Мелисса Бэнк
Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле

   Моим невымышленным советчицам

   Девушки, примите мою признательность за реальную помощь и невыдуманную поддержку! Адриенн Броудер, Кэрол ДеСанти, Кэрол Фиорино, Молли Фридрих, Джуди Катц и Анна Уингфилд – спасибо вам!

   Искусство незатейливо утраты
   Уносит от привычных берегов
   И всё, и всех – дела, места и даты.

   Тут каждый день – разъятым циферблатом
   Ключей оброненных и времени, и слов.
   Искусство незатейливо утраты.

   Зову отца… Тот адрес с адресатом —
   Их больше нет. И суть, и кровь, и кров —
   Всё канет, всё – дела, места и даты.

   Вот мамины часы, окно с закатом,
   Как я любила их! Прости, любовь.
   Искусство незатейливо утраты.

   Река, два города, родных когда-то,
   Да целый мир, из яви и из снов!
   И все же я держусь у края ската.

   Но если вдруг финальною утратой
   Мы распадется эхом голосов
   На я и ты, тогда, в конце концов,
   Ты знай – мне не спастись у края ската.
Элизабет Бишоп. «Одно искусство» из книги «Сборник стихотворений» (1927—1979)

Глава 1
Первые старты

   Дома позволительно расслабиться и быть собой. Это не значит, однако, что можно злоупотреблять любовью и привязанностью, которые испытывают к нам другие члены семьи.
Д. Лессенберри, Дж. Кроуфорд, Л. Эриксон. Пособие по машинописи для нашего двадцатого века

   Первая настоящая девушка моего брата была на восемь лет его старше – двадцать восемь против двадцати. Ее звали Джулия Каткарт; мы это выяснили в июне. Они приехали из Манхэттена к нам в Лавлейдис, что на океанском побережье Нью-Джерси. Когда на подъездной дорожке появилась его любимая машинка с откидным верхом, за рулем сидела именно она. Мы с мамой подсматривали из кухонного окна.
   Я заметила:
   – Он позволяет ей водить свою машину.
   Они даже одеты были похоже: свободные белые рубахи, заправленные в джинсы, – только у нее еще накинутый на плечи черный кашемировый свитер.
   Джулия была темноглазой, с высокими скулами, чудесной бледной кожей, и на щеках горел яркий румянец – как у больного ребенка. Волосы собраны в хвост, небрежно схваченный кружевной лентой, в ушах – крошечные жемчужинки.
   Я думала, что она будет выглядеть старше, чем Генри; однако старше, чем Генри, выглядел сам Генри. Там, рядом с ней, брат казался совсем взрослым. Отрастил бороду, нацепил темные очки в металлической оправе: этакий богатый прожигатель жизни, а вовсе не студент-философ. Волосы он тоже отрастил; они не до конца выгорели, а были рыжеватого цвета, как у ирландского сеттера.
   Он чмокнул меня в щеку, затем кинулся обниматься с Цезарем, нашим эрделем, пока мама и его барышня пожимали руки. Они соприкоснулись только кончиками пальцев, по-дамски, с сердечными улыбками – словно душевные подруги, которые уже готовы друг друга нежно полюбить и только ждут повода.
   Джулия повернулась ко мне:
   – А ты, должно быть, Дженни?
   – Сейчас меня в основном называют Джен. – Кажется, это прозвучало совсем по-детски.
   Она не спорила.
   – Джен. – Так взрослые пытаются поладить с детьми.
   Генри открыл багажник и начал выгружать сумки, большие и маленькие, нечто, перевязанное бечевкой, рюкзак. Он как раз заводил машину в гараж, и Джулия его окликнула:
   – Хэнк, а вино есть?
   Хэнк он там оказался или не Хэнк, вино он нашел.
   Кроме спален и затененного крыльца-веранды, в доме был большой общий зал. По нему Генри устроил для своей девушки шуточную экскурсию.
   Он показал на диван.
   – Здесь у нас гостиная. – Помолчал и кивнул на диван снова. – А еще гнездышко, логово и берлога.
   Джулия сидела на крыльце, вытянув ноги в темно-синих сандалиях – Одри Хепберн, отдыхающая после урока танцев. На ногах у Генри были лоферы на босу ногу, и я заметила, что в кожаной полоске с прорезью, куда обычно вставляют монетку, у него засунут жетон от метро.
   Джулия глотнула чаю со льдом и спросила, откуда взялось название «Лавлейдис». Мы не знали, однако Генри ответил:
   – Еще со времен индейцев.
   Она улыбнулась и спросила маму, как давно мы сюда перебрались.
   – Первый год.
   Папа играл в теннис, и никто не помешал мне добавить с намеком:
   – Раньше мы ездили на остров Нантакет.
   – Там красиво, – сказала Джулия.
   – Красиво, – согласилась мама и принялась цитировать нудную рекламу о достоинствах Нью-Джерси.
   Главным достоинством была близость к нашему дому в Филадельфии.
   Когда мы в последний раз спорили, куда ехать, я сгоряча предложила, раз уж Нантакет не подходит, вообще ограничиться такой дикой дырой, как Кэмден. А что, еще ближе к дому, и вообще все близко. Я даже чуть было не добавила, что там и до мусорной свалки рукой подать.
   Спасибо, отец меня перебил.
   Могло показаться, что он зол; но нет, голос звучал ровно. Чем хорошо побережье – туда можно ездить круглый год, что способствует сплочению семьи.
   – Как все запущено, – буркнула я, желая разрядить разговор.
   Мама мне улыбнулась и заметила, что дом стоит прямо у воды. И можно нырять практически с самого крыльца!
   К моменту того спора дом они уже выбрали; выбрали – и послали запрос владельцам. Впрочем, это я поняла позже. А тогда просто уточнила:
   – А что там, океан?
   – Океан тоже близко. – Мама старалась не терять воодушевления.
   Я вздохнула:
   – Залив.
   – И на залив вид изумительный. А наш дом стоит на канале. Совсем как Венеция. Каналы и лагуна.
   Впрочем, эти названия мне ни о чем не говорили.
   И вот сейчас Джулия спросила, довелось ли нам тут поплавать, и мама ответила:
   – Само собой.
   Мне не хотелось портить маме светскую беседу, но лагуна была вся в нефтяных пятнах, а дно загажено так, что не ступить.
   Все это время Генри сидел с нами на крыльце. Удивительно.
   Мама завела разговор на «летние» темы, коснувшись таких противоречивых вопросов, как урожайность кукурузы (лучший сорт – «Серебряная королева»), засилье москитов (раздражают) и теннис (отличная тренировка).
   Наконец Генри все-таки встал. Решительно спустился по ступенькам, словно его ждали срочные дела. Возможно, он собирался проверить мои ловушки на крабов или посмотреть, прихватили ли мы с собой велосипеды; да что угодно. Отец вел себя в точности так же: дом полон гостей, требуется всех угостить, занять разговором, развлечь – и, само собой, это обязанность мамы. А папа спокойно отправляется вздремнуть или почитать.
   Так что сейчас разыгрывалась привычная сцена: мама в роли хозяйки; девушка брата – в роли гостьи. А младшая сестра сбежит за кулисы. Я дождалась паузы в их щебете и виновато улыбнулась: «Простите, дорогие. Я бы и рада побыть с вами подольше, но там без меня человечество в опасности».
   На обед были пойманные мной у доков крабы. Мама застелила стол газетой, и мы все измазались в типографской краске. Как ни странно, мама подала на стол молочные початки «Серебряной королевы». Брат, на удивление, ел нормально. Обычно он торопится, словно на пожар, и очень даже запросто может использовать кукурузины как барабанные палочки.
   Мама расспрашивала Джулию про семью. Есть брат, живет в Сан-Франциско; сестра в Париже. Оба планируют посетить ежегодный гала-вечер, который ее мама дает в Саутгемптоне. Джулия осторожно подбирала слова; некоторые я прежде только в словаре и видела. Леди-словарь.
   Мама строго посмотрела на меня: не ухмыляйся.
   Однако медлительной Джулия была только в подборе слов: своих крабов она почистила вдвое быстрее остальных. Я спросила, как это ей удается. Она показала мне выступ на брюшке краба. За него надо потянуть, и тогда панцирь прямо сам сходит. Генри тоже наклонился и смотрел.
   Отец спросил насчет издательства, где они работали с Генри. Джулия сказала: ее начальник – отменный редактор и истинный джентльмен.
   Генри ехидно добавил:
   – Каждое утро, когда мы проверяем почту, мистер Макбрайд заглядывает к нам и спрашивает: «Ну что, ребятки, нарыли сокровища?»
   Я видела этого отменного редактора и истинного джентльмена, когда навещала Генри. И сейчас не удержалась:
   – Он считает, что мой брат незаменим. А еще обзывает Тюдором.
   Отец пробормотал себе под нос:
   – Хэнк Тюдор.
   – Мистера Макбрайда можно извинить, – сказала Джулия. – Он ревнитель британской истории и персона очень преклонного возраста.
   Я подумала: «Гала-вечер посетят отменные персоны преклонного возраста и всяческие ревнители».
   И поинтересовалась:
   – А на работе в курсе, что вы пара?
   Отец зыркнул на меня.
   Генри сменил тему. Оказывается, его перевели из практикантов в ассистенты. Повышение. Он, похоже, ждал, что родители будут польщены. Однако весь папин вид указывал на отсутствие бешеного восторга. По маме определить всегда труднее: она следит за выражением лица.
   Проблема была в учебе. Генри все еще не решил, начнет ли осенью занятия в Колумбийском университете.
   Он уже четыре раза откладывал. Или пять, если учесть, что университет Брауна он отменял дважды. Причины переноса начала занятий всякий раз звучали вполне разумно и логично. Например, «необходимость тщательно выбрать специализацию».

   Перед сном мама сказала Джулии, что поселит ее со мной, – и выразительно посмотрела на меня. При входе в спальню громоздился кошмарный двухъярусный комплекс: намертво прибитый к стене, не сдвинуть. Теоретически там было четыре спальных места, но тогда все бы друг другу мешали.
   – Двухъярусная, – произнесла Джулия с умилением. – Как в скаутском лагере.
   Нары, подумала я. Как в тюрьме.
   Я спросила, где она хочет лечь. Она выбрала нижнее место; отлично, значит, мне надо забираться на самый верх. Я принесла Джулии чистое белье, оставила переодеваться и вышла. Через некоторое время постучалась в дверь, и мне ответили: «Входи!».
   Она уже лежала под одеялом. Поэтому я выключила свет и полезла наверх. Стряхнула с простыней песок. Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Через несколько минут громко хлопнула дверь, и мне пришлось объяснять, что в доме косяки плохо сбалансированы, и по ночам такое бывает.
   И мы снова пожелали друг другу спокойной ночи.
   Я закрыла глаза и постаралась представить, что за стенами дома – остров Нантакет.
   У дома, который мы снимали там каждое лето, на крыше была широкая квадратная огороженная площадка. Обычно такие называют «вдовий дворик». Оттуда, по легенде, жены морских капитанов высматривали шхуны своих мужей. По ночам сверху доносились скрипы, стоны и плач. Однажды мне послышалось, что там кто-то ходит. Дом с привидениями, что может быть лучше?
   Если в этом доме и есть привидения, то они не оплакивают сгинувших в морской пучине моряков, а скучно лупят дверями. И причины у них самые прозаические: как у детей, которых не отпустили погонять на водных лыжах.
   Присутствие Джулии не давало мне заснуть, и я слышала, что ей тоже не спится. Мы молча лежали в темноте, отслеживая дыхание друг друга. Молчание было одновременно задушевным и враждебным, словно состязание, кто кого переглядит. Впрочем, Джулия просто ждала, пока я засну, – чтобы можно было уйти к брату.
   В конце концов ее босые ноги прошлепали по полу; потом скрипнула дверь в комнату Генри. Открылась. Закрылась.

   Отец позвал Генри сходить прицениться к парусной лодке – и, я подозреваю, чтобы поговорить о Колумбийском университете.
   Мы с мамой и Джулией пошли на пляж. Я бродила за ними, в воде и на берегу, и искала красивые камни. Мама описывала выставку, на которую нам случилось попасть во время последнего визита в Нью-Йорк: посуда, столовое серебро, хрусталь – из него даже пили члены королевской семьи! Джулия тоже побывала на этой выставке, только не по случайности, а запланировав поход заранее.
   Музей напоминал особняк богатой старухи, которая вовсе не рада гостям; и вот гости разговаривают шепотом и ходят на цыпочках, – и они здесь вроде бы лишние. Посетителей просили оставить отзывы в специальной книге, и моя мама, которая никогда не упустит возможность кого-либо похвалить, написала о том, как прекрасно здесь все организовано. Я бы написала: «Нудно до смерти».
   Я заново испытала сейчас все это счастье, выслушивая, как они обсуждают сервировку. Им понравились одни и те же тарелки. Причины были одинаковы, испытываемое обеими воодушевление – тоже. И я подумала: «Генри завел себе вторую мамочку».

   Когда я сказала об этом Генри, он хмыкнул.
   – Моя сестренка – поклонница Фрейда? Ну-ну.
   Джулия в кухне накрывала на стол вместо меня, помогая с ранним ужином своему старшему альтер эго – моей маме.
   Я сидела у Генри на кровати. Он паковал вещи – ехать назад в Нью-Йорк. Он всегда занимался чем-нибудь еще, пока мы болтали: крутил настройки радиоприемника, листал журнал, настраивал гитару. А что ему на меня смотреть, – ведь я со своими вопросами и так никуда бы не делась.
   – Серьезно, почитай Фрейда.
   Он подошел к полкам. Ничего там не обнаружил, однако долго распространялся, какой великий человек Фрейд. Будто как раз об этом я мечтала поговорить, когда нам наконец выпала возможность без помех поболтать.
   Я поблагодарила его за книгу, которую он прислал мне с работы; труд норвежского философа. Брат спросил:
   – Ты хоть начала?
   – Ну…
   – А ты знаешь, что твой ай-кью скачет на пятьдесят баллов вверх и вниз в каждом разговоре?
   Я не поняла, комплимент это или оскорбление. Впрочем, как он на меня смотрел, мне точно не понравилось: словно издалека, из своей новой жизни. У меня испортилось настроение.
   – Мерси за дружелюбие и деликатность. И вообще, площадь круга пи эр квадрат, Земля вращается вокруг Солнца, Миссисипи впадает в Мексиканский залив.
   Генри улыбнулся и выдвинул ящик. Рассказал, как ходил на лекцию этого норвежца. Все делали вид, что им все ясно, поэтому он тоже притворялся, что конспектирует.
   – Представь – пробиваться к философии через кошмарный акцент. А у него еще и заячья губа.
   И тут он умолк – нашел на нижней полке Фрейда. Пролистал книгу в поисках отрывка, который хотел мне показать.
   – Вот, слушай: «Отправлять юных в жизнь с таким ложным психологическим настроем в отношении секса все равно что отправлять экспедицию на Северный полюс в летней одежде и с картой итальянских озер».
   Он покачал головой:
   – Это просто сноска. Сноска.
   Я заметила:
   – Со своей бородой ты как раз похож на полярного исследователя Роберта Пири.
   Брат неосознанно тронул лицо – как все бородатые. Затем протянул мне книгу. Зигмунд Фрейд, «Недовольство культурой».
   Я спросила:
   – Слушай, а когда вы вдвоем, Джулия тоже обсуждает отменные тарелки?
   – Ну ее можно понять. Это просто нервы – из-за знакомства с родителями. Посмотри на ситуацию ее глазами.
   Нет уж, как-нибудь потом.
   Он достал из шкафа бордовую рубашку. Протянул мне.
   – Хочешь? Я купил ее в Беркли, в благотворительном магазине.
   Генри проходил там стажировку в лаборатории бихевиоральной модификации, где учил муравьедов игнорировать муравьев.
   Я сказала:
   – Когда ты жил там, мы встречались чаще.
   Он пообещал, что через несколько недель они с Джулией снова сюда приедут.
   – Боюсь, я тебя совсем не узнаю. Заявишься такой в костюме с галстуком.
   – С чего вдруг?
   – Ты сейчас выглядишь старше.
   – Я и стал старше.
   – Три месяца прошло, это разве срок? Ты просто изменился. Внутренне.
   Тут он остановился и внимательно посмотрел на меня.
   – Теперь ты Хэнк. Хэнк, который привез маме с папой бутылку вина.
   Он присел рядом со мной на кровать.
   – Возможно, я постарел. Это не так, но допустим. Есть причина, чтобы на меня злиться?
   Я взглянула на бордовую рубашку. На кармане было большое чернильное пятно.
   Тут Джулия позвала нас обедать.
   – Идем, – сказал он.
   Меню состояло из бесед о прекрасных книгах, которые все присутствующие или уже прочитали, или собирались. Кроме меня. Джулия как раз только что прочла роман знаменитого автора, о котором я ничего вообще не слышала, и назвала его «выдающимся произведением». Ты слишком много читаешь, подумала я.
   При прощании стало видно, насколько она понравилась нашим родителям, и вовсе не из-за Генри. Джулия была добрая, отзывчивая, разумная – именно такую дочку они заслуживали.

   По дороге домой я думала о Джулии. Пыталась понять, что значила бы для меня восьмилетняя разница в возрасте. Тогда моему теперешнему кавалеру должно быть шесть лет, как сыну наших соседей.
   – Это как если бы я гуляла с Вилли Швомом.
   Мама предпочла сделать вид, что не слышит.
   Папа со смехом сказал: самое главное – чтобы мы с Вилли были счастливы.
   – Раньше-то я сомневалась. Думала, будет при ребеночке еще одна нянька. А однажды вечером…
   Мама меня перебила:
   – Что-то мне нехорошо.
   Я никогда всерьез не говорила с родителями о любви, а тем более о сексе. Самое «взрослое», что мы как-то обсуждали, – это наркотики; но эта тема меня не интересовала.

   В последний день школьных занятий стало ясно, что планов на лето у меня нет. Раньше я всегда с нетерпением ждала августа и поездки на остров Нантакет. А в этом году мне предстояло торчать все каникулы у себя в пригороде и на побережье Нью-Джерси, чувствуя, как неумолимо приближается сентябрь и новый учебный год.
   Я попрощалась с друзьями – их ждали безумные приключения: путешествия для подростков, настоящие индейские стоянки и Израиль. Мы обменялись адресами, и каждый раз, когда я записывала свой, то ощущала, какое скучное лето мне предстоит. Один приятель спросил меня: «Чем займешься?» – и я ответила: «Может, работу найду».
   За обедом я заговорила об этом с родителями.
   Мама предложила:
   – Может, поищем учителя рисования? Да и теннисом хорошо бы позаниматься.
   – Я хочу поработать. Хотя бы укороченный день.
   – Снова у папы в офисе? – Мама перевела взгляд на отца.
   Мне нравилось смотреть на отца за работой. Заведующий отделением неврологии, в белом халате, как он пожимает руки пациентам, встречая их у себя в кабинете. Только это уже было.
   – Мне нужен новый опыт, мама.
   – А если пойти стажером? Попрактикуешься в том, что тебе интересно.
   Интересно? Это не про меня. Я так маме и сказала.
   – Ну тебе же нравится рисовать?
   Лучше уж в официантки.
   Папа хмыкнул:
   – Будешь протирать столики. А что, тоже дело.

   Я просматривала газетную рубрику «Нужен помощник». Хотя везде требовался опыт, я исправно звонила по оставленным номерам, повторяя вычитанные в газете слова о «перспективном новичке». Никаких результатов! Я записалась на летние курсы живописи и тенниса, ходила в бассейн к подруге Линде, а еще по маминым поручениям.
   Вечерами было тихо. Ужинали, а затем я поднималась к себе в спальню, писала письма друзьям или рисовала. На моих рисунках люди замирали, словно позируя фотографу.
   Папа у себя в кабинете читал журналы по специальности, всякие там «Неврология» и «Инсульт» в однотонных скучных обложках. У мамы для газет была утренняя гостиная. Мама беспокоилась по внутреннему телефону, не хочет ли папа фруктов, и я бегала взад-вперед по лестницам, таская ему сливы, персики и нектарины. Перед сном я выгуливала Цезаря и тайком курила.
   Часто во время этих прогулок я наталкивалась на Оливера Бидля – взрослого дядьку, который, однако, жил с родителями. Он выгуливал крошечного шнауцера. Этакий деревенский размазня в мешковатой одежде – такое мой дедушка надевал для игры в гольф – всегда с зажженной сигарой. Поговаривали, что Оливер или слабоумный, или гений, – впрочем, я не верила ни тому, ни другому. Оливер Бидль – это то, кем вы станете, если не найдется никто, кого можно любить. Кроме родителей.
   – Привет, Оливер, – говорила я. А потом обращалась к шнауцеру: – Добрый вечер, Пеппер.
   Оливер тоже со мной здоровался, но всегда после некоторой паузы, словно каждый раз колеблясь, отвечать или нет. К моменту, когда он все-таки решался, я уже была в нескольких шагах от него – и тогда бросала «спокойной ночи!», словно мы весь вечер провели вместе.

   Джулия и Генри выбрались на побережье с утра в пятницу и к нашему приезду были уже там. Джулия приготовила обед и вообще выглядела гораздо спокойнее. Генри вроде бы стал выглядеть еще солидней.
   После десерта они позвали меня с собой в центр искусств, смотреть русский фильм с английскими субтитрами.
   – Не люблю читать и смотреть одновременно, – буркнула я.
   Джулия засмеялась, словно над хорошей шуткой, и я почувствовала себя невообразимо крутой и остроумной. И пошла с ними в кино.
   В жизни не видела более унылого фильма: все умирали от горя, от голода или от того и другого вместе. Дома Джулия бросилась на диван и, вся такая переполненная славянской тоской, воскликнула:
   – Водки мне, водки!
   При мне они не целовались и не держались за руки, хотя однажды, за обедом, Генри погладил под столом мою ногу, думая, что это нога Джулии. Я наклонилась к нему и шепнула: «Ты меня заводишь». Все-таки я была подростком, а потому крупным специалистом в области усмирения плоти, своей и чужой.

   На пляже мы оставили обувь рядом с обувью других отдыхающих, расстелили на песке полотенца и легли лицом к океану. Генри минуту осматривался, а потом пошел в воду.
   Океан был неспокоен; волны вздымались, неся к берегу медуз и морские водоросли. Водоросли засыхали на солнце рядом с нашими полотенцами, постепенно чернея. Ветер был таким сильным, что их клубки носило по песку, словно перекати-поле.
   Я рассматривала людей на пляже. Несколько женщин, по виду ровесниц мамы, в бикини и с золотыми браслетами, уже покрылись густым загаром. Бикини их полнило. Еще одна группка поставила шезлонги возле наших полотенец. Мужчина наливал из термоса в подставленные пластиковые стаканчики что-то прозрачное, а женщина раздавала из мешочка заготовленные дольки лайма.
   На Джулии было свободное пляжное белое платье и большая шляпа из соломки. Она густо намазалась кремом от загара, хотя все время оставалась под зонтиком. И она читала – как обычно.
   – Ты очень любишь свою работу. Прямо видно, – сказала я.
   Она кивнула. А потом спросила, думала ли я о том, кем стану, когда вырасту.
   – Ну я хотела великой певицей.
   – Может, и станешь.
   – Не-а.
   – Почему?
   – Слух – это не про меня.
   Я приподнялась на локтях, наблюдая за Генри. Вода была еще холодной, и купался пока только он один. Замерев, он ждал очередной волны: к нам лицом, сгруппировавшись, откинув голову назад, туда, где рождались волны. Затем нырял, ловил волну, седлал ее гребень и несся обратно к берегу. В последнюю секунду полета это выглядело великолепно: волосы смыты водой назад, тело напружинено, в глазах чистый восторг, на губах улыбка. Потом он выпрямлялся, бросал в нашу сторону взгляд, но без очков все равно ничего не видел.
   Я тоже пошла в воду. Было холодно, но я нырнула следом за ним. Встала у него за спиной и вытянула руки вперед. Сколько раз он пытался меня научить! И сейчас оглянулся.
   – Дождись свою волну. – И завопил: – Давай! Ну!
   Но я пропустила и эту, и следующую. Потом к нам присоединилась Джулия. Они вдвоем поплыли туда, где бесновались огромные волны, а я поплелась к берегу.
   Со своего полотенца я следила, как две точки держатся на гребне взлетающей огромной волны. Затем он нырнул. Выставил над поверхностью руку, словно акулий плавник, и двинулся следом за Джулией. Потянул ее вниз. Я видел, как она взмахнула руками, уходя на дно.
   Когда я посмотрела следующий раз, Джулия шла ко мне от воды. Она не успела надеть свое просторное пляжное платье, и ее фигура в мокром черном сплошном купальнике хорошо просматривалась. Она была стройнее, чем я думала, и груди у нее были даже меньше, чем у меня.
   В тот год у меня резко начала расти грудь, и нам с мамой пришлось ехать в универмаг за бюстгальтерами большего размера. Мальчишки теперь обращали на меня больше внимания, и я психовала. Казалось, груди рассказывают обо мне посторонним что-то такое, о чем я предпочла бы умолчать. Мои груди стали моей Ахиллесовой пятой, постоянной угрозой попасть в унизительную ситуацию.
   Я даже разработала теорию: если у тебя большая грудь, мальчики хотят переспать с тобой, – и тут совершенно нечем гордиться, эка невидаль, они хотят секса постоянно. А вот если бы у тебя было красивое лицо, – как у Джулии, например, – мальчики влюблялись бы, пусть даже и помимо собственной воли. Тогда секс между вами происходил бы по любви.
   Я изложила свою теорию подруге Линде, которая собиралась стать социологом и сама вечно что-то разрабатывала. Пришла к заключению, что груди выполняют в процессе секса точно такую же функцию, как подушки в процессе сна. «Мальчики думают, что им нужна подушка, – но они и без нее могут прекрасно выспаться».
   Линда на это сказала: «Им вообще все равно, подушка там, не подушка. Они готовы спать где угодно».

   Когда тем вечером Джулия забралась на свою койку, я сказала, что она, если хочет, может идти к Генри. Не надо дожидаться, пока я засну. И добавила:
   – Ты не считай, что я совсем уж маленькая девочка.
   Она застыла и, кажется, потеряла дар речи. Я хотела, чтобы она чувствовала себя свободно. И не могла придумать, как бы так сформулировать, чтобы ее не обидеть.
   Джулия призналась, что и вправду не знает никого моего возраста.
   – Я пыталась вспомнить себя в четырнадцать, – заговорила она. – Все, что меня интересовало тогда – кроме книг, – это моя лошадка, Уголек.
   Я представила ее четырнадцатилетнюю: в черной бархатной шляпке, такой, с бантиками наверху. И спросила:
   – А что стало с Угольком?
   Она улыбнулась:
   – Я выросла.
   Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и она ушла в комнату брата.

   Прошло несколько недель. Небо побелело, а воздух стал сырым. Синоптики обещали дождь, но мама смотрела вверх и уверенно заявляла, что погода еще изменится.
   Однажды днем Джулия сидела за столом и правила рукопись. Работала. Доделала страницу и передала ее Генри – прочитать.
   – Иди к нам, Джен, – позвала она.
   Мне было слегка не по себе: вдруг Джулия увидит, что я не такая умная, как она думает? Однако я придвинула к Генри свой стул и уткнулась в рукопись.
   Там было о девочке, у которой разводились родители; это было описано даже более правдоподобно, чем я ожидала. Я подняла взгляд и увидела своих собственных родителей. Они смотрели на нас троих с улыбкой.
   Я сказала Джулии, что мне очень понравилось. Она пришла в настоящее волнение. Ей раньше давали редактировать только детские книги, но тут как раз она начала работать в моей возрастной группе, которую называла ПП – «первая подростковая».
   Я потихоньку ей призналась, что почти не хожу в библиотеку: библиотекарь вечно бурчит, что я прошу не подходящие по возрасту книги. А те, что для моей возрастной группы, никуда не годятся: в них описывается, как положено жить, а надо про то, что случается в жизни на самом деле. С журналами все точно так же.
   – Реклама, и та врет! Допустим, они показывают, что мальчик зовет девочку на свидание, – и держит за спиной пучок маргариток. «Свидание»… Да у нас никто так не говорит!
   Джулия проявила такой интерес, что мне захотелось рассказать ей про Дом, брошенную хибару у железнодорожных путей. Тайное убежище для молодежи – словить кайф, выкурить косячок и пообниматься. Я однажды тоже там отметилась: мальчик, который мне нравился, ненароком упомянул, что там бывает.
   Когда я зашла, он сказал: «Привет». Я закурила сигарету и стала вести себя словно тут завсегдатай. Он подошел и сел со мной рядом на драный диван. Протянул мне косяк, я помотала головой. И улыбнулась словно уже под кайфом. Он склонился ко мне, как я того и ждала. Однако он только шепнул: «Потекла? Готова?» А я-то, дура, себе всяких нежностей напредставляла!

   Они не сидели с нами сиднем – у Джулии были друзья в Амагансетте и на острове Файер. В выходные они отправились на Мартас-Винъярд, а я пригласила Линду. Мы спали на моих нарах, на нижних койках. Я рассказала ей, как Джулия выскальзывает в комнату Генри; она спросила, что я думаю: занимаются ли они там сексом?
   Из родительской спальни доносился голос отца. Интересно, меня сейчас тоже слышно? Я шепотом спросила:
   – А заниматься сексом без шума можно?
   – Откуда я знаю?
   Я вспомнила первое знакомство с Джулией, тяжело задышала и томно произнесла:
   – Отменно. Необычайно. Ты не старец преклонных лет, Хэнк.
   Мы захихикали. Но почти сразу мне стало не по себе.

   На пляже Линда включила социолога:
   – На вершине социальной иерархии находится вон тот блондин на высоком белом стуле. Стул символизирует трон, место правителя.
   – Полагаю, общепринятый термин «спасатель» маркирует его желание совокупляться, – подхватила я, – то есть спасать от уменьшения численность популяции.
   – Заметь, у него на носу крем. Совсем как ритуальная раскраска у вождей диких племен.
   Спасатель встал и дунул в свисток.
   Я решила:
   – Подманивает самку.

   Моим родителям Линда нравилась. Тем вечером мы сказали, что пойдем полюбоваться луной и океаном, – и они просто кивнули: «Отлично». Кивнули одновременно, не сговариваясь, хотя было уже совсем темно. На улице я произнесла:
   – Мы пошли грабить винную лавку. – И добавила уже тоном родителей: – Отлично.
   На пляже было людно. Большая группа собралась у костра, и моя бесстрашная подруга прошла прямо к огню. Мне оставалось только следовать за ней.
   Нас спросили, хотим ли мы пива, и Линда сказала: «Увы». Я не понимала, что она имеет в виду, пока до нее не дошла очередь. Она сунула бочонок мне, ни на секунду не задержав его в руках.
   – Три «Б» борьбы с алкоголизмом: борись, борись, борись.
   Я передала бочонок дальше, словно прилагая для этого героические усилия.
   Она спросила:
   – Бедняжка, все еще накатывает?
   – А куда бы оно делось?
   – Не теряй надежды.
   – Спасибо, сестра. Мне так важна твоя поддержка.
   – Я держусь, и ты держись.
   – Каждый день трезвой жизни – как дар божий.

   Родители повезли Линду – против ее воли – в Диснейленд. На прощание она снова ко мне приехала. Именно в те выходные прямо напротив нас, на той стороне лагуны, начали возводить дом. Раньше там был пустырь, и вид из наших окон на залив ничего не загораживало.
   Меня подбросило от стука, грохота и громкой музыки. Линда еще спала.
   Я выглянула на крыльцо; там стоял папа, одетый для тенниса: белые шорты, белая рубашка-поло, – но без носков, словно рабочие своим шумом так вывели его из себя, что одеться до конца он не смог.
   Каркас дома был готов – новые рыжие балки торчали во все стороны и уже перекрывали панораму. Скоро будет еще хуже. Я погладила папину спину: так всегда поступал он сам, желая меня утешить.
   – Будем смотреть прямо сквозь их окна, – сказала я жизнерадостно. – Круто получится.
   Он поцеловал меня в макушку.
   Мама сказала:
   – Когда ты вернешься с тенниса, Генри и Джули уже приедут.
   – Джулия, – поправил он.
   Они оба не уставали подшучивать над маминой постоянной путаницей с именами. Как заезженная пластинка. Вот и сейчас папа повторил припев.
   – Так как зовут сантехника, Лу?
   – Пит Макдэниэл? – улыбаясь, спросила мама.
   – Дэн Макгэвин.
   Папа покачал головой. Я с облегчением заметила, что он спокоен и даже смеется, хотя, честно говоря, шутка была старовата.

   Джулия и Генри появились на пляже после ланча. Я представила им Линду, посмотрела на брата – и на секунду даже пожалела, что ее пригласила. Я и забыла, какая она хорошенькая.
   Линда умела кататься на волнах не хуже Генри, и они надолго зависли в океане.
   А я то заходила в воду, то возвращалась на берег. Джулия сидела под зонтиком и вязала свитер. Красивый, с высоким воротом. Всякий раз, наблюдая за ее работой, я думала: подружимся ли мы когда-нибудь настолько, что она свяжет что-нибудь для меня?
   Однако сейчас я волновалась о другом. Вдруг со своими спицами она покажется намного старше Генри? У нас вязанием увлекались обе бабушки.
   Джулия с Генри отправились посмотреть лодку, которую собирался купить папа. После их ухода Линда произнесла голосом юного натуралиста:
   – …и еще о брачных ритуалах пернатых: вязание как сигнал готовности вить гнездо.
   – Не надо, пожалуйста, – попросила я. – Она мне нравится.

   Папа купил парусную шлюпку, и Генри спросил, хотим ли мы с Линдой на ней пройтись.
   Он и раньше ходил под парусом, на острове Нантакет, однако Джулия была в сотни раз опытнее. Она управляла лодкой, словно делала это всю жизнь. Может, так и было.
   Нам пришлось галсами выбираться из лагуны. Джулия велела приготовиться к повороту, а потом скомандовала: «Руль под ветер!» Генри передразнил ее и засмеялся. Папа точно так же подшучивал над мамой; только Джулии, похоже, это не понравилось. А Генри не притормозил.
   Было очень трудно удержаться и не захихикать вместе с братом. Однако мы с Линдой удержались.

   Перед обедом, когда Линда принимала душ во дворе, а Джулия в доме, мы с Генри сидели на крыльце и ожидали своей очереди. У дома на той стороне лагуны теперь уже были стены, и мы не могли больше любоваться, как солнце падает в залив. А ведь единственное, что хоть немного напоминало мне Нантакет, – это именно сумерки и закат. В теплом розовом свете очертания деревьев и берега размывались, становились мягче – как радостные воспоминания.
   Я спросила Генри, как они с Джулией провели время на Мартас-Винъярд.
   Он ответил:
   – Нормально.
   И добавил, что они останавливались в хостеле для молодежи. Наверное, это что-то значило, и я навострила уши.
   Осенью он решил начать занятия в Колумбийском университете. Намекает, что порвет с Джулией? Может, брат уже представляет себя в кампусе – а она туда не впишется?
   Я спросила:
   – Ты ведь все равно останешься в Нью-Йорке?
   Он кивнул.
   Папа был доволен, конечно. Он, наверное, успокоится только после того, как увидит Генри в мантии и академической шапочке.
   В День труда Генри с Джулией отправились в Саутгемптон, где мама Джулии давала большой прием. Мои родители тоже ушли в гости. Тем вечером, выгуливая Цезаря, я слышала звуки вечеринок со всех сторон лагуны. Я подумала: вероятно, мы с Оливером Бидлем – единственные, кого никуда не пригласили. Чтобы подбодрить себя, я сказала Цезарю: «Нам и вдвоем хорошо, да, милый?»

   В воскресенье приехала бабушка. Шел дождь, ее артрит обострился, и она вела себя еще капризнее, чем обычно. Была всем недовольна; спросила маму: «Луиза, зачем ты напялила эти шорты?»
   Папа сбежал в спальню.
   А потом – само собой – бабушка задала свой коронный вопрос:
   – Помнишь стрижку, которая была у тебя в Париже той весной?
   Двадцать пять лет назад мама год провела за границей. Так вот, парижская прическа была из той эпохи.
   Мама сделала вид, что зевает, и сказала, что тоже пойдет поспит.
   Мы с бабушкой остались вдвоем. Я спросила про мамины волосы:
   – А разве сейчас ей плохо?
   – Раньше было лучше, – отрезала бабушка.
   – А представь, – сказала я. – Тебе нравится короткая стрижка, а твоя мама убеждает, что длинные волосы лучше. Вот как бы ты себя чувствовала?
   – Если бы могла, носила бы длинные, – ответила бабушка и развернулась ко мне. – Тебе надо следить за головой, Джейн. Если очень постараешься, будешь хорошенькой.
   Я даже не стала делать вид, что зеваю, – просто ушла к родителям. Они оба читали в постели, и я пристроилась посередине.
   – Ее переклинило на парижской стрижке, – пробурчала я. – Что хоть там было?
   – Веришь, не помню, – призналась мама.
   – Временами на нее находит. – Мне хотелось поговорить, хотя родители вроде бы читали, а не слушали. – Наша бабушка уверена, что зеркало души – волосы, а вовсе не глаза.
   Мама хихикнула. В обществе собственной бескомпромиссной матери она чувствовала себя подростком.
   Отец веско произнес:
   – Волосы – это крыша.

   Перед ужином бабушка читала газету, цокая и жалуясь в пространство, что мир катится в пропасть. Все, все не так. Все иначе, чем прежде.
   – Ну и что хорошего было, по-твоему, в этом добром старом времени? – в запале спросила я.
   Мне самой не понравилось, как желчно прозвучал мой голос, и я тут же поправилась:
   – Вот скажи, чего именно тебе сейчас недостает?
   Бабушка подбирала слова, и я ждала очереди высказаться на тему, что сейчас все гораздо лучше, чем было раньше. Сейчас я напомню ей про гражданские права и движение женщин.
   – Недостает? Мальчика, который зажигал по вечерам уличные фонари, – сказала она наконец. – Он носил с собой скамеечку.
   И вот тут я поняла: это совсем как моя тоска по острову Нантакет, – и накрыла ее руки своими. До меня дошло, что все куда сложнее, чем может показаться.

   Джулия и Генри вернулись, когда мы доедали десерт.
   Мама сразу отреагировала, будто мы все вместе приготовили для бабушки большой сюрприз. Смотри-ка! Кто это тут у нас? Ой, Генри!
   Он, кажется, вообще ничего не заметил. Мама представила Джулию, которая попыталась выдавить из себя вымученную улыбку.
   Возможно, из-за разницы в возрасте или просто оттого, что Генри кого-то завел, – но бабушка отреагировала резко. Она горячо расцеловала моего брата – словно маленького – и обратила к Джулии взор Ледяной королевы:
   – Как поживаете?
   Генри сидел на самом дальнем от Джулии стуле, не глядя в ее сторону, а через несколько минут и вовсе ушел к себе в комнату.
   Я немного подождала, что он вернется, а потом выскользнула следом.
   – Что ты творишь?
   Он не ответил. Взял гитару, сжал струны.
   – Джулия осталась бабушке на растерзание, – напомнила я с упреком. – Без поддержки.
   – Она в состоянии сама за себя постоять.
   – А зачем ей самой за себя стоять?
   Я развернулась и пошла обратно на кухню.
   Бабушка начала мыть посуду. Я заверила, что потом помою сама, но она отмахнулась. Я полоскала тарелки, отдавала ей, а она расставляла в посудомоечной машине.
   И возвращала некоторые назад – переполоскать.
   – Надо тщательнее.
   – Я просто ополаскиваю. Предполагается, что мыть их будет посудомойка. Она поэтому так и называется.
   Папа предостерегающе на меня взглянул.
   Мне уже надоело торчать у раковины, но я осталась. Из-за Джулии. Кто-то же должен быть ее щитом и защитником!
   Я представила Париж, войну и что мне надо отвлечь домохозяйку-наци от Джулии – от еврейки, которую мы укрываем в кухне, пока не выйдет организовать побег. И что все зависит только от меня.
   Первыми сбежали родители. В свою комнату, хотя не было еще десяти часов.
   Джулия рассчитывала проскользнуть в комнату Генри, поговорить. Однако я знала, что бабушка не утихомирится, пока все не лягут. И позвала Джулию составить мне компанию на прогулке. Бабушка возражала, но мы все равно ушли.
   На улице Джулия призналась:
   – Я бы что-нибудь выпила.
   Я знала, куда можно пойти. Она вздохнула.
   – Как интересно. Ты отправляешься со мной в бар. Родители вряд ли придут в восторг.
   – Вот уж да. Хотя это не просто бар.
   Я сбегала в дом и попросила у Генри ключи от его машины.
   – Нам с твоей девушкой надо выпить и склеить кавалеров.
   Он просто указал на полку с ключами.
   Дождь прекратился, и мы опустили верх автомобиля. Сразу стало похоже на начало Чудесного приключения Джулии и Джейн. А потом я взглянула на нее и увидела угрюмо сжатый рот. Джулия достала из бардачка шифоновый шарф, накинула на волосы, дважды обмотала вокруг шеи – словно героини кинофильмов. Интересно, как она это делает? Надо обязательно спросить, – когда Джулия не будет так расстроена.
   В ресторане я достала из рюкзака сигареты, и она попросила закурить. Вид у нее при этом был виноватый – словно взрослый подбил ребенка на нечто неподобающее.
   Она заказала себе бокал вина; и пока пила мелкими глотками, я спросила, что случилось.
   – Сама не понимаю. Был огромный прием. – Там были все, вся ее родня, все друзья дома. – Хэнку, похоже, никто не пришелся по вкусу.
   Возможно, ему было некомфортно знакомиться с ее семьей.
   – Они другие, на ваших совсем не похожи. Каждый разведен не по разу; полно всяких сводных и единокровных родственников, вообще непонятно кого.
   Ее родители разошлись, а потом заново поженились. Напоминает отношения Генри с университетом Брауна.
   – Они вечно на грани то развода, то воссоединения.
   – Вечно?
   – Первый раз, когда мама ушла, мне было меньше, чем тебе сейчас. Мы только что переехали в Коннектикут, в этот замечательный дом. Там бассейн выкрашен в черный цвет, а фонарики развешаны так, что в воде отражаются деревья. Когда родители устраивали вечеринки, я подглядывала из окна своей спальни. Было ощущение, что гости скользят над подводным лесом.
   – Здорово, – сказала я.
   – Волшебство. – Джулия покосилась на мои сигареты, взглядом спрашивая разрешения. Я кивнула: жми. – Мама ушла в сентябре. По вечерам папа спускался к бассейну, даже если было холодно. В бассейн падали листья, но он плыл прямо сквозь них. Я стояла на бортике и пыталась до него докричаться, уговаривала пойти домой. К тому моменту, когда он все-таки выбирался на берег, на поверхности воды оставалась пробитая его телом полоса чистой, без листьев, воды, и в ней отражались голые ветки деревьев.
   Джулия не плакала, она только закрыла глаза рукой.
   Мало ей истории с родителями, подумала я, теперь вот Генри. И я пересказала ей все хорошее, что брат говорил о ней, все комплименты, которые только могла вспомнить; все реплики, которые хоть как-то можно было принять за комплимент. Потом перечислила все ее достоинства, все, что у нее хорошо выходит.
   – Без толку, – вздохнула она.
   И я понадеялась: сейчас Джулия объяснит мне, от чего есть толк.
   Возможно, она тоже это поняла – и продолжила:
   – Иногда тебя любят за твои слабости. То, что ты чего-то не можешь, иногда действует сильнее, чем когда можешь.
   На минуту я обрадовалась. Это мне подходит! Только любить за слабости – это ведь тоже слабость?
   – Думаю, Генри тебя действительно любит, – сказала я и тут поняла, что и сама не знаю. – Разве может быть иначе?
   Она казалась опустошенной.
   Я нисколько не соврала: с ней он вел себя совсем иначе, чем с другими девушками, которых прежде приводил домой. С ними он держался так, словно они попали к нам домой случайно. И тут я вспомнила, как за десертом он ушел из-за стола, а не остался с ней рядом. Точно так же, как раньше, с теми.
   Джулия взглянула мне прямо в глаза:
   – Генри ничего не говорит про любовь.
   Она словно спрашивала: а тебе, тебе он говорил, что любит меня? И мне стало ее жаль.
   – А ты сама когда-нибудь ему говорила?
   Я даже удивилась, как рассудительно прозвучал вопрос. Словно я что-то такое знала; словно и впрямь могла что-нибудь посоветовать.
   Однако у Джулии разгладилось лицо.
   Я хотела снова свести разговор к знакомым вещам. Поведала о девушке, которую брат привозил из Корнельского университета. Я тогда спросила: «Это твоя подружка?» – а он ответил: «Определения ограничивают».
   Джулия улыбнулась, словно бы жалея ту, другую девушку.
   Казалось бы, все сказанное мной должно убедить ее в несерьезности проблемы. Однако я все-таки беспокоилась. И поэтому добавила:
   – Если не получится с Генри, всегда есть Уголек.
   Она засмеялась моей горячности и ответила, что Уголек давно умер.
   – Ну, – утешила я, – есть куча других лошадей.

