Чудесная нива. Детям о Христе: сборник
Составитель Н. С. Посадский

Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви
ИС Р15-508-0423

Предисловие

   Для того чтобы узнать, каким же был в детстве Спаситель мира Иисус Христос, нужно прежде всего внимательно прочитать Евангелие. О рождении Иисуса Христа упоминается во второй главе Евангелия от Матфея. Волхвы узнали о рождении Иисуса по явлению чудесной звезды. Евангелист Лука указывал, что рождение Иисуса произошло во время переписи населения, объявленной императором Августом. О месте рождения – городе Вифлееме – говорят оба евангелиста: Лука и Матфей. В Евангелиях рассказано и о том, что после рождения Иосиф и Мария принесли Сына в храм. Следующее упоминание – о двенадцатилетнем Иисусе: во время празднования пасхи родители взяли Его с собой в Иерусалим. Святой Лука описывает эпизод из детства Иисуса Христа, связанный с посещением Иерусалимского храма. Младенец же возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости, и благодать Божия была на Нём (Лк. 2, 40). Иисус же преуспевал в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков (Лк. 2, 52). А человек, имеющий на себе благодать Божию, отличается кротостью и добротой, любовью к ближним и скромностью. Согласно достоверному источнику, Святому тексту Евангелия, детство Иисуса Христа было обычным, как и у большинства детей. Иисус Христос был близок к людям, которых Он пришёл просветить и спасти.
   Наш сборник назван в честь одного из рассказов – «Чудесная нива», в котором, в частности, говорится о Пресвятой Богородице, Матери Иисуса Христа, засевающей поле – ниву, чтобы поле скрыло Святое Семейство и защитило от погони. Богородицу в народе называли не только Заступницей Усердной за весь род человеческий, но и Благодатной Нивой. Именно в Её недрах возник Благословенный Плод – Богочеловек Иисус Христос, Агнец Божий, взявший на себя грехи всего мира.
   Есть в этом сборнике и произведения народного творчества – предания, где быль обычно переплетается с вымыслом.
   В одном из народных преданий говорится о том, как Богоматерь засевает все нивы земные с небесной высоты. Гавриил Архангел водит, по словам этого предания, соху с запряжённым в неё белым конём, а Пресвятая Богородица разбрасывает из золотой кошницы зёрна добрые пригоршнями, а в то же самое время «устами безмолвными, сердцем глаголящим» молит Господа Сил о ниспослании благословения на будущий урожай.
   Мы надеемся, что произведения, помещённые в сборнике, заинтересуют читателей и помогут им в понимании библейских текстов.

   От издателей

Предание о благовещении

Николай Марков

   Было это давно-давно, почти две тысячи лет тому назад. В Галилее наступала весна, но ещё не распустились виноградники и плодовые сады на склонах гор, окружавших тихий городок Назарет. Чуть зеленели всходы на пшеничных и ячменных полях, и едва пробивалась на лугах нежная и яркая трава. Было раннее утро. Ещё солнце не взошло и туманы бродили по соседним холмам, когда в доме плотника Иосифа проснулась Дева Мария.
   Она вставала всегда на заре, раньше всех домашних. В Иерусалимском храме, где прошло всё Её детство, привыкла Она просыпаться с рассветом. И все девочки, воспитывавшиеся вместе с Нею при храме, тоже просыпались до появления солнца и становились на молитву.
   Дева Мария в доме Иосифа жила, как жила и ранее в храме. Она мало принимала участия в домашней суете, жила Своей особенной жизнью. Молилась, читала Священное Писание и работала в Своей маленькой горенке, убранной цветами и травами. Работница Она была искусная: умела и вышивать, и прясть, и ткать. В свободное от работы время Дева Мария любила пойти в небольшой сад при доме Иосифа. Там ухаживала Она за цветами, поливала посеянные Ею целебные травы, кормила и ласкала прилетавших птиц.
   В Назарете Марию видели мало, Она редко выходила за садовую ограду. Но частенько прохожие останавливались под Её окном, чтобы послушать, как Она поёт, сидя за работой, псалмы Давида. Ни одна из девушек не умела петь так, как Мария.
   В это весеннее утро, проснувшись, как всегда, на рассвете, Мария встала на молитву. Она любила молиться в тихие ранние часы, когда в доме все ещё спали. Часто молилась Она о том, чтобы скорее пришёл на землю обещанный Спаситель. Помолившись, Она, по обыкновению, раскрывала Книгу Священного Писания и читала. В этот день Она остановилась на словах пророка Исаии, возвещавших рождение Спасителя мира. Прочла Мария таинственные строки и глубоко
   задумалась. Время, предсказанное пророком, наступало. Радостно было Святой Деве думать в это весеннее утро о том, что недолго ждать спасения бедным и измученным людям.
   «Но где же, – думала Она, – та избранная Дева, Которой суждено стать Матерью Бога? Как Она будет счастлива! Такого великого счастья никто ещё не испытывал на земле!»
   И вдруг сквозь опущенные веки почувствовала Дева Мария внезапный яркий свет.
   «Что это? Не солнце ли взошло?» – подумала Она.
   Но слишком сильно и необычно было сияние, наполнившее убогую маленькую горенку. Точно множество солнц взошло сразу и осветило не бедные выбеленные стены горенки, а горные вершины, покрытые вновь выпавшим сверкающим снегом. Предчувствуя великую радость, но смущенно и робко подняла глаза Дева Мария и замерла, ослеплённая светлым видением.
   Перед Нею с длинной веткой лилии в руках стоял Архангел Гавриил, и среди глубокой рассветной тишины послышался небывалый голос:
   – Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою!
   Сердце Девы Марии так сильно забилось, что Она прижала обе руки к груди и неподвижно широко раскрытыми детскими глазами смотрела на Ангела и слушала, что он говорил Ей.
   А он говорил, что это Её избрал Господь, что это Она будет Матерью Спасителя мира. И поняла Дева Мария, что Архангел говорит свою весть не Ей одной, а всему огромному Божиему миру, что слова, произнесённые в маленькой белой горенке в рассветный тихий час, гулом бесчисленных колоколов поплывут по земле и будут повторяться во веки веков. И так необъятна была тайна этих слов, так велика их радость, что Дева Мария не могла ни удивляться, ни возражать, а могла только с восторженной покорностью воле Божией принять благую весть.
   – Я Раба Господня, да будет Мне по слову твоему. – Так ответила Мария Ангелу и преклонилась перед ним.
   А когда встала – никого уже не было в горенке, и только небо розовело за окном. Всё было как прежде, но не по-прежнему смотрела на всё Дева Мария. По-новому прозрели Её глаза, новой любовью билось Её сердце и пело Ей:
   «Радуйся! Радуйся! Радуйся!»
   Тесно показалось Ей в маленькой горенке. Не могла Она приняться за обычную работу, не поделившись ни с кем благою вестью, не обрадовав никого Своей великой радостью. Но люди все ещё спали.

   Тихо скрипнула дверь, выходившая в сад дома Иосифа. На пороге остановилась Мария, глядя на светлевшее небо, на вершины гор, алевшие от первых солнечных лучей, и на сады Назарета с ветвями, ещё голыми, но полными скрытого движения весенних соков. Стоит в дверях Мария, и вдруг – щебетанье, чириканье, свист крыльев.
   Это птицы налетели на Неё со всех сторон. Они все знали Её и любили, потому что и Она любила их, кормила, помогала им, ласкала. В это утро птицы задумали начать вить гнезда, но, увидев любимую Деву, побросали работу и со всех крыльев помчались к ней. Окружили, чирикают, щебечут, трепыхают крыльями, на плечи, на руки садятся.
   – Нет сегодня зёрен, – говорит им Дева Мария.
   А птицы так и льнут к Ней, заглядывают в глаза чёрненькими и янтарными глазками, наклоняют головки, точно прислушиваются к Её словам. И шепнула им Дева Мария о том, что с Нею было. Какими словами шепнула – и Сама не ведала, но только поняли Её птицы, сразу забыли крылатые и зёрна, и гнёзда свои. И такое щебетанье, чириканье и пение раздалось, каких на земле ещё и не слыхивали.
   Окружённая ликующими птицами, сошла Мария по ступенькам в сад. Склонилась над лилиями нераспустившимися. Точно свечи восковые, рядами стояли они у дверей. Цветам повторила Дева благую весть, и раскрыли лилии свои восковые чаши. И везде, где ступала в это утро Мария, просыпались и раскрывались ещё дремавшие с сомкнутыми лепестками цветы. Подошла Она к Своему любимому миндальному дереву, обхватила его руками, к стволу прижалась – и сразу всё дерево точно залило бело-розовым цветом. А из-за гор встало солнце такое яркое и лучистое, какого ещё не видали люди на земле. И везде по горам сразу, в миг единый, распустились все гранатовые, лимонные и оливковые деревья. Всё зацвело, задышало ароматами. Луга стали улыбаться розовыми маргаритками, красные маки и тюльпаны огоньками вспыхнули по холмам. Ещё раз взглянула на всю эту красоту Дева Мария и заторопилась в Свою горенку. Ей не хотелось, чтоб люди застали Её в саду. И когда в доме все встали, Дева Мария, как всегда в этот час, сидела у Себя и ткала заказанное Ей облачение для Иерусалимского храма. А в доме старец Иосиф и домашние его говорили о небывалой весне.

Богоматерь

Евгений Поселянин

Господь повелел Архангелу Гавриилу идти в Назарет Галилейский к Деве Марии, обручённой старцу Иосифу, и нести Ей благую весть… Вот Она углубилась в чтение Священной Книги, прочла таинственные слова пророка Исаии: Се Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Эммануил, еже есть сказаемо с нами Бог\.. Задумалась Мария над этими словами. Необъяснимая нежность к этой Деве и Её Сыну переполнили Её сердце. И сказала Она Себе, что была бы счастлива стать служанкой той Девы. И вот в эти минуты и совершилось таинство благовестия.

   «Радуйся, Благодатная: Господь с Тобою! Благословенна Ты в женах!..» – Таковы были слова, которые Ангел принёс на землю от Бога Той, Которая стала первым оправданным благодатью Человеком Нового Завета… Пресвятая Дева не была устрашена явлением Ангела: к этим явлениям Она привыкла издавна в храме Иерусалимском. Но самые слова смутили Её, так как доселе ни один человек не был назван благодатным. Она безмолвствовала. И чудно было вокруг.
   На безмолвное ожидание Девы Ангел сказал Ей, чтобы Она не боялась, так как обрела благодать у Бога, и что Она зачнёт Сына, Царству Которого не будет конца.
   Со смирением чистая Мария приняла весть о чудном Сыне, склонилась перед волею Божией; но, как невольный крик девственного сердца, вырвался вопрос, которым Она как бы обороняла Свою святыню. «Как будет это со Мной, когда Я мужа не знаю?..»
   – Дух Святый найдёт на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; поэтому и Рождаемое Святое наречётся Сыном Божиим, – говорил Деве Ангел.
   И лучи вышней благодати лились на смиренную Избранницу Неба. Освещённая, осиянная, благодатная Земля, зарождавшая в ту минуту Небесного Сына.
   В нашей стране существует благочестивый обычай на Благовещение выпускать на волю птиц, подобно тому, как Господь избавил людей от греховной неволи.

Рассказы о празднике Благовещения в России

Иван Шмелёв

Накануне праздника

   А какой-то завтра денёчек будет? Красный денёчек будет – такой и на Пасху будет. Смотрю на небо – ни звёздочки не видно.
   Мы идём от всенощной, и Горкин всё напевает любимую молитвочку – «…Благодатная Мария, Господь с Тобо-ю…» Светло у меня на душе, покойно. Завтра праздник такой великий, что никто ничего не должен делать, а только радоваться, потому что если бы не было Благовещения, никаких бы праздников не было Христовых, а как у турок. Завтра и поста нет. Уже был «перелом поста – щука ходит без хвоста». Спрашиваю у Горкина:
   – А почему без хвоста?
   – А лёд хвостом разбивала и поломала, теперь без хвоста ходит. Воды на Москве-реке на два аршина прибыло, вот-вот ледоход пойдёт. А денёк завтра ясный будет! Это ты не гляди, что замолаживает… это снега дышут-тают, а ветерок-то на ясную погоду.
   Горкин всегда узнаёт по дощечке: дощечка плотнику всякую погоду скажет. Постукает горбушкой пальца, звонко если – хорошая погода. Сегодня стукал: поёт дощечка! Благовещение. и каждый должен обрадовать кого-то, а то праздник не в праздник будет.

Утро праздника

   Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляет в комнате. Благовещение сегодня! В передней, рядом, гремит ведёрко и слышится плеск воды. «Погоди. держи его так, ещё убьётся.» – слышу я, говорит отец. – «Носик-то ему прижмите, не захлебнулся бы.» – слышится голос Горкина. А, соловьев купают, и я торопливо одеваюсь.
   Пришла весна, и соловьев купают, а то и не будут петь. Птицы у нас везде. В передней чижик, в спальной канарейки, в проходной комнате – скворчик, в спальне отца канарейка и чёрный дроздик, в зале два соловья, в кабинете жавороночек, и даже в кухне у Марьюшки живёт на покое, весь лысый, чижик, который пищит – «чулки-чулки-пагоденки», когда застучат посудой. В чуланах у нас множество всяких клеток с костяными шишечками, от прежних птиц. Отец любит возиться с птичками и зажигать лампадки, когда он дома.
   Я выхожу в переднюю. Отец ещё не одет, в рубашке, – так он мне ещё больше нравится. Засучив рукава на белых руках с синеватыми жилками, он берёт соловья в ладонь, зажимает соловью носик и окунает три раза в ведро с водой. Потом осторожно встряхивает и ловко пускает в клетку. Соловей очень смешно топорщится, садится на крылышки и смотрит, как огорошенный. Мы смеёмся. Потом отец запускает руку в стеклянную банку от варенья, где шустро бегают чёрные тараканы и со стенок срываются на спинки, вылавливает – не боится, и всовывает в прутья клетки. Соловей будто и не видит, таракан водит усиками и… тюк! – таракана нет…

После церкви

   Мы идём от обедни. Горкин идёт важно, осторожно: медаль у него на шее, из Синода! Сегодня пришла с бумагой, и батюшка преподнёс, при всём приходе, – «за доброусердие при ктиторе».
   Горкин растрогался, поцеловал обе руки у батюшки, и с отцом крепко расцеловался, и с многими. Стоял за свечным ящиком и тыкал в глаза платочком. Отец смеётся: «И в ошейнике ходит, а не лает!» Медаль серебряная, «в три пуда». Третья уже медаль, а две – «за хоругви присланы». Но эта – дороже всех: «за доброусердие ко храму Божию».
   Лавочники завидуют, разглядывают медаль. Горкин показывает охотно, осторожно, и всё целует, как показывает. Ему говорят: «Скоро и почётное тебе гражданство выйдет!» А он посмеивается: «Вот почетно-то, оно»…

Птички на воле

   А во дворе сидит на крылечке Солодовкин с вязанкой клеток под чёрным коленкором. Он в отрепанном пальтеце, кажется – очень бедный. Но говорит как важный и здоровается с отцом за руку.
   – Поздравь Горку нашу, – говорит отец, – дали ему медаль в три пуда!
   Солодовкин жмёт руку Горкину, смотрит медаль и хвалит.
   – Только не возгордился бы, – говорит.
   – У моих соловьёв и золотые имеются, а нос задирают только когда поют. Принёс тебе,
   Сергей Иваныч, теннора-певца Усатова, из Большого театра прямо. Слыхал, ты его у Егорова в Охотном, облюбовал. Сделаем ему лепетицию.
   – Идем чай пить с постными пирогами, – говорит отец. – А принёс мелочи… записку тебе писал?
   Солодовкин запускает руку под коленкор, там начинается трепыхня, и в руке Солодовкина я вижу птичку.
   – Бери в руку. Держи – не мни. – говорит он строго. – Погоди, а знаешь стих: «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда»? Так, молодец. А – «Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей?» Надо обязательно знать, как можно! Теперь сам будешь, на практике. В небо гляди, как она запоёт, улетая. Пускай!..
   Я до того рад, что даже не вижу птичку, – серенькое и тёпленькое у меня в руке. Я разжимаю пальцы и слышу – пырхх… – но ничего не вижу. Вторую я уже вижу, на воробья похожа. Я даже её целую и слышу, как пахнет курочкой. И вот она упорхнула вкось, вымахнула к сараю, села. – и нет её. Мне дают и ещё, ещё. Это такая радость! Пускают и отец, и Горкин.
   А Солодовкин все ещё достаёт под коленкором. Старый кучер Антип подходит, и ему дают выпустить. В сторонке Денис покуривает трубку и сплёвывает в лужу. Отец зовёт: «Иди, садовая голова!»
   Денис подскакивает, берёт птичку, как камушек, и запускает в небо, совсем необыкновенно. Въезжает наша новая пролётка, вылезают наши и тоже выпускают. Проходит Василь Василия, очень парадный, в сияющих сапогах – в калошах, грызёт подсолнушки. Достаёт серебряный гривенник и даёт Солодовкину:
   – Ну-ка, продай для воли!
   Солодовкин швыряет гривенник, говорит:
   – Для общего удовольствия пускай!
   Василь Василия по-своему пускает – из пригоршни.
   – Всё. Одни теперь тенора остались, – говорит Солодовкин, – пойдём к тебе чай пить с пирогами. Господина Усатого посмотрим…

Чай с пирогами

Пахнет рыбными пирогами с луком. Кулебяка с вязигой – называется «Благовещенская», на четыре угла: с грибами, с сёмгой, с налимьей печёнкой и с судачьей икрой, под рисом, – положена к обеду, а пока – первые пироги. Звенят вперебойку канарейки, нащёлкивает скворец, но соловьи что-то не распеваются, – может быть, перекормлены? И «Усатов» не хочет петь: «стыдится, пока не обвисится». Юркий и востроносый Солодовкин, похожий на синичку, – так говорит отец, – пьёт чай вприкуску, с миндальным молоком и пирогами, и всё говорит о соловьях. У него их за сотню, по всем трактирам первой руки, висят «на прослух» гостям и могут на всякое коленце.

   – Наезжают из Санкт-Петербурга даже, всякие – и поставленные, и графы, и… Зовут в Санкт-Петербург к министрам, да туда надобно в сюртуке-параде. А, не стоит!..
   Отец говорит ему, что жавороночек-то… запел! Солодовкин делает себя, глухо, – ага! – но нисколько не удивляется и крепко прикусывает сахар. Отец вынимает за проспор, подвигает к Солодовкину беленькую бумажку, но тот, не глядя, отодвигает: «Товар по цене, цена – по слову».
   – До Николы бы не запел, деньги назад бы отдал, а жавороночка на волю выпустил, как из училища выгоняют, – только бы и всего.
   Потом показывает на дудочках, как поёт самонастоящий жаворонок. И вот мы слышим: звонко журчит из кабинета, будто звенят по стёклышкам. Все сидят очень тихо. Солодовкин слушает на руке, глаза у него закрыты. Канарейки мешают только.

   Вечер золотистый, тихий. Небо до того чистое, зеленовато-голубое, – самое Богородичкино небо. Отец с Горкиным и Василь Василичем объезжали Москву-реку: порядок, везде – на месте. Мы только что вернулись из-под Новинского, где большой птичий рынок, купили белочку в колесе и чучелок. Вечернее солнце золотцем заливает залу, и канарейки в столовой льются на все лады. Но соловьи что-то не распелись. Светлое Благовещение отходит.

Рождество Христово

Анна Зонтаг

   Праведный Иосиф не знал о бывшем Пресвятой Деве Марии благовествовании, но Бог открыл ему эту тайну. Во сне явился ему Ангел и сказал: «Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою! Родившееся в Ней есть от Духа Святого; Она родит Сына, и ты назовёшь Его Иисусом (это имя значит Спаситель), потому что Он спасёт людей Своих от грехов их».
   Проснувшись, Иосиф исполнил повеление Ангела; и жили Дева Мария и Иосиф в Назарете, исполненные благодарности к Богу и ожидая всякий день исполнения того, что было обещано им.
   В те дни вышло повеление владевшего Иудеею римского императора Августа произвести перепись всех его подданных. Всякий должен был вписать свое имя в том месте, откуда он происходил. Иосиф и Мария, будучи потомками царя Давида, должны были вписать свои имена в иудейском городе Вифлееме, Отчизне Давидовой, где, по предсказанию пророков, должен был родиться Спаситель. Они отправились туда.
   В Вифлеем по случаю переписи собралось множество народа; все дома были наполнены приезжими. Иосиф напрасно искал пристанища для себя и Пресвятой Девы Марии; их никуда не хотели пускать, как потому, что все дома были заняты постояльцами, так и потому, что вся наружность их показывала величайшую бедность. Наступила ночь; они не находили пристанища. В самом конце города была пещера, в которой жили пастухи; они пригоняли туда стада свои. В этом вертепе родился Иисус Христос, Сын Божий. Мария спеленала Его и положила в ясли, потому что не было другого места.
   В эту ночь весь Вифлеем был погружен в глубокий сон; не спали только некоторые пастухи, стерегшие в поле стада свои. Они были добрые люди. Души их были кротки и спокойны, как охраняемые ими агнцы; они были просты, как жители сел, невинны и набожны, как юноша Давид, здесь же некогда пасший овец своих.
   Ночью пастухи эти увидели пред собою Ангела во всём блеске небесного сияния. Они испугались, но Ангел сказал им:
   «Я возвещаю вам великую радость для всего Израиля. Этой ночью в городе Давидовом родился Христос Спаситель. Вы узнаете Его, найдя Младенца, обвитого пеленами и лежащего в яслях».
   После этого пастухи увидели с Ангелом-благовестником бесчисленное множество Ангелов, славящих Бога священным пением: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, к человекам благоволение». Ангелы скрылись в небе, и темнота ночная снова водворилась вместе с тишиною.
   «Пойдёмте в Вифлеем, – радостно говорили пастухи друг другу. – Пойдём. Увидим сами то, что Господь возвестил нам!»
   Они вошли в знакомую им пещеру; там нашли они Иосифа и Марию и при слабом свете светильника увидели Божественного Младенца, лежащего в яслях. Они подошли к Нему и смотрели на Него с тихим, безмолвным благоговением.

