Константин Ушинский
Воспитание человека. Избранное

К читателям

   Воспитание ребенка!.. Оно связано не только с радостью, но и со многими огорчениями и проблемами. Так ли мы строим свои отношения с детьми? Какими они вырастут? Ответят ли нам любовью?
   Иногда мы думаем о воспитании как о деле простом, даже элементарном: нужно лишь иметь терпение да не терять надежды – все остальное придет само собой. Другой раз воспитание нам кажется непостижимо сложным искусством. Беспокойство же за судьбу ребенка остается во всех случаях. И так хочется посоветоваться с кем-то более опытным, владеющим специальными, научно обоснованными знаниями о детях, о проверенных практикой средствах воспитания!
   Богатейшим источником таких знаний является классическое педагогическое наследие. Классическим оно называется потому, что представлено в лучших образцах и достижениях. Педагогическим – потому, что ориентировано на гармоническое развитие дарованных ребенку от природы способностей. Наследием оно считается потому, что в идеальной форме отражает опыт многих поколений, завещанный нам для того, чтобы мы воспользовались им во благо наших детей и свое собственное.
   Одним из тех, кто создавал и приумножал это наследие, был Константин Дмитриевич Ушинский.

О Константине Дмитриевиче Ушинском

   Удивительна и драматична судьба этого человека, ученого, педагога. Со школьной скамьи и до последних дней жизни ему сопутствовали необыкновенные успехи и горькие разочарования. Один из способных учеников гимназии, он «проваливается» на выпускном экзамене, не получает аттестата. Но уже в двадцать лет, окончив первым кандидатом юридический факультет Московского университета, он назначается профессором лицея. Через три года его лишают профессорской кафедры. Приехав в Петербург, он тщетно ищет места учителя, а через несколько лет русская императрица беседует с Ушинским как авторитетнейшим педагогом России. Царица просит у него советов по воспитанию наследника престола Российской Империи.
   Перед ним открывалась карьера ученого. Он проявил себя как талантливый журналист, обнаружил незаурядные литературные дарования. Но окончательный выбор он сделал в пользу народного учителя, хотя во времена Ушинского положение учителя было крайне принижено: на него смотрели как на простого ремесленника.
   Жизнь Ушинского была подчинена благородной и гуманной цели – просвещению народа, просвещению как необходимому условию процветания и блага, развития и прогресса своей родины. Но большинство его выступлений в литературе и каждый шаг на педагогическом поприще разделял окружающих на два лагеря: одни видели в нем великого педагога, ученого, патриота, другие травили его, не гнушаясь доносами, провокациями, требовали запрещения его книг как «вредных» и «опасных» для России. Беспредельно любя свою родину, Ушинский вынужден был долгие годы скитаться по городам и селениям Германии и Швейцарии, Франции и Англии, Италии и Бельгии.
   Говорить о себе, о своей жизни, привлекать внимание к своей личности он не любил. Себя он считал рядовым тружеником на ниве просвещения. Но уже многие его современники понимали, что в лице Ушинского наука о воспитании имеет одного из самых блестящих своих представителей.
   Имя К.Д. Ушинского занимает особое место в русской и мировой педагогике. По глубине проникновения в сущность процессов воспитания, обучения, формирования нравственных убеждений, по силе влияния на последующее развитие отечественной педагогической мысли, по степени научной обоснованности его концепция не имела себе равных.
   Он по праву считается создателем русской народной школы. На протяжении многих лет практической педагогической деятельности и исследования воспитательных систем и учреждений разных времен и народов, изучения реальных условий и факторов, благоприятствующих и мешающих школьному делу в России, Ушинский наметил пути, продвигаясь которыми школа обретала прочные основы своего существования. Он указал школе ее действительное предназначение: пробуждать в народе жажду знания, развивать его ум, вносить свет во все сферы народной жизни.
   Ушинский сформулировал теоретические принципы содержания образования, разработал методы развивающего обучения. С его именем связано широкое распространение в школах России звукового аналитико-синтетического метода, применение которого в несколько раз сокращало сроки обучения детей грамоте, облегчало труд учителя и ученика, привнося в него радость познания. Им созданы «Родное слово» – учебник русского языка для первоначального обучения – и «Детский мир» – своеобразная энциклопедия элементарных, доступных пониманию ребенка знаний. Эти книги и методические материалы к ним многие десятилетия служили незаменимыми пособиями для учителей и родителей в повседневной практике обучения и воспитания.
   Педагогическое учение Ушинского строилось на знании закономерностей познавательной и воспитательной деятельности, и в этом его непреходящая ценность. Он внес неоценимый вклад в формирование педагогики как общественной науки, определил ей место в общей системе наук, ее характер и взаимодействие со смежными науками. В своем фундаментальном, не имевшем аналогов в мировой педагогической науке труде «Педагогическая антропология» он рассмотрел физиологические механизмы психической деятельности, знание которых имеет первостепенное значение для воспитателя.
   Как никто из педагогов, он раскрыл роль человека в социальном, научном и техническом прогрессе, доказав при этом, что правильное воспитание способно приумножить физические, интеллектуальные и нравственные силы человека. Он утверждал, что развитие общества возможно только при условии организации целенаправленного воспитания подрастающих поколений. Осуществить же эту возможность призваны родители, учителя и воспитатели, дело которых, «скромное по наружности», – «одно из величайших дел истории».
//-- * * * --//
   К.Д. Ушинский родился 19 февраля 1823 г. (по другим данным – 1824 г.) в Туле, в небогатой дворянской семье. Отец его, Дмитрий Григорьевич, участник Отечественной войны 1812 г., отличившийся в Бородинском сражении, после выхода в начале 20-х годов в отставку служил чиновником в различных гражданских ведомствах Тулы, Вологды, Новгорода-Северского и других городов России. Мальчик любил слушать рассказы отца о сражениях русских войск и партизан против Наполеона, о пожаре Москвы. Первоначальным обучением будущего педагога руководила мать, Любовь Степановна, которая очень внимательно относилась к любознательности ребенка, поддерживала и развивала его пытливую мысль.
   В материнской школе он получил столько знаний, что был принят в III класс гимназии, который в современной нам школе может быть приравнен к классу V–VI.
   В университете Костя Ушинский обнаружил не только завидную способность быстро воспринимать и критически оценивать знания, но и умение передавать эти знания другим. «С необыкновенной легкостью и быстротой, – вспоминал его товарищ по университету Ю.С. Рехневский, – усваивал себе самые трудные философские и юридические теории, относясь к ним всегда критически. Нередко случалось, что после лекции, в которой нам преподавалась какая-либо слишком мудреная теория… слушатели, плохо поняв суть дела, обращались к Ушинскому с просьбой изложить им всю эту мудрость по-своему, и он всегда успевал растолковать им сущность лекции совершенно верно и удобопонятно».
   В студенческие годы К.Д. Ушинский испытывал постоянные материальные затруднения и был вынужден зарабатывать частными уроками. Из своих первых учительских опытов он сделал немаловажный для последующей деятельности вывод: обучение – дело не такое простое, как об этом принято думать. Передавать знания ребенку, подростку без специальной подготовки почти невозможно.
   Юридический факультет университета он окончил с выдающимися успехами. Состоявший из двадцати восьми профессоров Совет университета рекомендовал его как «отличнейшего для определения на службу прямо в министерство и другие высшие присутственные места».
   В возрасте двадцати трех лет он получает назначение в Ярославский юридический лицей на должность профессора энциклопедии законоведения, государственного права и науки финансов. Здесь он проявил себя как ученый-энциклопедист и талантливый лектор. В своих лекциях он давал систематическое изложение знаний по истории и политической экономии, этнографии и философии, филологии и психологии. В крепостнической России он говорил о свободе как естественном состоянии человека, о свободном обществе как необходимом условии всестороннего развития, о неотъемлемом праве человека на личное достоинство.
   Однако подобные взгляды не разделяло учебное начальство, и Ушинский оставляет профессорскую кафедру. Из Ярославля он едет в Петербург, где скоро убеждается, что двери учебных заведений для него закрыты. Ушинский был близок к отчаянию. Россия представляется ему огромной тюрьмой, обитатели которой обречены влачить жалкое существование. А он хотел жизни иной, наполненной сознательной общественно полезной деятельностью: мечты о личном счастье не отделялись для него от общественного блага. О своих сомнениях и надеждах Ушинский писал в дневнике: «Много ли я прошу у тебя, судьба? Самый маленький уголок под ясным небом, умеренный труд. Я мог бы еще просить у тебя любимой женщины и добрых друзей… но ты так скупа!»
   В начале февраля 1850 г. К.Д. Ушинский был зачислен помощником столоначальника в департаменте духовных дел иностранных исповеданий. В свободное от службы время он продолжает изучение философии, экономики, истории, географии, статистики и многих других наук.
   Во время служебной командировки в Черниговскую губернию К.Д. Ушинский встретился с Надеждой Семеновной Дорошенко, которая стала его женой. По возвращении в Петербург он много работает в журналистике. За ним утверждается репутация талантливого писателя.
   В многочисленных и разнообразных по жанру работах – статьях, обзорах, рефератах, художественных очерках – внимание Ушинского все чаще сосредоточивается на проблемах обучения, образования, воспитания. В 1853 году он писал: «Мы учимся тремя путями: или путем опыта и собственного наблюдения, – путем, ведущим к прочным, но скудным результатам, для которого жизнь человеческая слишком коротка; или нас учат другие: этим путем мы приобретаем менее чем обыкновенно полагают; или, наконец, мы учимся, подчиняясь бессознательно влиянию сильнейших, уже образовавшихся характеров. Образование, передаваемое этим последним путем, ведет к изумительным результатам».
   Он искал ответы на вопросы о том, каким образом человек связан с окружающей действительностью, в какой мере зависит он от социальной среды и сложившихся в данных исторических условиях общественных отношений. Его поражала степень развития отдельных способностей человека под влиянием постоянно действующих факторов.
   В 1855 г. он получил, наконец, возможность заняться любимым делом: его назначают преподавателем словесности и законоведения, а затем и инспектором Гатчинского сиротского института. Это учебно-воспитательное заведение объединяло систему школ – от элементарной, где начиналось обучение грамоте, письму и счету, до высших классов, в которых воспитанникам излагались такие курсы, как законоведение. С его приходом положение в институте сразу изменилось к лучшему, о чем свидетельствовал хотя бы такой факт: ранее здесь на повторное обучение в классах оставляли учащихся больше, чем переводили в следующий класс. В результате введенных им новшеств всего через один учебный год на повторное обучение было оставлено 180 (ранее – 376) учеников, а переведено в следующий класс 444 (ранее – 243).
   В 1859 г. К.Д. Ушинский назначается инспектором классов Смольного института благородных девиц. Это было привилегированное сословное учебно-воспитательное заведение с двумя отделениями, или «половинами»: Николаевским («благородным») и Александровским («неблагородным»). В Александровском училище воспитывались девочки мещанского сословия. В обоих отделениях насчитывалось более 700 девиц в возрасте до 18–20 лет. И здесь он радикально усовершенствовал учебно-воспитательный процесс.
   Женскому образованию К.Д. Ушинский уделял много внимания и в период практической деятельности в Гатчинском и в Смольном институте, и в последующее время не случайно. По его убеждению, мать является первой, естественной воспитательницей. От ее педагогической подготовленности во многом зависит умственное развитие и нравственное воспитание ребенка.
   Периодом его наибольших научных и творческих свершений были шестидесятые годы. В 1864 г. вышло из печати «Родное слово» (годы первый и второй) вместе с книгой для учащих («Советы родителям и наставникам…»). Успех ее превзошел все ожидания. Построенная на принципах постепенного и систематического умственного и нравственного развития ребенка, эта книга стала одной из самых распространенных в народной школе. Она издавалась в среднем по три раза в год. И такое интенсивное печатание продолжалось в течение пятидесяти лет!
   Выдающимся событием в истории отечественной педагогики явилась книга «Детский мир». Она имела такой успех, что в первый же год опубликования (1861) потребовалось еще два дополнительных ее тиража.
   По замыслу автора, «Детский мир» предназначался для чтения на уроках русского языка в младших классах Смольного института. Вместе с тем К.Д. Ушинский считал, что ею могут пользоваться также родители в условиях семьи.
   Для создания таких книг требуется объединение усилий ученого-педагога и методиста-экспериментатора, художника слова и любящего родителя. И все эти качества соединялись в К.Д. Ушинском. Необычайный успех «Родного слова» и «Детского мира» объяснялся не в последнюю очередь тем, что все содержание их основывалось на личном опыте учебно-воспитательной деятельности автора в Гатчинском и Смольном институтах, а также – что не менее значимо – на опыте воспитания в собственной семье.
   В семье К.Д. и Н.С. Ушинских воспитывалось шесть детей, мальчики и девочки. Собственная семья нередко становилась для педагога-исследователя своеобразной опытно-экспериментальной лабораторией. В условиях семейного воспитания многократно проверялось восприятие детьми каждого из помещаемых в книге материалов, их влияние на интеллектуальное, нравственное, эстетическое развитие ребенка.
   В период наибольшего расцвета творчества Ушинского его педагогическая деятельность вновь была прервана. Видимой причиной послужил донос священника Смольного института Гречулевича, обвинявшего его в атеизме и материализме. Ушинскому казалось, что он легко может разоблачить религиозного ханжу, доказать клеветнический характер доноса. Но дело, очевидно, заключалось не в доказательстве истины. Педагог был отстранен от должности, а вскоре из Смольного института вынуждены были уйти и приглашенные им преподаватели. К.Д. Ушинскому предложили отправиться за границу «для изучения постановки там женского образования».
   Весной 1862 г. он выехал из Петербурга. Местом первой остановки был Бонн, затем он переезжает в швейцарский городок Веве. С начала сентября систематически изучает женские учебные заведения в кантонах Швейцарии, а затем предпринимает поездки в Штутгарт, Аугсбург, Мюнхен, Лейпциг, Веймар, Вейсенфельс, Гейдельберг… Как видно из писем к друзьям и близким, за границей его не оставляла тоска по родине. «Страшно становится, как подумаешь, что через год или два и остальные тоненькие связи мои с Русью порвутся, и я останусь где-нибудь в Ницце или Женеве».
   Изучая различные системы образования в западноевропейских странах, К.Д. Ушинский не прекращал напряженных научно-педагогических изысканий, имевших целью разрешение трех взаимосвязанных задач. Во-первых, выяснение путей создания общеобразовательной школы, которая отвечала бы потребностям России. Эти искания получили отражение в статьях, публиковавшихся в периодической печати того времени. Вторая задача заключалась в том, чтобы новые идеи оказывали непосредственное влияние на повседневную учебно-воспитательную практику. Наконец, третьей, еще более грандиозной задачей стало научное обоснование педагогики, которое было дано в его главном труде – «Человек как предмет воспитания: Опыт педагогической антропологии».
   В конце 60-х гг. он возвращается в Россию с намерением сосредоточиться на научной и литературной работе. Последней известной нам его прижизненной публикацией была статья «Общий взгляд на возникновение наших народных школ» (1870). В ней утверждалось, что главная причина медленного развития школьного образования заключается в стремлении привилегированных сословий использовать народную школу в своих узкокорыстных интересах. К.Д. Ушинский отвергал притязания «образованного общества» на руководство делом народного просвещения и заявлял: «Кто хорошо знаком с историей России, тот ни на минуту не задумается вручить народное образование самому же народу».
//-- * * * --//
   Отечественная педагогика после К.Д. Ушинского развивалась плодотворно в той мере, в какой она шла по проложенному им пути. Какую бы отрасль знания мы ни взяли – теорию воспитания или дидактику, физическое, умственное, эстетическое воспитание или методику наглядного обучения, – в развитии каждой из этих областей науки нетрудно проследить могучее влияние его идей.
   Но вот после 1917 г. Ушинский не раз подвергался революционной критике. Великого педагога клеймили ярлыками «монархист», «защитник православия» и тому подобными стереотипными клише из лексикона вульгарного материализма. Да кто же в то время не был монархистом? Разве что те, кто подготавливал в России братоубийственную гражданскую войну? Православие же в его лице действительно имело своего убежденного сторонника, а его обвинение Гречулевичем в атеизме не имело под собой ни малейшего основания. Об этом свидетельствуют как научно-педагогические труды Ушинского, так и образ его жизни. Это хорошо видно из приведенной ниже страницы знаменитых «Писем о воспитании наследника русского престола», в которых педагог характеризовал современное ему так называемое «образованное» общество, как лишенное религиозных и вообще каких-либо убеждений. Он писал: «Увы! понижение религиозного уровня почти что служит у нас признаком возвышения образования, и образованное общество, его передовые люди, сильно заподозревают всякое проявление религиозности или в невежестве, и это еще лучше, или в притворстве, или в сумасшествии. С каким озлоблением, например, накинулась вся русская журналистика на бедного Гоголя, когда он печатно высказал свои религиозные убеждения. Его, своего прежнего кумира, обличителя общественных язв, обвинили во лжи, в продажности и, столкнув с подножия, на которое сами же подняли, поставили чуть не наряду с заклейменными общественным презрением торгашами литературы. Странное, дикое явление, указывающее нам всю глубину раны, мертвящей общественную жизнь! Англия, образованнейшая страна мира, благоговеет перед своим Ньютоном именно за то, что в нем бесконечная глубина разума соединилась с бесконечною глубиною религиозного чувства; а мы, едва выходя из мрака невежества, бросаем грязью в своих великих людей, если они вздумают признаться, что верят Богу и считают необходимым исполнять его заповеди и молиться ему. В Англии религиозность не только может, но и должна идти рука об руку с самым высоким умственным развитием, образованием и гражданскою свободою; а у нас религия признак невежества, безнравственности или безумия! И замечательно, что в тех же самых журналах та же Англия ставится образцом цивилизованного государства».
   Эти высказывания недвусмысленно свидетельствуют об отношении педагога к православию. И понятно, почему за прошедшие после 1917 года 80 лет они ни разу не были опубликованы.
   К.Д. Ушинский был прежде всего ученым. В его исследованиях православие не вступало в противоречие с научной добросовестностью. Более того, без него вообще нельзя было сделать и шагу в познании духовной стороны человеческого бытия, равно как и в преодолении односторонностей материализма.
   Сегодня мы как бы заново открываем для себя наследие Ушинского, его учение о ценности образования, о значении педагогической науки, о роли воспитания в развитии общества. «Человек сам и ничто другое есть источник своего богатства, – писал он. – Развейте ум человека, обогатите его познаниями окружающего мира, и он превратит и болота, и пески, и безлюдные горы в источники богатства. А пока человек дремлет в невежестве, до тех пор скудна самая богатая от природы страна, и народы нищенствуют, и финансы находятся в жалком положении, какие бы ни предпринимались кредитные обороты, которые без истинного богатства всегда останутся перекладыванием клочков бумаги из одного пустого кармана в другой, такой же пустой».
   Как просветитель, К.Д. Ушинский ставил экономическое благосостояние общества в прямую зависимость от успехов образования. Образование создает наиболее ценный «капитал», истинное богатство общества, без которого все другие капиталы останутся мертвыми. «Развивая умственные и нравственные силы народа, обогащая его полезными знаниями, возбуждая в нем разумную предприимчивость и любовь к труду, истинное народное образование сохраняет, открывает и поддерживает именно те источники, из которых льется народное богатство, и льется само собою, без всяких насильственных мер: время, труд, честность, знание, умение владеть собой, физические, умственные и нравственные силы человека – эти единственные творцы всякого богатства».
   Горячо выступая в защиту просвещения и свободы, за использование всего полезного из опыта западноевропейских стран, К.Д. Ушинский вместе с тем был противником некритических заимствований воспитательных систем, механического перенесения их на русскую почву. Деятельность школы может быть плодотворной только тогда, когда она отвечает насущным потребностям народа и пользуется его поддержкой. Идея народности воспитания имела основополагающее значение в педагогической концепции К.Д. Ушинского, она раскрывалась в связи с растущим национальным самосознанием и была направлена против влияний на русскую школу воспитательных систем западноевропейских государств, стремления части так называемого «образованного» общества подражать европейской культуре.
   Воспитание, особенно в детстве, в первые годы жизни ребенка – задача приоритетная. Обучение может доставлять ребенку всевозможные знания, развивать психические способности, изощрять и восприятие, и память, и мышление, но не культивировать в нем нравственных чувств, не учить его соотносить личные интересы с интересами других, окружающих его людей, не приучать его оценивать свои поступки с точки зрения их общественной пользы. А между тем именно это и является задачей «гораздо более важной, чем развитие ума вообще, наполнение головы познаниями и разъяснение каждому его личных интересов».
   Чем ниже уровень нравственного развития общества, тем больше усилий требуется при нравственном воспитании подрастающего поколения. От самого рождения в душе ребенка могут укореняться различные чувства – и эгоистические, и социально ценные. Последние К.Д. Ушинский сравнивал с нежным цветком, нуждающимся в заботах, а эгоистические – с сорняками. «Нравственное чувство, благороднейшее и нежнейшее растение души человеческой, требует большого ухода и присмотра, чтобы вырасти и окрепнуть, другое, как всякий бурьян, не требует для своего преуспеяния ни ухода, ни присмотра и, не обуздываемое вовремя, скоро подавляет все лучшие, нежнейшие растения».
   Через все труды Ушинского проходит мысль о том, что и образование с самых первых его ступеней, и сама наука должны основываться на заповедях нравственности. При этом он считал, что в воспитании не должно быть места нравоучениям, склонность к которым так сильна у многих учителей и родителей. Не сентенции, а организация жизнедеятельности, вся окружающая детей атмосфера должны быть безупречно нравственными.
   К.Д. Ушинский намного опередил современную ему педагогику. «Человек, – писал он, – владеет далеко не всеми силами и способностями, которые скрываются в его нервном организме, только немногие из этой богатой сокровищницы принадлежат собственно человеку, и именно то, что он покорил своему сознанию и своей воле и чем, следовательно, может распоряжаться по своему желанию».
   Ушинский считал, что у воспитателя нет средства более пригодного для развития умственных способностей ребенка, чем естествознание, окружающая природа. В хрестоматийные разделы своих книг для родителей и детей охотнее всего он включал рассказы, стихи, загадки о природе, о временах года, о повадках домашних и диких животных, о растениях и т. п.
   В органической связи с окружающей жизнью, природой, в общении со взрослыми, со всем видимым миром незримо развивается и духовная жизнь ребенка. Она проявляется прежде всего и главным образом в слове, в родной речи. Родители не всегда по достоинству оценивают язык как универсальное средство воспитания, часто довольствуясь тем, что дитя верно вслед за ними выговаривает отдельные слова, словосочетания. А между тем произнесенное в присутствии ребенка отцом, матерью, кем-то из взрослых слово в период, когда дитя незаметно для окружающих интенсивно усваивает родную речь, может стать тем семенем, плоды которого будут произрастать в последующем – в школьные, юношеские годы, а может быть, и в течение всей его жизни.
   Одним из первых в русской педагогике Ушинский обратил внимание на то, что посредством родного языка дитя уже в самые первые годы жизни усваивает глубочайшие в своей основе идеи, нравственные заповеди, понятия. «Не условным звукам только учится ребенок, изучая родной язык, но пьет духовную жизнь и силу из родимой груди родного слова. Оно объясняет ему природу, как не мог бы объяснить ее ни один естествоиспытатель; оно знакомит его с характером окружающих его людей, с обществом, среди которого он живет, с его историей и его стремлениями, как не мог бы познакомить ни один историк; оно вводит его в народные верования, в народную поэзию, как не мог бы ввести ни один эстетик; оно, наконец, дает такие логические понятия и философские воззрения, которых, конечно, не мог бы сообщить ребенку ни один философ».
   Вот почему в книжках Ушинского для детей так много произведений устного народного творчества, его разнообразных жанров: легенд, сказок, народных песен, сказаний, былин, загадок и т. п. Ведь они рождаются в таких глубинах народного духа, что ни один, ни все вместе исследователи фольклора до сих пор не могут, надо полагать, и впредь не смогут, достаточно точно определить ни происхождения конкретной сказки, ни времени ее появления, ни тем более ее автора. Критерием народности в истинном значении этого понятия руководствовался педагог и при отборе для своих детских книжек произведений русской литературной классики – А.С. Пушкина, И.А. Крылова, М.Ю. Лермонтова и всех других авторов.
   Во времена Ушинского ученые, философы, психологи вели дискуссии о значении и возможностях воспитания. Высказывались две противоположные точки зрения. Одни говорили, что воспитание может все. Человек становится тем или другим благодаря тому, какое воспитание ему дано было в детстве. Другие, напротив, заявляли, что любое преднамеренное воспитание является занятием бесполезным, ибо человека воспитывает сама жизнь, а наставники и учителя здесь ни при чем. Ушинский не разделял эти крайние взгляды. Он утверждал, что воспитание при определенных условиях может многое, хотя и не все. Конечно, воспитатель не сможет оказывать желаемого влияния на ребенка, не учитывая достаточно полно условий окружающей жизни. Но этого мало. Не менее важно знать самого ребенка как объекта и субъекта воспитания и ясно представлять те идеалы, на которые воспитание ориентировано.
   В своем главном научном труде «Педагогическая антропология» ученый исследовал те из психофизических свойств и способностей детского возраста, знание которых позволяет родителям и воспитателям руководить психофизическим развитием ребенка (формирование привычек, развитие памяти, впечатлительности, воображения и др.), а также воспитанием его нравственности. Не только в «Педагогической антропологии», но и в «Детском мире», в «Родном слове» и других трудах, опубликованных в пятнадцати томах сочинений К.Д. Ушинского, есть немало страниц, имеющих прямое отношение к педагогике дошкольного детства.
//-- * * * --//
   Данная книга представляет собой первый опыт тематического сборника. Он включает статьи и фрагменты из научно-педагогических трудов К.Д. Ушинского о воспитании детей-дошкольников. Книга может заинтересовать родителей, студентов и преподавателей государственных, частных и общественных учебных заведений педагогического профиля, воспитателей детских садов. В советское время и в «постсоветские» годы такого издания у нас не было. В ее содержании два раздела.
   Первый – это статьи и фрагменты научно-педагогических трудов К.Д. Ушинского, относящиеся к развитию детей-дошкольников: его дидактические советы родителям и воспитателям, в том числе по использованию литературных материалов в общении (занятиях) с детьми.
   Второй раздел – это хрестоматийные прозаические и поэтические произведения. Его составляют произведения русской литературной классики: сочинения В.А. Жуковского, Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, И.А. Крылова, Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, Ф.И. Тютчева, А.А. Фета, И.С. Никитина, А.В. Кольцова… Авторство значительного числа произведений принадлежит самому Ушинскому, а классические тексты известных художников слова и произведений устного народного творчества (колыбельные песни, стишки, небольшие рассказы, сказки, басни, скороговорки, притчи) педагогически адаптированы Ушинским с целью приближения их содержания к возможностям детского восприятия.
   Сегодня доступность каждого представленного в хрестоматии текста должна определяться самими родителями и воспитателями с учетом степени развития ребенка.
   Сокращая отдельные статьи и фрагменты в соответствии с задачами тематического сборника, располагая их логически последовательно, составитель счел возможным не прибегать к отточиям и не отсылать читателя всякий раз к первоисточникам, полагая, что для углубленного изучения наследия К.Д. Ушинского естественно обратиться к другим, фундаментальным, академическим изданиям его сочинений. Большинство подзаголовков в структуре сборника, как и общее его название, принадлежит составителю.
   С. Ф. Егоров

Статьи

Родителям и воспитателям

Преимущества домашнего обучения

У нас более чем где-нибудь распространено домашнее первоначальное обучение и дай Бог, чтобы оно распространялось и улучшалось. Осмотрев множество заграничных школ для малолетних детей, я вынес из этого осмотра полное убеждение, что первоначальное образование и учение детей по крайней мере до 8-летнего и до 10-летнего возраста более на месте в семье, чем в общественной школе, и что самая школа для малолетних детей тогда только хороша, когда она вполне проникнута семейным характером и более похожа на семью, чем на школу. Я нередко любовался устройством малолетних школ за границей; но всегда находил дурным, что они избавляют от необходимости заниматься с детьми не только таких матерей, у которых весь день поглощен личным и тяжелым трудом, но и таких, которые очень могли бы посвятить обучению своих малюток те немногие часы или, лучше сказать, минуты дня, какие для этого нужны. С удивлением заметил я потом, что в самой педагогической стране в мире вовсе не развиты в женщине те педагогические наклонности, которые столь свойственны женской природе. Не вдаваясь здесь в объяснение причин такого странного явления, я скажу только, что желал бы от всей души, чтобы на моей родине, рядом с устройством малолетних школ для детей, не могущих по каким-нибудь уважительным причинам пользоваться счастьем хорошего домашнего воспитания и учения, развивались в русской женщине наклонность и умение самой заниматься первоначальным воспитанием и обучением своих детей. Я желал бы, чтобы русская женщина, испытав глубокое наслаждение самой учить и развивать своего ребенка, не уступала этого наслаждения никому без крайней необходимости. Что женщине врождено стремление учить и развивать свое дитя и вместе с тем даны и необходимые для этого способности, в этом не может быть сомнения. И если многие матери, несмотря на все свое желание не расставаться рано с своими детьми и учить их самим, тем не менее поручают это дело школе или чужим людям, то это объясняется практической неподготовленностью матерей к делу первоначального обучения.

