Всеволод Воробьёв
Эра счастливой охоты

   Памяти
   Леонида Николаевича Белякова
   и его друзей-охотников, ушедших
   в «мир счастливой охоты»,
   посвящается

   Их знало и помнит Поморье:

   Ефим Пермитин – Советский писатель
   Юрий Пермитин (младший) – Учёный-ихтиолог
   Леонид Беляков – Учёный-океанолог
   Аркадий Бузуев – Полярник, гляциолог
   Василий Шильников – Учёный-океанолог
   Александр Пиатровский – Учёный-физик
   Андрей Гагарин – Учёный-физик
   Виктор Вавилов – Учёный-физик
   Дмитрий Кирилов – Океанолог

От автора

   Эта книга не смогла бы появиться ещё десять лет назад, а уж тем более двадцать. Мои друзья не позволили бы мне её опубликовать. Но теперь некому запрещать мне сделать это. Да и не к чему… Тем более что наша сильно поредевшая охотничья компания недавно отметила десятилетие ухода из жизни нашего вдохновителя и организатора Леонида Белякова. Поминали и других… И я считаю, что если эта книга увидит «свет» и доставит кому-то при прочтении удовольствие, то она будет памятью о тех охотниках, которые были свидетелями и участниками последней стадии «Эры счастливой охоты» на нашем южном Беломорье, хотя это и вызовет грусть, поскольку то, что в ней описано, уже никогда более не повторится. А жаль!
   Эта книга – не только об охоте, хотя охотничьих сцен и эпизодов ей не занимать. Эта книга – о людях, страстью которых была охота, обо мне, о том периоде, когда наша страна ещё только затевала величайший в её истории эксперимент – перестройку. Этот период совпал с тем временем, когда люди, подталкиваемые перестройкой, ещё не кинулись осуществлять Мичуринский лозунг: «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё – вот наша задача!» И именно в этот период, когда на южном Беломорье ещё продолжалась «Эра счастливой охоты», я попал в эти края и в течение четверти века наблюдал окончание «Эры». Её концовка была бурной, неотвратимой и не сулила возврата к прежнему. Поэтому моё вступление к этой книге мне хочется закончить куплетом из недавно написанной мною песни:

     Своих свиданий первых жаркие минуты,
     Или охоты, о которых не забыть…
     И те красивые туристские маршруты,
     Которых нынче невозможно повторить.

     Пусть пережитое нам чаще снится,
     И что-то новое пусть дарят нам года,
     Но всё ушедшее уже не повторится,
     Не повторится больше никогда!

   А к песням и стихам – охотничьим – мы в повествовании ещё вернёмся, потому что они украшают нашу жизнь даже в охотничьих экспедициях.
   © В. В. Воробьёв 2013
//-- * * * --//

     Не дайте догореть костру!
     Костру моих воспоминаний…
     Пускай ещё побудет с нами,
     Горит, пока я не умру.

     А после, кто-то молодой,
     Глядишь, подкинет вновь поленьев
     В костёр, где смена поколений
     Идёт обычной чередой.

     Непросто будет молодым
     В том шумном, напряжённом веке
     Беречь непрочную, как дым,
     Нить памяти о человеке.

     И всё ж, я умоляю Вас, —
     Средь множества мирских желаний
     Старайтесь, чтобы не угас
     Костёр людских воспоминаний…

     Не дайте —
     догореть костру!

О названии

После первых прочтений рукописи моими друзьями мне был задан вопрос: – правильно ли я называю период длиной в несколько десятков лет эрой? Ведь под этим словом подразумеваются тысячелетия. С таким доводом трудно было не согласиться. Но уж очень нравилось мне это, не сразу пришедшее на ум название. И потом, рассуждал я, ведь не ставилась задача описать всю эру! Хотелось осветить только её концовку, период, когда она ещё продолжала быть счастливой. А то, что она, эта счастливая эра, существовала, у меня нет никаких сомнений. И начиналась она, по-видимому, в ту пору, когда в эти благословенные места пришли с юга угро-финские племена и заселили устья таких рек, как Выг, Сума, Нюхча. А возможно, это произошло и раньше. Тогда ещё побережье Белого моря, не знавшее человеческих следов, кишело гнездившейся там и пролётной водоплавающей птицей, а реки «кипели» от заходящей в них на нерест рыбы. И охота с луком на птицу и с копьём на прыгающую в порогах рыбу не могла нанести природе существенного урона, хотя наверняка была для аборигенов и первых пришельцев удачной и счастливой.

И позже, даже с появлением на этих берегах переселенцев из России, с началом применения пороха, свинца и стреляющего им охотничьего оружия, охота в этих краях продолжала оставаться счастливой, не подрывая основ природного воспроизводства.
Немногочисленные охотники из береговых селений, отдалённых друг от друга на значительные расстояния, не охватывали всю береговую территорию, оставляя на ней естественные резерваты, способствующие поддержанию общей высокой численности дичи на всей территории. И эта «благодать» сумела просуществовать вплоть до середины 20 века. И только широкое распространение лодочных моторов стало постепенно изменять ситуацию. Эра счастливой охоты вступила в свою завершающую стадию. Но нашей компании, не видевшей её прошлого величия, казалось, что нам удалось обрести нетронутое охотничье «эльдорадо» и мы, как могли, старались его уберечь, охотясь аккуратно и бережно. И потому эти два десятка лет счастливой охоты на Беломорье показались нам эрой.

Пролог

   «… О, гусь! Фимина, шейка, лапка…» Нетленный литературный герой – великий гусекрад Паниковский – очень любил гуся. Но если бы он узнал, что дикий собрат по своим вкусовым качествам намного превосходит домашнего, то ему непременно пришлось бы стать охотником.
   Охотники, впрочем, тоже любят гуся. Однако немногим в течение своей жизни и охотничьей практики удаётся попробовать на вкус добытого самим гуся или уж хотя бы поохотиться на него. Поскольку всем охотникам известно, что гнездится дикий гусь в основном далеко на Севере, зимовать предпочитает далеко на Юге, а на перелётах с гнездовий на зимовку и обратно – летит высоко, быстро и не очень-то любит опускаться на нашу грешную землю. Но всё же есть на его извечном северо-морском пути укромные места, где он позволяет себе присесть, отдохнуть и подкрепиться.
   Об одном таком «райском» уголке и об «Эре счастливой охоты на гуся» и пойдёт речь в этом повествовании. Хотя и к огорчению читателей, но сочту своим долгом сразу оговориться, что эта «Эра» уже давно (увы!) миновала, поскольку «ничто не вечно под луной…» И всё же – историю этой «Эры», все перипетии её – совсем не помешает знать тому, кто стремится считать себя настоящим охотником, а тем, кто имел отношение к ней, а возможно, и знал героев этого повествования, надеюсь, будет интересно и приятно вспомнить свою охотничью молодость.
   Одна охотничья ленинградско-московская компания, к которой автор этих строк сумел присоединиться уже на заключительном этапе «Эры», начала осваивать это охотничье «эльдорадо» ещё в шестидесятых годах прошлого столетия после долгих предшествующих поисков в Приладожье, в дельте Волги и других ближних и дальних местах, расположенных на трассе Великого Северо-западного морского пути пернатых.
   Организатором и душой компании был проживавший тогда в Москве достаточно известный в ту пору советский писатель Ефим Николаевич Пермитин, потомственный сибиряк, в прошлом – один из организаторов популярного в ранней советской России охотничьего журнала «Сибирские огни». Заядлый охотник и большой знаток гусиных охот, охотившийся ранее на гусей в разных регионах России, о чём с такой теплотой и темпераментом писал потом в своей книге «Годы, тропы, ружьё» его приятель – замечательный писатель-природолюб Валериан Правдухин, проживший, к сожалению, недолгую, но большую творческую жизнь.
   Но, как удалось выяснить автору, даже не Пермитин был первооткрывателем этих угодий. Об этом замечательном уголке Северо-запада ему рассказал и впервые привёз его на место не менее известный в те времена географ-путешественник и профессиональный фотограф – Вадим Гиппенрейтер.
   Молодёжное крыло компании состояло из сына Пермитина – начинающего ихтиолога Юрия и его друга, с кем судьба свела его участием в одной комплексной научной экспедиции – ленинградского океанолога Леонида Белякова, который, несмотря на молодость, к тому времени уже имел опыт нескольких полярных экспедиций, зимовок, в том числе и на Шпицбергене, и руководство Молодёжной полярной станцией Северный Полюс 12.
   После нескольких пробных выездов отправной точкой для начала охотничьих походов по «эльдорадо» было выбрано большое старинное поморское село, с одной из семей которого у компании завязалась большая, протянувшаяся на десятилетия дружба.
   Когда в связи с возрастом и болезнями Е. Пермитину и его друзьям-сверстникам стало всё трудней принимать участие в дальних охотничьих путешествиях, роль организатора поредевшей охотничьей компании перешла к Леониду Белякову, а сама компания пополнилась молодёжью из числа сотрудников Ленинградского ААНИИ, друзьями Леонида. На ранней стадии становления в их коллектив входил ещё друг Белякова – молодой физик Андрей Гагарин, прямой потомок российских князей, ставший потом на многие годы Предводителем Петербургского дворянства. Впоследствии по состоянию здоровья он не смог принимать участия в охотничьих экспедициях компании, и автору этих строк не довелось охотиться с ним на Беломорье, но знакомство было, и уже в конце «Эры» Гагарин нашёл возможность приехать с детьми к нему в гости, чтобы вновь увидеться с полюбившимся когда-то Поморским краем.
   Но в первые годы попасть в этот коллектив было нелегко, и, хотя от желающих присоединиться не было отбоя, Беляков под любым предлогом пытался отказывать даже хорошим приятелям, чтобы не расширять состав компании. Молодые учёные прекрасно понимали, что «освоенные» ими угодья не так уж велики для большого числа желающих поохотиться в них, не так труднодоступны, чтобы трудностями пути остановить поток к ним, если просочится информация, и уж очень ранимы. Теперь «мозговым центром» компании были: всё тот же Беляков, его друг и сотрудник Аркадий Бузуев и ленинградский ихтиолог Алексей Неелов.
   К выездам готовились тщательно – заказывались метеопрогнозы, чтобы скорректировать снаряжение, отрабатывался набор продуктов и любые мелочи, чтобы исключить возможность нежелательных «приключений», а получить истинное удовольствие от обстановки и успешной охоты, от которой бы остались потом самые лучшие воспоминания.
   В число увлечений входила не только охота. Удовольствие и ощутимое добавления к рациону питания доставляла также и морская, с уникальными особенностями рыбная ловля под руководством ихтиолога Лёши. А северная природа дарила ещё огромное количество грибов и ягод, особенно клюквы. И конечно, никто не мог удержаться, чтобы не собрать её, сколько позволяло место в рюкзаке и его вес. Так что возвращалась компания домой всегда с хорошими и разнообразными трофеями.
   И все эти прелести находились всего-то в неполной тысяче километров от Ленинграда и чуть более полутора тысяч от Москвы по железной дороге.

Я – автор этих строк – попал в компанию к Леониду Белякову благодаря знакомству наших матерей и небольшой услуге, которую я оказал его матери по её просьбе, но об этом – позже. Сыграли дополнительную роль и другие случайные обстоятельства.

Часть первая
Начало всех начал

Быть повелителем

     Много разных мест, куда хотелось бы,
     О чём пелось бы, но не смелы мы…
     Сколько раз мне снилось море Белое,
     Но летело время оголтелое —
     То не срок, то рок, и надо б дать зарок;
     То пустяк не так, а год опять истёк…
     Снова не пускают обязательства
     И их сиятельства-обстоятельства.

     Значит надо к чёрту бросить все дела,
     «Разрубить узлы, сжечь мосты дотла»
     И бежать, куда б судьба не позвала,
     Плыть, куда б река не потекла…
     Не искать угрюмо одиночества,
     А с друзьями быть, жить, как хочется,
     Чтобы быть судьбы не исполнителем,
     А властелином и победителем!

Здравствуй, Белое море! или Гуси, гуси – га, га, га…

   И вот, наконец, я в поезде. Ночь, но мне не спится. После долгих раздумий Леонид всё же согласился взять меня в компанию. Наверное, повлияли наши старинные приятельские отношения, совместные охоты на Ивинском разливе, дружба наших матерей. А ещё я обещал ему снимать всё происходящее фотокамерой и сделать потом слайдфильм, и Леонид знал, что я уже имею в этих делах небольшой опыт.
   Зато он не знает, чего стоило мне попасть к нему в эту поездку. Я уже много лет работаю методистом на Ленинградской городской станции юных туристов. Летом – начальником палаточного туристского лагеря на Вуоксе. А зимой в методическом отделе, который курирует всю туристскую работу со школьниками в нашем не таком уж маленьком городе. И ещё кружковая работа со старшеклассниками, будущими инструкторами туризма. Сентябрь – к концу, учебный год начался, и свой официальный отпуск я уже отгулял. А тут нужно исчезнуть на две недели. Как? Пришлось применить самые жёсткие меры, вплоть до обещания уволиться, если мне не предоставят возможность «поехать в Карелию на лечение к экстрасенсу» в связи с обострением моей уже давно полученной болезни – радикулита, самого популярного среди инструкторов туризма. Или, как вариант, я ещё «рисовал» руководству перспективку – залечь на месяцок в больницу, что было весьма реально тогда в моём положении. А так – всего только две недели.
   Главное – было уговорить моего начальника – заведующего методическим отделом, а он уже похлопотал перед директором станции, и отпуск по семейным обстоятельствам за свой счёт мне был «пожалован».
   Позвякивает от вибрации ложка в кружке, неубранной после вечернего чаепития, щёлкают под полом колёса на стыках рельс, но не это мешает спать. Завтра я увижу Белое море! Я так много слышал о нём, так долго мечтал о встрече с ним. И теперь уже – завтра…

   Мне казалось, будто я только что уснул, когда кто-то из компаньонов резко тряхнул меня за плечо, весело добавив:
   – Приехали.
   Здесь всё называется Нюхчей: маленькая железнодорожная станция, на которой мы, четверо недостаточно выспавшихся пассажиров, высадились рано утром из неторопливого вологодского поезда; река, через которую по мосту только что этот поезд прогрохотал; и старое поморское село, до которого нам ещё предстояло добраться по симпатичному, влажному от росы деревянному тротуару.
   Взвалив на плечи увесистые рюкзаки, зашагали мы осторожно по скрипучим, основательно потёртым и скользким доскам. На память сразу же пришли строчки из песни Александра Городницкого: «А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы…» А что, от нашей тяжёлой поступи немудрено и заскрипеть.
   Эта роскошная деревянная «тропа», тянущаяся параллельно глубокой дорожной колее, промятой в жидком болотистом грунте, слегка петляя, повела нас через чахлый лесок, где вперемешку с низкорослой сосной росли жиденькие берёзки и ивовый кустарник. Среди них мелькали уже облетевшие стебли отцветшей пушицы, пожелтевшие метёлки болотного тростника, кустики голубики с переспелыми сизыми ягодами. Между болотных кочек радовали глаз ярко-красные «вспышки» крупной клюквы. Словом – самый обычный для конца сентября пейзаж Северо-запада России.
   Так тщательно вглядываюсь в окружающий мир только я – новичок в этой компании, а остальным это всё давно знакомо. Остальные: это наш предводитель Левонтий (так зовут его на охоте друзья), он же – Леонид Беляков, его сотрудник Аркаша Бузуев и давний приятель обоих Лёша Неелов, ихтиолог по профессии и наш главный рыболов. Перебрасываясь короткими фразами, они привычно шагают вперёд.
   За низкорослым березнячком уже показались крыши первых домов села, когда наш «тротуар» вместе с ещё более разбитой колеёй «нырнул» под странное сооружение. Это была затейливая, сваренная из металлических полос и труб, арка, не имеющую ни малейшего продолжения в любую из сторон открытого болотного пространства. Её верх венчала хорошо читаемая надпись, тоже сваренная из металлических полос: «Рыболовецкий колхоз Беломор». Ай, да Нюхчане, ай, да поморы! В излишней скромности их не заподозришь…
   Пока я приходил в себя от удивления и восторга, Леонид уже сворачивал к добротно построенному дому, с большой хозяйственной пристройкой и огромной, аккуратно сложенной поленницей дров во дворе. Из его рассказов я уже знал, что тут живёт семья председателя сельского совета, давнишнего приятеля и покровителя охотничьей компании – потомственного помора – Владимира Титова.
   О нашем приезде знали, и уже ждёт нас накрытый стол, за которым командует хозяйка дома Анфея Ивановна. Весь день уходит на подготовку, докупку необходимых продуктов, в том числе десяток буханок, как оказалось, изумительно вкусного хлеба, выпеченного в местной нюхченской пекарне, проверку снаряжения, часть которого хранится у Леонида в этом доме, и прочие мелкие хлопоты. Выезд в море назначен на утро, удачно совпадающее с морским приливом, вечер свободен, и я выхожу осмотреть село и его окрестности.
   Дом, как выяснилось, стоит на довольно высоком берегу реки, и вниз ведёт хорошо набитая тропа, которая выводит к самой воде, к лодкам. Село растянулось вдоль обоих берегов. Дома – то старинные, потемневшие, кое-где с резными наличниками и другими деревянными украшениями, то свежие, современные, обшитые вагонкой, но уже без всяких «архитектурных излишеств». Меня больше интересуют лодки, и я спускаюсь вниз. Лодки – тоже разные: современные дюралевые «Казанки» и «Прогрессы», деревянные с просмолёнными бортами карбасы разных размеров и даже лёгкие плоскодонные «досчаники» для мелких разъездов по реке.
   В сторону, подальше от берега, оттащены те, кому уже не подставить свою скулу крутой беломорской волне. Это – старые, отжившие свой век большие карбасы с растрескавшейся обшивкой, в щели которой пробивается трава. Они теперь, как памятники былой рыбацкой славы.
   А река в этот тихий предвечерний час ласково искрится, подёрнутая мелкой рябью на неглубоких перекатах, подныривает под два моста, соединяющих половинки села, и, огибая крутой высокий берег, скрывается за поворотом, устремляясь к морю, встреча с которым назначена на завтра.
   Утром торопливо грузимся в большую лодку, отчаливаем. Надо до начала отлива спуститься по реке полтора десятка километров, выйти в море и пройти на восток вдоль берега ещё приличное расстояние до охотничьих мест, облюбованных Левонтием и его компанией. А вода ждать не будет. Белое море, как и все связанные с океаном моря, подчинены циклу приливов и отливов. Разница в уровне воды бывает здесь до полутора метров, изменяясь четыре раза за сутки в два одинаковых цикла с пятнадцатиминутным смещением вперёд.
   Деловито заурчал хорошо отрегулированный мотор, и мы тронулись. Подгоняемые ощутимым течением весело «побежали», как говорят поморы, вниз по реке. А она всё время меняет свой облик: то растекается широким спокойным плёсом, то, разделённая низкими островками, начинает дробиться на быстрые узкие протоки, а судоходной оказывается самая узкая, где до обоих берегов можно достать веслом. На высокой скорости под днищем лодки мелькают хорошо видимые в прозрачной воде камни, кажущимися такими близкими, и у меня, любителя-водномоторника, привыкшего ходить на не очень прочных фанерных мотолодочках, немного захватывает дух. Но румпель мотора в надёжных Володиных руках, и свой фарватер он знает в совершенстве.
   С приближением к морю река становится всё шире и теперь плавно течёт одним серьёзным руслом. На левом берегу показались несколько строений, а напротив – стоящие на якорях большие рыболовные боты, которым из-за осадки не подняться по реке до деревни. Это место называется ямы. Сюда по левому берегу проложена дорога, в строениях находятся склады с рыбацким снаряжением, тут же принимаются водоросли и рыба. Но сейчас людей не видно.
   В самом устье мутноватая речная вода вклинивается в более светлую морскую, мы какое-то время движемся по этой «границе», из-за небольшого островка почти сросшегося с правым берегом вырывается свежая струя прохладного воздуха, и мы чувствуем запах моря. Нам нужно, огибая остров, пройти ещё немного на восток вдоль побережья до любимых мест Леонида, где он знает каждый мысок и впадающий ручей.
   Володя сбрасывает обороты мотора, направляя лодку так, чтобы постепенно приближаться к берегу. Уже начался отлив. Глубина небольшая, видно дно. Лодка осторожно пробирается среди сотен видимых, но более невидимых камней, которых мы однако ощущаем днищем и бортами. Замечаю, что из-под винта идёт мутная полоса, значит, идём по самой мели. Леонид, а за ним и все остальные начинают раскатывать голенища болотных сапог, и, когда лодка останавливается, все дружно выскакиваем за борт. Немного вязко. Облегчённую лодку удаётся ещё немного провести в сторону берега, но когда она окончательно останавливается, начинаем выгрузку. Операция эта отнюдь не безопасная. Движение по колено в воде с тяжёлым рюкзаком осложняет не только вязкий грунт, но и многочисленные скользкие камни, неудачная встреча с которыми грозит паденьем в воду. А до берега не меньше пятидесяти метров. Но, как выяснилось при подходе, это не берег, а обнажившееся за время отлива морское дно, и до настоящего берега ещё столько же. А нам нужно спешить. Сваливаем рюкзаки на первом попавшемся сухом месте, возвращаемся к лодке, забираем остатки снаряжения, помогаем Володе вытолкать лодку на глубину, и он уезжает. К рюкзакам приходим почти посуху, находим выброшенное морем бревно, садимся на него и переводим дух.
   Ну, здравствуй, Белое море! Так вот, ты какое… Встреча с тобой произошла как-то впопыхах, но ничего, завтра мы познакомимся с тобой поближе, а сегодня у нас ещё очень много хлопот и работы.
   Выбор места для лагеря представляет здесь весьма серьёзную задачу. Дело в том, что лес, такой гостеприимный издали, тянется вдоль берега узкой полосой и сильно заболочен. За ним почти везде открытое пространство, похожее на тундру, с множеством луж и мелких ручьёв, текущих к морю через лесок и заболачивающих его. Каждое сухое, пригодное для бивака местечко тут на учёте. Но наш предводитель за многие годы хорошо изучил этот участок берега и сразу приводит нас в одно из своих облюбованных мест.
   Весь день мы пилим, рубим, таскаем жерди и стучим топорами, заколачивая гвозди. Мы строим капитальный лагерь, используя весь опыт, накопленный охотниками и путешественниками в расчёте на скорые холода, обещанные нам бабушками и синоптиками. Не забыты и средства маскировки – от людей и от гусей. А они уже, как будто ради приветствия, небольшой, явно местной стайкой пролетели над нашей стройкой, вызвав нездоровый ажиотаж. Нестройный залп сквозь ветви стоящих над лагерем деревьев по результативности был равен салюту, зато потом Левонтий собственноручно расчистил всё, что могло бы помешать дальнейшей стрельбе вверх.
   Знаете ли вы, что такое няша? С неё началось моё знакомство с Белым морем, когда на следующий день мы отправились ставить перемёты. Этим мягким нежным словом называются глинисто-илистые отложения, обнажающиеся во время отлива на некоторых участках морского дна. Хождение по няше ни с чем несравнимое «удовольствие», которое может внезапно закончиться тем, что при очередном шаге у вас нога вместе с носком и портянкой выйдет из сапога, оставив его няше в подарок. Хорошо, что черви-пескожилы, которых нам предстояло накопать для наживки перемёта, живут не в ней, а в чистом морском песке, выдавая своё пребывание миниатюрным песчаным кратером. Копать пескожила не легко – нужен опыт и специальная лопата. Но она у нас есть! Изготовленная по чертежам Левонтия из прочнейшей нержавеющей стали на одном из оборонных предприятий Ленинграда. Я с трудом постигаю это искусство. А Лёше Неелову, как ихтиологу, доверена самая ответственная часть работы – расстановка перемётов по тальвегам [1 - небольшие русла, промываемые уходящей в отлив водой.] и насаживание пескожилов на крючки. Теперь через двенадцать часов в следующий отлив мы узнаем – что нам подарило море. Забегая вперёд, скажу, что через день, неудовлетворённые скромностью Нептуна, мы поставили «на стационар» ещё и пару небольших сетей, теперь снасти могут вызывать друг друга на социалистическое соревнование.
   С самого первого дня мы установили чёткий порядок всей нашей жизни: по вечерам мы дружно выходим на утиную зорьку, а с утра – один человек остаётся в лагере дежурить, а остальные выбирают себе занятия по вкусу. Можно, например, отправиться «по мелочёвке», то есть побродить по побережью или тундре в поисках куликов и бекасов. Можно прогуляться по леску в надежде встретить рябчиков, тетеревов, даже найти грибов, а то и поднять на кромке белых куропаток. Или просто, взяв подходящую тару, пособирать в тундровом болоте клюкву, которой тут неисчислимое количество. Из-за неё здесь неприятный ажиотаж. Собирать её выезжает не только всё местное население, но и масса приезжих, особенно почему-то из Северодвинска. Они высаживаются из нанятых в Нюхче лодок десантами, по вечерам стучат топорами и дымят кострами и ужасно действуют нам на нервы.
   И всё это только потому, что вопреки прогнозам стоит великолепная тёплая погода, при которой ожидаемой нами пролётной птицы нет совсем.
   А дни бегут неудержимо, и ничто пока не нарушает их однообразия. В отлив мы ходим проверять рыболовные снасти. Уловы хотя по местным меркам и скромные, но у нас всё время по желанию или уха, или жареная рыба. А особо крупные экземпляры корюшки Аркаша приладился солить сухим посолом на закуску. Трофеи вечерних зорь становятся всё скромнее. Запасы местной утки истощаются, а оставшиеся в живых стали очень осторожны. Но в ближайшем леске ещё вовсю растут великолепные красные грибы, внося разнообразие в наш рацион.
   Аркаша с Лёшей тщательно обследовали весь ближайший лесок, обнаружив там куропаток и зайцев, (ведь сезон на них уже открыт) и в нашем меню появилась даже зайчатина.
   Каждое утро мы с надеждой всматриваемся в морскую даль, но море и небо над ним остаются всё такими же пустынными.

   Однажды я отправился в далёкую прогулку к речушке, впадающей в море в нескольких километрах от нашего лагеря. Мне хотелось посмотреть, не заходит ли туда на нерест минога и каковы там запасы боровой дичи. Переходя на перекатах с берега на берег и сделав несколько снимков, я резво поднимался вверх, но речка скоро превратилась в заболоченный мелкий и скучный ручей в обрамлении жиденького леса, за которым простиралось всё то же открытое – тундровое, как я называл его для себя, пространство. Миноги в речушке не оказалось, хотя старательно обследовал несколько верхних перекатов с очень подходящим на вид дном. Видел вдалеке нескольких тетеревов, а вблизи двух рябчиков, которых уговорил «переселиться» в свой рюкзак.
   Уже не торопясь и не так тщательно приглядываясь к местности, снова вышел к взморью и поразился красотой устья этой невзрачной в пределах леса речушки. Пока я бродил по ней наступил полный отлив – куйпога, как говорят поморы. Снова взялся за фотоаппарат. И тут вспомнил, что взял с собой какую-то еду и котелок.
   В устье речушки на примеченном ещё вначале старом кострище развёл огонёк, вскипятил чайку, подкрепился бутербродами и уныло побрёл к лагерю, удивляясь красоте и замечательным свойствам здешней осушки. А она была чудо, как хороша – сложена плотным приятного жёлтого цвета песком с бугорками выбросов пескожила, узкими тальвегами и разбросанными повсюду разноцветными валунами всех размеров.
   И вдруг я поймал себя на мысли, что я не хочу никуда идти, и уж тем более в лагерь. Ну, что делать там? Опять смотреть, как Левонтий колдует со своим транзисторным приёмничком, пытаясь поймать малоизвестную архангельскую станцию, передающую точные метеопрогнозы… Так и без них понятно, что над Поморьем завис устойчивый антициклон. И, похоже, что гусей, об охоте на которых я так мечтал, мы не дождёмся. Ведь через два-три дня нам уезжать…
   Я сел на ближайший уже успевший обсохнуть камень и задумался. Внезапно почувствовал, что невесёлые мысли бродящие в голове, начинают выстраиваться в рифмованные строчки. Хорошо, что по старой привычке с собой оказался походный блокнот и карандаш, и я начал писать:

     Ну, кто ещё прогноз погоды так жадно ловит всякий раз?
     Ну, кто ещё ждёт непогоды сильнее нас, сильнее нас?
     Кому так нужен снег и холод, и ветер северный в упор!?
     Как корка хлеба в лютый голод, как в море парусу – простор…

   Я знал, что меня иногда посещает вдохновение, но тут как-то уж очень здорово «пошло». Оглядываясь по сторонам, заметил вдалеке на открытом болоте несколько склонённых фигур. Конечно – собирают клюкву, им хорошо, такая погода для них истинная благодать… И карандаш снова скользит по бумаге:

     Пусть кто-то славит провиденье, им ниспославшее тепло,
     За продолженье наслажденья, ветрам и холоду – назло.
     За сладость клюквы переспевшей, за вкус октябрьских грибов,
     За ветер южный, надоевший, ненужный нам из всех ветров.

   А нам – нужна моряна – пусть с холодным дождём, даже со снежком, мы готовы перетерпеть промокшие плечи и замёрзшие руки, только бы увидеть в небе над собой желанные стаи…

     Мы ждём моряны, снегопада, как в новоселье ждут гостей…
     Пусть разразится шторм – так надо! – он стронет с севера гусей.
     Идёт последняя неделя, пора заказывать билет…
     Нам утки, зайцы, куропатки – надоели,
     А на бекасов – мелкой дроби нет.

   И всё-таки мы их дождались! Когда до запланированного Володей приезда за нами осталось два дня, резко изменилась погода. За одну ночь сильно похолодало. Низко нависшие над морем тучи сбрасывали «десант» в виде крупного дождя с порывами северного ветра. И сразу появилась разнообразная птица, безмолвное и пустующее так долго побережье заголосило птичьими криками. Их не могла заглушить на рассвете даже барабанная дробь дождя по брезентовым скатам нашей палатки. И мы рванулись к этим крикам, не дожидаясь полного света.
   На побережье было неуютно. Начинался прилив, накатывая на осушку тёмно-серые мутные волны с белыми барашками. Мы хотели выскочить на неё, думая, что пока не пришла полная вода, займём позицию среди больших валунов, сливаясь с ними по цвету своими защитными куртками. Но этого можно было и не делать. Уже появилось достаточно света, чтобы разглядеть: птица шла плотно, стая за стаей в три эшелона.
   Низко, почти над самыми волнами проносились табунки различной черневой утки. Выше, на высоте самого верного выстрела летели гуси, в основном белощёкая казарка. А под самыми тучами, оглашая побережье истерическими крикам, одиночками и мелкими стайками уходила от надвигающегося шторма гагара, а с ней какие-то плохо различимые на фоне тёмных облаков крупные птицы. Но главное – всё шло широким фронтом не только над водой, но и над побережьем. И только мы это сообразили, как (да простит мне читатель за вольность в применении Пушкинских строк) «Я помню чудное мгновение, передо мной явились…» – гуси. И не только передо мной, но и перед невозмутимым Аркашей, затаившим на них обиду ещё с прошлого года Лёшей и истосковавшимся по настоящей охоте нашим предводителем Левонтием. И хотя все так давно и настойчиво этого ожидали, мы как-то засмущались, засуетились и недружно бросились им навстречу. Но всё же, как любят комментировать политические обозреватели, «встреча и приём прошли в тёплой, непринуждённой и дружеской политической обстановке».
   Всё это случилось так внезапно и прошло так бурно, что потом какие-то детали вспоминались с трудом. Мы охотились весь день, не тратя времени на приготовление еды, перекусив днём лишь тем, что можно было съесть сразу и выпили символически по глотку за успех. Пытаясь впоследствии восстановить пережитое, я с ужасом обнаружил, что почти ничего не заснял на плёнку. Беспрерывное мелькание над головой гусиных стай, беспорядочная в ажиотаже стрельба по ним заслонили всё.
   Помню, что сделал в тот день три красивых дуплета и что от одного из них мне чуть ли не на голову упал крупный гусак, когда я сидел между трёх валунов, словно в доте, где увернуться сложно. Ещё помню, как «пас» подранка, двигаясь в воде по колено и стараясь не выпустить его с мелководья на большую воду. В скорости движения он мне не уступал, и я долго не мог сократить расстояние для верного решающего выстрела. И в этот момент на меня низко, стелясь над самой водой, налетел табунок казары. Инстинктивно я присел, дабы выглядеть валуном, множество которых торчало вокруг из воды. И только почувствовав мокрый зад, сообразил, что я нахожусь выше колена в воде.
   Впрочем, успешно стрелял не только я, у всех были отличные результаты, но я в душе гордился собой, что, впервые попав в такой серьёзный охотничий коллектив, не посрамил себя и вошёл в него на равных, как была потом поровну разделена и дичь, добытая всеми.
   А на следующий день за нами приехал Володя, но до его приезда нам предстояло разобрать лагерь, упаковать снаряжение и приготовить в дорогу птицу. Так что было уже не до охоты.
   На этом можно было бы и закончить рассказ, но неожиданно, спустя много лет эта история получила продолжение.
   Кадры к задуманному слайдфильму я тогда, кое-как доснял, а когда вернулся домой и проявил плёнки – смонтировал. Только поначалу он мне не понравился, чего-то в нём не хватало, а я не мог понять чего, всё-таки мал ещё был опыт в таких делах. Поэтому я убрал его подальше и почти о нём забыл. Но не забросил своего увлечения, стал совершенствоваться, участвовать в различных конкурсах и фестивалях, завоёвывать призовые места. Однажды Географическое общество предложило мне участвовать в показе туристских слайдфильмов. Всё прошло удачно, и теперь уже я предложил им сделать специальный сеанс фильмов об охотничьих и рыболовных путешествиях. Было у меня к тому времени уже несколько таких сюжетов. Предложение было принято, и тут я вспомнил о забытом фильме «Гуси, гуси»! Время позволяло, я переделал его полностью и решил включить в показ. «Не раскрывая карт», пригласил на этот вечер всех трёх участников той беломорской поездки, с которыми с тех пор поддерживал приятельские отношения.
   В тот вечер народу в Большом зале Российского Географического общества собралось много, в том числе приглашённые мной знакомые охотники и вся троица героев «гусиного» фильма. Пятнадцатиминутный фильм «Гуси, гуси – га, га, га» демонстрировался последним. Когда отзвучали заключительные аккорды фонограммы, и в зале зажёгся свет, я вышел к экрану и обратился к аплодирующему залу со словами:
   – Друзья, давайте, попросим выйти сюда тех, кого мы только что видели на экране. Они живы, здоровы и находятся здесь. С того времени, когда снимался этот фильм, прошло всего каких-то десяток лет, но они увидели его впервые.
   Зал загудел, зааплодировал ещё сильнее, и тогда поднялись со своих мест: Аркадий, Леонид, Лёша – чуть поседевшие, чуть постаревшие, но ещё жизнерадостные и готовые хоть сейчас отправиться на охоту к Белому морю. И, глядя на их взволнованные, но улыбающиеся лица, показалось мне вдруг, что только отошли мы от крыльца дома Анфеи Ивановны и идём по скрипучему нюхченскому тротуару к станции, слегка сгибаясь под тяжестью огромных рюкзаков с гусями.

   С тех пор прошло ещё много лет. Но до сих пор друзья, собираясь у меня на дне рождения или на другом каком-нибудь празднике, просят меня показать ещё раз этот фильм. Последний раз – его и ещё одного, которого я назвал «Не повторяется такое никогда» мы смотрели совсем недавно, на одиннадцатой годовщине ухода от нас Левонтия.

Но теперь его не смог посмотреть уже и Аркаша…

Королевский дуплет

     Два гуся-гуменника падали…
     Красивых, больших, неживых,
     Но им направление задали
     Два выстрела метких – моих

     И эхо, от скал отражённое,
     И стая, оставив двоих,
     Рванулись вперёд, а сражённые —
     Безжизненно падали вниз.

     Обмякшие, без напряжения…
     Их крылья уже не несли.
     То было теперь не движение,
     А лишь притяженье земли

     И, опережая событие,
     Как крики, что ветер унёс,
     Явившийся вдруг, по наитию,
     Навстречу им рвался вопрос.

     Вопрос этот вечный: – А надо ли,
     И будет на что поменять?…
     А гуси – стремительно падали, —
     Падали…
     на меня.

Не совсем удавшиеся именины

   О беломорской весне бесполезно слушать рассказы. Чтобы её понять и прочувствовать, нужно обязательно увидеть всё своими глазами. И лучше всего делать это, когда у тебя за плечами рюкзак, а в нём палатка, спальный мешок, еда на дорогу и… кое-что ещё, но об этом пока никто не должен знать.
   Уговорить Леонида на эту поездку тоже было не просто. В его родном ААНИИ ходили даже слухи, что существует негласная очередь к нему в компаньоны на такую весеннюю «прогулку» по побережью Белого моря, и злые языки утверждали, что в этой очереди стоят в основном молодые сотрудницы. Так что я был очень счастлив, когда апрельским ранним утром мы с Левонтием сошли с вологодского поезда на станции Сумпосад и бодро зашагали в сторону деревни и реки.
   Не знаю, как мой напарник, но я, шагая по раскисшей весенней дороге, чувствовал себя так, как будто вырвался из какой-то липкой и грязной паутины, в которой барахтался уже почти год, и сейчас не иду, а просто лечу, подхваченный ласковым весенним ветром, лечу снова к Белому морю, которое успел полюбить за то, единственное короткое знакомство, что состоялось пару лет тому назад под Нюхчей. Но мне почему-то казалось, что это было так давно.
   Два года, но как много изменений произошло за этот короткий отрезок времени…
   Хорошо иметь компаньона, который понимает тебя. Леонид в этом отношении молодец, когда надо он умеет молчать. И теперь, как будто почувствовав моё настроение, он монотонно вышагивает километр за километром, предоставив мне возможность немного повспоминать…
   На Городской Станции юных туристов я уже не работаю. Врачи предупредили меня, что, работая в такой нервной обстановке, я работаю «на износ» и это может закончиться инфарктом. И тут как раз случайно подвернулась освободившаяся должность начальника какой-то странной Учебно-методической базой на моей любимой Вуоксе, прямо напротив турбазы Яркое.
   На той хитрой базе, носящей название «Белая дача», мне предлагалось за небольшой оклад круглогодично командовать непонятно пока чем, но имея почти полную свободу, комнату в зимнем доме, мощную моторную лодку для связи с Приозерском и небольшой флот деревянных лодок для походов. А ещё – снегоход «Буран», к которому непонятно где нужно было доставать бензин и приходящего тихого алкаша Мишу, живущего в Ярком, на должность «прислуги за всё».
   Не разобравшись в ситуации, я согласился на это предложение. И только через год, построив себе уже отдельное жильё в виде маленького, но очень симпатичного домика, я понял, что влип в очень неприятное дело, что эта база, как мне объяснил один добрый человек, предназначалась для отдыха «белых людей», и моя должность при них скорее напоминала обязанности холуя или лакея.
   Я уже решил, что не задержусь тут и, собираясь в поездку с Леонидом, просто потребовал себе десяток дней в счёт отпуска, тем более, что весна на Белой даче была самым глухим сезоном.
   Так – в раздумьях и воспоминаниях и шагали мы, приближаясь к побережью и всё отчётливее чувствуя ни с чем не сравнимый запах моря, приносимый лёгким ветерком.