   Когда мы вернулись, горел только свет в холле. Джулия сказала:
   – Я ненадолго. Поговорю с Генри – и все.
   – Удачи, – пожелала я.
   В этот момент в холл вышла бабушка, и Джулии ничего не оставалось, как отправиться к нам на нары.

   Я проснулась поздно. Бабушка уже уехала.
   – Она не захотела тебя будить, – объяснила мама. – Ей надо в Филадельфию. На вечеринку.
   – Бабушка – звезда вечеринок, – хмыкнула я.
   Мама улыбнулась:
   – Жаль, ты не посмотрела, какую красоту она навела. Просто королева!
   Я вспомнила бабушкину фразу о том, что я, может, стану не такой страшной, если сильно постараюсь. Эта мамина готовность всех прощать, незлопамятность…
   – А разве красота – не врожденное, не вопрос везения?
   – В ее случае – вопрос тщательной сборки. – И мама начала расписывать плиссированную юбку, высокие каблуки и белые перчатки собравшейся на выход бабушки.
   Я ее не перебивала. А потом спросила, где Генри и Джулия.
   Только что ушли играть в теннис, сказала мама.
   – Давай, возьми ракетку, составь им компанию.
   Я удивилась. Играть в теннис вместо серьезного разговора? Впрочем, может, они уже все обсудили. Может быть, уже все хорошо. Будем надеяться.
   Я сунула в велосипедную корзину ракетку и поехала к кортам.
   Эти двое только готовились к игре и меня не видели. Джулия, в теннисном платье, казалась посвежевшей и очень загорелой. Генри, в коротких шортах и высоких ботинках, выглядел на корте чужеродно.
   – Играем! – крикнул брат.
   Джулия крутанула ракетку.
   – Мягко или пожестче?
   – Пожестче. – Генри отвечал словно бы в шутку.
   Тут они увидели меня, и Генри спросил:
   – Поиграешь?
   – Лучше посмотрю.
   Подавала Джулия. Она была в прекрасной форме: в каждом ее ударе чувствовались годы занятий. Генри учился играть сам и просто отбивал мяч: как мог – открытой ракеткой, вбок, по центру, с подрезкой. И его это совершенно не волновало. Его подачи было или невозможно отбить, или они уходили в аут: один мячик вообще улетел за ограду куда-то к лагуне.
   Первый гейм он проиграл, и Джулия подошла к сетке.
   – Что? – спросил он.
   – Меняемся.
   – Ладно.
   Они прошли мимо друг друга, и он хлопнул ее по попе ракеткой, слегка, – не очень-то ласково.
   Генри так и не научился держать одновременно два мячика, поэтому положил один у ног. Подача получилась смешная: он согнул колени и в тот же момент отвел ракетку. Вышло неожиданно сильно, и Джулия еле отбила.
   Этот гейм он выиграл и пошел к сетке, даже не собрав разлетевшиеся мячи.
   – Мы не меняемся, – напомнила она.
   – Ты же сама сказала!
   – На нечетных геймах.
   В этих правилах не было ничего нового для Генри, и я посмотрела на него с удивлением. Что он творит? Видеть такое было неприятно, поэтому я влезла в разговор.
   – Вы и на старом месте отлично смотритесь.
   – Хочешь поиграть? – предложила Джулия.
   Я поблагодарила, помотала головой и села на велосипед.

   Дома папа читал книгу, которую ему подарила Джулия.
   – Интересно? – спросила я.
   – Очень.
   Папа поинтересовался, как теннис, и я рассказала, как здорово играет Джулия.
   – А Генри?
   Я изобразила его подачу, и папа засмеялся.
   – Что-то у них неладно.
   Папа кивнул:
   – Бывает.
   Он не собирался затыкать мне рот, просто дал понять, что не стоит обсуждать чужие проблемы.
   Я рассматривала новый дом на той стороне лагуны. Его строили невероятно быстро – «на соплях», как говорил папа. Огромный, он напоминал особняк из диснеевского мультика «Всплеск», с колоннами и причудливой крышей, которая устремлялась вниз, словно водяная горка. Я назвала его Русалочий дом.
   Смотреть в ту сторону было грустно, и я спросила:
   – Как ты думаешь, Нантакет… мы еще поедем туда все вместе?
   – Не знаю, моя хорошая.
   Папа спросил про остров, по чему именно я скучаю. Я помнила наш последний спор и сомневалась, стоит ли откровенничать. И все же попыталась объяснить, хотя давалось с трудом. Как описать солнце, сквозящее через толщу листвы; капли росы, оседающие под утро на камни; выступления музыкальных групп, на которые мы бегали в ресторан «У причала»; немое кино, которое крутили при церкви. Или музей китобойного промысла, где так хорошо было пережидать дождь. Я что-то говорила, конечно, – и понимала, что это все не то. И того, по чему я тоскую сейчас, не будет уже никогда – ни в Нантакете, нигде.
   – А еще? – спросил папа.
   У него был такой голос, что мне захотелось плакать, и я не удержалась. Он протянул мне свой носовой платок; тот пропах трубочным табаком – папа держал его в кисете в заднем кармане.
   – А еще что? – повторил он.
   И я рассказала ему про звезды в обсерватории Марии Митчелл и ловлю рыбы в Хаммок-понд.
   Когда я добавила к списку уроки плавания на детском пляже, папа рассмеялся: ведь раньше я горько на них жаловалась. В качестве приза за стойкость в конце каждого лета он водил меня на обед. Только он и я, вдвоем. Сейчас папа спросил, помню ли я наш первый обед, у Винсента, и я кивнула. Тогда я как раз получила диплом «Первые старты» и похвасталась официанту.
   Я вернула платок, и папа спросил:
   – А сегодня? Пойдешь со мной на обед?
   И мы пошли.

   Вот так и вышло, что с Джулией я не попрощалась. На столе в прихожей – туда складывали почту – лежал пакет, который она адресовала маме. Акварель с парусной шлюпкой. Записка начиналась обращением «дорогая Луиза», но я все равно прочитала. Хотела посмотреть, нет ли там чего-нибудь про Генри. Или про меня. Однако Джулия писала только о прогулках под парусами, о пляже, о том, как она рада знакомству.
   А внизу был постскриптум: «Сверток – для Дженни».
   Сверток был слишком маленьким: свитер, моя тайная надежда, там бы не уместился, – однако я открывала его с предвкушением.
   Она подарила мне роман «Великий Гэтсби» с надписью: «Неподходящее чтение для твоего возраста».

   Я понимала, что Джулия и Генри расстались, но не теряла надежду, что, может быть, они помирятся – как ее родители. И в один прекрасный день она снова приедет к нам вместе с Генри. На всякий случай я привезла в дом на побережье свой лучший рисунок – показать ей.
   Однако Генри приехал один. Он сбрил бороду и светил бледной незагорелой кожей. Во всем остальном лицо ничуть не изменилось. И все равно мне пришлось к нему заново привыкать.
   Джулию никто не упоминал.
   Я ушла в спальню и уставилась на свой рисунок. Критическим взглядом. Словно то, что Джулия его так и не увидела, делало рисунок в чем-то хуже. Он был похож на остальные мои картинки: просто группа стоящих людей. Я бы никогда не смогла иллюстрировать детские книги – разве только про каких-нибудь бездельников.

   У воды было тепло, бабье лето. Генри сказал мне, что начал писать роман.
   – Может быть, Джулия поможет, – проговорила я. – Она ведь редактирует детские книги.
   Я увидела, что мои слова его задели, и попросила извинения. И все-таки спросила, почему они расстались.
   Он ответил не сразу. А потом начал рассказывать о приеме в Саутгемптоне.
   Огромный дом прямо на берегу. Сотня, а то и две, гостей. Приглашенный для увеселения оркестр.
   Скорее всего, Джулия заранее предупредила его о необходимости взять с собой вечерний костюм, – а он забыл. Или посчитал не важным. Им пришлось искать, у кого можно одолжить или взять напрокат. Генри передразнил отца Джулии:
   – Скажите дворецкому, пусть устроит.
   Похоже, ее отец был особенно ему неприятен.
   Генри самым подробным образом описал добытый костюм. Он сидел мешком, рукава были брату коротки, однако все вокруг уверяли, что все просто отлично. На других мужчинах были смокинги.
   Все вокруг много пили, сказал Генри, и он выпил тоже. Джулия знакомила его с разными людьми; имена не запоминались, разговаривать с ним новые знакомые желания не проявляли. Он старался шутить: о том, почему сменил так много колледжей, например, – но никто не смеялся. Когда Джулия пригласила его на танец, он сказал, что под джаз не танцуют. Хотя просто не знал, как.
   Там была масса людей, с которыми Джулия давно не виделась. Они все желали с ней поговорить. Мужчины приглашали на танец. И она говорила и танцевала.
   Генри подошел к бару и некоторое время постоял там. Однако так он перегораживал проход к стойке, поэтому ему пришлось сдвинуться к самому краю. Генри стоял и наблюдал за всеми. Как так вышло – пьяный, в отвратительно сидящем костюме, он торчит на вечеринке, где никого не знает, – один?
   Мне было знакомо это чувство. Ужасно – поймать себя на том, что стоишь в одиночестве, и с тобой даже никто не разговаривает. Хуже не бывает. А для него это наверняка было еще тяжелее: ведь все происходило на глазах у Джулии.
   Впрочем, Генри во всем винил именно ее. Не на словах – к словам там было не придраться.
   – Просто неудачная вечеринка, – сказала я, желая его успокоить.
   Он не ответил. А я вспомнила фразу Джулии: «Он не говорил, что меня любит». И не рискнула касаться этой темы, только пробормотала:
   – Она же тебе по-настоящему нравилась.
   – Да. Джулия великолепна.
   – Она замечательная.
   Он кивнул. Потом обронил:
   – Слишком уж большая разница в возрасте.
   Это напомнило мне рассуждения Генри про выбор университета, и я выразительно на него посмотрела. А он сделал вид, что ничего не заметил.

   За ужином Генри опять ел как будто торопился на пожар и смешил нас историями про Нью-Йорк. После ужина он присел на крыльце и заговорил с папой об академических курсах, которые выбрал, и о том, удастся ли перезачесть что-нибудь из прежних лет учебы. Сказал, что решил получать степень в Колумбийском университете.
   – Отлично, – ответил папа.
   Мы с мамой мыли посуду; и когда она это услышала, то улыбнулась. Для нее вот так, когда вся семья вместе, было главной радостью. Она спросила у меня:
   – Чем ты опять недовольна?
   В ее голосе звучал упрек.

   Тем вечером, в одиночестве лежа на двухъярусной кровати, я никак не могла уснуть. Встала и как была, в пижаме, пошла к докам. Я уже дочитала «Гэтсби» и все оглядывалась по сторонам, в надежде увидеть тот самый зеленый огонек. Однако везде царила сплошная темень, лишь в одном доме светились окна, и то голубоватым светом телеэкрана.
   Я хотела разобраться, что на самом деле сказал мне Генри. Было не по себе. Возможно, никто другой не хотел так, как я, его понять. Я всегда была на его стороне, что бы ни случилось. В таком случае легко быть естественным, просто самим собой. Это не накладывает на тебя никаких дополнительных обязательств. А на том саутгемптонском приеме от Генри ждали большего – как от молодого человека Джулии. Только ведь и в любом другом месте от него тоже захотят большего. Я не знала, что произошло между ними. Мысль о том, что любовь к кому-то оказалась для брата непосильной ношей, меня пугала. А вдруг я тоже не справлюсь?

Глава 2
Дом над волной

   Упорные попытки продолжать игру, к которой вы по самой своей природе не приспособлены, – даже когда все уже давно понятно, – сокрушительны для вашей личности и раздражают всех, кроме самых азартных игроков.
Эми Вандербильт. Этикет. Раздел «Как обустроить жизнь и жилище»

   Утро перед нашим отлетом. Джейми приносит кофе для нас обоих, ставит на прикроватный столик и возвращается ко мне в постель. Сегодня днем мы будем в Санта-Крус, в гостях у бывшей девушки Джейми и ее мужа. И вот я сажусь в кровати, опираюсь на подушки и с ходу, не дав себе подготовиться, начинаю разговор.
   – Милый… у меня какое-то странное чувство. – Он вопросительно смотрит. Пытаюсь сформулировать точнее. – Эти люди… я ведь их совсем не знаю.
   – Ты ведь будешь со мной.
   У Джейми прекрасный голос, глубокий, особенный. Он, как обычно, сбивает меня с мысли, и я на секунду умолкаю. На секунду.
   – Ну… Ехать в отпуск к бывшей девушке своего парня… Это все как-то…
   Он убеждает: Белла давно не его девушка, а просто старинный друг.
   Я спрашиваю:
   – И как выглядит старинный друг Белла?
   Он смеется и тянется ко мне с поцелуем.
   – Друг по колледжу. – Джейми произносит «колледж» так, как я говорю «школа». Давным-давно и не в этой жизни.
   Потом он принимает душ, и я вижу его силуэт сквозь шторку, расписанную в виде карты мира. Он выходит и говорит:
   – Просто поверь.

   Всю дорогу от Нью-Йорка до Сан-Хуана Джейми спит. Я стаскиваю с него бейсбольную кепку, поправляю сбившиеся растрепанные волосы. На нем белая футболка, старые джинсы и кроссовки. Он высокий и худой, одни ноги торчат – как жеребенок.
   Джейми мой первый настоящий парень.
   Мы вместе три месяца.
   Для меня все началось тем вечером, когда он сказал: он не может спать с женщиной, если по-настоящему ее не любит.
   – Я по природе моногамен. – Вот как это прозвучало.
   Я ответила:
   – И я.
   Мы приземляемся на Санта-Крус и выходим из самолета в крошечный аэропорт. Какой-то мужчина держит табличку «Джейн и Джеймс».
   Они что, послали за нами автомобиль?
   Однако Джейми смеется.
   – Это они и есть.
   Белла роскошна, как ни посмотри: темные большие глаза, длинные темные волосы, гладкая темная кожа.
   Она говорит: «Джеймс» (звучит Жемс) и целует: в щеку, еще раз, еще.
   Мужчина, которого я приняла за водителя, представляется: Ив, ее муж. И когда он тоже целует меня – раз, два, три, – я думаю: «Бабушка, какие мягкие у тебя губы».
   Белла берет мои ладони в свои, словно встретила долгожданную подругу.
   – Джейни.
   Так меня звали в детстве. Я настолько потрясена ее теплотой, что говорю в ответ:
   – Белли.
   И в первый миг надеюсь, что никто этого не услышал. Однако, когда мы идем к автомобилю, Ив шепчет:
   – Она Белла.
   В лицо бьет сильный ветер. Мы загружаемся в машину и едем. Джейми наклонился вперед, к переднему сиденью, и разговаривает со «старинным другом».
   У начала подъездной дорожки Белла выпрыгивает из джипа – открыть ворота. Впрочем, сначала она резко машет рукой, обращая наше внимание на табличку на стене. «Дом над волной».
   Джейми сжимает мои пальцы. Я начинаю что-то оживленно говорить про то, что такой необычной архитектуры раньше никогда не видела, – но тут джип делает рывок, и мы въезжаем в огороженный двор.
   Это отличный большой дом. Вокруг веранда. Двор вымощен белой плиткой, а в каждом окне отражается голубовато-зеленое Карибское море.
   Белла демонстрирует нам вид из нашей комнаты. Сейчас в ее речи усиливается акцент.
   – Мой отчим ар-ки-тектор. Он сконструировал окна так, что вода повсюду. Вот увидите, дом классный.
   Ив смешивает нам напитки – ром и что-то еще – и выносит поднос на веранду. Двор в окружении цветущих деревьев спускается к самому берегу.
   Белла говорит Джейми:
   – Тебе привет от Александры. Горячий.
   Пока Ив расспрашивает меня про полет, про снег, про браслет у меня на руке, Белла рассказывает Жемсу о близких друзьях – он никогда их не упоминал, – живущих по всему миру. Мне приходит на ум, что все мои близкие друзья сосредоточены в пределах пары-тройки штатов.
   Джейми спрашивает:
   – А поплавать можно?
   – Конечно, – отвечает Белла.
   Джейми поворачивается ко мне.
   – Пойдем?
   Ему словно опять одиннадцать лет. Как мне это нравится!
   Мы переодеваемся в купальники и идем к воде – бледные, словно гусеницы. У меня улучшается настроение, совсем улучшается. Вода мягкая, бирюзовая, и мы с Джейми каким-то образом снова становимся мы с Джейми. Я поднимаю взгляд и замечаю Ива и Беллу: они стоят у перил веранды и держатся за руки. Машут нам – как в туристической рекламе: щелчок – и снимок. Говорю об этом Джейми; он сообщает, что у меня голова забита южноамериканскими романами с их магическим реализмом.
   – И совсем здесь не то, – спорю я.
   – А что?
   – Скорее уж фотореализм.
   – Скорее уж живопись.
   Они будто специально позируют, и это задевает. Однако цвет лужайки, ведущей к веранде, похожие на взмах кисти завитки на колоннах, весь этот калейдоскоп цветов удерживает меня от лишних слов – ведь иначе получится, что я критикую его друзей.
   На ужин нас потчуют местными лобстерами. Накрыто на веранде. Белла и Ив говорят между собой почти полностью по-французски. Поначалу Джейми вставляет только отдельные французские фразы, словно в шутку, но Ив одобрительно кивает, и вскоре Джейми переходит на французский, изрядно меня удивив.
   Мне не приходилось говорить по-французски лет с тринадцати: тогда я водила знакомство с симпатичной французской семьей, живущей на четвертом этаже многоквартирного дома рядом с железнодорожной станцией. С той поры я только и запомнила, что иногда они пользовались лифтом, а иногда поднимались пешком.
   – На Рождество мы ездили к родителям Ива, – произносит Белла по-английски, ласково касаясь щеки мужа. – Они такие милые.
   Меня она спрашивает:
   – Ну как лобстеры?
   – Милые, – говорю я.
   Ой, да я же ее передразнила! Есть у меня такая дурная привычка: так многие травоядные подражают хищникам. Чтобы выжить.

   В постели Джейми интересуется:
   – Как тебе Белла?
   Его тон не оставляет мне вариантов, и я послушно отвечаю:
   – Отлично.
   – Совершенно не сомневался: ты с ней поладишь. – Он улыбается.
   Я хмыкаю.
   – Угу. С кем я только не ладила.
   – Золотко, – говорит он. И напоминает, что Белла всего лишь его добрый друг. Не надо настраивать себя против нее.
   В темноте я верчу на языке фразу: «Ты прав, прости».
   Однако к тому моменту, когда решаюсь произнести ее вслух, он уже спит.

   Трасса идет через холмы по берегу океана. Я сижу на переднем сиденье рядом с Ивом. Дорогу то и дело перебегают зверушки, похожие на пышнохвостых крыс. Ив говорит, что это мангусты.
   – Их привезли сюда лет сто назад из Индии, охотиться на змей. Они и охотились. Истребили змей и сейчас…
   Снимает руки с руля и машет рукой. Я заканчиваю фразу за него:
   – …и сейчас на острове нет змей, зато от мангустов некуда деваться.
   Он улыбается и говорит, что мальчишки ловят их по пятьдесят центов за хвост.
   Дорога кончается; мы останавливаем машину и выходим. Теперь я вижу, какая здесь сушь, вижу проплешины; то, что я принимала за деревья, не деревья вовсе, а кактусы. Ив приготовил закуску для пикника. От пива и солнца меня клонит в сон, и я просыпаюсь, только когда Ив втирает мне в спину лосьон.
   – Обгоришь, осторожнее.
   Джейми плещется в воде. Я встаю и собираюсь пойти к нему, но тут рядом с ним выныривает Белла. Они смеются. Ха-ха-ха. Хи-хи-хи.

   После душа мы переодеваемся к ужину. Я признаюсь:
   – Знаешь… если бы я владела французским, было бы куда проще.
   – У тебя получится. Надо только себя отпустить.
   – В смысле?
   – Ну это как с Шекспиром: в какой-то момент – раз! – и он пропитывает тебя всю.
   За ужином я пытаюсь так и сделать. Пусть пропитает.
   Белла говорит, а я перевожу: «Жемс, гадкий мальчишка, ты хочешь тискать мои груди, ведь правда?»

   Когда я просыпаюсь, Джейми нет.
   Небо белое.
   На веранде один Ив. При виде меня он поднимается и наливает кофе. Я спрашиваю его, где Джейми.
   – Может, они пошли погулять?
   Я плаваю. Потом принимаю душ. Затем читаю.
   – Погода не очень, – говорит Ив. И предлагает поехать в город.
   Он ведет машину, а я его рассматриваю. В уголках глаз у Ива уютно лучатся морщинки. И я теперь вижу, какой он весь мягкий, какой безыскусно женоподобный, – словно мальчик, воспитанный старшими сестрами. Он расспрашивает меня об издательстве. Говорю, что работаю ассистентом редактора, практически секретарем, однако у меня при этом есть возможность читать присланные на отзыв рукописи.
   Он упоминает, что тоже написал роман.
   Спрашиваю, о чем.
   – О молодости – или о подлости? Я не слышу его за шумом ветра.
   Он смотрит на меня, словно на сообщника, и я заговорщически киваю в ответ.
   В городке Кристианстед Ив показывает мне старинные укрепления и доки. При движении он слегка тянет носки – как Марсель Марсо.
   Потом он ведет меня в огромный магазин дьюти-фри, где продают духи, фарфор, хрусталь и часы. Пшикает мне на руку из разных пробников, принюхивается и выносит приговор: «слишком сладко», «пахнет мускусом», «неинтересно», – прежде чем я успеваю даже втянуть носом воздух. В конце концов у меня не остается незанятой кожи; он определяется с выбором и покупает мне духи.
   Начинается дождь. Ив обхватывает меня за плечи, и мы бежим в припортовый ресторан.
   Официантка, южанка со светлыми волосами, спрашивает у него:
   – Где носило?
   – Да антракт у меня, – говорит он.
   Перед уходом он отводит ее в сторону, и они о чем-то шепчутся.

   Когда мы возвращаемся, Белла медленно поворачивает голову и смотрит на Ива. Он поясняет:
   – Мы пообедали в городе.
   Белла что-то отвечает ему по-французски.
   Джейми интересуется, не хочу ли я поплавать.
   В воде я спрашиваю:
   – И где вы были все утро?
   – Просто гуляли.
   – А я посмотрела на старинные укрепления.
   Мы беседуем словно два незнакомца, коротающие вечер в одном отеле. Однако Джейми внимательно слушает, и я заключаю:
   – Они старые и крепкие.
   Вечером мы едем в Кристианстед уже вчетвером. Белла притормаживает перед рестораном со светловолосой официанткой, но Ив предлагает другой, и мы отправляемся туда, где столики вынесены прямо на берег.
   Джейми рассказывает о ресторане, который хотел бы открыть, потом о сценарии, который планирует написать. Белла слушает, подавшись вперед и не отводя от него глаз.
   После второй порции спиртного мне приходит в голову вопрос:
   – А чем вы вообще занимаетесь, ребята?
   Белла говорит:
   – Мы здесь на время. Пока отчим продает этот дом.
   – Как у Альберто дела? – интересуется Джейми.
   Я обращаюсь к Иву:
   – А ты?
   Белла замолкает и прислушивается.
   – Я? Я пишу картины. Романы. Играю на рояле.
   – А где рояль? Я не видела.
   Европейцы, замечает Ив, отличаются от американцев – не так зациклены на карьере.
   – Главное – свобода.
   Я киваю:
   – Само собой. Живи свободным или умри.

   Перед сном я выхожу на веранду выкурить сигарету. Ив выходит следом за мной. Окликает, целует в щеку. Так медленно, словно его губы и моя щека срослись.
   – Спокойной ночи.
   В спальне я спрашиваю у Джейми:
   – Что вообще происходит?
   – О чем ты? – Он почти спит.
   – Ну…
   Джейми не отвечает. Потому что не знает, что сказать?

   – Мы сто лет не занимались любовью, – говорю я, когда мы вдвоем принимаем душ. – Только сейчас дошло.
   У Джейми взгляд, словно я закутана в три шубы.
   – А почему вы с Беллой расстались?
   Он отвечает не сразу.
   – Она переспала с другим.
   – Ох!
   – Хотела, чтобы я ревновал.
   Я не могу удержаться.
   – Как сейчас?
   – Зачем ей сейчас моя ревность?
   Я вытаращиваюсь на него.
   – Не твоя. Ива.
   – Что ты несешь? – Он выходит из душевой кабинки.
   Я выключаю воду и иду за ним, хотя на волосах остался несмытый шампунь.
   Заворачиваюсь в простыню и смотрю, как он протирает окошечко в запотевшем зеркале, достает бритву.
   – Вы с Беллой, – говорю я. – Пожалуйста, остановись.
   Меня слегка трясет.
   Он уверяет, что я все не так поняла: Белла просто хочет обсудить с ним свои проблемы с Ивом.
   – А что бы ей не обсудить проблемы с Ивом с самим Ивом?
   Джейми поворачивается ко мне:
   – Она ему не верит.
   – Тогда зачем вышла за него замуж?
   – То-то и оно.
   Теперь мы единодушны. Обсуждаем пару, которой повезло меньше, чем нам. Я-то верю Джейми, доверяю ему. Простыня падает, я притягиваю его к себе, покрываю поцелуями шею, грудь, губы.
   Стук в дверь. Голос Беллы:
   – На корте через пятнадцать минут.
   – Отлично, – откликается Джейми. И мне: – Не сейчас.

   Мы играем в теннис на площадке у отеля. Пока никто не успел возразить, заявляю, что буду играть в паре с Ивом. Мы все сильные игроки, поэтому кто как разделится, роли не играет. Однако, произнося эту фразу, я смотрю Белле в лицо. И улыбаюсь.
   Восхищаюсь подачами Ива. Он – моими. Мы как бы заодно. У нас как бы уговор, даже заговор. Кружок посвященных. Мы подаем друг другу тайные знаки. На той стороне корта Белла начинает сильно ошибаться.
   После тенниса проходим мимо бассейна, и Белла опускается на колени, словно собираясь побрызгать в лицо водой. А вместо это брызгает в Джейми. Он в ответ. Потом она. Затем он. В конце концов Джейми сталкивает Беллу в бассейн.
   Охранник дует в свисток.
   Белла поднимается по лесенке; мокрые волосы облепили голову словно шлем. И конечно же, сквозь мокрую белую рубашку просвечивают груди.
   – Посмотри, что ты наделал, – говорит она Джейми.

   Посреди ночи я просыпаюсь от поцелуя. По нашей привычке тянусь включить свет, но он перехватывает мои руки и притягивает к себе.

   Когда Джейми засыпает, иду в ванную. Зажигаю сигарету и звоню брату – именно он нас познакомил.
   Генри берет трубку после первого же гудка – словно ждал.
   Я рассказываю ему про дом, про окружающие виды, про мангустов. Тараторю, просто чтобы удержать его у телефона, и он это понимает. В конце концов рассказываю, как Джейми столкнул Беллу в бассейн.
   – Уверен, он это просто так, – говорит Генри.
   – Вряд ли.
   – Ты сама себя накрутила.
   Мы оба молчим.
   – Ладно. Пойду охранять спальню.
   – Джейми на такое не способен.
   Я вздыхаю.
   – А мне кажется, ему эти игры нравятся.
   Даже лучшего из всех мужчин, заверяет брат, тянет к чужим женщинам.
   В его голосе слышится упрек: такая взрослая, а не понимаешь! Я вообще готова кого-то любить?

   Протирая после завтрака посуду, Белла прижимается к Джейми.
   Позже, в нашей комнате, я говорю:
   – Будет лучше, если Белла перестанет тебя лапать.
   – В Европе так принято.
   – Угу. В Европе.

   Днем я сообщаю Иву, что хотела бы купить духи для подруги. Он отвозит меня в город, но магазин закрыт.
   Поэтому мы идем в бар – тот самый, со столиками у воды. Я пытаюсь вызвать его на откровенность – бесполезно.
   – Ты такая юная, – говорит он мне. – Даже для своего возраста юная.
   Описывать меня мне у него получается добродушно и как-то даже почти по-отечески.
   Я завожу свою обычную песню: про дружную любящую семью, про традиции, в которых выросла. И неожиданно даже для себя признаюсь:
   – До Джейми я боялась секса.
   Я бы продолжила, однако Ив мягко касается моего запястья, нежно проводит по коже пальцами.
   Я тоже испытываю желание – и все же убираю руку. Не из страха, не из любви к Джейми – просто этого требуют мои представления о приличиях.

   После ужина я сама вызываюсь помыть посуду. Ив вытирает. Он сидит на стуле и наблюдает, как я счищаю с тарелок остатки еды. Я чувствую его взгляд.
   – Не смотри на меня так.
   – Где карты? – доносится голос Беллы. – Можно сыграть в покер.
   Ив выносит на веранду карточный столик. Белла готовит «фишки»: оливки и пластмассовые шпажки-зубочистки.
   Я рассказываю Иву, что играть меня учили бабушка с дедушкой. В детстве.
   – Наверное, это не настоящий покер, а местечковая версия.
   Белла перебивает:
   – Давайте начинать.
   – Я в карты не очень умею, – снова говорю я.
   – Ну покер – это не совсем карты, – замечает Джейми. – Это игра на умение распределять деньги.
   Каждый кладет в центр стола оливку.
   – Семикарточный стад, хай-лоу? – спрашивает Белла.
   Она раздает каждому по две карты рубашкой вверх и одну вверх картинкой.
   – Хоть объясните мне правила, – прошу я. – Как у вас тут положено распределять деньги?
   Ив начинает:
   – Вот: пара, две пары, три пары вида… – Он запинается и смотрит себе на руки. – Есть стрит, флеш…
   – Делают ставки, – подсказывает Белла.
   – Это игра на мозги. – Джейми ставит на кон оливку.
   Игра меняется с каждым раундом, и я оставляю всякие попытки разобраться. Мысленно назначаю себя Главным Неудачником – в кино такие проигрываются в пух и прах, а потом спасаются от кредиторов, убегая по крышам вагонов. Ставлю на кон уже не оливки, а шпажки. Сдает Ив; он удивляется, что я пасую, однако карты мои видеть не может. Одними губами шепчу ему: «Пусто». И пожимаю плечами: ну вот так не везет.
   Зной все сильнее. На конец весны совсем не похоже – скорее на середину лета. Белла переодевается в черное платье без рукавов, облегающее, как гидрокостюм. Ив то и дело встает, чтобы подлить нам. Свои карты он всякий раз забирает и носит с собой до бара и обратно, иногда засовывая в карман шорт. Стопка добычи рядом с Джейми растет; это объясняется не столько его везением, сколько поведением Беллы. Объявив пас, она поднимается, встает за спиной Джейми, заглядывает через плечо в его карты и водит его рукой, выбирая нужную. Уже можно уходить, ведь я полностью проигралась. Бросаю фишки-оливки в рот, начинаю жевать.
   Белла поворачивается ко мне:
   – Скучаешь?
   – Ну…
   – Можно поменять игру. – Она тасует колоду. – Хочешь?
   – Да!
   – Ну тогда играем на раздевание. Покер, пять карт, безо всякого хай-лоу.
   – Слушайте, – протестую я. – Если это из-за меня…
   – Нет, – бросает Белла. – Ты права. Было скучно.
   Ив забирает мой стакан.
   Верчу головой. Привет, Джейми, это я, Джен.
   У него пустой взгляд.
   Какие там мне давали советы по выходу из трудных ситуаций? Вот мамин, на случай, если парни идут вразнос: «Звони нам, мы приедем и тебя заберем». А вот школьного учителя физкультуры, на случай попытки изнасилования: «Падай на четвереньки и начинай есть траву». Угу.
   Первые несколько сдач я только пасую и не делаю ставок. Выигрывает Ив, потом Джейми, потом снова Ив. Потом мне приходит три туза. Делаю ставку и выигрываю. Ив передает мне часы Джейми; Джейми подвигает рубашку Ива, белую в желтую полоску, хлопок такой гладкий, что блестит. А потом наша красотка привстает и вывинчивается из своего гидрокостюма, под которым больше ничего нет.
   Я словно слышу, как в голове Джейми стучит в ритме все ускоряющегося сердцебиения: «Не смотреть, не смотреть».
   Мне казалось, у Беллы окажутся круглые совершенные груди – как в рекламе, – но они просто обычные и особо не отличаются от моих.
   Ив снова приносит освежающее. Джейми уставился в сброшенные карты.
   Белла бросает на него короткий взгляд; я вижу, как она зла. Ив начинает следующую раздачу, но она отталкивает карты.
   Он собирает колоду, опять тасует и начинает новую раздачу, уже без нее.
   Белла поднимается и идет в дом. Неровной походкой, словно на высоченных каблуках.
   Я жду, что Ив пойдет следом. Он не двигается с места.
   Я тоже остаюсь. Безо всяких правил делаю ставки, выигрываю и проигрываю. А потом у меня не остается ничего, кроме одежды. Тогда я говорю:
   – Я все.
   – Нельзя, – заявляет Ив. – Не по правилам. Если кто-то уже раздет, выходить из игры нельзя. У меня фулл. – Он открывает мои карты. – Пара десяток.
   – Надо было раньше предупреждать!
   Ив пожимает плечами:
   – Одежда – это просто трофей.
   Я собираюсь возразить:
   – Это не трофей! – А получается: – Я не трофей!
   – Ив… – цедит Джейми.
   Я не узнаю его голос. Так начинают драку.
   Из-за раздвижной двери Белла решительно говорит:
   – Думаю, гостям пора отдыхать. Они устали.
   В доме темно, и я едва различаю ее халат.
   Ив неподвижен. Белла распахивает дверь, подходит к столу и сгребает разбросанные карты.
   – Мы все устали.
   Я поворачиваюсь к ней. Так нервничаю, что горло пережало и голос звучит хрипло.
   – Слушай, все всем понятно: ты хочешь переспать с Джейми, чтобы Ив приревновал. Ведь так? И это я хоть как-то могу понять и принять. – У нее такой ледяной взгляд, что я запинаюсь. – Но тогда Ив будет домогаться меня, а этого я принять никак не могу.
   Джейми качает головой.
   Ив смотрит с раздражением.
   Белла растерянно моргает.

   Мы в комнате наверху, вдвоем. Я замираю у окна. Ничего уже не знаю. Джейми раздевается и чистит зубы. Потом подходит ко мне сзади, наклоняется, целует в шею.
   – Ты бы хотел, чтобы я промолчала?
   – Думаю, Белле сейчас очень плохо. – И добавляет после паузы: – Не всегда и не все надо произносить вслух.
   Он меня поучает?
   Джейми целует меня в макушку.
   – Ложись спать.
   Я не двигаюсь с места.
   Под утро похолодало, небо светлеет. В такой час веришь, что стоит пристально посмотреть на звезды, и они растворятся.
   Джейми продолжает делать вид, что они с Беллой просто добрые друзья и она вовсе не пытается его соблазнить, а я все придумала.
   Ложусь рядом с ним, не сняв белья.
   Джейми засунул голову под подушку. Он тоже не спит.

   Когда после полудня я просыпаюсь, беллодрама уже в прошлом. Трое завтракают на веранде. Солнце вовсю жарит; вода сверкает и бликует. На столе фруктовый салат и сок.
   – Привет, малыш, – говорит Джейми.
   – Привет, – здороваюсь я со всей компанией.
   Обхожу стол, иду к пустующему стулу. Мимо Джейми, который тянется ко мне, словно мы счастливая пара, и отдых восхитительный.
   Ив ставит передо мной чашку кофе.
   – Как спалось?
   – Отлично.
   – Еще целый день вашего отпуска остался. Мы хотим взять парусную лодку. Хоть накатаетесь.
   – У вас с парусами вообще как? – спрашивает Белла.
   Я мнусь.
   – Генри прекрасный яхтсмен, – говорит Джейми. – Брат Джейн. Белла, не помню, вы знакомы? Генри Розеналь. Высокий такой парень в очках. Похож на Джейн, только не такой симпатичный.
   Заботливые, дружелюбные, доброжелательные взгляды. Похоже, у меня новая роль: психопатка умиротворяемая.
   – А, помню, – кивает Белла. – Колумбийский университет, да? Мы играли в теннис с ним и с Рамоной. Там, на корте.
   – Точно, – подтверждает Джейми.
   Белла говорит мне с улыбкой:
   – У него забавная подача.
   Сегодня, в Шестой День визита, мы ведем светские беседы, в точности как в День Первый. Такое ощущение, что, кроме меня, Пятую Ночь никто не помнит. У всех непроницаемые бесстрастные лица игроков в покер. На раздевание.
   – Мы познакомились с Дженни только прошлым летом, – вещает Джейми. – Когда я признался Генри, что она мне по-настоящему нравится, он так посмотрел на меня! Типа, держи руки подальше от моей сестры!
   Ив смеется, Белла слушает с улыбкой. Я ем фрукты.
   Джейми поворачивается ко мне:
   – Возьмем лодку сами? А то мы и вдвоем почти не бываем.
   – Что есть, то есть, – соглашаюсь я.
   Ив идет в дом – позвонить и договориться.
   Джейми собирает посуду на поднос и уносит внутрь. Я слышу, как он гремит в кухне тарелками.
   Мы с Беллой остаемся одни.
   Глядя на воду, она произносит:
   – Я мерзко себя вела. Прости.
   Я молчу.
   – И Жемс ни при чем. Не надо вымещать на нем злость за мои поступки.
   Я отвечаю:
   – В данный момент я стараюсь не вымещать на тебе злость за его поведение.
   Она поднимает брови, словно говорит: «А ты забавнее, чем я считала».
   – Он ведь ничего не сделал! Что тебе мешает его простить? Только его. Я тут дело десятое.
   – Никто не дело десятое, – возражаю я.
   – Ты принимаешь все слишком близко к сердцу.
   – А прощу – и сразу полегчает?
   Она спрашивает:
   – А разве для прощения нужны причины? Если хочешь быть рядом с человеком, то прощаешь.
   Мы обе чего-то не понимаем?
   – Я прощаю тебя, Белла. – И как только я это произношу, прощаю на самом деле.