Мария и Иосиф, полагавшие, что о рождении Младенца кроме них никому не было известно, удивились, видя, что оно было возвещено вошедшим к ним пастухам. Пастухи рассказали им о бывшем им явлении. Поклонившись Младенцу, пастухи возвратились к своему стаду, славя и хваля Бога за всё то, что слышали и видели. А Мария сохраняла в Своём сердце всё сказанное о Младенце.

Святая ночь

Сельма Лагерлёф

   Когда мне было пять лет, меня постигло огромное горе. Пожалуй, это было самое большое горе за всю мою жизнь.
   Это было, когда умерла моя бабушка. До того времени она сидела каждый день на угловом диване в своей комнате и рассказывала сказки.
   Другого я ничего не помню, помню только, что бабушка сидела и рассказывала – рассказывала с утра до вечера, а мы, дети, сидели возле неё и слушали. То была чудесная жизнь. Никаким другим детям не жилось так, как нам. О самой бабушке я помню немного. Помню, что у неё были красивые, как мел, белые волосы, что она ходила сильно согнувшись и что всегда сидела и вязала чулок.
   Потом я помню, что, рассказав какую-нибудь сказку, она обыкновенно клала руку на мою голову и говорила: «И всё это такая же правда, как то, что я вижу тебя, а ты видишь меня».
   Ещё я помню, что она умела петь песни, но только пела она редко. В одной из этих песен говорилось о рыцаре и о морском чудовище, и припев у неё был: «Дует, дует холодный ветер на море».
   Ещё помню коротенькую молитву, которой она меня научила, и стих из псалма. О сказках же, которые она мне рассказывала, у меня сохранилось лишь слабое и смутное воспоминание. Осталась только одна, которую я помню так хорошо, что могу рассказать её. Это маленький рассказ о рождении Иисуса.
   Вот почти и всё, что я помню о бабушке, за исключением того, что помню всего лучше, а именно большого горя, когда её не стало.
   Я вспоминаю то утро, когда угловой диван остался пуст, и невозможно было представить себе, как пройдёт этот день. Это я помню. Этого я никогда не забуду.
   И я помню, как нас, детей, подвели поцеловать руку покойницы. И мы боялись поцеловать её, но тогда кто-то сказал мне: «Это в последний раз вы можете поблагодарить бабушку за все доставленные ею вам радости».
   И я помню, как сказки и песни увезли со двора упакованными в длинный чёрный ящик, и они никогда уже не вернулись.
   Я помню, как что-то ушло из жизни. Словно закрыли дверь в целый прекрасный, волшебный мир, куда раньше мы имели свободный вход и выход. И никого уже не было, кто бы сумел открыть нам эту дверь.
   И помню, как мы, дети, мало-помалу научились играть в куклы и игрушки и жить подобно другим детям, и тогда могло казаться, что мы уже не ощущаем отсутствия бабушки и не вспоминаем о ней.
   Но и сегодня, через сорок лет, когда я сижу и собираю легенды о Христе, которые слышала далеко на Востоке, в памяти моей возникает маленькое сказание о рождении Иисуса, которое любила рассказывать бабушка. И мне хочется рассказать его ещё раз и поместить его в мой сборник.
   Был сочельник, и все уехали в церковь, кроме бабушки и меня. Кажется, мы были одни в целом доме. Нас не взяли потому, что одна была слишком мала, а другая – слишком стара. И нам обеим было досадно, что мы не могли поехать ко всенощной и посмотреть, как будут зажигать рождественские свечи.
   Мы сидели в одиночестве, и бабушка начала рассказывать.
   – Был однажды человек, – сказала она, – который пошёл тёмной ночью попросить огня. Он переходил от дома к дому и стучался.
   «Добрые люди, помогите мне! – говорил он. – Жена моя только что родила, и я должен развести огонь, чтобы согреть её и младенца».
   Но была глубокая ночь, и все спали. Никто не отвечал ему.
   Человек всё шёл и шёл. Наконец он увидел, что где-то вдали тлеет огонёк. Он побрёл в этом направлении и увидел, что огонь горит в поле. Белые овцы лежали и спали вокруг огня, а старый пастух сидел и караулил стадо.
   Когда человек, которому нужно было огня, подошёл к овцам, он увидел, что три большие собаки спали у ног пастуха. Они проснулись все три, когда он подошёл, и открыли свои широкие пасти, как будто хотели залаять, но не слышно было ни звука. Человек видел, что шерсть встала дыбом на их спинах, видел, как их острые белые зубы ослепительно сверкают при свете огня и что они бросаются на него. Он чувствовал, что одна вцепилась ему в ногу, другая – в руку, а третья повисла на его горле. Но челюсти и зубы, которыми они хотели его грызть, не повиновались им, и человек нимало не пострадал.
   Тогда человек решил идти дальше, чтобы получить то, что ему было нужно. Но овцы лежали так тесно друг возле друга, спина к спине, что он не мог пробраться между ними. Тогда человек влез на спины животных и по ним дошёл до огня. И ни одна овца не проснулась и не пошевельнулась.
   До сих пор бабушка рассказывала, не останавливаясь, но тут я не могла удержаться, чтобы не перебить её.
   – Почему же они не просыпались, бабушка? – спросила я.
   – Это ты со временем узнаешь, – сказала бабушка и продолжила свой рассказ.
   – Когда человек подошёл довольно близко к огню, пастух поднял голову. Это был старый сердитый человек, грубый и жестокий ко всем людям. И, видя, что идёт чужой, он схватил длинный острый костыль, который держал обыкновенно в руках, когда гонял своё стадо, и бросил им в пришедшего. И костыль, свистя, полетел прямо в человека, но, не долетев, повернул в сторону, пролетел мимо и упал далеко в поле.
   Когда бабушка рассказала до этого места, я снова прервала её.
   – Бабушка, почему палка не захотела ударить человека?
   Но бабушка не стала отвечать мне, а продолжила свой рассказ:
   – И вот человек подошёл к пастуху и сказал ему: «Друг, помоги мне и позволь взять немного огня! Жена моя только что родила ребёнка, и я должен развести огонь, чтобы согреть её и младенца».
   Пастух хотел было отказать ему, но, подумав, что собаки почему-то не смогли повредить этому человеку, что овцы не побежали от него и что его палка не захотела ударить его, немного испугался и не посмел отказать ему в том, чего он просил. «Возьми сколько тебе нужно!» – сказал он человеку. Но огонь почти весь догорел. Не было уже ни поленьев, ни сучьев, а оставалась только большая раскалённая головёшка, а у незнакомца не было ни лопатки, ни совка, на которых он мог бы донести горячие угли.
   Увидя это, пастух снова сказал: «Возьми сколько тебе нужно!» – и радовался тому, что человек не сможет унести с собой огня.
   Но человек нагнулся, вынул головёшку голыми руками из золы и положил её в свой плащ. И угли не обожгли его рук, когда он прикоснулся к ним, не прожгли его плаща, и человек понёс их, как будто это были орехи или яблоки.
   Но тут я перебила рассказчицу в третий раз:
   – Бабушка, почему же угли не обжигали человека?
   – Это ты сейчас услышишь, – сказала бабушка и стала рассказывать дальше.
   – Когда этот пастух, который был такой гадкий и злой человек, увидел всё это, то начал дивиться про себя: «Что же это за ночь, когда собаки не кусаются, овцы не пугаются, костыль не убивает и огонь не жжёт?» Он кликнул назад пришельца и сказал ему: «Что это за ночь? Почему это все существа и вещи оказывают тебе милосердие?»

   Тогда человек ответил: «Я не могу сказать тебе этого, если ты сам не видишь!» И он хотел пойти своей дорогой, чтобы поскорее развести огонь и согреть свою жену и ребёнка.
   Тогда пастух захотел непременно разузнать, что всё это могло значить. Он поднялся и пошёл за ним, пока не дошёл до места, где тот жил.
   Тут пастух увидел, что у человека не было даже дома для жилья, а жена его и ребёнок лежали в пещере, где не было ничего, одни голые каменные стены.
   И пастух подумал, что бедное невинное дитя, наверно, замёрзнет в этой пещере, и, хотя он был жестокий человек, растрогался и захотел помочь ребёнку. И он снял мешок с плеча, развязал его, достал из него мягкую, белую овечью шкуру, дал её незнакомому человеку и сказал, чтобы он уложил в неё ребёнка.
   Но как только он показал, что и он тоже может быть сострадательным, его глаза раскрылись, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слышать.
   Он увидел, что вокруг него сплошным кольцом стоят Ангелочки с серебряными крыльями.
   И каждый из них держал арфу в руке, и все пели громкими голосами, что этой ночью родился Спаситель, Который спасёт мир от его грехов.
   Тут он понял, чему все твари так радовались в эту ночь, что не хотели делать ничего дурного.
   И Ангелы были не только возле пастуха, он видел их повсюду. Они сидели в пещере и снаружи, на горе, и летали по небу. Они шли большими толпами по дороге и, проходя, останавливались и бросали взгляд на ребёнка.
   И было великое ликование, и великая радость, и великое пение, и музыка; и всё это увидел он в тёмную ночь, в которой раньше не мог ничего заметить. Он так радовался тому, что глаза его раскрылись, что упал на колени и стал благодарить Бога.
   Дойдя до этого места, бабушка вздохнула и сказала:
   – Помни это, потому что это такая же правда, как то, что я вижу тебя, а ты видишь меня. Дело не в свечах и не в лампах, и не важно, светит ли солнце или луна, а нужно, чтобы у нас были такие глаза, которые могли бы видеть величие Божие.

Рождественское

Саша Чёрный

     В яслях спал на свежем сене
     Тихий крошечный Христос.
     Месяц, вынырнув из тени,
     Гладил лён Его волос…
     Бык дохнул в лицо Младенца
     И, соломою шурша,
     На упругое коленце
     Засмотрелся чуть дыша,
     Воробьи сквозь жерди крыши
     К яслям хлынули гурьбой,
     А бычок, прижавшись к нише,
     Одеяльце мял губой.
     Пёс, прокравшись к тёплой ножке,
     Полизал её тайком.
     Всех уютней было кошке
     В яслях греть Дитя бочком…
     Присмиревший белый козлик
     На чело Его дышал,
     Только глупый серый ослик
     Всех беспомощно толкал:
     «Посмотреть бы на ребёнка
     Хоть минуточку и мне!»
     И заплакал звонко-звонко
     В предрассветной тишине…
     А Христос, раскрывши глазки,
     Вдруг раздвинул круг зверей
     И с улыбкой, полной ласки,
     Прошептал: «Смотри скорей!..»

Видение императора

Предание

   Это было в то время, когда Август был римским императором, а Ирод царствовал в Иерусалиме. Тогда случилось однажды, что необычайно великая и святая ночь спустилась на землю. То была самая тёмная ночь, какую кому-либо доводилось видеть, и можно было подумать, что весь земной шар провалился в какой-то огромный подвал. Невозможно было отличить воду от земли, и немыслимо найти даже самую знакомую дорогу. Да иначе и не могло быть, потому что с неба не доходило ни единого луча света. Все звёзды остались по своим домам, а ласковая луна отвратила своё лицо от земли.
   И также глубоки, как мрак, были тишина и молчание. Реки остановились в своём течении, ветер не шевелился, и даже осиновые листы перестали дрожать. Если бы подойти к морю, то оказалось бы, что волны не ударяются о берег, а если бы пойти в пустыню, то песок не заскрипел бы под ногами. Всё окаменело и стало неподвижным, чтобы не нарушать святости ночи. Трава не смела расти, роса не падала, и цветы не решались выдыхать аромат.
   В эту ночь дикие звери не охотились, змеи не жалили, собаки не лаяли. И что ещё чудеснее, ни один неодушевлённый предмет не пожелал бы нарушить святость ночи содействием злому делу. Ни одна отмычка не отперла бы замка, и ни один нож не был бы в состоянии пролить кровь.
   Как раз в эту ночь шла в Риме небольшая толпа людей от дворца императора по Палатинскому холму, направляясь через Форум к Капитолию. В только что закончившемся заседании сенаторы спросили императора, имеет ли он что-нибудь против того, чтобы они воздвигли ему храм на священной горе Рима. Но Август не сразу дал своё согласие. Он не знал, будет ли приятно богам, что он будет иметь храм рядом с ними, и ответил, что хочет сначала принести ночную жертву своему гению -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, чтобы узнать их волю относительно этого предмета. И теперь в сопровождении нескольких доверенных лиц он шёл совершать это жертвоприношение.
   Августа несли на носилках, потому что он был стар и длинные лестницы Капитолия утомляли его. Он сам держал клетку с голубями, которых должен был принести в жертву. С ним не было ни жрецов, ни воинов, ни сенаторов, а только одни ближайшие друзья. Факельщики шли впереди, чтобы прокладывать дорогу сквозь ночной мрак, а за ними следовали рабы, несшие треногий жертвенник, угли, ножи, священный огонь и всё необходимое для жертвоприношения.
   По дороге император весело разговаривал со своими приближёнными, и потому ни один из них не заметил бесконечной тишины и молчания ночи. Только очутившись на верхней части Капитолия и дойдя до пустого пространства, предназначенного для нового храма, им стало ясно, что происходит что-то необычайное.
   Нет, это не была ночь, подобная другим ночам, ибо наверху, на краю скалы, они увидели диковиннейшее существо. Сначала они подумали, что это старый, скрюченный оливковый ствол, потом решили, что древнее каменное изображение из храма Юпитера вышло на скалу. Наконец, они решили, что это может быть только старая сивилла.
   Никогда не видали они такого старого, точно изъеденного временем и непогодами, исполинского существа. Старуха положительно нагоняла ужас. Если бы не император, они все разбежались бы по своим постелям.
   «Это она, – шептали они друг другу. – Ей столько лет, сколько песчинок на её родном берегу. Почему она выползла из своей пещеры именно в эту ночь? Что она предвещает императору и государству – она, пишущая пророчества на древесных листьях и знающая, что ветер отнесёт вещее слово тому, для кого оно предназначается?»
   Они были так напуганы, что все бросились бы на колени и прижались головой к земле, если бы сивилла сделала хоть одно движение. Но она сидела так неподвижно, как будто была мёртвой. Она сидела, скрючившись, на самом краю скалы и, заслонив глаза рукой, вглядывалась в ночной мрак. Она как будто взобралась на гору для того, чтобы лучше видеть что-то, совершавшееся далеко отсюда. Значит, она могла видеть, могла – в такую ночь!
   В ту же минуту император и все в свите заметили, как глубок был мрак. Ни один из них не мог видеть на расстоянии двух шагов от себя. А какая тишина, какое безмолвие! Не слышно было даже глухого журчания Тибра. Но воздух точно давил их, холодный пот выступал на лбу, а руки окаменели и стали бессильны. Они думали, что должно случиться нечто ужасное.
   Но никто не хотел обнаружить своего страха, и все сказали императору, что это счастливое предзнаменование: вся природа затаила дух, чтобы приветствовать нового бога.
   Они предлагали Августу поторопиться с жертвоприношением, говоря, что старая сивилла, наверно, вылезла из своей пещеры, чтобы приветствовать его гения. На самом же деле старая сивилла была так занята одним видением, что даже не знала, что Август пришёл на Капитолий. Она унеслась душой в далёкую страну, и ей казалось, что она идёт там по большой равнине. В темноте она беспрестанно натыкалась ногой на что-то, что принимала за кочки. Она нагнулась и пощупала рукой. Нет, то были не кочки, а овцы. Она шла среди больших стад спящих овец.
   Вот она заметила огонь у пастухов. Он горел посреди поля, и она стала пробираться к нему. Пастухи лежали и спали возле огня, рядом с собой положили длинные острые палки, которыми они защищали стада от диких зверей. А маленькие звери с горящими глазами и пушистыми хвостами, прокрадывавшиеся к огню, разве это не шакалы? А между тем пастухи не бросали в них палками, собаки продолжали спать, овцы не бежали, и дикие звери улеглись рядом с людьми.
   Вот что видела сивилла, но она не знала ничего о том, что совершалось позади неё на вершине горы. Она не знала, что там воздвигли жертвенник, зажгли уголь, рассыпали курения, что император вынул из клетки одного голубя, чтобы принести его в жертву. Но его руки так онемели, что он не мог удержать птицу. Одним взмахом крыльев голубь освободился и исчез в ночной мгле.
   Когда это случилось, придворные подозрительно посмотрели на старую сивиллу. Они думали, что это она накликала несчастье.
   Могли ли они знать, что сивилла по-прежнему думала, что находится у костра пастухов, что теперь она прислушивалась к слабому звону, который, дрожа, доносился сквозь мёртвое безмолвие ночи. Она слушала его долго, пока не заметила, что он идёт не с земли, а из облаков. Наконец, она подняла голову и увидела светлые, сверкающие фигуры, скользящие во мраке. То были маленькие группы Ангелов; они со сладким пением и словно ища чего-то, летали взад и вперёд над широкой равниной.
   Как раз в то время, как сивилла слушала ангельское пение, император готовился к новой жертве. Он вымыл руки, очистил жертвенник и велел дать ему другого голубя. Но как он ни старался, как ни силился удержать его, скользкое тело голубя вырвалось из его рук, и птица взвилась в непроглядную ночь.
   Император ужаснулся. Он пал на колени перед пустым жертвенником и стал молиться своему гению-покровителю. Он взывал к нему, прося силы отвратить те несчастья, которые, по-видимому, предвещала эта ночь.
   И ничего этого тоже не слышала сивилла. Она всей душой вслушивалась в пение Ангелов, становившееся всё громче. Под конец оно стало так громко, что разбудило пастухов. Они поднялись на локтях и увидели сверкающие толпы серебристо-белых Ангелов, движущихся во тьме длинными, развевающимися вереницами, подобно перелётным птицам. У одних были лютни и скрипки в руках, у других цитры и арфы, и пение их звучало так радостно, словно детский смех, и так беззаботно, как щебетанье жаворонка. Услышав это, пастухи встали, чтобы пойти в горный городок, где жили, и рассказать об этом чуде.
   Они пробирались по узкой, извилистой тропинке, и старая сивилла мысленно шла за ними. Вдруг на вершине горы сразу посветлело. Большая ясная звезда зажглась как раз над нею, и город на её вершине сверкал, как серебро, при свете этой звезды. Все носившиеся в воздухе толпы Ангелов поспешили туда с радостными криками, и пастухи ускорили свои шаги, так что почти бежали. Подойдя к городу, они увидели, что все Ангелы собрались над низким хлевом недалеко от городских ворот. То было жалкое строение с соломенной крышей, прислонившееся к голой скале. Над ним остановилась звезда, и здесь собиралось всё больше и больше Ангелов. Некоторые садились на соломенную крышу или опускались на отвесную скалу позади дома, другие, раскинув крылья, парили над нею. Всё небо посветлело от этих сверкающих крыльев.
   В ту минуту, как над горным городком зажглась звезда, проснулась вся природа, и люди, стоявшие на вершине Капитолия, не могли не заметить этого. Они почувствовали, как свежий, но ласковый ветерок пронёсся по пространству, вокруг них заструились сладкие ароматы, деревья зашумели, Тибр начат журчать, и звёзды засияли, и луна вдруг поднялась на середину неба и осветила мир. А из облаков спустились оба голубя и сели на плечи императора.
   Когда совершилось это чудо, Август поднялся в гордой радости, друзья же его и рабы бросились на колени.
   – Авэ, Цезарь! – восклицали они. – Твой гений ответил тебе. Ты тот бог, которому будут поклоняться на вершине Капитолия.
   И восторженные крики, которыми поражённые люди приветствовали императора, были так громогласны, что старая сивилла услышала их. Они пробудили её от видений. Она встала со своего места на краю скалы и подошла к людям. Словно тёмное облако поднялось из пропасти и обрушилось на вершину горы. Она была ужасна в своей старости. Прямые волосы висели редкими космами вокруг её головы, суставы выдавались, как огромные узлы, потемневшая кожа, жёсткая, как древесная кора, покрывала тело сетью морщин. Но твёрдо и величаво подошла она к императору. Одной рукой она схватила его за плечо, а другой указала ему на далёкий восток.
   – Смотри! – приказала она ему, и император поднял глаза и стал смотреть.
   Пространство открылось перед его взором, и он проник на далёкий восток. И он увидел убогий хлев под отвесной скалой и в открытую дверь его несколько коленопреклонённых пастухов. Внутри хлева он увидел молодую Мать на коленях перед маленьким Ребёнком, лежащим на соломенной подстилке на полу.
   И большие костлявые пальцы сивиллы указывали туда, на бедного Ребёнка.
   – Авэ, Цезарь! – сказала сивилла с насмешливым хохотом. – Вот тот Бог, Которому будут поклоняться на вершине Капитолия!

   Тогда Август отступил от неё, как от безумной. Но на сивиллу сошёл могучий дух предвидения. Её тусклые глаза загорелись, руки протянулись к небу, голос изменился, так что казался чужим, и приобрел такую звучность и силу, что можно было слышать на весь мир. И она произнесла слова, которые, казалось, прочитала в звёздах:
   – На вершине Капитолия будут поклоняться обновителю мира – Христу… или антихристу, но не бренным людям.
   Сказав это, она прошла между поражёнными страхом людьми, медленно спустилась с горы и исчезла.
   Август же на следующий день велел строжайше запретить народу воздвигать ему храм на Капитолии.
   Вместо того он построил там храм во имя новорождённого Божественного Младенца и назвал его Алтарём неба.

В день Рождества

Сергей Копыткин

     Если в этот день на время
     Вспомнит кто-нибудь из вас
     Про Младенца в Вифлееме
     Чудно-радостный рассказ;
     Если сердце в нём забьётся,
     Точно птица за окном,
     Будто струн его коснётся
     Ангел ласковым крылом;
     Если вдруг, как запах сада,
     Как дыханье ветерка,
     К сердцу кроткая отрада
     Долетит издалека,
     И в душе светло и жутко,
     Словно кто-то ходит там —
     Это Сам Христос Малютка
     Постучался в сердце к вам.

