Глеб Пудов
Представления

«Весь мир – театр, в нём женщины, мужчины – все актеры»
У. Шекспир

Представление биографическое

   Действующие лица:
   1. Будущий лирический герой
   2. Его родители, хорошие во всех отношениях люди
   3. Друг героя, прекрасный молодой человек
   4. Одноклассники, толпа второстепенных персонажей без голоса
   5. Циркач, самый зловредный из одноклассников
   6. Однокурсники, милые молодые люди разной наружности

Акт 1. Внутри рода и племени

   Тридцать лет назад в России был особенно холодный февраль. Метель заметала следы, как опытный вор; горы снега по-мунковски [1 - Эдвард Мунк (1863–1944) – норвежский живописец и график, теоретик искусства. Одно из самых известных его полотен – «Крик» (1893).] кричали о том, что до весеннего оптимизма еще очень далеко; сосны трещали подобно престарелым суставам; газеты добавляли свой голос к этому хору безнадежности сводками о замерзших. По утрам зловещие сумерки. Даже птицы не откликались на эти утра.
   Тот день мало чем отличался от других. В маленьком уральском городке под романтично-песенным названием Заречный сознательные советские граждане, подчиняясь древнему инстинкту, спешили на рабочие места. На рабочие места у станков, витрин, письменных и хирургических столов, просто столов. Глядя поверх пуховых платков туда, где должно было быть небо, сотни будущих сознательных советских граждан ехали на санках к манным кашам, сонным воспитательницам и кем-то уже раскрашенным книжкам-раскраскам. Фабрики, как полагается, дымили.
   В одном из окон неприметного двухэтажного дома, стоящего посреди соснового леса, горел свет. Кто-то не спал. Комната, в которой даже домовой был бы побрит-помыт и стоял навытяжку, до краев была наполнена белыми людьми. Они передавали друг другу красный шевелящийся комочек. Он кричал и норовил вырваться из рук. Этим комочком был я, и то утро было моим первым утром. Не самым приятным. Если выражаться словами лучшего поэта на земле, живущего на тот момент уже восемь лет за рубежом, жизнь показала мне зубы при первой встрече. Замаскировавшись под мрачного хирурга, она осуществила холодной резиновой перчаткой свои первые воспитательные действия. Комочек поначалу не хотел приветствовать окружающую действительность истошным криком, поэтому был бит суровой рукой врача по тому месту, которое имеет подозрительно много определений в русском языке.
   С тех пор прошло много лет. Комочек изменился. Внешне он стал тем, кого льстящее себе человечество называет homo sapiens. Прямая спина, две руки, две ноги, одна голова, – все как у тех, кому очень повезло в этой жизни. Но чем больше было в этом homo от sapiensa, тем больше он осознавал себя только что родившимся красным комочком. Потребность роста, издревле существовавшая в живом существе, подталкивала к саморефлексии. Поначалу она имела вид примеривания к себе фрейдистской теории. Но внутренний мир реагировал на эти попытки как на оскорбление. Поэтому разум вынужден был обратиться к другим источникам: художественной литературе, философии и религии. Воспитанный большей частью на русской классической литературе с разбавлением этого воспитания трудами отечественных философов, разум со временем начал подталкивать «cogito, ergo sum» [2 - «Cogito, ergo sum» – «Мыслю, следовательно, существую» (с лат.). Философское утверждение французского философа Рене Декарта (1596–1650).] к выражению в письменной речи. При этом момент соревновательности совершенно отсутствовал. Слишком отличались масштабы пишущих на темы самопознания. К тому же не каждое произведение пишется с прицелом на вечность. Как позже заявил комочек в одном из своих стихов, внутренний рост не отметить черточкой на дверном косяке. Но для внимательного наблюдения за быстрыми мутациями своего внутреннего мира есть другие способы (по словам одного великого человека, мир похож на олимпийские игры: одни участвуют в забегах, другие торгуют для зрителей, третьи наблюдают; автор сих строк, как уже догадался читатель, принадлежит к последним). Один из них – письменная фиксация всего происходившего, анализ его причин и попытка на основе этого подготовить себя к грядущему. Для этого и необходимы писания, подобные нижеследующим.

Истоки

   По семейной легенде прадед был австрийцем. Сегодня, смотрясь в зеркало, я могу решительно заявить, что сии сведения могут быть в лучшем случае метафорой. Впрочем, как известно, одно из старообрядческих согласий носило название австрийского. Можно предположить, что предки мои были старообрядцами. Их всегда было много на Урале.
   На демидовских заводах укрывались бежавшие от преследований раскольники (проезжавшие Урал в XVIII столетии ученые путешественники с ужасом отмечали, что подавляющее большинство жителей заводов – «раскольщики»). Думаю, от одного из этих несчастных и можно начинать отсчет моей биографии.
   Баранчинский завод около Нижнего Тагила, основанный два века назад одним из первых Демидовых, был родиной моего отца. Пейзаж типичен: пруд, леса, горы, пышущие жаром кирпичные здания. Папа был вторым ребенком в семье, всего детей было четверо. Простая заводская семья. Жила в большом деревянном доме, окруженном со всех сторон хозяйственными постройками. Позднее, когда я читал книги по истории уральской деревянной архитектуры, мне встретилось описание отцовского дома. Такие жилища имели большой крытый двор с расположенными по его периметру сараем, сеновалом, помещениями для животных. Часто люди жили в таком «рукотворном комплексе», не выходя за пределы обитаемого пространства. Причинами этого было, по словам исследователей, суровая уральская природа и многочисленные лихие люди, угрожающие домашней крепости всевозможными бедствиями.
   Дед прожил недолго, но ярко. Он трудился на заводе, пил водку и брал Берлин. Приход в этот мир моего старшего брата стал одновременно прощанием с дедом. Военные раны и воспоминания убили его. Бабушка жила чуть дольше. Это была очень добрая женщина. Жена своего мужа. Кто знает, что было хуже: немецкие пули или ежедневная изматывающая работа на заводе? Я мало знаю про них. Про этих двух родных мне людей. Однако факт того, что они смогли в условиях советской действительности воспитать четырех детей, которые в будущем стали здравомыслящими гражданами, говорит о многом. У папиных братьев и сестры были, в общем, одинаковые судьбы – иногда трагичные, но чаще обычные.
   Семья мамы была в чем-то похожа на папину. Ее родители также не избежали войны (а кто избежал?). Он был фронтовым разведчиком, она – фронтовой медсестрой. Любопытна история их знакомства. Дед возвращался после задания в блиндаж. Неожиданно начался немецкий авианалет. Когда самолеты, удовлетворенные, уползли восвояси, он – в ту пору бравый офицер, а если еще точнее, бравый офицер, лежащий на земле, – поднялся, отряхнулся и… увидел сапоги. Хорошие сапоги. Они всегда были ценностью на фронте. Дед немедленно их ухватил и потянул к себе. Но в сапогах оказался человек, засыпанный землей. Этим человеком был сержант медсанбата и одновременно моя бабушка. Дед, конечно, понял это позже. Но мне, имеющему преимущества хронологического порядка, уже позволительны такие предсказания.
   Они прожили долгую жизнь в селе, скрытом от внешнего мира горами и лесами. Село называлось Саргая и находилось на Урале, в Красноуфимском районе. Это был край холодных горных рек, гигантской малины и особенно злобных комаров. Прекрасные декорации для съемок фильмов про сибирских кулаков. Это оценил один из советских режиссеров и снял там фильм «Тени исчезают в полдень». До сих пор люблю смотреть на деда в роли красноармейца-вестового (эпизодическая роль, своеобразный привет из того мира). Но возвратимся к началу. Дед – бывший офицер разведки – был направлен в это село восстанавливать разрушенное хозяйство. Он был председателем леспромхоза. Судя по нынешнему состоянию вверенной ему организации, дед неплохо справился с заданием. Несмотря на многие трудности. Одной из них был характер его жены. Он был таков, что муж одной из ее дочерей однажды в сердцах сказал деду: «Зачем же ты ее из земли вытаскивал?!» Молчание остальных родственников выражало солидарность с вышедшим из повиновения членом клана. Впрочем, бабушка была дочерью своего времени. Страшного времени. Прав поэт А. Кушнер, сказавший, что «времена не выбирают» [3 - «Времена не выбирают» – название стихотворения русского поэта А. С. Кушнера (1936 ).]. Поэтому не выбирают и родственников.
   У бабушки было три дочери. У каждой – собственная судьба. Иногда очень печальная. Последствия неправильных решений всю жизнь преследуют человека, иногда – становятся причиной его преждевременного ухода. Преждевременного с точки зрения продолжительности человеческой жизни.
   Младшая из дочерей стала моей мамой.

О родителях

   Тут начинается другая история, которая имеет ко мне уже самое непосредственное отношение. Мама выбрала профессию своей мамы: тоже стала медсестрой. Сегодня я уже не знаю, откуда начинать историю моей семьи. С выбора бабушкой профессии? Со встречи ее с дедушкой? С выбора мамой профессии? Со встречи ее с моим будущим папой? Как бы то ни было, мама как будущая медсестра была направлена на практику в Баранчинский завод, уютно расположившийся за спиной Нижнего Тагила. В это время мой будущий отец, не ожидая такого подарка, уныло готовился к поступлению в техникум. Изобретательность судьбы на этом иссякла. Ее игра стала заметна невооруженным глазом.
   После ряда перипетий мои будущие родители прослушали дежурные песни Гименея и решили покинуть поселок при Баранчинском заводе. Естественно, им пришлось ответить на вопрос: куда ехать? Венеция и Париж по понятным причинам были вычеркнуты из списка городов – кандидатов. Долгое обсуждение подарило молодым супругам мысль о городе Заречном, затерявшемся в бескрайних просторах Свердловской области. Он обладал значительными преимуществами по сравнению с другими городами и весями: здесь строилась атомная станция, были необходимы молодые сильные руки. В обмен на них счастливые обладатели этих рук снабжались жилплощадью. Маленькой, но своей. Для молодой семьи Заречный был счастливым билетом. Итак, выбор был сделан. Определена точка на географической карте, ставшая моей родиной и одновременно местом жительства до двадцати лет.
   Я немного исказил факты. Этот город стал моей родиной, но не стал местом жительства на двадцать лет. Через некоторое время мы отправились в Нижний Тагил. Ссылка туда продлилась ровно пять лет. Я по малолетству не ощущал себя декабристом, чего не могу сказать о родителях. Они расценивали тот продолжительный вояж как самоудаление. Но не как больного зуба, а скорее как отшельника в пустыню. Характеру моих родственников позавидовал бы и Катилина [4 - Луций Сергий Катилина (108 г. до н. э.– 62 г. до н. э.) – римский патриций, прославился твердостью характера.]. Спасаясь от этого характера, мы покинули пределы Заречного.
   Нижний Тагил с радостью предоставил нам политическое убежище. Причин нашего появления именно там было несколько. Баранчинский завод – один из ветеранов отечественной промышленности, находился вблизи Тагила. Близость другой ветви родственников внушала моим родителям больше оптимизма при взгляде на будущее. К тому же, Тагил – большой город, следовательно, преимуществ цивилизации там несравненно больше, чем в глухой деревне. Да и руки, и головы там ценились не меньше Заречного. Недостаток у города был один: синий снег. В черте города находились металлургические предприятия, которые, подобно Пикассо или Малевичу, занимались окрашиванием местной флоры, фауны и вообще всего вокруг в незапланированные для них природой цвета. Снег был синим или зеленым (как и лица жителей), небо – желтое; земля постоянного цвета не имела.
   Там я начал первые посещения муниципальных (анахронизм: подобные буржуазные слова были в пору моего детства вне закона) организаций. И вот тут я уже вынужден претворять в жизнь одно из писательских правил Н. Н. Берберовой: «не беда, если на 600 страниц автобиографической прозы приходится 600 страниц автобиографического умолчания» [5 - Имеется в виду автобиографическая книга Н. Н. Берберовой (1901–1993) «Курсив мой».]. Формулировка не совсем точна, но суть сохранена. Именно этим периодом отмечены те мои поступки, о которых, слишком догадываясь об их причинах и особенно следствиях, я вынужден умалчивать. Побережем нашу нравственность.
   Однако главное событие моей жизни в этом среднеуральском городе перекрыло многое. Я считаю моментом своего настоящего рождения не тот миг в пронзенной светом комнате, который сопровождался мощным голосовым аккомпанементом. Истинное рождение произошло тогда, когда я научился читать. Прекрасно помню эти мгновения.
   Мы сидели с мамой в зале нашей квартиры, продуваемой всеми местными сирокко и бореями. Хрустальная посуда, лукаво поблескивая из-за толстых стекол шкафа, неизменно отзывалась на мерный шаг проходящего мимо окон трамвая. Солидарность часов с хрусталем наполняла комнату чуть слышными твердыми звуками. В руках у нас была небольшая книга, содержание которой уже навсегда исчезло в недрах моей памяти. Я старательно выговаривал какие-то крючки и палочки, к моему величайшему изумлению называемые мамой странным словом «буквы». Эти буквы упорно не желали складываться в слова и предложения. Они бодро двигались вслед моему пальцу, перепрыгивали через цветные картинки, весело перелезали на следующую страницу, но упрямо не брались за руки. Дерево не становилось лесом, птица – стаей, изба – деревней. Парад сравнений не может отразить моего мокрого отчаяния. Сцена напоминала известную скульптуру из Русского музея, называющуюся «Первый шаг». Скульптор Каменский показал молодую маму и ее малыша, который, временно изменив собачкам и паровозам, начал приучение своих подошв к поверхности пола. Трудность сего первого шага должно было отразить нечеловечески серьезное выражение лица подопечного. Вероятно, Зевс, в очередной раз водворяя мир между народами, имел такое же лицо.
   Знаменательный момент проходил мимо меня, буквы продолжали скакать по белому листу. И вдруг на мгновение – о, это мгновение! – две буквы почти случайно слились в слог. Это произошло так неожиданно, что я на секунду оторопел. Затем поднял голову за разъяснением к маме. Ее шумное одобрение было главным признаком подлинности выбранного направления. Сейчас я, идя на поводу у святости момента, не стану описывать ощущения Сверхъестественного, Небесного, Необычайного. Обычно в таких случаях с умилением рассказывают о некой вспышке, ярком всплеске сознания, на миг озарившем все существо ребенка. Однако в моем случае ничего подобного не было. Я просто научился читать. Ремесленник попал молотком по гвоздю, паровоз встал на рельсы, планета начала вращение. Именно эта обычность, заурядность произошедшего есть, на мой взгляд, признак его истинности, «настоящности», в конечном счете, и неизбежности, ибо свидетельствует о своей внедренности в общий ход человеческой жизнедеятельности.
   Далее я, как тот скульптурный малыш, начал делать первые шаги, соединяя буквы в слова, слова – в предложения, предложения в абзацы, абзацы – в полный текст. Раньше он представлял собой нечто раздробленное, полое и холодное, словно космос с привинченными в нем звездами. В тот незабвенный миг моя Вселенная приняла воспринимаемый образ, ясные очертания. Она стала живым, дышащим организмом, появление которого я считаю заслугой мамы. Она была со мной при двух событиях: моем рождении как человека и моем рождении как человека разумного. Она дважды произвела меня на свет. Забегая далеко вперед, скажу, что с не меньшим блеском мама сыграла и культуртрегерскую роль. Самым ярким ее выражением стали почти ежегодные поездки в Петербург, которыми украшались мои внешкольные июли и августы. Благодаря этому человеку я трижды появился на свет: как человек, как человек разумный, как человек определенной культуры.
   По словам великого немецкого поэта [6 - Имеется в виду И. Ф. Гете (1749–1832) – великий немецкий поэт и мыслитель.], книги и путешествия заставляют сознание взрослеть, проще говоря, развивают человека. И если первые почти с рождения вошли в мою жизнь (и пребывают в оной до сих пор), то поездки начались чуть позже.
   Мы путешествовали почти ежегодно в середине лета. И очень часто – в Петербург. Уже в поезде (только в поезде, самолет всегда оставался для меня голубой мечтой; одной мечтой стало меньше, когда я однажды попробовал этот вид транспорта) намечался список «мест, обязательных для посещения». Обычно в него входили все хрестоматийные достопримечательности Петербурга: Эрмитаж, Лавра, Крепость, Всадник, прочие каменные и медные прелести. Поездка всегда проходила удивительно, я никогда не уставал смотреть на много раз виденные шедевры. Наверное, как я думаю сейчас, причиной этих путешествий была та самая тоска по культуре, о которой писал О. Э. Мандельштам. При всей любви к родине, при всем моем уважении к ней, у нее никогда не было Дворцовой площади, Эрмитажа, Летнего сада. Можно много и увлеченно говорить о том, что красота Урала в другом. Что местное искусство имеет свои шедевры. Что рифейский [7 - Рифейский – уральский. По одному из отождествлений Рифейские горы – Уральский хребет.] климат гораздо полезнее чухонского, однако факт остается фактом – меня все больше тянуло в Петербург и, классе в восьмом, я решил, что если жить в России, то жить в городе святого Петра.
   Значение этих поездок имело благотворный смысл кружки воды в иссушенной пустыне. Я понял, что мир вовсе не заканчивается за пограничными столбами области, что до сих пор я жил в крайне упрощенной среде. Естественно, у меня возникло желание покинуть ее. Своеобразной репетицией стало пребывание в Екатеринбурге в качестве студента, о чем упомяну чуть позже. Однако оно почти с самого начала лишилось этой все объясняющей причины. То есть я жил в большом городе не потому, что был студентом отсутствующего в моем родном населенном пункте высшего учебного заведения, а по той простой причине, что мне нравилось жить именно в мегаполисе, коим и являлся Екатеринбург (мегаполисом его можно назвать скорее в количественном смысле, чем в качественном). Относительная редкость моей профессии, неистребимое желание жить среди гранитных домов и мостовых, а также ненависть к ничего не говорящим бетонным коробкам Екатеринбурга заставили меня купить билет на поезд и попрощаться с уральскими пенатами.

Horresco referens [8 - «Horresco referens» – «Страшно рассказывать об этом» (с лат.).]

   Но вернемся к моему детству, уже сильно подозревающему о существовании отрочества.
   Постепенно с зареченскими катилинами были восстановлены дипломатические отношения. Изгнанники получили право вернуться в лоно семьи. И тут начинается моя школьная трагедия. Ее ни в коем случае нельзя отнести к трагикомедии или еще к какому-нибудь другому литературному жанру. Это была трагедия в полном смысле слова.
   Если процесс прилипания моих рук к книгам начался в благоприятных условиях домашнего затворничества, то знакомство с авторучкой и карандашом состоялось в школе. Некоторые обстоятельства пребывания в том казенном заведении свинцовой плитой давят на мое сознание до сих пор. Я имею в виду то, что описывал Куприн в сочинениях, связанных с учебой в гимназии. Вероятно, многие проблемы человечества по сути своей неизбежны и, как следствие, вечны. Отношения между одноклассниками относятся именно к таким. При благоприятных условиях школьное времяпрепровождение может стать фоном многих приятных воспоминаний. При другом развитии событий – источником комплексов, ведущих за человека его жизнь до самого конца его присутствия среди дышащих.
   Особенность школьного возраста – в его «серединности», переходности, тяжелом состоянии «между всего». В это время обнажаются те явления, которые взрослая человеческая особь обычно старается скрыть, затушевать или придать видимость существования у них более благородной причины. Быть, по словам Христа, как дети не всегда мило и чисто. Жажда первенства, чаще всего основанная на культе физической силы, половой инстинкт, принимающий уродливые формы, подхалимство ради достижения своих целей (каких? см. начало предложения), стадные наклонности, – все это делает обычный среднестатистический класс копией (и одновременно карикатурой) общества в целом. Говорят, что дети жестоки. Но они таковы именно в силу их возносимой на пьедестал непосредственности. Лицемерие большинству из них еще незнакомо.
   Я стал учеником обычного класса. Вследствие того, что в первый класс я пошел в центре уральской металлургии, здесь попал сразу во второй. В Тагиле у нас не было английского языка, поэтому я стал учеником школы, считающейся самой отсталой в городе. С одной стороны, я попал в общество малолетних «середняков», что сразу привело меня к поначалу неосознанным, но потом все более сознательным попыткам быть «не в массе». Тут я легко преуспел, ибо общество было средним во всех отношениях. С другой стороны, именно это обстоятельство и сделало мое пребывание в школе пародией на первую часть дантовой «Божественной комедии». Впрочем, стремление изжить те «приобретения», которые я самым несчастным образом сделал в пору своего общения с одноклассниками, двигает сейчас стержень моей авторучки.
   Класс, к которому я был причислен, представлял собой монолитное образование. Откровенных идиотов было мало. Думающих тоже. Подавляющая часть была довольно безобидной толпой. Но в этом и была причина моих бедствий. Дело в том, что толпа по сути нейтральна. Это нечто вроде мычащей материи без анаксагоровского Нуса [9 - Анаксагор (ок. 500 до н. э. – 428 до н. э.) – древнегреческий философ, астроном, математик. Нус (Ум) – одна из категорий античной философии.]. Момент случайности (из-за массовости толпы) делает возмездие для каждого представителя массы необязательным. Это соображение, вкупе с действием простейших инстинктов, подталкивает отдельных человеческих особей к активной деятельности, к попытке стать во главе массы и тем самым реализовать врожденную «жажду власти» (на школьном уровне это всегда смотрится комично, однако подобные человеческие единицы позднее успешно пополняют ряды разного рода правителей). Толпа следует за такими.
   Верховодили в моем классе, как водится, самые рослые, самые недовоспитанные, и поэтому искреннее других убежденные в своем превосходстве над остальными членами коллектива. Особенно выделялся один бодрый представитель циркового племени. Куда только не заводили этого ребенка постоянные скоморошьи упражнения в папином вертепе в ущерб здоровым детским занятиям: чтению, пусканию корабликов весной, игре в прятки и т. д.! Вероятно, недостаток добрых книг в доме или соответствующего внимания со стороны родителей сделали маленького циркача «фабрикой по самоудовлетворению». Половой инстинкт заставлял его совершать непристойные движения за затылками девочек, жажда первенства подталкивала не только к дракам, но и постоянным попыткам сделать свои физические показатели недосягаемыми для всей мужской половины класса. Те же инстинкты были причиной постоянных унижений тех, кто по его представлениям, не мог в ответ вести себя подобным образом. Презирал он, в общем, всех мальчиков. Но они были в массе своей членами его племени. Поэтому самую большую часть своего внимания он посвятил мне.
   Как я уже писал, что-то постоянно выталкивало меня из общества одноклассников. Я находился чаще всего за чертой племени, был с его точки зрения преступником, ибо слишком часто переступал заветную линию. К таким людям общество всегда относится с подозрением, настороженностью, потому что человек, не отождествляя себя с каждым членом «коммуны», проявляет свое недоверие к законам и принципам, царящим в ней. Я был таким человеком. И циркач это заметил. После серии сопящих конфликтов, выражающихся во взаимном прикосновении кулаками к лицу, оппозиция (то есть я) была подавлена. Однако глухая насмешка, всегда украшающая мои губы, привела к выводу о недобитости врага. Поэтому тактика была изменена. Она, когда позволили условия погоды, приняла следующие формы. Отныне был запущен мощнейший механизм под кодовым названием «мелкая подлость» или «плюнь незаметно». Он имел модификацию «Презираешь? Скажи об этом». Теперь, придя в класс, я часто обнаруживал воду на своем стуле (не понимаете? пятно на светлых брюках в одном из самых «удивительных» мест компрометировало человека в глазах окружающих, особенно особ женского пола, что автоматически исключало жертву из конкурентной борьбы за самок); или мой портфель на столе учителя; или надпись на доске (на парте, на полу, на двери и – самый шик! – в тетради) etc.
   Иногда мучитель, устав, просто коверкал мою фамилию, стремясь придать ей оттенок, который бы клеймил мои порочные наклонности: «пед», «педикулеза», «педиатр». Вершиной этой фонетической изобретательности было розово – рявкающее «педик». Остается добавить, что при желании мою фамилию читатель может посмотреть на обложке и по достоинству оценить филологические способности моего ворога.
   Однако, как оказалось, это было только увертюрой. Благодатнейшую почву для упражнений в остроумии представлял собой мой физический недостаток. Дело в том, что при сильном внутреннем волнении я начинал (и начинаю) заикаться. Это обстоятельство стало мишенью для всех последующих выстрелов. Тот факт, что я продолжал не чувствовать себя Ниобидом [10 - Согласно древнегреческой мифологии, Ниобиды – дети Ниобы. Ниоба – жена фиванского царя Амфиона. Она возгордилась своими детьми и вздумала сравниться с Лето (возлюбленная Зевса), у которой лишь двое детей: Аполлон и Артемида. Разгневанная Лето обратилась к детям и они уничтожили всех детей Ниобы: Артемида умертвила всех дочерей, а сыновей из своего лука убил Аполлон.], только подогревал усердие ревнивого божка. Травля началась с банального передразнивания, потом поднялась до вычерчивания зеркалом на школьной доске неких слов. Солнечный зайчик предательски содействовал моему обидчику. Самым нейтральным словом было вертлявое «заика». Пиком цирковой изощренности (и опять не без филологического таланта!) стало изменение всех слов, где есть буквосочетание с К, З, А, И до слова, так или иначе напоминающего мне (и окружающим, что особо важно, ибо это делалось для них) о моем речевом дефекте. Пример для иллюстрации: глагол «заколебать» (простореч. «надоесть», «измучить» и т. д.) неизбежно превращался в «заиколебать».
   Учителя занимали по отношению к таким ситуациям позицию вооруженного нейтралитета. И я не виню их в этом. Чаще всего «неуставные отношения» имели место за пределами их взрослого взгляда. К тому же, учителя только в стенах школы были строгими тетями. Они же в другое время были матерями, бабушками, женами, сестрами. За школьными стенами у них кипела своя, более близкая им жизнь. Фанатиков профессии среди моих учителей не было.
   Я вел себя, как истинный толстовец [11 - Толстовец – приверженец религиозно – этического учения, основанного на произведениях Л. Н. Толстого: «Исповедь», «О жизни» и др.]. Это напоминало практические занятия по теории непротивления злу. Оппонент понимал сие как слабость (может быть, как я иногда думаю сейчас, он не ошибался), следствием которой была безнаказанность и он, удовлетворенный, увеличивал давление. Надо сказать, что почти во всех конфликтных ситуациях, обильно украшающих мои детство и отрочество, я вел себя подобным образом. Причиной были не только врожденные качества, но и осознание смехотворности происходящего. При всем его негативном влиянии оно казалось мне недостойным серьезного ответа. Как я понимаю сейчас, это было ошибкой, ибо сформировало во мне такие качества, с которыми я еще и сегодня продолжаю сталкиваться. Если продолжать рассуждения в этом направлении, то можно сказать, что роль циркача сегодня перешла в другие руки, и я, согласно выработанной в детстве привычке, продолжаю придерживаться глупой тактики непротивления. Я еще и поныне считаю, что не следует реагировать на каждое раздражающее явление, тем самым соединяя себя с ним. Однако меньше этих негативных явлений не становится, ибо чаще всего они имеют своим корнем простейшие инстинкты.
   Помню, мое детское раздражение от тех событий порождалось простым непониманием причины подобного человеческого поведения. Я не понимал, почему именно я становлюсь мишенью. Позднее я осознал и это. Но о нем в следующем разделе. Здесь же остается добавить, что благодаря приобретенному фатализму мое сознание смирилось с фактом постоянных детских унижений (уже тогда оно остро воспринимало все описанные ситуации именно как унижение), поняло причину многих сегодняшних комплексов. То, на что оно старалось закрывать глаза тогда, сегодня возвращается к нему в раздобревших масштабах. Как это ни странно, осознание этого укрепило мою жизнеспособность. Сегодня я благодарен тому циркачу. Он не только привил иммунитет к подобным людям, но и задал нижнюю границу в моей шкале внутреннего развития человека.

Как я изучал атомную энергетику

Несмотря на описанные школьные ужасы, сегодня я не могу однозначно негативно оценить мое пребывание в том заведении. Были и думающие дети. Их было мало. Общение с ними доставило мне много удовольствия. К тому же воспоминания об «Артеке», в который я был неожиданно отправлен администрацией школы за неизвестные заслуги, гасили любую ненависть при мысли о непромытой классной доске, больших окнах, глядящих на свободу, привычно кричащих одноклассниках.
После окончания школы я попал в специальное учебное заведение, гордо именовавшееся поначалу «Белоярский энергетический техникум» (БЭТ), затем оно было повышено в чине, и стало называться «Белоярский политехнический колледж». С тех пор заведение поменяло множество вывесок, но суть осталась та же. В Заречном, где оно дислоцировалось, существовала поговорка «Ума нет – иди в БЭТ». В целом она точно отражала контингент учащихся и царившую там атмосферу. В техникум местные родители обычно отправляли тех своих чад, насчет умственных способностей которых не питали иллюзий. Вынужден с прискорбием сообщить, что и я оказался в кругу избранных. Прогнувшись под железной волей родителей, я окончил техникум, но пребывание в нем не оставило сколько-нибудь заметных следов в моем сознании. Я помню только колоссальных размеров чертежи, в которых я понимал меньше, чем капитан Кук в языке аборигенов. Благосклонная судьба не наказала меня за нелюбовь к иностранным языкам. Вспоминаются также два несчастных вольтметра, павших жертвой моей некомпетентности. Именно им я обязан мыслью о своей полной профнепригодности на ниве атомной энергетики. Следствием этой находки стало желание изменить профессию.

Акт 2. Границы расширяются

   Город Екатеринбург, ощущающий себя столицей Урала, находится приблизительно в 50 километрах от того «муниципального образования», где жил я. А в центре его располагался (и сейчас, слава Богу, располагается) университет, где я хотел учиться. Родители уже не скромничали, когда речь заходила о талантах их младшего сына. Сын не грешил этим с детства. К тому же я получил право голоса в вопросах определения собственной судьбы. Было решено «пытаться». Попытался – поступил. Так, подобно древнерусскому Китоврасу [12 - Китоврас – мифическое существо древнерусских апокрифов. Название его считают происшедшим от греческого слова – «кентавр».], скачущему сразу на семь верст, я очутился в стенах весьма уважаемого высшего учебного заведения.
   Птица, улетевшая из тесного гнезда, узник, вырвавшийся на волю, солдат, отпущенный домой после 25 лет службы, поняли бы чувства, охватившие меня в момент прибытия в этот большой город. Полное название учебного заведения, с которым я связал свою судьбу, – Уральский государственный университет им. А. М. Горького. Вывеска факультета (цитирую): «Факультет искусствоведения и культурологии».
   Новый город, новые люди, новые обстоятельства.
   Мои сокурсники представляли весьма разношерстную массу. Большинство еще помнило вкус школьного мелка. Некоторые пришли из художественных училищ. У других были за плечами художественные школы. Техникума атомной энергетики не было ни у кого.
   Охарактеризую вкратце некоторых студентов.
   Например, Андрей В. Это был очень беспокойный человек. Постоянно носящийся по коридору с взлохмаченными волосами, часто – с кучей толстых книжек под мышкой, он напоминал мне Андрея Белого (в ту пору я читал литературные воспоминания). В. был талантлив. Спектр его интересов был очень широк: история религий, фехтование и проч. Общительность его не знала пределов, поэтому круг друзей (скорее, знакомых) – тоже. Он любил говорить, часто выступал на семинарах. Кажется, имел он и другую пламенную страсть – руководить. Из таких людей обычно получаются хорошие работники профсоюзов. Не знаю, где и что он сегодня. Думаю, в первых рядах.
   Затем вспоминается Алексей Д. Я до сих пор не понимаю, Что заставило его поступить на факультет искусствоведения. Это был спортсмен. Борец. И хороший борец, судя по количеству поверженных. В последние годы студенчества он работал в охране университета. Весьма художественно проверял пропуска.
   Надо упомянуть также Лену А. Это был ходячий сгусток жизнерадостной энергии, незаменимый участник различных проектов. Главные ее приметы: развитая фигура, широчайшая улыбка и разноцветные гольфы. Хотя эксперименты с прической и макияжем часто не доводили ее до добра. Как и поиски идеального мужчины.
   И все же, несмотря на множество отличий, одно из которых было также и в возрасте, существовало что-то очень и очень объединяющее всех нас, студентов. Я бы мог уверять, что это общая увлеченность историей искусства. Но это не так. Вероятно, чувство свободы, неизвестность (а потому и притягательность) будущего, уверенность в том, что все будет хорошо – вот что было связующим.
   Как кажется, необходимо вслед за студентами охарактеризовать и некоторых преподавателей. Среди них встречались весьма и весьма колоритные персонажи.
   О. С. учила нас, несмышленышей, описывать и анализировать произведения искусства. Но ее лекции мало походили на занятия со студентами. Это был разговор с самой собой. Мало кто понимал смысл ее речей. Сейчас объясню.
   Утонченная натура, она была с головой погружена в мир энергетических потоков и художественных переживаний. Целые кварталы воздушных замков возводила она своими витиеватыми фразами перед изумленными студентами. В ее глазах горел священный восторг, иногда священный ужас. Но важнее всего то, что гордилась она не только своим чародейством, но и преподаваемым предметом. Это подкупало и заставляло с еще большим усердием продираться сквозь джунгли ее философско – искусствоведческих построений.
   Г. Б. был специалистом по современному западному искусству и истории джаза. Он был настолько свободен от критических суждений окружающих, что почти не следил за своим внешним видом.
   Это был очень умный человек. Г. Б. справедливо полагал, что его задача как преподавателя состоит в том, чтобы заинтересовать студентов, а не доводить их до кипения теорией искусства и датами жизни художников. Его страсть к предмету была такова, что он заставлял студентов узнавать полотна по крошечному кусочку. До сих пор горжусь тем, что сумел узнать дегашную [13 - Эдгар Дега (1834–1917) – французский живописец, один из представителей импрессионизма.] купальщицу по расческе.
   Первые месяцы учебы не были лишены обычных излишеств, весьма извинительных в моем возрасте. Однако собственная целеустремленность, воспитанная как противоядие против годами вдалбливаемого в мою душу чувства неполноценности, взяла свое (не хочется думать, но, скорее всего, именно так и окажется, что мой нынешний культурный уровень, вся моя целеустремленность, жизнеспособность, и summa summarum [14 - «Summa summarum» – «в конечном итоге»(с лат.).] весь я в том виде, который имею сегодня, обязаны издевательствам со стороны «стреловержца»; без них я бы остался представителем малолетних «середняков»; циркач разбудил во мне спортивную злость; кроме того, попытки «не быть в массе» включали в себя чтение недоступной большинству литературы – все мы «родом из детства»). Не последнюю роль здесь сыграло и недреманное око родителей. Не буду рассказывать о бессонных ночах перед экзаменами, вспотевшей зачетной книжке, крепком сне на лекциях и прочих радостях студенческой жизни. Главное – другое. Я начал писать стихи. В ту пору это было спорадически возникавшее желание взять авторучку и что-то выразить. Я еще не понимал, что и как. Но желание уже было налицо.
   Учась в университете, я посещал курсы немецкого языка. Это только подогревало мои филологические увлечения (в школе и техникуме меня знакомили с английским). Я вдумывался в особенности языков, в отличия между ними, изучал художественные произведения и, разумеется, много переводил. Это выработало во мне любовь к словам как таковым, подбору синонимов и антонимов, ярким выражениям и проч., и проч. Я начал записывать свои опусы в особую зеленую тетрадь. Сегодня от них ничего не осталось, я ничего не использовал в нынешних поэтических занятиях. Тем не менее, невозможно переоценить роль той работы в моем сегодняшнем творчестве. Это было нечто вроде запуска механизма, начала вращения вала в одном направлении. Сегодня я понимаю, что то движение было необратимым.
   Описываемый период еще не ознаменовался полным погружением в историю и теорию поэзии.
   Я просто слышал звон и двигался за ним по мере возможности и способностей. Сегодня понимаю, что именно тогда начал жить. Именно тогда мышление проснулось для серьезной работы. Я начал проводить параллели, делать обобщения, приводить причину к следствию и наоборот. Приступил к первым – и довольно смешным – попыткам саморефлексии. Результатом чего стало постепенное выявление корня моих детских бед и угрожающее нарастание отрешенности от действительности – этих плевков на асфальте, нецензурных выражений в общественном транспорте, неизбежного пива в руках уральской молодежи по вечерам и т. д. В качестве побочного эффекта выступила нарастающая неприязнь к тихому городу моего детства, даже к его жизнеутверждающему наименованию. Заречный в ту пору казался мне городом-побратимом герценовского Малинова [15 - Имеется в виду произведение А. И. Герцена «Записки одного молодого человека» (1840). Прообраз Малинова – город Вятка, где писатель находился в ссылке.].
   Со мной было что-то не так. Это американское выражение отражает мое внутреннее состояние (причина) и мироотношение (следствие). Я постоянно чувствовал свою инородность, несоответствие. Иными словами (не моими), ощущал себя дальним родственником человечества. Речь идет не о банальной оторванности от мира, которая свойственна, как считается, творческим личностям и выражается в рассеянности, неприспособленности к жизни, прочих симптомах (хотя это лишь оправдание для разгильдяев и нерях), а о чем– то более глубоком, внутреннем. В данном случае уже невозможно делать ссылки на пагубное воздействие циркача. Именно поэтому он и нападал, что чуял мою беззащитность, «неотмирность», исходящую от меня. Дети во дворе также знали это и также пытались использовать. И сегодня на улице ко мне постоянно кто– нибудь подходит: осведомляются о времени, спрашивают дорогу, просят денег на метро. Я упоминаю об этом, ибо явление давно вышло за рамки случайности. До сих пор не могу определить эту особенность. Знаю наверняка только то, что она отделяет меня от других людей, делая их мысли и заботы не моими, мои мысли и заботы – не нужными им.