   Ив подбрасывает нас к пристани и показывает вывеску. «Круизы капитана Тоби». Под вывеской мы обнаруживаем светлобородого мускулистого мачо, который тащит холодильник в небольшую шлюпку.
   Джейми уточняет:
   – Капитан Тоби?
   – Лучше просто Том. А вы Джеймс?
   Они обмениваются рукопожатием.
   Мне сразу приходится по душе этот просоленный парень с выгоревшими на солнце волосами и облезающим носом. Он будто вожатый, а мы неумелые скауты. У меня вырывается:
   – Если скаут, не пищи, легкой жизни не ищи!
   Он хмыкает и протягивает мне огромную, дочерна загорелую руку. Помогает забраться в шлюпку.
   – Добро пожаловать на борт.
   Том доставляет нас к прекрасной яхте. Я вижу ее название, «Истинная любовь», и вспоминаю яхту из «Филадельфийской истории». Героиня неподражаемой Кэтрин Хепберн, роковой многоугольник… Да у нас даже акцент похожий!
   Капитан затаскивает на палубу яхты снаряжение для подводного плавания, холодильник и спасательные жилеты. А потом спрашивает у Джейми, умеет ли тот управляться с парусами.
   – Не особенно, – признается тот.
   А ты себя отпусти, думаю я. Это как с Шекспиром: в какой-то момент он пропитывает тебя насквозь.
   Джейми говорит:
   – У меня почти нет опыта.
   Опыт? Нужны мозги. Это же просто игра на умение распределять ветер!
   – Простите, – говорю я Тому. – Я тоже сухопутная крыса.
   Джейми уточняет:
   – А вы в одиночку справитесь?
   – Легко, – отвечает капитан.
   И вправду легко. Он двигается по палубе, как дышит, а мы бездельничаем. Том ставит паруса, иногда ногой поворачивает штурвал.
   Джейми наносит крем от загара на ноги, руки и грудь, а потом протягивает тюбик мне.
   Я отрицательно качаю головой.
   Мужчины обмениваются обычными вопросами: кто, откуда, куда и зачем приехал.
   Я иду на нос яхты и подставляю лицо ветру. Я действительно лечу: в лицо бьет ветер, где-то за спиной машет мне вслед Дом над волной.
   Рядом с островом Бак Том бросает якорь и достает маски, ласты и трубки. Я говорю, что никогда прежде так не ныряла.
   Он заверяет, что мне понравится. Берет маску и плюет внутрь. Потом выполаскивает в океанской воде. Я ошеломленно наблюдаю.
   – Капитан, вы плюнули в мою маску?
   Он хохочет.
   – Так их и чистят, подружка, а ты как думала?
   А потом спрашивает, не желаем ли мы пыхнуть косячок.
   Я уточняю:
   – Вы и на него плюнуть собираетесь?
   – Уже.
   Мой собственный дружок смотрит на меня вопросительно. Я шепчу:
   – Лучше не надо.
   Спускаюсь по лесенке в матово-зеленую воду и ныряю. Кругом кораллы и песок – чистый восторг. И тут я вижу рыбину! Полосатую, в желтые и белые полоски! А затем целую стайку голубых. Потом оранжевых. Они подпускают меня совсем близко. Я радуюсь, я смеюсь прямо под водой, я танцую, размахивая своими плавниками. Я Флиппер. Флиппер в подводном царстве Жак-Ива Кусто. Джейн Кусто. Я охотница за сокровищами, истребительница акул. Я Бонд, Джейн Бонд.
   Дышать через шноркель трудно, и под водой слегка не по себе. Я поднимаюсь к поверхности, сдергиваю маску, вынимаю загубник. Натыкаюсь взглядом на Джейми, он еще при полном параде. Я качаюсь на воде и хихикаю. Он подплывает ко мне, снимает маску и загубник и предлагает заняться исследованием острова.
   Мы пробираемся к берегу, неуклюже шагая в ластах.
   – Слушай, как здорово!
   – Угу, – отвечает он.
   Его тон намекает, что разговор предстоит нелегкий, и моя радость куда-то улетучивается.
   На берегу Джейми спрашивает:
   – Какого черта ты творила с этим мужиком?
   Я впадаю в ступор.
   – О чем ты?
   – Ты с ним флиртовала!
   – С капитаном Томом?
   – Я тебе не верю, – говорит он.
   – А я не верю тебе.
   Чувствую я себя в этот момент по-дурацки: клоунада, выяснять отношения в ластах! Торопливо их стягиваю. Кривляясь, повторяю слова Джейми:
   – Мы просто друзья! И вообще думаю, что не все надо произносить вслух!
   – Замечательно, – цедит он, – я тебя понял, ладно.
   – И отлично! Понравилось? А теперь умножь это на шесть дней и пять ночей!
   – Ты решила отплатить мне той же монетой?
   – Ничего подобного. Я с капитаном не флиртовала. Он просто симпатичный.
   Мы шагаем в глубь острова. Оба вспотели и запыхались, обоим уже не в радость синее небо и зеленая вода. Мимо проходит другая пара, они держатся за руки.
   – Привет! – окликают они, словно мы четыре горошины в стручке.
   Джейми безжизненно откликается:
   – Привет.
   Я молчу.
   Мы поворачиваем обратно к берегу, к яхте. Джейми плюхается на песок, я рядом.
   – Прости, – выдавливает он.
   Ему всегда трудно просить прощения, и обычно я просто отвечаю «ладно», «без проблем», «не вопрос».
   Сегодня все иначе.
   – Пожалуйста, объясни, за что ты просишь прощения, Джейми.
   – За то, что не послушал тебя. За то, что тебе пришлось через все это пройти.
   У меня перехватывает дыхание.
   – Ты просто бросил меня за ненадобностью.
   – Да, я понял, – говорит он.
   И я слышу, что и вправду понял и вправду просит прощения.
   Только что я смотреть на него не могла – а теперь снова готова любить. Даже страшно. Интересно, это у всех так?
   Мы заходим в воду.
   – Как по-твоему, капитан Том действительно соблазнился косяком?
   – Очень может быть, – киваю я.
   – И мы опрокинемся и утонем?
   – Точно. И поплывем с рыбами.
   Он растопыривает руки, растопыривает пальцы – изображает плавники. Выпячивает губы – по-рыбьи. И целует меня.
   А потом мы надеваем снаряжение, натягиваем маски, ныряем – и вместе плывем в глубину.

Глава 3
Мой мастер

   Единственным способом для женщины найти себя, как, впрочем, и для мужчины, является творчество.
Бетти Фридан. Загадка женственности

   Будьте соблазнительными в постели, в зеркале, везде; усвойте каждой своей клеточкой: «Мы созданы для радости, возбуждения и удовольствия мужчин всех видов».
   Все истинные женщины это знают.
Дж. Чувственная женщина

   – Когда идешь, держи голову прямо, – учила меня двоюродная бабушка Рита тем летом, когда я гостила у нее на Манхэттене. – Подбородок прямее! – И она, демонстрируя, легонько коснулась своего.
   Мне было шестнадцать, и я слушала ее: ведь бабушка – я звала ее тетей – была прекрасна. Высокая для женщины, тонкокостная, гибкая, с длинными белыми волосами, которые она собирала на затылке.
   Оставался последний вечер моих каникул, и мы собирались в театр. Я была уже готова: майка с индейскими мотивами, пестрая многослойная юбка. Замерев в дверном проеме ванной комнаты, я следила, как тетя накладывает красную губную помаду, – по ее словам, изобретение Коко Шанель.
   Она внимательно меня оглядела, особо оценив обувку «Доктор Шолл»: сандалии на деревянной подошве с каблуком, последний писк моды моей пригородной школы.
   Дождь и сырость увеличивали концентрацию сумасбродства в ее крови. В этом тетушка Рита была похожа на свою сестру, мою родную бабушку.
   Шагая за ней в спальню, я слышала, как цокают деревянные каблуки сандалий по полированному деревянному полу.
   – Больше все равно ничего нет.
   Она покачала головой и протянула мне туфли-лодочки синего цвета. Они сразу превращали меня в стюардессу и были безнадежно малы, но я все-таки втиснулась. Ноги начали болеть еще до того, как мы вышли за порог.
   – Совсем другое дело, – заявила тетушка.
   В первом акте она сидела совершенно неподвижно и молчала, поглощенная представлением.
   В антракте тетушка зашла в дамскую уборную – принять таблетку. Она никогда не принимала лекарства на публике. Я осталась ждать ее в вестибюле. В ногах пульсировала боль, и я переступала с ноги на ногу, поочередно перенося вес тела.
   Вот так, переминаясь, я разглядывала толпу и думала: «Это Люди, Которые Посещают Театр на Манхэттене».
   Какая-то пожилая дама посмотрела в мою сторону, улыбнулась, что-то сказала мужу, и он тоже развернулся. Потом еще одна. Я не знала, как на самом деле выгляжу, но при мысли, что, может быть, симпатичнее, чем дома, залилась румянцем.
   А потом до меня дошло, что дамы смотрят не на меня, а на кого-то за моей спиной.
   Сначала вы видели ее ноги, длинные и загорелые; потом глаза; потом щеки и губы, совершенные, как на глянцевых снимках. На ней было маленькое шелковое платье: ярко-розового цвета, с бретельками, узкими, как струна. Он был старше: крупный, хорошо сложенный, высокий, со светлыми волосами и обветренной кожей. Не красавец, но взгляды притягивал. Он что-то с усмешкой ей сказал, она тоже усмехнулась, ответила что-то вроде «о’кей» и согнула руку. Он потрогал ее бицепс, и я увидела и даже почти услышала, как он присвистнул. Она засмеялась, а он взял ее прекрасную руку в свою.
   Тут я заметила тетушку и помахала. У нее на губах снова была свежая помада от Коко Шанель, а в направленном на меня взгляде – буря эмоций. Ее традиционный взгляд «на людях». Я это точно знала, потому что разговор у нас уже заходил. «Когда ты вне дома, пусть все видят, что ты переполнена чувствами». Я была сама виновата, что тогда попросила совета.
   Она протянула мне сигарету; мы закурили. Когда тетушка анализировала первый акт, публика прислушивалась.
   А потом она спросила, что о пьесе думаю я.
   – Хорошая.
   – «Хорошая»? Детки бывают хорошие. Собачки хорошие. А здесь театр, Джейн.
   – Ну… – Я через плечо бросила последний восхищенный взгляд на пару и столкнулась глазами с мужчиной. Быстро отвернулась, но все-таки успела заметить, как он что-то сказал спутнице, кивнув в нашу сторону.
   И ойкнула от неожиданности, когда его низкий голос раздался прямо у меня за спиной.
   – Рита!
   Она чмокнула его в щеку. Мужчина сказал: «Нет уж» – и поцеловал тетю прямо в губы.
   Меня представляли, а я от удивления слова не могла сказать. Она ему в матери годилась!

   Его звали Арчи Нокс, и моя тетя ему симпатизировала.
   Очень необычно. В такси я спросила ее, известен ли он.
   – Более известен, чем следовало бы издателю, – хмыкнула она. – Лучшее напоказ не выставляют.
   Она и сама писала романы.
   – Спорю, его дама знаменитость, – сказала я. – Писательница, например. Или актриса. В этом роде.
   Тетушка покачала головой:
   – Нет. Будь это так, Арчи Нокс уболтал бы ее сменить род занятий.
   – Он тебя поцеловал.
   Тетя сжала мою руку.
   – Хорошо отдохнула?
   Дома с бокалами бренди мы вышли на террасу ее квартиры. Ниже этажом была еще одна, больше, и на ней какая-то парочка курила одну сигарету на двоих. Женщина стояла у стены, скрестив руки.
   – Кто там живет?
   – Нина Соломон. Она снимает документальные фильмы. А ее муж, Бен Соломон, художник. Если бы ты еще погостила, можно было бы сходить в его галерею. А еще завтра будет книжный прием. Жаль, что ты уезжаешь.
   Она покрутила в ладони бокал.
   – Хотя… В наши дни люди из окололитературных кругов ужасно скучные. Таких, как Арчи Нокс, почти совсем не осталось.
   Спрашивать про него напрямую было неловко. Я пошла в обход.
   – А литераторы… они вообще какие?
   – Люди как люди. Из плоти и крови. Более чем.
   Я представила себе бордово-коричневые потроха. Большую печень, как в рекламе. Пьяницы, что ли?
   Тетя бросила:
   – Хотя… Сейчас из всей плоти остался только язык. Болтают, болтают…

   После первого курса я провела с тетей Ритой длинный уик-энд. Мы отправились на остров Мартас-Винъярд. День был пасмурный, и мы пошли принимать грязевые ванны. С изумлением я обнаружила, что их принято принимать обнаженными. Ни малейшего клочка ткани – только влажная липкая глина. Высыхая на открытом воздухе, она покрывала кожу всеми оттенками серого. Я уставилась на тетю. Она пожала плечами.
   – Выставка изваяний.
   Она так это сказала – словно прислушиваясь к звучанию фразы, – что я поняла: примеряет строчку в новый роман.
   Рядом с ней я ощущала себя не столько юной, сколько до ужаса провинциальной. Когда мы подошли к яме с грязью, она скомандовала:
   – Сначала ты.
   И я не колебалась. Сняла купальник, отдала ей – и плюхнулась в яму.
   Потом она соскребала у меня со спины лишнюю глину и делала из нее себе компрессы для век.
   – У тебя мои груди. – Словно здесь было мое личное достижение.
   Я попросила ее рассказать про Арчи Нокса.
   Она кинула на меня быстрый взгляд, будто сомневалась.
   – Раньше он совсем краев не знал. Когда увлекался мартини.
   – В каком смысле?
   – В смысле женщин. Сколько же их у него было!
   Последовала история про совсем молоденькую женщину, покончившую с собой. Я ждала продолжения, но тетушка умолкла. Потом улыбнулась.
   – И еще собаки.
   – Собаки?
   – Псы ходили за ним ходуном.

   – Он был этакий… герой-защитник. При кулаках. – Эту фразу она произнесла, когда мы праздновали мой выпуск. – Чуть что, пробивал прямо в нос.
   – Мачо, – кивнула я.
   Она качнула головой:
   – Нет. Никакой фальши. Все открытым текстом.

   Снова я увидела Арчи Нокса, когда мне исполнилось двадцать пять. Дело было на приеме в Центральном парке, куда меня пригласил приятель, который и сам-то был на птичьих правах. В то время я работала ассистентом руководителя издательства H. и оказалась среди гостей самой молодой.
   Мы кивнули друг другу издалека, и он стал пробираться в мою сторону.
   – Что будете пить?
   С нашей последней встречи у него поседели волосы.
   – Скотч с содовой.
   Через минуту он вернулся и протянул мне стакан молока.
   – Кто-то же должен о вас позаботиться.
   И исчез.
   Мой приятель куда-то делся. Я стояла одна, пытаясь демонстрировать переполненность чувствами до тех пор, пока почти все не разошлись.
   Арчи подошел ко мне. Взял за локоть.
   – Вам надо поесть.
   Я решила, что он вспомнил наше знакомство. Однако при упоминании тетиного имени у него сорвалось:
   – Да чтоб меня!
   После ужина я спросила его про издательство К., где он был шеф-редактором. Он перевел разговор.
   Заявил, что моя тетушка – самая прекрасная из ныне живущих женщин, даже сейчас, в восемьдесят. Взял меня за подбородок, повертел голову из стороны в сторону, внимательно рассматривая. Удовлетворенно заключил:
   – Ничего похожего.

   Мы встретились во французском ресторане перед началом спектакля. Официант принял заказ и отошел, и я упомянула, что мой парень сейчас, наверное, в Париже. Джейми на месяц уехал в Европу – разобраться, как жить дальше, – и несколько увлекся процессом разбора.
   – Джейми? – переспросил Арчи.
   – Я же рассказывала. – Я достала фломастер и начала черкать на бумажной салфетке.
   – Ты с ним счастлива?
   – Конечно.
   Арчи сказал, что я пока ничего не понимаю про настоящее счастье.
   – Ты вынуждена себя скукоживать, чтобы втиснуться, вместиться в эту тесную маленькую жизнь с ним.
   Я отложила фломастер.
   – Ты создана для большего. Ты уже достаточно взрослая.
   – А ты не думаешь, что несколько для меня староват?
   – Нет.
   Принесли напитки, и он выпил свою содовую одним глотком. Положил на стол деньги и билеты в театр. Встал.
   – Нет. Я думаю, это ты для меня слишком молода.
   И вышел.

   Он не извинился, даже не упомянул об инциденте, когда позвонил пригласить меня на ужин.
   Арчи жил в особняке в районе Вест-Виллидж; два этажа на него одного. Я попросила показать квартиру. Каждая комната – будто очередной кабинет: темная тяжелая мебель, слегка потертая кожа, книги и рукописи.
   Только его настоящий кабинет отличался. Ничего лишнего: письменный стол красного дерева, и на нем простая, даже древняя печатная машинка.
   Следом за хозяином я спустилась вниз. «Гостевая комната», – показал он, и я заглянула. Там был стеллаж, полный боксерскими трофеями: серебряные и золотые статуэтки с поднятым вверх кулаком.
   Еще через две комнаты он бросил:
   – Полагаю, изучать хозяйскую спальню ты не захочешь.
   – Не захочу.
   Тут он извинился передо мной, открыл дверь и сделал вид, что разговаривает с кем-то внутри. «Я скоро подойду, дорогая». Пауза, словно для выслушивания ответа. «Не будь глупышкой. Я просто накормлю проголодавшегося детеныша».
   В кухне он разрезал лайм и извинился, что не может предложить мне вина.
   На подоконнике стояли безделушки: керамический носорог, мраморное яйцо, елочная игрушка. Очень похоже на милые пустяки, которые я дарила Джейми. Любопытно, кто подарил все это Арчи?
   – Не держу в доме алкоголя, – неожиданно сказал он и протянул мне стакан сельтерской. – Два года вообще не пью.
   У меня едва не вырвалось: «Какая дьявольская жажда!»
   Но тут я поймала направленный на меня взгляд. Долгий, словно подчеркивающий значимость сказанного.

   В кафе «Вивальди» Арчи поинтересовался, знакомо ли мне определение ада Данте.
   Я сделала глоток капучино.
   – Дай подумать.
   – «Близость душ без сокровенной близости тел».
   – Что касается Данте… – Я собиралась напомнить ему о Джейми, но у меня вырвалось: – Я просто не воспринимаю тебя в таком качестве!
   Он фыркнул:
   – Вот только мелодрам не надо.

   Мы обедали в ресторанчике в Мидтауне, когда к столику подошла публицистка из издательства H.
   – О, привет!
   – Все решат, что мы любовники, – вздохнула я после ее ухода.
   – Ну, – сказал Арчи, – представляешь, как мы их одурачили.

   На день рождения Арчи подарил мне свой роман, первый, как он отметил, и единственный. Давний, ему чуть не столько же лет, сколько мне. В книге рассказывалось про мальчика, выросшего с матерью в Небраске. Я читала не отрываясь, сидя на матрасе в своей крохотной квартирке. Перевернув последнюю страницу, позвонила лучшей подруге, Софи.
   Та фыркнула:
   – Да будь он даже Хемингуэем!..
   – Ты так говоришь, потому что он алкоголик. И в два раза меня старше.
   Если бы в два, снова фыркнула она.
   – Но дело не в этом. Просто он заполнит всю твою жизнь. И на свою собственную места уже не останется.
   Джейми записал на автоответчике сообщение: скучает ужасно, возвращение откладывается на неопределенный срок.
   Я позвонила Арчи.
   – Хочешь в кино?
   – Не хочу, – ответил он. – Но готов идти.
   Единственный фильм, на который он согласился, – старинная криминальная драма «Риф Ларго». Главные роли там исполняли Хамфри Богарт и Лорен Бэколл – супружеская пара с разницей в возрасте в двадцать пять лет! «Риф» показывали в зале повторного фильма на Восьмой улице. Потом, когда мы вышли из зала, Арчи обронил: пока Богарт умирал, Лорен Бэколл спала с Фрэнком Синатрой.
   – Ты же со мной никогда так не поступишь, дорогая?
   – Синатра? Он не в моем вкусе!
   Дома Арчи поставил пластинку певца.
   – Дорогая, ну согласись, он великолепен.
   Я ответила:
   – Слушай, ты меня пугаешь.

   Мы ехали на такси домой из джаз-клуба, и Арчи сказал:
   – Ты ведешь себя так, словно я хочу с тобой просто переспать. А я хочу с тобой все.
   Вот тут я коснулась его. В первый раз.
   Я скользнула пальцами под его рукав и погладила запястье.
   Он взял меня за другую руку.
   – Но даже если ты хочешь со мной просто переспать, я согласен.
   Такси остановилось перед моим домом.
   – Позвони, если надумаешь, – произнес он.
   Я кивнула и выбралась из машины. Он высунулся из окна.
   – Звони в любое время дня или ночи!
   Наверху в моей кровати спал Джейми.

   Я забыла, забыла все хорошее, что было связано у меня с Джейми. Забыла самое главное. Как отзывается мое тело на самое легкое его прикосновение. Я забыла! Я же не виновата в том, что сделала во сне!
   …Мы позавтракали в заведении на углу.
   – Ну, – спросил Джейми, – чем занималась?
   – Да ничем. – Я кашлянула. – Много думала.
   Он кивнул и намазал хлеб паштетом.
   Я добавила:
   – Думала о том, что так продолжаться не может…
   – Так – это как? Меня два месяца здесь не было.
   – У меня ощущение… чтобы быть вместе… чтобы вписаться в нашу с тобой совместную жизнь… втиснуться, мне приходится отрезать от себя выступающие кусочки.
   – Ну так и отрежь эту дрянь к чертовой матери, – сказал он с ухмылкой. – Я по тебе сильно скучал.
   – Понимаешь, кажется, у меня есть другой.
   – Господи! – фыркнул он с раздражением. – Да нет никого!
   – Есть.
   Он занервничал. Занервничал первый раз за долгое время, если не вообще за все время нашего знакомства, – и, стыдно признать, я была этому рада.

   Я позвонила Арчи. Никто не ответил. Я достала его роман и снова взялась читать. Когда я проснулась, то все еще сжимала его в руках.
   Утром я пошла к нему пешком. Постучала в дверь, подождала и снова постучала.
   Дверь открылась.
   – Ты.
   Его волосы были забавно прилизаны, и хотя он улыбался, было ощущение, что мне совсем не рады.
   У него гости?
   – Заходи.
   Дом казался большим, темным и неприветливым. Мы сели в столовой у большого стола красного дерева.
   Я рассказала, как обнаружила у себя Джейми и как наутро с ним порвала.
   – Давно пора, – сказал он и шагнул ко мне. Я встала, обняла его, и мы поцеловались. Я ведь этого ждала?

   Он зажег нам обоим сигареты и снова лег. Мы оба молчали: нам было о чем подумать.
   Так и лежали в темноте.
   Я спросила:
   – Что?
   Он ответил не сразу; я думала, уже не ответит. Потом сказал:
   – Все.
   Даже сейчас, даже сейчас память об этом живет во мне. Даже сейчас.

   По вечерам он работал в кабинете наверху, а я редактировала рукописи за большим обеденным столом, иногда сидя по часу над каждой фразой. Он спускался долить себе чаю со льдом и смотрел на меня. Часто спрашивал:
   – Что там у тебя?
   Вставал у меня за спиной и читал. Вынимал из моей руки карандаш, зачеркивал слово, фразу или целую страницу.
   – Вот так.
   У него это занимало полминуты, и он ни разу не ошибся.

   Каждый раз Арчи был ошеломлен, потрясен, сбит с толку. Каждый раз твердил, что такое случалось с ним всего раз в жизни – давным-давно, и он был тогда мертвецки пьян. Он зажигал нам сигареты и лежал, глядя прямо перед собой.
   – Ты не виновата, маленькая, – прошептал он однажды ночью.
   Я кивнула, словно сказанное принесло мне покой и облегчение. А что, подразумевались варианты?
   Он взял меня на литературный прием и представил так: «Восходящая звезда издательства H.»
   От стыда я трещала не умолкая.
   Мужчины снисходительно улыбались. Дамы были невообразимо изящны.
   Когда мы раздевались перед сном, я сказала:
   – Они думают, я бестолковый малыш.
   – «Малыш» слишком сурово. Пусть будет «малышка», ладно?
   – Меня это задевает.
   – Золотко, да они просто ревнуют.
   – Ревнуют?
   – Ну да. Мы единственная счастливая пара из всех знакомых.

   Арчи не верил, что все величайшие старые фильмы прошли мимо меня.
   – Целое поколение культурных банкротов! – воскликнул он и взялся меня образовывать.
   Мы посмотрели самый первый «Тонкий человек», и он принялся перечислять:
   – Ты Нора, а я Дик. Мы как Богарт и Бэколл. Джейн Эйр и Рочестер, Элиза Дуллитл и Хиггинс.
   Я заметила:
   – Скорее уж «вождь краснокожих» и старый бедный Билл.

   На ужин пришла Софи.
   Арчи поведал ей, как меня добивался, о приеме в Центральном парке, о публицистке – и о том воскресном утре, когда я постучала в его дверь.
   – В конце концов Джейн не устояла. Мы поднялись наверх. Я сорвал одежду с себя, сорвал с нее…
   – Хотите кофе? – не выдержала я.
   Софи помотала головой:
   – Нет, спасибо.
   Арчи уставился на меня.
   – …она сказала, что немного нервничает. «Поговори со мной». Я достал сигареты. Мы лежали там, курили и разговаривали. Конечно, я не мог сосредоточиться…
   – Кому десерт?
   – Не надо десерта!
   Это Софи.
   – …так что я ждал, пока она докурит. – Арчи понизил голос. – Я уже думал, не дождусь, – а она кратко кивнула, привстала и красиво отбросила сигарету. – Пауза. – И весь пепел осыпался мне на грудь!
   Я возмущенно уставилась на него:
   – Что ты сочиняешь? Это было не той ночью!
   Он наблюдал, как Софи смеется.
   – Заросли у меня на груди запылали. Подлесок занялся огнем, и, конечно, началась паника. Сначала выскочили и понеслись прочь газели, потом слоны…
   Все еще смеясь, Софи перевела на меня взгляд. Да, теперь я понимаю.

   Я собирала шутки и смешные случаи – чтобы потом поделиться с ним. Я обкатывала их в голове.
   – Сходила к зубному? – спросил он.
   – Знаешь, что он мне сказал? Нужно чистить щеткой еще и десны! Ты когда-нибудь о таком слышал? Скоро нам заявят, что обувь надо чистить вместе с носками!
   Он засмеялся, почти против воли.
   – Выдумщица.

   На приеме в издательстве до меня донеслось: «…и поэтому Джейн обвинила меня в антисемитизме».
   Я стояла у Арчи за спиной, у стойки. Приняла у бармена бокал и не сдвинулась с места.
   – Я напомнил ей, что моя бывшая жена – еврейка, а Джейн сказала: «И что это доказывает? Все мои знакомые женоненавистники женаты».
   Собеседник заметил:
   – Очень толковая мысль.
   В такси я спросила:
   – Что там про антисемитизм? И тогда, с Софи. Я не хочу просто быть персонажем твоих баек.
   – Быть просто.
   – Что?!
   – Хорошие редакторы не расщепляют сказуемое.
   – Теперь ты комментируешь еще и мой синтаксис?
   – Да. Помогаю тебе становиться совершеннее. И от тебя ожидаю того же.
   – А если я не хочу становиться совершеннее?
   – Тогда тебе придется быть просто вздорной, любопытной расщепляльщицей сказуемых с ушами-локаторами.
   Я отказалась от собственной квартиры и переехала к нему.

   После этого мне пришлось известить семью.
   Родители отреагировали очень спокойно.
   Брат спросил:
   – А ты не могла бы играть с детками своего возраста?
   Рита к этому времени была уже очень стара, и мы с ней давно не виделись. Когда я сообщила ей насчет Арчи, тетушка прикрыла глаза, и я решила, что она задремала. Однако в конце концов она уронила:
   – Молодая женщина дает немолодому мужчине очень много.
   Я возразила:
   – Это не наш случай. – Я хотела ее убедить. И добавила: – Мы даже думаем одинаково.
   – Ох, моя дорогая. Мужчина думает членом.

   Доктор заверил Арчи, что все будет хорошо, надо только контролировать сахар в крови. Это была отличная новость. Он вернулся домой с приспособлением, дыроколом, как мы его назвали.
   Ему раньше никогда не нравилось колоть инсулин у меня на глазах, но с дыроколом все изменилось. Это был наш общий проект. Арчи давил на кнопку; опускалась иголочка и прокалывала кожу. Я брала его палец, промакивала выступившую каплю крови специальной бумагой и помещала в особое устройство. Потом мы ждали результатов анализа, и я гадала, сладкая сегодня его кровь или нет.
   Он лежал на кожаном диване в своей берлоге и читал роман; на столе стояли чай со льдом и миска гигантских оливок. Потом он включил телевизор. Окликнул меня:
   – Цикл «Американские мастера» – сегодня Ирвинг Берлин [1 - Американский композитор, создатель регтайма.].
   Я не пошевелилась.
   Он подлил себе чаю и спросил:
   – Да что с тобой такое?
   – Ничего.
   Я слушала, как подошвы его шлепанцев перемещаются в сторону гостиной.
   В постели он сказал:
   – Не знаю, кто ты, но я хочу обратно свою Джейн. – Начал меня целовать. – Что ты сотворила с моей Джейн?
   Я засмеялась.
   – Вот так-то, – улыбнулся он. – И отлично. И хорошо.

   По результатам анализов доктор откорректировал дозу инсулина. Мы ждали заметных изменений. Предполагалось, что Арчи и дальше будет контролировать уровень сахара. Не знаю, когда он перестал это делать. Просто однажды я обнаружила приборчик в кладовке, в самом углу, за шприцами.

   Мы провели выходные в его загородном доме в Беркшире. Когда я впервые увидела белый «Линкольн Континенталь», то не поверила своим глазам. Сказала:
   – Как любезно со стороны твоего батюшки одолжить тебе кабриолет.
   – Он очень удобный, – возразил Арчи скрипучим голосом дряхлого старца.
   В дороге меня преследовало ощущение, что мы так и не выходили из гостиной. Приделали колеса и поехали.

   Загородному дому было уже лет сто: грубые стены, в кухне пол в черно-белую клетку, окна с видом на заливной луг. Мы устраивали пикники на двоих, по вечерам ходили в гости к его друзьям или крутили пластинки Билли Холидей на древней радиоле и танцевали.

   Арчи съездил на консультацию к специалисту клиники при Гарварде. Там ему ясно сказали: организм не станет работать как следует, если не бросить курить.
   Мы бросили.
   Мы пили фруктовый сок. Делали дыхательные упражнения. Если ему хотелось сигарету, он старался уснуть. Я плакала.
   Он утверждал, что ему лучше. Перед глазами больше не прыгают пятна. Исчез зуд в подошвах.
   Других перемен не было.

   – Если ты уйдешь, я не обижусь, – сказал он.
   – Нет.
   – А я бы на твоем месте ушел.
//-- * * * --//
   По дороге в Беркшир он поведал о девушке, с которой первый раз переспал.
   – В тот момент я чуть было не выпалил: «Выйди за меня, выйди, выйди!»
   За завтраком он вспоминал свою бывшую жену, Френсис Гульд. Самую умную женщину из всех, с кем когда-либо сталкивался. Они познакомились в Йеле, в магистратуре. Их общая дочь сейчас жила с матерью, и по воскресеньям он туда звонил.
   Он говорил «мама Элизабет».
   – Боюсь, мама Элизабет все еще в меня влюблена.

   В бакалейном отделе к нам подошла женщина с высокими скулами, и я узнала ту красавицу, в компании которой первый раз увидела Арчи.
   – Корки-и-и-и, – протянул он, и они поцеловались. – А это Джейн.
   Разговор свернул на детей. Дочь Корки не ладила с одноклассницами, а мальчики, наоборот, ее обожали. Корки пожаловалась:
   – Никогда не понимала женщин.

   За распаковкой продуктов я узнала, что их любовная связь тянулась с переменным успехом чуть не десяток лет.
   Этакая тусовщица, любительница вечеринок, даже с некоторым умилением рассказывал Арчи. Приводила гостя к себе, а когда дело доходило до постели, динамила.
   – Это было самое печальное.
   Я согласилась.
   – Печаль.
   Он бросил на меня быстрый взгляд.
   – В детстве она подверглась насилию.
   – Ох!
   – Когда-то она была самой блистательной женщиной на земле. – Я видела, что встреча глубоко его задела.
   – Отлично. А почему ты решил, что мне хочется об этом слушать?
   – О чем?
   – Обо всех этих дамах.
   – Это моя жизнь. Я рассказываю тебе о своей жизни.
   Я спросила:
   – С какой целью?
   До знакомства со мной он прожил пятьдесят четыре года, и эти пятьдесят четыре года сделали его тем, что он есть. Тем мужчиной, которого я люблю. Что было – было, а ревновать ни к одной из этих женщин у меня нет ровно никакой причины.
   – Думаю, я поняла.
   – Вот и отлично.
   – Тогда давай я расскажу тебе о мужчинах в своей жизни. Начинать?

   Тем вечером, когда мы пошли на ужин к тетушке Рите, накрапывал дождь, и я гадала, влияет ли на нее ненастная погода так же сильно, как прежде.
   Она показалась мне одновременно и суровее, и добрее, чем была всегда. Сама нам открыла: гибкая, в свободном белом свитере с высоким воротом.
   Арчи поцеловал ее в лоб.
   На губах тетушки снова была помада, но контур оказался смазан. Я извинилась перед Арчи: «Мы сейчас» – и взяла ее за локоть.
   – Я сама, – сказала она в ванной комнате, когда я открыла помаду. Посмотрела на меня через зеркало. – Ты тоже могла бы немного подкраситься.
   Я напомнила, что не пользуюсь макияжем.
   Она заявила, что зря.
   Мы расположились в гостиной, и сиделка принесла на подносе три бокала шампанского; я с изумлением увидела, что Арчи не отказывается. Избегая моего взгляда, он взял бокал с подноса, приподнял, покрутил.
   – Джейн не позволяет мне пить, – пожаловался он тетушке.
   – А мне не позволяет сиделка, – в ответ пожаловалась она.
   За ужином тетушка проговорила:
   – Джейн когда-то просила рассказать о тебе.
   – И что ты ей рассказала?
   В этот момент мне стало плохо, сама не знаю почему.
   Она ответила:
   – Всякие истории. Я умолчала, каким мерзким пропойцей ты можешь быть.
   В ночь, когда мне сообщили о ее смерти, мы с Арчи долго молча лежали в темноте. Он гладил меня по голове. И в какой-то момент еле заметно зевнул.
   Наверное, я хотела себя растравить и поэтому старалась вспомнить самые лучшие, самые яркие эпизоды, связанные с тетей, – но ничего не выходило. Арчи наверняка запомнил ее как-то иначе. Я повернула голову – и поразилась странному выражению его лица.
   – Что?
   Он сказал:
   – Теперь сюда приедет твоя семья.

   Арчи попросил меня пригласить родителей и брата на завтрак. Я передала, что, наверное, у них не будет перед службой свободного времени. И что мама обещала «постараться».
   Арчи все равно купил круассаны с лососем и поставил на стол лилии. И все утро косился на часы.
   Когда раздался стук, Арчи поднялся, но позволил мне самой открыть дверь.
   Это был всего лишь Генри. Он чмокнул меня в щеку.
   – Папа сказал, они не будут заходить.
   Родители ждали в автомобиле. Я вышла из двери вместе с братом, который пихнул меня и заметил:
   – Приятный домик.
   Я засунула голову в окошко автомобиля и поцеловала папу.
   – Привет.
   – Привет, моя хорошая.
   – Боюсь, мы опоздаем. – Мама наклонилась вперед, чтобы пропустить Генри на заднее сиденье.
   Я хотела поехать с ними, однако отец сказал:
   – Встретимся на месте.
   – Ладно.
   Я посмотрела, как машина сворачивает за угол, и вошла в дом. Арчи стоял у двери.

   На заупокойную службу собрались люди; многие поехали на кладбище. Большинство из них – старики, и Арчи, кажется, знал их всех.
   Возможность обменяться хотя бы парой слов возникла только после церемонии. Мы стояли вокруг «Линкольна» Арчи. Пошел дождь; я знала, что отец хотел бы побыстрее вернуться домой, в Филадельфию, но с Арчи постоянно заговаривали все новые люди.
   В конце концов папа не выдержал:
   – Нам пора.
   – Я думал, – сказал Арчи, – вы останетесь на ужин.
   Генри шепнул мне:
   – И машинка приятная.
   – В другой раз, – ответила мама, и Арчи поцеловал ее в щеку.
   Человек в черном дождевике начал командовать разъездом, и Арчи отправился к своему автомобилю. Я со всеми уже расцеловалась, но тянула время – не хотела прощаться.
   Человек в дождевике махнул рукой, Арчи перегнулся через пассажирское сиденье и постучал в окно. Позвал приглушенно:
   – Дорогая!
   – Слушайте, – потребовал человек в дождевике, – скажите уже своему отцу, чтобы двигал.
   Родители сделали вид, что не расслышали. Генри покосился на меня. С ухмылкой.

   По дороге с кладбища я смотрела на Арчи глазами Генри – и видела старика. Поэтому я уткнулась взглядом в дорогу.
   Арчи и сам все понимал. Он пытался убедить себя – в чем?
   Когда мы доехали до Западного шоссе, полоса стала уже. На фаре идущего перед нами грузовика замигала стрелка-указатель, но собственно стрелка отсутствовала.
   – Будто тире, – сказала я.
   Арчи мне улыбнулся.
   – Не тире, а дефис. Не разделяет, а соединяет.

   Ночью он рассказал мне о той девушке, которая покончила с собой. Я видела: Арчи не лукавит, и это действительно худшее, что с ним произошло. Тяжелая история. Он не пытался приукрасить детали, передать ее ярче или интересней.
   – Пожалуйста, никому-никому об этом не рассказывай.
   – Конечно, – кивнула я. – Никому.
//-- * * * --//
   Я слышала, как он говорит в кабинете по телефону; низким, интимно звучащим голосом. После спустился ко мне в кухню.
   – В город приехала мама Элизабет. Она хочет с тобой познакомиться.
   – Мелодрама.
   Он оставил мою реплику без внимания.
   – Я рассказал ей, что намерен на тебе жениться. Знаешь, что она ответила? «Ну, старичок, любовь – это вера в чудо».
   – Я слышала, как ты с ней мурлыкал.
   – Господи Иисусе! – Арчи закатил глаза. – С тех пор как тебя встретил, я почти не смотрю по сторонам. – А потом его голос изменился. – Чего не скажешь про тебя, да, дорогая?
   Я не поняла. Я правда не поняла.
   – О чем ты?
   – В ту ночь, когда Джейми случайно обнаружился у тебя в постели. Вы ведь на прощание переспали?
   Я застыла.
   – Я так и думал, – бросил Арчи.

   Он весь вечер со мной не разговаривал. Лег в комнате для гостей, а когда утром я встала, его уже не было.
   На работе я действовала словно зомби.
   Позвонила Софи.
   – Дай человеку прийти в себя. Ты ревнуешь его к женщинам, которых он не видел по тридцать лет.
   – Это совсем другое, – возразила я. – Я думаю о сексе, который был у него с ними.
   Она сказала:
   – Он тоже.

   Я принесла домой хлеб и креветок – и полные руки цветов. В холле было темно.
   – Дорогой? – позвала я. И подумала: «Он наверху с мамой Элизабет».
   Не выпуская из рук креветки и цветы, поднялась по лестнице. Дверь в спальню была закрыта, и я распахнула ее. Темно. Пусто.
   Свет пробивался из-под двери в кабинет. Пахло табаком.
   Арчи сидел на письменном столе, в футболке, трусах, носках и шлепанцах. И не обернулся.
   – Дорогой? – снова позвала я – а потом заметила мартини.
   У меня перехватило горло.
   Я смотрела, смотрела на бокал, – и перед глазами поплыло. Только бокал и я. Я и бокал. Хрустальный, изящный, изысканной формы. Большой.
   Никто не пьет из таких бокалов дома.
   Может, он всего лишь рассматривал его – просто так.
   Просто вспоминал.
   Просто флирт – это же бывает?
   Ты ничего не знаешь наверняка.
   Арчи крутанулся на своем насесте, и я увидела его глаза. А потом услышала голос. Я знала те губы, которые это произнесли:
   – И на что ты п-пялишься?
   Через неделю я собрала вещи.
   Поднялась к нему в кабинет.
   Он не повернул головы.
   – Обманула ты. А наказываешь за это меня.
   Мой голос звучал пискляво и фальшиво:
   – Я ухожу из-за твоего алкоголизма. Вот причина.
   – Боже, – поморщился он. – Причина из-за?
   Я поняла, что жду его разрешения уйти.

   Он иногда звонил мне, поздно. Я напрягала слух, стараясь понять по голосу, насколько он трезв. Я не всегда сразу различала следы алкоголя, но в конце концов – всегда. А потом я просто перестала снимать трубку. Оставила это автоответчику.
   Однажды, в середине ночи, я почему-то ответила. Он сказал, что уходит из жизни, и я поймала такси.
   Дверь была не заперта; в доме горели все лампы. Арчи был наверху в кабинете. Увидел меня, улыбнулся.
   – О, привет.
   Он не производил впечатления самоубийцы.
   – Ну это было в переносном смысле, – отмахнулся он на мой вопрос. – Послушай-ка вот.
   Вытащил из пачки страницу и стал читать.
   Только через минуту я поняла, что текст его. Это был роман, и он начинался с приема в Центральном парке.
   Арчи закончил сцену и спросил:
   – Понимаешь?
   – Нет.
   – Тот, за кого ты меня принимаешь, ничего подобного не написал бы.
   – Я разве спорю?
   Он произнес:
   – Счастье, как у нас… Людям приходится ждать его всю жизнь.

   Меня пригласил к себе в кабинет директор издательства. Сказал, что только что получил роман Арчи Нокса, с исключительным правом на публикацию.
   – Никогда не любил Арчи. И Арчи никогда не любил меня.
   Я настороженно кивнула.
   – Он передает роман нам с условием, что редактировать будете вы.
   Я не пошевелилась.
   – Взгляните, – скомандовал он и протянул мне рукопись. – Думаю, вам не придется менять ни слова.
   – Ни слова, – повторила я.
   Он впервые поднял на меня глаза.
   – Я все понимаю.

   Книгу я прочла сразу, как только она вышла в издательстве С. Вместе со всеми. Ее опубликовали летом; я шагала по берегу и видела, как люди ее читают.
   Я до сих пор отыскиваю в книжных магазинах бумажное издание. Раскрываю – и вижу на титульной странице посвящение. Свое имя. Иногда я пролистываю дальше. Я помню все. Ночь, когда он мне это читал. И как подался назад в своем кресле и спросил: «Понимаешь?»
   …Текст был чистый. Я действительно не заменила ни слова. Большая часть описанного – правда. Только герой бросил пить, а его подруга повзрослела. На последней странице они поженились. Это же счастливый конец для любовной истории?

