Майн Рид
Охотники за скальпами

   TOMAS MAYNE REID
   «THE SCALP-HUNTERS.
   A Romance of Northern Mexico», 1851

   © перевод с английского А.Грузберг
   © ИП Воробьёв В.А.
   © ООО ИД «СОЮЗ»
   WWW.SOYUZ.RU

Предисловие

   Примерно год назад я представил публике книгу под названием «Вольные стрелки». В предисловии говорилось, что это «правда, поэтически окрашенная»; основные факты правдивы, но приукрашены поэтической вольностью, факты, разукрашенные фантазией, мозаика романтики и реальности.
   Некоторые посчитали «поэтическую окраску» слишком яркой. Возможно, это и так; но общее мнение о книге не только удовлетворило меня, но и вызвало чувство благодарности; и тем, кто отнесся к ней благосклонно, я теперь предлагаю «разновидность того же самого».
   Я буду вполне удовлетворен, если ваше мнение об этой книге не будет более строгим.
   Я сожалею, что моя книга не имеет иной цели, кроме развлечения; но я излагаю в ней тысячи фактов – результат моего собственного личного опыта. Я постарался нарисовать сцены непривычной жизни такими, какими они сохранились в моей памяти. Если вы не поверите в их правдивость, надеюсь, вы все же сочтете их правдоподобными.
   Но зачем мне настаивать на правдивости книги, если я сам говорю, что ее единственная цель – развлечение? Я и не буду настаивать. Пусть все считается вымыслом – ведь это все-таки роман; но в ответ на эту уступку с моей стороны попрошу вас не считать книгу только «романом ради романа». Если вы согласитесь с этим, я достиг своей цели.
   Прежде чем идти дальше, я должен сказать два слова: одно – предупреждение вам, второе – извинения для меня. Мои сцены кровавы, некоторые исключительно кровавы, но увы! красного в них гораздо меньше, чем в реальности, из которой они взяты. Я знаю, что это слабое оправдание за то, что я их изобразил; но не хочу, чтобы вы столкнулись с ними без предупреждения. Я грубый, жестокий и безответственный писатель. Мне не хватает классических черт, которые позволяют многим моим собратьям по перу так элегантно выражать свои мысли. Если я пишу, я вынужден, чтобы заинтересовать, больше внимания обращать на содержание, чем на форму, описывать грубую реальность, а не очищенную жизнь и мысли. Больше того, моя книга – это книга о трапперах. Хорошо известно, что таперы бранятся, как солдаты, некоторые из них на самом деле гораздо хуже. Я вынужден был, насколько это возможно, облагораживать трапперов; но боюсь, что эта выразительная речь – слишком важная черта их характеров, чтобы совсем ее опускать. Если использовать банальную фразу, получится «Гамлет без Гамлета».
   Однако я вижу огромную разницу между богохульством проклятий трапперов и аморальностью грязных эпизодов. Первое может лишь на мгновение вывести из себя, а вот второе способно оставить впечатление навсегда.
   Я надеюсь, читатель, что ты свободен от литературного лицемерия, которое не замечает этой разницы, и, веря в это, отдаю свою книгу в твои руки.

Майн Рид
Лондон, 1851 год

Глава первая
Дикий Запад

   Разверните карту мира и посмотрите на большой северный континент Америки. Пусть ваш взгляд упадет на дальний Запад, к садящемуся солнцу за много меридианов. Пусть ваш взгляд отдохнет на картине золотых рек среди горных вершин, на которых лежит вечный снег. Посмотрите туда.
   Вы смотрите на землю, черты которой не тронуты рукой человека; эта земля все еще сохраняет форму, которую придал ей Всемогущий в самое утро творения; местность, в которой все несет божий облик. Этот вездесущий облик живет в величии гор, в шуме могучих рек; земля, благоухающая романтикой, полная приключений.
   Мысленно следуйте за мной по сценам дикой красоты и свирепого величия.
   Я стою на открытой равнине. Я поворачиваю лицо на север, на юг, на восток и на запад, и вокруг меня повсюду голубое кольцо неба. Ни скала, ни дерево не прерывают это кольцо горизонта. Что покрывает широкую равнину внутри этого кольца? Лес? вода? трава? Нет, цветы. Насколько хватает глаз, только прекрасные цветы!
   Я смотрю на красочную карту, на прекрасную картину, расцвеченную всеми цветами радуги. Вон там золотисто-желтый цвет, это подсолнечник поворачивает свое подобное циферблату лицо к солнцу. Вон алый цвет, где мальва поднимает свои красные знамена. Вон пурпурная монарда, а вон эвфорбия распускает серебристые листья. Оранжевый цвет преобладает в цветах асклепии, а дальше взгляд падает на розовые цветы клеоме.
   Ветерок шевелит цветы. Миллионы кораллов машут своими пестрыми знаменами. Высокие стебли подсолнечника сгибаются и распрямляются длинными волнами, словно в золотом море.
   Вот они снова затихли. Воздух насыщен ароматами слаще арабских и индийских. Мириады насекомых машут крыльями; они сами подобны цветам; птицы-пчелы носятся, как косые солнечные лучи, или, застыв на мелькающих крыльях, пьют нектар из чаш; пчелы прячутся среди медовых пестиков или с радостной песней улетают в свой далекий улей.
   Кто посадил эти цветы? Кто сплел из них этот великолепный рисунок? Природа. Это ее богатейшая мантия, более яркая, чем кашмирские шали.
   Это «травянистая прерия». Название неверное. На самом деле это божий сад.
//-- * * * --//
   Сцена изменилась. Я, как и прежде, на равнине, и ничем не прерываемый горизонт окружает меня. Что я вижу? Цветы? Нет, видны не цветы, а обширное пространство живой зелени. С севера до юга, с востока до запада тянутся луга прерий, зеленые, как изумруд, и гладкие, как поверхность спящего озера.
   Ветер гладит ее, раскачивает стебли. Все в движении; зелень покрыта движущимися темными и светлыми пятнами, когда облака набегают на солнце.
   Взгляд нигде не встречает сопротивления. Иногда он натыкается на фигуры косматых бизонов или на изящные очертания антилоп. Иногда в приятном удивлении следует за далеким галопом белоснежных лошадей.
   Это «травянистая прерия», безграничное пастбище бизонов.
//-- * * * --//
   Сцена меняется. Земля больше не ровная, но по-прежнему зеленая и лишенная деревьев. Ее поверхность представляет собой последовательность параллельных волн, которые иногда поднимаются, превращаясь в гладкие круглые холмы. Она покрыта мягким ярко-зеленым дерном. Эти волны напоминают океан после сильной бури, когда пена на волнах рассеялась, но высокие горы воды сохраняются. Кажется, что и здесь когда-то были такие волны, но потом, какой-то верховной волей, превратились в землю и внезапно застыли.
   Это «холмистая прерия».
//-- * * * --//
   Снова сцена меняется. Я среди зелени и ярких цветов; но на пути взгляда встают рощи и густой подлесок. Кроны деревьев разные, но цвета живые, очертания мягкие и изящные. Я иду вперед, и передо мной непрерывно разворачиваются новые пейзажи, живописные и похожие на парки. «Стада» бизонов, «косяки» антилоп, «табуны» диких лошадей пятнами усеивают эти пейзажи. В рощах бегают индейки, с места на место перелетают фазаны.
   Где владельцы этих земель, этих стад и этой дичи? Где дворцы, которые должны возвышаться в этих величественных парках? Я смотрю вперед, ожидая увидеть среди рощ башни богатых поместий. Но нет. На сотни миль вокруг ни одни очаг не посылает в небо дым. Эта земля знает только следы обутых в мокасины ног охотников и их врагов краснокожих индейцев.
   Это «кочки» – острова в море прерии.
//-- * * * --//
   Я в дремучем лесу. Ночь, и горящие бревна костра бросают красный свет на все, что окружает наш лагерь. Вокруг могучие стволы деревьев, их толстые ветви, серые и гигантские, тянутся во все стороны. Я вижу кору. Она потрескалась и широкими полосами свисает наружу. Длинные змееобразные растения-паразиты перебрасываются с дерева на дерево, обвивая стволы, готовые раздавить их. Листвы над головой нет. Листья созрели и опали, но белый испанский мох гирляндами свисает с ветвей, как покров смертного ложа.
   На земле лежат упавшие стволы, толщиной в ярды и наполовину сгнившие. На их концах огромные дупла, где спасаются от холода дикобразы и опоссумы.
   Мои товарищи спят на опавшей листве, закутавшись в одеяла. Они лежат ногами к костру, положив головы на седла. Лошади стоят под деревьями, они привязаны к нижним ветвям и тоже кажутся спящими. Я не сплю и прислушиваюсь. Высоко над головой меж ветвями свистит ветер, длинные белые ленты раскачиваются на ветру. Дикая и меланхолическая музыка. Других звуков почти нет, потому что сейчас зима и древесные лягушки и цикады молчат. Я слышу треск поленьев в костре, шум сухих листьев, завивающихся от случайных порывов, крик «куу-вуу-а» белой совы, лай енотов и с перерывами далекий волчий вой. Таковы ночные звуки зимнего леса. Это свирепые звуки; но струны моего сердца отзываются на них. Я лежу и слушаю, и душа моя пропитывается романтикой.
//-- * * * --//
   Лес осенью, все еще в густой листве. Листья похожи на цветы, такие яркие у них краски. Красные, желтые золотые, коричневые. Сейчас в лесу тепло и прекрасно, и среди обвисших тяжелых ветвей летают птицы. Взгляд падает на далекие просторы и освещенные солнцем поляны. Солнце отражается в ярком птичьем оперении: золотисто-зеленые попугаи, голубые сойки, иволги с оранжевыми крыльями. Краснокрылые птицы летают в роще зеленых папай или среди янтарной листвы буковой чащи. Сотни птиц летают в листве и сверкают на солнце, как драгоценные камни.
   Воздух полон музыкой, сладкими звуками любви. Лай белок, воркование голубей, разбившихся на пары, «рат-та-та» дятла и постоянное и размеренное пение других птиц сливаются вместе. Высоко на самых верхних ветвях издает свои подражательные звуки пересмешник, словно хочет заставить замолчать остальных певцов.
//-- * * * --//
   Я в стране коричневой голой земли и ломаных очертаний. Скалы, утесы и полоски бесплодной поверхности. Необычные растения цепляются за камни и свисают с утесов. Другие, шарообразные, лежат на поверхности сожженной земли. Еще другие поднимаются вертикально в небо, как резные рифленые колонны. Некоторые выбрасывают ветви, кривые и косматые, с овальными волосатыми листьями. Но есть что-то единообразное во всей этой растительности, в форме, цвете, в плодах и цветах; видно, что это одно семейство. Это кактусы. Целый лес мексиканских нопалей [1 - Nopal, исп. – кактус, дающий плоды, похожие на смокву. (Здесь и далее – прим. пер.)]. Есть еще одно необыкновенное растение. У него длинные колючие листья, изгибающиеся книзу. Это агава, знаменитый мексиканский мескаль. Тут и там среди кактусов растут акации и мескитовые деревья, жители пустынь. Здесь никакие яркие предметы не радуют глаз; в воздухе не слышны сладкие мелодии. Одинокая сова улетает в густые заросли, гремучая змея ползет в редкой тени, неслышно пробегают койоты.
//-- * * * --//
   Я поднимался на одну гору за другой, и по-прежнему далеко впереди вздымались пики, покрытые никогда не тающим снегом. Я стоял на нависших утесах и смотрел на открывающиеся внизу пропасти, спящие в тиши опустошения. В пропасти упали огромные фрагменты гор и лежали, нагроможденные друг на друга. Другие такие же фрагменты угрожающе нависают вверху, ожидая какого-нибудь сотрясения в атмосфере, которое выведет их из равновесия. Эти пропасти вызывают страх, и голова у меня кружится от темных фантазий. Я держаусь за ствол сосны или за выступ камня.
   Подо мной, надо мной и вокруг меня горы в хаотическом беспорядке громоздятся друг на друга. Некоторые горы лысые и унылые, на других следы растительности: темные иглы сосен и кедров, чьи искривленные стволы полурастут – полусвисают с утесов. Здесь хребет четкими очертаниями вздымается на фоне неба, а по его бокам огромные гранитные камни, словно брошенные руками титанов!
   Страшное чудовище – медведь гризли бродит в горах; барсы сидят на выступающих скалах, ожидая, когда под ними пройдет на водопой лось; снежные бараны в поисках пары перепрыгивают с камня на камень. На ветке лысый канюк вытягивает голую шею с грязным клювом; и орел, плывя над всеми, четко вырисовывается на фоне голубого неба.
   Это Скалистые горы, американские Анды, колоссальный спинной хребет континента!
//-- * * * --//
   Так выглядит дикий запад, такова сцена нашей драмы.
   Поднимем занавес и познакомимся с героями.

Глава вторая
Торговцы прерий

   Новый Орлеан, 3 апреля 18…
   Чарльзу Сент-Врейну.
   Наш молодой друг Генри Халлер едет в Сент-Луис «в поисках живописного колорита». Пожалуйста, помогите ему пройти «обычный курс взросления».
Ваш Луи Уолтон

   С этим лаконичным письмом в кармане жилета я 10 апреля сошел на берег в Сент-Луисе и отправился в «Плантерс Отель».
   Поместив багаж, устроив лошадь в конюшню (я прихватил с собой свою любимую лошадь), я надел чистую рубашку и, спустившись в «офис», спросил о мистере Сент-Вейне.
   Его не было. Несколько дней назад он уехал вверх по течению Миссури.
   Для меня это было большим разочарованием: никаких других рекомендательных писем и приглашений я не привез. Но я решил терпеливо ждать возвращения мистера Сент-Врейна. Он должен был вернуться меньше чем через неделю.
   Каждый день я садился на лошадь и ехал в холмы и в прерии. Бездельничал в отеле или курил сигары на красивой площади. Пил шерри-кобблер [2 - Коктейль – херес со льдом и с лимоном.] в салуне и читал журналы в гостиной.
   В этих и других таких же занятиях я провел три дня.
   В отеле остановилась группа джентльменов, которые, по-видимому, хорошо знали друг друга. Я бы назвал их «шайкой», но это неподходящее слово и не выражает того, что я хочу сказать. Скорее это были веселые дружелюбные приятели. Они вместе гуляли по улицам, сидели рядом за столом в ресторане, где оставались долго после того, как расходились другие обедавшие. Я заметил, что они пили самое дорогое вино и потом в гостиной курили лучшие сигары.
   Эти люди привлекали мое внимание; меня поражали их манеры и поведение; ездили они в повозках, похожих на индейские, вели себя по-мальчишески весело, что вообще очень характерно для американцев с запада.
   Одевались они почти одинаково: костюмы из дорогой черной ткани, белые рубашки, сатиновые жилеты, булавки для галстуков с бриллиантами. У всех густые, но аккуратно подстриженные бакенбарды; у нескольких усы. Волосы падают на плечи; у большинства отложные воротники, обнажающие здоровую загорелую кожу горла. Меня поразило их сходство. Лица не похожи друг на друга, но одно и то же выражение глаз: несомненно, признак одинаковых занятий и опыта.
   Может, они охотники? Нет: у охотников белые руки, на пальцах кольца с дорогими камнями, жилеты веселых расцветок и в целом вся одежда гораздо ярче и элегантней. Больше того, у охотника не бывает такой свободной и спокойной уверенности. Он опасается так себя вести. Он может жить в отеле, но будет оставаться тихим и незаметным. Охотник – хищная птица; подобно всем хищным птицам, он обычно молчалив и держится одиноко. Эти люди не из такой породы.
   – Кто эти джентльмены? – спросил я у человека, сидевшего против меня, и показал ему на людей, о которых говорю.
   – Люди прерий.
   – Люди прерий?
   – Да, торговцы из Санта-Фе.
   – Торговцы! – удивленно повторил я, не в силах связать их элегантность с представлением о торговцах или о прерии.
   – Да, – подтвердил мой собеседник. – Рослый красивый мужчина в середине – Бент, Билл Бент, как его называют. Джентльмен справа от него – молодой Саблетт; тот, что слева, один из Шото, а рядом с ним известный Джерри Фолджер.
   – Значит, это и есть знаменитые торговцы прерий?
   – Совершенно верно.
   Я сидел, глядя на них с еще большим любопытством. И заметил, что они смотрят на нас и что я – предмет их разговора.
   Вскоре один из них, удалого вида молодой человек, отделился от этой группы и подошел ко мне.
   – Это вы спрашивали о мистере Сент-Врейне? – спросил он.
   – Да.
   – О Чарльзе Сент-Врейне?
   – Да, это его имя.
   – Это я…
   Я достал письмо с представлением и протянул джентльмену, который взглянул на него.
   – Мой дорогой друг, – сказал он, сердечно пожимая мне руку, – очень жаль, что меня здесь не было. Я сегодня утром приплыл вниз по реке. Как глупо, что Уолтон не написал Биллу Бенту! Давно вы здесь?
   – Три дня. Я приплыл десятого.
   – Клянусь богом, вы потеряли время! Идемте, я вас познакомлю. Это Билл Бент. Это Джерри…
   И в следующее мгновение я пожимал руки торговцам; я узнал, что мой новый друг Сент-Врейн из их числа.
   – Это первый звонок? – спросил один из них, когда в галерее прозвучал громкий удар гонга.
   – Да, – ответил Бент, взглянув на свои часы. – Как раз время ликера. Пошли?
   Бент направился в салун, мы все за ним.
   Начиналась весна, и появились листки молодой мяты; по-видимому, этот ботанический факт был хорошо известен моим новым знакомым, потому что все они заказали «мятный сироп» [3 - Напиток из виски или коньяка с водой, сахаром, льдом и мятой.]. Пока этот напиток готовили, пока мы его пили, второй удар гонга позвал всех на обед.
   – Пообедайте с нами, мистер Халлер, – пригласил Бент. – Мне жаль, что я не познакомился с вами раньше. Вам бы не было так одиноко.
   Говоря это, он направился в зал ресторана в сопровождении товарищей и меня самого.
   Не стоит описывать обед у «Планерса», со стейками из оленины, с языком бизона, с «цыплятами прерий» и деликатесным гарниром из лягушечьих лапок с юга Иллинойса. Нет, я не стану описывать этот обед, а вот то, что за ним последовало, боюсь, должен описать.
   Мы сидели за столом, пока не остались одни. Скатерть убрали, и мы курили «регалии» [4 - Большие сигары высшего качества.] и пили мадеру по двенадцать долларов за бутылку! Мадеру заказал кто-то один, и не одну бутылку, а целые полдюжины. Это я помню хорошо; помню также, что, когда вынимал винную карточку или карандаш, все это у меня отнимали.
   Помню, как слушал рассказы о приключениях среди павни, команчей и блекфутов; меня все это очень заинтересовало, и я с энтузиазмом думал о жизни в прериях. Потом кто-то спросил меня, не хочу ли я присоединиться к их поездке. После чего я произнес речь, в которой предложил сопровождать своих новых знакомых в их следующей экспедиции; затем Сент-Врейн сказал, что я как раз такой человек, который способен жить их жизнью; это мне чрезвычайно польстило. Кто-то запел под гитару испанскую песню; кто-то стал танцевать индейский военный танец; потом мы все встали и хором спели «Знамя, усыпанное звездами» [5 - Государственный гимн США.], и после этого до следующего утра я уже ничего не помню. Проснулся я с сильной головной болью.
   У меня не было времени, чтобы подумать о глупостях предыдущего вечера: распахнулась дверь, вошли Сент-Врейн и с полдюжины моих вчерашних собутыльников. За ними шел официант, который нес несколько больших стаканов с жидкостью светло-янтарного цвета и льдом.
   – «Мятный сироп», мистер Халлер, – сказал один из вошедших, – для вас сейчас это лучшее лекарство. Выпейте, мой мальчик. Быстрей, чем прыжок белки, придете в себя.
   Я послушался и выпил освежающий напиток.
   – Теперь, мой дорогой друг, – сказал Сент-Врейн, – вы почувствуете себя на сто процентов лучше. Но скажите, вы серьезно говорили, что хотите отправиться с нами? Мы отправляемся через неделю. Мне было бы жаль расстаться с вами так скоро.
   – Я говорил совершенно серьезно. Я поеду с вами, если вы скажете, как мне нужно подготовиться.
   – Нет ничего проще. Купите лошадь.
   – У меня есть лошадь.
   – Тогда немного прочной одежды, ружье, пара пистолетов…
   – Стойте, стойте! Все это у меня есть. Я говорил не об этом. Вы, джентльмены, везете товары в Санта-Фе. Вы удваиваете и утраиваете деньги за них. У меня здесь в банке десять тысяч долларов. Что помешает мне соединить прибыль с удовольствием и вложить свои деньги в товары, как это делаете вы?
   – Ничего, ничего! Отличная мысль, – сказали несколько из них.
   – Ну, тогда, если вы будете так добры и подскажете, какие товары я должен купить для рынка в Санта-Фе, я оплачу стоимость вин за ужином; думаю, не такая уж малая сумма получится.
   Люди прерий громко рассмеялись и заявили, что отправятся вместе со мной закупать товары; и после завтрака мы пошли все вместе.
   Еще до ужина я вложил почти свои средства в печатный ситец, ножи с длинными лезвиями и бинокли; осталось лишь немного денег, чтобы купить фургон и нанять погонщиков в Индепенденсе, откуда мы выступим на «равнины».
   Несколько дней спустя со своими новыми спутниками я плыл на пароходе вверх по Миссури по пути в бездорожные прерии Дальнего Запада.

Глава третья
Лихорадка прерий [6 - Выражение, которым обозначают стремление вернуться в дикие прерии, испытываемое теми, кто хоть раз побывал в них. Говорят, это похоже на то состояние, какое бывает у моряков парусного флота.]

   После недели, проведенной в Индепенденсе и занятой покупкой мулов и фургонов, мы выступили на равнины. В нашем «караване» было около ста фургонов и почти вдвое больше погонщиков и слуг. Мои товары поместились в два просторных фургона, и, чтобы управляться с ними, я нанял двух долговязых длинноволосых уроженцев штата Миссури. Нанял я еще канадского путешественника по имени Годé – на роль одновременно товарища и слуги.
   Куда делись лощеные джентльмены из «Отеля Плантерс»? Можно было бы подумать, что они остались позади; здесь только люди в охотничьей одежде и фетровых шляпах. Да, но под этими шляпами мы узнаем те же лица, а под грубой одеждой – тех же жизнерадостных и общительных друзей. Черные шелковые костюмы и бриллианты исчезли, потому что сейчас торговцы переоделись в одежду для прерий. Я попытаюсь дать вам представление о том, как выглядят мои товарищи, описав себя самого, потому что я одет точно так же, как остальные.
   На мне охотничья куртка из оленьей кожи. Из всего, о чем я могу подумать, эта куртка больше всего напоминает древнюю тунику. Она светло-желтая, прекрасно сшитая и украшенная вышитыми узорами; а капюшон – у куртки есть и капюшон – оторочен полосками той же кожи. Рубашка имеет такие же украшения, полосок много и они висят низко. Ноги от бедер защищены лосинами из алой ткани, под ними крепкие джинсовые панталоны, тяжелые сапоги и большие медные шпоры. Цветная рубашка из хлопка, синий шейный платок и широкополая гуаякильская шляпа завершают мой повседневный костюм. За мной на седле можно увидеть ярко-красный предмет, свернутый в форме цилиндра. Это макино [7 - Шерстяное одеяло, используемое индейцами.], моя любимая принадлежность, потому что ночью это моя постель, а в других случаях – плащ. Посредине макино небольшой разрез, через который я продеваю голову в холод или дождь; я укрыт до самых ног.
   Как я сказал, мои товарищи по путешествию одеты так же. Может быть различие в цвете одеяла или леггинсов, рубашка может быть из другого материала; но то, что я описал, можно назвать «характерным костюмом».
   У всех примерно одинаковое вооружение и снаряжение. Что касается меня самого, то могу сказать, что я «вооружен до зубов». В кобурах у меня два больших револьвера «кольт», на шесть патронов каждый. На поясе еще пара пистолетов поменьше, каждый на пять выстрелов. Вдобавок у меня легкое ружье; всего, таким образом, получается двадцать три патрона, и я научился выстреливать их такое же количество за несколько секунд. А если все это подведет, у меня на поясе длинный сверкающий охотничий нож. Он служит мне на охоте и за обедом – короче говоря, нож для всех надобностей. В качестве снаряжения у меня сумка и фляжка, обе висят под правой рукой. Есть также фляжка из тыквы и рюкзак с продовольствием. То же самое есть у всех моих спутников.
   А вот верховые животные у нас разные. Некоторые едут на оседланных мулах, другие – на мустангах, а некоторые взяли с собой своих любимых американских лошадей. Я как раз из их числа. Я сижу верхом на темно-коричневом жеребце с черными ногами и мордой, как высохший папоротник. Это наполовину арабская лошадь, и у нее прекрасные пропорции. Моего жеребца зовут Моро, эту испанскую кличку дал ему плантатор из Луизианы, у которого я его купил; что значит эта кличка, так и не знаю. Я принял эту кличку, и он на нее отзывается. Моро силен, быстр и красив. Многие спутники высоко оценили его достоинства и предлагали хорошую цену, но меня она не искушала, потому что Моро хорошо служил мне. Мой пес Альп, сенбернар по породе, которого я купил у швейцарского эмигранта в Сент-Луисе, тоже служит мне, и я к нему привязался.
   Обратившись к своим записным книжкам, я обнаруживаю, что мы неделями ехали по прерии без всяких происшествий. Для меня сама окружающая местность была интересна; не могу вспомнить более поразительной картины, чем длинный караван фургонов, этих «кораблей прерий», растянувшийся по равнине или поднимающийся по мягкому склону; белые крыши фургонов выделяются на фоне зеленой поверхности земли. Живописную картину представляет и наш лагерь по ночам, в коррале фургонов, с привязанными вокруг лошадьми. Местность тоже была для меня новой и поражала меня своеобразием. Вдоль ручьев рощи высоких тополей, чьи подобные колоннам стволы поддерживают огромные кроны из серебристых листьев. Эти рощи, встречаясь на удалении, образуют своего рода стены, отделяя одну часть прерии от другой, так что кажется, будто мы едем по просторным полям, окруженным гигантскими изгородями.
   Мы пересекли много рек, некоторые переходили вброд, на других, более глубоких и быстрых, переправляли фургоны на плотах. Изредка видели оленей и антилоп, и наши охотники застрелили несколько животных; но до земли бизонов мы еще не дошли. Однажды мы на день остановились в лесистой низине, где было много травы и чистая вода. Время от времени приходилось останавливаться, чтобы починить сломанное дышло или ось или вытащить фургон, застрявший в болоте.
   На этом участке пути у меня не было никаких неприятностей. Помощники из Миссури оказались хорошими работниками, они помогали друг другу, так что из-за каждого небольшого случая не приходилось делать отчаянные усилия.
   Трава высокая и сочная, наши мулы и быки не худели, а с каждым днем поправлялись. Моро приобрел отличную форму; я кормил его кукурузой, которую вез в фургоне.
   Приближаясь к Арканзасу, мы видели конных индейцев, исчезавших среди холмов. Эти были индейцы племени павни; в течение нескольких дней группы этих смуглых воинов сопровождали караван. Но они знали нашу силу и держались на большом расстоянии от наших длинных ружей.
   Мне каждый день приносил что-нибудь новое: либо в инцидентах путешествия, либо в особенностях природы.
   Годе, который был по очереди и путешественником, и охотником, и канадским траппером, во время наших разговоров учил меня жизни в прериях и помог стать весьма уважаемой фигурой среди моих новых товарищей. Сент-Врейн, чьи щедрость и великодушие вызвали мое доверие, также не жалел усилий, чтобы облегчить мне путь. Дневные поездки и удивительные рассказы у костра по ночам привели к тому, что я заразился романтикой новой жизни. Я подхватил лихорадку прерий.
   Так со смехом сказали мне товарищи. Вначале я их не понял. Но впоследствии мне стало ясно, о чем они говорили. Лихорадка прерий! Да. Я заболел этой необычной болезнью. И она быстро овладевала мной. Мечты о доме оставили меня; а с ними и многие молодые и глупые амбиции. Ушли, умерли в сердце соблазны большого города, воспоминания о мягких глазах и шелковых прядях, впечатления от любовных эмоций, врагов счастья человека; все это умерло, словно никогда и не было, словно я никогда ничего такого не испытывал.
   Я стал сильней – физически и интеллектуально. Я испытывал подъем духа, сильней и энергичней становилось тело. Раньше я никогда такого не испытывал. Я наслаждался действиями. Кровь как будто стала теплей и быстрей бежала по жилам; мне казалось, что я вижу дальше; я мог смотреть на солнце, не отводя взгляда.
   Упивался ли я божественной сутью жизни, оказавшись в этом обширном пустом пространстве?
   Кто может ответить на этот вопрос?
   Лихорадка прерий; я чувствую ее и сейчас! Я записываю эти воспоминания, и руки мои тянутся к поводу, ноги стремятся сжать бока моей благородной лошади и снова бродить по зеленым волнам моря прерий!

Глава четвертая
Верхом на бизоне

   Мы были в пути уже около двух недель, когда достигли поворота на Арканзас примерно в шести милях от гор Плам Баттс [8 - Словом «батт» называют изолированные горы, возвышающиеся, подобно холмам, в прерии. Плам Баттс вблизи Бенда на реке Арканзас – заметный ориентир в этих местах.]. Здесь мы расположили фургоны корралем [9 - Обычно эмигранты или торговцы, пересекающие прерии, останавливаясь на ночь, располагают фургоны квадратом с пустым пространством посредине. Таким образом создается укрепление против возможных нападений индейцев; сюда также помещают животных, которые могут убежать. В таких случаях используют слово «корраль». Это испанское слово означает «ограда». Здесь следует заметить, что, так как испанцы были первыми европейцами, проникшими в этот регион, большая часть номенклатуры прерий, особенно южных прерий, взята из этого языка.] и разбили лагерь.
   До сих мы почти не встречали бизонов; только одиноких быков или двух-трех, всегда очень пугливых и настороженных. Был сезон течки, но нам не попалось ни одно стадо этих обезумевших от любви животных.
   – Вон там! – воскликнул Сент-Врейн. – Свежий горб на ужин!
   Мы посмотрели на северо-запад, куда показал наш друг. Вдоль небольшого возвышения на низком плато линию горизонта прерывали пять темных предметов. Одного взгляда было достаточно: это бизоны.
   Когда заговорил Сент-Врейн, мы снимали седла. Снова со щелканьем застегнулись пряжки, опустились стремена, мы снова сели верхом и поскакали.
   Нас было человек десять; одни, как я, хотели только поохотиться и развлечься, у других в глазах было «мясо».
   В этот день переход был небольшим, лошади еще свежие, и за несколько минут три мили, отделявшие нас от добычи, сократились до одной. Но тут нам не повезло. Некоторые из нас, новички, как и я, не прислушались к совету и продолжали скакать вперед, и ветер донес наш запах до бизонов. Когда оставалась миля, один из бизонов поднял волосатую переднюю часть тела, ударил о землю копытами, покатился по земле, снова встал и на всей скорости побежал; остальные последовали за ним.
   Нам оставалось либо отказаться от охоты, либо напрячь лошадей и догонять. Решили догонять, и мы поскакали вперед. И неожиданно перед нами появилось что-то вроде стены из глины высотой в шесть футов. Это была как бы ступенька между двумя пологими участками, и она уходила направо и налево, насколько хватал глаз. Никакого прохода в ней не было видно.
   Это препятствие заставило нас натянуть поводья и задуматься. Некоторые повернули лошадей и поскакали назад, другие, всего с полдюжины, включая Сент-Врейна и моего спутника Годе, не хотели так легко отказываться от добычи, пришпорили лошадей и поднялись на откос.
   Отсюда нам пришлось проскакать еще пять миль, наши лошади были в мыле, и только тут мы догнали бежавшую последней молодую самку, которая упала, пораженная пулями всех участников погони.
   Остальные бизоны убежали далеко, мяса у нас было достаточно, поэтому мы остановились, спешились и принялись «снимать скальп». Под искусными ножами охотников эта операция длилась недолго. Теперь мы смогли оглянуться и подумать, как далеко уехали от лагеря.
   – Восемь миль, каждый дюйм! – воскликнул один из нас.
   – Мы вблизи дороги, – сказал Сент-Врейн, показывая на следы от колес фургона, обозначавшие маршрут торговцев Санта-Фе.
   – И что?
   – Если поедем назад в лагерь, утром все равно придется сюда возвращаться. Это лишних шестнадцать миль для наших лошадей.
   – Верно.
   – Давайте останемся здесь. Здесь есть вода и трава. Есть мясо бизона, а вон там много дров для костра. У нас с собой одеяла, что еще нам нужно?
   – Я говорю: разобьем лагерь прямо здесь.
   – И я.
   – И я.
   Через минуту пряжки седел были расстегнуты, седла сняты, и лошади, тяжело дыша, уже щипали, куда могли дотянуться, траву прерий.
   Хрустальный ручей, арройо, по-испански, тек на юг в сторону Арканзаса. На его берегу под одним утесом мы выбрали место для лагеря. Лагерь разбили, костер разожгли, и скоро на прутьях шипели «стейки с горба». К счастью, у нас с Сент-Врейном оказались с собой фляжки; каждый получил пинту чистого коньяка, и ужин получился вполне удовлетворительный. У старых охотников были с собой трубки и табак, мы с моим другом закурили сигары, и все мы допоздна сидели у костра, курили и слушали рассказы о необыкновенных приключениях в горах.
   Прошло несколько часов, лариаты [10 - Лариат – это длинная веревка обычно из плетеной шкуры, используемая для привязывания лошади и для других целей. Лариат – то же самое, что лассо, в использовании которого так искусны обитатели Испанской Америки. Но поскольку его часто описывали, нет смысла здесь этим заниматься. Синонимами служат «веревка для привязи» и «кабрието».] укоротили, колышки, к которым они были привязаны, вбили в землю, и мои друзья завернулись в одеяла, положили головы на седла и легли спать.
   В нашей группе был человек по имени Гиббетс, который из-за своей сонливости был прозван «Сонная голова». Поэтому ему отвели первую вахту: она наименее опасная, потому что индейцы нападают в часы самого крепкого сна, перед рассветом.
   Гиббетс забрался на вершину утеса, откуда мог видеть окрестные прерии.
   Еще до наступления ночи я заметил очень красивое место на берегу арройо, примерно в двухстах ярдах от лагеря, где спали мои товарищи. Мне неожиданно пришло в голову, что я могу лечь там; взяв с собой ружье, накидку и одеяло, попросив «Сонную голову» разбудить меня в случае тревоги, я направился туда.
   Земля, постепенно спускавшаяся к ручью, поросла мягкой бизоньей травой, сухой и густой: лучшей постели не было ни у одного смертного. Разложив на траве накидку, укрывшись одеялом, я лег с сигарой во рту, чтобы докурить ее до конца и уснуть.
   Ночь была лунная, чистая и такая ясная, что я легко различал окраску цветов прерии: серебро молочая, золото подсолнечников и алые цветы мальвы, которые росли у моих ног на берегу ручья. Тишину лишь иногда нарушают вой волка прерий, далекий храп моих спутников и «кроп-кроп» лошадей, срывающих траву.
   Какое-то время я лежал без сна, пока сигара не начала обжигать губы (в прериях мы докуриваем сигары до конца); потом, выплюнув окурок, я лег на бок и вскоре перенесся в страну снов.
   Я не проспал и нескольких минут, как проснулся от странного звука, похожего на далекий гром или на рев водопада. Земля подо мной задрожала.
   – Похоже, будет гроза, – подумал я, все еще не проснувшись окончательно и не вполне воспринимая окружающее. Плотнее завернувшись в одеяло, я снова уснул.
   Разбудил меня звук, поистине подобный грому: топот тысяч копыт и мычание тысяч быков! Земля дрожала, отовсюду доносилось эхо. Я слышал крики товарищей, голоса Сент-Врейна и Годе; канадец кричал:
   – Sacr-r-re! moncieur! prenez garde des buffles! [11 - Проклятие! Господа, берегись бизонов! (фр.)]
   Я видел, что мои спутники уводят лошадей к утесу.
   Я вскочил, отбросив одеяло. Страшное зрелище предстало передо мной. На запад, насколько хватал глаз, все прерия как будто двигалась. Чернее волны катились над извивающимися возвышениями, словно какие-то огнедышащие горы льют на равнину лаву. Вдоль движущейся поверхности сверкали тысячи ярких пятен, как струи огня. Земля тряслась, люди кричали, лошади натягивали веревки и дико ржали. Мой пес лаял и рычал, бегая вокруг меня!
   На мгновение я подумал, что мне это снится, но нет, сцена была слишком реальна, чтобы принять ее за сон. Черная волна была уже в десяти шагах от меня и продолжала приближаться. И только тут я узнал волосатые горбы и горящие глаза бизонов!
   – Боже, я у них на пути! Они меня затопчут насмерть!
   Слишком поздно пытаться убежать. Я схватил ружье и выстрелил в приближающееся стадо. Результаты выстрела не были заметны. Вода ручья брызнула мне в лицо. Огромный бык, бежавший впереди, яростно фыркая, бросился в ручей, перебрался через него и начал пониматься по склону. Меня подхватило и подбросило высоко в воздух. Я полетел назад и упал на движущуюся массу. Я не был ни ранен, ни ошеломлен. Меня несли спины нескольких животных; в стаде они бежали вплотную друг к другу. Испуганные неожиданной ношей, они громко заревели и продолжали бежать. Мне пришла в голову неожиданная мысль; вцепившись в то животное, которое больше других было подо мной, я опустил ноги по его бокам, обхватил горб и вцепился руками в длинные волосы, которые росли у него на шее. Бык дрожал от ужаса; он бросился вперед и вскоре бежал перед всем стадом.
   Именно это мне было нужно, и мы понеслись по прерии, бык бежал на предельной скорости, несомненно, думая, что ему в спину вцепилась пантера или леопард.
   У меня не было желания разуверять его, и, чтобы он не считал меня совсем безвредным и не останавливался, я достал свой длинный нож, который оказался под рукой, и колол его, когда он начинал замедлять бег. При каждом уколе «шпоры» он ревел и с удвоенной скоростью бросался вперед.
   Мне по-прежнему грозила большая опасность. Стадо за мной двигалось огромной волной с передним фронтом шириной в милю. Если бы бык остановился и оставил меня в прерии, уйти я не мог.
   Несмотря на опасность, я не мог удержаться и смеялся над своим нелепым положением. Я словно смотрел хорошую комедию.
   Мы пробежали прямо через поселок луговых собачек. Я думал, что бык здесь повернет в сторону. Эта мысль заставила меня перестать смеяться, но бизоны обычно бегут по прямой, и мой не стал исключением. Он продолжал бежать, погружаясь по колени, поднимая столбы пыли над коническими холмиками с норами и продолжая реветь от гнева и ужаса.
   Плам Баттс были прямо перед нами. Я видел это с самого начала и подумал, что, если доберусь до них, буду в безопасности. Эти горы начинались примерно в трех милях от нашего лагеря, но во время бега мне казалось, что до них не меньше десяти миль.
   Небольшая вершина стояла в прериях в нескольких сотнях ярдов от основного хребта. На последнем участке бегства я уколами ножа направлял к ней быка, и мы оказались в ста ярдах у основания.
   Пора было расставаться с моим черным спутником. Я мог убить его, свесившись с бока.
   Оторвавшись от густых волос, я соскользнул с хвоста и, даже не попрощавшись, изо всех сил побежал к холму. Я вскарабкался на него и сел на камень, глядя на прерии.
   Луна по-прежнему ярко светила. Мой спутник остановился недалеко от того места, где я его оставил, и оглядывался с видом крайнего удивления. Он выглядел так комично, что я рассмеялся, сидя в безопасности.
   Я посмотрел на юго-запад. Насколько хватал глаз, прерия была черной и двигалась. Живая волна катилась вперед ко мне, но теперь я наблюдал за ней с безопасного места. Мириады сверкающих глаз, ярких, как горящий фосфор, больше не вызывали у меня ужас.
   Стадо было еще в полумиле. Мне показалось, что я вижу слева вспышки и слышу выстрелы, но я не был в этом уверен. Я начал думать о судьбе товарищей, и эти звуки вселили в меня надежду на то, что они в безопасности.
   Бизоны приблизились к холму, на котором я сидел и, увидев препятствие, разделись на два широких пояса, слева и справа огибая холм. Мне показалось любопытным, что мой бык, мой личный бык не стал ждать, пока подойдут другие, а неожиданно поднял голову и поскакал в сторону, словно за ним гналась стая волков. Он бежал к краю пояса. И когда убежал с пути стада, я увидел, что он сбоку присоединился к нему и побежал вместе с остальными.
   Сначала такая необычная тактика моего спутника меня удивила, но потом я понял, что с его стороны это было самое разумное поведение. Если бы он остался там, где я его оставил, передние быки приняли бы его за представителя какого-то другого племени и растоптали бы насмерть.
   Я просидел на камне почти два часа, молча глядя на то, как мимо меня несется черный поток. Я находился на острове посреди черного блестящего моря. Однажды мне показалось, что я движусь, что мой холм устремился вперед, а бизоны стоят неподвижно. Голова закружилась, и я вскочил, чтобы отогнать эту необычную иллюзию.
   Поток продолжал катиться, и наконец пронеслись самые последние животные. Я спустился с холма и пошел по черной взрыхленной земле. То, что недавно было зеленым лугом, стало походить на свежевспаханную землю, истоптанную копытами быков.
   Мимо пробежало стадо диких животных, похожих на стадо овец. Это были волки, гнавшие стадо.
   Я продолжал идти на юг. Наконец услышал голоса и увидел в лунном свете нескольких всадников, галопом скачущих по равнине. Я закричал. Мне ответили, и ко мне подскакал один из всадников. Это был Сент-Врейн.
   – Да благословит меня господь, да это Халлер! – Он наклонился в седле, чтобы лучше рассмотреть меня. – Это вы или ваш призрак? Как я сижу здесь, передо мной живой человек?
   – Да, и никогда не был в лучшей форме, – ответил я.
   – Но откуда вы взялись? С облаков? С неба? Откуда?
   Его вопросы повторяли остальные; все пожимали мне руки, словно целый год не видели.
   Больше всего в группе удивился Годе.
   – Mon Dieu, растоптан миллионом быков. Ну и утро!
   – Мы искали ваше тело, точнее его фрагменты, – сказал Сент-Врейн. – Обыскивали каждый фут в прериях на милю вокруг и едва не пришли к мысли, что свирепые быки вас сожрали!
   – Сожрали мсье? Да его и миллион быков не съест! Mon Dieu! Ха, Сонная голова, будь вы прокляты!
   Это восклицание канадца было адресовано Гиббетсу, который не предупредил моих товарищей о том, где я лежу, и тем подверг меня опасности.
   – Мы видели, как вас подбросило в воздух и вы упали им на спины, – продолжал Сент-Врейн. – Тогда мы, конечно, решили, что вы погибли. Но как, во имя неба, вы уцелели?
   Я рассказал о своих приключениях удивленным товарищам.
   – Par Dieu! – воскликнул Годе. – Un garson tres bizarre: une adventure tres-marveilleuse! [12 - Клянусь богом! Какой удивительный парень! Какие приключения! (фр.)]
   После этого приключения на меня стали смотреть как на своего человека в прериях.
   Мои товарищи хорошо поработали, о чем свидетельствовала лежащая на земле дюжина туш. Нашли мое ружье и одеяло, втоптанное в землю.
   У Сент-Врейна еще оставалось несколько капель в фляжке; выпив их и снова поставив караульного, мы вернулись на свои ложа и легли спать.

Глава пятая
Неприятное происшествие

   Через несколько дней мне выпало еще одно «приключение», и я начал думать, что мне суждено стать героем прерий.
   Небольшая группа торговцев, я был среди них, опередила караван. Мы должны были прибыть в Санта-Фе на день или два раньше, чем фургоны, чтобы получить у губернатора разрешение на въезд в город. Мы ехали маршрутом вдоль Симмарона [13 - Река, приток река Арканзас.]
   Наша дорога на сотню миль пролегала по голой пустыне без дичи и почти без воды. Бизоны исчезли, олени попадались очень редко. Приходилось удовлетворяться сушеным мясом, которое мы привезли с собой из города. Мы были в пустыне, заросшей полынью. Время от времени вдали пробегали отдельные антилопы, но они были далеко за пределами дальности выстрела. И казались необыкновенно осторожными.
   На третий после того, как оставили караван, мы приближались к реке Симмарон, и мне показалось что я видел на возвышении в прериях рогатую голову. Мои товарищи отнеслись к этому скептически, никто не хотел ехать со мной, поэтому я свернул с дороги и поехал один. Один из моих спутников – Годе остался в караване – присматривал за моей собакой, которую я не захотел брать с собой, чтобы она не спугнула антилоп. Моя лошадь была свежая и послушная; повезет мне или нет на охоте, но я знал, что легко догоню товарищей на ночном привале.
   Я направился прямо к тому месту, где видел голову. Это место казалось всего в полумиле от дороги. На самом деле было гораздо дальше: обычная иллюзия в кристально прозрачном воздухе горных районов.
   Любопытной формы хребет, couteau des prairies.

Глава шестая
Санта-Фе

   Мы целую неделю преодолевали Скалистые горы, а потом спустились в долину Дель Норте и прибыли в столицу Нью-Мексико знаменитый город Санта-Фе. На следующий день прибыл и наш караван: на южном маршруте мы только потеряли время, а фургоны через проход Ратон Пасс догнали нас.
   Въезд в страну не был связан с трудностями, потому что мы заплатили налог по пятьсот долларов с каждого фургона. Налог был больше обычного, но торговцы согласились его заплатить.
   Санта-Фе – перевалочный пункт всей провинции и главный торговый центр. Здесь мы остановились, разбив лагерь в стенах города.
   Сент-Врейн и еще несколько proprietaries [14 - Хозяин, владелец (фр.)], включая меня, поселились в «Фонде» и здесь с помощью сверкающего вина «эль пасо» постарались забыть трудности прохода через прерии.
   Вечером в день прибытия мы пировали и веселились.
   Утром на следующий день меня разбудил Годе; он появился в отличном расположении духа, распевая песню канадских лодочников.
   Увидев, что я не сплю, он весело заговорил:
   – Ах, мсье, сегодня вечером будет большой праздник, бал, танцы, которые мексиканцы называют фанданго. Tres bien, мсье! Вы получите большое удовольствие, танцуя с мексиканскими девушками.
   – Нет, Годе. Мои соотечественники не так любят танцевать, как ваши.
   – C’est vrai [15 - Это верно (фр.)], но фанданго особый танец. Вы увидите много па разных танцев. Болеро, вальс, все перемешано. Идите, мсье, вы увидите очень много красивых девушек в очень коротких… как же вы, американцы, их называете?
   Я не понял, о чем он говорит.
   – Cela [16 - Вот так (фр.)], мсье. – Он приподнял подол своей кожаной охотничьей рубашки. – Par Dieu! Понял! Юбочка, короткие юбочки. Клянусь богом, вы их увидите на танцующих фанданго.

     Девушки из Дуранго
     Будут со мной танцевать,
     Прыгать до самого неба
     В фанданго, в фанданго…

   А вот и мсье Сент-Врейн! Ecoutez! [17 - Послушайте! (фр.)] Он никогда не был на фанданго. Sacre! Как мсье танцует! Как балетмейстер! Как чистокровный француз.
   – Годе!
   – Да, мсье?
   – Бегите в кантину [18 - Бар или винный магазин.] и, умоляю, возьмите взаймы, купите или украдите бутылку лучшего «пасо».
   – Можно украсть, мсье Сент-Врейн? – с понимающей улыбкой спросил Годе.
   – Нет, старый канадский воришка. Заплатите за вино. Вот деньги. Лучшее «пасо», слышали? Холодное и сверкающее. Идите! Бонжур, мой дорогой всадник на бизонах! Вижу, вы еще в постели.
   – Голова болит, словно ее раскололи.
   – Ха, ха, ха! Моя тоже. Но Годе отправился за лекарством. Это лучшее средство от похмелья. Вставайте!
   – Подождите, пока я выпью ваше лекарство.
   – Хорошо, вы почувствуете себя лучше. Я говорю: городская жизнь нам не подходит.
   – Вы называете это городом?
   – Да, в этих краях его называют la ciudad de Santa Fe [19 - Город Санта-Фе (исп.)]; знаменитый город Санта-Фе, столица Nuevo Mexico, метрополис прерий, рай торговцев, трапперов и воров!
   – И это весь прогресс за триста лет? Да ведь эти люди едва прошли первые ступни цивилизации.
   – Лучше сказать, что они проходят ее последние ступени. Здесь, в этом далеком оазисе, вы найдете живопись, поэзию, танцы, театры и музыку, праздники и фейерверки – все то, что характеризует упадок нации. Вы встретите многочисленных Дон Кихотов, soi-disant [20 - Самозваный (фр.)] странствующих рыцарей, Ромео без сердца и бандитов без храбрости. Вы встретите очень многое, прежде чем столкнетесь с добродетелью или честностью. Ло! Мучачо!
   – Да, синьор?
   – Кофе есть?
   – Si, сеньор.
   – Принеси dos taxas [21 - Две чашки (исп.)], слышишь? И быстро. Aprisa, aprisa!
   – Si, сеньор.
   – Ха, а вот и путешественник канадец! Ну, старина с северо-запада, принесли вино?
   – Замечательное вино, мсье Сент-Врейн, почти равное винам Франции.
   – Он прав, Халлер! Ц-ц! Вино восхитительное, могли бы вы сказать, добрый Годе. Ц-ц! Пейте! Почувствуйте аромат, попробуйте вкус. Вы почувствуете себя сильным, как бизон. Смотрите, как оно пузырится! Как Fontaine-qui-bowille! [22 - Так называются знаменитые горячие источники в верховьях реки Арканзас. Номенклатура географических названий прерий почти наполовину французская. Это объясняется близостью французских поселений в Сент-Луисе и Нью-Орлеане; многие самые первые путешественники по прерии были французы. Канадских французов можно встретить во всех западных странах, и их следы заметны в потомстве всех индейских племен.]
   – Да, мсье, точно как Fontaine-qui-bowille.
   – Пейте, пейте! Не бойтесь, чистый виноградный сок. Почувствуйте его букет! Боже, какое вино янки будут когда-нибудь получать из винограда Нью-Мексико!
   – Что? Вы считаете, что янки поглядывают на эту местность?
   – Думаю? Да я это знаю! Да и зачем эти людишки? Только загромождают землю. Ну, парень, ты принес нам кофе?
   – Да, сеньор.
   – Возьмите, попробуйте немного. Это поможет вам держаться на ногах. Здесь умеют варить кофе, надо признать. Для этого нужны испанцы.
   – А что такое фанданго, о котором говорил Голе?
   – А, правда. Сегодня вечером будет такое. Вы, конечно, пойдете?
   – Только из любопытства.
   – Хорошо. Ваше любопытство будет удовлетворено. Этот горячий пыхтящий тип губернатор почтит бал своим присутствием; говорят, его красавица сеньора тоже будет, но я в это не верю.
   – Почему?
   – Он слишком боится, что один из диких американцев посадит ее на свое седло. В этой долине такое уже бывало. Клянусь святой Марией, она замечательно выглядит, – продолжал свой монолог Сент-Врейн, – и я знаю человека… только подумайте, этот проклятый старый тиран!
   – О чем вы?
   – Как он нас выпотрошил. По пятьсот долларов за фургон, сто фургонов – получается пятьдесят тысяч долларов!
   – Неужели он все заберет себе? А как же правительство…
   – Правительство! Нет, оно не получит ни цента! Он здесь губернатор, получит этот очередной взнос и будет править железной рукой. Бедняги!
   – Но ведь его здесь ненавидят?
   – Его и всех его людей. Бог видит, у них есть на это основания.
   – Странно, что они не восстают.
   – Иногда восстают, но что могут сделать эти бедняги? Как все истинные тираны, он разобщил их, заставляет ненавидеть друг друга.
   – Но у него, кажется, нет большой армии, нет телохранителей…
   – Телохранители! – воскликнул Сент-Врейн, прерывая меня. – Только посмотрите! Вон его телохранители!
   – Индейские головорезы! Навахо! – одновременно с ним воскликнул Годе.
   Я посмотрел на улицу. Мимо проходили с полдюжины высоких дикарей, завернувшихся в серапе [23 - Мексиканская шаль.]. Дикая голодная наружность, медленная гордая походка сразу отличали их от индейцев пуэбло, которые черпают воду и рубят дрова.
   – Это навахо? – спросил я.
   – Да, мсье, да, – ответил Годе возбужденно. – Sacre Dieu! Навахо! Проклятые навахо!
   – Точно они, – добавил Сент-Врейн.
   – Но ведь навахо заклятые враги жителей Нью Мексико. Как они могут здесь оказаться? Они пленники?
   – Разве они похожи на пленников?
   Ни во внешности, ни в поведении ничего не говорит о том, что они пленники. Они гордо шли по улице, изредка презрительно и высокомерно поглядывая на прохожих.
   – Но почему они здесь? Их земля далеко на западе.
   – Это одна из тайн Нуэво Мексико, о которой я вам расскажу как-нибудь в другое время. Сейчас их защищает мирный договор, который останавливает их только до тех, пока это им удобно. Сейчас они здесь так же свободны, как вы и я; на самом деле они гораздо свободней. Я не удивлюсь, если вечером мы встретим их на фанданго.
   – Я слышал, что навахо каннибалы.
   – Это правда. Посмотрите сейчас на них. Видите, как они смотрят на этого круглолицего малыша, который, кажется, инстинктивно их боится. К счастью для этого мальчишки, сейчас день, иначе его могли бы унести под одним из этих одеял.
   – Вы серьезно, Сент-Врейн?
   – Клянусь, я не шучу! Если не ошибаюсь, опыт Годе может подтвердить мои слова. А, путешественник?
   – Совершенно верно, мсье. Я был пленником этого народа; не навахо, а проклятых апачей, ну, почти то же самое. Сам был свидетелем, как эти дикари сожрали… съели … одного… двух… трех … малышей, как мясо бизонов. Верно, мсье, верно.
   – Это правда. Навахо и апачи во время набегов на эту долину похищают детей. И те, кто знает, говорят, что именно так большинство их используют. То ли как жертву своему богу Кецалькоатлю, то ли из любви к человеческому мясу, никто не может сказать. На самом деле, хоть они близко, о них мало что известно. Мало кому из тех, кто к ним попадает, везет так, как Годе; мало кто возвращается. Отсюда ни один человек еще не смог преодолеть западную сьерру.
   – А как вы, мсье Годе, смогли спасти свой скальп?
   – Pourquoi, мсье, у меня его нет. У меня нет прически. То, что янки называют волосами, изготовил цирюльник в Сент-Луисе. Voila, мсье!
   Говоря это, Годе снял шляпу, а вместе с ней свои прекрасные вьющиеся волосы, которые оказались париком!
   – Как по-вашему, мсье, – со смехом воскликнул Годе, – как дикари могут снять с меня скальп? Проклятым индейцам не за что держаться. Sacr-r-r!
   Мы с Сент-Врейном не могли удержаться от смеха, видя, как комично изменилась наружность канадца.
   – Слушайте, Годе! После этого вы должны выпить. Вот, пейте!
   – Tres-oblige, мсье Сент–Врейн! Je vous remercie.
   И вечно жаждущий путешественник стал пить вино, как свежее молоко.
   – Идемте, Халлер. Нам нужно пойти к фургонам. Сначала бизнес, потом удовольствия, какое можно здесь найти за короткое пребывание. Но в Чихуахуа нам будет весело.
   – Вы считаете, что мы туда отправимся?
   – Несомненно. Здесь не нужна и четвертая часть нашего товара. Мы должны отвезти его на главный рынок. Идемте в лагерь. Allons! [24 - Идем (фр.)]

Глава седьмая
Фанданго

   Вечером Я сидел в своем номере, ожидая Сент-Врейна.
   Снаружи донесся его голос:

     – Девушки из Дуранго
     Будут со мной танцевать,
     Прыгать…

   – Вы готовы, мой смелый всадник?
   – Не совсем. Посидите минуту и подождите.
   – Поторапливайтесь, танцы уже начались. Я проходил мимо. Это что, ваш бальный костюм? Ха-ха-ха! – захохотал Сент-Врейн, видя, что я достаю синий пиджак и темные брюки в относительно приличном состоянии.
   – Да, – ответил я, посмотрев на него. – А что в нем плохого? Но неужели это ваш бальный наряд?
   Мой друг совсем не переоделся. Охотничья рубашка с бахромой, леггинсы, пояс, длинный нож и пистолеты – все это было передо мной.
   – Да, мой денди, это и есть мой бальный наряд; и ничего другого; и если хотите прислушаться к моему совету, надевайте то, что носили в пути. Как будут выглядеть ваш широкий пояс и нож на синем пиджаке? Ха-ха-ха!
   – Но зачем брать с собой пояс и нож? Вы ведь не пойдете на бал с пистолетами, прицепленными к поясу?
   – А как по-вашему, я их понесу? В руках?
   – Оставьте их здесь.
   – Ха-ха-ха! Это было бы очень рискованно. Нет, нет. Обжегся на молоке – дуй на воду. Никто не пойдет на фанданго в Санта-Фе без шестизарядного пистолета. Идемте. Надевайте рубашку, оставьте все это и застегните пояс с пистолетами. Вот это настоящий бальный костюм в здешних краях.
   – Если вы заверяете меня, что такой костюм не будет неприличным, я согласен.
   – Вот синий пиджак с длинными фалдами был бы неприличным, уверяю вас.
   Синий пиджак с длинными фалдами вернулся в мой чемодан.
   Сент-Врейн был прав. Придя в помещение для танцев – большой зал вблизи площади, мы обнаружили в нем множество охотников, трапперов, торговцев и возчиков, все они были в своей обычной одежде. С ними смешивались пять-шесть десятков «местных» и такое же количество сеньорит, все в обычной для поблано одежде, все относятся к «низшему» классу. Но это единственный класс, который можно встретить в Санта-Фе.
   Когда мы вошли, большинство мужчин сняли свои серапе, чтобы танцевать, и демонстрировали все разновидности вышитого вельвета, тисненой кожи и блестящих шляп. Женщины выглядели не менее живописно в своих ярких нижних юбках, белоснежных шемизетках и маленьких сатиновых туфельках. Некоторые были в костюмах для польки, потому что даже до этих далеких краев дошел знаменитый танец. «Слышали об электрическом телеграфе?» – «Нет, сеньор». – «Знаете, что такое железная дорога?» – «А что это, сеньор?» – «А полька?» – «А, сеньор полька, полька! Замечательный танец! Такой изящный!»
   Бальная комната представляла собой длинную салу (зал) с «банкетками» вдоль стен. На банкетках в перерывах между танцами сидели танцующие, курили сигары и болтали. В одном углу с полдюжины сыновей Орфея бренчали на арфе, гитарах и мандолинах, иногда помогая музыке резкими индейскими песнями. В другом углу жаждущим горцам, заполнившим зал восклицаниями, подавали пурос и виски таос.
   Были такие сцены, как следующая.
   – Эй, моя маленькая мучача! Vamos, vamos на танец. Mucha bueno. Пойдешь?
   Это произносит большой грубоватый парень шести с лишним футов ростом, обращаясь к строй маленькой poblana (мексиканке).
   – Mucho bueno, Señor Americano! – отвечает дама.
   – Ура! Пошли! Или сначала выпьем немного? Ты мне подходишь! Что хочешь выпить? Аквардент или вино?
   – Copitita de vino, señor. (Небольшой стакан вина, сеньор.)
   – Эй ты, проклятый мексиканец! Быстро давай вино! Ну, вот, моя малышка, за твою удачу и хорошего мужа!
   – Gracias, Señor Americano!
   – Что? Ты поняла это? Ты так собираешься сделать?
   – Si, señor!
   – Ура за это!
   – Послушай, малышка, а медвежий танец будешь танцевать?
   – No entiende.
   – Не понимаешь? Вот так.
   И неуклюжий охотник начинает скакать перед партнершей, изображая медведя гризли.
   – Эй, Билл! – восклицает его товарищ. – Если попадешь в капкан, не обижайся. Как твои почки?
   – Я буду раздосадован, Джим, если не добуду эту добычу, – говорит охотник, прикладывая широкую ладонь к сердцу.
   – Не запутайся в юбке, парень. Но она хорошая девчонка.
   – Очень! Ты только посмотри на ее глаза! И на лодыжки!
   – Отличное зрелище, очень красивые ноги.
   – Интересно, сколько тот старик за нее возьмет. Мне нужна скво. Не было ни одной с той самой скво кроу в Йелоустоне.
   – Ну, парень, ты не среди индейцев. Добейся согласия девчонки, если сможешь, и она будет стоит тебе не больше унции табака.
   – Да здравствует Миссури! – кричит возчик.
   – Пошли, парни! Покажем, что такое Виргиния! Очистим кухню, старики, молодежь!
   – С носка на пятку!
   – Виргинцы никогда не устают!
   – Viva el gobernador! Viva Armijo! Viva! Viva!
   Те, что появились в зале, вызвали сенсацию. Вошел крепкий, толстый, похожий на священника человек, сопровождаемый несколькими другими. Это были губернатор и его свита, несколько хорошо одетых жителей города, несомненно, элита общества Нью-Мексико. Некоторые из пришедших были явно военными, они были в пестрых, ярких и нелепых мундирах; вскоре они уже кружились по залу в вальсе.
   – А где сеньора Армихо? – шепотом спросил я у Сент-Врейна.
   – Я вам уже говорил. Она не выходит. Оставайтесь здесь, я ненадолго уйду. Найдите себе партнершу и повеселитесь. Скоро вернусь. Оревуар.
   И без дальнейших объяснений Сент-Врейн протиснулся через толпу и исчез.
   С самого прихода я сидел на банкетке в углу зала, Сент-Врейн сидел рядом с мной. А дальше, рядом с ним, но в тени, мужчина очень своеобразной внешности. Я заметил этого человека, когда мы вошли; видел также, что Сент-Врейн поговорил с ним, но нас не познакомили, а мой друг сидел так, что я не мог заговорить с этим незнакомцем, пока Сент-Врейн не ушел. Теперь мы сидели рядом, и я искоса посматривал на лицо и фигуру незнакомца; они меня заинтересовали. Он не американец, это очевидно по его одежде, но лицо не мексиканца. Для испанца слишком прямые черты лица, хотя кожа смуглая, загорелая. Лицо гладко выбритое, только на подбородке заостренная черная бородка. Глаза, если я верно вижу под свисающим краем шляпы, голубые и спокойные; волосы каштановые и волнистые, с редкими прядями серебра. Это не испанская внешность, тем более не испано-американская, и я бы отнес соседа совсем к другим людям, если бы не удивившая меня одежда. Чисто мексиканский костюм, куртка с пурпурными рукавами с кружевами, кружева на груди и по краям. Куртка закрывает почти все тело, так что я мог смог разглядеть только зеленые бархатные calzoneros [25 - Брюки (исп.)] с желтыми пуговицами, и в разрезах видны белоснежные calzoneillos [26 - Трусы (исп.)]. Низ у calzoneros отделан тисненой черной кожей; на ногах желтые сапоги с тяжелыми стальными шпорами. Широкий ремень, идущий от шпор вверх, придает сходство со старинными рыцарями, каких мы видим на картинках. На голове черное широкополое сомбреро с широкой лентой с золотой канителью. С боков шляпы свисает несколько кожаных полосок по моде этой местности.
   Я подозревал, что этот человек не зря сидит в тени и спускает шляпу на лицо. Не хочет, чтобы его узнали. И однако он не производит неприятного впечатления. Напротив, лицо у него открытое и приятное; несомненно, в молодости он был красив, но меланхолическое выражение затуманивает это лицо и вызывает на нем морщины. Именно выражение этого лица прежде всего меня поразило, когда я его увидел.
   Делая эти наблюдения и искоса поглядывая на него, я обнаружил, что он точно так же смотрит на меня и с таким же, как мой, интересом. Это заставило нас повернуться лицом друг к другу; незнакомец достал из-под куртки маленькую сигару и вежливо предложил мне.
   – Quiere a fumar, caballero? (Не хотите ли покурить, сэр?)
   – Спасибо, да, – ответил я по-испански, беря сигару.
   Мы едва успели закурить, как этот человек повернулся ко мне и задал совершенно неожиданный вопрос:
   – Не продадите ли свою лошадь?
   – Нет.
   – Даже за хорошую цену?
   – Ни за какую цену.
   – Я бы дал вам за нее пятьсот долларов.
   – Я не расстанусь с ней и за вдвое большую сумму.
   – Я готов дать вам вдвое больше.
   – Я привязался к ней, деньги тут не важны.
   – Мне жаль это слышать. Я проехал двести миль, чтобы купить эту лошадь.
   Я удивленно посмотрел на своего нового знакомого, невольно повторив его последние слова.
   – Должно быть, вы следовали за нами от Арканзаса.
   – Нет, я приехал из Рио Абахо.
   – От Рио Абахо! Вы хотите сказать, что ехали с юга до Дель Норте?
   – Да.
   – В таком случае, мой дорогой сэр, вы ошиблись. Вы считаете, что говорите с кем-то другим и торгуете какую-то другую лошадь.
   – Нет, нет, это ваша лошадь. Черный жеребец с розовым носом и длинным пышным хвостом; наполовину арабская порода. Под левым глазом небольшой шрам.
   – Да, это точное описание Моро.
   Я начал испытывать что-то вроде суеверного страха перед своим загадочным собеседником.
   – Правильно, – сказал я, – все правильно. Но я купил этого жеребца много месяцев назад у плантатора из Луизианы. Если вы только что прибыли за двести миль вниз по Рио Гранде, могу ли я спросить, откуда вы знаете о моей лошади?
   – Прошу прощения, кабальеро. Я совсем не того хотел. Я приехал с юга, чтобы встретить караван и купить американскую лошадь. Вашу лошадь единственную во все табуне я бы хотел купить, и кажется, она единственная не продается.
   – Мне жаль, но я проверил качества этого животного. Мы стали друзьями. Никакая обычная причина не заставит меня расстаться с ней.
   – Ах, сеньор, совсем не обычная причина заставляет меня покупать эту лошадь. Если бы вы ее знали, может быть… – Он немного поколебался, произнося какие-то полуразличимые слова, среди которых я разобрал: «Buenos noches, caballero», и с этими словами незнакомец встал со все тем же загадочным видом, который меня удивил, и оставил меня. Я слышал звяканье маленьких колокольчиков на его шпорах, он постепенно смешался с толпой и исчез в ночи.
   Место рядом со мной тут же заняла смуглая manola, в яркой нижней юбке, вышитой шемизетке, с загорелыми ногами и в маленьких голубых туфельках. Это было все, что я смог разглядеть; только время от времени видел сквозь разрез rebozo tapado [27 - Длинное пальто с поднятым воротником (исп.)] очень черный глаз. Постепенно rebozo становился все снисходительней, отверстие расширялось, и я увидел маленькое, но очень привлекательное и очень озорное лицо. Конец шарфа был искусно сброшен с левого плеча, беззаботно повисла обнаженная полная рука, заканчивающаяся маленькими пальчиками в кольцах.
   Обычно я застенчив, но при виде такой искушающей партнерши я не выдержал, наклонился и на своем лучшем испанском сказал:
   – Не потанцуете ли вы со мной, сеньора?
   Озорная маленькая manola сначала опустила голову и покраснела, потом, подняв длинные ресницы, снова посмотрела на меня и голосом садким, как пение канарейки, ответила:
   – Con gusto, señor. (С удовольствием, сэр.)
   – Nos vamos [28 - Идемте (исп.)], – радостно воскликнул я, и вскоре с замечательной партнершей мы кружились среди танцующих.
   Потом вернулись на место, освежились стаканом «альбукерке», бисквитом и сигаретой, и снова стали танцевать. Такую приятную программу мы повторили с полдюжины раз, только меняя танцы от вальса до польки, потому что моя manola танцевала польку так, словно она цыганка.
   У меня на пальце был бриллиант в пятьдесят долларов, и моя партнерша, по-видимому, считала его muy buenito [29 - Красивый (исп.)]. Ее огненные глаза смягчились; шампанское и на мою голову производило свое действие; я начал подумывать о том, как бы переместить бриллиант с моего мизинца на ее самый большой палец, где он, несомненно, будет по размеру. Но тут я заметил, что за нами наблюдает рослый, свирепого вида леперо, настоящий пеладо [30 - Пеладо и леперо – презрительные названия представителей самых низших классов Мексики. Пеладо означает «голый», «оборванец». Леперо – не прокаженный в библейском смысле, хотя в испанском языке слово lepero означает проказу. Но в разговорном языке жителей Испанской Америки леперо – этот того, у нас называют «рванью».], который следил за нами, в какую бы часть зала мы ни направились. На его смуглом лице была смесь ревности и мстительности; моя партнерша заметила это, но, как мне показалось, не собиралась менять поведение.
   – Кто это? – шепотом спросил я, когда этот человек в своем клетчатом серапе прошел мимо нас.
   – Esta mi madiro, señor (Это мой муж, сэр), – был хладнокровный ответ.
   Я поглубже надел кольцо на палец, крепко сжав его.
   – Vamos a tomar otra copita! (Давайте выпьем еще стакан вина!) – сказал я, решив поскорее попрощаться со своей хорошенькой poblana.
   К этому времени виски начало производить свое действие на танцующих. Трапперы и погонщики стали вести себя шумно и буйно. Leperos, которые теперь заполнили зал, под влиянием вина, ревности, старой ненависти и танцев казались все более свирепыми и мрачными. Отороченные охотничьи рубашки и домотканые сюртуки пользуются вниманием мексиканских красоток, отчасти из уважения, но и страха, который часто лежит в основании их любви.
   Хотя торговые караваны привозят в Санта-Фе почти все необходимое и жители явно заинтересованы в хороших отношениях с торговцами, англо-американцы и испано-индейцы ненавидят друг друга [31 - Эта ненависть к другим нациям характерна не только для англосаксов и испанцев. Думаю, ее можно встретить на границах всех государств. И объяснений это не требует.]; и это ненависть сейчас проявлялась в танцевальном зале, с одной стороны, как презрение, а с другой – в виде проклятий и мстительных взглядов.
   Я по-прежнему болтал со своей хорошенькой партнершей. Мы сидели на банкетке, там, где я представился. Небрежно посмотрев вверх, я увидел какой-то яркий предмет. Это был обнаженный нож в руках su marido [32 - Мужа (исп.)], который возвышался над нами, как тень злого духа. Я едва успел заметить этот опасный метеор и решил «обнажить сталь», как кто-то схватил меня за руку, и, повернувшись, я увидел своего недавнего знакомого.
   – Прошу прощения, сеньор, – сказал он, вежливо кивая, – я только что узнал, что ваш караван отправляется в Чихуахуа.
   – Верно, там хороший рынок для наших товаров.
   – Вы, конечно, отравитесь с караваном?
   – Конечно. Я должен.
   – И возвращаться будете тем же путем?
   – Весьма вероятно. Сейчас у меня нет других намерений.
   – Может, тогда вы согласитесь расстаться с вашей лошадью? В долине Миссисипи очень много хороших лошадей.
   – А вот это маловероятно.
   – Но если передумаете, сеньор, сообщите ли мне?
   – О, это я могу вам пообещать.
   Наш разговор прервал огромный сухопарый пьяный миссуриец, который, грубо наступив незнакомцу на ногу, сказал:
   – Эй ты, старик, уступи мне место!
   – Y porque? (И почему?) – спросил мексиканец, освобождая ногу и глядя с удивленным негодованием.
   – Пурку… дьявольщина! Я устал прыгать. Хочу посидеть, и все, старая кляча!
   Его поведение было таким грубым и вызывающим, что я решил вмешаться.
   – Послушайте, – обратился я к нему, – вы не имеете права прогонять этого джентльмена с его места, тем более в такой манере.
   – Что, мистер? А кто просил тебя открывать рот? Вставай, говорю я!
   И с этими словами он схватил мексиканца за воротник куртки, чтобы стащить его с места.
   Прежде чем я смог ответить на эту грубую речь и жест, незнакомец вскочил на ноги и сильным ударом отправил грубияна на пол.
   Это словно послужило сигналом, и в нескольких местах зала начались драки. Во всех частях зала слышались пьяные крики, сверкали ножи, извлеченные из ножен, кричали женщины, затрещали выстрелы из пистолетов, и помещение заполнилось дымом и пылью. Свет погас, звуки драки продолжали звучать в темноте, со стонами и проклятиями падали тяжелые тела, и в течение пяти минут это были единственные звуки.
   У меня не было причины ни с кем драться, я остался стоять на месте, не применяя ни нож, ни пистолет, а испуганная женщина продолжала держать меня за руку. Боль в левом плече неожиданно заставила меня выпустить руку партнерши; испытывая необъяснимую слабость как всегда при получении раны, я шагнул к банкетке. Здесь я сел и оставался сидеть, пока драка не кончилась, чувствуя, как кровь течет у меня по спине и пропитывает одежду.
   Наконец драка кончилась, зажгли свет, и я увидел, как с энергичными жестами расхаживают люди в охотничьей одежде. Некоторые выступали в защиту «кутежа», как они это называли; другие, самые респектабельные из торговцев, осуждали его. Leperos и женщины исчезли, и я видел, что сегодня победили американцы. На полу лежало несколько человек, мертвых или умирающих. Один из них был миссуриец, тот самый, что начал свалку, остальные – pelados. Моя напарница и ее муж тоже исчезли, и, посмотрев на левую руку, я увидел, что исчезло и мое кольцо с бриллиантом!
   – Сент-Врейн! Сент-Врейн! – позвал я, видя, что входит мой друг.
   – Где вы, Халлер, старина? Как вы? В порядке?
   – Боюсь, не совсем.
   – Милостивое небо! Что это? Да вас ударили ножом! Надеюсь, рана не тяжелая. Снимайте рубашку, посмотрим.
   – Сначала давайте пойдем в мой номер.
   – В таком случае пошли, мой дорогой мальчик, опирайтесь на меня. Вот так.
   Фанданго кончилось.

