Борис Житков
Вечер. Почта. Про слона и другие рассказы для детей

Борис Степанович Житков
1882-1938

   Дальние страны, прекрасные города, приключения – такой была жизнь замечательного писателя Бориса Степановича Житкова. Он родился в 1882 году в Новгороде, однако вскоре семья Житковых переехала в Одессу, где и прошло детство писателя.
   В Одессу заходили тысячи кораблей со всех концов света, и на улицах города всегда можно было встретить моряков. Сколько разных историй услышал будущий писатель от простых матросов, чья кожа была выдублена свирепыми океанскими ветрами, а руки огрубели от тяжёлой работы. Но вместе с тем их рассказы были настолько интересны и притягательны, что уже в раннем детстве Житков знал, кем он станет – обязательно моряком.
   Так и случилось. После окончания университета он отправился в море, сначала штурманом парусника, а потом и капитаном научно-исследовательского судна. Теперь он, уже сам возвращаясь домой, рассказывал удивительные истории о том, что видел в дальних странах. Вот только истории эти никто не записывал. Так и пропали бы они, улетели бы вместе с ветром в море, если бы не старинный друг Житкова, известный детский писатель Корней Чуковский. Именно он посоветовал Житкову записать один из рассказов и отнести в детский журнал «Новый Робинзон», где рассказ и был напечатан.
   Много времени прошло с тех пор, но рассказы Житкова всё также интересны и познавательны, как и десятки лет назад. В этой книге мы собрали самые лучшие, самые интересные из них и надеемся, что тебе, дорогой читатель, они понравятся не меньше, чем нам.

КАК УТОНУЛ ПАРОХОД

   Была война. Люди боялись, чтобы враги не приплыли к их земле на военных кораблях. Военные корабли из пушек могут всё на берегу разбить. А потом могут привезти с собой солдат и высадить их на берег.
   Так вот, чтоб военные корабли боялись подходить к берегу, в море пускали большие круглые железные коробки. Эта коробка так устроена, что если за неё заденет пароход, то она сейчас же взорвётся. Да с такой силой, что непременно сделает дырку в пароходе. И в пароход начнёт набираться вода, и тогда он может потонуть.
   Эти коробки называют минами. Чтобы мины никуда не уносило и чтобы они стояли около берега в воде, их привязывают проволочной верёвкой к тяжёлым якорям. Якоря крепко лежат на дне и держат мины. Чтобы их сверху не было видно, проволочную верёвку делают покороче, так что мина сидит под водой, но не очень глубоко. Пароход над ней не пройдёт, непременно дном зацепит. Когда воевали, много военных кораблей наскакивало на мины. Мины взрывались и топили корабли.
   Но вот кончилась война. Вынули из воды мины. А когда подсчитали, то вышло, что вынули не все. Немного мин ещё осталось в море. Их не могли найти. По морю стали ходить простые пароходы, а не военные. Простые пароходы перевозили людей и товары из порта в порт, из страны в страну.

   И. Айвазовский. Кораблекрушение

   Один пароход шёл с грузом. Дело было летом, и была спокойная погода. Пароход проходил мимо рыбаков, и с парохода все смотрели, как рыбаки поднимают сети и много ли попалось рыбы.
   Вдруг раздался такой удар, будто гром. Пароход тряхнуло, и из-под борта взлетел в воздух сноп воды выше мачты. Это пароход толкнул мину, и она взорвалась. Пароход стал быстро тонуть.
   Рыбаки оставили сети, подплыли на лодках к пароходу и взяли всех людей. Капитан долго не хотел уходить. Ему было жалко парохода. Он думал, что, может быть, пароход можно как-нибудь спасти и он не утонет. Но все видели, что пароход всё равно утонет. И капитана силой взяли в лодку.
   Пароход пошёл на дно вместе с грузом.

И. Айвазовский. Взрыв корабля

ПОЖАР В МОРЕ

   Один пароход шёл в море с грузом угля. Ещё дня три надо было пароходу идти до места. Вдруг к капитану прибежал механик из машинного отделения и сказал:
   – Нам попался очень плохой уголь, он сам загорелся у нас в трюме.
   – Так заливайте его водой! – сказал капитан.
   – Поздно! – ответил помощник капитана. – Очень разгорелось. Это всё равно что лить воду на горячую плиту. Будет столько пару, как в паровом котле.
   Капитан сказал:
   – Тогда закупорьте помещение, где горит уголь, так плотно, чтобы было как в закупоренной бутылке. И огонь потухнет.
   – Постараюсь! – сказал помощник капитана и побежал распорядиться.
   А капитан повернул пароход прямо к берегу – в ближайший порт. Он дал в этот порт телеграмму по радио: «У меня загорелся уголь. Полным ходом иду к вам». А оттуда ответили: «Держитесь, сколько можете. Помощь идёт».
   Все на пароходе знали, что у них загорелся уголь, и старались, кто как мог, закупорить этот уголь так, чтоб к нему не прошёл воздух. Но уже нагрелась стенка, которая отделяла уголь. Все уже знали, что вот сейчас огонь вырвется наружу и будет страшный пожар.
   А с моря пришли по радио телеграммы с трёх спасательных пароходов, что они спешат на помощь полным ходом.
   Помощник капитана влез на мачту, чтобы с высоты скорей увидеть, где пароходы. Пароходов долго не было видно, и матросы уже думали, что придётся спустить шлюпки и уехать с парохода.
   Вдруг вырвалось из трюма пламя и поднялся такой пожар, что к шлюпкам нельзя было пройти. Все в ужасе закричали. Не испугался только помощник капитана, который стоял на мачте.
   Он показывал вдаль рукой. И все увидали, что там, вдали, к ним спешат три парохода. Люди обрадовались, бросились тушить пожар сами как могли. А спасательные пароходы как подошли, так столько пожарных машин пустили в ход, что скоро потушили весь пожар.
   Потом увели пароход в порт, а в порту его починили, и через месяц он пошёл дальше.