Глава 4
В самом лучшем свете

   Поскольку с появлением детей родители действительно вынуждены от многого отказываться, они, естественно, вправе ожидать от них благодарности. Однако не словесных выражений признательности за сам факт рождения и воспитания, – а сочувствия, любви и стремления принять их идеалы и принципы.
Бенджамин Спок. Ребенок и уход за ним

   Барни сваливается как снег на голову. Я вожусь в кухне, готовлю чай с мятой и льдом и вполголоса подпеваю оперной арии, когда у входной двери звонят. Я слышу в домофоне голос сына. Словно ему снова восемь лет, он вопит: «Мамочка! Открой! Это я!» Я нажимаю кнопку и иду вниз. Он уже поднимается мне навстречу, и в тусклом свете я различаю его футболку и джинсы. Как всегда, он привел с собой женщину.
   Моему сыну Барни тридцать четыре, но по виду едва исполнилось двадцать один. Невысокий, мускулистый, смуглый, с крупным носом. Я смотрю на него всего один миг, а потом он меня обнимает. Я спрашиваю:
   – Откуда ты? Глазам не верю.
   Он берет свою спутницу за руку и с британским прононсом произносит:
   – Познакомься. Моя безупречная мамочка.
   – Просто Нина, – говорю я.
   Она пожимает мне руку.
   – Очень приятно. Я Лорел.
   Она выше его и симпатичнее. Темно-русые волосы собраны в косу.
   Барни живет в Чикаго. Я жду рассказа, как его занесло в Нью-Йорк. Однако дожидаюсь слов Лорел:
   – Надеюсь, мы вам не помешали.
   Барни фыркает:
   – Не говори глупости.
   Я даю ему подзатыльник.
   Провожаю их на террасу, сметаю со стульев и стола нападавшие за день листья и иду за чаем с мятой. Кричу из кухни: «Есть хотите?» – и Барни отказывается за обоих. Очень удачно: единственное, чем богат мой холодильник, – сельдерей и йогурт.
   Барни и Лорел усаживаются рядышком; он обнимает ее за плечи, пальцы поглаживают шею.
   У Лорел прямая спина, как у танцовщицы. Она кладет в чай две ложки сахара с горкой, сконфуженно улыбается и добавляет еще одну.
   – Ты надолго? – спрашиваю я сына.
   Барни отвечает, что завтра они собираются к родителям Лорел в Вудс-Холл, туда, где центр океанографии.
   – Они океанологи, ученые.
   Теперь я вспоминаю. Барни говорил что-то такое про женщину, которая работает в лаборатории. Я слушаю теперь не так внимательно, как раньше: после развода у него постоянно какие-то девушки. Сначала он по каждой с ума сходит, но если я через пару месяцев задаю вопрос, злится и отвечает раздраженно.
   Я спрашиваю:
   – Лорел, а вы тоже занимаетесь наукой?
   Она кивает.
   – Я же тебе рассказывал, – влезает Барни. – Она энтомолог.
   – Я изучаю жуков.
   Лорел обводит взглядом террасу, деревья, которые все еще цветут. Солнечный свет проходит сквозь ветви, оставляя на кирпичах пола причудливую игру света и тени.
   – Здесь так здорово. Я и не знала, что в Нью-Йорке есть такие квартиры.
   Я поясняю, что Гринвич-Виллидж все же не совсем Нью-Йорк.
   – Это такая уменьшенная копия.
   Она спрашивает, почему на здании вывеска «Продается». И я рассказываю ей сагу о попытках домовладельца обойти наш с соседями сверху договор аренды.
   – Как поживает прекрасная мисс Рита? – интересуется Барни.
   – Умерла около двух лет назад. Уже под девяносто.
   – Она была сущим ребенком, – поясняет он Лорел.
   Я смотрю на сына.
   – Она была писателем.
   – А кто тогда живет наверху?
   – Джейн, ее племянница.
   – Что, похожа на Риту?
   Я поворачиваюсь к Лорел.
   – Как бы то ни было, я отсюда не сдвинусь.
   – Это здорово, – снова повторяет она.
   – А я бы сюда ни за что не вернулся. – От полноты чувств Барни начинает напевать: – «Нью-Йорк, Нью-Йорк, тебе мой блюз».
   Интересуюсь у сына, бывает ли он в «Кингстон Майнз», клубе блюза: там он долгие годы пробовал играть на саксофоне.
   Он отвечает:
   – У меня другие заботы. – И я вижу, эта тема для него неприятна.
   Барни откидывается назад и сдирает с моей герани сухие листья.
   – Так что, Нина? Завтра у нас торжественный ужин?
   – У нас?
   – Претензия принята. Отлов действующих лиц и исполнителей за мной. – Это он о сестрах.
   Барни приносит из кухни телефонный аппарат, набирает номер ресторана.
   – Изабель, пожалуйста. Скажите ей, что это Джерри Кинкайд.
   Имя знакомое, и я внезапно вспоминаю поклонника Изабель чуть ли не с младших классов, жуткого проходимца. Барни произносит скрипучим сварливым голосом:
   – Детка, встречаемся у околицы.
   Отодвигает телефонную трубку от уха, и мы слышим, как хохочет Изабель.
   Барни смешит сестру, но нам тоже весело. Он завывает: «Я построю лестницу в ра-а-ай!» Он гримасничает, кривляется, танцует, хватает отломившуюся от дерева ветку и марширует с ней, как с тросточкой. Барни вечно хочет произвести на всех впечатление. Мой сын любит, когда его любят.
   Наконец он вешает трубку и набирает новый номер. Сейчас он звонит в офис П.К. Она у нас младшенькая, юрист по гражданским правам. С ней Барни держится куда серьезнее.
   – Привет, Горошина, – говорит он. Улыбается своей девушке и уносит телефон в комнату.
   Мы остаемся на террасе вдвоем с Лорел. Обе молчим; а потом она спрашивает меня о документальном фильме, продюсером которого я была, – о швейцарах. Фильм показал ей Барни, и теперь она делится со мной, кто из швейцаров ей больше всего понравился. Когда говорю я, Лорел смотрит мне прямо в лицо; видно, что она действительно слушает.
   Возвращается Барни; встает за ее стулом.
   – Так… Будут П.К., Изабель и этот ее красавец… как его?
   Я тоже не уверена.
   – Джанкарло?
   – Точно!
   – А П.К. придет без Роджера?
   – Роджер скинут в архив, – сообщает сын. Едва заметно касается шеи Лорел, целует ее в макушку, проводит пальцами по щекам и подбородку.
   – Букашка, передохнешь немного?
   Кажется, после развода с Джулией он так бережно себя с женщинами не вел.
   Я предлагаю им с Лорел обосноваться в моей комнате. Прибираю там все, приношу полотенца, и Лорел помогает мне застелить кровать свежим бельем.
   – Пойду спою ей колыбельную, – сообщает мне Барни и удаляется.
   Я снова иду на террасу и раскладываю список – смотрю, что купить для торжественного ужина. Приходит Барни и застывает, привалившись к стене.
   Я хочу спросить насчет Джулии, уже открываю рот – и замолкаю. Заводить разговор сейчас, когда в моей комнате спит Лорел, неловко. Однако, как ни верти, Джулия была частью семьи; этого так просто из головы не выкинешь. Наконец набираюсь смелости.
   – Ты с Джулией хоть иногда видишься?
   – Угу. – Он улыбается, как наглый пакостливый скверный мальчишка.
   – Как она?
   – Отлично.
   Я бросаю на него взгляд.
   – Мы с Лорел в четверг с ней обедали. – Он больше не дурачится, о чем-то думает. – А как дела у папы?
   Барни никогда не задает вопросов об отце. Я переспрашиваю:
   – У папы?
   – Ну да.
   Я говорю, что у него теперь новая галерея, перспективная. Спрашиваю, нужно ли Барни приглашение на церемонию открытия, и он кивает.
   Беру с подноса, где лежит почта, визитку Бена. Приглашение очень красивое: на нем воспроизведены три маленькие репродукции его работ. Протягиваю карточку Барни.
   – В следующую пятницу.
   Сын рассматривает ее.
   – Значит, пятницу резервируем.
   Садится напротив меня; я еще вожусь со списком продуктов.
   – Я все куплю.
   – Куда ты подевал моего сына?
   Он улыбается:
   – А что такое?

   Первой приходит П.К. Она прямо с работы, поэтому заявляется при полном параде: в костюме и с огромным портфелем. П.К. у нас невысокая и пухленькая, похожа на серьезную девочку: такой милый симпатичный ребенок. От подъема по лестнице ее лицо раскраснелось, в глазах – надежда и предвкушение. Она целует меня и шепчет:
   – Джулия тоже здесь?
   Я качаю головой, и она вздыхает.
   – Он же сказал «мы». Не понимаю. – Вздох. – Это нелепо.
   – Он привел Лорел, – говорю я. – Симпатичная.
   Дочь вяло кивает.
   – Ага. Где он там?
   – Пошел за выпивкой.
   Из спальни выходит Лорел. Она только проснулась.
   – Привет.
   Через несколько минут П.К. заходит ко мне в кухню; она сняла чулки и туфли, а поверх своей плиссированной юбки нацепила мою черную футболку.
   – Ну, эта, по крайней мере, не блонди.
   Я прошу ее порезать салат.
   К нам присоединяется Лорел. Она окончательно проснулась; волосы распущены и вьются по плечам.
   – Помочь? – спрашивает она, и П.К. протягивает ей латук.
   Возвращается Барни. Видит сестру, бросает сумку прямо посреди гостиной и заключает П.К. в объятия. Хлопает по спине.
   – Привет, умница. – И спешит в столовую включить радио.
   Звучит «До меня дошли слухи» в исполнении Глэдис Найт. Мы подпеваем: «О, спорим, ты гадаешь, откуда я узнал».
   В это время появляются Изабель и Джанкарло.
   Изабель у нас в семье самая красивая. Сегодня на ней мотоциклетные бутсы – в них она кажется великаншей.
   – Приветище. – Она обнимает Барни и представляет окружающим Джанкарло. У того квадратная челюсть и длинные темные волосы. Он очень привлекателен, по-итальянски привлекателен.
   Барни, в свою очередь, представляет Лорел. Изабель держится с ней прохладно-приветливо. Она сегодня играет гламурную кошечку, хотя на самом деле совсем другая.
   В кухне тесно и без новоприбывших, поэтому они берут напитки и идут в гостиную. Я прошу П.К. составить им компанию, но она командует:
   – Давай ты, Барни.
   Теперь мы все расположились с коктейлями в гостиной. Я устраиваюсь на скамеечке для ног. Барни наклоняется ко мне.
   – Смотри, как похожи, – говорит он мне на ухо, имея в виду П.К. и Лорел.
   Изабель объявляет:
   – Внимание всем! Сюрприз-сюрприз! – Она поворачивается к Лорел. – Барни рассказывал тебе что-нибудь про Уолтер-Милл?
   – Почти ничего.
   – Это там мы с ним формировались как личности. Уолтер-Милл – коллективное хозяйство. – Для Джанкарло она объясняет: – Communista.
   Изабель в красках описывает яблоневые сады, остальные семьи и как мы ездили на другой берег реки послушать концерты народной музыки.
   П.К. сосредоточенно внимает. Ей кажется, что она упустила то старое доброе время, и она не так уж неправа.
   Джанкарло не отводит глаз от лица Изабель: не пойму, то ли он безумно влюблен, то ли плохо понимает английский.
   – Давай к делу, Из, – требует Барни.
   П.К. не согласна.
   – Нет уж, продолжай!
   Изабель смотрит на меня, потом снова на Барни, на П.К. И говорит:
   – В прошлые выходные мы с папой туда съездили. – Она медлит. – Помните, кто-то рассказывал, что там все снесли?
   Барни кивает.
   – Снесли. Кроме одного места. – Она достает из сумочки фотографии. – Вуаля! – И передает нам.
   На фотографиях – игрушечная деревушка, которую мой сын построил за нашим домом. Мы арендовали жилище садовника, и на краю лужайки Барни устроил себе огромную постель из цветов. Деревушка тянулась вдоль всего участка, и Барни умильно выпрашивал у всех то, что могло пригодиться для строительства. Так он добыл шифер для крыш, металл для мостиков, синее стекло, изображавшее в крошечном бассейне воду. Там были холмы и долины, даже река, и десятки домиков размером с кирпич каждый. Барни строил их из «секретного» материала – смеси цемента и камешков.
   И вот теперь он показывает все это Лорел, водит пальцем по фотографиям.
   – Бейсбольное поле, кинотеатр под открытым небом…
   П.К. говорит:
   – Они выглядят совсем как настоящие.
   Изабель кивает:
   – Потому что все остальное снесли. Не с чем сравнивать.
   Это приводит меня в чувство. Я смотрю на снимок. Вот место, где когда-то стоял наш добрый старый дом, – а сейчас там просто голый рыжий пустырь, иссеченный следами бульдозерных гусениц. Меня пробирает озноб.
   – Город-призрак.
   Барни соглашается:
   – Угу.
   Изабель усмехается:
   – Твоя Топия. – И поясняет Лорел: – Барни подслушал однажды, как взрослые говорили про Утопию.
   У Барни мечтательное выражение лица; он предается воспоминаниям.
   Я тоже вспоминаю… Пылкие речи Барни о сотворении нашего собственного мира… Мне снова на мгновение тридцать четыре; я сижу на земле, как индианка, положив голову сына себе на колени; все здешние семьи уселись в круг; сад оживает после холодов. Весенний вечер, дивные ароматы цветения. «Мы должны все обсудить, все жизненно важные проблемы, – говорит Бен. – Деньги. Религия. Вопросы моногамии». Я поднимаю на мужа глаза: «Ты же не про нас, милый?»
   Лорел спрашивает у Барни:
   – Сколько тебе было?
   Он смотрит на меня.
   – Восемь?
   – Примерно.
   – А сколько времени ушло на строительство? – П.К. кивает на снимок игрушечной деревни.
   – Все лето, – отвечает Изабель.
   – Хорошо, что не сломали.
   Я направляюсь в кухню – проверить ужин – и краем уха слышу голос Барни:
   – Ты часто видишься с папой, Изабель?
   Мы сидим за столом. Я передержала пасту, но никто, кажется, не заметил. Мы болтаем, смеемся, пьем вино, и у меня на душе хорошо. Все здесь.
   Джанкарло, справа от меня, интересуется:
   – Почему вы уехали с фермы? – Его английский безукоризнен.
   Я объясняю, что там не было хорошей школы; и еще мы прогорели на яблоках.
   – Мы все витали в облаках.
   Изабель добавляет:
   – А еще это вылилось в одну сплошную оргию.
   – Изабель, – предостерегающе произношу я.
   – Так папа сказал.
   Лорел быстро вклинивается:
   – И тогда вы перебрались в Рим.
   Объясняю, что мы планировали прожить там всего год, но я нашла хорошую работу. Лорел уточняет:
   – Какую именно?
   – Озвучка. Мой голос увековечен в нескольких десятках рекламных роликов спагетти «Вестернс». Кстати, и голос Барни тоже.
   – Тревога! – вопит Барни. – Индейцы!
   – Как этому вообще можно научиться? – спрашивает Лорел.
   – Привычка. Нужно укладывать слова в губы актеров.
   – Только это трудно, – вздыхает Барни. – Итальянские слова обычно заканчиваются на гласную, то есть открытый слог, на выдохе, губы раскрыты. – Он с улыбкой поворачивается к Джанкарло.
   Я поясняю:
   – Если актер говорит «Prego», Барни за то же время надо успеть выговорить «Пожалуйста».
   Барни произносит учительским тоном:
   – Рассмотрим тонкое различие между гласными «у» и «и»…
   Он вещает про гласные, согласные, сонорные, а мы заглядываем друг другу в рот. Полный стол гостей по команде смыкает и размыкает губы.
   П.К. говорит:
   – Как в первом классе.
   К десерту я подаю шампанское. П.К. провозглашает первый тост.
   – За наших замечательных гостей из Чикаго, Города ветров! – и мы чокаемся.
   Джанкарло встает.
   – За нашего искусного шеф-повара!
   Я шепчу Изабель:
   – Он мне нравится.
   П.К. описывает свое новое дело и объясняет, почему не вызвала подозреваемого в торговле наркотиками давать показания перед судьей.
   – Он был не виноват. Но, господи, как он врал…
   Она оживляется, и я даже слегка злюсь, когда Барни встает и стучит ложкой по бокалу.
   – У меня объявление. Важное. – Он улыбается и тянет Лорел за собой, встать. – Мы ждем ребенка.
   Они садятся. Секунда общего потрясенного молчания, а потом Изабель подпрыгивает и кидается к ним с объятиями.
   – Здорово! Как же здорово!
   Мы все обнимаемся, что-то бессвязно восклицаем.
   Лорел снова приподымается.
   – И еще – мы женимся.
   Все смеются. Должна признать, я испытываю облегчение. Выясняются детали: Лорел на прошлой неделе ходила к доктору, свадьба будет вот-вот, роды ожидаются в апреле.
   – Скоро я стану бабушкой. – Я пробую это слово на вкус.
   Джанкарло пожимает мне руку.
   Затем Барни встает снова. С широкой улыбкой на лице.
   Все ожидают очередной шутки.
   – Сядь уже, ты переигрываешь, – ворчит П.К.
   – Дай прийти в себя! – возмущается Изабель. Они с Джанкарло хохочут и целуются.
   – Есть кое-что еще, – говорит Барни.
   В это мгновение мой взгляд нечаянно падает на Лорел. Она побледнела и покрылась испариной; пряди волос прилипли к шее.
   Я командую:
   – Ш-ш-ш.
   Очень медленно Барни произносит:
   – Джулия тоже беременна.
   Гробовая тишина.
   Изабель шепчет Джанкарло:
   – Его бывшая жена.
   Барни ровно продолжает:
   – И отец ребенка – тоже я.
   Все застывают.
   Я внимательно смотрю на сына. Не думала, что когда-нибудь увижу его таким сосредоточенным. Мне и сейчас трудно поверить: словно он играет роль кого-то взрослого – серьезного и ответственного.
   – Мы с Лорел будем помогать сколько в наших силах. – Тут он, кажется, понимает, что зря встал – это же не тост, – и резко садится. И повторяет: – Будем помогать.
   П.К. внимательно смотрит на брата. Из всей семьи она больше всех остальных ждет от него успехов и удачи, и она готова видеть их в чем угодно. Если есть способ увидеть любое событие в хорошем свете, она увидит его именно так. Вот и сейчас: на минуту на ее лицо наползает облако смятения, даже разочарования, – а затем она снова смотрит на Барни прямо и ясно, и в голосе звучит предвкушение:
   – А почему?
   Теперь отвечает Лорел. Она совершает подвиг самообладания.
   – Это наше общее решение. Иначе нечестно.
   Мы все умолкаем. Джанкарло подается вперед и протягивает Барни руку.
   – Поздравляю.
   Изабель фыркает:
   – Какая-то мыльная опера.
   И тут все поворачиваются ко мне, словно ждут каких-то слов. Я будто слышу эти голоса в голове: ты Мать, выскажись! Моя собственная мама обязательно сказала бы нечто чеканное, поставила финальную точку. Я помню, как мы с Беном сообщили моим родителям, что собираемся пожениться. На самом деле их не устраивало, что он еврей и коммунист, – но мой отец промычал что-то вроде «муж должен обеспечивать семью».
   И теперь история вышла на новый круг.
   – Барн, – спрашиваю я, – а как ты намерен обеспечивать детей?
   Он кивает: ответ уже наготове.
   – Я сочиняю музыку для телерекламы.
   – Заста-а-а-авочки, – тянет Изабель, словно легкость этого слова сама по себе что-то доказывает.
   П.К. тихо интересуется:
   – А по телику их крутят?
   Барни кивает, уже куда с меньшим энтузиазмом. Он что, боится, что она попросит его напеть?
   Думаю, пора вмешаться.
   – Кто-нибудь хочет кофе? – Я задаю вопрос голосом для озвучки.
   Джанкарло кивает, П.К. пожимает плечами, Барни бросает на меня благодарный взгляд, но я кивком головы зову его за собой, и он послушно следует за мной в кухню.
   Не глядя, протягиваю ему чайник. Он спрашивает, какие брать чашки. Я наливаю в кувшин молока и уточняю:
   – Вы назначили дату свадьбы?
   – Сейчас спрошу у Лорел.
   Я поворачиваюсь и смотрю ему в лицо. Смотрю. Смотрю.
   Ведь это же я научила его считать себя подарком судьбы?
   – Господи, – говорит он. – Да я просто пошутил.
   Он отворачивается от меня – и почти впечатывается в Изабель.
   – Можно тебя на пару слов? – цедит она.
   Они выходят на террасу, и прежде чем дверь закрывается, я слышу:
   – Какого черта ты творишь?!
   В кухню заглядывает Лорел, предлагает помощь. Она спокойна и трудолюбива. Она рассказывает мне, как странно было встречаться с Джулией. Медлит.
   – Я старалась ничего не чувствовать.
   Смотрит на меня. Она хочет, чтобы я поняла, и глазами я показываю: да, понимаю.
   – Мне тридцать пять. Можно сколько угодно планировать свою жизнь, а потом происходит вот такое.
   Я вижу, какая безмерная усталость давит ей на плечи.
   – Я люблю Барни, – говорит она.
   Мы доедаем десерт, и в это время с террасы сквозь стеклянные двери доносится голос Изабель. Слышны только отдельные слова: «…говнюк… ответственность… ребенок…»
   Они заходят внутрь. Идет дождь, и белая блузка Изабель вся в мокрых пятнах, липнет к коже.
   – Пошли, – говорит она Джанкарло.
   Тот пожимает Барни руку; у сына брызги осели на волосах ровным блестящим слоем. Изабель обнимает нас, потом Лорел. Я вижу, как ее плечи поднимаются и опускаются в глубоком вздохе. Изабель поворачивается к Барни:
   – Я еще поговорю с тобой, парень.
   – Заметано, – отвечает он. Изабель быстро прижимает его к себе.
   – Проводишь меня до порога? – спрашивает она у меня.
   Мы выходим на лестничную площадку.
   – Вот только не уговаривай меня быть с ним поласковее, Нина. – Она смотрит прямо мне в лицо, прямо в глаза. – Он примчался сюда на крыльях ветра, как Супермен. И ждал, что все бросятся его поздравлять. – Ее голос смягчается. – А ему такое всепрощение только вредит.
   Джанкарло ждет, засунув руки в карманы.
   – Спасибо за ужин, – благодарит он. И от самых ступенек оборачивается со словами: – У вас дружная семья.
   Изабель говорит с середины лестничного пролета:
   – Как трогательно.
   Джанкарло наклоняется, подтягивает ее к себе, взваливает на плечо и несет вниз. Она машет мне.
   Барни и Лорел в кухне моют посуду, П.К. массирует Лорел плечи.
   – Да, так отлично, – произносит та.
   – Пора спать, – решаю я.
   Барни зевает.
   – Мы почти домыли.
   П.К. желает им спокойной ночи, и мы с ней идем в спальню. Она снимает мою футболку и в одном лифчике тянется за собственной блузкой. Какая белая у нее кожа. За лето она едва ли хоть раз была на солнце, так много у нее работы.
   У двери она оборачивается.
   – Все будет хорошо.
   Я киваю, хотя и без особой уверенности. Такая преданность брату, всем нам – это же повод для радости?

Глава 5
Самое страшное, что только может представить домашняя девочка

   Если на судне спокойная атмосфера, дети не будут испытывать тревоги.
«Пособие для морехода» под редакцией Х. С. Херешоффа

//-- I --//
   Отец долгие годы знал, что у него лейкемия. И молчал. Не хотел, чтобы его болезнь влияла на нашу с братом жизнь. До последнего времени она и на его собственную жизнь не особо влияла – так он сказал.
   – Я вообще везучий.
   Надеялся, мы поверим?
   Было самое начало весны, пригороды оделись зеленью, и мы втроем сидели на затененном крыльце нашего дома в Лавлейдис. Мама хлопотала по дому и во дворе: готовила поздний завтрак, варила кофе, полола траву в саду, насыпала птицам корм. Было тепло, но не пасмурно; по голубому небу плыли тяжелые облака. Темно-розовые и красные азалии еще только зацветали.

   А потом я вернулась в Нью-Йорк.
   Перед уходом с работы позвонила отцу. Он как раз тоже только пришел со службы домой.
   – Привет, моя хорошая.
   Я знала, что он сидит в кухне и прихлебывает джин с тоником, пока мама доделывает ужин. Голос был сильным и уверенным – как обычно.
   Я тоже старалась держаться как обычно. Деловито. Он спросил, какие у меня планы на вечер; я покосилась на раскрытую газету. Вот: в книжном магазине неподалеку сегодня как раз выступает писатель, которого я слышала по радио. Отчего, собственно, не сходить? И доложила папе.
   Положив трубку, я выглянула из окна и уставилась на окна офисного здания через дорогу. Именно в том году стала популярной фраза: «Берут качеством, а не количеством; не работай сверхурочно, работай хорошо». В здании напротив было пустынно, и только в коридорах изредка попадались уборщицы в серовато-голубой униформе. В окне очередного кабинета зажигался свет; взмах тряпкой, раз, другой. Потом свет гас – и загорался уже в следующем окне.
   Я слышала, что у меня на этаже тоже возится уборщица: гремели опустошаемые мусорные корзины, в коридоре скрипела тележка.
   Уборщицу звали Бланка, и что происходит в жизни, я узнавала от нее.
//-- * * * --//
   Я была восходящей звездой издательства H., пока Мими Хаулетт, новый шеф-редактор, не понизила меня до статуса карманного фонарика.
   Едва приняв дела, она пригласила меня на обед. Мы сидели в переполненном ресторане: вокруг сновали люди, ей махали знакомые и задерживали взгляд незнакомые: и внешне, и по поведению Мими Хаулетт смахивала на знаменитость.
   Я тоже не могла с собой совладать и посматривала на нее – слишком сильно мы отличались. Она одновременно напоминала фотомодель и леденец на палочке: крупная голова, фигура-тростинка, – и при этом бледная кожа, глаза холодного зеленого оттенка и такой маленький носик, что непонятно, как в него входил воздух. В тот день на ней были соломенная шляпка, угольно-черный костюм с коротким пиджаком и юбкой до лодыжек и изящные ботинки со шнурками. Этакая внешне трогательная романтическая героиня из книги – скажем, из «Эпохи невинности» – полный контраст со мной: в своем мешковатом шерстяном платье я скорее напоминала работницу из документального фильма о люмпен-пролетариате.
   А как она говорила! Мягкий, ароматный, тихий голос, почти шепот. И неожиданное матерное слово в ее речи казалось такой изюминкой, маскулинной ноткой в женском изысканном шарме.
   Она начала с того, что очень сожалеет об уходе Дорри, моей прежней начальницы. Она и правда казалась расстроенной; и я надеялась, что так и есть.
   Затем мы обсудили любимые книги – не то, что публиковалось в последнее время, а на которых росли мы обе и классику, которую читали в колледже.
   Она окончила Принстон. Услышав название моего крохотного колледжа, неуверенно сказала, что вроде бы о таком слышала: «По-моему, там училась чья-то сестра».
   Она вовсе не собиралась намеренно хамить, и это было еще неприятнее. Я сидела напротив нее за столом и вспоминала отказы, полученные от колледжей, проходной балл в которые был куда ниже, чем в Принстон. Я вспоминала все эти тоненькие, невесомые конверты и как тяжело было раз за разом сообщать об этом за ужином отцу.
   Мими озабоченно спросила:
   – С тобой все в порядке?
   – Да, конечно. Я закурю, не возражаешь?

   Я старалась ее избегать. Присутствие Мими будило в памяти неприятные кадры из прошлого: я снова переживала пренебрежение, с которым учителя смотрели на бесперспективную ученицу; вспоминала мальчиков, в которых влюблялась без взаимности. Рядом с ней мне снова становилось четырнадцать.
   Не думаю, что она впервые сталкивалась с такой реакцией, но легче от этого мне не было. Хотя она вроде бы вела себя по-дружески и даже взяла меня под свое мягкое белое крыло.
//-- * * * --//
   Она приносила мне свою ненужную губную помаду; шелковые шарфы, которые, по ее мнению, мне понравятся. Сообщала об интересных распродажах в дорогих магазинах. Когда моя подруга Софи искала квартиру, предложила подходящий вариант.
   Первый раз, протягивая мне папку с присланным в издательство на отзыв текстом, Мими сказала: «Возможно, тебя это заинтересует». Однако вскоре она уже притаскивала мне груды материалов, которые не желала оценивать сама, – кошмарный, бесконечный поток. Она делала это с самым любезным видом, словно прося меня оказать необременительное одолжение.
   Сама того не понимая, я становилась не столько самостоятельным редактором, как прежде, сколько ее личным ассистентом. Она без конца образовывала меня, рассказывала какие-то азы редакторского дела. Чего мне стоило удержаться и не сказать «я знаю», – ведь это было бы представлено как мое нежелание учиться. И кажется, я и в самом деле знала теперь все меньше и меньше.
   А через короткое время у нее и взгляд изменился: она смотрела на меня как на непонятное приобретение, польза от которого пока под вопросом. Я бы сказала, что она усомнилась в моей преданности общему делу; должна признать, в этом она была совершенно права.

   В тот день она достала флакон с духами, и я послушно подставила запястья. Как обычно. С утра звонил литагент и интересовался решением насчет «Дальнего юга», лирического романа, который прислали в издательство давным-давно. Я пообещала найти и отозваться.
   Конечно же, я знала, где находится папка с этим романом: под моим рабочим столом, вот где, – туда я складывала те рукописи, которые еще не успела для нее вычитать. Так что сейчас я сунула «Дальний юг» к себе в пакет, пожелала Бланке спокойной ночи и отправилась на выступление писателя из объявления в газете.
   Книжный магазин был настолько забит, что мне пришлось встать прямо у полок. Кто-то взял микрофон и обратился к публике. Я сняла пиджак, повесила его на пакет… и услышала конец объявления ведущего: «…и его редактор, Арчи Нокс».
   Со времени нашего разрыва я несколько раз видела Арчи на чтениях и на литературных приемах. Первый раз я к нему подошла, но он едва кивнул мне и повернулся спиной. Софи уверяла – он избегает меня, потому что слишком болезненно переживает разрыв. Что-то мне так не показалось.
   Со своего места я видела, что он совсем не изменился. Этот свитер из шетландской шерсти был еще при мне. Арчи говорил, что читал эту книгу, «Придурок», от корки до корки, забывая про еду и сон. Читал всю ночь, а завтрак заглатывал не глядя. Тут он сделал паузу, и я поняла, что меня заметили, – а потом Арчи свел брови, кашлянул и закончил выступление.
   Раздались аплодисменты, и автор, Мики Лэм, в коричневом костюме и кроссовках, полез к Арчи обниматься. Мики полностью соответствовал названию книги: странноватый взгляд, вихляющая походка. Взволнованный щенок-переросток, хотя ему было, вероятно, к сорока.
   Аплодисменты стихли, и писатель провозгласил в микрофон:
   – Арчи Нокс, лучший в мире редактор! – Он захлопал, и толпа захлопала вслед за ним. Кривая улыбка приоткрывала зубы, и со скоростью девяносто слов в минуту он пригласил всех начинающих писателей посылать рукописи не кому иному, как Арчи Ноксу в издательство К. Он назвал полный адрес, включая почтовый индекс. А потом дикторским голосом произнес: «Итак, еще раз адрес издательства…» – и повторил.
   Со своего места я видела только что-то вещающего Мики. Прикрыла глаза – и перед глазами возник Арчи, занесший над рукописью карандаш.
   «Придурок» был романом-воспоминанием о детстве, и глава, которую воодушевленный писатель сейчас читал публике, описывала кражу лекарств из кабинета отчима-психиатра. Похищенный препарат оказался просто противорвотным, хотя герой с друзьями решили, что нашли чудо-зелье, – и продолжали красть его раз за разом.
   Мики изобразил героя – наглого пакостника с наивно распахнутыми глазами и милой улыбкой. Особенно выразительно прозвучала сцена, когда его поймали на месте преступления, и отчим спросил: «Мики, тебя как, не тошнит?»
   Публика засмеялась, и я расслышала голос Арчи.
   Я не могла больше выносить, что меня игнорируют. Пока длились аплодисменты и смех, быстро собрала вещи. Пробираясь наружу, я слышала, как кто-то из публики задал стандартный вопрос: «Какие произведения вдохновили вас на написание романа?» – и как Мики ответил: «Надписи на стенах в туалете».

   Я жила в старой квартире моей тетушки Риты в Виллидж. Полулегально, на птичьих правах – ведь по бумагам я там не числилась. Все тетины вещи так и остались на своих местах, поэтому ее отсутствие здесь ощущалось куда заметнее, чем мое. Маленькая терраса была единственным местом, где мне нравилось находиться.
   Но вычитывать там рукопись было невозможно. Так что я прихватила с собой шипучку на подносе и «Дальний юг» и обосновалась за большим торжественным обеденным столом.
   Роман начинался флорой (темные леса, непроходимые чащобы, хищные лианы) и переходил к фауне – если букашек можно считать фауной. Жуки, жучки и жучищи – невидимые глазу и огромные, размером с птицу, целыми роями и отдельными особями; кусающие, жалящие, забивающие нос… Проза была густо-поэтической: через нее приходилось продираться, как сквозь неразборчивый почерк.
   Через несколько страниц я уже просто водила глазами по тексту, от слова к слову, совсем не понимая смысла. Поэтому, когда зазвонил телефон, с радостью схватила трубку.
   – Это я, – произнес Арчи, словно со времени разрыва не прошло уже почти два года. – Что с тобой?
   Я слишком удивилась, чтобы отвечать. А потом начала плакать и уже никак не могла остановиться.
   Арчи ненавидел, когда кто-то плачет, – не потому, что это рвало ему сердце или что-то такое; просто не переносил сам звук. Он, скорее всего, звонил из таксофона, с устроенного Мики званого ужина. Однако он ни словом не высказал недовольство. Просто молча ждал, пока я успокоюсь.
   Наконец я выдавила:
   – У отца лейкемия.
   – Ох, дорогая. – В этой короткой фразе я услышала все, в чем нуждалась.
   Пожелание бодрости духа; приглашение на завтрашний ужин. Щелчок трубки.
//-- II --//
   На нем был черный кашемировый свитер, который я когда-то подарила ему на Рождество.
   – Здравствуй, дорогая.
   На обеденном столе стояли пионы: белые, с бордовой каймой, еще не до конца раскрывшиеся.
   – О, – пробормотала я. – Мои любимые.
   – Знаю. – Однако глаза его спрашивали: – Все так плохо?
   Он разливал по бокалам содовую и выжимал лайм; он изображал, как нависает над букетом, умоляя, уговаривая, приказывая цветам распуститься.
   – Только они уперлись и ни в какую – как ты в самом начале.
   – Может, они были обещаны другому?
   На ужин были морепродукты, тоже мои любимые. Арчи возился в кухне, а я рассказывала про отца: что у него не совсем обычная лейкемия; не та, что мгновенно сводит человека в могилу.
   Арчи внимательно слушал.
   – Отлично.
   – Но прошло уже девять лет.
   Он замер и переспросил:
   – Девять?
   Я кивнула.
   Мы сели. Я рассказывала, как папа не хотел, чтобы его болезнь повлияла на мою жизнь.
   – Наверное, он считал, что я не сумею с этим справиться. Не сумею ему помочь.
   – Нет, – покачал головой Арчи. – Отец не хотел, чтобы ты с этим жила.
   Поступок сильного и благородного человека, вот что это. Так он сказал.
   Папин лечащий врач, доктор Вишняк, сам зашел к нам домой, чтобы все объяснить мне и Генри. Я все поняла, хотя едва набрала по биологии минимальный школьный балл. Лейкемия и химиотерапия ослабили иммунную систему отца, и он стал восприимчив к инфекциям. Герпесом и пневмонией он уже переболел. Брат расспрашивал доктора про болезнь и методы лечения: белые кровяные тельца, красные кровяные тельца, пересадка костного мозга, переливание крови… А я задала один-единственный вопрос: «Сколько у него осталось времени?» И доктор Вишняк промолчал.
   – Не сказал?
   Я покачала головой.
   Мой вопрос привел доктора в раздражение, и мне это показалось ужасно неправильным.
   Арчи предположил:
   – Может, он просто не любит слышать вопросы, на которые не знает ответа.
   Мы взяли кофе и перешли в гостиную. Арчи включил проигрыватель и спросил, что мне поставить.
   – Что-нибудь поспокойнее.
   Арчи перебирал пластинки. Когда-то он задал точно такой же вопрос трехлетней дочери; она только проснулась и, сонная, переваливаясь, медленно спускалась вниз. «Вообще без музыки, папочка».
   – Я сказал ей, что мы должны что-нибудь послушать, и она томно подняла волосы вверх и, словно пресыщенная певичка из ночного клуба, произнесла: «Ну, тогда фьюжн».
   Именно его он сейчас и поставил. Я спросила, как дела у Элизабет. Он похвастался, какая она сейчас красивая, умненькая и привлекательная. Оканчивает первый курс Стэнфорда. Год провела в Израиле, в кибуце. Отношения отца с дочерью наладились, они стали ближе друг другу; возможно, летом пересекутся на отдыхе в Греции.
   Я сказала, что, может, тоже выберусь летом в Грецию.
   Он присел на диван рядом и похлопал меня по руке.
   Мы заговорили о творческой встрече в магазине, и я призналась, что еще не читала «Придурка». Арчи пообещал раздобыть для меня экземпляр. Я видела, как он гордится этой книгой. А я – я хоть раз своей работой так же гордилась? И буду ли когда-нибудь?
   Потом он спросил, как дела на работе.
   – Так себе. – Не хотелось мне рассказывать подробности и жаловаться, в какую бездну катится моя карьера. – Кстати, у меня новый босс.
   – Кто?
   – Мими Хаулетт.
   – Я знал Мими, когда она была еще ассистентом редактора, – произнес Арчи, и я сразу подумала: он с ней спал.
   А что из свежих книг мне больше всего понравилось? Я пыталась вспомнить название хотя бы одной, и тут он добавил, будто между прочим:
   – Ты прочла мою книгу?
   – Да.
   – И как?
   – Понравилось. Очень.
   Есть ли у меня возражения, что в романе рассказывается про нас с ним?
   – У меня есть возражения против того, что ты отправил рукопись моему издателю.
   – Да, это было ошибкой, – согласился он. – Мне жаль.
   – Верю.
   – Я был в некотором отчаянии.
   – А можно быть «в некотором отчаянии»? – не выдержала я. – Или «капельку в ужасе»? Или, скажем, «в умеренном экстазе»?
   – Дай мне хотя бы сохранить лицо.
   – Самое замечательное, что ты сделал хеппи-энд.
   Арчи сказал:
   – Мы его заслужили.
   – Как у тебя сейчас с выпивкой?
   – Все нормально.
   Он начал принимать препарат «Антиалк»: теперь, хоть немного выпьешь, становится плохо. Он записался в Общество анонимных алкоголиков. Арчи показал мне их значок – белую покерную фишку с буковками АА – сообщество выдает такие как признание трезвости. На собрания он не ходит, но фишку носит в кармане постоянно.
   Я была очень за него рада. И все равно не удержалась:
   – Интересно, какой значок они выдавали бы анонимным игроманам?
   На прощание он меня обнял – просто движение рук: поднял, сжал. Сейчас это вызвало у меня только облегчение.
   Когда-то я заметила, что его объятия напоминают движения суррогатных проволочных «мамочек» в экспериментах с детенышами обезьянок-резусов: скорее обозначенное намерение, нежели объятие.
   – Арчи, – хмыкнула я. – Твоя обнимательная техника не улучшилась.
   – А что ты хочешь, практики-то нет, – усмехнулся он.
   На следующий день он позвонил снова и позвал на ужин.
   Я призналась, что у меня полнейший завал с вычиткой: буду сидеть до ночи – как автомат.
   – Бери с собой, – сказал он. – Будет два автомата.
   Перед уходом из офиса я позвонила родителям. Какое облегчение, что не нужно сочинять дела на вечер.
   – У тебя даже голос изменился, – заметил папа, и я слышала, как он рад.

   В библиотеке Арчи я заняла большое кресло, он сам растянулся на диване. Я начала что-то рассказывать, но он прижал палец к губам: здесь библиотека, люди работают.
   Некоторое время мы молча трудились. Потом он спросил, что мне заказать из китайской кухни (он произнес это слово на французский манер). Теперь уже я прижала к губам палец.
   Арчи сам позвонил в ресторан и сделал заказ на нас обоих – мои вкусы он прекрасно знал. А потом мы накрыли в столовой, и вместо застольной беседы разыгрывали немое кино. Он озадаченно покрутил деревянные палочки для еды – что это за ерунда? – и начал ими дирижировать.
   После ужина Арчи поинтересовался, как это я так запустила работу.
   Я ни разу об этом не задумывалась – вышло и вышло. А действительно, почему? Наверное, дело в том, что ничего из прочитанного не вызывало у меня хоть какой-то заинтересованности. Вообще ничего – так что дело, скорее всего, во мне, а не в рукописях.
   – Все приходится перечитывать по несколько раз. И я ничего не решаюсь забраковать.
   Мне и самой стало легче, когда я смогла это сформулировать.
   – Это началось после известия об отце?
   Сваливать на это было как-то нечестно – да папа и сам никогда не загораживался болезнью.
   Арчи усмехнулся:
   – Совершенно естественно сомневаться в своей оценке сомнений в своей оценке.
   После ужина он сказал:
   – Ну давай посмотрим.
   Я протянула ему «Дальний юг».
   – Не могу понять: кроме букашек, там есть еще что-то? Мусолю первую главу, никак не сдвинусь.
   Он взглянул на титульную страницу.
   – Автор метит в современные фолкнеры.
   – Именно. Но что, если он и есть современный Фолкнер?
   Арчи перевернул страницу.
   – Не-а.
   – Но я же не могу просто взять и заявить так! Мими ждет от меня развернутого читательского отзыва!
   – Так это для Мими?
   Я кивнула.
   – Вот это вот все?
   Я кивнула.
   Арчи бросил на меня взгляд. Он понял даже то, что я не хотела ему говорить.
   – Напиши: «Этот парень хочет стать новым Фолкнером; может, так оно и есть, но я не могу продраться дальше первой главы».
   – И все? И можно дальше не читать?
   – Ну конечно, дорогая. – Он протянул мне папку. – Давай посмотрим остальные.
   Он прочитал первую главу каждой рукописи, которые я принесла с собой, и заключил:
   – Все в порядке с твоими оценками.
   Чем именно мне не нравится каждый из текстов? Арчи попросил объяснить своими словами, а потом продиктовал заключения, которые я должна написать для Мими.
   Необидно и внятно он объяснил нюансы моего положения в новой иерархии издательства Н., описал политику руководства, которую я до сих пор не принимала во внимание.
   – Почему мне это раньше не приходило в голову?
   – Нормально. Именно так люди и учатся.
   – Я как слепоглухая Хелен Келлер, а ты – Энн Саливан, мой учитель и спаситель.
   – Хелен, – нежно позвал он.
   Я изобразила язык жестов и произнесла одними губами:
   – Ты научил меня читать рукописи.
   Он отрывисто захохотал, и я засмеялась следом.
   А потом призналась, как некомфортно ощущаю себя рядом с Мими. Как она смотрит на меня, словно сомневается, есть ли у меня вообще мозги, и что рядом с ней я и вправду тупею.
   Арчи вздохнул:
   – Ты даже не представляешь, какая ты умница.
   Я спросила:
   – Ты с ней спал?
   – Нет, солнышко, – ответил он.