Рассказ о потерянной дружбе

   Рассказывая о своих допетербургских годах, не могу пройти мимо истории о потерянной дружбе. С некоторых пор я уверен, что в жизни человека главное значение имеет не любовь, а дружба. Дело в том, что любовь – чувство текучее, непостоянное, она имеет способность переходить в другие чувства, порой прямо ей противоположные, что заметил и выразил мудрый русский народ в поговорках и песнях (я говорю о земной любви). Это во многом «составное» чувство, которое держится на половом влечении, восхищении наличием качеств, которых нет или которые недостаточно выражены в ком-либо.
   Именно дружба делает любовь высшим проявлением человечности, т. к. снижает определяющие воздействия его величества Пола. Отсюда не следует вывод о том, что дружба менее значительна для человека, по сравнению с любовью (уж коли она является ее частью – часть меньше целого). Это проявления одного начала. Я не уверен, что в дружбе, даже на первый взгляд суровой, мужской, нет частицы любви. То же самое с другими с другими человеческими эмоциями, чувствами. Дружба – я имею в виду не «легкий пыл похмелья», и, тем более, не «обмен тщеславия, безделья» [16 - Цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Дружба» (1821): «Что дружба? Легкий пыл похмелья,/Обиды вольный разговор,/Обмен тщеславия, безделья/Иль покровительства позор».] – более монолитна и целостна по сравнению с любовью. Она остается сама собой, не переходя в свои противоположности. Либо есть, либо нет. И все. Предел – здесь. Других форм и наименований у настоящей дружбы не существует.
   Наши матери работали в одном медицинском учреждении. Мы жили недалеко друг от друга, играли в одной футбольной команде. Когда я пришел в команду, то сразу выделил его среди других. Однако возможности сблизиться не было. Спустя некоторое время мы случайно встретились на школьном футбольном поле, куда он приходил со своими друзьями гонять мяч. Мы все тогда сходили с ума по футболу. Я начал играть все чаще. Спорт нас сблизил. При совместных играх у нас появилось множество других общих занятий. Выяснилось, что мы приблизительно одинаково оцениваем различные явления и события, реагируем на внешние раздражители. Обычно детей сближают инстинкты (интерес к противоположному полу, отношения с родителями, что можно переименовать в проблему свободы волеизъявления и т. д.). Потом, когда интересы вырисовываются четче, они становятся главными определителями в антиномии «свой – чужой». Чем раньше человек начинает общаться с «теми людьми», тем крепче и надежнее дружба.
   Думая сегодня о тех отношениях, я прихожу к выводу о закономерности их гибели. События, которые послужили причиной, были на самом деле следствием. Пожалуй, только страсть к футболу да интерес к вечным вопросам связывали нас. Только одно беспокоит меня: почему мы общались так долго? Я думаю, свою роль сыграло подобие обстоятельств: сначала участие в играх за одну футбольную команду, потом окончание учебных заведений, затем поступление в университет. В дружбе, как и любви, ее агония сама превращается в историю отношений между людьми. Сейчас кажется, что мне стоило несколько иначе себя вести, ибо, по всей вероятности, эта была не та дружба, которую описывает Монтень [17 - Мишель Экем де Монтень (1533–1592) – французский философ и писатель. Имеются в виду его рассуждения о дружбе в книге «Опыты». Этьен де ла Боэси (1530–1563) – французский писатель, автор переводов произведений древнегреческих и древнеримских писателей. Близкий друг Монтеня.], а «обычная», в которой «надо быть всегда начеку, не отпускать узды, проявлять всегда сдержанность и осмотрительность». Сегодня, несмотря на то, что N так и не стал моим Этьеном де ла Боэси, я часто думаю, что эта дружба все же могла рассчитывать на бо́льшие высоты. Утешаюсь словами древнего поэта:» [18 - Речь идет о Менандре (около 343 – около 291 до н. э.), одном из создателей новой аттической комедии.] «счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень настоящего друга.

Акт 3. Культурная столица

   Однажды я окончил университет. Это случилось в конце мая Бог знает какого года. Из факта получения красной книжечки автоматически вытекало, что настало время реализации юношеской идеи-фикс. Переезд в Петербург развернулся передо мной во весь свой гигантский рост. Красной полосой подчеркну, что я ни разу не сомневался в целесообразности и возможности такого переезда. Уралу я оставлял своих немногочисленных друзей (мой цинизм подсказывал мне, что краткий промежуток времени оставит от меня, в их душах, только рожки да ножки, но, к счастью, это оказалось справедливым не во всех случаях), родственников (см. ситуацию с друзьями) да боязнь речевых контактов.
   Одним из моих первых удивлений в Петербурге была общительность местных жителей. Многие говорят, что жители города на Неве холодны и высокомерны. Мой опыт свидетельствовал об обратном.
   Была такая история.
   В поисках места работы или учебы я однажды забрел в Академию наук (где, по сведениям поэта, заседал какой-то князь с удобной физиологией [19 - «где, по сведениям поэта, заседал какой-то князь с удобной физиологией». См. пушкинскую эпиграмму на князя М. А. Дондукова – Корсакова: «В Академии наук заседает князь Дондук…»]). Темные пыльные лестницы вызывали ассоциации с чем угодно, только не с храмом науки. Тяжелая паутина украшала верхние углы помещений, кофейные пятна декорировали подоконники в духе супрематизма (позднее все выяснилось – время отпусков вышвырнуло за пределы города не только ученых мужей, но и «санитарно-технический персонал», в просторечии «техничек»). Робко ступая по лестницам, я пересекал коридоры и аудитории в поисках живой души. Неожиданно где-то наверху треснула дверь, раздались гулкие шаги, мычащие о приближении человека. Через несколько минут этим человеком оказалась растрепанная дама средних лет, стремительно несущая собственное тело куда-то вниз. Заметив меня, она остановилась. Даже ее синее платье выражало озадаченность. На мой вялый вопрос она прокричала, что мигом закурит сигарету, успокоится и тогда обсудит со мной все, что угодно. И (о, чудо!) через несколько секунд, она уже мирно дымила, отвечая на мои осторожно-наводящие вопросы. Сегодня, когда я уже несколько лет прожил в Петербурге, такое поведение дамы мне не кажется необычным. Тогда же я был поражен ее способностью запросто общаться с первым встречным. Приличие в провинции имеет особенно жесткие рамки. Это объясняется не только меньшей интенсивностью контактов между незнакомыми людьми, как в столичных городах, но и слишком деревянным пониманием библейских правил при значительной роли местных обычаев.
   Итак, я переехал в Петербург. Количество нанимаемых жилплощадей росло пропорционально времени пребывания в городе на Неве. Число знакомств увеличивалось не так быстро, однако это легко объяснялось особенностями моего характера и все теми же обстоятельствами жизни.
   Как упоминалось выше, жить я начал в Екатеринбурге, но жить – в Петербурге. Бытие постепенно заполнялось. Пребывавшие на Урале зачаточном состоянии поэтические упражнения заявили о себе в полную силу в культурной столице. Этому факту благоприятствовал ряд причин. Дело в том, что переезд подарил мне не только «блестящий Петербург», но и одну из ее обитательниц. По словам Б. Л. Пастернака, искусство есть описание изменившейся действительности, то есть действительности, изменившейся для конкретного человека под влиянием любви. Мне было, что описывать. Вдвойне. Произошли изменения не только в моем мире внутреннем, но и внешнем. Как принято говорить в таких случаях: «изменились декорации». Что касается Петербурга, то подобное его определение не кажется кощунственным, ибо архитектура этого города всегда напоминала мне театральные декорации. Плоские разноцветные дома служили иллюстрацией бессмертного изречения классика о взаимодействии театра, мира и людей.

Вдали от дома

   Первые три месяца моего пребывания в городе на Неве я жил в крайней бедности. Ходил на работу пешком: четырехчасовое путешествие через несколько районов. Покупал готовую кашу в одном необыкновенном магазине, о котором стоит сказать отдельно. Кашу можно было потреблять только при условии жесточайшего голода. В иных условиях организм не шел ни на какие уступки. Магазин был действительно чудесный, некое воплощение земного lerna malorum [20 - «Lerna malorum» – «море бед» (с лат.).]. Товары оценивались в 2–3 раза дешевле, чем в других местах. Это привлекало в недра сего чуда коммерции тысячи голодных пенсионеров из разных районов города. Они толпами осаждали несчастных продавцов; активно оттесняли конкурентов на обочину жизни. Первое, что мне теперь вспоминается при мысли об этом магазине – хищные, деловитые взгляды покупателей и красные, измученные лица кассиров. После одного-двух визитов сей spectaculum [21 - «Spectaculum» – «зрелище» (с лат.).] остался лишь наказанием для моей памяти.
   Несмотря ни на какую нищету, это было счастливейшее время моего житья в Петербурге. Радость открытий – открытий чего угодно: нового дома, нового человека, новой книги и проч. – захлестывала меня с головой. Я захлебывался от впечатлений. Приходил в музей – меня приняли рабочим – и читал. Потом появлялось дело (как правило, неожиданно), и я носил. Носимым были полотна, инструменты, одежда. Несмотря на то, что я числился рабочим высшей квалификации, этой самой квалификации у меня не было. Я мог только принести – унести, поднять – опустить и подержать на весу. На этом профессиональные способности и обязанности исчерпывались. Большинство времени уходило на чтение. Вернее, оно было только частью того, что меня занимало. Оно было частью Приобщения. Надо ли говорить, что почти ежедневно я, пользуясь гордо демонстрируемым пропуском сотрудника музея, посещал Эрмитаж? Вечерами сидел на лавке в некрополе мастеров искусств (в Лавре) и снова читал. По выходным бродил по узким улочкам Петроградской стороны, посещал кафе, где обычно сидел у окна и вел сам с собой многочасовые разговоры. Дождь серебрил дома и прохожих, создавая дополнительный уют моему убежищу. Никто ко мне не подходил. Никто меня не трогал. Это было прекрасно. В то время я еще был почти незнаком с творчеством Бродского. Сегодня же могу сказать, что многие его строки могут служить девизом моей тогдашней петербургской жизни. Например (точно не воспроизведу, но смысл останется), «как хорошо, что меня никто любить на свете не обязан». Властной руки надо мной не было, указующего перста тоже. Разве это не чудо?
   Я жил бедно, но счастливо. Потом, по прошествии трех месяцев, ко мне присоединился старший брат, также решивший отправиться на покорение Северной Венеции. Жизнь стала еще беднее и чуть менее счастливой.
   Я бедствовал. Хотя ничего пастернаковского не случилось. Лишения были мне вполне по силам [22 - «Я бедствовал. Хотя ничего пастернаковского не случилось…». См. вступление к роману «Спекторский» Б. Л. Пастернака: «Я бедствовал. У нас родился сын./Ребячества пришлось на время бросить./ Свой возраст взглядом смеривши косым,/ Я первую на нем заметил проседь».]. Было бы труднее, если б потерялся музейный пропуск. В таком случае дверь в открывшуюся вселенную захлопывалась и назад впустить смог бы только случай. Но этого не произошло, и я вкушал наслаждение от погружения в Культуру. Чуть позже ситуация сложилась для меня чрезвычайно благоприятным образом. Не могу объяснить это просто удачей. Наверное, без высших сил тут не обошлось. Я начал (в обмен на более заметные дензнаки) работать не руками и поясницей, а головой. Искусствоведение стало моей профессией. И я по сей день не устаю благословлять судьбу.
   Наряду с чтением книг я писал. Хотя поначалу, на заре моей карьеры стихотворца, меня мучил один вопрос. Он звучал приблизительно так: «а имею ли я право писать стихи? Кто я такой, чтобы иметь наглость что-то писать, и – тем более! – не скрывать этого? На Колыме не был, на дуэли не стрелялся, из страны не высылался, к суду не привлекался». Поскольку, несмотря ни на какие доводы, стихи продолжали возникать во мне, было необходимо как-то легитимизировать их появление, то есть придать какое-то подобие законности моей если не высокой, то просто болезни. И я решил, что у каждого человека свой путь; что, слава Богу, на моем пути не было (по крайней мере, до последнего времени) особых катастроф; что поэты писали не вследствие, а вопреки; далеко не все узники – поэты и наоборот; что внешние события настолько разнообразны, что на мой век хватит моих собственных «извержений», «наводнений» и прочее.
   Позднее я прочел некролог Н. Я. Мандельштам, в котором наткнулся на фразу: «Это гнусная ложь, что великому искусству необходимо страдание». Слова принадлежали нобелевскому лауреату по литературе.
   Стихи в ту пору получались другие, по сравнению с уральскими. Мне они казались лучше. Я и сейчас так думаю. Но «лучше» только как этап к другим, более поздним, стихотворениям. Все же что-то в них меня не устраивало. Однажды я пошел в книжный магазин и купил книгу по теории стихосложения. Горизонты моей вселенной вновь расширились. Поначалу я даже растерялся. Но потом принялся за глубокое погружение.
   Пришло ошеломление, когда я узнал, что большинство моих стихов написано трехсложниками! Причем почти чистыми. Склонность к этим размерам я не могу объяснить до сих пор. Разумеется, не все мои стихи – дактили, амфибрахии или анапесты. Оказывается, на меня порой находило ямбическое и хореическое настроение (о существовании дольников, тактовиков и остального я тогда еще не подозревал). Сегодня мало что изменилось. Временами пишутся стихи только одним или двумя размерами. Другими, как сознание ни насилуй, не пишется. Потом настроение меняется, на смену одним приходят другие.
   В то время я начал весьма серьезно относиться к технике стихосложения. Я кропотливо подсчитывал количество ударений, отмечал места пиррихиев [23 - Пиррихий – отсутствие ударения в ямбе или хорее; спондей – стопа ямба со сверхсхемным ударением, то есть два ударения подряд; цезура – словораздел в стихе; правило альтернанса – правило чередования рифмованных стихов с мужскими и женскими окончаниями (стихи с однородными окончаниями могут стоять рядом только в том случае, они рифмуются между собой).], спондеев, цезур, четко следовал правилу альтернанса и т. д. и т. п. Часто это шло в ущерб Поэзии. Форма подавляла содержание. Тогда я еще не задумывался о возможности их одновременного и мирного сосуществования. Сейчас понимаю, что форма стихотворения есть продолжение его содержания. Одно непосредственно вытекает из другого. Любые попытки рассматривать их отдельно искусственны и могут иметь место лишь как вспомогательные филологические опыты.

Воспоминания о поэзии

   Каждому человеку необходим другой, более, на его взгляд, совершенный человек. Это нечто вроде маяка для моряка. Авторитетная личность требуется всем: верующим и не очень, молодым и пожилым, черным и белым. Особенно это касается людей зависимых, несамостоятельных, робких. Да и просто находящихся в начале какого-либо поприща.
   В ранний период моего житья-бытья в Петербурге я ощущал себя одним из послов, отправленных князем Владимиром на поиски веры. Поначалу это мне казалось странным, ведь до переезда в Северную Венецию я уже был знаком как с русской, так и иностранной поэзией. В университетские годы я много переводил английских и немецких авторов. Конечно, выбор мой был более чем фантастичен, меня прельщали даже мертвые птички и золотые косы немецких романтиков. До сих пор прихожу в умиление, читая сии незабвенные строки: «Ich kann das Wort nicht vergessen» или «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten» [24 - «Ich kann das Wort nicht vergessen», «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten.». Строки из стихотворений Д. Лилиенкрона и Г. Гейне.]. Тогда это воспринималось не только как последнее слово в поэзии, но и как ее неоспоримые вершины.
   Но читал я ту пору иначе, чем в Петербурге. Этот город стал для меня неким катализатором (таким же, как я, знатокам химии подскажу, что по уверениям школьного учебника, катализатор есть «вещество, ускоряющее реакцию, но не входящее в состав продуктов реакции»; одно уточнение: Петербург чаще всего входил «в состав продуктов реакции»). В бытность мою студентом я не видел в стихах ничего, кроме благозвучия и странным образом вырастающего из этого благозвучия смысла. Но это был великолепный период для моего стихотворного будущего. Что-то меня заинтересовало, задело, заставило думать о рифмах и размерах. Поэтому по приезде в Петербург я представлял вполне подготовленную почву. И семена дали ростки.
   В первые петербургские месяцы я беспорядочно читал чужие стихи. Мною овладело некое подобие интеллектуальной лихорадки, умственное обжорство в ту пору превзошло все возможные пределы. Я понял, что многое упустил, о многом не подумал, многое не почувствовал. В стихах открывалось что-то совсем нездешнее, неземное. Начинал я с Пушкина (вопреки устоявшемуся мнению о «школьном» Пушкине, никакого отвращения он у меня не вызывал). Через Марину Цветаеву я гренадерской поступью приходил к Мандельштаму, от него – к Ходасевичу, Бальмонту и Блоку, потом прыжок совершался к Щировскому. У каждого я находил что-то созвучное, близкое. Однако в то же время я чувствовал, что мировоззрение этих авторов имеет в себе то, с чем я в корне не согласен. Разумеется, глупо по лирическому герою судить об авторе. Но я читал не только стихи и прозу, но и биографическую и критическую литературу.
   Более всех меня затронул Александр Александрович Блок. Вместе со стихами поэта часто перенимается его образ жизни. Причем последний воспринимается крайне поверхностно и упрощенно (это же надо сказать и о стихах: подражатели заимствуют чаще всего лишь технические особенности произведений, уровень мышления гения остается для них недостижимым; по словам Монтеня, «силу и сухожилия нельзя позаимствовать, заимствуются только уборы и плащ»). Это было началом моего периода бури и натиска. Теперь я не воспринимал свою жизнь без рифмованных и нерифмованных строчек. Как большинству неофитов, мне были свойственны преувеличения и излишества. Я стал мрачным, скучным, неразговорчивым. Много времени проводил на улицах ночного Петербурга, забредал в пустые кафе, где заказывал грог и каппучино. Иногда красное вино. В полубезумном состоянии шептал возникающие в мозгу блоковские строки. Спутников и спутниц у меня не было, кроме моих affectus animi [25 - «Affectus animi» – «душевные переживания» (с лат.).]. Я медленно сходил с ума. Множество иллюзий были тому причиной. Можно было подумать, что я занят старательным исполнением трех известных заветов В. Я. Брюсова молодому поэту [26 - «я занят старательным исполнением трех известных заветов В. Я. Брюсова молодому поэту.». См. стихотворение В. Я. Брюсова «Юному поэту» (1896).]. О чем я думал, кроме незнакомок и пустынных кварталов? [27 - «О чем я думал, кроме незнакомок и поэтических кварталов?» См. стихотворения А. А. Блока «Незнакомка» (1906) и «Поэты» (1908).] Писал стихи. Любая мысль привычно заточалась мной в какой– либо размер. Тогда это были – разумеется! – ямбы. Любое происшествие я бесстыдно эксплуатировал. Безотходное производство. Однако по поводу этих стихов муза, часто выражающаяся на латыни, могла бы сказать: «Plus sonat quam valet!» [28 - «Plus sonat quam valet!» – «Больше звона, чем смысла» (с лат.).]. Хуже всего то, что и жизнь в отместку перестала меня воспринимать без рифмованных и нерифмованных строчек.
   Увлечение стихами Блока, как и любое другое увлечение, не было продолжительным. Оно длилось три – четыре месяца. Постепенно я обнаружил, что в песне под названием «Серебряный век» трагический тенор Александра Блока хоть и определял мелодию, но был далеко не единственным.
   И все же это было продолжением блуждания в моем личном темном лесу, ибо свой маяк, ориентир, я так и не обрел.

Учитель

Однажды, когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать, я услышал новость по телевизору. Молодая женщина, не выбиваясь из профессиональных интонаций, сообщила о том, что в Америке (Боже, где это?) умер известный поэт Иосиф Бродский. Тогда мое сознание сделало первую отметку в той колее, по которой мне надлежало двигаться в будущем. Помню, что-то неопределенное шевельнулось в бессознательной области, отвечающей за воплощение шестого чувства. Не то чтобы я почувствовал на плечах еще не появившиеся крылья, просто это было – да простятся мне подобные сравнения – первой мыслью зерна об урожае.
Года через три по приезде в Петербург, я впервые открыл книгу стихов Бродского. Маленькая, но упитанная книжечка была сборником «Часть речи». Мне повезло – я сразу наткнулся на лучшее. Нет, нет, я не упал как громом пораженный и не оросил гранитную мостовую слезами восторга. Нечто колоссальное и всеобъемлющее под названием «Поэзия Иосифа Бродского» заполняло меня постепенно. Я до сих пор считаю, что по степени воздействия на сознание читателя у этого поэта нет равных. И. Ф. Анненский в одной из своих замечательных критических статей в качестве критерия для определения «силы, ценности и красоты» стихов предлагал «внушение» или «поэтический гипноз». Именно этот гипноз – лучше не скажешь – характерен для лучших стихов Бродского. Их можно уподобить огромной воронке, затягивающей сознание. Это не филологическое упражнение с моей стороны, направленное на тренировку употребления гипербол, а попытка сформулировать причину собственных поступков в течение двух лет, последовавших после того момента, как я взял в руки маленькую книжечку под названием «Часть речи». Если быть предельно честным, то эта причина заключается в трех словах: Иосиф Александрович Бродский.

Герой и большая литература

   Приблизительно в тот же период произошло мое первое посещение заседания некого литературного объединения. Мне всегда хотелось посмотреть на людей, пишущих стихи. К тому же пишущих старательно и долго. Воображение рисовало мне этаких со взором горящим, с розовыми бантами, иногда заменяемыми деревянными ложками, возможно, в крестьянских рубахах или еще в чем-нибудь поэтическом.
   Я показал свои вирши одной поэтессе, волею судеб оказавшейся сотрудницей того же федерального учреждения культуры, что и я. Она подарила мне книгу своих стихов и пригласила придти на заседание Лито, членом которого состояла. Стихи ее мне были не близки, их темы меня не волновали. Вообще к женской лирике я отношусь… никак я к ней не отношусь. Она далека от меня. Я даже не могу критиковать или хвалить кого-либо. Тем не менее, на заседание пошел (посмотреть на «живых поэтов»).
   Меня постигло разочарование. Шумная компания очень взрослых людей со старушкой – секретарем. Борьба самомнений. Неспособность выслушать мнение оппонента. Нескрываемое сожаление Главного о потере своего времени, которое могло быть потрачено на пополнение поэтических хрестоматий. Выслушав стихи одной начинающей и потому очень волнующейся поэтессы, мэтры высказывали свои мнения. Чаще всего речь шла о недочетах в композиции стихотворения, о бледности образов, о небрежности к рифмам. Чувствовалось, что мэтры говорят то же самое приблизительно раз в неделю. Потом выступил Главный. Резюмируя вышесказанное, сей суровый господин с тяжелым взглядом долго твердил про тезис и антитезис, про внимание к точности рифмы и т. д. Закончил же он оптимистическим выводом. Последний заключался в том, что большинство недавно вышедших в свет стихов есть перевод бумаги и денежных знаков.
   Я вывел из увиденного тезис (пока он не чреват антитезисом): на подобные заседания я больше не ходок. До сих пор не понимаю, как можно принимать всерьез чужое мнение о своих стихах. Автор всех лучше умеет оценить свой труд. Мнение другого человека слишком зависит от различных явлений, не имеющих к поэзии никого отношения. Редкие люди могут забыть об этих явлениях. При этом внутренний опыт все равно никуда не пропадает. Судить чужие стихи человек может только по контрасту: А не равно В. Именно это А мешает объективности вердикта. Конечно, можно не приводя аргументов, подавить авторитетом. Но его, во-первых, надо заслужить (на это требуется много времени и сил), во-вторых, некоторых молодых авторов не удовлетворяет просто большой авторитет. Есть такие странные личности.
   Совершенно не представляю, как люди могут понимать друг друга полностью, до глубины – разный жизненный опыт, наследственность, прочитанные книги. И совершенно не понимаю: другому как понять меня, ведь для этого необходима «одинаковая настроенность». Если родится взаимопонимание, надо будет потратиться на медь для памятника. Не мне. Ему, другому.

Рассуждения о неких опасностях

   Человек дорого расплачивается за интенсивные упражнения на ниве изящной словесности. Кроме чувства одиночества, рождающегося от отчаянной саморефлексии в ущерб мысли и деятельности о ближнем, лирический поэт зачастую как профессиональную болезнь приобретает пессимизм, безысходность (как правило, они имеют своей причиной то, что ближний платит той же монетой за равнодушие). При этом значительные результаты деятельности часто приводят к непробиваемой гордыне. Впрочем, многие симптомы высокой болезни знакомы всем фанатикам. При этом я вовсе не хочу обвинить поэтов в вышеперечисленных грехах. Поэзия, если рассматривать ее как профессию исключительно умных и восприимчивых людей, а не как кухонную забаву скучающих ветеранов и полузамужних дам, может иметь свои профессиональные болезни. И это совершенно естественно. Например, кузнец со временем глохнет, системный администратор слепнет. Так и с поэтом. Каждое явление имеет как минимум две стороны. Саморефлексия прекрасна и полезна сама по себе (и необходима), но если она становится избыточной, она – опасна. Умный римлянин [29 - Имеется в виду Квинт Гораций Флакк (65 до н. э. – 8 до н. э.). Поэт «золотого века» римской литературы.] знал, что говорил, когда восхвалял золотую середину.
   Все это, за исключением значительных результатов, имело место и в моей жизни. Я стал невыносим для окружающих. Не слышал других, вопил об общеобязательности любви к поэзии и т. д. При этом я обнаружил в себе интересное свойство: я мог видеть себя со стороны как другого человека. То есть я как бы шел рядом с собой по улице, сидел за письменным столом и заглядывал в тетрадь из-за плеча, помогал себе же покупать книги и проч. Это был эффект постоянного само-присутствия. Он утомлял. Но, надо сказать, сие наблюдалось в моей жизни и раньше. Я почти с наслаждением видел себя страдающим от юношеской любви, умирал от умиления при виде своей благотворительности etc.
   В ту пору жизнь напоминала мне один из аттракционов, виденных в Вологде. Он назывался «Паровозик». Несколько маленьких вагонов с открытым верхом двигались друг за другом с минимальной скоростью. Каждому из таких вагончиков было прикреплено по два руля. Во время движения «кибитки» ребенок крутил руль, думая при этом, что управляет своим транспортным средством. На самом деле вагоны двигались по рельсам, по строго запланированному маршруту. До сих пор чувствую себя обманутым ребенком.
   Один из выведенных мной на тот момент законов жизни – повторяемость. Она преследовала меня повсюду: в людях, событиях, словах, поступках. Вырваться из этого круга было невозможно. В конце концов, прочтя о нечто подобном в «Защите Лужина» [30 - «Защита Лужина» (1929) – роман В. В. Набокова.], я решил испытать судьбу. Пребывая в одном южном городе, я прошел по высокому краю скалы. При этом я наивно полагал, что приняв вид трупа, скрюченного на дне ущелья, смогу «вырвать себя из круга превращений». Ничего из этого не вышло, да и средство было малоэффективным. Однако мне упорно не хотелось быть, выражаясь словами одного лондонского эмигранта, «отложительным глаголом латинской грамматики и спрягаться страдательно, не будучи страдательным» [31 - «отложительным глаголом латинской грамматики и спрягаться страдательно, не будучи страдательным…». Имеется в виду А. И. Герцен и его «Записки одного молодого человека».]. Я придумал другое средство. Начал играть в поддавки. Я нарочно создавал ситуации, в которых бы у судьбы был реальный шанс пустить меня по N-ному кругу. Во-первых, это давало возможность сравнения, во-вторых, как писал один поэт, делая зло избыточным, мы придаем ему смехотворность [32 - «во-вторых, как писал один поэт, делая зло избыточным, мы придаем ему смехотворность.» Имеется в виду И. А. Бродский.], а значит, обезоруживаем его. К сожалению, и на этот раз ничего не изменилось. Почему? Нет однозначно плохого, как нет и однозначно хорошего. Кроме того, все это мало связано с человеком. То есть человек думает, вернее, полагает, захлебываясь от сознания своего величия, что имеет какие-либо отношения с судьбой. Нет. Односторонняя связь.
   Со временем, однако, я понял, что это не совсем так. Дело обстояло еще хуже. Связь, отношения, хоть и не на поверхности, но существовали. Я заподозрил, что само мое желание играть с судьбой в поддавки исходило именно от моего оппонента. В конце концов, подавленный ощущением искусственности происходящего, я взял пример с самого честного животного на свете – страуса.

О свойствах памяти

Иногда я напоминаю скупого рыцаря, неустанно копающегося в собственных тайниках с сокровищами. Отличие между нами лишь в том, что мои сокровища не имеют денежного эквивалента. Внимание к себе было всегда на страже. В одном из вологодских музеев я увидел пенал. Простой деревянный пенал. Он был расписан незамысловато, но мило. Изображения красных ягод в окружении долженствующих быть золотыми листьев заставили меня начать поиск в пыльных архивах памяти. Вернее, поиск был начат автоматически. Вскоре желтая глупенькая собачка, радостно мне сообщила: «найдено документов: 1». Такой же пенал был в моем школьном детстве. В то время, когда мороженое стоило 15 коп. и когда профили трех дядек (один с окладистой бородой a la Сусанин, другой – с бородкой, третий – без бороды, но с усами) казались мне естественной частью пейзажа. Как, например, лес. Или горы. Или солнце. Я почувствовал себя одетым в странный военизированный костюм синего цвета, кем-то варварски дополненный галстуком, который незадолго перед этим был вытащен из малинового компота (судя по оттенку).
Я понял: мое развитие шло вовсе не по прямой от точки «А» («мальчик»), через точку «В» («юноша»), в точку «С» («мужчина»). Моя психика представляет многослойный пирог: на ярлык «мальчик» сверху прилепили наклейки «юноша», затем «мужчина», но суть, основа, осталась прежней. Думаю, подобная картина наблюдается не только у меня.

Мысли о человеческом самолюбии и рассказ о церкви

   Как многообразно человеческое самообожание! Катание в карете на Дворцовой площади, свадебное фотографирование в залах Эрмитажа, покупка дорогого платья с гордой демонстрацией торговой марки, чтение Гегеля без внутренней потребности в этом (а чтоб ввернуть цитату где-нибудь), – явления одного порядка. Они имеют в своем корне желание показаться лучше (других), выше, красивее, глубже, чем есть на самом деле. Это одна из своеобразных модификаций потемкинских деревень [33 - «Потемкинские деревни.». Бутафорские селения, якобы выстроенные по указанию Потёмкина вдоль маршрута императрицы Екатерины II.]. Конечно, потемкинские деревни давно стали типовым строительством, но все же они имеют ряд весьма экстравагантных проявлений на разных уровнях человеческой жизнедеятельности.
   Рискну заслужить упрек в постоянных повторах. Каждое явление многообразно в своей сложности. Но и это его свойство имеет как минимум две стороны: положительную и отрицательную (условно их так обозначим). Имеется возможность, как бы проходя между всех оценочных характеристик, использовать каждое явление и его свойства для созидания. Например, та же саморефлексия. Она развила мои эгоистические наклонности (кто из нас без этого греха?). При этом помогла не только увидеть произошедшее, но и осознать, понять себя, оценить свои возможности и недостатки. Впрочем, точнее выражаясь, ее главной заслугой было то, что она стала дорогой в церковь.
   Человек есть на 99 % сумма наследственности и личного опыта. Оставшуюся часть занимает в нем некий метафизический момент. Именно он – лучшее в человеке и именно он по большей части «отвечает» за какие бы ни было верования, не исключая религиозные.
   Однако постараюсь сразу избавиться от вопросов. Я не воцерковлен до сих пор, вряд ли в ближайшее будущее это произойдет. Обо всем по порядку.
   Не могу сказать, что случайно оказался в храме в то зимнее утро. Путь туда по длине приблизительно равнялся списку прочитанных книг. Это были разные книги. Усиленное занятие своей душой включало в себя чтение философской литературы. После чтения греков и римлян (ближе всех оказались стоики), я перешел к истории философии Гегеля. Все это было интересно, мудро, глубоко. Во многом это оказало на меня формирующее действие. И все же чего-то недоставало. Последним звеном в этой цепи стало простое сопоставление фактов. И я пришел в храм.
   Было около десяти часов утра. Раньше меня пришли только тишина да свет. За окном мороз превращал порт в подобие пристани царя Гвидона. Я осмотрелся и занял наблюдательную позицию в уголке, возле железных лесов. Они были похожи на клетку для животных. Постепенно народ заполнял помещение. Как студенты на лекцию, верующие приходили на службу на всем ее протяжении. Все были похожи друг на друга. Они улыбались, приветствовали друг друга поцелуями, оживленно что-то обсуждали. Затем их лица принимали сосредоточенное выражение. Дети были с родителями. Потом много пели, произносили вслух молитвы, вставали на колени, подходили к священнику. Я зорко следил за происходящим. В один момент я даже почувствовал нечто, с чем ранее не сталкивался, и это нечто изменило меня и ведет до сих пор.
   Однако позднее впечатления от службы вылились лишь в этнографический интерес. Книги меня привели в храм, книги меня и вывели оттуда. Одно время я прилежно посещал службы, читал православную литературу. Сейчас убежден, что этого не стоило делать. Сохранил бы большее доверие к православной Церкви. Я читал книги весьма многочисленных авторов. Попытки верующих «притянуть» исторические факты под свои схемы вполне объяснимы (например, Платон – ученик Моисея), но для меня неприемлемы. Претили постоянные недомолвки, искажения и, выражаясь современным языком, «двойные стандарты». Это стало одной из причин моего расставания с мировоззрением правоверного православного. Другой причиной стал повтор. Постоянный повтор, о котором я говорил выше. Другими словами, мне, как подпольному человеку, вместо хрустального дворца подсовывали либо курятник, либо капитальный дом. Ни то, ни другое меня не устраивало.
   Что я могу сказать в итоге? Православные службы теперь не посещаю, религиозных книг не читаю, в богословские диспуты не вступаю. Но атеистом не стал.

И вновь о поэзии

   Возвратимся чуть назад. Мышление мое жило и осуществляло свои непосредственные функции под влиянием стихов и биографии Иосифа Александровича Бродского. Факты из биографии поэта, а также его слова, мысли – о поэзии и вообще о происходящем в мире – не менее значимы, чем его стихи. Я до сих пор уверен: важно не только, что случилось с поэтом, но и то, что он об этом думает (порой это даже важнее).
   Теперь мои мысли бродили в строго очерченном круге, линия которого составлялась из опорных столпов в виде стихов К. Н. Батюшкова, Е. А. Баратынского, А. С. Пушкина, М. И. Цветаевой, О. Э. Мандельштама, А. А. Блока, В. Ф. Ходасевича, Б. Л. Пастернака, В. Е. Щировского, И. А. Бродского. Но главной триадой в этом сонме моих святых были Пушкин, Щировский [34 - В. Е. Щировский (1909–1941) – русский поэт. При жизни не публиковался.], Бродский.
   Главными достоинствами стиха я считаю глубокую мысль, яркий образ. Люблю, когда смысл разворачивается постепенно: из сжатой формулы в бездну осмысленности. Большое значение тут приобретает склонность поэта к афористичности выражения. Однако излишества вредны и здесь – стихотворение не должно быть набором громкогромыхающих формул.
   При этом в техническом смысле стихотворение также должно быть безупречным. Неряшливость в «механике стиха» свидетельствует о неряшливости сознания. Что касается рифмы, то я считаю, что она зависит от замысла поэта. Можно использовать достаточную рифму, можно богатую, ассонанс – что угодно, лишь бы это вытекало из «идеи» стихотворения.
   Мне нравятся языковые фокусы, если они не превращаются в самоцель. Например, в названии одного из моих стихотворений «Мириады героев» внимательный человек может увидеть «Гомер Илиада»; в строчке из другого стихотворения на античный сюжет (но не на античную тему) «Ликом единым похож на героя…» заключено имя Ликомед и т. д. Но повторяю, это не должно превращаться в самоцель. Когда поэт хочет что-либо подчеркнуть аллитерацией, он не должен превращать свой стихотворение в древнегерманский стих. Как бы то ни было, необходимо всегда помнить, что рифма, аллитерация, какие – либо ритмические изыски и проч. – лишь средства.
   В общем надо сказать, что нет таких технических особенностей стихотворения, которые сами по себе могли бы меня оттолкнуть. Разве что я немного недолюбливаю игру с пунктуацией, которая нынче захватила, например, поляков. Другое дело – темы, сюжеты, причины появления стихов. Сейчас поясню, что имею в виду. Поэзия не может быть служанкой чего-либо, например, революционной пропаганды. Ей вовсе не требуется наличие социального заказа. Поэт сам определяет тему стихотворения. Конечно, он рискует остаться без читателя. Но лучше, на мой взгляд, узкий круг ценителей, чем толпы в огромных залах. Разумеется, это старая тема – поэт и толпа. Как бы ни менялись на протяжении времени эти два компонента, вопрос все же всегда остается актуальным. Соцзаказ также может меняться. Однако я убежден, что поэзия – занятие частное, если можно так выразиться, камерное. Трибуна рядит ее в тот костюм, который ей не к лицу.
   Теперь что касается интонаций. Меня привлекают «ровные» произведения, в которых авторы не «рвут на себе рубашку», не кричат со слезами на глазах о своих проблемах. Читатель должен ощутить всю степень трагедии из строк, а не из крика. Сжатые эмоции оказывают более глубокое воздействие. Примером тут может служить англо-американская поэзия. В частности, стихи Роберта Фроста [35 - Роберт Фрост (1874–1963) – американский поэт, четырежды лауреат Пулитцеровской премии.]. Хотя он не входит в мой «список святых», его стихотворения меня всегда привлекали.
   Коли уж речь зашла об иностранной поэзии, стоит сказать несколько слов. Ни один из европейских стихотворцев не оказал на меня влияния, сходного с влиянием перечисленных русских поэтов. Хотя это кажется странным. Названные «критерии хорошего стихотворения» в полной мере выражены в стихах многих европейских и американских авторов. Возможно, это связано с моим недостаточным знанием иностранных языков. Мне более или менее запомнились некоторые стихи Словацкого [36 - Юлиуш Словацкий (1809–1849), Юлиан Тувим (1894–1953), Константы Ильдефонс Галчинский (1905–1953), Витольд Вирпша (1918–1985) – польские поэты, Уистан Хью Оден (1907–1973) – англо-американский поэт, Райнер Мария Рильке (18751926) – немецкий поэт.], Тувима, Галчинского, Вирпшы, Одена, Рильке. Список можно продолжать, но от не – упоминания какого-либо имени он вряд ли особо проиграет. Переводную литературу XIX–XX веков я стараюсь не читать. Знаю, как может испортить переводчик впечатление от художественного произведения. К тому же я никогда не любил посредников.
   Итак, совокупность вышеназванных принципов обеспечивает для меня «поэтический гипноз». Я лишь назвал то, что меня привлекает в стихах других поэтов. Этим принципам стараюсь по мере возможности следовать и сам.
   Однако я не знаю, что такое поэзия. Конечно, такие заявления не новы (первой фразой И. Ф. Анненского в его статье «Что такое поэзия?» было: «Этого я не знаю»), но это действительно так. Судить по формальному признаку нельзя. Хотя филологи и уверяют, что стих необходимо должен состоять из последовательных и более – менее упорядоченных отрезков – строк.
   Вероятно, определить поэзию, исходя из «технических характеристик», просто невозможно. Не меньшие трудности встретятся и при использовании других «рычагов». Вероятно, это происходит от того, что точки опоры в данном случае не существует. Произведения и их авторы настолько отличаются друг от друга, что закрадываются сомнения в справедливости самого слова «поэзия».
   Все эти сложности прекрасно иллюстрируются изрядно выросшим в этих абзацах количеством кавычек.