   Пока что на вид мы обычные туристы, уже удалились на пяток километров от деревни и, шагая по тропе вдоль реки, дошли до её устья, подозревая при этом, но пока в тайне друг от друга, что на желанные «именины» мы, кажется, опаздываем. Причиной тому был вид открывшегося нашему взору морского побережья без снега и льда, который нас не только удивил, но и огорчил.
   Не скажу, что мы жаждали барахтаться в снежных сугробах, но нам нужен был лёд, без которого срывался затеянный эксперимент. Дело в том, что к нашим рюкзакам приторочены лёгкие, но крепкие детские пластмассовые саночки, называемые почему-то ледянками, и на них мы собирались легко покатить по льду нашу солидную поклажу, разгрузив плечи для ружей.
   На побережье Белого моря в тех местах, где на большие расстояния простирается отлогий, без скальных участков берег, за зимний период от приливов и осадков нарастает солидный, до метра толщиной, береговой припайный лёд. Он держится до позднего весеннего периода, оставаясь иногда на месте даже в том случае, когда основной массив льда отрывается от берега и уходит в своё последнее плавание. Ширина такой припайной кромки достигает сотни и более метров, снег к концу апреля с неё полностью сходит, и ходить по её крепкому шероховатому льду также легко и приятно, как по асфальту, но… – непредсказуемое по продолжительности время. Именно на такой лёд мы и рассчитывали, а, не увидев его, сильно огорчились.
   Конечно, можно двигаться и по береговой кромке, освободившейся от снега, но это требует значительно большего времени и сил. Левонтию такие походы не в диковинку. Он много лет ходит этим маршрутом, иногда льдом, иногда берегом, – как повезёт. Но вариант с применением санок пришёл ему в голову только теперь. Раньше, давно он ходил в одиночку, но теперь предпочитает путешествовать вдвоём, – так веселее, выгоднее в плане загрузки походным снаряжением и безопасней. Попасть к нему в компанию нелегко, он очень разборчив и выбирает напарника, подходящего ему по многим критериям. Я напросился к нему, подкупив тем, что взялся во время путешествия вести репортажную фотосъёмку, поскольку у Леонида проблемы со зрением и ему трудно обращаться с фототехникой. И теперь, так тщательно продуманное и подготовленное путешествие с «комфортом», наше «ледовое сафари» по непредвиденным обстоятельствам находилось на грани срыва…
   Но к счастью, оказалось, что желанный лёд всё-таки был! Только чуть поодаль и мы его от огорчения сразу не разглядели. Вскоре мы с облегчением сбросили на него наши рюкзаки с «новшенством», жадно пожирая глазами уходящие в даль белые поля. Отдохнув и наладив «упряжь», легко и весело покатили саночки по льду, так гостеприимно предоставившему нам возможность самого лёгкого передвижения. Радость и предвкушение новых удач переполняли наши сердца… Этому способствовало всё: ласковый лёгкий юго-восточный ветер, щедрое северное солнце, призывные крики чаек, удивлённо летающих над нашими головами и даже прошедшая над дальней кромкой леса весело перекликающаяся гусиная стая.
   Однако прекрасное настроение вскоре было остужено и подмочено большими лужами солёной воды, трещинами, промоинами и наплывами илистого грунта, нанесённого на лёд приливами. В таких местах наши ледянки застревали, переворачивались или начинали зачёрпывать бортами воду, которая реально грозила не только вымочить, но и просолить всё наше снаряжение. Пришлось доставать имеющийся у запасливого Леонида полиэтилен и оборачивать им рюкзаки.
   Но постепенно всё налаживалось. Мы начали внимательнее просматривать впереди лежащий путь, чтобы заранее обходить препятствия. На какое-то время я забываю о своих основных обязанностях, и строгий командир делает мне замечание, что я пропускаю без внимания важные «исторические» моменты. В отместку я начинаю гонять его по самым глубоким трещинам и промоинам, добиваясь наиболее эффектного кадра.
   Отойдя в туристском облике несколько километров и убедившись в полном одиночестве, – распаковываемся, расчехляемся и, превратившись в охотников, жаждем первой встречи с дичью. Но она на свидание не торопится.
   Над береговыми оттаявшими кромками кувыркаются в полёте с весёлыми криками чибисы, в небе звенят жаворонки, а с моря, издалека, доносятся весенние стенания гагунов, – самцов гаги, как будто повторяющих всё время одно и то же имя: «наум, наум, наум». Над поверхностью льда порою проносятся стайки нарядных светлых птичек – пуночек – полярных воробьёв, а на небольшой высоте, разглядывая нас с интересом, степенно пролетают большие морские чайки.
   И лишь пара гусиных стай на недосягаемой для ружей дистанции проходят деловито и строго на север, раня наши души призывными криками.
   К вечеру добираемся до Вёхгубы, где встречаем местного охотника, тоже удивлённого пустотой этих обычно богатых охотничьих угодий. Пролетела птица, или всё ещё впереди? Немного портится погода, но ещё больше наше настроение. Вместе с последними лучами заходящего солнца слегка гаснут наши надежды на весёлые и шумные именины.
   Заночевать пришлось в местной рыбацкой продымленной, прокуренной и неуютной избе. Но выбора нет, местность вокруг низкая, болотистая, кругом лужи, и палатку можно поставить разве что на плоту из сухостойных брёвен.
   Утром снова в путь. Опять солнечно, и настроение вчерашнего вечера улетучивается вместе с ночным туманом. Вскоре попался участок берега безо льда, и пришлось одевать рюкзаки. Привязанные к ним ледянки ярко-жёлтого цвета, сверкая на солнце, конечно же, и спугнули стайку гусей, налетавшую низко из-за леса, хотя мы и пытались, упав ниц, изобразить из себя береговые кочки. Проводив гусей грустным взором, за мысом снова выбираемся на лёд, долго стоим, отдыхаем и опять катим вперёд. Но теперь чаще встречаются всякие препятствия. Хуже всего нам даются наплывы на лёд донного грунта, «нашпигованного» обломками ракушек, где санки категорически отказываются скользить. Хорошо, что мы уже приспособились не только к разным препятствиям, но и, как солдаты первогодки, чётким движением отрабатываем приём – на плечо! Зато на ровном чистом льду мы отдыхаем, – эксперимент удался, всё оправдалось, и дело только в сроках и характере весны. А эта – нынешняя, нам совершенно непонятна…
   На подходе к Юкову преодолеваем совершенно раскисший залив, рискуя даже забираться на плавающие во время прилива и качающиеся под нашей тяжестью льдины. Смело прыгаем через трещины, но и эти вольные «шалости» благополучно сходят нам с рук.
   Юково, – этот затерянный на беломорском побережье маленький рыбацкий посёлок, оторванный от мира шоссейных дорог, транспортной техники, почты и других благ цивилизации, находится в таком дивном месте, что кажется, – перенесли его сюда вместе с двуглавой горой «Медвежьи головы» и живописными ручьями, шумно спадающими с гор в море, откуда-нибудь из горной Швейцарии.
   Мне всё здесь очень нравится, и я с удовольствием побыл бы тут денёк, чтобы осмотреть всё, как следует, но по настоянию Леонида мы проходим жильё почти без остановки, отказавшись от гостеприимства и угощения местных жителей, хорошо знающих его и зазывающих к себе в гости. Дело в том, что завтра праздник – Первое мая и, попав в праздничную компанию, будет трудно потом от неё избавиться.
   Ещё несколько часов хода, и мы добираемся до первой традиционной Лёниной стоянки под кодовым названием – «На островке». Это действительно крохотный островок в зоне осушки, разделяющий на две протоки вход в узкий морской залив. На стоянке есть щит из плавниковых досок для палатки, обложенное валунами кострище, запас дров. Оживить такой лагерь дело нескольких минут.
   К вечеру, разморённые теплом костра, сытной едой со стопкой, принятой в честь свидания с первой стоянкой, от усталости двух дней непривычной ходьбы «в упряжке», почти не сопротивляясь охотничьим позывам, пораньше забираемся в спальные мешки. На закате, в последние минуты перед забытьём, наш натренированный слух ещё ловит шорохи утиных крыльев над головой, надсадные вопли крякухи, шепелявый отзыв селезня и надо бы… Но «спальники» цепко держат нас в своих объятиях.
   На утренней зорьке, обманутые звуками моего утиного манка, к резиновому чучелу, выпущенному мной в заливчик рядом с палаткой, с разных сторон налетают сразу два селезня. Дуплет, к сожалению, не получается, но один из них, подвешенный куском бечёвки за лапку, повисает над палаткой рядом с флажком, придуманным и изготовленным Левонтием из запасной красной футболки. И всё это, конечно, ради красивого кадра, а заодно и праздника, который мы отмечаем, сидя у походного стола, устроенного из толстой, найденной на берегу плахи, уложенной на два чурбака.
   Но гусей и здесь нет. Напрасно Леонид простаивает две зори на пути их традиционного пролёта, и лишь ночью, совсем в темноте, с неба доносится редкое гоготанье.
   На следующий день во время отлива напрямик от мыса к мысу пересекаем Кунагубу. Уже привычно прыгаем с льдины на льдину, где только можно спускаем ледянки. К двум рыбацким избам, стоящим на её восточном берегу, подходим, осторожно осматриваясь, во избежание случайных и ненужных нам встреч. Но в них пусто. Нам тут делать нечего, и мы отправляемся дальше, к следующему лагерю Леонида, находящемуся неподалёку и носящему название – «В соснячке». Он находится возле самого берега, приподнятого в этом месте над кромкой самой высокой в прилив воды, внутри группы низкорослых, но зато пышных сосёнок в окружении можжевеловых кустов, не пропускающих ветер. А в стороне от моря, до коренного леса широко простирается открытое заболоченное пространство «ляги», как Левонтий называет такие угодья. Оно с пресными лужами, ручьём, вытекающим из болота, небольшими зарослями тростника и ивовых кустов, – прекрасный гусиный «присад». Здесь повеселей. Ещё на подходе мы неоднократно наблюдали стайки уток, перемещающихся по лужам, а вдалеке и гусей. Я рвусь «в бой», но Леонид спокоен, как сфинкс. У нас в плане пожить в этом лагере несколько дней, и командир настоятельно требует обеспечить сначала достойное жильё и быт.
   Эта стоянка тоже имеет все необходимые атрибуты бытия, и уже через час рядом с капитально поставленной палаткой горит костёр, и котелок над огнём вкусно булькает утиным супом. За это небольшое время над нами и невдалеке на слуху прошло несколько гусиных стаек. Меня уже не удержать… Подметив трассу их перемещений, спешно сооружаю скрадок из подручных материалов: стаскиваю в кучу несколько тонких плавниковых брёвнышек, рублю ветки ивняка, приношу охапку сухого прошлогоднего тростника. Главное, – это я уже знаю, чтобы «сооружение» не выделялось инородным пятном на однообразной местности. Левонтий, прекрасно знающий местную обстановку, не утруждает себя «строительством» и, не суетясь, спокойно валит первого гусака почти не отходя от палатки. А затем и другого… Но и я не отстаю и возвращаюсь к ужину с хорошими трофеями. Мы оба ликуем! Про аппарат я уже не забываю, – какие кадры!
   Посмотрели бы вы в этот момент на моего командира… Неужели это он ещё совсем недавно мрачно месил сапогами няшу, чертыхаясь и грозно сверкая очками, перебирался через трещины во льду, проклинал неудачную весну, зори без выстрела… Может быть, – но сейчас он счастлив, и его охотничье сердце празднует именины!
   Теперь он спокойно ожидает на вечерней заре возможного пролёта птичьих стай, но не это сейчас главное. А то, что он уже вобрал, впитал в себя все трудности и прелести ещё одной охотничьей, звонкой беломорской весны.
   Он сидит на берегу, уютно устроившись среди крупных валунов, сливаясь с ними серой шинельной курткой, перед ним открывшееся в отлив морское дно, с которого высокая вода уже утащила припай, нашу ледовую дорогу, а дальше, на западе, раскинувшись на полнеба, догорает чудесными красками северная беломорская заря, красиво отражаясь в стёклах его очков.

   У нас затеян ещё один эксперимент, – мы делаем колбасу. Это не каприз и не праздное развлечение. В таких походах проблема не только добыть дичь, но и донести её до дома, поскольку вес рюкзака всегда лимитирован твоими возможностями. Но главное – сохранить, поскольку может наступить резкое потопление и тогда пропадёт с трудом добытая дичь.
   Леонид, вооружённый острым ножом, старинными рецептами и современной белказиновой плёнкой, сосредоточенно превращает красивых птиц в мясное крошево. Забегая вперёд, скажу, что и эта затея нам прекрасно удалась.
   В увлекательных охотах и заботах пролетели три самых счастливых дня этого путешествия. Погода днём чудесная, и только к вечеру откуда-то наползают облака, благополучно исчезая к утру. Рядом с нами в море впадает ручей, образуя в часы приливов, так удачно совпавших в эти дни с вечерними зорями, обширную мелководную заводь, где отлично стреляем селезней, приманивая их к чучелам.
   Жаль, но приходится покидать и этот прекрасный уголок. Нам осталось уже немного дней, отпущенных на праздник, и впереди ещё два трудных перехода до конца маршрута.
   Последний лагерь решаем разбить напротив пролива «Железные ворота», где в отлив между обсыхающими каменистыми островками и берегом остаётся неширокая полоса стремительной, как в горной реке, воды, давно унёсшей весь окрестный лёд. Леонид считает это место одним из лучших, поскольку по весне здесь появляется, первая вода, притягивающая к себе всех пролётных водоплавающих.
   Но обжитой стоянки у него здесь пока что нет. Быстро находим уютное местечко под защитой раскидистой ели и можжевеловых кустов, да вот, незадача – поставить палатку так, как нам хочется, мешает торчащий из земли и показавшийся нам вначале небольшим – валун. Сгоряча принимаем решение его убрать и потом, в азарте и упрямстве, уже не можем отказаться… Не помню, кем было больше высказано по этому поводу витиеватых выражений, но эта, вновь оборудованная стоянка носит с тех пор название – «У камня». А сам камень, вытащенный с таким трудом, долго потом служил надёжным сиденьем у походного стола и его вид тешил нас воспоминаниями о былых «богатырских» подвигах.
   «У камня» мы прожили ещё два счастливых дня. На вечерней заре, очарованный манком, на меня налетел шилохвостый красавец селезень, носивший на лапе голландское кольцо, а Леонид, посиживая у костра, долго не мог налюбоваться добытым им кроншнепом, редким для нас охотничьим трофеем. Гордость его состояла в том, что он сумел вычислить траекторию его брачного полёта над побережьем и засесть в нужном месте.
   И был последний переход до Красной щельи. Выброшенная на берег штормом старая, уже не нужная людям лодка, которую по каким-то приметам узнал Леонид, вдруг с особой остротой напомнила нам, что в жизни всё так быстротечно, что нет уже в живых мастера, построившего её, что кончился наш праздник. И сразу отяжелели рюкзаки, стали раздражать и казаться совсем ненужными бездельничавшие из-за отсутствия льда ледянки.
   К нашей радости в Красной щелье, колхозном пункте складирования и обработки водорослей, оказались местные рыбаки, промышлявшие селёдку. Леонида сразу узнали, с нами поздоровались и любезно предложили «подкинуть» до деревни, куда вскоре собирались пойти.
   Монотонно журчит мотор, убегает от винта назад белая пенная полоса, а там, за мысом, остались запечатлённые нашей памятью и моим фотоаппаратом – такие уютные лагерные стоянки, удачные выстрелы, ещё одна прошедшая в нашей жизни скоротечная охотничья весна. С интересом всматривался я в очертания приближающихся незнакомых берегов, ещё не зная, что очень скоро они станут мне близки и любимы на долгие годы.
   Из чистой и гладкой, без единой морщинки в это тихое утро, воды словно всплывала и разворачивалась перед нами панорама устья реки и села Колежма. Это был конец нашего пути, но почему-то он казался мне немножечко грустным.

   Когда под нашими ногами вздрогнул пол железнодорожного вагона, и замелькали за окном скромные северо-карельские пейзажи, я приник лицом к стеклу, так захотелось мне ещё раз увидеть море! И оно мелькнуло вдали, как бы подтверждая мысли о том, что я обязательно вернусь сюда… А иначе, зачем у меня в голове уже бродят слова, рифмуясь и складываясь в строки, и стук колёс подсказывает мелодию рождающейся песни:

     – Только, знаю я, – год пройдёт,
     Вновь в ручьях вода запоёт,
     Снова будут ночи без сна,
     Позовёт в дорогу весна…

//-- Гуси, гуси – га, га, га! --//

Здесь всё называется Нюхчей: станция, река, деревня…

Вид на деревню от дома Титовых

«Ну, здравствуй, Белое море, вот ты какое!»

«Мы строим лагерь в расчете на ближайшие холода…»

Наш вождь и организатор – Левонтий

Главный рыболов – Лёша

Невозмутимый Аркаша

Фоторепортёр Всеволод

«Мы ждём моряны, снегопада, как…»

«Нам утки, зайцы куропатки – надоели…»,

«И всё-таки, мы их дождались…»

//-- Не совсем удавшиеся именины --//

«Желанный лёд всё-таки был…»

Пешком по морю

Первая Лёнина стоянка – В островке
Первая дичь к 1 мая

«Подметив трассу их перемещения, срочно делаю скрадок…»

«И его охотничье сердце празднует именины…»

«И я не отстаю…»

«Нам осталось ещё два перехода до конца маршрута…»

«И сразу потяжелели рюкзаки, стали казаться ненужными бездельничавшие сейчас ледянки…»

«Передо мной разворачивалась панорама устья реки и села Колежма…»

Часть вторая
Обретённый рай

//-- * * * --//

     Наконец-то повезло! —
     Море есть, и есть село,
     И продажный старый дом
     С туалетом за углом.
     Есть река и магазин,
     И ворованный бензин…
     Есть земля под огород
     И работы на весь год.

     Нет крыльца и нет печей,
     Но есть груда кирпичей!
     Ни песка, ни глины нет,
     Но есть добренький сосед!
     Ни колодца, ни «ключей»,
     Но поблизости ручей.
     Денег нет на печника,
     Но есть ловкая рука.

     Нет ни досок, ни гвоздей,
     Но есть плотник прохиндей…
     Нет ни тёса, ни бревна,
     Но на море всё сполна!
     Чаек гвалт невдалеке, —
     Значит, рыба есть в реке!
     Есть болота и леса,
     Так что ждут нас чудеса…

     Может, там полно зверей,
     Куропаток, глухарей,
     Много ягод и грибов
     И ещё – бесплатных дров.
     Видно, можно тут пожить
     И рублем не дорожить.
     И хотя не ближний свет, —
     Всё, приехали. Привет!

В поисках рая

   Шёл 1981 год. Страна, совсем недавно проводившая в Москве улетающего в небеса олимпийского Мишку, сосредоточенно готовилась «проводить в историю» забуксовавший всеми колёсами развитой социализм, задумывая перестройку. Сама идея перестройки мне нравилась, и я тоже собирался перестроиться, высказав своему начальству, что моё пошатнувшее здоровье вынуждает меня удалиться в такие края, где нет «давай-давай!» и работ «на общественных началах». А со здоровьем, видимо, и на самом деле было не всё в порядке, ощущалось серьёзное нервное истощение – результат безолаберной (но не по моей вине) и напряжённой работы начальником летнего туристского лагеря в последний десяток лет. И врачи мне настоятельно советовали сменить образ жизни. Но как реализовать эти советы? Административной деятельностью я уже наелся по уши, выяснил, что за последние годы у меня развилась сильная «аллергия» на любое начальство, и оставался, пожалуй, единственный вариант – уйти в «вольное плавание». Был у меня небольшой опыт охотника-промысловика, но уже не было прежнего запаса сил и здоровья. За время работы начальником «полуподпольной» турбазы «Белая дача», откуда я сбежал, заявив руководству, что я нанимался к ним начальником, а не холуем, появился небольшой опыт общения с огородными грядками. А что, если всё это объединить в разумных дозах, найдя для этого подходящее место – подумали мы с женой. И эта мысль внедрилась в наше сознание. Но мы прекрасно понимали, что нельзя просто так сесть в наш роскошный автомобиль системы «Запорожец» и поехать туда, где нас никто и ничто не ждёт. Требовалась большая подготовка, и мы её начали. Работая в Городском туристском клубе на улице Желябова, я по дороге домой периодически заглядывал в Дом книги и покупал новинки из серии «Советы садоводу и огороднику». Областной совет по туризму и экскурсиям, с которым клуб находился в одном здании, затеял большой ремонт с заменой мебели. Старая – через окна летела во внутренний двор и не сразу вывозилась. Вечерком я приезжал на автомобиле и подбирал уцелевшие стулья, ящики от письменных столов и другие мебельные детали, из которых впоследствии можно было бы собрать сельский интерьер. А заодно опрашивались все знакомые на предмет – не знают ли они где-нибудь не очень далеко тихого уголка с рыбалкой и охотой, чтобы там поселиться. Но дельного совета я так ни от кого и не услышал.
   Получив очередной отпуск, мы с женой сели в машину и поехали искать «рай». Тогда в сельской местности можно было за скромные деньги купить жильё.
   Мы начали с западного направления и для начала проехали вдоль восточного берега Нарвского водохранилища и Псковского озера. Задача была – найти место с большой водой, поскольку после Вуоксы я не представлял себе нормальной жизни без таковой, ведь она, большая вода, сулила рыбалку и охоту.
   Но ничего подходящего не попадалось. Дома были, и недорогие, и даже с садами, но всё вдалеке от большой воды. Добравшись до Ильменя и выяснив, что нормальных подъездных дорог к озеру и тем небольшим деревенькам, что на его берегу стояли, просто не существует, и ничего не найдя и там, повернули на Север, в Карелию. Осмотрели северо-восточный берег Ладоги, побывали даже на очаровавшем нас Водлозере, но и там неудача. Нервы начали сдавать, рушились надежды. И только крепло желание – найти. Мы понимал, что ошибиться нельзя, что этот выбор, может быть, на всю оставшуюся жизнь.
   В тоске вернулись в Ленинград. Появилась даже мысль – а не уехать ли вообще из страны, как это в те годы было модно. Но я тут же её отбросил. Ну, кому мы там нужны?! Выработавшая свой нервный «моторессурс» пусть даже и с двумя дипломами преподавательница и инструктор туризма, да нам там и должность дворника не доверят. И потом – с какой стати я буду покидать страну, которую люблю. Люблю не за то, что ей правят коммунисты, а за то, что у неё прекрасная природа, что в ней сколько хочешь чудесных уголков, где я уже побывал, и гораздо больше таких, где я ещё не был, но мечтаю их увидеть и, может быть, даже дожить там остаток своих дней. Ведь я твёрдо знаю, что они есть, но почему же я их не могу найти!?
   Может, не там ищу, или меня пугают дальние расстояния? А про Белое море, от чего я был в восторге после уж не таких и давних двух поездок, я почему-то не вспоминал с точки зрения своей задачи. Наверное, считал, что это очень далеко и не реально.
   С такими-то невесёлыми мыслями я автоматически ходил на работу, сочинял какие-то «бумажки», проводил какие-то «мероприятия», и неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы не вмешался в этот процесс человек, о котором я на время позабыл. И оказалось – всё так просто…

Первый скрадок

   В начале восьмидесятых годов, пытаясь убежать от инфаркта, развитого социализма и прочих мелких неприятностей, мы с женой поселились в Карелии на южном берегу Белого моря, купив там старый, полуразвалившийся дом, причём за немалые по тем временам деньги. Поселились не вдруг, а после долгих и настойчивых поисков. Поселились не для того, чтобы снова впрячься в служебную лямку, а дабы пожить так вольно, насколько позволят нам наши силы и возможности. А мы оценили их достаточно трезво, прекрасно понимая, что источниками жизненных благ в начальный период будут только огород и окружающая природа. Поэтому и место для поселения выбирали так тщательно и долго.
   Сначала меня одного привёз туда всё тот же Леонид, через которого я имел уже некоторое представление о Беломорье. Привёз к друзьям, поставив перед ними задачу – поселить охотника и рыбака рядом с охотой и рыбалкой. И привёз – не зря.
   Стояло начало сентября, прекрасная пора на побережье этого не самого ласкового моря, что-то вроде русского «бабьего лета». Леонид, упросив своего местного друга Степана Лёгкого улаживать мои дела, повёл меня, естественно, на охоту – показывать местные возможности. Он, конечно, понимал – одно дело демонстрировать мне элитные угодья на побережье в моменты массовых перелётов и совсем другое – общедоступные места в обычное охотничье время.
   Не могу сказать, что этот первый выход запомнился мне во всех деталях, но мы шли тем путём, которым мне предстояло ходить потом четверть века – через три моста разветвлённой в дельте реки, по хорошо набитой тропе, проложенной вдоль правого русла. Сквозь реденький прибрежный тростничок, ивовые кусты и мелкий березняк, подрастающий год от года и заслонивший, наконец, не только ход морскому ветру, но и сам вид на море. А потом тропа начинала разветвляться, разбегаясь на мелкие стёжки к «убегам» или чьим-то любимым местам для постановки сеток. Но всё-таки, истончённая и в те годы едва заметная она выводила-таки на большое открытое и заболоченное пространство между коренным берегом и вытянутым вдоль него островом Лобским – так, во всяком случае, он значился на карте. Видимо, когда-то очень давно он и в действительности был настоящим островом с широким, но не очень глубоким проливом. Но в природе нет ничего постоянного.
   Наносило ли в пролив прибоями песок и глину, падал ли уровень моря или поднималось морское дно, но только стал пролив не то чтобы сушей, но местом, где активно стал разрастаться тростник и прочие водолюбивые растения, наращивая и закрепляя слой почвы, по которой теперь можно ходить пешком, не погружаясь в воду выше щиколотки. И осталось порядочное количество луж, канав, проток, по которым в прилив и отлив курсируют морские воды.
   Такие места Левонтий называет лягами. Есть тут и мелкие обособленные лужи, почти опреснённые в дождливое время, на которых утки, прилетающие сюда на ночную кормёжку, утоляют жажду. Словом – прекрасное по всем параметрам охотничье угодье. И только иногда осенью в жестокие шторма с максимальным нагоном воды эта ляга снова становилась проливом, доступным для лодки. Но тогда охота в этом угодье становилась ещё интересней и добычливей, поскольку сюда залетали, прячась от шторма, многочисленные стаи пролётной утки.
   Охотников в то время в селе, по нашим прикидкам, было не более пяти. Одним из них являлся уже упомянутый Лёнин друг – Степан. На охоту он ходил в основном тогда, когда по его выражению, ему «не давали пить вина». Но кроме времён «сухого закона» это случалось не так часто, разве что сельпо не успевало иногда подвезти в магазин «главный» продукт. Был один и дельный охотник – Фролов, единственный в ту пору в селе строитель лодок и неплохой знаток гусиной охоты. Ну, и ещё два-три человека, берущие в руки ружья от случая к случаю.
   Показал ли когда-нибудь Степан Левонтию эту лягу или он сам нашёл её в своих странствиях по побережью, я не спрашивал. Но именно сюда он привёл меня на вечёрку, на мою первую колежёмскую утиную зорьку. Пришли заранее, чтобы осмотреться и обустроить будущую охоту. У него была хорошая охотничья манера – даже на одну зорьку сооружать укрытие, скрадок, в котором можно спокойно сидеть, укрывшись от зорких утиных глаз в ожидании удачного налёта. Не собирался он изменять своей привычке и в тот раз. Мы бродили вдоль луж, рассматривая многочисленные утиные следы на грязи. Попадались и гусиные, ведь небольшое их количество всегда гнездилось на ближайших болотах. Не редкостью были и крупные кресты журавлиных лап.
   Почти по центру всей этой благодати обнаружился довольно большой плёс с сильно изрезанными кромками и низкой водной растительностью, не мешающей обзору. От плёса в несколько сторон отходили протоки, ведущие к другим лужам меньшего размера. А посредине, как по заказу, красовался островок метров пяти в диаметре. Лучшего варианта для установки скрадка можно было и не желать. Промерили в плёсе глубину. Оказалось мельче, чем по колено, немного вязко, но ходить ведь там особо и не нужно, только выставить чучела и подобрать после охоты битых уток.
   Оставался час до зорьки. Небольшой походный топорик с собой был, и мы принялись за работу. До ближайших береговых ивовых кустов метров триста, до ближайшей куртины тростника – сто пятьдесят. Хорошо, что у запасливого Леонида нашёлся в рюкзаке кусок бечёвки. Ею связывали нарубленные ветки, чтобы удобнее таскать к месту строительства. Подвернулся в береговой кромке и обрубок бревна для сидения. Мы ещё продолжали маскировку скрадка стеблями порыжевшего тростника, когда стало смеркаться и появились первые «гости», заставившие нас прекратить работу, оставив окончательную отделку на завтра.
   Всё происходило по обычной схеме, знакомой любому опытному охотнику на уток. В лёгких сумерках над плёсами и тростником со стороны моря и устья реки на бреющем полёте пошли чирки. Проносясь иногда до самого конца ляги, они делали боевой разворот, несколько больших или малых кругов и «падали» на мелкие плёсы или прямо в залитую водой траву. В основном это были пары и небольшие стайки, по уверенному поведению которых можно было заключить, что они из местных выводков. Зная, что главное впереди, мы не спешили стрелять по этой трудной цели, и только раз не удержались и отдуплетились по кучно налетевшему табунку, выбив трёх.
   Потом наступило затишье. Сумерки сгущались, уже трудно было что-то разглядеть на фоне леса, зато на западе, как раз там, откуда в основном летела птица, разгорелась великолепная заря, чуть прикрытая с одного края облаком. И тут началось… Видимо, это были первые, достигшие южного Беломорья, стаи свиязи и шилохвости. Они шли откуда-то с моря, огибая мыс Лобского, но заходили на лягу со стороны зари. Летели дружно, стайка за стайкой с небольшими интервалами. Некоторые из них уверенно, с ходу опускались на чистые лужи, другие начинали кружить, как до этого чирки. На какое-то время в небе образовался хоровод из утиных стай. Мы ошалело наблюдали эту феерическую картину, пока не включаясь в «процесс», поскольку наш центральный плёс хотя и оказался центром их вращения, но до ближайшей орбиты было всё же далековато. А на пяток выставленных нами резиновых чучел никто и внимания не обращал.
   Минут десять длилась это круговерть, и закончилась так же внезапно, как и возникла. И тогда началась охота. Теперь, но уже только низом, потянули со всех сторон одиночки, пары, тройки, уверенно присаживаясь к чучелам или пролетая над ними. Стрельба не представляла большого труда, поскольку силуэты чучел и садящихся рядом с ними уток хорошо подсвечивала заря. Мы старались стрелять одиночными и с интервалом, чтобы не распугать этот утиный «рай», но мне кажется, что наши выстрелы мало кого волновали. А пока мы разбирались с нижним эшелоном, над нашими головами уже плохо видимые на фоне тёмного неба потянули кряковые – куда-то в дальний, восточный угол ляги.
   Теперь уже не вспомнить, сколько же мы настреляли тогда из нашего первого скрадка, но значительно больше десятка, и их пришлось частично дарить соседям Степана. Ведь у меня тогда не было ещё морозильника, в который я потом закладывал на хранение разделанную дичь. Да и дома ещё не было! Как, впрочем, слаба была и сама надежда вообще его здесь заполучить. Ведь так нам сначала ответил Степан, когда Леонид поручил ему задачу поселить меня в Колежме.
   Но тогда… В прекрасном настроении от удачной зари и охоты шагали мы, подсвечивая себе под ноги фонариком по тропе, которая скоро станет мне знакомой и привычной. Вот и река, а за ней огоньки села. Глядя на них, я немного помрачнел. Стоило ли ехать сюда почти за тысячу километров, найти здесь, рядом с деревней прекрасную и, по-видимому, стабильную охоту и рыбалку, о которой я наслышан, если нет возможности приобрести жильё…
   – С вас бутылка и хорошо бы сейчас! – такими словами встретил нас Степан, когда мы, щурясь от яркого света после темноты, вошли в его избу. Он лукаво смотрел на меня и улыбался. В груди что-то ёкнуло. Я хотел заговорить, но слова не шли. И тогда, поняв моё волнение, он заговорил сам:
   – Да не волнуйся ты так, нашёл я, нашёл! И магазин рядом!
   – глаза его по-доброму сверкали – Только поработать придётся, обветшал дом, не жили в нём долго, а хозяйка– сквалыга всё равно большие деньги хочет получить. Его последние слова до меня не доходили. Они как будто плавали в тумане, из которого чётко просвечивалось только одно слово – НАШЁЛ. И сразу как будто снова замелькали перед глазами недавно увиденные картинки: три моста через реку, тропа, «свежесрубленный» скрадок и утки, утки, утки над головой.

Дом у моря

   Утром, взяв у хозяйки ключи, пошли смотреть дом. Вернее не дом, а половину большой постройки, но не классического пятистенка, как где-нибудь на Псковщине, а разделённого вдоль по линии конька крыши. Обе половины пустовали. Но меня пока интересовала только та, что МОЯ, как я уже считал. Открыли входную дверь тесного крыльца и оказались в большом пространстве как бы сеней, захламленных и имеющих только три нормальных стены. Четвёртая – полуразвалившаяся – уцелевшим дверным проёмом сообщалась когда-то с хлевом, ныне отрубленном и сейчас представленным грудой гниющих брёвен, за которыми простирался небольшой по площади огород, вольно заросший крапивой и прочими сорняками. Степан хмыкнул, я помрачнел. Долго возились с заржавевшим замком двери в жилую часть, а когда вошли, в нос ударило запахом застоявшейся плесени. Степан не хмыкнул, но отпустил реплику, которую не стоит вспоминать, а мы с Леонидом переглянулись.
   Но было чисто. Если не считать налёта пыли на немногочисленной, чисто деревенской мебели, огромной русской печи и кухонных полках, да паутины на давно не мытых окнах. И самым неприятным выглядел прогнувшийся потолок с подгнившей матицей. Из просторной, на три окна кухни маленькая проходная комнатка с окном выводила в большую, так называемую переднюю комнату с тремя окнами на юг и одним на восток. Мелькнула мысль – тут я поставлю перегородку, получится спальня и кабинет. И тут же усмехнулся, – делю шкуру неубитого медведя. Ещё надо подумать, стоит ли покупать этот дом, за который хозяйка просит, как она выразилась «кругленькую» сумму – тысячу рублей. За эти деньги где-нибудь в Нечерноземье можно было по тем временам купить два, а то и три дома.
   «Степан Фёдорович, – обратился я к благодетелю – Это единственный вариант, который ты можешь предложить?» «Да, ребята, – сказал он, потупясь, – Этот и то случайный, просто объединились две семьи, детей претендующих нет, и дом стал лишним. Я по этому вопросу всё село на ноги поднял».
   «Ладно, блокаду пережили, переживём и это – я вдруг повеселел – Иди, скажи хозяйке – пусть заворачивает!»
   «Куда заворачивает?» – Степан ошалело смотрел на меня. – «Да не куда, а чего – я уже улыбался во весь рот – Покупку пусть заворачивает – в бумагу, как в сельпо! Или в вашей лавочке кусок масла так в руки дают, без бумаги?» Степан улыбнулся, но тут же помрачнел и с горечью заговорил:
   «Вот вы масло с собой привезли и хорошо сделали, мы его уж давненько не видели, не завозят, разве только в Беломорск съездить, да и там не всегда».
   С хозяйкой решили, что на зимние каникулы мы приедем сюда вместе с женой и тогда уже окончательно решим вопрос с покупкой и оформлением. Но в конце разговора я дал ей понять, что жену уговорю.
   В начале января, договорившись предварительно, мы приехали «оформляться». Хотя и подготовленная мной по поводу того, что ей предстояло увидеть, жена была ошеломлена. Но я твёрдо стоял на своём. Натальино не самое лучшее настроение было поправлено небольшим, но для нас очень значимым эпизодом.
   На постой встали, естественно, у Степана и его хозяйки Дуси. Ещё только входя в дом после долгой дороги, заметили в крыльце ящик припорошенной снежком наваги. Эта рыба является главным объектом промысла местного рыбколхоза, и сейчас у них путина. Мы с женой переглянулись. Нам, изрядно проголодавшимся, обоим померещилась сковорода жареной рыбки.
   Дома была только Дуся. Приветливо встретив нас, захлопотала, сетуя о том, что мы, наверно, голодные, и что до сих пор нет Степана, собирая при этом на стол для чая. Мы опять переглянулись, не понимая – что мешает ей накормить нас той прекрасной рыбой.
   И тут пришел хозяин, улыбаясь и поздравляя нас с приездом.
   «Ты чего рыбы не принёс?» – обратилась к нему Дуся грозно. «Зачем? – недоумённо ответил Степан – Вон, в крыльце целый ящик стоит!»
   «Мало ли что там стоит – не унималась она – Кто ж старую рыбу есть будет!?» Он фыркнул что-то и вышел. Возникла пауза, как в классическом спектакле. Наталья, чтобы сгладить неловкость, стала рассказывать, как мы доехали, и вскоре вернулся Степан.
   И тогда зашворчала на большой сковороде, распространяя дивный аромат свежей рыбы, отборная крупная навага. Обсуждая потом этот эпизод, мы с женой подумали, что если даже охота не сможет нас здесь как следует прокормить, то на безрыбье мы уж никак не останемся.