   – Вот! Очень толковые замечания, – на следующий день сказала Мими.
   – Спасибо.
   – Однако те отзывы, которые ты писала раньше, были гораздо более продуманные и подробные.
   У меня чуть не вырвалось: «Написать?» А потом я вспомнила жучиный роман. И повторила слова Арчи:
   – По-моему, это не очень эффективное использование моего времени.
   Она посмотрела так, словно обнаружила у меня на лбу третий глаз. А затем произнесла:
   – Замечания тоже годятся. – И оборвала разговор решительным «спасибо».
   Я услышала свой собственный голос:
   – Да не вопрос!
   Иногда с собеседниками попроще я использовала эту фразу вместо «ну, конечно, пожалуйста».

   Арчи нужно было на званый вечер, но он предложил мне поработать у него в кабинете.
   – Если хочешь, я потом тоже посмотрю.
   Ни в квартире Риты, ни в мертвенной пустоте офиса сидеть мне не хотелось.
   – Ты правда не против?
   – С чего бы?
   Он напомнил, что ключи лежат на прежнем месте, в пасти горгульи, и попросил чувствовать себя как дома.
   Я так и сделала. Читала, забравшись в кожаное кресло с ногами. Закончила всю вычитку и написала заключения для Мими. А потом растянулась на диване с подаренным Арчи томиком «Придурка».
   Проснулась от того, что он укрыл меня пледом.
   – Привет, – пробормотала я.
   – Пойдешь домой, – спросил он тихо, – или постелить тебе в гостевой?
   – В гостевой.

   Арчи рассказал, что редактирует сейчас рукопись невролога, и ему очень хотелось бы обсудить ее с моим отцом.
   Они встречались только дважды: на похоронах тети и потом в Лавлейдис – та поездка придала новые грани словам «долгий уик-энд». Помню, Арчи курил тогда сигарету на пристани и выбросил окурок в лагуну. Я враждебно посмотрела на него: «Мы вообще-то здесь плаваем». Примерно так мама иногда разговаривала с рабочими, припарковавшими машину на нашей лужайке. В таких случаях я ее одергивала: «Нельзя же ожидать, что все знакомы с твоими правилами».
   Весь уик-энд прошел тогда подобным образом. Я ненавидела Арчи и себя – за то, что ненавижу его.
   А он из всего этого уик-энда запомнил, как ему понравилось сидеть на крылечке с моим отцом. Они обсуждали главным образом книгоиздательский бизнес и книги, и только сейчас Арчи пришло в голову: отец просто хотел, чтобы гость чувствовал себя комфортно.
   – Он вел себя так сердечно. Если те выходные дались ему тяжело, он ничем этого не показал.
   Я помнила, какое облегчение испытал папа после нашего разрыва, – хотя до этого он не позволил себе ни единого дурного слова.
   – А что твой отец сказал про тот наш приезд?
   – Что ты обаятельный.
   И это было правдой.

   Мы разламывали печенье с предсказаниями и доставали маленькие клочки бумаги – как раньше. Мне досталось «мудрость превыше знания», а ему – «в ожидании большого счастья».
   Он откусил от печенья, но я воскликнула:
   – Ой, не ешь! Не сбудется.
   И он выплюнул откусанное на салфетку.
   Я сказала:
   – Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?
   – Что? – Арчи положил подбородок на сжатые кулаки и замер, словно школьник в предвкушении учительской мудрости.
   – Ты готов проглотить обиду, чтобы меня насмешить. Или сплюнуть ее в салфетку.
   – Хорошая новость: это последняя рукопись из моего завала. Плохая новость: это последняя рукопись из моего завала.
   Он сказал:
   – Так пошли спать.
//-- III --//
   Я когда-то читала: не важно, как долго алкоголик сохраняет трезвость; стоит ему сорваться, периода «завязки» как не было. В точности так произошло и у нас с Арчи.
   Я набила его гардероб своей одеждой. Мои шампуни и кондиционеры заполонили всю ванную комнату. Он забил холодильник шипучкой из сарсапапиллы и морковью.
   Мы каждый вечер ужинали вместе.
   Перед тем как идти в постель, он объявлял из ванной комнаты: «Я принял свой антиалк!»
   Что нужно было на это отвечать? Я говорила «спасибо»; хотя с таким же успехом можно благодарить за пожелание доброго утра.
   Я знала: если перед сном он побрился и побрызгался лосьоном, то, значит, хочет секса. Есть же предвидение. А это я называла «преднюханьем». Секс сам по себе – просто монотонный ручной труд. Главное для меня – то, что было после: нежность, которую другим способом не пробудить.
   Иногда мы засыпали лицом к лицу, обнявшись. А однажды ночью я проснулась, а его губы были так близко к моим, что я вдыхала выдыхаемый им воздух.
   Я поделилась с единственным человеком – Софи, хотя она всегда была против него настроена. Мне было страшновато, но она даже не удивилась.
   – Тебе с ним лучше?
   Я кивнула.
   – Он пьет?
   Я сказала про препарат антиалк и про фишку Анонимных алкоголиков.
   Она долго задумчиво меня разглядывала.
   – Только не отказывайся от собственного жилья, ладно?
   Я объяснила, что жилье записано на тетю, и я чисто технически не могу от него отказаться. И что мне не приходило в голову полностью переселиться к Арчи.
   Она сказала:
   – Звони, если что.

   Арчи спросил, сообщила ли я родителям, и я помотала головой.
   – И как долго ты намерена прятать меня в шкафу? Здесь темно. И я топчусь по твоей обуви.
   Я собиралась к родителям на выходные, и Арчи передал мне экземпляр «Придурка» для папы. И сказал:
   – Поехали.
   – Поехали?
   Он донес мою сумку до угла Гудзон-стрит и остановил такси. Мы доехали до Пенсильванского вокзала. Он вел себя, словно отправлял меня в кругосветное путешествие.
   Когда я встала в очередь за билетами, Арчи отправился к киоскам и накупил фруктовых леденцов и каких-то дурацких развлекательных журналов – читать в поезде. Мы шли на перрон и держались за руки.
   Уезжать было тяжело. Я спросила, как он тут будет один. Он поцеловал меня и попросил не волноваться.
   – Вот уж обо мне точно не беспокойся.

   Внешне все выглядело так же, как до известия о папиной болезни. Однако сейчас я все знала. Мы пообедали во внутреннем дворике. Мы болтали и читали. Занимались пустяками. Поужинали при свечах. Обсуждали, не сходить ли в кино.
   В воскресенье я проснулась поздно. Мама давно была на ногах, возилась в саду. После завтрака она сказала, что нашла мастеров привести дом в порядок и через месяц начнется ремонт. Показала нам с папой образцы краски, разные оттенки белого, рассказала, в какой комнате будет какой белый цвет.
   Папа заметил в шутку:
   – Оттенок белой лилии для нашей спальни – это слишком официально.
   – И слишком вычурно, – поддержала я. – А белый призрак для ванной комнаты? Тоже не то, по-моему.
   Мама любитель таких перепалок. В демонстративном раздражении она закатила глаза. А потом сказала:
   – Я хочу, чтобы дом выглядел как можно лучше.
   Она с таким запалом это произнесла, что шутить мне расхотелось.
   Папа тоже это услышал.
   – Дом и сейчас прекрасно смотрится, Лу.
   У него были дела, и я пошла с ним за компанию. Мы набрали фруктов и овощей в магазине фермерской продукции; раньше в здании размещался большой универмаг, и в отделе, где я купила себе первый лифчик, сейчас торговали экологически чистыми товарами.
   На парковке я заметила Ашборнских ведьм: мать и две дочери, они до сих пор ходили с длинными взлохмаченными волосами и ездили на ржавом красном драндулете. В школе мы с подружками за ними шпионили, и мне было очень страшно. Ходили слухи, что ведьмы носят одежду наизнанку.
   Папа засмеялся. Он сказал:
   – Полагаю, это самое страшное, что только может представить домашняя девочка.

   Я вспомнила, что надо отдать папе «Придурка», только перед самым отъездом. И не упомянула, что книга от Арчи.
   Папа с удовольствием изучил рекламу на суперобложке. Открыл в начале, и только тут я увидела, что Мики Лэм подписал книгу персонально ему.
   – Я тебе рассказывала про чтения, помнишь?
   Папа отвез меня на вокзал. Опустил у своего автомобиля верх, но поднял стекла в окнах, чтобы ветер не мешал нам разговаривать. В основном его интересовала моя жизнь в Нью-Йорке. Как мне работается под руководством Мими, лучше? Я еще не раздумала завести собаку? Как дела у Софи? Познакомилась ли я с кем-нибудь интересным?

   Вечером Арчи спросил:
   – Ну, как там дела?
   Отец хорошо выглядит, сказала я, разве только слегка устало, но в остальном как обычно.
   Арчи чего-то ждал. И только когда он спросил: «Ты не сказала родителям о нас?» – я поняла, что он на это надеялся.
   Вот почему он передал папе книгу с посвящением.
   Теперь я сама задавалась вопросом, почему этого не сделала. Ответила что-то вроде: ну теперь моя очередь ограждать и защищать папу.
   Острый взгляд.
   – Ты приравниваешь меня к смертельному заболеванию крови?
   – Я совсем не о том! – И тут до меня дошло. – Я вообще в тот момент о тебе не думала! Я была там с папой.
   Еще один взгляд.
   – А ты повзрослела.
   Слышать это было приятно. Арчи прав? А потом мне пришло в голову: если бы я и вправду повзрослела, такое признание было бы мне не в радость.
//-- IV --//
   Мими заглянула в мой кабинет и позвала обедать. Я согласилась.
   Она была в проказливом настроении и по дороге к ресторану по-девчоночьи держала меня под руку.
   Мои надежды приятно провести время не оправдались.
   Ей хотелось поговорить о мужчинах – о «мальчиках», как она их называла независимо от возраста. Все «мальчики» всегда были в нее влюблены – кроме мужа. У мужа была любовь. Такая сильная, что аж до ненависти.
   А недавно Мими ужинала со своим вторым супругом, южанином, который по-прежнему называл ее «Сладенькая». А уж каким сладким был автор, который прошлым вечером сводил ее на хоккей!.. Она надеялась, что сегодня он заглянет в офис, и я сумею на него полюбоваться.
   Арчи говорил, что я могла бы многому научиться у Мими, – и я хотела. Сидела и рассматривала ее брови: как она ухитряется делать их такими ровными?
   Она все рассказывала, а я кивала. Этого было вполне достаточно, – пока она не спросила, есть ли у меня мужчина. Я сказала: есть. Она захотела подробностей. Ничего нового на ее вопросы я не ответила, – и все равно, у меня было чувство, что я совершаю предательство, выдаю секрет, который должна хранить в тайне.
   После обеда она сообщила, что у нее сегодня колерование волос и что в офис она уже не вернется.
   Я удивилась.
   – А у тебя волосы крашеные?
   – Колерованные. Никогда не говори «крашеные».

   Я последовала совету Арчи и сходила на обед с литагентом, дамой, которая была мне симпатична. Та когда-то работала с Мими и разболтала мне ее прозвище: «Мне-мне».
   Я вернулась уже ближе к трем. На моем столе лежала записка от Мими: «Зайди ко мне».
   Побрызгаться духами мне не предложили.
   – Прости, я опоздала. Обедала с литагентом.
   Она произнесла сухим ледяным тоном:
   – Если намереваешься опоздать, предупреждай заранее, о’кей?
   – Конечно, – сказала я, хотя вышло похоже на канишно: рядом с ней у меня всегда появлялся южный акцент.
   Она объявила:
   – Эту рукопись прислала Дорри; я хочу, чтобы ее редактировала ты, Джейн.
   Я к тому времени отредактировала уже несколько десятков книг, но знала, что от меня ждут восторга и возбуждения, что и попыталась изобразить. Как могла.
   Мими бросила:
   – Никто не рассчитывает, что ты сделаешь бальное платье из простынного полотна.
   – Так что, мне делать из простынного полотна ночнушку?
   Она поджала губы.
   – Достаточно сделать из него хорошую простыню.

   Я предполагала, что там и без того уже бальное платье; так и оказалось. Однако, зная, как настроена Мими, я потратила на редактирование первой главы целую неделю. Прежде чем перейти ко второй, я решила посоветоваться с Арчи.
   По его мнению, я переусердствовала – будто сдавала экзамен.
   – Это и есть экзамен.
   – Ты думаешь о Мими. А ты думай о… – он открыл титульную страницу, – о мистере Путтермане.
   Арчи прав, конечно же, прав! Я обратила к нему сияющую улыбку.
   – Это любовь, – заключил он. – И даже не спорь.

   Мистер Путтерман прочно поселился у меня в голове. Стоило мне вычеркнуть запятую, как я представляла его реакцию – и спрашивала себя, так ли уж это необходимо. Я двигалась со скоростью черепахи; и когда в очередной раз взглянула на часы, то увидела, что уже на сорок минут опаздываю на встречу с Арчи.
   Я влетела в ресторан, вспотев и запыхавшись.
   – Прости, прости, прости.
   – Как раз подумывал, что пора начинать истерику. Давай поешь.
   Разговор продолжился позже, уже в постели.
   – Спишь?
   – Спала, – ответила я. Наша обычная шутка.
   – Ты не выносишь опаздывать, солнышко. – Арчи погладил меня по голове. – Ведь это намек дорогим тебе людям, что они не могут рассчитывать на тебя в трудную минуту. А это совсем не то послание, которое ты хочешь им передать – особенно теперь, когда болеет отец.
   – Ты прав. И что делать?
   – Просто думай о том, кого это коснется, – сказал он. – Думай о Путтермане.

   Мы встретились с Софи в «Черепахе» – там Джейми, мой бывший парень, работал барменом; он пока не решил, куда податься: открыть собственный ресторан, ставить фильмы или вновь отослать документы на медицинский. Мы остались друзьями, впрочем, я не видела его с тех пор, как вернулась к Арчи. Когда я сообщила ему об этом, он промолчал. А потом выразительно посмотрел на Софи: «Приглядывай там за ней». Софи пожала плечами: «Да я и так».
   За столом мы болтали обо всем, кроме Арчи, – до второго коктейля.
   – Ну, поскольку ты ни слова не проронила о сексе, – сказала она, – я делаю вывод, что чудесного улучшения не произошло.
   Я возразила:
   – В общем-то, никакой проблемы и раньше не было.
   – В том-то и проблема.

   Вечером в пятницу мы с Арчи отправились в его загородный дом. Я хотела спать, но держалась, чтобы развлекать его за рулем. Он не предлагал мне сыграть в старомодные дорожные игры, вроде «Угадай слово» или «Пятнадцать вопросов», которые продемонстрировали бы мою дремучую безграмотность. А вместо этого принялся расспрашивать об отце: какие его качества меня восхищают (самообладание, хладнокровие, невозмутимость); что он говорил мне чаще всего, когда я была подростком («Не ищи легких путей, Джейн»); каково мое самое первое воспоминание о нем (парад, и я сижу у него на плечах).
   Потом Арчи сказал:
   – Когда-нибудь и у нас будет своя маленькая девочка.
   Вот тут я проснулась.

   Нас разбудил дождь. Мы поехали в город; позавтракали и затем отправились бродить по улочкам. Я пошла в «Рыбалку и снасти», надеясь прикупить там блесны на серьги, но все было либо слишком яркое, либо совсем безвкусное.
   Днем Арчи зажег камин. Я читала рукопись Путтермана, он редактировал новый роман Мики. К вечеру нам обоим было не по себе.
   Он предложил:
   – Поужинаем и в кино?
   – Какая свежая мысль!
   Арчи спросил, может ли он позвать с собой Колдвелла, приятеля-профессора. Я скорчила недовольную физиономию.
   – Ты как Элизабет, когда ей было тринадцать, – хмыкнул Арчи.
   – Зато твоему Колдвеллу уже сто тринадцать!
   – Что за дискриминация!
   – Просто он противный. Вечно перебивает.
   – Ну если не мешать ему разглагольствовать про Фицджеральда, то он ничего, милый. Кстати, автор лучшей литературоведческой работы по его творчеству.
   Я пообещала:
   – Обязательно прочитаю.
   Арчи только покачал головой.
   – Он никогда ни о чем меня не спрашивает, – пожаловалась я. – Словно вообще не замечает. Я просто некое юное создание, которое ты пригрел. Непонятная девица, которая почему-то оказалась с ним за одним столом.
   Арчи меня поцеловал.
   – Ты и есть непонятная девица.
//-- V --//
   На День независимости выпадал долгий уикэнд; я собиралась провести его с семьей, а не с Арчи, и заранее чувствовала себя виноватой. Сказала ему, – а он решил, что я зову его с собой.
   – Зачем там я, солнышко? – И он предложил свой автомобиль, чтобы мне не пришлось трястись на автобусе.
   – Спасибо. – Пришлось объяснять, что брат поедет из Бостона на машине и по пути захватит меня. Я представила реакцию родителей, если бы белый «Линкольн» Арчи появился на подъездной дорожке.

   – Пытаюсь придумать, как сказать о нас папе.
   – Ну примерно так. – Арчи пискляво изобразил: – «Отличные новости, папочка! Я снова вместе с очаровательным Арчи!»
   Я промолчала.
   – Что? – спросил он. – Ты думаешь, я – это дурные новости?
   – А если бы Элизабет привела парня, который на двадцать восемь лет ее старше, ты бы совсем, вот ни капельки не расстроился?
   – Твой отец меня знает, – ответил он. – Так что я не «какой-то там парень на двадцать восемь лет старше» – по крайней мере, с моей собственной точки зрения.

   Я не знаю, какова была точка зрения отца.
   Через несколько месяцев после нашего разрыва мама упомянула подругу, чья дочь жила с алкоголиком. Мама произносила слово алкоголик, словно оно было из того же ряда, что насильник и убийца. Некто, вызывающий страх и брезгливость.
   Отец ничего тогда не сказал, и мне пришло в голову, что он, по крайней мере, догадывается про Арчи.

   Вечером в пятницу я спустила вниз свою походную сумку и бросила ее у порога. Арчи читал в кабинете. Я наклонилась и поцеловала его.
   – Пока.
   Он озадаченно спросил:
   – Разве твой брат уже приехал?
   – Он заберет меня из тетиной квартиры.
   – Почему? Почему не отсюда?
   – Дорогой, ты же знаешь, что я еще не сказала семье.
   – Даже Генри?
   Он покачал головой и уткнулся в книгу. Слепо перевернул страницу.
   Я стояла и чего-то ждала. Пробило семь: время, на которое мы договаривались с братом.
   Арчи сухо бросил:
   – Не хочу тебя задерживать.
   – А я пытаюсь думать о мистере Путтермане.
   – Хотел бы я когда-нибудь оказаться на его месте. Стать мистером Путтерманом.
   – Сначала выйди из образа мистера Факера.
//-- VI --//
   В такси я психовала. Была почти половина восьмого. Генри до сих пор не появился. Ни записки на двери. Ни сообщения на автоответчике. Ничего.
   Я позвонила домой и предупредила маму, что мы опаздываем. Она ответила свое обычное:
   – Не волнуйся. Когда бы вы ни приехали, будет замечательно.
   Я высунулась в окно и осмотрела свою Одиннадцатую улицу. Молодая пара загружала багажник джипа; тоже собираются на уик-энд? Я внезапно испугалась, что отцу совсем плохо и что мы катастрофически опаздываем. Нет, замечательно будет не в любое время.
   Ну Генри, я ему задам! Однако когда он все-таки приехал, с ним была девушка, Ребекка.
   Сначала разговор не клеился: по радио без остановки крутили дорожные новости. Генри передразнил ведущего: «Два-два радио! Вы даете нам двадцать две минуты, а мы вам – весь мир на ладонях».
   Миновали туннель. Ребекка повернулась ко мне. Хорошенькая, уверенная в себе, отлично сложенная, с темной кожей, большими темными глазами и крошечной золотой сережкой в носу. Она сказала, что вообще-то художник-пейзажист. А еще продает водяные фильтры – чтобы было чем платить за жилье.
   – Тебе тоже нужно, – заявила она.
   Сначала я подумала, что это про пирсинг: должно быть, Ребекка заметила, что я рассматривала ее нос. Однако затем она объяснила, что без фильтра – никуда: вода в Нью-Йорке даже хуже, чем в Бостоне, в ней полно хлора, свинца и всяких вредных примесей.
//-- VII --//
   Через несколько часов мы добрались до острова Лонг-Бич, миновав маленькие городки со всеми их заведениями и яркой бестолковой рекламой. Потом потянулись отдельные коттеджи, темные пустые пространства, – а затем мы въехали под сосны, которые укрывали наш дом со стороны дороги.
   Папа заменил мамины старомодные фонарики, практически не дающие света, на прожекторы, и дорога теперь была залита ослепительным белым потоком. На минуту я забыла о папиной болезни и просто радовалась возвращению домой. Войдя под лучи прожекторов, я привычно воскликнула:
   – Я тут иду! Я тут иду!
   Мы втроем топтались в кухне, еще не придя в себя после дороги. Генри открыл холодильник.
   Вышел папа, в пижаме и полосатой куртке. Поцеловал нас с братом, сказал Ребекке, что рад ее видеть. Он выглядел слегка бледным, но я напомнила себе, что последнее время он не может играть в теннис, а потому не загорел.
   Вышла мама в халате и с распущенными волосами. Сонным голосом поинтересовалась, хотим ли мы холодного цыпленка, – как всегда.
   Мы с Генри захотели пива; Ребекка попросила воды, что, естественно, привело к разговору о фильтрах. Шел уже второй час ночи, однако она все же вытащила демонстрационный экземпляр и нацепила его на кран – показать превосходное качество очистки.
   Отец закашлялся, и я испугалась, что у него снова бронхит. Потом испугалась, что он заметит мой страх. Налила воды – ему и себе.
   – Правда, с фильтром гораздо вкуснее? – спросила Ребекка, наблюдая, как мы пьем.
   Отец замешкался.
   Она уверила:
   – Это тройная очистка.
   Я призналась, что ничего не заметила.
   Она сказала: да, возможно, я не почувствую разницу, поскольку никотин уничтожил мои вкусовые рецепторы.
   Я не сдержалась:
   – По-моему, самая суть воды в том, что ее вкуса не замечаешь.
   Генри повернулся ко мне.
   – Самая суть воды? Ну ты даешь!
   Я взяла для Ребекки чистые полотенца и повела ее в свою комнату. Несколько лет назад мы разобрали двухъярусные кровати, но места все равно было совсем мало, тем более для двоих.
   Я вышла с сигаретой на улицу. Привычка выработалась давным-давно, еще когда папа бросил курить. Это было наполовину признание, что курить мне не следует, наполовину игра, будто я и не курю.
   В доме по ту сторону лагуны было темно. Сейчас, когда Лавлейдис застроили, здесь стало меньше похоже на побережье и больше на обычный пригород. Болота осушили, кустарник выкорчевали. Так что сейчас я видела просто большой дом и двор, мощенный галькой.
   В гостиной Генри включил телевизор; показывали старый фильм.
   Я спросила:
   – А что, обязательно смотреть прямо сейчас?
   – Да, – ответил он, исполняя воображаемые аккорды на воображаемой гитаре. – Совершенно обязательно, прямо сейчас. Смотри: пого-о-оня!
   Компания красоток с грохотом гоняла по улицам на мотоциклах.
   – Знаешь, что я тебе скажу? – Он снова изобразил игру на гитаре и дурашливо улыбнулся. – Постарайся все-таки больше не опаздывать. Так ты показываешь, что на тебя нельзя надеяться.
   Генри отвернулся к экрану.
   – Там были пробки.
   Я знала, что в моих устах фраза Арчи совсем не звучит, но все-таки продолжила:
   – Мы же хотим, чтобы папа знал, что может на нас положиться.
   Генри оторвал глаза от экрана и снова посмотрел на меня. Возможно, теперь он задумается над моими словами?
   – Почему просто не сказать, что пришлось ждать и ты психовала?
   Тут вошла Ребекка.
   – Что показывают?
   – То ли «Крутых мотоциклисток», то ли «Мотоциклетных крутышек», – ответил он.
   Ребекка устроилась с ним рядом.
   – Круто.
   Когда я проснулась, ее кровать была застелена. Генри в кухне бултыхал коробку апельсинового сока.
   – А где Ребекка? – спросила я.
   – Отправилась в заповедник рисовать.
   – А ты ей зачем? Для фона? – И, почувствовав себя снова двенадцатилетней, уточнила: – Она твоя девушка?
   Генри пожал плечами.
   – Тогда, если она не твоя девушка, зачем ты ее сюда притащил?
   Он сказал:
   – Она забавная. И я подумал, если много народа, будет легче.
   – Легче кому?
   – Всем.
   Я добавила:
   – А тебе к тому же с ней спать не придется.
   – Именно, – улыбнулся он. – Именно.
   Я спросила:
   – Она вообще про папу знает?
   Он мотнул головой:
   – Нет, конечно.

   Генри с мамой отправились кататься на яхте, а мы с папой остались дома. Сидели на крыльце; он читал про создание атомной бомбы, я редактировала мистера Путтермана.
   – Можно спросить?
   Он кивнул.
   – Как тебе пришло в голову никому не говорить о болезни?
   – Это эгоизм. Я не желал думать о ней сверх необходимого.
   – Я спрашиваю, поскольку боюсь сделать как раз то, чего ты хотел избежать. В смысле, из-за чего молчал.
   Папа взглянул на меня с улыбкой.
   – Хорошо сказано!
   Он снял очки, протер – он всегда так делал, когда хотел разложить в голове все по местам. Главная причина, объяснил папа, – он не хотел, чтобы с ним начали обращаться как с больным.
   Именно это подтолкнуло меня рассказать ему об Арчи.
   Он не расстроился. Сказал, что даже рад: теперь мне есть на кого опереться. Это очень важно.
   А потом снова вернулся к своей бомбе, а я к мистеру Путтерману.

   Мы и поужинали там, на крыльце, морепродуктами, кукурузой в початках, помидорами и свежим хлебом.
   К тому времени Ребекка тоже вернулась и пошла умываться к ужину.
   Генри сел у стола рядом со мной. Мотнул головой в сторону миски с мидиями и произнес тихо:
   – Морские вагины.
   Я покосилась на него.
   Мама накрывала на стол.
   – Все наше местное, кроме омаров.
   – И мидии? – спросила Ребекка. – Здесь настолько чистая вода?
   Мама холодно ответила:
   – Я совершенно в этом уверена.
   Она передала мне миску с маленькими вагинами, и я помотала головой.
   – Нет, спасибо.
   – Джейн. – В мамином голосе сквозило раздражение. – Мидии – деликатес!
   На несколько минут все разговоры умолкли, стоял только треск раскалываемых панцирей и папин кашель. Мама из-за кашля так нервничает?
   – Отличная кукуруза, – похвалила я.
   Отец поинтересовался, как у Ребекки идет дело с картиной, и она ответила «отлично».
   – А можно посмотреть? – спросила мама.
   – Когда закончу.
   После ужина папа обронил, что устал. Мама пошла за ним в спальню, и я услышала: «Марти? Милый, принести тебе что-нибудь?»
//-- VIII --//
   Я проснулась рано – и услышала из кухни мамин плач. У нее всегда, чуть что, глаза были на мокром месте, и во всех карманах домашней одежды лежали носовые платки. Раньше я всегда поддразнивала ее этим. Да мы все поддразнивали. Однако сейчас я подумала, сколько слез, наверное, она выплакала из-за папы, и шутить расхотелось. Мы обнялись.
   Папу лихорадит, сказала она, и кашель все сильнее. Как раз сейчас его по телефону консультирует доктор.
   Я одевалась, и через стенку до меня доносились отголоски этого разговора: не столько слова, сколько тон. Словно два врача обсуждают общего пациента.
   Доктор Вишняк настаивал, чтобы папа приехал в Филадельфию на рентген, и я сказала:
   – Пойду разбужу Генри.
   Мама не ответила.
   – Думаю, он согласится пустить меня за руль.
   Мама по-прежнему молчала, хотя видно было, что эта идея ей не по душе.
   Мы позавтракали на веранде. Генри развлекал нас историями о своем боссе, Альдо, известном архитекторе из Италии. Альдо весь день крутил в офисе оперные записи, и все вокруг казалось величественным и драматичным.
   Генри в лицах представил разговор с автомехаником.
   – Трансмиссия? – пропел он густым баритоном. – О нет! Поверить я не в силах!
   Папа настаивал, чтобы я осталась дома, отдыхала и развлекалась.
   – Не спорь, все равно поеду. Кто тебя отвезет?
   – Мама и отвезет.
   – Угу. Могу себе представить.
   Мама водила автомобиль так, словно это велосипед: поддавала газу, ехала по инерции, потом, когда машина уже почти останавливалась, снова поддавала газу.
   – Ой, да ладно, – возразила мама.
   Она показывала Генри, что лежит в холодильнике и что можно приготовить на обед и ужин. В этом момент в комнату вошла Ребекка.
   – Доктор Розеналь неважно себя чувствует, – объяснила ей мама. – Мы возвращаемся в город. Полагаю, там ему будет легче.
   – Отравился мидиями? – предположила Ребекка.
   Мне стало за нее неловко: жить в доме и не иметь ни малейшего представления, что в нем происходит.
   Перед выходом папа пожал Ребекке руку.
   – Приятно было познакомиться. Надеюсь, еще увидимся.
   На мгновение мне показалось, что он имел в виду «Если буду жив», – но потом я выкинула это из головы и добавила:
   – И я надеюсь. Спасибо за чудесную воду.
   Генри сказал:
   – Позвони мне.

   На снимках все было чисто, однако Эли – доктор Вишняк – заказал для нас баллон кислорода, на всякий случай. Он был размером с тумбочку и стоял теперь у папиной кровати.
   Мама, казалось, была довольна возвращением домой. У нас был каменный солидный дом, прохладный и уютный. Родители жили здесь давным-давно, и все было обустроено так, как им удобно. Папа лег, и под свежими простынями и любимым одеялом ему как будто полегчало.
   Я сказала это маме.
   – Я очень рада, что успела с ремонтом, – ответила она. – Совсем другое дело.
   – Это точно, – согласилась я.
   Хотя и сама не знала, с чем именно согласилась.

   К ужину папу перестало лихорадить; он даже шутил. Сделал глоток воды и обратился к маме:
   – Луиза, а вода прошла тройную очистку?
   Я поставила боевик – из тех, что ему нравились. В середине позвонил Генри. Папа махнул мне остановить видео, и я нажала кнопку со словами:
   – Замри, зараза.
   Папа поперхнулся смехом.
   Я сняла трубку, и Генри спросил:
   – С папой в самом деле нормально?
   – В самом деле, – подтвердила я.
//-- IX --//
   Перед сном я позвонила Арчи. Трубку никто не снимал. На секунду я испугалась, что он опять запил. Все-таки было Четвертое июля, и я вспомнила о фейерверках, которые они собирались смотреть с крыши у Мики. А возможно, просто заснул. Или пошел прогуляться. Впрочем, тут я притормозила: Арчи на прогулки не ходит.

   В поезде я пыталась вспомнить, когда последний раз слышала от него фразу: «Я принял свой антиалк!» Я вообще никогда не видела своими глазами, чтобы он глотал таблетку.
   С вокзала я отправилась в тетину квартиру. Там пахло затхлостью, и я распахнула все окна. Затем прошла к телефону и снова набрала номер.
   Я вслушивалась в голос Арчи, но ничего подозрительного не ощущала. Повторила ему папины слова, что мне снова есть на кого опереться, – и Арчи ответил: «А я что говорил!»
   Я не заговаривала про алкоголь с тех пор, как он сказал мне, что бросил. Заговорить значило признать, что проблема никуда не делась. Однако сейчас я спросила:
   – Ты ведь в мое отсутствие не пил?
   – Если надо доказывать, – сказал он, – то доказывать не надо. – Потом добавил: – Не думаю, что дал тебе какие-либо основания в этом сомневаться.
   – Конечно. Никаких.
   – Ну так давай приезжай.
   И я поехала.
//-- X --//
   Я наконец покончила с мистером Путтерманом; перечитала еще раз, воспринимая эту работу как квалификационный экзамен. Как ни странно, меня больше беспокоила реакция Арчи, а не Мими. Я решила сразу отдать книгу ей.
   Мими прочитала ее за вечер – и на следующий день пригласила меня к себе в кабинет. Она держала флакончик с духами, и я подставила свои запястья.
   – По-настоящему отличная работа, Джейн.
   – Спасибо.
   – А где письмо?
   – Письмо?
   Она не спеша пояснила:
   – Письмо к Путтерману.
   Я подумала: «Ты хочешь, чтобы я еще и письма писала? А ты только будешь ставить подпись?»
   Она что-то говорила насчет того, что письмо автору должно описывать изменения, которые «мы» внесли в текст романа, и «нашу» высокую оценку.
   – Письмо дописываю, – произнесла я, забирая рукопись.

   По-настоящему отличная работа, твердила я, шагая домой к Арчи. По-настоящему отличная.
   После ужина я показала рукопись ему. Он сразу ушел с ней в кабинет. А когда спустился, сказал:
   – И вправду хорошо, солнышко.
   – Скажи честно, я когда-нибудь стану хорошим редактором?
   Он, похоже, всерьез задумался.
   – Так все-таки. Скажи прямо: я когда-нибудь стану хорошим, мать его, редактором?
   – Да. Думаю, ты уже хороший, мать его, редактор.
   Я покосилась в его сторону. Мне было что сказать по этому поводу.
   – Твоя тетушка Рита всегда говорила, что самых лучших редакторов в тексте не видно. Она права. Редакторы работают за кулисами; эта работа не приносит одобрения или славы – все достается писателю.
   – Ну, ты-то свою долю славы получаешь, – не удержалась я.
   – Оно само.
   Я опять не удержалась:
   – А разве не это ты называл «скромность в величии»?
   Он взглянул на меня, и я вызывающе произнесла:
   – А что? По-моему, ничего плохого в славе и блеске нет.
   – Тогда тебе в духовой оркестр.
   – Арчи!
   – Я уже сто лет Арчи!
   И он отправился мыть посуду.

   В постели, уже ночью, он шепнул:
   – Прости, что так резко. – А потом: – Ты слишком нуждаешься в одобрении, солнышко.
   – Знаю, – вздохнула я.
   – Впрочем, ты действительно отлично поработала со стариной Путтерманом.
   – Вот и Мими так сказала: «По-настоящему отлично».
   Он развернулся ко мне.
   – Прежде чем показать мне, ты носила это Мими?
   – Да.
   Он сел, спиной ко мне, зажег сигарету. Спросил ровно:
   – Почему?
   – Именно поэтому: мне слишком нужно твое одобрение. – Я тоже закурила. – И я слишком полагаюсь на твою оценку.
   Насколько он сердит, я могла судить по его манере курить – с глубокими частыми затяжками.
   – Я ведь тоже полагаюсь на твои суждения. Прошу прочесть мои редакторские заключения.
   – Хотя на самом деле тебе это совсем не требуется.
   – Глупости.
   – Но если бы я не попадалась тебе под руку, ты бы прекрасно обходился.
   – А что, ты намерена куда-то смыться?

   Мими снова пригласила меня к себе в кабинет.
   – Ты проделала с романом великолепную работу. Однако я слегка озадачена, что тебе потребовалось столько времени.
   – Ну…
   Когда-то командир скаутов ругала меня, что я не могу заработать себе значки. Она тогда сказала: «Надо быть шустрее, Дженни».
   Мими добавила:
   – Я не стала говорить об этом вчера: не хотела преуменьшать проделанную тобой работу. Я бы, скорее всего, и вообще не стала об этом говорить, если бы на оценку рукописей ты тоже не тратила массу времени.
   Я знала, от меня ждут клятв делать все с бешеной скоростью.
   Однако я просто сказала:
   – Ага. – Даже для меня самой это выглядело как попытка дергать тигра за усы. И я понимала, что нарываюсь.

   Я уныло сидела у себя в кабинете, когда позвонила мама. Она никогда не звонила в рабочее время, поэтому на ее «Как дела?» я сразу спросила:
   – Что случилось?
   Она уверила, что все в порядке. Папу положили в больницу. С пневмонией.
   Мими отпустила меня и велела быть с родными сколько надо и о пропуске работы не беспокоиться.
   Арчи тоже ушел из офиса. Пока я собирала вещи, он сидел рядом.
   – В Филадельфии тебе придется тяжко. Поезжай спокойно – здесь все будет в порядке.
   В детстве он однажды увидел на лице матери нежную улыбку – и спросил, о чем она думает. И она ответила: «О твоем папе». Это он рассказал мне в такси, по дороге на вокзал. И добавил:
   – Я хочу, чтобы и у нас было так же.
   Я улыбнулась.
   – Что? – спросил он.
   – Я просто подумала о твоем папе.
//-- XI --//
   Мы с мамой ехали в больницу. Я спросила, когда приезжает Генри.
   Она промолчала.
   – Мам?
   – Да?
   – Когда Генри приезжает?
   Оказывается, суббота у него занята: пригласили на свадьбу, – и он приедет либо до, либо после.
   – Устала? – спросила я.
   Она кивнула.
   У светофоров мы тормозили. Потом мама нажимала на газ, и мы ехали по инерции. У следующего светофора она снова тормозила. Меня аж затошнило.
   – Пустишь меня за руль?
   – А что тебе не нравится? – недоумевала она. Однако отодвинулась и пересела, чтобы я могла занять место водителя.

   У отца в носу была кислородная трубка. Он увидел меня и без улыбки произнес:
   – Привет, моя хорошая.
   Я наклонилась и поцеловала его в лоб.
   Его положили в ВИП-палату: ковролин от стены до стены, мини-холодильник, бархатные обои.
   – Как в борделе, – хмыкнула я.
   – Маме не говори.
   В коридоре мне попался доктор Вишняк, и я спросила, когда папу можно будет забрать домой.
   – Пока не знаю.
   – Он умирает?
   Доктор спокойно взглянул на меня.
   – Мы все умрем, Джейн.
//-- * * * --//
   Я лежала на кровати в своей старой комнате, и мне было до ужаса страшно – как в детстве, когда родители вечером куда-нибудь уходили. Какой беззащитной я тогда себя чувствовала посреди дома, который перестал быть крепостью! Опасность надвигалась со всех сторон! Вот лев крадется мимо кабинета, где няня смотрит телевизор; вот за моей дверью притаился убийца… Я шептала: «Раньше такого никогда не было».
   И сейчас я повторяла те же слова.

   Целый день папу навещали все новые доктора. Садились на его постель и похлопывали по одеялу. Не желая приводить их в смущение, папа интересовался, как дела у их детей: «Как Эми?» или «Куда Питер собирается летом?». Словно во время дружеских посиделок.
   Потом папа спросил меня про работу.
   – Нормально.
   – Правда нормально? – уточнил он.
   – Нет, – призналась я.
   И рассказала ему, какие испытываю сомнения в своей профпригодности.
   – У меня с каждым днем получается не лучше, а хуже.
   – Вот ты грызешь себя, – сказал он. – А вопрос-то в другом. Тебе вообще твоя работа нравится?
   – Я ее скоро возненавижу.
   – Ты же всегда любила книги.
   – Я читаю не книги. А плохие рукописи, которые никогда не станут книгами.
   – Хорошо, если не редакторская деятельность, то что взамен?
   Мне пришлось признаться, что подумываю о цикле брошюр под названием «Руководство для неудачника».
   – Что-то вроде: «Неудачник и карьера», «Неудачник и любовь». – Я и сама не знала, шучу или говорю всерьез.
   – А еще? – спросил папа.
   Я рассказала ему о ювелирной лавке с вывеской: «Пирсинг – и боль здесь ни при чем».
   Он засмеялся.
   – Но я не хотела бы колоть ничего, кроме ушей. Ну, в крайнем случае, нос.

   От принимаемых лекарств папу постоянно тошнило, и мама уговаривала его хоть что-нибудь съесть.
   – Смотри, вот сэндвич с бужениной. Или давай, завтра я принесу печеный картофель и добрый кусок мяса?
   Я подначила ее:
   – Ты всегда говоришь «добрый кусок». А что, есть «злые куски»?
   Мы шли из больницы к парковке. Я сказала: возможно, все эти разговоры о еде – не слишком-то подходящая тема для человека, которого тошнит.
   – Ему нужно поддерживать силы, – ответила мама.
   Она словно сама себя уговаривала.
   Дома мы выпили по бокалу вина, устроившись под навесом и еще не сняв больничные бейджики посетителей. Небо было грязно-фиолетовым; собирался дождь.
   Я старалась отвлечь маму посторонними разговорами.
   – Как там Вилли Швом?
   – Получил грант на обучение в Джульярдской школе искусств. Такая честь!
   – А Оливер Биддль?
   – Его отец умер, и они с матерью переехали во Флориду.
   Старики Калифано и сейчас здесь живут; они растят внучку, Лизу, потому что Лизина мама подсела на наркотики. Такая серьезная малышка, сказала мама, с очаровательными косичками; на прошлой неделе постучала в дверь и заявила: «У меня такое чувство, что у вас на заднем дворе завелись кролики».
   – А ты что? – спросила я.
   – Позвала зайти и посмотреть.
   Мама перечисляла соседей: с одной стороны улицы, потом со второй. А когда она отправилась наверх спать, у меня в голове осели только скверные новости. Никаких свадеб, рождений, стипендий я не запомнила, а вот то, что внучка Калифано растет без матери, мистер Зипкин потерял работу, а миссис Хеннесси ограбили, – это да.
   Я вышла на крыльцо, с сигаретой и бокалом вина и долго-долго слушала, как стрекочут сверчки и шумят шины проносящихся мимо торопящихся автомобилей. И думала, что тишина в пригородах не имеет ничего общего с миром и покоем.
//-- XII --//
   Прошли выходные. Папа спросил, не будет ли у меня проблем из-за пропущенной работы. Когда я собираюсь возвращаться?
   – Возьму отпуск без содержания, – решила я. – Злонамеренно заслонюсь тобой.
   – И отлично.
   Папа прямо посмотрел на меня и признался:
   – Для меня очень важно, что ты здесь.