Глава восьмая
Сеген, охотник за скальпами

   Я имел удовольствие быть раненым на поле битвы. Я говорю «удовольствие». При некоторых обстоятельствах рана – это роскошь. Тебя уносят на носилках в какое-нибудь безопасное место. Адъютант соскакивает со взмыленной лошади и докладывает, что враг бежит, таким образом избавляя вас от опасений быть пронзенным каким-нибудь усатым копейщиком; к вам склоняется внимательный врач и, смотрев вашу рану, объявляет, что это «всего царапина» и вы через неделю-две выздоровеете; вы видите картины славы, объявление в правительственном вестнике; боль забыта в предвидении будущих триумфов; друзья поздравляют: одна улыбка вам дороже всех. Утешенный такими ожиданиями, вы лежите на своем грубом ложе, улыбаясь пулевой ране в ногу или удару саблей в руку.
   У меня были такие чувства. Но совсем иные чувства испытываешь, страдая от раны, нанесенной рукой убийцы.
   Вначале я тревожился из-за глубины своей раны. Что если она смертельная? Обычно это первый вопрос, который задает себе человек, обнаружив, что его ранили пулей или саблей. Раненый сам не всегда может ответить на этот вопрос. Жизнь может уходить с кровью из пробитой артерии, в то время как боль, возможно, всего лишь булавочный укол.
   Добравшись до «Фонды», я устало лег на свою кровать. Сент-Врейн расстегнул на мне охотничью рубашку и осматривал рану. Я не видел лица друга, потому что он стоял за мной, и нетерпеливо ждал.
   – Глубокая рана? – спросил я наконец.
   – Ну, не такая глубокая, как колодец, и не такая широкая, как колея от колес фургона. Вам повезло, старина; слава богу, но не тому человеку, который это сделал: этот явно хотел вас прикончить. Это разрез от испанского ножа, дьявольский разрез. Клянусь господом! Халлер, было совсем близко! Еще один дюйм, и задело бы позвоночник, мой мальчик. Но сейчас вы в безопасности. Годе, давайте губку.
   – Sacre! – пробормотал Годе с подлинно галльским произношением, подавая влажную тряпку.
   Я почувствовал холодное прикосновение, потом мягкий сырой хлóпок – лучший материал для перевязки, какой был в нашем распоряжении, наложили на рану и закрепили полосками ткани. Самый искусный врач не мог бы это проделать лучше.
   – Плотно, как зажим, – добавил Сент-Врейн, закрепляя последнюю булавку, и уложил меня в классической позе. – Но из-за чего началась драка? И как вы оказались в ней участником? Слава богу, я как раз вышел!
   – Вы заметили необычно выглядящего мужчину?..
   – Какого? В пурпурном плаще?
   – Да!
   – Который сидел рядом с нами?
   – Да.
   – Ха! Не зря вы говорите, что он выглядит необычно. У него не только внешность необычная. Да, я его видел, я его знаю, и, наверно, во всем зале никто не мог бы так сказать, – продолжал Сент-Врейн с улыбкой, – но меня удивляет, что привело его сюда. Армихо не должен был его увидеть. Но продолжайте.
   Я пересказал Сент-Врейну весь свой разговор с незнакомцем; рассказал и об эпизоде, который привел к концу фанданго.
   – Странно, очень странно! Зачем ему ваша лошадь? Проехал двести миль и предложил тысячу долларов?
   – Enfant de garee, capitaine! [33 - Сукин сын, капитан! (фр.)] (После моей поездки на бизоне Годе стал называть меня капитаном.) Если мсье проехал двести миль и готов заплатить mille долларов, клянусь богом! Pourquois? Почему он ее просто не украл?
   Я вздрогнул при этом предположении и посмотрел на Сент-Врейна.
   – С разрешения капитана, пойду посторожу конюшню, – продолжал канадец и пошел к двери.
   – Не волнуйтесь, старина, если опасаетесь этого джентльмена. Он лошадь не украдет. Но вообще предложение разумное, идите посторожите лошадей. В Санта-Фе достаточно воров, чтобы украсть лошади целого полка. Лучше привяжите лошадь у двери.
   Годе пожелал Санта-Фе и всем его обитателям переместиться в гораздо более жаркое место, чем Канада, открыл дверь и исчез.
   – Кто он, – спросил я, – этот человек, в котором как будто так много загадочного?
   – Ах, если бы вы знали. Я вам кое-что расскажу, но вскоре, не сегодня. Вам сейчас нельзя возбуждаться. Это знаменитый Сеген, охотник за скальпами.
   – Охотник за скальпами?
   – А, вы слышали о нем, несомненно; ну, в горах вы о нем обязательно услышите.
   – Слышал. Ужасный негодяй! Охотник на невинных…
   Темная тень показалась у стены – тень человека. Я присмотрелся. Передо мной стоял Сеген!
   Сент-Врейн увидев его, отвернулся и стоял, глядя в окно.
   Я собирался продолжить тираду, превратив ее в развернутое обвинение, и приказать этому человеку убираться из моей комнаты, но что-то в его внешности заставило меня замолчать. Не знаю, слышал ли он мои слова, понял ли, кому предназначались оскорбительные эпитеты, но в его поведении ничего не говорило, что он слышал. Я видел только то же выражение, которое с самого начала привлекло мое внимание, – выражение глубокой грусти.
   Неужели этот человек тот жестокий и бессердечный негодяй, о котором я слышал, виновник стольких жестоких преступлений?
   – Сэр, – сказал он, видя, что я молчу, – я глубоко сожалею о том, что с вами случилось. Я стал невольной причиной ваших неприятностей. У вас тяжелая рана?
   – Нет, – сухо ответил я; тон ответа как будто смутил его.
   – Рад это слышать, – сказал он, после небольшой паузы. – Я пришел поблагодарить вас за ваше великодушное вмешательство. Через десять минут я уезжаю из Санта-Фе. Желаю вам благополучия.
   Он протянул руку. Я сказал «Прощайте», но не стал отвечать на рукопожатие. Вспомнил рассказы о жестокостях, связанные с этим человеком, и почувствовал отвращение к нему. Он продолжал держать руку протянутой, и на лице его появилось странное выражение, когда он увидел, что я колеблюсь.
   – Я не могу пожать вам руку, – сказал я наконец.
   – Почему? – спокойно спросил он.
   – Почему? Она в крови! Уходите, сэр, уходите!
   Он печально взглянул на меня. В этом взгляде не было гнева. Спрятал руку под плащом, глубоко вздохнул, повернулся и медленно вышел из комнаты.
   Сент-Врейн, который в конце этой сцены повернулся, пошел за ним к двери, выглянул и смотрел ему вслед. Со своего места я видел, как мексиканец пересек квадратный двор patio. Он плотно завернулся в плащ и шел в позе, выражающей глубокое уныние. Через мгновение он прошел через сагуан [34 - Проход или коридор, ведущий во двор мексиканского дома, называется сагуан. Сбоку от него помещение привратника – портеро; если такого помещения нет, есть каменная скамья, на которой обычно сидит привратник. Патио, двор, представляет собой закрытое пространство в центре; вокруг него располагаются комнаты дома, по сторонам тянутся галереи. Обычно в центре фонтан и три или четыре дерева – лаймовое или апельсиновое. Азотеа, или крыша, плоская и цементированная; здесь можно прогуливаться или курить, если солнце не слишком жаркое.], вышел на улицу и исчез из вида.
   – Что-то в нем есть поистине загадочное. Скажите мне, Сент-Врейн…
   – Тшшш! Посмотрите туда! – прервал меня мой друг, показывая в открытую дверь.
   Я посмотрел на лунный свет. Три человека шли вдоль стены к входу в patio. Их рост, поза и вкрадчивая неслышная походка убедили меня в том, что это индейцы. В следующее мгновение они исчезли в тени.
   – Кто они? – спросил я.
   – Более опасные враги бедного Сегена, чем были бы вы, если бы знали его лучше. Жаль, если эти голодные коршуны одолеют его в темноте. Но нет: он достоин того, чтобы предупредить и помочь, если понадобится. И он это получит. Спокойней, Гарри, я скоро вернусь.
   С этими словами Сент-Врейн меня оставил; мгновение спустя я увидел, как он выходит за ворота.
   Я лежал, думая о происходящих вокруг меня странных происшествиях. И размышления мои были печальны. Я оскорбил человека, который не причинил мне вреда и которого мой друг явно уважает. На камнях снаружи прозвучали подкованные копыта; это подошел Годе с моей лошадью; затем я услышал, как он забивает в землю колышек.
   Вскоре после того вернулся и Сент-Врейн.
   – Ну, – спросил я, – что с вами было?
   – Да ничего. Этот горностай никогда не спит. Он сел на лошадь раньше, чем они его догнали, и вскоре стал для них недосягаем.
   – Но не поедут ли они за ним верхом?
   – Маловероятно. Уверяю вас, у него поблизости есть товарищи. У Армихо – а это он послал за ним индейцев – нет людей, которые решились бы последовать за ним в горы. Когда он за пределами города, о нем можно не бояться.
   – Но, мой дорогой Сент-Врейн, расскажите мне, что вы знаете об этом удивительном человеке. Я вне себя от любопытства.
   – Не сегодня, Гарри, не сегодня. Не хочу, чтобы вы волновались; к тому же мне сейчас нужно уйти. До завтра! Спокойной ночи! Спокойной ночи!
   С этими словами мой непоседливый друг предоставил меня Годе и ночи, полной размышлений.

Глава девятая
Остаюсь один

   На третий день после фанданго было решено, что караван отправится в Чихуахуа.
   Это день наступил, а я не мог отправиться с караваном. Мой врач, вымогатель мексиканец, заверил меня, что путешествие для меня равносильно смерти. У меня не было доказательств противного, пришлось ему поверить. Надо оставаться в Санта-Фе до возвращения торговцев.
   Лежа в лихорадке в постели, я попрощался со своими спутниками. Расставались мы с сожалениям, но больше всего мне не хотелось прощаться с Сент-Врейном, чья беспечная дружба была для меня большим утешением в дни страданий. Он доказал свою дружбу и обещал присмотреть за моими фургонами и продать мои товары на рынке в Чихуахуа.
   – Не расстраивайтесь, приятель, – сказал он мне при расставании. – Убивайте время за шампанским «эль пасо». Мы очень быстро вернемся; и поверьте мне, я привезу вам груз мексиканских монет, который только мул сможет нести. Да благословит вас бог. Прощайте!
   Я смог сесть в кровати и через открытое окно смотрел на белые крыши фургонов, когда караван углублялся в окружающие город холмы. Я слышал хлопанье кнутов и крики «во-ха» погонщиков; видел торговцев, едущих верхом следом за фургонами; и, ложась в постель, почувствовал одиночество и заброшенность.
   Несколько дней я метался и раздражался, несмотря на успокоительное действие шампанского и грубоватое, но искренне внимание со стороны своего слуги-путешественника.
   Наконец я встал, оделся и сел у своего ventana [35 - Окно (исп.)]. Мне отсюда хорошо видна площадь и прилегающие улицы, с рядами коричневых домов adobe [36 - Глиняный, саманный.] и пыльными промежутками между ними.
   Час за часом я смотрел на то, что происходит за окном. Сцена для меня новая и довольно разнообразная. За складками пыльных rebozos [37 - Плащ, накидка (исп.)] видны смуглые неприятные лица. Свирепые взгляды сверкают из-под широких сомбреро. Мимо моего окна проходят женщины в коротких юбках и в матерчатых туфельках; из соседних ранчо приходят, подгоняя ослов, «прирученные» индейцы пуэбло. Они привозят корзины с овощами и фруктами. Садятся на пыльной площади рядом с грудами колючих груш, пирамидами помидоров или перца чили. Женщины, беспечные мелочные торговки, смеются, поют и непрерывно болтают. Tortillera [38 - Торговки кукурузными лепешками (исп.)], склонившись к своим metate [39 - Зернотерка (исп.)], растирают вареную кукурузу, лепят тонкие лепешки и бросают на раскаленные камни и при этом кричат: «Tortillas! Tortillas calientes! [40 - Горячие лепешки (исп.)]. Cocinera [41 - Кухарка (исп.)] мешает тушеное мясо с чили, набирает ярко-красную жидкость в деревянную ложку и предлагает покупателям: «Chile bueno! Exellente!». «Carbon! Carbon!», – кричит разносчик угля. «Aqua! Aqua limpia!» [42 - Вода! Чистая вода! (исп.)] – надрывается aquadore [43 - Разносчик воды (исп.)]. «Pan fino, pan blanco!» [44 - Хороший хлеб, белый хлеб! (исп.)] – это крик пекаря; кричат нестройными голосами продавцы atole, huevos, leche [45 - Кукурузный напиток, яйца, молоко (исп.)]. Таковы голоса мексиканской площади.
   Вначале все это интересно. Потом становится скучным и наконец неприятным; в конечном счете я не выдерживаю и слушаю с нарастающим раздражением.
   Через несколько дней я смог ходить и начал выходить со своим верным Годе. Мы гуляли по городу. Он напоминал мне огромный кирпичный завод, печи которого еще не разожгли.
   Повсюду одинаковые глиняные дома, те же злобного вида оборванцы на углах, те же голоногие женщины; те же крики ослов, те же резкие и отвратительные возгласы.
   Мы походили мимо полуразрушенного дома в конце города. И слышали доносящиеся изнутри громкие голоса. Кричали «Mueran los Yankies! Abajo los Americanos! [46 - Смерть янки! Долой американцев! (исп.)] Несомненно, pelado [47 - Пьяница (исп.)], которому я обязан своей раной, где-то среди бандитов, стоящих у окон; но я слишком хорошо знал, насколько это беззаконное место, чтобы попытаться восстановить справедливость.
   Те же крики мы слышали и на других улицах и на площади, и мы с Годе вернулись в «Фонду», убежденные, что для нас появление на людях опасно. И поэтому решили оставаться за закрытой дверью.
   За свою жизнь я никогда так не страдал от скуки, как в этом полуварварском городе; я едва не задыхался за стенами «Фонды». Я ощущал это тем сильней, что совсем недавно наслаждался обществом свободных людей и сейчас представлял их себе в лагере на берегу Дель Норте, пирующих, смеющихся или слушающих какие-нибудь удивительные рассказы о жизни в горах.
   Годе разделял мои чувства и был так же раздражен, как я. Его легкий юмор исчез. Больше он не пел песни канадских лодочников, а их место заняли непрерывные sacre и Enfant de garee или английские проклятия; и все это он адресовал всем мексиканцам. Наконец я решил положить конец нашим страданиям.
   – Такая жизнь нам не подходит, Годе, – обратился я к своему спутнику.
   – Ах, мсье, конечно. Она нам никогда не подойдет! Мы все равно что на собрании квакеров.
   – Я решил больше этого не терпеть.
   – Но что может мсье сделать? Что, капитан?
   – Мы можем уехать из этого проклятого места, и завтра же.
   – Но хватит ли мсье сил? Жить в лагере? Ехать верхом?
   – Я рискну, Годе. Если не выдержу, на реке есть другие города, где мы сможем отдохнуть. Везде лучше, чем здесь.
   – C’est vrai, капитан. Прекрасные поселки ниже по реке: Альбукерке, Томе, много деревень. Mon Dieu, везде будет лучше. Санта-Фе – город одних воров. Нам нужно уходить, мсье. Очень хорошо.
   – Хорошо или нет, Годе, но я ухожу. Так что вечером приготовьтесь, потому что выходим завтра утром еще до рассвета.
   – Dieu merci! С большим удовольствием пойду готовиться.
   И канадец выбежал из комнаты, радостно щелкая пальцами.
   Я решил в любом случае оставить Санта-Фе. Если силы хотя бы наполовину вернулись ко мне, я последую за караваном и, если возможно, догоню его. Я знал, что на засыпанных песком дорогах Дель Норте караван движется медленно. Если не догоню, смогу остановиться в Альбукерке или в Эль Пасо; везде можно найти жилище не хуже того, что мы оставляем.
   Врач попытался отговорить меня от поездки. Он заявил, что я нахожусь в критическом состоянии, рана моя совсем не зажила. Он красноречиво стал расписывать ожидающие меня опасности: лихорадка, гангрена, кровотечение. Видя что я упрям, он кончил тем, что предъявил мне счет. В счете была указана скромная сумма в сто долларов! Настоящее вымогательство. Что мне было делать? Я пытался протестовать, но мексиканец пригрозил мне «судом губернатора». Годе бранился по-английски, по-французски, по-испански и на языках индейцев. Все было бесполезно. Я понял, что придется заплатить, и заплатил.
   Врач исчез, но за ним явился хозяин. Он, как и врач, попытался отговорить меня от отъезда. И предоставил множество причин, почему я не должен уезжать.
   – Не уезжайте, сеньор, ради вашей жизни не уезжайте.
   – Почему, добрый Хосе? – спросил я.
   – О, сеньор, индейские бандиты! Навахо. Каррамбо!
   – Но я не собираюсь на их территорию. Я поеду вниз по реке через города Нью Мексико.
   – Ах, сеньор, города! В них no hay siguridad [48 - Небезопасно (исп.)] Нет, нет, навахо везде опасны. Вот сегодняшняя новость. Польвидера, бедная Польвидера! На нее напали в прошлое воскресенье. В воскресенье, сеньор, когда все были en la misa [49 - На обедне, на мессе (исп.)]. Грабители окружили церковь, каррамба, они вытаскивали бедных жителей: мужчин, женщин и детей. Сеньор, они перебили мужчин. А женщины! Dios de mi alma! [50 - Да смилуется господь! (исп.)]
   – Так что с женщинами?
   – О, сеньор, эти дикари их всех увезли в горы. Pobres mugeres! [51 - Бедные женщины! (исп.)]
   – Да, печальная история. Но как я знаю, индейцы совершают набеги только через большие промежутки. Вряд ли я сейчас с ними встречусь. В любом случае, Хосе, я принял решение и готов рискнуть.
   – Но, сеньор, – продолжал хозяин, таинственно понизив голос, есть и другие ladrones [52 - Разбойники (исп.)], кроме индейцев, белые, muchos, muchissimos! [53 - Много, очень много! (исп.)]. Белые грабители.
   И Хосе сжал пальцы, словно душил кого-то.
   Это обращение к моему страху оказалось тщетным. Я ответил, показав на свои револьверы и ружье и на пояс с оружием на моем спутнике Годе.
   Когда мексиканский трактирщик понял, что я лишаю его последнего постояльца, он мрачно ушел и вскоре вернулся со счетом. Как и счет врача, он был совершенно несообразным, но мне пришлось заплатить.
   В предрассветной полутьме я сидел в седле и в сопровождении Годе, с парой тяжело груженных мулов выехал из злополучного города и направился в сторону Рио Абахо.

Глава десятая
Дель Норте

   Несколько дней мы ехали вниз по Дель Норте. Проезжали многочисленные деревни, похожие на Санта-Фе. Пересекали zequias [54 - Акведуки и каналы, используемые в Мексике для орошения. По ним вода Дель Норте доставляется на поля. Именно этой «ирригационной системе» Нью-Мексико обязана своей плодовитостью.] и ирригационные каналы и проезжали мимо поле с ярко-зеленой кукурузой. Мы видели виноградники и большие гасиенды. По мере продвижения на юг провинции Рио Абахо, все казалось более богатым и процветающим.
   Вдали на востоке и на западе вздымались в небо темные горы. Эти были двойные хребты Скалистых гор. Длинные отроги тянулись к реке и местами закрывали долину. По дороге мы видели множество прекрасных пейзажей.
   В деревнях и в дороге мы видели живописные костюмы; мужчины носили клетчатые серапе или полосатые одеяла навахо [55 - Полосатые одеяла точно такие же, как серапе, но отличаются от них расцветкой. Широкие черные и белые полосы на них чередуются. Серапе представляет собой смесь ярких цветов, причудливо сочетающихся, но на них никогда не бывает цветков. Я видел тысячи серапе, но ни разу не видел на них цветков.]; конические сомбреро с широкими полями; бархатные calzoneros со множеством блестящих пуговиц, перепоясанные пестрыми шарфами. Видели шейные платки, и мужчины ходили в сандалиях, как на востоке. Что касается женщин, то они носили изящные reboso, короткие magua (нижние юбки) и вышитые шемизетки.
   Мы видели примитивные орудия сельского хозяйства; скрипучие carreta [56 - Телега, арба (исп.)]; примитивные плуги – раздвоенные древесные ветки, едва царапающие почву; видели запряженных в ярмо быков; козлов; видели неуклюжие мотыги в руках крестьян – все это было для нас новым и любопытным, все указывало на самый примитивный уровень хозяйства.
   На дорогах встречалось множество atajos [57 - Преграды, изгороди (исп.)]; возле них стояли arrieros [58 - Сборщики платы (исп.)]. Видели мулов, маленьких, легких и очень злобных. Видели alparejas [59 - Тяжелая обувь из пеньки (исп.)] и яркие шерстяные apishamores [60 - Седельные одеяла (исп.)]. Мы видели крепких сухощавых мустангов, на которых сидели arrieros; у них были седла с высокими луками и уздечки, сплетенные из конского волоса; колокольчики на шпорах звякали на каждом шагу; слышались возгласы: Hola, mula! Malrya! Vaya! Мы видели все это и понимали, что находимся в земле испано-американцев.
   В других обстоятельствах все это меня бы заинтересовало. Но сейчас это казалось мне картинами панорамы или меняющимися сценами долгого сна. Такими они и сохранились в моей памяти. У меня начиналась лихорадка.
   Лихорадка только начиналась; тем не менее она искажала окружающее и делала его неестественным и утомительным. Рана снова начала болеть, и жаркое солнце, и пыль, и жажда, жалкие условия мексиканских посадас – трактиров – все это испытывало пределы моего терпения.
   На пятый день после выезда из Санта-Фе мы добрались до бедного маленького «пуэбло» [61 - Пуэбло – это город. Пуэблито – маленький город или деревня, хотя деревню можно еще назвать альдеа.] Парида. Я собирался провести здесь всю ночь, но деревня была населена бандитами, не было никакой надежды на отдых, и мы поехали дальше в Сокорро. Это последний населенный пункт Нью-Мексико перед ужасной пустыней Хорнада дель Муэрте.
   Годе здесь никогда не бывал, и нам пришлось нанять проводника. Он сам вызвался, а так как я знал, что найти проводника в Соккоро нелегко, я согласился. Это был грубый неотесанный оборванец, и его внешность мне совсем не понравилась; но, добравшись до Соккоро, я понял, что был прав. Никто ни на каких условиях не соглашался стать нашим проводником, настолько велик был страх перед пустыней и населяющими ее апачами.
   Соккоро было заполнено слухами об индейцах. Дикари напали на деревню вблизи перехода Фра Кристобаль и перебили всех ее жителей. Эта новость всех привела в ужас. Люди боялись нападения и считали нас сумасшедшими, когда я говорил, что собираюсь пересечь Хорнаду.
   Я начал опасаться, что и мой проводник испугается и откажется, но тот держался упорно и сказал, что все равно поведет нас.
   И без перспективы встречи с апачами ничего хорошего в пустыне меня не ждало. Рана болела все сильней, я устал и горел в лихорадке.
   Но караван прошел через Соккоро только за три дня до нас, и я надеялся догнать товарищей до того, как они покинут Эль Пасо. Это заставило меня принять решение двигаться дальше, и я приготовился к выходу ранним утром.
   Мы с Годе проснулись до рассвета. Мой спутник отправился искать проводника и седлать лошадей. Я остался в комнате, чтобы выпить чашку кофе перед отъездом. Мне помогал хозяин трактира, который тоже встал и теперь стоял рядом со мной в своем серапе.
   И тут я услышал, как Годе кричит:
   – Mon maitre! Mon maitre! [62 - Хозяин! (фр.)] Мошенник сбежал!
   – О чем вы говорите? Кто сбежал?
   – О, мсье, этот мексиканец, сбежал и увел мула. Allons, monsieur, allons! [63 - Идемте, мсье, идемте! (фр.)]
   Я в тревоге пошел вслед за канадцем в конюшню. Моя лошадь – но нет, слава богу, она на месте! Нет одного из мулов, macho [64 - Самец (исп.)]. Того самого мула, на котором наш проводник приехал в Сокорро.
   – Может, он еще не уехал, – предположил я. – Он еще может быть в городе.
   Мы послали на поиски и сами искали повсюду, но бесполезно. Наконец нас избавил от сомнений один их базарных продавцов, рано приехавший в город: он сказал, что встретил нашего проводника у реки, и тот галопом скакал на муле.
   Что нам было делать? Следовать за ним к Париде? Нет, такая поездка будет бессмысленной. Я знал, что он не настолько глуп, чтобы ехать туда. Но даже если бы он это сделал, было бы глупо добиваться там правосудия, поэтому я решил оставить его до возвращения торговцев; они помогут мне найти вора и потребовать у властей наказать его.
   К сожалениям о потере мула примешалась своеобразная благодарность, когда я положил руку на морду своей фыркающей лошади. Что помешало ему взять не мула, а лошадь? Я никогда не мог найти ответа на этот вопрос. Могу лишь объяснить это тем, что ему удобней на муле возвращаться, или его крайней глупостью.
   Я попытался найти другого проводника. Обратился к трактирщику, но безуспешно. Он не знал ни одного mozo [65 - Слуга (исп.)], который согласился бы на поездку.
   – Los Apaches! Los Apaches!
   Я спрашивал бездельников на площади.
   – Los Apaches!
   Куда бы я ни пошел, мне везде говорил Los Apaches! И качали указательным пальцем перед носом – в Мексике это распространенный жест отрицания.
   – Ясно, Годе, что проводника нам не найти. Придется идти в эту Хорнаду без него. Что скажете, путешественник?
   – Согласен, mon maitre, allons!
   И вот в сопровождении своего бесстрашного спутника, с одним вьючным мулом, я направился в пустыню. Ночь мы провели в развалинах Вальвердо и на следующее утро направились в «Смертельное путешествие».

Глава одиннадцатая
Смертельное путешествие

   Через два часа мы достигли перехода Фра Кристобаля. Здесь дорога отворачивает от реки и углубляется в безводную пустыню. Мы прошли мелким бродом и оказались на восточном берегу. Здесь мы тщательно заполнили свои xuages [66 - Сделанные из тыквы сосуды для перевозки воды в пути. Их используют по всей Мексике. В них вода сохраняется лучше и остается более прохладной, чем в обычных оловянных флягах. Удобнее всего «двухголовая» тыква, ее за перемычку удобней подвешивать к седлу.] и дали возможность животным пить, сколько они хотят. После краткой остановки для отдыха и мы поехали дальше.
   Мы проехали совсем немного, как поняли, что это ужасное путешествие названо верно. Вдоль дороги лежали кости разных животных. Среди них были и человеческие кости! Белый шар с улыбающимися зубами и неровными швами – это череп человека. Он лежит рядом со скелетом лошади. Лошадь и всадник упали одновременно. Упали и умерли в отчаянии, хотя вода была близко. Если бы они знали это, могли дойти из последних усилий!
   Мы увидели скелет мула, с седлом и старым одеялом, истрепанным на ветру.
   Другие предметы, принесенные людьми, бросались в глаза. Измятая фляжка, осколки стеклянной бутылки, старая шляпа, обрывок чепрака, шпора, рыжая от ржавчины, порванная подпруга и много подобных символов, говорящих вдоль дороги на своем печальном языке.
   Мы еще только на границе пустыни. Мы свежи. В каком состоянии достигнем мы противоположного края? Оставим ли мы такие же сувениры?
   Когда мы смотрели на сухую равнину, бесконечно уходящую вперед, нас мучили дурные предчувствия. Мы боялись не апачей. Сама природа стала врагом, которого мы страшились.
   Ориентируясь на следы фургонов, мы двигались вперед. И молчали, словно онемели. Горы Кристобаль постепенно опускались, и вскоре мы «не видели землю». На востоке виднелись хребты Сьерра Бланка, но взгляд на юг не встречал никаких преград.
   Солнце жгло все сильней. Я с самого выхода знал, что так будет. Утро было прохладное, на реке и в воздухе туман. В своих странствиях я много раз замечал, что такое утро предвещает очень жаркий день.
   Солнце продолжало подниматься, и с каждым мгновением лучи его становились все более горячими. Дул сильный ветер, но он не приносил прохлады. Напротив, он вздымал в воздух горячие кристаллы, и они нещадно жгли нам лица.
   Солнце достигло зенита. Мы шли по зыбкому песку. Много миль мы не видели никаких следов растительности. Следы фургонов больше не показывали нам дорогу. Их замели песок и пыль.
   Теперь мы шли по равнине, заросшей полынью и колючими кустами.
   Кривые колючие ветви мешали продвижению. Часами ехали мы сквозь заросли горькой полыни и наконец достигли другого района, песчаного и неровного. Длинные хребты отходили от гор и опускались в это пространство сухого песка. Время от времени нас подбадривали серебристые листы полыни. Вокруг была только пустыня, без следов и без деревьев.
   Тропическое солнце отражалось от яркой поверхности, и эти отраженные лучи почти ослепили нас. Ветер стал слабей, и облака пыли висели в воздухе, медленно двигаясь.
   Мы шли вперед без проводника и без ориентиров, по которым можно было бы проверить курс. Мы были в замешательстве. Нас окружала какая-то заколдованная местность. В небо вертикально вздымались песчаные башни, нагроможденные ураганами. Эти башни двигались по равнине. Они были желтые и блестящие. Солнце отражалось от их стен. Двигались они медленно, но приближались к нам.
   Я со страхом смотрел на них. Слышал, как путников поднимало в вихре и бросало вниз с огромной высоты.
   Вьючный мул, испугавшись этого явления, разорвал лассо и исчез среди песчаных холмов. Годе поскакал за ним. Я остался один.
   Теперь появились девять или десять гигантских колонн, они сталкивались на равнине и угрожающе кружили вокруг меня. В этом зрелище было что-то нереальное. Песчаные столбы напоминали существа из фантомного мира. Они словно наделены демонической жизнью.
   Два таких столба приближались друг к другу. Последовало быстрое и буйное столкновение, закончившееся взаимным уничтожением. Песок осел на землю, поднялась пыль огромными бесформенными массами.
   Несколько столбов окружили меня и медленно приближаются. Моя собака завыла и залаяла. Лошадь подо мной задрожала от ужаса и закричала.
   Я не знал, что делать. Сидел на лошади и с неописуемым чувством ждал конца. Слух заполнился гудением, словно от каких-то огромных машин. В ярком свете естественные цвета искажались. Мысли путались. Необычные объекты приближались ко мне. Я был охвачен лихорадкой!
   Вращающиеся столбы столкнулись. Меня развернуло и сорвало с седла. Глаза, нос и уши заполнились пылью. Песок, камни, ветки безжалостно били по лицу. Меня бросило на землю!
//-- **** --//
   Несколько мгновений я лежал там, куда упал, полузаваленный и ослепший. Я видел, что густые облака пыли продолжают кружиться надо мной.
   Но я не потерял сознание и не был ранен. Начал щупать окружающее, потому что видеть по-прежнему не мог. Глаза были забиты песком и сильно болели.
   Разведя руки, я поискал лошадь, позвал ее по имени. Мне ответило тихое ржание. Я пополз в том направлении и коснулся рукой корпуса Моро: жеребец лежал на боку. Я потянул за узду, и он встал. Я чувствовал, что он дрожит, как осина.
   Почти полчаса я стоял у его головы, вытирал пыль с глаз и ждал, пока самум уляжется. Наконец атмосфера расчистилась, и я увидел небо; но вдоль земли по-прежнему несло песок, и поверхность равнины была мне не видна. Ни следа Годе. Однако он может быть где-то поблизости, и я стал громко звать его по имени. Прислушался, но ответа не было. Я снова закричал, но с тем же результатом. Кроме свиста ветра, не слышно ни звука.
   Я сел верхом и поехал по равнине в поисках спутника. Понятия не имел, в каком направлении он ушел.
   По кругу проехал примерно с милю, продолжая звать его по имени. Ответа не получил и на земле не видел никаких следов. Час двигался от отрога к отрогу, но по-прежнему не встретил никаких следов ни моего спутника, ни мулов. В отчаянии я натянул повод. Кричал, пока не ослабел и охрип. Больше искать я не мог.
   Меня мучает жажда; я должен напиться. О боже, моя фляжка разбита. А мех с водой унес сбежавший мул.
   Разбитый калабаш все еще висит на ремне, но последние капли воды стекают по боку лошади. Я знал, что нахожусь в пятидесяти милях от воды.
   Вам не понять весь ужас такого положения. Вы на севере, в стране рек, ручьев и ключей. Вы никогда не испытывали настоящую жажду. Не знаете, что такое желание напиться. У вас вода стекает с каждого холмы, и вы разборчиво относитесь к ее качеству. Вы жалуетесь, что она слишком жесткая, или слишком мягкая, или недостаточно чистая. Не таков житель пустыни, путник в море прерий! Для него вода – главная забота, главная тревога: вода – божество, которому он поклоняется.
   Голод он может подавить, пока на нем еще держится кожаная одежда. Если не встретится дичь, он может поймать сурка, ящерицу или собрать сверчков прерий. Он знает все съедобные корни и семена. Если дать ему воду, он продолжит жить и бороться. И выберется из пустыни. Если нет воды, он будет лизать пулю или гладкий камень халцедон. Может разрезать толстый стебель кактуса или вскрыть внутренности убитого бизона, но в конце концов все равно умрет. Без воды, даже располагая изобильной пищей, он умрет. Ха! вы не знаете пустыню. Она ужасна. А в пустыне убивает жажда.
   Неудивительно, что я был полон отчаяния. Я считал, что нахожусь посредине Хорнады, и знал, что никогда не доберусь до противоположного края без воды. Жажда уже мучила меня. Горло и язык распухли и высохли. Это сделали жажда и лихорадка. Свою долю внесла и пыль пустыни. Ужасная жажда уже грызла меня своими безжалостными клыками.
   Я потерял всякое представление о маршруте, которым собирался следовать. Раньше проводником мне служили горы, но теперь они как будто были во всех направлениях. Меня ставили в тупик их бесчисленные вершины.
   Я слышал об источнике к западу от нашего маршрута, Охо дель Муэрто. Иногда в этом источнике бывает вода. В других случаях, добравшись до него, путник обнаруживает, что источник пересох, и оставляет свои кости на его берегах. Так рассказывали в Сокорро.
   Несколько минут я колебался, потом почти машинально потянул за повод и повернул лошадь на запад. Я поищу источник и, если не найду, продолжу движение к реке. Тем самым я отклоняюсь от своего маршрута, но я должен найти воду или умереть.
   Я сидел в седле, ослабев, задыхаясь, и предоставил лошади самой выбирать путь. У меня уже не было сил, чтобы управлять ею.
   Мы проехали много миль на запад, потому что направление мне подсказывало солнце. Неожиданно я вышел из оцепенения. Радостное зрелище предстало передо мной. Озеро! Озеро, сверкающее хрусталем! Я уверен, что видел его? Может, это мираж? Нет. У него слишком четкие, определенные очертания. Нет беловатой внешности, отличающей мираж. Нет! Это не мираж! Это вода!
   Я непроизвольно вонзил шпоры в бока лошади, но она в этом не нуждалась. Она тоже увидела воду и с новой энергией поскакала к ней. И через мгновение вошла в воду по колени.
   Я спрыгнул с седла. Едва не поднес воду к пересохшим губам, как заметил поведение лошади. Она не стала жадно пить, а стояла, с разочарованным видом мотая головой. Собака тоже не пила, но бегала вдоль берега и лаяла.
   Я сразу понял, что это значит; но с упрямством, которое отказывается принять свидетельства органов чувств, поднес несколько капель к губам. Вода была соленой, она обжигала. Я должен был понять это, еще не доехав до озера, потому что проезжал через выступы соли, которые окружают озеро белым поясом. Но голова моя была в лихорадке, разум меня покинул.
   Не было смысла оставаться на месте. Я снова забрался в седло и медленно поехал вдоль берега по полям сверкающей белой соли. Тут и там копыта лошади задевали за выбеленные кости животных, останки множества жертв. Это озеро правильно было названо – Лагуна дель Муэрте, Озеро Смерти.
   Добравшись до южной оконечности озера, я снова направился на запад в надежде дойти до реки.
   С этого момента и до того времени, как я оказался в совершенно ином окружении, у меня нет четких воспоминаний. Я помню отдельные случаи, не связанные друг с другом, но тем не менее реальные. Наряду с ними, были и другие картины, такие дикие и невероятные, что я могу их приписать только охватившему меня безумию. Однако некоторые их них тоже были реальны. Вероятно, временами из-за необычных колебаний мозга ко мне возвращался здравый смысл.
   Помню, как я спешился на высоком берегу. Должно быть, до этого я часами ехал без сознания, потому что солнце было низко над горизонтом. Берег был очень высокий, и подо мной в пропасти я видел прекрасную реку, текущую через зеленые рощи. Мне показалось, что в рощах летает много птиц, и их голоса мелодично звучат. В воздухе аромат цветов, и вся сцена подо мной кажется раем. А вокруг того места, где я стою, все мрачно, голо, выжжено от нестерпимой жары. Меня мучила жажда, она усиливалась от зрелища этой текущей воды. Это подлинный инцидент. Все это было правдой.
//-- **** --//
   Я должен напиться. Должен спуститься к реке. Какая прохладная и сладкая вода! О, я должен напиться! Что? Какой страшный утес! Нет, здесь я не стану спускаться. Легче спуститься вон там. Но кто эти фигуры? Кто вы, сэр? А, это ты, мой смелый Моро; и ты, Альп. Идемте, идемте! Следуйте за мной! Вниз, вниз к реке. Опять этот проклятый утес! Посмотрите на эту прекрасную воду. Она улыбается. Она журчит, течет. Давайте напьемся. Нет, пока нельзя. Мы должны идти дальше. Ух! Слишком высоко, чтобы спрыгнуть. Но мы должны напиться, все до одного. Идем, Годе! Идем, Моро! Идем, Альп! Мы доберемся до воды, нам нужно напиться. Кто здесь Тантал? Ха! Ха! нет, это не я. Уходи, злой дух! Не толкай меня через край. Отойди, говорю я! Назад!
//-- **** --//
   Мне казалось, что фигуры, дьявольские, призрачные, столпились вокруг меня и толкают к краю утеса. Меня подняли в воздух. Я чувствую, что падаю, падаю, падаю, но не приближаюсь к зеленым деревьям и яркой воде, хотя вижу все это под собой.
//-- **** --//
   Я на камне, на огромной массе, но камень не лежит неподвижно. Он плывет вперед через пустое пространство. Сам я не могу пошевелиться. Я лежу беспомощно, вытянувшись на его поверхности, а камень продолжает лететь. Это метеорит. Ничем другим это не может быть. О боже, когда он коснется планеты, будет ужасное столкновение! Ужас! Ужас!
//-- **** --//
   Я лежу на земле, не на камне, на земле. Поверхность подо мной колышется, как в землетрясении.
//-- **** --//
   Частично все это было реальностью, частично бредом, похожим на первое опьянение.

Глава двенадцатая
Зоя

   Я лежал, разглядывая фигуры на пологе. Это сцены древних времен: рыцари в кольчугах, в шлемах и верхом на конях, скачут с длинными копьями наперевес или, пронзенные таким копьем, падают с лошади. На других сценах благородные дамы сидят на лошадях и наблюдают за полетом соколов. Тут же ждут пажи, на поводках держат собак любопытных и не существующих сейчас пород. Возможно, они вообще существовали только в воображении старомодного художника, но мой взгляд падал на них с каким-то полусумасшедшем удивлением.
   Особенное впечатление на меня произвели благородные черты лица дам. Неужели это тоже фантазия художника или подобные божественные лица и фигуры типичны для того времени? Если так, неудивительно, что за их улыбку разбиваются латы и скрещиваются копья.
   Полог поддерживали металлические столбики; они ярко сверкали и, изгибаясь вверх, образовывали купол. Мой взгляд пробежал вдоль этих столбиков; я разглядывал их форму и восхищался, как ребенок, регулярностью их изгибов. Я не в своем мире. Все это кажется мне необычным.
   «Однако, – думал я, – что-то такое я уже видел, но где? О, вот это я знаю, эти широкие полосы и шелковая текстура; это одеяло навахо! Где я был в последний раз? В Нью-Мексико? Да. Теперь я вспомнил. Хорнада! Но как я оказался…?
   Могу ли я распутать это? Сплетено плотно, это шерсть, тонкая шерсть. Нет, я не могу отделить нити…
   Мои пальцы! Какие они бледные и худые! А ногти – синие и длинные, как когти птицы. И у меня борода! Я чувствую ее на подбородке. Откуда у меня борода? Я никогда не отпускал бороду. Надо ее сбрить. Ха, и усы!
   Эти рыцари, как они сражаются! Кровавая работа! Этот смелый парень, тот, что поменьше, собьет другого с лошади. Я чувствую это по ходу его лошади и по тому, как он сидит на ней. Лошадь и всадник теперь единое целое. Единый разум соединяет их таинственной связью. Они обязательно победят.
   Эти прекрасные дамы! Вот эта, с соколом на руке, как она прекрасна! Смелая, но прекрасная!»
   Я устал и снова уснул.
//-- **** --//
   Снова мои глаза следят за фигурами на пологе, за рыцарями и дамами, за лошадьми, собаками и соколами. Но сознание мое стало яснее, и я услышал музыку. Я лежал тихо и слушал.
   Голос женский. Мягкий и хорошо модулированный. Кто-то играет на струнном инструменте. Я узнаю тона испанской арфы [67 - Этот инструмент распространен в мексиканских домах высшего класса. Это меньший вариант того, что называют ирландской арфой, но в остальных отношениях они совершенно одинаковы.], но песня французская, нормандская; и слова на языке этой романтической земли. Я удивляюсь этому, потому что начинаю вспоминать события и понимаю, что я далеко от Франции.
   Моя кровать освещена; повернув голову, я вижу, что полог раздвинут.
   Я в большой комнате, необычно, но элегантно обставленной. Передо мной стоящие и сидящие люди. Некоторые сидят на полу, другие на стульях и диванах; все они как будто чем-то заняты. Мне кажется, что людей много, по крайней мере шесть или семь человек. Но это оказалось иллюзией. Я обнаружил, что объекты передо мной удваиваются на моей больной сетчатке; все существует словно парами, у всего есть двойник. Но после того как я какое-то время смотрел, зрение приспособилось и стало более надежным; и я увидел, что на самом деле в комнате только три человека: один мужчина и две женщины.
   Я продолжал молчать, не зная, вижу ли реальную картину или это по-прежнему мой сон. Мой взгляд переходит от одного человека к другому, не привлекая внимания никого из них.
   У всех разные позы и разные занятия.
   Ближе всего ко мне женщина средних лет, она сидит на низкой оттоманке. Арфа, звуки которой я слышал, перед ней, и она продолжает играть. Мне кажется, что в молодости она была исключительно красива. В определенном смысле она по-прежнему красива. У нее благородные черты лица, хотя я вижу, что на них отразились какие-то страдания. Шелковая поверхность лица, несмотря на уход, уступает под воздействием времени.
   Она француженка: этнограф сказал бы это, бросив на нее один взгляд. Эти линии, характеристика ее высокоодаренного народа, легко различимы. Я подумал, что улыбка на этом лице очаровала многих. Но сейчас на нем не было улыбки. Только глубоко интеллектуальное выражение меланхолии. То же выражение я слышал в ее голосе, в ее песне, в каждой ноте, исходящей от струн ее инструмента.
   Мои глаза еще больше расширились. У стола посредине комнаты стоял мужчина гораздо старше среднего возраста. Лицом он был обращен ко мне, и его национальность было определить так же легко, как у женщины. Цветущие щеки, широкий лоб, выступающий подбородок, Маленькая зеленая шапка с длинным козырьком и конической верхушкой, синие очки – все очень характерно. Он немец. Лицо не отличается интеллектуальностью, однако именно люди с таким лицом давали доказательства своего интеллекта во всех сферах науки и искусства; исследований глубоких и удивительных, с рядовым талантом, но с исключительным трудолюбием и с огромной работой, работой не знающего усталости Геракла; они способны взгромоздить Пелион на Оссу [68 - В «Одиссее» Гомера рассказывается, что внуки бога моря Посейдона титаны Отос и Эфиальт пытались взять штурмом небо и взгромоздить Оссу на Парнас, и Пелион на Оссу; это три горные вершины в Греции.]. Такие мысли возникли у меня, когда я смотрел на этого человека.
   Его занятие тоже характерно для его национальности. Перед ним на столе и на полу лежали объекты его изучения: растения разных видов. Он классифицировал эти растения и осторожно раскладывал между листов своей папки. Было очевидно, что этот человек ботаник.
   Взгляд направо, и натуралист и его работа потеряли для меня всякое значение. Я видел самое прекрасное создание из всех, что когда-нибудь были у меня перед глазами, и мое сердце в восторге восхищения бешено застучало. Капли летнего дождя на ирисе, солнечный рассвет, яркие краски павлина – все меркнет. Слейте все красоты природы в одно гармоничное целое, и все равно это будет не такое чувство, как то, что охватывает при виде самой прекрасной в мире женщины.
   Во всем творении нет ничего лучше, ничего прекрасней любимой женщины!
   Но мой взгляд держала в плену не женщина, а ребенок – девочка, стоящая на пороге женственности, готовая переступить этот порог при первых призывах любви!
   Красоту считают произвольной, называют фантазией, капризом, модой, тем, что мы используем. Как часто слышим мы такие банальные высказывания, и те, кто так говорит, самодовольно наслаждаются своей мудростью!
   «Каждый глаз формирует собственную красоту» [69 - Ирландская пословица.] Ложный и мелкий софизм. Точно так же можно заявить, что каждое нёбо создает собственный вкус. Сладок ли мед? Горька ли полынь? Да, в том и в другом случае сладкое и горькое одинаково для ребенка и взрослого, для дикаря и цивилизованного человека, для невежи и для ученого. Это верно при всех обстоятельствах, конечно, если каприз, привычка или мода не создают исключение. Зачем отказывать одному чувству в том, чем обладают все остальные? Разве у глаза человека в естественном состоянии нет того, что его привлекает или отталкивает? Это так, и законы, регулирующие эти отношения, так же незыблемы и безошибочны, как орбиты звезд. Мы не знаем, каковы эти законы, но знаем, что они существуют, и можем доказать это так же ясно, как Леверье установил существование Нептуна: планеты, недоступной телескопу и вращавшейся миллионы лет вне поля зрения бессонных часовых астрономии.
   Почему взгляд с наслаждением следит за линией окружности, за изгибами эллипса, за отрезками конуса? Почему он не отрывается от линий Хогарта [70 - Английский художник 18 века.]? Почему печалится, если эти линии разрываются? Да, существует то, что ему нравится и не нравится, его сладкое и горькое, его мед и полынь.
   Значит, красота не произвольна. Фантазия, условность – все это не в объекте, а во взгляде смотрящего. Взгляд может быть необразованным, вульгарным или искаженным модой. Формы и цвета прекрасны, независимо от мнения того, кто их разглядывает.
   Есть еще более высокий уровень, который может быть связан с этой теорией: интеллект может установить причину, по которой объект прекрасен или отвратителен. У интеллекта есть свои формы и очертания в физическом мире. Он воспринимает красоту, несмотря на явные противоречия. Уродство – отвратительное слово – должно напрягаться, чтобы достичь того, чего красота достигает без всяких усилий. Отсюда различия, предполагаемые доказательства интеллектуального величия, которое часто сопровождается физической невзрачностью. Отсюда некрасивые актрисы, стремящиеся к красоте, женщины библиографы, вообще «синие чулки». С другой стороны, красота восседает на троне, как королева или богиня. Она не делает никаких усилий, потому что они ей не нужны. Мир реагирует на ее малейшие призывы и складывает к ее ногам свои приношения.
   Эти мысли не возникали в моем сознании, хотя могли бы, пока глаза с восторгом смотрели на изгибы тела прекрасного существа. Мне показалось, что я уже видел это лицо. Действительно, несколько мгновений назад, когда смотрел на старшую женщину. Одно и то же лицо – говоря фигурально, лицо, переданное матерью дочери: тот же высокий лоб, те же лицевые углы, те же очертания носа, прямого, как луч света, с тонкими, подобными спиралям изгибами ноздрей, какие встречаются на греческих медальонах. И волосы одинаковые, золотистые, хотя у матери в них видны серебряные прядки. Пряди девушки как солнечные лучи, падающие на шею и плечи; а шея и плечи такой изящной белизны, что могли бы быть изваяны из камня Каррары.
   Возможно, это все покажется вам слишком возвышенным; фигуральным, если хотите. Но ни писать, ни говорить иначе на эту тему я не могу. Но не буду больше рассуждать и избавлю вас от подробностей, которые вам малоинтересны. В обмен сделайте мне одолжение: признайте, что то существо, которое произвело на меня такое впечатление, было прекрасно.
   – Ах, мадам и мадмуазель был бы ошень добры, если бы сыграль «Марсельез», великий «Марсельез». Что скажет майн клайне фройлен?
   – Зоя, Зоя, бери свою бандолу [71 - Разновидность лютни.]. Да, доктор, мы сыграем ее для вас с удовольствием. Вам нравится музыка. Нам тоже. Давай, Зоя!
   Девушка, которая внимательно наблюдала за работой натуралиста, прошла в дальний угол комнаты, взяла инструмент, похожий на гитару, вернулась и села рядом с матерью. Бандола заиграла вместе с арфой, и струны обоих инструментов издавали волнующие ноты «Марсельезы».
   В исполнении было что-то возбуждающее и изящное. Мне показалось, что инструментовка выполнена прекрасно; и голоса играющих в сладкой и душевной гармонии сопровождали музыку. Я смотрел на Зою: лицо девушки оживилось благодаря вдохновенным словам гимна, она вся словно светилась и казалась каким-то бессмертным существом; молодая богиня свободы призывает своих детей «к оружию!»
   Ботаник перестал работать и стоял, восхищенно слушая. При каждом возгласе “Aux armes, citoens!” старик щелкал пальцами и притоптывал в ритм музыке. Он был полон тем духом, который в то время охватил всю Европу.
   «Где я? Французские лица, французская музыка, французские голоса, все разговоры на французском! – потому что ботаник обращался к женщинам на этом языке, хотя и с сильным рейнским акцентом, что подтверждало мое первое впечатление о его национальности. – Где я?»
   Я осмотрел комнату в поисках ответа. Я узнавал стулья Campeachy [72 - Стул своеобразного устройства. Задняя спинка, слегка изгибаясь, образует задник ножек, которые пересекаются с передними, как в раскладном походном стуле. Не могу описать понятней. Похоже на разновидность кресла-качалки, какое используют в Америке, только меньше и дешевле.] со скрещенными ножками, petate [73 - Коврик (исп.)] из листьев пальмы.
   На матраце у моей постели спала собака.
   – Альп! Альп!
   – О, мама, мама, ecoutez [74 - Послушай (фр.)], незнакомец зовет.
   Собака вскочила и, встав передними лапами на постель, радостно завизжала. Я протянул руку и потрепал ее, в то же время произнося ласковые слова.
   – О, мама, мама, он ее узнал. Voila!
   Женщина торопливо встала и подошла к кровати. Немец взял меня за руку, оттолкнув сенбернара, который собирался совсем вскочить на кровать.
   – Mon Dieu! Он здоров. Его глаза, доктор. Как они изменились!
   – Я, я; много лючше, много лючше. Эй, тише, зобака! Уберите зобаку!
   – Кто? Где? Скажите, где я? Кто вы такие?
   – Не бойтесь. Мы друзья. Вы были больны.
   – Да, да! Мы друзья, вы были больны, сэр. Не бойтесь нас, мы вам поможем. Это хороший врач. Это мама, а я …
   – Ангел с неба, прекрасная Зоя!
   Девушка удивленно посмотрела на меня, покраснела и сказала:
   – Послушай, мама! Он знает, как меня зовут!
   Это был первый комплимент, полученный ею из уст любви.
   – Карашо, мадам. Он скоро поправится. Посторонись, мой добрый Альп! Твой хозяин поправится, карошая зобака, ложись!
   – Может, доктор, нам оставить его? Этот шум…
   – Нет, нет! Пожалуйста, останьтесь со мной! Эта музыка. Поиграйте еще.
   – Да, музик, это карашо. Карашо для боли.
   – О, мама, давай еще поиграем.
   Мама и дочь взяли инструменты и снова начали играть.
   Я долго слушал сладкие звуки и смотрел на прекрасных музыкантш. Веки отяжелели, и реальность вокруг сменилась сном.
//-- * * * --//
   Неожиданное прекращение музыки разбудило меня. Мне показалось, что я во сне слышал, как открылась дверь. Посмотрев туда, где сидели музыкантши, я их не увидел. Бандола [75 - Бандола, бандолин – струнный инструмент, похожий на гитару. Его можно встретить почти в любом мексиканском доме, и редко найдется человек, который не умеет на нем играть. Его можно назвать гибридом гитары и банджо, так как у него есть черты обоих этих инструментов.] лежала на оттоманке.
   Со своего места я видел не всю комнату, но знал, что кто-то вошел через наружную дверь. Я слышал приветственные возгласы и ласковые слова, слышал шелест одежды, слова «Папа!» и «Моя маленькая Зоя!» Последние слова произнес мужчина. Потом последовал негромкий разговор, слова которого я не разобрал.
   Прошло несколько минут, я лежал молча и прислушивался. Вскоре в коридоре послышались шаги и звон шпор, задевающих крытый плиткой пол. Шаги прозвучали в комнате, человек подошел к кровати. Посмотрев на него, я вздрогнул. Передо мной стоял охотник за скальпами!

Глава тринадцатая
Сеген

   – Вам лучше. Скоро совсем поправитесь. Я рад, что вы выздоравливаете.
   Это он говорил, не протягивая руку.
   – Я у вас в долгу: вы спасли мне жизнь. Ведь это так?
   Странно, но я был убежден в этом, как только увидел этого человека. Думаю, эта мысль приходила мне и раньше, после того, как я очнулся. Может, я встретил его, когда искал воду, или мне это только приснилось?
   – О, да, – ответил он с улыбкой, – но мне пришлось вмешаться, потому что вы были на краю гибели.
   – Пожмете ли вы мне руку? Простите ли меня?
   Даже в благодарности есть что-то эгоистичное. Но как необычно изменились мои чувства к этому человеку! Я просил руку, которую несколько дней назад в приступе гордой морали отверг, как нечто отвратительное.
   Но меня одолевали и другие мысли. Человек, стоящий передо мной, муж женщины и отец Зои. Его ужасное занятие было забыто; и в следующее мгновение мы обменялись дружеским рукопожатием.
   – Мне нечего прощать. Я уважаю чувства, которые заставили вас так действовать. Эти слова могут показаться вам странными. По тому, что вы обо мне знаете, вы правы. Но придет время, сэр, когда вы узнаете меня лучше; и тогда поступки, которые сейчас кажутся вам отвратительными, могут показаться не только простительными, но и оправданными. Однако хватит сейчас об этом. Я пришел сюда, чтобы попросить вас не рассказывать здесь то, что вы обо мне знаете.
   Он перешел на шепот, в то же время указывая на двери комнаты.
   – Но как, – спросил я, пытаясь сменить неприятную для него тему, – как я оказался в этом доме? Как я полагаю, то ваш дом. Как я сюда попал? Где вы меня нашли?
   – В не слишком безопасном положении, – с улыбкой ответил он. – Меня вряд ли стоит благодарить. Вас спасла ваша благородная лошадь.
   – Ах, моя лошадь! Мой храбрый Моро! Я его потерял!
   – Ваша лошадь стоит над кормушкой с кукурузой в десяти шагах от того места, где вы лежите. Думаю, вы найдете ее в лучшем состоянии, чем когда видели в последний раз. Ваших мулов нет. Седельные мешки в безопасности. Вы найдете их здесь.
   И он показал на изголовье моей кровати.
   – И…
   – Вы хотите спросить о Годе, – прервал он меня. – Не беспокойтесь на его счет. Он тоже в безопасности. Сейчас его здесь нет, но скоро он вернется.
   – Как мне отблагодарить вас? Поистине хорошая новость. Мой храбрый Моро! И мой Альп! Они все здесь. Но как? Вы говорите, что меня спасла лошадь. Она это сделала и раньше. Как это произошло?
   – Очень просто. Мы нашли вас во многих милях от этого места на утесы над Дель Норте. Вы висели на лассо, которое по какой-то счастливой случайности обмоталось вокруг вашего тела. Один конец лассо был привязан к удилам, и благородное животное, присев на задние ноги, выдерживало вашу тяжесть!
   – Благородный Моро! Какое ужасное положение!
   – Да, можно сказать и так. Если бы вы упали, пролетели бы тысячу футов, прежде чем удариться о камни внизу. Поистине ужасное положение.
   – Должно быть, я споткнулся в поисках воды.
   – В бреду вы шагнули с утеса. И сделали бы это снова, если бы мы вам не помешали. Когда мы вытащили вас на утес, вы сопротивлялись и пытались вернуться. Вы видели внизу воду, но не видели пропасть. Жажда ужасна; она само безумие.
   – Кое-что из этого я помню. Мне это казалось сном.
   – Не беспокойте голову такими мыслями. Врач посоветовал мне оставить вас здесь. У меня есть цель, как я сказал (при этих словах лиц его стало печальным), иначе я не нанес бы вам этот визит. У меня очень мало времени. Сегодня вечером я должен быть далеко отсюда. Доктор позаботится, чтобы у вас было все необходимое. Моя жена и дочь будут заботиться о вас.
   – Спасибо, спасибо!
   – Вы благоразумно поступите, если подождете здесь возвращения ваших друзей из Чихуахуа. Они пройдут недалеко отсюда, и я скажу вам, когда они будут близко. Вы образованный человек. Здесь есть книги на разных языках. Забавляйтесь. Они будут вам играть. Мсье, адье!
   – Сэр, еще минуту! У вас какая-то причуда, связанная с моей лошадью?
   – Мсье, это не причуда; но объясню как-нибудь потом. Возможно, эта потребность больше не существует.
   – Возьмите лошадь, если хотите. У меня будет другая.
   – Нет, мсье. Неужели вы думаете, что я отниму у вас то, что вы так высоко цените и цените справедливо? Нет, нет! Оставьте себе доброго Моро. Я не удивляюсь вашей привязанности к этому благородному животному.
   – Вы сказали, что вам предстоит долгая поездка. Возьмите его хотя бы на время.
   – Вот это предложение я приму, потому что моя собственная лошадь очень устала. Я два дня провел в седле. Что ж, адье!
   Сеген пожал мне руку и вышел. Я услышал звон его шпор, когда он прошел по комнате, и в следующее мгновение дверь за ним закрылась.
   Я остался один и лежал, прислушиваясь к звукам, доносившимся снаружи. Примерно через полчаса после его ухода я услышал стук копыт лошади и увидел промелькнувшую мимо окна тень всадника. Он отправился в дорогу, несомненно, по кровавому делу, связанному с его занятием.
   Я лежал, думая об этом странном человеке. Потом мои размышления прервали сладкие голоса, передо мной появились милые лица, и охотник за скальпами был забыт.

Глава четырнадцатая
Любовь

   Я изложу события следующих дней в немногих словах. Не стану утомлять вас подробностями своей любви – любви, которая за несколько часов превратилась в глубокую пылкую страсть.
   Я был тогда молод; как раз в таком возрасте, когда романтические приключения, в которых я участвовал, действуют особенно сильно; это они поставили на моем пути прекрасное существо; это возраст, в котором сердце, не охраняемое холодными расчетами на будущее, без сопротивления отдается электрическому воздействию любви. Я говорю «электрическому», потому что считаю, что в этом возрасте чувства, связывающие два сердца, относятся исключительно к такой природе.
   В более позднем возрасте эта сила растворяется и разделяется. Ею начинает править разум. Мы начинаем сознавать возможность переноса чувств, если они ослабли; и теряем ту уверенность, которая утешает нас в молодости. Мы становимся надменными или ревнивыми, если обстоятельства способствуют нам или оборачиваются против нас. К любви в более позднем возрасте примешивается нечто иное, отвлекающее нас от ее божественной сущности.
   Я могу назвать то, что испытывал, своей первой настоящей страстью. Я считал, что любил раньше, но это была только мечта – мечта деревенского мальчишки, увидевшего небо в ярких глазах своей застенчивой одноклассницы; или который на семейной пикнике в какой-нибудь романтической долине коснулся розовой щеки своей красивой кузины.
   Я выздоравливал со скоростью, которая удивляла искусного знатока трав. Любовь подкармливала и укрепляла пламя жизни. Воля часто определяет действия, она обладает властью над телом. Стремление быть здоровым, жить и видеть цель жизни часто ускоряет выздоровление. Так было со мной.
   Я окреп и встал с постели. Взгляд в зеркало показал, что ко мне возвращается нормальный цвет лица. Любовь питает пламя любви. Воля часто определяет поступки, и, что ни говорите, она обладает властью над телом. Стремление выздороветь, жить и сам объект любви часто оказываются лучшими лекарствами. И все это у меня было.
   Я стал сильней и встал с постели. Взгляд в зеркало показал, что краска вернулась на мое лицо.
   Инстинкт учит дикую птицу чистить перья, когда самец ухаживает за самкой. Аналогичное чувство заставило меня подумать о своем туалете. Я перебрал все свои вещи, извлек бритву, борода исчезла с моего подбородка, а усы подстрижены и стали короче и меньше.
   Я признаюсь во всем этом. Мир говорил мне, что у меня неплохая внешность, и я верил в это. Мне, как и всем смертным, присуще тщеславие. А вам разве нет?
   Но у Зои, невинного ребенка, таких мыслей не было. Хитрости туалета никогда ее не занимали. Она не подозревала о своей прелести, так щедро дарованной ей природой. Никто не говорил ей, что она прекрасна. Я узнал необычный факт: кроме отца, старого ботаника и пеонов пуэбло, слуг в доме, я был единственным человеком моего пола, которого она видела в этот период своей жизни! Годами она и ее мать жили в одиночестве в этом доме; одиночество было таким полном, как в тюрьме. Во всем этом была загадка, но я разгадал ее только впоследствии.
   У нее было девственное сердце, чистое и безупречное; сердце, в которое еще не попали лучи любви; в его святую невинность бог любви не послал еще ни одной стрелы.
   Вы моего пола? Хотелось ли вам когда-нибудь стать повелителем такого сердца? Если можете, ответьте на это вопрос утвердительно, и я скажу вам то, что вам нужно хорошо запомнить: Любые усилия, которые вы сделаете, чтобы достичь этого, напрасны. Вас либо полюбят сразу, либо не полюбят никогда.
   Девственное сердце не подчиняется тонкостям ухаживания. Здесь не бывает так, чтобы вы немного понравились, но усердие с вашей стороны позволит вам понравиться больше. Либо вы сразу нравитесь, либо вам ничего не поможет. И это первое впечатление возникает стремительно, как молния. Это все равно что бросать кости: вы можете выиграть, но можете и проиграть. И если проиграли, сразу отказывайтесь от игры. Никакие усилия не преодолеют это препятствие и не вызовут чувство любви. Вы можете получить дружбу, но любовь – никогда. Никакое кокетство с вашей стороны не заставит это сердце ревновать, никакие услуги не вызовут любовь. Вы можете завоевать мир, но не сможете контролировать тайные и неслышные биения этого сердца. Вы можете быть героем, прославленным тысячами языков; но в этом маленьком сердце будет только его герой, более благородный и возвышенный, чем все остальные. И это прекрасное создание, владелица этого сердца, будет целиком принадлежать своему герою, каким бы скромным и даже ничтожным он ни был. Не будет рассуждений, осторожности, хитрости. Она полностью отдастся загадочным побуждениям природы. Под их влиянием она отдаст свое сердце на алтарь, если будет знать, что он примет эту кровоточащую жертву!
   Справедливо ли это относительно зрелого сердца, часто подвергавшегося нападениям, сердца красавицы и кокетки? Нет. Если вас отвергли здесь, вы можете не отчаиваться. У вас могут оказаться качества, которые со временем заставят сменить мрачное выражение лица на улыбку. Вы можете совершить великие деяния. Можете достичь известности, и презрение, которое раньше встречало вас, сменится покорностью у ваших ног. Здесь возможна любовь, и сильная любовь, основанная на восхищении какими-нибудь интеллектуальными или даже физическими качествами, если вы доказали, что ими обладаете. Это любовь, руководимая разумом, а не загадочный инстинкт, управляющий любовью, о которой мы говорили раньше. В какой любви мужчины добиваются величайшего торжества? Какой любовью они больше всего гордятся? Первой? Увы, нет; и пусть Тот, кто создал нас, ответит почему; но я никогда не встречал мужчину, который предпочел бы, чтобы его любили за ум, а не за свойства характера. Вы можете негодовать из-за этих моих слов. Можете отрицать их. Но они истинны. О, нет большей радости, нет более волнующего торжества, чем когда мы прижимаем к груди дрожащую маленькую пленницу, чье сердце охвачено чистой девичьей любовью.
   Такие мысли пришли мне впоследствии. В то время, о котором я пишу, я был слишком молод, чтобы иметь их; слишком неопытен в искусстве любовной дипломатии, однако я все же думал об этом и непрерывно изобретал планы, которые помогли бы мне понять, действительно ли она меня любит.
   В доме была гитара. В колледже я научился играть на ней, и звуки гитары радовали Зою и ее мать. Я пел им песни – свои и песни любви; и с бьющимся сердцем следил, производят ли на нее впечатление горячие слова. И не раз с разочарованием откладывал инструмент.
   День за днем приходили мне в голову невеселые размышления. Может, она слишком молода, чтобы понять слова любви? Слишком молода, чтобы произносить такие слова со страстью? Ей всего двенадцать лет, но она дитя солнечного климата; и я часто видел, что под теплым небом Мексики девушки ее возраста становились молодыми женами и матерями.
   День за днем мы оставались наедине. Ботаник был занят своими исследованиями, а молчаливая мать занималась делами по хозяйству.
   Любовь не слепа; она может ничего не видеть во всем мире, но по отношению к своему объекту она бдительна, как Аргус.
//-- * * * --//
   Я хорошо владел цветными карандашами и забавлял свою спутницу, делая рисунки на листах бумаги и на чистых страницах ее нот. На большинстве этих рисунков женские фигуры в разных позах и нарядах. Но в одном отношении они были похожи: у них у всех было одно и то же лицо.
   Девочка, не догадываясь о причине, заметила эту необычную особенность рисунков.
   – Почему? – спросила она однажды, когда мы сидели вместе. – Эти дамы в разных костюмах, они разных национальностей, верно? Но почему их лица так похожи? У них похожие черты лица, нет, те же самые, мне кажется.
   – Это твое лицо, Зоя: никакое другое я не могу рисовать.
   Она подняла свои большие глаза и посмотрела на меня с выражением невинного удивления. Она покраснела? Нет!
   – Они похожи на меня?
   – Да, насколько я смог это передать.
   – А почему вы не рисуете другие лица?
   – Почему? Потому что я… Зоя, боюсь, ты меня не поймешь.
   – О, Энрике, неужели вы считаете меня такой плохой ученицей? Но я понимала все, когда вы рассказывали о странах, в которых побывали. Я могу понять и это.
   – Тогда я скажу тебе, Зоя.
   Я наклонился вперед, сердце мое билось, голос дрожал.
   – Потому что твое лицо всегда передо мной; я не могу рисовать никого другого. Я… я люблю тебя, Зоя!
   – О! Так вот в чем причина? Когда кого-то любишь, его лицо всегда перед тобой, хотя его самого может и не быть? Это так?
   – Это так, – ответил я с горьким разочарованием.
   – Это и есть любовь, Энрике?
   – Да.
   – Тогда я тоже должна вас любить; где бы я ни была, я вижу ваше лицо; оно всегда передо мной. Если бы я могла рисовать, как вы, я бы тоже могла вас нарисовать, даже если вас нет рядом. Что это значит? Вы думаете, что я люблю вас, Энрике?
   Ни одно перо не сможет описать мои чувства в этот момент. Мы сидели на скамье, и листы с рисунками лежали между нами. Моя рука двигалась по этим рисункам, пока не сжала пальцы моей спутницы; она не противилась. Дикое чувство охватило меня от этого электрического прикосновения; бумага упала на пол, и с бьющимся, но гордым сердцем я привлек Зою к себе!
   Сопротивления не было. Наши губы слились в первом поцелуе; это был поцелуй взаимной любви. Я чувствовал, как бьется ее сердце, как и мое в груди. О радость! Радость! Я владыка этого маленького сердца!

Глава пятнадцатая
Свет и тень

   Дом, в котором мы жили, стоял на наклонном прямоугольном участке, спускающемся к реке Дель Норте. Участок огражден глиняной стеной, и на нем большой сад. Вдоль стены высажены ряды больших кактусов, и их колючие ветви создают непроходимую преграду. На участок можно попасть только через один вход, перегороженный прочными воротами; я заметил, что ворота эти всегда заперты. У меня не было желания выходить через них. Поэтому мои прогулки ограничивались садом; мы часто гуляли по нему с Зоей и ее матерью, но чаще только с Зоей.
   В этом месте было много интересного. Место запущенное, да и сам дом когда-то знавал лучшие времена. Дом большой, в мавританско-испанском стиле, с плоской крышей (azotea) и зубчатым парапетом вокруг. Маленькие каменные башенки на этом парапете местами обвалились – еще одно свидетельство запущенности и невнимания.
   То же самое заметно и в саду: однако видно, что когда-то о нем заботились. Упавшие статуи, пересохшие фонтаны, разрушенные беседки, поросшие травой дорожки – все говорило о прошлом величии и нынешнем небрежении. Было много деревьев редких и экзотических пород, но их листва и плоды говорили об одичании; все заросло, и ветви деревьев переплетались друг с другом. И однако во всем была какая-то вольная красота, сама эта дикость очаровывала. Воздух всегда насыщен ароматом тысяч цветов.
   Стена сада выходила на реку, со стороны реки ее не было, потому что спуск к реке крутой, почти вертикальный. Здесь река глубокая и сама образует достаточную преграду.
   На берегу росла роща тополей, в ее тени несколько каменных скамей тоже в своеобразном испанском стиле. В крутом береге вырублены ступеньки, ведущие к воде; вся эта лестница закрыта ветвями кустов. Я заметил маленькую лодку у причала под ивами, лестница как раз вела к этому причалу.
   Только с этого места можно было увидеть окрестности за пределами стены. Вид величественный, и извивы Дель Норте можно проследить на много миль.
   Местность за пределами сада кажется дикой и ненаселенной. Почти повсюду растут тополя и бросают мягкую тень на реку. На юге над деревьями видно единственное строение. Это церковь города Эль Пасо Дель Норте; на фоне далекого неба видны также винные погреба этого города. Но востоке Скалистые горы, загадочный хребет Органос; здесь горное озеро с убывающими приливами вызывает у одинокого охотника суеверный страх. На западе в дымке едва видны два параллельных хребта Мимбрес; в пустынных проходах этих хребтов редко бывают видны люди. Даже безрассудные трапперы поворачивают назад, дойдя до земель, уходящих на север от Гилы. Это земли апачей и людоедов навахо.
//-- * * * --//
   Вечерами мы уходили в тополиную рощу и, сидя на одной из скамей, смотрели на сверкающий закат. В это время дня мы были здесь одни, я и моя маленькая спутница.
   Я называю ее своей маленькой спутницей, хотя тогда мне казалось, что она неожиданно выросла, приняла формы и очертаний женщины! В моих глазах она больше не была ребенком. Фигура у нее изменилась, грудь выше вздымалась при дыхании, а движения ее казались мне женственными и властными. Лицо стало светлей, и от него исходило сияние. Свет любви струился из ее больших карих глаз. Изменились ее тело и дух. Это было таинственное преобразование, вызванное любовью. Теперь она оказалась под властью бога любви!
//-- * * * --//
   Однажды вечером, как обычно, мы сидели в торжественной тени рощи. Мы принесли с собой гитару и бандолу, но после нескольких нот музыка была забыта, инструменты лежали на траве у наших ног. Нам нравилось слушать музыку своих голосов. Мы предпочитали выражение своих мыслей песням, пусть даже сладким. Вокруг нас было достаточно музыки: жужжание дикой пчелы, когда она прощается с закрывающимся цветком; крик журавля в далекой осоке; мягкое воркование голубей, сидящих парами на ветвях, словно шепчущих друг другу о любви.
   Осень окрасила листву деревьев во все цвета. Тени высоких деревьев пятнами падали на воду, и под ними неслышно двигалось течение. Солнце садилось, и шпиль церкви в Эль Пасо горел, как золотая звезда, под его прощальными лучами. Наши взгляды упали на этот купол.
   – Церковь! – сказала моя спутница. – Я почти не знаю, что это такое. Я очень давно там не была.
   – Как давно?
   – О, много, много лет! Я тогда была маленькой.
   – И ты все время, пока живешь здесь, не была там?
   – Да! Папа возил нас вниз по реке в лодке, маму и меня, но это было давно.
   – А ты не хочешь побродить в этих лесах?
   – Нет, не хочу. Мне хорошо здесь.
   – Но разве тебе всегда будет здесь хорошо?
   – А почему нет, Энрике? Когда ты рядом со мной, почему я не могу быть счастлива?
   – Но когда…
   Как будто какая-то темная мысль пришла ей в голову. Неопытная в делах любви, девушка никогда не думала о том, что я могу ее покинуть. Да и я об этом не думал. Щеки ее неожиданно побелели, и я видел боль в ее взгляде, упавшем на меня. Но на молчала.
   – Когда я должен буду оставить тебя?
   С коротким резким возгласом она бросилась ко мне на грудь, словно ее ударили в сердце, и страстно сказала:
   – О, мой бог! Мой бог! Оставить меня? Ты ведь не оставишь меня? Ты, кто научил меня любить! О! Энрике, зачем ты говорил, что любишь меня? Зачем научил меня любить?
   – Зоя!
   – Энрике, Энрике, скажи, что ты никогда не оставишь меня!
   – Никогда! Зоя! Клянусь: никогда, никогда!
   Мне показалось, что в этот момент я услышал звук весла; но смятение в мыслях и близость любимой, крепко обнимавшей меня, не позволили мне поднять голову и посмотреть на берег. Это нырнула в воду скопа, подумал я. И, забыв об этом, отдался долгому и страстному поцелую. Но поднял голову, когда мое внимание привлек какой-то объект, появившийся над берегом. Это было черное сомбреро с золотой лентой. Я с одного взгляда понял, кто это: Сеген!
   Через мгновение он был рядом с нами.
   – Папа! – воскликнула Зоя, оторвавшись от меня и протягивая руки, чтобы обнять его.
   Отец отвел ее в сторону и одновременно крепко схватил за руку. Несколько мгновений он молчал и смотрел на меня с выражением, которое я не мог понять. В этом взгляде была смесь укора, печали и негодования. Я встал, чтобы противостоять ему, но под его взглядом смущенно молчал.
   – Так вы меня благодарите за то, что я спас вам жизнь? Щедрая благодарность, добрый сэр, как вы считаете?
   Я ничего не ответил.
   – Сэр! – продолжал он; голос его дрожал от эмоций. – Вы меня глубоко обидели.
   – Это не так. Я ничем вас не обидел.
   – А это вы как назовете. Шутками с моей девочкой?
   – Шутками? – воскликнул я. Обвинение вызвало у меня прилив храбрости.
   – Да, шутками! Разве вы не вызвали ее страсть?
   – Я сделал это честно!
   – Тьфу, сэр! Это не женщина, а ребенок. Честно вызвали? Что она может знать о любви?
   – Папа! Я знаю, что такое любовь! Я уже много дней ее чувствую. Не сердись на Энрике, папа, потому что я его люблю. О, папа, я люблю его всем сердцем!
   Он удивленно посмотрел на нее.
   – Вы слышите это? – воскликнул он. – И это ребенок, мой ребенок!
   Голос его хлестнул меня, потому что был полон боли.
   – Послушайте, сэр! – воскликнул я, встав прямо перед ним. – Я заслужил любовь ваше дочери. Я дал ей в обмен свою любовь. Я равен ей, как она равна мне. Какое преступление я совершил? Чем я вас обидел?
   Он несколько мгновений, не отвечая, смотрел на меня.
   – Значит, вы женитесь на нет? – спросил он наконец, и манеры его явно изменились.
   – Если бы я довел нашу любовь до этого без такого намерения, я бы заслужил ваши укоры. Я бы «шутил», как вы выразились.
   – Жениться на мне? – удивленно спросила Зоя.
   – Слышите? Бедное дитя, она не знает, что значит это слово.
   – Да, любимая Зоя! Если не женюсь, мое сердце будет навсегда разбито. О, сэр!
   – Хватит, сэр. Вы завоевали ее, теперь вам еще предстоит отвоевать ее у меня. Я проверю глубину вашей страсти. Я потребую у вас доказательств.
   – Требуйте любое доказательство!
   – Посмотрим. Пошли, Зоя.
   И, крепко держа ее за руку, он повел Зою к дому. Я пошел за ними.
   Когда мы проходили мимо диких апельсиновых деревьев, тропа сузилась, и отец, выпустив руку дочери, прошел вперед. Зоя оказалась между нами; и когда мы дошли до середины рощи, она неожиданно повернулась, взяла меня за руку и дрожащим голосом сказала:
   – Энрике, объясни мне, что значит «жениться».
   – Дорогая Зоя, не сейчас. Это очень трудно объяснить. В другой раз…
   – Пошли, Зоя! Дай мне руку, девочка!
   – Папа, иду!