О своем сборнике стихов

   В 2010 году вышел в свет мой первый сборник стихов. Он назывался по заглавному стихотворению «Кентавры, боги и сатиры». В книге проводился принцип условного разделения всего человечества на три названные категории. Боги – люди искусства, живущие в своих недоступных эмпиреях, занятые созданием или изучением бессмертных произведений; сатиры – серая масса смертных, кроме того, сатиры можно рассматривать как жанр; наконец, кентавры – те, кто заражен болезнью прекрасного, но при этом не имеет сил и способностей быть среди богов. Себя я относил (и отношу) именно к кентаврам. Это слово находилось в названии на первом месте, что должно было подчеркнуть значение для автора этой категории людей. На основе широко известных античных сюжетов я пытался раскрыть вполне актуальные темы, ответить на злободневные вопросы.
   Теперь я уже не могу однозначно отрицательно оценивать выход в свет этого сборника, как делал чуть раньше. Любой опыт – хороший учитель. В книге много наивного, незрелого, порой надуманного. Встречаются недосмотры из области грамматики, композиции и проч. (про свою «бродсковщину», возведенную в квадрат и в куб, умалчиваю – симптомы этого «эпидемического заболевания» видны невооруженным глазом). Нашел я и несколько опечаток. Кроме того, книга кажется принципиально несовременной. Вернее, она такая и есть. Но я считаю, что стихам необходима некая несовременность, точнее, над-современность. Если стихи полностью ориентированы на какие-либо реалии, то они там и остаются. Действительность должна быть средством, своего рода трамплином, но не сутью стихов. Потому что эта стихия действительнее самой действительности.
   Не буду, подобно многим писателям и поэтам, уничтожать тираж своей первой книги. Зачем делать вид, что с рождения был Орфеем? К тому же под несколькими стихотворениями я поставил бы свою подпись и сегодня.

Affectus animi

   Чуть позже наступил период ненависти к поэзии. Я думал, что все это слишком зыбкое, субъективное, мало кому необходимое занятие (надежда обрести читателя в потомстве, согревавшая благородную душу Евгения Абрамовича [37 - Имеется в виду Е. А. Баратынский (18001844) – русский поэт.], мне почти незнакома). Оден говорил, что «poetry makes nothing happen» [38 - «Poetry makes nothing happen» – «Поэзия ни на что не влияет» (с англ).]. Она не останавливает войн, не сокращает числа людей, погибших от чумы, не улучшает криминальную статистику. Поэтому я, к тому же убедив себя в плохом качестве стихов первого сборника, совершенно забросил поэтические занятия. В отместку мне стихи перестали появляться. Этот идол с позолоченными усами был сброшен в реку. Мне было необходимо другое занятие, результат которого стал бы более осязателен.
   Я вернулся к науке. Одну из главных ролей сыграл в этом знаменитый немецкий философ, творец максим и категорического императива. Как признавался один из исследователей его философии, читать Канта трудно, а понимать еще труднее. Я бы добавил, что понять всего Канта почти невозможно. И все же то, что осталось в голове после увесистых томов разных критик, остается там на всю жизнь. Меня больше интересовала его мораль, а не теория познания, ибо я в ту пору совершенно заблудился в дебрях собственных принципов и постулатов. Самой большой моей проблемой была непреодолимая противоречивость сознания. Любой тезис либо наталкивался на антитезис, либо преждевременно погибал под грузом относительности. Во мне как бы образовалось две системы координат. Проявлением одной было спокойное осознание своего долга, уверенность в себе, «включенность» в окружающую жизнь, и – банально – в такие периоды я был более убежден в наличии непосредственных отношений между мной и Богом. Лучшим (поэтому единственным) занятием в это время была наука. Другой период – противоположность первому. Я чувствовал себя городским сумасшедшим, боялся людей, боялся общения, боялся выходить на улицу, поэтому находил теплый приют и убежище внутри винной бутылки. При этом я отчаянно, до белой горячки, писал стихи. Нельзя сказать, что все они были плохими. Когда я перечитывал их в более спокойный период жизни, они мне даже нравились. Одним из самых ярких проявлений этого периода был эскапизм, страстное желание бежать от всего и от всех, хоть куда, лишь бы далеко и надолго (почему? Потому что «недоставало ни сил, ни мужества, чтобы сломить все эти неудачно сложившиеся обстоятельства и устремиться по иному жизненному пути. Оставалось, следовательно, одно – отправиться путешествовать», как писал в свое время Гердер [39 - Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803) – немецкий поэт, историк культуры, критик. «ни один из нас не сделался человеком сам по себе, собственными усилиями.». Слова И. Г. Гердера из книги «Идеи к философии истории человечества».]).
   Так я и жил в двух мирах. Причем это тянулось с самых ранних лет моей сознательной жизни. Кенигсбергский мудрец [40 - «Кенигсбергский мудрец» – И. Кант.] доказал мне, что противоречивость моего сознания – естественное и объяснимое явление. А невозможность найти удовлетворительные ответы на некоторые метафизические вопросы Кант заменил для меня ответственностью за свою жизнь (хотя я признаю справедливыми слова другого немецкого философа, что «ни один из нас не сделался человеком сам по себе, собственными усилиями»). Придерживаться его этики крайне трудно. Это этика для сильных людей. Однако я решил – пусть частично – следовать максимам немецкого философа. Его моральные принципы стали последним кирпичиком в здании моего мировоззрения.
   Возврату в лоно родной науки благоприятствовали и события личной жизни. Вернее, полное отсутствие таковых. Как сказал поэт, «моя невеста пятый год за меня ни с места» [41 - «моя невеста пятый год за меня ни с места.». Цитата из стихотворения И. А. Бродского «Речь о пролитом молоке» (1967).].
   Совершенно закопавшись в увесистых трудах корифеев науки, я будто навесил себе на грудь табличку «spiritus papiri» [42 - «Spiritus papiri» – «Дух бумаги» (с лат).] и большую часть времени проводил в Публичке. Сидел в огромных залах, стоял в маленьких буфетах, лежал на старых стульях. Item [43 - «Item» – «также» (с лат.).] опубликовал несколько никому не нужных научных статей, сделал несколько никому не нужных докладов, начал писать мало кому нужную диссертацию. При этом я превращался «в чернильницу для ученой писанины…, в словарь наук и искусств…», становился «набитым книгами и бумагами шкафом». Как прежде остро стояла проблема – проблема ненужности моих занятий, их «не-неизбежности», «не-необходимости». Собственная заинтересованность мало что значила, так как она строится на заинтересованности других, на актуальности моих занятий для окружающих. Именно этого и не было. Заняться накоплением материальных ценностей? Я, к счастью, лишен этого дара. Заняться накоплением духовных ценностей? При отсутствии возможности каким-либо образом раскрыть эти ценности они превращаются в клады, зарытые на острове Готланд [44 - «клады, зарытые на острове Готланд…». На этом острове найдено множество кладов эпохи викингов.] (или деньги скупого рыцаря, см. выше).
   Слава Богу, на свете существует русская классическая литература. Чеховский «Крыжовник», случайно перечитанный случайным зимним вечером, указал направление моей дальнейшей деятельности. Слова классика (особенно эти: «не успокаивайтесь, не давайте усыплять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!») для меня прозвучали набатом. В этом было что-то русское, родное, глубинное. На нем, кстати, пытаются паразитировать все, кто желает что-либо получить от нашего народа (депутаты, торговцы). Как ни странно, эта идея сама по себе остается незапятнанной, несмотря на факт ее многократного использования.
   Я вспомнил декабрьский вечер, лежащего на снегу мужчину, проходящих мимо него людей, мой звонок в «неотложку», его немую благодарность в виде пожатия руки; вспомнил находящуюся в больнице молодую женщину, ее оставшегося одного маленького сына, его робкое «спасибо» за снабжение его продуктами; вспомнил «спасибо, сынок» из уст бабушек, которым я возвращал в виде милостыни деньги, не доплаченные им государством… Да мало ли что я вспомнил. Главное не это. Главное – ощущение восстановления должного порядка вещей. Оно всегда возникало у меня при совершении подобных поступков. Я решил стать волонтером.
   Общение с людьми, отверженными нашим обществом (именно так я могу назвать тех, с кем начал общаться – брошенных стариков, обитателей различных терапевтических заведений и проч.), дает иное отношение к жизни, делает более очевидной ту ложь, которая активно поставляется нам мошенниками разного пошиба. Одно время я, подобно тому чеховскому персонажу, не мог спокойно смотреть на т. н. счастливых людей. Разумеется, я не претендовал на роль человека с молоточком (это малоэффективно), но я не мог понять, как можно быть настолько ослепленными. Какой только ложью не успокаивает себя человек! Как только не изворачивается, чтоб не делать должного! На какие только не идет уловки, чтоб быть сытым и обутым за счет другого! Это поразительно. Миллионы людей живут серой, бездумной, пустой жизнью, веря тем установкам, которые им выдаются за истины, необходимые каждому современному человеку (кстати, что значит это словосочетание?).
   Еще один аспект играл для меня не последнюю роль в этой деятельности. После моего неудачного романа с православием я хотел доказать себе, что существует добро без православной визы, т. е. не санкционированная святыми отцами любовь к человеку. Это удалось. Я увидел людей, глаза которых не сияли от религиозного экстаза, сердца которых не делили весь мир на своих и чужих, умы которых не покрывались толстой коркой церковных истин, но при этом в их поступках было больше человечности, гуманности, чем в деятельности всех моих знакомых православных. Они не вступали в партнерские отношения с Богом, в рамках которых за примерное поведение.
   Здесь получали место под солнцем Там. Это были умные, порядочные люди. Мне было комфортно в их обществе.

Эпилог

Что я могу сказать о сегодняшней своей жизни? То есть о той жизни, которая протекает – по уверениям календаря – зимой 2010 года? Она состоит из деятельности. Деятельности разного рода. Как и прежде, она связана с поэзий, наукой и волонтерской работой. Однако приоритеты определены достаточно четко. На первом месте – люди, на втором – конференции и цитаты, на третьем – музы. При этом, как догадается мудрый читатель, непроходимых границ между ними не существует.
Мне уже тридцать. В худшем случае половина жизни позади. Сейчас мне кажется, что уже я имею право сказать, что это была очень плодотворная часть жизни, ибо вторая представляется моей совести весьма и весьма сознательной, ответственной. Пожалуй, именно таким должно быть отношение к Дару, полученному из рук Творца.

Антракт I
Вершина

   Дорогой жене

   Говорят, что родственные души всю жизнь ищут друг друга. Как слепые котята, натыкаются они на острые углы, падают в глубокие ямы, блуждают во тьме пустых коридоров. Самым настойчивым удается в конце концов встретить родственную душу и с этого момента начинается счастье. Другим, менее настойчивым и менее удачливым, не удается найти Своего человека. Поэтому они рождаются, живут и умирают среди чужих людей, непонятые и поэтому не прощенные.
   Однако изобретательность жизни на этом не заканчивается. Существует еще один вариант, до сих пор, кажется, не рассмотренный в художественной литературе. Родственные души слишком рано встречают друг друга. Об этом и пойдет речь ниже.
   Среди степных просторов южного Урала затерялось древнее поселение А. Человек, рано появившись в этих местах, оставил на радость археологам множество следов своего многовекового пребывания. Поэтому каждое лето здесь собираются толпы преподавателей и студентов, вооруженных лопатами и красивыми песнями. Однажды среди этой веселой братии в древнем поселении появился и я.
   День наш тогда был отдан в железные руки ее величества Археологии. С утра до вечера мы ползали по собственноручно вырытым ямам. Я начал напоминать кладоискателя. Но моим сокровищем были старые деревяшки и полуистлевшие человеческие кости.
   Ночи посвящались не столько сну, сколько изучению близлежащих просторов. Поселок, в котором обитало археологическое братство, находился в окружении невысоких гор. Стоило их преодолеть, и взгляд в изумлении обнаруживал колоссальную Пустоту, чье мохнатое тело простиралось до границ Казахстана. Я любил погружать себя в ее крепкие объятья. Поэтому в поселке, среди разноцветных домиков, обнаруживал себя только под утро.
   Однажды, возвращаясь с одной из таких прогулок, я набрел на невысокую гору. Люблю горы. Поэтому решил добавить в свой список еще одну. Цепляясь за траву и камни, я полез вверх. К моему удивлению и даже разочарованию, вершина не пустовала. Какая-то девушка сидела на камне и смотрела в звездное небо. Ее светлые волосы трепетали от легкого ветра. Подойдя ближе, я узнал ее. Это была студентка из нашей группы, с которой я почти не общался. Мы как-то не замечали друг друга, существуя в параллельных мирах.
   Оглянувшись на мои шаги, она сказала просто: «Вот и пришел. Не думала, что это ты. Но я очень рада нашей встрече. Садись и слушай». Подойдя ко мне, она продолжала: «Сегодня особая ночь. Сегодня встречаются родственные души. Для нашей встречи я выбрала гору Любви». (Я не упомянул, что древнее поселение А. славится среди мистически настроенных людей своей силой, поэтому их сюда приезжает очень много). «Но мы встретились слишком рано. Великая Богиня сегодня лишь познакомит нас. У меня есть друг, у тебя есть подруга. У нас будут разные семьи, разные города и обстоятельства. Однако пройдет ровно десять лет, и мы встретимся вновь. Судьба сведет нас. Именно тогда мы и станем друг для друга тем, кем должны быть.
   Мы будем взрослыми и поэтому будем благодарны тем людям и обстоятельствам, которые подготовят нас друг для друга. Жизнь воспитает нас для общего пути. Он уже ждет». Девушка улыбнулась, видя мое удивление. «Знаю, это звучит необычно. Но ты просто поверь мне». Затем она приложила палец к губам, заметив, что я порываюсь что-то сказать. «Сегодня буду говорить я. Но через десять лет жду твоих слов». Затем она меня обняла и прошептала: «А теперь прощай. Помни об этой встрече».
   Вершина опустела. Я стоял, ошеломленный, и смотрел себе под ноги. Что это было? Бред малознакомой экзальтированной девушки? Неудачная женская шутка?
   А вдруг – правда?
   Следующее утро равнодушно разбудило меня для копания в земле. Снова начались поиски костей и деревяшек. Солнце привычно разогревало спину и плечи. Через несколько дней наша миссия была успешно завершена. Древнее поселение стало общим студенческим прошлым.
   «Малознакомая экзальтированная девушка» исчезла с четвертого курса и больше я ее не видел. Жизнь выбросила меня за пределы родины и поселила в холодном городе недалеко от Финляндии. Через несколько лет я уже думал, что все было в моей судьбе: студенчество, семейная жизнь с переменным успехом, разные события, привычные для всех и каждого взлеты и падения. Идти дальше было некуда. Отовсюду глядел тупик. Перспектива дальнейшей жизни упиралась в бессмысленную внешнюю деятельность и в отчаянные попытки не перестать быть человеком. «Что ж…», – думал я байронически, «жизнь скучна и почти прожита, не всем же быть счастливыми».
   В этот период мной овладела страсть к стихотворчеству. Я часто сидел у окна, глядел на улицу и в голову мою часто вплывали строки, наполненные разными смыслами и эмоциями.
   Усиленное занятие своей душой неизбежно приводит к одиночеству. Поначалу оно успешно преодолевалось затяжным пребыванием на людях. Но позднее и это средство, как и ряд других, исчерпало себя. Я погрузился в колоссальный, всеобъемлющий вакуум, из которого не было выхода. Почти перестал выходить из дома. Иногда смотрел в зеркало и спрашивал себя: «Как это произошло? Что я упустил?» И во время одного из таких вопрошаний в голове моей прошелестели строки: «… через десять лет жду твоих слов.». Память, привычно напрягшись, ничего не ответила. Ни в одном знакомом стихотворении не было такой строки.
   Что бы это могло быть? Откуда?
   И – о, чудо! Вершина горы, легкий ветер и она, та девушка, вдруг появились из глубин моего сознания. Оказывается, они никуда не исчезали, а просто ждали своего часа. Девушка все это время жила во мне, мысль о ней незаметно руководила моими поступками, оберегала от бед и опасностей. «…через десять лет жду твоих слов.». Я быстро подсчитал количество лет, прошедших со времени нашей последней встречи. Ровно десять! Но каких слов? Как ее найти? Она ждет слов. Она. Ждет. Слов.
   ИДЕЯ!!
   Через несколько дней выходил в свет мой первый сборник стихов. Именно в нем, в каком-нибудь стихотворении, можно было подать весть о себе. Ведь она ждет. И ждет слов. Я быстро позвонил редактору и сказал, что добавляю еще одно стихотворение.
   Начиналось оно так: «Горьким эхом вдруг прозвучало твое имя в потоке речей…» и заканчивалось словами «в ностальгии непрожитых дней». Именно – «в ностальгии непрожитых дней». Она поймет. Эти слова для нее. Сборник был напечатан и я стал ждать.
   В один из дней, поздним вечером, мой телефон прожужжал: пришло электронное сообщение. В нем было несколько слов: «Сегодня особая ночь. Сегодня встречаются родственные души».

   В качестве второго представления – небольшие очерки о различных городах и весях.
   Путешествия составляют достойную конкуренцию т. н. обывательщине. Как бы вынося человека за скобки «привычной» жизни, они заставляют на многое посмотреть иначе, оценить какие-либо явления с другой стороны, определить приоритеты.
   Кроме этих соображений, путешествия ценны сами по себе, в этом смысле я – «кочевник с раскосыми и жадными глазами» или «жертва географии». Однажды, проснувшись в поезде ранним утром, я долго не мог вспомнить, куда еду. Что самое удивительное, – мне было все равно, лишь бы ехать. Именно дороге я обязан своими лучшими мыслями, стихами, поступками.
   С годами я стал ездить в одни и те же места, почти ежегодно посещать знакомые города и села. Как соловецкие белухи, которые из поколения в поколение, почти на генетическом уровне, приплывают в одну бухту. Там, они знают, им будет спокойно и безопасно. И на следующий год они приплывут опять.
   Путевые записки, приведенные ниже, очень субъективны. Наблюдение, по словам одного известного поэта, «отражает скорее психическое состояние наблюдателя, нежели состояние созерцаемой им реальности».
   Выбор городов и маленьких населенных пунктов тоже лежит на моей совести. Все они имеют какое– либо значение для меня. С каждым связаны разные события и воспоминания. Дополнительным аргументом при включении в число избранных была их роль в истории России.
   Надеюсь, записки не оскорбят чье-либо религиозное или еще какое-нибудь чувство.

Представление географическое

   Действующие лица:
   1. Лирический герой
   Место действия: различные города и поселки
   Время действия: минувшее

Акт I. Российские просторы

Жизнь Рифейская

Нижний Тагил

Нижний Тагил ведет свое происхождение от старинного демидовского завода. Производственная родословная в России нередко оборачивалась печальными экологическими последствиями. Поэтому Нижний Тагил среди гор Среднего Урала найти не трудно. Идите на запах.
Я пять долгих лет прожил в этом городе. Одним из явлений, потрясающих тогда мое детское воображение, были тагильские трамваи. Кто-то из местных конструкторов явно перепутал чертежи трамваев и танков. Казалось, что стоило к какой-нибудь «тройке» прикрепить ствол и она вполне способна напугать слабонервных представителей НАТО. Ужасный грохот при перемещении и страшные длинные цепи, которыми закрывались двери (не исключено, что бронированные), дополняли общую картину. Если дом находился недалеко от трамвайных путей, то одной из особенностей всех без исключения квартир была двигающаяся посуда. Мелкие предметы также часто меняли дислокацию. Таким образом, проходящие трамваи подобно шведским дизайнерам участвовали в оформлении интерьеров.

   Тем не менее, описанием особенностей экологии и танкообразных транспортных средств вовсе не исчерпывается мое отношение к Нижнему Тагилу. Как уже говорилось, я прожил там пять лет, пять долгих детских лет, поэтому тогдашние впечатления полноправной частью вошли в мозаику моего сознания. Это и первое посещение школы, и странный маленький Ильич (a la путти) с книгами во дворе дома на улице Карла Маркса, и странный маленький Ильич (a la указательная стрелка) на шаре около краеведческого музея, и гигантские металлические механизмы по соседству с ним и прочее, прочее, прочее.
   До сих пор при просмотре старых фотографий бросается в глаза суконность той действительности, ее непроходимая верность генеральной линии. Но никакого отвращения к скучной школьной форме, превращающей всех детей в борцов за достижения Октября, я не испытывал. И все же уже в ту пору контраст синей формы и красного галстука мне казался странным. Учитывая то, что, по словам известного поэта, эстетика – мать этики [45 - «Эстетика – мать этики» (И. А. Бродский).], я был на правильном пути.
   Художественные достоинства живописных полотен я потом оценивал в сопоставлении с нормами тагильской лаковой росписи, пропорциональность произведений прикладного искусства – на сравнении с великолепными медными кумганами и кружками заводских «котельников» [46 - «Котельниками» в России в XVIII–XIX веках называли мастеров, делающих из меди и латуни различную бытовую утварь.].
   В общем и целом, Нижний Тагил как форма существования имеет особенности. Дело каждого выбирать, как к ним относиться.

Поселок Баранчинский

   Поселок Баранчинский («Баранча» или даже «Барыга», на местном диалекте) находится недалеко от Нижнего Тагила. Это – один из птенцов нижнетагильского металлургического гнезда. Завод построен одним из первых Демидовых, потому и упоминается уже в документах XVIII века.
   Баранча плотно окружена малопроходимыми лесами и горами, на красоты которых когда-то польстился даже А. М. Васнецов. Сугробы по пояс зимой, изумрудная трава летом и всегда чистый воздух (благодаря кончине завода, и реанимация его, видимо, не предвидится) относятся к бесспорным преимуществам баранчинской жизни.
   Первые, кто встречает приезжего в Баранчу, – это звезды. Когда электричка, вильнув хвостом, исчезает за поворотом, человек остается в пустынном поле. Цивилизация уехала. Тишина покрывает приезжего плотным слоем, как худояровский лак [47 - Лак для покрытия художественной росписи на металлических предметах, изобретенный тагильскими мастерами Худояровыми, отличало очень высокое качество. Рецепт его держался в секрете.] – тагильские подносы. Узкая тропинка, загадочно крутясь под ногами, призывает вступить на тернистый путь изучения новых мест. Постепенно где-то вдали начинают различаться таинственно мигающие огоньки. Жизнь – там.
   Чуть позднее наступает время местных церберов, вероятно, наизусть знающих расписание электричек. Уверяю вас, это очень профессиональные твари с громким голосом и острыми зубами. Оптимизма добавляет только запах жилья, ровными рядами выстроившегося справа и слева по курсу. Там – тепло. Там – похлебка со сладким картофелем и гигантскими ломтями тушенки. Впрочем, если удача покинула ваш желудок, то его ожидает другое местное лакомство – пельмени огромных размеров.
   Жилая застройка, что ценно для этнографов и прочей братии, сохранила «древлий» характер. На перекрестках неизбежны классические колонки (источники воды). Дома имеют вид скрытых под одной крышей усадеб. Теоретически жители могут не выходить на улицу очень длительное время. Это очень ценно в январские морозы. Да и разбойников никто не отменял.
   Основное занятие баранчинцев – хлебопашество, «в коем весьма успешно многие упражняются жители», как написал бы какой-нибудь проезжий академик в XVIII столетии.
   Религиозная жизнь здесь раньше кипела. Подобно подземному источнику она выбрасывала на земную поверхность разных людей и события. Старообрядцы несли свою яростную проповедь в народ, время от времени приходили представители официальной церкви усмирять особо ретивых. Как правило, последние кончали плохо. Остальные уходили в леса, где под сенью многовековых сосен ругали этот мир и уповали на другой, небесный. Думаю, что в дураках останутся либо все, либо никто. Сегодня о внутриконфессиональных войнах напоминает только маленькая живописная часовня на вершине холма.
   Поселок в нынешний период своей истории переживает не лучшие времена. Завод, как я писал выше, почил в Бозе. Мужскую половину и наиболее крепких представительниц женской по – отечески приютили Российские железные дороги. Многие перебрались на постоянное жительство в Нижний Тагил. Другие еще дальше. Разбросало баранчинцев по белому свету.
   Жизнь тех, кто остался, напоминает анти-action. Событий – минимум. Раздолье для саморефлексии. Но ей здесь никто не увлекается, поэтому процветает пьянство. Беспробудное. Глубокое. Неистребимое.
   География влияет на мышление.
   Издержками замкнутости Баранчи является замкнутость мировоззрения ее жителей. Это типично деревенское мышление, разбавленное первичными инстинктами: неприкрытая соревновательность («у меня шуба лучше, а у меня изба», «зато двустволка плохо стреляет», «твоя вышла замуж в город? зато моя за богатого» и т. д.), страх перемен, неприятие чужих ценностей, очень настороженное, даже скорее негативное, отношение к чужакам, при этом рабское следование за городскими модами, низкопоклонство перед власть предержащими, склонность к сплетне и слухам, вера в предрассудки.
   Но такое встречается не всегда. К тому же повинны в этом условия быта, особенности истории. Именно они воспитали в жителях Баранчинского завода названные выше качества. И именно благодаря им возможно выжить в этих местах, если, конечно, не пытаться сбежать в большой город.
   Другими отличительными качествами баранчинцев является работоспособность и склонность к рукомеслу. Если местный житель трезв, он может сотворить искусство из чего угодно: пенька, металлической заготовки, дорожного камня.
   Как правило, баранчинцы – честный и надежный народ. Данное слово держат. Этому только помогает свойственные им твердость и даже упрямство. Старообрядческое прошлое настойчиво проявляет себя в настоящем. Надо думать, что и будущее его не избежит.

Невьянск

   «Народ у нас размашистый…»
(из не состоявшегося диалога)

   Невьянск отягчает уральский хребет где-то между Нижним Тагилом и Екатеринбургом. Пожалуй, это один из «самых уральских» городов. Дело даже не в том, что он – родина отечественной промышленной металлургии, которая в обывательском сознании привычно ассоциируется с Уралом, а в местных жителях. Но обо всем по порядку.
   Градообразующее предприятие (Невьянский завод), наряду с Каменским, является самым старым на Урале. «Туленин» Никита Демидов получил его в свои железные руки от Петра Великого в самом начале XVIII века. Именно Демидов и его потомки задали Невьянску тот вектор развития, которого город придерживается до сих пор. Именно Демидовых можно считать отцами – основателями города, хотя в его славной истории было немало других замечательных людей. Даже продажа завода Савве Яковлеву не уничтожила демидовскую «породу» Невьянска.
   Он стал не только отправной точкой русской металлургии, но и местом рождения и блестящего развития горнозаводского искусства. Невьянская иконопись, медная посуда, сундучные «горки» [48 - Несколько сундуков, поставленных один на другой (обычно 3–5 штук) назывались «горкой». Это облегчало их транспортировку.], – всего не перечислить.
   Если в XVIII веке Невьянск был одной из ремесленных столиц Урала, то в XIX столетии главные роли постепенно перешли в алчные руки купечества, уточним – в основном старообрядческого купечества. О его нравах слагались не только кровавые саги, но и анекдоты. Люди «с чертовщинкой» были нередки среди невьянцев. Один сжигал на Рождество долговую книгу, другой угощал каждого встречного шампанским, третий катался летом на санях по песку и т. д. и т. д. Разные были люди.
   Сегодня, то бишь в I половине XXI века, это вполне захудалый поселок, подходящая модель для очередного полотна под названием «Все в прошлом». Снег засыпает дома по окна, местная башня все также валится на бок, редкие фонари скрипят на ветру и в кафе «Старый соболь» раздаются крики подгулявших мужиков.
   Что-то родное, доброе, уральское чувствуется в местных жителях. Невьянец может выпить, обругать, забыть все и вся. Зато он честен, не хитрит с окружающими, не лицемерит, не ищет выгоду. Жители Невьянска – очень гостеприимные и открытые люди.
   Немного об окрестностях города.
   В семи километрах от него находится село Быньги. Это тоже бывший демидовский завод (кажется, поскреби любое крупное уральское поселение и найдешь промышленную родословную). Что есть примечательного в этом селе? Однозначно – церковь Святого Николая. Кстати, XVIII век. Она имеет простые, хорошо читаемые формы. Не перегружена всякими архитектурными побрякушками. Церковь напоминает стройную барышню в платье с оборками. Помнится, таких барышень лепили из глины в Кирове. Волнообразные наличники придают ей удивленный вид. Кроме того, они как бы приподнимают церковь над землей, сообщают ей легкость, почти невесомость. Церковь очень выигрывает (в архитектурном смысле) от контраста с местными избушками. Рекомендую обойти ее несколько раз кругом и затем попросить местного священника открыть ее.
   Впечатления останутся надолго, если не навсегда.

Суксун

   Среди холмов и рек Западного Урала затерялся небольшой поселок под нерусским названием «Суксун». Это одно из самых удивительных мест на Урале. При этом – подобно Невьянску – оно может претендовать на звание «самого уральского».
   Суксун – бывший демидовский завод, о котором когда-то упоминал неистребимый Радищев на пути в сибирские леса [49 - А. Н. Радищев, проезжая в 1790 году эти края по пути в Сибирь, писал: «От Сабарки близъ Сюхсюна гора высокая почти в версту и очень крутая, состоящая из известковаго камня белаго. Виден завод Демидовской медной и железной, на котором делают посуду» (Радищев А. Н. Записки путешествия в Сибирь (1790). Полн. собр. соч., т. II, 1907, С. 359).]. Эти места всегда славились мастерами, особенно самоварниками и кружевницами. Страсть к ремеслу до сих пор живет в здешних жителях. О некоторых стоит сказать особо.
   Например, братья Собакины. Один – профессиональный «прикладник», дом которого до краев набит разными художественными штуками. Он делает искусство буквально из всего: дерева, камня, металла. К чему ни прикоснется, все оживает светом художественности.
   Просто феномен. И все это с поразительной легкостью. Из его слов: «Увидел корягу – сделал подсвечник, нашел камень – выточил вазу». А вещи такие, что хоть сейчас отправляй в Sothbys. При этом Собакин очень любит показывать свои изделия и рассказывать о них. Иногда рассказы превращаются в другие жанры: детективные истории, технологические рецепты, фантастические повествования и т. д.
   Брат его еще более занятен, совсем уж сказочник. Живет в доме мехового мастера, который скорее напоминает склад «куриозных вещей». Он озабочен поисками легендарного подземного народа – чуди; он изучает местную историю; он жаждет организовать геологическую экспедицию. Не человек, а фонтанирующая деятельность. При этом надо заметить, что оба Собакина по возрасту – очень далеко не юнцы.
   Склонность к художественному творчеству, постоянному «деланию», проявляется в Суксуне повсюду: в кованых крылечках, резных наличниках, выточенных балясинах и т. д. В домах до сих пор сохранились старинные латунные шкатулки и большие, обитые железными полосами, сундуки.
   При въезде в поселок хорошо бы смотрелась вывеска «Академия художественного ремесла». Это не было бы большим преувеличением.
   Путешествия по Западному Уралу чреваты следующими пейзажными зарисовками (далее – мои записи из блокнота):
   «Из сугробов выглядывают неизвестные растения и протягивают свои лепестки бледному солнцу. Этот адоративный жест часто используют и местные деревья. Сегодня их мольбы дошли до богов, поэтому погода установилась на редкость хорошая. Хрустальные ветви указывают дорогу, мгла вокруг рассеивается понемногу и бог солнца начинает разгонять среди облаков свою колесницу»;
   «Этот лес очень образен, характерен, и потому напрашивается на множество эпитетов и определений: сосны грустно опустили ветви; ели удивленно глядят на транспорт; в мертвых сугробах скрывается от любопытных глаз вечная жизнь»;
   «Ветер обтесывает гнилые столбы. Из-за метели птицы не могут летать и, недовольные, ходят пешком между домами или прячутся под крышами. Из всех красок мира остались только две: черная и белая. Последняя преобладает».

Поселок Саргая

   «…в глушь..!»
А. С. Грибоедов

   Среди дремучих лесов Красноуфимского уезда прячется маленькая деревня под названием Саргая. Согласно информации местной Сафо, ее основал некий татарин по имени Саргай, к которому позднее присоединилась башкирская девушка Ая. Именно от этого интернационала ведут саргаинцы свою нехитрую историю.
   В окрестностях деревни археологами были найдены стоянки древних людей возрастом около 30 тысяч лет. Были обнаружены украшения из бивней мамонта, остатки оружия и проч. С тех пор мало что изменилось. Хотя в официальной документации Саргая числится как крупный поселок, признаков последнего тут почти нет. Ранее существовавшее учреждение по заготовке леса сегодня, кажется, стало преданием старины глубокой. Большинство местных людей разъехалось на покорение городов разного масштаба.
   Но поселок не последовал вслед лесозаготовительному учреждению.
   Первозданная красота этих мест привлекает сюда многочисленных горожан, до крайности издерганных преимуществами своей городской жизни. Непроходимые леса, малина величиной с кулачок ребенка, кристально чистая река, и даже медведи и волки, бродящие зимой между домами, – это ли не рай?
   По утрам легкий туман спускается с гор. Он делает ветви деревьев похожими на серебряные бусы. Они ярко горят от первых лучей еще далекого солнца.
   Уфа приняла в этом месте вид скромной речушки. Она доброжелательно журчит почти под окнами. Но это не нарушает лесную тишину.
   Ветер, прилетевший из Башкирии, пахнет медом и молоком. Он нежно прикасается к изумрудной траве.
   Человек выходит из дома и садится на лавочке.
   Покой начинает медленно растекаться по его телу.
   Он успокаивается.
   Суета более не выводит его из равновесия.
   Не дергает душу.
   Не трогает сердце.

На Волге

Ярославль

   Ярославль, эта жемчужина Поволжья, особенно прекрасен в сентябре. Высокая набережная Которосли, устав за лето от топота многочисленных туристов, покоится в немом ожидании зимы. Прохладный ветер, оставив на время игру с бурными водами Волги, прилетает подремать как в гамаке в золотой листве местных берез. Раннее утро неслышно бредет навстречу полдню. Порой жалеешь, что не рожден Моцартом или Пушкиным. Но моя любовь к такому Ярославлю (он может быть и иным) выразилась в неоднократности его посещений.
   Не только сентябрьская тишина привлекала меня в этот город.
   Ярославль богат цветом. Жизнерадостный, разноцветный, динамичный город. И это богатство проявляется буквально во всем и во всех: фресках древних храмов, характере обывателей, местной флоре и фауне и т. д. Не случайно, кажется, что в XVII веке в Ярославле делали прекрасные разноцветные изразцы, которыми украшали церкви.
   Подобная живописность проявилась не только в цвете. Именно слово «живописность» – главное и наиболее часто встречающееся из числа тех, которые употребляют исследователи при описании ярославской архитектуры. Но речь идет о композиции храмов, о характерном сочетании пятиглавия и двух шатров. Другое популярное слово – «ювелирность». Один известный историк архитектуры писал про церковь Иоанна Предтечи в Толчкове: «Совершенно поразительная, виртуозно исполненная разработка кирпичной орнаментации придает зданию характер почти ювелирного произведения».
   Описанное всеобщее пышноцветие находит отзвук в особом жизнелюбии, «витальности» ярославского искусства. Церковные колонки увиты длинными стеблями с листьями, на иконах располагается целый ботанический сад из числа известных художникам растений, сцены из священной истории щедро разбавлены многочисленными конями, ослами, птицами. Иконописцы постоянно балансировали на грани принятого Церковью. И этот баланс создавал особое напряжение (в некотором смысле – притяжение) в ярославском искусстве.
   Вокруг города также много примечательного.
   В устье маленькой речки Толги находится одноименный монастырь, основанный в начале XIV века. Меня поразили в ту пору не архитектурные красоты, коими он так богат, и не местная достопримечательность – кедровая роща, а маленькие белые машины для игры в гольф, на которых монахини ездили (вполне квалифицированно) по монастырю. На их лицах было разлито не обычное удовлетворение религиозного человека от иллюзии управления собственной жизнью, а вполне земное удовольствие от управления хорошим транспортным средством. Простые радости проникли в стены женского монастыря и вызвали понимающие улыбки у зарубежных и отечественных туристов.
   Если человека интересуют удивительные обычаи русских людей, то ему необходимо посетить Тутаев (бывший Романово-Борисоглебск), расположенный недалеко от Ярославля. Это очень милый городок, весьма знаменитый в художественных кругах. Сотни художников наводняли и продолжают наводнять его в летний период. Кстати, высокая красная церковь, переходящая из полотна в полотно у Бориса Кустодиева, прописана именно в Тутаеве.
   Осенью здесь просто волшебно.
   В местном соборе находится колоссальных размеров икона Спаса. Прекрасным обыкновением, свидетельствующим о достойных уважения благочестивости и благонамеренности, у здешних прихожан считается проползти под этой черной иконой на коленях. Вереницы людей ежедневно проползают, и в будущем, я уверен, тоже будут проползать под ней. И – хорошо. И – слава Богу.