И. Айвазовский. Пожар на корабле

ВЕЧЕР

//-- Из цикла «Рассказы о животных» --//
   Идёт корова Маша искать сына своего, телёнка Алёшку. Не видать его нигде. Куда он запропастился? Домой уж пора.
   А телёнок Алёшка набегался, устал, лёг в траву. Трава высокая – Алёшку и не видать.
   Испугалась корова Маша, что пропал её сын Алёшка, да как замычит что есть силы:
   – Му-у!
   Услыхал Алёшка мамин голос, вскочил на ноги и во весь дух домой.
   Дома Машу подоили, надоили целое ведро парного молока. Налили Алёшке в плошку:
   – На, пей, Алёшка.
   Обрадовался Алёшка – давно молока хотел, – всё до дна выпил и плошку языком вылизал.
   Напился Алёшка, захотелось ему по двору пробежаться. Только он побежал, вдруг из будки выскочил щенок – и ну лаять на Алёшку. Испугался Алёшка: это, верно, страшный зверь, коли так лает громко. И бросился бежать.
   Убежал Алёшка, и щенок больше лаять не стал. Тихо стало кругом.

   П. Ковалевский. Хлев

   Посмотрел Алёшка – никого нет, все спать пошли. И самому спать захотелось. Лёг и заснул во дворе.
   Заснула и корова Маша на мягкой траве.
   Заснул и щенок у своей будки – устал, весь день лаял.
   Заснул и мальчик Петя в своей кроватке – устал, весь день бегал.
   А птичка давно уж заснула. Заснула на ветке и головку под крыло спрятала, чтоб теплей было спать. Тоже устала. Весь день летала, мошек ловила.
   Все заснули, все спят.
   Не спит только ветер ночной.
   Он в траве шуршит и в кустах шелестит.

С. Васильковский. Казачья Левада

ПРИКЛЮЧЕНИЯ «ПАРТИЗАНА»

   На заводе сделали пароход. Его строили на берегу и вот теперь спускают в воду.
   Назвали пароход – «Партизан».
   «Партизан», совсем готовый, стоит у пристани, и в него кладут груз. Ему назначили идти в Ледовитый океан. Там никогда не тает лёд. Там на далёком острове люди ждут не дождутся парохода. Им нужны доски для постройки дома, нужны мука, сахар, овощи, молоко. «Партизан» везёт им даже живую корову.
   «Партизан» очень торопится. Если его застанет зима, ему не выбраться изо льда без помощи ледокола и не вернуться назад.
   Машина работает полным ходом. «Партизан» идёт днём и ночью. По ночам зажигаются огни: белые на мачтах, а по бокам красный и зелёный, чтобы встречные пароходы не натолкнулись на него.
   Вдруг поднялась страшная буря. Идти вперёд стало трудно. Огромные волны рвались на пароход. Но «Партизан» был крепкий и сильный пароход: он шёл сквозь ветер и волны всё вперёд и вперёд. Капитан знал: на далёком острове ждут люди. Если он запоздает и его захватит в пути зима, они останутся без хлеба.
   Но вот капитан увидел: гибнет в море парусный корабль. Нужно спасать людей! С «Партизана» перекинули верёвку, а на паруснике прикрепили её к мачте. К верёвке привязали корзину, и в ней перетаскивали людей на «Партизан». Всех спасли и отправились дальше. Всё скорей, скорей!..
   Уже полпути прошёл «Партизан» благополучно. Но тут поднялся на море туман. Ничего кругом не видно, как будто в молоке плывёшь. «Партизан» идёт медленно и гудит в гудок, чтоб не столкнуться. Как вдруг совсем близко показался другой пароход. Капитан хотел повернуть, но было уже поздно. Встречный пароход ударил «Партизана» в бок и пробил большую дыру.
   Но «Партизан» не потонул. Пробоина была в борту над водой. Пришлось идти в порт, чтобы зачинить пробоину. Капитан просил, чтобы чинили скорее. Надо было до зимы успеть на далёкий остров. На месте пробоины поставили новый железный лист, и «Партизан» опять стал как новый.

   Е. Столица. Ледокол «Ермак»

   Теперь «Партизан» спешил больше прежнего и всё-таки не успел: льды окружили его со всех сторон.
   Не пробить «Партизану» льда.
   Но тут помог ему пароход-ледокол. Ледоколу лёд нипочём. Он его разбивает и делает среди льда канал, похожий на речку с ледяными берегами. По этой речке за ледоколом и пошёл «Партизан».
   Так за ледоколом прошёл «Партизан» к острову, где его давно ждали люди. Капитан всё рассказал, что с ними было в пути. И все радовались, что пароход всё-таки пришёл до зимы. Стали скорее выгружать сахар, муку, доски, а корову свели по сходням. Потом на пароход нагрузили звериные шкуры, моржовые клыки – всё, что наловили и настреляли за целый год.
   На Севере был уже мороз, когда «Партизан» пошёл домой.
   В море налетела на корабль морозная буря, волны захлёстывали палубу, и вода замерзала. От тяжести льда пароход мог перевернуться. Люди скалывали лёд три дня и три ночи без отдыха и спасли «Партизан».
   Чем ближе к дому, тем становилось теплей. А когда пришли домой, было уже совсем тепло и светило солнышко. Пароход украсили флагами. На пристани его встречали люди; они махали шапками и кричали «ура». Все были рады, что «Партизан» не замёрз во льдах.
   Он доставил всё необходимое людям на острове. А оттуда привёз много мехов, и шкур, и тюленьего жира, и солёной рыбы, и моржовых клыков, и даже живого белого мишку для зоосада.