Предание о первой рождественской ёлке

Елена Ивановская

   Когда родился маленький Христос и Дева Мария, спеленавши, положила Его в простые ясли на сено, слетели с неба Ангелы, чтобы посмотреть на Него. Увидевши, как проста и убога пещера и ясли, они тихонько шептали друг другу:
   – Он спит в пещере в простых яслях? Нет, так нельзя! Нужно украсить пещеру: пусть она будет как можно красивее и наряднее – ведь в ней спит Сам Христос!
   И вот один Ангел полетел искать, чем бы украсить пещеру, на юг. На юге всегда тепло и всегда цветут цветы. И вот Ангел набрал много алых, как кровь, роз, лилий, белых, как снег, весёлых гиацинтов, азалий; набрал нежных мимоз, магнолий, камелий; сорвал и несколько крупных жёлтых лотосов… И все эти цветы принёс в пещеру.

   Другой Ангел полетел на север. Но там как раз в это время была зима. Поля и леса были устланы тяжёлым покровом снега. И Ангел, не найдя никаких цветов, хотел лететь назад. Вдруг он увидел печально зеленевшую среди снега ёлку, задумался и прошептал:
   – Пожалуй, ничего, что это деревцо такое простенькое. Пусть и оно, единственное из всех растений севера, посмотрит на маленького Христа.
   И он унёс с собой скромную северную ёлочку. Как красиво и нарядно стало в пещере, когда стены, пол и ясли украсились цветами! Цветы с любопытством заглядывали в ясли, где спал Христос, и шептали друг другу:
   – Тс!.. Тише! Он заснул!
   Маленькая ёлочка увидела такие прекрасные цветы в первый раз и опечалилась.
   – О, – сказала она грустно, – зачем я такая некрасивая и простенькая. Как счастливы должны быть все эти чудные цветы! А мне нечем и самой обрядиться в такой праздник, нечем и пещеру украсить. – И она горько заплакала.
   Когда Дева Мария увидела это, Ей сделалось жаль ёлку. И Она подумала: «Надо, чтобы все радовались в этот день, не надо, чтобы была грустна эта ёлочка».
   И Она улыбнулась и сделала знак рукой. И тогда произошло чудо: тихо с неба спустилась яркая звёздочка и украсила собой вершину ёлки. А за нею сошли и другие и разукрасили остальные ветки. Как вдруг светло и весело стало в пещере! Проснулся от яркого света маленький Христос, спавший в яслях, и, улыбаясь, потянулся к сверкающей огоньками ёлке.
   А цветы с удивлением смотрели на неё и перешептывались друг с другом:
   – Ах, какая же она стала хорошенькая! Не правда ли, она красивее нас всех?
   И ёлочка чувствовала себя вполне счастливою. С тех пор люди украшают каждый год на Рождество ёлки для маленьких детей в память первой ёлки – той, которая была украшена настоящими звёздами с неба.

Божий дар

Фёдор Достоевский

     Крошку-Ангела в сочельник
     Бог на землю посылал:
     «Как пойдёшь ты через ельник, —
     Он с улыбкою сказал, —
     Ёлку срубишь, и малютке
     Самой доброй на земле,
     Самой ласковой и чуткой
     Дай, как память обо Мне».
     И смутился Ангел-крошка:
     «Но кому же мне отдать?
     Как узнать, на ком из деток
     Будет Божья благодать?»
     «Сам увидишь», – Бог ответил.
     И небесный гость пошёл.
     Месяц встал уж, путь был светел
     И в огромный город вёл.
     Всюду праздничные речи,
     Всюду счастье деток ждёт…
     Вскинув ёлочку на плечи,
     Ангел с радостью идёт…
     Загляните в окна сами, —
     Там большое торжество!
     Ёлки светятся огнями,
     Как бывает в Рождество.
     И из дома в дом поспешно
     Ангел стал переходить,
     Чтоб узнать, кому он должен
     Ёлку Божью подарить.
     И прекрасных и послушных
     Много видел он детей. —
     Все при виде Божьей ёлки,
     Всё забыв, тянулись к ней.
     Кто кричит: «Я ёлки стою!»
     Кто корит за то его:
     «Не сравнишься ты со мною,
     Я добрее твоего!»
     «Нет, я ёлочки достойна,
     И достойнее других!»
     Ангел слушает спокойно,
     Озирая с грустью их.
     Все кичатся друг пред другом,
     Каждый хвалит сам себя,
     На соперника с испугом
     Или с завистью глядя.
     И на улицу, понурясь,
     Ангел вышел… «Боже мой!
     Научи, кому бы мог я
     Дар отдать бесценный Твой!»
     И на улице встречает
     Ангел крошку, – он стоит,
     Ёлку Божью озирает, —
     И восторгом взор горит.
     «Ёлка! Ёлочка! – захлопал
     Он в ладоши. – Жаль, что я
     Этой ёлки не достоин
     И она не для меня…
     Но снеси её сестрёнке,
     Что лежит у нас больна.
     Сделай ей такую радость, —
     Стоит ёлочки она!
     Пусть не плачется напрасно!»
     Мальчик Ангелу шепнул.
     И с улыбкой Ангел ясный
     Ёлку крошке протянул.
     И тогда каким-то чудом
     С неба звёзды сорвались
     И, сверкая изумрудом,
     В ветки ёлочки впились.
     Ёлка искрится и блещет, —
     Ей небесный символ дан;
     И восторженно трепещет
     Изумлённый мальчуган…
     И, любовь узнав такую,
     Ангел, тронутый до слёз,
     Богу весточку благую,
     Как бесценный дар, принёс.

Невидимый гость

Рождественский рассказ

   Дом, в котором жил маленький Эрих, был очень мрачен, а улица, на которой стоял этот дом, узка и грязна. В комнату Эриха никогда не заглядывало солнце, даже летом, когда его лучи яркой полосой врывались в переулочек, где жил Эрих.
   Это был необыкновенно тихий и кроткий мальчик; он никогда не играл с другими детьми и целыми днями просиживал с отцом. Матери он совсем не помнил. Она умерла, когда мальчику был всего год. Но они были большие друзья с отцом, и им очень хорошо жилось вдвоём. Больше всего на свете любил Эрих сидеть около отца и слушать рассказы об удивительных вещах и событиях, совершающихся на белом свете, или о том, что было в далёкие-далёкие времена. Особенно любил он рассказы о жизни Иисуса Христа.
   Был вечер субботы. Отец Эриха, сапожник, только что кончил работу и сел перед печкой. Дрова весело трещали, в комнате было светло и тепло. Эрих смотрел на огонь, а отец рассказывал о рождении Христа, о том, как Он родился в стойле, в яслях, так как в гостиницах не нашлось места для Его родителей.
   – Ах, папа, – прошептал маленький Эрих, – как это ужасно, что их не пустили в гостиницу! Если бы Христос пришёл к нам, мы пустили бы Его. Правда?
   – Конечно, мой милый.
   – Ах, если бы опять настало Рождество, самое первое Рождество! И если бы Иисус попросился к нам, а не в гостиницу! Мы бы не выгнали Его, мы были бы рады впустить Его к нам! Мы положили бы Его спать на постель, а сами легли бы на полу. Правда, папа?
   – Ну, конечно.
   – И я отдал бы Ему самое лучшее, что у меня есть, – продолжал Эрих. – Я отдал бы Ему сапоги, которые ты недавно сшил мне. Мы покормили бы Его кашей с молоком. Как ты думаешь, папа, Он был бы доволен?
   – Я в этом уверен, – ответил сапожник.
   Он улыбнулся и ласково поглядел на сына. У Эриха глаза горели от восторга.
   – Ах, если б Иисус пришёл к нам! – воскликнул Эрих, захлопав в ладоши.
   – Почём знать? Может быть, Он и придёт, – таинственно ответил отец. – Он ведь Сам сказал, что придёт туда, где Ему отворят двери.
   – Да, я знаю. Но разве Он может вправду прийти? Так прийти, чтобы я увидел Его и узнал? – спросил Эрих.
   – Этого я не знаю, друг мой. Я знаю только то, что сказано в Евангелии.
   Эрих задумался. Неужели может случиться, что Христос придёт и будет жить у них? Целый вечер он думал об этом. Когда кто-нибудь проходил по сеням мимо их комнаты или хлопал входной дверью, он вскакивал и краснел. Ему всё казалось, что вот-вот к ним в дверь постучится Христос.
   Настала пора ложиться спать. Эрих разделся и влез на кровать. Он спал с отцом. Потом отец улёгся тоже, потушил свечу, простился с сыном, и в комнате стало тихо. Эрих решил не спать всю ночь, чтобы не прозевать Христа. Но вскоре он сладко заснул.
   Долго ли он спал, неизвестно. Вдруг, у самого изголовья постели, Эрих услыхал кроткий и ласковый голос:
   – Эрих!
   Эрих проснулся.
   – Кто тут? – спросил он.
   – Эрих! Я завтра приду к тебе, – продолжал тот же голос. – Ты звал Меня, а Я всегда прихожу к тем, кто зовёт Меня. Но помни, Я не скажу тебе, когда приду, не скажу, как Я буду выглядеть. Поэтому будь внимательнее: когда Я пройду по улице, не забудь открыть дверь и позвать Меня.
   – Это Христос! – прошептал мальчик, когда голос умолк. – Он придёт ко мне завтра!
   Сердце у него сильно забилось от радости. Но вскоре он опять заснул и проснулся только утром, в воскресенье. Он вспомнил ночной голос, вскочил с постели, быстро оделся, поел на скорую руку и бросился к окну, чтобы не пропустить, когда пройдёт Христос.
   Был холодный туманный зимний день. Снег падал хлопьями, и мороз покрыл окна такими узорами, что Эрих едва мог разглядеть улицу. В узком переулке не было ни души.
   – Что ты всё стоишь у окна? – спросил отец.
   – Я боюсь пропустить Иисуса, – таинственно ответил мальчик.
   Отец улыбнулся, но ничего не сказал. Время шло, а Иисус не являлся.
   «Странно, отчего же Он не идёт?» – думал Эрих.
   Он ни минуты не сомневался в том, что Христос придёт: ведь Он Сам обещал ему прийти сегодня.
   «Интересно, как Он выглядит и как я Его узнаю? Будет ли вокруг Его головы такое сияние, как рисуют?»
   Вдруг Эрих увидал на улице мальчика приблизительно таких же лет, как он сам. Мальчик был очень бедно одет: сапоги его были в огромных дырах, курточка в лохмотьях, а рукава были так коротки, что руки до локтя были голые и совсем посинели от холода. Он остановился как раз против их окна, и Эрих заметил, что несчастный мальчик весь дрожал.
   – Папа! – воскликнул Эрих. – На улице стоит бедный мальчик, он дрожит от холода.
   Отец подошёл к окну и выглянул.
   – Бедный ребёнок! – сказал он.
   – Папа, можно позвать мальчика к нам, чтобы он погрелся? – спросил Эрих.
   – Позови, – ласково ответил сапожник, – я подложу дров в печку.
   Эрих выбежал на крыльцо.
   – Мальчик, мальчик! – крикнул он и поманил его рукой. – Иди к нам, погрейся!
   Но мальчик не двигался, он стоял и дрожал по-прежнему. Эрих подбежал к нему, взял его за руку и потащил в дом. Он усадил его перед печкой, а сапожник поставил на уголья кастрюльку с молоком, чтобы напоить продрогшего ребёнка.
   – Разве у тебя нет своей комнаты? – спросил Эрих, с любопытством глядя на мальчика.
   – Нет.
   – И нет папы, который шьёт тебе сапоги и кормит тебя?
   – Нет.
   Эрих взглянул на свои новые сапоги, стоявшие около кровати, потом на дырявую обувь мальчика.
   – Папа, – прошептал он, – можно отдать мальчику мои новые сапоги? У него такие рваные!
   Сапожник ответил не сразу. Он сам был беден, и ему тяжело было дарить новые сапоги. Но Эрих так умоляюще поглядел на него, что он не смог устоять.
   – Ну что ж, отдай! – сказал он.
   Эрих бросился к кровати и схватил свои новые сапоги. Но в ту же минуту он вспомнил, что хотел отдать их Иисусу, когда Он придёт… Но маленький мальчик озяб! Сапоги его все в дырах. Иисус Христос такой добрый! Наверное, Он не рассердится, если узнает, что Эрих отдал свои сапоги бедному мальчику. И он надел сапоги на маленького гостя. Они пришлись ему как раз впору. Ноги у мальчика согрелись, бледное личико раскраснелось, и глазки засияли счастьем. Он принялся за молоко, а Эрих сунул ему в карман кусок хлеба. Поев, чужой мальчик встал, поблагодарил, простился и ушёл. Эрих подбежал к окну и увидел, как быстро и легко зашагал он по переулку.
   Прошло ещё несколько часов. Эрих терпеливо ждал дорогого гостя, но Христос не показывался.
   Перед самым обедом Эрих увидал на том месте, где недавно стоял мальчик, старого несчастного нищего. Он шёл, шатаясь и опираясь на палку; казалось, он напрягает последние силы, чтобы не упасть.
   – Позовём его к нам, пусть он отдохнёт немножко, – сказал Эрих отцу, который тоже стоял у окна.
   – Хорошо, – сказал отец и вышел с сыном на улицу.
   Они взяли старика под руки и ввели его в дом, поддерживая с обеих сторон. Здесь они посадили его перед огнём, высушили его мокрое платье, накормили и напоили.
   Старик радостно улыбался, суровое выражение его глаз смягчилось. Просидев около часу у сапожника, он встал, взял свою палку и сказал:
   – Теперь я могу идти дальше, мне не трудно будет добраться до ночлежного дома. Благослови вас Бог, добрые люди, за то, что вы обогрели и накормили своего брата во Христе. Господь вознаградит вас за вашу доброту.
   И он простился и вышел на улицу. Эрих чувствовал себя очень счастливым, у него было так хорошо и тепло на сердце. Он видел, что у старика глаза светились, как звездочки, и ему казалось, что в комнате стало светлей и веселей.

   Вдруг он вспомнил, что уж несколько минут не смотрел в окно. Что, если в это самое время Христос прошёл мимо! Эрих бросился к окну и ещё пристальнее стал смотреть направо и налево по переулку.
   Время шло, начало смеркаться, и за темнотой Эрих едва мог различать предметы на улице.
   – Он не идёт! – со вздохом шептал Эрих, и горькое чувство сомнения закралось в его сердечко. – «Но ведь Он обещал прийти, – рассуждал он сам с собою, – а я знаю, что Он всегда держит Своё слово. Неужели Он придёт поздно вечером? Но как же я увижу и узнаю Его в темноте? Вот что: я поставлю на окно свечку. Тогда Он Сам увидит меня и догадается, что я жду Его, но не могу увидеть и позвать».
   В ту самую минуту, когда Эрих слезал со стула, чтобы взять свечку, послышался стук в дверь. Эрих задрожал от радости.
   – Это Христос! – воскликнул он.
   И не успел сапожник встать с места, как Эрих подскочил к двери и распахнул её настежь.
   Но за дверью оказался не Христос. На пороге стояла бедная женщина, вся в лохмотьях, с ребёнком на руках.
   – Пустите, ради Христа, переночевать, – промолвила она. – Ночь холодная, а мне некуда деваться с ребёнком.
   – Папа, – шепнул Эрих отцу, – мы можем лечь на пол, а она пусть ляжет на нашу постель.
   – Входите, входите, – сказал сапожник женщине. – Обогрейтесь и расскажите, что с вами случилось.
   Женщина вошла, пошатываясь. Она так ослабела, что еле держала на руках ребёнка. Не говоря ни слова, она опустилась на стул.
   – Откуда и куда вы идёте? – спросил сапожник.
   – У меня нет пристанища, – ответила женщина, – и мне некуда идти и некого просить о помощи. Если вы не приютите меня на ночь, то мне придётся замерзнуть на улице вместе с ребёнком.
   – Ах, папа! – воскликнул Эрих.
   Сапожник стоял молча. Ему очень не хотелось пускать совершенно неизвестную женщину.
   Но Эрих с такой мольбой смотрел на него, что он уступил.
   Отец и сын устроили для женщины постель на своей кровати. Она обогрелась у печки и легла спать. Себе же они устроили постель на полу за печкой.
   Настала ночь, а Христос так и не пришёл. Женщина с ребёнком крепко спали. Сапожник ходил по комнате, прибирая её, а маленький Эрих опять влез на стул у окна, прижался лицом к стеклу и смотрел на тёмную улицу. Он чувствовал себя и счастливым, и в то же время несчастным. Он радовался, что бедная слабая женщина могла уснуть в тёплой комнате, что старый нищий отогрелся у них, что несчастный продрогший мальчик получил новые сапоги, но его огорчало то, что Христос не приходил.
   «Добрый Христос так любит детей! Почему же Он не пришёл ко мне? Ведь Он обещал!» – И, думая так, мальчик положил голову на руки и задремал.
   Вдруг ему показалось, что кто-то дотронулся до его плеча. Тот же голос, что и ночью, прошептал:
   – Эрих! Сегодня Я три раза проходил по улице мимо тебя. Вы с отцом три раза приняли Меня. Первый раз, когда ты отдал бедному мальчику новые сапоги, второй – когда вы обогрели и покормили старого нищего, а в третий раз Я и сейчас ещё с вами, потому что вы приютили бедную женщину с ребёнком и положили её на свою постель. Помни, дитя моё, когда вы помогаете слабому, больному, бедному брату своему, вы помогаете Мне. Я люблю бедных страдальцев больше, чем Самого Себя. Утирая слёзы плачущему, ты утешаешь Меня; давая ночлег бесприютному, ты принимаешь Меня.
   Маленький Эрих проснулся. Он был вполне счастлив. Он понял, что в этот день они с отцом три раза приняли Иисуса Христа. И радостно улыбаясь, он опять крепко уснул.

«Рождество Твоё, Христе Боже наш…»

Иван Шмелёв

   В сочельник обеда не полагается, а только чаёк с сайкой и маковой подковкой. Затеплены все лампадки, настланы новые ковры. Блестят развязанные дверные ручки, зеркально блестит паркет. На столе в передней стопы закусочных тарелок, «рождественских», в голубой каемке. На окне стоят зелёные четверти «очищенной», подносить народу, как поздравлять с праздником придут. В зале – парадный стол, ещё пустыннее, не дотронуться, – тоже стол, карточный, раскрытый, – закусочный: завтра много найдёт поздравителей. Ёлку еще не внесли: она мёрзлая, пока ещё в высоких сенях, только после всенощной её впустят.
   Отец в кабинете: принесли выручку из бань, с ледяных катков и портомоен. Я слышу знакомое почокиванье медяков и тонкий позвонец серебреца: это он ловко отсчитывает деньги, ставит на столе в столбики, серебрецо завёртывает в бумажки; потом раскладывает на записочки – каким беднякам, куда и сколько. У него, Горкин сказывал мне потайно, есть особая книжечка, и в ней вписаны разные бедняки и кто раньше служил у нас. Сейчас позовёт Василь Василича, велит заложить беговые санки и развезти по углам-подвалам. Так уж привык, а то и Рождество будет не в Рождество.
   У Горкина в каморке теплятся три лампадки, медью сияет крест.
   Скоро пойдём ко всенощной. Горкин сидит перед железной печкой, греет ногу, – что-то побаливает она у него, с мороза, что ли. Спрашивает меня:
   – В Писании сказано: «И явилась в небе многая сонма Ангелов…» Кому явилась?
   Я знаю, про что он говорит: это пастухам Ангелы явились и воспели – «Слава в вышних Богу.»
   – А почему пастухам явилась? Вот и не знаешь. В училищу будешь поступать, в гимназию. папашенька говорил намедни. у храма Христа Спасителя та училища, гимназия, красный дом большенный, чугунные ворота. Там те батюшка и вопросит, а ты и не знаешь. А он строгой, отец благочинный нашего сорока, протоиерей Копьев, от Спаса в Наливках… он те и погонит-скажет: «Ступай, доучивайся!» – скажет. А потому, мол, скажи. Про это мне вразумление от отца духовного было, он всё мне растолковал, отец Валентин, в Успенском соборе, в Кремле, у-чё-ный!.. проповеди как говорит!.. Запомни его – отец Валентин, Ан-фитиятров. Сказал, в стихе поётся церковном: «Истинного возвещают Па-стыря!..» Как в Писании-то сказано, в Евангелии-то?.. – «Аз есмь Пастырь Добрый.» Вот пастухам первым потому и было возвещено. А потом уж и волхвам-мудрецам было возвещено: знайте, мол! А без Него и мудрости не будет. Вот ты и помни.