Ростов

   Ростов, как известно, впервые упоминается в летописи под 862 годом. Эта фантастическая цифра внушает безусловное уважение. Кажется, что история Ростова не имеет начала, то есть город существовал всегда.
   Он набит доверху монастырями и церквями. Венцом его архитектурных чудес можно считать грандиозное творение, созданное митрополитом Ионой Сысоевичем во II половине XVII века. Этот город внутри города окружен мощными стенами (предусмотрительность хозяина этого комплекса вполне объяснима, если вспомнить, как ростовчане поступили со своим первым епископом).
   Но Ростов называется городом, вероятно, за заслуги перед исторической наукой или по привычке. Во всей стране не встретить большего захолустья, имеющего такую славную историю. Окна брошенных зданий своими пустыми глазницами уставились на разбитую дорогу; появление зимой человека в шубе выдает в нем приезжего; фамилия президента известна далеко не всем обывателям.
   Несмотря на свою затвердевшую с годами провинциальность, ибо статус крупного города Ростов потерял очень давно (хотя слово «Великий» в названии сохранилось), здесь чувствуется русский дух, можно сказать, здесь Русью пахнет.
   В одно из посещений Ростова мне посчастливилось остановиться в гостинице, расположенной непосредственно на территории комплекса Ионы Сысоевича. Дело было зимой. Тяжелые железные двери на ночь были закрыты бдительной охраной. И я отправился гулять. Тишина опустилась шалью на древний город. Было слышно только, как где-то на окраине брехала собака. Луна высоко стояла в черном ростовском небе.
   Снег неслышно кружился, опускаясь на купола древних церквей. Казалось, что вот-вот меня окликнет дружинник в кольчуге. Древняя Русь в Ростове вовсе не закончилась. Она встречает приезжего у ворот, смотрит на него с крепостных стен, иногда прячется в холодных церквях. Ее надо увидеть.
   Пожалуй, ни в одном другом городе история так не правдива и не естественна, как в Ростове. Тут она – не величественная дева Клио, а добрая подружка, с которой можно запросто поболтать и погрызть семечки. Именно поэтому художники часто работают здесь над этюдами, режиссеры снимают своих «Иванов Васильевичей», которые почему-то меняют профессию, поэты пишут вдохновенные строки, туристы восхищенно взирают на древности. Народная тропа не зарастает.
   История – родственник искусства.
   Ростов стал родиной не только многочисленных памятников архитектуры, иконописи, живописи, кинематографии, поэзии, но и всемирно известной ростовской финифти. Он подобен шкатулке, из которой русский человек вытаскивает все новые и новые драгоценности.

Борисоглебск

   Коли судьба самым счастливым образом забросила вас в Ростов, то просто необходимо заехать в Борисоглебск (если быть более точным, поселок Борисоглебский). Он расположен в 18 километрах от Ростова. Сам по себе поселок не представляет ничего примечательного, если б не находящийся здесь монастырь. Ранее это была весьма известная обитель, которую посещали Сергий Радонежский, Кузьма Минин, князь Пожарский. Цари, как водится, жертвовали сюда добытое непосильным трудом. Особенную склонность к «Борису-Глебу на Устие» питали Василий Темный и Иван Грозный, что самым благотворным образом сказывалось на монастырской казне.
   Но сегодня в монастыре людей бывает немного (при этом надо отметить, что часть помещений отдана музею). Подозреваю, что даже местные люди не посвящены в его историю. «Борис-Глеб» живет своей, никак не связанной с миром, жизнью. Поэтому в монастыре тихо. Древние постройки, на многих из которых еще видны следы окраски, хранят недоступное смертным величие. Их торжественная, но порой такая беззащитная, красота очень трогательна.
   Архитектура монастыря удивляет разнообразием. Имеется в виду то, что он производит неодинаковое впечатление, если смотреть с разных сторон. Западный и восточный фасад – могучая крепость с присущими ей суровостью и неприступностью. Южный и северный удивляют изощренным «узорочьем» (кажется, даже несколько кокетливым).
   В этом монастыре хорошо бродить в одиночестве. Сюда можно приезжать за важными решениями. Но если интерес состоит только в хороших видовых пейзажах, то и здесь обитель «во всеоружии». Необходимо лишь подняться на одну из башен и перед ошеломленным посетителем (особенно в хорошую погоду) откроется замечательный вид на окрестные луга. Считается, что местность просматривается на 15 километров.
   В конце этого краткого описания необходимо упомянуть о неком монахе. Сей муж с горящими глазами вряд ли выветрится из памяти. Никогда еще фанатизм так ярко не представал передо мной. Монах, выскочив из (как потом выяснилось) келий сурово запретил мне фотографировать находящуюся около них военнополевую кухню. Основание? «Она – действующая».
   Кажется, что в древности пропасть между представителями одной культуры не была еще так глубока.
   Но думаю, что в данном случае я просто стал заложником отношений действующего монастыря со светскими учреждениями, в частности, реставрационными мастерскими. Религиозная вера далеко не всегда означает наличие профессионализма и художественного вкуса.
   Немного позднее я получил от судьбы еще один бонус. Это был короткий, но шумный разговор с молодым человеком православной наружности. Он был страстно убежден в том, что в музейную аннотацию закралась ошибка: не абсида [50 - Абсида – полукруглый или многоугольный выступ в стене христианских храмов, аспид – ядовитая змея, аксонометрия – один из способов изображения предметов на чертеже, аксиос («достоин») – возглас при избирании на церковные должности.], а аспиды. Собеседник также меня убеждал, что слово «аксонометрия» произошло от греческого «аксиос».

Кострома

   Особой достопримечательностью Поволжья, без сомнения, является Кострома. Город заслуживает внимания не только как важное звено в цепи русских исторических событий. Он интересен как яркий представитель отечественной провинции. Кострома провинциальна насквозь. Это проявляется в странном не соответствии всего всему: размеров памятников и зданий, претензий на городской лоск в центре и непроходимой грязи на окраинах, блестящего прошлого и глуховатого настоящего, а также весьма туманного будущего и проч.
   Упоминания заслуживает монумент вождю мирового пролетариата. Он сменил памятник, который был сооружен жителями в честь юбилея династии Романовых. Вернее сказать, он был водружен на этот памятник, отчего самым небывалым образом вознесся над окружающей действительностью. Металлический Владимир Ильич парит над рекой, парком с его скамьями, древними церквями, разбитыми дорогами, дешевыми обедами, упавшими балконами, голодными кошками и т. д. При этом он как обычно указывает, куда надо идти, чтобы попасть в вожделенное светлое будущее. Большего издевательства не только над потомком шведского перчаточника [51 - «над потомком шведского перчаточника.». Один из предков В. И. Ленина – ремесленник шведского происхождения.], но и над отечественным монументальным искусством я не встречал на всех просторах любимой отчизны. Памятник показывает, как не надо жить и как не надо создавать памятники государственным мужам. На этом фоне монумент Ивану Сусанину, вполне парадоксально упоминающийся во всех путеводителях по Костроме и ее округе, выглядит как шедевр Микеланджело Буонаротти или еще кого-нибудь из этого ряда.
   Другую городскую достопримечательность должен, согласно учебным планам, знать любой русский человек, особенно если он или его папа – монархист. Как это ни странно, Ипатьевский монастырь находится несколько на отшибе по отношению к остальным костромским прелестям. Двигаясь из центра города, надо пройти по длинному мосту мимо каких-то загадочных красных зданий. Зато именно с этого моста открывается восхитительный вид на колыбель российской государственности. Этим часто пользуются бесчисленные туристы, в летние месяцы подобно польским интервентам заполняющие окружающее жизненное пространство. Но прием они находят гораздо более радушный, чем несчастные поляки, ибо существование потомков Ивана Сусанина напрямую зависит от туристической щедрости.
   В целом Кострома – очень тихий город.
   Пробки – один из главных показателей неконкурентоспособности отечественного автопрома, еще не портят настроение обывателям и не засоряют их легкие; ужасов российской промышленности замечено не было; местные тати [52 - Тати (устар.) – воры, разбойники.], скорее всего, были в отпуске; демонстраций в поддержку английских рабочих, вероятно, уже не проводится. Зато по ночам слышно, как плещется рыба в волнах местной речки, и как взбирается звонарь по скрипучим ступеням колокольни, намереваясь подарить утешение верующим людям.

Нижний Новгород

   «В Нижний! На ярмарку!»
(название публицистической статьи XIX века)

   Однажды в одном из писем Н. В. Гоголя я наткнулся на его призыв «проездиться по России», чтоб лучше узнать ее. В ту пору эти слова были неактуальны, но недавно все изменилось. Поскольку Нижний Новгород принадлежит к «коренным русским городам», было решено туда съездить.
   При мысли о Нижнем Новгороде услужливая память сразу подсовывает шумные ярмарочные сцены в духе Б. М. Кустодиева. Сознание заполняют алчные купцы, их дородные жены, расписные сани, пестрые церкви и прочие радости крупного торгового города.
   Российские железные дороги не подвели, и, благополучно миновав Тверь, Москву (не так уж много в этом звуке…) и Владимир, ранним зимним утром я очутился в Нижнем Новгороде.
   NN встретил метелью и странным нагромождением неоновых вывесок. В их красочных воплях совершенно затерялась маленькая синяя буква «М», призванная обозначать вход в метро. Поэтому добрые полчаса были убиты на то, чтоб отыскать недра местного метрополитена.
   Несмотря на ранний час и выходной день, жизнь в городе кипела: в речном училище учили, в больницах лечили, в стоматологиях вырывали, на улицах подметали. Любовь к деятельности, присущая нижегородцам, сразу бросилась в глаза. При этом, судя по колоссальному числу институтов, кофеен и банков в центре города, жителям больше всего нравится исследовать, пить кофе и считать деньги.
   В центре крупного города внимательность – прежде всего. Особенно поволжского. Особенно Нижнего Новгорода. На главной прогулочной улице, Большой Покровской, зазевавшийся пешеход может быть переехан заползающим на возвышенность трамваем или метающимися из арки в арку автомобилями. Размещенные на этой улице скульптуры вызывают улыбку, иногда – недоумение: что бы это значило? Возможно, здесь нашла выражение жизнерадостность новгородцев? Другим ее проявлением стали вывески на дверях баров, гласящие: «К нам можно со своим алкоголем». Должно быть, это очень вдохновляет местных служителей зеленого змия.
   Кажется, кто-то в беспорядке разбросал по местным холмам разноцветные здания. Ах, нет, простите: сначала поставил кремль, а потом разбросал дома. Они, как котята к маме-кошке, жмутся к кремлевским стенам.
   Если по улице Алексеевской дойти до Большой Печерской, то можно набрести на скопления милых деревянных особнячков – родных братьев вологодских. Они кивают любознательным прохожим резными наличниками и витыми колонками. Это бывшие дома тех купцов и их дородных жен, о которых упоминалось вначале. Каким-то чудом они еще уцелели среди бетонных и стеклянных ужасов архитектуры.
   К очень впечатляющим сооружениям города (но с положительным оттенком) можно, без сомнения, отнести Чкаловскую лестницу – достойного конкурента своим римским родственникам. От памятника В. П. Чкалову она двумя восьмерками спускается к реке и упирается в маленький катер «Герой». Лестница символична: кольца обозначают фашистских захватчиков, которые были разбиты советскими войсками под Сталинградом. Одним из ее многочисленных преимуществ является прекрасный вид на Волгу. Однако последнее иногда бывает нивелировано жутким ветром, который заставляет забыть обо всех нижегородских достопримечательностях и спасаться в гостинице от переохлаждения (о местном ветре см. ниже, он достоин отдельного панегирика).
   Говоря в целом, NN – очень «прерывистый» город. Бывает, идешь, улыбаешься, вокруг жизнь смеется тебе в ответ, и вдруг, – пустыня, вакуум. Проходит минут десять – пятнадцать, и опять, – здравствуй, жизнь: шум, голоса, сотня событий в единицу времени. Новгород напоминает человека, больного вегето-сосудистой дистонией: голова горячая, руки – ледяные, но тело – одно.
   К другим свойствам этого города надо отнести хорошую память. Это заметно по огромному количеству памятных досок на стенах домов и госучреждений. Конечно, большинство фамилий неизвестно обывателю, это ж не герои сериалов, телешоу и прочей чуши.
   Однако Новгород помнит своих героев и это есть хорошо. Когда человек отрывается от телевизора, ему необходимы другие ориентиры. Поднимите голову: один был великим актером, другой спас отечество от интервентов, третий – лучший летчик страны, четвертый – гениальный писатель, оказывается [53 - «Поднимите голову: один был великим актером, другой спас отечество от интервентов, третий – лучший летчик страны, четвертый – гениальный писатель, оказывается». Имеются в виду Е. А. Евстигнеев, Кузьма Минин, В. П. Чкалов, А. М. Горький.]. Вот ориентиры, и за идеалами далеко ходить не надо.
   Другое проявление хорошей памяти города – его подчеркнутая внимательность к местным традициям. В Нижнем Новгороде – что является большой редкостью – процветает культ народного искусства. Красно-золотые цвета Хохломы с распростертыми объятьями встречают приезжих почти у самых дверей поезда. Чуть позже они не менее ярко провожают ошеломленных туристов восвояси. Книжные магазины ломятся от краеведческой литературы. Человек (почти поневоле) получает минимум необходимой информации о хохломской и городецкой росписи, старинной домовой резьбе, сундуках и т. д. и т. д.
   В Нижнем нет подавленности, какой-то гнетущей вялости, свойственной некоторым другим русским городам. Нет кировских матерных заборов и лопухов в человеческий рост, украшающих центр города, нет пермских не менее матерных стен и непроходимой грязи, нет московской всеобщей ненависти. Всего этого нет. А что же есть? Красивый расписной город, в котором живет шумный, веселый, деятельный народ. С чем связан этот позитив? Не ведаю. Возможно, с благотворным влиянием двух великих русских рек, на пересечении которых находится NN. На этом месте не могло не появиться города. И города, постепенно принявшего вид нынешнего Нижнего Новгорода.
   И, наконец, надо упомянуть еще об одном. В Новгороде невозможно остаться в одиночестве – ветер всегда и везде. Он толкает в спину, бьет по плечу, сбивает шапку. Даже находясь в помещении, человек чувствует его присутствие в прохладе пола, легком сквозняке, гудении в трубах. Ветер всегда и везде. Зимой он заставляет греться в кафе, летом приглашает на набережную. Но эти ламентации беспочвенны: ветер старше города. И именно последний – гость в этих местах. Немного засидевшийся.
//-- * * * --//
   Снег засыпает Алексеевскую. Метель заносит неосторожно припаркованные автомобили. Из маленького окна моей гостиницы видна пиццерия, где неизвестные люди поглощают свои маргариты и пепперони. Сижу на подоконнике и думаю о причинах собственного появления в Нижнем. На первый взгляд их нет. Но на второй оказывается, что это – поиск простора. Физический простор дает, как правило, простор духовный. А без последнего жить нельзя.

Ближе к центру

Владимир

   Если русский человек озабочен поисками своей идентичности, то ему необходимо посетить Владимир. Это поможет.
   Владимир относится к числу древнейших русских городов. Довольно длительное время он был столицей северо-восточной Руси, что не замедлило сказаться – среди прочего – на местном искусстве. Оно блестяще. Владимир – ожившая архитектурная хрестоматия.
   Когда въезжаешь в город на поезде или автобусе, то с удивлением замечаешь, что давно находишься под наблюдением великана. Великан этот – Успенский собор. Он буквально нависает над действительностью. Горящие на солнце золотые купола ослепляют и одновременно манят как можно быстрее оказаться под сводами этого чуда русской архитектуры. Последние три слова не являются ни натяжкой, ни громким выражением. Это действительно чудо. Можно с умным видом говорить о западноевропейских элементах в его декоре (как сообщает летопись, «Бог привел мастеров из всех земель») или критиковать странную колокольню, поставленную рядом с собором. Но от всех этих речей впечатление от него нисколько не страдает. Что-то неуловимое, исконное, вошедшее в плоть и кровь со времен учебников по русской истории со всеми их такими родными мономахами и калитами, ощущается рядом с этим творением русских зодчих. А в интерьере – росписи Андрея Рублева и Даниила Черного. Ранее они скромно прятались в углу, покрытые многолетней сажей. Теперь чудо явлено миру: они ярко освещены, под ними всегда – толпы туристов. И впечатление изменилось – это не что-то личное, а мировой шедевр.
   Дмитровский собор, расположенный по соседству с Успенским, также с XII века возвышается над тихими водами Клязьмы. Его особенностью, притягивающей туристов со всех концов земного шара, стала белокаменная резьба. Средневековая картина мира расположена на 566 (!) резных камнях. Здесь и сюжеты литературы, и христианские образы, и народная мифология. Что душе угодно. «Вознесение Александра Македонского на небо»? Пожалуйста. Групповой портрет «Князь Всеволод с сыновьями»? Пожалуйста. Я брал бинокль, усаживался на находящийся рядом пенек (очень удобный наблюдательный пункт) и погружался в обозрение всех этих людей, грифонов, кентавров, птиц. Потом менял дислокацию, то есть укладывал свое бренное тело на лужайку неподалеку от собора, и продолжал медленное бродяжничанье по древнерусской мифологии.
   Обычно во Владимир я приезжал летом. Все было прекрасно в этом лучшем из миров. Жара, заставляющая помышлять о смерти все живое, ночевка на местном вокзале под яростную мелодию паровозных гудков, рюкзак, немилосердно корректирующий молодую осанку, – что может быть лучше? Памятники зодчества высовывали свои бело – зеленые фасады из-за безграмотных рекламных вывесок; чудесным образом сгоревшие в 1990-е годы магазины не меняли своего внешнего облика; тротуар и дорога на главной улице, не ремонтировавшиеся (судя по их состоянию) со времен Андрея Боголюбского, продолжали испытывать вестибулярный аппарат водителей и пешеходов. Подобные замечания были актуальны после каждого моего посещения Владимира. Опасаюсь, что и сегодня ничего не изменилось. Тем не менее, это хрестоматия, ознакомиться с которой полезно всем людям, особенно из числа имеющих российское гражданство.
   К числу «вечных» памятников относится и церковь Покрова на Нерли, обретшая вторую жизнь на обертках от шоколада. Она находится в Боголюбово, бывшей резиденции князя Андрея Боголюбского. Судя по реконструкциям, это был впечатляющий комплекс, состоящий из построек различного предназначения.
   Но – о церкви. Она совсем уж надмирна. Надо сказать, что на эту надмирность «работают» не только ее архитектурные достоинства, но и нынешнее местоположение. Она находится на большом лугу несколько в стороне от поселка. Вокруг нет кирпичных высоток, нет рекламных вывесок, нет проезжающих мерседесов и т. д. Она здесь – сама по себе. Она – и небо.
   Надо сюда приходить под вечер, когда над боголюбовским лугом догорают последние лучи солнца.

Суздаль

   У многих русских городов есть «единокровные братья». У Великого Новгорода это Псков, у Нижнего Тагила – Невьянск. Владимир связан родственными отношениями с Суздалем.
   Одна древняя арабская поговорка гласит, что все на свете боится времени, но время боится пирамид. Заявляю ответственно: арабы не правы. Пирамиды, может, и боятся времени, но время боится не их. Оно боится Суздаля. Простим древним арабам их заблуждения, ведь они вряд ли бывали в этом городе. Время чудесным образом обходит Суздаль стороной. Здесь нет высоток (хотя здание городской администрации по своим масштабам вполне сравнимо с размерами всего Суздаля), светофоров, пробок, колоссальных рекламных щитов, т. н. межнациональной розни и прочих мегаполисных прелестей. Есть только веселый гомон на торговой площади, но и он постепенно стихает по удалению от оной.
   Три момента особенно могут привлечь внимание туриста.
   Первый – это торговля, разбросавшая со времен потопа лавки по разным уголкам Суздаля и превратившая почти всех жителей в лавочных сидельцев. Суздаль, возможно, является, – наряду с Москвой, – головным офисом Меркурия [54 - Меркурий – бог торговли в древнеримской мифологии. Его атрибутами были жезл (кадуцей), денежный мешок, крылатые шлем и сандалии.] на российских просторах. Торгуют все и всем. Многие импровизируют и превращают процесс обмена денег на товар в театральное представление с элементами комедии и трагедии одновременно. Какой-то очередной заезжий дипломат писал в свое время (очень давно), что русские ужасно любят торговать [55 - «Какой-то очередной заезжий дипломат писал в свое время, что русские ужасно любят торговать…». Имеется в виду Сигизмунд Герберштейн и его «Записки о Московии» (XVI век).]. Наверное, он побывал в Суздале.
   Другой аспект, который непременно бросится в глаза впервые очутившимся в этом городе, – совершенно фантастическое количество церквей и монастырей на квадратный метр. Выходя из одной церкви, неизбежным образом попадаешь в другую. Своей неприхотливой красотой они способны навевать тоску на поклонников современного искусства. Церкви подобно запятым в каком-то гимне Творцу выстроились вдоль берега реки, у заброшенных огородов, между монастырями. Светские постройки очень неуверенно и почти незаконно ютятся вокруг этой сакральной архитектуры (их положение напоминает положение нынешнего человека, живущего без регистрации в Москве или Петербурге). Но, кажется, Суздаль никогда не претендовал на роль общенационального религиозного центра. Поэтому сей факт объясняется, вероятно, либо каким-то историческими обстоятельствами, либо честолюбием и мнительностью местных купцов.
   И, наконец, третий аспект, отличающий Суздаль от других городов и весей, – это его поэтичность. Город волшебным образом делает поэтами многих людей, пусть даже на несколько часов. Абсиды, окружающие Спасо-Преображенский собор, превращаются в маленьких утят около мамы – утки. Древний пенек, вцепившийся своими корнями в землю, начинает поражать жизнелюбием и в этом смысле становиться образцом для нервных юношей и впечатлительных девушек.
   Несмотря на явную захудалость, даже некоторую заброшенность (сразу припоминаются местные огороды, заросшие всеми известными ботанике сорняками), Суздаль принадлежит к опорным городам российской цивилизации. Количество культуры на единицу площади здесь совершенно потрясающее. Дело даже не в археологии, а в укорененности Суздаля в отечественной истории. Именно той истории, которой знакомы строительство Успенского собора во Владимире, Куликовская битва, творчество Андрея Рублева, изгнание польских интервентов и т. д. – то есть узловые моменты развития русской культуры. В Суздале неизменно ощущается такая концентрация «русскости» со всеми ее светлыми и темными сторонами, какая редко достижима в других городах. Здесь каждая церковная маковка, каждые кокошник и закомара знают о русском человеке больше, чем все статистические и этнографические исследования вместе взятые. Поэтому город отражает, – в увеличенных масштабах, как под увеличительным стеклом, – происходящее в стране. При этом он не только ставит диагноз, но и предлагает варианты лечения. Не всем они нравятся, поэтому кажется, что Суздаль порой выталкивает из себя чужеродные элементы. Разумеется, такое взаимодействие возможно лишь при условии «приближения», оно не происходит с иноземно-фотоаппаратными людьми, терпимыми городом исключительно как средство спасения собственной экономики. Суздаль – своеобразная проверка на принадлежность к русской культуре.
   Как всегда в таких поездках, убеждаешься в том, что Россия сильна провинцией.
//-- * * * --//
   Одна моя добрая знакомая с уверенной интонацией дилетанта призналась, что Суздаль для нее – лишь бесполезно-непонятное нагромождение куполов.
   Что я могу ответить? Любое произведение искусства – сокровищница, из которой каждый берет ровно столько, сколько может унести. То есть любое произведение искусства, не исключая памятники архитектуры, – сложная многоуровневая Вселенная и зритель «доходит» только до своего уровня. Поэтому часто проблема понимания между творцом (и его произведением) и зрителем находится целиком на совести последнего.
   Произведение требует от зрителя как минимум равенства (именно произведение, а не автор: сам он может не осознавать, Что создал), равенства Культуры и культуры, таланта, развития, особенно эмоционального настроя. Именно это равенство обуславливает равенство в отношениях между зрителем и произведением, тогда и происходит их взаимопроникновение, а значит, и взаимовлияние.

Западные ворота

Великий Новгород

«Кто может стать против Бога и Великого Новгорода?»
Русская пословица

   Мое вечное стремление к Культуре, эта жажда Части приобщиться к Целому, нашла воплощение в путешествиях в Новгород. Кроме того, мне всегда были знакомы чувства сироты, ищущего Родину. Именно они наполняли меня по приезде в этот северо-западный центр России.
   История города грандиозна. Господин Великий Новгород ранее был не только главным специалистом по русско-европейским связям (любой культуре противопоказан монолог), но и достойным соперником Москвы. В конце концов за свои сепаратистские устремления он был сурово наказан царем Иваном Васильевичем, продолжившим дело предшественников [56 - Великий Новгород потерял независимость при Иване III. Опричное войско Ивана Грозного совершило окончательный разгром города.]. Однако еще долго Великий Новгород источал мощные культурные импульсы.
   Температура культуры здесь всегда была близка точке кипения.
   Как и многие другие упомянутые в этой книге, он относится к «узловым» городам русской цивилизации. По справедливому замечанию известного историка и археолога В. Л. Янина, Новгород имел отношение и к зарождению Киевской Руси как государства, и к «обретению государственного могущества» Московской Русью. Местные музейщики даже считают, что в России на роль исторической столицы может вполне заслуженно претендовать именно Новгород.
   Трудно представить какую-нибудь сферу древнерусской культуры, в которой бы город на Волхове не имел никакого отношения. Вообще трудно представить какую-либо область древнерусской действительности, откуда бы не выглядывала умная новгородская физиономия: торговля, географические открытия, войны, прикладное искусство, книжное дело, каменное и деревянное зодчество, законодательство, ереси etc. Причину этого точно назвал искусствовед В. Н. Лазарев: «Божество новгородца – деятельное божество». Кстати, ереси впервые на Руси появились именно в Новгороде. Здесь вновь нашла выражение та неугомонность, которая заставляла купцов постоянно искать новые пути, ушкуйников [57 - Ушкуйники – новгородские торгово-разбойничьи отряды (от «ушкуй» – речная лодка с веслами).] – упорно выходить за пределы обжитой Ойкумены, зодчих – добавлять что– то свое в традиционные схемы и композиции.
   На определенном этапе истории Великий Новгород стал своего рода солнечным ветром русской культуры: именно в нем материализовалась, «овеществилась» сила, энергия Руси. Внутреннее нашло выражение во внешнем. И это второе не только подтвердило и доказало существование первого, но и свидетельствовало об их равноправии.
   Ныне это хоть и прекрасный, но не имеющий былого значения город на северо-западе страны.
   Со временем роли городов меняются. Любой из них – не просто упорядоченное скопление людей, животных и предметов различных назначения и размеров. Это, как кажется, концентрированное взаимодействие многообразных отношений. Их степень на протяжении истории может быть различной. Поэтому города меняют не только свой облик, но и, повторю, роль в жизни страны. Однако нечто неуловимое остается. Это нечто проявляется в мелочах, часто недоступных невнимательному человеку. Например, в характере местных жителей. Такие рассуждения применимы к Великому Новгороду. Он изменялся (и изменяется) в течение своей богатой истории, но что-то новгородское ощущается до сих пор: в людях, событиях, архитектуре.
   Великий Новгород – не только логово местных викингов, но и центр религиозной культуры. В кипящем море всеобщей торговли находились небольшие островки благочестия. И сегодня в обычно пустынных новгородских монастырях хорошо думается. Под залатанными куполами и крестами царит глубокая тишина. Слышно иногда, как листья падают на песок, и невидимый дятел где-то отбивает свои загадочные ритмы. Последние подозрительно напоминают работу современных европейских музыкантов.
   Древнюю новгородскую архитектуру, очень погрешив против строгой научности, можно назвать проявлением архитектурного импрессионизма. Люди, строившие посадские храмы, не особо почитали симметрию. Они не бегали вокруг стен с линейками да циркулями. От этого общее впечатление от их произведений выиграло. Только в XVIII веке «чертежность» сознания сделала барабаны гранеными, ввела «образцовые» планы построек, выпрямила улицы городов. Новгородские архитектурные шедевры появились на свет до XVIII столетия.
   Пожалуй, ни в одном русском городе нет настолько тесной связи между миропониманием местных жителей и его внешним проявлением в архитектуре. Посадские храмы – своеобразный групповой портрет лихих новгородских ушкуйников, на которых жаловались римские папы и монгольские ханы. И. Э. Грабарь писал: «Одного взгляда на крепкие коренастые памятники Новгорода достаточно, чтоб понять идеал новгородца…», это – «сила, и красота его – красота силы. Не всегда складно, но всегда великолепно, сильно, величественно, покоряюще».
   Новгородская архитектура насыщена содержанием. Речь идет не столько о сюжетах росписей (это лишь один аспект), сколько о самих постройках. Их суть многопланова. С одной стороны, любой храм есть отражение исторической ситуации, в которой он создавался, с другой – храм как произведение искусства несет в себе образ. Иногда он служит для наилучшего выражения некой идеи. Эта насыщенность содержанием вполне органично сочетается в новгородских храмах с хозяйственно – бытовой функцией. Поразительно удачное взаимодействие духовного и материального.
   Новгородские храмы удивительно музыкальны. В этих неуклюжих на первый взгляд закомарах, пилястрах, нишах отражено типично новгородское понимание гармонии. Она основана на равновесии, а не на симметрии. Несмотря на видимую «эскизность» деталей, каждая из них «работала» на образ храма. В итоге последний получался очень независимым, своеобразным, запоминающимся.
   Поэтому местные храмы имеют еще одну особенность: их легко сравнивать с чем-либо. Например, церковь Спаса на Ковалеве вцепилась в землю подобно раку. Хочется верить, что никаким обстоятельствам истории уже не убрать ее со своего места. Никакой благодетель, желающий приобщить Россию к благам европейской цивилизации, не сметет ее с лица земли (думаю, что уничтожение произведений искусства на захваченных территориях родственно по своей животности поеданию новым львом – лидером потомства предшественника) [58 - Многие новгородские храмы были уничтожены во время Великой Отечественной войны. В настоящее время они восстановлены.].
   Если ковалевская церковь напоминает рака, то церковь Петра и Павла в Кожевниках – подбоченившегося парня в рубахе с вышитыми узорами. Как кажется, именно эта церковь «самая новгородская».
   Она сохраняет «привязку» к пейзажу: восточная сторона почти лишена украшений, так как они не видны из-за реки, на северном фасаде нет входа, потому что город находился с обратной стороны и т. д. Местоположение и пейзаж оказали непосредственное влияние на внешний вид постройки.
   Это один из образцов «чистой» архитектуры. Внимательному наблюдателю видно, как «работает» конструкция здания: Что и Куда давит, Что и Где выдерживает эту нагрузку, зачем размещены в том или ином месте архитектурные украшения и т. д. Из-за этой заметной «рукотворности» видно, что церковь до сих пор жива – страдает от непогоды, участвует в организации ландшафта. И, несмотря на почтенный возраст, последнее получается у нее очень и очень неплохо.
   Церковь Петра и Павла – тихий праздник души. А человек без праздника жить не может. Праздник – это радость. Радость по поводу выхода «за скобки» привычной жизни. Это как Юрьев день для крепостного. Это – Возможность. Это – существование Выхода. Можно им и не воспользоваться, но важно знать, что он есть.
   Если церковь Петра и Павла – образец «чистой» архитектуры, то церковь Симеона Богоприимца в Зверином монастыре – пример карликовой архитектуры. Это один из самых маленьких храмов, которые я когда-либо видел. В нем сохранились интересные росписи, причем части тел святых написаны в разное время. Это напомнило одну из серий моего любимого мультфильма «Ну, погоди!» Во время посещения музея волк «примерил» на себя древнюю скульптуру.
   Но, пожалуй, замечательнее росписей – граффити [59 - Граффити – древние надписи и рисунки на стенах зданий, сосудах и проч.]. Наряду с различными надписями было встречено изображение какой-то религиозной сцены. Что самое удивительное – один из ее персонажей широко улыбался. Вот, оказывается, чего не хватало (и, думаю, не хватает) простому человеку, пришедшему в церковь, – улыбки. Конечно, непробиваемая серьезность святых, глядящих со стен, имеет свои причины. Но кажется, что человеку, который нуждается в утешении или просто добром слове, порой достаточно улыбки. Не надо долгих речей, умилительных взоров, подвигов самопожертвования, – просто улыбки.
   Остатки росписей и граффити на стенах церквей напоминают островки на географической карте.
   Это своеобразные островки «русскости» или – лучше – «оживки» на общей картине русской духовной жизни. Самым впечатляющим «островком» стал для меня феофановский [60 - Феофан Грек (около 1335 – около 1410) – гениальный византийский художник, работавший на Руси во II половине XIV – начале XV века. Сыграл значительную роль в истории русского искусства. См.: Лазарев В. Н. Феофан Грек и его школа. М., 1961; Вздорнов Г. И. Феофан Грек. Творческое наследие. М., 1983; Алпатов М. В. Феофан Грек. М., 1984.] архангел из церкви Спаса Преображения на Ильине улице. Это – воплощение над– материальности, воздушности, проницаемости, но одновременно и красоты. Красоты – правды, красоты – истины. Не имеющей ничего общего с человеческими переживаниями. Один известный искусствовед отмечал: «Фрески отличаются суровой и даже мрачной одухотворенностью. В них нет ничего благостного, умиляющего…Это открытое осуждение земной жизни, не достойной ни жалости, ни прощения».
   В лицах многих людей, изображения которых можно видеть на стенах новгородских храмов, читается совершенно иное отношение к жизни, чем у современного человека. Кажется, они знают и ценят то, что нынешний россиянин напрочь забыл. В их распахнутых глазах – предчувствие Красоты, Правды, Истины. И это не являются чем-то неестественным, невозможным для человека. Ведь строительство из местного ракушечника – свидетельство того, что человек в состоянии быть Со-творцом, достраивать и, возможно, даже улучшать полученное от Бога.
   Три аспекта особенно поражают в новгородских храмах и монастырях. Первое – это сложность их «биографии». Одной из самых удивительных в этом смысле можно считать церковь Андрея Стратилата, находящуюся в Детинце. По сути, это – расширенный придел другого храма, построенный на месте его винтовой лестницы. И такое бывает.
   Второе – продуманность вплоть до мельчайших деталей, что отмечается почти всеми, кто изучал новгородскую архитектуру. Например, археолог и историк архитектуры М. К. Каргер писал про церковь Федора Стратилата: это «законченное, глубоко продуманное художественное произведение».
   И третье – «монолитность», узнаваемость стиля новгородской архитектуры и уверенная последовательность его развития. Храмы строились на фоне непрекращающихся войн, усобиц, пожаров, эпидемий, – крайне редко «бысть тишина в Рустеи земли». Именно названные катастрофы часто были поводами для строительства. Они – как это цинично ни звучит – способствовали развитию художественной жизни. Искусство – искусством, бедствия – бедствиями.
   Новгород – очень уютный, домашний город. Обычное мегаполисное чувство, заставляющее быть всегда настороже, здесь исчезает. Возможно, это происходит из-за того, что «приметы эпохи» во многих местах этого города стерты. То есть зеленые аллеи и старинные переулки, некоторые из которых старше иных городов, порой не имеют «признаков» того или иного столетия. Их обстановка могла быть такой же и XII, и в XV, и в XX веке. Этот хронологический вакуум заставляет ощутить себя неким путешественником во времени (нечто подобное было в Ростове), которому вполне возможно увидеть, например, Александра Невского. И при этом не героизированно-кинематографического героя – создание нашей государственной идеологии, а вполне реального политического и военного деятеля.
   Новгород не кичится своей древностью. Простота поведения города по отношению к гостям завораживает. Именно в этой простоте проявляется сила, уверенность Великого Новгорода и колоссальная значительность его истории и культуры. Бывают такие «узловые» города на пути развития страны, которые, несмотря на перипетии своей истории, не могут затеряться среди прочих.
   Напоследок надо упомянуть о музее деревянного зодчества под названием «Витославлицы» (недалеко от Юрьева монастыря). В нем собраны постройки из разных концов области: жилые избы, церкви, кузницы, мельницы, амбары. Сотрудники стараются придать этому музею как можно большую естественность, натуральность. Однако, несмотря на то, что раньше здесь была деревня, музей смотрится как реконструкция. Исчезла среда, в которой люди жили и чувствовали. Сегодня есть только этнографическая площадка, куда приезжают туристы и где устраиваются фольклорные праздники. Думаю, что и это прекрасно.