О воспитании в русской семье

   Какая-то особенная теплота, задушевность, сердечность отношений, не допускающая мысли об эгоистической отдельности одного лица от другого, составляют отрадную черту характера славянской семьи. Трудно выразить в словах, вообще более удобных для выражения грусти или злости, чем отрадного чувства, то особенно светлое нечто, что рождается в душе нашей, когда мы вспоминаем теплоту родимого семейного гнезда. До глубокой старости остаются в нас какие-то задушевные связи с той семьей, из которой мы вышли. Нам как-то трудно представить себе, что эти связи уже разорваны навсегда, и это глубокое семейное чувство пробуждается в нас по временам, несмотря на толпу воспоминаний, проникнутых горечью и желчью.
   Мы не знакомы настолько с семейными отношениями других племен и народов, чтобы высказать о них что-нибудь положительное, но нам кажется, что ни у французов, где семейные связи рвутся так легко, ни у чадолюбивых немцев, ни даже в проникнутых мыслью и деятельностью семейных английских кружках нет той безыскусственности, той глубины и сердечности отношений, которые существуют между мужем и женой, родителями и детьми, братьями и сестрами и даже ближайшими родственниками во всякой сколько-нибудь порядочной славянской семье. Есть что-то неуловимо холодное, сдержанное, невысказывающееся в этих условно приличных отношениях, разумно рассчитанных, пожалуй, весьма полезных, но неприятных для патриархального сердца славянина, которые мы замечаем в семействах иностранцев, живущих у нас, и в семейных романах западных писателей. В этих семействах каждый член пользуется большей самостоятельностью, чем у нас, взаимные права и обязанности высказались яснее, но именно, может быть, потому больше холода, больше рассчитанности в словах и поступках. У нас права и обязанности в семействе определены очень плохо, и всякого рода возникающие вопросы решаются не столько по семейному кодексу, сколько по внушению непосредственного, глубоко коренящегося чувства. В сфере этого широко развивающегося чувства, принимающего иногда самые дикие формы, но всегда очаровательного, чувства, которое, может быть, замедлило освобождение крепостного состояния, но зато и помешало ему превратиться в холодное, стальное рабство и которое, без сомнения, помешает также установлению безжалостных фабричных отношений между владельцем земли и земледельцем, в сфере этого чисто славянского семейного чувства вырастало сердце русского человека, и этому-то чувству обязано оно, быть может, своими лучшими качествами: теплотой, добродушием, желанием какой-то задушевности в отношениях, тем неуловимо прекрасным оттенком, который примиряет нас иногда с самым закоренелым взяточником, когда мы посмотрим на него в его семейном кругу.
   Сознаем вполне всю недостаточность наших способностей, чтобы выразить ясно и притом в нескольких словах это глубокое, родное и всем нам более или менее знакомое чувство: для такого выражения мало чувства и желания, но нужно художество. Из писателей наших, посвящавших свой талант выражению народной жизни, А.С. Пушкин и И.С. Тургенев более других успели перенести этот родной нам всем элемент в свои художественные создания.
   Другую отрадную черту в семейном быту нашего дворянства, общую, конечно, и всем прочим сословиям, составляет сильный, глубоко коренящийся в сердце патриотизм, в котором, пожалуй, проглядывает нередко и тот ложный оттенок, который наша литература назвала квасным. Не забудем, однако ж, что если от нашего патриотизма пахнет иногда русским кваском, то и английский также не лишен запаха ростбифа, пудинга, джина, а немецкий сильно отдает пивом и табаком. У всякого народа есть свои патриотические предубеждения, но замечательно, что ни одна литература не вооружалась так против этих невинных предубеждений, как наша, объявляющая претензию на бесконечное уважение к народу. Посмотрите, например, с какой любовью Диккенс, которого, надеемся, наши литераторы не могут же обвинить в недостатке европейского образования, рисует самые мелочные привычки «доброй, старой Англии», привычки иногда чрезвычайно странные и отчасти даже смешные, и как старается он поддержать эти привычки, возбудить к ним любовь и в тех лицах, в которых они под иностранным влиянием начинают исчезать. Что, если бы в нашей литературе какой-нибудь писатель заговорил таким же языком, как Диккенс, каким бы градом колкостей, насмешек, какой бы бранью встретили его многие наши quasi европейские критики! Это явление стоит того, чтобы о нем подумать. Или уже действительно в нашей русской жизни нет ничего, что бы заслуживало пощады, и мы с головы до ног должны перерядиться в чуждый костюм? Но в таком случае интересно бы знать, какой же костюм нам посоветуют выбрать: английский, французский или немецкий? Потому что нарядиться разом во все немножко неудобно: в платье, сшитом из разнохарактерных лоскутков, мы не будем походить ни на один образованный народ в мире: такое платье, увы, шутовское платье!
   Но много или мало квасу в нашем патриотизме, только этот патриотизм глубоко вкоренен и в наших дворянских семействах, хотя спит до поры до времени и пробуждается только после какого-нибудь сильного толчка. Мы не будем припоминать здесь всех тех фактов народной жизни, когда патриотизм русского дворянства проявлялся во всей своей силе. Мы все еще недавно пережили эпоху, когда общее народное бедствие не с одного русского человека сорвало французскую, английскую или немецкую маску, и мы не без удивления узнали русских в таких людях, которых давно считали за чистейших иностранцев; это превращение доходило даже до крайности, и продлись еще немного этот тяжелый, но великий период, и мы уверены, что русская речь зазвучала бы в самых модных салонах и наши православные храмы наполнились бы людьми, которые давно туда не заглядывали. Нет, назло нам самим в нас гораздо более патриотизма, чем мы сами думаем, но много также того прирожденного славянского недостатка, который увлекает нас чужеземщиной далее пределов благоразумия.
   Мы считаем выражением патриотизма и те проявления любви к родине, которые выражаются не в одних битвах с внешними врагами: высказать смелое слово истины бывает иногда гораздо опаснее, чем подставить лоб под вражескую пулю, которая авось пролетит и мимо. И в этом отношении история русского дворянства, русской литературы и вообще русского образования, неразрывно связанные между собой, имеют много великих страниц. Да и в настоящее время в каком классе преимущественно началось овладевшее всеми нами глубокое сильное сознание своих недостатков и желание во что бы то ни стало выйти на лучшую дорогу?
   Не будем же слишком строги и к нашему, хотя бы и квасному, патриотизму: это богатая почва, на которой выросло и расцвело множество прекрасных растений. Какое сходство между великолепным цветком далии и ее некрасивым, запачканным корнем? Но только для ребенка трудно понять, как такой некрасивый корень дал столько роскошных цветов.
   Одно беда, что это чувство патриотизма, пробуждающееся по временам с истинно львиной силой, оказывает мало влияния на спокойный ход нашей жизни, на исполнение постоянных, ежедневных наших обязанностей. Нам рассказывали про одного помещика, который, снарядив двух сыновей своих в Севастополь, потом и сам пошел вслед за ними, а между тем этот человек составил себе состояние на службе самыми подозрительными средствами, явление, к сожалению, весьма возможное!
   Вот на уничтожение этой-то раздвоенности нашей природы должно преимущественно действовать воспитание, и если мы не оправдываем тех поддельных патриотических возгласов и даже преднамеренных патриотических неправд, которыми наполнена наша старая литература и наши старые учебники, то тем не менее нам смешно и жалко, больно и досадно слушать и читать, когда какой-нибудь литератор или наставник усиливается доказать, например, что французов в двенадцатом году побили морозы, что в истории нашей все достойно насмешки и презрения, или с наслаждением развенчивает Державина, Карамзина, Пушкина, Жуковского, Гоголя, показывая детям, какие это были мелочные, пошлые натуры, или доказывает с увлекательным жаром, что ни в нашем прошедшем, ни в нашем настоящем нет ничего такого, на чем могла бы остановиться юная душа с любовью и уважением. Если бы английский, немецкий или французский педагог подметил в ком-нибудь из нас такое направление, то он, без сомнения, взглянул бы на нас с глубочайшим удивлением, как на безумцев, не имеющих ни малейшего понятия ни о душе человеческой, ни о нравственном достоинстве ее, ни о ее воспитании. Нет, это не значит воспитывать душу, а скорее разрушать ее, это не значит оплодотворять природу, а скорее делать ее совершенно бесплодной; нет, это не образование, а дикость, вандализм, потому что только варварам свойственно не иметь истории и разрушать драгоценнейшие ее памятники, истреблять все и не созидать ничего. А это поистине вандальское, все разрушающее, ничего не сберегающее и ничего не созидающее направление нередко принимается у нас многими за признак высшего европейского образования, тогда как в целой Европе нет ни одного самого мелкого народца, который бы не гордился своей национальностью; даже наш бедный, прижатый к земле западный брат славянин и тот гордо подымает голову, когда затронут его народность и его народную религию. Хотя бы из подражания англичанам, французам или немцам захотели и многие из нас, в свою очередь, иметь, уважать и любить свою народность!
   Но, спросят нас, быть может, к чему мы ведем нашу речь, к чему мы выставляли дурные и хорошие стороны нравственного воспитания двух классов общества? Сознаем вполне, что выполнили нашу задачу очень плохо, но о важном значении самой задачи мы готовы поспорить с кем угодно. Мы должны познакомиться с настоящим состоянием воспитания в русском народе прежде, чем захотим внести туда наши теории и улучшения.
   Русская семья со всеми своими элементами, добрыми и дурными, со всей своей внутренней жизнью, дающей и целебные и ядовитые плоды, есть создание истории, которого нельзя заменить никакой искусственной постройкой. Напрасно мы хотим выдумать воспитание: воспитание существует в русском народе столько же веков, сколько существует сам народ, с ним родилось, с ним выросло, отразило в себе всю его историю, все его лучшие и худшие качества. Эта почва, из которой вырастали новые поколения России, сменяя одно другим. Ее можно удобрить, улучшить, приноровившись к ней же самой, к ее требованиям, силам, недостаткам, но пересоздать ее невозможно. И слава Богу! Какой странный хаос, какие враждующие противоречия, какие нелепицы, кажущиеся нам разумными сегодня и крайне глупыми завтра, появились бы в воспитании русского народа, если бы оно было послушным воском в наших руках. Всякая цельность в народе исчезла бы навсегда, и та его долговечность, в которой жизнь отдельного человека является минутой, а жизнь целого поколения – одним днем, имеющим свои мимолетные слабости, прихоти и увлечения, была бы навсегда разрушена. Мы безумно подкопали бы корень векового растения и рассыпались бы потом сами, как рассыпаются листья с иссохшего дерева. Нет, позаботимся о том, чтобы дерево росло лучше, но не дерзнем коснуться его вековых корней! Дерево сильно – оно выдержит много новых прививок, сколько-нибудь ему свойственных, но благодаря Богу корни этого дерева уходят глубоко в землю, так что мы до сих пор не успели их докопаться. Нет, русское воспитание не поддается и не поддастся нашим усилиям до тех пор, пока мы сами в себе не примирим европейского образования с живущими в нас элементами народности. ‹…›
   Глубокие, задушевные принципы патриархального быта, чуждые, с одной стороны, юридической строгости римского права, более или менее легшего в основу быта западных народов, а с другой – меркантильной жестокости и расчетливости, преобладание то льющегося неприметным ручьем, то расстилающегося широкой рекой славянского чувства, порывистого, неровного, но имеющего достаточно силы, чтобы иногда одним натиском вынести человека из самой глубины нравственного омута на вершины человеческого достоинства; необыкновенное обилие инстинктов, скорее угадывающих, нежели изучающих; необыкновенная, изумляющая иностранцев восприимчивость ко всему чуждому, льется ли оно с Востока или Запада, и вместе с тем стойкость в своей национальности, хотя часто бессознательная; наконец, древняя православная религия с ее всемирно-историческим значением, религия, превратившаяся в плоть и кровь народа, – вот что должно проявиться в народности русского воспитания, если оно хочет сделаться действительным выражением народной жизни, а не насильственным, чуждым народности подражанием, не растением без корня, которое, беспрестанно увядая, беспрестанно должно искусственно подновляться и вновь пересаживаться с чуждой почвы, пока наша вновь его испортит.
   Знаем, что для многих всякая особенность в характере русского воспитания есть дело совершенно бесполезное, хотя они признают значение таких особенностей в воспитании других народов. Знаем также, что для многих наша народная религия как необходимый элемент воспитания кажется требованием излишним и стеснительным, но тем не менее, считая святой обязанностью каждого в таком великом деле, каково народное воспитание, выражать свои глубочайшие убеждения, мы скажем, что уже по одной народности этой религии не только всякий воспитатель юных поколений, но даже всякий, кто не хочет показать, что он не любит и не уважает своего народа, должен если уже не с любовью, то по крайней мере с глубочайшим уважением прикасаться к тем его убеждениям, которые для него так святы и дороги и с которыми неразрывно срослось все, что есть лучшего в его природе. Если, воспитывая дитя, мы должны с уважением приближаться к душе его, то во сколько раз должно быть больше это уважение к душе народа, когда мы принимаемся за дело его воспитания. Но как часто нам попадаются такие литературные явления, в которых авторы, думая, конечно, действовать в интересе народного воспитания, начинают с того, что топчут прежде всего с презрением все народное и не замечают, как нерационально такое начало воспитания. Как часто попадаются нам такие литературные явления, в которых авторы, думая, без сомнения, действовать в интересе народа, на самом деле угождают только минутной прихоти разнохарактерной и разноязычной толпы, которая обыкновенно в великие народные эпохи или исчезает без следа, или оказывается настоящей чернью. Мы не говорим уже о тех литературных деятелях, которые именно и рассчитывают на эту минутную прихоть, какого бы рода она ни была, и, не имея никаких убеждений, занимаются только торговлей. Время, т. е. постепенно развивающаяся жизнь народа, произносит свой медленный, но неотразимый суд и над литературой. Так гигант, вырастая, разрывает путающие его снаружи пеленки, унося с собой только то, что коснулось души его. «Все минется – одна правда останется», – говорит наш народ, выражая свою веру в историю и вечную правду провидения, правду, которую часто, как и самое небо, скрывают от нас туманы, подымающиеся с нашей же земли. Уже и на Западе начинают рассеиваться узкие, фанатические предубеждения против православного христианства, уж и там беспристрастные ученые, посвятившие свою добросовестную деятельность изучению истории величайшего элемента жизни человечества – изучению христианства, начинают заменять прежние, изобретенные фанатизмом названия нашей восточной церкви названием исторической, начинают, хотя еще смутно, сознавать, что величественный, исторический храм христианства сохранен именно православием.
   Близко, может быть, и то время, когда всякий образованный иностранец, если не с верой, то с глубочайшим уважением будет входить в древний величественный храм христианства, сохраненный Востоком, где и для иноверца, умеющего ценить глубину идеи и красоту форм, каждое украшение, каждая песнь проникнуты той величавой простотой и в то же время той недосягаемой глубиной, подделка под которую еще более невозможна, чем подделка под классическую древность. Есть что-то чудное, недоступное прихоти времени даже в том необыкновенно богатом, звучном и выразительном языке, которым оглашаются наши русские храмы и происхождение которого укрывается от самых пытливых взоров, вооруженных всеми средствами европейской науки.
   Все это мы говорим здесь с той целью, чтобы показать, что истинная, добросовестная наука, каковы бы даже ни были личные верования самого ученого, не только найдет возможность построить народное образование на прочной основе нашей народной религии, но, как величайшим сокровищем, как неисчерпаемым и уже существующим источником нравственного и умственного развития, будет дорожить этой исторической основой, столько же христианской, человечественной и художественной, сколько и народной.
   Мы высказали здесь далеко не все, что намерены были высказать, но в заключение скажем только одно: что русское воспитание нуждается не во внешних формах, не в замене прежнего вышедшего уже из моды и истасканного нами костюма новым, столь же иностранным и столь же нам чуждым, что, хотя, конечно, очень многое можем и должны занять из опытов иностранной педагогики, но не должны забывать, что для младенца тогда только не вредна чуждая пища, когда он, вскормленный молоком матери, уже приобрел достаточно сил, чтобы переваривать и уподоблять эту чуждую пищу и силой своей собственной, самостоятельной жизни превращать ее в кровь и тело.

Реалии народности в формировании характера

   Мы позволим себе высказать несколько заметок вообще о характере и о том, как он образуется в человеке.
   Характер каждого человека слагается всегда из двух элементов: природного, коренящегося в телесном организме человека, и духовного, вырабатывающегося в жизни, под влиянием воспитания и обстоятельств. Оба эти элемента не остаются между собой изолированными (это было бы бесхарактерностью), но взаимно действуют друг на друга, и из этого взаимного воздействия прирожденных наклонностей и приобретаемых в жизни убеждений и привычек возникает характер. Самое убеждение тогда только делается элементом характера, когда переходит в привычку. Привычка именно и есть тот процесс, посредством которого убеждение делается наклонностью и мысль переходит в дело.
   Природа, следуя своим неизменным и непостигнутым еще законам, повторяет в детях телесный организм отца и матери в разнообразнейших комбинациях. И хотя наука различила только три или четыре темперамента, но это не более, как типы, никогда не встречающиеся в своей чистоте, но в бесконечном множестве разнообразнейших смешений. Как нет двух листьев на дереве, совершенно сходных между собой, так нет двух людей, природные темпераменты которых были бы совершенно сходны.
   Не нужно иметь много наблюдательности, чтобы убедиться, что духовное развитие отражается в наружности человека. Всмотритесь в самое прекрасное лицо дикаря, в выражение его чувств, в его мимику, движения, походку, вслушайтесь в его смех, в тоны его голоса, и вы увидите, что это неразработанная, хотя, может быть, и богатая почва, грубая, хотя, может быть, и прекрасная кора, через которую не пробился еще дух. «Душа еще не выглянула в глаза и не смотрится в них» – по выражению поэта, не совершенно, впрочем, верному. Образуйте самого этого дикаря, и наружность его примет другой характер. Если же образование будет последовательно трудиться над ним, его детьми и внуками, то его влияние будет еще заметнее: наружность целого племени будет разрабатываться последовательно.
   Но не одно умственное развитие отражается в наружности человека – нравственная сторона его души также ищет высказаться в теле. Кто не замечал, какое иногда страшное изменение происходит в наружности человека под влиянием безнравственной жизни? Многим, вероятно, удавалось на своем веку видеть примеры, как постоянная привычка унижаться и подличать превращала мало-помалу самое прекрасное лицо в отвратительную вывеску душевной низости. Всякая новая низость, всякая взятка, например, записывалась в нем новой чертой. Никакой лоск благоприличия, никакая мягкость манер, никакая светскость не закроет этих черточек: рано или поздно они пробьются наружу, хотя и не всякий, может быть, прочтет то, что написано в них природой.
   Образ мыслей человека, образ его действий, привычки, приобретенные им в жизни, его умственное и нравственное развитие – все, что определяется воспитанием и жизнью в обществе, изменяя духовную сторону характера, отражается в его телесной стороне, и, таким образом, идея характера начертывается в наружности. Эту-то идею схватывает талантливый живописец, умеющий найти и передать на полотно типическую черту характера, отличить существенное от случайного. Бессмысленная копировка физиономии, хоть будь она сделана дагерротипом, никогда в этом отношении не заменит живописи. Гений художника умеет выдвинуть на первый план именно ту черту физиономии, которая составляет типическую особенность лица. Хороший портрет не только передает характер человека, но часто объясняет смысл этого характера для непривычного глаза, который путается во множестве случайных и искусственных черт подлинника.
   Труднее убедиться в том, что эти черты наружности, приобретаемые человеком в жизни, переходят наследственно к его детям при самом рождении. Повторение их в детях – факт неоспоримый, но этот факт можно объяснить силой впечатлений, получаемых душой ребенка в семействе и потом уже отражающихся в его наружности. Но, признавая всю силу первых впечатлений, мы, однако же, признаем возможность передачи таких характеристических черт и непосредственно через рождение.
   Кому покажется такое убеждение лишенным основания, тому мы укажем на другой факт, слишком известный и слишком очевидный для того, чтобы в нем можно было сомневаться.
   Кто не знает, какие иногда странные знаки появляются на теле ребенка под влиянием глубокого душевного потрясения, испытанного матерью во время беременности? Этого не могло бы случиться, если бы это душевное потрясение не производило хотя бы временного изменения в организме матери, довольно сильного для того, чтобы оно могло отразиться в организме ребенка. Эта передача бывает иногда так верна, что в форме родимого пятна отражается форма впечатления, принятого матерью. Но если минутное впечатление производит такое влияние на организм, то почему же, например, постоянная победа человека над своими дурными наклонностями или постоянная торговля его со своей собственной совестью не может произвести в его организме менее заметных, но зато более постоянных и глубоких изменений? Почему, наконец, эти изменения не будут передаваться детям, наследующим организм своих родителей?
   Замечательно и то явление, что мелкие и характеристические черты наружности родителей – улыбка, взгляд, смех, мимика, движения, тон голоса, походка, вообще все черты, так много зависящие от воспитания, образа мыслей и действий, чаще передаются детям, чем грубые особенности лица и тела, которые кидаются в глаза первые, но, будучи случайными, не выражают характера человека. Грубые телесные повреждения также никогда не повторяются в организме детей; между тем мы не можем не признать наследственности многих болезней, причины которых скрыты глубоко от глаз человека: сумасшествия, каталепсии, наклонности к пьянству и пр. Часто в ребенке, у которого цвет волос, глаз, лица совершенно другие, чем у родителей, мы находим поразительное сходство с отцом или матерью, а иногда с тем и другим вместе, и притом так, что один и тот же человек, в молодости похожий более на мать, в зрелом возрасте походит на отца и под старость опять начинает походить на того, на кого походил ребенком. Жизнь своим влиянием как будто вызывает наружу то те, то другие черты бесконечно глубокого создания природы и постепенно раскрывает его богатое содержание.
   Природа в этом случае является гениальным портретистом и, отбрасывая случайности, схватывает мелкую, но типическую черту потому именно, что корень этой черты лежит глубже, в организме человека. Она только никогда не бросает своей кисти, и портрет ее живет и развивается, как сама жизнь. Под старость уже миллионы черт пестрят этот образ, вначале едва набросанный, и только смерть останавливает руку великого художника. [1 - Замечательно также, что ребенок похож иногда на деда или дядю, хотя черты их вовсе не были приметны в отце и матери; так природа иногда в ребенке выводит наружу черты, скрытые от глаз в организме его родителей. Все это такие факты, о которых стоит подумать и на которые до сих пор весьма мало обращали внимания физиологи и психологи.]
   Здесь не место, конечно, вдаваться в более подробные физиологические наблюдения, но мы не извиняемся перед читателем, что, говоря о педагогике, забрались в физиологию. Физиология и психология или, пожалуй, антропология идут рука об руку, и обе составляют или, по крайней мере, должны составлять основу искусства воспитания, которое, по выражению Песталоцци, берет человека всего, его тело и его душу.
   Таким образом, организм родителей со всеми его характеристическими прирожденными особенностями и со всеми изменениями, внесенными в него духовной жизнью человека, в разнообразнейших комбинациях передается детям и составляет для них весь объем прирожденных наклонностей. Жизнь ребенка в семье, где раскрывающаяся душа его получает первые и самые сильные впечатления, только развивает далее врожденные задатки характера. Кто не знает, как сильно действует на характер ребенка пример и влияние родителей, тем более что этот пример и влияние находит уже подготовленную для себя почву?
   Но сознание проясняется, воля показывается, религия и воспитание приходят на помощь, и новая борьба разумной жизни с темной бездной природы начинается; она происходит на том же поле, только освеженном долгой зимой, приходит новая весна, и сеются вновь семена добра и истины. Почва может оказаться лучше, может оказаться и хуже прежней, засеянная плевелами прошлого года, но все зависит от труда и лета.
   Природа своими таинственными буквами записывает в теле человека всю историю его бессмертной души, и эта дивная летопись природы передается из поколения в поколение, от отцов к детям, внукам и правнукам, разнообразясь, развиваясь, изменяясь бесконечно под влиянием жизни человека в истории.
   Но как ни разнообразны человеческие типы у образованных народов вследствие бесконечного разнообразия типов родовых, семейных и личных, природа всегда успевает в бесчисленном множестве характеристических черт в наружности человека выдвинуть на первый план черту народности. Эта черта по большей части бывает так ясна, что небольшого навыка достаточно, чтобы угадать по первому взгляду француза, англичанина, итальянца, немца или русского, хотя у всех этих народов царствует бесконечное разнообразие физиономий.
   Черта национальности не только заметна сама по себе, но примешивается ко всем другим чертам человека и сообщает каждой из них свой особенный оттенок. Наружность в этом случае может служить лучшим доказательством, что и в душе человека черта национальности коренится глубже всех прочих. В самом деле, не примешивается ли национальность почти ко всем нашим поступкам; а как богата жизнью и внутренним содержанием эта черта нашей природы! Она выдерживает напор столетий и не истощается миллионами отдельных личностей. Типические черты характера многочисленных племен, составивших государства современной Европы, прожили века, и до сих пор еще история продолжает черпать из этого богатого источника. Взгляните, например, как кровь одряхлевшего Рима до сих пор еще борется с германским элементом в характере итальянцев; как древний англосаксонский характер отразился в трех частях света; как верен остается себе испанец на новой американской почве; как еврей посреди самых разнообразных народностей шестнадцать столетий сохраняет свой резкий национальный тип.
   Сила характера, независимо от его содержания, – сокровище, ничем не заменимое. Она почерпается единственно из природных источников души, и воспитание должно более всего беречь эту силу, как основание всякого человеческого достоинства. Но всякая сила слепа. Она одинаково готова разрушать и творить, смотря по направлению, которое ей дано. Все решается наклонностями человека и теми убеждениями, которые приобрели в нем силу наклонностей.
   Воспитание должно просветить сознание человека, чтоб перед глазами его лежала ясно дорога добра. Но этого мало. Каждый из нас видит прямую дорогу, но многие ли могут похвалиться, что никогда не уклонялись от нее? Побеждать свои природные влечения каждую минуту – дело почти невозможное, если посреди этих влечений мы не находим себе помощника, который бы облегчал для нас победу над нашими дурными наклонностями и в то же время награждал бы нас за эту победу. К чести природы человеческой должно сказать, что нет такого сердца, в котором бы не было бескорыстно добрых побуждений, но эти побуждения так разнообразны и иногда так глубоко скрыты, что не всегда легко отыскать их. Есть одна только общая для всех прирожденная наклонность, на которую всегда может рассчитывать воспитание: это то, что мы называем народностью. Как нет человека без самолюбия, так нет человека без любви к отечеству, и эта любовь дает воспитанию верный ключ к сердцу человека и могущественную опору для борьбы с его дурными природными, личными, семейными и родовыми наклонностями. Обращаясь к народности, воспитание всегда найдет ответ и содействие в живом и сильном чувстве человека, которое действует гораздо сильнее убеждения, принятого одним умом, или привычки, вкорененной страхом наказаний. Вот основание того убеждения, которое мы высказали выше, что воспитание, если оно не хочет быть бессильным, должно быть народным.
   Чувство народности так сильно в каждом, что при общей гибели всего святого и благородного оно гибнет последнее. Взяточник, источивающий, как червь, силы своей родины, сочувствует ее славе и ее горю. В злодее, в котором потухли все благородные человеческие чувства, можно еще доискаться искры любви к отечеству: поля родины, ее язык, ее предания и жизнь никогда не теряют непостижимой власти над сердцем человека. Есть примеры ненависти к родине, но сколько любви бывает иногда в этой ненависти!
   Взгляните на людей, поселившихся на чужбине, и вы убедитесь вполне, как живуча народность в теле человека. Поколения сменяют друг друга, и десятое из них не может еще войти в живой организм народа, но остается в нем мертвой вставкой. Можно позабыть имя своей родины и носить в себе ее характер, пока беспреcтанные приливы новой крови, наконец, не изгладят его, так глубоко и сильно вкоренил творец элемент народности в человеке.
   Удивительно ли после этого, что воспитание, созданное самим народом и основанное на народных началах, имеет ту воспитательную силу, которой нет в самых лучших системах, основанных на абстрактных идеях или заимствованных у другого народа.
   Но, кроме того, только народное воспитание является живым органом в историческом процессе народного развития.
   Что бы ни говорили утописты, но народность является до сих пор единственным источником жизни народа в истории. В силу особенности своей идеи, вносимой в историю, народ является в ней исторической личностью. До настоящего времени все развитие человечества основывается на этом разделении труда, и жизнь историческая подчиняется в этом отношении общим законам организма. Каждому народу суждено играть в истории свою особую роль, и если он позабыл эту роль, то должен удалиться со сцены: он более не нужен. История не терпит повторений. Народ без народности – тело без души, которому остается только подвергнуться закону разложения и уничтожиться в других телах, сохранивших свою самобытность. Особенность идеи есть принцип жизни, наука же, идеи которой общи для всех, не жизнь, а одно сознание законов жизни, и народ только тогда поступает вполне в ведение науки, когда перестает жить. Идея его жизни, делавшая его особым народом, поступает в общее наследство человечества, а тело его – племя, которое его составляло, потеряв свою особенность, разлагается и ассимилируется другими телами, не высказавшими еще своей последней идеи.
   Но если народность является единственным источником исторической жизни государства, то само собой разумеется, что и отдельные члены его могут почерпать силы для своей общественной деятельности только в этом источнике. Каким же образом общественное воспитание, один из важнейших процессов общественной жизни, посредством которого новые поколения связываются общей духовной жизнью с поколениями отживающими, может отказаться от народности? Неужели, воспитывая в человеке будущего члена общества, оно оставит без развития именно ту сторону его характера, которая связывает его с обществом?
   Что такое вся история народа, если не процесс сознания той идеи, которая скрывается в его народности, и выражение ее в исторических деяниях? Но это сознание совершается в единичных человеческих самосознаниях и, создаваясь из атомов, делается непреоборимой исторической силой. Чем сильнее в человеке народность, тем легче ему в самом себе рассмотреть ее требования, и что относится к великим историческим деятелям и великим народным писателям, которые подвигают периодами народное самосознание, то может быть приложено и к каждому члену общества. Для того уже, чтобы понять великого человека или сочувствовать народному писателю, необходимо носить в самом себе зародыш народности.
   Общественное воспитание, которое укрепляет и развивает в человеке народность, развивая в то же время его ум и его самосознание, могущественно содействует развитию народного самосознания вообще; оно вносит свет сознания в тайники народного характера и оказывает сильное и благодетельное влияние на развитие общества, его языка, его литературы, его законов, словом, на всю его историю.
   Общественное воспитание есть для народа его семейное воспитание. В семействе природа подготовляет в организме детей возможность повторения и дальнейшего развития характера родителей. Организм новых поколений в народе носит в себе возможность сохранения и дальнейшего развития исторического характера народа. Воспитанию приходится часто бороться с семейным характером человека, но его отношение к характеру народному – совершенно другое. Всякая живая историческая народность есть самое прекрасное создание Божие на земле, и воспитанию остается только черпать из этого богатого и чистого источника.
   Но разве народность не нуждается в исправлении? Разве нет народных недостатков, как и народных достоинств? Неужели воспитание должно укоренять упорство в англичанине, тщеславие в французе и т. д.?
   Прежде всего заметим, что судить о достоинствах и недостатках народа по нашим личным понятиям о качествах человека, втискивая идею народности в узкие рамки нашего идеала, никто не имеет права. Как бы высоко ни был развит отдельный человек, он всегда будет стоять ниже народа. История убеждает нас на каждом шагу, что понятия наши о достоинствах и недостатках неприложимы к целым народностям, и часто то, что кажется нам недостатком в народе, является оборотной и необходимой стороной его достоинств, условием его деятельности в истории.
   Есть только один идеал совершенства, пред которым преклоняются все народности, – это идеал, представляемый нам христианством. Все, чем человек, как человек, может и должен быть, выражено вполне в божественном учении, и воспитанию остается только прежде всего и в основу всего вкоренить вечные истины христианства. Оно дает жизнь и указывает высшую цель всякому воспитанию, оно же и должно служить для воспитания каждого христианского народа источником всякого света и всякой истины. Это неугасимый светоч, идущий вечно, как огненный столб в пустыне, впереди человека и народов, за ним должно стремиться развитие всякой народности и всякое истинное воспитание, идущее вместе с народностью.
   Но выбрав целью нашей статьи одну народность воспитания, мы не говорим здесь о других его основах, тем более что нет надобности доказывать, что всякое европейское общественное воспитание, если захочет быть народным, то прежде всего должно быть христианским, потому что христианство, бесспорно, есть один из главнейших элементов образования у новых народов.
   Общей системы народного воспитания для всех народов не существует не только на практике, но и в теории, и германская педагогика не более, как теория немецкого воспитания.
   У каждого народа своя особенная национальная система воспитания, а потому заимствование одним народом у другого воспитательных систем является невозможным.
   Опыт других народов в деле воспитания есть драгоценное наследие для всех, но точно в том же смысле, в котором опыты всемирной истории принадлежат всем народам. Как нельзя жить по образцу другого народа, как бы заманчив ни был этот образец, точно так же нельзя воспитываться по чужой педагогической системе, как бы ни была она стройна и хорошо обдумана. Каждый народ в этом отношении должен пытать собственные свои силы.

Христианская идея, религия, церковь

   Как бы кто ни смотрел на христианскую религию, но наука не может на нее смотреть иначе, как на историческое явление, возникающее из потребностей и свойств души человеческой. Если бы идея борьбы была единственным статутом и человеческой жизни, то самое появление и распространение религии слабых и угнетенных не было бы возможным в человечестве.
   Все религиозные системы не только возникали из потребностей души человеческой, но и были в свою очередь своеобразными курсами психологии; в них-то и формировался более всего взгляд человека на мир душевных явлений, так что без помощи религиозных систем мы не можем объяснить себе общечеловеческой психологии, ее истин и ее заблуждений. Выходя из психических потребностей, религия в свою очередь распространяла то или другое психологическое воззрение и распространяла, конечно, обширнее и удачнее, чем может распространяться какая бы то ни было кабинетная психологическая теория. Великие психологические истины, скрывающиеся в Евангелии, распространялись вместе с евангельским учением, и этим только фактическая наука может объяснить то умягчающее, гуманизирующее влияние евангельского учения, которое оно вносило с собой повсюду. Какая книга в мире представляет более глубокую психологию, более верное знание людей, и какая книга в мире более читалась, слушалась, обдумывалась? Если же евангельская психология, более или менее глубоко понятая, сделалась общим достоянием всего христианского мира, т. е. всего образованного европейского мира, то каким же образом психолог может не знать этой психологии, может обойти ее?
   Кто не имеет религии и не чувствует ее потребности, тот должен не воспитывать детей, религии не учить. Евангелие действует на десятилетнее дитя: это я сам испытал на себе и на детях: служение также, праздники и обряды также, они укрепляют религиозное стремление.
   Издеваться над религиями тоже не должно, ибо всякое религиозное чувство выше всех остальных и само по себе почтенно; но должно воспитывать в почтении к той религии, к которой принадлежит воспитатель, и в этом отношении русские поставлены очень счастливо, ибо их религия соответствует самым высоким требованиям воспитания; историческая верность, терпимость, вера в провидение и в свободу воли, отсутствие загробных мечтаний, отсутствие непогрешимости главы и т. д.
   Мы берем здесь христианскую идею, конечно, только в ее форме, независимо от того специального догматического содержания, которое было вложено в нее христианским учением. Но тем не менее мы не можем не назвать этой чисто психологической идеи, выведенной из глубокого понимания души человеческой и ее законов, не можем не назвать христианской; иначе мы были бы пристрастны и несправедливы. Такого глубокого понимания души и ее коренного свойства мы не встречаем нигде: ни в философско-религиозных системах Востока, ни в философских системах классического дохристианского Запада.
   Церковь должна быть прибежищем для чувств и верований человека, а не становиться на широкой дороге его мирских дел; пусть человек бежит к ней от мирского шума, но ей самой выходить на светский рынок не приходится, не объявляя претензии на подчинение разума, пусть она обращается только к сердцу человека, да и то не лезет к нему в глаза, а открывает ему дверь свою, когда он в нее стучится.
   Так церковь не только просуществует долго, а по нашей вере до скончания века. Как конституционный король, она должна сохранить себе одно право прощать и миловать, предоставляя суд небесный Богу, а суд земной людям. Кроме того, ей еще остается утешать и подавать надежду перед мрачным зевом могилы. Христос на земле только прощал. Церковь занимает его место на земле, не на небе. В таком положении в обществе церковь не будет возбуждать ненависти, а только любовь: неверующие не будут кидаться на нее. Пусть это будет место отдыха для сердца, убежище для наших стремлений, которых не удовлетворит мир, а таких желаний найдется много. Пусть не допускает в себе рынка и не позволяет прятаться под сенью дома Божия покупающим и продающим: это ее право, как право каждого хозяина; но пусть и сама не идет на рынок, где покупают и продают, а следовательно, давят друг друга за горло; или пусть не удивляется, что ей надают толчков и прольют на землю ту чашу, которая ей вручена Христом, а ее саму будут продавать и покупать как товар: таковы уже обычаи светского рынка.
   И не думайте, чтобы церковь в таком положении имела менее влияния на людей, чем теперь; много есть струн в сердце человека, которые привлекут к ней.
   В таком положении она не будет нуждаться в жандармах и не привлечет к себе той ненависти и презрения, которые по справедливости принадлежат жандармам. Пусть прогонит от себя этих защитников, если хочет, чтобы (всякий справедливый и добрый) человек защищал ее. Если бы ей пришлось погибнуть, – чего никогда не случится, – то пусть лучше погибнет, чем сама станет в ряды детей погибели. Погибнув так, она воскреснет, как Христос; но, погибнув смертью детей погибели, смертью сломленной силы, – она погибнет безвозвратно.

