   Опаленные войной
   рассказы
   Евгений Александрович Пекки

   © Евгений Александрович Пекки, 2015

   Редактор Владимир Павлович Судаков

   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Граната для капитана Пернонена

Мелкий моросящий дождь почти полностью скрывал гулкий рокот бронекатера, который шел на малых оборотах со стороны Пудожа, огибая с севера Кижские шхеры. Он был почти не различим в тумане. За бронекатером на пеньковом канате следовала, подлетая на волнах, деревянная лодка-кижанка. С кормы за ней наблюдали трое в зеленых брезентовых плащ-палатках. Старший лейтенант НКВД Орлов теперь был войсковым разведчиком. Не первый раз его с товарищами забрасывали в тыл врага. С палубы стали различимы очертания берега и судно застопорило ход. Трое разведчиков спустились в лодку. Бронекатер, развернувшись, исчез в тумане, а лодка под веслами, которыми бесшумно гребли двое, ходко пошла в сторону берега.

Встреча

   На краю Заонежского поселка с немудрящим карельским названием Ламбас-Ручей из старой бревенчатой баньки, вовсю валил дым из-под крыши. Банька, что стояла вплотную к озерной воде, топилась по-черному, а нагреть ее нужно было, как следует. Василий Грибанов дровишек не жалел. Он подбрасывал их в топку с удовольствием покуривая самокрутку. В конце октября 1943 года не самое веселое время было в Карелии. Однако, когда тебе всего двадцать пять лет, то в жизни всегда находятся приятные моменты.
   Все в этот день вроде складывалось удачно. С утра, правда, пришлось немного потрудиться. Наколол Вася дров для бани и в избу, картошки вытащил два мешка из погреба, куриц накормил, поросенку хряпы капустной навалил да навоз вынес. Вспомнил, что комендант еще вчера велел рыбы на уху к нему доставить. Пришлось со стариком Оятевым грести на лодке по озеру с полверсты. Сетки пока нашли, потом похожали, а потом против ветра гребли уже к дому – часов больше трех прошло. Застыли оба. Улов оказался невелик. Щучка попала да два налима, а еще с два десятка окуней, которые в корзине били хвостами и ярко сверкали красными плавниками. Оятеву за помощь он отсыпал десяток окушков на уху, остальное оставил в тазу, в холодном чулане родительского дома. Застынув на Онеге, самое время было баньку затопить, суббота все-таки.
   Вода в большом чугунном котле по краю уже начинала пузыриться, когда Василий, с удовольствием потягивавший самокрутку с настоящим листовым табачком, услышал легкий скрип и неспешные шаги по доскам, что вели к бане от дома.
   – Кого это несет нелегкая? – промелькнуло в его голове. – Мать так не ходит. Да и с чего бы ей из дому допережь меня в байню идти? Она, поди, из налимчика рыбник сейчас в печку ставит, да калитки картофельные. Старик Оятев мог, конечно, притащиться, но вроде только ушел и при ходьбе его частый кашель за версту слышно. Солдаты финские и полицаи, те сапогами топают, гремят, меж собой вслух разговаривают, а по одному не ходят. Не наш человек идет.
   Шаги приближались почти неслышно, хотя чуткое ухо Грибанова, привыкшего скрадывать дичь, различало их, несмотря на шуршание веток, колыхавшихся на промозглом ветру и перебрех собак на дальнем конце деревни. Затем заскрипели петли входной двери. «Хорошо, что не смазал, – подумал Василий, тихо пододвигая к себе лежащий на полу топор».
   – Не дури, топор оставь, – вдруг услышал он негромкий, но уверенный голос, – сиди, как сидел. Шуметь не надо, убью сразу.
   – Да, я сижу, – отозвался он осторожно поворачивая голову в сторону приоткрытой за его спиной двери. В ее проеме, на фоне ясного неба, которое уже начинало темнеть от надвигавшихся сумерек, стоял плотный мужчина в телогрейке защитного цвета и кирзовых сапогах. В руке у него поблескивал пистолет.
   – Я погреюсь тут с тобой немного. Ты не против?
   – Да, что Вы, Алексей Михайлович! Когда я был против?
   – Кто такой Алексей Михайлович? – сурово спросил гость.
   – Дак Вы и есть участковый наш, Орлов. Неужто, меня не помните?
   Парень не ошибся. Действительно это был бывший участковый уполномоченный, который знал эти места как свои пять пальцев. В его ведение входили и Кижи, и Сенная губа, и Леликово, что были в нескольких километрах отсюда. От баньки Грибанова двадцатидвухглавый Кижский собор, хорошо был с берега виден, особенно на закате, в ясную погоду.
   – Вы же меня к себе вызывали, когда мы лошадей колхозных запрягли без спроса и на танцы в Липовицы ездили. Грибанов я, Василий, вспомнили теперь?
   – Помню, был такой. А что ж ты не в армии? Годов уже тогда тебе больше всех было, ты же сбаламутил пацанов на танцы ехать.
   – Видать не все вы помните. Я ведь с шестнадцати годов хромаю, как лемехом от плуга ногу повредил. Не годен я. Не взяли.
   – А эвакуироваться почему не стал?
   – Мать же у меня в годах уже, а тогда и бабка жива была. Куда им ехать? А тут дом хозяйство. Кто же за ними всеми смотреть станет? Без меня им погибель. Опять же и не успели мы. Пароход только до Сенной Губы дошел, а нам пока сообщили, пока мы туда на лодке гребли, он уж и уехал. Да, слыхать, и разбомбили его по дороге в Вытегру. Может так он и к лучшему, что мы на него не попали.
   – Так все трое вместе и живете?
   – Бабку прошлой весной схоронили.
   – А финнов на постой к вам не поставили?
   – Не-е-е. Два офицера с денщиками по домам живут. Солдаты в школе. Комендантом у нас капитан Ойво Пернонен. Он в клубе обосновался. Там у него и спальня, и кабинет, а в двух задних комнатах четверо полицаев живут. У них отдельный вход и дверь в кабинет капитана есть.
   – Как ты все подробно знаешь…
   – Приходилось бывать.
   – Постой-ка, Васька, ты тут не старостой, случайно?
   – Нет, усмехнулся Грибанов – молод я еще. Меня только бригадиром на полевых работах поставили.
   – Ага! – потемнело от гнева лицо Орлова. – Перед оккупантами прогибаешься!
   Щелкнул взведенный курок «ТТ». Парень оценил этот звук правильно и, вскочив, прижался спиной к стене. Орлов, в полутьме увидел, как побледнело его лицо.
   – Что Вы! Товарищ, Орлов! Я что, сам себя, что ли назначил?
   – Заслужил, значит, уважение финских властей?
   – Нет! Я, можно сказать, от их властей потерпевший.
   Васька скинул телогрейку, сдернул с себя рубаху и повернулся спиной к Орлову. Тот увидел, что вся спина у Грибанова была исполосована. Шрамы были уже давние, но хорошо заметны. Орлов опустил пистолет.
   – За что же, тебя так? – уже миролюбиво спросил он.
   – Вот за это, – сквозь слёзы пробормотал парень, – не хотел в бригадиры идти.
   – Однако, – разведчик мягко спустил курок и вложил пистолет в кобуру.
   Пар от его одежды уже перестал идти, видно подсохла. Да и сам он, похоже, согрелся.
   – Не всем, значит, сладко под финнами живется? А некоторые еще советскую власть хаяли.
   Грибанов задумался. У него в памяти как в кинематографе начали возникать картинки из чуть более двух лет прожитой им в оккупации жизни,.

Новый порядок

   А было так. Последняя баржа, забрав остатки представителей советской власти и жителей окрестных деревень, тех, что успели на нее сесть, ушла, влекомая старым буксирным пароходом, к Свири, оборонявшейся от наступающего врага. В Заонежье наступило необычное затишье. Казалось, даже собаки предпочитают лежать, под домом, а не облаивать таких же дворняг или гуляющих овец.
   Однако на утро кое-кто опомнился. Коли власти нет, значит все можно. Оставшиеся в Ламбас-Ручье жители начали растаскивать по домам то, что еще вчера было общественным. Коров всех угнали для поставок мясозаготовок Красной армии еще недели за две до эвакуации. Расхватывали сельчане оставшихся лошадей, упряжь, плуги, сенокосилки, подборщики и всякий другой сельхозинвентарь. Васька поздновато схватился. Досталась ему только почти новая тачка, пара лопат и вилы, да из сельсовета пара табуреток. Красивая, шелковая, красная скатерть с вышитыми портретами вождей, которая ему так нравилась, досталась Марфе Патраковой.
   На следующее утро, к ним в деревню вошли финские войска. Точнее сказать, это был батальон, который распределили по всему Заонежью, создав укрепрайоны, как у них в поселке а, где деревни были поменьше оставили полевые заставы, с численностью солдат в десяток или немного больше.
   Среди дня всех жителей созвали на площадь, где раньше проходили первомайские и ноябрьские демонстрации. С трибуны через переводчика всем представили коменданта гарнизона капитана Пернонена и назначили старосту. Им стал Петр Шпаликов, мужик в их деревне пришлый. Привезла его Богданова Марья перед финской войной, когда с курсов животноводов приехала из Медвежьегорска. Оказалось, что познакомиться и расписаться с этим мужиком она успела за три месяца, пока на учебе была. Он был откуда-то из-под Твери. Осужденного в ходе коллективизации как подкулачника, его освободили через три года за ударный труд на строительстве Беломорско-Балтийского канала. Так при канале он в ремонтниках и остался.
   Объявили всем, сельчанам, что вольница кончилась. Все, что жители растащили из колхоза, необходимо было вернуть финским властям, а так же выйти на полевые работы к семи утра. Составили списки. От работы освободили только совсем старых, да еще безногого инвалида Егорыча, что ковылял на костылях уже почти тридцать лет, покалеченный осколком немецкого снаряда в Первую мировую в Галиции. На следующее утро половина из тех, что должны были идти на уборку овощей, в семь утра к сельсовету не пришли: кто решил дома в постели поваляться, а кто свою скотину обиходил.
   Стоял редкостно теплый, погожий сентябрьский день. Комендант, увидев, что работы не начались, рассвирепел и отдал команду вновь собрать на площади всех сельчан. Четверо полицаев и десяток солдат в течение часа всю деревню перевернули, а потом, подгоняя замешкавшихся прикладами винтовок и плетками, собрали волнующуюся толпу на площади. По приказу коменданта тех, кто не явился, отделили от остальных и всыпали плетей, разложив прямо посреди площади на скамейке: мужикам по десять, бабам по пять. Только последних не заставляли заголять спину. Досталось десять горячих и Ваське, который не любил никакой порядок. Вздумавшую, было, возмущенно кричать толпу, комендант быстро успокоил длинной очередью в воздух из автомата «Суоми», после чего, на площади воцарилась гнетущая тишина.
   – Я не привык отдавать свои распоряжения по одному поводу два раза, – объявил он через переводчика. – К тем, кто не понял сегодняшнего урока, будут применены меры более жесткого воздействия. Вы утратили при Советах чувство ответственности, у вас нет дисциплины и совести. Придется снова учить. В Финляндии нельзя отлынивать от работы, нельзя уклоняться от приказа, нельзя воровать. Завтра я вывешу список наказаний за ваши нарушения. Сегодня до обеда предлагаю сдать все, что вы похитили в колхозе, а так же все имеющееся у вас оружие и радиоприемники.
   К обеду у дверей сельсовета было выставлено несколько старых, помятых ведер, пяток старых лопат и одна телега, с кусками навоза, засохшего на осях, года три назад. Возле всего этого имущества стояла старая, гнедая с седой шерстью на спине, кобыла Карька, лениво отгонявшая хвостом зеленых мух.
   Комендант, выйдя на площадь, понял сразу, что его указание опять проигнорировали. На этот раз он решил действовать не в лоб, поскольку понимал, что хитрые крестьяне спрятали добро так, что можно год искать пока все не перевернешь. Если начать их трясти, то при этом все будут клясться, что имущество им по наследству от дедушки досталось.
   По домам пошли староста и два полицая с ним. Полицаи были не из местных. Капитан Пернонен, наслышан был, что такое в России круговая порука и кумовство. Полицаев он привез с собой. Кто был из-под Олонца, кто пряжинский, а один и вовсе из Юмы. Все они говорили по-карельски и финский тоже хорошо понимали. Главное, что в этих краях ни друзей, ни родных у него не было.
   Тактика представителей новой власти была весьма проста. Они заходили в избу и вели мирную беседу с хозяевами, говорили за жизнь, расспрашивали, как им жилось при советской власти, что было хорошего, а что плохого. Больше расспрашивали о соседях: кто в активистах ходил, а кто в семье «врага народа» оказался. У кого дети в Красной армии служат, кто из родни судимость имеет и за что. Всё это староста тщательно брал «на карандаш», делая записи в толстой амбарной книге. Сейчас бы это назвали «подворный обход с разведопросом». Беседа всегда заканчивалось миролюбиво, на дружеской ноте.
   – Я вижу, что вы люди добрые и против новой власти ничего не имеете.
   Еще в Святом писании сказано – «Всякая власть от Бога!» У вас сейчас эта? Вот и уважайте ее, а она вас отблагодарит. Мы знаем, что вы честные крестьяне и ничего себе из колхозного имущества не взяли. Жаль, что не все в деревне у вас такие. Вот, к примеру, Степану Окушкову конь достался, а Татьяне Ойнонен – плуг новый. А они говорят, что это вы награбленное на себе унести не могли, так на телеге увозили. Не припомните, кто действительно имущество себе забрал?
   Частенько после такого обращения кое-кто из крестьянок в сердцах выпаливал: «Это мы-то на возу вывозили? Да у нас и телеги нет. Всей и прибыли-то вон корыто для свиней, да веревки моток. Совести нет совсем у Татьяны. Она, кроме плуга, еще два мешка семенного ячменя утащила, да овцу. А мы люди честные».
   Так, обойдя за три дня весь поселок, староста получил полную картину у кого и что именно следует искать. Следующий рейд по избам, проведенный комендантом с подачи старости, был уже более жестким. Он больше походил на облаву. Всем жителям посёлка в воскресенье было предписано оставаться в домах, ни в лес, ни в озеро не выезжать и не выходить. После этого. Разбившись на четыре команды, полицаи при поддержке финских солдат, на телегах запряженных лошадьми, со списками в руках, заезжали в каждый дом поселка и вывозили оттуда, колхозный инвентарь, зерно, картошку и овец. Их почему-то в пользу Красной армии не реквизировали. Видно, не было соответствующего приказа и они голодным стадом болтались три дня по поселку, пока их не разобрали жители. Теперь настала пора этим овцам послужить провиантом для финской армии. Финны вернули не только все колхозное, но и еще дополнительно изъяли и зерно, и картофель, прежде всего у тех, кто имел в родне красноармейцев и не успел эвакуироваться. Плачь и вой стояли по всему поселку, пока акция не закончилась. Того, кто пытался цепляться за имущество, приводили плетками в почтительное к властям состояние. Забрали они с собой и жену политрука Алексеева, вместе с малолетней дочерью. Дом заколотили досками, а их, посадив на телегу отвезли в Кяппесельгу, где стоял финский гарнизон. Больше в поселке их никто не видел. Потом прошел слух, что их определили в разные концентрационные лагеря.

Предателями не рождаются

   Начались полевые работы. Сентябрь был теплым и овощи в полях стояли неубранные. Успели только рожь, ячмень, да горох скосить, картошку только начали копать, а морковь, свекла, турнепс, и брюква так и остались в колхозных полях. Пернонен со старостой назначали звеньевых и установили норму вывоза овощей в закрома. Пока норму не сделаешь, уходить домой было запрещено.
   Для помощи в уборке полей из бывшего Медвежьегорска, переименованного финнами в Кархумяки, привезли два десятка молодых девушек. Это староста Пернонену насоветовал. «У коммунистов, – доказывал он, – если колхозники урожай убирать не успевают, то привлекают студентов и школьников. Наверняка в Кархумяки много есть безработного населения, вот и помогли бы нам. А то с такой рабочей силой мы тут до „белых мух“ не управимся».
   Финскому капитану эта идея понравилась и он позвонил своему начальству. Вскоре приехал большой финский грузовик, покрытый брезентом, а в нем полный кузов русских девушек. Расселили их в трех домах. В том, что остался от Алексеевых и еще в двух, откуда все в эвакуацию выехали.
   Через неделю, капитан разрешил им в воскресенье устроить баню и даже танцы под патефон организовал, и пластинки дал с финскими песнями. Пришел туда и Васька. Шюцкоровцы, разгоряченные самогоном, вовсю отплясывали с девчатами задорную финскую польку. С его хромотой, танцевать, как это делали они, у него не получалось. Зато одна из девушек согласилась, чтобы он ее до дома проводил.
   – Пойдем со мной, – горячо шептала она, – а то Матти, черт старый, пристал. Пока танцевали, всю облапал, а на крыльцо вышли, так все щеки обслюнявил. Самому лет пятьдесят, наверное, чесноком воняет. «Каунис нейти. Ракос тютти [1 - Красивая девушка. Любимая девочка (фин.)]», – передразнила она его.
   Когда, дошли до дома Алексеевых, где жила Нина, то с разговорами как-то незаметно, у него вдруг возникло желание обладать ею.
   – Может, в баньку пойдем, посидим, холодно уже, – предложил он, – а то, у вас в избе твои же подружки и поговорить нам не дадут.
   Дело молодое. Вскоре они уже вовсю целовались в неостывшей еще баньке. В этот же вечер Ваське посчастливилось и мужчиной стать. Домой он, крадучись, пришел только под утро: комендантский час все-таки. После сигнала отбоя, который подавали полицаи, звеня молотком по подвешеной рельсе, хождение в поселке запрещалось.
   Утром мать едва растолкала его, чтоб на работу не опоздал. В течение дня распогодилось. Девушки убирали из-под плуга свеклу. Васька ездил на лошади и укладывал в телегу полные мешки, потом свозил их под навес. Разгрузив, очередную телегу, ему вдруг так захотелось передохнуть, что сил больше не было. Да и что могло случиться, если он минут пятнадцать посидит в холодке?
   Очнулся он от ожегшего его удара плетью и отборного мата старосты.
   – Это ты так работаешь на благо Великой Финляндии? – орал тот, охаживая Ваську плетью.
   Плеть у старосты была особенная, не как у полицаев или финнов. Сделана она была из стального тросика в пол пальца толщиной с шариком на конце.
   – Запорю ублюдок, саботаж развёл! Не дай Бог, план не выполнишь…
   Клочья рубахи на спине Васьки были все в крови, когда он потерял от боли сознание. Очнулся он, от новой боли, которая возникала и постепенно стихала. Это Нина прикладывала к его исполосованной спине нарезанный ломтиками молодой картофель. Домой он ехал уже в сумерках, выполнив задание полностью. Возле дома его поджидал староста: «Не вздумай завтра опоздать».
   На следующий день староста опять верхом явился в поле, уже с утра. Он собрал крестьян и бригаду девушек из Медгоры и объявил им: «С сегодняшнего дня звеньевым у вас будет Василий Грибанов. Передаю ему всю полноту власти, а если дневное задание по уборке не выполните, пороть его буду вместе с вами. Так что, Васька, старайся, да кнутом вразумляй нерадивых почаще».
   Он захохотал, очевидно, довольный своим решением, а новоиспеченного звеньевого прошиб холодный пот. Вскоре Грибанов вошел в роль. Он вдруг ощутил, что от него реально зависит судьба людей. Когда ему кто-то начинал перечить, то получал от него дополнительные задания. Пацанов и девчат он мог уже огреть кнутом просто так, проходя мимо. А старшую из медвежьегорской группы, когда она назвала его держимордой, отхлестал кнутом при всех. Встречи с Ниной прекратились. Она высказала ему презренье из-за его новой должности.
   «Ну, и черт с тобой!» – выругался в сердцах Васька, и вечером пригласил зайти к нему в баньку разбитную девицу Валю, лет двадцати пяти, из их же группы, с которой они время провели не без приятности.
   Недели через две Грибанова уже назначили бригадиром, а эта должность уже оплачивалась. Получив в первый раз за месяц двадцать марок из рук коменданта, Василий долго разглядывал незнакомые на вид финские купюры, дивясь тому, что на одной из них были нарисованы голые люди.
   Когда уборочная была закончена, староста подал коменданту Пернонену новую мысль. Девушек не нужно возвращать в Медвежьегорск в их семьи. Финляндия сейчас нуждается в рабочей силе. Финские парни все воюют против Советов, вот пусть советские девушки заменят их на хуторах. Пернонен позвонил начальству и вскоре большой грузовик увез девушек в сторону Йоэнсу. В тот день Грибанова комендант вызвал к себе и вручил ему десять финских марок. Парень стоял, растерянно разглядывая синие бумажки, а, присутствовавший при этом староста, одобрительно заулыбался,
   – Бери, бери. Заслужил. Чем мне новая власть нравится, так это тем, что ценят они нужных людей. Это не при Советах.
   Василий понял, что староста тоже получил вознаграждение и вовсе немалое.
   Вскоре наступила зима. Староста сколотил бригады по заготовке леса. Финны пригнали десяток лошадей и крепкие сани для вывозки бревен. Каждый день жители поселка уходили на делянку на валку леса и возвращались затемно. Из поселка отлучаться можно было только с личного разрешения коменданта. Вот как-то в воскресенье, по морозцу финский патруль наткнулся на след, который уходил в лес и затем вернулся опять в поселок. Более детальное обследование показало, что в трех километрах от Ламбас-Ручья кто-то охотился. Были найдены две гильзы и птичьи перья. След в поселке затерялся. Староста вызвал Грибанова и сказал:
   – Сроку тебе два дня. Чтоб этот охотник был у нас в комендатуре.
   – Да, где я его возьму? – взмолился Васька.
   – Плетки получишь! Не зли меня!
   Ваську аж передернуло от воспоминаний об этом предмете.
   Ему не нужно было дом за домом обходить всю деревню. Он всё прикинул сразу: «Охотников в поселке до войны всего было восемь. Двое в Красной армии. А семьи эвакуированы. В трёх домах одни бабы – эти не пойдут. Старик Игнатьев свое ружьё сдал, когда полицаи по домам имущество колхозное искали. Две семьи остается: Никоновы, да Гоккоевы. Проявят себя, никуда не денутся», – думал он и кружил у этих домов, внимательно приглядываясь и принюхиваясь ко всему. Заходить не хотел, чтоб не спугнуть. Рано утром второго дня, заметил он, наконец, как лохматый пес Гоккоевых по кличке Тарас, грызет замерзшую глухариную голову, очевидно, кем-то зарытую и добытую им из-под снега.
   «Этот пёс на свою территорию других собак не пустит, да и они его тоже», – соображал Грибанов. – Значит, свои отходы от птицы Гоккоевы и закопали. Ружье их пацан Степка вряд ли дома держит, чтобы иметь возможность отбрехаться, не знаю, мол, откуда что взялось. Сам в дровянике, небось, ружьишко прячет.
   Поспешать, однако, надо», – и Грибанов заторопился к старосте в дом.
   – Вот это дело, – обрадовался тот, когда Васька изложил ему свои соображения, – на, вот, выпей. – Он налил ему полстакана самогона и дал лепешкой закусить.
   Пошли в комендатуру. Комендант дал старосте в помощь четырех полицаев. Грибанов упал на колени и упросил, чтобы ему при обыске не присутствовать. Комендант согласился и выплатил ему двадцать марок. Через час полицаи приволокли в комендатуру избитого до полусмерти Степку и изъятую старую берданку с патронами. Подростка кинули связанного в сани и увезли в Кяппесельгу.
   Позднее, бабку, Мехнину Агафью, Василий сдал коменданту уже почти из любопытства: «Заплатят за это или нет?» Та хранила за божницей, вырезанный из журнала «Огонек», портрет маршала Сталина, вождя всех трудящихся. Временами она молилась сразу обоим Николе Угоднику и Отцу народов, Свято веря, что молитва ее будет услышана и Красная армия одержит победу над супостатами, а, значит, внуки домой вернутся. Померла бабка через неделю после финских плетей, когда полицаи при обыске ненавистный им портрет нашли. Грибанову выдали всего пять марок за нее. Потом он еще другие мелкие услуги оказывал. То старосте расскажет, кто плохо о финских властях отзывается, то поведает, что из молока, надоенного от коровы, которую финским солдатам привезли из Эссойлы, доярка Марфа утаила пол-литра молока для детей.
   Финны и, правда, платили за информацию исправно. Неплохое это было подспорье к его бригадирской зарплате. Можно было теперь и конфетами побаловаться и маслица сливочного заказать. Все это полицаи исправно привозили ему из Великой Губы или из Медвежьегорска, где работали лавочки, открытые властями и продававшие товары за марки. Наказание же для жителей поселка было неотвратимым, исходя из содеянного.
   А вот сегодня в баньку к нему должна была прийти вдова, двадцати семи лет, Петрушова Марья. Он ее застал с сумкой свеклы, взятой из финского хранилища, где она работала на переборке овощей. Правда, он пообещал финнам об этом не сообщать, если она будет сообразительной и ласковой с ним…
   И тут черт принес этого Орлова.

Возмездие оккупантам

   Все это промелькнуло у Васьки в голове почти мгновенно.
   – Господи, да что за времена настали? Финны пришли: чуть-что, плети да концлагерь. Свои придут, пистолетом в нос тыкают, – со слезой в голосе начал он канючить. Завершил свою жалобу он фразой, передразнивая персонаж из кинофильма «Чапаев», который привозили к ним в поселок: «… и куды же бедному хрестьянину податься?»
   – Да, ладно, себя-то жалеть. Другие кровь на фронте проливают, а не финские закрома набивают. Когда наши придут, со всех спросится: «Что ты для победы сделал?»
   – Вы, я так понимаю, в партизанах нынче состоите?
   – Вроде того…
   – У нас остановитесь или дальше свой путь продолжите?
   – Меньше будешь знать, лучше будешь спать. Да и мне спокойней будет.
   – Я ведь только к тому, что устали вы с дороги, может, переночуете? А завтра уж с новыми силами, куда вам там надо…
   – Некогда отдых разводить. Своего кума, Мунакова Петю, хотел я в Великой Губе навестить, да там может и отдохнуть, денька три-четыре. Ну, веди в избу.
   Васька подкинул еще несколько полешек под котел и они пошли с незваным гостем в избу, что была на горушке. Когда они вошли в дом, две тени из-за кустов незаметно прошмыгнули в баньку.
   Нагнув голову, чтобы не зацепить притолоку, Орлов шагнул вслед за Грибановым в горницу и окунулся в тепло деревенского дома. Маленькая, сгорбленная женщина в белом платке, хлопотала у русской печки, из которой доносился дух только что испеченного пирога. Орлов сглотнул голодную слюну.
   – Здравствуйте, – сказал он ей, снимая шапку.
   – И тебе, милок, не хворать, – неласково буркнула старушка, и, не обращая внимания на гостя, спросила у сына: «Это ты кого, Василий в дом привёл?».
   – Да, наш это, свой значит…., – начал мямлить тот в ответ. – Вот поужинаем и уйдет…
   – Что-то я среди своих такого не припомню. Не боишься финской плетки из-за этого гостя? – пробурчала она, зыркнув глазами.
   – Ну, проходи, коли пришел. Я на стол собирать буду.
   Запалив керосиновую лампу, висящую над столом, она поставила табуретку, стукнув ее об пол, потом на всех окнах задернула занавески. Выставила на стол из печки закопченый чугунок с картошкой «в мундире». Сын сбегал в кладовку и принес оттуда соленых грибов и капусты. Хлеб своей выпечки он нарезал крупными ломтями.
   – Садись, отведай, чем Бог послал.
   Орлов, сбросив, телогрейку, подсел к столу.
   – Что, торопишься сильно? – взглянула ему в глаза, карелка.
   – Да не так чтобы уж очень, – уклончиво ответил разведчик, – с чего Вы взяли?
   – Сапоги не снял, а к столу сел. Или не уважаешь нас, или боишься, что некогда будет сапоги одевать. Ну, Бог тебе судья, – перекрестилась она, повернувшись к иконе с коричневым изображением Николы Угодника, возле которой теплилась лампадка.
   «Что про Москву слыхать?» – вдруг спросила она, когда Орлов, наскоро перекусив, запивал чаем кусок рыбного пирога.
   Он чуть не поперхнулся. Рука привычно потянулась к кобуре.
   – Ты ведь, оттуда? – кивнула она головой на шумевшее за окнами штормовое Онежское озеро.
   – Стоит Москва, – буркнул Орлов, натягивая телогрейку, – и стоять будет.
   – Ну-ну, спаси ее Господь. Калиток вон возьми на дорогу, – Василий, дай тряпицу.
   Сын ее поспешно достал с лежанки кусок чистой холстинки, а старушка ссыпала в нее все из тарелки, ловко завернув, и протянула Алексею.
   – Ступай мил человек. Не поминай лихом. Не нужно у нас оставаться, беда будет.
   – Есть у меня, где ночевать, – отозвался тот, пряча в вещмешок угощенье.
   – Василий, – проводи гостя.
   Старушка вслед его перекрестила и закрыла дверь. В сенях Орлов остановился.
   – Вот что, хватит отсиживаться! Любовь к Родине доказывать нужно. Проводишь меня к коменданту.
   – Ладно. Мне всё равно к нему идти. Он рыбы просил ему на ужин занести.
   – А рыба-то есть?
   – Я уже приготовил.
   – Ну, пошли. Только чтоб поменьше народу нас видело.
   – Темно уже, если и заметят, не поймут. Только торопиться надо. В девять вечера комендантский час начинается. Полицаи могут обход сделать.
   Василий взял берестяную корзину с рыбой, и они пошли вдоль домов, в которых где горел свет керосиновой лампы, а где и теплилась лучина. За ними выскользнули две тени и последовали поодаль в ту же сторону. К дому коменданта Орлов и его проводник подошли со стороны сарая. В доме, в каждом окне горел свет и освещал двор. Только за сараем была длинная тень.
   Орлов остановился:
   – Хорошая позиция. Обе двери видно. Значит так. Заходишь к коменданту, отдашь ему рыбу, осмотрись как обстановка, нет ли с ним полицаев и быстро обратно. Не торчи там.
   – Ладно, – Грибанов скрылся за дверью.
   Потянулись минуты томительного ожидания. Две темные тени вплотную приблизились к Орлову.
   – Что там вокруг, хлопцы?
   – Тихо все. Никого не встретили.
   – Скоро Грибанов выйдет, тогда и определимся, что дальше делать.
   Между тем Василий вошел в кабинет коменданта и протянул ему корзинку.
   – Рыбы вот принёс, как Вы велели.
   Ойво Пернанен сидел за двухтумбовым дубовым столом. Он пил кофе из большой чашки, наливая его из высокого никелированного кофейника, который стоял на специальной подставке со спиртовкой, чтобы кофе можно было подогревать, не убирая его со стола. Лицо его и лоб с глубокими залысинами раскраснелись. Видно было, что финский офицер только что пришел из бани. Он сидел в галифе на широких подтяжках, а форменный китель его висел на спинке стула.
   – Тулэ тяннэ [2 - Иди сюда (фин.)], – подозвал его к себе капитан и заглянул в корзинку. – Ou! Kala! Huvä, paljon kiitos [3 - О! Это рыба! Хорошо! Большое спасибо!].
   Он постучал ладонью по двери у себя за спиной: «Микко! Тулэ тянне!».
   Вошел усатый полицай с нашивкой на рукаве. Комендант сунул ему в руки корзинку с рыбой. Тот заглянул в нее и, сказав: «Уммерта, херра каппитани. Я понял Вас», – вышел из комнаты обратно, плотно закрыв дверь.
   Пернанен достал из бумажника пять финских марок и, вручив Грибанову, сделал ему знак рукой, чтобы тот уходил.
   – Пальон киитос, херра каппитани [4 - Большое спасибо, господин капитан (фин.)], – поблагодарил он офицера, кланяясь и, вздохнув с облегчением, вышел на крыльцо.
   Никого вокруг не было видно. Грибанов зашел за сарай. Место он определил правильно. Орлов его дожидался там.
   – Ну, что скажешь?
   – А что сказать? Пернонен только из байни пришел, кофий пьет. Полицаев в его половине нету. Только вот черт принес его свояченицу. Она дочку к нему из Йоэнсу привезла. Мать, стало быть, жена его, погибла на прошлой неделе, когда Советы город бомбили. А больше родни нету, вот она девчонку и привезла. Пять лет ей всего. Они в боковой комнате расположились. Свояченица, собиралась сегодня обратно в Кяппесельгу, боязно ей здесь оставаться.
   – А за девчонку ей не боязно?
   – Бог ее знает, она ведь дочь, всё же с отцом оставляет, а сама обратно, к своей семье. Пернонен даже лошадь распрягать не велел. Возчик сейчас с полицаями ужинает.
   – А вот это славно, – смекнул Орлов. Где они эту лошадь держат?
   – Так, поди, в колхозной конюшне.
   – Значит так. Колганов, пойдешь в конюшню. Если охраняет ее кто, сними часового. Только без шума. Телегу или что там у них, в упряжи стоит, держи наготове. Других лошадей, что еще стоят в конюшне, сумей так стреножить, чтоб сразу отвязать не смогли.
   Один из его провожатых исчез в темноте.
   – Иволгин, ты с автоматом, займи позицию рядом с казармой, где шюцкоры расположились. Когда заваруха начнется, с полицаями я сам управлюсь, а ты шугани их, когда они тревогу объявят, чтобы охоту отбить за нами гнаться. Потом беги к конюшне. Я после акции тоже туда подтянусь. Попробуем вместе оторваться. Если они опомнятся, длительного боя нам не выдержать. Силы не те, да и задачи другие есть.
   – А я что? – спросил Грибанов.
   – Домой иди. Мать, поди, заждалась.
   – Прощайте, Алексей Михайлович…
   Орлов вынул пистолет из кобуры, передернул затвор и сунул оружие за пазуху. Потом он достал из вещмешка большую противотанковую гранату и вставил в рукоятку детонатор. Теперь назад пути не было. Он поднялся на крыльцо и решительно шагнул в комнату коменданта. Увидев вошедшего, он изменился в лице и поднялся во весь рост. Крупное чисто выбритое его лицо побледнело и покрылось капельками пота. Вокруг шеи нательная рубашка начала темнеть.
   – Кука синэ олэт? – прохрипел он. – Менэ пойс!
   Орлов выхватил из отворота телогрейки пистолет и молча махнул стволом, показывая, чтобы он отошел от стола.
   – Документы где? – спросил он коменданта.
   – Таккументы? О, хювя… уммерта. Папирен?
   Он показал левой рукой на полку, что была прибита к стене. Рядком на ней стояли папки с разноцветными корешками. Одновременно правой рукой капитан Пернонен начал выдвигать верхний ящик стола. Разведчик искоса глянул на полку, внимательно наблюдая за финским офицером, и перехватил его взгляд, брошенный на черный кожаный портфель, стоявший у стола. Вдруг дверь справа от Орлова, заскрипев, приотворилась. Оттуда в длинной ночной рубашке выглянула девочка лет пяти, щурясь от яркого света. Они оба обернулись на это явление. Комендант, изменившись в лице, закричал девочке: – Эйла, юоксе! Партисанен!
   Одновременно он выдвинул ящик стола и выхватил оттуда «Парабеллум». Орлов на долю секунды опередил его пулей из «ТТ», которая навылет пробила шею коменданта.
   В комнате полицаев послышался топот сапог. Разведчик метнул свою большую гранату, уже уставшей ее держать левой рукой, в начавшую, было, открываться дверь, и упал ничком на пол возле стола. Противотанковая граната попала в косяк двери. Взрыв ее был ужасен. Стоявший за сараем с автоматом наготове Иволгин, даже присел, когда от взрыва изо всех окон с левой стороны дома с пламенем и оглушительным грохотом вылетели стекла, а потом оттуда повалил дым. Из распахнувшейся двери комендатуры выбежал, мотая головой, но с черным портфелем в одной руке и пистолетом в другой, командир их группы. Он почти добежал до сарая, когда из двери с тыльной стороны дома на крыльцо в расстегнутом кителе выскочил полицейский с карабином в руке.
   – Партизаны! – истошно завопил он, вглядываясь в темноту.
   Иволгин вскинул ППШ и ударил очередью по белому пятну исподней рубахи, хорошо различимой в прорехе черного кителя полицая. Тот, словно споткнувшись, свалился боком с крыльца.
   – Бежим к конюшне, – бросил товарищу на бегу Орлов.
   Когда они пробегали мимо школы, которая была превращена в финскую казарму, оттуда уже начали выбегать солдаты с винтовками в руках. Как назло луна полностью вышла из-за облака и теперь освещала посёлок не хуже прожектора. Финны заметили движущиеся тени. Да еще собаки залаяли рядом с ними, будь они не ладны. Забухали винтовки. Несколько пуль выбили щепки из дома, за который они успели спрятаться.
   – Я же тебе приказал, – упрекнул разведчика командир, чтобы ты казарму под прицелом держал.
   – Так я за Вас боялся, от полицаев прикрывал. Я их пыл сейчас остужу немного.
   Он сдернул у себя с пояса гранату Ф-1 и, на мгновение, высунувшись, из-за дома, швырнул ее в сторону преследовавшего их врага. Граната оглушительно лопнула в конце улицы, вспышкой осветив согнувшиеся фигуры с винтовками. Иволгин наугад полоснул в их сторону из автомата. Они с Орловым побежали огородами к конюшне, и уже не слышали, как кто-то из врагов вскрикнул, а кто-то громко стонал и ругался: «Са-атана, перкеле!».
   Возле конюшни, вот удача, на облучке тарантаса с рессорами, а не просто на телеге, запряженной высоким жеребцом, сидел их товарищ, вглядываясь в темноту и держа наготове автомат. Запрыгнув на телегу, Орлов скомандовал:
   – Давай, уходи по улице налево. Площадь финны перекрыли.
   Жеребец после удара кнутом рванул с места так, что комья земли полетели у него из-под копыт, а седокам пришлось вцепиться в поручни.
   Сквозь мелькавшие деревья разведчикам видно было, что кто-то из финнов бежит им наперерез по боковой улочке и не успевает. Повозка с грохотом пролетела в пяти шагах мимо финского солдата. Тот выскочил на дорогу, упал на одно колено и вслед беглецам бухнул выстрел из маузеровской винтовки, потом второй. Иволгин схватился за руку и простонал:
   – Кажись, меня зацепило.
   Километра через три Колганов перестал нахлестывать жеребца, и они поехали дальше размашистой рысью, удаляясь от поселка в сторону деревни Уница.
   Между тем финны и оставшиеся в живых два полицая, один из которых был легко ранен в голову, с фонарями начали обшаривать посёлок. Почти сразу они наткнулись на спрятавшегося рядом с комендатурой, трясущегося от страха Грибанова.
   – А ну, иди сюда, недобиток партизанский.
   Тот вышел с поднятыми руками.
   – Да это же я Грибанов, я бригадиром у вас. Мимо вот проходил, а тут стрельба.
   Увидев, что полицай достал наган из кобуры, он упал на колени и заплакал: «Клянусь вам. Я же верой и правдой за новую власть».
   – Хватит врать. Ты же рыбу коменданту только что заносил, не успел из дома выйти, как убивец этот подоспел. Ты его и навел. Это же дружок твой был, а может сродственник? А ну, говори, падла! Пулю слопаешь, если врать будешь!
   Усатый полицай сунул ствол нагана Грибанову в рот, выбив один зуб, и взвел курок. Тот затрясся от ужаса.
   – Я всё скажу. Они меня заставили.
   – Кто они? Орлов это и его дружки.
   – Что за Орлов?
   – До войны в милиции служил. Был тут участковым уполномоченным. Он у них за главного.
   – Сколько их было? Кто еще с ним?
   – Еще двое точно. Я их не знаю. Орлов говорил, что у него родня в Великой Губе. Петр Мунаков, они у него остановиться хотели.
   – Ясно.
   «Херра каппралли, тулэ тянне», – подозвал усатый пожилого финна с нашивками на рукаве. Он заговорил по-фински, очевидно передавая ему полученную информацию. Тот согласно кивал головой, показывая, что понял, а потом побежал в комендатуру и начал звонить начальнику гарнизона.
   – Они что, у тебя дома отсиживались? Продуктами, небось, партизан снабдил?
   – Нет, что вы, они с озера пришли.
   – Ладно, иди домой и сиди тихо. Завтра следователь финский приедет, ему все и расскажешь.
   Ночью преследовать советскую диверсионно-разведывательную группу финны не решились. Однако все посты и гарнизоны Заонежья были предупреждены об опасности ее появления. След Орлова с товарищами затерялся в лесах Карелии. Время от времени только, то там, то здесь взлетали на воздух мосты, кто-то перерубал телефонные линии, в деревнях загорались фуражные склады и расклеивались листовки. Сначала финны полагали, что это дело рук неуловимого Орлова с товарищами. Вскоре оккупационные власти где-то добыли его портрет. Во всех деревнях и поселках он был развешен в видных местах вместе с объявлением награды за его голову в десять тысяч марок. Но иногда такие акты совершались в нескольких местах одновременно. Это уже начинало действовать организованное им подполье. В некоторых деревнях, таких, как скажем Мунозеро, десятки людей знали, что Орлов пришел подкрепиться и в баньке помыться, но финнам об этом никто не сообщал. Не было на всю деревню ни одного предателя. Зато регулярно на связь выходила неуловимая радиостанция, которая посылала шифровки о дислокации противника в разведцентр.

Возвращение

   Прошло больше месяца, когда Орлов получил приказ из центра возвратиться на советскую сторону. Когда группа пробиралась через линию фронта, с неба уже начали сыпаться «белые мухи», как говорили карелы. Вот тогда-то их и засекли. Финны после первого же снега использовали тактику российской пограничной стражи. Некоторый опыт полученный ими, когда Великое княжество Финляндское входило в состав Российской империи, они использовали весьма успешно. Вокруг каждого населенного пункта они образовывали контрольно-следовую линию. Пока снег был неустоявшимся, это была дорожка следов дежурных нарядов. Когда снега выпадало побольше-это уже была лыжня. Каждое ее пересечение фиксировалось. Тщательно проверяли, что за нарушители режима появились в зоне их действий. Поисковая группа финнов вцепилась в них бульдожьей хваткой. Разведчики шли, минуя дороги, по болотам, уже вторые сутки. Хорошо еще, что у противника не было розыскных собак, но следопыты у них были опытные, а упорства им было не занимать. И те и другие не могли себе позволить отдыхать больше, чем пятнадцать минут. Они шли по компасу, выбрав примерное направление в сторону Пудожа, временами постреливая с холмов по своим преследователям. Финны тоже шли без подкрепления. Когда у Орлова, от усталости поплыли зеленые круги перед глазами, он сбросил с себя рацию в болото, а Колганов утопил комплект питания весом с полпуда. Оставался последний бросок через болото, за которым полоса проволочных заграждений, а за ними такая долгожданная советская земля, зарывшись в которую, в окопах их ждали боевые друзья.
   Проклятое болото было не только топким, но почти без растительности. Редкие кустарниковые березки и чахлые сосенки, которые не доставали им до пояса, были неважным укрытием от чужих глаз. Финны же наоборот взобрались на лесистый бугор, уже преодоленный разведчиками. Расстояние резко сократилось. Тут и ужалила сержанта Колганова в голень финская пуля. Охнув, он упал в болото и скрипел зубами от боли. Орлов ощупал его ногу и понял, что дело плохо. У разведчика была перебита кость голени. С такой ногой никуда не уйдешь. На месте в этом болоте стоять было нельзя. Моментально начинала выступать из-под моха вода, и человек медленно тонул в торфяной жиже. Метрах в пятидесяти виднелось не большое каменистое возвышение метров, похожее на затонувшую вверх дном лодку, с мшистым валуном посередине. Туда они с Иволгиным и оттащили товарища. Кривясь от боли, Колганов взглянул им в глаза. Разведчики поняли друг друга без слов.
   «Гранаты оставьте… Михалыч, я задержу их», – скрипя зубами, превозмогая боль, выдавил из себя партизан. Они сбросили возле него все лишнее. Себе оставили только автомат с тридцатью патронами у Иволгина и пистолет у Орлова, да еще захваченные у врага документы. Три диска к автомату, да три гранаты, вот все, чем теперь измерялся срок жизни Степана Колганова. Они обнялись с ним и пошли на восток, не оборачиваясь и утопая в заснеженном болоте. Это была последняя их возможность оторваться от преследователей. Через полчаса со стороны болота донеслось стрекотание автомата и буханье винтовок. Потом раздались взрывы гранат. А затем наступила тишина.
   В темноте разведчики преодолели заминированные заграждения и столкнулись с красноармейцами из боевого охранения. Закончился очередной рейд, который продлился больше месяца. Когда утром Начальник войсковой разведки объявил Орлову и Иволгину благодарность командования фронтом, они, привычно откозыряв, отчеканили: «Служим трудовому народу!»

Эпилог

   С Алексеем Михайловичем Орловым мне довелось встретиться 9 мая в год 30-летия Победы. Крепкий, пожилой мужчина, с множеством орденов и медалей на темно-синем пиджаке гражданского покроя привлекал внимание и ветеранов, и молодежи. Меня представил ему ветеран войны из нашего управления, с которым они были давно знакомы. Орлов охотно отвечал на мои вопросы, но его другие постоянно прерывали, поскольку очень многим хотелось с ним поздороваться, вручить живую гвоздичку или просто пожать руку. Узнать мне хотелось многое и подробно. Договорились мы с ним встретиться уже в день освобождения Петрозаводска в конце июня. Официальные мероприятия в этот день закончились быстро и вскоре Орлов, как и обещал, пришел на Набережную.
   Заговорили о войне. Вспомнили партизан. Товарищ мой спросил у Алексея Михайловича:
   – А Вы давно бывали в Ламбас-Ручье, Великой Губе, Кяппесельге, там где ходили тропами разведчика?
   – В Кижах был в прошлом году, а в этих местах давно не доводилось, считай с войны.
   – Если хотите, можем прокатиться. Погода хорошая, да и вспомните молодость.
   – Так это же далеко. На машине километров двести пятьдесят добираться. По плохой грунтовке весь день уйдет, а то и два.
   – Можно и быстрее. Думаю, гораздо быстрее уложимся. Пойдемте к причалу.
   Вскоре мы уже мчались на милицейском катере, на подводных крыльях в сторону Ламбас-Ручья. Высадились на теплоходной пристани.
   Орлов вспоминал, где, как и что происходило. Сопровождал нас молодой председатель сельсовета, он и давал необходимые разъяснения.
   – Здесь конюшня была.
   – Сгорела от молнии года три назад.
   – В школе финская казарма была.
   – Отремонтировали. Занятия там идут. Сейчас, правда, каникулы, так закрыта.
   – Вот тут комендант Пернонен жил, – глянул он на красный флаг над домом.
   – Сельсовет там сейчас, зайдемте.
   Мы зашли впятером. За нами уже потянулись любопытные ребятишки.
   Орлов, огляделся в комнате.
   – А стол тот же самый, – сказал он, глянув на двухтумбовое дубовое сооружение, – на него тогда взрывная волна пришлась и дверям досталось, – погладил он посеченное осколками, крепкое свежевыкрашенное дверное полотно.
   – Где вы высадились, помните?
   – Конечно, вон в конце деревни.
   Мы подошли к старой баньке на берегу. Из-под крыши ее валил дым, банька топилась по-черному. Была суббота и, похоже, хозяин дров не жалел.
   Из баньки вышел сгорбленный старик и опираясь на палку, прихрамывая, пошел было к дровянику.
   – Здоровы будете, Василий Степанович, – поздоровался с ним председатель.
   – А, это ты, Гришаня, ну здравствуй, – ответил ему тот, подслеповато вглядываясь в него и нашу группу.
   – Вот тут товарищи интересуются партизанами. Как комендатуру разгромили, Вы же тогда здесь жили. Помните, наверное?
   – Как же не помнить, – он сел на колоду и оперся двумя руками на свою суковатую палку.
   – Орлов тогда, участковый наш с товарищами это совершили. Вечная им память. А финны потом всю деревню перешерстили. Человек десять арестовали как пособников и в лагерь отправили.
   – А Вас не тронули?
   – Плетей и мне досталось, шрамы до сих пор есть, но я молчал, никого не выдал.
   – Вот бы Вам с Орловым снова встретиться?
   – Да, было бы что вспомнить. Это я ведь тогда его обогрел, еды на дорогу дал, на коменданта вывел.
   – Так тебе, Грибанов, может орден надо было дать? – не сдержался Орлов, подойдя вплотную к старику.
   Тот вскочил, опираясь на палку и, широко открыв глаза, всмотрелся в говорящего: Алексей Михайлович, живой значит?
   – Живой как видишь, а вот Мунакова Петра в Великой Губе повесили, хотя он мне родственником не был, а наоборот, с финнами сотрудничал. Ошибочка у них вышла. Значит, Родина не оценила твой подвиг?
   – Почему же? Восемь лет отсидел от звонка до звонка.
   – Мы на его реабилитацию документы послали, вмешался председатель, – вы же знаете сколько тогда невинных людей по чужим наветам во «враги народа» записали и по 58 статье в лагеря отправили. Сейчас многих уже реабилитировали.
   Подошел в это время рослый белобрысый, синеглазый парень, лет двадцати пяти. Поздоровался со всеми за руку.
   – Видишь, Лёша, с отцом твоим про войну вспоминаем, – пояснил ему наш разговор председатель. Он нам представил парня: «Это Грибанов младший, Алексей Васильевич. Перспективный парень. Сельхозтехникум окончил, армию отслужил, бригадиром теперь на полевых работах».
   – Бригадиром? – вскинул на него пытливый взгляд Орлов, – ну, что ж, дело хорошее.
   – А вы разведчиком были? – парень восхищенно смотрел на ветерана и его награды. Глаза его не могли оторваться от знака «Почетный чекист», который сверкал на лацкане синего пиджака.
   – Был.
   – Вам повезло. Я бы тоже в разведчики пошел. А отец, вот здесь, в оккупации был. Хлебнул он горя. Бывает, кричит во сне, а то проснется ночью и сидит возле бани курит. Я ему всегда говорил, что правда, она свою дорогу найдёт. А в прошлый год к нам финны приезжали. У нас ведь с ними дружба. В гости звали, хотят опытом делиться. Сельское хозяйство у них, ведь и, правда, на высоте. Через неделю наша районная делегация в Йоэнсу едет и меня включили.
   – В Йоэнсу, говоришь? Да, меняются времена.
   Наш катер, выйдя из залива, набрал обороты и поднялся на крыло. Под звон колоколов Кижского собора, вздымая волны, понесся он к Петрозаводску. С кормы в лучах заката хорошо была видна сгорбленная фигурка старика, сидящего возле бани на колоде, вскоре она стала неразличимой и пропала из виду совсем.

Петрозаводск, 2010 г.

В прицеле

Детство кончилось

   Когда началась война, Лие исполнилось шестнадцать лет. Она только что окончила 9 классов и уехала на каникулы к бабушке. Ей нравилось в карельской деревне проводить лето. Она родилась там и до пяти лет прожила. Потом ее отца перевели по службе в Саранск, пришлось уехать вместе с ним и Лие с мамой. Деревенька, где был бабушкин дом, стояла на реке Олонке недалеко от Ладоги, куда с местными ребятами она ходила купаться. Всем сердцем девчонка любила и бабушку, и ее деревеньку, и все, что ее окружало. В Саранске, были у нее и подруги, и друзья, но возвращаться каждый раз сюда, где все было с детства знакомым, всегда особенно приятно. Здесь в деревенском бревенчатом доме с огромной русской печкой даже запах был другой. А как ей нравилось с соседскими девчатами ходить на вырубку за малиной и слизывать с блюдечка пенки от только что сваренного варенья, которое так мастерски делала ее бабушка. А как вкусны были карельские ватрушки из ржаной муки с картошкой, у которых было смешное название: «калитки». Это было объеденье, особенно если были они горячими, только что из русской печки и со свежим маслом.
   Сообщение о войне свалилось на деревню из черного репродуктора на столбе, как гром среди ясного неба. Сразу вся жизнь пошла как-то по-другому. Беззаботное детство кончилось. У взрослых сделались лица озабоченными, а сводки Информбюро приносили все долее тревожные вести. Обсуждала нахлынувшую на страну беду даже школьная детвора.
   Ведь еще совсем недавно, когда они учились в школе, то собирали металлолом для Красной армии и флота. Одни собирали его на строительство танка, другие на сторожевой корабль. Среди взрослых тогда проводились денежные сборы: «На постройку истребителя» или «на новую подводную лодку».
   С некоторыми странами у СССР был заключен мирный договор, однако все знали, что должны быть готовы воевать и относились к этому серьезно. Школьники гордились друг перед другом значками ГТО, ОСАВИАХИМ, спортивными разрядами и пели песни, которые слышали каждый день по радио: «Если завтра война, если завтра в поход…» или «От тайги до Британских морей Красная армия всех сильней».
   Лия, как и ее сверстники, была уверены в том, что Красная Армия непобедима и врага мы будем бить только на его территории.
   В кинотеатрах тогда крутили фильм «Трактористы». И взрослые, и подростки обожали этот фильм, а девчонки влюблялись в лихого артиста Николая Крючкова, который прыгал на танке через мосты и давал полторы нормы на тракторе. Была, правда, недавняя Финская война о которой взрослые не очень любили рассуждать. Говорили. Что потери у нас были большие. Но ведь главное было то, что СССР одержал очередную победу и присоединил к себе ряд финских территорий. Значит, мы опять победили, значит у нас самая лучшая армия. Лихо, распевая о том, что «…маршал Ворошилов – первый красный офицер, сумеет постоять за СССР!», все верили в это утверждение безоговорочно.
   Когда началась война, с первых ее дней, Лия со сверстниками часто спорили о том, сколько дней понадобится нашей стране, чтобы разбить немцев. Но дни проходили, а сводки с фронтов приходили все серьезнее. Каждый день с напряжением и надеждой в квартирах слушали новости, которые приходили из черной тарелки репродуктора, висящего на стене. Люди, слушая известия с фронта о потерях и оставленных противнику городах, невольно задавали себе вопросы: «Да, как же это могло случиться? Почему армия, которая «всех сильней» отступает? Где прославленные «сталинские соколы», и как они позволяют бомбить советские города? Но, не всегда эти мысли произносились вслух, чтобы не попасть в число «паникеров и предателей». Включилась вскоре в войну и Финляндия. Уже в августе Ильинский лесозавод, который был в трёх километрах от бабушкиного дома, попал под первую бомбежку. За Лией приехала мама и увезла в Саранск.
   Казалось тогда, что в Мордовии будет спокойно, ведь она южнее и восточнее Москвы, а, стало быть, и война там вряд ли людей коснется. Однако, тяжелое дыхание войны, которая становилась все ближе, там тоже ощущалось всеми. В октябре отца из Саранска перевели куда-то под Москву, присвоив звание капитана. От него пришло за два месяца три коротких письма, а в декабре вместо письма пришла похоронка, и маме вручили денежный аттестат для семьи погибшего офицера. Как сотни других, в составе отдельной стрелковой дивизии он погиб, защищая столицу нашей Родины.
   Жизнь в Саранске все больше осложнялась. Продукты в магазинах продавали только по карточкам, а норма была невелика. Жить приходилось впроголодь. В двух школах были развернуты госпитали. Туда привозили раненых. Особенно тяжелых перевозили потом еще дальше, за Урал. После уроков, Лия и ее подруги ходили на курсы медсестер и помогали ухаживать за ранеными бойцами. Люди сдавали кровь для спасения жизни раненых. Женщины, и старые, и молодые, вязали для солдат носки и варежки, иногда на последние деньги покупали махорку, папиросы и все это посылали на фронт. Писали солдатам письма. Все в этой трудной жизни как-то сплотились под лозунгом: «Все для фронта, все для Победы!».
   Развернулось среди старшеклассников спортивное движение «Ворошиловский стрелок». У Лии и раньше были неплохие результаты по стрельбе. Когда в начале 1941 года в школе сдавали спортивные нормы на значок ГТО, то Лия на занятиях стреляла лучше многих мальчишек. Она записалась в стрелковый кружок и ей вскоре присвоили 2 разряд по стрельбе из малокалиберной винтовки, а потом, после стрельб из настоящей боевой винтовки и звание «Ворошиловский стрелок».
   На комсомольском собрании перед выпуском Лия и ее одноклассники решили в военкомат идти всем классом, а там просить, чтобы всех отправили на фронт. Да так и сделали. Военком вышел к делегации и развеял все их устремления воевать вместе.
   – Не торопитесь, ребятки, под пули идти, – сказал он, – не сегодня, так завтра повестки вам вручат, тогда и явитесь. Девчонкам я бы посоветовал поменьше обивать пороги военкоматов. Не женское это дело-война.
   Лия пошла работать учеником токаря на электромоторный завод. Тяжело было девчонке, в которой самой весу чуть меньше пятидесяти килограммов, таскать восьмикилограммовые болванки по три десятка за смену, которые еще нужно было обтачивать на станке. Отклонение допускалось не более одной десятой миллиметра. Работу проверял мастер. Десятичасовой рабочий день. За день Лия так уставала от этих болванок, что иногда ей казалось, что руки у нее до земли отвисают. Цены на все поднялись неимоверно. Поэтому Лия и ее подруги все время ходили полуголодные. Платили за работу 900 рублей в месяц. Раз в месяц выбиралась Лия с подругами на танцы под патефон в клуб текстильщиков. Чаще не получалось, уж очень хотелось выспаться.
   Однажды, после майских праздников 1943 года, ее лучшая подруга Таня Крутова, которая рядом стояла у станка, сказала: «Пойдем-ка мы Лия с тобой в армию запишемся: и дело новое, и кормят там, говорят, хорошо». Так они и сделали. Выслушали их в военкомате, записали данные и отправили домой. Через неделю Тане пришла повестка, ее призывали в действующую армию санитаркой. Лия, вся расстроенная таким поворотом дела, побежала к военкому и резко выразила ему свою обиду. Он ответил просто: «Настанет и твой черед». В начале июня, получила повестку и Лия. Отправили ее, согласно выписанному предписанию в г. Подольск. Там уже действовала недавно организованная школа снайперов. Точнее она называлась ЦЖШСП – (центральная женская школа снайперской подготовки).
   Лия попала во второй набор. Первый только что отправили на фронт. Они еще застали погрузку в последние грузовики девушек в военной форме и махали им вслед руками. В ее жизни начинался новый этап.

Другая жизнь

   Настала у Лии, так же как у ее сверстниц, прибывших в эту школу снайперов, теперь совершенно другая жизнь. Началась она с медкомиссии, где заседали строгие военврачи. Врачи в медицинской приемной комиссии были обоего пола. Честно говоря, стоять абсолютно голой перед мужчинами, даже если они в белых халатах и лет им в основном за пятьдесят, ей, девушке воспитанной с детства в строгих правилах карельской деревни, было не по себе. Естественно, что стояла она, переминаясь с ноги на ногу, пытаясь прикрыться листком бумаги, на котором пишут результаты обследования врачи. Даже председатель комиссии прикрикнул на нее: «Что ты там скукожилась, как Венера Милосская? Руки по швам, привыкай к военной выправке». Лия, вспыхнув, вся зардевшись от стыда и смущения, не зная, куда деться.
   Выручила ее коренастая девушка, которая стояла в этой голой очереди сзади нее.
   – Это ничего, – услышала она звонкий насмешливый голос, – главное, чтобы больше ничего венерического не обнаружили, да и швов, товарищ военврач на ляжках нет.
   – Р-разговорчики отставить, – прорычал, привставая со стула, представитель школы, – кто там такой находчивый? Фамилия?
   – Вера Курдюкова, – отчеканила она, шлепнув голыми пятками по-гусарски и выпятив свою грудь так, что соски подпрыгнули сантиметров на пять.
   – Считай, что первое взыскание уже заработала.
   Потом девчатам выдали солдатскую одежду и отправили в баню. Перед баней всех остригли почти наголо, оставив волосы не длиннее полсантиметра. Многие расставались со своими косами с сожалением. Не у всех одежда подходила по размеру, особенно много мучений было с сапогами. У некоторых они были на три размера больше. Однако девчата за время двухнедельного карантина научились и воротнички подшивать, и форму подгонять, и из мужских кальсон трусы себе кроить. Да и сапоги руководство постепенно недели за две заменило, подобрав всем по размеру.
   В школе было две роты по сто пятьдесят человек в каждой. Каждый день начинался с километровой пробежки и занятий физзарядкой. Завтрак в столовой, в которую ходили строем непременно с песней, а потом занятия по расписанию: строевая подготовка, изучение знаменитой винтовки – трёхлинейки Мосина, ориентирование на местности, определение расстояний до целей, теория стрельбы. После занятий каждый день была уборка помещений, а еще через каждые день или два – разгрузка дров и эшелонов с мукой или углём. К концу дня курсантки буквально валились с ног от усталости.
   Чего греха таить, ведь когда Лия подавала заявление в военкомат, то не только желание реально сражаться с врагом ею руководило. Она думала, что на войне, конечно же, наверное, будет страшно, но хоть ночью удастся выспаться и тяжелые снарядные болванки таскать будет не нужно, а наесться можно будет до отвала.
   «Господи, какая же я была глупая!» – вырвалось у нее однажды вслух, когда они лежали в койках после отбоя.
   – Что, маму вспомнила? – спросила ее шепотом Вера.
   – Вспомнила и маму, и подруг, и танцы в клубе…
   – Понимаю. Завтра и мы опять протанцуем версты три под дождичком с винтовками на плече.
   У них уже был день присяги, после чего за каждой закрепили личную винтовку. Стрелять и чистить можно было только свою. Начались стрельбы. Стрелять не в тире было нужно, а на стрельбище. До него почти пять километров, которые нужно было пройти в кирзовых сапогах, с винтовкой со штыком, а еще на курсантках была шинель, свернутая в скатку, саперная лопатка, подсумки с патронами, противогаз и полевая сумка. Отстрелялись и пешком обратно. Это было обязательно до обеда в любую погоду.
   Нужно отдать должное кормили в этой школе не плохо. Несмотря на интенсивные физические нагрузки, некоторые девчонки даже начали прибавлять в весе. Толстыми, правда, так никто и не стал.
   Учили курсанток не только метко стрелять по мишени. Преподавали основы баллистики, умение выбирать цель, вести наблюдение за объектом, объясняли траектории полёта винтовочной пули, учили заполнять дневник снайпера, основы маскировки и др. дисциплины. Умение маскироваться отрабатывали на местности. Пришлось целые кубометры земли перекидать саперной лопаткой. Через три месяца привезли курсанткам долгожданные снайперские прицелы. Выпускать их только начали. Конечно же, каждый прицел ценился очень дорого, и отношение к нему было соответствующее. Прицелы были четырехкратные, очень надежные, хотя всем объяснили, что лишний раз его не нужно встряхивать и, не дай Бог, уронить винтовку с установленным на нее таким прицелом. Потом была длительная отработка действий снайперов в паре.
   В нашей армии это была уже установившаяся традиция. Говорят, что у немцев и финнов, да и в Красной армии в начале войны, многие снайпера действовали в одиночку. После Сталинграда у нас это было исключено. Работала по целям всегда снайперская пара. К этому времени каждая курсантка уже подобрала себе подругу. Так было проще. Ведь лучше всего иметь дело с тем, кому полностью доверяешь.
   Лия недолго думала, кого выбрать в напарницы. Ее парой стала та энергичная девчонка, Вера Курдюкова. Родом она была из деревни в Архангельской области.
   Первое впечатление, которое она производила, это были: беззаботность и бесшабашность. Однако за ними скрывались огромная выдержка и бесконечное терпение. Враг не мог чувствовать себя спокойно, когда она брала в руки винтовку. Может быть, ей было немного легче, чем Лие. Ведь на охоту у себя Вера начала ходить с четырнадцати лет, а к семнадцати работала по пушнине лучше многих мужиков. Кроме того, она умела постоять за себя. В каждом коллективе всегда идет притирка характеров. Вера с первых же дней дала почувствовать, что с ней лучше не связываться.
   – Держись меня, не пропадешь, – сказала ей Вера, когда после бани Лия боролась с непривычными ее ноге портянками. И она почувствовала, что так, наверное, оно и будет. Нехитрую науку наматывания портянок она освоила с помощью подруги в этот же день.

Снайпером быть интересно

   В школе натаскивали курсанток хорошо. Стреляли они с инструкторами с разных дистанций и в разное время суток. Частенько на занятиях им говорили, что такая школа в мире единственная. Так, в сущности, оно и было. В таком массовом количестве снайперов не готовили нигде, тем более из вчерашних школьниц.
   Учили девушек опытные снайперы, которые уже сами прошли школу войны. Снайперскими парами девчата, в любую погоду, часами лежали в ими же отрытых ячейках, или временных укрытиях, наблюдая за учебным полем боя. Там были самые разные объекты, Некоторые из них могли двигаться и были еще появляющиеся. Сначала наблюдение вела одна из пары, а через час вторая. Глаза уставали очень. Все увиденное заносилось в дневник. Иногда наблюдение велось с ведением огня, а иногда без стрельбы, но зато с другой стороны в это же время за ними наблюдала другая снайперская пара.
   Высшую оценку заслуживал тот, кто сумел первым обнаружить другого снайпера.
   «Снайпер обязан… во всех случаях поражать цель наверняка и с первого выстрела…. Уметь длительно и тщательно наблюдать за полем боя, настойчиво выслеживая цель…. Уметь действовать ночью».
   Примерно так было написано в уставе снайпера. Оказалось, что прежде чем попасть на фронт, будущие снайперы еще многое должны были уметь.
   После полугодового обучения, Лию и ее подруг по школе, выучили стрелять из всех видов оружия, которое на тот момент было в Красной армии и на вооружении вермахта.
   Они стреляли из всего, из чего мог выстрелить один человек, вплоть до ротного миномета. С ними проводили занятия по оказанию медицинской помощи военные фельдшеры, прошедшие практику на поле боя и многие курсантки могли оказывать ее не хуже медсестер. Обучали девчат и штыковому, и даже рукопашному бою. Однако главным было умение обнаружить нужную цель, уничтожить ее и моментально сменить позицию.
   Маскировке на поле боя курсанток учил капитан Трофимов, прошедший школу трех лет боев в двух войнах командиром дивизионной разведки и взвода снайперов. Будучи теперь старшим преподавателем, передавал он им свои премудрости и частенько говаривал: «Жизнь у снайпера очень интересная. Это тебе не ездовым полевую кухню за лошадью возить. Снайпер многое видит, многое знает, от него часто бывает, зависит жизнь других людей. Но в случае ошибки, выжить ему трудно чрезвычайно. Ошибки бывают разные. Промах по цели это плохо, дать себя обнаружить – плохо вдвойне, поскольку с этого момента начинается уже охота на тебя. Как правило у снайпера в реальной обстановке есть возможность с одной позиции выстрелить только один раз. Больше не дадут. Но самая большая беда – это дать себя захватить. Учтите, снайперов не просто не любят, их ненавидят лютой ненавистью. На практике снайпер, взятый в плен, живым никогда не остается. Как „язык“ он стоит немного. Смерть их всегда ждет мучительная и командиры на это закрывают глаза. Наш снайпер, на участке обороны, где я воевал, попал в плен после контузии от минометного обстрела. Когда, после атаки, мы вновь заняли вражескую позицию, то нашли его убитым. Смерть была мучительная: глаза выколоты, пальцы на руках отрублены. На прикладе его винтовки было 18 зарубок, так вот столько же мы насчитали на его теле штыковых ранений. Что приходится испытать на себе снайперам – женщинам в случае пленения, можете догадаться сами, их ненавидят вдвойне».
   Девчата слушали его всегда с пристальным вниманием и часто интересовались действиями вражеских снайперов. Узнав, что он воевал на Карельском перешейке еще в 1939 году, расспрашивали его и о действиях женщин – «кукушек» во время Финской войны, о которых в войсках ходили легенды. Он презрительно хмыкнул:
   – Не знали на кого наши потери списывать, вот и изобретали сказки. Сами, сейчас подумайте, после того как вы столько умеете, вы бы полезли на дерево, чтобы оборудовать снайперскую позицию? На чем там держаться? Помост, как на медвежьем лабазе строить для вас никто не будет, его же видно за километр. Нужна будет вам подвесная система, типа парашютной. Но сколько на ней провисишь, ожидая противника? Опять же, после выстрела, позицию поменять быстро будет невозможно и снайпер сам превратится в мишень. Да и не было в финской армии штатных женщин-снайперов. Просто снайперы были, да и те из бывших охотников и спортсменов. Мы пленных досконально допрашивали. То, что их женщины иногда в нас стреляли, можете не сомневаться. Это было. Только они входили или в отряды самообороны, или были из вспомогательных служб, а то и просто свой хутор с винтовкой защищали. У нас тоже медсестры иногда вынуждены были за винтовку браться. Не нужно всему верить, что в газетах пишут. Вот вы это другое дело. Для вас это уже военная профессия».
   А с фронтов приходили дивизионные газеты и выписки из приказов и сводки потерь. Радуясь за своих однокашниц из первого выпуска, награжденных орденами и медалями, о которых писали газеты, они видели и цифры боевых потерь. А их среди снайперов было не мало.
   Выпуск школы состоялся в марте 1944 года. Лия с подругами сфотографировались в строю и каждая еще для «личного дела». По такой же личной фотке 6х9 дали им на память. Лия свою послала тете в деревню, попрощавшись на оборотной стороне ее с родней. Потом было последнее построение, торжественный марш под оркестр, праздничный ужин, на котором были и колбаса, и жареные куры, и даже вино. Были и танцы под патефон – «шерочка с машерочкой», как тогда говорили, или с немногими приглашенными офицерами. Прощание с преподавателями школы, снимки на память и отправка на фронт. Точнее на разные фронты их всех раскидали. Лию и еще сорок пять девчонок отправили на 1-й Прибалтийский фронт.

Жизнь фронтовая

   Вскоре Лия с подругами в теплушке военного эшелона ехала в сторону Витебска. При каждой был сухой паек на трое суток, закрепленная еще в снайперской школе, винтовка с оптическим прицелом и военное обмундирование, то, что на них было одето. Ехали первые полдня весело. Вспоминали детство, школьные годы, пели песни. Хотя порой червяк сосал где-то в груди: «Как там оно будет на фронте?» Особенно это чувство обострилось, когда эшелон начал проезжать мимо городов и деревень, через которые прокатилась война, после того как они подвергались бомбежкам и артиллерийским обстрелам. Тяжело было смотреть на сожженные хаты, от которых остались только трубы торчать, или разбитые в ходе боев остатки кирпичных зданий.
   Прикомандировали их команду к стрелковому полку 4 ударной армии. Армия тогда находилась в обороне и готовилась к предстоящему наступлению.
   Лия рассказывала: «Встретил нас на станции майор с тремя грузовиками – полуторками «Газ-ААА», в пятнах белой краски по кабине и бортам, – рассказывала мне она.
   Через час езды по разбитой грунтовке подъехали машины к штабу армии.
   Майор отдал нам команду построиться в две шеренги. Из здания штаба вышли несколько офицеров. Один из них, со звездами полковника, скептически оглядел наше юное женское воинство и крякнул от досады. Потом последовала цветистая речь, начинающаяся со слов «…твою мать!». Если перевести его тираду на общечеловеческий язык, то означала она примерно следующее: «…обещали полсотни классных специалистов по ведению борьбы с противником в обороне, а направили к нам на много меньше. Да еще вместо боевых людей прислали сорок б**дей, да и те не поймешь, то ли могут что-то, то ли нет».
   – А вы попробуйте! – не стерпела встрять Вера Кордюкова.
   – Да уж, попробуем, не сомневайтесь. Майор Зернов, – обратился он к офицеру, который их привез, – трое суток вам, чтобы пополнение нормально влилось во фронтовую жизнь. Оформите аттестаты, поставьте на довольствие, разместите, оцените навыки прибывших и раскидайте их по полкам, а то на эту группировку сюда все «донжуаны» армии сползутся, как мартовские коты, тем более что до апреля четыре дня осталось, а до начала наступления, стало быть, семь. Все ясно?
   – Так точно, – козырнул майор.
   Потом повели насупившихся от обиды девчонок в помещение бывшего клуба. Выделили девчатам для проживания бывший танцзал, где были расставлены железные кровати с матрацами, набитыми соломой. В углу горела буржуйка. Это было довольно сносное жилье во фронтовых условиях. К ним приставили пятидесятидвухлетнего седоватого, усатого старшину Василия Евдокимыча, который выдал все необходимое для дальнейшей службы и очень хотел, чтобы молодые девчонки, которые были значительно моложе его дочери, не очень унывали.
   Утром в термосе два солдата, с сияющими от любопытства глазами принесли на завтрак кашу с тушенкой, на ходу разглядывая симпатичное девичье воинство. Но старшина быстро отправил бойцов к себе.
   На построение к ним пришел, сверкая новеньким орденом «Красной звезды», капитан Воронцов, командир артиллерийской разведки.
   – Внимание, женская рота! Пойдемте, посмотрим, что вы умеете.
   Два бойца, показывая дорогу, повели их от позиций в сторону тыла километра за полтора. Сзади сопровождали команду снайперов четыре бойца с автоматами. Офицер приказал одному из бойцов расставить консервные банки на расстоянии метров за полсотни от огневого рубежа.
   – А теперь, милые создания, – обратился он к снайперам, – кто из вас может продемонстрировать свое умение. В банку попадете?
   – Да, Вы что, смеетесь, что ли? – фыркнула старшая команды Таня Рябцева, – отсюда из рогатки стыдно стрелять.
   – Ну, ну, – хмыкнул капитан, и по его указанию боец переместил банки на вдвое более дальнюю дистанцию.
   – Позвольте мне, – вызвалась Роза Мурдко, – я оптику пока установить не успела, так что позвольте, буду стрелять с открытого прицела.
   – Будьте любезны. Только одно условие, на пять целей вы должны затратить не более минуты. В бою, знаете ли, времени у бойца мало. Стрелять приходится без особых раздумий. Стрелять можно после моего выстрела зеленой ракетой, а я засеку время.
   Роза вставила из обоймы патроны. После хлопка ракетницы Роза в стойке выбила все пять банок, стоявших на пеньках.
   – О-о, – одобрительно произнес капитан, – за четырнадцать секунд.
   Потом стреляли другие по мишеням за триста и пятьсот метров, и лежа, и с колена.
   Когда он выпустил красную ракету, означающую конец стрельб, Роза сбила ее выстрелом навскидку и ракета рассыпалась на мелкие звездочки.
   – Классно! – вслух восхитился капитан, – я бы с тобой в разведку пошел.
   – Я бы с тобой тоже, – улыбнулась ему Роза.
   Однако не суждено им было вместе в разведку ходить. Распределили снайперов по полкам по 4—6 человек, а там по батальонам. Так что редко доходили до нас сведения о наших подругах. А личные встречи с ними были еще более редки.
   Только со своими напарницами были снайперы-девчата, неразлучны практически ни днем, ни ночью.
   Лию с Верой отправили в 3-й пехотный батальон и на время формирования разместили в избе, отгородив угол плащ-палатками. Объяснили, что им повезло. Целых изб осталось мало, а в землянках сейчас сыро: то снег таял, теперь иногда дождь идет. В этой же комнате за другой загородкой размещалось еще четыре бойца-разведчика.
   Потом они с Верой ходили в сопровождении лейтенанта Вахмистров, который был командиром разведвзвода и двух автоматчиков на передний край обороны.
   Снайперы с ним изучали передний край. Пулеметное гнездо в доте, другие огневые точки и важные для внимания цели, он им подробно указывал, глядя в бинокль. Напарницы наблюдали за целями через прицелы винтовок. Как и офицер-разведчик, Лия с Варей были в маскхалатах, похожих на балахоны, грязного бело-серого цвета, в пятнах глины и черной грязи. Когда их принесли, лейтенант, заметив, у Лии, брезгливо скривленные губы, заметил: «Ничего, что заляпанные. Снег сейчас не свежий, много проталин. Так что не так заметно будет. Одевайте быстро, не нужно морщиться. Вам в них не в постель ложиться».
   Все увиденное девчата заносили в дневник, вечером доклад об обстановке. Время от времени с вражеской стороны раздавались винтовочные выстрелы, пулеметные очереди были редки, наверное, немцы не хотели демаскировать свои пулеметные гнезда. Иногда велся минометный или короткий артиллерийский обстрел наших позиций. Снайперы уже успели привыкнуть к нему. Снаряды из немецких гаубиц ложились не прицельно, судя по всему, стрельба велась так, на всякий случай. Гораздо хуже они переносили минометный обстрел. Он был всегда более длительным. Мины выли в воздухе, некоторые из них попадали в воронки, и одна даже залетела в окоп, метрах в пятидесяти от нас. После взрыва в стороны с визгом разлетались осколки, которые впивались в древесину бруствера и в землю. Было девчатам очень страшно.
   Лия с Варей при обстреле плюхались на самое дно окопа, только винтовки клали осторожно рядом. Между тем Вахмистров, ведя наблюдение, далеко не всегда даже приседал в окопе. Потом он объяснил, что все, кто давно на фронте, отличают по звуку те мины, которые лягут с тобой рядом, от тех, чьи осколки тебя не достанут. Через неделю обе напарницы умели их отличать не хуже него.

Счет открыт

   Конечно, наблюдение снайперов это важный вид тактической разведки, но ведь снайпер предназначен не только для этого. Прошла, наверное, неделя, когда напарниц вызвал командир разведроты и сказал:
   – Вы передний край изучили, себя пока не раскрыли, противник ведет себя спокойно. Пора открывать боевой счет девчата. Берегли мы вас, покуда это было возможно, но начальство результатов требует. Вышла в свет очередная армейская многотиражка, в ней подвиги снайперов описываются. И есть статья о девушках-снайперах вашей школы. Они уже давно открыли боевой счет и пополняют его дальше. Так что завтра и вы начинайте. Вахмистров выдели им старшину Борисова, пусть сходит с ними завтра на охоту.
   На рассвете подруги отправились со старшиной снова на передний край. За ними еще шли два автоматчика из боевого охранения. Борисов тоже был снайпером. Курсов снайперских он не кончал, но стрелял хорошо и имел солидный опыт боевой маскировки. За его плечами были три года войны, а на его счету было двадцать три убитых гитлеровца.
   Он внимательно смотрел, как девушки выбирают боевые позиции, но не вмешивался, иногда только уточнял, почему они именно так действуют. Главное условие снайперской пары – не упустить свою напарницу из виду, видеть все, что делается вокруг нее. Расстояние между снайперами должно быть в пределах хорошей слышимости, чтобы подать голосом сигнал в случае необходимости. В основном же напарники всегда обходились жестами.
   До немецких траншей было чуть больше полукилометра. Несмотря на промозглую погоду с туманной дымкой, в прицел видно было хорошо, как передвигаются немцы по окопам, офицера можно было наверняка отличить от солдата. За время наблюдений Лия уже хорошо представляла их линию обороны, и какую цель, где можно ожидать. Было одно место в ходах сообщения противника, которое она для себя отметила. Это была или каменная глыба на дне их окопа, которую вынуть не удалось или какая-то перегородка из бревен. Очевидно, что через нее приходилось немцам или переползать, или перешагивать, согнувшись, а делать это неудобно. Поэтому время от времени, то каска, а то даже плечи солдат появлялись в прицеле в одном и том же месте. Лия решила воспользоваться этим и стрелять прямо из траншеи. Она только мешков с песком добавила, пока были сумерки. Вера позицию себе оборудовала впереди и правее метрах в пятидесяти, за вывернутой взрывом корягой. Борисов подсказал ей, когда она собралась туда ползти, что чуть правее коряги неглубокая воронка есть и в ней ячейка не дорытая. Она этим и воспользовалась.
   Начался рассвет. Легкий туман начал сползать, все больше обнажая змеящиеся в луговине вражеские позиции. В прицел Лие стало хорошо видно перекрытие немецкой транши из досок и земли, укрытой сверху дерном, а рядом с ним по плечи были видны двое: лейтенант и рядовой. Лейтенант был молодой, чисто выбритый. Он что-то выговаривал, судя по жестикуляции и выражению лица пожилому солдату. Форма на том была мешковатая и измазанная в глине, сам он был не брит. Офицер был развернут правым боком. Патрон у Лии уже был в патроннике, и цель была ясно видна. Будь это банка из-под тушенки, она бы ее выбила сразу. Но в прицеле был человек. Она знала, что это был враг, который будет в них стрелять и, наверное, стрелял уже. Но она видела, что это был живой человек, и не могла заставить себя нажать на курок. Лия наблюдала за ними почти три минуты. Потом оба немца скрылись за бугром перекрытия.
   «Ну, и что ты сделала? – услышала она недовольный голос Борисова, который тоже наблюдал за противником в свой прицел и все это видел. – Ты на войну приехала или в пионерлагерь в казаки-разбойники играть? Даю тебе еще час времени. Попробуй исправиться или я доложу командиру. Потом не забывай, там, в снегу лежит твоя подруга и ждет, когда ты цель поразишь, тогда только настанет ее черед. Ты же подставляешь всех нас».
   Говорил он резко, глаза его сузились, на скулах ходили желваки.
   Лия снова прильнула к прицелу и увидела, что пожилой солдат двинулся вдоль линии окопа. Лица она не видела, но иногда мелькавшая смятая его кепка, ей хорошо запомнилась. Минут через двадцать она вновь увидела появившуюся его кепку в том месте, где находилось препятствие в чужом окопе. Очевидно, солдат начал переползать через него, но что-то ему мешало. Его голова с седыми висками показалась на секунду. Этого было достаточно. Она ясно видела, как пуля вошла немцу в висок, а кровь, брызнувшая из его головы, окрасила брызгами грязный снег. Он всплеснул руками, в которых были котелки с какой-то едой, и пропал из прицела, очевидно упав на дно окопа. И тут с Лией случилась неприятность, которая случается с молодыми солдатами, когда они в первый раз своими глазами видят смерть убитого ими противника. К ее горлу начала неодолимо подступать тошнота, весь рот наполнился какой-то тягуче-противной кислой слюной. Она скрючилась на дне окопа, и ее начало выворачивать буквально наизнанку, вплоть до желчи. Шум при этом производить было нельзя, что еще больше усугубляло мучения девушки, и слезы ручьем текли по ее лицу.
   Немного погодя к ней по линии окопа подошел Борисов:
   – Молодец, все правильно сделала. На вот, хлебни, убери сопли и приведи себя в порядок, – протянул он Лие фляжку.
   Она подумала, что там вода. Это была водка, а она сделала большой глоток и чуть не задохнулась. Борисов сунул ей рот кусочек ржаного сухаря. Сухарь был теплый, подсоленный и вкусный. Она, задыхаясь, держала его во рту, пока он не размяк и не расползся. «С открытием счета тебя, младший сержант», – тихо поздравил ее Борисов.
   Лия уткнулась лицом в его маскировочную куртку и беззвучно разревелась.
   – Ладно, сиди, отдыхай, дома поговорим. Я пойду за твоей подругой понаблюдаю.
   Через полтора часа, раздался выстрел из укрытия ее подруги. В ответ почти сразу началась беспорядочная винтовочная и автоматная стрельба со стороны немецких окопов, а потом и минометный обстрел минут на двадцать. Боевое охранение огонь не открывало. Немцы не смогли точно засечь, откуда был произведен выстрел. Их стрельба носила лишь беспокоящий характер.
   Когда уже сильно смеркалось, приползла Вера.
   – Есть один, – сверкнув белозубой улыбкой на измазанном глиной лице, заявила ее боевая подруга и сделала зарубку на прикладе. Потом она заметила Лиино лицо,
   – А ты чего скисла подруга?
   Та только махнула рукой. Вера глянула на Борисова. Он жестом показал: оставь ее в покое. Все вместе они отправились в расположение роты. Вечером Лия рассказала подруге о том, что с ней произошло.
   – Вот что, ты подруга кончай сентиментальничать. Они ведь наших не жалеют. И, не дай Бог, конечно, не пожалеют и тебя.
   – Да, знаю я, – ничего не могу с собой поделать, стоит его лицо перед глазами…
   – Наплюй. И не вздумай еще с кем-нибудь говорить об этом. В тыл отправят, да еще «политику» пришьют.
   На следующий день они вновь ходили на «охоту». Вера сделала вторую зарубку на прикладе. Потом два дня прошли за наблюдением позиций врага, но немцы стали вести себя осторожнее. Кажется, они раскусили, что на их участке появились снайперы и никто, как раньше уже не высовывался.
   Лия для себя поняла: если снайпер на вопрос, как он открыл счет, говорит, что не помнит, не верьте ему. Это остается с тобой на всю жизнь.

На войне, как на войне

   А потом началось наступление. Наша армия должна была освободить Витебск. Командир роты, ставя задание офицерам и отдельным бойцам, приказал и снайперам идти атаку вместе со всеми, не отставая от цепи. На войне часто бывает страшно.
   Идти в атаку с примкнутым штыком на вражьи окопы, откуда вели огонь из всего, что только было у немцев под рукой – вот, где был страх. Лия с Верой сразу договорились идти недалеко друг от друга и помочь, если что. После артподготовки по переднему краю противника над окопами взвились вверх две красных ракеты. Это был сигнал к атаке и войска пошли. В цепи со всеми шли и Лия с Верой. В первой траншее, противника не оказалось. Валялись только трупы. Она стала для батальона новым рубежом. Бойцы и отдышаться толком не успели, как последовал новый приказ в атаку. Солдаты поднялись вновь, но не прошли и полсотни метров, как открыл огонь пулемет из замаскированного дзота. Эта цель на карте артиллеристов не значилась, и огонь был неожиданным. Впереди и совсем рядом с подругами падали убитые и раненые бойцы. Лия бросилась к упавшему сержанту, который силился встать, достала индивидуальный пакет, но когда перевернула его тяжелое тело, он уже едва хрипел. Пуля пробила ему шею. Ему уже никто не мог помочь. Пулемет продолжал свинцовой струй поливать поле боя длинными очередями. Наши солдаты залегли. Вдруг Лия услышала, как кричит Вера, перекрывая голосом грохот от рвущихся мин и стрельбы наступающей пехоты: «Ли-и-я-я! По пулемету залпом». Лия подняла руку ладонью в ее сторону, показывая, что поняла. Лежа вскинула винтовку и посмотрела на Веру. Та, так же лежала с винтовкой наизготовку. Она была готова к стрельбе и кивнула ей головой. Фонтанчики от пуль с правового фланга начали приближаться в их сторону. Время пошло на секунды. Два снайперских выстрела слились в один. Пулемет заткнулся. Наступила тишина, в которой редкие выстрелы вражеских винтовок как-то уже не казались очень страшными. Командиры взводов снова подняли бойцов в атаку. Вера уже пошла вместе с цепью, а Лия только начала вставать, как снова заработал пулемет. Поймав в перекрестье прицела пулеметное гнездо, Лия с колена послала в него пулю. Глянула на подругу и увидела, как Веру толкнула отдача от выстрела. Она на ходу тоже вела огонь по нему. Пулемет опять замолчал.
   Эта передышка дала возможность приблизиться нашим бойцам к вражеской траншее на бросок гранаты. Через четверть часа она уже была нашей. Немцы отступили. Скорее это было похоже на бегство. Но враг отступил только для того, чтобы закрепиться на новом рубеже, который был подготовлен ими заранее. Трехдневное наступление далось армии тяжело. Советские подразделения были в почти беспрерывных атаках с рассвета до заката. Витебск в этот раз так и не взяли. Немецкая оборона была построена слишком плотно и умело. Как было сообщено в сводках:
   «…4 Ударная армия в ходе кровопролитных боев продвинулась в сторону Витебска на двадцать километров и значительно улучшила свои позиции…».
   Потери с обеих сторон были большие. Полк отвели на две недели на переформирование. Затем, часть 4 армии, по решению Генерального штаба, развернули сначала на Псковскую и Новгородскую области, а потом на Прибалтику. В Псковской области бои тоже были очень тяжелые. Единственное, что отличало теперь девчат от других солдат, Лия с Верой уже в атаку не ходили. Командир полка осознал, что за ценные воины ему достались. Он велел командирам батальонов беречь их как зеницу ока. Их теперь посылали только на рекогносцировку и на «охоту». Потери, в это время, среди личного состава через три недели боёв доходили до половины. Полк снова пришлось пополнять.
   Потом начались бои за освобождение Латвии. Особенно тяжело было под Даугавпилсом. У немцев там были построены мощные укрепления, которые пришлось штурмовать.
   А дальше полк вошел в Литву и подругам пришлось повоевать за ее освобождение.

Света

   Историю эту я услышал, наконец, от самой Лии Ивановны. Она поведала мне ее в последний свой приезд в Петрозаводск. После моих настойчивых просьб она все-таки сдалась и мы выбрали день, когда многие вещи дотоле не доступные, были мне поведаны и накрепко засели в моей голове. Беседовали мы несколько часов. Видно ей хотелось выговориться и освободить себя от той ноши, которую она носила в душе все эти годы, а может и предполагала, что больше нам не доведется встретиться
   В Литве, – рассказывала Лия, – как ни берегла я свою трёхлинеечку, да видно не судьба. Пришлось с ней расстаться. В бою под Радвилишкисом попал наш батальон под сильный артиллерийский обстрел и крупный осколок снаряда угодил прямо в винтовку. Я, обняв ее ствол и прижимая к себе, стояла, прислонившись к толстому дубу. Осколок попал в коробку затвора, расщепил дерево приклада и покорежил механизм. Меня от удара швырнуло на землю и долго потом еще болели ребра. Фактически винтовка спасла мне жизнь. Слава Богу, прицел остался не задетым. Полковой оружейник, Михалыч, поскреб в затылке, когда я принесла ему покореженное оружие и взялся починить ее за три дня. «А вообще-то, – сказал он, – возьми-ка ты другую, надежнее будет. Оружейники предложили мне или взять другую трехлинейку, побывавшую в боях, и пристрелять ее с оптикой, или получить на складе новенькую СВТ-40, только что поступившую с завода. Многие к этой системе винтовок относились с предубеждением. На нее списывали, чуть ли не основную причину всех неудач в Финской войне. Однако, еще в школе, инструктор-оружейник на занятиях как-то сказал: «Только неумные и ленивые люди могут называть такую винтовку плохой. Она изобретена большим мастером. Сколько перевидал я иностранных винтовок, но такой пока нет нигде в мире. Кстати финны с удовольствием свои французские, бельгийские винтовки, и даже «маузеры» меняли на СВТ 40. Можете не верить, но у них она осечек даже в сорокоградусные морозы не давала».
   В школе снайперов мне из такой приходилось стрелять, как, впрочем, и из других систем. Стреляла мы из разных винтовок: немецкой «Маузер 98», итальянской «Манлихер», французской «MAS36», чехословацкой «СZ», но наша советская винтовка СВТ-40 полюбилась мне уже тогда. Но не могла же я ее выбрать и закрепить за собой. Штатной винтовкой была Мосинская трехлинейка, поэтому вся школа обучалась и воевала с ними.
   Была в моём выборе еще одна причина. С этой винтовкой на Южном фронте воевала, знаменитая женщина – снайпер Людмила Павлюченко, на счету которой было более 300 гитлеровцев.
   «Ну, не могла специалистка такого высокого класса как Павлюченко выбрать себе плохое оружие», – искренне думала я и не ошиблась.
   Снайперская моя пара, Вера Курдюкова, выбор не одобрила.
   «Долго привыкать тебе, подруга, к ней придется», – сказала она, когда я привинчивала к новой своей винтовке оптический прицел. Но я ее освоила за три дня. Так она мне полюбилась работой механизма и сбалансированностью, что я дала ей имя «Света» (так было и созвучно и короче). Конечно, СВТ-40 требовала тщательного ухода. Но вы знаете снайпера, который не бережет и не любит свое оружие? Если в школе снайперов мы свои трёхлинейки чистили, полировали и пылинки сдували, то уж ясно, что со своей «Светой» я обращалась не хуже. Честно сказать я была просто влюблена в эту винтовочку, изготовленную с большим мастерством тульскими оружейниками. А «Света» отвечала своей безупречной работой. Я могла из нее за сто метров выбить три грудных мишени за четыре секунды. Это было прекрасное оружие. Трехлинейка изначально была сбалансирована для стрельбы в стойке, но с примкнутым штыком. Фактически это уже был анахронизм из 19 века, она была тяжелая и длинная, что было оправдано в бою с наступающей кавалерией. Когда же на вооружение стали поступать не винтовки, а трёхлинейные карабины, более удобные для пехоты, то разница в точности боя с той же СВТ-40 у них была просто несопоставимая. Это как концертную скрипку сравнивать с деревенской балалайкой. Звуки можно извлекать ведь из обеих, только почувствуйте разницу.
   Новый год наш полк встретил в Вильнюсе. Этот красивый город был значительно разбит артиллерией и бомбежками и все-таки в нем оставался дух старинного порубежного города, на архитектуру, которого отложили отпечаток и века, и правители, и принадлежность к различным государствам.
   В нем и опробовать мне свою «Светку» пришлось. Не выдавая себя, можно было сделать подряд два-три выстрела, когда видимых целей было несколько. Мне и Вере, как раз после его взятия, присвоили звание сержантов, и мы уже на праздничном ужине красовались в новых погонах на гимнастерках с медалями «За отвагу».
   В конце января части Красной армии вошли Восточную Пруссию. Воевать и раньше было тяжело. Но здесь немцы цеплялись за каждый клочок земли, да это и понятно: тысячу лет они владели этой территорией, а теперь приходилось отсюда уходить и, по-видимому, навсегда.
   Если города Латвии и Литвы имея свой неповторимый колорит, были и похожи и не похожи на русские северные города, то Восточная Пруссия это была уже Европа. Она носила на себе печать грозной силы и, безусловно, была частью Германии. В глаза сразу бросались красные черепичные крыши каменных домов, четко спланированные скверы, палисадники у домов в деревнях, где не встретишь соломенных крыш. А сухие безупречные дороги, если они не были разбиты войной? Все это на нас производило двойственное впечатление. Эта была вражеская земля, но у многих возникал невольный вопрос: «Почему у нас не так?» Однако вслух на эту тему рассуждать не хотелось мне даже с лучшей подругой. Продвигались части Красной Армии с боями медленно. Немцы часто контратаковали. Бывало иногда, как и на нашей территории году в сорок втором или сорок третьем, деревни могли переходить из рук в руки по нескольку раз. Усилилось проникновение вплотную к нашим частям немецких разведгрупп. Это было понятно. Местность они знали, как свои пять пальцев, и местные жители, которые не успели эвакуироваться, были не на нашей стороне.
   22 января советские войска начали наступление на Гумбиннен. Сначала по городу долго била артиллерия, потом трижды наши пикирующие бомбардировщики нанесли удары по немецким позициям, а потом пошли танки и с ними пехота. К концу дня советские войска взяли город в свои руки. Но противник далеко не ушел. Командир батальона вызвал снайперов к себе.
   – Судя по разведдонесениям, враг начал готовить контратаку. Ясно, что контратаковать ночью они вряд ли решаться. А вот где-нибудь часам к 10 утра соберут силы, сосредоточат их и попробуют отбить город. Положение наше неважное. Тылы от наших войск оторвались. Боеприпасов на полчаса боя, а когда подвезут еще неизвестно. Командир полка, поставил нам задачу с рассветом понаблюдать за противником, составить представление о том, что у него делается. Если будет возможность, разрешено открывать огонь, но только по старшим офицерам. Местом наблюдения нам обозначили старинный баронский особняк с готическими башенками на северной окраине города. Ночевали девчата на вокзале. Спалось плохо, да и было холодно. Выпал снег. Хоть с этим повезло. Он скрадывает звук шагов. Часов в шесть утра наша группа выдвинулась к месту наблюдения. Зима. Светать еще не начинало. Дали мне с Верой двух автоматчиков и радиста. Шли мы всей группой ходко, ориентируясь в пути по силуэтам домов при тусклом освещении ракет, которые взлетали то с одной, то с другой стороны. Впереди показался особняк. На нем ясно видны были следы недавнего боя, но разрушений было не очень много, только стекла почти все в нем повылетали. Обошли его вокруг и решили, что Вера займет место на балкончике правой башни, а я буду вести наблюдение из чердачного окошка.
   Когда напарница с двумя бойцами скрылась в дверном проеме башни, мы с автоматчиком, рядовым Сашей Михайловым, начали обходить замок еще раз, поскольку нужный вход был с противоположной стороны. Уже обойдя угол башни, мы неожиданно наткнулись на немцев. Их было трое.
   Уже немного рассвело, и я их ясно увидела. Они были совсем рядом, метрах в пятнадцати и о чем-то, похоже, совещались. Все трое были в белых масккостюмах и в касках с молниями «СС» ниже цветных щитков. Двое, что были с автоматами на груди стояли к нам спиной. Рослый с усами немец, с петлицами штурмфюрера держал автомат в руках. Он заметил нас сразу. Я только увидела приподнимающийся и направленный в нашу сторону ствол автомата.
   – Хандхох, – услышала я команду эсесовца. Очевидно, не желая шуметь, он произнес ее вполголоса, но твердо, чувствовалось, что это опытный разведчик. Судя по его каменному лицу, на котором не дрогнул ни один мускул, он, похоже, считал, что у нас нет шансов. Все дальнейшее было как кино с замедленной пленкой. Винтовка была у меня в руках со снятым предохранителем, а палец лежал на курке. Немец был на линии огня. Каким-то подсознанием я поняла, что вскинуть винтовку немец не даст, у него палец тоже на курке, стало быть, успеет раньше. Вдруг взгляд его переместился, как-то за меня и я нажала на курок, стреляя от пояса. Вспышка выстрела осветила стоявших. Эсесовец, падая, успел лишь выпустить короткую очередь в воздух. Остальные двое не успели повернуться, я нажала на курок еще два раза. На все это ушло меньше двух секунд. Я потом себя проверяла. Все трое немцев лежали грязно-белым холмом у крыльца подъезда. На спине двоих вокруг входных отверстий от пуль расплывались кровавые пятна, которые делались все шире. Так «Света» спасла мне жизнь. Будь у меня в руках трехлинейка, я бы успела сделать только один выстрел. Скорее всего, он бы стал и последним. Тут я заметила Сашу, молодого солдатика, который меня сопровождал. Он стоял, сзади, справа, глядя на все происходящее, с поднятыми руками. Оказалось, что он сразу выполнил команду немца. Мне стало противно:
   – Руки опусти и автомат подбери, а то заржавеет, – пришлось сказать струсившему смертельно бледному бойцу.
   Первый немец зашевелился под телами своих товарищей, и я услышала его хриплые слова: «Фрау-Тод».
   Вдруг Саша схватил свой ППШ и, передернув затвор, начал орать, брызгая слюной:
   – А-а-а, сволочи, гады. Ненавижу!
   Он начал стрелять по лежащим телам поверженных врагов, не отпуская пальца от курка. Наверное, он выпустил половину диска. Пули вырывали клочья из маскхалатов и противно шлепались в тела убитых. Это была истерика. Я ударила его по руке.
   – Хватит…
   – Что, врагов пожалела? – заорал он, закатывая глаза.
   Похоже, что парень был совсем уже не в себе.
   – Тебя, пожалела. Что прикажешь по этому поводу в донесении написать?
   Он покрылся потом и пожал плечами, ясно понимая, что дальше ждет его встреча с «особистами» и штрафная рота.
   Подбежала Вера с двумя бойцами.
   – Как вы? Оба целы?
   – Нормально все.
   – Это вы их?
   – Да, вот нарвались. Похоже, что была разведгруппа.
   – Что делать будем, уже совсем рассвело? Немцы, наверное, тоже стрельбу услышали, могут усилить наблюдение.
   – Рискнем.
   Мы заняли позиции, как и договаривались. С крыши хорошо было видно: в низине, где был большой яблоневый сад, немцы начали собирать войска в кулак для контрудара. Было их не меньше двух батальонов. Подтянулись к ним откуда-то из-за деревни, что проглядывалась в тумане, четыре танка «Тигр» и одна самоходка «Фердинанд», несколько противотанковых пушек, прицепленных к грузовикам.
   Донесение по рации, переданное в батальон, похоже, попало в нужные руки. Через полчаса наши начали артналет по низине. По разрывам от снарядов, было ясно, что ведет обстрел 155 мм – гаубичный дивизион, приданный полку. Радист четко скорректировал огонь, и потери немцев от неожиданного обстрела были ужасны. В воздух летели кирпичи с землёй, куски деревьев и клочья человеческих тел. От разрыва фугасного снаряда вплотную к «Тигру», стоявшему на склоне, тот перевернулся на бок.
   Я, пользуясь артналётом, сделала пять или шесть прицельных выстрелов по убегавшим гитлеровцам. Но результаты мне были не ясны. Расстояние было около восьмисот метров. Мешали еще разрывы снарядов и дым от горящей техники. Мы свою задачу выполнили, нужно было уходить. В прицел я увидела, как Вера тоже дала знак «уходим». Пока группа добиралась до своих, она мне сообщила, что теперь у нее на прикладе на одну зарубку стало больше. Под ее выстрел попал старший офицер, который пытался остановить бегущих солдат. В донесении, не вдаваясь в подробности, я указала, что трех немцев мы уничтожили с автоматчиком совместным огнем. Вскоре за действия в Гумбиннене мне вручили вторую медаль «За отвагу». А вот в снайперский счет этих гитлеровцев мне так и не засчитали.
   Порядок же существовал такой: снайперский счет это только то, что документально подтверждено. Враги, убитые в общей атаке, тебе не записываются, может это не твоя пуля оборвала жизнь противника. Уничтоженные совместным огнем тоже были не в счет.

Мы победили!

   Через три дня советские войска взяли Инстербург. При этом погиб генерал Черняховский, которого оплакивал весь фронт. Позднее его именем назвали этот город. Потом были тяжелые бои за Мемель (ныне Клайпеда). Немцы всеми силами старались удержать этот порт. И днем и ночью через него шла их эвакуация в Германию.
   А потом начались бои за взятие Кенигсберга. Об этом сейчас много написано в мемуарах маршалов. Мы видели, как по городу дней пять долбила наша осадная артиллерия главного калибра, а это 205 мм. Когда такое орудие стреляет, то от него в радиусе пятидесяти метров целых стекол не остается.
   С утра 6 апреля в течение нескольких часов стреляли беспрерывно сотни орудий и велась штурмовка города авиацией. После этого наши войска пошли в атаку. Разрушения в городе были ужасные. Однако и укреплен он был так, как ни один город до этого. Каждое здание было крепостью. Штурмовые группы продвигались буквально метр за метром. Очень много было убитых и раненых красноармейцев. Город был набит эсесовцами. А им терять было нечего, они даже своих простых солдат держали под прицелом, чтобы не вздумали сдаваться. Огонь был плотным до такой степени, что по нескольку часов не было возможности подбирать раненых, пока штурмовая группа не уничтожала огневую точку. Здесь мы впервые увидели, как действуют огнеметчики. Других способов выкурить немцев из мощных дотов не было. Идти в атаку за танками получалось плохо. Фольксштурмовцы с фаустпатронами жгли наши танки почти в упор. Десятки их горели по всему городу. Так что у снайперов была теперь еще одна важная задача: кроме офицеров, в первую очередь выбивать фаустников.
   Четверо суток для нашего батальона и для нас с Верой прошли в непрерывном бою. Лишь удавалось прикорнуть где-нибудь в углу подвала на телогрейке на час-другой, под разрывы снарядов, да на ходу съесть кусок хлеба с тушенкой. Наконец, битва завершилась. Кенигсберг сдался, все очаги сопротивления были подавлены. Удивительно, но мы с Верой в том огненном аду остались живы. Только моя подруга была слегка контужена разрывом снаряда и двое суток почти ничего не слышала, иногда улыбаясь в ответ на вопросы. Конечно, снайперы только огнем метров за сто прикрывали штурмовую группу, но смерть ходила реально и рядом с нами.
   В городе были большие запасы еды и спиртного. Подвалы некоторых фортов являлись хранилищами продовольствия. Город в осаде мог находиться на своих запасах, наверное, полгода. В некоторых подвалах частных домов были дубовые бочки с вином. Начался отдых, а с ним русская гульба. По случаю победы, одиннадцатого апреля командование распорядилось накрыть столы и они ломились от еды и напитков. Произносили тосты, танцевали под патефон. Тогда я и познакомилась со своим будущим мужем, лейтенантом Виктором Гурьевым. Через три дня полк, в котором служил мой суженый, перекинули на штурм Земландского полуострова, где еще держала оборону недобитая немецкая группировка. Перед расставанием мы обменялись адресами полевой почты и родителей. Поклялись друг друга любить вечно и писать регулярно, а на утро расстались.
   Дальнейшее повествование ее было с большими паузами, обрывочное, чувствовалось, что она раздумывает о чем стоит мне рассказывать, а о чем следует промолчать.
   А дальше было еще вот что.

После Победы

   Лия осталась в Кенигсберге. Точнее их батальон вывели в деревню Мюленштайн в 12 км от него. Там она и встретила День Победы. Это была такая радость, которую трудно передать словами. В конце апреля им уже объявили, что женщин и старших возрастов мужчин из армии демобилизуют в первую очередь. Очередь женщин-снайперов в их полку настала 15 июля. Выдали всем денежные аттестаты, выплатили деньги на дорогу и выдали сухой паек на трое суток. Лия с Верой попали в эшелон с демобилизованными солдатами, это были те, кому стукнуло за пятьдесят, а частью были комиссованные инвалиды.
   В эшелоне встретились они еще с девятью девчонками из снайперской школы. От Вильнюса ехали уже не в теплушке, а в плацкартном вагоне и, конечно, объединились. Вспоминали учебу, подруг, которые погибли и тех, кто пока еще ждет демобилизации. Начищали награды на обмундировании и строили планы на будущее. Жизнь казалась прекрасной, а все мелкие неудобства это же такая мелочь по сравнению с Победой в этой страшной войне. Возле Полоцка состав поставили на переформирование. У девчат появилось почти три часа свободного времени. Теперь можно было и по скверу с медалями на груди пройтись и зайти на привокзальный рынок. Сухари и тушенка поднадоели уже. Хотелось картошечки сварить, а может и горячими пирожками разжиться. Зря, что ли им фронтовые деньги выдали? Сойдя с вагона, девчата разбрелись кто куда. Лия с Верой, а сними еще две девчонки, вскоре оказались на местном рынке, где под навесами на дощатых прилавках была разложена немудрящая снедь местных крестьян. Цены были не маленькие, но хотелось праздника для души. Они купили вареной картошки в мундирах, соленых огурцов и свежей редиски. Потом не смогли отказаться от духмяных жареных пирожков с зеленым луком и яйцами, которые трясущимися руками накладывала им в обрывок оберточной бумаги старушка с коричневым морщинистым лицом. Завершило все покупка бутылки самогона. Когда они, уложив все в вещевой мешок, собирались идти к поезду, в трех шагах от них остановились, слегка покачиваясь, две женщины возраст, которых трудно было сразу определить. Однако вряд ли им было хотя бы по сорок лет. Одна из них насмешливо кивнув головой в их сторону, подбоченясь запела во весь голос на частушечный манер:

     А вот четыре ППЖ
     При медалях все уже,
     Как увидят мужика,
     Уведут наверняка.

   Народ на рынке начал оборачиваться в их сторону и прислушиваться к тому, что происходит. Откуда-то появилась стайка мальчишек, которые предвкушали будущее развлечение.
   Вторая женщина, видно подруга первой, взяв за концы свой пестрый платок, прошлась по кругу, подхватив тему:

     Ишь – ты, поди, ж ты
     Что ты говоришь, ты.
     Как увидят мужика,
     Уведут наверняка.

   И завела сама еще громче первой:

     Гляньте – Ваня инвалид,
     С кепкой он без ног сидит.
     Кому за бой дают звезду,
     Кому за сладкую п**ду.

   И повторила, пройдясь перед фронтовичками свой скабрезный припев. Подошедший народ стал переглядываться и перешептываться, а кто откровенно захохотал. Лия готова была сквозь землю провалиться. Таня, что была из Порхова, стояла рядом с ней пунцовая от стыда. И вдруг на исполнительницу бросилась Вера. Схватив ее цветастый платок, она одним движением захлестнула им шею исполнительницы и затянула так, что женщина, рухнув на колени, захрипела, закатывая глаза. Вера, нагнувшись над ней, громко произнесла, глядя ей в лицо,
   – Ах ты, подстилка немецкая! Еще слово вякнешь, удавлю, как кошку шелудивую.
   Из толпы послышалось.
   – Да, что она делает? Ведь впрямь задушит.
   Нетрезвая подруга поверженной обидчицы, несколько баб из рыночных торговок посмелее, а с ними и трое мужиков надвинулось на фронтовичек.
   – Что ж вы на добрых людей кидаетесь? Мы вам сейчас юбки то позадираем…
   Вера, отпустив свою жертву, выхватила из кармана юбки никелированный пистолет с перламутровой рукояткой, подаренный ей полковником в день отъезда.
   – А ну, назад все. Перестреляю как цыплят.
   – Господи! Милая, опомнись! Кого ты стрелять то собралась? – раздался дребезжащий голос той старухи, что пирожки им продала. – Нюрку, что ли? Так она три года от партизан сведения передавала, через фронт два раза ходила, а сколько со смертью в обнимку была и не упомнишь. А медалей у ней нету. Не дали. Мужа у ней еще в сорок первом убили, но в подстилках она не была. Или Ленку? Так это дочка моя. Тоже мужа не дождалась. Он себе на фронте другую нашел. Выпили девки малость, вот обида в них и заговорила.
   – Ладно, забудем. Не мы первые начали.
   Вера убрала пистолет в карман.
   – Не поминайте лихом. А мы на фронте тоже не цветочки собирали.
   Толпа расступилась и девчата, молча, пошли к эшелону. Уже в вагоне Вера задумчиво произнесла,
   – Да, девчонки, похоже не все нам будут рады и не одни праздники нас впереди ожидают. – Потом посмотрела на подругу и подмигнула ей, – что скисла Лийка? Не дрейфь, прорвемся.
   Так с разговорами о предстоящей гражданской жизни и доехали до Москвы. Там подругам пришлось расстаться. Одна поехала в свою Архангельскую область, другая в Саранск, да и остальные кто куда.
   Письма от Виктора приходили все реже. А в октябре пришло письмо, в котором он позвал ее на Дальний Восток. Оказывается, его полк воевал с японцами. Ему присвоили звание старшего лейтенанта и оставили служить в Советской Армии. Конечно же, она не раздумывая, поехала к Виктору в Благовещенск, там и поженились. Потом его отправили на войну в Корею, а после перемирия перевели в Южно-Сахалинск. Лия, вскоре, как и мечтала в детстве, стала учителем географии.

Эпилог

   Повидаться и поговорить мне с Лией Ивановной Гурьевой больше не довелось.
   В середине восьмидесятых, после выхода Виктора в отставку, они перебрались на его Родину в Днепропетровск. Вскоре началась перестройка, возможностей общаться стало много меньше.
   О смерти Лии я узнал позднее, уже, когда с Украиной стало можно запросто связываться по интернету и устраивать видео сеансы с Днепропетровском. Тамара Гурьева рассказала о последних днях ее матери. Порядки в «самостийной незаможной Украйне» были уже не те, что при Советском Союзе.
   Конечно Днепропетровск не Западная Украина, но уже и там стало не стыдно заявлять, бывшим «власовцам» или «бандеровцам», о том, что они воевали против Красной Армии. Лию с каждым годом все реже, приглашали на встречи со школьниками. Слушать ее приходило теперь немного ребят. Война для них представлялась очередным триллером голливудского производства. Однажды в мае 2007 года, после встречи она задержалась в учительской, где ей старые учителя вручили цветы, и шла по коридору школы. Возле гардероба она услышала, как мальчишка лет двенадцати очень громко говорил по мобильному телефону своему товарищу: «Прикинь, у нас сейчас в школе одна бабулька выступала, вся в медалях пришла. Так она оказывается киллером была классным, а с виду и не подумаешь. Она семнадцать немцев укокошила. Если бы сейчас она так по заказу поработала, озолотилась бы, а ей только медалей надавали и все».
   У нее от этих слов заколотилось сердце и застучало в висках. По дороге домой Лие Ивановне стало дурно. Две какие-то незнакомые женщины помогли ей дойти до квартиры.
   От переживаний она слегла и через три дня ее не стало. За гробом шли немногочисленные родственники, несли за ней на подушечке и ее медали: две «За отвагу», а еще: «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга» и «За победу над Германией», а потом еще орден «Отечественная война» и восемь других медалей.
   Так закончила свой жизненный путь снайпер Лия, которая девчонкой ушла на фронт Родину защищать. Вечная ей память!

Петрозаводск, июнь 2012 г.

Везучий

Отход

   Партизаны, выбиваясь из сил, уходили от погони. Мешкать было нельзя. Преследование началось, и скоро будет плохо. Финны всегда упорно преследовали партизан до самой нейтральной полосы, поэтому потери в группах были большими. Иногда группы пропадали бесследно. Однако, несмотря на надвигающуюся угрозу, быстро идти они не могли, задерживал движение раненый Сергей Петров. Его хриплое дыхание иногда перебивалось невольным стоном. Километров через пять, когда река была совсем рядом, сзади послышались выстрелы, и над головой у бойцов отряда просвистели пули. Старик финн, видно, успел сообщить своим о партизанах и за ними увязались щюцкоровцы.
   Группа капитана Боровко, уже почти полностью выполнила задание и возвращалась из рейда на базу. Они сожгли очередной мост через речку, и вышли на хутор. Финский крестьянин, державший на хуторе своё хозяйство, встретил их огнём из винтовки. Его предупредил сын, а, может, внук, мальчишка на вид лет десяти. Он пас овец на краю поля и, заметив вооруженных людей, сразу бросился бежать в сторону дома, истошно крича: «Исяа, исяа, росвот мення!». «Отец, разбойники идут!» – перевел командиру Юркки.
   Конечно, можно было скрыться в лесу и на хутор не выходить, но у партизан кончились продукты, и командир Тарас Боровко принял решение пополнить запасы. После того, как упал раненый в плечо выстрелом из окна взрывник Петров, группа открыла по дому и людям, что были в нем, огонь из автоматов.
   Вскоре хуторянин был убит. Стрельбу продолжила молодая женщина. Окружив дом, партизаны бросили пару гранат в окна. И она, и мальчишка были убиты. Потом партизаны, пошарив по полкам кладовых, нашли и хлеб, и масло, и корзинку яиц. Рассиживать в этой ситуации было некогда. Наскоро перекусив, и выпив по три, а кто и по четыре яйца, они запалили хутор и двинулись в сторону позиций Красной армии.
   Попав под огонь преследователей, бойцы сначала залегли, а потом попробовали бегом оторваться. Не получилось. Сергей задыхался и едва поспевал за другими, хотя его вещмешок отдали нести Юркки. Тяжко было смотреть, как его товарищ шел, спотыкаясь, и стонал от боли.
   «Повезло мне» – невольно подумал Юркки, видя его мучения.
   Шюцкоровцы между тем, «сидели у них на хвосте», метрах в пятистах, стреляя на бегу.
   – Товарищ командир, – взмолился Сергей, – боль такая, что я скоро идти не смогу, не то, что бежать. Дайте мне автомат и пару гранат хотя бы. Я их задержу, а вы оторваться сможете, а так всю группу окружат, тогда конец.
   Командир недолго думал. Серега был боец проверенный, за линию фронта ходил уже три раза, с взрывчаткой действовал умело. Единственный уничтоженный каменный мост был его работой. Он бросил сидевшему на земле бойцу автомат ППШ и три диска с патронами к нему. Гранату дал только одну.
   – Револьвер не дашь? – глядя в землю, спросил Сергей командира.
   – Нет, не могу, да и у тебя граната есть.
   – Я понял, – сказал Петров, отползая за валун.
   Прощанья не было, все встали и побежали дальше вдоль реки, здесь течение было слишком сильное, чтобы пытаться перейти ее вброд.
   Вскоре они услышали стрельбу. Стрекотание автомата, иногда перебивалось хлестким буханьем винтовочных выстрелов. Издалека, эта перестрелка была совсем не страшной, но Юркки понимал, что там идёт кровавый бой и исход у него будет один. Потом стрельба затихла. Вскоре раздался сильный взрыв.
   – Так граната не взрывается, – вслух прохрипел Юркки, дыша как загнанная лошадь.
   – Значит, у Сереги еще тол оставался, – отозвался Боровко.
   Через час движения они напоролись на засаду егерей. Это Юркки понял по серой форме, в которую были одеты, бравшие их в кольцо солдаты. Они вырвались, но еще один партизан Микко Лангуев и радистка Маша, были убиты в перестрелке. Хоронить их было некогда – не тот случай. Нужно было уходить. К вечеру мокрые, после того как перешли вброд речку, а потом по пояс еще брели по болоту, они вышли на территорию контролируемую Красной армией. Преследователи это поняли и на пулеметы не сунулись. Дав длинную очередь из «Дягтерёва» в сторону маячивших по краю опушки леса егерей, командир красноармейского дозора даже улыбнулся, глядя на воспаленные глаза и опухшее от укусов комаров лицо Юркки.
   – Эка, вам досталось! С возвращением! Везучие вы, ребята, – сказал он, понимая, какого лиха им пришлось хлебнуть.

Путь в отряд

   Юркки Корвонену вообще в жизни везло, во всяком случае, он так считал. Еще в детстве, если он шел с друзьями рыбу ловить, то самая крупная щука попадала ему, если за ягодами, то самую богатую болотину находил Юркки. В свои двадцать четыре года он уже успел окончить школу – восьмилетку, поработать в лесопункте на вывозке леса и на лесоповале, нарезая лучковой пилой по десять кубометров, отслужить три года в Красной армии и устроиться работать в милицию.
   Когда началась Финская война, он служил в армии, в конвойной роте под Семипалатинском, охраняя зеков в лагере. Его вызвали в особый отдел, заставив сызнова писать автобиографию. Расспрашивали особисты про родню, выясняя, нет ли в ней финнов. Начальник отдела, похоже,¸ не очень понимал разницу между теми, кто живёт в Карелии, заявив:
   – А по мне, так вы все там «одним мирром мазаны»: что финны, что карелы. Все вы из одной бочки.
   Юркки в глубине души тоже так считал, но ни подтверждать, ни опровергать это утверждение не решился. Начальству виднее. До того как стать чекистом, начальник был каменотесом, откуда-то из – под Оренбурга. Он до начала Финской кампании не очень даже и представлял, где эта Карелия и чего эти финны хотят, за что с Советами воюют.
   Все финны по приказу Главкома увольнялись из армии и подлежали высылке. Закончив свои расспросы, он сказал Юркки, которого в роте все звали Юрка или Юра, а то и Жора:
   – Жаль, что насчет карелов у меня никаких распоряжений нет, а то мы бы над тобой поработали.
   Недолго продлившись, война с финнами как то по – тихому весной закончилась. Да и, слава Богу. Повезло. Не пришлось Юркки под пулями в снегу лежать. Правда, когда он приехал, домой в свой родной поселок Кимас – озеро, все оказалось несколько иначе, чем виделось оттуда, где он служил. Здесь война свой отпечаток отложила. Кто голову на фронте сложил, кто в плен угодил, а после перемирия, вернувшись из плена, в лагерь по статье «Измена Родине» попал. Были в их посёлке, да и в соседних тоже, и раненные, ставшие инвалидами, и обмороженные с ампутированными пальцами.
   Юркки все это миновало. Служба в конвойной роте, тоже принесла пользу. Во всяком случае, его вскоре взяли на работу в милицию. Работа ему нравилась. Во – первых, в его руках была власть. Это он почувствовал практически сразу. Когда он в форме шел по посёлку или ехал верхом на своем темно – гнедой масти жеребце по кличке Бурый, то встречные прохожие всегда здоровались с ним, уступая дорогу, а иные, из уважения, и шапку снимали. Мужики вдвое старшего возрастом стали именовать его по имени – отчеству: Юркки Степанович. А ведь отца его, Теппана, до самой смерти никто по отчеству не называл. Хотя тому уже за сорок было, когда придавило его на лесоповале двадцатиметровой елью. Опять же, Юрки гордился, что ему регулярно платили зарплату, да еще выдавали паек, а работы, хоть и было много, но все же спина не болела, как на лесоповале. Оно, конечно, временами приходилось, вставать чуть свет, потом до ночи, а то и до утра, в постель не ложиться, по три – четыре дня мотаться по поселкам, однако, это было не главное. Главное было в той нужности, которую он ощущал, когда люди приходили к нему за помощью, а потом благодарили за справедливость и участие.
   Новая война для Юркки, пришла так же неожиданно, как и для других. Кто бы мог подумать, что немцы отважатся разорвать мирный договор и напасть на СССР. На политзанятиях во время службы им говорили, что у Советского Союза самая сильная и самая большая армия в мире. Во время строевой подготовки солдаты пели песни хорошие: «…от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней».
   – Да как же они посмели? – думал Юрки, размышляя о текущем международном моменте, – совсем у них Гитлер без головы.
   Однако через четыре дня войну СССР объявила так же и Финляндия.
   – Ну, эти понятно, – говорили в деревнях люди, – обидно стало, что плодородные земли отобрали, вот и решили воспользоваться моментом.
   Из Петрозаводска начали приходить телеграммы и телефонограммы с требованиями сформировать из милиционеров, коммунистов и комсомольцев окружающих деревень поисковые группы и заградительные отряды для борьбы с диверсионными группами противника. Вредителей и диверсантов могли забросить по воздуху в тыл советских войск. Однако задача эта была трудновыполнима. Коммунистов призывного возраста, наряду с другими призвали через военкоматы в армию, а численность милиции была невелика, чтобы брать под контроль участки протяженностью до ста километров, как требовали распоряжения.
   Юркки и еще три милиционера во главе со старшим участковым Канноевым, организовали только один такой пост на перекрестке дорог, по которым можно было попасть в Ухту, Реболы и Сегежу. Круглые сутки они там стоять не могли без смены и несли дежурство время от времени, уходя на ночь в деревню. В результате они задержали лишь несколько человек без документов, которые, спасаясь от войны, уходили своим ходом подальше от границы. В конце июля их пост ликвидировали.
   «Повезло, что с диверсантами встретиться не пришлось» – невольно подумал тогда Юркки.
   Сплошной линии фронта, как на западе СССР, где шли кровопролитные бои немцами, в северной Карелии не было. Финские войска действовали по нескольким узким направлениям.
   Юрки и его товарищи, под опасностью оказаться в плену, отступали вместе с ополченцами и пограничниками в сторону Сегежи. Парня из их деревни, Микко Лангуева, при отступлении подстрелил финский снайпер, троих ранило в ходе обстрелов их позиций из минометов. К концу июля оказался он сначала в Сегеже, а потом в Беломорске. Там находился штаб партизанского движения.
   С партизанами на севере Карелии было не так все просто.
   Массового притока в партизаны из местного населения не было. Те, кто подходил по возрасту воевал в армии. Фронт двигался не по полсотни верст в сутки, как на западной границе СССР. Финские войска неспешно, но неуклонно двигались на восток, по два – три километра в сутки. Потом и вовсе фронт установился надолго, и началась позиционная война. Территория, захваченная врагом, была не так велика как в областях, захваченных вермахтом. В Мурманской области немцы не смогли даже перейти госграницу. Партизанские отряды только назывались партизанскими, по сути это были диверсионные группы, подготавливаемые и засылаемые НКВД на захваченную территорию и в Финляндию. В их состав входило по два – три гражданских, не имеющих званий, но, как правило, владеющих финским языком. Время от времени какую – либо группу отправляли за линию фронта с целью провести разведку, имеющихся сил противника, а также вывести из строя коммуникации и связь.
   Во главе штаба партизанского движения стояли генералы Вершинин и Куприянов, а за комсомол и отрядную молодежь отвечал Юрий Андропов. Руководство и инструкторы так и ходили в форме НКВД, а некоторые и с шевроном госбезопасности на рукаве. Отряды имели свои наименования и регулярно обновлялись, поскольку группы выходили через фронт иногда с потерями, а порой не возвращались совсем.
   За два года Юркки, после прохождения курсов диверсионной подготовки, уже четыре раза был за линией фронта. Воевать в Карелии, да еще на севере – это не в Белоруссии и не на Украине. Кому-нибудь в голову приходило на территории Германии партизанский отряд организовать? Разведчика забросить еще можно, можно, чтобы он жил на нелегальном положении и сведения добывал. Но…

Отрядная жизнь

   За линией фронта не было партизанских баз. Парашютная заброска ничего не давала. Чаще всего разведчиков обнаруживали в воздухе и потом быстро уничтожали, поэтому действовали в ряде районов «партизаны – подпольщики», добывая сведения о вражеских войсках.
   Это только говорилось, что группу забросили. А на самом деле, в лучшем случае, подвозили как можно ближе к контролируемой финнами территории. Дальше своими ногами с вещмешком весом два пуда, а иногда и поболее. Топать же до объекта, иной раз приходилось до сотни километров.
   Провиант бойцы несли с собой: у карелов запасов еды немного. Да и что это за еда? Брюква да репа, ну, кое у кого еще картошка, несколько мешков овса, бочонок ряпушки соленой вот и вся провизия. Много на этом навоюешь? А ведь у крестьянина, если отобрать, так ему еще и жить надо. Вот и тащили свой недельный, а то и десятидневный прокорм на себе.
   Кроме еды ведь еще и воевать чем – то надо. Стало быть, автомат с тремя – четырьмя дисками к нему, да гранат штук пяток, это самое малое. А еще на группу: радиостанцию, а она весит полпуда, да батареи к ней фунтов на десять потянут, да запас тола килограммов с десяток. Вот почти все, что обычно нужно тащить на себе, не считая запасных портянок, бинтов и прочих медикаментов. Килограммов по сорок, а то и пятьдесят на человека получалось.
   Юркки чаще всего везло. После того раза, когда его товарищ Петров Серега остался на тропе, прикрывая группу, он на вражеской территории был еще четыре раза. Их группа из отряда «Мститель Карелии» один раз вообще без потерь вернулась с той стороны. У финнов сожгли два мостика через речки, перерезали телефонный кабель, в бывшей карельской деревне нашли старосту, назначенного финскими властями, и расстреляли за околицей, несмотря на вопли его жены.
   А вот три раза уходить от финнов на нашу сторону приходилось с боем. Юркки везло. Два раза в перестрелках его пули миновали, а последний раз руку выше локтя крепко зацепило, но бежать он мог. Законы в их группах были суровы. Если раненый партизан не мог идти, его просто добивали. Во второй раз, когда они отрывались от погони финских егерей, то на вражеской территории оставили четверых. Финны всегда их догоняли, силы у них были свежие, а часто и перехватывали отрядами заграждения на маршруте следования группы.
   Стреляли они из винтовок. У них были на вооружении русские трёхлинейки и немецкие «маузеры». И те и другие, в умелых руках достают цель за километр. Партизаны предпочитали автоматы. Однако автомат хорош в населенном пункте, в ближнем бою, метров за сто, особенно против толпы. А тут после первого же выстрела, преследователи рассыпались в редкую цепь и подходили умело маскируясь.
   В третий раз, уже в завершении рейда, на тропу, по которой уходила группа, в заслон в течение суток легло пятеро. Пять взрывов гранат, которые по одному раздались вдалеке за спиной у партизан, означало только одно – еще пятеро ребят с которыми он вчера спал в одной землянке, хлебал из одного котелка, делился с ними махоркой и просто здоровался, никогда уже рядом с ним не будут.
   В четвёртый раз, когда они уходили к своим после выполненного задания, на тропе остался лежать Толя Койвуев. Звуки боя были слышны отряду хорошо. Но заключительная точка в этой истории не прозвучала. Не было взрыва гранаты. Если бы был, они бы его услышали точно. Потом на мине подорвался Егор Симаков. Противопехотная мина оторвала ему ступню. Командир велел бойцам идти вперед:
   – А я с Егоршей останусь ненадолго, проинструктирую.
   Юркки, который шел последним, перед переходом решил помочиться, а потом уже идти со всеми вместе. Он зашел за куст, из-за которого был ему виден лежащий на земле и корчащийся от боли Егор, и склонившийся над ним Боровко. Прозвучал револьверный выстрел. Юркки увидел как командир, размахнулся и забросил автомат Егора, неподвижно лежавшего на земле, в болотную мочажину. Потом он положил в свой вещмешок его автоматные диски и, закинув его за плечо, быстрым шагом пошел догонять своих.
   – Ты чего здесь? – рявкнул он на Юркки, вышедшего из-за куста.
   – Портянки перематывал, – соврал тот.
   После возвращения и командира, и других бойцов группы вызвали к особисту. Их долго и нудно допрашивали по поводу оставления бойца на тропе: мог ли он сопротивляться врагу, какой боезапас ему оставили, какое у Койвуева было настроение, не вынашивал ли он планов перейти на сторону врага. Допрос длился долгими часами. Только свою автобиографию Юркки пришлось писать два раза. Боровко получил выговор. Юркки случайно услышал, как орал на него майор госбезопасности, возглавлявший контрразведку, в присутствии представителя Штаба Партизанского Движения Карелии и грозил расстрелять в следующий раз, если живой боец останется в тылу врага.
   Больше Боровко на готовность своих бойцов умереть, но не сдаться врагу, никогда не надеялся. Если тебе не повезло, ты должен знать, что это приговор. Приводил его Боровко в исполнение лично.

Рейд

   Наступила зима 1943 года. Юркки опять с группой во главе с Боровко, которую усилили вместо погибших, двумя штрафниками из бывших офицеров, направлялся на выброску в тыл врага. Идти на лыжах было хорошо. Переднему потяжелее, конечно, но зато остальные двигались намного быстрее, чем шли бы пешком. Болота и реки позамерзали и идти по ним было одно удовольствие. По речке, если она не порожистая, вообще – как по дороге. В пути сделали два ночных привала. Теперь в боевое охранение командиры выставляли по два бойца на два часа, чтобы один другому спать не давал. В отряде «Большевик Заполярья» дневальный уснул на посту, и финны смогли незаметно подкрасться вплотную к группе во время ночлега. В ходе ночного боя, больше похожего на свалку, группа потеряла шесть человек. Сколько потерял противник, установить не удалось. Оставшегося в живых проштрафившегося бойца расстреляли по возвращению к своим.
   Ночью Юркки разговорился с напарником. Григорий Шеляков бывший лейтенант, танкист, родом из – под Краснодара окончил училище бронетанковых войск в Луге. Когда началась война, его взвод вместе с другими подразделениями в составе танковой армии перебросили из – под Пскова мимо Ленинграда в Карелию, а потом все дальше на север. Многим командирам, как и ему, не понятен был смысл приказа идти на север. Немецкие полчища рвались с запада в сердце страны и их танковые колонны клиньями разрывали линию обороны Красной армии. Только на пятый день после нападения Германии, когда Финляндия вступила так же в войну, какое – то приемлемое объяснение этим действиям нашлось.
   – Мы же предполагали, что война с Финляндией будет, вот заранее и подготовились, – объяснял на политзанятиях полковой комиссар комсоставу.
   На вопрос же младших офицеров: «А может, сейчас наши танки были бы нужнее у Ленинграда, против танков Гудериана, а не в этой тайге, которую мы бесцельно утюжим и теряем боевые машины от огня финской артиллерии?»
   – Командованию виднее и не надо умничать, – ответили им кратко, но внушительно.
   «Короче, заткнули нам рот, чтобы вопросов не задавали, а армию растащили по гарнизонам вдоль границы больше, чем на тысячу километров», – говорил он Юркки, перемежая свой рассказ нецензурной бранью.
   – На какой хрен тогда было танковую армию создавать? Это же была силища. А теперь? Финны две третьих от численности армии уже противотанковыми пушками перещелкали. Пятая часть в пути застряла еще на марше. Не приспособлены танки тысячекилометровые марши без подготовки совершать, а нас по тревоге подняли 22 июня, и дави на газ. А то, что у многих танков износ деталей после учений уже был критический, никого не волновало. У нас же, как в песне: «Броня крепка и танки наши быстры, идут машины в яростный поход…». А в Карелии не Халхин – Гол. Где нужны тут «танки быстры»? У меня взвод БТ—7 был.
   – А что, плохой танк?
   – Отличный. Только смотря где. С его скоростью 80 км в час, где тут ездить? Тут в лесу елки стоят в обхват толщиной, да валуны размером с полтанка, никаких противотанковых заграждений не надо. Воевали мы вдоль дорог. Под Питкярантой в августе 1941 у меня весь взвод и пожгли. Дело так было. Единственная дорога. По ней пехотный полк маршем движется. А тут финские пулеметы. Я команду получаю выдвинуть свой танковый взвод и пробить дорогу пехоте.
   «Вперёд, танкисты!» А там по обочинам дороги между огромных валунов стояли всего – то две пушки. Правда, они не слабыми оказались: или немецкие, или шведские. Первый танк зажгли сразу. Остальные стали разворачиваться, а справа и слева на сто метров мины противотанковые, как оказалось. Два танка еще на воздух взлетели, а у меня во взводе всего их было пять. Потом команда поступила на отход. Я стал объезжать за километр, танк мой подбили. Хорошо, второй танк подошел и из боя вытащил. Через две недели командира роты убили. Так я стал командиром роты из шести танков. После этого мы только отступали. Танки использовали больше из-за укрытия, да отход прикрывали и теряли по одному. Так по всему фронту. Угробили танковую армию. Последний танк у меня сожгли финны под Масельгской и, что обидно, из Т—34. Они отремонтировали наш подбитый и брошенный танк, а в бою БТ—7 против Т—34 – это как заяц против гончака. Из горящего танка меня механик – водитель вытащил.
   – А за что же ты в штрафбат угодил?
   – Да это все финны проклятые. Когда танков не стало, меня назначили командиром артбатареи. Война здесь, сам знаешь какая. В атаку нам ходить давно не приходилось, да и они тоже на нас в штыковую не лезут. Сидим в окопах, да постреливаем. Снарядов много не дают, но десять – пятнадцать выстрелов в сутки делаем. Так и воевали. Землянки отстроили добротные – жить можно. А тут в ноябре, когда снегопадов сильных не было, но снег уже землю закрыл, в расположение моей батареи финская диверсионная группа просочилась. Часовые, наверное, спали. Их потом заколотых ножами нашли. В одну землянку «суомалаи» проникли, там крови наделали, да шумнули малость. Поднялась тревога – они на лыжи и нет их. Где тут за ними ночью по лесу бегать? Одно орудие у меня вывели из строя, толовым зарядом подорвали. А потом разборки начались. Кто виноват? А командир кто? Так что трибунал, учитывая мои прежние заслуги, дал возможность кровью вину искупить.
   – Искупишь.
   Утром группа вышла к дороге, которая вела к деревне или хутору. Сделали засаду. Вскоре показались трое саней, запряженных лошадьми. На первых сидело двое: возчик и шюцкоровец с винтовкой за плечами, другие возчики ехали по одному. Когда на дороге возникла фигура Боровко в белом маскхалате и с автоматом на груди, то сопротивляться финнам было поздно. Шюцкоровец побледнел как полотно и потянулся, было, за винтовкой, но партизанский командир стволом махнул, показывая жестом поднять руки. Для лучшего понимания Юркки по – фински сказал: «Кядет улос!» и все четверо, выполнив команду, подняли руки, оглядываясь на выходящих из – за кустов вооруженных партизан в маскхалатах.
   Из опроса финнов выяснилось, что они едут за сеном на хутор, где находится большой сеновал, из которого снабжается скотиной не только семья хуторянина, который там живет, но и армейский гарнизон, расположенный километрах в десяти отсюда. Выяснив, что гарнизон не маленький и отряду будет не по зубам, командир решил завернуть на хутор:
   – Так это же, можно сказать, военный объект. Идем туда.
   Подойдя к шюцкоровцу, он вынул нож и ударил его в грудь. Его примеру последовал и «штрафник», всадив нож в спину пожилому финну. Третий бросился бежать, но молодой партизан догнал его и прикончил. Трупы стащили с дороги и припорошили снегом. После этого группа расселась по саням и неспешной рысью двинулась на хутор.
   До хутора было километра три, но ведь это не пешком с амуницией топать.
   – Нам повезло, – отметил Юркки про себя.
   На хуторе, завидев трое саней с людьми, не сразу поняли, что это партизаны. Однако, когда они стали вылезать из саней, старик финн, который вышел их встречать, бросился к дому, крича на ходу, предупреждая о врагах: «Вихолинен, вихолинен!». В окно выглянуло испуганное женское лицо и скрылось за занавеской.
   – «Оружие к бою. Занять дом», – скомандовал Боровко. Все двенадцать человек бросились к дому. Когда, они ворвались вовнутрь, то внизу никого не обнаружили, хотя еда стояла на столе. На втором этаже послышалось шевеление и Юркки, хотел, было, взбежать туда, но его опередил «штрафник» Григорий, оттолкнув от лестницы. Юркки увидел, как вверху лестницы партизану преградила путь старуха с растрепанными седыми волосами. Растопырив руки в стороны, она кричала: «Мене пойс, рюсся сика!» (убирайся, русяцкая свинья)
   – Это я русский ссыкун? – не поняв, заорал тот и всадил нож ей между ребер. Она упала сразу, как – то неловко, как сломанная кукла.
   Когда он вытирал нож о подол ее платья, над головой вдруг прогремел выстрел из охотничьего ружья, как определил по звуку Юркки. Его товарищ рухнул с окровавленной головой. По брызнувшим из головы партизана каплям крови и мозга, похоже, что ружье было заряжено картечью. Юркки успел заметить женщину, которая вновь вскинула дымящуюся двустволку, целясь уже в него. Не раздумывая, он прыгнул в комнату и, ударившись о ножку стола, шлепнулся на пол.
   Ему повезло. Выстрел разнес в щепы поручень перил, на которые секунду назад он опирался. Один из партизан выпустил длинную очередь из ППШ в сторону, откуда прозвучал выстрел. Послышался стон, и женщина рухнула на пол. Держа автомат наизготовку, Юркки осторожно поднялся наверх. Женщина лежала в луже крови рядом с лестницей, пытаясь что – то сказать. Больше в доме никого не было. Боровко отдал приказ взять с собой столько продуктов, сколько они смогут унести, остальное сжечь. Когда трое саней с партизанами тронулись в обратный путь, дом и большая рига, набитая сеном уже полыхали. По карте, которую перед выездом изучал командир вместе с командиром разведки, а он в этот раз отправился вместе с отрядом, они должны были проехать километров шесть, потом уйти с дороги и лесом вернуться на базу.
   Не доезжая до места предполагаемой высадки с километр, почти там, где были убиты финны, ехавшие за сеном, отряд ждала засада. Двое партизан, управлявших лошадьми, были убиты первым же залпом из-за кустов. Юркки, управлявшему третьей лошадью, снова повезло. Пуля просвистела мимо. В этот момент, он нагнулся, чтобы разглядеть прохудившийся сапог. На дорогу выходили люди с оружием, стреляя по сидевшим в санях партизанам. Он услышал, как командир закричал «Гони!», а потом «Огонь!».
   Не раздумывая долго, Юркки хлестнул лошадь кнутом и она, видно, не привыкнув к такому обращению, рванула прыжком вперед и понеслась вскачь. Выскочивший на дорогу егерь в фуражке и белой маскировочной куртке, не успел вскинуть свой автомат «Суоми» и лошадь оглоблей сбила его, задев грудь. Один из четверых партизан, сидевших сзади Юркки, вывалился из саней, но проверять, жив ли он, было некогда. Юркки, нахлестывая лошадь, старался удержаться на передке саней. Ему было не до стрельбы. Сзади него двое партизан отстреливались из автоматов. Звук винтовочных выстрелов и свист пуль были ему хорошо слышны. Потом, вдалеке за поворотом послышался взрыв гранаты.
   – Ф-1, – определил Юркки, они только у Боровко были.
   Когда лошадь, устав скакать в таком темпе, остановилась, тяжело раздувая вспотевшие бока, Юрки оглянулся назад. В санях сзади него лежали два убитых партизана. Мешкать было нельзя. Надев лыжи, с вещмешком и автоматом на шее, он по компасу прикинул направление движения и скорым шагом двинулся в сторону своих позиций.

Преследователь

   Ходить на лыжах Юрки любил. Это нужно уметь делать, тогда лыжи скользят и несут их обладателя на себе. Жители Карелии всегда с улыбкой смотрели на бойцов, родом с юга или из средней полосы, когда они вставали на лыжи. Для них это были лишние предметы, которые только мешали в передвижении. Даже научившись идти, чтобы лыжа на лыжу не наезжала, они не бегали и не скользили на них, а двигались «Ворошиловским шагом», не отрывая пяток от лыж.
   Карелы, как и финны, с детских лет на лыжах. Кто в мире первый по биатлону? Финны и норвеги. Русские и карелы, будь они на Олимпиаде в 1936 году, тоже бы себя показали. Так что погони он не очень боялся. Впереди дорог больше не было, значит, перехватить его на полпути не могли. Если бы еще не автомат с запасными дисками, да гранаты, да консервы в вещмешке, он бы показал настоящую гонку. Часа через три ходьбы, Юркки остановился передохнуть. Открыл ножом банку с лендлизовской американской прессованной колбасой, которая недавно стала поступать на склад снабжения партизан, и с хлебом, который он забрал у финнов со стола, употребил ее всю. Это придало ему силы.
   – С паршивой овцы хоть шерсти клок, – вспомнил Юркки русскую поговорку, разглядывая банку с надписью «Luncheоn meat. Buffalo. U. S. A.». – С немцами они не воюют, так хоть своей вкусной тушенкой и колбасой с нами делятся.
   Еще Юрки видел у бригадного комиссара канадский, тоже лендлизовский меховой костюм с капюшоном. Он был теплый, легкий и непродуваемый. Но бойцам такие, как у него, не давали. Ватные штаны, да телогрейка, да армейская шапка, да маскхалат – вот и все обмундирование.
   Впереди было большое болото, за ним река, а там километров двадцать и партизанский край. Собравшись силами, пока не стемнело, Юрки начал пересекать болото. Когда он прошел метров триста, пуля расщепила березку рядом с ним. Он упал в снег и оглянулся на краю болота стоял лыжник в егерской шапке, белой маскировочной куртке и целился в него из винтовки, а, может, разглядывал в оптический прицел. Партизан вскинул ППШ и выпустил короткую очередь в сторону финна. Тот приветственно помахал ему шапкой, давая понять, что стрельба не приносит ему вреда. Тогда Юркки вскочил на лыжи и побежал вперед. Финн шел на лыжах за ним, постепенно сокращая расстояние. Юркки еще два раза останавливался и стрелял в сторону преследователя, но тот держал дистанцию недосягаемую для автомата. Вскоре в автомате кончились патроны, а гонка с преследованием продолжалась. Чтобы заменить магазин, Юркки теперь должен был достать новый из вещмешка. Когда он попытался снять его из – за спины, финн выстрелом расщепил сосенку рядом с ним, давая понять, что может убить его в любую минуту. Юркки злился и выдыхался все больше, а враг с каждой минутой подходил ближе и ближе. Так они достигли берега реки. Берег, с которого Юркки должен был спуститься, был довольно крутой, но недаром он был одним из лучших лыжников в школе и он съехал с обрыва наискосок, лавируя между деревцами. Вот тут он и попал в ловушку. На реке в этом месте была быстрина. Из – за мороза она покрылась тонким ледком, а утренний пушистый снежок укрыл ее от глаз людских. В промоину и угодил партизан. Зацепившись руками за край льда, он освободился от лыж и ненужного без патронов автомата, пытаясь при помощи ножа зацепиться за лед, чтобы выбраться из полыньи.
   Через пять минут, съехав с этого же обрыва, затормозил метрах в пятнадцати и его преследователь.
   – Кука сина олет, венялайнен? – с улыбкой спросил его егерь, опираясь на палки и разглядывая тонущего, – кто ты, русский? – повторил он.
   – Мина карьялайнен, – отозвался Юркки.
   – Очень хорошо, что ты карел, с акцентом, но по-русски, обрадовано сказал егерь и улыбнулся. – Тогда зачем тебе возвращаться в Россию? Пойдем в Карелию.
   – Карелия там, – мотнул головой партизан в ту сторону, куда шел еще недавно.
   – Нет, это не та Карелия. Пока там рюсся держат свои порядки, это не Карелия. Настоящая Карелия там, – он указал пальцем в противоположную сторону.
   Юркки замерз уже очень сильно и слабел с каждой минутой.
   – У тебя выбор, – сказал егерь, – если идешь со мной, будешь жить, если нет, нырни лучше сразу в промоину, меньше будешь мучиться. Я тебя вытаскивать тогда не буду. Везучий ты. У тех, кто ехали вместе с тобой, уже выбора нет. Согласен?
   Юркки утвердительно кивнул головой.
   Егерь размотал обмотанную у него вокруг пояса веревку и бросил конец, тонущему бойцу. Тот сделал петлю и опустил ее ниже подмышек. Финн, поднатужившись, вытащил его из полыньи. Потом Юркки вылил воду из сапог, а егерь протянул ему высокие вязаные носки. Низ телогрейки и шерстяные кальсоны они вместе отжали, а ватные брюки пришлось бросить.
   – Придётся, парень, тебе ногами шевелить, как следует, а то кальсоны промерзнут, и ты никогда отцом уже не станешь. Становись на лыжню. Все теперь зависит от тебя.
   Они побежали в финскую сторону по накатанной лыжне. Юркки хотел жить и бежал так, как давно уже не бегал. Финн вполне успевал за ним, похваливая на ходу:
   – Хювя, карьялайнен, хювя.
   Чуть больше часа этой гонки и они выскочили на ту самую дорогу, где уже стоял грузовик, возле которого хлопотали солдаты. Они грузили в кузов трупы партизан. Юркки посадили в кузов, где лежали уже застывшие трупы возчиков, а сверху виновников их смерти. Минут через сорок, они приехали в расположение финского гарнизона, где было, наверное, человек шестьдесят. Его закрыли в казарме, в какой – то комнате без окон, кинув ему сухое белье. В углу был топчан и табуретка. Было тепло от печки – голландки, и он уснул. Утром его разбудил солдат, сводил в умывалку, сунул миску с овсяной кашей и чай с сахарином, заставил помыть за собой посуду и привел в кабинет, где уже сидел его спаситель в форме лейтенанта.
   – Садись, будем знакомиться. Я офицер контрразведки. Мне все равно на каком языке говорить. Я родом из Эстонии, Гуннар Валгамяги. Сбежал от советской оккупации моей родной Эстонии в 1939—ом. Ты ее не захватывал?
   – Нет, я далеко от твоих мест служил.
   – Что делал в армии?
   – Конвойная рота, стрелок.
   – А-а-а, зеков охранял, тех несчастных, кто осмелился не только голос подать, а подумать: да так ли хороша советская власть?
   – У нас в лагере не только «политики» и «контрики» были. Воров и убийц тоже хватало.
   – Как зовут тебя?
   – Юркки Корвонен.
   – Карел? Откуда родом?
   – Из Кимасозера.
   – А в диверсанты ты как пошел? Добровольно записался?
   – Это в партизаны? Я не упирался, когда записывали. Я до этого в милиции служил.
   – Какие же вы партизаны? Вы бандиты. Ты историю плохо знаешь.
   – В школе по истории у меня «хорошо» было.
   – Партизан 1812 года помнишь?
   – Конечно, в школе проходили.
   – Они женщин, детей, стариков убивали? Еду у них забирали?
   – Нет, конечно. Они с французской армией воевали.
   – Вот ты и ответил на мой вопрос. А теперь сам подумай, а вы то, кто?
   – По всей стране нашей зверства оккупантов процветают, это как, можно?
   – Ты про это, откуда знаешь?
   – Политрук нам на занятиях говорил, что в Белоруссии целые деревни с людьми сжигают, а расстрелы и виселицы повсеместно.
   – Где это? Кто там против Советов воюет?
   – В Белоруссии, да и на Украине. Немцы там.
   – Молодец. А теперь ответь: сколько деревень в Карелии сожгли мы? Все, что сожгли, так это красноармейцы, при отступлении. Потом, какие – то немцы творят зверства на вашей земле, а вы где воюете? Идите, с ними и воюйте. Где вы вчера зарезали пятерых мирных жителей, двоих застрелили, спалили дом и постройки? Чья это земля? То есть, финский народ отдувается за немецкие грехи?
   Юрки молчал. Он не знал, что ответить. Потом, подумав, выпалил:
   – А не надо было с нами войну начинать.
   – Ага. Опять политруков или Молотова наслушался, который в 1939—ом году в Лиге наций заявил, что это Финляндия решила раздвинуть свои границы до Урала и начала Зимнюю войну. Сам брякнул, сам поверил, да еще на весь СССР это раструбили. А, ведь, начали ее вы, даже своих пограничников не пожалели, вот вас и выгнали с позором из Лиги наций. Политруки вам про это не говорили?
   – А в этот раз кто войну объявил в 1941—ом году? Не вы?
   – Мы. А СССР объявил войну Германии?
   – Так ведь немцы мирный договор порвали, и наши города бомбили, аэродромы, столько людей погибло. Что же это как не война, вот мы и объявили Великую Отечественную.
   – Мы так пышно войны не называем. Ты мне ответь: что должна была делать Финляндия, когда Красная армия плюнула на мирный договор и бомбила наши мирные города, причем целую неделю?
   – Так ведь вы вместе с Гитлером на нас пошли.
   – Кто это сказал? Опять Молотов или Литвинов на этот раз?
   – Когда бомбардировки начались, может быть, знаешь? Ладно, не отвечай, я тебе скажу: 25 июня. А когда войну Финляндия вам объявила? Правильно 26 июня. До этого она была нейтральным государством. То есть Германия плохая – войну ей. Вы добрые и справедливые, вот только соседей бомбить любите, несмотря на мирный договор, а Финляндия должна была это терпеть и кланяться.
   – А ты не врешь?
   – Тебе фотографии разбомбленных городов показать или так поверишь?
   – Если вы такие правильные, почему же Англия вам войну объявила?
   – Злятся, что Петсамо, где их заводы были, немцы захватили, а мы с ними воевать не стали. А у нас с Германией тоже мирный договор был, как и у вас, а у Англии нет. Вот и прислали бы на Кольский полуостров войска своё имущество защищать. Вон Америка нас врагом не признает.
   – Как это?
   – Да вот так. Вон, какими консервами нас снабжает, – Гуннар порылся в ящике и поставил на стол банку, – смотри.
   Юркки взял в руки. Повертел и увидел, что это точно такая же банка, как выдают теперь тем, кто в рейд идет.
   – И оружие тоже?
   – Конечно. Если бы не они, тяжко было бы нам отбивать атаки Сталинских соколов. Слава Богу, их счетверенные «Эрликоны» и «Браунинги» свое дело делают, а наши парни на «Брюстерах» валят ваших только шум стоит.
   – Вот сволочи.
   – Нормальный бизнес. Просто они нас за врагов не считают и правильно делают.
   – Теперь вернемся к нашим событиям. Какое именование имеет ваш отряд, кто командир и когда вы покинули советскую базу? Какое задание вы имели?
   Юркки бросило в пот.
   – Я не имею права. Спросить мне можно?
   – Спрашивай.
   – Как вы узнали, что мы на хуторе? Мы не заметили телефон?
   Офицер рассмеялся.
   – Видишь ли, финны очень восприимчивый народ. Когда Финляндия входила в состав России, мы хорошо изучили вашу охрану границы. Да и до Зимней войны мы за границей наблюдали. Русские пограничники когда-то придумали замечательную штуку. Называется она: контрольно – следовая полоса. Зимой вокруг каждого гарнизона такая полоса нами контролируется. Вы ее пересекли, а на ваш след наткнулся караульный наряд. Остальное дело опыта.
   А теперь, подумай. У меня есть три варианта как с тобой поступить, если будешь молчать: первый – пороть пока не заговоришь, а если нет – расстрелять; второй – передать друзьям немцам в абвер, а они умеют языки развязывать. Самый интересный это третий. Я тебя отпущу к своим, чтобы ты понял рядом с кем и против кого ты воевал и ощутил всю глубину той благодарности, в которую окунешься, когда за тебя возьмется СМЕРШ. Самое смешное, что сведения мне твои особенно и не нужны. Это только способ оставить тебя в Финляндии, убедив свое начальство, что ты осознал свою вину, хочешь исправиться и остаться тут навсегда. Что скажешь?
   Юркки в замешательстве пожал плечами, что означало, что не он это решает.
   – Итак, ты хочешь убедиться, что я все знаю? Ладно. Отряд твой называется «Карельский мститель», командиром был Боровко, но его вчера убили. Всего вас было двенадцать, сколько осталось кроме тебя, говорить не буду, чтобы тебе было, о чем подумать. Мы знаем о вас практически все: кто вами руководит, где ваш штаб и центр подготовки, кто в них инструкторы. Ваши задачи вообще не интересны. Вы же ничего не можете. Ну, мост сжечь или взорвать, который мы через день восстановим, провод связи перережете, который будет заменен через час. Единственное, что мы восстановить не можем, это вернуть к жизни убитых вами мирных жителей и их детей. Вы по этому пути и идете в последнее время. У тебя времени час. Вот папиросы, можешь курить.
   – Не курю.
   – Молодец, тогда думай без табака, кофе не предлагаю, не заслужил. Время пошло.
   Прошел час. Все это время Юркки молча сидел, а офицер контрразведки что – то непрерывно писал. Только один раз раздался звонок в телефоне, который был у него на столе.
   – Луутнанти Гуннар Валгамяги, кунтелеминен синуа, херр майор.
   – Слушаю вас господин майор, – машинально перевёл Юркки.
   Финский лейтенант долго слушал, что говорит ему невидимый собеседник, очевидно начальник. Только в конце разговора он произнёс «так точно и большое спасибо».
   Потом он поднял глаза на партизана и тот увидел смертельный холод в его глазах.
   – Говори. Время вышло.
   – Вы правду сказали, что я могу вернуться к своим?
   – Можешь. Везучий ты, Юркки, – неожиданно улыбнулся тот, – звонил мой начальник. Меня представили к награждению «Рыцарским крестом ордена Льва». У меня хорошее настроение. Я оформлю твой побег якобы во время выхода на место совершения вашей группой преступлений. Тебе сейчас выдадут одежду и твои лыжи. Оружия, конечно, тебе не дадут. Времени у нас мало. Я человек занятой, но полдня еще на тебя потрачу. Готовность через пятнадцать минут.

Возвращение

   Часовой отвел Юркки в камеру. До сих пор он сидел на допросе в своем лендлизовском белье из тонкой шерсти. Теперь ему на пол кинули ношеный и застиранный финский пехотный офицерский мундир с дырками от пуль и финские кожаные пьексы с загнутыми носами. Его высохшая телогрейка и шапка со звездой лежали рядом. Дверь часовой не запер. Когда он оделся и вышел, рядом с казармой стоял Гуннар в маскировочной белой куртке, со снайперским «маузером» на плече и лыжами на другом. К стене казармы были прислонены лыжи с палками, на которых Юрки пошёл в рейд.
   – Бери и пошли.
   Они вышли из расположения гарнизона. У шлагбаума их ждала запряженная в сани лошадь с солдатом возчиком на передке. Лошадь за час довезла их до места, где офицер дал ему приказ остановиться и велел ждать возвращения.
   Шли они на лыжах часа два. Сначала час по вчерашней лыжне, а потом, глянув на карту, офицер велел Юрки свернуть вправо. Теперь они пошли по целине. Юрки топтал лыжню. Потом они форсировали речку, в которую провалился Юрки, только ниже по течению, и вышли на край болота. Болото было большое – несколько километров в ширину и с километр поперек, где им предстояло его пересечь.
   – А ты неплохо ходишь на лыжах, – отметил Гуннар.
   – Ты же догнал меня.
   Тот засмеялся. Ты бы от меня на своих деревяшках не ушел. У меня лыжи фирмы «Ярвинен». Мне удовольствие доставляет загонять врага, как зверя. Я был чемпионом по лыжам у себя, в округе Палдиски.
   Вскоре он приказал остановиться и снял винтовку с плеча.
   Юрки начал бить мелкая дрожь. Заметив это, офицер усмехнулся:
   – Если бы я хотел тебя убить, я бы с тобой не возился. Мне просто психология людей интересна, которые сами идут навстречу своей гибели. Среди вас, похоже, много мазохистов.
   – Кого?
   – Тех, кто любит боль. Скажем, когда их порют. Вы не можете без этого. У тебя последний шанс, чтобы вернуться. Если нет, вон там твои будущие палачи за кустиками прятаться пытаются, – сказал он, разглядывая в прицел местность далеко впереди. – Давай Юрки, иди куда хочешь.
   Юркки посмотрел на его усмехающееся лицо и, ничего не сказав, пошел вперед. Контрразведчик шел по его лыжне с винтовкой в руках, потихоньку отставая все больше. Когда осталось метров двести пятьдесят до кромки леса, группа людей в белых маскхалатах вышла из леса, почти не скрываясь.
   Один поднял автомат и выпустил очередь в сторону Юркки.
   Тот невольно присел, а потом побежал навстречу этим людям, крича:
   – Не стреляйте, я свой.
   Офицер развернулся и быстро, крупными шагами, заскользил по лыжне в противоположную сторону. Сзади прозвучала еще одна очередь. Гуннар, оглянувшись, понял, что стреляют в него, а не в Юрки, который с поднятыми руками стоял от группы людей меньше, чем в сотне метров. Вдруг ударил винтовочный выстрел, и пуля пробороздила снег рядом с ним.
   – А это вы зря, – усмехнулся он, встал на одно колено и, поймав в перекрестье прицела усатого партизана с карабином в руках, который целился в него, нажал на курок. Тот, схватившись за грудь, свалился в снег, а его товарищи побежали к нему на помощь. В это время их противник, прибавив ходу, скрылся в снежной поземке из виду.
   – Иди сюда, – кричали парню, который шел с поднятыми руками, люди в маскхалатах, – сдавайся!
   – Товарищи! Я свой, – кричал им Юркки, ожидая очередь из автомата в лицо и идя к ним навстречу.
   – Тамбовский волк тебе товарищ, – сказал молодой парень, ударив его прикладом автомата в спину, – На колени, сволочь!
   Дальше для Юркки все было как в дурном сне. Его арестовали и начались длинные бессонные допросы в СМЕРШе. От него требовали сознаться в преступлениях, которых он не совершал, и переводили из одного фильтрационного изолятора в другой. Временами он терял уже чувство реальности. Потом был военный трибунал и приговор: «За добровольную сдачу в плен вооруженным силам Финляндии во время рейда в тыл врага, и утрату закрепленного боевого оружия» боец партизанского отряда, «Карельский мститель», Корвонен Юркки Степанович, 1916 года рождения, заслуживает высшей меры наказания, но, учитывая, недоказанность по ряду вменямых ему в вину эпизодов, и, произошедшие изменения в международной обстановке, приговорить вышеобозначенного Корвонен Ю. С., к восьми годам отбытия наказания в лагере строгого режима».
   – Повезло тебе Юркки, – сказал член военного трибунала, когда приговор был зачитан, – пока велось следствие, Финляндия вышла из войны.

Эпилог

Вышел Юрки на волю, отбыв срок полностью. Повезло – остался живой. Поселился недалеко от Кимас – озера, в поселке Вокнаволок. Там можно было жить ссыльно – поселенным. В Кимас – озере тоже можно было, но кто же определит зека на житьё в родную деревню? Работал он на лесоповале вальщиком, женился, через три года сын родился.
В 1958 году вдруг вызвали его в отдел госбезопасности и заставили вновь рассказать историю пленения. Выяснилось, что при наступлении наших войск на севере Карелии были захвачены некоторые архивы Финских военных гарнизонов. В руки чекистов попал и протокол допроса Юркки Корвонена. Из протокола следовало, что сведений врагу он не передал, а оружие утратил вопреки своей воле. Дело подлежало пересмотру. В 1959 году приговор по его делу был пересмотрен. Ему вернули медаль «Партизану Отечественной войны 2—й степени». После этого он не раз получал памятные медали в связи с юбилеями Победы в Великой Отечественной войне. В этот день он надевал чистую рубашку и пил водку за праздничным столом, утирая слезы. На вопросы сына, а потом и внука: «Как ты воевал, как живой остался?». «Везучий я» – отвечал он им, но о подробностях партизанской войны не рассказывал никому до самой смерти.

Петрозаводск, май 2015 г.

Пенсне под иконой

Тётя Шура

   На лето меня всегда привозили в деревню. Называлась она Чертково, по фамилии графа, основавшего ее в восемнадцатом веке и проложившем через этот село железную дорогу. Став крупным железнодорожным узлом после Великой Отечественной войны, она разрослась и превратилась в поселок. Сейчас это крупный районный центр, утопающий летом в зелени садов и окруженный бескрайними полями пшеницы и подсолнухов. Отдыхать там после школьной учебы во время летних каникул мне очень нравилось.
   Ростовская область – край благодатный. Помню свои каникулы в Чертково после окончания учебного года в школе за Полярным кругом. Природа юга России обрушилась на меня облаками запахов, новых звуков, распевной речи людей с сильной примесью украинского говора. Да и понятно. Украина была за железной дорогой. Возможность рвать с дерева абрикосы, яблони и вишни, которые росли на улицах просто так, а не в чьих то садах, наполняла меня щенячьим восторгом. Однако иногда, к огорчению бабушки, обжорство недозрелыми фруктами служило причиной болей в моем детском животе. Тогда на помощь звали соседку тетю Шуру Лукину, которая работала старшей медсестрой в железнодорожной больнице.
   Она приходила всегда, когда бабушка из-за своего плетня просила зайти помочь ее внуку. Внимательно осмотрев мой живот, она мяла его, то там, то сям, иногда оставляла какие-то таблетки, которые я употреблял, запивая компотом. Должен сказать, что всегда на утро я уже бывал практически здоров. Тетя Шура жила одна в мазанке, которую белила два раза в год и перед майскими праздниками подкрашивала в зеленый цвет двери и окна своего немудреного жилища. Один раз я зашел к ней в гости. У нее во дворе росла большая раскидистая груша с удивительно вкусными желтыми плодами. Вот она и пригласила меня нарвать их столько, сколько смогу унести, предостерегая меня от набегов на посадки с дикими фруктами. С помощью стремянки я собрал четыре ведра груш, которые мы отнесли к ней в дом.
   Спасибо тебе, Женечка, – благодарила она меня, – ведь мне самой на лестницу не забраться. А падалица на такой жаре портится почти сразу. Вот теперь я своему Петеньке компотов грушевых наварю. Он у меня большой до них любитель, жаль приезжает редко.
   Надо сказать, что тетя Шура прихрамывала на одну ногу и ходила опираясь на трость. Конечно, даже на табуретку, чтобы побелить печь до потолка, ей было не просто взбираться, а уж влезть на стремянку высотой метра три – представить невозможно.
   В комнатах у тети Шуры была изумительная чистота. Да и комнат было всего две. Первая была скорее кухней, а может быть столовой, поскольку в углу занимала четверть пространства русская печь, возле которой стояли кочерга и ухват, а на боковых полках черные чугунки и расписные горшки из глины. Из этой комнаты двухстворчатая дверь с резными филенками вела во вторую комнату, которая служила хозяйке спальней. Высокую и широкую металлическую кровать с никелированными шишками украшало кружевное покрывало и пышные подушки. В углу под потолком была темная от времени небольшая икона Божьей матери с младенцем, перед которой теплилась лампадка. Для меня это было не привычно. Дед мой был закоренелым коммунистом. Он сам не молился, в церковь не ходил и, напрочь, запретил это свой жене и детям. Поэтому ни о каких иконах у нас дома не могло быть и речи.
   Ниже иконы на полочке, на белом фарфоровом блюдечке лежало тонкое золотое кольцо и еще странный предмет, с виду похожий на очки. Стекла – как у очков, а вот дужек, чтобы очки держались на ушах, не было. То небольшое сооружение из желтого металла, которое скрепляло стекла, сверкало так, что, похоже, тоже было из золота.
   – Что это? – спросил я тетю Шуру, ткнув пальцем в эти стекла.
   – Пенсне, – ответила она.
   – А зачем такая штука?
   – Если зрение плохое, то одевают, как и очки, чтобы лучше смотреть.
   – Оно же свалится.
   – Нет, – улыбнулась тетя, сняла свои очки и одела себе пенсне на нос, сжав подпружиненное крепление. На меня глянули через прямоугольные стекла ее увеличенные добрые серые глаза.
   – Зачем Вам пенсне, если вы очки носите?
   – Это не мое, оно мне случайно досталось.
   – А зачем же вы храните его?
   Она погладила меня по голове, помолчала и, горько усмехнувшись, сказала, – да, вот жду все, что хозяин приедет, тогда и верну.
   Я пришел домой с грушами, насыпанными мне тетей Шурой в две сетки, которые она почему-то называла «авоськи» и начал бабушке задавать вопросы, которые так и лезли из меня. Она, как могла, отвечала, а потом другие заботы, детские игры и совместные проказы с товарищами, как-то отвлекли меня от бабушкиного рассказа. Я вспомнил о нем за неделю до отъезда из деревни, когда настала пора возвращаться на учебу. К тете Шуре приехал сын, которого она так ждала, для которого готовила свои компоты. Это был высокий, ладный парень с очень правильными чертами лица, кудрявыми, пшеничного цвета волосами и прямым носом, который начинался прямо от бровей. Он учился в медицинском институте в Ростове-на-Дону.
   Я зашел к ним в дом, когда он сидел за столом и уплетал вареники из творога макая их в сметану, а тетя Шура умильно смотрела, как он поглощает эту вкуснющую стряпню. Мне довелось отведать ее компотов, фаршированных перцев и вареников, так это ощущение невероятно вкусной еды, я вам скажу, преследует меня всю жизнь.
   – Женька, что застыл в дверях? Проходи, вместе вареники есть будем.
   Я прошел, но от еды отказался. Бабушка меня только что успела накормить яичницей с салом, так что есть мне не хотелось.
   Тетя Шура обняла голову своего сына, прижав его кудри к своей груди.
   – Ну, что, Петруччо, наелся или еще будешь?
   – Да что Вы, мама. Откормите меня как хряка на убой. Этак я через месяц в штаны влезать перестану.
   – Ничего, новые купим.
   Он вылез из-за стола, и мы отправились с ним на речку, купались и загорали там до заката. Хорошо с ним было, весело.
   Дома я спросил у бабушки, а почему тетя Шура сына то Петей называет, а то Петруччо, а иногда Пьетро?
   – Отца его так звали.
   – У него же нет отца. Его на войне убили.
   – Малый ты еще. Не все знать тебе положено.
   Уже позднее, когда я стал постарше, то сообразил, что тетя Шура родила своего сына во время войны, в конце 1944 года. Бабушки моей в Чертково в это время не было. Они с дедом переехали сюда через семь лет после войны. У двух соседок сложились очень теплые отношения и Шура многое поведала ей. Иногда ведь человеку нужно с кем-то и словом перекинуться и на плече поплакать, глядишь и боль, что на сердце лежит, поутихнет.
   Шли годы. Я рос, бабушка с дедом старели, вышла на пенсию тетя Шура. Теперь все чаще она сидела на скамейке у себя во дворе и смотрела на улицу, ожидая своего Петьку. А он после института женился, да и уехал куда-то в «Арзамас-16». Это был «закрытый город», как тогда говорили. Приехать в гости к сыну просто так, чтобы повидаться, тете Шуре было нельзя. Оставалось ждать, когда отпуск ему дадут и когда вместо санатория он навестит мать в родном доме.
   В семидесятых годах старики мои перебрались в Петрозаводск и больше не ездил я в милое моему сердцу Чертково. В 1982 году деду пришло письмо от его друга, который жил в поселке через три двора от него. Он вкратце описал обстановку в Чертково, кто жив еще, а кого уже закопали. Сообщил он и о смерти тети Шуры, которая так и умерла, сидя на скамеечке у своей мазанки и глядя на улицу. Как он написал: «Шура легко померла. Как жила – всем добро только делала и ушла в Мир иной, не доставляя хлопот. На похороны сын с женой и двумя детьми приезжали на «Волге». Такая только у секретаря райкома партии была. Все поняли, что Петр «большой стал человек». Из вещей он ничего брать не стал. Взял только пенсне и кольцо, которое на палец ему пришлось как раз впору, да и уехал после поминок, судя по всему навсегда.
   Позднее уже, осмысливая разные события и воспоминания детства, я вернулся и к тете Шуре, и рассказам бабушки, и деда о ее судьбе. Захотелось вдруг более, чем через тридцать лет после того как она умерла, написать о самом трудном периоде ее жизни.

Нашествие

   Отгремели звуки школьного оркестра на выпускном вечере в Чертковской средней школе, как и в других городах и поселках Страны Советов. Поселковая молодежь веселилась вовсю, а потом девчата и парни пели песни под гармошки и гитары, гуля группами еще долго после т ого, как стемнело. Шуры Лукиной не было с ними. Среди подруг она получила прозвище «Утя». Поскольку левая нога была у нее, после неудачно сросшегося в детстве перелома, короче другой и слегка вывернута наружу, девчонка раскачивалась при ходьбе как утка. Это была беда, которая сослужила ей свою положительную службу. Лишенная сельских игрищ и забав, не говоря уже о занятиях спортом, Шура все время проводила за учебниками и в домашнем хозяйстве. Она была одна из первых учениц в школе, а так окучивать картошку или солить огурцы из ее одноклассниц не умел никто.
   Наутро после выпускного из черных тарелок репродукторов, висевших на столбах, весь народ узнал, что вероломно нарушив мирный договор, подвергнуты бомбовым ударам Минск, Киев, Вильнюс Брест, и еще десятки городов и поселков, а войска фашисткой германии перешли границу Советского Союза.
   Известие это ошеломило и Шуру, и ее мать, вместе с которой они жили в своем доме, построенном Прокофием Лукиным почти сразу после гражданской войны, куда он привел потом свою молодую жену Галину и где родилась маленькая Александра. Не дожил Прокофий до того дня, когда его дочери вручили аттестат об окончании средней школы и похвальный лист за достигнутые в учёбе успехи. Арестовали сцепщика вагонов Лукина в 1938, как и сотни других безвинных людей. В это время в Донбассе раскручивалось дело вредителей из Промпартии, которое краем зацепило и Чертково. Получил он 10 лет без права переписки и больше его ни Галя, ни Шура не видели. Сгинул он где-то в лагерях.
   Когда его арестовывали, во время обыска он только и успел сказать,
   – Учись Шурка, рассчитывать тебе более не на кого. Мать неграмотная осталась, помочь тебе некому будет, из-за беды твоей с ногой. Кто ж тебя замуж возьмёт?
   С началом войны в поселке была обстановка мрачная. С полок магазинов пропало все. Каждый день от военкомата отряды парней и тех, что постарше и вчерашних выпускников в сопровождении офицера и двух солдат уходили строем на станцию, грузились в теплушки и уезжали в сторону фронта, который неуклонно приближался. Мать Шуры работала стрелочницей на железной дороге и до самой оккупации Черткова спасал Лукиных хороший паек, который она получала на работе.
   Было еще серьезное подспорье. Практически с первых дней войны народ из поселка, да и из других деревень, начали возить по разнарядке на уборку урожая. Поля вокруг были засеяны огромные. В основном это была пшеница и подсолнухи. Шура, как и другие девчата, ездили каждый день, отрабатывая свой трудовой урок. Хромота Шуры в счет не шла. Работать пришлось на общих основаниях. В поле вывозили их полуторки «Газ-АА» с досками поперек кузова в качестве скамеек. Ей доверяли самую ответственную работу метать стог, находясь на самом верху. Самые красивые и высокие стога выходили из-под ее рук. Потом началась подсолнечная страда. Куда тоже возили, а потом когда мобилизовали в армию последние грузовики, строем водили на уборку. Рабочих рук не хватало, а подсолнухи требовали своевременной срезки и просушки, потом палками колотили по большим черным блинам туго набитыми толстыми семечками, еще раз просушивали, ссыпали в мешки и везли на маслобойку. Денег девчатам не платили, выдавали натуроплату, что оказалось гораздо выгоднее, поскольку очень скоро деньги обесценились. Шура заработала четыре мешка пшеничной муки и тридцать литров подсолнечного пахучего масла. С матерью они собрали неплохой урожай картошки с огородика у себя во дворе, насолили помидоров и огурцов. Погреб, который вырыл когда-то отец, был полон. Так что голод им не грозил. В ноябре 1941 года, когда сельхозработ не стало, Шура устроилась в госпиталь санитаркой. Каждодневные потоки воинских эшелонов и колонн машин, набитых солдатами, которые двигались в сторону фронта, возвращались потоками гораздо меньшими, но тоже немалыми в виде раненных и контуженых солдат. Теперь начались трудные дни ее в госпитале, где нужно было мыть полы, вытаскивать горы гнойных, окровавленных бинтов, а то и ампутированные руки и ноги солдат, которые еще недавно были молодыми и здоровыми, а сейчас лежали беспомощными после ранении и операции, часто крича и скрежеща зубами от боли. Смотреть на них без слез было нельзя, а плакать над ними было некогда. Спасала от того, чтобы не свихнуться изнурительная работа. А фронт, не смотря на огромные людские потери, все приближался.
   Сжимая линию фронта как тугую пружину, войска вермахта с переменным успехом, но неуклонно, с немецким упрямством продвигались к Волге, имея приказ Гитлера, перейти ее и захватить Сталинград – стратегический город Юга России.
   Однако сначала нужно было перейти Дон. Бои на Дону были кровавыми с громадными потерями с обеих сторон. Немцам в этой драке помогали армии венгров, румын и итальянцев. Всех их довелось Шуре повидать, после 24 июня, когда, не выдержав натиска врага, после кровопролитных боёв на окраине села, советские войска отступили. Немецкие войска, захватив Чертково, первым делом овладели железнодорожным узлом и никого из союзников к нему не подпускали. Установили они свой порядок и в поселке. Ввели комендантский час, назначили свою администрацию и полицию, торопливо расстреляли человек пятьдесят евреев, цыган и членов семей коммунистического руководства и бывшей поселковой власти да и укатили на своих танках и бронемашинах в сторону Миллерово, и дальше на Сталинград. Потом в ту же сторону проехали части венгров, задержавшись в поселке на день. Были они угрюмыми, в большинстве с отвислыми черными усами, говорили на странном для уха чертковцев языке. Сено для своих лошадей забирали без разговоров, если нужна была вода – грубо расталкивали народ у колодца, а при попытке как-то воспрепятствовать им или, хотя бы объясниться, пускали в ход плетку, а то и били прикладом в лицо. Потом несколько дней в поселке хозяйничали румыны в своих вечно мятых отвислых штанах и разбитых ботинках. Они были похожи на большой цыганский табор, только одетый не пестро, а в форму цвета хаки. Прилично выглядели только офицеры. Отличались их солдаты и безудержным воровством. Похоже, что кормили румын хуже, чем немцев и даже мадьяр, кукурузной мамалыги им явно не хватало, так что с первого же дня они начали шарить по погребам и сусекам. Когда двое небритых румынских солдат зашли к Лукиным во двор и начали сбивать прикладом замок с погреба, Галина Лукина прикрикнула на них,
   – Что же вы ироды делаете? Зачем замок ломаете? Спросили бы, чего надо.
   Они уставились на нее и что-то залопотали по-своему, однако, увидев, что хозяйка идет к ним с ключом, решили подождать. Галина решила, что дешевле будет самой им дать еды на бедность. Она набрала полную корчагу соленых огурчиков и помидоров, так же присовокупила небольшой кусок свиного сала. Когда она вынесла это к ожидавшим в нетерпении воинам, то они схватили первым делом по огурцу и начали хрустеть ими, захлебываясь слюной. Потом, кланяясь, пошли прочь со двора, прихватив по пути расшитое полотенце, которое сушилось на веревке рядом с домом и завернули в него сало.
   – Вот непутевые, – всплеснула руками Галина, полотенце старое и то прихватили.
   Немцы, похоже, их ни во что не ставили. Шура стала свидетелем такой картины. Когда мимо их дома, мурлыкая в густые усы какую-то песенку, шел румынский солдат с винтовкой на плече и двумя живыми курицами, связанными за ноги, его остановил немецкий оберлейтенант, шедший в сопровождении солдата. Он что-то резко сказал румыну, отчего тот растерянно захлопал глазами и покрылся потом, потом кивнул своему солдату и тот забрал куриц из руки румына. Румын, было, начал протестовать, размахивая руками, однако немец презрительно рявкнул на него и начал расстегивать кобуру пистолета. Румын побелел от страха и принял стойку «смирно», а немцы продолжили свое движение по улице. Когда они отошли метров на двадцать румын в слезах бросил свою винтовку на землю и начал жалобно причитать. Оберлейтенант остановился, обернулся, и, как расшалившемуся пацану, погрозил ему пальцем. Румын немедленно поднял винтовку и пошел в сторону своей казармы, а немцы, засмеявшись, двинулись дальше.

На постой

   К концу июля в поселке закрепились части итальянской 8-й армии. В дом к Шуре, которая два дня назад похоронила свою мать, вошли двое: офицер и солдат.
   Шура у печки сидела в черном платке на голове, когда в дверь постучали. Солдат внес вещмешок и чемодан, а офицер кожаный саквояж.
   – Лейтенант Пьетро Монтебелло, – представился офицер, поблескивая стёклами пенсне. – Нам определили для житья этот дом.
   Потом добавил:
   – Добрый день сеньорита, а как Вас зовут?
   – Александра, – отозвалась она, отведя в сторону заплаканные глаза.
   – Алессандра? – переспросил он, добавив по-итальянски. – Questo nome piadatto pergli uomini, —
   – Это мужское имя, – с акцентом пояснил солдат.
   – Девчата меня Шурой кличут.
   – Шура? Это что?
   – Это так мое имя коротко можно называть.
   Солдат затараторил по-итальянски офицеру. Тот покачал головой.
   – Alessandra – no, Sandra – si. Александра – нет, Сандра – да, с акцентом сказал он по-русски.
   – Будет звать тебя Сандра, ты поняла? – тоже по-русски переспросил солдат. Шура кивнула головой, не поднимая глаз.
   Офицер опять заговорил по-итальянски, а солдат стал переводить.
   – У Вас горе сеньорита? Это Ваша мама? – кивнул он на фото Галины, перевязанное черной ленточкой, что стояло на комоде.
   Шура кивнула головой и опять залилась слезами, зло выкрикнув:
   – Это из-за вас все!
   – Как это случилось? Ее убили итальянские солдаты?
   – Нет, – покачала головой она, – наши самолеты бомбили станцию. Мама не успела в погреб спрятаться.
   Несколько дней назад, когда на станции Чертково скопилось большое количество воинских эшелонов, краснозвездные бомбардировщики нанесли по станции бомбовый удар. Цистерны с мазутом и топливом для танков горели потом еще два дня, заволакивая округу черным дымом. Огнем немецкой противовоздушной обороны были сбиты два самолета, один упал недалеко от станции, а второй объятый огнем летел через поселок и из него падали бомбы. Одна ударила в шоссе в двадцати метрах от дома Лукиных. Ее осколком и была убита Галина, которая вышла из дома, чтобы спрятаться в погребе вместе с Шурой.
   – Причем тут мы? – спросил лейтенант. – Это была советская бомба.
   – Пока не было вас, не было войны, не было ни стрельбы, ни бомбежек.
   – Мамма миа, матерь божья, не я начал эту войну. Я тоже не хотел воевать, но на меня надели форму и отправили сюда. Я не убил никого. Я врач.
   – Эй, как тебя, – вытирая слезы, обернулась Шура к солдату, – откуда русский знаешь?
   – Меня зовут Томазо Бадаглиача. У меня мама русская была.
   – Переведи ему, что вы для нас враги.
   Когда офицер услышал это, то нахмурился и сказал, —
   – Нет, я не враг. Хватит об этом. Я уважаю Ваше горе, но нужно жить. Вы умеете готовить?
   – Да.
   – Я буду давать вам продукты. Будете готовить. Я вижу сегодня у вас чисто. Так должно быть всегда. Вы где-то работали? Специальность имеете?
   – Санитаркой в госпитале.
   – Жаль, что нам запрещено брать русских на работу в госпиталь.
   Солдат по имени Томазо разместился в кухне на топчане. Шуре пришлось повесить занавеску из плотной шторной ткани от пола до потолка, которая закрывала ее кровать от посторонних глаз. Лейтенант разместился на диване, развесив на вешалке свои мундиры.
   Началась у Шуры новая страница в жизни. Честно сказать, ей повезло. Когда другие жители поселка должны были выживать в условиях оккупации, устраиваясь на тяжелые работы за которые платили сущие копейки оккупационными немецкими марками, она занималась только домашним хозяйством. Продукты, которые итальянцы приносили домой, Шура раскладывала по полкам в чулане и ежедневно готовила им завтраки и ужин. Обедали они оба в своем госпитале. Поначалу, приготовив им еду, Шура сама до нее не дотрагивалась. Но на третий день лейтенант указал ей на стул рядом с собой и сказал,
   – Sedersi accanto, Sandra.
   – Рядом сядь, – подсказал солдат.
   Шура, было, попыталась уклониться, однако лейтенант сверкнул на нее глазами и сказал, пододвинув, пустую тарелку.
   – Ешь.
   Когда она начала мотать головой. Он отложил ложку в сторону и резко заговорил по-итальянски. Пришлось Томазо оторвать голову от миски с дымящейся пшенной кашей, заправленной жареным луком на свином сале, которую он уплетал, и начать переводить.
   – Лейтенант говорит, что ты обязана, есть ту еду, которую нам готовишь. Он должен это видеть. Это в целях безопасности, чтобы мы были уверенны, что еда хорошая. Он не хочет быть отравленным.
   Шуре кровь бросилась в лицо, она вся вспыхнула и с сердцем произнесла,
   – Да, что я нелюдь, что ли, живых людей травить?
   Лейтенант усмехнулся и пододвинул ей ложку и глиняный горшок с кашей.
   Пришлось и ей взяться за еду. Когда каждый день садишься с людьми за стол и вместе с ним ешь общую еду, то волей неволей возникает и общение, сначала робкое, потом уже к этому привыкаешь.
   Лейтенант знал десятка два слов по-русски и старался употреблять их в разговоре, однако этого ему не хватало. Поэтому как-то вечером он заявил,
   – Сандра, каждый вечер, после ужина, будем с тобой заниматься языком.
   Он вел в блокноте свои записи и спрашивал у Шуры значение новых слов, которые услышал за день, а так же в каких случаях их нужно употреблять. Он так же расспрашивал про жизнь семьи Шуры, удивлялся отстраненности людей от церкви. Шура, регулярно запаливая лампадку перед иконой, молилась не часто: перекрестится, поклонится божьей матери и все. Итальянцы без молитвы за стол не садились и спать не ложились. Сначала «Отче наш», а уж потом завтрак или ужин. На тумбочку возле своего дивана Пьетро поставил деревянное распятие. Поначалу наладить общение помогал им Томазо, но потом, поняв, что они справляются и без него, предпочитал лежать на топчане, задрав вверх ноги, или сочинял письмо жене на далекую свою родину. Шура тоже кое-что расспрашивала у офицера. Заметив на его пальце тонкое золотое кольцо, Шура спросила, не женат ли он.
   – Нет, – ответил лейтенант, – это кольцо моего деда, бабушка одела мне его, когда я уходил в армию.
   – У тебя что, девушки нет?
   – Есть, – улыбнулся он, Анна-Мария зовут. Только давно не пишет. Может другого уже полюбила.
   Еду, Шура готовила просто, но вкусно – по-другому не умела. Один раз за стряпню все же взялся Пьетро. Началось с того, что он принёс Шуре пакет с итальянскими макаронами, которые почему-то называл «паста», и велел сварить. Шура наломала их помельче, как это делала ее мать и сваренные подала на стол, посыпав их сахарным песком. Когда итальянцы, прочитав молитву, сели за стол и увидели ее стряпню, то они изумленно посмотрели друг на друга.
   – Cosa e» questo, – ткнул пальцем в котел Пьетро
   – Что это? – перевел солдат.
   – Макароны, – дрожащими губами выдавила из себя Шура
   – М-а-к-а-р-о-н-и?
   И оба захохотали. Они смеялись так. Что у Пьетро на глазах показались слезы, а Томазо начал икать.
   – E ' stato divertente ma non pasta. (это не паста)
   – Сегодня воскресенье. Бадаглиача, давай приготовим настоящую пасту. Ты будешь готовить соус, – распорядился лейтенант, и они взялись за дело.
   Шура с удивлением наблюдала, как они готовили свое национальное блюдо, а когда ее пригласили за стол и Пьетро двумя вилками перемешал в чугуне длиннющие тонкие макароны политые соусом из помидор, лука, перца и еще какой-то зелени и овощей, то попробовав, она поняла – это вкусно. Обладая цепкой памятью, она запомнила увиденное, и сама потом готовила не хуже.
   По хозяйству, когда мог, помогал ей Томазо. Конечно, здоровому ли мужику принести два ведра воды из колодца или девчонке ковылять, неся их на коромысле? Она и дрова с ним пилила, он колол их на поленья, помогал в поленницу складывать.
   Однажды, придя поздно вечером, после ужина, Пьетро заметил, что Шура хромает больше чем обычно. Он попросил показать ему больную ногу.
   Видя, что девушка зарделась и не решается лечь на кровать, куда он ей указал, офицер, который вымыл руки с мылом под умывальником и вытирал их полотенцем насухо, с усмешкой сказал,
   – Ложись и подними подол платья, я ведь врач. А врач ни пола, ни национальности не имеет, он только устраняет болезнь.
   Потом он осмотрел ногу и сказал с сожалением,
   – Какой коновал тебе накладывал шину и гипс после перелома? Это был плохой врач.
   – Не было врача, – ответила Шура. Сосед, Мартыныч, шину наложил, а гипса не было.
   – Кто этот Мартиныч, фельдшер?
   – Нет, он сапожником работает.
   – Дикие люди. Как можно отдать лечит ребенка сапожнику?
   – Не было врача в поселке.
   – Матерь божья! Жаль, меня не было в тот момент рядом с тобой, ты бы сейчас не хромала. Впрочем, если бы не война, а мы были бы в Италии в Турине, в хорошей больнице, я бы попробовал сделать тебе ноги одинаковой длины. Сейчас мне никто не позволит этим заниматься. Раненых привозят с каждым днем все больше.
   – А у тебя были бы такие красивые ноги, – добавил он с сожалением.
   Фронт между тем приближался и был уже совсем рядом. Все чаще лейтенант Пьетро Монтебелло приходил со службы поздно, иногда от него пахло спиртным. После ужина, который он, молча, съедал, бывало еще, некоторое время сидел за столом, обхватив голову руками.
   Воздушные налеты краснозвездных бомбардировщиков на железнодорожную станцию, теперь были обычным делом. Бомбили ее каждую неделю. Итальянские солдаты начинали бегать и суетиться, прятаться в укрытия. На станции бухали выстрелы зениток только немецких орудий и дробно лупили в небо, крутясь вокруг оси, четырехствольные «эрликоны». У итальянцев были тоже две зенитные установки, но они заметили, что если по русским не стрелять, то и их не трогают. Одну немецкую зенитку, которая вела огонь на станции, русский штурмовик, уже дымясь, выйдя на малую высоту, разнес огнем своих пушек в клочья. Он упал и сам в двух километрах от поселка, взметнув в небо взрывом клочья жирной черной земли.
   Через поселок часто своим ходом проходили отряды немецких танков и самоходок, треща моторами и пованивая синим дымом. На пути у них лучше было не попадаться. Шура видела как однажды итальянский грузовик ФИАТ, который вез какое-то имущество, не успел съехать с обочины и прижаться к забору, когда его догнала танковая колонна. Головной танк и не думал сворачивать. Через минуту он уже обогнал ФИАТ, снеся ему правую сторону кузова. Когда на подножку машины с пассажирского сидения выскочил итальянский капитан с погонами интенданта и начал из пистолета стрелять в воздух, собираясь предъявить претензии союзникам, торчавший в люке танка немецкий офицер даже головы в танкистском шлеме не повернул.

Катастрофа

   В ноябре весь итальянский полк, стоявший в Чертково, в том числе и полевой госпиталь, направили по плану взаимодействия с немецкой армией под Сталинград, где бои становились все ожесточеннее.
   Не сумев, взять Сталинград, хотя уже на некоторых улицах этого города шли бои, группировка немецких войск вместе с союзниками из «Стран Оси» оказалась под угрозой полного окружения. Командование Красной Армии бросало в бой все новые и новые резервы, не считаясь ни с какими потерями.
   Итальянский лейтенант Пьетро Монтебелло вдруг начал осознавать насколько огромна страна, в которую волей судьбы и Муссолини ему довелось попасть. Он видел, с какой яростью дерутся русские солдаты, как бесстрашно они могут ходить в атаку, тем более что Сталин своим приказом запретил им отступать под страхом смерти.
   Лейтенант Монтебелло и его товарищи по оружию, воочию убедились, что Муссолини и его высшие военоначальники, желая урвать кусок от России, скорее стремились ввязаться в военную кампанию затеянную Германией, не только не думая о последствиях, но даже о том сколько продлится эта война. Первая зима, которую им пришлось встретить в России, показалась итальянским войскам ужасной. Вылезли наружу все проблемы со снабжением боеприпасами, горючим, обмундированием, продовольствием. Однако следующая зима 1942 года и по накалу боев и крепости морозов стала для них испытанием, которое каждый день походило на круги ада. Им их приходилось преодолевать, если хочешь остаться в живых. Итальянские части кружили по бескрайне приволжской степи, пытаясь вместе с частями вермахта вырваться из окружения, натыкаясь на заслоны русских войск и отбивая постоянные танковые атаки. А кольцо русских войск неуклонно как петля на шее приговоренного к казни затягивалась все туже и туже. Мимо лейтенанта проезжали немецкие грузовики, выплевывая клубы дыма. Их колеса казались удивительно черными на фоне белого снега. Из их машины с красными крестами, как и из других машин итальянских подразделений, кроме тех которые тащили противотанковые пушки, немцы слили весь бензин, заправив свои грузовики и танки. Огромная река из тысяч людей и десятков машин, двигавшихся параллельными потоками двинулась на северо-восток этого огромного котла, стараясь пробиться из русского окружения. Тощие лошади с неимоверными усилиями тянули перегруженные сани. От выносливости этих неприхотливых животных сейчас зависели жизни, множества людей.
   Пьетро шел и думал о правителях, ввязавшихся в войну. Сейчас они находились в далеком Риме, в привычной неге своих роскошных жилищ, спали на мягких постелях… При этом они послали своих солдат воевать в этот убийственный климат, даже не позаботившись о соответствующей одежде! Как их можно назвать? Негодяи! Сукины дети! И это еще мягко сказано.
   Не в состоянии дальше передвигать ноги он остановил сани в которых уже сидел шестеро немецких солдат. За серебряный портсигар и пистолет «Беретта» возница уступил место рядом с собой. Километров десять ему удалось проехать слегка отдохнув, а потом, когда он задремал, его сбросили в снег и он не сумел догнать их. Он видел как солдаты, выбившись из сил, садились на снег. Это было равносильно самоубийству. Они замерзали очень быстро и были никому не нужны. Лейтенант попытался забраться на другие сани, которые счел итальянскими, но там тоже оказались немцы, которые моментально его согнали. Пришлось идти дальше, утопая в рыхлом снегу. Температура воздуха упала до – 40 градусов по Цельсию. Мороз стоял в этих краях сто лет невиданный.
   А ветер словно решил сдуть бредущих воинов с этого света. С маниакальным упорством он старался проникнуть под одежду и выдуть остатки жизни из измученных тел.
   Из 30 тысяч итальянцев, служивших в 35-м армейском корпусе, которые были окружены на Дону, только около восьми тысяч 15 января добрались до Черткова.
   Проведя месяц в окружении, весьма неплохой армейский корпус превратился в горстку измученных калек, которые едва могли держаться на ногах. Это были даже не люди, а их тени… жалкое подобие бывших солдат.
   Те, кто продолжал идти до утра, вырвались из этого котла смерти. Их было не много около трёх тысяч итальянцев, 12 тысяч немцев и около одной тысячи румын и венгров. Остальные воинские соединения вермахта остались в окружении. К концу января под Сталинградом были взяты в плен вместе с фельдмаршалом Паулюсом 220 тысяч солдат и офицеров.

Возвращение к жизни

   Ночью 15 января в дверь дома Лукиных постучали. Шура, накинув на себя кожушок, выглянула в окно, отодвинув одеяло. В свете полной луны она увидела как, привалившись к двери, весь покрытый инеем, стоит итальянский лейтенант Пьетро Монтебелло и пытается каблуком постучать в дверь. Она охнула, подбежала к двери, втащила его в дом и закрыла дверь на все засовы. Она запалила свечу, не боясь, что свет будет виден. Все окна были завешены одеялами, по правилам светомаскировки. Последние недели советские самолеты ежедневно пролетали над посёлком, а иногда и бомбили его.
   Лейтенант был не просто замерзшим. Лицо его было обморожено, не смотря на шерстяной мотоциклистский шлем, снятый им с убитого немца. Под шинелью на него поверх мундира были одеты какие-то шмотки, под которые засунуты газеты. Он сидел на табурете, слезы текли по его грязному обмороженному лицу, местами с которого отслаивалась омертвевшая кожа. Качая головой, он, то шептал по-русски, то бормотал по-итальянски, казалось, что он немного не в себе.
   – Они замёрзли. Мы шли по долине смерти. Она усеяна трупами итальянцев, моих товарищей. Лейтенанты Корребале и Маккарно остались лежать у деревни Арбузово, и никто их не поднял. Капитан Ломбино был ранен, когда нас бомбили русские штурмовики «Ил-2». Немцы не дали нам зайти в дом и сделать ему перевязку. Я бинтовал его на морозе.
   – Tutto ciche finita. (все кончено).Questo un disastro. (Это катастрофа). Грациа, Сандра, ты прекрасна.
   – Да, да, – соглашалась с ним Шура, – я знаю, а где Томазо?
   – Бадаглиача потерялся неделю назад. Я о нем больше не слышал.
   Она содрала с него эту промерзлую, оттаивающую, мокрую, вонючую одежду и он сидел только в нижнем белье, стуча зубами от колотившей его дрожи, не смотря на то, что в доме было не холодно, а скорее даже жарко, от сильно натопленной русской печки. Шуре был знаком этот синдром. Сильное переохлаждение.
   – Встань к печке, – скомандовала она и указала пальцем куда.
   Пьетро привалился к горячей печи и стоял, несмотря на то, что едва терпел, рискуя получить ожег. Однако дрожь не прекращалась. В печке грелся большой чугунок с водой и стоял чайник, который даже немного шумел. Шура поставила рядом с печкой большой овальный таз из оцинкованного железа, взяла большой кувшин и, разбавив воду из чугуна, колодезной, скомандовала ему,
   – Раздевайся.
   Пьетро замешкался и вопросительно посмотрел на неё, стуча зубами.
   – Давай, давай, – и, усмехнувшись, добавила, – врач ни пола, ни национальности не имеет.
   С её помощью Пьетро стащил с себя влажное от пота белье и присел в тазу, а она стала лить на него горячую воду из кувшина, обмылком намылив его пшеничные волосы, и мочало, которым терла спину. Потом он встал, и она продолжила свое действо, обмывая ему волосатую грудь, руки и ноги, и мускулистые бедра. Шура принесла простыню и завернула его в ткань, вытерев ее краем волосы, которые уже отросли, за два месяца их разлуки и стали кудрявится. Потом достала из печки чайник, налила полстакана воды и из буфета достала склянку со спиртом, который когда-то оставил ей Пьетро. Вылила его в стакан, наполнив почти доверху, добавила кусок сахару.
   – Пей, – протянула стакан итальянцу.
   Он взял его своими плохо гнущимися пальцами начал прихлебывать распухшими лопнувшими в нескольких местах губами. После первого глотка он закашлялся и чуть не уронил стакан.
   – Нужно выпить, это поможет, – строго сказала Шура. – Dottore ora io, e non tu. (доктор сейчас я, а не ты)
   – Да, согласен.
   Когда он выпил все, он взяла за руку, и они вошли в спальню. Занавесь у ее кровати была снята. Когда они остановились возле нее, Пьетро привлек Шуру к себе и начал целовать ее лицо, глаза, потом губы, шепча что-то скороговоркой по-итальянски. Шура не смогла оттолкнуть его, да ей и не хотелось. Вскоре они оба уже целовались на ее широкой кровати, а потом произошло то, что и должно было произойти. Вскрикнув, Шура только крепче прижала его к себе, а он вскоре откинулся на подушку рядом, гладя ей волосы и шепча,
   – О, мой Бог, как это прекрасно.
   Их безумная ночь продолжалась долго. Когда Пьетро Монтебелло проснулся, солнце было уже высоко.
   Обнаружив себя в мягкой постели, он даже не сразу понял, где он. Слишком большой был контраст с ночевками двух последних недель.
   Он сел на кровати, завернувшись в простыню, в это время в избу вошла хозяйка с баночкой, в которой был гусиный жир.
   – У соседки выпросила, – похвасталась Шура. – Обмороженные места смазать. Давай завтракать.
   На столе вскоре стояла картошка в чугунке, окутанном паром, в миске пахнущие укропом и чесноком соленые огурчики и помидорчики, бутылочка с пахучим подсолнечным маслом и свежий пшеничный пышный хлеб. Она кинула ему на кровать мужское белье:
   – Одевайся, от отца осталось. А я постель заменю.
   Пьетро натянул исподнюю рубаху и холщевые кальсоны. Белье было ему великовато, но чистое, другого у него, во всяком случае, не было.
   Шура, сдернув простыню с кровати, скомкала ее, стесняясь пятен крови, и застлала другую, чистую. Это не осталось незамеченным. Пьетро в это время, обжигаясь, ел горячую картошку, макая ее в масло и закусывая соленьями. Мазал хлеб горчицей и не смотря на боль в потрескавшихся губах, испытывал совершенное наслаждение. Запив, потом все съеденное взварчиком из сухофруктов, он завершил свою трапезу и привлек к себе на колени русскую девушку.
   – Сандра, ты красивая девушка. Ты спасла мне жизнь. Я тебя никогда не забуду.
   Пьетро снял кольцо со среднего пальца своей левой руки и надел Шуре на палец.
   – Я прошу тебя быть моей женой. Сейчас война. Когда она окончится, приедешь в Италию и станешь сеньора Монтебелло.
   Он подумал и добавил,
   – А, может быть, я к тебе приеду.
   Шура поцеловала его в ответ и заплакала.
   Они встали на колени перед иконой божьей матери, висевшей у Шуры в углу спальни, и оба трижды перекрестились.
   – Мне нужно идти, – вставая с колен, сказал Пьетро.
   – Куда и зачем?
   – Наши войска, или то, что от них осталось, пробиваются из окружения. Я должен быть с ними.
   – Уже с раннего утра, ваши войска и немцев перестали идти по поселку. С кем и куда ты пойдешь.
   – Не знаю. Но я должен идти. Иначе буду дезертиром. Я давал присягу.
   – Кому? Этому сумасшедшему Муссолини?
   – Если я останусь здесь, меня возьмут в плен.
   – Тебя все равно возьмут в плен. Какая тебе разница, где это будет?
   В это время послышался рев, проходящей по поселку танковой колонны. Оба бросились к окну, выходящему на улицу. По улице шли один за другим, отбрасывая комья снега, танки Т-34 со звездами на башнях.
   – Нет, оставаться мне нельзя.
   – Хоть оденься. Все это нужно выбросить, – указала она на узел с его грязной формой. – А в шинельке твоей только по городу красоваться.

В разные стороны

   Шура подобрала ему одежду потеплее, овечий треух и нашла старые, подшитые валенки с кожаными задниками. Потом отрезала полбуханки хлеба и достала из чулана кусок сала. Завернула всё в холстинку. Всё это делать мешало ей кольцо, которое снимать ей не хотелось, чтобы не обижать Пьетро, и она придерживала его большим пальцем.
   Вдруг в дверь постучали. Стучали не пальцами и не кулаком, а прикладом.
   – Открывайте, а то выломаем дверь, – раздался чей-то грубый голос.
   – Сейчас, – отозвалась Шура, – накину, что-нибудь на себя.
   Когда она отодвинула засовы, дверь от удара ноги распахнулась, и в дом ввалилось трое в ушанках со звездами и белых маскхалатах.
   – Кто дома есть? – спросил усатый с автоматом в руках.
   – Я есть.
   – Кто это я?
   – Шура Лукина
   – А еще кто?
   Из спальни вышел итальянец и, вскинув два пальца к виску, представился по-русски, и еще кое-что
   – Пьетро Монтебелло, лейтенант медицинской службы.
   – Старшина Михайлов. СМЕРШ. Ваши документы.
   Тот достал из внутреннего кармана документы и пенсне, водрузил его на переносицу, а документы протянул усатому.
   Усатый положил автомат на стол, развернул их и присвистнул.
   – Так ты итальянский лейтенант?
   – Да. Я врач, хирург.
   – А что ж ты не в форме? Диверсант? Правильно нам подсказали, что у этой девки вражина прячется. Ты – то нам и нужен.
   – Нет, – вскричала Шура, – он правда врач.
   – А ты что, девка, никак фашиста прикрываешь? Так, Кривозубенко, вместе с Николаевым, отконвоируйте этого гуся к капитану Короткову, он разберется, что это за фрукт.
   – Собирайся, – взял винтовку на изготовку чернобровый солдат.

   Пьетро трясущимися руками натянул валенки и кожушок, сунул за пазуху хлеб в холстинке и, только собрался вернуться в комнату, чтобы обнять Шуру, как его остановил окрик: «Куда! Стоять!»
   Солдат ударил карабином лейтенанта меж лопаток так, что у того с носа слетело пенсне. Пьетро, было, нагнулся, чтобы подобрать его, но от повторного удара, уже по почкам вылетел из мазанки наружу.
   – Да за что же вы его так, ироды! – не сдержав чувств, выкрикнула Шура.
   – О-о-о, значит, к врагам мы еще и чувства имеем. Придется девка мне остаться с тобой потолковать.
   – Не трогайте ее, он не виновата, – кричал подталкиваемый конвоирами итальянский лейтенант, путая родные и русские слова. Sandra, Ti amo! (Сандра, я люблю тебя!)
   – Ну, что, дева, давай рассказывай, как ты этому итальянцу Родину продавала, а я пока по снедаю.
   Усатый снял с себя маскхалат, шапку и телогрейку, оказавшись тридцатилетним широкоплечим парнем с погонами старшины. Он подсел к столу, нарезал себе хлеба, и, достав из-за голенища деревянную ложку, начал уписывать ею из миски картошку с пахучим маслицем, закусывая огурчиками и качая головой от удовольствия. Потом достал из-за пазухи фляжку, приложился к ней, крякнул и закусил соленым помидорчиком.
   – Документы у тебя имеются?
   – Да. Вот паспорт, вот аусвайс. А если надо, я комсомольский билет найду.
   – Так, ты значит комсомолка?
   – Была, конечно, а как же еще?
   – Как же ты с врагами снюхалась?
   Шура покраснела и тихо ответила,
   – Я не снюхалась. Их мне поселили и меня не спросили. А вы где были, когда они тут хозяйничали?
   – О-о-о, вот как ты заговорила. Ладно, за гнилой базар придется отвечать. Собирайся, пойдешь с нами.
   Шура засуетилась и стала собирать вещи, чтобы одеться. Тут старшина опустил свой автомат и присвистнул,
   – Екарный бабай, да ты хромоножка. Куда тебе в лагерь? Пропадешь там. Но такую ладную девку грех было бы просто отпустить.
   Он встал из-за стола. Взял ее за шею, затащил в спальню, содрал одежду и, швырнул на диван, не давая даже возможности сопротивляться. Шура, задыхаясь под ним молча стискивала зубы, чтобы не разрыдаться.
   – Вот так вот, – сказал он застегивая штаны, – считай, что вину свою ты почти искупила. Не поминай лихом.
   Забрав все ее документы, он удалился, оставив, униженную, рыдать в хате.
   Потихоньку жизнь в поселке начала налаживаться. Время от времени через Чертково шли советские войска, то пешим порядком, а то и на машинах, теперь уже в западную сторону. Восстановили железнодорожный узел и больницу. Шуру снова взяли туда санитаркой. Работать ей, правда, было все тяжелее. Она была беременна.
   Несколько раз ее вызывали в поселковое отделение НКВД. Допрашивали о ее жизни во время оккупации.
   – Есть сигналы от населения о твоих связях с врагами, – пояснил участковый уполномоченный очередной вызов повесткой в районное отделение НКВД.
   Но в сентябре вдруг Шура получила денежный аттестат, который прислал ей старшина Михайлов. Днями позже пришло письмо, в котором он просил простить его за обиду. А так же писал, что он детдомовский, родни у него никакой не осталось и если вдруг ребенок от него родится, то пусть аттестат поможет ей воспитывать его. Из аттестата Шура узнала, что Михайлова зовут Николай Петрович. Так она и указала, когда оформляла сыну свидетельство о рождении.
   – Сыночка-то в честь деда назвали? – поинтересовалась в ЗАГСе работница.
   – В честь него, – смахнула слезы Шура.
   Аттестат помог ей не только материально. Когда в очередной раз ее вызвали в НКВД и стали спрашивать, от кого она ждет ребенка, то аттестат от сотрудника СМЕРШ убедил всех лучше любого защитника. А через неделю после Победы она получила похоронку, в которой говорилось, что старшина Михайлов был убит при штурме Будапешта. Фотографии от него не осталось.
   Кольцо Шура не носила – боялась потерять. А пенсне подобрала тогда с пола и положила на полочку под иконой, протирая его раз в неделю, только замшей, как это делал Пьетро.

Петрозаводск, 2014 г.

Осколок войны

   Довелось майору Петракову в 90-х годах руководить в МВД службой, в подчинение которой, входили отдел реабилитации незаконно репрессированных и архив осужденных с 1928 по 1956 годы. В отдел этот еженедельно десятками приходили запросы и различные просьбы. В основном запрашивали справки о том, какой срок отбыл какой-либо гражданин, когда был реабилитирован, как осужденный безвинно для получения различных льгот. Иногда кто-либо разыскивал следы своих родственников, отбывавших в эти годы наказание в Карелии. В ряде случаев решение о реабилитации принималось в отделе на основании документов об осуждении по статьям, которые были изъяты из уголовного кодекса.
   Ответы готовились инспекторами и были, как правило, положительными. Частенько приходили, поэтому, в отдел повторные письма со словами благодарности. Поскольку все документы приходилось подписывать Петракову, то через руки Константина Николаевича проходили ежемесячно десятки историй о людских судьбах.
   Однажды пришло письмо из п. Повенец Медвежьегорского района, который являлся одним из мест отбытия наказания и ссылки заключенных в те годы. Писал гражданин Серко Богдан, который сам осужден не был. Суть его просьбы состояла в следующем: его отец, Серко Петр, уроженец села Горбатовка Пинского района, был незаконно осужден и отбывал наказание в лагере строгого режима в п. Телекино Медвежьегорского района, а потом, после смерти Сталина, освобожден и с тех пор проживает в п. Пиндуши. В настоящее время он болен. Пенсия у него очень мала, а лекарства нынче стоят дорого. Поэтому сын его, Богдан, и обращался к нам, чтобы мы выдали справку о реабилитации отца, что позволило бы ему покупать лекарства по льготным ценам. Запрос был вполне обычным. Петраков поручил инспектору им заняться и подготовить ответ заявителю.
   Однако через три дня инспектор принес из архива дело заключенного Серко Петра, осужденного за уклонение от призыва в Красную Армию и сотрудничество, впоследствии, с оккупантами. Петраков решил изучить это дело поподробнее. Приходилось ему сталкиваться в практике и с тем, что клеймо «сотрудничество» могли навесить и без особой вины. Не все оценивалось военными трибуналами и судами в то время однозначно. Было на его памяти, к примеру, дело одной женщины, впоследствии реабилитированной, которая была осуждена на пять лет за сотрудничество. Хотя вся ее вина состояла в том, только, что в их дом в украинском селе, который оказался на территории оккупированной вермахтом, поселили немецких солдат. Они ее заставляли стирать им белье и готовить пищу, а когда под натиском Красной армии пришло время отступать, изнасиловали и убрались восвояси. Они не застрелили ее и не изувечили, как это часто бывало. Было ей шестнадцать лет, однако она забеременела. Хотела покончить с собой, да бабушка отговорила. В результате родила она ребенка. В 1945 году, очевидно, когда всех бывших полицаев и старост уже повыловили, по доносу соседей, ее арестовали и осудили за связь с немецкой армией.
   Однако вернемся к гражданину Серко. Из его «Дела осужденного» следовало, что в 1941 году, в июне, когда он получил повестку из военкомата, то на призывной пункт не пошел, а спрятался в овине. Через три дня село было оккупировано. Петр, полагая, что теперь может спокойно заняться работой в своем хозяйстве, из овина вышел. Однако новые власти его без внимания не оставили. И месяца не прошло, как его доставили в комендатуру и предложили альтернативу: поездку в Германию, чтобы трудиться на германских заводах на благо Третьего Рейха или стать полицаем, что он и выбрал. До 1943 года так в полицаях и прослужил. Носил он повязку, получал паек и следил за порядком. К этому времени он уже сносно начал говорить по-немецки, а затем его призвали в немецкую армию. Одели в мундир и дали солдатскую книжку. В апреле 1945 года в Эстонии, куда отступили остатки немецких подразделений, он в немецкой форме был взят красноармейцами в плен, при этом был уже в чине ефрейтора. Срок свой после, того как Серко старший прошел через фильтрационный лагерь и трибунал, он получил вполне законно и отбыл все восемь лет полностью, с правом проживания в карельском поселке в качестве ссыльно-поселенного. Со временем выдали ему паспорт, и стал Петр обычным гражданином, каких в поселке было много. Вскоре после этого он женился и родился у него сын Богдан. Из тона письма Богдана и его просьбы, было ясно, что родители его не посвящали в подробности жизни отца. Он только знал, что тот отбывал свой срок в исправительно-трудовой колонии, а срок освобождения его совпал с, начавшейся к тому времени, амнистией политических заключенных. В отделе подготовили заявителю, щадя его морально-психическое состояние, краткий ответ. Инициатору запроса вежливо разъяснили, что на его отца реабилитация не распространяется и льготы ему не положены. Через две недели от Богдана пришел повторный запрос, на каком основании мы лишаем его льгот и попросил подробно и точно объяснить причину отказа в реабилитации. Пригрозил он и жалобой прокурору. Пришлось дать младшему Серко подробный ответ, который Петраков и подписал, в нем были описаны деяния его родителя.
   Каково же было удивление майора, когда снова через две недели поступил запрос от Богдана с просьбой подробно перечислить все подразделения, сроки и звания в которых служил его отец на стороне врага. У майора Петракова сначала, что называется, волосы встали дыбом, как на загривке у волка перед дракой. Даже расстрел «Белого дома» в Москве вызвал у него в душе меньшее изумление и протест. Еще 5—6 лет назад до этого разве было бы возможно послать письмо в МВД с просьбой подтвердить службу в вермахте родителя? Воспитанный на том, что люди ищут погибших в Великой отечественной войне родственников и это как-то сближает их с погибшими защитниками Родины, не мог Константин Николаевич сначала понять: как можно открыто искать свидетельства принадлежности родителя к армии врага. Ему хотелось закричать: «Богдан, как ты с этим позором ходить будешь? Ведь ты же сознательно этим ставишь себя на вражескую сторону».
   Вся эта история Петракова, у которого погиб под Москвой отец и под Сталинградом два его брата, резанула по сердцу как осколком, залетевшим случайно с далекой войны. Через три дня майор Петраков остыл и понял, что ответ заявителю отдел дать обязан, иначе прокуратура взгреет.
   Вскоре от Богдана пришло очередное письмо, на этот раз уже с просьбой запросить в Германии размер солдатского оклада его отца в рейхсмарках. Пришлось сделать и это. К изумлению Петракова через месяц пришли письма из Германии и Эстонии, где сохранились военные архивы, относящиеся ко Второй мировой войне.
   Пришли копии из военных приказов и денежных документов в отношении ефрейтора Серко Петра. Было странно майору Петракову держать в руках документы, выписанные каллиграфическим почерком и подтвержденные печатями с орлами и свастиками. Стало так же ясно, почему Серко старшего не расстреляли. В немецкой армии он служил в хлебопекарне и оружия до последнего дня в руках не держал. Документы позже переслали Богдану. Только тогда майор сообразил, чего же добивается сын человека, воевавшего против своей страны: ему нужна отцова пенсия в дойчмарках, за годы службы в вермахте и отбытие за это наказания. Очевидно, догадки эти были верны, поскольку больше писем с запросами не поступало.
   И ведь, получил бы предатель свою пенсию в дойчмарках, да Господь Бог распорядился по-своему. Пока Богдан переписывался с необходимыми инстанциями Германии, родителя его разбил паралич. Через месяц Петра Серко и вовсе его не стало, а, значит, вопрос отпал сам собой.

Петрозаводск, апрель 2010 г.

Защитник Сталинграда

Рассказы ветерана

   Познакомился я с Евгением Бариновым на рыбалке, и однажды мы вместе зашли к его отцу домой. Тот был уже весьма давно на пенсии, отдав свои силы лесной промышленности Карелии. Однако, когда я очутился у него дома, то увидел, что это весьма бодрый пожилой человек с хорошо поставленной речью, богатой эрудицией и тонким юмором. На столе я увидел фотографию, с которой на меня смотрело молодое лицо хозяина дома, а гимнастёрка сверкала орденами и медалями.
   – Вы воевали? – с уважением спросил я.
   – Да, довелось, – односложно ответил он.
   – Не только довелось, – вмешался в разговор мой товарищ, – хлебнул батя военного лиха по самую завязку. Он ведь Сталинград защищал.
   Я совсем по-другому взглянул на Александра Ивановича.
   – Сколько же вам лет?
   – Восемьдесят девять. В следующем году будет 70 лет, как мы армию Паулюса под Сталинградом окружили. А ведь не мало их было. Нам говорили около девяносто тысяч. Пригласили вот, – он кивнул на красочную открытку, лежавшую на столе, – на встречу. Собирают всех бывших защитников Сталинграда на встречу. Как, Евгений думаешь, поехать?
   – Чего тут думать? Конечно, ехать, если здоровье позволяет.
   – Так ведь мне к этому времени уже девяносто стукнет.
   – Там видно будет.
   Я попросил ветерана рассказать что-нибудь из событий того времени, тот только махнул рукой:
   – Да, о чём там говорить-то? В кино интереснее, за два часа столько всего происходит. А на войне каждый день: почти одно и тоже.
   – Скромничает батя, опять вмешался Евгений, – орден Славы и медали «За отвагу» просто так не дают, да и медаль «За оборону Сталинграда» дорогого стоит.
   – Ладно, будет время, расскажу.
   И такое время настало. Я был приглашен отметить у Бариновых День Победы. Вот тогда, надев свои боевые и юбилейные ордена и медали, слегка умиротворенный угощением, Александр Иванович стал немного более словоохотлив и на некоторые вопросы начал отвечать. Сначала говорил он немного скованно, чувствовалось, что отметал в памяти очень уж неприятные и страшные моменты. Потом разговорился и довольно охотно, а в иных случаях и подробно, описывал события семидесятилетней давности.
   Умер он за пять дней до своего девяностолетия, не побывав на приеме у Президента России, куда был приглашен. Вечная ему память.

Рассказ первый. Ни шагу назад

   Война для меня началась, как и для всей страны, 22 июня 1941 года. Мы тогда жили в горьковской области, в деревне. Я окончил восемь классов средней школы.
   Военная обстановка чувствовалась во всем. Мужчин и парней постарше военкомат призывал на службу. Только из нашей деревни было сформировано три команды, которые пешком со своими вещмешками и фанерными чемоданам отправлялись на станцию. Всех, кто был старше четырнадцати лет, направляли на рытье окопов. С августа до октября меня и других ребят и девчат возили на разные оборонительные работы.
   В магазинах все меньше стояло на полках продуктов и вещей, на рынке все дорожало. Закончились спички, мыла не стало. Научились оставлять в горящих дровах дубовую кору. У многих углей до утра хватало, а нет, от соседей брали печь растопить.
   После нового года обстановка на Юге России очень осложнилась. Потерпев неудачу на московском направлении, враг рвался к Волге. Я с двумя друзьями пришел в военкомат и мы попросились в действующую армию. Поскольку нам уже стукнуло семнадцать, призвали и нас. Меня, глянув в аттестат, военком направил в Горьковское военное минометно-артиллерийское училище. Друзей – в пехотный учебный полк. Больше мы с ними не виделись.
   Учебный курс был рассчитан на год. Но в связи с тяжелой обстановкой на фронте, выпустили нас через полгода не офицерами, а младшими командирами. Так в августе 1942 года командиром миномётного расчета в звании сержанта оказался я на Сталинградском фронте. Наша рота батальонных минометов была придана 74 гвардейскому стрелковому полку 27 дивизии 62-й армии, которой командовал генерал Чуйков. Сразу начались бои, было тяжело. Немецкие штурмовики и бомбардировщики утюжили нас, не давая покоя. К концу сентября от воздушных налётов житья не было. Иной день по полсотни раз воздушную тревогу объявляли. Вермахт кидал на наш участок обороны десятки танков и тысячи солдат. Потери и у немцев и у нас были огромные. Минометы у нас были хорошие, но урон они наносили наступающей пехоте, а по танку из миномета не попасть. Для этого противотанковые пушки нужны. Мы отбивали многочисленные атаки. У меня в двух минометных расчетах, которыми я командовал, состав дважды полностью сменился. Бывало, атакующие немцы к нам приближались на бросок ручной гранаты. Иной раз слышно было, как они кричат: «Рус! Сдавайся! А то в Волга – буль-буль!».
   Приходилось браться за винтовки и автоматы. Пехота пулеметным огнем нас поддерживала. Минометы наши ведь ближе шестисот метров бесполезны. Мы отступали с боями, но только по приказу. Мы знали: «За Волгой для нас земли нет». Уже ввели заградительные отряды во исполнение сталинского приказа №227 «Ни шагу назад». Тех, кто отступил без приказа, расстреливали перед строем. Офицеров за провинности отправляли в штрафные батальоны, а солдат и нашего брата, сержанта, в штрафные роты. Однако неуклонно под угрозой окружения отходили мы к Волге, все больше прижимаясь к городу. Теперь мало кто с поля боя бежал. Случаи самострелов были. Особые отделы, желая выполнить Приказ №227, иногда тоже явно перегибали. В ноябре ударил мороз. Один боец ночью спал в окопе, отморозил пальцы на ноге. Ампутировать нужно, а то гангрена будет. Расстреляли как за умышленное членовредительство, а ведь он трусом не был. У нас минометы на конной тяге. Лошадь одна от взрыва бомбы вырвалась из укрытия. Немецкий снайпер ее из винтовки ранил смертельно. Я ее добил из пистолета, чтоб не мучилась, так меня в особый отдел таскали. Со снабжением плохо у нас было. Лошадь бойцы разделали и по ротам растащили. А мне в вину ставили, что я специально ее застрелил, чтобы в котел пошла. Еле в штрафники не попал.

Рассказ второй. Медаль «За отвагу»

Война к концу 1942 года уже была позиционная. Фронт двигался медленно. Командование очень нуждалось в информации о планах противника. Нашу минометную роту была придана к пехотному полку. Получилось так, что группа полковой разведки из разведвзвода, отправившись в поиск, попала в засаду и была почти полностью уничтожена. А нужен срочно «язык». Собрали сборную команду. Пришлось в разведку со старшиной разведчиков идти мне и еще четверым бойцам. Ночью подползли к нейтральной земле, колючку перекусили и вскоре оказались у их линии окопов. Снегу тогда немного было. Старшина снял часового. Мы заняли позицию возле их туалета. Немцы всегда себе отхожее место оборудовали. На нашу удачу, из землянки вышел офицер и направился туда. Его мы и взяли. Когда стали с пленным уходить, видно кто-то наткнулся на убитого часового. Началась стрельба. Немцы ракеты пускают. Наши минометчики по их позициям огонь ведут, надеясь, что мы уже на нейтральной полосе. В общем, туда мы час шли, обратно четыре. Наш один боец был убит. Остальные все ранены и немец, но живой, говорить смог. Мне тоже руку зацепило. А немец тот ценные сведения дал. За эту вылазку мне первую медаль «За отвагу» дали.

Рассказ третий. Geschenk für einen Soldaten

   Дело было под новый год. В обороне мы были уже неделю. 6-я армия Паулюса была окружена и кольцо наших войск неуклонно сжималось. С кормежкой у нас было туго. Есть хотелось все время. Так у нас хоть и под обстрелом, но тылы работали. Съестные припасы все-таки подвозили. Немцам было хуже. После того как замкнули кольцо, они были лишены подвоза продовольствия. Боеприпасов у них все еще было вдоволь, поэтому оборонялись они бешено. Снабжение армии Паулюса возложили на Люфтваффе. Геринг пообещал Гитлеру, что немецкие солдаты под Сталинградом, несмотря на окружение ни в чем не будут нуждаться. Но легче было пообещать, чем выполнить. Мешали и наши истребители, которые летали над городом все чаще и видно сказывался недостаток самолетов, способных сбрасывать значительный вес грузов. Не будешь же штурмовики гонять для этой цели. Так или иначе, а грузы они сбрасывали теперь все больше по ночам. Но ведь ночью можно и промахнуться. Как-то утром боец якут, Микитэ Омогоев, ездовым у нас был, ночью в карауле стоял. Утром его только сменили, он ко мне:
   – Командир, дозволь в отлучку сходить.
   – Ты что? Под трибунал захотел? Про Приказ 227 забыл?
   – Не забыл я ничего. Ночью бомбер немецкий низко летал. Мешки на парашютах кидал. В свет прожекторов попал. Наши зенитки в него стрелял. Он дымить начал, развернулся и улетал, а последний мешок на парашюте ветром несло, он не так далеко от нас упал. Мало-мало километра полтора всего будет, около хутора, в котором никто не живет. Нам туда пятнадцать минут и минут двадцать обратно с учетом груза. Только двух бойцов дай, чтоб на лыжах хорошо ходили.
   – Ты знаешь, что если не вернёшься, то мне трибунал будет. А там или к стенке или штрафбат. Вдруг на засаду напоретесь?
   – Нет, засада. Я в прицел смотрел. Тихо. Парашют за дерево зацепился. Пока не расцвело, пока никто не видит, мы в маскхалатах за час обернемся точно.
   – А если заградотряд?
   – Так они сзади стоят.
   – Ну, черт с вами, одна нога здесь другая там.
   Через час Омогоев, которого все в роте звали Митька и с ним еще два бойца притащили свою добычу. Это был новогодний подарок из Германии. Мешок был весом килограммов на пятьдесят. Но порадовал он моих советских бойцов, а не немцев. Было там и сало, и шоколад, и шнапс, и сигареты, и галеты. А еще был отдельный пакет с надписью «Geschenk für einen Soldaten» (подарок солдату). В нем были шерстяные вязаные носки и перчатки. Еще была приложена открытка с новогодней елкой, фотография молодой женщины с подписью «Эмма из Штутгарта», дальше адрес. На следующий вечер мы почти все это и употребили, отметив Новый 1943 год, по фронтовым понятиям, по высшему разряду. Уже первого января я стоял в особом отделе полка и давал объяснения по поводу случившегося. Начальник отдела был взбешен, что добыча досталась нам, а не особистам. У моих бойцов провели досмотр вещей и забрали, все, что осталось от ночного пиршества. Носки и перчатки тоже пришлось отдать. Я отделался выговором и обещанием за подобное художество в следующий раз отправиться в штрафную роту.

Рассказ четвертый. Орден Славы

Рано утром 10 января немцы пошли в атаку. Гитлер запретил Паулюсу сдать армию в плен. Сначала полчаса по нашим позициям велась стрельба из орудий, потом мы увидели в морозной мгле пять или шесть немецких танков при поддержке пехоты в несколько сот человек, которые двинулись в атаку. Это был акт отчаяния. Из показаний пленных мы знали, что в подразделениях вермахта начался голод, и они жестоко страдают от морозов, будучи плохо обмундированными.
Я командовал на тот момент минометным взводом. Мы привели минометы в боевую готовность и начали вести огонь по наступающей пехоте. Возникла артиллерийская дуэль с их минометчиками, но они наступали с ротными минометами, а у нас был батальонный калибр. Через полчаса боя мы подавили их. Уничтожили так же два пулеметных расчета, которые прикрывали у них атаку пехоты. Огнем их минометов и танковых орудий они полностью уничтожили у меня один расчет, второй был выведен из строя. Меня в ходе боя дважды ранили в голову пулей и осколком в ногу. Артиллеристы подбили три танка. Два повернули назад, а с ними и остатки пехоты. Из кольца мы их не выпустили. За этот бой меня наградили «Орденом Славы 3 степени».

Рассказ пятый. С плитой на спине

После того, как армию Паулюса взяли в плен, 62-ю армию включили в состав Юго-Западного фронта и наш полк вместе с ней после недельного переформирования направили на освобождение Донбасса и Правобережной Украины. Пока мы ликвидировали остатки 6-й армии вермахта, противник передислоцировал свои войска и значительно укрепил позиции, так что встретились мы с хорошо организованной обороной.
Мы уже освободили Павлоград и Лозовую. Были бои иногда тяжелые, иногда более удачные, когда потерь было немного. А тут недалеко от г. Никополь натолкнулись мы на хорошо укрепленную оборону немцев. Нашему 3 батальону поставили задачу взять высоту. Сначала артиллерия поработала с закрытых позиций. Мы свою лепту в подавление огневых точек внесли, и пошла пехота. Тут нам задачу изменили: поддержать пехоту огнем, находясь в боевых порядках атакующих. Вот тут мы и наткнулись на два замаскированных дота. Оттуда пулеметы встретили нашу атаку шквальным огнем. До дотов метров триста. Стреляют без остановки. Пехота залегла головы не поднять. Командиры орут «Вперед», а куда вперед? Поднять людей невозможно. Треть, наверное, в этой атаке уложили, когда вперед шли. Потом начали немецкие пулеметы уже лежащих по одному выбивать. В общем – «дело труба». Я в воронку скатился. В воронке какой-то боец стонет. Глянул, а это мой тяжело раненный боец без сознания и вьюк с минометной плитой рядом лежит. Я этот вьюк на себя и пополз обратно, откуда атаку начинали. Вьюк увесистый почти двадцать килограммов. Однако когда жить хочешь, это уже не главное. Ползу, как «черепашка ниндзя»: их в мультфильмах сейчас показывают. Пули рядом в землю – шмяк, шмяк. А как пуля в плиту попадает – дзынь и удар всей спиной чувствуешь. Только голову вжимаешь в плечи, чтобы не зацепило. Уже у наших окопов меня все-таки достала вражья пуля. Получил я ранение бедра. В окопе повязку себе наложил и к «богам войны» артиллеристам. Их комбату доложил обстановку, уговорил гаубицу выкатить на прямую наводку. С полкилометра орудие катить было надо. Попыхтели они. С меня уже, какой помощник, я потом от потери крови сознание потерял. А они потом пушкой доты раздолбали в лохмотья и пехота свое дело сделала. Медаль «За отвагу», это вторую уже, мне в госпитале вручали.

Рассказ шестой. Рукопашная

   Весной 1944 года полк наш передали в подчинение 4-му Украинскому фронту. Готовилось наступление на Крым, а потом и началось. Нас выдвинули на освобождение Севастополя. Наткнулись мы на укрепрайон. У немцев там окопы были нарыты. Дзоты с пулеметами наготове. Но все равно, штурмовать надо. Сначала все было, как положено. Началась артподготовка, а мы, минометчики, в этом деле тоже не последнюю скрипку играли. Потом приказ: пехота в атаку, минометчикам поддержать атакующих, идя за цепью пехоты. А мы почти весь боекомплект расстреляли. Но приказ не обсуждается. Не первый раз – подвезут. Рота и пошла. Минометы тащим на себе. Шестьсот метров осталось – это предел. Дальше мы бесполезны. Дали по три залпа по вражьим окопам и все. Оказывается, в грузовик с минами немецкий снаряд попал. Не будет больше боезапаса. У нас еще две дымовых мины оставалось. Даю приказ, отстреляли и их. Перед окопами удачно мои минометчики их положили, ветерок как раз в сторону немцев дует. А там братья славяне уже к их линии окопов крепко приблизились. Минометами не можем, так хоть винтовками поддержим, и командир роты нас в атаку тоже послал, да и сам с нами побежал.
   Дым понемногу рассеивается, а нам до их окопов еще метров пятьдесят. Бежать полминуты. Там пехота уже гранатами окопы забросала и в них штыками орудует. Мы вслед за ними, а в окопах в ходах сообщения бой идет. Большинство немцев откатилось на вторую линию своей обороны, а некоторые, видно, не успели. Я бегу вдоль окопа, а из дзота немец с карабином в руках, слава Богу, без штыка. Он на меня его вскинул, а все, ведь вплотную. Я левой рукой по концу ствола успел ударить, когда он нажал на курок. Пуля из карабина вместо сердца в левое плечо мне вошла. Я, сгоряча, даже внимание на это не обратил. Только от выстрела наполовину оглохший сделался. Вместо того, чтобы застрелить немца, я наотмашь пистолетом «ТТ» его в висок ударил. Даже не понял, что он карабин бросил и руки поднял. Хотел еще ему справа добавить, тут меня кто-то за руку схватил. Глянул, а это замполит. Его нам только прислали. Это его первый бой.
   – Вы, что? Как вы смеете пленного бить? Я вынужден буду в СМЕРШ сообщить.
   – Во, самое для тебя дело, – только я и успел ответить.
   А кровь течет из меня как с барана. Короче, в голове у меня все перемешалось и я сполз на дно окопа. Замполит молодец. Он меня все же в СМЕРШ не сдал, а заставил немца до санитаров меня тащить. Они мне перевязку стали делать, тут я и очнулся. А немец увидел, заплакал, часы с руки снял и мне отдал.
   Меня в госпиталь потом отправили, а замполит за тот бой орден «Красной звезды» получил.

Рассказ седьмой. Танкист

   В госпитале после окопов и атак полная благодать. Меня отвезли в Джанкой в окружной госпиталь. Что-то там у меня не заладилось, рана загноилась. То ли у немца пули грязные были, то ли телогрейка на мне не совсем чистая была, а плечо у меня раздуло. В госпитале повязки стали снимать, а оттуда гной. Военврач говорит: «Понаблюдаем тебя, а коли хуже будет, руку, возможно, по самое плечо отнять придется».
   Лежу и думаю: «Вот еще новости. Что я без руки делать то буду?». Потом меня в Херсон перевезли. Там военврач, хирург, еврей был, в годах уже, Вайнблат Абрам Семенович, специалист классный.
   – Не боись, – говорит, – гвардия! Спасем мы тебе руку.
   И ведь точно. Два раза меня еще резал, а рука зажила и работала как прежде. К концу мая дело на поправку. Крым уже наши весь освободили. Видно острая надобность в бойцах поутихла. Недолеченных не выписывают и мне дали отдохнуть на больничной койке. Физиопроцедуры мне назначили. По субботам и воскресеньям танцы с медсестричками и санитарками, что помоложе. Кровь так и играет в жилах. Девчонки местные на танцы тоже заходят. С одной у меня уже, вроде как роман вырисовываться начал. Сходил я к ней домой в самоволку, благо хата недалече была. Банку тушенки и спирту граммов двести с собой захватил, выменял у санитара за немецкий портсигар, а она галушки наварила. Употребили мы с Галиной все это с удовольствием и в постель прилегли. Время провели не без приятности. Я думал, что по-тихому в госпиталь вернулся, да не тут-то было. Кто-то, видно, бдительность проявил. После завтрака вызывают меня к замполиту госпиталя и смершевец рядом сидит.
   – Где, Александр Иванович, время проводить изволили?
   – Вот только не надо, – пояснил смершевец, – нам лапшу вешать, что Вы в госпитале безотлучно находились. Что о своем поведении и о дальнейшей судьбе своей думаете?
   – Я и не вешаю. Думаю, что на выписку вы меня отправить решили, так я не против, чувствую, выздоровел уже. Вполне могу опять взводом командовать.
   – А в штрафной роте не желаете повоевать на благо отечества?
   – Это за что же?
   – Самовольное оставление воинской части, а госпиталь таковой является, это раз. Связь с сомнительными элементами – это два.
   – Вы ко всем в кровать заглядываете? Чего же в ней сомнительного?
   – Заглядываем куда надо, чтоб Вы знали и иллюзий себе не строили. В курсе, что у Галины Забудько ребенок от фрицев имеется? А то, что она не в Сибири, а пока здесь, так это временно.
   – Я же не знал.
   – Теперь знаете. И чтоб никаких отлучек больше.
   Смершевец собрал бумаги, которые лежали перед ним на столе и, засунув их в полевую сумку, вышел.
   Замполит закурил, помолчал с минуту, а потом спрашивает:
   – Александр Иванович, а почему вы почти три года воюете и орден у Вас и медалями награждали, а вы все старший сержант, хотя приходится командовать за офицера?
   – Образования, наверное, маловато.
   – Ну, это может быть, однако, и с меньшим образованием в армии сейчас офицеров сотни. Думаю, что не всем, от кого зависит представление на звание или утверждение представления, очень вас любят.
   – Что я, девка, чтобы меня любить?
   – Нет, конечно. Однако почтения у Вас ни к политорганам, ни к особистам не чувствуется. Вот и тормозят Вам продвижение. Мне бы очень хотелось, сейчас, когда на чаше весов войны уже явно наша победа, а не Германии, чтобы таки парни как Вы в живых остались и могли командовать как следует, имея знания и пороха понюхав. У Вас это, какое ранение?
   – Четвертое уже.
   – Хотелось бы, чтобы оно было последним. Учится хотите?
   – На кого? На офицера пехоты или бронетанковых войск.
   – А в артиллерию?
   – К сожалению, набор уже закончен.
   – Тогда в танкисты, пушка там тоже есть.
   – Как скажете, – улыбнулся он.
   Через день, после комиссии я и восемь таких же, после ранения бойцов, получили предписание явится в Киевское танковое училище. А еще через час мы уже тряслись в полуторке, ехавшей за продуктами, по пыльной дороге от Херсона до Вознесенска. Дальше попуток не было, вещей у нас было не много: у каждого по «сидору» за плечами, в котором лежал сухой паек на трое суток и еще полторы тысячи рублей, выданных финчастью, приятно грели карман. Заглянув в предписание старшина Пётр Коровяков, который был у нас за старшего, глубокомысленно произнес:
   – Братцы, а ведь нам десять суток на дорогу дали. Чего торопиться?
   И мы двинули пешим порядком в сторону Киева. Иногда нас брали попутки, но только полностью пустые, поскольку мы решили нашу группу не разделять. Порой мы ночевали в деревнях. Народ к воинам с медалями на груди относился очень доброжелательно. Без разницы было, чья это хата русская, украинская или молдаванская. Пять дней у нас заняла дорога в училище. Начальник учебной части даже крякнул от удивления, приподняв на лоб очки:
   – Это каким же образом вы добирались столько времени?
   – Не образом святым, а обычным пешим порядком, с улыбкой пояснил ему Коровяков.
   Так началась моя следующая страница жизни.
   Когда меня в звании лейтенанта выпустили из училища, командиром танкового взвода и я получил в Челябинске новенький ИС-3, уже прозвучали залпы Победы над Германией. Нас погрузили в эшелон и отправили на Дальний восток, где в это время шла война с Японией. Однако в Благовещенске нас развернули опять в Европу, поскольку Япония вкинула белый флаг и сдалась на милость победителей.
   Разгрузили нас в Закарпатье.
   Там в это время шли серьезные бои с «бандеровцами», но вспоминать о них не хочется.

Эспоо, апрель 2015 г.

Последняя атака старшины Куревина

   Снаряд своим слегка поржавевшим краем сразу показался из земли, стоило Миньке отвернуть в сторону пласт мха с бугорка, что был в десятке шагов от землянки с обвалившимся накатом над самым входом. Сердце его радостно заколотилось. Это была удача. Спугнуть ее было нельзя. Поэтому, он, делая вид, что ничего особенного не произошло, воровато оглянулся, чтобы оценить заметили его находку другие или нет.
   Вообще-то сюда, к болоту, что было за старым кладбищем, ходить было строго-настрого запрещено. Запрет касался не только детей, но и взрослых. Заходить туда было опасно. Года через три, после того, как финская армия с боями прошла через Нижнюю Салму и навсегда ушла из этих мест, в район их посёлка прибыл взвод разминирования. Молодой лейтенантик в очках, только что после училища и с ним тридцать девять человек в солдатских шинелях и пилотках, с карабинами и вещмешками за спиной. Необычным было то, что это были женщины. Точнее молодые девушки лет восемнадцати – двадцати от роду. Самой старшей из них с нашивками старшины на зеленых погонах уже стукнуло двадцать семь и это сразу бросалось в глаза, особенно, когда она, выйдя на полянку за деревней, отдавала команду: «Взво-о-о-д, стройся!» поднимая протяжно голос на первом слове команды и резко, как топором обрубая на втором. При этом, обозначив линию построения, цепким взглядом с прищуром старшина осматривала происходящее построение. Ее выправка, а так же орден Красной звезды и несколько медалей на ее груди, говорили о многом. Видно было, что авторитет у нее был непререкаемый, и какого – либо ослушания просто быть не могло.
   Другой особенностью этого воинского подразделения были миноискатели, которые девушки-минеры носили на плече каждый день, уходя на разминирование и длинные щупы, которыми они протыкали землю перед собой. За две недели они разминировали почти всю округу. Во всяком случае, картошку и турнепс можно было сажать, овсы сеять, а так же стало можно гонять скотину на выпасы. В лес за дровами, опять же, без опаски съездить. А что еще крестьянину надо? Осталось в округе только два участка, которые разминировать они не успели. Пришла срочная телеграмма, взвод переводили в другое место. За оставшихся два дня с помощью десятка местных мужиков они оцепили колючей проволокой два неразминированных участка и выставили по их границе таблички: «Заминировано», «Опасная зона», «Вход запрещен», на которых еще были нарисованы черепа и кости. Года два никто, чтобы зайти под проволоку, и думать не смел. Однако человеческое любопытство, особенно если этим человекам нет еще и четырнадцати лет, часто пересиливает чувство опасности и страх перед наказанием за нарушение запрета.
   Как ни упрашивали своих детей сельчане, какие беседы в школе с ними не проводили, даже участковый регулярно в классы приходил, тяга к местам бывших боев у пацанов была великая. Первым под проволоку пролез и вернулся домой с богатыми трофеями Ваньча Ряжиев. Был он среди местной детворы почти самый старший. Опять же, когда минерши работали, он да еще дружок его, Минька Колгуев все время отирались возле них. Как их ни отгоняли, как ни строжили, все равно они старались поближе быть к месту разминирования. Оказывали они девушкам всякие мелкие услуги. Воды родниковой на чай принести, костерчик развести, да чаги в котелке заварить с брусничным листом вместо чаю, а то и щучку принести, чтобы в обеденное время запечь ее на углях. Это все было для них привычно. Сами же они проявляли интерес к минному делу.
   Понемногу недоверие к пацанам стало уменьшаться. Вскоре знали оба и как взрыватели вывинчиваются из мин русских и финских, чем опасны противопехотные мины и какая сила взрыва у мины противотанковой. Особенно им нравилось в конце дня помогать девушкам укладывать мины без взрывателей, те, что за день обезвредили минеры, в какую-нибудь ложбинку, а потом наблюдать за подрывом этой смертоносной силы, когда земля и камни со страшным грохотом взлетали вверх на десятки метров.
   Подростков тянуло к этим запретным неимоверно. Во-первых, ягоды там были отборные: что черника, что брусника. Да это и понятно. Более пяти лет человеческая нога там не ступала. Жители откровенно боялись близко подходить к этим местам и недаром. Еще до того как минеры прибыли в их края, на тот бугор, что был за Нефедьевым болотом, забрела как-то телушка бабки Спиридоновны. Характер у этого животного от рождения с самых первых дней был не уживчивым и своенравным. Она регулярно отбивалась от деревенского стада, которое пасли то старики, то ребята, что постарше, по очереди. Так было и в этот раз. Взрыв, раздавшийся среди бела дня жарким летом, когда деревенские коровы лениво пережевывали свою жвачку в тени густых рябин, разнес ту несчастную телуху по кличке «Заноза» в клочья. В деревне все вздрогнули, когда от взрывной волны задребезжали окна. А многие, по привычке, выработанной за годы войны, начали всматриваться в небо, откуда в течение четырех лет можно было в любой момент ожидать падающую бомбу.
   На взрыв начали слетаться вороны. Они точно знали, что после подрыва фугаса им будет, чем поживиться. Вскоре от злосчастной телухи даже капель крови на земле не осталось. Все посочувствовали Спиридоновне и даже провели сбор денег среди сельчан, чтобы как-то компенсировать старушке ее утрату. Однако впечатление от взрыва было сильное и в эту сторону народ не ходил. В народе эти участки начали называть «Запзона».
   Однако был и другой фактор для ребят, пожалуй, посильнее, чем возможность набрать крупной ягоды. Раз туда никто не ходил, значит, и найти там можно всякой всячины.
   Чего греха таить. Во все времена у ребят была тяга к военной амуниции. А у послевоенного поколения, да еще в тех местах, по которым прокатилась война, обладание разными предметами, недоступными населению городов тыла, было делом всеобычным. Как прибойной волной выносит на берег после бури множество всякого мелкого мусора, так и войной, наполнило леса и окопы в полях, деревни и города мусором войны. Это были и мелочи ранее не виданные, а иногда и диковинные. Когда доводилось нижнесалминским встречаться с ребятами из соседней деревни, а то и в районный центр выбраться, то происходил обмен. Менялись знаками различия, кокардами, эмблемами, пряжками от ремней, флягами, котелками, трофейными наградами. У некоторых счастливцев имелись трофейные перочинные ножики а то и наручные часы. Вон Гриньша Мустоев даже пулемет в прошлый год нашел. Стоял тот пулемет системы Дягтерева с недостреленным «блином» сверху в скальной расщелине целехонький. Был он, только слегка тронут ржой, а рядом с пулеметом лежал скелет в советской форме с погонами младшего сержанта. Недолго Гриньша задирал нос перед другими ребятами. Слух по деревне прошел быстро. Пришел участковый Куревин и забрал пулемет. Потом от военкомата приехала команда в пять человек. Останки младшего сержанта они похоронили на деревенском кладбище, поставив столбик из досок со звездой из кровельной жести, дали три залпа из карабинов, да и уехали. А Гриньшу мать выдрала ремнём, чтоб не смел больше оружие домой таскать. Но предметом гордости было иметь вражеский кортик или тем паче пистолет. Винтовки большой цены не имели, даже в хорошем состоянии. До того как два года назад в район приехала на «полуторке» специальная команда НКВД из трех человек, которая ходила по избам и изымала винтовки и патроны, можно было с уверенностью сказать, что хранились они в каждом доме. После того как объявили, что за хранение оружия можно получить срок в сибирских лагерях, понесли многие сельчане их к грузовику сами.
   У Миньки, кроме того, была еще одна задумка, которую непременно хотелось проверить. Разговорившись как-то с инвалидом Нилычем, выяснил Минька интересную вещь. Нилыч во время войны партизанил. Рассказывая во время рыбалки о житье-бытье партизан, обмолвился он как-то, что тол можно выплавлять из снарядов практически без опаски. Главное, чтобы в снаряде не было взрывателя. Они в отряде этим толом рыбу глушили, а иногда к толовым шашкам присоединяли, для усиления взрыва. Это открывало серьезные перспективы. Найти в лесу неразорвавшиеся мины или снаряды было делом нетрудным. А вот приспособить их, чтобы глушить рыбу не получалось. Проще всего глушить было бы гранатой. Но было их в лесу совсем немного, да еще слух прошел, что из соседней Кургелицы паренек один на финской гранате подорвался – видно чека проржавела. Снаряды же почти все очень тяжелые. Вот разве что от сорокапятки полегче. Ну, как такой в воду кинешь? А вот выплавить тол, нарезав потом кусками граммов по сто, было бы самое то, чтоб рыбу глушить. Всегда хочется, ведь, поймать самую крупную рыбу.
   А как тут крупную на удочку поймаешь, когда известно, что ни щука, ни судак, а уж сиг или лосось тем более, на удочку не клюют? Сетей же у Миньки не было. Сетями в деревне ловил один дед Ероха, да и то они у него были латаные-перелатаные.
   И все-таки не полез бы Минька в зону, да Ванча Ряжиев, с которым они в тот день коров пасли, на его глазах под колючую проволоку залез и через час вернулся обратно живой и здоровый. Более того, приволок он полную корзинку черники и обойму с пятью патронами от трёхлинейки.
   – Ты что не верил, что взлететь на воздух мог? – спросил его Минька, завидуя успеху и бесстрашию товарища.
   – Я точно знал, что от третьего столба и до блиндажа нет никаких мин. Вон, видишь, по этому направлению вроде как едва заметная тропинка натоптана?
   – Вижу.
   – Так это девчата-минеры натоптали. У них за блиндажом что-то вроде отхожего места было устроено. Они по нужде туда за день не один раз ходили. Я и заприметил.
   – Да еще, небось, до самого блиндажа отследил, – хмыкнул Минька.
   – Ну и отследил, – буркнул Ваньча, покраснев. – Так ведь для нашей же пользы.
   Миньке очень после этого захотелось Ваньче «нос утереть». Товарищ его был на год старше, а значит, фактическим лидером детворы в деревне был он. А потом вот еще продемонстрировал и свою смелость, и наблюдательность, и с добычей вернулся. У Миньки, правда, был свой секрет, который он держал пока в тайне от всех. Это был им самим сделанный ключ для вывинчивания взрывателей из артиллерийских снарядов. Подержав в руках настоящий ключ и обладая цепкой памятью, он переделал в совхозной кузнице велосипедный универсальный ключ для этих целей. Впрочем, в этот раз ключ не понадобился. Снаряд от 76-мм гаубицы был уже разряжен. Взрыватель был из него вывинчен и залитый в стальную рубашку светло-желтый тол заманчиво просматривался в отверстии. Минька пошел в зону не один. С ним увязался его двоюродный братишка Васятка – белобрысый человек семи лет от роду, который частенько сопровождал Миньку в его повседневных делах. У него даже были постоянные обязанности. Скажем, если они с Минькой собирались на рыбалку, то забота о червяках была на Васятке. Оно, конечно, приходилось ему потрудиться. Но зато и рыбалка бывала отменная. Не каждого ведь семилетку с собой парни в лодку берут, а если не повезет, то рыбой поделятся. Васятке тоже хотелось как-то отличиться. За Ваньчей увязалась его десятилетняя сестренка Катька. Взял он ее с собой с одним условием: за проволоку, чтоб и нос не думала совать, а ягоды только снаружи собирала.
   В зоне ребята разделились. Дойдя до блиндажа, Ваньча свернул направо, где виднелся накат еще одного блиндажа или землянки, точнее пока было не понять. Минька с Васяткой двинулись прямо. И Ваньча и Минька при себе имели щупы, аналогичные тем, что были у минеров. Стальным прутком, прикрепленным к полутораметровому древку, они протыкали землю перед собой, медленно продвигаясь вглубь зоны. Заметив на бугре россыпь крупной спелой черники, Минька тщательно обследовал ее и оставил Васятку ягоду собирать, наказав, что пока тот целую корзину не соберет, никуда не уходить и голос не подавать.
   Отойдя оттуда метров тридцать, на что ушло у него, пожалуй, подолее получаса, Минька и наткнулся на снаряд. Снаряд он уложил на дно своей корзинки и понял, что ягоды в этот раз класть некуда. Тяжесть в корзинке была более, чем у полведра воды, этак и ручка может отлететь. Опять же, хотелось ему скорее попробовать: как это тол из снаряда выплавляться будет. Подойдя к бугру, где он оставил Васятку, увидел Минька, что малолетний его родственник работу по сбору в корзину лесных даров природы завершил и теперь лежа на пузе двумя руками гребет ягоды себе в рот.
   – Эва, как ты ловко устроился, – рявкнул он на мальца.
   От неожиданности тот ткнулся носом в землю и приподняв перепачканную черникой физиономию, насупившись выдавил из себя:
   – Это ягоды-то не поесть? Чать, не у бабки в огороде.
   – Я ж тебе в корзину собирать велел, а ты как барсук щеки набиваешь.
   – Ты туда вон глянь, – скривив рот от обиды, ткнул Васятка пальцем в сторону корзины.
   Минька увидел, что корзинка и впрямь, была полная. Конечно это была не взрослая ведерная корзина, а вполовину меньше, однако была она полна крупной, отливающей синевой ягоды.
   – Ну, молодца-А-А, – похвалил он Васятку, но тут же принял тон взрослого, который должен по своему положению поучать мальца, – штаны и рубаху, эвон заляпал. Чернику не сразу отстираешь. Мамка тебе задаст.
   Васятка, было насупился, разглядывая фиолетовые отметины от ягод на штанах и рубашке, но потом махнул рукой,
   – А, все равно стирать.
   – Задача твоя такая, – скомандовал Васятке Минька, – когда они преодолев колючку и выйдя из запретной зоны, оказались на краю рощи. Бересты и хворосту для костра натаскай, а я тут небольшое приспособление сделаю.
   Из камней он соорудил некое подобие печурки и укрепил в ней под наклоном свой снаряд, подставив под него каску. По его разумению тол из разогретого снаряда должен был в нее стекать и застывать. Сам он решил отправиться на поиски Ваньчи. Очень кстати тут к ним подошла и Ваньчина сестренка, с корзинкой черники.
   – Катюшка. Вот хорошо, что ты подошла. Васятке помоги. Я скоро. Ваньчу разыщу, да и домой пойдем.
   Когда Минька вновь пролез под проволоку и скрылся из виду ребятишки принялись за дело, выполняя его наказ. Вскоре и хворосту они притащили достаточно, и бересты на розжиг костра. Васятка ломал ветки и укладывал их под снарядом, заодно засунув под него нестрелянный патрон от крупнокалиберного пулемета, который он нашел, собирая чернику в зоне.
   – Васятка, а ты что хочешь делать? – осторожно поинтересовалась Катюшка.
   – Известно что, костерчик запалю.
   – Так ведь Минька не велел, попадет тебе от него.
   – А когда они с минерами ходили снаряды подрывать, он меня с собой не брал. Поди, сейчас прогонит опять, а сам взорвёт. Мне что за интерес?
   – Не делай этого, пожалуйста.
   – Ага, тебя не спросил.
   – Тебя же взрывом убить может.
   – Вот еще новости. Я в ложбинке за деревом спрячусь.
   – А парни из запзоны придут? Они же не знают, что ты тут взрыв надумал сделать.
   – Дым от костра увидят – поймут. Придется маленько носом в земле полежать, пока не жахнет.
   – Побегу я от тебя, беды с тобой наживешь, – побледнев от страха буркнула ему Катюшка и, подхватив свою корзинку с ягодой со всех ног бросилась в деревню.
   Он уже почти добежала до первого дома, когда по дороге ей навстречу выехал на своем трофейном мотоцикле с коляской марки «Цундап», участковый Куревин. Обслуживал Алексей Михайлович не только Нижнюю Салму, но и еще четыре поселка. Участковым был он уже два года. Когда выписавшись из госпиталя, после своего последнего ранения, полученного на втором Прибалтийском фронте возле Пилау, старшина Куревин прибыл для постановки на учет в военкомат, то ему и предложили навести порядок на отдаленном от центра участке. Не будучи семьей обремененным, думал он не долго, и, хотя сам был родом не из этих мест, дал свое согласие, поскольку жилье и мотоцикл пообещали ему сразу. Он ежедневно мотался по своему участку на мотоцикле, разбирал жалобы, утихомиривал дебоширов, ловил нечистых на руку граждан и был, что называется при своем деле. Пацанов он тоже знал практически всех в лицо, многих помнил по именам и даже уличным прозвищам. Помогала феноменальная память разведчика, натренированная за годы войны.
   Он притормозил возле бегущей в деревню со слезами на глазах девчонки и заглушил свой большой мотоцикл.
   – А ну, стой! Куда так торопишься? Кто обидеть успел?
   – Дяденька участковый, – затараторила Катюшка, – не задерживайте меня. Там возле второй зоны парни снаряды взрывать будут. Они еще не пришли, а Васятка огонь уже развел, а снаряды уже в огонь положил, – тараторила запыхавшаяся девчонка. – Если взрыв будет, могут парни пострадать. Я говорила не надо, а он все равно развел. Я бегу тётке сказать, чтоб они у Васятки костер затушили.
   – Ах, ты ж в твою дивизию, – выдохнул из себя участковый непонятную для девчонки присказку и, устремив свой взгляд в сторону зоны, заметил поднимающийся ввысь сизоватый дым костра. Он топнул по торчащему из мотоцикла рычагу, мотоцикл взревел и старшина покатил, на нем набирая скорость по грунтовке, которая вела в Ламбицы. Это было не совсем напрямую к костру, до которого было не больше двух километров, но не ехать же было по картофельному полю.
   Минька и Ваньча возвращались из середины зоны по тропе, которую они, как это делали минеры, обозначили березовыми веточками. Конечно, откуда же им красные флажки было взять. Шли они с трофеями. Было им, чем похвастаться перед деревенскими сверстниками. Были у них в корзинке патроны от разных систем оружия и русского и вражеского, числом более трех десятков, кокарда с егерской финской фуражки, пуговицы от офицерского мундира и зажигалка в латунном корпусе. Ваньча стал обладателем красивого портсигара, судя по всему серебряного с выгравированной надписью внутри: «Toivotan teille onnea sodassa» [5 - Желаю счастья на войне]. Минька же аж задыхался от радости прижимая к груди настоящий пуукко [6 - Финский боевой нож] с латунной головой льва на конце рукоятки и в кожаных ножнах фабричного пошива. Такого не было ни у кого в округе.
   Тут легкий ветерок донес до них запах дыма от Васяткиного костра.
   – Что он наделал! – в сердцах вскричал Минька, бежим, а то тол может от костра загореться.
   – А не рванет? – на бегу спросил у него Ваньча, которого увесистая корзина с добычей колотила по коленкам.
   – Нет. Там взрывателя нет, – задыхаясь от бега, ответил приятель.
   Картофельное поле, наконец, кончилось. Старшина милиции свернул с дороги поехал прямо на дым костра. Мотоцикл его ревел и полз неспешно по косогору, покрытому влажной луговиной, выбрасывая из под заднего колеса клочья вырванной дернины. На мгновение Алексею Куревину представилось, что он снова идет в бой, сидя за рычагами родной «тридцатьчетвёрки», прямо на нацелившуюся в него противотанковую немецкую пушку, готовую вот-вот выстрелить ему навстречу.
   Разглядев подростков, которые подбежали к колючей проволоке, опоясывающей запретную зону, и стали пролезать под ней, он еще больше добавил газу. Скорости мотоциклу это не прибавило, только прерывистый звук выхлопа из труб его, слился в сплошной рев. Одновременно с этим участковый нажимал на сигнал и ругался трехэтажным матом, стараясь остановить нарушителей запрета.
   Конечно, ребята заметили его мотоцикл и поняли, что едет старшина милиции к ним конкретно. Желание затушить костер и тем самым остановить нарушение возросло у них в душе еще больше. Упали они лицом в землю не добежав метров двадцать до костра со снарядами. Увидев страшное, перекошенное злобой, выбритое лицо старшины со шрамом от осколка на правой щеке и пистолет «ТТ» в его правой руке, из которого, сквозь рёв мотоцикла, неслись хлопки выстрелов, они распластались на бугре, а до их сознания, наконец дошёл крик:
   – Ложись, мать вашу! Застрелю!
   Увидев, что его команда выполнена, Куревин сбросил газ и сунул пистолет в кобуру, управляя мотоциклом одной рукой. В этот момент вдруг в костре полыхнуло ослепительно белое пламя огромной силы и раздался взрыв, взметнувший вверх и по сторонам клубы черного дыма и тучи песка. Взрывной волной в мгновение ока мотоцикл участкового перевернуло, а сам он, вплеснув руками, как тряпичная кукла, вылетев из седла, упал на зеленую траву косогора, раскинув руки и ноги. Осколки снаряда, с визгом разлетелись в стороны, срезая ветки кустов и вонзаясь в стволы деревьев. Один из таких осколков вонзился в тело старшины, когда оно еще не успело соприкоснуться с землей. Сталь вражеского снаряда проломила ему ключицу и перебила артерию. Сознание участкового выключилось.
   Когда он снова открыл глаза, голова его лежала на коленях у Ваньчи, который гладил его по волосам и сквозь всхлипывания уговаривал:
   – Дядя Леша, только не умирай. Мы все для тебя сделаем. Никогда сюда больше не пойдём. Только не умирай.
   – Все живы? – тихо спросил участковый, с трудом шевеля уже начавшими синеть губами.
   – Все, дядя Леша, все, – закивали головами подростки роняя слезы на песок.
   – Ну и слава Богу.
   Алая кровь вытекала из-под ключицы толчками, пропитывая материю синего мундира с орденскими колодками на груди. Неумолимо вместе с кровью уходила и жизнь, которой еще могло быть много. В уходящем сознании его вдруг зафиксировались и стали четкими на фоне ярко-синего неба два, словно плывущих в нем аиста, очевидно вспугнутые недавним взрывом.
   – Ошибся ты, майор, – прошептал Алексей Куревин еле слышно, вспомнив слова начальника госпиталя при прощании: «Отвоевался старшина. Больше тебя война не достанет», – эта сука-война меня все-таки доконала.
   Через минуту все, что было вокруг: и небо, и аисты в нем, и высокие зеленые сосны с солнцем сверкающим сквозь кроны, стало у него уменьшаться как в бинокле, в который заглянули с обратной стороны, вытягиваясь в длинный тоннель, и, вдруг, закрутилось как в водовороте. Сердце билось все тише и скоро замерло в сладкой истоме от того полета, который уносил в вечность.

Петрозаводск, 10 июня 2013 г.

Тася

На снимке автор со своей мамой Таисией Дмитриевной

Война началась

   Солнце уже поднялось уже довольно высоко и ласковый светлый луч, проникнув в окно и скользнув по занавескам, упал на лицо девчушки с короткой стрижкой на белобрысой голове. Она, поморщившись, начала пробуждаться ото сна. Вставать ей не очень хотелось, но нужно было принести с колонки пару ведер воды, как это бывало каждое утро, и начать умываться.
   Вчера у сестры Ани был выпускной вечер. Тася, окончив только еще седьмой класс, конечно же, не ходила с выпускниками до утра, с песнями под гармошку, открыто в обнимку, укрывшись чьим-то пиджаком от ночной прохлады. Однако, воспользовавшись моментом, легла она позже обычного. Заснула Тася под мамино ворчанье, провалившись в сон, в котором плескалась она с подругами под солнцем на берегу родной ей реки Медведицы.
   Она уже совсем было открыла глаза, когда из черной тарелки репродуктора, которая висела у них на стене, прозвучал голос диктора Левитана: «Говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня, двадцать второго июня, в четыре часа утра, без объявления войны фашистские войска атаковали наши границы во многих местах, подвергли бомбежке наши города: Житомир, Киев, Севастополь и другие….»
   Тася вскочила с кровати и сделала звук погромче. Диктор размеренным голосом, который проникал в каждую клеточку мозга и самое сердце, сообщал о том, что началась Великая отечественная война. Еще до конца не сознавая, что же это за жуткое известие, она в страхе вбежала в комнату, где спала старшая сестра.
   – Аня, Анечка, вставай! Война началась!
   – Какая, война? Что ты мелешь? – спросонок пробормотала кудрявая черноволосая девушка, перевернувшись на другой бок. – Не мешай спать, воскресенье сегодня.
   – Я не мелю, правда это, – заикаясь от волнения выпалила Тася, стаскивая с сестры одеяло, – только что передали Правительственное сообщение.
   – И что сказали? – схватив сестру за плечи, спросила Аня, сев на кровати. – С кем война?
   – Немцы на нас напали.
   – Вот заразы, – выругалась она. – Я так и знала.
   – Так у нас же с ними мирный договор.
   – Ты на рожу Гитлера посмотри, плевал он на любой договор.
   – Надо что-то делать.
   – А где отец?
   – С дядей Ваней вчера еще на рыбалку ушел, а мать с утра в огороде, наверное.
   Одевшись и выпив по стакану чая, согретого на примусе, сестры вышли на улицу, и дошли до площади Кирова, где уже у большого колокола громкоговорителя, висящего на столбе, собрался народ и подходили еще люди. Все обсуждали услышанное известие о начале войны и строили догадки, что же теперь будет. Ощущалось тревожное настроение в толпе – война все-таки, но уверенность, что война будет не долгой, а враг будет разбит малой кровью и на его территории, было подавляющим.
   К обеду домой пришел отец со связкой рыбы и сразу посуровел:
   – Пришла беда – отворяй ворота.
   Наскоро собравшись, он отправился в горком партии и вернулся уже поздно ночью.
   – Что, Митя, теперь? Что делать-то будем?
   – А что будем? Каждый своё. Я мобилизационный план выполнять, а ты хозяйство вести, да за дочками смотреть.
   Теперь он каждое утро уходил на работу рано, приходил за полночь, а то и уезжал на два-три дня. Сводки с фронтов, которые с нетерпением слушала вся страна, поступали одна тревожнее другой. Красная Армия, которая считалась непобедимой, отступала все дальше вглубь страны и несла большие потери.
   А через четыре дня войну Советскому Союзу объявила еще и Финляндия. Город Петрозаводск сразу оказался в прифронтовой полосе. На улицах появились военные патрули, а окна велено было жителям заклеить полосками газетной бумаги крест-накрест.
   Аня устроилась на работу в книжный магазин, а когда его разбомбили – помощником корректора в типографию. Всех ее бывших одноклассников призвали в армию. Тася почти каждый день с сестрой ходила на вокзал провожать уезжающих на фронт вчерашних мальчишек-десятиклассников, а теперь защитников Родины. Аня ходила еще на курсы ОСОАВИАХИМа, где обучали стрельбе из винтовки и санитарным навыкам, а Тася помогала матери в развернутом в Петрозаводске окружном госпитале, куда начали привозить раненных с Карельского и Ленинградского фронтов.
   Между тем фронт к Петрозаводску приближался все ближе. В начале сентября домой пришел после трёхдневного отсутствия отец. Он был весьма встревожен.
   – Вот что. Мария собирай девчонок, и уезжайте к родне на Волгу в Нижнюю Добринку. Дела на Карельском фронте ухудшились, как бы финны не прорвали оборону, тогда вы останетесь под врагом в оккупации. Время вам на сборы два часа. У меня литер на посадку трех человек в эшелон, который идёт в тыл. Вещей с собой можно взять минимум: или вещмешок или небольшой чемодан.
   – Митя, а может мы на барже с раненными? Нам сказали, через десять дней подадут баржи, и госпиталь, вместе с персоналом, эвакуируют.
   – Делай, как я сказал, оборвал жену Дмитрий Петрович.
   – А ты?
   – У меня партийное задание. Я буду скорее всего в Сегеже. Пока не знаю сам, что поручат.
   – А нам с тобой нельзя?
   – Да вы что? Сегежу бомбят каждый день. Не теряйте времени. Напишите мне как доберетесь.

Подальше от войны

   Ночью Тася с Аней и матерью, предъявив литерный билет, влезли в плацкартный вагон битком набитый людьми, где по три человека сидели даже на третьих полках. Так началось их бегство от войны.
   Через месяц из письма от отца Тася узнала, что из двух барж, которые вывозили из Петрозаводска раненных, детей из интерната и медперсонал, одну в пути разбомбили «Юнкерсы». До берега мало кто доплыл.
   Путь в родную деревню был не ближним. Нижняя Добринка, куда устремилась женская часть семейства Кирсановых, находилась в восьмидесяти километрах от Сталинграда.
   Ехали долго. Железнодорожный путь на Ленинград был отрезан. Ленинград оказался в блокаде. Поезд с эвакуированными неспешно двигался через Архангельск, на Котлас, а потом на Вологду, пропуская все воинские эшелоны и встречные санитарные поезда.
   Людей в вагоне было много. Было очень тесно и душно, спали люди по очереди. Умудрялись при этом как-то готовить еду, благо на каждой станции был кран с кипятком и его можно было набрать сколько хочешь.
   Женщина, которую звали Валентина, узнав, что ехать им до Саратова, а там еще на Рудню, где до родной деревни уже будет километров двадцать, предложила Марии:
   – Я тоже литер имею до Киева, но по сводкам немцы продолжают наступать, а Киев каждый день бомбят. Что мне там делать? Скорее всего, мои старики уже оттуда уехали. У меня родня в Вологде, я сойду, пожалуй, здесь. Край тут благодатный, люди живут хорошо. Оставайся с дочками со мной, всем дело найдётся. А туда вам еще ехать и ехать. Да и как там сложится? Вас там ждут?
   – Нет, милая, спасибо тебе за доброту, но мы в свою деревню поедем. Муж мой, Митя, отписал своим, чтобы нас приютили, надеюсь, что письмо дошло. А потом, мы же в тыл едем. Не может же быть, чтобы немца скоро не остановили – Сталин не допустит.
   Если бы она могла предполагать, как развернутся события на фронтах и что ожидает их впереди, она бы осталась в Вологде. Фактически Мария с дочерьми, стремясь попасть в родную деревню и соединиться с родственниками, чтобы как-то жить дальше, двигалась навстречу войне. Это ощущалось во всем. Все чаще их обгоняли воинские эшелоны с танками на платформах и теплушками полными солдат. Все больше санитарных поездов с красными крестами на боках и на крышах вагонов ехали им навстречу. Иногда на узловых станциях, где паровозы заправляли водой или меняли поездные бригады, стоянки их поезда совпадали с воинскими. Раненые солдаты, которые могли двигаться, выходили на перрон вдохнуть свежего воздуха, а заодно и покурить на воле, а не в тесноте вагонного тамбура. Их тут же окружали жители и расспрашивали об обстановке на фронте. Многие женщины совали им в руки фотографии своих мужей и сыновей, с надеждой, что кто-то узнает в них своего сослуживца и расскажет, хоть что-нибудь о его судьбе. На вопросы об обстановке на фронте или когда война закончится, они или отмалчивались, или горестно махали рукой, не желая говорить подробности.
   А когда спрашивали, крепко ли дерется немец, отвечали односложно:
   – Крепко.
   – А наши?
   – Насмерть.
   Часто подходили в таких случаях политруки или офицеры особого отдела и приказывали раненым занять свои места, а жителей отойти от вагонов.
   Тревога и у Марии Кирсановой и у дочерей возрастала недаром. Когда они добрались до Саратова, то на станцию уже дошел слух о бомбежке Котовска и Иловайской, а это всего в ста километрах от их деревни. Самолету лететь двадцать минут. Тася с Аней пошли за кипятком, и тут произошел случай, который изменил их дальнейшую жизнь, а, может быть, стал судьбой. Возле крана с кипятком собралась небольшая очередь из-за того, что солдаты набирали кипяток в большие термосы и уносили их к вагонам. Невдалеке стояли, покуривая два лейтенанта, очевидно, недавно окончившие училище. Обмундирование на них было новенькое, а сами они явно гордились и «кубиками» на своих петлицах, и вниманием народа на вокзале.
   – Эй, красавицы, куда путь держите? – обратился к сёстрам один из них, брюнетистый, с густыми бровями вразлёт.
   – В Нижнюю Добринку, товарищ лейтенант, – с улыбкой отозвалась Аня, в то время как Тася стояла, потупив глаза и разглядывая свои белые носочки.
   – Ну, ё-моё, – включился в разговор другой, коренастый. – Сама красавица, в званиях разбирается, а едет в какую-то Нижнюю Добринку. Там, наверное, от скуки даже мухи дохнут. Поехали с нами, настоящую жизнь увидишь.
   – А вы куда едете?
   – Вообще-то гражданским знать не положено, но такой красивой по секрету скажу: «К Сталинграду».
   – Ну, не велик твой секрет, – хмыкнула Аня, – все воинские эшелоны туда идут. А что я делать буду у вас, посуду мыть и бельё стирать?
   – Да что ты. Хочешь телефонисткой в штабе, а хочешь в связистки на рацию, да и другие должности есть.
   – Да меня и в эшелон к вам не пустят. Вон патрули вдоль состава ходят.
   В это время мимо проходил офицер с сединой на висках, видневшихся из-под фуражки, в портупее и с планшетом на боку. Судя по «шпалам» на петлицах майор.
   – Товарищ батальонный комиссар, – обратился к офицеру чернявый лейтенант, – можем мы девушку в эшелон с собой взять?
   – Мы всё можем, – усмехнулся седой, – можем и девушку взять, если только ее в штат зачислить, а не в качестве пассажирки. Лет тебе сколько, кудрявая?
   – Скоро восемнадцать будет.
   – А делать что умеешь?
   – Всё: готовить, гладить, стирать, мыть посуду, стрелять из винтовки, перевязывать раненых.
   – А откуда перевязывать научилась?
   – На курсах была. Есть свидетельство.
   – Готовить и стирать нам пока не надо, а с русским языком у тебя как?
   – Отлично. Я сочинения в школе лучше всех писала.
   – А вот это уже интересно. Документы с собой?
   Аня открыла сумочку, с которой не расставалась. Она достала из неё аттестат об окончании средней школы с листом оценок и свидетельство о рождении.
   – Очень хорошо, – кивнул майор, – уже работала где-нибудь?
   – Корректором в типографии, – преувеличила Аня слегка.
   – Это хорошо. Нам в дивизионную газету сотрудница нужна. На машинке умеешь печатать?
   – Не очень быстро.
   – Ничего, научишься.
   Вдруг, просматривая оценки в аттестате, он обратил внимание на оценку «отлично» по немецкому языку.
   – Ты что, Анюта, немецкий понимаешь?
   – Да. Я первой в классе была по языку.
   – И говорить можешь или только: «читаю и перевожу со словарем» как в анкетах пишут?
   – Ja voll, Herr Major. Ich kann sprechen deutsch gut. (Так точно, господин майор, я говорю по немецки хорошо).
   – Вот это да, – расцвел в улыбке майор, – так ты нам и нужна. Но понимаешь ли ты, куда мы едем?
   – Да.
   – Там война. Там ранить могут, а могут и убить.
   – Я готова. Я фашистов ненавижу.
   – Ладно. Зачислю тебя в штат типографии, но учти – с испытательным сроком. Если не справишься, придется уйти в санитарки. Из армии просто так не уходят.
   – Я согласна.
   – Вещи у тебя есть?
   – Есть.
   – Тогда одна нога здесь, другая там. Пятнадцать минут тебе на сборы. Ждать буду здесь.
   – Аня, а как же я, а мама? – Вдруг вымолвила, стоявшая молча Тася, у которой уже навернулись слезы на глазах.
   – Война, сестренка. Не могу я в деревню ехать, когда можно фашистов бить. Побежали к нашему вагону.
   Они, взявшись за руки, помчались вдоль состава в конец вокзала, а за ними с чайником в руках едва успевал, сверкая сапогами, чернявый лейтенант.
   Марии в вагоне не было. Она отошла купить что-нибудь из той снеди, которую с рук продавали местные жители. Аня схватила свой чемоданчик, быстро закинула в него кое-какие вещи, которые лежали на ее полке, и выскочила на перрон.
   – Ну, Тасютка, не поминай лихом. Как в Сталинград приедем, сразу напишу.
   – А как же мама?
   – Целуй маму, извинись за меня.
   Поцеловав плачущую Тасю, и, всунув ей в руки пачку школьных тетрадей, Аня вместе с лейтенантом, который теперь держал в руке ее чемоданчик, побежали в сторону воинского эшелона.
   Скоро пришла мама с миской дымящейся картошки, посыпанной укропом и зеленым луком. Увидев плачущую Тасю, она переполошилась. Услышав же сбивчивый рассказ о происшедшем, хотела, было, бежать в воинский эшелон и вернуть дочь на место, но раздался паровозный гудок, и их состав медленно двинулся в противоположную от воинского эшелона сторону.
   Через сутки они добрались до родной деревни, но спокойная жизнь там их не ждала.

В прифронтовой деревне

   Дом, в котором жила свекровь Марии был не большой: две небольших комнаты и кухня. К моменту приезда невестки с внучкой семидесятилетняя Евдокия Кирсанова жила одна. Был у нее небольшой запас продуктов, заготовленных еще с осени, собственно как у всех в деревне: картошка, да квашеная капуста, да соленые огурцы с помидорами. Было еще сало с зарезанного кабанчика. Все это хранилось в глубоком погребе. Зимой, обычно в первую неделю Великого поста, завозили туда на глиняный пол куски льда, выпиленные на реке. Холод в таком погребе держался все лето, до следующего льда. Однако свекровь с первого же дня дала понять невестке, которая приехала с внучкой практически безо всего, как после пожара, что лишним ртам она не рада. Так же указала она и на место, где им предстояло ночевать. Это был большой сундук, что стоял возле стола и на котором сидели обычно как на скамье. Спать на нем предстояло вдвоем, так как Евдокия заявила, что к комнатам привыкать не надо, поскольку пришло письмо, что приедет младшая дочь тоже с внучкой.
   Весь сентябрь Мария с Тасей ездили на совхозные поля, где еще и пшеница стояла кое-где неубранная, и подсолнухи, и кукуруза. А между тем надвигалась осень, и неуклонно приближался фронт. Он уже был где-то возле верховьев Дона. Говорили, что наши с немцами бьются возле Иловайской, а на юге они уже заняли Таганрог. Весь урожай шел на снабжение армии, но тем, кто ударно работал, выдавали оплату продуктами. Мария с Тасей заработали два мешка пшеницы, мешок ржи, два мешка кукурузы, да мешок семечек. Семечки смололи на маслобойке, им выдали трехлитровую банку пахучего масла.
   Когда все поля были убраны, буквально на следующий день Мария устроилась в военный госпиталь в прачечную. Это была кошмарная работа. Отстирывать приходилось сотни солдатских кальсон и рубах от пота, крови и гноя, а потом проглаживать их, когда высохнут, утюгом, в который засыпали горящие угли. Однако там ей давали паек, который приходилось делить с дочерью. Продуктов и на рынке, и в магазине было все меньше, а цены росли с каждым днем.
   Тася пошла в школу. Училась она хорошо, несмотря на то, что бабушка вечером тушила керосиновую лампу в целях экономии. Потом на неё возлагались кроме учебы дополнительные обязанности: нужно было задать корм курам и вычистить курятник, принести воды для себя и для бабушки, вымыть посуду и полы. Бабушка еще просила почти каждый день спуститься в погреб и набрать там миску, то солёных огурцов, то помидоров, а то и мочёных яблок. При этом бабушка напоминала:
   – Да ты кадку-то не забудь закрыть, как следует, и не вздумай съесть там чего-нибудь. На чужой каравай – рта не разевай.
   У Таси при этом слюни капали, и голова от голода кружилась. Яйца из-под кур бабушка любила собирать сама: и разнообразие в житье, да и как бы чего не вышло, если другие этим заниматься будут. Каждое утро она любила съесть на завтрак два яичка всмятку. Кур было немного, всего семь штук. Но бабушке, четыре, а то и пять яиц получалось собрать каждый день. Оставшиеся от завтрака она складывала в лукошко, а в воскресный день ходила на базар продавать или менять на другие продукты. Однажды она предложила:
   – Маня, если вам нужно, то можешь брать яйца у меня. На базаре они по двадцать пять рублей за штуку, так я вам за двадцать отдам.
   Мария отказалась. Чтобы как-то поддержать Тасю, которая стала совсем худой, так, что, казалось, светилась насквозь, пришлось менять Анины тетради, которые ей достались из сгоревшего магазина. Меняли их на сливочное масло. В паек ей масла не давали. На рынке оно уже было тысячу рублей за килограмм. За тетрадку же давали пятьдесят рублей. Пятьдесят граммов масла растягивали на двоих на неделю.
   По воскресеньям с ноября старших школьников вместе с взрослыми вывозили на устройство оборонительных линий. Копали противотанковые траншеи и окопы для будущей линии обороны. Ездили не очень далеко, километров за пятьдесят.
   В народе ходили разговоры:
   – Это что же немец к нам вплотную подойдёт?
   – Нет, – говорили другие, Сталин и Красная армия не допустят.
   – А вон Киев сдали, немец к Дону подходит.
   Однажды вовремя работ в небе появилась пара немецких самолетов. Наверное, это были истребители. Бомб они не бросали, а прошли, стреляя из пулеметов на бреющем полете вдоль траншеи, в которой копошились сотни женщин и школьников. Люди в ужасе бросились бежать, кто в поле, кто вдоль траншеи. Самолеты развернулись и сделали второй заход, выбивая пулями фонтанчики пыли из земли и брызги крови из людей. Тася, услышав команду лечь, упав лицом на дно траншеи, боялась даже взглянуть на эти извергающие смерть самолеты, пользовавшиеся своей неуязвимостью. Потом еще два раза их вывозили на оборонные работы, но больше самолеты их не обстреливали.
   А вот на село в конце сентября немцы бомбы все же сбросили. В Нижней Добринке тогда остановился спешащий на передовую то ли батальон, то ли полк. Убита была лошадь и несколько солдат, которых похоронили за околицей, да сгорела одна хата. Потом еще дважды на деревню бомбы сбрасывали. Однажды случилась радость. Пришло треугольное письмо от Ани. Их дивизию из района сосредоточения уже перебросили на Донской фронт, где они ведут оборонительные бои. Она сообщала, что в политотделе дивизии ее на должность взяли, и она работает в редакции газеты. Иногда приходится быть переводчиком, когда дают корреспондентам с пленными немцами поговорить.
   – Ну и, Слава Богу, – перекрестилась Мария, – хоть не в санитарки. Я-то в гражданскую санитаркой в боях побегала – знаю, что это такое.
   Наступил 1942 год. Вскоре приехала, как и обещала, дочь Евдокии Валя с дочерью семи лет. Бабушка, поджав губы, сказала, что у них два дня на то, чтобы привести в порядок летнюю мазанку и перебраться туда. Так они и сделали, сколотив топчан из старых досок и застелив его соломой. Спать по ночам было холодно, особенно если учесть, что хороших дров не было. Одно дело сварить ужин или лепёшек напечь на хворосте из тальника, а то и сухом камыше. Другое дело, чтобы печь до утра тёплая была, а тут «буржуйка». Так и спали в обнимку мать и дочь, укутавшись одним одеялом.
   В госпитале работы только прибавлялось с каждым днем. К маме Тася уходила теперь все чаще. Там можно было сидеть допоздна и в сестринской комнате делать уроки. Помогала ей убирать, ухаживала за ранеными. А им нужна была помощь и простое человеческое обращение. Кто просил воды, кто письмо домой отписать, поскольку руки забинтованы или глаза не видят, Они иногда давали ей или кусочек сахару или сухарь, но не как плату за труд, а из благодарности к этой тощей девчонке с короткой стрижкой. Так наступила весна. Стало полегче с едой. Можно было варить щи из крапивы и щавеля, по болотам начал буйно расти лук-резунец. Как ни крути, а это и похлебка и витамины. В начале лета выросла редиска на небольшой грядке, которую они засеяли с мамой, однако в деревне находиться было все опаснее.
   На околице еще весной наши солдаты установили зенитную батарею. Несмотря на тяжелые бои, летом сорок второго, немецкие войска упорно продвигались к Сталинграду, охватывая его с юга. К осени они прорвались на его окраину и завязались уже уличные бои. Госпиталь и воинские подразделения попадали под бомбежку все чаще. В октябре было принято решение госпиталь эвакуировать на левый берег Волги. Вместе с госпиталем за Волгу подались и Мария с дочкой. Уезжая, оставили Валентине письмо для Дмитрия Петровича, вестей от которого не было с момента их отъезда из Петрозаводска.

Сталинградский котел

   Морозы наступившей зимой стояли лютые. В госпиталь поступало много не только раненых, но и обмороженных красноармейцев. Доходили известия и из осажденного Сталинграда. Там была настоящая мясорубка. Видя беспрерывный поток раненых и покалеченных людей и, зная, что еще столько же, осталось навсегда лежать в снегу и они не встанут больше в строй никогда, Мария каждый день роняла невольные слёзы, вспоминая старшую дочь. Из рассказов тех, кого привезли из Сталинграда, она поняла, что дивизия, где служит Аня, находится в самом пекле боев за город. Тася, как могла, успокаивала мать.
   Госпиталь несколько раз попадал под бомбежку. Во время одного из авианалетов Мария развешивала белье на улице и не успела добежать до укрытия. Взрывом бомбы ее отбросило на несколько метров и ударило спиной об столб, осколки не зацепили. Через полчаса она пришла в сознание и вернулась вновь к свой работе, хотя кружилась голова и страшно болела спина.
   Перед новым годом и сразу после, к Сталинграду потянулись эшелоны воинских частей.
   Комитету обороны стало ясно, что японцы не решаться начать боевые действия против СССР. К осажденному городу с Урала, из Сибири и Дальнего Востока потянулись свежие, полностью укомплектованные части. Сводки по радио звучали все оптимистичнее. Сообщалось о крупных потерях немцев каждый день.
   Наконец голос Левитана радостно сообщил о полном окружении 6-й армии Паулюса, стремившейся захватить Сталинград, а 31 января генерал-фельдмаршал Паулюс сдался в плен вместе со всей своей девяностотысячной армией. Радости и персонала госпиталя, и раненных красноармейцев, а с ними, конечно Тасе, не было предела. Все поздравляли друг друга. Раненым и персоналу вечером выдали по сто граммов вина и устроили танцы. Через день колонны пленных немцев потянулись на восток.
   Мария и Тася тоже вышли посмотреть на пленных победителей Европы. Это было жуткое зрелище. Серая колонна из солдат вермахта, построенных в шеренгу по пять, в тощих серо-зеленых шинелях и пилотках натянутых на уши, обмотанных вместо шарфов каким-то тряпьём по самые глаза, уходила за горизонт. Конвоировали пленных красноармейцы, одетые в полушубки и валенки с автоматами ППШ на груди. Их было не много, едва ли два-три на каждую сотню пленных. Но те и не делали попыток сопротивляться, похоже, смирившись со своей участью. Жители деревень и госпитальная обслуга по-разному относились к проходящим мимо немцам. Некоторые бросались на них с кулаками, стремясь ударить или вцепиться в лицо. Другие кричали им в след «Гитлер капут» и хохотали от радости. Мария молча, смотрела им вслед. Тася тоже, рванувшись к колонне, крикнула: «Гитлер капут, запомните Сталинград, сволочи!».
   При этом она кинула ледышкой прямо в середину строя и попала пожилому немцу в очках, который был почти весь в инее, прямо в голову. Тот вздрогнул и отшатнулся, не теряя строя, только прикрыл голову руками. Конвоир с автоматом строго глянул на Тасю и, зыркнув глазами, прикрикнул на нее:
   – Но, но, не балуй, не велено.
   Мария прижала струхнувшую Тасю к себе.
   – Зачем ты так?
   – А мы их сюда не звали. Они же фашисты, враги.
   – Были, – сказала Мария, – а теперь это несчастные люди, из которых немногие вернутся на родину.
   – Они должны за все ответить.
   – Большинство уже ответило. А ты не подумала, что, может быть, их в атаку под страхом смерти гнали, и не было у них выбора?
   Вскоре пришло письмо от Ани. Она была жива и здорова и даже получила звание младшего сержанта. Дивизию отправили на переформирование, так как потери были большие и еще ее наградили медалью «За оборону Сталинграда». Вскоре пришло еще одно известие. Письмо Дмитрия Петровича, которое пришло в Нижнюю Добринку, им переслала на адрес полевой почты госпиталя Валентина. Тася написала отцу, который работал в Сегеже и вскоре он приехал за ними. От него они узнали скорбную весть: её родной брат Павел, который учился в ЛИИЖТе в Ленинграде, умер в блокадном городе от истощения.

Взросление

   Марию, как вольнонаемную, отпустили с мужем без проволочек, и вскоре Тася оказалась в Лейгубе, поселке, что в шести километрах от Сегежи. Отец командовал производством на комбинате и уезжал с другими сослуживцами на машине очень рано, а то и не появлялся дома по два-три дня, не покидая комбината, который обеспечивал продукцию для фронта.
   Мать опять устроилась в госпиталь прачкой. Тася ходила пешком в школу в Сегежу, отмеряя по шпалам каждый день двенадцать километров. Это не мешало учиться ей очень хорошо. Все предметы давались легко, а многое она запоминала еще с уроков. Было трудно с продуктами, но у матери были рабочие карточки на продукты, а нее были свои карточки, на которые хоть и немного, но можно было купить и хлеба, и сахара. Отец тоже приносил свой паек. А главное, они жили в своем доме.
   Карельский фронт к лету пришел, наконец, в движение. Преодолев сопротивление финских войск, ценой больших потерь был освобожден Медвежьегорск, потом Петрозаводск, Олонец, Реболы, Ухта. Отца Таси перевели на работу в Олонецкий лесозаготовительный комплекс, и они с матерью, тоже переехали в Олонец вместе с ним. Мария уже не работала. Спина, после перенесенного от взрыва удара, болела все больше. Тася в начале июня окончила школу и ее взяли работать учетчиком на лесобиржу. В августе, приехав в Петрозаводск с отчетной документацией и за бланками для биржевой конторы, она встретила двух своих одноклассниц. Оказывается, они готовились сдавать вступительные экзамены во вновь открывшийся университет.
   – Тася, а ты почему не поступаешь? – спросила ее Зина, – Ты ведь лучше всех в классе училась.
   И Тася решилась. Она зашла во вступительную комиссию и спросила какие нужны документы для поступления.
   – Опоздала, девушка, – глянув на нее через очки, сказал пожилой дядя с бородой, как оказалось, профессор Веселов. – После обеда уже контрольная по математике, а потом химия, а завтра сочинение и физика. Ты ведь на биофак хочешь поступить? У тебя, слава Богу, хоть паспорт есть, а аттестат о среднем образовании где? Это документ необходимый. У Таси на глазах навернулись слезы.
   – Дядечка, миленький, разрешите мне сдать экзамены, а аттестат я вам потом привезу.
   Тот от изумления поднял очки на лоб, чтобы лучше рассмотреть худенькую белобрысую девчонку и, задумавшись, сказал:
   – А, пожалуй, я включу вас в список экзаменуемых, у нас на биофак недобор. Провалитесь – не о чем печалиться, а сдадите, у вас будет еще неделя, чтобы привезти документы.
   В тот же день она написала контрольную и сдала химию на «отлично». Профессор, который присутствовал на экзамене сказал: «Теперь я не сомневаюсь, что аттестат об окончании средней школы имеется и оценки в нем хорошие. Сдавайте и дальше. Удачи».
   Тася все экзамены сдала на «отлично» и была зачислена студенткой.
   В сентябре 1944 года Финляндия вышла из войны, и Карельский фронт был ликвидирован. Жить сразу стало легче. В городах Карелии отменили комендантский час, с окон отмыли наклеенные кресты из газетной бумаги. По вечерам зажигались на улицах фонари.
   Потом была учёба. Она началась 2 октября. Учиться было не просто, значительно сложнее, чем в школе. Учились в две смены. По субботам и воскресеньям сначала ходили на разборку мусора от взорванных при отступлении Красной армии корпусов университета в начале войны. Потом студенты помогали строителям носить стройматериалы, а заодно учились и кирпичи класть и стены штукатурить. Жить в общежитии тоже было не просто. Было тесно. Жили по четыре человека в маленькой комнате. Стипендии на жизнь явно не хватало, спасало, что отец немного денег присылал. Так прошёл год.

Победа пришла весной

   Наступил май 1945 года. 9 мая день был солнечный. В университетские аудитории пробивались тёплые лучи, мешая внимательно слушать лекции. В это время вдруг включилась внутренняя громкоговорящая связь, динамики которой установили во всех коридорах и лекционных залах. Преподаватели в растерянности замолчали и вместе со студентами слушали такой уже родной голос Левитана. В щемящей тишине прозвучали его слова: «…Красная армия одержала полную победу над врагами. Великая Отечественная война закончилась!».
   Все закричали «Ура!», сорвались с мест и выбежали, сначала в коридоры, а потом на улицу, где прохожие тоже, услышав о победе над Германией, кричали «Ура!» и поздравляли друг друга.
   В июле, когда Тася на каникулах была в Олонце, приехала Аня в погонах сержанта и с медалями на груди. Кроме медали за Сталинград, сверкали на ней и медаль «За взятие Варшавы», и «За победу над Германией». Приехала не одна, с мужем майором, с которым они познакомились на фронте, а брак заключили 9 мая в побежденном Берлине.
   Так началась уже мирная Тасина жизнь, в которой было много всего: окончание университета и замужество, аспирантура и рождение сына, экспедиции и работа за Полярным Кругом, рождение второго сына и работа в Воркуте, преподавание в Петрозаводском университете и рождение внуков.
   Она всегда рада их приходу и любит угостить чем-либо вкусненьким.

Петрозаводск, апрель 2015 г.

Реконструкция

   Бой возле Орзеги [7 - Орзега – небольшой посёлок в 23 к‒м от г. Петрозаводска. В августе 1941 года здесь, сдерживая наступление финской бригады на город, держал оборону батальон НКВД. Он погиб почти полностью. Здесь и установлен памятник.] подходил к концу.
   Сотрудник газеты Петров, уже сделал десятки снимков на новенький «Pentax». Красноармейцы, атакуя с криками «Ура!», одолели врага. Шестьдесят лет назад все было иначе. Тогда эта местность осталась за финской егерской бригадой, наступавшей на Петрозаводск. Батальон НКВД полег у этой деревушки весь, задержав врага на три дня.
   Зрителей было около двух сотен. Все с интересом наблюдали за реконструкцией сражения финских и советских солдат. Хлопали холостыми зарядами винтовки, бабахали взрывпакеты, оставляя клубы дыма. Все было почти по-настоящему. Вскоре действо, организованное Клубом Боевой Славы и их друзьями из Питера, было завершено. С земли, отряхивая форму, стали подниматься мнимо убитые бойцы. Зрители подходили к солдатам, трогали у них знаки различия и награды. У мальчишек горели глаза от обилия оружия вокруг.
   Егерей изображали реконструкторы из Питера. Их командир отдавал несложные команды на финском языке. Иногда он пытался выйти за рамки слов, выученных по роли. Его реплики вызывали смех в публике. Часть зрителей из карелов, хорошо понимала финский язык. Сегодня здесь еще присутствовало с десяток финнов, которые приехали в Карелию для участия в днях культуры. Узнав, что рядом с Петрозаводском будут показаны боевые действия августа сорок первого года, их делегация прибыла поглядеть на этот бой. Форма на питерских егерях сидела безупречно, и оружие было со времен войны. Красноармейцы все были как с фото тех лет. Завершив бой, егеря, и красноармейцы выстроились у памятника и отсалютовали дав залп из имеющегося оружия.
   Потом все, уже изрядно устав от исполнения ролей в рукопашном сражении и переживаний, повалили к полевой кухне, где уже шла раздача каши с тушенкой. Угощали всех и бойцов, и зрителей. Чуть поодаль кучкой стояли местные жители из села, на окраине которого всё происходило. Угостили гречневой кашей, конечно, и финнов, навалив по полному черпаку в алюминиевые армейские миски. Те ее уплетали с удовольствием, особенно после того, как пропустили по стаканчику водки. Им объяснили, что это «фронтовые сто грамм» и употребление их входит в ритуал. Они, собственно, и не отказывались. Улыбались, щелкали фотоаппаратами и бурно обсуждали только что увиденное.
   Среди них выделялся сухощавый старик с лысой головой. Из левого рукава его куртки торчал протез в черной кожаной перчатке. С обветренным лицом и крючковатым носом был он похож на хищную птицу. Ему стукнуло не меньше восьмидесяти. Финны громко лопотали по-своему, что-то живо обсуждая.
   – Спроси, где он руку потерял, – толкнул своего товарища тот парень, что изображал политрука.
   Старшина в форме НКВД заговорил по-фински со стариком. Тот, бережно придерживая на коленях своим протезом алюминиевую миску, неспешно ел кашу, тщательно пережевывая белоснежными зубами.
   – Говорит, что в Карелии, когда их батальон наступал на Петрозаводск со стороны Виллагоры. Там он и получил пулю, которая раздробила ему кость, – переводил старшина, – еще говорит, что сегодня всё было как тогда, он как-будто перенесся в годы молодости.
   Десятка два местных жителей стояли кучкой на пригорке. Рядом с ними стоял и местный священник, отслуживший молебен «Об убиенных на поле брани».
   – Ишь, – пробормотала, поджав губы, одна старушка, поглядывая на финнов, – кашу вон как наворачивают, а их отцы, небось, этих парней и убивали, что здесь лежат.
   – Не волен солдат выбирать идти ему в бой или нет. Этому, видать, тоже досталось, – покачав головой прошептала другая.
   Зрители и участники начали покидать поляну. Бронетранспортер, с ревом выпуская клубы дыма, поволок полевую кухню. Построились егеря и, под финский счет: «юкс, какс, колм», двинулись по дороге. Последними уходили те, что были красноармейцами. С шинелями вскатку, одетыми через плечо, с трехлинейками за спиной и кожаными подсумками на поясе, они шли и пели песню тех лет «…от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней».
   Солнце уже начало опускаться за горизонт и малиновым светом снизу окрасило темные облака. Как будто сильный пожар заполыхал в вышине. Петров вместе с жителями Орзеги смотрел им вслед. Неожиданный эффект вечернего освещения поразил его воображение. На фоне бугра стали едва различимы уходящие вдаль солдаты. Вдруг над их головами начали вспыхивать яркие красные огоньки. Взвод преодолевал подъем. Заточенные примкнутые штыки трёхлинеек покачивались над головами солдат в полуметре. Последние лучи заходящего солнца уже людей не освещали. Они попадали только на кончики отточенных штыков, которые и отражали этот свет. В сумерках дорожка из светящихся попарно точек удалялась к вершине холма.
   – Господи! – подумалось вдруг Петрову. – Как будто свечки над ними зажгли.
   Он невольно перекрестился. Некоторые, из тех, кто стоял рядом с ним, заметив это, стали вглядываться в сгущавшиеся сумерки и, увидев необычное явление, стали тоже креститься. Священник, наперсным крестом молча, осенил вслед уходящих солдат. Огоньки вскоре стали попарно пропадать. Наверное, взвод, перевалил через холм.
   Одна совсем старая сгорбленная бабуля всё пыталась понять, что происходит, но она уже почти ничего не видела даже белым днём. Сильно сощурясь, поворачивала она седую голову то вправо, то влево, опираясь двумя руками на суковатую палку. При этом всё спрашивала, у дочери, а может у соседки, – Что там, Фросенька, что там?
   – Да ничего, бабуля. Над солдатами, будто свечки горят.
   – Спаси их Господь! – наклонила голову старуха, Вот так же в сорок первом солдатики по этой дороге уходили…..
   Потом пожевав беззубым ртом, добавила, – Господи, лишь бы больше войны не было.

Петрозаводск, 2005—2015 гг.

Опаленные войной рассказы Евгений Александрович Пекки

Граната для капитана Пернонена

Встреча

Новый порядок

Предателями не рождаются

Возмездие оккупантам

Возвращение

Эпилог

В прицеле

Детство кончилось

Другая жизнь

Снайпером быть интересно

Жизнь фронтовая

Счет открыт

На войне, как на войне

Света

Мы победили!

После Победы

Эпилог

Везучий

Отход

Путь в отряд

Отрядная жизнь

Рейд

Преследователь

Возвращение

Эпилог

Пенсне под иконой

Тётя Шура

Нашествие

На постой

Катастрофа

Возвращение к жизни

В разные стороны

Осколок войны

Защитник Сталинграда

Рассказы ветерана

Рассказ первый. Ни шагу назад

Рассказ второй. Медаль «За отвагу»

Рассказ третий. Geschenk für einen Soldaten

Рассказ четвертый. Орден Славы

Рассказ пятый. С плитой на спине

Рассказ шестой. Рукопашная

Рассказ седьмой. Танкист

Последняя атака старшины Куревина

Тася

Война началась

Подальше от войны

В прифронтовой деревне

Сталинградский котел

Взросление

Победа пришла весной

Реконструкция

Опаленные войной
рассказы
Евгений Александрович Пекки