Анжелика Габриелян
Место рождения: город Баку

Сон

   Меня зовут Кристина. Мне пять лет, и у меня короткие косички с бантиками. Я хожу в детский сад и учусь читать.
   Я живу с мамой и папой на острове. От острова проложена дамба – по ней мы ездим в город к дедушке и бабушке. Под дамбой лежат плиты – на них ходят купаться и загорать. Во время шторма на плиты выбрасывает из моря тюленей. Я один раз уже видела тюленя. Он был мёртвый, и над ним летали мухи.
   А во дворе у нас есть бассейн, он очень большой и глубокий. В бассейн накачана морская вода, и он накрыт решёткой. В бассейне плавают рыбки – крохотные мальки. Мальчишки ловят мальков на нитки и в банках уносят домой.
   С одного конца решётки прутья оторваны, и там можно пускать кораблики – мы делаем их из пенопласта, когда кто-нибудь покупает телевизор и выбрасывает коробку, не донеся до свалки.
   Мне редко удаётся взобраться на решётку: из окна за мной следит мама и не разрешает подходить к бассейну. Иногда кто-нибудь из детей проваливается в бассейн и начинает тонуть. Тогда со скамеек вскакивают бабушки и бегут спасать ребёнка. Бабушки старые и жалуются на здоровье, но, когда тонут дети, они бегут очень быстро. У нас во дворе ещё никто не утонул.
   Самая вредная из бабушек – Маруська. Она не разрешает мне и моим друзьям играть около подъезда. Маруську не любят ни взрослые, ни дети. Поэтому другим бабушкам нравится, когда мы поём: «Где же ты, Маруся, с кем же ты гуляешь? Одного целуешь, а меня кусаешь!» Маруська обижается, начинает ругаться и жаловаться нашим родителям.
   Маруська живёт на первом этаже, а под окнами у неё палисадник. В палисаднике растут ежевика и виноград. Ежевичные заросли свисают с забора, и мы едим ежевику со двора, а виноград вьётся по стенке вверх, и его трудно достать. Когда Маруська уходит на пляж, бабушки подсаживают мальчишек на трубу, откуда можно собрать виноград. Маруська возвращается с пляжа медленно. На носу у неё очки, в одной руке – зонтик, поднятый над головой, а в другой – сумка. Собрав виноград и увидев Маруську, мы убегаем.
   Рядом с нашим домом детский сад. Во дворе садика растут тутовые и финиковые деревья. Тут мы едим незрелым, кислым и очень грязным, а финики (примечание: речь идёт о диких маслинах) – коричневыми с белой пыльцой. Финики есть трудно: они застревают в горле, и от этого начинаешь задыхаться.
   В детском саду есть пожарная лестница. По ней можно подняться на второй этаж. Ступеньки у лестницы узкие, а расстояние между ними большое. Я боюсь подниматься по лестнице, но мне стыдно признаться, и я иду вместе со всеми. На втором этаже можно посмотреть через балконное стекло и увидеть кровати, детские стульчики и игрушки – точно такие, как у нас: мы с Аней ходим в другой садик. На лестницу мы поднимаемся с мальчишками или совсем маленькими детьми – двух-трёх лет.
   Самое страшное в детском саду – это прыгать с крыши беседки. Прыгнуть нужно в середину песочницы. Прыгают с крыши только самые смелые и хулиганистые мальчишки.
   Мальчишки гоняют по кварталу колёса разных размеров, вручную и на длинных спицах, и громко кричат: «Гей-гей-гей, гали-гали!»
   Квартал у нас большой. Здесь есть магазин, помещение для свадеб и огороды, детская площадка и ещё один бассейн – его не достроили и засыпали песком, там воняет и нельзя играть.
   В начале свадьбы привозят невесту и бросают конфеты с монетками. Мы смотрим на невесту, собираем конфеты и деньги и уходим. Дальше неинтересно: взрослые начинают есть и танцевать. Свадебная музыка допоздна слышна во всём квартале.
   У нас на острове плохая вода: её неприятно пить, и от неё темнеет ванна. Поэтому к нам во двор приезжает машина с водой. Вода называется шалларской. Она вкусная, её можно не кипятить и пить много. Когда привозят воду, взрослые с вёдрами и чайниками выходят во двор.
   А ещё у нас во дворе есть машина с молоком. Её водитель живёт в нашем доме. Из крана машины на асфальт капает молоко, его слизывают собаки и кошки.
   Мне нравится наш двор и квартал. Я люблю своих друзей и остров, где мы живём. Я не хочу, как другие дети, жить в городе и никогда отсюда не уеду. Мои мама и папа об этом знают.
   …Я молча слушаю девочку. Я давно уже её не вспоминаю и не отождествляю с собой. Не помню, что она чувствовала, и не понимаю её радостей. Не понимаю её любви к острову – захолустному посёлку, который через десяток-другой лет придёт в полный упадок. Не понимаю интереса к бассейну – пожарному чану с тёмной стоячей водой, которая летом становится рассадником комариных стай, из-за чего все взрослые и дети квартала ходят покусанными и расчёсанными. Меня удивляет её любовь к чужим ягодам – кислым и грязным. Я не помню её радости от поездок в город и не знаю, что рассказать девочке в ответ.
   Может, о том, что остров станет опасным для жизни девочки, её родителей и многих других людей? Или о том, что в городе, где живут её бабушка с дедушкой, будет литься кровь? О городах, где ей предстоит жить? О людях, которых она будет любить и ненавидеть? Или о её ровесниках, которым предстоит погибнуть в Чечне и Карабахе?!..
   Мне нечего сказать девочке: ей всего пять лет. Я смотрю на её косички – они такие смешные и маленькие! Им предстоит вырасти и быть отрезанными. Любовь к острову сменится любовью к горам и горной природе. Девочка будет делать много ошибок и сильно ушибаться. Я ничем не могу ей помочь и спокойно и равнодушно её отпускаю.

Первые друзья

   Аню и Диму я помнила столько же, сколько себя и родителей. Друзья были в моей жизни всегда.
   Мы жили в одном доме, в соседних подъездах. А разница в возрасте исчислялась у нас месяцами. Я была самой старшей, Дима – самым младшим.
   Одно из ранних детских воспоминаний – о том, как баба Катя, взяв меня и Диму за руки, ведёт нас в другой конец квартала: смотреть пожар.
   Баба Катя была низенькой, сутулой, ходила небыстро и носила белый платочек, как настоящая русская деревенская бабушка. Голос у неё был грудной и немного надтреснутый. Баба Катя очень сильно напоминала грибок из советских мультиков, снятых на темы русских народных сказок. Доброта и сердечность у «грибка» были неподдельными, настоящими, но внешность «старушки-божьего одуванчика» обманчива. Баба Катя была хитрой, себе на уме и обладала стойким пристрастием к выпивке. Выпить в их большой и дружной семье любили – выпить и ещё спеть. Песню «Ой, мороз, мороз!» я знала с малолетства: Димка жил на втором этаже, и, когда у них дома собирались все его дяди с семьями, пение было громким и долгим. Не вписывалась в это семейство только тётя Влада – Димкина мама. Армейскую службу дядя Толя проходил в российской глубинке, откуда и привёз свою тихую миловидную жену. «Она у нас прямо как нерусская: ни выпить, ни спеть не может», – жаловались соседям на сноху свёкры. Невестка выговаривала тем же соседям: «Да разве мой отец и братья себе такое позволят – пить, выпивать, напиваться?!» Тётя Влада была родом из глубоко верующей сектантской семьи.
   Доброту, улыбчивость, обаяние Димка унаследовал от обеих, не ладящих меж собой, ветвей. Загорелый светловолосый мальчик был всегда рядом – первые четырнадцать лет моей жизни.
   Аня тоже была наследницей душевных качеств своих близких – матери и бабушки. Милые улыбки и гостеприимство в этом семействе уживались с любовью к сплетням и коварству. Придерживать свои языки при ребёнке обе женщины не считали нужным. Аня от них не отставала: всё услышанное дома пересказывалось во дворе. Зачастую причиной дворовых детских ссор и слёз бывала моя подружка – её длинный язык и чрезмерная, не по возрасту, осведомлённость о семейных делах жителей нашего квартала.
   Нам было ещё далеко до школы, когда у Димки родилась сестрёнка – Оксана. Она появлялась в нашей дворовой жизни постепенно, год за годом занимая всё больше места в наших отношениях и играх. Первым воспоминанием, связанным с Оксаной, была высокая красная коляска. Интереса к содержимому коляски у меня, видимо, ещё не было, и лежащего в коляске младенца я совершенно не помню. Вторая коляска – низкая и сидячая – прошла через мои руки. Не уверена, что мне удалось в ней прокатиться, но хорошо помню, как гоняла эту коляску по двору с сидящим в ней Димкой, довольным и улыбающимся.
   Начавшую ходить Оксану выводили перед сном во двор. В это же самое время загоняли Димку – ужинать и спать. Перед уходом домой я подходила к скамейкам, где сидели бабушки, – поиграть с Оксаночкой.
   Едва научившись более-менее говорить, Оксанка начала принимать участие в наших играх – практически на равных, без поблажек, с нередкими слезами обид.
   Моя мама довольно быстро заметила пристрастное отношение бабы Кати к внукам и не удержалась от вопроса: «Вам Димка больше по душе?» Ответ был более чем неожиданным: «Да нет, Оксанку я тоже люблю, просто не могу понять: зачем русскому ребёнку дали армянское имя?!»
   Улыбчивость и весёлость были одинаково присущи брату с сестрой. Но если Димкина улыбка сочеталась с простодушием, то в глазах Оксаны с малолетства чувствовалось лукавство. Маленькой Оксана никогда не врала, не жульничала в играх, не была двуличной в отношениях, но с первого же взгляда на эту девчонку было ясно, что она – хитрюга. К десяти-одиннадцати годам Оксана стала шустрой, изворотливой, проворной. Самым любимым занятием у них с Алёнкой был делёж «женихов» – одноклассников. Детская пухловатость Оксаны сменилась изящной худощавостью; большие тёмные глаза с густыми чёрными бровями и ресницами сочетались с копной чудесных светлых волос. Девчонка вырастала в настоящую бестию.
   Очень смышлёная от природы и привыкшая с ранних лет к играм со старшими, во дворе с одногодками Оксана играла нечасто. Она тянулась за нами, старшими, и в то же время слегка тормозила наше взросление. Именно из-за Оксаны, бегавшей за мной как хвостик, я до четырнадцати лет играла в куклы – неохотно, уступая, с угасающим интересом, но играла.
   Нечастые поблажки, как самой младшей, компенсировались бОльшим количеством наносимых нами обид. Поступление Оксаны в первый класс оказалось сопряжённым с какой-то бюрократической волокитой, и на занятия она пошла не первого сентября, а на неделю позже. Я хорошо запомнила, как тридцать первого августа мы с Димкой довели бедную девчонку до слёз, издевательски смеясь и ехидничая: «А тебя в школу не берут! Дурочкой останешься!» Через год-другой произошёл следующий инцидент. Я, Аня и Оксана сидели у меня дома – на кухне за столом с солонкой, заполненной солью и ложечкой. Не знаю, что надоумило Оксанку, но неожиданно она сказала: «А я могу полную ложечку соли съесть! Без ничего!» Две двенадцатилетние дылды среагировали мгновенно: «Давай! Показывай!» Отпаивать водой и успокаивать Оксанку нам пришлось довольно долго.
   До школы во дворе я, Аня и Дима играли всегда вместе. В школу мы пошли в один год: я и Аня – в первый класс, Димка – в нулёвку. Втроём мы играли теперь только в чьей-нибудь квартире, а во дворе встречались лишь в совместных играх мальчишечьей и девчачьей компаний. «В шесть лет я познакомился с друзьями и научился ругаться», – любил вспоминать тот рубеж Димка.
   На летних каникулах, как правило, мы собирались у меня. В семьях Ани и Димы работали посменно и дома всегда кто-то был. Мои родители возвращались с работы в шестом часу вечера, а до этого времени нам никто не мешал. Димка обычно располагался на диване, со словами «Это мой сыночек» усаживал рядом с собой моего любимого мишку – рыжего, красивого, в синей жилетке – и погружался в один из моих конструкторов. В наших девчоночьих играх участия он почти не принимал. Иногда я вытаскивала из кладовки сгущёнку. Сгущёнка вскрывалась, разливалась по игрушечным чашкам-тарелкам. Кое-что съедалось с хлебом, остальное так и оставалось размазанным по посудке. Все вместе мы носились по квартире, бренчали под моим руководством на пианино и кричали с балкона глупые песни. С приходом родителей всё быстро убиралось, и мы убегали во двор: Димка мчался в другой конец квартала к своим приятелям, мы с Аней чаще всего играли рядом с домом.
   К постоянному костяку дворовой компании относились ещё несколько мальчишек и две Оксанкины ровесницы. Мы все жили в двух первых подъездах здания.
   Двор, переходивший в квартал, был огромным, и к нам в разные годы присоединялись мальчишки и девчонки, жившие в разных концах квартала и за его пределами.
   …Светка жила в нашем доме недолго и ходила в одну детсадовскую группу со мной и Аней. Её родители снимали квартиру и получили своё жильё перед нашим поступлением в школу. Недолгий период Светкиного соседства запомнился диафильмами, которые нам показывал её высокий молчаливый отец, и кружкой воды, которую заболтавшаяся Светка опрокинула на себя. Образ смеющейся и залитой водой девчонки запал в наши души и вспоминался нами на протяжении следующих нескольких лет.
   …О Ларисе мне запомнилось совсем немногое: её облик светленькой девочки, напоминавший Пеппи ДлинныйЧулок, и один эпизод. Заплаканная Лариска в моём сопровождении шла на автобусную остановку – встречать маму. Почти не обращая на меня внимания, Лариска непрерывно говорила: жаловалась матери и угрожала отцу, чем-то обидевшему дочь.
   …Хитрая врунишка Полина иногда водила нас к своей бабушке, жившей через дорогу в финском доме. Окружённый собственным двором и садом домик обладал притягательной силой для детей, росших в пятиэтажном каменном здании. Напуганная лаем посаженного на цепь пса, я свалилась в таз со стиркой. Происшествие очень насмешило моих друзей и долго ими вспоминалось.
   …Нигяра была похожа на вольный ветер, как и остальные представители её многочисленного семейства. Младшие дети росли вместе со старшими внуками, росли как трава. Не всегда сытые и хорошо одетые, с криком они выбегали во двор, носились, были заводилами в играх… Иногда холодной бакинской зимой, бесснежной и ветреной, во двор ненадолго выбегал легко одетый ребёнок многодетного семейства. Тепло укутавшиеся в шерстяные платки и шубы бабушки любили комментировать демонстрируемый метод воспитания: «Вот так дети и закаливаются! И ничем у них не болеют!»
   …Сабина была похожа на настоящий мультик: высокая, с удивительно стройными ножками, смуглая, как Чунга-Чанга, с вьющимися мелкой стружкой каштановыми волосами и родинкой посередине лба. Эта самая родинка – размером с горошину – определяла всё: где бы ни появлялась Сабина, ей тут же давали прозвища «индианка», «индуска», «индийка». Обзыванье и дразнилки на Сабину совершенно не действовали: голову она держала высоко и улыбалась от всей души. У симпатичной и обаятельной девчонки в запасе была хорошая порция вредности и коварства. А ещё её почти всегда сопровождали младшие сёстры-погодки: белокурая Ванда и смугленькая Эльнара. Хорошенькие девчушки были похожи на злых овчарок: хамить обе начинали на ровном месте, очень резко и базарно.
   …С Димкой Вторым однажды зимним воскресным днём мы с удовольствием вывалялись в «снегу»: за ночь тончайший слой снега покрыл землю, к полудню успев растаять почти везде. Мы с Димкой углядели один чудесный уголок: яркая зелёная травка была покрыта слоем рыхловатого тающего снега, полульда. Домой я явилась в пальто с жуткими тёмно-зелёными разводами. До самого вечера мама оттирала пальто.
   …Нежного и красивого мальчика звали Зауром. Яркая внешность и опека взрослых не сделали из него, как сейчас принято говорить, «ботаника». Несмотря на воспитанность, Заур был бойким и общительным ребёнком. Во дворе он чаще всего гулял под присмотром бабушки или старших сестёр. Саида и Тамила были на несколько лет старше меня. Красивые, видные, характерные и темпераментные, совершенно разные девчонки вызывали у меня восхищение в течение всего детства… С приходом Заура у нас возникли неожиданные проблемы: Кямаля отказалась участвовать в играх: ей, росшей с братьями, не разрешали играть с мальчиками. Мы, старшие, пришли в замешательство: любой выбор был сопряжён с обидой. Младшие сами решили проблему: сначала Заур уступил Кямале, но она не приняла этой уступки и ушла домой.
   …Мальчики и девочки, старшие, младшие и ровесники, гостившие в квартале и жившие в нём постоянно… целая вереница детей прошла через наш двор и наше детство.

Соседи

   Марго родилась на шесть лет раньше меня. В раннем детстве Марго была очень раскованной. Она любила заходить к моим родителям, когда они возвращались с работы. Марго проходила к нам на кухню, усаживалась за стол и спрашивала:
   – Ну что, когда мы будем ужинать?!
   В три-четыре года я садилась в коридоре на табуретку, складывала руки на коленях, как нас учили в садике, и ждала Марго – ждала, когда она придёт и поиграет со мной. Долго ждать у меня не получалось, и я возвращалась к своим игрушкам или шла во двор. Усердная учёба, музыкальная школа и кружки, подружки, жившие не в нашем дворе, занимали у Марго всё её время – время, причитавшееся мне.
   Марго не всегда приходила вовремя, и родители будили меня, уже заснувшую, – так сильно я её ждала.
   Соседская девочка, совершенно не годившаяся мне по возрасту в подружки, была частью моего детства. Марго не была идеальной: за ляпсусы и чрезмерную инициативность ей часто делали замечания. Но мне она запомнилась серьёзной, рассудительной и всё на свете понимающей, начиная с кукол и их одежды.
   В музыкальную школу я пошла с подачи Марго: она сама там училась и разрешала мне «поиграть» на своём пианино. Синий толстый том сонат Бетховена к окончанию музыкальной школы тоже достался мне от Марго. Именно этот том и усадил меня через много лет опять за инструмент.
   Мы жили через стенку, и по воскресным утрам наши мамы, занимая что-нибудь друг у друга, нередко увлекались разговором прямо на порогах квартир. К дверям мы с Марго бежали в ночнушках и тапках на босу ногу. Болтать и слушать краем уха взрослый разговор нам не особо мешали. Услышав шаги на лестнице, Марго пряталась за дверь.
   – Ну и что, я тоже в ночнушке! – удивлялась я.
   – Тебе можно! Ты ещё маленькая! – следовал обычно ответ.
   Самые долгие и подробные разговоры наши мамы вели по вечерам в одной из квартир. А о самом интересном и для наших ушей не предназначенном они говорили не по-русски. Запас армянских слов у нас обеих был крайне скуден. С азербайджанским за счёт «изучения» в школе дела обстояли немного лучше, но понять разговор ни на одном из этих языков нам обеим было не по силам. Избытком любопытства, и немалого, страдала Марго. Но я была младше и потому открыто заявляла:
   – Да говорите же вы по-русски! Я ничего не понимаю!
   Воспитательный процесс моя мама заканчивала позже, уже дома, один на один.
   Я не помню Марго играющей в нашем дворе: все её подружки жили через дорогу, в финских домах. Но мне запомнилась одна из её попыток подружиться с соседскими сверстниками. В одном из подъездов жила многодетная семья. Младшие дети росли вместе со старшими внуками. Мальчишки и девчонки выбегали во двор с криком и легко одетыми. Они росли как трава. Тётя Карина возвращалась с работы в шестом часу вечера, а до тех пор Марго хозяйничала дома самостоятельно. Однажды вечером из соседской квартиры раздался крик тёти Карина: в доме не было еды, никакой! Оказывается, днём Марго принимала у себя гостей – младшее поколение многодетного семейства. Гостеприимная Марго предлагала гостям угощенье. Гости ни от чего не отказывались. Последними были съедены соль и чеснок, правда, уже без хлеба.
   – А у вас больше ничего нет? – спросили перед уходом гости.
   – Больше ничего! – ответила обескураженная Марго. Ей показалось, что гости ушли обиженными.
   Отношение к себе у Марго было крайне критичным. Она была одинаково недовольна как своей внешностью, так и своим именем.
   – Ну, хоть бы что-то во мне человеческое было! – со вздохом разглядывала она перед зеркалом свой вытянутый носик и недостаточно выразительные черты смуглого лица.
   Свои чувства к старшей то ли соседке, то ли подружке я выражала довольно раскованно. Однажды, играя во дворе с ровесниками, я увидела Марго – та возвращалась домой.
   – Хулиганочка моя! Иди сюда – я тебя поцелую! – раскинув руки, закричала я на весь двор. Марго подошла и позволила себя поцеловать. Правда, на третий этаж она поднялась расстроенная и в слезах. Через десять минут была моя очередь плакать: меня позвали домой.
   Я росла в большем благополучии, чем Марго, и была в себе уверенней. Но бойцом по жизни была Марго. Ей чаще, чем мне, приходилось плакать от обид. Она быстрей училась давать сдачи, отстаивать свои позиции. Вчерашние обидчики приходили к ней домой – приструнённые и присмиревшие.
   Увлечений у Марго было больше, чем у меня, а самое главное – они у неё были глубже: первые неудачи её не смущали. Олимпиады по физике и математике, музыка и рисование, ролики и велосипед, фото– и радиокружки запомнились мне именно потому, что много значили для Марго. Записаться в поселковый авиамодельный кружок я так и не решилась: руководитель кружка, молодой парень, слишком уж весело усмехнулся в ответ на мой вопрос. В артековском отряде все девочки записывались на вышивку и макраме, все, кроме нас с Ирой. В авиамодельном кружке других девочек не было. Привезённый из «Артека» планер из реек и кальки пылился на шифоньере до самого отъезда из Баку. Сожаление об авиа– и судомодельном кружках осталось на всю жизнь. Марго в подобных ситуациях не пасовала.
   К началу Карабахских событий тётя Карина и Марго уже не жили на острове: они обменяли свою квартиру на городскую. Марго училась в университете. После первых же двоек Марго обратилась с просьбой о переводе в несколько вузов Союза. Свой выбор она остановила на одном из российских университетов.
   Первой уехала Марго. В 88–89 гг. продать жильё в Баку было сложно. Тётя Карина нашла через знакомых квартирантов и уехала к дочке. Начинать на новом месте приходилось с нуля: на съёмном жилье, на тяжёлой физической работе, Марго пришлось сдавать большую разницу между программами бакинского и российского вузов. В январе 90-го года квартиранты покинули их бакинское жильё. Часть хозяйских вещей жильцы предварительно вывезли, остальное – разгромили.
   – Я должна это видеть! – заявила матери Марго. Остановить дочь тётя Карина не могла: дочь была взрослой, самостоятельной и выносливой. К тому же, в роду у Марго были азербайджанцы. В марте 90-го Марго приехала в Баку. Её встретили отец и подруга. Марго увидела то, ради чего ехала: свой разгромленный дом. Апогеем всей картины была осквернённая школьная виньетка Марго.
   Через пару лет мы увиделись с Марго в Ереване. Она здесь долго не задерживалась и больше не приезжала: не всем родственникам было по вкусу её происхождение полукровки. Наша встреча прошла скомкано и бестолково: я была расстроенной из-за своих проблем. Марго приняла это на свой счёт – она была такой же ранимой, как в детстве. Редкие звонки со временем прекратились. Получив диплом программиста, Марго загорелась идеей получить юридическое образование. Окончив юридический, она начала преподавать в милицейской школе. Увлечение химией само собой сошло на нет: замужество и рождение дочери не оставили места для третьего диплома.
   Где-то далеко-далеко, не столько географически, просто совсем в другой жизни, живёт Марго – моя то ли бывшая соседка, то ли старшая подружка, девочка, росшая рядом… Удачи тебе, Марго!

Красное и чёрное

   Кукольных мультиков я не любила, а бессловесных – тем более. Этот мультфильм был именно кукольным, к тому же без единого слова. Вряд ли у меня хватило бы терпения досмотреть его до конца, если бы показ был телевизионным в домашних условиях. Но огромный цветной экран кинотеатра несколько менял восприятие, к тому же я, видимо, уже понимала, что встать, взять папу за руку и уйти из зала во время сеанса будет не очень удобно.
   …Маленькой девочке достался огромный отрез красного материала. Девочка творила с ним чудеса: лёгким движением руки она превращала его то в платье, то в цветы, целое поле ярких, пламенеющих цветов. С экрана как будто бы лился огонь – красный цвет…
   В кино родители водили меня часто. Первый раз они взяли меня с собой на просмотр «Мимино». Мне было два года, и сеанс был вечерним. Оставить ребёнка было не с кем: родственники жили далеко, а рабочий день няньки уже закончился. Сидевшие с краю ряда родители спохватились, увидев, как я направляюсь к экрану – танцуя под музыку.
   На острове я ходила в кино чаще всего без родителей – с подружками и с классом. В городе меня водили на детские и взрослые сеансы в центральные кинотеатры. В соседнем с бабушкиным домом кинотеатре на детских сеансах я часто бывала одна – без близких. Кто-то из старших переводил меня через дорогу, покупал билет и доводил до зала. К окончанию сеанса за мной приходили. До начала просмотра я успевала познакомиться с кем-нибудь из ровесников. Мимолётное знакомство ни к чему не обязывало, не налагало никаких ограничений и не грозило разоблачениями: можно было без страха врать о себе и своей жизни. Иногда со мной бывала двоюродная сестра.
   По моим ощущениям, сказку о девочке и чудесах с красным материалом я смотрела года в четыре, может, в пять. Кинотеатр находился где-то в центре города, и к началу сеанса мы с папой опоздали. Обилие красного цвета, живого и подвижного, впечатлило и осело в памяти, вспыхивало в сознании на протяжении всего детства, а потом ушло вглубь, как вода, убежавшая в песок, и напомнило о себе позже – маленьким, далёким огоньком. Обрамлением к мультфильму была дверь на входе в кинотеатр – стеклянная с чёрной металлической «оправой». К двери вели две-три ступеньки – вход был слишком скромным для кинотеатра в центре города. Мне больше никогда не приходилось там бывать. Лет до двенадцати-тринадцати я иногда напоминала папе об этом походе в кино, но он так и не смог вспомнить, куда именно мы с ним ходили; моё описание не подходило ни под один из известных ему в городе кинотеатров.

Первый

   Это был он – загадочно-темноватый, манящий к себе мой первый снег.
   До этой встречи снегом для меня были быстро тающие на ладони снежинки и картинки из детских книжек и мультиков.
   И вот наконец я увидела снег! Мне было шесть лет, и я стояла на московской вечерней улице, на автобусной остановке. Снег был затоптан и освещён фонарями. Это было так красиво! Всё равно что благородное какао на фоне прозаично-белого молока. Снежная грязь меня не смутила – я с радостью окунула в неё свои руки. В ту же минуту руки родителей коснулись меня: мама и папа не могли понять хода моих мыслей и подняли меня с корточек.
   Следующая встреча со снегом была уже за городом. Снег был чистым, и мне никто не мешал. Гера был моим земляком и ровесником. Мы вместе валялись в снегу и визжали от восторга, сосали и грызли сосульки, катались на санках. Родителям было немного неловко за нас: наша радость забавляла других отдыхающих.
   Годы спустя снежная зима стала ежегодной реальностью. Я не привыкла к снегу и не смогла его полюбить. Но воспоминание о первой встрече так и осталось в памяти как чудесная снежинка, долго не тающая на ладони в варежке.

Качели

   Это была огромная, редко пересыхающая лужа болотистого типа. Лужа была захламлённой. Самым интересным в мусоре были большие ржавые пружины. Летом мы цепляли пружины за сандалии и называли кандалами.
   В лужу мы заезжали на велосипедах. Велосипеды у всех были трёхколёсными; у Ани – красный, у Димы – зелёный, и у обоих – со звонками. Мой велосипед был обычным, маленьким.
   В конце лета привезли песок и ракушки и ссыпали кучами рядом с лужей. В песке было интересно строить туннели. Ракушки попадали в обувь и привычно кололи ноги: с нашей стороны берег острова был ракушечным, и по пляжу мы ходили, тихонько «ойкая». Лужу засыпали и обложили огромными белыми кирпичами. Получилась треугольная площадка – детская площадка. У нас во дворе появились качели – восемь пар качелей: широкие светлые доски, грубо сваренные и выкрашенные в кричащий жёлтый цвет поручни, перекладины, подпорки.
   Первые годы летними вечерами на качели выстраивалась очередь. Дети стекались со всего квартала и соседних финских домов.
   На качелях катались сидя и стоя на доске, в одиночку, парами. Самые отчаянные крутили «солнышко». Из нашего дома «солнышко» крутили девчонки из средних подъездов – дом был длинным, восьмиподъездным. В средних подъездах жили многодетные азербайджанские, лезгинские и татарские семьи. Их компания была старше нашей. Девчонки были высокими, стройными, горластыми. Они взмывали на качелях высоко, с каждым разом всё выше и выше. Наконец качели вставали вертикально над перекладиной, а в следующий взлёт опускались с другой стороны. Зрители начинали считать обороты…
   С качелей часто срывались дети, обычно самые маленькие. Падали с плачем под качающиеся доски, разбивали лбы, макушки, затылки. В летний период в квартале то и дело встречались малыши с перевязанными головами.
   Раскачавшись на качелях, мы спрыгивали с них. Рассчитать прыжок не всегда удавалось – удар сиденья приходился по затылку.
   Воскресное утро начиналось со скрипа: это были качели. Время от времени их смазывали, но очень быстро они опять начинали скрипеть – тонко и визжаще. Качели эксплуатировали зверски, без передыха. Металлические поручни не выдерживали нагрузки и срывались. Их приваривали до тех пор, пока это было возможно. Когда из строя полностью выходила очередная пара, её обламывали, выкорчёвывали из земли и тащили на свалку. С каждым годом качелей становилось всё меньше.
   Последний раз на острове я побывала в пятнадцать лет. Выйдя ранним утром на балкон, я увидела, как супружеская чета выкорчёвывает и тащит на свалку последнюю пару качелей. Их сын накануне расшиб голову. Качелей больше не было. И моё детство тоже закончилось.