Глава шестнадцатая
Автобиография

   Я был наедине с хозяином в комнате его дома, в которой жил. Женщины ушли в другую часть дома; я заметил, что Сеген, войдя, тут же запер дверь в комнату.
   Какое ужасное доказательство моей веры, моей любви собирается он потребовать? Хочет отнять жизнь или связать меня какой-то страшной клятвой, этот человек, совершивший много жестоких поступков? Мрачные подозрения проносились в моем сознании, и я молчал, но мне было страшно.
   Сеген поставил на стол бутылку вина, заполнил два стакана и предложил мне выпить. Это вежливое предложение несколько успокоило меня. «Но что если вино отр…» Он выпил свое вино, прежде чем эта мысль сформировалась у меня в голове.
   Я тоже выпил. Это позволило мне почувствовать себя уверенней и спокойней.
   После недолгого молчания он начал разговор неожиданным вопросом:
   – Что вы знаете обо мне?
   – Ваше имя и занятие, ничего больше.
   – Больше, чем предполагают здесь. – Он многозначительно показал на дверь. – Кто рассказал вам обо мне?
   – Друг, которого вы видели в Санта-Фе.
   – А! Сент-Врейн, смелый человек. Я встретил его в Чихуахуа. Кроме этого, он еще что-нибудь рассказал обо мне?
   – Нет. Обещал рассказать подробности, но потом мы забыли, караван ушел, и мы разделились.
   – Значит, вы слышали, что я Сеген – охотник за скальпами. Что меня наняли жители Эль Пасо для охоты на навахо и апачей и что мне платили определенную сумму за каждый индейский скальп, который я мог повесить на ворота города? Вы все это слышали?
   – Да?
   – Это правда.
   Я молчал.
   – А теперь, сэр, – продолжил он после паузы, – женитесь ли вы на моей дочери, дочери массового убийцы?
   – Она не совершала преступления. Как вы сказали, о ваших преступлениях она даже не знает. Возможно, вы демон; она ангел.
   Лицо его было печально.
   – Преступления! Демон! – негромко произнес он, словно разговаривал сам с собой. – Да, вы можете так считать; так считает весь мир. Вы слышали преувеличенные рассказы жителей гор. Вы слышали, что во время перемирия я побывал в деревне апачей на пиру и отравил вино, отравил всех гостей: мужчин, женщин, детей, – а потом скальпировал их! Вы слышали, что я уговорил двести дикарей, которые не знали, что это значит, потянуть за гайдроп пушки; потом выстрелил из заряженной пушки и убил целый ряд этих ничего не подозревающих бедняг! Вы, несомненно, слышали, об этих и других бесчеловечных делах?
   – Да, я слышал эти истории от горных охотников, но не знаю, верить ли им.
   – Мсье, все это ложь, все ложь и совершенно безосновательная.
   – Я рад это слышать. Теперь я не могу поверить, что вы способны на такое варварство.
   – И однако, если бы они были правдивыми во всех ужасных подробностях, они не превосходили бы жесткости, которую проявляет свирепый враг беззащитных обитателей этого фронтира. Если бы вы знали историю этой земли за последние десять лет, все бойни и жестокие убийства, все ее слезы и горести, все пожары, ее разграбления и насилия: целые провинции обезлюдили; деревни, сгоревшие дотла; мужчины, убитые прямо у своих очагов; женщины, прекрасные женщины, похищенные, уведенные в горы, чтобы удовлетворить похоть похитителей! И я совершал поступки, возможно, равные этим в ваших глазах или даже в глазах неба!
   Говорящий закрыл лицо руками и наклонился над столом. Очевидно, он страдал от каких-то болезненных воспоминаний. Немного погодя он продолжил:
   – Я хочу, чтобы вы прослушали краткую историю моей жизни.
   Я показал, что согласен; снова наполнив стаканы и выпив еще стакан вина, он продолжил.
   – Я не француз, как считают многие. Я креол, уроженец Нового Орлеана. Мои родители были беженцами с Сан-Доминго, где после восстания черных почти все их состояние конфисковал кровавый Кристоф.
   Я получил образование горного инженера, и в таком качестве владелец одной шахты в Мексике, знавший моего отца, пригласил меня на работу. Тогда я был молод и несколько лет проработал на шахтах в Закатекосе и в Сан-Луи Потосе.
   Я экономил на своей зарплате, собрал некоторую сумму и начал подумывать о собственном деле.
   Давно ходили слухи о богатых золотых жилах на Гиле и ее притоках. Видели песок, промытый там на реках; и во всех горах этого пустынного района находили мать золота – выходы молочно-белого кварца.
   С группой отборных людей я направился в эту местность; и после нескольких недель странствий в горах Мимбрес у истоков Гилы я нашел богатую жилу. Здесь я открыл шахту и уже через пять лет был богат.
   Я помнил подругу своей юности, мягкую прекрасную кузину, которая разделала мои чувства и вызвала первую страсть. У меня эта страсть была первой и последней; не то, как у некоторых, когда она быстро проходит. Во время всех своих странствий я помнил о ней и любил ее. Была ли она мне верна?
   Я решил убедиться в этом; и, оставив шахту в руках опытного мастера, вернулся в родной город.
   Адель была мне верна; и, возвращаясь, я привез ее с собой.
   Я построил дом в Вальверде, ближайшем к моей шахте городе.
   Тогда Вальверде был цветущим местом; сейчас это развалины, вы могли видеть их в пути.
   Здесь мы прожили несколько лет, в счастье и богатстве. Я вспоминаю о том времени, как о целых веках блаженства. Наша любовь была взаимной и пылкой; и мы были благословлены двумя детьми – обе девочки. Младшая была похожа на мать, старшая, как мне говорили, походила на меня. Мы любили их, боюсь, любили до безумия. Мы были слишком счастливы.
   В это время в Санта-Фе приехал новый губернатор; с тех пор этот человек своим распутством и тиранией разорил провинцию. Не было такого темного деяния, такого грязного преступления, которое не совершило бы это чудовище.
   Вначале он казался неплохим человеком и часто бывал в домах ricos [76 - Богатые, богачи (исп.)] по всей долине. Я относился к таким людям, и он часто меня посещал. Поселился он в Альбукерке, и в его дворце давались грандиозные пиры, на которые обязательно приглашались мы с женой. А он часто приезжал в наш дом в Вальверде, делая вид, что навещает нашу часть провинции.
   Но наконец я обнаружил, что приезжает он только из-за моей жены, которой всегда оказывал лестное внимание.
   Не буду говорить о том, как прекрасна была Адель в то время. Можете представить это сами; и, мсье, можете помочь своему воображению, думая о грациозности моей дочери, потому что маленькая Зоя сейчас такая, какой была ее мать.
   В то время, о котором я говорю, она была в расцвете красоты. Все говорили о ее красоте, и это лишь разжигало тщеславие распутного тирана. Именно поэтому я стал предметом его дружеского усердия.
   Я понял это; но, веря в добродетель моей жены, не обращал внимания на его поведение. Пока еще я не видел никаких откровенных оскорблений.
   Но когда я однажды вернулся после долгого пребывания на шахте, Адель, которая в силу деликатности до сих пор все скрывала, рассказала о многочисленных оскорблениях, нанесенных его превосходительством в разное время, но особенно во время моего последнего отсутствия.
   Для крови креола этого было достаточно. Я поехал в Альбукерке и на центральной площади в присутствии многочисленных свидетелей обвинил оскорбителя.
   Меня схватили и бросили в тюрьму, где я провел несколько недель. А когда меня освободили и я вернулся домой, он был разграблен и пуст. Здесь побывали дикие навахо; боги-хранители моего очага были разбиты и разбросаны; А мое дитя, мою маленькую Адель, о боже, дикари похитили и увели в горы!
   – А ваша жена? Ваша вторая дочь? Я хочу поскорее узнать все остальное.
   – Они спаслись. Во время ужасной схватки, потому что мои пеоны храбро сопротивлялись, моя жена с Зоей на руках убежала и спряталась в пещере в саду. Я нашел их на ранчо вакуэро [77 - Вакуэро – это ранчер или крестьянин, приглядывающий за скотом. Мексика – преимущественно страна пастбищ, поэтому неудивительно, что большая часть населения занята этим. Вакуэро всегда ездит верхом и обычно хорошо одет. Лассо у него всегда с собой, и он лучше всех умеет им пользоваться. Он способен набросить лассо на рога быка за двадцать ярдов от него или заарканить ногу животного, скачущего галопом. Я сам сотни раз был свидетелем этого подвига. Вакуэро также прекрасно играет в colen de toros – «схватить быка за хвост». Сидя на лошади, он хватает бегущего быка за хвост и бросает его на спину. И этот подвиг я видел снова и снова. Слово вакуэро происходит от vacas – корова или скот.] – пастуха в лесу, куда они пришли.
   – А ваша дочь Адель? Вы что-нибудь слышали о ней с тех пор?
   – Да, да; в свое время я расскажу об этом.
   Одновременно была разграблена и разрушена моя шахта; многих рабочих убили раньше, чем они сумели убежать; и вся моя работа, все мое состояние были уничтожены.
   Вместе с несколькими сбежавшими шахтерами и пострадавшими жителями Вальверде я собрал отряд, и мы пошли за дикарями; но наше преследование было тщетным, и мы вернулись, многие с разбитым сердцем и разрушенным здоровьем.
   О, мсье, вы не знаете, что значит потерять любимого ребенка! Вам не понять мучений скорбящего отца!
   Говоривший сжал голову руками и какое-то время молчал. На лице его было выражение горя, разрывающего сердце.
   – Моя история вскоре будет кончена, я доведу ее до настоящего времени. Кто может сказать, чем она кончится?
   Несколько лет я бродил на границах территории индейцев, разыскивая свою дочь. У меня был небольшой отряд, в основном такие же пострадавшие, как я, потерявшие в таких же обстоятельствах жену или дочь. Но у нас кончались средства, и нас охватывало отчаяние. Чувства моих спутников остывали. Один за другим они уходили. Губернатор Нью-Мексико ничем не помогал нам. Напротив, тогда мы это подозревали, а сейчас точно знаем, что он заключил тайный союз с вождями навахо. Он их не трогал, они, в свою очередь, грабили только его недругов.
   Узнав эту ужасную тайну, я понял, чья рука нанесла мне ужасный удар. Разъяренный моим обвинением и отпором моей жены, этот злодей сумел отомстить.
   С тех пор его жизнь была дважды в моих руках, но, отнимая ее, я скорее всего отдал бы и свою, а у меня была еще в жизни цель. Когда-нибудь я с ним еще рассчитаюсь.
   Я сказал, что мой отряд рассеялся. С измученным сердцем, понимая, как опасно мне оставаться в Нью-Мексико, я оставил эту провинцию, пересек Хорнаду и добрался до Эль Пасо. Здесь я какое-то время жил, горюя о потерянном ребенке.
   Однако бездействовал я недолго. Частые набеги апачей на Сонору и Чихуахуа заставили правительство больше внимания уделить защите фронтира. Presidios [78 - Гарнизоны, расположенные вдоль границы с индейцами и защищающие шахты и миссии. В последние годы, с момента упадка силы Испании, они плохо содержатся. При враждебных действиях индейцев солдаты запираются в своих крепостях и предоставляют поселенцам самим заботиться о себе. Местность вкруг гарнизонов из страха перед апачами и команчами совершенно обезлюдела.] были усилены, созданы отряды рейнджеров, которым платили пропорционально количеству скальпов, привезенных в поселки.
   Мне предложили возглавить эту своеобразную партизанскую войну, и в надежде отыскать дочь я согласился. Так я стал охотником за скальпами.
   Это было ужасное занятие; и если бы моей целью была только месть, она давно была бы удовлетворена. Много кровавых деяний мы совершили, много сцен страшной мести оставили за собой.
   Я знал, что моя дочь была в руках навахо. Несколько раз я слышал о ней от взятых нами пленных; но мне всегда не хватало людей и вооружения. Революция за революцией повергали государство в нищету и гражданскую войну, и наши интересы оказывались забытыми. Несмотря на все усилия, мне ни разу не удавалось собрать достаточно сильный отряд, чтобы пересечь границу северней Гилы, где находятся поселки свирепых навахо.
   – И вы считаете…
   – Терпение. Я скоро кончу. Теперь мой отряд сильней, чем когда-либо. Один человек, сбежавший из плена у навахо, сообщил мне, что воины обоих племен собираются в поход на юг. Они собрали все силы и намерены захватить большую добычу; как мне сказали, они собираются дойти до ворот Дуранго. Я хочу, пока они отсутствуют, войти в их землю и поискать дочь.
   – Вы думаете, что она еще жива?
   – Я знаю это. Этот самый человек, который сбежал от них и, к несчастью, оставил свой скальп и уши, часто ее видел. Она выросла и, как он говорит, стала среди них чем-то вроде королевы, обладающей большой властью и привилегиями. Да, она жива; и если мне удастся ее найти, эта трагическая пьеса закончится. Я уеду отсюда далеко.
   Я внимательно слушал этот необычный рассказ. Все отвращение, которое я испытывал, слушая рассказы об этом человеке, исчезло из моего сознания, и я испытывал к нему сочувствие, я даже восхищался им. Он много страдал. Страдание искупало его преступления, и в моем представлении он был оправдан. Возможно, я был слишком снисходителен в своей оценке. И это вполне естественно.
   Когда его откровения кончились, я испытал глубокие чувства. Я радовался тому, что она не дочь демона, каким он мне казался.
   Казалось, он разгадал мои чувства, потому что на лице его появилась довольная, можно даже сказать, торжествующая улыбка; он наклонился над столом, разливая вино.
   – Мсье, мой рассказ должен был вас утомить. Пейте!
   Мы молча осушили стаканы.
   – А теперь, сэр, вы знаете отца своей возлюбленной лучше, чем раньше. Вы все еще хотите жениться на ней?
   – О, сэр! Сейчас она больше, чем когда-либо, для меня священна!
   – Но, как я сказал, вы должны отвоевать ее у меня.
   – Тогда, сэр, скажите, как мне это сделать. Я готов на любую жертву, которая в моих силах.
   – Вы должны помочь мне освободить ее сестру.
   – С охотой.
   – Вы отправитесь со мной в пустыню.
   – Хорошо.
   – Достаточно. Выезжаем завтра.
   Он встал и начал расхаживать по комнате.
   – А в котором часу? – спросил я, опасаясь, что мне откажут в свидании с той, которую я хотел обнять больше, чем когда-либо.
   – На рассвете, – ответил он, по-видимому, не замечая моей тревоги.
   – Я должен посмотреть на свою лошадь и оружие, – сказал я, вставая и направляясь к двери в надежде где-нибудь встретить ее.
   – За ними присмотрели; здесь Годе. Идемте, мой мальчик. Ее нет в зале. Не уходите далеко. Я принесу вам оружие. Адель! Зоя! А, доктор! Вы вернулись со своими растениями? Хорошо. Отправляемся завтра. Адель, немного кофе, любимая. А потом поиграйте нам. Наш гость завтра покидает нас.
   К нам с криком бросилась яркая фигура.
   – Нет, нет, нет, нет! – воскликнула она, поворачиваясь от одного к другому со тревогой страстного сердца.
   – Иди сюда, маленькая голубка! – сказал ее отец, беря ее за руки. – Не расстраивайся. Мы уедем ненадолго. Скоро он вернется.
   – Насколько долго, папа? Насколько, Энрике?
   – Очень ненадолго. Для меня будет дольше, чем для тебя, Зоя.
   – О, нет, нет! И час – это слишком долго. Сколько часов, ты думаешь, Энрике?
   – Боюсь, несколько дней.
   – Дней! О, папа! О, Энрике! Дней!
   – Не расстраивайся, малышка: они быстро пролетят. Иди! Помоги маме готовить кофе.
   – О, папа! Дни, долгие дни. Когда я буду одна, они такие долгие.
   – Но ты не будешь одна. С тобой будет мама.
   – Ах!
   Она со вздохом вышла, исполняя приказ отца. И, выходя, снова громко вздохнула.
   Врач был молчаливым и удивленным свидетелем этой сцены, и, когда ее фигура исчезла в коридоре, я слышал, как он сказал про себя:
   – О, ja! Бедная маленькая фройлейн!
   Я тоже так подумал.

Глава семнадцатая
Вверх по Дель Норте

   Не стану утомлять вас сценой расставания. Еще до того, как начали гаснуть звезды, мы были в седлах и ехали по песчаной дороге.
   Не небольшом расстоянии от дома тропа поворачивала и уходила в густой лес. Здесь я остановил лошадь, позволил спутникам проехать вперед и, встав на стременах, оглянулся. Взгляд мой прошелся по глиняным стенам в поисках azotea. На краю крыши у парапета в свете зари видны были очертания фигуры, которую я искал. Я не мог различить черты лица, но узнал изгибы фигуры, выделящейся темным силуэтом на фоне неба.
   Она стояла возле одной из юкк, росших на крыше. Руку положила на ствол и наклонилась, глядя в темноту внизу. Возможно, увидела взмахи носового платка, возможно, услышала свое имя и повторила прощальную молитву, которую доносил до нее свежий утренний ветер. Даже если так, топот моей лошади заглушал ее голос. Лошадь резко повернула и унесла меня в мрачную тень леса.
   Я поехал вперед, время от времени оборачиваясь, чтобы увидеть эти любимые очертания, но с других точек дом был совершенно не виден. Он затерялся в темном величественном лесу. Я видел только штыки живописных вершин юкк; теперь дорога опускалась среди холмов, и даже эти вершины вскоре исчезли из вида.
   Опустив повод, я предоставил лошади свободно идти, а сам думал: мысли мои были приятны и болезненны.
   Я знал, что встретил любовь всей своей жизни: отныне на ней сосредоточены все мотивы моих действий. Я еще только недавно стал взрослым мужчиной, но знал, что такая чистая любовь – лучший проводник для нашей, слишком склонной к ошибкам природы, лучший способ против диких метаний. Я в долгу за это знание перед тем, кто давал мне ранние уроки; его опыт не раз помогал мне, и я ему верил. И с тех много раз доказывал справедливость его слов.
   Я знал, что вызвал у этого молодого существа страсть, такую же глубокую и пылкую, как моя, может, даже более важную; потому что мое сердце уже проходило испытания страсти, а ее никогда их не знало в уединенном детстве. Любовь стала ее первым сильным чувством, первой страстью. Будет ли она, воцарившись, править над всеми другими мыслями в царстве ее сердца? Она тоже создает свою любовь, подобно этой мистической богине!
   Эти размышления были приятны. Но картина становилась мрачней, когда я обернулся в последний раз и что-то, какой-то демон, прошептало мне: «Ты можешь больше никогда ее не увидеть!»
   Эта мысль, даже в форме предположения, наполнила меня мрачными предчувствиями, и я стал думать о будущем. Ведь я отправляюсь не в приятное путешествие, из которого могу вернуться, когда захочу. Меня ждут опасности, опасности пустыни; и я знал, что они необычны. Накануне вечером говоря о наших планах, Сеген не скрывал опасности нашей экспедиции. Наоборот, он рассказал о них, прежде чем получить мое окончательное согласие сопровождать его. Несколько недель назад я бы задумался о них; они могли только побудить меня устремиться им навстречу; сейчас я думал совсем по-другому, потому что верил, что отныне с моей жизнью связана другая. Неужели этот демон прошептал мне правду? Я могу никогда ее не увидеть! Мысль была болезненная; и я ехал, склонившись в седле, под влиянием этой горечи.
   Но я снова на спине своего верного Моро, который словно «узнал всадника»; его эластичное тело вздымалось подо мной, моя душа отзывалась на него, и жизнерадостность постепенно возвращалась ко мне.
   Немного погодя я взял узду, укоротил ее и догнал своих спутников.
   Наша дорога шла вверх по реке; время от времени мы проходили мелкие броды и двигались по заросшим лесом низинам. Из-за густого леса тропа была трудной; и хотя когда-то, прокладывая дорогу, деревья свалили (blazed), по ней давно никто не ездил, и от нее осталась только тропа на одного всадника. Местность казалась дикой и ненаселенной. Это было очевидно по тому, как часто олени и антилопы перебегали через нашу тропу или выпрыгивали из подлеска возле голов наших лошадей. Тут и там тропа отворачивала от реки, пересекая ее многочисленные «петли». Несколько раз мы проезжали места, где прокладывалась широкая дорога, были срублены деревья, создавались просеки. Но все это было очень давно, потому что сейчас эти пространства заросли густыми и почти непроходимыми кустами. Несколько сломанных и гниющих бревен, остатки глиняных стен – вот и все, что осталось от некогда стоявшего здесь ранчо поселенцев.
   Мы проехали разрушенную церковь, с упавшей и разбитой на куски башней. Вокруг на несколько акров землю покрывали груды глины на месте домов. Здесь когда-то было процветающее селение. Где оно сейчас? Где живут эти люди? Дикая кошка пробежала по увитой шиповником стене и исчезла в лесу. Сова неловко вылетела из разбитого купола и повисла у нас над головами, издавая печальный крик «вуу-хуу-а»; этот крик делал местность еще более пустынной и заброшенной. Мы ехали через развалины, груды глины окружала мертвая тишина, прерываемая только криками ночной птицы и скрип ног наших лошадей на обломках глиняной посуды, покрывавших покинутые улицы.
   Но все же где те, кто когда-то заполнял эти стены своими голосами? Кто склонялся под священными стенами, превратившимися в груду развалин? Они исчезли, но куда, когда и почему?
   Я задал эти вопросы Сегену, и тот коротко ответил:
   – Индейцы.
   Дикари, с их окровавленными копьями и ножами для скальпирования, с луками и боевыми топорами, с их клеймами и отравленными стрелами.
   – Навахо? – спросил я.
   – Навахо и апачи.
   – Но приходят ли они и сейчас в эти места?
   Я неожиданно ощутил тревогу. Подумал о близости дома, который мы недавно покинули. Подумал о неохраняемых стенах. И с нетерпением ждал ответа.
   – Больше нет, – последовал короткий ответ.
   – Почему?
   – Это наша территория, – подчеркнуто ответил Сеген. – Сейчас, мсье, вы в стране, где живут очень необычные люди. Сами увидите. Горе тем навахо и апачам, которые случайно здесь окажутся.
   Постепенно местность становилась более открытой, мы увидели по обеим сторонам от реки высокие утесы. Ряды этих утесов постепенно сходились, пока не стало казаться, что русло реки вот-вот перегородит гора. Но так только казалось. Проехав дальше, мы вступили в одно из глубоких ущелий, «каньонов», как они называются; такие каньоны часто встречаются на плоскогорьях тропической Америки.
   Река текла в таком каньоне между двух больших утесов высотой в тысячу футов; когда подъезжаешь ближе, профили этих утесов начинают напоминать двух разгневанных гигантов, разделенных какой-то всемогущей рукой и бессильно глядящих друг на друга. С чувством страха и благоговения человек смотрит на эти гигантские утесы, и я испытывал такое чувство, приближаясь к могучим вратам между ними.
   – Видите это место? – спросил Сеген, показывая на скалу, выступающую в самом высоком месте из одной стены пропасти. Я ответил утвердительно, потому что вопрос был адресован мне.
   – Отсюда вы хотели спрыгнуть. Мы нашли вас свисающим с этой самой скалы.
   – Боже! – воскликнул я, глядя на эту головокружительную высоту. Я сидел в седле, глядя вверх, и у меня кружилась голова.
   – Если бы не ваша благородная лошадь, – продолжал мой спутник, – доктору сейчас пришлось бы остановиться, чтобы разобрать ваши кости. Вперед, Моро, прекрасный Моро!
   – O, mein Gott! Ya, ya! – подтвердил ботаник, с таким же чувством глядя вверх.
   Сеген, который ехал рядом со мной, с восхищением потрепал по шее мою лошадь.
   – Но почему? – спросил я, вдруг вспомнив наш первый разговор. – Почему вы так хотели обладать ею?
   – Каприз.
   – Я могу его понять? Мне кажется, вы говорили, что не смогу.
   – Легко поймете, мсье. Я собирался украсть собственную дочь, и с этой целью мне нужна была помощь вашей лошади.
   – Но как?
   – Это было до того, как я узнал о предполагаемой экспедиции наших врагов. Тогда у меня не было другой возможности освободить ее, и я хотел проникнуть в эту местность в одиночку или с каким-нибудь верным товарищем и увезти ее хитростью. У них быстрые лошади, но арабская гораздо быстрей, как вы сами могли видеть. С такой лошадью я был бы в относительной безопасности, конечно, если бы меня не окружили или я не попал в засаду, но даже в этом случае я мог бы уйти с несколькими царапинами. Я собирался замаскироваться и въехать в их деревню, как один из их воинов. Я давно знаком с их языком.
   – Это было бы очень опасное предприятие.
   – Верно! Это был dernier resort [79 - Последнее, крайнее средство (фр.)], и я обратился к нему только потому, что все другие возможности отказали. После многих лет стараний меня начало охватывать отчаяние. Конечно, я мог погибнуть. Поступок был безрассудный, но я готов был к нему.
   – Надеюсь, сейчас нас ждет удача.
   – Я тоже. Как будто всемогущее провидение сейчас действует в мою пользу. Ее похитители будут отсутствовать, а мой отряд очень удачно укрепил приезд трапперов с восточных равнин. На бобровые шкуры упала цена, и они обнаружили, что за краснокожих платят лучше. Надеюсь, все это скоро кончится.
   Произнеся последние слова, он глубоко вздохнул.
   Теперь мы находились у входа в ущелье, и тенистая роща высоких тополей приглашала нас отдохнуть.
   – Пообедаем здесь, – сказал Сеген.
   Мы спешились, стреножили лошадей и пустили их пастись. Потом сели на мягкую траву и достали продукты, приготовленные для нашего путешествия.

Глава восемнадцатая
География и геология

   Мы примерно с час отдыхали в прохладной тени, пока наши лошади щипали траву, растущую в изобилии. Мы говорили об уникальном районе, по которому едем, уникальном по географии, геологии, ботанике и истории, уникальном во всех отношениях.
   Я путешественник; можно сказать, это моя профессия. Мне было очень интересно узнать о дикой местности, которая расстилается на сотни миль вокруг нас во всех направлениях; и я знал, что нет человека, способного лучше рассказать об этом, чем тот, с кем я еду.
   Во время поездки вниз по реке я почти не мог знакомиться с особенностями местности. Как я уже рассказывал, в то время у меня была лихорадка, и я помнил эту поездку словно причудливый, искаженный сон.
   Сейчас сознание у меня было ясное; и сцены, через которые мы проезжали, то мягкие и южные, то дикие и безжизненные, но всегда живописные, беспрепятственно действовали на мое воображение.
   Теперь я знал, что этот район когда-то населяли последователи Кортеса, о чем свидетельствует множество руин; знал, что потом эта территория вернулась к древним и свирепым ее обитателям; что это произошло в результате множества трагических сцен, и все это вызывало у меня цепь тяжелых мыслей и желание лучше познакомиться с окружающей меня реальностью.
   Сеген был разговорчив. У него было хорошее настроение. Надежда его укрепилась. Перспектива обнять давно потерянную дочь словно наделила его новой жизнью. Он сказал, что много лет не чувствовал себя таким счастливым.
   – Действительно, – сказал он, отвечая на мой вопрос, – мало что известно об этой территории за пределами поселений мексиканцев. Те, у кого когда-то была возможность описать географические особенности местности, этого не сделали. Они были слишком заняты поисками золота; а их слабые потомки, как видите, слишком увлечены грабежом друг друга, чтобы заботиться о чем-то другом. Они ничего не знают о земле за пределами своих границ, а эти границы ежедневно сужаются. Они знают только, что оттуда приходит враг, которого они боятся, как дети боятся призраков или волков.
   – Сейчас мы, – продолжал Сеген, – вблизи центра континента, в самом центре американской Сахары.
   – Но, – сказал я, прерывая его, – мы не можем быть дальше одного дня пути от Нью-Мексико. Это не пустыня; здесь культивируемая земля.
   – Нью-Мексико – это оазис, ничего больше. Пустыня вокруг нас тянется на сотни миль; нет, в некоторых направлениях вы можете проехать тысячу миль от Дель Норте и не увидите ни одного участка плодородной почвы. Нью-Мексико – оазис, который своим существованием обязан воде Дель Норте, подающейся по ирригационным каналам. Это единственное поселение белых от фронтира на Миссисипи до берегов Тихого океана в Калифорнии. Вы ведь сюда приехали по пустыне, не правда ли?
   – Да. Мы спускались от Миссисипи к Скалистым горам, и местность становилась все более безжизненной. За последние триста миль мы не могли найти травы и воды для наших животных. Но разве к северу и к югу от нашего маршрута то же самое?
   – К северу и к югу более чем на тысячу миль от равнин Техаса до озер Канады вдоль всего основания Скалистых гор и на полпути до поселений на Миссисипи земля без деревьев и травы.
   – А к западу от гор?
   – На пятнадцать сотен миль пустыня; это в длину и по крайней мере половина в ширину. Местность к западу другого характера. Она более пересеченная, более горная и в этом смысле даже еще более безжизненная. Здесь вулканическая деятельность была сильней; и хотя это могло происходить тысячи лет назад, во многих местах огненные скалы словно только что поднялись. Ни растительность, ни климат не смогли подействовать на лаву и шлаки, которые во многих местах на мили покрывают поверхность. Я говорю о действии перемен климата, но здесь они происходят редко.
   – Я вас не понимаю.
   – Я хочу сказать, что здесь почти не меняется атмосфера. Тут постоянная засуха. Бури или дождь бывают очень редко. Я знаю некоторые районы, где годами не выпадает ни капли дождя.
   – А вы можете объяснить этот феномен?
   – У меня есть теория. Она может не удовлетворить ученых метеорологов, но я изложу ее вам.
   Я внимательно слушал, потому что знал: мой собеседник обладает большими знаниями, большим опытом и наблюдательностью, а особенности местности, по которой мы проезжали, меня очень интересовали. Сеген продолжал.
   – Не может быть дождя без испарения воды в воздух. А испарения не может быть без воды на поверхности, воды, которая испаряется в воздух. Здесь нет большой массы воды.
   И не может быть. Это ровное плоскогорье. Мы сейчас примерно в шести тысячах футов над уровнем моря. Здесь источников мало, и по законам гидравлики они должны питаться собственными водами или водами более высоких районов, которые на этом континенте не существуют.
   Если бы я мог создать в этом регионе обширное море, огородил бы его высокими горами, и море было бы ровесником гор; если бы у этого моря не было стока, даже маленький ручеек не вытекал бы из него, со временем оно все равно бы отдало свою воду океану, а здесь было бы то же самое, что сейчас, – пустыня.
   – Но как оно отдало бы воду? Путем испарения?
   – Напротив, именно отсутствие испарения станет причиной его осушения. Я считаю, что так и было.
   – Не понимаю.
   – Все просто. Как мы видели, этот район высоко поднят; соответственно здесь холодная атмосфера и вода меньше испаряется, гораздо меньше, чем испаряется вода в океане. Далее, водяные пары между океаном и этим высокогорьем должны постоянно обмениваться в результате ветров и течений; только таким образом вода может достичь внутреннего плато. Этот обмен будет происходить в пользу внутреннего моря из-за меньшего испарения и по другим причинам. У нас нет времени, а то я мог бы продемонстрировать вам этот результат. Прошу вас сейчас принять это и подумать в свободное время.
   – Я сразу вижу, что это правда.
   – Что отсюда следует? Это внутреннее море постепенно заполнится и начнет переливаться. Первый же маленький ручеек стает сигналом к уничтожению моря. Он прорежет русло в высоких гора, вначале узкое, но все более и более широкое и глубокое, пока спустя много лет – столетий, веков, циклов, не образуется большое ущелье, подобное этому (тут Сеген указал на каньон), и высокогорье высохнет и станет смущать геологов.
   – И вы считаете, что равнины между Андами и Скалистыми горами – это сухое дно моря?
   – Я в этом не сомневаюсь; море, возникшее в результате подъема гор, оградивших его, образовано дождями из океана. Вначале мелкое, оно постепенно становится глубже, уровень его поднимается, пока не достигнет уровня окружающих гор. И, как я уже описывал, прорезает себе дорогу назад к океану.
   – Но существует ли хоть одно из этих озер?
   – Большое Соленое озеро? Да. Оно находится к северо-западу от нас. И не только оно одно, но целая система озер, ручьев и рек, соленых и пресных; и у них нет стока к океану. Они ограждены высокогорьями и горами и сами по себе образуют особую географическую систему.
   – Разве это не опровергает вашу теорию?
   – Нет. Бассейн, в котором существует этот феномен, находится на более ровной поверхности, чем остальные пустынные плато. Здесь испарение по объему равно притоку воды из рек и соответственно нейтрализует этот приток; иными словами, при обмене испарениями с океанов, здесь отдают столько же, сколько получают. Это происходит не потому, что равнина ниже других, а потому, что в горах есть углубление, которое направляет воду внутрь. Поместите эту воду в более холодно место, и со временем она прорежет для себя канал. Так происходило с Каспийским морем, Аральским морем и Мертвым морем. Нет, мой друг, существование Большого Соленого озера подкрепляет мою теорию. Вокруг него плодородные земли, потому что испаряющаяся вода быстро возвращается в виде дождя. Но такие условия существуют лишь на ограниченной территории и не могут воздействовать на всю пустыню, которая из-за своей большой удаленности от океана остается выжженной и стерильной.
   – Но разве водяные пары, поднимающиеся от океана, не пролетают над пустыней?
   – Пролетают в определенной степени, иначе тут вообще не было бы дождей. Иногда, в результате чрезвычайных причин, таких, как особенно сильные ветры, эти пары большими массами долетают до сердца континента. Тогда у нас бывают бури, и страшные. Но обычно только края облака, так сказать, долетают так далеко; и вместе с испарениями ручьев и рек самого региона и создают выпадающие здесь дожди. Большие массы испарений, поднимающиеся от Тихого океана, вначале наталкиваются на прибрежные хребты и здесь оставляют свою воду; если они нагреты сильней, пролетают над вершинами этих гор и движутся дальше. Через сто миль путь им преграждают первые хребты Сьерра Невады, и отсюда вода течет назад в океан в реках Сакраменто и Сан-Хоакин. И только край этого облака, как я его назвал, поднимается еще выше и, избежав препятствий Невады, выпадает в пустыне. И что тогда? Едва выпав, вода устремляется назад в океан в реках Гила и Колорадо, чтобы снова испариться и оплодотворить склоны Невады; и наконец редкие остатки облака преодолевают пустыню и выпадают дождем и снегом в Скалистых горах. Здесь источник рек, текущих на восток и на запад; отсюда оазисы, такие, как «парки», среди этих гор. Отсюда плодородные долины Дель Норте и других рек, которые извиваются в этих центральных землях.
   Водяные пары с Атлантического океана встречают такие же препятствия, пересекая Аллеганские горы; или, остывая в результате долгого полета над землей, выпадают в долинах Огайо и Миссисипи. Когда приближаешься к центру, плодородие со всех сторон уменьшается, и только в результате отсутствия воды. Почва во многих местах, где нет ни травинки, обладает всеми элементами, необходимыми растительности. Доктор, который исследовал почву, подтвердит вам это.
   – Я, я, это есть правда, – негромко подтвердил доктор.
   – Здесь много оазисов, – продолжал Сеген, – и если можно использовать воду для орошения, растительность прекрасно развивается. Вы, несомненно, сами видели это, двигаясь вниз по реке; и такова причина возникновения старых испанских поселений на реке Гиле.
   – Но почему они брошены? – спросил я, не зная о причине гибели этих процветающих колоний.
   – Почему? – энергично воскликнул Сеген. – Почему? Если какой-нибудь другой народ, кроме иберийцев, не захватит эти земли, апачи, навахо и команчи, завоеванные Кортесом и его товарищами, выгонят потомков этих завоевателей с земли Мексики. Посмотри на Сонору и Чихуахуа, в них половина населения! Посмотрите на Нью-Мексико, жители которой возделывают землю и кормят стада, чтобы кормить своих врагов, каждый год шантажом снимающих с них налог! Но солнце говорит, что нам пора выступать! Идемте!
   – Садитесь верхом! – продолжал он. – Мы сможем проехать! Дождей давно не было, и мы сможем проехать, иначе пришлось бы преодолеть пятнадцать миль и обогнуть тот хребет. Держитесь ближе к скалам! Следуйте за мной!
   С этими указаниями он въехал в каньон, за ним последовали я, Годе и врач.

Глава девятнадцатая
Охотники за скальпами

   Было еще только начало вечера, когда мы добрались до лагеря – лагеря охотников за скальпами. Почти никто не обратил внимания на наше появление. Один взгляд, брошенный на нас, когда мы проезжали мимо, – вот и весь прием, который мы получили. Никто не встал со своего места, не прервал занятия. Мы сами расседлали своих лошадей и позаботились о них, как могли.
   Я очень устал, потому что отвык и давно не сидел в седле. Постелив одеяло на землю, я сел, прислонившись спиной к стволу дерева. Я мог бы уснуть, но необычность окружающего возбудила мое воображение, и я с любопытством осматривался и прислушивался.
   Мне следовало бы призвать на помощь карандаш, чтобы дать вам представление об этой сцене, но и это лишь слабо бы ее проиллюстрировало. Мало кому приходилось видеть такую дикую и живописную картину. Она напомнила мне старые изображения биваков бандитов под темными соснами Абруцци.
   Я пишу по памяти, оглядываясь назад, на долгие годы полной приключений жизни. И могу показать только самые бросившиеся в глаза детали этой картины. Мелкие подробности забыты, хотя тогда самые ничтожные детали для меня были новыми и необычными, и каждая из них привлекала мое внимание. Впоследствии я с ними познакомился; и сейчас они в моей памяти, как и множество других вещей, неотличимые от всего остального.
   Лагерь располагался на изгибе Дель Норте, на поляне, окруженной высокими тополями, чьи гладкие стволы поднимались из густого подлеска разных видов юкки. На открытом место стояло несколько рваных палаток; были и вигвамы, крытые, как у индейцев, шкурами. Но большинство охотников устроили себе убежища, натянув на четыре вбитых в землю колышка шкуру бизона. Были и «лежки» в подлеске, сооруженные из ветвей и накрытые листьями юкки или тростником, принесенным с реки.
   Во всех направлениях уходили тропы, начинающиеся отверстиями в листве. Сквозь одно из таких отверстий виднелся зеленый луг. На нем паслись привязанные длинными веревками мулы и мустанги.
   Повсюду видны были седла, упряжь и вьюки; они лежали на пнях или висели на ветвях. Стояли прислоненные к деревьям ружья, свисали подвешенные сабли. Предметы походного снаряжения, такие, как кастрюли, котлы и топоры, во всех направлениях усеивали землю.
   Горели костры. Вокруг них сидели группы людей. Они не грелись, потому что было не холодно. Жарили мясо или курили старомодные трубки. Некоторые чистили оружие и снаряжение.
   Я слышал слова на многих языках. Слышны были обрывки испанской, французской, английской речи, слова на языках индейцев. Восклицания соответствовали внешности тех, кто их издавал.
   – Эй, Дик, старый конь, что бы делаешь?
   – Sacre! Enfant de gadce!
   – Carrambo!
   – Pardieu, monsieur!
   – Vaya? Hombre, vaya!
   – Carajo!
   – Черт побери! Святая Мария!
   – Sacr-r-r-e!
   Казалось, все национальности соревновались в проявлении своих особенностей.
   Я заметил, что здесь выделяются три группы. В таких группах преобладает один язык; и костюмы людей в этих группах сходные. Те, что сидели ближе всего ко мне, говорили по-испански. Это были мексиканцы. Опишу одежду одного из них, как я ее запомнил.
   Calzoneros из зеленого вельвета. Эти брюки скроены по образцу морских: узкие в талии, обтягивающие бедра, но широкие внизу, где они укреплены черной выделанной кожей и расшиты. По бокам от бедра до голени швы, стянутые шнурками и украшенные рядами серебряных пуговиц. Шнурки распущены, швы открыты, потому что вечер теплый, и в них видны calzoneillos из белого муслина, свисающие широкими складками вокруг голеней. Обувь из телячьей кожи, выделанной, но не зачерненной. Сапоги красные, круглые в носках, и на каждом шпора по крайней мере в фунт весом, с колесиком в три дюйма в диаметре! Шпоры своеобразных очертаний и прикреплены к сапогам полосками выделанной кожи. Маленькие колокольчики – campanillas – свисают с зубцов колесика и звенят при малейшем движении ноги! Брюки не на подтяжках, а закреплены на талии широким шарфом. Этот шарф алый. Он обернут вокруг талии несколько раз, и завязан сзади, и его концы изящно свисают на левое бедро. Жилета нет. Есть куртка из темной ткани, вышитая и плотно облегающая, сзади она короче, в греческом стиле, и рубашка выбивается из-под нее над шарфом. Сама рубашка, с широким воротником и вышитым передом, демонстрирует мастерство какой-то черноглазой poblana. И над всем широкополое темное сомбреро, черная шляпа с серебряной полоской. По бокам прикреплены уголки из того же металла, придающие внешности уникальный характер. С плеча свисает полусложенная живописная мексиканская шаль – serape. Пояс и сумка, escopette [80 - Ружье (исп.)], на котором лежит рука, широкий пояс с подвешенной парой пистолетов, длинный испанский нож, картинно висящий на левом бедре, завершают костюм того, кого я описываю.
   Это можно считать описанием одежды многих его соотечественников из той группы, что была ближе всего ко мне. Были, конечно, различия, но особенности национального мексиканского костюма видны у всех. Некоторые носили кожаные calzoneros, с коротким жакетом или камзолом из того же материала. Другие, напротив, кутались в красочное serape, одеяло навахо, с широкими черными полосами. У некоторых с плеч свисали кожаные manga [81 - Рукава (исп.)]. Большинство в мокасинах, хотя некоторые в простых guarache – ацтекских сандалиях. Лица у этих людей смуглые и выглядят свирепо, волосы длинные, прямые и черные, как вороново крыло; на лицах косматые бороды и усы. Из-под широких полей шляп смотрят яростные темные глаза. Среди них мало людей высокого положения, но гибкость и проворство показывают, что они способны активно действовать. Все крепкого сложения, привыкшие к трудностям и испытаниям. Они все или почти все мексиканцы с границы, люди фронтира, которым часто приходилось вступать в смертельную схватку с индейцами. Это ciboleros, vaqueros, rancheros, monteros [82 - Кожевники, охотники, крестьяне с ранчо, жители гор (исп.)]; им часто приходится встречаться с горными людьми, галльскими и англосакскими охотниками с восточных равнин, трапперами, и они отчасти усвоили их смелость. Эти рыцарство мексиканского фронтира.
   Они курили сигареты, вручную скручивая их из шелухи кукурузы. Играли в карты на расстеленных одеялах, ставкой служил табак. Они бранились, выкрикивали Carajo!, когда проигрывали, и благодарили Santissima Virgin [83 - Святая дева (исп.)], когда карты выпадали в их пользу!
   Говорили они по-испански, их голоса звучали резко и неприятно.
   Недалеко от них располагалась вторая группа, привлекшая мое внимание. Люди в ней отличались от тех, кого я описал. Отличались во всех существенных особенностях: в голосе, одежде, языке и внешности. Сразу было видно, что они англо-американцы. Это были трапперы, охотники прерий, горные люди [84 - Все те, кто охотится, ставит ловушки и торгует в Скалистых горах, известны как «горные люди».].
   Давайте снова познакомимся с описанием одного из них; его внешность характерна для всех.
   Он стоит, опираясь на длинное прямое ружье, и смотрит на огонь. В своих мокасинах он шести футов ростом; фигура его говорит о силе и англосакском происхождении. Руки у него как молодые дубы; кисть, которой он сжимает ружье, большая, мясистая и мускулистая. Щеки широкие и твердые. На лице густые усы, окружающие губы и встречающиеся под подбородком. Волосы не светлые и не черные, но тусклого каштанового цвета, светлее у рта, где они выбелены солнцем, пивом и водой. Глаза серые или голубовато-серые, маленькие и с легкими морщинами в углах. Они редко теряют сосредоточенность. И как будто смотрят в тебя, и не на тебя. Волосы каштановые и средней длины (результат последнего посещения фактории или поселения); а кожа, хоть и темная, как у мулата, следствие загара. Некогда она была светлой. Лицо можно назвать привлекательным или даже красивым. Во всем видна смелость, но одновременно добродушие и щедрость.
   Одежда из домотканых материалов, из материалов его дома, то есть прерий и гор, где материал добывается пулей из ружья. Одежда его собственной работы, если, конечно, в минуты усталости он не делит жилище с какой-нибудь индейской женщиной – сиу, кроу или шайен.
   Эта одежда – охотничья рубашка из оленьей шкуры, прокопченной и ставшей мягкой, как перчатка; лосины до пояса и мокасины из того же материала; подошва мокасинов из parfleche – материала из шкуры бизона. Рубашка перевязана на поясе, но открыта на горле и груди, уходя назад и едва прикрывая плечи. Под ней нижняя рубашка из более тонкого материала, выработанной шкуры антилопы, олененка или лани. На голове шапка из меха еноты, причем морда животного спереди, а его полосатый хвост свисает на левое плечо.
   Его снаряжение – сумка для пуль из необработанной шкуры горной кошки и огромный, в форме полумесяца, рог, покрытый резьбой. Оружие – длинный охотничий нож и тяжелый пистолет в кобуре, прочно прикрепленной к кожаному поясу на талии. Добавьте к этому ружье длиной почти в пять футов и такое прямое, что линия ствола нисколько не отклоняется от приклада.
   Его одежда, оборудование и оружие почти не знают украшений; но рубашка, похожая на тунику, выглядит изящно; виден шик в опушке накидки и лосин, а лихая шапка из енота свидетельствует, что ее обладатель не чужд забот о своей личной внешности. На груди у него висит маленькая сумка, аккуратно вышитая раскрашенными иглами дикобраза.
   Время от времени он поглядывает на эту сумку с довольными видом. Это сумка для трубки, любовный дар от какой-то темноглазой женщины, как и он сам, несомненно, живущей в глуши. Такова одежда траппера.
   Вокруг него много людей, почти так же одетых и вооруженных. У некоторых шляпы из серого войлока; у нескольких серьги в ухе. На некоторых шляпы из серого фетра. У одних кожа охотничьих рубах выбелена и оторочена серым мехом. Другие выглядят более потрепанными и продымленными; но одежда позволяет отнести их всех к одному типу. Невозможно не узнать настоящего «горного человека».
   Третья группа, которая привлекла мое внимание, находилась дальше всего от меня. Меня разбирало любопытство, если не сказать удивление: это были индейцы.
   «Может, они пленники? – подумал я. – Нет, они не связаны. Ни в поведении, ни в жестах ничего не говорит, что они пленники, и однако они индейцы. Неужели они входят в отряд и сражаются с…»
   Я сидел, размышляя, и мимо меня прошел один из охотников.
   – Кто эти индейцы? – спросил я, показывая на группу.
   – Делаверы; некоторые шайены.
   Значит, это и есть знаменитые делаверы – потомки большого племени, которое первыми на побережье Атлантики вступило в бой с бледнолицыми. У этого племени удивительная история. Война их школа, война их религия, война их лучшее время, война их профессия. Их осталось совсем немного. Их история скоро закончится.
   Я встал и с любопытством подошел к ним. Некоторые из них сидели вокруг костра, курили любопытной формы глиняные трубки. Другие ходили взад и вперед величественной походкой, которой так прославились лесные индейцы. Они молчали, и это молчание странно контрастировало с болтовней их мексиканских союзников. Редкий вопрос, заданный звучным музыкальным голосом, и короткий, но энергичный ответ на него; гортанный звук, полный достоинства кивок, жест рукой; так они разговаривали, набивая трубки табаком и передавая их друг другу.
   Я смотрел на этих мужественных людей с чувством, большим, чем любопытство; так смотрят, впервые увидев предмет, о котором много слышали и читали. История их войн и странствий была жива в моей памяти. Передо мной были сами актеры, их разновидности, во всей их племенной реальности, во всей своей дикой живописности. Это были люди, которые, изгнанные со своих земель на Атлантическом побережье, подчинились только судьбе, только участи своего племени. Перейдя Аппалачские горы, они с боем шли от дома к дому, спустились по крутым склонам Аллеманских гор, вдоль лесистых берегов Огайо и оказались на «Поле кровавых битв» [85 - Кентукки; предполагается, что так было ошибочно переведено название этого индейского племени.]. Но бледнолицые по-прежнему шли за ними и гнали их дальше, к заходящему солнцу. Кровавые войны, вероломство, нарушенные договоры год за годом прореживали их ряды. А они, не желая жить рядом с белыми завоевателями, шли дальше, с боем пробиваясь через племена своей расы, втрое превосходящие их по численности. Земля осейджей [86 - Индейское племя, жившее на территории современного штата Миссури.] стала их последним приютом. Здесь захватчики пообещали им предоставить дом на все времена. Но это обещание было дано слишком поздно. Война и странствия стали частью их природы; и они с презрением отказались возделывать землю. Остатки племени собрались на земле осейджей, но однажды они за один год исчезли. Смелые и молодые ушли, оставив в отведенном для них доме только стариков и женщин. Куда они ушли? Где они сейчас? Тот, кто хочет найти делаверов, должен искать их в широких прериях, в горах, в охоте на медведей и бобров, снежных баранов и бизонов. Здесь он может найти их разрозненные группы в союзе со своими древними врагами белыми или одних; они ставят ловушки, охотятся, сражаются с ютами и рапало, кроу и шайенами, навахо и апачами.
   Я с глубоким интересом смотрел на эту группу, на их лица и одежду. Хотя среди них не было двоих, одетых абсолютно одинаково, но у всех была схожая одежда. Большинство были в охотничьих рубашках, но не из кожи, как у белых, а из яркого печатного ситца. Эта одежда, красиво сшитая и окаймленная, необычно гармонировала с лицами индейцев. Но больше всего отличали делаверов и шайенов от их белых товарищей головные уборы. Это были по существу тюрбаны, образованные обмотанным вокруг головы ярким шарфом; такие яркие краски можно часто видеть на Гаити. В группе передо мной не было двух одинаковых тюрбанов, но все они были похожи. Самые красивые были сделаны из клетчатых мадрасских платков. Их увенчивали раскрашенные перья орла или голубое оперение журавля.
   В остальном у них были кожаные лосины и мокасины, почти такие же, как у трапперов. Но вдоль внешних швов лосин были развешаны локоны скальпов как доказательство храбрости воина. Я заметил, что у них необычные мокасины, отличающиеся от тех, что носят индейцы прерий. Они сшиты спереди без шнурков и украшений, а сзади есть два ряда косичек.
   Вооружение и оборудование почти такие же, как у белых трапперов. От луков они давно отказались; в обращении с ружьем попадали в цель не хуже большинства своих горных союзников. Я заметил, что вдобавок к кремневому ружью и ножу у большинства древнее оружие своей расы – страшный томагавк.
   Я описал три характерные группы, увиденные в лагере. Были отдельные охотники, не входящие ни в одну группу и способные объединяться с любой. Это были канадские французы, пришедшие с северо-запада, болтающие, танцующие и поющие свои песни со всем пылом своей национальности. Были также индейцы пуэбло, в своих неизящных накидках-тилмас [87 - Своего рода юбка из одеяла без всякого «покроя». Похожа на мешок, у которого удалили дно, а по сторонам проделали отверстия для рук. Это обычная одежда самого низкого класса – индейцев-пеонов.]; они скорее прислуживали, чем общались с другими членами группы. Были также мулаты и совершенно черные негры с плантаций Луизианы, сменившие кожаный хлыст надзирателя на вольную бродячую жизнь. Оборванные мундиры показывали, что их владельцы дезертиры из какого-то далекого поста на фронтире. Были канаки с Сандвичевых островов, сумевшие преодолеть пустыню от Калифорнии. Были, очевидно, люди, всех национальностей и языков, случай сведенные вместе любовью к приключениям; все странные индивиды, члены самой необычной группы, каких только мне приходилось видеть. Это и был отряд охотников за скальпами.

Глава двадцатая
Стрельба в цель

   Я вернулся к своему одеялу и уже собирался лечь на него, когда мое внимание привлекло хлопанье крыльев журавля-груя. Подняв голову, я увидел одну из этих птиц летящую над лагерем. Она появилась через просвет среди деревьев со стороны реки. Птица летела спокойно и своим медленным ленивым полетом напрашивалась на выстрел.
   Выстрел прогремел: один из мексиканцев выстрелил из своей экопетты, но птица продолжала лететь; теперь она лишь энергичней махала крыльями и пыталась побыстрей убраться.
   Трапперы рассмеялись, и один из них воскликнул:
   – Придурок! Да он и в расстеленное одеяло не попадет из своей хлопушки! Тьфу!
   Я повернулся, чтобы посмотреть, кто это сказал. Два человека подняли ружья и прицелились в птицу. Один из них – молодой траппер, которого я описал. Второй индеец, которого я еще не видел.
   Выстрелы прозвучали одновременно; и журавль, опустив длинную шею, полетел вниз среди деревьев, зацепился за высокую ветку и повис.
   Со своего положения ни один из стрелков не знал, что другой выстрелил. Между ними стояла палатка, а выстрелы прозвучали одновременно. Один из трапперов воскликнул:
   – Отлично проделано, Гэри! Да поможет господь тому, на кого ты посмотришь в прицел своего «Киллбара» [88 - Прицел Киллбара. Kill – bear (убить медведя). У горных людей в обычае так называть свои ружья.].
   В это время из-за палатки вышел индеец. Услышав эти слова и видя дым из ствола молодого охотника, он повернулся к нему и спросил:
   – Это вы стреляли, сэр?
   Это было произнесено на правильном английском языке, совсем не похожем на то, как говорят индейцы; сама эта речь сразу меня заинтересовала, если бы не привлекла уже внимание необычная наружность индейца.
   – Кто это? – спросил я своего соседа.
   – Не знаю, он только что пришел, – последовал короткий ответ.
   – Вы хотите сказать, что он не отсюда?
   – Да. Он пришел недавно. Не думаю, чтобы кто-нибудь его знал. Капитан знает: я видел, как они жали друг другу руки.
   Я с обостренным интересом посмотрел на индейца. Ему было лет тридцать, рост немного ниже семи футов. Пропорции Аполлона, и поэтому он не казался таким высоким. Лицо римского типа, благородный лоб, орлиный нос и широкая челюсть придавали ему твердость и энергию. Одет он был в охотничью рубашку, лосины и мокасины, но все это было отличным от того, что я видел у охотников и их союзников индейцев. Рубашка из выделанной кожи благородного оленя, но сшитая не так, как рубашки трапперов. Она была выделена почти до цвета лайковой перчатки. Грудь, в отличие от рубашек трапперов, закрытая и прекрасно расшита раскрашенными иглами дикобраза. Так же украшены и рукава. Накидка и ее полы вышиты мягким белым мехом горностая. Шкура того же животного, красивая и дорога, использована для оторочки. Но самая поразительная особенность этого человека – его волосы. Они свободно падают на плечи и при ходьбе задевают за землю! Они длиной не менее семи футов. Черные, блестящие и роскошные, они напомнили мне хвосты огромных фламандских лошадей, каких я видел в погребальных процессиях в Лондоне.
   Голова его была украшена орлиными перьями, этим высшим проявлением вкуса дикарей. Величественный головной убор делал более величественной всю его фигуру.
   С плеча его с изяществом тоги свисала шкура белого бизона. Ее шелковый мех соответствовал цвету его одежды и поразительно контрастировал с черными волосами.
   Были у него и другие украшения. Ружье и снаряжение сверкали металлическим блеском, а ружейная ложа и приклад были богато отделаны серебром.
   Я даю такое подробное описание, потому что внешность этого человека произвела на меня неизгладимое впечатление, которое никогда не исчезало из моей памяти. Он был идеальным живописным и романтичным дикарем, ничего дикого и свирепого ни в его речи, ни в поведении не было. Напротив, свой вопрос он задал очень вежливо. А вот ответ был далеко не таким вежливым.
   – Стрелял ли я? А ты что, не слышал выстрел? Не видел, как упала птица? Посмотри туда.
   И Гэри – это говорил он – показал на птицу.
   – Должно быть, мы выстрелили одновременно.
   Говоря это, индеец показал на свое ружье, из которого еще шел дым.
   – Послушай, краснокожий! Выстрелили ли мы одновременно, или разновременно, или черт-его-знает-временно, мне наплевать, как на бобровый хвост! Я увидел эту птицу, я выстрелил в нее, и моя пуля в ее теле!
   – Думаю, я тоже в нее попал, – спокойно ответил индеец.
   – Из этой твоей дешевой побрякушки! – сказал Гэри, презрительно глядя на ружье индейца, а потом гордо на свое коричневое, со следами действия непогоды оружие, которое он только что протер и готовился снова зарядить.
   – Побрякушка или нет, – сказал индеец, – но пулю она посылает дальше и точней любого другого ружья, какие мне приходилось видеть. Я уверен, что пуля от нее в этой птице.
   – Еще чего, мистер. Наверно, мне нужно называть мистером того, кто так хорошо говорит, хоть он и краснокожий! Легко проверить, кто сбил птицу. У этой штуки пуля в пятьдесят или около того, у моего Киллбара – девяносто [89 - Киллбар девяносто. Ружья охотников обычно небольшого калибра, не больше дроби. У этого есть причина, и очень основательная. Такая пуля, правильно нацеленная, уложит и человека, и зверя. Но у него очень большое преимущество перед оружием большего калибра. Трапперу иногда приходится жить в дикой местности год и два, и в сотнях миль от него нет ни почты, ни поселения. Как ему сохранить на такое время запас свинца, если он не будет использовать маленькие пули? Думаю, в этом причина, хотя я никогда не слышал, чтобы трапперы говорили об этом. Малый калибр они выбирают словно по инстинкту.]. Нетрудно будет сказать, что сбил пиццу. Скоро увидим.
   И, говорят это, охотник подошел к дереву, на котором высоко висел журавль.
   – Как ты ее достанешь? – спросил один из окружающих; он прошел веред, чтобы лучше видеть любопытный спор.
   Ответа не было: все увидели, что Гэри приготовился выстрелить. Раздался выстрел, и ветка, расколотая пулей, повисла под весом журавля. Но птица, застрявшая в развилке, продолжала висеть на ней.
   Вслед за выстрелом раздался одобрительный гул. Эти люди не привыкли громко приветствовать самый обычный инцидент.
   Индеец, перезарядив свое ружье, тоже подошел. Прицелившись, он попал в место перелома и полностью отделили ветку от ствола! Под аплодисменты зрителей птица упала; впрочем, аплодировали мексиканцы и индейцы; трапперы молчали. Журавля немедленно подняли и осмотрели. Его тело пробили две пули. И каждая убила бы его.
   На лице молодого траппера появилось выражение недовольства. В присутствии такого количества свидетелей разных народностей оказаться равным в использовании любимого оружия – и кому равным, «краснокожему»! Да еще с таким ружьишком! Горные люди не верят в разукрашенные ложа и длинные стволы. Они говорят: «Ружья с украшениями как разукрашенные ножи: их делают для продажи новичкам». Однако было очевидно, что ружье необычного индейца стреляет не хуже.
   Трапперу потребовалась вся сила воли, чтобы скрыть свое раздражение. Ни слова не говоря, он со спокойствием, характерным для людей его профессии, продолжал вытирать ружье. Я заметил, что заряжал он его особенно тщательно. Было очевидно, что он не удовлетворится полученным результатом сравнения, он или побьет «краснокожего», или сам будет побит «в шелуху». Так он заявил, обратившись к своим товарищам.
   Зарядив ружье и взяв его в руки, он повернулся к толпе, собравшейся со всех концов лагеря.
   – Эта легкая стрельба, словно в ствол дерева. Выстрелить может всякий, кто заглянет в прицел, – сказал он. – Но есть другой вид стрельбы. Для него нужны нервы.
   Тут траппер повернулся и посмотрел на индейца, который тоже перезаряжал ружье.
   – Слушай, незнакомец, – продолжал он, обращаясь к индейцу. – Есть ли у тебя здесь товарищ, который знает, как ты стреляешь?
   После некоторого колебания тот ответил:
   – Да.
   – И этот товарищ может положиться на твой выстрел?
   – Думаю, да. Но почему ты об этом спрашиваешь?
   – Я покажу тебе выстрел, какой мы иногда делаем в форте Бент, чтобы пощекотать нервы новичкам. Нетрудный выстрел, мистер; но для него нужны нервы. Эй, Рюб!
   – Дьявольщина! Что тебе нужно?
   Это было произнесено сердитым голосом, и все посмотрели туда, откуда он доносился. На первый взгляд, в этом направлении никого не было. Но, если посмотреть внимательно, среди стволов и кустов можно было различить человека, сидящего у костра. Трудно было понять, что это человек, если бы у него в этот момент не двигались руки. Он сидел спиной к толпе, головы не было видно, она была наклонена к огню. С того места, где мы стояли, было больше похоже на пень тополя в коре грязного цвета, чем на человека. Если подойти ближе и спереди, становилось видно, что это человек, но весьма необычный; в обеих руках он держал оленью ногу и грыз ее.
   Внешность у этого человека была странная и поразительная. Одежда у него, если это можно назвать одеждой, необычная и дикая. Она состояла из того, что когда-то могло быть охотничьей рубашкой, но сейчас скорее походило на кожаный мешок с разорванным низом, с пришитыми с боков рукавами. Цвета грязи, мятая и заштопанная под мышками, она вся была покрыта грязью. Никаких украшений или оторочки. Была и накидка, но, очевидно, от нее часто отрезали куски на латы или на другие надобности, и от нее почти ничего не осталось. Лосины и мокасины соответствовали рубашке и как будто изготовлены из той же кожи. Тоже грязно-коричневые, заштопанные, мятые и грязные. Они не перекрывали друг друга, оставляя голыми часть лодыжек, таких же грязно-коричневых, как одежда. Не было ни белья, ни жилета и вообще больше никакой одежды не было видно, за исключением тесной шапки, которая когда-то была меховой, но мех весь вытерся, оставив только сморщенную кожаную поверхность, соответствовавшую остальной одежде. Одежда, шапка, лосины и мокасины – все выглядело так, словно их надели и никогда не снимали, и это могло быть много лет назад. Рубашка была раскрыта, обнажая голую грудь и горло, которые, как и лицо, руки и ноги, загорели на солнце, прокоптились у огня и приобрели цвет ржавой меди. Весь этот человек, включая одежду и все остальное, выглядел так, словно его нарочно прокоптили!
   Судя по лицу, ему лет шестьдесят. Черты лица острые, орлиные; маленькие глаза быстрые, черные и проницательные. Волосы черные и коротко подстрижены. В чертах лицо что-то французское или испанское. Но скорее всего он шотландец.
   Подойдя к нему (я прошел вперед, побуждаемый любопытством), я подумал, что во внешности этого человека есть нечто странное, не связанное с его одеждой. Что-то необычное в голове, чего-то не хватало. Чего именно? Гадать долго не пришлось. Стоя прямо перед ним, я понял, чего в нем не хватает. Его ушей!
   Это открытие вызвало во мне чувство, близкое к страху. В человеке без ушей есть что-то ужасное. Это намек на какую-то ужасную драму, на страшную месть. Мысль о преступлении, совершенном и наказанном.
   Эти мысли пробегали у меня в голове, когда я вспомнил замечание Сегена, сделанное прошлой ночью. Вот, подумал я, человек, о котором он говорил. Мое сознание было удовлетворено.
   Ответив таким образом, старик какое-то время сидел, опустив голову меж колен, что-то жуя, бормоча и ворча, как тощий старый волк, сердясь на того, кто помешал ему есть.
   – Иди сюда, Рюб! Ты мне нужен, – сказал Гэри, почти упрашивая.
   – Я ему нужен; я не двинусь, пока не очищу эту ногу!
   – Тогда давай быстрей! – нетерпеливо сказал траппер, оперся ружьем о землю и стоял в мрачном молчаливом ожидании.
   Несколько минут старик продолжал грызть кость, ворчать и что-то бормотать, потом старина Рюб, потому что так звали этого старого грешника, распрямился и подошел к толпе.
   – Чего тебе нужно, Билли? – спросил он, подойдя к трапперу.
   – Хочу, чтобы ты подержал это, – сказал Гэри, протягивая ему круглую белую раковину размером примерно с часы; на земле было разбросано много таких.
   – Это пари, парень?
   – Нет.
   – И ты потратишь свой порох?
   – Меня побил в стрельбе этот индеец, – вполголоса ответил траппер.
   Старик посмотрел в ту сторону, где, прямой и величественный в своем плюмаже, стоял индеец. В его внешности не было торжества или похвальбы, со своим ружьем он ждал спокойно и с достоинством.
   По тому, как старый Рюб смотрел на него, было ясно, что он раньше его уже видел, хотя не в лагере. Осмотрев его с ног до головы, старик что-то пробормотал и произнес:
   – Коко [90 - Черноногие, Blackfoot, по-английски, сиксики, на языке туземцев. Название означает «черная нога» и связано с черным цветом мокасин.].
   – Думаешь, он коко? – с явным интересом спросил молодой траппер.
   – Ты что, слепой, Билли? Не видишь его мокасины?
   – Да, ты прав, но я был в его племени два года назад. Такого я там не видел.
   – Его там не было.
   – А где он был?
   – Там, где редко встретишь краснокожих. Он хорошо стреляет. Я однажды видел: попал точно в цель.
   – Значит, ты его знаешь?
   – Да. Знал когда-то. С коричневой скво. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
   Мне показалось, что Гэри хочет еще поговорить. Когда старик упомянул «скво», траппер явно заинтересовался. Возможно, у него самого были какие-то нежные вспоминания, но, видя, что старик замолчал, он показал на открытую поляну, уходящую на восток, и просто сказал:
   – Шестьдесят.
   – Осторожней с моими когтями, слышишь? После индейцев у меня их меньше; больше не хочу потерять.
   И старик показал левую руку. Я заметил, что на ней нет мизинца.
   – Не бойся, старый конь, – последовал ответ; старик двинулся медленными размеренным шагом; он считал ярды.
   Отойдя на шестьдесят ярдов, он повернулся и стоял прямо, сведя пятки вместе. Потом поднял правую руку, так, что она оказалась на уровне плеча; держа раковину пальцами плоской стороной вперед, он крикнул:
   – Теперь, Билли, стреляй, чтоб тебя повесили!
   Раковину он повернул так, что углубление было обращено вперед. Большой и указательный пальцы ухватили ее по окружности, так что край раковины не был виден. Поверхность, обращенная к стрелку, была не больше циферблата обычных часов.
   Зрелище было страшноватое. Не такое редкое среди горных людей, как путешественники попытались бы вас убедить. Это проверка меткости стрелка, во-первых, показав его силу и крепость нервов; во-вторых, уверенность товарищей стрелка, которая видна здесь лучше, чем если бы человек поклялся. Подвиг того, кто держит цель, не меньше того, кто стреляет. Многие охотники согласились бы стрелять, а вот держать цель – далеко не каждый.
   У меня нервы были напряжены. У большинства свидетелей тоже. Никто не вмешивался. Мало кто решился бы на это, хотя один человек готовился стрелять в другого. Оба известны среди товарищей, оба первоклассные трапперы.
   Гэри устойчиво встал, слегка выставив вперед левую ногу и поставив ее на несколько дюймов перед правой. Потом поднял ружье, держа ствол в левой ладони, и крикнул товарищу:
   – Старик, стой прямо и не дрожи! Слышишь меня?
   Он не успел закончить, как прицелился. Наступила мертвая тишина, все смотрели на цель. Последовал выстрел, и раковина разлетелась на пятьдесят кусков. В толпе приветственно закричали. Старый Рюб наклонился, поднял один из кусков и, посмотрев на него, объявил:
   – Точно в центр, клянусь…
   Молодой траппер действительно попал в центр, о чем свидетельствовал голубой след от пули.

Глава двадцать первая
Подвиг а ля Телль

   Все смотрели на необычного индейца. Во время описанной цели он стоял молча и спокойно смотрел.
   У его ног лежал небольшой плод вьюнка, известного как «тыква прерий». Круглый, размером с апельсин и похожий по цвету. Индеец наклонился и поднял его. Внимательно осмотрел, взвесил на руке, словно определял его вес.
   Что он намерен с ним делать? Подбросит в воздух и пробьет пулей? Что еще?
   Все наблюдали за ним молча. Собрались почти все охотники за скальпами, шестьдесят или семьдесят человек. Только Сеген с врачом и еще несколькими людьми в удалении устанавливали палатку. Гэри стоял, возбужденный своей победой, но в то же время опасаясь, что его могут побить. Старый Рюб вернулся к костру и жевал новое ребро.
   Тыква как будто удовлетворила индейца, для чего бы она ни предназначалась. На груди у него висела кость, бедро орла. Своеобразно изогнутая, она была усеяна отверстиями, как музыкальный инструмент. Это и был музыкальный инструмент!
   Индеец поднес кость к губам, прикрывая отверстия пальцами. Издал три ноты, необычной интонации, но громкие и резкие. Потом опустил инструмент и стоял, глядя на восток в лес. Все посмотрели туда же. Охотники, зараженные любопытством, молчали или негромко переговаривались.
   Словно эхо, послышались три такие же ноты. Очевидно, у индейца был в лесу товарищ, но никто о нем не знал. Нет, один знал. Старый Рюб!
   – Смотрите туда, парни! – сказал он, оглядываясь через плечо. – Ставлю это ребро против шкуры бедного быка [91 - В речи трапперов это выражение означает плохую, нищую жизнь. Антонимом является выражение «жирная корова».], что сейчас появится девчонка, красивей вы не видали!
   Никто ничего не ответил, все были поглощены тем, что смотрели в том направлении.
   Мы услышали шорох, словно кто-то пробирается через кусты, легкие шаги, треснула ветка. Среди листвы появился яркий предмет. Кто-то проходил через подлесок. Это женщина.
   Индейская девушка в живописном костюме.
   Она вышла из кустов и величественно направилась к толпе. Все удивленно и восхищенно смотрели на нее. Разглядывали лицо и фигуру, поразительный наряд.
   Ее одежда была похожа на одежду индейца, и в других отношениях тоже было сходство. Платье из тонкой телячьей кожи, богато отделанное и украшенное птичьими перьями разных ярких цветов. Платье оканчивается оторочкой из раковин, которые позвякивают при ходьбе.
   Ноги ее закутаны в лосины из алой ткани, украшенной, как платье, и достигают до лодыжек, где встречаются с мокасинами. Мокасины белые, тоже украшенные перьями, и плотно облегают ее маленькие ноги.
   На талии пояс-вампум, подчеркивающий высокую грудь и округлые очертания женского тела. Головной убор такой же, как у ее спутника, но проще и легче; волосы, тоже как у него, свободно свисают почти до земли! Шея, горло и часть груди обнажены и украшены цепочками разноцветных бус.
   Выражение лица спокойное и благородное. Губы в виде двойного изгиба, и горло полное и круглое. Лицо индейское, но алый цвет, пробивающийся сквозь кожу на щеках, придает ей сходство с квартеронками Вестиндии.
   Это девушка, хотя у нее развитое женское тело, – образец здоровья и дикой красоты.
   При ее приближении мужчины восхищенно заговорили. Сердца, бьющиеся под этими охотничьими рубашками, редко снисходили до восхищения женщиной.
   В этот момент меня поразило выражение лица молодого траппера Гэри. Лицо как-то опустилось, кровь отхлынула от щек, губы побелели и сжались, и вокруг глаз образовались темные круги. В глазах гнев и еще какое-то чувство.
   Неужели ревность? Да!
   Он встал за одним из своих товарищей, как будто не хотел, чтобы его увидели. Одну руку невольно положил на рукоять ножа. Другой схватил ствол ружья, словно хотел раздавить его пальцами!
   Девушка подошла. Индеец протянул ей тыкву, сказав несколько слов на незнакомом языке. Ничего не ответив, девушка взяла тыкву и прошла к тому месту, где стоял Рюб; место ей указал ее спутник.
   Она дошла до дерева, остановилась перед ним и повернулась, как это сделал старый траппер.
   Во всем этом было что-то такое драматичное, такое театральное, что все молча ждали развязки. Мы поняли, что предстоит, и мужчины заговорили.
   – Он выстрелит в тыкву у нее в руке, – предположил один из охотников.
   – Не очень большой подвиг, – сказал другой, и таково же было мнение большинства.
   – Даже если попадет, Гэри все равно не побьет! – воскликнул третий.
   Каково же было наше изумление, когда девушка сняла свой головной убор, поставила на голову на его место тыкву, сложила руки на груди и стояла перед нами спокойно и неподвижно, как будто была вырезана из дерева!
   В толпе заговорили. Индеец поднял ружье, прицеливаясь, и тут к нему бросился человек и попытался помешать. Это был Гэри!
   – Не надо! Нет! – воскликнул он, вцепившись в поднятое ружье. – Она меня обманула, это ясно, но я не хочу видеть в таком положении девушку, которая меня любила – или говорила, что любит. Нет! Билл Гэри не собирается стоять и смотреть на это.
   – Что это? – громовым голосом воскликнул индеец. – Кто посмеет мне помешать?
   – Я посмею, – ответил Гэри. – Ну, наверно, она теперь твоя. Можешь забрать ее, забери и это, – добавил он, срывая с груди расшитый футляр для трубки и бросая его индейцу, – пока я здесь стою, ты не будешь в нее стрелять!
   – По какому праву ты мне мешаешь? Моя сестра не боится и…
   – Твоя сестра?
   – Да, моя сестра.
   – Эта девушка твоя сестра? – переспросил Гэри, и выражение его лица изменилось.
   – Да. Я так и сказал.
   – Значит, ты Эл Соль?
   – Да.
   – Прошу у тебя прощения, но…
   – Я тебя прощаю. Позволь мне продолжить.
   – О, сэр, не нужно! Нет, нет! Я знаю, у тебя есть право, но в этом нет необходимости. Я слышал о том, как ты стреляешь. Я сдаюсь, ты меня победил. Ради бога, не нужно так рисковать; если ты ее любишь, не надо!
   – Никакого риска нет. Я тебе покажу.
   – Нет, нет! Если хочешь показать, возьми меня! Я буду ее держать. Позволь мне! – умоляюще говорил охотник.
   – Эй, Билли! Что за дурацкий шум? – спросил, подходя, Рюб. – Остановись, парень. Пусть он стреляет. Я о нем слышал. Не будь юбкой, придурок! Он это сделает, как легкий ветерок!
   Сказав это, старый траппер схватил своего товарища за руку и развернул его от индейца.
   Все это время девушка стояла спокойно, по-видимому, не понимая причины заминки. Гэри теперь стоял спиной к ней, и два года, по-видимому, прошедшие с их разлуки, помешали ей узнать его.
   Прежде чем Гэри смог повернуться и снова вмешаться, индеец поднял ружье и прицелился. Палец его лежал на курке, глазом он приник к прицелу. Теперь вмешиваться было поздно. Любая попытка могла привести к ужасному результату. Охотник, повернувшись, понял это и застыл; он стоял напряженно и молча.
   Для всех нас наступил момент крайнего напряжения, сильных эмоций. Воцарилась полная тишина. Казалось, все затаили дыхание. Все смотрели на желтый шар, не больше, как я говорил, апельсина. О боже! Неужели выстрел никогда не прозвучит?
   Он прозвучал. Вспышка, грохот, язык пламени, дикие приветственные крики, бег вперед – все это произошло одновременно. Шар разлетелся. Девушка по-прежнему стояла на месте, она была в безопасности!
   Я бежал вместе с остальными. На мгновение дым ослепил нас. Я услышал резкий звук индейского свистка. Посмотрел вперед. Девушки не было.
   Мы подбежали к тому месту, где она стояла. Услышали шорох подлеска, удаляющиеся шаги. Мы знали, что это она; но руководимые чувством такта или пониманием, что это не понравится ее брату, все остались на месте.
   Мы нашли разбросанные по земле остатки тыквы. Нашли на них след пули. Сама пуля погрузилась в кору дерева, и один их охотников выковырял ее своим ножом.
   Повернувшись, чтобы идти назад, мы увидели, что индеец отошел и спокойно и по-дружески разговаривает с Сегеном.
   Когда мы вернулись в лагерь, я заметил, что Гэри наклонился и поднял с земли яркий предмет. Это был gage d’amour [92 - Залог любви (фр.)]; он снова надел его себе на шею.
   Судя по его поведению, сейчас он относился к этому сувениру с еще большей почтительностью.