Время начала систематического обучения

   Приступая к учению ребенка, надобно иметь в виду, что дитя, независимо от учения, развивается с каждым днем, и развивается сравнительно так быстро, что месяц или два в жизни шестилетнего дитяти приносят более перемен в его душевном и телесном организме, чем потом целый год в возрасте от 10 до 15 лет. Угадать настоящее время для начала учения довольно трудно и, конечно, есть дело практики; но во всяком случае лучше начать учение несколько позднее, чем несколько раньше, хотя как то, так и другое имеют свои дурные стороны.
   Если вы начинаете вообще учить ребенка раньше, чем он созрел для учения, или учить его какому-нибудь предмету, содержание которого приходится ему еще не по возрасту, то неминуемо встретитесь с такими препятствиями в его природе, которые может преодолеть только одно время. И чем настойчивее будете вы бороться с этими препятствиями возраста, тем более принесете вреда вашему ученику. Вы требуете от него невозможного: требуете, чтобы он стал выше своего собственного развития, забывая, что всякое органическое развитие совершается в определенный период времени и что наше дело – не ускорять и не замедлять этого развития, а только давать ему здоровую душевную пищу. И зачем, спрашивается, бьетесь вы над преждевременным объяснением детям того или другого, мучите понапрасну и себя и дитя, которое не понимает вас теперь и поймет, может быть, очень легко через полгода, даже только потому, что проживет эти полгода?
   Но хуже всего то, что, встречаясь преждевременно с чрезмерными требованиями учения вообще и какого-нибудь отдельного предмета в особенности и нападая на непреодолимые по возрасту трудности, дитя может потерять веру в свои собственные силы, и эта неуверенность в нем так укоренится, что надолго замедлит его успехи в учении. Не одно талантливое, нервное и впечатлительное дитя сделалось тупым и ленивым именно потому, что в нем преждевременными попытками подорвана уверенность в своих силах, столь необходимая для человека при всяком деле. Вот почему мы советуем всякому наставнику, заметившему, что какое-нибудь новое дело, несмотря на искренние усилия ребенка, ему не дается, немедленно прекратить неудачную попытку и отложить ее до времени.
   Не педагогически также поступает и тот, кто, будучи не в состоянии поднять ребенка до понимания какого-нибудь предмета, старается понизить этот предмет до уровня детского понимания. Как, например, говорит иной наставник, не познакомить малюток с событиями отечественной истории? И вот для этой цели начинает он перекраивать исторические личности на детский лад: понаделает из Святославов и Владимиров детских куколок и радуется, что дети знают отечественную историю. Но на что, спрашивается, ребенку и кому бы то ни было такая история? Неужели только для того, чтобы со временем он узнал, каким глупостям его учили в детстве? И куда торопится воспитатель? Зачем не хочет он обождать того времени, когда ребенок созреет до понимания исторических событий? И не лучше ли бы сделал воспитатель, если бы вместо того, чтобы забегать вперед, подготовлял дитя к пониманию истории чтением детских рассказов и изучением библейских событий, столь доступных детскому пониманию и вместе с тем превосходно подготовляющих дитя к дельному изучению истории?
   Но, отвергая уродование науки для детей, я нисколько не отвергаю сообщения детям тех научных сведений, из какой бы науки они ни были взяты, которые не только могут быть поняты ребенком (это еще не причина), но оказываются необходимыми для пополнения и уяснения его детского миросозерцания или полезными для его умственных и словесных упражнений.
   Я сказал выше, что лучше опоздать, чем поспешить с началом учения; но и опаздывание имеет свое дурное влияние. Душевные силы ребенка, не направленные вовремя на учебные занятия, принимают часто такое направление, с которым наставнику приходится потом бороться, и не всегда удачно. Всякий опытный наставник согласится со мной, что много встречается в школах детей, которые учатся с трудом именно потому, что начали учиться поздно, и которых обгоняют их товарищи, младшие по возрасту. Но, с другой стороны, я видел также много детей, которые учатся дурно именно оттого, что их послали в школу или дома засадили за азбуку слишком рано.
   В Германии дети на шестом году уже идут в народную школу, но в школах малолетних встречается много детей и на пятом году возраста. Что же делают там эти малютки? Хорошо еще, если им дадут в руки какое-нибудь фребелевское занятие! Но очень дурно, если их засадят за азбуку или, не давая никакого дела, принудят сидеть сложа ручонки, требующие деятельности, и привыкать к яду томительной школьной скуки. Насмотревшись вволю на эти малолетние школы, я вынес твердое убеждение, что если бы школа допускала детей не ранее исполнившихся 7 лет, то достигла бы не только теперешних, но гораздо лучших результатов, и что школа, допускающая детей от 5 до 7 лет, только напрасно вредит здоровью детей и их естественному развитию, подрывая, таким образом, основы своих собственных учебных успехов. Пусть школа, точно так же как и медик, не забывает, что она не может дать человеку жизненных сил, а может только устранить препятствия для правильного развития этих сил и предложить здоровую и полезную пищу вместо вредной.
   Православная церковь, допуская детей к исповеди в 7 лет, согласно с физиологией и психологией, признает этот год детского возраста окончанием младенчества и началом отрочества, намекая на начало развития самосознания в детях. Начало отрочества должно быть вместе и началом правильного учения.
   Я советую, впрочем, уже на седьмом году пробовать заниматься с ребенком и, по охоте его к рисованию, по способности его сосредоточивать внимание на одном предмете, слушать то, что ему говорят, и выражаться не отрывочными словами, а полными предложениями, заключать о возможности начать методическое обучение.
   Если же внимание ребенка слабо, речь его очень отрывиста и бессвязна, выговор слов плох, то лучше, не начиная методического обучения, подготовляйте его к нему беседой о предметах, окружающих дитя или изображенных на картинках, заучиванием со слов какой-нибудь понятной для дитяти песенки; подготовляйте его руку детским рисованием, учите считать пальцы, палочки, орехи; но не начинайте методического учения, пока оно не сделается для ребенка возможным.
   Я не говорю здесь об особенных обстоятельствах, могущих иметь влияние на разрешение вопроса о начале учения, каковы, например, физическое здоровье ребенка, особенные условия его домашней жизни и т. п. Замечу только одно, что чем легче метода учения, представляющаяся ребенку, тем раньше может быть начато учение.

Ребенок как предмет воспитания

Привычки

   Привычкою часто называют приобретаемую человеком способность выносить какие-нибудь ощущения или целые ряды ощущений, которых прежде он не мог выносить; таковы: привычка к перенесению холода, жара, шума, тряски, качки, боли и т. п. Привычки этого рода можно назвать пассивными. Как объяснить это явление, мы не знаем; но очевидно, что часто повторяющееся впечатление должно в самом организме нашем производить какие-то изменения, мало-помалу приспособляющие организм к перенесению того, чего прежде он не мог перенести и что могло даже подействовать на него разрушительно. Так, мало-помалу, привыкают люди к быстрым переменам температуры, которые прежде могли бы произвести в них болезнь; так, были примеры, что люди привыкали к приему ядов в таких дозах, которые были бы смертельны для человека непривычного.
   Привычкою на обыкновенном разговорном языке называют также усиление той или другой способности, происходящее от упражнения: так, обыкновенно говорят, что человек привык подымать большие тяжести, ходить много, без устали, считать быстро и верно, сосредоточивать внимание на известном предмете, заниматься тою или другою умственною работой и т. п.
   Под именем нервной привычки в точном смысле слова мы разумеем то замечательное явление нашей природы, что многие действия, совершаемые нами вначале сознательно и произвольно, от частого их повторения совершаются потом без участия нашего сознания и произвола и, следовательно, из ряда действий произвольных и сознательных переходят в разряд действий рефлективных, или рефлексов, совершаемых нами помимо нашей воли и нашего сознания. В этом уже сама собой открывается вся обширность возможности через посредство привычки вносить в нервный организм человека существенные изменения, дающие ему те способности, которых он не имел от природы. На этой способности нервов к усвоению новых ассоциаций рефлексов и расстройству старых основываются не только все те привычки и навыки, которые преднамеренно сообщаются дитяти воспитанием, но также и те, которые сообщаются ему без всякого намерения, самою жизнью, и с которыми нередко приходится бороться воспитателю, а потом и самому человеку или обществу.
   Чем старее привычка, тем она крепче, так как она укореняется именно повторением. Но если дитя, например, скоро выучивается иностранному языку, то оно точно так же скоро и забывает его, если перестает в нем упражняться. Словом, чем моложе человек, тем скорее в нем укореняется привычка и тем скорее искореняется; и чем старее сами привычки, тем труднее их искоренить.
   Область привычки и навыка гораздо обширнее, чем обыкновенно думают. Немедленно же по рождении начинает дитя делать различные опыты и приноравливания, которые потом обращаются у него в бессознательные навыки и привычки. Многие из способностей зрения вовсе не простые прирожденные способности, а весьма сложные выводы, сделанные человеком в беспамятном младенчестве из множества наблюдений, сравнений, опытов, приспособлений, аналогий и умозаключений, обратившихся потом в бессознательно выполняемый навык, которым мы пользуемся впоследствии как прирожденным даром. Так, ребенок уже на третьем или на четвертом месяце после рождения навыкает верно схватывать ручонкой подаваемый ему предмет. Но если мы проанализируем это действие и сравним его с теми условиями, которые врождены органам зрения и осязания, то увидим, что только посредством множества наблюдений, аналогий и умозаключений мог достигнуть ребенок до этого, по-видимому, столь простого действия. Чтобы протянуть свою ручонку к предмету, младенец должен 1) навыкнуть знать свою руку своею, потому что все впечатления осязания отражаются у нас ощущением не там, где предмет прикасается к коже, а в мозгу, так что если мы, прикасаясь пальцами к предмету, получаем ощущение осязания в пальцах, то это не более, как бессознательный навык, укореняющийся в младенчестве так сильно, что потом взрослый человек, у которого отрезали руку, долго еще продолжает чувствовать, как чешутся или болят у него пальцы отрезанной руки; 2) ребенок должен навыкнуть отличать свое тело и, следовательно, свою руку от всех посторонних предметов, точно так же отражающихся в его мозгу посредством акта зрения; 3) ребенок должен навыкнуть по своему желанию направлять руку, распускать и сжимать пальцы – тоже акт весьма сложный, выходящий из комбинации деятельности трех чувств: зрения, осязания и мускульного чувства; 4) кроме того, множеством наблюдений, аналогий и умозаключений ребенок должен усвоить понятие о перспективе, а это – один из самых сложных человеческих навыков. Все предметы отражаются на нашей сетчатой оболочке глаза в одной плоскости, без всякой перспективы, а только свет и тень; знание относительной величины предметов и мгновенное сравнение предметов разной величины дают нам возможность видеть их в перспективе. Если же ребенок верно схватывает подаваемый ему предмет, то значит, что он уже видит его в перспективе. И все это громадное и сложное изучение пройдено ребенком в какие-нибудь три-четыре месяца его жизни! Так деятельно работает психическая жизнь в ребенке, в то время когда на глаза взрослых он почти не человек.
   К таким же навыкам, укореняющимся в младенчестве, которыми мы потом пользуемся, не помня совершенно их трудной истории, принадлежат в нас: навык видеть двумя глазами один предмет, т. е. превращать два отражения в одно ощущение; навык видеть одноцветные предметы одноцветными, тогда как по устройству глазной сетки это должно бы быть иначе; навык при движении головы и глаз не считать неподвижные предметы движущимися; навык брать себя за больное место и чесать то, которое чешется. (Младенец, не приобретший этого навыка и у которого чешется, положим, рука, будет метаться и кричать, не зная, чем помочь себе, потому что это ощущение отражается у него только общим ощущением в мозгу.) К таким же бессознательным навыкам относятся: комбинация слуха и зрения, когда мы направляем глаза в ту сторону, откуда исходит звук; комбинация ощущений мускульных, осязательных с движениями при ходьбе; комбинация ощущений слуховых, мускульных и движений при произношении слов и пр.
   Новейшая физиология глубоко разъяснила эти бессознательные, не врожденные, а выработанные нами деятельности наших чувств, и психологии остается воспользоваться этими результатами.
   Чтобы понять вполне данное нами объяснение этих сложных бессознательных актов души, в которых мы видим не что иное, как навыки и привычки, сделанные в младенчестве, должно несколько уяснить себе состояние детской памяти. Память младенца очень свежа и восприимчива; но в ней недостает именно того, что связывает отрывочные впечатления в один стройный ряд и дает нам потом возможность вызывать из души нашей впечатление за впечатлением, – недостает дара слова. Дар слова совершенно необходим для того, чтобы мы могли сохранить воспоминание истории нашей душевной деятельности, и имеет громадное значение для способности памяти. Если привычка сделана нами хотя и сознательно, но в тот период нашей жизни, когда мы не обладали еще даром слова, то, без сомнения, мы не можем припомнить, как мы сделали ее, хотя она в нас остается. В том же, что у бессловесного младенца действует уже память, не может быть ни малейшего сомнения: множество наблюдений показывают это очень ясно. Младенец помнит лица, образы, впечатления, хотя и не обладает еще тем могучим средством, которое одно может связать наши душевные акты в стройную систему, – не обладает словом.
   Но, заметят нам, не слишком ли много приписываем мы бессловесному младенцу, говоря, что он наблюдает, делает опыты, сравнивает, умозаключает? Однако же если наука открыла, что человек уже при выходе из младенчества обладает множеством приобретенных способностей, приобретение которых обусловливается наблюдением, опытом и умозаключением, то нам остается одно из двух: или приписать возможность делать опыты, наблюдения и умозаключения бессознательной природе, как делает это Вундт, т. е. придать сознание тому, что в то же время признается нами бессознательным, или приписать эту возможность такому все же сознательному существу, каким является нам ребенок, – и мы выбираем последнее.
   Открывая и разъясняя эти сложные процессы душевной жизни младенца, наука удовлетворяет не одной любознательности, но приносит вместе с тем значительную практическую пользу, ибо для родителей и воспитателей чрезвычайно важно сознавать ясно, что ребенок и в первый год своей жизни живет не одною физическую жизнью, но что в душе его, и в его нервной системе подготовляются основные элементы всей будущей психической деятельности: вырабатываются те силы и те основные приемы, с которыми он впоследствии будет относиться и к природе и к людям. Усвоив такой взгляд на младенца, родители и воспитатели подумают не об одном его физическом здоровье, но и об его духовном развитии. Конечно, этот период слишком закрыт от нас, чтобы мы могли внести в него наше положительное вмешательство, но мы можем действовать на него благодетельно, удаляя от ребенка в этом возрасте все, что могло бы помешать его правильному развитию – физическому и духовному. Так, мы можем внести порядок в его жизнь, позаботиться о спокойствии его нервной системы, об удалении от него всего раздражающего, грязного и уродливого не в одном только физическом смысле. Существует, например, убеждение, кажущееся для многих предрассудком, что злая кормилица вскормит и злого ребенка; но это не совсем предрассудок. Конечно, злость не может быть передана через молоко, хотя молоко раздраженной женщины портит желудок ребенка, но злая женщина обращается зло с младенцем и своим обращением, а не молоком сеет в нем семена злости или трусости. Не должно забывать, что первое понятие о человеке, которое впоследствии закрепится словом, образуется в ребенке в бессловесный период его жизни и что на образование этого понятия имеют решительное влияние те первые человеческие личности, которые отразятся в душе ребенка и лягут в основу его будущих отношений к людям. И счастливо дитя, если первое человеческое лицо, отразившееся в нем, есть полное любви и ласки лицо матери. В отношении разных людей к другим людям мы замечаем величайшее разнообразие и много бессознательного, как бы прирожденного; но, конечно, многое здесь не врождено, а идет из периода бессловесного младенчества.
   Из всего обширного процесса психической жизни младенца мы видим ясно только отрывки, указывающие на целый период развития; вот ребенок стал следить глазами за движущимися предметами, вот протягивает к ним ручонки, вот стал улыбаться, узнавать мать, отца, няню; а все это такие сложные душевные выводы, над которыми много поработал младенец, и когда он произнесет первое слово, то душа его уже представляет такой сложный и богатый организм, такое собрание наблюдений и опытов, такую высоту, до которой не мог достигнуть весь мир животных во всем своем последовательном развитии. Вместе со словом, закрепляющим образы и понятия, быстро начинает развиваться память, которая со временем свяжет всю жизнь человека в одно целое; тогда от бессловесного периода останутся одни результаты в форме бессознательных привычек и наклонностей, не только приводящих в изумление и физиолога и психолога, но и оказывающих огромное влияние на способности, характер и всю жизнь человека.
   Мы потому так долго останавливаемся на привычке, что считаем это явление нашей природы одним из важнейших для воспитателя. Воспитание, оценившее вполне важность привычек и навыков и строящее из них свое здание, строит его прочно. Только привычка открывает воспитателю возможность вносить те или другие свои принципы в самый характер воспитанника, в его нервную систему, в его природу. Старая поговорка недаром говорит, что привычка есть вторая природа, но, прибавим мы, природа, послушная искусству воспитания. Привычка, если ее воспитатель умел овладеть ею, даст ему возможность подвигаться в своей деятельности все вперед и вперед, не начиная беспрестанно постройки сначала и сосредоточивая сознание и волю воспитанника на приобретении новых, полезных для него принципов, так как прежние его уже не затрудняют, обратившись в его природу – в бессознательную или полубессознательную привычку. Словом, привычка есть основание воспитательной силы, рычаг воспитательной деятельности.
   Не только в воспитании характера, но также и в образовании ума и в обогащении его необходимыми знаниями нервная сила привычки, только в другой форме, в форме навыка, имеет первостепенное значение. Всякий, кто учил детей чтению, письму и началам наук, заметил, без сомнения, какую важную роль играет при этом навык, приобретаемый учащимся от упражнения и мало-помалу укореняющийся в его нервной системе в форме рефлективных, бессознательных или полубессознательных движений. При обучении чтению и письму важное значение навыка кидается в глаза само собой. Здесь вы беспрестанно замечаете, что от понимания ребенком, как что-нибудь должно сделать (произнести, написать), до легкого и чистого выполнения этого действия проходит значительный период времени и как от беспрестанных упражнений в одном и том же действии оно мало-помалу теряет характер сознательности и свободы и приобретает характер полубессознательного или вовсе бессознательного рефлекса, освобождая сознательные силы ребенка для других, более важных душевных процессов. Пока ребенок должен припоминать каждый звук, изображенный той или другой буквой, и думать, как соединить эти звуки, он не может в то же время сосредоточить своего внимания на содержании того, что читает. Точно так же, начиная учиться писать, думая о том, как вырисовать каждую букву, и издерживая свою волю на требуемое учителем непривычное движение руки, дитя не может сосредоточивать своего внимания и воли на содержании того, что оно пишет, на связи мыслей, на орфографии и т. п. Только уже тогда, когда чтение и письмо превратились для ребенка в механизм и в привычку, в бессознательный рефлекс, только тогда освобождающиеся мало-помалу силы сознания и воли дитяти могут быть употреблены на приобретение новых, высших знаний и навыков. Вот почему есть ошибка и в той крайности, которой увлекалась отчасти новейшая педагогика, восставая против прежних схоластических методов учения чтению и письму, рассчитывавших единственно на бессознательный навык и не затрагивавших нисколько умственных сил ребенка. Внести умственную деятельность и в обучению чтению и письму, конечно, необходимо, но не должно при этом никак забывать, что все же целью первоначального обучения будет превращение деятельности чтения и письма в бессознательный навык с тем, чтобы дитя, овладевши этим навыком, могло освободить свои сознательные душевные силы для других, более высших деятельностей. И здесь, как и везде в педагогике, истина лежит посредине: учение чтению и письму не должно быть одним механизмом, но в то же время механизм чтения и письма никак не должен быть упущен из виду. Пусть разумное учение чтению и письму развивает ребенка, насколько может, но и пусть в то же время самый процесс чтения и письма от упражнения превращается мало-помалу в бессознательный и непроизвольный навык, освобождая сознание и волю ребенка для других, более высших деятельностей.
   Из ясного понимания органического характера привычки может быть выведено такое множество педагогических правил, что они одни составили бы значительную книгу. Но так как правила эти выводятся сами собой очень легко, если только понятие привычки поставлено верно и данный случай, которых бесконечное множество, обсужден зрело, то здесь мы скажем лишь несколько слов о том, какими средствами укореняются или искореняются привычки.
   Из сказанного ясно, что привычка укореняется повторением какого-нибудь действия, повторением его до тех пор, пока в действии начнет отражаться рефлективная способность нервной системы и пока в нервной системе не установится наклонность к этому действию. Повторение одних и тех же действий есть, следовательно, необходимое условие установления привычки. Повторение это, особенно вначале, должно быть по возможности чаще; но при этом должно иметь в виду свойство нервной системы уставать и возобновлять свои силы. Если действия повторяются так часто, что силы нервов не успевают возобновляться, то это может только раздражать нервную систему, а не установить привычку. Периодичность действий есть одно из существенных условий установления привычки, потому что эта периодичность заметна во всей жизни нервной системы. Правильное распределение занятий и целого дня воспитанника имеет и в этом отношении очень важное значение. Мы сами над собой не замечаем, как известный час дня вызывает у нас бессознательную привычку, установившуюся в этот именно час.
   Занимаясь часто и в продолжение долгого времени каким-нибудь предметом, мы как будто устаем заниматься им, останавливаемся, перестаем идти вперед; но, оставив его на некоторое время и возвратившись к нему потом снова, мы замечаем, что сделали значительный прогресс: находим твердо укоренившимся то, что казалось нам шатким; ясным то, что казалось нам темным; и легким то, что было для нас трудно.
   Из характера привычки вытекает уже само собой, что для укоренения ее требуется время, как требуется оно для возрастания семени, посаженного в землю, и воспитатель, который торопится с укоренением привычек и навыков, рискует вовсе не укоренить их.
   Нечего и говорить, что привычки и навыки, укореняемые нами в воспитанниках, должны быть не только полезны для них, но и необходимы, так, чтобы воспитанник, приобретя какую-нибудь привычку или навык, мог потом пользоваться ими, а не принужден был бросать их как ненужное.
   Если мы хотим вкоренить какую-нибудь привычку или какие-нибудь новые навыки в воспитаннике, то, следовательно, хотим предписать ему какой-нибудь образ действий. Мы должны зрело обдумать этот образ действий и выразить его в простом, ясном, по возможности коротком правиле и потом требовать неуклонного исполнения этого правила. Правил этих одновременно должно быть как можно меньше, чтобы воспитанник мог легко исполнять их, а воспитатель легко следить за их исполнением. Не следует установлять такого правила, за исполнением которого следить нельзя, потому что нарушение одного правила ведет к нарушению других. Природа наша не только приобретает привычки, но и приобретает наклонность приобретать их, и если хотя одна привычка установится твердо, то она проложит дорогу и к установлению других, однородных. Приучите дитя сначала повиноваться 2–3 легким требованиям, не стесняя его самостоятельности ни множеством, ни трудностью их, и вы можете быть уверены, что оно будет легче подчиняться и новым вашим постановлениям. Если же, стеснив дитя разом множеством правил, вы вынудите его к нарушению того или другого из них, то сами будете виноваты, если приводимые вами привычки не будут укореняться и вы лишитесь помощи этой великой воспитательной силы.
   Часто приходится воспитателю не только укоренять привычки, но и искоренять уже приобретенные. Это последнее труднее первого: требует больше обдуманности и терпения. По самому свойству своему привычка искореняется или от недостатка пищи, т. е. от прекращения тех действий, к которым вела привычка, или другой же противоположной привычкой. Приняв в расчет врожденную детям потребность беспрестанной деятельности, должно употреблять при искоренении привычек оба эти средства разом, т. е. по возможности удалять всякий повод к действиям, происходящим от вредной привычки, и в то же время направлять деятельность дитяти в другую сторону. Если же мы, искореняя привычку, не дадим в то же время деятельности ребенку, то ребенок поневоле будет действовать по-старому.
   В воспитательных заведениях, где царствует беспрестанная правильная деятельность детей, множество дурных привычек глохнут и уничтожаются сами собой; в заведениях же с казарменным устройством, где царствует только внешний порядок, дурные привычки развиваются и множатся страшно под прикрытием этого самого порядка, не захватывающего и не возбуждающего внутренней детской жизни.
   При искоренении привычки следует вникнуть, отчего привычка произошла, и действовать против причины, а не против последствий. Если, например, привычка ко лжи развилась в ребенке от чрезмерного баловства, от незаслуженного внимания к его действиям и словам, воспитавшим в нем самолюбие, желание хвастать и занимать собой, тогда должно устроить дело так, чтобы ребенку не хотелось хвастать, чтобы лживые рассказы его возбуждали недоверие и смех, а не удивление и т. п. Если же привычка ко лжи укоренилась от чрезмерной строгости, тогда следует противодействовать этой привычке кротким обращением, по возможности облегчая наказание за проступки и усиливая его только за ложь.
   Слишком крутое искоренение привычек, предпринимаемое иногда воспитателем, не понимающим органической природы привычки, которая и развивается и засыхает понемногу, может возбудить в воспитаннике ненависть к воспитателю, который так насилует его природу, развить в воспитаннике скрытность, хитрость, ложь и самую привычку обратить в страсть. Вот почему воспитателю приходится часто как бы не замечать дурных привычек, рассчитывая на то, что новая жизнь и новый образ действий мало-помалу втянут в себя дитя. При множестве глубоко укоренившихся дурных привычек полезно бывает иногда переменить для дитяти совершенно обстановку жизни: перенести его в другую местность и окружить другими людьми.
   Но мы не кончили бы никогда, если бы захотели вывести все воспитательные правила, которые вытекают сами собой из органического характера привычки, а потому, предоставляя сделать это самому читателю, обратим внимание еще на один важный вопрос.
   Что всякая укореняемая привычка должна быть полезна, разумна, необходима, а всякая искореняемая должна быть вредна – это разумеется само собою. Но здесь рождается вопрос: должно ли объяснять самому воспитаннику пользу или вред привычки или должно только требовать от него исполнения тех правил, которыми укореняется или искореняется привычка? Вопрос этот решается различно, смотря по возрасту и развитию воспитанника. Конечно, лучше, чтобы воспитанник, сознав разумность правила, собственным своим сознанием и волей помог воспитателю; но многие привычки должны быть укореняемы или искореняемы в детях такого возраста, когда объяснить им пользу или вред привычки еще невозможно. В этом возрасте дитя должно руководствоваться безусловным повиновением воспитателю и из этого повиновения, исполняя какое-нибудь правило, приобретать или искоренять привычку. Чем и как приобретается такое повиновение и самое значение его будет развито нами в главе о воле, здесь же мимоходом скажем только о значении наград и наказаний при установлении или искоренении привычек.
   Конечно, всякое действие ребенка из страха наказаний или из желания получить награду есть уже само по себе ненормальное, вредное действие. Конечно, можно так воспитывать дитя, чтобы оно с первых лет своей жизни привыкло безусловно повиноваться воспитателю, без наказаний и наград. Конечно, можно и впоследствии так привязать к себе дитя, чтобы оно повиновалось нам из одной любви. Но мы были бы утопистами, если бы при настоящем положении воспитания видели возможность вовсе обойтись без наказаний и наград, хотя и сознаем их ядовитое свойство. Не приходится ли часто и медику давать ядовитые средства, вредно действующие на организм, чтобы изгнать ими болезни, которые могли бы подействовать на него разрушительно? Мы обвинили бы медика только в том случае, если бы он употреблял ядовитые средства, имея в свой власти средства безвредные, достигающие той же цели. Положим, например, что дети приобрели вредную привычку лености и что воспитатель не имеет возможности преодолеть этой привычки без наказаний за леность и без наград за труд. В таком случае он поступит дурно, если откажется и от этого последнего средства, потому что вредное действие этого средства мало-помалу может изгладиться, а укоренившаяся привычка к лени мало-помалу разрастется и принесет гибельные плоды. Положим, что дитя, трудясь вследствие страха взыскания или из желания получить награду (что дурно), мало-помалу приобретет привычку к труду, так что труд сделается потребностью его природы; тогда от труда уже разовьются в нем и сознание и воля, так что поощрения и взыскания сделаются ненужными и вредные следы их изгладятся под влиянием сознательной трудовой жизни.

Память

   Слово «память» употребляется очень неопределенно, но, приняв во внимание все явления, которые относятся к области памяти, можно вывести три значения этого слова, значения родственные и дополняющие друг друга. Под именем памяти мы разумеем: 1) или способность сохранять следы протекших ощущений и представлений и потом снова сознавать их; 2) или психофизический процесс, посредством которого мы возобновляем пережитые нами прежде ощущения; 3) или мы представляем память как результат этой способности и этого психофизического процесса, т. е. как сумму всего того, что мы помним. В этом последнем смысле психологи, принимающие всю душу за ассоциацию следов, делают память и душу понятиями тождественными. Все эти три значения памяти справедливы, но односторонни, и мы будем иметь верный взгляд на память только тогда, когда будем видеть в нем разом и способность, и процесс, руководимый этой способностью, и результат этого процесса.
   В психофизическом процессе памяти развивается самая способность памяти, и притом так развивается, что самое содержание памяти является материалом ее развития, или, лучше сказать, память развивается в том, что она содержит. Такой взгляд на память, установленный психологией со времени Гербарта, имеет очень важное педагогическое приложение. Когда считали память какою-то самостоятельною способностью, индифферентною в отношении содержимого ею, то полагали, что память вообще можно развивать безразлично всякого рода упражнениями – что, изучая, например, латинские или немецкие вокабулы, мы изощряем память для восприятия исторических фактов или хронологии событий. Теперь же ясно, что память не может изощряться, как стальное лезвие, на каком бы оселке мы его ни точили, но что память крепнет именно теми фактами, которые мы в нее влагаем, и изощряется к принятию подобного же рода фактов, насколько эти новые факты могут составить прочные ассоциации с фактами, приобретенными прежде. Теперь, наоборот, мы видим ясно, что, передавая памяти факты бесполезные, не ведущие к усвоению других полезных фактов, мы наносим ей вред, потому что, во всяком случае, сила памяти, зависящая так много от нервной системы, ограничена. Сведение же, которое останется в памяти одиноким и не послужит к усвоению других, однородных сведений, только обременяет, а не развивает память. Показав это, психология оказала весьма важную услугу педагогике.
   Однако же, признав вполне важность этого вывода новой, опытной психологии, мы не можем принять его без всякого ограничения. Признавая вполне, что память развивают только те представления и ассоциации представлений, которые могут послужить залогами для восприятия новых представлений, мы должны, однако же, сказать, что, вообще, всякое упражнение произвольного воспоминания (не запоминания) упражняет власть нашей воли над нашей нервной системой. Заставляя себя упорно вспоминать то или другое, мы привыкаем не забывать – получаем уверенность в возможности вспоминать, а эта уверенность имеет сильнейшее влияние на акт воспоминания. В этом может легко убедиться всякий внимательный наставник. Дитя, не уверенное в своей памяти, привыкшее знать, что оно забывает, легко отказывается от усилий воспоминания и тем самым заставляет изглаживаться в памяти приобретенные ею факты. Часто учитель сам виноват в такой неуверенности ученика и может легко заметить, как дурно действует на память подобная неуверенность. Уже только потому следует изучать твердо и часто повторять изученное, чтобы дети не привыкли забывать и, не будучи часто в состоянии преодолеть слишком большой трудности насильственных воспоминаний, не потеряли уверенности в силу своей памяти: беспрестанным повторением следует предупреждать забвение, а не возобновлять забытое.
   В психическом отношении все значение памяти выяснится для нас, если мы представим себе существо, вовсе лишенное памяти. Каким является только что родившийся младенец в первые минуты своей жизни, таким, без пособия памяти, и остался бы он на всю жизнь, т. е. более неразвитым в душевном отношении, чем являются нам самые низшие породы животных. Такое существо не только не могло бы помнить своих ощущений и усложнять их, привязывая следы одних ощущений к другим, но даже не могло бы иметь, как мы доказали выше, никаких определенных ощущений: бесцельные, ничего не выражающие движения – вот все, чем обнаруживалось бы присутствие жизни в таком беспамятном существе. Все развитие животного и человека совершается не иначе, как в области памяти и через ее посредство. Так что все психическое развитие живого существа есть собственно развитие памяти.
   Нравственное значение того, что мы помним, раскроется для нас вполне тогда только, когда мы, излагая зарождение чувств, желаний и стремлений, увидим, что и их развитие совершается так же в области памяти и ее силами, как и развитие умственных способностей, когда мы убедимся, что от наших чувств, желаний и стремлений точно так же остаются следы в душе, как и от наших представлений, и что эти следы, превращаясь в силы, точно так же развивают наши сердечные чувства, желания и волю, как и следы представлений развивают нашу память и наш ум. Теперь же нам может показаться, что содержание того, что мы помним, не имеет значительного влияния на наши нравственные стремления. Так, например, не только читая, но даже создавая какой-нибудь разбойничий роман или описывая плутовство, человек не получает еще наклонности к воровству и разбою или, описывая геройские подвиги, может оставаться трусом и т. п. Однако же, с другой стороны, чтение дурных романов развратило не одного юношу. Отчего же происходит такое различие? Оттого, что, читая, например, описание разбойничьей или развратной жизни, я могу не сочувствовать или сочувствовать ей: в первом случае ассоциации представлений не входят в комбинации с чувствами, а во втором – входят. Не только представления могут составлять между собой ассоциации; но ассоциации представлений могут комбинироваться с чувствами, желаниями и стремлениями. В Спарте показывали детям пьяного илота, чтобы укоренить в них навсегда отвращение к пьянству, т. е. представление пьяного илота комбинировали с чувством отвращения, и эта комбинация представления с чувством оставляла глубокий след в душе детей. Если то, что заучивается детьми, не пробуждает в них никакого чувства, желания и стремления, то тогда заученное не может иметь никакого непосредственного влияния на их нравственность; но если чтение или учение, как говорится, затрагивает сердце, то и в памяти останутся следы комбинаций представлений с чувствами, желаниями и стремлениями, пробужденными чтением или учением, и такой сложный образ, след, возбуждаясь к сознанию, пробудит в нем не только представление, но и желание, стремление, чувство.
   Из комбинации следов этих моментальных и, казалось, забытых чувств, желаний и стремлений образуются страсти и упорные нравственные или безнравственные наклонности. Вот почему далеко не безразлично в нравственном отношении, что учит, что слышит и что читает дитя. Конечно, еще важнее то, что дитя переживает, перечувствует; но нет и такой книги и такой науки, которая не задевала бы хоть сколько-нибудь сердце ребенка, а от этих маленьких задеваний образуются черточки, а из этих черточек образуются ассоциации, а из этих ассоциаций иногда слагаются потом такие источники наклонностей и страстей, с которыми уже не в состоянии совладать и взрослый человек.
   Если все душевные способности слагаются из следов ощущений, то самое создание всего внутреннего человека в руках воспитания, если только оно сумеет завладеть теми путями, какими эти следы проходят в душу человека. Но мы, придавая также огромное значение воспитанию, как преднамеренному, так и случайному, видим, однако, что влиянию его есть предел в прирожденных силах души и в тех прирожденных задатках наклонностей, о которых мы говорили в главах о привычке. Воспитание может сделать много, очень много, но не все: природа человека, как мы видели уже во многих местах нашего труда, имеет также значительную долю в развитии внутреннего человека.
   После всего сказанного не нужно уже и говорить о педагогическом значении памяти. Можно сказать без большой натяжки, что воспитатель имеет дело только с одною памятью воспитанника и что на способности памяти основывается вся возможность воспитательного влияния.