   С приходом весны началась моя беломорская эпопея, как охотничья и рыболовная, так и строительная, и хозяйственная. Я приехал на своём верном Запорожце, набитым под завязку инструментом, снаряжением и стройматериалами. А за мной по железной дороге прибыло почти полтонны грузобогажа – детали мебели, собранные отовсюду, отходы оргалита и пластика, купленные по дешёвке в магазинах «Юный техник», рубероид, подаренный другом со стройки и много других полезных вещей. Сразу закипела работа. Надо было ремонтировать протекающую крышу и раскапывать огородные грядки, заделывать стенку в сенях и строить парники. Силы ещё были и задора хоть отбавляй.
   Но гусиные крики в небе звали на взморье, а доносившееся на рассвете пение тетеревов в ближайших полях не давали спокойно спать. А в июне должна была приехать Наталия, отработав последний свой учебный двадцать пятый год для выхода на неполную пенсию по стажу. И уж кухню для неё, продуманную до мельчайших деталей ещё в Ленинграде, я просто обязан был сделать к её приезду. И вообще, предварительно измеренная и вычерченная на миллиметровке, вся площадь дома была заранее распланирована и спроектирован интерьер – простой, функциональный с максимальным использованием готовых деталей.
   С приездом жены я почувствовал облегчение, появились ещё одни рабочие руки, а моё питание перестало быть проблемой. Даже огород, хотя и с небольшим опозданием, мы успели засадить, удивляя потом односельчан необычными для них тогда овощами и зеленью. Днём в хорошую погоду я работал снаружи – латая крышу или возводя очередную стену, например, для гаража, а в дождливую мастерил что-нибудь внутри дома.
   Иногда доходило до смешных курьёзов. На Севере день в июне длинный, солнышко припекает, ветерок с моря обдувает – благодать работать на крыше. Сижу, срываю гнилой тёс, выравниваю под рубероид, Наталия где-то в огороде. В доме напротив приятные соседи. Пожилой дядя Гриша кричит мне снизу:
   «Эй, соседи, а вы сегодня хоть обедали?»
   «Да нет, – отвечаю – рано ещё, вот закончу…»
   «Какое рано, милок, время-то уже седьмой час. Слезай, заходи и хозяйку зови, у меня сегодня добрая уха сварена, рыбина мне тут намедни попала. Рыбину [2 - так поморы называют сёмгу.] я к Петрову [3 - Петров день – церковный праздник – 29 июня.] присолил, а с башки да потрохов уха…» Дедка Гриша отличный рыбак и помогает мне иногда советами – где и как ставить сети. О них с бабой Варей даже стоит немного рассказать. Мне кажется, они родом из самых древних переселенцев – бывших новгородцев-староверов, ушедших когда-то от церковного раскола «на сивера». И фамилии у них хорошие – Лёгкие. Впрочем, Лёгких тут чуть ли не полсела, в том числе и наш благодетель Степан Фёдорович, и с дядей Гришей они в родстве.
   Чтобы довести дом до состояния, которое нас устраивало, наладить нормальное – продуктивное сельское приусадебное хозяйство с парниками и набором всех желаемых овощей, чтобы развести хороший ягодный сад с клубникой, малиной и смородиной, потребовалось четыре года.
   Большую помощь оказывали друзья: кто-то привёз саженцев чёрной смородины, кто-то малины. Или просто – приезжали и помогали – раскапывать задернованные гряды, прокладывать осушительные канавы, помогать в ремонте дома.
   И всё равно потом что-то ещё доделывалось, достраивалось, отлаживалось…

Освоение рая

   Даже в тот первый, самый трудный и напряжённый год я ходил на охоту и активно знакомился с местной рыбалкой, имеющей своеобразные местные особенности. Без этого нам просто невозможно было бы первое время существовать. Выручал, конечно, всё тот же Лобский. Теперь тропа к нему, по которой меня привёл первый раз Леонид, стала привычной и родной. И даже свою стёжку-своротку к облюбованному мной месту для постановки сетей я вскоре протоптал и научился на местный манер ставить сети. И об этом я как-нибудь расскажу особо.
   Но главной – всё-таки была охота. Она и времени отнимала меньше и проходила всегда в одно и то же вечернее время, когда работать, скажем, на улице было уже невозможно. И она являлась как бы отдыхом от работы, если не считать напряжением сил прогулку по 45–50 минут в каждую сторону. Но туда я буквально «летал» на крыльях надежды, а обратно разбивал путь на три примерно равных этапа, где в конце каждого имелось удобное местечко, чтобы посидеть, отдохнуть несколько минут, вслушиваясь в ночные звуки.
   А их всегда хватало для восприятия. То прошуршит крыльями с кряканьем ищущая своих подруг кряковая, то поссорятся в устье реки ещё не уснувшие чайки, а если идёт полным ходом сентябрь, то тишины не бывает совсем – почти непрерывно в небе слышны голоса пролетающих птичьих стай.
   Ещё весной я капитально отремонтировал наш первый, поставленный с Леонидом скрадок, слегка завалившийся за зиму, а осенью довёл его до полного совершенства, притащив в него хороший чурбак для сидения, поскольку старый тонкий обрубок, видимо, унесло весенней большой водой.
   Теперь я даже чучела оставлял в нём, в полной уверенности, что их никто не заберёт. Глядя на меня, уже двое из местных тоже соорудили себе по шалашу, но мой – первый – долгое время был неприкосновенно мой.
   Иногда выходы на охоту удавалось совместить с рыбалкой, вернее – с постановкой сетей, если время отлива предшествовало вечерней охотничьей зорьке, зато по малой воде, как правило, зори становились беднее. Обнажающееся в отлив морское дно во многих местах также могло покормить уток, как и не такая уж большая, в сравнении с осушкой, ляга в Лобском.
   А она стабильно выдавала мне за зорю по паре, тройке, а иногда и по пятку разных птиц. Я не гнушался стрелять крупных куликов, если они подворачивались на верный выстрел. Попадались, хотя и редко кроншнепы, а вот на нарядных разноцветных самцов турухтанов по весне я даже устраивал целенаправленные охоты, уж больно это дичь экзотически красива.
   Главными объектами охоты в Лобском были свиязи и чирки, за ними шла шилохвость, а кряква занимала в этой шеренге последнее место, и с каждым годом её почему-то становилось всё меньше. Когда осенью задувала моряна и ляга между Лобским и берегом ненадолго превращалась в пролив, туда залетали, прячась от ветра за куртинами тростника, мелкие стайки черневой утки. А по весне заглядывали туда и гуси, в основном – гуменники, но держались всегда осторожно, и очень редко удавалось добыть там хотя бы одного. Для охоты на них нашлись потом другие места, но об этом – позже.

   Зато в конце сентября вслед за многочисленными утиными стаями в Лобском и в других местах появлялось то, чего ожидали и местные стрельцы, и их гости. И тогда на охоту выходили все, у кого были хоть какие-то стволы и патроны для них. И хотя, в отличие от Левонтия, охотились они без всякой предварительной подготовки, часто мешая друг другу и разгоняя присады, результаты всё равно бывали неплохими. Уж слишком много этой птицы прилетало сюда и держалось тут какое-то время.

Краснокнижная

   Летят Великим Северным Морским путём многочисленные стаи самой разнообразной птицы: кулики и лебеди, гагары и гуси, утки и чайки. Даже пернатые хищники пользуются этим проторенным путём, держась поближе к гусиным или утиным стаям и отбивая себе на прокорм ослабевших и отстающих. Летят по-разному: кто только днём, отдыхая по ночам, кто наоборот – только ночью, а кто-то, не считаясь со временем, летит сутками, используя попутные воздушные потоки, пока не кончится запас сил. Летят – кто молча, кто тихонько «переговариваясь», и только гуси позволяют себе в воздухе шумные дебаты, слышимые издалека. И особой «горластостью» из всех гусиных отличаются белощёкие казарки, которых можно услышать с попутным ветром за пару километров. Но отличия этим не кончаются. И внешне трудно спутать белощёкую, контрастно «одетую» в чёрный и белый цвета на груди и шее со светло-серыми крыльями, с другими разновидностями гусей, скромно окрашенными целиком в блекло-серые тона. Моё знакомство с гусями, пролетающими над Беломорьем, началось именно с этой породы.
   По старой юношеской привычке я, естественно, заглянул в литературу, чтобы узнать подробности о новой для меня дичи. Оказалось, что это эндемик, живущий в основном на Новой Земле, причём очень компактно и неподалёку от нашего советского ракетно-ядерного полигона. Это обстоятельство меня несколько смутило. И не только меня. Помню, что в те годы кто-то из Беляковской компании, кажется, его друг физик Гагарин даже попытался провести в солидной лаборатории исследования привезённой казары на предмет её радиоактивности. Но, к счастью, оказалось, что наши страхи несостоятельны.
   Второе, что мне тоже не очень понравилось, её «прописка» в «Красной Книге», что для законопослушного охотника, сразу выводило её из перечня охотничьих объектов. Но все местные охотники и то небольшое количество приезжих, которые всё-таки проникали сюда, с этим обстоятельством не считались, видимо, не читая Красную книгу. В ней говорилось, что популяция насчитывает не более десяти тысяч птиц, что сразу вызвало у меня сомнение, которым я и поделился с Леонидом.
   И однажды, ясным сентябрьским днём в разгар перелёта, бездельничая по причине того, что птица в такую погоду иногда идёт ходом, не тратя время на остановки, Левонтий затеял учёт пролетающих стай.
   Вооружившись биноклем, карандашом и походной записной книжкой, с которой никогда не расставался, он выбрал себе удобную позицию на бугорке возле моря и занялся делом. Для начала он придумал методику определения количества птиц в стае, поскольку в отличие от классических гусей типа гуменников, казара летит, как попало – «кагалом», не соблюдая рядов и шеренг. Но учёный – он и в Африке учёный, и он что-то там для себя разработал. А дальше – всё просто: в книжку заносится номер стаи, время и приблизительное количество птиц в ней, причём эту цифру он старался занижать. А время – для того, чтобы потом соотнести его с фазами морских приливов и отливов и посмотреть, нет ли закономерности.
   Почти целый день он вёл эти наблюдения, фиксируя отдельно белощёкую казарку, а вечером, сидя в палатке с парафиновой лампой он сделал подсчёт. Оказалось, что только в одном месте с видимостью не более двух километров в обе стороны за один день перелёта зафиксировано около трёх тысяч краснокнижных птиц из десятитысячной популяции. Если учесть, что пролётная птица идёт через южное Беломорье фронтом от Онежской губы на востоке до Беломорских шхер на западе интенсивно в течение двух недель, то три тысячи виденных нами составят очень небольшой процент от числа пролетевших через всё побережье за весь срок перелёта. Таким образом, наша совесть была успокоена. А через несколько лет я узнал, что «красная неприкосновенность» с белощёкой казарки была снята.

Эльдорадо по имени Кунручей

   Я понимал, что трофеи Лобского далеко не всё, что может дать побережье, ведь в памяти ещё хорошо сохранился наш весенний поход с Левонтием по ледовой кромке от Сумпосада до Колежмы. Но для передвижения по морю требовалась хорошая и надёжная лодка, а у меня пока из плавсредств была лишь одна байдарка. И был мотор «Ветерок». По берегам валялось большое количество старых, уже негодных лодок, я их всех осмотрел в надежде восстановить, но ремонт оказался бы настолько сложным, что игра не стоила свеч. Купить подержанную тоже не удалось, они все находились при деле, а заказать Фролову сделать новую я не мог по причине отсутствия средств. И пришлось бы ещё ждать очереди, поскольку заказов у него было много, а работал он медленно и не всегда.
   И всё-таки мне повезло. Степан Фёдорович оказался и в этом вопросе благодетелем. У своего приятеля Тимофея Павловича, прекрасного и отзывчивого человека он выпросил для меня немного повреждённую лодку. Я даже согласен был заплатить за неё, но хозяин отказался взять деньги, заявив, что это подарок.
   Это был карбас-сельдяник метров пяти длиной с высоким штевнем и вельботной кормой. Недалеко от кормы в днище зияла пробоина. Всё необходимое для ремонта у меня имелось, даже эпоксидная смола и стеклоткань. После опыта постройки нескольких мотолодок, эта ремонтная работа не представляла для меня трудности. Я постарался внести в конструкцию некоторый комфорт, сделав рундуки и запалубив форпик. К сентябрю частично просмолённая, частично покрашенная – лодка была спущена на воду, правда вместо шампанского фигурировала бутылка водки, и бить о борт мы её не стали, а просто выпили. И я начал поджидать приезда Леонида для похода в новые райские кущи.
   Помню, с каким приятным волнением отправлялся я в своё первое морское путешествие на своей лодке. Мотор отлажен, запас бензина с лихвой, снаряжение для лагерной жизни скомплектовано и погружено. С осторожностью выбираемся по сложному извилистому фарватеру реки, пока для меня незнакомому, но помогают поставленные кое-где вешки.
   И вдруг мне вспомнился тот, не такой уж давний, самый первый мой выход в Белое море. В чём-то они похожи – река, сложный фарватер, рыбацкие сараи в низовье и даже пассажир один из тех… Только теперь за румпелем мотора я сам, и мотор с лодкой – мои, и само море, я так надеюсь на это, тоже немножечко моё. И плюс к этому за кормой карбаса бежит на коротком поводке вспомогательное судно – моя байдарка. Её достоинство на море я уже успел оценить. Когда твоя большая и тяжёлая лодка, завалившись чуть на один борт, замирает на осушке в ожидании следующего прилива, байдарку ничего не стоит отнести к убежавшей воде, если надо отправиться за подранком или битой птицей, уплывающей от тебя вместе с отливом. Сколько раз потом эта неоцененная вначале местными рыбаками лёгкая лодочка выручала меня и других людей из беды.
   Море – это не просто много воды. Это много воды, находящейся почти в непрерывном движении, и движения эти подчинены законам. Их знание очень облегчает морские плавания, и хотя у нас не было ни лоций, ни таблицы приливов, кое-что из знаний о море мы постигали на практике.
   Сейчас мы уже повернули от устья реки на запад, и нас подхватило ещё ощутимое течение на последней фазе прилива. Через четыре километра начинается узкий пролив между коренным берегом и вытянутыми в линию двумя островами. Пролив носит неласковое название – «Железные ворота». Для глубоко сидящих судов фарватер сложный, с зигзагом вокруг крошечного островка на входе, но мы на нашем карбасёнке с осадкой меньше полуметра можем, не опасаясь идти прямо.
   Самое узкое место проходим ещё с течением, но вскоре замечаем, что оно стихает. Сейчас, в пик полной воды, наступит десятиминутное затишье, замрут на воде пучки сорванных где-то и вечно носимых течением водорослей, и вода словно задумается – а стоит ли опять куда-то течь? Но законы тяготения неумолимы, и вода вновь начинает движение, только теперь в обратную сторону.
   А нам осталось уже недалеко, и встречное, пока ещё несильное течение нас особо не задержит. Я пытаюсь оживить в памяти наш поход по этим же берегам, но тогда белела и сверкала льдом весна, а теперь желтеют береговые берёзки; мы шли по берегу пешком, а теперь я смотрю на него с воды. И всё же, когда обогнули мыс и вдалеке показались две рыбацких избы, я вспомнил Кунагубу.
   К избам мы, конечно, не пошли. Леонид старается придерживаться этого правила, если нет экстремальных ситуаций. Ведь нас ожидала одна из его лучших стоянок – «В островке». И даже маленькая уютная гавань нашлась для нашей лодки в устье небольшого ручья, не говоря уже о том, что опытный глаз Левонтия сразу засёк отличное место для установки сетей – в узеньком проливчике между берегом и крохотным островочком с геодезическим знаком между камней. Я только молчаливо улыбался, глядя на «сыпавшиеся» на нас роскошные подарки.
   Лагерь встретил нас двухгодичным запустением, уже две весны по каким-то причинам Леонид не ходил тут. Доски настила для палатки прогнили, и сквозь них пробивалась трава. Кострище затянуло мхом, рогульки сопрели. Но это не портило радостного настроения, всё это восполнимо и поправимо, ведь берег моря это кладовая самых неожиданных и иногда очень нужных в данный момент вещей.
   Осень диктует повышенные требования к постановке лагеря, всё-таки Север, и могут нагрянуть неожиданные холода с пронизывающими ветрами. Поэтому уплотняем можжевеловые кусты со стороны моря еловым лапником и старыми досками от настила, который заново соорудили из более прочных, найденных на берегу. У нас есть большой брезентовый тент, и мы натягиваем его над палаткой и походным столом. Кострище обкладываем крупными плитками найденного неподалёку камня-сланца, костёр не будет задувать с моря, и он выглядит теперь как камин.
   В работе время летит незаметно; пока налаживали лагерь и обедали привезённой с собой готовой едой, которую следовало только разогреть, вода ушла далеко от берегов, обнажив очень широкую в этом месте осушку. А ещё дальше, за нешироким пространством воды просматривалась даже без бинокля ещё одна, расположенная между и вокруг группы небольших, почти лишённых растительности островков с необычными названиями: Шалганцы и Калганцы. И оттуда доносились очень знакомые и волнующие слух охотника звуки взлетающих и перемещающихся крупных утиных стай. Взятый в руки бинокль подтвердил слуховую догадку. Везде: над осушкой, лужами и проливами мелкой воды, над островами – сновало в воздухе и сидело на воде огромное количество разнообразной утки. По голосам, доносившимся оттуда по ветру, угадывались чирки, свиязь и кряква.
   Левонтий довольно потирал руки, приговаривая:
   – К зорьке их снимет оттуда приливом, и они, как миленькие, полетят в берег, на лягу. Так что нам пора брать в руки топоры и идти ставить скрадки, а завтра в отлив займёмся постановкой сеток, уж очень я соскучился по свежей жареной рыбке.
   Вскоре, миновав береговые кусты и тростник, мы вышли на открытое пространство очень похожее на лягу в Лобском, но более протяжённое вдоль берега моря. По характерным водным растениям не трудно было догадаться, что оно является, по сути, осушкой, отделённой от пролива узким и невысоким песчаным намывом с редкими закрепившимися на нём можжевеловыми кустами. И везде россыпь больших и малых валунов, а среди них угадывается широкий тальвег, по которому уже скоро начнёт прибывать вода, а с нею, по прогнозам Левонтия, и утки. Средняя часть этой заливаемой ляги совершенно открытая, в мелких лужах без тростника, зато он широкой полосой протянулся вдоль кромки леса, в основном затопленный водой и с массой луж по кромке и в середине.
   Леонид пристраивает скрадок к большому камню с почти вертикальной стенкой в сторону будущего плёса, край которого легко угадывается рядом с камнем. У него по наследству от спорта проблемы с позвоночником, и он не упускает возможности сидеть даже в скрадке со «спинкой». Я выбираю местечко в тростнике между двух обширных луж и тоже принимаюсь за работу.
   До чего же капризный и непредсказуемый на севере сентябрь. Ещё несколько часов назад в голубом небе сияло пусть не жаркое, но такое ласковое солнце, и вдруг к вечеру заволокло половину небосклона, полностью «заштукатурив» зарю. Быстро темнеет, а вода прилива в наш будущий плёс только начинает поступать. Пронеслось на большой скорости и в разных направлениях несколько стаек чирков, вероятно знающих места, куда уже пришла или всё время стоит гостеприимная вода. Уже плохо видно, я кручу во все стороны головой, не зная, откуда ждать вероятных налётов, и в это время мой напарник стреляет. Не вижу результата, но отчётливо слышу шлепок об воду падающей птицы, и только тогда замечаю, что вода уже подошла ко мне и начинает соединяться с лужами. Значит, прилив идёт уже полным ходом.
   И тут началось… Я сразу вспомнил мою первую зорю в Лобском, но эта мне показалась ещё круче. Стаи, иногда очень крупные, возникали из темноты, пролетали или садились в разным местах этого большого плёса, и звуки посадок сливались с шорохом пролетавших. Я то и дело хватался за ружьё, но выстрелить не успевал, утки так же внезапно исчезали в темноте, как из неё появлялись.
   Леонид стрелял уже несколько раз, и я начал нервничать. Но вот, прямо передо мной с шумом опустился на воду табунок свиязи, я узнал эту утку по характерному резкому крику, похожему на свист, который издают селезни. Планку стволов уже плохо видно и уток на воде тоже не очень. Выцеливаю сплывшуюся тройку, стреляю, добавляю уже не прицельно по взлетающим и с радостью вижу, что на воде осталась пара, одна из которых ещё плещется. Подранков в таких ситуациях лучше добирать, в темноте не заметишь, как он уплывёт. И я стреляю ещё раз.
   Слышу крик Левонтия: – «Взял?» Отвечаю ему, что взял пару. – «Я тоже – кричит он снова – Хватит, нам пока больше не нужно, да и стрелять почти невозможно, видишь, какая темнота навалила! Выходи на меня и пойдём на кромку берега, иначе нам не пройти, сейчас весь тростник водой зальёт, а там и ямы бывают».
   Выбираемся на самый берег. Тихонько плещет волна прилива, накатываясь на песок, ещё остался небольшой край осушки, удобной для ходьбы, и вот уже перед нами замаячил островок сосёнок, который урывает наш лагерь.
   Какое удовольствие вернуться после охотничьей зорьки в хорошо оборудованный лагерь, зная, что тебя не промочит дождь, даже если и пойдёт всерьёз, и не задует пламя твоего уютного костра ветер, остановленный надёжной стенкой. И как приятно посидеть, расслабившись и сняв надоевшие за день тяжёлые болотные сапоги и плотную куртку, потому что от камней кострища, разогретых огнём, струится ласковое тепло, и вспыхивают разноцветные огоньки в углях, и что-то вкусно булькает в котелке. Леонид, этот большой любитель походного комфорта, даже пространство между палаткой, костром и столом выстелил обломками сухих досок, чтобы можно было ходить в лёгких тапочках, специально взятых из дома, предоставляя отдых ногам. А сапоги тем временем сохнут на вбитых за костром колышках.
   Организатор всего этого благолепия доволен, как доволен он и сегодняшней зорькой, несмотря на скромные трофеи.
   – Понимаешь, – говорит он – Эти утки нам только на котёл, и мы сегодня убедились, что постным он у нас не будет. Видел, сколько её моталось во все стороны, значит, без охоты мы не будем. Я знаю неподалёку место, где постоянные пресные лужи, туда мы завтра и сходим. Но не утки для нас главное. Наша задача дождаться гусей, а их стронет из таймырской тундры раннее похолодание, это мне ребята из нашего Гидрометцентра перед отъездом сказали. Так что ждать нам осталось совсем немного. А утки – он улыбнулся лукаво – Наша тренировка перед серьёзной охотой».

Не супом утиным единым…

   Жить в стационарном лагере на берегу Белого моря, занимаясь только охотой, и не уделяя внимания рыбной ловле, сбору грибов и ягод, не то, чтобы совсем невозможно, но, по меньшей мере, глупо. И не потому, что эти занятия немногим уступают по эмоциональности охоте. Главное – то, что рыбалка и лесные дары вносят существенный вклад в небогатый по ассортименту рацион питания, поскольку даже вкусно сваренный утиный суп, если употреблять только его каждый день, всё-таки может и надоесть.
   Пока нет на побережье гусей, нет и утренних охот, утка уходит с кормовых угодий ещё в темноте, и утренних зорек, какие бывают на внутренних пресных водоёмах, здесь не существует. Поэтому, нормально выспавшись, мы, не спеша, завтракаем. Ставить сети тоже нельзя, прилив уже закрыл большую часть осушки. Значит, самое время отправляться в лес. Существенных заморозков пока что не было, и ещё должны расти грибы. А уж ягоды – брусника и клюква сейчас в самом соку. К тому же лес может преподнести приятную неожиданность в виде взлетающей на выстреле боровой птицы. А здесь они представлены в полном ассортименте: рябчик, белая куропатка, тетерев и даже глухарь. И держатся они в эту пору на ягодниках, так что наши вкусы относительно ягод совпадают.
   Леонид, конечно, знает, где в этих местах растёт клюква, и для начала мы проверяем какой нынче урожай. А она, оказывается, совсем рядом с лагерем – по мочажинам вдоль ручья, из которого мы берём пресную воду. Это же, как раз то место, где в тот весенний поход я стрелял гусей. Вот он и камень, прикрывший меня от зорких гусиных глаз налетевшей на верный выстрел стаи гуменников, из которой красивым дуплетом я выбил тогда пару. А теперь неподалёку взлетает бекас, а я бросаю в рот на ходу горсть спелой крупной клюквы. Я показываю Левонтию рукой на камень и говорю:
   «Помнишь тот дуплет?» Второй гусак после выстрела сумел тогда протянуть метров двести за кусты, и если бы не он, видевший место его падения, я вряд ли нашёл бы его.
   «Конечно, помню – отвечает он, улыбаясь, – Ты нёсся за ним по болоту, как спринтер на стометровке. И учти, казара тоже любит останавливаться на этой ляге, так что камень тебе снова может пригодиться».
   Времени у нас не так много. Нам ещё предстоит сварить обед, нарубить кольев для сетей и успеть до начала прилива их поставить. А нам, по замыслам Леонида, обязательно для супа нужны грибы и желательно белые, такой уж он гурман. А грибы на побережье растут своеобразно. В лесу, на заболоченной почве в тенистом ельнике с березняком можно найти лишь хлипких подберёзовиков и тощих моховиков. Приличные грибы растут здесь вдоль самого моря на песчаном намыве, заросшем ивняком с молодыми сосёнками, ёлочками и можжевельником. Там суше, чем в лесу, растут хорошие травы и грибы: маслята, подосиновики, белые. Они тут светлые и длинноногие. И подберёзовики тут тоже есть – хорошие, крепкие, в основном черноголовики. А можно нарваться и на лисичек, и тогда с одной «уловистой» полянки запросто набрать большую корзину.
   Хотя сезон и к концу, но грибы есть. Придирчиво набираем в сумку крепких беляков, клюква на кисель уже собрана, и можно поворачивать к лагерю. Удачных встреч с боровой дичью сегодня не состоялось, лишь раз «прогремела» в густом ельнике пара рябчиков и вне выстрела грузно сошёл на брусничнике матёрый глухарь. Зато переспелой бордовой брусникой мы налакомились почти до оскомины.
   Сетей по местным понятиям у меня пока немного: две старых капроновых сороковки, купленных через заготконтору, подаренная уж не помню кем тридцатка и доставшаяся по наследству на «Белой даче» драная лещёвка-шестидесятка. В ту пору приобрести хорошие сети было сложной проблемой. А уже тут, в Колежме Степан Фёдорович снабдил меня ещё и «жаберкой» – так местные рыбаки называют мелкоячеистые сети, рассчитанные на селёдку. В неё хорошо попадает корюшка, по-местному – корех. Их всех нам и предстоит выставить сегодня, хотя шестидесятка здесь – ячея не ходовая. Это только на крупную камбалу или уж на сёмгу. О семге мы и не мечтаем, а ради камбалы стоит срубить лишние три кола. И вдруг Леонид, как фокусник, достаёт из рюкзака небольшой пакет, из которого вынимает… – сетку! Небольшой длины с ячеёй чуть крупнее моей жаберки. С такими снастями, что не рыбачить!
   Пролив между нашим берегом и островком, примеченный Леонидом, уже обсох, и мы начинаем с него. Двух мелких сеток как раз хватает, чтобы перекрыть приглублую его часть. Всё остальное выставляем возле устья ручья, в заливчике, где стоит наша лодка. Теперь – только ждать следующего отлива, который завтра придётся на раннее утро, – некоторое неудобство морской рыбалки. Но ничего, через два-три дня всё сместится на пару часов, и не надо будет вставать спозаранку, чтобы проверить сети. Правда, мы ещё не выяснили здесь обстановку с чайками, а эти нахалы, если прознают о сетях, начнут нас грабить, как только поплавки покажутся из воды, вне зависимости от времени и нашего желания спокойно поспать. Но завтра понежиться в спальных мешках нам не придётся, вода ждать не будет.
   У Леонида, как у заправского путешественника, снаряжение отработано до мелочей. У него даже наручные часы с будильником – какая-то иномарка. Звенят они негромко, но и тут он придумал выход, кладёт их на ночь в свою алюминиевую кружку, которая даёт приличный резонанс.
   Утром пасмурно, но тепло. Чайки не галдят, это хороший признак. Значит, наши сети они ещё не разведали. Вода из пролива ушла, и мы начнём с него. Верхницы сеток растянулись от воды, провисли почти до обнажившегося дна, и издалека непонятно – есть в них рыба или нет. Невольно прибавляем шаг, но наши беспокойства напрасны. Рыба есть и немало. Хотя есть и фукус – это морские водоросли, чем-то напоминающие домашнее растение алоэ. И его тоже хватает. Но мой компаньон к этому относится спокойно, утверждая, что рыбы без фукуса не бывает, всё дело в их пропорции. В эти сети в основном попалась корюшка, отдельные экземпляры которой достигают двухсот граммов. Леонид рассказывает, что по замерам ихтиологов ПИНРО [4 - полярный институт рыболовства и океанографии.], база которого есть в Колежме, максимальный местный корех, зафиксированный ими, весил четыреста тридцать граммов. Попало немного наваги, парочка небольших сижков и, конечно, не обошлось без керчаков – так зовут здесь морского бычка. И если выпутывание из ячей корюшки, намотавшей себе дели на зубастые челюсти и жабры, является не простой работой, то освобождение от пут рогатого и колючего бычка – истинное «наслаждение». А ещё немало времени уходит на выпутывание водорослей.
   Мне почему-то вспоминается первая осень, когда местные мальчишки приносили и дарили мне самые крупные экземпляры различных рыбин: корюшин, наважин, керчаков, попавших в сети их родителей, как бы демонстрируя передо мной богатство их моря.
   Сначала заносим в лагерь первую порцию рыбы, которой набралось почти целое походное брезентовое ведро, и потом отправляемся к ручью. Там поскромнее. Шестидесятка совсем пуста, если не считать фукуса, и мы её снимаем. В остальных – несколько средних камбал и один хороший сижок на полкило. Леонид рыбалкой доволен. Сигов он обещает засолить, и через два дня это будет скоросолка на закуску. Так что с питанием у нас теперь полный порядок.

Главное – присад

   Тихонько потрескивает костерок. Но к такому знакомому для каждого скитальца звуку примешивается ещё шипение и скворчание, и оттуда вкусно тянет запахом жареной рыбы. Над сковородой колдует Левонтий. Поесть он любит вкусно, поэтому и готовит в основном он, а другим готовку не очень-то доверяет. А всю подготовительную работу делаю я, и это нас обоих устраивает. Зато теперь я сижу напротив костра, наслаждаясь теплом от него, отдыхом и предвкушением вкусного ужина.
   Мы живём в нашем лагере «В соснячке» уже несколько дней, недавно вернулись с вечёрки, вволю наглядевшись на обилие утки и отстреляв на выбор установленную нами же норму, обеспечивающую нам роскошный рацион питания. Но главное, что за время зорьки мы получили сразу две информации: – во-первых, со стороны Вёхгубы до нас донеслось несколько дальних выстрелов, что всегда приводит Леонида в мрачное настроение. Хотя и он, и я прекрасно понимаем – препятствовать проникновению сюда других охотников мы не только не можем, но и не имеем права, и процесс этот неизбежен. Зато вторая информация, тоже услышанная, подтвердила догадку, что гусиные караваны уже на подходе к своей обычной транзитной остановке. Дважды за вечер слышали мы в небе гусиный гогот. А раз появились первые стаи, жди через пару дней массового пролёта. Левонтий сразу повеселел, хотя, возвращаясь домой, смолк на какое-то время, видимо, обдумывая – кто бы это мог стрелять кроме нас…
   Долго молчать мой напарник не умеет. Ловко поддевая и переворачивая кулинарной лопаточкой, сделанной им из берёзовой шепки, подрумяненных с одного бока корюшин, он начинает свой монолог:
   – Как видишь – он улыбнулся – Вернее, слышишь, – гусей мы почти дождались, и скоро от них загудит всё побережье. А что главное в гусиной охоте? – Присад. Присад и терпение. Искать его совсем просто – слушай, где галдят погромче. В тихую погоду далеко слышно, особенно казару. А нашёл, засёк – ищи неподалёку от него кормную лягу. Но не ближе, чем на полкилометра. Там и сооружай укрытие, но так, чтобы вокруг было открытое пространство, в кусты или тресту гусь не полезет. А дальше – дело времени. Вот, почему местные мало стреляют гуся? Да потому, что сдуру лезут к присаду: окружают, подползают, а что толку? Близко не подойдёшь, сторожевые у них глазастые и чуткие, всё равно засекут. Ну, может, налетит на кого с подъёма, выбьют пару-тройку, но присад-то тю-тю – улетел! И сюда уже больше не вернётся. А что такое присад? Ведь это не просто полтыщи, а то и больше птиц в одном месте. Присад – это сложная система, состоящая из многих самостоятельных стай, которые в свою очередь состоят из сбившихся в стаю выводков, тоже сохраняющих в некоторых делах свою самостоятельность. А заставляет их сбиться вместе стадное чувство и надежда на то, что в большой стае легче обеспечить безопасность. Каждая стая имеет сторожевых из числа опытных стариков, и чем больше в присаде стай, тем больше сторожей и больше шансов обнаружить вовремя опасность.
   Он так увлёкся, что чуть не пригорела на разгоревшемся пламени костра очередная порция рыбы. Сковородочка у нас маленькая, и жарить приходится в несколько заходов. Но сбить его с темы таким ничтожным обстоятельством невозможно.
   – И что же получается с присадом? – вопрошает он, словно обращаясь к аудитории. Лекторских данных ему не занимать, всё-таки кандидат наук.
   – А всё очень просто! Это же большое скопище голодных проглотов, как я их называю. Быстренько оприходовав всю жратву вокруг себя, они начинают движение в поисках ещё не затоптанных и не объеденных мест, расползаясь по всей ляге. Но еда в основном достаётся передним, а те, что были в центре присада, могут довольствоваться разве что помётом.
   Он смеётся над собственной шуткой, снимает с огня сковороду с последней порцией подрумяненной рыбы и командует мне накрывать на стол.
   Принять стопку за ужином он тоже любит. Но немного, только в меру и только чего-нибудь вкусного. Этим он мне напоминает моего давнего учителя, утверждавшего, что на охоте всё должно быть красиво: снаряжение, оружие и даже то, из чего и что ты пьёшь за удачу.
   Ужинаем мы молча, да и какие могут быть разговоры, когда ты наслаждаешься едой – только что пойманной и сразу поджаренной вкусной рыбы. Но когда дело доходит до чая, не докончивший свой монолог оратор продолжает между неторопливыми глотками:
   – Понимаешь, тут и начинается охота. Оголодавшие птицы выводками или мелкими стайками из нескольких выводков начинают разлетаться по округе в поисках кормных мест. А куда они полетят? Только вдоль моря, в любую из сторон, где есть такие же ляги. И полетят низко, неторопливо, готовые сесть в любом приглянувшемся им месте. А мы их тут уже ждем! Потому, что знаем, какие места им нравятся.
   Он улыбнулся и хлопнул пустой кружкой о стол, как бы ставя точку.

Из скрадка и нагоном

   Я не берусь даже примерно сосчитать, сколько за те годы мы с Леонидом, а потом я один или с приезжавшими другими друзьями построили на побережье скрадков. И капитальных, рассчитанных на года, как поставленный в Лобском первенец, и простеньких, на одну зорьку, смытых первой же моряной. Многие забылись, но что-то держится в памяти. И, наверное, не единственный раз получалось так, что сооружённые по весне укрытия из срубленных ивовых ветвей, воткнутых в благодатную почву, удобренную гниющими водорослями, превращалось потом в новый ивовый куст.
   Но однажды, ещё в первые годы охоты мы обнаружили в районе всё того же Кунручья такое роскошное охотничье укрытие, что даже невозмутимый Левонтий выразил по этому поводу восхищение. Посредине обширной, затопляемой в прилив ляги имелся островок размером не более десятка метров. На нём – ни кустика, ни травинки, только камни разных форм и размеров. И в центре, так, что обнаруживалось только с ближайшего расстояния, находилось укрытие в виде приямка около метра глубиной и полутора метров в диаметре. Камни, вынутые из ямы, образовывали невысокий круговой бруствер. Залезший в него Леонид в своей серой шинельной куртке и такой же невзрачной серой шапочке как будто растворился среди камней и стал совсем незаметен. Мы, было, усомнились – охотничьих ли рук это дело, но несколько ржавых головок от картонных гильз двенадцатого калибра рассеяли наши сомнения. Лучшего охотничьего скрадка по соображениям маскировки и стратегии местонахождения не смог бы придумать даже мой опытнейший напарник. Имелся у него лишь один недостаток. Во время полного прилива он отрезался от суши метровой глубиной. Но у нас для таких случаев существовала байдарка. И этот каменный ДОТ, как мы, шутя, прозвали его, не раз оказывал нам добрую услугу.
   По поводу Лёниной любви к скрадкам и шалашам я впоследствии написал ему ко дню рождения шуточные стихи:

     В охоте главное – скрадок или шалаш.
     Мы их с тобой так много натворили…
     И чтоб историки о том не говорили,
     Мне всё же кажется, что тот, в Разливе [5 - имеется в виду бывший Музей-шалаш В.И. Ленина под Сестрорецком вблизи С.-Петербурга.] – наш!