И. Айвазовский. Ледяные горы в Антарктиде

ПОЧТА

   На Севере, где живут ненцы, даже весной, когда уже всюду стаял снег, всё ещё стоят морозы и бывают сильные метели.
   Вот раз весной ненецкий почтальон должен был везти почту из одного ненецкого села в другое. Недалеко – всего тридцать километров.
   У ненцев очень лёгкие санки – нарты. В них они запрягают оленей. Олени мчат вихрем, быстрей всяких лошадей.
   Почтальон вышел утром, посмотрел на небо, помял рукой снег и подумал: «Будет метель с полдня. А я сейчас запрягу и успею проскочить раньше метели».
   Он запряг четырёх лучших своих оленей, надел на себя малицу – меховой халат с капюшоном, меховые сапоги и взял в руки длинную палку. Этой палкой он будет погонять оленей, чтоб они шибче бежали.
   Почтальон привязал почту покрепче к нартам, вскочил на сани, сел бочком и пустил оленей во весь дух.
   Он уже выезжал из села, как вдруг навстречу его сестра. Она замахала руками и крикнула:
   – Стой!
   Почтальон рассердился, а всё-таки остановил. Сестра стала просить почтальона, чтоб он захватил с собой её дочку к бабушке. Почтальон крикнул:

   В. Ватагин. Северные олени на переходе

   – Скорей! А то метель будет.
   Но сестра долго провозилась, пока кормила и собирала девочку. Почтальон посадил девочку перед собой, и олени помчались. А почтальон ещё подгонял их, чтобы успеть проехать до метели.
   С полпути начал дуть ветер – прямо навстречу. Было солнце, и снег блестел, а тут вдруг стемнело, снег закружился, и не стало даже видно передних оленей.
   Олени начали вязнуть в снегу и остановились.
   Почтальон отпряг оленей, сани поставил стоймя, привязал к ним свою длинную палку, а к концу палки привязал девочкин пионерский галстук. А сам об-топал место около саней, положил туда почту, уложил оленей, лёг и прижался к ним с девочкой. Их скоро занесло снегом, а почтальон раскопал под снегом пещеру, и вышло как снежный дом. Там было тихо и тепло.
   А в том селе, куда ехал почтальон, увидали, что метель, а его нет, и спросили по телефону, выехал ли он. И все поняли, что почтальона захватила метель. Ждали, когда метель пройдёт.
   На другой день метель всё не утихала, но снег летал ниже. На оленях нельзя было ехать искать почтальона, проехать могли только аэросани. Они – как домик на полозьях, а бегут вперёд потому, что у них есть мотор. Мотор вертит воздушный винт, такой, как у самолёта.
   В аэросани сели доктор, шофёр и два человека с лопатами. И аэросани побежали по той дороге, где ехал почтальон.
   Вдруг над низкой метелью, как будто флаг из воды, увидали палку с пионерским галстуком.
   Аэросани подъехали и остановились. Сейчас же раскопали почтальона, девочку и оленей. Почтальон сразу спросил:
   – А еду привезли? Девочка плачет.
   – Даже горячую, – сказал доктор и отнёс девочку в аэросани.
   Пока почтальон и девочка обогревались, прошла метель.

Езда на оленях в тундре зимой

Северный олень

ПРО СЛОНА

//-- Из цикла «Рассказы о животных» --//
   Мы подходили на пароходе к Индии. Утром должны были прийти. Я сменился с вахты, устал и никак не мог заснуть: всё думал, как там будет. Вот как если б мне в детстве целый ящик игрушек принесли и только завтра можно его распаковать. Всё думал: вот утром сразу открою глаза – и индусы, чёрные, заходят вокруг, забормочут непонятно, не то что на картинке. Бананы прямо на кусте, город новый – всё зашевелится, заиграет. И слоны! Главное, слонов мне хотелось посмотреть. Всё не верилось, что они там не так, как в зоологическом, а запросто ходят, возят: по улице вдруг такая громада прёт!
   Заснуть не мог, прямо ноги от нетерпения чесались. Ведь это, знаете, когда сушей едешь, совсем не то: видишь, как всё постепенно меняется. А тут две недели океан – вода и вода – и сразу новая страна. Как занавес в театре подняли.
   Наутро затопали на палубе, загудели. Я бросился к иллюминатору, к окну, – готово: город белый на берегу стоит; порт, суда, около борта шлюпки; в них чёрные люди в белых чалмах – зубы блестят, кричат что-то; солнце светит со всей силы, жмёт, кажется, светом давит. Тут я как с ума сошёл, задохнулся прямо: как будто я – не я, и всё это сказка. Есть ничего с утра не хотел. Товарищи дорогие, я за вас по две вахты в море стоять буду – на берег отпустите скорей!

   А. Беггров. Пароходы

   Выскочили вдвоём на берег. В порту, в городе всё бурлит, кипит, народ толчётся, а мы – как оголтелые и не знаем, что смотреть, и не идём, а будто нас что несёт (да и после моря по берегу всегда странно ходить). Смотрим – трамвай. Сели в трамвай, сами толком не знаем, зачем едем, лишь бы дальше, очумели прямо. Трамвай нас мчит, мы глазеем по сторонам и не заметили, как выехали на окраину. Дальше не идём. Вылезли. Дорога. Пошли по дороге. Придём куда-нибудь!
   Тут мы немного успокоились и заметили, что здорово жарко. Солнце над самой маковкой стоит; тень от тебя не ложится, а вся тень под тобой: идёшь и тень свою топчешь.
   Порядочно уже прошли, уж людей не стало встречаться, смотрим – навстречу слон. С ним четверо ребят – бегут рядом по дороге. Я прямо глазам не поверил: в городе ни одного не видали, а тут запросто идёт по дороге. Мне казалось, что из зоологического вырвался. Слон нас увидел и остановился. Нам жутковато стало: больших при нём никого нет, ребята одни. А кто его знает, что у него на уме? Мотанёт раз хоботом – и готово.
   А слон, наверно, про нас так думал: идут какие-то необыкновенные, неизвестные, – кто их знает? И стал. Сейчас хобот загнул крючком, мальчишка старший стал на крюк на этот, как на подножку, рукой за хобот придерживается, и слон его осторожно отправил себе на голову. Тот там уселся между ушами, как на столе. Потом слон тем же порядком отправил ещё двоих сразу, а четвёртый был маленький, лет четырёх, должно быть, – на нём только рубашонка была коротенькая, вроде лифчика. Слон ему подставляет хобот – иди, мол, садись. А он выкрутасы разные делает, хохочет, убегает. Старший кричит ему сверху, а он скачет и дразнит – не возьмёшь, мол. Слон не стал ждать, опустил хобот и пошёл – сделал вид, что он на его фокусы и смотреть не хочет. Идёт, хоботом мерно покачивает, а мальчишка вьётся около ног, кривляется. И как раз когда он ничего не ждал, слон вдруг хоботом – цап! Да так ловко! Поймал его за рубашонку сзади и подымает наверх осторожно. Тот руками, ногами, как жучок. Нет уж, никаких тебе! Поднял слон, осторожно отпустил себе на голову, а там ребята его приняли. Он там, на слоне, всё ещё воевать пробовал.