Во дворе

   Дениска поселился со своей мамой на первом этаже. Во дворе он ещё ни с кем не познакомился и поэтому играл в одиночку: катал свой новенький велосипед.
   Велосипед был большим, красным, красивым. На велосипед Дениска садился редко и ненадолго, потом вставал, катил велосипед за руль и шёл рядом. Денискины ноги не доставали до педалей.
   В тот день мы с Аней вместе вернулись из школьного лагеря. Вся дворовая компания была в сборе: мы, девочки, чаще всего играли во дворе, мальчишки же больше носились по всему кварталу. Из совместных игр самыми любимыми были лапта и семь стёклышек. Но в тот вечер у нас была другая игра: мы дразнили Дениску. Нас смешил этот новенький мальчик – насупленный, хмурый, с велосипедом, на котором он не мог кататься.
   Самым старшим в нашей компании был девятилетний Ариф, самым младшим – четырёхлетний Виталик, ровесник Дениски.
   Дениска катал велосипед по двору, а мы шли следом и, ехидно растягивая Денискино имя, звали его.
   Дениска не обернулся ни разу. Он просто присел и, быстро набрав камней, начал ими швыряться. Первый же камень попал мне в голову. Со двора я ушла с плачем.
   …Все стулья и кресла были перевёрнуты на диван: мама мыла пол. Я сидела на кровати с холодным компрессом на голове и большим яблоком в руках. У меня ещё не успели просохнуть слёзы, когда пришли тётя Зина с Денисом – он тоже был в слезах. Дениску привели просить у меня прощения. Папа пришёл позже и сказал, что мне попало за дело.
   К следующему лету Дениска с Виталиком были закадычными друзьями. По вредности они друг другу не уступали. Теперь мальчишки вдвоём воевали со мной и Аней: то и дело мешали нашим играм, кидались песком и обзывались.

Брежнев и я

   Вначале он мне приснился. Леонид Ильич стоял в окружении нескольких детей – это были я и мои одноклассники. И он о чём-то нас расспрашивал. Отвечать надо было честно и серьёзно. Вспоминая сейчас ощущения того давнего, детского, сна, я прихожу к выводу, что за обликом Леонида Ильича скрывалась скорей всего наша Людмила Петровна. Себя во сне я запомнила оправдывающейся, выкручивающейся – уличённой в очередной проказе. У нас с Людмилой Петровной это было чем-то вроде любимого вида спорта: она меня обвиняла, в чём – мне было не до конца понятно; потом я что-нибудь действительно вытворяла – на этот раз уже сознательно и целенаправленно, и так по кругу – все три первых школьных года…
   Ну, а потом Брежнев действительно приехал – как нам и обещали. Встречать его в аэропорт «Бина» поехало много народу – с маминой и папиной работы, дети со всех школ острова. Не взяли только самых маленьких: в нашей школе первые и вторые классы, а в Димкиной – первые.
   Чтобы я одна не была весь день дома, мама попросила тётю Владу, Димкину маму, позвать меня к ним, когда Димка придёт из школы. Я училась во втором классе, и нам разрешили в школу не приходить. А Димка учился в первом и в другой школе, ему с утра пришлось ненадолго пойти на занятия. Вернувшись, он пришёл за мной.
   Мы с Димой играли, смотрели телевизор и обедали. А потом тётя Валя дала нам гранаты. Мы пошли на балкон и стали их резать. Балкон у них был закрытый, и там часто сидела Димкина бабушка, наблюдая за двором. Резать гранаты мы решили Димкиным ножиком – самодельным, из узкой металлической полосы. Ножик был тупой, и гранаты разрезались с брызгами. Было очень весело, и мы смеялись.
   В пятом часу Димка пошёл за Оксанкой – в садик, а я побежала домой: мне надо было успеть всё убрать. Утром я всё перевернула, и теперь надо было разложить вещи по местам – до прихода родителей.
   На следующий день я спросила в продлёнке у Глафиры Ивановны про Брежнева – что они видели. Учительница сказала, что Брежнев ехал в машине и пил водичку.
   Таким мне запомнился приезд Брежнева незадолго до его смерти – последний его приезд в Баку.

Лужи

   Вообще-то настоящей лужей была только одна. Второй водоём был болотом. У нас его называли «прудом».
   Куда именно я сначала свалилась, я не помню, но оба случая относятся к начальной школе.
   …Всю ночь шёл дождь, и лужа по соседству с новостройками была очень большой. Мы с Настей были в резиновых сапогах: я – в синих, Настя – в розовых. И первой в лужу залезла Настя. Она уже стояла посреди лужи, впав в привычную для себя задумчивость, когда и мне захотелось пройтись по воде. Дойти до Насти я не успела: поскользнувшись на склизкой почве, я не смогла сохранить равновесие и вместе со своим портфелем – большим, мягким, вишнёвым, с улыбающимся жёлтым яблоком – свалилась в воду.
   Плакать и подниматься из лужи я начала одновременно. Вода лилась с меня и портфеля, вода хлюпала в сапогах, мокрыми были даже косички и бантики, и плакала я, не слушая никого и не отвечая. Проходившая мимо женщина захотела отвести меня к себе домой, от чего я стала плакать ещё сильней: я знала, что к незнакомым ходить нельзя, а женщина знала мою маму и позже рассказала ей о своей попытке помочь.
   Не обращая внимания на растерявшуюся Настю и прохожих и продолжая плакать, я побрела к маме на работу – до треста было гораздо ближе, чем до школы, и намного ближе, чем до нашего дома.
   К третьему-четвёртому уроку я была в школе – в сухой одежде и с высушенными портфелем и учебниками.
   …В «пруд» я свалилась зимой. На улицу на переменах нас не выпускали, только когда шёл снег, большая редкость для Баку и тем более для острова, и в очень сильный, штормовой, ветер – наш город звался «городом ветров»… В остальное время на перемены, даже зимой, мы беспрепятственно выбегали из здания без верхней одежды, в одной лишь форме. Будучи по натуре формалисткой, я никогда не выходила из дома без шапки, всегда послушно завязывала шарф и застёгивалась на все пуговицы – а как же иначе, ведь можно заболеть!.. Очень редко делала попытки сорвать с себя шапку, едва выйдя из подъезда, – я выходила из дома первой, а из нашего окна была видна остановка, откуда я ездила в школу. А в школе с той же естественностью и спокойствием выбегала вместе со всеми на переменах во двор – без шапки и пальто, и в этом же виде щеголяла в промежутках между школой и продлёнкой – ходила в гости к одноклассницам, жившим по соседству со школой.
   Что меня надоумило в тот день одеть пальто, до сих пор удивляюсь. Длинное, тяжёлое светлое пальто я схватила в последний момент. Всем классом мы решили бежать на «пруд».
   «Пруд» находился прямо за школьной оградой. Огромное болото периодически полностью пересыхало, а потом опять наводнялось. Там водились головастики, мы их зачерпывали в прибрежной воде вместе с водой. А в морозные дни вода покрывалась тончайшим слоем льда. Тогда мы собирали льдинки и бежали к котельной – «обтачивать» лёд.
   Бежать по водянистому берегу «пруда» было весело: шла перемена, нас было много, и мы были детьми.
   Перебрасываясь с подружками на бегу репликами, я услышала за спиной оклик – меня звали. Не поняв сходу, о чём мне хотел сказать Олежка, я обернулась, но спросить не успела – оказавшись в воде.
   Перемена закончилась – для меня и нескольких девочек. Мы стояли в одном из уголков нашего огромного школьного двора: я ревела, а подружки чистили меня от грязи – болотной жижи, снимая её листьями и веточками.
   Прозвенел звонок. В нерешительности одна за другой девочки потянулись к школе. Самой последней шла я – оставаться во дворе одной мне не хотелось.
   – Так тебе и надо! – Людмила Петровна встречала нас у дверей. Хлёсткая реплика мгновенно расставила всё по своим местам: я перестала реветь, не заходя в класс, развернулась и ушла в трест – к маме.
   Дальше всё шло как обычно: сушили меня, сушили и чистили пальто, за портфелем я пришла к концу занятий.
   Больше всех моим историям удивлялся Митька: спустя какое-то время ему рассказали про лужу и показали её – после сильных дождей она всегда возникала, рассказали про «пруд».
   Митька был упитанным, белым как сметана, красивым и с хитрецой. Больше всего его удивляло, как я могла свалиться в лужи, – ведь я была такой большой: на целых два года старше его!..

Карманы

   Пальто я недолюбливала, предпочитая им куртки.
   Куртки были короче, а значит, удобней, но самое главное, карманы курток были больше и вместительней. В куртке было удобно гулять во дворе, залезать на забор, дерево, турник, кататься на качелях и играть в резинки и классики, спускаться по турнику-мостику – головой вниз, и незанятые чем-либо руки никогда не болтались: они находились в карманах.
   Карманы курток были удобны для заполнения не только руками. В детсадовском возрасте в карманах чаще всего хранились кусочки разноцветной проволоки и красивые морские камешки. Из проволоки мы плели себе колечки, а камешек у каждой девочки был свой – для игры в классики: большой, плоский, тёмный, с любовью выбранный из многочисленных собратьев. По возвращении домой камешек мылся под краном с мылом и вытирался носовым платком.
   К девяти-десяти годам содержимое моих карманов стало богаче и разнообразней. Это были перочинные ножики, самодельные фонарики – из батареек с крохотными лампочками и обязательно спички. Перочинные ножики были маленькими и тупыми, я их повытаскивала из папиного ящика с инструментами на кухне. Интерес к ножикам зародился у меня под Аниным влиянием. Папы у неё не было, но перочинные ножики в доме водились, и после первого же показа мне захотелось иметь такой же и у себя в кармане. А любовью, стойкой и длительной, к батарейкам с крохотными, прикреплёнными синей изолентой, лампочками меня заразила Настя Вторая. Мы учились вместе только первые три года. Настин уход в другую школу не стал препятствием к нашему общению: как минимум три раза в неделю мы виделись в музыкалке, а по воскресеньям бывали друг у друга. О таких руках, как у Насти, принято говорить «золотые». Из любой попавшей ей в руки ерундовины подружка пыталась что-то создать – и зачастую ей это удавалось. В Настиных карманах ещё водились кусочки кафеля. Но кафель меня не заинтересовал: тереть крохотные обломки об асфальт, стараясь придать им форму зверюшек или цветов, у меня терпения не хватало.
   Чем и в какой момент меня заинтересовали спички, сейчас уже трудно вспомнить, но их пребывание в моих карманах тоже было достаточно длительным.
   …В тот день нас отпустили с занятий пораньше. Погода была спокойной и пасмурной, а во дворе не было ни одной девочки. Зато там была целая куча мальчишек – из нашего же дома, с кем вместе росли. Мальчишкам были нужны спички – они собирались печь картошку.
   Спички оказались только у меня. Стоя у разгорающегося костра, я мечтательно сказала:
   – Почаще бы вожди умирали!
   Меня пристыдил Амиль, на год старший меня, сын одинаково любящего морализаторство и загулы отца:
   – Как тебе не стыдно!
   Картошки мне не досталось – меня позвали домой.
   А поздно вечером пошёл снег. На следующий день весь двор был по колено в снегу. Это было чудо – для Баку и тем более для нашего острова: обычно снег у нас таял гораздо быстрей, чем в городе. Картинка заснеженного двора до сих пор ассоциируется с деревней из сказки, где манная каша покрыла всю землю…
   Домой мы убегали только менять промокшую в снегу одежду.
   В тот день были похороны Андропова.
   …Особняком стояли две мои находки. Первой была высохшая капелька смолы. Сосновую смолу мы любили собирать как в детсадовском, так и в школьном возрасте. Прозрачные душистые капельки собирались спичками в пустой спичечный коробок. Но, застывая, они почему-то темнели и теряли свою привлекательность. Этот кусочек смолы я нашла на земле. Он был размером с горошину, засохшим почти до остекленелости, ярко-жёлтым и душистым. Мне недолго пришлось носить смоляную горошинку в своём кармане: у меня попросила её Оксана. Она жила в другом конце квартала, была, как и наша Оксанка, на три-четыре года младше меня, разговаривала чуть хрипловатым голосом и очень мне нравилась. Отказать Оксане я не смогла – отдала горошину легко и позже не огорчалась своему порыву.
   А щучий глаз я приобрела в городе. Мы с родителями купили большую щуку и принесли её домой – к бабушке. Я внимательно смотрела, как бабушка чистит щуку – щучий глаз заинтересовал меня сразу же. К тому же, он был единственным. Глаз был аккуратно выковырен и отдан мне. Высушенный глаз долго кочевал из одного кармана в другой – из левого в правый и обратно. В конце концов он мне, кажется, надоел, и я его выкинула.
   В куртке было очень удобно ходить в библиотеку. Книги мы обычно засовывали за пояс юбок или брюк, а руками, размещёнными в карманах, дополнительно придерживали свою ношу. Библиотека находилась в угловом доме на юру. Там почти всегда дул пронизывающий бакинский ветер. К библиотеке мы подходили, слегка согнувшись от порывов ветра и уворачиваясь от летящего в глаза песка. Болтающиеся в руках сумки с книгами нам были ни к чему.
   Увлечение картами из спичечных коробков обычно приходилось на летний период. «Карты» носились в руках или в карманах летних платьев. Куртки с ними явно были незнакомы.
   «Вытащи руки из карманов!» – то и дело слышала я в свой адрес в детстве. Руки послушно вытаскивались, неизбежно через какое-то время оказываясь на прежнем месте – в карманах куртки и проверяя содержимое – сокровища, дары детства.

Память

   Наша школа трёхэтажная и выкрашена в розовый цвет. Школьный двор обнесён забором, вдоль него сдают кросс.
   С одной стороны школу окружают финские дома с садами, а с другой – лежит болото. В садах растут фрукты. Весной это алча и абрикосы, а осенью гранаты, айва и инжир. На переменах школьники бегают к садам и обирают с заборов фрукты. У нас это называется «бодать».
   Болото очень большое, периодически оно полностью пересыхает, а потом заново наводняется. Болото называют «прудом». В пруду водятся лягушки и головастики. В младших классах мы часто бегали на переменах к пруду. В чистой воде прибрежных лужиц видны плавающие головастики. Они очень смешные, и их можно зачерпнуть вместе с водой сложенными ладонями.
   В разных концах двора много деревьев: акаций, сосен, тополей, фиников (примечание: речь о диких маслинах) и маслинов.
   С соснами у нас связано много игр. Из свежих сосновых иголок можно делать бусы и серёжки. Капельки сосновой смолы мы собираем спичками в пустые спичечные коробки. Отвердевая прозрачные капельки мутнеют и продолжают хранить чудесный запах. Совсем маленькими, ещё детсадовцами, из рассохшихся сосновых шишек мы делали уточек. В сосновых шишках много вкусных семечек. Из сухих шишек мы их выбиваем об асфальт, а из свежих выгрызаем и выковыриваем, отчего руки и лицо становятся грязными и липкими. Свежими шишками можно рисовать на асфальте вместо мела, а опавшие сухие иголки мы собираем для игры в «домики» – так у нас называются «дочки-матери».
   На спортивной площадке много турников, есть лабиринт и вкопанные в землю резиновые колёса. На турнике можно повиснуть «обезьяной» – на одной руке, а вторую продеть через ногу и засунуть указательный палец в рот. Так делают самые маленькие – дети не старше девяти-десяти лет. Лабиринт и колёса тоже интересны для игр малышей.
   В школьном дворе есть пожарный чан. На острове их много – пожарных чанов разной формы и размеров, у нас ведь добывают нефть и газ.
   В чане мы набираем воду для мытья полов во время дежурств в классе. В туалете вода бывает не всегда – её качают по расписанию.
   У нас редко идёт снег и лежит недолго. Обычно снег выпадает ночью, покрывая землю тонким слоем. Перед началом занятий в школьном дворе лепят снежки и просто радуются снегу, не спеша в здание. На переменах в такие дни нас не выпускают на улицу.
   Когда мы наконец после уроков выходим из школы, от снега уже почти ничего не остаётся. Мальчики лепят снежки из снежной грязи и льда и швыряют ими в визжащих девочек.
   В тёплое время года на переменах в школьном дворе играют в резинки и классики, а на футбольном поле мальчишки – кто первый успеет занять место – гоняют по песку мяч. После двадцатиминутной игры в футбол они возвращаются на урок грязными и потными.
   Из окон школы видно море.
   В нашей школе два сектора: русский и азербайджанский. Это два по сути непересекающихся мира. Дети из азербайджанского сектора хорошо понимают и говорят по-русски, но между нами ничего общего. Мы редко разговариваем друг с другом и никогда не играем вместе. Нам ничего не стоит оскорбить своих ровесников из азербайджанского сектора, и они платят нам тем же. К своим ровесникам-азербайджанцам из русского сектора мы относимся как к равным, ничто не мешает нам дружить и играть вместе. Такое же положение вещей во дворе, в лагере, в музыкальной школе.
   Ни в русском, ни в азербайджанском секторах нашей школы не было параллельных классов. Только в год моего поступления нас, первоклашек, набралось очень много. И в середине сентября класс разделили на два. Недостающих нескольких человек – не доросших шестилеток – привели из детского сада. Моя подружка так и объясняла всю дорогу свои тройки тем, что невольно отстала от программы в самом начале, не сумев наверстать позже.
   Наша первая учительница – Людмила Петровна. Она строгая и добросовестная. Но в ней нет тепла к людям и чуткости с нами, детьми. Это тоже в какой-то степени, наверное, повлияло на характер нашего класса. Наш класс очень недружный, мы часто ссоримся, а мальчики грубы друг с другом и девочками.
   Мне запомнилось начало занятий в уже разделённом классе. Меня удивляет одна девочка. Её зовут Эльнара, у неё густые, пышные волосы. Она очень спокойная и чем-то сильно отличается от нас, чем – не могу понять. Я спрашиваю у Людмилы Петровны:
   – Почему Эльнара такая?
   – Она дебильная, – ответ учительницы семилетнему ребёнку о его же сверстнике.
   В поведении Эльнары нет ничего ненормального, по-своему она даже умна. Просто ей трудно даётся учёба, и она действительно отстаёт от нас.
   Эльнару очень скоро окрестили «бараном», ей здорово достаётся от нас, особенно от мальчиков. Постепенно мы, девочки, стали мягче с ней обращаться, даже принимали во все свои игры, но человеческого уважения от нас она так и не увидела.
   Наши мальчики очень распущены: без мата никто из них не разговаривает, им ничего не стоит ударить девочку. Бьют обычно незащищённых девочек из проблемных, сложных семей. Чем старше становятся мальчики, тем более жестокими становятся избиения. Мальчишка может начать бить девочку за любое слово, пришедшееся не по вкусу. Одним-двумя ударами девочка швыряется на пол, а потом её бьют ногами, бьют долго и остервенело. Оттащить озверевшего парня от девчонки очень трудно: наши мальчики в двенадцать-тринадцать лет очень крепкие и спортивные. После избиения жертва поднимается с пола пошатываясь, лохматая, в грязной, извалявшейся форме. Спустя какое-то время двое спокойно разговаривают друг с другом.
   Наш класс жесток, жесток, как бывают жестоки дети и простонародье. Взрослые образованные люди гуманней, их жестокость циничней и изощрённей.
   Наш класс жесток, но всё-таки мы все дети и – одноклассники. Мы много времени проводим вместе, в том числе после занятий, бываем друг у друга: девочки ходят только к девочкам, мальчики – к мальчикам. Девочки много читают, мальчики к книгам равнодушны.
   С четвёртого класса у нас новая классная руководительница. Её зовут Реной Ахмедовной, она ведёт у нас азербайджанский язык. В конце урока Рена Ахмедовна читает нам сказки или что-то рассказывает. Рена Ахмедовна нас много ругает – за грубость, плохое поведение, грязь в классе. Она передразнивает наш разговор друг с другом, и мы смеёмся. Своим обращением с нами учительница не унижает ни себя, ни нас, и мы это чувствуем.
   Мой класс вызывает у меня странное, двоякое чувство: он непохож на классы, которые показывают в кино и о которых пишут в книжках, мы даже отличаемся от других классов в нашей школе – неуравновешенностью, слишком большой внутренней склочностью, какой-то уязвимостью, у нас много детей с большими проблемами дома. Но я привязана к своему классу, мне нравится ходить в школу.
   Я проучилась на острове семь лет, последние три года школа – в Ставрополе и Ереване – была мне безразлична.

Баран

   На Эльнару я обратила внимание в середине сентября. Наш огромный – в пятьдесят с лишним человек – первый класс уже разделили на два параллельных класса, и занятия шли раздельно.
   Конец урока физкультуры проходил в верхней – сценической – спортивного зала. Память сохранила зелёный фон сцены и столика для пинг-понга, то и дело возникавшего в нашей школьной жизни на протяжении всех семи лет. Среди ребят, окружавших столик, была Эльнара. Мой взгляд остановился на ней. Странное ощущение чего-то не до конца понятого не позволяло мне отвести взгляд.
   – А почему Эльнара такая? – обратилась я к Людмиле Петровне.
   – Она дебильная, – ответила мне наша первая учительница.
   Смысл слова был мне непонятен. От сказанного осталось неясное и беспокоящее ощущение. Расставить все точки над «i» мне помогло время – надо сказать, очень короткое – и одноклассники.
   Думаю, Эльнара не ходила в детский сад с нашими одноклассниками и была им в новинку, так же, как и мне. Подробные объяснения маленьким человечьим зверёнышам были не нужны – ущербность спокойной и по-своему неглупой Эльнары мы учуяли быстро.
   Хулиганистые грубые мальчики и девочки – из разных, вплоть до очень неблагополучных, семей, но все по-своему нежные – не могли не ополчиться на своего ровесника, так неброско, едва заметно, но существенно от них отличавшегося.
   Какое прозвище мы сочли для Эльнары подходящим? Конечно же, то, что наиболее ярко выражало, на наш взгляд, её суть – Баран!..
   Очень резкой была травля в самом начале первого класса – шёл период привыкания. Одна из сценок до сих стоит перед глазами – отчётливо и кричаще. Место Эльнары среди нас уже определилось, а её мама вступила с нами в борьбу, продолжавшуюся в той или иной форме все годы. Высокая худая женщина и мы, несколько девчонок-одноклассниц, стоим в коридоре – идёт выяснение отношений. Помню нервозность задаваемых вопросов, наше недоумение и взвинченность. Насколько помню, лучше всего отбивалась от упрёков одна из моих Насть – Вторая. Маленькой худенькой девочке самой приходилось бороться за место под солнцем: непонятный конфликт с нашими одноклассниками начался задолго до школы – во дворе и детском саду. Живую, деятельную и общительную девочку почему-то не желали принимать в игры. Об этом мне рассказывали и сама Настя, и Наиля, «атаман в юбке» нашего класса. В четвёртом классе Настя перешла в другую школу, в седьмом одноклассники устроили ей суд – за избыток тщеславия и амбициозности, а учителя посоветовали родителям перевести её в прежнюю школу. Детская закалка пошла Насте на пользу: она сделала очень неплохую по московским меркам карьеру, а потом ударилась в паломнические поездки. Статус Настасьи в «Одноклассниках» гласит: «Слава Богу за всё!»
   В тот же день это была просто маленькая девочка, боровшаяся за своё право на игры с ровесниками, клевавшая свою, более слабую и ущербную, ровесницу и доказывавшая несчастной матери правоту своих действий.
   Постепенно мы, девочки, привыкли к Эльнаре, чего нельзя было сказать о мальчиках. Правда, и наше привыкание было более чем относительным, ненадёжным и изменчивым, как капризная погода, но их травля, пожалуй, не прерывалась, разве что стала стабильней и определённей.
   Эльнара принимала участие в наших, девчачьих, играх. Мы с ней разговаривали почти что на равных, даже иногда жалели и защищали от мальчишек, но равной себе мы её никогда не считали и при случае не забывали ей об этом напоминать.
   Из девочек больше всех рвения проявляла Эльмира, худенькая смугленькая девочка, очень симпатичная и похожая на миленькую лисичку. Характер у «лисички» был непоседливый, энергичный, а язык – малость поганым. Девчонки жили по соседству – на Пристани, одной из окраин острова, недалеко от школы. Когда-то Пристань была густо заселённой, туда приходил паром из Баку. Но после войны к острову проложили дамбу, необходимость в пароме отпала, и Пристань стала пустеть. Я пару раз была в гостях у Эльмиры и позже с классом – на овощной базе – на уроках общественно-полезного труда. Пристань напоминала пустеющий хутор с редкими жилыми домиками.
   То ли семьи девчонок не находили меж собой общего языка, то ли особенность семьи Эльнары вызывала невольной огонь на себя, но Эльмира любила чесать языком, распуская сплетни об Эльнаре, её родителях и их образе жизни. Надо сказать, что выслушивали мы эту информацию с большим интересом; не только выслушивали, но и сами способствовали её дальнейшему распространению.
   Начав принимать Эльнару в игры, мы не во всём переступали правила «держать на расстоянии вытянутой руки». Очень хлёстким и оскорбительным было наше отношение к её одежде: вешая как попало свои пальто и куртки на вешалку, не обращая внимания на чужую одежду, никто из нас никогда не позволял Эльнаре повесить её одежду на нашу. Сверху её одежды вешать свою тоже никто из нас не решался. При нарушении этого неписаного закона пальто или куртка Эльнары с преувеличенной брезгливостью – двумя едва касающимися пальцами – перевешивались на необходимое расстояние. Доводы, приводимые учителям, звучали однозначно: «Она вшивая!» Если у Эльнары и появлялись когда-либо вши, то не чаще чем у всех остальных. Вшивостью Эльнары для нас была её умственная отсталость. Хроническим педикулёзом в нашем классе страдала Галка, ещё одна соседка Эльнары по Пристани. Галке тоже перепадало немало, особенно от мальчишек, но гораздо меньше, чем Эльнаре, к тому же, как выяснилось со временем, эта девчонка обладала стойким внутренним стержнем, превратившись к пятнадцати годам в очень шуструю, кокетливую и миловидную особу.
   Каждый учебный год начинался одинаково: в последних числах августа мы стайкой собирались в школьном дворе – чтобы получить учебники и расписание, да и просто пообщаться. Эльнара в этот день всегда приходила с мамой. Они стояли на приличном расстоянии от нас, а мы то и дело оглядывались, перешёптывались, ехидничали и комментировали. За лето мы полностью отвыкали от Эльнары, никогда не успев привыкнуть до конца в течение учебного года.
   Иногда нас водили всем классом на Пристань и на Старый посёлок, другой край острова, в восьмидесятые годы полностью ставший нежилым, рабочим, промысловым. На Пристань мы ходили работать на овощную базу на уроки ОПТ, а на Старом посёлке был флюорографический кабинет. Обе окраины имели пустынно-степной вид. Походы наши были пешими, долгими и скучными. Процессия растягивалась в ширь и в длину. По дороге все развлекались как могли: болтовнёй, пением, завязыванием пионерского галстука в виде косынки на голову. Было ещё одно развлечение – у мальчишек: они дразнили Эльнару.
   – Эй! Баран! Баран! Эй, ты! Ты слышишь?! – начинали заводиться наши мальчики. Улицей от них несло за версту. К церемонному обращению друг с другом и с нами, здоровыми девочками, никто из них не был приучен, а уж проявлять отсутствующее воспитание с Эльнарой тем более никому в голову не приходило.
   …В тот раз Эльнару обижали, кажется, именно мы, девочки. Я не запомнила самого инцидента, его причины. Я запомнила другое: реакцию Эльнары, её вопрос, голос, интонацию и выражение лица:
   – За что вы меня тираните?!
   Помню своё удивление в тот миг и поражаюсь до сих пор: это был вопрос абсолютно нормального человека, умного и затравленного. На хорошее отношение Эльнара реагировала всегда одинаково – доверчиво, мягко и радостно.
   Из ряда вон выходящее происшествие произошло в шестом классе. Всё начиналось достаточно тихо и мирно: в конце рабочего дня, часов в пять вечера, Эльнара с Эльмирой и Галкой раскатывались на воротах на задворках школы. Мало-помалу, по всей вероятности, Эльмира начала в очередной раз распускать свой поганый язык – оскорблять Эльнару и её семью. Всё закончилось дракой: крупная Эльнара избила до сотрясения мозга хрупкую Эльмирку. Обе девчонки несколько дней не появлялись в школе. Эльмира отлёживалась в больнице, Эльнара отсиживалась дома. К делу была привлечена милиция, но всё закончилось тихо-мирно. Постепенно наша взбудораженность проступком Эльнары – ущербная позволила бунтовать, да ещё распустила руки! – сошла на нет, всё вошло в привычное русло.
   Примерно в то же время, в классе шестом-седьмом, нас повезли на экскурсию в районный центр, в физико-математическую школу. По-моему, нам показывали компьютеры. А прежде чем попасть в школу, мы прошли то ли мимо, то ли через огромный зелёный двор, принадлежавший школе-интернату для умственно-отсталых детей. Первый раз эта мысль у меня возникла, наверное, ещё на экскурсии, и возникала позже, уже окрепшая и определённая: это место, где должна была находиться наша Эльнара. Мы были совершенно не нужны друг другу – Эльнара и её здоровые одноклассники. В спецшколе Эльнара получила бы подходящее ей образование – наши учителя просто ставили ей тройки и переводили из класса в класс, а самое главное, она была бы избавлена от травли ровесников и имела бы нормальное школьное детство: с друзьями, с играми на переменках, с маленькими детскими радостями. Присутствие Эльнары развращало нас: мы были не готовы к встрече с таким ребёнком, нас не подготовило к этому общество. Не привыкшие к уважительному обращению друг с другом, здоровые дети в общении с неполноценной ровесницей в той или иной степени – в зависимости от ситуации – превращались в маленьких зверей.
   Последний раз с одноклассниками я виделась после восьмого класса, ненадолго приехав в Баку. Несколько дней я ходила с ними на практику – общалась с бывшими уже друзьями. У начавших стремительно взрослеть девчонок проснулась вредность, впавшая в лёгкую дрёму в младших классах: Эльнару клевали с новой силой. Моя Настёна – Первая – успела мне нажаловаться, что та сама виновата: потому как манипулирует своим положением. Вдаваться в детали этой и многих других ситуаций у меня не было ни времени, ни желания. К тому же, прежнего доверия к Насте я уже не чувствовала: девчонка вреднела на глазах. Я только запомнила выражение лица Эльнары – всё то же выражение, встречавшееся мне в течение семи лет нашей совместной учёбы: сочетание обиды и вызова.
   Настоящее имя Эльнары не было как очень редким, так и очень распространённым. Для меня оно было нарицательным – простое и красивое восточное имя. А тёзок Эльнары я встречала за всю жизнь два раза. Первой была хорошенькая малышка – одна из сестёр-двойняшек, живших в нашем бакинском дворе. Мне было искренне жаль ребёнка, названного таким многоговорящим для меня именем. Второй раз с этим именем я встретилась уже в Ереване. Его носила взрослая женщина, нормальная, здоровая и благополучная. Но лёгкий внутренний дискомфорт при звучании её имени у меня возникал всегда. Ведь когда-то в моей жизни была Эльнара.
   Оказавшись сейчас опять в своём классе и детстве, я наверняка вела бы себя по отношению к Эльнаре порядочней и человечней – с учётом опыта и отношения взрослого человека. Мне кажется, точно так же повели бы себя многие мои одноклассники, во всяком случае, девочки точно. Сомневаюсь только в одном: позволил бы кто-нибудь из нас, чтобы одежда Эльнары касалась его одежды. Ответ о себе – скорее отрицательный. Предрассудки, ежедневно усваиваемые в течение семи детских лет, не всегда полностью вытравливаются.