   Уж не помню в тот ли, первый наш выезд к Кунручью, или это было позже, но загнездившись всё в том же нашем любимом лагере «В соснячке», однажды утром мы были разбужены солидным гусиным гомоном. Где-то неподалёку шумел большой присад. Нас это не то чтобы не удивило, но и не заставило лихорадочно вскакивать и хватать в руки ружья. Потому что мы этого ждали и были готовы. Как всегда спокойно встали, умылись и плотно позавтракали, так как знали, что обедать, возможно, придётся в ужин. И только тогда выбрались из нашего соснячка на побережье.
   Гул большого скопища был слышен тут ещё отчётливее. Но понять с какой стороны он доносится, мы никак не могли. И тут к нему присоединился галдёж сверху. Это на солидной высоте с моря приближался большой табун. Нижний гул усилился. И тогда мы сообразили в чём дело. Ведь мы стоим на коренном берегу, перед нами цепочка островов, присад на одном из них, и гул от него разносится по проливу вдоль воды, поэтому и не определить верно источник звука.
   Такую замечательную картину я видел только раз. Стая голов в триста-четыреста уже поравнялась с серединой Хребтового острова, что было как раз напротив нас. Теперь гвалт, что снизу, что сверху, стоял необычайный, и уже чётко было понятно – присад на Хребтовом. Мы в два бинокля пытались его разглядеть, но от наших глаз его закрывала приподнятость берега, хотя дальше, и мы это хорошо знали по прежним охотам, находилось огромное открытое пространство, почти сухое, с редкой травой переходящей по краям в тресту. И уже за ним, ближе к мористому берегу возвышалась крутая гора, из-за которой и назван был так остров. Подлетающая стая явно нацеливалась на присад. Но почему она не снижается? Обсудить этот вопрос мы не успели. Как по команде, гуси перешли на планирующий полёт, затем передние, а за ними и остальные, стали плавно поворачивать и заходить на круг с одновременным снижением. В воздухе образовалась как бы воронка из птиц. Передние с потерей высоты сужали круги, работая крыльями на торможение и вираж. Гвалт достиг апогея. Леонид, хорошо зная, как кучно сидят иногда прилетевшие гуси, шутливо высказал предположение, что вновь прибывшие садятся прямо на головы встречающим. Но тех это нисколько не смущало.
   Итак, нам ходить и искать гусей не надо. Присад – против нас. На островах подходящих кормных ляг мало, значит, путь гусей к еде лежит через пролив, а на этом берегу, совсем рядом с нашим лагерем отличные кормовые угодья. Ширина пролива чуть меньше километра, и это расстояние приглушит наши выстрелы. А если ещё будет тянуть ветерок, как это часто бывает в начальной стадии приливов и отливов, то разобраться где стреляют совсем невозможно. Пара хороших засидок на большой заливаемой ляге у нас уже есть, и теперь надо поставить ещё пару там, куда вода в прилив не доходит.
   Постройку скрадка для охоты на гусей, особенно когда она проходит днём при полном освещении, можно сравнить разве что с постройкой шалаша на тетеревином току. Он должен быть абсолютно непроницаем для птичьих глаз на высоту сидящего в нём человека. Но если на току для стрельбы сидя по малоподвижной цели строится действительно шалаш и, как правило, из жердей, связанных вверху, что составляет его основу и даёт ему прочность, то для гусей нужен скрадок открытого типа, чтобы в любой момент в нём можно было вскочить и иметь возможность стрелять влёт в любую сторону. И выбор «строительного материала» тут невелик – только ивняк да треста, всё остальное будет для гусей подозрительно. Хотя, если охота происходит на самом берегу, что бывало неоднократно, то можно позволить себе более широкий ассортимент: обломки брёвен и доски, камни и выброшенные приливом водоросли. И устроиться можно с комфортом, не экономя место и материал. Но в любом случае, главное – чтобы было удобно сидеть длительное время. В одном месте, на остром мысу, выступающим далеко в море, у меня была сооружёна в камнях засидка, где я мог полулежать на высохших водорослях, прикрытый со стороны ног обломками досок и тростником. Гусям, любящим летать вдоль берега, придерживаясь кромки воды, видимо, лень совершать зигзаг вокруг мыса, и они, подрезая его, чётко выходили на верный и лёгкий выстрел.
   Но не всегда из скрадка приходится стрелять влёт. Неоднократно бывало, что стая, покружив над лягой, садится невдалеке от тебя, иногда сразу на выстреле. Но если нет, то это не значит, что всё потеряно. В поисках корма птицы активно перемещаются. Или всем скопом, или разбившись на отдельные группы. Волнующая картина, когда сотня, а может и больше, красивых, не подозревающих об опасности гусей, «переговариваясь» и склёвывая что-то у себя из под лап, надвигается на твой скрадок. Для таких моментов и нужна совершенно непросматриваемая конструкция. Издалека кажется, что стоит лишь направить туда стволы, и можно поразить половину стаи. Как это обманчиво! С расстояния сорок, а тем более, тридцать метров начинаешь понимать, что расстояние между отдельными птицами значительно превышает размер осыпи дробового заряда. Это гуси специально идут так, чтобы корм доставался не только передним. Лихорадочно начинаешь водить стволами в поисках кучной группы, но они движутся так быстро и всё время перестраиваясь, что никак не сконцентрировать внимания на чём-то определённом. В конце концов, понимая, что ближе подпускать только хуже для стрельбы, выцеливаешь хотя бы пару. Грохот выстрела сливается с грохотом крыльев взлетающей стаи, такая мгновенная у них реакция. Надо успеть вскочить и постараться сделать прицельный выстрел влёт, что в горячке не всегда удаётся.
   У Левонтия, если он охотится с Браунингом, для таких случаев разработан особый маневр. Не стреляя по сидячим, он поднимается в скрадке с вложенным в плечо ружьём и делает четыре-пять быстрых выстрелов по кучно взлетающей птице. Результат бывает отличный. Но это – подарок судьбы. Как говорил в таких случаях мой давно упокоившийся друг и отличный охотник Игорёша: «Бог в форточку кинул…»
   Особенно запомнился мне один забавный случай охоты из засады. Было это в моём любимом Лобском и уже в конце «Эры». Леонид в тот год охотился с друзьями в Нюхче, гостей не предвиделось, ехать куда-то далеко одному не хотелось, и я просто из дома ходил в ближайшие угодья. Пролёт казары был в разгаре, и хотя к тому времени в Лобском стояло уже в разных местах чуть ли не с десяток ухронок, охотников в ту осень наблюдалось немного. А в то утро я, кажется, вообще пришёл на лягу один. В свой родной скрадок-первенец я не пошёл, туда моряной слишком много загнало воды. Прошёл дальше, зная, что под кромкой острова есть несколько плохо сделанных скрадков, но там сейчас сухо, что и требуется для гусей, а топорик, чтобы что-то подправить, у меня всегда с собой.
   Добравшись, быстро наладил тот, что был пристроен к большому камню. Получилось хотя и жидковато, но за счёт камня не будет просматриваться насквозь. Только успел залезть и устроиться, как появилась стая. Покружив немного над лягой, села метрах в трёхстах впереди. И так получилось, что в створе с гусями оказался ещё один чей-то плохо построенный и полуразвалившийся скрадок. А они, отдохнув и погалдев немного, двинулись в мою сторону. Я хотя и вижу их в бинокль, но сильно мешает эта дурацкая постройка, что между нами. Смотрю, и гусям она не нравится. Не дойдя до неё метров пятьдесят, они остановились и загомонили тревожно. Разозлился я на себя, думаю – надо было: или раскидать эту хламиду совсем, или довести её до ума и сесть туда. И тут произошло неожиданное. Вышел вперёд крупный гусак, может быть, вожак, покричал что-то недовольно, повернувшись к стае, и взлетел, направляясь в мою сторону. Пролетев над развалюхой и ещё немного, он опустился на землю на расстоянии верного выстрела от моей засидки, обернулся назад и восторженно начал что-то кричать на своём гусином языке. Мне показалось, что его пылкая речь звучала примерно так: «Эй вы, трусы! Нет тут ничего страшного, это груда каких-то палок, а зато жратва здесь отличная». И в подтверждение этого он несколько раз ткнул клювом в мягкую травку. Такого бахвальства я простить ему не смог. От выстрела обалделая стая рванулась прямо на меня, и на короткой дистанции я умудрился вторым выстрелом промахнуться.
   Вообще-то гусиная охота бывает иногда совершенно непредсказуемая. Налетит иногда за ночь на побережье несколько табунов, и, не образуя присада, рассядутся по разным местам. Покормятся на осушке, а когда вода стронет их оттуда, заберётся стайка на сухой бережок и засядет там надолго. Кто спит, приникнув к земле, кто лениво ковыряет клювом корешки трав, только сторожевые, выбрав бугорок или песчаный намыв, чтобы было повыше, крутят во все стороны головами, охраняя покой стаи.
   В таких случаях сидеть в скрадке почти бесполезно, но сама охота возможна, надо лишь применить другую стратегию. Задача номер один – найти стаю, не выдав себя. Хотя гуси и очень говорливы, но бывает, что, насытившись, они в большинстве своём отдыхают, и только сторожевые тихонько перекликаются друг с другом. Засечь местонахождение такой тихой компании достаточно сложно, но казару выдаёт её контрастный чёрно-белый цвет, издалека видимый на коричневато-зелёном фоне ляги или морского берега. Выручают, конечно, наши бинокли.
   Когда стая найдена, наступает самый ответственный момент. Исходя из условий местности и даже состояния погоды, нужно определить позицию для «встречающего» стрелка, наметить путь подхода загонщика и примерное место, откуда он «столкнёт» стаю. И чем ближе смогут оба подойти незамеченными к гусям, тем больше шансов не только у стрелка, но и у загонщика, поскольку после выстрелов встречающего стая может развернуться и попасть под обстрел загонщика. У Левонтия большой опыт подобных «разработок», и я целиком доверяюсь ему. Попытаюсь по памяти воспроизвести одну из таких охот. Перелёт тогда уже заканчивался, и птицы на побережье было немного.
   Обычно мы расходимся метров на сто, не теряя друг друга из виду, и скрытно начинаем движение параллельно береговой кромке, всё время обшаривая биноклями открытые пространства впереди себя и тщательно вслушиваясь. Хорошо, что местность нам знакома, это облегчает задачу. В местах, где встреча с птицей просто исключена, мы сходимся, спокойно топаем вместе, переговариваясь и намечая места, где действовать придётся осторожней.
   Впереди, за можжевеловыми кустами, растущими на небольшом пригорке, одно из привлекательных для гусей мест. Поднимаемся и, лавируя между кустами, осторожно выходим на край бугра. Отсюда, как с наблюдательного пункта, хорошо просматривается и кромка берега, где сейчас заканчивается прилив, и прибрежный лес в окантовке ивового кустарника с тростником, и вытянутая между ними длинная ляга. Едва скользнув по ней биноклем, я сразу замечаю солидный табун белощёкой, голов на сто. Показываю Леониду. Он долго не опускает бинокль от глаз, и на лице у него явное недовольство.
   «Что-то не так?» – спрашиваю, не понимая в чём дело.
   «Всё так – ворчливо отвечает он – И всё против нас. Я знаю эту лягу хорошо. Они сидят так, что им виден весь берег до самой воды. Ветер, смотри, хотя и не сильный, но дует с моря, и взлетать они будут, если их стронуть от леса, в сторону берега. Там бы одному и надо засесть для встречи, но пробраться до нужной точки нет никакой возможности».
   «И что же делать? Искать другую стаю, а эту просто спугнуть – пусть разомнут крылья, а там, глядишь, когда-нибудь и на нас налетят».
   «Так-то оно так, да найдём ли другую. Что-то я ночью не слышал ни одного подлёта, да и утром всё было спокойно.
   Так что попробуем отщипнуть малость от этих, но если нам удастся что-то взять, то это будут очень «трудовые» гуси».
   Предстоял хотя и не очень сложный, но достаточно длительный и протяжённый маневр. Нам ничего не оставалось, как обоим обойти стаю кромкой леса. Там останется загонщик, а стрелок должен дойти до самого конца ляги, где она переходит в жиденький прибрежный лесок, пройти им до берега и вернуться берегом как бы назад, прикрываясь камнями и редкими можжевеловыми кустами, которые мы разглядели в бинокль на том участке.
   Левонтий заранее решил, что в этот раз стрелком буду я, и мы тронулись. Хотели пройти кромкой тростника, чтобы иметь возможность подходить иногда к самому краю и визуально контролировать стаю, но отказались от этой затеи. Трестой и так-то ходить тяжело, а тут ещё она была завалена всяким хламом от прошлогодней очень сильной моряны, поднявшей тогда уровень воды на метр выше обычного и затопившей на время все береговые низинные места.
   Пришлось идти лесом, не зная при этом, что делается на ляге и там ли ещё гуси. Когда по расчётам «стратега» мы поравнялись с местом, против которого должна была сидеть стая, остановились и стали прислушиваться. И с радостью сразу услышали лёгкую гусиную перекличку. Договорились, что, когда доберусь до места, я просигналю над своей засидкой поднятой повыше большой веткой, а Леонид, увидев сигнал, должен ответить мне тройным гусиным криком своего нового манка, который он недавно привёз из Америки, будучи там в командировке по своим океанографическим делам. Не знаю, на каких американских гусей или канадских казарок этот манок был рассчитан, но на крик нашей казары он не похож был совсем, и годился пока лишь для таких целей. Но Левонтий им очень гордился.
   На весь наш маневр потребовалось более чем полчаса, и когда я добрался до берега, уже шёл отлив, подарив мне сантиметров сорок понижения от берегового уреза. Выйдя на крепкую в этом месте осушку, я побрёл по щиколотку в воде в полный рост в местах, где меня прикрывали береговые кусты и редкие чахлые сосёнки, и пригибаясь на открытых. Несколько раз останавливался, пытаясь наглядеть на ляге гусиную стаю, но даже незначительный береговой намыв был выше места, где сидели гуси, отгораживая их от меня. А если я их не могу отсюда разглядеть, то и им меня не видно.
   Однако всякие прикрытия скоро кончились, впереди был чистый низкий бережок, местами поросший какой-то травой, вроде осоки, ростом не выше коленей. Но впереди маячил большой серый валун, и я подумал, что можно рискнуть добраться до него, он послужит прекрасным укрытием. Ведь если мой загонщик «нежно» стронет гусей, то полетят они без паники, не набирая большой высоты, и наверняка на осушку, чтобы отсидеться там и разобраться в обстановке. У гусей, мы знаем это, есть такой приёмчик. Осушка для них самое безопасное место, поскольку видно хорошо во все стороны. Но пойдут они туда только чистым местом, и валун – его граница.
   И вдруг меня словно кольнуло! Всякие кусты уже позади, чем же я подам сигнал, что уже на месте? Но тут же успокоился. Ведь у меня в кармане есть большой кусок бязевой тряпки, которой я с успехом пользуюсь и как носовым платком, и как ручным полотенцем и даже протираю им ружьё после дождливой погоды. Если сейчас ничего не найду в выбросах, привяжу её к концу стволов. Над одиночным камнем ещё не совсем потерявшую белый цвет тряпку Леонид разглядит наверняка. Но я нашёл – обломок старого елового шеста метра два длиной, а лучшего и не придумаешь.
   На корточках, а под конец почти по-пластунски добрался до камня. Передохнув, надвинул на лоб свою камуфляжную шапочку с большим козырьком, пристроил к глазам бинокль и приподнял голову над камнем. Гусей увидел сразу, почти напротив и не очень далеко. Раньше они сидели ближе к лесу, но пока я выдвигался на позицию, сместились, и теперь до них было не более двухсот пятидесяти метров. Это и хорошо и в то же время заставляет проявлять повышенную осторожность.
   Привязал тряпку к шесту и медленно поднял вертикально над камнем. Наблюдаю за стаей. Пока никакой реакции, но и от Левонтия тоже. Начал помахивать «флагом капитуляции», машу уже несколько минут, не спуская с гусей глаз, но всё спокойно. Уже начал нервничать, когда со стороны леса донеслось Левонтьевское – га-га, га-га, га-га… Гоготнул в ответ один из дозорных, я опустил шест. Охота вступила в свою завершающую и самую интересную стадию.
   Прошло минут пять. Рука в неудобной позе устала держать бинокль, но ничего кроме стенки камыша, рыжих кочек, мелких луж и стаи гусей возле одной из них в поле зрения не попадало. Я даже стал сомневаться, не принял ли я гогот какого-нибудь редкого для этой местности гуся-одиночки за желаемый сигнал напарника. И тут со стороны гусиной стаи послышался тревожный гул множества голосов. Пришлось снова взять в руку бинокль. Из тростника в створе со мной и гусями появился Леонид. Медленно и спокойно, делая небольшие отклонения от прямого курса на стаю, в нашу сторону шёл опытный загонщик. Гуси, естественно, насторожились. Те, кто только что лежали, поднялись, все сбились в плотную группу. Но то, что их насторожило, было так далеко и, наверное, казалось им не очень опасным. Но оно приближалось! И тогда они сначала пошли, но уже через минуту взлетели. Взлетели спокойно, без панического крика и, очень медленно набирая высоту, потянули в сторону моря, к осушке. Но не ко мне! А значительно левее, так, что когда они поравняются с кромкой берега, у которой я сижу, до них будет не менее ста метров.
   Это был провал операции. Какая обида! Столько угробить времени и сил… Сразу заныли колени от неудобной позы на корточках. А ещё подумалось: стоило ли всё это затевать, ведь если бы мы просто подождали на бугре часок-полтора пока от берега отойдёт вода, то, прикрываясь береговым валом, я бы смог, пригнувшись, пройти осушкой и выбрать более удачное место. Провожая улетающих птиц взгядом, уже хотел встать, чтобы размять затёкшие коленки, когда произошло неожиданное.
   Поравнявшись с кромкой берега, стая разделилась. Бóльшая часть, снижаясь, пошла, как я и предполагал, на осушку, а десятка три повернули в мою сторону, вдоль берега. Лихорадочно заработала мысль: они выйдут мне не «в лоб», а чуть правей. Если просто по ним неожиданно выстрелить, они повернут в любую сторону. Но если сначала выскочить им навстречу, напугать и заставить свернуть влево, (а куда же ещё?), то есть вероятность, что они, шарахнувшись от меня, могут налететь и на Левонтия. Я зыркнул глазами в ту сторону, где он только что был и успел заметить его «падение» в кочки с невысокой травой. Значит, мы думаем с ним одинаково! Это придало мне силы и уверенности. Взяв ружьё наизготовку и с криком – Кыш, окоянные! – я выскочил из-за камня им навстречу.
   Гуси спокойно летели красивым развёрнутым строем, с хорошей, привычной для них дистанцией метра на полтора друг от друга. Это – не утки, которые могут летать беспорядочной толпой. Стреляя по гусям, я всегда вспоминаю где-то вычитанную фразу, что – «Сколько бы не налетало на тебя гусей, хоть десятков, хоть сотен, но стрелять приходится каждый раз в конкретного одного». И теперь снова стояла та же задача. А они уже поравнялись со мной на дистанции в двадцать пять метров…
   От моего крика передние заложили крутой вираж вверх и влево. Задняя шеренга чуть замешкалась, и я, выцеливая крайнего крупного гусака, вдруг увидел, что в повороте три птицы сходятся в одну мишень. И успел послать туда первый заряд. Заметил, что две битые кувырнулись и пошли вниз и, как это бывает иногда, от радости сделал промах из второго ствола. И пока я чуть огорчённо смотрел вслед улетающей галдящей стайке, раздались ещё два выстрела. Они-таки «накрыли» и загонщика, и Левонтий сделал чистый дуплет. Что-что, а стрелять по гусям он умеет хорошо.
   Дальше мы не пошли. Пора было возвращаться в лагерь, разогревать обед, отдохнуть от этой непростой охоты.
   Уже сидя за столом и наливая нам клюквенной настойки, этот старый опытный гусятник сказал:
   – Как я и предупреждал тебя, это были очень трудные – трудовые гуси, но мы, кажется, сделали всё правильно, а особенно ты. Хотя и чуть не вышла накладка. Но всё же часть из той компании правильно оценила наши действия и не разочаровала нас. Так давай, выпьем за то, чтобы гуси и впредь всегда нас понимали!

Наумиха

   Прекрасные утиные и гусиные угодья, конечно, не заканчивались Кунручьём. На восток от села за островом Лобским начинался не сильно врезанный в береговую кромку залив, в дальнем углу которого впадала небольшая болотистая речушка, именуемая по карте Чижрекой. Со стороны моря залив частично прикрывался округлым по форме лесистым Омостровом. Он был таким мелким, что в отлив его восточная часть почти полностью обсыхала. Оставалась лишь большая лужа посредине и русло, промытое в няше Чижрекой. При сгонных ветрах, дующих от берега, вода отходила так далеко, что с восточного мыса можно было пешком перейти на Омостров. И вся это акватория с её окружением звалась по местному – губа.
   На краю губы со стороны Лобского ставились убеги [6 - стационарная рыболовная снасть типа мерёжи.] и сети, – в Чижреке по весне ловили корюшку, заходящую так же, как и в реку Колежму, на нерест. Но главное назначение губы состояло в том, что она являлась ягодным полигоном села. Заросшая тростником кромка моря снабжала всех желающих клюквой, заболоченный лес – морошкой, а недалёкие от берега старые вырубки предлагали чернику и бруснику, хотя для неё находились места и поудобней, и побогаче.
   Я, естественно, слышал много разговоров и отзывов о губе. Ещё в первый год своей охоты в Лобском я улавливал иногда доносившиеся оттуда выстрелы. Особенно, когда на побережье прилетали гуси. Туда, в губу отвозили обычно немногочисленных в ту пору гостей-охотников, приезжающих в село к знакомым или родственникам. И когда у меня появилась лодка, после Кунручья я стал осваивать ещё и губу.
   Она находилась даже немного ближе. Перспективные места для охоты и рыбалки я отыскивать уже научился, с ягодами там было даже лучше, но похуже с грибами. А вот со стоянками дело обстояло совсем плохо. Берега и прибрежный лес оказались настолько заболоченными, что найти сухое место для палатки не предоставлялось возможным. Во всяком случае, по ближнему берегу до устья Чижреки. Но буквально в ста метрах от неё, на чуть приподнятом и абсолютно голом, без единого кустика береговому урезу торчала бельмом на глазу старая, наполовину обрубленная на дрова изба.
   Более нелепого зрелища даже трудно себе представить. Но потом я выяснил, что раньше было всё не так. Эту избу когда-то построил старший брат Степана Лёгкого, того самого, что нашёл для меня дом. Кроме этой избы здесь стоял ещё и обширный сарай, где строились лодки. А их строитель сбежал сюда по самой банальной причине: быть подальше от семейных хлопот и магазина с водкой. Но прожил этот отшельник там вроде бы недолго. После его смерти, и сарай, и чуть ли не половину избы изрубили на дрова.
   Впоследствии нам с Леонидом пару раз пришлось в плохую осеннюю погоду останавливаться в этой избе, но каждый раз, и я, и он чувствовали себя в ней неуютно.
   За Чижрекой тростник от жиденького леса «добегал» местами до самой воды. Но встречались и невысокие песчаные намывы, где куртинами рос густой и местами высокий ивняк с множеством сухостоя на дрова. В одном таком месте мы с женой облюбовали себе местечко для лагеря. Обнаружили случайно, собирая клюкву. Вряд ли бы оно нас привлекло, если бы не занесённый туда приливом плот размером в две-три наших палатки. Когда мы её ставили, оставалось ещё место для маленького столика, сооружённого мной из обломков досок, так что лагерь получился хотя и крохотный, но очень уютный и укрытый от всех глаз. Плотная стена тресты защищала от любых ветров, клюква почти в неограниченном количестве была буквально под ногами, а над головой летали утки и гуси. И всё бы хорошо, но охотиться на привычных вечерних зорях приходилось в сплошных тростниках, и упавшая туда утка даже утром не всегда находилась. Так что эти места мы с женой использовали в основном для сбора ягод.
   Есть мудрая русская пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло…» Так получилось и у меня.
   На третий год я лишился лодки. Она спокойно зимовала, вытащенная на берег ручья недалеко от моего дома, перевёрнутая и накрытая каким-то старым брезентом, что её и подвело. Недостаточно трезвый тракторист, не разглядев её под брезентом, протаранил ей борт гусеницей, да так, что ремонтировать было уже нечего.
   Приехав, как всегда, весной, я был поставлен перед фактом. Ругаться и спрашивать что-либо с тракториста не имело никакого смысла. Вот, тогда-то я и задумал построить себе надёжное судно, но чтобы оно ходило не только под мотором, но и под парусом. И к тому же – имело каюту, где можно ночевать, встав на якорь или на осушку. Но об этом – позже.
   В ту весну и лето я обходился знакомыми угодьями, пользуясь байдаркой, удивляя местных мореходов тем, что с женой уходил на ней даже в ближние острова, игнорируя иногда серьёзные ветра. Но пришла осень, а с ней и гуси. С местными охотниками, как и со многими односельчанами у меня сложились прекрасные отношения. И однажды, зная, что у меня нет серьёзной лодки, мне сделали предложение выбраться на несколько дней в ещё незнакомые мне места, за губу. Приглашали три брата, отправляющиеся туда пособирать ягод, порыбачить и поохотиться, если представится случай. Я с радостью согласился в надежде разведать новые гусиные места.
   Я уже знал, что место это называется Чижнаволок, и что там есть большая промысловая изба, стоящая на скалах. А за избой, вроде бы, сразу начинался лес, где можно собирать грибы. Из ягод их интересовала в основном брусника, что росла на старых вырубках неподалёку от избы, и один из братьев мне рассказывал, что там всегда в это время держаться на ягоднике тетерева и глухари. Меня всё это устраивало, кроме житья в избе, и на всякий случай я решил взять с собой всё своё походное снаряжение. А заодно договорился, что потянем на буксире и мою байдарку.
   В назначенный день, погрузив в неё всё что надо, я спустился по реке и причалил у нижних складов к их большому карбасу. Меня уже ждали. С их причала хорошо просматривалось устье реки и часть губы, где явственно гуляли волны с белыми барашками. Решили, что байдарку будем не буксировать, а, разгрузив, просто возьмём на борт. Уложенная вверх килём в носовой части семиметрового карбаса, она на треть торчала вперёд, нависая над водой и придавая лодке смешной, но боевой вид.
   Не успели пройти и трети расстояния, как нас накрыла почти чёрная низкая туча. Налетел шквал, ещё больше взбаламутив море, и нас окропило сильнейшим, но по счастью коротким дождём. У моих компаньонов, естественно, под рукой нашлись взятые с собой роконы, и они тут же их одели. У меня, конечно, тоже была непромокаемая куртка, но в рюкзаке, а рюкзак под байдаркой. И когда я полез туда, чтобы её достать, сразу стало ясно, что она мне не нужна, надо просто отсидеться под байдаркой.
   Что я и сделал под одобрительные возгласы братьев. Через десять минут барабанная дробь по днищу байдарки прекратилась, и когда я вылез из-под неё, уже из-за туч выглядывало солнце, стихал ветер, как это бывает после шквала, а во мне зародилось предчувствие, что эта поездка будет очень удачной.
   Оставив слева по борту Омостров, наш необычный по виду карбас приближался к мысу, за которым я ещё не бывал. Достав из-за пазухи бинокль, я с интересом рассматривал его необычный вид.
   Низкий, заболоченный и весь в тростнике берег губы к мысу несколько повышался, образуя на повороте к Чижнаволоку небольшой скальный пятачок. А перед самым поворотом, обрываясь к воде трёхметровой скалой, возвышался бугор с куртинкой невысоких берёз, нескольких корявых сосен и можжевеловых кустов. Почему-то мне сразу приглянулось это место. Возможно, мы прошли бы его, не обращая внимания, но неожиданно, как это чаще всего и бывает, произошло событие, подсказавшее мне, что надо делать…
   Небольшая стайка казары, видимо, до мыса шла низко над водой, и мы заметили её, только когда она с тревожными криками стала огибать его, набирая высоту почти у нас над лодкой. Двое братьев вмиг похватали ружья, как оказалось, заряженные и произвели недружный залп, результатом которого был один подранок, отставший от стаи и с трудом потянувший вдоль берега в сторону Чижреки. Тут-то ко мне и пришла идея. Ведь мыс, подумал я, идеальное стратегическое место для охоты. Его будут огибать и другие стаи. А этот бугор, что торчит почти на самом повороте, прекрасное место для лагеря, лишь бы только найти тут пресную воду. Но раз есть скалы, должны быть в них какие-то щели и углубления, а мы с Леонидом уже не раз пользовались такими «колодцами». Тем более, что дождей в последние дни хватало, и вода там будет свежая.
   Мою просьбу высадить меня здесь братья выслушали с лёгким недоумением. Но я объяснил, что взял с собой всё походное снаряжение, которое обеспечит мне нормальное житьё. А если что, то до их избы, как я понял, от меня будет всего пара километров, и я смогу в случае необходимости в любое время перейти к ним. На всякий случай оговорили день и время возвращения, спустили на воду мою байду, и, погрузив свои вещи, я в прекрасном настроении погрёб осваивать новое место. На прощание мне поведали, что оно имеет даже своё название – Наумиха.
   Так я открыл для себя второе «эльдорадо». Теперь, по прошествии почти трёх десятков лет, мне даже трудно сказать – какое из них было для меня важнее и милее. Пожалуй, всё же на Наумихе происходило больше ярких и запоминающихся событий. Там ловилась в сети самая крупная камбала, и больше всего попадалось кумжи. Там довелось сделать самые красивые дуплеты по казаре. Там к моей палатке прилетали и садились прямо над головой рябчики и тетерева. Туда я приезжал и подолгу жил вместе с женой и возил туда гостей. Там к нашей палатке, где мы ночевали с Левонтием, приходил ночью и доедал наш суп молодой медведь. А утиные и гусиные охоты в принципе так похожи друг на друга, что редко выделяются какими-то особыми деталями.

Второй номер в байдарке

   Вспоминая свои дальние охотничьи вылазки по побережью, нельзя не упомянуть мою верную спутницу, ещё много лет назад зарекомендовавшую себя, как надёжного второго номера, рулевого в байдарке, заядлую и умелую рыбачку, помощницу на охоте – мою верную Наталию.
   С самых первых лет нашего пребывания в Поморье мы не переставали удивлять местных, особенно женщин, то своими выходами на байдарке в море не в самую благоприятную погоду, то её самостоятельными рыбалками с постановкой сетей, а то и «прогулками» с собакой в лес – на охоту или за грибами – с ружьями за плечами у каждого.
   Пожалуй, в первые три-пять лет – это было не исключением, а почти нормой. Особенно весной, если устанавливалась уже устойчивая тёплая погода и ещё не так осаждали нас предогородные хлопоты. А потом – осенью, в конце сентября, когда они заканчивались. Имея прекрасное лагерное снаряжение и экипировку, мы могли себе позволить не очень бояться капризов погоды.
   Захватив всё необходимое, мы смело выезжали на мои уже обжитые береговые стоянки, но не боялись осваивать и новые места. Особенно это удавалось, когда к нам присоединялись друзья, приехавшие в гости, и особенно частым их них бывал, конечно, Леонид.
   С появлением в моём хозяйстве большой лодки, процесс выезда в такие поездки и само их содержание значительно облегчалось и улучшалось. Выбрав уютное местечко, мы устанавливали мою большую каркасную палатку, в которой монтировалась ещё и печка – моё туристское наследство. Ещё одна пара ловких женских рук значительно облегчала налаживание быта. Оружие она в них обычно не брала, но с постановкой сетей, готовкой еды и прочими хозяйственными делами управлялась прекрасно.
   Много было их – в принципе очень похожих друг на друга поездок, и из них вспоминаются теперь только самые яркие эпизоды, и хорошо, что освежить память помогают сделанные тогда снимки.
   В те – наши первые вёсны – гуси гуменники ещё не шарахались от поморских берегов. В тот раз, о котором я хочу вспомнить, нас было трое: мы с Наталией и Левонтий. В уютной бухточке Кимручья поставили лагерь, загнав в неё мою лодку и привезённую на буксире байдарку. Конец первой декады мая одарил нас чудесной погодой, первая же вечорка – парой красавцев-селезней, снабдив мясом на походный супец.
   К ночи потеплело, и активнее заурчали по лужам лягушки. У Леонида за многие годы наблюдений накопилось изрядное количество примет, одна из которых говорила, что массовый «ход» гуменника начинается тогда, когда в полный голос заурчат влюблённые лягушки. И гуменник в ночи «пошёл»! Это мы поняли, слыша сквозь тонкие стенки палатки их призывные крики, не дающие нам уснуть. Гусиные ночи… Я слушал их на Свири, на Ладоге, а теперь слушаю их здесь – на беломорском берегу. Но сон сморил, и утреннюю зорьку мы проспали.
   Разгоравшийся новый день встретил нас всей симфонией весенних песен и звуков: кричали невдалеке в азарте чайки, видимо, «пасли» косяк подошедшей к берегу сельди; протяжно свистел кроншнеп и ему вторили резкими криками кулики-сороки, с треском лопнула зависшая на валуне после ушедшей воды большая льдина. Над береговой лягой рассыпал свою трель прилетевший на родину жаворонок и, как главный аккорд, из-за мыса доносилось гоготание гусей.
   Но мы всё-таки позволили себе сделать завтрак. Этим спокойным отношением к окружающей нас обстановке мы как бы подчёркивали всю ту надёжность своего положения здесь, как хозяев, пусть не полновластных, но разрешающих себе не торопиться взять что-то у природы, а сначала насладиться ею.
   Как хорошо знал Левонтий трассы пролёта птиц вдоль побережья! Мы встали на место, прикрываясь невысокими, но густыми ёлочками на краю прогалка, так чётко, что первая же стая, летящая на небольшой высоте и спрямляющая свой путь над мыском, вдающимся в море, «накрыла» нас, проходя на верном выстреле. Пара чётко сбитых гусаков упала тут же на луговину, а третий – подранок, еле загребая надломанным крылом, дотянул до нашей, уменьшившейся в отлив гавани и приводнился там. Но это не могло укрыться от зорких глаз наблюдавшей за происходящим из лагеря Наталии. Она приняла решение даже раньше, чем я начал ей кричать. Схватив весло, она бросилась спускать на воду наше вспомогательное судно – байдарку.
   – Отрезай его от выхода в море! – крикнул я, устремляясь туда же. Гусь, похоже, прекрасно сообразил в какой стороне его спасение и рванулся к выходу из заливчика, но ему мешало развить скорость болтающееся крыло. В тот раз Наталия развила на байдарке такую скорость, как будто шла на мировой рекорд. И она отсекла гусю путь к свободе. А дальше началось не совсем приятное с точки зрения охотничьей этики «сражение» с подранком при помощи весла… А что ей ещё оставалось делать? Но зато с каким это было азартом и даже с опасностью перевернуть от резких движений байдарку.
   Осенью для таких вылазок мы предпочитали Наумиху. Наталии там очень нравилось. Мы ставили лагерь на верхушке скального мыска, прикрываясь от ветра с моря густыми можжевеловыми кустами. Рядом в трещинах скал находилось сколько угодно хорошей дождевой воды, весь мыс завален сухими плавниковыми дровами, для того, чтобы поставить сетки, достаточно было отойти на пару сотен метров. Рядом находились прекрасные угодья для утиной вечёрки, а гуси могли пролетать прямо над нашими головами. Днём, в свободное от хозяйственных хлопот время, мы могли в ближайшем леске собирать последние осенние грибы, и чуть дальше – в тростнике нас встречала созревшая клюква. Сюда я любил привозить гостей, к которым однажды присоединилась искавшая интересных мест туристская семья с друзьями, попавшая в Колежму и направленная односельчанами к нам во двор. Мы подружились и потом они неоднократно приезжали к нам снова, проводя на байдарках походы по островам.
   А годы летели неудержимо, и всё реже Наталия садилась в байдарку за моей спиной. Здоровья с возрастом, как известно, не прибавляется, а скорее – наоборот. Больше становилось работы по дому, в саду и в огороде. Да и пропал, видимо, задор тех – первых – самых романтических лет… Теперь даже за грибами я чаще выезжал один, оставляя на неё хлопоты по их переработке. И только когда приезжали гости, она не отказывала себе в удовольствие составить нам компанию.

   Теперь, рассматривая старые снимки, где она снята с грибами, гусями и прочей дичью у наших лагерных палаток и костров, я с лёгкой грустью и гордостью осознаю то, что, может быть, тогда не в полной мере понимал… Это то, что судьба умудрилась подарить мне очень надёжного друга, компаньона для охоты и лучшего Рулевого – второго номера в моей байдарке.

Байдарка на санях

   Видимо, поэтому с приближением любого охотничьего сезона я с надеждой и нетерпением ждал кого-нибудь в гости – вторым номером в байдарку. Хотя была уже и надёжная лодка и не один мотор. Но байдарка, особенно весной, пока в море ещё носило лёд, оставалась самым удобным и надёжным плавсредством.
   В тот год весна запаздывала. Леонид, с которым была предварительная договорённость, приехал в обычный срок, и погода, сменив гнев на милость, ласковым солнцем и тёплым южным ветерком заманивала на побережье, начинающее оттаивать.
   Только море не торопилось открывать гладь воды. Да и река, понимая тщетность своих попыток расчистить хотя бы устье, погнало воду поверх льда, создавая иллюзию разлива.
   Для нас с Леонидом такая обстановка была хуже некуда. Уйти пешком? А что потом делать, когда вскроется лёд и кругом будет одна вода. Ни подранка с воды не достать, ни на остров не перебраться.
   И тут я вспомнил про сани. Были у меня такие – сделанные из прыжковых спортивных лыж самого большого размера. Когда-то я их, списанных, выпросил у друзей в спортшколе и сделал очень крепкие сани, на которых вывозил в первые годы дрова из леса. А однажды осенью вывез на них и байдарку с верховьев хабаришного ручья, куда затащил её ещё по осенней большой воде для промысла ондатры на разливах. И мы решили, что и теперь они смогут нас выручить.
   Пока на море лёд, мы пойдём по нему с санями, на которые погрузим и рюкзаки, и байду. Уйдём сначала в острова, встретим там первых пролётных, а когда вскроется море, с саней пересядем в байдарку. В восторге от своей идеи стали собираться.
   Ясным солнечным утром у последнего склада в устье реки мы загрузили сани и тронулись. Ну, что ж – вперёд наш вездеход! Делаю первые снимки. Я опять задумал снять фильм, тем более, что сюжет обещает быть необычным.
   Идти поначалу легко, солнцем согнало со льда почти весь снег, местами лужи глубиной по щиколотку, и там, где вода, сани скользят своей тефлоновой поверхностью почти без сопротивления. Левонтий ликует, это даже лучше, чем сани-ледянки, с которыми мы когда-то шли вот так же по льду от Сумпосада. Часто меняемся, чтобы не уставать, и когда в упряжке Леонид я иду стороной, отыскивая ракурсы для интересных кадров. Особенно необычно смотрятся моменты, когда сани пересекают очередную широкую лужу. И у меня в голове слова уже начинают собираться в рифмованные строчки, из которых рождается песня к фильму:

     К беломорским весенним контрастам
     Нам давно уже не привыкать
     И чтоб силы не тратить напрасно.
     Любим мы кое-что применять…

     Мы идём. То прохладно, то жарко,
     Только что-то не можем понять, —
     То ли сани плывут на байдарке,
     То ль байдарка плывёт на санях…

   К вечеру, обогнув с мористой стороны Берёзовец и Маникостров, добираемся до бухты, носящей имя – Лебяжье, где имеется большая рыбацкая изба.
   Всё-таки мы изрядно устали. Местами встречались участки льда с каким-то грязевым налётом, где наш вездеход проходил с трудом. А ещё попадались нерастаявшие снежные заструги, что тоже не было подарком.
   Хорошо, что за печкой оказалось достаточное количество сухих дров, оставшихся с осени. Натопить основательно простывшую за зиму избу, конечно, за один вечер не удалось, но всё же спали почти в комфортных условиях.
   А утром было первое мая. Уже который раз встречаем мы с Левонтием этот любимый нами праздник в Беломорских островах. И обычно мы отмечали его первыми охотничьими успехами. Но в этот раз, кажется, природа не торопится нам помочь. Здесь – в островах – весна делает только первые робкие шаги, не слышно даже певчих птиц, весну провозглашает только яркое, уже ощутимо греющее солнце и очень нежный, пряно пахнущий морем тёплый ветерок.
   Решаем пожить тут денёк, осмотреться, посмотреть, что будет вечером на протоке, образовавшейся между островов. С подветренной стороны от нагретых солнцем тёмных брёвен стены исходит такое тепло, что Леонид, сняв с себя всё до пояса, пытается загорать, но выдерживает не более получаса, солнце такое активное, что можно получить солнечный ожог.
   А снег тает прямо на глазах, не образуя влаги, но с явлением сухой возгонки мы уже знакомы.
   Всё-таки и этот первомайский праздник мы отметили трофеем. Вечером возле протоки, промытой морским приливным течением, мой напарник красивым выстрелом добывает из вылетевшей из-за мыса пары – селезня шилохвости, и вечером с хорошим настроением мы устраиваем праздничный ужин. Нашлась в избе и керосиновая лампа. И хотя она заправлена соляркой и даёт тусклый жёлтый свет, мы добавляем к ней одну из взятых с собой свечей, и такого освещения вполне достаточно. У Левонтия с собой очень маленький и лёгкий транзисторный приёмничек, он любит быть в курсе последних известий, а после них мы наслаждаемся хорошей эстрадной музыкой.
   У нас прекрасный стол. Поскольку рюкзаки ехали не на плечах, мы взяли с собой хороший набор продуктов и небольшую фляжечку. Ведь охота должна приносить праздничные ощущения, где бы она не проходила. А мы у себя – в своих любимых охотничьих угодьях…
   Утро свежее и ясное. Видимо, ночью был лёгкий морозец, и остатки снега вокруг избы превратились в корку, по прочности напоминающую асфальт.
   После завтрака Леониду приходит в голову идея: перебраться на следующий остров – Хребтовый, заложить там базовый лагерь и, поднявшись на вершину (есть там такая, отчего и название острова), осмотреть сверху всю морскую обстановку. Поскольку альтернативы у меня нет, снова грузим сани, добавляя небольшое количество дров на первый костёр. Замечаю, что он засовывает под байдарку небольшой еловый шест метра полтора длиной.
   «Лёня – говорю – Зачем тебе этот посох?»
   «Да так, есть одна задумка» – с неохотой отвечает он, явно не собираясь продолжать разговор. А я и не настаиваю, знаю, что он потом всё равно не удержится и расскажет.
   Сегодня поверхность льда напоминает наждак, который при скольжении саней вызывает не то скрип, не то свист, и я боюсь, что от пластмассовой подошвы лыж к вечеру ничего не останется. Но идти надо.
   Меняемся в упряжи чаще. Сегодня так жарит солнце, что мы уже освободились от свитеров, но снимать куртки опасно, иногда налетают порывы холодного ветра, всё-таки лёд вокруг, и ничего не стоит простудиться. И хорошо, что у обоих солнцезащитные очки, – солнце, отражаясь ото льда, сильно бьёт по глазам, но нам это не в диковинку, Леонид опытный полярник, и я всё это испытал на себе во время весенних лыжных походов по Хибинам.
   Замечаю впереди тёмную полосу на льду, простирающуюся в обе стороны перпендикулярно нашему движению. Это оказывается трещиной, шириной всего 15–20 сантиметров, но старой и уже замёрзшей свежим голубовато-зелёным льдом, резко отличающимся по цвету от старого грязно-белого. Перешагиваю её без всякого интереса, но вдруг Левонтий, шедший в это время с санями, останавливается, бросает вожжи и обращается ко мне с неожиданным вопросом:
   «А как бы ты отнёсся к свежей жареной рыбке?»
   «Положительно – мечтательно отвечаю я, – Но только кто нам её подарит?»
   «А нам и не нужны подарки, я собираюсь её поймать сам, если ты не возражаешь, конечно…» И с этими словами он начинает отвязывать один край байдарки, чтобы добраться до своего рюкзака. Я молча и в недоумении наблюдаю эту сцену.
   На свет появляется тот самый шестик, о котором он умолчал при отходе, а из рюкзака он извлекает обычную зимнюю удочку и предмет очень напоминающий большое столярное долото, где вместо штыря приварено широкое кольцо. Так это же – компактная пешня – соображаю я, а шестик – рукоятка для неё. Так вот, из-за чего он перед выходом из дома проторчал полчаса на чердаке…
   Там у него есть личный сундучок со всякими мелочами снаряжения, где чего только нет: и старые перемёты с ржавыми крючками, и поплавки для сетей, разные баночки и коробочки для продуктов. Значит, он всё предусмотрел заранее!
   «А на что ты собираешься ловить?» – недоумеваю я.
   «На утиные потроха – невозмутимо отвечает он – Я их подержал на тёплой печке, чтобы они усилили аромат, и теперь это отличная наживка!»
   Лёд трещины, как и ожидал Леонид, оказался значительно тоньше. И вскоре, соорудив из поленьев что-то вроде табуретки и удобно устроившись на ней, он начинает выдёргивать из подо льда симпатичных наважин, но, к нашему сожалению, размером чуть больше ладони.
   «А что же ты, злодей, взял только одну удочку?» – попытался я рассердиться на него.
   «А кто бы тогда их стал чистить? – ловко парировал он – Не таскать же лишним грузом их головы и потроха!»
   Буркнув что-то невразумительное, я полез за ножом.
   И тут, как по волшебству, появились две чайки – какие-то грязные и небольшого размера. Они явно увидели бьющуюся на льду навагу и стали кричать жалобными и явно голодными голосами. Левонтий, не выдержав их стенаний, швырнул им в сторону по самой мелкой рыбине, которые были тут же схвачены.
   – Они потом тут всё подберут – обратился он ко мне, – Видишь, как всё хорошо оборачивается, в природе ничего не должно пропадать даром».