   Индусы. Иллюстрация конца XIX в.

   Мы поравнялись, идём стороной дороги, а слон – с другого боку и на нас внимательно и осторожно глядит. А ребята тоже на нас пялятся и шепчутся меж собой. Сидят, как на дому, на крыше.
   «Вот, – думаю, – здорово: им нечего там бояться. Если б и тигр попался навстречу, слон тигра поймает, схватит хоботищем поперёк живота, сдавит, швырнёт выше дерева и, если на клыки не подцепит, всё равно будет ногами топтать, пока в лепёшку не растопчет».
   А тут мальчишку взял, как козявку, двумя пальчиками: осторожно и бережно.
   Слон прошёл мимо нас; смотрим, сворачивает с дороги и попёр в кусты. Кусты плотные, колючие, стеной растут. А он через них, как через бурьян только ветки похрустывают, – перелез и пошёл к лесу. Остановился около дерева, взял хоботом ветку и пригнул ребятам. Те сейчас же повскакали на ноги, схватились за ветку и что-то с неё обирают. А маленький подскакивает, старается тоже себе ухватить, возится, будто он не на слоне, а на земле стоит. Слон пустил ветку и другую пригнул. Опять та же история. Тут уж маленький совсем, видно, в роль вошёл: совсем залез на эту ветку, чтоб ему тоже досталось, и работает. Все кончили, слон пустил ветку, а маленький-то, смотрим, так и полетел с веткой. Ну, думаем, пропал – полетел теперь, как пуля, в лес. Бросились мы туда. Да нет, куда там! Не пролезть через кусты: колючие, и густые, и путаные. Смотрим, слон в листьях хоботом шарит. Нащупал этого маленького – он там, видно, обезьянкой уцепился, – достал его и посадил на место. Потом слон вышел на дорогу впереди нас и пошёл обратно.

   Зал собраний в небольшом городе близ Мадраса

   Мы – за ним. Он идёт и по временам оглядывается, на нас косится: чего, мол, сзади идут какие-то?
   Так мы за слоном пришли к дому. Вокруг плетень. Слон отворил хоботом ка-литочку и осторожно просунулся во двор; там ребят спустил на землю. Во дворе индуска на него начала кричать чего-то. Нас она сразу не заметила. А мы стоим, через плетень смотрим.
   Индуска орёт на слона – слон нехотя повернулся и пошёл к колодцу. У колодца вырыты два столба, и между ними вьюшка: на ней верёвка намотана и ручка сбоку. Смотрим, слон взялся хоботом за ручку и стал вертеть; вертит, как будто пустую, вытащил – целая бадья там на верёвке, вёдер десять. Слон упёрся корнем хобота в ручку, чтобы не вертелась, изогнул хобот, подцепил бадью и, как кружку с водой, поставил на борт колодца. Баба набрала воды, ребят тоже заставила таскать – она как раз стирала. Слон опять бадью спустил и полную выкрутил наверх. Хозяйка опять его начала ругать. Слон пустил бадью в колодец, тряхнул ушами и пошёл прочь – не стал воду больше доставать, пошёл под навес. А там в углу двора на хлипких столбиках навес был устроен слону под него только-только подлезть. Сверху камыш накидан и какие-то листья длинные.
   Тут как раз индус, сам хозяин. Увидал нас. Мы говорим – слона пришли смотреть. Хозяин немного знал по-английски. Спросил, кто мы; всё на мою русскую фуражку показывает. Я говорю – русские. А он и не знал, что такое русские.

   Вид на Мадрас в конце XIX в.

   – Не англичане?
   – Нет, – говорю, – не англичане.
   Он обрадовался, засмеялся, сразу другой стал; позвал к себе. Я спрашиваю:
   – Чего это слон не выходит?
   – А это он, – говорит, – обиделся, и, значит, не зря. Теперь нипочём работать не станет, пока не отойдёт.
   Смотрим, слон вышел из-под навеса, в калитку и прочь со двора. Думаем, теперь совсем уйдёт. А индус смеётся. Слон пошёл к дереву, оперся боком и ну тереться. Дерево здоровое – прямо всё ходуном ходит. Это он чешется так вот, как свинья об забор.
   Почесался, набрал пыли в хобот и туда, где чесал, пылью, землёй как дунет! Раз, и ещё, и ещё… Это он прочищает, чтобы не заводилось ничего в складках: вся кожа у него твёрдая, как подошва, а в складках – потоньше, а в южных странах всяких насекомых кусачих масса.
   Ведь смотрите, какой: об столбики в сарае не чешется, чтобы не развалить, осторожно даже пробирается туда, а чесаться ходит к дереву. Я говорю индусу:
   – Какой он у тебя умный!
   А он хохочет.
   – Ну, – говорит, – если бы я полтораста лет прожил, не тому ещё выучился бы. А он, – показывает на слона, – моего деда нянчил.
   Я глянул на слона – мне показалось, что не индус тут хозяин, а слон, слон тут самый главный.
   Я спрашиваю:
   – Старый он у тебя?
   – Нет, – говорит, – ему полтораста лет, он в самой поре! Вон у меня слонёнок есть, его сын, – двадцать лет ему, совсем ребёнок. К сорока годам в силу только входить начинает. Вот погодите, придёт слониха, увидите: он маленький.
   Пришла слониха, и с ней слонёнок – с лошадь величиной, без клыков; он за матерью, как жеребёнок, шёл.
   Ребята индусовы бросились матери помогать, стали прыгать, куда-то собираться. Слон тоже пошёл; слониха и слонёнок – с ними. Индус объясняет, что на речку. Мы тоже с ребятами.