Псков

   По замечанию одного известного петербургского ученого, Псков – филиал Великого Новгорода. А выражаясь словами исторического документа, его «младший брат». Между этими городами действительно много общего: в архитектуре, изобразительном искусстве. Кроме того, их объединяет множество исторических событий. Оба города в древности были северо-западными воротами Российского государства. Они первыми встречали не только купцов, но и всех желающих силой приобщить Русь к католической культуре.
   Однако полностью отождествлять эти города, разумеется, нельзя.
   Первый раз я приехал в Псков ранним утром, приблизительно в двадцать второе лето моей жизни. Было очень тихо. Горожане еще грели постели своими теплыми телами. Кошки молча бродили между углами зданий. Голуби, сидя на карнизах, с интересом посматривали на хлебные крошки, оставленные местными алкоголиками на дворовых скамейках.
   Но солнце уже не боялось разбудить спящий город. Оно весело играло с волнами Псковы, придавая им жемчужный оттенок. Розы, невесть откуда взявшиеся на берегу, с удовольствием протягивали солнцу свои лепестки. На них ярко и заманчиво горела теплая роса.
   Псков подозрительно хорошо подходит на роль Родины. Здесь каждый дом просится в приятные воспоминания, каждая скамейка претендует на первый поцелуй, каждый храм хочет быть местом крещения или венчания. Все шепчет: «Приди, и я останусь в тебе навечно». Совершенно незабываемы розово-прохладная тишина в Мирожском монастыре, искусство в Поганкиных палатах, отражение Троицкого собора в водах реки. А по поводу местных храмов историк архитектуры П. А. Раппопорт писал, что им свойственна (помимо других качеств) «поразительная живописность и уравновешенность композиции». Псковичам было что защищать. Возможно, поэтому они и делали это так удачно, раздражая разных немцев и поляков. Кстати, упрямый псковский характер проявился и в том, что даже после присоединения к Москве псковичи продолжали в архитектуре «гнуть свою линию». Именно в XVI веке, когда все русские города давно склонили гордую выю под московское ярмо (не исключая «старшего брата») местные храмы щеголяли своеобразием. Своим, псковским. Иными словами, в то время, когда постройки других городов постепенно «разбавлялись» московскими кокошниками, псковские упорно отстаивали «архитектурный суверенитет».
   Псков относится к тем городам, в которых наиболее ярко, выпукло, проявляется русская культура (возможно, здесь еще действует контраст в силу географической близости с западным миром). Тут все русское: кресты на коренастых храмах, небо в глазах местных красавиц, песни пьяных мужичков, даже отборный мат на улицах и грязь в проулках.
   Несмотря на последние два обстоятельства, заметно, что культура —, и культура самого высокого уровня, – давно живет во Пскове. Поэтому это очень «породистый» город. Столетия создания духовных и материальных ценностей навсегда сделали город одним из столпов русской цивилизации.
   Не только храмы Пскова живописны, как говорилось ниже, но и город в целом. Его можно портретировать в любое время года. Это уже оценили художники и поэты всех национальностей и возрастов. Но «живописность» тут тихая, скромная, без потрясающих воображение эффектов. В этом ее благородство. Истинность.
   Псков многое видел на протяжении истории, все лишнее было давно отторгнуто. Поэтому каждая «деталь» города, включая особенности пейзажа, закономерна и неизбежна. Это делает Псков до конца «воплотившимся» городом.

Смоленск

   Игры с жизнью чреваты танцами под ее дудку, когда поражение принимает вид компромисса. В попытке быть «ближе к жизни, к людям» незаметным образом переходишь черту, когда собственный либерализм становится преступлением. Необходимо вовремя это осознать, и тогда еще есть возможность «вернуть систему в прежнее положение». Все мои путешествия являлись именно попытками «вернуться», то есть через количество достичь качества; понять, что вовсе не «люди» и не «жизнь» виноваты в моем доморощенном самолиберализме, ибо любая мысль, высказывание, поступок характеризуют скорее их автора, а не то, к чему они относятся. Одной из самых успешных в этом смысле оказалась поездка в Смоленск.
   Географическое положение превратило этот город в молниеотвод Русского государства. Почти каждый, кто приходил с мечом на Русь, Киевскую или Московскую, в Россию, в Советский Союз, стучался в ворота смоленского кремля. И рано или поздно уходил ни с чем. Как правило, не на своих ногах. История смоленской земли полна крови, слез и страданий. Может быть, именно поэтому местные деревья часто напоминают черные скрюченные пальцы злого великана, стремящегося из-под земли вылезти на поверхность.
   Первое, что видит гость Смоленска, – это Успенский собор. Он начинается еще в Вязьме, поскольку зеленая краска встречает пассажиров поездов уже там и не оставляет до Соборной горы. Здание наваливается своей колоссальностью на ошеломленное сознание туриста, треща всеми своими кирпичами. Необычно огромные окна смотрятся как пасть зевающего динозавра. Если войти в нее, то незримое давление собора на посетителя только увеличится. Его ждет бурлящая золотом стена, призванная играть роль иконостаса; замершие в патетических жестах ангелочки, прописавшиеся в соборе в огромном количестве (некоторые из них, вполне комфортно развалившись на волютах в верхней части иконостаса, пародируют микеланджеловские фигуры [61 - «пародируют микеланджеловские фигуры». Имеется в виду капелла Медичи при церкви Сан-Лоренцо, Флоренция.]); эксклюзивная железная обувь [62 - «эксклюзивная железная обувь». В Успенском соборе выставлены железные сандалии св. Меркурия – небесного покровителя Смоленска.]; свечи разной высоты и профиля – один из самых забавных памятников человеческого самолюбия; чудотворная икона и шедевр золотошвейных мастерских.
   Надо заметить, что нечто Католическое незримо витает под куполами собора. Оно проявляется, например, в толпах ангелов и витражах на входе. Прошлое никому не проходит даром. Даже соборам.
   Смоленск заключается не только в Успенском соборе, поэтому я передвигался по городу со скоростью приблизительно двух впечатлений в секунду. Здесь также находится большое количество других достойных внимания построек. Поразили крепостные стены, изящно огибающие местные холмы подобно тому, как драгоценные бусы украшают шею и грудь красавицы. Пожалуй, смоленская крепостная стена с башнями – самая длинная из числа виденных мной.
   Еще одно замечание, связанное с человеческими украшениями. Один известный смоленский историк писал, что на тех землях, где позднее будет основан город, в далекой древности жило племя агафирсов [63 - «Один известный смоленский историк писал, что на тех землях, где позднее будет основан город, в далекой древности жило племя агафирсов». Имеется в виду Н. А. Мурзакевич и его работа «История губернского города Смоленска от древнейших времен до 1804 года: Собранная из разных Летописей и Российских дееписателей» (1804).]. Они делали себе цветные татуировки. Несколько современных представителей такого племени было мной встречено на городских улицах.
   По пути от железнодорожного вокзала в центр (особенно если смотреть с моста через Днепр) очень хорошо видна Свирская церковь. По словам одного известного искусствоведа, «типичный, но единственный сохранившийся образец» того направления архитектуры, которое было характерно для Смоленска конца XII столетия. Что такое Свирская церковь? Это – устремление ввысь. Каждой деталью. Несмотря ни на что. Вознесение над действительностью.
   Храмов в Смоленске много. Вероятно, причиной тому являются именно те княжеские «хотение…ко всем церквам» и «любовь ненасытна о зданьих», о которых когда-то писал летописец. Но не все постройки, даже самые хрестоматийные, сегодня находятся в хорошем состоянии. Столичные финансовые волны мало доходят до смоленских берегов.
   Вообще говоря, во все мои посещения Смоленска здесь сильно пахло хаосом. Черные орды скворцов оккупировали город. Подобно питерским революционерам, они занимали главные учреждения: собор, почту, телеграф, здание администрации. Не исключено, что в связи именно с этими беспокойными событиями в Смоленске расположено совершенно потрясающее количество аптек – приблизительно по одной на два дома.
   Другим зримым воплощением хаоса стали надписи подростков на крепостных стенах («хаос у нас в головах» [64 - «хаос у нас в головах». Неточная цитата из повести М. А. Булгакова «Собачье сердце» (слова профессора Ф. Ф. Преображенского).]); мастерок, оставленный кем-то с прошлого лета на крыше одного из храмов; толпы нищих и «подозрительного вида» – как говорится нынче в – людей, осаждающих малочисленных туристов, горы мусора во всех без исключения не-центральных улицах, etc.
   Но весь этот хаос – Россия, ее изнаночная, «не– олимпиадная», сторона. Все эти «не-олимпиадные» люди – россияне. И именно им при первой необходимости опять идти и спасать страну от очередных западных борцов за ценности демократии. Ведь именно они когда-то отдавали последнее на ополчение Минина и Пожарского, помогали Василисе Кожиной [65 - Василиса Кожина – крестьянка из Смоленской губернии, которая в 1812 году участвовала в конвоировании пленных французов.], бросали самодельные зажигательные средства в немецкие «тигры» и «пантеры» и т. д. Здесь, в городах наподобие Смоленска, живет настоящая Россия, непричесанная, грязная, оборванная, но настоящая.

Северные сокровища

Каргополь

   «Любезны сердцу, в памяти светлы заштатные Отечества углы…»
Г. Горбовский

   В стороне от железной дороги на Архангельск (если зачем-то быть особо точным, то в нескольких десятках километров от станции под чудесным названием Няндома), находится город Каргополь. Обочина жизни проходит по всем без исключения его улочкам и проулочкам. Несмотря на славное торгово-промышленное прошлое, сегодня он является красочной иллюстрацией того факта, что города как люди: рождаются, живут и умирают. Что касается Каргополя, то он впал в летаргический сон. Особенно это чувствуется осенью, когда в округе стихают голоса привычно пьяных дачников, кои в «обычное» время населяют крупные города нашей необъятной отчизны. Сентябрь в Каргополе таков: мертвые листья неслышно падают на местную дорогу (последняя в любое время года напоминает гигантское животное, израненное копьями первобытных охотников); Лача мерно несет свои тяжелые волны остывшему берегу; серые согбенные бабушки бредут в дурно пахнущее заведение под вывеской «Продукты»; иногда мимо окон их лачуг тарахтит местный однорукий лихач на ржавом мопеде. Эти интонации ни в коем случае не должны и не могут вызывать жалость или сочувствие к Каргополю и его жителям.
   Дело в том, что Каргополь – чудесный город.
   Такое определение связано не только с прекрасными церквями и соборами, в изобилии украшающими его, но и с настроением, царящим в городе, лучше сказать, атмосферой, наполняющей его до краев. Каргопольцы очень добры и гостеприимны. Кроме того, они – очень верующие люди. Однажды вечером я забрел в небольшой храм. В удивлении от увиденного я остолбенел. Десятки людей, стоя на коленях и тесно прижавшись друг к другу локтями, хором пели псалмы. Тонкие свечки тихо потрескивали под иконами, к иконостасу склонялась большая береза. Тяжелая, почти материальная, духота давила на присутствующих. Кто-то глухо падал в обморок, его выносили наружу. И это было настолько привычным явлением, что никто не обращал внимания на него: просто потерял сознание, просто вынесли. При этом вынесенные преспокойно возвращались обратно. И было зачем. Чувство единения, всеобщего братства перед чем-то Высшим охватывало каждого (в том числе вашего покорного слугу). Казалось, сила этих эмоций могла сдвинуть с места многотонный грузовик.
   В округе Каргополя много деревянных храмов. Хотя многие из них вызывают мысли о бренности всего сущего, некоторые «обязательны для посещения». Большинство здешних церквей не только прекрасно своими архитектурными достоинствами, но и имеют еще одно качество: они организуют среду. И качества подобной организации таковы, что ее благотворное влияние ощущается затем долгое время. Немного погрешив, его можно сравнить со вкусом хорошего кофе, который еще несколько дней чувствуется во рту.
   Нельзя сказать, что эти церкви и храмы находятся совсем уж на краю обитаемой Вселенной, но факт остается фактом: до них мало кто добирается и поэтому лишь местные жители до сего дня остаются главными их собеседниками. Кажется, что и время перестало посещать эти места. Слава Богу, есть еще в нашей колоссальной стране территории, мало затрагиваемые разными МТСами и прочими Билайнами. Колонизация этих мест еще далеко не закончена. Есть куда бежать.
   К каргопольским чудесам надо также отнести глиняную игрушку. Бородатые мужики с гармошками, бабы в передниках, быстроногие полканы, птицы, странные медведеобразные животные ныне по праву украшают музейные коллекции. Один из исследователей местной игрушки писал: «Правильная пропорциональность, собранность, слитность формы сообщают ей свойство особой певучести. Маленькие фигурки величаво монументальны…Условная по своей природе роспись сливается с выразительной лепкой в единое целое». Но эти прекрасные слова касаются не современной игрушки, а ее предшественницы. Нынешняя глиняная продукция каргопольских мастеров с трудом дотягивает лишь до уровня сувенира, оставаясь вне рамок искусства.

Вологда

«Слава тебе, поднебесный Радостный краткий покой!»
Н. М. Рубцов

   Однажды, почти случайно, я оказался в городе Вологда, отстоящем от фантастического города Череповец приблизительно в двух часах езды на поезде. Почему я назвал Череповец фантастическим? Потому что при его посещении (также почти случайном) окружающая обстановка показалась мне декорациями фильма ужасов или, по крайней мере, какого-нибудь дикого action'а, в котором победили враги человечества. Через пару часов пребывания в этом российском центре промышленности я ощутил явные проблемы со здоровьем. Поскольку организм не желал вкушать отравляющие пары современной цивилизации, я поспешил ретироваться из этого славного города. Именно после этого грустного экологического отступления с более уютным чувством можно приступить к рассказу о Вологде, в которой никогда не было и нет до сего дня ни одного резного палисада.
   Поначалу город показался мне очень серым, тесным, скучным. Я, мучимый мировой тоской, бродил по его тихим улочкам и героически пытался найти причину моего появления в Вологде. Поскольку она так и не отыскалась, в следующий раз я с меньшим восторгом принял необходимость повторного посещения Вологды как перевалочного пункта на пути в Кириллов и Ферапонтово. Опять перед моим мысленным взором предстало место мучений бедного Батюшкова, смерти другого несчастного поэта [66 - «смерти другого несчастного поэта». Имеется в виду Н. М. Рубцов, трагически погибший в Вологде в 1971 году.]. Однако по приезде что-то вдруг изменилось. Вологда оказалась не тесным, а уютным, не скучным, а милым и тихим городом. И вовсе она не серого, а скорее серебряного оттенка. Очарованный, я гулял по осенним улочкам, забредал в старинные храмы, сидел на некрашеных скамьях. Что-то близкое, даже родное, обнаружилось в этом городе. Потом я выяснил, что моя фамилия происходит из Вологодской губернии, и это стало хоть каким-то разумным объяснением моей склонности к одинокому блужданию по пустынным вологодским проулкам.
   Кроме всех этих приятностей, в Вологде с чудесной закономерностью на меня вдруг обрушивались стихотворные потоки. Внимательный читатель обнаружит, что под многими моими виршами находится благословенное слово: «Вологда». При этом, видимо, подчиняясь ритму местной жизни или отражая эпичность моих тогдашних переживаний, в голову приходили строки необычной длины, например, такие:

     «К Вологде тихой плывут мои теплые сны,
     мысли мои к вологодской Софии стремятся:
     Сухона бледной волной обнимает мосты
     и равнодушно глядят с высоты
     звонница, храм и палаццо…».

   Город стал для меня необыкновенным подарком судьбы, пусть и разглядел я его не сразу. Это не только убежище, некая тихая пристань для отдыха от суеты и борьбы всех против всех, которая бушует в столицах, но и родина многих моих жизнеопределяющих решений. Вологда в некотором смысле на время уподобляла меня глубокой реке: внешне я двигался мало, зато внутренне мчался со скоростью реактивного самолета. Поэтому каждая поездка в этот город превращалась и превращается в Событие. В событие из числа тех, которые я называю «событие – мелодия». По первым «звукам» узнаешь ее целиком.
   В двух километрах от города находится Спасо-Прилуцкий монастырь, основанный в XIV веке Дмитрием Прилуцким – учеником и сподвижником Сергия Радонежского. Огромные разноцветные башни видны издалека. Монастырь небольшой. Людей в нем, как правило, мало. К числу дополнительных бонусов, ожидающих здесь прихожан, относится склонность насельников к ботанике. Она проявляется в огромном количестве цветов, посаженных почти на всей территории монастыря. Их запах неизбежно наводит посетителей на благочестивые размышления. Предаваться им удобно на крепостной стене. Особенно во время дождя, когда розы пахнут совсем уж нестерпимо-приятно, а капли отбивают свои марши по ржавому железу башни.
   Думаю, что эта цветочная копия рая не на один десяток увеличила число православных. А если учесть наличие удобных скамеек, двумя рядами размещенных на берегу рукотворного пруда, то остается только удивляться, почему православие по количеству приверженцев находится только на третьем месте в мире.
   Людей, посещающих монастыри с культурно – историческим интересом, может привлечь место последнего упокоения поэта К. Н. Батюшкова. Оно находится около великолепной деревянной церкви Успения, перенесенной сюда из Александро-Куштского монастыря.

Тотьма

   Если вы решили ехать в Великий Устюг, да еще и на вологодском автобусе, то вам не миновать богоспасаемый город Тотьму. После нескольких часов движения по довольно приличному шоссе пораженный путешественник видит (справа по курсу) разноцветье высоких церквей. Удивление его тем более велико, что ничто перед этим не предвещало появление сего чуда архитектуры. Тотемское барокко открывается перед ним во всей красе. Каждый храм имеет особенность: он состоит из двух – зимнего и летнего. В этом, кажется, нашла одно из своих проявлений северорусская практичность. Она родственна привычке сооружать каменные переходы между храмами. Природные условия местности иногда влияют на стиль.
   Одна из особенностей тотемских церквей – их динамичность, лучше, – «подвижность». Картуши змейками вьются по фасадам, над окнами пробегают «пирамидки», пилястры взмывают ввысь. На это впечатление воздушности, легкости, парения «работают» все, даже мельчайшие, детали храма. Не случайно нижний храм украшался гораздо скромнее верхнего.
   Его монолитность способствовала зрительному впечатлению устойчивости, основательности. Контраст с «украсами» верхнего храма еще выше поднимал последний над земной поверхностью.
   Если немного, всего часа на три, забежать вперед, то можно сказать, что тотемская архитектура есть некое преддверие устюжской. Это своеобразное Предчувствие, Обещание того, что ждет в Великом Устюге. «Архитектурное предисловие».
   Но вернемся к Тотьме.
   Богатство архитектуры – следствие богатства людей. В прошлом Тотьма славилась солеварением. Успехи в этой области и обеспечили разнообразие местного пейзажа, равнинного по преимуществу. Нынешние занятия тотемцев остались для меня загадкой, хотя наличие инфраструктуры свидетельствовало о наличии таковых. За все время моего пребывания здесь я встретил ровно 12 аборигенов, не считая нескольких голодных собак, с подозрительной заинтересованностью разглядывавших мои ноги.
   Но не местные жители – достопримечательность сего города, хотя в их нравственных качествах у автора этих строк нет никаких сомнений. Кроме чудес тотемского барокко [67 - «Тотемское барокко» – разновидность русского барокко в архитектуре. Термин получил распространение вследствие исключительного своеобразия местных храмов. См.: Выголов В. Архитектура барокко в Тотьме// Памятники русской архитектуры и монументального искусства: Материалы и исследования. М., 1980, С. 103–125; Тельтевский П. Памятники архитектуры XVIII в. в Тотьме//Архитектурное наследство. 1962, № 14, С. 203–210; Хромов В. Тотемские картуши// Декоративное искусство. 1971. № 4. С. 28.], упомянутых чуть выше, любознательного путешественника могут восхитить чистота здешних рек (у одной их довольно необычное название – Песья Деньга) и Спасо-Суморин монастырь. Что касается первых, то они удивительны. Особенно в солнечный день. Весной. И когда некуда спешить. Настоятельно рекомендую улечься на берегу и начать изучение тотемского неба, с поразительной настойчивостью стремящегося обрести в речках своего двойника. В хорошую погоду это ему удается, и путешественник застает себя среди медленно плывущих облаков.
   Кроме неба, на роль речного двойника претендует Спасо-Суморин монастырь, башни которого часто отражаются в воде. Некогда славное учреждение ныне влачит жалкое существование. История тяжелой пятой прошла по его стенам. Было все: и техникум в соборе, и футбольное поле на монастырском кладбище, и передача мощей основателя в музейные запасники. Несмотря на это, детище преподобного Феодосия не затерялось на перекрестках отечественной истории. Сегодня в монастыре, кажется, ведутся реставрационные работы.
   Не только отражением в речках связаны небо и монастырь. Посредничество воды как символа вечности очень знаменательно. Чистота может быть определяющим качеством трех столпов местной культуры: рек, неба и монастыря. Именно она объединяет город в единое целое и, несмотря на довольно тусклое настоящее, дает надежду на яркое будущее.

Великий Устюг

   «Град Великий Устюг льзя назвати славным…»
(неизвестный автор XVIII века)

   Миновав Тотьму, усталый путешественник оказывается в Великом Устюге. Первые ассоциации, связанные с этим городом, – снег, дед Мороз и просечное железо. Первого и второго замечено не было, зато третьего – в изобилии.
   История этого города богата событиями. Последние связаны не только с созиданием, но и разрушением. Местные племена не хотели мириться с его существованием; новгородцы, испытывавшие к Устюгу смешанные чувства, часто делали его целью своей экспансии. Однако это не мешало городу цвести и пахнуть. Те же новгородцы, разрушив храмы и увезя иконы, возвращались обратно их восстанавливать.
   Сегодня период бури и натиска остался позади, хотя глубоко провинциальным Устюг не назовешь. Ведь провинциальность – это следствие не удаленности от столиц, а чего-то другого. Я видел захолустье в двух часах от Москвы. Здесь же, в Великом Устюге, мало что свидетельствует о вялой, беспомощной провинциальности (в данном случае читай «отсталости»).
   Возможно, от нее спасает не столько славное прошлое, сколько художественное творчество, постоянная нацеленность жителей на созидание. Именно этого в Устюге много, оно проявляется в резных дымниках, кружевных навесах крылечек, ажурных крестах на куполах церквей, шкатулках с замками и т. д. Как уверяют Ф. Брокгауз и И. Ефрон, «главное занятие – ремесла; особенностью города являются чеканная работа по серебру (чернь), существующая в Устюге Великом исстари…, и выделка шкатулок с секретными замками; их производство очень значительно». Таким образом (и это уже мои уверения), город как раньше, так и теперь не дает сам себе «заглохнуть»: в географическом смысле мы далеко, зато в культурном – всегда рядом.
   Украшением Устюга, особенно в сухую осеннюю пору, можно считать его тихие проулки с аккуратными, подтянутыми домиками. Именно в этих молчаливых лабиринтах, до краев наполненных золотыми листьями, скрывается нечто, что заставляет приезжать сюда снова и снова.
   Но лучшее место в Устюге – это, пожалуй, набережная. Здесь, как невесты на смотринах, выстроились старинные соборы и церкви. Их маленькие черные купола, помещенные на разной высоте относительно друг друга, напоминают ноты в тетради композитора. Расположение церквей на берегу, если вслушаться, очень музыкально. Тихая мелодия веками плывет над Сухоной.
   Если б я был мистиком типа Р. Штейнера [68 - Рудольф Штейнер (1861–1925) – австрийский эзотерик, философ и архитектор. Основал духовное движение – антропософию, эзотерическую христианскую философию.], я бы попытался уловить здесь таинственную, зашифрованную некими высшими духами, мелодию. Но, увы, у меня нет пропуска в царство духовидцев, поэтому я могу чувствовать только вековое искусство русского народа и – особенно – техническое мастерство отдельных его представителей.
   Культура и искусство Устюга очень монолитны. Речь даже не о том, что им свойственна отмеченная выше музыкальность, это внутреннее качество. Названная «гомогенность» проявляется, скорее, во внешнем виде вещей. Она делает похожими произведения разных видов искусства, например, шкатулки и церкви. Им свойственны подчеркнутая декоративность, внимание мастеров к детали, цвету, свойствам материала. Кажется, именно эта монолитность – причина необыкновенной силы устюжской культуры, захватывающей в свой водоворот внешние факты, людей, события и т. д. Показательным в этом отношении является то, что главные местные святые, Прокопий и Иоанн, которых неизвестный поэт XVIII века назвал двумя солнцами Устюга, имеют иностранное происхождение.
//-- * * * --//
   Когда вдруг жизненная «суета – маета» (есть такой диагноз) одолеет человека, то лучшее средство от нее – не антидепрессанты, а поездка в Великий Устюг. Рекомендую тотемское средство: прийти на берег, лечь на спину, широко раскинув руки, и долго смотреть в небо. Покой придет. Тот самый, левитановский, вечный. Дело даже не в бренности всего происходящего с человеком (это чувство тоже не заставит себя долго ждать), а просто в красоте местных облаков.
   Лучшие облака, уверяю вас, живут в Вологодской области.

Кириллов и его окрестности

   Как уже говорилось, Вологда часто была пересадочным пунктом на моем пути в Кириллов. Этаким волоком, по которому я перетаскивал чемоданы.
   Кирилло-Белозерский монастырь находится несколько в стороне от главной трассы (на Вытегру), что спасает его от интернациональных туристических толп. Особенно он тих зимой. Это важное преимущество было подкреплено богатством местной истории и, не в последнюю очередь, младенческим состоянием гостиничного бизнеса, придающим самоуважение даже моему кошельку. Местная гостиница стала моим надежным убежищем во время нескольких посещений Кириллова. Она, конечно, имела ряд недостатков. Главный из последних заключался в традиции обывателей устраивать шумные свадьбы в ресторане гостиницы. Дрожание стен и северный говор под окном, щедро украшенный нецензурными сокровищами родного языка, мало благоприятствовали упражнением в саморефлексии, коим я тогда усиленно предавался.
   Но это было лишь ложкой дегтя в неожиданно мной обнаруженной бочке меда. Свадьбы начинались и заканчивались, а я оставался. И ничто более не мешало моим одиноким размышлениям. Обыкновенно я покупал бутылку красного вина, садился на широкий подоконник (еще одна счастливая находка, на которые так богат Кириллов) и смотрел в небо. Как я уже писал выше, самые красивые облака живут на Вологодчине. Поспорить с ними могут разве что облака, населяющие небесные просторы Архангельской области. А кирилловские облака еще и «живописны». Какие только узоры и фигуры я не видел над головой! Леопарды гнались за несчастными антилопами, татарские отряды сражались с нашими отважными богатырями, восточные красавицы танцевали на коврах свои соблазнительные танцы и т. д.
   А поздним вечером отправлялся на берег Сиверского озера (лучше идти сразу после заката). Там – тишина. Однако если наклонить голову ближе к водной глади, то становилось слышным гудение невидимой мошкары. На дальних берегах квакали лягушки, иногда совсем близко плескалась сонная рыба. Ощущение Родины тогда накрывало меня с головой, словно одеялом.
   Главной целью моих визитов в Кириллов была, конечно, не гостиница с суровыми северными людьми, и даже не красоты природы, а монастырь, обнимающий своими стенами Сиверское озеро. Этот монастырь основал человек, который в 60 лет ушел из Москвы в далекие малонаселенные земли. Судя по всему, преподобный Кирилл [69 - Преподобный Кирилл (1337–1427) – основатель Кирилло-Белозерского монастыря. См.: Преподобный Кирилл Белозерский, СПб. 2011.], а это был именно он, очень не зря провел время, предшествующее названному событию.
   История любого крупного монастыря напоминает произведения Епифания Премудрого [70 - Епифаний Премудрый (? – ок. 1420), русский святой, агиограф. Более 30 лет провёл в Троице-Сергиевом монастыре. Автор житий Стефана Пермского и Сергия Радонежского, письма тверскому игумену Кириллу и др. произведений. См.: Прохоров Г. М. Епифаний Премудрый//Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. II (вторая половина XIV–XVI в.). Ч.1: Л., 1988, С. 516.], – так много в ней эпитетов, сравнений, метафор, параллелей. В конце концов начинаешь либо тонуть в этой истории, либо ощущаешь себя человеком, неожиданно натолкнувшимся лбом на первый этаж небоскреба.
   Ныне монастырь раздираем между музеем и монахами. Он напоминает несчастного ребенка, которого никак не могут поделить вконец рассорившиеся родители. Часть оборонительной стены (со стороны действующего монастыря) старательно забаррикадирована, посещение места первоначального нахождения землянки преподобного разрешено только при наличии благословения настоятеля и проч. Музей в ответ делает почти каждое причитающиеся ему помещение выставочным пространством. Выбор за посетителем.
   Но кажется, что музей и церковь (как организация) принципиально подобны по роду деятельности. Первый имеет дело с овеществленными мыслями, желаниями и способностями человека, вторая – с не видными глазу. Церковь, как музей, собирает, изучает и пропагандирует некие духовные ценности. Неслучайно, многие музейщики – верующие люди, некоторых верующих можно назвать музейщиками. Эти организации так тесно контактируют друг с другом, что иногда переходят одно в другое. Они – как родные братья одного отца (государства, наверное). Именно поэтому если необходимо узнать характер, «мысли и чаяния» местного люда, надо посетить музей и церковь.
   И чем старше коллекции и древнее церковь, тем точнее будет ответ. Так как понятие «культурный слой» можно использовать не только в археологии. В музее оно более зримо, чем в церкви. Надо чтоб душа привыкла и ощутила эти «культурные слои» человеческих помыслов.
   Неподалеку от Кириллова, приблизительно в 4 километрах, находится гора Маура, с которой у вашего покорного слуги связаны одни из самых лучших воспоминаний. Представьте: раннее осеннее утро, роса на траве как жемчуг горит на ярком солнце, мох серебрится от легкого ветерка. Я поднимаюсь на высокую гору, не зная, что меня ждет на ее вершине. Поднимаюсь, поднимаюсь, поднимаюсь, сгибаясь под тяжестью рюкзака. И вдруг, подняв голову, не верю своим глазам: деревянная часовня. И никого нет. Тишина.
   Сотни людей оставляют в часовне маленькие иконки. Часто в ней горят свечи, зажженные руками очередных паломников. Какой-то добрый человек, не пожелавший остаться неизвестным, построил эту часовню. Как выяснилось позднее, она подходит не только для жаркой молитвы, но и для несанкционированной ночевки.
   Если следовать далее по той же дороге (спустившись с горы, разумеется), то можно упереться в Горицкий монастырь. Место сие ранее было чем-то вроде тюрьмы для благородных девиц. Другой, более оптимистичный, факт из жизни обители – существование золотошвейной мастерской, основанной одной из знатных узниц [71 - «существование золотошвейной мастерской, основанной одной из знатных узниц». Имеется в виду Евфросинья Старицкая (? – 1569), княгиня, супруга Андрея Ивановича, князя Старицкого.].
   Монастырь никогда не был в числе первых на Руси. И ныне земля эта не очень-то велика и обильна. При моем посещении ваш покорный слуга был немилосердно облаян местным цербером, что, впрочем, ему было сразу прощено за честное исполнение профессиональных обязанностей. Сегодня несколько монахинь пытаются продолжать историю обители.
   Если снова выйти на вытегорскую трассу (с которой вологодский автобус поворачивает в Кириллов) и двигаться пешком приблизительно пять часов, то можно оказаться в Ферапонтово. «Почему пешком?» – спросит разумный читатель. Потому что общественный транспорт в здешних местах имеет странное обыкновение редко и плохо ездить.
   Итак, Ферапонтово. В голову дружной толпой приходят слова «чудо», «радость неземная», «горнее в дольнем» и т. д. и т. д. Но попробую сохранить рассудок и описать все по порядку. Отдаленный маленький монастырь, расположенный на высоком холме над озером. Низкая каменная ограда, хозяйственные постройки, три церкви, звонница и Рождественский собор с фресками Дионисия.
   В Ферапонтово лучше приезжать не в туристический сезон (в это время там много иностранных фотоаппаратных людей), а приблизительно в конце октября – ноябре. Приходить за час до закрытия музея. Тихонько подниматься по крутым лестницам и прислушиваться. Половицы будут поскрипывать, ветер будет шуметь в переходах, грачи будут кричать на крестах, но надо двигаться дальше. За дверью ждет древнерусское чудо. У каждого оно свое, то есть фрески дарят разные переживания, но все они поднимают человека над действительностью. Он даже начинает гордиться тем, что он человек. И более того, русский человек. Ведь именно такой же русский человек сотворил когда-то то, к чему сегодня люди едут со всех концов мира.
   Как это ни банально звучит (любая банальность может быть истиной), надо подготовить себя к встрече с фресками. Можно почитать что-нибудь хорошее, послушать что-то хорошее, или просто как-то отвлечься от добычи хлеба насущного. Не грешно и молитвы вспомнить. У каждого человека свои способы возвращать себя к мыслям о Высоком. Именно в таком настроении надо приезжать к Дионисию.
   Продолжая разговор об окрестностях Кириллова, можно упомянуть Белозерск. Одно из главных впечатлений от него, которое оставит меня, боюсь, только на смертном одре, – жуткая тишина. Кажется, что она не вчера поселилась в деревянных проулках. Гнетущая, тяжелая тишина, с горьковатым привкусом бесперспективности. Каменные и деревянные церкви, великолепный собор, которому здешние избушки доходят только до колен, нисколько не оживляют пейзаж. Скорее наоборот. Они делают все вокруг декорацией к «Истории государства российского» [72 - «Они делают все вокруг декорацией к «Истории государства российского». «История государства Российского» – многотомное сочинение Н. М. Карамзина, доведено до начала XVII века.], приблизительно к I или II книге. Внушающая почтение «антикварность» присуща не только архитектуре, но и небу, озеру, лесу, и —, что всего заметнее, – людям.

Кемь

   Есть два пути на Соловки: через Кемь и через Архангельск. Я выбирал первый. Мурманский поезд послушно доставляет всех желающих в Кемь. Именно оттуда на корабле (из поселка Рабочеостровск) можно попасть на Соловецкие острова.
   Меня всегда удивлял цвет этого города, Кеми. Он – серый. В любое время года. Чуть только меркнут краски вокруг, чуть становится холоднее, – верный признак: скоро Кемь. И люди здесь такие же: серые и холодные. Они медленно бродят по разбитому асфальту улиц, мрачно курят свои дешевые сигареты и с удовольствием спрашивают, кто сейчас президент. Господствующая мода, – почему-то распространенная во многих провинциальных городах, – разноцветные спортивные костюмы и кепки – блины (внешний вид дополняется кучкой семечек в руках). Можно подумать, что попал на спортивную базу. Но – нет. Судя по цвету лиц местной молодежи, – из тех, кто не бежал в Петербург, – табачная промышленность знает свое дело.
   Кемь – очень абстрактный город. Здесь все смыто, стерто, затушевано. Какие-либо границы и очертания отсутствуют. Любой маленький северный город может назваться Кемью и Кемь может назваться любым маленьким северным городом. Не только география в этих местах «не-конкретна», но и время. Уверен, что через 10, 20 и 30 лет здесь будет все так, как теперь, изменятся лишь вывески. Более того, лет 10, 20 и 30 и даже при Марфе Борецкой [73 - Марфа Борецкая (известна как Марфа– посадница) – во втором браке жена новгородского посадника Исаака Борецкого. Была неформальным лидером партии, отстаивавшей независимость Новгорода от Москвы (в пользу иноземного государя, но с сохранением православия).] все было так, как сейчас. В этом смысле Кемь – вечный город. Реальности здесь не за что «зацепиться» и она каждый раз уходит на второй и на третий круг. То есть действительность здесь движется «вхолостую». Человек, попав в Кемь, как бы «исчезает с радаров».
   Но и именно благодаря описанной «размытости» и серости в Кеми очень удобно отдыхать от мегаполисного окружения: неоновых воплей рекламы, людей, глядящих «с высоты положения», всевластия денег и т. д. и т. д. В этом – одно из преимуществ Кеми.
   К числу мест, обязательных для посещения (если есть время до отправления поезда), можно причислить деревянный Успенский собор начала XVIII века. В некоторых книгах он называется памятником мирового значения. Собор расположен на окраине города, недалеко от местного музея. Как относительно других деревянных церквей Русского Севера, почему-то считается, что этот собор построен без единого гвоздя. Три высоких шатра робко выглядывают из-за ветвей берез и отражаются в огромных лужах. Поначалу нагромождения шатров, крестов, крыш совершенно сбивают с толку. Но, присмотревшись, понимаешь, что композиция собора очень проста. Крыльцо и три придела окружают трапезную.
   Успенский собор смотрится неким мрачным исполином. Произведение северных мастеров настолько образно, что я всегда чувствовал на себе суровый взгляд этого великана, сверлящий меня из-под нависших бровей.
   Внутрь собора ни я, ни кто-то из числа моих знакомых еще не попадал. Дверь ограды почему-то обычно закрыта.
   Кемь нынче переживает не лучшее, я бы даже сказал вялое, время своей истории (ведь раньше были сражения со шведами, существовали шкиперские курсы, местные рыбаки плавали на Новую Землю, обыватели добывали жемчуг для царского двора и проч.). Как кажется, неплохую службу городу может сослужить его вековая связь с Соловками. Туристический поток на архипелаг год от года растет. Большинство людей едет именно через Кемь, незаметно для себя спасая экономику этого города.

Соловки

«Не бойтесь Соловков.
Там Бог близко».
М. В. Нестеров

   Поначалу в эти места меня привел эскапизм – наследие моего детства и характера. Хотелось найти альтернативу современной цивилизации, ergo убедиться в относительности пропагандируемых ею ценностей. Ибо последние делали мое присутствие среди дышащих вовсе не обязательным. Скорее наоборот.
   Первый раз я появился на острове поздним летом. Архипелаг встретил темным вечером и перспективой холодного дождя. Это не смутило, ибо я успел перед поездкой прочесть пару книг о Соловках, включающих в себя не только описание местных достопримечательностей, но и жалобы на погоду. Сразу поразила «вне-мирность» этих мест, их даже «над-мирность». Помимо красот природы (ранее ничего подобного я не видел) на Соловках ощущалось нечто, заставляющее строже заглянуть в собственные бездны. Все, – каждое дерево, каждое озеро, каждый камень, – шептало о неуместности туристического настроения.
   Жители удивляли молчаливостью и медлительностью. Моряки не оперировали понятиями секунды, минуты, часа. Им было проще говорить о времени, употребляя слова «год», «сезон». Чаще говорилось еще неопределенней: «давно», «когда-то», «а Бог его знает…». Следующие несколько дней стали торжеством моего эстетического чувства. Бесконечные закаты розовым светом горели над бухтой Благополучия, отражались на зеленых бортах кораблей. На их мачтах усталые чайки спокойно взирали на окрестности: на совершенно фантастические башни монастыря, на недавно окрашенную гостиницу «Петербургская», на здание Биологической станции.
   Обычно я сразу уходил из поселка по дорогам, ведущим в скиты. Бродил по пустынным берегам, ложился на мягкий зеленый ковер, усеянный живописным пятнами черники и шикши [74 - Шикша – род соловецких растений, ягода.], усаживался на бревна и долго сидел, слушая, как ветер шелестит в листве артритных берез. Где-то государства нападали на государства, росла безработица, финансовый кризис удавкой кем-то набрасывался на старушку Европу, а здесь были только ветер, озера и безграничная тишина.
   Однажды, бродя таким образом по берегам, я увидел остров. В тот день уровень Белого моря значительно понизился, поэтому остров стал полуостровом. Высоты моих сапог вполне хватило, чтоб относительно комфортно перейти на него по дну, усеянному водорослями и неизвестными мне существами.