Радость праздника

   Идём ко всенощной.
   Горкин раньше ещё ушёл, у свещного ящика много дела. Отец ведёт меня через площадь за руку, чтобы не подшибли на раскатцах. С нами идут Клавнюша и Саня Юрцов, заика, который у Сергея-Троицы послушником: отпустили его монахи повидать дедушку Трифоныча, для Рождества.
   Оба поют вполголоса стишок, который я ещё не слыхал, как Ангелы ликуют, радуются человеки, и вся тварь играет в радости, что родился
   Христос. И отец стишка этого не знал. А они поют ласково так и радостно. Отец говорит:
   – Ах вы, Божии люди!..
   Клавнюша сказал: «Все Божии», – и за руку нас остановил: – Вы прислушайте, прислушай-те… как всё играет!.. и на земле, и на небеси!..
   А это про звон он. Мороз, ночь, ясные такие звёзды, – и гу-ул… всё будто небо звенит-гудит, – колокола поют. До того радостно поют, будто вся тварь играет: и дым над нами, со всех домов, и звёзды в дыму, играют, сияние от них веселое. И говорит ещё:
   – Гляньте, гляньте!.. и дым будто славу несёт с земли, играет каким столбом!..
   И Саня-заика стал за ним говорить:
   – И-и-и… играет. не-бо и зе-зе-земля играет. И с чего-то заплакал. Отец полез в карман и чего-то им дал, позвякал серебрецом. Они не хотели брать, а он велел, чтобы взяли:
   – Дадите там, кому хотите. Ах вы, Божии дети. молитвенники вы за нас, грешных. простосерды вы. А у нас радость празднику: доктор Клин нашу знаменитую октаву-баса, Ломшачка, к смерти приговорил, неделю ему только оставлял жить. дескать, от сердца помрёт. уж и дышать перестал Ломшачок! а вот, выправился, выписали его намедни из больницы. Покажет себя сейчас, как «С нами Бог» грянет!..
   Так мы возрадовались! А Горкин уж и халатик смертный ему заказывать хотел.
   В церкви полным-полно. Горкин мне пошептал:
   – А Ломшачок-то наш, гляди ты… вон он, горло-то потирает, на крылосе… это, значит, готовится, сейчас «С нами Бог» вовсю запустит.
   Вся церковь воссияла, – все паникадилы загорелись. Смотрю: разинул Ломшаков рот, назад головой подался. – все так и замерли, ждут. И так ахнуло – «С нами Бог». – как громом, так и взыграло сердце, слезами даже зажгло в глазах, мурашки пошли в затылке.
   Горкин и молится, и мне шепчет:
   – Воскрес из мертвых наш Ломшаков. – «.разумейте языцы, и покоряйтеся. яко с нами Бог!..»
   И Саня и Клавнюша – будто воссияли от радости. Такого пения, говорили, ещё и не слыхали: будто все Херувимы-Серафимы трубили с неба. И я почувствовал радость, что с нами Бог. А когда запели: «Рождество Твоё, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума.» – такое во мне радостное стало. и я будто увидал вертеп-пещерку, ясли и пастырей, и волхвов. и овечки будто стоят и радуются.

   Клавнюша мне пошептал:
   – А если бы Христа не было, ничего бы не было, никакого света-разума, а тьма языческая!..
   И вдруг заплакал, затрясся весь, чего-то выкликать стал… его взяли под руки и повели на мороз, а то дурно с ним сделалось, – «припадочный он», говорили-жалели все.

Вся тварь играет

   Когда мы шли домой, то опять на рынке остановились, у бассейны, и стали смотреть на звёзды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает, от главной звезды – «Рождественская» называется. Потом проведали Бушуя, погладили его в конуре, и он полизал нам пальцы, и будто радостный он, потому что нынче вся тварь играет.
   Зашли в конюшню, а там лампадочка горит, в фонаре, от пожара, не дай-то Бог. Антипушка на сене сидит, спать собирается ложиться.
   Я ему говорю:
   – Знаешь, Антипушка, нонче вся тварь играет, Христос родился.
   А он говорит: «А как же, знаю. вот и лампа-дочку затеплил.» И правда: не спят лошадки, копытцами перебирают.
   – Они еще лучше нашего чуют, – говорит Антипушка, – как заслышали благовест, ко всенощной. ухи навострили, все слушали.
   Заходим к Горкину, а у него кутья сотовая, из пшенички, угостил нас – святынькой разговеться. И стали про божественное слушать. Клавнюша с Саней про светлую пустыню сказывали, про пастырей и волхвов-мудрецов, которые все звёзды сосчитали, и как Ангелы пели пастырям, а звезда стояла над ними и тоже слушала ангельскую песнь.

Поклонение волхвов

Когда Иисус Христос родился в Вифлееме, с востока, из краев отдалённых, прибыли в Иерусалим три мужа; они были волхвы, то есть люди, занимающиеся науками и изысканиями таинств природы. Их странная одежда, важная наружность, а особенно звание волхвов, возбудили всеобщее внимание; тогда имели высокое понятие об учёных восточных стран. Но причина их прибытия повергла всех в величайшее удивление. Первый вопрос их по прибытии в Иерусалим был: «Где находится Новорожденный Царь Иудейский? Мы видели на востоке звезду Его и пришли поклониться Ему». Известие это распространилось по всему городу; узнав об этом, Ирод, правивший Иудеей, испугался; смутился вместе с ним и Иерусалим. Властолюбивый царь страшился лишиться престола своего.

   Ирод созвал к себе священников и учёных и спрашивал их: «Где должен родиться Христос?» – «В Вифлееме иудейском, – отвечали они, – ибо пророк Михей написал следующее: «И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше главных городов иудейских; ибо из тебя выйдет Вождь, Который спасёт народ Мой». Узнав всё это, Ирод тайно пригласил к себе волхвов. Он обошёлся с ними очень ласково и расспрашивал о времени, когда явилась им звезда. Они с простодушием рассказали ему обо всём. Ирод послал их в Вифлеем, говоря: «Пойдите, осведомитесь о новорождённом Младенце и, нашед Его, уведомите меня, чтобы и я мог пойти поклониться Ему».
   Волхвы отправились в Вифлеем, который отстоял от Иерусалима не более чем на два часа пути. В столице никто не заботился о новорождённом Царе; одни чужеземцы, прибывшие из далёких стран, искали Его. Облака, покрывавшие небо, прочистились, и волхвам снова явилась звезда-благовестница: она шла перед ними, направляя путь их, и остановилась над тем домом, куда перебралась Мария с Младенцем, как бы говоря им: «Он здесь!» Радость волхвов была неописуема.
   Войдя в дом, они увидели Богоматерь с Младенцем. Бедность, окружавшая Их, не смутила мудрецов. Чистая, святая невинность, возвышенное благородство души, кротость, смирение, неизъяснимая благость, изображавшаяся в лице Святой Девы, красота Небесного Младенца, – всё ясно говорило душам их. Они простёрлись перед Божественным Младенцем, поклонились Ему и, открыв свои сокровищницы, принесли Ему в дар золото, ливан и смирну.
   Вероятно, в их отечестве был обычай приносить дары новорожденным младенцам; но эти дары имели другое, таинственное значение. Подати царей собирались золотом, ливан было курение, посвящённое Богу, а смирною бальзамировали тела умерших. Следовательно, они принесли Младенцу: золото, как царю; ливан, как Богу; смирну, как человеку.
   Волхвы хотели на другой день поутру возвратиться к Ироду с радостным известием, но Бог, пред Которым открыто было сердце злобного, коварного царя, во сне предупредил мудрецов; они возвратились в отечество своё иным путём, не зайдя к Ироду.

Волхвы

Константин Льдов

     В сиянье звёздном к дальней цели
     Спешит усердный караван;
     И вот леса зазеленели,
     Засеребрился Иордан.
     Вот башни Иерусалима,
     Громады храмов и дворцов, —
     Но горний свет неугасимо
     Зовёт всё дальше мудрецов.
     Струит звезда над Палестиной
     Лучи прозрачные свои…
     Вот над уснувшею долиной
     Гора пророка Илии.
     Всё ниже, ниже свет небесный.
     Вот Вифлеем – холмов гряда…
     И над скалой пещеры тесной
     Остановилася звезда.
     Лучи небесные погасли;
     Янтарный отблеск фонаря
     Чуть озаряет ложе – ясли
     Новорождённого Царя.
     Волхвами вещий сон разгадан,
     Открылся Бог Своим рабам,
     И смирну, золото и ладан
     Они несут к Его стопам.
     Младенец внемлет их рассказам.
     Небесный луч им светит вновь:
     В очах Христа – предвечный разум,
     В улыбке – вечная любовь.

Бегство в Египет

Анна Зонтаг

Видя, что волхвы не возвращаются, и узнав, наконец, что они отправились по другой дороге, Ирод ужасно рассердился и отдал бесчеловечное повеление умертвить в Вифлееме и окрестностях его всех младенцев двух лет и моложе, надеясь, что в их числе погибнет и Святой Младенец. Но ещё прежде обнародования этого жестокого повеления Ангел Господень явился во сне Иосифу и сказал ему: «Вставши, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет и оставайся там до тех пор, пока я скажу тебе. Ирод ищет Дитя, чтобы погубить Его».
Иосиф, проснувшись, тотчас исполнил повеление Ангела: взял Младенца и Матерь Его и ночью ушёл с ними в Египет, где пробыл до смерти Иродовой.

Между тем в Вифлееме и окрестностях его явились убийцы, посланные Иродом. Они отнимали из рук матерей невинных младенцев и безжалостно их убивали. Тогда сбылось пророчество Иеремии, который говорил: «Голос был слышен в Раме, плач и рыдание, и многий вопль – Рахиль плачет о детях своих, и не хочет утешиться, ибо их нет» -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.

Вифлеемский младенец

Сельма Лагерлёф

   В Вифлееме у городских ворот стоял на часах римский воин. На нём были латы и шлем; короткий меч висел у его пояса, а в руке он держал длинное копьё. Целый день стоял он почти недвижимо, так что издали его можно было принять за железную статую. Горожане входили в ворота и выходили из них, нищие усаживались в тени под их сводами; продавцы фруктов и вина ставили рядом с воином свои корзины и бочонки, но он и головы не поворачивал, чтобы взглянуть на них.
   «Что можно здесь увидеть? – как будто хотел он сказать. – Какое мне дело до этих торговцев и прочей человеческой мелюзги! Я хотел бы увидеть войско, готовое идти на врага! Ничто так не веселит мой взор, как картины войны. Я томлюсь по гулу медных труб, по блеску оружия, по кровавым следам победоносной битвы». Сразу же за городскими воротами начиналось великолепное поле, всё заросшее белыми лилиями. Воин стоял здесь каждый день и мог постоянно любоваться их нежной красотой, но ему и в голову не приходило хоть раз обратить на них внимание. Порой он замечал, что прохожие останавливаются и любуются лилиями, и тогда он изумлялся тому, что они тратят своё время на такие ничтожные вещи.
   «Эти люди, – думал он, – не знают того, что действительно прекрасно».
   И, думая так, он переносился мечтами в раскалённую пустыню знойной Ливии. Он видел легион солдат, выступающий длинной шеренгой по жёлтому песку, поглощавшему все следы. Нигде ни малейшей тени, чтоб укрыться от солнечных лучей, ни источника, чтоб утолить жажду. Пустыне не видно конца, солдаты, изнурённые жаждой и голодом, едва держатся на ногах. Они падают один за другим, словно сражённые палящим солнечным зноем. Но несмотря на всё, войско упорно идёт вперёд, среди воинов нет предателей и дезертиров.
   «Вот что прекрасно! – заключил про себя воин. – Вот что достойно внимания храброго мужа…»
   Вокруг солдата играли дети, но и с ними было то же, что и с цветами. Дети не привлекали его сурового взора.
   «Чему тут радоваться? – думал он, когда видел, что люди улыбаются, глядя на детскую игру. – Странно, какие пустяки могут доставлять им удовольствие».
   Однажды, когда воин, как обычно, стоял у городских ворот на своём посту, он увидел маленького мальчика, лет трёх от роду, прибежавшего поиграть на луг. Это был ребёнок из бедной семьи, и играл он совсем один. Солдат стоял и невольно следил за этим мальчиком.
   Первое, что бросилось ему в глаза, было то, как легко малыш бегал по лугу, точно носился по верхушкам травинок. Но, присмотревшись к его играм, воин ещё более изумился.
   «Клянусь своим мечом, – подумал он про себя, – этот ребёнок играет совсем не так, как другие дети! Чем это он занимается?»
   Вот мальчик протянул ручку, чтоб поймать пчелу, сидевшую в цветке и до того отягощённую цветочным нектаром, что она была уже не в силах улететь. К великому удивлению воина, пчела далась мальчику в руки, не пытаясь от него ускользнуть и не пуская в ход своего жала. Держа её на ладошке, мальчик побежал к городской стене, в расщелине которой целый рой пчёл устроил себе улей, и посадил её туда. Оказав таким образом помощь одной пчеле, он тотчас же поспешил помочь другой. Весь день солдат наблюдал, как ребёнок ловил пчёл и помогал им вернуться в улей.
   «Глупее этого мальчика я, право же, никого не видел, – думал про себя воин. – Зачем помогать пчёлам, которые могут отлично сами о себе позаботиться, да вдобавок, того и гляди, ужалят его? Каким же он станет глупцом, когда вырастет!»
   Малыш приходил на луг каждый день, а воин невольно продолжал удивляться ему и его играм. «Не странно ли это? – думал он. – Я уже целых три года стою на посту у этих ворот, и ничто так не привлекало моего внимания, как этот ребёнок».
   Но малыш возбуждал в воине далеко не радостные чувства. Наоборот, глядя на него, воин вспоминал страшные слова древнего иудейского пророка о том времени, когда на земле воцарится мир. Целое тысячелетие люди не будут проливать крови, не будут вести войн, а будут любить друг друга, как братья. Когда воин думал, что столь ужасное предсказание может осуществиться, дрожь пробегала по его телу, и, как бы ища опоры, он крепче сжимал своё копьё.
   И чем больше воин наблюдал за ребёнком и за его играми, тем чаще думал он о царстве тысячелетнего мира. Конечно, он не боялся, что это царство наступит скоро, но ему не хотелось даже думать о том далёком будущем, которое может отнять у воинов шум и радость битвы.
   Однажды, когда мальчик играл среди цветов на зелёном лугу, сильный дождь с шумом хлынул из тучи. Заметив, какие крупные и тяжёлые капли падают на нежные лилии, малыш, по-видимому, встревожился за судьбу своих прелестных подруг. Он подбежал к самой крупной и самой прекрасной из них и пригнул к земле жёсткий стебель, поддерживавший цветы, так что дождевые капли стали падать на нижнюю сторону венчиков. И, сделав так с одним цветком, он тотчас же поспешил к другому и таким же точно образом согнул его стебель, чтоб повернуть цветочные венчики к земле. А затем к третьему и четвёртому, пока все цветы на лугу не были защищены от сильного дождя.
   Воин смеялся про себя, следя за вознёй мальчика с цветами.
   «Боюсь, что лилии не будут ему благодарны за это, – думал он. – Все цветы, конечно, поломаны. Нельзя так сгибать эти жёсткие стебли».
   Но когда ливень наконец прекратился, воин увидел, что малютка бегает от одной лилии к другой и приподнимает их. К неописуемому изумлению солдата, ребёнок выпрямлял жёсткие стебли без малейшего труда, и ни один из них не был сломан или повреждён, так что вскоре все спасённые лилии поднялись как ни в чём не бывало.
   Когда воин увидел это, им овладели необъяснимый гнев и досада. «Что это за ребёнок? – говорил он себе. – Что за бессмыслицу он придумал? Какой же мужчина выйдет из этого глупца, если он жалеет какие-то никчёмные лилии? Что же он будет делать, если его пошлют на войну? Что сделает он, если ему прикажут поджечь дом с женщинами и детьми или пустить ко дну корабль, на котором вышел в море целый отряд?»
   Снова пришло ему на память древнее пророчество, и он начал опасаться, что уже близится время, когда оно сможет осуществиться. Раз мог появиться на свет такой ребёнок, значит, и это ужасное время не за горами. Если все люди отныне будут такими же, как этот ребёнок, они не смогут навредить друг другу – они не решатся погубить пчелу или цветок. Не будет больше великих подвигов, не будет славных побед, и ни один блистательный триумфатор не поднимется уже на Капитолий. И в мире не будет ничего, о чём мог бы мечтать храбрец.
   И солдат, грезивший о новых войнах и мечтавший своими подвигами добиться власти и богатства, почувствовал такое раздражение против этого трёхлетнего малыша, что, когда тот пробежал мимо, погрозил ему копьём.
   Однажды стоял особенно жаркий день. Солнечные лучи, падая на шлем и на латы воина, превратили их в огненные доспехи. Глаза его налились кровью, губы пересохли, но привыкший стойко выдерживать палящий зной африканских пустынь солдат мужественно переносил страдания, и ему и в голову не приходило оставить свой пост. Ему было даже приятно показать прохожим, как он силён и вынослив.
   Когда он так стоял в карауле, чуть не сгорая заживо в этом пекле, мальчик вдруг подошёл к нему. Он прекрасно знал, что солдат его недолюбливает, и обыкновенно держался на почтительном расстоянии от его копья, но теперь он всё-таки приблизился к нему, долго и пристально смотрел на него и затем бросился бегом по дороге. Скоро он вернулся. Обе ручки его были сложены в виде чашечки, в ней он нёс немного воды.
   «Неужели этому ребёнку пришло в голову бежать за водой для меня? – подумал солдат. – Какая глупость! Римскому ли легионеру не вынести лёгкого зноя! Зачем этому малышу лезть со своей помощью к тем, кто вовсе в ней не нуждается? Не хочу я его милосердия. Я желал бы, чтобы мир избавился от него и от всех ему подобных».
   Мальчик шёл очень тихо, крепко сжимая пальчики, чтоб не расплескать и не пролить ни капли. Подходя к солдату, он не спускал глаз с воды, которую нёс, а потому и не видел, что тот стоит, сердито нахмурив лоб и враждебно глядя на него.
   Наконец мальчик остановился перед солдатом и, улыбнувшись, протянул ему пригоршню с водой.
   Но солдат не желал принимать благодеяние от этого ребёнка, которого считал своим врагом. Он не глядел на его прелестное личико и продолжал стоять, суровый и неподвижный, делая вид, что не замечает намерений малыша.
   Ребёнок всё так же доверчиво улыбался. Он встал на цыпочки и поднял ручки так высоко, как только мог, чтоб рослому солдату легче было напиться.
   Легионер почувствовал такое унижение при одной мысли, что ему хочет помочь слабый ребёнок, что он даже замахнулся на мальчика копьём. Но тут жара сделалась такой невыносимой, что красные круги пошли у солдата перед глазами, и он почувствовал, что теряет сознание. Он ужаснулся, что может умереть от солнечного удара, и, вне себя от страха, бросил копьё на землю, схватил обеими руками ребёнка, приподнял его и выпил воду из его пригоршни.