   Мама сказала, что Генри совершенно не обязательно приезжать – раз я уже здесь. Впрочем, мне хотелось надеяться, что он приедет, и Арчи тоже надеялся.
   – Оставайся сколько надо, – сказал он. – Только не забывай: мне ты тоже нужна.

   Как-то вечером Арчи заметил, что меня плохо слышно.
   – Ну это же пригород, почти деревня. В воду подмешивают незнамо что. Никакие фильтры не справляются.
   Мама стояла рядом и улыбалась.
   – Солнышко, – сказал он. – Я не вполне понимаю, что там у вас происходит.
   Я постаралась объяснить, но я и сама не очень понимала. Поэтому я позвонила Ирвину Ласкеру, одному из знакомых врачей; он навещал папу ежедневно. Доктор Ласкер особым дружелюбием не отличался, и его сарказм в детстве меня пугал. Тогда я дружила с его дочерью и часто у них ночевала.
   – Врачи рассказывают все, что вам нужно знать, Джейн, – сердито произнес он. – А хочешь ты их услышать или нет – дело твое.
   Я тоже рассердилась.
   – Может быть, тебе показания пульса о чем-то и говорят, мне – нет.
   Он помедлил. Я поняла, что сейчас он представляет, как говорит подобное собственной дочери.
   – Это вопрос нескольких дней.
   Когда я передала слова доктора маме, она заплакала, – а потом на него обозлилась.
   – Мам, ну я же сама у него спросила.
   Она ответила:
   – Ирвин пессимист.

   На следующее утро у нее от слез так опухли глаза, что остались одни щелочки. Я велела ей лечь, положила на веки кубики льда в салфетке и дольки огурца. Нам нужно было в больницу – поэтому пришлось ждать, пока спадет отек.
   Она надела свое самое красивое летнее платье. Так она рассчитывала продемонстрировать папе, что все в порядке. Впрочем, здесь, само собой, было и кое-что еще. Почти суеверие: с красивыми людьми беды не случится.
   Я вообще не представляла, как выгляжу. Подростком я смотрела на себя в зеркало с уверенностью, что красивой мне никогда не стать. Сейчас меня это волновало еще меньше, чем тогда, – но когда мама сказала «Наложи румяна», я послушалась.
   Оглядела маму.
   – Такое впечатление, что ты нахлебалась ядреной деревенской водички с транквилизаторами.
   Она кивнула, не уловив шутки. Стояла на пороге в своем нарядном платье в цветочек, бледное подобие себя прежней.
//-- XIII --//
   Сам врач, папа, должно быть, понимал, что происходит. Возможно, все менялось постепенно, но у меня возникло ощущение, что он успокоился совершенно внезапно, враз. Когда его навещали друзья, он отвечал на вопросы, – и все.

   Я боялась, что его мучают мысли о смерти, но не хотела об этом заговаривать. Просто спросила, беспокоит ли что-нибудь.
   – Да, – ответил он. – Что у тебя с Арчи?
   – Все отлично.
   – Отлично, – повторил он.
   – Я знаю: после того нашего разрыва ты испытывал облегчение. Объяснишь, почему?
   В тот уик-энд, когда мы с Арчи гостили на побережье, папа заметил в холодильнике инсулин.
   – Диабет – серьезная болезнь. А он еще и не лечил ее как следует. Не следил за собой. И я подумал, что тогда это придется делать кому-то другому. Его дочь, насколько я могу судить, не считает себя чем-то ему обязанной. Я боялся, что все это ляжет на твои плечи. И не хотел, чтобы ты тратила на это свою жизнь.
   Он помолчал, а потом поинтересовался, в курсе ли я, как давно у Арчи диабет. Это существенный фактор для прогнозов.
   Я не знала. Арчи всегда отшучивался по этому поводу: его поджелудочную железу порубили Железные воины.
   Должно быть, на моем лице что-то отразилось, и папа произнес:
   – Это трудно. Правда, моя хорошая?
   Я не спорила.

   Я стала замечать, как из их с мамой отношений ушла непосредственность. Она говорила с ним очень спокойным, ровным голосом. Он тоже. Он вел себя так, словно уход из жизни – исключительно его личное дело. Вполне возможно, он был прав.

   Шагая рядом с мамой к машине, я спросила:
   – Как вы ухитрились все эти годы удерживать в секрете папину болезнь?
   Она взглянула на меня исподлобья.
   – Вы с папой вообще это обсуждали?
   – Поначалу да. – Однажды мама сорвалась: кричала и плакала, что ей страшно. Папа сказал, что ничем не может помочь.
   – Неужели тебе не хотелось еще с кем-нибудь об этом поговорить?
   – Нет, – ответила она. – Это касалось только нас с папой.

   Мама объявила, что в выходные Генри не сможет сюда вырваться: у них на работе завал, и Альдо попросил его помочь с проектом – большая честь.
   Я страшно разозлилась, что он не едет. Бросилась звонить.
   – Приезжай!
   – А мама сказала, что не обязательно.
   Генри объяснил, что дело не только в работе; он хотел собрать информацию о новейших методах лечения папиной болезни. Он прочитал, что нечто такое делают в Шотландии, но пока они ставят эксперименты и только на мышах.
   – На мышах?
   – Нужно отбросить косность, – сказал Генри. – Традиционная медицина уже показала в нашем случае свою несостоятельность. И совсем другим голосом произнес: – Я не в силах просто так сидеть и ждать, когда папа умрет.
   – Генри, но ведь он не поедет в Шотландию.
   – Возможно, нам удастся его заставить.
   Заставить папу? Я сделала глубокий вдох и попросила:
   – Пожалуйста, приезжай. Ты мне нужен.
   Когда я повесила трубку, мама отвела глаза:
   – Думаешь, я зря сорвала Генри с места?
   – Я этого не говорю, – произнесла она. Произнесла ровно тем тоном, которым разговаривала с папой.
   Я пожаловалась:
   – Ты больше со мной не разговариваешь.
   – Неправда. – Она перевела взгляд с посуды на раковину и потом снова на посуду.
   – Мама, ты смотришь на меня так, словно я убиваю всю надежду.
   – Дорогая, – мягко сказала она, – нам всем тяжело.

   Генри приехал на следующее утро.
   Он поговорил в больнице с докторами и сестрами. Он сейчас напоминал прежнего, здорового папу, когда тот решал серьезную срочную проблему: Генри был собран и сосредоточен.
   Мы вместе вошли в палату. Папа спал. Мама сидела у кровати, и Генри обнял ее очень бережно, чего я раньше никогда за ним не замечала. Я была очень благодарна ему за это.
   Разумеется, мама не стала его упрекать, что он не приехал раньше. Полагаю, что папа тоже не будет. В конце концов, ему сказали – он приехал.

   Мы с Генри сидели в кухне и пили пиво.
   – А, чуть не забыл! – Генри вытащил из сумки приспособление. Я узнала один из фильтров Ребекки. Генри поставил его на смеситель, а затем повернул кран. Налил нам обоим по стакану воды.
   – По мне, вкус не изменился, – сказала я.
   – У тебя не работают вкусовые рецепторы.
   Я произнесла с южным акцентом:
   – У этой девицы у самой полетели фильтры.
   – А мне она нравится. – И после паузы: – Когда это ты вернулась к старине Арчи?
   – Не помню. В мае?
   Он кивнул. Я приготовилась к шуточкам, но Генри просто спросил: «Пошли?» – и выключил в кухне свет.

   Посреди ночи зазвонил телефон.
   Я села на кровати, боясь даже дышать.
   В комнату вошла мама.
   – Джейн, это тебя.
   Я пошла за ней к аппарату.
   Звонили из Нью-Йорка, из больницы. Арчи попал в реанимацию.
//-- XIV --//
   Утром я села на первый поезд до Нью-Йорка.
   В больнице мне сообщили, что Арчи перевели в обычную палату. Он спал; поэтому я вышла в холл и спросила ординатора, что случилось.
   Арчи привезли с острой абдоминальной болью, головокружением, дыхательной недостаточностью, сухостью во рту и жаждой. Затем врач что-то сказала на своем птичьем медицинском языке.
   Я перебила ее и попросила объяснить причины.
   Арчи подхватил грипп, – а поскольку он не ел и не принимал инсулин, то довел себя до такого состояния.
   – А алкоголь? – спросила я. – Он пил?
   Врач пожала плечами:
   – Я сама с ним еще не беседовала.
   Я вернулась в палату. Арчи уже бодрствовал.
   – Я тут подумал, что тебе нужна смена впечатлений, – сказал он, пытаясь улыбнуться. – А что, новые люди, новая обстановка. В своем роде релакс. Правда, так себе вышло.
   – К чертовой матери такой релакс!
   – У меня поджелудочную железу вышибло.
   – А я-то думала, ты всегда такой красивый. – Я полюбовалась капельницей. – Что ты пил?
   Он ответил:
   – Мне жаль, что тебе пришлось приехать.
   И снова заснул.

   Я спустилась в фойе госпиталя к телефону-автомату и позвонила отцу, в больничную палату в Филадельфии.
   – Ну что там? – спросил он.
   Я передала ему слова ординатора насчет гриппа и инсулина. Отец объяснил:
   – Он довел себя до ДКА, диабетического кетоацидоза. – И объяснил так, что даже я поняла.
   Я с облегчением слушала его голос, такой обычный.
   – Вот об этом я тебе и говорил, хорошая моя.
   – Знаю.
   – Врач что-нибудь еще сказала?
   – Что-то насчет острого панкреатита.
   Папа помедлил, а потом спросил:
   – Джейн, Арчи – алкоголик?
   В общем-то, в его вопросе вопроса не было.
   Я не хотела отвечать, но все-таки прошептала:
   – Да.
   – Мы поговорим об этом, когда ты вернешься, – мягко сказал папа. – Он ведь под капельницей, ему капают натрий и инсулин?
   – Что-то прозрачное.
   Папа заверил меня, что с Арчи все будет в порядке.
   Я спросила:
   – Папа, а ты как?
   – Да все так же.
   – Вернусь, как только смогу.
   И он не стал спорить.

   В коридоре я столкнулась с лечащим врачом Арчи.
   – Вы Джейн?
   Я кивнула.
   – Отлично, – сказал он. – Так вот послушайте меня.
   Я не поняла, то ли он так спешил, то ли просто был страшно зол. Отдаю ли я себе отчет в серьезности ситуации? Арчи мог впасть в кому и умереть. Складывалось впечатление, что доктор возлагал за это ответственность на меня: это я должна была обеспечивать режим питания и надлежащий образ жизни, это я должна была следить за уровнем сахара в крови.
   – Вам лучше поговорить с ним самим.
   Доктор фыркнул:
   – А я говорю вам.
   И ушел.

   Я села к Арчи на кровать и повторила слова лечащего врача.
   – Он хочет, чтобы я командовала твоей жизнью.
   – Значит, купим по дороге домой маршальский жезл.
   – Мне надо назад в Филадельфию.
   – Там твоя мама.
   Я сказала, что Генри наконец тоже приехал.
   – Ну вот. Так ты останешься?
   – Нет.
   – Господи! Не останешься даже на один чертов денечек?
   – У меня отец при смерти. А ты поправляешься.
   Я спросила Арчи, к кому можно обратиться за помощью, и только тут поняла, как мало у него друзей.
   – Позвони Мики, – сказал он.
   – Мики? Ты уверен? Он будет паясничать.
   – Так ситуация того и требует. – И он замурлыкал «Смейся, паяц, над разбитой любо-овью».

   Мики приехал, наряженный в короткие шорты и высокие желтые кроссовки. Небритый, с сальными волосами. Склонился над Арчи, чмокнул в щеку. Тот закатил глаза.
   – Простите, мне пора, – сказала я.
   – Пойду сопру пилюлечек. – И Мики вышел в холл.
   Я видела, как тяжело было Арчи попросить:
   – Останешься еще немного?
   И я решила поехать следующим поездом.
//-- XV --//
   На станции меня встретил Генри. Папу подключили к аппарату искусственного дыхания и держали под препаратами. Он был пока жив – и все.
   Аппарат ритмично гудел. Я держала папу за руку. Где он сейчас, все еще с нами?
   Сестра принесла пакет с кровью для переливания.
   – Он знает, что вы здесь. Видно по монитору.
   И она повернулась к больному:
   – Я перелью эритроциты, доктор Розеналь.

   Стали съезжаться друзья и родственники; их вызвал Генри.

   Посетители разошлись; я сидела на стуле у папиного изголовья. Вспоминала рассказ Кафки «Превращение»: когда Грегор превратился в таракана, сестра решила, что кормить его надо всякой гнилью.
   Попыталась объяснить Генри, что здесь заложен переносный смысл.
   – Пожалуйста, не корми папу гнилью, – попросил брат.
   – Я не знаю, чего хочет от меня сам папа. Не знаю. И поэтому не делаю ничего, понимаешь?
   Генри стиснул мою руку.

   Той ночью папа умер.
//-- XVI --//
   Я позвонила Арчи. Он произносил полагающиеся слова, но я ничего не слышала. Он спросил, когда похороны.
   – Хочешь, приеду?
   – Нет. Я в норме.
   Как будто он об этом спрашивал.

   Приехала Софи. С ней я смогла выговориться. И выплакаться.

   Бабушка, мамина мама, приехала только к самым похоронам. Окинула взглядом подносы с мясом и закусками, которые приготовили на поминки. Расхаживая по кухне на своих высоких каблуках, цокая о плитки пола, бабушка рассказывала маме, кто придет и приедет. «Помнишь Долорес Гринспен? Она позвонила».
   Сначала я подумала, что папа так и остался для бабушки чужим человеком. А потом до меня дошло: она пытается помочь. Да, таким образом. Следит, чтобы все выглядело «как положено». И в конце концов оно начинало так выглядеть. Именно этому она всегда учила мою маму.

   Мы с мамой и Генри садились в черный лимузин. Навстречу нам по подъездной дорожке шагала незнакомая женщина, и Генри спросил: «Кто это?»
   Оказалось, это соседка, которая вызвалась покараулить дом во время церемонии, чтобы отсутствием хозяев не воспользовались грабители.
   – Миссис Калифано, – пояснила мама.
   Женщина помахала, и мама кивнула ей в ответ.
   – Настоящая леди, – сказал брат. – Надеюсь, грабители не станут ее связывать.

   Вечером перед нашим с Генри отъездом я ему призналась: меня терзает, что папе перед смертью пришлось еще и за меня переживать.
   – Он не переживал.
   – Откуда ты знаешь?
   – Когда ты позвонила, я был в палате. Все слышал. Сказал, что с удовольствием прибью Арчи от его имени. А папа ответил: «Спасибо, конечно, но, думаю, Джейн сама разберется».
//-- XVII --//
   Арчи был добрым и понимающим. На столе всегда стояли свежие цветы. Он как-то добыл на ужин моллюсков, хотя был не сезон. Каждый вечер после работы меня дожидалась ванна. Как он утверждал, для поднятия духа.

   Он пригласил Мики провести с нами в Беркшире День труда и уик-энд, возможно, надеясь меня отвлечь.
   Мики без конца шутил; он развлекал меня каламбурами про животных, моими любимыми. «Куда ни одна собака не пойдет за покупками? – На блошиный рынок», «Зачем черепаха ходит к психотерапевту? – Надеется выйти из панциря». Он честно работал клоуном: после обеда повернулся ко мне и гнусавым голосом произнес:
   – Иногда меня обуревают сверхъестественные мысли. Думаешь, это неестественно?
   Не засмеяться было физически тяжело. В конце концов я попросила его оставить меня в покое.
   В воскресенье они ушли играть в гольф. А я взяла рукопись новой книги Мики и расположилась за столом под яблоней.
   Я обожала Мики Лэма. За то, что так старается меня поддержать и развлечь. Однако в те выходные он вымотал и утомил меня как никогда прежде. Меня раздражал любой пустяк: например, то, что он не помыл за собой кофейную чашку или тарелку. Я даже задумалась, заметил ли это Арчи, – и при мысли, что нет, меня опять разбирала злость.
   Вечером в понедельник Арчи позвал нас с Мики на луг.
   – Ну что, детки, готовы?
   И я поняла наконец: то, что я испытывала все эти выходные, – это же просто детская ревность! Маленькая девочка ревнует родителей к брату.
//-- XVIII --//
   От комплекса Портового управления к Таймс-сквер ведет проход, и однажды утром я задрала голову и заметила под перекрытиями несколько ярких цветных табличек с забавными бесхитростными стишками:

     Если проспал
     И очень устал,
     Опоздаешь на работу,
     Выгонят тебя в субботу.
     Ну и пусть,
     К черту грусть.
     Ты, дружок, еще не стар,
     Так давай опять на старт.

   И тут что-то во мне изменилось. Я посмотрела на свою жизнь со стороны. Никакого повода, толчка, ничего; просто я увидела свою жизнь папиными глазами.
   Я смотрела на себя, как прежде на уборщиц в здании напротив. Просто как на девушку в окне.
   Я сама смотрела. Только я сама.

   В офисе Мими сообщила, что есть еще один текст Дорри, который нужно отредактировать.
   Я стояла у ее письменного стола и смотрела на толстущую рукопись.
   – Вау, – произнесла я, – какая длинная.
   И больше ничего.
   – Автор сначала названивал мне, а вчера позвонил Ричарду. – Она имела в виду шеф-редактора. – Так что это срочно.
   Я не притронулась к рукописи. Просто подергала стягивающую ее резинку. Вяло спросила:
   – Ты посмотрела?
   Мими дернула головой: ни «да», ни «нет».
   – Джейн, – сказала она, – я могу нанять фрилансера. Или сделать в выходные сама. И все же будет лучше, если ты выручишь.
   Было трудно лишить себя шанса на похвалу. Я справилась. И Мими высоко подняла тонкие брови.

   В «Черепахе» Джейми познакомил нас со своей новой подружкой, официанткой по прозвищу Цветочек. У нее на лодыжке была вытатуирована маленькая маргаритка. Миленькая, обаятельная, уверенная в себе – той особенной уверенностью, которая свойственна очень юным женщинам.
   За столом я поинтересовалась у Софи, вела ли я себя когда-нибудь с ним так же.
   – Так же – это как?
   – Как этот лютик.
   – Ну тебе было все же двадцать два.
   – Господи, – вздохнула я. – То есть Джейми сейчас сколько? Тридцать пять?
   – Старикашка совсем, – сказала она, встала и пошла в туалет.
   Я огляделась. Был четверг, праздничный вечер; в воздухе витало напряжение: ожидание праздника, предвкушение секса. Народ веселился, флиртовал, пил, танцевал ар-н-би, который я любила и который в доме Арчи никогда не звучал.
   Вернулась Софи, и я сказала:
   – С Арчи я и сама чувствую себя старухой.
   Она хмыкнула:
   – И почему меня это не удивляет?
//-- XIX --//
   Арчи страшно обрадовался, что мне легче.
   Мы опять ехали в Беркшир, и он попросил меня подумать о переезде к нему.
   Я промолчала.
   Он выдавил смешок.
   – Я не имел в виду – прямо сейчас.

   Утром в субботу я проснулась, чувствуя себя как в детстве: лето, пригород, запахи сырости и гаражной пыли…
   И работник химчистки выгрузит у задней двери папины костюмы.
   Возможно, Арчи тоже что-то такое ощутил. Предложил поехать на местный илистый водоем; раньше он называл его «грязной дырой» и категорически отказывался даже выходить из машины.
   По дороге домой мы притормозили у магазинчика с фермерской продукцией, накупили овощей и фруктов. Арчи приготовил еду, и мы устроили пикник под яблоней на заднем дворе. При мерцающем свете фонаря он читал мне роман «Площадь Вашингтона».
   Когда Арчи забрался в постель и я почувствовала запах лосьона, то не выдержала.
   – Может, есть смысл на время переключиться?
   – О чем ты?
   Я не знала, как сказать, не причинив ему боль.
   – Есть проблема. Не надо на ней концентрироваться. Не надо такой нацеленности на результат.
   Он повторил:
   – «Нацеленности на результат»? Что это за жаргон? Еще скажи «стратегическое планирование» и «на одной волне». – Он повернулся ко мне спиной. – Знаешь же, как я ненавижу подобное.
   Утром он демонстративно молчал. Я спросила:
   – Ты злишься, поскольку я сказала «нацеленность на результат»?
   – Мне не нравится, как ты со мной разговариваешь.

   Обратно в Нью-Йорк мы ехали в молчании.
   – Гаррисберг, Пенсильвания, – произнесла я наконец.
   – Что?
   – Предлагаю поиграть в одну из твоих тупых дорожных игр. Если ты, конечно, не против.
   – Я не настроен играть в одну из своих тупых дорожных игр. Однако благодарю, – процедил он.
   На Западном шоссе он спросил:
   – На какой улице твоя квартира? – Ситуация, когда он не знает адрес, казалась ему вполне естественной.
   Мы остановились перед тетушкиным домом, и я сказала:
   – Я хотела обсудить с тобой важные вещи.
   Он перегнулся через сиденье и открыл с моей стороны дверцу.
   Я поднялась к себе. Квартира казалась нежилой, необжитой. Пыль на фотографиях. Пустой холодильник.
   Я достала из тетиного бара бутылку скотча и хрустальный бокал, тоже из ее сервиза. Вышла на террасу. Слегка накрапывало. Через несколько минут снизу, с террасы подо мной, донеслись голоса. Там стояли высокая дама и мужчина небольшого роста. Слов я не различала, но между ними явно происходила перепалка, и мне не хотелось становиться этому свидетелем.
   Я ушла в тетин кабинет и села за письменный стол – здесь она писала свои романы. Может быть, мне тоже что-нибудь написать? Однако в голове крутился только наш с Арчи последний разговор.
   Я легла в постель и выключила свет. Давило чувство, что сюда меня выселили.
   Вспомнился отец и фразы, которые он часто произносил:
   Хорошая моя, жизнь штука несправедливая.
   Я не могу решать за тебя.
   Не ищи легких путей, Дженни.
   Потом его голос растаял. Я представила, каково сейчас Арчи. Встала, оделась и пошла на Седьмую авеню, ловить такси.
   Скользнула к нему в постель. Он повернулся ко мне спиной, и я его обняла.
   – Я тут по объявлению. Вам еще нужна соседка? Которая курит и не умеет играть в города?
   – Я не могу обсуждать с тобой наши проблемы в сексе, – ответил он. – Я и с собой-то едва могу их обсуждать.

   Я попросила его рассказать про алкоголь – правду. Он рассказал.
   Арчи пил; он перечислил все случаи, о которых мог вспомнить. Я перебрала их один за другим. Потом спросила о ситуациях, когда сама что-то заподозрила; вспомнила самый первый раз – когда пришла сказать, что рассталась с Джейми.
   Когда выяснилось насчет папиной болезни, я чувствовала себя точно так же. Словно видишь субтитры к фильму, уже когда досмотрел его до конца.
   Арчи попытался меня успокоить. Сказал, что сейчас больше не пьет; поклялся, что не начнет снова. Взял антиалк и положил в карман фишку Анонимных алкоголиков. Впрочем, это мы проходили. Он снова начнет пить.
//-- XX --//
   Я пригласила Мими на ланч. В ресторане она сказала, что мне нужен белок, и велела заказать хороший кусок мяса и красное вино.
   Когда официантка подошла принять заказ, я попросила рыбу.
   – Мне то же самое, – сказала Мими.
   Она уже была в этом ресторане – пришла сюда, когда умер ее отец.
   – Я села к стойке и заказала суп.
   Она плакала, и тут в ресторан случайно зашел ее бывший.
   – Представляешь, он сел рядом и меня приобнял. Наверное, решил, что я все еще переживаю наш разрыв.
   Я засмеялась, и Мими добавила:
   – Мальчики всегда считают, что все вертится вокруг них.
   Я подумала: «А на самом-то деле все, конечно, вертится вокруг тебя Мне-мне». Впрочем, сейчас я понимала ее как никогда прежде. Ей тоже нужно было увидеть себя чужими глазами, со стороны.
   Она сказала, что смерть отца – самое тяжелое событие в ее жизни.
   – Мы все дети – пока не умирают наши отцы.
   Я призналась:
   – Я чувствую себя чуть ли не школьницей.
   Она понимающе посмотрела на меня – как старшая сестра.
   – Я имею в виду на работе. Я деградирую. Если так продолжится и дальше, скоро превращусь в секретаршу, а потом в машинистку.
   Мими начала спорить, но я ее остановила:
   – Я превратилась в твоего ассистента. А раньше была полноправным редактором.
   – Ты по-прежнему считаешься редактором, – заметила она.
   – А я хочу не считаться, а быть. Я не прошу повышения. Просто говорю, что такое изменение функционала меня не устраивает, – или я вынуждена буду уволиться.
   Она побледнела даже сильнее обычного – я и не думала, что такое возможно. Под глазами набухли вены.
   – Ты так и не проявила себя.
   – Знаю. Ты права.
   – Мне надо все хорошо обдумать.
   Я сказала – она может даже расплатиться по счету, ничего не имею против: когда нависает угроза безработицы, надо экономить деньги.

   – Ты показала зубы, – прокомментировал этот случай Арчи.
   – А что тут можно было еще сделать?
   – А если она скажет тебе увольняться?
   – Полагаю, она так и поступит. Так или иначе – не думаю, что мое будущее связано с издательским бизнесом.
   – С каких пор не думаешь? – ровно спросил он.
   – Трудно сказать.
   Он посмотрел на меня так, словно я собралась переспать с другим.
   – Это все из-за необходимости оценивать, фактически судить чью-то работу. Не уверена, что отношусь к категории судей. Скорее уж тогда нарушителей.
   – Возможность судить – это власть и сила, – сказал он.
   – Нет. Сила – в знании.
   – О чем мы вообще спорим?
   – Совершенно ни о чем. Ты прав. Только я не хочу власти. Я хочу свободы.
   – Свобода – просто красивое слово, когда нечего терять.
   – Ты скатываешься до моего уровня, – заметила я.

   Мими подписала мое заявление.
   – Я кошмарно себя чувствую из-за этого, – произнесла она. – Возможно, мне удастся помочь тебе с поиском другой работы.
   – Не надо. Я ухожу из издательского дела.
   Она вздохнула:
   – Так же я себя чувствовала, когда меня бросил первый муж.
   Вот эта история меня заинтересовала.
   – Он решил, что он гей. Ему было недостаточно порвать со мной; он решил порвать с женским полом целиком.
   – Он и в самом деле оказался геем?
   – Ну конечно.
   Я удивилась:
   – Но ты же сказала «решил, что гей»?
   – Полагаю, ты не заметила главного, Джейн.
   Мы договорились, что я отработаю две недели.

   Я услышала звук поворота ключа в двери.
   Арчи поцеловал меня и поинтересовался:
   – Ну что там?
   – А ничего. Отпустили.
   – Ох, солнышко. – Он произнес это так, словно я совершила ужасную ошибку.
   – Не говори так, – попросила я. – Буду машинисткой по вызову. А что, блестящая карьера.
   – Нет уж. – Он щелкнул пальцами. – Пойдешь работать ко мне в К. Редактором. Никаким не ассистентом.
   – Тогда я на тебя нажалуюсь. Подам заявление.
   – Какое это?
   – О злоупотреблении внеслужебным положением.

   В последний рабочий день я зашла к Мими попрощаться.
   – Есть еще кое-что, о чем я хотела бы тебя спросить.
   – Конечно, – сказала она.
   – Как у тебя получаются такие ровные брови?
   – Это все Кармен. – Она написала на листочке координаты мастера. Потом последний раз побрызгала духами на мои запястья, и я ушла.
   В метро, по дороге домой, меня слегка зазнобило от страха. Я вспомнила выражение «карьерное самоубийство». А потом подумала: «Прощай, работа на износ».

   В следующий понедельник я отправилась на временное рабочее место. Я отлично сдала тест на скорость печати. Взяла высоченные баллы по орфографии и грамматике. И меня отправили в пенсионный отдел банка, где я набирала на компьютере колонки цифр и отвечала на телефонные звонки.
   Вернувшись домой, я заявила Арчи:
   – Старая жизнь закончилась. Сегодня первый день новой. Полет нормальный. Думаю, второй день моей новой жизни пойдет еще лучше.
   Он выдавил из себя улыбку. Довольно кислую.
   Когда я готовила ужин, нашла по радио канал для простых девчонок и пританцовывала в такт.
   – Это что такое? – Он спросил так, словно застал меня за чтением комиксов.
   Я подпела в такт музыке:
   – Возьму тебя с собо-о-ой.
   Он покачал головой:
   – Я живу с девчонкой.
   – Что тебя так расстраивает? – спросила я уже в постели.
   – Не знаю. – Никогда прежде мне не доводилось слышать от него такого признания. – Я хотел тебе помочь, а теперь даже этого сделать не в силах.
   – Мне так лучше, милый, – заверила я, но он не ответил.
//-- XXI --//
   В следующие выходные мы поехали в Беркшир. Арчи делал все, что мне нравилось, и ничего, что нет. Не предлагал играть в скраббл, бридж или умные игры. Не уговаривал пригласить на ужин профессора.
   Днем он повез меня на блошиный рынок. Ел хот-доги из ларька и читал газету, пока я сновала в поисках сокровищ. Когда я гордо продемонстрировала ему свою добычу – деревянную игрушечную ферму и картонные фигурки животных, – он хмыкнул:
   – И как мы только раньше без этого жили?

   Вечером мы валялись на траве. Над лугом сияла луна и звезды. Наверное, именно их яркий свет навел меня на воспоминание: я еще маленькая; играет радио… И я запела:

     Так воздух свеж, луна светла,
     и в тишине журчит река…

   Он моментально подхватил:

     Сияет ночь. К чему слова?
     Мы здесь вдвоем, в руке рука.

   А после паузы позвал:
   – Дорогая.
   – Да, дорогой?
   Он вложил мне в руку что-то маленькое. Голубое яйцо малиновки, коробочку от Тиффани. Я открыла ее; внутри была еще одна коробочка, бархатная; я открыла и ее. Кольцо из платины. С бриллиантом. Даже если бы я хотела получить от него кольцо, то уж точно не такое.
   Я выдавила:
   – Очень красивое.
   Арчи расслышал в моем голосе сожаление и печаль.
   – Ох. Ты…
   Я уже собиралась сказать: «Ну не могу я принять такое важное решение прямо сейчас! Я и выбор сережек самой себе едва доверяю!» Однако вместо этого произнесла:
   – Прости.
   – Я понял, что ты не выйдешь за меня замуж, когда ты не позвала меня на похороны.
   Я потеряла отца. И чувствовала, что новой потери не вынесу. Только потеря уже совершилась – я потеряла надежду, что когда-нибудь меня будут любить так же, как любил меня папа.

   Луг, ночь, яблони. Я смотрела, смотрела вокруг. Прощалась. Подняла яблоко и взяла с собой.
   В машине Арчи сказал, что ему трудно меня отпускать: со мной уходит его последний шанс начать новую жизнь.
   Я начала возражать, и он разозлился:
   – Господи, ты опять споришь! Представь меня с другой женщиной! Как, полегчало?
   – Гаррисберг, Пенсильвания? – спросила я.
   – Гарден-Гров, Калифорния.

   Он привез меня в тетушкину квартиру, и я спросила:
   – Не хочешь, чтобы я сама забрала свое барахло?
   – Нет, – ответил он. – Не хочу.
   Мне стало даже немного не по себе. Он потянулся и взял мою руку.
   Так мы и сидели перед моим подъездом, держась за руки; мне казалось, очень долго. А потом Арчи меня обнял.
   – Моя маленькая обезьянка-резус.

   Он позвонил через неделю. Сказал, что я могу в любое время заехать за вещами.
   – Тогда завтра утром?
   – Ты не хочешь со мной встречаться?
   – Думаю, так проще, – сказала я.
   – Проще? Не надо проще. – Я знала, что он прав. И тут он добавил: – Не ищи легких путей, Джейн.
   – Не настаивай, – попросила я. – Это нарушение Версальского мирного договора.
   – Ну-у-у, – протянул он. – Согласно Женевской конвенции, я имею право с тобой проститься.

   Я не стала доставать ключ из пасти горгульи, а вместо этого позвонила в дверь.
   Он мне открыл.
   – Привет, дорогая.
   – Привет.
   В прихожей стояли пакеты с моей одеждой и книгами. Бежевые пакеты, доставка от китайского ресторана. Моя деревянная ферма с животными из картона лежала поверх коробки с книгами.
   – Задержишься на минутку? – спросил он.
   – Конечно.
   На обеденном столе стояла белая фрезия. Арчи налил мне шипучки из сарсапариллы.
   Мы прошли в кабинет, он сел в свое любимое кожаное кресло.
   – Мики в обмороке. Говорит, у него такое чувство, словно разводятся его родители.
   – Самое главное, чтобы он не винил себя.
   Арчи не улыбнулся.
   – Он просил тебя ему позвонить.
   – Позвоню.
   – Мики спрашивал, почему мы расстались. А я ничего не смог ему объяснить.
   Я уже собралась сказать «дорогой» – и исправилась:
   – Арчи.
   – Да, Джейн. – Он задел меня так же, как я задела его.
   – Ты хочешь, чтобы я объяснила?
   – Да. Хочу.
   Мягко, насколько могла, я перечисляла, что было не так и почему. Он кивал. А потом я сказала, что мы так и не смогли открыто обсудить свои проблемы. И поняла, что это и про мое теперешнее объяснение тоже. Разве я сейчас говорю открыто? Может, мы и вправду друг друга стоим и расставаться не нужно?
   Он оборвал мой монолог.
   – Не хочу снова это слушать.
   – Отлично. Тогда просто скажи Мики, что мы не смогли сделать друг друга счастливыми.
   – Помнишь у Кольриджа: «Счастье – собака, что греется на солнышке. Мы рождаемся на свет не для того, чтобы быть счастливыми, а для того, чтобы пережить невероятный опыт»?
   Я не удержалась.
   – Вряд ли ты захочешь рассказывать Мики, что мы не смогли обеспечить друг другу невероятный опыт.
   – Так вот в чем дело! Секс!
   – Ну что ты ко мне пристал?
   Он улыбнулся:
   – Ну если бы мы могли устроить хорошую ссору, то смогли бы потом помириться.
   Я покачала головой. Арчи встал, я тоже.
   Он помог мне вынести сумки за порог и поймал такси. Спросил:
   – Дальше сама справишься?
   Я заверила его, что справлюсь.
//-- XXII --//
   Я видела Арчи еще один раз. Мельком. У светофора на Шеридан-сквер. Он ждал, когда зажжется зеленый. Он стоял там с милой молодой женщиной, румяной от холода, – приятной молодой женщиной в верблюжьем пальто. Мне трудно было определить ее возраст: за время жизни с Арчи я потеряла эту способность, – но я видела, что она даже моложе, чем была я во время наших с ним отношений. Мне всегда казалось, что для новых отношений мы оба выберем своих ровесников. Так что эта встреча неприятно задела меня. Я посмотрела на них глазами пресыщенного обывателя: пожилой мужчина нашел себе молоденькую. Всего на миг.
   Интересно, женаты ли они? Разглядывая их, я решила, что нет. Они очень мило общались, старались друг друга насмешить. Он приобнял ее за плечи, а она подняла к нему лицо; я видела, как сильно она хочет получить его одобрение. Конечно же, я вспомнила себя.
   Тут он меня заметил. Улыбнулся – как мне показалось, печально. Я ждала, что он пройдет мимо, но он притормозил.
   – Привет, детка. – И поцеловал меня в щеку. – Это моя дочь, Элизабет.
   Я сделала вид, будто сразу это поняла.
   – Привет, – поздоровалась она. Сейчас было видно, какая она молоденькая. Ожидая конца нашего разговора, Элизабет нервно теребила в руках белые мохеровые перчатки.
   Арчи спросил, что у меня с работой, и я призналась, что на полставки работаю в рекламном агентстве.
   Девушка переводила взгляд с меня на Арчи, видно, гадая, кем я прихожусь – или приходилась – ее отцу.
   Я спросила, как дела у Мики.
   – Вымотался. Только что сдал новый роман.
   – Это тот самый, которого я тогда видела? – уточнила Элизабет.
   Арчи кивнул. Новая книга Мики рассказывала о бакалейщике и по совместительству букмекере и называлась «Капуста».
   Ведь могло же так случиться, что я стала бы ее мачехой?.. Я собралась уже спросить Элизабет, чем она занимается и где живет, однако заметила, что Арчи нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Дочь тоже это заметила.
   Наверное, спиной она ощущала мой взгляд. На углу они свернули, и Элизабет помахала мне на прощание. Мелькнула белая перчатка.
   Я тоже ей помахала. И все.

Глава 6
Любая на твоем месте

   Девочка-скаут должна быть чиста в помыслах, словах и делах.
   Легко соблюдать чистоту тела: все, что нужно, – мыло, мочалка и вода. Куда сложнее хранить внутреннюю чистоту.
Герлскауты, правила поведения. Руководство

   Он сильный и мускулистый; он качается в зале и бегает по утрам вдоль Гудзона. Он светловолосый и голубоглазый; у него решительная челюсть и кожа такая бледная, что кажется отбеленной. Он привлекателен без приторности – на ум приходят мысли о летчиках-курсантах и спасателях Малибу. Девочки в коротких облегающих маечках зовут его «секси» и «лапочкой». На самом же деле он вырос на фешенебельной Парк-авеню, Манхэттен. Он встает, когда вы входите в комнату; если вы замерзли, он это заметит, снимет свой синий блейзер и накинет вам на плечи; он остановит для вас такси и придержит дверцу.
   На первом свидании он покатает вас на своем мотоцикле и не забудет о втором шлеме. Дожидаясь, пока вы устроитесь на сиденье, он кивнет: готова? И пристроит ваши руки себе на пояс – исключительно как ремень безопасности.
   Вы чувствуете: он опасен – и сами не понимаете почему. Возможно, с ним вы чувствуете себя в большей безопасности, чем обычно?
   В ресторане, посреди располагающей обстановки и приглушенного освещения, он заказывает бурбон (и сразу пиво) – и сам становится располагающим и приглушенным. Когда подают ужин, он достает из кармана рубашки витамины и предлагает и вам тоже.
   Вы гуляете по Виллидж. Весна. Воздух свеж, небо прозрачно. Вы приглашаете его на бокал вина.
   На диване он берет ваши руки в свои, проводит кончиками пальцев по коже.
   Вы понимаете, что он хочет вас заполучить – не как одноразовую добычу, а целиком, в постоянное пользование. Он не скрывает, что мысли о вас завладели им полностью.

   Он не может встречаться с тобой часто. Звонит ежедневно на работу и еженощно – домой. «Алло! Это твой возлюбленный».
   Приглашает тебя послушать его зачахшую рок-группу, «Искусственная кожа», в ночной клуб под названием «До упора». Все песни грубы и заурядны, кроме разве что «Полюби меня завтра».
   Он сдвигает свою одежду в сторону, чтобы в его шкафу хватило места и для твоей.
   Его тревожат твои велосипедные поездки по Манхэттену. Он покупает тебе сигнальный красный фонарь для шлема и, когда ты уезжаешь, поет: «Только живи, только живи».
   Тебе нравятся эрдели, и он посылает запрос в Общество эрдельтерьеров Америки. Ты получаешь членский билет и ежемесячные бюллетени «Черный с подпалинами».
   Он помнит, как зовут всех, кого ты упомянула: коллег с работы, друзей, знакомых, семью и родственников – и дает им прозвища. Вечно жалующаяся кузина Марджери становится «страдалицей», а начальница Рейчел, у который зуб на чернокожих, – «расисткой».
   Ты рассказываешь ему историю семьи. Он рассказывает о своей.
   О матери он говорит как бы даже с некоторой иронией: «мамочка» до сих пор живет в апартаментах, где он вырос. Он никогда не говорит «у нее дома», а называет ее адрес: Парк-авеню, 680. Тебе хочется голову вжать в плечи от благоговения. Он же проходит мимо «адреса» пять раз в неделю – по дороге к своему психоаналитику.

   Он окончил престижнейшую школу Розмари-Холл. Тебя знакомят с его друзьями оттуда. Они подкалывают друг друга – на публику, а публика это ты.
   – Все прикалываются, – говорит он, когда вы остаетесь вдвоем. – Приколисты. – И тебе странно слышать в его голосе пренебрежение: в конце концов, они дружат уже двадцать лет.
   Затем ты знакомишь с ним брата. Брат удивляется:
   – Чего он так психует?
   Вот тут ты и сама начинаешь замечать. Он спорит с ударником группы. Официант грубит; таксист сволочь. Продавец жетонов как-то не так на него посмотрел; в химчистке специально потеряли его рубашку. Он ненавидит нашего сенатора. Тот, конечно, достоин ненависти – но не до такой же степени!
   Когда ты заговариваешь об антидепрессантах, он смотрит на тебя так, словно ты предложила ему надеть сандалии поверх носков.
   Он поясняет: свои фрустрации следует использовать как стимул в борьбе за самопознание; что ему меньше всего требуется, так это анестезия.
   Ты уверяешь, что поняла, но уточняешь:
   – Еще бурбон с пивом?

   Он покупает фотоаппарат «Полароид» и без конца тебя щелкает. Любимый снимок – где ты громко хохочешь и напяливаешь его шорты себе на голову, как берет.
   Ты так смеешься, что можно рассмотреть пломбы у тебя в зубах. Это интересно.
   Он говорит, здесь ты похожа на заложницу-террористку Пэтти Херст, жертву стокгольмского синдрома.

   В ресторане он замечает стайку девушек-моделей.
   – Они как произведение искусства. А мы, остальные, просто люди. Мы знаем, что нам до них далеко.

   Он говорит, что не хочет ничего от тебя скрывать. Он мечтает о невозможной, невероятной близости.
   Он доверяет тебе свои мысли – даже «постыдные». Тебе удается оставаться спокойной, понимающей, отзывчивой – настоящей сестрой-исповедницей, – пока однажды ночью он не признается, что фантазирует в отношении других женщин.
   Ты давно знаешь – мужчины этим грешат, ты предполагала, что и он тоже. И все же произнесенное вслух, как на покаянии, неожиданно остро тебя ранит.
   Он ничего не замечает. Говорит: «Это перенос» – и укладывается на кушетку: он ненавидит и одновременно любит тебя – так же, как мать. Фантазии – просто способ сбежать из-под вашей власти.
   Когда он говорит, что перенос универсален и не зависит от человеческой воли, ты отвечаешь:
   – Для тебя – возможно.
   Вы расстаетесь.