Впечатлительность и памятливость

   Кто наблюдал над детьми и особенно учил их по наглядной методе, тот, без сомнения, заметил разную степень впечатлительности в разных детях. Одно дитя или вообще заметно впечатлительнее другого, или выказывает заметно большую впечатлительность в сфере впечатлений одного органа чувств сравнительно с другим. Здесь, конечно, не все принадлежит врожденной особенности, и многое условливается прежними душевными работами дитяти; но есть, кажется, и какая-то природная грань, которой уже перейти нельзя и которой нельзя и объяснить психически. Сильная и тонкая впечатлительность, общая или частная, конечно, есть важное условие быстрого и успешного психического развития. Впечатления доставляют весь материал для психической работы, а потому понятно, что чем больше будет этого материала, чем тоньше и вернее будет он схвачен уже самым органом чувств, тем более условий для обширных и успешных психических работ.
   Однако же обширная и тонкая впечатлительность сама по себе, не поддерживаемая другими благоприятными условиями нервной системы, не есть еще ручательство за успешное психическое развитие дитяти. Если быстро усваиваемые впечатления быстро же и сменяются другими, не оставляя по себе прочных следов, то это может даже помешать душевному развитию. Часто приходится желать, чтобы дитя было менее впечатлительно и чтобы меньшая впечатлительность дала ему возможность более сосредоточиваться во внутренней душевной работе, в комбинации усваиваемых впечатлений в точные представления и представлений в верные понятия: словом, дала душе возможность перерабатывать тот материал, которым она загромождается, не имея ни силы, ни времени справиться с ним как следует. Слишком впечатлительное дитя часто развивается медленно именно по причине этой, слишком большой впечатлительности. Для такого дитяти нужно сравнительно более времени, чтобы душа его завязала довольно сильные внутренние работы, с которыми она могла бы уже идти навстречу новым впечатлениям, не поддаваясь им безразлично, не увлекаясь ими от одной работы к другой, но выбирая в их бесконечном разнообразии те, которые ей нужны для ее уже самостоятельного дела. Часто говорят, что дитя вообще впечатлительнее взрослого, но это слишком поверхностная заметка. Дитя больше подчиняется внешним впечатлениям, чем взрослый, – это верно, но подчиняется оно им потому, что в нем слишком мало душевного содержания, так что всякое новое впечатление, сколько-нибудь сильное, перетягивает его всего. Напротив, мы замечаем, что, работая настойчиво в известном направлении, мы можем даже заметно расширить нашу впечатлительность, хотя, конечно, не можем перейти какого-то прирожденного предела. Сильная прирожденная впечатлительность, не находящая себе ограничения в других прирожденных свойствах нервной системы, часто долго мешает человеку противопоставить ей силу и обширность внутренней самостоятельной работы, так что даже и в зрелом возрасте мы нередко можем заметить вредное влияние этого прирожденного свойства, польза которого слишком очевидна, чтобы нужно было о ней распространяться.
   Еще очевиднее большая или меньшая степень крепости или памятливости нервной системы. Конечно, более или менее хорошая память не есть только прирожденное качество. Мы уже показали в своем месте, как развивается память у людей и что душа своими работами развивает память в отношении усвоения следов тех ощущений, которые находятся в связи с этими работами. Но все же крепость первых усвоении, ложащихся в основу душевных работ, и потом крепость последующих усвоении, не находящихся в связи с начатыми работами, условливаются прирожденною степенью большей или меньшей памятливости. Можно легко заметить, что один ребенок усваивает быстро и прочно, другой усваивает также быстро, но скоро забывает, третий усваивает медленно, но прочно; четвертый, наконец, самый несчастный: и медленно усваивает, и быстро забывает. Это явление часто не находится в связи с умственным развитием, так как встречаются положительные идиоты, которые в то же время необыкновенно быстро усваивают громадные ряды следов ощущений и прочно их сохраняют, как тот приводимый Дробишем идиот, который, не понимая ни слова по латыни, мог от слова до слова повторить прочитанную им раз медицинскую диссертацию на латинском языке. Память, без сомнения, есть необходимое условие всякого душевного развития. Не имея памяти, человек положительно не мог бы ни на волос развиться: он всегда вращался бы в одной и той же тесной сфере мгновенной душевной деятельности. Но сильная память не есть еще сама по себе ручательство возможности сильного душевного развития, если ее не поддерживают, с одной стороны, столь же сильные душевные работы, а с другой – иные свойства нервной системы и именно особенная подвижность ее частиц. В таком положении сильная памятливость может оказать даже вредное влияние, загромождая человека бесчисленным числом твердо усвоенных следов, которые только мешают его слабой душевной деятельности.

Склонность к лени, развлечениям

   Психические причины лени должны уже заключаться в самых опытах деятельности, в том или другом исходе этих опытов. Дитя от природы не имеет душевной лени, что легко мы заметим, наблюдая, как оно любит не только деятельность вообще, что могло бы быть еще объяснено обилием выработки физических сил, но как оно любит самостоятельность деятельности. Оно хочет все делать само, и это стремление должно беречь в нем как самое драгоценное, жертвуя для него и приличиями, для которых нередко матери и няни подавляют первое проявление самостоятельной душевной деятельности, не зная, конечно, какой вред приносят они ребенку. Если дитя останавливать или наказывать за все его порывы к самостоятельной деятельности, то это значит прибавлять к ней еще новую внешнюю трудность, кроме той, которую представляет уже сам физический организм, почему и понятно, что дитя может, наконец, отступить перед этою слишком большою для него трудностью. Эта же внешняя причина душевной лени действует и тогда, если наставник требует от дитяти непосильных трудов. Неудача попыток удовлетворить этому требованию, слишком тяжелое и неприятное чувство, сопровождающее эти попытки, могут запугать дитя, и оно станет смотреть лениво уже на всякий труд. Вот почему чрезмерно требовательное учение, хотя бы оно даже давало вначале блестящие результаты, скажется потом отвращением к труду и наклонностью к лени.
   Та же наклонность к лени развивается и от совершенно противоположной причины, а именно если дитя беспрерывно занимают, забавляют и развлекают, так что почти одна пассивная деятельность наполняет жизнь его души и удовлетворяет ее требованиям деятельности. При этом, правда, воспитывается жажда деятельности, и дитя скучает, если ничто его не развлекает, но не развиваются смелость и уверенность, необходимые для того, чтобы преодолевать трудности самостоятельной душевной деятельности. В этом отношении грешит и великосветская жизнь детей, и чересчур заботливая, но не совсем разумная педагогика, подсовывающая детям деятельность и не дающая им возможность самим отыскать ее. По этой причине так называемые детские сады Фребеля, как бы ни рациональны были принятые в них занятия и игры детей, могут подействовать вредно на ребенка, если он проводит в них большую часть своего дня. Как ни умно то занятие или та игра, которым выучат дитя в детском саду, но они уже потому дурны, что дитя не само им выучилось, и чем навязчивее детский сад в этом отношении, тем он вреднее. Это не значит, что мы вообще вооружаемся против детских садов и против идеи Фребеля, но значит только, что при настоящем состоянии всего этого дела мы решительно не можем сказать, приносят ли детские сады в настоящее время больше вреда или пользы, и, во всяком случае, думаем, что время пребывания детей в садах должно быть значительно сокращено. Нельзя вести на поводке волю ребенка, а надо дать ей простор самой расти и усиливаться. Если же детей посылают в сад потому, что их некуда девать, то следует в самых садах давать детям как можно более свободного времени, в которое предоставлять им делать что им угодно. Даже шумное общество детей, если ребенок находится в нем с утра до вечера, должно действовать вредно. Уединение по временам так же необходимо ребенку, как и взрослому. Совершенно уединенные и самостоятельные попытки той или другой детской деятельности, не вызываемой подражанием другим детям или наставникам, совершенно необходимы и чрезвычайно плодотворны, как бы ни казалась для взрослого мелка эта деятельность. Нет сомнения, что дети более всего учатся, подражая, но ошибочно было бы думать, что из подражания сама собою вырастет самостоятельная деятельность. Подражание дает много материала для самостоятельной деятельности, но если бы не было самостоятельной деятельности, независимой от подражания, то нечему было бы и подражать. Самостоятельная деятельность не появляется потом, с возрастом, но зерно ее коренится в свободной воле человека, рождающейся вместе с душою, и этому зерну должно дать и время и сферу для развития. Вот почему воспитатель по временам должен отступать от ребенка и совершенно предоставлять его самому себе. Зерно самостоятельности скрывается глубже в душе дитяти, чем может проникнуть туда воспитание, и самые попытки туда проникнуть могут только помешать развитию зерна. Воспитание может много, но не все.
   Склонность к развлечениям есть собственно стремление души к пассивной деятельности, не сопровождаемой трудностью труда. Это стремление более или менее свойственно каждому человеку, но тогда как у одних оно играет весьма незначительную роль, у других оно составляет самую выдающуюся черту характера и определяет все направление их жизни. Чем сильнее внутренняя самостоятельная работа в душе человека, тем менее он ищет развлечений. Если же человека с детства все забавляли и развлекали; если этими забавами и развлечениями удаляли из души его томительное чувство скуки, а не сам он побеждал его самостоятельным, излюбленным трудом; если вследствие этой или какой-либо другой причины в душе его не завелось обширной, свободной и любимой работы, то он находит единственное средство удовлетворить своему душевному стремлению к деятельности переменою впечатлений, которые, равно как и их разнообразие, зависят не от самой души, а от внешнего для нее мира. Отсюда жадная склонность к новостям, к сплетням, к развлечениям всякого рода, к переменам мест и т. п., словом, к перемене впечатлений.
   Любопытство свойственно душе человека: это невольное стремление ее к той сфере, где она думает найти для себя деятельность. Но любопытство может выработаться в любознательность и может остаться только любопытством. «Любопытный отыскивает редкости, – говорит Декарт, – только затем, чтобы им удивляться, любознательный же – затем, чтобы узнать их и перестать удивляться». Но при этом следует иметь в виду, что сама любознательность начинается любопытством. Сначала человек только любопытен; но когда в душе его завяжется самостоятельная работа, а вследствие того и самостоятельные интересы, то он перестает уже быть любопытным ко всему безразлично, но только к тому, что может быть в какой-либо связи с его душевными интересами. Если же человек и в зрелом возрасте остается жадно любопытным ко всему безразлично, то это верный признак душевной пустоты. Дети вообще любопытны, хотя и в разной степени, что зависит уже от причин, изложенных выше, и это, конечно, драгоценное качество их души. Но воспитатель должен, с одной стороны, воспользоваться любопытством детей, чтобы переделать его в любознательность, а с другой – не дать развиться пустому любопытству и опасной склонности – пассивною переменою впечатлений избегать необходимости самостоятельной душевной деятельности. Удовлетворять как следует любопытству детей – одна из труднейших и важнейших задач воспитания.
   Склонность к развлечениям всякого рода вообще только видоизмененная форма того же бесцельного и безразличного любопытства, обратившегося в склонность или даже страсть. Когда потребность душевной деятельности с детства развита у человека только деятельностью пассивною, то понятно, что он жадно ищет этой пассивной деятельности в перемене впечатлений, в отыскании все новых и новых. Но так как эти новые впечатления собственно ни на что не нужны такой душе, не имеющей собственных серьезных интересов, так как она не может привязать этих новых впечатлений к своей собственной работе, то она и стремится или поскорее переменить их, или искусственно раздуть их силу. Этим последним стремлением объясняется страсть, замечаемая у людей, ничем серьезно не занятых, раздувать значение каждого нового явления, превозносить до небес новый посредственный талант, о котором завтра же забудут, выискивать скандалы всякого рода и раздувать их значение или даже и придумывать. Пустившись по этой дороге, человек доходит до невероятных сплетен, как дамы того города, где дебютировал Чичиков. Если эта страсть замечается в целом обществе, то это верный признак, что это общество пустое, скучающее, не имеющее серьезной деятельности. Характер любимых общественных развлечений и степень склонности к ним общества могут служить лучшею руководною нитью для того, чтобы раскрыть душевное состояние общества. Печально состояние и тех людей, и тех обществ, которые живут только пассивною деятельностью развлечений и от них одних ждут наполнения своей душевной пустоты!
   Склонность к переменам места имеет тот же источник и тот же исход. У человека с завязавшеюся душевною работою это есть стремление расширить сферу своей душевной деятельности; в человеке же без такой душевной работы это только стремление выйти из одного места, в котором ему тяжело, и попробовать, не будет ли лучше в другом. Но и в другом оказывается та же тягость. Такой человек, хотя изъезди он весь мир, будет повсюду носить с собою свою мучительную душевную тоску – и этот действительный, а уже не мечтательный horror vacui будет гнать его из края в край. В толпах путешественников, скитающихся за границами своих отечеств, беспрестанно попадаются такие личности. Они или отыскивают диковинку за диковинкой, чтобы сделать значительную мину перед каждой (преимущественно англичане), или переезжают с места на место, кажется, за тем только, чтобы проклинать их одно за другим (преимущественно русские). Люди эти бегают от тоски, не замечая того, что возят ее с собою в пустоте души своей и в своих полных бумажниках. Для этих богатых бедняков было бы великим счастьем, если бы они заехали наконец в такую сторону, где не было бы комфортабельных отелей и ничего нельзя было бы достать за деньги, а все следовало бы добыть личным трудом: тогда бы только расстались они со своею мучительною спутницею.

Игра

   Кто наблюдал над детьми, тот знает, что дитя счастливо не тогда, когда его забавляют, хотя оно и хохочет, но тогда, когда оно совершенно серьезно занимается увлекающим его делом. Руссо говорит, что дитя или смеется, или плачет и забывает самое нормальное состояние детской души. К кому дитя больше привяжется: к тому ли, кто его смешит и лакомит, или к тому, кто сумеет давать ему увлекательную работу?
   Какую игрушку предпочитает дитя: ту ли, которая тешит его блеском, звоном и яркими красками, или ту, которая дает посильную, но самостоятельную деятельность его душе? И заметьте, что после веселья дети непременно скучают и что за сильным смехом почти всегда следуют слезы, тогда как самостоятельная деятельность оставляет душу в нормальном, здоровом состоянии.
   Из этих наблюдений, делаемых всеми педагогами, мы вправе вывести, что в душе дитяти сильнее всего высказывается стремление к самостоятельной деятельности.

Воображение

   Воображение человека, как и память, и притом в зависимости от нее, переживает различные периоды, сообразные возрасту человека. Оно работает только над материалами, которые доставляются ему памятью, но и, в свою очередь, вверяет памяти плоды своих произведений. Воображение в этом отношении может быть названо движущеюся памятью, которая, кроме того, и запоминает некоторые из своих движений.
   Воображение начинает развиваться в детях, вероятно, очень рано, хотя мы в первое время и не можем заметить его скрытой работы. Образы, над которыми работает младенческое воображение, немногочисленны, но зато необыкновенно ярки, так что дитя увлекается ими как бы действительностью. Физическую причину этого следует искать в необыкновенной впечатлительности детского мозга, а психическая причина – неумение отличать действительность от созданий воображения, так как уменье это дается только опытом. Дети очень часто, по замечанию Бенеке, считают свои сновидения за действительность, требуют игрушки, которые они видели во сне, и т. д. Незнание самых обыкновенных законов природы, с которыми потом само собою познакомится дитя, заставляет его верить самой нелепой сказке; но зато вы напрасно пожелали бы удивить младенца каким-нибудь фокусом: для того чтобы понять, например, что в исчезновении шарика есть фокус, надобно убеждение в невозможности исчезновения вещи. Ребенок, может быть, смеется, смотря на фокус, но он доволен шариком, движением рук и вовсе не понимает, что тут есть фокус. Вот почему, слушая какую-нибудь сказку, где совершаются самые невозможные чудеса, ребенок вовсе не удивляется этим чудесам: он прямо сочувствует говорящим козлам, принцу, превращающемуся в муху, и вовсе не спрашивает о том, как козлы могут говорить или принцы превращаться в мух: для ребенка не существует невозможного, потому что он не знает, что возможно и что нет.
   Слушание сказок уже на третьем году начинает доставлять большое удовольствие ребенку. «Удовольствие, – говорит госпожа Неккерде-Соссюр, – доставляемое детям самыми простыми рассказами, зависит от живости представлений в их душе. Картины, вызываемые рассказом в детской душе, может быть, гораздо блестящее и радужнее действительных предметов, и сказка показывает ребенку волшебный фонарь. Не нужно больших усилий воображения, чтобы занять дитя. Дайте в вашем рассказе главную роль ребенку, присоедините сюда кошку, лошадку, несколько подробностей, чтобы выходила картинка, рассказывайте с одушевлением – и ваш слушатель будет слушать вас с жадностью, доходящей до страсти. Встречая вас, ребенок всякий раз заставит повторить ваш рассказ, но берегитесь что-нибудь изменять в нем». Дитя хочет видеть те же сцены, и малейшее обстоятельство, вами опущенное или прибавленное, рассеивает в нем то заблуждение, которое именно ребенку нравилось. Последнее происходит оттого, что ребенок в сказке видит правду и хочет только правды; если же он заметит, как вы создаете или переделываете сказку, то она перестанет его интересовать: художественная правда еще недоступна ребенку. Вот почему дети любят больше сказки простых людей, в которых обыкновенно не изменяется ни одно слово.
   В играх ребенка можно заметить еще и другую особенность: дети не любят игрушек неподвижных, оконченных, хорошо отделанных, которых они не могут изменить по своей фантазии; ребенку нравится именно живое движение представлений в его голове, и он хочет, чтобы игрушки его хоть сколько-нибудь соответствовали ассоциациям его воображения. Опрокинутый стул представляет для ребенка лодку или коляску; поставленный на ноги, он является лошадью или столом. Кусочек картона для него то дом, то шкаф, то экипаж – все, что дитя хочет. Вот почему лучшая игрушка для дитяти та, которую он может заставить изменяться самым разнообразным образом, и вот почему Жан-Поль Рихтер говорит, что для маленьких детей самая лучшая игрушка – куча песку.
   Игра для ребенка не игра, а действительность. «Двухлетнее дитя моих знакомых, – говорит госпожа Неккер, – проводит часть своего дня, разыгрывая роль кучера; лошадьми для дитяти служат два стула, запряженные ниточками; сам он, сидя позади на третьем, с вожжами в одной руке и кнутиком в другой, управляет своими мирными бегунами. Легкое покачивание его тела показывает, что он видит, как бегут лошади; но если кто-нибудь остановится перед стульями, то неподвижность предмета разочаровывает мальчика, и он приходит в отчаяние, что помешали бежать его лошадкам». Дитя искренно привязывается к своим игрушкам, любит их нежно и горячо, и любит в них не красоту их, а те картины воображения, которые само же к ним привязало. Новая кукла, как бы она ни была хороша, никогда не сделается сразу любимицей девочки, и она будет продолжать любить старую, хотя у той давно нет носа и лицо все вытерлось. Попробуйте поправить разбитую куклу – и девочка ее разлюбит, а часто даже бросит с негодованием.
   Такая живость детского воображения и такая вера дитяти в действительность его собственных представлений показывают уже, как опасно играть детским воображением и детскою безграничною доверчивостью. При раздражительности нервов действием страха можно сделать детей безумными, тупыми или подверженными ужасам, которые составляют несчастье их жизни. Влияние ужаса на нравственность безгранично: оно делает трусливым, притворщиком, иногда лживым, и дитя может потеряться при малейшей опасности. Многие писатели уже восставали против пугания детей домовыми, стучащими в стену, волками, влезающими в окошко, и т. п. Но и теперь, к сожалению, эти пугания продолжаются, особенно со стороны нянюшек, которые не находят лучшего средства, чтобы заставить уняться дитя, раскричавшееся ночью, или заставить его послушаться, когда оно упрямится. Стуча в стену и говоря при этом, что «вот идет волк» съесть ребенка, няня, конечно, не понимает, что дитя видит и этого волка, и как он к нему приближается. Что бы сделалось с самой няней, если бы она сама действительно увидела волка, а она должна знать, что ребенок верит ей вполне. Разуверить ребенка в том, во что он уже поверил, невозможно, потому что тут действует не вера, а живость представления. При словах «волк», «старик с мешком», «домовой» – эти чудовища рисуются ребенку подобно тому, как рисуются нам во сне, и тут одно средство – развлечь дитя другими представлениями и избегать всякого напоминания о том, что напугало дитя. Если ребенок знает даже, что его пугают нарочно, то и это не мешает ему испугаться: он знает очень хорошо, что старший брат спрятался в угол темной комнаты и хочет испугать его, но кричит и просит, чтоб его не пугали. Так невольно и так сильно потрясаются нервы дитяти.
   Если вы хотите узнать, какое направление принимают работы детского воображения, то наблюдайте внимательнее за играми ребенка. Мы хорошо познакомились бы с душою взрослого человека, если бы могли заглянуть в нее свободно; но в деятельности и словах взрослого нам приходится только угадывать его душу, и мы часто ошибаемся; тогда как дитя в своих играх обнаруживает без притворства всю свою душевную жизнь. Вот почему не совершенно лишено основания то мнение, что игры ребенка, хоть отчасти и очень отчасти, предсказывают его будущее. Но это угадывание будущего в детских играх имеет еще большее основание, если принять вместе с Бенеке, что «детские игры могут быть сами причиною будущего направления или иметь с ними одинаковые причины». Для дитяти игра – действительность, и действительность, гораздо более интересная, чем та, которая его окружает. Интереснее она для ребенка именно потому, что понятнее; а понятнее она потому, что отчасти есть его собственное создание. В игре дитя живет, и следы этой жизни глубже остаются в нем, чем следы действительной жизни, в которую он не мог еще войти по сложности ее явлений и интересов. В действительной жизни дитя не более как дитя, существо, не имеющее еще никакой самостоятельности, слепо и беззаботно увлекаемое течением жизни; в игре же дитя, уже зреющий человек, пробует свои силы и самостоятельно распоряжается своими же созданиями. Вот почему Бенеке совершенно справедливо замечает, что «в первом возрасте игра имеет гораздо большее значение в развитии дитяти, чем учение».
   Но если дитя больше и деятельнее живет в игре, чем в действительности, то тем не менее окружающая его действительность имеет сильнейшее влияние на его игру: она дает для нее материал гораздо разнообразнее и действительнее того, который предлагается игрушечною лавкою. Присмотритесь и прислушайтесь, как обращаются девочки со своими куклами, мальчики со своими солдатиками и лошадками, и вы увидите в фантазиях ребенка отражение действительной окружающей его жизни – отражение, часто отрывочное, странное, подобное тому, как отражается комната в граненом хрусталике, но тем не менее поражающее верностью своих подробностей. У одной девочки кукла стряпает, шьет, моет и гладит, у другой величается на диване, принимает гостей, спешит в театр или на раут; у третьей бьет людей, заводит копилку, считает деньги. Нам случалось видеть мальчиков, у которых пряничные человеки уже получали чины и брали взятки. Не думайте же, что все это пройдет бесследно с периодом игры, исчезнет вместе с разбитыми куклами и разломанными барабанщиками: весьма вероятно, что близ этого со временем завяжутся ассоциации представлений и вереницы этих ассоциаций, которые со временем, если какое-нибудь сильное, страстное направление чувства и мысли не разорвет и не переделает их на новый лад, свяжутся в одну обширную сеть, которая определит характер и направление человека.
   В играх общественных, в которых принимают участие многие дети, завязываются первые ассоциации общественных отношений. Дитя, привыкшее командовать или подчиняться в игре, нелегко отучается от этого направления и в действительной жизни. Нас, русских, упрекают часто в лености, в страсти распоряжаться и ничего не делать самим; но нет сомнения, что на образование такой черты в нашем характере, резко кидающейся в глаза, особенно посреди иноземцев, имели большое влияние игры помещичьих детей с крепостными мальчиками и девочками, которые, исполняя все прихоти своего маленького барина, избавляли его от труда что-нибудь делать самому.
   Игра потому и игра, что она самостоятельна для ребенка, а потому всякое вмешательство взрослого в игру лишает ее действительной, образовывающей силы. Взрослые могут иметь только одно влияние на игру, не разрушая в ней характера игры, а именно – доставлением материала для построек, которыми уже самостоятельно займется сам ребенок. Но не должно думать, что этот материал весь можно купить в игрушечной лавке. Вы купите для ребенка светлый и красивый дом, а он сделает из него тюрьму; вы накупите для него куколки крестьян и крестьянок, а он выстроит их в ряды солдат; вы купите для него хорошенького мальчика, а он станет его сечь; он будет переделывать и перестраивать купленные вами игрушки не по их значению, а по тем элементам, которые будут вливаться в него из окружающей жизни, – и вот об этом-то материале должны более всего заботиться родители и воспитатели.

Страх Божий и страх учительский

   Педагогическое действие страха очень сомнительно: если и можно им пользоваться, то очень осторожно, всегда имея в виду, что смелость есть жизненная энергия души. Библейское же выражение: «Страх Божий есть начало премудрости», столь любимое воспитателями и наставниками, охотниками до дешевого средства внушать страх, имеет глубокий смысл, редко понимаемый теми самыми, кто часто употребляет это выражение. Они не подумают о том, что здесь не говорится, что всякий страх есть начало премудрости, а только страх Божий. Если человек достигнет до той нравственной высоты, что боится только одного Бога, то, значит, он боится одной своей собственной совести – и больше ничего в мире не боится. Осталась ли эта совесть в своем естественном состоянии, раскрыта ли она учением «откровения», во всяком случае она для человека голос Божий, и если человек, не внимая никаким угрозам и приманкам света, начнет внимательно прислушиваться только к этому голосу, то и откроет в нем источник премудрости, т. е. нравственности или высшей практической мудрости. Но как жалко злоупотребляют этим глубоким библейским изречением различные любители задать страху детям! Они прикрывают им свое неумение сдерживать гнев, неумение, которое должно бы вычеркнуть их из списка воспитателей, и внушают детям не страх Божий, а страх учительский, из которого родятся ложь, притворство, хитрость, трусость, рабство, слабость, ничтожество души, а не премудрость.
   Из того, что мы уже сказали, само собою понятно, что страх увеличивается неопределенностью опасности. В этом отношении Бэн совершенно справедливо замечает, что ничто так не унижает и не портит человека, «как рабский страх, именно оттого, что раб не знает пределов власти своего господина, который может с ним сделать все, тогда как гражданин страны, управляемой законами, а не произволом, всегда знает, что его ждет». Но напрасно Бэн называет рабский страх «особым видом страха». Всякий страх, теряя предел, становится беспредельным, и если «пушечная лихорадка проходит у солдат», то не от привычки, а по мере того как солдат замечает, что не всякое ядро убивает и что можно простоять целые часы под огнем и выйти из него невредимым. По мере того как пределы опасности определяются – и страх уменьшается. «Гляди страху прямо в глаза, – говорит русская пословица, – и страх смигнет». Но к свойству страха именно относится расширение пределов опасности, как это выражается в другой пословице: «У страха глаза велики», – намекающей, может быть, и на особое расширение глаз при чувстве страха. Как только началось ясное сознание пределов страха, так и рождаются попытки избавиться от этого мучительного чувства, а попытки эти, окрепнув, могут вытеснить из души страх, заменив его гневом, как раз соразмерным силе вытесненного страха. Вот чем объясняется ярость человека против тиранов, которых он долго трепетал. У животных также очень часто цепенящий ужас сменяется бурной яростью. Но эта буря поднята не страхом, а борьбою со страхом, с этим самым ненавистным угнетателем нашей душевной деятельности.
   Действие страха именно потому и ужасно, что он, останавливая деятельность души, в то же время приковывает ее внимание к предмету страха. В эти минуты, по меткому выражению народной психологии, мы «ни живы ни мертвы»: мы. не живем потому, что деятельность нашей души остановлена, а деятельность есть жизнь души, мы не умерли еще потому, что чувствуем во всей силе эту страшно мучительную остановку жизни.

Происхождение языка и усвоение его ребенком

   Не нужно большой наблюдательности и большой учености, чтобы видеть, что язык, которым мы обладаем, не есть что-нибудь прирожденное человеку и не какой-нибудь случайный дар, упавший человеку с неба, но плод бесконечно долгих трудов человечества, начавшихся с незапамятных времен и продолжающихся до настоящего времени в наследственной передаче от племени к племени и от одного поколения к другому. Филология доказывает несомненно, что многое в том языке, которым мы теперь обладаем и который называем русским и нашим, было выработано теми отдаленнейшими предками нашего племени, которых и имени мы не знаем и которые были в то же время предками греков и римлян, и множества других народов, говоривших и говорящих языками, по-видимому, совершенно чуждыми нашему. Медленно, в продолжение многих тысячелетий, совершалось это сознательное творчество человечества, в котором оно вырабатывало себе послушное орудие для выражения своих чувств и мыслей, вырабатывало из тех немногих, прирожденных ему, невольных звуков, которыми первобытный человек, наравне со многими животными, выражал, и сам не зная, как и почему, свои чувства и желания.
   Нет сомнения, что вся эта выработка свободного языка из невольных звуковых рефлексов чувства, остатки которых мы слышим и теперь в наших междометиях, совершалась сознательно и свободно, вследствие самосознания и свободы, которыми творец отличил человека от всех прочих живых тварей земного шара. Но не так совершалась и теперь совершается передача приобретенного уже словесного капитала от предков к потомкам, от одного поколения к другому. Всякое дитя, одаренное слухом, усваивает уже готовый, прежде его созданный язык. В этом отношении мать, няня, словом, семья являются первыми наставниками ребенка в отечественном языке. Когда доходит дело до учителя, то дитя уже обладает громадным сокровищем, даже превышающим детские потребности. У шестилетнего дитяти уже гораздо более слов и оборотов для выражения чувств и мыслей, чем самых чувств и мыслей. Он во многом только по врожденной человеку переимчивости перенимает язык взрослых, но сам еще не вырос до этого языка, так что множество слов и оборотов, уже усвоенных дитятей в виде следов механической памяти, в виде нервных привычек, еще не сделалось вполне его духовным достоянием.
   Из такого отношения дитяти к полуусвоенному им языку, созданному самосознанием и свободной волей бесчисленного множества предшествующих ему поколений и усвоенному ребенком скорее вследствие врожденной ему подражательности и вследствие заразительности нервных рефлексов, чем вследствие понимания потребности того или другого слова и выражения, легко выводятся разнообразные обязанности первоначального наставника в отечественном языке. Перечислим их кратко:
   1. Наставник обязан заботиться о том, чтобы дитя все более и более вступало в духовное обладание теми сокровищами родного слова, которые оно усвоило только подражанием, полусознательно, а иногда даже вовсе бессознательно, механически, почему и употребляет их часто некстати, не зная настоящего, точного значения употребляемых им слов и оборотов. Чрезвычайно ошибочно было бы думать, что это может быть достигнуто легко и скоро. Вникнув в дело глубже, мы найдем, что во всех нас и во всю нашу жизнь продолжается такое, более или менее деятельное, духовное усвоение языка, которым уже обладает наша память. И несмотря на это постоянное усвоение, самый развитой человек может убедиться, что он все же употребляет множество слов и оборотов, строгое значение которых не вполне им осознано. Но тем не менее эта работа постепенного осознавания полусознательно или совершенно бессознательно, через подражание только усвоенного родного языка, должна начаться с самых первых дней учения и по своей первостепенной важности для всего развития человека должна составлять одну из главнейших забот воспитания. Какой-то великий мыслитель (Кондильяк, если не ошибаемся) сказал, что сама наука есть не что иное, как хорошо выработанный язык, и это выражение, если не вполне справедливо, то имеет много справедливого. В языке каждого развитого народа слагаются результаты жизни, чувства, мысли бесчисленного числа индивидов не только этого народа, но и множества других, язык которых он унаследовал; и все это громадное наследство душевной жизни бесчисленного числа людей, копившееся многие тысячелетия, передается ребенку в родном языке! Немудрено же, что дитя долго, а может быть, и никогда не справится вполне с этим громадным наследством, – не сделает его действительно своим духовным богатством.
   2. Язык, перенимаемый детьми у взрослых, не всегда бывает безукоризненен: богатый в одном отношении, он бывает иногда чрезвычайно беден в другом; бывает, кроме того, испещрен неправильностями, недомолвками, провинциализмами и барбаризмами. Чем теснее и беднее та сфера, в которой выросло дитя, тем скуднее его словесный запас; но не должно думать, чтобы эта скудость слов и оборотов условливалась непременно бедным социальным положением дитяти: часто дитя богатого класса беднее в этом отношении дитяти крестьянина. Кроме того, в язык ребенка входит из окружающей его среды множество уродливостей и, в низшем классе, провинциализмов, а в высшем – чужеземных слов и оборотов. Наконец, очень часто в той общественной среде, в которой ребенок усваивает родной язык, многие слова и обороты, имеющие тесное значение, употребляются в смысле более обширном и, наоборот, словам и оборотам, имеющим обширное значение, придается часто какой-нибудь особенный, узкий смысл. Отсюда возникает для наставника обязанность исправлять и пополнять словесный запас дитяти сообразно с требованиями его родного языка и притом вводить эти исправления и пополнения не только в знание «дитяти, но и в число его привычек, выполняемых с той легкостью и быстротой, которых требует речь словесная и даже письменная.