   Лишь несколько капель попало ему на язык, но больше ему и не было нужно. Как только он отведал воды, сладостная прохлада пробежала по его телу, он не чувствовал больше, что шлем и латы сжигают его. Лучи солнца утратили свою смертоносную силу. Пересохшие губы его снова сделались мягкими, и красные круги перестали пламенеть перед его глазами.
   Едва успев опомниться, он спустил ребёнка на землю, и тот снова побежал играть на лугу. Только теперь солдат пришёл в себя и подумал:
   «Что за воду этот ребёнок принёс мне? Это поистине чудодейственный напиток. Мне бы следовало сказать малышу спасибо».
   Но он так ненавидел мальчика, что отогнал от себя эту мысль.
   Он даже ещё больше вознегодовал на ребёнка, когда спустя несколько минут увидел в воротах начальника римских войск, стоявших в Вифлееме. «Подумать только, – мелькнуло у него в голове, – какой опасности я подвергался из-за дерзкой выдумки этого мальчишки! Если бы Вольтигий пришёл только одной секундой раньше, он застал бы меня на посту с ребёнком на руках».
   А начальник пришёл сообщить солдату важную государственную тайну.
   – Ты ведь знаешь, – сказал начальник, отведя солдата в сторону, чтобы их никто не услышал, – что царь Ирод уже много раз пытался найти одного ребёнка, живущего здесь, в Вифлееме. Пророки и первосвященники предсказали царю, что этот мальчик унаследует его престол и положит начало тысячелетнему царству святости и мира. Поэтому Ироду очень хотелось бы избавиться от этого ребёнка.
   – Я понимаю, – с жаром откликнулся воин, – но ведь нет ничего проще, чем схватить этого мальчишку.
   – Это было бы легко, – сказал военачальник, – если б только царь знал, к которому из всех младенцев Вифлеема относится это предсказание.
   Лоб воина прорезали глубокие морщины.
   – Жаль, – огорчился он, – что прорицатели не могут дать ему точных указаний.
   – Но теперь царь Ирод придумал хитрость, при помощи которой рассчитывает обезопасить себя от малолетнего соперника, – продолжал военачальник. – Он обещает щедро одарить всякого, кто поможет ему в этом деле.
   – Всё, что прикажет Вольтигий, будет исполнено без ожидания награды или оплаты, – отчеканил солдат.
   – Тогда слушай, что задумал царь. В день рождения своего младшего сына Ирод устраивает праздник, на который будут приглашены вместе со своими матерями все вифлеемские мальчики в возрасте от двух до трёх лет. И на этом празднике… – Тут Вольтигий оборвал свою речь и долго шептал что-то солдату на ухо, а когда закончил, прибавил уже громко: – Мне, конечно, не надо говорить тебе, что ты ни словом не смеешь обмолвиться об услышанном.
   – Ты знаешь, Вольтигий, что ты можешь на меня положиться, – ответил солдат.
   Когда начальник удалился и воин снова остался один на своём посту, он стал искать глазами ребёнка. Тот по-прежнему играл среди цветов – легко и красиво, как мотылёк. Вдруг воин рассмеялся.
   «Этому ребёнку осталось недолго мозолить мне глаза. Он тоже будет приглашён сегодня вечером к Ироду на праздник».
   Воин оставался на карауле, пока не настал вечер и не пришло время запирать городские ворота на ночь.
   Тогда он направился узкими и тёмными улицами к роскошному дворцу Ирода в Вифлееме.
   Внутри этого громадного дворца был большой мощёный двор, окружённый тремя открытыми галереями. На верхней из них царь и распорядился устроить праздник для вифлеемских детей. Эта галерея по повелению царя превращена была в чудесный сад.
   По крыше вились виноградные лозы, с которых свешивались тяжёлые, спелые гроздья, вдоль стен и колонн стояли маленькие гранатовые и апельсиновые деревья, ветви которых сгибались от тяжести плодов. Полы были усыпаны лепестками роз, образовавшими густой и мягкий ковёр, а по балюстрадам, по карнизам крыши, по столам и низким скамейкам вились гирлянды ослепительно белых лилий.
   Среди этой рощи прятались мраморные бассейны, в прозрачной воде которых играли золотые и серебряные рыбки. По деревьям порхали разноцветные заморские птицы, а в клетке каркал без умолку старый ворон.
   К началу праздника в галерею стали собираться гости. При самом входе во дворец малюток наряжали в белые одежды с пурпурной каймой, а на их темнокудрые головки надевали венки из роз. Женщины величественно выступали в своих алых и голубых одеждах, в белых покрывалах, спускавшихся с высоких, остроконечных головных уборов, украшенных золотыми монетами и цепочками. Одни несли детей на плече, другие вели их за руку, а самых маленьких и робких матери держали на руках.
   Женщины опустились на пол посреди галереи. Как только они уселись, явились рабы и расставили перед ними низенькие столики с изысканными яствами и напитками, как это принято на царских пиршествах, и все эти счастливые матери начали есть и пить, сохраняя горделивое достоинство, составляющее главную прелесть вифлеемских женщин.
   Вдоль самых стен галереи, почти скрытые гирляндами цветов, были выстроены в два ряда воины в полном вооружении. Они стояли совершенно неподвижно, как будто им не было никакого дела до того, что происходит вокруг. Конечно, женщин не могло не удивлять полчище одетых в железо людей.
   – К чему они тут? – шептали матери друг другу. – Неужели Ирод воображает, что мы не умеем прилично вести себя? Или он думает, что для наблюдения за нами нужно такое множество воинов?
   Но другие шептали в ответ, что таков обычай, что вооружённые легионеры несут свой караул, чтобы выказать особый почёт гостям царя Ирода.
   В первые минуты празднества малютки были застенчивы и неуверенны; притихнув, они жались к матерям. Но скоро они оживились и потянулись ко всем чудесам, приготовленным для них Иродом.
   Сказочную страну создал царь для своих маленьких гостей. Проходя по галерее, они находили ульи, и ни одна сердитая пчёлка не мешала детям забирать оттуда мёд. Им попадались деревья, склонявшие к ним свои отягчённые плодами ветви. В одном уголке они нашли чародеев, в один миг наполнивших их карманы игрушками, а в другом – укротителя диких зверей, показавшего им двух тигров, таких ручных, что дети могли кататься на них верхом.
   Однако в этом раю со всеми его чудесами ничто не привлекало такого внимания детей, как длинный ряд воинов, стоявших неподвижно вдоль стен галереи. Их блестящие шлемы, их строгие, гордые лица, их короткие мечи, вложенные в богато украшенные ножны, приковывали к себе взоры мальчиков.
   Играя и шаля, малыши не переставали следить за воинами. Они ещё держались на почтительном расстоянии от них, но страстно хотели подойти к ним поближе, чтоб посмотреть, живые ли это люди и могут ли они двигаться.
   Игры и праздничное веселье делались с каждой минутой всё оживленнее, но солдаты стояли всё так же неподвижно. Малышам казалось невероятным, чтоб люди могли стоять так близко от виноградных гроздьев и всех других лакомств и совсем этим не интересоваться.
   Но вот один из детей оказался не в силах сдержать свое любопытство. Готовый каждую секунду обратиться в бегство, он приблизился к одной из закованных в латы фигур. Солдат оставался по-прежнему неподвижным. Тогда мальчик подошёл к нему ещё ближе и наконец очутился так близко от него, что мог потрогать его одежду и ремни его сандалий.
   И вдруг, как будто это прикосновение ребёнка было неслыханным преступлением, все железные статуи сразу ожили. В неописуемом бешенстве накинулись они на детей и стали хватать их. Одни размахивали ими над головой и сбрасывали через перила галереи вниз, где дети находили себе смерть, ударяясь о мраморные плиты. Другие обнажали мечи и пронзали ими сердца малышей, третьи разбивали им головки о стены, а потом швыряли их на объятый ночною тьмою двор.
   В первую минуту после нападения наступила мёртвая тишина. Женщины окаменели от ужаса. Но уже в следующий миг эти несчастные поняли, что произошло, и с диким воплем отчаяния бросились на воинов-палачей.
   Вверху, на галерее, ещё оставалось несколько детей, которых не схватили при первом натиске. Солдаты погнались за ними, а матери бросались на колени перед извергами и голыми руками ловили их обнажённые мечи, чтоб отвратить смертельный удар. Некоторые женщины, дети которых были уже бездыханны, бросались на воинов, хватали их за горло и пытались задушить, чтобы отомстить за своих малюток.
   Среди этого дикого смятения и жесточайшего кровопролития солдат, державший обыкновенно караул у городских ворот, стоял совершенно неподвижно у начала лестницы, ведущей вниз с галереи. Он не принимал участия в нападении и в убийствах; он поднимал свой меч только на тех женщин, которые, прижав к себе уцелевших детей, пытались спастись бегством, – и один его вид, мрачный и непреклонный, вселял в них такой страх, что они кидались вниз через перила или поворачивали назад.
   «Вольтигий был прав, назначив меня на этот пост, – думал солдат. – Какой-нибудь молодой, легкомысленный воин покинул бы своё место и вмешался бы в общую свалку. Поддайся я соблазну и уйди отсюда, по меньшей мере дюжина детей ускользнула бы от расправы».
   Вдруг его внимание привлекла молодая женщина, которая, прижав к себе своего ребёнка, стремительно приближалась к нему.
   Ни один из легионеров, которых она миновала, не успел её остановить, занятый другими жертвами, и таким образом ей удалось добежать до самого конца галереи.
   «Одна всё-таки чуть было не спаслась! – подумал воин. – Ни она, ни ребёнок пока не ранены. И если бы не я…»
   Женщина так быстро бежала навстречу солдату, что казалось, будто она летит на крыльях, и он не успел разглядеть ни её лица, ни ребёнка. Он только направил на них свой меч, и с ребёнком на руках она устремилась прямо на него. Воин ожидал, что в следующий же миг и она, и её дитя, насквозь пронзённые, упадут на землю. Но в эту минуту он вдруг услышал над своей головой злобное жужжание и тотчас же почувствовал сильную боль в глазу. Эта боль была такой нестерпимой, что совершенно ошеломила его, и меч выпал из его рук.
   Он схватился рукой за глаз, поймал пчелу и понял, что это она причинила ему столь ужасное страдание. Мгновенно нагнулся за мечом, надеясь, что ещё сможет остановить беглецов. Но маленькая пчёлка прекрасно сделала своё дело. За несколько коротких мгновений молодая мать сбежала по лестнице, и, хотя он бросился вдогонку, ему не удалось схватить её. Она исчезла…
   На следующее утро всё тот же воин стоял на карауле у самых городских ворот. Было еще рано, и тяжёлые ворота только что открыли. Но казалось, никто не ожидал, что ворота откроют в это утро, – все жители Вифлеема словно оцепенели от ужаса после ночной кровавой бойни, и никто не решался выйти из дому.
   «Клянусь своим мечом! – подумал солдат, пристально вглядываясь в узкую улочку, ведущую к воротам. – Вольтигий распорядился неразумно. Лучше было бы оставить ворота на запоре и обыскать все дома в городе, пока не был бы найден мальчик, которому удалось ускользнуть живым с праздника. Вольтигий думает, что родители постараются увезти его из города, как только узнают, что ворота открыты, и он надеется перехватить их здесь. Но боюсь, что это неверный расчёт. Ведь ребёнка можно легко спрятать!»
   И он старался угадать, попытаются ли родители спрятать ребёнка в корзине с фруктами или в каком-нибудь громадном кувшине для масла или провезут его в караване среди тюков. Обдумывая, как его попытаются перехитрить, воин вдруг увидел мужчину и женщину, торопливо приближающихся к воротам. Остерегаясь опасности, они боязливо озирались по сторонам. Мужчина нёс в руках топор и держал его так крепко, точно решился с его помощью проложить себе путь, если кто-нибудь вздумает остановить его. Но внимание воина привлекла женщина. Её высокая фигура напомнила ему молодую мать, ускользнувшую от него накануне. Он заметил также, что она перекинула через плечо край своей накидки. Быть может, она сделала это, чтобы скрыть под одеждой своего ребёнка?
   Чем ближе они подходили, тем отчётливей становился виден ребёнок, которого женщина несла под одеждой.
   «Я уверен, что это именно она спаслась вчера, сбежав по лестнице, – думал солдат. – Я не видел её лица, но я узнаю её высокую фигуру. И вот она идёт с ребёнком на руках, даже не пытаясь как следует его спрятать. Я даже не смел надеяться на такой счастливый случай!»
   Мужчина и женщина уже подошли к воротам. Они, очевидно, не ожидали, что их здесь остановят, и вздрогнули от испуга, когда воин заградил им путь своим копьём.
   – Почему ты не даёшь нам выйти на работу в поле? – спросил мужчина.
   – Сейчас пройдёшь, – сказал солдат, – но сначала я проверю, что прячет твоя жена под своим покрывалом.
   – Чего же тут смотреть? – возразил мужчина. – Это всего лишь хлеб и вино нам на пропитание.
   – Может быть, ты и правду говоришь, – сказал солдат. – Но почему же твоя жена отворачивается и не хочет показать их мне?
   – Я не хочу, чтобы ты нас обыскивал, – сказал мужчина. – И советую тебе нас пропустить.
   С этими словами он занёс над головой свой топор, но женщина тронула его за руку.
   – Успокойся! – взмолилась она. – Я покажу ему свою ношу и уверена, что он не причинит нам никакого зла.
   И с гордой и доверчивой улыбкой женщина обернулась к солдату и отвернула край своей одежды.
   В ту же минуту солдат отскочил и зажмурил глаза, словно ослеплённый ярким блеском. То, что женщина прятала под своим платком, сверкало таким ослепительным светом, что он сначала не мог понять, что это такое.
   – Мне казалось, что ты держала на руках ребёнка, – сказал он.
   – Ты видишь, что я несу, – возразила женщина.
   Тут только солдат, наконец, рассмотрел, что так ослепительно сиял сноп белых лилий из той же породы, что росли в поле. Но белизна их были гораздо ярче, и они были пышнее. Он едва мог смотреть на них.
   Ратник просунул руку между цветами. Он не мог отделаться от мысли, что женщина несла ребёнка, но ощутил только прохладные цветочные лепестки.
   Он почувствовал горькое разочарование и с досады охотно задержал бы мужчину и женщину, но понимал, что нет никакой причины для такого образа действий. Увидя его смущение, женщина сказала:
   – Может быть, теперь ты нас пропустишь?
   Ратник молча отнял копьё, которым заслонял вход в ворота, и отступил в сторону.
   А женщина снова натянула платок на цветы, смотря со светлой улыбкой на то, что несла на руке.
   – Я знала, что ты не сделаешь этому ничего дурного, лишь только взглянешь, – сказала она ратнику.
   Затем они поспешили прочь, а воин стоял и смотрел им вслед, пока они не скрылись с глаз.
   И, следя за ними взглядом, он снова чувствовал уверенность в том, что она несёт на руке не сноп лилий, а живое дитя.
   Пока он стоял и смотрел на странников, на улице послышались громкие крики. То были Вольтигий и с ним несколько его людей, бежавших к воротам:
   – Останови их! – кричали они. – Запри ворота! Не выпускай их!
   И, подбежав к ратнику, они рассказали, что напали на след спасшегося мальчика. Они искали его сейчас в его доме, но он опять ускользнул. Они видели, как его родители убежали с ним. Отец был плотный седобородый мужчина, нёсший топор, мать – высокая женщина, прятавшая ребёнка под накинутым на голову платком.
   В то время как Вольтигий рассказывал это, к воротам подъехал бедуин верхом на прекрасном коне. Ратник, ни слова не говоря, устремился к всаднику. Он силой стащил его с седла, сбросил на землю, одним махом очутился на лошади и помчался по дороге…
   Несколько дней спустя воин медленно ехал ужасной каменистой пустыней, расположенной в южной части Иудеи. Он всё ещё продолжал преследовать трёх вифлеемских беглецов и был вне себя оттого, что его поискам, похоже, не видно конца.
   «Да они как сквозь землю провалились, – ворчал он про себя. – Сколько раз я уже был так близко от них, что готовился бросить в ребёнка камнем, и они снова от меня ускользали! Я начинаю думать, что мне никогда не удастся их нагнать».
   И легионер стал уже терять мужество, как человек, который борется с чем-то, что выше его сил. Ему начинало казаться, что сами боги защищали от него этих людей.
   «Всё это напрасный труд. Лучше бы мне вернуться, пока я ещё не погиб от голода и жажды в этой дикой стране!» – всё чаще говорил он себе.
   Но и возвращение не сулило ему ничего хорошего. Ведь он уже два раза упустил младенца. А этого царь Ирод ему не простит.
   «Пока Ирод знает, что один из вифлеемских младенцев ещё жив, ему не будет покоя, – говорил себе воин. – Всего вероятней, что он попытается облегчить свои мучения тем, что прикажет распять меня на кресте».
   Был знойный полдень, и воин ужасно страдал, пробираясь верхом по пустынной, гористой местности, где дорога извивалась в глубоком ущелье, куда не долетало ни малейшего ветерка. И конь, и всадник были готовы упасть без сил. Воин давно уже потерял всякий след беглецов и совсем пал духом. Но вдруг он заметил в одной из скал, возвышавшихся близ дороги, сводчатый вход в пещеру. Он остановил коня и подумал: «Отдохну здесь немного. Может быть, с новыми силами я смогу продолжить погоню».
   Когда он уже хотел войти в пещеру, его поразило нечто удивительное. По обеим сторонам входа росли два прекрасных куста лилий. Они стояли, высокие и стройные, густо усыпанные цветами, испускавшими сладкий запах меда, и множество пчёл носилось и жужжало вокруг них. Это было такое необыкновенное зрелище, что воин неожиданно для самого себя сорвал один из крупных белых цветов и взял его с собой в пещеру.
   Пещера была не глубока и не темна, и, как только он вошёл под её свод, он увидел, что там уже находятся трое путников. Это были мужчина, женщина и ребёнок, которые лежали на земле, погрузившись в глубокий сон. Сердце воина забилось как никогда сильно при этом зрелище. Это были именно те беглецы, которых он так долго преследовал. Он тотчас же узнал их. И вот они лежали и спали, совершенно беззащитные, находясь всецело в его власти.
   Быстро выхватил солдат меч из ножен и нагнулся над спящим младенцем. Осторожно направил он меч в сердечко ребёнка, намереваясь покончить с ним одним ударом.
   Уже готовясь заколоть его, он остановился на миг, чтобы взглянуть в лицо младенцу. Теперь, когда он был уверен в победе, он захотел доставить себе жестокое наслаждение и посмотреть на свою жертву. Радость его ещё усилилась, когда он узнал в ребёнке крошечного мальчика, игравшего на его глазах с пчёлами и лилиями на лугу у городских ворот.
   «Недаром я всегда ненавидел его, – подумал солдат. – Ведь это князь мира, появление которого предвещали пророки». Снова опустил он меч, и у него мелькнула мысль: «Когда я положу пред Иродом голову этого ребёнка, он сделает меня начальником своих телохранителей».
   Всё более приближая острие меча к спящему младенцу, он ликовал в душе, говоря себе:
   «На этот раз никто мне не помешает, никто не вырвет его из моей власти». Но солдат всё ещё держал в руке лилию, сорванную им при входе в пещеру, и вдруг из её венчика вылетела пчела и стала с жужжанием кружиться над его головой.
   Воин вздрогнул. Он вспомнил пчёл, которых маленький мальчик относил в их родной улей, и ему пришло в голову, что одна из этих пчёл помогла мальчику спастись на празднике, устроенном Иродом. Эта мысль поразила его. Он опустил меч, выпрямился и стоял, прислушиваясь к пчеле.
   Её жужжание наконец прекратилось. Солдат продолжал стоять неподвижно и всё сильнее ощущал сладкий аромат, струившийся из лилии, которую он держал в руке. Этот аромат напомнил ему о цветах, которые мальчик спасал от дождя, и о том, что букет лилий скрыл от его взоров ребёнка и дал ему спастись через городские ворота.
   Он всё больше задумывался и отвёл в сторону свой меч.
   «Пчёлы и лилии отблагодарили мальчика за его благодеяния», – шепнул он сам себе.

   Он припомнил, что и ему однажды помог этот ребёнок, и густая краска стыда залила его лицо.
   – Может ли римский легионер забыть об оказанной ему услуге? – прошептал он.
   Некоторое время он ещё боролся с собой. Он думал об Ироде и о собственном своём желании уничтожить юного владыку мира.
   «Мне не следует убивать этого младенца, спасшего мне жизнь», – решил он наконец.
   И он нагнулся и положил свой меч возле ребёнка, для того чтобы при пробуждении беглецы поняли, какой опасности им удалось избежать. В это время ребёнок проснулся. Он лежал и смотрел на солдата своими прекрасными очами, сиявшими, как звёзды.
   И воин преклонил перед ним колени.
   – Владыка! – произнёс он. – Ты всесилен. Ты могучий победитель. Ты любимец богов. Ты тот, кто может спокойно попирать змей и скорпионов.
   Он поцеловал его ножку и тихо вышел из пещеры.
   Мальчик же лежал и смотрел ему вслед большими удивлёнными глазами.

Предание о пауках

   Это было в те дни, когда Ирод, повелитель Иудеи, издал приказание убить в Вифлееме всех младенцев, в надежде, что в их числе погибнет и новорождённый Царь Иудейский, и когда Святое Семейство вынуждено было спасаться бегством в Египет.
   В те дни многочисленная семья пауков заняла старую заброшенную и полуразвалившуюся хижину, стоявшую в стороне от дороги из Вифлеема, в нескольких часах пути от него. Пауки заплели паутиной и окна, и двери хижины так густо, что они казались закрытыми завесами из тонкой серой ткани.
   Занятая пауками хижина стояла на гребне горы, на краю пологого ската в совершенно открытую равнину.
   Однажды на рассвете ясного дня на дороге, пролегавшей мимо заброшенной хижины, показались ранние путники – молодая женщина с Ребёнком на руках и седой старец.
   Женщина с Ребёнком сидела на муле, которого вёл под уздцы старец с посохом в руке. Они, видимо, торопились и часто оглядывались назад, словно кто-то гнался за ними. Беспокойство и страх были написаны на их лицах.
   Когда путники поравнялись с хижиной и перед их взорами открылась лежащая внизу широкая равнина, пересечённая дорогами и тропинками, старец остановил мула и сказал:
   – Мы погибли, Мария! Если мы спустимся вниз и пойдём по открытой равнине, то те, которые гонятся за нами, увидят, по какой дороге мы пошли и, догнав нас, убьют Твоего Сына. Укрыться же нам от преследующих негде: ты видишь – ни на склоне горы, ни на равнине нет ни оврагов, ни рощ, ни селений.
   Мария испуганно оглянулась назад и крепко прижала мирно спавшего Младенца к груди, словно те, о ком говорил Её спутник, уже приближались к Ней, чтобы отнять у Неё Сына. Глаза Её наполнились слезами, но вдруг взор Её упал на заброшенную хижину, и луч надежды озарил Её прекрасное печальное лицо.
   – Иосиф! – сказала Она, обращаясь к Своему спутнику. – Вот хижина. Может быть, в ней мы найдём убежище от свирепых слуг царя Ирода.
   Старец печально покачал головой.
   – Хижина стоит при самой дороге, – сказал он, – и преследующие нас, увидев, что мы не спустились в равнину, конечно, осмотрят её и, найдя в ней Младенца, приведут в исполнение жестокое повеление царя.
   Но так как другого выхода не было, а погоня каждую минуту могла показаться вблизи, то путникам пришлось искать убежища в хижине. Иосиф посохом, бывшим у него в руках, разорвал паутину, закрывавшую вход в разрушенную хижину, и путники вместе с мулом вошли в неё.
   Пауки, потревоженные неожиданным разрушением их гнезда, на несколько мгновений притаились в укромных уголках дверных щелей, но, когда путники, чтобы не выдать своего присутствия, расположились в наиболее тёмном углу хижины, пауки выползли из своих убежищ и дружно принялись за возобновление разорванной Иосифом паутины.
   Пауков было много, и работа их подвигалась вперёд так быстро, что, когда, спустя немного времени, перед хижиной появился отряд одетых в блестящие медные латы всадников, дверь хижины опять была затянута густой серой пеленою паутины.
   Отряд при виде открывшейся перед ним на далёкое пространство безлюдной равнины остановился.
   – Дальше ехать бесполезно, – сказал один из всадников. – Все дороги равнины видны отсюда на протяжении нескольких часов пути, а они – пусты; следовательно, мы потеряли только время, преследуя беглецов по этой дороге, когда они, по-видимому, направились по иной.
   – Может быть, они укрылись в этих развалинах? – сказал другой всадник, указывая на хижину, в которой нашли себе убежище путники.
   Оба всадника спешились с коней и пошли к хижине, но на полдороге остановились, и один из них сказал:
   – Беглецы не могли укрыться в хижине, потому что паутина, закрывающая вход в неё, совершенно цела.
   Всё-таки они подошли к хижине, осмотрели её со всех сторон и, убедившись, что путники не скрываются в ней, вернулись к своим товарищам, которые решили возвратиться в Вифлеем и разъехаться по всем дорогам, идущим от него, чтобы скорее напасть на след беглецов.
   Вскоре отряд тронулся в обратный путь. Когда топот лошадей, разносившийся в тихом утреннем воздухе на далёкое пространство, совершенно затих, Святое Семейство вышло из своего убежища и, славя и благодаря Бога, отправилось в дальнейший путь.

Предание говорит, что пауки, спасшие от смерти дивного Младенца, получили в награду знак, отличающий их от других пауков: на их спинках появилось ясное изображение креста. Так появились на земле пауки-крестовики.

Чудесная нива

Николай Державин

   Старый Елеазар довёл последнюю борозду, выпряг волов и, вытащив деревянный плуг из сухой каменистой пашни, присел отдохнуть.
   Поле старого Елеазара находилось на южной окраине Иудеи, там, где плодородная почва древней земли Обетованной мало-помалу переходила в пески великой пустыни, протянувшейся до Египта, и благодаря этому плохо вознаграждало оно труды своего хозяина по возделыванию его. Нередко знойное дыхание пустыни заносило участок Елеазара мелким песком, и тогда старый земледелец едва собирал со своего поля столько хлеба, чтобы кое-как просуществовать до нового урожая. Вот и теперь – нужно сеять, а земля совершенно суха, и нет никакой надежды, что скоро прольётся дождь. Видно, опять придётся голодать старому Елеазару! Тяжело вздохнув,
   Елеазар поднялся и направился к возу с зерном. Наполнив зерном кожаную кошницу, он надел её через плечо и пошёл на пашню, мерным движением руки разбрасывая зёрна в сухую вспаханную землю. Он прошёл с одного края поля на другой и хотел засевать уже следующий ряд, как вдруг его внимание привлекли путники, показавшиеся вдали на дороге, пролегавшей мимо его поля. Путники приближались, и скоро Елеазар мог уже разглядеть, что их было трое: молодая женщина с Ребёнком на руках сидела на муле, а убелённый сединами старец с посохом в руке шёл рядом с ними, ведя мула под уздцы. По-видимому, путники давно уже были в пути, так как одежды их были запылены, а лица обветрены; усталый мул едва передвигал ноги.
   Елеазар видел, что старец, прикрывая глаза от ослепительного солнца рукой, тревожно осматривал окрестности, словно искал что-то, а потом, обратившись к сидевшей на муле женщине, сказал Ей несколько слов. Должно быть, слова старца сильно обеспокоили женщину, потому что Она несколько раз тревожно оглянулась назад, а когда мул поравнялся с Елеазаром, Она сошла с мула, отдала Младенца Своему спутнику и, поспешно подойдя к Елеазару, сказала ему прерывающимся от волнения и сдерживаемых рыданий голосом:
   – Добрый человек! Помоги нам укрыться: злые люди гонятся за нами, чтобы убить Моего Сына. Они преследуют нас от Вифлеема, и только благодаря тому, что мы скрывались от них, идя окольными путями, они до сих пор не могли нас настичь. Но теперь мул наш устал, а равнина совершенно открыта, и мы не видим, где можно было бы укрыться нам от погибели. Помоги нам: Бог воздаст тебе за добро воздаянием благостным!
   Она замолчала, умоляюще глядя на старого земледельца. Елеазар беспомощно развёл руками.
   – Госпожа! – сказал он в ответ на мольбу женщины. – Здесь на несколько часов пути нет никакого жилья, а моя убогая хижина находится в той стороне, откуда вы пришли и откуда вы ожидаете преследующих вас.
   Женщина зарыдала. Слёзы светлыми струйками побежали по Её прекрасному лицу, и, подняв руки кверху, Она воскликнула:
   – Господи! Не допусти погибнуть невинному Младенцу, Которого Ты Мне дал! Призри на Рабу Твою и научи Её спасти невинного Младенца от руки ищущих погубить Его!
   Несколько минут, не переставая рыдать, Она пламенно молилась, и вдруг светлая улыбка озарила Её лицо. Она поспешно взяла у Елеазара кошницу с семенами и пошла по полю, разбрасывая их. Изумлённым очам Елеазара предстало чудесное зрелище: всюду, где упали брошенные рукою необыкновенной путницы зёрна, из сухой каменистой почвы тотчас же стали пробиваться молодые изумрудные всходы. На глазах Елеазара они росли, выбрасывали колосья, цвели, наливали зерно и зрели. Вскоре всё поле его покрылось прекрасной густой, спелой пшеницей выше человеческого роста. Изумлённый Елеазар не заметил, куда скрылись необыкновенные путники, и пришёл в себя только тогда, когда увидел перед собою отряд римских легионеров, закованных в блестевшие на солнце доспехи.
   – Послушай, старик, – обратился к нему один из всадников, – ты не видел случайно двух путников: женщины с Ребёнком на муле и пешего старика с ними?
   – Видел, – ответил Елеазар.
   – Давно? – спросил обрадованный всадник.
   – Когда я засевал это поле.
   Всадник сделал нетерпеливое движение рукой.
   – Нам не нужно знать, кого ты видел месяц тому назад. Я тебя спрашиваю, не видел ли ты женщину с Ребёнком и старика с ними сегодня?
   – Повторяю, что те, кого ты ищешь, проходили этой дорогой, когда на моей ниве не было ни одного колоса.

   – Ты лжёшь, старик! – закричал на Елеазара всадник, но тот спокойно ответил ему:
   – Клянусь Всемогущим Богом, что я сказал тебе одну только правду.
   – Нам нет нужды ехать дальше, – сказал всадник, обращаясь к отряду. – Мы смело можем вернуться домой, так как беглецы, по-видимому, скрылись в пустыне, где всё равно погибнут от зноя, голода и жажды.
   Отряд, повернув коней, двинулся назад. Когда он скрылся за горизонтом, необыкновенные путники, спрятавшиеся в чудесной ниве, вышли и, простившись с Елеазаром, направились в сторону пустыни.
   Прощаясь с ними, Елеазар узнал их имена: это были Иосиф из Назарета, жена его Мария и Сын Её Иисус, обетованный Спаситель мира.

Пальма

Сельма Лагерлёф

   Много-много лет тому назад в одной из пустынь Востока росла пальма. Она была очень стара и необыкновенно высока. Про неё часто говорили, что она выше многих пирамид.
   Однажды эта пальма, стоявшая в одиночестве и царившая над пустыней, увидела нечто, от чего её могучая вершина закачалась на тонком стволе. Издали пустыни приближались двое людей. То были пришельцы в пустыне, ибо пальма знала всех её обитателей; и у них не было ни проводников, ни вьючных животных, ни палаток, ни мехов для воды.
   – Поистине, – сказала пальма, – оба эти человека пришли сюда на верную смерть. – Пальма оглянулась. – Меня удивляет, – продолжала она, – что львы не хотят загнать эту добычу и даже бегут от неё. Не вижу я также ни одного разбойника пустыни. Но они ещё прибудут. Где-нибудь на дороге их подстерегут и проглотят львы или укусят ядовитые змеи; жажда истомит их, песчаный ураган занесёт их песком, солнце спалит их, страх и отчаяние измучат их.
   Судьба этих людей беспокоила пальму. Она пробовала думать о другом. Но её мысли вернулись снова к обоим путникам.
   – Что держит на руках эта женщина? Мне кажется, что эти неразумные люди взяли с собой ребёнка.
   Пальма была права. Женщина держала на руках ребёнка. Дитя прислонило голову к её плечу и спало.
   – Ребёнка даже не завернули как следует, – сказала пальма. – Мать закутала его краем своей одежды. Она, очевидно, поспешно выхватила его из постели и обратилась с ним в бегство. Теперь для меня ясно, эти люди – беглецы. Они так перепуганы, что не чувствуют усталости, но по глазам их видно, что их мучит жажда.
   По стволу пальмы пробежала судорожная дрожь.
   – Если бы я была человеком, – сказала она, – я никогда не отважилась бы пуститься в пустыню. У деревьев есть корни, проникающие в землю и черпающие влагу из непересыхающих источников. Если бы я могла дать им совет, я просила бы их вернуться назад. Никакие враги не могут быть к ним так жестоки, как пустыня. Они думают, быть может, что жить в пустыне легко. Но я помню, как однажды, в моей юности, песчаная буря едва не погребла меня под целой горой песка.
   Пальма продолжала думать вслух:
   – Я чувствую, как дрожат концы моих листьев, – говорила она. – Не знаю, что делается со мною при виде этих чужестранцев. Измученная и удручённая горем мать так прекрасна. Она напоминает мне самые чудесные события, свидетельницей которых мне довелось быть.
   Пальма вспомнила, как много лет тому назад эти места посетили двое людей, сиявших каким-то особенным светом. То была царица Савская и с ней мудрый царь Соломон. Царица пожелала вернуться в свою страну; царь проводил её часть дороги, и здесь им предстояло расстаться.
   – На память об этом часе, – сказала царица, – я посажу в землю финиковое зёрнышко; пусть из него вырастет пальма, которая будет жить и расти до тех пор, пока в Иудее не народится Царь больше и сильнее царя Соломона.
   Сказав это, она погрузила в землю финиковое зёрнышко и оросила его своими слезами.
   «Неужели эта женщина напоминает мне прекраснейшую из цариц, ту, по воле которой я выросла и дожила до нынешнего дня? – спрашивала себя пальма. – Но шум моих листьев звучит как похоронное пение. Они словно предсказывают, что кто-то должен проститься с жизнью».
   И пальма решила, что похоронный шум относится к одиноким путникам. А те также думали, что приближается час их гибели. Завидев пальму, они поспешили к ней, в надежде найти близ неё воду. Но, подойдя, с отчаянием увидели, что ручей пересох. Усталая женщина спустила ребёнка с рук и села, плача, у края источника. Мужчина бросился на землю, стуча по ней сжатыми кулаками.
   Пальма узнала из их речей о том, что царь Ирод приказал убить всех младенцев в возрасте от двух до трёх лет. Он боялся, что между ними находится давно ожидаемый в Иудее Царь. Пальма поняла также, что оба страшились пустыни.
   Мужчина говорил, что лучше было остаться дома и сражаться с воинами вместо того, чтобы бежать. Смерть их тогда была бы менее мучительна.
   – Бог нам поможет, – возразила женщина.
   – Мы одни среди хищных животных и змей. У нас нет ни пищи, ни питья. Как может нам помочь Бог?
   Он в отчаянии разорвал на себе одежды и припал лицом к земле. Женщина сидела прямо, сложив на коленях руки. Но взгляд её, блуждавший по пустыне, выражал безграничное отчаяние.

   Верхушка пальмы шумела всё сильнее. Женщина подняла глаза к вершине дерева.
   – О, финики, финики! – воскликнула она, протягивая вверх руки.
   В её голосе было столько муки, что высокой пальме захотелось превратиться в низкий кустарник, с которого легко было бы достать плоды.
   Мужчина же видел, на какой недосягаемой высоте висели плоды. Он даже не поднял головы.
   Но младенец, игравший камешками и стебельками травы, услышал крик матери. Малютка думал, что мать не могла не получить того, что ей хотелось. Когда он услышал её слова о финиках, то он начал смотреть на дерево. Вдруг лицо его озарилось улыбкой. Он подошёл к пальме, погладил её своею рукою и сказал нежным детским голосом:
   – Пальма, нагнись! Пальма, нагнись!
   И вдруг листья пальмы зашумели, словно по ней прошёл сильный ветер, а высокий ствол её содрогнулся. Она почувствовала, что находится во власти малютки. Огромною дугою пригнулась она к земле так, что её верхушка с дрожащими листьями прикоснулась к песку пустыни. Ребёнок не ощутил ни испуга, ни удивления, подбежал к дереву и с криком радости снял с верхушки несколько плодов.
   Когда он нарвал их достаточно, то снова приблизился к пальме, погладил её ствол и сказал детским голосом:
   – Пальма, подымись! Пальма, подымись! – Высокое дерево тихо подняло свой гибкий ствол, и листья его зашелестели, как арфа.
   «Теперь я знаю, кому листья пели похоронную песнь», – сказала себе старая пальма.
   Мужчина и женщина стояли на коленях и славили Бога.
   Когда вскоре после этого через пустыню проходил караван, то путники увидели, что верхушка старой пальмы засохла.
   – Как могло это случиться? – сказал один из них. – Эта пальма должна была жить до тех пор, пока она не увидит Царя, Который был бы во много раз сильнее Соломона.
   – Быть может, она Его и увидела, – ответил другой путник.

Легенда

Алексей Плещеев

     Был у Христа-Младенца сад,
     И много роз взрастил Он в нём;
     Он трижды в день их поливал,
     Чтобы сплести венок Себе потом.
     Когда же розы расцвели,
     Детей еврейских созвал Он;
     Они сорвали по цветку,
     И сад был весь опустошён.
     – Как Ты сплетёшь теперь венок?
     В Твоем саду нет больше роз!
     – Вы позабыли, что шипы
     Остались Мне, – сказал Христос.
     И из шипов они сплели
     Венок колючий для Него,
     И капли крови, вместо роз,
     Чело украсили Его.

В храме

Сельма Лагерлёф

   Иосиф и Мария отправились однажды с маленьким Иисусом в Иерусалимский храм. Мальчик ещё ни разу не был в храме с тех пор, как стал понимать всё окружающее. И теперь родители водили Его по храму и показывали всё его великолепие. В нём были длинные ряды колонн, золотые алтари; святые мужи сидели на циновках и поучали своих учеников; можно было видеть и первосвященника с нагрудником из драгоценных камней; занавеси из Вавилона, затканные золотыми розами; громадные медные двери, которые были так тяжелы, что тридцать сильных мужчин едва могли отворять и затворять их. Не перечесть всего, чем славился этот знаменитый храм!..
   Когда наступил вечер, и путники должны уже были вернуться к палаткам, им пришлось проходить по старинной пещере, которая сохранилась со времён первой постройки храма. Там у стены стоял медный рог, такой большой и тяжёлый, что никто не мог бы поднять его и затрубить. Он был исцарапан и погнут, снаружи и внутри затянут пылью и паутиной, сквозь которую едва виднелись следы древних письмен. Тысячи лет прошли с тех пор, как кто-либо пытался извлечь из него звук.
   Увидя громадный рог, Мальчик с удивлением остановился.
   – Что это такое? – спросил он.
   – Это рог, называемый Голосом Князей мира, – отвечала мать. – Им Моисей созывал детей Израиля, когда они рассеялись по пустыне. С тех пор никто не мог извлечь из него ни одного звука. Это удастся сделать только тому, под чьей властью соберутся все народы земли.
   Мария с улыбкой, как старую сказку, передавала Сыну это предание, но Мальчик стоял, как очарованный, перед громадным рогом, пока Мать не позвала Его. Из всего, что Он видел в храме, Ему понравился только этот рог. Он охотно остался бы, чтобы хорошенько разглядеть его.
   Пройдя ещё немного, они очутились на большом широком дворе храма.
   В одном месте толщу холма, на котором стоял храм, прорезала широкая бездонная расщелина, сохранившаяся с незапамятных времён. Когда царь Соломон строил храм, он не велел её засыпать. Вместо же моста или решётки Соломон приказал укрепить над расщелиной длинный клинок остриём кверху. Проходили века за веками, сменялись события, а клинок по-прежнему протягивал над расщелиной своё острие. Его покрыла ржавчина, заклёпки его расшатались от времени, а лезвие дрожало и качалось, когда кто-нибудь тяжёлым шагом проходил по двору.
   Когда Мать с Сыном дошли до этой расщелины и обходили её стороной, Мальчик спросил:
   – Что это за мост?
   – Его устроил здесь царь Соломон, – отвечала Мать. – Зовётся он Райским мостом. Кто перейдёт бездну по этому дрожащему клинку, острие которого тоньше солнечного луча, тот может быть уверен, что попадёт в рай.
   И Она улыбнулась и пошла дальше, а Мальчик стоял и смотрел на тонкий дрожащий стальной клинок, пока Мать не позвала Его. Он повиновался Ей со вздохом, сожалея, что Она не показала Ему этих чудесных вещей раньше, когда было время разглядеть их.
   Они шли безостановочно до большого портика у входа с пятью рядами колонн. Здесь в углу возвышались две колонны из чёрного мрамора.
   Высокие, величественные, они стояли на одном подножье и так близко одна к другой, что между ними едва можно было просунуть соломинку. Все они сверху донизу были покрыты трещинами и царапинами; время попортило их сильнее других колонн. Даже каменные плиты пола вокруг них были стёрты сильнее, чем вокруг других колонн, и на них ясно видны были углубления – следы бесчисленных шагов множества поколений.
   Мальчик снова остановил Мать вопросом:
   – Что это за колонны?
   – Их привёз в Палестину наш праотец Авраам из далёкой Халдейской земли, – ответила Мать, – и они называются Воротами Справедливости. Кто может пройти между ними, тот непорочен перед Господом и не совершил ни одного греха.
   Ребёнок остановился и широко открытыми глазами смотрел на колонны.
   – Не хочешь ли Ты попробовать пройти между ними? – спросила Мать, улыбаясь. – Видишь, как истёрт пол вокруг них шагами тех, кто пытался пройти через эту скважину? Но Ты можешь Мне поверить, что это никому не удалось. Пойдём скорее! Слышишь, уже гремят медные ворота. Их затворяют тридцать служителей храма, упираясь плечами в тяжёлые створы.
   Мальчик лежал в палатке и не спал всю ночь. Перед Его глазами стояли Ворота Справедливости, Райский мост и Голос Князей мира. Он никогда раньше не слыхал о таких чудесных вещах. И они не выходили у Него из головы.
   То же было и утром следующего дня. Он не мог думать ни о чём другом. В это утро они должны были выступить в обратный путь. У родителей было много дел. Им нужно было ещё разобрать палатку, уложить все вещи и нагрузить верблюда. Мальчик не помогал при уборке, а сидел в стороне от шума и суматохи и думал о трёх чудесных вещах.
   Вдруг Ему пришло в голову, что Он успеет сходить в храм и ещё раз взглянуть на них. Сборы в дорогу были ещё далеко не кончены, Он успеет вернуться до отъезда. Он быстро отправился в путь, не сказав никому, куда Он идёт. Он думал, что этого не стоит говорить. Ведь Он скоро вернётся обратно.
   Он быстро достиг храма и вошёл в галерею, где стояли две чёрные колонны. При виде их глаза Его засветились от радости. Он опустился перед ними на землю и стал пристально смотреть на них. Он думал о том, что тот, кто может пройти между этими колоннами, непорочен перед Богом и никогда не совершал греха, и Ему думалось, что Он ещё ни разу не видал подобного чуда. Он думал, как хорошо было бы пройти между ними, но они стояли так близко одна от другой, что напрасно было бы и пытаться. Так неподвижно просидел Он целый час и не заметил, как пролетело время. Ему казалось, что Он пробыл здесь всего несколько минут.
   В великолепной галерее, где находился Мальчик, собрались судьи Верховного совета, чтобы разобрать несколько тяжб. В числе просителей был богатый человек в длинной пурпурной одежде. Он привёл на суд вдову, которая, по его словам, должна была ему несколько серебряных монет. Бедная вдова рыдала и уверяла, что богач поступал несправедливо. Она уже заплатила свой долг, и незачем ей было платить его вторично. Главный судья обратился к богачу и сказал: – Можешь ли ты подтвердить клятвой, что эта бедная женщина ещё не заплатила тебе своего долга?
   Богач с улыбкой ответил:
   – Господин, я богатый человек. Стал бы я утруждать себя и требовать денег у этой бедной вдовы, если бы не было у меня на это законного права? Клянусь тебе, эта женщина должна мне! Это так же верно, как то, что никто не пройдёт в Ворота Справедливости.

   Услыхав такую клятву, судьи поверили словам богача и порешили, что бедная вдова должна, в уплату долга, отдать ему в рабыни свою дочь.
   Мальчик сидел около них и слышал всё. Он подумал про Себя: «Как хорошо было бы, если бы кто-нибудь мог пройти через Ворота Справедливости. Как Мне жаль бедную женщину, которой придётся отдать дочь в рабыни!»
   Он вскочил на подножье, на котором стояли колонны, и взглянул через скважину.
   «Ах, если бы это было возможно!» – подумал Он.
   Сердце Его переполнилось жалостью к несчастной женщине. Он уже не думал о том, что тот, кто пройдёт между колоннами, непорочен и безгрешен. Он хотел пройти между ними только ради бедной вдовы.
   Он опёрся плечами в углубление между колонн, словно желая проложить Себе дорогу. По галереям внезапно пронёсся грохот, древние колонны загудели, раздвинулись в стороны, одна направо, другая налево, и гибкое тело Мальчика проскользнуло между ними на глазах у всех.
   В первую минуту никто не знал, что надо сделать. Народ стоял и в оцепенении смотрел на Мальчика, Который совершил такое неслыханное чудо. Первым пришёл в себя старейший из судей. Он приказал схватить богача и привести его на суд. За ложную клятву в храме Божием судья приговорил богача отдать бедной вдове всё его имущество и золото. Покончив с этим, судья спросил о Мальчике, Который прошёл через Ворота Справедливости; но когда бросились искать, Его уже здесь не было.
   В ту минуту, когда колонны опять сошлись, Он словно очнулся от сна и вспомнил о родителях и отъезде.
   «Теперь Мне надо скорее вернуться, чтобы родители не ждали Меня», – подумал он.
   Он не знал, что просидел целый час перед Воротами Справедливости. Ему казалось, что Он провёл перед ними всего несколько минут, и поэтому Он подумал, что ещё успеет взглянуть на Райский мост, прежде чем покинуть храм. Торопливо пробрался Он незамеченным через толпу и пришёл к Райскому мосту, который находился в другой части огромного храма.
   Когда Он увидел острый стальной клинок, повисший над бездной, и вспомнил, что тот, кто пройдёт по этому мосту, наверное, будет в раю, то подумал, что никогда не видел ничего более чудесного. И Он сел у края расщелины, чтобы лучше рассмотреть Райский мост.
   Он сидел и думал о том, как отрадно было бы быть в раю и с какой радостью перешёл бы Он через мост. Но Он хорошо понимал, что нечего было и пытаться сделать хоть один шаг.
   Так сидел Он и мечтал, не замечая, как летело время. Уже прошло два часа, а Он всё ещё сидел на том же месте и отдавался мечтам о рае. Как раз в той части двора, где находился Райский мост, возвышался большой алтарь для жертвоприношений. Кругом него ходили священнослужители в белых одеждах, поддерживая священный огонь и принимая дары для жертв.
   В числе других пришёл принести жертву один бедный старик. Он нёс маленького худого ягнёнка, у которого ещё была большая рана от укуса собаки. Старик подошёл к алтарю и попросил служителей принести в жертву его ягнёнка, но они отказали ему, сказав, что нельзя принести в жертву Богу такое жалкое животное. Старик просил сжалиться над ним и принять его приношение, потому что сын его лежал больной, а у него не было ничего больше, что бы он мог принести в жертву за его выздоровление.
   – Поверь мне, нам очень жаль тебя, – сказал священник, – но закон запрещает нам приносить в жертву раненых животных. Исполнить твою просьбу так же невозможно, как невозможно перейти Райский мост.
   Мальчик сидел так близко, что слышал всё это. Острая жалость охватила его при мысли, что никто не может перейти этот мост.
   Может быть, сын старика останется жив, если ягнёнок будет принесён в жертву.
   Убитый горем, старик пошёл со двора храма. Мальчик поднялся, подошёл к дрожащему мосту и ступил на стальной клинок. Он не думал о том, что, перейдя мост, попадёт в рай. Все Его мысли были заняты стариком, которому Он хотел помочь.
   Когда Он сделал первый шаг, то почувствовал, что воздух поддерживает Его и не даёт Ему упасть. Он нёс Его, словно Он был птицей и имел крылья.
   Как только Мальчик ступил на клинок, раздался дрожащий нежный звук. Один из стоявших на дворе услышал этот звук и обернулся. Он вскрикнул, и тогда все обернулись и увидели Мальчика, идущего по Райскому мосту.
   Все пришли в смятение. Первыми опомнились священники. Они сейчас же послали воротить бедняка и, когда он пришёл, сказали ему:
   – Бог сотворил чудо, чтобы показать нам, что Он принимает твой дар. Подай сюда ягнёнка, мы принесём его в жертву.
   После этого они спросили о Мальчике, Который перешёл через бездну. Но когда стали искать Его, то не могли нигде найти.
   Как только Мальчик перешёл через бездну, Он вспомнил об отъезде и о родителях. Он не знал, что утро уже прошло, и думал:
   «Мне надо спешить назад, чтобы они не ждали Меня. Взгляну ещё только один раз на Голос Князей мира».
   Он проскользнул в толпе и быстрой поступью прошёл в полутёмную галерею, где стоял у стены медный рог.
   Когда Он его увидел и вспомнил, что тот, кому удастся извлечь из него звук, соберёт под своей властью все народы земли. Он забыл обо всём, опустился на каменный пол возле чудесного рога и не мог оторвать от него Своего взгляда.
   В этой прохладной галерее сидел святой старец и поучал своих учеников. И вот он обратился к одному юноше, сидящему у его ног, и сказал ему, что он обманщик. Мудрость открыла святому старцу, что этот юноша был чужестранец, а не израильтянин. И святой спросил юношу, зачем он проник в число его учеников под чужим именем.
   Тогда поднялся юноша-чужестранец и сказал, что он прошёл через пустыни и переплыл большие моря, чтобы услышать истинную мудрость – учение об Едином Боге.
   – Душа моя изнемогала от ненасытного желания, – сказал он святому. – Но я знал, что ты не захочешь просветить меня, если скажу, что я не израильтянин, и солгал тебе, чтобы попасть в число учеников твоих и утолить жажду знания истиной. И я прошу тебя, позволь мне остаться.
   Но святой поднялся и, гневно потрясая рукой, поднятой к небу, воскликнул:
   – Ты не можешь остаться среди нас, как никто не может поднять к губам большой медный рог, называемый Голосом Князей мира, и затрубить в него. Ты не смел войти в эту часть храма, потому что ты язычник. Уходи отсюда, или ученики мои бросятся на тебя и разорвут тебя на части, ибо ты оскверняешь присутствием своим храм.
   Но юноша стоял спокойно и сказал:
   – Я не уйду отсюда, где душа моя находит себе пищу. Лучше я умру у ног твоих.
   Едва он произнёс эти слова, как ученики святого вскочили и бросились на него. И когда он стал защищаться, они повалили его и хотели убить.
   Мальчик сидел совсем близко, Он всё видел и слышал, и душа его переполнилась скорбью и страхом за жизнь юноши.
   «О, бессердечные люди! – подумал Он. – Если б Я мог затрубить в рог и спасти несчастного!»
   В волнении Он вскочил и положил руку на рог. В эту минуту Он хотел поднести его к губам не для того, чтобы стать великим царём, но потому, что Он надеялся спасти жизнь юноши.
   Он обхватил рог Своими маленькими руками и попробовал поднять его. И Он почувствовал, что громадный рог сам поднимается к Его губам. И как только Он дохнул в него, древний Голос Князей мира зазвучал и наполнил весь храм мощными трубными звуками.
   Тогда все оглянулись и увидели, что какой-то Мальчик держит огромный рог в Своих маленьких руках и трубит в него так, что дрожат своды и колонны.
   В одно мгновение опустились руки, поднятые для удара, и святой учитель сказал юноше:
   – Подойди и сядь у моих ног, где ты раньше сидел! Бог сотворил чудо, чтобы показать нам, что Он хочет, чтобы ты познал учение истинной веры в Него.
   Поздно вечером Иосиф и Мария нашли Мальчика в храме. Древние мужи посадили Его рядом с собой, они спрашивали Его, а Он задавал им вопросы, и все дивились на Него. И весь народ стоял во дворе храма, чтобы хоть взглянуть на Того, Кто поднёс к Своим устам Голос Князей мира.

Христос в гостях у мужика

Посвящается христианским детям

Николай Лесков

   Рождественский рассказ

   Настоящий рассказ о том, как Сам Христос приходил на Рождество к мужику в гости и чему его выучил, – я слышал от одного старого сибиряка, которому это событие было близко известно. Что он мне рассказывал, то я и передам его же словами.
//-- * * * --//
   Наше место поселенное, но хорошее, торговое место. Отец мой в нашу сторону прибыл за крепостное время и России, а я тут и родился. Имели достатки по своему положению довольные и теперь не бедствуем. Веру держим
   простую, русскую. Отец был начитан и меня к чтению приохотил. Который человек науку любил, тот был мне первый друг, и я готов был за него в огонь и в воду. И вот послал мне один раз Господь в утешение приятеля Тимофея Осиповича, про которого я и хочу вам рассказать, как с ним чудо было.
   Тимофей Осипов прибыл к нам в молодых годах. Мне было тогда восемнадцать лет, а ему, может быть, с чем-нибудь за двадцать. Поведения Тимоша был самого непостыдного. За что он прибыл по суду на поселение – об этом по нашему положению, щадя человека, не расспрашивают, но слышно было, что его дядя обидел. Опекуном был в его сиротство да и растратил, или взял, почти всё его наследство. А Тимофей Осипов за то время был по молодым годам нетерпеливый, вышла у них с дядей ссора, и ударил он дядю оружием. По милосердию Создателя, грех сего безумия не до конца совершился – Тимофей только ранил дядю в руку насквозь. По молодости Тимофея большего наказания ему не было, как из первогильдейных купцов сослан он к нам на поселение.
   Именье Тимошино хотя на девять частей было разграблено, но, однако, и с десятою частью ещё жить было можно. Он у нас построил дом и стал жить, но в душе у него обида кипела, и долго он от всех сторонился. Сидел всегда дома, и батрак да батрачка только его и видели, а дома он всё книги читал, и самые божественные. Наконец мы с ним познакомились, именно из-за книг, и я начал к нему ходить, а он меня принимал с охотою. Пришлись мы друг другу по сердцу.
//-- * * * --//
   Родители мои попервоначалу не очень меня к нему пускали. Он им мудрён казался. Говорили: «Неизвестно, какой он такой и зачем ото всех прячется. Как бы чему худому не научил». Но я, быв родительской воле покорен, правду им говорил, отцу и матери, что ничего худого от Тимофея не слышу, а занимаемся тем, что вместе книжки читаем и о вере говорим, как по святой воле Божией жить надо, чтобы образ Создателя в себе не уронить и не обесславить. Меня стали пускать к Тимофею сидеть сколько угодно, и отец мой сам к нему сходил, а потом и Тимофей Осипов к нам пришёл. Увидали мои старики, что он человек хороший, и полюбили его, и очень стали жалеть, что он часто сумрачный. Вспомнит свою обиду, или особенно если ему хоть одно слово про дядю его сказать, – весь побледнеет и после ходит смутный и руки опустит. Тогда и читать не хочет, да и в глазах вместо всегдашней ласки – гнев горит. Честности он был примерной и умница, а к делам за тоскою своею не брался. Но скуке его Господь скоро помог: пришлась ему по сердцу моя сестра, он на ней женился и перестал скучать, а начал жить да поживать и добра наживать, и в десять лет стал у всех в виду как самый капитальный человек. Дом вывел, как хоромы хорошие; всем полно, всего вдоволь и от всех в уважении, и жена добрая, а дети здоровые. Чего ещё надо? Кажется, всё прошлое горе позабыть можно, но он, однако, всё-таки помнил свою обиду, и один раз, когда мы с ним вдвоём в тележке ехали и говорили во всяком благодушии, я его спросил:
   – Как, брат Тимоша, всем ли ты теперь доволен?
   – В каком, – спрашивает, – это смысле?
   – Имеешь ли всё то, чего в своём месте лишился?
   А он сейчас весь побледнел и ни слова не ответил, только молча лошадью правил. Тогда я извинился.
   – Ты, – говорю, – брат, меня прости, что я так спросил… Я думал, что лихое давно… минуло и позабылось.
   – Нужды нет, – отвечает, – что оно давно. минуло – оно минуло, да всё-таки помнится.
   Мне его жаль стало, только не с той стороны, что он когда-нибудь больше имел, а что он в таком омрачении: Святое Писание знает и хорошо говорить о вере умеет, а к обиде такую прочную память хранит. Значит, его святое слово не пользует. Я и задумался, так как во всём его умнее себя почитал и от него думал добрым рассуждением пользоваться, а он зло помнит…
   Он это заметил и говорит:
   – Что ты теперь думаешь?
   – А так, – говорю, – думаю что попало.
   – Нет: ты это обо мне думаешь.
   – И о тебе думаю.
   – Что же ты обо мне, как понимаешь?
   – Ты, мол, не сердись, я вот что про тебя подумал. Писание ты знаешь, а сердце твоё гневно и Богу не покоряется. Есть ли тебе через это какая польза в Писании?
   Тимофей не осерчал, но только грустно омрачился в лице и отвечает:
   – Ты святое слово проводить не сведущ.
   – Это, – говорю, – твоя правда, я не сведущ.
   – Не сведущ, – говорит, – ты и в том, какие на свете обиды есть.
   Я и в этом на его сдание -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

согласился, а он стал говорить, что есть таковые оскорбления, коих стерпеть нельзя, – и рассказал мне, что он не за деньги на дядю своего столь гневен, а за другое, чего забыть нельзя.
   – Век бы про это молчать хотел, но ныне тебе, – говорит, – как другу моему откроюсь.
   Я говорю:
   – Если это тебе может стать на пользу – откройся.
   И он открыл мне, что дядя смертно огорчил его отца, свёл горем в могилу его мать, оклеветал его самого и при старости своих лет улестил и угрозами понудил одних людей выдать за него, за старика, молодую девушку, которую Тимоша с детства любил и всегда себе в жену взять располагал.
   – Разве, – говорит, – всё это можно простить? Я его в жизнь не прощу.
   – Ну да, – отвечаю, – обида твоя велика, это правда, а что Святое Писание тебя не пользует, и то не ложь.
   А он мне опять напоминает, что я слабже его в Писании, и начинает доводить, как в Ветхом Завете святые мужи сами беззаконников не щадили -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

и даже своими руками заклали. Хотел он, бедняк, этим совесть свою передо мной оправдать.
   А я по простоте своей ответил ему просто.
   – Тимоша, – говорю, – ты умник, ты начитан и всё знаешь, и я против тебя по Писанию отвечать не могу. Я что и читал, откроюсь тебе, не всё разумею, поелику я человек грешный и ум имею тесный. Однако скажу тебе: в Ветхом
   Завете всё ветхое и как-то рябит в уме двойственно, а в Новом – яснее стоит. Там надо всем блистает. «Возлюби да прости» -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, и это всего дороже, как злат ключ, который всякий замок открывает. А в чём же прощать, неужели в некоей малой провинности, а не в самой большой вине?
   Он молчит.
   Тогда я положил в уме: «Господи! Не угодно ли воле Твоей через меня сказать слово душе брата моего?» И говорю, как Христа били, обижали, заплевали и так учредили, что одному Ему нигде места не было, а Он всех простил.
   – Последуй, – говорю, – лучше сему, а не отомстительному обычаю.
   А он пошёл приводить большие толкования, как кто писал, что иное простить яко бы всё равно, что зло приумножить.
   Я это опровергнуть не мог, сказал только:
   – Я-то опасаюсь, что «многие книги безумным тя творят» -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Ты, – говорю, – ополчись на себя. Пока ты зло помнишь – зло живо, а пусть оно умрёт, тогда и душа твоя в покое жить станет.
   Тимофей выслушал меня и сильно сжал мне руку, но обширно говорить не стал, а сказал кратко:
   – Не могу, оставь – мне тяжело.
   Я оставил. Знал, что у него болит, и молчал, а время шло, и убыло ещё шесть лет, и во всё это время я за ним наблюдал и видел, что всё он страдает и что если пустить его на всю свободу да если он достигнет где-нибудь своего дядю, – забудет он всё Писание и поработает сатане мстительному. Но в сердце своём я был покоен, потому что виделся мне тут перст Божий. Стал уже он помалу показываться, ну так, верно, и всю руку увидим. Спасёт Господь моего друга от греха гнева. Но произошло это весьма удивительно.
//-- * * * --//
   Теперь Тимофей был у нас в ссылке шестнадцатый год, и прошло уже пятнадцать лет, как он женат. Было ему, стало быть, лет тридцать семь или восемь, и имел он трёх детей и жил прекрасно. Любил он особенно цветы розаны и имел их у себя много и на окнах, и в палисаднике. Всё место перед домом было розанами покрыто, и через их запах был весь дом в благовонии.
   И была у Тимофея такая привычка, что, как близится солнце к закату, он непременно выходил в свой садик и сам охорашивал свои розаны и читал на скамеечке книгу. Больше, сколь мне известно, и то было, что он тут часто молился.
   Таким точно порядком пришёл он раз сюда и взял с собою Евангелие. Пооглядел розаны, а потом присел, раскрыл книгу и стал читать. Читает, как Христос пришёл в гости к фарисею и Ему не подали даже воды, чтобы омыть ноги.
   И стало Тимофею нестерпимо обидно за Господа и жаль Его. Так жаль, что он заплакал о том, как этот богатый хозяин обошёлся со святым гостем. Вот тут в эту самую минуту и случилось чуду начало, о котором Тимоша мне так говорил:
   – Гляжу, – говорит, – вокруг себя и думаю: какое у меня всего изобилие и довольство, а Господь мой ходил в такой ценности и унижении… И наполнились все глаза мои слезами и никак их сморгнуть не могу; и всё вокруг меня стало розовое, даже самые мои слёзы. Так, вроде забытья или обморока, и воскликнул я: «Господи! Если б Ты ко мне пришёл – я бы Тебе и себя самого отдал».
   А ему вдруг в ответ откуда-то, как в ветерке в розовом, дохнуло:
   – Приду!
   Тимофей с трепетом прибежал ко мне и спрашивает:
   – Как ты об этом понимаешь: неужели Господь ко мне может в гости прийти?
   Я отвечаю:
   – Это, брат, сверх моего понимания. Как об этом, можно ли что усмотреть в Писании?
   А Тимофей говорит:
   – В Писании есть: «Всё тот же Христос ныне и вовеки» -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, – я не смею не верить.
   – Что же, – говорю, – и верь.
   – Я велю, что день на столе Ему прибор ставить.
   Я плечами пожал и отвечаю:
   – Ты меня не спрашивай, смотри сам лучше, что к Его воле быть может угодное, а впрочем, я и в приборе ему обиды не считаю, но только не гордо ли это?
   – Сказано, – говорит, – сей грешники приемлет и с мытарями ест -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.
   – А и то, – отвечаю, – сказано: Господи! Я не достоин, чтобы Ты взошёл в дом мой -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.
   – Мне и это нравится.
   Тимофей говорит:
   – Ты не знаешь.
   – Хорошо, будь по-твоему.
//-- * * * --//
   Тимофей велел жене с другого же дня ставить за столом лишнее место. Как садятся они за стол пять человек – он, да жена, да трое ребятишек, – всегда у них шестое место в конце стола почётное, и перед ним большое кресло.
   Жена любопытствовала: что это, к чему и для кого? Но Тимофей ей не всё открывал. Жене и другим он говорил только, что так надо по его душевному обещанию «для первого гостя», а настоящего, кроме его да меня, никто не знал.
   Ждал Тимофей Спасителя на другой день после слова и розовом садике, ждал в третий день, потом в первое воскресенье – но ожидания эти были без исполнения. Долгодневны и ещё были его ожидания: на всякий праздник Тимофей всё ждал Христа в гости и истомился тревогою, но не ослабевал в уповании, что Господь Своё обещание сдержит – придёт. Открыл мне Тимофей так, что «всякий день, говорит, я молю: “Ей, гряди, Господи!” – и ожидаю, но не слышу желанного ответа: “Ей, гряду скоро!”» -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

.
   Разум мой недоумевал, что отвечать Тимофею, и часто я думал, что друг мой загордел и теперь за то путается в напрасном обольщении. Однако Божие смотрение о том было иначе.
//-- * * * --//
   Наступило Христово Рождество. Стояла лютая зима. Тимофей приходит ко мне на сочельник и говорит:
   – Брат любезный, завтра я дождусь Господа.
   Я к этим речам давно был безответен, и тут только спросил:
   – Какое же ты имеешь в этом уверение?
   – Ныне, – отвечает, – только я помолил: «Ей, гряди, Господи!» – как вся душа во мне всколыхнулася и в ней словно трубой вострубило: Ей, гряду скоро! Завтра Его Святое
   Рождество – и не в сей ли день Он пожалует? Приди ко мне со всеми родными, а то душа моя страхом трепещет.
   Я говорю:
   – Тимоша! Знаешь ты, что я ни о чём этом судить не умею и Господа видеть не ожидаю, потому что я муж грешник, но ты нам свой человек – мы к тебе придём. А ты если уповательно ждёшь столь великого Гостя, зови не своих друзей, а сделай Ему угодное товарищество.
   – Понимаю, – отвечает, – и сейчас пошлю услужающих у меня и сына моего обойти села и звать всех ссыльных – кто в нужде и в бедствии. Явит Господь дивную милость – пожалует, так встретит всё по заповеди.
   Мне и это слово его тоже не нравилось.
   – Тимофей, – говорю, – кто может учредить всё по заповеди? Одно не разумеешь, другое забудешь, а третье исполнить не можешь. Однако если всё это столь сильно «трубит» в душе твоей, то да будет так, как тебе открывается. Если Господь придёт, Он всё, чего недостанет, пополнит, и если ты кого Ему надо забудешь, Он недостающего и сам приведёт.
   Пришли мы в Рождество к Тимофею всей семьёй, попозже, как ходят на званый стол. Так он звал, чтобы всех дождаться. Застали большие хоромы его полны людей всякого нашенского, сибирского, засыльного роду. Мужчины и женщины и детское поколение, всякого звания и из разных мест – и российские, и поляки, и чухонской веры. Тимофей собрал всех бедных поселенцев, которые еще с прибытия не оправились на своём хозяйстве. Столы большие, крыты скатертями и всем, чем надобно. Батрачки бегают, квасы и чаши с пирогами расставляют. А на дворе уже смеркалося, да и ждать больше было некого: все послы домой возвратилися и гостям неоткуда больше быть, потому что на дворе поднялась метель и вьюга, как светопреставление.
   Одного только Гостя нет и нет – Который всех дороже.
   Надо было уже и огни зажигать да и за стол садиться, потому что совсем темно понадвинуло, и все мы ждём в сумраке при одном малом свете от лампад перед иконами.
   Тимофей ходил и сидел, и был, видно, в тяжкой тревоге. Всё упование его поколебалось: теперь уже видное дело, что не бывать «великому Гостю».
   Прошла ещё минута, и Тимофей вздохнул, взглянул на меня с унылостью и говорит:
   – Ну, брат милый, вижу я, что либо угодно Господу оставить меня в посмеянии, либо прав ты: не умел я собрать всех, кого надо, чтоб Его встретить. Будь о всём воля Божия: помолимся и сядем за стол.
   Я отвечаю:
   – Читай молитву.
   Он встал перед иконою и вслух зачитал: «Отче наш, Иже еси на небеси», а потом: «Христос рождается, славите, Христос с небес, срящите -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, Христос на земли…» И только он это слово вымолвил, как внезапно что-то так страшно ударило со двора в стену, что даже всё зашаталось, а потом сразу же прошумел шум по широким сеням, и вдруг двери в горницу сами вскрылися настежь.
//-- * * * --//
   Все люди, сколько тут было, в неописанном страхе шарахнулись в один угол, а многие упали, и только кои всех смелее на двери смотрели. А в двери на пороге стоял старый-престарый старик, весь в худом рубище, дрожит и, чтобы не упасть, обеими руками за притолки держится; а из-за него из сеней, где темно было, – неописанный розовый свет светит, и через плечо старика вперёд в хоромину выходит белая, как из снега, рука, и в ней длинная глиняная плошка с огнём – такая, как на беседе Никодима пишется. Ветер с вьюгой с надворья рвёт, а огня не колышет. И светит этот огонь старику в лицо и на руку, а на руке в глаза бросается заросший старый шрам, весь побелел от стужи.

   Тимофей, как увидал это, вскричал:
   – Господи! Вижду и приму его во имя Твоё, а Ты Сам не входи ко мне: я человек злой и грешный. – Да с этим и поклонился лицом до земли.
   А с ним и я упал на землю от радости, что его настоящей христианской покорностью тронуло; и воскликнул всем вслух:
   – Вонмем -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

: Христос среди нас!
   А все отвечали:
   – Аминь, – то есть истинно.
//-- * * * --//
   Тут внесли огонь; я и Тимофей восклонились от полу, а белой руки уже не видать – только один старик остался. Тимофей встал, взял его за обе руки и посадил на первое место. А кто он был, этот старик, может быть, вы и сами догадаетесь: это был враг Тимофея – дядя, который всего его разорил. В кратких словах он сказал, что всё у него прошло прахом: и семьи, и богатства он лишился, и ходил давно, чтобы отыскать племянника и попросить у него прощения. И жаждал он этого, и боялся Тимофеева гнева, а в эту метель сбился с пути и, замерзая, чаял смерти единой.
   – Но вдруг, – говорит, – Кто-то Неведомый осиял меня и сказал: «Иди, согрейся на Моём месте и поешь из Моей чаши», взял меня за обе руки, и я стал здесь, сам не знаю отколе.
   А Тимофей при всех отвечал:
   – Я, дядя, твоего провожатого ведаю: это Господь, который сказал: Аще алчет враг твой – ухлеби его, аще жаждет – напой его -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Сядь у меня на первом месте – ешь и пей во славу Его, и будь в дому моём во всей воле до конца жизни.
   С той поры старик так и остался у Тимофея и, умирая, благословил его, а Тимофей стал навсегда мирен в сердце своём.
//-- * * * --//
   Так научен был мужик устроить в сердце своём ясли для рождённого на земле Христа. И всякое сердце может быть такими яслями, если оно исполнило заповедь:
   Любите врагов ваших, благотворите обидевшим вас -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Христос придёт в это сердце, как в убранную горницу, и сотворит Себе там обитель. Ей, гряди, Господи; ей, гряди скоро!