Глава двадцать вторая
Подвиг а ля хвост [93 - Игра слов, основанная на сходстве названий двух глав. По-английски предыдущая глава называется A Feat a la Tell, а это – A Feat a la Teil.]

   Я задумался. Думал о происшествии, которое только что видел. От размышлений меня оторвал голос, в котором я узнал старого Рюба.
   – Смотрите сюда, парни! Рюб не любит зря тратить свинец, но я побью этого индейца, ставлю на это свои уши!
   Громкий смех встретил слова траппера о его ушах: как все отлично видели, ушей у него не было; они были отрезаны так низко, что не оставалось ничего, что могли бы еще отрезать ножи ли ножницы.
   – Как ты это сделаешь, Рюб? – спросил один из охотников. – Поставишь цель себе на голову?
   – Подожди, и увидишь, – ответил Рюб, подойдя к дереву и поднимая свое длинное тяжелое ружье, которое он начал старательно протирать.
   Теперь внимание всех обратилось к действиям старого траппера. Начали гадать, что он задумал. Какой подвиг может превзойти тот, что мы только что видели? Никто не мог догадаться.
   – Я его побью, – продолжал Рюб, заряжая свое ружье. – Или он может отрезать мизинец с правой лапы Рюба.
   Последовал новый взрыв смеха, потому что все видели, что этого пальца на руке нет.
   – Если захочет, – продолжал Рюб, глядя на окружающие лица, – сможет забрать мой скальп.
   Последнее замечание снова вызвало смех; хотя шапка была плотно натянута на голову Рюба, всем было прекрасно известно, что у старика нет скальпа.
   – Но как ты это сделаешь? Скажи нам, старый конь!
   – Видите это? – спросил старый траппер, показывая маленький плод кактуса pitahaya, который он сорвал и очистил от колючек.
   – Видим! – раздалось несколько голосов.
   – А видите, что он вдвое меньше индейской тыквы? Все видите?
   – Конечно! Всякий дурак это увидит.
   – Допустим, я попаду ему в центр на шестидесяти?
   – Ну и что? – разочарованно спросило несколько человек, пожимая плечами.
   – Поставь его на палку, и каждый из нас в него попадет, – сказал главный возражающий. – Вон Барни сможет сбить его из своего старого мушкета. Правда, Барни?
   – Конечно. Могу попробовать, – ответил очень маленький человек, опирающийся на мушкет, одетый в рваный небесно-голубой мундир. Я заметил этого человека и поглядывал на него с любопытством, отчасти из-за его одежды, но больше из-за его рыжих волос: таких ярко-рыжих волос я никогда не видел. Они свидетельствовали о строгой казарменной дисциплине, потому что были острижены наголо, но теперь отрастали на круглой голове, густые, жесткие, цвета натертой моркови. Невозможно было ошибиться в национальности Барни. Пользуясь выражением траппера, всякий дурак понял бы это.
   Что привело такого человека в это место? Я спросил, и мне объяснили. Он был солдатом в гарнизоне на фронтире, одним из солдат дяди Сэма в голубых мундирах. Устал от свиного мяса и муштры и слишком часто выпивал самогон. Короче говоря, Барни был дезертиром. Как его фамилия, не знаю, но в лагере он был известен как Барни О’Корк.
   Смех встретил этот ответ на вопрос охотника.
   – Всякий из нас, – продолжал говорящий, – может так попасть в хурму. Но совсем другое дело, когда ее держит такая девушка.
   – Ты прав, Дик, – сказал другой охотник. – Тут задрожишь.
   – Святая дева! К тому же она красавица! – воскликнул маленький ирландец с таким восторгом, что все трапперы захохотали.
   – Тьфу! – воскликнул Рюб, кончивший заряжать ружье. – Кто тут болтает о девчонках. У меня есть старая скво получше той, что у индейца. Она будет держать эту штуку!
   – Скво? У тебя есть скво?
   – Да. Я свою скво не променяю на двух его. Сейчас приведу старушку. Стойте и ждите, ладно?
   Сказав это, старик взвалил на плечи ружье и ушел в лес.
   Я, так же как и другие, пришедшие в лагерь позже, начал думать, что это за скво. В лагере я не видел никаких женщин, но, может быть, она прячется в лесу? Но трапперы, которые знали старика, очевидно, решили, что это какая-то хитрость и что для него в этом нет ничего нового.
   Долго ждать нам не пришлось. Через несколько минут Рюб вернулся, и рядом с ним шла «старуха» в виде долговязого, с торчащими ребрами мустанга, который при ближайшем рассмотрении оказался кобылой! Такова была скво Рюба, очень похожая на него, если не считать ушей. Она была длинноухой, как все лошади ее породы, и очень походила на ту, на которой Дон Кихот сражался с ветряными мельницами. Длинные волосы делали ее похожей на мула, но сходство было только внешнее; если присмотреться внимательней, становилось ясно, что эти чистокровный мустанг. По-видимому, раньше она была того желтовато-коричневого цвета, который называют «береговой глиной», это самая обычная расцветка мустангов; но время и многочисленные шрамы изменили ее, и седые волосы преобладали среди остальных, особенно на голове и шее. Эти части были покрыты грязной щетиной смешанных цветов. Лошадь тяжело дышала и через каждые несколько минут ее спина рывком понималась, словно кобыла пытался лягнуть задними ногами и не могла. Она была худая, как рельс, и голову держала ниже плеч; но в ее единственном глазе (потому что у нее был только один глаз) был блеск, который говорил, что она намерена еще долгое время не сдаваться. Лошадь явно была охотничьей «до мозга костей».
   Такова была «старуха», которую пообещал привести Рюб; все встретили ее громким смехом.
   – Смотрите сюда, парни, – сказал Рюб, останавливая лошадь перед толпой. – Можете смеяться, и хохотать, и улыбаться, пока у вас кишки не сведет, но она отберет славу у выстрела этого индейца или сломается.
   Несколько свидетелей заметили, что второе гораздо вероятней, и они хотят только увидеть, как это будет сделано. Никто не сомневался в том, что старый Рюб – один из лучших стрелков в горах; вероятно, он нисколько не уступает индейцу; но обстоятельства и стиль придавали особый блеск выстрелу индейца. Не каждый день под огнем стоит такая красивая девушка, и не каждый охотник решится стрелять по такой цели. Особенность подвига заключалась в его новизне и своеобразии. Охотники часто стреляют в цель, которую один из них держит в руках. Но мало кто из них согласится поставить цель себе на голову. Так как же Рюб собирается превзойти выстрел индейца? Этот вопрос они задавали друг другу и наконец спросили самого Рюба.
   – Раскрывайте свои ловушки для мяса, – ответил Рюб, – и я вам покажу. Все видели, что эта колючая штучка меньше тыквы?
   – Да, точно, – ответили сразу несколько голосов. – Точно так! Это обстоятельство не в его пользу.
   – А вот вам и другое. Индеец стрелял в цель на голове. А я могу сбить цель с хвоста. Может индеец это сделать? А, парни?
   – Нет, нет!
   – Это побьет его?
   – Побьет! Да! Так гораздо труднее! Ура! – воскликнуло несколько голосов, сопровождаемых взрывами смеха. Никто не возразил, потому что охотники, которым понравилась шутка, хотели посмотреть, чем она кончится.
   Рюб не заставил их долго ждать. Оставив ружье в руках своего друга Гэри, он отвел кобылу на то место, где стояла индейская девушка. Дойдя до этого места, он остановился.
   Все ожидали, что он повернет лошадь боком к нам, чтобы ее тело не попало под огонь. Но вскоре стало ясно, что у старика другие намерения. Если бы он так сделал, это уменьшило бы эффект; а он, конечно, об этом подумал.
   Он нашел место, где было небольшое углубление, и провел мустанга вперед так, что передние ноги кобылы оказались в углублении.
   Повернув лошадь задом к лагерю, Рюб что-то прошептал ей на ухо; потом, обойдя ее спереди, положил плод на самое высокое место обрубка хвоста. Потом пошел назад.
   Будет ли кобыла стоять? Этого можно было не опасаться. Ее приучили долго стоять на одном месте, гораздо дольше, чем требовалось сейчас.
   Теперь зрители видели задние ноги и ягодицы лошади, потому что мулы выщипали ей все волосы; зрители хохотали.
   – Перестаньте ржать, – сказал Рюб, беря ружье и занимая свое место. Все затихли, никто не хотел мешать стрелку.
   – А теперь, железяка, покажи, что не зря тратишь порох, – сказал Рюб, обращаясь к своему ружью, поднял его и прицелился.
   Никто не сомневался в том, что Рюб попадет в цель. Охотники Запада часто стреляли в таких условиях, то есть в цель на расстоянии в шестьдесят ярдов. И Рюб, конечно, попал бы, но в тот момент, когда Рюб нажал на курок, спина кобылы неожиданно подскочила в одном из постоянных приступов, и плод кактуса упал на землю.
   Но пуля уже вылетела; и, задев плечо лошади, пробила одно ее ухо.
   Направление полета пули узнали только позже, но ее действие было мгновенным и чрезвычайно эффективным: кобыла, получившая рану в самое нежное место, издала почти человеческий крик и, повернувшись, поскакала в лагерь, опрокидывая все, что встречалось на пути.
   Крики и громкий смех трапперов, необычные восклицания индейцев, возгласы мексиканцев «vayas» и «vivas», проклятия старика Рюба – все это создало такую сумятицу звуков, что слух не выдерживал, и описать это мое перо не в силах.

Глава двадцать третья
Программа

   Вскоре после этого я направился к табуну, чтобы посмотреть на свою лошадь, когда услышал звук горна. Это сигнал всем собраться, и я повернул к лагерю.
   Войдя в лагерь, я увидел Сегена; он стоял у своей палатки, держа в руках горн. Охотники собирались вокруг него.
   – Товарищи, – сказал Сеген, – завтра мы сворачиваем лагерь и выступаем в экспедицию против врага. Я собрал вас, чтобы вы знали мои планы и могли дать мне советы.
   Это объявление встретили аплодисменты. Сворачивание лагеря – всегда радостная новость для тех, чья профессия – война. По-видимому, на эту пеструю группу партизан новость оказала такое же действие.
   Вождь продолжал:
   – Маловероятно, что нам придется много сражаться. Нас ждут опасности пустыни, но мы к ним подготовились как можно лучше.
   Из надежного источника я узнал, что в это самое время наши враги начинают большую экспедицию, чтобы разграбить города Сонора и Чихуахуа.
   Они намерены, если не встретят правительственные войска, довести свой набег до самого города Дуранго. В экспедиции участвуют оба племени. Считается, что все воины уйдут на юг, оставив свою землю без защиты.
   Я намерен, убедившись, что они ушли, войти на их территорию и захватить главный поселок навахо.
   – Браво! Ура! Буэно! Tres bien! Отлично, как хлеб! – и многие другие восклицания приветствовали это объявление.
   – Некоторые из вас знают, какова моя цель в этой экспедиции. Другие не знают. Я объясню вам. Мне нужно…
   – Раздобыть побольше скальпов, что еще? – прервал предводителя неприятно выглядящий грубый человек.
   – Нет, Киркер! – ответил Сеген, гневно посмотрев на этого человека. – Цель не эта. Мы ожидаем, что нас встретят только женщины. Ни один не должен коснуться головы индейской женщины! Я не заплачу ни за один скальп женщины или ребенка.
   – Тогда в чем прибыль? Мы не сможем брать их в плен. Нам и так будет трудно вернуться через пустыню.
   По-видимому, этот вопрос выразил чувства остальных; все одобрительно загудели.
   – Вы ничего не потеряете. Всех пленных пересчитаем, и каждый получит плату в соответствии с этим числом. Когда вернемся, я за всех заплачу.
   – О, это справедливо, капитан, – послышалось несколько голосов.
   – Все должны понять: ни женщин, ни детей. Все, что заберете, ваше – по нашим законам, но крови не проливать. Ее и так достаточно на наших руках. Все поняли?
   – Да, да! Si! Qui, qui! Ya,ya! Todos, todos! – воскликнуло множество голосов, каждый отвечал на своем языке.
   – Пусть скажут те, кто не согласен!
   Глубокое молчание последовало за этим предложением. Все согласились с желанием предводителя.
   – Рад, что вы со мной согласны. Сейчас я подробней расскажу о своем предложении. Вы должны это знать.
   – Да, мы должны знать, – сказал Киркер, – в чем наша выгода.
   – Мы идем искать наших друзей и родственников, похищенных за прошлые годы дикарями. Многие среди нас потеряли близких, жен, сестер и дочерей.
   Согласный гомон исходил преимущественно от людей в мексиканских костюмах, подтверждая их принятие этого заявления.
   – Сам я, – продолжал Сеген, и голос его в этом месте слегка дрогнул, – среди их числа. Много лет назад навахо похитили мою дочь. Позже я узнал, что она жива и живет в их главном поселке со многими другими белыми пленниками. Мы идем, чтобы освободить их и вернуть семьям и друзьям.
   Толпа одобрительно закричала; слышались возгласы: «Браво! Мы их всех освободим!», «Veve le capitaine!», «Vive el gefe!» [94 - Да здравствует капитан! Да здравствует командир! (исп.)]
   Когда восстановилась тишина, Сеген продолжил:
   – Вы знаете, какова наша цель. Вы одобрили ее. Теперь я сообщу вам план, который разработал, чтобы ее достичь, и выслушаю ваши предложения.
   Он недолго помолчал, люди тоже молчали и продолжали ждать.
   – Существуют три прохода, – наконец продолжил он, – по которым мы можем попасть с этой стороны на территорию индейцев. Во-первых, маршрут через Западный Пуэрко. Он ведет прямо к поселку навахо.
   – А почему бы нам не пойти этим путем? – спросил один из охотников, мексиканец. – Я хорошо знаю эту дорогу до самого поселка Пекос.
   – Потому что мы не сможем подойти незаметно для шпионов навахо. Там всегда есть их какое-то количество. Хуже того, – мы не пройдем далеко от Дель Норте, как навахо будут предупреждены о нашем приближении. У нас и дома есть враги.
   – Carrai! Это верно, – сказал по-испански один из охотников.
   – Как только они узнают о нашем приближении, хотя воины ушли на юг, вы сами понимаете, что наш поход будет бесполезен.
   – Верно! Верно! – отозвалось несколько голосов.
   – По той же самой причине мы не можем идти через Польвидеру. К тому же в это время года на обоих маршрутах нет дичи. У нас нет достаточных припасов для такой экспедиции. Нужно идти там, где много дичи, прежде чем вступим в пустыню.
   – Это верно, капитан, но и на маршруте через старую шахту мало дичи. Но тогда каким путем нам идти?
   – Есть еще один путь, и я считаю, что он лучше остальных. Мы пойдем на юг, потом на запад через Лльянос к старой миссии. А оттуда сможем повернуть на север на территорию навахо.
   – Да, да, это лучший путь, капитан!
   – Путь длинней, но у него есть преимущества. На Лльянос мы найдем дичь и бизонов. Больше того, мы сможем рассчитать время своего прибытия, потому что сможем скрываться в холмах Пиньон, мимо которых проходит боевая тропа апачей; мы увидим, как проходят наши враги. Потом, увидев, что они ушли на юг, мы сможем перейти Гилу и подняться к Азюлу или Прието. Достигнув цели своей экспедиции, мы сможем вернуться домой кратчайшим путем.
   – Браво!» «Вива!», «Капитан прав!», «Это лучший маршрут!» – таковы были некоторые возгласы среди многих других, в которых охотники выражали одобрение плана. Никто не возражал. Слово «Прието» для их слуха было как музыка. Волшебное слово, название знаменитой реки, которая в сознании трапперов давно заменила Эльдорадо – «гору золота». Много историй об этом прославленном крае рассказывалось у охотничьего костра, и все соглашались в одном: золото лежит там слитками на поверхности земли и заполняет реки сверкающими зернами. Трапперы часто говорили об экспедиции в эти неведомые земли; говорят, небольшие группы действительно отправлялись туда, но ни одна из них не вернулась.
   Теперь охотники впервые увидели возможность безопасно проникнуть в этот район, и головы их были полны мечтами и романтикой. Многие из них присоединились к Сегену в надежде, что такая экспедиция будет предпринята и они смогут достичь «гор золота». Каковы же были их чувства, когда Сеген объявил, что их цель – поход через Прието! При упоминании этого названия гул пробежал по толпе, люди с довольным видом поворачивались друг к другу.
   – Завтра мы выступаем, – добавил предводитель. – Идите готовьтесь; выходим на рассвете.
   Как только Сеген кончил говорить, охотники разошлись по своим местам и занялись подготовкой. Вскоре эта задача была решена: лагерного оборудования было совсем немного.
   Я какое-то время сидел на бревне, наблюдая за действиями своих диких спутников, и слушал их грубые многоязычные, как после Вавилонской башни, разговоры.
   Наконец наступил закат или ночь, потому что в этих широтах они происходят почти одновременно. В костры подбросили дров, дрова сразу вспыхнули. Люди сидели вокруг них, готовили еду, ели, курили, громко разговаривали и смеялись, слушая истории, иллюстрирующие их дикие обычаи. Красный отсвет костров падал на их свирепые смуглые лица, более свирепые и смуглые при свете горящей древесины тополей.
   При таком освещении лица всех становились более дикими. Бороды казались темней, зубы блестели белей. Глаза выглядели более впавшими, а их взгляды – более яркими и злодейскими. Взгляд встречали живописные костюмы: тюрбаны, испанские шляпы, плюмажи, пятнистая одежда; эскопетты [95 - Короткое ружье, которым обычно пользуются всадники. У него есть ремень и шарнир для поворота, но по существу это приспособленный мушкет. Такие ружья использовались в последних мексиканских войнах, и у меня есть основания об этом помнить.] и ружья, прислоненные к стволам деревьев; седла с высокими луками, лежащие между бревен и пней; упряжь, висящая на ветвях над головой; нити сушеного мяса у палаток, куски мяса, коптящиеся над огнем и каплющие жиром!
   Алые полосы – боевая раскраска – на лбу индейцев в ночном освещении казались кровавыми. Картина была дикая и воинственная, с оттенком свирепости, отталкивающим чувствительное сердце. Такую картину можно увидеть только в лагере партизан, бандитов или охотников за скальпами.

Глава двадцать четвертая
Эл Соль и Ла Лýна

   – Идемте, – сказал Сеген, взяв меня за руку, – наш ужин готов. Я вижу, доктор нас манит.
   Я не замедлил ответить на это приглашение, холодный вечерний воздух обострил мой аппетит.
   Мы подошли к палатке, перед которой горел костер. У костра доктор с помощью Годе и пеона пуэбло наносил последние мазки кисти на шедевр – аппетитный ужин. Часть блюд уже была в палатке. Мы прошли туда и сели на седла, одеяла и тюки.
   – Доктор, – сказал Сеген, – сегодня вы проявили себя как настоящий шеф-повар. Это ужин для Лукулла.
   – Ах, mein captain, uch have goet помощь, mein herr Годе помогаль мне.
   – Что ж, мы с мистером Халлером отдадим должное вашим блюдам. Давайте их попробуем!
   – Qui, qui, bien, мсье капитан, – сказал Годе, поднося множество блюд. Когда нужно было много готовить и есть, канадец оказывался в своей стихии.
   Мы ели свежие стейки (дикой коровы), жареные ребра дичи, сушеные бизоньи языки, тортильи и кофе. Тортильи и кофе приготовил наш пуэбло, в приготовлении этих блюд он был главней Годе.
   Но у Годе было в запасе особенное блюдо, маленькими порциями, и он принес его с торжественным видом.
   – Вуаля, мсье! – воскликнул он, ставя его перед нами.
   – Что это, Годе?
   – Фрикасе, мсье.
   – Из лягушек; янки называют их лягушками-быками.
   – Фрикасе из лягушек-быков?
   – Qui, qui, хозяин. Хотите?
   – Нет, спасибо.
   – Я побеспокою вас, мсье Годе, – сказал Сеген.
   – Ich,ich, mein Годе; лягушки хороши.
   И доктор положил себе на тарелку большую порцию.
   Годе, бродя у реки, нашел пруд с гигантскими лягушками, и результатом этой встречи стало фрикасе. Я не смог преодолеть природное отвращение к жертвам проклятия святого Патрика и, к удивлению путешественника-канадца, отказался от деликатеса.
   Из беседы за ужином я кое-что узнал об истории доктора, и то, что я уже знал, сделало старика особенно интересным для меня.
   До сих пор я считал, что такой человек никак не может оказаться в обществе охотников за скальпами. Но некоторые подробности его жизни объяснили, почему он здесь.
   Его звали Рихтер – Фридрих Рихтер. Он родом из Страсбурга и в этом городе колоколов [96 - Прозвище Страсбурга.] практиковал медицину и приобрел большую известность. Но любовь к науке, особенно к его любимой отрасли ботанике, заставила его оставить свой дом на Рейне. Он переехал в Соединенные Штаты, потом на Дальний Запад, чтобы классифицировать флору этого отдаленного района. Несколько лет он провел в большой долине Миссисипи; присоединившись к одному из караванов из Сент-Луиса, пересек прерии и добрался до оазиса Нью-Мексико. В своих научных странствиях по берегам Дель Норте он встретился с охотниками за скальпами и, привлеченный возможностью проникнуть в места, еще не исследованные наукой, предложил сопровождать отряд. Его предложение было принято с радостью, потому что он служил в отряде medico; и два года он странствовал с ними, лечил и делил с ними трудности и опасности.
   Он испытал много опасностей и лишений, побуждаемый любовью к своей науке, а может, и мечтами о своем будущем торжестве, когда он однажды предъявит ученым Европы образцы неизвестной флоры. Бедный Фридрих Рихтер! Твои мечты оказались несбыточными, они никогда не станут реальностью!
   Мы наконец поужинали и запили еду бутылкой вина из Пасо. Его в лагере было много, как и виски из Таоса: и доносившиеся до нас взрывы смеха свидетельствовали, что охотники обильно угощаются этим виски.
   Доктор достал свою большую пенковую трубку, Годе закурил глиняную, а мы с Сегеном зажгли сигары.
   – Но расскажите мне, – обратился я к Сегену, – кто этот индеец? Тот самый, что совершил этот дикий подвиг, стреляя в…
   – А, Эл Соль; он коко.
   – Коко?
   – Да, из племени марикопа [97 - Индейское племя, в основном проживающее в штате Аризона.]
   – Но это мне ничего не объясняет. Это я уже знал.
   – Знали? Кто вам сказал?
   – Я слышал, как старик Рюб сказал об этом в разговоре со своим товарищем Гэри.
   – Да, верно: он должен его знать.
   Сеген замолчал.
   – Ну и что? – спросил я; мне хотелось узнать больше. – Кто такие марикопы? Я никогда он них не слышал.
   – Да, об этом племени мало известно. Это необыкновенное племя. Они враги апачей и навахо, их территория ниже по реке Гила. Они пришли от Тихого океана, с берегов Калифорнийского моря.
   – Но этот человек образован. По-английски и по-французски он говорит не хуже нас с вами. Он кажется талантливым, интеллигентным, вежливым; короче, джентльменом.
   – Он такой и есть.
   – Не могу этого понять.
   – Я объясню вам, мой друг. Этот человек учился в одном из лучших европейских университетов. Он странствовал дальше и видел больше стран, чем, вероятно, мы с вами.
   – Но как он смог это сделать? Ведь он индеец.
   – С помощью того, что часто дает возможность малым людям (хотя Эл Соль не из их числа) достичь больших достижений или по крайней добиться, чтобы в их достижения поверили. С помощью золота.
   – Золота! Но где он взял золото? Мне говорили, что в землях индейцев его очень мало. Белые люди отняли у них все, что когда-то было.
   – В целом это верно. Когда-то у них было много золота и драгоценных камней тоже. Все это исчезло. Только падре иезуиты могут сказать куда.
   – Но этот человек? Эл Соль?
   – Он вождь. Он не утратил все золото. У него его достаточно, чтобы он мог им пользоваться, и вряд ли падре сумеют уговорить его обменять золото на бусы или киноварь. Нет, он видел мир и знает цену этого блестящего металла.
   – А его сестра? Она тоже образованная?
   – Нет. Бедная Луна по-прежнему дикарка, но он многому ее научил. Он отсутствовал несколько лет. Совсем недавно вернулся к своему племени.
   – У них такие странные имена: Солнце, Луна.
   – Эти имена им дали испанцы из Соноры, но это только перевод их индейских имен. На фронтире это обычно.
   – Почему они здесь?
   Я задал этот вопрос неуверенно, потому что понимал, что с ответом может быть связано нечто необычное.
   – Думаю, – ответил Сеген, – отчасти из благодарности мне. Я спас Эл Соля от навахо, когда он был мальчиком. Но, может, есть и другая причина. Но вы должны познакомиться с нашими индейскими друзьями, – сказал он, явно желая сменить тему разговора. – Какое-то время вы проведете с ними. Он хорошо образован и будет вам интересен. Но берегите сердце с милой Луной. Винсенте! Иди к палатке вождя индейцев и пригласи его к нам на стакан вина. Поспроси, чтобы он привел с собой сестру.
   Слуга пошел в лагерь. Пока его не было, мы разговаривали о подвиге, совершенном индейцем.
   – Никогда не видел, чтобы он промахнулся, стреляя. В этом есть что-то загадочное. Он стреляет безошибочно; кажется, что с его стороны это просто акт воли. У него в мозгу должен существовать какой-то центр, который действует независимо от хладнокровия или остроты зрения. Только он и еще один человек, которого я знаю, обладают такой способностью.
   Последние слова он произнес словно про себя; произнеся их, Сеген какое-то время молчал и казался отвлеченным.
   Прежде чем разговор возобновился, в палатку вошли Эл Соль и его сестра, и Сеген познакомил нас. Через несколько мгновений мы: Эл Соль, доктор, Сеген и я – погрузились в оживленный разговор. Говорили не о лошадях, не о ружьях, не о скальпах, не о войне, не о крови и вообще ни о чем, что связано с предназначением лагеря. Говорили о ботанике, о взаимоотношении различных семейств кактусов.
   Я изучал науку, но знал меньше всех моих собеседников. Это меня тогда поразило, но еще больше поразило то, что мы могли вести такой разговор в таком места, в такое время и с такими людьми.
   Почти два часа мы курили и разговаривали на такие темы.
   Во время разговора я заметил на полотне палатки тень человека. Посмотрев в том направлении, поскольку мое положение позволяло сделать это не вставая, я узнав в освещении из нашей палатки охотничью рубашку с вышитым футляром для трубки на груди.
   Ла Луна сидела рядом с братом и пришивала подошвы из буйволовой кожи к мокасинам. Я заметил, что вид у нее отсутствующий; время от времени она поглядывала в отверстие палатки. Во время разговора она встала, молча, хотя и не скрываясь, и вышла.
   Немного погодя она вернулась. Я видел блеск любви в ее глазах, когда она возобновила свое занятие.
   Эл Соль и его сестра наконец ушли; вскоре после этого Сеген, доктор и я завернулись в свои скарапе и легли спать.

Глава двадцать пятая
Тропа войны

   Отряд был готов к выступлению на рассвете; когда стихли звуки горна, наши лошади перешли вброд реку и вышли на противоположный берег. Вскоре мы покинули прибрежные заросли и вышли на песчаную равнину, которая уходит на запад к горам Мимбрес. Мы поехали по этой равнине на юг, поднимаясь на длинные песчаные дюны, которые пересекают ее с востока на запад. Песок лежал в глубоких трещинах, и наши лошади проваливались по щетки. Мы пересекали западную часть Хорнады.
   Мы двигались гуськом. Привычка выработала такое расположение на марше у индейцев и охотников. Запутанные лесные тропы, узкие дефиле в горах не допускали другого способа передвижения. Даже при движении по равнине наша кавалькада растягивалась на четверть мили. Лошадей гнали погонщики.
   В первый день пути мы не останавливались на обед. На пути не было ни травы, ни воды; остановившись под жарким солнцем, мы не отдохнули бы.
   После полудня на горизонте поперек равнины протянулась темная линия. Когда мы подъехали ближе, перед нами встала зеленая стена, и мы увидели вершины тополей. Охотники знали, что это лес на Паломе. Вскоре мы оказались под кронами деревьев и, проехав до чистого ручья, остановились на ночь.
   В нашем лагере не было ни палаток, ни шалашей. Все, что мы использовали на Дель Норте, осталось там в тайнике. Такую экспедицию, как наша, не должно было отягощать лагерное оборудование. Одеяло служило домом, постелью и плащом каждого.
   Разожгли костры, жарили ребра; усталые с дороги (первый день пути всегда вызывает большую усталость), мы скоро завернулись в одеяла и крепко уснули.
   На следующее утро нас разбудил сигнал горна. Отряд теперь напоминал военную часть и использовал сигналы легкой кавалерии.
   Завтрак был приготовлен и съеден быстро; лошадей отвязали от колышков, оседлали, и мы сели верхом; по новому сигналу двинулись дальше.
   Повторился первый день пути, и так без особого разнообразия продолжалось несколько дней. Мы ехали пустыней, тут и там поросшей полынью и мескитовыми деревьями.
   Мы проезжали группы кактусов и заросли креозотовых кустов; когда мы прорывались через эти кусты, они издавали отвратительный запах. На четвертый вечер мы разбили лагерь на берегу ручья Охо де Вака на восточной границе Лльяноса.
   В западной части этой обширной равнины пролегает боевая тропа апачей, она идет на юг до Соноры. Рядом с тропой, возвышаясь над ней, над равниной поднимаются высокие горы. Это горы Пиньон.
   По плану мы должны были дойти до гор, спрятаться среди скал у хорошо известного ручья и оттуда наблюдать за проходом врагов; но для этого нужно было пересечь их боевую тропу, и собственный след выдаст нас. В этом было затруднение, которое не предвидел Сеген. Никакого другого места, кроме гор Пиньон, откуда мы могли бы наблюдать за проходом индейцев, оставаясь незаметными, не было. Надо добраться до гор, но как сделать это, не выдав себя?
   У ручья Охо де Вака Сеген собрал для обсуждения всех.
   – Давайте растянемся, – предложил один охотник, – разойдемся широко по прерии и тогда перейдем тропу апачей. На отдельный след они не обратят внимания.
   – Обязательно обратят, – возразил другой. – Думаешь, увидев след, индейцы не пойдут по нему? Пойдут!
   – Можем закутать копыта, – предложил первый говоривший.
   – Нет! Я однажды это пробовал и едва не потерял волосы! Только слепой индеец не пройдет по следу с замаскированными копытами. Так ничего не получится.
   – На тропе войны они не такие внимательные. Не понимаю, почему бы не попробовать.
   Большинство охотников согласилось со вторым говорившим. Индейцы обязательно заметят столько замаскированных следов и заподозрят, что «чем-то пахнет». Идея запутывания следов была отвергнута. Что дальше?
   Траппер Рюб, который до сих пор сидел молча, привлек всеобщее внимание, неожиданно воскликнув:
   – Тьфу!
   – Что скажешь, старый конь? – спросил один из охотников.
   – Все вы дураки, и каждый из вас дурак. Я вам скажу, как пройти тропу, чтобы никто из индейцев не заметил, в особенности, когда они на тропе войны.
   – Как? – спросил Сеген.
   – Я скажу тебе, капитан, но сначала скажи, для чего тебе нужно перейти эту тропу.
   – Как для чего? Чтобы незаметно пройти к горам Пиньон, для чего еще?
   – А как ты будешь ждать в горах без воды?
   – По ту сторону у подножия гор есть ручей.
   – Верно, как в писании. Я это знаю. Но как раз у этого ручья индейцы остановятся, когда пойдут на юг. Как ты можешь провести там весь свой табун так, чтобы индейцы не заметили? Я не понимаю, как это сделать.
   – Ты прав, Рюб. Мы не можем коснуться ручья, не оставив своих ясных следов; именно здесь индейцы могут остановиться.
   – Не понимаю, зачем нам вообще сейчас переходить тропу. Охотиться на бизонов все равно нельзя, пока индейцы не пройдут. Я считаю, что достаточно спрятаться в горах дюжине наблюдателей и следить, как индейцы идут на юг. Как туда может пройти весь каваяр [98 - Так трапперы называют табун лошадей или лошадей и мулов. Табун, состоящий только из мулов, называется мулада. Несколько кобыл иногда называют манада.], не оставив след? Дюжина может пройти незаметно, а весь отряд нет.
   – А что будут делать здесь остальные?
   – Не здесь. Пусть они поедут отсюда на север, а потом повернут на запад к Мускитовым [99 - Мескит – разновидность кактуса, которая встречается на всех сухих высокогорьях Мексики. Это колючие кусты; впрочем, в пустыне почти все кусты колючие. На территории Мексики можно встретить также много разновидностей акации.] холмам. Там, примерно в двадцати милях отсюда, есть ручей. Там есть вода и трава; все там будут ждать, пока мы за ними не пошлем.
   – Но почему не остаться у этого ручья, где воды и травы в изобилии?
   – Капитан, потому что индейцам тоже может прийти в голову заглянуть сюда. И, уходя отсюда, нам нужно замести следы.
   Всем была очевидна разумность слов Рюба, и в особенности самому Сегену. Сразу было решено последовать совету старика. Выделили группу наблюдателей; остальной отряд, уничтожив следы у ручья, двинулся на северо-запад.
   Он должен были дойт до Мескитовых холмов, которые находятся в десяти-двенадцати милях на северо-запад от ручья. Здесь охотники должны были затаиться у ручья, хорошо известного некоторым из них, и ждать получения нашего сигнала.
   Группа наблюдателей, среди которых был и я, двинулась на север по прерии.
   В группу входили Рюб, Гэри, Эл Соль и его сестра, Санчес, бывший тореадор, и еще с полдюжины охотников; возглавлял группу и был ее проводником сам Сеген.
   Прежде чем выехать от Охо де Вака, мы сняли с копыт лошадей подковы, заполнив отверстия от гвоздей глиной, чтобы было похоже на следы диких мустангов. Таковы были предосторожности людей, которые знали, что их может погубить единственный отпечаток.
   Приблизившись к проходящей по прерии тропе войны, мы разделились так, что между каждым из нас было с полмили. Так мы ехали до самых гор Пиньон, где снова собрались и поехали на север у основания хребта.
   Садилось солнце, когда мы достигли ручья, весь день проехав по равнине. Ручей мы увидели у самого подножия гор, он был обозначен рощами тополей и ив. Мы не подводили лошадей к воде; найдя дефиле в горах, мы въехали в него и скрылись в роще кедровой сосны [100 - Пиньон, или кедровая сосна, это дерево, в шишках которого есть съедобные орехи; если их поджарить и размолоть, получается превосходная мука. Эта сосна растет во всех горах Западной Америки – от Скалистых гор до побережья Тихого океана. Ее много в некоторых местах Калифорнии. Индейские племена, живущие там, где она растет, собирают шишки и складывают, чтобы использовать зимой. Это дерево значительно отличается от других разновидностей сосны.]. Здесь мы провели ночь.
   С первым светом зари мы разведали окрестности.
   Прямо перед нами был невысокий хребет, покрытый камнями и отдельными соснами. Этот хребет отделял дефиле от равнины; с его вершины, скрывшись в зарослях сосен, мы видели и тропу индейцев, и Лльянос на север, юг и восток. Именно такое укрытие нам и требовалось.
   Утром необходимо было спуститься за водой. С этой целью мы припасли корзины, какие возят на мулах, и дополнительные канистры. Мы спустились к ручью, заполнили свои емкости, стараясь не оставлять никаких следов.
   Весь первый день мы непрерывно дежурили, но индейцы не появились. К ручью на водопой приходили олени, антилопы, небольшое стадо бизонов; потом они паслись на зеленом лугу. Искушающее зрелище: мы легко могли подобраться к ним на расстояние выстрела, но мы не смели их коснуться. Знали, что собаки индейцев учуют кровь.
   Вечером снова спустились за водой. Пришлось ходить дважды, потому что лошади начали страдать от жажды. Предосторожности были такие же.
   На следующий день мы снова напряженно следили за северным горизонтом. У Сегена был с собой небольшой бинокль, и с его помощью мы видели прерии почти на тридцать миль; но никакого врага не увидели.
   Третий день прошел с таким же результатом, и мы начали опасаться, что воины прошли каким-то другим путем.
   Еще оно обстоятельство нас тревожило. Мы съели почти всю свою провизию и теперь жевали сырые орехи. Разжечь костер, чтобы поджарить их, мы не смели. Индейцы увидят дым от костра на большом расстоянии.
   Наступил четвертый день, и по-прежнему никакого знака на северном горизонте. Все тасахо (вяленое мясо) мы съели и начали голодать. Орехи нас не удовлетворяли. У ручья и на равнине множество дичи. Кто-то предложил затаиться в ивах и подстрелить антилопу или чернохвостого оленя, которых вокруг было в изобилии.
   – Нельзя, – сказал Сеген, – их собаки почуют кровь. Это может нас выдать.
   – Я могу взять одну без капли крови, – возразил мексиканский охотник.
   – Как? – одновременно спросили несколько человек.
   Мексиканец показал на лассо.
   – Но твои следы. Упираясь в землю, ты оставишь четкие следы.
   – Их можно замести, капитан, – сказал мексиканец.
   – В таком случае можешь попробовать, – согласился наш предводитель.
   Мексиканец отвязал лассо от седла и, взяв с собой еще одного человека, спустился к ручью. Они скрылись под ивами и стали ждать. Мы наблюдали за ними с хребта.
   Пришлось ждать не больше четверти часа, как мы увидели, что по равнине подходит стадо антилоп. Они одна за другой, гуськом, направились прямо к ручью. И вскоре оказались рядом с ивами, под которыми скрывались охотники. Здесь антилопы неожиданно остановились, подняли головы и стали принюхиваться. Почуяли опасность, но было уже поздно, чтобы передние смогли повернуться и убежать.
   – Вон лассо! – воскликнул один из нас.
   Мы видели, как в воздухе мелькнула петля, вращаясь над головой охотника. Стадо неожиданно повернуло, но петля была уже на шее первой антилопы; после трех-четырех шагов антилопа подпрыгнула, перевернулась и упала.
   Охотник вышел из зарослей, забрал антилопу, задохнувшуюся насмерть, и отнес ее к входу в дефиле. Товарищ следовал за ним, заметая их следы. Через несколько минут они были рядом с нами. Антилопу освежевали и съели сырой и окровавленной!
//-- * * * --//
   Наши лошади похудели от голода и жажды. Мы опасались слишком часто спускаться к воде, хотя, по мере того как шло время, становились все менее осторожны. Опытный охотник с помощью лассо добыл еще двух антилоп.
   Ночь после четвертого дня была ясной и лунной. Индейцы часто двигаются по ночам, в особенности на тропе войны. Ночью, как и днем, наши часовые продолжали наблюдать. Эту ночь мы встретили с бóльшими надеждами, чем предыдущую. Ночь была прекрасна, с полной луной, ясная и спокойная.
   И мы не были разочарованы. Часовые разбудили нас около полуночи. На севере на фоне неба виднелись темные фигуры. Возможно, это бизоны, но мы видели, что они приближаются.
   Мы стояли, напрягая зрение, и смотрели на простор серебристой травы. Что-то блеснуло: должно быть, оружие.
   – Лошади! Всадники! Это индейцы!
   – О, боже! Мы спятили! Наши лошади: они могут заржать!
   Вслед за предводителем мы побежали среди камней и деревьев, спускаясь с холма. Прибежали к роще, где были привязаны наши лошади. Возможно, мы опоздали: лошади за мили способны чуять друг друга; а на этом плато любой звук разносится в эластичной атмосфере далеко. Мы добежали до табуна. Что делает Сеген? Он достал из-под седла одеяло и закутывал голову своей лошади!
   Мы последовали его примеру, не обмениваясь ни словом, потому что понимали: это единственная возможность спастись.
   Через несколько минут мы снова почувствовали себя в безопасности и вернулись на свой пост наверху.
//-- * * * --//
   Мы пришли вовремя: добравшись до вершины, мы услышали восклицания индейцев, топот копыт по жесткой поверхности равнины и изредка ржание лошади, почуявшей воду. Передние всадники уже приближались к ручью; и мы видели длинную линию всадников, растянувшуюся до горизонта.
   Они подходили ближе, и мы различали вымпелы и блестящие острия копий. Потом в лунном свете стали видны полуобнаженные тела.
   Вскоре передовая группа достигла кустов, остановилась и дала возможность лошадям пить. Один за другим они отъезжали от воды и, отъехав недалеко, спешивались и снимали с лошадей упряжь.
   Было очевидно, что они намерены здесь заночевать.
   Они подходили почти час, пока вся равнина под нами не была усеяна двумя тысячами воинов и их лошадьми.
   Мы продолжали наблюдать за их движениями. Мы не боялись, что нас увидят. Лежали за камнями, лица скрывались в листве деревьев. Мы отчетливо слышали и видели все, что происходит на равнине, потому что дикари были не более чем в трехстах ярдах от нас.
   Они широким кольцом далеко на равнине привязали своих лошадей к колышкам. Здесь трава более длинная и роскошная, чем непосредственно вблизи ручья. Упряжь с лошадей сняли и принесли с собой уздечки из волос, шкуры бизонов и медведей гризли. Мало у кого были седла. Индейцы в военных походах не ездят в седлах.
   Каждый воин втыкал копье в землю, ставил рядом щит, лук и колчан. Рядом клал шкуру и одежду. Это его палатка и постель.
   Копья выстроились впереди в ряд, образуя фронт длиной в несколько сотен ярдов. Индейцы разбили свой лагерь с быстротой и ловкостью, как охотники в Венсенском лесу.
   Их лагерь состоял их двух частей. Здесь были два племени: апачи и навахо. Навахо было меньше, и располагались они на равнине подальше.
   Мы слышали, как они томагавками рубили кусты у подножия гор. Видели, как они несут прутья на равнину, собирают грудами и разжигают костры.
   Вскоре ярко горело много костров. Дикари сидели у них и готовили ужин. Мы видели краску на их лицах и телах. Она была многих цветов. У некоторых красная, словно они вымазаны кровью. У некоторых черная. У многих одна половина лица красная, другая черная или белая. Были и пятнистые, как собаки, или раскрашенные в полоски или в клетки. На щеках и груди татуировки, изображающие животных: волков, пантер, медведей, бизонов и других зверей, отчетливо видные в свете костров. Кое у кого на груди нарисована красная рука или череп и скрещенные кости!
   Все это их гербы и амулеты носителя, усвоенные, несомненно, от глупых прихотей тех, кто помещает свой герб на карету, на пуговицы ливреи лакеев или на медную печать торговцев.
   И в этой дикости существует тщеславие. Снобизм есть не только у цивилизованных людей, но и у дикарей.
   Но что мы видим? Блестящие шлемы, бронзовые и стальные, с плюмажами из страусиных перьев! У дикарей! А это откуда?
   От кирасиров Чихуахуа. Бедняги! Эти индейские уланы обошлись с ними жестоко.
   Мы видели мясо, насаженное над кострами на ивовые прутья. Видели, как индейцы бросают орехи в угли, потом достают их, обожженные и дымящиеся. Видели, как они зажигают свои глиняные трубы и пускают облака голубого дыма. Видели, как они жестикулируют, рассказывая друг другу о своих подвигах. Слышали их голоса и смех. Как это не похоже на лесных индейцев!
   Два часа мы наблюдали за их движениями и слушали их голоса. Потом были назначены конные часовые, которые уехали к табуну; остальные индейцы один за другим расстилали свои шкуры, закутывались в одеяла и засыпали.
   Костры погасли. В лунном свете мы различали тела лежащих дикарей. Среди них двигались светлые тени. Это собаки подбирают остатки ужина хозяев. Собаки перебегают с места на место, рыча друг на друга; в кустах недалеко от лагеря лают койоты.
   Вдали на равнине лошади не спят и кормятся. Мы слышим, как они переступают с ноги на ногу и рвут траву. Вокруг них цепочкой стоят люди. Это часовые, охраняющие табун.

Глава двадцать шестая
Три дня в западне

   Теперь наше внимание обратилось к нашей собственной ситуации. Неожиданно мы поняли, какие опасности и трудности нас поджидают.
   – Что если они останутся, чтобы поохотиться?
   Эта мысль как будто одновременно пришла всем в голову, и мы в отчаянии и опасении посмотрели друг на друга.
   – Это возможно, – тихо и подчеркнуто выразительно произнес Сеген. – Очевидно, у них нет с собой запаса мяса, а как они без него пойдут на юг? Они должны охотиться здесь или в другом месте. Почему бы не здесь?
   – Если так, мы в ловушке, – прервал его один из охотников, показав вначале на выход из ущелья, потом на горы. – Как нам отсюда выбраться? Я бы хотел это знать.
   Наши взгляды устремились туда, куда указывал говорящий. Перед выходом из ущелья лагерь индейцев, всего в ста ярдах от скал, окружающих этот выход. Поблизости стоял часовой индеец; но даже если бы мы миновали его, когда он уснет, собаки разбудили бы весь лагерь.
   За нами гора поднимается вертикально, как стена. Подняться на нее невозможно. Мы в ловушке.
   – Carrai! – воскликнул один из охотников. – Если они останутся для охоты, мы умрем от голода и жажды!
   – Можем умереть и раньше, – ответил другой, – если им придет в голову забрести в ущелье.
   Это возможно, хотя и маловероятно. Ущелье представляет собой тупик, оно поднимается к горам и упирается в утес. Ничто здесь не может привлечь внимание наших врагов, если только они не придут в поисках орехов. Их собаки тоже могут забежать сюда в поисках еды или привлеченные запахом наших лошадей. Все это возможно, и мы дрожали, думая об этом.
   – Если они нас не найдут, – ободряюще сказал Сеген, – день или два мы проживем на орехах. Если орехи кончатся, придется убить лошадей. Сколько у нас воды?
   – Тут нам повезло, капитан: все тыквы полны.
   – Но будут страдать бедные лошади.
   – Это не опасно, – сказал Эл Соль, глядя на землю, – пока есть это. – И он ногой толкнул большую круглую массу, растущую среди камней. Это был шарообразный кактус. – Смотрите, – продолжал он, – их здесь сотни!
   Все знали, что это значит, и с довольным видом посмотрели на кактусы.
   – Товарищи! – сказал Сеген. – Нет смысла изнурять себя. Кто может, ложитесь спать. Один может оставаться здесь вверху. Давай, Санчес!
   И предводитель указал на место, с которого открывался вид на выход из ущелья.
   Часовой молча встал на свое место. Проверив, как закутаны головы лошадей, мы вернулись к тому месту, над которым стоял часовой. Здесь мы закутались в одеяла, легли меж камней и уснули.
//-- * * * --//
   Проснулись мы еще до рассвета и с тревогой стали всматриваться в промежутки в листве.
   В индейском лагере не было никакого движения. Это дурной знак. Если бы они собирались выступать, давно бы уже встали. Они всегда выступают еще до рассвета. Этот «знак» усилил наши опасения.
   Над прерией начал распространяться серый свет. На восточной части неба появилась белая полоса. В лагере зашумели. Послышались голоса. Темные фигуры двигались среди расставленных копий. Рослые дикари расхаживали по равнине. Они кутались в шкуры, чтобы защититься от холодного утреннего воздуха. Они несли прутья. Снова разжигали костры!
   Напрягая зрение, чтобы уловить малейшие движения, мы переговаривались шепотом.
   – Ясно, что они намерены здесь остановиться.
   – Точно. Хотел бы я знать, долго ли они тут будут, но как узнать?
   – Три дня меньше всего; может, четыре или пять.
   – Черт возьми! Да мы за половину этого времени сдохнем!
   – Но что они здесь будут столько времени делать? Они захотят уйти, как только смогут.
   – Нужное им мясо они добудут за день. Смотрите! Тут много бизонов. Смотрите вон туда!
   И говорящий показал на несколько фигур, заметных на фоне светлеющего неба. Это было стадо бизонов.
   – Это верно. Нужное мясо они добудут и за полдня; но как они его провялят меньше чем за три дня? Вот что я хотел бы знать.
   – Es verdad! – сказал один из мексиканцев, охотник на бизонов. – Tres dias, al menos! (Это верно. Три дня по меньшей мере.)
   – Да, если солнце будет хорошо светить.
   Этот разговор двое или трое охотников вели еле слышно, но достаточно громко, чтобы слышали остальные.
   Это обнаружило новую сторону нашей дилеммы, о которой мы раньше не задумались. Если индейцы останутся вялить мясо, нам угрожает опасность жажды и обнаружения нашего укрытия.
   Мы знали, что провяливание мяса требует трех дней, и это при жарком солнце, как заметил охотник. Первый день уходит на охоту, значит, мы проведем в ущелье не меньше четырех дней!
   Перспектива ужасная. Мы чувствовали, что смерть от жажды совсем рядом. Наши лошади в роще, и ножи у нас за поясом. На этом мясе мы можем прожить несколько недель, но утолят ли кактусы жажду людей и животных в течение трех дней? На этот вопрос никто не мог ответить. Было известно, что на короткое время они облегчают жажду и позволяют добраться до воды. Но на несколько дней!
   Судьба наша скоро решится. День наступил. Индейцы встали. Половина из них отвязала лошадей и повела на водопой. Они надели упряжь, вытащили свои копья, подхватили луки, надело на плечо колчаны и сели верхом.
   После небольшого совещания они поскакали на восток. И через полчаса мы увидели, как они гонятся за стадом бизонов по прерии: пускают в них стрелы и пронзают копьями.
   Оставшиеся отвели своих лошадей к воде и вернули на траву пастись. Потом стали срубать молодые деревья и нести их стволы к лагерю. Смотрите! Они вбивают стволы в землю и протягивают от одного к другому веревки. С какой целью? Мы хорошо это знали.
   – Ха! Посмотрите туда! – сказал охотник, первым это заметивший. – Веревка для мяса! Теперь мы точно в клетке.
   – Por todos santos, es verdad!
   – Каррамбо! Карахо! Чингаро! – бранился охотник на бизонов, который хорошо знал, что означают это колья и веревки.
   Мы со страхом и интересом следили за действиями дикарей.
   Больше можно было не сомневаться в том, что они намерены задержаться здесь на несколько дней.
   Колья были воздвигнуты, растянувшись больше чем на сто ярдов перед лагерем. Дикари начали возвращаться с охоты. Несколько человек сели верхом и поскакали к месту облавы на бизонов, которая продолжалась далеко на равнине.
   Мы осторожно смотрели сквозь листву, потому что день ясный, а зрение у наших врагов острое: они заметят все необычное. Говорили мы только шепотом, хотя наши голоса не услышали бы, если бы мы говорили громче, но мы все равно опасались, что их услышат. Мы были полностью скрыты, оставались только глаза. И эти глаза смотрели через маленькие отверстия в листве.
   Охотники индейцы отсутствовали около двух часов. Теперь мы видели, что они группами возвращаются по прерии.
   Ехали они медленно. Каждый вез перед собой на холке лошади груз. Большие куски красного мяса, освежеванного и дымящегося. Некоторые везли бока и задние ноги; другие ребра, языки, сердца и печень – деликатесы, завернутые в шкуры убитых животных.
   Приезжая в лагерь, они сбрасывали свой груз на землю.
   Сцену внизу окутали шум и смятение. Дикари бегали взад и вперед, кричали, болтали, смеялись и танцевали. Они вытаскивали свои длинные ножи для скальпирования и отрезали широкие стейки. Жарили их над кострами. Отрезали ребра. Вырывали белый жир и засовывали в него кусочки мяса. Разрезали коричневую печень и поедали ее сырую! Томагавками раскалывали кости, высасывали костный мозг; и все это время продолжали орать, болтать, смеяться и танцевать на земле, как сумасшедшие.
   Эта сцена продолжалась больше часа.
   Группы свежих охотников садились верхом и уезжали. Оставшиеся разрезáли мясо на длинные тонкие полосы и развешивали на приготовленные для этого веревки. Мясо оставляли просушиться на солнце.
   Мы понимали, что происходит перед нами. Нас ждала ужасная перспектива. Но люди, такие, как собрались в отряде Сегена, не отчаиваются, пока есть хоть малейшая надежда. Мы оказались в месте, где невозможно ничего раздобыть.
   – Не надо кричать, пока нам не причинили вред, – сказал один из охотников.
   – Если пустой желудок можно назвать вредом, – возразил другой, – он у меня уже есть. Я бы съел осла, не сдирая с него шкуру.
   – Идемте, парни! – воскликнул третий. – Поищем орехи.
   Следуя этому предложению, мы занялись поисками сосновых орехов. И, к своему отчаянию, обнаружили, что их очень мало: недостаточно, чтобы прокормить нас в течение нескольких дней.
   – Черт возьми! – воскликнул один из охотников. – Придется есть лошадей.
   – Ну, пока не будем, – сказал другой. – Вначале немного попьем.
   Воду делили небольшими порциями. Осталось совсем немного, и наши бедные лошади страдали.
   – Давайте попробуем это, – сказал Сеген и, вытащив нож, стал разрезать кактус. Мы последовали его примеру.
   Мы старательно срезали завитки кожуры и колючки. Из разрезанного кактуса полилась вязкая прохладная жидкость. Мы ломали короткий стебель, поднимали зеленые шарообразные растения, несли в рощу и ставили перед лошадьми. Те жадно хватали сочные растения, жевали их зубами и глотали и сок, и ткани. Для них это одновременно была и еда, и питье. Слава богу, мы можем еще спасти их!
   Это действие повторялось несколько раз, пока они не получили достаточно.
   Двое часовых постоянно следили за индейцами: один на холме, второй – в северном конце дефиле. Остальные ушли в глубину ущелья в поисках орехов.
   Так прошел первый день.
   Охотники индейцы допоздна продолжали возвращаться в лагерь, принося мясо бизонов. На земле горели костры, дикари сидели вокруг них, готовили еду и ели почти всю ночь.
   На следующий день они встали очень поздно. Это был день скуки и безделья; мясо было развешано на веревках, и им приходилось его ждать. Они бродили по лагерю, чинили упряжь и лассо, проверяли оружие; они водили лошадей на водопой, потом привязывали их на новых участках; отрезали куски мяса и жарили их на кострах. Этим последним делом занимались сотни человек. Казалось, они непрерывно едят.
   Собаки тоже были заняты; они грызли кости, с которых срезано мясо. И вряд ли собирались прерывать свой пир; пока они в ущелье не побегут. Мы утешались этой мыслью.
   На второй день ярко светило солнце и жгло нас в сухом дефиле. Это усиливало жажду; но мы не сожалели об этом, потому что понимали: это ускорит уход дикарей. К вечеру мясо стало коричневым и сухим. Еще один такой день, и его можно будет упаковать.
   Воды у нас совсем не было, и мы жевали сочные листья кактусов. Это облегчало жажду, но не утоляло ее.
   Усиливался и голод. Мы съели все орехи, и больше ничего не оставалось, как убить лошадей.
   – Подождем до завтра, – предложил один из охотников. – Дадим беднягам шанс. Кто знает; может, завтра утром они уйдут.
   Все согласились с этим предложением. Ни один охотник не хочет потерять лошадь, особенно в прерии.
   Страдая от голода, мы лежали и ждали третий день.
   Наконец наступило утро, и мы, как обычно, поползли вперед, чтобы понаблюдать за лагерем. Дикари спали поздно, как и накануне; но вот они встали и, напоив лошадей, занялись едой. Мы видели, как они на кострах жарили стейки и ребра, и ветер доносил к нам соблазнительные запахи. Наш аппетит стал болезненным. Больше мы не могли терпеть. Лошадь должна умереть!
   Чья? Решит закон гор.
   В ведро для воды бросили одиннадцать белых камешков и один черный, одному за другим нам завязывали глаза и подводили к ведру.
   Я дрожал, когда сунул руку в ведро. Словно бросал жребий на собственную жизнь.
   – Слава богу! Мой Моро в безопасности!
   Черный камень вытащил один из мексиканцев.
   – Тут нам повезло! – воскликнул охотник. – Хороший мустанг лучше любого быка!
   Обреченная лошадь на самом деле была в хорошем стоянии; оставив часовых, мы пошли в чащу, чтобы убить ее.
   К этому делу мы приступили с большой осторожностью. Лошадь привязали к дереву, связали передние и задние ноги, чтобы она не сопротивлялась. Мы предполагали выпустить кровь.
   Охотник на бизонов достал свой длинный нож; рядом стоял человек с ведром, чтобы собрать драгоценную жидкость – кровь. Некоторые держали в руках чашки, готовые пить кровь прямо из жил.
   Мы вздрогнули, услышав незнакомый звук. Посмотрели сквозь листву. На краю рощи стояло большое серое животное и смотрело на нас. Похоже на волка. Волк? Нет. Это собака индейцев!
   Нож остановился, все достали свои. Мы подошли к собаке, надеясь привлечь ее к себе. Но нет, она заподозрила наши намерения, низко зарычала и побежала вниз по дефиле.
   Мы следовали за ней взглядами. Хозяин обреченной лошади стоит на часах. Чтобы выбраться из дефиле, собака должна пробежать мимо него; он стоял, приготовив свое копье, готовый к встрече.
   Собака, увидев, что ее ждут, повернула и побежала назад, потом снова повернулась и сделала отчаянный рывок, пытаясь миновать часового. Подбегая к часовому, она зарычала. И в следующее мгновение оказалась пронзенной копьем.
   Несколько человек побежали вверх, чтобы убедиться, что ее рычание не привлекло внимания индейцев. Среди них не было никаких необычных движений: они не слышали!
   Собаку разрубили и съели, прежде чем дрожащая плоть успела остыть! Лошадь спасена.
   Снова мы накормили лошадей кактусами. Это заняло какое-то время. Когда мы вернулись на холм, нас ожидало радостное зрелище. Воины сидели у костров и обновляли краску на лицах и на телах. Мы знали, что это значит.
   Вяленое мясо почти почернело. Благодаря жаркому солнцу, оно почти готово к упаковке.
   Некоторые индейцы натирали ядом наконечники стрел. Все эти «знаки» вывали у нас новый прилив храбрости и надежды. Скоро они выступят – если не сегодня вечером, то завтра на рассвете.
   Мы поздравляли себя и следили за каждым движением в лагере. По мере того как проходил день, наши надежды укреплялись.
   Ха! Какое-то необычное движение. Передали какой-то приказ.
   – Voila! Mira! Mira! Смотрите! Видите это?
   Охотники шепотом обменивались этими замечаниями.
   – Клянусь жизнью! Да они уходят!
   Мы видели, как дикари снимают мясо и упаковывают его в тюки. Потом все прошли к своим лошадям, выдернули колышки, напоили лошадей. Оседлали их, набросили на них попоны и перепоясали. Воины разбирали копья, вешали колчаны, брали щиты и луки и садились верхом. Со скоростью мысли они выстроились и гуськом направились на юг.
   Ушла бóльшая группа. Меньшая, навахо, двинулась за первой. Нет! Они неожиданно повернули налево и двинулись по прерии на восток, к ручью Охо де Века.

Глава двадцать седьмая
Копатели

   Мы хотели броситься на равнину, утолить жажду у ручья и голод полуобглоданными костями, разбросанными по прерии. Однако благоразумие остановило нас.
   – Подождем, пока они уйдут, – сказал Гэри. – Если увидят нас, будут здесь за три прыжка козла.
   – Да, немного подождем, – подхватил кто-то другой. – Кое-кто из них может вернуться. Что-нибудь могли забыть.
   Это возможно; и, несмотря на голод, мы решили еще немного подождать в дефиле.
   Мы вернулись в рощу, чтобы подготовиться к выступлению: оседлать лошадей и снять повязки с их голов, от которых они почти ослепли. Бедняги! Они как будто знали, что скоро их страдания кончатся.
   Пока мы этим занимались, часовой оставался на верху холма, чтобы следить за обоими отрядами индейцев и предупредить нас, когда их головы уйдут за уровень прерии.
   – Я пытаюсь догадаться, зачем навахо ушли к Оха де Вако, – сказал наш предводитель с явной тревогой. – Хорошо, что наши товарищи не остались там.
   – Им надоело нас ждать, – сказал один охотник. – Разве что там много чернохвостых оленей.
   – Vaya! – воскликнул Санчес. – Они могут поблагодарить святую деву, что не были с нами. Я худой, как скелет! Mira! Carrai!
   Наши лошади были наконец взнузданы и оседланы, лассо свернуты. Но часовой по-прежнему не давал предупреждение. Мы с нетерпением ждали.
   – Идемте! – воскликнул кто-то. – Они уже далеко! И не станут оглядываться. Они смотрят вперед. Да и солнце им светит в глаза.
   Мы больше не могли сдерживаться. Окликнули часового. Он едва видел головы последних всадников.
   – Хорошо, – сказал Сеген. – Идемте. Ведите лошадей.
   Люди с готовностью послушались, и мы начали спускаться по ущелью, ведя лошадей.
   Подошли к выходу. Молодой пуэбло, слуга Сегена, шел впереди всех. Ему не терпелось добраться до воды. Он дошел до устья дефиле, и мы увидели, как он с испуганным видом отпрянул назад, таща за собой лошадь, и воскликнул:
   – Mi amo! Mi amo! Te duvia son! (Господин, господин! Они еще здесь!)
   – Кто? – спросил Сеген, торопливо побежав вперед.
   – Индейцы, господин, индейцы!
   – Ты с ума сошел? Где ты их увидел?
   – В лагере, господин. Посмотри сам!
   Я вместе с Сегеном прошел вперед, к камням, лежащим у входа в дефиле. Мы осторожно выглянули. И увидели удивительное зрелище.
   Лагерь был таким, каким оставили его индейцы. Колья все еще стояли; на равнине валялись груды шкур бизонов и их костей; сотни койотов бегали между ними, рыча друг на друга или гоняясь за тем из них, кто нашел аппетитную кость. Костры еще дымились, и волки бегали по пеплу, поднимая его желтыми облаками.
   Но было и зрелище, гораздо более необычное, смотреть на него было удивительно. Пять или шесть фигур, почти человеческих, двигались среди костров, подбирая шкуры и кости и отгоняя волков, которые рычали над своей добычей. Пять или шесть других таких же фигур сидели вокруг груды тлеющей древесины и грызли полуобгоревшие кости. Неужели это… да, это люди!
   Вначале, глядя на эти сморщенные карликовые тела, на длинные обезьяньи руки и на непропорционально большие головы, с которых спускались спутанные черные волосы, я испытал суеверный страх.
   Но на одной или двух фигурах я увидел рваную одежду, изорванные набедренные повязки. Остальные были обнажены, как дикие звери вокруг них, обнажены с головы до ног! Страшно было смотреть на этих дьявольских карликов, сидящих у огня, держащих в длинных сморщенных руках обглоданные кости и рвущих остатки плоти блестящими зубами. Поистине ужасное зрелище; и прошло какое-то время, прежде чем я пришел в себя от изумления и смог спросить, кто они. Наконец я спросил.
   – Los Vamparieos, – ответил охотник на бизонов.
   – Кто? – снова спросил я.
   – Индейцы вампиры, сеньор.
   – Копатели, копатели, – сказал охотник, думая, что лучше объяснит эти странные привидения.
   – Да, это индейцы копатели, – добавил Сеген. – Идемте, их нечего бояться.
   – Но кое-что от них мы можем получить, – с многозначительным видом возразил один из охотников. – Скальп копальщика стоит столько же, сколько скальп вождя.
   – Никто не должен стрелять, – решительно сказал Сеген. – Слишком рано: сами посмотрите.
   И он показал на равнину, где над травой все ее были видны три блестящих предмета – шлемы воинов.
   – А как нам тогда их получить, капитан? – спросил охотник. – В скалах они от нас убегут: бегают, как испуганные собаки.
   – Лучше пусть эти бедняги уходят, – сказал Сеген, очевидно, не желая, чтобы лилась кровь.
   – Конечно, капитан, – сказал все тот же охотник, – мы стрелять не будем, но их все равно добудем. Парни, пошли за мной.
   И он направил свою лошадь между камнями так, чтобы отрезать карликам дорогу в горы.
   Но план жестокого охотника не удался; в этот момент появились Эл Соль и его сестра, и копальщики заметили их яркое одеяние. Как испуганные олени, они вскочили и побежали, вернее, полетели к основанию горы. Охотники поскакали, чтобы перехватить их, но опоздали. Прежде чем они успели подъехать, копальщики скрылись меж камнями или, как серны, карабкались по утесу далеко за пределами досягаемости.
   Только одному охотнику – Санчесу – удалось захватить пленника. Его жертва добралась до верха кряжа и бежала вдоль него, когда лассо охотника на бизонов упало ему на шею. В следующее мгновение карлик взлетел в воздух и с громким ударом упал на землю.
   Я проехал вперед, чтобы посмотреть на него. Он был мертв. Разбился при падении, превратившись в бессмысленную массу, зрелище отвратительное и отталкивающее.
   На бесчувственного охотника это зрелище никак не подействовало. Он с грубой шуткой нагнулся, срезал скальп и заткнул его, окровавленный, за пояс своих кальцонерос!

Глава двадцать восьмая
Дакома

   Мы все бросились к ручью и, спешившись, повернули головы лошадей к воде, позволив им пить, сколько хотят. Мы не боялись, что они убегут.
   Наша жажда требовала утоления не меньше, чем их, и, столпившись у рукава, мы зачерпывали холодную воду и пили. Нам казалось, что мы никогда не напьемся; но другая необходимость, не менее сильная, заставила нас отойти от ручья; и мы рассыпались по лагерю в поисках средств удовлетворить ее. Мы распугивали койотов и белых волков криками и разгоняли камнями.
   И уже собирались схватить покрытые пылью куски, как восклицание одного из охотников заставило нас торопливо обернуться.
   – Malaray, camarados; mira el arco!
   Мексиканец, произнесший эти слова, стоял, показывая на предмет, лежавший у его ног. Мы подбежали, чтобы посмотреть, что это такое.
   – Caspita! – воскликнул тот же человек. – Это белый лук!
   – Белый лук, черт побери! – подтвердил Гэри.
   – Белый лук! – повторяли другие, удивленно и тревожно разглядывая этот предмет.
   – Он принадлежит великому воину, это точно, – сказал Гэри.
   – Да, – согласился другой, – и он обязательно вернется за ним, как только… Эй, посмотрите туда! Он возвращается, клянусь…
   Мы все вместе посмотрели на восток, куда показывал говоривший. На горизонте был еле заметный предмет, похожий на движущуюся падающую звезду. Но это была не звезда. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять это. Это был роуч – шлем, блестящий на солнце, поднимающийся и опускающийся в такт скачущей галопом лошади.
   – Все к ивам! – закричал Сеген. – К ивам! Брось лук! Оставь его на месте. На лошадей! Ведите их! Пригнитесь, пригнитесь!
   Мы все побежали к лошадям, схватили уздечки и полуповели, полупотащили в заросли ив. Здесь мы сели верхом, чтобы быть готовыми к любой неожиданности, и сидели, глядя сквозь окружавшую нас листву.
   – Стрелять в него, когда он подъедет, капитан? – спросил один из людей.
   – Нет.
   – Мы возьмем его, как только он остановится, чтобы взять лук.
   – Нет; даже ради вашей жизни.
   – Но что тогда, капитан?
   – Пусть берет лук и уходит, – ответил Сеген.
   – Почему, капитан? С чего это?
   – Дураки! Разве вы не понимаете, что еще до вечера все племя будет идти по нашему следу? Вы спятили? Пусть уходит. Наши лошади не подкованы, и он может не заметить наши следы. Если так, пусть уходит, как пришел, говорю вам.
   – Но что, если он посмотрит туда, капитан?
   Говоривший это Гэри показал на скалу у основания горы.
   – Sac-r-r-re Dieu! Копатель! – воскликнул Сеген; выражение его лица изменилось.
   На скале, на самом заметном месте лежало тело, алый череп был повернут вверх и наружу, так что человек, приближающийся с равнины, не может его не заметить. Несколько койотов уже забрались на скалу и принюхивались, пока не решаясь схватить лакомый кусочек.
   – Он его обязательно увидит, капитан, – добавил охотник.
   – Если так, то мы должны взять его копьем, лассо или захватить живьем. Ни одного выстрела. Они могут услышать и будут здесь, прежде чем мы уйдем за гору. Нет! Повесьте ружья! Те, у кого есть копья и лассо, приготовьте их.
   – Когда нам нападать на него, капитан?
   – Предоставьте это мне. Может, он спешится, чтобы взять лук; если нет, может подъехать к ручью, чтобы напоить лошадь, тогда мы сможем его окружить. Если он увидит тело копателя, может подойти к нему, чтобы осмотреть внимательней. В таком случае мы без труда его перехватим. Будьте терпеливы. Я дам сигнал.
   Все это время навахо приближался галопом. Когда разговор закончился, он находился на расстоянии в триста ярдов от ручья и по-прежнему скакал, не замедляя хода. Мы, затаив дыхание, смотрели на него, разглядывая человека и лошадь.
   Зрелище было великолепное. Лошадь – крупный, черный, как уголь, мустанг, с яростными глазами и открытыми красными ноздрями. Из его пасти шла пена, и белые хлопья покрывали горло, холку и плечи. Он был влажный и блестел, двигая сильными мышцами ног. Всадник выше пояса был обнажен, за исключением шлема с плюмажем и украшений, сверкающих на шее, груди и запястьях. Короткая юбка, яркая и расшитая, покрывала его бедра и верхнюю часть ног. Ниже колен ноги были обнажены, а внизу высокие мокасины, плотно охватывающие голень. В отличие от апачей, на теле нет краски, и бронзовая кожа блестит от здоровья. Лицо благородное и воинственное, глаза смелые, взгляд пронзительный, длинные черные волосы развеваются за всадником, смешиваясь с хвостом лошади. Он едет на испанском седле, поставив копье в стремя и легко придерживая его правой рукой. Левая рука просунута в ремень белого щита, за плечом колчан со стрелами.
   Лук был перед ним.
   И всадник, и лошадь были прекрасны, когда скакали по зеленой траве прерий – скорее какой-нибудь герой Гомера, а не варвар с «Дикого Запада».
   – Ух, ты! – прошептал один из охотников. – Как они блестят! Посмотрите на его головной убор! Он просто сверкает!
   – Да, – отозвался Гэри, – мы должны быть благодарны этому куску меди. Плохо бы нам было, если бы не заметили его вовремя. Что?! – воскликнул траппер. – Дакома, клянусь господом! Второй вождь навахо!
   Я повернулся к Сегену, чтобы увидеть, как на его подействует это сообщение. Марикопа наклонился к нему, что-то говоря на не знакомом мне языке и энергично жестикулируя. Я услышал имя «Дакома», и на лице вождя было выражение ненависти, когда он показывал на приближающегося всадника.
   – Что ж, – ответил Сеген, очевидно, соглашаясь с индейцем, – увидит нас или нет, но он от нас не уйдет. Но ружья не используйте: они меньше чем в десяти милях от нас, вон за тем возвышением. Мы легко его окружим. Если не получится, я легко догоню его на своей лошади; и есть еще одна.
   Говоря это, Сеген указал на Моро.
   – Тише! – продолжал он, понизив голос. – Тшшш!
   Тишина стала мертвой. Каждый всадник сжимал лошадь коленями, чтобы удержать на месте.
   Навахо добрался до границы покинутого лагеря и, повернув налево, поскакал вдоль линии, разгоняя по пути волков. Он наклонился на одну сторону, разглядывая землю. Приблизившись к нашей засаде, он увидел то, что искал и, убрав ногу из стремени, повернул лошадь. Потом, не останавливая лошади и даже не уменьшая шага, наклонился так, что плюмаж коснулся земли, и, подхватив лук, снова сел в седло.
   – Прекрасно! – воскликнул бывший тореадор.
   – Черт возьми! Даже жаль его убивать, – пробормотал один из охотников. Остальные одобрительно загомонили.
   После нескольких прыжков индеец неожиданно повернулся и собирался скакать назад, когда его взгляд упал на окровавленное тело на скале. Он рывком остановил лошадь, так что та едва не присела, и сидел, удивленно глядя на тело.
   – Прекрасно! – снова воскликнул Санчес. – Carrando, прекрасно!
   Действительно, было на что посмотреть. Лошадь, распустившая хвост, поднявшая голову и дрожавшая под прикосновениями опытного всадника, и сам всадник, с блестящим шлемом и развевающимся плюмажем, с бронзовым лицом, с уверенной грациозной посадкой, с удивленным яростным взглядом.
   Как и сказал Санчес, картина была прекрасная – живая статуя, и все мы с восхищением на нее смотрели. Никто в нашей группе, может, за одним исключением не хотел бы выстрелом сбросить эту статую с пьедестала.
   Лошадь и всадник несколько мгновений оставались в таком положении. Неожиданно выражение лица всадника изменилось. Он принялся осматриваться с удивленным и несколько встревоженным видом. Посмотрел на воду, еще мутную после того, как напились наши лошади.
   Одного взгляда было достаточно; быстро рванув узду, всадник повернулся и поскакал в прерию.
   Нам нужно было пересечь ручей. Сеген был в нескольких шагах передо мной, когда мы подъехали к воде. Я видел, как его лошадь неожиданно споткнулась, перебираясь через край берега, и упала в воду.
   Остальные с плеском миновали ручей. Я не останавливался, чтобы оглянуться. Знал, что теперь захватить индейца – для всех нас вопрос жизни и смерти; глубоко вонзив шпоры, я начал преследование.
   Какое-то время мы все ехали плотной группой. Но, выехав на равнину, с отчаянием увидели, что индеец опередил нас на дюжину корпусов лошади и сохраняет эту дистанцию, даже увеличивает ее.
   Мы забыли, в каком состоянии наши лошади. Они ослабли от голода и застоялись в ущелье. Больше того, только что они вволю напились.
   Вскоре я обнаружил, что опередил своих товарищей. Скорость Моро давала мне преимущество. Эл Соль держался за мной. Я видел, что он кружит лассо; видел, как он бросил лассо и резко дернул его назад; видел, как петля скользнула по заду летящего мустанга. Эл Соль промахнулся.
   Он сворачивал лассо, когда я проскакал мимо него и увидел на его лице выражение досады и разочарования.
   Мой арабский конь теперь вошел во вкус гонки, и вскоре я был намного впереди своих товарищей. Я заметил также, что постепенно догоняю навахо. Каждый шаг приближал меня, и между нами снова было не больше двенадцати корпусов.
   Я не знал, что делать. В руках у меня ружье, и я легко мог выстрелить индейцу в спину; но я помнил приказ Сегена; к тому же мы сейчас еще ближе к врагу. Я этого не знал, но нас вполне могли увидеть. Стрелять я не решался.
   Я все еще колебался, использовать ли нож или сбить индейца ударом приклада, когда он оглянулся через плечо и увидел, что я один.
   Неожиданно он повернулся и, выставив копье, поскакал назад. Лошадь, казалось, понимает его без узды, слушаясь голоса и прикосновения колен.
   У меня было время поднять ружье и отразить удар копья. Но сделать это успешно мне не удалось. Острие скользнуло по моей руке, разорвав плоть. Ствол моего ружья зацепился за ремень копья, и оружие вылетело из моих рук.
   Рана шок, потеря ружья – все это помешало мне управлять лошадью, и прошло какое-то время, прежде чем я сумел ухватиться за узду и повернуть. Мой противник приблизился, что я понял по свисту стрелы над правым ухом. Когда я посмотрел на него, вторая стрела была уже на тетиве его лука, а в следующее мгновение она вонзилась мне в левую руку.
   Теперь я рассердился; достав пистолет, взвел его и поскакал вперед. Я понимал, что у меня единственный шанс спасти жизнь.
   В то же время индеец, отбросив лук, снова выставил копье и поскакал ко мне.
   Мы сошлись в полном галопе. Наши лошади едва не коснулись друг друга. Я прицелился и нажал на курок. Осечка!
   Острие копья сверкнуло перед глазами. Оно было нацелено мне в грудь. Что-то сильно ударило меня по лицу. Это была веревка лассо. Я видел, как петля опустилась на плечи индейца и упала на локти. Лассо натянулось, и индеец упал. Дикий крик, рывок моего тела, копье выпало у него из рук, и в следующее мгновение он вылетел из седла и беспомощно лежал на земле.
   Его лошадь с силой ударилась о мою, и обе упали. Мы покатились по земле.
   Когда я встал, Эл Соль стоял над навахо с обнаженным ножом, обе руки пленника были в петле его лассо.
   – Лошадь! Держите лошадь! – крикнул подскакавший Сеген. Все проскакали мимо меня, преследуя мустанга, который скакал по прерии, таща за собой узду.
   Через несколько минут лошадь поймали лассо и привели к месту, которое едва не стало моей могилой.