   Индийский слон

   Они нас не дичились. Все пробовали говорить – они по-своему, мы по-русски – и хохотали всю дорогу. Маленький больше всех к нам приставал, всё мою фуражку надевал и что-то кричал смешное – может быть, про нас.
   Воздух в лесу пахучий, пряный, густой.
   Шли лесом. Пришли к реке.
   Не река, а поток – быстрый, так и мчит, так берег и гложет. К воде обрывчик в аршин. Слоны вошли в воду, взяли с собой слонёнка. Поставили, где ему по грудь вода, и стали его вдвоём мыть. Наберут со дна песку с водой в хобот и, как из кишки, его поливают. Здорово так – только брызги летят.
   А ребята боятся в воду лезть – больно уж быстрое течение, унесёт. Скачут на берегу и давай в слона камешками кидать. Ему нипочём, он даже внимания не обращает – всё своего слонёнка моет. Потом, смотрю, набрал в хобот воды и вдруг как повернёт на мальчишек и одному прямо в пузо как дунет струёй – тот так и сел. Хохочет – заливается.
   Слон опять своего мыть. А ребята ещё пуще камешками его донимать. Слон только ушами трясёт: не приставайте, мол, видите, некогда баловаться! И как раз когда мальчишки не ждали, думали – он водой на слонёнка дунет, он сразу хобот повернул да в них. Те рады, кувыркаются.
   Слон вышел на берег; слонёнок ему хобот протянул, как руку. Слон заплёл свой хобот об его и помог ему на обрывчик вылезть.
   Пошли все домой: трое слонов и четверо ребят.
   На другой день я уж расспросил, где можно слонов поглядеть на работе.
   На опушке леса, у речки, нагорожен целый город тёсаных брёвен: штабеля стоят, каждый вышиной с избу. Тут же стоял один слон. И сразу видно было, что он уж совсем старик: кожа на нём совсем обвисла и заскорузла, и хобот, как тряпка, болтается. Уши обгрызенные какие-то. Смотрю, из лесу идёт другой слон. В хоботе качается бревно – громадный брус обтёсанный. Пудов, должно быть, во сто. Носильщик грузно переваливается, подходит к старому слону. Старый подхватывает бревно с одного конца, а носильщик опускает бревно и перебирается хоботом в другой конец. Я смотрю: что же это они будут делать? А слоны вместе, как по команде, подняли бревно на хоботах вверх и аккуратно положили на штабель. Да так ровно и правильно, как плотник на постройке.

   Слониха и слонёнок

   И ни одного человека около них.
   Я потом узнал, что этот старый слон и есть главный артельщик: он уже состарился на этой работе.
   Носильщик ушёл не спеша в лес, а старик повесил хобот, повернулся задом к штабелю и стал смотреть на реку, как будто хотел сказать: «Надоело мне это, и не глядел бы».
   А из лесу идёт уже третий слон с бревном.
   Мы туда, откуда выходили слоны.
   Прямо стыдно рассказывать, что мы тут увидели. Слоны с лесных разработок таскали эти брёвна к речке. В одном месте у дороги – два дерева по бокам, да так, что слону с бревном не пройти. Слон дойдёт до этого места, опустит бревно на землю, подвернёт колени, подвернёт хобот и самым носом, самым корнем хобота толкает бревно вперёд. Земля, каменья летят, трёт и пашет бревно землю, а слон ползёт и пихает. Видно, как трудно ему на коленях ползти. Потом встанет, отдышится и не сразу за бревно берётся. Опять повернёт его поперёк дороги, опять на коленки. Положит хобот на землю и коленками накатывает бревно на хобот. Как хобот не раздавит! Глядь, снова уже встал и несёт. Качается, как грузный маятник, бревнище на хоботе.

   Слон, переносящий бревно

   Их было восемь – всех слонов-носильщиков, и каждому приходилось пихать бревно носом: люди не хотели спилить те два дерева, что стояли на дороге.
   Нам неприятно стало смотреть, как тужится старик у штабеля, и жаль было слонов, что ползли на коленках. Мы недолго постояли и ушли.

Э.Л. Уикс. На реке Ганг. Бенарес

КРУЖЕЧКА ПОД ЁЛОЧКОЙ

   Мальчик взял сеточку – плетёный сачок – и пошёл на озеро рыбу ловить.
   Первой поймал он голубую рыбку. Голубую, блестящую, с красными перышками, с круглыми глазками. Глазки – как пуговки. А хвостик у рыбки – совсем как шёлковый: голубенький, тоненький, золотые волоски.
   Взял мальчик кружечку, маленькую кружечку из тонкого стекла. Зачерпнул из озера водицы в кружечку, пустил рыбку в кружечку – пусть плавает пока.
   Поставил под ёлочкой, а сам пошёл дальше. Поймал ещё рыбку. Большую рыбку – с палец. Рыбка была красная, перышки белые, изо рта два усика свесились, по бокам тёмные полоски, на гребешке пятнышко, как чёрный глаз.
   Рыбка сердится, бьётся, вырывается, а мальчик скорее её в кружечку – бух!
   Побежал дальше, поймал ещё рыбку, совсем маленькую. Ростом рыбка не больше комара, еле рыбку видно.
   Мальчик взял тихонечко рыбку за хвостик, бросил её в кружечку – совсем не видать. Сам побежал дальше.
   «Вот, – думает, – погоди, поймаю рыбу, большого карася».
   А подальше, в камышах, жила утка с утятами. Выросли утята, пора самим летать. Говорит утка утятам:

   В. Маковский. Рыбачки

   – Кто поймает рыбу, первый кто поймает, тот будет молодец. Только не хватайте сразу, не глотайте: рыбы есть колючие – ёрш, например. Принесите, покажите. Я сама скажу, какую рыбу есть, какую выплюнуть.
   Полетели, поплыли утята во все стороны. А один заплыл дальше всех. Вылез на берег, отряхнулся и пошёл переваливаясь. А вдруг на берегу рыбы водятся? Видит – под ёлочкой кружечка стоит. В кружечке водица. «Дай-ка загляну».
   Рыбки в воде мечутся, плещутся, тычутся, вылезти некуда – всюду стекло. Подошёл утёнок, видит – ай да рыбки! Самую большую взял и подхватил. И скорее к маме.
   «Я, наверно, первый. Самый я первый рыбу поймал, я и молодец».
   Рыбка красная, перышки белые, изо рта два усика свесились, по бокам тёмные полоски, на гребешке пятнышко, как чёрный глаз.
   Замахал утёнок крыльями, полетел вдоль берега – к маме напрямик.
   Мальчик видит – летит утка, низко летит, над самой головой, в клюве держит рыбку, красную рыбку с палец длиной. Крикнул мальчик во всё горло:
   – Моя это рыбка! Утка-воровка, сейчас отдай!
   Замахал руками, закидал камнями, закричал так страшно, что всю рыбу распугал.
   Испугался утёнок да как крикнет:
   – Кря-кря!
   Крикнул «кря-кря» и рыбку упустил.

   Дикие утки

   Уплыла рыбка в озеро, в глубокую воду, замахала перышками, поплыла домой.
   «Как же с пустым клювом к маме вернуться?» – подумал утёнок, повернул обратно, полетел под ёлочку.
   Видит – под ёлочкой кружечка стоит. Маленькая кружечка, в кружечке водица, а в водице – рыбки.
   Подбежал утёнок, скорее схватил рыбку. Голубую рыбку с золотым хвостиком. Голубую, блестящую, с красными перышками, с круглыми глазками. Глазки – как пуговки. А хвостик у рыбки – совсем как шёлковый: голубенький, тоненький, золотые волоски.
   Подлетел утёнок повыше и – скорее к маме.
   «Ну, теперь не крикну, не раскрою клюва. Раз уже был разиней».
   Вот и маму видно. Вот совсем уже близко. А мама крикнула:
   – Кря, что несёшь?
   – Кря, это рыбка, голубая, золотая, – кружечка стеклянная под ёлочкой стоит.
   Вот и опять клюв разинул, а рыбка – плюх в воду! Голубенькая рыбка с золотым хвостом. Замотала хвостиком, заюлила и пошла, пошла, пошла вглубь.

   Карась

   Повернул назад утёнок, прилетел под ёлку, посмотрел в кружечку, а в кружечке рыбка маленькая-маленькая, не больше комара, еле рыбку видно. Клюнул утёнок в воду и что было силы полетел обратно домой.
   – Где ж у тебя рыба? – спросила утка. – Ничего не видно.
   А утёнок молчит, клюва не открывает. Думает: «Я хитрый! Ух, какой я хитрый! Хитрее всех! Буду молчать, а то открою клюв – упущу рыбку. Два раза ронял».
   А рыбка в клюве бьётся тоненьким комариком, так и лезет в горло. Испугался утёнок: «Ой, кажется, сейчас проглочу! Ой, кажется, проглотил!»
   Прилетели братья. У каждого по рыбке. Все подплыли к маме и клювы суют. А утка кричит утёнку:
   – Ну, а теперь ты покажи, что принёс! – Открыл клюв утёнок, а рыбки и нет.