   Женщины красивее тебя – они везде, везде.
   Ты представляешь, как его к ним тянет.
   Чтобы согреться, ты заправляешься горючим.

   Когда он звонит и говорит, что скучает, ты не в силах положить трубку. Он проводит у тебя ночь.
   Утром он спрашивает, где его бритва.
   Ты выкинула ее, когда вы расстались. Он говорит:
   – А я твой дезодорант поставил на видное место.

   На твой день рождения он везет тебя в Париж. Подруги уверены, что там он сделает тебе предложение, – и всякий раз ты выбираешь наряд для события, которое вы будете вспоминать много лет спустя. Ты даже делаешь макияж. Однако после нескольких не обремененных кольцом обедов ты перестаешь позировать для вечности и расслабляешься. Начинаешь получать удовольствие от поездки, – тогда как он все больше хмурится и мрачнеет.
   Здесь все так дорого; все вокруг так заносчивы; он устал наворачивать круги вокруг достопримечательностей и громко восторгаться; к тому же его догнала смена часовых поясов.
   Он спрашивает:
   – А что, у тебя макияж?
   – Тебе не нравится?
   – Без него ты мне нравишься больше.
   В кафе, в музеях, за обедом – он едва на тебя смотрит. И даже когда все-таки смотрит, такое впечатление, что старается напомнить самому себе про высокие чувства.
   – Что? – в конце концов не выдерживаешь ты.
   – Ты ни при чем, дорогая, – отвечает он. – Это все переносы, переносы.
   В последний вечер в Париже, уже после праздничного ужина, он идет вниз – выписываться из гостиницы. Ты лезешь к нему в рюкзак – за ручкой – и обнаруживаешь то самое кольцо. Тебя пробирает дрожь. Ты ложишься. Когда он заходит в номер, ты сообщаешь, что намерена погулять. Одна.
   – Но ведь уже почти полночь, – говорит он. – Нам рано вставать.
   – Знаю.
   Ты спускаешься по Сен-Жермен к тому кафе, где Симона де Бовуар писала письма Сартру; твой возлюбленный облил это место презрением – от туристов не протолкнуться.
   А тебе здесь нравится. Ты заказываешь вино. Куришь. Ощущаешь себя добродетельной Симоной, подругой недостойного Жан Поля.
   Ты пьешь второй бокал, когда ловишь на себе мужской взгляд. Плотный, уже лысеющий, с клочковатой шевелюрой – таков твой нынешний воздыхатель. Какого низкого он роста, ты замечаешь, лишь когда он встает (надо сказать, с большим трудом) и направляется к твоему столику.
   – Привет.
   Да у него еще и зуб передний отсутствует!
   Он прислоняется к твоему столику и заговаривает. Из-за дыры он слегка шепелявит, и неожиданно тебе это нравится. Он говорит быстро, упоминает знаменитых американцев, с которыми сводила его жизнь. Он и сам экспат из Нью-Йорка; конечно же, адвокат, сценарист, бизнесмен, очень успешный, страшно богатый. И ты думаешь: «Эй, ну что же ты не потратил пару дней и немного наличных, чтобы вставить себе зуб?» Но, понятно, вслух этого не произносишь, только улыбаешься. Он курит твои сигареты, а ты – его.
   Он развлекает тебя больше, чем это удалось «возлюбленному» за всю неделю. Он ничего о тебе не спрашивает. Долгое время ты даже не понимаешь, что он до сих пор стоит, а когда до тебя доходит, зовешь его за столик.
   Ты придумала себе имя, Дина. А он Уоллес.
   Присев, он позволяет себе личный вопрос:
   – Я вижу, Тина, ты без кольца. Поругалась с парнем, верно?
   – Дина, – поправляешь ты. – Просто не спится.
   Это вообще правдоподобно?
   – Отлично, что ты не хочешь об этом говорить, Дина, – замечает он. – Просто отлично.
   Наверняка он встречал множество женщин в подобной ситуации, раз позволяет себе обобщения: о свободе, любви, страсти и верности. Он кружит вокруг и около, дожидаясь знака: да, это обо мне, со мной именно так и вышло. Однако ты безучастна, и в конце концов он говорит:
   – Слушай, Тина, этот парень вообще не представляет, какая ты удивительная женщина.
   – Дина, – снова поправляешь ты. И добавляешь: если он намерен что-то советовать, то пусть сначала хотя бы выучит твое имя.
   – Дина, Тина, Нина… Ты же понимаешь, о чем я.
   – Да, – отвечаешь ты. – Еще как понимаю.
   Ты оставляешь на столе несколько банкнот – за вино. Теперь я, пожалуй, смогу уснуть, говоришь ты ему. И тебя не волнует, насколько театрально это звучит.
   – Слушай, Дина… – начинает он, тоже вставая.
   Ты благодаришь его за беседу, наклоняешься и целуешь в обе щеки.
   Ты слегка пьяна, но отлично себя чувствуешь. Говоришь в стиле отвязных радиоведущих: «Девочка, ты все еще способна заинтересовать длинноволосого коротышку с выбитым зубом».
   Целеустремленно проходишь несколько кварталов. Не в ту сторону.
   Когда ты оказываешься в гостиничном номере, тебе снова грустно и хочется плакать. Не зажигая света, в темноте, ты раздеваешься, чистишь зубы и ныряешь в постель.
   Он говорит:
   – Я ходил тебя искать.
   Темнота, и лежащие бок о бок два тела.
   Тебе очень хочется спросить его про кольцо. Впрочем, ты колеблешься. Откровенничать – это его стиль. А быть скрытной – значит демонстрировать женское коварство?
   Ты говоришь:
   – Я нашла кольцо.
   – Черт!
   – Ты раздумал.
   – Это не из-за тебя! – Он словно ищет слова утешения: ведь я, бедная, в своей собственной жизни не прижилась. – Пожалуйста, опиши, как ты себя сейчас чувствуешь.
   – Удрученной. – Слово, которое ты никогда прежде не использовала.
   – Я хочу жениться на тебе, – говорит он. – Я уверен, что хочу.
   Придвигается, чтобы обнять тебя. Однако ты воспринимаешь его и корпус просто как покрытый кожей и волосами набор костей.

   Кольцо так и остается неврученным.
   Иногда ты достаешь его из комода, из его ящика с носками: смотришь, потом примеряешь. Такая реклама была на обложке журнала «Семнадцать»: пара в толстых скандинавских свитерах и надпись: «Сокровище навеки».
   И все равно, любовь для тебя важнее всего. Иногда вам случается ночевать порознь, и тогда он звонит пожелать тебе спокойного сна, а утром будит стихотворением Лэнгстона Хьюза в исполнении автоответчика. Однако так продолжается недолго.
   Рождество, Ханука, афроамериканский фестиваль Кванзаа. Тебе грустно, ведь ты не относишь себя ни к одной религии, а его вера – психоанализ – обходится без праздников и выходных. Из проволочных крючков и клейкой ленты он мастерит подсвечники. Зажигает бенгальские огни и возносит молитву, перечисляя главные символы своей веры: «Билль о правах» – он цитирует его по памяти, – бейсбольное, покрытое травой, нежно-зеленое поле и твои прекрасные груди.
   На одной из грудей ты замечаешь выпуклость, а через несколько недель замечаешь ее снова. Когда ты прикладываешь туда его ладонь, его брови встревоженно хмурятся.
   – У тебя даже на выпуклостях выпуклость, – говорит он. И он же заставляет тебя записаться к гинекологу.
   Гинеколог отправляет тебя к хирургу; тому что-то не нравится. Тебе делают биопсию – и обещают результат через неделю.
   Между тем твой возлюбленный штудирует учебник по маммологии и информирует тебя, что в твоем возрасте рак бывает у одной из трех тысяч.
   Ты без конца твердишь себе: «это просто анализ», – однако эта неделя ожидания дается тебе нелегко.
   Тебе говорят, что дело срочное.
   Теперь ты осознаешь, что прежде твое тело было совершенным – как любое здоровое тело. Слишком поздно.
   Опустошение, страх, – а потом ты успокаиваешься. Наблюдаешь его нервозность и гнев – теперь тебе есть с чем сравнивать. Его «почему ты?» кажется бессмысленным – ты так и заявляешь.
   Ты говоришь: «От тебя никакой поддержки».
   Он будет звонить, готовить еду, шутить; он попытается развеселить тебя замечанием, что щадящая радикальная операция – это Черная Пантера с морковкой на завтрак.
   Когда ты решаешься на пластику и пересадку мышц и кожи со спины на грудь, он говорит о «сотворении новой красоты».
   В послеоперационной палате он скажет тебе, что горд и счастлив, что ты выбрала его. Он будет проводить с тобой в больнице все дни до самого позднего вечера. Когда заканчиваются приемные часы и сестры разгоняют посетителей, он будет прятаться от них у тебя в палате за ширмой.
   Он даже ухитрится поладить с твоим братом. Они будут читать тебе по очереди, пока ты не заснешь – или пока медсестра не приведет охранника.
   Ты чувствуешь, как сильно он тебя любит. На секунду тебе приходит мысль, что пока он будет так держать тебя, ты останешься здесь, в этом мире, на этой земле. Только бы у него хватило силы удержать!

   После первого курса химиотерапии, пока твои волосы еще при тебе, он поведет тебя выбирать парик. Он будет много шутить и раздражать продавца, примеряя парики на себя. Ты выберешь тот, который похож на твои настоящие волосы, и еще один – о такой прическе ты мечтала, когда была подростком. Длинные, мелированные – такой парик могла надеть молодая Тина Тернер, – и он будет смешить тебя, распевая ее хит «Просто самый лучший».
   Он купит атласную подушечку, которая якобы замедляет выпадение волос. Может, она и замедляет сначала. А потом… потом волосы лезут комками. Каждое утро на подушке собирается шерстяное гнездо. Череп просвечивает все больше. Ты не снимая носишь бейсбольную кепку, даже перед ним – особенно перед ним.
   Когда ты не сможешь уже больше это переносить, то попросишь его побрить тебе голову, и он ответит: для меня честь быть твоим парикмахером.
   Он принесет бритву и временные татушки и назовет это твоим новым стилем.
   В тот момент, когда ты снимешь кепку, ты, плача, будешь умолять его: «Не запоминай! Не запоминай!»
   – Милая, – скажет он. – Я же тебя люблю.
   Он ставит два бурбона и два пива и приступает к работе. Каждые несколько минут выключает бритву и проверяет, как ты там.
   Потом вы вместе смотритесь в зеркало. На миг ты ощущаешь себя лысой уродкой, однако затем инстинкт самосохранения включается и говорит тебе прямо противоположное: ты невероятно прекрасна.
   Ты улыбаешься, и он улыбается в ответ.
   – Круто.
   Он хочет тоже обриться, из солидарности, но ты запрещаешь. Ты не хочешь, чтобы вас приняли за запоздалых поклонников сериала «Небесные врата»: небеса – это последнее место, куда ты желаешь попасть, и не важно, будет ли там космический корабль.
   Он развешивает по стенам фотографии бейсболистов с блестящими бритыми головами, клеит снимки на холодильник, утверждая, что теперь ты в рядах элиты.
   Он пишет конгрессмену и в Фонд борьбы с раком.
   Он ходит с тобой по докторам. Знает всю терминологию. Читает обо всех новых исследованиях. Забивает твой холодильник грейпфрутами и апельсинами, брокколи и морковкой. Готовит для тебя зеленый чай. Следит, чтобы ты не забывала делать упражнения на визуализацию.
   Химиотерапия изматывает тебя как ничто в жизни. Словно туча накрывает солнце, и тебя больше нет. Ты не можешь даже открыть дверь курьеру, который приносит еду.
   Однако тогда же ты обнаруживаешь, что стала сильнее, чем когда-либо раньше. Ты достигла состояния полной ясности. Твоя смертность находится сейчас на самом правильном расстоянии: не так близко, чтобы затенять все остальное, но все же достаточно близко, чтобы дарить тебе глубину и яркость восприятия. Раньше у тебя уходили недели, месяцы, даже годы, чтобы осознать значение пережитого. Сейчас это происходит мгновенно.

   Через две недели после последнего сеанса химиотерапии и за неделю до облучения ты сидишь дома и читаешь, когда он говорит, что созрел для брака.
   – Думаю, сейчас мне это по силам. – И он передает тебе коробочку так обыденно, словно книгу или яблоко.
   Ты не берешь. Ты говоришь то, что поняла только сейчас, прямо сейчас.
   – Тебе по силам? Снова ты, ты, ты…
   Теперь в его руке действительно коробочка с кольцом.
   – Я делаю все, что только в моих силах.
   И ты знаешь, что это правда. И все же…
   – Я не уверена, что ты видишь меня.
   – И я не уверен, – ответно признается он.
   Его слова отрезвляют. Ведь если он не знает тебя сейчас, когда ты рядом, то, значит, вспомнить потом ему будет некого?
   Ты пытаешься ему объяснить, а он отмахивается.
   – Куда ты денешься?
   – Дело не в смерти. Разве я об этом?
   Впрочем, очень скоро ты понимаешь: он действительно видит и слышит не тебя. Тебя здесь нет – а ведь ты даже еще не умерла. Ты видишь себя его глазами: Абстрактная Женщина, силуэт в юбочке на двери дамской комнаты.
   Он говорит: «Я люблю тебя, дорогая», – и ты понимаешь, что он ни разу, никогда в жизни не назвал тебя по имени.
   К черту осмотрительность и дальновидность! Ты устала жить в ожидании его личных мини-катастроф. Ты ведешь свой собственный бой; возможно, в нем нет такой чистоты помыслов и благородства, как у него, – но битва потребует всех твоих сил.
   Удержать себя на земле должна ты сама. Сжать хватку крепче, крепче… А значит, его руку нужно отпустить.

   Тебе делают облучение.
   А потом остается только твоя собственная иммунная система. Она должна убить аберрантные клетки: ты представляешь их злодеями в черном; они курят сигары и крадутся в темноте в недрах твоего тела.
   Опасность извне не так страшна. Ты объясняешь это психотерапевту; она кивает, не говоря ни «да», ни «нет». Четверг, еще четверг… ты рассказываешь ей о ваших с ним взаимоотношениях. Ты выговорилась… и ждешь, что теперь станет легче. А потом до тебя доходит: даже развернутый анализ неудачной любви и абсолютное понимание случившегося – всего лишь утешительный приз для неудачника.
   Вы больше никогда не увидитесь. Порой тебе страшно, что никто никогда не будет любить тебя так, как он, – даже если к тебе эта любовь не имела никакого отношения. И даже сейчас… голубой блейзер, мелькнувший в салоне такси, бегущий вдоль реки человек, любой промчавшийся мимо мотоцикл – это он, это он.

Глава 7
Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле

   Оказавшись в обществе понравившегося мужчины, будьте спокойны, загадочны, ведите себя как истинная леди; скрещенные ноги, на лице улыбка. Не позволяйте себе пустой болтовни. Черные прозрачные колготы и чуть приподнятая юбка привлекут противоположный пол. Возможно, эти советы покажутся обидными; вы решите, что они подавляют ваш ум и живую личность. Возможно, вам покажется, что так нельзя остаться собой, – но мужчины обожают именно это!
Эллен Фейн и Шерри Шнайдер. Правила

   Моя лучшая подруга выходит замуж. До свадьбы осталось всего две недели, а у меня по-прежнему нет платья! В отчаянии я собираюсь поехать за обновкой в сток-центр. Подруга Донна предлагает составить мне компанию: ей якобы страшно нужен купальник, – но я вполне в состоянии отличить покупку купальника от миссии милосердия.
   – Плохо, тебе не с кем пойти, – говорит Донна, когда машина выруливает на автостраду. – Ну время еще есть; может, кто найдется.
   Я молчу, но она не отстает.
   – Тот парень, ну последний? Может, его?
   Она не столько задает вопрос, сколько пытается перевести разговор на мое угрюмое одиночество. Я делаю вид, что этого не заметила, и уточняю:
   – Француз?
   – Да, а я и забыла! Еще раз – как его звали?
   – Да козел он!
   Подруга вздыхает.
   – Точно.

   В сток-центре мы договариваемся о времени встречи и расходимся. Я спец по шопингу и с первого взгляда могу распознать качество ткани и покрой. Здесь, среди полок и стоек, я точно так же чувствую себя в своей стихии, как Джейн Гудолл в заповеднике среди обезьян, а Жанна д’Арк – на поле битвы. И все равно целый час я брожу по магазину без толку, а потом вижу его… мое идеальное платье, черный «футляр» от Армани, но размеры есть только на Дюймовочку или хотя бы на диснеевскую принцессу Жасмин.
   Думаю, разумная женщина давным-давно отправилась бы в какой-нибудь фирменный магазин и купила там мой честный размер L, а не оставляла бы все на последний момент и на последний сомнительный шанс. Разумная женщина, когда видит подходящий наряд, не испытывает колебаний. Она сразу натягивает обнову и мчится на поиски своего героя.
   Впрочем, чудеса случаются. И когда я страдаю в примерочной, Донна приносит мне черный «футляр» от Армани размера L – тот, на который я уже почти перестала надеяться. Я беру его как знамение.
   Это платье красиво? Да оно само совершенство!
   – Ты моя фея прекрасного шопинга! – Я усаживаюсь на банкетку и сжимаю в руках обнову. Теперь я никуда не тороплюсь.
   Подруга меряет купальник шоколадного цвета. Она подтягивает бретельки и неодобрительно крутится у зеркала. Донна не понимает, насколько прекрасна – особенно хороши ее страстные глаза с тяжелыми веками. Говорит, на улице ее останавливают люди и советуют хоть немного отдохнуть.
   – Ничего странного, что у меня никого нет, – бурчит она зеркалу. – Такие ляжки! Да кавалер в обморок упадет!
   Я замечаю, что замужество и конкурс «Мисс Америка» – немного разные вещи: брак не сводится все-таки к дефиле в купальниках.
   – А к чему, по-твоему, он сводится? – спрашивает Донна.
   – Скорее уж к танцу с саблями.

   Мы идем на Ривердейл, отпраздновать покупки бургерами с индейкой. Голосом кинообольстительницы я произношу:
   – Эта женщина носит «Армани».
   – Наши наряды – наши доспехи, – поддакивает Донна.
   – Зачем мне доспехи? Я просто счастлива за Макса и Софи.
   – Ненавижу свадьбы, – говорит Донна. – Они подчеркивают, что я-то не замужем. Собственно, все подчеркивает, что я не замужем, даже одинокая зубная щетка в ванной.
   Подруга перестает шутить, и сразу становится заметно, как она устала. Прикрывает глаза. Рассказывает, что изучает сейчас кошмарную книгу под названием «Как встретить Правильного Мужчину и выйти за него замуж».
   – Их главный совет – играть. Фактически это пособие по манипулированию.
   Я сомневаюсь:
   – Так, может, просто не читать?
   – Ага. – Она вроде бы соглашается. – Только это все равно что пытаться поймать рыбину, просто плавая вокруг нее. Я снова и снова загоняю себя в воду. Эта речка, потом вон та. Отрабатываю технику плавания. И ничего не выходит. А сейчас я нашла пособие, в котором рассказывается о видах удочек и технологии рыбалки, и как забрасывать наживку. И подсекать. – Она переводит дыхание. – Самое противное: ты знаешь, что это сработает.
   – Ненавижу рыбу, – говорю я.

   Свадьба проходит в отреставрированном особняке на Гудзоне. Я иногда бываю здесь по воскресеньям. Если зал не зарезервирован под свадьбы, можно купить за четыре с половиной доллара входной билет: осмотреть здание, пройтись по территории. Однако лично я плачу свои четыре пятьдесят, просто чтобы посидеть в адирондакском кресле с газетой и полюбоваться рекой. Здесь такое идиллическое место, что ощущаешь себя внутри запечатленного художниками-импрессионистами пейзажа. На минуту я даже верю, что сейчас ко мне подойдет джентльмен в рубашке с закатанными рукавами и шляпе-канотье. А потом случайно подслушиваю реплику охранника: это место в самый раз для уси-пуси и старичья – то есть для молодоженов и людей преклонного возраста.
   Я приезжаю заранее, чтобы помочь Софи одеться. Идет дождь. Меня направляют наверх к первой двери слева. Я ожидаю попасть в старомодную спальню с кружевными шторами, трельяжем и кроватью с балдахином, – но нет, Софи с подружками устроились в конференц-зале с горой пластиковых стульев и проектором. Она, в лифчике и чулках, красуется на кафедре для докладчика.
   Шагаю к ней; в голове крутится выражение «зардевшаяся невеста», хотя Софи на самом деле почти постоянно краснеет – от солнца, ветра, смеха, слез, злости и от вина. Однако сейчас она вся словно лучится.
   Я ее целую.
   – Привет, светлячок.
   Ее шумная веселая подруга Мэвис наливает мне большой бокал вина: она беременна, поэтому я должна выпить за двоих.
   Я помогаю Софи надеть платье цвета слоновой кости с открытыми плечами; она просит помочь еще с макияжем, хотя знает, что я в этом не очень-то разбираюсь. Это просто ритуала ради: я едва заметно трогаю ей веки светлыми тенями и слегка касаюсь губ помадой. Она промокает губы салфеткой.
   Мэвис фыркает:
   – Господи, Софи, ты похожа на шлюху!
   В дверь стучит фотограф: пора начинать фотосессию. Невеста выходит, подружки следом за ней. Мы с Мэвис притормаживаем у туалета, и из кабинки она признается мне, что долгое время не осознавала, что беременна; думала, что толстеет и страдает недержанием просто так.
   – А тут… такое. Здорово!
   Поскольку поддерживать разговор о беременности я не в состоянии, приходится призывать на помощь литературу. Вспоминаю когда-то прочитанное: в последние годы жизни знаменитый комик постоянно носил подгузники для взрослых. Не из-за того, что страдал недержанием, – просто на всякий случай.
   Внизу мы присоединяемся к мужу Мэвис и другим гостям. Заносим стулья в комнату, где будет проходить церемония. Отсюда открывается вид на реку, но сейчас можно разглядеть только дождь, туман и мокрую траву.
   Спрашиваю у Мэвис, как выглядела ее свадьба. Оказывается, вместо «Свадебного марша» она выбрала «Только так! Ага-ага»» – бодренькую песенку в стиле диско – и шла к алтарю по проходу, пританцовывая.
   Ее муж невозмутимо подпевает:
   – Ага-ага.
   Звучит музыка. Мы ждем. Мэвис шепчет, что ей снова нужно в туалет. Я шепчу в ответ:
   – Прикинь, а вот если бы на тебе прямо сейчас был такой подгузник – как было бы отлично, да?
   Все это я говорю, когда Макс и Софи уже идут по проходу. Привет новобрачным!

   Праздник начинается с выступления ансамбля традиционной еврейской музыки. Грохает «Хава Нагила»; Макса и Софи усаживают на стулья и возносят над танцующими. Крики, аплодисменты… Меня и тянет туда, в творящееся веселье, и что-то не пускает. Наша семья давно ассимилировалась, и я не особо национально загружена; но дело здесь не в сбитой самоидентификации. Просто вот так, до красноты, отбивать себе ладоши – не мое это!
   Наконец можно идти к столикам. Я за первым, между Мэвис и Софи, и я знаю здесь всех, кроме мужчины с противоположного края. Высокий, нескладный, с оливковой кожей, высоким лбом, большими глазами – довольно милый, но это не объясняет, что со мной творится. У меня так давно не было такого ощущения, что поначалу я его даже не опознаю и принимаю за страх. У меня волосы чуть не дыбом становятся, – а потом я краснею. Вся.
   Он улыбается мне и губами произносит:
   – Я Роберт.
   – Джейн.
   Когда я выхожу из своего непонятного транса, Мэвис рассказывает всему столу, что от моей реплики про подгузники она описалась. Говорит, что теперь я просто обязана рассказать всем про того комика, когда буду произносить тост. И только сейчас я вспоминаю: точно, еще ведь тост!
   Я думаю об этом в течение всего застолья – и стараюсь особо не пялиться на Роберта. Так что, когда наступает моя очередь выходить к микрофону, колени слегка дрожат и все слова вылетели из головы.
   – Привет, – обращаюсь я к присутствующим.
   Жду, пока меня озарит. Потом смотрю на Софи, – и тут оно происходит. Я рассказываю, как мы познакомились в Нью-Йорке после колледжа, и что за минувшие годы у нас было множество разных воздыхателей, но как-то все не везло. И мы всегда спрашивали друг друга: «И это все? И ничего другого уже не будет?»
   – А затем в нашей жизни был период морских коньков. Вы знаете, что у морских коньков все наоборот – самец вынашивает потомство, а самка сначала сражается за самца, а потом занимается своими делами? Так вот, мы наслушались теорий, что без мужчин гораздо лучше. И что сражаться надо за карьеру.
   А потом я меняю тон и серьезно говорю:
   – И тут Софи встретила Макса. – Я смотрю на него. Какое же хорошее у него лицо! И я говорю об этом в микрофон. – И Макс понял, какая она веселая, и умная, и добрая. Понял, какое у нее сердце, – однако он боялся ее расстроить. – Вижу непонимающие взгляды, только Софи хохочет. – Просто сначала Софи не была уверена, можно ли на него рассчитывать.
   Когда я сажусь, поднимается Роберт. Я жду, что он начнет свой тост, однако он подходит и просит Мэвис поменяться местами.
   Она медлит, а потом встает.
   Роберт присаживается рядом со мной.
   – Классный тост.
   Я смакую его «классный» в отношении чего-то моего.
   Он знаком с Максом еще со студенчества, и я вспоминаю: ну да, тут же полно выпускников Оберлинского колледжа. Спрашиваю, почему они всю жизнь держатся друг друга.
   – Потому что больше мы никому не нужны.
   К микрофону подходит очередной гость.
   Тосты, тосты, тосты. Мы с Робертом можем торопливо обмениваться парой слов только в перерывах между ними: я узнаю, что он мультипликатор и карикатурист, и вынуждена признаться, что работаю в рекламе.
   – Однако, – произношу я, раздумывая, как бы продолжить, – я подумываю об открытии музея собак.
   Тост.
   – Музей собак? – Роберт озадачен. – В смысле, выставка разных пород?
   – Возможно. Или наоборот: музей для собак, им на радость. Интерактивные дисплеи: на экране бегущие белки; собаки за ними гонятся и в конце концов ловят. И галерея запахов.
   Тост.
   Он рассказывает, что только-только переехал в Нью-Йорк из Лос-Анджелеса и, пока не нашел квартиру, живет у сестры. Я сообщаю, что поселилась в прежней квартире Софи в старом огромном здании с горгульями. «Драконий дом». Почти у каждого есть знакомый, который там жил: бывшая девушка, массажист, кузина, – вот и у Роберта тоже, только он не уточняет, кто именно.
   Тост.
   Могу я узнать, есть ли там свободные квартиры? Узнаю, конечно.
   К микрофону подходит отец Софи. Последний, самый почетный тост. Он читает стих собственного сочинения:

     Моя красавица-дочурка
     Влачила в грусти дни свои.
     Я безутешен был,
     Я был уныл.
     Но тут явился Макс,
     Мою дочурку спас.
     И счастлив я совсем,
     Спасибо всем!

   Софи трясет головой; Макс едва выжимает улыбку. Роберт наклоняется ко мне и шепчет:

     Склепал папаша виршу влет.
     Он не поэт, а виршеплет.

   Макс и Софи ходят от стола к столу, беседуют с гостями. Теперь мы с Робертом тоже можем общаться без помех. Впрочем, почти сразу к нам подкатывает девица, вся в античных струящихся драпировках.
   – Джейн, – представляет Роберт, – это Аполлинария.
   Я уже собираюсь произнести:
   – Зовите меня просто Афродита, – и тут осознаю, что он вовсе не шутит.
   – Присаживайся. – Роберт кивает ей на соседний с моим стул. Однако она изящно, словно несет амфору, проходит в противоположную сторону, вынуждая Роберта развернуться ко мне спиной. Тут мне приходит в голову, что я не единственная бабочка, чьи крылья трепещут при виде этого великолепного пестика.
   Когда ее драпировки нас покидают, Роберт сообщает мне, что Аполлинария сочиняет музыку для кино и как раз номинирована на «Оскар». Я вспоминаю свою единственную награду: почетную грамоту в конкурсе рисунков «Наш друг мистер Пузырик» в начальной школе.
   – Какая у нее тога, – бормочу я и, кажется, что-то перевираю.
   Мы говорим, говорим, – а потом Роберт объявляет на весь стол, что нам с ним пора подготовить автомобиль для отбытия новобрачных.
   На улице моросит дождь, Роберт вытаскивает из кустов два пластиковых пакета, и мы бежим к машине Макса.
   Мэвис кремом для бритья рисует рожицы на окнах. Ее муж наблюдает.
   – Чудесные.
   У меня в руках тоже тюбик с кремом, но не получается выдавить ни слова. Громко каюсь.
   Роберт деловито привязывает к бамперу жестянки.
   – Просто представь, что черкаешь в собственном дневнике.
   Когда мы уходим с парковки, он замечает:
   – Я совершенно уверен, что машина его.

   Софи отпросилась покурить, и мы с ней выходим во дворик. Здесь мокро. Задираем подол ее платья так, что сиденья стула касается только исподнее. Пышную юбку она придерживает руками. Настоящий лебедь.
   Нам многое надо сказать друг другу без свидетелей. Мы затягиваемся от одной сигареты, как делали уже тысячу раз, – но тут из дома выбегают ее маленькие племянники.
   – Тебя там все ищут!
   Софи протягивает мне недокуренную сигарету и встает.
   – Поаккуратнее с Робертом.
   И не успеваю я спросить, почему, малыши утягивают ее внутрь.
   Внутри кто-то кричит:
   – Незамужние дамы! Девушки!
   Друзья Макса и Софи в основном свободны, и у лестницы собирается большая толпа. И первый раз за все мои посещения чужих свадеб я присоединяюсь к компании. Софи поднимается на пролет выше. Обнаруживает меня, – и ее глаза расширяются. Не давая случайности ни одного шанса, она даже не разворачивается к толпе соискательниц спиной. Бросает букет мне прямо в руки – и я ловлю.
   Поцелуи, пожелания счастья, рассыпанный рис, и новобрачные на три недели отбывают в Италию.

   Мне тоже пора. Хочу попрощаться с Робертом, но он увлечен разговором с Аполлинарией. Я ловлю его взгляд и машу рукой. Он извиняется перед собеседницей и подходит.
   – Уезжаешь?
   Провожает меня до парковки. Дождь на мгновение прекращается, хотя небо пасмурное и на листьях полно воды.
   Я останавливаюсь.
   – Моя машина.
   У меня старый «Фольксваген», настолько побитый и поцарапанный, что, кажется, только из драки.
   Роберт застывает у двери для пассажира; я у водительской. Он словно чего-то ждет, и я спрашиваю:
   – Сядешь? Только у меня там не прибрано.
   Переднее сиденье укрыто старыми отсыревшими полотенцами, потому что верх машины подтекает; на полу – упаковки от фастфуда со всех моих последних поездок.
   Говорю, что это для отпугивания воров: а если мусор не поможет, то запах мокрой псины наверняка.
   – У тебя собака?
   – Ага. Пудель. Барышня. Иезавель.
   Роберт любит пуделей, он с ними рос, а какого цвета моя? Похоже, я нашла единственного мужчину-единомышленника.
   А у него, оказывается, кошка.
   – Кошка? И как?
   – Я ее люблю. При этом мы оба знаем, что она просто квартирантка.
   На нас обрушивается град капель; сначала я думаю, что это с деревьев, но нет, опять начинается ливень, и сильный. Роберт стягивает пиджак, накрывается им, огибает машину, целует меня в щеку и несется к дому – в широко распахнутые объятия Аполлинарии.
   Я сажусь на сырой коврик и стараюсь не ощущать себя такой же унылой тряпкой.
   Тут в окно стучат. Я приспускаю стекло.
   Роберт спрашивает:
   – Могу я тебе позвонить?
   – Конечно! – Я отвечаю так быстро, что мой голос накладывается на конец его фразы «…насчет квартиры в вашем доме?».
   – Конечно, – снова говорю я, делая вид, что первого раза не было. – Я есть в телефонной книге – Розеналь.
   – Розеналь от «роза», – несколько раз повторяет он и исчезает.
   В воскресенье он не звонит.
   В понедельник в перерыве между деловыми письмами («Позвоните прямо сейчас, и вы получите подарок совершенно бесплатно», «Прямо сейчас – разве есть более подходящее время, чтобы нам позвонить?») я звоню домой, проверить автоответчик. В предвкушении набираю номер и подавленно бросаю трубку, когда механический голос произносит: «Новых сообщений нет».
   А затем снова набираю свой номер.
   Звонит Донна. Интересуется свадьбой, и я рассказываю ей про Роберта. Даже произносить его имя приятно, как будто он где-то рядом. А потом мне приходится признаться:
   – Он так и не позвонил.
   – Так позвони сама!
   Я молчу.
   Моя верная подруга утешает:
   – Думаю, такие сильные чувства не возникают без взаимности.
   – Угу. Значит, у тебя и Майкла Джексона взаимность?

   Дома я обнаруживаю мигающий огонек автоответчика. Я загадываю: «Ну пусть это Роберт!» Это он и есть. Сбивчиво сообщает, что должен уехать и позвонит позже.
   Я снова прокручиваю запись и смотрю на Иезавель. Спрашиваю:
   – А ты что думаешь?
   Она ловит мой взгляд. Думаю, что пора идти на прогулку.
   Мы обходим квартал и уже почти возвращаемся, когда натыкаемся на пса, которого прежде никогда не видели, прекрасную легавую. Иезавель несется прямо к нему и лезет лизаться. Пес отпрыгивает.
   – Он слегка пугливый, – поясняет владелец, а Легавая Элегантность тянет его прочь.
   – Ты сразу полезла целоваться? Не верю! – говорю я Иезавель. – И даже под хвостом ни разу не обнюхала?
   Режу салат. Открываю новый роман Эдит Уортон, но не могу сосредоточиться: телефон молчит. Молчит.
   А потом думаю: ну, допустим, он даже позвонит. Я все равно все испорчу. Единственные отношения, которые я не разрушила сразу, сами потом меня разрушили.
   Я даже себе не признаюсь, что творю. Надеваю мотоциклетный шлем и несусь в крупный книжный магазин в нескольких кварталах от дома. Ведь могло мне приспичить купить очередной роман Эдит Уортон?
   Однако я прохожу «Художественную литературу» и направляюсь дальше, к разделу «Самосовершенствование». Самосовершенствование? Если бы я могла совершенствовать себя сама, что бы я сейчас здесь делала?
   Там стопки и стопки пособия для женщин «Как встретить Правильного Мужчину и выйти за него замуж» – кошмарной книги, о которой говорила мне Донна; кошмарной, потому что она помогает.
   Я несу томик к кассе – украдкой, словно пачку презервативов или вибратор.

   Фотографии написавших книгу авторш, Фейт Курц-Абрамович и Бонни Меррилл, отсутствуют, но уже через несколько страниц я ясно их вижу. Фейт – сдержанная высохшая блондинка; Бонни – по-девчоночьи глупо хихикает, и у нее глубокие ямочки. Я знаю их всю свою жизнь: когда в школе мы играли в волейбол, они хлопали в ладоши и скандировали: «Переход, поворот, наши девочки, вперед!» В колледже Бонни была моим Тайным Сантой. В бюро по трудоустройству, когда я пошутила насчет фобии относительно поиска работы, именно Фейт дала мне совет: «Просто старайся изо всех сил».
   И вот теперь я снова обращаюсь к ним за советом.
   Они обещают: если я буду их слушаться, то непременно выйду замуж за мужчину своей мечты.
   Я погружаюсь в чтение.
   Первый тезис. Мужчины – хищники по природе, и чем труднее охота, тем дороже приз. Другими словами, худшее, что ты можешь сделать, – это похлопать охотника по плечу и сказать: «Вот она я. Хватай!»
   Мне смешно – ведь всю свою жизнь я нарушала их правила или, как они сами называют, «заветы»; и в то же время я испытываю некоторое облегчение: ведь в общении с Робертом я пока не нарушила ни одного.
   «Заветы» выделены жирным шрифтом. Быстро листаю страницы, пока не натыкаюсь на такой:
   Не остри!
   Хм, как это?
   «Ну да, – слышится мне ровный сдержанный голос Фейт. – Острить и быть секси – понятия-антонимы».
   – Но мне нравятся остроумные мужчины!
   В разговор задорно вступает Бонни: «Глупышка, мы же не о тех, кто нравится тебе! Хочешь иметь дело с клоунами и комедиантами – вперед! Хоть усмейся! Только сама не остри, умоляю!»
   Фейт скрещивает ноги.
   «Мужчины любят женственность. А юмор женственным не бывает».
   «Вспомни Розанну», – говорит Бонни.
   «Или тех толстеньких веселушек», – сухо добавляет Фейт.
   – А Мерилин Монро? – говорю я. – Она же величайшая комическая актриса.
   «Угу. И поэтому в ее честь названа линия нижнего белья». – Это Фейт.
   – Но я ведь произвела впечатление на Роберта благодаря своему остроумию!
   «Откуда ты знаешь, благодаря чему ему понравилась?» – Это снова Фейт.
   Ей вторит Бонни:
   «В этом платье-футляре ты была такой отпадной!»
   Мерзкая книжонка. Я не хочу ей верить. Пытаюсь собрать все, что точно знаю про мужчин. Первой приходит на ум фразочка финансового директора моего рекламного агентства: «Девяносто девять процентов мужчин воображают себя в постели с двумя женщинами».
   Не помню, чтобы мама когда-либо советовала, как вести себя с сильным полом. Только однажды, еще в школе. Я попросила подругу выяснить, нравлюсь ли я мальчику, который нравился мне. «Плохая новость, – сообщила подруга. – Он тебя ненавидит».
   Мама тогда все спрашивала:
   – Что с тобой, кисонька? – А я не могла ей рассказать.
   В конце концов я не выдержала и спросила, как вызвать интерес у мальчика, который нравится. Мама ответила: «Просто будь собой», – словно я понимала, как это. В затруднении бедная мама даже предложила мне сесть на велик и проехать вокруг квартала, чтобы на щеках появился румянец.

   Звонит брат. Приглашает на благотворительный праздник, сбор в пользу театральной труппы. Его девушка, Лиз, знакома с режиссером. В пятницу вечером.
   – Это мероприятие для одиночек.
   – Одиночек? – Мне тут же приходят в голову завернутые каждый в отдельную бумажку ломтики плавленого сыра.
   – Такова тема мероприятия.
   – Отчаяние? – уточняю я.
   Брат отставляет трубку и спрашивает Лиз, какая там конкретно тема.
   До меня доносится ее голос:
   – Тема – танец, американская кадриль.
   – Кадриль? – недоверчиво переспрашивает Генри.
   – Ну что ты фыркаешь? – спрашивает Лиз. – Пусти меня, я сама с ней поговорю. – Она перехватывает у брата трубку. – Джейн?
   – Привет.
   – Это, конечно, звучит по-дурацки, – говорит она. – Но в прошлом году я ходила, и было ужасно весело.
   Что-то сдается мне, что такое веселье…
   «Ты же хочешь завести новые знакомства!» – влезает Фейт.
   Бонни не отстает.
   «И вообще, принимай все приглашения!»
   «У тебя что-то важное запланировано на вечер пятницы? – спрашивает Фейт. – Полагаю, встреча с Эдит Уортон?»
   Я записываю адрес вечеринки, и тут приходит уведомление о новом вызове. Это Роберт.
   – Привет. – Я в смятении. – Я разговариваю по другой линии.
   Фейт подсказывает: «Скажи, что ты ему перезвонишь».
   Как это – «перезвонишь»? А подсечь рыбу?!
   Фейт слегка улыбается.
   «Пока нет. Это первый прикорм. Перед поклевкой».
   Спрашиваю Роберта, могу ли перезвонить. Он отвечает, что звонок выйдет платным.
   «Ну и что! – восклицает Бонни. – Всего четвертак!»
   А вдруг потом не соединится?
   Говорю ему:
   – Погоди секунду.
   И прощаюсь с Лиз до пятницы.
   Мы с Робертом обсуждаем свадьбу и как там было весело. Я пытаюсь припомнить «заветы», чтобы следовать им или хотя бы не слишком грубо нарушать. Однако на ум все время приходит только такое: «Не признавайся в любви первой! Носи длинные волосы! Не заговаривай о браке!»
   Роберт сейчас в Виллидж, осматривает предложенные квартиры. Не хочу ли я выпить с ним кофе?
   Бонни шипит: «Не соглашайся на встречу, если ее назначили меньше чем за четыре-пять дней!»
   Я тяну время, расспрашиваю про квартиры. Тут в линии возникает голос оператора: ваше время истекло, соединение будет разорвано.
   Роберт бросает еще монету.
   – «Разорвано» звучит так безнадежно. Так окончательно.
   Я думаю: нет, если ты веришь в жизнь после звонка. Фейт мгновенно обрывает: «Не остри».
   – Так что там насчет кофе?
   Выжимаю из себя:
   – Я не могу.
   «Умница», – хвалит Фейт.
   – О! – Это Роберт. Пауза. – А в пятницу, пообедать?
   «У тебя на пятницу уже есть планы, – подсказывает Фейт. – Скажи ему».
   – Я не могу в пятницу.
   Он идет напролом и спрашивает про субботу.
   «Отлично», – отзывается Фейт.
   Говорю Роберту:
   – О’кей.
   Снова вклинивается оператор, требует еще монету.
   – Нет, Джейн, ты только посмотри! Какая она нахальная, опять нам мешает!
   Мне хочется петь.

   После сеанса сажусь в лифт. Бонни восклицает: «Молодчи-и-на!»
   – Что? – недоумеваю я.
   «Ты выполнила завет не рассказывать психотерапевту о нашем пособии».
   – Само собой. Пусть считает, что мне с каждым разом лучше. Очень надеюсь, однажды она скажет, что все в порядке, и мне не надо к ней больше ходить.
   «Угу. И в тот же самый день твой начальник сам повысит тебе зарплату. В пять раз», – произносит Фейт, проводя по волосам щеткой.