Глава двадцать девятая
Обед из двух блюд

   Как я сказал, Эл Соль стоял над лежащим индейцем. На его лице смешивались два чувства: ненависть и торжество.
   В этот момент к нам подъехала его сестра и, соскочив с лошади, быстро прошло вперед.
   – Смотри! – сказал он, показывая на вождя навахо. – Это убийца нашей матери!
   Девушка издала резкое краткое восклицание и, достав нож, направилась к пленнику.
   – Нет, Луна! – сказал Эл Соль, удерживая ее. – Нет, мы не убийцы. Это не наша месть. Он еще не должен умереть. Мы привезем его живым и покажем женщинам марикопа. Они будут танцевать над великим вождем – он захвачен без единой раны!
   Эти слова Эль Соль произнес презрительно. Было заметно, что они произвели впечатление на навахо.
   – Собака коко! – воскликнул он, невольно пытаясь освободиться. – Собака коко! В союзе с бледнолицыми! Собака!
   – Ха! Ты помнишь меня, Дакона? Это хорошо…
   – Собака! – снова воскликнул навахо; его слова и взгляд были проникнуты злобой.
   – Хе, хе! – воскликнул подскакавший в это время Рюб. – Хе, хе! Этот индеец свиреп, как топор, Вот я его… Подогрею этот кусок мяса веревкой для быка; он разогрел мою лошадь.
   – Посмотрим на ваши раны, мистер Халлер, – сказал Сеген, слезая с лошади и подходя ко мне, как мне показалось, с тревожным выражением. – Что это? Кость не задета. Вам повезло, конечно, если стрела не отравлена. Я этого опасаюсь. Эл Соль, сюда, друг мой; скажи, окунали ли острие.
   – Сначала извлечем его, – ответил марикопа, подходя. – Не будем терять времени.
   Стрела пробила мое предплечье; острие прошло через плоть и наполовину вышло с противоположной стороны.
   Эл Соль обеими руками взялся за древко у оперения и переломил его. Потом взялся за острие и осторожно извлек его из раны.
   – Пусть кровь течет, – сказал он, – пока я осматриваю острие. Не похоже на военную стрелу, но у навахо есть очень хитрый яд. К счастью, у меня есть средства для его обнаружения, есть и противоядие.
   Говоря это, он достал из сумки клок сырого хлопка. Стер им кровь с острия. Потом достал небольшой каменный сосуд и, капнув на металл, ждал результата.
   Я ждал с тревогой. Сеген тоже казался встревоженным; я знал, что ему часто приходилось видеть, как действует яд, и видел, что он следит за процессом оценки с беспокойством. Я понимал, что он опасается результатов.
   – Мистер Халлер, – сказал наконец Эл Соль, – на этот раз вам повезло. Могу назвать это везением, потому что в колчане у вашего противника, несомненно, есть стрелы, не такие безопасные.
   – Посмотрим, – продолжал он и, подойдя к навахо, извлек из колчана, который все еще висел на спине у индейца, другую стрелу. Подвергнув ее острие такому же тесту, он воскликнул: – Я говорил! Смотрите: зеленый, как подорожник! Он выпустил две стрелы: где вторая? Друзья, помогите найти ее. Ее оставлять нельзя, она может нас выдать.
   Несколько человек соскочили с лошадей и стали искать стрелу. Я показал направление и примерное расстояние, насколько мог определить, и через несколько минут стрелу нашли.
   Эл Соль взял ее и капнул на острие. Оно позеленело, как и предыдущее.
   – Можете поблагодарить ваших святых, мистер Халлер, – сказал коко. – Хорошо, что не эта стрела проделала дыру в вашей руке, иначе потребовалось бы все искусство доктора Рихтера и мое, чтобы спасти вас. Но что это? Еще одна рана? Он коснулся вас, делая поворот направо. Посмотрим на нее.
   – Это только царапина.
   – Здесь необычный климат, мистер Халлер. Я видел, как царапины становятся смертельными ранами, если не обратить на них внимание. Луна! Немного хлопка, сестра! Я перевяжу вашу рану, чтобы вы не опасались заражения. Вы заслуживаете моей помощи. Если бы не вы, сэр, он ушел бы от меня.
   – А если бы не вы, сэр, он бы меня убил.
   – Что ж, – с улыбкой ответил коко, – вы могли отделаться не так легко. Ваше оружие подвело вас. Трудно представить себе, что человек сумеет ружьем парировать удар копья, но вы проделали это превосходно. Не удивляюсь, что вы нажали на курок. Я сам собирался это сделать, если бы меня подвело лассо. Но нам обоим повезло. Руку придется несколько дней носить на перевязи. Луна! Твой шарф.
   – Нет! – сказал я, когда девушка начала сматывать шарф с талии. – Не нужно. Я найду что-нибудь другое.
   – Вот, мистер, если подойдет, – вмешался молодой траппер Гэри, доставая носовой платок и протягивая мне.
   Его носовой платок, который он держал на груди, был многоцветный и богато расшитый.
   – Ты очень добр, спасибо, – ответил я, хотя понимал, кем был подарен этот платок. – Возьми взамен это.
   И я протянул ему один из своих маленьких револьверов – оружие, которое в это время и в этом месте стоило своего веса в драгоценностях.
   Человек с гор это знал и с благодарностью принял подарок; но, хотя он и был доволен, я заметил, что бóльшую радость ему принесла улыбка с другого направления, и был уверен, что и шарф вскоре сменит хозяина.
   Я посмотрел на Эл Соля, чтобы понять, заметил ли он этот небольшой эпизод. Но на его лице ничего необычного не было. Он был занят моими ранами, которые перевязал так искусно, как мог бы сделать опытный врач.
   – Теперь, – сказал он, закончив, – через несколько дней вы сможете снова участвовать в бою. У вас ранена рука, которой правят лошадью, зато лошади лучше вашей я никогда не видел. И не удивляюсь, что вы отказались продать ее.
   Разговор велся на английском языке, и его английский язык, на мой слух, звучал превосходно. По-французски он говорил, как парижанин; именно на этом языке он обычно разговаривал с Сегеном. Все это меня удивляло.
   Все сели на лошадей, собираясь вернуться в лагерь. Нас мучил сильный голод; все хотели поскорей возобновить прерванную еду.
   Подъехав к лагерю, мы спешились, привязали лошадей, пустив их пастись, и пошли вперед, чтобы взять оставленные куски мяса и ребра, которых мы видели множество. Какое же разочарование нас ждало: не осталось ни кусочка! Койоты воспользовались нашим отсутствием, и мы видели вокруг только обглоданные кости. Бедра и ребра бизонов были так отполированы, словно их обрезали ножом. Даже ужасное тело копателя превратилось в блестящий скелет.
   – Черт побери! – воскликнул один из охотников. – Сейчас волки или ничего! Вот они.
   И он прицелился из ружья.
   – Подожди! – крикнул Сеген, видя это. – Ты что, с ума сошел?
   – Думаю, нет, капитан, – ответил охотник, упрямо продолжая держать ружье. – Мы должны поесть. Я никого, кроме них, не вижу; а как их добыть, не стреляя?
   Сеген не ответил, но показал на лук, который подготовил к стрельбе Эл Соль.
   – Эх-хо! – воскликнул охотник. – Капитан прав. Прошу прощения. Об этом куске кости я и забыл!
   Коко достал из колчана стрелу и проверил ее острие с помощью жидкости. Стрела оказалась охотничьей; наложив ее на тетиву, он выстрели в белого волка, пробил его насквозь и мгновенно убил. Потом взял стрелу, вытер оперение, снова выстрелил, потом еще раз, и вскоре на земле лежали пять или шесть этих зверей.
   – Надо убить и койота, – сказал один из охотников. – Такие джентльмены, как мы, должны иметь по крайней мере два блюда на обед.
   Все рассмеялись этой грубой шутке, и Эл Соль с улыбкой опять натянул тетиву и выстрелил в одного из койотов.
   – Думаю, на одну еду этого достаточно, – сказал он, возвращая стрелу и укладывая ее в колчан.
   – Верно, – отозвался шутник. – Если понадобится еще, снова заглянем в кладовую. Но это мясо лучше есть свежим.
   – Верно, черт побери! Я, пожалуй, за кусочек волка!
   Охотник со смехом достали ножи и принялись свежевать волков. Ловкость, с которой они это проделывали, свидетельствовала, что для них это дело привычное.
   Вскоре со всех зверей сняли шкуры, туши разрубили, и каждый, взяв свою долю, принялся жарить ее на костре.
   – Парни! Как это лучше назвать? Говядина или баранина? – спросил один из охотников, когда начали есть.
   – Лучше волчья баранина, – предложил кто-то.
   – Отличное мясо, нежное, как курятина.
   – Или как мясо козы, верно?
   – А по мне, похоже на мясо собаки.
   – Совсем неплохо. Лучше, чем каждый день есть бизонов.
   – Я поел бы больше, если бы не был уверен, что эта тварь грызла того беднягу на скале.
   И человек, сказавший это, показал на скелет копателя.
   Эта мысль была ужасна и в других обстоятельствах могла бы подействовать как рвотное.
   – Черт побери! – воскликнул охотник. – Я как раз собирался попробовать койота. Ты испортил мне аппетит.
   – А тебе, старина, это не мешает?
   Вопрос был адресован Рюбу, который грыз ребро и ничего не ответил.
   – Ему? Да нет, ему ничего не мешает, – ответил за него другой. – Рюб в свое время много ел разного. Верно, Рюб?
   – Ну, если бы ты побродил в горах с мое, был бы рад чему-нибудь похуже волчьего мяса; и помоложе, парень.
   – Ты говоришь о человеческом мясе?
   – Да, об этом Рюб и говорит.
   – Парни, – сказал Рюб, не обращая внимания на шутки. По-видимому, наевшись, он пришел в хорошее настроение. – Что самого отвратительного, если забыть о человечине, грыз горный человек?
   – Женское мясо, наверно [101 - Шутка, основанная на том, что по-английски man-meat означает и человечина, и мясо мужчин. А woman-meat – мясо женщин.].
   – Придурок! Сейчас можешь смеяться, когда храбрость не нужна.
   – Что ж, если забыть о человечине, – сказал один из охотников, отвечая на вопрос Рюба, – самое ужасное, что я ел, мясо крысы.
   – А я жевал мясо зайца – сырое, – сказал второй, – и никогда больше не хочу его есть.
   – Очень невкусны совы, – заметил третий.
   – Я ел скунса, – продолжал четвертый, – в свое время ел мясо и получше.
   – Carrajo! – воскликнул мексиканец. – А что скажете об обезьяне? На юге я много раз ел обезьян.
   – Ну, наверно, у обезьян жесткое мясо; но я заострил зубы на сухой буйволовой коже, а она не мягче камня.
   – А я, – сказал Рюб, когда все поделились своим опытом, – если оставить в стороне обезьян, ел всех, кого здесь упомянули. Обезьян не ел, потому что никогда не был в тех местах. Может, оно мягкое, а может, жесткое, может, сладкое, а может, горькое; но однажды я ел паразита, который был ненамного слаще, если вообще был сладким.
   – Что это было, Рюб? Что ты ел? – спросили сразу несколько человек; всем хотелось узнать, что такого ел старый траппер, что было бы отвратительней упомянутого.
   – Гриф-индейка, вот что; вот что это было.
   – Гриф-индейка! – воскликнули все.
   – Да, он, и больше никто!
   – Черт возьми, да он зловонный, как груда мусора!
   – Это просто невозможно!
   – А когда ты ел грифа, старик? – спросил кто-то, подозревая, что за этим есть «история», связанная с подвигом безухого траппера.
   – Расскажи нам об этом, Рюб, расскажи! – подхватило несколько человек.
   – Ну, – продолжал Рюб в наступившей тишине. – Это было лет шесть назад. На Арканзасе меня спешили арапахо [102 - Арапахо – племя североамериканских индейцев, сейчас живущее на территории штатов Вайоминг и Оклахома.] в двухстах милях южнее Биг Тиммера. Проклятые скунсы отобрали лошадь, шкуры бобров и все остальное. Хе-хе! – со смехом продолжал говоривший, – хе-хе! Уехали и оставили старого Рюба одного.
   – Я что-то такое слышал, – сказал один охотник. – Не думаю, чтобы многим приходилось такое есть. Так что там о грифе?
   – Понимаете, меня обчистили и оставили в одних штанах в двухстах милях от чего-нибудь. Ближе всего был Бент, и я пошел по реке в том направлении.
   Никогда не видел таких пугливых животных. Если бы у меня были мои ловушки. Все: от рыбы в воде до бизонов в прерии – словно знали, как я могу стрелять. За два дня я поймал только ящериц, да и то мало.
   – Ящерицы – плохая еда, – заметил кто-то.
   – Можно и так сказать. Жирная корова лучше.
   И, сказав это, Рюб снова набросился на «волчью баранину».
   – Я жевал свои лосины и остался наконец голый, как скала.
   – Черт возьми! Это было зимой?
   – Нет. Была весна, и теплая к тому же. Расставаться со штанами не хотелось, но надо было что-то есть.
   На третий день я набрел на поселок песчаных крыс. У меня тогда волосы были подлинней, чем сейчас. Я сплел из них ловушки и поймал несколько крыс, но они стали осторожны, и мне пришлось оставить это занятие. Это был третий день с того, когда меня спешили, и я совсем ослабел. И думал, что пришло время умирать.
   Это было вскоре после восхода солнца, и я сидел на берегу, когда увидел что-то плывущее по реке. Когда это подплыло ближе, я увидел, что это туша бизона – теленка, и два грифа прыгают на туше и клюют. До туши было далеко, и вода глубокая, но я решил подтащить тушу к берегу. Раздеваться долго не пришлось.
   Здесь охотники прервали рассказ Рюба смехом.
   – Я вошел в воду и поплыл. Еще на полпути почувствовал вонь, а когда подплыл ближе, птицы перестали клевать. И тут я увидел, что туша гнилая, как прогнившее дерево.
   – Какая жалость! – воскликнул один из охотников.
   – Я не хотел плыть зря, поэтому взял хвост в зубы и поплыл к берегу. Но не сделал и трех гребков, как хвост оторвался!
   – Тогда я обогнул в воде тушу и стал толкать ее к берегу, пока не добрался до песчаной отмели. И когда попытался вытащить тушу из воды, она начала распадаться. Она была совершенно несъедобная!
   Тут Рюб взял в рот кусок мяса и молчал, пока не прожевал его. Все заинтересовались его рассказом и ждали с нетерпением. Наконец он продолжил.
   – Я видел, что грифы летают вокруг и появляются новые. И решил попробовать взять одного из них. Поэтому я лег у туши теленка и стал изображать опоссума.
   Вскоре птицы начали собираться на отмели, а большой самец сел на тушу. Я схватил его за ногу.
   – Ура! Отлично сделано, клянусь господом!
   – Эта проклятая птица воняла почти так же, как туша, но какая разница – стервятник или туша, и я снял с нее шкуру.
   – И съел? – спросил нетерпеливый слушатель?
   – Нет… – медленно протянул Рюб, очевидно, рассердившись, что его прервали. – Она меня съела.
   Разразившийся после этого ответа хохот вернул старому трапперу хорошее настроение.
   – Ты съел ее сырой, Рюб? – спросил один из слушателей.
   – А как он мог по-другому? Огня у него не было, да и дров тоже.
   – Ты дурак, – повернулся Рюб к последнему говорившему. – Я бы разжег костер, только мой член уже давно не высекает искру…
   Эту речь встретил новый взрыв смеха, и прошло несколько минут, прежде чем траппер смог продолжить рассказ.
   – Остальные птицы, – продолжил он наконец, – видя судьбу старого петуха, испугались и улетели на другой берег реки. Больше не было смысла пытаться их ловить. Я увидел койота, который подбирался по берегу; за ним бежал другой, и на той же тропе еще два или три. Я подумал, что схватить одного из них за ногу не удастся, но все же решил попытаться и лег около туши. Звери не подходили. Я хотел спрятаться в кустах, которые росли поблизости, и уже пополз к ним, когда мне пришла идея. Я увидел на берегу много плавника, подобрал куски и сделал из них возле теленка ловушку. И очень быстро у меня в ловушке было целых шесть паразитов.
   – Ура! Ты был в безопасности, старый конь!
   – Я взял подольше камней и пошел к ловушке. Боже, парни, никогда не слышал столько рева, и воя и щелканья зубами, и рычания, когда убивал их. Хе-хе-хе, хо-хо-хо!
   И старый грешник засмеялся, с удовольствием вспоминая это свое приключение.
   – Значит, ты благополучно добрался до Бента?
   – Да. Я острым камнем снял с них шкуры и изготовил себе рубашку и штаны. Подумал, что не стоит идти в форт голым: смеяться будут. Взял достаточно мяса, чтобы хватило на дорогу, и добрался меньше чем за неделю. Билл сам был там, и вы все знаете Билла. Он меня знал. И не пошло и получаса, как у меня была новая одежда и новое ружье. Хорошее ружье, не то, что раньше.
   – Тогда ты получил свое ружье?
   – Да, и оно все еще у меня. Хе-хе-хе! И я очень скоро его проверил. Хе-хе-хе! Хо-хо-хо!
   И старый траппер снова засмеялся.
   – А сейчас ты почему смеешься, Рюб? – спросил один из его товарищей.
   – Хе-хе-хе! Над чем я смеюсь? Хе-хе-хе! Хо-хо! Вот в этом вся шутка. Хе-хе-хе! Над чем я смеюсь?
   – Да, расскажи нам, приятель!
   – Вот над чем я смеюсь, – сказал Рюб, став немного серьезней. – Я был в Бенте три дня, и кто, как вы думаете, явился в форт?
   – Кто? Может, арапахо?
   – Те самые индейцы, которые меня спешили. Они пришли торговать с Биллом, и так я снова увидел свою кобылу и ружье.
   – Ты их вернул себе?
   – Да уж. Стоило на это посмотреть. Я не зря брожу по прериям. Вон моя старая кобыла, – показал он. – Ружье я отдал Биллу, а новое оставил себе. Оно лучше.
   – Значит, ты посчитался с арапахо?
   – Да, малыш. Видишь эти зарубки?
   И он показал несколько полосок на ложе своего ружья.
   – Да, да! – воскликнули сразу несколько человек.
   – Это все они.
   – Раз, два, три… да, целых пять.
   – Это те арапахо.
   Рюб кончил свой рассказ.

Глава тридцатая
Как обмануть преследователей – уловка траппера

   К этому времени люди кончили есть и собрались вокруг Сегена, чтобы узнать, какими будут дальше наши действия. Одного человека уже послали наверх в качестве часового: он предупредит, если в прерии покажутся индейцы.
   Мы все понимали, что перед нами дилемма. У нас в плену навахо, и его люди будут его искать. Он слишком важный человек (второй вождь племени), чтобы его не стали искать, и его воины, по крайней мере половина племени, обязательно вернутся к ручью. Не найдя его здесь и не обнаружив наши следы, они по тропе войны поедут в свою страну.
   Мы все понимали, что это сделает нашу экспедицию бессмысленной, потому что одно племя Дакомы намного превосходит нас по численности; и если мы с ними встретимся, нам не уцелеть.
   Какое-то время Сеген молчал, глядя на землю. Очевидно, обдумывал план действий. Никто их охотников не мешал ему.
   – Товарищи, – сказал он наконец, – неприятный поворот событий, но избежать этого было невозможно. Хорошо, что не было хуже. Но сейчас мы должны изменить наш план. Они точно вернутся по его следу и потом поедут в поселок навахо. Что тогда? Наш отряд не может идти к Пиньону или в любом месте пересекать тропу войны. Они обязательно обнаружат наши следы.
   – А почему нам не вернутся туда, где ждут остальные, и не поехать через старую шахту? Так нам не нужно будет пересекать тропу войны.
   Это предложил один из охотников.
   – Vaja! – возразил мексиканец. – Так мы встретим навахо, когда доберемся до их поселка. Carrai! Ничего не выйдет, amigo. Мало кто из нас вернется. Santissima! Нет!
   – Мы не обязательно встретимся с ними, – настаивал охотник. – Они не останутся в своем поселке, когда увидят, что вождя там нет.
   – Это верно, – согласился Сеген, – в поселке они не останутся. Несомненно, вернутся на тропу войны. Но я знаю местность у шахты.
   – Я тоже! И я знаю! – подхватило несколько голосов.
   – Там нет дичи, – продолжал Сеген. – У нас нет провизии, поэтому мы не можем идти тем путем.
   – Да, туда идти нельзя!
   – Мы умрем с голоду, но добравшись до Мибрес.
   – Там по дороге нет воды.
   – Да, черт побери! Не хватит напоить песчаную крысу!
   – В таком случае придется рисковать, – сказал Сеген.
   Тут он задумчиво замолчал; лицо у него было мрачное.
   – Мы должны пересечь тропу, – наконец продолжил он, – идти к Прието или отказаться от экспедиции.
   Название «Прието» в противоположность словам «отказаться от экспедиции» заставило охотников напрячь ум; предлагался один план за другим; но было ясно, что по всем этим планам наш след будет обнаружен, враги пойдут по нему и догонят раньше, чем мы сможем уйти за Дель Норте. Поэтому от этих планов отказывались.
   Все это время старый Рюб молчал. Безухий траппер сидел на земле, чертил своим луком, как будто рисовал план крепости.
   – А ты как считаешь, старый конь? – спросил один из его товарищей.
   – Слух у меня не тот, что был до того, как я оказался в этой проклятой стране, но я слышал: тут говорили, что мы не можем пересечь тропу, по нашему следу пойдут. Ну, это неправда!
   – Как помешать этому?
   – Говори, старик: у тебя язык болтается, как хвост бобра в разлив!
   – Можешь предложить способ, Рюб! Признаюсь, я ничего не могу придумать.
   Когда Сеген сказал это, все посмотрели на траппера.
   – Что ж, капитан, я могу кое-что сказать. Может, это правда, а может, нет, но я думаю, что навахо и за неделю не разберутся, куда мы пошли. Если они это сделают, можете забрать мои уши!
   Это была любимая шутка Рюба, и охотники рассмеялись. Сеген тоже не сдержал улыбки, когда попросил траппера продолжать.
   – Во-первых, – сказал Рюб, – раньше чем через два дня никто за этим индейцем не придет.
   – Откуда ты это знаешь?
   – А вот откуда: он только второй вождь, и они могут идти и без него. Но это не все. Индеец забыл лук, белый лук. Все знают, что это большой позор в глазах индейцев.
   – Ты прав, старик, – согласился один из охотников.
   – Вот что я думаю. Ясно, как вершина Пайка, что индеец вернулся за луком, не сказав никому ни звука. Он не хотел, чтобы они знали.
   – Вполне возможно, – сказал Сеген. – Продолжай, Рюб.
   – Больше того, – продолжил траппер. – Ставлю на то, что он приказал никому не идти за ним, чтобы никто не узнал, зачем он возвращался. Если бы он думал, что они знают или подозревают, послал бы кого-нибудь, вот что он бы сделал.
   Это было вполне вероятно; охотники, знавшие обычаи навахо, все с этим согласились.
   – Думаю, за ним вернется половина племени, но не раньше чем через три дня и не раньше, чем они доберутся до воды Пиньона.
   – Но что если они пойдут по нашему следу?
   – Пойдут, если мы будем придурками.
   – А как им помешать? – спросил Сеген.
   – Легко, как срубить дерево.
   – Как? Как? – спрашивали несколько человек.
   – Не понимаете? Надо пустить их по другому следу.
   – Да, но как это сделать? – поинтересовался Сеген.
   – Капитан, падение повредило тебе голову. А остальные вообще не видят, как это сделать.
   – Признаюсь, Рюб, – с улыбкой сказал Сеген, – я тоже не понимаю, как можно это сделать.
   – Что ж, – продолжал траппер, довольный своим превосходством в знании прерий, – я расскажу, как пустить их по следу, который приведет их прямо в ад.
   – Да здравствует старый конь!
   – Видели колчан этого индейца?
   – Да, да! – подтвердили сразу несколько человек.
   – Он полон стрел, и стрелы красивые.
   – Это верно. И что?
   – Пусть кто-то поедет на мустанге индейца или на другом коне, у которого такой же след; поедет по тропе и будет втыкать стрелы, показывая на юг; и если навахо не пойдут по этому следу, можете забрать мои волосы.
   – Viva!
   – Он прав! Он прав!
   – Ура старому Рюбу!
   Охотники издавали эти и многие другие возгласы.
   – Им необязательно знать, зачем он туда поехал. Они узнают его стрелы, этого достаточно. Когда вернутся с пальцами во рту, мы будем далеко.
   – Да, черт возьми, это верно!
   – Отряду не нужно возвращаться к ручью Пиньон, – продолжал Рюб. – Он может пересечь тропу выше и встретить нас по другую сторону горы; там много дичи, скота и бизонов. Много на землях старой миссии. Нам все равно надо будет туда идти. А здесь, по эту сторону, после того как индейцы распугали бизонов, нам их не встретить.
   – Это верно, – сказал Сеген. – Нам придется обойти гору, чтобы встретить бизонов. Охота индейцев прогнала их с Лльяноса. Давайте. Начнем работу немедленно. До заката еще два часа. Что бы ты стал делать первым, Рюб? Ты предложил план, доверю тебе и детали его.
   – Что ж, сэр, по моему мнению, прежде всего нужно побыстрей послать человека туда, где ждет отряд. Пусть перейдут тропу.
   – Где, по-твоему, они должны ее перейти?
   – В двадцати милях к северу от высохшего ручья, там хорошая трава. Там есть много следов фургонов, идущих к Бенду. Индейцев это запутает.
   – Пошлю человека немедленно. Слушай, Санчес! У тебя хорошая лошадь, и ты знаешь местность. До того места, где ждет отряд, больше двадцати миль. Проведи его через хребет, и осторожно, как ты слышал. Нас найдете у северного края горы. Можете ехать всю ночь и утром встретитесь с нами. Поезжай!
   Тореро, не сказав ни слова, вывел свою лошадь, сел верхом и галопом поскакал на северо-запад.
   – Хорошо, – сказал Сеген, несколько мгновений посмотрев ему вслед, – что они вытоптали здесь землю, иначе нас бы выдали следы нашей последней встречи.
   – Это как раз неопасно, капитан, – сказал Рюб, – но когда поедем отсюда, надо будет запутать след. Наш обратный след они сразу увидят. Лучше ехать вон там.
   Рюб показал на каменную осыпь у подножия горы, уходящую на север и на юг.
   – Да, это будет наш маршрут. Сможем уехать отсюда, не оставив следов. Что дальше?
   – Следующая идея такая: надо избавиться от этого.
   Говоря это, траппер кивнул в сторону скелета.
   – Верно! Я об этом забыл. Что с ним делать?
   – Закопать, – посоветовал кто-то.
   – Нет! Его надо сжечь! – сказал другой.
   – Да, это лучше, – согласился третий.
   Было принято последнее предложение.
   Скелет спустили; следы крови тщательно стерли с камня; череп раскололи томагавком, а суставы разрубили. Потом всю массу бросили в костер и смешали со множеством костей бизонов, уже лежащих в углях. Теперь только опытный анатом смог бы определить присутствие скелета человека.
   – Теперь, Рюб, стрелы?
   – Это оставьте мне и Биллу Гэри. Думаю, мы вдвоем проведем индейцев. Отойдем отсюда на три мили, но к тому времени как вы заполните свои фляжки и расставите ловушки, мы вернемся.
   – Хорошо. Берите стрелы.
   – Четыре стрелы, – сказал Рюб, доставая стрелы из колчана. – Остальные сохраните. До отъезда нам понадобится еще волчье мясо. До той стороны горы не встретим ни одного хвоста. Билли, садись на мустанга навахо. Хорошая лошадь, но свою я бы на него не сменял. Начнем с черного пера.
   Траппер выдернул из головного убора вождя навахо черное страусиное перо и продолжал:
   – Парни, последите за мой кобылой, пока я не вернусь; не дайте ей убежать. Мне нужно одеяло. Не говорите все сразу.
   – Держи, Рюб, держи! – закричали несколько человек, протягивая свои одеяла.
   – Нужно одно. Всего нужно три, но у Билла и у меня есть свои. Эй, Билли, возьми их; потом поезжай по тропе на триста ярдов и остановись. Поезжай не по пробитому следу, а рядом, большими шагами.
   Молодой траппер пришпорил мустанга и поскакал вдоль тропы.
   Отъехав примерно на триста ярдов, он остановился и стал ждать указаний товарища.
   Тем временем старый Рюб, взял перо страуса, прикрепил к острию стрелы и подошел к одному из кольев, которые индейцы оставили стоящими в лагере. Стрелу он установил так, что острие ее было направлено на юг в сторону тропы апачей; черное перо было так заметно, что его не мог пропустить никто приходящий со стороны Лльяноса.
   Сделав это, он пешком пошел к товарищу, держась в стороне от тропы и очень осторожно оставляя следы. Подойдя к Гэри, он воткнул в землю вторую стрелу; ее острие тоже было направлено на юг и было видно с того места, где была первая стрела.
   Гэри поскакал дальше, двигаясь по тропе, а Рюб шел за ним по открытой прерии параллельно тропе.
   Проехав две или три мили, Гэри повел мустанга медленным шагом. Чуть погодя он совсем остановился, продолжая держать лошадь на тропе.
   Подошел Рюб и разложил на земле в длину три одеяла в направлении к востоку от тропы. Гэри спешился и осторожно повел лошадь по одеялам.
   Когда лошадь ступила на два передних одеяло, первое свернули и снова расстелили впереди; так повторялось, пока они не увели мустанга в прерию на пятьдесят его корпусов от тропы; это было проделано с ловкостью, которой позавидовал бы сэр Уолтер Рейли [103 - Уолтер Рейли – придворный, моряк, пират и путешественник XVI века. По легенде, сбросил свой плащ, чтобы королева Елизавета I могла пройти по луже.].
   Гэри взял одеяла, сел верхом и поехал к горе, а Рюб вернулся на тропу и воткнул стрелу в том месте, где с нее сошел мустанг. И пошел дальше на юг. Для уверенности нужна была еще одна стрела.
   Когда он прошел с полмили, мы увидели, что он наклонился, распрямился и пошел к горе по следу своего товарища. Работы была выполнена, указатели расставлены, хитрость получилась прекрасная.
   Тем временем Эл Соль тоже был занят. Несколько волков были убиты и освежеваны, мясо упаковали в их шкуры. Фляги заполнили, пленника посадили на мула, и мы стояли, ожидая трапперов.
   Сеген решил оставить у ручья двух часовых. Они будут держать своих лошадей за камнями и носить им воду в ведрах, чтобы у ручья не было свежих следов. Один будет постоянно дежурить наверху и следить в бинокль, не появятся ли навахо. Если они издалека увидят индейцев, успеют сами уйти у подножия горы. Тогда они должны будут остановиться в определенном месте на десять миль к северу, откуда по-прежнему будет видна равнина. Здесь они останутся, пока не увидят, в каком направлении индейцы уйдут от ручья, а потом быстро с новостями присоединятся к отряду.
   К тому времени как Рюб и Гэри вернулись в лагерь, подготовка была завершена, мы сели верхом и кружным путем поехали у основания горы. Мы обнаружили, что поверхность у основания покрыта мелкими камнями, на которых не остаются следы лошадей. И поехали на север, держась почти параллельно тропе войны.

Глава тридцать первая
«Окружение» бизонов

   Марш в двадцать миль привел нас на место, где мы должны были встретиться с отрядом. Мы нашли небольшой ручей, текущий с хребта Пиньон на запад к Сан Педро. По его берегам росли тополя и ивы, и было много травы для лошадей. Здесь мы разбили лагерь, развели в зарослях костер, приготовили волчье мясо, съели его и легли спать.
   Отряд, двигаясь всю ночь, подошел утром. Продовольствие у него, как и у нас, кончилось, и, вместо того чтобы дать отдохнуть уставшим лошадям, мы пошли через горный хребет, надеясь по другую сторону найти дичь.
   Примерно в полдень по горному проходу мы вышли на открытое место; точнее на группу небольших участков прерии, окруженных густым лесом и разделенных лесными «островами». Эти участки прерий были покрыты высокой травой, и на них видны были следы бизонов. Мы видели их «тропы» и места, где они валялись.
   Мы видели также помет дикого скота. Очень скоро мы встретимся с животными.
   Мы все еще находились у ручья, возле которого заночевали, и остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям.
   Нас окружали крупные кактусы, покрытые множеством красных и желтых плодов. Мы рвали плоды питайи и жадно ели их; Нашли много ирги, батата и корней турнепса прерий. Пообедали разными плодами и растениями, встречающимися только в этом диком районе.
   Но желудки охотников требовали более сытной и знакомой им пищи: жареных ребер или мяса бизонов; и после двухчасовой остановки мы поехали вперед через участки прерий.
   Мы с час ехали через чапарель – заросли колючих кустарников, когда Рюб, немного опередивший всех, повернулся в седле и показал вниз.
   – Что тут, Рюб? – тихо спросил Сеген.
   – Свежий след, капитан. Бизоны.
   – Сколько их, как ты думаешь?
   – Стадо голов в пятьдесят. Они прошли сквозь ту чащу. Я вижу там небо. Это недалеко от нас. Там участок прерий, капитан.
   – Всем остановиться, – сказал Сеген. – Остановиться и стоять тихо. Проезжай вперед, Рюб. Идемте, мистер Халлер, вы любите охоту. Идемте с нами!
   Я последовал за проводником и Сегеном через заросли; как и они, я двигался осторожно и тихо.
   Через несколько минут мы добрались до края прерии, поросшей густой длинной травой. Осторожно глядя через листья прозописа, мы увидели открытую местность. Отчетливо были видны бизоны.
   Как правильно предположил Рюб, это был небольшой участок прерии, примерно полторы мили в диаметре, окруженный со всех сторон густой чапарелью.
   В центре небольшая роща, деревья поднимаются над лиственным подлеском. Полоска ив указывала на присутствие воды.
   – Там ручей, – заметил Рюб. – Они только что охлаждали в нем носы.
   Это было очевидно, потому что в этот момент несколько бизонов вышли из зарослей, и мы видели влажную глину на их боках и слюну, текущую их пасти.
   – Как нам их взять, Рюб? – спросил Сеген. – Можно к ним незаметно подобраться, как ты думаешь?
   – Не думаю, сэр. Трава нас не скрывает. От кустов до них далеко.
   – Как тогда? Гнать их мы не можем: недостаточно места. Они сразу уйдут в заросли. Мы их всех потеряем.
   – Верно, как в Писании.
   – Что же нам делать?
   – Я вижу только один план.
   – Какой?
   – Окружить их.
   – Верно. Это мы можем сделать. Как ветер?
   – Мертвый, как индеец с отрезанной головой, – сказал старый траппер, доставая из шапки перышко и бросая его в воздух. – Капитан, перо падает на землю.
   – Это верно.
   – Мы можем обойти бизонов, и они нас не учуют. И у нас достаточно людей, чтобы окружить их со всех сторон. Надо сделать это побыстрей. Они движутся вон туда.
   – В таком случае разделим наших людей, – сказал Сеген, поворачивая лошадь. – Ты сможешь отвести людей на их позиции. Я пойду со второй половиной. Мистер Халлер, оставайтесь на месте. У вас здесь позиция не хуже других. Наберитесь терпения. Возможно, пройдет час, прежде чем все будут расставлены. Когда услышите горн, можете скакать вперед и действовать. Если повезет, у вас будет отличная охота и добрый ужин; полагаю, вы сейчас в нем нуждаетесь.
   Сказав это, Сеген оставил меня и вслед за старым Рюбом поехал назад к отряду.
   Они хотели разделить отряд на две группы, которые пойдут в противоположных направлениях, и расставить людей в прериях через равные промежутки. Продвигаясь, они будут скрываться в зарослях и обнаружат себя только по сигналу. Таким образом, если бизоны дадут нам время для осуществления этого маневра, мы сможем захватить все стадо.
   Как только Сеген уехал, я проверил ружье и пистолеты, зарядил их и поставил свежие капсюли. После этого делать было нечего, и я сидел в седле и смотрел, как пасутся бизоны, не подозревая об опасности. Опасался, что какой-нибудь неловкий охотник обнаружит себя раньше времени и испортит охоту.
   Немного погодя я увидел, что из зарослей вылетают птицы; крик голубой сойки подсказал мне, что «окружение» началось.
   Время от времени старый самец на краю стада встряхивал спутанной гривой, принюхивался и с силой бил по земле копытами; очевидно, у него появилось подозрение, что не все в порядке.
   Остальные как будто не обращали на это внимания, продолжая спокойно щипать роскошную траву.
   Я думал о том, что мы прекрасно захватим их в западню, когда заметил появившийся из зарослей какой-то объект. Это был теленок бизона, и я видел, что он направляется к стаду. Мне показалось странным, что он отделился от остальных, потому что матери, зная о присутствии волков, всегда с телятами держатся со стадом.
   «Он задержался у ручья, – подумал я. – Может, другие оттеснили его от воды, и он смог напиться, только когда они ушли».
   Мне показалось, что теленок движется неловко, как раненый; но он шел в высокой траве, и я не мог рассмотреть его внимательней.
   За стадом следовала стая койотов (они всегда тут как тут). Заметив теленка, они вышли из леса, собираясь одновременно напасть на него. Я видел, как они бегают вокруг; мне даже показалось, что я слышу их рычание, но теленок прошел через стаю по пути к стаду, и вскоре я увидел, что он рядом с другими бизонами. Здесь я потерял его среди остальных.
   «Какой смелый молодой бычок!» – сказал я про себя и снова осмотрел чащу, в которой должны были собираться для «окружения» охотники. Увидел всплеск ярких крыльев над кустами ежевики и услышал резкие голоса соек. Судя по этим признакам, я решил, что охотники собираются, но не быстро. Прошло с полчаса, как Сеген оставил меня, и я видел, что «окружение» еще наполовину не завершено.
   Я начал рассчитывать, сколько еще придется ждать, и говорил про себя так:
   «Диаметр этого участка прерии – полторы мили. Значит, окружность в три раза больше – четыре с половиной мили. Наверно, еще целый час не услышу сигнал. Я должен быть терпеливым, и тогда… Что? Они ложатся! Хорошо! Теперь нет опасности, что они убегут. Отличная будет охота! Один, два, три, уже шесть легли. Должно быть, из-за жары и воды. Они слишком много выпили. Вот еще один! Вот счастливчики! Им ни о чем не нужно заботиться, только есть и спать, тогда как мне… Нет! Восемь легли! Что ж, надеюсь, скоро я тоже поем. Как-то странно они ложатся. Совсем не так, как другой скот, который я видел. Никогда раньше не видел, чтобы бизоны так ложились. Можно подумать, что они падают от выстрела. Еще двое легли. Скоро они все будут на земле. Тем лучше. Мы подъедем к ним раньше, чем они смогут встать. О, скорее бы услышать рог!»
   Так я продолжал размышлять, прислушиваясь к сигналу, хотя понимал, что еще какое-то время его не будет.
   Бизоны продолжали медленно передвигаться, на ходу они рвали траву и один за другим ложились. Мне показалось странным, что они ложатся не вместе, а один за другим, но тогда я плохо знал привычки бизонов. Некоторые из них как будто бились на земле и яростно пинались. Я слышал, что у этих животных есть своеобразная привычка, которая называется «лежка». «Наверно, это и есть лежка», – думал я. Мне хотелось бы разглядеть это внимательней, но мешала высокая трава. Я видел только косматые плечи и иногда копыта, торчащие из травы.
   Я с большим интересом наблюдал за их движениями, уверенный, что теперь им не уйти до конца «окружения».
   Наконец последний бык последовал примеру остальных и тоже лег.
   Теперь они все лежали на боку, наполовину скрывшись в траве. Мне показалось, что я заметил теленка: он по-прежнему стоял на ногах; но в этот момент прозвучал рог, и со всех сторон прерии раздался крик.
   Я пришпорил лошадь и поскакал на открытое место. Остальные пятьдесят охотников проделали то же самое, с криком они выскакивали из зарослей.
   Держа узду в левой руке, положив ружье поперек, я сказал, охваченный возбуждением, я был готов, я хотел выстрелить первым.
   До ближайшего бизона было совсем недалеко. Я был на расстоянии выстрела, и моя лошадь летела, как стрела.
   «Он что, спит? Я в десяти шагах от него, а он по-прежнему не шевелится!. Я выстрелю в лежащего!»
   Я поднял ружье, прицелился и уже готов был нажать на курок, как увидел что-то красное. Это была кровь!
   Я в ужасе опустил ружье и потянул за узду, но прежде чем смог остановить лошадь, он пронесла меня в середину стада. Здесь моя лошадь резко остановилась, и я сидел, как зачарованный. Меня охватил сверхъестественный страх. Кровь была передо мной и вокруг меня. Куда бы я ни поворачивался, везде видел кровь.
   Мои товарищи с криком приближались, но вот их крики резко смолкли, и они один за другим останавливали лошадь; на их лицах было удивление и ужас.
   И неудивительно при таком зрелище. Вокруг нас лежали бизоны. Все они были мертвы или бились в агонии. У каждого над грудиной была рана, и из нее еще текла кровь, пачкая их еще вздымающиеся бока. Кровь текла у них из пасти и из ноздрей. Лужи крови собрались в траве прерий; дергающиеся копыта разбрасывали сгустки свертывающейся крови.
   – Боже! Что это!
   – Черт побери!
   – Santissima!
   – Sacre Dieu!
   Так восклицали охотники.
   – Рука смертного не могла это сделать?
   – Конечно, могла, – послышался хорошо знакомый голос, – если назвать индейца смертным. Это краснокожий и … Посмотрите туда!
   Вслед за этим восклицанием я услышал щелчок взведенного ружья. Я резко повернулся. Рюб прицеливался. Мой взгляд невольно устремился в направлении его ствола. В длинной траве что-то двигалось.
   «Это еще бьется бизон, – подумал я, увидев массу темно-коричневых волос. – Он собирается его прикончить. Да это теленок!»
   Я едва успел это увидеть, как теленок неожиданно встал на задние ноги и испустил дикий человеческий крик; мохнатая шкура отлетела, и появился обнаженный дикарь, умоляюще поднявший руки.
   Я не мог спасти его. Прогремел выстрел, пуля вылетела. Я видел, как она пробила коричневую грудь, кровь полилась на траву; индеец упал на тушу одной из своих жертв.
   – Черт возьми, Рюб! – воскликнул один их охотников. – Надо было дать ему время освежевать туши; избавил бы нас от работы.
   И он рассмеялся своей жестокой шутке.
   – Посмотрите туда, парни! – сказал Рюб, указывая на рощу. – Если присмотреться, увидите там еще одного теленка. Поищу скальп того индейца!
   Охотники поскакали к роще и окружили ее.
   При этом хладнокровном кровопролитии я испытал нерешительность и отвращение. Почти невольно потянул узду и направил лошадь вперед к тому месту, где упал дикарь. Он лежал спиной вверх. Индеец был обнажен, на нем была только набедренная повязка. Под левым плечом выходное отверстие от пули, и темная кровь потоком текла по его ребрам. Ноги его еще дергались, но это были предсмертные движения.
   Шкура, в которую он прятался, лежала там, куда упала. Рядом с ней лук и несколько стрел. Стрелы выкрашены красным, к древку липнут окровавленные перья. Они пробивали огромные туши животных, пронзая их насквозь. Каждая стрела унесла несколько жизней.
   Старый траппер подъехал к трупу и неторопливо спешился.
   – Пятьдесят долларов за штуку, – сказал он, доставая нож и наклоняясь над телом. – Это больше, чем я получил за свой собственный. Больше, чем за бобра. Один выстрел – и все. И лучше чем ловить добычу, даже если ее столько, как кузнечиков в пору отела. Ну-ка, давай посмотрим на тебя, – сказал Рюб, хватая индейца за длинные волосы и поворачивая вверх лицом. – Ура! Настоящий койот апач! Ура!
   На лице старика, издающего эти дикие восклицания, появилось выражение торжества.
   – Он апач? – спросил один из охотников, оказавшийся поблизости.
   – Он самый. Те самые индейцы, которые лишили меня ушей. Я все время знал, что до них доберусь. Добрался. Какой красавец!
   Говоря это, он собрал волосы индейца в левую руку и резким взмахом ножа обвел круг на голове, такой правильный, словно сделанный с помощью циркуля. Потом обернул волосы вокруг запястья и резко дернул вверх. В тот же время острое лезвие прошло под кожей, и скальп был снят!
   – Шестой, – бормотал он, пряча скальп за пояс. – Шесть штук по пятьдесят – триста блестящих монет за волосы апачей. Зачем ловить бобров? – говорю я.
   Спрятав окровавленный трофей, он вытер нож о шкуру одного из бизонов и принялся делать зарубку на ложе своего ружья рядом с другими, уже вырезанными. Эти шесть зарубок – только апачи; я увидел, что в этом ужасающем регистре еще много других колонок!

Глава тридцать вторая
Еще один «неожиданный успех»

   Выстрел заставил меня оторваться от того, чем занимался безухий траппер. Повернувшись, я увидел плывущее над прерией голубое облачко дыма, но в кого стреляли, не понял. Тридцать или сорок охотников окружили рощу и теперь сидели верхом, образовав неправильную окружность. Они были еще на некотором расстоянии от рощи, за пределами досягаемости стрелой. Ружья они держали наготове и кричали друг другу.
   Невероятно, чтобы дикарь был один. Несомненно, в чаще скрываются его товарищи. Но много их быть не может: роща небольшая, больше десяти человек в ней не скроются, а острые взгляды всадников пронзали ее во всех направлениях.
   Они напомнили мне охотников, ожидающих, когда выскочит добыча; но о боже! Эта добыча – люди!
   Ужасное зрелище. Я посмотрел на Сегена, думая, что он может вмешаться и прекратить эту варварскую облаву. Он заметил мой вопросительный взгляд и отвернулся. Я подумал, что он стыдится того, чем заняты его люди; но убийство или пленение индейцев, которые могут скрываться в роще, стало совершенно необходимым, и я знал, что на мои протесты никто не обратит внимания. А что касается самих охотников, то они надо мной посмеются. Это их забава, их профессия; я уверен, что в этот момент у них такие чувства, словно они выгоняют из берлоги медведя. Возможно, они были чуть более напряжены и, конечно, нисколько не настроены на милосердие.
   Я остановил лошадь и с болезненным ощущением ждал развязки этой свирепой драмы.
   – Vaya, ирландец! Что ты видел? – спросил один из мексиканцев у Барни. Теперь я видел, что стрелял именно ирландец.
   – Краснокожего! – ответил Барни.
   – Может, увидел свою тень в воде? – насмешливо спросил один охотник.
   – А может, это был дьявол, а, Барни?
   – По правде сказать, друзья, очень похоже было на дьявола, но я его убил.
   – Ха-ха! Барни убил дьявола. Ха-ха!
   – Черт побери! – воскликнул траппер, пришпоривая лошадь и направляясь к роще. – Ничего этот придурок не видел! Рискну.
   – Стой, друг! – крикнул ему Гэри. – Будем действовать безопасней. Рыжий прав. Там индеец в зарослях, даже если он его не видел. Этот скунс не мог быть один. Я попробую по-другому.
   Молодой траппер спешился и повернул свою лошадь боком к кустам. Держась с другой стороны, он повел лошадь по спирали, постепенно сужая ее. Его тело оставалось скрытым, и только голова виднелась над лукой седла, на которое он положил заряженное и готовое к стрельбе ружье.
   Наблюдая за его действиями, еще несколько охотников спешились и последовали его примеру.
   В глубокой тишине они сокращали свои круги.
   Вскоре они оказались совсем близко к роще, но по-прежнему оттуда не вылетали стрелы. Может, там никого нет? Кажется, так. И охотники бесстрашно углубились в чащу.
   Я продолжал возбужденно ждать. И уже начал надеяться, что в кустах никого нет. Прислушивался к каждому звуку; слышал треск ветвей и голоса людей. Потом снова наступило молчание.
   Затем неожиданные восклицания:
   – Мертвый краснокожий!
   – Ура Барни!
   – Пуля Барни пробила его насквозь! Здорово, старина голубой мундир! Иди сюда и сам посмотри, что сделал!
   Остальные вместе с бывшим солдатом проехали вперед к роще. Я медленно двинулся за ними. Подъехав, я увидел, что они тащат на открытое место тело индейца, такого же обнаженного дикаря, как первый. Он был мертв, и они готовились снимать с него скальп.
   – Иди сюда, Барни! – со смехом крикнул один из охотников. – Волосы твои. Почему бы тебе самому их не снять?
   – Мои, говоришь? – спросил Барни у этого охотника.
   – Конечно, ты его убил. Они твои по праву.
   – И они стоят пятьдесят долларов?
   – Точно, как пшеница!
   – Слушай, друг, а не срежешь ли их для меня?
   – С радостью! – ответил охотник, подражая акценту Барни, снял скальп и протянул ирландцу.
   Барни взял этот отвратительный трофей, и мне показалось, что он не очень им гордится. Бедный кельт! Он мог быть виновен во многих нарушениях жизни казармы, но было совершенно очевидно, что человеческую кровь он пролил впервые.
   Теперь охотники спешились и продолжали прочесывать заросли. Искали тщательно, потому что оставалась нерешенной одна загадка. Был обнаружен лишний лук, то есть третий, и с ним колчан, полный стрел. Где его хозяин? Может, сбежал из рощи, пока люди собирались вокруг туш бизонов? Это возможно, хотя маловероятно; однако охотники знали, что эти дикари бегают скорее, как антилопы, как зайцы, а не как люди, и он мог сбежать из чапарели.
   – Если этот индеец сбежал, – сказал Гэри, – у нас нет времени даже на разделку этих туш. Его племя должно быть в двадцати милях отсюда.
   – Посмотрите в ивах, ближе к воде! – приказал предводитель отряда.
   В ручье был омут. Вода в нем мутная, и он окружен следами бизонов. С одной стороны вода была глубокая. Здесь ивы наклонялись и нависали над водой. Несколько человек прошли туда и стали прощупывать дно копьями и стволами ружей.
   Старый Рюб подошел вместе с другими и стоял, зубами доставая пробку из своего порохового рога. Очевидно, хотел перезарядить ружье. Его маленькие темные глаза непрерывно смотрели по сторонам, вокруг в него и на воду.
   Казалось, ему пришла в голову неожиданная мысль. Он сунул пробку назад, схватил за руку ирландца, который стоял с ним рядом, и тихо и торопливо сказал:
   – Барни! Дай мне твое ружье! Быстрей!
   Барни немедленно отдал свой ружье и взял пустое, которое сунул ему старый траппер.
   Рюб схватил мушкет и несколько секунд стоял, словно собирался выстрелить в воду. Неожиданно он повернулся и, направив ружье вверх, выстрелил в густую листву.
   Последовал громкий крик; тяжелое тело падало, с треском ломая ветки, и ударилось о землю у моих ног. Теплые капли брызнули мне в глаза, заставив поморщиться. Это была кровь! Она меня ослепила; я потер глаза, чтобы прочистить их. Я слышал, как их всех частей рощи бегут люди. Когда прочистил глаза, успел увидеть, как скрывается в листве обнаженный дикарь.
   – Промахнулся! – воскликнул траппер. – К дьяволу солдатское ружье! – добавил он, швыряя на землю мушкет и доставая нож.
   Я пошел за остальными. Когда проходил через кусты, услышал несколько выстрелов.
   Выбравшись из рощи, я увидел индейца; он был на ногах и бежал со скоростью антилопы. Бежал не по прямой линии, а зигзагами, прыгая из стороны в сторону, чтобы преследователи не могли прицелиться. Стрельба продолжалась, но никто не попал, во всяком случае на его беге это не сказывалось. На его коричневом теле видна была кровь, но она не задерживала его бег.
   Я подумал, что у него нет шансов спастись, но сам не собирался стрелять в такую цель. Поэтому оставался среди кустов, заслоняясь листвой и продолжая наблюдать за погоней.
   Кое-кто из охотников продолжал гнаться пешком, другие, более сообразительные, бросились к лошадям. Лошади оказались на другом краю рощи – все, за исключением кобылы Рюба. Она паслась там, где он спешился, среди убитых бизонов, и прямо на линии погони.
   Когда дикарь приблизился к ней, ему, по-видимому, в голову пришла мысль, и, отклонившись от своего курса, он вырвал колышек, к которому была привязана лошадь, с ловкостью гаучо свернул лассо и прыгнул на спину лошади.
   Идея была хорошая, но тут индейцу не повезло. Не успел он коснуться седла, как послышался своеобразный звук, хорошо различимый среди всего шума. Это крикнул безухий траппер. Мустанг узнал его голос и, вместо того чтобы подчиниться приказу всадника и бежать вперед, резко повернулся и галопом поскакал назад. В этот момент выстрел, нацеленный во всадника, задел кобылу, и она, прижав уши, громко заржав, начала прыгать так, что все ее ноги словно одновременно зависали в воздухе.
   Индеец попытался спрыгнуть с седла; но прыжки лошади на какое-то время лишили его равновесия. Наконец он сумел продвинуться вперед и спиной упал на землю. И прежде чем смог встать, подскакал мексиканец и копьем приколол его к земле.
   Последовали многочисленные проклятия, в которых главную роль играл Рюб; вообще вся сцена принадлежала ему. Он проклинал «солдатское ружье»; старый траппер бранился из-за раны своей лошади, предавая анафеме «кривоглазых новичков». Однако мустанг не получил серьезной раны; когда это было установлено, взрыв проклятий со стороны хозяина лошади прекратился, перешел в глухое ворчание; потом Рюб совсем замолчал.
   Никаких признаков других индейцев по соседству не было, и охотники поспешили удовлетворить свой голод. Разожгли костры, и обильный обед из мяса бизонов оказал нужное действие.
   После еды посовещались. Согласились, что нужно двигаться к старой миссии; было известно, что до нее не больше десяти миль. Там можно было защититься от нападения племени, к которому принадлежали три индейца. Опасались, что они выйдут на наш след и смогут напасть на нас до того, как мы покинем развалины.
   Бизонов освежевали, мясо упаковали, и мы вдоль ручья направились к миссии.

Глава тридцать третья
Горькая западня

   Вскоре после захода мы добрались до руин. Спугнули сову и волка и разбили лагерь среди рухнувших стен. Лошади паслись на заросших газонах, а в давно заброшенном саду дождем осыпались спелые плоды. Разожгли костры и осветили серые развалины; достали из тюков мясо и жарили на ужин.
   Вода была в избили. Мимо стен миссии проходит один из протоков ручья Сан Педро. В разграбленном огороде рос ямс; были виноградники, росли гранаты, и дыни, и сливы, и груши, и яблоки; все это пошло нам на еду.
   Ужин скоро закончился, расставили часовых на всех тропах, ведущих к миссии. Люди устали от позднего ужина, легли у своих седел и уснули.
   Так прошла наша первая ночь в миссии Сан Педро.
   Нам предстояло провести здесь три дня, чтобы мясо достаточно высохло и его можно было упаковать.
//-- * * * --//
   Мне нелегко дались эти три дня. Безделье проявило дурные свойства характеров моих полудиких спутников. В ушах постоянно звучали грубые шутки и проклятия, и я стал уходить в леса со старым ботаником, который, располагая тремя днями, радовался предстоящим открытиям.
   Я часто общался также с марикопой. Этот необычный человек глубоко изучал науки и был знаком почти с каждым известным автором. Он становился молчалив, только когда я расспрашивал о его жизни.
   Сеген все эти три дня мало говорил и держался в одиночестве. Он почти не обращал внимания на то, что происходит вокруг него. Казалось, его терзает нетерпение: он часто наведывался к тому месту, где вялилось мясо. Много часов он проводил на соседних высотах, с тревогой глядя на восток, туда, откуда должны были прийти с гор Пиньон наши шпионы.
   В развалинах была azotea – плоская крыша. По вечерам, когда солнце становилось не таким жарким, я обычно уходил туда. Оттуда открывался прекрасный вид на долину; но его главная привлекательность была в том, что здесь я мог побыть один. Охотники редко сюда поднимались, и их дикие постоянные разговоры отсюда не были слышны. Я стелил свое одеяло среди разваленных парапетов и ложился на него, вспоминая прошлое и думая о будущем. В моих воспоминаниях был особый объект, и с ним были связаны все мои надежды.
   Мне нет нужды давать дальнейшие разъяснения, особенно тем, кто искренне любил.
//-- * * * --//
   Я в своем любимом месте, на крыше. Уже ночь, но на это не похоже. Полная осенняя луна поднимается к зениту, она четко очерчена на безоблачном голубом небе. В моем далеком краю это луна урожая. Но здесь она светит не на урожай и не на дома жнецов; однако это время года, прекрасное на всех широтах, и здесь, в этой романтической дикости обладает особой привлекательностью. Я на высокогорье Северных Анд, во многих тысячах футов над уровнем моря. Воздух разреженный и сухой. Я чувствую эту разреженность, потому что более четкими становятся далекие объекты; я знаю, что горы далеко, но они кажутся близкими и четко очерчены на фоне неба. Я чувствую это в отсутствии большой жары, в быстроте крови, в работе легких. Ах! Здесь дом розовых щек и невидящих взглядов. Поймут ли это когда-нибудь здешние жители?
   Воздух лишен паров воды и полон молочным лунным светом. Я смотрю на любопытные объекты, на формы растительности, свойственной этой местности. Они интересуют меня своей новизной. При этом белом свете я виду копьеобразные листья юкки, высокие колонны питахайи, зубчатые листья кактуса кошенили.
   Слышны звуки, шум лагеря, голоса людей, но, слава богу! я слышу только отдаленный гомон. Есть другие голоса, более приятные для моего слуха. Это песня пересмешника, соловья западного мира. Он поет с вершины соседнего дерева и заполняет воздух сладкой мелодией.
   Луна освещает все, и я слежу, как она движется по небу. У меня мысль, которой как будто правит луна: любовь! Как часто поэты воспевали ее власть над этой нежной страстью! Для них это была только фантазия, только красочное выражение, но во все времена и в любом климате в это верили. Откуда эта вера? Не в шепоте ли бога, не в том же шепоте, который говорит нам о его существовании? Не может ли это быть правдой? Не окажется ли в конце концов эта вера материей, электрической жидкостью? Но если так, почему бы луне не оказывать на нее воздействие? Почему бы ей не иметь свои приливы, какие бывают в воздухе и в океане?
   Трудно отказаться от усвоенной в колледже метафизики; трудно смотреть, как в наши дни труды Стюарта, Брауна, Локка, Милля и моего собственного однофамильца [104 - Возможно, речь идет об Альбрехте фон Халлере (Галлере), швейцарском естествоиспытателе и ботанике.] отвергаются в современном свете; трудно смотреть, как их сложные структуры, подобные перевернутой пирамиде, рушатся, потому что вершина, на которой они балансировали, оказывается неверным основанием. Трудно смотреть на полки, забитые солидными томами, которые доказывают только, что наши отцы были детьми по сравнению с нами, как мы в свое время станем казаться детьми по сравнению со своими потомками. Печально думать, что так много глубоких философов однажды будут цениться только за свою педантичность и изобретательность. Но так будет.
   Я думал об этом, лежа и упиваясь молочной лунной сущностью. Думал о сценах, навеянных окружающими руинами, о делах и неудачах священников в капюшонах и их рабов в сандалиях. Эти мысли настраивали меня на романтику прошлого, но недолго я думал об этом. Отказался от них и снова стал думать о прекрасном создании, которое полюбил и оставил, о Зое, о прекрасной Зое!
   О ней я думал часто. Думает ли она сейчас обо мне? Печалит ли ее мое отсутствие? Ждет ли моего возвращения? Показываются ли на ее глазах слезы, когда она смотрит со своей одинокой террасы?
   Сердце мое отвечало: «Да!», отвечало сильным счастливым биением.
   Эти ужасные сцены, которые я терплю ради нее, скоро ли они кончатся? Я опасался, что еще долго придется ждать, дни, много дней. Я люблю приключения, вся моя жизнь проходила в приключениях, но такие… Я еще не совершил никаких преступлений, хотя по необходимости мне приходилось мириться с тем, что я вижу. Скоро ли я по необходимости приму участие в таких же темных делах, какие совершают окружающие меня люди?
   Слушая план Сегена, я не думал о жестокостях, с которыми теперь вынужден столкнуться. Но сейчас не время оглядываться, нужно смотреть только вперед; возможно, за этими сценами крови и жестокости меня ждет счастливый час, когда исполнится обещание и я обрету свой драгоценный приз – прекрасную Зою.
//-- * * * --//
   Мои размышления прерваны. Я услышал голоса и шаги; они приближались к тому месту, где я лежал. Я увидел двух человек, занятых каким-то серьезным разговором. Они не заметили меня, потому что я лежал в тени за разбитым парапетом. Когда они подошли ближе, я узнал речь свого канадского спутника. Не узнать второго человек тоже было невозможно. Это, несомненно, был ирландец Барни.
   Эти двое достойных малых стали, как я в последнее время заметил, закадычными друзьями и много времени проводили в обществе друг друга. По какой-то причине мой более опытный и ловкий спутник принял «пехотинца» под свое покровительство.
   Меня раздражало это вторжение, но в то же время любопытство заставило лежать неподвижно и слушать.
   Когда они подходили, говорил Барни.
   – По правде сказать, мистер Годе, сегодня ночью я готов на все ради хорошего глотка. Этот маленький бочонок я заметил раньше, но не думал, что в нем может быть не вода. Только подумать: этот старый немец везет целый бочонок выпивки, и вся для себя одного! Ты уверен, что в бочонке?
   – Qui, qui. C’est liqueur! [105 - Да, там алкоголь!] Aquardiente [106 - Акварденте – это мексиканское название крепких напитков. Акварденте – жгучая вода. Но гораздо больше пьют виски из кукурузы и растения мескаль. Последняя разновидность характерна только для Мексики.].
   – Ты уверен?
   – Qui, qui. Уверен, мсье Барни. Я много раз его нюхал. Отличный запах, крепкий, хороший!
   – Почему ты не взял его сам? Ты точно знаешь, где доктор его держит. Тебе легче было бы его взять, чем мне.
   – Pourquois, Барни? Потому что я помогал его упаковывать мсье доктору. Он сразу меня заподозрит.
   – Все равно не понимаю. Он все равно тебя заподозрит.
   – А это неважно. Я буду клясться. У меня будет чистая совесть.
   – Мы должны достать эту выпивку. Я сделаю, как ты скажешь, мистер Годе. Хорошо?
   – Qui! Trés bien!
   – Ну, тогда сейчас как раз время. Старик только что ушел, я сам это видел. Тут самое подходящее место для выпивки. Пошли. Покажешь мне, где он его держит; и клянусь святым Патриком, я его заберу.
   – Trés bien! Allons! Мсье Барни, allons!
   Я все понял в их разговоре. Натуралист прихватил с собой бочонок спирта их мескаля, чтобы сохранять образцы ящериц и змей, которые ему встретятся. И сейчас я услышал, что эти двое собирались украсть бочонок.
   Первой моей мыслью было вскочить и помешать им, выбранив моего спутника и его рыжего товарища; но после недолгого размышления я понял, что существует более тяжкое наказание. Они сами себя накажут.
   Я вспомнил, что за несколько дней до нашего прибытия в Охо де Васа доктор поймал змею из рода гадюк, два или три вида ящериц и отвратительно выглядящее животное, которое охотник называли рогатой лягушкой – agama cornuta из Техаса и Мексики. И все это он для сохранности поместил в спирт. Я видел, как он это делал, и был уверен, что ни француз, ни ирландец ничего об этом не знают. И решил дать им выпить по бокалу этого «рассола», прежде чем вмешаюсь.
   Зная, что они скоро вернутся, я остался на месте.
   Долго ждать не пришлось. Через несколько минут они вернулись. Барни нес бочонок.
   Они сели возле того места, где я лежал, вытащили пробку, разлили спирт по чашкам и принялись пить.
   Трудно было найти более жаждущих смертных: они сразу осушили свои чашки до дна!
   – Странный вкус, правда? – сказал Барни, отняв чашку от губ.
   – Qui, c’est vrai, мсье!
   – Как ты думаешь, что это?
   – Je ne seais quoi. (Не знаю.) Пахнет как одна… одна…
   – Рыба?
   – Qui, как рыба! И вкус кажется мне странным. Fichtre! (Черт возьми!)
   – Наверно, мексиканцы что-то подложили, чтобы придать вкус. Но здорово крепкое! Ничего плохого в этом нет. О, мать Моисея, вот настоящая выпивка!
   Тут ирландец покачал головой, подчеркивая свое восхищение местным «виски».
   – Что ж, мистер Годе, – продолжал он, – виски есть виски. Если не можем раздобыть получше, зачем отказываться от этого? Так что предлагаю выпить еще.
   И говорящий протянул свою пустую оловянную чашку.
   Годе поднял бочонок и снова наполнил чашки.
   – Mon Dieu, что там в чашке? – спросил он, сделав глоток.
   – Что? Дай-ка посмотреть. Это! Клянусь своей душой. Какая-то невероятная тварь!
   – Sacr-r-re! Это лягушка из Техаса! Вот откуда запах! Вот откуда запах! Ах – ах – ах!
   – О, святая дева! Тут еще одна? Это ящерица скорпион! Тьфу!
   – О-ах-ах-ак-ак! Mon Dieu! Тьфу – ак! Sacr-r-re! О-ах-ах-ак!
   – Хо! Ак! Сова, которую поймал доктор! Благословенная дева! Ха – хо – ак! Яд, яд!
   И пьяницы, пошатываясь, побрели по крыше; их рвало; они кричали от ужаса, когда поняли, что в бочонке мог быть яд.
   Я встал и громко смеялся, наслаждаясь своей шуткой. Мой смех и крики пьяниц привлекли на крышу множество охотников; узнав о случившемся, они присоединились к моему спеху, и руины дрожали от их шуток.
   Доктору, который пришел с остальными, это происшествие понравилось гораздо меньше. Однако после недолгих поисков ящерица была найдена и снова помещена в бочонок, в котором осталось еще достаточно спирта. Вряд ли теперь его потревожат, даже самые жаждущие охотники к нему не притронутся.

Глава тридцать четвертая
Призрачный город

   Утром на четвертый день пришли наши наблюдатели и сообщили, что навахо пошли по южному следу.
   На второй день после нашего отъезда они вернулись к ручью и оттуда пошли по указаниям стрел. Это было племя Дакомы, примерно треста воинов.
   Нам ничего не оставалось, только как можно быстрей собраться и двигаться на север.
   Через час все были в седлах и двинулись по каменистым берегам Сан Педро.
   Долгий дневной марш привел нас в пустынную долину Гилы, у вод которой мы остановились на ночь. Мы спали у знаменитых руин – второго места остановки мигрировавших ацтеков.
   Никого, кроме ботаника, вождя коко, меня и, возможно, Сегена, эта известная древность не заинтересовала. След медведя-гризли, обнаруженный в грязи у ручья, заинтересовал охотников гораздо больше обломков керамики с яркими иероглифами. Вблизи лагеря выследили двух медведей, и завязалась яростная схватка, в ходе которой едва не погиб один из мексиканцев: медвежьи когти содрали кожу с его руки и горла. Медведи были убиты, и их мясо было добавлено к нашему ужину.
   На следующий день мы шли вверх по течению Гилы до устья реки Сан Карлос, где снова остановились на ночь. Сан Карлос течет с севера, и Сеген решил пройти верх по этому ручью около ста миль, а потом повернуть на восток через территорию навахо.
   Когда стало известно об этом решении, люди были недовольны, со всех сторон слышалось ворчание.
   Однако вскоре после остановки несколько человек прошли по берегу ручья и нашли зерна золота. Среди скал были также найдены указания на породу – спутник драгоценного металла, которую мексиканцы называют «матерью золота». В отряде были шахтеры, которые хорошо это знали, и эта находка удовлетворила их. Больше не слышно было разговоров о том, что нужно держаться Прието. Возможно, Сан Карлос окажется не менее богат. В слухах его тоже называли «золотой рекой»; в любом случае все равно при повороте на восток предстояло пересечь Прието в верховьях, и эта перспектива успокоила шахтеров – по крайней мере на время.
   На большинство подействовало и другое соображение. Племя Дакомы пойдет по нашему следу, как только вернется с тропы апачей. Поэтому нам нельзя было терять время на поиски золота, и даже самые тупые из охотников за скальпами понимали это.
   На рассвете мы снова выступили и поехали по берегу Сан Карлос вверх по течению.
   Мы вступили в обширную пустыню, которая простирается от Гилы на север до истоков Колорадо. Мы вступили в нее без проводника, потому что никто в отряде не заходил так далеко на север. Даже Рюб ничего не знал об этой части страны. У нас не было и компаса, но это нас не тревожило. Мало кто в отряде не мог указать направление на север или на юг с точностью до нескольких градусов; все они могли днем и ночью по небу назвать время в колебаниями в десять минут. Если у них есть ясное время, есть «знаки» на деревьях и камнях, и им не нужны ни компас, ни часы. Жизнь в прериях на высокогорьях и в горных «парках», где крыша очень редко мешает смотреть на небо, сделала из этих безрассудных бродяг хороших астрономов.
   Свое образование они черпали во многих опасных происшествиях; мне их такие знания казались «инстинктивными».
   Но у нас был указатель направления, безошибочный, как стрелка компаса: мы пересекали район «северного растения»; плоскость листьев этого растения точно указывает нам направление. Это растение росло повсюду вдоль нашего пути, лошади наступали на него копытами.
   Несколько дней мы двигались на север по стране причудливых гор, их фантастические вершины вздымались к нему. Одно время мы видели полукруглые образования, похожие на купола церквей; в другое время перед нами вздымались готические шпили; следующий поворот открывал острые, как игла, вершины, устремляющиеся в голубое небо. Мы видели колонны, на которых лежат горизонтально другие колонны; огромные глыбы темного диабаза намекали на допотопные руины, на храм гигантов друидов!
   Необычности формаций соответствовала исключительная расцветка. Вокруг были слоистые камни, красные, белые, зеленые и желтые, такие яркие, словно их только что коснулась палитра художника.
   Никакой дым не коснулся этих поверхностей с тех пор, как они поднялись со своих подземных постелей. Ничто не могло смягчить их резкие очертания. В этой земле не бывает облаков: на всем пути мы не видели ни пятнышка в небе; над нами ничего, кроме голубого безграничного эфира.
   Я вспомнил слова Сегена.
   Было что-то вдохновляющее в этих ярких горах, что-то жизнеподобное, мешающее испытывать крайнее отчаяние при виде такого окружения. Иногда мы не могли избавиться от ощущения, что находимся в плотно населенной стране; стране большого богатства и развитой цивилизации, видных в этом архитектурном величии. Но самом деле мы ехали через самый дикий из земных районов, куда не ступала нога человека, кроме тех, что обуты в мокасины; район «волчьих» апачей и несчастных vampireo.
   Мы двигались вверх по течению и в местах остановок искали блестящий металл. Его было мало, и охотники снова вслух заговорили о Прието. Там, по их словам, золото лежит «комьями».
   На четвертый день после оставления Гилы мы вышли в местность, где Сан Карлос протекает по высокой сьерре. Здесь мы заночевали. Когда наступило утро, мы обнаружили, что не можем дальше иди по реке, не пересекая горы; и Сеген объявил, что намерен оставить реку и двинуться на восток. Охотники встретили это объявление радостными возгласами. Перед ними снова был золотоносный район.
   Мы оставались на ручье Сан Карлос, пока не спала дневная жара; лошади отдыхали у воды; потом сели верхом и выехали на равнину. Мы собирались двигаться всю ночь или пока не доберемся до воды; мы знали, что без этого останавливаться бессмысленно.
   Мы поехали недалеко и увидели перед собой страшную «Хорнаду» – пустыню без травы, без деревьев и воды. Впереди мы видели невысокий хребет, идущий с севера на юг, за ним – другой хребет, выше первого. На дальних хребтах видны были снежные вершины. Мы видели далекие горные цепи, и чем они были дальше, тем выше. Судя по внешности, на их вершинах лежит «вечный снег».
   Мы знали, что у основания этих заснеженных вершин найдем воду, возможно, реку, которую мы ищем; но расстояния огромные. Если мы не найдем воду в ближайшей сьерре, нас ждут трудности, опасность умереть от жажды. Такова наша перспектива.
   Мы ехали по сухой поверхности, по полям лавы и вулканических выбросов, на которых наши лошади ранили ноги; многие начали хромать. Вокруг никакой растительности, кроме болезненно-зеленой полыни или зловонных креозотовых кустов. Не видно никаких живых существ, кроме отвратительных коричневых ящериц, гремучих змей и пустынных сверчков, которые иногда мириадами покрывали выжженную землю; копыта лошадей давили их. «Вода!» – это слово начало произноситься на нескольких языках.
   – Вода! – говорил задыхающийся охотник.
   – L’eau! – восклицал канадец.
   – Agua! agua! – кричал мексиканец.
   Мы не проехали и двадцати миль от ручья Сан Карлос, как наши флаги стали сухими, как галька. Пыль на равнине и жара вызывали необычную жажду, и мы скоро опустошили все емкости.
   Вышли мы много после полудня. На закате горы перед нами казались нисколько не ближе. Мы шли всю ночь, и, когда встало солнце, мы все ее были далеко от гор. Таково иллюзорное свойство это возвышенной и сухой атмосферы.
   Люди говорили неразборчиво. Они держали во рту свинцовые пули или камешки обсидиана и отчаянно жевали их.
   Прошло какое-то время после заката, когда мы подъехали к основанию горы. К нашему ужасу, воды мы здесь не нашли!
   Горы были такими сухими и выжженными, что даже креозотовые кусты не находили питания на их склонах. Склоны были так же лишены растительности, как когда в вулканическом огне появились на свет.
   Во все стороны разослали поисковые группы; но спустя какое-то время мы отказались от бесполезных поисков.
   Перед нами был проход, как будто ведущий через хребет. Войдя в него, мы молча, с мрачными мыслями двинулись вперед.
   Вскоре мы вышли с другой стороны, и перед нами открылась необыкновенная картина.
   Перед нами лежала равнина, со всех сторон ограниченная высокими горами. На ее дальнем краю виден был заснеженный хребет, грандиозные утесы которого на многие тысячи футов возвышались над равниной. Темные скалы, казалось, громоздятся друг на друга, все выше и выше, пока не оказываются погребены под одеждой из безупречно чистого снега.
   Но самым удивительным оказалась поверхность равнины. Она была покрыта мантией девственной белизны, очевидно, из снега. Однако более высокие места над равниной обнажены и залиты жарким солнцем. Значит, то, что мы видим в долине, не может быть снегом.
   Я смотрел на монотонную поверхность этой равнины, потом на хаотическое нагромождение окружающих ее гор, и у меня создавалось впечатление холода и запустения. Вокруг нас словно все мертво, и природа окутала все своим саваном. Я видел, что мои спутники испытывают такие же чувства, но все молчали; мы начали спускаться в эту удивительную долину.
   Насколько можно было видеть, никакой воды здесь нет, но что нам оставалось делать, кроме как пересечь ее? Нам показалось, что на противоположном краю долины, у основания снежных гор, видная черная линия, похожая на заросли деревьев, и туда мы и направились.
   Когда мы спустились на равнину, выяснилось, что то, что казалось снегом, было содой. Груды соды лежали на поверхности, достаточно, чтобы удовлетворить потребности всего человечества; но вот лежит эта сода, и ни одна рука еще не собирала ее.
   У нас на пути, вблизи выхода из прохода, были три или четыре круглых холма. Обогнув их и углубившись на равнину, мы увидели в горах за ними широкую щель. Сквозь эту щель струились лучи солнца, бросая желтый свет на конец долины. В этом свете кристаллы соли, поднятые ветром, мириадами плыли в воздухе.
   Когда мы спустились, я заметил, что предметы кажутся совсем не такими, какими они виделись сверху. Словно по волшебству, все снежные вершины исчезли. Перед нами лежали зеленые поля, росли высокие деревья, покрытые роскошной зеленой листвой!
   – Тополя! – воскликнул охотник, увидев далекие заросли.
   – Такие высокие здесь… черт возьми! – произнес другой.
   – Там вода, парни! – сказал третий.
   – Да, точно! В сухой прерии такое не может расти. Смотрите! Вон там!
   – Ей-богу, там дом!
   – Дом? Один, два, три. Да там целый город, а не одна хижина! Джим, посмотри туда! Черт побери!
   Я ехал впереди с Сегеном, отряд растянулся за нами. Я уже какое-то время, задумавшись, смотрел на поверхность, на это снежно-белое цветение и слушал, как хрустят копыта лошади на этих наслоениях. Но эти восклицания заставили меня поднять голову. И то, что я увидел, заставило меня резко остановить лошадь. Сеген сделал то же самое, и я увидел, что остановился весь отряд.
   Мы только что обогнули большой круглый холм, который закрывал нам вид на щель впереди. Щель теперь находилась прямо перед нами; и у ее основания с южной стороны поднимались стены города, большого города, судя по размерам и масштабам зданий. Мы видели колонны храмов, двери, ворота, окна, балконы, парапеты и шпили. Над крышами поднималось множество башен, а посредине было похожее на храм сооружение, с массивным куполом, возвышающимся над всеми остальными.
   Я, не веря своим глазам, смотрел на это странное явление. Это сновидение, воображение, мираж! Да! Это мираж!
   Нет! Никакой мираж не может создать такую совершенную законченную картину. Там крыши, каминные трубы, стены, окна. Дома, окруженные парапетами, с регулярными зубцами и амбразурами. Это реальность! Там должен быть город!
   Неужели это Сиболо испанского падре? Увиденный им город с золотыми воротами и отполированными башнями? Может быть, легенда об этом бродячем священнике правдива? Никто ведь не проникал в район, в котором, как утверждал священник, существует золотой город Сиболо.
   Я видел, что Сеген удивлен не меньше меня. Он ничего не знает об этой земле. И никогда не видел такой мираж.
   Какое-то время мы сидели в седлах, испытывая странные чувства. Идти вперед? Да! Мы должны добраться до воды. Мы умираем от жажды; и под влиянием этой потребности мы двинулись вперед.
   Не успели мы проехать несколько ярдов, как все охотники одновременно вскрикнули. Перед нами возник новый объект – ужасающий объект. У основания горы появилась цепочка темных фигур. Это были всадники!
   Мы сжали бока лошадей коленями; все остановились, как один человек.
   – Индейцы! – воскликнули несколько человек.
   – Да, должно быть, это индейцы, – сказал Сеген. – Никого другого здесь быть не может. Индейцы? Нет! Таких никто никогда не видел! Смотрите: это не люди! Смотрите: у них огромные лошади, длинные ружья. Это гиганты!
   Охотники за нами вскрикивали от ужаса.
   Может, это обитатели города? Удивительные пропорции в отношении всадников и их гигантских лошадей.
   Какое-то время я, как и остальные был охвачен ужасом. Но совсем недолго. Я кое-что неожиданно вспомнил. Вспомнил о горах Гарц и об их демонах. Я понял, что перед нами оптическая иллюзия, создание миража.
   Я поднял руку над головой. Передний гигант повторил мое движение.
   Я пришпорил лошадь и поскакал вперед. Он тоже – поскакал мне навстречу. После нескольких шагов я миновал угол отражения, и теневой гигант исчез.
   Охотники проехали за мной, они тоже миновали угол отражения, и призрачное войско пропало.
   Исчез и город; но мы видели множество уникальных нагромождений диабаза, проезжая по долине.
   Больше не были видны высокие рощи, зато в щели появилась зеленая полоска низких ив. Под их листвой что-то блестит на солнце, как листы серебра. Это вода! Перед нами приток Прието.
   Наши лошади заржали при этом зрелище; вскоре после этого мы выстроились на берегу и склонились к воде ручья.