   На острове давно никого не было. Я лег на спину и начал изучать облака, транзитом залетевшие в соловецкое небо на пути в Финляндию. Мои мысли были, наверное, сходны с мыслями Адама, впервые увидевшего место своего жительства (прародитель вряд ли тогда понимал, что это был рай; потом, путем неизбежного сравнения, он оценил его преимущества). Даже молитва казалась мне излишней в таком месте. Почему? Потому что деятельность Бога здесь очень заметна. Не к кому обращаться, человек уже Пришел. Нет расстояний и препятствий, которые обычно преодолевает молитва на пути к адресату. Если выразиться точнее, зачем писать письмо директору почты, если Вы уже на Главпочтамте?
   Волны дружно катили свои белые спины на замшелые валуны; вдали, отчаянно дымя, ползли в сторону Кеми пароходики; чуть ближе величаво высился Спасо-Преображенский собор. Напоследок, под вечер, я по-хозяйски собрал на острове старый мусор и пустился в обратный путь по начинавшему подниматься морю. Остров я стал называть своим.
   На Соловках я встретил материальное воплощение тех идей и идеалов, веру в которые часто стремился скрыть от самого себя. Здесь не надо было выстраивать стены цинизма, пытаясь защитить хрупкое подозрение о высшем предназначении человека.

Акт II. В заграничной стороне

Украйна

Артек

   Сразу оговорюсь, что здесь не было розовощеких отличников в белых костюмчиках, резвящихся под красными флагами и вымпелами. Были дети из украинских, русских, башкирских семей. Семей благополучных и не очень. «Артек» в ту пору уже перестал быть раем для отличников.
   Это была ранняя осень. Черное море уже «некупабельно», тишина в Симферополе, тишина в автобусах, листья на тропинках. Уставшие от летнего безумия люди поселили нас в двухэтажные дома, именуемые дачами. Хотя, по моему разумению, им было больше к лицу название «скворечники». Палата вмещала несколько стандартных кроватей и тумбочек, одну люстру. Последняя вскоре была случайно казнена в ходе ожесточенного подушечного боя. Пожалуй, самым большим преимуществом этих скворечников, за которое я простил им все бытовые недостатки на сто лет вперед, был вид из окна. Он пытался подстеречь где-то недалеко затаившуюся Турцию со всеми ее минаретами и янычарами.
   Осень в Крыму прекрасна. Море и небо принимают стальной оттенок, леса темнеют. Вершины гор пародируют голову лысого разочарованного человека. Природа в эту пору напоминает недавно умершего старика, которого молчаливые родственники подготавливают к последнему путешествию. Подобные элегические картинки возбуждающим образом действовали на мое воображение и посему из Крыма я возвратился не только с путевым дневником (написанным не из любви к изящной словесности, а исключительно как попытка избежать вопросов со стороны любознательных родственников), но и с парой стихотворных опусов. Как и многое в моей тогдашней жизни, они были великолепны своей беспомощностью.
   Первая поездка вне строгого родительского ока имела то преимущество, что мои собственные очи получили право смотреть на все, что им вздумается. Уши слышали все, что могли услышать. Не всегда это хорошо. Особенно в подростковой среде. Однако открывает жизнь в ее других, не похожих на домашние, проявлениях. Делает взрослее, сознательнее в своем выборе. Выборе друзей, слов и проч. К тому же часто полезно сменить декорации, при этом еще полезнее – почувствовать себя стаффажем [75 - Стаффаж – второстепенные изображения на полотнах.] в грандиозной картине природы. Это способствует укреплению жизненных позиций, определению внутренних ориентиров.
   Осень в Крыму прекрасна. Я как человек чувствовал свою необязательность в том пейзаже. Халатность воспитателей часто была моей спутницей в прогулках по пустынным уголкам побережья. Я забредал на старый корабль, незадолго перед этим участвовавший в киносъемках, лазил по деревьям в приступе любознательности (многие шедевры местной флоры мне, жителю рифейских гор, были неизвестны), сидел на мокром пирсе и считал медуз. При этом я героически боролся с искушением искупаться в свинцовой воде. Варвар на свободе. Для древнего грека эта страна была окраиной мира, той заброшенностью, в которой живут люди, одетые в звериные шкуры. Конец вселенной. Для меня же это было ее началом. Подозрением о существовании Культуры.
   Это подозрение было успешно укреплено посещением Херсонеса. Белые одинокие колонны на фоне всепожирающего моря не столько будили мысль о хрупкости человеческой цивилизации, сколько манили в нее окунуться.
   В первый раз во мне что-то шевельнулось и поставило под сомнение абсолютность тех правил и привычек, которые я приобрел за первые тринадцать лет жизни. Что-то мне прошептало, что существует не один мир, а бесконечное разнообразие миров, и только от меня зависит определение того, в котором я хочу жить.

Феодосия

   Город Феодосия (в девичестве – Кафа, в первом браке – Кефе) ранее славился как гигантский рынок рабов. Тысячи невольников пели здесь свои печальные песни, отправляясь на галеры, тысячи рабынь вкусили тут плоды подневольной любви. Наш брат – славянин тоже знал, что такое «торг унизительный для человечества [76 - «торг унизительный для человечества…». Цитата из книги Н. Н. Мурзакевича «История генуэзских поселений в Крыму» (1837).], но приманчивый для сладострастного востока». Русские слова часто слышались среди разноплеменного рыночного говора.
   Феодосия сама напоминает прекрасную девушку-невольницу, несчастная судьба которой бросала ее в руки разных хозяев: греков, татар, генуэзцев, турок, русских.
   В нынешнюю пору своей истории город принадлежит самостийной Украине. И хотя русской речи меньше не стало, слова типа «швидка медична допомога» (то бишь «скорая медицинская помощь») обрели здесь вторую родину. Кажется, Феодосия, этот дар Божий [77 - «Феодосия, этот дар Божий.». Название города переводится с греческого как «богом данная».], давно и безуспешно плавает по волнам истории, как большой корабль, брошенный не только капитаном, но и всей интернациональной командой. Деятельности руководства в городе не ощущается. Все идет своим чередом подобно восходу и закату солнца, подобно приливу и отливу моря. Хрупкая, но вечная старушка зычным голосом рекламирует пахлаву и чурчхелу [78 - «рекламирует пахлаву и чурчхелу.». Название местных лакомств.]; тощая собака ищет и обретает пищу в теплом подвале; ушлые аборигены отлавливают приезжих туристов и завлекают их в свои «волшебные апартаменты» всеми возможными способами, иногда на грани разрешенного Уголовным Кодексом. Жизнь идет своим ходом, как заведенная. Donazione irrevocabile [79 - Donazione irrevocabile – «невозвратный дар» (с ит.).].
   Именно в такой город ваш покорный слуга явился летом 2006 года от Рождества Христова. Феодосия встретила раскаленными перилами и фиолетовыми тенями. Поскольку жилищный вопрос был решен в сказочно короткие сроки, на горизонте замаячила возможность без промедления насладиться местными достопримечательностями. Именно этому я и предался со всем пылом бесшабашной молодости.
   Черное море разочаровало. Интернациональное свинство оставило на нем свои мерзкие следы.
   Утешением стали музей и церковная архитектура. Сначала о первом. Феодосия – это город И. К. Айвазовского (правильнее, Айвазяна, как бы удивительно это ни звучало для патриотического русского уха). Бесконечные – и при этом весьма и весьма недурные – марины украшали стены местного музея. Глаза и душа со слезами благодарили меня за такую радость. «Пусть в наследии Айвазовского можно утонуть, сделал бы это с величайшим удовольствием», – думал я, отходя от очередных волн и морских закатов. Хотя ехидный голос внутри бесстыдно уверял, что Айвазовский – мастер одного жанра, я был в восторге. При этом абсолютно бесплатном, благодаря волшебным свойствам моего музейного пропуска.
   Полный административный хаос искупался в Феодосии не только божественной кистью божественного Айвазовского, но и шедеврами архитектуры. Спасибо генуэзцам и армянам. Торговым интересам первых город обязан древней крепостью, нервному благочестию вторых – прекрасными церквями. И если крепость представляет довольно крепкий (во всех смыслах) образец европейской архитектуры и его описания можно встретить во всех путеводителях, то на маленьких армянских церковках стоит остановиться подробнее.
   Они представляют нечто в своем роде удивительное.
   Уютное, теплое, очень искреннее и очень домашнее христианство. Теплые камни и красный гонт молчаливо встречали у входа. Плющ по-родственному окутывал шею. Темная прохлада с ритмичными звуками падающих капель настраивала на поиск чего– то Необычного, Недоступного, Высокого. Еле видный в глубине алтарь указывал направление поиска. Отсутствие людей и прочих страждущих делало внешние условия близкими идеальным. Qui quaerit, тот, как говорится, repеrit [80 - Qui quaerit, repеrit! – «кто ищет, тот находит» (с лат.).]. И что же я reperit? Убедился в существовании Необычного, Недоступного, Высокого. Более того, удостоверился в наличии Отношения ко мне, конкретно ко мне, жалкому в своем неистребимом самолюбии российскому человечку. Это Высокое вовсе не делало страшные глаза и угрожающе не шипело: «Я слежу за тобой».
   Наоборот.
   Оно протягивало свои большие отцовские руки и ласково говорило: «Иди ко мне, мой маленький дурачок, не бойся, я все тебе заранее прощаю».

Киев

   Мать городов русских встретила автора этих строк с распростертыми объятьями. В ту майскую пору жизнь в Киеве кипела: православные люди проводили демонстрации против гей-парадов, уроженцы солнечной Азии спешно строили стадионы для какого-то крупного футбольного соревнования, местные каштаны, как водится, цвели. Столично-туристический лоск покрывал знакомые с детства памятники архитектуры. Если удавалось к ним пробиться (иногда героическим способом, иногда хулиганским), то разочарованный глаз не видел ничего, о чем так мечталось в поезде.
   Тем не менее, если миновать туристические тропы, то можно наткнуться на нечто «в самом деле восхитительное». Например, на всемирно известную церковь Спаса на Берестове. Она скромно стоит неподалеку от Лавры и отражается всеми своими золото-зелеными куполами в окнах детской школы искусств. Трудно найти более удачное расположение для занятий с детьми историей искусства. Просто повернув голову, они могут учиться на шедеврах, созданных руками далеких предков.
   Киев – город контрастов. Рядом с постройками, свидетельствующими о богатстве Украины и особенно отдельных ее граждан, встретились образцы совершенно удручающей бедности. Впрочем, как любая столица, Киев только отражает то, что имеет место во всем государстве. Своеобразный блеф встречался в городе на каждом шагу: несоответствие между вывеской и содержанием, то есть между фасадом и реальным положением дел.
   Украина сегодня поглощена стремлением не уронить свою державность. Колоссальные здания правительства поразили своим несоответствием местному пейзажу. Эта страсть к гигантизму имеет многочисленные аналогии в прошлом и поэтому очень настораживает. Удручающе большое число современных безвкусных зданий и памятников внушало мысль о массовом исходе всех местных архитектурных талантов (на фоне многих построек хрестоматийные произведения в художественном смысле казались совершенно недосягаемыми).
   Кажется, что Украина в постсоветский период находится в состоянии постоянного становления, что чревато многочисленными контрастами, потемкинскими деревнями разной планировки и т. д. Эта тройка, летящая куда-то (то ли в сторону братского российского народа, то ли к европейским хлебам, то ли еще куда, – пока неизвестно, но боюсь представить), до сих пор не имеет настоящего возницы.
   В целом, нынешняя история Украины – сплошной переходный период. Они, то есть переходные периоды, как правило, внешне подобны. Но в том и суть, что только внешне. Внутренняя суть у них разная. Это нечто вроде поздней осени и ранней весны. Поэтому вопрос о будущем этой страны пока очень и очень открыт.
   Тем не менее, Киев не случайно упоминается в моем списке. Музей Булгакова на разрытом Андреевском спуске, панорама города с колокольни Михайловского монастыря, сирень в Киево-Печерской лавре и прекрасные маленькие особнячки в стиле модерн навсегда остались в памяти. А нечисть, что прописалась в доме с химерами [81 - «нечисть, что прописалась в доме с химерами…». Здание в стиле модерн в Киеве. Построено в 1901–1903 годах В. В. Городецким. Своё название дом получил благодаря скульптурным украшениям – сказочные существа, наземный и подводный животный мир, атрибуты охоты.], еще долго навещала мои сны.

Белая Русь

Брест

   Весной не помню какого года я оказался в Беларуси. Зелено-красное царство встретило меня жарой и явной тоской по советскому прошлому. Казалось, я попал в учебник новейшей истории, повествующий о красотах социализма в странах Восточной Европы.
   Белорусы добры и искренни, так как рыночные отношения только начали проникать в страну. Молодежь (впрочем, это прекрасное качество любой молодежи) полна надежд на будущее, жить торопится и чувствовать спешит. Она многое понимает и правильно оценивает. По крайней мере, студенты местного университета мне показались именно такими. Народ в Беларуси патриотичен. Люди могут часами рассказывать об успехах своего сельского хозяйства и всей страной смотреть, как в очередной раз проигрывает их хоккейная сборная. Они испытывают достойную уважения любовь к родной природе, отчего в их лесах потрясающе чисто и соловьи поют без боязни.
   Как выяснилось позже, я очутился на западе Беларуси. В Бресте («Брэсте», по местному) повсюду висели государственные флаги, звучала патриотическая музыка, множество серых дядей охраняло общественный порядок, проходили демонстрации с участием различных предприятий и цехов. Отмечалось 9 мая. Что-то неуловимое в лицах белорусов напоминало мне нижнетагильское прошлое. Однако эти описанные особенности с лихвой искупались стерильной чистотой на улицах, порядком во всем и полным отсутствием криминала. К тому же в Беларуси я был миллионером. Осознание этого преступно грело мое идеалистическое сердце.
   К сожалению, военные события и связанные с ними воспоминания нынче заслоняют остальную историю этого прекрасного древнего города. Он в некотором роде стал заложником своего географического положения. Приблизительно то же самое могло случиться со Смоленском, но местная история сумела подняться над саблями и пушками. До сих пор каждый год в Бресте находят неразорвавшиеся бомбы и снаряды времен второй мировой войны. По словам жителей, земля до сих пор выталкивает из себя эту гадость. Таким образом, по сей день белорусы вынуждены ходить по нацистскому дерьму. Поэтому я очень понимаю их настороженное отношение к немцам.
   Главное, что поражает в Бресте, – это крепость, ее красные бастионы. Не помню, чтоб я где – либо еще ощущал большую концентрацию боли и страха. Изрешеченные вплоть до квадратного сантиметра стены, звуковое воспроизведение пикирования немецких бомбардировщиков, покореженная техника, – все это требовало не-повторения. Люди вокруг, как бы соблюдая какую-то договоренность, молчали.
   Брестская крепость может называться не только памятником мужества, героизма, самопожертвования и всего прочего прекрасного, – этого у нее не отнять, – но и вечным обвинителем человечества в эгоизме, политической недальновидности и краснолампасной профнепригодности. Время – хороший учитель.
   Другое сооружение, на которое можно обратить внимание, находясь в Бресте, это т. н. Новый собор. Странное сочетание гигантских трехлитровых банок и бутылки. Город богат такими забавными постройками. В целом, Брест показался очень живым и теплым городом с хорошей памятью. Несмотря на то, что военное прошлое искалечило его лицо, оно не сказалось на его психологии.

Гродно

   Советское прошлое далеко не во всех городах Беларуси сразу бросается в глаза. Можно это проиллюстрировать на примере Гродно (по-белорусски Гродна), куда я попал почти случайно. Брест отделяется от Гродно не только парой сотен километров, но и небольшими селами с непременными церквями или костелами разной сохранности. Повсюду – порядок и чистота. Кажется, что все белорусские села давно победили в соревновании на звание «село образцового быта». Но во всей этой прекрасности мое неподкупное детское чутье улавливало что-то армейское, казарменное, казенное. Плац или палуба военного корабля также подчеркнуто чисты.
   Итак, Гродно. Это очень польский город. Древние костелы привычной деталью пейзажа вознеслись в узловых точках, польские слова давно проникли в речь обывателей и застыли на стенах домов, река Неман – вечный сюжет и тема польских поэтов – черным кремом ползла вдоль крутых берегов. Вообще эта domowa rzeka [82 - Domowa rzeka – «родная река» (с польск.).], к чьим водам приходила очередная Лаура, поразила своей малой заинтересованностью в человеке и, тем более, в его стихах. В таких местах люди часто смотрятся непрошенными гостями. Этот признак над-мирности для меня всегда был очень привлекательным.
   Польская составляющая вовсе не единственна в биографии города. Об этом свидетельствует, например, древняя Коложская церковь, по своему возрасту вполне сравнимая с местными холмами. Это произведение принадлежит тому времени, когда белорусы еще не осознали себя белорусами. Прекрасная и страшная эпоха Древней Руси.
   Кажется, мастера использовали для украшения церкви все, что могли. Разноцветье майолики и отесанных камней делает ее похожей на драгоценный ларец. Даже голосники здесь расположены в определенном порядке, связанном с задачами орнаментации, а не просто для улучшения акустики. Обычно в книгах пишется, что «вследствие слабого контроля со стороны церкви здесь нашли яркое проявление особенности местного народного искусства».
   Остается отметить, что у этого «ларца» нет одной стенки (обвалилась в Неман). Но это нисколько не снижает общего впечатления. Вообще хронологический шурф указывает на бездонность истории Гродно. А долгая история, как известно, является благоприятным фактором для развития культуры и искусства. Поэтому от многих переулков Гродно веет добротной европейской культурой. Город был столицей князя Витовта, резиденцией Стефана Батория, здесь проходила встреча Петра I и Августа, во второй раз делилась Польша. Теперь это одна из культурных столиц Беларуси. Множество фестивалей, форумов, слетов проводится именно здесь.
   Хороший город. Цветущий. Ласковый.
   Кажется, нынешнее состояние Гродно во многом объясняется историческими причинами. Приграничное положение города превратило его в котел, в котором перемешивались различные культуры, давая порой очень неожиданные результаты. Плавное течение местной жизни постоянно прерывалось внешними «вливаниями». Циркуляция различных потоков не давала превратиться в болото. Несмотря на то, что эта спорная территория издавна становилась ареной кровавых столкновений, она же была площадкой культурного диалога. Если использовать сравнение культуры с микробом (одно из моих приобретений у И. А. Бродского), то можно сказать, что город, пережив множество эпидемий, сумел выработать иммунитет и создать нечто свое, очень узнаваемое.
   В Гродно мне было подарено одно из лучших впечатлений жизни. Оно до сих пор, как магнит, тянет меня в этот город. Было теплое майское утро. Солнце уже вовсю обогревало реку, бульвары, костелы, церкви. Кажется, даже играла какая-то бодрая музыка. На домах, как часто бывает в Беларуси, транспаранты во все горло признавались в любви к родине. По улицам плыл запах цветущих яблонь и пропитывал собой мысли и желания прохожих. Я сидел на подоконнике, украшающем фасад главной гостиницы Гродно, и получал удовольствие от происходящего. Изредка с высоты моего четвертого этажа было видно, как проползал внизу переполненный троллейбус; как блестел от лучей солнца большой крест на костеле; как в лавочках бодро торговали кофе и пирожками. Все вокруг цвело, летело и пело.
   Я, в отличие от белорусских людей, никуда не спешил. Сами собой в меня полились стихи про Неман, про Гродно, про любовь к жизни. Что-то творческое пришло так естественно и незаметно, что мне оставалось только взять ручку и листок и последовать за ним. Никаких усилий не требовалось, оставалось только записывать. Кто-то мне диктовал. Это ощущение полной свободы, то есть «не-напряженности» творчества, живет во мне до сих пор. Творцом этих чудных воспоминаний я считаю только Гродно, этот слоеный пирог из разных ингредиентов.

Немного Баварии

Пэль

   Мое увлечение культурой Германии, проявлявшееся среди прочего в изучении немецкого языка и поэзии, неоднократно приводило меня на родину Шиллера и Гете. Внешними (потому далеко не главными) причинами моих вояжей были как туристические, так и профессиональные цели. Последние дважды (подтверждая закон рифмы в моей жизни) забросили меня в столицу Баварии и ее окрестности.
   В конце августа одного хорошего года я застал себя в местечке Пэль, которое отделялось от Мюнхена восемью железнодорожными остановками или приблизительно двумя плохими стихотворениями. Был полдень, я отдавал честь местному пиву в маленьком ресторане, затерявшемся среди ветвей неизвестных мне деревьев, и скорбно думал о перспективе ночевки на улице. Но пугала меня не она, ибо в ту пору я уже имел опыт бродяжничества по лику земному, а резкое увеличение шансов на полную бесполезность моей поездки. Встреча с немецким коллекционером, ради которой я и очутился в Пэле, саму себя поставила под большой вопрос, так как я не мог найти «ту улицу и тот дом». Местные жители, вероятно, напуганные уральским акцентом, дружно не могли мне помочь.
   Also [83 - Also – «итак» (с нем.).], был полдень.
   Вдали репетицией рая выстраивались Альпы в их немецкой редакции, снизу шумела скромная речушка, сбоку время от времени пролетали на своих железных конях молодые тевтоны. Я медленно думал о тех формах, которые может принимать мое счастье, и о том времени, которое мне на него отпущено (последнее волшебным образом совпадало с цифрами на визе в паспорте).
   Счастье меня не подвело, хотя это не в его характере. Коллекционер, он же человек 2011 года в Германии, имевший вид седого старика в порванном трико, сопровождаемый своей разноцветной подругой жизни, неожиданно обрел меня в описываемом заведении. Встреча была коротка. Одним из ее последствий стала предоставленная в мое полное распоряжение комната на четвертом этаже большого старинного дома. Седой Гэндальф в отличие от своего гостя давно решил квартирный вопрос (жил в фамильном замке неподалеку). На следующее утро меня ожидало посещение его владений и знакомство с сокровищницей.
   Итак, дом черт знает какого века с видом на Германию. Мое счастье в этот раз было изобретательно. Местечко Пэль со всех сторон окружено изумрудными лесами, украшенными щедрой немецкой природой водопадами и замшелыми камнями, а также ежами, белками (последние имели постыдную привычку красть хлеб с моего окошка в доме черт знает какого века), лосями и прочими движимыми и не движимыми декорациями. Все это совершенство венчала небольшая церковь с подозрительно православным куполом, уютно разместившая себя на вершине облагороженного холма. Разумеется, сей пейзаж был битком набит коровами, конями, свиньями. И кстати, – ни одного отечественного туриста. Слава Богу. Вернее, Gott sei Dank! [84 - Gott sei Dank! – «слава Богу!» (с нем.).]
   Я поспешил воспользоваться случаем искупаться в водопаде. Мои внуки непременно узнают, как молодой варвар охлаждал свое тело под укоризненными взглядами германских муз. Тоска по культуре, бдительно сопровождавшая меня со времен пробуждения разума, нашла неожиданное воплощение. Затем она изменила свой облик и приняла вид частного музея Меди, потом – Баварской Национальной библиотеки. Но здесь я уже забегаю вперед.

Мюнхен

   Город Мюнхен имеет славу самого французского в Германии. Славой этой он обязан многочисленным цитатам из итальянской и французской архитектуры, разбросанным чьей-то щедрой рукой по его историческому центру. Порой эти цитаты слишком наивны и необязательны. Немцы часто смотрятся некоторыми… дровосеками рядом, например, с флорентийским Ренессансом. Впрочем, это лишь частный момент в великой немецкой культуре.
   Мюнхен битком набит произведениями искусства. Они сосредоточены не только в музеях, но и антикварных магазинах, интерьерах частных домов, церквях, фасадах различных построек и т. д. На каждом произведении оставила след немецкая страсть к качеству, «сделанности», рукомеслу. Немцы твердо уверены, что никакая художественность не может существовать без технического умения, профессионализма. Однако, признаюсь, чувствовалась недостаточная связанность этой немецкой «особенности» с моралью, этичностью.
   Нацист тоже может быть большим профессионалом. Может быть, для спасения человечества было бы гораздо лучше, чтоб он им не был.
   И еще. Розовощекие путти, которыми кишат барочные церкви Мюнхена, достаточно ясно характеризуют религиозную веру немцев. Она сладкая, приторная, не лишенная экстазов, но несколько пустоватая и не способная забыть о шкурном интересе. Как любая религия, она стремится «одомашнить» Вселенную, населить ее разными «околочеловеческими» существами. Не случайно, кажется, что керамические гномы, толпами встречающие гостей в каждом домашнем саде Южной Германии, так похожи на путти. Это близкие родственники. Немецкая страсть к «гемютлихькайту» [85 - «Гемютлихькайт» (die Gemütlichkeit) – «уют» (с нем.).] проявилась во всей красе.
   Но вовсе не нацистские страницы в истории Мюнхена и не режущая глаз безвкусица в виде садовых гномов определяют сегодня жизнь этого города. Он особенно прекрасен ранним летним утром, когда Вам около 30 лет и Вас ждет Старая Пинакотека или что-то в этом роде. Вы бодро шагаете вдоль стеклянных улочек центра, пытливо, с вполне профессиональным интересом, просматриваете книги, лежащие на уличных прилавках (напротив букинистических магазинов). А во рту уже ощущаете вкус великолепного мюнхенского каппучино, на встречу с которым вы страстно надеетесь. Лишь бы не подвело знакомое кафе рядом с Пинакотекой. Впереди вся жизнь, все парижи с их луврами. Приблизительно такое настроение овладевает мной в новом месте, особенно если я ничего не должен и никому не обязан.

Аугсбург

   Однажды, соблазненный видовыми открытками, на плечах дойчебана [86 - Дойчебан (Deutsche Bahn) – немецкие железные дороги.] я приехал в Аугсбург. Он украшает карту Германии где-то между Мюнхеном и Нюрнбергом. Этот древний римско-фуггеровский город [87 - «Римско-фуггеровский город.». Аугсбург был основан на месте древнеримского военного лагеря, созданного Друзом и Тиберием в 15 году до н. э. по приказу императора Августа. Значительную роль в дальнейшей истории города сыграла купеческая династия Фуггеров.] встретил меня скромным, как мой бюджет, вокзалом, и невероятной тишиной. После столицы Баварии она, казалось, вольготно разлеглась на моей спине. Маленькие сухие трупики листьев вяло свидетельствовали о бренности бытия, но и их тоненькие голоски тонули в запахе жареных сосисок, коим я немедленно пропитался.
   Память быстро ответила на мой запрос, что в Аугсбурге когда-то творил историю неутомимый Мартин Лютер, жил отец Моцарта, еще не планировавший великого сына, начинал свою деятельность Бертольд Брехт. Но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Мудрая поговорка.
   Почти классический древний немецкий город: соборы, церкви, лавки, щипцовые фасады. По узким крутым лестницам очень удобно убегать от себя. Неожиданно открывшийся памятник возвращает к действительности. Вновь прятаться от нее можно в быстрой ходьбе вдоль каналов. В них неслышно шевелится густая вода. Деревья бессильно протягивают свои ветви скрипящим от старости мостам. Тишину могут нарушить только болельщики местной футбольной команды, неожиданно для всех выбравшейся в высшую лигу. По выходным Аугсбург затопляется их кричащими волнами, от которых можно укрыться разве что в лабиринте одного из первых социальных проектов – Фуггерии. Там всегда желто, спокойно и уютно.
   Аугсбург по сравнению с Мюнхеном гораздо более «домашний» город. Местные кошки гораздо смелее мюнхенских. Они степенно гуляют по карнизам, смотрят, прищурившись, на очередных туристов, и гордо не принимают их жалкие дары. И вовсе не боятся трамваев. Кажется, что последние здесь чувствуют себя менее уверенно, чем в столице Баварии. Они осторожно проползают по узким улочкам, выглядывают из-за углов, но иногда, когда никто не видит, дают себе волю на прямых участках. Кошки и трамваи могут дружить.
   Лучше всего бродить по Аугсбургу поздней осенью. Блестящие магазины и разные туристические лавчонки в эту пору закрываются рано. Звуки органа из древнего собора становятся слышнее. В окнах загораются теплые огоньки. Неужели в этих домах, тесно прижавшихся друг к другу, как молодые любовники, работали знаменитые серебряники? Неужели я вижу дом Моцартов? Неужели пью что-то крепкое и терпкое перед неописуемой ратушей? Неужели это все я и я – здесь? И еще жив от счастья? Ведь я свободен, молод, относительно здоров? За что мне такая радость? От нахлынувших эмоций перехватывало дыхание, как после чтения хорошей книги или после обозрения окрестностей с высокой горы.
   И там и там – простор.

Такие разные столицы

Стокгольм

   Самая близкая к Петербургу «настоящая» Европа находится в Стокгольме. Город был основан тем самым ярлом Биргером, с которым досужая молва связывает (кстати, совершенно неверно) известный поступок Александра Невского. Будущий святой придал своим мечом большую правильность чертам лица какого-то шведского военачальника (из числа насадителей демократии в суверенных государствах).
   Итак, Стокгольм основан Биргером. Город постоянно контактировал с русскими людьми. В Стекольну (такое прозвище у них имела шведская столица) приезжали торговать новгородские купцы, здесь работали тихвинские ремесленники и просили убежища московские подьячие.
   Это очень уютный город. Шведская страсть к комфорту, удобству, домашнему теплу заметна невооруженным глазом в каждой детали местной ведуты. Запах стокгольмского каппучино и его верной спутницы – булочки с корицей – обволакивает хрупкое сознание неискушенного российского туриста. Особенно если при этом на дворе ранее-прераннее утро и густой туман покрывает высокие шпили древних соборов, обретая свою более материальную форму в виде капелек росы на перилах мостов. Чуть позже солнце находит дорогу среди хлопьев тумана и оставляет свои лучи на остывшей пене недопитого кофе. Бронзовые львы принимаются за свою тяжелую фотомодельную работу. Родина великолепной шведской четверки в такие минуты кажется русскому человеку земным воплощением рая: «Где же мы неправильно повернули на нашем пути в светлое будущее?» Он бродит по узким стокгольмским улочкам, по площади, известной печальным событием под названием «Кровавая баня» [88 - «по площади, известной печальным событием под названием «Кровавая баня.». Это массовая казнь шведских аристократов, состоявшаяся в ноябре 1520 года в Стокгольме по приказу датского короля Кристиана II. См.: История Швеции/Отв. редактор А. С. Кан. М., 1974.], он молчаливо катается в туристическом драккаре [89 - Драккар – корабль викингов. См.: Фиркс И. фон. Суда викингов. Л., 1982.], смотрит на город с высоты некого ресторана и постоянно думает: «Что мы, русские, делаем не так?» Очень не милой кажется ему родина в такие минуты. Но это не-сыновнее чувство постепенно проходит, когда он дольше побродит по благословенному Стокгольму. Не все шведы хорошо знают правила шведского языка, большинство говорит на английском. Большое число бывших почитателей Одина – при всем своем подчеркнутом дружелюбии – лицемерно и до тошноты практично. У страны, по своим размерам вполне сравнимой с Германией и Францией, до сего дня остался комплекс карликового государства. Кажется, что немалую роль в формировании этого комплекса сыграл страшный северный сосед, тот самый русский колосс, от которого так страдал в прошлом шведский реваншизм. Если соревнования выиграть нельзя из-за разности весовых категорий, можно поучаствовать в них вне конкурса. Эта мудрая философия и сегодня согревает сердца шведских политиков, однако она не всегда находит отклик в душах рядовых граждан государства всеобщего благосостояния.

Стамбул

   Стамбул (он же – Византий, он же – Царь-град, он же – Константинополь) привольно раскинулся на берегах пролива Босфор, который, согласно местному преданию, переплывал поэт Байрон. Из сего факта очевидно, что последний не только водил дружбу с музами, но и имел хорошую физическую подготовку. Несмотря на хромоту. Но она, как уверяют древние греки, была свойственна даже богам [90 - «Несмотря на хромоту. Но она, как уверяют древние греки, была свойственна даже богам». Имеется в виду Гефест.].
   Итак, Стамбул. Этот город по числу жителей превосходит Москву (хотя в это трудно поверить). Одна его часть находится в Европе, другая – в Азии. Поэтому общим местом во всех путеводителях стало утверждение, что Стамбул – это и европейский, и азиатский город. Не верьте. Чистейшая Азия. К тому же, согласно одному авторитетному мнению, «очень сильно отдает Астраханью и Самаркандом» [91 - «Очень сильно отдает Астраханью и Самаркандом». См. эссе И. А. Бродского «Путешествие в Стамбул».]. В его грязных проулках сидят голодные дети и оборванные дервиши танцуют свои странные танцы, в его мечетях страшно пахнет антикварными носками, в его лавках алчные торговцы стараются обсчитать незадачливого туриста.
   Одно из самых прочных стамбульских впечатлений – завывающие, как сирены скорой помощи, минареты. Это происходит с ними несколько раз в день и страшно пугает местных кошек, кои обитают здесь в величайшем изобилии. В целом надо сказать, что минареты и мечети оставили впечатление жуткой агрессивности. Она напоминают либо танки, либо ракеты, либо перевернутые табуретки.
   Также из стамбульских впечатлений вспоминаются горы разноцветного рахат-лукума, привлекающие носы со всех концов мира. Они манят, завораживают, обволакивают своим запахом. Туристы, подобно гамельнским крысам, бредут на этот запах [92 - «Туристы, подобно гамельнским крысам, бредут на этот запах». Гамельнский крысолов – музыкант, обманутый горожанами немецкого города Гамельна, отказавшимися выплатить ему вознаграждение за избавление от крыс, увёл за собой городских детей. Назад они не вернулись.]. Стоящие на улице, около витрин, молодые люди в белых фартуках улыбаются своими чувственными турецкими губами и раздают кусочки рахат-лукума [93 - Рахат-лукум – знаменитое турецкое лакомство.]. Это «контрольный выстрел». Не зайти невозможно. После выхода из лавки турист в отчаянии думает, что придется сократить количество дней пребывания в аллахоспасаемом Стамбуле, ибо кошелек от нервных перегрузок надолго заболел анорексией [94 - Анорексия – психическое заболевание, связанное с паническим страхом прибавить в весе.].
   Два авиатехника, безуспешно манипулирующих в аэропорту заправочным шлангом, стали для меня символом сегодняшней Турции. Кажется, страна не знает, что делать со свалившейся на нее современностью, как примирить свое янычарское прошлое с заповедями постмодернизма. При этом ситуацию весьма осложняют навязчивые воспоминания нынешних османов о былом султанском величии своего государства (главное слово – «былом»). Поэтому в Стамбуле часто можно встретить несоответствия между роскошной «вывеской» и куцым содержимым. Безвкусица «вывески» делает такие контрасты особенно смехотворными. Большинство их объясняется завышенными претензиями турок на собственную значимость в разных сферах человеческой жизнедеятельности. Эти претензии ничем не подкреплены, поэтому до сего дня смотрятся не очень ловким блефом.
   Большинство встреченных мной турок напомнило определенную категорию русских. Османы неряшливы, алчны, пронырливы, говорливы, похотливы, но при этом – добры, просты и искренни. Многие лучше россиян знают язык Пушкина и Тургенева (какие только преимущества не дарит индустрия туризма). Кроме того, среди слов турецкого языка встречаются до боли знакомые российскому уху. Классический пример: «дурак» по-турецки – «остановка», а по-русски – «человек, не отличающийся высокими интеллектуальными способностями». Зато в русском языке у этого слова есть много синонимов, чего нельзя сказать о турецком.
   После сего филологического экскурса необходимо упомянуть о Босфоре, пожалуй, одном из главных чудес Стамбула. По крайней мере, для автора этих строк. Геллеспонт прекрасен в любую погоду. В жаркий полдень его воды приобретают нежно-голубой цвет и начинают сливаться с небом. Пушистая белая пена стелется вслед волне, брызги сверкают на ярком солнце. Это напоминает шампанское. Кажется, стоит зачерпнуть ладонью воду, и почувствуешь на губах шипящий Абрау-Дюрсо [95 - Абрау-Дюрсо – знаменитая марка шампанского. Производится в Краснодарском крае.]. В полночь Босфор освещается луной. Серебряные блики создают на поверхности воды причудливые картины.
   На берегах картина не хуже. Там величественно, как учил И. К. Айвазовский, стоят мечети. Голубая кивает Айя-Софье и тонет в запахе жареных каштанов, которые продаются здесь многочисленными правоверными почти круглосуточно. В открытых кафе интернациональные толпы, разлегшись на коврах, вкушают чай и кальян, захлебываясь от полноты жизни. И нет мирового кризиса, и в Ливии не гибнут люди.