Дикая утка

УРОК ГЕОГРАФИИ

   На острове Цейлоне есть город и порт английский Коломбо [1 - Теперь Коломбо – столица независимого государства Шри-Ланка.]. Большой город, портовый. Превосходный порт. Огорожен каменной стеной прямо от океана – метров на тридцать. И на солнце, на тропическом, этот блеск как вскрикивает всё равно. Зыбь двинет в стенку – бух, а вода взмоет в небо, будто ужаленная. А зыбь ходит, как гора, как зелёная стеклянная гора. Её солнце сверху отвесно пронизывает, и она идёт на тебя, если на пароходе, например, и вся эта прозелень насквозь светится зелёным воздухом.
   Люди там живут, на этом острове, чёрные. Сингалезы. Они курчавые, на наших цыган похожи. И они в эту зыбь лезут на двух брёвнах, прямо-таки на двух брёвнах, сбитых двумя перемычками, – ну, как сани морские. Так вот на двух таких брёвнах выходят под парусом в океан за рыбой. Они, конечно, не верхом на этих брёвнах сидят… Нет, на одном бревне, что побольше, борта нашиты, две доски, а другое – только противовес. И под парусом такая история устилает в хороший ветерок километров по тридцать в час. А там ветер летом дует из-под Африки.
   А зимой дует с берега, из Азии. Муссон этот ветер называется. Юго-западный и северо-восточный муссон. Ровный дует, как доска. До того сильный, что можно вперёд наклониться и стоять, как с поддержкой. Вот он и разводит эту сумасшедшую зыбь. А сингалезы не боятся. Дуют в океан и там из глубины вот этаких рыбищ вытаскивают – во! Метровой длины.
   А на острове растут пальмы. Леса пальмовые, вот как у нас сосновые. Только ствол пальмовый потоньше. И, конечно, не шишки растут там, а кокосовые орехи. Кокосовые пальмы растут.
   И лазят сингалезы, как обезьяны, на этот гладкий пальмовый ствол. Обхватит руками, пальцами, ладошкой, сам сложится пополам и ногами, ступнями упрётся в ствол.
   Вот так и лезет сингалез. Сорвал кокос, бросает, товарищ внизу ловит. Ведь кокос весь как в чехле. На нём ещё до скорлупы пальца на три обмотки. То есть, что я! Ну, будто бы волосом он упакован кругом, а сверху тонкая кожурка. И если её содрать, то вот тогда доберёшься до скорлупы. У конца ореха три глаза, то есть дырочки, они мягким закупорены, и сингалез пальцем ткнул в одну, в другую – и готовы дырки – суёт: пей.
   Там сок внутри. Ух, какой освежающий! Это не берёзу сосать. Это он мне сок потому дал, что обрадовался, что я не англичанин. Он не здорово понял, что я русский. Может, и не знал, что такие есть. А понял только, что не англичанин, и сразу задружился. «Не англичанин? Пей, пей, пожалуйста». Я весь орех выпил. А если англичанин, он бы к нему волком. Да и понятно. Я бы на их месте бил бы их прямо в лесу этими кокосами с пальмы, с самой маковки.
   Да вот, извольте: выезжаю я на шлюпке на берег. Надо лодочнику заплатить. Мелочи нет. Я говорю лодочнику: «Пойди вот к полисмену, разменяй». А полисмен ходит – здоровый дядя, плотный, прямо тучный мужчинища. Тросточка бамбуковая под мышкой. Лодочник худощавый. Подходит, на ладошке мою деньгу протягивает. Полисмен из-за спины оглянулся, вытянул из-под мышки палочку – трах со всей силы по ногам лодочника моего. Он запрыгал. Подбегает ко мне. Значит, поговорил с полисменом. Я к полисмену:
   – Что это за безобразие? За что человека бьёте? Что, с вами говорить нельзя?
   – Вам говорить можно. Пожалуйста, – и даже рукой к своему шлему притронулся. – Вам что? Разменять? Сделайте одолжение.
   Взял монету и пошёл к ларьку.
   – По скольку вам нужно? По десяти?
   Повернулся к ларёчнику:
   – А ну, давай по десяти!
   И ларёчник высыпает мелочь на прилавок – каких угодно-с! А полисмен не спеша выбирает для меня монетки почище. Потом мне вполголоса сказал:
   – Нас, господин, белых, мало, а их по сто тысяч на одного англичанина приходится. Надо строго. Надо, чтобы они от одного имени английского тряслись.
   Вот в маленьком фаэтончике, кабриолети-ке, на двух колёсах, то есть в оглоблях, – там человек. Сингалез. На нём только трусики одни. А в колясочке – англичанин, туша этакая, и морда, как бифштекс. Развалился, как под ним эта колясочка не лопнет! Ножищи выпятил; на них, как копыта, ботинки с подошвой – во! – в два пальца. И каблу-чища с кузнечный молот. И он этим каблу-чищем в худую эту чёрную спину тычет, подгоняет. А тот бежит, чуть язык за плечи не закинул, весь мокрый. Жарища ведь, баня. Это вот у них извозчики – рикши. Они ко мне приставали, чтобы повезти. Да не могу я на людях ездить. Чёрт меня побери совсем! Они все от чахотки помирают.
   Есть ещё колония у них, у англичан: Сингапур. Это для флота база. Вот тут малайцы живут. Жёлтые они. Как крашеные. Прямо удивляешься, до чего жёлтые. Будто желтуха у каждого. Только здесь тоже на людях ездят. Кругом рай земной. Бананы, пальмы, море. Такие цветы, как будто сплошные это оранжереи. Дай, думаю, поеду, погляжу на всю эту роскошь. Ведь вот цветы какие, с горсть. А красота вот она какая там. Сажусь в трамвай.

   Ф. Ризниченко. Остров Цейлон

   – За город? – спрашиваю.
   – Да, – говорят, – последняя остановка отсюда за две мили.
   Трамваи открытые, лавки поперёк, ступеньки с обеих сторон во всю длину. Вижу, трое малайцев сидят на лавочке, как раз мне, четвёртому, место есть. Сел. Хвать, малайцы снимаются, будто духу моего не выносят, и на заднюю площадку перебираются. Ну, думаю, надо им объяснить, что я не англичанин, авось не будут так ненавидеть. Оборачиваюсь, говорю громко:
   – Ай эм рашен, ноу инглиш. Тэйк ёр плейс, плиз.
   Это значит: «Я русский. Садитесь, пожалуйста».
   Улыбаются, стоят. А я один на лавке сижу.
   «Не верят», – думаю. Тут по ступенькам добирается до меня кондуктор: билет получите.
   – Да, – говорю, – а почему люди ушли? Вон уж на площадке давка, – говорю. – Жара такая, пусть сядут, а то я уйду, людей спугнул.
   Кондуктор объясняет:
   – Правило уж такое. Жёлтый с белым не смеет на одной лавке сидеть.
   – А мне, – говорю, – очень будет приятно. Очень прошу вас.
   Кондуктор улыбается, плечами пожимает.
   – Не имею права допустить нарушения, меня со службы погонят, если кто увидит.
   – Мне придётся, – говорю, – пешком идти: не хочу людей пугать, не желаю, чтобы из-за меня давка была.
   – А вот, – говорит кондуктор, – передняя лавка свободна вовсе.
   – Так чего же, – говорю, – они не сядут, а на площадке жмутся?
   – Для белых эта лавка. Жёлтые не имеют права там сидеть. Передняя – это чтобы продувало и от жёлтых духу бы не несло на господ. Нехорошо, если жёлтые впереди.
   А сам – как лимон. Тоже малаец.