Воробей

   Фамилия у Сашки была звонкой, складной и нерусской. Многие в школе, не зная Сашкиного имени, принимали за имя фамилию. Маленький, юркий, прихрамывающий Сашка носился на переменах по школе, а вслед за ним так же быстро и звонко выкрикивали его фамилию.
   Этот мальчишка был похож на воробья, он им и был – воробьём нашего класса, чем-то наверняка похожий на воробья парижской мостовой Гавроша.
   Мелкий, со смазанными чертами лица и сипловатым голосом, подвижный, всегда готовый нашкодить мальчишка… По внешности Сашки трудно было определить его национальность. Он писался русским и носил необычную нерусскую фамилию.
   Растила Сашку мать, крутившаяся на двух работах. После уроков Сашка болтался между продлёнкой и улицей, в компании более благополучных, но таких же неприкаянных, одноклассников.
   У Сашки был врождённый детский паралич, и ему несколько раз делали операцию. Хромота не мешала Сашке бегать, играть в футбол и драться. Среди наших мальчишек он изгоем не был. Наверное, потому, что сам не чувствовал себя таковым, и будучи незлобивым по характеру, при необходимости давал сдачи и сам затевал драку. В четвёртом классе Сашке купили чёрный полушубок, а в классе дали прозвище – «батька Махно».
   Сашка сидел в том же ряду, что и я, через парту позади меня. К концу урока наши мальчишки слегка привставали с сидений и сгибались над столами, готовые вместе со звонком или после разрешения учителя сорваться с места. Первым зачастую срывался Сашка, с воплем: «Ура! Перемена!», или промчавшись мимо меня, дёргал за косы: «Дзинь! Урок закончился!»
   Долгое время Сашка жил в общежитии по соседству с музыкальной школой. Нередко во время занятий в окне возникала его рожица и не очень чистая ладошка – Сашка махал нам, своим одноклассницам. Учителя из музыкалки знали Сашку и не злились: знали, что он отвлекать долго не будет.
   По росту самыми мелкими в нашем классе были Сашка и Эльшан, две противоположности по семейному и социальному статусу. Эльшан был из полной семьи, его отец занимал какой-то пост и хорошо зарабатывал. Перед Эльшаном «плясали» мать, бабка и младшая сестра, такая же мелкая, худенькая и веснушчатая как брат. Эльшан был умным и жёстким, пользовался у мальчишек авторитетом и в драках бывал жесток. Но жалким на фоне Эльшана Сашка не выглядел, не терял своего колорита. Наверное, потому, что был настоящим «воробьём»: независимым, с быстро высыхающими слезами обид, всегда готовый к насмешке и смеху, не желающий задумываться о своих бедах и неприятностях, легко шедший по жизни, полууличный мальчишка Сашка…

Друг по переписке

   Правильно её имя звучало «Шахла», но с первых же детсадовских лет мы называли её только «Шахлёй». Шахля, Шахляшка… Так её звали в обеих школах и в Доме пионеров.
   Светлокожая коренастая девочка, дружелюбная и разговорчивая… В первый класс мы пошли в разные школы: вместе с Шахлёй училось большинство наших детсадовских одногруппников, со мной – только одна из наших девочек.
   Учась в разных школах, мы с Шахлёй то и дело где-то встречались: остров был небольшим, общих знакомых у нас – хоть отбавляй, а детские мероприятия нередко охватывали все четыре школы острова.
   Мы уже были в третьем классе, когда семья Шахли получила квартиру в новостройке недалеко от нашей школы. По субботам я специально приходила днём в продлёнку: чтобы идти со всеми на детский сеанс в кино. А по дороге в школу иногда случайно, иногда по предварительной договорённости ко мне присоединялась Шахля.
   С четвёртого класса мы учились уже вместе, в одном классе.
   Одноклассники приняли Шахлю, но по присущей им вредности периодически обижали её, как и всех «пришлых», и советовали убираться в свою школу. Шахля была девочкой нервной, легко и быстро взвинчивалась, начинала плакать и отвечать – эмоционально и немного театрально. В ответ мальчишки весело гоготали, а у нас, девочек, утешения чередовались с улыбкой. Всё же мы любили Шахляшку…
   В ней были простодушие и доверчивость. Именно поэтому, наверное, Шахле чаще, чем другим, цепляли за фартук на спину дурацкие объявления типа: «Ищу работу дворника-ассенизатора!» Мне самой один раз пришлось пройтись с подобной вывеской по школьному коридору.
   Папа Шахли работал пожарным, и именно его профессия стала прозвищем дочки. В нашем классе училась дочь ещё одного пожарного, но ей не пришлось носить вообще никакого прозвища: Латифа и её семейство отличались умением устраивать скандал, угрожать за малейшую обиду и раздувать из мухи слона. С Латифой никто не связывался.
   Шахля была в числе нескольких одноклассниц, с каждой из которых я периодически сближалась, дружила и проводила время. Постоянной подругой у меня была только Настя.
   В какой-то момент нам с Шахлёй показалось, что обычного общения недостаточно, и мы решили восполнить пробел перепиской – обычными письмами, отсылаемыми в конвертах. В письмах мы расспрашивали друг друга о делах, рассказывали о погоде, об играх во дворе или разучивании уроков. А при встрече в классе сообщали о получении письма и отправке ответа. По два письма мы друг другу точно отправили, переписываться дальше нам было неинтересно.
   Запомнился один из походов в кино. Нам было уже лет двенадцать-тринадцать. Смотреть «Десять негритят» мы отправились вчетвером: я, Зойка, Маша и Шахля. В полупустом зале зрители располагались не по билетам, а на свой вкус – кого как устроит. Шахля села впереди нас, а мы втроём расположились прямо за её спиной. На нервную, впечатлительную и боязливую Шахляшку подействовал вид чернокожего великана, встающего из болота: ей в самом деле стало страшно. Наша реакция была чисто садистской: мы с удовольствием подвывали и что-то наговаривали напуганной девчонке в оба уха. Та в ответ едва не плакала… Наш наезд был по-настоящему интернационален: русско-татарско-армянский на одну-единственную азербайджанку.
   Кстати, об интернационализме… С началом Карабахских событий атмосфера в классе не менялась быстро и к худшему. Меня никто не обижал, выпадов в свой адрес я не слышала. Но разговоры о происходящих событиях возникали, и чем дальше, тем больше. Вмешиваться стоило, но отвечать что-либо в ответ мне было по сути нечего: я была слишком ассимилирована, ничего не знала ни о Карабахе, ни о родной истории и культуре. В чисто армянской среде мне тоже приходилось бывать нечасто – только в городе у родственников и в основном во время каких-либо больших застолий.
   Разговоры прекращались иногда сами, иногда под влиянием учителей. В начале восьмого класса к нам пришла новая девочка – она приехала из Карабаха, из города Мардакерт, откуда был родом мой дед. Отношения с Назакят у меня скадывались нормально, но она сама не находила общего языка с одноклассниками: даже на фоне наших девочек она была слишком взрывной. Больше всего ей приходилось ругаться с мальчишками. Назакят была выше всех в классе и одному из своих обидчиков как-то отвесила оплеуху.
   Отношения с Шахлёй у меня не испортились. Разговор на национальную тему у нас возник только один раз: Шахля начала цитировать своего дедушку о том, как армяне резали когда-то азербайджанцев. Процитировать в ответ моих бабушек мне не удалось: рассказ одной бабушки о бегстве её родителей со старшими дочерями от турок из Махачкалы в 1918 я уже знала, но, не зная родной истории, не понимала до конца смысла прошлых событий, а рассказ другой бабушки, как детьми им приходилось спать ночью одетыми – в ожидании набегов из соседней азербайджанской деревни, мне ещё предстояло услышать… Кто-то из учителей заставил нас обеих сменить тему.
   Летом 1989 я опять оказалась на острове, встретилась со своими одноклассниками и как всегда получила приглашение на День рождения к Шахле: состав гостей был неизменен, вне зависимости от происходящего в стране. Только на этот раз прежде, чем позволить дочери позвать меня на праздник, серьёзный и ответственный папа Шахли побывал на работе у моей мамы и спросил разрешение, заверив, что со мной ничего не случится и домой я вернусь не очень поздно. Это был мой последний праздник на острове: даже собственный мне отметить не удалось – я лежала с высокой температурой, чемоданным настроением и билетом в Ереван в один конец…
   …В одной из социальных сетей недавно я нашла свою бывшую подружку по классу и по переписке. С фотографии на меня смотрела прежняя Шахляшка, только ещё больше округлившаяся, немного повзрослевшая и симпатичная. Слоган она себе выбрала очень удачный: что-то о любви к людям во всём мире. Я верю в искренность и точность её выбора. Правда, дать о себе знать я так и не решилась – по разным причинам, в том числе и потому, что вдруг ей опять захочется процитировать своего дедушку, а я сумею в ответ процитировать не только своих бабушек, но и многое другое… К тому же небольшой опыт общений с бывшими друзьями и знакомыми у меня уже был, и продолжать делать подобные попытки мне больше не захотелось. Я просто мысленно помахала Шахле в ответ – и попрощалась с ней. Попутного тебе ветра, подружка!..

В лагере

   «Апшерон» лагерь небольшой. Он расположен в загородной курортной зоне. Здесь много пионерлагерей, домов отдыха и санаториев.
   Нас часто водят на дискотеки и шашечные турниры в другие лагеря, раз-два в неделю вывозят к морю.
   В лагере у меня много знакомых: это одноклассники, друзья по детсаду и музыкальной школе. Среди вожатых и воспитателей наши учителя.
   Вожатый нашего отряда Эльшан – молодой рабочий-нефтяник, выезжающий на лето в лагеря. Он симпатичен, обаятелен и в меру вреден. Мы его немного побаиваемся, слушаемся и даже любим.
   Палаты, в которых мы живём, размещены в одноэтажных помещениях барачного типа. Из палат мы часто выбираемся через окна, минуя двери и коридор.
   Наша палата большая, в ней живут все девочки нашего второго отряда. Нам по девять-одиннадцать лет.
   Моя кровать стоит у самого окна, впритык к подоконнику. Поэтому Марина моя единственная соседка, и, когда она отворачивается к Вике, я достаю книгу и начинаю читать. Пёрышки мы с Мариной во время «тихого» часа вытаскиваем из подушек или подбираем упавшие на пол. Мы чередуемся: одна закрывает глаза, а другая «рисует» пёрышком лицо.
   В начале «тихого часа» Эльшан бегает меж мальчишечьей и девчачьей палатами, утихомиривая нас и призывая к тишине.
   В «тихий час» у нас в палате любят делать из простыней халаты с капюшоном. В них и застаёт нас Эльшан во время очередной проверки. Мы похожи на привидения среди бела дня: скачущие по кроватям девчонки с распущенными волосами и в белых «халатах» поверх ночнушек. Мы падаем плашмя на кровати одновременно, но Эльшан почему-то решает наказать двоих: меня и Вику. Смысл наказания смешон и непонятен. Нам предстоит простоять в наших «нарядах» до конца «тихого часа» меж открытыми дверями мальчишечьей и девчачьей палат. Стоять молча долго мы не можем и то и дело начинаем хихикать и болтать. Мы мешаем спать остальным, наказание приходится отменить. Нас отправляют в палату.
   Лагерные будни заполнены организованным досугом, играми, беготнёй по лагерю. В полуденный зной мы чаще всего играем под тенью деревьев в беседках или около них. Жара, песок под ногами и лагерное однообразие действуют на нервы, и кое-кто из девчонок начинает ныть – тосковать по дому.
   Среди запретных развлечений – прачечная, качалка и краны. В прачечной часто горит огонь: греется вода для стирки. Мы открываем дверцу включённой плиты и поджариваем у огня куски хлеба, нанизанные на веточки. Из уличных кранов для умывания приятно брызгаться. А доске, закреплённой посередине, находят опасное применение. На один край доски становится пара, а на другой край поднимается третий. На счёт «три» пара спрыгивает со своего края. То же самое должен успеть сделать третий, стоящий на верхнем краю, чтобы не грохнуться вместе с доской со всей силой об землю и не разбить ноги.
   В лагере пользуются рупором, он ярко-жёлтого цвета и ручной. Рупором нас сзывают на зарядку и трудовой десант; рупор берут при выездах на море. Чаще всего рупор бывает в руках самого высокого вожатого – Ровшана, преподавателя народных инструментов из музыкальной школы. Его высокая и тонкая фигура с рупором возвышается над нами, стоящими у береговой линии и ждущими команды вожатого, чтобы ринуться в воду.
   Любимая лагерная забава – зубная паста – обходит нашу палату стороной. В ночь закрытия смены в палате спит только Лена. Залезшие в окно старшие мальчишки с нашего разрешения разрисовывают её лицо пастой. Лена контактна и умеет за себя постоять, но её почему-то недолюбливают в классе, в лагере и в музыкальной школе и не упускают случая «насолить».
   В лагере я опять встретила Эльчина. Мы вместе ходили в детский сад. Эльчин остался таким же красивым: большеглазым, светлокожим, с вьющимися волосами – и меньше всех ростом, что не мешало ему быть уверенным и задиристым. Об Эльчине и Оле, высокой городской девочке, у нас говорят все. Эльчин и Оля любят друг друга.
   Почти все отдыхающие в лагере дети приехали с острова, учатся в одной школе или живут по соседству. В лагерь мы привезли уже устоявшиеся взаимоотношения, симпатии и вражду. События лагерной жизни в течение года отдаются отголоском на острове и спустя годы в моей памяти – памяти о лете моего десятилетия, встреченного в промежутке между лагерными сменами.

Ветер

   …Коротенькие детские платьица бьются об ноги. Рукам приходится трудно: надо придерживать норовящий взлететь подол и не дать убежать в сторону послушному ветреной погоде мячу. На дворе сумасшедший бакинский ветер, а мы с Аней играем в «пять девочек»… «Я знаю пять девочек», – прыгает по асфальту упругий бордовый мячик. Сильные порывы ветра заставляют нас кружиться на месте и сбивают с ритма мячик, разносят в стороны лохматые косички и швыряют в лицо песок… Сентябрьский субботний вечер, наши с подружкой восемь лет и ветер, ветер, бакинский ветер…
   …Босоногая Катькина банда взобралась на решётку бассейна – квартального пожарного чана. Катька – крепкая бойкая девчонка с вьющимися волосами и чуть хрипловатым голосом. Её привозят к бабушке из Ленинграда. Я с непонятной завистью смотрю на Катьку. Вокруг меня мои друзья; мы ненамного старше Катьки и её приятелей и носимся по двору с не меньшим азартом; у нас в запасе ещё достаточно детства, игр и беготни. Откуда эта зависть – предчувствие ностальгии, надвигающегося взросления, зависть к чужому детству?!..
   …Запомнились зимние ветреные утра. Сильный, завывающий ветер обрывал провода, поднимал на море, видном из окон, высоченные волны. В такие дни я, учившаяся в младших классах, доезжала с мамой на рабочем автобусе до их работы. До школы я иногда шла одна или с подружками, а иногда в сопровождении девочек-старшеклассниц – сестёр из нашего квартала: старшей Юли и младшей Иры. Я шла, держась за руку то одной, то другой сестры, и перебирая по дороге длинные тонкие пальцы – пальцы скрипачек. Моя детская болтовня выслушивалась серьёзно, с обстоятельными и чуточку насмешливыми ответами. Юля была немного мямлей и размазнёй, а Ира уверенней в себе и удачливей в личной жизни. По окончании политеха Юля пришла к нам в класс преподавать физику. До слёз мы её довели быстро. Больше всех старались Настя и Игорь. Настя была моей близкой подругой, а с Игорем мы пару лет сидели за одной партой. Настя любила витать в облаках, много и беспорядочно читала, хуже всех играла в резинки и классики и очень смешно бегала на физкультуре: размахивая изо всех сил руками. К тринадцати-четырнадцати годам самая младшая в классе девчонка стала самой в себе уверенной, ироничной и язвительной до ядовитости. Смуглый тихоня Игорь, угощавший меня во время нашего соседства шоколадными конфетами, тоже переродился: превратился в самого броского парня в школе, высокого, плечистого, с миловидными чертами лица и со сладко подвешенным язычком. Ранняя трудовая деятельность – официантом в семейном кафе – также работала на изменение характера Игоря. Довести до слёз шепелявую неженку Юлю «сладкой» парочке не стоило особого труда. Утешать новоиспечённую учительницу пришлось мне. Из гогочущего класса меня выпроводили в коридор. С трудом сдерживаемый поначалу смех быстро прошёл: мне стало жаль Юльку, плачущую у окна…
   …Мне уже почти четырнадцать. Мы играем в лапту. Длинные, до пояса, волосы распущены: наступила пора экспериментов с волосами. Через три-четыре года я их без сожаления отрежу и в дальнейшем буду тяготеть к коротким стрижкам. Но всё это позже, а пока я наслаждаюсь свободой: две аккуратные косички – уже в прошлом, мне позволительно разгуливать без заколок и бантиков…
   Дует ветер, летит мяч, я увёртываюсь от удара… Мимо нас проходят Юля и её отец. Юля чуть старше меня, она мне очень нравится. Высокая красивая девчонка с чёрными пышными волосами держится с вызовом, надменно. Нам нечасто приходится сталкиваться, и каждый раз, почувствовав Юлькин гонор, я отвечаю тем же. Моя несостоявшаяся подружка… Но сейчас задирать нос могу я: это я играю с друзьями в лапту; у меня распущены волосы; я бегаю по своему двору, в то время как Юлька и её отец, хромоногий дядька с цепким взглядом и шрамом на щеке, идут из другого конца квартала. Вокруг меня носятся и кричат Аня и Оксанка, Димка и Амиль, Надир и Сашка с Дениской, а ещё Сабина и Наташа… Я чувствую себя защищённой и на ходу здороваюсь, всего лишь взглядом. Мне отвечают и за мной пристально наблюдают. А я уношусь вслед за ветром, мячом и своими распатланными волосами…
   …А ещё запомнилось небо – звёздное небо. Такого неба мне видеть больше не приходилось – таких ярких и крупных звёзд, и так низко-низко… Свет отключили как раз в тот момент, когда я уселась за геометрию. Второго сентября во дворе игралось ещё по-летнему: затяжно и беззаботно. Делать самое первое домашнее задание по геометрии я не торопилась: новый предмет интереса не вызвал. Всё закончилось тем, что за него меня усадила мама. Мы успели только раскрыть учебник, прежде чем погас свет. В тот же миг во мне вспыхнула радость: уроки можно не делать, причина выглядит достаточно уважительной.
   Выяснять причину во двор вышли два дяди Вани: старший и младший. Остальные соседи просто высыпали на балконы. Передышка от геометрии длилась недолго: поломку нашли и устранили, уроки пришлось учить. Но всё это компенсировалось рассыпным звёздным букетом над нашим двором. Ощущение уюта родного двора, квартала, знакомых голосов завершалось сказкой над головой. Соседи и двор остались далеко-далеко, любовь к геометрии вызревала долго и трудно. А сказка сентябрьского вечера осталась в душе на всю жизнь: красивые ясные звёздочки и чёрное-чёрное небо.

Про болезни

   Относительно серьёзные проблемы со здоровьем пришлись на очень ранний детский возраст и послешкольное время. А весь остальной – промежуточный – период понятие «болезнь» больше ассоциировалось с кратковременным праздником – отсиживанием дома.
   Остались смутные воспоминания о зелёной пятнистости у детсадовских одногруппников и у меня самой – остаточные следы ветрянки. Мы с интересом и ехидными комментариями разглядывали друг друга. А ещё на зависть красивыми выглядели два разноцветных волдыря от ожога у Лиды – она два-три дня не ходила в садик, появившись наконец с белоснежной повязкой на запястье. С Лидой я была знакома всё детство, и ей очень подходили поэтические строчки «хорошая девочка Лида….» Она действительно была хорошей: милой, спокойной, трудолюбивой и рассудительной, а та повязка была наложена на Лидину руку ладно и аккуратно. Лида легко размотала бинт, чтобы показать нам свои новые красоты. Я была в восхищении!..
   В группе нередко велись мечтательные разговоры на тему, как хорошо и приятно болеть. В качестве преимуществ выделялась возможность находиться дома, а не в садике, доступность к игрушкам в любое время дня – при отсутствии детсадовского режима, ну и ещё иногда упоминался телевизор, по которому в советское время днём ничего интересного не показывали, тем более мультики.
   В шесть лет я умудрилась ушибить при падении голову, играя в одиночку в классики на длиннющем общем балконе в городе у бабушки. Установленный первоначально диагноз звучал шокирующе и страшно, но в течение дня был признан ошибочным. Тем не менее врачи решили перестраховаться и поместили меня на неделю в детское отделение островной больницы – под диагнозом воспаления лёгких.
   Время, проведённое в больнице, было богатым на впечатления. Именно тогда я впервые познакомилась с сумрачностью палат и странно пахнущего коридора – в этих помещениях уже в школьном возрасте мне приходилось бывать, навещая одноклассниц. Запомнились крохотные дети на руках у матерей – на запястьях у детей были ниточки с синими бусинками-оберегами, распространёнными на Востоке. Моя больничная подружка, звавшаяся то ли Клавой, то ли Ладой, была на пару лет старше меня и иногда читала со своей мамой какие-то книжки, возможно, учебники. Мне самой для развлечения были принесены из дома раскраски и новые фломастеры, от которых больше перепадало на больничную постель, чем на белые листы с чёрными контурами. А самым интересным была игра в больничном сквере и на лестнице: стояло лето и нам не запрещалось часто выбегать во двор. Дверь с окошком для передач во время наших игр ходила ходуном. Ну и конечно же, мою голову в течение всей этой недели, кроме привычных косичек, украшала белая повязка.
   В школьный период простуды, ангины и грипп обрели новое звучание. Иногда из города приезжала бабушка, чтобы сидеть со мной. Во время одного из таких приездов, услышав звонок, я бросилась к двери. Девичьи голоса навели меня на мысль о цыганках. Мой совет бабушке не открывать дверь прозвучал слишком громко, в подъезде стали смеяться. Всё-таки открывшей дверь бабушке вручили жакетку, забытую в школе нашей соседкой Марго. Но чаще всего я оставалась дома одна. После ухода родителей начиналась моя вахта у окон. Сначала это было кухонное окно – я смотрела на идущих в школу детей. Для удобства при ведении наблюдений я усаживалась на подоконник. Увидеть всех школьников квартала было нереально: обычно они делились на две части – обходя наш длинный дом с той или иной удобной для себя стороны. Потом я перемещалась в комнату, к другому окну. Взобраться на его подоконник я не могла – между нами стоял мой шкаф с учебниками, тетрадями, детскими книжками и настольными играми. Из этого окна мне были видны учащиеся только одной из четырёх школ острова. Чаще всего почему-то приходилось любоваться удаляющимися спинами Лиды и Вовы, очень дружных, очень правильных и живых, симпатичных брата с сестрой, знакомых мне по детсаду. Утренние наблюдения велись без какой-либо тоски и зависти к здоровым школьникам, мне просто было интересно. «Проводив» в школу всех, кого только было можно, я возвращалась в кровать к книгам, иногда наведываясь на кухню за лекарствами и едой. Так проходила первая половина дня. А потом начиналось ожидание… У нас в классе очень любили навещать болеющих. Чаще всего меня навещали обе Насти – из класса они жили ближе всех. Настя Вторая приходила, даже когда мы учились в разных школах. С Настей Первой всё время посвящалось только разговорам – поговорить мы обе любили, а Настя со временем стала асом разговорного жанра. С Настей Второй время в основном уделялось игре на пианино – фанатом учёбы, в том числе в музыкалке, больше была Настя, чем я, но под её влиянием и я увлекалась разбором новых вещей и игрой в четыре руки.
   Навещать заболевших подружек мне нравилось не меньше, чем им меня. У Насти Первой моим любимым другом был большущий белый заяц. Усевшись на диван, я усаживала себе на колени зайца, и так в обнимку мы сидели до самого моего ухода. Навещать заболевших мы ходили в разном составе: от одного до нескольких человек. Посещение в любом случае за счёт нескончаемых разговоров растягивалось не на один час. Девочки, как правило, навещали только девочек. Как обстояло с посещением заболевших у мальчиков, мне неизвестно по сей день.
   Из-за повышенной влажности на острове было немало детей, больных ревматизмом и с сопутствующими ему сердечными проблемами. В нашем классе этим заболеванием страдали почему-то только девочки – несколько моих одноклассниц, очень бойких и подвижных. Раз-два в год они ложились в местную больницу на профилактические процедуры. Чаще всего это было осенью. Посещения девочек так же, как и их пребывание в больнице, были обязательными, традиционными и ничем особо не выделяющимися. Особняком стояло только одно посещение: в тот раз мы собрались в больницу всем классом. Не помню, удалось ли нам повидать одноклассниц – возможно, что нас по какой-либо причине не пустили, но очень запомнилось наше шествие по больничному скверу. Стояла поздняя осень, с очень высоких деревьев – возможно, магнолий – изредка слетали жёлто-коричневые листья, падали на дорожку. Наша процессия растянулась на весь сквер. Эмоциональность, невоспитанность и крикливость были отличительными чертами нашего класса. Мы оставались самими собой и на больничной территории: кто-то из медработников сделал нам замечание, призвал к порядку. Но главным было не это, а ощущение обаяния осени; больничного парка, через который в своё время прошли многие из нас, каждый по своим причинам; нашего детства, ещё такого долгого; и наша, одноклассников, взаимосвязь, вопреки всему, что нас разделяло… Пусть подсознательно и по-детски, но это ощущал каждый из нас. Наверное, поэтому тот день и сохранился в памяти – как яркая, радостная вспышка с лёгким привкусом осенней грусти…
   С возможностью заболевания по собственному желанию меня познакомила Саида. Она училась в параллельном классе и была мне очень симпатична. Близкими подругами мы не были, но поговорить при встречах всегда любили. В тот день я встретила Саиду на остановке – она ехала из поликлиники со справкой для школы. То ли от избытка доверия, то ли просто из чистого хвастовства Саида сообщила мне, что, когда ей надоедает ходить в школу, она прибегает к испытанному методу: выпивает стакан воды из морозильника, а после становится на сквозняк. Откровение Саиды у меня тогда ничего, кроме смеха, не вызвало, но в памяти осело. Ходить в школу на острове я любила и в дополнительных простудах не нуждалась. Взаимоотношения с ереванской школой были гораздо сложней, и водой из морозилки с хрустящей ледяной корочкой в разгар зимы я частенько «лакомилась». К стоянию на сквозняке прибегать не приходилось: едва наметившаяся простуда с моей подачи быстро перетекала в более серьёзное заболевание с высокой температурой…
   Лирическое восприятие болезней закончилось вместе с детством. Вместо этого пришло понимание, что здоровье – это дар, если не роскошь, которую надо беречь. Но в памяти остались забавные эпизоды из детства – времени, когда ты защищён родителями и обстоятельствами, а ещё судьбой, удачей, везением.