Ереван

   Культура, как многие из живых организмов, любит парниковые условия. Пока мои предки добивали последних мамонтов, на территории нынешнего Еревана и его окрестностей уже существовало государство. Оно создало мощную военную машину, и, придерживаясь принципа областного деления, усердно собирало налоги со своих граждан. Хотя ценности демократии еще не озарили его существование, государство процветало. Потом, на радость соседям, оно было съедено подобным ему хищником, и с тех пор Армения чуть ли не раз в десятилетие переходила из рук в руки. История страны наполнена кровью, как Мировой океан водой.
   Однако свойственно ей не только это – страна, стоявшая в своем детстве очень близко к истокам мировой культуры, сумела породить свою. И основа ее – христианство. Пожалуй, символом Армении являются не просто заснеженные вершины Арарата (кстати говоря, находящегося в Турции), а маленькая церковь на фоне этих гор. Христианский опыт армян гораздо более древен, чем история христианства, например, на российских территориях. К тому же сегодня Армению можно считать неким форпостом христианства на Ближнем Востоке. В окружении Ирана, Ирака и Турции миссия маленькой страны выглядит особенно впечатляющей. Все эти соображения о культуре привели меня осенью одного очень долгого года в столицу Армении – город Ереван.
   После нашего северного лета виноград, в изобилии и потому всеобщей доступности растущий на улицах, стал первым чудом. Он уже начал умирать в преддверии зимы, принимая вид маленьких черных трупиков. Однако блестящие грозди, вполне вольготно, по-брюлловски, еще свисавшие с шершавых стен и потолков, заставляли заподозрить возможность осуществления рая в земных условиях. Виноград добавлял уюта и без того теплым и гостеприимным дворикам, лепившимся в бессчетном изобилии по крутым холмам и оврагам.
   Что-то неуловимо южное переполняло Ереван до краев, оно уничтожало четкие границы между домом и улицей, делая все окружающее пространство теплым и почти чистосердечным. Человек давно сжился с местным пейзажем, стал его частью. Такой же частью ереванской действительности стал мусор, вполне художественно разбрасываемый населением на центральных и боковых улочках. Впрочем, это лишь одно из следствий некой переполненности, свойственной городу. Именно древнему южному городу. Эта переполненность проявляется в шокирующем изобилии всего и вся: людей, растений, слов, предметов, событий, фактов и т. д. и т. д. Полнокровие, насыщенность реальности порождает соответствующих людей: говорливых, отчаянно жестикулирующих, созидающих.
   Все это роднит Ереван с другим южным городом, расположенным не очень далеко от него – Стамбулом. Природа их очень близка, но биографии различны. И причина этого – принадлежность разным религиям. Впрочем, кто знает, как бы выглядел Ереван, если бы турки не были с позором изгнаны из пределов Армении. Именно Стамбул, до сего дня не избывший свое константинопольское прошлое, может продемонстрировать это – как говорилось выше, изящные византийские церковки находятся в тени завывающих минаретов, а дым христианских кадильниц подавляется тяжелым запахом носков из мечетей.
   Но завершим лирико-историческое отступление и продолжим о Ереване. На третье место в моем списке чудес, после осеннего винограда и Арарата, можно поставить высокие достижения той урартской древности [96 - Урарту – древнее государство, часть которого располагалась на территории современной Армении. Существовало с IX по VI век до н. э.], которая давно и гордо предъявляется мировой общественности археологами разных стран. Пожалуй, самыми впечатляющими являются предметы из двух крепостей – Эребуни и Тейшебаини. После знакомства с ними в голову приходит, как это ни странно, мысль об ереванском коньяке, то есть о соотношении коньяка и искусства: первый может быть вторым, а второе первым – никогда: произведение не улучшает свои качества с течением времени. Совершенные формы керамических сосудов, великолепная чеканка на щитах урартских царей, безупречные росписи их залов и комнат, виртуозная резьба на древних хачкарах, – все это с поразительным спокойствием оставляет далеко позади нынешние художественные изыски. [97 - Хачкар – каменная стела с изображением креста. См.: Якобсон А. Л. Армянские хачкары. Ереван, 1986.]
   Можно долго и красочно описывать чудеса Еревана, но, как авторитетно заявляет русская поговорка, «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Библейские вершины Арарата и рукописи Матенадарана [98 - Матенадаран – крупнейшее в мире хранилище рукописей, в т. ч. древнеармянских.] требуют непосредственного общения. Однако надо предупредить, что армянская культура, как все настоящее и глубокое, раскрывается перед вопрошающим далеко не сразу.

Антракт II
Рассказ о купце

   В качестве второго антракта предлагается рассказ о событиях, имевших место в одном уральском поселке. Это произошло более века назад, но местные жители до сих пор с трепетом рассказывают эту историю.

   На далеком Урале, среди высоких гор и непроходимых лесов, находится небольшой поселок. Раньше здесь был знаменитый демидовский завод. В этом поселке, на самой его окраине, – старинный дом. Вернее, обуглившиеся бревна на месте большого старинного дома. С ним связана печальная и очень поучительная история, которую я намерен изложить ниже.
   Девятнадцатый век доживал свои последние дни. Мороз трещал в деревьях, выводил роскошные узоры на стеклах. Метель заносила избы по окна и обрывала кресты на церкви. Птицы падали замертво, собаки не смели показываться на улицах.
   А в двухэтажном доме, за закрытыми ставнями, умирал купец. Умирал тяжело, мучительно. Метался по постели в холодном поту, с проклятьями и стонами. Вокруг бегали испуганные приказчики. Родственники сидели в соседней комнате. Часто их злой шепот прерывался громкими восклицаниями. Приходили какие– то черные старухи и крестились на иконы, во множестве развешанные по дому.
   Ближе к ночи на дворе завыл любимый пес купца. Это были последние звуки, которые слышал умирающий. Около начала первого он, дернувшись всем телом, испустил дух.
   Вспыхнувшая, было, суета постепенно затихла. Сестры и братья покойного разошлись по домам. Было решено оставить все до утра. Все – это дележ огромного богатства. Купец владел значительным состоянием и был, говорят, известен даже императору. Ему он был известен своим богатством и выдающимися способностями к «умножению капиталов». А среди земляков он был знаменит жестокостью. По слухам, непокорных работников купец запирал в подвале своего дома и пытал самолично. В поселке часто пропадали люди, потом их находили мертвыми и изуродованными в лесу, недалеко от поселка.
   Итак, все разошлись. В доме остались только два приказчика. Тело покойного положили на стол в парадной зале. Тишина повисла над поселком. Но во многих домах свет долго не гас. Люди – чего греха таить? – радовались. Одни вспоминали старые обиды, другие остались должны умершему и надеялись, что наследники не взыщут долги.
   А около трех часов ночи дом вспыхнул. Пламя быстро охватило стены и крышу. Приказчики, говорят, еле успели выскочить из окон. Потом, насмерть перепуганные, они рассказывали страшные вещи. Огромная тяжелая люстра (почти паникадило, заказанное в Германии) с грохотом упала на покойника. Своим острием она угодила прямо в его сердце. Так он и сгорел, пригвожденный к полу. Приказчики пытались освободить тело, да не тут-то было. Пламя вцепилось в стол своими алыми языками. Сгорело все: купец, его дом и даже огромные сундуки с платьями и деньгами, стоявшие в специальных комнатах. Запах гари больше месяца впитывался в одежды проходивших мимо пепелища.
   Никто не решился срубить дом на месте прежнего. Сегодня еще видны обуглившиеся бревна. Люди стараются не ходить около этого места. Только бродячие собаки пробегают мимо.
   Иногда большая черная ворона сидит на одном из бревен. Говорят, что это не успокоившаяся душа купца прилетает к своим сгоревшим миллионам.

Представление интровертное

   Действующие лица:
   1. Лирический герой
   Место действия: не установлено
   Время действия: не установлено

«А теперь успокойся, и краткий итог…» [99 - «А теперь успокойся, и краткий итог…» Жак-Ив Кусто (1910–1997) – французский исследователь Мирового океана, фотограф, режиссёр, изобретатель. Исайя – один из великих библейских пророков, родился в Иерусалиме около 765 года до н. э. Обличал лицемерие, особое значение имеют его пророчества о Мессии.]

     А теперь успокойся, и краткий итог
     подведи своим мыслям, поступкам, – себе:
     совершил ли ты то, что когда-то бы мог,
     и какая причина еще быть в судьбе
     этой синей планеты согреет тебя?
     Для чего ты живешь на планете Земля?

     Не спеши с приговором. Не вдруг оглянись
     на безумные танцы под вывеской «жизнь».
     В глубину продираясь всех тех перспектив
     черно – белых, как между дельфинов Жак-Ив,
     не руби сгоряча. Меж нас мало святых —
     слишком часто судьба нам пинает поддых.

     Просто вспомни о том, не зарыл ли свой дар,
     не обидел ль кого, не желал ли жены
     и осла, и богатства чужого, на Вы
     был ли с ближним – не важно, он молод иль стар.
     Просто вспомни о том (как Исайя прорек),
     а искал ли ты правды всю жизнь, человек?

Дальше от солнца

1. «Пока кровавая морда забвения…»

     Пока кровавая морда забвения
     не сожрала последние встречи,
     я успею сказать, что не верю я
     в красоту твоей вкрадчивой речи.

     И пока ты не ушла победившею,
     пока много на сердце картечи,
     я скажу, что не верю в прокисшую
     красоту твоей вкрадчивой речи.

2. «Вот облака – плавучий компромат…»

     Вот облака – плавучий компромат
     на то, что «под», на то, что «снизу».
     Как бриллиант в две тысячи карат,
     доступный даже нищему маркизу.

     Насмешка над разумным бытием,
     ошибка для таблицы Пифагора,
     вершина бесполезности из тем
     пустого поэтического вздора.

     Все это кажется серьезному уму.
     Он не дает для неба визу.
     Не от того, что он внизу,
     а от того, что – снизу.

Вологодская область

3. Девица

   «Уважаемые пассажиры!
   Сегодня предлагается вашему вниманию средство от темноты…»
(Из монолога в метро)

     У речки – три купола. Еле
     заметен их острый абрис.
     Под тенью березы и ели
     скучает рифленый карниз.

     Замок возле церкви на двери.
     Замок на скрещеньи ворот.
     Как девица томная, вера
     здесь скромно и тихо живет:

     молитвы поет потихоньку,
     и свеч зажигает огни.
     Похожи на бусинки тонким
     своим полукругом они.

     Чуть скрипнет в тиши половица,
     уж вера стремится под сень
     алтарной преграды, где лица
     знакомые, нимбы и тень.

Кемь

«Отнимешь Твой дар – не обижусь…»

     Отнимешь Твой дар – не обижусь,
     но только влеченье к словам —
     последнюю, главную милость —
     оставь мне. Склоняюсь к ногам
     Твоим, как и Ты в свои годы
     к апостолам верным. Но мне,
     пожалуй, те ржавые гвозди
     смертельны, конечны, без веры
     в свет Твоего Воскресенья.
     Поэтому, Боже, прошу:
     оставь же мне к слову влеченье!
     Об этом я только прошу.

Из цикла «В стране мертвых»

1. «Какая мерзость запустения в душе…»

     Какая мерзость запустения в душе
     моей! Повсюду только грязные обломки
     всех прежних зданий, что волочат на себе
     воспоминания о лучших днях душонки.

     Дома пусты. Хозяин, домочадцы
     разъехались, поссорившись.
     Поблекли старые изорванные святцы.
     Бездомным оказался человек.

2. «Причал опустел и до срока…»

     Причал опустел и до срока
     корабль пробуравил волну.
     Слова вроде «фатума», «рока»
     привычно кружатся в мозгу.

     Осталась лишь нотка утраты
     да слов не родившихся звук.
     Прощай же! Родные пенаты
     тебя ожидают, мой друг.

Соловки

«Еще чуть – чуть и день сомкнется с ночью…» [100 - «Еще чуть – чуть и день сомкнется с ночью…» В замке Шильон с 1530 по 1536 год по приказу Карла III Савойского был заключен Франсуа Бонивар, настоятель одного из женевских аббатств (замок находится на берегу Женевского озера). Этот сюжет использовался поэтами и художниками.]

     Еще чуть – чуть и день сомкнется с ночью,
     свои права на звезды утвердив.
     Им на созданье строк уполномочен,
     мычит рассудок пошленький мотив.

     Играет память цепями событий,
     напоминая узнику Шильон,
     и удивляется рассудок ее прыти,
     как будто он для цепи не рожден.

     Среди слогов, предлогов, междометий
     мелькают изредка искомые слова:
     обрывки жизни, что была намедни,
     и главы философского труда.

     Как из руды тревог и огорчений
     не сляпать невозможный водевиль?
     Добыча радия – души и слова тренье —
     не укрепляет голос и не обещает стиль.

«Жирным блином та жара облепила рассудок…»

     Жирным блином та жара облепила рассудок,
     пятном пропотевшим упала на алгебру стен.
     В мозгу поменялось теченье событий и суток
     в вечной наклонности к злу перемен.

     Полдень прополз сквозь игольное ушко
     арок холодных и замер, как пес,
     вывалил вниз свое гладкое брюшко
     в виде дождя из точеных полос.

     Чуть тише шептание слов из приемной апреля,
     печати поставлены; молча ушел секретарь,
     по-своему, втайне в весну и дожди не поверя, —
     мненье и мысли имеет на все календарь.

«Неказистая сущность начала…»

     Неказистая сущность начала
     молчалива и сонна на вид,
     только желтое вымя вокзала
     все о Греции мне говорит.

     Город – точка на карте помятой,
     запятая в чужих новостях,
     где еще уживаются «яти»
     с буквой Ж в нецензурных словах.

     Полу – здания сочную ругань
     волокут на щербатом плече.
     Таково в петербургской округе
     состояние града на Ч.

Луга

Соавтор

     Лбом прильнула улица к окну
     моему и заглянула в очи.
     В очи небольшому полотну,
     коим вход на кухню заколочен.

     Улица в соавторы стремится,
     честолюбие по плоскости скользит
     белой. Улица! Твой страшен вид,
     Ты как будто крашеная птица.

     Нет же, птица, крылья не тебе
     суждены. Ты – просто нечисть,
     та, которая подснежники в душе
     так умеет резать и калечить.

«Давно божественный глагол…»

     Давно божественный глагол,
     давно до слуха не касался,
     и своенравный тот орел
     уже давно не пробуждался.

     Что ж делать? Речью неискусной
     занять свой ум мне не дано
     (и дальше надо бы «искусство» —
     да надоело уж оно).

     Не дуэлянт, не Марс пехотный
     владыка Феб, а господин
     всех тех, кто радостно, охотно,
     с собой лукавит до седин;

     всех тех, измученных судьбой,
     кто средь людей, как эмигранты
     с другой планеты; кто строкой
     своей желает оккупантом
     чужой души усталой быть
     (а коль не выйдет – им прослыть).

«Не спи, когда все спят, а бодрствуй…»

     Не спи, когда все спят, а бодрствуй;
     не пой, когда поют, – молчи,
     и ты увидишь, что в потворстве
     быстрей плодятся палачи.

     Там, где ложь составляет всю суть разговорца,
     а стремление к истине есть эпатаж,
     ты не спи, ведь не спят небожители – горцы,
     в тишине фабрикуя красивый мираж.

     Не улыбайся! Не комкай в поклоне
     совесть свою и потомков, ведь та ж
     ситуация вечно на совести фоне,
     лишь меняет обличье красивый мираж.

     Думай! Не бегай, как белка по кругу.
     Цепью своей ты не порти пейзаж.
     И жизни твоей постоянной порукой
     не делай мираж.

Колесо

     Хотел из слов привычных сотворить
     певец тщедушный звучную октаву,
     и, подкрепив свою с избытком прыть
     у злой цыганки купленной отравой,
     за дело принялся. Слова на «ить»,
     на «ать» в строку веселою оравой
     полезли. И глаголов этих стать
     умела рифме лестное сказать.

     А время шло стремительной стопой:
     то приближалось, то опять надолго
     вспять уходило, чтобы за собой
     погасших дней событья, звуки, толки
     увлечь. Так расшалившийся прибой
     то шум поднимет, то опять примолкнет.
     Поэт же рифмы в строчках выводил,
     пока я вам о волнах говорил.

     Предлоги, запятые в кружевной
     платок сцеплялись тонкими руками
     (вернее, только правою рукой,
     еще вернее, – грязными перстами).
     Поток филологический рекой
     струился, соревнуясь с берегами,
     ведь муза удивительно щедра
     тогда к певцу тщедушному была.

     Итак, желанью муз не вопреки
     к Парнасу сделаны ступени. Волей
     поэта против прежних не узки,
     совсем наоборот, и, – того боле, —
     круты, блестящи. Пусть теперь Зои
     лы стих поэта именуют голым.
     О, критик строгий, вовсе не легко
     из спиц прогнивших сделать колесо!

Священная жертва

     Душа его, судя по телу,
     зависла в кипения точке.
     Адекватные жару предела,
     чтоб душа не кричала, а пела,
     он ищет размерные строчки:

     мотивы страданья, мотивы
     одиночества… Края и меры
     их море не знает, не дивны
     давно, большинству же противны
     такие духовные сферы
     (а лучше, наверно, «химеры»).

     И все же, чтоб это творенье
     не кончалось в душе, продолжало
     ерошить и тело, и нервы,
     чтоб словно пчелиное жало
     в затылок, лауры и керны

     являлись порой, он изводит
     размерную строчку. Как сводня
     та строчка меж миром и им.
     Не трогай! Он Богом храним.

«Я больше не раб твой, стих!..»

     Я больше не раб твой, стих!
     Не гребец на пиратской галере!
     Ничто в незаконных твоих
     словесах не приводит к вере

     в человека, правду, добро,
     красоту, – только темы да еры.
     Прощай. Спасибо за то,
     что меня на проклятой галере

     не засек, не сгноил, не убил,
     пусть в жизни сделал прореху.
     Прощай. Исчез, ушел, убыл,
     дезертировал, бросил, уехал.

Монолог ужа

     «Согласен, грешу мелкотемьем,
     я б даже сказал, к микротемам
     влеченье питаю, и тем я
     чуть дальше от штампа, от схемы.

     Куда мне до гласа эпохи —
     мне б с гласом своим совладать,
     ведь вряд ли столетия вздохи
     меня вдруг научат дышать.

     Куда мне до взоров орлиных
     на мир с голубой высоты, —
     ведь вряд ли научат вершины
     быть зрячим, как зрячи орлы.

     Куда мне? Куда мне?! Куда мне…
     Ползу к вам, ужи, без обиды…
     Я уж, конечно, бездарный,
     но вместе теплее. Спасибо».

Боги, люди, овцы [101 - Боги, люди, овцы. 2. Про богов и людей. Сюжет – известный древнегреческий миф про сластолюбивого Зевса, ревнивую Геру и несчастную Ио, превращенную в корову.]

1. Про овец и людей

     Прилип к дивану, смотришь телевизор,
     потом с котомкой в потный магазин
     вольешься, где изломаны карнизы
     и люд пытает полости витрин.
     Вернешься злой, помятый, изнуренный,
     набьешь желудок и собой кровать
     заполнишь ты, чтоб завтра заведенной
     игрушкой срок на службе отбывать.
     Задумайся! Стрелялись на дуэли,
     и проплывали на волне глубин
     пролива геллеспонтского, и пели
     пред казнью то, что написал Расин.
     А ты? Так мало духа в сильном теле.
     Из-за себя ты сам заметен еле.

2. Про богов и людей

     Металась прекрасная Ио
     по пышным лугам. Царь богов —
     и он же был (временно) и. о.
     мужчины ее – был готов
     укрыть эту деву от гнева
     супруги, ее превратив
     в… корову. Напряг своей вены
     Юпитер всесильный извив, —
     и вот, полюбуйтесь, поверьте:
     копыта, мычанье, рога.
     Зачем же всем женщинам смертным
     такая судьба суждена?
     Знай, смертный, в игре с небесами
     не крыльями кончишь, – рогами.

3. Про богов и овец

     «Интернациональный долг!
     В ружье! В поход!» – военкомата
     орал набор. «Плечами в полки —
     и на врага ругайся матом!
     Он зол, силен, жесток, опасен!
     Он всю планету превратить
     стремится в склад своих запасов!
     Твой дом, отчизну, погубить!
     Вот автомат. Беги с другими.
     Стреляй. Коли. Руби. Вонзай, —
     что хочешь. Комсомольца имя
     и родину не запятнай!!»
     На Мавзолее тесно. Вереница…
     Все добрые ответственные лица.

Качели

     Чтоб вновь родиться, надо умереть,
     а умереть не получается, – живу.
     Живу на треть, на две живу,
     и устаю дышать, смотреть,
     но все живу
     на треть, на две
     в пустой привычке просто жить,
     цепляться в вечной суете
     за случай жить, дышать, смотреть,
     и твердо верить, что еще
     смогу я просто, мудро жить:
     дышать, смотреть,
     дарить себя,
     себе дарить…
     Нет, не хочу родиться вновь!

Мир

     Я стер случайные черты,
     случайные черты я стер,
     и вместо дивной красоты
     на математику набрел;
     на формул древнюю чету,
     закономерностей союз,
     и, увидав систему ту,
     воскликнул только: «Ой, боюсь!»

После любви (отрывок, принципиально неоконченный) [102 - После любви (отрывок, принципиально неоконченный). «The last kiss» – «последний поцелуй» (с англ.). Аншлюс Судетов – передача Чехословакией Судетской области гитлеровской Германии.]

     Коробка конфет с ироничным «The last kiss»;
     круг зеркала в сизом дыму
     глядит на постель, как угрюмый Веласкес
     на юную – юную даму;

     в потолка сизо – желтых разводах
     обозначился вдруг Бенилюкс,
     ближе к лету диктатор – природа,
     вероятно, Судетов аншлюс

     замыслит; смешалось все в доме,
     и по плечи, по нос – тишина.
     В названье картины не драма,
     а пародия лезет одна.

Стихи без названий

1. «Сегодня впервые сказал о тебе…»

   И.Ч.

     Сегодня впервые сказал о тебе
     в прошедшем времени. Странно.
     Лишь два месяца я зачеркнул на столбе
     моей памяти, а не чувствую раны

     уже. Неужели – все? Отболело,
     отскорбело, – и отошло?
     Ведь казалось, что духом и телом,
     что духом и телом – одно?

     Впрочем, нет. Как молекула, атом,
     на две трети я состою из тебя.
     И с души моей, точно с плата
     Вероники, не смыть твое «я».

2. «Живу и гасну понемножку…»

     Живу и гасну понемножку
     не как полночная свеча,
     а как в покинутой сторожке
     от пыли лампа Ильича.

     Но, говорят, пред смертью вспышка
     всем лампам яркая дана,
     чтобы заметил мир смертишку
     и чтоб растрогала она.

     Так вот живу и жду часами,
     часами жду, и жду, и жду,
     когда же яркими лучами
     я мир уснувший озарю.

     Но все растет в свеченье красном
     мыслишка подлая: ведь я
     так просто, гадко так погасну,
     без вспышки острой, без огня.

3. «Шаг не ступить в моей тихой душе…»

   И.Ч.

     Шаг не ступить в моей тихой
     душе, чтоб с тобой не столкнуться.
     Но теперь самолюбия Лиху
     не тесно там вовсе, а грустно,

     ведь осколки блестящие прежних улыбок —
     не сами улыбки, но ведь
     не фразы твои – лишь обрывки. Ошибок
     взаимных по ним раскуражилась плеть.

     Теперь по душе, как по взятому граду,
     не пройти, – всюду то,
     что прежним не станет уже. Победителя надо
     назвать? Его нет. Все прошло.

Вологодская область

Начало и конец

1. По поводу одного музейного гобелена

     Герой руно срезал, ягненка в виде
     висевшее на древе, а толпа
     рукоплескала стоя, лежа, сидя
     вокруг того старинного «столпа».

     Вверху амуры – бабочки летали.
     Медея в восхищеньи замерла —
     уж в голове ее сияли дали,
     а в сердце – счастье. Счастье без конца.

     Один из всех был к сцене равнодушен:
     моряк свой парус белый убирал.
     И, извините, задом жирной туши
     величие героя оттенял.

2. Медея

     Муж оказался последним из тех,
     кто достоин носить имя мужа —
     на ложе, в пылу любовных утех,
     с царевной коринфской кружит.
     Медея одна в этой странной стране,
     где родитель жертвует дочерь
     богам, и где дети мать на мече
     вздымают за жаркие ночи
     с любовником. Мужем явился Ясон
     последним из греков. Дети!
     Удел ваш – насмешки со всех сторон:
     мол, вы – параситы на свете
     иль изгнанники вечные. Чей же удар
     гуманней? Ясона? Медеи?
     Вряд ли польстит еврипидовский дар [103 - Речь идет о гобелене «Язон, срезающий золотое руно» из серии «История Язона». Изготовлен в 1784 году в Париже, на мануфактуре Гобеленов (мастерская Козетта). Хранится в Эрмитаже. 2. Медея. Сюжет – последующее развитие истории Ясона и Медеи.]
     сторонникам теодицеи…

«Этот город смотрит в спину мне раз пятый…»

     Этот город смотрит в спину мне раз пятый
     светом окон, площадей неоном гордым.
     Прохожу вдоль перекрестков, где распяты
     моих мыслей перевернутых когорты.

     Все висят, как исправитель человека,
     как души его мятущейся приказчик.
     Лишь коснись их тушек маленьких овечих,
     и заблеют они опиума слаще.

     А не тронешь эти розовые тушки,
     избежишь слезами сдобренных объятий —
     хорошо: ведь смотрит в спину мне раз пятый
     площадей и окон город простодушный.

«Плохо псу без хозяина дома…»

   «И пошел Господь, перестав говорить с Авраамом…»
(Бытие 18:33)

     Плохо псу без хозяина дома,
     в горле больно от красной тоски.
     Тишина в переулках Содома,
     и на солнце играют пески.
     А обрывки по знойному ветру, —
     то ль газет, то ли брошенных тел, —
     говорят, что ревнивого мэтра
     раздражать горожанин посмел
     (было шумно; торговая площадь —
     рассыпной прошлогодний горох —
     разливалась толпою попроще
     над камнями избитых дорог;
     потемнело; и крылья, и вопли,
     пламя, хруст перебитых костей;
     материнскою кровью затоплен
     сонный ужас застывших детей).
     И собака, несчастная псина,
     теплой жилы последний комок,
     свою скорбь по домам разносила.
     Где-то жертвы подсчитывал бог.

К чему приводят духовные поиски

     Чуть-чуть – и сорвется лавина,
     погибнет под ней альпинист,
     со всей своей смелостью львиной
     растает в стремлении вниз.

     Напрасны и сила, и опыт,
     и знанье. Опасности скал
     с врожденным усильем циклопьим
     разрежут последний оскал

     к вершине ползущего, к небу.
     Теорий пустых болтовня
     и терминов скучная мебель…
     И ночь среди белого дня.

«Неулыбчива ты, моя Муза…» [104 - «Неулыбчива ты, моя Муза…». Артемида – в древнегреческой мифологии дочь Зевса и Лето, всегда юная, девственная богиня охоты, покровительница всего живого на Земле. Однажды Актеон во время купания случайно увидел ее обнаженной, за что и был превращен в оленя.]

     Неулыбчива ты, моя Муза,
     и разумности всей вопреки
     ты с бессонницей бродишь в союзе,
     собирая по каплям стихи.

     Вот забрезжит неясное что-то,
     черной цаплею прошелестит…
     Но так вяло и скучно, как гроты
     без купающихся Артемид.

     Отлагается вновь…Вплоть до лучших
     переносится все сентябрей,
     октябрей и июней. Как скучно,
     грустно жить без улыбки твоей,
                                       Муза!

После всенощной

     Фреска погасла. Ад ниспровержен.
     Адам опустил затекшие руки,
     рипида [105 - Рипида – предмет, используемый при богослужении в православных церквях. Имеет вид серебряного или золоченого круга, прикрепленного к длинной рукоятке.] склонила над полом навершье,
     собирая по капле последние звуки.

     Илия торопится к утру поднять
     одежду упавшую, спорят пророки
     на столбах, готовят для нас благодать
     на кухне небесной ангелы – доки.

     Репетируют с чувством крылатые хоры
     в облаках, а гром стучит в барабаны,
     стараясь, как школьник. Появится скоро —
     в соответствии полном с собственным планом —
     уставшая за день тень Дирижера.

«Великое в тиши творится…»

     Великое в тиши творится:
     осознанно, тщательно, скромно,
     не ломится в двери, не злится —
     растет в покое многотомном.

     Штыками не ощеривается,
     с трибун не кричит броненосных.
     Как Полифем [106 - Полифем – в древнегреческой мифологии один из великанов – циклопов, сын Посейдона. Съел несколько спутников Одиссея. За это был лишен Одиссеем зрения.] в пещере своей,
     но зрячий, справедливый, грозный.

     Великое требует жертвы,
     и часто человеческой.
     Иначе парус словно мертвый.
     Ах, как это по-гречески.

     Итак, великое творится.
     А не приходит ниоткуда.
     Икар долетит. Станет птица
     завидовать этому чуду.

«А есть ли ты, прекрасное Далеко?..»

     А есть ли ты, прекрасное Далеко?
     А есть ли ты, воздушная мечта?
     Бежать с Земли так выгодно до срока
     с печатию пророка у виска.

     Создать шедевр из дрожащих строчек
     и запустить в безудержный полет
     по хрестоматиям… Что напророчил
     поэт, авось потомок разберет.

     Как метеор вдоль звезд литературных
     прошелестеть! И напугать! И вот
     уже поклоннику от страсти дурно!
     И вот тропинку мучает народ!

     Какая вечность в этой темной тайне!
     Как в этих душах хлещет ураган!
     А, может быть, тут многое – случайно?
     А, может быть, тут многое – обман?

Инструкция

     Приди домой, ляг на диван, и в потолок
     направь без слов скучающий свой взор;
     внимательно следи, чтоб чрез порог
     никто не смел пробраться до тех пор,

     пока лежишь ты. Все перебери:
     события, людей, иллюзии, – старья
     остатки, и надейся, что средь требухи
     найдешь искомое – себя.

«Что ты смотришь, глаз щуря, пенат?…»

     Что ты смотришь, глаз щуря, пенат?
     Или встрече со мной ты не рад?
     Изменился я очень? А ты
     все такой же: брада и усы.

     Да, чуть старше я стал возле львов,
     т. е. фон из мостов и дворцов
     очень значим для роста души,
     а точнее (постой, не пиши) —

     для того, что слагается в «Я».
     Это просто, ведь куча старья
     обличает пророком (главу
     положившим за нас) новизну,

     ее суетность ныне, жесто
     кость такую, что лет нас на сто
     миллиардов бросает назад.
     Что ты смотришь, глаз щуря, пенат?

Математика

     Жизнь бредет по касательной
     к той жизни, что могла бы быть:
     событья, что были желательны,
     образуют с реальными нить.

     В каждом явленьи свой максимум
     на минимум делится. Но
     остается все же от частного
     деленья, что остаться должно;

     что до конца не разделится;
     как атом в физике что.
     И этой сутью сокрытой нам,
     пожалуй, стоит жить.

Интровертное

1. «Прислушался к душе. Как тихо…»

     Прислушался к душе. Как тихо…
     Ни эха, ничего. И даже не скребут
     коты. Но страшно мне. Такая дихо
     томия не слагается в понятие «уют».
     Последних журавлей измученные клинья
     (откуда появились в строчке журавли?)…
     Трава вокруг и взоры к Литве
     (ведь я же не поляк!), к страданиям земли
     родной влекутся… стоп! Чужая песня.
     Другой поэт, другие времена.
     Пиши о том, что интересно,
     о том, чем душенька твоя (твоя!) больна.

2. «Прислушался к душе. Как шумно…» [107 - Интровертное. 1. Прислушался к душе. Как тихо… Дихотомия – раздвоенность, деление на две части. «Ведь я же не поляк!» Имеется в виду Адам Мицкевич и его сонет «Аккерманские степи».]

     Прислушался к душе. Как шумно:
     бесплодных мыслей, фраз, поступков толчея
     гремит над ней, благоразумной,
     и гонит вниз, к подвалам бытия.

     Себя не слышу. Голос мой негромок.
     Кричать не смею высшего внутри.
     Но как уйти из душных мне потемок?
     Как слух потерянный мне снова обрести?

     Остановись, мгновенье! В каплях мутных
     так трудно уловить чудовищный поток.
     Но в нем мелькает поминутно
     (вглядись, вглядись внимательнее!) Бог.

«Забыть про все – писать…»

     Забыть про все – писать. Стараться
     и в этот раз влезть на вершину,
     с которой дважды я срывался
     лавиной.

     Да, да, – достать чернил. Но плакать
     в начале песен февраля, —
     что в небесах лягушке квакать —
     не стану я.

     Прислушаться душой к аккордам
     далеким, звукам вечных струн вновь, —
     мне будет чем ответить ордам,
     лавинам новых гуннов.

«…А день рожденья у меня в феврале…»

     …А день рожденья у меня в феврале,
     когда скрючены морозом мосты,
     и когда больше всего на земле
     самоубийств из-за бесперспективности весны.

     И вот теперь – подобный февраль.
     За окном – ожидаемый век
     с общим лицом, и – как ни жаль —
     сегодня я – тридцатилетний человек.

     Хлеб изгнанья я вовсе не ел,
     не глядел на изнанку вершин.
     Так и дожил, великовозрастный пострел,
     до макушки с пучком седин.

     Похвастаться нечем. Зато будет сыт
     пушки бонапартовой ствол,
     зато тропа, что к монументу бежит,
     заросла б, если я не прошел.

«Искрится воздух, режет в полосы лицо…»

     Искрится воздух, режет в полосы лицо,
     и застывает на ресницах светлых.
     Моста чугунное плечо
     прекрасно дрожью поликлетной [108 - Поликлет – древнегреческий скульптор II половины V века до н. э. Самая известная работа – «Дорифор» («Копьеносец»).].

     Стремится классик за строкой,
     привычной рифмою укрыться.
     Ах, милый классик, Бог с тобой!
     Свои мне сны должны присниться.

«В чухонии темной торопятся сны…»

     В чухонии темной торопятся сны
     в цветные легенды облечься
     и броситься в мир из немой глубины
     в стремленьи своем быстротечном;

     взрываются в вывесках, в окнах кричат,
     сияют в глазах и улыбках,
     всю жизнь превращая в неоновый ряд,
     в иллюзию, шутку, ошибку.

Хельсинки

Портрет кисти Рембрандта [109 - Портрет кисти Рембрандта. Описывается «Портрет пожилого мужчины», который хранится в Эрмитаже (инв. № ГЭ 755).]

     Горе, написанное горем,
     и печаль человека, написанная
     печалью. Излишни все споры:
     жизнь, на искусство нанизанная.

     Ты думаешь, он знал, что создает
     это, его пережившее?
     Меня, тебя, – всех переживет
     когда-то в Голландии бывшее.

     И тот человек с его кошмаром
     потери, думал, что будем мы
     сейчас любоваться им парами?
     Им, судьбой погубленным?

     Что горе, кистью опредмеченное,
     будет по билетам продаваться?
     Это искусство. Как замечено,
     оно живет заимодавцем.

Про собаку [110 - Речь идет о полотне «Цепная собака», хранится в Эрмитаже. Паулюс Поттер (1625–1654) – голландский художник. Якоб ван Рейсдал (1628/1629– 1682) – известный художник-пейзажист.]

     Чуть римский зал где-то вблизи Просвета,
     где спят пейзажи в летнем стиле Фета…
     Между полей, озер, садов и гроз
     застыл печальный пес.

     Когда б я был лихим искусствоведом,
     и ремесла того секрет мне был бы ведом,
     собаки грусть бы я связал
     с теорией художества начал,
     и с биографией художника (то Поттер) —
     порой печальной, а порой и беззаботной —
     включил бы в текст эпохи суть —
     все объяснил бы как-нибудь.

     Увы, я не знаток искусства кисти,
     во мне лишь кто-то добрый виснет.
     И потому меж фруктов, драк и роз
     глядит мне в сердце грустный пес.
     Вдали таинственный таится город,
     который взял реку за ворот
     и заключил между мостов
     в густые сети сан. узлов.

     Свобода где-то за рекой…
     Собаке машет как рукой
     старуха – мельница. Рейсдаль
     вручил бы приз «за даль»
     художнику печальных псов
     (плюс стад хозяйских и быков).
     Однако – нет. Здесь приз – «за грусть»,
     пусть за собачью, пусть.
     Но эта грусть в глуби предвечной
     такая человечья.

Полночь

     В безмолвия гуще купается слух,
     как тело курортника в волнах,
     и тянется к звездам изменчивый дух,
     очнувшись от тяжести дольней.

     Молчит, недвижим, мой ночной океан,
     качается сонная лодка…
     Но все же. Вглядись в этот черный экран:
     Вселенная движется ходко.

«Как хорошо, что ты не появился…»

     Как хорошо, что ты не появился,
     мой бедный стих. И я теперь свободен
     от написания сатиры или оды —
     всего того, чем разум соблазнился.

     Рассвет над тихим озером не станет
     ни темой, ни сюжетом и ни строчкой,
     этапом моей службы беспорочной
     безусому потомству в назиданье.

     А жизнь глупца рассеется, как пепел,
     над рядом человечьих поколений.
     Иль пропадет в туманности забвенья
     подобно путнику, проглоченному степью.

«Кудрявый костер шевелился в ночи…»

     Кудрявый костер шевелился в ночи,
     приветствовал звезды, как родственник,
     глубоким поклоном. А складки парчи
     небесной покрыли что простынью

     леса заозерные. Славен пейзаж,
     когда его речь многострунная
     тебя превращает в обычный стаффаж,
     во что-то совсем неразумное.

«Я резал ягод пуповину…»

     Я резал ягод пуповину
     под песни недоступных птичек,
     и вдруг решил, что половину
     своей бы жизни закавычил.

     Служил чужим черновиком,
     потомка белой заготовкой,
     хотя и сам я был притом
     как промежуточным итогом.

     Так кто же я? Внутри меня
     ряды, ряды, ряды, ряды…
     Хоть бы крупицу бытия
     извлечь моей из темноты.

«Люблю я ширь бумажного листа…»

     Люблю я ширь бумажного листа,
     страницы белой шумное раздолье,
     где катится волшебная река —
     стихов моих ночное половодье.