   Аудиенция на Цейлоне

   «Вот, – думаю, – тут уж довели до самой точки: не только имени, духу боятся».
   Пришлось мне перебраться на переднюю лавку. Сижу, как идиот. То есть, как англичанин. И не могу я так. Хоть сходи. И вдруг выдумал: спинка-то у скамейки переворачивается, когда трамвай назад идёт, все спинки переворачиваются, и все сиденья тогда глядят в другую сторону. Я перевернул спинку и сел задом по движению. И колени в колени с малайцами, что сидели на второй лавке. Я давай с ними болтать. Весь трамвай загудел. Но, вижу, улыбаются. Кондуктор не посмел ничего сказать. Видно, в правилах не было предусмотрено такого случая, как бы сказать, ну такого… бузового.
   Да-с, так вот еду. Говорю: я русский и вообще чёрт с ними, с правилами и с англичанами.
   – У нас, – говорю, – этого нет, дорогие друзья. У нас в трамвае все навалом, и будь ты малаец, или эфиоп, или, – говорю, – китаец – всё равно. У нас, – говорю, – даже англичан пускают.
   Они как фыркнут! Однако осторожно. Крепко у них так в головах насчёт англичан завинчено.
   А тут вскоре сел англичанин. Позвал кондуктора, и пришлось спинку переворачивать. Англичанин даже не взглянул на меня, сел на один край, я на другой.
   А вот ещё одно английское гнездо. Тоже база. Гонконг. Тут уж китайцы. Они там все в отдельном квартале. Улочка узенькая, шагов десять ширины, и, как флаги на верёвках, повешены вывески. Из материи. Живут до того скучно, что одни только двери, кажется, и есть. Стен будто совсем нет.
   И валит по этой улочке полным ходом трамвай. И китайские мальчишки, как воробьи, прыскают из-под трамвая. Я прямо глаза жмурил – вот-вот задавит. Однако – никого. А улица полна народу. И за трамваем народ сейчас же смыкается, как вода.
   – Что это, – спрашиваю соседа, – тесно так живут?
   Сосед был голландец, он ответил:
   – Места им отведено мало, а их много. Вы посмотрите их на воде.
   Я пошёл к воде. Правду сказать, не видать было воды. Под берегом всё битком забито было китайскими шлюпками. Как мостовая. Я спросил:
   – Нельзя ли покататься?
   – Ах, пожалуйста! – И сейчас же меня один китаец повёл через чужие шлюпки дальше и дальше по этой шлюпочной площади. Шлюпки все палубные, очень аккуратно сделаны, чистенькие. – Вот, – говорит, – это моя. – И стал подымать парус.
   Я взялся за руль. Вышли мы из кучи шлюпок, все китайцы помогали, проталкивали. И надо всеми шлюпками стоит запах китайской пищи: кунжутного масла и чесноку. И у нас из люка шёл тот же дух.
   Тут ветерок покрепче нажал, я ногой упёрся в брезент: впереди брезент пакетом лежал. Вдруг пакет зашевелился, как живой. Я даже струхнул сначала. Смотрю, из пакета – голова, круглая, как на шахматной пешке. Китайчонок. Жмурится на солнце.
   – Это, – говорит хозяин, – мой сын.
   Я достал две картинки от папирос, даю ему. Он взял и что-то по-китайски крикнул. И вдруг из люка – китайская девчонка. Мальчик побежал по палубе, года ему три. Я кричу: «Упадёт!» Китаец мой только смеётся. Мальчишка стал с девчонкой картинки делить. Я нашарил ещё одну в кармане и кричу: «На ещё!» Он увидал. Смотрю, вылезает ещё девчонка. Я говорю хозяину:
   – Сколько же у тебя их?
   Полез я по палубе, заглянул в люк. Там, на дне, на циновке сидела китаянка. На руках ребёнок, а перед носом жаровня, на ней она рыбу жарила. А если там на ноги встать, то ровно по пояс придётся ей палуба. Жить там можно только ползком.
   – А дом у вас на берегу есть?
   Китаец замахал руками:
   – Нас на берег не очень и пускают.
   Я говорю:
   – Много вас на воде?
   Китаец никак не мог сказать такого числа, он по-английски не знал, как и сказать, объяснил кое-как: выходило, несколько тысяч.
   – А если буря?
   Китаец серьёзным стал.
   – Было, – говорит, – раз такое. Мы все говорим полисмену: «Надо лодки вытягивать, будет страшная буря – тайфун, нас всех в черепки переколотит». А англичане: «Нет! Не врите. Сидите, где посажены. И вот отсюда досюда ваше место». А мы бурю эту за несколько дней чувствуем и чуем, как смерть. И были все в тоске. И мы хотели пойти к начальнику. Нет, не пустили.

   Китайский разносчик XIX в.

   И вот вы представьте себе, что все китайцы со всеми этими ребятишками сидели на воде и ждали смерти. И налетела эта буря – тайфун. Он обращает море в кипящий котёл, он ветром срывает деревни на берегу, крыши пухом летят. Несёт, как бумажки, целые ворота, скотину подымает в воздух. И тут же над головой, как из дыры в небе, льёт дождь, что пригибает человека к земле. И вот такой тайфун налетел на эту плавучую деревню. Китаец не мог мне опять назвать числа, сколько пропало китайчат и больших китайцев. Все шлюпки разбило вдребезги, в щепки, растрепало по небу и по морю последние остатки. А кто выбрался на берег – ого! Тех сейчас же загнали полисмены в загон и заперли: на земле вам места нет, нечего вам тут вой подымать. И как оставшиеся китайцы потом оправились, не мог я понять. Китаец мой только говорил: «Хорошо, ух, как хорошо, что детей этих тогда не было!» Так радовался, как будто про счастье рассказывал, а не про бедствие.
   – Чего ты радуешься? – говорю.
   – А что они есть, – и сына за ухо подергал.
   Я ему дал монету, говорю:
   – Сдачи не надо. Всё тебе.
   Он испугался.
   – Напиши, – говорит, – мне расписку по-английски, что это ты сам мне дал, а не я украл. Я боюсь, что нехорошо может быть. Полисмен…
   А я говорю ему:
   – К черту полисмена!
   А он мне деньги назад суёт: не надо, мол, никаких тогда денег. Пришлось писать. Я написал:
   «Проклятые полисмены английские! Я дал этому китайцу доллар, не отнимайте у человека, что он заработал». И подписал, и свой адрес написал.
   А китаец не столько доллару радовался, сколько боялся, как бы несчастья не было от такого богатства.

Один доллар, выпущенный в 1917 году

Борис Житков Вечер. Почта. Про слона и другие рассказы для детей

Борис Степанович Житков 1882-1938