О подчинении нервного организма ребенка его сознанию и воле

   Человек владеет далеко не всеми теми силами и способностями, которые скрываются в его нервном организме, и человеку принадлежит из этого богатого сокровища только то и именно то, что он покорил своему сознанию и своей воле и чем, следовательно, может распорядиться по своему желанию. Одна из главных целей воспитания именно в том и состоит, чтобы подчинить силы и способности нервного организма ясному сознанию и свободной воле человека. Сама же по себе нервная непроизвольная деятельность, какие бы блестящие способности ни проявлялись в ней, не только бесплодна и бесполезна, но и положительно вредна. Этого-то не должны забывать воспитатели, которые нередко очень неосторожно любуются проявлениями нервной раздражительности детского организма, думая видеть в ней зачатки великих способностей и даже гениальностей, и усиливают нервную раздражительность дитяти вместо того, чтобы ослабить ее благоразумными мерами.
   Сколько детей, прослывших в детстве маленькими гениями и подававших действительно самые блестящие надежды, оказываются потом людьми ни к чему не способными! Это явление до того повторяется часто, что, без сомнения, знакомо читателю. Но немногие вдумывались в его причины. Причина же его именно та, что нервный организм подобных детей действительно очень сложен, богат и чувствителен и мог бы действительно быть источником замечательной человеческой деятельности, если бы был подчинен ясному сознанию и воле человека. Но в том-то и беда, что он именно своим богатством подавил волю субъекта и сделал его игрушкой своих капризных, случайных проявлений, а неосторожный воспитатель вместо того, чтобы поддерживать человека в борьбе с его нервным организмом, еще больше раздражал и растравлял этот организм.
   Какими бы радужными цветами ни блистала непроизвольная нервная деятельность, как бы ни высказывались привлекательно в ней память, воображение, остроумие, но она ни к чему дельному не приведет, если в ней нет того ясного сознания и той самообладающей воли, которые одни только и мыслям и делам нашим дают характер дельности и действительности. Без этого руководителя самые блестящие концепции не более, как фантазмы, клубящиеся прихотливо, подобно облакам, и, подобно им, разгоняемые первым дуновением действительной жизни.
   Конечно, богатая впечатлительная деятельность, глубокая и сложная нервная организация есть непременное условие всякого замечательного ума и таланта, но только в том случае и настолько, насколько человек успел овладеть этой организацией. Чем богаче и сильнее нервный организм, тем легче выбивается он из-под контроля человеческого самосознания и овладевает человеком, вместо того чтобы повиноваться ему, и потому-то в великих людях замечаем мы не только богатство нервного организма, но и замечательную силу воли.
   Перечитывая биографии знаменитых писателей, прочитывая черновые рукописи их творений, мы заметим следы ясной борьбы сильной воли и сильного самосознания с сильно раздражительным и богатым нервным организмом; мы заметим, как мало-помалу овладевал писатель своей нервной организацией и с каким неодолимым терпением боролся он с нею, отвергая ее капризы и пользуясь ее сокровищами.
   Великие писатели, артисты, а тем более великие мыслители и ученые настолько же родятся, насколько делаются сами, и в этой выработке, в этом постепенном овладевании богатством их сложной нервной природы показывают они то величайшее упорство, которое бросилось в глаза Бюффону, когда он сказал, что «гений есть величайшее терпение».
   Чем богаче нервная организация дитяти, тем осторожнее должен обращаться с нею воспитатель, никогда и ни в чем не допуская ее до раздраженного состояния. Воспитатель должен помнить, что нервный организм только мало-помалу привыкает, не впадая в раздражение, выносить все сильнейшие и обширнейшие впечатления и что вместе с развитием нервной организации должны крепнуть воля и сознание в человеке. Постепенное обогащение нервного организма, постепенное развитие его сил, не допускающее никогда нормальной его деятельности до перехода в раздражительное состояние, постепенное овладевание воспитанником богатством его нервной системы должны составлять одну из главных задач воспитания, и в этом отношении педагогике предстоит впереди безгранично обширная деятельность.
   Воспитатель никогда не должен забывать, что ненормальная нервная деятельность не только бесплодна, но и положительно вредна. Вредна она, во-первых, для физического здоровья, потому что нет сомнения, что раздраженная деятельность нервов поддерживается, во всяком случае, за счет общего питания тела, которому таким образом, особенно в период его развития, она принесет значительный ущерб. Во-вторых, еще вреднее такая ненормальная деятельность потому, что, повторяемая часто, она мало-помалу обращается в привычное состояние организма, который с каждым разом все легче и легче впадает в раздражительное состояние и делается наконец одним из тех слабонервных организмов, которых в настоящее время так много.
   Прежняя простая жизнь детей более способствовала воспитанию сильных и стройных организаций, может быть, не столько чувствительных и чутких, как нынешние, но зато более надежных. Нет сомнения, что в слабонервности нашего века принимают немалое участие разные искусственные детские развлечения, раннее чтение детских повестей и романов и, конечно, более всего ранняя исключительно умственная деятельность, которой подвергают детей слишком заботливые родители и воспитатели.
   Всякое преждевременное умственное развитие, опережающее развитие сил телесных, есть уже само по себе более или менее нервное раздражение, и на этом-то явлении основывается именно потребность вести одновременно и умственное и телесное развитие. Гимнастика, всякого рода телесные упражнения, телесная усталость, требующая сна и пищи, прогулка по свежему воздуху, прохладная спальня, холодные купания, механические работы, требующие телесного навыка, – вот лучшие средства для того, чтобы удерживать нервный организм всегда в нормальном состоянии и успокоить даже тот, который был уже неосторожно возбужден, а вместе с тем укрепить волю и дать ей верх над нервами.
   Английские и американские воспитатели поняли уже важность этой задачи и сделали многое для того, чтобы удержать в постоянном равновесии развитие всех душевных и телесных сил. Германское воспитание, слишком много налегая на одно умственное развитие, мало еще покуда сделало для телесного развития, хотя и много говорит о необходимости его в своих книгах; но ни одно воспитание не нарушает так страшно равновесия в детском организме, ни одно так не раздражает нервную систему детей, как наше русское. У нас покуда все внимание обращено единственно на учение, и лучшие дети проводят все свое время только в том, что читают да учатся, учатся да читают, не пробуя и не упражняя своих сил и своей воли ни в какой самостоятельной деятельности, даже в том, чтобы ясно и отчетливо передать, хоть в словах, то, что они выучили и прочли; они рано делаются какими-то только мечтающими, пассивными существами, все собирающимися жить и никогда не живущими, все готовящимися к деятельности и остающимися навсегда мечтателями.
   Воспитанием, расстраивающим и раздражающим нервные системы детей, мы перепортили целые поколения, и, к величайшему сожалению, мы не видим, чтобы и в настоящее время сделано было что-нибудь для исправления этой коренной ошибки русского воспитания.
   Перечислим теперь некоторые воспитательные меры, предупреждающие нервное раздражение в детях или успокаивающие его, оговариваясь притом, что этих мер может быть очень много и что благоразумный воспитатель, понимающий хорошо причину зла, сам найдет множество средств противодействовать ему.
   На основании физиологическо-психической причины, которую мы старались уяснить выше, здравая педагогика:
   1) запрещает давать детям чай, кофе, вино, ваниль, всякие пряности – словом, все, что специфически раздражает нервы;
   2) запрещает игры, раздражающие нервы, как, например, всякие азартные игры, которых развелось теперь для детей так много, запрещает детские балы и т. п.;
   3) запрещает раннее и излишнее чтение романов, повестей, и особенно на ночь;
   4) прекращает деятельность ребенка или игру его, если замечает, что дитя выходит из нормального состояния;
   5) запрещает вообще чем бы то ни было возбуждать сильно чувство детей;
   6) требует педантически строгого распределения детского дня, потому что ничто так не приводит нервы в порядок, как строгий порядок в деятельности, и ничто так не расстраивает нервы, как беспорядочная жизнь;
   7) требует постоянной смены умственных упражнений телесными, прогулок, купаний и т. п.
   При самом обучении ребенка, нервная система которого уже слишком возбуждена, умный наставник может действовать благодетельно против этой болезни. Он будет давать как можно менее пищи и фантазии ребенка, и без того уже раздраженной, и обратит особенное внимание на развитие в нем холодного рассудка и ясного сознания; будет упражнять его в ясном наблюдении над простыми предметами, в ясном и точном выражении мыслей; будет ему давать постоянно самостоятельную работу по силам и потребует строгой аккуратности в исполнении; словом, при всяком удобном случае будет упражнять волю ребенка и мало-помалу передавать ему власть над его нервной организацией, может быть, потому и непокорною, что она слишком богата. Но при этом воспитатель и учитель не должны забывать, что чем более привыкли нервы впадать в раздраженное состояние, тем медленнее отвыкают они от этой гибельной привычки и что всякое нетерпеливое действие со стороны воспитателя и наставника производит последствия, совершенно противоположные тем, которых они ожидают: вместо того чтобы успокоить нервы ребенка, они еще более раздражают его.

Книги для детей

Педагогическая характеристика жанров

Русские пословицы, поговорки, прибаутки и загадки

   Русские пословицы имеют значение при первоначальном учении отечественному языку, во-первых, по своей форме и, во-вторых, по своему содержанию.
   По форме – это животрепещущее проявление родного слова, вылетевшее прямо из его живого, глубокого источника – вечно юной, вечно развивающейся души народа. Эти пословицы и поговорки, сами дыша жизнью, пробуждают к жизни и семена родного слова, всегда коренящиеся, хотя и бессознательно, в душе ребенка. Немецкие педагоги также помещают в свои азбуки народные пословицы; но не слепой патриотизм заставляет меня сказать, что наши русские пословицы и разнообразнее, и глубже, и, главное, живописнее по форме и поэтичнее по духу. В немецких пословицах преобладает рассудочный, утилитарный элемент, и, кроме того, их перепортили педагоги, применяя к детскому пониманию и выправляя слог по грамматике. Еще более наши пословицы противоречат нашей грамматике, и почти каждая коренная русская пословица есть насмешка над грамматическим правилом. Но если наши пословицы не годятся для грамматического разбора, зато едва ли есть лучшее средство привести дитя к живому источнику народного языка и внушить душе ребенка бессознательно такт этого языка.
   По содержанию наши пословицы важны для первоначального обучения тем, что в них, как в зеркале, отразилась русская народная жизнь со всеми своими живописными особенностями. Может быть, ничем нельзя так ввести дитя в понимание народной жизни, как объясняя ему значение народных пословиц. В них отразились все стороны жизни народа: домашняя, семейная, полевая, лесная, общественная; его потребности, привычки, его взгляд на природу, на людей, на значение всех явлений жизни.
   Но заметят мне: не слишком ли рано знакомить дитя с народной жизнью, когда дело пока идет о том, чтобы выучить его порядочно читать и писать? И действительно, это было бы слишком рано, если бы я говорил здесь о знакомстве критическом, но я разумею здесь знакомство непосредственное и желал только, чтобы ребенок взглянул на предметы детски зоркими глазами народа и выразился его метким словом, верным духу народного языка, хотя разрывающим часто всякие грамматические путы. Конечно, у нас много пословиц, превышающих детское понимание, но много и таких, которые ему совершенно доступны. Благодаря богатому собранию Даля мне было из чего выбирать.
   Если я брал иногда и такие пословицы, нравственный смысл которых слишком глубок для ребенка, то брал потому, что в этих пословицах два смысла: один – внешний, живописный, вполне доступный ребенку, другой – внутренний, недоступный, для которого внешний служит живописной одеждой. В таких пословицах дитя следует знакомить только с внешним смыслом; так, пословица «Куй железо, пока горячо» может быть объяснена детям только со своей внешней стороны: пусть дети скажут, почему должно ковать горячее, а не простывшее железо, – с них и довольно. Или, например: «Горшок котлу не товарищ», – пусть дети объяснят, почему не товарищ. Нравственный смысл пословицы может быть оставлен без объяснения.
   Пословица тем именно и хороша, что в ней почти всегда, несмотря на то что она короче птичьего носа, есть нечто, что ребенку следует понять: представляет маленькую умственную задачу, совершенно по детским силам.
   Поговорки, прибаутки и скороговорки, иногда лишенные смысла, я поместил затем, чтобы выломать детский язык на русский лад и развить в детях чутье к звуковым красотам родного языка. Особенно я рассчитывал на детей так называемого образованного класса, того класса, который испортил свой родной язык, лишив его цвета, красок поэзии и жизни.

Русские сказки

   Многие русские сказки идут, конечно, из глубины языческой древности, когда они вовсе не были сказками, а сердечными верованиями народа. Но многие из них, по-видимому, переделаны народом или вновь составлены нарочито для детей. Это первые и блестящие попытки русской народной педагогики, и я не думаю, чтобы кто-нибудь был в состоянии состязаться в этом случае с педагогическим гением народа. Народная сказка читается детьми легко уже именно потому, что во всех детских народных сказках беспрестанно повторяются одни и те же слова и обороты; из этих беспрестанных повторений, удовлетворяющих как нельзя более педагогическому значению рассказа, слагается нечто целое, стройное, легко обозримое, полное движения, жизни и интереса. Вот почему народная сказка не только интересует дитя, не только составляет превосходное упражнение в самом первоначальном чтении, беспрестанно повторяя слова и обороты, но чрезвычайно быстро запечатлевается в памяти дитяти со всеми своими живописными частностями и народными выражениями. Нравственный смысл сказки здесь неважен, да его часто вовсе нет. Природные русские педагоги – бабушка, мать, дед, не слезающий с печи, – понимали инстинктивно и знали по опыту, что моральные сентенции приносят детям больше вреда, чем пользы, и что мораль заключается не в словах, а в самой жизни семьи, охватывающей ребенка со всех сторон и отовсюду ежеминутно проникающей в его душу.
   Я решительно ставлю народную сказку недосягаемо выше всех рассказов, написанных нарочно для детей образованной литературой. В этих рассказах образованный взрослый человек усиливается снизойти до детского понимания, фантазирует по-детски и не верит сам ни в одно слово, им написанное. Как бы ни был хорошо подделан такой детский рассказ, это все-таки подделка: детская гримаса на старческом лице. В народной сказке великое и исполненное поэзии дитя-народ рассказывает детям свои детские грезы и по крайней мере наполовину верит сам в эти грезы.
   Я позволил себе кое-где сокращать сказки, выбрасывая из них то, что могло бы потревожить нашу пугливую мораль, а иногда с целью еще более упростить рассказ и из двух-трех происшествий, соединенных в сказке, сообщить детям одно. Я не всегда также придерживался редакции сборников, вынесши из моего детства знание множества сказок; да и придерживаться редакций невозможно, потому что в них по большей части внесены перемены несущественные, а иногда ошибки, зависящие, без сомнения, от последнего рассказчика. Так, например, в сказке о лисе и волке: мужик едет зимой на телеге, и лиса, прикинувшаяся мертвой, свернулась калачиком и т. п. Имея педагогическую, а не литературную цель, я не боялся делать подобные перемены, но везде, где можно, держался воззрений и выражений народа.
   Иные рассудочные моралисты, может быть, упрекнут меня в том, что я внес в детскую книгу сказки с ведьмами, и скажут, что это значит наполнять воображение дитяти вредными образами. Я не сошлюсь здесь на авторитет Гримма и немецких педагогов, вносящих в детские сказки великанов, оборотней и ведьм; но скажу, что пугающее свойство подобных сказок исчезает совершенно, когда они читаются при дневном свете, в классе, при учителе. Если дитя боится какого-нибудь темного угла, то не уводите его прочь, а напротив, несите в этот угол свечу, садитесь там сами – и страх ребенка рассеется безвозвратно.
   В первой части «Родного слова» я поместил повторяющиеся сказки именно потому, что они легки и полезны для самого первоначального чтения; таковы «Репка», «Колобок», «Мена» и др. Дитя, повторяя одни и те же слова и выражения, прочитывает без большого труда такую сказку, хотя читает еще плохо, и упражняется в отчетливом произношении. Стишки, которыми часто прерывается прозаическая сказка, заучиваются детьми легко и с величайшей охотой, тем более что повторяются по нескольку раз.
   Каждую сказку следует прочитывать несколько раз и потом, через несколько времени, снова к ней возвращаться. Дети любят повторение сказок и просят рассказать именно ту, которую уже слышали много раз. Но не должно ограничиваться только прочтением сказки, а следует позволить детям рассказывать ее потом самим, что они очень любят.
   Сказка отлично запечатлеется в памяти детей со всеми подробностями. Я особенно рекомендую это средство как лучшее для развития устной речи у детей.
   В заключение скажу, что если я не считаю нужным в особенности развивать воображение в детях, то тем не менее считаю вредным оставить эту важную способность совершенно без пищи. Педагог же не должен забывать, что дух наш питается идеями, тело – материальной пищей, а душа и все ее способности – деятельностью.
   Кроме сказок, я поместил еще маленькие рассказцы в несколько строчек. Одни из них – творение народа, другие – подделка. Назначение этих последних крошечных литературных произведений – то, чтобы дитя, прочитав такой коротенький рассказ в две-три строчки, могло сразу уловить его содержание и передать его изустно.

Стихи

Детскими стихотворениями до крайности бедна наша литература. Ни один из наших замечательных поэтов не потрудился для педагогических целей; и если в их произведениях мы встречаем что-нибудь пригодное и для детской книжки, то это редкая случайность. По большей части даже и в таких стихотворениях есть два-три стиха, которые должны быть или выброшены или переделаны. Кроме того, преобладание лирического элемента в нашей поэзии делает затруднительным даже такой выбор. Народные песни не могут также оказать той услуги, какую оказали сказки. Песня есть по большей части произведение возмужалого чувства, которое еще не тронуто и преждевременно было бы трогать в ребенке. Наши разбойничьи, разудалые песни, наши задумчивые, иногда пропитанные горечью мотивы, наши песни любви, конечно, не годятся для детей. И если можно отыскать в наших народных песнях что-нибудь педагогическое, то приходится брать только отрывок песни или выпускать, а иногда и заменять слова и стихи. Я так и сделал, оправдываясь в этих переменах педагогической целью. Между хорошими, хотя и отрывочными, стихотворениями, которых, к сожалению, слишком мало, встречаются в моей книжке и положительно посредственные стихотворения, переделанные по большей части с немецкого. Знаю, что могут напасть на меня за помещение таких плохих стишков; но пусть укажут в нашей литературе, чем наполнить эти пробелы. Если в стихах не искажена мысль, есть картина или проблеск чувства, доступного детям, то я помещал эти стихи ради каданса и рифмы, которые нравятся детям и производят на них хорошее впечатление.

Язык и мысль. Язык народа

   Язык не есть что-либо отрешенное от мысли, а напротив, органическое ее создание, в ней коренящееся и беспрестанно из нее вырастающее; так что тот, кто хочет развивать способность языка в ученике, должен развивать в нем прежде всего мыслящую способность. Развивать язык отдельно от мысли невозможно; но даже развивать его преимущественно пред мыслью положительно вредно. Если при таком исключительно формальном направлении и можно достичь каких-нибудь результатов, то только результатов призрачных и даже вредных. Привычка чисто, гладко и изящно болтать всякий вздор и связывать ловкими фразами пустые, вовсе одна из другой не вытекающие мысли есть одна из самых дурных человеческих привычек, и воспитатель должен искоренять ее. В этом отношении много зла приносит самым талантливым детям излишняя снисходительность родителей к детской болтовне и то слишком раннее изучение иностранных языков, при котором обращается все внимание на грамматическую правильность речи, а не на ее логический и фактический смысл.
   Кроме того, нетрудно убедиться, что формальное изучение языков противоречит самой природе дитяти. Дитя не склонно к фразам: его прежде всего увлекает самая мысль, содержание, явление, факт, а не форма выражения мысли. Нельзя придумать более неприличного для дитяти как забота об отделке форм. Это роскошь, желание которой приходит уже тогда, когда содержания в уме много, когда новое перестает нас сильно занимать; а для ребенка весь мир еще нов и занимателен.
   Язык народа есть произведение творческой способности дара слова не одного человека и не одной человеческой жизни, а бесчисленных жизней, бесчисленных поколений.
   В языке своем народ в продолжение многих тысячелетий и в миллионах индивидуумов сложил свои мысли и чувства. Природа страны и история народа, отражаясь в душе человека, выражались в слове. Человек исчезал, но слово, им созданное, оставалось бессмертной и неисчерпаемой сокровищницей народного языка; так что каждое слово языка, каждая его форма, каждое выражение есть результат мысли и чувства человека, через которые отразилась в слове природа страны и история народа. Наследуя слово от предков наших, мы наследуем не только средства передавать наши мысли и чувства. От всей жизни народа это единственный живой остаток на земле, и мы – наследники этих живых богатств, в которых сложились все результаты духовной жизни народа.
   Вводя дитя в народный язык, мы вводим его в мир народной мысли, народного чувства, народной жизни, в область народного духа. Вот почему, передавая детям какое-нибудь произведение народной словесности или его литературы, мы только тогда вводим дитя в обладание формами народного языка, если действительно уясняем ему ту мысль и то чувство, которые в них выразились; в то же время вводим его через формы языка в понимание народной жизни, народной поэзии, народной логики. Только усвоив мысль и чувство, создавшие формы языка, дитя действительно овладевает этой формой и в этой форме получает ключ к сокровищнице народного духа. Но еще недостаточно, чтобы дети поняли подобное произведение, а надобно, чтобы они его почувствовали. В поэтических произведениях многое понимается только чувством и не может быть объяснено умом.
   Эти два требования: первое, чтобы дети поняли образцовое произведение, и второе, чтобы дети его почувствовали, – на практике часто противоречат одно другому. Длинные, подробные объяснения поэтического произведения ослабляют его впечатление на чувство, а с другой стороны, впечатление на чувство возможно только тогда, когда образцовое произведение совершенно понято. Чтобы избежать этого затруднения, следует предварительно доводить дитя до понимания того произведения, которое предполагается прочесть, и потом уже читать его, не ослабляя излишними толкованиями; так например, прежде чем вы прочтете детям какую-нибудь песню Кольцова, в которой рисуется та или другая сторона нашей народной жизни, побеседуйте с ним об этой стороне и побеседуйте так, чтобы песня Кольцова была поэтическим результатом вашей беседы. Тогда дитя, не затрудняясь уже пониманием песни, примет вполне ее поэтическое впечатление. Если вы хотите прочесть детям басню Крылова, то возьмите какой-нибудь случай из детской жизни, где бы именно выражалась та слабость или тот недостаток, на которые нападает Крылов в своей басне. Рассказывая этот случай, вы можете уже употреблять те народные выражения, которые употреблял Крылов в басне, а потом прочтите басню; ее юмор и ее народные обороты подействуют на чувства детей.

Из книги «Детский мир»

Варёный топор

Пришел солдат в село на квартиру и говорит хозяйке: «Здравствуй, божья старушка! Дай-ка мне чего-нибудь поесть». А старуха в ответ: «Вот там, родимый, на гвоздике повесь». – «Аль ты совсем глуха, что не чуешь?» – «Где хочешь, там и заночуешь». – «Ах ты, старая дура! Погоди, я те глухоту-то вылечу». И полез было солдат к ней с кулаками: «Подавай, старая, на стол!» – «Да нечего, родимый!» – «Вари кашицу!» – «Да не из чего, родимый!» – «Давай топор, я из топора сварю». «Что за диво! – думает старуха. – Дай-ка посмотрю, как он из топора кашу сварит», – и принесла топор. Солдат положил топор в горшок, налил воды, поставил в печь и давай варить. Варил, варил, попробовал и говорит: «Всем бы кашица взяла, только бы круп подсыпать». Принесла баба круп. Солдат опять стал варить, попробовал и говорит: «Совсем бы каша готова, только бы маслицем сдобрить». Принесла ему баба и масла. Сварил солдат кашу: «Ну, старуха, говорит, давай теперь хлеба да соли, да берись за ложку: станем кашицу есть». Похлебали вдвоем кашу, старуха и спрашивает: «А что же, служивый, когда топор будем есть?» Солдат ткнул в топор вилкой и говорит: «Еще не доварился, сама завтра довари!»

Играющие собаки

   Володя стоял у окна и смотрел на улицу, где грелась на солнышке большая дворовая собака Полкан.
   К Полкану подбежал маленький Мопс и стал на него кидаться и лаять; хватал его зубами за огромные лапы, за морду и, казалось, очень надоедал большой и угрюмой собаке. «Погоди-ка, вот она тебе задаст! – сказал Володя. – Проучит она тебя». Но Мопс не переставал играть, а Полкан смотрел на него очень благосклонно.
   – Видишь ли, – сказал Володе отец, – Полкан добрее тебя. Когда с тобою начнут играть твои маленькие братья и сестры, то непременно дело кончится тем, что ты их приколотишь. Полкан же знает, что большому и сильному стыдно обижать маленьких и слабых.

Ветер и солнце

Однажды Солнце и сердитый северный Ветер затеяли спор о том, кто из них сильнее. Долго спорили они и, наконец, решились померяться силами над путешественником, который в это самое время ехал верхом по большой дороге. «Посмотри, – сказал Ветер, – как я налечу на него: мигом сорву с него плащ». Сказал – и начал дуть что было мочи. Но чем более старался Ветер, тем крепче закутывался путешественник в свой плащ, он ворчал на непогоду, но ехал все дальше и дальше. Ветер сердился, свирепел, осыпал бедного путника дождем и снегом; проклиная Ветер, путешественник надел свой плащ в рукава и подвязался поясом. Тут уже Ветер и сам убедился, что ему плаща не сдернуть. Солнце, видя бессилие своего соперника, улыбнулось, выглянуло из-за облаков, обогрело, осушило землю, а вместе с тем и бедного полузамерзшего путешественника. Почувствовав теплоту солнечных лучей, он приободрился, благословил Солнце, сам снял свой плащ, свернул его и привязал к седлу. «Видишь ли, – сказало тогда кроткое Солнце сердитому Ветру, – лаской и добротой можно сделать гораздо больше, чем гневом».

Два козлика

Два упрямых козлика встретились однажды на узком бревне, переброшенном через ручей. Обоим разом перейти ручей было невозможно; приходилось которому-нибудь воротиться назад, дать другому дорогу и обождать. «Уступи мне дорогу», – сказал один. «Вот еще! Поди-ка ты, какой важный барин, – отвечал другой, – пяться назад; я первый взошел на мост». – «Нет, брат, я гораздо постарше тебя годами, и мне уступить молокососу! Ни за что!» Тут оба, долго не думавши, столкнулись крепкими лбами, сцепились рогами и, упираясь тоненькими ножками в колоду, стали драться. Но колода была мокра: оба упрямца поскользнулись и полетели прямо в воду.

Дедушка и внучек

   Жил на свете дряхлый старичок. Глаза его помутились от старости, колена тряслись, и слышал он, бедный, плохо. Когда он сидел за столом, то едва мог держать в руке ложку, проносил ее мимо рта и проливал суп на скатерть. Сын его и невестка смотрели на него с отвращением и, наконец, поместили его в уголке за печкой, куда приносили ему скудную пищу в старой глиняной миске.
   У старика часто навертывались слезы на глаза, и он грустно посматривал в ту сторону, где накрыт был стол. Однажды миска, которую слабо держали его руки, упала и разбилась вдребезги. Молодая невестка разразилась упреками несчастному старику. Он не смел ответить и только, вздохнувши, поник головой. Ему купили деревянную миску, из которой он с той поры и ел постоянно.
   Несколько дней спустя сын его и невестка увидели, что ребенок их, которому было четыре года, сидя на земле, складывает дощечки. «Что ты делаешь?» – спросил его отец.
   – Коробочку, – ответил он, – чтобы кормить из нее папашу с мамашей, когда они состарятся.
   Муж и жена молча переглянулись, потом заплакали и с тех пор стали опять сажать старика за свой стол и никогда больше не обращались с ним грубо.

Верная собака

Даже животные чувствуют благодарность к тем, кто желает им добра; неужели же человек может быть неблагодарным? Животные привязаны и преданы своим господам, в особенности отличаются этим собаки.
Один купец отправился верхом и следом за ним бежал его верный пудель. Купец ехал затем, чтобы получить большую сумму денег. Получив деньги и привязав их в мешке к седлу, поехал он домой. Дорогой мешок отвязался и упал, а купец и не заметил. Зоркий пудель видел, как упал мешок; попробовал было поднять его зубами, но почувствовал, что он был ему не под силу. Тогда пудель, оставив мешок, догнал своего господина, забежал вперед, стал кидаться на лошадь и лаять с ожесточением и упорством. Не зная, в чем дело, купец кричал на пуделя, бранил его, ударил кнутом, – ничего не помогало. Верное животное продолжало кидаться на лошадь с такой яростью, как будто хотело стащить долой своего хозяина. Видя, что ничего не помогает и что купец все едет дальше и дальше, пудель стал кусать за ноги лошадь, чтобы заставить хозяина воротиться. Купец испугался: ему пришло на мысль, что пудель взбесился, и, зная, как опасны бешеные собаки, купец решился застрелить своего верного слугу. Долго еще, однако же, старался он отделаться от пуделя то ласками, то угрозами, то ударами кнута, но, видя, что ничто не помогает, вынул пистолет и с стесненным сердцем выстрелил в верную собаку. Бедное животное упало, но через минуту опять поднялось и с жалобным визгом, обливаясь кровью, старалось следовать за хозяином. Купец очень любил своего верного пуделя, ему было тяжело смотреть, как он страдает, и потому он, пришпорив лошадь, ускакал вперед. Отъехав немного, купец захотел взглянуть, что сталось с бедным животным, и тут только, оборачиваясь назад, заметил он, что мешка с деньгами не было у седла. Понял тут купец, зачем так упорно лаяла и кидалась на него верная собака, и ему было больше жаль собаки, нежели денег. Он тотчас же поскакал назад, но не нашел уже пуделя на том месте, где его оставил. Следы крови по дороге показывали, что собака воротилась назад. Как больно было доброму купцу, когда, отправившись по кровавым следам, он нашел верное животное издыхающим у мешка с деньгами. Понятливо смотрела собака на своего хозяина и ласково лизала ему руку. Через несколько минут пудель издох, а купец, не радуясь найденным деньгам, воротился домой.

Что знаешь, о том не спрашивай

Мужик воз сена везет, а другой ему навстречу. «Здорово!» – «Здорово!» – «А что везешь?» – «Дрова». – «Какие дрова, ведь у тебя сено!» – «А коли видишь, что сено, так зачем и спрашиваешь!»
Тогда только мужик наш, почесав затылок, подумал про себя: «А ведь и вправду, для чего ж я спрашивал?»

Слепая лошадь

Давно, очень уже давно, когда не только нас, но и наших дедов и прадедов не было еще на свете, стоял на морском берегу богатый и торговый славянский город Винета, а в том городе жил богатый купец Уседом, корабли которого, нагруженные дорогими товарами, плавали по далеким морям. Уседом был очень богат и жил роскошно: может быть, и самое прозвание Уседома, или Вседома, получил он от того, что в его доме было решительно все, что только можно было найти хорошего и дорогого в то время; а сам хозяин, его хозяйка и дети ели только на золоте и на серебре, ходили только в соболях да в парче.
В конюшнях Уседома было много отличных лошадей, но ни в Уседомовой конюшне, ни во всей Винете не было коня быстрее и красивее Догони-Ветра – так прозвал Уседом свою любимую верховую лошадь за быстроту ее ног. Никто не смел садиться на Догони-Ветра, кроме самого хозяина, и хозяин никогда не ездил верхом ни на какой другой лошади.

   Случилось купцу в одну из своих поездок по торговым делам, возвращаясь в Винету, проезжать на своем любимом коне через большой и темный лес. Дело было под вечер, лес был страшно темен и густ, ветер качал верхушки угрюмых сосен; купец ехал один-одинешенек и шагом, сберегая своего любимого коня, который устал от дальней поездки. Вдруг из-за кустов, будто из-под земли, выскочило шестеро плечистых молодцов, с зверскими лицами, в мохнатых шапках, с рогатинами, топорами и ножами в руках; трое были на лошадях, трое пешком, – и два разбойника уже схватили было лошадь купца за узду. Не видать бы богатому Уседому своей родимой Винеты, если бы под ним был другой какой-нибудь конь, а не Догони-Ветер. Почуяв на узде чужую руку, конь рванулся вперед; своею широкою, сильною грудью опрокинул на землю двух дерзких злодеев, державших его за узду, смял под ноги третьего, который, махая рогатиной, забегал вперед и хотел было преградить ему дорогу, и помчался, как вихрь. Конные разбойники пустились вдогонку; лошади у них были тоже добрые, но куда же им догнать Уседомова коня? Догони-Ветер, несмотря на свою усталость, чуя погоню, мчался, как стрела, пущенная из туго натянутого лука, и далеко оставил за собой разъяренных злодеев. Через полчаса Уседом уже въезжал в родимую Венету на своем добром коне, с которого пена клочьями валилась на землю.
   Слезая с лошади, бока которой от усталости подымались высоко, купец тут же, трепля Догони-Ветра по взмыленной шее, торжественно обещал, что бы с ним ни случилось, никогда не продавать и не дарить никому своего верного коня, не прогонять его, как бы он ни состарился, и ежедневно, до самой смерти, отпускать коню по три меры лучшего овса. Но, поторопившись к жене и детям, Уседом не присмотрел сам за лошадью, а ленивый работник не выводил измученного коня, как следует, не дал ему совершенно остыть и напоил раньше времени. С тех пор Догони-Ветер начал хворать, хилеть, ослабел на ноги и, наконец, ослеп. Купец очень горевал и с полгода верно соблюдал свое обещание: слепой конь стоял по-прежнему на конюшне, и ему ежедневно отпускалось по три меры овса. Уседом потом купил себе другую верховую лошадь, и через полгода ему показалось слишком нерасчетливо давать слепой, никуда не годной лошади по три меры овса, и он велел отпускать две. Еще прошло полгода: слепой конь был еще молод, приходилось его кормить долго, и ему стали отпускать по одной мере. Наконец и это показалось купцу тяжело, и он велел снять с Догони-Ветра узду и выгнать его за ворота, чтобы не занимал напрасно места в конюшне. Слепого коня работники выпроводили со двора палкой, так как он упирался и не шел.
   Бедный, слепой Догони-Ветер, не понимая, что с ним делают, не зная и не видя, куда идти, остался стоять за воротами, опустивши голову и печально шевеля ушами. Наступила ночь, пошел снег, спать на камнях было жестко и холодно для бедной слепой лошади. Несколько часов простояла она на одном месте, но, наконец, голод заставил ее искать пищи. Поднявши голову, нюхая в воздухе, не попадется ли где-нибудь хоть клок соломы со старой, осунувшейся крыши, брела наудачу слепая лошадь и натыкалась беспрестанно то на угол дома, то на забор.
   Надобно вам знать, что в Винете, как и во всех старинных славянских городах, не было князя, а жители города управлялись сами собою, собираясь на площадь, когда нужно было решать какие-нибудь важные дела. Такое собрание народа для решения его собственных дел, для суда и расправы называлось вечем. Посреди Винеты, на площади, где собиралось вече, висел на четырех столбах большой вечевой колокол, по звону которого собирался народ и в который мог звонить каждый, кто считал себя обиженным, и требовать от народа суда и защиты. Никто, конечно, не смел звонить в вечевой колокол по пустякам, зная, что за это от народа сильно достанется.
   Бродя по площади, слепая, глухая и голодная лошадь случайно набрела на столбы, на которых висел колокол, и, думая, может быть, вытащить из стрехи пучок соломы, схватила зубами за веревку, привязанную к языку колокола, и стала дергать: колокол зазвонил так сильно, что народ, несмотря на то что было еще рано, толпами стал сбегаться на площадь, желая знать, кто так громко требует его суда и защиты. Все на Винете знали Догони-Ветра, знали, что он спас жизнь своему хозяину, знали обещание хозяина и удивились, увидя посреди площади бедного коня – слепого, голодного, дрожащего от стужи, покрытого снегом. Скоро объяснилось, в чем дело, и когда народ узнал, что богатый Уседом выгнал из дома слепую лошадь, спасшую ему жизнь, то единодушно решил, что Догони-Ветер имел полное право звонить в вечевой колокол. Потребовали на площадь неблагодарного купца и, несмотря на его оправдания, приказали ему содержать лошадь по-прежнему и кормить ее до самой ее смерти. Особый человек приставлен был смотреть за исполнением приговора, а самый приговор был вырезан на камне, поставленном в память этого события на вечевой площади.
   Говорят, впрочем, что не нужно было ни разу принуждать Уседома к исполнению вечевого приговора; купец почувствовал всю черноту своего поступка: кормил и холил слепую лошадь до самой ее смерти.