Музыка

   …Портреты висели над пианино – над старым неполированным чёрным инструментом с высокими клавишами, отлакированными детскими пальцами и пожелтевшими от времени. Серьёзные пожилые дядьки внимательно смотрели на меня. Кто-то из них был лысым и в очках, кто-то – без очков или в парике. Это были великие композиторы – в классах постоянно звучала их музыка. Я смотрела на них внимательно и непонимающе – как можно было быть такими: взрослыми!..
   А меня Ксения Артёмовна отправила отрабатывать вещь – она часто так делала, когда мы с Зойкой заявлялись на занятия одновременно или с небольшой разницей во времени: с одной учительница занималась сама, а другую – отсылала с заданием в пустующий класс, время от времени чередуя наше местонахождение.
   Играть строго по нотам мне было скучно, и периодически я развлекала себя – заменяя диезы и бемоли друг другом, или вставляя их в вещь, где знаки альтерации полностью отсутствовали, – мажорная мелодия превращалась в минорную или наоборот. Особенно я любила экспериментировать с «Вариациями». Само произведение и его автор полностью улетучились из памяти, но смутный облик самих нот – я очень привязывалась к сборникам, из которых разучивались вещи, – сохранился в памяти.
   …Началось всё с соседки, уже учившейся в музыкальной школе. Марго позволяла побренчать мне на пианино, и ближе к школе меня решили одновременно отдать и в музыкальную – я сама захотела учиться музыке. Желание было моим, но второй раз я бы себя туда не отправила – средние способности дали возможность неплохо учиться, но не дали желанного удовлетворения. К тому же, многие бездарные – лишённые умения работать с детьми – преподаватели не привили интереса к своим предметам, доставив взамен неприятности.
   Удачной преподавательницей у меня была только одна – по специальности, основному предмету. К Ксении Артёмовне меня привели ещё в детсадовское время – готовиться к поступлению в музыкальную школу. Жила моя учительница недалеко от нас, в соседнем квартале, в почти таком же, как наш, большом и шумном дворе. Первый раз я пришла туда с мамой и тётей Кариной – оставив нас, соседка вскоре ушла. Ксения Артёмовна провела нас в одну из комнат – уставленную книжными полками, пианино и тахтой. На пианино стояла большая кукла в русском народном костюме и с кокошником. Я смотрела на куклу во все глаза – точно такая же была у нас в садике: эта слишком роскошная для коллектива детсадовцев кукла была в единственном экземпляре, стояла тоже где-то на пианино и в руки нам давалась изредка – подержать и полюбоваться. Маме была предложена книжка, а у меня началось первое занятие.
   Ксения Артёмовна была молодой женщиной, доброжелательной и улыбчивой. Не будучи красивой в полном смысле слова, она была стройной, на редкость женственной и обаятельной. Обладая неподдельной добротой, искренностью, умением разговаривать с детьми, она могла быть строгой, ироничной до язвительности, раздражённой и срывающейся на нас, учениках. Ксения Артёмовна была из младших детей очень большой старообрядческой семьи, дочерью строгих верующих родителей, обломавших характер и жизнь одной из дочерей, нашей школьной учительницы. Но для Ксении все перегибы семейного уклада были как с гуся вода – светская дама сочеталась в ней с мальчишкой-гаврошем, она жила так, как считала нужным. Даже первым её инструментом было не пианино, классический музыкальный инструмент для девочки, а аккордеон. Классе в пятом, с завистью заглядываясь на инструмент Женьки, я узнала, что хромой дядька в очках, педагог моей подружки по кварталу, был и первым учителем Ксении Артёмовны. Моя учительница занималась любимым делом и получала от жизни удовольствие. Всё это я узнала и осмыслила постепенно – на протяжении семи лет учёбы и гораздо позже, а пока у меня был первый урок…
   Улыбчивая и мягко разговаривающая женщина хлопала в ладоши и просила повторить, нажимала на клавиши – одну, две или три – за моей спиной и предлагала угадать.
   … На протяжении последующих семи лет я периодически приходила в этот квартал и дом – уроков в музыкальной не всегда хватало для хорошей подготовки к экзамену или концерту, и Ксения Артёмовна вызывала нас на дом. Запомнилось как что-то из ряда вон выходящее, когда нас с Юлькой, уже занимавшейся до моего прихода, отправили на кухню – есть оладьи. Есть не хотелось, и оладьи были привычными дома, но сам факт, что у учительницы – ассоциирующейся прежде всего с музыкальной школой, чем-то строгим и официальным, – можно есть, да ещё такую обычную вещь, как оладьи, удивил и запомнился.
   На одном из первых уроков в музыкальной школе я почему-то расплакалась – уже после урока, собираясь уходить. Запомнились утешения Ксении Артёмовны. Это был первый звонок – я не очень хорошо переносила атмосферу экзаменов, хотя всегда была к ним готова. Сбившись во время игры, я никогда не слышала слов поддержки за спиной – из-за экзаменационного стола: Ксения Артёмовна знала, что последующей реакцией будут слёзы, и терпеливо со всей комиссией ждала, когда я продолжу игру или начну вещь сначала.
   Нелюбимыми у меня были все остальные предметы. Одним из любимых предметов должно было стать сольфеджио – это была всё та же математика, схематичность и построения: задания по математике и упражнения по русскому в школе я строчила легко, быстро и с удовольствием. Череду учительниц по сольфеджио можно было охарактеризовать фразой «Одна другой хуже». Что они больше не любили – свой предмет, который, видимо, знали, или нас, детей, – для меня осталось загадкой. Эти же женщины вели хор – даже интересные, красивые песни разучивались с потрясающим занудством. Хор у нас дружно ненавидела вся музыкальная – он был общим для разных классов.
   Самым интересным на уроках сольфеджио в младших классах были уши Антона – он сидел во втором ряду, у самого окна, и его красные уши на коротко остриженной голове светились – освещаемые бьющим в окно солнцем.
   Антону не повезло с преподавателями специальности – спрос на скрипку в нашей музыкальной был небольшой, преподаватель игры на этом инструменте был единственным, и долгое время уроки Антошки срывались – из-за запойно пьющего учителя, следующий преподаватель был трезвым, правильным и нудным.
   С общих теоретических уроков мы с Антоном часто возвращались вместе, и однажды он решил меня угостить – купив нам по четвертушке солёного огурца в забегаловке для водителей по соседству с автобусным парком. На пятидесятикопеечный подкисший кусок торта мелочи у Антона не хватило.
   Самым весёлым в занятиях хором были игры в ловитки – в жиденьком сосновом сквере перед музыкальной. Кто-нибудь выскакивал из школы и звал нас – игра мигом прекращалась, и мы мчались на урок.
   Музыкальную литературу вела очень милая и почему-то настолько же нудная женщина – сидеть на этом уроке было ни намного интересней, чем на сольфеджио с хором.
   Чем больше занудства было в преподавании того или иного предмета, тем больше нервотрёпки и неприятностей у меня возникало с самим предметом – то и дело за мной тянулся какой-то хвост, двойки, требующие исправления; моя фотография недолго висела на доске отличников. Без сучка и задоринки дело шло только со специальностью – самой частой экзаменационной оценкой у меня была пятёрка. В городских конкурсах и концертах я редко принимала участие – терпения Насти, её умения погружаться в работу на несколько часов подряд и, наверное, амбиций во мне не было.
   Притчей во языцех у детей в музыкальной были две преподавательницы-подруги, приезжавшие, как и большинство наших учителей, из города. Обе женщины носили странные головные уборы – похожие на лихо закрученные платки – и курили в классах сигареты, что было невиданностью для нас. Одна из женщин любила называть учеников «мамочкой», и обе вели одни и те же предметы – ансамбль и аккомпанемент. Интересные предметы вызывали не только тоску, но и неприязнь – избыток экстравагантности отталкивал.
   Моим звёздным часом был полугодовой экзамен в шестом классе незадолго до Нового года – в экзаменационном классе, вечером, при электрическом свете. Из нескольких вещей мне запомнилось название только одной – «Баба-Яга» – и руки, мои собственные, поднятые над роялем в самом начале игры и замершие на миг после последнего стаккато. Это было, наверное, чудо – то, что на меня снизошло, что вселилось в мои руки. Я больше никогда так не играла. Пятёрку с плюсом я получала от учительницы в дневник и раньше, но не такую большую, а грамоту от директора – ни разу, да и не давали их у нас за обычные экзамены. За годы многие из документов, фотографий, бумаг были растеряны или уничтожены, а та грамота уцелела, сохранилась – наверное, и правда, как воспоминание о чуде. В памяти детские ощущения от того экзамена остались ассоциацией с бабочкой, севшей то ли мне на руки, то ли на рояль, с его жёсткими клавишами, казавшимися очень неудобными после разболтанных клавиш пианино в классах.
   А ещё запомнилась черепаха – её нашли мы с Зойкой по дороге из школы в музыкальную. Большую черепаху Зоя взяла домой – её семья жила в просторном финском доме, окружённом двором. Запомнился узкий тёмный коридор старого здания музыкальной и классы со старыми инструментами; один из роялей, уже разваливающийся, подпиравшийся стулом и кирпичами; дети и взрослые, взаимоотношения и ситуации, разговоры, игры, смех, игра в четыре руки, подбор и пение – музыка той жизни – и классическая музыка: я не стала её знатоком, и сама за инструмент сажусь нечасто, но звуки классики дают мне зачастую ощущение чего-то стабильного и радостного – музыки детства.

В классе

   – Мистер Фикс, есть ли у вас план?! – Есть ли у меня план? Есть ли у меня план?! Есть ли у меня план?!!
   Мистер Фикс был персонажем мультипликационного сериала, а Наиля была «атаманом в юбке» нашего класса, сорванцом и заводилой, живым и обаятельным чертёнком.
   Я не помню, умела ли Наиля хорошо рисовать, но то, что она могла замечательно рисовать мистера Фикса – это точно. Несколько движений шариковой ручкой – и одутловатая рожица мультяшного авантюриста была готова. Мультики и кинофильмы в нашем классе с удовольствием обсуждались и цитировались. А Наилю часто просили нарисовать мистера Фикса. Надо было просто подойти к ней со своим листом бумаги, обычно выдранным из беловой тетрадки, и попросить. Наиля вредной не была и никогда не отказывала. А ещё она не отказывала в просьбе сделать надувной шарик из законченного стрежня. Как-то раз после школы я побывала у Наили в гостях и научилась делать шарик самостоятельно.
   Наиля жила в камышовом доме. Около нашей школы их было с десяток. Дома были двухэтажными и построенными после войны пленными фрицами. Школа стояла в окружении финских сборных домиков и камышовых двухэтажек. В этих домах жили мои одноклассники. Я часто бывала у них в гостях. Ощущение своеобразия, характерности, обаяния в этих постройках было сильнее, чем в каменном и любимом мной пятиэтажном здании.
   Наиля умела многое… Она лучше всех играла в резинки и классики, была из девочек самой быстрой и ловкой, умела выворачивать веки и мастерски свистеть, знала много страшных историй, была горазда на выдумку, шалости и проказы, постоянно получала замечания от учителей, обладала выразительной мимикой и жестикуляцией. Худенький смуглый чёртик с короткими чёрными волосами и белозубой улыбкой навсегда остался в памяти.
   После четвёртого класса Наиля ушла в другую школу. Остров был небольшим, и мы то и дело где-то встречали друг друга. Мне запомнилась одна из этих случайных встреч: Наиля была в длинном красивом платье, с сумочкой через плечо, серьёзная, повзрослевшая и не похожая на себя. Это была уже другая девочка, и в новом классе лидером была не она.
   Наиля была не единственным «чертёнком» нашего класса среди девочек. Как правило, это были девочки из неблагополучных семей или дети внимательных и заботливых родителей, которые регулярно применяли порку в качестве воспитательного средства.
   По непоседливости Зойка отставала от Наили ненамного. Мы с Зойкой заметили друг друга в первые же дни занятий в первом классе. Огромный сумрачный класс был битком набит пятью десятками галдящих первоклашек. За некоторыми из свежевыкрашенных и пахнущих парт сидели по три человека. Я жила на другом конце острова и ходила в другой детсад. Совершенно незнакомая для меня орава одноклассников постепенно конкретизировалась. Запоминались лица и имена, появлялись знакомые. У девочки с соседней парты были зелёные глаза, ямочка на подбородке, улыбка до ушей и вертикально разложенная во время письма тетрадь. Девочка звалась Зоей. Стилю «Пеппи Длинный-Чулок» она осталась верна до самого конца – седьмого класса, времени фактического распада нашего класса, когда два оскудевших по численности класса опять соединили в один. Живости и непоседливости Зое было не занимать, но лидером взамен ушедшей Наили она не смогла стать: ей не хватало нервной выдержки и фантазии, чувства меры и обаяния. За избыток любопытства и длинный язык Зойке постоянно влетало от родителей, учителей и мальчишек.
   Ни Наиля, ни Зоя не были моими постоянными подругами. Для постоянной и серьёзной дружбы у меня были две Насти: Настя Первая и Настя Вторая. Но без Наили и Зои мне трудно представить свои первые школьные годы: они обе были всегда рядом со мной. С Настями я бывала серьёзной и рассудительной. С Настей Первой велись разговоры «про жизнь», долгие и подробные. Настя была домашним ребёнком, не ходила в кружки и в музыкальную школу, и после занятий мы редко общались. Учиться она не особо любила. Зато любила читать и мечтать, иногда оставляя впечатление глупенькой, витающей в облаках девочки. Самая младшая в классе, к четырнадцати годам она расцвела: стала женственной, необычайно уверенной в себе и ироничной, взвешивающей каждый свой шаг и слово. Настя вырвалась вперёд и очень сильно выделялась среди нас, своих одноклассников. Сутью Насти Второй были деловая жилка и стремление к лидерству. Учёба, музыкальная школа, многочисленные кружки… она везде стремилась успеть и преуспеть. В музыкальной школе Настя участвовала во всех конкурсах, проходила все этапы и получала призы на городских и республиканских выступлениях. Дома над её кроватью висели мягкие игрушки, вышивки и поделки – всё это было создано Настиными руками. Без самодельного фонарика, батарейки, кусочков кафеля и проволоки ко мне во двор Настя никогда не приходила. Я не помню её руки в бездействии. С такой же страстью она стремилась к первенству в отношениях. Быстро училась давать сдачи и защищать свои позиции. Правда, лидером в нашем классе она так и не стала. Настя раздражала многих. Причины я долго не понимала. Окончательно поняла позже – став взрослой. Безграничная амбициозность лишала Настю чуткости, элементарного чутья. Понимая многое, она плохо чувствовала людей, мало считалась с их интересами, слишком «голым» и «холодным» было её стремление «выше и выше…». Настя сделала хорошую карьеру: она стала генеральным директором «крутого» московского агентства.
   С Настей Первой мы понимали друг друга с полуслова, мы говорили с ней на «одном языке», говорили обо всём. Мой интерес к делам и увлечениям не был таким сильным, как у Насти Второй, но и она занимала в моей жизни постоянное и основательное место. А ещё у меня находилось время для Зои и Наили, Ани и Маши, Тамилы и Сабины… Проказы и шалости, выдумки, походы в гости в финские и камышовые дома и на субботние сеансы в кино, прогулки по развалинам старых построек… во всём этом я принимала участие без своих Насть.
   Образ класса со временем сложился в одно целое – в образ нервного, не очень хорошо воспитанного, живого и любопытного ребёнка, несчастного и жестокого. Свою взаимосвязь с этим «ребёнком» я неожиданно ощутила годы спустя. Разные дети из очень разных семей, постоянно ссорящиеся, обижающие и обижающиеся друг на друга, мы были одним коллективом.
   Ностальгических воспоминаний о первой учительнице у меня не осталось.
   – У вашего ребёнка наглый взгляд, – сообщила она моей маме вскоре после нашего знакомства. К концу третьего класса моей мечтой было вымирание сначала нервных клеток у Людмилы Петровны, а потом и её самой. «Нервные клетки не восстанавливаются», – любила повторять наша первая учительница. Ещё она любила говорить о том, что от одного удара книгой по голове жизнь сокращается на десять минут. Это сообщение только «подливало масла в огонь»: мы с бОльшей энергией и усердием лупили друг друга учебниками. А к настоящим книгам все наши девочки относились бережно. Не любили читать у нас только мальчишки. Все девочки были записаны в библиотеку, обменивались домашними книгами, читали на уроке, получая замечания и двойки за посторонние занятия. Книги смягчали нас и наши вечные ссоры, конфликты, разборки, обиды и интриги. Ссоры, как правило, возникали на переменах во время игр – с обвинения в жульничестве. В классики и резинки, прыгалки и ловитки мы играли обычно все вместе, разбившись на две группы. На урок в класс возвращались взбудораженными и враждующими. Далее всё шло по стандартному сценарию: мальчики примыкали к большей по численности группировке, оставшиеся в меньшинстве подвергались травле, с каждым днём их становилось всё меньше и меньше, перебежчики ежедневно пополняли лагерь противников. Всё заканчивалось тем, что весь класс в течение полутора-двух дней не разговаривал с одним человеком. Потом его «прощали», и через какое-то время всё начиналось по новой.
   О том, что чужаков нигде не любят, я поняла ещё в детстве, в своём классе. Начиная со второго класса, к нам то и дело приходили «новенькие»: из параллельного класса и из другой школы, из центра города или с другой окраины Баку. Целенаправленной травле «новенькие» у нас не подвергались, но при малейшем конфликте им припоминали их «происхождение» и настоятельно советовали убраться туда, откуда пожаловали. «Новенькими» у нас были в основном девочки и подобные заявления воспринимали достаточно болезненно. Закрыв лицо руками и уткнувшись в парту, девчонки, каждая в свой черёд, ревели – искренне, с надрывом и небольшой долей театральности. Обида быстро забывалась, так же, как и «вина» зарвавшейся «чужачки». Более жёсткий вариант спектакля «Понаехали, нам и самим места мало!» мне пришлось наблюдать в исполнении взрослых людей в Баку и в Ереване, в Ставрополе и в Москве, смотреть по телевизору и слушать рассказы. «Такое я уже видела», – вспомнила и поняла я в какой-то момент. Многое встало на свои места и стало проще восприниматься: просто взрослые люди довели детское хамство до абсурда.
   Увлечение социальными сетями настигло меня поздно и слабо, и мой класс остался для меня воспоминанием, картинкой из прошлого, лишённой продолжения в настоящем.

Про математику

   Это был первый экзамен в школе. К экзаменам я была привычна с первого класса: каждая четверть в музыкальной школе заканчивалась экзаменом. В мае и декабре нужно было сдать несколько хорошо разученных музыкальных произведений, а в марте и ноябре – отбарабанить на выбор экзаменаторов любую пару из гамм и «букет» аккордов к каждой гамме. Два раза в год проверялось знание музыкальных терминов на исковерканном итальянском.
   Первый школьный экзамен пришёлся у нас на пятый класс. Мы должны были сдавать математику.
   К экзамену мы с Настей решили готовиться вместе. Вообще-то мы дружили втроём, но к этому времени Настя Вторая уже училась в другой школе, и втроём мы собирались нечасто. Зачастую я была связующим звеном между обеими Настями: с одной ежедневно виделась в школе, а с другой мы встречались в музыкалке и часто ходили друг к другу в гости.
   Заниматься мы решили на свежую голову, и в девять утра Настя была уже у меня. Повторять теорию мы начали с первой страницы. Мы договорились читать каждый параграф вслух, по очереди. В первом параграфе рассказывалось о числах – их классах и разрядах. Формулировки и примеры чисел были красиво раскрашены красным и синим цветом.
   И я, и Настя очень любили разговаривать. А ещё нам было интересно обсуждать друг с другом самые разные темы. Поэтому, начав читать страничку, мы скоро сбились – вспомнили какое-то недавнее происшествие в классе. Первый раз мы говорили не очень долго – понимали, что нужно как следует подготовиться к экзамену, и быстро вернулись к чтению учебника. Через какое-то время что-то опять отвлекло нас. Поняв, что увлечённость беседой может нам серьёзно помешать, мы заранее договорились, что это последнее отвлечение, что ещё чуть-чуть поговорим, и больше этого делать не будем. Мы были привычны к долгим и подробным беседам друг с другом, поэтому отвлекаться нам пришлось не раз и не два, с каждым разом на всё более длительное время.
   Обсуждались события в классе, ссоры и интриги, мальчики и девочки, учителя и любимые книги, мультики и кино… Долго сидеть без движения на стульях было утомительно, и мы то становились на сиденья коленями, то вставали на корточки.
   Часов в двенадцать нам захотелось есть. На кухне мы нарезали огурцов и помидоров и разогрели оставленный моей мамой обед. После обеда мы немного побегали друг за другом по квартире. Она у нас была небольшой – однокомнатной, и Настя, убегая от меня, заперлась в ванной комнате. Окошко ванной выходило на кухню, и стекла в нём не было. Я решила немного облить Настю, совсем чуть-чуть, – набрала в кружку воды и взобралась на шкаф, откуда было удобно просунуть руку в окошко ванной комнаты. Сил своих я не рассчитала, и Настя вся оказалась залитой водой. Её лёгкую летнюю одежду мы сушили утюгом.
   Потом Настя ушла домой. Первую страничку учебника мы так и не дочитали, и вместе больше никогда не занимались.

Учителя

   Лирика воспоминаний о школе начинается, по всей видимости, с первой учительницы.
   Не уверена в наличии лирики в моих воспоминаниях о нашей строгой и добросовестной Людмиле Петровне. Самое первое, что всплывает в памяти при мыслях о первой учительнице, это грубая и хлёсткая картинка: Людмила Петровна склоняется над одной из парт, что-то то ли проверяя, то ли объясняя, а мы, сидящие в противоположном ряду ученики, с ехидным удовольствием разглядываем и обсуждаем её панталоны и комбинацию, показавшиеся из-под края платья.
   Учительница нам досталась хорошая – умеющая держать в руках класс, не прибегая к частому крику; чётко излагающая свои мысли и объяснения; строгая и ответственная. Учительница досталась нам неудачная – самая худшая из всех учительниц начальных классов в нашей школе: в ней начисто отсутствовали чуткость, тепло и такт.
   Дети тянулись к Рушанье Рамилевне и Соне Ибрагимовне.
   Елену Васильевну однажды во время продлёнки, задумавшись, я назвала «мамой». Надо мной начали потешаться Наиля и Зойка, два чертёнка, с которыми я дружила. С глазами, полными слёз, я быстро оделась и взялась за ранец – направляясь домой. Елена Васильевна быстро и спокойно разрулила ситуацию; никто ни на кого больше не обижался. Этой учительницей была недовольна только одна девочка: дочь Елены Васильевны – обо всех ляпсусах моей подружки, как в учёбе, так и в поведении, тут же сообщали её родной маме. В одной школе с мамой-учительницей Маринке училось не очень комфортно.
   Наши с Людмилой Петровной чувства друг к другу определились быстро. Россыпь самых разнообразных ситуаций кричала о конфликте – скоро возникшем и разраставшемся. Смею предположить, что она первой невзлюбила меня. Пребывание в детсаду меня расслабило: я не была готова к войне с педагогом. Воспитатели и техничка нашей группы меня любили, а отношение Людмилы Петровны мне было в новинку.
   Фантазировать я привыкла ещё в детском саду. В школе я научилась врать – научилась быстро и врала много. В первые же школьные дни Людмила Петровна не оценила моей фантазии о ядовитом дожде. Мой трёп подружкам она слушала краем уха, но не преминула вставить свои «пять копеек»: «Это неправда! Так не бывает!» В следующий раз она высказалась, что я недостаточно хозяйственна для своих семи лет: то ли переполнила водой маленькое ведро, то ли не нашлась, где можно вымыть тряпку для доски при неработающем кране в туалете. Стычки, заканчивавшиеся моими слезами и двойками за поведение, преследовали меня все три года, то стихая, то разгораясь с новой силой. «Пылкости» наших взаимоотношений можно посвятить объёмную повесть. Последний раз она довела меня до слёз своим бестактным и поганым языком, когда мы учились в четвёртом классе. На нас с Настей, видимо, нашло лирико-ностальгическое настроение, благодаря которому мы и оказались в нашем бывшем классе, где обитало уже новое поколение малявок. Мы с подружкой зареклись заходить когда-либо ещё к нашей первой учительнице, зато следующие несколько лет частенько вспоминали её коронные реплики, обсуждали бывшую наставницу, перемывали ей косточки.
   В самом начале второго класса, придя к маме на работу, я с порога с изумлением сообщила: «У нас в школе работают две родные сестры: Франгиз-мюаллим и Офелия-мюаллим!» Моя новость развеселила весь отдел. Я приняла слово «мюаллим» за отчество, общее у учительниц, а значит, родных сестёр. О том, что «мюаллим» по-азербайджански означает «учитель», и что именно так обращаются к преподавателям в азербайджанской школе, я узнала на втором году обучения. Франгиз-мюаллим я знала с первого класса: она была учительницей параллельного азербайджанского класса, от которого нас отделяла стенка. А с Офелией-мюаллим во втором классе мы начали изучать азербайджанский язык. Даже внешний вид преподавательниц гармонировал со звучанием их имён: чёткости имени «Франгиз» соответствовал облик собранной и стильно одетой жгучей брюнетки, а округлость имени «Офелия» подходила к его носительнице – удивительно спокойной, полной, очень светлой и хромающей женщине. С Офелией-мюаллим мы изучали азербайджанский всего лишь год – в третьем классе её заменила Рена Ахмедовна, ставшая в четвёртом классе нашей классной руководительницей. Мои хронические войны с Людмилой Петровной закончились: учителей теперь было много, конфликты с ними были нечасты и не перетекали в непрерывную вражду. Исключением стала только учительница черчения, особа на редкость беспардонная и рисовавшая двойки с непонятной логикой.
   С Реной Ахмедовной нам было хорошо: она постоянно нас ругала, очень дельно и метко, и умело развлекала. Чтения вслух в конце уроков азербайджанского и классного часа, поездки в город – в числе лучших воспоминаний о моей первой школе.
   Время от времени Рена Ахмедовна угрожала, что уйдёт в азербайджанскую школу, куда её давно звали, уйдёт потому, что устала от нас и нашего непослушания, а в азербайджанской школе дети намного послушней. Мы ей верили – примером правильности и послушания был Назим, младший сын Рены Ахмедовны.
   Назим был нашим ровесником, учился в азербайджанской школе, был спокойным, вежливым и воспитанным мальчиком. Он охотно помогал матери по хозяйству, вплоть до выпечки. А ещё у Рены Ахмедовны была дочка Ирана. Она училась в азербайджанском секторе нашей школы и была немного младше нас. У Ираны были две аккуратные косички и смуглое лицо с невозмутимым выражением. Но облик её был обманчив: Иранка была настоящим сорванцом и по части проказ давала своему брату фору в сто очков. Ирана росла с тремя старшими братьями и все призывы по-восточному строгого отца пропускала мимо ушей: ей хотелось играть только с братьями и шалить больше них.
   Из учителей, с которыми мы знакомились в начале четвёртого класса, один стоял особняком. На смену умершему летом учителю физкультуры пришёл молодой парень – Аббас Джабраилович. Мы были одним из первых его впечатлений в школе. Запомнился первый урок физкультуры: он прошёл в нашем классе – мы знакомились с преподавателем. Высокий чернявый парень сидел за учительским столом и молча и пристально разглядывал нас, изредка обращаясь к журналу и зачитывая список. Глаза у парня были зоркие, проницательные, а ещё в них прыгали бесята. Двадцать пять других бесят десяти от роду лет внимательно следили за своим новым учителем, тихонечко и немного смущённо хихикая. По всей видимости, этот парень чувствовал себя как рыба в воде и в дворовой компании, и на спортивной площадке. Таким же он стал и в нашей школе: его приняли и полюбили. Спокойствие, строгость в чередовании с чуткостью, интересно проходившие уроки и спортивные соревнования – такие воспоминания остались об Аббасе Джабраиловиче. После обязательной части урока мальчишки иногда играли в любимый футбол, а мы, девочки, в какие-то свои дворовые игры с мячом. Аббас Джабраилович ненадолго становился участником наших игр. Запомнилось, как слегка приседая и подыгрывая, он кидал нам мяч, шутил и дурачился, смеша нас, в общем-то маленьких ещё девчонок, десяти-одиннадцатилетних. Его шутки повторялись нами многократно и с удовольствием.
   Мы были в шестом классе, когда в нашу школу пришёл новый военрук, тоже молодой и симпатичный парень. Интерес, возникший у старшеклассниц, погас быстро: как личность Ренат Халилович оказался бесцветен и неинтересен. А ещё ему дали уроки физкультуры в нашем классе. Мы его невзлюбили ни за что – только потому, что скучали за Аббасом Джабраиловичем. Проблема разрешилась быстро и неожиданно: на очередном уроке Эльман, испорченный и скользкий мальчишка, из-за чего-то разозлился и выматерил Рената. Тот в ответ избил ученика – тут же, на наших глазах. Не очень уверена, что нас возмутило поведение педагога, но это был прекрасный повод, чтобы отказаться ходить на его уроки. Нас вернули Аббасу Джабраиловичу.
   Математику первые два года – в четвёртом и пятом классах – у нас вёл завуч. Преподавателем Николай Васильевич был не очень строгим и требовательным, но фигурой колоритной. Будучи тёзкой Гоголя, в школе он запросто звался «Николой» – конечно же, за глаза. Язвительные реплики он отпускал с милейшей улыбкой. А его коронные фразы – «Халва, халва, халва. Во рту слаще стало?» и «В Зыря ишак сдох!» – знала вся школа. «Зыря» было названием азербайджанской деревни недалеко от острова. Особенности зыринцев нередко иронически обыгрывались в разговорах островитян.
   На одной из перемен мы очень уж бурно сходили с ума: носились по классу, шумели, хохотали, вертелись на месте. В какой-то момент возникла идея вымазать мелом учительский стул. Осуществлять замысел мы ринулись всё с той же дьявольской рьяностью: поочерёдно хватаясь за мел и вымазывая сиденье. Николай Васильевич ничего не заметил и спокойно уселся за стол. Царившая в классе тишина прервалась только, когда математик вышел к доске и начал что-то писать. Реакцией на наше непрекращающееся хихиканье был его вопрос: «Дети, что случилось?» Все разом замолчали. Ответить на вопрос решилась Наиля, атаман в юбке нашего класса: «Николай Васильевич! У вас сзади всё белое!» Наказаны мы не были, нам была сказана одна только фраза: «Как вам не стыдно!» Уже на уроке английского мы с Маринкой, сидевшие за одной партой, согласились, что действительно стыдно.
   Английский с первых же уроков в четвёртом классе в нашей группе вела молоденькая, красивая и очень суровая женщина. Гюльшан Аязовна держалась с нами как настоящий жандарм: на уроке применялся крик, жёсткие реплики и по классу она ходила с большой палкой. Проучились у Гюльшан Аязовны мы недолго: всего лишь год, потом она переехала. Успехи в английском были скорые и значительные: мы могли писать небольшие сочинения, пересказывать тексты и знали очень много слов. Позже мы учились английскому всем классом вместе и у одной преподавательницы. Хатира Надировна была хорошо знакома с моей мамой и восторгалась, как хорошо я рассказываю по-английски заданные тексты – я последней из нашей прежней группы сдавала позиции. Мама тоже хорошо знала Хатиру Надировну и быстро спустила её с небес на землю: «Ничего, скоро она перестанет – разучится!» Так и оказалось: классом Хатира совершенно не владела, и царивший на уроках бедлам неизбежно сказывался на результатах – наших знаниях.
   Русский язык и литературу в нашем классе вели две молодые женщины – по два года каждая. Они были совершенно разными, но обе оставили о себе хорошую память – профессиональную и человеческую.
   Природоведение и следовавшие за ним географию с биологией я терпеть не могла. Меня мало интересовала сама по себе эта сфера – мир Земли, флоры и фауны, и вдобавок ко всему наша преподавательница сама не любила своих предметов. Очень яркая и красиво одевавшаяся женщина не скрывала своего равнодушия к профессии. В пединститут она пошла по воле отца, её саму интересовало кино – она хотела быть режиссёром, писать сценарии и снимать фильмы. На уроках мы часто разговаривали на посторонние темы, что не мешало ей периодически ставить мне тройки с двойками: учить нелюбимые предметы мне было откровенно лень.
   Любовь к истории вспыхнула в самом начале четвёртого класса – ярко и увлекательно. Предмет напоминал чудесную сказку – о дальнем-дальнем прошлом. Позже подобный интерес я испытала к книгам о реинкарнации. Долгим мой большой интерес к истории не был: рассказы о зарождении классов, борьбе низов с верхами, многочисленных войнах порядком остудили мой пыл. Интерес не сошёл полностью на нет. Ирина Олеговна вела уроки сухо, спокойно и интересно. Точно таким же было преподавание истории в ереванской школе. Российское преподавание было не в счёт – на голове историка разве что не плясали. К урокам истории в Баку и Ереване я была готова всегда.
   Уроки труда в нашей школе, как и везде, проходили раздельно: девочки обучались домоводству, мальчики – работе в мастерских. Но нашему классу удалось и тут отличиться: для необходимого по каким-то нормам комплекта у нас недоставало двух или трёх человек. Домоводством нам, девочкам, пришлось заниматься только в четвёртом классе. С пятого класса мы посещали вместе с мальчиками владения Виктора Васильевича – мастерские. Трудовик был в каком-то смысле легендой нашей школы. Светловолосый, худощавый, начавший стареть дядька в очках приезжал на работу на велосипеде. Энергия, деловитость и юмор исходили от него волнами. Нас, девочек, он особенно не перегружал – мы обучались самым элементарным основам работы по металлу и иногда убирали мастерские, чаще же просто сидели, разговаривая и напевая. Во время одной из уборок я от избытка усердия решила поднять небольшой, но тяжеленный металлический кругляш – чтобы протереть под ним. Кругляш – по-моему, он назывался «копейкой» – выскочил из моих рук на пол. На меня так никогда в жизни не орали – жутко и матерно. Виктор Васильевич перепугался больше меня: попади мне «копейка» на ногу, я могла бы остаться инвалидом.
   Виктор Васильевич рассказывал нам о прошлом – острова и города; о постройках, оставшихся в наследство от Нобелей; о своём первом самодельном фотоаппарате; о немцах, которых выслали с острова с началом войны. Слушать его было интересно, но мальчишки за спиной нет-нет посмеивались над избытком энергии Виктора Васильевича. Наверное, потому что он сам до конца не вырос из мальчишки и очень много уделял им внимания, будучи отцом двух дочек.
   Однажды трудовик решил разнообразить уроки труда – побаловать нас, девчонок: было решено, что мы приготовим салат для всего класса. Но день оказался неудачным – Виктор Васильевич успел как следует выпить и разругаться с нашими мальчишками: на поедание салата они допущены не были и глазели на празднество с улицы, прилипнув носами к окнам. Бывший под хмельком учитель показывал им кукиш.
   У старшеклассников Виктор Васильевич вёл физику и урок обычно начинал с приветствия «Привет, орлы!» Но самым главным и интересным было участие Виктора Васильевича в новогодних праздниках. Он занимался иллюминацией в спортивном зале, а десятиклассники красочно расписывали огромные полотна и плакаты. Полотна развешивались по всем стенам спортзала, а плакатами с яркими сказочными персонажами был увешан в последние декабрьские дни весь первый этаж. Новогодний спортивный зал оставался для нас манящей сказкой даже в седьмом классе: мы сбегали с уроков посмотреть хотя бы одним глазком все малышовые ёлки, не говоря уж об участии в своих утренниках.
   Мы с Виктором Васильевичем ушли из школы почти одновременно и в одном направлении: оба уехали в Ставропольский край. По рассказам подруг, с уходом Виктора Васильевича в школе чего-то стало не хватать – ушло ощущение праздника, к присутствию которого относишься как к норме, пока он не закончится.
   И напоследок хочется рассказать о чуде – об уроке химии. У нашей учительницы было необычным всё, начиная с имени. Её звали Эрикой Альбертовной, и по внешнему виду она была похожа на женщин-учёных из книжек. Очень строгая и суховатая, с немодно собранными волосами, в классическом костюме и очках, она необычайно интересно проводила урок: при полной тишине, негромким голосом чётко излагая свои мысли, она рассказывала нам не о химии, она рассказывала о чуде, тайне, волшебстве. Химию я обожала с первого дня, а ещё боялась этого урока, как и все остальные ученики в нашей школе: на уроках Эрика Альбертовна заставляла работать одновременно около десяти человек, а остальных находиться в страхе – в ожидании вызова к доске, очень длинной, или за парту, стоящую в углу, с индивидуальным заданием. На местах задания давались обычно только мне и Зое: нам не у кого было списывать, решать задачи приходилось самостоятельно. Моя Настя Первая начала изучение химии с той же увлечённостью, как и мы с Зоей, но быстро от нас отстала: пробелы в математике не позволяли решать задачи и уравнения. Лабораторные и опыты проводились с трепетом, близким к священному.
   Своих детей Эрика Альбертовна воспитывала, видимо, в том же стиле: однажды я шла в школу следом за ней и Мусой, её сынишкой. Вертлявый худенький мальчишка то и дело выслушивал от матери замечания не сутулиться и не лезть в лужи.
   Решение учиться на химфаке возникло сразу же, после первых уроков. Чудо длилось один год: в восьмом классе начались мои переезды и смены школ. Химички в обеих школах – как в российской, так и в ереванской – оставляли желать лучшего, и очень сильно. Если в восьмом классе я ещё как-то выезжала на запасах седьмого, то что такое курс химии за последние два года, я могу по сей день только догадываться. Пару раз, я помню, как открывала учебник, но ощущение леса, в котором не было никакой надежды разобраться, было таким сильным, что очень скоро учебник захлопывался.
   Уже взрослой как-то, интереса ради, я подсчитала, скольких человек из моих наставников во всех пяти детских учебных заведениях, включая детсад и музыкалку, мне бы хотелось увидеть. Число получилось плачевно маленьким. Может быть, поэтому я и не решилась в своё время идти работать в школу – интуитивно побаиваясь, что могу не попасть в подобное число у своих потенциальных учеников.

Место рождения: город Баку

   Нам с Полиной по четыре года. Мы живём в одном дворе и ходим в одну детсадовскую группу. Полина хитрая и немного похожа на поросёнка.
   – Ты русская?
   – Нет.
   – Значит, ты азербайджанка?
   – Нет, я не азербайджанка!
   – Значит, ты немка! Ты – немка!
   – Нет! Я не немка!
   – А кто ты?
   – Мама, кто я?
   – Армянка.
   Темноглазая, темноволосая девочка – ассимилированная, русифицированная армянка, одна из многих в приморском южном городе.
   Моим первым языком был русский, на родном языке я могла произнести и понять от силы десяток-другой слов. Я до сих пор говорю на нём со странным, бог знает откуда возникшим акцентом. У моих земляков нет такого акцента, по моему произношению никто не может определить моего происхождения.
   В городе, где я родилась, было много детей от смешанных браков. У меня в роду не было ни одного неармянского предка, и я без конца их себе придумывала. Грань между фантазиями и враньём стиралась, и меня часто обвиняли во лжи. Полинкино враньё было занимательней, и я ей завидовала.
   Понятие «Армения» было чем-то далёким, неопределённым. Я понимала, что это слово связано со мной, но меня никуда не тянуло, я была довольна окружающей жизнью.
   Моими буднями был остров – садик и двор, школа и друзья. А в выходные и каникулы меня увозили в город – к родне, прогулкам, походам в гости и развлечениям. Жизнь была накатанной и приятной. Иногда в центре города я закрывала глаза и спокойно продолжала идти – кто-то из старших вёл меня за руку, можно было ни о чём не беспокоиться.
   Всё закончилось в один день. Меня не задевали разговоры о Карабахе и волнения взрослых. Я уже знала, что такое раздражённость, недовольство собой и людьми, но с болью и страхом я ещё не была знакома.
   Субботний вечер оказался страшным, кричащая под окнами толпа была реальной, она жаждала крови – армянской крови.
   Мама так и не решилась отпустить меня к азербайджанским соседям – у них самих было четверо детей. Мой отец приготовил топор, другого оружия у нас не было.
   Следующим утром я с безразличием смотрела в окно. Это был всё тот же двор, где я провела четырнадцать лет своей жизни и знала каждый миллиметр – всё было облазано вдоль и поперёк, а кое-что опробовано носом, локтями и коленками. Только всё уже было совсем другим, навсегда изменившимся.
   …Прошло много лет. Перегорели тоска и боль, поблекли краски. Воспоминания многократно прокручены и отложены в сторону. Осталась просто память – как старые, слегка пожелтевшие чёрно-белые фотографии, память о приморском городе и острове, где я родилась и выросла.

Давным-давно

   Карабахский конфликт начался в январе-феврале 1988 года. В ноябре череда митингов Баку стала захлёстывать и школы: митингующие рвались увлечь за собой и школьников – детей. Двери нашей школы закрылись для посторонних сразу же и категорично. Посторонних к нам не пускали. Школа была смешанной, с двумя секторами обучения – русским и азербайджанским. Учителя держали ситуацию под контролем, и внутри школы ярко-выраженных конфликтов не было. Армян на острове было не очень много, и количество армянских детей в школьных классах острова колебалось от одного-двух до пяти-шести. Позже, в Ереване, общаясь с ровесниками из Арменикенда, населённого армянами центрального района Баку, я с удивлением узнавала о существовании бакинских классов, состав которых как минимум наполовину был армянским.
   В нашем классе кроме меня, единственной армянки, было ещё двое армянских полукровок. Первой перестала ходить в школу Арлета. Она ушла сразу, ни с кем не прощаясь, – уехала в Ереван. Эллина так и осталась в Баку – ей поменяли фамилию. В конце ноября в школу пришла моя мама – забирать мои документы. Документы ей предстояло забрать у Самира – нашего директора. Самиру было около сорока лет. Он преподавал математику в азербайджанском секторе и носил не очень обидное прозвище, полученное от русского сектора. Не знаю, что больше руководило Самиром – чисто человеческая порядочность или наличие тёщи-армянки, но отдавал документы армянских детей он с большой неохотой, уговаривая и успокаивая родителей.
   Недолго пробыв со мной у российских родственников, мама вернулась в Баку к папе.
   Вскоре после возвращения у себя на работе мама встретила Самира. Он иногда приходил в трест по своим делам. При встречах с мамой Самир всегда бывал любезен и учтив. Но при этой встрече он всего лишь сухо поздоровался и не пожелал вступать в разговор. После ухода Самира начальник отдела объяснил моей удивлённой маме, что Самира сильно избили. Если наличие тёщи-армянки ему кое-как сходило с рук, то расположение к армянским ученикам и их родителям не вписалось ни в какие рамки. Открыто демонстрировать свою симпатию к армянам Самир больше не решался.
   …Я уже жила в России, а мама с папой оставались в Баку. Родители продолжали работать нефтяниками: мама – инженером в тресте, папа – геологом на промысле. Работа папы на промысле в рабочей зоне острова состояла из двух частей: конторской и выездной. Выезжал папа в море, на морские основания, где добывали нефть и газ.
   Однажды в начале рабочего дня маме позвонила тётя Люба – знакомая, работавшая вместе с папой. Тётя Люба попросила маму зайти к ней во время перерыва. Она жила недалеко от треста, а в тот день у неё был выходной. При встрече тётя Люба рассказала, что бригада рабочих, с которой выезжал в море папа, вела при ней разговор на азербайджанском. Рабочие думали, что эта русская женщина не понимает азербайджанского языка, и не смущались её присутствием. А разговор шёл о том, что при очередном выезде в море они собирались сбросить моего папу с катера.
   Тётя Люба предупредила поздно: мой папа был уже в море. Маме ничего не оставалось, как просто ждать его. Что-либо предпринять она уже не могла.
   Бабушка, словно что-то чувствовавшая, весь вечер звонила из города к нам, требуя к телефону своего сына. Говорить об отъезде папы в море мама не хотела и выкручивалась как могла. На последний бабушкин звонок она сказала, что папа очень устал, плохо себя чувствует и уже спит.
   Папина бригада вернулась с моря в десятом часу вечера – это всё, что могла узнать мама. Папы не было всю ночь. Он вернулся домой под утро, в пять-шесть часов, на что мама уже не надеялась. Всех подробностей папа так и не рассказал, но видимо, он заметил что-то неладное и не решился возвращаться со своей бригадой на остров. С морского основания он уехал на другом катере, с другой бригадой и по другому пути. Добравшись на катере почти до города, ближе к утру на электричке папа вернулся домой. До самого отъезда из Баку папино начальство в море его больше не отправляло.

Уроки азербайджанского

   В институт мама поступила в Баку. Двое из старших братьев уже жили в столицах – один учился, другой преподавал, и сестру после окончания школы решено было отправить к одному из них. Первоначальным вариантом был матфак ереванского университета. Но в бакинском институте нефти и химии стипендия была выше, что и определило окончательный выбор: в семье отца не было, рассчитывать приходилось в основном на себя.
   В общежитии шёл ремонт, в первом семестре свободных комнат было мало, и двадцать четыре первокурсницы с разных факультетов были поселены в одной комнате. Мама была среди них единственной армянкой. Её соседками были азербайджанки, получившие образование в азербайджанских школах в разных уголках Азербайджана, и русские девчонки из Краснодарского края. В одной комнате поселили два совершенно разных мира, с разным укладом и мироощущением. Вскоре начались неизбежные конфликты и скандалы. Причина была одна – сейчас это называют разницей в менталитетах. Поводом могло стать что угодно, любая ситуация. Даже отношение к еде у вынужденных соседей по комнате было эмоционально окрашено: азербайджанки морщились при виде поедаемого сала, а у краснодарцев вызывала смех восточная привычка к обильному употреблению зелени. Посредником в разрешении конфликтов невольно пришлось стать моей маме. Краснодарские девочки совершенно не знали азербайджанского, а азербайджанки в первый год приезда в русскоязычную столицу русским владели слабо. Мама же, выросшая в многонациональном городке, русский знала с малолетства и образование получала в русской школе. Азербайджанский ей был плохо знаком: азербайджанцев в городке было очень мало, общаться на этом языке маме не приходилось, всё ограничивалось только школьными уроками азербайджанского, к которым мама, как прилежная отличница, всегда готовилась. Теперь предстояло овладеть живой разговорной речью. Первые попытки вызывали у соседок по комнате смех: речь была неестественной, книжной и правильной. Особой закомплексованностью моя мама не страдала и после затихавших взрывов смеха опять начинала говорить на азербайджанском. К тому же у окружающих не было другого выбора: кто-то должен был вести переговоры между двумя лагерями.
   К концу первого семестра в общежитии закончили ремонт, и всех студенток расселили по комнатам – в каждую несколько человек. Ко времени расселения азербайджанский и краснодарский лагеря научились не только терпеть друг друга, но и находить общий язык, ладить. А моя мама освоила азербайджанский, которые ей долгие годы был хорошим подспорьем в работе.
   Мой дядя, младший брат моего папы, учил язык на улице – на улицах и во дворах чудесного когда-то города. После занятий мальчишки рвались из школы: папа – домой к книгам, дядя – на улицу к друзьям. Друзей у дяди было не только больше, чем у папы, но и ещё они у него были разнообразней: среди друзей было много азербайджанских мальчишек из семей с азербайджанским языком общения. Папа неплохо понимал этот язык, но в отличие от своего брата совершенно не говорил. Дядя переехал в Ереван задолго до Карабахского конфликта, но, бывая в Баку, не порывал связей с друзьями, продолжал общаться.
   Лето 1990 года было своего рода временнЫм «коридором», когда бежавшие из Баку армяне могли приехать за своими вещами. Ехали в основном женщины, причём женщины пожилого возраста. Их пребывание в Баку было наиболее безопасным. Бабушку встретили дядины друзья – азербайджанцы. Они же помогли ей закончить все дела на бывшей родине и уехать – уже навсегда.
   Моей классной руководительницей была Рена Ахмедовна, она вела у нас азербайджанский язык. Рена Ахмедовна была очень хорошим, умным и порядочным человеком и оставила хорошую память о себе, думаю, не только у меня. Но языку нас она, к сожалению, не научила. Я объясняю это крайне слабой программой обучения и совершенно неинтересными учебниками, отпечатанными на дешёвой тёмной бумаге. Слово «чалышма», которое Рена Ахмедовна изредка начинала писать на доске, вызывало у меня дикую тоску: мы должны были писать упражнение, заниматься грамматикой, о которой не имели никакого представления. Иногда мы писали и диктанты, но это было гораздо реже, и перевод этого слова на азербайджанский я не запомнила. Экзамен по азербайджанскому в шестом классе у нас сдали все, кроме нескольких человек: они действительно знали язык и могли на нём разговаривать, а потому решили к экзамену не готовиться и остались на осеннюю переэкзаменовку. Все остальные языка не знали и бестолково вызубрили необходимые тексты и переводы.
   Все семь первых школьных лет я ходила в поселковую библиотеку. Походы в библиотеку были регулярным и интересным событием: из-за книг, которые перечитывались и обсуждались с друзьями; из-за друзей, в сопровождении которых чаще всего библиотека и посещалась. А ещё мне запомнились полки, заполненные азербайджанскими книгами. Азербайджанское отделение находилось в одной комнате с русским, бок о бок, без какой бы то ни было перегородки. Нередко оба отделения обслуживала одна работница. Я, с такой жадностью смотревшая в детстве на книги, обожавшая копаться в них, читать и перечитывать, с абсолютным безразличием всегда смотрела на эти книги – книги, написанные на малознакомом, но таком близком, жившем по соседству языке! Эти полки с непрочитанными книгами я вспомнила через много лет. Мне понадобились годы и годы, чтобы начать чувствовать красоту звучания языков, разных языков, понимать необходимость их знания, изучения. Я очень поздно пришла к пониманию, что одной из первых ценностей для каждого человека должен быть его родной язык. Слишком много событий должно было произойти, чтобы я по-настоящему стала любить родной армянский язык, ценить его, дорожить им, стремиться его изучать. А потом мне вспомнились книги, написанные на языке, ставшим языком враждебной стороны, навсегда чужого государства. Мне жаль, что я их не прочла.

Остров

   Остров был богат залежами нефти и газа. Под палящим летним солнцем нефть, газ и сухие кустистые колючки воспламенялись, и над островом взвивался громадный костёр. По вечерам на закате вид «горящего» острова ужасал. На берегу «большой земли» стоял древний храм огнепоклонников. Усердные зороастрийцы ходили в храм молиться до пяти раз на дню. «Горящий» остров вызывал у них трепет, отсюда и пошло первое название – остров Святой.
   В XVIII веке остров принадлежал Персии. А Каспий был заполонён персидскими и английскими судами. Английские купцы с интересом наблюдали, как персидские шкиперы закупают нефть для дальнейшей перепродажи на родине.
   В XIX веке Закавказье вошло в состав Российской империи. К концу века на острове стали хозяйничать предприимчивые шведы. Хозяйство Нобелей было пригодно для эксплуатации в течение долгих лет после свержения царской власти. Многое сохранилось и в рабочей зоне острова, и за её пределами. Одним из моих первых воспоминаний об острове были огромные серебристые резервуары для хранения нефти. Нобелевские резервуары были цилиндрической формы и высоченные. Они вызывали у меня интерес, граничащий с восторгом. Подобное чувство в мегаполисах вызывают небоскрёбы.
   Когда в Поволжье начался голод, на острове появились новые жители. Их собирали по голодающим деревням и сёлам на автобусах и телегах. Родители отправляли повзрослевших детей – четырнадцати-пятнадцати лет – за лучшей долей, подальше от голода. Снимались с места молодые семьи. Первыми уезжали мужья, спустя какое-то время они вызывали к себе жён и детей. Новоприбывшим казалось, что они попали в рай: здесь не было голода и было много еды. Не было недостатка в хлебе, а чистые прибрежные воды кишели рыбой. Привезённые на остров детьми стариками вспоминали об изобилии рыбы; их внукам досталось загрязнённое нефтяными выбросами море и обилие браконьеров – охотников за осетриной.
   Жители собирались в течение десятилетий. Они попадали на остров потоками и случайными залётными птицами, съезжались с Закавказья и с разных концов огромной страны.
   Остров был обыденностью, повседневной жизнью, не вызывавшей ни у кого удивления самим фактом жизни на острове. После войны он обзавёлся дамбой и перестал быть островом. Жизнь постепенно смещалась с одного конца длинной узкой полоски в море на другой; район пристани, куда приходил паром с «большой земли», «вымирал». По островной архитектуре читалась история – история острова и страны. Редкие уцелевшие постройки начала века, финские сборные домики и общественные здания 30-х годов; двухэтажные камышовые, построенные пленными «фрицами» и снесённые в 80-е; хрущёвки, каменные пятиэтажки 70-х, первые высотки – девятиэтажки 80-х…
   В детские сады и школы на специальных автобусах привозили детей из соседних военных городков. Дети держались скромно, без вызова, но неизменно вызывали к себе интерес: новизной, к которой мы не успевали привыкнуть, рассказами о прежних школах, городах, республиках, а бывало и странах. Любопытство могли вызвать прибалтийский акцент, якутский разрез глаз, непривычные имена и фамилии.
   Остров собирал людей в течение десятилетий, давал им работу, жизнь и тепло. А люди создавали остров.
   …Начавшийся тонкой струйкой, отток с острова разрастался. Развал страны ударил и по острову – люди уезжали, и не только от опасности и страха. «Золотое» время острова закончилось: запасы нефти и газа иссякали. Остров приходил в упадок, здесь больше не было будущего.
   На острове остался след каждого, когда-то там жившего. А в памяти уехавших со всем хорошим и плохим остался остров.
   Картинки «нового» острова мне неинтересны. Мне это просто ненужно. Всё самое главное об острове я узнала и увидела много лет назад – узнала, поняла и запомнила.

Нарек

   Нареку нет трёх, мне – пятнадцать. Нарек разговаривает плохо, неясно, по-армянски и на диалекте. Я только приехала в Армению, ещё непривычна к звучанию армянской речи и не понимаю Нарека.
   Нарек просит меня нарисовать дом, солнце, яблоко, машину… Я не понимаю и кричу с веранды в комнату – брат переводит мне армянскую речь ребёнка. Нарек подаёт по очереди карандаши, и я рисую.
   У мальчика большие, широко расставленные глаза, прямые и не очень тёмные волосы и деформированное ушко – со сглаженными внутренними извилинами. Только это ушко напоминает о том, что Нарек родом из Ленинакана и побывал под развалинами во время землетрясения.
   Нарек недавно приехал из Америки. Там ему восстанавливали и наращивали наполовину смятый череп. Его мать вернулась из Америки на протезах и в инвалидной коляске. Ей предстоит научиться ходить на костылях, после чего они с Нареком вернутся домой. В Ленинакане их ждёт новая квартира, благоустроенная для жизни инвалида. Отец и старший брат Нарека погибли во время землетрясения.
   Родственники Нарека и мой брат живут в одном подъезде и на одном этаже. В летнюю пору двери у всех открыты, и Нарек то и дело забегает к соседям.
   Я видела Нарека всего раз или два. Мой брат и его соседи вскоре сменили жильё и потеряли связь друг с другом. Мне запомнились необычные, широко расставленные глаза мальчика и странная ушная раковина.
   Годы спустя я встретила в транспорте симпатичного парня с похожими чертами и вспомнила Нарека и начало своей жизни в Ереване.

Алёна

   У Алёны были длинные золотистые волосы, младшие братья, русская мама и папа-азербайджанец. По-армянски Алёна говорила лучше Марьяны, в отличие от Марьяны с удовольствием читала книги на армянском языке и иногда просила подружку прочитать наизусть азербайджанские стихи. Алёне было приятно послушать родной язык, а моя сестра первые два-три года проучилась в Баку и помнила кое-что из детских стихов, разучивавшихся на уроках азербайджанского языка.
   Семья Алёны уехала из Еревана в самом начале карабахских событий. Первым толчком к отъезду стала учительница из музыкальной школы, начавшая обижать Алёну. Марьяна успела побывать в гостях у семьи своей бывшей одноклассницы в Баку: армян в городе жило много, квартиры менять было трудно, а бросать жалко, разъезжались медленно. Отец Алёны плохо говорил по-русски. Он извинялся перед русскоязычной тётей Марьяны и переходил на армянский язык. Алёна рассказывала о новом классе, о том, как быстро в неё влюбились мальчишки и начали завидовать девчонки.
   Живя в Баку, я часто слушала рассказы сестры о её ереванских одноклассниках. Позже, старшеклассницей, я была знакома с некоторыми из них. Алёну я никогда не видела. Она для меня так и осталась девочкой с фотографии – улыбчивой красивой девочкой в школьной форме; девочкой, выросшей в городе, который стал для меня своим спустя длительное время, и уехавшей в город, который давно перестал быть родным.

Книги

   Они лежали в коробках неразобранными. Читать их никто не хотел, да и места в общежитской комнате было немного. Таня и девочки читать не любили. А Грант и его мать, собравшие эти книги, уже умерли.
   Началась зима – третья для семьи Тани зима в Армении. Историческая родина мужа с первых же дней раем не казалась. Деваться было некуда: в российском городке, где жила Танина родня, осесть не получилось, к тому же раскованность местной молодёжи после жизни в многонациональной закавказской столице пугала; Таня и Грант побоялись за дочек – они вошли в подростковый возраст.
   Для республики это была уже вторая зима в энергетической блокаде. Кроме керосина и солярки для отапливания квартир использовали дрова. Деревья вырубались и на окраинах, и в центре. Уничтожались целые парки, скверы; не оставляли даже деревянных скамеек.
   Таня поставила в комнате печку – керосинка протапливала плохо. Мысль о книгах пришла неожиданно, просто взгляд Тани остановился на коробках.
   – Не пущу! Не дам! – неожиданно взвилась Лана. Она была старшей. Младшие на два года Дина и Инна её побаивались. Это было удивительно: соседям Лана казалась очень милой и спокойной, двойняшки же – горластые, с рыжими распущенными гривами волос, носившиеся по этажам с воплями и смехом – были похожи на необъезженных молодых лошадок, диких и своенравных.
   – Я не дам жечь книги! – Лана продолжала стоять на своём.
   – Но вы же их даже не читаете! – привела Таня последний довод, уже подчиняясь старшей дочери, уступая ей.
   Так начался период чтения. Коробки были открыты, а книги вынуты. Русская классика, армянские исторические романы, советские детективы, детские книжки… Начали читать Лана, Дина и Инна, их двоюродные сёстры и подружки: Марьяна, Лариса, Милена, Гаяна, Юля, Илона, Женя… Взрослеющих девчонок интересовали косметика, цены на одежду и мальчишки, общежитские сплетни и кухня второго этажа, домашнее хозяйство и выпечка, летом – двор и игры, беготня, периодические походы в бассейн и вылазки в город. Книгами они не увлекались. Читала только Милена – нечасто и без особого интереса, она проявляла интерес к учёбе, умела играть в шахматы и была очень амбициозна.
   Книги читались днём, читались по вечерам – при свече. Начавшемуся ещё зимой чтению не помешала даже весна.
   Лариса стояла с книгой у окна. Лариса была крупной, хозяйственной и базарной. Она встречалась и ждала предложения. А сегодня её уже давно звали во двор. Но книга увлекла, и отрываться не хотелось.
   – Ай, дэбиль! Не видишь разве – я читаю! – ответили парню с третьего этажа.
   Я не знаю, как долго продлился интерес к чтению, и привился ли он на всю жизнь хоть к одной из девчонок, но в ту тёмную и холодную зиму книги не сожгли, и девочки их читали.

Сёстры

   Марьям семь лет. У неё очень светлая кожа, яркие глаза и губы и красивые волосы до плеч: светлые, с золотистым отливом, вьющиеся.
   Марьям застенчива и серьёзна, её движения угловаты. С детьми она смелая и решительная, но взрослых явно побаивается, особенно чужих – не армян.
   Девочку привезли в Подмосковье из армянской глубинки. Два года тому назад она не знала по-русски ни слова, сейчас хорошо понимает и свободно говорит, делая редкие ошибки. Всё это время её водили в садик.
   Марьям знает много песен и стихов. Проходя по общежитскому коридору и заходя на кухню, она всё время что-то напевает или читает нараспев. Она хорошо подготовлена к школе, и ей нравится учиться. Закончив уроки, она даже вечерами бродит по коридору с букварём, читая его на ходу. Марьям держит букварь высоко – девочка близорука, и коридор плохо освещён.
   В школу волосы Марьям красиво собирают, по общежитию же она обычно ходит с распущенными и взлохмаченными кудрями.
   Марьям не признаёт чужой помощи и самостоятельно справляется с материнскими поручениями. Она умело моет зелень и варит кофе; взобравшись на край детской кроватки, уверенно успокаивает младшую сестрёнку или, догнав её в коридоре, обхватывает и тащит в комнату.
   Кристинке год с небольшим. Она родилась в России и совсем не похожа на сестру. Кристина темноволосая и без боязни идёт на руки к чужим и незнакомым взрослым людям. В Кристинке уже начинают проявляться лукавство и своенравие. Её часто можно встретить в коридоре и на кухне, куда она убегает от матери, заболтавшейся с соседками. На этаже много армянских семей, женщины в основном не работают и, управившись с домашним хозяйством, с удовольствием проводят время за разговорами и кофе.
   Падая Кристинка редко плачет, сама поднимается и продолжает путешествие. На кухне за ней присматривают и к плитам не подпускают – плиты раскалённые, с кипящими кастрюлями.
   Девочек ласково, в шутку называют Машкой и Кисо.
   Летом мать увозит дочек домой, на родину. Их город стоит около большого, глубокого озера с очень холодной водой. Для девочек, как и для многих других детей, родиной становится Россия – страна, где они живут и растут, учатся на языке, которым не всегда хорошо владеют родители; где у их отцов хорошие заработки, а у матерей нет регистрации и при проверке ОМОНа они вынуждены уходить с детьми из общежития.
   Большинство таких детей вырастает россиянами, не имеющими российских паспортов. Они были привезены из республик малышами, их слишком рано оторвали от корней и родного уклада. Родной язык для них – это язык семьи и родственников. В лучшем случае они малознакомы с родной грамматикой, в худшем – не знают даже алфавита. Они не стремятся на родину и видят своё будущее в России. Незапланированное возвращение в родные городки и сёла может обернуться трагедией: за год до окончания русской школы невозможен переход в национальную, а других в округе нет.
   Армянские дети, растущие и выросшие в России, – это дети армянских провинций, плохо знающие родной язык и хорошо овладевшие чужим; дети, чья жизнь – общежитие и работа родителей, ОМОН и менты, российский класс и друзья, близость Москвы и мечты о будущем, а далёкая родина – это собственная квартира, бабушки и дедушки, память о раннем детстве и летние поездки, периодичность которых зависит от родительских доходов.

Дианка

   Серые глаза, большеротая улыбка, крупные передние зубы с расщелиной, лохматые косички, худенькая фигурка в замызганной одежде… Это Дианка.
   Дианку можно встретить в общежитском дворе, чаще всего среди своры собак. В большинстве своём это взрослые псы, громким лаем встречающие каждого входящего во двор. Собаки не кусаются, но их количество и боевой задор пугают. Дианка не боится собак, они выросли на её руках. Никто из общежитской детворы так самозабвенно не возился со щенками, как Дианка. Для них она таскала из дома йогурт – родители покупают его упаковками, ведь он так нравится дочке!
   Подросшие щенки, настоящие взрослые псы, уже не интересны товарищам Дианки, но только не самой Дианке! Теперь с ними можно играть на равных: можно носиться по двору меж грузовиков и легковушек, можно отвесить дружескую оплеуху зевающему псу или теребить хвост, а можно попытаться оседлать собачью спину – Дианке и это простится.
   Как и её сорвиголовы-подружки, Дианка любит лазить по сложенным друг на друга огромным строительным плитам, ковыряться в груде металлоконструкций, вертеться у котельной, от которой ветер несёт вороха стружек и дым.
   Дианка любит играть с Сашей, белоголовым темноглазым мальчиком. Они ровесники и приехали в Подмосковье из одного провинциального российского городка, но в их дружбе верховодит Дианка. Она уверенней и жизнерадостней Саши: у неё хорошая и дружная семья. Дианкины родители не теряют дружелюбия и обаяния даже в подпитии. Сашины родители в разводе, мать увлечена личной жизнью и с сыном грубовата.
   Иногда Саша передаёт Дианке, что её разыскивает мать. Но Дианка не торопится домой – знает, что могут отлупить: со двора Дианка часто возвращается чумазой и в грязной одежде. Дианка грустит недолго. Её гортанный смех разносится по всему общежитскому коридору, когда она вышагивает на руках, придерживаемая за ноги взрослым легкомысленным соседом.
   Дианка самостоятельна: обычно она одна возвращается из школы, не желая дожидаться старшего брата, флиртующего с одноклассницами. Дианка бредёт вдоль шоссе мимо кладбищенской ограды в промзону – завод, а при нём и общежитие находятся за городской чертой. Иногда останавливается грузовик или легковушка, и девочку подвозят. Это земляки Дианки, работающие с её родителями на заводе.
   И завод, и общежитие уже позади. У меня новое место жительства и работы. Но иногда в центре города я встречаю семью. Они очень похожи друг на друга, легки на подъём и немного шальную улыбку. Это Дианка и её родители.

Любка

   Отца у Любки не было. Зато были мама и бабушка с дедушкой. Этого было достаточно, чтобы «купаться, как сыр в масле» – именно так вспоминала взрослая Любка своё дошкольное детство. Потом появился отчим, а следом за ним младшие сёстры – сначала спокойная и покладистая Аня, а потом вечно хмурая и вредная Ленка. Любимой дочерью отчима была Любка. Ему по вкусу пришёлся характер падчерицы – характер мальчишки, умеющего давать отпор, врать, смеяться, зубоскалить, сходу оценивать ситуацию, жить легко, как на одном дыхании. Именно Любке приходилось принимать на себя основной удар: встречать пьяного отчима и утихомиривать его, драться с ним, кричать и ругаться… В одной из таких драк подростком Любка сломала себе пальцы.
   Шила Любка так же, как и жила, – легко и быстро. Пробегав после девятого класса всё лето, она подала документы в училище – на швею. Решение первый раз выйти замуж было принято с той же лёгкостью и быстротой. Со своим первым мужем Любка была знакома достаточно давно – с первого класса. Отцом для дочки стал второй муж – такой же весёлый и лёгкий, как родители Алиски, мальчишка. Всю правду о своих отцах Алиса знала с малолетства и принимала без трагедии, как исходную данность.
   Разводы и новые замужества сочетались у Любки с работой в родном белорусском городке и поездками на заработки в Россию. Алиску растила бабушка, молодая Любкина мама. По лёгкости нрава бабушка от мамы отличалась ненамного. Приведя полуторагодовалую внучку из яслей, бабушка усаживала её на стол и начинала учить разговаривать:
   – Алиса! Скажи «блядь»!
   – Бя-адь! – протяжно тянула Алиска.
   – Мам! Ты чему это её учишь?! – вмешивалась в воспитательный процесс Любка, бывавшая дома наездами.
   – Не твоё дело! Моя внучка! Что хочу – то и делаю! – отмахивалась как от надоедливой мухи бабушка и продолжала заниматься воспитанием внучки.
   Падкая до мужиков, выпивки и гулянок Любка легко впрягалась в длительный и тяжёлый труд и была хорошей матерью: заботливой, строгой и требовательной. Единственное, что её не устраивало в дочери, это непохожесть Алисы на своих близких. Алиса росла спокойной, прилежной и, по мнению Любки, мямлей. Бывая в школе на собраниях и слыша от учительницы об активности дочери на уроках, Любка удивлялась: активность в её представлении никак не вязалась с Алиской. Смугловатая, с двумя косичками, спокойная, рассудительная, с лёгким оттенком ханжества Алиса совсем не была похожа на свою мать – белобрысую пухловатую Любку, чья мальчишеская лёгкость с годами вытеснялась чисто бабьей заматерелостью.
   – Алиса – и активная?! – изумлялась после собраний Любка.
   – Знаешь, как от меня мальцы бегают! – сообщала матери Алиса, стараясь не уронить в материнских глазах свой имидж.
   Непохожесть матери и дочери друг на друга не мешала их взаимной любви. Любкины пьянки и скандалы на этой почве с окружающими не охлаждали дочернюю любовь Алисы, но к десяти годам рассудительная девочка в разговоре с чужими и не всегда доброжелательными людьми после очередного инцидента высказывалась:
   – И это уже в который раз?!.. Маму я люблю, но то, что она пьёт, мне не нравится.
   С Любкой и Алисой я познакомилась в Подмосковье, в сумасшедшей череде событий, лиц, знакомств и впечатлений.
   – Официально замужем я была три раза, – сообщала Любка в начале знакомства.
   Визитной карточкой дочери было:
   – Мама родила меня в восемнадцать лет.
   Не поддаться обаянию Любки было трудно: лёгкость, остроумие, своеобразие мимики, лексикона и жестикуляции брали верх над уличными замашками и шалавьими наклонностями молодой женщины. Вокруг Любки всё горело: работа, друзья, поклонники… В швейном ли цеху или на автомойке – на любом рабочем месте – Любка задавала темп, которому безоговорочно подчинялись напарники, подчинённые и начальство. Танцуя на дискотеке после тяжёлой рабочей недели, Любка никого не видела… Музыка и ритм были для неё наркотиком.
   Мысли свои Любка формулировала удивительно внятно, чётко и ясно, а читала быстро и во время еды. Моё очарование Любкой закончилось так же быстро, как и началось. Любившая вызывать огонь на себя, спорить с начальством и власть предержащими, Любка очень тонко чувствовала границы дозволенного и никогда их не переходила: её любовь к правде хорошо сочеталась с чисто лисьей осторожностью, граничащей с продажностью.
   – Дешёвая артистка, если не больше – продажная девка, – был сделан мной однозначный вывод…
   Много позже на улице рядом со школой мне встретилась Алиса. Она сама ко мне подбежала. После летних каникул мать устроила Алиску в местную школу, перевезла к себе – в общежитие подмосковного городка – окончательно. Милый, ласковый ребёнок… и Любка – ещё один эпизод, ещё одна яркая картинка по дороге, в пути, кусочек моей памяти.

Фабрика

   Фабрика была небольшой. Она стояла посреди рабочей слободы, вокруг которой раскинулся лес. На фабрику пришёл новый управляющий, и она начала расширяться. В один прекрасный день на фабричном дворе стали расти строительные леса, а вслед за ними потянулись новые высоченные корпуса. Корпуса складывали из красного обожжённого кирпича. На кирпичах ставилась метка – фамилия владельца завода-изготовителя. Фамилия писалась на старинный лад – с буквами, впоследствии изъятыми из алфавита. Для надёжности кирпичи смазывали яичным раствором. Раствор оправдал себя с избытком: через полторы сотни лет постройки не поддавались сносу, лишь одну из них удалось уничтожить пожару. Вместе с корпусами по соседству росли флигеля: производственные помещения, школа, больница, хлебопекарня, лавка…
   На фабрику приходили молодые ребята и девчонки: грубые и заносчивые, чуткие и тактичные, проворные, застенчивые, смешливые говоруны, трудяги и прохвосты… Люди росли, взрослели, старели на фабрике. Проживали здесь свою жизнь, приводили сюда своих детей.
   Год за годом стены фабрики видели лица, судьбы, труд, усталость, радость, смех. Видели и молчали, не желая рассказывать новым обитателям о тех, кто уже прожил своё в этих стенах, о тех, вслед за кем предстоит уйти и им, новичкам, пока что плутавшим меж корпусами и подъездами.
   …Фабричный двор был покрыт редкими островками ярко-зелёной травы и одуванчиков. Зелень смягчала суровую аскетич-ность красных корпусов и немощёного, утрамбованного за полтора столетия двора. Фабрика менялась. Она развалилась, но не умерла. Фабричный двор теперь был огорожен высоким каменным забором и проходными с охраной. Прежние текстильные цеха заменены новыми производствами и новыми станками, новыми хозяевами и работниками. Теперь здесь жили и работали приезжие: славяне, волжане-инородцы – чуваши, мордва, татары; кавказцы и среднеазиаты, молдаване и гагаузы, похожие на подростков низкорослые худощавые вьетнамцы.
   Днём фабричный двор заполнялся грузовым транспортом, поднимавшим вслед за собой столбы пыли. Из цехов неслась музыка, наперегонки со станками оглушавшая рабочих и хозяев – и те, и другие равнодушно проводили день за днём в этом грохоте. По ночам из высоких, широких окон лился яркий свет: работа и жизнь во многих цехах не останавливались ни на минуту.
   Фабрика круглосуточно переваривала разноликий люд, многоязычный гомон, чуждые друг другу понятия и нравы. Обитатели фабрики насмешливо и неприязненно воспринимали чужие обычаи и уклад, поддевали друг друга, потешались над внешним видом, с удовольствием клепали ярлыки, затевали драки и – проникались дружелюбием, порождавшим привязанность, тепло и нежность, а ещё откровенный блуд и пьянство, не знавшие национальных границ при выборе партнёров и собутыльников. Фабрика жила.
   Вопреки всем правилам и требованиям охраны на фабрике появлялись малыши и подростки. Это были дети и внуки работников и хозяев цехов. Дети носились по помещениям меж работавшими взрослыми, иногда помогая старшим, иногда увлекаясь вознёй друг с другом. Детские руки быстро перенимали необходимые для работы навыки, а язык – чужую речь.
   Появлялись на фабрике менты и ОМОН, чаще всего в предпраздничный период, устраивая чисто показушный шмон в поисках нарушителей трудового законодательства. Жёсткий трудовой ритм оставлял крайне мало времени для отдыха, забирая все силы и оставляя взамен тупое безразличие практически ко всему, что выходит за рамки необходимого. Обитатели фабрики кляли её, давая зарок при очередном отъезде домой никогда сюда больше не возвращаться. Но возвращались, испытывая радость, в этот чужой город и в это место, привычное, знакомое, обжитое, вопреки здравому смыслу становившееся на какое-то время домом – на фабрику.

Вовка

   – А машину водить меня учил Вовка Семёнов. Показал он мне, как вести, – и убежал… Так и проводила двадцать лет машины по аэродрому. Вначале страшно было: Вовка-то толком и не учил, не до меня ему было. Молодой он тогда совсем был, перед самым призывом в армию. Девчонок за ним много бегало… А потом и в армию ушёл, один Вовкин урок – вот и вся моя учёба.
   Женщина была крупной, доброжелательной, разговорчивой, а я – замёрзшей. Вагон подмосковной электрички был забит народом. На то освободившееся место, наверное, первой обратила моё внимание эта женщина. Я втиснулась между сидевшими и продолжила слушать сидящую напротив попутчицу: наш разговор начался на ходу, с пол-оборота…
   Рассказывала она интересно. Рассказывала о своей бывшей работе в Домодедово, о дочке-продавщице, о знакомых армянах и поездках с ними по русским церквям. А ещё рассказала о своём знакомстве с Вовкой – Владимиром Семёновым, маленьким мальчиком сыгравшим главную роль в фильме «Нахалёнок». Фильм в детстве смотрелся не раз, и кадры с белоголовым мальчиком и сейчас словно встают перед глазами; то ли кадры того старого фильма, то ли моё собственное кино: электричка, заснеженное Подмосковье, попутчица – интересная деревенская женщина – со своими рассказами, и маленький мальчик, проказливый и трагичный, из давнего-давнего прошлого – Нахалёнок.

Арпинэ

   Инге было пятнадцать, Гаспару – шестнадцать. Они учились в одной школе и любили друг друга. Инга и Гаспар решили сбежать в Ереван, где у Гаспара жила родня. В деревне оставаться было нельзя: Инга забеременела.
   В армянских деревнях не редкость, когда девочку в пятнадцать-шестнадцать лет забирают из школы и выдают замуж, или она сама сбегает со своим избранником, ставя родителей перед свершившимся фактом. Но получить от родителей согласие на раннюю женитьбу Гаспар не надеялся.
   Ереванская родня удивилась неожиданному приезду Гаспара да ещё с худенькой перепуганной девчонкой, но приняла. Не отправлять же детей на ночь глядя обратно в деревню?!..
   Кричали родители Гаспара, кричали родители Инги; кричали в деревне, кричали в городе; кричали на Ингу, кричали на Гаспара, друг на друга и на весь белый свет… Кричать больше было не на кого и незачем. Надо было жить дальше – жить самим и дать жить детям, новой семье. Закончилась школа, началась семейная жизнь, взрослая жизнь.
   С первым весенним солнышком, холодным и ненадёжным, появилась на свет Арпинка – черноглазая черноволосая девочка, первенец Гаспара и Инги. Ей повезло больше, чем последующим детям. То ли потому, что родилась у ещё любящих друг друга родителей, то ли природа решила выплатить ей авансом компенсацию за детство, проведённое в бестолковой, несчастной семье. Но в любом случае девочка была одарена щедро: здоровьем, выносливостью, терпением и трудолюбием, а ещё ясной головой, обаянием, живостью и весёлостью, умением прощать и очень сильно любить – всем, что нужно для роли Золушки в родной семье, при родных родителях, не успевших вырасти и не сумевших стать родителями.
   Дети рождались друг за другом. Гаспару они были не нужны. Были ли нужны они Инге – Инга и сама не знала, она их просто рожала.
   Гаспару было скучно – и дома, и по жизни. Дома ругалась Инга, ругались родители – они не ладили ни с Ингой, ни с Гаспаром, плакали дети. Школы Гаспар не закончил, профессии не приобрёл. Отдушиной стали друзья – друзья познакомили Гаспара с наркотиками. Гаспар стал наркоманом.
   Арпинка росла в большом красивом доме. Дом построил дедушка, он был трудягой и хорошо зарабатывал. Дома в деревне строились двухэтажными, просторными и обязательно каменными. В Армении, стране камней, деревянные дома не строили. «Наш дом как дворец», – рассказывала годы спустя в далёкой России Арпинэ своей узбекской подружке Адолатке, участливой и ветреной до непредсказуемости; рассказывала о доме-дворце и совсем не сказочной в нём жизни.
   Ругань, скандалы, драки, теряющие здоровье родители – всё это было детством Арпинки. Она с завистью смотрела на подружек, слышавших от своих матерей ласковые слова, видевших внимание, элементарную ласку, поцелуи. Инга исправно ходила на работу, считалась в пекарне хорошей работницей, добросовестно относилась к домашним обязанностям, но на большее её не хватало. Ранний брак и материнство оказались для Инги тяжёлой ношей. Все душевные силы уходили на борьбу с Гаспаром, на выяснение отношений с его родителями, детям оставалось крайне мало. Арпинке не хватало материнской любви, но младшие брат и сестра нуждались в ней гораздо больше. Они росли грубыми, язвительными, злопамятными. Такой выносливости, как у Арпинки, у них явно не было.
   Уставшие от непрекращающихся скандалов бабушка и дедушка ушли к старшей дочери. Спокойней в доме стало ненамного. На лечение Гаспара нужны были деньги. У матери Гаспара они были. Она не была жадной и любила сына, просто не хотела признавать его больным, не хотела признаваться самой себе и окружающим. Сбережения тратились не только на себя, но и на внуков, на подарки. Одним из таких подарков была поездка к морю – неожиданное светлое пятно в Арпинкином детстве.
   Гаспар оставил наркотики, но слишком поздно. Он навсегда остался больным человеком, утратившим себя личностно, умственно, психически. Проведя всё детство рядом с отцом, Арпинка не знала, что это такое – отец. В отцы ей достался молодой парень, ставший раньше времени ни на что негодным стариком.
   Инга тоже теряла здоровье, ложилась на операции, отлёживалась дома. Вся нагрузка по дому ложилась на Арпинку. Её не заставляли работать, но и не старались облегчить ношу, которую девочка добровольно на себя взваливала, – ни родители, ни брат с сестрой, ни многочисленные родственники. Дом, огород, домашняя птица, приём и обслуживание навещающих больную мать гостей – во всём этом Арпинка принимала активное участие. В четвёртом классе ей почти не пришлось учиться в школе: Инге нужна была сиделка не только днём, но и ночью. Поднявшись на ноги, Инга спокойно продолжала принимать помощь старшей дочери. Так не успевший вырасти ребёнок принимает помощь взрослого и сильного человека.
   Внешнее и внутреннее обаяние, хозяйственность Арпинки замечали все. Родственники хвалили и выделяли её среди детей. Похвалы старшей сестре Арминка слушала спокойно, но болезненно. Виду она не подавала, но и не забывала услышанного, запоминала и помнила. Сёстры дружили и очень близко. Годы и годы ушли на то, чтобы Арпинка перестала доверять сестре, убедилась в её ненадёжности, злопамятности, коварстве.
   Арпинэ никогда не оставляла впечатления несчастного ребёнка из неблагополучной семьи. К девочке тянулись, с ней хотели дружить, в неё влюблялись мальчишки. Первой любовью стал одноклассник. Чувство было взаимным, красивым, чистым и длительным. Плохо было только одно: родители Жоры были состоятельными и высоко ценившими себя людьми. Согласия на брак с Арпинэ, девочкой из семьи с плохой репутацией, они никогда бы не дали. А против воли родителей сын никогда бы не пошёл.
   Арпинэ скрывала свою личную жизнь: в деревне не принято было встречаться открыто. Но дома всё знали и не могли простить ей этой любви – любви без надежды на замужество. Ещё долго после расставания с Жорой Арпинэ попрекали этим чувством, долго, жёстко и унизительно.
   Сёстрам было уже за двадцать, по деревенским меркам явный перестарок, замуж выходили обычно в семнадцать-восемнадцать. Репутация неблагополучной и скандальной семьи отпугивала родителей потенциальных женихов.
   Работы в округе было мало. Многие уезжали на заработки в Ереван, в Россию, куда была возможность. Инга остановила свой выбор на России.
   …Хозяевами цеха были земляки. В цеху работали армяне, белорусы, узбеки. В цеху было шумно и весело, много работали, много смеялись, влюблялись и сплетничали.
   Едва увидев Арпинку, Арег предупредил ребят: «Чтоб её никто не трогал! Она будет моей!» Арега боялись и ослушаться не решились.
   Худенький, щуплый почти мальчишка был сильным, смелым, отчаянным. Из-за его красивых глаз сходили с ума девчонки. Он их часто менял, не признаваясь в любви ни одной. В Россию его отправил отец. Хозяин цеха был родственником, держал Арега в ежовых рукавицах, не давал ему в руки паспорт и заработанные Арегом деньги отправлял в Армению сам.
   Арег вырос в хорошей благополучной семье. Родители и сестра обожали его и баловали. Он в свою очередь всегда был к ним привязан. Мальчик рос ярким и своенравным. Море друзей – это то, что сопровождало Арега по жизни, где бы он ни находился.
   Школа была для Арега праздником, Арег был праздником для школы. Учиться он не любил, но в школе можно было видеться с друзьями и самовыражаться. Артистизм и остроумие компенсировали безделие и отсутствие знаний. Арег был одинаково любим учителями и одноклассниками.
   В двадцать лет очередное приключение закончилось плохо: выстрелом из пистолета был ранен обидчик Арега. Историю замяли, а Арега на время выслали из Армении.
   Ингу с дочерьми поставили к станкам собирать носки. Мастером у них был Арег. Сработались легко и быстро. Инга с Арегом нашли общий язык, Арег и сёстры наблюдали друг за другом.
   Вечером после смены Арпинка забегала на кухню, готовила, мыла посуду, ставила кофе, то и дело натыкаясь на Арега. Она его боялась – боялась его взглядов в упор, красивых глаз, сильных рук, своих чувств… Арминка следила за сестрой, следила и чувствовала, что сестра что-то скрывает, недоговаривает. Арминка тоже влюбилась в Арега.
   Арпинка плакала, плакала много и долго. Всё случилось на кухне, в закутке, на полу – в первый раз… Арминка быстро поняла, что произошло. Простить сестре не смогла и выдала её матери. Следующие три дня Арпинка не простила ни матери, ни сестре. Били и ругали её позже, и не раз. Но эти три дня ни мать, ни сестра не разговаривали с ней, не интересовались, ела ли она, как себя чувствует, что с ней вообще происходит.
   Арег не обещал жениться, он что-то говорил, объяснял, оправдывался, обвинял Арпинку… Он сам ещё был мальчишкой, ветреным, ненадёжным, слушающимся родителей, с неопределённым положением. Он говорил, говорил, говорил… Он полюбил Арпинэ, это было правдой.
   Инга взяла расчёт и увезла дочерей в другой город, в другой цех, к другим землякам. Об истории Арпинэ узнали и здесь. Языками чесали в основном мальчишки, совсем ещё сопливые и падкие на сплетни юнцы, да кое-кто из их матерей.
   Длительные рабочие смены, менты, неоднократное попадание в «обезьянник», непрекращающаяся ругань с матерью и сестрой изматывали Арпинку. Но рядом была Адолат – такая милая, весёлая, сочувствующая и помогающая деньгами, была покупка первого сотового телефона, тайные звонки Арегу, тайная поездка с Адолат к Арегу, походы за водой на родник – в полуосенний красивый парк, с мостиком, с высокими деревьями и скачущими по ним белками, был новый незнакомый город вокруг, Россия… Боль и надежды, радость, смех, сумасшедшая любовь к этому ветреному красавчику – такой уж была Арпинка…
   На родине возможности видеться было мало. Жили недалеко друг от друга, в соседних деревнях. Но всё было на виду, Арпинку из дома не выпускали. О потери невинности знала вся родня. Надежд на Арега не было: он рассказывал сказки, признавался в любви, ссорился, мирился, и всё по кругу. О новом женихе мечтать не приходилось – в провинции такое не прощалось.
   Дома было беспросветно и тяжело. Деньги кончались, отец мало что понимал, мать и брат с сестрой как всегда ругались, Арпинка с утра до вечера крутилась по хозяйству. Прошёл год. После очередной поездки в Россию Инга опять устроилась в пекарню. Там же работала мама Арега. Сын уже давно заводил разговор о своей девушке, хотел привести в дом. «Наводить справки», как водится, помогали «кумушки». «Зачем тебе такая страшная и старая – на два года старше тебя? Ты такой красивый мальчик!» – уговаривала Арега мать. Она единственная не давала согласия на их брак, отец уже уступил, сестра познакомилась с Арпинкой и привязалась к ней.
   Арпинка уже сама не понимала, что ей больше хочется: быть с Арегом или просто уйти из дома. Она ведь всю жизнь прожила с этой мыслью: вырваться из родительского дома, красивого как дворец, выйти замуж хоть за первого встречного, лишь бы никогда не возвращаться в эти дрязги, под эту крышу, в эти стены. А у Арега была нормальная семья, его огромная привязанность к родителям и дружба с сестрой подкупали Арпинку.
   Месяц март, видимо, действительно был другом Арпинки. Когда-то мартовским холодным утром началась её жизнь. А годы спустя мартовской ночью с небольшой сумкой она ушла из родительского дома – к Арегу, в новый дом, в новую жизнь.
   «Я счастлива. У меня всё хорошо. Я жду ребёнка. Эта весна моя», – получила Адолат эсэмэску от подружки.

Прогулка

   Владик родился и рос в Питере, а в Ереван его присылали к бабушке – раз в два года. Армянский Владик знал очень плохо: немного понимал, но почти не разговаривал – комплексовал. Языковой барьер не мешал его дружбе с Миленой, маленькой бабушкиной соседкой. Русским Милена владела немного лучше, чем Владик армянским, но была очень уверенной в себе и из небольшого запаса знаний выжимала по максимуму. Языковая смесь, а ещё больше детство были надёжным мостиком между детьми.
   Очередной приезд к бабушке мало чем отличался от предыдущих: в дневную жару Владик и Милена играли дома – в одной из квартир, а вечером переходили во двор. Иногда бабушка водила внука и соседскую девочку в зоопарк или в ближний сквер – на качели. Так было и в этот вечер… Бабушка, Владик и Милена спокойно и чинно шествовали по дорожкам парка. Размеренность шествия определялась возрастом бабушки и природной степенностью Владика. Ребятам уже исполнилось по одиннадцать лет. Если Владик всё ещё оставался ребёнком – рассудительным, эрудированным увальнем в очках, то Милена уже начала меняться – взрослеть. Она была скороспелкой, и товарищ по летним играм начал вызывать у неё новый интерес: ведь он был мальчишкой!
   К прогулке в сквере Милена подготовилась заранее: лифчик был вытащен из шкафа старшей сестры; плоские детские груди были обложены ватой – именно поэтому чашечки лифчика вызывающе и выпукло топорщились под летней майкой. Новый бельевой аксессуар обязывал: пройдя вперёд своих спутников, Милена пошла новой походкой – манерно поводя то плечами, то бёдрами.
   Владик удивлённо смотрел на подружку: она вызывала у него недоумение.
   – Бабушка! А что случилось с Миленой – почему она так ходит?
   Бабушка соображала гораздо быстрей своего внука-недоросля и тут же прикрикнула на Милену. Девчонка оглянулась – её раскусили и приструнили. В своей семье Милена ходила на головах у старших, и тётя Света, жившая через стенку, была единственным человеком, кто более-менее справлялся с прыткой соплюшкой, нагонял на неё страх и добивался послушания.
   Оставшийся вечер прошёл как обычно: Владик и Милена, быстро забывшая о лифчике, новой походке и планах обольщения приятеля, катались на качелях и стреляли в тире. Только позже, дома перед сном, вспоминая прошедший день, Владик чисто по-детски рассмеялся:
   – Какая у Милены сегодня была смешная походка!

Ленинград

   Отчества в Армении не в ходу, но этого врача в отделении именно так и звали: на русский манер, по сокращённой форме отчества – Горыч.
   Горычу ещё не было сорока. Он хорошо знал своё дело, здорово умел шутить и был любим всеми медсёстрами отделения. По-русски Горыч говорил с сильным армянским акцентом, свободно и почти без ошибок.
   – А по-русски я начал говорить в восьмом классе. В тот год отец отправил меня на лето в пионерлагерь под Ленинградом. Красивые там места, лесов много… Но леса меня не интересовали. В лагере было много девочек, каждый день я знакомился с новой. И убегал с девчонками в Ленинград, девчонки все оттуда были. Об Армении принято говорить, что это музей под открытым небом. Куда там!.. Я понял это, увидев Ленинград: вот музей под открытым небом! Начальник лагеря узнал о моих побегах, вызвал к себе: «Говорят, ты в Ленинград убегаешь!» «Да, – ответил я, – ничего не сделаете, всё равно буду убегать. Я для этого сюда и приехал: увидеть Ленинград. Ваши леса мне не нужны, леса и в Армении есть». «Ну, хорошо, только телефон оставляй, к кому едешь, чтобы знали, где ты». Деньги у меня были, отец перед отъездом дал. Так что город я тогда посмотрел… Поехать в Ленинград сейчас? Нет, сейчас уже не то, неинтересно: семья, жена, дети… Вот сын подрастёт – ему сейчас два года – повезу его, покажу ему Ленинград.
   Горыч слегка задумался и, быстро вернувшись к реальности, продолжил обход отделения.

Гимназия

   На одной из центральных улиц маленького городка в двухэтажном особняке разместилась женская гимназия. По утрам сюда спешили девочки из состоятельных ереванских семей: малышки и взрослые барышни, сорванцы и тихони, ябеды и хохотушки… Их миром была семья и гимназия, учёба и игры, Ереван и окраина Российской империи… Обычное детство обычных детей.
   Преподаватели и уроки, учебники и праздничные даты… Это всё тоже было в гимназии.
   И безграничный мир за её стенами: начало XX века, 1915 год и беженцы из Западной Армении, революция и Советская власть. Всё было совсем рядом – исчезло без следа. Вспыхнуло яркой короткой вспышкой; прозвучало бьющей по нервам музыкой.
   …Я стояла перед потемневшим от времени двухэтажным зданием. Когда-то на втором этаже был деревянный балкон, обязательный для всех построек в центре. От балкона остались только слабо проглядывающиеся следы. За ажурными чёрными решётками виднелись окна – грязные, мутные, прикрытые чем-то изнутри. Вход в здание всегда был закрыт. Новый владелец ещё не нашёл применения своей покупке. История здания советского периода была мне незнакома. Я только услышала музыку посреди шумной городской улицы – увидела жизнь: детей и взрослых, голоса и лица, гимназию и время, жизнь сто с лишним лет тому назад.

В парке

   На углу одной из аллей парка две сестрички лет пяти-шести. Рядом с ними детская коляска с висящей на ней женской сумкой. Легкомысленная мама оставила дочек одних среди празднующих людей – отошла надолго с младшей. У сестёр глаза-щёлочки, округлые щёки. Обращённой к ним армянской речи полицейских они не понимают. Но дети с территории Союза – это выдаёт слово «мама», единственное понятное в их разговоре.
   По аллее в стремительном темпе спускается толпа солидно одетых мужчин – правительство Армении и представители духовенства. Власти спешат к началу праздничной церемонии. На углу аллеи они едва соприкасаются друг с другом – два разных мира. Дети не осознают весомости взрослых. И те, и другие через минуту забудут о встрече.
   Два разных мира – с общим прошлым и историей: Советским Союзом.
   9 Мая 2011 года, Ереван, Парк Победы.

Малыш

   Он родился большим, доверчивым и нежным. Жизнь учила быстро: малыш взрослел и становился осторожным, сохраняя чуткость и любопытство. В большом теле росла большая душа.
   Мир вокруг был ярким и полным опасностей. Ему ещё предстояло меняться и эволюционировать. Но всё это будет после… А пока у малыша было детство – чудесное, удивительное детство, как у всех живых существ. Малыш открывал мир, открывал себя – свои вкусы и предпочтения, малыш жил… Жизнь оказалась недолгой: в пятилетнем возрасте малыш умер. Причина смерти осталась неизвестной, но вот что удивительно: ни что иное как предчувствие могло привести малыша на слоновье кладбище – лежбище. Именно там он и был обнаружен через восемьсот тысяч лет. Среди многочисленных фрагментов слоновьих останков скелет малыша оказался самым сохранившимся.
   Слонёнка нашли в 30-х годах близ армянского города Гюмри. Скелет сохранился на семьдесят процентов. Недостающие тридцать были наращены гипсом. Слонёнка перевезли в Ереван в геологический музей, где и произошла наша встреча.
   Высокий, до потолка, малыш – язык не поворачивался назвать его «скелетом» – стоял в просторной комнате среди стендов с пыльными образцами горных пород и выцветшими за многие десятилетия бумажками с надписями. Маленькие листочки заполнялись в течение двадцатого века профессорами-геологами и их секретарями и, как слонёнок, переживали людей, собиравших музейные коллекции.
   В большом, громоздком теле когда-то жила душа – молодая, живая, яркая, удивлявшаяся и радовавшаяся миру. Душа не успела стать слоновьей – она была всего лишь душой слонёнка, чудесного большого малыша.

Об интеллигентности

В десятом классе учительница истории – строгая, холодноватая, ироничная женщина – спросила у нас, кто считает себя интеллигентом. Треть класса подняли руки. Нашу преподавательницу это развеселило.
На днях, просматривая страницы фейсбука, наткнулась на строчку в одной из автобиографий: «Родился в семье интеллигентов». Теперь была моя очередь веселиться.

Певунья

   На летних каникулах девочки часто уходили на весь день на реку. Там они купались и загорали, играли в «дурака» и ещё пели. Самый красивый голос был у Армине. Она же была самой красивой из подружек. Но пела Армине редко: она с детства была придавлена жизнью, держалась немного забито и даже взрослой отличалась излишним простодушием, чем с успехом пользовались отец и обе сестры. Уже пенсионеркой на вопрос подруги детства о её красивом голосе и пении Армине расплакалась и рассказала о своём звёздном часе – о боли, которую никогда не забывала, о которой редко говорила вслух.
   Армине везло на красивых мужчин: красавцами были отец и первый муж, красивого парня в мужья выбрала себе и дочка. Отец-водитель хорошо зарабатывал, гулял на стороне и был тираном дома. Сбежав замуж – рано и по горячей любви – после рождения дочки Армине вернулась домой: муж оказался наркоманом. А оборотистый, на редкость успешный бизнесмен – зять – испортил жизнь дочери Армине.
   После школы Армине не захотела продолжить учёбу, осталась без специальности, образования. Даже с дочкой на руках ей не раз приходилось слышать от отца: «Учись, пока я жив…» В свой первый вуз Армине попала благодаря родному дядьке.
   Дядька был моряком и жил в Прибалтике. Он любил приезжать на родину – в закавказский городок. А ещё больше любил петь. У дядьки был красивый сильный голос. Пел он при открытых окнах, так что пение разносилось по улицам городка.
   Оставив дочку родителям, Армине поехала в Литву – в гости к родственникам. Дядька показывал племяннице города: Вильнюс, Каунас… В Каунасе они проходили мимо музыкального училища – и тут дядьку осенило: «Давай покажем тебя преподавателям! Им наверняка понравится твой голос!» Армине была страшно стеснительной, и в училище дядька завёл её с трудом. Преподаватели один за другим слушали Армине, и все говорили о необходимости учёбы – но только не в училище, а в консерватории. Направление в консерваторию выписали в тот же день. Прослушивание в консерватории было таким же удачным и ярким. На вопрос о том, как давно Армине закончила музыкальную школу, последовал ответ: «Я в ней не училась». Новоиспечённой студентке был выделен педагог – для обучения нотной грамоте, а ещё место в общежитии и обещание трудоустройства на время учёбы.
   Армине проучилась в консерватории два месяца. За это время в местном театре был проведён показательный концерт с её участием. Армине выступала в красивом концертном платье, её научили держаться и кланяться. Концерт прошёл успешно.
   А потом пришли два письма из дома, первое – от отца: с угрозами брату и требованием, чтобы дочь вернулась домой. Не нагулявшийся за молодую пору папенька был возмущён выбором дочери: «Я тебя не для того растил, чтобы теперь определить в проститутки!» Следом пришло письмо от мамы, покорной и надломленной жизнью. Мама упрашивала Армине вернуться домой – отец угрожал жене убийством: раз не смогла воспитать дочь.
   Армине оставила консерваторию и вернулась домой. Позже она закончила бакинский пединститут и всю жизнь проработала учительницей младших классов. Жизнь оказалась очень сложной и тяжёлой. Сёстры, росшие вместе с Армине, словно получили закалку в нескладном родительском доме: обе выросли нахальными, ловкими, удачливыми. А простодушную Армине горечь сопровождала по жизни с детства. Недолгая учёба в консерватории осталась в памяти женщины красивой сказкой, болью и горечью.

Стамбул

   Мы проходили мимо города – мы шли по Стамбулу. Я, Марьяна и Владик… Вразброс мы обходили фотоэкспозицию.
   Владику было четырнадцать, он рос в Санкт-Петербурге и видел европейские города. Его не заинтересовал Стамбул. Из вежливости и от неприкаянности он бродил по выставке, ненадолго останавливаясь у фотографий. Мы с Марьяной шли медленно – город зачаровывал; зачаровывал и пугал. Жилые и административные здания, церкви, мечети, дворцы, набережная и университетское здание… Смешение стилей – Востока и Запада, творения армянских архитекторов. Город нависал над нами как угроза и манил как сказка. Слышалось словно звучание музыки – той, давней, 1915 года, давшей старт геноциду армян в Турции, прервавшей устоявшуюся жизнь. Мирные фотографии современного города, где проживает около шестидесяти тысяч армян, действуют тридцать пять армянских церквей и около двух десятков армянских школ, несли ощущение трагедии.
   У нас с Марьяной перед глазами вставал другой город – у другого моря. У каждой немного свой. Я шла по своему городу, держась за руку папы, а вокруг был Баку – пасмурный, ветреный и уютный: плохая погода всегда давала ощущение гармонии. Миром Марьяны был большой тенистый двор в центре города – и дом ребёнка, куда залетал во время игр наш мяч. Мы шли по Стамбулу – а он выплеснул нам кусочек Баку.
   Здания, лестницы, тёмные камни, освещённые церкви – у ереванских церквей нет такого праздничного убранства. И чьи-то прерванные жизни – 1915 год. Мы шли по выставке и слышали музыку: звучала тревога, звучала печаль…

Уроки русского

– Из Алеппо у меня только папа, а мама – из Еревана. Мой папа занимался бизнесом и приезжал в Армению. Так они с мамой и познакомились. Моим именем в армянских семьях Алеппо девочек сплошь и рядом называли. – Настоящее имя Ани звучит очень необычно: это одно из географических названий Армении. И ещё она очень тоскует по Алеппо: у неё глаза начинают гореть каждый раз, когда она о нём рассказывает. – По-арабски я говорю не очень хорошо, потому что в Алеппо мы жили среди армян, и я училась в армянской школе. А самой близкой моей подружкой была ассирийка. Ассирийцы – христиане и тоже учились в нашей школе. Христианские девочки ходили в обычной одежде, как в Ереване, а арабские – так, как у них принято, очень строго и закрыто. В нашем классе лучше всех учились я, моя подруга и шесть мальчиков. Да, в Ереване все удивляются, когда я говорю, что так много мальчиков учились хорошо, но они очень любили учиться и действительно хорошо учились. Я тоже удивляюсь: ведь мой младший брат совсем не любит учиться. Поступили ли эти мальчики в институты или пошли в армию, я не знаю. В Сирии единственных в семье сыновей в армию не берут. А если три сына? Всех трёх берут!.. Новый год у нас отмечают, собравшись двумя-тремя семьями, а на Пасху много готовить не принято, только печёное и совсем немного. В Ереване я живу уже пять лет. Вначале мне было очень трудно. В первых двух школах ко мне относились очень плохо, а потом я перешла в третью, и там с одноклассниками отношения складывались с самого начала, прежних проблем уже не было. В этом году я закончила школу и поступила в университет, на международный факультет, на отделение востоковедения. Я очень хорошо сдала вступительные экзамены. Да, я быстро понимаю, но память у меня не очень хорошая, мне приходится много читать, повторять, чтобы как следует всё запомнить. Русский язык в ереванских школах я учила, но очень мало: мне давали небольшие задания, я выучивала наизусть, и мне ставили оценки. А сейчас задания мне иногда помогает делать мама, она неплохо знает русский. В начале 90-х, когда в Армении было очень сложно, мама со своими родителями жила в Узбекистане и работала там. Вокруг было много разных наций, и все говорили по-русски, так мама и научилась. Нравится ли мне Армения? Да, нравится. Но в Сирии мне было лучше: там всё своё. Сейчас в Ереване много армян из Сирии, но мало кто хочет здесь оставаться, хотя все любят Армению. Нет, в Америку они не хотят, они хотят вернуться домой и верят, что так и будет. Все говорят, что тех, кто устраивал беспорядки, уже арестовали, и скоро всё будет спокойно. А ещё там всё дешевле, даже сейчас, чем в Армении. Мы в Сирию не вернёмся. Когда умер мой папа, дедушка разрешил нам уехать в Армению, и теперь он сам к нам приедет – будет жить с нами. – Урок за уроком Ани рассказывает о себе, с трудом и с помощью преподавателя подбирая слова на малознакомом ей русском языке. Высокая стройная девочка, с очень ясным и понятливым взглядом, старательно выговаривает русские слова, вкладывая в них свой акцент, отголоски своей родной речи, обе свои родины: Сирию и Армению.

В церкви

   В церкви было по-настоящему холодно. Я очень замёрзла – в знойный летний день. Главное здание монастырского комплекса Гегард было вырублено в скале. Экскурсовод рассказывал, что здесь жили месяцами, спасаясь от войн и набегов. Я удивлялась: здесь был родник, но было непонятно, как беглецы протапливали это огромное ледяное помещение, как терпели холод?!.. В этом холоде и сырости жили не только люди – здесь была и библиотека.
   А ещё раньше была другая церковь – в моей жизни: армянская церковь города Баку. Я была в ней всего один, первый и последний, раз летом 1989 года. Религиозность моим близким совсем не была присуща. В церковь меня не водили, обычаев не соблюдали. Тема церквей и религии была интересна только моему папе – как история и искусство, и, наверное, одному из дядек – он был историком, увлечённым и дотошным.
   Перезвон колоколов русской церкви Баку был знаком мне с малолетства – с балкона дома моих бабушки с дедушкой хорошо были видны колокольня и звонарь. В самой церкви я тоже как-то была со старшими. Мне не понравилось – в церкви было неинтересно. А запах ладана и молящиеся люди, возможно, даже напугали.
   Летом 89-го напуганы были те, кто оказался в бакинской армянской церкви. Уклад жизни был уже необратимо нарушен. Каждый искал выход самостоятельно, и найти его удавалось не всем. В воздухе витала угроза чего-то ещё более худшего, что могло разразиться со дня на день.
   Очередь на сеанс в центральный кинотеатр города находилась под присмотром не просто милиции, а милиционеров с дубинками. А в армянскую церковь потянулись армяне – слишком много армян, даже те, кто ни разу не переступал её порога раньше, поколения атеистов.
   Высокий красивый голос раздавался сверху. Задрав голову, я увидела поющую молодую женщину. Так ли она была красива, как мне запомнилось, или придумалось позже, я точно не знаю и совсем не помню, что именно она пела. Но среди картинок лета 89-го в памяти остались молодое красивое лицо и высокий красивый голос, армянская церковь и говорливая или просто встревоженная крупная женщина с детьми, моими ровесниками, – семейство сидело рядом с нами.
   Годы спустя я побывала в Гегарде, в старинном монастырском комплексе за пределами Еревана. И ещё позже вспомнила слова экскурсовода и своё последнее лето в Баку. Наверное, инстинктивно даже сейчас, попав в беду, люди могут пойти в церковь – неожиданно для себя, ни во что не веря, ничего не ожидая и не надеясь.
   Внешний вид бакинской армянской церкви я совсем не запомнила, и интернетовские картинки мне ни о чём не говорят. А внутреннее убранство любимой ереванской церкви кажется напоминающим ту, прежнюю, бакинскую церковь, в которую я так поздно попала. Красивая молодая женщина где-то рядом, и откуда-то сверху вот-вот зазвучит её высокий сильный голос.

В семье

   Свёкор и свекровь Араксик были в огороде, муж – в отъезде, а дома оставались брат свёкра и сама Араксик. Вечно хворый дядька лежал в постели, а молодая невестка возилась по хозяйству.
   Сбив масло и оставив его в доме, Араксик начала во дворе печь хлеб – в тонире, земляной печи. В очередной раз занося в дом свежеиспечённый хлеб, Араксик заглянула к родственнику – на красное лицо из-под шапки стекал подозрительно блестящий пот. Молодая женщина испугалась и побежала к работавшим на огороде. Первым ей встретился свёкор. Это были 30-е годы, и по традиции в первый год замужества Араксик не имела права разговаривать с родственниками мужа – мужчинами. Руками она попыталась объяснить свёкру о происходящем. Тот спокойно «выслушал» невестку и не спеша направился к дому. Удивлённая Араксик шла следом. Войдя к больному брату, свёкор стащил с него шапку – с головы упал промасленный ломоть свежего хлеба. Так Араксик познакомилась с дядькой своего мужа – лентяем и прохвостом.
   …Корова у семьи была хорошей – молоко давала жирное. Молоко наливали в большой таз и ставили в шкаф с дверцами на несколько часов – из собравшихся за это время сливок потом сбивали масло.
   В один прекрасный день Араксик начала замечать, что молоко утратило прежнюю жирность – сливок стало гораздо меньше, чем раньше. Повозмущавшись, она решила серьёзно поговорить с пастухом – узнать, куда он водит пасти стадо.
   – Мама! – вмешался старший сын Серго. – Я же предупреждал тебя о соседской кошке!
   Мама улыбнулась и перестала удивляться. Стоявшая за приоткрытой дверью дошкольница Светланка с благодарностью за свою просьбу слушала брата – ей больше не нужно было бояться разоблачения и мыть украдкой ложку.

Про имена

   Почтальон принёс соседям письмо. Но из семьи дома никого не было, и письмо оставили маме Светланки. Письмо было очень важным, и передать его нужно было только главе семейства. Почтальон ушёл, а через какое-то время с соседского двора раздались голоса – хозяева вернулись домой.
   Мама отправила Светланку с письмом к соседям и наказала отдать письмо только Сейфулле. Девочка была ещё маленькой, в школу не ходила и в азербайджанских именах разбиралась плохо, а потому, войдя во двор к соседям, начала кричать:
   – Тётя Сейфулла! Тётя Сейфулла! Вам письмо!
   На порог дома вышел мужчина.
   – Девочка! Ты кого зовёшь? Посмотри на меня! Разве на мне юбка? Это ведь брюки! Разве я тётя?
   – А я не вас зову! Мне нужна тётя Сейфулла!
   Сосед, один из руководителей района, оказался человеком необидчивым, рассмеялся и даже дал Светланке конфету. Казус с именем разрешился легко и запомнился на всю жизнь.
   Семилетнюю Светланку отдали учиться в музыкальную школу. Теперь надо было настроить пианино. В городок как раз приехал дальний родственник – известный в районе фортепианный настройщик. Бабушка и мама решили позвать его и направили за ним Светланку:
   – Сходи за дядей Шали!
   Светланка была девочкой в себе уверенной, да ещё с хорошим голосом – позже он ей пригодился в хоре, а потому ещё на улице, подбегая к дому, где предположительно работал настройщик, начала кричать: «Дядя Шали! Дядя Шали!»
   Настройщик выслушал просьбу и сказал, что придёт, как только закончит работу в этом доме.
   Светланкино пианино мастер настраивал старательно, сосредоточенно и угрюмо. Когда он закончил работу, мама девочки пригласила его к столу – не часто бывая в городке, мастер любил посидеть у родни. На этот раз он отказался: «Спасибо! Накормили уже и напоили!» «Кто?!» – не поняла и удивилась хозяйка. «Дочка твоя! – последовал ответ. – Теперь весь городок мне вслед кричит «Дядя Шали!»
   Настоящим именем мастера было «Арсен», а слово «Шали» было прозвищем, производным от русского слова «шальной» и ходовым в узком кругу. Мама и бабушка Светланки машинально в разговоре между собой использовали это прозвище и его же назвали, давая ребёнку поручение.
   Арсен был отходчив и, поворчав немного для формы, сел за стол. История с его именем в городке скоро забылась, но осталась в памяти Светланы.

Два рассказа

//-- Городок --//
   Русский царь разрешил немцам поселиться в Закавказье. Так появился городок.
   Улицы городка проложили необычайно ровно, словно по линейке. Окна в домах были высокими, а подоконники широкими. Часть дома составляло огромное подсобное помещение. Оно начиналось подвалом и заканчивалось высоким чердаком. Помещение называли «чердаком». В нижней, подвальной, части чердака хранили бочки с вином. А на стенках, ближе к крыше, подвешивали домашнее копчёное мясо. Мясо в городке было принято коптить только на виноградных дровах. Крыши были выложены красной черепицей и никогда не протекали во время дождя. Во дворе каждого дома стоял флигель для прислуги. В работниках немцы часто держали айсоров, потомков древних ассирийцев. Айсоры были очень трудолюбивы. У немцев они научились вкусно коптить мясо.
   Впоследствии в городке поселились армяне, русские, поляки, евреи, азербайджанцы.
   Немцы жили в городке до начала войны. В 1941 году их выслали в Казахстан. Остаться в городке разрешили единицам. Детей от смешанных браков позволили оставить у родни. Ранним утром 1949 года жители городка увидели из окон солдат с автоматами и транспорт. Выселяли айсоров.
   Учитель истории узнал о выселении своей нации в райкоме накануне. Его семье было позволено остаться. Из райкома учителя выпустили утром. За ночь он стал седым.
   В конце 80-х из городка уехали армяне.
   На родине своей матери – в городке – я так и не побывала.
//-- Чердак --//
   Зорик и Горик были близнецами. Урсула жила по соседству. В неё был влюблён Зорик. Урсула была немкой, и её выслали в Казахстан.
   Перед уходом на фронт Зорик написал чёрной краской на потолке чердака: «Я люблю Урсулу!» Близнецы погибли с разницей в месяц.
   Тётя Айкануш так и не разрешила своим младшим детям закрасить во время ремонта потолок на чердаке. Она показывала надпись соседской Светланке. Девочка не помнила ни близнецов, ни своего отца: он тоже не вернулся с войны. Об Урсуле Светланка ничего не знала – её семья поселилась в городке после выселения немцев. А тётя Айкануш не рассказывала, она плакала.
   Мама выросла и рассказала мне про близнецов и Урсулу.

Детство

//-- Ёлка --//
   На Новый год дома поставили ёлку: живую, разлапистую, с игрушками. Это был последний Новый год с папой. Потом папа ушёл на фронт и не вернулся. Светланка папу не запомнила: через неделю после новогоднего праздника ей исполнилось всего три года. Светланка запомнила ёлку – большую и красивую. Без отца жилось трудно, и ёлку дома больше не ставили.
   Эту ёлку Светлана вспомнила годы спустя. Плохо было только одно: не было уверенности в достоверности своих воспоминаний. Ёлка могла быть увидена позже – в школе или у подруг. Расспросить и уточнить было не у кого: матери и старших братьев уже не было на свете. Ёлка так и осталась в памяти таинственной, неразгаданной незнакомкой.
//-- Ночью --//
   По вечерам иногда приходилось засыпать без мамы. За ней приходили соседки, и она уходила с ними до утра. Светланка не боялась оставаться без мамы: дома были старшие братья.
   Шла война, и по ночам городок нуждался в охране. Фронт был далеко, но рядом были леса. В лесах прятались бандиты – дезертиры. Большинство здоровых мужчин городка были на фронте,
   и защищать городок от бандитов по ночам выходили женщины. Свои дома и детей от голодных озверевших мужиков женщины охраняли с палками и швабрами. Возглавлял женский патруль милиционер с пистолетом.
   А иногда Светланка просыпалась среди ночи, ближе к утру, часа в три-четыре, и сквозь полудрёму смотрела, как собираются и уходят мама и Серго. Обычно это было после уборки урожая с колхозных полей. Остатки урожая – колосья и зерно – оставляли неубранными, гниющими в земле. Но и собирать их полуголодным женщинам и детям власти запрещали, устраивали облавы, гоняли.
   Светланка была самой младшей, и её, единственную девочку, по возможности берегли – от недоедания и лишений. Больше всех доставалось Серго, он был самым старшим.
   Серго вырос и стал вузовским преподавателем. До конца жизни был худощавым, собранным и элегантным, въедливым и дотошным в работе, строгим и корректным в общении. Внешняя бесстрастность, граничащая с сухостью, сочеталась у него с большой внутренней эмоциональностью. Серго уважали, им восхищались, знали, что на него всегда можно положиться. А ещё им возмущались и на него жаловались: с ним было трудно. Светлана знала, на каких «дрожжах» замешан этот характер: ведь её детский сон теми давними ночами берегла не только мама, но и старший брат – худенький мальчик Серго.
//-- Посуда --//
   Светланка вернулась домой молчаливая и расстроенная. Объяснять причину она категорически отказывалась: лишних денег не было, и просить что-либо запрещалось.
   Володя всё-таки сумел разговорить сестру. Подружка получила от родителей подарок – набор игрушечной посуды. Родители у Светки были хорошими и велели, чтобы она давала играть с посудкой и Светланке.
   Весь следующий день Володя и Мика носили воду. В городке
   была авария, и воду приходилось носить снизу – с колхозных полей. У дяди Григора был огород, и ему требовалось много воды. За работу соседским мальчишкам был предложен мешок с овощами.
   – Нет, нам нужны рубль двадцать копеек, – настаивал на своём Володя. Именно столько стоил набор игрушечной посуды – простеньких железных тарелок, чашек, ложек.
   – Пойдём к нам играть с посудой! – звала с утра подружку Светка. Девчонки жили в соседних домах.
   – А зачем?! У меня своя есть! – небрежно ответила гордая и счастливая Светланка.

Сказка

   Я родилась рано утром. Тётя Галя долго звонила и стучала в нашу дверь, прежде чем смогла разбудить моего папу.
   – Ну и что?! А попозже об этом нельзя было сказать?! – было первое, что услышала в ответ мамина подруга. Так мой папа поступал всегда: целенаправленно гасил пафос ситуации. Папа ждал мальчика и очень обрадовался моему рождению.
   Мама приготовила для меня обычное армянское имя – Гаяне. Папа не имел ничего против, но назвал меня совсем другим именем – неармянским, длинным, претенциозным. Впрочем, и этот выбор имени не противоречил нашим национальным традициям: на территории Советского Союза самыми частыми носителями имён Гамлет, Мэри, Джульетта и Джон были представители армянской нации.
   На папу я была похожа со дня рождения, мамины черты стали неожиданно проступать в подростковом возрасте. Папу всю жизнь принимали за еврея, а меня, как и маму, за грузинку. О том, что я всё-таки похожа на армянку, я поняла, когда начала ловить на улицах родного города сконцентрированные взгляды прохожих. Папино сходство с евреями оказалось такой же фикцией. Правда, в Ереване земляки у нас спросили:
   – А зачем вы уехали из Баку?! Вы же не армяне!
   Когда я была маленькой, то с разбегу бросалась на руки папе, возвращавшемуся с работы. Папины мечты о мальчике находили отголосок в играх со мной. Руки у папы были сильными, а голос громким, поэтому мой смех часто чередовался с недовольством. Папа называл меня «мой дьявол!», а я кричала маме на кухню: «Скажи ему, что я не одеяло!»
   Перед сном папа любил читать мне книги. В сон его начинало клонить первого, и мне приходилось звать маму – жаловаться на папу и будить его.
   Читать мой папа любил всю жизнь, в юности он был записан сразу в несколько библиотек. Папин брат, мой будущий дядя, тоже любил читать, но у него интерес к книгам и рисованию сочетался с настоящей страстью к улице, друзьям, свободе. Обычно дядя звонил на работу маме, моей будущей бабушке, с центральных улиц города, сообщал, что уже пришёл домой, пообедал и учит уроки. Домой он попадал ближе к вечеру, незадолго до возвращения родителей. Моему папе для ощущения свободы хватало дивана и хорошей книжки.
   Когда мне было шесть лет, родители повезли меня в Москву – специально зимой, чтобы показать настоящий снег. Это была папина идея. Кроме снега, санок и снежной бабы в подмосковном Аксакове, мне показали ёлочные представления в Кремле и Сокольниках, цирк на Цветном и театр Дурова, Московский зоопарк и даже Мавзолей. Родители без устали возили меня по Москве и области. На первом месте были мои интересы, всё остальное – постольку поскольку.
   Все мои старшие родственники состояли в партии. Все, кроме папы. Папа не был борцом за правду, просто ему была чужда идейность – как сторонников Советской власти, так и её противников.
   Я пошла в папу – общественные идеи ко мне тоже плохо прививаются. В «Артеке» мне понравилось, но к двенадцати-тринадцати годам у меня выработалась стойкая аллергия на пионерию и общественные мероприятия. В разваливающийся комсомол меня втянули последней в классе и против моей воли. Годы спустя дружбы с дистрибьюторами маркетинговых компаний и верующими у меня тоже не получилось. Будучи полукровкой по духу, я ни одну из двух наций до конца своей не чувствую. Национальные идеи и гордость, наверное, законная, вызывают у меня раздражение.
   В подростковом возрасте у меня резко поменялся характер. От прежней покладистости и дружелюбия не осталось и следа. Все «столбы» с «острыми углами» были моими, а враги возникали у меня везде, где бы я ни появлялась. Мне нужны были помощь и поддержка, в том числе папины. Но папе было не до меня – он зарабатывал деньги с утра до позднего вечера. Маме зарплату выплачивали с огромными задержками, и вообще каждый выживал как мог.
   Бабушка с дедушкой не готовили своих сыновей ни к работе грузчиком, ни к занятию фермерством. Мой папа и дядя закончили тот же институт, что и дедушка – институт нефти и химии. Но в начале девяностых моему дяде, оборотистому горожанину, нечем было кормить своих детей, моих трёх младших братьев, и поэтому дядя согласился на предложение знакомых о переезде в деревню. Папа выкручивался в городе. Проектный институт, где работал папа, закрылся, с бизнесом и торговлей у папы ничего не получилось, и он не отказывался ни от какой работы.
   Посреди одной из «блокадных» зим меня угораздило надолго попасть в больницу. К тому времени мой папа уже работал на солеруднике. Сначала он отрабатывал свою смену грузчиком, а потом продолжал работать дома: на солеруднике никому из работников не разрешалось выносить мелкую, дроблёную соль, а вот на огромные соляные камни запрет не распространялся. Папа долбил камни на бабушкином сундуке, а по воскресеньям относил на рынок – сбывать крестьянам. Папа засыпал солью огромные сумки, смахивающие на мешки и, взвалив на плечо, нёс на рынок. А мы с мамой потом ему выговаривали, что это не очень красиво выглядит и лучше нести груз в руках. Перебоев с деньгами у нас никогда не было, и в общежитии наша семья считалась обеспеченной.
   За время моего пребывания в больнице ко мне приходила только мама. У папы не было времени – он «делал» деньги девятнадцать часов в сутки. За две-три недели мой папа «сделал» четыреста долларов – бешеные деньги для Еревана, сидящего зимой 1994-95 без света, отопления, транспорта и работы. Дорогими лекарствами, необходимым питанием и взятками для медперсонала я была обеспечена всегда. Денег категорически не брала только Мариэтта – из медсестёр она была самой умелой и совестливой, а я в палате считалась самой тяжёлой. Остальные медсёстры от денег никогда не отказывались, иногда интересуясь, а есть ли у меня отец.
   По-армянски папа говорил с жутким русским акцентом, с огромным количеством ошибок и с ещё большей уверенностью. Смех окружающих его не смущал. У меня русского акцента никогда не было, все звуки я выговаривала правильно и в армянской грамматике разбиралась куда лучше папы, но папиной раскованностью не обладала – поэтому очень переживала из-за его ляпсусов, а сама отдавала предпочтение русскому, лишь бы не «сесть в лужу».
   Моему папе не хватало «лоска», но он здорово умел шутить. Маме не всегда нравились его шутки, она находила их слишком жёсткими, но я была в восторге – мне по вкусу была папина зоркость.
   Блеск, мишура, театральность довольно долго были слабостью – я нередко велась на них, встречая в вещах и людях. Мой папа не мог «подавать себя», и слишком многое оставлял «за кадром», внутри себя – свои мысли, чувства, себя самого. Не мог найти подходящих для меня слов и тона, которых я так ждала. А я не могла выражать ему свою любовь.
   Папа всегда прежде всего думал обо мне и маме, о других близких людях и только потом о себе. Мне кажется, если бы он немного больше думал о себе, было бы лучше не только ему, но и нам с мамой.
   У нас дома много книг по истории и искусству – папа всем этим очень интересовался. Он пробовал привить этот интерес и мне, но изображать вежливое любопытство у меня получалось недолго. Интерес к собранным папой книгам у меня появился после его ухода. Папа всю жизнь старался не причинять никому хлопот, он даже никогда не болел. И слёг за день-полтора до смерти, а до тех пор ничто у нас дома не говорило о присутствии онкобольного. Болезнь у папы развивалась быстро, но на умирающего он похож не был – поэтому для многих его смерть была неожиданной.
   К тому времени, когда не стало моего папы, смерть утратила для меня трагический ореол – я была накачана танатологической литературой и воспринимала смерть как путешествие в новый незнакомый мир. Дружбы с религией у меня не получилось: слишком многое в ней было мне не по вкусу. Тем не менее, после длительного периода я опять обратилась к религии. Религия превратилась для меня в сказку – страшную, интересную, захватывающую и волнующую, в сказку, из разных компонентов которой можно смело валять байки на свой лад – всё что ни заблагорассудится. Когда-нибудь я опять попаду в сказку, где среди других персонажей встречу своего папу.

Аревик

   Из родной Шемахи Симон уехал мальчишкой, в Баку похоронил родителей, а в Дербенте женился на девушке из зажиточной армянской семьи.
   В 1918 году турки вошли в Махачкалу, а армяне бежали из города. Владелицей большого имения в Кизляре была немка. В имении принимали армян, давали жильё и работу. Симона взяли управляющим. Ранняя самостоятельность и большая семья научили многому: Симон занимался ремёслами, торговлей, играл на свадьбах. В начале двадцатых в Дагестане установили Советскую власть, немке пришлось бежать.
   В Кизляре семья стала ещё больше: родилась Аревик, очередная дочка. Дождавшись её рождения, семья вернулась в Махачкалу. Умершие от тифа родственники оставили трёх малолетних детей и лавку. Лавка оказалась убыточной, её пришлось закрыть. Выросшие в семье Симона дети тоже оказались невезучими: все трое ушли из жизни молодыми.
   Аревик росла смелой и уверенной в себе. Такой она была всю жизнь. Махачкалинское детство запомнилось Аревик прыжками с обрыва в море, походами в горы, тифом и трупами на улицах во время голода. Заболевшей тифом девочке обрили голову. Врач, приходивший её лечить, был дальним родственником и хорошо играл на скрипке. Он всегда приносил с собой инструмент и, чтобы Аревик уснула, играл ей спокойные красивые мелодии.
   Подросли старшие сёстры. У обеих были хорошие голоса, сёстры начали выступать на радио. Но Симон воспротивился артистической карьере дочерей: «Ещё чего не хватало – чтоб мои дочери были шансоньетками!», и радиовыступления прекратились. Девочек одну за другой выдали замуж в Баку.
   В тридцатом году голод докатился до Махачкалы. Из Баку приехал зять и, погрузив вещи на подводу, увёз семью. Семья поселилась на одной из окраин Баку – на Зыхе. Район был заселён преимущественно русскими. Соседи и одноклассники стали называть Аревик Катей.
   «Железный занавес» закрывался постепенно. В Баку на пароходах и паромах приезжали иранские торговцы. Иранцев помещали в изоляционный пункт и подвергали строгому медицинскому осмотру, выявляя тяжёлые инфекционные заболевания: холеру, лепру, тиф. Подростком на летних каникулах Аревик работала в изоляционном пункте, проваривая в огромных котлах постель и бельё.
   Аревик смолоду выделялась среди своих сестёр и братьев: энергией, въедливостью, жаром, которые она вносила в занятия домашним хозяйством и в учёбу, в работу и в отношения с людьми.
   Свой двадцатый день рожденья Аревик встретила студенткой педагогического вуза. День рожденья отметили в субботу вечером, а утром началась война.
   Отец был уже стар, сёстры – замужем, а братья – детьми. Кому-то из семьи нужно было идти в армию. В армию пошла Аревик.
   Девичий полк направили в Махачкалу. Аревик опять оказалась в городе своего детства. В Махачкале находились установки для отслеживания воздушных путей: немцы рвались в Баку, к нефти и газу. Девушек обучали работе на установках и медсестринскому делу.
   В 1945 году полк перекинули на Дальний Восток. Война с Японией оказалась недолгой, воевать с японцами не пришлось. Суровыми, неласковыми оказались Амурские леса. Сырость, болота подкашивали девчонок. Многие слегли от тифа, и не все сумели подняться. С Дальнего Востока Аревик с подругами вывезли ревматизм.
   Полвека спустя Япония оказывала гуманитарную помощь бывшим республикам страны-победительницы, и Аревик сообщила осматривавшим её японским врачам о своём пребывании на Дальнем Востоке в 1945 году. Учтивые японцы вежливо выслушали женщину и продолжили осмотр.
   После войны Аревик так и не закончила институт. Замужество, дом и дети полностью поглотили её. Незаконченный вуз не помешал ей работать в школе и в проектном институте. Послевоенные десятилетия были заполнены трудом, повседневными хлопотами и радостями.
   Домашнее хозяйство, шитьё и выпечка, книги, кино и театр были любимы Аревик всю жизнь. Взрывной характер компенсировался порядочностью и надёжностью и не отталкивал людей. Умерла Аревик в Армении, так и не сумев принять свою историческую родину и причин, по которым она сюда попала.
   Из детей и внуков Аревик я больше всех на неё похожа. У меня её черты лица, и её внимания мне перепало больше, чем моим младшим братьям. Маленькой я любила расспрашивать своих близких об их детстве, молодости, о семьях и местах, где они росли. А сейчас мне захотелось рассказать об Аревик, моей бабушке.

Корни

   Старшего брата звали Даниэлом. Он жил в карабахской деревне и был моим прадедом. Второго брата звали Мовсесом. Он жил в Степанакерте, в столице Карабаха, и любил шутить. А самый младший брат жил в Баку и был литейщиком. Его звали Нерсесом. Мой дед приехал в Баку в семнадцать лет и всю жизнь был близок с семьёй Нерсеса. Дядьки моего деда политикой не интересовались, что возможно и явилось причиной их гибели.
   Собрания на предприятиях в тридцатые годы были повседневностью, и отвертеться от них Нерсесу – начальнику цеха литейщиков – было непросто. На собраниях надо было не просто присутствовать, а ещё и выступать, высказываться, осуждать и хвалить. Тяги к ораторству у Нерсеса никогда не было и особой разборчивости в политических тонкостях тоже. К тому злосчастному выступлению его вынудили. Ничего крамольного мой родич сказать явно не мог, просто в сердцах сказал, что жизнь для простых работяг не так хороша, как хотелось бы. Этого оказалось достаточным: Нерсеса арестовали. Близкие его больше никогда не видели, и реабилитирован Нерсес был годы спустя – посмертно.
   Мовсеса подвела любовь к шутке. Когда началась война, его призывной возраст уже закончился. На фронт ушёл сын Мовсеса. А спустя какое-то время стали призывать девушек. Соседская девчонка заливалась слезами: её тоже могли призвать, а идти на войну было страшно. Мовсес решил успокоить соседку:
   – Чего ревёшь?! У меня прямой телефон с Берлином, с Гитлером – он ведь мой друг! Один мой звонок – и через неделю война закончится.
   Ждать окончания войны соседка не стала и побежала писать заявление. Так был репрессирован второй брат моего прадеда.
   Сын Мовсеса вернулся с войны и сумел «докопаться» – узнать автора доноса. Соседка не была убита – родственники смогли уберечь Тиграна: остановили его.
   Смерть моего прадеда была мирной и естественной: незадолго до начала войны, в своём доме от старости и болезни. Но жизнь решила оставить свою «метку» на его сыне, моём деде. Во время войны мой дед попал на несколько недель в плен – в полевой лагерь, а после побега – в штрафбат. После войны он несколько лет был под надзором. Раз в неделю деду нужно было «отмечаться» и, имея диплом выпускника нефтяного вуза, довольствоваться рабочей должностью. Несколько послевоенных лет мой дед жил на два дома: он зарабатывал на жизнь за пределами столицы – так было спокойней и надёжней, а бабушка растила детей в Баку.
   Мой дед родился до революции, но точной даты его рождения никто не знал. Дед был очень маленьким, когда моя прабабушка умерла от оспы вместе с новорождённым сыном. Спустя какое-то время прадед привёл в дом новую жену. Детей в доме было много: дети моего прадеда, дети его жены, общие дети. Помнить точные даты рождения всех детей было невозможно. А церковные архивы во время установления Советской власти сгорели. Новые документы мой дед получил после окончания начальной школы: лучшим ученикам предложили продолжить обучение в городском интернате. Год рождения определили приблизительно. Точным был только месяц рождения – май. Число выбрали наугад – середину месяца.
   Дед рано начал самостоятельную жизнь. Многое увидел – и не только плохого, и многого достиг. Дед справился с жизнью, она не сломила его, но надломила, и достаточно сильно: дед был замкнут и неразговорчив. Он мало о себе рассказывал. Всё, что я о нём знаю, я знаю от бабушки и отца, в явно сокращённом, урезанном варианте.
   От дома и семьи мой дед оторвался мальчишкой. И для моих отца и дяди большинство его родственников были чужими, малознакомыми людьми. Моё общение с роднёй деда было крайне эпизодичным. Знаю только, что они остались недовольны выбором моего имени: я должна была зваться Анной – в честь своей прабабки.
   Родственников моего деда давным-давно разметало по свету, и вряд ли я когда-нибудь встречусь с ними, хоть с кем-то. Но когда-нибудь я обязательно побываю в Нагорном Карабахе – в краю, внёсшем столько сумятицы в мою жизнь; в краю, где я никогда не была и откуда тянутся мои корни; в деревне, где родился и вырос мой дед, где жили мои предки.

Про еду

   Семечки в нашем квартале продавали на первом этаже одной из четырёхэтажек. Под окнами продавщицы семечек стояла старая железная кровать. Летом на ней располагалась сама хозяйка со своим товаром, а в холодное время года покупатели – маленькие и лёгкие – взбирались на кровать, стучали монеткой в окошко и получали горячий бумажный кулёчек. Одно из популярных у нас в детсадовском возрасте лакомств было экзотичным до дикости: на ладошку насыпалась маленькая горсточка нечищеных семечек, сверху горсточка слегка присыпалась песочком – тем самым, что под ногами, – а потом всё это опрокидывалось в рот, тщательно пережёвывалось и проглатывалось.
   Употребление редкой в ту пору жевательной резинки тоже было очень своеобразным. Время от времени кто-то из детсадовской группы приходил утром в садик со жвачкой – уже находящейся в процессе использования. Особой жадностью у нас в группе никто не страдал, и жвачка перекочёвывала из одного детского рта в другой, иногда сохраняя слабый первоначальный вкус. Знали бы мои родители, неодобрительно относившиеся к жвачкам и никогда их мне не покупавшие, об «угощениях» в детском саду!.. Дядя, живший в Ереване, привозил мне иногда жевательную резинку – красивые яркие бело-оранжевые пакетики, с нежной и ароматной начинкой. Жвачки доставляли прежде всего эстетическое наслаждение – своим видом. Взрослой жевательные резинки я покупала крайне редко, и для меня жвачка – это красивое ароматное чудо, оставшееся далеко в детстве.
   В детском саду на обед нам часто давали борщ. Помню, как-то раз в группу зашла повариха и поинтересовалась у нас, совсем ещё маленьких, не жирным ли был в тот день борщ. Не думаю, чтобы кто-то из нас уже осознавал жирность борща, но помню, как вразнобой кричали в ответ «да!» и «нет!»
   Как-то перед очередным обедом воспитательница объявила, что суп с лапшой сегодня в честь наступающего Дня Победы. Думаю, это было сказано для стимуляции аппетита, капризного у детей. Однако то ли пиар сильно подействовал, то ли тот суп обладал каким-то особым вкусом, но с того дня я, недолюбливавшая первые блюда, часто просила у мамы суп с лапшой – «как в садике». Лапша по сей день ассоциируется с тонким и нежным вкусом удивительного супа из детства.
   Детсадовские полдники обычно оставались у меня нетронутыми. Обаяние киселя так и осталось для меня загадкой, а вот вафли и печенье в мои шестнадцать-семнадцать у нас дома заканчивались быстро: я их сметала. Тогда же получили признание сосиски и молочные продукты, игнорируемые в детстве. Непривередливости запросов способствовал не только подростковый аппетит, но и пустующие прилавки магазинов.
   Хлебного магазина у нас в квартале не было, за хлебом приходилось ходить далеко – через проезжую дорогу, мимо утопающих в зелени финских домов и летнего кинотеатра. За хлебом редко ходили в одиночку – шли обычно парами, если не всей ребячьей компанией. Иногда из всех ходоков хлеб покупался только одним. На сдачу с разрешения родителей можно было купить вафельную трубочку, наполовину заполненную кремом, мороженое в соседней пивнушке или кислую пастилу на базаре. Если же на лакомства денег не отпускалось, от скорее сероватого, чем белого, кругляша отламывалась хрустящая корочка – для себя и для сопровождающих друзей. Обкромсанность приносимого мною хлеба вспоминалась родителями годы спустя после отъезда с острова. Хлеб на острове выпекался темноватый, и белые батоны, поедаемые в городе за бабушкиными обедами, меня удивляли: уж очень они напоминали обычные булки.
   Хлеб первой половины 90-х запомнился совсем по-другому. Выпекаемый мёрзнущими за пределами пекарни людьми, при слабом, неэлектрическом свете, он имел соответствующее качество: зачастую непропечённый или подгоревший, грязный и с мусором внутри. Хлебные очереди по своей протяжённости уступали ненамного только керосиновым.
   В самом начале первого класса я побывала в гостях у одной из своих новых знакомых. Мама Арлеты работала поваром в поселковой столовой. На обеденный стол перед нами были поставлены глубокие тарелки, до краёв наполненные горячим – густым армянским овощным соусом. Я была в шоке: съесть такое мне было по силам только в мамином присутствии, под строгим маминым взглядом. Словно в насмешку надо мной, в моей тарелке вдобавок ко всему плавал лавровый листик.
   Традиционные обеды, оставляемые мне мамой, зачастую игнорировались. Борщам, супам, голубцам и макаронам находилась прекрасная замена в виде яичницы или шоколадных конфет, или запасов из кладовки на балконе: семечек или орехов, гранатов или айвы, банки сгущёнки или домашней аджики.
   Раз в неделю ко мне в определённый день и час приходили три одноклассницы. Они возвращались из филиала музыкальной школы, находившегося недалеко от моего дома. Прежде чем сесть на автобус и уехать в свою часть острова, они заходили ко мне. Именно в это время я сама возвращалась домой – после занятий в основном здании музыкальной. В отличие от меня, девчонки между школой и музыкалкой успевали побывать дома, переодеться и пообедать. Пребывание у меня дома было достаточно непринуждённым: все вместе мы носились по квартире, бренчали на пианино, болтали, листали книги и вертелись перед зеркалом. Только в отличие от подруг, я всё ещё была в школьной форме и что-то жевала на ходу – от моего угощения одноклассницы во время этих визитов единодушно отказывались.
   Наша школа стояла в окружении финских домов. А дома утопали в зелени фруктовых деревьев. Эти самые фрукты два раза в год были соблазном для школьников, в том числе живших в этой округе. Весной с заборов обчищались алча и абрикосы, а осенью – айва, инжир и гранаты. «Бодать» ходили как мальчики, так и девочки. Только мальчики занимались этим если не в одиночку, то по два-три человека. Компании девочек были более многочисленны, и на забор обычно лезла одна – самая ловкая и отчаянная.
   Остальные стояли «на стрёме» и подбирали сброшенные на землю фрукты. Алча и абрикосы обрывались неспелыми – мелкими, зелёными и кислыми. В апреле-мае школьные коридоры и классы были усеяны мелкими белыми косточками. В сентябре мы нередко возвращались домой в рубашках и блузках, заляпанных гранатовым соком. Бабушка и мама покупали мне иногда стаканчики мелких зелёных алчишек. Я медленно и с удовольствием грызла эту кислятину. Взрослой меня на такие подвиги не хватало.
   Запомнились первые появления мороженого – весной, после зимнего перерыва. За мороженым обычно шли после уроков, зная уже от кого-то о начале и месте продажи.
   Иногда заходили в кафе – сферическое и прохладное. Мороженое бралось развесным и елось медленно, в чередовании с нескончаемыми разговорами. В кафе держали кошку, она иногда подходила к посетителям. А мы угощали её мороженым, сбрасывая ложечкой на пол.
   В городском дворе, где жила моя сестра, мороженое развозили в тележке, обложенным сухим льдом. К купленному мороженому нам давали и по куску льда. Льдом заправлялись скрученные трубочкой листы бумаги – мы «курили».
   Натуральной чёрной икры я вдоволь наелась в детстве. На её нынешние эрзацы в супермаркетах – в маленьких баночках, ярких и дорогих, – я смотрю с безразличием.
   Браконьерство – промысел осетриной и чёрной икрой – цвело на острове буйным цветом. О рыбной мафии ходили легенды, детективные истории и ужастики. Работавшие без прикрытия смельчаки выходили в море в шторм и часто гибли. Моя подружка лишилась отца в годовалом возрасте – он не вернулся с моря.
   Запах свежей выпечки, пекущейся сдобы до сих пор у меня прочно ассоциируется с детством и поездками к бабушке. Дома мы по сей день печём намного реже. Наполеон, ореховые рулеты и гата, яблочный пирог пеклись регулярно и хранились в большой зелёной кастрюле, стоявшей на табурете в углу кухни. Едва войдя в дом, я бежала проверять кастрюлю: наполнена ли она и чем. На мой день рожденья традиционно пеклись и покрывались безе два пирога – вишнёвый и абрикосовый.
   А ещё была газированная вода со сладким сиропом… Её продавали в водяных салонах Баку. Самая вкусная продавалась напротив дома моей бабушки – рядом с кинотеатром «Шафаг». Взяв в руки стеклянный стакан, я торопилась – успеть выпить пену мне казалось намного заманчивей, чем сам напиток. Покупать воду сюда приходили с посудой, для употребления дома.
   В 1989 я смотрела с балкона на движущуюся митингующую толпу. Стеклянные двери водяной поспешно закрывались: её работницами были две пожилые красивые армянки. А в январе 1990 сюда – рядом с водяной и «Шафагом», радостями моего детства, – свозили с разных концов обезумевшего города армян: стариков и больных, раненых и избитых. Людей выгружали на асфальт. В здание кинотеатра их заносили здоровые мужчины – тоже армяне. Среди них был мой отец со своим двоюродным братом: они были схвачены на улице ментами и отправлены к «Шафагу». Моей бабушке, напуганной отсутствием сына и племянника, папа позвонил из автомата. Высокий бесшабашный Саша, всё моё детство гонявший голубей, вместе с другими соседями просил мою бабушку собираться и уходить, уезжать из города. На впавшую в шок бабушку подействовал последний Сашин довод – он встал на колени. Бабушка согласилась и спустилась в кинотеатр. Впереди был паром, Красноводск, конец кошмару и начало новых проблем.

Здесь, под небом чужим…

   Голубые глаза, светлые волосы, руки в чернильных пятнах и заскорузлые в летнюю пору босые ноги… Обычный такой мальчишка: живой, шкодливый и любознательный, набожный маленький поляк из самой глубинки недавней Речи Посполитой. Что вело его по жизни: любовь к Богу, приключениям, дороге, приверженность родной Церкви?..
   Как его занесло сюда – на окраину Российской империи, в маленький армянский городок – город церквей? Чем был связан этот поляк, не успевший дожить до пятидесяти, с Армянской Церковью? Я стояла над могилой реального человека – совершенно незнакомого и такого живого. Живого в силу контраста…
   В начале IV века Армения приняла христианство. Религия насаждалась сверху – с огнём и мечом. На месте уничтоженных языческих храмов воздвигались новые церкви – христианские. Религиозным центром страны стал Эчмиадзин. Свой статус город продолжал хранить и в XXI веке.
   В Эчмиадзин я попала несколько лет тому назад, в самый разгар лета. После восхищённого знакомства с Кафедральным Собором меня хватило только на одну маленькую церквушку – на осмотр церкви и огромного кладбища, её окружавшего. Могилы монахов, священников, церковных служителей, первого прокурора города Эчмиадзина… Века восемнадцатый и девятнадцатый, однотипные плиты – большие и светлые, надписи на древнеар-мянском и изредка на русском. Под палящим солнцем интерес угасал, взгляд притуплялся, «намыливался», педантичное чтение надписей и переход от могилы к могиле сходили на нет, пока я не остановилась в удивлении перед одной могилой: маленький тёмный памятник, краткая надпись на латыни, имя «Людвик» и польская фамилия, две даты. Всё как у всех, всё по-другому. Удивление, загадка, вопросы, ощущение давным-давно угасшего обаяния – и ни одного ответа. Расспросить кого-нибудь я то ли не решилась, то ли уже не смогла, без зонта обгоревшая под июльским солнцем.
   Время стёрло в моей памяти фамилию и обе даты. А ответы о том польском мальчике я получила годы спустя – от летнего ветра, солнца и гор…

О тёзках

   Началось всё, наверное, со студенчества моего отца и дяди. В бакинском институте нефти и химии учились иностранцы из дружественных Советскому Союза стран, в том числе гэдээровские немцы. Они не только учились с моим папой и дядей, но и дружили с ними, приходили в гости. Маленькой мне пришлось как-то услышать рассказ моей бабушки об этих ребятах. Особого интереса тогда у меня не было, и бОльшая часть информации оказалась пропущенной мимо ушей. Запомнилось только, что один из немецких гостей рассказывал моей бабушке о своём происхождении незаконнорожденного. Была ли среди однокурсников моего отца и дяди немка, носившая имя Ангелика, я так и не узнала. Знаю только, что моё имя папа выбирал вместе со своим младшим братом, и свою дружбу с немецкими студентами они оба в течение моего детства вспоминали не раз.
   Со своими непосредственными тёзками встречаться мне никогда не приходилось. Первой из них была эсэсовка из фильма «Щит и меч». Моя младшая сестрица любила доводить меня, периодически дразня «фрейлейн Ангеликой».
   Ещё в младших классах, копаясь в домашнем книжном шкафу, я наткнулась на сборник биографий «Актёры зарубежного кино». Одна из биографий принадлежала гэдээровской актрисе Ангелике Домрезе. И годы спустя я узнала о нежном растении «ангелике китайской». Последнюю впечатлившую меня историю об одной из своих тёзок я узнала совсем недавно. Историю рассказал мне человек, лично знавший эту женщину.
   …Во время войны молодую девушку угнали в плен, в Германию. Там ей выдали новые документы – с новым, немецким, именем: «Ангелика». Вернувшись в Россию, девушка пыталась восстановить своё русское имя. Но архивы сгорели во время войны, и несмотря на оставшихся в живых близких, доказать органам власти так ничего и не удалось. На память о немецком плене женщине осталось имя – красивое, нежное, чужеземное… На всю оставшуюся жизнь.

Перед зеркалом

Карие глаза и тёмные волосы, брови вразлёт и аккуратный нос – всё с детства знакомо и достаточно любимо. Выражение глаз иногда раздражённое, иногда не очень, а иногда даже весёлое. Характер, биография, два человека за спиной – мама и папа, и ещё куча народу – родственники и предки, живые и ушедшие, земли Карабаха, Азербайджана и Северного Кавказа, где не была ни разу, где начало. Всё известно, всё знакомо, всё понятно… Где-то до начала XX – конца XIX века. А дальше? Кто там вдали? Спуститься бы по ступенькам вниз, в глубь веков, тысячелетий… Много-много ступенек и много-много лестниц – бесчисленных и разветвлённых, как корни дерева. Глубоко-глубоко, до самого начала – горстки чернокожих людей миллионы лет тому назад на Африканском континенте. Кого я встречу на этих ступеньках, чьи глаза? В чьих чёрточках лица узнаю себя – отдалённо, самый маленький кусочек, хотя бы чуть-чуть? Буду ли рада этому узнаванию или в ужасе отпряну от такого родства? Что за люди, что за расы, языки и страны встретятся на моём пути? Крестьяне и воины, игроки и священники, моряки и гордые князьки, знахари и купцы… жертвы и палачи… Кем же вы были, чем занимались, на что кормились, давая продолжение своему роду и шанс на рождение мне? Кто из вас первым выучился грамоте, в какой стране, в каком веке, на каком языке? На невольничьих рынках каких стран вам довелось побывать? Живым товаром, придирчивым покупателем или сговорчивым продавцом? Что предшествовало вашим рождениям: красивая история любви, насилие, удачная сделка родителей, что?.. Кем были ваши матери? Чудесными нежными девочками, солидными матронами, дамами полусвета, кем?..
Россыпь характеров, тел, судеб, событий. Год за годом, век за веком, тысячелетия… Какой медленный, кропотливый рост!.. Настой совершенно неведомых компонентов – незнакомка из зеркала… Это я? Кто она и почему молчит? Почему ничего не расскажет? Ведь я имею право знать! Ты мне ничего не расскажешь? Нет? Почему?

Анжелика Габриелян Место рождения: город Баку

Сон