   Вечером в четверг Роберт оставляет мне сообщение с телефонным номером сестры: я записываю его на бумажку и прилепляю на телефонный аппарат. Позвонить самой?
   «Пока не стоит, – говорит Фейт. – Пусть поволнуется».
   – Разве так вежливо?
   «Вполне. Вот не послать открытку с благодарностями гей-парочке, с которой отрывалась в Коннектикуте месяц назад, – это грубо».
   «Что ты в них вообще тогда нашла, не понимаю! – Бонни выглядывает из миски с попкорном. – Мужчины-геи женщин просто ненавидят!»
   – А?
   «Ну это же правда», – говорит Фейт.
   – С какой стати я вообще вас слушаю?
   Фейт отвечает: «Возможно, потому что не хочешь остаток жизни спать с Эдит Уортон?»

   Я перезваниваю Роберту с работы.
   – В восемь нормально? – спрашивает он.
   Я соглашаюсь, думая только о том, чтобы не дрожал голос.
   Бонни указывает на свои маленькие часики и нараспев говорит: «Все-все-все!»
   Я выдавливаю:
   – Слушай, мне пора.
   Когда я кладу трубку, Бонни провозглашает: «Краткие разговоры! И не забудь класть трубку первой!»
   Фейт кивает. «Пусть ему тебя недостает».

   Кадриль пришла к нам с Восточного побережья в двадцатые годы: пары, распорядитель, танцевальные фигуры. Я обнаруживаю Лиз, в прелестном передничке, и Генри, в обычном деловом костюме.
   – Привет, – говорю я.
   Встаю рядом с ними. Вечеринка в пятницу вечером и свидание в субботу. Вот я молодец. Нет отбоя от предложений.
   Фейт спрашивает: «Ведь отлично, правда?»
   Правда.
   Притопы, прихлопы, выкрики «о-го-го». Само собой, я не топаю и не хлопаю, но вот покричать так и подмывает. Я уже собираюсь, но Фейт отрицательно качает головой.
   – Мне просто весело.
   Фейт напоминает, что я здесь не для этого.
   «Это танец для одиноких!» – выговаривает Бонни, хлопая в такт музыке.
   Лиз предлагает мне попробовать, а когда я соглашаюсь, идет искать для меня партнера.
   Парня, которого она приводит, зовут Гас; он помощник режиссера и похож на плюшевого мишку: лицо мохнатое, а зубы такие мелкие, что, кажется, их вообще нет.
   Похоже, идеи благотворительности и несения добра в массы ему не чужды. За кого он меня принял – за очередную заблудившуюся в жизни героиню Теннеси Уильямса или Юджина О’Нила?
   Он берет меня за руку и ведет танцевать.
   – Поклон друг другу, – командует распорядитель. – Дамы, реверанс!
   Мы выполняем проход, и он одобряюще мне улыбается, словно я героиня Джейн Остен. Вот тут я внезапно вспоминаю, как в младшей школе мы выплясывали кадриль в школьном спортивном зале, и нам, девятилетним, тоже кричали: «Поклон! Поворот!»
   «Отлично!» – вопит Бонни.
   Фейт ограничивается придушенным «о-го-го».
   После танца я уже собираюсь сообщить партнеру, что высохла, как лак для ногтей, но Фейт не дает мне раскрыть рот.
   Она командует: «Попроси прохладительный напиток».
   Именно это я и говорю.
   – Конечно, – соглашается Гас.
   Мы отходим к стойке, и Фейт подсказывает: «Спроси его, чем занимается помощник режиссера»
   «Мужчины любят поговорить о себе», – поддакивает Бонни.
   Я спрашиваю, и Гас отвечает:
   – Занимаюсь тем, что никто больше делать не хочет.
   Мне велят улыбаться, словно это захватывающе интересно.
   Отхлебнув пиво, Фейт произносит: «Теперь позволь ему сделать всю работу».
   А я что? Я только «за».
   Бонни напоминает: «И не смотри на него! Смотри в сторону!»
   Как-то невежливо.
   «Хищник и добыча, помнишь?» – Это снова Фейт.
   Я отворачиваюсь, и Гас, пытаясь привлечь мое внимание, спрашивает, не хочу ли я еще потанцевать.
   Бонни требует: «Один кавалер – один танец».
   Меня так и подмывает сказать: «Премного благодарна, но суровый долг зовет меня к добродетельному семейству моему». – Однако я представляю реакцию Фейт и произношу совсем другое:
   – Было очень приятно познакомиться, Гас.
   Бонни передразнивает распорядителя: «Поворот!» И я ухожу.
   Фейт напоминает: «Не лови их взгляды!»
   – А что не так?
   «Ты, конечно, считаешь, что это единственный способ привлечь внимание мужчины?»
   «Бедняжка!» – подхватывает Бонни.
   Они правы. Я никогда не признаюсь в этом даже себе. Звучит душераздирающе.
   «Ничего так не заводит мужчину, как отсутствие интереса», – стоит на своем Фейт.
   К моему величайшему изумлению, она оказывается права. Словно из ниоткуда возникают кавалеры и слетаются ко мне, как мухи на мед. Бонни с Фейт подсказывают, я послушно выполняю: отказываю во втором танце мужчине, которому явно понравилась; игнорирую призывы испытать себя в конкурсе поедания пирога на скорость; задаю вопросы наподобие «А в какой области права вы специализируетесь?».
   К концу вечера бумажки с номером моего телефона лежат в полудюжине карманов. Я признаюсь Фейт:
   – Такого никогда не было.
   «И почему я не удивлена?»

   Брат и Лиз провожают меня до велосипеда, и Генри интересуется:
   – Что это за персонажи?
   – А черт его знает. – Голову кружит от ощущения свободы: мне больше не надо следить за языком. – Я – царица бала. Зашибись.
   – Угу. Царица полей и огородов.
   – Ты вообще оценил, до чего я дошла? – Меня разбирает смех. – Пойти плясать одинокую кадриль в спортивный зал. Чтобы познакомиться с мужиками…
   Лиз протестует:
   – Не надо так себя настраивать!
   И тут я вспоминаю сказанное Фейт: «Просто старайся изо всех сил».
   И думаю: интересно, а мой брат на Лиз женится?

   Перед приходом Роберта Бонни говорит: «Не жди так явно». Я смотрю в зеркало: улыбка до ушей, глаза горят от предвкушения. Велю себе думать о смерти. Не помогает. Тогда я вспоминаю свое рекламное агентство и вчерашний мозговой штурм на тему, как назвать новый автоклуб для пожилых водителей.
   В дверь звонят. Открываю. Роберт выглядит таким же возбужденным, как я пару минут назад. Видит Иезавель, приседает на корточки, хлопает ее по крупу.
   – Иззи… Иззи…
   – Бокал вина?
   Он не возражает.
   Идет за мной в кухню. Признается, что все еще не нашел квартиру. Ничего, если он осмотрится? Конечно, говорю я, не вопрос.
   Он спрашивает, получилось ли у меня выяснить насчет вакантных квартир, – и я вспоминаю фильм «Бульвар Сансет» и сакраментальное: «Господин польстился не на даму; господин польстился на ее автомобиль».
   – Прости, пока нет. – Если бы я была одним из персонажей его карикатур, пузырь с моей репликой весь зарос бы сосульками.
   Возможно, он что-то улавливает, потому что на миг умолкает. Осматривает гостиную и останавливается у стола, где стоит вертеп: деревянное стойло и картонные фигурки животных. Поднимает по очереди каждую: вот бык, ягненок, свинья, корова – и читает подписи на обороте. Я говорю, что нашла вертеп на блошином рынке в Беркшире; воображение рисовало деревенских детей, которые закончили дневную работу и торопятся поиграть со своими картонными коровками и овечками. Я уже собираюсь объяснять, что меня это и трогает, и забавляет, – но вижу, что объяснять не надо.
   Роберт подходит к книжным полкам; рассматривает печатные машинки, еще пятидесятых годов выпуска. Шепотом произносит названия: «Тишина», «Тихая роскошь». Я, когда впервые их увидела, шептала так же.

   Мы обедаем в забавном французском ресторанчике по соседству. А потом он спрашивает, как меня занесло в рекламу.
   Бонни шипит: «Никакого негатива!»
   – Искала необременительную работу.
   Угу. Я-то рассчитывала, что буду по вечерам писать пьесы и романы – или хоть инструкции к технике. Однако то, чем приходилось заниматься в агентстве, обрушило мой ай-кью, и по вечерам я тратила все силы на то, чтобы просто вернуть его к мало-мальски пристойному значению.
   – И каким образом?
   – Выкинула телевизор и читала классику.
   – Например?
   – Начала с Джордж Эллиот.
   Он смеется.
   – Ты говоришь это таким тоном… Не уверена, что я слышал имя?
   Мы обсуждаем книги, и я признаюсь, что у меня любимая – «Анна Каренина». Кажется, на него это производит впечатление, как на других мужчин признание: «У меня под платьем ничего нет».
   Я говорю:
   – Чтение хорошо тем, что можно читать без помех – и получать удовольствие от каждой страницы. И выбор книги зависит только от тебя.
   Он улыбается краешком губ: уловил то, что не было произнесено вслух.
   Спрашиваю насчет его работы. Трудно описать карикатуры, говорит он; обычно считается, что должен быть сюжет, а у его работ никогда этого нет.
   – Я потом просто тебе покажу, – обещает он.
   Спрашиваю о причинах переезда. По словам Роберта, Лос-Анджелес – самое одинокое место на земле.
   – Особенно когда вокруг люди. Ты шутишь, все улыбаются.
   А вот Нью-Йорк хорош.
   – Похож на Оберлин: место, у которого свои собственные люди.
   Только когда Фейт командует мне не пялиться на Роберта, я осознаю, что я именно пялюсь. Опускаю глаза. На столе – его рука. Виден след от ручки, маленькое чернильное пятнышко.
   Бонни шепчет: «Спроси про компьютер».
   – Ты не используешь компьютер? – Вопрос, конечно, блещет оригинальностью.
   – Только для анимации, – отвечает он. – Я как те луддиты.
   Я не знаю, кто такие луддиты, но Бонни не дает мне переспросить.
   Приносят чек. Фейт требует: «Вообще не смотри в ту сторону».
   Бонни ей вторит: «Дай ему заплатить!»
   – О чем задумалась? – спрашивает Роберт, вкладывая свою кредитку в кожаную папочку со счетом. – Полцарства за твои мысли.
   «Будь таинственной!»
   – Сейчас вернусь. – И я сбегаю в дамскую комнату.
   «Красное вино немножко испачкало зубную эмаль. – Бонни протягивает мне салфетку. – Протри передние зубы».
   – Слушайте, – говорю я им. – Я ценю то, что вы стараетесь для меня сделать, но давайте дальше я сама.
   «Прошлый раз не задался», – напоминает Фейт.
   – Роберт совсем другой.
   «Единственная разница в том, что ты его хочешь. В отличие от предыдущего».

   По дороге домой Роберт спокойно и уверенно берет мою руку в свою.
   «Отпусти его руку. Сама», – велит Фейт.
   Мне нравится держаться за руки. За все время своего хождения по свиданиям я никогда первая не отпускала руку.
   «Ну давай!»
   И я подчиняюсь.
   Бонни говорит: «Пусть почувствует себя влюбленным щенком».
   У моей двери Роберт не просит разрешения войти; он зовет нас с Иезавель погулять.
   – Прямо на первом свидании?
   – Если ты согласишься, мое уважение достигнет небес.
   На площадке он знакомится с соседскими псами; он даже спрашивает так же, как я: «Можно поздороваться с вашей собакой?» У нас даже любимчики одни и те же: Флора, огромная бульдожка, и Ромео, пестрый датский дог.
   Он тоже любит собак.
   Дома я снимаю с Иезавель поводок; он наклоняется ко мне, и мы сливаемся в поцелуе.
   «Конец свиданию, – говорит Фейт. – На этом сегодня все».
   – О’кей, – бормочу я в любовном тумане. – Доброй ночи, Роберт.
   В его взгляде разочарование; я хочу взять его за руку или снова притянуть к себе, – но Бонни командует: «Пусть помучается!»
   И я подчиняюсь.

   На следующее утро он звонит, когда я выгуливаю Иезавель. «Привет, девочки, – выдает мне автоответчик его сообщение, – вот хочу позвать вас на прогулку».
   Ничего не желаю больше. А не положено.
   Бонни раскрывает мне свои объятия.
   – Я хочу тебя видеть, – говорит Роберт, когда звонит в следующий раз. Меня от этих слов пробирает до дрожи в коленях.
   Он спрашивает, когда мы можем встретиться. Прямо сейчас – и то слишком долго.
   – В пятницу?
   – В следующую? – уныло уточняет он.
   «Дай пять!» – торжествуют Бонни и Фейт.
   Роберт интересуется:
   – Я тебе вообще нравлюсь?
   – Нравишься.
   – Сильно?
   Фейт велит мне помедлить перед ответом.
   – Да.
   – Отлично, – подбадривает он. – Не умолкай.
   Бонни поет: «Ее улыбка изменяет ми-и-р…»

   Роберт звонит мне в офис, звонит домой. Просто чтобы пожелать доброго утра и спокойной ночи.
   Однажды вечером он сообщает, что, кажется, нашел квартиру всего в паре кварталов от меня и не хочу ли я посмотреть?
   Я хочу так сильно, что это даже причиняет боль. Говорю Роберту, что с удовольствием бы, но…
   Интересно, когда я снова стану нормальной?
   «Сейчас ты как раз нормальная», – заявляет Фейт.
   «А вот прежде… прежде была совсем съехавшая». – Это Бонни.
   Фейт утверждает: «Если бы ты вела себя как обычно, он бы вообще не позвонил».
   – Отлично, – говорит Роберт. – Думаю, можно подписывать договор. – И потом: – У тебя ведь нет ощущения, что я обкладываю тебя, как оленя?

   Мы с Донной встречаемся в кафе, и я признаюсь, что читаю упомянутую ею книгу – пособие по рыбалке.
   – Скажи, разве не кошмар? – спрашивает она.
   – Да кошмар, конечно.
   – И все эти советы с восклицательными знаками. Для Нью-Йорка это не подходит.
   – Фишка в том, – говорю я, – что оно срабатывает.
   – Ты что, следуешь их советам?! – А потом она вздыхает. – И чего я возмущаюсь? Я ведь и сама пробовала…
   Она пыталась держаться холодно и высокомерно, но мужчины, похоже, этого и не заметили.
   – Возможно, мужчины не те? Я тренировалась на таксистах. – И она демонстрирует мне, как бесстрастно называла адрес.
   Я рассказываю про встречу с Робертом; что теперь он все время мне названивает и переехал в квартиру по соседству.
   – Боже, какая неприятность! – Донне кажутся смешными мои терзания.
   – Я его заманила.
   – Ну парни ведь тоже изображают безумную любовь, чтобы заманить нас в постель? Как твой прежний козел.
   – Ну… – Я запинаюсь. – В случае с Робертом я бы не возражала.
   – Вот и думай, что лучше: так или если бы ты прыгала у молчащего телефона?

   Я уже готова к свиданию. Фейт предостерегает: «Постарайся не острить».
   – Слушай, но ведь это моя изюминка, разве нет?
   «Это просто твой способ спросить: «Ты меня любишь?» А ответный смех ты воспринимаешь как «да».
   Я замираю.
   Фейт говорит: «Пусть он тебя обхаживает, не наоборот». Бонни протягивает дезодорант: «Вот сделает предложение – и остри сколько влезет!»
   Роберт заходит рано и зовет на представление. Он принес для Иезавель жевательную палочку, и она бросает на него влюбленный взгляд, который и мне-то нечасто перепадает.
   Я наливаю ему вина и бегу в ванную комнату – досушивать волосы.
   «Вот теперь это настоящее свидание», – говорит Бонни.
   – Угу. А потом экипаж уносит их вдаль…
   «Не в том дело. Раньше он просто приглашал на чашку кофе. А теперь ищет, чем заинтересовать».
   Сквозь гудение фена я слышу звонок телефона, и, когда захожу в гостиную, вижу картину маслом: Роберт замер у автоответчика, а Гас интересуется, не желаю ли я пообедать с ним на следующей неделе.
   Роберт бросает на меня взгляд.
   – Она не может, – говорит он автоответчику. – Прости.

   Мы идем на «Простых смертных», цикл одноактных пьес Дэвида Айвза. Одну из них я люблю больше всех: о встрече двух бабочек-поденок. Во время свидания они смотрят документальный фильм о себе и выясняют, что срок их жизни всего только сутки и что после спаривания они умрут.
   Мы выходим из театра, ошеломленные, возбужденные: начинаем говорить одновременно, смеемся, – и внезапно целуемся.
   Он произносит:
   – Готов спариться с тобой и умереть.
   Заходим в один из старомодных ресторанчиков рядом с театром. Роберт говорит, что в пьесе о поденках есть то, что побуждает его рисовать: прекрасное и забавное, печальное и искреннее.
   – Покажи, – прошу я.
   – О’кей. – И он достает лист бумаги.
   Графика, перо и тушь. На рисунке – Иезавель.
   Вот мужчина, на встречу с которым я уже не надеялась.
   «Остынь, – говорит Фейт. – Это только заготовка».

   Едва переступив порог моего дома, мы сразу приступаем к плану: срываем с себя одежду и рушимся на диван прямо поверх остатков жевательной собачьей косточки.
   Сначала голос Фейт похож всего лишь на далекий звук автомобильной сигнализации. Потом он становится все громче и громче.
   «Нет».
   – Да.
   «Ты же не хочешь его потерять? – Таким голосом уговаривают обкурившегося приятеля быть хорошим мальчиком и отойти от окна. – Именно так ты теряла всех мужчин, которых по-настоящему хотела».
   Я внутренне вздыхаю и отодвигаюсь.
   – Что? – спрашивает он.
   Говорю, что я еще не готова с ним спать.
   – О’кей, – соглашается он, притягивая меня обратно. Несколько минут мы целуемся и ласкаем друг друга как безумные, а затем он спрашивает: – А сейчас?
   Я и смеюсь, и плачу. С этим мужчиной мое тело поет.
   «Поэтому ты и не хочешь его потерять».

   По телефону он упоминает, что сегодня ему позвонила бывшая девушка. Я представляю Аполлинарию.
   Хочу спросить, кто она и что он теперь к ней испытывает, но Фейт практически рвет у меня из рук трубку. И я спрашиваю, как давно они расстались.
   Почти год назад; собственно, поэтому он и уехал из Нью-Йорка.
   – Она меня опустошала. – И он спрашивает, согласна ли я подписать пакт о неопустошении.
   Я вспоминаю собственный печальный опыт, но Бонни заявляет: «Ему незачем об этом знать».

   Мы встречаемся в кафе между нашими домами. Он спрашивает, чем бы мне хотелось заниматься, если не рекламой.
   Да лучше бы я бусики из макарошек собирала или аппликации клеила! Ох, не ценила я детский сад в свое время! Однако сейчас я просто качаю головой.
   – А давай составим список, чем бы ты хотела заниматься?
   «Нет, – говорит Фейт. – Не позволяй ему думать, что нуждаешься в помощи».
   – Но я и правда нуждаюсь в помощи.
   «Он решит, что ты неудачница. – Бонни делает замысловатый жест пальцами. – Видишь? «Н», неудачник».

   Назавтра он не звонит. Утром, днем, вечером. А я, я ведь даже не могу позвонить сама!
   Вечером в пятницу мы, как и планировали, идем в кино, – но в темноте зала он не берет меня за руку; не целует в такси по дороге домой. Я хочу спросить, что случилось, но Фейт останавливает: «Не показывай, как ты от него зависима».
   Когда такси тормозит у моего дома, он жалуется мне, что устал. И не спрашивает о планах на субботу.
   В субботу я до полуночи читаю. Потом беру Иезавель и веду на прогулку. Мы проходим по его улице, туда и сюда, по затемненной стороне. На террасе квартиры видны два силуэта: Роберт и Аполлинария.
   Когда я добираюсь домой, меня трясет.

   В воскресенье я опрометью мчусь к звонящему телефону. Однако это всего лишь приятель по колледжу, Билл Макгайр, Мак. Он живет в Японии, будет в Нью-Йорке в следующий уик-энд и хочет пригласить меня на ужин.
   Я колеблюсь.
   «Не сиди в четырех стенах!» – требует Бонни.
   – Я уже набегалась, – огрызаюсь я. – Теперь хочу поскучать дома. С Робертом.
   «Уж он-то не скучает!»
   – Не знаю.
   «Ты же сама их видела!»
   – Может, они просто друзья.
   «Друзья-я?»
   – А почему нет?!
   «Как бы то ни было, – вмешивается Фейт, – охотникам нравится соперничество. Если есть соперники, – значит, добыча стоящая».
   – Я бы свихнулась, если бы он стал встречаться с кем-то еще.
   «А ты что, намерена «встречаться»?» – ехидничает Фейт.
   «Так не пойдет!» – вопит Бонни.
   Я соглашаюсь поужинать с Маком, кладу трубку.
   – Это неправильно.
   «Правильно-правильно. – Фейт поправляет застежку. – Просто непривычно».
   – Нет. Неправильно.
   На Фейт соблазнительный облегающий туалет из шелка цвета шампань, на тонких бретельках.
   «Разве ты не хочешь попробовать другую жизнь? Ты же всегда об этом мечтала!»
   – Вот именно. Мечтала. Раньше.
   «Вот увидишь, это сработает», – уверенно говорит Фейт.
   – Надеюсь, ты права. Миленькое платьице.
   «Тебе тоже такое надо!» – с энтузиазмом восклицает Бонни.

   Через день после возвращения Софи из свадебного путешествия мы встречаемся в кафе в Виллидж. Прежде чем начать рассказывать про медовый месяц, она интересуется, что у меня с Робертом.
   Говорю, что не имею понятия.
   – Возможно, завел другую.
   – Что-что?
   – Я видела его с красоткой с твоей свадьбы. Помнишь, Аполлинария, звезда Вселенной?
   – Ну, для начала, Апи лесбиянка. Это так, к слову. А в тебя он влюблен. Так что вопрос в тебе, дорогая. Ты-то к нему как?
   Я киваю.
   – Очень.
   – Ну и что ты, спрашивается, вытворяешь? Роберт уже ничего не понимает.
   Не обсуждай пособие с непосвященными! Я колеблюсь, нарушить завет или не стоит. Затем все ей рассказываю.
   Секунду она ошарашенно разглядывает меня.
   – Ты серьезно?
   – Да, звучит странно. Но… – Подбираю слова. Вспоминаю аналогию Донны с рыбалкой. – Оказывается, раньше я о мужчинах вообще ничего не знала!
   – О манипуляциях ты раньше тоже ничего не знала.
   – Я разрушила все отношения, которые у меня складывались, будешь спорить?
   Она отмахивается: все бывшие были меня недостойны.
   – Я не хочу разрушить отношения с Робертом. Не хочу! – И признаю: в книге что-то такое есть.
   – Например?
   – Ну… Твой Макс сам сделал первый шаг, ведь да?
   – Макс бабник.
   – И он тебя добивался. А ты даже не отвечала на его звонки.
   – Я думала, у него крыша поехала.
   Я настаиваю.
   – И он первый сказал «я тебя люблю».
   – Ага, на самом первом свидании, – хмыкает подруга. – Он как ты. Или как ты была раньше.
   – Ну так все твое поведение как раз и есть заветы из книжки.
   – «Заве-еты?» – Софи качает головой. – Подруга, тебя лечить нужно.
   Она стреляет у официантки сигарету, и я спрашиваю, почему на свадьбе она предостерегала меня насчет Роберта.
   Софи колеблется.
   – Я думала, он избегает серьезных отношений и обязательств. А сейчас меня больше тревожишь ты. Завязывай уже с этой книжкой!
   – Да я же не читаю ее с утра до вечера, – отбиваюсь я. – Пролистала и приняла к сведению. Ты же знаешь, какая я восприимчивая.
   И я напоминаю, как однажды взяла в библиотеке старинное пособие для машинисток. Среди текстов на перепечатку были рекомендации, как должна выглядеть девушка, если ее пригласили на собеседование.
   – И ведь каждый раз, когда я на такое собеседование собиралась, в голове всплывало: «Опрятно причесанные волосы и чистые ногти дадут потенциальному работодателю…»
   Софи перебивает:
   – Нужен антидот. – И она предлагает уделить внимание Симоне де Бовуар.

   Я читаю манифест феминизма, «Второй пол». Фейт замечает: «Мой муж, вот уж кто совершенно избегал серьезных отношений».
   «Да?» – удивляется Бонни.
   «Когда Ллойд учился в медицинской школе, он не был помолвлен целых четыре года».
   – Может, он просто все время сидел за книжками? Изучал медицину.
   «Угу. В некоторых ее интимных проявлениях».
   Бонни морщит нос.
   «Фейт!»
   «Суть пособия в том, чтобы превратить бракофобию в бракофилию».
   – Вообще-то я читаю, – напоминаю я.
   «А ты видела ее письма к Сартру? – спрашивает Фейт. – Душераздирающие, да?»
   Я делаю вид, что не слышу.
   «Обрати внимание – она так и не стала мадам Сартр».
   – Слушайте, – говорю я. – При чем здесь брак? Я просто хочу быть с Робертом.
   «Вот-вот. Симона тоже так говорила».

   В пятницу Роберт ведет меня в «Тайм-кафе», хипстерское заведение. Наше место как раз напротив столика, за которым сидят модели.
   Кажется, он вообще их не замечает, и, вопреки протестам Фейт, я пристально смотрю на него, стараясь все передать взглядом.
   Я вижу, как он удивляется. «Ты мне?»
   – Тебе.
   – Что?
   – После ужина… ты займешься со мной любовью?
   Бонни охает. Фейт машет официантке и заказывает двойной мартини.
   Роберт пересаживается ко мне на диванчик, и мы целуемся, целуемся до тех пор, пока не приносят салаты.
   Он торопливо жует.
   – Давай возьмем Иезавель и поедем завтра за город.
   – Давай.
   Оказывается, Аппи пригласила нас в дом ее партнерши в Ламбертвилль, и надо просто позвонить им, предупредить.
   «Детка, у тебя завтра свидание», – напоминает Бонни.
   Во рту становится кисло.
   Когда тарелки пустеют, я извиняюсь и иду к телефону. Набираю справочную службу. Надо отменить встречу с Маком, и мне заранее неловко. А вот когда оператор уточняет детали, мне становится еще хуже. Я ведь даже не знаю, где он остановился.
   Стараюсь себя убедить, что можно просто не говорить о назначенной встрече. Однако в конце концов выдавливаю:
   – Роберт, я не смогу с тобой поехать.
   – Почему?
   Я мнусь, что-то бормочу.
   – А, понял. У тебя свидание.
   Минуту качает головой. Потом делает знак официантке. Пока он расплачивается, я бормочу что-то насчет того, что человек приехал из Японии, что я бы, конечно, отменила встречу, но…
   И тут Роберт обрывает меня взглядом.
   – Два адреса, – говорит он таксисту.
   «Отлично», – цедит Фейт.

   Утром я сама звоню Роберту. Гудки, гудки…
   Я веду Иезавель на пробежку в Центральный парк. Сегодня первый по-настоящему летний день, но при голубом небе и ярком солнце Нью-Йорк кажется каким-то пыльным.
   Даже носящаяся по траве Иезавель не улучшает настроения. Я чувствую себя, как унылая старая гончая, играть с которой отказались все собаки.
   «Я знаю, как это тяжело, – говорит Фейт. – Но если Роберт так легко сдается, все равно ничего не выйдет».
   – Если бы так поступил со мной он, я бы выкинула его из головы.
   «А вот не надо ставить себя на его место». – Это Фейт.
   «Ты не он! – восклицает Бонни. – Ты вообще не мужчина!»
   – Я собака. А вы пытаетесь сделать из меня кошку.

   Мою голову. Сушу. Надеваю платье и босоножки. Кидаю в сумочку помаду. Делаю все так же равнодушно, словно собираюсь к бухгалтеру.
   Бонни ругается: «Посмотри на руки! Под ногтями можно выращивать герань!»
   Я раздраженно бурчу:
   – И что?
   Надеваю мотоциклетный шлем.
   «Ты не поедешь на велосипеде, – командует Бонни. – А то он подумает, что ты ненормальная».
   – Я и так ненормальная, Бонни.
   «Ну, – говорит она, – тогда хотя бы нашлемник не надевай».
   Я вижу Мака раньше, чем он меня. Он высокий, широкоплечий, с волнистыми светлыми волосами. В своем голубом блейзере и белой рубашке он выглядит аристократично. То, что его не красит: глаза-бусинки, острый подбородок, тонкие губы – почему-то не бросается в глаза. Сейчас он вполне привлекателен, но мне отчего-то все равно.
   – Джейн Розеналь. – Он целует меня в щеку. С какой стати? Смотрит на шлем. – Велосипед?
   – Ага.
   – Разве не опасно?
   – Угу.
   – Поедим где-нибудь на свежем воздухе, не против?
   Метрдотель ведет нас наверх: там, на самой крыше, устроен садик со свечами, повсюду цветы. Дует легкий ветерок; над нами покрытое пушистыми облаками небо, и в какой-то миг я перестаю жалеть, что пришла сюда. А потом вспоминаю Роберта – и то, как дорого мне обошелся этот обед.
   – Закажем бутылку вина? – спрашивает Мак.
   – Если только по бокалу.
   Заказываю мартини, Мак тоже.
   – Ну-с. – И он начинает задавать вполне ожидаемые вопросы. Мы по очереди что-то рассказываем друг другу; не столько беседа, сколько трансатлантический звонок.
   Мой однокашник остановился в бизнес-апартаментах, в роскоши и комфорте. Сначала я слышу только это, а потом замечаю: он острый на язык, хотя внешне и невыразительный, и очень даже себе на уме.
   – Кстати, – говорит он. – Ты, конечно, можешь звать меня Мак, если хочешь, но я давно уже известен как Уильям.
   – А я как Принцесса Джейн. Если мы подружимся, я разрешу называть себя просто Принцесса.
   Он смеется:
   – Вот такой я тебя и помнил. Такая же острая на язык.
   – Слышали? – обращаюсь я к Фейт и Бонни.
   «Угу. И позвонил тебе всего-то через пятнадцать лет», – ворчит Фейт.
//-- * * * --//
   После двух мартини и бутылки вина я понимаю, что если хочу держаться на ногах, лучше перейти на кофе.
   За десертом Мак уточняет, можно ли уже звать меня Принцессой.
   – Да, Уильям.
   Он говорит, что планирует через некоторое время вернуться из Азии в Штаты; он намерен преподавать в Морристауне, штат Нью-Джерси, – суетливом городишке, где вырос.
   – А что ты хочешь вести? – спрашиваю я.
   – Все равно что, кроме физкультуры. А ты, Принцесса? Как тебе идея стариться вдали от больших городов?
   Я понимаю, о чем он спрашивает, и Фейт с Бонни тоже рады. Однако я говорю:
   – Только если придется выбирать между этим вариантом и костром инквизиции.
   На улице он предлагает пойти еще куда-нибудь: послушать музыку, выпить. Я отказываюсь: у меня ведь еще велосипед, его придется вести пешком, я и так дотащусь домой только к рассвету.
   – Можно тебя поцеловать? – спрашивает он.
   Я мотаю головой. Собираюсь сказать, что губами только разговариваю, и с острой болью осознаю: нет, не только.
   – Отопри замок, – прошу его, протягивая ключ.
   Он возится с велосипедом.
   – Сейчас загрузим в такси.
   Мак останавливает машину, и мы действительно запихиваем велосипед в багажник. Я сажусь и благодарю за ужин. Он кивает.
   – Тебе спасибо.
   – Ты милый, – говорю я. И называю таксисту свой адрес.

   Автоответчик пуст. Я беру Иезавель, и мы идем гулять к дому Роберта. Смотрю вверх на окна и пытаюсь угадать, которые его.
   «Иди домой, тыковка», – советует Бонни.
   Я сижу у подъезда. Иезавель некоторое время рыскает вокруг, потом садится рядом и складывает голову мне на колени.
   Вспоминаю арию обиженного Элизой Дулиттл профессора Хиггинса: «А что бы дамам, как мужчины, стать?» И на тот же мотив тихонечко шепчу: «А что б мужчинам стать, как пудели?»
   «Ты слишком много выпила, – говорит Фейт. – Ну хочешь, утром ему позвони».
   – Это что, способ загнать меня домой?

   Утром от Роберта по-прежнему ничего.
   Днем телефон звонит, и я бегу к нему со всех ног.
   – Принцесса?
   Мак благодарит за отлично проведенное время. Я тоже что-то такое говорю.
   Когда трубка положена, Бонни гладит меня по коленке.
   «Разве не приятно просто услышать сигнал ожившего телефона?»
   Представляю Роберта на фоне сельской идиллии с Апполинарией и ее девушкой. «Роберт, о чем ты? – говорит она. – Женщина из рекламного агентства? Я тебя умоляю!»
   А может, они позвали пару и для Роберта, такую же классическую красотку-оскароносицу?
   «Не накручивай себя! – уговаривает Бонни. – Какая еще оскароносица!»
   Вечером я снова набираю номер, и на этот раз он отвечает.
   Я спрашиваю:
   – Ты вроде бы собирался обложить меня как оленя?
   – Я уезжал, – ровно отвечает он.
   Предлагаю пересечься в кафе между нашими домами, и он соглашается.
   Мы одновременно кладем трубки, и я бегу к зеркалу. Бонни протягивает мне губную помаду. Фейт, сидя на бортике ванной, тянется за пилочкой для ногтей. Подпиливает ногти, а потом поднимает на меня взгляд. «Это решающий момент охоты».
   – Мы в Нью-Йорке, – огрызаюсь я. – Здесь не охотятся.
   «Не злись, – мурлычет Бонни. – Это же просто аналогия».
   – Все! Больше никакой охоты! Никакой рыбалки!
   Фейт цитирует: «Просто будь собой, да?»
   «Нет!» – Бонни так нахмурилась, что ее ямочки стали видны сильнее.
   – Да.
   «Так ты его потеряешь, Джейн». – Это Фейт.
   – Не потеряю.
   «Ну-ну».
   – Даже если и так, я потеряю его сама!
   «Это просто нервы».
   Я закрываю глаза.
   – Уходите.
   Фейт говорит: «Уже». И когда я открываю глаза, их и правда нет. В ванной комнате внезапно становится пусто и тихо. Я осталась сама по себе.

   Роберт уже сидит на веранде кафе, изучает меню.
   Приподымается, целует меня в щеку, – словно после уже состоявшегося разрыва мы решили остаться друзьями. Это меня задевает.
   – Как дела? – спрашиваю я.
   – Отлично. А у тебя?
   Я киваю.
   Мы оба заказываем красное вино, и я интересуюсь:
   – Куда ездил?
   Он отвечает не сразу.
   – В Нью-Джерси. К родителям.
   – И как?
   – Да как всегда. Полил лужайку, поспорил с отцом, вернулся. Стал на несколько дней старше.
   Мою улыбку он как будто и не замечает.
   Приносят вино; он делает глоток и сразу еще один.
   – Ты губы испачкал, – говорю я.
   – Слушай, – перебивает он. – Так не пойдет.
   – Нет?
   Иезавель подставляет ему лоб, и Роберт тянется ее почесать.
   – Не гладь мою собаку, – говорю я. – Если мы расстаемся, руки прочь от нас обеих.
   – Мы не можем расстаться, – возражает он. – Ты променяла меня на других.
   – На другого. – И уточняю, словно это может что-то исправить: – Он из Японии.
   – Да хоть откуда.
   – Мне никто не нужен, кроме тебя.
   Произнеся эти слова, я испытываю огромное облегчение, – а потом вижу, что он никак на них не отреагировал.
   – Не то, – говорит он.
   – Что не то?
   Он делает глубокий вздох.
   – Я полюбил другую.
   – О, ладно.
   Однажды кто-то описывал ревность как лед, текущий по жилам, но я скорее испытываю позывы к рвоте.
   – Дело не в том, что ты какая-то не такая, – ты замечательная. Просто я думал, ты другая.
   – Я не понимаю!
   – На свадьбе мне показалось, что ты такая… – Он ищет слова. – Я думал, что ты такая… А ты оказалась другой!
   Через пару секунд я понимаю: он говорит, что полюбил меня! А потом до меня доходит второй раз: не полюбил – разлюбил!
   Я спрашиваю так тихо, что и сама себя едва слышу:
   – А какой я оказалась?
   Он качает головой. Я вижу, что он не хочет причинять мне боль, – и от этого становится больнее.
   – Нет уж, договаривай. Так какой я оказалась?
   – Взрослой, которая ведет себя как школьница.
   Я вспоминаю спортивный зал и Бонни с Фейт.
   – И я тоже начинал чувствовать себя школьником, который тебя добивается. Словно я должен завоевать приз, добычу.
   – М-м. – А что еще я могу сказать?
   – У нас были свидания. А я не знаю, как должны выглядеть правильные свидания.
   – Я тоже не знаю.
   Он не реагирует. Он вообще больше меня не слышит; он решил, что все про меня понял, и что я ему не гожусь.
   – Знаю, я чудак. Но для меня наши отношения начались, когда я встретил тебя на свадьбе.
   – Да, – выдыхаю я.
   – В том-то и дело, что нет, Джейн. Ты дала мне понять, что я должен отдельно просить о каждом свидании, со специальным согласованием, с датой и временем. Согласовывать свидания.
   Я эхом повторяю:
   – Согласовывать свидания. – Ему неоткуда знать, что я и сама использовала это выражение.
   – Не то чтобы в этом есть что-то плохое. Я имею в виду, ты просто нормальная.
   Я мысленно возражаю: не нормальная.
   – Мне жаль, – говорит он.
   Ему и вправду жаль.
   – За кого ты меня принял? Там, на свадьбе?
   Он качает головой.
   – Скажи, – прошу я.
   Он смотрит на меня, словно я давний друг, с которым можно вспоминать свои прежние далекие влюбленности.
   – Веселая, остроумная, умная, открытая. Естественная.
   – Ты все правильно понял.
   Он грустно усмехается:
   – Угу.
   – Слушай, – произношу я. Роберт разговаривает вполне доброжелательно, однако хорошо видно: он гадает, сколько еще все это протянется. И мне нужны заметные усилия, чтобы не встать и не попрощаться. – Слушай, я просто испугалась.
   Он вроде и слушает меня – только я не знаю, которую меня; возможно, хорошего друга, каким, как он думает теперь, я однажды стану.
   – Я плохо умею вести себя с мужчинами.
   Он искренне смеется – впервые за весь наш разговор. Мне трудно заставить себя быть полностью откровенной, но терять уже нечего.
   – Со всех сторон талдычат, какой должна быть женщина. Ну ты знаешь – женственной. Твердят на разные голоса. Я всю жизнь потратила на то, чтобы не слушать этих советов. – Глотаю комок в горле. – И так хотела быть с тобой, что в этот раз послушала.
   Роберт медленно кивает. Теперь, кажется, он начинает различать настоящую меня. Ту самую, которую разглядел на свадьбе. Ту самую, которой я была и есть.
   Впрочем, мне требуется все мужество, чтобы произнести:
   – Покажи мне свои рисунки.
   Мы идем в сторону его дома.
   – Хочешь? – Я протягиваю ему поводок Иезавель. И он берет.
   Заходим в подъезд – пусть, пусть все будет хорошо! – поднимаемся на верхний этаж. Ждем с Иезавель на площадке, пока Роберт запирает в спальне кота. Затем он ведет нас в студию: большие распахнутые окна выходят на задний двор. Он спрашивает про вино, я киваю.
   Одна стена полностью обклеена рисунками – акварель, графика… Узнаю галерею ароматов из своего собачьего музея. Танцы морских коньков. Еще один лист: нарисованный Роберт ухлестывает за нарисованной Джейн.
   Роберт подает мне вино. Я говорю: твои рисунки прекрасны и забавны, печальны и искренни.
   Он улыбается.
   Спрашиваю, а что еще можно сказать по рисункам о нем самом. Вопрос ему по нраву. А ответ по нраву мне:
   – Роберт Уэкслер – чудак в погоне за бесхитростной правдой.
   А я – бесхитростный правдолюб в погоне за чудом.
   Так я думаю – и понимаю, что теперь можно не следить за языком, а сказать все, что захочу. И говорю.
   Он не смеется, а притягивает меня к себе. Мы целуемся, целуемся, целуемся, под взглядами Иезавель и всех героев его рисунков. Больше нет никаких ограничений. Каждый из нас – охотник и добыча, рыболов и рыба. Мы – паэлья из мяса и рыбы вместе, подавать в сковороде, не забыть шафран. Мы просто две бабочки-поденки, сплетенные в одно целое, любящие друг друга летней ночью.

От автора

   Моя искренняя признательность Александре Бабански, Барбаре Гроссман, Сюзан Петерсен и Полу Словаку из издательства «Viking». Я также благодарю Фрэнсис Копполу, Карлу Эофф, Элисию Паттерсон, Саманту Шнее и Джоанну Яс из издательства «Zoetrope: All Story»; Кэти Минтон и Исайю Шеффера из «Collected Shorts»; Люси Чайлдс и Пола Сайрона из литературного агентства «Aaron Priest».

   Большое спасибо моим верным читателям и почитателям: Майклу Этмору, Джоан Бэнк, Донне Барба, Марджери Бейтс, Скотту Брайсону, Артуру Чернофф, Полу Коуди, Джейн Дикинсон, Хантеру Хиллу.

   Митч Карш, Кен Катц, Питер Ландсман, Алекс Мун, Джейн Мориарти, Сильви Рабино, Майкл Руби, Орин Рудавски, Джули Шумахер, Сэнди Стиллман, Джо Свит, Джон Шалей, Джек Веттлинг, Джуди Вол – огромное вам спасибо!
   Особо я хочу поблагодарить Гарта Уингфилда, который помогал мне со всеми вариантами всех новелл.

   И, конечно, самые искренние слова признательности я говорю своему брату Эндрю Бэнку: за то, что выслушивал все эти скучные подробности, не давал мне унывать и всегда приходил на помощь.

Мелисса Бэнк Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле

Глава 1 Первые старты

Глава 2 Дом над волной

Глава 3 Мой мастер

Глава 4 В самом лучшем свете

Глава 5 Самое страшное, что только может представить домашняя девочка

Глава 6 Любая на твоем месте

Глава 7 Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле