Вадим Бусырев
Вираж

   А у дельфина –
   – взрезано брюхо винтом.
   Выстрела в спину -
   – не ожидает никто.
   На батарее -
   – нету снарядов уже.
   Надо быстрее -
   – на вираже!
   Но парус!
   Порвали парус!
   Каюсь…
   Каюсь…
   Каюсь…
Владимир Высоцкий

   Это была самая захватывающая песня моей юности. Нашей юности. Самая загадочная!
   Душу леденящяя! В кулак она сердце тебе сжимала, на куски рвала.
   С места она тебя срывала, куда-то безудержно звала, манила…
   Песня эта необьяснимая.
   Безумный этот – «Парус».
   Парус – Владимира Высоцкого.
   И летели мы Все под этим – Парусом.
   Все вместе и каждый по одиночке.
   И совершали немыслимые – Виражи.
   Безумные Виражи – со Страной нашей безумной вместе.
   Не замечая, над головами Паруса.
   Рваного.
   И продолжаем,
   И продолжаем…

1. Кто грузин?

   – Что? Что ты сказал-то? – ну, прямо сердце всё у меня зашло куда-то. Закатилось.
   И было от чего.
   Секунды две тому назад, в огромном полутёмном коридоре, необьятной «коммуналки» нашей, сосед мой Вовчик, сказанул мне та-а-кое…
   На ухо прошептал он мне:
   – А Сталин-то, знаешь? Грузин.
   – Кто? Сталин? Грузин? Да ты что говоришь-то? – это я уже сипел ему в ухо. Катались мы уже по широкому коммунальному паркету.
   Вовчик на год меня старше был. Уже ходил в школу. Оттуда и принёс, по всему видать, новость эту дикую. Для нас обоих. Новость ошеломительную.

   Хоть и было мне всего около шести лет тогда, грузинов я как-то уже «не очень»… Надо признать это откровенно.
   А произошло это немного пораньше.
   Сидел я за столом отцовским письменным, толи кубиками, толи карандашами развлекался. С полным увлечением.
   Маманька входит в комнату радостно-возбуждённая. С кухни. А за ней появляется какой-то высокий толстый волосатый чёрный усатый дядька.
   Мать восхищялась прямо:
   – Мёд, говорите? Натуральный? И так дешево!
   Волосатый журчал характерно:
   – Натурально, да. Панимаишь несу Саре, да. Снизу тебя которая, всегда ей несу, да, её нет, они мёд любят евреи, понимают мёд, вах, отличный тебе отдам, да…
   И бидон на стол какой-то бухает.
   Мёд, натурально, маманьке моей в банки стеклянные оттуда переливает, она бежит натурально по всей квартире деньги занимать. Хоть и шибко дешево, а натурально-не хватает.
   Толстый усатый ко мне ласково подкатывается:
   – Што дели-и-ишь, умний малчик, да?
   Что-то я ему в ответ хмуро урчу. Сказать, что я мёд с рождения самого на дух не переношу – ни фига не сказать.
   Мамашка денежки притаскивает, И мёду не нарадуется. И предвкушает, как нас с сеструшкой моей Иркой подкармливать будет. Ирка добавки канючить будет, я плеваться буду, меня лупить будут: мёд у евреев по случаю перехватили, само по себе чудо небывалое.
   Чёрный высокий уматывает, на прощание наставляет заговорчески:
   – Саре не говори ничего. Обидится. Евреи такие они все, да. Потом ей принесу как Кутаис привезут.
   Сара – это бабушка Лёхи Шиферблата. Из квартиры под нами. Семья мало понятная была для нас. Мать лешкина то появлялась, то исчезала. Про отца – слыхом не слыхивали. Вот тебе и евреи!
   Хотя сразу после войны, чего не бывало.
   Когда тысячу лет спустя, увидел в чудесном гайдаевском фильме Вождя Краснокожих – обомлел. Это же Лёха! Не вру. Вылитый рыжий Шиферблат.
   Любимым его занятием было швырять камни из нашей подворотни в дом напротив. Просто так, скуки ради.
   Кстати сказать: дом этот – графа Тульева. Якобы. Судя, по другому кину легендарному – про «судьбу резидента». Или его ошибку. Не суть.
   Суть в том, что я – опять не вру.
   А чего Вы удивляетесь?
   Великие исторические камни! Бывший легендарный Дзержинский район Города Ленинграда. Улица Петра Лаврова. Ранее и теперь снова – Фурштадская. Таврический сад. Для нас – «Таврик». Далее – Смольный. Всё это с основания и – Во Веки Веков. (Тьфу-тьфу, не сглазить).
   Езжайте Сами. И смотрите. И поймёте – вру я или нет. В тех Местах… Хотя. Ходят слухи, что места те…, «Таврик» – уже приватизированы. Подельниками «рыжего Толяна».
   Ну, что ж. Не зря ведь, за «лихие» годы эти, у меня дома второй котяра рыжий на дух не переносит кликуху-Чубайс. Ни в какую! Чуют коты…

   Мёд у нас простоял пару дней неполных. В виде мёда. Мать не успела даже меня им повоспитывать. И сеструхе Ирке-обломилось.
   Расслоился тот медок халявный, у евреев перехваченный путём неправедным, на троих. На три части, то есть. Вовсе не медовые.
   На воду, краску и сахар. И воняло всё это не по пчелином у.
   Не довелось отведать грузинского деликатеса.
   А Лёха Шифер, так его во дворе и в школе звали, пожаловался мне на бабку свою бессердечную:
   – Как же! Дождёшься от неё медку. Мы только селёдку с картошкой трескаем.
   Так что видел я в жизни разные еврейские семьи.
   А усатый волосатый нас с маманькой не только надул, но схлестнуть, видать, хотел с Шиферблатами. С этажа с нижнего. Распрю чтоб посеять.
   Но ему это не выгорело. Только жаль не было рядом на него товарищей – каких надо. Бдительных.

   А теперь – вот на тебе! Выдал плюху Вовчик.
   Конечно он просто, видать, хотел со мной новостью поделиться. Захватывающей. Тайной почти. И поделился.
   Нас – разняли. Мать увела меня в нашу огромную комнату. Окном во двор. Большущим таким окном в здоровенный двор. В семье у нас называли окно это «веницианским». Почему? Всю жизнь я удивлялся. Из Венеции его привезли что ли?
   В «коммуналке» нашей процветала явная несправедливость. Не специальная, а натуральная. Как эхо прошедшей войны.
   Копилась нелюбовь – в маленьких комнатушках. Выплескивалась на жильцов больших комнат. На «господ». Ничего в этом мире не менялось.
   Да и остаётся всё по-прежнему.
   Страсти коммунальные булькали и кипели на кухне, в коридорах, в туалетах. Их было два, естественно. «Господский» и для слуг. И «чёрный ход», конечно же, имелся. Весь набор одним словом. Как и положено в огромных петербургских квартирах.
   Наша с Вовчиком «политическая» дискуссия могла иметь весьма фиговые последствия. Особенно для нашей семьи. Если б получила она выход на просторы кухонные.
   Отец-офицер. Журналист. Мать-домохозяйка. Вселились в этот «рай» с окном венициансаим родители мои – последними. После того, как на улице Рылеева дом разбомбили. К слову, уже потом я узнал: родителям давали отдельную квартиру. Даже на выбор. Мать отказалась наотрез. Страшно было. Пережившие блокаду – все были этому подвержены. На долгие годы.
   Сперва жильцы маленьких комнатушек, их было пять, мнили себя королями. Топить было легче. Печки в комнатках были малые, дров требовали меньше. В нашей «зале» вообще был каминище изразцовый. Дров жрал прорву чертову.
   А война кончилась, время проистекло слегка – картинка бытовая поменялась. Да ещё и дети пошли. Мы-то есть. Во всех комнатах.
   А Вовчик жил только вдвоём. Со своей мамкой. Скромной, застенчивой совершенно одинокой ленинградкой. И тоже в очень большой комнате. Да ещё и с окнами на сад Таврический. Ей, понятное дело, «диспут» сынульки с соседским невоздержанным мальчиком тоже мог неизвестно как аукнуться.
   Меня на коридор больше не пускали. Стоило это определённых усилий.
   Кажется сеструха в школу не пошла, помогала меня караулить. Тщетно я готовил свой большой чёрный жестяной пистолет. Застрелить Вовчика. За Сталина! За Родину!
   И в столе папанькином искал без пользы. Подозревал, что прячет он где-то от меня свой настоящий. «ТТ». В этом я несколько разбирался. С малых лет.
   Потом мне это аукнулось. Слава Богу, очень и очень по касательной.
   В тот день, уже засыпая, слышал тихий спор родителей:
   – Вот и пригодилось, что не работаешь. Получится в этом от тебя польза, Катюша. Нежданная-негаданная.
   – Не городи, ты, глупости-то. Чего это потащусь я с бухты-барахты?
   – Знаю, что говорю. Иначе все, не дай Бог, сможем поехать. На Колыму. Только в разных вагонах.
   Я ещё подумал тогда: «Колыма? Это Что? И где это? Далеко от сада нашего Таврического? А сеструха Ирка тоже поедет? Хорошо бы. Вдвоём-то веселее будет… Да и Вовчика можно взять бы…»
   Я уже не сердился.

   Ранняя весна была.
   Мы ехали с маманькой в деревню Иваново. В новгородскую глухомань. К моей бабушке Поле. Я знал, что она там есть. Не видел её никогда. Точнее не помню. Она меня видела. Был я уже на своей Родине Новгородской. В младенчестве.
   – У-у! Какой большой малец-то стал. – Встретила спокойно и добро меня бабушка. На счёт «большой» она сильно преувеличила. Размерами своими я никогда не отличался.
   – Чего ж это ты сподобилась приехать-то, Катя? – это уж к матери моей.
   – Да, вот. Его благодари. Внучка свово, – вдруг по-деревенски прямо заговорила одна из младших дочек бабки Пелагеи. И отвесила мне подзатыльник.
   Приехали.

   Чудо, какая побывка была у меня в деревне! Да и могло ли быть иначе?
   Печь русская поразила меня на всю жизнь. И приковала меня к Родине моей непутёвой на всю жизнь. И опять я не вру. Ведь я же-здесь!
   Хоть бабушка меня и предупреждала, а заблудился я на печи в первую же ночь. Куда ни ткнусь под утро – везде стенка. Орал дурным голосом.
   Пока не сняла меня бабушка.
   С той поры и по нынешние времена мнится мне, что чую я и Иванушку-дурачка и Илью Муромца.
   Была в хозяйстве у бабушки коза Машка с двумя козлятами. Старательно бодала меня Машка при любом удобном случае. Не иначе, как предупреждала меня: девушка Маша не пойдёт за тебя, малец, ой, не будет твоей Маша! Так потом в жизни и вышло.
   Бегая от шипящих гусей, наступил на маленького гусёнка. Снится бывает он мне до сих пор. Бабушка причитала, мне выговаривая:
   – Ой, убью-убью, оголец, что наделал-то, окаянный!
   Многие годы спустя, понял я. Это бабкино «убью-убью» – наше родовое, наследственное. Передалось «оно» мне, моей двоюродной сестре Верочке и брату Толику. А далее – надо будет поглядеть. Ежели доведётся.
   За присказку эту я сам неоднократно получать буду по морде. И в прямом смысле, и в переносном. В Советской Армии не выдержу и замполиту на ухо, прямо в штабе, недалеко от Знамени Части, прошепчу не в себе новгородское наше, бабушкино: «Тронешь моих родителей – убью тебя, сука. Со мной делай, что хочешь, а…». Он – отвяжется.
   А главное!
   Я видел в деревне Иваново первый раз в жизни пчёл. Которые мёд собирают. Настоящий. Русский. И пасечника видел, что их пас. Был пасечник старый и добрый. С большими добрыми усами. Как у доброго дедушки Сталина.
   Да, разве ж тот чёрный волосатый мог пчёл-то пасти, а? Стали б они ему мёд носить. Как же. Да, ни в жисть!
   Так я думал на ивановской пасеке.
   Была тогда ещё такая.

   Обо всём собирался я рассказать об этом Вовчику. И сестрёнке Ирке. И Лешке Шиферблату с нижнего этажа. О русской печке, и козе, и о пчёлах.
   Уже возвращаясь летом из бабушкиной деревни, сидя у окна в общем вагоне поезда «Новгород-Ленинград».
   Да, ведь забыл. Не рассказал. Вот только разве сейчас…

   В школу меня родители отдали в другую. Их тогда, школ, было очень много. А нас, ребят – то послевоенных сколько было! Пошел я в школу не на улице Петра Лаврова, а на улице Чайковского.
   А всё могло пойти далее по-другому. Попади я в школу, где Вовчик начал знаний набираться. Ещё с прошлого года. И мне торопился передать.
   Таким вот себе вспоминаюсь я дошкольником. Малопривлекательным.

2. Мелодрама

   «Хлеба и зрелищ!» – какие-то, в Древнем Риме что ли, массы людские настоятельно требовали у своих правителей. Жестко, видать, требовали, раз до нас их лозунг дошёл. И отклик в душах наших имеет повсеместный. И разрастается он, и ширится. (Потому, что «ширяются»?)
   Требовали они у тех, у своих же, что над ними властвовали в тот исторический момент. Которым они позволили делать это. Править ими.
   Значит: Мы – Люди – сперва из рядов своих выдвигаем, прямо скажем, Царей, а потом желаем, чтоб они нам обеспечивали еду и развлечения.
   А ежели они нам это предоставить не в состоянии (плевать по какой причине) – начинаем бороться за их свержение. Неминуемое. Варианты тут – самые разные.
   Суть – одна. Это идёт он – процесс нашей человеческой эволюции. Исторический процесс движения Земной нашей цивилизации.
   Вопрос первый: «куда?»
   А всё на планете нашей состоит из двух частей. Двух взаимных противоположностей. Свет – тьма, тепло – холод, плюс – минус… (С добром и злом, подозреваю я, всё несколько сложнее).
   Поэтому и вопросов два. И вторым будет вопрос: «как долго?».
   То есть: куда же это Мы идём и сколько будем ещё это делать?
   Несогласные с такой постановкой есть? Можете высказываться, если захочется. И везде, где пожелаете. Если денег хватит. «Капусты», то есть.

   Продолжим.
   Цари – правят. Руководят. Так думают все. И сами Цари и все остальные На самом деле это, конечно же, заблуждение.
   Править они, какое-то время, правят. Все по-разному. В силу своих личных возможностей. По мере личной испорченности. Благодаря ей и только ей одной. Ни один трон никого ещё лучше не делал.
   А руководить нами всеми? Это нельзя. Это уж – дудки. Мы всегда делали и будем делать лишь то, что желаем. Что захочет, в данный момент исторический – большинство изо всех нас. Сами о том, не подозревая.
   Ну, а постоянно, потихонечку, в первую очередь распределяемся мы на два основных лагеря: кому хлеб растить, а кому зрелища представлять. И кто из нас где окажется – загадочно и непостижимо.
   Потому как: и туда, и туда (и пахать, и паясничать) попадают с разными способностями и без них. Уж, не говоря про желания.
   И почему кому-то судьба отваливает вдруг целый талант – вообще тайна неимоверная. А про «гены» лучше помолчать. Сплошь и рядом-наоборот.

   Вот взять наш класс в школе на Чайковской улице.
   Сперва был вообще целиком класс мужской. То есть вся школа. А на следующий год попали мы под реформу, для нас в жизни – первую. Объединили школы. Мальчиковые и девочковые. Сейчас только становится ясно – дуновение тлетворное Запада. Можно сказать: первый шаг неосознанный к теперешней продвинутой конкретной демократии. «В натуре».
   Тогда мы, ясно дело, этого не сознавали. Ни сном, ни духом.
   И помню точно: на «поступление» к нам девочек – не реагировали никак.
   Только классы забиты стали под завязку. А если глядеть на это, как на вливание свежей крови, на добавление новых «генов» что ли – то ни фига не получилось. Не отмечалось заметного культурного сдвига.
   К точным наукам беззаветной любви никто не проявил. Физиков полоумных в своих рядах мы не взрастили. А «лириков», служителей искусств, богемы, зрелищ…?
   Рядовой мы были школой. Рядом с улицей Воинова, к Смольному ведущей.

   – А сейчас Яша Шафран из четвёртого «Г» класса. – Наша «классная» Софья вела школьный утренник. Не помню, уж чему посвещённый.
   – Яша сыграет нам на скрипке. «Полёт шмеля», да – Яша. А ты, Фёдоров не строй рожи-то. Мы знаем все, что ты любишь-то. Покажешь нам потом. Дойдёт и до тебя очередь.
   Софья выпустила на сцену нашу крохотную, живого как ртуть, чернявенького Яшку.
   Шафранчик места себе не находил. Вылетел со скрипкой и смычком уже наизготовку. Так и хотелось сказать: «к стрельбе готовыми». Яша к музыке и к скрипке относился – терпимо. А любил самозабвенно – рогатку. Играл очень бойко, без запинок, нам нравилось. Стрелять из рогатки у Якова получалось тоже весьма прилично.
   «Полёт» он пропиликал кажется быстрее, чем по радио слышать нам доводилось. Мы аплодировали, не скупились. Скрипка Шафранчика тоски на нас не нагоняла. Не то, что порой из репродуктора.
   – Поаплодировали Яше, поаплодировали, – Софьюшка очень к скрипкам неравнодушно дышала, – ты у нас очень способный, только неусидчивый. А в консерваторию таких не берут, – это во след она «лауреату» нашему. Которого след этот самый уже и простыл.
   – А вот и Валерик Лядов. На пианино он у нас учится. Хорошо учится.
   Старается. Что ты нам сыграешь? – вопрошала Софья Григоьевна у Ляды. Он стоял насупленный. Он из нашего класса был. Из четвёртого «Б».
   Мы его понимали. Даже особенно и не дразнили Ляду. Когда шел он с огромной чёрной нотной папкой в музыкальную школу. Брёл натуральным образом. Как на каторгу.
   – Я, это…, «пупури»
   Так вот – как Валерка решил нас порадовать. Тех, кто не обречён был папку с нотами проклятыми таскать.
   – А, из кого будешь, Валерик, «пурпурри» играть? – уточнить решила Софья. Чтоб нас лишний раз просветить культурно.
   Ляда подумал и туманно-снисходительно пояснил:
   – Пупури классическое. Из опусов форте… пьяных.
   Ванька наш, Фёдоров, радовался искренне и безгранично. За музыку вообще, за утренник, за Ляду, за всех нас, за то, что скоро ему тоже предстояло играть на своём любимом инструменте – гармошке. Он кричал и все мы за ним тоже:
   – Да, давай, опусов, давай, пьяных!
   Ляда застучал по клавишам пианины бойчей обычного, получилось в этот раз не из-под палки. С налётом энтузиазма.
   Софьюшка отпустила Ляду с некоторым сожалением и опаской.
   Настало ей основное испытанье. На сцену выкатил радостный Ванюшка. На стул уселся, гармонь готов был растянуть во всю ширь, не теряя зря времени. «Классная» ладонью меха разухабистые трёхрядные попридержала.
   – И чем же нас порадуешь, гармонист ты наш? – и радуясь Федоровскому предстоящему номеру музыкальному, и побаиваясь его, вопросила Софьюшка.
   – Тоже могу! – вдохновенно обьявил Иван. – Разные фантазии.
   И тут же начал безудержно на самом деле, как бы теперь сказали, импровизировать. Тогда мы такого слова ещё не знали.
   Фантазии Ванюшкины обгоняли его технические навыки. Он ведь в школу музыкальную не ходил. Дома, сам, в крохотной комнатушке то ли на батькиной, то ли дедовой гармошке упражнялся. Для души. Бабку старую тем то ли доводил, то ли радовал.
   Нас он, ясное дело, не расстроил.
   – А, серьёзную музыку ты можешь нам сыграть? – необдуманно понадеялась Софьюшка.
   – А-а, как же! – самодовольно заявил Ванёк и тут же по залу нашему школьному поплыла жалостливая, сверхмодная в ту пору, из индусского капуровского кинофильма:
   «Абара-я-а! Бродяга я, а-а-а!
   Никто нигде не ждёт меня а-а-а!»
   Иван только, что не запел её. Да и не требовалось этого. Запели, кажется, её мы. Она тогда из каждой подворотни звучала.
   Утренник наш двигался радостно и незамысловато.
   Спонсоров для этого (Удивительно, да?) не требовалось.

   У Ляды оба родителя в экспедициях подолгу работали. От него я впервые услышал, кажется, слово это. Что такая профессия существует на белом свете: в экспедиции уходить. Ничего в жизни не проходит бесследно.
   Сыграло потом оно, это слово, со мной роль свою важную.
   И родители «лядовы» сына в музыкальную школу определили. Помимо обычной нашей на «Чайкиной» улице. Это, чтоб он меньше по улицам без присмотра шлялся. И пианино дома, чтоб не простаивало без дела. Не ржавело почём зря. Соседка по квартире следила по мере сил и сознательности за музыкальным приобщением Валерки.
   А гармониста нашего Ванюшку, не могли в самой школе музыки не заметить. В силу таланта его самобытного. Приходили тогда, бывало, на уроки соответствующие «спецы» разные. К нам прислушивались, приглядывались.
   Заботливо приняли в слои ряды паренька с «трёхрядкою». Но по другому профилю. По – ударному. И дали инструмент – ксилофон!
   Мы раньше о таком и не слыхивали. Поражены были чрезвычайно.
   Лично я – так до сих пор изумляюсь. Особенно не могу такого вообразить для нынешних времён лихолетних. Зато слова появляются «лихие». Вроде – «кастинга». Хотя самим фемидовым служителям похоже нравится.
   «Как бы, конкретно».
   Ну, да не мне судить.
   Попробую об этом поведать далее…

   И спросил меня тогда дружок школьный Деник:
   – Тебя-то чего ж родители в музыку не отдали? Совсем нет слуха что ли?
   А мне самому и обидно было, и радовался внутри, что на каторгу с каким-нибудь роялем за спиной ходить не надо.
   – Из-за меня предки ссорятся, – горделиво так ответил я Деннику.
   – Отец в Суворовское мечтает отдать, – это я естественно про себя.
   – А мать? – тоже естественно поинтересовался друг мой.
   Про маманьку свою, про её желание, сказать я не мог. Не только Денику, но и никому другому. В те времена-то…
   Я и сам точно не знал – догадывался, лишь. Тайком, краем уха.
   Хотелось бы мамке увидеть меня в семинарии. Ни хрена себе, да?
   Уж, много-много позже узнал я, что кто – то в роду нашем сутану носил. Но что б тогда? Я?
   И так ответил другу на вопрос для меня насущный. Вскользь, а позже сам назвал бы это «по-еврейски»:
   – А ты сильно хотел бы сам-то ходить строем? В фураге суворовской?
   Про семинарию, ясно дело, «затемнил» я. Как выразиться можно сейчас:
   «Боже упаси» было мне тогда об этом обмолвиться.
   И никому в этом не признавался никогда. Вот только сейчас Вам. Открылся.
   По истечению стольких лет всяческих событий. Эпохальных.

   А под конец того года учебного сверкнул в школьной жизни неожиданно яркий момент. Можно сказать – ослепительный. Лучезарный.
   – Куда бежишь? Смотри, не споткнись, – за рукав формы школьной ухватил я Деника, подножку не успел подставить, в виде дружеского внимания.
   – Идём…, бежим…, не успеем…, – задыхаясь, запинаясь, тащил меня за собой Денисов. – Там! Там в зале в этот…, в театр берут!
   Мы еле-еле успели.
   Серьёзный такой дяденька, в очках, ещё совсем даже и не старый, а напротив почти очень молодой, набирал из нас – «труппу».
   Позже мы узнали и осознали это более, чем странное слово. А сперва просто было: многим хотелось «попасть в театр». Кто прознал об этом случаем. Как Денник. И я – за ним уцепившийся.
   На сцене глупо выглядем Сёмка из восьмого. Стих какой-то читал.
   Что-то про штаны. И про паспорт, что ли. Народу было – средне. Но никто, правда, не смеялся. Хотя была возможность. Сёмка уже тогда был толстоват. Потом в театре играл матроса. В тельняшке и с ружьём. Стих его, видать, понравился. Очкастому.
   До нас с Деником очередь в конце самом дошла. Вернее не дошла вовсе. Нас он глядеть и слушать не собирался. Он с шестого класса брал. А у нас на сцене лампа переносная только одна была. Деник, хитрюга такая, сунулся помогать. С лампой, с этой. Таскать, подсвечивать.
   Вот – он уже и в театре! Осветителем.
   А мне в конце уж почему-то (как прибежавшему с осветителем, что ли?) режиссёр-очкарик благодушно разрешил:
   – Ну, давай, курносенький, прочти нам стишок какой.
   А я-то? Ни сном, ни духом ведь не готовился. На такой «кастинг».
   Да ещё под самый занавес.
   Отец мне говорил как-то:
   «Не знаешь, как ответить? Если спрашивают что-то серьёзное. Только не молчи. Главное-говори! Что угодно говори, но не тушуйся. Не показывай, что застали тебя врасплох».
   Не раз потом в жизни меня это, без трёпа скажу, спасало. Так это – уж когда было! В институте, армии, в море.
   А тут: пятый класс, школьная сцена…
   В голове вроде завихрилось:

     «Буря мглою небо кроет…»

   А дальше, а дальше замело всё ею. А молчать – нельзя! И «труппа» набрана, и «осветители».
   Бабушку вспомнил. Полю. Почему?

     «Жили у бабуси —
     Два весёлых гуся…»

   А это я уже рассказываю. Прикрыв глаза и руки растопырив:
   «А гусак, ох, здоровущий гусачище, меня всё норовил за ногу тяпнуть, а гусёнки, не гляди, маленькие, ему помогали, убежать не давали, а вы не смейтесь, не смейтесь, я сперва тоже смеялся, от него уворачивался, да и доуварачивался – на одного гусёнка-то и наступил, уж, как бабка меня ругала-то, как ругала: «ох, убил меня, оголец, ох, убил», а сама плакала, а я за нею…».
   – Ладно. Хватит. Насмешил «два весёлых гуся», понимаешь…, м-ым.
   Попробуем. Есть у меня один водевильчик. Как раз для Мариночки.
   С этими словами «режиссёра» нашего – для меня тогда непонятными – стал я последним членом театрального самодеятельного коллектива. Школьного театрика нашего с «Чайкиной» улицы.

   Маринка была на год меня старше. Белобрысенькая худенькая шестиклассница. Очень смешливая и общительная. Вообще-то, Машкой её звали. Из породы нынешних «блондинок». Режиссёр, «Станиславский» наш, взял её, а роли ещё не придумал. Тут я подвернулся. И наметился у нас с Машкой (в голове его «очкастой», то есть), сценический дуэт.
   Я – по ходу водевиля – клей вроде бы придумал. Как теперь говорят поголовно: «реальный» клей. И всю посуду дома бью. Бью и клею. А Маринка (по ходу спектакля сестра моя младшая – Люська) мне эту посуду всё подтаскивает и подтаскивает. Уж не помню в чем там соль вся, но публика нас принимала: «будте-нате». Хохотали все, не вру. Не сравнить с толстым Сёмкой и его братиками-матросиками.
   Сейчас мнится мне по прошествии, что были мы прообразам нынешнего «Ералаша». Во загнул, да? Но, что поделаешь? Как говаривал потом дружок мой один в море: «Сам себя не похвалишь – сидишь, как…»
   И было ведь у «Станиславского» нашего чутьё. Не отнимешь.
   И ездили мы на гастроли. По всему нашему району Дзержинскому. И за город ездили. В Петергоф, в Стрельну…
   Пару раз нам даже гонорар платили. По рублю и по полтора. Это было потрясающе. Можно было мороженым обожраться.
   А сколько я посуды из дома перетаскал? Мать всё это терпела. Как же!
   Сынок в артисты выходит.
   И лето прошло. И следующий год начался учебный. И должны мы были давать представление в школе на улице Пестеля. Около собора Преображенского. В храме этом крестила меня бабушка Поля. Тайком от родителей.
   В школьном спортивном зале спектакль наш проходил. В раздевалках мы К нему готовились. Заглянул я зачем-то в женскую раздевалку. Там наших сидело несколько, Актёров, так сказать. Трепались. Старшеклассники курили.
   И… Моя партёрша. Маринка. Сидела. Почти в обнимку. И с кем? С толстым «матросом». С Сём-ко-ой! И – курила.
   Всё. Всё – рухнуло. Для меня, по крайней мере.

   Как сыграли тогда, сколько времени я ещё на подмостках кантовался – убей меня Бог – не помню. С театром мы разошлись. Навсегда.
   Хорошо это было или плохо? Для меня (не для театра же) я по сю пору не знаю. Порой сожалею. Но это, пожалуй, как вообще о минувшем. Иногда радуюсь. Знаю, что придуриваться я мастак. Но, видимо, не более того.
   А ведь, чтоб вырваться из общих рядов «подтанцовки», этого совсем недостаточно. А что ещё надо?
   Кроме «искры Божьей»?

3. Чего ради?

   – Ну, спрашивается, за каким дьяволом ты это слепил? – Жека презрительно беломорину перекинул из одного угла в другой.
   Это я про его рот. Надо признать, что я ему в него смотрел. И в прямом и в переносном. И не я один.
   И так же презрительно бросил писанину мою на стол. На крохотное свобдное место. Старый круглый обеденный стол был заставлен по обыкновению стандартным набором. Перечислять, что входило туда, смысла особого нет. Отмечу лишь портвейн. Остальное – воображайте сами. Только без деликатесов и излишеств.
   Сердиться на Жеку было невозможно. Аура у него такая была. По крайней мере до состояния «в разьетинушку». А ещё: он непременно выдал бы что-то резонно-стоящее.
   Так было и в тот раз.
   Я скривил щёку левую, как от зубной боли, мне это показалось глубокомысленным. И промямлил, чтоб не молчать:
   – Не стреляйте в пианиста, он играет…
   – Ой-ой, держите меня, – заржал Петух, хватаясь за бутылку.
   Это, ведь, его фамилия такая была – Петухов.
   – Не льсти себе, графоманчик. – Вылил с этими добрыми словами в себя полстакана «33»-го.
   – На хрена, спрашивается, ты убогое вступление филосовское в свою «Мелодраму» присобачил. – Продолжил обличение моё Жека, довольно жмурясь и только, что не урча.
   От портвешка, от беломора и от воспитательного процесса.
   Ах, как хотелось бы ответить ему по существу, попросту: «Сам дурак».
   Но… Приходилось юлить. Таком примерно макаром, на горло песне своей наступив:
   – Слышь-ка, ты! Энштейн наш доморощенный. Сам, ведь рыбина, мне вещал, что в середину любого текста можно вставить любые ахинейные строки. Очень-де может быть клёво и полезно. Как теперь выражаются – прикольно. И тем самым проверить аудиторию возможную на «вшивость».
   А попросту узнать: будет кто читать содеянное, иль дураков не сыщется.
   – Так это, ведь, я ж тебе, старательный наш, в «диссерт» твой советовал пристроить. Не более того. – Потешался Петухович.
   – Опять ты всё перепутал и, как говорится: «заставь дурака…».
   Боже ж ты мой! Как же прекрасно было вот так вот просто трепаться с ним, вроде бы, и ни о чём. За стакашиком вина.
   Продолжал я изображать придурковато. На большее моих достоинств и не шибко-то хватало:
   – Ну, вот я и вставил. И там, и там. С «кирпичиком» кандидатским ты на все сто в правоте оказался. А с «Мелодрамой»? Так и её похоже ты в едином числе только бдел. Пребудет, видимо, так и дальше у меня. Знать судьба такая, – посетовал я горько-прегорько.
   Так в действительности и вытанцовывалось.
   Жека собой являл прям-таки «энштейна» молодости нашей. Теорию про относительность загадочную читал в городском транспорте. Смеялся там чему-то, сучок. Осталось это ихней с Альбертом тайной. Мы – не завидовали.
   Каждый из нас гордился в душе где-то: вишь, с каким дружком свела чудесница-судьба.
   Над моим «опусом» Петух тоже вот стебается. Это я себе так размышляю. И как же мне в итоге быть? Заткнуться что ли? А пожалуй, что и ни в коем случае.
   А ещё сдаётся мне сейчас, что Жека в альбертовых «опусах» чего-то там о коллайдере швейцарском вызнал. Потому и хихикал. Сейчас уж – не узнаешь. Одно радует: раз хихикал (а не матерился), то надежда у нас ещё имеется. Если не загадим всю планету окончательно.
   Поразмыслив так, принял я тоже «33»-го каплю.
   Жека его докончил. И меня, благодаря ему – «портвагену» – благодушно наставлял на путь истинный:
   – Пиши незатейлево. Как чукча песнь. Что видит – то и поёт. Друг наш Алька бутылкой по Петропавловке стукнул, помнишь? Чтоб пробку выбить?
   И-то она обиделась. Крепость Петрова. Пузырь разбился, Альке руку полоснул, но… Не отрезал, ведь, ручонку-то. А мог запросто. Об этом вот и пиши. Или вы, опять с ним же да с Лёхой-Шлангом, палкой мне («ножкой от стула» – уточнил я), ножкой так ножкой, не суть, по башке настучали.
   Чтоб мне больничный сделать. Сделали! Экзамен я потом пересдал. Но, надо сказать, как в тумане. А мог бы и вовсе дураком остаться. Пиши и об этом. А в Армии Советской, а? Ты с дружками своими пистолеты скомуниздил и пропил. Так ведь? И мне даже не признаёшься по сю пору. Вот и об этом пиши. И всё это излагай просто. Доходчиво. Не разводи философий-то. Чай, не Тургенев, слава Богу. А пока за эту мою рецензию тебе – дуй в лобаз. Опять твой черёд.
   Да, Жека, да…
   Изложил я всё это. Написал: как ты учил, как я смог. А кто читает?
   Кому это всё нужно?
   Вот только дочку-Настьку обмануть удалось. Сказал, что написал о ней, как она через барьеры свои на стадионе сигает. Искала она искала, получилось, вторую в жизни книжку прочитала. «Как бы!».
   Вся страна наша странная этим словом жутким разговаривает. Как бы…

     «Прорезала вышка
     По небу лучом.
     Как же вышло,
     Что я – не при чём…»

   Напевал сам автор, Генкин, с небольшой сцены в небольшом зале Домжура Ленинградского на Моховой. Сам себе и нам, под гитару.
   Едва ли был тот зал больше нашего школьного, что на соседней улице Чайковского.
   Царила в Домжуре непередаваемая обстановка. Атмосфера. Небольшое кафе – чудо. Безо всяких претензий. Нам студентам весьма доступное.
   Встреч, концертов – прорва. Вход, однако, по билетам. Не членским (как, к примеру, в «грибоедовском доме»), а по пригласительным. У меня завсегда этих билетов было – сколь моей душе угодно. В Доме Журналистов на Моховой тогда мой отец работал. Не директором, но билетов этих мы с друзьями не считали.
   Сегодня: «Прорезала вышка…».
   На прошлой неделе: «Зримая песня». Постановка легендарная тех лет. Тюзовская, с той же Моховой улицы. Георгия Товстоногова. Фантастика! Он самолично присутствовал. В антракте, на лестничной клетке с каким-то коллегой вел дискуссию: «Фиг тебе. Мой «Винстон» вчера курили, сегодня твой будем». В кафе, за столиком в одиночку другой молодой Георгий «вживался» в предстоящий великий образ. В «раскольниковский». Мы в стороне баловались «сухоньким».
   Были у меня, были тогда смятения в душе. Бросить предстоящую геологию, поменять всё на такую вот – «богему». Папаньке давал на пробуюношескую свою писанину. Отбросив и забыв всё лишнее, как теперь себе представляю, вынес главный отцовский ненавязчивый совет:
   – Вон за столиком у окна – видишь? Красивый, видный сидит, ни с кем не спутаешь.
   Посвящён был вечер журналу, то ли «Неве», то ли «Мурзилке». Литераторы разминались, естественно, в благодатном кафе. Великан с незабываемым лицом и усиками сицилийского мафиози навсегда остался в моей памяти.
   – Серёжа одарён Богом щедро, – посвятил меня отец в издательско-редакторские кулуары. – Но пробиться через наши «танковые надолбы»? При всех его габаритах, ох, как не просто. И ты хочешь поучаствовать в этих играх? У тебя почти уж есть прекрасная специальность, ты с практик денег привозишь, сколько Серёга за всю жизнь ещё не заработал. А спиртного, ты радуйся, вы и десятой доли не потребляете. Да, тебе и тягаться тут с ними… Быстренько с дистанции слетишь. Так что – гляди сам. Пока можешь не писать – терпи и не пиши.
   Лично с будущим литературным олимпийцем мы с друзьями тогда так и не выпили. Чего-то нас отвлекло. А с творчеством его? Потом всё было, значительно позже. Чтение и восхищение.
   Отца я послушался? А Вы, Господа-Товарищи, советам часто отцов следовали? То-то и оно. Ну, не стал я бумагу марать настойчиво. Не стал. Однако, по какой-то совсем другой причине. Прав, ой, прав очень мало нами оценённый О-Генри:
   «Не важно какие дороги мы выбираем.
   Важно, что заложено внутри нас».
   Как-то вот так незатейливо он сказал, И ненавязчиво.

   Да, прав был, вспоминая юность, друг наш Жека.
   На бастионе Петропавловки распивали мы сухое дешёвое вино. После Альку сопровождали в «травму» Военно-Медицинской академии. Там, ожидая пока ему ручонку заштопают, Лёха-Шланг, тогда уже курсант «Макаровки», встретил «бича» натурального. Дыхнул он в нам в лица морским бризом (или муссоном, не один ли хрен). И винным перегаром тоже.
   Ужас, как захотелось мне тогда в море! В который раз – и не счесть.
   Но опять не довелось.
   И опять я пошел на Петропавловку в мае 1970-го. Загорать. В прямом смысле – загорать на пляж Петропавловский и готовится к слову выпускному предстоящему своему. На защите диплома в Горном. И забыл обо всём я этом. На пляже был концерт! Нет не так. Не концерт организованный, как таковой. На песчаном берегу реки Невы, в самом сердце Ленинграда, был – Высоцкий. С компанией друзей.
   Звучал его голос.
   Можно не уточнять Вам, что пел он, конечно же, и «Парус». Тайной Властью своей, таинственной силой Паруса он в тот майский день не заманил меня в мир свой. В мир таких, каким был он сам. Поэтом, артистом…
   Речь я не подготовил. Сгорел напрочь под весенним ленинградским солнцем.
   Но диплом на следующий день защитил.
   И по своему, мне начертанному пути, отправился далее. Куда, ради чего, кто путь этот мне определил?
   В те времена знал я ответы на эти вопросы. Так мне казалось.
   Сейчас – нет. Не знаю.

4. Первый блин

1. Дрейф

   – А все-таки хорошо бабам, – тяжко вздохнул матрос Петруха. Пожевал окурок беломорский. Бросил в бочку.
   Экипаж сидел на корме. Около здоровенной траловой лебедки. Не весь экипаж конечно. Часть палубной команды.
   – Это чего ж, ты, им позавидовал-то, малохольный? – лениво поддержал возникающую тему боцманюга Приходько. В обиходе, конечно, просто – Приход.
   Тоскливо прищурился Петруха на горизонт. Раскрыл глубокую внутреннюю печаль:
   – Только сунул руку под юбку – и все уже при тебе. Тут, как тут.
   Коллектив частично хмыкнул.
   Приход трезво оценил душевные петрухины выкрутасы.
   – Рановато тебя потянуло на женскую анатомию. Месяца еще нет. Как вышли из базы.
   Он тоже швырнул окурок в бочку. Подитожил:
   – Похмел, стало быть, выветрился после отхода напрочь. Это – хорошо. А мысли гинекологические появились – это хреново. Рановато. Кончай перекур – пошли пахать.
   – Слово-то какое знает Приход-то, а? Умное и длинное, – Ввернул молодой матросик Шкертик. – Может Петруха о своем, о чистом, только сказать не умеет.
   Все поплелись за боцманом. Дискуссия заглохла. Время для нее еще не пришло.
   Мы лежали в дрейфе. На Мурманской банке. Глубина 60–80 метров. Конец августа. Обкатывали нашу обновку. Подарок, можно сказать. Точнее: обновка нас обкатывала.
   «Америка России подарила параход…». Это из кинофильма «Волга-Волга». А нам кораблик подарил Рыбкин флот города Мурманска. Так, любя, кличут здесь весь Северный Мурманский Рыболовецкий.
   Рыбы наша Родина всегда много ловила. Рыбаки делали это самозабвенно. По велению сердца. И Партии и Правительства. И захотели последние то же самое делать с нефтью и газом. На суше это творили вовсю и давно. А надо в морях и океанах.
   Каспий – не в счет. Не те масштабы.
   И погнали нас. Геологов и геофизиков. На просторы морские и океанские. Народ возрадовался. По аналогии с целиной и БАМ-ом.
   Ступили на шельф. Красивое импортное слово. Прибрежная зона океана. Любого. Нас, естественно, занесло, для начала, на ближайший. На шельф Северного Ледовитого.
   Северный Ледовитый океан! Истинно Русское название и Истинно Русский Океан.

2. Два слова о шельфе

   Осенью 1972 года наш выпуск Ленинградского Горного института – отстрелялся. Закончили отдавать долг священный. Двухгодичный. Все оказались свободны, как птицы в полете. Или, как сопли. Нет. Пожалуй, всё же, как птицы. Был огромный замечательный выбор. Не было никакого даже подобия страха или мандража. Перед каким-нибудь «менеджером по персоналу». И слов-то таких б…х в жизни нашей не водилось.
   Но, извините, отвлекаюсь. Отставить! Как ещё пять минут назад командовали нам. И, как командовали, мы сами.

   И зашел я в тесную маленькую проходную Научно-Исследовательского института Геологии Арктики. На реке Мойке в городе Ленинграде. И толклись уже там коллеги мои, такие же отслужившие, в таком же восторженном парении.
   Саня Васильев, по институту – Сашка-Маленький. Это в сравнении с дружком своим Сашкой-Большим. Неисправимый романтик. После зенитного дивизиона рванул сюда, на набережную Мойки, рядом с легендарной Новой Голландией, в «Севморгеологию». Только-только организованную. Чтоб махнуть на шельф, на этот. На Северный.
   Занесло сюда и Хребтовича. Как всегда, хмуро и подозрительно взирал он на окружающий мир. Мир готов был в любой момент обь… егорить Хребётика. В чем он ни секунды не сомневался. Но и за ним бы не заржавело. Отслужил Хребтович в Сибири. В полку взвод сдавал на глазах другого нашего коллеги-двугодичника Вовки-Академика. Прозвище академное сам себе заслужил. Мы никто и не возражали. (Смотрите книжку «Круиз», если достанете. Раритет.)
   Академик вспоминал со слезами виденное:
   – Хребтович каждую недостающую портянку спиртом восполнял. Черный весь ходил. Ох, близко к сердцу принял службу лейтенантскую. Особенно расставание с ней, с родимой.
   Помогал ли ему Академик считать портянки – тайной остаётся.

   Сейчас Хребтович имел намерение осесть в Ленинграде. «Севморгео» казалось для этого базой подходящей. Смущала несколько клетушка-проходная, но…
   Чего не увидишь по ветхим особнякам и даже подвалам Ленинграда? Половина всей геологии в них обитала. И по сю пору кое-где выживает. И нефть – газ открывала. Для тех, кто сейчас нынче у «кранов» стоит, между прочим.
   Опять нас заносит. Назад. В те годы, в ту проходную…
   А вот запахло в воздухе легким духом, не конкуренции, а чего-то вроде дурачества какого-то, что ли?
   Появился Борька-Жучила.
   Он своё, в армии, оттрубил ещё до института. На Новой Земле. Всего видал не по наслышке. И уже два годика после Горного в одном из геологических «подвалов» отгорбатил.
   – Ты, чего же это, Жук, а? – заорали мы ему с Санькой. – Никак тоже решил в моря податься?
   Хребтович скуксился ещё сильнее. Чай, одним претендентом больше.
   А Сашка наоборот искренне возрадовался:
   – А, правда, Жучила, давай, идем вместе бороздить океанские просторы. Становиться будем волками морскими. Просолимся все. А нефть откроем – ей пропахнем.
   Сашку отличало ото всех нас, заземленных, восторженно-радостное и восприятие, и отражение среды окружающей. К примеру, в отличие от меня. Я б точно сказал не «пропахнем», а «провоняем».
   А уж, тем более, по-другому взирал на бытиё Хребтович.
   – Ага, – буркнул он, – чтоб задницы у всех с ног до головы покрылись ракушками. Мне и, на хрен-то, моря этого не больно-то и нужно. В Ленинграде желаю я, главное, окопаться. А тут, слышал я, говорят, в Мурманск блатуют всех ехать. Эт-то без меня в таком разе.
   – О, Хребетик! – возликовал Санёк. – Я ехать согласный. Да, вот и Боб наверное тоже. Ты, нас пусти-ка вперёд пройти на беседу.
   Хребтович совсем в кучку свел брови, нос, губищи. Всем своим видом, показывая:
   «Ну, люди, ну…».
   От него первого, кстати, в те времена я услышал философский жизненный постулат: «Весь мир-дерьмо, все люди-б… и». Теперь это стало расхожей банальной фразой. («Конкретной, реальной, в натуре»).
   А на словах Юрок в корне пресёк все Санькины надежды на торжество и справедливость романтической песенной установки. Из полузабытого фильма по Виктору Конецкому: «Друг всегда уступить готов…».
   Сказал Юрастик Сашке, как отрезал:
   – Все хотят устроится.
   Санька обескуражено воззрился на Хребта. Прожив с ним в одной комнате в общаге, без малого пять лет, не переставая удивлятся хребтовским закидонам, не потерял веры, что всё же: «Друг мой – третье моё плечо…».
   Добродушно поехидничал:
   – Да, брось, Юрок. Поедем, а? Там на первых порах общежитие дадут. Опять вместе покантуемся. Саньку-Большого из евонной Прибалтики вытащим. А ты нам девчушек портовых таскать будешь. Опыт-то не растерял, поди?
   Мрачно в ответ промолчал Юрастик.
   И радостно захихикал Жучила:
   – Нет, братцы-кролики. Хоть и не шибко я сейчас цепляюсь за родной Питер, (может взаправду, а может привирал здесь Бориска, кокетничал), а проходил мимо просто случайно. Тут я уже намедни был. Для интересу. И беседу со мной вела Раиса, забыл отчество. Но очень-очень известная. В сих научных кругах. И понял я, что не подходим мы друг дружке. Имею в виду морскую геологию. Обьяснять не буду, могу запутаться. А вам советовал бы раздобыть фураги морские или бескозырки. И штаны закатать до колен.
   Тут уж я глаза выпучил:
   – Оппа-на! Это ещё зачем?
   Хитрющий Жучила назидательно воздел палец указующий в потолок:
   – Бескозырка-символ! Это значит: на любой посудине – в морскую геологию. А штаны до колен – на шельфе, стало быть, искать будешь. В прибрежной зоне. На мелководье.
   Санька радостно заржал. Оценил.
   Я сожалел, что Жучила по какой-то причине на шельф этот самый с нами, похоже, не рванется. И до сих пор сожалею. Точнее: сопливо ностальгирую. Как и обо всём, давненько минувшем.
   Шлёпать по мурманскому прибрежному мелководью, закатав штанины, отправились мы с Санькой. За нефтью и газом. В те годы – для страны нашей.
   А следы Хребтовича с той поры затерялись на просторах наших необъятных.
   О чем тоже искренне сожалею. Где ты, Юрастик? Отзовись.

3. «Русское Чудо»

   Боцманюга повёл своих на левый борт. К доре.
   Перед выходом подогнали нам её. Такую здоровенную шаланду. Старпом где-то урвал, по случаю. Говорили, что за пузырь спирта. Стоял теперь довольный.
   Глядел, как грузят её нам с буксира. Командовал. Мы с Витюхой тоже глазели.
   – Почему – дора? – спросил Витька. – А, к примеру, не Сара. Или Роза.
   – Была у меня Роза, – поддержал я Витюху, – с такими же обводами.
   Попытался ручонками показать круглые бока. Не у меня, правда, да кто ж проверит.
   Сенька, так старпома звали, не упустил случая:
   – Это вам, зелёные сухопутные инженера (с ударением, конечно на «а»), не «кампания блатная, Марина, Роза, Рая,…». Це буде – поморский карбас.
   На ём будете высаживаться на Ямал. Вскорости.
   Задумался чего-то Сенька и закончил пространно:
   – Как дойдём до него… Мы на нашем «Северочке».
   – Я тоже сам мурманский, – насупился Витюша, естественно, обозвав себя, тоже с ударением на букву «а».
   – А про «доров» чего-то не слыхивал, – дополнил он, для поддержания беседы.
   Старпом прищурился одновременно и на Витька, и на погруженную шаланду:
   – Это – не суть. Главное – она места эти лучше знает. Много походила по Северам. На ней сподручнее, на доре нашей.
   Чего «сподручнее» – мы тогда вовсе не поняли. Но в какой-то момент, другой поздний, дора наша и впрямь оказалась поумнее. Причем не нас – желторотых, а волков морских.
   Туды их – в качель.

   В дрейфе мы лежали на «Севере» нашем не просто так. Не с бухты-барахты. И не потому, что опробовали чего-то, испытывали. Приборы наши или оборудование. Нет. Так захотел наш параходик. «Северок», бывший когда-то «рыбаком».
   Говорят, что «дарёному коню в зубы не смотрят». Так-то с лошадью.
   А нам чего было делать? Тут, ведь – корабль целый.
   Тот же старпом наш многознающий, Сенька, поведал нам первым:
   – Корабль наш прозвали на Мурмане «Русским Чудом». И не зря. Делали его под выставку. Рыболовную международную. То ли специально, то ли совпало так. В Бельгии, что ли? По водоизмещению он от среднего траулера ушел, а до большого не дотянул. Зато новшеств разных в него напихано – уйма. Три дизель-генератора, особое устройство поворота лопастей винта, чтоб взад-перёд быстрей-медленней ходить, рулевое устройство-сверхновое и ещё черте-чего в ступе. И холодильники, рыбу морозить, конечно же – самое новьё.
   Дух перевёл Сенька и продолжил восхваление нашей посудины:
   – В Брюсселях «Северок» наш очень всем понравился. Все языками цокали и головами мотали. Так я смекаю. Грамоту дали. Почетную. В каюте у Мастера висит.
   Старпом прервался на секунду, задумался. Заразмышлял далее:
   – А почему грамота на русском только? Голланцы-нидерланцы тоже по-нашему только шпрехают, что ли? Или посольские так прогнулись? И сами состряпали?
   И грамота висит у Мастера в отсеке, а надо в кают-компанию. Или не надо…?
   Ладно, не суть. Достигнем новых высот. Тогда…
   – Ну, так чего ж такой передовой-дипломированный параход нам даром отдали? – вклинился подошедший Сашка. – Вон за дору ты, говорят, банкет рыбакам ставил. А тут цельный – корабль!
   Нисколечко старпом не стушевался. Обрисовал историю:
   «Вернулся наш параходик в Мурманск. Пошел на промысел. Обратно скоренько притащили его на буксире. С первым уловом. В пару тонн. Это стало и последней добычей. Больше ловить рыбёшку он не хотел. Ни в какую. И поставили его «к стенке». Корабль поставить к стенке – это не то, что у людей. Это означает причалить его швартовыми надолго у пирса. И так промаялся он, сердешный, боле трех лет. Холодильно-морозильные кишки из него вытащили. Положили взамен балласт. Да, криво положили как-то. Пытаемся сейчас бортовыми цистернами выровнять. Да, вишь, никак не ладится. Он, бедолага, и кренится: то на правый борт, то на левый. На три-пять градусов. Ну, а дальше вы сами все знаете».

   Да. Кое-что дальше мы знали. О чем-то догадывались. Ещё большего не могли и предположить.
   По осени той с наших «верхов» донеслась радостная весть до наших «низов». Что купят, ой, купят нам скоро новый пароход. Ну, если и не совсем новый, то мало «б \ у». У рыбного флота. За пять миллионов советских рублей. Всю зиму о чем-то они там договаривались. В министерствах. Как выразились бы ныне: «базарили». А весной нам этот пароход отдали. Можно сказать-даром. Переписали с баланса на баланс. Так могли делать, только в те времена. В далёкие, в «застойные».
   Мы уже знали, что это он – наш «Север». Мы его уже любили. Наверное это нас и спасло.
   Ведь то, что он достался нам – спасло его. А то, прямо можно сказать, стоял бы и мучался у «стенки». Ржавел безвозвратно. Или порезали на «булавки», как морячки говорят.
   А какой у него был характер? Мы не знали. Да, он и сам этого не знал. Точняк. Узнавать друг друга нам ещё предстояло. В Баренцевом, Карском и других морях. И океанах.

4. Самодур

   Витюха засновал туда-сюда по кораблю.
   Ему надо было кабель для гидромагнитометра на корме размотать. Но дело это было не спешное. В машинное отделение он сперва наведался. С боцманом о чем-то пошептался. Из личных запасов извлек моток толстой лески.
   И вместо кабеля магнитного соорудил… самодур. На корме приступил к его активизации.
   Мы, коллеги-помощнички, ясное дело, заинтересованно приблизились.
   – Ты, чего вытаскивать-то собрался? – радостно-простодушно воспросил Санька. – Смотри не повреди морское поле магнитное.
   Витёк прилаживал леску к новорожденному самодурчику.
   – А, правда, что ты, Витюша, замыслил? – начальник наш Игорёчек вопросительно заглядывал под локоть Витькин. – Никак, ты это, на рыбу замахиваешься, а правда, я угадал? – как прямо ребёнок, обрадовался начальник.
   «Всегд-а – а был дога-а-дливый…, – пробурчал в ухо мне Серёга. – В Министерстве выучку, чай, проходил».
   А уже громко возгласил:
   – На винт не намотай, гляди Верлиока. Что б, как с Эдичкой, не дай Бог…
   Верлиокой прозвали Витьку геоакустики за глаза хитрющие и осанку большую, добротную.
   – Эдичка блесну легкую закидывал. Подальше от своего борта. Вот и сподобился под чужой проходящий, – соизволил пояснить тот случай Витюха.
   – А что, что? С Эдиком-то приключилось? – закудахтал Игорёк, заинтересовавшись.
   – Это означает, что в Министерстве, стало быть, не разбирали такого заграничного происшествия. ЧП-можно сказать. Ни на коллегиях, ни в курилках.
   – Жа-а-ль. – Это уже изготовился Серёга наводить ужас на начальничка. Случай благоприятный. Упускать – грех.
   Санька то ли решил добавить страху, то ли действительно изумился сам, краем слышанному фантастическому кошмару:
   – Это, которому тогда на «Альбанове» голову чуть не отрезало?
   – Эх, было, было…, – закряхтел Серый, – только не «Альбанове», а на «Лаптеве». И не у нас тут, а в злобном капиталистическом антимире.
   (В ту пору для нас трудно – понимаемом.)
   Но при этом Серёга причмокивал от удовольствия. И жмурился, как котяра, сметаны нажравшийся. Потому, что предвкушал возможность рассказа длинного.
   Такого рода курьёзы и ахинеи воспроизводить он был горазд. Чрезвычайно. В те годы за кордоном мы ещё не бывали. Почти. Ну, крайне редко. А Серый уже зимовал в Антарктиде. Туда-обратно на пароходе, никак, год катался (по раcсказам его выходило). И, к примеру, фильмы заграничные нам, за рюмкой чая, пересказывал дольше, чем они наяву длились.
   – Да, не мучай ты, Серж, излагай шустрее, – заторопил его Санька. Он особенно любил всякие слушать былины, сказки и несусветицы. Восхищался и переживал, будто участвовал сам.
   – Сергуня, вы уж, правда, не томите излишне. – Культурнейшее, как обычно, подстегнул Пингвина Игорёха.
   Расплылся довольный Серёга.
   – Не в наших это, во-первых, было водах. Стояли они в Гонолулу. Не пускали на берег, это – во-вторых. И Эдичек не был заядлым никогда рыболовом. Это – в-третьих. Кто ему подсунул моток лески с блесной – загадка. Он и сам ясно не отражал этого при дальнейших расспросах. Врагов явных в эдиковом окружении не просматривалось. Убрать его с дороги – сомнительно. Выгоды больно мало. Уже в рейсе все, в море, в Гонолуле гребаной. Это если б перед выходом. С дороги убрать, место освободить… Да, не такое оно и завлекательное. Старший геофизик – так это сплошные «спесифисиские» хлопоты и нервотрёпка…
   – Он будет нам это до ужина размазывать по тарелке, – буркнул Витюха.
   Сам уже изготовился закинуть свой хитрый прибор за борт.
   А был он состряпан из трех заточенных электродов. Свинцом залитых с одного конца. Загнуты в разные стороны острые сверкающие концы. Как у якоря морского. И у крючка рыболовного. У тройника. Он таким и был. Тройничищем!
   Хищно-задуманным. И совершенно точно – дурным. По внешнему виду. Особенно для нас, сухопутных дилетантов.

5. Тогда обошлось

   Закинул Витёк самодур за борт.
   Подошли морячки наши поглядеть. Снисходительно. Им-то эта забава была известна доподлинно. И возникшая дискуссия поэтому была тоже сжата и предметна.
   – Зачищен он у тебя хорошо? – боцманюга зрил в самый корень.
   – Поблескивать должен нормально, – ответил скупо наш гидромагнитный спец. – Как учили.
   – А наоборот. Его зачернить надо было, – встрял матрос Петруха. Чтоб Приходу, шкуре, только поперёк бы, чего высказать.
   – Ага, – заржал Шкертик, – и волосиками обклеить курчавыми.
   – Нет. Не катит, – вполне серьёзно пояснил боцман. – Желательно таскать побольше девочек. С икрой. Значит самодурчик должен посверкивать. Ежели и не, как «брулик», то уж не хужее бижутерки.
   – Логично, – сурово подтвердил Верлиока. – Мне тестюшка точь в точь излагал. Он у меня всю жизнь механиком ходит на траулере.
   – О-о! Как тонко! – восхитился наш Игорёша. – Только не пойму: в чем же здесь опасность ловить, так сказать, на снасть-то подобную.
   – Да, да. Не позволили досказать Серёге. Дорисуй нам тот казус в порту гонолульском, уж, пожалуйста. – Это Санька попытался опять вывести на сцену рассказчика нашего.
   Серж на зигзаги в нашей дискуссии палубной, где на виражах забывали о его солировании, не обижался. Шибко чувствительным и обидчивым в море вообще быть нельзя. «Это, знаете ли, чревато» (как стал говорить, многие годы спустя, последний генсек «меченый», страну нашу, спустив под откос).
   – Скажу коротенько. – Обнадёжил Пингвин то ли себя, то ли нас.
   Витюха достиг, видать, якорем своим дна. Дергал его вверх – и отпускал.
   – Ты, Верлиока, под близко идущие пароходы свой якорёк-то не закидывай, – продолжил Сергуня, как-то странно задумчиво, глядя на безбрежно-пустынное во все стороны света, Баренцево море.
   – Оп-па на! – изумился первым Санёк. – Да, где ж ты их тут, что вблизи, что вдали, углядел-то?
   – А что? В Гонолулу параход так близко проходил, что Эдичек смог блесну ему под низ закинуть?
   Это уже начальник сам кое о чем догадался. Но выразился сугубо крайне архисухопутно.
   – Да-а…, – глубокомысленно протянул Серёнька. – Под какой-то винт он блесну свою пристроил. Эт-т точно. Посчитали ведь тогда, и вполне логично, что под проходящий то ли кораблик, то ли буксир. Но…, – Серёга добился всё же своего. Вниманием аудитории нашей завладел-таки. И даже паузой обзавёлся.
   Использовал он её, паузу эту, и опять – давай нам впаривать:
   – А может и не под корабликов винт леска у Эдички попала? Да и намоталась, и вглубь – то вихрем и устремилась. Да вокруг шеи – то евонной и обвилась. А?
   Замер Серый. Все замерли.
   Тут и я наглости набрался, слово вставил:
   – Как увидел впервой Эдика – изумился. И, мягко говоря, чуть не о… Мурашки пошли по всему мне. Вот думаю: «С виду такой умнющий, интеллигентный, а зашибать, видать, горазд. Иначе чего бы это вешаться стал.
   И кто ж его из петли-то вынул?»
   – Да. След у Эдички-бедолаги вокруг шейки остался, будьте-нате. – Серёга даже зажмурился, вспоминаючи. То ли от ужаса, то ли от… Да не от удовольствия же.
   – Всегда у меня сомнения были. – Виктор продолжал равномерно дёргать свою «игрушку». Считалось, что это рыбу заинтересует и, стало быть, погубит.
   – Какие, в чем сомнения, Витюша? – пытливо заглянул в глаза своему подчинённому Игорёк.
   – На подлодку Эдик напоролся, – авторитетно и безжалостно изрёк проницательный рыболов наш.
   Все тут примолкли слегка.
   На рейде Гонолулу! Это ж один из штатов ихних, кажись. Звездно – полосатых. Шла в подводном положении. Можно сказать, кралась. Тайком. Чья?

   – Ну, так и как же он? – взволнованно и сострадательно воскликнул Санька, – Эдик-то?
   – Его начальник спас, – веско информировал Серёга.
   Поглядел на Игорёху нашего слегка высокомерно и снизошёл до пояснения:
   – Профессор Тульин. Эдичкин шеф. По палубе рядом прогуливался. Свою любимую папироску сосал. «Северок». (Папироса – тёзка парахода нашего. Зачем-то стрельнуло в башке у меня.) И сбросил петельку с шейки эдиковой. Это ж надо среагировать! В молодости на флоте служил. В Отечественную. Юнгой.
   – Во, как бывает, – вздохнул Петруха восхищенно. – А ты бы, Приход, с моей шеяки-то стал бы удавку сбрасывать?
   – Тебе не грозит. Ты ж у нас не рыбу ловишь, а что-нибудь вроде трепачка, – опять встрял Шкертик.
   – Ага. Это, как в песне у Вилли: «Я увлекаюся спортивною рыбалкой…», – подхватил Сенька-старпом. Вилли Токарева в главном кабаке Мурмана знали хорошо. По слухам.

   А Серёга в этот момент замер весь, как – то напрягся. Глаза даже встрепенулись. За борт уставился.
   – Э, а тут? Под нами? Тоже ведь может какая барракудина прогуливаться, а? – предположил он. Уже повидавший Антарктиду. Пингвинчик наш.
   – Витя, ты бди за своим мотком лески-то, всё же, на всякий пожарный, – зачастил Санька.
   – А чего ей тут делать-то? Барракуде? – хмыкнул сверхпрезрительно старпом. – Не Хонолула, чай.
   – Ой, не скажите, ой, не надо, – теперь уже зачастил наш Игорёк.
   Серый, естественно, не упустил случая и в этот разик:
   – А вы, не покидайте Витюшу. Он пока дергает самодурика тут, вы его страхуйте. В смысле – подстраховывайте. Как Эдика…
   Не успел он закончить наставление своё.
   Верлиока потянул с глубины первую рыбину.
   И натаскал он их далее быстро и много. И трески, и зубатки. Палтуса не было. Глубина для него мала была. Всем на ужин хватило, с лихвой.

   А мы с Санькой зашустрили тоже делать такие гуманные рыболовные снасти. Но не успели. В тот раз закинуть их нам не довелось.
   Завели мы дизели, а может только один и всего-то, тронулся наш «Северок» дальше. К берегам Ямала.
   И подлодок мы тогда на Мурманской банке никаких, Слава Богу, не повстречали. Обошлось без эксцессов.
   Тогда обошлось…

6. «А нам всё равно…»

   Спутников в небе нынче – ужас, как много. А компьютеров и вовсе – чертова прорва. И разных других прибамбасов. Продукции нынешних высоких технологий.
   Никуда от этого не денешься. Да, и смысла нет.
   Другой век – другие песни.
   Я по – былому, не жалостно скулю. Из ума, хочется думать, ещё не совсем выжил. Однако, мнится мне, что жить нам было – веселее. Думаете: вру нагло?
   Все нынче – свободны, и всем всё – «зашибись»?
   А, давайте – глянем. На тех нас. В том времени. Вспомним, как сможем.
   Оценим. Прикинем на времена нынешние.
   Вообще мы должны были идти к Шпицбергену.
   И это было правильно. У себя под носом искать, разведывать подземные, а теперь подводные, кладовые – это мы всегда успеем. Не горит. Рваться надо к широким горизонтам. В долгий ящик, не откладывая, на потом. Мол, ещё успеется. А ну, как и нет?
   Предки наши далёкие, славные именно так и поступали. А ведь, кажись, никто их особенно и не понукал. Планов и техзаданий не спускали им «сверху».
   А вон! Глядите. Даже до Аляски добрались. И шагнули на неё.
   А потом…

   И вот сидим мы в нашей каюте. Серый, Виюха и я. Отсутствует Санёк. Ушел в разведку. Возможно ли «достать» где-нибудь, чего-нибудь. Ушел безо всякой надежды.
   А мы, оставшиеся, наперебой убеждали друг друга, как хорошо, как замечательно – не пить! Ну, то есть совсем не выпивать.
   Ни один! Ни один из нас больше в рот никогда не возьмёт. Ну, куда это годится? Посудите сами.
   Отход судна.
   Трезвыми пришли на борт только пограничники. Так нам казалось. Считали нас считали, сличали наши морды с фотографиями, сличали – плюнули и ушли.
   Даже собаку забыли свою. Настоящую. Пограничную. Ну, она пока ещё маленькая. Но уже чёрная и наглая. Гадит во всех коридорах.
   Раньше на «Севере» был другой пес. Прижившийся. Бывалый. Обитал – пока стоял пароходик у стенки. А тут на отход не явился. С корабельным людом это случается не редко. И с двуногими, и с четвероногими. А может, что почуял?
   Однако, отвлекаемся.
   Совместными, а может и разрозненными, усилиями всех наших администраций: и портовой, и экспедиции, судовой – в море нас, в конце концов, удалось выпихнуть. Хотя, честно говоря, судовые усилия были сомнительны и специфичны.
   Капитана подобрали – блеск!
   Была такая, военных и послевоенных лет, песня: «… наш капитан – гладко выбрит и чуточку пьян». Это про него, в самую точку.
   Но – лишь внешне.
   Кэп наш, Кучинский, с утра любил обойти весь параход с гордым видом, презрительно-снисходительно взирая на нас, затесавшихся случайных инженеров-недоумков. Сам, естес-с-енно, уже дунувши. Сопровождал его неотступно – второй.
   Иван Иваныч. Помощник второй, по штату. Всегда справа сзади на два шага. С папочкой и, вроде, как с авторучкой. Ел шефа глазами покраснелыми неотрывно.
   Мастер был суров. Принципиален. За день – два перед отходом, по вечеру, командует:
   – Иван! Пойди-ка, на мостик, на правое крыло, выруби свет. Чего-то излишне слепит.
   Ванька пошел, да топором с пожарного щита кабель и перерубил. Это нам уже боцманюга поведал.
   Почему топором, почему кабель? Никто шибко и не удивлялся. Особенно в экипаже. Надо, так надо. И хрен с ним. Море – оно любит сильных и смелых.
   Но вот почему Ваньку током не… дернуло? Осталось загадкой. Навеки.
   Мы с Витюхой и Санькой позже пытали «второго»:
   – Зачем, зачем топориком-то, а?
   Иван Иваныч, дылда, с большущими красными ручищами, пучеглазился и прони – кновенно шептал:
   – Ребята, ребята. Поймите… Надоело жить на коленях.
   Витька больше всех из нас обалдел, зашелся прямо:
   – Ё… ёо! клмн… Так теперь ты, твою такую, во весь рост выпрямипся, стало быть, итить…?
   Схватился за головушку свою, рано лысеющую, покатил к своему магнитометру, неприкаянному, причитая:
   – Это, что ж теперь ждать-то? Хорошенькое начало.

   К Шпицбергену в тот раз нам не выгорело. Надо было сперва радиогеодезические станции на острова высадить. На Медвежий, на остров Надежды и на сам Шпиц.
   Полный карабль нагрузили геодезистов. С огромной прорвой оборудования и хлама. Радиостанции, генераторы, аккумуляторы, палатки, бочки, печки и ещё чёрти-чего. Все они плыть очень на острова хотели. На любые. Веселились и плакали, по такому случаю. С Землёй расставались навеки. С родимой. Острова-то все, чай, заграничные. Чужие.
   Ан…, не вышло.
   Документы были оформлены для загранплавания. Что было, то было. Но, что б вылезти на чужой остров, пусть в двух шагах от Северного полюса и с одними чайками, да палатку там поставить, антенну натянуть, костёр запалить, спирт по стаканам разлить, песни орать – на это документов не было. Чего не было, того… – уж простите.
   Мы это уже, кстати, летом 1973 года, проходили. На гидрографическом кораблике «Альбанов». Выходили тогда из Архангельска. На цель нашу потаённую погранцы тогда вниманья не заострили. Не знали, не ведали они, что сподобимся мы высадить «бухую» геодезию на Надежду. На остров. И всё нам с рук сошло.
   Бедный, испуганный, задрипанный консул этого островка (типа, сторожа) к нам тогда на шлюпочке подрулил. Вопрошал, взывал по-своему. По-английски или, типа, как-то ещё. Мы не поняли. Его быстренько накачали в разьетинушку. И отпустили с миром. Во, как раньше бывало порой. Холодная война! Железный занавес!
   А в этот раз не прокатило.
   И время идёт. И деньги на работы отпущены, осмечены. План горит, график рушится.
   Быстренько всё переиграли.
   Прискакал на борт командир всей нашей Мурманской экспедиции Ник Трубников. Протрубил нам призывно:
   – Родина ждёт. Дуйте быстренько в море Карское. Геодезию – выбросте на Ямал. Это земля – наша, не заграничная. И пашите в Карском. До упора.
   Никого уговаривать долго не пришлось. У всех уже всё кончилось. И водка, и деньги. Исключая судовую верхушку, естессно. В лице Мастера. И его ординарца верного – Ванюшки.
   Вот и двинули мы к загадочному острову – Ямал. Нам ведь было, как любому нашему северному народу: «Что водка, что пулемёт. Всё одно. Лишь бы с ног валило». Тем более это, кажись, татары провозгласили.

7. Тревога

   На баночке Мурманской в дрейф мы легли из-за тревоги.
   Надо было нам судовую тревогу сыграть. Шлюпки опробовать. Как они спускаются на воду, назад поднимаются на борт. Потренироваться. В первый раз на нашем параходике.
   Первая наша попытка на банке потерпела фиаско. То есть, говоря простыми словами, не вышло у нас ничего путного. Электромоторы у шлюп-балок, что вывешивают их за борт молчали. Судовая тревога скомкалась и успокоилась. А чего переживать-то особо? Мы ж ещё не тонем, Слава Богу.
   Жаль, что вокруг «Северка» нашего покататься на лодочках не довелось.
   Ивашка, видать, когда прожектор отрубал топориком, что-то ещё явно «отсоединил» от электропитания судового. Такое в умах бродило наших предположение.
   Его, однако, никто ни за что не «притеснял». В море это не принято. Если особо не смертельно, то «ждут» до берега. По приходу могут конечно у трапа уже встречать. Или «воронок», или санитары. А в море – ни-ни.
   Даже наоборот. Нежно и ласково начинают общаться с фигурантом. Чтоб не раздражать излишне, Боже Упаси. А – то чего-нибудь с собой наделает. Или с пароходом.
   Мы-то правда с ним не особо церемонились. Санька, тот особенно интересовался при каждом удобном:
   – И почему всё-таки током не дёрнуло тебя, ну, ни чуточки? Ну, не бывает так в природе. Не бывает!
   И очень-очень задолго до почтальона Печкина из знаменитого нынче «Простоквашино» предлагал на полном серьёзе:
   – Надо, ой, надо тебя, Иваныч, на обследование серёзное направить. Может ты феномен какой научный?
   Санька говорил, по своему обыкновению, искренне, из лучших побуждений.
   Тем более вообще любил и тянулся к этой загадочной науке – физике. В отличие от нас остальных.
   Как раз остальные желали действительно послать второго «на опыты».
   Зато Витюха воспользовался подвернувшимся дрейфом грамотно. Показал нам, что такое – самодур. И как им пользоваться. И сделал всем рыбный шикарный ужин.
   Спасибо им, обоим. И Витьку и, как ни странно, «второму». Его мы вспомним через долгие годы.

8. У цели

   Подошли к Ямалу ночью. На двух дизелях. А может и на одном. Подозреваем, что сами механики не знают толком: сколько у них в данный момент движков молотит. А мы сами уже ориентируемся. Если идём, если корпус «дрожит» – значит пашут наши «сердешные». Не меньше одного, не больше двух.
   Третий – разбирают, из него детальки идут в два других.
   Встали на якорь далековато от берега. В двух-трёх милях. Мелко здесь. Глубина – пятнадцать-двадцать метров. Маленькая очень волнишка с берега набегает. Маленько нас покачивает. Может природа готовилась специально для встречи с нами? С чудаками. Каких Василий Макарович называл на букву «м».
   Совсем рассвело.
   Все в тумане. Берег чуть заметной полоской видится. Тоненькой-тоненькой. Без единой горки. Не было б у нас эхолота да локатора, так ночью в него бы и въехали. Хорошо вахта была старпомовская, «собака». С четырёх до восьми. А если б второго? Ваньки Иваныча. Да, будь он с «бодуна»? Или обидь его, кто надсмешками?
   Не будем фантазировать хуже, чем было и есть.
   Надо ехать на берег. Разведывать. Как станцию высаживать. С ушлыми геодезистами. А на чём? Шлюпки судовые у нас ведь не совсем здоровы.
   Правильно.
   Стали за борт спускать дору. Пришел её черёд выходить на сцену. Старпома отрядили старшим. Командовать на ней. Возглавлять десант.
   Набилось в шаланду геодезии – уйма. Орут, карабином ихний главный, Афасий, машет. Очень попасть на берег желпнием горят. Истомились уже на судне.
   Там на берегу им олени мерещатся. Мясо дармовое.
   Кэп стоит на крыле мостика, где второй топором махал. Красуется. Снисходительно наставляет:
   – Вы там не рискуйте. Если накат большой – не высаживайтесь. Я приказываю. Будем погоды ждать.
   Мы с Серёгой и Санькой наблюдали за отчаливанием доры. Может слегка завидовали. Хотелось к берегам неизведанным сходить. Не Антильские острова с кокосами, конечно, но по дикости их превосходят. О климате и безлюдии, говоря.
   Уж, этого не отнимешь.
   – Хорошо ствол у них только один, – то ли одобритьльно, то презрительно Серый пробурчал.
   – А чё? Оленей, думаешь, много настрелять сразу могут. Мне оленей-то жалко, – с болью за сохатых, искренне вздохнул Сашок.
   – Ха, – высокомерно, как над глупенькими, хмыкнул бывалый наш Пингвин.
   Успокоил Саньку весьма убедительно:
   – Олени не придурки. Давно, чай, убежали отсюда. Почуяли – кто высаживается. Робинзоны с Пятницами. Кстати, – встрепенулся, – он тут.
   – Хорошо, не тринадцатое, а то бы, глядишь…
   – Чего глядеть-то, оракул? – встрял и я немного. – Не накаркай, оно нам надо?
   – А, вот чукчи, – продолжил свои размышления Сергуня, знаток-людовед, – ну, эти местные аборигены, ненцы-нанайцы, оленеводы все, кстати с песёнок, хозяева этих сохатых, друг от дружки набираются инстинктов и ума первобытного.
   Они давно теперь, все и каждый по тундре с карабинами мигрируют.
   – Так и что? – возник Санька, – конкистадоров наших подстрелить, думаешь, могут. (Был среди нас Сашка весьма начитан и такие сложные слова мог воспроизводить почти свободно).
   Однако, проворчал недовольно:
   – Что ж мне теперь и оленей и геодезию жалеть? Я – один, а их…
   – Э… э, – скривился Серёга. – Чего гадать будем? Как вернуться – пересчитаем. Всё ясно станет.
   – Хорошо бы Витька не подстрелили, – размышлял далее эрудит Сашка. – Всё-таки к магнитометру понимание только у него есть.
   – Будем надеятся. За магнитные измерения и у меня душа болит. – Закончил наше словоблудие подошедший начальник наш Игорёшка.

   Витька пролез в ораву десанта.
   Афоня, старший над геодезией, был его давним приятелем. Корешем, можно сказать. Ещё до работы в экспедиции.
   То ли служили в каких-то войсках, то ли в кабаке мурманском в потасовке участвавали. Не ведаю точно.
   Но Витька на остров Ямал на доре отчалил. Как наш человек, агент, от геофизики. Хотя Игорёк его этим не озадачивал.

9. Накануне

   Итак: стоим на якоре. Ветер повернул на берег и усилился. Небо заволокло всё тучами. Стемнело.
   Вернулся наш десант. Без потерь. Дору за бортом оставили. Принайтованную. Говоря по-простому, привязанную. Завтра её предстояло много трудиться.
   В кают – компании закрутили кино.
   Обманом, у «второго», мы с Витюхой и Серым, выманили по пузырю «Рислинга». Он хоть и Ванька-Ванька, а совсем не дурак. Все продукты на пароходе – его сфера владения. Естественно, включая и «горючее». Вплоть до одеколона. Отсюда и взаимность с Мастером. Идейная.
   Серый обьявил, что жена его сегодня родилась. Он знал, но забыл. Соврал, не соврал – мы не вдавались. С собой у нас паспорта моряков и медкнижки. В них о женах, Слава Богу, ничего нету. Граф таких не предусмотрено. Пузырь Ванюшка дал.
   У меня воображение хромает, я пошёл тем же путём. Но усугубил его: ляпнул – два дня рождения сразу. И жены, и сына. Сразу же, вместе. Я соврал точно. А замахивался нагло сразу на два пузыря. Мне Ванька не поверил. Пузырь дал один. И – то потому только, что я обещал плеснуть. Сам же грозился зайти обязательно. Это у него не выгорело, однако. Скоро ему стало совсем не до сухого вина.
   Витёк просто взял бутылку. И всё. Ему это практически всегда удавалось. В подавляющем большинстве случаев все считали: так и надо. Полагали это в порядке вещей. Как в песне у Окуджавы: «каждый сам ему выносит и спасибо говорит». Я не сравниваю Верлиоку с «Черным котом», но магическое-магнетическое что-то в нём таилось. Располагал он к себе. Но этим не злоупотреблял. И в этот раз тоже. Ведь мог спокойно взять две.
   Хоть и кислятина этот «Рислинг» страшная, но повеселели мы слегка. Лично я, правду сказать, не на долго.
   Пришёл к нам в каюту Афанасий. Какой то – подозрительный мешок прорезиненный с собой приволок. Сам был уже чуток «вдетый». После круиза ямальского, видимо, тоже подлечился. Не кислятиной, чай. Весь сезонный запас геодезной спиртяги у него хранился. А нашего уксуса всё одно – хлебнул. Разговор после завёл издалека. Ко мне, причём, адресуясь:
   – А ты, эта, графоман наш, в Сочах бывать приходилось?
   Начал таким малопонятным образом прощупывать меня Афоня. С удивлением уставился я на него, ни о чем не ведая:
   – Я? Нет, в Геленджике был. В детстве с отцом. А в Сочи… Мог поехать в отпуск за армейский счет, да сдурил. Хотел сумничать, а вышло наоборот.
   Начал рассказывать, как погнался в Армии за длинным (не рублём), а отпуском. Заказал себе отпускное в Ала-Ату, на поезде. Командир мне, ясно дело…
   Афоня не стал этого слушать. Начал свой мешок развязывать. И петь мне дальше:
   – Такой песок, такой пляж! Я только в Сочах видал такой. Да, не-ет! Чего я горожу? В Сочах – дерьмо. Верняк. И маленький, и загаженный. А тут на Ямале, да кто б знал-то? Бескрайний!
   И на меня поглядывает.
   А я на Витюху воззрился в недоумениях. В чем дело-то?
   А Витька мне в глаза не глядит. Отводит глазы-то свои, наглющие.
   Спрашиваю, не знаю кого:
   – Ну, а я тут при чем? Я, что против пляжа этого? Непуганого, ямальского.
   – Дно тоже ровное. Песчаное, пологое. Долгое дно, У-ника – а – альное место, – продолжал куда-то гнуть своё Афанасий.
   И достаёт из своей торбы гидрокостюм. Пловца-подводника. Я его сразу узнал. Приходилось облачаться в далёкие юные годочки. Двухцветный, желто-зеленый.
   Сердчишко противно ёкнуло. В Сочах, на берегу Чёрного, другие б чувства колыхнулись. А тут…
   – Я бы Виктора обрядил, – Афонька прищурил наглющий свой глаз на меня и на резиновую шкуру. – Да, он только в двух таких уместится. А ты – в самый, что ни на есть, раз.
   – Да, зачем на меня-то? – встрепетнулся я, обо всем уже почти догадавшись.
   – У доры осадка большая. – Деловито и спокойненько излагал Афон. – Шибко далеко от берега встаёт. Метров за пятьдесят. Спрыгиваешь – и почти по пояс.
   – Мы там все промокли, – наконец-то поднял на меня буркалы Витька.
   А – то, змей такой, всё отворачивался.
   – Так ты, чего ж это удумал-то? Что я всё один вам таскать буду? И бочки с соляром? По триста кг? – я настолько прибалдел, что сам хрень какую-то предполагал. И проверещал это всё я как-то даже и радостно. Вот ведь, глядите, каким здоровущим Афоня меня посчитал. Ну. не придурок ли?
   – Не-а, – снисходительно ход моих мыслей просёк старшой по геодезии. – Всё тебе одному – и за год не перетаскать.
   Икнул (от «сухого», знать), назидательно прояснил:
   – Тебя обрядиться попрошу настоятельно. И трезвым, слышь-ка, трезвым! снести на берег два ящика. С приёмником и передатчиком. Ты ж в детстве и с аквалангом плавал. На тебе всё и сходится.
   Афонька сделал паузу.
   Я, кажется, заполнил её остатками «сушняка».
   Подитожил Афоний:
   – А своих всех буду спиртягой готовить. Разумно…, – сам тут заржал над безумием такой идеи. – И в простом рабочем тряпье из доры выпихивать.
   – Придётся, – солидно кивнул Витюха. – За бортом всего плюс восемь-девять.
   Южный берег, но Карского.
   – Витька! – я дернулся к нему за поддержкой. Показал себе на горло. Засунул палец за воротник рубахи.
   Обосновать попытался:
   – Ведь у этих «резинок» под шлемом подтекает. У горла. Они ж и числятся в разряде «мокрых», а не полностью «сухих».
   – Да, – сурово, как на фронте, подтвердил Викторий. И бровки свои нахмурил кучкой, подводник-спецназовец наш. В резинку эту презервативную заведомо не вмещающийся.
   – Его, Афоний, тоже надо будет спиртиком «протереть». Слегка. – До заботы обо мне Витька снизошел. Не бескорыстно. Надеялся меня сам, поди, протирать.
   – Ежели только слегка. – Афон-благодетель туда же. Командующий завтрашней выброской.
   А мне-то ихнее доверие, мягко говоря, до…
   Говорю скромно присутствующим:
   – Изо-всех своих, я бы постарался ради одного, чтоб вас на берег всех спровадить, глазы мои, чтоб боле вас не видали.
   И со словами этими пришлось мне приспускать штаны…

10. Звоночек

   Нынче у нас ведь, как стало?
   Куда ни плюнь – все всё лечат. Любые болезни. Особенно им нравятся малоответственные неурядицы в организмах. Перхоть, кариес, целлюлит, прыщи… У каждого что-то есть. А тут – красота. Ручонки приложить шаловливые. И результатов – ноль, и – не смертельно.
   А раньше на это и внимания как-то не обращали. Мне сдаётся: не сильно-то этим и страдали. Известное дело: больше на ерунду внимания обращаешь – она пыжится, из рамок своих вылезает.
   Врача судового штатного у нас на «Северке», естественно, не было. Скудный запас лекарств хранился у Сеньки. Лекарей всегда старпомы изображают.
   Я уже три дня к нему шлялся. Развлечение – очень ниже среднего. Хотя, всё ведь действительно познаётся в сравнении. А ну, как был бы на его месте Ванька – «второй»?
   На правом бедре у меня «созревал» фрункул. Ближайшее моё окружение принимало в этом живейшее участие.
   Вот и сейчас. В каюту ввалился Санька. Увидев спускаемые мои портки, радостно заржал:
   – Опять хвастаешь? Или это новый консилиум? Сеньке-старпому не доверяешь, так ввёл Афона в состав?
   Поплакался Сашке:
   – Гнут меня, Санёк, в презерватив этот облачиться. И на пляже ямальском проклятом искупаться. А он ведь течёт. Как все резинки такие. Понравится ли моему фрукту? – я ткнул в него пальцем, – процедура.
   Витька башкой замотал:
   – Фу, бля, а я и забыл. Ты у нас вроде, как и «на сносях».
   А тут Серёга, вот зараза, сладостно заржал:
   – Да ты у нас получаешься, как Киса Воробьянинов. Точь в точь. И тоже в лодке. Когда они удирали с Васюков. У того на роже вскочил «вулканический прыщ». Бендер его спросил ещё: «Вы это нарочно, Киса?».
   «Вот, ведь, Пингвин, начитанный, сволочь» – думаю про себя.
   Афонька рот открыл, видимо, как Бендер, хотел у меня поинтересоваться. Теми же словами.
   Но тут прозвенело…

   В первый раз. По кораблику нашему явно что-то звездануло. Или же это он обо что-то сам…
   То ли стукнулись мы, а может и нет. Ну, а что же тогда? Хрен его знает, но каюту мы натурально все покинули. Растеклись по пароходу в разные стороны. По нашим судовым предназначениям.
   Кино в столовой команды крутили пока своим чередом. То ли «Свадьба в Малиновке», то ли «Угрюм-река». В лаборатории чайник хотели поставить. Некоторые слухи, однако, по судну ползти стали.
   Игорёк нас с Витюхой спрашивает:
   – Что это, ребята, в борт наш стукнуло? Говорят дора бьётся. Плохо канатом привязали, да?
   – Не может она, – снисходительно ему Витька. – С подветренной стороны мы швартовались.
   А в лабораторию ввалился чиф Валера. Он в гидрографии здесь на параходе – старший. Совсем недавно был старпомом в, опять том же, рыбкином флоте. По зрению списали. Видеть стал чиф – совсем никуда. На Диксоне ему дали колом по голове. На выходе из кабака. Стандартный случай. Диксон совсем отсюда рядом.
   По морским меркам. Каких-то пять сотен миль.
   Чиф-Валера добавил новостей:
   – А ветерок-то переменился. Очень свежий к берегу тянет. И нас туда же гонит. Дора-то пару раз и впрямь о борт колотилась, бедолага. А сейчас уж это не она.
   Хохотнул Валера и поддал:
   – Похоже об дно нас чегой-то пи…т. Да, и не на якоре мы уже…

11. «Север» на пляже

   По «спикеру», громкой судовой связи, третий помощник Коля обьявил:
   – Аврал! Всем аврал! «Научникам» тоже. Выйти на палубу и помогать…
   Чего скажут.
   Ясный перец, научники – это мы. Кто, чего «скажет» не уточнил. Чувствовалось, что на мостике Коля (Красавчиком его кликали), мягко говоря, волнуется. Иными словами: икру мечет. И не один. Его вахта – «детская». С восьми до двенадцати. И стоит он её вместе с Мастером.
   Высыпали мы все наверх. Ветерок – приличный. И не будь дурак, гонит нас, конечно, к берегу. Темновато весьма, его не видно, но чуют это все.
   А почему он стал это вытворять – было и осталось для нас тайной загадочной.
   Якорь был у нас отдан?
   Отдан.
   Якорь на цепи якорной закреплён?
   Точно так.
   Цепь якорная вытравлена, за борт спущена, сколько ей надо. В зависимости от глубины моря. В месте этом. Где стоять решили. И застопорена цепь.
   Застопорена?
   У нормальных людей – да!
   А у нас, видать – нет. А почему – х…рен его знает.
   И, когда ветрище усилился, цепочечка наша стала потихоньку «утекать». За борт, к чертям собачьим. Да вся к ним (эт-то уж точно, что к ним!) и стекла туда. И последнее звено цепи сорвалось необьяснимо. «Жвако-галсом» моряки его зовут, кажется.
   Остались мы без якоря и без цепи. И понесло нас в гости к Ямалу ещё шибче. Пока об дно не стало шарахать.
   Куда вахта на мостике глядела?
   А, хер её знает, куда.
   Может дора только, бывалая поморская шаланда, одна нас, придурков, и пыталась вразумить. Билась о борт, сердешная. Да, куда там…

   На всех судах – два якоря. На баке, на носу значит – два отверстия, по бокам. Два клюза. Через них якоря – отдают. Второй якорь для таких ЧП и нужен.
   Оба их вместе не бросают. Волна пораходом играет. Крутит его и вертит. Цепи запутаются, якоря, фиг, вытащишь.
   Без ложной скромности можно сказать: наш случай был далеко не ординарный. Можно сказать, не стесняясь: дурацкий выпал нам вариант. Точнее – сами мы его соорудили. Как в старом анекдоте: «дурак ты боцман, и шутки у тебя – дурацкие». У нас же речь, становилось это всё ясней, шла не о боцмане.
   Финал отдачи второго якоря мы ощутили. Когда он идёт вниз, слышен по всему параходу особенный, ни с чем не сравнимый, звук. Грохот. Звенья цепи колотятся при отдаче в клюзе. И примешивается сюда особое чувство. Близко – земля.
   На этот раз было немного не так.
   Мы с Витькой на кормовой палубе были. Бухту с кабелем его поглядели. Не сдуло ли. Загрохотало больше обычного. А может нам так лишь показалось? Нервишки-то ведь не железные. Или это про другие части тела так говорят?
   Витька и себе, и мне бормотнул:
   – Этот бы не посеяли. Магелланы фуевы.
   Я ему:
   – Не накаркай, Верлиока. Хоть ты и глядишь далёка.
   Подкатился Сергунька. Волновался за наши приборы чувствительные. Гравиметры. В центре судна они «прописаны». Вместе с гирокомпасом. Посетовал нам:
   – О дно биться не договаривались. Кварцевые системы могут дуба дать.
   Прибежал прямо с бака Санька. Успокоил нас качественно:
   – Не тужи сильно о гравиметрах. Привыкнут. Никуда не денуться. По дну теперь вовсю будем скрести. И второй якорь – тоже. Попрощался с нами.
   – Ну, мля, как же это? – Закричал что-то вроде этого уже на бегу Витька.
   – Сам видел. Цепь через зубья брашпиля прыгала. С искрами. И вся вылетела на…
   Сашка обычно деликатно выражался весьма. Это, всю дорогу, было его чертой отличительной. Видать, за него Хребтович всю сумму матерного фольклора высказал. Ещё в Горном.
   А тут немного даже Санька не стерпел.

   Вы меня спросите, а я себя спрошу.
   Была ли паника на «Северочке» нашем?
   Не было у нас её: мы толком не осознали своего истинного положения. Это ведь ещё у Дефо в «Робинзоне» сказано: «Оценим, только испытав более худшее».
   Как-то так.
   Знали, что сели мы на ровный песок. На берегу расстилался огромный пляж.
   Морским Богам, Всем сразу или только Одному, в тот день дежурному по их Ведомству, захотелось милостиво над нами пошутить.
   Сел наш «Север» на песчаный шельф острова Ямал.
   Сказал мне Сашка:
   – За это мы и боролись. В проходной на Фонтанке.
   – Да, – говорю, – штанцы впору закатывать. Прав Жучила, змий, как в воду глядел.
   И сидел параходик на шельфе плотно. Даже выровнялся.

   А если б камни, скалы?
   Давно бы раздолбались.
   А ветерок настоящий ежели взыграл бы, а?
   На борт бы легли скоренько. А шлюпки не спускаются. За место в доре…
   Ну, а вот об этом уж не будем. Чего гадать? Потому: среди нас паники мы не упомним.

12. СОС

   Если сказать, кэп забегал, как наскипидаренный, то это вроде как смолчать. Вот уж чего не ожидали – так его таким углядеть.
   На мостик и раньше из нас особо никто не показывался. Сейчас и подавно.
   Не тот случай. Начальник, Игорёк наш, там был, впитывал скромненько, вернулся, на корме поведал нам:
   – Да…, товарищи. Капитан разительно на себя не похож. Как подменили.
   Мечется, дрожит, стенает. Ребята, не вру, он прям-таки причитал: «Господи, Никола-Угодник, Спаси! Свечками обставлю».
   Витька изрёк сурово:
   – Синяков бы на морде наставить… – Хмыкнул сомнительно. – Да, нет.
   Пускай расхлёбывает. Успеется.
   – А ведь керосин дело-то, – обнадёжил всех Серый.
   Ветерок всё крепчает. Лечь на бок, как два пальца о… Долго не перезимуем. Не в Антарктиде. Места-то здесь ди-и-кие…

   Подкатил Санька. Опять новость в клювике принёс:
   – СОС уже подали. Теперь ждать, кто отзовётся. Сейчас авральная халтура будет.
   И убежал.
   За ним обьявился «второй», Ванька. Прямо заскулил:
   – Ребятушки, приказ мастера. Авральный. Выручайте. Прогноз хреновый. Усиление волнения, ветра. Дождаться надо. Помощи. Кто подойдёт. Волну снижать надо. Масло за борт лить…
   Ребята! Если, кто читает, это вот! Сам бы я не смог придумать.
   Существует такое очень известное, с давних наших лет, выражение: «В жизни всегда есть место подвигу». А есть и другое: «Нет пределов человеческой глупости».
   На мели – сидим глухо. Волны, ветер, мгла, холод, брызги. Шлюпки – не спустить. Якорей нет. Движки – пашут через раз.
   И всё это заслоняет глупость наша людская, безграничная.
   Лить
   масло
   за
   борт…!
   Штормит вокруг. Сейчас на бок нас положит. Казалось, что уж ничем нас более не проймёшь. Но тут мы вконец ох… ли.

   На корме стояло много бочек. С маслом и соляркой. Запасы радиогеодезии.
   Их-то и собирались выгружать на берег.
   Дежурная смена у Всевышнего, похоже, удовольствие получала. На нас, глядючи. И кто-то из них, стажер какой-нибудь, не иначе, кэпу нашему, придурку, щепнул в ухо: «Масло-то, масло ребяткам афонькиным больше не к чему. Лей его за борт-то, лей».
   Кэп рад стараться теперь. Раз уж такого наворочал. Раз уж обещал свечками Аналой заставить (или куда там надо, не знаю я, Прости грешного).
   Приказал нам Сусанин наш четко и строго:
   – Вёдрами! Масло на бак. Таскать, передавать. Выливать с наветренной стороны. Быстро!
   (Мне, в башку мою дурную, мыслишка тут закралась: где ж это я про масло пролитое уже слыхал? Ёо-о-о моё… Там же Аннушка пролила. Немного совсем. А тут? Что ж получается? Выходит, что нами совсем другое Ведомство занимается. И спорить тут – вредить только. «Мотоциклеты с пулемётами»! Без пользы…).

   Вот уж и столпились мы на корме. С вёдрами и без. Кто-то молотком и зубилом пробки свинчивает. Один Володька Орлов против этой дурости выступил:
   – Я его доставал самолично. С трудами и «обмывом». Масло – лучшее. За борт лить – это без меня. Ээ-х…, моя б воля.
   (Не наша это была воля, Володька, ох, не наша).
   Володя Орлов. Орлуша. Из блокадных ленинградских пацанов. На «Телевичка» с лица казался. Была такая детская передача на заре телевизоров, КВН-ов с линзами, в «коммуналках» питерских. Сам был очень жилистый. Много за спиной отмотал экспедиций. И геологических, и геодезических. Между прочим: в школе за одной партой со знаменитым Синкевичем сидел. Был Орлуша необыкновенной души человеком. Где-то около ЦПКиО в Ленинграде застолбил на реке Невке списанный баркас. Ремонтировал урывками. Приглашал меня. Идти в плавание. Через три-четыре года, после моря Карского, первый раз в жизни поехал отдыхать на море Чёрное. С женой молодой. И всё… Потух Вовка рано.
   Царство ему Небесное.
   А он лучше всех, стало быть, понимал сущность «масляной» и всей прочей Ахинеи.

   И кинулись мы по правому борту с кормы на бак таскать и передавать вёдра.
   С вовкиным маслом высокого качества. Марку его я так и не запомнил. Одно знаю – не подсолнечное оно было. Потому и мараю сейчас бумагу. А Вы, возможно, читаете. И плюётесь. Только, пожалуйста, не сильно. И – не Все.
   Вытянулась нас цепочка. В какой-то момент в безумной этой веренице оказался Сергунька. А я ему подносил ведро. А он его за борт опрокидывал. Масло, едри его мать, и проливали, и расплёскивали. Уделали им вокруг – всё!
   Копыта разьезжались, глаза слипались. Люди в цепочке «мигрировали» и совсем из чехарды этой убегали. Апофигеем этого помню, как Серый махнул ведром – да взял слишком высоко. Навстречу ветру штормовому. В особо сильный его порыв угодил. Вздулось маслице всё пузырём огромным. Тёмно-коричневым полупрозрачным. Обрушился тот пузырь обратно на Пингвина. Чавкнул оглушительно противно. Уделал Серёгу-бедолагу с ног до головы. И мне досталось, мало не показалось.
   Дернул я назад, рожу протирая безуспешно. На вкус масло было не ахти.
   Серёге я вроде бы излагал:
   – Не хер, против такого ветрища хвастать маслом-то. Лил бы себе тихо по борту. Результат, всё едино…
   А скорее всего и бубнить не мог – губищи залеплены.
   Это потом уж кто-то, Витька что ли, или Афоня сетовал:
   – Эх, надо было пустую бочку около Серого поставить. Да и сливать бы в неё. Хрен с ним, с маслом, параход бы по правому борту не уделали до такого маразма.
   Санька рукавицей мне по морде елозил. Помогал избавится от лучшего на берегах Ямала масла. Я ему делюсь своим безумием:
   – Пингвин самую большую «четверть» из всех нас пролил. Трамваев вокруг не видать. Может никому башку и не отрежет?
   Он на меня поглядел страдательно.
   Попытался я нас обоих успокоить:
   – Не боись, лейтенант. Я ещё не совсем тронулся. Живы будем почитаем.
   Вместе.
   – О чем? О ком? – изумился он.
   – О Мастере, Сашка. О Мастере. Не о нашем, что сюда нас засадил.

13. Пустые хлопоты

   Слава Богу, масло иссякло. Как оно по морю Карскому распределилось усилиями нашими – не дано нам знать. А палубы мы извозюкали сверху донизу. Потом уж осознали, что глупее было только муку с макаронами за борт вываливать.
   Хотя, как сказать. Макаронами природу б не пачкали. Да и рыбёшке – радость.
   Стали мы тросы и канаты по кораблю таскать. Экипаж давно уже занимался этим. Пока мы, «научники», баловались маслом.
   На судне положено иметь третий якорь, запасной. Был он у нас. Поменее двух основных, утраченных. Цепи не было. Не положено.
   Команда ладила к запасному якорю трос. На будущее. Если Ямал нас от себя из гостей непрошенных отпустит.
   Боцман Приход посоветовал Витюхе доверительно:
   – Ты, свой держи наготове-то, пожалуй.
   – Это чего же? – подозрительно нахмурился Витька.
   – Ясно чего. Самодур твой. Вдруг кэп и этот сподобится утопить. А тут – ты.
   Не изволите ещё якорёк опробовать?
   Чего ему отвечал Верлиока – не знаю. Судя на жестам рук, явно что-то малоцензурное. Пошел я куда-то соспать приткнуться. Не в каюту. Весь в масле, а раздеваться сил не было.
   После всего этого, и по сии дни, мы с Пингвином часто и подолгу спорили: кто из нас больше маслом провонял. На долгие годы. Чуяли это только мы сами.
   Особенно с похмела.
   Где-то я отрубился. Кажись, в лаборатории. В углу на свеженастланном дощатом полу. Раньше здесь был рыборазделочный цех.
   Засыпая слышал, как пришел чиф Валерка. Сказал, что СОС наш приняли.
   И к нам идут…

14. А поутру…

   Сильно к нам берег приблизился. Вернее мы к нему. Глядели все на него и диву давались. Ведь это надо же! И ровнёхонько так поставило. Носом к земле.
   Ещё раз повторюсь. Как несказанно повезло нам тогда. Хоть и круглым дуракам. А может именно потому и была нам такая пруха?
   Погода в таких случаях обязана портится вконец. Иначе она поступать не имеет ни какого права. В противном случае нарушается один из главнейших постулатов всей жизни нашей: «Ежели всё плохо, то скоро будет ещё хуже».
   А мы, к тому же, три раза получали штормовое предупреждение. Должно, ой должно, было нас опрокинуть. И вот на тебе…
   К утру ветер стих. Волнение улеглось. Туман лёгкий приятный со всех сторон подступил. Вроде и потеплело. И всё это – на трое суток. Трое суток нам подарили такой благодати. Кто подарил?
   Не было нам ответа…
   В лучшие белые ночи, по молодости, в Карелии такой водной глади я не видывал. Как тогда. В море Карском у берегов острова Ямал.

   Первым на рассвете подошел сухогруз «Куйбышев – ГЭС». Встал далеко в стороне. Потом ещё один – «Леонид Леонидов». Тоже сухогруз. Здоровенные оба. Затем два гидрографа: «Николай Коломийцев» и «Дмитрий Лаптев».
   Небольшие корабли Архангельской Гидробазы. С ними мы вместе в прошлом сезоне работали. Около Шпицбергена. В этом году договоров не заключали. Сами решили управляться. Как это у нас выходило – сами видить можете.
   Но стало на душе дико радостно. Свои подошли. Не пропадём!
   Стыдновато малость. Ну, а что делать?
   В нескончаемой суете протекал день. Хочешь, не хочешь, а с мели сползать надо. Точного плана ещё не было. Но все чуяли: попытаются братцы-морячки, на помощь пришедшие, с мели нас «сдернуть». Для начала. А там видно будет.
   На доре обошли «чудо наше русское» вокруг несколько раз. Мы с Витюхой пролезли в этот обьезд. На дорин борт.
   Стала она уже родной нам. Как понимала: ей жить – пока мы с нашим корабликом на плаву держимся.
   А зачем понадобился нам этот мини-круиз, убей, не помню. Надо сказать, что «провалов» в памяти за тот период – навалом. Все мы становились, как мухи варёные.
   Опять же помню, что со стороны, с доры то есть, выглядела картинка наша весьма забавно. (Хотя какие, к лешему, тут забавы).
   Далеко к горизонту стояли четыре судна. Два огромных и два малюсеньких. Все развёрнуты к нам бортами. А «Север» наш одиноко упёрся рогами к берегу. И замер. Всем своим видом показывая, нежелание полное идти в открытое море.
   Был это, видимо, последний его выкрутас. В судьбе непростой, с трудным затянувшимся стартом.

   Пришли на шлюпках со всех судов Капитаны. Мастера.
   На совещание. Долго решали: что и как с нами делать. Не знаем, что и сколько они выпили с нашим. В его каюте. Но решили: дёргать нас!
   А мы начали освобождать корму ото всех бочек и ящиков. От всего афонькиного хозяйства. Не за борт, конечно. Хотя – могли.
   – А жаль, – высказал наше общее тайное желание Витюха.
   Таскать приходилось в трюм. Это осточертело.
   – Далеко не всё это… – Гуманно нас Пингвин обрадовал. С высоты своего опыта. – Ещё канаты будем на горбу таскать.
   – А ты чего? Участвовал разве в таких бурлацких играх? – понадеялся Сашка, что не сбудется угроза.
   Накаркал нам Серый в итоге.
   Капитаны, тем временим насовещавшись, собрались отчаливать с борта нашего.
   Почти все. Остался Мастер с «Леонидова». Порешили, что его «Лёнька» и будет нас дергать. И он у нас остался. Всей операцией – командовать.
   Чувство от этого осталось странное. Обида, досада появились. Чего же это мы такие? Недотёпы. На песке сидим, без якорей, погода курортная… Вот и каппитан теперь нами другой заправляет. Нам бы нефть искать. В Мурманске над нами собаки потешаться будут.
   Невесело было как-то.
   «Куйбышев» после этого погудел нам длинно. На прощание. И ушел. Значит был уверен, что выкрутимся мы. Спасибо ему.

15. Ништяк

   Стали нам на шлюпках канаты возить с оставшихся параходов. Не тросы стальные, нейлоновые канаты толстенные. Мы их опять по палубам растаскивали, сращивали, на лебёдку наматывали. Сбылось пингвиново прорицанье.
   – Почему нейлоновые, а не стальные – чугунные? – обиженно вопрошал кто-то у Сеньки-старпома.
   Семён в прострации, с красными бессонными глазами, осипшим горлом хриипел:
   – Буксирный конец с милю будет. На дно ляжет. Его самого не сдёрнешь. А тут мы ещё на конце.
   Держался Сенька нормально. Марку не ронял. Хотя знал: на разборе «полётов» и ему отмерят.
   Ванька-«второй» подошел, вклинился:
   – Не верю я ему. Нейлоновый буксир намокнет по дну терется будет. А лопнет – таким винтом пойдёт… Кормовую надстройку срежет.
   – Не каркай, Ванька. – Семён и раньше не испытвал к нему чувств тёплых.
   А теперь – особенно.
   Погладил по кормовому лееру, заново рождающийся наш «Северок»:
   – Ништяк! Он – постарается. Столько уж натерпелся, бедолага.

   Боцман-приход с Петрухой, здесь на корме, ладили самое ответственное сейчас дело. Из того же каната заплетали кормовую петлю для буксира. Вязали по обоим бортам и выпускали через слип. Оставались мы ещё рыболовным траулером. В корме у нас огромный спуск к воде – слип. Для трала. Вот и сгодился он нам. И смех, и грех. Через слип, за петлю самодельную, как за хвост, тянуть нас будут. Из того болота, куда сами вляпались. Под грамотным водительством.
   И он подкатил сюда сам. Самолично нацеливал Прихода:
   – Узлы, узлы заплетай, боцман, надежнее. И пусти косичку через все клюзы и вокруг всех кнехт.
   Приход вынужденно кивал и поддакивал:
   – Заплету «рыбацким» узлом. Простой он и длинный. Затягиваться и амортизировать будет.
   А Петька, вот ведь стручок, не утерпел-таки, встрял:
   – Облегчил бы я пароходик. Бочки, ящики, мутату всякую научную, смайнал бы за борт.
   Кэп глянул на Петруху, на нас – скривился, как от зубной боли. Ушёл.
   Витюха заржал во всю глотку:
   – Да он и нас тоже поскидывал бы с радостью. Как лишних свидетелей.
   – И тебя заодно, Петруччо. – поддержал Санёк.

   Так мы скоротали ещё одну ночь.
   Как-то, где-то спали. Убей Бог, не знаю о чём говорили, что предполагали.
   Не хотелось даже подумать, что будет, ежели «операция» провалится. И не удасться «Лёньке» с мели нас стащить.

16. Рывок

   Очень рано утром, «Леонид Леонидов» дал два длинных предупредительных гудка. Стал медленно разворачиваться. И задним ходом, на самом «малом», начал подбираться к нам.
   Все, кто мог, томились на верхней палубе. На корму было строжайше запрещено выходить. Без экстренной необходимости. Наши роли «научников» были пока отыграны.
   «Лёнька» подобрался к нам ближе, чем на милю. Мы знали, что кроме эхолота, с кормы у него постоянно промеряли глубину ручным лотом. Потом выбирали свободный ход буксирного троса. И снова, видимо, подкрадывались к нам.
   Мы всё равно смотались на корму. Глянули на наш конец буксира. Как дети малые, честное слово. Он, естественно, не шевелился.
   Наша машина урчала. Молотили два дизеля. Все эти сутки механики пахали, глаз и рук, не смыкая и не покладая.
   Хода мы пока не давали.
   «Лёнька» дал один длиннющий гудок.
   Это был – сигнал. Он двинулся. Вперёд.
   Мы врубили – полный «задний».
   Бог, мой!
   Как мы орали! От радости. Все без исключения.
   «Север» дал нам знать, что из плена дурацкого он вырвался. Куда завлекли его мы. Тогда только мы поняли, кораблик наш заново родился. Как со стапелей вновь сошёл. Нас бы, в крайнем случае, сняли. Спасли. А вот его…
   Дёрнулся рывком наш многострадальный. И – пошёл.
   И это при том, что петля по правому борту лопнула. По которому масло мы таскали. По левому борту рыбацкие узлы, собранные Приходом, затянулись намертво. Но – выдержали. Рубили их потом топором.
   Санька, ужас как хотел, оставить на память. Да, куда там?
   Два каната, с руку витькину толщиной, завязанные узлами. Три метра длиной.
   Не самый плохой сувенир.
   Затерялся он.
   А, кстати, жаль…

17. Это было, было…

   Вот и двинули мы домой. К Мурманску.
   Хочется сказать: «зализывая раны». Раны, не раны, а так – царапины.
   Запасной третий якорь вывесили на место одного из утраченных. Бочки, ящики, канаты, дрянь всякую опять таскали на старое место. Этим заниматься приходится вообще постоянно. В этом и сущность, якобы, морской романтики. И её рутина.
   Шторма заметного на обратной дороге тоже не повстречали.
   На банке Мурманской – не останавливались. Хотя мы настоятельно «подъезжали» к начальнику, Игорьку нашему:
   – Тормознуть бы надо. В дрейфе полежать немного. Серый гравиметры «погоняет». Проверит, как у них кварцевые системы. Ну, а Витюха– Горыныч наш (сами понимаете) самодур помакает. Рыбой, глядишь, опять всех побалует.
   Кэп, знамо дело, и слышать ничего не пожелал. Огрызнулся только:
   – Мы с евонного самодура рейсик этот начали. Будет! Рвем, в базу – без остановок.
   Хотя мы-то совсем даже так и не так думали…

   Пришли в порт рано.
   Друзья на причале нас встретили. Очень грамотно. Серого, Саньку и меня на берегу Мурмана семьи тогда не обременяли. Верлиока домой отчалил только поздно вечером.
   В приключение мы вляпались вроде и по собственной дурости. А глядели на нас вроде, как с изумлением. Вот-де, мол, из какой передряги выкрутились.
   Думать об это прекратили быстро. Отмечали приход с Белым Усом и Лёхой – Дротиком. Напитков они притащили вдоволь. Прибыли к нам из Ленинграда.
   Думали с нами продолжить работу. Если б мы афонькину команду на Ямал закинули. (Если б я в Карские воды с доры прыгал, в афонькиной «резинке»).
   С Белым Усом в Армии пережёвывали вместе «тяготы». Сейчас он мне, не упустил случая, фитиля вставить:
   – Я бы удивился шибко, если б ты, графоманчик, мимо такого развлечения пролетел. Но раз отметился там, значит утонуть вам было…
   – На язык тебе конечно – типун. (Мой уже заплетался). На твой зловредный.
   Но чего хочешь однако на меня намекнуть?
   – Да, да, – заподдакивал ему Дротик, от меня, едущего в «Ригу», быстрым темпом, не отставал. (На причале уже наверно «дунул»). – Это Ус прав. Тонуть, не обязательно было. Хотя и в герои б вас тогда…
   – Эт-то они не про тебя одного, – закивал незнамо кому Санька.
   Дротик нам «подмаслил» пилюлю:
   – Абрашка мой говорил, что на «Куйбышеве» ГЭС-е, толи ЛЕС-е, сейчас старпом – Виктор Конецкий. Все права у вас гордиться есть.
   – Это у него есть, – пробурчал Витюха.
   – Ага! Мы, как знали, кино глядели. «Рейс полосатый», – напомнил Серый, сожалея, что нельзя сейчас же начать всем тот фильм воспроизводить. Для этого мы выпили ещё мало.
   – А чего ж он свой «Куйбышев» увёл? – поинтересовался хитрый Ус.
   Дротик выкрутился:
   – Конецкий – мудрый. Не вам чета. Знал, что может тонуть, а что…
   А я тоже поинтересовался:
   – Абрашка-то с какого тут? Рядом с «классиком». С Конецким.
   Был Абраша в отряде у Дрота кадром широкого профиля. По спец-поручениям. От компрессора – до «гастронома».
   Пояснил нам за своего спеца Дротик:
   – Они с ним живут где-то в Купчино рядом. Маманя Абраши хорошо Конецкого знает лично. А они с ним бывает «книжки» почитывают.
   – Его книги что ли? – восхитился Санька.
   – Портвейновые, – прояснил Дротик, – в скверике.
   – Надо будет уточнить. Я тоже в Купчино живу. Если правда – третьим буду. – Поставил себе задачу Серый. И нам тоже: – «Куйбышев» сейчас в рейсе. Давайте-ка: «За тех – кто в море!»
   Мы подняли кружки.
   А было это в конце августа 1974-го года.

   Спасение наше на «водах моря Карского» влетело экспедиции в копеечку.
   Главный экономист Нина Ивановна (супруга Трубы), Ведущий человек значит в экспедиции, убытки подсчитала – прослезилась. Знающие языки слыхали якобы выговаривала ему:
   – Говорила тебе, Коля. Предупреждала. С шельфом этим не связывайся. С заполярным. На пароход они сели на новый! Только-то в море и вышли, а уж и наказали меня на четверть миллиона.
   Это была громадная сумма. В рубликах, в советских.
   А Труба – молодец! Ничего не боялся.
   И ни у кого мыслей крамольных не являлось, что у «Севера» нашего может теперь судьба не сложится.
   Будет, будет «Русское Чудо» пахать в морях и океанах.

   А через пяток лет причалили мы на другом судне, «Фёдор Матисен», в Петропавловске-Камчатском. Пришли мы из моря Филиппинского. Дротик вдали на пирсе углядел дизель-электроход «Обь». И Абрашка был с нами. Вякнул он, что Конецкий сейчас на «Оби». Дублёром капитана ходит.
   Зайти надо. Двух мнений быть не могло. И также дружно направились к начальнику рейса. Командовал нами в том, филиппинском рейсе, Ник Ржевский. Не путать с персонажем исторически-водевильным. Наш был, во-первых, адмиралом.
   Для нас. Во-вторых не мы с ним, а он с нами замучился. Думал, что уже всё кончилось, ужасы позади. Да не тут-то было.
   Заявляемся к нему в каюту напоследок. Я выступаю первым:
   – Недалеко совсем от «Оби» встали. Мастера там дублирует Виктор Конецкий. Он у Ямала с мели «Северок» наш тащил в 74-м. Сходить надо. Проведать.
   Уже почуяв недоброе, Ник попытался отвертеться:
   – Идите себе на здоровье. Рейс окончился. Я улетаю завтра-послезавтра в Ленинград. В Беринговом другой будет у вас начальник. Виктору от меня – привет большой.
   – Привет, это само-собой, – конкретизировал Дротик. – Но не в «сухую», а то как-то…
   – Там у него Рытхэу сидит. Точняк. – Огорошил всех нас Абрашка.
   Мы так вовсе не договаривались, но спорить не стали. А сей факт сразил тем не менее Ника.
   Выдал он из «представительских» запасов нам пузырь. Кого-то пришлось «обнести» ему в Питере по возвращению. Но Абрашку спросил всё же:
   – С чего вы взяли про писателя-то? Великого Чукотского.
   Абрамчика же, фиг, подловишь. Про Купчино, про скверик, про «беседы» понёс. Не хуже любого баснописца.
   Мы двинули на «Обь». С воспоминаниями, с приветом, с бутылкой…

   Но дойти тогда не смогли почему– то. Кого-то из нас по пути «зацепили». Или что-то встало пред нами дыбом. Не суждено было повидаться с Конецким. Остались только синяки на рожах. Чувство вины…
   Мы с Дротиком на Абрашку бочку хотели покатить сперва. Это ты, мол, всё: Рытхэу, Рытхэу… Потом умолкли. Оставили всё, как есть.
   И осталась лишь в памяти нашей легенда: Сам Виктор Конецкий приложил руку свою лёгкую к нам и к пароходику нашему «Северу».
   У берегов острова Ямал. Что в Карском.

   И вот многие годы спустя. Точнее: ровно через двадцать – шесть лет.
   В самом начале другого столетья. И другого тысячеления.
   На Мурманской банке.
   Откуда начинал свою морскую жизнь наш «Север».
   Лёг на дно Баренцева моря
   И упокоился
   Атомный Подводный Крейсер «Курск».

   Не проходили тогда рядом ни «Леонид Леонидов», Ни «Куйбышев – ГЭС», Ни кораблики гидрографические Архангельской Гидробазы. И не было рядом Виктора Конецкого. А жаль – то как…

   Легкого Вам лежания.
   Моряки-Подводники Северного Флота
   России.
   г. Мурманск. Сентябрь 1975 г.

5. Огненная вода

   Да. Правильно совершенно Вы подумали. Заголовок этот прочитали и всё сразу поняли.
   Рассказ о ней будет. Можно называть её проклятой, можно любимой. Можно ещё как-то. Ни её суть от этого не изменится, ни наши с неё взаимоотношения. Останется всё это тайным и неизменным. И плоховато с ней, и без ней – никуда.
   Все, как один, называли тот наш жизненный эпизод – Огненным рейсом. Тогда всё мы видели в узком свете. Теперь, по прошествии, открывается более глубинный смысл происходившего. Другой нынче взгляд на роль и значение Воды – Огненной.
   Сколько же она натворила – то, а? Разного и необъяснимого. И тогда, и после.
   Предупрежу сразу же, однако. Трагедии не будет. И без этого тоски предостаточно порой. Хоть вой.

     «Ромашки спрятались,
     Поникли лютики…» —

   Вольно неслось по причалу Гавани мне навстречу.
   Пел радостно «слуга народа». Шел с князем Голицыным в город Ленинград. На прогулку.
   А я топал из города на корабль. Наш «Профессор» стоял на отходе. Готовился уйти в рейс. В Атлантику.
   Слуга народа – это Мамчелло. Или Мамчела. Кто, как хотел, так и называл. Без разницы. Ему всё равно было. Не обижался. Мамчела – компрессорщик из сейсмического отряда. Их там подобралась – та ещё троица. Все, как на подборуникальные совершенно. Нарочно захочешь – не придумаешь, ни фига, таких персонажей. Мамчела у них стал, старшим – не старшим, но главенствующим. После того, как из него слепили народного слугу.
   Раньше он в троллейбусном парке фигурировал. Механизатором. Вспоминая те времена, так нам говаривал:
   – Тролик я водить – то не очень. Не любил я это дело. Нервное оно больно.
   Выпить грамма нельзя, без оглядки. На этих…, на пешеходов. А я на их и своё счастье – осторожный шибко. И сознательный под завязку. Потому слугой и выдвинули. Не абы, как. А в море – лафа! Особенно тут у вас. У научников. Работа – без грыжи. И не каждый день. С выпивкой, правда, бывают перебои. Не то, что в депо троликовом. Ну, да ладно. Это даже, говорят, полезно. Поглядим…
   Гонять компрессор надо было только, когда сейсмики за борт свою кишку выбрасывали. Такую длиннющую косу с чувствительными датчиками. Компания мамчеллова тогда включала свой грохочущий компрессор и гнала сжатый воздух по шлангу за борт. К сейсмической «пушке». Та периодически «стреляла» и нужные колебания возбуждала. Работёнка хлопотная, но где – то даже весёлая.
   Иногда пушка нет-нет, да и стрельнёт раньше задуманного. Ещё на борту, к примеру. Может просто уши заложить. А может и чего важнее. Но не троллейбус же с пассажирами…
   Да и присматривал за мамчеллами всё время кто-то. Из гнилой сейсмической интеллигенции. Ну, по крайней мере должны были. Делали вид. В угоду технике безопасности.
   Сейчас Мамчелло «зацепил» меня доброжелатильно на пирсе ленинградском:
   – Чего в сумке тащишь, геофизюнчик? Водку?
   Ответ мой его не интересовал совершенно. И пел он для себя одного и говорил жизнерадостно сам с собою:
   – А мы уже затарились, давным-давно затарились. Идём теперь гулять, такую мать…
   Практически это уже было началом рейса.
   Огненного.

   «Слугой народа» Мамчелла стал в результате жестокого отбора. Царил в те годы отбор, царил. Только человечек обычно об этом и не догадывался. Что в нём участвует. Ставили его уж только пред свершившимся. Нынешним кандидатам такое и не снилось.
   На Мурманскую нашу экспедицию пришла разнарядка. Четкая, волевая. Как теперь выражаются: «конкретно-реальная в натуре». Требовалось отобрать и выдвинуть две кандидатуры. В депутаты! Первую – из рабочих. Вторую – из ИТР-ов (из инженеров, значит).
   Поверить в это трудно, но раньше в депутаты особо как-то никто и не рвался.
   Хлопот больно много от этого было. А украсть…, и мало возможностей что ли высвечивалось. И стрёмно больно это ощущалось. Опять же – не то, что ныне.
   В рабочую прослойку в экспедиции попала наша троица. Дружки компрессора.
   По всем своим показателям морально-политическим были они практически равноценны. Трудно выбрать из них одного кого-то могло статься. Но…
   Первый – Голицын. Отпадал сразу же. Подкачала фамилия по тем временам.
   Ведь его в обиходе иначе, как «князем Голицыным», и не величали. С этим было тогда, ох, как строго. Говорят, что и наш Второй космонавт Первым не стал по той же причине. Из-за имени своего.
   А второго наоборот: «очень хотели». Выдвинуть. Из-за фамилии его. Приглянулась она им. Был он – Поддубный. Имел все шансы «слугой» нарисоваться.
   Но по своей натуре был молчалив крайне и упрям. Один раз только и промычал:
   – Не-е… Я не буду. Не с руки мне.
   И всё. И замолчал. И не объяснял боле, чего это ему «не с руки».
   А здоров был помрачительно. На этой самой руке одной стойку делал запросто.
   Точно – из рода «Поддубных» сотворён был.
   Ну, а третий – подошел по всем стаьям. Фамилию носил, ну просто душещипательную. Мамченко. Нрав – запанибратский. Комсомолец, это уж, как доктор прописал. С лица махал шибко на артиста Январёва. (Особенно в «Беге» денщиком у Генерала). Где-то, как-то к нему относилось некрасовское: «Он до смерти работает, до полусмерти пьёт».
   Продефелировали Мамчела с Голицыным в город, а я пошел к трапу. Мысленно уже прикидывая, сколько у меня денег на кармане. И где достать ещё. На срочную необходимую закупку. Чем надо было оперативно запасаться – я уже знал доподлинно.
   Считал, в ту пору, себя не глупее других. Очень был я самонадеянным.

   Год назад параход нам дали. Новенький совсем. Урвали из серии, что заканчивали строить для гидрографии. Много их наклепали в Финляндии. По нашим понятиям. На судоверфи в Турку спускали их на воду. И раздавали по всем Гидробазам страны нашей Советской.
   Нам достался «Профессор».
   Самый ответственный и важный момент – приёмка судна. Заказчиком. И не где-то там в Северодвинске, к примеру, а в Финляндии. И всего-то два шага от Ленинграда – а полная тебе Суоми. По широкой программе.
   В те годы сочетание это носило характер особый. Ленинград и финны. Они к нам ехали с ясной целью. Воды нашей испить. Огненной. На полную катушку.
   У них с этим были трудности. Дорого очень.
   Мы их дружелюбно встречали. Шел живой натуральный обмен. Смысла не понимая, вся молодёжь знала фразу: «Пурукуми, ё-оо?». Так надо было говорить мужикам на Невском, если они то шли, то падали. Это значит – финики.
   В гостях. Знакомятся с нашими культурными ценностями.
   А у нас с «Профессором» случай был совершенно противоположного содержания.
   Самый лучший, проверенный, надёжный коллектив работников отправлялся на «Аэрофлоте» в Финляндию.
   На приёмку судна. И экипаж, и начальство. Даже министерские клерки сподоблялись. Причём в роли судовой – хорошо, если инженерами. А то и матросами-уборщиками. Согласны были потрудится в поте лица своего. Лишь бы параход принять, как следовает. Досконально! Чтоб нам потом трудилось-плавалось на нём спокойно и качественно. Ради того не зазорно и прачкой к финикам съездить.
   С собой можно было везти два пузыря водки. Не таясь. Ну, ухищрения, само собой, разные ещё производились. Нынче-то туристы наши все эти нюансы-фокусы в совершенстве постигли. А тогда люди знающие делились этим шепотом.
   И не в сухомятку.

   «Профессора» принимали дружно, въедливо, придирчиво. Рискуя здоровьем своим. Отключали камбуз, морозильники-холодильники, свет, воду. Ещё чего-то. Одним словом: всё, что можно и нельзя.
   Переходили на береговое питание. В столовой, якобы. В финской. Получали дополнительные «суточные». Ели действительно в сухомятку и кое-как. Да, и фиг с ними – с желудками. Лишь бы дело было сделано.
   С портовыми финскими тружениками были установлены нужные доверительные контакты. Всё проходило конструктивно и взаимовыгодно.
   Приёмка завершилась. Подписывались бумаги. Наш «Профессор» готов был поднять паруса. Научно – исследовательские. Можно сказать: морские геологические паруса.
   Оставались некоторые мелочи.
   На пирсе, у самого борта стали накапливаться Советские легковые автомашины. Явные б/у. Естественно, без номеров. Были они – важнейшей составляющей завершённого процесса госприёмки. Хотя и не отмечались в акте передачи.
   Тогда мы не знали и не ведали: по чём «Москвичи» и «Жигули» уходили с земли Родной на чужбинушку. По какой цене, то есть, и в каких тугриках. Обратно возвращались они за несколько «пузырей». Причём значительно лучше, если живых. Ну, чтоб «булькали». А не в денежных знаках. За бумажки валютные тоже можно было, но… хуже. Дороже выходило. И весьма.
   Рекордом тогда был финальный обмен. Установил его Чиф. Из штата гидрографов он был. Принимал навигационную систему. Спутниковую. Диковинную для нас в ту пору новинку.
   Пароходик уж совсем был на отходе. Агент по снабжению то ли подкатил, то ли подтолкал красненький 412-ый «Москвичок». Пошкрябанный совсем. Чифу «авто» и на фиг было не нужно. Над его душой задание другое висело.
   Его Сенька старпом пытал:
   – Ну, на хрена, тебе сдалась эта тачка? И прав у тебя нету, и видишь только через лупу.
   Чиф, прикрыв веки и сморщив шнобель, соглашался и горестно, и горделиво:
   – Прав, ты лопарь, однако. Мне Дуська моя шубу себе ждёт, не дождётся. Но шуба тянет на шесть пузырей, однако. Искусственная. А тут, можно сказать, цельный олень маленький. И натуральный. Железный. И всего-то, смешно сказать, четыре поллитры. Одну причём споловинили вместе с агентом.
   Покурил Чиф, погоревал:
   – Дуська, однако, пролетела мимо шубейки. Как мне это обернётся – ещё не ведаю. Будем посмотреть. Есть, конечно, надежда. На тестя. Но слабоватая…
   Сенька по доброте советовал душевной:
   – Ссылайся на зрение своё замутнённое. Скажи: видел, мол, плохо. Чего там тебе подсовывали. Как в туманности.
   Чифу пару лет назад припаяли «по кумполу бутылкой». На славном Диксоне.
   С тех пор к нам перекинулся. А то в старпомах тоже ходил.
   Осадил он Сеньку-доброхота:
   – Тебе же первому и выпишет Дуська. Куда глядел скажет, дружок-морячок. Обещал жеж за мной присматривать. Может и врезать. Тоже с лупой будешь лоцию разглядывать.
   Уж и не помним, как Чиф отбрехался. Вроде бы обернулось у него всё по-другому. Повезло даже не тестю. А тёще. Произошла новая автолюбительница.
   Из четырёх полбанок.
   А ведь получение нашего «Профессора» носило и другой важный, как говорится, «нюансик». Не очень заметный на фоне общем, но… – исключительный.
   Коллектив наш дружный провел в соседней Финляндии – целый трезвый месяц.
   Может есть тут над чем задуматься?
   Ведь можем же, а? Когда захотим.

   Да и вообще делать мы в состоянии, что угодно. Всё – чего душа возжаждет.
   История наша и древняя, и новенькая – тому ярчайшее доказательство. И ходить за примерами далеко незачем.
   Вот. Пожалуйста.
   После сурового месячного воздержания компрессорная троица села на свежевыгруженный с парохода «жигуль». На «копейку». И рванула из Мурманска в отпуск. В отгулы. Доехала, вроде бы, до окрестностей Кандалакши. Точно не установлено. Да, никто в мелочи такие и не вдавался. Тормознулась «копейка» в сугробе. Далеко в стороне от шоссе. Троица в полном составе весело, с песнями двинулась куда-то дальше. Пешком, на попутке. До поезда.
   Где осталась «копейка», кому досталась, кто сидел за рулём, да сидел ли вообще – осталось тайной. Не загадочной загадкой, а развесёлым воспоминанием.
   Мамчелло на расспросы отвечал, не таясь, и с гордостью:
   – А я, хрен его знает, кто рулил, а и нормалёк, не хватало нам таким в Питер закатиться, я-то ведь тролик водить умею только, мне она тачка эта грёбаная и нужна была, как триппер, Дуб видать рулил, князь так это навряд ли, у него руки все обои заняты были, он горючее и стаканы берёг, даже и спит если, он это умеет, «Жигуль» искать не поедем, на хрен надо, да и дороже станет, чем обошелся, в тыщу раз, Дуб, ты баранку крутил?
   Поддубный молчал. Вздыхал. Тяжело ворочал шеей и глазами. Шею потянул: тачка вроде бы кувыркалась.
   – Он, он. – Хвалил Дуба князь, любовно хлопая дружка по загривку. – Разбашкой врезался во что-то, значит не спал. Значит рулил. Мы-то с Мамчелой дрыхли. Нам хоп што.
   – Ништяк…, – распевал во всю глотку «слуга народа». – Ништяк, нам татарам всё голяк, на гарантиечку пойдём, вновь «копеечку» возьмём…
   Частушки незамысловато сочинял князь. Не сочинял даже. Мыслил он ими. Не вру, честное слово. Он и на баяне лихо наяривал. Одна из ветвей рода княжеского хитро в нём притаилась. Тем, знать, и выжила.
   Вот и собирался наш кораблик зайти снова в Турку. Упрямо на это мы напросились. И своего добились. А далее уж можно было бы и в рейс. В Атлантику.

   Но об этом на отходе, как-то не думалось. Отодвигалась куда-то в помыслах Атлантика подальше. Заслонял её этот маленький финский Турку. До сих пор не знаю, как правильно будет: Заслонял или заслоняла. Турку – он или она? Наверное всё же – она.
   Заслоняла нам грандиозные, значимые цели и…, доза-слонялась. Точно. Женского рода. Больно уж коварной оказалась. Для нас лично.

   Кораблик наш медленно вставал на рога. Или на дыбы. Как угодно можно это обозвать. Суть не изменится. Уж, что было, так не отнимешь. «Профессор» безудержно набирался лихим весельем.
   Матросик у трапа дремал, стоя. Уперев башку в планшир. Проще говоря, в борт судна. На меня воззрил равнодушно и молча. Я его не знал, он меня ни о чём спросить не пожелал.
   Вахтенный штурманец, «второй», Паша Судоргин, сидел в каюте и о чём-то доверительно беседовал с незнакомым мне «кадром». Пашу кликали Пашекой. По герою какому-то из безумного поляцкого фильма про рукопись. Найденную где-то в таком же безумном месте.
   Беседовать с Пашекой – было всегда одно удовольствие. Это, когда немного к нему привыкнешь. По началу казалось, что сходишь с ума. Паша склонялся близко к твоему уху и что-то тебе неторопливо и серьёзно вещал. Слова и буквы вроде и слыхал где-то. А в целом…
   Испытав пару таких задушевных бесед, начинал чувствовать, что искать смысл в пашекиной речи не к чему. Ценность была поистине в другом. Паша – успокаивал. По любому поводу. Был он полной противоположностью своей фамилии.
   Опровергал её. Во, как бывает, а?
   Вот и сейчас тоже. Втолковывал своему визави что-то. Несколько громче обычного. Означало это, что сам он в данный момент слегка «вдетый».
   Слушатель пучил глаза. Было видно – держится мужик из последних сил.
   Чтоб не упасть. Прямо из-за стола.
   Паша обратил ручей свой журчащий ко мне. Я к беседам пашекиным уже привык. Больше почувствовал, чем понял.
   – Наш это, Владя, «кадр», в доску наш, так вот ему объясняю, лучше у нас тут у «научников», чем у рыбаков, они трескоеды шебутные, а здесь всё культурнее, травм меньше, не гляди, что все сейчас выпивши, рейс будет шибко научный, врач ой как нужен, они у нас редко бывают, ты Владя к Витюхе иди он вашу каюту держит как всегда…
   «Докториле новенькому тяжелее придётся, чем Паше-ка ему разрисовывает», – подумалось мне, на стеклянно-испуганный взгляд эскулапа, глядючи.
   Да и самому тревожно стало. А хватит ли в окрестных магазинах винных белой воды огненной? Не придётся ли ехать куда в центр? Вон «слуга народный» пошёл со своими ближайшими избирателями гулять. А ну, как предохранители полетят долой – начнёт всех подряд агитировать водку закупать? Как давеча меня.
   И выйдет наоборот, шиворот-навыворот рассказу великого шутника О-Генри.
   Там все пить завязали. А у нас?
   Да и гостей к отходу придёт больше обычного. Без всяких сомнений. Все понимают всё распрекрасно о нашем отчаливании в Суоми. Случай «шлёпнуть» на халяву – редкий, упускать – грех.

   – О…! Ждем тебя сколько! Где ж ты, не торопишься совсем? Напиток этот и кончиться может, – за столом в каюте Санька сидел, меня первым отметил, замахал приветственно стакашком.
   – Так больше не шути, – пробурчал Витюха. – В рейс идти с нами не желаешь. Так смотри – нам не накаркай. А – то глядишь, правду обсохнем. Сорвём техзадание.
   Он лежал в койке. Стакан – на пузе. Не колыхался. Витька – сама надёжность.
   Третий в каюте – боцман. Тоже Санька. Молодой, но расторопный. Приветствовал меня деловито и конкретно (как теперь принято выражаться):
   – Отвлекаетесь и задерживаетесь. Влад и взаправду решит, что мы иссякаем. – Поднял стакан. – Будем.
   Боцман Санька знал, что говорил и не ошибался в том, что мы ещё «будем».
   Полностью его слова я оценим значительно позднее.
   Пришлось мне присоединиться, не раздеваясь. Хотел запить из графина, что в каждой каюте над столов повешен. Витюха остановил:
   – Под столом возьми «Боржоми». Графин не беспокой. Не советую. Твой армейский рассказик я помню. Ты уже с ним осточертел всем.
   Да. Спасибо, предупредил. А у меня, что было – то уж точно. Все мои друзья-коллеги слыхали. О запивке спирта спиртом.
   В Армии Советской. Дружок мой Борька Попович преподнёс не специально. Нервишки поправить. В анекдоте про Василия Ивановича Фурманов разволновался и закурил. Там у них знамя свистнули. А мы тоже переживали. Правда у нас не знамя, а семь пистолетов…
   Но тоже, скажем Вам, совсем не слабо.
   «Уж, если в графине вода не простая, а финскими братьями любимая, то бункеровка парохода нашего произведена грамотно и под завязку» – так мне ощутилось, запивая натуральным «Боржоми» натуральную «Столицу».
   Ей-ей, были они обои тогда истинно чистыми и не заразными. А уж о цене и вспоминать – только себя расстраивать. Зря.

   – Может на отпуск плюнешь, с нами пойдешь? – вопрошаю Саньку. Мир вокруг добреет и я вместе с ним. – Документы, чую, никакие оформлять не актуально. Погранцы с «верещагиными», спорить могу, на таком нашем отходе сами «никакие» будут. Вывезем тебя, как нелегала.
   – Не-а. Машина не нужна мне и на фиг. В свой Ивано-Франковск я покачу. Друзьям про вас рассказывать буду, меня за это весь отпуск горилкой, не хуже вашей «столичной» поить будут. С галушками… Слушайте! А привезите мне лисапедик.
   Все мы даже задумались. Попытались это сделать, как нам показалось.
   – Сильный заказ, – поразился боцман. – Я б до такого допереть ни за что…
   – А чего не привезть? – Витька проурчал благотворительно. – Ежели место на «Профессоре» останется свободное. От «жигулей» битых.
   – А сколько у них велик потянет, боцманюга бывалая, а? – я поинтересовался.
   – Ну, в пересчёте на эту, на «огненную»?
   – Стакашек наверное. Небольшой и неполный. – Сашка-боцман скривился, как от боли зубной. – Если найти удасться. Нашу «банку» ржавую – сколь хошь. А велосипед…? Засмеют. Пальцем будут показывать.
   – Оставь нам отдельно этот стакашек. – распорядился Витюха. – Для такого бесподобного дела. Надпиши его только. Разборчиво.
   – Закупорить как-то надо. Что б не выдохся, – говорит боцманюга, а сам уже свой пустой рассматривает. С некоторым изумлением.
   Никогда не перестану поражаться: до чего же разумно и трезво можем мы мыслить и планировать любую внезапную и неожиданную задачу. Или проблему. Или их обеих. Ставить их перед собой и тут же решать. Блистательно.
   Особенно, когда – «поддавши».
   Витька задачу уточнил:
   – Ежели выдохнется, или лисапедов у фиников не окажется. В это время года. Мы тебе лыжи прихватим. Они у них и зимой и летом. Я знаю, мне батька мой расскозывал. Всю войну прошел. Иначе они б нам финскую, ну ни за что б, не продули. – Тут Виктор задумался. – Или наоборот?… Ну, не суть. Ты, вот что, Санька! Дуй-ка, в лобаз за «маленькой». Она и сохранится и не выдохнется. И память будет тебе потрясная. На всю оставшуюся. Финский лисапедик – и за «малька»! Будет, что рассказать детям.
   – Ещё и внукам. – добавил боцманюга и полез под стол. Явно не за «Боржоми».
   И что Вы себе думаете?
   Санёк стал собираться. В поход. И пошел. И это было очень хорошо. Потому, как что-то его в городе отвлекло. От этой велосипедно-водочной цели. (Как теперь сплошь и рядом говорят «темы»). И более он на проводы наши не заглядывал. И здоровье малость поберёг, и в дальнейшем усугублении нашем не участвовал.
   И ничего от этого не потерял.

   Уж не знаю. Совсем не знаю, как тогда готовили машину к отходу. Ну, двигатель судовой, проще говоря. Как они там его проверяли, заводили. Механики. В своём царстве машинном.
   На ходовом мостике гидрографы должны были вахту нести. То есть лямку свою тянуть. Делать исходные наблюдения спутниковые.
   И нам, из кожи вон, а надо было наблюдения с приборами сделать. С гравиметрами. Начальные, опорные. Это-сплошная головная боль. Боль важнейшая для всей дальнейшей работы.
   И так – во всех портах. На отходе, на заходах и по возвращению. Гравиметры не позволяют в полной мере «расслабиться» – ну, просто никогда! Нельзя тому бедному оператору, что к нему приставлен. А точнее: начальнику по гравиметрам. У оператора может «башню и снести». Чего с него в конце концов возьмешь? А с «бугра» по гравиметрии стружку-то снимут. Ой, снимут.
   Так что в тот незабвенный отход из ленинградской Гавани даже воды из графина испить – было не судьба. В этих графинах во всех каютах, пожалуй что, водица была специфическая. Обстановка складывалась – туды её в качель, ещё та.

   Ах, как истаскали, как истёрли фразу писателя Великого! Ничем вроде и не особо значимую. О том, что «Всё смешалось в доме…». И почему же это так часто приходится ею, фразой, жизнь нашу описывать? Неужто вся она из бардака одного состоит? Грустно становится. Право слово, грустно.
   Уж, не помню, не ведаю как – опорные наблюдения сделали. В башке засела одна мысль: «Ведь рейс не продуман как-то разумно. Или наоборот: неразумно придуман? Ладно, не так. Заходов очень мало. Длинные слишком периоды.
   Для приборов – жуть голубая. Надо требовать стоянки. Где-то у берегов. То ли Америки, то ли Африки. На карту следововало б глянуть. Да где ж она карта?
   И чем глядеть-то?
   А уж, тем временем, на палубе иль в коридорах где-то, мелькнула фуражка. То ли погранца, то ли таможенника. Но не ментовская точно. Кстати! Сколько в море ходил, а их фураг на борту не видал. И это просто замечательно…
   «Нет, – сам себя одергиваю, – отвлекаться нельзя. Волю – в кулак!»
   От приборов пошествовал в каюту. Пейзаж – всё тот же. Лишь участники меняются. Кроме, ясно дело, Витюхи. Он – душа нараспашку. Хоть у всех есть своё, а к Верлиоке тянутся.
   Однако, мне надо в другое место. Поближе к начальству. Просить научно-руководящей помощи. Хоть и понимаю дурость своих посягательств. Но кого-то нужно попытаться зацепить. Из Экспедиции или Обьединения. Чую: должен быть хоть кто-то.
   Иду искать. Но освежиться следует. Хлебнул из графина…, тьфу-у. Освежился из раковины.
   Покатил. На поиски. Тогда считал, что это очень важно. «Архиважно!» Кто так выражался? Что-то ещё про «захват телеграфа и мостов…»? А кто – не помню? Ну это не важно…

   В каюте у начальника рейса вроде обнаружил, кто мне пригодится. Небольшое собраньице. На техническое либо научное – не тянет. До рядовой компании, как в моей каюте – тоже не занижается. Хотя имеются нештатные явные отклонения.
   Начальнику рейса что-то доверительно внушает Паше-ка. Начальник – замечательный, покладистый мужик, Ник-Иваныч, из производственного отдела. Уже явно не очень рад, что связался с нашим «огненным» походом. Молча, отрешенно внимает Пашеке. Чего ему второй может такого доложить? Он и сам, спроси его, не ответит. Да, спросить-то некому.
   Опп-паньки! А, вот и тот, кто может сей момент нам сгодится. Вовка-Академик «рисуется» перед своей непосредственной начальницей. Очень, ну, очень ведущей и заслуженной, по всем статьям, дамой нашей морской геофизики. Непреререкаемой профессоршей. Не вру ни Вам, ни себе самому. (Хоть всем Вам это, как до лампочки). Пришла на борт нашего «Профессора» – курировать. Предстоящие наши в Мировом Океане Морские работы. Не представляя, может быть, что перед этим «разминаться» нам предстоит в Суоми.
   Побаиваясь начальницу, Академик изо всех сил «держал» себя в руках.
   – Вот, – говорит, – пришел наш летописец.
   Что так меня обозвал – выдало его. Значит тоже из графина хлебнул. Освежиться. Пока ещё не чрезмерно.
   – У него, – ткнул в мою сторону пальцем, – голова болит.
   «Чего городит-то? – изумился естественно я. – Ещё шибко рано ей болеть. Вот отчалим».
   – За план она у него болит, – продолжил Вовчик. – Я это в виду конста-нста-татирую. (Всё же весомо хлебнул, знать). Где наблюденья с приборами нам делать? Заходов мало. В порты, я это в виду, это… имею. (Хорошо всё же умел «дозу» держать). Переходы длинные больно. Выше нормы.
   Да, да, – это я уже подключился, чуть не плача. – Точность всей сьёмки можем не вытянуть.
   А сам подумал: «Можем не вытянуть, или не сможем вытянуть?…»
   Профессор что-то пригубила из тонкого стакана. (Вот чего тут Пашека! Посуду деликатную подсуетился, принёс). Поискала глазами что-то на столе. А угощенье всё кругом морское. Грубоватое.
   – Нужно было вам участвовать в составлении проекта. – Пожалела меня снисходительно профессор наша. – Теперь уж чего махать. Руками-то.
   Всю-то жизнь, и до, и после, на таких вот примерах меня по столу мордой возили. Дружок, Белый-ус, давненько мне втемяшивал: «Пойми, чудила, здесь главное: каков вопрос-таков ответ. Надо внаглотуху огорошить-не по делу спрашивать, и отвечать, ну, полную ахинею!»
   И примеров жизнь уйму подбрасывала.
   В Армии двухгодичника-литера, молдаванина Цыпу, командир дрючит у штаба за хреновую стрельбу взвода на учениях. «Ну, чему своих долбо… бов учили, лейтенант Цыпардей?». А тот в ответ: «Ты, куда это, бля, прёшь бревно не спросивши, а?». Это зацепил своего мимо шлёпавшего солдатика. Ни к селу, ни к городу.
   Или у нас тут на техсовете вопрашает начальника партии Торца член Учёного совета маститый Рамблер: «Почему у вас в проекте три захода в Гонолулу? Необоснованно много». Торец встаёт, плечи расправляет, брюки подтягивает горделиво: «Проекта сам я не читал. Но скажу так. Заходы нам туда не нужны. А не запланируем – пароход от морской гидрографии заключит договор с южанами – в рейс пойдут в Антарктиду. И тем, и другим там теплее – там платят больше».
   Не владел я такими штучками никогда. И реакция – не ахти. Теперь бы меня окрестила молодёжь «тормозом». Кстати детишечки родные так и делают. Доченька великовозрастная с самого начала «перестроечки» мне выговаривала:
   – Ты, папанька, вроде и не дурень круглый. Степень-то защитить смог как-то. Чего среди «распальцованных» бизнеса наладить не волокёшь?
   Да… Видно тут образование – лишняя обуза.
   А нынче-то и мозги были замутнены водицей, отнюдь, не ключевою. Хотя на моё счастие и не окончательно. Вижу: профессорша наша, вроде как по столу взглядом чего-то ищет, что ли. Само собой, деликатно этак весьма. А чего там может оказаться-то неординарного?
   Я подсуетился. Не весь я, целиком, а часть моя слегка «косенькая». Затараторил, из каюты выскальзывая:
   – Я сейчас тут. Один момент. Слетаю к себе. Чисто символически. Вовчик, ты пока изложи соображения наши. Измерения, как сделать думаем.
   Покатился. Кубарем по трапам вниз через две палубы. В нашу каюту с Витюхой, к своему закадычному рюкзаку.
   Маманя мне с собой банку самодельной почти рыбы дала. Не делала она её, конечно, всю от начала до конца. Батьке дали «заказ» в Доме Журналистов новогодний. С куском горбуши. И собиралась эта рыбина со мной в Атлантику отчалить. Не вышло. Закончила миграцию у причала в Гавани.
   – Вот – тут, попробовать немного по случаю отхода…, – что-то я в этом роде мямлил, запыхавшись.
   Рыбёшка быстро в разные стороны расплылась. Мудрая кураторша наша совсем чуточку, кажись, испробовала. Но мне – исключительно кратко – присоветовала более, чем продуктивно:
   – Сделайте в прибрежных зонах, в нейтральных водах, наблюдения вашими приборами. На якорных стоянках. Может в проектную точность этим и впишетесь.
   Царство ей небесное.
   И среди женщин бывали светлые головы. Парадоксально, но – факт. Может и сейчас бывает подобное, а?
   Ох, язык мой, враг ты мой, далеко не единственный…
   А ведь совсем не так просто было ей дать такой пусть и простенький, короткий совет. Поминутно, несколько раз выбегала из каюты. Ещё надо было ей «пасти» ближайшего сотрудника-коллегу. Он по «Профессору» нашему мигрировал-перемещался. Ведь кругом знакомых-друзей целая прорва. И в каждой каюте на переборке, над столом – графин. Знаком он уже Вам, моим маловероятным читателям. И знаете Вы уже, что в те графины залито. Со всеми вытекающими из этих заправок последствиями.

   А в атмосфере судовой, кажись, запахло наконец-то долгожданным отходом.
   Вернулся я измочаленный в каюту. Витюха устал на своей койке в той же позиции. За столом появился другой гость. Спал, обронив головушку на ручонки. Новоявленный судовой эскулап.
   Думал и я соснуть. «Интересно, докторила до своих медицинских аппартаментов хоть добирался? Или всё по гостям». Не удалось ни заснуть, ни додумать.
   Ввалился Пашека вездесущий.
   Вот уж по кому было не понять вовсе: трезв он или «дунувши» сверх меры – так это по Пашке. Был, правда, один тест контрольный. Спрашиваю его:
   – Тебя как правильно кликать: «Пашеко» или «Пашека», а? Паша.
   Если отвечал коротко, что-нибудь вроде: «Как хочешь кликай, только в печь не сажай «– значит нормален штурманец вполне. А если начинал что-то «разводить» про рифму: Паша – каша, шека-Пашека, то значит «остограмлен».
   Сейчас Павлик обратился только ко мне и стал доверительно вещать совсем что-то потустороннее. При этом, указуя пальцем на медбрата спящего.
   Мама моя! Это в какой же кондиции сейчас другие наши «магелланы»? Хоть нам и не привыкать, но всё же…
   Ленинградская Гавань, Финский Залив, дальше Балтика. Зима, лёд.
   Чай, всё-таки не вблизи острова Мартиника. Это там на славном нашем «Севере» могли развлекаться, как душа желала. Получили на борт ром, что пиратов угробил всех подчистую, раздали его скоренько экипажу, времени зря не теряя, машину судовую даже не запускали, просто якорь подняли, успели сообразить лишь одно: бризом нас будет гнать от равнодушной Мартиники, а не волочь обратно в Фор-де-Франс.
   Хорошо бы и сейчас так.
   Но это мечта – недосягаемая. Заводиться нам и отчаливать надо, без дураков. А сперва пересчитаться и удостовериться: все ли в состоянии отправляться для начала в дружескую Суоми. Представлять наш молодой, но шустрый геологический флот. Который радостно поддерживает, при каждом удобном, старинный морской лозунг: «Всё пропьём, но флот не опозорим».
   А, проще говоря, необходимо точно знать: все ли на борту живы?
   На этот раз Пашеку удавалось осознавать с превеликим трудом. Он расталкивал эскулапа и вещал мне задушевно-доверительно:
   – Они ж все втроём как один в одной каюте вместе всю дорогу ходят с нами в рейсы все здоровущие как один, сам ведь знаешь. Тут по каютам пошли глядеть не зря вовсе с мастером и его приятелем из порта отход-то нынче сложный такого вишь вроде и не бывало ещё, сам ведь видишь. А у них в каюте гля едрёный корень Мамчела вроде как и не реагирует вовсе, представь, а…
   И дальше уже, глаза выпучившему, докториле:
   – Идём, давай-ка, глянешь, как они там, компрессоровы друзья, смотри только сам-то не вались с борта на борт, да у них там тоже… не пригубляй гляди.
   Двинулись вдвоём, пошатываясь. Помощь скорая.
   – Докторила уже целиком вписался к нам в коллектив, – Витюха и не дрых вовсе. Всё контролировал.
   – Но ежели брюхо схватит-таблетки самим в евонной аптечке выбирать придется. Не говоря уж про голову. Умственные таблетонки сам употребит все. В скором времени. Так мне чего-то сдаётся.
   Витюха озабоченно поёрзал на койке. Под ним что-то странно глухо звякало.

   – Чего? Ну, чего ты ему зеркало тычешь? – сурово пресёк князь Голицын докторилу. Очень мрачен был сейчас потомок дворянский. Совсем непривычно смотрелся. Так наверное предки его великие выглядели, когда суд над холопами вершили. Перед этим, выкушав не менее ведра.
   Мамчелло лежало в койке на спине, и не подавало никаких явных признаков.
   Поддубный смачно храпел в своём ящике, уткнувшись в переборку. Переборка выгибалась.
   – Пришел, так – на! Пей, лепила! – князь сунул эскулапу стакан. – А депутат наш – всё нормаль. Скоро подтвердит сам. Только отдохнёт.
   Медбрат с пациентами спорить не стал. Соблюл врачебную этику. Понимал, что волновать их – вредно. И опасно. Стакан хлопнул. Сполз на палубу со стула.
   Почему-то при этом Академик-Вовка присутствовал. Как его туда занесло? Он нам этот анабасис медицинский и поведал. Мелкий штрих нашей ахинеи. Мамчелло не заставил себя долго ждать. Князь заорал обычным своим голосом. Придурочным:
   – Ну! Что я говорил? Слуги народовы не сдаются! Не зря мы их туда выдвигаем.
   Врача в апартаменты его медицинские оттащили. Зеркальце ему ко рту некому уж было подносить. Так отошел. Ну, в смысле, очухался. Уже после отхода.
   Ушли мы-таки в море. Всё нормально было. Но, честно говоря, подробностей других я как-то не очень…

   Отчаливать из Ленинграда в январе – истинно гуманно. На выходе из Финского залива собирается караван. Ждут ледокола. Время образуется для «отходняка».
   Так что народ тихонько возвращался назад. Из «страны чудес». Хотя у всех ещё «было». Но всё попрятанное. А в графины вернулась обычная вода. Вкус у неё, правда, был странноватый. Это все отмечали. Князь шлялся по коридорам, всем разобьяснял:
   – Это она обиделась. А ты б не обиделся, если б тебя на отходе с твоего законного места, из графина, да – в раковину, или ещё хуже – в унитаз… А заместо тебя – грёбаную водяру.
   Остальные двое молча сидели в каюте. Не очень понимая, что было и что есть.

   До Турку идти – всего ничего. Даже во льдах.
   Причалили. На судоверфи, где наш «Профессор» родился. Формальности по приходу – нулевые. Дружеские финики ничего не проверяли, по параходу не шастали. Они ж не догадывались, кто пожаловал к ним с культурным визитом. А может и вовсе наоборот: всё знали – создавали режим. Наиболее радушный.
   Кто его знает?
   Пытал я бывалых. Уже выполнявших такие вояжи мореманов наших:
   – Так что делать-то теперь с пузырьками? В город тащить, кого соблазнять?
   И сколько брать?
   Боцманюга, Санька, просвещал меня по мере сил, но и сам обьят был сомненьями:
   – Не-а. Пока никуда её выносить на прогулку не стоит. Сегодня ж суббота.
   Они все отдыхают. И пьщие, и мало хотящие. Не повезло нам. Завтра тоже сухой денёк будет, по всему видать. Вот придут на пароход работяги в понедельник. Они всё знают. Куда, чего.
   Помолчал, подумал, тоскливо поглядел на чаек портовых:
   – Хотя может и взять пузырёк? Сходить, прогуляться. В бар куда…, что ли…?

   Пошли мы в увольнение уже к вечеру. В город погулять. Втроём-вчетвером, не помню точно, но не суть. Решили взять по флакону. Судя по карманам оттопыренным, взял каждый по два. Вроде новички в таком деле, а мыслишки у всех – одинаковые.
   Грустно, я Вам доложу, вторгаться было в государственную монополию. В финскую экономику. В тот её департамент, что напитками огненными заведует. Знали, что не гуманно это, а ведь подишь ты!
   Упрямо туда лезли мы. Не взирая, на последствия возможные. Друг на друга не глядели, охали и вдыхали, шлялись, как неприкаянные, по тихому портовому городку-Турку. Устали. Замучались проклинать весь этот бизнес алкогольный.
   Возвращаясь на кораблик, кто-то высказал настрой общий. Без особого, правда, энтузиазма:
   – Может зайдём в скверик какой, а? Присядем перед ужином. Чего ж ноги-то зря горбатили.
   Кто-то в ответ предложение это разумное подверг более разумному сомнению:
   – Риск – слишком большой. Стоит только начать.
   Мыслили и чуствовали все одинаково.
   Поднялись на борт к самому ужину. Только собрались пойти в столовую…
   Началась безумная и незабываемая. Советско-Финская ахинея.

   – Держи их, держи! Не пуска-ай! – орал заполошно третий штурманец, Славка. Подбегая к трапу, грохоча по нему копытами.
   Пухлый порпфель бился об ногу и жалолбно позвякивал. Два матросика бежали за своим командиром, еле поспевая. Но молча.
   Загоняли с территории Финляндии, на клочок земли Советской, троицу коллектива нашего дружного – двое фиников. То ли вахтёры какие с проходной, то ли шальные таможенники. Из какой-нибудь засады усердной или случайной. Или – «наведённой».
   Славка-штурманец – оборзел. Придурок. Вроде и не выпивал на отходе чрезмерно. А может (скорее всего) в этом и была причина. Сползания «крыши».
   Жаба, стало быть, задушила. Терпеть-ждать вожделенного обмена водяры на денежки финиковые сил более не стало. И попёрся «Столицею», звеня.
   Вахта судовая у трапа «погоню» на борт не пустила.
   И – зря поступила с ними так. Встретить было надо с распростёртыми. Целоваться, обниматься. Шутить, поить. Это уже потом, Мастер со свитою, на «разборе полётов» освещали. А тогда… Да, чего уж теперь.
   Мы все внутри «Профессора» нашего обалдели и притихли. Весть об этом облетела всех молнией.
   Оговорюсь: не все, ой, не все испугались и втянули головы в плечи. Троица компрессорная на всех «забила». Развесёлый Мамчелла выкатился к трапу и заорал радостно:
   – Руби концы! Уходим на х… из этой Турки!
   И выкинул очередной пустой фунфырик на лёд гостеприимной финской гавани.
   Никто его не поддержал. Но, однако, и не осудил.
   «Слуга народный» этому нисколечко не огорчился. Пошел назад, самозабвенно выводя:

     «– Раздайте патроны,
     Поручик Голицын.
     Ко мне подходите —
     Налью всем вина…».

   Через полчасика на борт заявилась «чёрная таможня».

   Таким вот образом заканчивалась суббота.
   Первый наш день стоянки на «гарантийке». Внезапный незапланированный визит финской таможни обнаружил много лишних «запчастей» на «Профессоре». Прямо скажем: незаконных. Подлежащих изьятию. С этим никто не спорил.
   Таможенников набежало очень мало. В этом хоть нам повезло. А ещё повезло чайкам турковым. То есть чайкам, приписанным к маленькому Финскому порту – Турку. Пока малочисленные финики бегали взмыленные по нашему пароходу, изымали то в одной каюте, то в другой – из третьей и следующих выкидывали излишки за борт. Они – эти излишки – тонули, бились об лёд и просто на нём – на льду этом – валялись.
   Чайки несколько дней летать не могли и явно не хотели. Валялись на этих битых льдинах вокруг нашего весёлого пароходика.
   А нам с Витюхой не повезло. Так мне показалось с первоначала. Двое к нам ввалились. В моём рундуке сумка им досталась. Жалобно звякала мне на прощание. Сумку жалко было. Когда-то была спортивной. И такой пошлый конец.
   Из-под витькиного тюфяка много тоже повытаскивали. Они ещё сильнее тренькали. Пригрелись.
   А Верлиока, наоборот, даже обрадовался:
   – Слава Богу. Все бока отлежал.
   Глаза одного из фиников я не забуду. Сказать, что полны были слёз – так это не сказать ничего. Только Юрий Никулин мог подобное выразить. В «Операции Ы».

   Налётчики ушли, еле волоча сумки с контрабандой. С национальным символом нашим. Или это наша ценность историческая непреходящая? Или какая-то другая? Неизбывная что ли?
   В каюте известной Вам уже троицы – не нашли ничего. Мамчелло с князем на палубе, в трусах, вещали в один голос:
   – Пример всем надо было с нас брать. Мы – друзья народные – дерьма не посоветуем. Мы с ней, с проклятой, боролись и будем всеми силами. И призываем всех. У кого ещё осталось. Трудно если? Мы поможем.
   Дни, оставшейся починки гарантийной, провели мы в различных собраниях, обсуждениях, порицаниях. Лениво ими стегали, как розгами, сами себя. Выходило скучно и неинтересно.
   В рейс, в Мировой океан, искать нефть и газ, мы всё-таки пошли. Никто завернуть нас взад не удосужился. Что всех очень удивило. Может и сами они, «те кому нужно», были удивлены приключением нашим – самих нас поболее.
   А мы покидали Турку финиковую – очень вялыми. Не было, можно сказать, задора в глазах. Истощены душевные силы были напрочь. Длительной борьбой с «водою огненной».

   Стояли с Витюхой на корме. Шел «Профессор» уже Ла-Маншем. Мозги относительно прочистились.
   Хорошо между Англией и Францией дефелировать. Пароходы туда-сюда снуют. Большие и маленькие. Чувствуешь себя, почему-то, не самым последним винтиком. В этой безумной, малопонимаемой свистопляске. Жизнью называемой.
   – И с чего весь сыр-бор-то, а? – ворчал, размышлял запоздало Верлиока. – Нашу водяру хотели обменять на старые, наши же, автомобили. Ко взаимному удовлетворению.
   Я молчаливо соглашался. Не спорил.
   – А вообще и хрен бы с ними. И с «Жигулями», и с финским рабочим классом. Выпили меньше – здоровее будут. Знаешь чего мне жалко? – Витька состроил морду хитрее, чем была у него на самом деле.
   – Портовых чаек, поди? – сделал я предположение. – Дал им кто похмелиться, нет? Да и привыкать им вредно.
   Хотя наперёд я знал, что Верлиока меня переплюнет.
   Так и вышло.
   – Не-а. За чаек сердце не рви. Они – привыкшие. Не мы первые, не мы последние. А вот Саньке велосипед – то не выменяли. А, прикинь, какой могли б отхватить? На всю зазря угробленную-то воду огненную. Золотой!
   Да… Воображения не хватало. Идея – богатая, а досталась вся чайкам.
   – Ох, а помянуть упущенный велосипедик бы сейчас, а? И нечем, – смалодушничал я неосторожно.
   Снисходительно хмыкнул на меня Витюха:
   – О-би-жаешь, не подумавши.
   Совсем зажмурил глазищи:
   – Сейчас подкатит Сашок-боцманюга. В трюм пойдём. Бидон из-под краски вскрывать пойдём. Там и моя доля заныкана.
   Понял я, чего боцманюга в каюте ошивался. Когда я только на борт «профессорский» ступил. В родной Гавани ленинградской.
   Подумал тогда запоздало: «Во, какую песню третий штурманец истортил». Или это я так по молодости? По глупости. А как бы сейчас мы с тем бидоном поступили? В братской Суоми.

   Рейс продолжался.
   План мы, ясно дело, выполнили. Точность работ с натугой, но «вытянули».
   С помощью якорных стоянок у Канарских островов и Малых Антильских. Как того советовала нам на отходе мудрая наша Профессорша.
   Запасы из бидона к тому времени давно иссякли. И они нам ни в чём не помешали. Пока шел процесс их «усушки».
   Осталась неосуществлённой мечта о велосипеде.
   Из дружественной Суоми. От братьев наших – «фиников».

6. Нормальный ход, Катька!

   – Что творит, что творит? Сволочь такая! – сквозь зубы и гримасу ненависти солёной цедил Мастер.
   Об этом догадываться нам только оставалось. И полагать, что Мастер сейчас в душе более жестко формулирует. Попросту говоря – выражается. О том, что у него там бурлит. В глубоких трюмах капитанских. Хотя был он, Пал Иваныч, жуть – какой выдержанный. Прямо флегматик натуральный.
   А самый шустрый и наглый из «штатников», сзади по правому борту, стал явно целить нам в корму. Откровенно и беззастенчиво. Из всей компании «звездно-полосатой», прямо скажем, был он самым мелковатым. Какой-нибудь эсминец. Или корвет. В тонкостях этих мы не «рюхали» вообще, а в тот момент нервотрёпный – особенно. Никто из нас в море открытом так близко с военно-морскими «янками» ещё не встречался. Да, чтоб ещё кто-то из них норовил в задницу «поцеловать»! Это кому сказать такое?
   Было похоже, что по всеобщим законам уличной драки, послали самого маленького и плюгавого: «Ну-ка, дуй, спроси у него закурить. Поглядим, что это за «Профессор» такой, какого хрена он в садик наш зарулил».
   Хотя «садик» и ничейный. Вернее – общий. В нейтральных он водах. И угораздило ж в нём всех нас собраться.
   Это всё происходило в Карибском море.
   Мы шли через Атлантику. «Тянули» профиль от Африки. И заканчивали его здесь вот, меж Антильских островов. В океане за кормой у нас много чего из нашего «хозяйства» болталось. Сейчас остался только кабель от гидромагнитометра.
   Около двухсот метров. Остальное всё повытаскивали накануне. От греха подальше. И вот – на тебе. Действительно получилось: «А поутру они проснулись…»
   А мы поутру проснулись и оказались, если не в театре боевых действий, то явно в зоне манёвров. И никто ни о чём нас не предупредил. На картах, что выдают перед рейсом, всегда отмечают: «Район опасен, ведутся ракетные стрельбы». Это к примеру, говоря. Сюда, мол, не ходите, «на башка снег упадёт-савсём мёртвый будеш». Ну, или могли б радиограмку какую прислать. Фиг там.
   Стало быть попали мы в ситуацию явно Генштабом не – запланированную.
   И значимость стали ощущать свою: запишут нас теперь в списки навечно. Героев! Лучше, однако, пошло бы оно… А – то, останемся мы, пожалуй, в других списках. В безымянных. На дне Карибском, будь оно трижды…

   И утро вокруг нас расстилалось прекрасное. Волнение – нулевое. Только зыбь пологая океанская успокаивающая. Что ни говори, приближались к окрестностям кубинским, вотчине фиделевской. К замечательной экзотической Гаване. Звала она, манила. В те времена. Не знаю, как сейчас.
   Мы и собирались курс держать на неё. Думали закончим профиль, «кишки» все на борт поднимем, бросим якорь на рейде, курить, ждать захода у друзей гаванских будем. А они будут добродушно нам обещать:
   – Маньяно, Амиго, маньяно.
   И нисколько «маньяна» эта, встречу с удивительной Гаваной и развесёлыми кубинцами, нам бы не омрачила. Колорит гаванский был нам знаком и понятен.
   Знали потомки колумбовы, ой знали, где надо главный свой курорт располагать! Губа у них, естественно, была – не дура.
   И мы ведь когда-то миллионы жизней положили, чтоб Крым стал нашей – Всесоюзной Здравницей. А сейчас, что имеем?
   Но! Мы отвлекаемся.
   Вертаемся назад. На просторы Карибские.

   – Это у них называется «демонстрировать флаг», – авторитетно, дальше некуда, пояснил боцманюга Приходька.
   Обращался он к Катьке. Причём было не совсем ясно: к которой из двух.
   Интересы его, боцмана Прихода, простирались на обеих. Буфетчица Катька держала на руках кошку судовую нашу Катьку.
   – Нам они, слышишь нам, киса моя, флажки свои показывают, – шептала кошкина тёзка в ухо кошачье.
   И далее уже громко Приходьке:
   – Городите вы, товарищ боцман, чего не попадя. Нам ихние флаги – как рыбе зонтик.
   А по левому-то борту, с горизонта, наши корабли приближались. Не слабая, прямо скажем, эскадра. И ни хрена мы, тоже скажем прямо, не врубались: «И что же это вокруг нас происходит?»
   – Да, не вам Катькам и не «Профессору» нашему даже, показывают. Они друг дружке, стал быть. – То ли боцман продолжал просвещать, то ли у всех у нас в головах самостоятельно уже такая мысль варилась.
   – Демонстрируют, да-а. Чтоб нам спокойней «кишки» наши тут по ихним морям таскалось, – вставил ехидно кто-то из «научников».
   Все мы, кто свободен был от вахты, толклись по бортам нашего пароходика. Пялились на окружавшие нас армады. Властелинов морей и океанов. Идёшь вот так один океаном, неделями окрест ни души, сам себе кажешься нормальным и размерами и разумом. А вот встретишь таких «монстров», да не одного… Сразу понимаешь свою тщедушность. Как голым на асфальте.
   – Не с руки как-то мы въехали тут в ихний «садик», – продолжил красоваться перед Катеринами боцманище. И припугивать, в надежде повысить свои шансы на благосклонность старшей:
   – Этот в задницу щ-щас ка-а-ак нам въедет… И не видать нам пляжа на «Пакакабаме».
   Это он о гаванском золотом песочке.
   Буфетчица по негласному судовому «табелю о рангах» к Мастеру должна быть всецело «приписана». Убирает она его каюту. Накрыть, подать, убрать, уважить… Наш Кэп был уже в годах. Суров и неприступен. Магеллан!
   Боцман, так сложилось, входил в ряды соревнующихся за катькино внимание. Мешала здесь, в этом «адьюльтере» (слово богатое, что значит – не знаю), Катька младшая. Хвостатая. Со старшей они жили, буквально вцепившись друг в друга.
   Вот и сейчас.
   Таращились обе на хулиганствующий корвет-эсминец «штатный». Мог он элементарно, к бабке не ходи, испохабить всем нам вожделенный заход на курорт гаванский. И не курнуть нам будет их сигар с ромом. Хоть ни того, ни другого обычно мы, советские моряки там и не вкушали, обходились благополучно своим, родимым, но… А помечтать? Языком потрепать?
   Эти малоприятные перспективы решил обрисовать, уж в который раз, блин, боцман:
   – Не видать нам мороженого, видать, под пальмами в «капелии» кубинской, «Катерина моя Матвевна».
   Это он даме своего сердца.
   А вот это младшенькой волосатой:
   – Тебе же, полосатая зараза, котов портовых не обломится, как пить дать.
   А хотелось тебя к ним сосватать. Для улучшения породы. В рамках культурного обмена.
   И ещё может Приход изливал бы своё печальное словоблудие, но…
   Стала тут диспозиция менятся на арене военно-морских манёвров. Угораздило в которые нас вляпаться, без всякого с нашей стороны, на то малейшего желания. Чему лучшим доказательством служили искренние переживания боцманские.
   Все мы повернули головы свои налево. Рты разинули. Замерли.
   Сзади слева, если не стремительно, то шибко быстро приближался один из Наших! С широченной грудью и невиданно-диковинной огромной плоской пустой кормой. Потом уж мы гадали, обсуждали: «Чего предназначен такой, уж если не Муромец, то Попович точно, выполнять? Решать какие тактические замыслы? Специально оберегать, отмазывать «научников», вроде нас подвернувшихся, что ли?».
   Чувства наши Вам, подвернувшимся Уважаемым Читателям нашим, описывать надо ли? Бумагу нашу и время Ваше тратить зря, стоит ли? Я тоже думаю: «Не стоит». Приблизительно всё ясно. Без лишних слов.
   А Катька-то, Катька ушастая, ведь понимала, зараза, бля буду, всё понимала. Зашипела в тот момент на подлого. Вот минуту назад ещё до…, доставал он нас, в корму целил, а тут и свалил быстренько.
   А с Нашего, с Алёши Поповича, разнеслось по всему, гулко, по пиратскому Карибскому морю:
   «Своим курсом «Профессор» идите спокойно. Всё – нормальный ход».
   Такого нам слышать не доводилось никогда. Ни до – ни после.
   Катька маленькая шерсть утихомирила, глаза прижмурила, видать по всему, заурчала довольная. Старшая приговаривала и ей, и себе:
   – Вот как мы их с тобой, Катенька.

   Прошли мы сквозь армады.
   Мастер такой же спокойный и невозмутимый двинул с мостика в кают-компанию. Доверил заканчивать вахту «детскую» совместную третьему штурманцу.
   Проходя мимо, погладил маленькую усатую морду:
   – Нормальный ход, Катька. Идём в Гавану.
   И был заход. И пляж, и мороженое, и ром кубинский.
   И Катька-маленькая домой вернулась. В Мурманск. Не завлекли её коты гаванские. Да было бы и странно. После такого «рандеву», меж Антильских островов.
   На перекрёстках пиратских морей.

7. Путевка в КГБ

   Так вот я назвал – этот былой эпизод жизненный. Предположительно считаю, что сущность его такова. Хотя главный виновничек этой истории – Белый Ус – не согласен. С названием, вишь, он не согласен. Он мне вот чего по этому поводу втемяшивал:
   – Не льсти себе, баснописец. В первую очередь, и в единственную кстати, попал ты не к чекистам вовсе. А к гинекологу. Вот так вот и обзывай этот свой опус: «Визит к…».
   Тьфу, блин, язык не поворачивается. Хотя…
   Судите сами.

   Пять месяцев с гаком болтались в Атлантике. Параходик маленький, корпус ледовый, как яйцо, валяет с борта на борт, туши свет. Половина блевала самозабвено, у остальных мозги взбаламутились напрочь, неизвестно, что лучше. Заходов с гулькин нос, от людей отвыкли вовсе, не говоря уж о тяге к прекрасному. Это к женскому полу значит. Как из бывалых кто-то в ту пору ерничал: «Просыпаешься ночью и чуешь, будто весь ты – один большой сплошной член. И только под темечком-чуточку мозгов». И это, не смотря ни на какую жуткую болтанку. Вспоминали, обсуждали, но согласиться не могли с одним – причём здесь мозги?
   А в остальном верно.
   Догребаем, однако, до Мурманска. Мысль в мозгах этих самых у всех одна: слинять с пароходика молниеносно и… вступить в контакт. С прекрасным. Это значит с полом противоположным.
   Встали к стенке. Погранцы, таможня. На пирсе – встречающие. Если у кого такие есть. Бывает, что контакт тут же и происходит. Жена если пришла к кому. И у него есть отдельная каюта. Но это редко, такое совпадение. Обычно бродят все по лоханке словно пьяные. В ожидании с неё слинять.
   А на этот раз ко мне пришли. Ага. Я прям обалдел. Да не от радости. Тут обрадуешься, как же. Белый Ус заявился. Как на картинке какого-то Известного: «Не ждали». Да, ладно бы просто выпить подвалил, а-то натурально, как серпом по одному месту. Опухшему за пять-то месяцев, дальше некуда. По стакану какой-то дряни мы, естественно, шлёпнули, а дальше он меня и радует:
   – Тебя в кадрах ждут, не дождутся. На сборы пришла бумага. Из Военкомата.
   Начальник за неё расписался. Любка-кадровичка мне сказала. Резкая такая бумага. Только больница спасти может. С Любкой у меня контакт. Тебя предупредить разрешила.
   Смешалось у меня тут в башке всё.
   Не стал я ничего Усу Белому выписывать. По первое число. А хотелось очень.
   Хоть пару тёплых. Так я ему озвучил. Скромно:
   – Глядите-ка, люди добрые! У него с кадрами, вишь, контакт! А тут впору, как говорил, наш комдив, ласточку на х… делать! И опять меня хотите туда же в казарму, к портянкам, да?
   Далее нашу интеллигентную беседу вспоминать не хочется. Протекала она, ясное дело, в тёплой и дружественной. Ту дрянь мы допили в тот день. В день возвращения на землю мурманскую.

   Военком радовался, как дитя. Игрушку заветную получивший. Очень мне поведал жизнерадостно:
   – Отлично, лейтенант. Как раз успеешь к началу. Предписание у тебя серьёзное.
   Тупо внимал я ему. Помню точно, что глаза таращил изо всех сил в бумажку, обалдевая окончательно.
   А в ней было: «… ВДВ с водолазной специализацией».
   Это я запомнил «на всю оставшуюся».
   Слабо попытался отпихнуться то ли от этого направления безумно-загадочного, то ли от военкома доброжелательного:
   – Да я ж зенитчик, товарищ майор. Причём тут эти…, как их? Десантура да ещё с водолазами? Может ошибка, а? Мне бы в отпуск…
   В ухо, не вру, ей Богу, прямо в ухо зашептал мне в коридоре военкоматовском майор:
   – У кого в деле личном отмечено, что с аквалангом баловался в молодости? Я это вытворял? Нет. Ты, лейтенант. А в Армии проверяли, трясли, как липку, кого? Из-за пистолетиков пропавших? Меня? Нет. Опять тебя. Вот их и благодари за путёвочку.
   Пялились друг на друга с минуту, никак долгую. Майор с гордостью за себя. Я с похмельной жалостью к себе. Это сколько ж мне ещё будет аукаться армейский наш детективчик? (Изложено это в опусе «Пока играет скрипач»).
   Зачитал мне приговор суровый майор:
   – Медкомиссию завтра пройдёшь. Тут у нас. Быстренько. Проездные получишь, В дивизию Псковскую, ВДВ. Вот тут-распишись.
   И уже мне в спину:
   – Смотри, не похмеляйся лишку.
   Поплёлся я на выход. Где ждал меня Белоусик. Вестник моего накрывшегося отпуска.
   Военкомат мне тогда хотелось поджечь.

   Пиво несколько вернуло нас к жизни. Если не меня, то Уса Белого. Размышлять он начал о моём ближайшем будущем:
   – А может хочешь, а? Подумай. С зениткой нашей прям вместе на одном парашюте. Да, ещё и в море. Потрясуха! Не всем шанс такой выпадает.
   Я бы вот, пожалуй…
   Не стал я в драку лезть. Даже материться не стал. Честное слово. Глянул только в его сторону укоризненно.
   – Всё, всё, всё! – замахал ручёнками Усик. – Только бутылку опусти.
   Я понял, всё понял. Ещё не всё потеряно. Будем действовать. Собирай гостинца-презентики все в кучу.
   Это он про колониальные товары. Что в рейсах заграничных мы тогда добывали. Можно сказать трудом непосильным. Пупки надрывая.
   Сигареты, жвачку, зажигалки, кофе, ещё какую-то фигню тогдашнюю.
   Собрали всё в сумку. Вам сейчас может и смешно, Господа-Товарищи, а в те времена… Сердце кровью у меня обливалося. Не потому, что жаль мне этого дерьма было. Рушились надежды конкретные (как теперь выражаются) на контакты реальные. С полом прекрасным. В отпуске накрывшемся.
   Ладно. Короче.
   Столько в жизни я ещё на такси не катался. Мотались по всему славному городу Мурманску. Белый Ус командовал. Искал контакт. Другого, не женского рода. С кем-нибудь из медкомиссии. Военкоматовской, мать её так.
   И ведь нашел же, сучок, хитро…, хитрющий!
   Человечка одного нашел сначала. Из Тралфлота что ли. За блок «Мальборо».
   К вечеру позднему зарулили мы в одну сомнительную квартирку. Ну, прямо как у маэстро Булгакова – «нехорошая квартирка». Теперь-то нам известно такое слово: «катран». Тогда мы с Усом не чуяли, куда нас занесла нелёгкая. Компания там за стол только садилась. Человечек нам вызвал одного игрока на кухню. Сегодня он карты сдаёт, завтра – член медкомиссии.
   Попадание – в «десятку».
   Белоусик ему излагал мою проблему. С надрывом, чувственно. Я к тому времени уже вовсе спёкся.
   Врач-катала без лишних слов, уж и не помню чего мы ему из сумки достали, начирикал мне шустро справочку. Что я головой ушибленный. Видимо и впрямь я был таким. Чай, не воспротивился в тот момент дурацкому, мягко говоря, диагнозу. И, похоже, собирался пойти с той ксивой назавтра в военкомат.
   Тут же на кухне шлёпнули по рюмке. Это, кстати, и спасло меня, в который уж раз, «на всю оставшуюся». Да, вот Сами посудите. Снова не вру, чистую одну правду-матку вещаю.
   Рюмаха нас в том катране задержала на минуту. Собрались уходить – врач военкоматно-картёжный вдруг выбегает возбуждённо вновь в кухню: «Вертай вердикт врачебный взад, всю жизнь тебе может испохабить, дурень ты меримановский, не отмоешься во веки вечные, так и останешься на голову трахнутым».
   Тут же намарал мне другую индульгенцию. Что у меня, мол, болезнь моче-каменная.
   Господи! Какова странна и загадочна жизнь наша. Водка – зло! Да, кто б спорил? А не выпей мы тогда по грамму? Не успел бы эскулап катрановский мне диагноз поменять. Чего со мной далее стало бы? Со штемпелем придурочного-то, а? Уж, за «Мальбором» точно не пускала б Страна Родная больше по морям и океанам.
   И была бы, кстати, совершенно права.

   Назавтра утром представил себя обалделого перед комиссией. С доктором-подельником глаза друг от друга прячем:
   Он-мне:
   – Жалобы какие есть у вас?
   Я-ему, блуждая взором безумным по членам комиссионным:
   – Это… самое… моче…, у меня…
   Он, уткнувшись в стол, руку тянет:
   – Понятно, каменная. Давайте справку.
   Обалдевают далее – все! Шитьё белыми нитками понятно всем. Однако неожиданно и слишком нагло. Даже для них. В те времена далёкие, советские.
   Майор прямо подпрыгнул на стуле. Одна врачиха стала до меня допытываться:
   – А жалобы? На что жалобы? Чего болит-то?
   А я, хрен его знает, тогда не знал даже где и почки-то эти внутри располагаются. Чего-то начал плести про «после как выпью», худо, мол, бывает, спутал с башкой, видать, тогда неопохмелённой.
   Она меня опять:
   – А какой выпивки?
   Ясно дело, на водку я грешить начал, картёжник меня перебил тут, жалобу водочную поменял на портвейновую, оказывается, потом уж узнал я, что от водки почкам вроде как полегче делается (по первоначалу в жизни, естественно), а может я тут всё перепутал, но…
   Майор тут за рукав меня схватил, потащил в свой кабинет, телефон набрал, заикается, меня б убил будь его воля, это точняк, мне трубку суёт, шипит зловеще:
   – Давай, давай, морячок наш болезненный, сам доложи какие это такие вдруг у тебя почки объявились.
   В трубке голос, черте какой окологенеральский, мне орёт, слюной явно брызгаясь:
   – Мы распрекрасно знаем, что рейс вы ничем не болели, вас даже качка не берёт. Ну, погодите! Вы у нас пройдёте, вы у нас такое обследование пройдёте! Всю жизнь кипятком ссать будете.
   «Во, – подумал я тогда себе, – кто-то уже доклад им, тем кому надо, представил, отчитался. Ну, а я-то, я-то на хрена вам там сдался?»
   «Генерал» этот немного ошибся. Совсем наоборот со мной вскоре произошло. Не смог я этого делать какое-то время. Ни кипятком, ни как иначе.

   Дальнейший свой «анабасис» (красивое слово, жаль смысла не разумею) в подробностях «описывать» не буду. Малоэтично это.
   Отправили меня на изучение (как говорил почтальон Печкин: «на опыты медицинские») в окружной госпиталь. К гинекологу! Ухмыляющемуся. И понял я тогда частицей своего организма немного вторую нашу половину. Населения земного. Женскую половину, стало быть.
   Клизма трёхведёрная – это херня. Семечки! Вот когда водрузил меня в кресло гинекологическое «ухмыляюшийся», тогда-то я чуть-чуть и понял их. К кому стремился после рейса всем естеством своим. На контакт.
   Взвыл я, да поздно было. Лучше бы в Псковскую дивизию. В любом качестве. «Получи фашист гранату» – это про меня тогдашнего. Какой отпуск? Какая к чёрту любовь? Месяц после со слезами посещал сортир.
   Болезнь, однако тем не менее, за «Мальборо» мною купленноя, не нашла внутри подтверждения. Особенно это огорчило почему-то «ухмыляющегося».
   Но в Славную дивизию ВДВ на сборы я не попал. Чем ещё более огорчил без сомнения военкомовского майора. Его больше я не встречал. Хотя на сборы меня «огребли» в следующем году. Но уже к родным зениточкам. И «отмазки» от них я не искал.

   «Катран» вспоминаю с непонятным себе самому весельем. Всё же первоначальный диагноз доктора – каталы, видимо, в чём-то был справедлив. Кресло, куда усадил меня «ухмыляющийся»… Мужики! Не приведи никому, Господи.
   И праздник ВДВ не стал моим праздником. Не имею права я купаться в фонтанах Петербурга в августе месяце. Истинно жаль.

8. Искушение

   – Ну что, дурила, опять вернулся? – просто исходил Жека радостным соком от удовольствия меня лицезреть.
   И тут же надсмешки строить язвительные. Сугубо интеллектуальные. Пояснить снизошел милостиво:
   – Кинуху помнишь? «Своего среди чужих»? Там Кайдановский надрывно вопрошает: «Господи! Ну, почему Ты помогаешь таким идиотам?». Так это про тебя. В полной мере.
   Мне тоже в полной мере бальзам на душу видеть было и слышать доморощенного ленинградского физика. Друга старого ехидного. После отсутствия безмерного в родном городе. И вообще на суше.
   Но рожу мне обиженную состроить всё же следовало:
   – Будешь, умник, издевательства творить – не налью. Чего шьёшь мне Кайдановского с Богатырёвым?
   Жека просто зашёлся от счастья продолжить. Так и сполз бы на пол со стула.
   Но воздержался. Окурки и пробки остановили. Всегда чистюлей слыл меж нами.
   А Нинка, видать, давно сюда не заглядывала. Благоверная его. С веником.
   – Разъясняю, морячок наш тёмный. Внимай, повторять не буду. Судьба даёт, уж который раз, шанс тебе редкий. За бесплатно везут на посудине тебя за кордон. Выпускают на берег. Делай ноги, не хочу и пожалуйста! Нате вам, опять ты – здесь. Умора!
   Глаза жекины искрились-слезились, уж не знаю от чего. То ли от того, что не он такой дурень, вроде меня, то ли… просто встрече был рад. Отбросим слова бравурные, замнём их для ясности. Рады мы были – оба. Взаимно.
   Стаканами мы уже чокнулись и опрокинули их. Но не знал Жека, не ведал как близко, хоть и в шутку, «зацепил» он эту, как теперь выражаются, «тему».
   Чтоб не травмировать друга излишне, умолчал я тогда некоторые «нюансы» весьма «нервного» нашего рейса. Рейса в моря и края, мягко говоря, неординарные. Занесла нас тогда нелёгкая, прямо скажем, в места вообще безумные. По тем временам-то особенно.
   Или мне это одному так представлялось?

   Из ленинградской Гавани двинули через Ла-Манш в Атлантику. В сторону Канарских островов. С надеждой обоснованной зайти в Лас-Пальмас. Испанский заслуженно-известный порт. В те годы для нас – вожделенный. Почему к нему так все «мореманы» неровно дышали, сейчас углублятся не будем. Как-нибудь в другой раз. Если пожелаете. Как говорится: делайте ваши ставки.
   Пароходик наш гидрографический, небольшой, в глаза неброский. За серьёзных шпионов нас особо никогда не принимали. А жаль. Иногда так хотелось разведать чего-нибудь, тайное вызнать. Секрет какой сп… – умыкнуть. Вплоть догорячего желания взорвать их всех к чертям собачьим.
   К примеру, как в тот раз.
   Догребли до Пальмаса, встали на рейде. У всех предвкушения – полные штаны. Пускали нас бывало сюда без особого напряга. Кроме обычного меню товаров колониальных в Пальмасике спиртяга был весьма доступен. А иначе рыбаки, включая китобоев, сюда б ни ногой. Ничто облома не предвещало и надежды были радужные.
   Первым о подлянке проведал откуда-то Афонька. Самый из нас взрослый и умудрённый. Озвучил ехидно:
   – Всухомятку двинем через Атлантику.
   Пояснять, чем это нам грозило, было излишним. Словесный этот выкрутас принёс нам один из геоакустиков – Абрашка. Категорически заявил как-то, что любая еда без спиртного – натурально вредна. Для желудка. Уж, не говоря про голову. Получается истинно всухомятку. Ещё добавил что-то про свиней. Только они, мол, так могут питаться. Стало быть: нет захода – маршрут через Атлантику может повредить нашему здоровью!
   Слух облетел параход, как ему и положено, молниеносно. Загрустили все без исключения. И юмористы-сторонники абрашкиной диеты, и равнодушные. Пошататься ведь по острову Гран-Канария хотелось всем. И бывалым, и кому впервой.
   Новичком-то особенно. Рассказы и враки тех, кто уже бывал тут, на «райском» островке, сильно расстраивали. Одни воспоминания и слюни о нудистских пляжах чего стоили. Но не будем об этом сейчас. Вертаемся назад. На рейд паль-масовый.
   Стоял наш параходик на нём суток двое. Выясняли у местных властей, «стучались», канючили…
   Всем тягомотина эта нудная и, прямо надо сказать, унизительная – обрыдла по самое некуда. А куда денешься? Больше всего на мозг это давило начальнику рейса. Такая уж у него планида. И план давать надо, и за крышей следить. Не за той «крышей», что теперь в нашей жизни господствует: ментовская, бандитская и прочая. А за крышей любимых подчинённых. Чтоб она у них не съехала раньше срока положенного. Раньше окончания рейса.
   А подчинённые любимые этого, естественно, ничего чуять не желают. Подавай им, блин, заход – и все дела. Сидят себе в лаборатории, блин, как дети малые, языками чешут.
   Вот Никола-длинный усугубил:
   – Мало того, что приборчики мои чувствительные остануться лишний раз спиртиком не протёртые, так ещё рядом с тропиком пойдём, только облизываясь, – тут прямо чуть не всплакнул Никола, – к ним, руку только протянуть, пойдём, а в сами тропики – «ни-ни».
   – Да, – поддержал его умудрённый жизнью Афонька, – кому-то в Министерстве нашей геологии я бы чего-то порвал бы с радостью. Специально ведь, гад такой, спланировал нервы мои больные истрепать. Без вина сухого на две аж недели жизнь нашу в океане дурацком опошлить. Хоть я его, тьфу, кислятину и терпеть на дух ненавижу. Но всё же «нахаляу»…
   Всем нам, жуть как хотелось, в постановление «министра по здоровью» включиться. В тропики всем параходом спуститься, пару «сухого» в неделю на рыло получать. За предыдущие рейсы организм к такой о нём трепетной заботе привык. В мозги сигналы посылал, психика требовала, инстинкт уже стойкий выработался.
   Как об этом вещал, кажись, подробно и доходчиво старик Павлов. Знал толк в этих условных и безусловных, мудрый Академик!
   А начальник наш, бедолага, натурально был культурным и деликатным. Был он, можно вычурно сказать, антиподом. Да. Реальной противоположностью своего однофамильца опереточного. Из «Гусарской баллады». А за ней и всего фольклорного народного эпоса. Анекдотного. Но деться от него он, естественно, не мог никуда. И величали мы его все «за глаза» – Поручиком. Истинно при этом завидуя.
   Даже мудрый флегматик Фёдорыч говаривал за рюмкой чая, вздыхая:
   – Эх, мне б такую афишу-рекламку. По стране с лекциями, по нашей необьятной, разъезжал бы, выступал.
   – О чём врать бы стал? – интересовался скромный одухотворённый Славка Горелик. Самый из нас потаенно мыслящий. И к тому же – поэтически. Время это неоспоримо подтвердило. Ох, как умеет оно это делать-то…
   – Вам не понять. – Вздыхал Фёдорыч. – Мечтами о «сухом» мозги все, можно сказать, залиты. А наш Поручик ведёт нас через океан к берегам «штатским».
   Как его прототит через всю Европу народ русский, можно сказать, в Париж привёл!
   Горелик выпучил глаза изумлённо.
   Афонька выдохнул потрясённо: «Глубоко копает Фёдорыч, ой глубоко!».
   У меня (только строго между нами, Дорогой Читатель) ум за разум заходить стал от параллелей исторических.
   Николка то ли уточнить чего хотел, то ли пресечь умника…
   Да, в тот момент начальник и заглянул на «огонёк». Спрашивает он нас досконально:
   – Я исключительно надеюсь, что вы за двое суток стоянки нашей на рейде наблюдения с приборами выполнили. Будут они исходными и архиважными. А не только, я надеюсь весьма, вы языками чесали – по какому мы градусу через океан двинем.
   – А, правда, по какому? – это все мы вместе прикинулись детьми малыми, неразумными, только-только от сиськи оторванными.
   Вконец измотанный адмирал-наш – поручик нашёл в себе силы не послать всех нас к… такой-то. В этом и заключалось главное его отличие от предка далёкого евонного, блестящего гусара. Пояснил нам он, мучителям бессердечным:
   – По трезвому градусу пойдём, ох, по трезвому! По двадцать-пятому градусу северной широты. А не по двадцать третьему или ниже. И не потому, что мне «сухого» жалко. Моя б воля – вы б им ноги б мыли.
   Должно нам вулкан подводный пересечь, все наблюдения там выполнить, как в задании положено.
   Хотелось пустить нам скупую слезу, но удержались мы, чай, мужики мы, профессию такую мужественную раз выбрали себе и семьям нашим.
   Афонька сказал за всех сурово:
   – Раз положено, то – вперёд, к подводным вершинам Советской науки!
   Дружно… положим на проклятое «сухое».
   Двинулся начальник после нашего порыва трудового. В радиорубку двидвинулся. Рапортовать в Белокаменную. Что готовы любое выполнить самое-самое ответственное задание (как тогда мы говорили) Партии и Правительства.
   Никола, как-никак тоже начальник коллектива из уникальных спецов, решил конкретно усилить почин наш. Говорит, сучок такой идейный, Горелику:
   – Ты, Савва акын наш, сочинил бы оду какую по сему поводу, а?
   Или это ему Фёдорыч нашептал? Горелика на поэму настроить.
   А тогда в воздухе прошелестело ещё что-то. Слово какое – то. Вроде Бермудского треугольника, что ли?
   Расползлись мы все по параходу. Готовиться к отходу с рейда. Негостеприимного.

   Если Вы сюда заглянули, на эти страницы, то не иначе, как усмехаетесь. Вот, мол, ахинею несут герои явно несусветную. Допустим. Согласимся мы.
   Однако представьте сейчас на миг: наши сегодняшние времена. Рейд того же самого Пальмаса де Гран-Канария. Борт широко прозвучавшего ныне сухогруза «Арктик – Си». Сколько они там болтаются, морячки? И что с ними до этого вытворяли? Нынешние Власть Имущие. И какие разговоры на том борту ведёт экипаж? Вынужден вести. На рейде. Пресловутом рейде Пальмаса.
   И нам это весьма трудно представить. При нашем воображении.
   А Вам?
   Но всё минует, всё проходит, всё забывается. «Арктик-Си» тоже забудется. Ему уже другое имя готовят. Следы заметают окончательно.
   Ну, а наш параходик… Продолжим, с Вашего разрешения.
   И двинули мы по двадцать пятому градусу северной широты. В сторону американского северного континента. Оставляя по левому борту, всего каких-то полторасто километров до тропиков. Но о них не думали уже почти. Чай, другим заняты мозги были. Ведь рулили не куда-нибудь, а прямо в треугольник. Да, да! В этот самый безумный Бермудский. А заполнен он у них Саргассовым морем.
   Туда вёл нас жребий. Впрочем, какой там на фиг жребий! План нас туда гнал. А вёл – Поручик наш. И суетилась рядом девушка. Обольстительная. По имени – Романтика.
   Она и подвигла нашего Горелика сложить стихи. Ею наполненные. Всё я и не упомню нынче. Но кое-что, просто нас тогда за души брало:

     Я помню пальмасовый рейд,
     Как чайка – поганка кричала.
     Пошли к Бермудям мы скорей,
     Страна что б Родная крепчала.

   Как прочёл он нам, как услыхали впервой – так и попритихли натурально.
   Мнения разделились естественно. От: «Сильно сказано!». До: «Ну, ни хрена себе сонет, да?». Как и следовало на поэтическом диспуте. А чего удивляться? Все практически интеллигенты поголовно. У всех, считай, высшее. Боцманюга особенно жарко поддержал пиита нашего:
   – Ну, точяк, да. Море слабых не любит, море сильных уважает, да. В треугольник этот грёбаный, надо входить, не зассав, да. Ещё лучше, поддавши, как следовает, да. И чтоб всем, да. Хором и петь и пить. Да.
   При этом вместо блеклого, невыразительного «да» боцман употреблял другое яркое русское слово. И при этом сам был явно «вдетый», «как следовает». Осознав это, мы про поэзию на время забыли. Думать стали и гадать: «А где же боцманюга достал-то?».
   Ларчик просто открывался.
   Артельщик, хранитель всего сьедобного, с подачи «второго» выдать мог всё! Чего у него под замком было. Но, ясно дело, не за просто так. Налог – стакан с пузыря. И только самым надёжным. Оставаясь на ногах, мог в день выпустить на свет до дюжины пузырей. Мы тоже смогли включиться в процесс.
   Видя и слыша нынешнюю злободневную ситуацию в стране, понимаем, что тогда мы стояли у источника юной совсем – коррупции. Гордость переполняет наши души. Своими ведь руками! И где? Посреди Атлантического океана. Пустяк, а приятно. За стакан всего. А нынче какие масштабы? Вы не в курсах часом?
   И стоило нервы-то любимому начальнику трепать? Тропиков каких-то добиваться. Да, на хрен они нам сдались?
   Всё мы можем сами. Только захотеть нужно. Сильно!

   Вам приходилось бывать в Саргассовом море? В круизе каком или так – проездом? Если нет, то и не переживайте особо. Не очень много и потеряли.
   Расскажем Вам сейчас кое-чего из личных впечатлений. Удостоверитесь, так сказать, воочию. Ну, а ежели после этого не пойдёте билеты сдавать-то разрешите снять перед Вами шляпу. Полное имеете право распевать во весь голос:

     «… На прощанье поднимай бокалы
     Молодого терпкого вина.»

   И естественно распивать. Где угодно и чего угодно.
   Моряки, как всем известно, по морю – ходят. А плавает одно лишь дерьмо.
   В море этом Саргассовом плавало его – чёртова уйма. Мы так поняли, что живёт оно там. Рождается, размножается в нём и расплывается из него. И названье придумали ему красивое. И дерьму, и морю. Саргассова водоросль. Зелёная поганка.
   Как у нас в прудах тина, блин. Не совсем, но похоже. Наша-то родная – нам ближе.
   На палубе верхней стояли, пялились на экзотику местную эту. Никола под солнцем жарким размышлял иносказательно:
   – Помнится был фильм такой: «Рукопись найденная в Сарагосе». Кино – полный абзац. Несколько раз смотрел, понять всё пытался – в чём же суть? Фиг там. Молодцы поляки. Не иначе отсюда взяли фишку, из моря этого.
   Помолчал, подумал озабоченно, нас успокоил заботливо, как мог:
   – Только б она, сука эта зелёная, на винт нам не намоталась.
   Горелик поддержал воодушевлённо:
   – А что? А может и лежит тут разгадка тайн местных «треугольных»? Куда деваются кораблики-то, а? Ряска эта хитрая виснет, затягивает петельку…
   И зачарованно глядя на неё, будто поняв чего, довесил и себе и нам:
   – Да по команде чьей – то. Сверху!
   Афонька весь передёрнулся и мы за ним:
   – Бр… р. Типун тебе на… Но прав ты похоже выходит в своих грёзах поэтических. А ведь из моря этого, из краёв этих не только «зелень» морская лезет, а и ёо-о моё! Отсюда ведь и «зелень» денежная прёт, братцы! По всему-то миру.
   Ах, как глубоко копнул он тогда, Афанасий, восемь на семь. Сам не знал. Да и мы тем более.
   Фёдорыч, молчун сосредоточенный, тоже поделился знаниями широкими:
   – И угри отсюда родом. По товарищу Гольфстриму плывут. В края европейские, прибалтийские.
   – Это какие же? Те что на роже выскакивают без спросу? – это Афонька пошутил, всё он знал распрекрасно. Про тех угрей, что в Латвии – Эстонии коптить любят. А ведь тоже скользкие твари да и плывут в… Неужто был Афанасий тогда уже провидцем?
   – Во, куда нас занесло-то, – думал каждый из нас на палубе верхней пароходика нашего немудрёного. Меж островами Бермудскими, Кубой и полуостровом Флорида. Неслабое местечко, да?
   – Понял я всё! – заорал прямо тут Никола. – Стоп машина! Думать дальше – завязываем напрочь. Приехали. А – то неровён час… Ну, как поэтому и находят пустые кораблики-то, а? Без экипажа. Как допрут мозгами до этого, до всего морячки – так им некто и командует! И прыгают за борт сами, на хрен! Пошли-ка все от греха вниз. Забудемся в работе.
   И последовали мы все. И гонца послали ко «второму». И забылись. И спасло это всех нас тогда. И потому есть у меня возможность врать Вам ныне.

   А ведь и взаправду мозги затягивало тогда нам тиной какой-то. Запасы уж на подсосе все были. Вода, солярка. («Сухарь» не в счёт). А нам – всё по фиг веники. Никуда особо не просились. По сравнению с Пальмасом. Ни направо, ни налево.
   А тут – на тебе! Как серпом по…, (нет, это плохое выражение, некультурное, извините, больше не буду его употреб…, простите, использовать). Тут наМ – как обухом по головаМ. (Горелик так присоветовал говорить: в рифму, мол).
   Пришло РД из Центра. Радиограмма значит любимому начальнику поступила с Москвы-столицы: «Вам разрешён заход в Саванну».
   Дара речи мы тут все лишились. Кроме Горелика. Он даже переспрашивать у всех начал. Включая обеспокоенного таким «финтом московским» начальника:
   – Может это опечатка. Описка или оговорка. Вместо буковки «С» читать надо «Г»? Не в Саванну идти надо, а в Гавану? Ну, как не туда зарулим?
   В Саванну из треугольника надо было нам грести направо, а в Гавану – налево. Даже политически правильный курс был – дать левака. На букву, стало быть – «Г».
   Афонька, мудрец ещё тот, советский, не сильно думая, изрёк:
   – Куда ни пойдём, всё одно в г… попадём.
   И добавил радостно:
   – А это не в честь ли тебя Саванну эту так назвали? А, Савва? Тогда нас должны встречать на берегу ликующие эти… местные. Местных там уйма, и на саксах дудеть любят вовсю. Потому как все – негры.
   Трепали мы языками ещё много всякого. От неожиданности. Не собирались в гости мы вовсе в северо-американский штат Джорджия. В порт Саванна.
   Как говорится: «Доигрался хрен на скрипке». Или что-то вроде того.
   – Где? Где народ, где музыка? – и Савва, мягко говоря, недоумевал, и Афонька, наобещавший саксафоны и танцы. Да и мы все чувствовали себя крайне обнесёнными.
   Шли-шли по реке, тоже кажись Саванне, тормозить стали и – на тебе! Да, ладно бы оркестра не было, так и причалом-то назвать, куда нас ткнуть решили, язык не поворачивался. Сваи какие-то ущербные, настил дощатый еле-еле. Вот и всё удовольствие с фанфарами. Как говорится: «удобства во дворе». Да, ещё и «народ в поле».
   – Ха! Глядите-ка, – развеселился Никола. – Вот и член комиссии по встрече. Один и видок имеет – «так себе».
   – И какой-то печальный. А, ведь, глядите – белый. Негры – они все весёлые. Я читал, я знаю. – Рискнул заступится Горелик незнамо за кого, то ли за белых, то ли за других.
   Встречающий меж тем действительно выглядел слабовато, если не сказать затрапезно. Суетился и явно собирался в одиночку принимать у нас концы.
   Так вот мы их и бросили на берег американский. Впервые. Это я про нас с друзьями.

   Америкой сейчас можно кого удивить? «Зеленью» ихней или ещё чем?
   А с нами в те времена случались истории – так просто пальчики оближешь. Ну, я хотел сказать обхохочешься. И на звёздно-полосатом материке, и около него.
   Из нашего «садика», в стране «янков», ранее бывал только Афанасий.
   Да и то в штате дальнем и странном. Без небоскрёбов. И, как сам он почему-то выражался: с неполным капиталистическим «оскалом». Чего хотел Афоня этим сказать, Бог его знает. Любил вычурность. А бывал он в Гонолулу. Это на Гавайях. Эпизод один нам оттуда озвучил:
   – Знать вы его должны были. Или слыхать. Это – Сеня, чудо натуральное в перьях, о нём легенды в нашем институте сложены. Заслуженно. Были мы с ним в Гонолулу этом. Купить ничего там нельзя. Масштабы не те. Только пиво.
   Сеня лишь один умудрился. И ведь никому ни слова. Вертаемся домой в Ленинград, в нашу Гавань. И этот иудейский праведник сам! Представьте сам выкладывает вдруг перед таможней журнал с порнухой! У всех полный столбняк. Сеня такую речь ведёт:
   «Я прекрасно всё понимаю, товарищи. Я только прошу Вас поймите меня правильно. Прошу Вас, очень мне надо показать своей Мусе этот журнал. Один хотя бы раз. Увидела чтоб она, как другие люди в жизни «это» делают. Не как мы с ней в темноте, под одеялом, извините, чуть не в валенках. И всё. Честное благородное слово, больше никому и никогда не покажу этот, с вашего позволения, печатный орган».
   Сцена – немая.
   Сеня, чувствуя, что едет-таки вроде не туда, хочет желания свои сократить:
   «Или-таки Вы мне прикажете, пожалуйста, сдам Вам его взад. Только один раз Мусе покажу. Принесу Вам на Литейный, куда скажете, честное благородное, или пришлю его по почте, куда надо, могу хоть на Лубянку…».
   Сеню-таки даже не арестовали. И ещё кто-то будет говорить, что у нас Власть не гуманная?
   – Могу подтвердить категорически, – поддержал Афоню Никола. – От Эдика Литвина слышал про Сеню-праведника. Он ничего в портах никогда не покупал, чтоб в пролёте не оказаться. Привозил и сдавал Мусе своей «боны». Ему несли лишние шмотки «на провоз». Так он на них бирки с фамилиями вешал, от кого чего брал, чтоб, мол, не попутать. Эдик случайно увидел перед самой таможней, так его чуть «кондратий» не хватил.
   – А мы, однако, что тут нынче с чахлыми своими «зелёными» делать будем? Тоже порнухой запасаться? – вернул нас из былых воспоминаний к дню тогдашнему Фёдорыч.
   – Как ни горестно наступать на горло вашим желаниям, но чует моё чутьё, что светят нам одни открытки с видами саванными. И пиво проклятущее. – гуманно обнадёжил всех Афоня.
   Так оно реально и вышло.
   Городком Саванна оказалась плоским, как блин. Местные себя любили, не утруждали зазря. Строили не более одного этажа. Что те, что другие (это я про цвета ихние). Больше им нравилось разруливать на «авто». Одним на грузовиках, другим на широченных открытых «фордищах». Обалдевали мы – тогдашние просто, на это глядючи. Девчушки-соплюшки, а вот на тебе! Раскатывали, хоть бы хны.
   Ещё видели как фургон, по всему «денежный», подогнали к банку. Вокруг него трое или четверо с автоматами во все стороны ощерились. Редкие прохожие, а за ними и мы, к стенкам прижались. Такого мы и в кино не видывали ещё в те времена.
   Кому из нас скажи тогда: «И к вам всё это пожалует». Не знаю, ой не знаю честное слово, чего б ответили мы. По крайней мере – я.
   И первый раз встретили соотечественников наших. Бывших. У маленького музейчика. Про героев тех мест. Первопроходцев, так сказать. То бишь – пиратов, джентльменов удачи. Тихонечко так приблизилась скромная женщина. И совсем уж шепотом мне:
   – Простите пожалуйста, Вы – Советские? Правда? Оттуда?
   Объяснил ей в двух словах.
   – Из Ленинграда? Из самого? Ой, как здорово. Спасибо, что поговорили. Вы уж извините, мы знаем, вам нельзя с нами-то…, общаться. Счастливого Вам плавания.
   Сложное, очень сложное, щемящее было чувство от этой случайной, но искренной встречи.
   И от встречи со всей Америкой тоже.
   Тем более, что для меня на этом история не заканчивалась.

   – Завтра ещё день стоим, вечером уходим, – сообщил мне начальник, вздохнув наполовину облегчённо. Для него прошла без эксцессов первая половина захода – теперь бы отмотать вторую. Нацелил меня и всех нас на эту, на вторую:
   – Непременно заключительные наблюдения в полной мере сделайте, в полной мере.
   И уходя, чему-то усмехнулся снисходительно:
   – Не доводилось ещё на частном причале мне стоять. Особенно на таком занюханном.
   Оказалось, чего б Вы думали? Мужичок, что суетился, наши концы принимая, хозяином был. Единоличным. Мостков этих пиратских. Вот уж чего не бывает только в странах этого мирового капитала.
   Занятно мне было услыхать об этом. Не более того.
   А в ту ночь мне и не спалось чего-то. Выполз наверх покурить. А по мосткам бродил хозяин ихний. Тоже ему не спалось, видать, чего-то. В том же виде бродил простецком.
   Матросик вахтенный укатил куда-то. Американец подвалил ко мне. Был он сильно «в годах». Знаком попросил закурить. Даю пачку болгарских «ТУ». Он мне и выдаёт на ломаном то ли болгарском, то ли русском:
   – О, кей, хорошо знаю бывал приходилось курил. Меня – Яцек, тебя как?
   Познакомились.
   Слово за слово, посвятил меня, совершенно тогда офигевшего, незатейливо в свою жизнь. Сам – поляк. В войну был в наших краях. На чьей стороне – не понял я. Потом сюда занесло. Слыхали мы о таких судьбах. Нынче: сын старший – наркоман, за дочку – беспокоится. Мужа б ей приличного. Чтоб причал вот этот передать было кому. Тебе Вадько, давай вот оставайся, приехать-то не сможешь…
   И на меня зырит пан Яцек.
   Ничего у меня селезёнка тогда ёкнула, да?
   Я – трезвый, как лист сухой, и даже суше. Он – хрен поймёшь, запаха вроде не чуял я. Может наркоман, так в этом я тогда не сёк совершенно, это нынче буркалы их примелькались.
   А может это – подосланный ко мне? Кем, зачем?
   Чего уж я мямлил, озираясь, пока вахтенный не вернулся, как обратно вниз убрался деликатно – не упомню. Мыслей ворох, тот Яцек-мудила, в голове моей забубённой породил. Уйму и надолго.

   Суетились до обеда. После собрались в последнее американское увольнение. До вечера, до отхода. Вчетвером двинули. Не подфартило Горелику. Его вахта была, отвальная.
   – На тебя Савва, на тебя вся надежда наша, «… страна, чтоб Родная крепчала». – Афонька ерничал по доброте душевной. – Не переживай шибко, пивка тебе принесём, хоть ты его вовсе и не жалуешь.
   Поглядывал на меня Горелик проникновенно и грустно. Как чувствовал, что на душе у меня – смутно. А ну, как похищать надумают меня друзья-сподвижники яцековы! А я, как назло, ну, не единого секрета государственного стоящего не знаю. А пытать начнут?
   Однако, делать нечего. Идти надо. Малодушничать нельзя.
   Поболтались как-то, где-то по джорджиевой Саванне.
   А под занавес нам вдвоём с Николой шлея под хвост попала натурально. На пути, на обратном зарулили в бар. Афоня с Фёдорычем на воздухе остались. У девицы в баре потребовали «Смирновки». Пальцем на неё, на знакомую бутылку указали. Хоть и жалко до слёз было кровных своих долларей. (По пятьдесят баксов нам выдали, что ли). Ихними дозами придурочными пропустили по два-четыре раза, кажись. А под самый конец Никола отколол такую штуку – Вы не поверите!
   Через много-много лет спустя уже, гляжу в первый раз фильм Юрия Мамина «Окно в Париж». В баре такой же молодой красивый длинный культурный ленинградец, вылитый наш Никола, достаёт из кармана – «Ленина»!
   Я прямо тогда с кресла вскочил. Это что же делается-то, братцы! Мамин, я его шибко уважаю всю дорогу, наш жизненный эпизод с Николой, присвоил и, как говорится, «весь хрен тебе до копейки»?
   Да, Ребята, достал тогда Никола из штанов не одного, а целых двух «Ленинов». И шлёпнули мы с ним ещё пару раз: за Дружбу между народами и за Мировую Революцию. И призывали к этому девицу за стойкой. На чистейшем русском языке. Она смеялась и соглашалась.
   Я в душе особенно был собою горд. Думал пьяненько: «Глядите, Яцеки, как не боится вас моряк Советский».
   Выкатили из бара. Потопали на пароход. Афанасий с Фёдором впереди. Мы с Николой сзади, обнявшись. Он меня за шею, я его за талию. Одинаково радостные. Не смотря на разницу в росте. Дружно распевали во всю глотку, не смотря ни на какую Америку:

     «Мой адрес – ни дом и ни улица!
     Мой адрес – Советский Союз!»

   Если какой дурак и подстерегал меня, то песня та лихая, ныне почти забытая, его напрочь отогнала. Меня сберегла.

   Отход судна нашего я благополучно проспал. Взоров прощальных, стало быть, на Америку не бросал. Искусителя Яцека более в жизни не видал.
   Так закончился очередной мой жизненный вираж.
   Правдивейшую эту историю рассказываю Вам только сейчас.

9. К Филькиным островам

1. «Аннушка»

   Хотелось, жуть как хотелось, свербило просто, чесалось назвать следующую нашу ахинею: «Залёт «Аннушки». Но во-первых: мозги путаться начали в дурацких знаках препинания. В кавычках, попросту говоря. Сколько их ставить-то?
   «Залёт» тоже ведь надо акцентировать. «Аннушка» тогда с нами прямо-таки «залетела», можно сказать. Как женщина. Простая, земная, Советская женщина. Общими нашими стараниями, совместными. Лётчиков и моряков.
   А во-вторых старый друг, советчик, прохиндей бывалый, Белый Ус глянул мне под руку и песню малость придушил мою:
   – Опять тебя, графоман непутёвый к плагиату тянет. Была уже, была «Аннушка». И масло проливала. Радуйся, что у вас, придурков, тогда обошлось всё тихо. Башку никому не отрезало. Один Зуёк синяком отделался. Угомонись.
   Хотел я было тогда полегче цитату для названия украсть: «Под крылом самолёта о чём-то…». Но как вспомнил чего там под крылом, блин, нам показывали… Через щели в «аннушкиной», простите, заднице.
   Оставить решил так, как есть. Пока. До конца дойдём – поглядим. С теми, кто до этого конца дотянет. Дотерпит.

   Положили их на боковые скамейки откидные. Без сопротивления особого с их стороны. Академика по левому борту одного. Он тяжелее всех был и несколько длиннее. Зуйка с Графоманом справа. Зуёк – тот совсем маленький и лёгкий.
   Не смотря на разные весовые категории, в кондиции все трое были – одинаковой. Примерно: в «разьетинушку».
   Поясним.
   Скамейки по бортам находились в самолёте. В небольшой грузовой «Аннушке». Стояла она загруженная под завязку. На поле взлётном Аэропортика – Ржевка. Был в те годы такой в Ленинграде. Прилетела к нам в Питер из Архангельска. Чтоб отвезти весь груз в Совгавань. И троих сопровождающих. Их тела. Графоман очень не хотел сопровождать. Противился и всячески увиливал. Он один догадывался о возможных «прелестях» воздушного полёта. В качестве живого приложения. К грузу геологическому. Принудили его однако. Приказали.
   Непосредственный любимый его идейный начальничек, Серёга-антарктический, выбора ему не оставил:
   – Гравиметры в рейсе чьи будут? Твои. За них кто ответит с этого момента? Ты, естественно. Не хрен было к Филькиным островам лыжи-то вострить. На Ладогу, небось, пахать не рвётся никто.
   Помолчал немного, подумал и довесил:
   – Да… И тем более их ведь ещё на самолёте ни разу не «катали». Приборчики-то наши. Даже интересно. Как им это? Может не пондравится? Осбенно на грузовой-то «Аннушке».
   И тут же набухал Графоманчику полный стакан «наркоза». Чтоб не размышлял излишне. И чтоб уж не очухался до полной загрузки.
   А про себя бывалый Пингвин-антарктический пробубнил:
   – Это, вишь, чего захотел? Ехать в купе до Владика. А потом ещё и до Совгавани. Две недели с гаком. Больно жирно будет. Всё слипнется. Этак любой дурак захочет.

   Взлетели.
   Хмель вылетел быстро. Смело можно сказать, что значительно быстрее обычного куда-то он делся. Даже удивительно получилось. Вот только что было распрекрасно вокруг всё весело восхитительно, и – на тебе! Уже трясёт и колотит.
   Организм дрожит весь и боится чего-то. У каждого из троих. А экипаж дружно весь заперся в самом передке «аннушкином». Рулит значит. В Тихого океана сторону.
   Покурили, огляделись.
   Отопления в «нутре аннушкином» никак не просматривалось. Не ощущалось его. То ли задуманы так были все они, то ли такая досталась нам одна. Техник вскоре появился. Обьяснялся скорее знаками, чем словами: грохотало «нутроанькино» труднопереносимо. Может это и было задуманным отоплением?
   Поняли технаря с трудом. Но не от холода и даже не от шума безумного. От того, чем порадовал, в кожу на меху упакованный, техник – зараза. И так-то смотреть на него больно было любому из троих. Академик, как и положено кадрам науки, в пальто драповом к Филиппинам тронулся. Графоман похитрее был явно: ватный «спецак» армейский напялил. Всех хуже «прикинут» был Зуёк-бедолага: свитерок и нейлоновая курточка.
   А тут показывает пальцем вниз технарь, поясняет: садимся, мол. Да не где-нибудь за Уралом, в Сибири, к весёлой Ангаре поближе. А, блин, вертаемся откуда вылетели. Да не вы, а мы, «Аннушка» вся, то есть. К месту приписки. В Архангел-город!
   Не к месту вспомнилось тут Зуйку. Он особо был впечатлительный. Заржал, пар выдыхая с последним винным амбрэ:
   – «Долетался в гробину мать». Так Василь Макарыч в кине сказал, «мессера» когда сшиб. И нас так же, что ли?
   – Типун тебе, – Академик отреагировал вяло, но дальше мысль развил и трезво, и научно, – может слинять удасться?
   Слинять не выгорело.

   Приземлились очень быстренько. Техник, один только он и общался с нашей троицей (остальные, что штурвал крутили, считали видимо зазорным) добавил оптимизма:
   – Вот и спрыгнули домой. Мы сменяемся. Да и вас на другой борт перекинут.
   Почему экипаж рокирнулся прояснили грузчики. Целая бригада архангельских мужиков добродушных. И заботливых. Бригадир, борода лопатой, пророкотал:
   – В Питер-то к вам за колбосой слётали и – хорош. Таперя другим надоть. На восток дальной-то за рыбкой красной. У нас ноничь нету такой-то. Запретили.
   Позырил на чудную троицу и присоветовал:
   – В энтот самолётик, што вам перегружам, водчонки прихватите. Штоб было там не заскучам, гы-гы-гы.
   Зачем одну «Аннушку» на другую менять решили – тайной неразгададанной осталось. Академик, уж на что «ума палата» был, за то и кликуху такую отхватил, и то в догадках потерялся:
   – В толк не возьму. Вроде мужики вокруг архангельские, когда-то Ломоносова соорудили. А прямо, как армянские комсомольцы: сами перед собой трудности ставят и сами их преодолевают.
   Зуёк слетал куда-то и «достал». Как оказалось в ближайшем времени: жизнь им «это» в некотором роде спасло. Во всяком случае – способствовало.

   Дальше у каждого из троицы наблюдались закономерные в памяти провалы. Естественные и оправданные. Осознание самих себя возобновилось по старой схеме. Как и при взлёте с милой и чёрте какой далёкой уж теперь Ржевки.
   Только на этот раз было всё более сурово. Первая «Аннушка» вспоминалась, как печка русская. Просторная и тёплая. Отапливалась она что ли? Зря на неё бочку катили-то. А эта, что же?
   Осмотрелись малость. И-йо-о-моё!
   У этой-то «Аньки», а? В заду, по бокам, где аппарель грузовая закрывается – две щели зияют. Прям в открытый космос! А на дворе-то месяц февраль. Хотя, говорят, в космосе это по хрен веники. И легче от этого троим нашим горе – морячкам не становилось. В щель-то заглянули: мама родная! Там такое показывают! Далеко не «зелёное море тайги».
   И надо же было так вкапаться. Чтоб до Тихого океана добраться в океане воздушном придётся коньки отбросить.
   И чему благодаря? Горбуше мороженой. Слов нет, как обидно. Она там в Совгавани копейка за тонну. Набьют асы пузо «анькино» под завязку. После того, как косточки замёрзшие троицы нашей скинут куда в тундру, глазом не моргнув. Было б за что, а то – почти за селёдку.
   Не зря Серёга-пингвин трепался не один раз за рюмкой чая, былое вспоминая пройденное:
   – Шли мы на дизель-электроходе зиму южную зимовать в Антарктиду. Везли на палубе самолётик из нашего Заполярья. На палубе стоял с крыльями отвинченными. Хозяин его, летун известный, Галлей или Галлай, извиняйте что не так, с нами шел. В один конец бороздить месяц с гаком. Насмотрелся на воды такую прорву, да на нас умников, по ней шлёпающих, и по случаю выдал: «Глупее лётчиков бывают только моряки».
   Это сейчас Академик вспомнил, чем-то закусывая стакан последний. В пальтуган свой драповый вьёживаясь.
   – В-верно он эт-то подметил, ст-тервец. М-мы тут в дур-раках, а они т-там в к-каб-бинке, – совсем замерзая в курточке своей эрзац-нейлоновой, отстучал о стакан зубами Зуёк.
   Это он подметил, как и полярный ас, тоже верно. На нынешней «Аннушке» к штурвалу их явно, за рыбой-то, набилось ещё больше. Потому как нынешнему технику места там не хватило. Отирался он около двери в рубку, изредка в неё заглядывая. Была она, видать, тёплой. Дверь-то.
   Академик ещё побродил по «волнам нашей памяти». Откопал малую толику:
   – Валерка Михайлов, в Горном учились вместе, на Заполярном Урале аэросьёмку делал. Как-то говорил тоже. То ли про Галлея этого, то ли про кого другого. Спрашивал его на вираже: «Чего так долго на Северах-то застрял?». Тот ему: «Деньгу ещё подкоплю малость и завяжу». На что тебе ещё не хватает-то? Удивлялся Валерка. «На кепку специальную. Закажу пошить. С оманденным козырьком. Носить всю оставшуюся, не сымая. Чтоб неба более не видать никогда проклятущего».
   Пузырь последний добили. Толкнули его под лавку откидную. Хотели было покемарить. Сжался каждый ещё сильнее в своей скорлупе. Но пузырь пустой почему-то из-под лавки вывернулся. Да и покатился в хвост. В зад «Анькин».
   Там и уткнулся горлышком в щёлку. Воздуха ему, бля, свежего, вишь, захотелось.
   «К чему б это, а?» – подумалось.
   Да вот – к чему.
   Заместо пустого пузыря от рубки подкатил технарь. Глаза выпучены, граблями машет, орёт, гул перекрыть «анькин» старается:
   – Живо давай ящики хватай таскать к носу из хвоста! Центр у нас сместился! Щас ё… ся!
   И сам рванул первый ящик перетаскивать. Академик с графоманом тоже ринулись. А Зуёк, вот чудеса-то! Отрубившись был. Пару ящиков сволокли, как могли, пупок надрывая, Зуйка походя ногой пнули: не хрен спать, хватай мешки, сейчас воистину «долетаемся твою в гробину…». А он похоже не просто спал, а точняк умом двинулся от последнего стакана на холоде сатанинском. Мимо него в тот момент ящик какой-то с его навигацией пропихивали в «анькин» передок.
   Полез с кулаками и криками:
   – Не трожь, суки, мои приборы, не дам сбрасывать, враги проклятые, давно за вами следил…
   «Аннушка» летит наша из сил последних, нос задрав, в заду у неё пузырь пустой звякает, перекатывается. Под крылом у неё Заполярье высокомерно прищурилось. Ожидает, когда очередные недоумки к Нему в объятия ледяные сверзятся.
   Потому, как внутри той «Аньки» придурки те спектакль драматический разыгрывают.
   В тот раз не судьба, знать, была трагедии развернуться. По другому карта легла. В них, кстати, Графоману не везло фатально. В любви однако тоже, вопреки мнению расхожему. Везло попадать в дерьмо разное и выгребать оттуда всякий раз. Уделавшись при этом по уши. Вот и тогда…
   Академик до сих пор клятвенно уверен, что Зуйка в тот момент пиковый не тронул и пальцем. Физически то есть. Человека по лицу! Да как можно?
   То же самое твердит Графоманчик. При этом сам себе верит. Хотя морда у него – та ещё. Хрен чего дознаешься. («Особисты» в своё время не смогли, а уж они – то…).
   Оба утверждают, что технарь-летун в ихней разборке не участвовал. Это – полный точняк. Чему мы верим безоговорочно. Иначе троица вся наша первым делом «Аньку» от него бы облегчила. Таков был накал страстей тогда в её «нутре».
   В результате всё одно в памяти растревоженной остался Зуёк: в свитерочке одном, без курточки нейлоновой, с руками связанными за спиной обрывком верёвки драной. На лавке откидной лежал. И фингал синел огромный под левым глазом.
   Все ящики, какие подьёмные для двоих были, перетащили к носу. Втроём, ежели технаря считать, в проходах узких вдоль бортов таскать было не с руки.
   «Аннушка» продолжала наматывать сотни «км» воздушным северным маршрутом. Удивительно, но взмокли все. Даже неугомонный патриот отечественной морской навигации – Серёга Зуёк. Где-то он сейчас?
   Хотелось однако думать, что экипаж в кабинке своей у штурвала вспотел тоже. Продолжал он храбро рулить вперёд. Или как там надлежит выражаться правильно грамотно: «пилотировать», что ли?

   Садились в Тикси. Заправились быстро и рванули дальше. Подробностей не сохранилось ни у кого никаких. Значит было всё гладко и, как выражаются теперь даже с телеэкранов: «всё – штатно». Не ясно нам только одно. Что же за словом этим стоит: всё, мол, по «штатному расписанию», или со «Штатами» согласовано? Со «звёздно-полосатыми», грёбаными? Ну, это нас опять заносит не туда, не в ту степь, простите великодушно.
   Потом спрыгнула наша «Аннушка» вниз в Жиганске.
   Это в Якутии. Раньше троице нашей и слыхать о нём не доводилось. Повезло в этом Жиганске несказанно. Оттепель у них была! Вот намедни только – только.
   Минус сорок! Экипаж умотал в лётную гостиницу отдыхать. Троица разместилась в зале ожидания аэропортика жиганского. Очень тёплый барак оказался. Очень! Уж, поверьте на слово. Выспались, как Боги. Перед этим Академика «послали».
   Зуйка с «фингалом» решили поберечь. Местность вокруг малознакомая, кто его знает? Хотя все вокруг были очень доброжелательны. Очень! Особенно собаки местные. Они только и участвовали в торжественной встрече. Членов морской экспедиции к Филиппинским островам. Пролётом заночевавших в Аэропорту города Жиганска. Замечательные пушистые полярные лайки. В Питере ни разу в жизни таких видеть не доводилось. Особенно теперь. При бультерьерном засилии. Чудо – какие псины. Бродили по залу ожидания. Обнюхивали троицу по– доброму. Как никто уж больше в жизни так не обнюхивал. Никогда!
   Спали на лавках. Восхитительно! Графоманчик приоткрыл глаз, видит: псина одна (видать, девочка, «сукой» язык назвать не поворачивался) лижет, ну, прям целует взасос, Академика спящего в губы. Башку с лавки свесившего. Позавидовал даже. У него самого так было когда-то. Давно очень. На практике в Забайкалье.
   Спали они тогда на раскладушках в спальниках. В палатке большой, в «шатре». Сон приснился однажды – туши свет! Будто пришла к нему и на раскидушку села рядом сама – Марина Влади! И будто целовать тоже стала классно. Натурально.
   Дико сон был чувствительный. Таких более в жизни ему не показывала судьба-злодейка ни разу. Теперь сказали бы, что сон был «сексуальный». Тогда слов таких ещё не было. Хотя целовал в рожу его тоже во сне щенок приблудный.
   Хотелось Графоману выведать у Академика-везунчика, что ему снилось на лавке в жиганском аэропортике тогда. По пути из Ленинграда в Совгавань и далее…
   Но молчит Академик, паразит жадный, единоличный. Может Вы его, Друзья, спросите? Вам он откроется?
   Близился к финалу тем не менее «спецрейс» тот забытый. Но в тот момент ещё не завершенный.

   Хоть и оттепель была в центре Якутии нежданная несказанная, «Аннушка» за ночь выстыла серьёзным совершенно образом. Троица шла по полю лётному ветром ледяным продуваемая. В «нутро» вскарабкалась стылое чуть живая. И «с собой» уж ничего боле не имелось. И денег, к слову, тоже не было ни копейки. Хотя, пожалуй, вот он – тот случай жизненный, когда денежки эти презренные и на хрен не нужны. Посреди взлётного поля жиганского. В феврале месяце. Когда влезть тебе надо в самолёт грузовой, на который у тебя и билета нет. И в полётных документах ты даже не числишься. И никто не отмечает: влез ты в «нутро», аль нет. Слава Богу, что хоть не запрещают. Даже приветливые лайки якутские троицу провожать не пошли.
   Оставалось надеяться им только на себя. Тоскливо было.
   Уж, не знаем мы, совсем не знаем в чём суть была того доказательства, что Берлиозу предоставили. На углу, у Патриарших, что ли? И вовсе не ратуем, чтоб знать чего о том подробнее.
   Нашей троице, как нам издалека сейчас мнится, было спущено совсем другое. И назвать это как-либо мы затрудняемся. Изложим Вам без лишних высоких и умных (откуда им у нас взятся-то?) слов.
   Графоман вспомнил, сучок.
   А может и молчал просто до времени, темнила. Не суть это. В чемодане у него медицинский флакон с настойкой калгановой хранился. От живота расстройства. Маманька ему снарядила. В поход к островам Филькиным.
   Вот в чём суть была.
   Чемодан вскрыли с огромным нечеловеческим трудом. Ключи он найти не мог, естественно. Пальцами негнущимися, все втроём вместе, ножом перочинным зуйковым один замок открыли как-то, другой сломали. Во флакончике, поллитровом Слава Богу, была беловато – коричневая смесь. Полузамороженная. Оттаивала она уже, извиняйте за подробности, в самом, похоже, желудке. Но помогла она истинно.
   Такое вот нашей тройке путешественников было представлено доказательство.
   В цепочке других предыдущих. Да и последующих тоже.

   В Совгавань долетели без лишних подробностей. Да, уж сколько же можно?
   Ящики все закинули на параходик гидрографический без зксцессов и рукоприкладства. Хотя чесались они, ой, чесались. Ручонки-то. После приземления. А встречали-то их рыл двадцать. Экспедиционных, бывалых.
   Но экипаж так и не снизошел, до общения. Их можно было понять. Рыба в Совгавани тоже не на каждом углу валялась. А дома дети голодные, заждались…
   «Аннушке» рукой помахали на прощание.
   От всего сердца.

   Острова были ещё далеко впереди. Филиппинские – по карте. Филькины – в нашей памяти. Потрясающе интересно было туда нам добираться. Вы уже наверное почувствовали? Так ведь это было ещё не всё. Это было только начало. Вам не надоело слушать болтовню нашу?
   Продолжим?

2. Утечка мозга

   Приходилось Вам когда в жизни попадать впросак? В ситуацию дурацкую, нелепую, как «кур во щи»? Да не в одиночку, а коллективом. «Перестройку горбатую» прошлого столетия не будем сейчас трогать. Когда мы всей страной, весело, дружными рядами…
   А вспомним, к примеру, как в польской кинокомедии давней, про «гангстеров и филантропов», что ли, кампашка там жуликов всё провернула, обставилась, в тачку запрыгнули и…, отлуп! Колёса задние другие жулики, помельче ясно дело, свинтили.
   Вот и у нас примерно так же было. Сеять пора выезжать, а тут ещё «корова не доена, баба не… целована».
   Рвались, стремились, «Аннушка» с грузом (фиг с ними с сопровождающими, главное – чтоб дело было сделано) чуть с неба не ковырнулась. На пароход всё притащили, пора концы рубить и – на тебе!

   Стоял он, наш кораблик, у причала грустный. Молчаливо всё об этом говорило. И флаг на корме завис уныло, и вахтенный у трапа – макаронина варёная.
   Из рейса он оказывается вернулся почти с пробоиной в борту. В Южно-Китайском море промер делали. Вместе с Академией наук. Очень важное дело. И сами на риф наскочили. На картах будет это место обозначено, всем спокойней будет ходить в тех краях.
   Только нам-то была от этого тоска тёмно-зелёная. Не просто ремонт какой будет у причала, а в док надо. И без разговоров. Тогда с этим строго было. Не знаем, как нынче.
   И вот оно – положение глупее некуда. Сидеть на корабле, а он – в доке. Ни окурок за борт швырнуть, ни бутылку пустую. (Хоть и не было у нас никаких: ни пустых, ни полных). Того и глядишь, угодишь в сварщика. В докера значит натурального.
   Халтура им подвалила реальная. По левому борту ниже ватерлинии очень серьёзный был след. Мягко выражаясь. Ещё бы чуть-чуть и…, не видать бы нам этого дурацкого житья в доке. Не дотянул бы сюда наш параходик. В Советскую Гавань.
   Но геройских замашек и настроений у экипажа не наблюдалось. Скромные все мужики подобрались. На расспросы: «Как долбанулись? Ночью, днём, сильно больно было?» – судовые кривились, отнекивались, глаза «в кучку и в угол». Ну, а нам и до фени это. Сидим, ждём, с ума сходим. Денег ни у кого ни копья. Столько времени на берегу трезвыми быть – такого никто упомнить не мог.
   Причём: камбуз, души, туалеты – всё заперто, без дураков. Завхоз партии нашей, Кира-Самсон, в столовую на берег водил всех почти строем. Два раза в день. Без пива даже. Денежки казённые тоже были на излёте. А самое поганое: любую водно-туалетную процедуру приходилось творить в углу этого необьятного железного дока. В самом его низу. Обалдеешь вниз-вверх по трапам ползать. Тошно вспоминать.
   Зачем мы это всё Вам талдычим, зачем надоедаем?
   Мозги утекали, языки развязывались. У всех. Причём без спиртного. Что весьма необычно уже само по себе. И смешно и грустно.

   На одном месте стоять Ебон не любил. Евгений наш Бондарик. Он и сидеть-то мог спокойно только за «дружеским» столом. Пока на нём всего хватало. Сейчас ему совсем было невмоготу. Пританцовывая слегка, излагал свою любимую историю. Уж в который раз:
   – Девчушка была: «всё при всём» и не дурочка. Ко мне дышала неровно. И я на неё «запал», как вьюноша. Меня пригласила домой, можно сказать, на просмотр. Папаш-ка её – полный отпад, какой «шишкой» был. В Смольном числился не на последнем месте. Не вахтёром, прямо скажем. У дружка в общаге, университет уж кончал тогда, галстук взял напрокат. Пузырь выкатил. Потом ещё, волнение снять. Возможно перебор вышел. Пришёл – к столу она меня повела. Помню: как в Эрмитаже, всё было! В голову это мне, видать, излишне ударило. На стул опускаюсь, то ли мимо, то ли ножка подломилась, ещё подумал: «Как в гостях у Валанда», за скатерть ухватился, на меня всё сьехало. От волнения это всё вышло, от волнения. Под столом лежу вылезать неохота. Что-то капает, пальцем попробрвал, вино кислое, и тут не повезло, нет чтобы водка.
   Тут Ебон вздохнул тяжко, сокрушенно:
   – А ведь вся жизнь могла пойти по-другому. Телеграммы сейчас слал бы вам из Москвы: «куда ходить, куда стрелять». Коньяк бы пил министерский. Не сидел бы тут с вами «сухой как лист». И где? В доке! И действительно в сухом.
   Завхоз-Самсон стенания ебоновы поддержал оптимистично:
   – Да, попадать в такое дерьмо не каждому дано. Этим гордиться надо. Наш ведущий инженер в институте тоже однажды как-то: «Права только получил. У сеструхи взял подоверке «копейку» старую. На площади Восстания, ни где-нибудь, меня таксёр-ухарь подрезал. Вокруг гололёд, я и вьехал прямо в этого, граблями вращает, снег убирает, их ещё «вучетичами» кликали. Стою в лотке этом, ни выезжать, ни вылезать неохота. Народ пальцами показывает». Вот и мы сейчас. Как в лотке сидим.
   Оживился, вполне оживший после «Аннушки», Зуёк:
   – Ты сам сказал, что гордиться этим надо. Я и не рвался сюда особо. Этот «главный» меня сюда и сблатовал: «Жми к островам Филипповым. Передний край науки! Газ с нефтью откроете! Камчатке, Чукотке, новое дыхание Дальнему Востоку!». Ага! По дороге чуть не заморозили сначала напрочь, теперь в «дурдоке» держите.
   И в зеркале свой «глазик» реабилитированный ласково рассматривал. Такая у Зуйка привычка образовалась.
   Графоман встрял, чтоб видимо «фингал» зуйковский не всплыл ненароком. Да коряво вышло у него это, как обычно:
   – Вообще-то добираться сюда и раньше со слезами и песнями приходилось. Что нам, что по этапу. В прошлый раз не хотел я на Берингово море, ужас натуральный, как лететь. Из рейса в рейс получалось. После медкомиссии военкоматовской дурацкой. Дончара меня принудил силком прям-таки. Запугал фактически: «Житьё тебе устрою, а не отгулы. Выгоню к чертям собачьим из партии. Пойдёшь бумажки перебирать в институт этому «главному». А не в море легендарное Берингово. За нефтью с газом. Для поколений наших грядущих!». Так оно, кстати, потом и случилось. (Это я про бумажки, говорю). А тогда пришлось шмотки собирать. Параход уже на отходе стоял в Ванино. У меня рейс вечерний на Владик. Сеструха Ирка пришла провожать. Да не одна, а с рюкзаком пудовым. Борька, муж её, здоровый мужик, еле приволок. С курицами, мясом. Во Владике дочь-ка их, моя племянница, службу мужу служить помогала. Он врач военный, на подлодках ходил, но куриц и колбасы им домой таскать не давали. Я рюкзачище отпихиваю, скулю: «Пролётом во Владик, дальше мне торопиться надо». А как быть? Сеструха она хоть моя и старшая, а в детстве от меня натерпелась. Искупать грехи надо. Ирка успокаивает: «Серёга знает, встретит, мы телеграмму дали». Чтоб багаж мой как-то облегчить, тут же с Борькой поллитру, что на судно вёз – съели. Повеселевший загрузился, полетел. Второй раз в Братске сели и… застряли. Больше суток. Багаж в самолёте, вокруг июль месяц. Во Владике меня никто уж не ждал. Обливаясь потом добрался до порта ванинского знаменитого. Встретили меня с распростёртыми. О рюкзаке вспомнил, когда параход стало болтать прилично. Выбрасывать рука не поднялась, упакованно было хорошо, заметно он не вонял, отдал на камбуз, унесли в морозилку. Я бы и забыл – буфетчица через месяц вспомнила. День рождения настал начальника. Она к нему неровно дышала. Давай, мне говорит, твои деликатесы спользуем, стол шикарный сделаем. Сделали! Половина «науки» нашей корабельной меня проклинала. Слава Богу, коньки никто не отбросил. Дончара меня после этого больше уж не жаловал.
   Слезу притворную Графоман пустил.
   Народ этим было не обмануть. Академик с Зуйком заорали в один голос, цензурно и не очень:
   – Вот почему нам такая непруха с «Аннушкой» вышла! Ты, гад, уже значит возил раз мясо путём воздушным, все от этого «обделались». А нынче через колбасу-рыбу страданья мы принимали! А ему «прушнику» хоть бы хны!
   Драки от этого возникнуть не могло. Мы же Вас предупреждали, о простой «протечке» умственной. Да и такие ли в морях «коллизии» безумные случаются?
   А тут-то: семечки всё.
   – Ша! – провозгласил Никола-длинный. – Могу доказать, что Графоман и «пруха» как таковая – понятия несовместимые. Вспомните Серёгу Краснва. Тогда ещё совсем зелёного. В первый рейс его Дончара взял. Трубку на дно бросать, когда на якоре стоим, пробы грунта брать. Один бросал и один вытаскивал. Никто из нас ему не помогал. А числился вроде в отряде у Графомана. Мы ему только надсмешки строили. Так, шутя, от скуки. И оторвался тросик у бедолаги, трубка на дне осталась. Теперь Серого самого Дончара за борт смайнал бы, да что-то его остановило.
   Или кто-то? А дальше: внимание, мужики, все внимание! Серый у боцманюги «кошку» выпросил, на верёвочке длинной забрасывать один в море Берингово стал. Как старик у Александра Сергеевича невод закидывал. Шансов у Серёги золотую рыбку поймать было значительно больше, чем трубочку зацепить свою дурацкую. И ведь что произошло? Тогда не верилось нам, а теперь и подавно. За рубчик сантиметровый «кошка» зацепила серегину «игрушку»! И вытянул он её! Если твоему близкому, или подчинённому такое выпадает, то уж – извините меня: «ваши не пляшут». Я и сам грешен, видит Бог – долго издевался над Серым, всё пытал его: сколько он в детстве «каки» ел и чем, ложкой или руками. Так что с «прухой» всё не так просто. Может он тогда всё наше общее везение-то, а…? На трубочку свою выменял.
   «Утечка мозга» – ведь тоже своего рода движение. Куда заведёт только?
   Помолчали мы все, с трудом постигая заоблачную высь «прухи» Серёгиной.
   – Да…, – протянул Ебончик, – «комутатор», а «комулятор» выпадает. Мне тогда под столом…
   Дядя Витя, бывалый техник-геолог, сигарету притушил, тихо скромно в диспут слово вставил:
   – Удивительно, что трос оборвался. Трубка у Серёги была новая. Почему? Я подошёл тогда, видел как он глядел на конец измочаленный.
   Сказать, что изумлённо – так ничего не сказать. Он ведь бросал послучаю. Мы на якоре стояли, в машине что-то барахлило. Сняться могли в любой момент. На Серёжку все махнули рукой. Глубина в 30–40 метров, волна 2–3 балла, водит нас по дуге в 300–400 метров, валяет с борта на борт, сами знаете как. Кто б стал из нас «кошку» у боцмана-скряги выпрашивать да бросать её за борт? Без единого шанса! В лотерею можно выиграть – здесь нет! Я ни в жисть не стал бы такой хернёй заниматься. Первым бы пошёл по кораблю сто граммов искать. Отметить последний заброс трубочки. А Краснов стал «невод забрасывать», правильно ты, Никола, это отметил. И не ему «пруха» открылась. И не Графоману невезуха рожу скорчила. Я думаю (теперь уж я так думаю), что нам всем тогда улыбнулась лукаво и загадочно «госпожа удача». Что был с нами рядом Серёга Краснов. И показал ненавязчиво, всем нам показал: руки опускать нельзя! Не мастак я говорить, разобьяснять. Да и Серый сам этого, кажись, не сознавал. Только вопрос я себе один задаю: «А Краснов ли нам это показал-то, а?».
   Первым обрадовался такому «виражу» в дискуссии – Ебон. Жизнерадостно поддержал ветерана морской геологии:
   – Ну, ты завернул, дядя Витя. Мистику я люблю. Я её чувствую. Жаль меня с вами тогда не было, я с начальника «банкет» бы вытряс.
   – Да не мистика это, а – Провидение! – обыденно, но значительно вразумил дядька Витька Женьку. – Ты мозгой-то раскинь: кораблик наш, чай, не зря к бухте Провидения приписан.
   Оп-па-на! А вот такого в башке тогда ни у кого не вызрело. Завороженно уставились на сказочника дядю Витю.
   Первым Самсон-Кирилл языком зацокал:
   – Ох ты ёшкин кот! Изо всех бухт – эта мне всегда была самой близкой.
   Хоть и на краю света. Про-виде-ни-я! Сказал – и будто соточку коньяка с чувством принял. Как Иисус Христос босичком прошел.
   Как Вы можете догадаться, очень тут серьёзная дискуссия завязалась.
   После слов последних, кирилловых. Ну, а как иначе– то? Люди все-начитанные.
   Академик имеется, ага, лайками якутскими целованный. Серьёзно обсуждали тему: этично ли сравнивать с коньяком? Или надо с кагором? Разделились мнения.
   Большинство не могли вспомнить вкуса. Ни того, ни другого. Не могли и всё.
   Хоть ты тресни.
   Вот чего с людьми может сотворить долгое сидение в доке. Особенно если он – «сухой».

   По большому счёту, Ребята, нам конечно фартило. Признать это надо. Во всех наших походах на судне небольшом гидрографическом. «Прописку» имевшем в самом восточном порту страны нашей необъятной – в бухте Провидения.
   Закончили в тот раз нам борт латать. Выпустили на чистую воду. Двинули мы к островам Филькиным. С тем же Мастером и экипажем. Кое-кто из судовых по ходу дела «раскололся». Поведал – как они на риф наскочили. Подвалили к нему почти впритык. Ходили на шлюпке кораллы добывать. Ну, и снесло их, знамо дело. Вот, что любовь может делать! Хоть бы и к кораллам, к природе то есть.
   Но везло ведь в те годы! Кто под звездой Провидения был. А мы, как Вы думаете, опыт их учли? Вывод сделали? Разумеется. Было бы нелепо. Работу в море Филиппинском, пупок надрывая, всю сделали и пошли. К тому же атоллу. Проверенному. В дрейф легли, черте сколько, до него не доходя. В шлюпку попрыгали и – вперёд! До кораллов добрались – параходик на горизонте еле виден.
   Страшновато конечно, а куда денешься? Когда под шлюпкой в воде небесно-изумрудной такие «кажут чудеса». Не сравнить с видом – через щель – в заду, уже далёкой и забытой «Аннушки».
   Но ведь везло нам в те годы!

   Всем нам, Ребята, везло вместе со Страной нашей. Смею Вас уверить.
   Кончилось наше «везение» в июне 1985 года. Вошли мы в «вираж». Да не в «вираж» даже, а в «пике». В жуткое затяжное «пике».
   Хочется верить, очень хочется, что не в смертельное.
   Не об этом ли писал Булат Окуджава? И тоже пел нам грустно, проникновенно. Как только он один и мог это делать:

     «Как верит каждое ухо
     Мудрым речам Твоим.
     Как веруем мы сами,
     Не ведая, что творим.»

10. «Вот пуля пролетела…»
(В виде заключения книги «Пока играет скрипач»)

   – Наворотил, ты, с три короба, конечно, летописец, – былой помначштаба снисходительно ко мне вынужден относится.
   И хочется ему по грязи повозить меня и колется. Желание это естественное и оправданное, понятное и человечное. А обложки, куда ни плюнь, на книжках моих графоманских он рисовал. Он! Сейчас может и сожалеет, а куда теперь денешься?
   – Да-аа…, – грустно поддерживает его Белый Ус. – Ладно бы просто намарал мемуары да нам всем подарил, – сокрушается он горестно, сожалея о пригретом на своей груди.
   Имеет он меня в виду. Имеет.
   – Так он ещё и об эхе мечтает. Да, не о простом, а о международном, – совсем принуждает он этим аргументом меня голову склонить. К паркету ослепительно блестящему.
   Так и хочется плюнуть в пол тот навощённый. Чай, не в море, кажись, можно бы и плюнуть. Да тут и по шее получить, как говориться «раз плюнуть».
   – Э, не понял! О каком – таком ещё «эхе» речь? – привыкший с пелёнок до сути докапываться до любой, ухватывается за термин – Борис. Свет наш – Попович.
   – Вы это…, это самое, – как всегда чуток заикаясь, хихикает Лещ, – не наваливаётесь сильно на это…, на него, на юродивого. Чего взять-то с него? С него уже эта…, Галька всё давно вытрясла. Я знаю. Он плакался – на пиво клянчил. Последние экземплярчики книжонок, кому ни попадя, раздарила. И велела боле не баловаться это…, авторучкой. Не то – из квартиры выпишет. Они это…, умеют.
   – Я б на её месте тоже может быть…, – начал было раздумчиво помначштаба.
   – Нет, давайте всё-таки по порядку. Проясним сперва об «эхе», – упрямо добивался истинных фактов Попович, бывший старший офицер зенитной батареи.
   – Да, отзвука ему, несмышлёнышу, подавай. Чтоб эхо, стало быть, звучало. А скоко будет стоить-то, такое оно эхо, в «у. е.», прикинь а? – прошелестело Белого Уса разъяснение по гулким залам, где мы в тот момент встретились нежданно-негаданно. После стольких-то лет!
   – А международное оно, почему? – продолжал уточнять диспозицию Борис. Однофамилец одного из Богатырей наших Русских. Мы его так называли. Ему не нравилось. Потому и называли.
   – Мы с ним об этом кумекали. Мол, не хреново бы отзыв поиметь из этого…, из Альбиона туманного. Где окопался наш этот, бывший – то, ГРУ– шник. Суворов, – так пояснил добрый весёлый наш Лещ.
   – А я не – а. Нет. Не разделяю. – Замотал умнющей головушкой, не пожелавший стать начальником штаба, Мишутка. – Не одобрит грушный резидент-расстрига фантазий нашего летописца. Примкнёт к мнению он евонной Гальки.
   И захохотал самоупоительно. Как только все Михаилы умеют это делать. (Не считая, разумеется, «горбатого»).
   – А чего дефектного он про свою напридумывал-то? Что нашли её в кошелке у ларька пивного? Не самый, кстати скажу Вам, худший вариант во все времена. И сюжетец весьма перспективный. Не думаешь его дальше развивать? Мы б тебе все порассказали, где и как «своих» понаходили, – это уже решил довесить мне Белоусик.
   Я только рот хотел раскрыть, о надеждах своих и планах чтоб высказаться. Как принято говорить: «поделиться».
   Не успел.
   Старший офицер батареи зенитного дивизиона «делиться» решил. Воспоминаниями армейскими. По сути нашими общими. И в то же время сугубо его личными.
   «Вы, соколики мои, сразу после дипломов под знамёна призваны были. А я сначала год в Забайкалье уран искал. На самолёте. Красотища неописуемая, рассказывать не буду, вы и сами кое-чего повидали. Отдел кадров меня с полевых работ обманом вытянул. Что-то хитрое очень про аспирантуру наплели. Страсть, как не хотелось мне степи забайкальские покидать.
   Сейчас, в наши уже дни, понимаю я распрекрасно Ходорковского. Он тоже уезжать из тех мест бескрайних не торопится, похоже. Далее – наши два годика в Печенге. Один эпизод хочу Вам напомнить, осветить. Почему он тогда родился, казус этот, до сих пор в толк не возьму. Я – начальник караула, все мы ходили через два дня на третий. Дело серое, обычное. Солдатиков озаботил всех, уселся за столом… Ну, будет ржать-то тебе, писака ненависная, да, угадал, талмуд наш геофизический сел читать, тебя-то никто с ним и рядом никогда не видел. Бывает я его и сейчас перелистываю с ностальгией, мы-то тогда мечтали искренне: «За белым металлом, за синим углём, за синим углём – не за длинным рублём». Кто мог знать-то, что у краника нефтегазового встанут другие могучие людишки.»
   – Другие, ох, другие, – тяжко вздохнул, не выдержав помначштаба Мишутка, – вереница их длинная алчушая, а в конце у этого краника – Сама Стийная.
   – Не отвлекайте, докладчика, не вышибайте слезу. Чего там дальше прокараул? Про тот – дивизионный, – уточнил Белоусик.
   Продолжил наш Попович:
   «И тут вдруг, едрёный корень, вбегает ко мне кубарем ефрейтор бодрствующий, Нагиев что ли, орёт, глаза выпучив, мол: «Окно лезет таварисча литинанта враг какая та!». «Караул-в ружьё!» – это уже кричу я, бегу в помещение отдыхающей смены, оконще там под потолком, стекло вывалилось, что-то в него лезет, солдатики, как дети малые, толпятся в дверях, вот я только не помню: дрожь меня тогда била или нет, потом-то била, точняк. «Стой, стрелять буду!» – это я кажись тоже выкрикнул, так мне сейчас мнится, ну…, а дальше я стрельнул из своего «Макара». По оконцу. Она – скрылась. Шапка она оказалась. Зимняя офицерская.»
   Боб дух перевёл.
   – Во, блин. – Лещ выдохнул.
   Мы тоже все так подумали.
   А Боб не стал тянуть кота за хвост, продолжил он так:
   «Не буду я тянуть кота за хвост, закругляюсь. Утром на разводе вдруг – на тебе. Начальник штаба в фуражке. А конец ноября. Я ещё ночью был обработан. Как говорится: дал подписку. Командиру нашему – Дьяку. Оказывается начштаба допоздна намедни изволили водку кушать.
   В тесной компании. Слово за слово, упёрся он рогом, что-де молодые литеры-двухгодичники в карауле службу не справляют, топчан, знай себе, только давят. Вот сей момент, к примеру, Попов. Этот, точняк, морду себе книжкой прикрыл – хоть из пушки пали. Ну, дальше Вам, надеюсь, всё ясно, что во что вылилось. Мне же до сих пор не понятно одно: я – таки с него с самого пулькой шапку снёс, иль он всё ж не такой дурак был – на палке в оконце её совал?»

   – О, да! Вопрос прямо для «знатоков» из «Что, Где, Почём», – жизнерадостно хохотнул помощник, того самого начальника штаба нашего.
   Добавил авторитетно:
   – Меня спроси, поясню, не ошибусь глобально. Я под его началом бумажки штабные справлять за…, это самое, замучившись был капитально. Скажу тебе поэтому, Борюсик: ничем ты шибко в этом плане не рисковал.
   Быстрей всего пуля рикошетом от его башки ушла. Как раз в сторону Норвегии. А вот, что у них никого там не задела – так это тебе действительно, Боб, повезло. И норвегам тоже. Однозначно.
   – А вот не мог я в толк ни тогда, ни сейчас взять: за ради чего «затемнили», ну, совсем покрыли, выходку такую инспекторскую штабной нашей головы? – помотал своей, уже ныне седеющей, Белоусик.
   – И не присутствовал я при дуэли этой, интрига мраком покрыта: полагается мне не от водочного перегара. Ведь никто его не видал и простосильно нажратым. А чтобы до такой степени?
   – Да, вот кстати, да, очень странновато. И воспоминания, и эхо любое, как говорится: всему рот заткнули, блин. Прямо спецоперация прикрытия. – Поддержал наш саммит Лещ. – Мы вот, когда с моей Натахой по бутылкам палили, так мне потом вдвойне целых пришлось «выставлять».
   – А ведь и мне, ох, с какой натугой отмазка далась, – глубокомысленно молвил помнач былой. – Уж, под самый закат своей службы, в стенку квартиры нашей с Константином я пулю всадил. На исходе стресса нервного, так сказать.
   Помолчали мы. Друг на друга повзирали. На нас теперешних, вспоминая, тех нас – тогдашних.
   – Начштаба был кадром по всему не простым. Он по лестнице-то вверх пилил шустро. Наш ровестник почти, уже майор, в академию вот-вот метил. И вдруг, на тебе! Решился шапкой своей заполярной рискнуть. Да, хоть и по пьянке? – продолжал размышлять о былом, стрелявший в него Бориска.
   – Ну, его на хрен. Хватит. Будем считать, что Борис наш пресёк первую попытку «офицерской» дедовщины: чтоб кадровые щупали на вшивость двухгодичников. И пресёк, надо признать, весьма успешно. – Решил так подбить бабки нашей дискуссии Мишка Белый Ус.
   И сам тут же добавил:
   – А сама проблема ушла вглубь, в казармы. Расцвела цветом махровым.
   А самый из нас главный учитель в нынешнем Горном Университете, бывший помначштаба, обескуражил:
   – Самым лучшим воспитателем из нас-таки оказался он – стрелок из личного «макара» бесстрашный. Я ему даже завидую порой где-то. Хочется иногда пострелять над головами. Аж руки чешуться.
   – У всех, это…, порой хочется, – выразил Лещ наше тайное желание. – Однако, причём здесь, это…, воспитание, да?
   Михаил принял позу горделивую. Не зря всё же его начштаба своим замом утвердил тогда, не за один лишь почерк уникально-каллиграфный.
   Говорит он нам, как студентам своим желторотым, назидательно:
   – А вот глядите сами. Мы чего сейчас здесь с вами ошиваемся в этих исторических залах?
   Признать надо было: ворошили мы свои воспоминания давние в месте – знаменитом. В Таврическом Дворце города Санкт-Петербурга. Учереждали тут сейчас Дом Геолога. Наши друзья – коллеги.
   – А один из тех, кто благосклонно к сему «учереждению» относится, а?
   Кто? – вопрос нам на засыпку адресует Михаил, профессорским басом.
   – Да. Сам Председатель. Московского Совета, да, Кремлёвского. Ну, да. А он тоже из Горного нашего вылупился. И что? – это попытался хоть как-то влезть в диспут я. Обозначится, что ли.
   – Эт-то точно. Все мы птенцы Горного. Можно сказать даже – Петровы!
   Однако, откуда старт Председатель начал? – победоносно всех обвёл взором мудрый (не случайно! ой, не случайно, штабной офицер, хоть и не старший), а ныне «фак» наш в Горном возглавляющий, для нас же (и только для нас) по-прежнему – Мишутка.
   Мы не знали. Переглядывались вопросительно.
   А Бориска, бывший старший офицер батареи, дуэлянт с гордым кавалергардским профилем, вдруг стал застенчиво ковырять носком ботинка паркет лакированный, во дворце графа Таврического:
   – Да, друзья, коллеги, однополчане. Был он рядовым инженером-оператором у нашего Боба в отряде. От него, можно сказать, и получил путёвку. Туда, наверх. И стал – Председателем, – светился, прям, от чувств Михаил наш.
   И продолжил задумчиво, уже может более для себя:
   – О начальнике моём и вашем более мы не слыхали. Остановил его одним выстрелом Борис. А тут вот, поди ж ты.
   – Ох-хо-хо! – заржал Белый Ус. – Знает, стало быть, наверняка в кого стрелять надо. А в кого нет. И даже – наоборот: выдвигать, ежели заслужил трудом праведным.
   «Меня б куда выдвинул», – хотел я посетовать, да вовремя осёкся.
   Пытался Попович творить добро со мной такое, да – «нашла коса на камень». Ничего не вышло. Остаётся мне лишь «бумагу марать». Причём весьма посредственно.

   По гулким залам Таврического Дворца потекли мы в отведённый для нас заключительный зал. С накрытыми столиками. По нашим геологическим меркам и замашкам были укомплектованы они – «более чем».
   Когда отчаливал я оттуда – на столах оставалась ещё прорва недопитого.
   «Всё пропьём – но флот не опозорим!» – это уже не про меня.
   И прорву всего мы вспомнили, обсудили и затронули слегка. К мнению единому не пришли да и быть такого не могло. В принципе.
   Просто хорошо весьма, что «пуля просвистела и…» – тогда мимо.

Вадим Бусырев Вираж