     Подтачивают воды берега,
     несут разбитых кораблей скелеты,
     и кажется, что вечная волна
     поэтов знает лучше, чем поэты.

«Вот и я с рюкзаком, окружающим рад…»

     Вот и я с рюкзаком, окружающим рад,
     восседаю на нижней и угольный смрад
     пропускаю по легким. Сегодня в квадрат
     я возвел себя утром и скобки долой —
     еду в город, что спит за туманной рекой.

     Город полон церквей, площадей и мостов,
     и их возраст чуть больше, чем трижды на сто.
     Впрочем, публика та же: людей и скотов
     там статистика шепчет (как было везде):
     «добродетель лениво плетется в хвосте».

     Тихий город, старинный: по улицам звон
     расползается в дни православных икон,
     вознесений и входов, убийств, похорон.
     Чудный город, старинный. Проулков забор
     мне при мысли о людях внушает: «аборт».

     Но я завтра в рассвет, полный радостных сил,
     про себя прошепчу, что я вновь посетил
     дорогие места. Ведь по – прежнему мил
     мне сей город античный: умер Ахилл
     в его толстых стенах. Он дорогой рубцов
     незаметных спускался в обитель отцов.

Вологда

«Я знаю этот город наизусть…»

     Я знаю этот город наизусть —
     людей его, историю, дома,
     Но кажется, что глубже его грусть
     впитала моя мягкая душа.

     В осенних листьях – временная смерть.
     Всего лишь смерть, что каждому дана.
     И все же так красиво умереть
     умеет только местная листва.

     Я помню этот город наизусть
     той памятью, что каждому дана.
     Наступит час, ее я поднесу
     Художнику как краску для холста.

«За окном точит ночь свои синие когти…»

     За окном точит ночь свои синие когти,
     узкий месяц по крышам помет разбросал…
     И когда сей пейзаж не рассматривать мог бы,
     верно б, бросил я этот ночной кинозал.

     Неизбежный Никто обитает в соседнем окошке.
     Гасит вечером свет, зажигает в семь тридцать утра.
     Переходит в гостиную, курит в ладошку,
     и ложится в постель, коль ложиться пора.

     У него в сентябре мокнут ноги и насморк
     превращает его, как Цирцея [111 - Цирцея (или Кирка) – волшебница, дочь Гелиоса, превратила спутников Одиссея в свиней.], в платок.
     А от горя он может «нарезаться» насмерть.
     Не смотрел бы на это, когда бы я мог.

     По утрам он бредет мне навстречу. Я знаю,
     с настроеньем каким он навстречу бредет.
     Но, увы, никогда, никогда не узнаю,
     кто он, который в соседнем окошке живет.

Мышь

     Пустует блокнот, на душе – ни строки,
     онемел я, увы, онемел.
     Валяются трупами черновики,
     крематорий – камин не у дел.

     Журнал ли возьму, погляжу ли в окно —
     бесполезная, глупая тишь.
     Как будто бессмертным богам все равно,
     как живет канцелярская мышь.

     Глядит ли в окно, кропает ль стишок,
     иль в камине разводит огонь.
     А может, ее, а не рукопись сжег
     тех бессмертных священный огонь?

К себе

     Преодолей косноязычье,
     оставь ненужные слова,
     и в твоей строчке непривычной
     мелькнет родного языка
     слепящий призрак: роскошь, блеск и —
     на зависть морю – глубина.
     И ты увидишь его если,
     то значит жизнь тебе дана
     была Всевышним не напрасно.
     Все удалось. И все прекрасно.

Аугсбург

Открытие

     Есть напротив тюрьмы дом в четыре подъезда.
     Много в этих подъездах народу живет:
     старики и старухи, два пламенных ксендза,
     три студента, монтажник, – различный народ.

     Что я делаю в этом в четыре отверстья
     обиталище теплых, похожем на грот?
     Очень прост мой ответ. Не Амон [112 - Амон – в древнеегипетской мифологии бог небесного пространства (период Нового царства – бог солнца, покровитель Фив).] и не Зевс я,
     не любитель амброзий. Я тоже – народ.

«Как важно мне участвовать…»

     Как важно мне участвовать (хоть редко,
     но участвовать!)
     в своей судьбе,
     чтоб иногда вторженьем частным
     мне открывать прекрасное в себе;

     наткнуться вновь на залежи и копи
     удачи, благородства
     и ума, и увидать,
     что внутреннему скотству
     все ж недоступна человечья благодать.

Неволя

1. «Весь мир – мой дивный слепок…»

     Весь мир – мой дивный слепок,
     моя проекция на мир,
     и от того-то так нелеп он,
     что я нелеп, я – мой кумир.

     Кричу другому: «Не стесняйся!
     Живи смелее!» – я кричу.
     Но то себе кричу (покаюсь),
     себя исправить я хочу.

     Ах, как понять меня другому,
     – «вас подождать иль обогнать?» —
     как не нажить себе саркому [113 - Саркома – злокачественная опухоль.],
     пытаясь ближнего понять?

2. «В тюрьме снова лают собаки…»

     В тюрьме снова лают собаки.
     Кто-то из камер стремится бежать.
     Тюрьма под окном: лишь бараки, бараки,
     лишь красной стены невеселая гладь.

     А я на диване решаю кроссворды,
     из плохонькой кружки лакаю вино,
     гляжу в зеркала на небритую морду,
     с которой знаком я лет тридцать (давно).

     У меня хорошо. Зажужжит телевизор,
     заученным тембром расскажет экран
     о том, что со скрипом японскую визу
     нам выдает иноземный болван.

     А в тюрьме засыпают собаки.
     Одинаковым, в общем, и преданным сном.
     Пулеметчики в вышке танцуют сиртаки:
     не скучно им было, наверное, днем.

Санкт-Петербург

Уральские картинки

1. «Старый дом посредине деревни…»

     Старый дом посредине деревни.
     Заколочены окна. Крыльцо
     опустило до лужи лицо
     и застыло в тоске ежедневной.

     Во дворе – два замшелых сарая,
     в три погибели скрюченный стол
     и подгнившего пугала кол.
     Возле пугала вороны грают.

     Чуть в сторонке от общего вида —
     покосившийся маленький крест
     над могилкой. Окончен рассказ.
     Остальное зависит от вас.

2. «Огромная свалка на выжженном поле…»

     Огромная свалка на выжженном поле.
     Кучи грязных коробок, отбросов и проч.
     Надвигается с севера душная ночь
     и воздух трещит, как баржа на приколе.

     У отбросов – шалаш. То жилье человека,
     которого, в общем, не знает никто.
     Он часто в ночи поедает не то,
     что по нраву как пища всем жителям В-ка.

     Он виден порой с самодельной тележкой.
     Со старой лопатой он виден порой,
     разгребающим яму. Окончен рассказ.
     Остальное зависит от вас.

Суксун

«Гляжу ли вокруг – все мое отраженье…»

     Гляжу ли вокруг – все мое отраженье.
     Гляжу ли в себя – лишь толпа двойников.
     Испорчено сразу – с минуты рожденья,
     мое обоняние, вкус мой и зренье, —
     испорчено все. Так скажите, каков
     действительный я? Какой же я есть?
     Знакомы ли совесть, сочувствие, честь,
     стремление к правде, к нездешним высотам?
     Не знаю я вовсе. Родился я здесь,
     а значит останусь земным сумасбродом,
     не знающим в точности линий родства.
     Пустая игрушка в руках божества.

Гимнаст

     Так обогнать себя боюсь я,
     что уж рискую опоздать.
     Как тот гимнаст на тонких брусьях,
     кручусь вперед, кручусь назад.

     Скрипит, под тяжестью моею
     сгибаясь, старенький снаряд.
     Программу выполнить успею,
     хоть выполнять ее не рад.

«Есть чудесные мысли…»

     Есть чудесные мысли, которых
     я не знал до сих пор —
     словно мыши, шуршащие в норах
     у подножия гор.

     Промелькнут, прощебечут в глубинах,
     но оставят свой след,
     и он будет во мне, и не сгинет
     ровно тысячу лет:

     станет часто потомков тревожить,
     как тревожит меня.
     Что потом? А потом он, быть может,
     расплывется в глуши бытия.

Екатеринбург

Педагогический пейзаж [114 - Педагогический пейзаж. Ле Корбюзье (настоящее имя – Шарль-Эдуар Жаннере-Гри, 18871965) – известный архитектор, дизайнер, художник.]

     Краски густые Творец не жалел,
     когда сей пейзаж создавал:
     пастозная роскошь зеленых полей
     поспорит с красотами скал

     таврических. Вечная церковь вдали —
     урок господам корбюзье —
     сомнения вновь в притяженьи Земли
     будит на нашей земле.

     Пейзаж бы сей – в рамку да в Русский музей,
     полезна подобная прыть:
     на этой картине российских людей
     возможно России учить.

Боголюбово

«Копи старательно мгновенья…»

     Копи старательно мгновенья,
     копи старательно Слова,
     чтоб на закате своих дней ты
     не мог сказать, что не была

     вся жизнь твоя разнообразной,
     богатой, мудрой не была.
     Ведь ее смысл, коль признаться, —
     «слова, слова, слова…»

Расстрига

     Косноязычен я, о боги!
     Мой мир хромает на словах.
     Топчусь я чаще на порогах,
     чем благоденствую в домах.

     Ношу тяжелые вериги,
     и все взываю к небесам,
     но с чувством бедного расстриги,
     но с недоверием к крестам.

«Копи старательно мгновенья…»

     В своей душе уборку я давно
     не делал, и сжевала плесень
     те уголки, где жизни моей до
     горели звуки моих песен.

     Слоями пыль и паутина, тишина
     в сем позабытом мертвом склепе —
     спят боги, и кумиры, и она,
     как возле храма нищие калеки.

     Такая глушь, уныние вокруг!
     Так слишком много вместо духа – тела,
     что призадумаешься вдруг:
     «Душа! С небес ли ты слетела?»

Заречный

«Пустота. Ни мыслишки залетной…»

     Пустота. Ни мыслишки залетной
     в голове я теперь не найду,
     лишь инстинкт, как снаряд беспилотный,
     ищет цели себе на беду.

     Пролетают в проулках сознанья
     отголоски прошедших обид,
     кто-то воет в глуши мирозданья
     моего, на кусочки разбит.

     Что ж? Тупик? Да, тупик, вероятно.
     Самый темный и страшный тупик.
     И на солнце встречаются пятна?
     Может, просто я к ним не привык?

Заречный

Метаморфозы

1. «Я весь состою из вселенных…»

     Я весь состою из вселенных
     и каждая лучше другой:
     прекрасны красою нетленной
     и глубже, чем весь мировой
     океан. Они равноправны,
     но в данный момент лишь одна
     заведует мной. Как ни странно,
     других подавляет она.
     Потом ей на смену другая
     приходит (иные молчат):
     становятся образы рая
     чужими, хоть кажется ад
     знакомым. Миры, что «закрыты»,
     в спокойствьи немом не живут,
     там тоже меняется быстро
     обжитых вселенных уют.
     Когда ж неизбежно местами
     они поменяются вновь,
     найду я не то, что оставил,
     а что повстречать не готов.

2. «Так остро чувствуешь мгновенье…»

     Так остро чувствуешь мгновенье,
     когда свершился переход
     от твоего мировоззренья
     к тому, что вслед ему идет.

     Затихнут мысли, звуки, краски —
     все потускнеет вдруг, и вот
     уже гремит оркестром яркость,
     в которой мир наоборот.

     Однако мир тебе не чуждый:
     твое усилье, результат.
     Так отчего ж ты, милый, тужишь?
     Иль ты ему совсем не рад?

Заречный

«Еще один день пролетел незаметно…»

     Еще один день пролетел незаметно
     («Банальная фраза», – ты скажешь? Увы),
     и опять не нашел на Вопрос я Ответ. Но
     не на каждый вопрос нам ответы даны.

     Ответы последние, знамя-ответы,
     которые б были везде и всегда
     убедительны, точны, корректны
     (как не люблю я такие слова,

     но что-то в них есть). Существует палитра
     возможных решений. Количество лет,
     наследственность, пол, наличье пол-литра, —
     все формирует возможный ответ.

     Вернее, твой выбор. Увы, равнозначны
     решенья твои. Не сжигай же мосты,
     как конь вороной не безумствуй на скачках, —
     всему на земле равнозначен и ты.

«Я люблю смотреть на карту…»

     Я люблю смотреть на карту,
     взглядом гладить очертанья
     всех монбланов и карпат, их
     сизо-белые названья.

     Все старается началом,
     стартом юным обернуться,
     но и карты сердцу мало,
     чтоб уйти и не вернуться.

Санкт-Петербург

«Нет на Земле бесцветных стихов…»

     Нет на Земле бесцветных стихов —
     ни одного стишочка на выброс,
     ведь каждый поэт в сплетениях слов
     находит слово на вырост.

     Сверкнет неожиданно чудный алмаз
     средь всей ерунды пустотелой.
     А что это значит (сказать без прикрас)?
     Ремесленник знал свое дело.

Санкт-Петербург

Ночная прогулка или Шведские картинки

     Я – в городе древнего ярла.
     Среда, и сентябрь, и ночь.
     Проснулись могучие Карлы
     и, слышно, торопятся в строч
     ке памятник свой обрести,
     чтоб медных коллег навестить.

     Задумчивый запах корицы
     плывет, как туман, над водой.
     За церковью чудо – девицы
     хмельных украшают собой
     мужчин. Сей ночной водевиль
     окутал фасады и шпиль.

     Немецкий проулок. Тут крысы
     свой правят веселый шабаш.
     Царапая лапками крышы,
     по лестницам узким на баш
     ни лезут. Над миром повис
     их торжествующий визг.

     Роса на дверях и на окнах,
     на стульях, перилах, камнях;
     газеты вчерашние взмокли
     на самых невинных строках.
     То вечность в обличье воды
     глядит из привычной среды.

Стокгольм

«Ледяной поток уносит…»

     Ледяной поток уносит
     прежних мыслей чехарду,
     не догонишь и не спросишь,
     отчего и почему.

     Жизнь повсюду разбросала,
     превратила просто в зна
     комых тех, кого давала
     раньше в лучшие друзья.

     Даже недругов не стало;
     не имею ничего,
     чем бы жизнь меня держала,
     обижала б
     и ласкала, —
     НИЧЕГО.

Санкт-Петербург

«Жду, затаившись, явления строчки…»

     Жду, затаившись, явления строчки.
     Ходики тикают, время не спит.
     Сентябрь, рассыпающий снег многоточьем,
     имеет сконфуженный вид.

     Муза молчит непритворным молчаньем.
     Ходики тикают, длинные дни
     жизнь разбавляют прекрасным отчаяньем
     на фоне чернильной возни.

     Время не спит. Я старею, старею,
     но даже в проекте еще не готов
     памятник мой. Уважаемый тов.
     муза! Являйтесь скорее!

Заречный

«Чудовищно природы увяданье…» [115 - «Чудовищно природы увяданье…». Танатос – в греческой мифологии олицетворение смерти. Сын Нюкты и Эреба, брат – близнец бога сна Гипноса.]

     Чудовищно природы увяданье,
     но как приятно для поэта воспевать
     смердящий труп, ведь это умиранье
     способно вдохновенье пробуждать.

     Повсюду – смерть, повсюду – ее лики.
     Мертвы деревья, травы и цветы.
     Танатос бродит, в примирении великий,
     и тушит свет последней красоты.

     И все это удобно в заточенье
     строки рифмованной поэту заключить.
     Спасибо, смерть, за чудо-настроенье!
     Как стихотворцам осень не любить?

1. «Ленива жизнь кошачего Стамбула…»

   Котенку, живущему в мечети Наследника

     Ленива жизнь кошачего Стамбула.
     Жара в проулках желтых. Минарет
     уперся в небо вечным караулом
     из четырех встревоженных ракет.

     Мелькают руки, ноги интуриста
     в сплетеньях сумок, жестов и речей.
     Как хорошо, что следующие триста
     лет буду я по-прежнему ничей.

     На солнцепеке проплывают тени,
     мой населяя разноцветный бред.
     Мне веселей. Как дикое растенье,
     я долговечней башен и ракет.

2. «Мой день привычно протекает…»

     Мой день привычно протекает на гробах.
     Живу я тихо там, где близко сам Аллах.
     И пусть я слабый, пусть не нужен никому,
     зато я дольше сытых кошек проживу.
     Живу я тихо, но взрослею каждый час,
     и буду жить я, и не будет уже вас,
     всех ваших сумок, и ботинок, и сапог.
     Я буду вечным, ведь живу я там, где – Бог.

Стамбул

Путевые заметки или День в Стамбуле

Полдень

     Жара как рюкзак нагружает вспотевшие спины,
     на стены налипли тяжелые тени.
     Плотнее в халат свое тело кладут бедуины
     и прячутся кошки в прохладе растений.
     «Пить!», – крик раздается природы ослабшей.
     Высокого солнца все крепче объятья.
     И кажется снова, что мир не становится старше,
     а лишь неуютней. И злей, вероятно.

Вечер

     Завывает мечеть, как раненый зверь,
     минареты кивают друг другу —
     закрывает Аллах невесомую дверь
     понедельника. Люди по кругу
     торопятся молча. Шуршание ног;
     чуть слышно дыханье Босфора.
     И я себя чувствую вором,
     укравшим у судеб счастья кусок.

Ночь

     Тяжела ты, стамбульская ночь!
     Сладким холодом веет с Босфора.
     Волны тянут пушистую строч
     ку, давая привычную фору
     пароходам. Рыбацкая сеть
     (этот ужас изменчивой карты!)
     ловит краба большого – мечеть —
     еле двигаясь в крови закатной.
     Устрашенные, смолкли мосты.
     Опираясь на плечи пролива,
     они выгнули спины трусливо
     над молчаньем густой темноты.

Стамбул

Желание

     Остаться в памяти людей
     (хоть краем чувства, краем слова)
     и тихой сущностью своей
     из них кричать все снова, снова.

     Потом нежданно прорасти
     в поступках их цветком проворным,
     чтоб тем бессмертье обрести.
     В земном пространстве, а не горнем.

Санкт-Петербург

«Умирает мой день до весны…»

     Умирает мой день до весны
     и вокруг – непроглядная мгла.
     В этой мгле тихо шепчут листы,
     что их жизнь неуместна была.

     Впереди только серая тишь
     да сквозняк петербургских углов.
     Там живя, даже бедная мышь
     иногда хочет жертвой котов

     оказаться. Исчезнут листы,
     где-то сгинет несчастная мышь.
     Вслед за ними (готовься!) – и ты.
     Отчего ж ты Гарольдом [116 - Чайльд-Гарольд – главное действующее лицо поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда». Считается, что поэма явила первый пример «байронического героя», позднее очень популярного в литературе.] глядишь?

Вологда

«Разрушился мир. Под покровом его…»

     Разрушился мир. Под покровом его
     оказалась, увы, пустота.
     Один – человек и вокруг – ничего.
     Настоящего нет ни следа.

     Слова человечьи, поступки, эмо
     ции – лишь человечий обман.
     Вкушает рассудок все то же дерьмо.
     Только кто он, невидный тиран?
     Неужели?

«Рождался тот стих из оборванных фраз…»

     Рождался тот стих из оборванных фраз,
     из вымерших слов, выражений,
     рождался как все, без салютов, прикрас,
     итогом нелегких решений.

     Осенняя мгла и декабрьская ночь,
     отсутствие денег, обиды, —
     все уместилось в танцующей строч
     ке с честностью всех аристидов [117 - Аристид (ок. 530–467 до н. э.) – афинский государственный деятель, полководец периода грекоперсидских войн. Был известен среди граждан своей честностью и справедливостью. Имя стало нарицательным.].

     Но, к счастью, в стихе дважды два не четы
     ре, – здесь математика, в целом,
     другая, иные желанья, мечты,
     предчувствия, образы, цели.

     Осенняя мгла и декабрьская ночь,
     отсутствие денег, упреки, —
     все изменилось, все кануло прочь,
     все переплавили строки.

Вологда

«Смерть как средство весьма смешна…»

     Смерть как средство весьма смешна,
     да и целью смерть быть не может.
     По существу она мне чужда.
     Отчего же встреча нам суждена,
     если жизнь для меня дороже?

     Оттого, что природа родная, увы,
     не меня в мне самом замечает —
     только «их», только «род», только «вы»,
     а не «я». Но что этот вы
     бор природы для нас означает?

     Бессмертие в роде – не в мне самом, —
     бессмертье коллективное то есть?
     Не желаю! Вовсе нет радости в том.
     Я слова хочу, а не повесть!

Вологда

Предварительные итоги

     Молчит с утра мой телефон
     и двери не скрипят,
     а в сердце – погребальный звон,
     хоть должен быть набат.

     Нет сил не плюнуть, не убить,
     не размозжить. Я слаб.
     И что же? Буду дальше выть,
     полуприбитый раб.

Санкт-Петербург

Проблемы эскапизма

1. «Сидишь за столом. Два эспрессо и книга…»

     Сидишь за столом. Два эспрессо и книга.
     Планета неспешно плывет.
     И вдруг (показалось?) за шелестом сгиба
     ты слышишь, что кто-то зовет.

     Не автор совсем, не его персонажи,
     а собственных мыслей излом,
     который, устав от всех книжных пассажей,
     воронкой кружится: «Пойдем!

     Тут душно и тесно от хитрых приемов,
     от тяжести литератур.
     Рядятся в философов наши ерёмы,
     плодят сумасшедших и дур».

2. «Достаточно воздуха! Если так хочешь…»

     Достаточно воздуха! Если так хочешь
     ты строчкой пробить небеса,
     пиши о полотнах, скульптурах и прочем —
     искусство одень в словеса!

     Ни громких призывов, ни вечных прогрессов,
     ни песен, ни мраморных слов!
     Сиди за столом. Та книжонка. Эспрессо.
     И необязательный зов.

Санкт-Петербург

«Вновь полезли отвсюду стишата…»

     Вновь полезли отвсюду стишата,
     вновь мелькают, я вижу хвосты
     и тела их; чуть стоит нажать мне —
     все чернее, чернее листы.

     Но какая болезнь обострилась?
     Чем прогневал высоких богов?
     Мне ж приятна душевная сырость
     и тепло не моих очагов?!

Петрозаводск

«На север от старой культуры…»

     На север от старой культуры
     нежданно от всех убежав,
     хотел обмануть себя: ав
     ось встречу средь новой структуры
     иные законы иль гуру
     другого и новый устав.
     Увы, не меняется сумма
     от смены слагаемых. И
     не место, а время бесшумно
     меняет законы мои.

Петрозаводск

«Отныне читать буду сказки…»

     Отныне читать буду сказки
     и в окна большие глядеть,
     и, может, смогу без указки
     прожить человечества средь.

     Не надо прекрасных учений,
     спасений не надо, чудес,
     ведь я – не толпа и не гений,
     не ангел совсем и не бес.

     Я – ландыш, я – племя земное:
     мне б только немного весны,
     чуть солнца над серой Невою
     да тихой – моей – красоты.

«Вот и полночь. В старинном вокзале…»

     Вот и полночь. В старинном вокзале
     напрягаясь, грохочут мосты
     и табло ухмыляется («Vale!» [118 - «Vale!» – «Будь здоров!» (с лат.), «Bis dann! Alles Gute! Do widzienia, kochana! Good bye!» – «До скорого! Всего хорошего!» (с нем.), «до встречи, любимая!» (с польск.), «до свиданья!» (с англ.) соответственно.])
     с недоступной своей высоты.
     Я пишу две строки то ли Вале,
     то ли Оле, не помню, увы.
     Все равно. Без любви и печали
     я гляжу, как пылают мосты.
     Голос диктора гласом пророка
     начал двигать людские потоки.
     До свиданья! Bis dann! Alles Gute!
     Do widzienia, kochana! Good bye!
     Впрочем, нет. Под колесные стуки
     я ударю наотмашь: «Прощай».

Эльзевир [119 - Эльзевир – одно из значений: книга, напечатанная известными голландскими типографами издателями Эльзевирами (конец XVI – начало XVIII века).]

     Пришпиленной бабочкой спал эльзевир
     в витрине холодной, горел
     на крыльях его католический мир
     от тысяч неоновых стрел:

     тяжелые буквы в тяжелых словах
     потоком спускались с небес
     и затвердевали на шлемах, щитах,
     чтоб страхом наполнился бес;

     крестьянин пахал и молился монах;
     торговец на рынок спешил;
     усталый ученый на серых листах
     вселенную с Богом творил.

     А в келье его, на дубовом столе,
     лежал молодой эльзевир.
     До встречи же, кокон, чрез пять сотен лет!
     Пусть твой разгорается мир!

Где-то и здесь

     Снова на лес опускается ночь
     черной подстреленной птицей,
     тучи торопятся по небу прочь
     солнца теплом насладиться.

     Где-то у моря – сады и дворцы,
     где-то – сиреневый парус,
     здесь – моя родина, город на Ы,
     здесь уже дня не осталось.

     Что же… Сереет знакомый мне лес,
     тучи качаются грузно.
     Здесь я родился и сгину я здесь,
     города дальнего узник.

Пермь

Имперский город (Аугсбург, 23–24 декабря 2012 года)

1. «Сейчас эта точка на карте Европы…»

     Сейчас эта точка на карте Европы —
     во мраке сонливом, ласковом, и
     все меньше и меньше в проулках народа,
     все ярче и ярче горят фонари.

     На ратуше древней орел засыпает,
     на древнем соборе спрятал петух
     свой клюв под крыло. Голубиные стаи
     теснятся в дворах неизвестных старух.

     Чуть слышно река обивает пороги,
     шепча в тишине: «Не надо спешить»,
     и чувствую я, что частицу души
     оставил я там, на баварской дороге.

2. Рокайль

     Я – рокайль на серебряном кубке,
     суть моя – украшенье, декор;
     превращается в милую шутку
     о значенье моем разговор.

     Я могу подыграть, изукрасить,
     я могу поддержать, расцветить,
     чуть усилить, ясней обозначить, —
     вот моя повседневная прыть.

     Но, увы, без веселой рокайли
     кубок может безбедно прожить
     иль другой полукруглой деталью
     ее мягкий виток заменить.

3. «За скобками жизни вселенная есть…»

     За скобками жизни вселенная есть.
     Там движется солнце, закаты,
     рассветы такие же там, как и здесь,
     где голос мой слышен. Однако
     другое иначе. Там воздух другой.
     Другие там книги, журналы,
     дома и мосты над звенящей рекой,
     ворота и двери вокзалов.
     Страна расписания, точных часов,
     ремесленных навыков, евро,
     картин идеальных с линейкой домов.
     В которых я б умер, наверно.

4. Альпийский алтарь

//-- Навершие --//

     Зимой, за три дня до Сильвестра,
     опять посетила меня
     охота сменить свое место
     на дивной планете Земля.
     Не то, чтоб меня беспокойство
     гоняло вдоль дальних границ,
     а просто – врожденное свойство,
     наследье татарских зарниц.

//-- Левая створка (Философская) --//

     Декабрьский день в середине земли
     баварской. Дома и поля.
     Слепая случайность дождя
     пытается время украсть у зимы.
     А ветер уносит скелеты листвы
     навстречу грядущим снегам.
     Спектакли окончены. Есть о чем нам
     подумать до песен весны.

//-- Средняя створка (Счастливая. С зачином) [120 - Альпийский алтарь. Средняя створка (Счастливая с зачином). Глювайн – подогретое вино со специями. Геба – в древнегреческой мифологии богиня вечной юности, дочь Зевса и Геры. Подносила богам на пирах нектар и амброзию (до того как виночерпием стал Ганимед). Койне – общий язык греков, сформировавшийся в процессе создания империи Александра Македонского.] --//

     Столько bitte на тысячу слов
     не встретится больше. Глювайна
     дурман не закружится вновь
     над белой поверхностью Майна.
     И елка не вскинет огни
     навстречу серьезному небу,
     чтоб, вспыхнув на время,
     они рассветы умножили (Гебе
     на радость). А дождь в Рождество
     вдруг станет нежданной улыбкой
     средь засухи августа, то
     есть счастья невинной посылкой.

//-- Правая створка (Любовная) --//

     Не будем прощаться, не надо.
     Еще впереди у нас много
     всего: много рая и ада —
     то длинная будет дорога.
     Ты просто согрей мои руки
     в своих и ответь мне чуть строго:
     «Не рая, не ада, а скуки
     не терпит любая дорога».

//-- Основание --//

     В темноте января неспокойно
     петербургская спит тишина,
     и в ее неразборчивом койне
     мне германская муза слышна.

Мюнхен, Аугсбург

Экспансия

     Я чую себя победившим,
     когда на остывшем листе
     вдруг явятся новые вирши
     назло и другим и себе.

     Строка, как волна, за строкою
     бежит, ведь Единого сплав
     нежданно глубокой рекою
     стал, рифмы мои сочетав.

     Два берега вмиг (содержанье
     и форма) скрепились в одно,
     и в этом потоке сознанье
     чужое исчезнуть должно.

     Я чую себя победившим,
     когда на остывшем листе
     мои появляются вирши
     на гибель другим и себе.

Екатеринбург

Приграничье (Беларусь, 1–9 мая 2013 года)

1. Храм

     Дома, и соборы, и скверы, —
     каждый клочок сего утра, —
     осыпаны яблочной пудрой,
     как Рим – католической верой.

     Сонный, чуть движется Неман,
     артерией вялой чуть бьется.
     В сравненье с просроченным кремом
     так просится внешнее сходство.

     А воздух… Подобен стихам он:
     хотелось бы больше и больше.
     Город в преддверии Польши
     раскрылся поэзии храмом.

2. «Люди неспешно сводили…»

     Люди неспешно сводили
     к лысине заросли гор:
     косили, косили, косили,
     мышей выгоняя из нор.

     Сверху два сереньких замка,
     два брата – навек близнеца,
     скрывали туристов и мамок
     под камнем двойного лица.

     Утро несло свою песню
     в общий вселенский архив,
     чтоб день красотой бестелесной
     пропел свой предвечный мотив.

3. «Запуталась жизнь в часовых поясах…»

     Запуталась жизнь в часовых поясах,
     как рыба в расставленной сети;
     опять нахожу себя в черных верстах,
     в событий простых винегрете.

     Здесь лица чужие и речь не моя,
     и катится день мой с натугой.
     Но как не смотреть на другие края,
     коль жизнь – не сестра, не подруга?

4. «Тот полдень разбрасывал синие тени…»

     Тот полдень разбрасывал синие тени
     пригоршнями. Старый костел
     впечатывал людям объем впечатлений,
     который когда-то он вдруг приобрел
     у польского мастера. Доли мгновений
     аукнутся вечностью в многих зрачках,
     а золото надписи: «W krzyzu zbawenie» [121 - «W krzyzu zbawenie» – «в кресте спасенье» (с польск).]
     проявится в мыслях, делах.

Гродно

5. «До Польши здесь – сорок минут…»

     До Польши здесь – сорок минут.
     Слова тяжелей на согласных,
     пернатые множат уют
     с мелодией ветра согласно.

     В зеленый и красный цвета
     одета действительность эта
     и часто в ней слышно серпа
     и молота гулкое эхо.

     Гулял по стране радзивилл,
     баториев копья гуляли:
     хозяева замков и вил
     тихонями были едва ли.

     Природа жила в сапогах,
     как свойственно всем приграничьям,
     но громко звучала в веках
     уютная песенка птичья.

6. «В лесах разгорался незрелый рассвет…»

     В лесах разгорался незрелый рассвет,
     сверкая на кончиках сосен,
     и день побеждал, как монах Пересвет,
     могуч, неизбежен и грозен.

     А ночь умирала, как тот Челубей,
     как осенью – листья, как юность,
     и пусть впереди еще множество дней,
     ни пары еще не вернулось.

Брест

Капризы погоды

     В воскресенье, восьмого июля,
     я к Всевышнему в гости приехал.
     Скатерть неба трещала в прорехах,
     волны бились, как рыба в кастрюле.

     Ветер рвал ненадежные крыши,
     в куполах молодых застревая,
     а ворон вездесущая стая
     разоряла дома Тохтамышем.

     Как прекрасны капризы погоды,
     коль они иллюстрацией служат
     настроений, спасающих души, —
     хорошо быть с визитом у Бога!

Соловки

Ночью

     Тишина, тишина, тишина
     этим водам глубоким дана,
     и покой
     пребывает такой неземной
     над моей тишиной.

     Птицы тянут над сгибами ив
     свой печальный-печальный мотив,
     даже птицам печальным дана
     эта тихая ночь-тишина.
     Ах, какой пребывает покой неземной
     над моей тишиной.

Остров Филиппа. Весна

     На острове дальнем играют ветра
     в свои календарные игры:
     сметают бутылки; сгоняют туда
     все белые тучи с Секирной [122 - Секирная – название горы на Соловках, где был расположен один из изоляторов. Няша – жидкая грязь, видна во время отлива.];

     незрелую шикшу равняют с травой;
     валун полируют у няши.
     А вдруг эти ветры сумеют весной
     историю сделать чуть краше?

Соловки

Германовский дворик

     По-прежнему здесь до краев – тишина,
     все внешние звуки – случайны,
     и мир разделяется стенами на
     земные и вечные тайны.
     Отцы-основатели спят, и вокруг —
     немое сияние свеч,
     не просто огня пламенеющий круг, —
     а символ прижизненной веч
     ности. Но гляди: суета, суета
     крадется вдоль окон чугунных, —
     уверенно, твердо ведет Сатана
     своих образованных гуннов.
     Отцы-основатели спят, и вокруг —
     немое сияние рак,
     не просто сияние вспыхнуло вдруг —
     спасения нашего знак.

Соловки

Человек и природа

     На эти деревья смотрели ушедшие в смерть,
     стволы еще помнят шуршанье шагов.
     А ветер холодный, что сушит лесистую твердь,
     когда-то собой осушал равнодушье штыков.

     На камнях их взгляды застыли. И мох
     впитал их надежды, отчаянье, страх,
     ведь каждый, наверное, если бы мог,
     хотел б оказаться оттуда во всех далеках.

     А солнце, что каждое утро неслышно встает?
     Как луч его может все также гореть?
     Ужасно подумать, что этот восход
     к всему равнодушен. Как здешняя смерть.

Слова и линии

     Геометрия сих территорий проста:
     параллельная небу земли полоса,
     вертикали церквей, и повсюду окрест —
     все собою венчающий крест.

     Люди здесь не смыкаются в слово «толпа».
     Очень странно тут слышать простые слова,
     ибо в этих местах справедливо одно.
     Да к тому же Иисуса оно.

«На острове этом действительность книжна…»

     На острове этом действительность книжна,
     здесь все хрестоматией смотрит:
     природа как рай и как светоч – подвижник,
     а слово пустое – как окрик.

     Художникам остров – чреда иллюстраций,
     поэтам – лишь тема для строчки,
     ученым – обитель идей или граций,
     другим – в биографии точка.

     На острове этом действительность книжна,
     здесь черное с белым – не серо;
     сплетаются в повести местные жизни,
     коль их содержание – вера.

Соловки

Скорее всего, я умру целиком…»

     «Да, умру я!
     И что ж такого?
     Хоть сейчас из нагана в лоб!

     …Может быть,
     Гробовщик толковый
     Смастерит мне хороший гроб».

Н. М. Рубцов

     Скорее всего, я умру целиком.
     Настанет святое мгновенье,
     когда мое тело придавят крестом
     и сверху поставят растенья.

     Потом разойдутся. Останусь лежать
     я, в дерево плотно одетый,
     и кожу и кости трухлявая гать
     разъест, как желудок – котлеты.

     Чрез пару недель та пещера моя
     наполнится густо. То черви
     вползли на остатки. Спасибо, земля,
     умру целиком я, наверно.

Осенние картинки

1. «Последние мухи лежат на холодном окне…»

     Последние мухи лежат на холодном окне,
     в пустынных дворах молчаливо листва
     уносится дымом на небо свинцовое, не
     заметно за тучами рук божества.

     А дворник унылый сидит на старинной скамье,
     вокруг него – крошки, пустая бутыль
     и тяжкая дума о где-то живущей семье,
     что канула вдруг в азиатскую быль.

     Ах, осень российская… Грустны объятья твои:
     всегда пунктуальна сестра твоя – смерть,
     но в каждом листе, каждой крошке земли
     цепляется жизнь за остывшую твердь.

2. «Костры во дворах – словно лета костры…»

     Костры во дворах – словно лета костры погребальные,
     последние мысли, эмоции тонут в огне,
     а паутина пародией платья венчального
     особенно жалко висит на погибшей сосне.

     Холодным дождям не вернуть соловьиного пения —
     агония августа звучна, как плакальщиц вой,
     и черному облаку – этому символу тления —
     повсюду костры поклоняются грязной толпой.

Екатеринбург

«К Вологде тихой плывут мои теплые сны…»

     К Вологде тихой плывут мои теплые сны,
     мысли мои к вологодской Софии стремятся:
     Сухона бледной волной обнимает мосты
     и равнодушно глядят с высоты
     звонница, храм и палаццо.

     В узких проулках не слышны слова и шаги,
     но тем слышнее свои невеселые мысли.
     Кажется, жизнь, как в тумане: не видно ни зги,
     и не понять, кто друзья, кто враги,
     а пониманье – без смысла.

     Мудрого Филю о смысле и жизни спрошу.
     Филя ответит, он знает волшебное слово.
     Честную фразу я долго в душе проношу,
     как талисман мой. И после взращу
     суть, обретенную снова.

Киров

Занавес

«Все снег да снег…»

     Все снег да снег. Еще вчера был ясен
     мой одинокий, мой спокойный день,
     сегодня ж ноги утопают в грязи
     и на сердце – глухая лень.

     Куда спешить? К чему волненья?
     Октябрьский снег покроет жизни шум.
     Но вновь душа под игом вдохновенья
     рифмует то, чем насладился ум.

Вологда

Глеб Пудов Представления