Глава тридцать пятая
Золотая гора

   После такого тяжелого перехода необходим был более длительный отдых. Мы оставались у ручья весь день и всю следующую ночь. Но охотникам хотелось напиться из самой реки Прието, и на следующее утро мы вытащили колышки, к которым привязывали лошадей, и поехали в направлении реки. К полудню мы были на ее берегу.
   Это единственная река, протекающая через мрачные, бесплодные и неприветливые горы. Река проходит через них по многочисленным каньонам и протокам, которые чаще всего оказываются непроходимыми. Река черная и угрюмая. Где же золотые пески?
   Поехав какое-то время вдоль берега, мы остановились в том месте, где можно было добраться до воды. Охотники, ни на что не обращая внимания, стали по крутым утесам спускаться к воде. Но вряд ли для того, чтобы напиться. Они забирались в узкие пустоты, ползали между камнями, упавшими сверху. Набирали в руки грязь и промывали ее в своих чашках; раскалывали томагавками кварцевые камни, размалывали их между других камней. И не нашли ни крупицы золота. Либо вышли на реку слишком высоко, либо Эльдорадо находится еще северней.
   Промокшие, уставшие, злые, бормоча проклятия и выражая свое разочарование, они подчинились приказу двигаться дальше.
   Мы поехали вверх по течению, остановившись на ночь в таком месте, где лошади могли добраться до воды.
   Здесь охотники снова принялись искать золото и снова ничего не нашли. Мятежные голоса звучали громче. Страна золота перед ними, они не сомневались в этом. Главарь повел их от Сан Карлос, чтобы они разочаровались. Он знал, что так предотвратит задержку. «Ему наплевать на нас. Он хочет достичь только своей цели. Ему все равно, если они вернутся такими же бедняками, какими выехали. Больше у них никогда не будет такого шанса».
   Таковы были слова, украшенные непрерывными проклятиями и бранью.
   Сеген либо не слышал этого, либо не обращал внимания. Он был из тех, кто способен терпеливо ждать, пока не настанет время для действий. Как и все креолы, он горяч по характеру; но время и испытания выработали у него спокойствие и хладнокровие, которые необходимы главарю такого отряда. Но когда необходимо действовать, он становился тем, кого на западе называют «опасным человеком», и охотники за скальпами знали это. Он не обращал внимания на их недовольство.
   Задолго до рассвета мы снова сидели в седлах и двигались дальше, по-прежнему вверх по течению Прието. Ночью мы видели вдалеке огни и знали, что это поселки апачей. Мы хотели миновать эту местность так, чтобы нас не видели, и поэтому решили с наступлением дня скрыться за скалами и ждать следующей ночи.
   Когда рассвело, мы остановились в закрытом ущелье, и несколько человек поднялись наверх для разведки. Мы видели дым над далекими деревнями, но их мы миновали в темноте, и теперь, не оставаясь в укрытии, двинулись дальше по широкой равнине, поросшей полынью и кактусами. Вокруг нас со всех сторон возвышались горы. Они поднимались прямо от равнины и приобретали фантастические очертания, характерные для этой местности. Грандиозные вершины смотрели на плоскогорье в величественном молчании. Само плоскогорье тянулось до самого основания этих гор. Его определенно сформировала вода. Плоскогорье когда-то было дном древнего океана. Я вспомнил теорию Сегена об островных морях.
   Вскоре после рассвета мы подошли к индейскому броду. Здесь мы перешли реку с намерением оставить ее и двигаться дальше на восток.
   Мы остановили лошадей у воды, позволив им пить, сколько они хотят. Несколько охотников, опередив остальных, забрались на высокий берег. Мы услышали их возбужденные восклицания. Посмотрел вверх, мы увидели, что они стоят на вершине холма и возбужденно показывают на север. Неужели индейцы?
   Мы проехали вперед, и Сеген крикнул:
   – В чем дело?
   – Золотая гора! Золотая гора! – услышали мы в ответ.
   Мы торопливо поднялись на холм. И когда добрались до его вершины, увидели необычную картину. Далеко на севере что-то сверкало на солнце. Это была гора, и на ее склонах от основания до вершины камни блестели неотличимо от золота! Тысячи отражений плясали в солнечных лучах, слепя глаз. Неужели эта гора из золота?
   Охотники были все себя от радости. Это была та самая гора, о которой они часто говорили по вечерам у костров. Кто о ней не слышал, даже если не верил? Значит, это все-таки не сказка. Вот она перед ними во всем своем великолепии.
   Я посмотрел на Сегена. У него был наморщен лоб. И на лице выражение тревоги. Он, как и марикопа, понимал, что это иллюзия; Рихтер тоже это понял. И я знал. Я с первого взгляда узнал блеск селенита.
   Сеген понял, что у нас затруднение. Эта ослепительная галлюцинация находится далеко от нашего курса; но было очевидно, что ни приказ, ни уговоры не подействуют. Люди решили добраться до горы. Некоторые уже повернули в ту сторону лошадей и двигались в том направлении.
   Сеген приказал им вернуться. В ответ послышались брань, возражения, перебранки – короче, начался мятеж.
   Напрасно Сеген говорил о том, что нам необходимо двигаться к главному поселку индейцев. Напрасно напоминал, что за нами идет племя Дакомы; сейчас индейцы уже точно идут по нашему следу. Напрасно коко, доктор и я уверяли наших необразованных спутников, что они видят лишь блеск бесполезных горных пород. Люди были упрямы. Этот вид, отвечающий их давним надеждам, опьянил их. Они потерли способность разумно рассуждать. Они лишились рассудка.
   – Тогда в путь! – воскликнул Сеген, пытаясь сдержаться. – Вперед, безумцы, и убедитесь сами. Наша жизнь может быть ценой вашей глупости!
   Говоря это, он повернул лошадь и направился к сверкающей горе.
   Люди поскакали за ним, издавая громкие радостные восклицания.
   К концу долгого дневного перехода мы добрались до основания горы. Охотники соскакивали с лошадей и карабкались к сверкающим камням. Добрались до них. Стали раскалывать томагавками и рукоятями пистолетов, резать ножами. Отрывали слои слюды и стеклянистого селенита. В разочаровании и смущении бросали их под ноги и один за другим спускались на равнину со смущенным и рассерженным видом. Молча сели верхом и поехали за предводителем.
   Это бесполезное путешествие отняло у нас день, но утешало нас то, что индейцы, идущие по нашему следу, тоже должны будут сделать этот крюк.
   Теперь мы двигались на юго-запад, но, найдя недалеко от основания горы ручей, остановились здесь на ночь.
   После следующего дня пути на юго-запад Рюб узнал очертания гор. Мы приближались к большому поселку навахо.
   Эту ночь мы провели у притока Прието, текущего на восток. Обширная пропасть между двумя утесами обозначала дальнейший путь ручья. Когда мы остановились, проводник указал на этот проход.
   – Что это, Рюб? – спросил Сеген.
   – Видишь дальше ложбину?
   – Да, и что?
   – Там город индейцев.

Глава тридцать шестая
Навахо

   Был уже близок вечер следующего дня, когда мы приблизились к выходу из каньона.
   Дальше идти вдоль ручья было невозможно, так как в ущелье не было тропы. Необходимо было пересечь хребет, образующий южную границу пропасти. Вверх между низкорослыми пальмами вела отчетливая тропа, и мы, следуя за проводником, начали подниматься.
   Примерно с час мы поднимались по страшной дороге по самому краю пропасти; оказавшись наконец на вершине, мы посмотрели на восток. Мы достигли цели нашей экспедиции. Перед нами был поселок навахо!
   – Voila! Mira el pueblo! Это их город! Ура! – так восклицали охотники.
   – Боже! Наконец! – негромко произнес Сеген с необычным выражением лица. – Слава богу! Стойте, товарищи, стойте!
   Все натянули поводья, и мы сидели на усталых лошадях и смотрели на долину. Великолепная панорама – великолепная в любых обстоятельствах – лежала перед нами; но своеобразные обстоятельства, в которых мы на нее смотрели, еще обостряла нас интерес.
   Мы находились на западном краю продолговатой долины и смотрели на нее в длину. Это не такая долина, о которой говорит это слово в языке Испанской Америки, но равнина, со всех сторон огражденная горами. По форме она представляет собой эллипс, большой диаметр которого достигает двенадцати миль. Второй диаметр, короткий, – пять или шесть миль. Поверхность долины представляет собой зеленый луг, не прерываемый ни кустами, ни холмами. Похоже на спокойное озеро изумрудного цвета.
   Долину разрезает яркая извивающаяся линия – это хрустальный ручей.
   Но горы! Какие дикие, неприступные горы, особенно на северной стороне долины! Сплошной вздыбившийся гранит. При рождении этих гор природа, должно быть, была настроена воинственно; сам их вид свидетельствует о родовых муках планеты. Над страшными пропастями нависают огромные скалы; кажется, достаточно легкого прикосновения, и эти гигантские камни рухнут вниз. Мрачные пропасти открывают вход в глубокие темные дефиле, молчаливые, серьезные и насупленные. Тут и там почти горизонтально висят стволы чахлых деревьев, кедров и сосен, цепляющихся к утесам. В щелях между камнями растут уродливые кактусы и мрачно-зеленые креозотовые кусты, подчеркивая мрачность и угрюмость окружения. Такова южная граница долины.
   Посмотрите на северную сьерру! Здесь, по контрасту, иное геологическое строение. Взгляд не встречает ни одного гранитного камня. Тут и там высокие каменные груды сверкают белизной снега. Это горы молочного кварца. Здесь самые разнообразные вершины, обнаженные и сверкающие; утесы нависают над глубокими безлесными ущельями, а вершины, острые, как иглы, вздымаются в небо. Здесь тоже есть своя растительность, говорящая о пустыне и опустошении.
   Эти две сьерры сходятся в восточном конце долины. Мы стоим на пересекающемся хребте, закрывающем долину с запада, и именно с этой точки видим всю картину.
   Там, где на востоке кончается долина, мы видим темный фон у основания горы. Мы знаем, что это сосновый лес, но мы слишком далеко, чтобы разглядеть отдельные деревья. Из этого леса вытекает ручей; и на берегах этого ручья, у самой границы леса, мы видим множество необычных пирамидальных сооружений. Это дома. Это город навахо!
   Мы напряженно смотрим на него. Видим отдельные дома, хотя до них почти десять миль. У них странная архитектура. Некоторые стоят отдельно друг от друга, на их крышах террасы, и мы видим над ними вымпелы. Одно здание, больше остальных, кажется храмом. Оно стоит на открытом месте, и в бинокль мы видим на его крыше многочисленные фигуры – фигуры людей. На крышах и у парапетов меньших домов тоже люди, а ближе к нам на равнине тоже видны люди, они гонят животных, мулов и мустангов. Некоторые на берегах ручья, другие в воде.
   Несколько табунов лошадей, чьи пятнистые бока говорят об их породе, спокойно пасутся на открытой прерии. Стаи диких гусей, лебедей и журавлей летают над извивающимся ручьем.
   Солнце садится. Горы окрашены в цвета янтаря; кристаллы кварца сверкают на вершинах южной сьерры.
   Картина тихой красоты. Скоро, думал я, эта тишина будет прервана звуками опустошения и разрушения.
   Мы какое-то время смотрели на долину, никто ничего не говорил. Такая тишина предшествует принятию решения. В сознании моих спутников разные мысли, разные по интенсивности и по направленности – от неба до ада.
   Некоторые из этих мыслей святые. Люди напрягают зрение, надеясь увидеть вдалеке любимого человека: жену, сестру, дочь, а может, объект более глубокой страсти. Нет, это невозможно. Нет глубже страсти, чем у того, кто ищет своего любимого ребенка. Отцовская любовь – самая сильная страсть.
   Увы! У окружающих есть и другие эмоции, страсти темные и грешные. Яростные взгляды и устремлены на поселок. В некоторых жестокая месть, в других желание грабежа и добычи; а еще многие мечтаюти об убийствах! Во время всего путешествия день за днем я слышал об этом. Люди, которых разочаровала мечта о золоте, говорили о цене на скальпы!
   По приказу Сегена охотники отошли в тень под деревьями и начали торопливо совещаться. Как захватить поселок? Подойти днем мы не можем. Обитатели поселка увидят нас задолго до того, как мы подъедем, и скроются в лесу. Это приведет к поражению всю экспедицию.
   Может ли группа охотников проехать к восточному краю ущелья и помешать бегству? Не по равнине, потому что горы начинаются прямо с поверхности равнины, и нет ни холмов, ни тропы вдоль их оснований. В некоторых местах эти утесы прямо от равнины поднимаются на высоту в тысячи футов. От этой идеи пришлось отказаться.
   Можно ли повернуть на юг и выйти к поселку через лес? Так мы под прикрытием подобрались бы к самым домам. Спросили проводника, и он ответил утвердительно. Но этого можно достичь, только совершив объезд в пятьдесят миль. На это у нас нет времени, и от этой мысли тоже отказались.
   Значит, подходить к поселку нужно ночью. Это единственный практичный план; во всяком случае самый перспективный, обещающий успех. Он был принят.
   Сеген не хотел нападать ночью – только окружить здания и оставаться в засаде до утра. Так будут отрезаны все пути бегства, и мы были уверены, что сможем захватить пленных при свете дня.
   Люди легли на землю и, держа в руках уздечки, ждали восхода солнца.

Глава тридцать седьмая
Ночная засада

   Прошло несколько часов. Солнце за нами село, и кварцевые скалы окрашиваются в мрачные тона. На меловые утесы опускаются сумерки, но ненадолго. Наступает ночь.
   Мы длинной цепочкой спускаемся на равнину. Поворачиваем налево и движемся у подножия гор. Нас ведут скалы.
   Двигаемся мы осторожно, разговариваем только шепотом. Обходим камни, упавшие сверху. Выехав на открытое место, пришпориваем лошадей и движемся по равнине. Время от времени останавливаемся и совещаемся.
   Проехав десять или двенадцать миль, мы оказываемся у поселка индейцев. До него всего миля. Мы видим костры на равнине и слышим голоса тех, кто собрался вокруг костров.
   Здесь отряд разделился. Небольшая группа осталась, укрывшись в дефиле между камнями. Это те, кто охраняет пленного вождя и стадо мулов. Остальные под руководством Рюба движутся вперед; они обходят лес, оставляя время от времени группы из нескольких человек.
   Эти группы прячутся на своих местах, молчат и ждут сигнал горна, который прозвучит на рассвете.
//-- * * * --//
   Ночь проходит быстро и неслышно. Один за другим гаснут костры, и равнина окутывается тьмой безлунной ночи. По небу движутся темные тучи, предвещая дождь – редкое явление в этих местах. Издает дикую ноту лебедь, журавли пролетают над ручьем, и волки воют на окраинах спящего поселка. Слышен голос совы. Слышно хлопанье ее длинных крыльев среди светляков. Слышны удары копыт на равнине, шум срываемой травы и звон колокольчиков на стременах: лошади едят взнузданные. Время от времени что-то бормочет охотник, сражаясь во сне с врагом. Так проходит ночь. Таковы ее голоса.
   Они смолкают, когда начинается рассвет. Волки больше не воют; лебедь и голубой журавль молчат; козодой заполнил прожорливую пасть и сидит на вершине горной сосны; светляки исчезают, их прогоняет холодный воздух; лошади, съевшие траву, до которой могли дотянуться, спят стоя.
   В долину начинает проникать серый свет. Слегка блестят кварцевые горы. Рассвет приносит с собой свежий холодный воздух, который будит охотников.
   Один за другим они просыпаются. Дрожат и заворачиваются в одеяла. Они не отдохнули и кажутся бледными и осунувшимися. Серый рассвет окрашивает жуткими цветами их всклокоченные бороды и немытые лица.
   Немного погодя охотники свернули веревки, которыми привязывали лошадей, и прикрепили их к кольцам. Проверили ружья и зарядили их. Потом достали куски вяленого мяса и съели его сырым. И встали у лошадей, готовые садиться верхом. Но еще рано.
   В долине становится светлей. Голубой туман, висевший ночью над рекой, поднимается. Мы видим поселок. Мы можем проследить очертания домов. Какие это странные сооружения!
   Некоторые из них выше остальных: один, два, три, четыре этажа в высоту. Каждый из них представляет собой пирамиду без вершины. Каждый верхний этаж меньше предыдущего, крыша нижнего этажа служит террасой для верхнего. Они беловато-желтые – это цвет глины, из которой они построены. У них нет окон, но на каждом этаже есть ведущие наружу двери; от одного этажа к другому ведут лестницы, крепящиеся за стены. На самом верху древка, к которым прикреплены вымпелы. Это дома главных военных вождей и великих воинов племени.
   Теперь мы отчетливо видим храм. По форме он похож на дома, но выше и больше. На крыше высокое древко, и с него свисает вымпел с необычным рисунком.
   Вблизи домов мы видим коррали, в которых стоят мулы и мустанги.
   Свет становится сильней. Фигуры появляются на крышах и движутся по террасам. Это люди, одетые в какую-то висячую одежду, полосатую и похожую на платье. Мы узнаем одеяла навахо с чередующимися черными и белыми полосами.
   В бинокль мы видим эти фигуры отчетливей и можем определить их пол.
   Волосы у них падают на плечи и спускаются по спине далеко вниз. Большинство женщины и девушки. Много детей. Есть мужчины, старые и седовласые. Есть еще несколько мужчин, но они не воины. Воинов нет.
   Они спускаются по лестницам, перемещаются с террасы на террасу. Выходят на равнину и разжигают костры. Некоторые несут на головах глиняные сосуды – олла и спускаются к реке. Они идут за водой. Все они почти обнажены. Мы видим их коричневые тела, открытую грудь. Это рабы.
   Смотрите! Старик понимается на крышу храма, за ним идут женщины и дети, некоторые в белом, другие в ярких костюмах. Это девочки и мальчики, дети вождей.
   Наверх поднимается больше ста человек. Теперь они на самой высокой крыше. Там возле древка алтарь. Поднимается дым, блестит огонь; его разожгли на крыше.
   Слушайте! Пение и удары индейского барабана.
   Звуки стихают, все стоят неподвижно и смотрят на восток.
   – Что это значит?
   – Они ждут появления солнца. Эти люди поклоняются солнцу.
   Охотники, любопытные и заинтересованные, напрягают зрение, наблюдая за церемонией.
   Самая верхняя кварцевая вершина охвачена огнем. На нее упал первый луч солнца.
   Начинает желтеть вершина пониже. Все новые точки вспыхивают ярким сиянием. Лучи падают на лица поклоняющихся. Смотрите! Лица белые. Одно, два, три … много белых лиц, женских и девичьих.
   – О боже! Сделай это правдой! – воскликнул Сеген, опуская бинокль и поднося к губам горн.
   Над долиной звучит сигнал. Всадники слышат его. Они выезжают из леса и из дефиле в горах. Галопом скачут по равнине, расходясь при этом.
   Через минуту они образуют окружность, охватывающую город. Головы лошадей направлены внутрь, и мы едем вперед, сближаясь у стен.
   Табун мулов остался в дефиле; пленный вождь тоже там под охраной нескольких человек.
   Жители поселка услышали сигнал горна. Несколько мгновений они стоят неподвижно. Они видят разворачивающийся строй. Видят скачущих вперед всадников.
   Может, это шутка какого-то дружеского племени? Нет. Этот необычный сигнал – рог, он незнаком индейцам; но некоторые слышали его раньше. Они знают, что это боевая труба бледнолицых!
   Какое-то время ужас мешает им действовать. Они стоят, а мы приближаемся. Они видят бледные лица, необычное вооружение, лошадей в попонах. Это белый враг!
   Они начинают бегать с места на место, с улицы на улицу. Те, кто несет воду, бросают свои олла и бегут к домам. Поднимаются на крыши и поднимают за собой лестницы. Слышны крики, голоса мужчин, женщин и детей. У всех на лицах ужас, ужас в каждом движении.
   Тем временем наша линия приближается, мы уже в двухстах ярдах от стен. Мы на мгновение останавливаемся. Двадцать человек остаются в качестве арьергарда. Остальные, собравшись вместе, вслед за главарем скачут вперед.

Глава тридцать восьмая
Адель

   Мы направились прямо к большому зданию и, окружив его, остановились. Старики все еще стояли на крыше у парапета. Они были испуганы и дрожали, как дети.
   – Не бойтесь, мы друзья! – крикнул Сеген, говоря на незнакомом языке и делая знаки.
   Голос его не был слышен из-за продолжающихся криков.
   Он повторил слова и подчеркнуто повторил жесты.
   Старики толпились у края парапета. Один из них отличался от остальных. Его снежно-белые волосы спускались ниже пояса. В ушах и на груди висели яркие украшения. Он был во всем белом. Очевидно, это был вождь, потому что остальные повиновались ему. Он сделал жест, и крики прекратились. Потом он встал на парапет, словно собирался говорить с нами.
   – Амигос, амигос (друзья)! – воскликнул он по-испански.
   – Да, мы друзья, – ответил Сеген на том же языке. – Не бойтесь нас! Мы не причиним вам вреда!
   – Зачем нам причинять вред? Мы в мире с белыми пуэбло с востока. Мы дети Монтесумы, мы навахо. Что вам от нас нужно?
   – Мы пришли за нашими родственниками, вашими белыми пленницами. Они наши жены и дочери.
   – Белые пленницы? Ты ошибаешься! Те, кого ты ищешь, у племени апачей, дальше на юг.
   – Нет, они у вас, – ответил Сеген. – У меня точные сведения, что они здесь. Не задерживай нас! Мы издалека приехали за ними и без них не уйдем.
   Старик обратился к своим товарищам. Они тихо поговорили, обмениваясь жестами. Старик снова повернулся лицом к Сегену.
   – Поверь мне, сеньор вождь, – убедительно заговорил он, – тебя неверно информировали. У нас нет белых пленниц.
   – Тьфу! Проклятый старый лжец! – воскликнул Рюб, выходя вперед и снимая с головы шапку. – Видишь меня?
   Он показал индейцам свою голову без волос. Среди них послышались тревожные голоса. Седовласый вождь казался смущенным. Он знал историю этого скальпа!
   В рядах охотников тоже раздавались голоса. Подъезжая, они видели белые лица. Ложь их разозлила, защелкали взводимые курки.
   – Ты говоришь неправду, старик, – сказал Сеген. – Мы знаем, что у вас есть белые пленницы. Приведите их, спасете свою жизнь.
   – Быстрей! – крикнул Гэри, угрожающе поднимая ружье. – Быстрей, или я проделаю дыру в твоем старом черепе.
   – Терпение, амиго. Ты увидишь наших белых женщин, но они не пленницы. Они наши дочери, дети Монтесумы.
   Индеец спустился на третий этаж храма. Вошел в дверь, но вскоре вернулся, ведя за собой пять женщин в нарядах навахо. Это были женщины и девушки, и с первого взгляда было очевидно, что они испано-мексиканской расы.
   Однако нашлись те, кто их хорошо знает. Многие охотники узнали трех девушек, и девушки их узнали. Девушки нагибались через парапет, протягивали руки и издавали радостные восклицания. Охотники кричали им:
   – Пепе! Рафаэла! Джезузита! – ласково произносили они их имена. Призывали спуститься, показывали на лестницы.
   – Bajan, ninas, bajan! Aprisa, aprisa! (Спускайтесь, дорогие девушки! Быстрей, быстрей!)
   Лестницы лежат на верхней террасе. Девушки не могут их спустить. Прежние хозяева стоят рядом с ним, мрачные и молчаливые.
   – Спускайте лестницы! – снова кричит Гэри, угрожая своим ружьем. – Спускайте и помогите девушкам спуститься, а то я вас самих спущу!
   – Спускайте лестницы! Спускайте лестницы! – закричали другие охотники.
   Индейцы опускают лестницы. Девушки спускаются и в следующее мгновение оказываются в объятиях своих друзей.
   Две девушки остаются наверху, только три спустились. Сеген спешился и подошел к девушкам. Среди них не было той, из-за которой он волновался.
   Он поднялся по лестнице в сопровождении нескольких своих спутников. Поднимался с террасы на террасу, пока не оказался на третьей. Здесь он подошел к двум оставшимся девушкам. Взгляд у него был дикий, движения лихорадочные. Девушки, неверно поняв его намерения, отшатнулись. Они кричали от ужаса.
   Сеген обвел их взглядом. Инстинкт отца обманул его. Одна их девушек старше по возрасту, они слишком взрослая, другая грубая и похожа на рабыню.
   – Mon Dieu! Не может быть! – восклицает Сеген. – У нее есть знак, но нет нет, нет! Этого не может быть!
   Он хватает девушку за запястье. Разрывает рукав, и рука обнажается до плеча.
   – Нет, нет! – снова восклицает Сеген. – Ее здесь нет! Это не она!
   Он отворачивается от них. Бросается к старому индейцу, который испуганно отступает под его яростным взглядом.
   – Это не все! – громовым голосом восклицает Сеген. – Есть еще. Приведи их, старик, или я сброшу тебя на землю!
   – Больше белых скво нет, – отвечает индеец упрямо и решительно.
   – Ложь! Ложь! Ты ответишь своей жизнью! Поговори с ним, Рюб!
   – Проклятый старый скунс! Ты расстанешься со своими белыми волосами, если не приведешь ее! Где она? Молодая королева?
   – Al sur, – отвечает индеец, показывая на юг.
   – Oh! mon Dieu! mon Dieu! – восклицает Сеген на своем родном языке, выражая этим восклицанием свое горе.
   – Не верь ему, кэп! Я видел много индейцев, но такого лжеца, как этот старый паразит, не встречал. Ведь ты спрашивал его о других девушках?
   – Да, верно; он солгал. Но она… может, ее нет…
   – Нет. Ложь – его профессия. Он у них главный знахарь, всю жизнь жульничает. Эту девушку они называют Таинственной Королевой. Она много знает и помогает ему в его уловках при жертвоприношениях. Он не хочет ее потерять. Она где-то прячется. Она где-то в укрытии, это точно!
   – Ребята! – крикнул Сеген, бросаясь к парапету. – Берите лестницы! Обыщите каждый дом! выведите всех, старых и молодых! Выведите их на открытое место. Обыщите все углы. Верните мне мое дитя!
   Охотники бросились к лестницам. Забрали лестницы с большого здания, забрали остальные. Они перебегали от дома к дому и вытаскивали кричащих обитателей.
   В домах было несколько мужчин: оставшиеся воины, мальчики и «денди». Кое-кто из них сопротивляется. Все они убиты, оскальпированы и сброшены через парапет.
   Перед храмом под охраной собралась толпа – женщины и девушки всех возрастов.
   Взгляд Сегена занят, сердце горит желанием. Когда приводят новую группу, он осматривает лица. Тщетно! Многие девушки молодые и красивые, но все коричневые, как опавшая листва. Ее среди них нет.
   Я вижу, что три пленные мексиканки стоят со своими друзьями. Они должны знать, где она.
   – Расспросите их, – шепотом предлагаю я главарю.
   – Ха! Вы правы! Я об этом не подумал. Идемте, идемте!
   Мы сбегаем по лестницам и подходим к освобожденным пленницам. Сеген торопливо описывает объект своих поисков.
   – Должно быть, это Таинственная Королева, – говорит одна из девушек.
   – Да, да! – в волнении восклицает Сеген. – Она, Таинственная Королева!
   – Она здесь, в городе, – говорит другая девушка.
   – Где? Где? – спрашивает волнующийся отец.
   – Где? – повторяют девушки, обращаясь друг к другу.
   – Я видела ее сегодня утром, незадолго до вашего прихода.
   – Я видела, как он торопливо уводил ее, – говорит другая девушка, показывая на старого индейца. – Он ее спрятал.
   – Caval! – восклицает девушка. – Наверно, там, где estufa (печка)!
   – Estufa! Она там!
   – Там, где горит священный огонь. Где он делает свои заклинания.
   – Где это? Ведите меня туда!
   – Ay de mi! Мы не знаем, как туда пройти. Это тайное место, где ни жгут людей. Ay de mi!
   – Но, сеньор, это здесь, в храме, где-то под землей. Он знает. Только ему позволено входить туда. Carrai! Estufa – страшное место. Так говорят люди.
   Страшная мысль возникает в сознании Сегена. Может, его дочь уже мертва, может, умирает страшной смертью. Как и всех нас, его поражает злобное выражение лица старого знахаря. Типичное для индейца выражение – упрямая решимость скорее умереть, чем выдать то, что он знает. Выражение дьявольского коварства, характерное для всех людей его профессии во всех племенах.
   Преследуемый этими мыслями, Сеген бежит к лестницам и в сопровождении нескольких своих людей снова поднимается на крышу. Он бросается к лживому жрецу и хватает его за длинные волосы.
   – Веди меня к ней! – громовым голосом кричит он. – Веди меня к королеве, к этой Таинственной Королеве! Она моя дочь!
   – Твоя дочь! Таинственная Королева! – отвечает индеец, дрожа от страха за свою жизнь, но по-прежнему упрямо не желающий раскрывать тайну. – Нет, белый человек, она не твоя дочь. Она наша королева. Она дочь Солнца! Она дитя вождя навахо!
   – Не искушай меня больше, старик! Больше не смей, говорю я! Слушай! Если хоть один волосок упадет с ее головы, пострадаете вы все. Я не оставлю ни одного живого человека в вашем городе. Веди меня! Отведи меня к estufa.
   – К estufa! К estufa! – подхватывает несколько человек.
   Сильные руки хватают одежду индейца и его длинные волосы. Ножи, уже окровавленные, мелькают перед его глазами. Его тащат по крыше и спускают по лестницам.
   Он перестает сопротивляться, потому что видит, что сопротивление означает смерть. Его полуведут, полутащат, и он отводит в подземный этаж здания.
   Он идет по проходу между мохнатыми шкурами бизонов. Сеген идет за ним, не спуская с него глаз и не отнимая руку. Мы толпой идем за ними двумя.
   Мы идем по темным коридорам, спускаемся сложным лабиринтом. И оказываемся в тускло освещенном помещении. Перед нами и вокруг нас страшные изображения, таинственные символы ужасной религии! Стены увешаны чучелами и шкурами диких зверей. Мы видим яростный оскал гризли, морду белого бизона, голову росомахи, пантеры, прожорливого волка. Узнаем рога лося. Тут и там фигуры идолов, гротескные и чудовищные формы, вырезанные их дерева и из красного аргиппита пустыни.
   Слабо светит висячая лампа, а на brazero (жаровне) в центре помещения горит синее пламя. Это священный огонь; пламя, столетиями горящее перед богом Кецалькоатлем!
   Мы не останавливаемся, чтобы осмотреть эти объекты. От угольного дыма мы едва не задыхаемся. Бегаем в разных направлениях, опрокидываем идолов и срываем священные шкуры.
   По полу ползают большие змеи и шипят у наших ног. Наше нежеланное вторжение испугало и встревожило их. Мы тоже испуганы, потому что слышим характерный треск гремучих змей.
   Охотники подпрыгивают и бьют по змеям прикладами ружей. Они раздавили много змей на каменном полу.
   Мы слышим крики и шум. Страдаем от угольного дыма. Мы можем задохнуться. Где Сеген? Куда он исчез?
   Слышите? Крики. Это женский голос! И голоса мужчин!
   Мы бежим туда, откуда доносятся крики. Бежим мимо стен, увешанных шкурами. Мы видим Сегена. У него в руках женщина – девушка, прекрасная девушка, в золотой одежде с ярким плюмажем.
   Когда мы входим, девушка кричит и пытается вырваться. Сеген прочно держит ее, он разорвал один рукав ее платья. И смотрит на ее левую руку и прижимает девушку к груди.
   – Это она! Она! – кричит он голосом, дрожащим от чувств. – О боже, это она! Адель, Адель, ты не узнаешь меня? меня… твоего отца?
   Она продолжает кричать. Отталкивает его, протягивает руки к индейцу и умоляет его защитить ее!
   Отец умоляет ее страстными словами. Она не слушает его. Отворачивается от него, обнимает ноги жреца!
   – Она меня не узнает! О боже, мое дитя! Мое дитя!
   Сеген снова начинает умоляюще говорить, на этот раз на языке индейцев:
   – Адель, Адель! Я твой отец!
   – Ты? Кто ты такой? Ты белый человек, наш враг! Не трогай меня! Уходи, белый человек, уходи!
   – Дорогая Адель, не отвергай меня! Меня, твоего отца! Ты помнишь…
   – Моего отца! Мой отец – великий вождь! Он мертв. Теперь он мой отец. Солнце – мой отец. Я дочь Монтесумы! Я королева навахо!
   Когда она произносит эти слова, в ней что-то меняется. Она больше не сгибается. Она встает прямо. Перестает кричать и стоит в гордой и высокомерной позе.
   – О, Адель! – продолжает Сеген еще более искренне, – посмотри на меня! Посмотри! Неужели не помнишь? Посмотри на мое лицо! О, небо! Смотри! Я твой отец, Адель. Посмотри: вот портрет твоей матери! Посмотри на него! Посмотри, о, Адель!
   Говоря это, Сеген достает с груди миниатюру и показывает девушке. Это привлекает ее внимание. Она смотри на портрет, но не узнает его. Для нее это только любопытный предмет.
   Поведение Сегена, лихорадочное и умоляющее, поражает ее. Она смотрит на него как будто с удивлением. Но по-прежнему отвергает его. Очевидно, она его не узнает. Она утратила все воспоминания о нем и о прошлой жизни. Забыла язык своего детство, забыла отца, мать, забыла все!
//-- * * * --//
   Я не мог сдержать слезы, глядя на лицо своего друга, потому что таким привык его считать. Как человек, получивший смертельную рану, но все еще живой, он стоит в центре группы, молчаливый и подавленный. Голова его упала на грудь, щеки побледнели; в глазах такая боль, что в них невозможно смотреть. Я мог представить себе, что происходит в его сознании.
   Он больше не пытается уговаривать девушку. Не приближается к ней; стоит несколько мгновений неподвижно, не произнося ни слова.
   – Уведите ее! – наконец хрипло говорит он. – Уведите ее. Может, по божьей милости, она еще вспомнит.

Глава тридцать девятая
Белый скальп

   Мы вышли из ужасного помещения и поднялись на нижнюю террасу храма. Подойдя к парапету, я увидел сцену, заполнившую меня мрачными предчувствиями. Словно темное облако опустилось мне на сердце.
   Впечатление было неожиданное и в тот момент необъяснимое. Был ли причиной вид крови? Нет. Не может быть. Слишком часто видел я в последнее время кровь и привык к тому, как легко ее проливают. Отчасти, возможно, причина в этом, но были другие картины и звуки, вряд ли воспринимаемые зрением и слухом, но определенно воздействующие на сознание, вызывающие страх и тяжелые предчувствия. В воздухе какое-то злое электричество – не в природной атмосфере, а в моральной, – дошедшее до меня по каким-то загадочным каналам, еще не обнаруженным философией. Разве вам не приходилось ощущать присутствие гнева или других дурных чувств в людях, прежде чем вы услышите слова или увидите действия?
   Как дикие животные предчувствуют ураган, когда атмосфера еще ясная, так и я чувствовал, что приближается мрачная сцена.
   Возможно, мое предчувствие объясняется неожиданно воцарившимися тишиной и спокойствием. В мире морали, как и в мире природы, бывает тишина, предвещающая бурю.
   Перед храмом стояли женщины: женщины, девушки, дети, всего примерно двести человек. Одеты они были по-разному: некоторые завернулись в свои полосатые одеяла; другие в хлопчатобумажных носилках и платьях из телячьей кожи, выкрашенных в яркие цвета; была видна и цивилизованная одежда, которую носили дамы на Дель Норте, с оборками и воланами, вившимися вокруг ног веселых красавиц!
   Были и совершенно нагие, без фигового листочка.
   Все они индеанки, но более светлые и более темные; различался не только цвет кожи, но и лица. Были среди них старые и сморщенные, но было много молодых, благородной внешности и красивых.
   Они стояли группами. Кричать перестали, но я слышал, что они негромко разговаривают друг с другом.
   Я видел, что из ушей у них течет кровь! Кровь капала им на горло и на одежду.
   Одного взгляда было достаточно, чтобы понять причину этого. У них грубо сорвали золотые подвески.
   Вокруг них тоже группами и не верхом стояли охотники за скальпами. Они тоже негромко разговаривали. Необычные предметы на их телах привлекли мое внимание. В сумках и мешках видны украшения; на шее и на груди цепочки бус и куски сверкающего металла – золота. Все это украшения, снятые с женщин.
   С болью я видел и другие предметы. За поясом у многих были скальпы, свежие и окровавленные. Рукояти ножей и пальцы тоже красные, кровь и на руках, и взгляды у них мрачные.
   Картина отвратительная; вдобавок к этому тяжелому впечатлению черные тучи перевалили через край долины и своими непрозрачными массами повисли на горах. От вершины к вершине перелетали молнии, за ними следовали близкие оглушительные раскаты грома.
   – Приведите табун! – приказал Сеген, спускаясь по лестнице с дочерью.
   Приказ был отдан, и вскоре мулы под присмотром погонщиков растянулись по равнине.
   – Соберите все сухое мясо, какое сможете найти. Его нужно как можно быстрей упаковать.
   Со стен большинства домов свисали полоски вяленого мяса. Были также сушеные фрукты и овощи, стручковый перец чили, съедобные коренья и кожаные мешки, полные орехов и ягод аронии.
   Мясо вскоре принесли, и несколько охотников принялись помогать погонщикам упаковывать его.
   – Этого едва хватит, – сказал Сеген. – Рюб, отбирай своих пленных, – продолжал он, обращаясь к старому трапперу. – Больше двадцати мы взять не можем. Ты их знаешь: выбирай таких, которых легче всего обменять.
   Сказав это, главарь направился к табуну, ведя дочь с намерением посадить ее на одного из мулов.
   Рюб принялся выполнять приказ. Скоро он отобрал двадцать не сопротивляющихся пленников и отвел их в сторону, отдельно от других. Почти все они молодые девушки и мальчики-подростки; одежда и украшения говорили о том, что это дети вождей и воинов.
   Но этот отбор проходил не в тишине. Охотники собрались и говорили громко и недовольно.
   – Черт возьми! – воскликнул грубый и жестокий Киркер. – Тут достаточно женщин. Почему бы каждому не взять себе? Почему?
   – Киркер прав, – подхватил другой. – Я одну обязательно заберу с собой и позабавлюсь.
   – Но как ты собираешься кормить их в дороге? Если взять каждому с собой, мяса не хватит.
   – Да к черту мясо! – воскликнул второй говоривший. – Мы за четыре дня или даже быстрей доберемся до Дель Норте. Зачем нам с собой так много мяса?
   – Мяса нам хватит, – сказал Киркер. – Это все болтовня капитана. Если его не хватит, бросим женщин, возьмем с собой только самых красивых.
   Он сделал красноречивый жест, и страшно было смотреть на его жестокое выражение.
   – Ну, парни, кто скажет да?
   – Я за Киркера!
   – И я.
   – И я.
   – И я никого слушать не стану, – сказал жестокий охотник. – Делайте, что хотите, но я не намерен умирать с голоду посреди изобилия.
   – Верно, друг, верно!
   – Что ж. Думаю, первый сказал – первый выбирает. Таков закон гор; так что, старушка, я выбираю тебя. Пошли со мной!
   Говоря это, он грубо схватил за руку крупную красивую индеанку и потащил к табуну.
   Женщина кричала и сопротивлялась, но не из-за сказанного, потому что не поняла, но из-за жестокого выражения лица охотника.
   – Заткни свою пасть! – крикнул Киркер, продолжая тащить ее к мулам. – Я тебя не съем! Черт возьми! Не будь такой несговорчивой! Садись на мула!
   И с этими восклицаниями он посадил женщину на мула.
   – Если не будешь сидеть спокойно, я тебя привяжу. Видишь это?
   И он взмахнул своим лассо.
   Последовала ужасная сцена.
   Несколько охотников за скальпами последовали примеру своего жестокого товарища. Каждый выбрал понравившуюся девушку или женщину и потащил к табуну. Женщины кричали. Мужчины орали и бранились. Некоторые ссорились из-за девушки красивее других. Последовала стычка. Прозвучали проклятия и брань, ножи были обнажены, пистолеты взведены.
   – Бросим жребий! – крикнул кто-то.
   – Да, это честно! Жребий! Жребий! – закричали несколько человек.
   Предложение было принято, жребий бросили, и красавица дикарка стала собственностью победителя.
   В течение нескольких минут почти каждый охотник взял себе женщину.
   Не все охотники принимали участие в этом похищении сабинянок. Кое-кто не одобрял это из соображений человечности. Другие не хотели, чтобы их «отягощала скво». Но тем не менее они стояли в стороне и смеялись, глядя на эту сцену.
   Все это время Сеген с дочерью находился по другую сторону здания. Он посадил дочь на мула и накрыл ее плечи своим серапе. И готовил необходимые условия для ее путешествия.
   Наконец шум привлек его внимание; оставив дочь на попечении слуг, они торопливо прошел к передней части храма.
   – Товарищи! – воскликнул он, посмотрев на сидящих верхом пленниц и сразу поняв, что произошло. – Их слишком много! Это те, кого ты выбрал?
   Вопрос был адресован Рюбу.
   – Нет, – ответил тот. – Вот те, кого я выбрал.
   И он показал на отобранную им группу.
   – Этих ссади и посади на мулов тех, кого ты выбрал. Нам предстоит пересечь пустыню, и больше взять мы не можем.
   И, словно не замечая мрачных взглядов охотников, в сопровождении Рюба и еще нескольких человек принялся выполнять свой приказ.
   Недовольство охотников перешло в открытый мятеж. Люди обменивались свирепыми взглядами и начали выкрикивать угрозы.
   – Клянусь небом! – воскликнул один. – Я привезу свою девчонку или ее скальп!
   – Vaia! – воскликнул один из испанцев. – Да зачем вообще их брать? Они не стоят столько, сколько их скальп!
   – Снимем скальпы и оставим их! – предложил третий.
   – Я тоже так говорю!
   – И я!
   – Я с тобой!
   – Товарищи! – сказал Сеген, поворачиваясь к мятежникам; говорил он мягко и спокойно. – Вспомните ваше обещание. Посчитайте пленниц, как мы договорились. Я отвечаю за оплату всех остальных.
   – Можешь заплатить за них сейчас? – спросил кто-то.
   – Ты знаешь, что это невозможно.
   – Плати сейчас! Плати сейчас! – закричали сразу несколько.
   – Я говорю: деньги или скальпы!
   – Carajo! Да у капитана в Эль Пасо денег будет не больше, чем здесь. Где он их возьмет? Он не еврей и не банкир; для меня было бы новостью, что он вдруг разбогател. Где он тогда возьмет деньги?
   – Если не будет скальпов, cabildo (городской совет) денег не даст. Это точно.
   – Верно, Хосе! Ему деньги дадут не скорее, чем нам. А мы получим их сами, если покажем скальпы. Это мы можем.
   – Черт возьми! Да ему теперь на нас наплевать: ведь он получил, что хотел!
   – Да, точно. Он не пустил нас на Прието, где мы могли бы набрать золота!
   – Теперь он хочет, чтобы мы и от этого шанса отказались. Мы будем дураками, если послушаемся.
   В этот момент мне показалось, что я могу успешно вмешаться. Кажется, все, чего хотят мятежники, это деньги; во всяком случае так они объясняют свое недовольство; и я решил, чтобы не стать свидетелем назревающей драмы, пожертвовать своим состоянием.
   – Люди! – громко воскликнул я, чтобы, несмотря на шум, меня все услышали. – Если считаете, что меня можно выслушать, вот что я вам скажу. С последним караваном я послал в Чихуахуа свой товар. К тому времени как мы доберемся до Эль Пасо, торговцы вернутся, и в моем распоряжении будет вдвое большая сумма, чем та, на какую вы рассчитываете. Если поверите мне, я всем заплачу.
   – Черт возьми! Звучит хорошо, но что мы знаем о тебе и о твоем грузе?
   – Vaia! Птица в руках лучше двух в кустах!
   – Он торговец! Кто поверит ему на слово?
   – К черту его груз! Деньги или скальпы, деньги или скальпы! Вот что я скажу. Если не послушаете, парни, ничего не получите!
   Они попробовали кровь и, как тигр, хотели еще. У всех горели глаза, и отвратительно было смотреть на их зверские лица. Дисциплина, соблюдавшаяся до сих пор в отряде, совершенно исчезла; власти главаря бросали открытый вызов.
   С другой стороны стояли женщины, цепляясь друг за друга. Они не понимали речи мятежников, но видели угрожающие взгляды. Видели обнаженные ножи и слышали щелчки взведенных пистолетов и ружей. Они знали, что они в опасности, и цеплялись друг за друга, дрожа от страха.
   До этого момента Сеген продолжал распоряжаться посадкой пленниц на мулов. У него с самой встречи с дочерью был какой-то отвлеченный вид. Забота о ней как будто сделала его бесчувственным ко всему остальному.
   Когда Киркер кончил, а последним говорил именно он, манеры Сегена изменились быстро, словно вспышка молнии. Отбросив внешнее равнодушие, он вышел вперед перед своими людьми.
   – Только посмейте! – воскликнул он громовым голосом. – Только посмейте нарушить обещание! Клянусь небом! Первый, кто обнажит нож или ружье, умрет на месте!
   Наступила мертвая тишина.
   – Я дал клятву, – продолжал Сеген. – Если господь вернет мне мое дитя, эта рука больше не будет окрашена кровью. Пусть кто-нибудь заставит меня нарушить эту клятву, и клянусь небом, его кровь будет первой, запятнавшей ее!
   Толпа недовольно загудела, но никто не выступил открыто.
   – Ты трусливый негодяй, со всем своим хвастовством, – продолжал Сеген, поворачиваясь к Киркеру и глядя ему в глаза. – Убери нож! Быстрей! Или клянусь богом в небе, я прострелю твое подлое сердце!
   Сеген достал свой пистолет; было очевидно, что он исполнит свою угрозу. Он словно стал выше, глаза его сузились и сверкали, и Киркер съежился под его взглядом. Он понял, что, если не послушается, его ждет смерть; с мрачным видом он сунул нож в ножны.
   Но мятеж еще не было подавлен. Таких людей завоевать нелегко. Яростные восклицания продолжались; мятежники снова подбадривали друг друга возгласам.
   Я встал рядом с вождем, достав и подготовив к стрельбе пистолеты, решив до самой смерти оставаться с ним. Еще несколько человек сделали то же самое; среди них были Рюб, Гэри, тореадор Санчес и марикопа.
   Противостоящие друг другу группы были почти равны, и если бы началась схватка, последствия были бы ужасными; но в этот момент показался объект, который сразу заставил забыть о вражде. Показался враг!
   На западной границе долины мы увидели темные фигуры, выходящие на равнину. Их были сотни! Они были еще далеко, но опытный взгляд охотников с первого взгляда узнал их. Это всадники, индейцы; это наши преследователи навахо!
   Они скакали галопом и растянулись по равнине, как стая охотничьих псов. Очень скоро они будут рядом с нами.
   – Вон там, – воскликнул Сеген, – вон там достаточно скальпов для вас, но позаботимся о своих. К лошадям! Уезжаем вместе с табуном. Я сдержу свое слово после окончания похода. Все верхом, мои храбрые друзья, все верхом!
   Эта речь была произнесена примирительным тоном, но она не понадобилась, чтобы поторопить охотников. Они слишком хорошо понимали опасность. Они смогут выдерживать нападение среди домов, но только до подхода основного племени. Они знали, что тогда никто из них не останется в живых. Оставаться в городе и сопротивляться – безумие; об этом и думать не стоит. Через мгновение все были в седлах; мулов с пленными и продовольствием гнали к лесу. Мы предполагали пройти чрез дефиле, выходящее на восток; другой путь отступления отрезан приближающимися всадниками.
   Сеген ехал впереди, ведя мула, на котором сидела его дочь. Остальные следовали за ним, беспорядочно растянувшись по равнине.
   Я покидал город одним из последних. Задержался я сознательно, опасаясь вспышки насилия; я намерен был, если в моих силах, помешать этому.
   «Наконец, – подумал я, – все уехали».
   Пришпорив лошадь, я поскакал за остальными.
   Проехав ярдов сто, я услышал за собой громкий крик. Остановив лошадь, я повернулся и посмотрел назад. Снова крик, дикий и свирепый, направил мое внимание на то место, откуда он исходил.
   На самой высокой крыше храма сражались два человека. Я узнал их с одного взгляда; я понял также, что это борьба насмерть. Один из них вождь-знахарь; это я понял, увидев его развевающиеся волосы. Его противника я узнал по одежде, обнаженным голеням и плотно прилегающей шапке. Это был безухий траппер!
   Схватка была недолгой. Начала ее я не видел, но стал свидетелем развязки. Когда я повернулся, траппер прижал противника к парапету и длинной мускулистой рукой нагнул его через край. Во второй поднятой руке он держал нож.
   Я видел блеск этого ножа; красная кровь полилась на одежду индейца; руки его пустились, он согнулся на стене, мгновение удерживал равновесие, потом с глухим стуком упал на нижнюю террасу.
   Снова дикий крик резанул мне слух, и охотник исчез с крыши.
   Я повернул лошадь, чтобы ехать дальше. Я понимал, что видел сведение каких-то старых счетов, осуществление жестокой мести.
   За мной послышался стук копыт, меня догнал всадник. Не поворачивая головы, я знал, кто это.
   – Говорят, это не кража, а честный обмен. Волосы за волосы. Черт возьми! Конечно, свои волосы не вернешь, но чувствую я себя лучше.
   Я удивленно повернулся, чтобы понять смысл его слов. И получил ответ, увидев, что, словно полоска белого льна, свисает у старика с пояса. Но это был не лен. Это были волосы. Это был скальп!
   По этой серебряной пряди стекали капли крови, а посредине походила широкая красная полоса. Это был след ножа траппера; здесь он снимал скальп!

Глава сороковая
Схватка в проходе

   Мы вошли в лес и по индейской тропе двинулись вверх по ручью. Шли так быстро, как позволял двигаться табун мулов. Через несколько трудных миль мы подошли к восточному краю долины. Здесь сьерра надвигается на реку, образуя каньон. Мрачное отверстие, такое же, как то, через которое мы прошли с запада, только внешне еще более страшное. В отличие от предыдущего прохода, здесь не было тропы, идущей вдоль русла. Выход преграждали высокие утесы, и пройти можно было только по самому руслу. Ручей мелкий. Во время наводнения он превращается в бурный поток; тогда с востока добраться до долины невозможно, но в этих местах, где почти не бывает дождей, такое случается очень редко.
   Мы, не останавливаясь, вошли в каньон и поехали по обломкам, огибая крупные камни, лежащие в русле. Высоко над нами, в тысячах футов, вздымались мрачные утесы. Огромные скалы нависали над ручьем; с них свисали чахлые сосны; в трещинах росли груды бесформенных кактусов и мескаля; их красочная, но угрюмая листва усиливала впечатление дикости.
   От окружающих масс камня в проходе было темно; но сейчас стало еще темней, чем обычно, потому что черные грозовые тучи окутали наверху утесы. В них с короткими промежутками сверкали молнии, отражаясь в воде у наших ног. Быстрые резкие удары грома катились над равниной, но дождя еще не было.
   Мы вслед за проводником торопливо двигались по ручью. Место опасное: вода, стремительно огибающая камни, едва не сбивала лошадей с ног, но выбора у нас не было, и мы продолжали двигаться, голосом и шпорами подгоняя лошадей.
   Проехав несколько сотен ярдов, мы добрались до начала каньона и выбрались на берег.
   – Теперь, капитан, – сказал проводник, показывая на выход из каньона, – вот самое подходящее место, чтобы остановиться. Мы можем здесь удерживать их сколько угодно.
   – Другой тропы, кроме этой, нет?
   – Нет даже щели, чтобы могла пробраться кошка. Если они захотят подойти с другой стороны, им нужно будет сделать обход в два дня.
   – Значит, будем обороняться здесь. Всем спешиться! Укрывайтесь за камнями!
   – Если примешь мой совет, кэп, надо мулов и женщин отправить вперед, и с ними нескольких человек; тех, у кого самые слабые лошади. Когда будем уходить, индейцы пойдут за нами. Если табун уйдет сейчас, сможет отойти далеко, и мы догоним его в прерии.
   – Ты прав, Рюб! Здесь мы не сможем оставаться долго. Кончится провизия. Вон та гора по нашему курсу?
   Сеген показал на заснеженную вершину горы, возвышавшуюся на востоке.
   – Если пойдем на старую шахту, пройдем мимо нее, кэп. К югу от этой горы есть тропа; я проходил там сам.
   – Хорошо. Группа пойдет к той горе. Я отправлю ее немедленно.
   Были отобраны двадцать человек на самых слабых лошадях. Охраняя табун и пленных, они сразу выехали в направлении горы со снежной вершиной. С ними отправился Эл Соль, чтобы присмотреть за Даконой и дочерью главаря. Остальные готовились защищать проход.
   Лошадей привязали в дефиле, и мы заняли позиции, с которых можно было стрелять по входу в каньон.
   Мы молча ждали приближающегося врага. Пока не слышно было воинственных возгласов, но мы знали, что преследователи близко, и стояли за камнями, напрягая зрение и глядя в темное ущелье.
   Трудно описать нашу позицию. Место, которое мы выбрали для обороны, уникально по своему строению. Вам необходимо знать его особенности, чтобы понять последующее.
   Извилистый ручей, пройдя по мелкому каменистому руслу, входит в каньон через щель, похожую на ворота, между двумя гигантскими порталами. Один из этих порталов – неожиданный конец гранитного хребта, второй – обособленная масса многослойного камня. За этими воротами ручей примерно на сто ярдов расширяется, и здесь его дно покрыто отдельными камнями и затонувшими стволами деревьев. Еще дальше утесы с двух сторон снова сближаются, так что здесь могут пройти в ряд только два всадника; дальше ручей снова расширяется, его дно заполняется камнями, огромными обломками, упавшими с гор.
   Место, которое мы занимали, находилось среди камней и стволов внутри каньона и ниже огромной щели, образующей вход в него. Мы выбрали эту позицию по необходимости, потому что дальше горы отступают, открывая доступ на открытое пространство, и у врага появляется возможность обойти нас, если мы позволим ему зайти так далеко. Необходимо было помешать этому, и мы решили защищать место, где русло снова расширяется. Мы знали, что ниже этого места выступающие скалы с обеих сторон окружают ручей, и там подняться от русла невозможно. Если мы сможем не допустить прорыва врага к более отлогому берегу, мы не дадим ему возможности продвигаться вперед. Враг может только отступить и направиться к западному выходу из долины, но это марш по крайней мере в пятьдесят миль. Во всяком случае мы сможем удерживать индейцев достаточно долго, чтобы табун смог уйти далеко вперед; потом, доверившись лошадям, мы пойдем следом ночью. Мы знали, что долго обороняться не сможем: недостаток продовольствия не позволит задерживаться здесь.
   По приказу нашего главаря мы спрятались за камнями. Над головами гремел гром, отдаваясь эхом в каньоне. Черные тучи, разрываемые яркими молниями, накрыли утесы. Крупные капли дождя, еще редкие, падали на камни.
   Как рассказывал мне Сеген, дождь, гром и молнии редки в этих краях; но когда они случаются, это происходит с яростью, характерной для бурь в тропиках. Природа, утратив привычную сдержанность, начинает яростную битву. Скопившееся электричество неожиданно лишается равновесия и пускается в кутеж, разрывая гармонию природы.
   Глаз опытного геолога сразу распознает характер местности. Страшные каньоны, глубокие овраги, расколотые берега ручьев, разрывы местности на плоскогорьях – все говорит о том, что это земля неожиданных наводнений.
   На востоке, в направлении к устью реки, мы видели яростную бурю. В этом направлении горы больше не были видны. На них падали потоки дождя, и мы слышали звуки текущей воды. И знали, что у нас скоро будет то же самое.
   – Что их задерживает? – услышал я чей-то голос.
   У преследователей было остаточно времени, чтобы догнать нас. Эта затяжка неожиданная.
   – Один бог знает! – последовал ответ. – Наверно, накладывают свежую боевую раскраску в городе.
   – Раскраску у них смоет. Берегите заряды, парни. Вот мой совет.
   – Черт возьми, да нас зальет!
   – Это здорово, парни! Ура! – крикнул старый Рюб.
   – Ты что, хочешь промокнуть, старик?
   – Именно этого я хочу!
   – Ну, ты знаешь больше меня. А я хочу знать, почему ты хочешь промокнуть. Хочешь помолодеть?
   – Если дождь будет идти два часа, – продолжал Рюб, не обращая внимания на последний вопрос, – нам не обязательно будет задерживаться здесь.
   – Почему, Рюб? – заинтересованно спросил Сеген.
   – Даже небольшой дождь, кэп, делает этот ручей непроходимым. Ура! Дождь идет к нам. Ура!
   Под восклицания траппера огромная черная туча надвинулась с востока, и ее крылья накрыли дефиле. Она была полна глухим грохотом, сменявшимся громкими раскатами; тучу прорезáли молнии. Из этой тучи дождь падал не каплями, но потоками, как и предсказывал траппер.
   Люди под струями дождя торопливо накрывали затворы ружей своими охотничьими рубашками и молчали.
   Другой звук между раскатами грома привлек наше внимание. Он напоминал грохот многих фургонов на гравийной дороге. Это копыта лошадей били по камням в русле ручья. Приближались навахо!
   Неожиданно этот звук прекратился. Индейцы остановились. Зачем? Может, чтобы провести разведку.
   Это предположение оказалось верным: через несколько минут над далекой скалой показался отчетливый красный объект. Это был лоб индейца, покрытый алой краской. Слишком далеко для выстрела, и охотники молча ждали.
   Потом появился еще один, и еще, и скоро много темных фигур перебегали от камня к камню, приближаясь к каньону. Наши преследователи спешились и подходили пешком.
   Наши лица не видны на фоне окружающих горных пород, и индейцы нас еще не обнаружили. По-видимому, они не знали, ушли ли мы дальше, и их авангард проводил необходимую рекогносцировку.
   Очень скоро передние индейцы перебежками добрались до выхода в каньон. Ниже этого места был большой камень, и на мгновение над ним показалась часть головы индейца. Сразу раздался выстрел полудюжины ружей, и голова исчезла; мгновение спустя у основания камня стал виден объект – коричневая рука индейца, лежащая ладонью вверх. Мы поняли, что наши свинцовые вестники добрались до цели.
   Преследователи ценой одного из своих воинов обнаружили наше присутствие и нашу позицию; мы увидели, что передовая группа индейцев отходит так же, как подошла.
   Те охотники, которые сделали выстрел, перезарядили ружья, и, по-прежнему скрываясь, продолжали наблюдать.
   Прошло немало времени прежде чем мы услышали звуки со стороны врагов; но мы знали, что они обдумывают план нападения.
   У них есть только один способ нанести нам поражение; вскарабкаться по скалам и схватиться врукопашную. При таком нападении самые большие потери они понесут от первого залпа. Они смогут добраться до нас, прежде чем мы перезарядим оружие; и так как их намного больше, решат судьбу боя своими длинными копьями. Мы это знали, но мы знали, что первый залп, если он верно направлен, обязательно остановит нападающих, и мы на это рассчитывали.
   Мы стреляли группами и могли сделать второй залп, если бы индейцы не отступили.
   Почти час охотники сидели под проливным дождем, старясь только, чтобы не отсырели затворы ружей. Вода грязными струями начала течь по каменным осыпям и, завихряясь у камней, покрыла весь проток, в котором мы стояли по голени. Выше и ниже нас, где ручей становился уже, вода текла с угрожающей скоростью.
   Солнце село, так по крайней мере казалось нам в ущелье. Мы все нетерпеливей ждали появления врага.
   – Может, они решили обойти нас, – предположил один.
   – Нет, они ждут ночи. Тогда попробуют снова.
   – Пусть ждут, – сказал Рюб. – Еще полчаса, или я ничего не понимаю в погоде.
   – Тсс! Тсс! – произнесли сразу несколько голосов. – Смотрите: они идут!
   Все взгляды были устремлены в проход. На удалении появилось множество темных фигур, заполнивших русло ручья. Это были индейцы, причем верхом. Мы поняли, что они нападут на нас. Это подтверждали их движения. Они двигались по двое в ряд и держали наготове луки, чтобы осыпать нас стрелами.
   – Внимание, парни! – сказал Рюб. – Сейчас они идут серьезно. Смотрите в прицелы и покажите им. Слышали меня?
   И тут же раздался одновременный крик двухсот голосов. Это был боевой клич навахо!
   Ответом были дикие приветственный вопли охотников и клич их союзников делаверов и шауни.
   Перед местом, где каньон сужается, индейцы ненадолго остановились, поджидая отставших. Потом, издавая новый клич, устремились в ворота.
   Их натиск был таким неожиданным, что несколько челок успели пройти в ворота, прежде чем раздался залп. Потом послышались звуки выстрелов: треск ружей, более громкие разряды испанских мушкетов; все это смешивалось со свистом стрел индейцев. С обеих сторон слышались ободряющие и вызывающие возгласы; слышны были и стоны, когда пуля или стрела касались плоти.
   Несколько индейцев упали после первого залпа. Какое-то их количество добралось до места засады, они пускали стрелы нам в лица. Но не все наши ружья были опустошены; и эти дикари падали с лошадей после следующего залпа.
   Основная масса индейцев скрылась за камнями; они готовились к новому наступлению. Для нас это был момент опасности. Наши ружья пусты, и мы не можем помешать индейцам выйти в ворота и выбраться на открытую местность.
   Я видел, как Сеген выхватил револьвер и побежал вперед, призывая тех, у кого есть такое оружие, последовать его примеру. Мы прибежали вслед за своим предводителем к самому входу в каньон и стояли в ожидании нападения.
   Оно скоро начнется: враг, разозленный многими неудачами, готов нас уничтожить, несмотря на цену. Снова мы услышали яростный военный клич, и с этим кличем дикари поскакали по ущелью.
   – Пора! – услышали мы голос. – Огонь! Ура!
   Пятьдесят пистолетов выстрелили почти одновременно. Передние лошади вставали на дыбы и падали, перегораживая проход. Те, что двигались дальше, гнали лошадей вперед. Лошади спотыкались о груды тел, вставали и снова падали, они топтали мертвых и живых. Индейцы выбирались и нападали на нас с копьями. Мы отбивались прикладами ружей, ножами и томагавками.
   Вода поднялась и пенилась у камней, ее сдерживала груда упавших лошадей. Мы по пояс были в прибывающей воде. Над головой гремел гром, молнии освещали наши лица, словно природа принимала участие в схватке!
   Крики, дикие и мстительные, продолжали звучать. Охотники отвечали на них своими возгласами. Покрытые пеной губы издавали проклятия; люди схватывались в объятиях, которые могли кончиться только смертью!
   Вода, собравшаяся у образовавшейся запруды, подняла тела лошадей, мешавшие ей, и бросила их в ворота. Сейчас на нас нападут все силы врага. Милостивое небо! Они собрались, а наши ружья пусты!
   В этот момент мы услышали новый звук. Не крики людей, не стрельба, не удары грома. Это был хриплый рев потока!
   Сзади послышался крик:
   – Бегите изо всех сил! На берег! На берег!
   Я повернулся и увидел, что мои товарищи с криками ужаса карабкаются на крутой берег. В тот же момент мой взгляд остановился на приближающемся объекте. В двадцати ярдах от того места, где я стоял, в каньон врывалась коричневая пенная масса. Это была вода, которая несла на своем гребне бревна и сорванные ветви деревьев. Как будто неожиданно прорвало какую-то большую дамбу, и я видел первую волну надвигающегося наводнения!
   У меня на глазах эта волна с пушечным грохотом ударилась о порталы входа в каньон и, отступив, поднялась на высоту в двадцать футов. И в следующее мгновение устремилась через проход.
   Индейцы в ужасе поворачивали лошадей и пытались уйти, я слышал их испуганные крики. Я вслед за товарищами побежал на берег. Вода, доходящая до пояса, мешала мне, но я с энергией отчаяния прыгал и барахтался, пока не добрался до безопасного места.
   Я едва успел подняться, как поток пронесся мимо нас со свистящим ревом. Я смотрел на него. Со своего места я мог смотреть в глубину ущелья. Индейцы скакали галопом, и я видел, как хвосты их лошадей исчезают за камнями.
   Тела мертвых и умирающих по-прежнему лежали в протоке. Это были не только индейцы, но и охотники. Видя приближающийся поток, кричали раненые. Товарищи звали нас, но мы ничего не могли сделать. Их, как перышки, подхватила наступающая волна и понесла со скоростью пули!
   – Там трое хороших парней! Черт возьми!
   – Кто они? – спросил Сеген, и люди стали осматриваться с вопросительным видом.
   – Один делавер, и Большой Джим Харрис, и еще…
   – Кто третий отсутствующий? Кто-нибудь может сказать?
   – Капитан, я думаю это Киркер.
   – Точно, это Киркер. Я видел его внизу. Дьявольщина! Они снимут с него волосы!
   – Да, ниже по течению они его выловят. Это точно.
   – Ну, и своих немало выловят! Будет гонка. Они доберутся до другого конца, хоть хвосты их лошадей промокнут.
   Тела товарищей говорившего унесло потоком за поворот каньона, и их не стало видно. Проток теперь был заполнен пенной желтой водой, бившейся о камни в стремлении идти вперед.
   Какое-то время опасность нам не грозила. Каньон стал непроходимым, и, со страхом и благоговением посмотрев на поток, мы повернулись и пошли к месту, где нас ждали лошади.

Глава сорок первая
Барранка

   Мы привязали лошадей на открытой равнине, вернулись в заросли нарубили дров и разожгли костры. Мы чувствовали себя в безопасности. Наши преследователи, даже если они сумели вернуться в долину, не могут добраться до нас, иначе как подняться в горы и идти кружным путем или ждать конца наводнения.
   Мы знали, что, если дождь прекратится, наводнение кончится так же внезапно, как началось; но буря продолжалась с неослабной силой и яростью.
   Мы могли вскоре догнать табун, но решили ненадолго задержаться у каньона, чтобы люди и лошади поели. Все нуждались в пище, потому что события предыдущих дней не давали возможности разбить настоящий лагерь.
   Вскоре под нависающими скалами горели костры; на ужин разогрели вяленое мясо и с аппетитом его съели. Закончив есть, мы в одежде, от которой шел пар, сидели вокруг костров. Несколько человек были ранены. Товарищи перевязали им раны: доктор уехал с табуном.
   Мы оставались у каньона несколько часов. Буря продолжалась, и вода поднималась все выше и выше. Это было именно то, чего мы хотели; мы с удовлетворением видели, как высоко поднялась вода; Рюб заверял, что она не спадет еще много часов. После этого мы решили продолжать путешествие.
   Была уже почти полночь, когда мы отвязали лошадей и выступили. Дождь частично смыл след, оставленный Эл Солем и его группой, но людям, которые сейчас шли по этому следу, не нужны дорожные указатели, и Рюб, ставший нашим проводником, вел лошадь быстрым шагом. Через промежутки молнии освещали следы мулов, и заснеженная вершина на горизонте продолжала манить нас.
   Мы шли всю ночь. Через час после восхода у основания этой горы догнали табун мулов. Остановились в горном проходе и, затратив немного времени на завтрак, двинулись дальше по сьерре. Дорога из сухого ущелья вывела на открытую равнину, которая уходила на восток и юг за пределы видимости. Это была пустыня.
//-- * * * --//
   Не стану подробно описывать события нашего перехода через ужасную хорнаду. Они были примерно такими же, что мы испытали в пустыне к западу. Мы страдали от жажды; пришлось совершить без воды переход в шестьдесят миль. Мы шли по поросшей полынью равнине, и ни одно живое существо не нарушало окружавшую нас смертоносную монотонность. На горящих стеблях этой полыни мы готовили еду. Провизия кончилась, и один за другим вьючные мулы падали под ножами голодных охотников. Ночевали мы без костров; не решались разжигать их; преследователей не было видно, но мы знали, что они идут за нами. И шли мы с такой скоростью, чтобы они не могли нас догнать.
   Три дня мы шли на юго-восток. И вечером третьего дня увидели на восточной границе пустыни горы Мимбрес. Вершины этих гор хорошо известны охотникам; они и стали нашим проводником на следующий день.
   Мы приближались к горам по диагонали, потому что хотели пройти через старую шахту, когда-то принадлежавшую нашему главарю. Ему здесь все было знакомо. Я заметил, что постепенно по мере продвижения вперед его настроение улучшается.
   На закате мы добрались до начала Барранки дель Оро – широкой трещины, ведущей через равнину к покинутой шахте. Этот глубокий разрез, похожий на результат страшного землетрясения, тянется на двадцать миль. По обе стороны проходит тропа; с обеих сторон равнина подходит непосредственно к вертикальному обрыву в пропасть. Наш проводник знал ручей, расположенный с левой стороны трещины примерно на полпути к шахте, и мы направились туда с намерением разбить лагерь у воды.
   Все устали. Около полуночи мы добрались до ручья. Лошадей распрягли и привязали на равнине.
   Сеген решил, что здесь мы должны отдохнуть дольше обычного. Приблизившись к знакомым местам, он чувствовал себя в безопасности.
   Вдоль ручья росли молодые тополя и ивы, в зарослях мы разожгли костры. Еще один мул был принесен в жертву ради утоления голода; охотники, съев жесткое мясо, легли на землю и уснули. Только один всадник неподвижно и тихо стоял на карауле.
   Положив голову на седло, я лег у костра. Сеген с дочерью были недалеко от меня. Мексиканские девушки и индейские пленницы лежали на земле, завернувшись в накидки и полосатые одеяла. Все они спали; так во всяком случае казалось.
   Я устал не меньше остальных, но мысли не давали мне уснуть. Я думал о счастливом будущем. «Скоро, – думал я, – я избавлюсь от этих ужасных сцен; скоро смогу свободно дышать в обществе моей любимой Зои. Прекрасная Зоя! Не пройдет и двух дней, как я снова буду с тобой, прижму тебя к груди, поцелую твои пылкие губы, назову тебя любимой, моей собственной! Мы снова будем гулять по тропинкам тихого сада у реки; снова вечерами будем сидеть на заросших мхом сидениях; снова будем произносить слова, которые заставляют наши сердца биться во взаимном счастье! Зоя, чистая и невинная, как ангел! С какой детской невинность задала она вопрос: «Энрике, что значит жениться?» Ах, милая Зоя, скоро ты это узнаешь! Скоро я научу тебя. Скоро ты станешь моей, моей навсегда!
   Зоя! Зоя! Спишь ли ты? Или лежишь без сна? Видишь ли меня во сне? Жаждешь ли моего возвращения, торопишь ли его, как я? О, скорее бы прошла эта ночь! Не могу ждать остальных. Я могу без сна ехать дальше, ехать без устали!»
   Я видел освещенное огнем костра лицо Адели. Прослеживал черты лица сестры Зои: высокий благородный лоб, дуги бровей, изогнутые ноздри. Но в этом лице нет яркости, нет невинной улыбки. Волосы черные, кожа смуглая; в глазах дикость, вызванная, несомненно, многими жестокими сценами. Она прекрасна, но эта красота не такая возвышенная, как у моей суженой.
   Грудь девушки вздымалась и опускалась в неправильном ритме. Раз или два, пока я смотрел, она наполовину просыпалась и произносила несколько слов на индейском языке. Спала она тревожно и неровно.
   Во время перехода Сеген заботился о ней с тревогой и нежностью отца, но она отвечала на это равнодушием, иногда холодно благодарила. Трудно было понять ее чувства. Она всегда оставалась молчаливой и мрачной.
   Отец раз или два пытался оживить ее детские воспоминания, но безуспешно; с печалью в сердце он отказался от этих попыток.
   Я думал, что он спит. Но я ошибался. Внимательней посмотрев на его лицо, я увидел, что он с глубоким интересом смотрит на девушку и слушает, что она произносит. Выражение печали и тревоги на его лице тронуло меня до глубины сердца.
   Когда я смотрел на него, девушка произнесла несколько слов, непонятных мне, но среди них я узнал имя – Дакома!
   Я видел, что, услышав это, Сеген вздрогнул.
   – Бедное дитя! – сказал он, видя, что я не сплю. – Ее сны тревожны. Мне хочется разбудить ее, чтобы прогнать эти сны.
   – Ей нужен отдых, – ответил я.
   – Да, если это отдых. Слышите? Снова Дакома…
   – Это имя нашего пленного вождя?
   – Да. По их законам, они должны были пожениться.
   – Но как вы это узнали?
   – От Рюба: он узнал это, когда был пенником в их городе.
   – И вы думаете, она его любит?
   – Нет. Кажется, нет. Вождь-знахарь удочерил ее, и Дакома потребовал ее себе в жены. Ее должны были ему отдать на определенных условиях; но она его не любила, о чем говорят ее слова. Бедное дитя, какая необычная судьба ей выпала.
   – Через два дня ее страдания кончатся. Она вернется домой, к матери.
   – Ах! Если она останется такой, это разобьет сердце моей бедной Адели!
   – Не бойтесь, мой друг. Время восстановит ее память. Я слышал о таких случаях в селения на фронтире в Миссисипи.
   – Да, правда, таких было немало. Будем надеяться на лучшее.
   – Когда она вернется домой, то, что окружало ее в детстве, вернет ей память. Она сможет все вспомнить.
   – Надежда! Надежда!
   – Общество матери и сестры скоро заставит ее забыть о варварском прошлом. Не бойтесь! Она снова будет вашей дочерью.
   Я пытался утешить его. Сеген не отвечал; но я видел, что выражение боли и тревоги по-прежнему остается на его лице.
   И у меня на сердце было тяжело. Откуда-то возникали дурные предчувствия. Может, на меня действовали его мысли?
   – Как скоро мы доберемся до вашего дома на Дель Норте? – спросил я.
   Сам не понимаю, почему задал этот вопрос. Из страха перед преследующим нас врагом?
   – Послезавтра, – ответил он. – К вечеру. Да поможет мне небо застать их в благополучии!
   Я вздрогнул, услышав эти слова. Они сразу вызвали у меня тревогу. Вот истинная причина моих предчувствий.
   – Вы чего-то опасаетесь? – торопливо спросил я.
   – Да.
   – Чего? Или кого?
   – Навахо.
   – Навахо!
   – Да. Я в тревоге с тех пор, как увидел, что они направились на восток от Пиньона. Не могу понять, зачем они это сделали. Для того, что напасть на поселения к югу от тропа в Лльяносе? Если не это, они могут пройти в долину Эль Пасо, может, нападут на сам город. Одно обстоятельство может помешать им напасть на город: уход племени Дакомы; после этого они становятся слишком слабы; но тем больше опасность для небольших поселков к северу и к югу от города.
   Моя тревога была вызвана одним замечанием Сегена на ручье Пиньон. Во время путешествия по пустыне я время от времени думал о его словах; но он больше об этом не говорил, и мне казалось, что это замечание было не очень важным. Но я ошибался.
   – Возможно, – продолжал главарь, – жители Эль Пасо смогут защититься. Они делали это и раньше, и делали уверенней, чем другие поселения; поэтому их давно не грабили. Отчасти поэтому, отчасти благодаря нашему отряду, который давно защищает окрестности, и дикари это хорошо знают. Будем надеяться, что страх перед нами помешает им перейти хорнаду к северу от города. Если это так, наш дом в безопасности.
   – Да позволит бог, чтобы это было так, – сказал я.
   – Давайте спать, – добавил Сеген. – Возможно, мы зря опасаемся. Завтра мы пойдем без остановок, если выдержат лошади. Отдыхайте, мой друг: осталось мало времени.
   Сказав это, он положил голову на седло и закрыл глаза. И вскоре, как мне показалось, крепко уснул.
   А вот мне это не удалось. Сон не шел ко мне, и я метался с бьющимся сердцем и головой, полной мрачных картин. Контраст со светлыми мечтами, которым я только что предавался, делали мое состояние особенно болезненным. Я начал представлять себе сцены, которые могут происходить в этот момент: моя любимая в руках распутного дикаря; я знал, что индейцы юга не обладают той холодной сдержанностью, которая характеризует «лесных» краснокожих.
   Я представлял себе, что ее ведут в рабство; что она становится «скво» какого-нибудь жестокого дикаря; испытывая боль от таких мыслей, я встал и ушел в открытую прерию.
   Я бродил в полулихорадочном состоянии, не думая, куда иду. Должно быть, я ходил часами, не обращая внимания на время.
   Я отошел назад к краю барранки. Ярко светила луна, но мрачная пропасть, уходившая в землю у самых моих ног, тонула в тишине и темноте. Я ничего не мог разглядеть в ней.
   Я видел над собой лагерь и лошадей, но силы оставили меня, и, поддавшись усталости, я лег на самом краю пропасти. Усталость победила меня. Сон прогнал боль, и я уснул.