   А потом был ещё сильно занесённый снегом остров Хребтовый. Найдя в густом ельнике под горой уютное и почти без снега местечко, мы быстро и привычно соорудили добротный лагерь. И была на обед, хотя и мелкая, но очень вкусная жареная рыбка. Теперь по плану предстоял нелёгкий подъём на вершину острова, где маячил белой выветренной треногой геодезический пункт.
   С вершины открылся не весёлый вид. Сколько смогли охватить линзы бинокля – везде простирались ещё нетронутые весной ледяные поля, и только материковый берег выделялся на фоне этой белизны рыжей полосой оттаявших кое-где ляг и полёгших прошлогодних тростников. Эх, зря мы залезли в острова, в эту запоздалую весну здесь ещё всё мертво. Надо уходить на берег, – только там, где уже текут первые ручьи и оттаяли первые полянки, можно дождаться первых пролётных стай.
   Конечно, жалко потерянных трёх дней. Ведь отсюда видно большую полынью в проливе Железные ворота, а это значит, что есть там и утки и наверняка кулики-сороки, которые прилетают очень рано… Да и гуси не будут дожидаться тепла, их поджимают сроки, а им до Таймыра ещё махать и махать крыльями…

   Мы снова на льду. Но сегодня нас уже не балует солнце. Его плотно закрыли мрачные облака, и, похоже, ждут нас испытания. Усиливается ветер, в небе замелькали первые крупные снежинки, а облака начинают окрашиваться в жуткий красно-коричневый цвет. Леонид знаком с такими явлениями и «обещает» нам хороший снежный заряд. Надо уходить со льда, но как назло ближе к берегу начинается полоса торосов. Сани тащим уже вдвоём, выбиваясь из сил. И только одна мысль: – скорее в лес, под защиту деревьев, а там уже будет всё привычно и понятно. Скорее к костру, к горячей похлёбке, к крепкому чаю, а природа – пусть беснуется, мы привыкли быть с нею на ты.
   Заряд пришёл мощный и надолго. Всю ночь у нас над головой скрипели, гудели и шуршали хвоей на ветру могучие береговые ели, под которыми мы устроили лагерь. А под утро к шуму ветра стал добавляться треск ломающегося льда, вероятно ветром с открытой всегда средней части моря погнало сильную волну, и лёд, уже ослабленный весной, – не выдержал.
   Почти сутки дула моряна, достаточно редкая в это время года. На вторую ночь ветер стих. Заметно потеплело, и сразу в ночном небе зашумели, загалдели птичьи стаи. Отсидевшие непогоду где-нибудь в карельских болотах, птицы спешили наверстать потерянное время и спешили к гнездовьям. И мы с грустью понимали, что обычной – спокойной весенней охоты нынче не будет…
   Побережье представляло собой безрадостную картину. Почти всюду нагромождения битого льда, а там, где и оставался ещё примёрзший ко дну донник – на него нанесло всякой грязи, ила, старых водорослей. А пролив против нас забит плавающим льдом, и нет путей ни для саней, ни для байдарки… И всего два дня осталось Леониду до возвращения на работу, ведь он не свободная птица, как я.
   Затаскиваем сани и байдарку на приметный мысок, потом, когда будет свободное время, я приеду на большой лодке и всё заберу. А сейчас – полегчавшие рюкзаки на плечи и домой – пешком, самым надёжным способом передвижения.
   Не добыли мы в эту весну гусей, но нет огорчения и обиды ни на природу, ни на погоду, потому что знаем, что охота, как и сама жизнь, состоит не только из удач. А в памяти всё равно останутся эти чудесные дни, ледовый поход с байдаркой на санях, не совсем обычная рыбалка.
   Мы идём в Колежму, как когда-то – десяток лет тому назад шли с ледянками. Только теперь мне знаком тут каждый мысок, каждый впадающий в море ручей, каждая береговая ляга.
   Завтра я провожу Леонида, но весна ещё не кончится, и я успею ещё посидеть с чучелами, поманить селезней на разливах нашей реки, сходить на тока, потому что счастливая охота здесь возможна не только на море.

//-- В поисках рая --//

На Псковском озере…

На Водлозере…

//-- Первый скрадок --//

Мой беломорский покровитель Степан Лёгкий

//-- Дом у моря --//

Село Колежма

Купленный дом до ремонта – вид сзади…

После ремонта. Левая часть – чужая, пустующая

//-- Краснокнижная --//

Белощёкая казарка – главный объект охоты

//-- Эльдорадо по имени Кунручей --//

Устье Кунручья.

Левонтий тренируется в стрельбе по чиркам.

//-- Не супом утиным единым --//

Хорошая рыбалка вносит разнообразие в наш рацион

//-- Главное – присад --//

Присад в полукилометре за моей спиной, с палатки снята маскировка.

//-- Из скрадка и нагоном --//

Левонтий в засаде. Иногда для облегчения снаряжения он брал на охоту только лёгкую одностволку с поличоком.

//-- Наумиха --//

Капитальный лагерь в берёзовом колке на Наумихе.

//-- Второй номер в байдарке --//

Наталия – мой верный помощник и рулевой

//-- Байдарка на санях --//

«То ли сани плывут на байдарке, то ль байдарка плывёт на санях…»

Часть третья
Не только у моря

//-- Весна на Севере --//

     Чудесная пора – конец апреля…
     Ещё лежат снега и тают льды,
     Но, наконец-то кончились метели,
     Ручьи и реки полные воды.

     И вновь в душе зашевелилось что-то, —
     И день не в день, и ночи не для сна.
     Опять зовёт весенняя охота
     В любимые места, где даль ясна.

     Где гул стоит в току тетеревином,
     А на присаде колготня гусей.
     Где кроншнеп круг рисует в небе синем,
     А на скале глухарь во всей красе.

     Куропачи хохочут, словно леший,
     Весь день трубят в болотах журавли.
     И нет милее мне, хоть я не здешний,
     Вот, этой щедрой северной земли.

Птица моей юности

   Как не прекрасна была на Беломорье охота на водоплавающих, меня всё равно иногда тянуло в лес, особенно весной. Поскольку одним из первых трофеев моих юношеских весенних охот был вальдшнеп, я всегда стремился к этой поэтической охоте. С первой же весны пытался отыскать в окрестностях Колежмы вальдшнепиную тягу, но мне долго не везло. Места казались самыми подходящими на вид. Сколько вечеров потратил я, простаивая зря в мелколесье, слыша голос токующего бекаса, утиное кряканье и гусиный гогот с ближайших болот и полевых луж, крики провожающих последние лучи солнца журавлей и картавое причитание куропачей, но не улавливая среди них такого знакомого и желанного хорканья вальдшнепа. Я знал, что Поморский берег Белого моря является северной границей ареала – области распространения этой птицы. Леонид рассказывал мне, что встречал вальдшнепа недалеко от побережья, но только под Нюхчей. Что касается местных охотников, то на мой вопрос об этой птице никто не мог дать вразумительного ответа.
   Первого вальдшнепа я увидел осенью. Вспугнул его из-под самых ног в кустах на берегу нашей реки, всего в километре от деревни. Значит, они всё-таки тут есть! А следующей весной мы с приятелем, приехавшим ко мне в гости, решили, как следует, осмотреть нашу реку и организовали сплав на байдарке от железнодорожной станции Колежма. И уже на первой стоянке вечером я услышал такие привычные для меня звуки. Вальдшнепы тянули вдоль реки, но их было немного. Двух я увидел издали, но стрелять не пришлось. Позже я нашёл неплохую трассу их тяги на реке невдалеке от устья и в дальнейшем заглядывал туда. Тем более, что на старице реки, затопляемой по вёснам, можно было сидеть в ожидании вальдшнепа, ещё и выставив на воду утиное чучело, чтобы иметь возможность подманить к нему пролетающих вдоль реки селезней.
   Помню один такой выезд на реку. Весна уже вошла в свою заключительную стадию. Спадала вода, обнажая стерню покосов, сужая старицы и уходя от моих утиных шалашей. В тот раз, приехав на маленькой мотолодке Неман, я взял с собой ещё и небольшую сетку с задумкой перекрыть ей протоку, по которой из старицы сбегала большая весенняя вода, и, прежде всего, поставил её.
   Вода сильно спала, оставив кроме старого узкого русла совсем небольшой плёсик, простреливаемый от берега до берега. Но меня это как раз и устраивало. Найдя подходящую корягу для сидения, я устроился с комфортом в дальнем от реки углу плёса, а утиное чучело выставил на виду в том месте, где плёс узким горлом соединялся с рекой, и где уже стояла сетка. Теперь можно было ожидать и вальдшнепа. Прямо передо мной простиралась довольно большая поляна, упирающаяся в низкоствольный лиственный лесок, отделяющий прибрежный высокий березняк и ельник от заболоченного сосняка. Такими «коридорами» и любят тянуть лесные кулики.
   Темнеет на севере медленно и долго, не то, что в среднерусской полосе, – только встал на тягу, а она уже кончилась, – стало темно. Здесь заря длинная и светлая, удобная для охоты на водоплавающих. Но вальдшнеп своё время знает чётко: сделал свои два-три круга по давно выбранному маршруту и всё… Хотя ещё и светло, и можно уверенно стрелять, но он больше летать не хочет.
   Первого я пропустил без выстрела. Он сперва летел хорошо – по прогалку прямо на меня. Но, не долетев метров семьдесят, стал уклоняться вправо, и хотя оставался на дистанции выстрела, его прикрыли от меня густые ветви берёзы, недалеко от которой я сидел и на которую не обратил внимания, устраивая засидку с видимостью на плёс. Сразу вспомнилась русская поговорка: «за двумя зайцами погонишься…» Но нет худа без добра. Сделай я этот выстрел, ещё неизвестно чем бы закончившийся, не получил бы другого удовольствия.
   Вальдшнеп ещё хоркал где-то у меня за спиной, а на плёс с тихим кряканьем и тилиньканьем садилась пара чирков свистунков. После посадки птицы на несколько секунд замерли на воде, как это часто делают утки, и вдруг стали расплываться в разные стороны, что меня чрезвычайно удивило. Нарядный селезнёк, как будто стесняясь, заплыл за кусты и спрятался. Я серенькая уточка медленно стала приближаться к чучелу. Она тихонечко крякала, словно приглашая к диалогу. Подплыв вплотную, она даже потрогала чучело клювом. Зачарованно смотрел я на эту сцену, радуясь, что не выстрелил по вальдшнепу и не спугнул на подлёте эту парочку. Потом, дома, записывая в дневник свои наблюдения, я написал такой стишок:

     Уточка-чирушечка к чучелу подплыла
     И спросила чучело: – Ты чего застыла?
     Отчего не кормишься, вон – еды тут сколько!
     Ты такая важная, что крупней настолько…
     Но молчало чучело в тупости резиновой.
     Удивилась уточка, даже клюв разинула,
     Уплыла за кустики, где её ждал селезень.
     Он не зря там прятался, – умный был, не серенький…

   Стрелять по ним у меня и мысли не было. И как будто в награду, появился вальдшнеп. Но упустить его от верного выстрела при всём своём нынешнем благодушии я себе позволить не смог. От выстрела чирки в испуге шарахнулись к реке.
   А заря делала уже следующий подарок, – я издалека услышал шепелявый зов ищущего любви крякового селезня. Подобрав вальдшнепа и быстро юркнув в засидку, я схватился за манок. На первый же мой призыв селезень, летящий высоко над рекой, заложил крутой вираж и пошёл по кругу, отзываясь на мои «приглашения». На втором кругу он явно увидел чучело, но снижаться не спешил. Возможно, был когда-то неудачно стреляный. Минут пять продолжался наш диалог на расстоянии. Он продолжал летать кругами, но уже сужал их, приближаясь к земле. И в этот момент я увидел третьего вальдшнепа, о которых уже и не думал. И он шёл опять на верный выстрел. Возник вопрос – кого стрелять: вальдшнеп почти наверняка, а селезень пока недосягаем. А это, как в присказке о синице в руке и журавле в небе.
   И всё-таки я выбрал «журавля». Ведь одна «синица» уже лежала, сливаясь пестрым оперением с прошлогодней листвой, у меня в ногах. Я чуть привстал в скрадке, и мне показалось, что вальдшнеп, пролетевший в пятнадцати метрах надо мной, удивлённо посмотрел в мою сторону. Но снижался и селезень, уставший от бесполезной попытки пригласить к себе в полёт чучело. После выстрела он упал на поляну, избавив меня от хлопот по его поиску.
   Последним подарком этой счастливой зари была попавшая в сеть небольшая щучка на полкило весом.
   А значительно позже, уже в конце «Эры» я добыл самого «северного» своего долгоносика, сидя в скрадке на разливе ручья впадающего в море всего в сотне метров от меня. Он тянул, как и положено ему весной, с характерным хорканьем над жиденьким и низкорослым леском, протянувшимся между болотом и берегом моря. Но всего за четверть века охоты на Беломорье их было так мало, что я до сих пор помню почти каждого.
   Не складывалась охота и на белую куропатку, которой в первые годы моего пребывания в Поморье было достаточно. Ведь на неё какой-то определённой охоты, кроме как с подружейной легавой собакой, и не существует. По вёснам я всегда слышал крики токующих куропачей, и сидя в шалаше на тетеревиных токах, и карауля на побережье уток или гусей. Мои охотничьи собаки, а это были лайки, частенько по осени поднимали мне на окрайках болот куропачьи выводки, но под выстрел эти птицы попадали очень редко. А потом без всякой видимой причины стали такой редкостью, что даже весной их не так легко было услышать.

Тенистых ельников любители

   Совсем иное дело рябчики. Наличие в округе лесных ручьёв и тенистых ельников, обилие любых ягод и насекомых по прогалкам, малый интерес, который представляет рябчик для добытчика мяса, – всё это способствовало тому, что этот вид куриных в беломорской природе был представлен широко, и его численность за все те годы, что я прожил там, по моему, мало менялась.
   Помню, кажется, у писателя Арсеньева я прочитал про дальневосточного рябчика, которого зовут дикушей. Так вот, по преданиям древних удэгейцев – Бог создал эту птицу специально для охотников попавших в беду, заболевших и уже находящихся не в состоянии добыть себе другую дичь для пропитания. Дело в том, что дикуша очень доверчивая птица, подпускающая к себе человека вплотную, и её можно поймать тонкой верёвочной петлёй, прикреплённой к недлинной палке, надев эту петлю ей на шею и резко дёрнув к себе. Наш европейский рябчик не так доверчив, как дикуша, но добыть его опытному охотнику всё же не представляет сложности, если знать его повадки. Поэтому к рябкам мы относились так же, как дальневосточные охотники, стреляя их только тогда, когда не было другой, более интересной дичи с точки зрения эмоциональности охоты на неё. Или не из чего было сварить суп. Помню, с выслеживания рябчиков я начинал обучать охотничьим премудростям моего ученика Серёжку Бойцова. Они водились практически вдоль всего морского побережья, где для них были благоприятные условия: тенистые укромные ручьи, вытекающие из болот и впадающие в море, густые ельники с развитым подлеском и частыми муравейниками; берёзовые светлые колки и укрытые между них солнечные полянки, и везде изобилие любых ягод. Выезжая осенью на побережье, я не забывал включить в состав охотничьего снаряжения и рябчиковый манок, хотя пользовался им не всегда, если не было нужды добыть быстро что-нибудь на суп.
   Сколько раз бывало, что, прибыв на одну из своих многочисленных обжитых стоянок, первым делом на подходе к ним вспугиваешь рябчика, а то и не разбившийся ещё выводок. Как будто они тебя специально там поджидали. Или просыпаешься утром в палатке, нагретой ещё щедрым солнцем начала сентября и первое, что слышишь – мелодичный свист молодого петушка, пробующего голос, доносящийся с ёлки у тебя над головой, к которой привязана оттяжка палатки. И бывало, что, не удержавшись от соблазна, выберешься из спального мешка и, высунув из дверцы палатки только стволы, начнёшь удачным выстрелом, новый охотничий счастливый день.
   Специально за этой дичью я никогда не ходил, и знал только одного из деревенских местных охотников, который очень любил охоту на рябчиков с манком. Собирая в сентябре грибы, я иногда встречался с ним в лесу или на дороге, возвращаясь домой на машине. Это был вернувшийся в родные края после армии и ещё долгого вслед за ней скитания где-то по югам, сын деревенского строителя лодок Лёша Фролов. У него имелись отличные самодельные манки, которыми он виртуозно пользовался. Не знаю, что в его охотничьих интересах было на первом месте, но, общаясь с ним иногда, я выяснил, что он хороший знаток глухариных токов, успешно стреляет уток и гусей, но что меня особенно поразило – он единственный из местных занимался медведями и, причём, тоже успешно.
   Мне рябчики попадались в основном попутно, когда я ходил в лес с собакой, охотясь по боровой или за пушниной. В немалом количестве держались они вдоль нашей главной реки Колежмы, которую я посещал регулярно с весны до глубокой осени.
   Почти никто из деревни не поднимался по ней так высоко, как я. Всех останавливали первые же порожки, через которые местным тяжёлым лодкам не было хода. А мне ничего не стоило перетащить через них свою лёгкую байдарку. Зато там меня встречал почти непуганый край, с прекрасной в первые годы рыбалкой, необобранной ягодой и грибами, выводками чирков и гоголей и, конечно, рябчиками. Я вспугивал их с песчаных отмелей, где они склёвывали по утрам мелкие камешки для пищеварения. Они редко отлетали далеко, усаживаясь тут же на береговых кустах и безбоязненно пропуская мимо себя мою тихо плывущую байдарку. И я их трогал очень редко.
   Однажды весной мы с Серёжей сплавлялись по реке от железной дороги, по которой привезли своё разобранное судно на станцию Колежма, находящуюся почти на пересечении железнодорожного пути с рекой. Цель, которую мы ставили перед собой, – разведка новых охотничьих угодий, примыкающих к реке далеко от нашего села, куда мне на байдарке снизу добраться хотя и тяжело, но всё-таки возможно.
   За первый ходовой неспешный день мы убедились, что река в том районе вполне проходима для нашего судна как вниз, так и вверх. На нас случайно налетел табунок гуменников, и я умудрился чисто выбить одного. Встав на ночёвку, слышали и даже видели несколько тянущих вдоль реки вальдшнепов, а к чучелам, сидя в разных скрадках, наманили по кряковому селезню. Так что утром отправились дальше в хорошем настроении. Вскоре изменилась растительность по берегам, и вместо березняков с ольхой, рябиной и черёмухой, которая уже начала зацветать, разнося над водой чудесный аромат, пошли тёмные и мрачные даже весной, подступающие к самой воде ельники.
   Утренний бодрящий ветерок совсем стих, и в наступившей полной тишине, которую не нарушали даже успокоившиеся на длинных глубоких плёсах после перекатов речные струи. Очарованные этой тишиной и ароматом черёмухи, мы медленно плыли, чуть шевеля вёслами, чтобы не было всплесков. И тогда до нашего слуха стали доноситься самые разнообразные лесные звуки и шорохи. Увидев нас, на склонившейся над водой огромной ели цокнула белка и зашуршала по коре коготками, поднимаясь к вершине. Басовито прогудел над водой майский жук. О! – а это уже интересней, – как раскат дальнего грома, послышался звук перепорхнувшего в чаще рябчика. Ещё такой же звук, ещё… И тишину прорезал тонкий мелодичный свист. Спокойно сидящий на первом номере Серёга даже вздрогнул и, перестав грести, обернулся ко мне с вопросом:
   «Василич, это рябчик?»
   «Да, Серёжа, это он и, причём, не первогодок, слышал, как он чётко вывел всю положенную трель: пять, пять, пять те-те-ре-вей». Этот «перевод» с птичьего на русский я вычитал когда-то в одной из старинных охотничьих книг.
   «А ты знаешь, – продолжил он – У меня есть с собой манок, специально взял, чтобы потренироваться. Давай, попробуем его подманить!» И, не дожидаясь моего ответа, стал искать по карманам. Я добродушно улыбался. Это был – мой ученик, и мне хотелось, чтобы от охоты он брал только самое прекрасное. Манок нашёлся.
   «Давай, сначала ты», потупив взор, попросил он. Я взял его в руки. Это была самоделка, но выполненная вполне грамотно. Продув накопившуюся в нём пыль, я поднёс его к губам. Не скажу, что я мастер этого дела, но этот манок при некотором умении выдавал чистый и верный звук. Я просвистел самочкой и тут же услышал ответ. Свистнул ещё раз. В ответ раздался шум недалёких крыльев, и из леса почти над самой водой вылетел петушок. Видимо, он думал, что призывный свист самки доносится с противоположного берега и летел туда. Чуть не врезавшись в нашу байдарку, он заложил резкий вираж обратно и испуганно юркнул в еловую чащу. Это было так неожиданно и так смешно, что мы дружно захохотали, а обманутый кавалер шумным взлётом обозначил прощание с нами.
   Проплыв немного и прижавшись к берегу, поманили снова. Долго ждать не пришлось, и скоро очередной петушок сидел напротив нас на нижнем суку береговой ёлки, силясь понять – куда же делась позвавшая его самка. Под берегом, в кустах – нас трудно было заметить. Я передал манок Сергею. Теперь засвистел он и тоже достаточно верно. Видимо, дома тренировался. Откликнулись сразу два: тот, что сидел напротив, и другой где-то у нас за спиной.
   – А теперь свистни петушком – посоветовал я. И это у него получилось. Опять из леса послышался лопот крыльев, и ещё один влюблённый уселся на склонившуюся к воде молодую берёзку. Я взял из рук Сергея манок и очень тихо и нежно свистнул самочкой. Оба петушка азартно засвистели в ответ, словно соревнуясь перед лицом невидимой слушательницы. Идиллию нарушил Сергей, нечаянно брякнув веслом о борт. Певцов, как ветром, сдуло.
   И ещё несколько раз, забавляясь, подманивали мы к себе рябчиков. Мой молодой и горячий напарник всё рвался взять в руки свою одностволку, но я мягко подавлял в нём это желание. Вечером, как бы в награду за терпение, на него удачно налетел и был сбит красивый селезень гогол. И ещё долго стоял у нас в ушах разливающийся над тихой речной водой протяжный и мелодичный рябчиковый посвист.

Рыцари открытых болот

   То, что они есть и совсем недалеко от деревни, я убедился в первую же весну. Проснувшись на рассвете, чтобы уйти на байдарке в речные разливы манить селезней или проверить мерёжу, я всегда с интересом вслушивался в недалёкий гул тетеревиного тока. И мне казалось, что он доносится по кругу со всех сторон. Как выяснилось потом, так было и на самом деле.
   Иногда по просьбе Степана Фёдоровича я помогал ему поутру проверять поставленные в реке мерёжи на корюшку, за что получал приличное вознаграждение той же рыбой. Как-то тихим и светлым, по-особенному ярким после лёгкого ночного морозца утром мы протряхивали с ним одну мерёжу за другой. Уже неделю, как прогнало с реки последний «верховой» лёд. Первый ход самого крупного кореха заканчивался, рыбы было немного, и работа мне не казалась сложной. Над нашими головами иногда проносились стремительные табунки нарядных чирков или парочки чёрно-белых гоголей. Ружья с собой не было, я не брал его в таких случаях, чтобы не отвлекаться от работы. Но вдруг лёгкий утренний ветерок потянул откуда-то с Хабарихи [7 - название сенокосных угодий вдоль берега реки.], и до нас отчётливо донеслось тетеревиное пение. Услышав его и улыбнувшись, Степан заговорил:
   «Ты всё селезней лупишь, а что на ток косачиный не сходишь? Или тебе их жалко?
   «Да нет, – говорю – не жалко, просто не знаю куда идти, но судя по звуку вроде бы тут и недалеко».
   «Конечно, недалеко, приходи ко мне домой утром, как рассветёт, я тебе покажу, – где тут наш курятник». И на лице у него заиграла озорная улыбка.
   На следующее утро являюсь к нему во двор пораньше. Степан уже встал и возится с принесённой вчера не ремонт мерёжей. Без слова, махнув мне приветственно рукой, он бросает работу и ведёт меня к сараю. Поднимаемся по скрипучей лестнице на сеновал. Дивно пахнет травами. Двери от пандуса, по которому завозят наверх сено, открыты и оттуда приятно тянет весенним сквознячком. И дом, и сарай стоят на краю села, обращённого к полям, и отсюда, с высоты сеновала открывается прекрасный вид на хабаришные сенокосы, край реки на повороте, на дальний лес…
   В руках у Степана большой морской бинокль, его гордость. Он прикладывается к нему, чуть медлит и, видимо, убедившись, что всё в порядке, передаёт мне. Я хочу поднять его к глазам, но он останавливает меня словами:
   – Погоди, не торопись, погляди сперва так. Вон – справа березняк на краю поля. Перед ним большая лужа, а за ней два остожья. Дальше – ивняк вдоль канавы, вот, между правым остожьем и канавой они и пляшут.
   Дрожащими от волнения руками навожу бинокль. Двенадцатикратная оптика обрушивает на мои глаза сотни мелких деталей, не видимых до того простым взглядом: мелкие, поблескивающие водой лужи, рыжие моховые кочки, жёлтые «барашки» цветущей ивы. Ага – вот – остожье! Но Степан говорил, что два… Сейчас, в бинокль всё выглядит не так, как до него. Вижу чибиса на краю одной из луж, но где же косачи? Опускаю бинокль и растерянно смотрю на Степана. Он улыбается и, как нерадивому ученику, объясняет:
   – Ты же держишь бинокль вниз и видишь только ближнее поле, подними повыше.
   Снова приникаю к окулярам, – да вот же!
   Их около десятка. Выбрав себе места посуше, они разбрелись довольно широко по мокрому лугу, на котором блестят водой мелкие лужи. Один сидит на самом высоком колу остожья. Изредка доносится недружное чуфыканье, теперь, видя их, я отчётливо слышу и его. Ни драк, ни особого ажиотажа. Но это не удивительно, – уже больше месяца, как начали они свои свадьбы, да и весне всё-таки скоро конец.
   Этот ток был первым, на котором я поставил шалаш, но ходили на него все, кому не лень. И я стал искать другие, подальше от деревни. Постепенно выяснилось, что не зря звуки тока слышались мне со всех сторон. Пели – недалеко от моря на заброшенном колхозном картофельном поле, на Низовском болоте, за рекой на Большом мху. Был ещё невеликий точишко прямо на берегу моря, на песчаном намыве. Его «пасли» и держали на нём шалаш два местных подростка, молодые и заядлые начинающие охотники, выпрашивающие иногда ружья и патроны у своих отцов. Взрослые охотники на этот точок не посягали.
   Сам я на тетеревиные тока ходил не часто, просто весной на всё не хватало времени. Да и добыча с них была незавидная, поскольку редко на каком току собиралось более десятка птиц, а выбивать тока – не в моих правилах. Обычно я отправлял в свои шалаши гостей, наказывая стрелять не больше двух, но и эту норму не всегда можно было выполнить.
   Приходилось охотиться на тетеревов и из осеннего шалаша с чучелами, которые ради этого сам я и изготовил. Но по сравнению с весенней эта охота казалась мне скучной, а иногда бывала и безрезультатной. И однажды ради интереса я опробовал старинную охоту на них зимой, ранним утром с подъёмом из лунок, где они ночевали в снегу. И на этой единственной и уникальной охоте мне посчастливилось сделать чёткий, великолепный дуплет. Он же был и последним по тетеревам влёт.
   Периодически их поголовье то возрастало, особенно в девяностые годы, то уменьшалось почти до катастрофических размеров. А к концу «Эры» их оставалось на Беломорье совсем мало. Когда перестали косить Хабариху, исчез ток, с которого я начал беломорскую тетеревиную охоту. Потом выбили косачей на побережье и на Низовском болоте. В последние вёсны моего пребывания в Поморье лишь из-за реки, вероятно с Большого мха доносилось иногда по утрам нестройное пение оставшихся немногочисленных косачей. Ток этот был самым дальним от деревни, да ещё и с очень трудным подходом по топкому болоту, на что отважится не каждый, даже самый жадный охотник.
   Зато в годы с высокой численностью косачей их небольшие токовища возникали неожиданно в самых невероятных местах.
   Как-то приезжаем с гостившим у меня весной Олегом Костроминым в Кимручей. Это немного не доезжая нашего любимого Кунручья, которого уже начали осваивать другие охотничьи компании, кажется, из Москвы, добираясь с местными покровителями из Сумпосада через Юково.
   Пришли мы на карбасе с дневной водой, быстро устроились в знакомом месте, где у меня уже имелся обжитый лагерь. Ближе к вечеру решили сделать «разведку боем», пройдясь по побережью. И только отошли на километр от стоянки, видим – небольшой песчаный намыв от прошлогодней сильной моряны, не успевший ещё зарасти трестой, весь испещрён крестиками явно тетеревиных следов. В подтверждение тому и помёт, и немногочисленные перышки, отнесённые ветерком к краю намыва. Косачиные тока на самом побережье здесь не редкость. Но место это – мне давно знакомо, и никогда до этой весны я тут лирохвостых не встречал, хотя и слышал иногда их пение, доносившееся с болота в глубине материка. Выходит, что им где-то там стало тесно, и часть из них решила в эту весну попеть и подраться на красивом месте с видом на море…
   Олег так увлёкся идеей посидеть на току, что даже без утренней проверки, которую я предлагал сделать завтра, уговорил меня уже сегодня сделать шалаш и завтра встретить в нём зарю. Аргументом в пользу этого было и то соображение, что, сидя в нём, можно будет наблюдать не только тетеревов, но и контролировать кромку берега.
   Скрадок из подручного материала, которого всегда легко найти в выбросах на морском берегу, пристроили к куртинке тростника на дальнем от берега краю намыва, выкопав в песке небольшой приямок для ног, чтобы сидеть пониже, и уменьшив этим всю высоту сооружения.
   Мы не ошиблись в своих надеждах. Уже вечером из лагеря мы услышали пение подлетевших туда петухов, а на утренней заре Олег взял пару из шести дружно появившихся на турнире бойцов, тут же затеявших драку, и потратил на это всего один патрон. От выстрела косачи улетели, и Олег, довольный результатом, тут же вернулся в лагерь. Больше мы их не трогали, а на следующую весну только полуразвалившийся шалаш напоминал мне о том, что на этом намыве Олег провёл пусть хоть одну, но нежданно счастливую охотничью зарю.
   И был ещё один забавный случай. Как-то раз весной подходит ко мне наш колхозный водитель грузовика Володя и говорит:
   – Василич, тут такое дело. Приспичило мне на днях рано утром в Сумпосад, дело было личное, – и он заговорщицки мне подмигнул. – Еду, перед крутой горкой выхожу из по ворота и вдруг – здрасьте – на дороге толпа!» И он изобразил на лице удивлённую гримасу. Он слыл неплохим рассказчиком всяких небылиц, и я готов был услышать что угодно, но только не то, о чём он через секунду продолжил, оглядевшись по сторонам с таким видом, как будто сообщал мне великую тайну.
   «Понимаешь, Василич, сидят на дороге почти с десяток этих чёрных петухов, за которыми ты бегаешь. И не про сто сидят, а вроде бы, как сходка у них там. И ещё я успел заметить, что у некоторых поза такая – он попытался руками это изобразить – Крылья распущены, хвост кверху задран, а голова – к земле, – представляешь»? – закончил он с загадочной улыбкой.
   «Представляю – говорю – и что, задавил?»
   «Нет, не смог, хотя и поддал газку, успели разлететься».
   «Бывает так иногда – говорю ему как можно равнодушнее, – Это у них такая выездная гастроль для ранних води телей». И тоже улыбаюсь, а сам думаю – надо расспросить поподробнее.
   «Вот в том-то и дело, что не иногда – продолжает он, – Сегодня опять еду, и они опять там! С чего бы это?»
   «А ты не езди спросонья и с похмелья в такую рань – говорю я ему, смеясь, – Тогда и чертовщина не будет мерещиться». Короче, расспросил я его поточнее, в каком месте он их встречал, и попросил никому из охотников больше об этом не рассказывать. А сам на следующее утро пораньше – на мопед и туда. Немного не доезжая, спрятал его в кусты, зарядил ружьё и пошёл по обочине, прикрываясь кустами. Слышу – действительно – чуфыкают, да так азартно! Пошёл ещё осторожнее. К повороту подкрался кюветом, выглядываю из-за кустов – точно – прыгают на дороге восемь штук, и даже драчка небольшая между двумя. До них около ста метров. В том месте вдоль дороги кустов почти нет, с одной стороны луговина, а с другой пологий спуск к ручью, место совершенно открытое, и поставить шалашку будет проблемой. Разве только что закапаться в кюветную канаву.
   И пока я так рассуждал, послышался со стороны Сумпосада звук мотора мощного мотоцикла. Он даже не успел появиться на видимости, как тетерева разлетелись. Спрятавшись в кустах, я пропустил его и вышел на дорогу. Долго ходил, рассматривая следы на песке и игровой помёт. Возможности незаметно поставить скрадок – не было никакой. Подумалось – а очень мне это надо? И кто гарантирует, что когда я сяду в засидку и приготовлюсь стрелять, не появится вот так же какой-нибудь ранний водитель. Да ведь даже сама мысль о возможности этой неприятности будет отравлять удовольствие от необычной охоты. И я выбросил из головы эту затею.
   Последний раз я охотился на них в самом дальнем своём току, о котором в деревне не знал никто. Я нашёл его когда-то, отыскивая глухариные игрища, заглядывал на него редко, уж очень сложным был подход к нему по очень топкому болоту. Но зато это был самый классический точок, – компактный, занимающий токующими птицами площадь не более ста квадратных метров вокруг моего крохотного шалашика, из которого можно было дотянуться чуть ли не рукой до ближнего певца. Но и на нём, несмотря на глухое и никем не посещаемое место, пел и дрался всё тот же десяток с небольшим петухов. И никогда – больше, что меня очень удивляло.
   Возможно, я не очень уделял внимания поиску этих птиц, и где-то они водились в большем количестве, поскольку однажды осенью за Чижнаволоком мне случайно удалось наблюдать тетеревиную стаю численностью более сотни голов. Но это был единственный случай.

Пережившие тысячелетия

   Некоторые орнитологи считают глухаря самой древней птицей северных лесов. И я с ними вполне согласен. Всё в нём загадочно, необычно и прекрасно: строгая раскраска, оперение нижней части тела более похожее на шерсть, чем на перо, хищный и светлый, как у орла, клюв, совершенно, казалось бы, ненужный этой растительноядной птице, его отшельнический образ жизни в тишине глухих болот и странные, загадочные звуки, издаваемые во время брачной поры, почему-то называемые пением. И вдобавок ко всему – временное отключение слуха во время такого «пения», – его ахиллесова пята, чем и пользуются охотники.
   Первый в окрýге глухариный ток я нашёл случайно. Приехав на второй год ранней весной, мы застали природу, выглядевшую ещё совсем по-зимнему. И в лесу, и на открытых местах держался снежный покров с хорошим настом. Через пару дней после нашего приезда подсыпало свежего снежку, а потом разъяснило. И наступила такая чудесная солнечная погода, что потянуло нас с женой в лес, на прогулку. Лыжи у нас имелись, а главное – было большое желание.
   Прихватив с собой бинокль, фотоаппарат и бутербродов на перекус, отправились с утра вдвоём с Наташей в те места, где летом я ещё не бывал. Наст держал крепко даже узкие спортивные лыжи, подобранная под свежий снег мазь давала отличное скольжение, и, выбравшись вскоре на широкую просеку высоковольтки, мы покатили на юг в сторону большого Низовского болота, простирающегося параллельно дороге в двух-трёх километрах от неё.
   Ласково светило и уже отчётливо пригревало пока низкое северное солнце, ни одна веточка не шевелилась в абсолютном безветрии. С такой уникальной погодой я уже встречался в весенних туристских походах на Кольском полуострове. Расстегнув куртки и сняв шапочки, мы наслаждались солнцем, снегом и весной и чуть не проморгали важный след на снегу. Справа налево высоковольтку пересекали кресты явно глухариных лап. Впереди уже открывалось болото, просека вошла в сильно разреженный низкорослый сосняк и уже потеряла свои очертания. А там, куда уходили следы, виднелась рада – так по-местному называют редкие сосновые боры на кромках болот.
   Гадать о происхождении следов не требовалось. Из охотничьей литературы я знал, что ранней весной по насту некоторые петухи приходят на токовище пешком. Это у них, наверно, моцион такой после зимы. По глубокому снегу не очень-то побродишь. Свернули мы с просеки, прикинули по солнцу направление, компаса, как назло, не было с собой, и пошли по следу. И только углубились в раду, как увидели «чертежи». И много, в разных местах! Чертежами охотники называют глухариные следы и чёрточки по обе стороны от них, которые получаются оттого, что глухарь, бродя по токовищу, расправляет и опускает крылья, чертя по снегу их жёсткими маховыми перьями.
   От восторга я готов был плясать прямо на лыжах. Ведь надо же – мы просто так нашли глухариный ток! И по количеству чертежей не такой уж маленький. Теперь главной задачей было – найти с него кратчайший выход на дорогу и запомнить его, используя надёжные ориентиры. Ведь когда сойдёт снег, всё будет выглядеть иначе. Но и тут нам повезло. Вскоре попалась не так давно вырубленная делянка и прорубленный волок от неё, который ещё просматривался даже под снегом. Он-то и вывел нас на основную проезжую дорогу в шести километрах от села.
   В прекрасном настроении вернулись домой. На всякий случай я решил подстраховаться. На следующий день приехал на шестой километр на машине с лыжами и топориком, прошёл по нашей лыжне и сделал в ключевых местах затёски.
   Итак, у меня разведан глухариный ток! Конечно, были мысли и о том, что возможно не только я один знаю о его существовании, но ведь он был! А значит, и я могу охотиться на нём. Оставалось только дождаться схода снега и открытия охоты.