Казачья колыбельная песня

   Cпи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю. Тихо смотрит месяц ясный в колыбель твою. Стану сказывать я сказки, песенку спою; ты ж дремли, закрывши глазки, баюшки-баю.
   По камням струится Терек, плещет мутный вал; злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал. Но отец твой, старый воин, закален в бою: спи, малютка, будь спокоен, баюшки-баю.
   Сам узнаешь, будет время, бранное житье; смело вденешь ногу в стремя и возьмешь ружье. Я седельце боевое шелком разошью… Спи, дитя мое родное, баюшки-баю.
   Богатырь ты будешь с виду и казак душой. Провожать тебя я выйду, – ты махнешь рукой… Сколько горьких слез украдкой я в ту ночь пролью!.. Спи, мой ангел, тихо, сладко, баюшки-баю.
   Дам тебе я на дорогу образок святой: ты его, моляся Богу, ставь перед собой, да готовясь в бой опасный, помни мать свою… Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю.

М. Лермонтов

Волк и кот

   Волк из лесу в деревню забежал не в гости, но живот спасая; за шкуру он свою дрожал: охотники за ним гнались и гончих стая. Он рад бы в первые тут шмыгнуть ворота, да то лишь горе, что все ворота на запоре. Вот видит Волк мой на заборе Кота и молвит:
   – Васенька, мой друг, скажи скорее, кто здесь из мужичков добрее, чтобы укрыть меня от злых моих врагов? Ты слышишь лай собак и страшный звук рогов? Все это ведь за мной.
   – Проси скорей Степана: мужик предобрый он, – Кот Васька говорит.
   – То так, да у него я ободрал барана.
   – Ну, попытайся ж у Демьяна.
   – Боюсь, что на меня и он сердит: я у него унес козленка.
   – Беги ж, вон там живет Трофим.
   – К Трофиму? Нет, боюсь и встретиться я с ним: он на меня с весны грозится за ягненка.
   – Ну, плохо ж! Но, авось, тебя укроет Клим!
   – Ох, Вася, у него зарезал я теленка!
   – Что вижу, кум? Ты всем в деревне насолил, – сказал тут Васька Волку, – Какую ж ты защиту здесь сулил? Нет, в наших мужичках не столько мало толку, чтоб на свою беду тебя спасли они. И правы, – сам себя вини: что ты посеял, то и жни.

И. Крылов

Сказка о рыбаке и рыбке

   Жил старик со своею старухой у самого синего моря; они жили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу. Раз он в море закинул невод, – пришел невод с одною тиной. Он в другой раз закинул невод, – пришел невод с травой морскою. В третий раз закинул он невод, – пришел невод с одною рыбкой, с непростою рыбкой, – золотою. Как взмолится золотая рыбка! Голосом молвит человечьим: «Отпусти ты, старче, меня в море, дорогой за себя дам откуп: откуплюсь, чем только пожелаешь». Удивился старик, испугался: он рыбачил тридцать лет и три года и не слыхивал, чтоб рыба говорила. Отпустил он рыбку золотую и сказал ей ласковое слово: «Бог с тобою, золотая рыбка! Твоего мне откупа не надо; ступай себе в синее море, гуляй там себе на просторе».
   Воротился старик ко старухе, рассказал ей великое чудо. «Я сегодня поймал было рыбку, золотую рыбку, не простую; по-нашему говорила рыбка, домой в море синее просилась, дорогою ценою откупалась: откупалась, чем только пожелаю. Не посмел я взять с нее выкуп; так пустил ее в синее море». Старика старуха забранила: «Дурачина ты, простофиля! Не умел ты взять выкупа с рыбки! Хоть бы взял ты с нее корыто: наше-то совсем раскололось».
   Вот пошел он к синему морю. Видит, – море слегка разыгралось. Стал он кликать золотую рыбку, приплыла к нему рыбка и спросила: «Чего тебе надобно, старче?» Ей с поклоном старик отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка! Разбранила меня моя старуха, не дает старику мне покою: надобно ей новое корыто; наше-то совсем раскололось». Отвечает золотая рыбка: «Не печалься, ступай себе с Богом, будет вам новое корыто». Воротился старик ко старухе, у старухи новое корыто. Еще пуще старуха бранится: «Дурачина ты, простофиля! Выпросил, дурачина, корыто! В корыте много ли корысти? Воротись, дурачина, ты к рыбке, поклонись ей, выпроси уж избу».
   Вот пошел он к синему морю (помутилось синее море). Стал он кликать золотую рыбку, приплыла к нему рыбка, спросила: «Чего тебе надобно, старче?» Ей старик с поклоном отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка! Еще пуще старуха бранится, не дает старику мне покою: избу просит сварливая баба». Отвечает золотая рыбка: «Не печалься, ступай себе с Богом! Так и быть: изба вам уж будет».
   Пошел он ко своей землянке, а землянки нет уж и следа; перед ним изба со светелкой, с кирпичною, беленою трубою, с дубовыми, тесовыми воротами. Старуха сидит под окошком, на чем свет стоит мужа ругает:
   «Дурачина ты, прямой простофиля! Выпросил, простофиля, избу! Воротись, поклонися рыбке: не хочу быть черною крестьянкой, хочу быть столбовою дворянкой».
   Пошел старик к синему морю (не спокойно синее море). Стал он кликать золотую рыбку. Приплыла к нему рыбка, спросила: «Чего тебе надобно, старче?» Ей с поклоном старик отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка! Пуще прежнего старуха вздурилась, не дает старику мне покою: уж не хочет быть она крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой». Отвечает золотая рыбка: «Не печалься, ступай себе с Богом!»
   Воротился старик ко старухе. Что ж он видит? Высокий терем. На крыльце стоит его старуха в дорогой собольей душегрейке, парчовая на маковке кичка, жемчуги огрузили шею, на руках золотые перстни, на ногах красные сапожки. Перед нею усердные слуги; она бьет их, за чупрун таскает. Говорит старик своей старухе: «Здравствуй, барыня-сударыня дворянка! Чай, теперь твоя душенька довольна». На него прикрикнула старуха, на конюшне служить его послала.

   Вот неделя, другая проходит, еще пуще старуха вздурилась; опять к рыбке старика посылает. «Воротись, поклонися рыбке: не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть вольною царицей». Испугался старик, взмолился: «Что ты, баба, белены объелась? Ни ступить, ни молвить не умеешь! Насмешишь ты целое царство». Осердилась пуще старуха, по щеке ударила мужа. «Как ты смеешь, мужик, спорить со мною, со мною, дворянкой столбовою? Ступай к морю, говорят тебе честью; не пойдешь, поведут поневоле».
   Старичок отправился к морю (почернело синее море). Стал он кликать золотую рыбку. Приплыла к нему рыбка, спросила: «Чего тебе надобно, старче?» Ей с поклоном старик отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка. Опять моя старуха бунтует: уж не хочет быть она дворянкой, хочет быть вольною царицей». Отвечает золотая рыбка: «Не печалься, ступай себе с Богом! Добро! Будет старуха царицей!» Старичок к старухе воротился. Что ж? Перед ним царские палаты. В палатах видит свою старуху, за столом сидит она царицей, служат ей бояре да дворяне, наливают ей заморские вина; заедает она пряником печатным; вкруг ее стоит грозная стража, на плечах топорики держат. Как увидел старик – испугался; в ноги он старухе поклонился, молвил: «Здравствуй, грозная царица! Ну теперь твоя душенька довольна». На него старуха не взглянула, лишь с очей прогнать его велела. Подбежали бояре и дворяне, старика взашеи затолкали. А в дверях-то стража подбежала, топорами чуть не изрубила. А народ-то над ним насмеялся: «Поделом тебе, старый невежа! Впредь тебе, невежа, наука: не садися не в свои сани!»
   Вот неделя, другая проходит, еще пуще старуха вздурилась: царедворцев за мужем посылает, отыскали старика, привели к ней. Говорит старику старуха: «Воротись, поклонися рыбке. Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою, чтобы жить мне в окияне-море, чтоб служила мне рыбка золотая и была б у меня на посылках».
   Старик не осмелился перечить, не дерзнул поперек слова молвить. Вот идет он к синему морю, видит, на море черная буря: так и вздулись сердитые волны, так и ходят, так воем и воют. Стал он кликать золотую рыбку, приплыла к нему рыбка, спросила: «Чего тебе надобно, старче?» Ей старик с поклоном отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка! Что мне делать с проклятою бабой? Уж не хочет быть она царицей, хочет быть владычицей морскою; чтобы жить ей в окияне-море, чтобы ты сама ей служила и была бы у ней на посылках».

   Ничего не сказала рыбка, лишь хвостом по воде плеснула и ушла в глубокое море. Долго у моря ждал он ответа, не дождался, к старухе воротился – глядь: опять перед ним землянка; на пороге сидит его старуха, а пред нею разбитое корыто.

  -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Сказка о купце Кузьме остолопе и о работнике его Балде

Жил-был купец Кузьма Остолоп, по прозванью Осиновый лоб. Пошел Кузьма по базару посмотреть кой-какого товару. Навстречу ему идет Балда, сам не зная куда. «Что, дядюшка, так рано поднялся, чего ты взыскался?» Кузьма ему в ответ: «Нужен мне работник – повар, конюх и плотник. А где найти мне такого служителя, не слишком дорогого?» Балда говорит: «Буду служить тебе славно, усердно и очень исправно, в год за три щелчка тебе по лбу, есть же давай мне вареную полбу». Призадумался наш Кузьма Остолоп, стал почесывать лоб. Щелк щелку ведь рознь – да понадеялся на русский авось. Кузьма говорит Балде: «Ладно; не будет нам обоим накладно. Поживи-ка на моем подворье, окажи свое усердье и проворье».
Живет Балда в купеческом доме, спит себе на соломе, ест за четверых, работает за семерых: досветла все у него пляшет, лошадь запряжет, полосу вспашет, печь затопит, все заготовит, закупит, яичко испечет да сам и облупит. Хозяйка Балдой не нахвалится, их дочка о Балде лишь и печалится, сынок их зовет его тятей; кашу заварит, нянчится с дитятей; один Кузьма лишь Балду не любит, никогда его не приголубит, о расплате думает частенько. Время идет, и срок уже близенько. Кузьма не ест, не пьет, ночи не спит: лоб у него заранее трещит. Вот он жене признается: «Так и так, что делать остается?» Ум у бабы догадлив, на всякие хитрости повадлив. Хозяйка Кузьме говорит: «Знаю средство, как удалить от нас такое бедство: закажи Балде службу, чтоб стало ему невмочь, а требуй, чтоб он ее исполнил точь-в-точь: тем ты и лоб от расправы избавишь, и Балду-то без расплаты отправишь».

   Стало на сердце у Кузьмы веселее, начал он глядеть на Балду посмелее. Вот он кричит: «Поди-ка сюда, верный мой работник Балда! Слушай: платить обязалися черти мне оброк до самой моей смерти. Лучшего бы не надобно дохода, да есть на них недоимки за три года. Как наешься ты своей полбы, собери-ка с чертей оброк мне полный».
   Балда, с Кузьмой понапрасну не споря, пошел да и сел у берега моря; там он стал веревку крутить да конец ее в море мочить. Вот из моря вылез старый бес: «Зачем ты, Балда, к нам залез?» «Да вот веревкой хочу море морщить, да вас, проклятое племя, корчить». Беса старого взяла тут унылость. «Скажи, за что такая немилость?» – «Как за что? Вы не платите оброка, не помните положенного срока; вот ужо будет нам потеха, вам, собакам, великая помеха!» – «Балдушка, погоди ты морщить море, оброк сполна ты получишь вскоре. Погоди, вышлю к тебе внука». Балда мыслит: «Этого провесть не штука!»
   Вынырнул подосланный бесенок, замяукал он, как голодный котенок. «Здравствуй, Балда мужичок! Какой тебе надобно оброк? Об оброке век мы не слыхали, не было чертям такой печали; ну, так и быть, – возьми, да с уговору, с общего нашего приговору, – чтобы вперед не было никому горя: кто скорее из нас обежит около моря, тот и бери себе полный оброк; между тем там приготовят мешок». Засмеялся Балда лукаво: «Что ты это выдумал, право? Где тебе тягаться со мною, со мною, с самим Балдою? Экого послали супостата. Подожди-ка моего меньшого брата».
   Пошел Балда в ближний лесок, поймал двух зайцев, да в мешок. К морю опять он приходит, у моря бесенка находит. Держит Балда за уши одного зайку: «Попляши-ка ты под нашу балалайку; ты, бесенок, еще молоденок, со мною тягаться слабенек – это была бы лишь времени трата, обгони-ка сперва моего брата. Раз, два три! Догоняй-ка». Пустились бесенок и зайка: бесенок по берегу морскому, а зайка в лесок, до дому. Вот море кругом обежавши, высунув язык, морду поднявши, прибежал бесенок, задыхаясь, весь мокрешенек, лапкой утираясь, мысля: дело с Балдою сладит. Глядь – а Балда братца гладит, приговаривая: «Братец мой любимый, устал, бедняжка! Отдохни, родимый». Бесенок оторопел, хвостик поджал, совсем присмирел, на братца поглядывает боком. «Погоди, – говорит, – схожу за оброком». Пошел к деду, говорит: «Беда! обогнал меня меньшой Балда!» Старый бес стал тут думать думу, а Балда наделал такого шуму, что все море смутилось и волнами так и расходилось.
   Вылез бесенок. «Полно, мужичок, вышлем тебе весь оброк». – «Нет, – говорит Балда, – теперь моя череда, условия сам назначу, задам тебе, враженок, задачу. Посмотрим, какова у тебя сила. Видишь, там сивая кобыла? Кобылу подыми-тка ты да неси ее полверсты; снесешь кобылку – оброк уж твой, не снесешь кобылы – ан будет он мой».
   Бедненький бес под кобылу подлез, поднатужился, поднапружился, приподнял кобылу, два шага шагнул, на третьем упал, ножки проянул. А Балда ему: «Глупый ты бес, куда ж ты за нами полез? И руками-то снести не смог, а я, смотри, снесу промеж ног. Сел Балда на лошадку верхом, да версту проскакал, так что пыль столбом. Испугался бесенок и к деду пошел рассказывать про такую победу. Делать нечего – черти собрали полный оброк да на Балду взвалили мешок.
   Идет Балда, покрякивает, а Кузьма, завидя Балду, вскакивает, за хозяйку прячется, со страху корячится. Балда его тут отыскал, отдал оброк, платы требовать стал. Бедный купец Кузьма Остолоп подставил лоб. С первого щелчка – прыгнул Кузьма до потолка; со второго щелчка – лишился Кузьма языка; а с третьего щелчка – вышибло ум у старика. А Балда приговаривал с укоризною: «Не гонялся бы ты, Кузьма, за дешевизною!»

А. Пушкин

Из книги «Родное слово»

Первая после азбуки книга для чтения

Золотое яичко

   Жили себе дед да баба,
   И была у них курочка ряба.
   Снесла курочка яичко:
   Яичко не простое,
   Золотое.
   Дед бил, бил —
   Не разбил;
   Баба била, била —
   Не разбила.
   Мышка бежала,
   Хвостиком махнула:
   Яичко упало
   И разбилось.
   Дед и баба плачут;
   Курочка кудахчет:
   – Не плачь, дед, не плачь, баба.
   Я снесу вам яичко другое,
   Не золотое – простое.

Репка

   Посадил дед репку – выросла большая-пребольшая. Стал дед репку из земли тащить: тянет-потянет, вытянуть не может.
   Позвал дед на помощь бабку. Бабка за дедку, дедка за репку: тянут-потянут, вытянуть не могут.
   Позвала бабка внучку. Внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку: тянут-потянут, вытянуть не могут.
   Кликнула внучка Жучку. Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку: тянут-потянут, вытянуть не могут.
   Кликнула Жучка Машку. Машка за Жучку. Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку: тянут-потянут, вытянуть не могут.
   Кликнула Машка мышку. Мышка за Машку, Машка за Жучку, Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку: тянут-потянут – вытащили репку!

Буренушка

   Уж как я ль мою коровушку люблю!
   Уж как я ль-то ей крапивушки нажну!
   Кушай вволюшку, коровушка моя;
   Ешь ты досыта, буренушка моя!
   Уж как я ль мою коровушку люблю!
   Сытна пойла я коровушке налью;
   Чтобы сыта была коровка моя,
   Чтобы сливочек буренушка дала.

Храбрая собака

   – Собака, что лаешь?
   – Волков пугаю.
   – Собака, что хвост поджала?
   – Волков боюсь.
//-- * * * --//
   Жил-был журавль да овца,
   Накосили они стожок сенца;
   Не сказать ли сказку с конца?

Козлик

   Жил-был у бабушки
   Серенький козлик.
   Вот как! Вот как!
   Серенький козлик!
   Бабушка козлика
   Очень любила.
   Вот как! Вот как!
   Очень любила!
   Вздумалось козлику
   В лес погуляти.
   Вот как! Вот как!
   В лес погуляти!
   Напали на козлика
   Серые волки.
   Вот как! Вот как!
   Серые волки!
   Оставили бабушке
   Рожки да ножки.
   Вот как! Вот как!
   Рожки да ножки.
//-- * * * --//
   «Федул, что губы надул?» – «Кафтан прожег». – «Можно зашить». – «Да иглы нет». – «А велика ли дыра?» – «Один ворот остался».

Вместе тесно, а врозь скучно

Говорит брат сестре: «Не тронь моего волчка». Отвечает сестра брату: «А ты не тронь моих кукол». Дети расселись по разным углам; но скоро им обоим стало скучно.
Отчего детям стало скучно?

Два петушка

Два молодых петушка подрались, и один победил. Побежденный забился под сарай, а победитель взлетел на крышу и заорал во все горло: ку-ку-реку! Откуда ни возьмись ястреб: схватил крикуна и унес к себе на ужин.

Кулик

«Кулик! Где живешь?» – «На болоте» – «Иди к нам в поле». – «Не пойду: там сухо».

Лиса и кролик

Сказала лиса кролику: «Зачем ты, кролик, роешь такие узкие норы?» – «Затем, чтобы ты, лисонька, не пришла ко мне в гости», – отвечает кролик.

Сорока

   Сорока-белобока
   На порог скакала,
   Деток поджидала,
   Кашу варила,
   Деток кормила.
//-- * * * --//

Загадки

   1. В беленькой бочечке два розные пива.
   2. Какое такое дерево, что зимой и летом все одним цветом?
   3. Что над нами вверх ногами?

Козлятки и волк

   Жила-была коза; сделала себе коза в лесу избушку и наплодила деток. Каждый день уходила коза за кормом в бор. Сама уйдет, а деткам велит крепко-накрепко запереться и никому дверей не отпирать. Воротится коза домой, постучит рожками в двери и запоет:

     Козлятушки, дитятушки,
     Отомкнитеся, отопритеся!
     Ваша мать пришла,
     Молочка принесла.
     Я, коза, во бору была,
     Ела траву шелковую,
     Пила воду студеную;
     Бежит молочко по вымечку,
     Из вымечка по копыточкам,
     А с копыточек во сыру землю.

   Козлятки услышат мать и отопрут ей двери. Она покормит их и опять уйдет пастись.
   Подслушал козу волк и, когда она ушла, подошел к дверям избушки и запел толстым-претолстым голосом:

     Вы, детушки, вы, батюшки,
     Отопритеся, отворитеся!
     Ваша мать пришла,
     Молока принесла…
     Полны копытцы водицы!

   Козлятки выслушали и говорят: «Слышим, слышим! Не матушкиным голосом поешь: матушка поет тоньше и не так причитывает» – и не отворили дверей волку. Волк так и ушел, несолоно хлебавши. Пришла мать и похвалила деток, что ее послушались: «Умницы вы, деточки, что не отперли волку, а то бы он вас съел».

Гуси, где вы бывали?

   Гуси вы, гуси,
   Красные лапки!
   Где вы бывали?
   Что вы слыхали?
   Где вы видали
   Ванюшину мать?
   А Ванюшина мать
   В поле гуляет,
   Цветы собирает,
   Венок завивает
   Ванюше своему.

Колобок

   Жил-был старик со старухой. Вот и просит старик:
   «Испеки мне, старая, колобок». – «Да из чего испечь-то? – муки нет». – «Эх, старуха, по амбару помети, по сусечкам поскреби, вот и наберется». Старушка так и сделала: намела, наскребла горсти две муки, замесила тесто на сметане, скатала колобок, изжарила его в масле и положила на окно простынуть.
   Надоело колобку лежать: он и покатился с окна на завалинку, с завалинки на травку, с травки на дорожку – и покатился по дорожке. Катится колобок по дороге, а навстречу ему заяц: «Колобок, колобок! Я тебя съем». – «Нет, не ешь меня, косой, а лучше послушай, какую я тебе песенку спою». Заяц уши поднял, а колобок запел:

     Я колобок, колобок!
     По амбару метен,
     По сусечкам скребен,
     На сметане мешен,
     В печку сажен,
     На окошке стужен.
     Я от дедушки ушел,
     Я от бабушки ушел:
     От тебя, зайца, не хитро уйти.

   И покатился колобок дальше: только его заяц и видел.
   Катится колобок по тропинке в лесу, а навстречу ему серый волк: «Колобок, колобок! Я тебя съем». – «Не ешь меня, серый волк, я тебе песню спою». И колобок запел:

     Я колобок, колобок!
     По амбару метен,
     По сусечкам скребен,
     На сметане мешен,
     В печку сажен,
     На окошке стужен.
     Я от бабушки ушел,
     Я от зайца ушел:
     От тебя, волка, не хитро уйти.

   Покатился колобок дальше: только его волк и видел.
   Катится колобок по лесу, а навстречу ему медведь идет, хворост ломает, кусты к земле гнет: «Колобок, колобок! Я тебя съем». – «Ну где тебе, косолапому, съесть меня! Послушай лучше моей песенки». Колобок запел, а Миша и уши развесил!

     Я колобок, колобок,
     По амбару метен,
     По сусечкам скребен,
     На сметане мешен,
     В печку сажен,
     На окошке стужен.
     Я от дедушки ушел,
     Я от бабушки ушел,
     Я от зайца ушел,
     Я от волка ушел:
     От тебя, медведь, полгоря уйти.

   И покатился колобок: медведь только вслед ему посмотрел.
   Катится колобок, а навстречу ему лиса.

   «Здравствуй, колобок! Какой ты пригоженький, румяненький!» Колобок рад, что его похвалили, и запел свою песенку; а лиса слушает да все ближе подкрадывается:

     Я колобок, колобок!
     По амбару метен,
     По сусечкам скребен,
     На сметане мешен,
     В печку сажен,
     На окошке стужен.
     Я от дедушки ушел,
     Я от бабушки ушел,
     Я от зайца ушел,
     Я от волка ушел,
     От медведя ушел:
     От тебя, лиса, не хитро уйти.

   «Славная песенка! – сказала лиса. – Да то беда, голубчик, что я стара стала, плохо слышу. Сядь ко мне на мордочку да пропой еще разочек». Колобок обрадовался, что его песенку похвалили; прыгнул лисе на морду да и запел: «Я колобок, колобок!..» А лиса его – гам! – и съела.

Березонька

   Береза моя, березонька,
   Береза моя белая,
   Береза кудрявая!
   Стоишь ты, березонька,
   Посередь долинушки;
   На тебе, березонька,
   Листья зеленые;
   Под тобой, березонька,
   Травка шелковая;
   Близ тебя, березонька,
   Красны девушки
   В семик поют;
   Под тобой, березонька,
   Красны девушки
   Венки плетут.
//-- * * * --//
   ЗАГАДКА. В небо дыра, в землю дыра, посредине огонь да вода.

В октябре

   Солнце спряталось за тучи,
   Ветер сильный, холодно;
   Листья сыплются, и в кучи
   Ветром все их намело.

   Речка ходит так сердито;
   Лес так жалобно шумит;
   Небо тучами закрыто;
   Небо дождиком грозит.

   Птички все прижались в поле,
   Рыбки спрятались на дно;
   Всем и в поле, как в неволе, —
   Холодно всем, холодно!

Утро

   Румяной зарею
   Покрылся восток;
   В селе за рекою
   Потух огонек.
   Росой окропились
   Цветы на полях;
   Стада пробудились
   На мягких лугах.
   Седые туманы
   Плывут к облакам…
   Гусей караваны
   Несутся к лугам,
   Проснулися люди,
   Спешат на поля;
   Явилося солнце,
   Ликует земля!

В мае

   Я пройдусь по лесам,
   Много птичек есть там:
   Все порхают, поют,
   Гнезда теплые вьют.
   Я пройдусь по лугам,
   Мотылечки есть там:
   Как красивы они
   В эти майские дни!

Птичка

   Птичка над моим окошком
   Гнездышко для деток вьет:
   То соломку тащит в ножках,
   То пушок в носу несет.
   Птичка домик сделать хочет;
   Солнышко взойдет, зайдет, —
   Целый день она хлопочет,
   Но и целый день поет.
   Ночь холодная настанет,
   От реки туман пойдет:
   Птичка, душенька, устанет,
   Спит и петь перестает.
   Но чуть утро, птичка снова
   Песню звонко заведет:
   Весела, сыта, здорова —
   И поет себе, поет.

Малые сиротки – божьи детки

   Ясно солнышко
   Закатилося;
   Светла месяца
   Не видать нигде;
   Часты звездочки
   В тучи спрятались,
   И темным-темна
   Ночь осенняя!
   Трудно в свете жить
   Сиротинушке,
   Без родимого
   Отца-батюшки,
   Без родимой
   Своей матушки,
   Без братьев, сестер…
   Как есть круглому!

Умей обождать

Жили-были себе брат да сестра, петушок да курочка. Побежал петушок в сад и стал клевать зеленехонькую смородину, а курочка и говорит ему: «Не ешь, Петя! Обожди, пока смородина поспеет». Петушок не послушался, клевал да клевал и наклевался так, что насилу домой добрел. «Ох, – кричит петушок, – беда моя! Больно, сестрица, больно!» Напоила курочка петушка мятой, приложила горчичник – и прошло.

Выздоровел петушок и пошел в поле; бегал, прыгал, разгорелся, вспотел и побежал к ручью пить холодную воду; а курочка ему кричит: «Не пей, Петя, обожди пока, простынешь!» Не послушался петушок, напился холодной воды – и тут же стала бить его лихорадка: насилу домой курочка довела. Побежала курочка за доктором, прописал доктор Пете горького лекарства, и долго пролежал петушок в постели.
Выздоровел петушок к зиме и видит, что речка ледком покрылась; захотелось петушку на коньках покататься; а курочка и говорит ему: «Ох, обожди, Петя! Дай реке совсем замерзнуть; теперь еще лед очень тонок, утонешь». Не послушался петушок сестры: покатился по льду, лед проломился, и петушок – бултых в воду! Только петушка и видели.

Петух и кот

   Жили-были кот да петух, жили они дружно. Кот ходил в лес на промысел, а петуху наказывал дома сидеть, дверь не отпирать и в окошко не выглядывать: не унесла бы воровка-лиса. Ушел кот в лес; а лиса тут как тут: подбежала к окну да и поет:

     Кукуреку, петушок,
     Золотой гребешок,
     Масляна головушка,
     Шелкова бородушка!
     Выгляни в окошко:
     Дам тебе горошку.

   Захотелось петушку посмотреть, кто так сладко поет: выглянул он в окно, а лиса его – цап-царап! – и потащила. Несет лиса петуха, а петух кричит:
   Несет меня лиса,
   За темные леса,
   За высокие горы,
   В далекие страны!
   Котику-братику,
   Отыми меня!

   Услышал кот знакомый голосок, нагнал лису, отбил петушка и принес домой. «Смотри же, Петя, – говорит кот, – завтра я пойду дальше, не слушай лису, не выглядывай в окно; а не то – съест тебя лиса, косточек не оставит».
   Ушел кот, а лиса опять под окном и поет:

     Кукуреку, петушок,
     Золотой гребешок,
     Масляна головушка,
     Шелкова бородушка!
     Выгляни в окошко:
     Дам тебе горошку.
     Дам и зернышков.

   Долго крепился петушок, не выглядывал, хоть очень уж хотелось ему посмотреть, какие
   там зернышки у лисы. Видит лиса, что не выглядывает петух, принялась опять петь:

     Кукуреку, петушок,
     Золотой гребешок,
     Масляна головушка,
     Шелкова бородушка!
     Вот бояре ехали,
     Пшено порассыпали,
     Некому подбирать.

   Тут уж не вытерпел петушок, захотелось ему посмотреть, какое там бояре пшено рассыпали, – выглянул; а лиса петушка – цап-царап! – и потащила. Кричит опять петушок:

     Несет меня лиса
     За темные леса,
     За высокие горы,
     В далекие страны!
     Котику-братику,
     Выручи из беды!

   Далеко был кот, едва услыхал знакомый голосок; однако же побежал в погоню, догнал лису, отбил петушка и притащил домой. «Смотри же, петушок! Завтра я еще дальше уйду; не слушай лису, не выглядывай в окошко; а то и будешь кричать, да не услышу».
   Ушел кот, а лиса под окно и запела:

     Кукуреку, петушок,
     Золотой гребешок,
     Масляна головушка,
     Шелкова бородушка!
     Выгляни в окошко,
     Погляди немножко:
     Как у Карпова двора
     Поукатана гора,
     Стоят сани-самокаты,
     Они сами катят,
     Сами ехать хотят.

   Хочется петушку хоть одним глазком взглянуть на санки-самокатки, да и думает себе: «Нет! Не выгляну: уйдет лиса, тогда погляжу!» Запела было опять лиса свою песню, а петушок ей и говорит: «Нет, не обманешь меня больше, лиса, не выгляну!» – «А мне что тебя обманывать? – отвечает лиса. – Хочешь – гляди, хочешь – нет. Прощай! Мне домой пора».
   Отбежала лиса, да и спряталась за угол. Не слышит петушок лисы; захотелось ему посмотреть, в самом ли деле она ушла, – выглянул; а лиса его – цап-царап! – и потащила.
   Сколько ни кричал петушок, котик его не услышал: очень уж далеко был.
//-- * * * --//

Скороговорки

1. Сыворотка из-под простокваши.
2. Полчетверти четверика гороху без червоточинки.

На стриженую овечку бог теплом пахнул

Овечку остригли весною; было еще холодно, и бедняжка дрожала всем телом. Бог сжалился над овечкою и послал на землю яркий солнечный луч и теплый ветерок. Обогрелася овечка и весело побежала в поле, а к осени у нее опять отросла шерсть.

Мальчик весело играл и прыгал целое лето. Но настала холодная зима, и мальчик не мог выходить на улицу. Печально сидел он на лавке и глядел в окно; а за окном весело падал пушистый снег. Мать надела на мальчика рубашку и чулки из овечьей шерсти, и он бойко побежал на улицу – лепить бабу из мягкого снега.
//-- * * * --//
СКОРОГОВОРКА. У нас на дворе-подворье погода размокропогодилась.

Мена

Купался богатый купец в реке, попал на глубокое место и стал тонуть. Шел мимо старик, мужичок-серячок, услыхал крик, кинулся – и купца из воды вытащил. Купец не знает, как старика благодарить: позвал к себе в город, угостил хорошенько и подарил ему кусок золота величиною в конскую голову.

   Взял золото мужичок и идет домой, а навстречу ему барышник – целый табун лошадей гонит: «Здравствуй, старик! Откуда Бог несет?» – «Из города, от богатого купца». – «Что же тебе купец дал?» – «Кусок золота в конскую голову». – «Отдай мне золото, возьми лучшего коня». Взял старик лучшего коня, поблагодарил и пошел дальше.
   Идет старик, а навстречу ему пастух волов гонит:
   «Здравствуй, старик! Откуда Бог несет?» – «Из города, от купца». – «Что же тебе купец дал?» – «Золота в конскую голову». – «А где же оно?» – «Променял на коня». – «Променяй мне коня на любого вола». Старик выбрал вола, поблагодарил и пошел.
   Идет старичок, а навстречу овчар – гонит овечье стадо: «Здравствуй, старичок! Откуда Бог несет?» – «От богатого купца, из города». – «Что же тебе купец дал?» – «Золота в конскую голову». – «Где же оно?» – «Променял на коня». – «А конь где?» – «Променял на вола». – «Променяй мне вола на любого барана». Взял старик лучшего барана, поблагодарил и пошел дальше.
   Идет старик, а навстречу свинопас – поросят гонит:
   «Здравствуй, старик! Где был?» – «В городе, у богатого купца». – «Что же тебе купец дал?» – «Кусок золота в конскую голову». – «Где же оно?» – «Променял на коня». – «А конь где?» – «Променял на вола». – «А вол где?» – «Променял на барана». – «Давай мне барана, бери себе лучшего поросенка». Выбрал старик поросенка, поблагодарил пастуха и пошел.
   Идет старик, а навстречу ему коробейник с коробком за спиной. «Здравствуй, старик! Откуда идешь?» – «От купца из города». – «А что тебе купец дал?» – «Золота в конскую голову». – «Где же оно?» – «Променял на коня». – «А конь где?» – «Променял на вола». – «А вол где?» – «Променял на барана». – «А баран где?» – «Променял на порося». – «Променяй мне поросенка на любую иглу». Выбрал старик славную иголку, поблагодарил и пошел домой. Пришел старик домой, стал через плетень перелезать и иглу потерял.
   Выбежала старику навстречу старушка: «Ах, голубчик мой! Я без тебя здесь совсем было пропала. Ну, рассказывай, был ты у купца?» – «Был». – «Что тебе купец дал?» – «Кусок золота в конскую голову». – «Где же оно?» – «Променял на коня». – «А конь где?» – «Променял на вола». – «А вол где?» – «Променял на барана». – «А баран где?» – «Променял на порося». – «А поросенок где?» – «Променял на иглу: хотел тебе, старая, подарочек принести, стал через плетень перелезать и потерял». – «Ну, слава же Богу, мой голубчик, что ты сам вернулся; пойдем в избу ужинать».
   И теперь живет старичок со старушкой, счастливы и без золота.