Глава сорок вторая
Враг

   Спал я с час или немного больше. Если бы мои сны были реальностью, они заполнили бы жизнь длиной в целый век.
   Наконец холодный утренний воздух разбудил меня. Луна зашла: я помнил, что она была на горизонте, когда я ложился. Но темно не было, и я мог видеть на далекое расстояние сквозь утренний туман.
   «Может, день начинается», – подумал я и посмотрел на восток. Так и есть: небо на востоке светлое; начинается утро.
   Я знал, что Сеген собирается выступить рано, и уже собрался вставать, как услышал голоса. Несколько восклицаний и топот копыт по поверхности прерии.
   «Они встали и готовятся выступать».
   С этой мыслью я сам встал и торопливо пошел к лагерю.
   Но не прошел и десяти шагов, как понял, что голоса слышны за мной.
   Я остановился и прислушался. Да, несомненно, я уходил от них.
   «Я неправильно определил направление на лагерь!»
   Я вернулся на край барранки, чтобы сориентироваться. Каково же было мое изумление, когда я понял, что шел в верном направлении и что звуки слышны с противоположного направления.
   Сначала я подумал, что отряд опередил меня и движется по маршруту.
   «Но нет, Сеген бы так не поступил. О, он послал группу искать меня. Это они».
   Я крикнул «Эй!», чтобы они знали, где я. Ответа не было; я крикнул снова, громче. Звуки сразу прекратились. Я понял, что всадники прислушиваются, и снова крикнул изо всех сил. Мгновенная тишина, потом множество голосов и топот скачущих ко мне лошадей.
   Я удивился тому, что никто из них не ответил на мой сигнал, но удивление сменилось ужасом, когда я увидел, что приближающийся отряд находится на другой стороне барранки!
   Прежде чем я пришел в себя от удивления, всадники были против меня и остановились на противоположной стороне пропасти. До них оставалось около трехсот ярдов, но теперь я отчетливо видел их сквозь туман. Всего было около ста всадников, и их длинные копья, их головы с плюмажами, их полуобнаженные тела с первого взгляда сказали мне, что это индейцы!
   Я больше не стал ни о чем думать и изо всех сил побежал к лагерю. Я видел, что всадники на противоположном краю неторопливым галопом следуют за мной.
   Добежав до лагеря, я увидел, что охотники садятся верхом. Сеген и еще несколько человек прошли на край и осматривались. Уходить они пока не собирались: противник при свете дня уже определил размер нашего отряда.
   Хотя врагов разделяет всего триста ярдов, нужно преодолеть двадцать миль, прежде чем они встретятся в бою. Поэтому Сеген и охотники пока считали себя в безопасности; было торопливо решено оставаться на месте, пока мы не узнаем, кто наши противники.
   Индейцы остановились на противоположном краю, они сидели в седлах и смотрели на нас. Казалось, наше появление их удивляет. Было еще слишком темно, чтобы они могли видеть наши лица. Однако быстро светлело; наша одежда и оборудование были опознаны; из-за пропасти донесся дикий воинственный клич!
   – Это племя Дакомы! – сказал кто-то. – Они пошли не по той стороне расщелины.
   – Нет, – воскликнул другой, – для племени Дакомы их слишком мало. Не больше ста.
   – Может, об остальных позаботилось наводнение, – предположил первый говоривший.
   – Нет! Как они могут пропустить наш след; он ясен, как следы фургонов. Это не они.
   – Кто тогда?
   – Это навахо. Их клич я узнаю и во сне.
   – Это племя главного вождя, – сказал подъехавший в этот момент Рюб. – Смотрите, вон и сам старый скунс! На пятнистой лошади.
   – Думаешь, это они, Рюб? – спросил Сеген.
   – Верно, как всемогущий господь, кэп.
   – Но где остальное племя? Это не все.
   – Они должны быть близко. Тише! Я слышу, они подходят!
   – Вон они! Смотрите, парни, смотрите!
   Сквозь поднимающийся туман на противоположной стороне стала видна темная группа всадников. Всадники скакали с криками и восклицаниями, как будто гнали стадо. Так и было. Когда туман совсем рассеялся, мы увидели табун лошадей, стада крупного рогатого скота и овец, на большое расстояние покрывшие равнину. За стадами верховые индейцы скакали взад и вперед, направляя животных вперед копьями.
   – Боже, какая добыча! – воскликнул один из охотников.
   – Да, они свою экспедицию совершали не зря. А мы возвращаемся такие же пустые, как вышли. Черт возьми!
   Я седлал свою лошадь и в этот момент вышел вперед. Но смотрел я не на индейцев и не награбленный скот. Другой объект привлек мое внимание, кровь у меня застыла.
   В тылу приближающегося отряда я увидел небольшую группу, отличающуюся от остальных. Легкая одежда, развевающаяся на ветру, говорила о том, что это не индейцы. Это женщины, пленницы!
   Их примерно двадцать человек, но меня охватили такие чувства, что я не думал об их количестве. Все они были верхом, всех охраняли индейцы; один индеец ехал рядом с каждой женщиной.
   С бьющимся сердцем переводил я взгляд от одной женщины к другой; но расстояние слишком велико, чтобы различать лица.
   Я повернулся к нашему руководителю. Он смотрел в бинокль. Я видел, как он вздрогнул, щеки его побледнели, губы конвульсивно задергались, и бинокль выпал из его руки на землю. С диким видом Сеген отскочил, воскликнув:
   – Mon Dieu! Mon Dieu! О, боже! Ты нанес мне удар!
   Я поднял бинокль, чтобы посмотреть самому. Но необходимости в этом не было: поднимая бинокль, я что-то увидел на другом берегу. Это была собака – Альп! Я направил бинокль и в следующее мгновение увидел лицо своей любимой!
   Она казалась так близко, что я едва сдержался, чтобы не позвать ее. Я видел ее бледные, прекрасные черты. Щеки у нее были мокрые от слез, и роскошные золотые волосы растрепанные свисали на плечи, доставая до холки ее лошади. Она куталась в серапе, и молодой индеец, ехавший рядом с ней на красивой резвой лошади, был одет в мундир мексиканского гусара!
   Я не смотрел на других женщин, хотя единственный взгляд показал, что в цепи пленниц едет и ее мать.
   Табуны лошадей и стада скота скоро прошли мимо, и пленницы вместе с охранниками оказались против нас. Их повели дальше по прерии, а воины остановились на краю пропасти.
   Наступил яркий день, туман рассеялся, два враждебных отряда смотрели через пропасть друг на друга.

Глава сорок третья
Новая беда

   Это была необычная встреча. Два отряда, состоящие из злейших врагов; каждый возвращается из земли другого, нагруженный добычей и ведущий с собой пленников! Отряды встретились на полпути и стоят на дальности стрельбы из мушкета, враждебно глядя друг на друга; но столкновение невозможно: между ними словно двадцать миль.
   На одной стороне навахо, с ужасом на лицах, потому что воины узнали своих детей. На другой стороне охотники за скальпами, многие из которых увидели среди пленниц врагов своих жен, сестер или дочерей.
   Они смотрят друг на друга, бросают враждебные и мстительные взгляды. Если бы они встретились в открытой прерии, сражались бы насмерть. Кажется, рука самого господа вмешалась, чтобы предотвратить безжалостное кровопролитие; если бы не пропасть, кровопролитие произошло бы обязательно.
   Не могу описать, что я чувствовал в этот момент. Помню только, что почувствовал прилив энергии, умственной и физической. До сих пор я был только пассивным свидетелем событий, связанных с нашей экспедицией; для активных действий у меня не было мотивов; теперь такой мотив был, он и вызвал прилив энергии отчаяния.
   Мне пришла в голову мысль, и я побежал, чтобы поделиться ею. Сеген приходил в себя от ужасного удара. Люди узнали причину его странного поведения и окружили его, некоторые пытались утешить. Мало кто из них знал о семейных делах главаря, но они слышали о его прежних несчастьях: о потере шахты и собственности, о похищении дочери. Теперь, когда стало известно, что среди пленниц его жена и другая дочь, даже сердца жестоких охотников были тронуты состраданием. Охотники издавали страстные восклицания и выражали решимость освободить пленниц или умереть при этой попытке.
   Я хотел поделиться такими же чувствами. Хотел назначить из своего небольшого богатства премию за преданность и храбрость, но видел, что более благородные мотивы опередили меня, и промолчал.
   Сеген казался довольным преданностью товарищей и начал проявлять свою прославленную энергию. Он снова надеялся. Все столпились вокруг него, предлагая советы и слушая его указания.
   – Если нас поровну, мы можем сажаться с ними, капитан, – сказал Гэри. – Их не больше двух сотен.
   – Точно сто девяносто шесть, – прервал его охотник. – Я сосчитал. Их столько.
   – Что ж, – сказал Гэри, – их немного больше, но численность мы уравняем с помощью ружей. Мне не приходилось давать по ним два залпа; три точно их прогонят.
   – Посмотри на местность, Билл. Сплошная равнина. Что будет с нами после первого залпа? С их луками и копьями у них преимущество. Черт возьми! Да они проколют нас, пока мы заряжаем.
   – Я не сказал, что мы встретимся с ними в прерии. Мы можем идти за ними, пока они не окажутся в горах, и спрятаться там за камнями. Это я и предлагаю.
   – Да. С такими стадами они от нас не убегут. Это точно.
   – Они не собираются убегать. Скорее всего они нападут на нас.
   – Именно этого мы и хотим, – сказал Гэри. – Мы пойдем туда и будем сажать в них пули, пока не набьем животы.
   Говоря это, траппер показал на горы Мимбрес, находившиеся в десяти милях от нас на восток.
   – Может, они будут ждать, пока их подойдет больше. У главного вождя гораздо больше людей. У Пиньона было больше четырехсот человек.
   – Рюб, где могут быть остальные индейцы? – спросил Сеген. – Я вижу местность до самой шахты, но на равнине их нет!
   – И не может быть, кэп. Тут нам повезло. Старый дурак послал отряд по другому следу. По неверному следу – за нами.
   – Почему ты считаешь, что они пошли по другой тропе?
   – Это можно объяснить, кэп. Если бы они что-то почувствовали, кто-нибудь на другой стороне отправился бы за остальными. Но никто никуда не отправился, как я вижу. Далеко.
   – Ты прав, Рюб, – сказал Сеген, которого предположение траппера подбодрило. – Что посоветуешь? – продолжал он. У него теперь появилась привычка в трудных случаях обращаться к старому трапперу за советом.
   – Что ж, кэп, дело сложное. Я еще сам не понял, что делать. Дайте мне несколько минут, и я отвечу, насколько смогу.
   – Хорошо, мы подождем. Ребята! Проверьте оружие. Все должно быть готово!
   Во время этого совещания, которое продолжалось всего несколько секунд, мы видели, что противник на той стороне занят тем же самым. Индейцы собрались вокруг вождя и, судя по их жестикуляции, тоже решали, что делать.
   Наше появление по другую сторону с детьми их главных воинов вызвало у них ужас; еще больше они боялись того, что не видели. Возвращаясь из успешного набега, отягощенные добычей, они ожидали пиров и веселья и вдруг поняли, что их обыграли в их же игре. Они поняли, что мы были в их городе. Они считали, что мы разграбили и сожгли их дома, убили их женщин и детей. Ничего другого представить себе они не могли, потому что именно этим были заняты сами и их суждение было основано на собственном поведении.
   Они видели, что наш отряд большой, способный защитить взятое – по крайней мере от них; они знали, что охотники за скальпами, с их огнестрельным оружием, превосходят равное количество индейцев.
   Им, как и нам, тоже следовало обсудить положение; и мы знали, что пройдет какое-то время, прежде чем они начнут действовать. Перед ними тоже была дилемма.
   Охотники исполнили приказ Сегена и молчали, ожидая совета Рюба.
   Старый траппер стоял в стороне, опираясь на свое ружье, которое держал обеими руками у жерла. Он достал затычку и смотрел в ствол, словно консультировался с каким-то оракулом, сидящим в его оружии. Это была одна из привычек Рюба, и все, кто его знал, ждали его улыбки.
   Через несколько минут молчаливых размышлений оракул как будто ответил ему, и Рюб, вернув затычку на место, подошел к главарю.
   – Билли прав, кэп. Если мы хотим одолеть этих индейцев, это нужно сделать в горах или в лесу. На прерии они нас снесут. Это решено. Что ж. Одно из двух. Если они пойдут на нас, мы должны встретить их там (говоривший показал на отрог гор Мимбрес); или мы должны будем идти за ними. Если так, то нужно заманить их в лес. Там они не так свободно себя чувствуют.
   – Но в таком случае что с провизией? Мы не пересечем без нее пустыню.
   – Ну, это нетрудно, кэп. Прерия суха, и заставить в панике бежать стадо скота так же легко, как стадо бизонов; так можно получить свою долю их добычи. Но есть большое затруднение.
   – Какое?
   – Боюсь, что на обратном пути мы можем встретиться воинами Дакомы, вот чего я боюсь.
   – Верно. Это очень вероятно.
   – Да, если они перегнали нас в каньоне, но я так не думаю. Они слишком хорошо знают наш след.
   Всем было ясно, что воины Дакомы могут вскоре присоединиться к главному вождю; опасения этого были видны на лицах всех. Племя, несомненно, преследует нас и скоро явится сюда.
   – Теперь, кэп, – продолжал старый траппер, – если все так и будет обстоять, нам придется сражаться. Но у меня есть надежда, что не придется тратить порох.
   – Как? Каким образом? – спрашивали Сеген и остальные.
   – А вот как, – ответил траппер, которого как будто раздражала собственное многословие. – Видите индейцев на той стороне?
   – Да, да! – торопливо ответил Сеген.
   – А это видите? – И говоривший показал на наших пленников.
   – Да! Да!
   – Те, что на той стороне, хоть кожа у них медная, но чувства те же, что у белых христиан. Они едят их иногда, это верно; но тут религиозные причины, которые мало кто может понять, я думаю.
   – И что это нам дает?
   – Да просто нужно вывесить белую тряпку и предложить обменяться пленными. Они поймут и договорятся, я уверен. Вон та красивая девчонка с длинными волосами – дочь главного вождя; я их специально для этого подбирал. К тому же у нас в плену Дакома и их королева. Они из-за них грызут ногти. Можем отдать вождю его дочь и поторговаться из-за королевы.
   – Я последую твоему совету! – воскликнул Сеген. В предвидении счастливого результата лицо его посветлело.
   – Но нельзя терять времени, кэп. Если подойдет племя Даконы, все, что я говорил, не будет стоить шкуры песчаной крысы.
   – Не будем терять ни минуты.
   И Сеген отдал приказ приготовить флаг мирных переговоров.
   – Надо, кэп, чтобы они получше рассмотрели, кто у нас есть. Они еще не видели ни Дакому, ни королеву. Они в кустах.
   – Верно! – ответил Сеген. – Друзья! Подведите пленных к краю барранки. Приведите вождя навахо. Приведите… мою дочь!
   Люди торопливо выполнили приказ; через несколько минут все захваченные дети, а также Дакома и Таинственная Королева стояли на краю пропасти. Серапе, в которые они кутались, с них сняли, и они стояли под взорами индейцев в своей обычной одежде. Дакома по-прежнему был в своем шлеме, а королева бросалась в глаза в богато расшитом платье. Их сразу узнали!
   Все индейцы закричали при этом виде своего дополнительного несчастья. Воины доставали из стремян свои копья и вонзали их в землю. Некоторые выхватывали из-за поясов скальпы, привязывали к остриям копий и грозили нам с края пропасти. Они поверили, что отряд Дакомы уничтожен, как убиты их женщины и дети; и грозили нам криками и жестами.
   Но посреди всего этого мы увидели передвижения самых главных воинов. Началось совещание.
   Оно кончилось. Группа воинов поскакала к пленным женщинам, которые оставались далеко в глубине равнины.
   – Великое небо! – воскликнул я, пораженный страшной мыслю. – Они хотят их убить! Быстрей с флагом!
   Но флаг не успели привязать к древку, как подвели пленных женщин. С них сняли накидки и подвели к краю пропасти.
   Это был только ответный жест, месть за причиненную боль; было очевидно, что дикари знают, что в их руках жена и дочь нашего главаря. Их поставили впереди, на самом краю барранки.

Глава сорок четвертая
Флаг перемирия

   Они могли избавить себя от хлопот. Мы и так испытали боль, но последующая сцена вновь обострила ее.
   До этого момента наши близкие не узнавали нас. Слишком большое расстояние для невооруженного глаза, а наши загорелые лица и истрепавшаяся в пути одежда служили хорошей маскировкой.
   Но инстинкты любви остры и быстры, и взгляд любимой упал на меня. Я услышал полный боли крик; две снежно-белых руки протянулись ко мне, и она без чувств упала на землю.
   В то же мгновение мадам Сеген узнала нашего главаря и позвала его по имени. Сеген крикнул в ответ, ласково попросил быть терпеливой и молчать.
   Еще несколько женщин, все молодые и красивые, узнали своих любимых и братьев, и последовала сцена, быть свидетелем которой очень больно.
   Но я смотрел только на нее. Я видел, что она пришла в себя от обморока. Видел, что дикарь в гусарском мундире спешился и унес ее в прерию.
   Я бессильно смотрел им вслед. Он обращался с ней ласково, и я почти благодарил его за это, хотя понимал, что это эгоистическая ласковость влюбленного.
   Вскоре она снова встала и побежала назад к барранке. Услышал через пропасть свое имя. Крикнул в ответ ее имя, но в этот момент мать и дочь были окружены охраной; их увели подальше.
   Тем временем приготовили белый флаг, и Сеген, держа его высоко, вышел вперед. Мы замолчали и с волнением следили, каким будет ответ.
   Среди толпившихся индейцев началось какое-то движение. Мы услышали голоса, услышали споры и поняли, что у них что-то происходит.
   Вскоре из толпы вышел рослый красивый индеец, держа в левой руке какой-то белый предмет. Это была выбеленная шкура детеныша оленя. В правой руке индейца было копье.
   Мы видели, как он привязал шкуру к лезвию копья и высоко ее поднял. Это был ответ на наш сигнал о мире.
   – Тишина! – обратился Сеген к охотникам, потом громко заговорил на языке индейцев:
   – Навахо! Вы знаете, кто мы. Мы побывали на вашей земле и заходили в ваш главный город. Нашей целью были поиски дорогих родственников: мы знали, что они в плену в ваших руках. Некоторых мы вернули, но многих найти не смогли. Чтобы вернуть и их, мы, как видите, взяли заложников. Мы могли бы увести больше, но решили, что этого достаточно. Мы не сожгли ваш город; мы не причинили вред вашим женам и дочерям, вашим детям. За исключением этих, наших пленниц, всех остальных вы найдете тем, где их оставили.
   Индейцы загудели. Это был гул удовлетворения. Они верили, что их поселок разрушен, а женщины убиты; и слова Сегена произвели необыкновенное впечатление. Мы слышали радостные восклицания; индейцы заговорили друг с другом. Потом снова наступила тишина, и Сеген продолжил:
   – Мы видим, что вы побывали в нашей земле. Как и мы, вы захватили пленниц. Вы краснокожие. Но краснокожие испытывают к своим родным те же чувства, что белые. Мы это знаем; поэтому я поднял флаг мира, чтобы все могли вернуть себе своих родных. Великий Дух будет доволен и даст удовлетворение нам всем; то, что у вас, дорого нам; то, что у нас, вы цените высоко. Навахо! Я сказал. Я жду ваш ответ.
   Когда Сеген кончил, воины собрались вокруг своего главного вождя, и мы слышали, что среди них начались споры. Очевидно, начались разногласия, но спор вскоре был окончен, и главный вождь, выступив вперед, отдал приказ человеку, державшему флаг. Тот громко ответил на речь Сегена:
   – Белый вождь! Ты говорил хорошо, и твои слова наши воины оценили. Ты просишь только того, что честно и справедливо. Обмен пленными будет приятен Великому Духу и удовлетворит наших воинов. Но откуда мы знаем, что твои слова правдивы? Ты говоришь, что вы не сожгли наш город и не причинили вреда женщинам и детям. Наш город далеко, наши женщины тоже, если они еще живы. Мы не можем спросить их. У нас есть только твое слово. Этого недостаточно.
   Сеген предвидел эту трудность и приказал вывести вперед одного из наших пленников, подростка, выглядевшего умным.
   В этот момент мальчик появился рядом с ним.
   – Спросите его! – крикнул Сеген, показывая на подростка.
   – А почему мы не можем спросить нашего брата вождя Дакому? Парень молод. Он может не понять нас. Нас больше устроит ответ вождя.
   – Дакомы не было с нами в городе. Он не знает, что там было.
   – Пусть Дакома ответит сам.
   – Брат! – сказал Сеген. – Ты зря нас подозреваешь, но ты получишь ответ.
   И он сказал несколько слов на языке навахо вождю, сидевшему рядом на земле.
   Говоривший на той стороне задал вопрос непосредственно Дакоме. Гордый индеец, казалось, был раздражен своим унизительным положением, в котором он оказался; гневно махнув рукой, он коротко и отрицательно ответил на вопрос.
   – Теперь, брат, – продолжал Сеген, – ты видишь, что я говорил правду. Задай тот же вопрос парню.
   Подростка спросили, сожгли ли мы город и причинили ли вред женщинам и детям. На это два вопроса он ответил отрицательно.
   – Что ж, брат, – сказал Сеген, – ты удовлетворен?
   Ответа не было долго. Воины снова собрались на совет и жестикулировали энергично и резко. Мы видели, что есть группа противников мирных переговоров; они, очевидно, считали, что нужно сражаться. В основном это была молодежь, и я заметил, что молодой воин в гусарском костюме был лидером этой группы.
   Если бы вождь не был глубоко заинтересован в результате, эта молодежь победила бы, потому что воины понимали, как будут презирать их соседние племена, если они вернутся без пленников. К тому же молодые воины хотели удержать пленниц. Они смотрели на дочерей Дель Норте и видели их красоту.
   Но мнение старших победило, и представитель индейцев снова заговорил:
   – Воины навахо обсудили услышанное. Они верят, что белый вождь сказал правду, и согласны обменять своих пленных. Чтобы это было сделано достойно и подобающе, они предлагают, чтобы каждая сторона выбрала по двадцать воинов, чтобы эти воины на виду у всех оставили свое оружие в прерии и отвели пленных к переходу через барранку у шахты; все остальные воины должны оставаться здесь, пока невооруженные воины не вернутся с обмененными пленными; тогда белый флаг будет опущен, и стороны будут свободны от договора. Так говорят воины навахо.
   Прошло какое-то время, прежде чем Сеген смог ответить на предложение. Оно казалось справедливым, но что-то в нем заставляло нас подозревать какую-то хитрость, и мы должны были обдумать предложение. Заключительные слова свидетельствовали о том, что индейцы намерены вернуть захваченных пленных, но мы этого не опасались: лишь бы они оказались по нашу сторону барранки.
   Казалось правильным, что пленников отведут к месту обмена невооруженные воины, и число двадцать казалось достаточным, но Сеген понимал, как поймут индейцы слово «невооруженные», и несколько охотников предлагали спрятать под охотничьими рубашками ножи и пистолеты. Нам казалось, что на противоположной стороне мы видим такие же маневры: наши противники прячут томагавки.
   Мы не могли возразить против предложенных мер; и, так как Сеген понимал, что время очень важно, он поторопился принять их.
   Как только об этом сообщили навахо, двадцать воинов, несомненно, отобранных заранее, вышли на открытую прерию, вонзили в землю копья и рядом с ними положили свои луки, щиты и колчаны со стрелами. Томагавков мы не видели, но знали, что они есть у каждого навахо. У них была возможность их спрятать, потому что большинство было в оборванной цивилизованной одежде – награбленной в результаты грабежа ранчо и гасиенад. Нас это не беспокоило, потому что мы тоже были достаточно вооружены. Мы видели, что отобраны очень сильные воины. По существу это были лучшие воины племени.
   Мы выбирали так же. Отобраны были Эл Соль и Гэри, Рюб и тореадор Санчес. В этой группе были и мы с Сегеном. Все остальные были трапперы и несколько делаверов.
   Двадцать человек вскоре были отобраны и, выйдя на открытое место, как сделали навахо, под взглядами врагов складывали ружья.
   Потом пленников посадили верхом и подготовили к переезду. Королеву и мексиканских девушек привели вместе с остальными.
   Последнее было хитростью со стороны Сегена. Он знал, что у нас достаточно пленников, чтобы обменять одного на одного; но, как и все, он понимал, что оставить королеву значит прервать переговоры, и может, вообще с ними покончить.
   Поэтому он решил взять ее с собой, надеясь договориться о ней на месте. Если это не получится, будет только один выход – оружие, и Сеген знал, что наша группа хорошо готова к этой альтернативе.
   Обе стороны наконец были готовы и по сигналу двинулись вдоль барранки в сторону шахты. Остальные оставались на своих местах, с ненавистью и недоверием глядя друг на друга через пропасть. Ни одна сторона не могла двинуться так, чтобы другая не увидела, потому что равнина по обе стороны от барранки была частями одного и того же горизонтального плато. Всадник, отделившийся от группы, был бы виден другой группе на много миль.
   Флаги перемирия продолжали развеваться, копья оставались вонзенными в землю, но каждая группа держала лошадей оседланными и взнузданными, готовыми выступить при первых же движениях другой группы.

Глава сорок пятая
Трудные переговоры

   Шахта находилась внутри барранки. Отверстия и раскопки, похожие на пещеры, покрывали стены ущелья по обе стороны. Дно между утесами было разрезано ручейками, журчащими меж камней.
   На берегах этих ручьев стояли старые плавильни и разрушенные дома шахтеров. Большинство без крыш, с рухнувшими стенами. Земля между ними грязная и засоренная. Много шиповника, растения мескаль и кактусов; все роскошное, разросшееся и колючее.
   Приближаясь к этому месту, дорога с обеих сторон барранки неожиданно опускается, обе тропы спускаются вниз и встречаются меж развалин.
   Увидев это, обе группы остановились и обменялись сигналами. После коротких переговоров навахо предложили, чтобы обе группы пленных оставались наверху, и каждую охраняли по два человека. Остальные, по восемнадцать с каждой стороны, должны спуститься на дно барранки, встретиться среди домов и, выкурив трубку мира, договориться об условиях обмена.
   Ни Сегену, ни мне это предложение не нравилось. Нам было очевидно, что в случае срыва переговоров (а мы почти ожидали этого), даже если наша группа одолеет другую, мы ничего не добьемся. Прежде чем мы сможем подняться по крутому склону и добраться до пленников навахо, два охранника уведут их; или (об этом мы боялись даже думать) перебьют их на месте. Мысль страшная, но ничего невероятного в ней не было.
   Больше того, мы знали, что трубка мира – это напрасная потеря времени; мы, как на иголках, ждали появления индейцев племени Дакомы.
   Но враг сделал предложение и упрямо настаивал на нем. Не выдавая своих планов, мы не могли ничего возразить и были вынуждены, хоть и неохотно, принять его.
   Мы спешились, оставили лошадей под присмотром охранников и, спустившись в ущелье, оказались лицом к лицу с воинами навахо.
   Их было восемнадцать отборных бойцов, рослых, широкоплечих и мускулистых. Лица их были мрачными и коварными. Ни одной улыбки; тот, кто в этот момент улыбнулся бы, солгал. В их сердцах была ненависть и стремление к мести во взглядах.
   Несколько мгновений обе группы молча изучали друг друга. Это не обычные враги; не было вражды, которая много лет настраивала бы их друг на друга; и встретились они по необычной причине и смотрели друг на друга, не держа в руках оружие. Взаимная необходимость заставила их мирно разговаривать, хотя это было скорее похоже на перемирие между львом и тигром, встретившиихся в лесных джунглях и стоявшими друг против друга.
   Хотя по соглашению оружия не должно было быть, обе группы были вооружены и знали это.
   Рукояти томагавков, ручки ножей, блестящие приклады пистолетов выглядывали из-под одежды охотников и индейцев. Никто не проявлял усилий, чтобы скрыть эти опасные игрушки, и они были хорошо видны обеим сторонам.
   Наконец взаимная разведка кончилась, и мы перешли к делу.
   Не было ни одного места среди сорняков и колючих кустов, где могли бы сесть для того, чтобы «покурить». Сеген показал на один из домов, глиняное сооружение в сравнительно неплохом состоянии, и несколько человек пошли осматривать этот дом. Когда-то он использовался как плавильня, и на полу лежали разбитые тележки и другие приспособления. Было всего одно помещение, не слишком большое, и посредине стояла печь, покрытая шлаком и пеплом.
   Двух человек назначили разжечь огонь в печи; остальные вошли и расселись на тележках и грудах кварцевой руды, лежавших в помещении.
   Я уже собирался садиться, как кто-то прыгнул на меня сзади с визгом, закончившимся лаем. Я повернулся и увидел собаку – Альпа. Вне себя от радости, пес вторично прыгнул на меня, и прошло какое-то время, пока я смог его успокоить и сесть.
   Все расселись на противоположных сторонах от огня, каждая группа расположилась вогнутой дугой по отношению к другой.
   Была тяжелая дверь, висевшая на петлях; и так как окон в доме не было, ее оставили открытой. Дверь открывалась внутрь.
   Вскоре разожгли огонь и заполнили табаком глиняную трубку мира. Трубку раскурили и в глубокой тишине передавали от одного к другому.
   Мы заметили, что в отличие от обычной привычки сделать быстро одну-две затяжки, индейцы курили долго и медленно. Мы знали, что это уловка, затягивающая церемонию, средство выиграть время. И мы – я говорю за себя и Сегена – нервничали и сердились из-за этой задержки.
   Когда трубка перешла к охотникам, она стала двигаться быстрей.
   Курение наконец кончилось, и начались переговоры.
   С самого начала переговоров я понял, что нас ждут трудности. Воины, особенно молодые, вели себя оскорбительно и вызывающие, и охотники не собирались это терпеть; они вообще не согласились бы на переговоры, если бы не исключительное положение, в котором оказался их главарь. Ради него они держались, как могли; но трут уже подожгли, и после нескольких искр он вспыхнет.
   Первый вопрос касался количества пленных. У врага их было девятнадцать, а у нас, не считая королеву и мексиканских девушек, двадцать один. Это к нашей выгоде, но, к нашему удивлению, индейцы заявили, что их пленницы взрослые женщины, тогда как наши дети, и двое детей нужно отдавать за одну взрослую женщину!
   На эту нелепость Сеген ответил, что мы не согласны, но, так как он не хотел удерживать никого из их пленных, он предложил обменять двадцать одного на девятнадцать.
   – Двадцать одного! – воскликнул один из воинов. – Да их у вас двадцать семь! Мы считали их на вашем берегу.
   – Шесть из тех, что вы считали, наши люди. Они белые и мексиканцы.
   – Шесть белых, – возразил дикарь. – Но их только пять. Кто же шестая? Может, это наша королева? У нее кожа светлей, чем у других. И белый вождь по ошибке принял ее за белую!
   – Ха! ха! ха! – рассмеялись дикари. – Наша королева белая! Ха! ха! ха!
   – Ваша королева, – серьезно сказал Сеген, – ваша королева, как вы ее называете, моя дочь!
   – Ха! ха! ха! – снова презрительным хором взревели они. – Твоя дочь! Ха! ха! ха!
   И все помещение звенело от их дьявольского смеха.
   – Да, – повторил Сеген громким, но дрогнувшим голосом, потому что видел, куда поворачивает дело. – Да, она моя дочь!
   – Как это возможно? – спросил воин, представлявший на переговорах племя. – Твоя дочь среди наших пленниц, мы это знаем. Она белая, как снег на вершинах гор. Ее волосы желтые, как золото на этих браслетах. У королевы темная кожа; среди наших племен много таких же светлых, как она, и волосы у не черные, как крыло стервятника. Что ты на это скажешь? Наши дети похожи друг на друга. Разве у вас не так же? Если королева твоя дочь, тогда та, что с золотыми волосами, не твоя. Ты не можешь быть отцом их обеих. Но нет, – сказал хитрый дикарь, возвышая голос, – королева не твоя дочь. Она нашей расы, дитя Монтесумы, королева навахо!
   – Королеву должны вернуть нам! – воскликнули несколько воинов. – Она наша! Мы должны получить ее!
   Тщетно Сеген повторял свои отцовские требования. Тщетно говорил о времени и обстоятельствах ее пленения самими навахо. Воины только восклицали:
   – Она наша королева! Она должна быть с нами.
   Сеген в красноречивых словах воззвал к чувствам старого вождя, дочь которого находилась в таком же положении; но было очевидно, что вождю не хватает власти, даже если есть желание, погасить разгорающуюся бурю. Молодые воины выкрикивали оскорбления, один из них заявил, что белый вождь сошел с ума.
   Они продолжали кричать и жестикулировать, говорили, что продолжат переговоры только при условии, что им отдадут королеву. Было очевидно, что какая-то таинственная связь объясняет эту их верность. Они даже меньше желали обменять Дакому.
   Их обвинения стали такими оскорбительными, что мы поняли: они хотят в конечном счете начать стычку. Ружья, которых они так боятся, отсутствуют; они были уверены в своей победе.
   Охотники не меньше их хотели боя и тоже были уверены в победе.
   Ждали только сигнала предводителя.
   Сигнал был дан, но, к их удивлению и разочарованию, это был призыв к миру!
   Сеген, повернувшись к ним и глядя вниз, потому что он стоял, тихо призвал их проявить терпение и молчать. Потом, прикрыв глаза рукой, он стоял какое-то время, словно в глубоком раздумье.
   Охотники верили в способности и храбрость своего главаря. Они знали, что он придумал какой-то план действий, и терпеливо ждали результатов.
   С другой стороны, индейцы не проявляли никакого нетерпения. Им было все равно, сколько пройдет времени, потому что они надеялись на племя Дакомы, идущее по нашему следу. Они сидели неподвижно, обменивались короткими фразами, и многие из них смеялись. Они были спокойны и нисколько не боялись схватки с нами. Действительно, если посмотреть на наши группы, можно было прийти к выводу, что при схватке один на один индейцы победят. Все они, за одним-двумя исключениями, ростом в шесть футов, большинство даже выше; в то время как большинство охотников не обладают крупными телами. Но трусов среди них не было.
   Навахо знали, что они хорошо вооружены для схватки вблизи. Знали они, и что мы вооружены. Ха! Они не знали, как мы вооружены. Они видели, что у охотников ножи и пистолеты; они считали, что после первого залпа это оружие ненадежное, а ножи не защита от их ужасных томагавков. Они не знали, что за поясом у нескольких из нас: у Эл Соля, Сегена, Гэри и меня самого – страшное оружие, самое страшное в близкой схватке – револьвер Кольта. Тогда это был новый патент, и ни один навахо не знал, как долго и смертоносно может стрелять такой револьвер.
   – Братья! – снова заговорил Сеген. – Вы не верите, что я отец девушки. Две пленницы, которых вы знаете как моих жену и дочь, ее мать и сестра. Это вы отрицаете. Если вы искренни, вы не можете отказаться от предложения, которое я сейчас сделаю. Пусть приведут сюда их и пусть приведут ее. Если она не узнает их, не признает свое родство, я отказываюсь от своего требования, и девушка сможет вернуться с воинами навахо.
   Охотники с удивлением выслушали это предложение. Они знали, что попытки Сегена пробудить воспоминания в девушке оказались безуспешными. Какова вероятность того, что она вспомнит мать? Но сам Сеген на это не надеялся, и недолго размышление убедило нас, что он что-то задумал.
   Он видел, что выдача королевы – непременное условие переговоров с индейцами; без выполнения этого условия переговоры прервутся, и его жена и дочь останутся в руках врагов. Он подумал о жестокой судьбе, которая ждет их в плену, тогда как она вернется, чтобы получить поклонение и доброе отношение. Для их спасения можно принести любую жертву; ее нужно отдать, чтобы спасти их.
   Но у Сегена был и другой план. Это был стратегический маневр, последний и решительный его резерв. Он видел, что, если сможет добиться, чтобы пленницы – его жена и дочь – оказались внизу среди домов, во время схватки их можно увести. И при этом можно спасти королеву. Такая альтернатива была подсказана отчаянием.
   Шепотом он передал это стоящим поблизости товарищам и попросил их о благоразумии и терпении.
   Когда было сделано это предложение, навахо встали и собрались в углу помещения, чтобы посовещаться. Говорили они тихо. Мы, конечно, не могли понять, что они говорят, но по выражению их лиц и по жестам мы видели, что они склонны принять предложение. Они знали, что королева не узнала в Сегене отца. Они внимательно наблюдали за ней, когда она ехала вниз с противоположного края барранки; они даже смогли общаться с ней сигналами, прежде чем мы помешали этому. Несомненно, она сообщила им, что случилось в каньоне с воинами Дакомы, и о вероятности их появления. Поэтому они не боялись, что она узнает мать. Ее долгое отсутствие, возраст, в котором она была похищена, ее последующая жизнь и ласковое обращение с ней давно стерли все воспоминание о детстве и о близких людях. Хитрые дикари это знали; и наконец после обсуждения, длившегося почти час, они вернулись на свои места и сказали, что согласны с предложением.
   Два человека, по одному от каждой группы, были посланы за тремя пленницами, и мы сидели в ожидании их появления.
   Вскоре их привели.
   Мне трудно описать последующую сцену. Встреча Сегена с его женой и дочерью; мое короткое объятие и торопливый поцелуй; всхлипывания и обморок моей любимой; встреча матери с давно потерянной дочерью; ее боль, когда она поняла, что призыв ее сердца не встречает ответа; негодующие и жалостливые взгляды охотников; торжествующие жесты и восклицания индейцев – все то создало картину, которая до сих жива и вызывает боль в моей памяти, хотя мне не хватает мастерства, чтобы описать ее.
   Через несколько минут пленниц под охраной двух человек вывели из дома, а остальные остались, чтобы продолжить переговоры.

Глава сорок шестая
Конфликт за закрытыми дверьми

   Это происшествие не улучшило настроение обеих групп, особенно охотников. Индейцы торжествовали, но не потеряли своего упрямства и высокомерия. Они вернулись к своему прежнему предложению. Наших пленниц взрослых женщин они будут обменивать одного на одного, за вождя Дакому они даже предложили отдать двух, зато хотели отдавать за двух наших одну свою пленницу.
   При таких условиях мы освободим только двенадцать мексиканских женщин; однако, видя, что индейцы непреклонны. Сеген наконец согласился на эти условия, если они позволят нам самим выбирать обмениваемых.
   К нашему удивлению и негодованию, они отказались!
   Мы больше не сомневались, чем закончатся переговоры. Воздух был пропитан электричеством гнева. Ненависть разжигала ненависть, в глазах всех горела жажда мщения.
   Индейцы мрачно смотрели на нас своими раскосыми глазами. В их взглядах было торжество: они считали себя сильней нас.
   По другую сторону сидели охотники, дрожа от двойного негодования. Я говорю «двойного». Мне трудно объяснить, что я имею в виду. Никогда раньше индейцы так не унижали их. Всю жизнь на основании собственного опыта они считали, что краснокожие уступают им в хитрости и храбрости; и положение, в котором они оказались, наполняло их, как я и сказал, двойным унижением. Как горький гнев высшего к вдруг начавшему сопротивляться подчиненному, господина к мятежному слуге, хозяина к избитому рабу, который вдруг повернулся и нанес ответный удар. Вот что чувствовали охотники.
   Я посмотрел на них. Ни раньше, ни позже не видел я у них такого выражения. Губы у них побледнели, зубы оскалены; щеки напряжены и бесцветны; глаза, выступающие их глазниц, казались приклеенными. Никаких движений, кроме гневного дергания мышц. Руки на груди в полурасстегнутых рубашках. Я знал, что их руки сжимают оружие; и они как будто не сидели, а наклонялись вперед, как пантера, готовая к прыжку.
   Последовало долгое молчание с обеих сторон.
   Его нарушил резкий крик снаружи – крик беркута!
   Мы бы не обратили на это внимания, зная, что такие птицы обычны в горах Мимбрес и часто залетают к ущелью; но нам показалось странным, что крик произвел такое впечатление на соперников. Эти люди не склонны к неожиданному проявлению эмоций; нам показалось, что их взгляды вдруг стали более смелыми и торжествующими. Может, это был сигнал?
   С минуту мы слушали. Крик повторился, и, хотя нам казалось, что кричит хорошо известная нам птица – белокрылый орел, нас одолевали дурные предчувствия.
   Вскочил молодой вождь в гусарском костюме. Он был самым буйным и злобным из наших противников. Рюб рассказал нам, что этот индеец отличается особой злобностью и распутством, однако обладает большой властью среди индейцев. Это он говорил, отказываясь от предложения Сегена, и скоро мы узнали причину этого отказа. Но мы и так об этом догадывались.
   – Почему, – заговорил он, глядя на Сегена, – почему белый вождь хочет выбирать среди наших пленниц? Он хочет вернуть желтоволосую девушку?
   Он помолчал, как будто дожидаясь ответа, но Сеген ничего не сказал.
   – Если белый вождь считает нашу королеву своей дочерью, разве он не захочет, чтобы ее сестра стала ее спутницей и вместе в ней вернулась в наши земли?
   Снова он замолчал, но, как и раньше, Сеген не ответил.
   Говорящий продолжил:
   – Почему бы не позволить желтоволосой девушке вернуться с нами и стать моей женой? Кто я такой, чтобы просить об этом? Я вождь навахо, потомок великого Монтесумы, сын нашего короля.
   Говоря это, дикарь высокомерно смотрел на всех.
   – А кто она, – продолжал он, – которую я прошу себе в жены? Дочь того, кого не уважают даже его собственные люди!
   Я посмотрел на Сегена. Я видел, как вздулись вены на его шее. Видел появившееся в глазах дикое выражение. Однажды я его уже видел. И понял, что кризис близко.
   Снова закричал орел!
   – Но, – продолжал дикарь, словно этот сигнал придал ему храбрости, – я больше не прошу. Я люблю эту белую девушку. Она будет моей; уже сегодня ночью она будет спать…
   Он не закончил предложение: пуля Сегена попала ему в центр лба. Я успел увидеть круглое красное отверстие, с синим кольцом от пороха, и индеец упал лицом вниз!
   Все вскочили. Индейцы и охотники встали, как один человек. Словно из одного горла, прозвучал вызывающий крик; и, словно схваченные одной рукой, появились ножи, пистолеты и томагавки. И в следующее мгновение началась схватка.
   О, какая яростная это была схватка! Все пистолеты выстрелили, все ножи сверкнули, все томагавки взвились в воздух – ужасная, ужасная схватка!
   Можно было ожидать, что после первой стычки противники отступят друг от друга. Ничего подобного! Первые удары были дикими и удачно парировались: у человека трудно отнять жизнь. Но что такое жизнь для таких людей?
   Мало кто упал. Некоторые отскочили после столкновения, раненые и окровавленные, но все еще сражающиеся. Начались схватки врукопашную; схватились несколько пар; противники в отчаянной борьбе насмерть пытались бросить друг друга на землю.
   Кое-кто бросился к двери, чтобы продолжить борьбу снаружи. Кое-кому это удалось; но толпа надавила на них, дверь закрылась, мертвые тела загородили выход; мы сражались в темноте.
   Но для нашей цели света было достаточно. С быстрыми промежутками сверкали пистолетные выстрелы, освещая ужасную картину. Свет освещал дьявольские лица, окровавленное оружие, фигуры лежащих людей, других людей, сцепившихся в смертельной схватке.
   Крики индейцев, не менее свирепые возгласы их белых врагов вначале продолжались; но голоса становились хриплыми, крики сменились стонами и проклятиями. Слышались резкие удары и глухой звук падения тел.
   Помещение заполнилось дымом, пылью и удушающей серой; сражающиеся задыхались.
   В самом начале схватки я извлек свой револьвер и принялся стрелять в лица индейцев. Я делал выстрел за выстрелом, некоторые просто наудачу, другие направлял в жертву. Я не считал выстрелы, пока щелканье стального бойка ударника не сообщило мне, что я истратил все шесть патронов в обойме.
   Стрельба заняла всего несколько секунд. Я машинально сунул пустой револьвер за пояс и, руководствуясь инстинктом, бросился к двери. Но прежде чем я смог добраться до нее, она закрылась, и я понял, что выйти невозможно.
   Я повернулся в поисках противника – долго искать не пришлось. В блеске пистолетного выстрела я увидел индейца, нападающего на меня с поднятым топором. До этого времени что-то мешало мне извлечь нож. Сейчас было уже поздно; подняв руки, чтобы отразить удар, я нырнул головой вперед.
   Я почувствовал, как острое лезвие скользнуло по моему плечу. Но рана была легкой. Он промахнулся, потому что я неожиданно успел наклониться. Инерция привела нас к столкновению, и в следующее мгновение мы схватились.
   Мы споткнулись о камень и несколько мгновений боролись, лежа на земле; никто не мог высвободить оружие. Снова встали, по-прежнему сцепившись в гневном объятии, снова с силой упали. Что-то задержало наше падение. Это что-то дрожало, оно с громким треском подалось, и мы упали, освещенные широкой полосой яркого света.
   Я был ошеломлен и ослеплен. Слышал за собой грохот, словно падают бревна. Но я не стал думать о причине этого: был слишком занят.
   Неожиданный толчок разделил нас, мы оба одновременно встали, снова сцепились и снова вместе упали. Мы дергались и извивались на земле посреди сорняков и колючих кактусов. Я с каждым мгновением становился все слабее, а мускулистый индеец, привыкший к таким схваткам, напротив, становился сильней. Трижды он бросал меня, но каждый раз я перехватывал его правую руку и предотвращал опускающийся удар. Падая, я сумел вытащить нож, но руки мои были прочно зажаты, и я не способен бы им пользоваться.
   Когда мы упали в четвертый раз, противник оказался подо мной. Полный боли крик вырвался из его рта; голова его дернулась, и он без сопротивления затих в моих руках!
   Я почувствовал, как ослабевает его хватка. Глаза его остекленели. Изо рта полилась кровь. Я увидел, что он умер.
   Меня это очень удивило, потому что я не успел его ударить. Я начал высвобождать из-под него свои руки; он не сопротивлялся. Но тут я увидел свой нож. Лезвие и рукоятка его были красными, красной была и сжимавшая его рука.
   Когда мы падали, я держал нож лезвием вверх. И мой противник упал на это лезвие!
   Я подумал о своей любимой и, высвободившись из рук дикаря, встал. Дом горел!
   Крыша упала на печь, и сухая дранка кровли вспыхнула. Люди отползали от огня, но не убегали. Нет! В свете пламени, в горячем дыму они продолжали сражаться, яростно, с пеной на губах, безумно!
   Я не пытался рассмотреть, кто они, эти не знающие усталости бойцы. Побежал, глядя по сторонам в поисках объекта своего волнения. Высоко наверху, на дороге, ведущей к пленницам навахо, я увидел женское платье. Это они! Всех трех вели по крутой тропе, каждую сопровождал один дикарь.
   Первым моим импульсом было бежать за ними, но в этот момент на холме появились пятьдесят всадников и галопом начали спускаться.
   Я понял, что идти следом было бы безумием, и повернулся, чтобы идти к другой стороне, где мы оставили наших пленников и лошадей. В это время с нашей стороны барранки прозвучал выстрел. Подняв голову, я увидел охотников, спускающихся верхом галопом; их преследовало множество свирепых всадников. Это был отряд Дакомы!
   Не зная, что делать, я несколько мгновений стоял на месте и наблюдал за преследованием.
   Охотники, достигнув дома, не остановились, но продолжали, отстреливаясь, скакать. Часть индейцев продолжала их преследовать, другие окружили дом и обыскивали развалины.
   Меня закрывали заросли кактусов, но я видел, что мое укрытие скоро будет обнаружено; опустившись на четвереньки, я пополз к утесу. Добравшись до него, я увидел поблизости вход в пещеру, в небольшую шахту, и заполз в него.

Глава сорок седьмая
Странная встреча в пещере

   Место, куда я заполз, было неправильной формы. С боков торчали камни, а между ними были выкопаны небольшие стволы, где шахтеры следовали за изгибами кварца. Пещера неглубокая: жила оказалась бедной, и ее забросили ради какой-то другой.
   Я продолжал ползти, пока не оказался в темноте; тогда я начал щупать стены. Нашел углубление, в которое смог забраться. Выглядывая оттуда, я видел, что происходит снаружи, на дне барранки, где растут кусты.
   Я не успел устроиться, как мое внимание привлекла сцена снаружи. Перед самым входом в пещеру два человека на четвереньках ползли между кактусами. За ними с полдесятка дикарей верхом на лошадях копьями прокалывали кусты, но этих двоих еще не видели. Двоих я легко узнал. Это были Годе и доктор. Последний был ближе ко мне; и, когда он карабкался по обломкам, что-то выскочило из-за камня прямо у него под рукой. Это был небольшой зверек из рода броненосцев. Доктор схватил животное и с довольным видом поместил в сумку, висевшую у него на боку. И все это время индейцы кричали и вопили всего в пятидесяти ярдах от него.
   Несомненно, животное принадлежало к новому виду, но ревностный натуралист не сообщил о своей находке миру. Не успел он снова протянуть руку, как крик индейцев сообщил, что его и Годе обнаружили, и в следующее мгновение они были копьями приколоты к земле и казались мертвыми.
   Преследователи спешились, собираясь оскальпировать их. Бедный Рихтер! С него сорвали шапку и взяли трофей, и теперь он лежал красным черепом к пещере – отвратительное зрелище!
   Подошел другой индеец и стоял над канадцем, держа в руке длинный нож. Хотя мне было жаль беднягу и не было настроения забавляться, я не мог не смотреть с любопытством на происходящее.
   Дикарь постоял, любуясь прекрасными кудрями, украшавшими голову жертвы. Он, несомненно, думал какое это будет прекрасное украшение. Он радовался, и по его движениям я видел, что он собирается отрезать всю голову!
   Несколько раз подпрыгнув, он наклонился и взялся за кудри: но не успел коснуться скальпа ножом, как волосы поднялись, обнажив белый, как из мрамора, череп!
   С криком ужаса дикарь уронил нож и попытался убежать, но зацепился за тело доктора. Крик привлек его товарищей; они спешились и подошли с удивленным видом. Один, храбрее остальных, поднял парик, и они стали его старательно осматривать.
   Потом другой прошел к сверкающему черепу и провел пальцами по его гладкой поверхности, удивленно восклицая. Индейцы попробовали надеть парик, поворачивая его по-разному. Наконец тот, что считал парик своей собственностью, стащил свой головной убор с плюмажем и надел себе на голову задом наперед парик; он стал гордо расхаживать, а кудри парика нависали ему на лицо.
   Конечно, сцена была любопытной и в других обстоятельствах позабавила бы меня. Было что-то невыразимо комичное в удивленных лицах актеров; но меня слишком поразила трагедия, чтобы я мог смеяться над фарсом. Меня окружало слишком много ужаса. Сеген, вероятно, мертв; она навсегда исчезла, стала рабыней жестокого дикаря. Мне самому грозила опасность: я не знал, скоро ли меня обнаружат и вытащат наружу. Но это как раз беспокоило меня меньше всего. Жизнь потеряла для меня ценность, и так я к ней и относился.
   Но даже когда перестает действовать воля, существует так называемый инстинкт самосохранения. В моем сознании начала возникать надежда, а с ней и стремление жить. Появлялись мысли. Я могу собрать сильный отряд, могу еще спасти ее. Да! Даже если пройдут годы, я этого добьюсь. Она никогда не забудет меня!
   Бедный Сеген! Как за один час рассеялись все его надежды! И он принес жертву собственной кровью!
   Но я не буду отчаиваться, даже если его судьба станет для меня предупреждением. Я подхвачу драму там, где он ее выронил. Занавес поднимется над новой сценой, и я со сцены не уйду, пока не достигну более радостного финала или, если это не получится, буду участвовать в развязке – в гибели или в мести.
   Бедный Сеген! Неудивительно, что он стал охотником за скальпами. Я теперь мог понять, какой была его ненависть к жестоким краснокожим. Я унаследую эту страсть.
   С такими торопливыми мыслями – потому что описанная сцена и последующие размышления заняли немного времени – я, оставаясь в своей нише, принялся разглядывать пещеру. Им может прийти в голову обыскать этот ствол.
   Рассматривая пещеру, я вдруг увидел предмет, который заставил меня с дрожью ужаса отпрянуть в глубину ниши. Сцена, которую я видел, была ужасна, но меня мог ожидать новый ужас.
   В глубокой тьме я различил два маленьких круглых блестящих объекта. Они не сверкали, а скорее зеленовато блестели. Я понял, что это глаза!
   Я в пещере с пантерой или с еще более ужасным зверем – медведем гризли!
   Первым моим импульсом было поглубже забраться в нишу, где можно спрятаться. Я так и сделал, пока спиной не уперся в камень. О том, чтобы убежать, я не думал. Это означало бы попасть из огня да в полымя, потому что индейцы по-прежнему были перед входом в пещеру. Больше того, моя попытка отступить может вызвать действия зверя, который, возможно, в этот момент готовится прыгнуть.
   Я принялся ощупью искать свой нож. Наконец достал его и, держа перед собой, ждал нападения.
   И все это время мой взгляд не отрывался от двух блестящих круглых объектов.
   Я видел, что эти глаза смотрят на меня, не мигая.
   Казалось, мои глаза приобрели собственную волю. Я не мог оторвать взгляд. Его удерживало какое-то ужасное очарование, и мне казалось, что в любое мгновение это очарование прервется и зверь набросится на меня.
   Я слышал, что жестокий зверь может подчиниться человеческому взгляду, и попытался с интересом посмотреть на своего визави.
   Какое-то время мы сидели, не двинувшись ни на дюйм. Я не видел тело зверя; круглые блестящие кружки были словно погружены в полную черноту.
   Они так долго оставались неподвижны, что я решил: их обладатель лежит в логове и на станет нападать, пока его что-нибудь не потревожит; может, до тех пор, пока не уйдут индейцы.
   Мне пришло в голову, что надо получше вооружиться. Я понимал, что нож против гризли бесполезен. Пистолет по-прежнему у меня за поясом, но он пуст. Позволит ли зверь мне его зарядит? Я решил попытаться.
   Не отрывая взгляда, я достал пороховницу и пистолет и, обнаружив, что то и другое в порядке, принялся заряжать. Делал я это медленно и осторожно, потому что понимал: зверь видит в темноте и в этом отношении имеет преимущество предо мной. Я пальцами нащупал порох, затолкал его в ствол, повернул цилиндр до нужной отметки и взвел курок.
   Когда пружина щелкнула, глаза дрогнули.
   «Сейчас он на меня набросится!»
   Я мгновенно положил палец на курок, но прежде чем смог его нажать, меня остановил хорошо знакомый голос.
   – Подожди! – воскликнул этот голос. – Я в темноте не могу видеть, что у тебя белая кожа. Подумал, может, какой-то индеец забрался. Да кто ты такой? Не Билл Гэри? Нет, Билли, это не ты.
   – Нет, – сказал я, приходя в себя от изумления, – это не Билл.
   – Я так и подумал. Билл быстрее узнал бы меня. Он узнал бы мои глаза, как я его. Бедный Билли! Боюсь, всех трапперов поубивали, а таких, как он, мало в горах.
   – Проклятие! – с яростным восклицанием продолжал тот же голос. – Вот что значит не иметь своего ружья. Если бы у меня было свое, я бы не прятался здесь, как опоссум. Но у меня нет ружья, и кобылы тоже; и сейчас у меня ни лошади, ни оружия. Остается надеяться только на удачу!
   Последние слова были произнесены с таким гневным шипением, что эхом отозвались по всей пещере.
   – Ты молодой парень, друг капитана, верно? – спросил говорящий, неожиданно меняя тон.
   – Да, – ответил я.
   – Я не видел, как ты заходил, иначе заговорил бы быстрей. У меня царапина на руке, я ее перевязывал, когда ты появился. А ты за кого меня принял?
   – Я подумал, что ты медведь гризли.
   – Ха! ха! ха! Хе! хе! хе! Я тоже так подумал, но потом услышал щелчок твоего пистолета. Хе! хе! хе! Если еще раз увижу Билла Гэри, заставлю его так смеяться, что у него живот заболит. Старого Рюба приняли за гризли! Ха! ха! ха! Хе! хе! хе! Хо! Хо! Хо!
   Старый траппер смеялся так, словно увидел какую-то очень забавную сцену, а ближайший враг находится в ста милях от него.
   – Сегена видел? – спросил я, желая узнать, возможно ли, что мой друг еще жив.
   – Я? Видел. Это было зрелище! Видел когда-нибудь горную кошку?
   – Видел, – сказал я.
   – Ну, так это был он. Он был в доме, когда упала крыша. Я тоже. Но я там недолго оставался. Пополз к двери и тут увидел капитана, он схватился с индейцем. Но это было недолго. Капитан ударил его по ребрам, и индеец упал.
   – Но что с Сегеном? Ты видел его потом?
   – Видел ли я его потом? Нет, не видел.
   – Я боюсь, его убили.
   – Маловероятно, молодой человек. Он знает эти шахты лучше любого из нас; знает, где спрятаться. Я уверен, он так и сделал.
   – Да, хорошо, если так, – сказал я, думая, что Сеген мог пойти за пленницами и безрассудно отдать свою жизнь.
   – Не бойся за него, молодой человек. Капитан не из тех, кто сует пальцы в улей, если там нет меда.
   – Но куда он мог деться, если ты его потом не видел?
   – Куда мог деться? Да в пятьдесят мест. Не думаю, чтобы его нашли. Он оставил индейца, не взяв его волосы; поэтому я наклонился, чтобы забрать их, а когда распрямился, его не было. Но был тот индеец! Важный индеец.
   – О ком ты говоришь?
   – О том, кто с нами с Дель Норте. Коко.
   – Эл Соль! А что с ним? Он убит?
   – Думаю, нет; это не так-то легко. Он выбрался из дома, когда тот рухнул. И его красивая одежда была словно после матча по бенди. На нем было двое. Одного он ударил по ребрам, но второй; боже, как он ему показал! Я не видел лучшего в горах, а я многое видел, думаю.
   – Как он?
   – Знаешь, как индеец – этот коко – владеет топором?
   – Да.
   – Для того, кто умеет им действовать, это страшное оружие. Он, этот индеец, умеет. У другого тоже был топор, но он недолго держал его в руках. Через минуту топор вылетел у него из рук. А потом коко нанес ему удар. Черт возьми! Вот это был удар! Он расколол голову до самого горла. Половинки разделились, словно от удара плотницким топором. Когда тот упал на землю, можно было подумать, что у него две головы. И тут я увидел, что индейцы спускаются с обеих сторон ущелья; у меня не было ни лошади, ни оружия, кроме ножа, и я решил, что безопасней спрятаться. Так и сделал.

Глава сорок восьмая
Выкурены

   Разговаривали мы негромко, потому что индейцы еще оставались у входа в пещеру. Подошло много других; они с любопытством и удивлением разглядывали череп канадца, который им показывали товарищи.
   Мы с Рюбом какое-то время сидели молча, глядя на индейцев. Траппер пересел ко мне, чтобы мы могли смотреть наружу и разговаривать шепотом.
   Я все еще опасался, что дикари начнут обыскивать пещеру.
   – Это маловероятно, – сказал мой спутник. – Могли бы, если бы их было поменьше, понимаешь? Сейчас их больше ста – на другой стороне. И большинство спустилось сюда. Думаю, индейцы не станут беспокоиться… – Эй, смотри! Что это? Собака?
   Я понял, что он имеет в виду, тем более что он повторил свои слова. Одновременно с ним я увидел Альпа. Собака бегала перед пещерой. Я сразу понял, что она ищет меня.
   В следующее мгновение пес напал на след там, где я полз через кактусы, и побежал по нему к пещере.
   Добежав до тела канадца, которое лежало прямо на следе, пес остановился и как будто осмотрел тело. Потом, издав короткое рычание, подбежал к телу доктора и точно так же осмотрел его. Несколько раз пробежал от одного тела к другому; потом, прижав нос к земле, исчез из виду.
   Его странное поведение привлекло внимание дикарей, которые теперь все смотрели на него.
   Мы с моим спутникам начали надеяться, что пес потерял след, но тут, к нашему отчаянию, он снова появился и опять побежал по следу. На этот раз он перепрыгнул через тела и в следующее мгновение оказался перед входом в пещеру.
   Крик снаружи подсказал нам, чтобы мы пропали.
   Мы попытался отогнать собаку, и нам это удалось: Рюб ранил ее ножом, но рана и необычное поведение пса убедили врагов, что кто-то скрывается в пещере.
   Через несколько секунд выход потемнел от множества кричащих дикарей.
   – Теперь покажи, как ты стреляешь, молодой человек, – сказал мой спутник. – У тебя новый пистолет. Заряди все его стволы.
   – У меня есть время, чтобы их зарядить?
   – Времени достаточно. Они не сунутся сюда без света. Сейчас пошли к дому за факелом. Заряжай быстрей.
   Я схватил пороховницу и зарядил оставшиеся пять камор револьвера. Не успел я кончить, как появился индеец с горящим факелом и собрался войти в пещеру.
   – Твое время! – воскликнул Рюб. – Вытащи этого типа из мокасинов! Стреляй!
   Я выстрелил, и дикарь, выронив факел, упал на него мертвым!
   Гневные крики снаружи послужили ответом на этот выстрел, и индеец перед входом исчез. Потом мы увидели чью-то руку, и тело оттащили.
   – Как ты думаешь, что они сделают дальше? – спросил я своего спутника.
   – Не могу сказать точно, им это не понравилось, думаю. Заряди снова этот ствол. Будь проклята моя удача! Если бы у меня было мое ружье! Если бы только оно у меня было! У тебя шесть зарядов? Боже! Можно завалить пещеру их телами, прежде чем они доберутся до нас. Великое оружие, точно! Я видел, как кэп стрелял из него. Боже! Как он расправился с ними в том доме! Их немного там осталось. Заряжай, молодой человек! Времени достаточно. Они знают, что у тебя есть.
   Во время этого диалога не показывался ни один индеец, но мы слышали их голоса снаружи по обе стороны от пещеры. И знали, что они совещаются, планируют, как до нас добраться.
   Как и предположил Рюб, они поняли, что выстрел был сделан из револьвера. Несомненно, выжившие в последней битве рассказали им о страшном уроне, который нанесло им это оружие, и они его боялись. Но какой план они примут? Попытаются уморить нас голодом?
   – Они могут попытаться, – ответил Рюб на мой вопрос. – Они знают, что нам есть нечего. Но есть другой способ, если они до него додумаются. Это быстрей, чем морить нас голодом. Ха! – воскликнул он. – Я так и думал. Они решили выкурить нас. Смотри туда!
   Я посмотрел. И увидел вдалеке нескольких индейцев, несущих к пещере охапки хвороста. Их намерения были очевидны.
   – Но смогут ли они это сделать? – спросил я, сомневаясь в возможности такого способа. – Неужели мы не вынесем дым?
   – Выдержать! Ты зеленый новичок, молодой человек! Знаешь, что за кусты здесь растут?
   – Нет, – ответил я. – Что это за кусты?
   – Это растение-вонючка; и более вонючего растения я не знаю. Эта вонь выгонит скунса из его норы. Говорю тебе, молодой человек, нас либо выкурят, либо мы задохнемся в этом дыму. И я не для того жил больше тридцати лет рядом с индейцами, чтобы умереть так. Когда станет плохо, попытаюсь вырваться. И тебе советую, молодой человек.
   – Но как? – торопливо спросил я. – Как нам тогда действовать?
   – Как? Ты ведь не собираешься сдаваться?
   – Я готов сражаться до конца.
   – Тогда вот что мы сделаем. Когда они разведут такой дым, что не смогут нас увидеть, мы выйдем наружу. У тебя есть пистолет, и ты пойдешь первым. Стреляй в каждого индейца, который попробует тебя схватить, и беги изо всех сил. Я пойду за тобой. Если сможем пройти через толпу, попытаемся спрятаться в кустах и поползем к большой пещере на той стороне. Там пещеры соединяются друг с другом, и мы сможем в них спрятаться. Я побегу за тобой, но ноги у меня не те, что раньше. Тем не менее надо попробовать, но помни, молодой человек, это наш единственный шанс, понял?
   Я пообещал бежать в том направлении, которое указал мой никогда не унывающий спутник.
   – Уж что-то, а скальп старого Рюба они не получат. Хе! хе! хе!
   Я повернулся к нему. Он действительно смеялся своей дикой и такой необыкновенно своевременной шутке. Слушать его было ужасно.
   В устье пещеры бросили несколько охапок хвороста. Я видел, что это ветви креозотовых кустов.
   В хворост метнули пылающий факел, и ветки загорелись, испуская густой черный дым. Хворост продолжали подбрасывать, и зловонный дым достиг наших ноздрей и легких; почти мгновенно меня потянуло на рвоту, я начал задыхаться. Не мог этого выносить. И не пытался оставаться, потому что в этот момент услышал крик Рюба:
   – Твое время, молодой человек! Наружу и покажи им!
   С чувством отчаянной решимости, сжимая револьвер, я бросился через дымящийся хворост. Услышал дикий, оглушительный крик. Увидел толпу людей – дьяволов! Увидел поднятые копья, томагавки и ножи и…

Глава сорок девятая
Новый способ езды верхом

   Придя в себя, я обнаружил, что лежу на земле, и моя собака, невинная виновница моего пленения, лижет мне лицо. Я не мог долго лежать без чувств, потому что дикари по-прежнему стояли вокруг меня, гневно жестикулируя. Один из них отталкивал остальных. Это был Дакома!
   Вождь произнес короткую речь, которая как будто успокоила воинов. Я не мог понять, что он сказал, но слышал, что он часто произносил слово «Кетцалкоатль». Я знал, что это имя их бога, но тогда не понимал, какое отношение к этому имеет моя жизнь.
   Я подумал, что Дакома защищает меня из чувства жалости или благодарности, и попытался вспомнить, проявлял ли доброту к нему, когда он был в плену. Я глубоко ошибался в мотивах поведения этого великолепного дикаря.
   Болела голова. Неужели меня скальпировали? С этой мыслью я поднял руку и провел по голове. Нет. Волосы на месте, но сзади на голове рана – след томагавка. Когда я выбежал, меня ударили сзади, и я не успел ни разу выстрелить.
   Где Рюб? Я немного приподнялся и осмотрелся. Его нигде не видно.
   Может, сбежал, как собирался? Нет; это было бы невозможно с таким количеством людей, чтобы один человек, вооруженный только ножом, смог пробиться сквозь толпу. Больше того, я не видел никакого смятения среди дикарей, какое было бы при побеге врага. Что тогда?.. Ха! Теперь я понял подлинный смысл шутки о его скальпе. Это была не двусмысленность, а шутка с тройным смыслом.
   Траппер, вместо того чтобы бежать за мной, спокойно остался в берлоге, откуда сейчас, несомненно, смотрит на меня, своего козла отпущения, и посмеивается.
   Индейцы не думали, что в пещере два человека, и теперь, удовлетворенные поимкой врага, не пытались больше никого выкуривать.
   Я не собирался рассеивать их заблуждение. Я понимал, что смерть или пленение Рюба не принесут мне никакой пользы, но не мог не думать о хитрости, с помощью которой спаслась эта старая лиса.
   Индейцы связали мне руки и ноги. Было еще несколько так же связанных людей. Я узнал Санчеса, охотника на бизонов, и рыжего ирландца. Были еще три человека, имен которых я так и не узнал.
   Мы лежали на открытом месте перед горящим домом. И видели все, что происходит.
   Индейцы разбирали сгоревшие и обожженные бревна, чтобы извлечь тела своих друзей. Я с меньшим интересом наблюдал за их действиями, потому что знал, что Сегена там нет.
   Ужасное было зрелище, когда мусор убрали и обнажился пол развалины. На нем лежало больше дюжины тел, полусгоревших, полуиспеченных! Одежда сгорела, но по не тронутым огнем остаткам мы легко могли определить, к какой стороне принадлежал человек. Большинство были индейцы. Были и тела охотников, дымившиеся в своих обгорелых рубашках. Я подумал о Гэри; но, насколько я мог судить, его среди тел не было.
   Индейцы не могли снять ни одного скальпа. Огонь позаботился об этом раньше их и не оставил ни волоска на головах мертвых врагов.
   Явно недовольные этим, индейцы поднимали тела охотников и снова бросали их в пламя, все еще полыхавшее на грудах черепицы. Они собрали ножи, пистолеты и томагавки, лежавшие вреди пепла; останки своих товарищей вынесли и положили на землю. Потом собрались вокруг них кругом и громко и мстительно запели.
   Все это время мы лежали там, куда нас бросили, охраняемые десятком дикарей. Мы были полны страшными опасениями. Видели, что огонь все еще горит; видели, как в него бросили полусгоревшие тела наших товарищей. И боялись, что нас ждет та же участь.
   Но вскоре мы поняли, что нас готовят к чему-то другому. Привели шесть мулов, и нас посадили на них по-новому. Нас заставили сесть на голую сипну мула лицом назад. Наши ноги спустили с шеи животного и внизу плотно связали голени. Потом заставили лечь на спину, так что подбородком мы упирались в крестец. В таком положении наши руки опустили, так что кисти внизу встретились, и прочно завязали запястья.
   Было больно; вдобавок наши мулы, не привыкшие к таким «тюкам», прыгали и лягались, к веселью наших пленителей.
   Жестокая забав продолжалась, и, когда мулы уставали, дикари кололи их копьями и совали под хвост ветки кактуса. Когда это кончилось, мы были без сознания.
   Индейцы разделились на две группы и стали подниматься по склонам барранки в разные стороны. В одной группе были мексиканские девушки, и девушки и дети племени. Вторая группа, гораздо больше, под руководством Дакомы, который после гибели прежнего вождя стал главным, собрала нас.
   Нас подняли на ту сторону, где ручей, и, придя к воде, остановились на ночь. Нас сняли с мулов и прочно привязали друг к другу; до самого утра нас сторожили несколько часовых. Потом нас снова «упаковали» и повезли через пустыню.

Глава пятидесятая
Быстрая покраска

   После четырехдневного пути, такого мучительного, что о нем невозможно вспоминать, мы снова были в долине навахо. Остальные пленные вместе с большим караваном прибыли раньше нас, и мы видели на равнине стада украденного скота.
   Когда мы приближались к городу, нас встретили толпы женщин и детей; их было гораздо больше, чем мы видели при нашем первом посещении. Это были гости, пришедшие из других деревень навахо дальше к северу. Они должны были присутствовать при триумфальном возвращении воинов и участвовать в большом пире, которым всегда завершаются успешные походы.
   Среди них я заметил много белых лиц, с чертами иберийской расы. Это пленницы, теперь они жены воинов. Одеты как остальные и, казалось, принимают участие в общем веселье. Как и дочь Сегена, они были индеанизированы.
   Было много метисов, полукровок, потомков индейцев и их мексиканских пленниц, результат многих похищении сабинянок.
   Нас пронесли по улицам на западный край поселка. Толпа следовала за нами с восклицаниями торжества, ненависти и любопытства. Примерно в ста ярдах от домов на берегу реки наши охранники остановились.
   Проходя через поселок, я смотрел по сторонам, насколько позволяло неудобное положение. Я не видел ни ее, ни других пленниц. Где они могут быть? Может, в храме?
   Это здание находилось на другом конце поселка, и дома мешали мне его видеть. С того места, где нас остановили, была видна только его крыша.
   Нас развязали и сняли с мулов. Мы были счастливы освободиться от ужасно неудобного положения, в котором проделали всю дорогу. Мы поздравляли друг друга с тем, что можем сидеть прямо. Но поздравления были краткими. Мы скоро обнаружили, что попали «из огня да в полымя». Нас только «перевернули». До сих пор мы лежали на животе, теперь нам приказано было лечь на спину.
   За несколько минут мы поменяли положение; с нами обращались, как с неодушевленными предметами. Да мы почти и стали ими.
   Нас уложили спиной на траву. Рядом с каждым из нас вбили в землю в форме параллелограмма по четыре длинных стержня вроде булавок. Руки и ноги нам вытянули во всю длину и сыромятными ремнями охватили запястья и лодыжки. Ремни протянули к стержням и натянули так сильно, что наши суставы трещали от боли. Так мы лежали лицом вверх, как шкуры, выложенные на солнце для просушки.
   Нас положили в два ряда, так что головы передних лежали меж ног задних. Поскольку нас было шестеро, получились два ряда из трех пар.
   Такое расположение и ремни не позволяли нам шевельнуть конечностями. Единственной частью тела, над которой у нас был контроль, оставалась голова; и вот благодаря гибкости шеи мы могли видеть, что происходит перед нами и по сторонам от нас.
   Как только нас привязали, я поднял голову и осмотрелся. И обнаружил, что нахожусь в задней паре правого ряда и что передо мной лежит бывший солдат О’Брайен.
   Индейские охранники, сорвав с нас большую часть одежды, ушли, и вокруг нас начали собираться девушки и скво. Я заметил, что они собираются передо мной, окружая ирландца. Меня поразили их нелепые жесты, их необычные восклицания и удивленное выражение их лиц.
   – Та-йа! Та-йа! – восклицали они, и вся толпа разразилась смехом.
   Что это может значить? Очевидно, причиной их веселья был Барни; но что могло их в нем так развеселить? Чем он отличается от нас?
   Я поднял голову, чтобы посмотреть: загадка сразу разрешилась. Одна из индеанок сняла с Барни шапку, и все увидели его маленькую круглую рыжую голову. Она лежала меж моими ногами, и я видел, что этот блестящий шар и есть причина всеобщего внимания.
   Постепенно скво подходили все ближе, пока вокруг тела нашего товарища не собралась большая толпа. Наконец одна из женщин наклонилась, коснулась его головы и сразу отдернула пальцы, будто обожгла их.
   Это вызвало всеобщий смех, и очень скоро все женщины поселка стояли вокруг ирландца, отталкивая друг друга, чтобы подойти поближе. Ни на кого из нас не обращали внимания, разве что нарочно наступали; с полдюжины крупных скво стояли на моих конечностях, чтобы лучше видеть через плечи друг друга.
   Так как нижних юбок, которые могли бы закрыть мне видимость, у них не было, я видел, как голова ирландца метеором сверкает среди леса лодыжек.
   Постепенно скво становились все менее деликатными в своем обращении; они хватали волосы ирландца и пытались оторвать их, сопровождая все это громким смехом.
   Я был не в таком состоянии или настроении, чтобы смеяться этой шутке: но на лице Барни было выражение такого терпения, что даже могильщик улыбнулся бы; Санчес и остальные хохотали.
   Наш товарищ долго выносил страдания и молчал; наконец ему стало слишком больно, терпение его кончилось, и он заговорил.
   – Ну, девушки, – произнес он умоляющим тоном, – перестаньте. Вы что, раньше никогда не видели рыжие волосы?
   Женщины, услышав его мольбу, которую, конечно, не поняли, только еще громче рассмеялись, сверкая белыми зубами.
   – По правде, если бы я мог стоять и был бы за старым амбаром О’Корков, я бы вам показал такое, что вы бы помнили всю жизнь Отстаньте от меня! Сойдите с моих ног! И не рвите на мне волосы! Святая Дева, оставьте меня в покое! Дьявол вас забери…
   Тон последних слов показывал, что О’Корк наконец потерял терпение; но это только усилило усердие его мучительниц, веселье которых перешло все границы.
   Они дергали его за волосы сильней, чем раньше, смеялись громче, и я только изредка мог расслышать голос ирландца:
   – Мать Моисея! Отстаньте от меня! Святое писание! – и множество других подобных восклицаний.
   Эта сцена продолжалась еще несколько минут, потом наступило затишье, женщины посовещались: они придумали что-то новое.
   Несколько девушек отправились к домам. Вскоре они вернулись и принесли с собой большую оллу и еще один сосуд, поменьше. Что они собираются с ними делать? Скоро мы узнали.
   Оллу заполнили водой из соседнего ручья и принесли, меньший сосуд поставили рядом с головой Барни. Мы увидели, что в нем мыло из юкки, каким пользуются в Северной Мексике. Они собирались смыть красную краску!
   Руки ирландца освободили, чтобы он мог сесть; ему на голову вылили много мыла, совершенно покрыв волосы. Несколько мускулистых скво взяли его за плечи и принялись тереть волосы корой.
   Такое обращение не показалось Барни приятным, он взревел и стал наклонять голову, пытаясь убрать ее. Но ему это не помогло. Одна из скво руками сжала ему голову и держала ее неподвижно, а другая стала тереть еще сильней.
   Индеанки кричали и плясали вокруг, и посреди всего этого я слышал восклицания Барни:
   – Святая Мария! Сколько можно тереть! Вы все волосы вырвете! Говорю вам, щекотно! Ничего не выйдет, клянусь своей душой!
   Но увещевания бедняги были тщетны. Еще минут десять его волосы продолжали тереть, добавляя мыло, потом подняли большую оллу и все ее содержимое вылили ему на голову и плечи.
   Каково же было изумление женщин, когда они увидели, что рыжий цвет не исчез; напротив, если это возможно, он стал еще ярче!
   Подняли еще одну большую оллу и вылили на голову ирландца – с тем же эффектом.
   Много дней Барни так не мылся; наверно, с того дня, когда в последний раз побывал в руках гарнизонного цирюльника.
   Когда скво увидели, что, вопреки всем их усилиям, краска держится прочно, они сдались, и нашего товарища снова привязали. Его постель не была такой сухой, как раньше, моя тоже, потому что вода пропитала всю землю под нами, и мы лежали в грязи. Но это небольшая беда по сравнению с тем, что нам предстояло.
   Долго индейские женщины и дети толпились вокруг нас, разглядывая голову нашего товарища. Мы тоже вызывали их любопытство, но центром их внимания оставался Барни.
   Такие волосы, как у нас, они часто видели на пленниках-мексиканцах, но, несомненно, такие рыжие волосы как у Барни, в долине навахо никогда не видели.
   Наконец стемнело, и женщины вернулись в деревню, а стражники всю ночь бдительно стояли около нас.

Глава пятьдесят первая
Удивляя туземцев

   До этого момента мы не знали, какая судьба нас ждет; но по тому, что мы слышали о дикарях, и по собственному опыту мы знали, что эта судьба будет жестокой.
   Однако Санчес немного знал их язык и не оставил нам сомнений в результате. Из разговоров женщин он понял, что нас ждет. После того как женщины ушли, он рассказал нам, что слышал.
   – Завтра, – сказал он, – будет танец mamanchic – великий танец Монтесумы. Это праздник женщин и девушек. На следующий день будет большой турнир, в котором воины покажут свое мастерство в стрельбе из лука в борьбе и в езде верхом. Если бы они разрешили мне присоединиться к ним, я бы им кое-что показал.
   Санчес, кроме того что он известный тореадор, в юности работал в цирке и был, как все мы знали, прекрасным всадником.
   – На третий день, – продолжал он, – мы будем «буйствовать», если вы знаете, что это такое.
   Мы слышали об этом.
   – А на четвертый…
   – Ну? Что будет на четвертый день?
   – Они нас поджарят!
   Мы были бы более поражены этим неожиданным заявлением, если бы это было для нас новостью, однако это не так. Такой вероятный конец был у нас у всех в мыслях после пленения. Мы понимали, что они спасли нас не для того, чтобы дать нам легкую смерть; мы знали также, что пленных мужчин эти дикари никогда не оставляют в живых. Рюб был исключением, но у него была необыкновенная история, и он сумел бежать только благодаря своей необычной хитрости.
   – Их бог, – продолжал Санчес, – тот же, что у мексиканских ацтеков; потому что считается, что они одного происхождения. Я мало об этом знаю, хотя слышал, что говорят люди. У этого бога дьявольски трудное имя. Carrai! Не помню его.
   – Кетцалкоатль?
   – Caval! Точно. Pues (что ж, исп.), сеньоры, он бог огня и любит человеческое мясо; предпочитает жареное, как они говорят. Вот для этого мы и будем использованы. Они поджарят нас, чтобы доставить ему удовольствие; в то же время будут наедятся сами. Dos pajaros al un golpe! (Две птицы одним камнем).
   То, что такова наша судьба, было теперь не вероятным, а несомненным; и с этим знанием мы, как могли, пытались уснуть.
   Утром мы наблюдали, как одеваются и раскрашиваются индейцы. После этого начался танец – танец mamanchic.
   Церемония происходила в прерии на некотором расстоянии от храма.
   Когда танец должен был начаться, нас освободили от нашего лежачего положения и подтащили поближе, чтобы мы могли видеть «славу племени».
   Мы были по-прежнему связаны, но нам разрешили сидеть. Это было большое облегчение, и мы наслаждались переменой позы гораздо больше, чем зрелищем.
   Я не мог бы описать этот танец, даже если бы видел его, но я не видел. Как рассказал Санчес, танцевали только женщины племени. Девушки, ярко и фантастически одетые, неся гирлянды цветов, кружились и выделывали разные па. На высокой платформе воин и девушка представляли Монтесуму и его королеву, и девушки танцевали и пели вокруг них. Я видел, что на тронах сидят Дакома и Адель. Мне показалось, что девушка выглядит печальной.
   – Бедный Сеген! – подумал я. – Некому теперь защитить ее. Даже фальшивый отец, знахарь, мог бы быть ее другом. Его теперь тоже нет …
   Но я недолго думал о ней; у меня были гораздо более тяжелые мысли. Мое сознание и мысли во время церемонии были устремлены к храму. Мы могли видеть его с места, куда нас бросили, но до него было слишком далеко, чтобы я мог различить лица белых, стоявших на террасах. Она, несомненно, была среди них, но я не мог увидеть ее. Может, это даже к лучшему. Так я думал тогда.
   Я видел среди них индейцев; и до начала церемонии среди них стоял Дакома, во всем блеске своего торжественного наряда.
   Рюб рассказывал мне о характере этого вождя, жестокого и развратного. И когда нас вели на прежнее место, на сердце у меня было тяжело.
   Большую часть следующего вечера индейцы пировали. Но нас это не касалось. Нас едва кормили, и, хоть мы страдали от жажды, охранники навахо не давали воды из реки, которая текла у них под ногами.
   На следующее утро пир продолжился. Было убито еще несколько животных: овец и коров, и над кострами стоял пар от их мяса.
   Нас снова потащили вперед, чтобы мы стали свидетелями их свирепых забав, но поместили еще дальше в прерии.
   Я видел на террасах храма белые платья пленниц. Они жили в храме.
   Это сказал мне Санчес Он слышал это, когда индеанки разговаривали друг с другом. Девушки будут оставаться там до пятого дня, дня жертвоприношения. Тогда вождь выберет для себя одну из них, а остальных воины «разыграют»! О, какие это были страшные часы!
   Иногда мне хотелось, чтобы я снова увидел ее перед смертью. Потом размышления подсказывали мне, что так будет хуже. Знание моей судьбы только добавит ей горя. О, какие это были страшные часы!
   Я смотрел на турнир дикарей. Были схватки и состязания по верховой езде. Воины скакали галопом, касаясь лошади только одной ногой, и в таком положении безошибочно стреляли из лука или бросали копья. Другие неслись по прерии на огромной лошади и перескакивали с лошади на лошадь. Некоторые прыгали в седла, когда лошади скакали галопом, или проявляли чудеса в обращении с лассо. Были потешные схватки, в которых всадники сбивали друг друга с лошадей, как рыцари в прошлые времена.
   Все проделывалось великолепно, на грандиозном ипподроме в пустыне; но мне не хотелось на это смотреть.
   Совсем другое дело Санчес. Я видел, что он с огромным интересом наблюдает за состязаниями. Он сразу стал непоседлив. На его лице появилось странное выражение; какая-то необычная мысль возникла у него; он принял какое-то неожиданное решение.
   – Скажи своим воинам, – обратился он к охранникам на языке навахо, – что в этом я их всех побью. Я могу научить их ездить на голове.
   Дикарь передал слова пленника, и вскоре к нам подъехали несколько всадников и ответили на его вызов.
   – Ты! Жалкий белый раб, собираешься ездить с воинами навахо! Ха! ха! ха!
   – А ты можешь ездить на голове? – спросил тореро.
   – На голове? Как это?
   – Стоя на голове, когда твоя лошадь скачет галопом.
   – Нет. И никто не может: ни ты, ни кто другой. Мы лучшие всадники равнин, но этого мы не можем.
   – А я могу! – сказал охотник на бизонов.
   – Он хвастает! Он дурак! – закричали несколько воинов.
   – Давайте посмотрим! – воскликнул один из них. – Дайте ему лошадь, это не опасно.
   – Какая твоя лошадь?
   – Моей лошади здесь нет; но приведите того пятнистого мустанга и расчистите площадку в сто его корпусов, я покажу вам этот трюк.
   Я видел, что на этом мустанге он ехал с Дель Норте. Увидел я и свою лошадь, она паслась среди других.
   Недолго посовещавшись друг с другом, воины исполнили его просьбу. Лошадь поймали лассо, вывели из табуна и привели, и с нашего товарища сняли путы. Индейцы не боялись, что он сбежит. Они знали, что пятнистого мустанга они догонят; к тому же на обоих выходах из долины стояли заставы. Даже если на долине он от них уйдет, вырваться на открытое место не сможет. Сама долина была тюрьмой.
   Санчес быстро подготовился. Он привязал шкуру бизона к спине своей лошади и какое-то время водил ее по кругу.
   Немного поупражнявшись таким образом, он прикрепил седло и издал какой-то особенный крик; услышав его, лошадь медленным галопом пошла по кругу. Не успела она сделать два или три круга, как Санчес прыгнул ей на спину и проделал хорошо известный трюк, встав на голову.
   Обычный для профессиональных наездников, этот трюк был совершенно не знаком навахо, которые смотрели удивленно и восхищенно. Они снова и снова заставляли тореро повторять трюк, пока пятнистый мустанг не стал одноцветным.
   Санчес, однако, не отказывался от спектакля, пока не исполнил всю программу арены и поразил туземцев.
   Когда турнир закончился и нас отвели назад к реке, тореро с нами не было. Везучий Санчес! Он завоевал себе жизнь! Отныне он будет учить навахо!

Глава пятьдесят вторая
Буйство

   Наступил следующий день – день действий. Мы видели, как готовятся наши враги; видели, как они отправились в лес и вернулись со свежевырезанными дубинками, видели, что они одеваются словно на матч по американскому футболу или для соревнований по бегу.
   Рано утром нас поставили перед храмом. Прибыв туда, я посмотрел наверх, на террасу. Моя суженая была там, она меня узнала.
   Вся моя одежда была в грязи; волосы в пыли; руки в шрамах; лицо и горло грязные, в пыли и в черных пороховых пятнах; и несмотря на все это, она меня узнала. Взгляд любви преодолел всю маскировку.
   Во всей своей жизни я не нахожу сцены, которую мне трудней было бы описать. Почему? Не было сцены ужасней, в которой я испытал бы столько диких эмоций. Наша любовь, обостренная близостью – мы были почти на расстоянии объятий, но разделенные безжалостной судьбой, и разделенные навсегда; знание ситуации друг друга, уверенность в моей смерти и ее бесчестии – все эти и сотни других таких же мыслей разрывали наши сердца. Эти мысли нельзя было желать, но от них невозможно было отказаться; слова не могут их выразить. Можете призвать на помощь свое воображение.
   Я слышал ее крики, ее дикие слова и отчаянный плач. Я видел бледные щеки и распущенные волосы, когда она лихорадочно бросилась к парапету, словно собралась спрыгнуть с него. Видел, как она сопротивляется, как удерживают ее другие пленницы; и потом все стихло, она в обмороке упала им на руки; ее унесли, и больше я ее не видел.
   Я был связан по рукам и ногам. Во время этой сцены я дважды вставал на ноги, побуждаемый эмоциями, и снова падал.
   Больше я таких попыток не делал, но беспомощно лежал на земле.
   Все это произошло быстро; но боже! Какие чувства бушевали у меня в душе в тот момент! Как будто несчастья всей жизни сложились в одно целое!
//-- * * * --//
   Примерно с полчаса я не замечал, что происходит вокруг. Мой мозг был парализован. Я вообще ни о чем не думал.
   Наконец я очнулся от оцепенения. И увидел, что дикари кончили приготовления к своему жестокому развлечению. Два ряда людей выстроились на равнине на несколько сотен ярдов. Они были вооружены дубинами и стояли лицом друг к другу на расстоянии в три-четыре шага между рядами. Мы должны были бежать между этими рядами, получая удары от каждого, мимо кого пробегали. Если кому-то из нас удастся пробежать всю длину и добежать до основания горы раньше, чем нас бросят на землю, этого пленника пощадят!
   – Правда ли это, Санчес? – шепотом спросил я у стоящего рядом со мной тореро.
   – Нет, – тоже шепотом ответил он. – Это только хитрость, чтобы ты бежал быстрей и больше позабавил их. Все равно вы все умрете. Я слышал, как они говорили об этом.
   Не слишком большая милость – подарить жизнь в таких обстоятельствах: даже самому сильному и быстрому человеку почти невозможно выдержать такое испытание.
   – Санчес, – снова сказал я, обращаясь к тореро, – Сеген был твоим другом. Позаботишься ли ты о ней?
   Санчес хорошо понял, о ком я говорю.
   – Да! – взволнованно ответил он.
   – Смелый Санчес! Расскажи ей, что я к ней чувствовал. Нет, лучше не говори.
   Я сам едва понимал, что говорю.
   – Санчес! – снова прошептал я: мысль, возникшая в голове, вернулась. – Не можешь ли ты… нож, любое оружие… уронить, когда меня развяжут?
   – Это невозможно. Ты не смог бы убежать, даже если бы у тебя было пятьдесят ножей.
   – Может, так и есть. Я не смогу. Но попытаюсь. В самом плохом случае умру с оружием в руках!
   – Наверно, ты прав, – шепотом ответил тореро. – Попытаюсь помочь тебе достать оружие, хотя это может стоить мне жизни… – Он помолчал. – Если оглянешься, – продолжал он многозначительно, делая вид, что смотрит на далекие горы, – ты увидишь томагавк. Думаю, его держат беззаботно. Его можно схватить.
   Я понял его слова и оглянулся. В нескольких шагах от меня, распоряжаясь началом развлечения, стоял Дакома. Я видел оружие у него на поясе. Оно висело свободно. Его можно было схватить!
   Я обладаю большой волей к жизни и энергией, достаточной, чтобы сохранить жизнь. В приключениях, через которые мы прошли, я не демонстрировал эту энергию, потому что до самого последнего времени был всего лишь пассивным зрителем происходящих сцен и в целом испытывал к ним отвращение. Но в прошлом я не раз доказывал существование таких особенностей в моем характере. Насколько мне известно, на поле битвы я трижды спасал себе жизнь быстрым восприятием опасности и решительными действиями по ее предотвращению. Будь я менее храбрым или более безрассудным, я бы потерял ее. Это может показаться загадкой, головоломкой, но на самом деле это опыт.
   В прошлой жизни я был поклонником того, что называют «мужскими видами спорта». В беге и прыжках я не встречал равных себе, и в колледже мои достижения до сих пор не перекрыты.
   Не поймите меня неверно: я совсем не хвастаюсь этими своими качествами. Решительность, возможно, просто свойство характера, а спортивные достижения, вступив в более зрелый период жизни, я перестал ценить так высоко. Не вижу причин всем этим гордиться. И упомянул только для того, пробы проиллюстрировать последующие события.
   С самого момента пленения я непрерывно искал план спасения. Пока я не видел ни малейшей возможности для этого. Во все время пути нас сторожили с неослабной бдительностью.
   В последнюю ночь мне пришел в голову новый план. Он возник, когда я увидел Санчеса на лошади.
   Я обдумал план, мне не хватало только оружия. И я надеялся на успех, хотя у меня не было ни времени, ни возможности рассказать о своем плане тореро. И если я ему расскажу, это ничем мне не поможет.
   Я знал, что могу сбежать даже без оружия, но оно мне понадобится, если в племени есть более быстрый, чем я, бегун. В этой попытке я могу быть убит; это вполне вероятно, но я знал, что не может быть смерти худшей, чем та, что ждала меня завтра. С оружием или без него, но я решил попытаться сбежать или погибнуть в этой попытке.
   Я видел, что развязали О’Корка. Он должен был бежать первым.
   Вокруг места старта кольцом стояли дикари – старики и бездельники деревни: они пришли только для того, чтобы понаблюдать за забавой.
   Никто не опасался бегства пленников, никто об этом не думал: долина закрыта, у выходов из нее стоит стража, рядом множество лошадей, которых можно оседлать за несколько минут. Нам невозможно уйти с этого места. По крайней мере так они считали.
   О’Корк побежал.
   Бедный Барни! Его гонка была недолгой. Он не пробежал и десяти шагов по этой живой улице, как его сбили с ног и утащили, окровавленного и бесчувственного, под крики толпы.
   Второй человек разделил его участь, третий тоже; затем развязали меня.
   Я встал и в течении короткого разрешенного времени разминал мышцы, готовил тело и душу к тяжкому испытанию. Снова дали сигнал, чтобы индейцы были готовы; они заняли места, размахивая длинными дубинами, и нетерпеливо ждали начала.
   Дакома стоял за мной. Посмотрев искоса, я хорошо запомнил, где он стоит; попятившись под предлогом необходимости разбега, я оказался рядом с ним. Потом, неожиданно повернувшись, с ловкостью кошки и быстротой тигра, я схватил его томагавк и сорвал с пояса.
   Я нанес удар, но в спешке промахнулся. Для второго удара времени не было. Я повернулся и побежал. Дакома был настолько поражен неожиданностью, что я был уже далеко, когда он попытался меня схватить.
   Я побежал, но не на открытое пространство, а к тому месту в кружке зрителей, где стояли старики и бездельники.
   Они извлекли свое оружие и толпой окружали меня. Вместо того, чтобы попытаться прорваться через эту толпу – сомневаюсь, чтобы я смог это сделать, – я собрал всю свою энергию, прыгнул и перескочил по их плечам. Двое или трое попытались при этом меня ударить, но промахнулись, и в следующее мгновение я оказался на открытой равнине, и вся деревня с криками гналась за мной.
   Я хорошо знал, куда бегу. Если бы не это, я бы и не начинал. Я бежал к табуну.
   Я бежал также ради своей жизни, и меня не нужно было подбадривать.
   Скоро я намного опередил тех, кто окружал меня, но самыми быстрыми были молодые индейцы, стоявшие в линии, и я видел, что теперь они бегут впереди всех.
   Тем не менее они меня не догоняли. Сказывалась спортивная подготовка, полученная в колледже.
   Пробежав с милю, я увидел, что до табуна меньше половины этого расстояния и что я по крайней мере на триста ярдов опережаю преследователей; но, к своему ужасу, оглянувшись, я увидел всадников. Они были еще далеко позади, но я понимал, что скоро они меня догонят. Может ли он меня услышать?
   Я знал, что на высокогорье звуки разносятся вдвое дальше, и изо всех сил закричал:
   – Моро! Моро!
   Я продолжал, не останавливаясь, бежать и звать.
   Я увидел неожиданное смятение среди лошадей. Они поднимали головы, затем одна лошадь вырвалась из табуна и поскакала ко мне. Я узнал широкую спину и красную морду. Это мой храбрый конь, это Моро!
   Остальные лошади сказали следом, но прежде чем они смогли растоптать меня, я встретился со своей лошадью и, тяжело дыша, сел ей на спину.
   Поводьев не было, но мой любимец привык подчиняться голосу и прикосновениям рук и ног; ведя его через табун, я направился к западному концу долины. Выбираясь из табуна, я слышал свирепые крики всадников; оглянувшись, я увидел цепочку из двадцати или большего количества индейцев, скачущих за мной со всей скоростью, на какую способны их лошади.
   Но теперь я их не боялся. Я хорошо знал своего Моро; проскакав десять миль и поднимаясь по крутым склонам сьерры, я видел далеко сзади растянувшихся на долине всадников.

Глава пятьдесят третья
Схватка на утесе

   Моя лошадь, много дней отдыхавшая, полностью восстановилась и упругими шагами несла меня по каменистой тропе. Это придавало мне бодрости, силы быстро возвращались ко мне. Это хорошо. Скоро они мне понадобятся. Предстояло пройти заставу!
   Уходя из поселка, я не думал о другой, менее явной опасности. Но теперь я о ней вспомнил. Вспомнил неожиданно и собрал всю свою решимость, чтобы встретить ее.
   Я знал, что в горах меня ждет застава. Меня предупредил Санчес; он слышал, как индейцы об этом говорили. Но сколько в ней человек? Санчес сказал двое, но не был в этом уверен. Двоих для меня более чем достаточно: я все еще слаб и вооружен топором, которым не умею пользоваться.
   А как вооружены они? Несомненно, луками, копьями, томагавками и ножами. Преимущество на их стороне.
   Где я их найду? Они часовые. Их главная обязанность – следить за равниной за пределами долины. Значит, они будут в таком месте, откуда видна равнина.
   Я хорошо помнил дорогу; это та самая дорога, по которой мы в первый раз прошли в долину. Вблизи западного края сьерры есть платформа. Я помнил ее, потому что мы на ней останавливались, пока наш проводник ходил на разведку. Над платформой нависает утес. Это я тоже помнил, потому что в отсутствие проводника мы с Сегеном спешились и поднимались на него. С него открывался вид на всю местность к югу и западу. Несомненно, часовые будут там.
   Будут ли они на вершине? Если да, то стоит попытаться прорваться мимо них, рискуя попасть под стрелы и копья, прежде чем они сумеют спуститься на дорогу. Проскакать! Нет, это невозможно. Я помнил дорогу по обе стороны от платформы; она шириной в несколько футов, с одной стороны утес, с другой – пропасть каньона. В сущности это только карниз над пропастью, по которому опасно идти даже шагом. Больше того, перед путешествием я перековал лошадь, подковы у нее гладкие, а я знал, что карниз сколький, как стекло.
   Все эти мысли мелькали у меня в голове, когда я приближался к верху сьерры. Перспектива ужасная. Опасность впереди чрезвычайная, и в обычных обстоятельствах я бы колебался, идти ли ей навстречу. Но я знал, что опасность сзади не менее грозная. Выхода нет, и, решив, что надо действовать, я двинулся вперед.
   Я двигался осторожно, как мог, направляя лошадь на мягкие участки дороги, чтобы не было слышно ударов копыт. На каждом повороте я останавливался и изучал каждую новую перспективу; но останавливался ненадолго. Я понимал, что мне нельзя терять времени.
   Дорога поднималась сквозь редкую рощу кедров и карликовых сосен. Она зигзагом проходила у подножия горы. У вершины сьерры она резко поворачивала направо и подходила к краю каньона. Здесь дорогой становился упомянутый мной карниз, и тропа шла по самому краю пропасти.
   Доехав до этого места, я увидел утес, на котором ожидал встретить часовых. Я предполагал верно: часовой стоял здесь, и, к моему радостному удивлению, он был один, один-единственный дикарь.
   Он сидел на самом верхнем камне сьерры, и его крупное коричневое тело было хорошо видно на фоне бледно-голубого неба. Он был не более чем в ста ярдах от меня и примерно в трети этого расстояния над карнизом, на котором стоял я.
   Увидев его, я сразу остановился и стал торопливо осматриваться. Пока он меня не видел и не слышал. Он сидел спиной ко мне и внимательно смотрел на запад. Рядом с камнем, на котором он сидел, стояло его копье; к камню были прислонены его щит, лук и колчан со стрелами. Я видел на нем нож и томагавк.
   Я сказал, что осматривался торопливо. Понимал ценность каждого мгновения и решение приял почти с первого взгляда. Решил попытаться пройти, прежде чем индеец сможет спуститься и помешать мне. Повинуясь этому порыву, я дал лошади сигнал идти вперед.
   Ехал я медленно и осторожно по двум причинам: лошадь не решалась идти по-другому, и мне казалось, что я смогу пройти, не привлекая к себе внимания индейца. Внизу гремел поток. Его рев поднимался к вершине утеса и мог скрыть удары копыт.
   С этой надеждой я двигался вперед. Взгляд мой переходил с одного на другое: от часового на утесе на узкую тропу, по которой, дрожа от ужаса, шла моя лошадь.
   Когда лошадь прошла примерно длину в шесть своих корпусов, стала видна платформа, и то, что я увидел, заставило меня наклониться вперед и схватить за челку моего Моро: за отсутствием удил так я мог его остановить. Он сразу остановился, и я с отчаянием принялся разглядывать то, что впереди.
   Я увидел двух лошадей, мустангов, и одного человека, индейца. Мустанги, взнузданные и оседланные, спокойно стояли на платформе; к кольцу удил одного из них было привязано лассо; другой его конец был обмотан вокруг запястья индейца. Индеец сидел, прислонившись спиной к камню. Руки горизонтально лежали у него на коленях, и на них лежала его голова. Он спал. Рядом с ним лук и колчан, копье и щит; все прислонено к стене.
   Мое положение было ужасно. Я знал, что невозможно пройти мимо него так, чтобы он не услышал, но знал также, что должен пройти. Даже если бы захотел, вернуться я не мог, потому что уже ступил на карниз и ехал по узкой полоске, где лошадь не могла повернуть.
   Мне пришла в голову мысль, что можно соскользнуть на землю, проползти вперед и томагавком…
   Жестокая мысль, но она подсказана инстинктом самосохранения.
   Однако мне не пришлось осуществлять это жестокое намерение. Моро, недовольный остановкой на опасном пути, фыркнул и ударил по камню копытом. Испанские лошади услышали звон стали. Они заржали. Дикари вскочили, и их одновременный возглас подсказал мне, что они меня увидели.
   Я видел, как часовой на утесе схватил копье и начал торопливо спускаться, но мое внимание было занято исключительно его товарищем.
   Этот индеец, увидев меня, схватил лук и взлетел на спину своего мустанга. Потом, издав дикий крик, проехал по платформе и двинулся по карнизу мне навстречу.
   Стрела просвистела мимо моей головы, но он целился торопливо и промахнулся.
   Головы наших лошадей встретились, Лошади стояли морда к морде, с суженными глазами; пар из одних ноздрей попадал в другие. Обе лошади яростно фыркали, словно каждой передался гнев всадника. Казалось, они знали, что нам предстоит бой насмерть.
   Но понимали и опасность. Они встретились в самой узкой части карниза. Ни одна не могла ни повернуть, ни попятиться. Одна или другая должна упасть через край в пропасть глубиной в тысячу футов в каменистое русло потока!
   Я сидел с ощущением полной беспомощности. У меня нет оружия для нападения на противника, я не могу выстрелить. У него есть лук, и я видел, что он накладывает на тетиву новую стрелу.
   В момент кризиса три мысли промелькнули у меня в голове – не так, как я их здесь излагаю, но одна следовала за другой с быстротой молнии. Первым моим импульсом было послать лошадь вперед: она тяжелей и может сбросить более легкую лошадь противника с карниза. Будь у меня узда и шпоры, я принял бы этот план. Но у меня их не было, а без них осуществлять этот план смертельно опасно. Я отказался от него ради другого. Я брошу томагавк в голову противника. Нет! Третья мысль! Я спешусь и использую свое оружие против мустанга.
   Последний план был явно наилучшим; и, повинуясь порыву, я соскользнул с Моро между ним и утесом. Делая это, я услышал, как вторая стрела со свистом пролетела мимо моей щеки. Мое неожиданное движение позволило мне избежать ее.
   Я мгновенно протиснулся мимо своей лошади и возник перед соперником.
   Его лошадь словно догадалась о моих намерениях, она испугалась и встала на дыбы, но вынуждена была встать на то же место.
   Индеец накладывал новую стрелу. Но так и не смог закончить. Когда копыта его мустанга опустились на камень, я нанес удар. Ударил лошадь над глазом. Почувствовал, как череп поддается под ударом томагавка, и в следующее мгновение лошадь и всадник, который отчаянно пытался спрыгнуть с седла, исчезли за краем пропасти.
   Мне было нелюбопытно смотреть им вслед, да и времени на это не было. Когда я смог встать (потому что после удара опустился на колени), я увидел, что часовой только что спрыгнул на платформу. Он ни на мгновение не остановился, но сразу побежал, держа наперевес копье.
   Я видел, что, если не парирую удар, копье пронзит меня. Ударил, но безуспешно. Острие копья скользнуло по лезвию топора. Древко пролетело мимо; мы столкнулись с такой силой, что оба пошатнулись на самом краю пропасти.
   Восстановив равновесие, я принялся наносить удары, держась как можно ближе к противнику, чтобы он не мог воспользоваться копьем. Видя это, он отбросил копье и взялся за свой томагавк. Теперь мы сражались лезвием против лезвия.
   Мы теснили друг друга назад и вперед по карнизу.
   Несколько раз мы схватывались и могли бы столкнуть друг друга, но нас сдерживался страх, что, падая, один из нас увлечет за собой другого. Поэтому мы расцеплялись и снова брались за томагавки.
   Мы не обменивались ни словом. Даже если бы мы понимали друг друга, сказать нам было нечего. Ни хвастовство, ни насмешка – ничего, кроме мрачной цели – убить другого!
   После первого нападения индеец перестал кричать, и мы напряженно сражались молча.
   Но звуки были: резкие восклицания, тяжелое дыхание, звон томагавков, ржание лошадей и непрерывный рев потока. Такова была симфония нашей схватки.
   Несколько минут сражались мы на карнизе. Оба были в нескольких местах ранены, но смертельной раны не получил пока ни один из нас.
   Наконец после множества ударов мне удалось заставить противника отступить, и мы оказались на платформе. Здесь было достаточно места для использования оружия, и мы размахивали им с большей энергией. После нескольких замахов наши томагавки с силой столкнулись и вылетели у нас из рук.
   Никто не смел наклониться, чтобы поднять оружие, и мы бросились друг на друга с голыми руками, схватились, несколько мгновений боролись и оба упали на землю. Я подумал, что у моего противника есть нож. Должно быть, я ошибся, иначе он бы его использовал; но немного погодя я понял, что в этом виде борьбы он меня превосходит. Он обхватил меня мускулистыми руками и сжал так, что у меня затрещали ребра. Мы катались по земле и переворачивались. О боже! Мы самого края пропасти!
   Я не мог высвободиться из его хватки. Его жесткие пальцы были у моего горла. Они зажали трахею, не давая мне дышать. Он душил меня.
   Я слабел. Больше не мог сопротивляться. Чувствовал, как разжимаются мои руки. Я становлюсь все слабей и слабей… я умираю… О, боже…
//-- * * * --//
   Я не мог долго пролежать без сознания, потому что, когда сознание ко мне вернулось, мне по-прежнему было жарко от схватки и из ран лилась кровь. Однако я чувствовал, что я еще жив. Я видел, что по-прежнему лежу на платформе, но где же мой противник? Почему он не прикончил меня? Почему не сбросил в пропасть?
   Я приподнялся на локте и осмотрелся. Увидел только лошадей, мою и индейца; они бегали по платформе и лягали друг друга.
   Но я слышал звуки, полные ужасного смысла: хриплое злобное собачье рычание смешивалось с человеческими криками, эти крики были полны боли.
   Что это может значить? Я увидел щель в платформе; глубокая трещина разрезала ее, и именно из этой трещины доносились звуки.
   Я встал, с трудом подошел к трещине и заглянул в нее. Ужасно было смотреть на такое зрелище. Щель была примерно десяти футов в глубину, и на ее дне, среди сорняков и кактусов, большая собака рвала что-то кричащее и сопротивляющееся. Это был человек, индеец. Все объяснилось с одного взгляда. Собака – это Альп, человек – мой недавний противник!
   Когда я подошел к краю, собака была на человеке и продолжала занимать это положение, отчаянно прыгая из стороны в сторону и не давая индейцу встать. Дикарь кричал в отчаянии. Мне показалось, что я вижу клыки пса у его горла, но я больше не стал следить за борьбой. Меня заставили повернуться голоса сзади. Мои преследователи добрались до каньона и вели лошадей по карнизу.
   Я подбежал к своей лошади, сел верхом и направил ее по террасе, на этот раз наружу. Через несколько минут я оставил утес и спускался с горы. Добравшись до низу, услышал треск в кустах, которые с обеих сторон окружают дорогу. Вперед из кустов кто-то выпрыгнул. Это был сенбернар.
   Подбежав ко мне, он громко завизжал и дважды дернул хвостом. Не знаю, как он смог сбежать, но, должно быть, он ждал, пока индейцы достигнут платформы. Однако кровь на клыках и залитая кровью шерсть на груди говорили, что один из них не мог его удержать.
   Достигнув равнины, я оглянулся. Увидел, что преследователи спускаются по склону от сьерры, но у меня было еще с полмили преимущества, и, используя снежную вершину как ориентир, я поскакал по открытой прерии.

Глава пятьдесят четвертая
Неожиданная встреча

   Когда я ехал вдоль подножия горы, белая вершина сверкала в тридцати милях от меня. Между нами не было ни одного холма, ни одного куста, кроме зарослей полыни.
   Полдень еще не наступил. Смогу ли я добраться до заснеженной вершины до заката. Если смогу, то дальше пойду по нашей старой тропе к шахте. Оттуда я могу двигаться к Дель Норте вдоль одного из ее притоков. Таковы были мои довольно неопределенные планы.
   Я знал, что меня будут преследовать чуть ли не до ворот Эль Пасо, и, когда я проехал примерно с милю, взгляд назад показал, что индейцы только что добрались до равнины и вытянулись по ней, идя за мной.
   Теперь вопрос был не в скорости. Я знал, что могу опередить их кавалькаду. Но выдержит ли моя лошадь?
   Я знал, что испанские мустанги не знают усталости; а у индейцев все лошади такие. Они могут без перерывов скакать всю ночь, и поэтому опасался результата.
   Скорость больше не вопрос, и я не пытался ее поддерживать. Я хотел экономить силы моей лошади. Пока у нее есть эти силы, догнать меня невозможно. И я неторопливо скакал вперед, наблюдая за действиями преследователей и держась на одинаковом расстоянии от них.
   Иногда я спешивался, чтобы облегчить лошадь, и бежал рядом с ней. Собака бежала за мной, иногда заглядывая мне в лицо; она словно понимала, почему я совершаю такое поспешное путешествие.
   Весь этот день я не терял из виду индейцев; я даже мог различить их оружие и в любой момент сосчитать количество. Всего было около двух десятков всадников. Отставшие повернули назад, и преследование продолжали только воины на сильных лошадях.
   Подъезжая к заснеженной вершине, я вспомнил, что у нашего старого лагеря в проходе есть вода; и пустил лошадь быстрей, чтобы выиграть время, дать ей возможность напиться и отдохнуть самому. Я собирался сделать короткую остановку и дать лошади немного попастись на свежей траве у ручья. Пока у нее есть силы, опасаться нечего, и я знал, что таким образом сохраню ее силы.
   Солнце заходило, когда я въехал в дефиле. Прежде чем углубиться в скалы, я оглянулся. За последний час расстояние между нами увеличилось. Индейцы были в трех милях от меня на равнине, и я видел, что их лошади устали.
   Углубляясь в ущелье, я продолжал размышлять. Теперь я на знакомой тропе. Настроение мое улучшалось, надежды становились сильней. Я еще могу освободить свою любимую. Этому будут посвящены вся моя энергия, все мое состояние, вся моя жизнь. Я соберу отряд, более сильный, чем тот, которым командовал Сеген. Я найду последователей среди работников каравана, погонщиков, у которых кончился срок службы. Я обойду все посты и горные поселки в поисках трапперов. Получу поддержку мексиканского правительства средствами и войсками. Я обращусь к жителям Эль Пасо, Чихуахуа и Дуранго.
   – Ну-ка, что за парень едет без седла и уздечки?
   Из-за камней вышли пять – шесть человек с ружьями и окружили меня.
   – Да это тот молодой человек, что принял меня за гризли! Билли! Смотри, это он самый! Хе! хе! хе! Хо! Хо! Хо!
   – Рюб! Гэри!
   – Что? Клянусь, это мой друг Халлер! Ура! Старина, вы что, не узнаете меня?
   – Сент-Врейн!
   – Он самый. А что, я не похож на него? Вас узнать гораздо трудней, если бы этот старый траппер мне о вас не рассказывал. Но скажите, как вы вырвались из рук этих филистимлян?
   – Прежде всего скажите мне, кто вы все такие. Что вы здесь делаете?
   – Мы застава! Армия ниже!
   – Армия?
   – Ну, мы так ее называем. Нас шестьсот человек, и такой большой армии в этих местах не бывало.
   – Но кто они такие?
   – Люди всех цветов и сортов. Жители Чихуахуа и Эль Пасо, негры, охотники, трапперы, погонщики. Погонщиками командует ваш покорный слуга. А всю армию возглавляет ваш друг Сеген…
   – Сеген! Он…
   – Что? Он во главе всего. Но идемте. Лагерь у реки. Идемте туда. Вы не кажетесь перекормленным; и, старина, в моей седельной сумке есть несколько капель старого «пасо». Идемте!
   – Подождите минутку. Меня преследуют.
   – Преследуют! – воскликнули охотники, поднимая ружья и глядя выше по ущелью.
   – Сколько?
   – Человек двадцать.
   – Они близко?
   – Нет.
   – Скоро ли нам их ожидать?
   – Они в трех милях отсюда, и у них уставшие лошади, как вы можете догадаться.
   – Три четверти часа; самое быстрое – полчаса. Идемте! Успеем спуститься и подготовиться к встрече. Рюб! Можешь вместе с остальными оставаться здесь. Мы вернемся раньше, чем они покажутся. Идемте, Халлер, идемте!
   Вслед за своим верным участливым другом я подъехал к ручью. Там я увидел «армию», и действительно, было похоже на армию, потому что двести или триста человек были в мундирах. Это были добровольцы из гарнизонов Чихуахуа и Эль Пасо.
   Последний набег индейцев исчерпал терпение жителей, и следствием стал такой большой отряд. Сеген с остаткам своего отряда встретил их в Эль Пасо и повел по тропе навахо. От него Сент-Врейн узнал о том, что я попал в плен, и в надежде освободить меня присоединился к экспедиции с сорока или пятьюдесятью участниками каравана.
   После боя в барранке большая часть отряда Сегена спаслась, и я с радостью узнал, что среди них были Эл Соль и Ла Луна. Они возвращались вместе с Сегеном, и я нашел их в его палатке.
   Сеген встретил меня как вестника добрых новостей. Они живы. Это было все, что я мог ему сказать, и все, о чем он успел спросить во время нашего торопливого разговора.
   Больше времени на разговоры у нас не было. Сто человек немедленно сели верхом и поехали вверх по ущелью. Добравшись до заставы, они спрятали лошадей за камнями и образовали засаду. Было приказало убить или взять в плен всех индейцев.
   Был быстро разработан план: застава должна была пропустить их, и они будут двигаться, пока не встретятся с основной армией. И тогда на них нападут с двух сторон.
   Поверхность ущелья выше ручья сухая, и лошади не оставляли на ней никаких следов. Больше того, индейцы, увлеченные преследованием, не станут внимательно разглядывать следы, прежде чем доберутся до воды. Если они минуют засаду, ни один из них не уйдет, потому что стены дефиле с обеих сторон ограждены пропастью.
   После того как другие ушли, сто человек у ручья сели верхом и принялись ждать, глядя на проход.
   Долго ждать им не пришлось. Через несколько минут после того, как засада была размещена, из-за поворота дороги примерно в двухстах ярдах выше ручья показался индеец. Это был первый их всадников, он уже миновал засаду, но там продолжали молча ждать. Увидев большой отряд, индеец рывком остановил лошадь, потом резко крикнул, повернул и поскакал к товарищам. Те, следуя его примеру, тоже повернули, но прежде чем они успели полностью повернуться к равнине, из укрытия показались вооруженные всадники и преградили им путь отступления.
   Индейцы, видя, что они в ловушке и с обеих сторон отряды, намного превосходящие их по численности, побросали копья и сдались.
   Через несколько минут все они были схвачены. Все дело заняло не больше получаса; надежно связав пленных, мы вернулись к ручью.
   Руководители похода собрались вокруг Сегена, чтобы выработать план нападения на город. Нужно ли это делать сегодня ночью?
   Спросили мое мнение, и я, конечно, ответил:
   – Да, чем быстрей, тем лучше, ради безопасности пленных.
   Ни я, ни Сеген не хотели думать о задержке. К тому же несколько наших бывших товарищей должны завтра утром умереть. Мы еще можем успеть спасти их.
   Как нам приблизиться к долине?
   Это был следующий пункт обсуждения.
   Враг обязательно поставит часовых с обоих концов долины, и ночь до самого утра обещает быть ясной и лунной. Часовые легко увидят на равнине такой большой отряд. В этом заключалась трудность.
   – Давайте разделимся, – предложил человек из бывшего отряда Сегена. – Два отряда подойдут с обоих концов. Так они окажутся в ловушке.
   – Нет, – возразил другой. – Ничего не выйдет. До них еще будет десять трудных миль. Если они нас увидят, заберут всех и исчезнут. Нам их не найти.
   Очевидно, говоривший был прав. Открытое нападение нам не подходит. Нужно использовать какую-то хитрость.
   На совет пригласили того, кто не раз выручал нас в трудных положениях. Этим человеком был безволосый, безухий траппер Рюб.
   – Кэп, – сказал он после недолгого размышления, – не нужно показывать весь отряд, пока мы не захватим часовых у концов каньона.
   – Как их захватить? – спросил Сеген.
   – Раздеть этих двадцать индейцев, – сказал Рюб, показывая на пленных, – и пусть двадцать наших наденут их одежду. Они возьмут этого молодого человека – того самого, что принял меня за гризли! Хе! хе! хе! Принять старого Рюба за гризли! Мы повезем назад пленного. Понятно, кэп, как?
   – Эти двадцать должны уехать далеко вперед, захватить часовых, и тогда сможет подойти основная армия?
   – Точно. Такая моя идея.
   – Отличный план. Мы его примем.
   И Сеген немедленно приказал раздеть индейцев. Они были одеты в основном в награбленное в мексиканских поселках, и одежда была всех цветов и покроев.
   – Я рекомендую, кэп – сказал Рюб, видя, что Сеген начал отбирать людей для передовой группы, – взять делаверов. Эти навахо умны, их обмануть трудно. Они могут увидеть в лунном свете цвет кожи. Те из нас, кто пойдет, должны быть раскрашены, как индейцы, иначе мы их не обманем.
   Приняв этот совет, Сеген взял в передовую группу в основном делаверов и шауи; они переоделись в одежду навахо. В группу вошли также он сам, Рюб, Гэри и еще несколько человек белых. Конечно, я тоже отправлялся с передовым отрядом – в роли пленника.
   Белые участники тоже переоделись и раскрасились, как индейцы: все они хорошо знали эту привычку индейцев.
   Рюбу маскироваться почти не пришлось. У него кожа почти такого же цвета, как у индейцев, и он не собирался отказываться от своей прежней рубашки и лосин. Снять их, не разрезав, было вообще трудно, и Рюб не собирался приносить такую жертву. Он предпочел надеть поверх другую одежду и очень скоро раздобыл пару просторных кальцонеро с яркими пуговицами от пояса до голени. Вместе с плотно облегающим камзолом и надетым набекрень ярким сомбреро все это придало ему вид комичного франта. Все хохотали, видя, как он преобразился, и сам Рюб радостно улыбался, считая, что новая одежда очень ему идет.
   Еще до захода солнца все было готово, и передовой отряд выступил. Главная армия под командованием Сент-Врейна должна была выступить за ним через час. Несколько мексиканцев остались у ружья, карауля пленных навахо.

Глава пятьдесят пятая
Спасение

   Мы двинулись по равнине прямо к восточному входу в долину. И добрались до каньона за два часа до начала дня. Все получилось, как мы планировали. В начале прохода была застава из пяти индейцев, но мы подобрались к ней незаметно и захватили без единого выстрела.
   Вскоре подошла главная армия; как и прежде, вслед за передовым отрядом, она прошла через каньон. Подойдя к лесу у города, мы остановились и спрятались под деревьями.
   Город был залит ярким лунным светом, и глубокая тишина нависла над долиной. В такой ранний час никого не было, но мы заметили у реки две или три темные фигуры. Мы знали, что это часовые, караулящие наших пленных товарищей. Это зрелище обнадежило нас: оно означало, что они живы. Бедняги, они вряд ли спали. Как близок час их избавления! По той же причине, что и раньше, мы не начинали действовать до начала дня. Мы ждали, но совсем с другой перспективой. В городе около шестисот воинов – примерно столько же, сколько у нас, и мы понимали, что нам предстоит отчаянная схватка. Мы не опасались за ее результат, но боялись, что индейцам придет в голову избавиться от пленных, пока мы будем сражаться. Они знали, что наша главная цель – их освобождение, и, если они будут побеждены, то все же жестоко отомстят нам.
   Мы знали, что это вероятно, и приняли все возможные предосторожности от такого исхода.
   Мы были довольны тем, что все пленницы находятся в храме. Рюб заверил нас, что таков неизменный порядок: новых пленниц после прибытия несколько дней держат в храме, прежде чем распределить их среди воинов. Королева тоже живет в этом здании.
   Поэтому было решено, что группа в маскировке, в которой в качестве пленника буду находиться я, при первом свете поедет вперед, окружит храм и неожиданным ударом освободит пленниц. Будет дан сигнал горном или первым выстрелом, и основная армия прибудет галопом.
   Это был, очевидно, наилучший план, и, обсудив все его подробности, мы ждали рассвета.
   Вскоре он наступил. Лунный свет смешался с бледными лучами зари, и все стало видно отчетливей. Когда лунный кварц уловил первые признаки света, мы выехали из укрытия и поехали по равнине. Я был как будто привязан к лошади, и меня охраняли два делавера.
   Приближаясь к городу, мы увидели на крышах несколько человек. Они бегали взад и вперед, вызывая остальных, и вскоре на террасах начали появляться большие группы. И когда мы подъезжали, нас встречали криками и поздравлениями.
   Избегая улиц, мы быстрым шагом направились к храму. Подъехав к нему, мы неожиданно становились, соскочили с лошадей и поднялись по лестницам. У парапетов здания стояло много женщин. Среди них Сеген узнал свою дочь – королеву. Ее немедленно взяли и увели внутрь здания. В следующее мгновение я держал в объятиях свою возлюбленную; ее мать была рядом. Здесь же были и остальные пленницы; ничего им не объясняя, мы увели их во внутренние помещения и охраняли, держа пистолеты.
   Весь маневр занял не больше двух минут; но еще до его окончания дикий крик известил, что наш обман раскрыт; в городе раздавались мстительные возгласы. Выбегая из домов, воины устремились к храму.
   Вокруг нас засвистели стрелы; но, перекрывая все звуки, прозвучал сигнал горна, призывая наших товарищей к наступлению.
   Сразу после сигнала они вышли из леса и галопом поскакали к городу.
   Не доехав двухсот ярдов до домов, передовые всадники разделились, и две колонны окружили город с намерением атаковать со всех сторон.
   Индейцы пытались защищать окраины города, но, несмотря на множество стрел, ранивших нескольких человек, всадники, приблизившись и соскочив с коней, сражались на улицах врукопашную. Вызывающие крики, резкие звуки выстрелов вскоре возвестили, что бой в полном разгаре.
   Большая группа во главе с Эл Солем и Сент-Врейном подъехала к храму. Видя, что пленницы в безопасности, они тоже спешились и напали на эту часть города, заходили в дома и выгоняли из них защищавшихся воинов.
   Сражение стало повсеместным. Воздух рвали крики и звуки выстрелов. Люди схватывались в смертельной борьбе на крышах зданий. Толпы женщин, с криками, в ужасе, бегали по террасам или выбегали на равнину, направляясь в лес. По улицам носились с фырканьем и ржанием испуганные лошади, они бегали по равнине, и за ними тащилась упряжь. Другие лошади, запертые в корралях, бросались и ломали стены. Это была дикая сцена – ужасная картина!
   Я был лишь зрителем всего этого. Я сторожил дверь храма, за которой находились наши друзья. Высокая позиция давала мне возможность видеть весь поселок, и я мог следить за продвижением битвы от дома к дому. Я видел, что с обеих сторон много упавших, потому что дикари сражались с мужеством отчаяния. Но я не сомневался в результате. У белых тоже были поводы для мести, они тоже стремились в бой. И в такой схватке у них было преимущество в вооружении. Только на равнине приходилось опасаться дикарей, когда они нападают со своими длинными смертоносными копьями.
   Я продолжал смотреть с крыши, и ужасная сцена привлекла мое внимание. Я забыл обо всем остальном. На высокой крыше два человека сошлись в смертельной схватке. Меня привлекла их яркая одежда, и я скоро узнал бойцов. Это были Докома и марикопа!
   Навахо действовал копьем, и я видел, что Эл Соль парирует пустым ружьем.
   Когда я их впервые увидел, Эл Соль парировал удар и пытался сам ужарить противника. Но безуспешно, и Дакома, быстро повернувшись, снова ударил копьем. Прежде чем Эл Соль смог отразить этот удар, копье словно пронзило его тело!
   Я невольно закричал, ожидая увидеть, как падает благородный индеец. Но, к своему изумлению, увидел, как он взмахнул над головой томагавком и, пронзенный копьем, сам нанес удар, сваливший Дакому!
   Сам он тоже упал, но приподнялся, извлек копье из своего тела и, с трудом подойдя к парапету, крикнул:
   – Луна! Наша мать отмщена!
   Я видел, как на крыше в сопровождении Гэри появилась девушка, и в следующее мгновение раненый упал на руки траппера.
   Вскоре на крышу поднялись Рюб, Сент-Врейн и еще несколько человек и осмотрели рану. Я с болезненным нетерпением следил за их действиями, потому что подружился с этим необыкновенным человеком. Вскоре Сент-Врейн присоединился ко мне и заверил, что рана не смертельная. Марикопа будет жить.
   Битва к этому времени закончилась. Выжившие воины убежали в лес. С промежутками слышались выстрелы, иногда крики сообщали, что еще одного дикаря обнаружили в городе.
   Нашли много белых пленниц и привели их к храму под охраной мексиканцев. За время схватки индейские женщины убежали в лес. И хорошо, потому что охотники и добровольцы-солдаты, разозленные ранами и разгоряченные схваткой, бегали повсюду, как фурии. Над крышами домов поднимался дым, за ним последовало пламя, и вскоре большая часть города превратилась в дымящиеся руины.
   Весь день мы провели в деревне навахо; лошади отдыхали, а мы готовились к переходу через пустыню. Собрали награбленный скот. Несколько голов забили, остальных передали погонщикам, чтобы те гнали стада с нами. Большинство индейских лошадей поймали лассо; на них поедут освобожденные пленницы, большая часть станет добычей победителей. Но оставаться дольше в долине было небезопасно. На севере живут другие племена навахо, и они вскоре выступят против нас. У них есть союзники: большой народ апачей на юге и пина на западе; и мы знали, что они объединятся и пойдут по нашему следу. Цель экспедиции, которую наметил ее руководитель, достигнута. Удалось вернуть большинство пленниц, друзья которых оплакивали их, считая погибшими. Пройдет немало времени, прежде чем дикари решатся на новый набег, какими ежегодно опустошали поселки на границе.
   На следующий день на рассвете мы миновали каньон и направились к заснеженной горе.

Глава пятьдесят шестая
Эль Пасо Дель Норте

   Не буду описывать переход через пустыню и все происшествия во время возвращения домой.
   Несмотря на все трудности и испытания, для меня путешествие было приятно. Радостно заботиться о том, кого любишь, а это в пути было моей главной заботой. Улыбки, которые я получал, были более чем достаточной наградой за труд. И это вообще не был труд. Нетрудно приносить ей свежую воду из рек и ручьев на пути, накрывать ее седло одеялом, помогать ей спешиться или сесть верхом, обмахивать веером из листьев пальмы. Нет, для меня это не было трудом.
   В пути мы были счастливы. Я был счастлив, потому что знал, что выполнил свои обязанности и вернул свою невесту; и сами воспоминания об опасностях, через которые мы так недавно прошли, усиливали счастье нас обоих. Но была причина, которая вызывала у нас грусть, – королева, Адель.
   Она возвращалась в дом своего детства, но не добровольно, а пленницей – пленницей собственных отца и матери!
   На протяжении всего пути оба нежно и настойчиво заботились о ней, почти не спуская с нее глаз. Их сердца были полны печали.
   Нас не преследовали; или если преследовали, то не догнали. Возможно, преследования совсем не было. Враги были ослаблены ужасным наказанием, и мы знали, что пройдет какое-то время, прежде они соберутся с силами и пойдут по нашему следу. Тем не менее мы не теряли ни минуты и двигались так быстро, как позволяли стада скота.
   Через пять дней мы добрались до Барранки дель Оро и миновали старую шахту, сцену недавней кровавой трагедии. Во время короткой остановки среди развалин я отошел от остальных и, побуждаемый любопытством, поискал останки своего прежнего спутника или других жертв. Я пошел туда, где в последний раз видел их тела. Да, у входа в пещеру лежали два скелета, так чисто обглоданных волками, словно их готовил для изучения анатом. Это было все, что осталось от несчастных людей.
   Оставив Барранку дель Оро, мы пересекли верховья Рио Мимбрес, потом, идя вдоль этого ручья, прошли до Дель Норте. И на следующий день добрались до города Эль Пасо.
   Нас ожидали очень любопытные сцены. Когда мы приближались к городу, все население вышло нас встречать. Некоторые пришли из любопытства, другие – чтобы принять участие в церемонии торжественной встречи, которая нас ожидала, но у встречающих были и другие мотивы. Мы привезли с собой много освобожденных пленниц – около пятидесяти человек, и вскоре они были окружены толпой горожан. Здесь были тоскующие матери и ласковые сестры, возлюбленные, пришедшие в себя от отчаяния, и мужья, не перестававшие тосковать. Последовали торопливые вопросы и быстрые взгляды, выражавшие тревогу. Были радостные сцены, когда они узнавали друг друга давно потерянных близких. Но были и другие сцены совсем иного характера. Потому что были и такие, кто несколько дней назад уходил в славе и торжестве, но не вернулся.
   Один эпизод особенно заинтересовал меня. Две крестьянки держали за руки пленницу – девочку лет десяти. Каждая утверждала, что девочка ее дочь, каждая держала девочку, но не грубо, а чтобы помешать другой увести ее. Их окружила толпа, и обе женщины громко и жалобно утверждали свои права.
   Одна говорила о возрасте девочки, торопливо рассказывала обстоятельства ее похищения дикарями и указывала на особые приметы на ее теле, о которых была готова в любую минуту принести присягу. Вторая умоляла зрителей посмотреть на цвет волос и глаз девочки, чуть отличающихся от цвета другой женщины; просила посмотреть на сходство с нею; она говорила, что девочка – дочь ее старшей сестры. Обе говорили одновременно и постоянно целовали девочку.
   Маленькая дикая пленница стояла между ними, с удивленным и озадаченным выражением принимая их объятия. Она была очень красива в индейской одежде, с загорелой кожей. Кто бы ни был ее матерью, было очевидно, что она ее не помнит: для нее здесь не было матери! Ее в детстве увели в пустыню, и, как и дочь Сегена, она забыла сцены своего детства. Забыла отца, мать.
   Как я сказал, больно было смотреть на эту сцену: на лицах женщин боль, они страстно умоляют, обнимают девочку, и их жалобные крики смешиваются с всхлипываниями и слезами. Поистине, жалобная сцена.
   Скоро она закончилась, насколько я мог видеть. Пришел алкальд и передал девочку под заботу полиции, пока истинная мать не приведет более существенные доказательства своего материнства. Я так и не знаю, чем закончилась эта история.
   Возвращение экспедиции в Эль Пасо было встречено овацией. Стреляли пушки, звонили колокола, свистели и шипели огни фейерверка, на улицах звучала музыка. Последовали пир и развлечения, и ночь превратилась в день из-за множества восковых свечей; начались танцы – фанданго.
   На следующее утро Сеген с женой и двумя дочерьми собирался отправиться в свою старую гасиенаду на Дель Норте. Дом по-прежнему стоял, так нам сказали. Он не был разграблен. Индейцы не успели это сделать, потому что их преследовал отряд из Эль Пасо, поэтому они ушли, захватив пленниц и оставив все остальное.
   Мы с Сент-Врейном должны были сопровождать их до дома.
   У Сегена были планы на будущее, в которых мы с Сент-Врейном были заинтересованы. У него дома мы должны были их обсудить.
   Моя торговая операция оказалась даже удачней, чем предполагал Сент-Врейн. Мои десять тысяч долларов утроились. Сент-Врейн тоже оказался обладателем крупной суммы, мы решили поделиться своим богатством с самыми достойными из своих товарищей.
   Но большинство их получили «богатство» из другого источника. Когда мы выезжали из Эль Пасо, я оглянулся. Над воротами висела длинная цепочка каких-то темных предметов. Их ни с чем нельзя было спутать. Это были скальпы!

Глава пятьдесят седьмая
Касаясь струн памяти

   Второй вечер после нашего прибытия в старый дом на Дель Норте. Мы поднялись на крышу – Сеген, Сент-Врейн и я; не знаю почему, нас пригласил хозяин. Может, хотел в последний раз взглянуть на дикие земли – театр многих сцен его полной событиями жизни, – в последний раз, потому что завтра покидает его навсегда. Наши планы составлены, мы выступаем завтра, по широким равнинам доберемся до вод Миссисипи. И они едут с нами!
   Вечер прекрасный, теплый. Атмосфера гибкая и подвижная; такая бывает только на высокогорьях западного мира. Судя по ее голосам, сама природа кажется одушевленной. Радость слышна в песнях птиц, в жужжании возвращающихся домой пчел. В звуках, доносящихся их леса, мягкость; обычно это свирепые голоса, голоса опасных существ дикой природы. Но сейчас все кажется проникнутым миром и любовью.
   Весело поют погонщики; они внизу готовят наши вещи к отправке.
   Я тоже полон радости. Так со мной уже несколько дней; но окружающая светлая атмосфера открывающиеся перед нами прекрасные перспективы – все это усилило мое счастье.
   Но об остальных на крыше этого не скажешь. Оба печальны.
   Сеген молчит. Я думал, он поднялся сюда, чтобы в последний раз взглянуть на прекрасную долину. Это не так. Он расхаживает со сложенными руками, глядя в цементную крышу. Дальше нее его глаза не видят, они вообще ничего не видят. Действует только его мысленный взгляд, он устремлен внутрь. Вид у Сегена отчужденный, лоб наморщен, мысли мрачны и печальны. Я знаю причину этого. Она по-прежнему чужая!
   Но Сент-Врейн – остроумный, жизнерадостный, блестящий Сент-Врейн! Какое у него несчастье? Что пересекло безмятежное розовое поле его гороскопа? Какая змея грызет его сердце, так что даже сверкающее вино Эль Пасо не в силах развеселить его? Сент-Врейн молчит; Сент-Врейн вздыхает; Сент-Врейн печален! Я догадываюсь о причине этого. Сент-Врейн…
   Полоска света падает на каменную лестницу… слышен шорох женских платьев…
   Они поднимаются. Это мадам Сеген, Адель и Зоя.
   Я смотрю на мать, на ее лицо. На нем тоже печальное выражение. Почему она несчастна? Почему не радуется, вернув давно потерянное любимое дитя? Ах! Она еще не вернула ее!
   Я смотрю на ее дочь – на другую дочь, королеву. На ее лице самое необычное выражение.
   Видели когда-нибудь пойманного оцелота? Видели дикую птицы, которая не приручается, бьется о клетку окровавленными крыльями? Если видели, это может помочь вам представить ее выражение. Я не могу описать его.
   Она больше не в индейской одежде. Ее убрали. На ней платье из цивилизованной жизни, но она надевает его неохотно. Юбка в нескольких местах разорвана, корсет расстегнут, показывая полуобнаженную грудь; эта грудь вздымается под влиянием диких мыслей.
   Она сопровождает других женщин, но не как спутница. У нее вид пленницы, как у орла, которому подрезали крылья. Она не смотрит ни на мать, ни на сестру. Их постоянная доброта и забота не подействовали на нее.
   Мать привела ее на крышу и выпустила ее руку. И она больше не идет с женщинами, а, согнувшись, ходит по крыше под действием сильных эмоций.
   Она дошла до западного края крыши и стоит у перепета, глядя на горы Мимбрес. Она их хорошо знает, знает эти вершины из сверкающего селенита, эти сторожевые башни пустыни. Да, она их хорошо знает. Сердце ее в ее взгляде.
   Все стоят и смотрят на нее. Она объект всеобщей тревоги. Это она стоит между сердцами всех и светом. Отец печально смотрит на нее, мать печально смотрит на нее, Зоя печально смотрит на нее, Сент-Врейн тоже. Но у него другое выражение! У него во взгляде…
   Неожиданно она повернулась. Увидела, что мы все внимательно на нее смотрим. Взгляд ее переходит от одного к другому. И останавливается на Сент-Врейне!
   Лицо ее меняется – перемена неожиданная, от тьмы к свету, словно облако прошло мимо солнца. В ее глазах новое выражение. Я хорошо его знаю. Я его видел, но не в ее глазах, а в тех, что похожи на ее. В глазах ее сестры. Я хорошо знаю этот свет. Это свет любви!
   Сент-Врейн! Он тоже охвачен таким чувством! Счастливый Сент-Врейн! Счастливый тем, что его чувство взаимно. Он пока еще не знает этого, но я знаю. И мог бы осчастливить его одним словом.
   Проходят мгновения. Их взгляды встречаются. Они смотрят друг на друга. Никто не отводит взгляд. Теперь ими правит бог – бог любви! Гордое выражение лица девушки исчезает, черты его постепенно смягчаются, в глазах мягкое выражение, и все ее осанка неожиданно меняется.
   Она опускается на скамью. Прислоняется к парапету. Она больше не смотрит на запад. Не смотрит на Мимбрес. Ее сердце больше не стремится в пустыню!
   Теперь она почти непрерывно смотрит на Сент-Врейна. Взгляд ее временами падает на камни крыши, но видно, что она о них не думает; взгляд ее неизменно возвращается к одному объекту, и она смотрит нежно, все нежнее с каждым взглядом.
   Боль пленения оставила ее. Она больше не думает о бегстве. Он не живет в тюрьме. Теперь это место стало раем. Теперь можно спокойно открывать клетку. Эта птица больше не попытается улететь из нее. Ее приручили.
   Там, где не подействовали воспоминания, дружба, ласки, любовь добилась своего мгновенно. Любовь своей таинственной силой в одно мгновение изменила это дикое сердце, вывела его из пустыни.
   Мне показалось, что Сеген заметил это, потому что он внимательно наблюдал за дочерью. Мне показалось, что я понимаю, какие мысли проходят в его сознании; они ему приятны, потому что он больше не выглядел печальным и сокрушенным. Но я больше не стал наблюдать за этой сценой. Меня влекли другие интересы, и, повинуясь этому импульсу, я прошел на южный край крыши.
   Я был здесь не один. Любимая прошла за мной, и наши руки, как и сердца, соединились.
   В нашей любви не было никакой тайны; с Зоей вообще тайн не было.
   Природа породила страсть. Она не признает условностей мира, общества, его утонченных кругов. Она не знает, что любовь – это страсть, которой можно стыдиться.
   До сих пор ничто не сдерживало Зою в выражении этой любви, даже то, что обычно сдерживает других, – присутствие родителей. Для ее поведения неважно было, присутствует ли кто-нибудь. Она не знала лицемерия искусственных характеров, не знала сдерживания, интриг. Не знала ужаса виноватого сознания. Она повиновалась только импульсам, которые вложил ей в сердце Творец.
   У меня было по-другому. Я жил в обществе; немного, но это заставляло меня не слишком гордиться чистотой любви, вызывало у меня скептическое отношение к ее искренности. Но благодаря Зое я спасся от скептицизма. Я начал верить в благородство страсти.
   Наша любовь была санкционирована тем, что одно имеет на это право. Чистотой самой любви.
   Мы смотрели на прекрасную картину; особенно прекрасную в час заката. Солнце больше не освещало ручей, но его наклонные лучи пробивались сквозь листву тополей, растущих на его берегах, и время от времени случайный желтый луч касался поверхности воды. Лес в пятнах осенних красок. Есть листья зеленые и красные, есть золотые и багровые. Под этой яркой мозаикой река струится, как гигантская змея, прячущая голову в темных лесах у Эль Пасо.
   Мы видим все это, потому что находимся высоко. Видим коричневые дома поселка и блестящий флюгер церкви. В счастливые часы наши взгляды часто останавливались на этом флюгере, но никогда мы не были так счастливы, как сейчас. Наши сердца полны счастьем.
   Мы говорим о прошлом и о настоящем; сейчас Зоя уже кое-что повидала в жизни; картины эти были мрачные, это верно, но их бывает приятно вспомнить; опыт пустыни дал ей много новых мыслей и задал еще больше вопросов.
   Предметом нашего разговора становится будущее. Оно яркое, хотя нас ждет долгое и опасное путешествие. Мы об этом не думаем. Мы смотрим вперед, в тот обетованный час, когда я научу ее, когда она узнает, что значит «жениться».
   Кто-то коснулся струн бандолина. Мы оглядываемся. Мадам Сеген сидит на скамье, держа в руках инструмент. Она настраивает его. Но играть еще не начала. С самого нашего возвращения не звучала музыка.
   Инструмент принесли по просьбе Сегена, чтобы с помощью музыки прогнать тяжкие воспоминания, а может, в надежде, что музыка смягчит варварские страсти в душе его дочери.
   Мадам Сеген собирается играть, и мы с моей спутницей подходим ближе, чтобы послушать.
   Сеген и Сент-Врейн о чем-то говорят. Адель сидит на прежнем месте, молчаливая и отчужденная.
   Музыка начинается. Это веселая мелодия – фанданго, одна из тех мелодий, под которые так любят танцевать в Андалузии.
   Сеген и Сент-Врейн повернулись. Мы все смотрим на Адель. Пытаемся прочесть выражение ее лица.
   Первые ноты вырвали ее из задумчивости. Взгляд ее переходит от инструмента на мать, в этом взгляде удивление и вопрос.
   Музыка продолжается. Девушка встала и словно машинально подходит к скамье, на которой сидит ее мать. Она садится у ее ног и внимательно слушает. На ее лице странное выражение.
   Я смотрю на Сегена. Выражение его лица не менее удивительное. Он внимательно смотрит на девушку. Губы его расходятся, но он словно затаил дыхание. Руки его повисли; он как будто пытается прочесть мысли дочери.
   Но вот он распрямился, как будто под действием какого-то порыва.
   – О Адель, Адель! – торопливо обращается он к жене. – Спой песню, ту песню, что ты часто пела ей. Ты помнишь ее, Адель! Посмотри на нее. Быстрей! Быстрей! О боже! Может, она…
   Он замолкает, услышав музыку: жена поняла его и с проворством опытного музыканта неожиданно сменила мелодию, на другую, совсем иного характера. Я узнал прекрасную испанскую песню “La madre a su hija” («Мать своему ребенку»). Она поет, аккомпанируя себе на бандолине. Она вкладывает в эту песню всю свою энергию, все вдохновение. Она страстно произносит слова:

     Tu duermes, cara mia!
     Tu duermes en la paz.
     Los angeles del cielo –
     Los angeles guardan, guardan,
     Niña mia! Ca – ra mi –

//-- * * * --//
   Пение прервал возглас, полный необыкновенного чувства, возглас девушки. Первые слова песни заставили ее встать и слушать, слушать внимательней, чем раньше. С каждым мгновением это выражение становилось все заметней и сильней. Странное восклицание сорвалось с ее уст; она стояла, глядя на лицо поющей. Но только одно мгновение. В следующее мгновение она страстно воскликнула: «Мама! Мама!» и упала на грудь матери!
   Сеген был прав, когда сказал: «Может, по божьей милости, она еще вспомнит».
   Она вспомнила – не только мать, но спустя короткое время вспомнила и его. Струн ее памяти коснулись, врата отворились. Она вспомнила детство. Вспомнила все!
   Не буду описывать последовавшую сцену. Не попытаюсь описать выражение лиц актеров, их радостные восклицания, смешанные со слезами. Но это были слезы радости.
   Мы все были счастливы, но что касается Сегена, я знал, что это был самый счастливый час в его жизни.

Майн Рид Охотники за скальпами

Предисловие

Глава первая Дикий Запад

Глава вторая Торговцы прерий

Глава четвертая Верхом на бизоне

Глава пятая Неприятное происшествие

Глава шестая Санта-Фе

Глава седьмая Фанданго

Глава восьмая Сеген, охотник за скальпами

Глава девятая Остаюсь один

Глава десятая Дель Норте

Глава одиннадцатая Смертельное путешествие

Глава двенадцатая Зоя

Глава тринадцатая Сеген

Глава четырнадцатая Любовь

Глава пятнадцатая Свет и тень

Глава шестнадцатая Автобиография

Глава семнадцатая Вверх по Дель Норте

Глава восемнадцатая География и геология

Глава девятнадцатая Охотники за скальпами

Глава двадцатая Стрельба в цель

Глава двадцать первая Подвиг а ля Телль

Глава двадцать третья Программа

Глава двадцать четвертая Эл Соль и Ла Лýна

Глава двадцать пятая Тропа войны

Глава двадцать шестая Три дня в западне

Глава двадцать седьмая Копатели

Глава двадцать восьмая Дакома

Глава двадцать девятая Обед из двух блюд

Глава тридцатая Как обмануть преследователей – уловка траппера

Глава тридцать первая «Окружение» бизонов

Глава тридцать вторая Еще один «неожиданный успех»

Глава тридцать третья Горькая западня

Глава тридцать четвертая Призрачный город

Глава тридцать пятая Золотая гора

Глава тридцать шестая Навахо

Глава тридцать седьмая Ночная засада

Глава тридцать восьмая Адель

Глава тридцать девятая Белый скальп

Глава сороковая Схватка в проходе

Глава сорок первая Барранка

Глава сорок вторая Враг

Глава сорок третья Новая беда

Глава сорок четвертая Флаг перемирия

Глава сорок пятая Трудные переговоры

Глава сорок шестая Конфликт за закрытыми дверьми

Глава сорок седьмая Странная встреча в пещере

Глава сорок восьмая Выкурены

Глава сорок девятая Новый способ езды верхом

Глава пятидесятая Быстрая покраска

Глава пятьдесят первая Удивляя туземцев

Глава пятьдесят вторая Буйство

Глава пятьдесят третья Схватка на утесе

Глава пятьдесят четвертая Неожиданная встреча

Глава пятьдесят пятая Спасение

Глава пятьдесят шестая Эль Пасо Дель Норте

Глава пятьдесят седьмая Касаясь струн памяти