   Кажется, в ту же весну произошло ещё одно похожее событие. Чуть дальше по большаку и слева, недалеко от дороги находились два не очень богатых рыбой озера. Но поскольку они были самые ближние к селу, некоторые заядлые рыбаки всё же наезжали туда половить на ỳшку мелкого окуня, особенно в апреле, когда на морской лёд выходить уже опасно, а на озёрах он ещё держит. Да и навага к концу весны всем уже надоела.
   Мой сосед Витюша Лёгкий относился к числу таких любителей. Возвращается он однажды с озёр и рассказывает мне о хорошей погоде, о прекрасном клёве и даже предлагает окушков на уху. Жалуется, что на своротке ещё много снега и мотоциклом к озёрам не пробиться. И случайно среди разговора вспоминает, что когда он рано утром подходил туда пешком, со своротки слетел глухарь, и на ней было много следов, как старых, так и свежих. Я постарался аккуратно увести его от этой темы. Рыбаком он, похоже, был хорошим, а в охоте, мне казалось, не очень-то разбирался, хотя и имел какую-то ржавую «стрелялку». Значение глухариных чертежей он явно мог не знать, да и были ли они заметны? По этой своротке ездили на «Буранах», по ночам ещё морозило, свежего снега последние дни не выпадало, так что заметны могли быть только следы от лап, глухарь всё-таки птица тяжёлая. Но ведь следы-то были! Неужели и там где-то ток? А зачем ещё глухарю бегать по насту…
   Ток был. Я разведал его уже через два дня. И ток совершенно необычный – на горушках, плавно спускающихся к долине небольшого ручья. Но между горушек находилось крошечное, не более двухсот метров в диаметре, почти сухое болотце. И глухари токовали вокруг него. На этом уникальном току можно было охотиться в тапочках, до чего там было сухо и комфортно ходить. По количеству певцов он считался потом у меня на первом месте, так как вылетало на него более десятка птиц. Я приезжал туда прямо к утренней заре на мопеде, прятал его в начале своротки и приходил к токующим глухарям по удобной для ходьбы лесной дорожке. Такого «сервиса» за всю мою охотничью практику у меня не было больше нигде и никогда.
   Третий ток мне «подарили». Степан Фёдорович решил тряхнуть стариной и, как он выразился, сходить в ток. Своими находками я, естественно, не хвастался, и он решил сделать мне подарок – сводить на глухариную охоту. Отказываться от такого предложения было бы просто глупо. Поскольку от подслуха и ночёвки в лесу Степан отказывался, решили идти прямо к утренней зорьке.
   Весна в тот году задерживалась, в лесу ещё попадался местами снег, и поэтому шли долго, трудно и путано. Уже рассветало, когда достигли небольшой горушки со скальником, о которой рассказывал по пути мой проводник, уверяя, что – «там они и играют…» Уже просыпались мелкие певчие, в небе с шумом прошла большая утиная стая, где-то троекратно протрубили журавли. Присев на замшелый плоский край скалы, как на скамью, я до звона в ушах вслушивался в редкие пока лесные звуки, стараясь уловить такое желанное щёлканье первой части глухариной песни. Но лес молчал. Только сопел, пыхтя сигаретой, рядом Степан. И вдруг лесная тишина взорвалась каким-то странным треском. Ещё, ещё… Мой спутник удивлённо посмотрел на меня, прошептав:
   «Василич, это что?»
   «Предполагаю, что драка двух петухов» – невозмутимо ответил я, хотя в душе полной уверенности не было, уж очень громко это звучало.
   «Ну, и что нам делать?»
   «Да ничего – буркнул я, – К дерущимся подойти невозможно, вот, разлетятся, запоёт кто, тогда и попробуем». А грохот тем временем продолжался с небольшими перерывами. Мы уныло сидели, не зная, что бы нам предпринять, как сзади раздался шорох, и из-за скалы появились двое. Одного я сразу узнал – один из братьев Наумичевых, тихий приятный мужичок, частенько угощавший меня свежей рыбкой за отрегулированный мною его лодочный мотор. Вторым оказался какой-то его гость. Оба с ружьями и недоумением на лице. Увидев меня, Наумич (так почему-то обоих братьев звали в селе), улыбаясь, скороговоркой заговорил:
   «И ты, Василич, решил в ток сходить? Молодец Степан, что тебя вытащил. Эка невидаль гуси, у них даже хвоста путнего нет, а у глухаря… – его лицо ещё больше расплылось в улыбке, – Ты глухаря-то толкуешь?» [8 - местный диалект, означает – понимаешь, соображаешь.]
   «Да бывало, стрелял» – скромно ответил я.
   «Ты понимаешь, мы уже час, как тут крутимся, две пары уже спугнули. Они не поют, а только хлопаются, никак не подойти. Тут когда-то большой ток был, мне ещё отец его показал, да много народу стало ходить, распугивают».
   Никто из нас в то утро ничего не взял. На этом току, что подтверждалось потом не раз, петухи тихому мирному пению иногда предпочитали жестокий мордобой. Но всё же и с этого тока я иногда умудрялся приносить по петуху. Забегая вперёд, скажу, что именно с него я добыл под Колежмой последнего глухаря. Причём, без песни. После обычной драки один из драчунов подлетел и сел передо мной на верном выстреле. Это, как выяснилось потом, был прощальный подарок. Но в тот день я этого ещё не знал.
   Шли годы. Лет за пять я хорошо изучил не только побережье, но и окрестные леса, впадающие в реку ручьи, болота. И находил ещё тока. И тетеревиные, и глухариные. Помогали в этом деле, и случайные разговоры с местными охотниками, и накопленный опыт и счастливые совпадения обстоятельств. Однажды я вычислил глухариный ток по крупномасштабной карте, разглядев на ней сухую узкую гриву со скальными выходами посреди обширного болота. Приверженность глухарей к скалам я приметил ещё в первые годы охоты в Поморье. И объяснение этому нашлось простое. Скалы весной раньше всего освобождаются от снега, и по ним любят бегать петухи, чертить, готовясь к песням и свадьбам.
   Всего за те годы мной было разведано семь глухариных токов. И так получалось, что за весну я физически не мог побывать на всех. Ведь требовали внимания и гуси, и кряковые селезни, и вальдшнепы. Совместить в один выход хотя бы тягу и ток – никак не получалось, всё находилось в разных местах. И только один глухариный ток, находящийся недалеко от побережья, стыковался у меня с гусями. К глухарям я вообще относился бережно. В отличие от пролётных гусей и уток, они были свои, местные, и я брал с тока за весну не более двух-трёх штук. Зато мог себе позволить роскошь – приглашать на глухариную охоту друзей из Ленинграда.
   А потом пришли дурные времена. Началась перестройка, стало голодновато, и народ с ружьями в руках кинулся в лес за даровым мясом. И глухарь оказался наиболее доступной и увесистой добычей для людей, не думающих о завтрашнем дне. Тока стали вымирать. Позже я узнал, что бывший колежемский лесник, хорошо знавший окрестности, за пару бутылок водки выдал каким-то хапугам почти все ближайшие тока. И они за два года были выбиты. Полностью, вплоть до глухарок. Самый дальний мой ток, о котором кроме меня не знал никто, разорил филин. Я убил его, но было уже поздно, и глухариные песни смолкли там навсегда. В другом месте глухариная рада невдалеке от моря была вырублена леспромхозом, обездоленные петухи пытались петь по закрайкам пустой делянки, но их там засекли и тоже выбили. Древнейших птиц, переживших тысячелетия, умудрились почти полностью истребить за какой-то десяток лет перестройки.

С собакой и капканом

   В первые годы, когда совсем трудно было с деньгами, и приходилось их тратить на приобретение инвентаря и снаряжения, мы с женой оставались зимовать в Колежме, и я занимался промысловой охотой, что и планировалось при переходе к новому образу жизни. Забавно, что толчком к этому послужил интересный случай. В конце октября, когда отлетела с берегов вся пролётная птица и ночными заморозками стало схватывать забереги на реке, ко мне поутру пришёл знакомый парнишка и, немного стесняясь, заявил:
   «Дядя Сева, наша собака какого-то зверя под причалом задавила. Папка сказал отнести вам, может, на что сгодится».
   И с этими словами он достал из-за спины спрятанного до сих пор «зверя», которым оказалась крупная норка. Сильно помятая и перепачканная в глине, она, тем не менее, сразу приглянулась мне необычным для нашей европейской норки тёмно-шоколадным цветом. Брезгливо взяв её в руку, я сказал:
   «Ладно, отполощу её, сниму, а там посмотрим, может, куда и сгодится. Но отцу спасибо от меня скажи. А что, собачка ваша часто зверей таких давит?» Он улыбнулся:
   «Не, не часто, но зато они под мостом и под причалом всегда шастают и рыбу с гумна [9 - у поморов – залитая льдом площадка для сортировки рыбы.] таскают. Сам видел.
   А звать-то его как?»
   «Ну, если я не ошибаюсь, то зовут его норкой, только вот, цвет у него не совсем обычный» – ответил я.
   «Так это, может, из тех, что, я слышал, со зверофермы утекли позапрошлый год?»
   «А вот этого я не знаю. Но если разберусь, тебе обязательно доложу. А ты покажешь мне, где там эти звери у вас толпами шастают?» Теперь уже мы оба улыбались.
   «Ладно, покажу!» И довольный выполненной миссией он зашагал к дому.
   Впоследствии я узнал, что действительно имел место случай, когда со зверофермы в посёлке Пушном по недосмотру персонала совершили побег несколько канадских норок-производителей. Наша европейская всегда водилась в Карелии, и в данном случае ко мне в руки попал уже метис. После отчистки и съёмки это оказался прекрасный экземпляр всего-то с небольшим разрывом шкурки на груди и шее, что удалось незаметно заштопать. С него и начался в тот год мой промысел, принёсший ощутимый заработок.
   Я быстренько переловил капканами пяток, видимо, семейство этих зверьков, обитающих почти в самом селе под ближайшими рыболовецкими сараями и причалами. А потом стал обследовать все впадающие в реку ручьи и канавы. Хорошо помогала мне в этом моя русско-европейская лайка Стрелка, вывезенная мной с «Белой дачи». Пытались мы с ней охотиться и по белке, но в наших краях её оказалось очень мало. Зато однажды она нашла и задержала на дереве до моего выстрела отличную куницу. Цены на пушнину в те годы держались высокие, друзья порекомендовали мне скорняка, которому я и сдавал всё добытое по расценкам более высоким, чем закупочные в приёмных пунктах. Так что первый же сезон оправдал наши надежды и хорошо поддержал нас с женой в трудный период.
   А на следующий год я разведал ещё и ондатру. В небольшом количестве она встречалась и на реке, попадая иногда в сетки, откуда я и узнал о её существовании. Но в промысловых масштабах водилась лишь на одном из притоков, который назывался Хабаришным ручьём. Он вытекал из озера и, петляя и образуя небольшие разливы-озёрца, впадал в нашу реку в пределах села. Уже в пятистах метрах от крайних домов вверх по течению встречались следы её пребывания. Жила ондатра в норах, делая лишь кормовые хатки на озёрках, и ловить её приходилось на «кормовых столиках», как называют промысловики места, где зверьки натаскивают объедки травы и прочий плавающий мусор на стволы упавших в воду деревьев или на ветви ивняка, наклонённые до воды. За лето получается плавающая площадка размером иногда до полуметра в диаметре, куда удобно пристраивать капкан.
   Иногда до таких площадок можно дотянуться рукой с берега, но бывает, что и не достать, а глубина не позволяет войти в воду, и тогда требуется лодка. Сначала я управлялся с надувной, специально приобретённой для такого случая. Но в октябре, когда начинается промысел, уже не редки заморозки по утрам, и однажды я порезал борт надувнушки об острую кромку молодого льда в заводине, которого сам же и разбил шестом только что. Хорошо, что лодка была из двух надуваемых отсеков, и на одном из них в полузатопленном виде я с трудом добрался до берега. После этого случая пришлось гнать на ручей байдарку.
   Довольно скоро я заметил, что охочусь на ондатру не я один. Как-то, вынимая из воды спущенный капкан, я обнаружил в нём ондатровую лапу, отгрызенную выше места, где она была зажата дугами. Долго гадать о причине происшествия не пришлось, об этом красноречиво говорили следы норки на берегу. Сначала я не придал этому серьёзного значения, считая этот факт неизбежным. Но после третьего случая я возмутился. Такой откровенный грабеж мне прощать не хотелось. Хотя я понимал, что норка ещё недостаточно перелиняла и мех у неё далеко не первосортный, так грабить себя я позволить ей не мог.
   Началась двухнедельная борьба, закончившаяся всё-таки моей победой. Но крови мне она попортила. Что только я не делал! Я дублировал стоящие на столиках капканы, перекрывал ими все удобные для норки ходы, вешал приманки из ондатрового мяса над капканами. Но она ловко обходила все мои уловки и успела украсть у меня ещё трёх ондатр. «Воровкой» оказалась молодая самочка с не очень красивой шкуркой, но мне важна была победа.
   А иногда этот скучный и примитивный промысел приносил неожиданные результаты. Озёрки на ручье облюбовали не только ондатры. Иногда они посещались и утками. А они любят посидеть на краю воды и почистить пёрышки. Ондатровые столики очень подходящие места для этой цели, и иногда из капкана вместо рыжего зверька я вынимал уже перелинявшего, красивого крякового селезня, кандидата на отличный суп.
   Кстати, ондатровое мясо у нас с женой тоже не пропадало. От старых промысловиков я знал, что ондатра вполне съедобна, а слабый мускусный запах легко убирается несколькими часами отмочки в холодной воде, только нужно в неё добавить небольшое количество уксуса. Вымачиваем же мы таким способом морских уток сауков, припахивающих планктоном и едим за милую душу. Так и с ондатрой. Из передков вместе с головами жена варила еду собаке, а мясистые задки и печёнку она пускала на приготовление азу. С картошкой, лучком и солёным огурчиком получалось прекрасное тушёное мясо. И белок мы готовили по такой же методе. Так принято и у промысловиков Сибири, так что мы не являлись первооткрывателями.
   Лет пять я активно занимался промыслом и, возможно, продолжал бы и дальше, но вмешался «его величество несчастный случай», что со мной в жизни случалось уже не впервые. Заканчивая сезон, я убирал с ручья байдарку. Из старых, списанных в спортивной школе прыжковых лыж у меня были сделаны большие сани для разных нужд. На них-то я и повёз байду домой, так как ручей уже сковало льдом. Выпавший снежок расквасило оттепелью, и его местами оставалось так мало, что проглядывала трава. Вдобавок ещё мешали кусты, поскольку приличной тропы туда не имелось. Рывками выдёргивая из них застревающие сани, я так натрудил себе спину, и так-то давно знакомую с радикулитом от тяжёлых рюкзаков и холодных ночёвок, что на другой день слёг. Сельский фельдшер, пришедший по вызову, констатировал серьёзное обострение болезни и посоветовал лечь в больницу.
   О той больничке, что находилась в посёлке Хвойном, у меня остались наилучшие воспоминания, а от байдарочного волока – сильнейший остеохондроз, который не расстаётся со мной и по сей день. Но это уже совсем другая история, как говорит телеведущий и замечательный актёр Каневский.

В острова под парусами

   За тот недолгий срок, что я владел карбасом, познакомиться с островами, манящими своей далью и загадочностью, я не успел. На ближних: Омострове, Берёзовце, Маникострове и Хребтовом мы, конечно, бывали и с женой, и с Леонидом. Но до них я мог добираться в тихую погоду и на байдарке. А чтобы пойти дальше, требовалась серьёзная лодка, и я твёрдо решил, что она у меня будет. И не какая-нибудь, а с мотором и парусами, с каютой и светом в ней, с камбузом и гальюном. Словом, не просто лодка, а яхта. Но не килевая, которая завалится на бок на мели при первом же отливе. Значит, нужен швертбот, да ещё и с плоским участком днища, чтобы ровно вставал на осушке.
   Приобрести такое специальное судно, даже если бы у меня вдруг появились деньги, всё равно бы я не смог. Оставался единственный вариант – построить самому. Строил же я маленькие мотолодки, построю и швертбот!
   Долго рылся в журналах «Катера и яхты», перечёл массу литературы по самостоятельному строительству и проектированию лодок. Кое-что взял за основу, что-то добавил от себя, и за зиму проект был готов.
   Одно лето ушло на возведение корпуса. Строил рядом с домом, в сарае, который служил мне гаражом, удлинив у него немного крышу козырьком над входом. Даже название придумал заранее – Казара. И первый год она, недостроенная, зимовала, высунув штевень из незакрытых ворот сарая. До следующей весны никто кроме ближайшего соседа и не знал, что у меня идёт такое серьёзное строительство.
   И вдруг однажды посреди лета Казара «выплыла» из гаража, блестя иллюминаторами элегантной каютки и свежей краской. Буксируемая моим новым автомобилем Луаз, проскользнула она на деревянных полозьях до реки и закачалась на мелкой речной волне. Присутствующие при этом односельчане не то, чтобы выпали в осадок, но изумлены были до крайности. И долго не верили, что это элегантное, непохожее на их грубоватые карбасы, судёнышко было построено здесь, в селе.
   И тогда море открыло мне голубую даль своих загадочных до сего времени островов. Паруса подарили почти бесшумное скольжение в малые ветра, когда только шелест кильватерной струи за кормой, лёгкий плеск мелкой волны о форштевень, да поскрипывание такелажа нарушают тишину. Прекрасная остойчивость и лавировочные качества судна вселили уверенность и дерзость в общении со средними ветрами. А сильным я не бросал вызов и спокойно отсиживался на берегу. Но главным моим достижением было то, что я перестал со страхом и беспокойством думать о бензине, который до этого всегда являлся проблемой. Теперь он требовался лишь для того, чтобы на моторе вывести Казару из речного устья на большую воду, где глубина позволяла опустить шверт. Дальше – своё дело начинали паруса. И справлялись с ним отлично. Не скажу, что моё судно являлось единственным парусником на всю округу. Применяли простые и примитивные прямые паруса и колежёмцы, а в соседнем крупном селе Сумпосад так даже имелась у одного умельца большая крейсерская яхта. И некоторые местные мореходы ещё вспоминали времена, когда парусные шнявы, шнеки и карбасы [10 - названия старинных поморских судов.] ходили даже на Грумант [11 - старое русское название острова Шпицберген.], поднимая на небольших мачтах простейшие прямые паруса. Но они работали только на попутных ветрах, а я мог идти круто в бейдевинд. [12 - курс судна круто к ветру.]
   Чтобы наладить хорошее парусное вооружение пришлось напрячь всех друзей и знакомых и немного потратиться. За семиметровую спортивную мачту из лёгкого сплава пришлось выложить сто долларов, что в те годы считалось хорошими деньгами.
   Прелести хождения под парусами заключались не только в экономии бензина. После рёва мотора я обрёл тишину и стал слышать все морские звуки: крики чаек, сопровождающих стаю сельди, гогот пролетающих невдалеке гусиных стай, дальние раскаты приближающейся грозы. И сразу обратил внимание на то, что многие сидящие на воде птицы спокойнее относятся к медленно и тихо идущему паруснику, если спрятаться в кокпите [13 - незапалубленное помещение в корме судна.] за стенкой каюты, чем к рычащей мотором открытой лодке, когда в ней видно сидящих людей. Это позволяло иногда охотиться с подъезда, в основном на пролётную черневую утку и чёрную казарку, избегающих берегов. Только нужно было направлять судно не на стаю, а как бы мимо неё, стороной, но на расстоянии выстрела. Пришлось даже изготовить специальный подсачник на длинном древке, чтобы на ходу подбирать с воды битых птиц.
   Но особую прелесть давало знакомство с дальними островами. На них открылся новый для меня мир с тюленями и белухами, кайрами и морскими тетеревами, гнездящимися на скалах, треской и удивительной рыбой пинагором. Оказалось, что на островах растёт самая лучшая морошка, прекрасные белые грибы и белые грузди, и здесь можно накопать «золотого корня», этого удивительного биологически активного растения, название которому – радиола розовая.
   На крупных островах вообще свой особый и удивительный мир. Там свои медведи, глухари и зайцы, гнездится гага и редкий среди хищных птиц орлан-белохвост. На островах растёт масса интересных и вроде бы привычных для нас съедобных растений, но в диком виде: рожь и сельдерей, горох и лебеда.
   Однажды, когда мы втроём путешествовали по островам, всезнающий Леонид предложил угостить нас необычным блюдом. Под его командой мы нарезали крупных цветочных побегов лебеды, отварили их в подсоленной воде и зажарили в панировке на сливочном масле, как это делают обычно с цветной капустой. Получилось такое блюдо, что если бы рядом с лебедой была ещё и капуста, то она позеленела бы от зависти.
   Был в связи с яхтой один не то, чтобы неприятный, но доставляющий некоторые сложности аспект. Ведь в основном, кроме случаев, когда к нам приезжали в гости друзья, на ней в море я выходил в одиночку. И всё управление парусами было подстроено под это.
   Жена, попробовав несколько раз составить мне компанию, вынуждена было отказаться. Её укачивало даже на небольшом волнении. Да и от дома надолго она не могла отлучаться, ведь всё хозяйство, а особенно огород, замыкалось на ней. Поэтому, чтобы держать контакт с домом и по причинам обеспечения безопасности я завёл даже пару раций. Хорошие антенны на крыше дома и на мачте моего судна обеспечивали нам связь при удалении до тридцати километров. А каким наслаждением бывало остаться в тихую погоду на воде в ночь, отдав якорь в тихой укромной бухте.
   На своём маленьком кораблике я предусмотрел всё. Стены и крыша каюты надёжно изолировали мой внутренний мир от окружающего. Аккумуляторные батареи обеспечивали мне освещение, питание рации, радиоприёмника и портативного магнитофона. Газовая плитка справлялась с приготовлением ужина и давала тепло. «Отрапортовав» жене по рации, что у меня всё в порядке и пожелав ей спокойной ночи, я включал приёмник и ужинал, слушая прогноз погоды и последние новости. Или вставлял в магнитофон кассету с любимыми записями. Если позволяла погода и не досаждала мошкара, я садился с кружкой горячего чая в кокпите, любовался последними отблесками зашедшего за острова солнца или лунной дорожкой на воде, и в голову приходили иногда строки новых стихов или песни. Для таких моментов у меня среди записей имелась даже Лунная соната Бетховена.
   К сожалению, моя любимая Казара прослужила мне только полтора десятка лет. Построенная из не очень качественного материала, она получила в экстремальных ситуациях несколько пробоин, и хотя я старался каждый раз делать серьёзный ремонт, попавшая внутрь соль от морской воды стала быстро разрушать днищевую обшивку.
   Но она, как и я, пережила «Эру» счастливой охоты, была частицей, не долгим, но счастливым этапом её и моей жизни и теперь стоит на берегу, как памятник ей.

Четвероногие помощники

   Не помню от кого и когда услышал я фразу, которая мне запомнилась, что «…охотник без собаки всё равно, что портной без швейной машинки». И этой истиной я руководствовался всю свою жизнь. В юности пробовал держать гончую, но она потерялась, чуть ли не на первой охоте. Потом мне подарили щенка лайки, и я остановил свой выбор на этой породе. Так что, когда я прибыл на жительство в страну Поморию, со мной была прекрасная помощница, чёрно-белая русско-европейская лайка по кличке Стрелка.
   Её появление у меня было не совсем обычным. Работая под Приозерском начальником полуподпольной туристской базы, я имел под своим руководством только двух работников. Оба – из посёлка Яркое, где находилась настоящая турбаза, когда-то процветающая, а на то время погорелая и заброшенная. Один – тихий алкаш Миша, которого держали для любых мелких и подсобных работ, а другой, Володя, занимался ремонтом и содержанием в порядке немногочисленной техники. Он был погорельцем, как и турбаза. Только в отличие от неё умудрился по пьяне чуть не сгореть совсем, да ещё и на воде – в дюралевой мотолодке от вспыхнувшего бензобака. Однако с сильно обгорелыми руками он всё же сумел в кратчайший срок сначала разобрать, а потом реанимировать такую технику, как трактор. У него-то я и увидел собаку.
   Это было голодное и забитое создание, но с нормальным экстерьером породистой лайки, который всё же просматривался сквозь грязь и тощие рёбра. После долгих и мучительных переговоров, закончившихся выпитой бутылкой, мне удалось заполучить её в свои руки. Вначале она дичилась и огрызалась на любые самые миролюбивые наши попытки завоевать её доверие. И если бы не Наталия, может, они и не дали бы результата. Терпением, лаской, многими часами общения с ней, как с ребёнком, она смогла помочь ей забыть обиды, нанесённые людьми. А потом я показал ей то, ради чего она была рождена – охоту и покорил этим окончательно.
   Это была первая появившаяся в Колежме собака с яркой окраской и нормальным экстерьером. Я умудрялся вязать её с хорошими не местными кобелями, и щенки от неё шли нарасхват. Она прекрасно работала по птице, белке и другому мелкому зверю.
   Видимо, от трудного детства она получила в наследство воспаление уха. Жена частенько подлечивала его, промывая борным спиртом, давала Стрелке какие-то лекарства. Однажды, бросившись в море за подбитой уткой, она оскользнулась на камне и неловко упала в воду левым боком, залив морской водой больное ухо. После этого болезнь сильно обострилась, и все Натальины попытки лечения не помогали. Кончилось тем, что, чувствуя близкую развязку, она поступила так, как делают многие собаки – ушла из дома. Я даже не смог найти её, чтобы похоронить. Потеря любимой и хорошей собаки равна потере друга или родственника. И выход тут только один – скорее завести другую. Что я и сделал в ближайшее время.
   Не долго думая, я вновь взял русско-европейскую лайку. Но теперь щенка и снова сучку. Радость от воспитания собаки почти сравнима со счастьем воспитания ребёнка. И хлопоты с огорчениями почти те же. А радость была недолгой… И началась в моей жизни полоса собачьего невезения, продолжавшаяся много лет, хотя и с перерывами. Сначала, не прожив и года, ушла из жизни Лада, первый и последний раз выскочившая по непонятным причинам на проезжую часть почти пустынной вечерней улицы. Был первый осенний гололёд, и лихач на легковушке то ли не заметил, то ли побоялся тормозить.
   Взята была следующая, но через год с небольшим и она погибает от болезни, которую собаководы прозвали «олимпийкой». Это разновидность чумы, которую якобы завезли к нам из-за рубежа в год, когда в Москве проходили олимпийские игры. Опять страдания, переживания и всё равно твёрдое решение взять снова щенка.
   Вроде бы наступила передышка. Яна живёт год, два, три. Уже прекрасно работает по птице, белке и другому мелкому зверю. Щенки от неё идут нарасхват. Не забуду забавный случай. Уже ноябрь, но мы не торопимся уезжать. Я активно занимаюсь пушниной. Вблизи деревни по всем ручьям водится норка. Я промышляю её капканами и с помощью собаки, отыскивающей её норы и переходы. Однажды рано утром стучит в окно сосед дядя Гриша.
   – Эй, охотник, всё спишь, а я, смотри, – какого зверя у тебя под крыльцом добыл! И показывает мне крупную шикарную норку. А вокруг него крутится, пытаясь выхватить зверька из рук, моя Янка. Она без привязи живёт во дворе в своей комфортабельной будке. Потом, конечно, он рассказывает, что, выйдя спозаранку по делам и проходя мимо моего крыльца, замечает под дверью что-то необычное. И только тогда, когда он взял «это» в руки, из будки, зевая и потягиваясь, появилась Яна, не удивлённая предметом в его руках и явно еще не выспавшаяся после ранней утренней самостоятельной охоты. А где уж она раздобыла эту норку, так и осталось тайной.
   Но к концу четвёртого года всё-таки случилась трагедия. Выбегая из леса на мой зов, она попала под колёса почтовой машины, шедшей в село и почти единственной в этот день на нашей просёлочной дороге. Как когда-то её предшественница, и опять у меня на глазах. Удивляюсь, как меня тогда не свалил инфаркт.
   И всё-таки я снова завёл собаку. Зная про все мои несчастья, один мой друг и большой собаковод, к тому же в прошлом и заводчик [14 - собаковод, занимающийся разведением и улучшением породы.] лаек, категорически посоветовал мне сменить породу. Он и сам только что, пережив потерю лайки, завёл щенка ягдтерьера. Из этого же помёта взял щенка и я, но только теперь кобелька, другого варианта не было.
   После элегантных симпатичных лаек, маленький ягд показался мне страшным существом с головой и челюстями совершенно непропорционально большими по отношению к остальному. И показался таким не только мне. Когда я приехал весной в Колежму с двухмесячным щенком, по деревне поползли слухи, что Василич привёз «страшилу, у которого зубы в три ряда…»
   Тогда, в восьмидесятых годах, среди охотников об этой породе собак ходили самые невероятные и порой противоречивые мнения. За абсолютное бесстрашие к крупному зверю их иногда называли самоубийцами, так как бывали случаи их гибели от кабанов или медведей, которых они пытались слишком энергично атаковать. Впоследствии мне пришлось убедиться, что это отнюдь не выдумки, и мой Ичиг, так он был записан в родословной, именно такой и есть. Подрастая, он начал с того, что задавил пару кошек. Хорошо, что этого никто не видел кроме меня, и в селе многие собаки грешили тем же. Уж не знаю, принял ли он их за дичь или просто охранял от лазутчиков свою территорию. А к ней он относился очень ревностно, быстро усвоив её границы в виде изгородей. Удивляло меня то, что, пользуясь полной свободой, он сам почти не покидал своей территории, делая исключения только для того, чтобы сходить «по большому». Случился позже и серьёзный «территориальный спор». К нам во двор зашёл проходом односельчанин с взрослой лайкой кобелём. Ичиг предупредил его на собачьем языке, что другой четвероногий тут нежелателен. Но простодушный деревенский пёс, будучи чуть ли не втрое крупней, посчитал, видимо, предупрежденье несерьёзным, да ещё и рыкнул на хозяина двора. И по неопытности «пропустил» мгновенный ответный бросок, оставшись в результате без одного глаза. Его хозяин оказался нормальным собачником, хорошо знавшим собачьи повадки. Он не предъявил мне претензии, хотя был очень расстроен случившимся. А его собаку после этого случая в деревне прозвали Нельсоном.
   И что удивительно, – вопреки распространенному мнению о злобности ягдтерьеров, наш Чок (так мы стали звать его впоследствии) был с юности совершенно лоялен даже к незнакомым и впервые увиденным людям. И чем становился старше, тем ласковее к детям. Зато любая живность – ползающая, бегающая, летающая – всё у него считалась дичью, которую немедленно следовало или поймать, или остановить и задержать на месте до подхода хозяина, или уж хотя бы облаять. Под категорию дичи попадало всё: от мелких птиц и мышей до сельских коров и лошадей. Но были и удивительные исключения. Первое, что меня очень радовало, он совершенно спокойно проходил мимо соседских кур, удостаивая их лишь мимолётным взглядом. А в городе, когда мы вернулись туда осенью, я был удивлён его полным равнодушием к голубям, хотя любой, шевельнувшийся в кустах воробей вызывал у него горячий интерес, и уж тем более вороны.
   Первой дичью, добытой им в четырёхмесячном возрасте, оказался молодой и, видимо, зазевавшийся кулик. Я шёл на болото посмотреть куманику. [15 - северная, похожая на землянику ягода, она же – княженика.] В одном месте Чок, бежавший рядом с тропой, вдруг резко рванул в сторону и бросился в гущу высокой травы и тростника. А потом несколько раз взвизгнул, пропав из видимости. Я забеспокоился и уже хотел бежать туда, но тут из-за высокой кочки появился мой пёс с явно счастливой мордой и куликом в зубах. Ну, как ему было объяснить, что охота ещё закрыта, а этот тощий куличёк не достоин названия дичь!? Пришлось похвалить и приласкать.
   Потом в течение лета были ещё какие-то мелкие птички, мыши, но первый большой охотничий «подвиг» был совершён в августе, когда мы с женой собирали на бывшем аэродроме грибы. Уже была открыта охота, но я ходил без ружья. Выводков боровой птицы в тех угодьях почти не было, а при серьёзном сборе грибов ружьё только мешает. Чок, конечно, был с нами. Я уже отнёс первую собранную корзину грибов в машину и с пустой отправился в необследованный ещё участок, легко ступая по старой лесной дорожке, оставшейся со времён войны, когда здесь находился аэродром и всевозможные подсобные службы. Чок, поняв направление моего пути, умчался вперёд.
   Есть существенная разница между любительским походом за грибами на супчик или поджарку и серьёзным промышленным сбором их, когда это является твоей настоящей работой на данный момент. А именно такой работой мы с женой и занимались в течение нескольких первых лет жизни на Беломорье. Когда, работая в лесу, замечаешь только грибы, не видя ни прелестей августовского леса, ни нитей паутины в прозрачном и неподвижном воздухе на которых путешествуют молодые паучки. Когда не реагируешь ни на ближний взлёт рябчика, ни на белку, перемахнувшую с ёлки на сосну у тебя над головой.
   Я люблю августовский лес за его тишину в безветренную погоду, за первую желтизну берёз, разноцветье грибов. За мягко-прохладные, почти без комаров дни. И этот денёк оказался хорош. И пока в руках пустая корзина без тяжести, нож вложен в ножны, а под ногами уже пройденная в этом месте дорожка, руки и глаза могут отдохнуть, и можно позволить себе бездумно смотреть по сторонам, прислушиваться к звукам. А они не заставили себя долго ждать.
   Где-то левей дороги, неподалёку азартно взлаял мой пёс. После короткой перемолчки залился продолжительным лаем, смолк, ещё взвизгнул… Неужели наткнулся на глухариный выводок? Болото тут недалеко, и мне говорили, что там есть небольшой точок. Значит, вероятен и выводок. Но я всё равно без ружья. Разве что подбежать, посмотреть, что там такое? Но Чок молчит. Всё же я пошёл в ту сторону, где был лай, пока не сворачивая с дороги. Но вскоре остановился, – он бежал мне навстречу и что-то нёс в зубах, высоко подняв голову.
   Видимо, из-за этого он не сразу заметил меня и удивлённо остановился всего в трёх метрах от моих ног. Из пасти, схваченный зубами поперёк спины, свисал лапами по обе стороны его морды молодой обслюнявленный зайчонок. От неожиданности встречи Чок сначала сел, потом встал, сделал несколько шагов ко мне и, глядя мне в глаза, разжал челюсти. Зверёк мягким тючком свалился к моим ногам. Я поймал его взгляд. Чего только не было в нём! Как в самых выразительных человеческих глазах в его – собачьих – были робость и восторг, вопрос и ожидание… Говорят, собаки не выдерживают человеческого взгляда. Этот щенок – выдерживал. Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза, ожидая моей реакции. Он, как будто, спрашивал у меня: правильно ли он поступил? Вопрос этот важен был и для меня. Заяц – не объект охоты с собакой этой породы. Но отругать его я был не в силах. Ягды универсальные собаки, и я не собираюсь ограничивать себя какой-то строго определённой охотой с ним. Применяют же, например, спаниелей для подъёма с лёжки русаков. Может, и он когда-нибудь подставит мне под выстрел и взрослого зайца. И я, присев и обняв руками его лохматую морду, стал говорить ему ласково:
   – Чокушка, умница, добытчик ты наш. Мы зайчика сегодня стушим, тебе будут вкусные косточки и головка отварная, и потрошки…
   Он подпрыгнул, лизнул меня в лицо, завизжал каким-то счастливым щенячьим визгом. Теперь надо было показать, что главным в нашей паре являюсь всё-таки я, и любая его добыча по праву старшего и сильного принадлежит мне, и уж я решу, как потом её распределить. Ласково потрепав его за уши, я решительно поднял с земли зайчонка и, положив его в корзинку, зашагал дальше, не оглядываясь.
   Этой же осенью, в октябре, когда я собирал на этом же аэродроме последние боровики и зеленушки, но с ружьём, поскольку рядом на болоте отдыхали и иногда низко пролетали над лесом гусиные стаи, он выгнал мне под выстрел вполне взрослого, начинающего линять беляка. Конечно, это был счастливый случай, но это не умеряло его гордости.
   Охотничья страсть его была неиссякаемой. Я несколько раз пытался брать Чока на утиные вечёрки в свои ближайшие угодья в Лобском, надеясь, что он понадобится для поиска подранков, отлетевших в сторону или упавших в кусты. На подходе, отпущенный с поводка ещё в начале ляги, он от обилия запахов входил в раж, обследуя все лужи, канавки и куртины тростника, «выковыривая» оттуда, то бекаса, то гаршнепа, а однажды притащил подраненную и ещё живую утку. При этом он умудрялся так выгваздаться в няше, что совершенно терял свой, в общем-то, приятный собачий облик.
   Но самое страшное начиналось в скрадке, когда я усаживался на чурбак, а Чока, взяв снова на поводок, привязывал к прутьям шалаша со строгим приказом сидеть тихо. Но его терпения хватало только до первого утиного свиста в воздухе или кряканья вдалеке. Он считал, что ему обязательно нужно всё видеть, а лучшим наблюдательным пунктом являются мои колени, куда он и стремился запрыгнуть, перенося всю грязь с лап и брюха на мои штаны. Выставленные мной чучела, пошевеливающиеся от лёгкого ветерка, он принимал за уток, хотя я и пытался втолковать ему, что это просто резиновые и пенопластовые обманки. А когда к ним подсаживались настоящие, он рвался с поводка так, что я боялся остаться вообще без шалаша. От нашей возни возникало столько шума, что утки, как правило, улетали от греха подальше прежде, чем я успевал схватить в руки ружьё.
   Пришлось от этой затеи отказаться, но возникла другая проблема, – как под вечер уйти из дома с ружьём в руках, чтобы мой четвероногий страстный охотник этого не заметил и не рванул бы по следу за мной.
   С годами он приобретал всё больше охотничьих навыков. Стал прекрасно работать, почти как лайка, по выводкам боровой птицы, облаивая севших на дерево глухарят. Но от азарта не мог спокойно усидеть на месте, бросался под ствол и частенько вспугивал, особенно тетеревят, до моего подхода. Он прекрасно подавал с воды битых уток, отважно залезая даже в ледяную весеннюю воду с плавающими льдинами.
   Однажды уже ранней зимой в Ленинграде приятели попросили «одолжить» его на лосёвую охоту, так как снега ещё не было, и собака могла бы быть очень кстати. Сам я болел и ехать с ними не мог, но Чока «откомандировал». И не зря. Он уверенно нашёл по кровавому следу неудачно стреляного лося подранка.
   За дичь он принимал и встреченных на прогулке в ближайших от села кустах деревенских коров и лошадей. Причем облаивал их, стараясь удерживать на месте, только спереди. С трудом приходилось уводить его от них, уговаривая и объясняя, что это – хорошие, домашние зверики.
   Велика сила наследственности. У Чока были хорошие родители, и его отец претендовал на звание чемпиона породы. Но для этого его потомки должны были показывать на выставках и полевых испытаниях тоже высокие результаты. Меня эта «возня» с дипломами и медалями не интересовала, но не хотелось отказывать хорошим людям, от которых я получил такого прекрасного друга. Да и приятель мой – Геннадий, через которого я получил щенка, сменив, как и я, лаек на ягдов, и будучи в прошлом неплохим заводчиком, решил, что его Юкса не должна отстать от отца. И мы с двумя ягдами поехали в Левашово на испытательный полигон. Там притравливали и проводили испытания почти всем охотничьим собакам, работающим по зверю. Для начала подошли к искусственной лисьей норе. Почуяв новый волнующий запах, мой Чок так стал рваться к ней, что заинтересовал судей, которые проводили испытания фокстерьеров. Не уступала ему в азарте и Юкса. Узнав, от какого папы эти двое рвущихся к норе шустрых детишек и проверив их документы, судьи тут же предложили нам выставить их на диплом. Мы не возражали. И дипломы третьей степени тут же были получены. Но Чок остался недоволен, что ему не позволили добраться до хозяйки этого странного сооружения, перекрыв шибером вход в само логово лисы, откуда она сердито сверкала глазами и шипела на него.
   Но самое интересное было дальше. Неподалёку слышался злобный лай нескольких собак, какие-то крики… Мы пошли туда и, подойдя ближе, оказались на площадке притравки собак по медведю. Приличного вида зверь, прикованный цепью к сосне, под которой стояла его жилая будка, лениво рыкал, изредка отмахиваясь лапой от пятка окруживших его собак – лаек различной разновидности этой породы. Поодаль, в основном прижимаясь к ногам хозяев, виднелось ещё столько же. Но даже и те, кто пытались нападать на медведя, особой настырностью не отличались. Получилось так, что Чок в это время, в отличие от Юксы, не был пристёгнут на поводок. Увидев незнакомого ему зверя и собак, прыгающих вокруг него, он, видимо, решил, что именно тут его и не хватает, и что можно, наконец, выместить на этом звере свою обиду за то, что его не пустили к лисе. Рванув вперёд и проскочив между лайками, он тут же вцепился зубами в заднюю ляжку спокойно сидящему и оторопевшему от удивления медведю. Тот рявкнул и попытался достать его передней лапой. Чок ловко увернулся и рванул его зубами с другой стороны. Юкса рвалась с поводка, и Гена тут же спустил её. В одно мгновение она подскочила к крутившемуся на месте зверю и, вскочив ему на спину, рванула за холку. Медведь взвыл и стал пятиться к будке. Зазвенела цепь. Ободрённые маленькими, но такими активными бойцами, лайки тоже пошли в атаку. Отмахиваясь от всей этой своры обеими лапами, напуганный медведь задом ретировался в будку, продолжая рычать, но в его голосе уже не было прежнего звериного достоинства.
   Кончилось тем, что Чоку надоела эта комедия. Решив, что отыгрался за свои обиды, он подошёл к боковой стенке будки, задрал лапу и пописал на стенку, как бы отмечая свои владения. И тут раздался мощный хохот и одобрительные возгласы владельцев лаек, сумевших по достоинству оценить и смелость наших молодых ягдов и комизм последнего акта этого представления.
   А в загон с кабанами нас просто не пустили, боясь, что эта дружная пара порвёт кабанам поджилки.
   С дикими медведями Чоку не довелось в жизни встретиться, а к лисьим норам, хотя я и знал их местонахождение, я специально с ним не ходил. Не хотелось рисковать своим азартным другом, ведь дикая лиса, защищая своё жилище, может оказать достойный отпор.
   Сейчас, когда я пишу эти строки, он лежит на покрывале моей постели, что ему давно уже не возбраняется. Ему пятнадцатый год, его по-прежнему задорная и весёлая морда совсем седая, он уже не видит левым глазом, плохо слышит, и лишь прекрасно сохранившееся чутьё ещё позволяет ему «охотиться» на кошек, нахально забредающих к нам во двор и, наверно, понимающих, что этот с виду злобный пёс им уже не страшен.