Ленивый и прилежный

«Завтра поучусь, а сегодня погуляю», – говорит ленивый. «Завтра погуляю, а сегодня поучусь», – говорит прилежный.

Гуси

   Жил старичок со старушкой; были у них дочка да сынок маленький. Собрались старики в город и приказывают дочке: «Мы пойдем, дочка, в город; принесем тебе булочку, купим платочек; а ты будь умна, братца береги, со двора не ходи». Ушли старики; девочка посадила братца на травку под окном, а сама побежала на улицу и заигралась. Налетели гуси, подхватили мальчика и унесли на крылышках.
   Прибежала девочка, глядь – нет братца! Кинулась туда-сюда – нету! Кликала девочка, кликала братца, не откликается. Выбежала в чистое поле: вдали метнулось гусиное стадо и пропало за темным лесом. «Верно, гуси унесли братца!» – подумала девочка и пустилась гусей догонять.
   Бежала девочка, бежала, видит – стоит печка. «Печка, печка! Скажи, куда гуси полетели?» – «Съешь моего ржаного пирожка, скажу». А девочка говорит:
   «У моего батюшки и пшеничные не едятся!» – и побежала дальше.
   Бежит девочка дальше и видит – стоит яблоня. «Яблоня, яблоня! Куда гуси полетели?» – «Съешь моего лесного яблочка, тогда скажу». – «У моего батюшки и садовые не едятся!» – сказала девочка и побежала дальше.
   Бежит девочка и видит: льется молочная речка – кисельные берега. «Молочная речка – кисельные берега! Скажи, куда гуси полетели?» – «Съешь моего простого киселика с молочком, тогда скажу». – «У моего батюшки и сливочки не едятся!» И побежала девочка дальше.
   Долго бы пришлось бегать девочке, да попался ей навстречу еж. Хотела девочка ежа толкнуть, побоялась наколоться и спрашивает: «Ежик, ежик, куда гуси полетели?» Ежик и показал дорогу девочке. Побежала девочка по дороге и видит – стоит избушка на курьих ножках, стоит поворачивается; в избушке сидит баба-яга, костяная нога, морда глиняная; сидит и братец на лавочке у окошка, золотыми яблочками играет. Подкралась девочка к окну, схватила братца и побежала домой; а баба-яга кликнула гусей и послала их за девочкой в погоню.
   Бежит девочка, а гуси совсем ее нагоняют. Куда деваться? Прибежала девочка к молочной речке с кисельными берегами. «Реченька, голубушка, укрой меня!» – «Съешь моего простого киселика с молочком?» Похлебала девочка киселика с молочком, тогда речка спрятала девочку под крутой бережок, а гуси мимо и пролетели.
   Выбежала девочка из-под бережка и побежала дальше, а гуси ее увидали и опять пустились в погоню. Что делать девочке? Прибежала она к яблоньке: «Яблонька, голубушка, спрячь меня!» – «Съешь моего лесного яблочка, тогда спрячу». Нечего девочке делать – съела она лесного яблочка. Яблонька закрыла девочку ветками: гуси и пролетели мимо.

Вышла девочка из-под яблони и пустилась бежать домой. Бежит, а гуси опять ее увидали – и ну за ней! Совсем налетают, крыльями над головой машут. Чуть-чуть добежала девочка до печки: «Печечка, матушка, спрячь меня!» – «Съешь моего ржаного пирожка, тогда спрячу». Поскорей съела девочка ржаного пирожка и залезла в печь: гуси пролетели мимо.

Вылезла девочка из печки и пустилась домой во весь дух. Гуси опять девочку увидали и опять погнались за нею. Вот, вот, налетают, крыльями по лицу бьют, того и гляди братца из рук вырвут, да изба-то была уже недалеко. Вбежала девочка в избу, проворно двери захлопнула и окошки закрыла. Покружились гуси над избой, покричали, да так ни с чем и полетели к бабе-яге.
Пришли домой старичок и старушка, видят – мальчик дома, жив и здоров: подарили девочке булочку и платочек.

Лиса и кувшин

Вышла баба на поле жать и спрятала за кусты кувшин с молоком. Подобралась к кувшину лиса, всунула в него голову, молоко вылакала; пора бы и домой, да вот беда – головы из кувшина вытащить не может. Ходит лиса, головой мотает и говорит: «Ну, кувшин, пошутил, да и будет, отпусти же меня, кувшинушко! Полно тебе, голубчик, баловать, поиграл, да и полно!» Не отстает кувшин, хоть ты что хочешь. Рассердилась лиса: «Погоди же ты, проклятый, не отстанешь честью, так я тебя утоплю». Побежала лиса к реке и давай кувшин топить. Кувшин-то утонуть – утонул, да и лису за собой потянул.
//-- * * * --//
«Ты чего делаешь?» – «Ничего! А ты зачем?» – «Тебе помогать пришел».

Четыре желания

   Митя накатался на саночках с ледяной горы и на коньках по замерзшей реке, прибежал домой румяный, веселый и говорит отцу: «Уж как весело зимой! Я бы хотел, чтобы все зима была!»
   «Запиши твое желание в мою карманную книжку», – сказал отец. Митя записал.
   Пришла весна. Митя вволю набегался за пестрыми бабочками по зеленому лугу, нарвал цветов, прибежал к отцу и говорит: «Что за прелесть эта весна! Я бы желал, чтобы все весна была».
   Отец опять вынул книжку и приказал Мите записать свое желание.
   Настало лето. Митя с отцом отправились на сенокос. Весь длинный день веселился мальчик: ловил рыбу, набрал ягод, кувыркался в душистом сене и вечером сказал отцу: «Вот уж сегодня я повеселился вволю! Я бы желал, чтобы лету конца не было». И это желание Мити было записано в ту же книжку.
   Наступила осень. В саду собирали плоды – румяные яблоки и желтые груши. Митя был в восторге и говорил отцу: «Осень лучше всех времен года!» Тогда отец вынул свою записную книжку и показал мальчику, что он то же самое говорил и о весне, и о зиме, и о лете.

Страшная коза

1

   Жили себе дед да баба, а у них была дочь. Купил себе дед козу и велел дочери пасти. Вот дочь пасла целый день, вечером напоила и гонит домой; а дед сел у ворот и спрашивает у козы: «Коза, моя козочка! Ела ли ты, пила ли ты?» А коза ему в ответ:

     Нет, дед, не пила я и не ела!
     А как бежала через мосточек,
     Ухватила кленовый листочек;
     А как бежала через гребельку,
     Ухватила воды капельку:
     Только пила я и ела.

   Рассердился дед на дочь, прогнал ее из дому, а на другой день велел своей жене козу пасти. Пасла баба козу до самого вечера, а вечером напоила и гонит домой. Дед опять сидит у ворот и спрашивает:#
   «Коза, моя козочка! Ела ли ты, пила ли ты?» А коза опять запела в ответ:

     Нет, дед, не пила я и не ела!
     А как бежала через мосточек,
     Ухватила кленовый листочек;
     А как бежала через гребельку,
     Ухватила воды капельку:
     Только пила я и ела.

   Рассердился дед на бабу, прогнал ее из дому. На другой день пошел дед уже сам козу пасти; пас целый день, вечером напоил и погнал домой; а сам забежал вперед, сел у ворот и спрашивает у козы: «Сыта ли ты, козочка? Сыта ли, моя милая?» Коза сдуру и ему ту же песню запела:

     Не пила я, дед, и не ела!
     А как бежала через мосточек,
     Ухватила кленовый листочек;
     А как бежала через гребельку,
     Ухватила воды капельку:
     Только всего пила я и ела.

   Рассердился тут дед на козу, привязал за рога к воротам и стал козу резать. Резал, резал – ножик иступил: побежал в кузницу точить, а коза оторвалась и убежала в лес. Бежит коза, назад не оглядывается: видит – заячья избушка стоит. Вбежала коза в избушку, а зайца-то дома нет. Забралась незваная гостья на печь, да там и засела.

2

   Прискакал зайчик домой, слышит: кто-то на печи ворочается. Вот заяц и спрашивает: «Кто, кто в моей избушке?» А коза с печи:

     Я коза-дереза!
     Полбока луплена,
     За три гроша куплена.
     Тупу-тупу ногами,
     Сколю тебя рогами,
     Ножками затопчу,
     Хвостиком замету!

   Испугался заяц, думает, что за зверь такой невиданный на печи сидит? Убежал заяц из дому, сел под березу и плачет. Идет мимо волк и спрашивает: «О чем, заинька, плачешь?» – «Так и так, – говорит заяц, – поселился в моей избушке неслыханный зверь: негде мне, зайцу, жить теперь». Волк и говорит: «Не плачь, зайка! Я этого зверя тебе выгоню». Подошел к избе и спрашивает: «Кто, кто в зайкиной избушке?» А коза с печи:

     Я коза-дереза!
     Полбока луплена,
     За три гроша куплена.
     Тупу-тупу ногами,
     Сколю тебя рогами,
     Ножками затопчу,
     Хвостиком замету!

   Испугался волк, давай бог ноги. Вот опять сидит заяц под березкой и плачет. Идет мимо медведь: «О чем ты, заинька, плачешь?» Заинька рассказал и медведю про свое горе, а медведь и говорит: «Не плачь, заинька! Я зверя этого тебе выгоню». Подошел к избе и рявкнул: «Кто, кто в зайкиной избушке?» А коза с печи:

     Я коза-дереза!
     Полбока луплена,
     За три гроша куплена.
     Тупу-тупу ногами,
     Сколю тебя рогами,
     Ножками затопчу,
     Хвостиком замету!

   Испугался медведь (никогда о таком звере он не слыхивал) и убежал в лес. Сидит опять заяц под березкой и плачет. Идет мимо петушок, масляна головка, шелкова бородушка: «Кукуреку! Зайка, о чем ты горюешь?" Заяц и петушку рассказал про свою беду. «Не плачь, зайка! – говорит петушок. – Я тебе этого зверя выгоню». – «Где тебе выгнать, петушок! Волк гнал – не выгнал; медведь гнал – не выгнал; где уж тебе, петуху, такого неслыханного зверя выгнать!» – «А вот я-то и выгоню», – отвечает петух. Влетел в избу, стал на пороге, да как гаркнет во всю мочь:

     Кукуреку! Кукуреку!
     Иду на ногах,
     В красных сапогах!
     Несу, несу косу,
     Тебе голову снесу
     По самые плечи —
     Полезай-ка с печи!

   Перепугалась коза, брякнулась с печи на пол – и убилась; а зайчик с петушком поселились в избушке; стали жить, да поживать, да добра наживать.

Петух да собака

   Жил старичок со старушкой, и жили они в большой бедности. Всех животов у них только и было, что петух и собака, да и тех они плохо кормили. Вот собака и говорит петуху: «Давай, брат Петька, уйдем в лес: здесь нам житье плохое». – «Уйдем, – говорит петух, – хуже не будет». Вот и пошли они куда глаза глядят: пробродили целый день; стало смеркаться – пора на ночлег приставать. Сошли они с дороги в лес и выбрали большое дуплистое дерево. Петух взлетел на сук, собака залезла в дупло и – заснули.
   Утром, только что заря стала заниматься, петух и закричал: «Ку-ку-ре-ку!» Услыхала петуха лиса; захотелось ей петушьим мясом полакомиться. Вот она подошла к дереву и стала петуха расхваливать: «Вот петух так петух! Такой птицы я никогда не видывала: и перышки-то какие красивые, и гребень-то какой красный, и голос-то какой звонкий! Слети ко мне, красавчик».
   «А за каким делом?» – спрашивает петух.
   «Пойдем ко мне в гости: у меня сегодня новоселье, и про тебя много горошку припасено».
   «Хорошо, – говорит петух, – только мне одному идти никак нельзя: со мною товарищ».
   «Вот какое счастье привалило! – подумала лиса, – вместо одного петуха будет два».
   – «Где же твой товарищ? – спрашивает она.
   – Я и его в гости позову».
   «Там, в дупле ночует», – отвечает петух.
   Лиса кинулась в дупло, а собака ее за морду – цап!.. Поймала и разорвала лису.

Лиса и волк

I

Сильно проголодалась лиса, бежит по дороге и смотрит по сторонам: нельзя ли где чем-нибудь съестным разжиться. Видит она – везет мужичок на санях мерзлую рыбу. «Недурно бы рыбки отведать», – подумала лиса. Забежала вперед, легла на дорогу, хвост откинула, ноги выпрямила… Ну, дохлая, да и полно! Подъехал мужик, посмотрел на лису и говорит: «Славный будет воротник жене на шубу». Взял лису за хвост и швырнул ее в сани, закрыл рогожею, а сам пошел подле лошади. Недолго пролежала лисанька: проделала в санях дыру и давай в нее рыбу выкидывать… Рыбка за рыбкой, повыкидала всю, а потом и сама из саней потихоньку вылезла. Приехал мужик домой, осмотрелся – ни рыбы, ни воротника!

II

   Лиса перетаскала всю рыбу к себе в нору; потом села у норы и рыбку кушает. Видит она – бежит волк. От голода у него бока подвело. «Здравствуй, кума, что ты кушаешь?» – «Рыбку, куманек». – «Дай мне хоть одну». – «Как же! Разевай рот! Видишь ты, какой ловкий: я ловила, а ты будешь есть». – «Дай хоть головку, кумушка!» – «Ни хвостика, куманек! Налови сам и кушай на здоровье». – «Да как же ты наловила? Научи». – «Изволь! Отыщи на реке прорубь, сунь туда хвост, сиди да приговаривай: ловися, рыбка большая и маленькая, – она и наловится».
   Волк отыскал прорубь, сунул в воду хвост, сидит и бормочет: «Ловися, рыбка, большая и еще большая». А лиса прибежала, стала бегать вокруг да приговаривать: «Мерзни, мерзни, волчий хвост». – «Что ты, кума, твердишь?» – спрашивает волк. «То же, что и ты, куманек: ловися, рыбка большая и маленькая». Вот опять волк сидит и свое твердит, а лиса – свое.
   «Не пора ли тащить, кумушка?» – спрашивает волк. «Нет еще, я скажу, когда придет пора», – отвечает лиса. Вот опять волк сидит да свое приговаривает, а лиса – свое. Видит лиса, что прорубь хорошо замерзла, и говорит: «Ну, теперь тащи, куманек!» Потянул волк – не тут-то было!
   «Вот видишь, какой ты жадный! – укоряет лиса волка. – Все твердил: ловися, рыба большая и еще большая, а теперь и не вытащишь! Погоди же, я позову к тебе на помощь». Побежала лиса в село и давай под окнами кричать: «Идите на реку волка бить, ко льду примерз». Бегут на реку мужики, кто с топором, а кто с вилами. Видит волк беду неминучую: рванулся изо всех сил, оторвал себе хвост, да без хвоста пустился удирать, куда видно; а кумушка ему вслед кричит: «Воротись, куманек, рыбку позабыл!»

Пойманная птичка

   Дети
   А, попалась, птичка, стой!
   Не уйдешь из сети;
   Не расстанемся с тобой
   Ни за что на свете!

   Птичка
   Ах, зачем, зачем я вам,
   Миленькие дети?
   Отпустите полетать,
   Развяжите сети!

   Дети
   Нет, не пустим, птичка, нет!
   Оставайся с нами:
   Мы дадим тебе конфет,
   Чаю с сухарями…

   Птичка
   Ах, конфет я не клюю,
   Не люблю я чаю:
   В поле мошек я ловлю,
   Зернышки сбираю…

   Дети
   Там замерзнешь ты зимой
   Где-нибудь на ветке;
   А у нас-то в золотой
   Будешь жить ты клетке!

   Птичка
   О! Не бойтесь: в теплый край
   Улечу зимою.
   А в неволе – светлый рай
   Будет мне тюрьмою.

   Дети
   Птичка, птичка! Как любить
   Мы тебя бы стали!
   Не позволили б грустить:
   Все б тебя ласкали.

   Птичка
   Верю, детки; но для нас
   Вредны ваши ласки:
   С них закрыла бы как раз
   Я навеки глазки.

   Дети
   Правда, правда! Птичка, ты
   Не снесешь неволи…
   Ну, так Бог с тобой – лети
   И живи на воле!
//-- * * * --//
   Губа не дура, язык не лопатка – знает, что горько, что сладко. – Глаз видит, да зуб неймет. – У слепого глаза на пальцах. – Не видна душа, а всем телом ворочает. – Платье – на год, тело – на время, душа – на век.

Вторая после азбуки книга для чтения
Вокруг да около

Детские очки

Говорит мальчик отцу: «Купи мне, тятя, очки: я хочу по-твоему книги читати».
«Хорошо, – ответил отец, – я куплю тебе очки, только детские» – и купил мальчику азбуку.

Утренние лучи

   Выплыло на небо красное солнышко и стало рассылать повсюду свои золотые лучи – будить землю.
   Первый луч полетел и попал на жаворонка. Встрепенулся жаворонок, выпорхнул из гнездышка, поднялся высоко-высоко и запел свою серебряную песенку: «Ах, как хорошо в свежем утреннем воздухе! Как хорошо! Как привольно!»
   Второй луч попал на зайчика. Передернул ушами зайчик и весело запрыгал по росистому лугу: побежал он добывать себе сочной травки на завтрак.
   Третий луч попал в курятник. Петух захлопал крыльями и запел: ку-ку-реку! Куры слетели с нашестей, закудахтали, стали разгребать сор и червяков искать.
   Четвертый луч попал в улей. Выползла пчелка из восковой кельи, села на окошечко, расправила крылья и – зум-зум-зум! Полетела собирать медок с душистых цветов.
   Пятый луч попал в детскую, на постельку к маленькому лентяю: режет ему прямо в глаза, а он повернулся на другой бок и опять заснул.

Сила не право

   Прибежал Митя в сад, выхватил у своей маленькой сестры Тани куклу и поскакал с куклой по саду, верхом на палочке. Таня стояла и плакала.
   Выбежал из дому старший брат Мити – Сережа. Сереже показалось весело возить куклу по саду, и он отнял у Мити куклу и лошадь.
   Митя побежал жаловаться отцу; а отец сидел у окна и все видел.
   Что сказал Мите отец?

Лекарство

Захворала мать Тани, и доктор прописал больной горькое лекарство. Видит девочка, что мать пьет с трудом, и говорит ей: «Милая мама! Дай я выпью лекарство за тебя».

Всякой вещи свое место

Сережа, как проснется, так и начнет свои вещи разыскивать: один чулок у него на стуле, другой под столом; один сапог под кроватью, а другого и в комнате нет. Возится Сережа каждое утро, возится… и опоздает в класс.

При солнышке тепло, при матери добро

Забежал Коля к соседу и увидал, что у него в доме нехорошо: дети грязны, в изорванных рубашонках, с нерасчесанными головками. Меньшие валяются по грязному полу, двое других дерутся, а старшенький лежит болен, и некому за ним присмотреть. Вспомнил тут Коля, что у соседа недавно жена умерла, вспомнил и свою мать, побежал домой и крепко обнял родимую.
Что делает мать для своих детей?

Колыбельная песня

   Спи, дитя мое, усни!
   Сладкий сон к себе мани!
   В няньки я тебе взяла
   Ветер, солнце и орла.

   Улетел орел домой;
   Солнце скрылось под горой;
   Ветер после трех ночей
   Мчится к матери своей.

   Ветра спрашивает мать:
   «Где изволил пропадать?
   Али звезды воевал?
   Али волны все гонял?»

   «Не гонял я волн морских,
   Звезд не трогал золотых,
   Я дитя оберегал,
   Колыбелечку качал».

Пища и питье

Без пищи человек умер бы от голода; без питья умер бы от жажды. Человек употребляет в пищу растения, мясо животных и соль; пьет он воду, молоко, квас, чай, кофе. Самая необходимая пища – хлеб. Самое необходимое, здоровое питье – чистая вода.
Что вы едите и что пьете?

Хлеб

   Хлеб пекут или сами хозяева, или хлебники. Пекут хлеб из теста.
   Тесто месят из муки, воды и дрожжей. Муку мелет мельник на мельнице из хлебных зерен. Хлебные зерна созревают на полях, в колосьях хлебных растений. Поля обрабатываются крестьянами. Крестьяне пашут поле и сеют хлеб; но Бог его растит. Бог посылает лето, дождь, тепло и ясное солнце.
   Из чего, кем и как делается хлеб?

   Дадут хлебца, дадут и дельца. – Проймет голод, появится и голос. – Голодный француз и вороне рад. – Нива – божья ладонь: всех кормит. – Калач приестся, а хлеб никогда. – Гречневая каша – матушка наша, а хлебец ржаной – отец наш родной.

Вода

   Без воды не может жить самое маленькое насекомое, не может расти самая маленькая травка.
   В безводных местах виден только камень и песок. Такие места называются пустынями. Вода находится в колодцах, реках, озерах и морях. В морях вода горько-соленая; в реках и озерах – пресная. Хорошая вода прозрачна, не имеет ни запаха, ни вкуса. От жары вода кипит и превращается в пар; от холода замерзает и делается льдом.
   Какую воду вы пьете? Где еще бывает вода?

Сиротка Ваня

Сиротой остался Ваня, сиротой круглым. Некому сиротиночку кормить-поить; некому сиротиночку обуть-одеть. У сиротки головка нечесаная; у сиротки рубашка невымытая. Кто его, бедного, приголубит? Кто его на ночь перекрестит, в теплую постельку уложит? Кто его, малого, от худа укроет, уму-разуму научит?
Что бы сделали для Вани его родители, если б они были живы?

Как аукнется, так и откликнется

   Подружилась лиса с журавлем и зовет его к себе в гости: «Приходи, куманек, приходи, дорогой! Уж вот как тебя угощу!»
   Пришел журавль на званый обед; а лиса наварила манной каши, размазала по тарелке и потчует журавля: «Кушай, куманек, кушай, голубчик! Сама стряпала». Журавль хлоп-хлоп! носом по тарелке: стучал, стучал – ничего не попадает. А лиса лижет себе да лижет кашу, так всю сама и скушала. Съела лиса кашу и говорит: «Не обессудь, куманек, больше потчевать нечем».
   «Спасибо, кума, и на этом, – отвечает журавль, – приходи завтра ко мне».
   На другой день приходит лиса к журавлю, а журавль наготовил окрошки, наклал в высокий кувшин с узким горлышком, поставил на стол и потчует: «Кушай, кумушка, кушай, милая! Право, больше потчевать нечем». Вертится лиса вокруг кувшина: и так зайдет, и этак, и лизнет-то кувшин, и понюхает – все ничего не достанет. А журавль стоит на своих высоких ногах да длинным носом из кувшина окрошку таскает: клевал да клевал, пока все не съел. – «Ну, не обессудь, кумушка, больше угощать нечем». Пошла лиса домой несолоно хлебавши. На этом у них и дружба с журавлем кончилась.

Прилежная собака

Собака собаку в гости звала. – «Некогда, недосуг». – «Что так? – «Хозяин завтра за сеном едет: надо вперед забегать да лаять».

Бишка

«А ну-ка, Бишка, прочти, что в книжке написано!» Понюхала собачка книжку, да и прочь пошла. «Не мое, – говорит, – дело книги читать; я дом стерегу, по ночам не сплю, лаю, ворон да волков пугаю, на охоту хожу, зайку слежу, уточек ищу, поноску тащу – будет с меня и этого».
Что делает собачка? Сравните вашу собачку с той, что на картинке.

Васька

   Котичек-коток – серенький лобок. Ласков Вася, да хитер, лапки бархатные, ноготок остер. У Васютки ушки чутки, усы длинны, шубка шелковая.
   Ласкается кот, выгибается, хвостиком виляет, глазки закрывает, песенку поет, а попалась мышка – не прогневайся! Глазки-то большие, лапки что стальные, зубки-то кривые, когти выпускные!
   Сравните кошку с собакой.

Две мышки

Молодая мышка сказала старой: «Как зол и скуп наш хозяин! Завел котов, наставил везде мышеловок и всячески хочет нас извести. А много ли нам нужно? Кусочек сальной свечки, корочка хлебца, два-три зернышка – вот я и сыта».
«Правда твоя, – ответила старая мышка, – каждой из нас нужно немного, да нас-то много».

Птичка

   Вчера я отворил темницу
   Воздушной пленницы моей:
   Я рощам возвратил певицу,
   Я возвратил свободу ей.

   Она исчезла, утопая
   в сиянье голубого дня,
   И так запела, улетая,
   Как бы молилась за меня.

На мышку и кошка зверь

«Соседка! Слышала ль ты добрую молву? – вбежавши, крысе мышь сказала. – Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву? Вот отдохнуть и нам пора настала!» – «Не радуйся, мой свет, – ей крыса говорит в ответ, – и не надейся по-пустому. Коль до когтей у них дойдет, то верно льву не быть живому: сильнее кошки зверя нет».

Конь

   Как у наших у ворот
   Стоит озеро воды.
   Ой, люли, ой люли!
   Стоит озеро воды.
   Молодец коня поил,
   К воротечкам приводил.
   Ой люли, ой люли!
   К воротечкам приводил.
   К вереюшке привязал,
   Красной девке приказал.
   Ой люли, ой люли!
   Красной девке приказал.
   Красна девица-душа!
   Сбереги добра коня.
   Ой люли, ой люли!
   Сбереги добра коня,
   Сбереги добра коня,
   Коня семитысячного.
   Ой люли, ой люли!
   Коня семитысячного.
   Не сорвал бы повода,
   Не сломал бы удила,
   Ой люли, ой люли!
   Не сломал бы удила.

Коровка

   Некрасива коровка, да молочко дает. Лоб у ней широк, уши в сторону; во рту зубов недочет, зато рожища большие; хребет – острием, хвост – помелом, бока оттопырились, копыта двойные. Она травушку рвет, жвачку жует, пойло пьет, мычит и ревет, хозяйку зовет: «Выходи, хозяюшка; выноси подойничек, чистый утиральничек! Я деточкам молочка принесла, густых сливочек».
   Сравните корову с лошадью.

   Не гони коня кнутом, а гони коня овсом. – Добр конь, да копыта отряхивает. – Вол налогом берет, конь урывом. – У коровы на языке молоко.

Спор животных

   Корова, лошадь и собака заспорили между собою, кого из них хозяин больше любит.
   – Конечно, меня, – говорит лошадь, – я ему соху и борону таскаю, дрова из лесу вожу; сам он на мне в город ездит; пропал бы он без меня совсем.
   – Нет, хозяин любит больше меня, – говорит корова, – я всю его семью молоком кормлю.
   – Нет, меня, – ворчит собака, – я его добро стерегу.
   Послушал хозяин этот спор и говорит: «Перестаньте спорить по-пустому: все вы мне нужны, и каждый из вас хорош на своем месте».
   Какую пользу приносит людям лошадь? Корова? Собака? Кошка?

Лиса и козел

   Бежала лиса, на ворон зазевалась – и попала в колодец. Воды в колодце было немного: утонуть нельзя, да и выскочить тоже. Сидит лиса, горюет. Идет козел, умная голова; идет, бородищей трясет, рожищами мотает; заглянул от нечего делать в колодец, увидел там лису и спрашивает: «Что ты там, лисанька, поделываешь?»
   «Отдыхаю, голубчик, – отвечает лиса. – Там наверху жарко, так я сюда забралась. Уж как здесь прохладно да хорошо! Водицы холодненькой – сколько хочешь».
   А козлу давно пить хочется. «Хороша ли вода-то?» – спрашивает козел.
   «Отличная! – отвечает лиса. – Чистая, холодная! Прыгай сюда, коли хочешь; здесь обоим нам место будет».
   Прыгнул сдуру козел, чуть лису не задавил, а она ему: «Эх, бородатый дурень! И прыгнуть-то не умел – всю обрызгал».
   Вскочила лиса козлу на спину, со спины на рога, да и вон из колодца.
   Чуть было не пропал козел с голоду в колодце; насилу-то его отыскали и за рога вытащили.

Гусь и журавль

Плавает гусь по пруду и громко разговаривает сам с собою: «Какая я, право, удивительная птица! И хожу-то я по земле, и плаваю-то по воде, и летаю по воздуху: нет другой такой птицы на свете. Я всем птицам царь!»
Послушал гуся журавль и говорит ему: «Прямой ты гусь, глупая птица! Ну можешь ли ты плавать, как щука, бегать, как олень, или летать, как орел? Лучше знать что-нибудь одно, да хорошо, чем все, да плохо».

Петушок с семьей

   Ходит по двору петушок: на голове красный гребешок, под носом красная бородка. Нос у Пети долотцом, хвост у Пети колесцом; на хвосте узоры, на ногах шпоры. Лапами Петя кучу разгребает, курочек с цыплятами созывает:
   «Курочки-хохлатушки! Хлопотуньи-хозяюшки! Пестренькие-рябенькие! Черненькие-беленькие! Собирайтесь с цыплятками, с малыми ребятками: я вам зернышко припас!»
   Курочки с цыплятками собирались, раскудахталися; зернышком не поделились – передралися.
   Петя-петушок беспорядков не любит – сейчас семью помирил: ту за хохол, того за вихор, сам зернышко съел, на плетень взлетел, крыльями замахал, во все горло заорал ку-ку-ре-ку!
   Сравните петуха с кошкой и с курицей.

Белая лебедушка и серые гуси

   Из-за лесу, лесу темного
   Вылетало стадо лебединое,
   А другое гусиное.
   Отставала лебедушка
   Прочь от стада лебединого;
   Приставала лебедушка
   Что ко стаду да серых гусей.
   Не умела лебедушка
   По-гусиному кричати.
   Стали ее щипать и рвать,
   А лебедушка просити:
   «Не щипите, гуси серые!
   Не сама я залетела к вам,
   Не своею я волею,
   Занесло меня погодою».

Не смейся чужой беде – своя на гряде

Чижа захлопнула злодейка-западня: бедняжка в ней и рвался, и метался; а голубь молодой над ним же издевался. «Не стыдно ль, – говорит, – средь бела дня попался! Не провели бы так меня, за это я ручаюсь смело». Ан смотришь, тут же сам запутался в силок! И дело! Вперед чужой беде не смейся, голубок.

Голуби

Голуби-голубочки, мохноногие воркуночки, на крыше сидючи, друг на друга глядючи, целуются, милуются, друг другом любуются, носики обчищают, перышки выправляют. Вот по полю полетали, пшенички поклевали, зобки понабили, деткам кашу приготовили; а в гнездышке детки, бесперые голубятки, лежат – пищат, кушать хотят: носики раскрывают, мягкой кашки поджидают.
Сравните голубя с курицей.

С кем поведешься, от того наберешься

Простой цветочек дикий попал в один букет с гвоздикой. И что же? От нее душистым стал и сам. Хорошее знакомство – в прибыль нам.

Сивка-бурка

1

   Было у старика трое сыновей: двое умных, а третий – Иванушка-дурак: день и ночь дурачок на печи валяется.
   Посеял старик пшеницу, и выросла пшеница богатая, да повадился ту пшеницу кто-то по ночам толочь и травить. Вот старик и говорит детям: «Милые мои дети, стерегите пшеницу каждую ночь, поочередно: поймай-те мне вора!»
   Приходит первая ночь. Отправился старший сын пшеницу стеречь, да захотелось ему спать: забрался он на сеновал и проспал до утра. Приходит утром домой и говорит: всю ночь-де не спал, иззяб, а вора не видал.
   На вторую ночь пошел средний сын и также всю ночку проспал на сеновале.
   На третью ночь приходит черед дураку идти. Взял он аркан и пошел. Пришел на межу и сел на камень: сидит, не спит, вора дожидается.
   В самую полночь прискакал в пшеницу разношерстный конь: одна шерстинка золотая, другая – серебряная; бежит – земля дрожит, из ноздрей дым столбом валит, из очей пламя пышет. И стал тот конь пшеницу есть: не столько ест, сколько топчет.
   Подкрался дурак на четвереньках к коню и разом накинул ему на шею аркан. Рванулся конь изо всех сил – не тут-то было! Дурак уперся, аркан шею давит. И стал тут конь дурака молить: «Отпусти ты меня, Иванушка, а я тебе великую сослужу службу». – «Хорошо, – отвечает Иванушка-дурачок, – да как я тебя потом найду?» – «Выйди за околицу, – говорит конь, – свистни три раза и крикни: «Сивка-бурка, вещий каурка! Стань передо мной, как лист перед травой!» – я тут и буду». Отпустил коня Иванушка-дурачок и взял с него слово – пшеницы больше не есть и не топтать.
   Пришел Иванушка домой. «Ну что, дурак, видел?» – спрашивают братья. «Поймал я, – говорит Иванушка, – разношерстного коня; пообещал он больше не ходить в пшеницу – вот я его и отпустил». Посмеялись вволю братья над дураком; но только уж с этой ночи никто пшеницы не трогал.

2

Скоро после этого стали по деревням и городам бирючи от царя ходить, клич кликать: собирайтесь-де, бояре и дворяне, купцы и мещане и простые крестьяне, все к царю на праздник, на три дня; берите с собой лучших коней, и кто на своем коне до царевнина терема доскочит и с царевниной руки перстень снимет, за того царь царевну замуж отдаст.

   Стали собираться на праздник и Иванушкины братья: не то, чтобы уж самим скакать, а хоть на других посмотреть. Просится и Иванушка с ними. «Куда тебе, дурак, – говорят братья, – людей, что ли, хочешь пугать? Сиди себе на печи да золу пересыпай».
   Уехали братья, а Иванушка-дурачок взял у невесток лукошко и пошел грибы брать. Вышел Иванушка в поле, лукошко бросил, свистнул три раза и крикнул:
   «Сивка-бурка, вещий каурка! Стань передо мной, как лист перед травой!» Конь бежит, земля дрожит, из очей пламя, из ноздрей дым столбом валит; прибежал – и стал перед Иванушкой как вкопанный. «Ну, – говорит конь, – влезай мне, Иванушка, в правое ухо, а в левое вылезай». Влез Иванушка коню в правое ухо, в левое вылез – и стал таким молодцом, что ни вздумать, ни взгадать, ни в сказке сказать.
   Сел тогда Иванушка на коня и поскакал на праздник к царю. Прискакал на площадь перед дворцом, видит – народу видимо-невидимо; а в высоком терему, у окна, царевна сидит, на руке перстень – цены нет; собой – красавица из красавиц. Никто до нее скакать и не думает: никому нет охоты наверняка шею ломать. Ударил тут Иванушка своего коня по крутым бедрам: осерчал конь, прыгнул – только на три венца до царевнина окна не допрыгнул. Удивился народ, а Иванушка повернул коня и поскакал назад; братья его не скоро посторонились, так он их шелковой плеткой хлестнул. Кричит народ: «Держи! держи его!» А Иванушкин уж и след простыл.

   Выехал Иван из города, слез с коня, влез к нему в левое ухо, в правое вылез и стал опять прежним Иванушкой-дурачком. Отпустил Иванушка коня; набрал лукошко мухоморов и принес домой:
   «Вот вам, хозяюшки, грибков!» – говорит. Рассердились тут невестки на Ивана: «Что ты, дурак, за грибы принес? Разве тебе одному их есть!» Усмехнулся Иван и опять залег на печь.
   Пришли братья домой и рассказывают отцу, как они в городе были и что видели; а Иванушка лежит на печи да посмеивается.

3

   На другой день старшие братья опять на праздник поехали, а Иванушка взял лукошко и пошел за грибами. Вышел в поле, свистнул, гаркнул: «Сивка-бурка, вещий каурка! Стань передо мной, как лист перед травой!» Прибежал конь и стал перед Иванушкой как вкопанный. Перерядился опять Иван и поскакал на площадь. Видит, на площади народу еще больше прежнего; все на царевну любуются, а прыгать никто и не думает: кому охота шею ломать? Ударил тут Иванушка своего коня по крутым бедрам: осерчал конь, прыгнул – и только на два венца до царевнина окна не достал. Поворотил Иванушка коня, хлестнул братьев, чтоб посторонились, и ускакал.
   Приходят братья домой, а Иванушка уж на печи лежит, слушает, что братья рассказывают, и посмеивается.
   На третий день опять братья поехали на праздник; прискакал и Иванушка. Стегнул он своего коня плеткой. Осерчал конь пуще прежнего: прыгнул и – достал до окна. Иванушка поцеловал царевну в сахарные уста, схватил с ее пальца дорогой перстень, повернул коня и ускакал, не позабывши братьев плеткой огреть. Тут уж и царь, и царевна стали кричать: «Держи, держи его!» А Иванушкин и след простыл.
   Пришел Иванушка домой: одна рука тряпкой обмотана. «Что это у тебя такое?» – спрашивают Ивана невестки. «Да вот, – говорит, – искавши грибов, сучком накололся». И полез Иван на печь. Пришли братья, стали рассказывать, что и как было; а Иванушке на печи захотелось на перстенек посмотреть: как приподнял он тряпку, избу всю так и осияло. «Перестань, дурак, с огнем баловать! – крикнули на него братья. – Еще избу сожжешь, пора тебя, дурака, совсем из дому прогнать!»
   Дня через три идет от царя клич, чтобы весь народ, сколько ни есть в его царстве, собирался к нему на пир и чтобы никто не смел дома остаться; а кто царским пиром побрезгует, тому голову с плеч.
   Нечего тут делать: пошел на пир сам старик со своей семьей. Пришли, за столы дубовые посадилися; пьют и едят, речи гуторят. В конце пира стала царевна медом из своих рук гостей обносить. Обошла всех, подходит к Иванушке последнему; а на дураке-то платьишко худое, весь в саже, волосы дыбом, одна рука грязной тряпкой завязана… просто страсть! «Зачем это у тебя, молодец, рука обвязана? – спрашивает царевна. – Развяжи-ка!» Развязал Иванушка руку, а на пальце царевнин перстень – так всех и осиял. Взяла тогда царевна дурака за руку, подвела к отцу и говорит: «Вот, батюшка, мой суженый».

Обмыли слуги Иванушку, причесали, одели в царское платье, и стал он таким молодцом, что отец и братья глядят – и глазам своим не верят. Сыграли свадьбу царевны с Иванушкой и сделали пир на весь мир. Я там был, мед, вино пил; по усам текло, а в рот не попало.

Ворон и сорока

Пестрая сорока прыгала по веткам дерева и без умолку болтала; а ворон сидел молча. «Что же ты молчишь, куманек? Или ты не веришь тому, что я тебе рассказываю?» – спросила, наконец, сорока.
«Плохо верю, кумушка, – отвечал ворон, – кто так много болтает, как ты, тот, наверно, много врет!»

Сад

   Зеленейся, зеленейся,
   Мой зеленый сад;
   Расцветайте, расцветайте,
   Мои алые цветочки!
   Поспевайте, поспевайте,
   Вкусны ягоды, скорей!
   Ко мне будут, ко мне будут,
   Ко мне гости дорогие.
   Сударь батюшка родимый
   Будет по саду ходити,
   Спелы ягодки щипати,
   Меня младу похваляти,
   Что горазда поливати,
   От морозу укрывати.

Мужик и медведь

   Подружился медведь с мужиком, и вздумали они вместе репу сеять. Мужик сказал: «Мне корешок, а тебе, Миша, вершок». Выросла славная репа; мужик взял себе корешки, а Мише отдал вершки. Поворчал Миша, да делать нечего.
   На другой год говорит мужик медведю: «Давай опять вместе сеять». – «Давай! Только теперь ты себе бери вершки, а мне отдай корешки», – уговаривается Миша. «Ладно! – говорит сговорчивый мужик. – Пусть будет по-твоему». – И посеял пшеницу. Добрая пшеница уродилась: Мужик получил вершки, а Миша корешки.
   С тех пор у медведя с мужиком и дружба врозь.
   Что едят у репы? У моркови? У картофеля? У капусты? У мака? У ржи?

Две бочки

Две бочки ехали: одна – с вином, другая – пустая. Вот первая себе без шума и шажком плетется, другая вскачь несется. От ней по мостовой и стукотня, и гром, и пыль столбом. Прохожий к стороне скорей от страху жмется, ее заслышавши издалека. Но как та бочка ни громка, а польза в ней не так, как в первой, велика.

Худое колесо громче скрипит.

Не плюй в колодец – пригодится воды напиться

I

   Жили себе дед да баба; у деда была дочь и у бабы дочь. Баба была злая-презлая, и дочь у нее такая же. Дед был человек смирный, и дочь его Машенька – тоже девочка смирная, работящая, красавица.
   Не взлюбила мачеха Машеньки и пристала к деду:
   «Не хочу с Машкой жить! Вези ее в лес, в землянку, пусть там прядет – больше напрядет».
   Совсем заела мужика злая баба; нечего тому делать, запряг он телегу, посадил Машу и повез в лес. Ехали, ехали и нашли они в лесу землянку. Жаль старику дочери, да делать нечего! Дал он ей огниво, кремешок, трут и мешочек круп и говорит: «Огонек, Маша, не переводи, кашку вари, избушку припри, а сама сиди да пряди; завтра я приеду тебя проведать». Попрощался старик с дочерью и поехал домой.
   Осталась Маша одна, весь день пряла; а как пришла ночь, затопила печурку и заварила кашу. Только что каша закипать стала, как вылезла из-под полу мышка и говорит: «Дай мне, красная девица, ложечку кашки». Машенька досыта мышку накормила, а мышка поблагодарила ее и спряталась.
   Поужинала Маша и села опять прясть. Вдруг, в самую полночь, вломился медведь в избу и говорит Маше:
   «А ну-ка, девушка, туши огонь, давай в жмурки играть! Вот тебе серебряный колокольчик: бегай да звони, а я буду тебя ловить».

Испугалась Маша, не знает, что ей делать; а мышка вылезла из-под полу, вбежала девушке на плечо, да в ухо и шепчет: «Не бойся, Маша, туши огонь, полезай сама под печь, а колокольчик мне отдай». Машенька так и сделала.
Стал медведь в жмурки играть: никак мышки поймать не может; а та бегает да колокольчиком звонит. Ловил медведь, ловил – разозлился, заревел и стал поленьями во все углы швырять: перебил все горшки и миски, а в мышку не попал. Приустал, наконец, медведь и говорит: «Мастерица ты, девушка, в жмурки играть! За это пришлю тебе утром стадо коней да воз добра», – и ушел.

II

   Поутру баба сама посылает деда в лес: «Поезжай, посмотри, много ли твоя Машутка напряла».
   Уехал старик; а баба села у окна и дожидается, что вот-де приедет дед и Машуткины косточки в мешке привезет.
   Сидит баба час, другой, слышит – что-то по дороге из лесу тарахтит, а шавка из-под лавки: «Тяф-тяф-тяф! Со стариком дочка едет, стадо коней гонит, воз добра везет». Крикнула баба на собачку: «Врешь ты, шавка: это в кузове Машуткины косточки гремят!» Но заскрипели ворота, кони на двор вбежали, а Маша с отцом сидят на возу – полон воз добра! Почернела тут баба от злости и говорит: «Эка невидаль какая! Вези мою дочку в лес: моя Наташка не твоей Машке чета – два стада коней пригонит, два воза серебра привезет».

III

   На другой день отвез дед бабину дочь в землянку и снарядил ее всем, как и свою. Наташа развела огонь и заварила кашу. Мышка выглянула из-под полу и просит: «Красна девица, дай мне ложечку кашки». А Наташа как крикнет: «Ишь ты, гадина какая, еще каши захотела!» и швырнула в мышку поленом. Мышка убежала, а Наташа села, всю кашу сама приела и легла спать.
   В самую полночь вломился медведь в избу: «А ну-ка, девушка, давай в жмурки играть! Вот тебе колокольчик: бегай да звони, а я буду тебя ловить». Взяла Наташа колокольчик и стала бегать, да куда! Колени трясутся, рука дрожит, колокольчик без толку звонит; а мышка из-под полу отзывается: «Злой Наташке избитой быть!»
   Наутро баба посылает старика в лес. «Поезжай, – говорит, – гони коней, вези серебро».
   Уехал старик, а баба села у ворот и дожидается. Вот затарахтело по дороге из лесу, а собака из-под ворот: «Тяф-тяф-тяф! Хозяйкина дочка едет, охает да кричит, а пустой воз тарахтит». Швырнула баба в собачку поленом: «Врешь ты, шавка, это серебро в сундуках звенит!»
   Подъехал старик с Наташкой, и насилу-то ее с пустого воза сняли. Завыла тут злая мачеха, да делать нечего, а Машенька скоро потом за хорошего молодца замуж вышла.

Времена года

Проказы старухи зимы

   Разозлилася старуха зима: задумала она всякое дыхание со света сжить. Прежде всего стала она до птиц добираться: надоели ей они своим криком и писком.
   Подула зима холодом, посорвала листья с лесов и дубрав и разметала их по дорогам. Некуда птицам деваться: стали они стайками собираться, думушку думать. Собрались, покричали и полетели за высокие горы, за синие моря, в теплые страны. Остался воробей, и тот под стреху забился.
   Видит зима, что птиц ей не догнать: накинулась на зверей. Запорошила снегом поле, завалила сугробами леса; одела деревья ледяной корой и посылает мороз за морозом. Идут морозы один другого злее, с елки на елку перепрыгивают, потрескивают да пощелкивают, зверей пугают. Не испугалися звери: у одних шубы теплые, другие в глубокие норы запрятались; белка в дупле орешки грызет; медведь в берлоге лапу сосет; заинька, прыгаючи, греется; а лошадки, коровки, овечки давным-давно в теплых хлевах готовое сено жуют, теплое пойло пьют.
   Пуще злится зима – до рыб она добирается; посылает мороз за морозом, один другого лютее. Морозцы бойко бегут, молоточками громко постукивают: без клиньев, без подклинков по озерам, по рекам мосты строят. Замерзли реки и озера, да только сверху; а рыба вся вглубь ушла; под ледяной кровлей ей еще теплее.
   «Ну, постой же, – думает зима, – дойму я людей». И шлет мороз за морозом, один другого злее. Заволокли морозы узорами оконницы в окнах; стучат и в стены, и в двери, так что бревна лопаются. А люди затопили печки, пекут себе блины горячие да над зимой подсмеиваются. Случится кому за дровами в лес ехать, наденет он тулуп, валенки, рукавицы теплые да как примется топором махать, даже пот прошибет. По дорогам, будто зиме на смех, обозы потянулись; от лошадей пар валит; извозчики ногами потаптывают, рукавицами похлопывают, плечами передергивают, морозцы похваливают.
   Обиднее всего показалось зиме, что даже малые ребятишки – и те ее не боятся! Катаются себе на коньках да на салазках, в снежки играют, баб лепят, горы строят, водой поливают да еще мороз кличут: «Приди-ка подсобить!» Щипнет зима со злости одного мальчугана за ухо, другого за нос, даже побелеют; а мальчик схватит снега, давай тереть – и разгорится у него лицо, как огонь.
   Видит зима, что ничем ей не взять: заплакала со злости. Со стрех зимние слезы закапали… видно, весна недалеко!

Что сделала зима с птицами? С зверями? С рыбами? С людьми?

Зайка

   Заинька у елочки попрыгивает,
   Лапочкой об лапочку поколачивает:

   «Экие морозцы, прости Господи, стоят!
   Елочки от холоду под ним трещат.

   Елочки от холода потрескивают,
   Лапочки от холода совсем свело.

   Вот кабы мне, зайке, мужичонком быть,
   Вот кабы мне, зайке, да в лапотках ходить;

   Жить бы мне да греться в избушечке
   Со своею хозяюшкой серенькой.

   Пироги мне есть, да все с капусткою,
   Пироги бы со сладкою морковкою.

   На полатях зимушку пролеживать,
   По морозцу в саночках покатывать».

Зимнее утро

   Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
   На мутном небе мгла носилась;
   Луна, как бледное пятно,
   Сквозь тучи мрачные желтела,
   И ты печальная сидела —
   А нынче… погляди в окно:

   Под голубыми небесами
   Великолепными коврами,
   Блестя на солнце, снег лежит;
   Прозрачный лес один чернеет,
   И ель сквозь иней зеленеет,
   И речка подо льдом блестит…

Ожидание весны

На зимних полях не ищите цветов: всю землю одел еще снежный покров. Под снегом цветочкам тепло почивать; когда же малютки проснутся опять? Не все же морозы и вьюги одни, – придут к нам и теплые, красные дни. Весна по полям всюду станет бродить: и рощу, и поле, и речки будить; она, разбивая льдяные оковы, холодные снимет с природы покровы, разбудит цветочки от долгого сна; проглянут малютки и скажут: «Весна!»

Масленица – семикова племянница. – Звал, позывал честной семик широкую масленицу к себе погулять: на горах покататься, в блинах поваляться. – Не все коту масленица; придет и Великий пост.

Призыв весны

   Весна, весна красная!
   Приди, весна, с радостью, радостью,
   С великою милостью: со льном высоким,
   С корнем глубоким,
   С хлебом обильным!

Май

   Дождались мы светлого мая;
   Цветы и деревья цветут;
   И по небу синему, тая,
   Румяные тучки плывут.

Ласточка

   Травка зеленеет,
   Солнышко блестит,
   Ласточка с весною
   В сени к нам летит.
   С нею солнце краше
   И весна милей…
   Прощебечь с дороги
   Нам привет скорей!
   Дам тебе я зерен,
   А ты песню спой,
   Что из стран далеких
   Принесла с собой.

Весенние воды

   Еще в полях белеет снег,
   А воды уж весной шумят —
   Бегут и будят сонный брег,
   Бегут, и блещут, и гласят…

   Они гласят во все концы:
   «Весна идет! Весна идет!
   Мы молодой весны гонцы,
   Она нас выслала вперед…»

Вечерняя заря весною

   Слети к нам, тихий вечер,
   На мирные поля.
   Тебе поем мы песню,
   Вечерняя заря.
   Темнеет уж в долине,
   И ночи близок час:
   На маковке березы
   Последний луч угас.
   Как тихо всюду стало,
   Как воздух охладел!
   И в ближней роще звонко
   Уж соловей запел.
   Слети ж к нам, тихий вечер,
   На мирные поля!
   Тебе поем мы песню,
   Вечерняя заря!

Из детских воспоминаний

…Солнышко каждый день работает прилежно. Дороги испортились; снег проваливается; везде лужи; лед на реке почернел; у берегов полыньи; на припеке как будто зеленеет травка; на деревьях почки вздулись, в водостоках шумят ручейки.
Какие успехи сделала ваша весна к этому дню?

Пчелка

…Только что по проталинкам весенним показались ранние цветочки, как из чудного царства воскового, из душистой келейки медовой вылетает первая пчелка. Полетела по ранним цветочкам о красной весне разведать: скоро ль будет гостья дорогая, скоро ль луга позеленеют, скоро ль у кудрявой у березы распустятся клейкие листочки, зацветет черемуха душиста.

Орел и кошка

   За деревней весело играла кошка со своими котятами. Весеннее солнышко грело, и маленькая семья была очень счастлива. Вдруг, откуда ни возьмись, – огромный степной орел: как молния, спустился он с вышины и схватил одного котенка. Но не успел еще орел подняться, как мать вцепилась уже в него. Хищник бросил котенка и схватился со старой кошкой. Закипела битва насмерть.
   Могучие крылья, крепкий клюв, сильные лапы с длинными, кривыми когтями давали орлу большое преимущество: он рвал кожу кошки и выклевал ей один глаз. Но кошка не потеряла мужества, крепко вцепилась в орла когтями и перекусила ему правое крыло.
   Теперь уже победа стала клониться на сторону кошки; но орел все еще был силен, а кошка уже устала; однако же она собрала свои последние силы, сделала ловкий прыжок и повалила орла на землю. В ту же минуту откусила она ему голову и, забыв свои собственные раны, принялась облизывать своего израненного котенка.
   Сравните орла с кошкой.

Из детских воспоминаний

   Рано мы проснулись сегодня. Мы знали, что у нас на дворе целый воз молоденьких березок и что надобно расставлять их и по двору, и на воротах, и на крыльце, и в комнатах по углам, и за образами, где еще торчат высохшие вербочки. Чуть-чуть накрапывает весенний теплый дождик, отчего липкие листочки на березе ярче и душистей. Правду говорят, что Троицын день – зеленый праздник.
   Мне и двум старшим сестрам поручили нарвать букеты в церковь: я наломал душистой сирени и нашел одно счастье о девяти листочках.
   В церкви на полу набросана трава, свежие ветки нависли на образа. У всех в руках цветы или хоть какая-нибудь веточка. У одной бедной девочки не было ничего. Костя отдал ей свой букет. Какой добряк наш маленький Костя!
   Завтра Духов день, а сегодня гремел первый гром…

Весенняя гроза

   Люблю грозу в начале мая,
   Когда весенний, первый гром,
   Как бы резвяся и играя,
   Грохочет в небе голубом.

   Гремят раскаты молодые,
   Вот дождик брызнул, пыль летит,
   Повисли перлы дождевые,
   И солнце нити золотит.

   С горы бежит поток проворный,
   В лесу не молкнет птичий гам,
   И гам лесной, и шум нагорный —
   Все вторит весело громам…

Летом

   Всю щедрую руку Создатель открыл,
   И рощи, и нивы богатством залил.
   Одеты деревья, одеты кусты,
   Кругом по траве запестрели цветы.

   Привольно стадам на зеленых лугах;
   Привольно и рыбке в прохладных струях.
   В садах между листьев желтеют плоды,
   И пахаря зреют на нивах труды.

   В лугах уж звенит и сверкает коса,
   А в рощице птичьи твердят голоса:
   «Как славно здесь, мальчик, в прохладной тени!
   Иди к нам скорей, на траве отдохни;

   Послушай, какую мы песню поем,
   Как щедрому лету хвалу воздаем».
   «Не лето хвалите, – им мальчик сказал. —
   Хвалите того вы, кто лето вам дал!»

Майское утро

   Утро свежестью пахнуло; поле зеленью одето; сквозь волнистые туманы улыбнулось уже лето.
   Выхожу я в лес соседний; там, под зеленью тенистой, уж расцвел питомец мая – ландыш белый и душистый.
   И кругом ковер зеленый, в золотистых переливах; и роса в алмазных каплях – на деревьях и на нивах.

Ворона и рак

Летела ворона над озером; смотрит – рак ползет: цап его! Села на вербе и думает закусить. Видит рак, что приходится пропадать, и говорит: «Ай, ворона! Ворона! Знал я твоего отца и мать, что за славные были птицы». – «Угу!» – говорит ворона, не раскрывая рта. «И сестер, и братьев твоих знал – отличные были птицы!» – «Угу!» – опять говорит ворона. – «Да хоть хорошие были птицы, а все же далеко до тебя». – «Ага!» – каркнула ворона во весь рот и уронила рака в воду.

Лев и лягушка

Слышит лев кваканье и думает: «Большой, должно быть, зверь кричит». Выскочила лягушка из болота, и лев нечаянно раздавил ее лапой.

Волчьи слезы

Проведал волк, что у пастуха пало все стадо, пришел к нему со слезами на глазах и говорит: «Жаль мне тебя, добрый человек!» Посмотрел пастух на волчьи слезы и молвил: «Спасибо, кум! Но кто тебя знает, отчего ты плачешь: оттого ль, что тебе жаль меня, или оттого, что тебе самому нечем теперь поживиться?»

Путешествие воды

   1. Кому только не нужна вода! И травке, и зверю, и птице, и человеку. Вот почему Бог наполнил водою большие моря и океаны.
   Но в морях вода горькая и соленая, да не все и живут у самого моря. Как же очистить воду? Как перенесть ее за тысячи верст? Как поднять на высокие горы?
   Работу эту задал Господь прилежному солнышку. Своими теплыми лучами переделывает солнышко воду в легкие пары. Водяные пары оставляют соль в море, поднимаются кверху и кажутся нам серебряными облаками на голубом небе.
   2. Подымутся пары облаками; но не стоять же им над морем! Выходит тут на работу ветер и разносит громадные облака, как легкие перышки, во все стороны света белого. В каждом таком облаке так много воды, что если бы она вся разом хлынула на землю, то затопила бы города, села, людей и животных. Но Господь устроил дело иначе: вода из облаков сеется, как сквозь сито, мелкими каплями дождя, или замерзает и летит пушистыми снежинками.
   3. Освежит вода луга и нивы и начнет просачиваться в землю. В земле, капля за каплей, собирается она в маленькие струйки. Струйка льнет к струйке, и вот пробьются они из-под земли светлым, холодным ключом. Бьет ключ и льется по земле ручейком. Пророет себе ручеек русло в земле и бежит, журчит по камешкам: встретится с своим братом, таким же говорливым ручейком, – сольются и побегут вместе. Бегут они вместе; а к ним по дороге пристает третий, четвертый, пятый товарищ…
   Глядишь: уже порядочная речка течет в зеленых берегах. Поит речка людей и животных, освежает растения на лугах, вертит мельничные колеса, носит бревенчатые плоты и легкие лодки; а в ее прохладных струях уже играют веселые рыбки, блестя серебристой чешуей.
   4. Бежит речка, встречается с другою – сольются и побегут вместе. К ним по дороге пристанет третья, четвертая… И вот огромная река, со множеством притоков, пробегает из края в край большое государство или десятки малых. Плывут по реке тяжелые барки, нагруженные доверху товаром; шумят пароходы; а на берегах стоят промышленные села и торговые города, один богаче другого. Несет река большие богатства из страны в страну, в далекое море и вносит в него своим широким устьем уже не маленькие лодки, а большие корабли, одетые парусами, словно крыльями.
   Много воды вливает река в море, а солнце все работает: опять подымает воду в облака и рассылает ее по целому свету.
   Льются вечно реки в моря и никак вылиться не могут: черпает вечно солнышко воду из морей и никак вычерпать не может: так премудро устроил это дело Создатель!
   Расскажите по порядку, как путешествует вода.

Кто дерет нос кверху

Спросил мальчик отца: «Скажи мне, тятя, отчего это иной колос так и гнется к земле, а другой – торчмя торчит?»
«Который колос полон, – отвечал отец, – тот к земле гнется; а который пустой, тот и торчит кверху».

Нива

   Нива моя, нива,
   Нива золотая!
   Зреешь ты на солнце,
   Колос наливая.

   По тебе от ветру,
   Словно в синем море,
   Волны так и ходят,
   Ходят на просторе;

   Над тобою с песней
   Жаворонок вьется,
   Над тобою туча
   Грозно пронесется.

   Зреешь ты и спеешь,
   Колос наливая,
   О людских заботах
   Ничего не зная.

   Унеси ты, ветер,
   Тучу градовую!
   Сбереги нам, Боже,
   Ниву трудовую!

На поле летом

   Весело на поле, привольно на широком! До синей полосы далекого леса точно бегут по холмам разноцветные нивы. Волнуется золотистая рожь; вдыхает она крепительный воздух. Синеет молодой овес; белеет цветущая гречиха с красными стебельками, с бело-розовыми медовыми цветочками. Подальше от дороги запрятался кудрявый горох, а за ним бледно-зеленая полоска льна с голубоватыми глазками. На другой стороне дороги чернеют поля под струящимся паром.
   Жаворонок трепещется над рожью, а острокрылый орел зорко смотрит с вышины: видит он и крикливую перепелку в густой ржи, видит он и полевую мышку, как она спешит в свою нору с зернышком, упавшим из спелого колоса.
   Повсюду трещат сотни невидимых кузнечиков, а по дороге на двух волах ползет скрипучий воз с новым сеном и наполняет воздух благоуханием.
   Что сами вы видели летом на поле? Сравните.

Урожай

   Посмотрю пойду,
   Полюбуюся,
   Что послал Господь
   За труды людям:
   Выше пояса
   Рожь зернистая
   Дремлет колосом
   Почти до земли,
   Словно Божий гость,
   На все стороны
   Дню веселому
   Улыбается.
   Ветерок по ней
   Плывет, лоснится,
   Золотой волной
   Разбегается.

Не ладно скроен, да крепко сшит

Беленький гладенький зайчик сказал ежу: «Какое у тебя, братец, некрасивое, колючее платье!» – «Правда, – отвечал еж, – но мои колючки спасают меня от зубов собаки и волка; служит ли тебе так же твоя хорошенькая шкурка?» Зайчик вместо ответа только вздохнул.

Жалобы зайки

   Растужился, расплакался серенький зайка, под кустиком сидючи; плачет, приговаривает: «Нет на свете доли хуже моей, серенького зайки! И кто только не точит зубов на меня? Охотники, собаки, волк, лиса и хищная птица; кривоносый ястреб, пучеглазая сова; даже глупая ворона и та таскает своими кривыми лапами моих милых детушек – сереньких зайчат. Отовсюду грозит мне беда, а защищаться-то нечем: лазить на дерево, как белка, я не могу; рыть нор, как кролик, не умею. Правда, зубки мои исправно грызут капустку и кору гложут, да укусить смелости не хватает. Бегать я-таки мастер и прыгаю недурно; но хорошо, если придется бежать по ровному полю или на гору, а как под гору – то пойдешь кувырком через голову: передние ноги не доросли.
   Все бы еще можно жить на свете, если б не трусость негодная. Заслышишь шорох – уши подымутся, сердчишко забьется, не взвидишь света, пырскнешь из куста – да и угодишь прямо в тенета или охотнику под ноги.
   Ох, плохо мне, серенькому зайке! Хитришь, по кустикам прячешься, по закочкам слоняешься, следы путаешь; а рано или поздно беды не миновать: и потащит меня кухарка на кухню за длинные уши.
   Одно только и есть у меня утешение, что хвостик коротенький: собаке схватить не за что. Будь у меня такой хвостище, как у лисицы, куда бы мне с ним деваться? Тогда бы, кажется, пошел и утопился».
   Сравните зайца с кошкой.

Лиса Патрикеевна

   У кумушки-лисы зубушки остры, рыльце тоненькое; ушки на макушке, хвостик на отлете, шубка тепленькая. Хорошо кума принаряжена: шерсть пушистая, золотистая; на груди жилет, а на шее белый галстучек.
   Ходит лиса тихохонько, к земле пригибается, будто кланяется, свой пушистый хвост носит бережно; смотрит ласково, улыбается, зубки белые показывает.
   Роет норы, умница, глубокие: много входов в них и выходов, кладовые есть, есть и спаленки; мягкой травушкой полы выстланы.
   Всем бы лисонька хороша была, хозяюшка, да разбойница лиса, постница: любит курочек, любит уточек, свернет шею гусю жирному, не помилует и кролика.
   Сравните лису с зайцем.

В лесу летом

   Нет в лесу того раздолья, как на поле, но хорошо в нем в жаркий полдень. И чего только не насмотришься в лесу! Высокие, красноватые сосны развесили свои иглистые вершины, а зеленые елочки выгибают свои колючие ветви. Красуется белая, кудреватая березка с душистыми листочками; дрожит серая осина, а коренастый дуб раскинул шатром свои вырезные листья. Из травы глядит беленький глазок земляники, а рядом уже краснеет душистая ягодка.
   Белые сережки ландыша качаются между длинными гладкими листьями. Где-то рубит крепконосый дятел; кричит жалобно желтая иволга; отсчитывает года бездомная кукушка. Серый зайчик шмыгнул в кусты, высоко между ветвями мелькнула пушистым хвостом цепкая белка. Далеко в чаще что-то трещит и ломится: уж не гнет ли дуг косолапый Мишка?
   Какие растения, каких зверей и птиц вы сами видели в лесу?

Дятел

Тук-тук-тук! В глухом лесу на сосне черный дятел плотничает. Лапками цепляется, хвостиком упирается, носом постукивет, мурашей да козявок из-под коры выпугивает; кругом ствола обежит, никого не проглядит. Испугалися мураши: эти-де порядки не хороши! Со страху корячутся, за корою прячутся – не хотят вон идти. Тук-тук-тук! Черный дятел стучит носом, кору долбит, длинный язык в дыры запускает: мурашей, словно рыбку, таскает.
Сравните дятла с орлом и курицей.

Кукушечка

Серая кукушка – бездомная ленивица: гнезда не вьет, в чужие гнезда яички кладет, своих кукушат на выкорм отдает, да еще и подсмеивается, перед муженьком хвалится: «Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Погляди-ка, муженек, как я овсянке на радость яичко снесла». А хвостатый муженек, на березе сидючи, хвост развернул, крылья опустил, шею вытянул, из стороны в сторону покачивается, года высчитывает, глупых людей обсчитывает.
Сравните кукушку с дятлом.

Эхо

   Ревет ли зверь в лесу глухом,
   Трубит ли рог, гремит ли гром,
   Поет ли дева за холмом —
   На всякий звук
   Свой отклик в воздухе пустом
   Родишь ты вдруг…

Осень

   Ласточки пропали,
   А вчера с зарей
   Всё грачи летали
   Да как сеть мелькали
   Вон над той горой.

   С вечера всё спится,
   На дворе темно.
   Лист сухой валится,
   Ночью ветер злится
   Да стучит в окно.

Приметы осени

   Мелькает желтый лист на зелени дерев, работу кончил серп на нивах золотистых, и покраснел уже вдали ковер лугов, и зрелые плоды висят в садах тенистых.
   Приметы осени во всем встречает взор: там тянется, блестя на солнце, паутина; там скирд виднеется; а там, через забор, кистями красными повиснула рябина; там жнива колкая щетинится, а там уж озимь яркая блеснула изумрудом; и курится овин; и долго по утрам, как белый холст, лежит туман над синим прудом…
   И целый день скрипят воза; и далеко ток отзывается под дружными цепами; и стая журавлей несется высоко, перекликаяся порой под небесами.
   По каким приметам вы узнаете осень?

Волшебница зима

   …Идет волшебница зима!
   Пришла, рассыпалась; клоками
   Повисла на суках дубов;
   Легла волнистыми коврами
   Среди полей, вокруг холмов;
   Брега с недвижною рекою
   Сравняла пухлой пеленою;
   Блеснул мороз – и рады мы
   Проказам матушки-зимы.

   …Опрятней модного паркета
   Блистает речка, льдом одета;
   Мальчишек радостный народ
   Коньками звучно режет лед…
   Мелькает, вьется первый снег,
   Звездами падая на брег…

Константин Ушинский Воспитание человека. Избранное

К читателям

О Константине Дмитриевиче Ушинском

Статьи

Родителям и воспитателям

Преимущества домашнего обучения

О воспитании в русской семье

Реалии народности в формировании характера

Христианская идея, религия, церковь

Время начала систематического обучения

Ребенок как предмет воспитания

Привычки

Память

Впечатлительность и памятливость

Склонность к лени, развлечениям

Игра

Воображение

Страх Божий и страх учительский

Происхождение языка и усвоение его ребенком

О подчинении нервного организма ребенка его сознанию и воле

Книги для детей

Педагогическая характеристика жанров

Русские пословицы, поговорки, прибаутки и загадки

Русские сказки

Стихи

Язык и мысль. Язык народа

Из книги «Детский мир»

Варёный топор

Играющие собаки

Ветер и солнце

Два козлика

Дедушка и внучек

Верная собака

Что знаешь, о том не спрашивай

Слепая лошадь

Казачья колыбельная песня

Волк и кот

Сказка о рыбаке и рыбке

Сказка о купце Кузьме остолопе и о работнике его Балде

Из книги «Родное слово»

Первая после азбуки книга для чтения

Золотое яичко

Репка

Буренушка

Храбрая собака

Козлик

Вместе тесно, а врозь скучно

Два петушка

Кулик

Лиса и кролик

Сорока

Загадки

Козлятки и волк

Гуси, где вы бывали?

Колобок

Березонька

В октябре

Утро

В мае

Птичка

Малые сиротки – божьи детки

Умей обождать

Петух и кот

Скороговорки

На стриженую овечку бог теплом пахнул

Мена

Ленивый и прилежный

Гуси

Лиса и кувшин

Четыре желания

Страшная коза

1

2

Петух да собака

Лиса и волк

I

II

Пойманная птичка

Вторая после азбуки книга для чтения Вокруг да около

Детские очки

Константин Ушинский
Воспитание человека. Избранное

Вторая после азбуки книга для чтения
Вокруг да около