Теперь Чок уже не ягдтерьер, а «дивантерьер» и ему многое прощается за то, что он самый главный и, наверное, последний в моей жизни пёс-долгожитель, поскольку после его ухода я едва ли смогу себе позволить завести другую собаку.
//-- Птица моей юности --//

Я поднимался сюда на байдарке, чтобы постоять на тяге.

//-- Тенистых ельников любитель --//

Рябчик всегда был лишь попутной дичью.

//-- Рыцари открытых болот --//

Ставлю шалаш на Хабарихе.
//-- Пережившие тысячелетия --//

Возвращение с тока у Кимручья.

В деревне долго никто не знал, что я в своём дворе строю яхту.

Сбывшаяся мечта…

//-- Четвероногие помощники --//

Первая моя собака на Беломорье – Стрелка

Два старика. Моя последняя в жизни собака – ягдтерьер Чок.
Снимок сделан уже в новгородской области.

Эпилог

   2006 год от рождества Христова. Осень, последние числа сентября. Более пяти лет прошло с тех пор, как притихли всевозможные разглагольствования о миллениуме, пришествии нового века, гадании на кофейной гуще, – что принесёт это человечеству, нашей стране, людям. И столько же лет, как переселился в «мир счастливой охоты» наш друг и предводитель охотничьей компаниии Леонид Беляков – наш Левонтий.
   А сколько же лет прошло с тех пор, как кончилась Эра счастливой охоты на южном побережье Белого моря, где сидим мы сейчас с другом Валерой? Да, пожалуй, столько же…
   Горит небольшой костерок. Над ним, тихонько побулькивая и распространяя дивный аромат свежей ухи, висит накрытый крышкой котелок. Метрах в трёх от костра солидный стол из плавниковых досок, застланный куском полиэтилена. Чуть поодаль – палатка. Не очень большая, но удобная, с печкой внутри и жестяной трубой над крышей Голубой когда-то её брезент выцвел и стал грязно-серым, но ещё «живой» и лишь в сильные дожди начинает промокать и подкапывать внутрь. Но против этого есть полиэтилен. Дым из трубы пока не идёт, это занятие вечернее.
   А сейчас день только клонится к вечеру. Пару часов назад, в отлив мы вдвоём проверили сети, сняли килограмм пять-шесть крупной корюшки, немного наваги, камбал, сижков и даже одну кумжинку около килограмма весом. Всё это сразу было обработано и присолено в бачке, который стоит теперь под разделочным столом. Это – широкая, отмытая приливом плавниковая доска, опёртая одним концом о выступ наклонной скалы, защищающей наш лагерь от морских ветров, а другой стороной закреплённая в развилке ветвей корявой низкорослой сосны. Впрочем, сосны на кромке этого леса почти все такие – угнетённые и искорёженные неласковыми морскими ветрами. Так же, как и кусты можжевельника с закрученными и переплетёнными между собой ветвями. Сейчас они хорошо освещены солнцем, уже низким и с трудом пробивающимся своими лучами сквозь осенние облака. Даже не очень внимательный взгляд легко обнаруживает в можжевеловой зелени что-то более светлое и пёстрое. Там, на шесте, просунутом сквозь переплетение ветвей, висит связка дичи: понемногу свиязи, чирков и белощёких казарок, – конечно, выпотрошенных, с брюшками набитыми сухим мхом-сфагнумом – природным антисептиком. В таком виде, охлаждённая первыми ночными заморозками, птица спокойно может провисеть неделю до отъезда в деревню.
   А она – совсем недалеко. Этот лагерь я оборудовал ещё четыре года тому назад, когда понял, что уезжать от деревни в даль уже не имеет никакого смысла. Ну, как я со своим старым восьмисильным «Ветерком» могу конкурировать с мощными «Ямахами» и «Эвинрудами», поставленными на современные скоростные лодки!? И для них, в отличие от меня, не существует дали. Поэтому теперь я просто за полчаса хода огибаю на лодке остров Лобский и на его восточном берегу в заливе за скалами разворачиваю на пяток дней стационарный лагерь, где всё продумано и благоустроено. Рядом ставлю сетки, постреливаю по зорям немногочисленных теперь уток, а если повезёт, то и гусей. И иногда здесь, совсем рядом с деревней бывает порой спокойнее, чем в той – благословенной когда-то дали.
   Вот и сегодня было немного стрельбы в углу залива – в губе, как называют его здесь, куда впадает небольшая речушка Чижрека. Туда с самого утра ушли из Колежмы два вездехода-квадрацикла. Уже второй год они своим рёвом нарушают тишину беломорских ляг.
   А началось это давно, сразу после наступления нового века. Сначала группа охотников москвичей стала приезжать к моему соседу. За ними потянулись другие. Встречать, устраивать и сопровождать на охоте приезжих – оказалось для некоторых местных жителей выгодным занятием. Они для них стали ставить на островах гостевые избы с электрогенераторами и телевизорами в холлах, где полы покрыты паласами. И, конечно, бани! Не забыты были даже девочки – повара и подавальщицы… Но их гости привозили с собой. В селе была выкуплена давно бездействующая пекарня, которой в течение лета силами завезённых гасторбайтеров был сделан евроремонт. Шутки ли ради или от недалёкого ума над входом повесили вывеску – «Казино». Оправдывалось название или нет – не знаю, но порой допоздна там гремела музыка, носились по ночному селу джипы, распугивая собак и запоздалых прохожих. Привыкшие к северному спокойствию, селяне возмущались и стали думать, – а не пора ли им пустить «петуха».
   А потом привезли квадрациклы. Теперь приезжие охотники могли с большой скоростью перемещаться и по морю, и по всем берегам, не смущаясь ни бездорожьем, ни большими расстояниями.
   Пошевелив ложкой в котелке, я убедился, что уха готова. – Накрывай-ка, Валера, на стол – весело крикнул я напарнику, занимающемуся пристраиванием на тонкие сосновые щепочки резаных кусочков белых грибов, собранных утром и, видимо, последних в этом сезоне. Мы сушим их, развешивая за печкой в палатке. И не только сушим. У нас была даже небольшая баночка свежемаринованных, и я со слюной во рту представил, как сейчас мы выпьем по стопочке нашей любимой можжевеловой настойки, ягоды для которой собраны с того же куста, где висит дичь. А потом закусим не только грибочком, но и скоросольным сижком. А под уху стопочку можно и повторить.
   Валера уже бренчал у стола ложками и мисками, я искал спрятавшуюся куда-то костровую рукавицу, чтобы снять с огня котёл, не обжигая руки, когда из-за скалы послышался звук серьёзного мотора. Он звучал ещё далеко, но явно приближался. И тут я сделал ошибку – вышел посмотреть.
   Нельзя сказать, что лагерь наш находился совсем на виду. Со стороны ляги его прикрывало несколько можжевеловых кустов, молодые берёзки и мелкая поросль ивняка. Но недавняя моряна оборвала почти всю жёлтую листву, сильно осветлив местность.
   Не выйди я на открытое пространство, эта чудо-техника почти наверняка прошла бы мимо, не заметив ни прогоревшего и уже бездымного костра, ни палатки, сливающейся по цвету со стволами деревьев. Но меня, хотя и пытающегося быстрыми шагами скрыться за кустами всё-таки заметили, и квадрацикл, резко изменив курс, направился в нашу сторону. Мне показалось, что там был только один седок.
   – Валера, кажется, к нам гость – с тоской прокомментировал я это событие. Подмяв под себя крайние ивовые кусты, он остановился только тогда, когда до нашего стола оставалось не более пяти метров, и я уже напружинил ноги, собираясь отскочить в сторону. Резко затих выключенный двигатель, и в наступившей тишине без интервала прозвучала быстро и дружелюбным тоном сказанная фраза:
   «Здорово, мужики, вы кто тут будете – охотники, рыбаки?»
   От неожиданности и нелепости вопроса возникла пауза. Его глаза с интересом перебегали с нас на накрытый стол, с костра на палатку. А я, впившись в него глазами, старался по немногим видимым деталям определить о сути приезжего хоть что-нибудь…
   Первым пришёл в себя Валера, спокойно, в пику ему даже растягивая слова, ответил:
   «А мы как-то не делаем разницы в этих понятиях, и рыбку ловим, и охотимся помаленьку». Но пришелец молчал, как будто и не задавал вопроса. И всё оглядывался по сторонам, словно впитывал в себя детали увиденного. И слезать с седла он, кажется, не собирался, только снял руки с руля и опустил их, шевеля затёкшими, наверное, пальцами. На вид ему было лет тридцать, тридцать пять. Явно невысокого роста, но крепкого телосложения. Весь в камуфляже, даже сапоги – под цвет, шикарные, дорогие, но короткие – в болото в таких не полезешь. Ружьё, прикреплённое резинкой к площадке перед рулём, тоже какое-то короткое и, кажется, пулевое. Под ту же резинку подсунута головой испачканная в няше и взъерошенная утка свиязь. Вот, всё, что я успел разглядеть, пока он не заговорил снова, и вопросы из его рта вылетали с необычайной быстротой:
   «Ну, и как успехи? Давно здесь? Не мёрзнете в такой палаточке-то?» Видимо, перехватив мой внимательный взгляд, он смотрел теперь только на меня. Пришлось вступить в разговор, и я начал отвечать с конца:
   «А с чего бы нам мёрзнуть? Палатка у нас надёжная, с печкой, подстилка из тресты холод снизу не пропустит, спальники тёплые. Да и холодов-то настоящих ещё нет».
   «Это верно – он оживился, – Вон сегодня как тепло, да же солнце весь день, откатались и время не заметили». Он, не переставая, смотрел на меня, словно ожидал продолжения разговора. Пришлось продолжить:
   – «Живём уже три дня, а успехи скромные, – ветер южный и пролётная летит плохо, но десяток птиц всё же взяли». И я невольно махнул рукой в сторону можжевелового куста. Он чётко проследил мой жест и увидел дичь. Глаза его восторженно засверкали, и на лице расплылась широкая улыбка.
   «Ничего себе, скромные! И гуси никак? Это и есть белощёкая казарка?» И, не дожидаясь ответа, снова затараторил весело:
   «А мы не хера, – только водку пить. Вот, за весь день на всю компанию только одну утчёнку и забили».
   Он выдернул её из-под резинки и, показывая нам, спросил:
   «Это кто?»
   «Свиязь» – ответил я.
   «Да-а? – кажется, удивился он, – А Колька всё талдычил: гагóль, гагóль…»
   «Похожие – улыбнувшись, согласился я, – Брюшки у них одинаково белые, но у гоглушки спинка чёрная, а у свиязки – коричневатая». Мне показалось, что он с уважением посмотрел на меня, а с языка уже слетал следующий вопрос:
   «И рыбу тоже ловите?»
   «Не без этого – взял на себя инициативу Валера, – Садись с нами, отведаешь».
   «Спасибо, мужики, но не могу. Я и так задержался, остальные наверняка уже дома, небось ждут и ругаются. У нас сегодня тоже уха. Вчера нам местный шеф целое ведро камбалы приволок. Так что, бывайте! – он махнул рукой – Молодцы вы, надо же, гусей! Он опять широко улыбнулся, – А мы только водку… Но на вечёрку, если успеем, пойдём». Взревел мотор, «чудо-конь» выкатился задним ходом на поляну, и уже через минуту только оставшийся в можжевеловых ветвях запах сгоревшего бензина напоминал о недавнем неожиданном госте.
   Кажется, мы уже успели выпить по второй, когда в палатке тоненько запищала сигналом вызова моя рация. Это жена, соскучившаяся за три дня и закончившая дневные заботы, вызывала меня на очередной сеанс связи.

//-- Птица моей юности --//

Я поднимался сюда на байдарке, чтобы постоять на тяге.

//-- Тенистых ельников любитель --//

Рябчик всегда был лишь попутной дичью.

//-- Рыцари открытых болот --//

Ставлю шалаш на Хабарихе.

//-- Пережившие тысячелетия --//

Возвращение с тока у Кимручья.

В деревне долго никто не знал, что я в своём дворе строю яхту.

Сбывшаяся мечта…

//-- Четвероногие помощники --//

Первая моя собака на Беломорье – Стрелка.

Два старика. Моя последняя в жизни собака – ягдтерьер Чок.
Снимок сделан уже в новгородской области.

Рассказы

//-- Ах, эта память… --//

//-- * * * --//

Как давно это было, но было…

     Поднимался над озером
     Тихий туманный рассвет.
     Весь оставшийся мир
     Камышами от нас заслонило.
     Нам тогда на двоих —
     Было с братом почти тридцать лет…

     Как давно это было, но было!
     И берданка была
     И патронов в кармане пяток.
     И огромная тень,
     Нам казалось, зарю заслонила,
     И, как клякса, упал
     В неподвижность затона чирок.

     Как давно это было, но было.
     Потянулись внезапно к ружью
     Все четыре руки,
     Но чуть старшая страсть
     Тогда младшей курок уступила…
     Ах, какими тугими
     Бывают порою курки!

     Как давно это было, но – было…
     Сизый дым расстилался
     Над светлой озёрной водой.
     Пара пёрышек как-то отдельно —
     Поплыла, поплыла…
     А чирок, – почему-то чирок был живой!

     Как давно это было!
     Да было ль?
     Новых выстрелов эхо
     Металось в сырых камышах.
     Тело птицы всё билось, —
     Всё билось, всё билось…
     И утихло – лишь только у нас на руках.

     Как давно это было…
     И всё-таки, всё-таки было!
     Вместе с первою горечью
     Первый горячий восторг…
     Как я счастлив, что память мне —
     Всё это, всё сохранила!
     Хоть не мало их стреляно
     За полсталетье… – потом.

   Человеческая память… Как много хранит она в своих недрах самых разнообразных давно прошедших событий, встреч, переживаний. И имён людей, когда-то нам дорогих и близких. Что-то со временем забывается, а кое-что не уходит из памяти, продолжая кровоточить.

Гроза и гуси

   Страшная вещь гроза, сколько бед приносит. Хотя и понимаешь, что там наверху происходит, – какие процессы, а всё равно не по себе, несмотря на то, что, и громоотвод есть и заземление. Раньше в деревнях с первыми раскатами грома закрывали все окна и двери, гасили свет. Теперь грозы уже так не боятся, не осторожничают, зато иногда и расплачиваются: то телевизор у кого-нибудь сгорит, то холодильник…
   О том, что очень боятся грозы дикие птицы, особенно водоплавающие, я знал давно. Ещё в юности на большом водоёме Тверской области попали мы с приятелем в грозу. Лето, жарища и крупный дождь, как из ведра. Из низкой чёрной тучи так и хлещут молнии, грохот, как на артиллерийском полигоне, а нам весело. Мы в лодке, прятаться некуда, разделись догола, одежду под брезент, – пусть поливает, – даже приятно! А местные утки, бедняги, совсем ошалели. Как грохнет, – вылетают из камышей и носятся над водой, не зная куда спрятаться.
   Уже сколько лет, живя на беломорском побережье, я наблюдаю, как весной и осенью во время пролёта на наших берегах скапливается иногда большое количество пернатых. Тут и утки, и гуси, и кулики разных пород. Они отдыхают, кормятся, выжидают попутных ветров или смены погоды, задерживаясь, порою, подолгу. В такие периоды на побережье самая удачная охота. Но если в это время пришла гроза, – всё – конец охоте. Вся птица снимается с места и улетает дальше по своим маршрутам. Два-три дня на берегу пусто, пока не подлетит, не подтянется свежая птичья «волна».
   Осенью, да ещё поздней, грозы, конечно, редкость. Но бывает, что после поздних сентябрьских холодов, даже после первых серьёзных заморозков вдруг ненадолго возвращается тепло. Это – не бабье лето, то бывает только в середине сентября, а так, каприз природы… В такие тёплые дни и случаются поздние осенние грозы. Да не шуточные! Та, о которой я хочу рассказать, прогремела во второй половине дня пятого октября. Заканчивался осенний перелёт, основные гуси уже пролетели, но на берегах и прибрежных болотах ещё держались запоздалые стайки, в основном – белощёкая казарка. На побережье с утра постреливали. Несколько гусиных присадов, что организовались на кормных лягах, были разогнаны неумелыми местными «стрельцами» уже к полудню. Часть птицы, не желающей пока лететь дальше, ушла в ближайшие болота, где было поспокойней.
   Днём, в отлив, я проверил сети и, вернувшись, варил уху, сидя в своём любимом охотничьем лагере у «Медвежьего» ручья в часе ходьбы от деревни. Тихонько потрескивал костерок, было тихо и тепло. Птичий гомон, так волновавший меня с утра, стих. Из котелка вкусно тянуло запахом свежей наваги и камбалы. Есть какое-то особое очарование в этих, почти по-летнему тихих и тёплых поздне-осенних днях. Ни мошки, ни комаров, воздух так прозрачен, что с берега видны даже самые дальние острова, отчётливо и острее ощущаются все лесные и морские запахи, а нежный посвист рябчика в облетевшем лесу слышится далеко-далеко…
   В восточной стороне что-то громыхнуло. Это не на берегу, – ещё подумал я, может, кто в лесу выстрелил? Через несколько минут звук повторился, но уже несколько раз. Нет, на выстрелы это не похоже, скорее взрывы. Но кто может взрывать что-то сейчас в лесу, химлесхозы уже давно не работают… Набежал ветер – резкий, порывистый, закачал могучие ели у меня над головой. И тут грохнуло ещё – раскатом и гораздо ближе. Да ведь это – гроза! И началось… С тревожными криками прошли вдоль моря две гусиные стаи, закричали другие со стороны «Медвежьего» болота. Ударили первые крупные капли дождя. Вместе с котелком ухи я ретировался сначала под навес, а потом и вовсе в палатку, – так усилился ветер, и деревья вокруг меня уже не удерживали ни его порывов, ни дождевых потоков. И когда, уютно устроившись на спальном мешке, я налил себе миску ухи, шарахнуло так, что у меня заложило уши. Теперь уже грохотало непрерывно и над самой головой.
   Гроза кончилась так же внезапно, как и началась. Стих ветер, перестал дождь. И в наступившей тишине ещё долго щёлкали по полиэтилену тента крупные редкие капли, стекающие с хвои. Зная, что день-два тут делать нечего, я вернулся в деревню.
   На третий день после грозы, возвращаясь с охоты, встречаю соседа, тоже, кстати, охотника.
   «Ну, как, – спрашивает он, – Василич, дела?» А сам хитро так улыбается…
   «Да нормально, – говорю, – трёх штук добыл».
   «Во-во, – смеётся – Ты за тремя, поди, весь берег до Чижреки обежал, а мужики с «Медвежьего» мха целую лодку гусей приволокли».
   «А кто же им там в штабеля их укладывал?» – принимая всё это за шутку, спрашиваю и тоже улыбаюсь. Но улыбаться тут же перестал, поскольку он рассказал мне вот что…
   На другой день после грозы собрались идти за клюквой на Медвежье болото двое парней. Даже не наши, – чьи-то не то гости, не то родственники. Им объяснили, как идти и они пошли. Дорога простая – по старому зимнику. Пришли. И только клюква стала попадаться, видят – на мху птицы какие-то дохлые валяются. Крупные! Разглядели – вроде гуси… Тут одна трепыхаться начала. Добили палкой, положили в корзину. Пошли дальше, а там их полно, – в основном мёртвые, но некоторые ещё шевелятся. Только тех и брали. Взяли по четыре штуки, больше в корзины не помещаются, и повернули домой, тут уж не до клюквы.
   Пришли в деревню, показали местным мужикам, спрашивают: а есть их можно? Дело до охотников дошло, те быстро сообразили, что к чему, в лодку и вперёд! От моря до болота идти даже ближе. Поехали втроём, и три раза, кажется, вытаскивали в рюкзаках к берегу по сколько можно было унести.
   Уже в лодке подсчитали, получилось сто двадцать четыре штуки. Когда собирали, подметили интересную деталь: многие птицы лежали, уткнувшись головой в мох, а где посырее – в воду болотных луж, как будто хотели нырнуть.
   На следующий день побывала там ещё и пешая «экспедиция», но нашли только двух, хотя излазали всё болото и прилегающие кусты, – предшественники поработали на совесть.
   Одаривали «добытчики» потом в деревне всех значительных людей, но мне не предложили, может, подумали, что обижусь, всё же охотник…
   И несколько дней гулял потом по деревне вкусный запах палёных гусей, а женщины набивали пером подушки.
   По приезде в Петербург я рассказал об этой истории своим друзьям, среди которых оказался один, связанный с Зоологическим институтом. Он пошёл к орнитологам, рассказал, как мог. Те заинтересовались, захотели узнать подробности. Посетовали, что не я сам участвовал в этой «операции», не сделал снимки, не осмотрел их хотя бы наружно. Сказали, что при наличии фотографий получилась бы хорошая научная статья… А мне было интереснее узнать, отчего же всё-таки они погибли? Пошёл сам к специалистам. Сказали – да, убило грозой, но по всей вероятности не током, а сильным акустическим ударом во время близкого разряда, при котором могли лопнуть ушные барабанные перепонки. Может быть оно и так, но гусей мне всё равно жалко!

Беломорская моряна

   Кое-как пошвыряв в рюкзак сперва сети, а потом всякую мелочёвку с нар и со стола, вскинул его на плечо и во второй раз побрёл к лодке. Не обращая внимания вначале на то, что так близко к берегу уже подошла вода, просто брёл по ней, не поднимая высоко ног и проскальзывая, как на лыжах, подошвами сапог по небольшому в этой бухточке слою няши. Но уже метров за пятьдесят от лодки понял, что мне не дойти до неё с сухими ногами, если я не подниму голенища сапог.
   Это было странно! После моего первого «рейса», когда я относил спальные мешки, дичь и ведро с клюквой, прошло не более тридцати минут, и до полной воды было ещё минимум два часа. Тогда наш большой и тяжёлый карбас стоял килём на грунте с лёгким креном на правый борт, о который едва шлёпала лёгкая приливная волна, достающая мне лишь до щиколоток. Теперь же лодка на двух растянутых якорных концах раскачивалась с борта на борт от солидного наката, идущего со стороны открытого моря. Чтобы водой не залило мои даже поднятые сапоги, пришлось подходить к карбасу со стороны подветренного борта. Что-то происходило не так, как обычно…
   Сбросив внутрь лодки тяжёлый рюкзак, я оглянулся. От меня до уреза воды было уже метров сто пятьдесят, а скоро будет ещё больше. Берег Куна-губы очень пологий, и мы ставили лодку всегда подальше от берега, где грунт помягче, камней поменьше и не надо дожидаться полной воды, чтобы тронуться. Прилив сегодня что-то очень спешил. Я внимательно оглядел море, облака, быстро и низко скользящие над ним, и с тревогой понял, что погода резко изменилась. Дувший с утра лёгкий северо-восточный ветер сменился почти на северо-западный, явно суливший «моряну», и ранний прилив был теперь вполне понятен. Значит, надо быстрее уносить отсюда ноги, то есть спешно грузиться и пробовать проскочить пролив «Железные ворота» и мыс «Красной щельи», пока не раздуло во всю мощь…
   Быстро дошёл до кормового якоря, выдернул, вернулся вместе с ним, влез в карбас и стал выбирать носовой. Качало. За несколько дней, что мы прожили здесь, якорь солидно «забрал грунта» и долго не поддавался. Подняв его, наконец, погнал шестом лодку к берегу, где уже с изумлённым видом стояли Левонтий и Зоя с Наталией, и лежала целая куча поднесённых ими вещей. Леонид оценил обстановку мгновенно. Ему не надо было ничего объяснять, как никак, он уже четверть века охотится на этих берегах.
   Заякорив лодку на глубине по колено, начали лихорадочно грузиться. И всё-таки опоздали… Когда вышли из губы и повернули на восток к Железным воротам, боковая волна несколько раз так шарахнула нам в левый борт, что, увидев нешуточный испуг в глазах наших женщин, мы решили повернуть назад. Будь нас только трое мужчин, мы рискнули бы и, пожалуй, прошли, но впятером, с солидным грузом…
   За считанные минуты наш карбас, как на крыльях, с попутным ветром влетел назад в Кунагубу, к избе. Уткнувшись штевнем в песок, высадили женщин, выгрузили всё снаряжение. Потом мы с Николаем на шестах отогнали лодку на глубину, позволяющую выйти из лодки в поднятых сапогах, и бросили носовой якорь. Убедившись, что он «забрал», вылезли с кормовиком в руках и побрели вдоль наката, оттягивая лодку и носовой конец в одну линию с ветром, чтобы её не так болтало. Вода прибывала на глазах. Притоптав кормовой, мы, как балерины, на цыпочках, подтягивая руками голенища сапог и подпрыгивая при приближении очередной волны, стали пробираться к берегу, но вышли на него всё же с залитыми сапогами.
   Снова нужно было таскать вещи, но теперь назад, в избу. Пришлось срочно разжигать плиту, сушить носки, сапоги и портянки. Дров, что мы заготовили по приезде, осталось совсем немного. А впереди была ночёвка и, возможно, не одна. Моряна, да ещё в конце сентября, редко дует меньше трёх дней. Страшного ничего нет, – остались кое-какие продукты, была дичь, подсоленная рыба, в лесу остатки грибов, – проживём!
   Но было одно обстоятельство… Зое, Лёниной жене, нужно было вернуться в Ленинград обязательно в срок. Они хотели вдвоём уйти сразу, но, поразмыслив, отложили решение до утра. День уже перевалил за вторую половину, темнеет теперь рано, а до села восемнадцать километров, – путь не близкий, Вдруг стихнет?
   Время летело быстро. Леонид с Николаем нашли неподалёку почти сухое плавниковое бревно и распускали его на дрова, складывая за печку для подсушки. Наталья с Зоей что-то стряпали, а я закрепил дребезжащую от ветра раму в окне, слазал на чердак, нашёл бутылку с соляркой и заправил лампу. Словом, все готовились к долгой «осаде». А ветер всё набирал силу. По времени уже должен был идти отлив, но вода не собиралась отходить, наоборот прибавляясь с каждым часом.
   Перед темнотой вышли посмотреть лодку. Весь берег был в белой оторочке пены, которая при каждой набегающей волне перекатывалась через выбросы фукуса, тростника и разного мусора, принесённого моряной. Вода уже значительно продвинулась за обычный урез, и до лодки теперь было более ста метров. Она ритмично покачивалась с борта на борт, и пока всё было нормально. Судя по её положению, носовой якорь держал хорошо, а это было самым главным.
   За ужином разговор вертелся вокруг моряны: сколько она может продлиться, как мы умудрились её проморгать, и почему бы нам ни возить с собой барометр. Когда загасили лампу, вместе с темнотой пришли не так замечаемые ранее звуки: в печной трубе завывал ветер, лязгала печная задвижка, на чердаке что-то брякало… Доносились даже звуки накатывающихся на берег волн и шлепки их об борт карбаса. Уже засыпая, отчётливо услышал тревожный крик пролетающей низко гусиной стаи.
   Встали рано. Наскоро одевшись, выбрались втроём из выстывшей за ночь избы. Лодка была на прежнем месте, ныряла в волнах. На море было неприятно смотреть, оно стало каким-то мутно серым. Ветер не то чтобы усилился, но стал упругим, плотным, и чтобы идти ему навстречу, приходилось наклонять корпус вперёд. Я обратил внимание, что он зашёл больше к западу, волны стали даже чуть ниже, но зато они били теперь карбасу в левую скулу, и над ним высоко взлетали брызги. Надежды на то, что сегодня стихнет, не осталось.
   Позавтракали и Беляковы начали собираться. Леонид уложил в рюкзак только Зоины вещи, термос и еду на дорогу. Попрощались. Он вскинул на плечо ружьё, и они тронулись. Я пошёл проводить их немного.
   Все береговые низины были затоплены водой. Кимручей разлился в устье так, что переходить его пришлось, зайдя далеко в лес. А сколько у них ещё таких ручьёв впереди! Возвращаясь назад, завернул на мыс, ещё раз оглядел море, – оно было страшным и с высоты мыса особенно впечатляло. Над морем сплошная пелена облаков, никакой птицы, лишь вдалеке, где волны были более пологими и без гребней, болталось, как балберы от трала, пяток гаг, и я подумал, – их же укачает до икоты.
   Когда вернулся в избу, жена, сидя у окна, занималась от скуки женским делом, – чинила что-то из моей одежды. Николай ушёл в лес поискать грибов на поджарку, делать было нечего, и я подумал, – не сходить ли в лес погонять рябчиков. И чуть было не пошёл, но тут же сообразил, что взлети даже глухарь в пяти метрах, всё равно ничего не услышишь, так шумел на ветру лес. Без дела не сиделось… Прихватив на всякий случай ружьё и выйдя снова к берегу, обнаружил, что воды прибыло ещё, вторые сутки она не отходила от берегов. Ветер уже дул перпендикулярно нашему берегу, что не совпадало с направлением накатной волны. Воздух был насыщен мельчайшими каплями морской воды, и лицо сразу стало солёным. Ладно, будем отсиживаться в избе! Я уже сделал к ней несколько шагов, когда услышал за спиной такой знакомый гусиный крик. Их небольшая стайка летела на высоте береговых деревьев над урезом воды, повторяя все изгибы берега. Зачем они отправились в полёт в такую погоду? Даже издалека было видно, как трудно даётся им каждый метр. Охотничья привычка толкнула меня в укрытие под ближайший куст. Стая уже выходила из губы, и теперь ветер дул им строго в левый бок. Увидев на воде нашу лодку, птицы побочили к брегу и вышли ко мне на самую выгодную для стрельбы дистанцию. Такого я выдержать не мог, и ударил по передней. Видимо, дробиной ей сломало левое крыло на взмахе, оно задержалось на мгновение в вертикальном положении как парус, и трехкилограммового гусака так швырнуло ветром вбок, к лесу, что, пролетев, как тряпка, метров пятьдесят, он упал в густой ельник, где мне с трудом удалось его найти. Пока его искал, подошёл на выстрел Николай с грибами, сказал, что тоже видел пару пролётных стай. Это в такую-то погоду…
   Принесли из избы второе ружьё, спрятались от ветра за развалинами ещё одной стоящей на этом же берегу избушки, которая оказалась сейчас у самой воды. Но больше ничего не летело.

   Теперь наш раскачивающийся на волнах карбас невольно оказался у нас перед глазами, и мне показалось, что у него увеличилась осадка. Сначала я не придал этому значения, но потом разница стала так заметна, что мы оба заговорили об этом. Не трудно было догадаться, что лодку заливает брызгами от ударов волны в борт, и чем глубже в воду погружался корпус, тем быстрее шёл дальнейший процесс. Но с этим мы ничего поделать не могли, только наблюдать. Скоро волны стали перехлёстывать через левый борт, и вода пошла гулять по откинутому на фиксатор мотору. Николай, который в нашей компании всегда брал на себя роль механика, страшно переживал и матерился, поскольку «купание» мотора в солёной воде сулило ему немалые хлопоты.
   Настало время, когда от залитой до бортов лодки стали «отчаливать» плавающие предметы. Хорошо ещё, что их волной гнало к нам. Мы ходили по берегу и вылавливали на линии прибоя приносимое лодочное снаряжение. Сначала вёсла и шесты, потом стайкой пошли стлани, полупустая канистра с топливом для мотора, плавающий черпак. Бензобак долго держался на шланге, его швыряло и кувыркало волнами, пока шланг не оборвался на штуцере. Ветром его быстро доставило на берег. Теперь на лодке оставался только мотор, но сорвать его со струбцин не в силах были ни волны, ни ветер.
   Вечером горячо обсуждали случившееся, дружно корили себя за то, что слишком затянули якорные концы, не оставили лодке слабины для манёвра. Никола вздыхал по поводу купания мотора, прикидывая заранее, чем это может нам грозить. Но в избе было тепло, на плите скворчала сковородка с грибами, булькал чайник, разваривая чагу, и настроение было, пожалуй, лучше, чем вчера.
   Посреди ночи я проснулся с ощущением того, что мне чего-то не хватает. Долго лежал с открытыми глазами, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в совершенно тёмное ещё окно, но ничего понять не мог. И вдруг – сообразил – я не слышу ветра! Ни завывания в трубе, ни лязга полуоторванного листа шифера на крыше… Тихонько оделся и выскользнул за дверь. Луны не было, но юго-западная половина небосклона сияла яркими звёздами.
   Ветер, оказывается, был, но он зашёл ещё больше, и несильно дул теперь со стороны чистой, без облаков, части неба. Вдобавок, мы были закрыты от него молодым леском и густыми кустами. Далеко от тёплой избы уходить не хотелось, берега в темноте пока было не видно, но я смог разглядеть, что вода, которая вчера была почти у самого крыльца, отступила уже очень далеко, стало быть, моряна выдохлась. С этой приятной мыслью я и завалился снова спать, и так хорошо уснул, что утром Николаю пришлось долго трясти меня за плечо.
   Первое, что я увидел, открыв глаза, – была Николошина улыбающаяся физиономия.
   «Ты чего»? – спросонок, недовольно спросил я. «Не ворчи, Василич, – ещё больше заулыбался он, – Выйди-ка на крыльцо, погляди…»
   Я сразу всё понял, вспомнил и заторопился…
   Вовсю шёл отлив, и вода уже далеко отбежала от карбаса. Он стоял почти ровно на киле, опираясь и как бы фиксируясь между двух небольших плоских камней. Якорные концы обвисли под тяжестью намотанного на них фукуса. Мы бодро шагали по чисто промытой моряной осушке, но внезапно я остановился от пришедшей в голову страшной мысли, – а что если заполненную водой тяжёлую лодку, когда начался отлив, било днищем об эти камни, и старые доски не выдержали?… А ведь у нас с собой нет ничего для её ремонта! Если это случилось, то вода уже должна была вытечь через пробитое дно. Наверное, у меня было жуткое выражение лица, когда я объявил это Николаю, потому как, мгновенно всё поняв, он бегом рванулся к лодке. А у меня словно отнялись ноги, и я остался на месте. Никола быстро добежал, сначала схватился руками за её борта, пытаясь качнуть, потом пошуровал внутри одной рукой, и я отчётливо увидел полетевшие брызги. И тогда он обернулся, замахал в воздухе двумя руками и, растягивая в улыбке рот до самых ушей, заорал на всё побережье:
   – Василич, – полная!

Знакомое ружьё

   Как короток всё-таки человеческий век! Многие любимые при жизни вещи и предметы переживают своего хозяина, служат потом другим людям. Из поколения в поколение передаются в семьях фамильные драгоценности и украшения, редкая посуда, картины. Завещая, оставляют детям или родственникам дачи, машины. Сложнее с охотничьим, а тем паче с боевым именным оружием. И хорошо, когда есть чьи-то добрые и надёжные руки, в которые можно передать своё самое дорогое и любимое. Да только в нашей стране завещания раньше были не очень-то приняты. Ушёл из жизни человек, – родственники сами разберутся, что делать с наследством. Так и попадали иногда бережно хранимые старым хозяином вещи не в те руки…
   В Поморском селе, где я живу уже много лет, знают о моих возможностях и интересе починять редкие различные предметы обихода, и несут в ремонт всякую всячину, иногда даже ружья, – заржавелые старые «тулки» или «ижевские» одностволки с разболтанными курками. Но однажды принесли интересное, когда-то хорошее и дорогое импортное ружьё. Принёс выросший на моих глазах парень, никакой не охотник, а так – стрелец, знающий только куда вставлять патроны и где нажимать на курок.
   Ружьё сразу показалось мне знакомым, и я с каким-то непонятным волнением взял его в руки. Даже грязное и неухоженное, оно всё равно выглядело породистым. Состояние его было ужасным. Воронение потускнело, везде проступала ржавая сыпь Изящная «английская» ложа треснула в шейке и в тех местах, где была вточена в колодку. Трещины обмотаны сверху грязной изолентой. На фоне ржавчины строгая гравировка выглядела, как дьявольская усмешка. Клейма и надписи читались с трудом, и лишь хорошо ещё виднелись знаменитые «три кольца». Отто Райф в Зулле, – с трудом прочитал я. Это был «штучник» всемирно известной фирмы «Зауэр и сыновья», сработанный одним из его мастеров, имеющих своё личное клеймо.
   «Откуда оно у тебя?» – удивлённо спросил я.
   «Да так, от родственника осталось» – небрежно ответил он и назвал фамилию. И тут я вспомнил всё…

   Они приходили всегда вдвоём: старый, даже очень старый человек и такая же старая собака. Человек приходил потому, что, сидя дома, не мог спокойно слушать призывные крики пролетающих неподалёку гусиных стай Собака, наверное, уже плохо слышала эти крики и с большим удовольствием лежала бы у тёплой печки. Но человек брал в руки ружьё, и голос крови командовал ей, что надо идти с ним. А в её расширенных от многолетней беготни сосудах текла кровь породистой карельской лайки.
   Они приходили очень медленно по тропе, пробитой рыбаками к местам постановки убегов. Впереди – хозяин, не забывший своих счастливых давних охот, а сзади собака, не забывшая своего хозяина и собачьего долга. А может, она помнила что-то ещё? Когда хозяин останавливался передохнуть, собака выходила немного вперёд, стараясь не наступать на мокрое и спотыкаясь в высоких травяных кочках. Когда из-под собачьей морды или чуть впереди срывался гаршнеп или бекас, – собака напрягалась, как перед броском, коротко глухо взлаивала и, обернувшись, виновато глядела на хозяина. А он, ласково улыбаясь, говорил дружелюбно:
   – Да ладно, Джек, – это же бекас… Концом их пути всегда было устье «Медвежьего» ручья. Здесь, на мыске, росло несколько невысоких сосёнок, молодые берёзки и большой можжевеловый куст, внутрь которого был затащен принесённый морем чурбак. Это был его охотничий рубеж, его засидка, его «пограничный пост». Молодые, сильные на ногу охотники, ставили скрадки ближе к морю у кормных ляг, где было трудно ходить, но чаще садилась или пролётали птичьи стаи. Можжевеловый куст был, наверное, таким же старым, как тот охотник и, вероятно, когда-то находился ближе к кромке медленно отступающей с годами воды. Может быть, он напоминал ему что-то давнее и счастливое, – это был его куст…
   Держа в руках принесённое ружьё, я прикинул, что прошло с тех пор полтора десятка лет. В ту пору я был в этом краю новичком, ещё только осваивал охотничьи угодья вблизи села и на побережье. И хотя по возрасту разменял уже свой «полтинник», был ещё здоров, крепок и энергичен. И, видимо, не так остро, как сейчас, мог понимать душевное состояние старого охотника. Тем не менее, появление этой пары всегда привлекало моё внимание. Старик никогда не сидел в скрадке подолгу. Стрелял редко, хотя мне казалось, что возможностей у него для этого было больше. При встречах мы почти не разговаривали, предпочитая приветствовать друг друга просто взмахом руки.
   Но однажды случился разговор. Я проходил мимо и увидел, что его скрадок должен на развороте «накрыть» небольшой табунок уток. Чтобы не мешать ему я юркнул за ближайший куст, показывая ему рукой в сторону налетающей стаи. Он всё понял, и над можжевеловым кустом показались стволы. Он целился слишком долго и выстрелил только один раз. Одна из птиц дёрнулась в полёте, стала отставать от других, но выправилась, и стайка ушла без потерь. Он приподнялся, провожая её взглядом, и мне хорошо было видно его лицо. Я ожидал увидеть в нём досаду, разочарование, но увидел лишь застенчивую улыбку и радость в глазах. Не было досады! Он был счастлив в эту минуту… Потому что победил усталость и старость, был на охоте, держал птицу на прицеле. Даже стрелял! Так разве важен был теперь для него результат… Я поравнялся с ним, замешкался, сказал, как бы утешая:
   «Далековато прошли»… И вдруг, он заговорил:
   «Да нет, нормально. И у ружья бой хороший, вот только сам-то я теперь не стрелок, вижу плохо…» Его только что светящиеся глаза помрачнели.
   «А у вас, я вижу, «двадцатка» – продолжил он, – Надо бы и мне что-нибудь полегче, да вот, – привык, люблю».
   Он каким-то материнским жестом прижал ружьё к груди. Добротное, красивое, оно в его руках матово отсвечивало чистотой и смазанными стволами. В сравнении с его ружьём моя, забрызганная глиной, с потёртой ложей «ижевка» выглядела просто дурнушкой. Перехватив мой взгляд, он улыбнулся, говоря:
   «Наши ружья грязи не боятся, а моё, немецкое, на солёных ветрах краснеет, как девица от бранного слова. Всегда промасленную тряпочку ношу с собой в латунной гильзе, – берегу…» И он погладил рукой стволы.
   Я не встречал больше этого старого охотника, но в случайном разговоре выяснилось, что он из местных, бывший моряк, живёт в Мурманске. А сюда приезжает иногда к родственникам, – навестить, побродить немного с ружьём и собакой по любимым с детства местам.
   На следующий год, а может позже, теперь уж не помню, я заметил, что чурбак из можжевелового куста перенесли в другой, новый скрадок, поближе к морю. И вскоре узнал, что старого охотника не стало, и что принадлежащая ему старая собака пережила его всего на несколько дней… Наверное, я надолго задумался и когда, наконец, поднял на парня глаза, то увидел, что он смотрит на меня с недоумением, даже со страхом. Стряхнув с себя воспоминания, я суровым голосом спросил:
   «Что же ты, Федя, ружьё-то так запустил»?
   «А что ему будет, оно всё равно плохо бьёт, – оторопело ответил он, – А ложа треснула, – так это я на льду поскользнулся и так хряснулся, что бок потом целую неделю болел, а ему, – он кивнул на ружьё, – Не больно». В это время в кухню вошёл гостивший у меня в ту пору Леонид. Раздеваясь, он, видимо, слышал из сеней наш разговор и, зная Фёдора, сразу взял в руки ружьё и подключился к нашей беседе.
   «Напраслину на него возводишь! – строгим голосом проговорил он, – И боль оно чувствует, и плохое отношение, а бьёт так потому, что патроны неправильно заряжаешь, не подобрал заряд». Федя задумался, а он продолжал, но теперь придав голосу доверительные интонации:
   «Родственника-то как звали?»
   «Александром Ильичём» – он смотрел на него недоумённо.
   «А кем он тебе приходится?»
   «Дядей».
   «Хорошо к тебе относился?»
   «Хорошо, да только он редко здесь бывал, он давно в Мурманске живёт. Ну да, – жил» – поправился он, потупясь.
   Но Леонид не отставал:
   «Скажи, ведь у тебя матери, помнится, уже нет»? – совсем по-отечески молвил он.
   «Нету» – грустно ответил он», – кажется, Лёня попал ему по больному месту.
   «Ну, а её фотография у тебя есть?»
   «Как же, – оживился он, – Висит в передней комнате».
   «Грязная?» Фёдор аж вскинулся, и я подумал, – не «перебрал» ли» Леонид.
   «С чего бы ей быть грязной?» – глухо ответил он.
   «Да так, бывает, – как можно мягче сказал я, – Пыль, мухи. Он молчал. – «Значит, иногда протираешь», – как бы про себя промолвил я. Фёдор угрюмо молчал. Мы понимали, что этот разговор ему надоел, но всё-таки, решили его «дожать».
   «Вот, ты представь, – сказал Лёня вкрадчиво, – Что это ружьё – большая и красивая фотография Александра Ильича, и его даже можно повесить на стенку, на ковёр… В таком виде повесишь?» Но парень продолжал молчать… Чтобы не мучить его больше, я сказал, что берусь отремонтировать и привести в порядок это ружьё, назвал цену, и мы расстались.

   Прошло какое-то время, и мы встретились с ним на деревенской улице. Я с ружьём, и он с ружьём, – тем самым. Шутливым тоном я поинтересовался, – как ружьё после ремонта, не доломал ли? Он понял шутку, улыбнулся:
   – Нет, Васильевич, всё в порядке. Пока не доломал, берегу – и, помедлив, добавил: – А ведь вы правы были тогда, про бой. Пороху я сыпал много, думал подальше достанет. А оно только «дралось», да дробь по кустам рассыпало. Стал нормально заряд взвешивать, оно и драться перестало и кладёт хорошо, – кучно и резко.
   Я не стал спрашивать больше ни о чём, поскольку заметил, хотя и стемнело уже, что ружьё мягко отсвечивает ухоженным металлом.

Горелая берёза под Нюхчей

   Если пойти на восток от устья реки Нюхчи, что впадает в Белое море с южного, Поморского берега и двигаться вдоль него, то неискушённому в охоте путнику места покажутся унылыми и не интересными. Слева – море, набегающее приливной волной на отлогий глинистый берег, окаймлённый валом выброшенных штормом морских остро пахнущих водорослей и редкой щёткой растущего кое-где тростника. От него – на сто-двести метров, а иногда и более, простирается открытое пространство, поросшее низкорослыми растениями-солянками с полупресными лужами, отдельными куртинами тростника, осоки и неярких северных цветов. Ноги, даже в надёжных резиновых сапогах с хорошим протектором, то разъезжаются на выбросах гниющих водорослей, то увязают по щиколотку в няше. И повсюду – множество больших и малых камней, окатанных ледником и морем и очень скользких в сырую погоду. А справа – это нелёгкое для передвижения пространство ограничивает полоса ивового кустарника, переходящего в чахлый, угнетённый жёсткими северными ветрами лесок, представленный худосочными сосенками, елями и корявыми, закрученными берёзами. Однако, опытному, внимательному охотнику эти никчёмные на вид места приглянутся сразу.
   Его зоркий взгляд отметит крестики птичьих следов на илистой кромке луж, недоеденные, вырванные из земли корешки растений на гусиных покопках, разбросанный птичий помёт, пух и мелкие пёрышки, оставшиеся от утиного «туалета». Заметит он и оброненное журавлём красивое маховое перо, и цепочку лисьего следа вдоль воды, и отпечатки когтистой, в две ладони шириной, медвежьей лапы.
   Четыре-пять немерянных поморских километров, и однообразная местность чуть-чуть изменится. Лесок справа как будто приподнимется на цыпочки, отряхнется от серого лишайника и станет более приглядным. Словно в стремлении добраться до воды он потянется к берегу, но, не добежав до него, остановится, образуя приятный глазу приподнятый над общей поверхностью мыс. На нём прижились, изолированные от болотной сырости и холода: раскидистые можжевеловые кусты, побрызганные синевой поспевающих ягод, пышные рябинки и почти по-российски стройные, хотя и невысокие берёзки. И только одна гордячка, перещеголяв подруг красотой и ростом, отбежала в сторону, на самый край и стоит приметная, как ориентир, за что и прозвал Леонид это место – «У берёзы».
   Это его маяк, пароль, место встречи, как бывает в юности скамейка в парке, возле которой встречаешься с любимой девушкой. На мысу в густом можжевельнике под старыми пнями он «лобазит» гусиные профиля, оставшиеся от охоты продукты и патроны, чтобы не таскать их в деревню.
   Но останавливается Леонид не здесь, хотя «у берёзы» всё идеально для лагеря: посуше, чем в лесу, кусты защищают от морских ветров, и есть сушняк для костра. Подобные места на побережье наперечёт. Именно такие он будет потом отыскивать и обживать с друзьями, продолжая знакомство с Поморьем.
   Но это позже, когда он начнёт брать с собой в заветные места счастливчиков – новичков, жаждущих попасть к нему в компанию, чтобы насладиться отличной охотой, красотой беломорских зорь и видом многочисленных стай непуганой ещё перелётной птицы. А пока что он один, поскольку те, кто когда-то привёли его сюда, уже не в силах разделять с ним и прелести, и трудности непростой охоты в этих местах, а новых компаньонов он подбирать не торопится. И его лозунг – «каждая минута на охоте». Этому подчинено всё, но главное – место стоянки…
   Глядя на фотографию тех лет, я вспоминаю и мысленно пытаюсь дорисовать невидимые на ней детали и, как наяву, вижу такую «картину»…
   Широкая, метров пятьсот, по-весеннему раскисшая ляга. В кромке берегового леса, в тени, ещё дотаивают остатки снежных наносов. Вокруг поблескивают многочисленные лужи, рыжеет полёгшая прошлогодняя трава и треста. На кромке моря лежит серый, ноздреватый, протаявший местами до грунта береговой припай, дни которого сочтены. Время отлива. Где-то лениво галдят чайки, свистит кроншнеп, и изредка доносится треск льда, ломающегося при отходе воды. Солнце прогнало ночной холод, и в небе пробуют голоса первые жаворонки. Серьёзных, охотничьих птиц не слышно, они сейчас кто где: утки на речных разливах или далеко в море на открытой воде, гуси на болотных мшагах склёвывают сладкую перезимовавшую клюкву. Насытившись, они улетают дневать на большие ледяные поля, оставшиеся кое-где у берегов или между островами. Но ночью, а может быть утром, они были здесь, об этом свидетельствуют многочисленные следы.
   В центре ляги, и это хорошо видно на снимке, крохотный островок человеческого бытия – Лёнин бивак. Всё просто, но надёжно и практично. Палатка низко поставлена на толстый слой прошлогоднего тростника, из плавниковых брёвен углом сложена стенка, защищающая от господствующих ветров. Снаружи всё замаскировано трестой и выброшенными водорослями. Экономный костерок горит на плотике из толстых сырых плах. К крестовине из палок, поддерживающих крышу палатки, пристроен длинный шест. На ночь на него накидывается кусок полиэтилена, прикрывающий вход в палатку, а сейчас к нему прислонен Лёнин любимый «Браунинг» и висит внушительная связка гусей гуменников. Рядом – задумчивое, лицо молодого охотника, как будто решающего трудную проблему… Его портрет немного портит вид очков с большими толстыми стёклами, закрывающими глаза, но он ещё не знает, что скоро и они будут бесполезны…

   Этот снимок, сделанный им когда-то самим с помощью автоспуска, висит теперь у меня над диваном. В траурной рамке…
   Я стараюсь смотреть на него поменьше, это больно. Но когда кто-то из гостей, не знавших его, спрашивает о нём, мне приходится рассказывать, и тогда я невольно вспоминаю всё…
   Однажды, много лет назад, моя мать попросила меня съездить с ней к её приятельнице и помочь выполнить одно деликатное поручение – вытащить из квартиры и куда-нибудь деть… – шкуру белого медведя. Меня это заинтриговало, и я с удовольствием согласился.
   Встретила нас высокая, пожилая, с манерами истинной петербурженки, женщина. Объяснила, что её сын Лёка привёз с полярной станции шкуру убитого им медведя, прибил её на стенку и уехал опять куда-то дрейфовать. В шкуре завелась моль, летает по всей квартире, и она не знает, как эту шкуру снять и как от неё избавиться. Будет очень благодарна, если мы её от этого рассадника моли освободим. Что мы и сделали. Мне даже удалось сохранить от шкуры всю спину, где моль ещё не успела «состричь» всю шерсть.
   Впоследствии этот остаток от огромной шкуры служил мне много лет ковриком у дивана, а с Лёкой, то есть с Леонидом, мы вскоре познакомились. К этому времени он был уже опытным полярником, побывал на многих зимовках, работал океанологом и комсоргом на станции Северный полюс-8, а затем руководителем молодёжной СП-12, после чего у него и начались неприятности со зрением. Но главное, на чём укрепилось наше знакомство, – он, как и я, с детства был увлечён охотой и преуспел на этом поприще значительно больше меня, – ведь он стрелял в Арктике даже медведей! К тому же был ещё и постарше меня.
   Неожиданно для обоих мы как-то встретились, охотясь на Верхнесвирском водохранилище и, кажется, там я впервые услышал от него про его охоты с компанией на Белом море. Но тогда меня это не очень взволновало, – ведь у меня уже несколько лет был в распоряжении любимый Ивинский разлив, как называли ещё это водохранилище. И я не собирался пока его покидать.
   В его беломорскую охотничью компанию я попал не сразу. Он был разборчив, осторожен, брал с собой только надёжных друзей, как мог, старался оберегать, хранить в тайне богатейшие в ту пору охотничьи угодья, которые помог ему открыть Ефим Николаевич Пермитин. С его сыном, Юрием, Леонид познакомился раньше, ещё будучи курсантом ЛВИМУ, в вагоне поезда «Москва – Владивосток», увозившего двух молодых специалистов – океанолога и ихтиолога в одну и ту же экспедицию на судно «Витязь». Дружбе, зародившейся между этими двумя романтиками, суждено было продлиться всю жизнь, и до последнего дня Леонид считал Юру своим самым близким человеком, что стало взаимным, и что Юрий не перестаёт повторять до сих пор с душевной болью.

   Обоих друзей, страстно влюблённых в охотничьи путешествия и привёз старший Пермитин в поморскую деревню Нюхча, наиболее близкое как от Москвы, так и от Ленинграда место, где можно было, и он знал это, с успехом побывать на любимой гусиной охоте и передать молодым свой опыт и знания.
   О своих ранних беломорских охотах с младшим Пермитиным, Леонид всегда вспоминал с удовольствием, подшучивая, копировал Юрин голос, вставлял в рассказ его любимые словечки.
   – Звонит он мне как-то раз из Москвы в конце апреля, спрашивает, – на охоту едешь? Еду, говорю. В Нюхчу? Конечно, куда же ещё! Билет на поезд, спрашивает, уже взял? Взял, отвечаю, и заранее, перед праздником разве достанешь! Ладно, говорит, паря – не пугай! Достану из брони через Союз Писателей, отец поможет, это тебе не твой арктихихический институт, а то ещё и творческую командировку оформлю. Понял, как сибиряки. Ладно, говорю ему, не задавайся, если доберёшься, встречаемся у «Берёзы», пока, чао, бомбино!
   Но встречаются они гораздо ближе, – за столом у Анфеи Ивановны. Юра доехал на перекладных до Беломорска, а оттуда умудрился добраться «товарняком» до станции Нюхча, – в молодости всё нипочём!
   А весна в том году запаздывала. Местами лежал ещё глубокий рыхлый снег, и они с трудом добираются по раскисшему зимнику до побережья. Но и там неуютно. На море лёд, ляги оттаяли лишь частично, дует холодный ветер и из низких туч сыплет на лицо чем-то мокрым и противным. Идти тяжело, и нет смысла тащиться до «Берёзы».
   Загнездились недалеко от Кирбострова в густом сосняке под прикрытием скал. Пока обустраивались, таскали дрова, – стемнело, и где-то неподалёку гоготнули гуси, вселяя надежду. Но утро не принесло перемен. Даже чуть похолодало, и ветром несёт настоящий, крупными хлопьями, снег. Натянули тент, разожгли костёр, – надо досушить промокшую вчера одежду, приготовить нормальную еду, а то вчера обошлись только чаем. В стороне опять, как вчера, гоготнуло… Юра вскочил, схватил ружьё и со словами:
   – Сибиряков снегом не запугаешь, была бы охота» – рванулся в снегопад. Чудак – провожая друга взглядом, подумал Леонид, – Что он там увидит? Не век же снегу идти, а впереди целая неделя охоты…
   Куртка почти досохла, когда издалека донёсся звук дуплета. Немного погодя донёсся одиночный выстрел. Тут уж не вытерпел и Леонид. Быстро собрался, выскользнул из-под тента. Снегопад прекратился, в разрывах туч синело и казалось, что сейчас должно появиться солнце. Снег успел прикрыть все вытаявшие до этого места, и побережье выглядело по-зимнему чистым и прибранным. Тёмными пятнами выделялись лишь бока крупных камней. Нигде не видно было ни Юры, ни птицы. Леонид прошёл уже с полкилометра, когда с небес снова обрушилась очередная порция снега. Подумалось – Надо кончать эту комедию.
   Он повернул назад, но, услышав знакомое: го, го, го, ка-гак, обернулся на звук и сразу увидел небольшой табунок гусей, летевший низом прямо на него. И уже недалеко! Как спрятаться на этом белом снегу? Да вот же – рядом, метрах в пяти большой валун! В два прыжка он оказался возле него, упал на снег, сжался в комок, стараясь слиться шинельной курткой с серым гранитом камня. Не заметили! Уже рядом, и отчётливо слышен звук машущих крыльев… Пора! Приклад ружья в плече, и мушка слегка опережает голову вожака. Тук, тук, тук, тук – чётко отрабатывает надёжный «Браунинг» четыре нажатия пальцем на спусковой крючок. Пятый выстрел Леонид сделать не успевает. Какими они кажутся тихими и несерьёзными в этом, сгущённом от снега, холодном и влажном воздухе. Однако, три птицы на небольшом расстоянии друг от друга лежат, уже не дёргаясь, тёмно-серыми кляксами на белом снегу. Четвёртый, давая сбой левым крылом, уходит вбок от шарахнувшейся вверх с криком стаи. Подранок – всегда обидно, а особенно если это гусь… Но ещё есть шанс. Раненый далеко не отлетит и на лёд не сядет, – там его видно и на ветру он от ран замёрзнет. Значит, будет прятаться, отсиживаться в тростнике, где его и надо поискать, когда наладится погода. Эх, скорей бы! А теперь – домой, в лагерь, на сегодня вполне достаточно удовольствия от удачной стрельбы и хороших трофеев.
   Выпотрошенные гуси висели на нижнем суку сосны за палаткой, над костром в котелке доваривался суп из потрошков, когда появился Юра с небольшим сильно потрёпанным и испачканным гусем в руке и со снисходительной улыбкой на лице. Принюхиваясь к вареву, заговорил:
   – Ну, что, паря, утку добыл, суп варишь? Сунув Леониду под нос принесённого гуся, продолжал:
   – Вот, какую дичь надо добывать! Говорил тебе, – сибиряки снега не боятся, летела бы птица… И вдруг он заметил висящую за палаткой Лёнину «связку». Его лицо мгновенно приняло выражение, какое бывает у детей, когда у них отнимают только что подаренную игрушку. Отшвырнув гуся, он резко повернулся и, не сказав ни слова, зашагал прочь от костра. Скоро его силуэт растворился в белой мути очередного снежного заряда…

   Мне удалось познакомиться с Юрием Ефимовичем Пермитиным только на похоронах Левонтия, хотя мы давно знали друг о друге из многих рассказов Леонида.

   В начале девяностых годов Лёня привёз меня на Белое море и помог обосноваться там, и у него, кроме Нюхчи, на побережье появилась ещё одна надёжная база в перспективном для охоты месте. Теперь на байдарке или лодке, а «флот» я завёл сразу, мы могли передвигаться вдоль моря в поисках новых охотничьих угодий. Наши охоты бывали прекрасными. Ещё не наступило время бурного освоения охотниками Поморья, и мы могли, особенно по вёснам, наслаждаться почти полным одиночеством. Со временем появились у нас на побережье любимые места, где всё было оборудовано и обжито. Некоторыми из них я пользуюсь до сих пор, а помню, конечно, все наперечёт. Как сейчас, вижу Леонида на одной из таких стоянок…
   Горит жаркий большой костёр. В котле булькает варево, и оттуда тянет запахом вкуснятины, – готовится любимое Лёнино блюдо, тушёные птичьи потрошки. Он готовит их только сам и всегда мастерски. Рядом, под широким шатром наклонённой когда-то бурей ели, стоит палатка, за ней подвешенная к нижним ветвям солидная связка добытой и уже выпотрошенной птицы: гуси, утки и один красавец глухарь, принесённый с только что найденного мною тока, – моя гордость. Рядом из подсоченной берёзы звонкими каплями стекает в жестянку берёзовый сок – весна… Добыча сока – Лёнина идея, – он кипятит в нём чагу и получает стопроцентный берёзовый чай. Сейчас у него хорошее настроение, несмотря даже на то, что он из-за ухудшившегося в последние годы зрения провалился в промоину с солёной водой. Теперь его штаны и исподники, выстиранные в пресной воде, сохнут у костра, а он щеголяет в запасных кальсонах цвета беломорского вечернего неба. Используя благоприятный момент, я подначиваю его вопросом, – когда и как он стал охотником. Леонид хороший рассказчик, знает об этом и иногда любит вспоминать. Он ещё смотрит куда-то поверх костра. Но по выражению его лица я понимаю, что ему видится уже совсем другое…Он начинает рассказ и, слушая его, я пытаюсь представить, как восьмилетним пацаном Лёня, вместе с группой других эвакуируемых, покидает по «Дороге жизни» осаждённый Ленинград, пробираясь долго и мучительно в далёкий Ульяновск, где его встретит отец и пройдёт его военное детство.
   Отец Леонида работал агрономом в большом зерновом совхозе под Ульяновском. Он и сына старался приучить к своей благородной профессии, беря его с собой в поля и степные пастбища. Но маленького Лёню привлекала к себе вовсе не земля, а только то, что по ней бегало, прыгало, затаивалось в межах, взлетало или уносилось вдаль… А как было прекрасно, если в тот миг в руках, вместо неинтересного термометра, которым отец учил его замерять температуру вспаханной земли, могло оказаться старенькое, но ещё надёжное, изученное им до последнего винтика, курковое ружьецо, из которого можно было пальнуть вслед убегающему зверьку или улетающей птице, даже если и не всегда удачно.
   Я так живо представил себе всё это, что в какой-то миг перестал его слушать. Заметив это, он толкает меня в бок и, улыбаясь, продолжает:
   – А потом я открыл для себя мир водоплавающей птицы, и с тех пор она привлекает меня больше других, особенно гуси! Ведь я видел их тогда только весной и осенью во время пролёта, высоко в небе. Но однажды я заметил стаю, кормящуюся на большом убранном поле. Пытался, обдирая колени о стерню, ползти к ним, но всё было напрасно. Тогда и зародилась во мне любовь к ним и жажда встречи. Но как долго пришлось её ждать…
   С разговорами не заметили, как прогорел костёр, перестало хлюпать в котелке. Лёгким весенним ветерком сбросило к костру уже подсохший комбинезон – Лёнину гордость, – хорошо, что уже не горело! К своему снаряжению он относится трогательно и заботливо, почти всё делает сам, даже эти универсальные охотничьи штаны, вид которых совсем не портят кривоватые строчки швов. Он перешивает и подгоняет на собственной машинке «Зингер», не доверяя жене, палатки, сумки, тенты, убирая из них лишний вес, который, накапливаясь в рюкзаке, ненужной тяжестью давит потом на плечи в охотничьих походах. У него всё лёгкое: топорик, котелки, пуховой спальный мешок, одежда. Исключение составляет свитер – толстый, северной домашней вязки, изрядно поношенный, но очень им любимый. Он весь в цветных заплатках, штопках и вышивках, представляющих слова и цифры, вышитые цветными шерстяными нитками, – своеобразная летопись Лёниных охотничьих и рыболовных похождений. Вышивает всё это он сам, но отнюдь не из любви к женскому рукоделию. Это – его фокус, коронный номер, игра на публику. Чаще всего он занимается этим в вагоне поезда, отправляясь на очередную охоту. Но только если есть рядом молодые женщины или девушки. Тогда, как факир, он достаёт из рюкзака свой необычный свитер, и кладёт его так, чтобы видны были «письмена». Специально долго извлекает отовсюду моточки цветных ниток, штопальные иголки, водружает на нос свои огромные очки, пытается вдеть нитку в иголку, и у него это, конечно, «не получается»… Тогда он обращается за помощью к соседке, заранее им намеченной. Всё делается специально громко, чтобы привлечь побольше внимания. Обычно этот трюк срабатывает, и вскоре все ближайшие в вагоне молодые рукодельницы под руководством Леонида вышивают очередной текст, с интересом разглядывая предыдущие. А там – чего только нет! Дурацкие словечки: «кайф», «холодрыга», шутливое «хочу к маме» и более конкретные – «Сыня-74», «Войкар», «Полярный Урал-82», «Белое море»… Это места и даты его походов, о которых он рассказывает с юмором и с удовольствием своим доверчивым слушательницам. На приполярной реке Сыне он с первой женой ловил на спиннинг запрещённую сёмгу, но вскоре по непонятным для друзей причинам они расстались… На Войкаре он поймал своего самого большого тайменя, а на Полярном Урале ловил рекордных, двухкилограммовых хариусов… Да, – там было ещё и Белое море… Оно и сейчас стоит у меня перед глазами. На протяжении многих лет это море было ему и мне другом. Оно по-прежнему – то штормит и пенится, то затихает до зеркальной глади и теперь навсегда рядом с ним…
   Помню, после похорон друзья обратились к его второй жене с просьбой отдать им на память его необычный свитер, но им было сказано, что «… эта вещь останется в семье…» Я ещё подумал тогда – это в чьей же?
   Хороший юмор, розыгрыши были ему всегда присущи. В Беломорске садимся как-то в поезд. Билеты удалось купить только в общий вагон, а видим – в одном плацкартном почти пусто. Мы туда! Проводница аж руки растопырила, не пускает:
   «У меня весь вагон на брони, в Сегеже сядут»… И так далее! Лёня такую умильную улыбочку на лице сочинил и говорит ей так жалобно:
   «Мать, не ругайся, устали мы, голодные, двое суток не жрамши, как с промыслов. Посидим немного, перекусим, отдохнём и пойдём искать свой общий». Кое-как уговорили. Сели к ближайшему столику, достали еду, флягу, делаем бутерброды… Икра у нас с собой была бычковая. У беломорских керчаков, – это так здесь бычков называют, икра разного и очень оригинального цвета: от светло голубого до фиолетового, а то и зелёного. Если смешать, то получается вроде радуги, и на вкус приятная. Леонид мажет на булку икру, и раскладывает бутерброды так, чтобы их хорошо видно было. Проводница уже два раза мимо нас прошла и всё глазами по столу «стреляет». А когда третий раз появилась, Лёня ей этак «ручкой сделал» и вкрадчиво говорит:
   «Мать, не откажи, присядь с нами за компанию, а то мы всё с мужиками, с мужиками… Икорочка у нас есть вкусная, такую даже в политбюро не едят. Она только у нас, на промыслах»! Та, было, заартачилась:
   «Нельзя, я на службе»… А он ей своё:
   «Да брось ты, у тебя же вагон пустой, до Сегежи далеко, да и одна стопочка разве помешает»? И показывает ей свою походную, была у него, специально для охоты подаренная друзьями, серебряная и в футлярчике. «Сломалась» тётка, присела, даже слюну сглотнула при виде бутерброда. Спиртик у нас был в меру разведённый и на травках настоянный. «Хватила» она стопку, жуёт бутерброд, глаза потеплели, а Леонид всё своё:
   «Ну, как икорочка? Такую даже Брежнев не пробовал. А ты ешь, ешь, – я ещё намажу»!
   Надо ли после этого говорить, что ехали мы дальше, до самого Питера в её вагоне с полным комфортом…
   А годы неслись неудержимо. Как ни старался Леонид оберегать свои заветные места от посторонних, как ни скрывал информацию о богатстве дичью этого края, эхо его удачных выстрелов докатывалось до цивилизованных мест. Сначала до Москвы. Появились первые чужие компании, но вначале нормальные, с которыми можно было общаться дружески на равных. Но «снежный ком» уже стронулся. Не в силах его удержать, нам с Леонидом приходилось теперь уходить всё дальше от привычных мест, чтобы не слышать треска чужих ружей. Мы всё реже бывали под Нюхчей, предпочитая западную, пока более спокойную часть Поморья. А у «Берёзы» теперь назначали свидания совсем другие, незнакомые нам охотники…
   Однажды осенью в Кунручье моряна задержала нашу небольшую компанию. Пролётная птица пряталась где-то в островах, на вечерку идти было бесполезно, и вечером, сидя у натопленной печки, я завёл разговор о том, сколько охотников осчастливил Леонид, беря их на охоту в эти края. Он оживился, стал считать, вспоминая имена, фамилии… Оказалось – не так уж мало, хотя многим он и отказывал под различными предлогами. Брал только самых близких и надёжных друзей, но и то с условием – не разглашать, не привлекать… Внезапно он умолк, загрустил, вспомнил тех, кому уже не суждено больше отправиться с ним на охоту… Кажется, тогда – то ли в шутку, то ли всерьёз Лёня сказал такую фразу:
   – Ребята, если я уйду из жизни раньше вас, привезите мой прах сюда, на море, и развейте его под «Берёзой.
   Но тогда мы только посмеялись…

   Заканчивался двадцатый век. Бурный технический прогресс врывался во все сферы человеческой деятельности. Охота стала престижным развлечением для зарождающегося «нового» класса людей, не стеснённых в средствах. Относительно далёкое когда-то Белое море вдруг оказалось легко доступным для скоростных и легко проходимых везде автомобилей, и на его зеленоватые волны стали «вылетать» скоростные надувные мотолодки с мощными моторами, повсюду стали греметь выстрелы многозарядных автоматических ружей, предвещая конец нормальной, тихой и спокойной охоты. И птица сразу отреагировала на это, – стала облетать Поморье стороной, проходить его ночами…

   Последний раз Леонид охотился в Поморье осенью девяносто девятого года. Снова под Нюхчей, у своей знакомой Берёзы. Один, как бывало иногда в старые добрые времена, даже не сообщив мне, что едет туда. И неудачно… Теперь любимые гуси облетали стороной и его. Безрадостным было возвращение домой в пустую квартиру. Жена уже давно жила своей отдельной жизнью, часто уезжая куда-то по делам. Впереди была скучная зима, которую можно было скрасить разве что подлёдной рыбалкой. И было ещё увлечение. Большой знаток оружия, особенно автоматического, он всё ещё, почти на ощупь, ремонтировал на заказ любимые им Браунинги, что давало небольшую прибавку к весьма скромной «учёной» пенсии, писал толковые статьи в охотничьи журналы. Но всё труднее было обходиться с пишущей машинкой… А компьютера у него не было.
   Равнодушно и безрадостно встретив двухтысячный год, он в середине января обзвонил по телефону всех оставшихся друзей, не забыв, конечно, сделать последний звонок любимому другу Юре Пермитину – в Москву. Леонид прощался…

   Года за два до этого, на беломорском побережье, у известной теперь многим охотникам Берёзы какой-то неаккуратный человек развёл костёр и при уходе плохо его погасил. Дерево обгорело, но не погибло, – спасла влажная каменистая почва и толстая, прочная, как панцирь, кора. Вид у Берёзы, конечно, теперь не тот, но главное, что она жива. А место это теперь стали называть «У горелой берёзы».
   Друзья ничего не забыли, и уже в июне двухтысячного года отправили к берёзе «десант». Только выполнили Лёнин наказ несколько по-своему: часть праха развеяли под берёзой, а остальное в урне замуровали в камнях, соорудив скромный обелиск.

     Скреплённые цементом камни напоминают монолит,
     И малый крестик деревянный как будто врос в седой гранит.
     Бугор, горелая берёза, рябины куст над головой…
     Никто не будет лить тут слёзы, зато теперь всегда с тобой:
     Крик куликов, тресты шуршанье, плеск набегающей волны,
     Гусей любимых гоготанье и вся симфония весны.
     Он так хотел, он знал и верил – кому-то будет наплевать,
     Но только «та», по крайней мере, не сможет тут его «достать»;
     Ну, а друзья, коль будут в силах, придут на старые места…
     Гогочут гуси над могилой, и шепчется в тиши треста.

   Налетают на Поморье жёсткие, злые ветры, качая поредевшие прибрежные леса. Ещё летят весной и осенью высоко в небе караваны перелётных птиц, и до земли доносятся их тревожные крики. С каждым годом этих птиц становится меньше, но почему-то это мало кого беспокоит.
   Учёные прогнозируют потепление Арктики в недалёком будущем. Что сулит оно Беломорью, всему Северу, какой результат? По мне, так лучше бы потеплели сердца и души людей, осмотрительнее, добрее стали бы охотники к природе, поубавили свой пыл, перестали безоглядно палить во всё живое. Или просто – отложили бы в сторону ружья, – на время… Пусть отдохнёт от них Природа, восстановится и приумножится поголовье дикой птицы. Тогда и поохотимся снова! Добычливо, и вдумчиво, как когда-то Лёка, Леонид, Левонтий, – ведь будут же родиться на Российской земле ещё охотники! Пусть вырастут они заботливыми, бережными и влюблёнными в природу, пусть путешествуют по нашей огромной земле в поисках своей «Берёзы».

А кто захочет приехать к той, которая под Нюхчей, если будет она ещё жива, пусть поклонится ей и праху того, кто был современником и одним из последних свидетелей ушедшей в историю «Эры Весёлой и Счастливой Охоты» на Поморском берегу Белого моря.

//-- Беломорская моряна --//

Лодки на осушке, начинается моряна, и байдарку лучше везти так.

//-- Знакомое ружьё --//

Левонтий в «губе», где любил охотиться Старый охотник.

//-- Горелая берёза под Нюхчей --//

Стационарный лагерь Левонтия недалеко от берёзы.

Но иногда вместе с гусями приходила моряна и загоняла его в лес…

На вечной стоянке Леонида.

Таким и запомнили его друзья: весёлым, задорным и смешным…

Послесловие

   За годы, пока готовая к печати книга ждала своей судьбы (руководство петербургского ААНИИ, в котором раньше работали некоторые персонажи этой книги, взялось, было, за её издание, но не смогло это осуществить по финансовым причинам) в жизни произошли серьёзные изменения.
   В связи с серьёзными обстоятельствами вынужден был покинуть Поморье автор книги. По островам развернулось строительство «гостевых» домов для приезжающих на охоту состоятельных «туристов», а на острове Лопском, что вблизи села Колежма был воздвигнут коттеджный ансамбль, уничтожив тем самым одно из ближайших и лучших охотничьих угодий. Ушёл из жизни один из пионеров освоения охотничьего Поморья – Юрий Пермитин. Варварским обловом угодий с применением рыбопоисковых эхолотов бала практически истреблена популяция сига, нерестящегося в реке Колежма. Из-за усилившегося пресса на охотничьи угодья на побережье перестали останавливаться стаи перелётных уток и гусей.
   Эра счастливой охоты завершила свою последнюю стадию. За ней пришла эра полного обнищания и оскудения.
//-- * * * --//

     Облетают нас теперь гуменники,
     Отпугнули их от кормных мест…
     Пришлые дурные «соплеменники»
     Шарят с «автоматами» окрест.

     Нет покоя ни чиркам, ни свиязи,
     Даже гаги видят – дело швах…
     Лодки не стоят теперь на привязи,
     Днём и ночью рыщут в островах.

     Только цели нет гастрономической, —
     Всё, что может бегать и летать, —
     Целью стать должно категорической —
     Для стрельбы: чтобы стрелять, стрелять…

     Не нужны пейзажи им с закатами,
     Дела нет до птичьей им судьбы.
     Хочется ребятам с автоматами,
     Чтоб плечо устало от стрельбы.

Об авторе

   Всеволод Васильевич Воробьёв родился в 1935 году в Ленинграде. Пережил блокаду. После смерти отца, не перенёсшего сталинских репрессий, в 1951 году начал трудовую деятельность в качестве ученика слесаря на Металлическом заводе им. Сталина.
   После службы в армии по комсомольской путёвке строил город Заполярный в Мурманской области, работал в геологоических экспедициях. После серьёзной травмы руки вынужден был оставить полюбившуюся геологию и перейти работать в детский туризм, найдя там своё призвание.
   Закончив школу Инструкторов туризма и получив звание Инструктора туризма СССР, много лет работал в районных и городских детских туристских организациях, руководил туристскими лагерями и базами.
   Во время перестройки по настоянию врачей бросил административную работу и, поселившись в Карелии на берегу Белого моря, четверть века прожил жизнью сельского труженика, занимаясь огородничеством, рыбалкой, охотой и сбором лесных даров, что давало небольшой заработок, наезжая в родной город только на зимние месяцы.
   С юности увлекается литературой, в двадцатилетнем возрасте начал писать стихи и туристские песни, а после шестидесяти лет стал заниматься ещё и прозой. Его рассказы о путешествиях, рыбалке и охоте регулярно издавались в периодической печати: Альманах Охотничьи просторы, журналы: Охота и охотничье хозяйство, Сафари, Спортивное рыболовство и другие.
   За последние два десятилетия им издано более двух десятков сборников стихов, два песенника и шесть книг прозы.
   Старейший член Петербургского Музыкально-поэтического Клуба-салона «Гитара по кругу, редактор выпускаемого им альманаха.
   В настоящее время большую часть года проживает в новгородской области, не оставляя своих увлечений. Внештатный корреспондент местной газеты.

Всеволод Воробьёв Эра счастливой охоты