Пасхальные рассказы

Иван Шмелёв

Конец Страстной седмицы

   В церкви выносят Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но уже бьётся радость: воскреснет, завтра! Золотой гроб, святой. Смерть – это только так: все воскреснут. Я сегодня читал в Евангелии, что гробы отверзлись и многие телеса усопших святых воскресли. И мне хочется стать святым, – навёртываются даже слёзы. Горкин ведёт прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеёй, с золотыми Херувимами, лежит Спаситель, зеленовато-бледный, с пронзёнными руками. Пахнет священно розами.
   С притаившейся радостью, которая смешалась с грустью, я выхожу из церкви. По ограде навешены кресты и звёзды, блестят стаканчики. Отец и Василь Василич укатили на дрожках
   в Кремль, прихватили с собой и Ганьку. Горкин говорит мне, что там лиминация ответственная, будет глядеть сам генерал-и-губернатор Долгоруков. А Ганьку «на отчаянное дело взяли».
   У нас пахнет мастикой, пасхой и ветчиной. Полы натёрты, но кровать ещё не постелили. Мне дают красить яйца.
   Ночь. Смотрю на образ, и всё во мне связывается с Христом: иллюминация, свечки, вертящиеся яички, молитвы, Ганька, старичок Горкин, который, пожалуй, умрёт скоро… Но он воскреснет! И я когда-то умру, и все. И потом встретимся все. и Васька, который умер зимой от скарлатины, и сапожник Зола, певший с мальчишками про волхвов, – все мы встретимся там. И Горкин будет вырезать винограды на ласочках, но какой-то другой, светлый, как беленькие души, которые я видел в поминанье. Стоит Плащаница, в церкви, одна, горят лампады. Он теперь сошёл в ад и всех выводит из огненной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на колокольню, и Василь Василич, и все наши ребята, – всё для Него это! Барки брошены на реке, на якорях, там только по сторожу осталось. И плоты вчера подошли. Скучно им на тёмной реке, одним. Но и с ними Христос, везде. Кружатся в окне у Егорова яички. Я вижу жирного червяка с чёрной головкой с бусинками-глазами, с язычком из алого суконца… дрожит в яичке. Большое сахарное яйцо я вижу – и в нём Христос.

Праздник Праздников

   Идём в молчанье по тихой улице, в темноте. Звёзды, тёплая ночь, навозцем пахнет. Слышны шаги в темноте, белеют узелочки.
   В ограде парусинная палатка, с приступочками. Пасхи и куличи, в цветах, – утыканы изюмом. Редкие свечечки. Пахнет можжевельником священно. Горкин берёт меня за руку.
   – Папашенька наказал с тобой быть, лиминацию показать. А сам с Василичем в Кремле, после и к нам приедет. А здесь командую я с тобой.
   Он ведёт меня в церковь, где ещё темновато, прикладывает к малой Плащанице на столике: большую, на гробе, унесли. Образа в розацах. На мерцающих в полутьме паникадилах висят зажигательные нитки. В ногах возится можжевельник. Священник уносит Плащаницу на голове. Горкин в новой поддевке, на шее у него розовый платочек, под бородкой. Свечка у него красная, обвита золотцем.
   – Крестный ход сейчас, пойдём распоряжаться.
   Едва пробираемся в народе. Пасочная палатка – золотая от огоньков, розовое там, снежное.
   Горкин наказывает нашим:
   – Жди моего голосу! Как показался ход, скричу – вали! – запущай враз ракетки! Ты, Степа… Аким, Гриша… Нитку я подожгу, давай мне зажигальницу! Четвёртная – с колокольни. Ми-тя, тама ты?!
   – Здесь, Михал Панкратыч, не сумлевайтесь!
   – Фотогену на бочки налили?
   – Всё, враз засмолим!
   – Митя! Как в большой ударишь разов пяток, сейчас на красный-согласный переходи, с перезвону на трезвон, без задержки… верти и верти во всё! Опосля сам залезу. По-нашему, по-ростовски! Ну, дай Господи…
   У него дрожит голос. Мы стоим с зажигальником у нитки. С паперти подают – идёт! Уже слышно —… Ангели по-ют на небеси-и!..
   – В-вали-и!.. – вскрикивает Горкин, и четыре ракеты враз с шипеньем рванулись в небо и рассыпались щёлканьем на семицветные яблочки. Полыхнули «смоляки», и огненный змей запрыгал во всех концах, роняя пылающие хлопья.
   – Кумпол-то, кумпол-то!.. – дёргает меня Горкин.
   Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взлетел по куполу до креста… и там растаял. В чёрном небе алым крестом воздвиглось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зелёные и голубые звёзды. Сияет – Х.В. На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени – кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И всё накрыло великим гулом, чудесным звоном, из серебра и меди.
   – Хрис-тос воскре-се из ме-ртвых…
   – Ну, Христос воскресе… – нагибается ко мне радостный, милый Горкин.
   Трижды целует и ведёт к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.
   …сме-ртию смерть. по-пра-ав!..
   Звон в рассвете, неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пасха, красная.
   И в Кремле удалось на славу. Сам Владимир Андреич Долгоруков благодарил! Василь Василич рассказывет:
   – Говорит – удружили. К медалям приставлю, говорит. Такая была. поддевку прожёг! Митрополит даже ужасался. до чего было! Весь Кремль горел. А на Москве-реке. чисто днём!..
   Отец, нарядный, посвистывает. Он стоит в передней, у корзин с красными яйцами, христосуется. Тянутся из кухни, гусем. Встряхивают волосами, вытирают кулаком усы и лобызаются по три раза. «Христос воскресе!» «Воистину во-скресе»… «Со светлым праздничком»… Получают яйцо и отходят в сени. Долго тянутся – плотники, народ русый, маляры – посуше, порыжее… плотогоны – широкие крепыши… тяжёлые землекопы-меленковцы, ловкачи – каменщики, кровельщики, водоливы, кочегары…
   Угощение на дворе. Орудует Василь Василич, в пылающей рубахе, жилетка нараспашку, – вот-вот запляшет. Зудят гармоньи. Христосуются друг с дружкой, мотаются волосы там и там. У меня заболели губы… Трезвоны, перезвоны, красный-согласный звон. Пасха красная. Обедают на воле, под штабелями леса. На свежих досках обедают, под трезвон. Розовые, красные, синие, жёлтые, зелёные скорлупки – всюду, и в луже светятся! Пасха красная! красен и день, и звон.
   Я рассматриваю надаренные мне яички. Вот хрустально-золотое, через него – всё волшебное. Вот – с растягивающимся жирным червячком: у него чёрная головка, чёрные глазки бусинки и язычок из алого суконца. С солдатиками, с уточками, резное-костяное… И вот, фарфоровое – отца. Чудесная панорамка в нём…
   За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мохом, за стеклышком в золотом ободке видится в глубине картинка: белоснежный Христос с хоругвью воскрес из Гроба. Рассказывала мне няня, что если смотреть за стёклышко, долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за стёклышко. Мреет в моих глазах, – и чудится мне, в цветах, – живое, неизъяснимо-радостное, святое… – Бог?.. Не передать словами. Я прижимаю к груди яичко, – и усыпляющий перезвон качает меня во сне.

Великий пост

В. Никифоров-Волгин

   Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые сапоги, которые я обуваю по праздникам.
   Чистый Понедельник. Мать послала меня в церковь «к часам» и сказала с тихой строгостью: «Пост да молитва небо отворяют!»
   Иду через базар. Он пахнет Великим постом: редька, капуста, огурцы, сушеные грибы, баранки, снетки, постный сахар… Из деревень привезли много веников (в Чистый понедельник была баня). Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казенку за сотками и говорят с покупателями тихо и деликатно:
   – Грибки монастырские!
   – Венички для очищения!
   – Огурчики печорские!
   – Снеточки причудские!
   От мороза голубой дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро весна, скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся!
   В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу. Из алтаря вышел священник в чёрной епитрахили и произнёс никогда не слышимые слова:
   «Господи, Иже Пресвятаго Своего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящихися»…
   Все опустились на колени, и лица молящихся, как у предстоящих перед Господом на картине «Страшный Суд». И даже у купца Бабкина, который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слёзы. Около Распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на масленице похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит медяками у свечного ящика.
   За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца.

   После долгой службы идёшь домой и слушаешь внутри себя шепот:
   «Обнови нас, молящихся… даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего». А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы. Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш.
   Обед в этот день был необычайный: редька, грибная похлёбка, гречневая каша без масла и чай яблочный. Перед тем как сесть за стол, долго крестились перед иконами. Обедал у нас нищий старичок Яков, и он сказывал: «В монастырях, по правилам святых отцов, на Великий пост положено сухоястие, хлеб да вода. А святой Ерм со своими учениками вкушали пищу единожды в день и только вечером».
   Я задумался над словами Якова и перестал есть.
   – Ты что не ешь? – спросила мать.
   Я нахмурился и ответил басом, исподлобья: – Хочу быть святым Ермом!
   Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня по голове и сказал:
   – Ишь ты, какой восприёмный!
   Постная похлебка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть; дохлебал её до конца и попросил ещё тарелку, да погуще.
   Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к великому повечерию. Всей семьей мы пошли к чтению канона Андрея Критского. В храме полумрак. На середине стоит аналой в чёрной ризе, и на нём большая старая книга. Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие деревца в вечернем саду. От скудного освещения лики святых стали глубже и строже.
   Полумрак вздрогнул от возгласа священника – тоже какого-то далёкого, окутанного глубиной. На клиросе запели, – тихо-тихо и до того печально, что защемило в сердце:
   «Помощник и покровитель бысть мне во спасение: сей мой Бог, и прославлю Его, Бог отца моего, и вознесу Его, славно бо прославися»…
   К аналою подошёл священник, зажёг свечу и начал читать Великий канон Андрея Критского:
   «Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний; кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию, но яко благоутробен, даждь ми прегрешений оставление».
   После каждого прочитанного стиха хор вторит батюшке:
   «Помилуй мя, Боже, помилуй мя»…
   Долгая, долгая, монастырски строгая служба. За погасшими окнами ходит тёмный вечер, осыпанный звёздами. Подошла ко мне мать и шепнула на ухо:
   – Сядь на скамейку и отдохни малость.
   Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дрёма, но на клиросе запели: «Душе моя, душе моя, востани, что спиши!»
   Я смахнул дрёму, встал со скамейки и стал креститься.
   Батюшка читает: «Согреших, беззаконновах и отвергох заповедь Твою»…
   Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах. На масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников; недавно запустил комом снега в спину извозчика; приятеля своего Гришку обозвал «рыжим бесом», хотя он совсем не рыжий; тетку Федосью прозвал «грызлой»; утаил от матери сдачу, когда покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку. Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя»…
   Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову:
   – Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник!
   Отец ответил:
   – Бог простит, сынок.
   После некоторого молчания обратился я и к матери:
   – Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел.
   И мать тоже ответила:
   – Бог простит.
   Засыпая в постели, я подумал:
   «Как хорошо быть безгрешным!»

Исповедь

   – Ну, Господь тебя простит, сынок… Иди с молитвой. Да смотри, поуставнее держи себя в церкви. На колокольню не лазай, а то пальто измызгаешь. Помни, что за шитьё-то три целковых плочено, – напутствовала меня мать к исповеди.
   – Деньги-то в носовой платок увяжи, – добавил отец, – свечку купи за три копейки и батюшке за исповедь дашь пятачок. Да смотри, ежова голова, не проиграй «в орла и решку» и батюшке отвечай по совести!
   – Ладно! – нетерпеливо буркнул я, размашисто крестясь на иконы.
   Перед уходом из дома поклонился родителям в ноги и сказал:
   – Простите меня, Христа ради!
   На улице звон, золотая от заходящего солнца размытая дорога, бегут снеговые звонкие ручейки, на деревьях сидят скворцы, по-весеннему гремят телеги, и далеко-далеко раздаются их дробные скачущие шумы.
   Дворник Давыд раскалывает ломом рыхлый лёд, и он так хорошо звенит, ударяясь о камень.
   – Куда это ты таким пижоном вырядился? – спрашивает меня Давыд, и голос его особенный, не сумеречный, как всегда, а чистый и свежий, словно его прояснил весенний ветер.
   – Исповедаться! – важно ответил я.
   – В добрый час, в добрый, но только не забудь сказать батюшке, что ты прозываешь меня «подметалой мучеником», – осклабился дворник.
   На это я буркнул:
   – Ладно!
   Мои приятели – Котька Лютов и Урка Дубин пускают в луже кораблики из яичной скорлупы и делают из кирпичей запруду.
   Урка недавно ударил мою сестрёнку, и мне очень хочется подойти к нему и дать подзатыльника, но вспоминаю, что сегодня исповедь и драться грешно. Молча, с надутым видом прохожу мимо.
   – Ишь, Васька зафорсил-то! – насмешливо отзывается Котька. – В пальто новом… в сапогах, как кот. Обувь лаковая, а рожа аховая!
   – А твой отец моему тятьке до сих пор полтинник должен! – сквозь зубы возражаю я и осторожно, чтобы не забрызгать грязью лакированных сапог, медленно ступаю по панели.
   Котька не остаётся в долгу и кричит мне вдогонку звонким рассыпным голосом:
   – Сапожные шпильки!
   Ах, с каким бы наслаждением я наклал бы ему по шее за сапожные шпильки! Форсит, адиёт, шкилетина, что у него отец в колбасной служит, а мой тятька сапожник… Сапожник, да не простой! Купцам да отцам дьяконам сапоги шьёт, не как-нибудь! Гудят печальные великопостные колокола. «Вот ужо. после исповеди, я Котьке покажу!» – думаю я, подходя к церкви.
   Церковная ограда. Шершавые вязы и мшистые берёзы. Длинная зелёная скамейка, залитая дымчатым вечерним солнцем. На скамейке сидят исповедники и ждут начала великого повечерия. С колокольни раздаются голоса ребят, вспугивающие церковных голубей. Кто-то увидел меня с высоты и кличет:
   – Ва-а-сь-ка! Сыпь сюда!
   Я как будто бы не слышу, а самому очень хочется подняться по старой скрипучей лестнице на колокольню, позвонить в колокол, с замиранием сердца поглядеть на разбросанный город и следить, как тонкие бирюзовые сумерки окутывают вечернюю землю, и слушать, как замирают и гаснут вечерние шумы.
   – Одежду и сапоги измызгаешь, – вздыхаю я, – нехорошо, когда ты во всём новом!
   – И вот, светы мои, в пустыне-то этой подвизались три святолепных старца, – рассказывает исповедникам дядя Осип, кладбищенский сторож. – Молились, постились и трудились. да… трудились. А кругом одна пустыня.
   Я вникаю в слова дяди Осипа, и мне представляется пустыня, почему-то в виде неба без облаков.
   – Васька! И ты исповедаться? – раздается сиплый голос Витьки.
   На него я смотрю сердито. Вчера я проиграл ему три копейки, данные матерью, чтобы купить мыла для стирки, за что и влетело мне по загривку.
   – Пойдём сыгранём в орла и решку, а? – упрашивает меня Витька, показывая пятак.
   – С тобой играть не буду! Ты всегда жулишь!
   – И вот пошли три старца в един град к мужу праведному, – продолжает дядя Осип.
   Я смотрю на его седую длинную бороду и думаю: «Если бы дядя Осип не пьянствовал, то он обязательно был бы святым!..»
   Великое повечерие. Исповедь. Густой душистый сумрак. В душу глядят строгие глаза батюшки в тёмных очках.
   – Ну, сахар-то, поди, таскал без спросу? – ласково спрашивает меня.
   Боясь поднять глаза на священника, я дрожащим голосом отвечаю:
   – Не… у нас полка высокая!..
   И когда спросил он меня «какие же у тебя грехи?», я после долгого молчания вдруг вспомнил тяжкий грех. При одной мысли о нём бросило меня в жар и холод.
   «Вот, вот, – встревожился я, – сейчас этот грех узнает батюшка, прогонит с исповеди и не даст завтра Святого Причастия.»
   И чудится, кто-то тёмноризый шепчет мне на ухо: кайся!
   Я переминаюсь с ноги на ногу. У меня кривится рот, и хочется заплакать горькими покаянными слезами.
   – Батюшка. – произношу сквозь всхлипы, – я. я. в Великом посту. колбасу трескал! Меня Витька угостил. Я не хотел. но съел!..
   Священник улыбнулся, осенил меня тёмной ризой, обвеянной фимиамными дымками, и произнёс важные, светлые слова.
   Уходя от аналоя, я вдруг вспомнил слова дворника Давыда, и мне опять стало горько. Выждав, пока батюшка происповедал кого-то, я подошёл к нему вторично.
   – Ты что?
   – Батюшка! У меня ещё один грех. Забыл сказать его. Нашего дворника Давыда я называл «подметалой мучеником».
   Когда и этот грех был прощён, я шёл по церкви, с сердцем ясным и лёгким, и чему-то улыбался.
   Дома лежу в постели, покрытый бараньей шубой, и сквозь прозрачный тонкий сон слышу, как отец тачает сапог и тихо, с переливами, по-старинному, напевает: «Волною морскою, скрывшаго древле». А за окном шумит радостный весенний дождь…
   Снился мне рай Господень. Херувимы поют. Цветочки смеются. И как будто бы сидим мы с Котькой на травке, играем наливными райскими яблочками и друг у друга просим прощения.
   – Ты прости меня, Вася, что я тебя сапожными шпильками обозвал!
   – И ты, Котя, прости меня. Я тебя шкилетом ругал! А кругом рай Господень и радость несказанная!

Преждеосвящённая

   После долгого чтения часов с коленопреклонёнными молитвами на клиросе горько-горько запели: «Во Царствии Твоём помяни нас, Господи, егда приидеши во Царствие Твоё».
   Литургия с таким величавым и таинственным наименованием «преждеосвященная» началась не так, как всегда.
   Алтарь и амвон в ярком сиянии мартовского солнца. По календарю завтра наступает весна, и я, как молитву, тихо шепчу раздельно и радостно: в-е-с-н-а! Подошёл к амвону. Опустил руки в солнечные лучи и, склонив набок голову, смотрел, как по руке бегали «зайчики». Я старался покрыть их шапкой, чтобы поймать, а они не давались. Проходивший церковный сторож ударил меня по руке и сказал: «Не балуй». Я сконфузился и стал креститься.
   После чтения первой паремии открылись царские врата. Все встали на колени, и лица богомольцев наклонились к самому полу. В неслышную тишину вошёл священник с зажжённой свечой и кадилом. Он крестообразно осенил коленопреклоненных святым огнём и сказал:
   – «Премудрость, прости! Свет Христов просвещает всех»…
   Ко мне подошёл приятель Витька и тихо шепнул:
   – Сейчас Колька петь будет. Слушай, вот где здорово!
   Колька живёт на нашем дворе. Ему только девять лет, и он уже поёт в хоре. Все его хвалят, и мы, ребятишки, хоть и завидуем ему, но относимся с почтением.
   И вот вышли на амвон три мальчика, и среди них Колька. Все они в голубых ризах с золотыми крестами и так напомнили трёх отроков-мучеников, идущих в печь огненную на страдание во имя Господа.
   В церкви стало тихо-тихо, и только в алтаре серебристо колебалось кадило в руке батюшки.
   Три мальчика чистыми, хрустально-ломкими голосами запели:
   – «Да исправится молитва моя… Яко кадило пред Тобою. Вонми гласу моления моего».
   Колькин голос, как птица, взлетает всё выше и выше и вот-вот упадёт, как талая льдинка с высоты, и разобьётся на мелкие хрусталинки.
   Я слушаю его и думаю: «Хорошо бы и мне поступить в певчие! Наденут на меня тоже нарядную ризу и заставят петь. Я выйду на середину церкви, и батюшка будет кадить мне, и все будут смотреть на меня и думать: “Ай да Вася! Ай да молодец!” И отцу с матерью будет приятно, что у них такой умный сын.»
   Они поют, а батюшка звенит кадилом сперва у престола, а потом у жертвенника, и вся церковь от кадильного дыма словно в облаках.
   Витька – первый баловник у нас на дворе – и тот присмирел. С разинутым ртом он смотрит на мальчиков в ризах, и в волосах его шевелится солнечный луч. Я обратил на это внимание и сказал ему:
   – У тебя золотой волос!

   Витька не расслышал и ответил:
   – Да, у меня не плохой голос, но только сиплый маленько, а то я бы спел!
   К нам подошла старушка и сказала:
   – Тише вы, баловники!
   Во время великого входа вместо всегдашней «Херувимской» пели:
   «Ныне силы небесныя с нами невидимо служат, се бо, входит Царь славы, се, Жертва Тайная совершена дориносится».
   Тихо-тихо, при самой беззвучной тишине батюшка перенёс Святые Дары с жертвенника на престол, и при этом шествии все стояли на коленях лицом вниз, даже и певчие.
   А когда Святые Дары были перенесены, то запели хорошо и трогательно: «Верою и любовию приступим, да причастницы жизни вечныя будем». По закрытии царских врат задёрнули алтарную завесу только до середины, и нам с Витькой это показалось особенно необычным.
   Витька мне шепнул:
   – Иди, скажи сторожу, что занавеска не задёрнулась!..
   Я послушался Витьку и подошёл к сторожу, снимавшему огарки с подсвечника.
   – Дядя Максим, гляди, занавеска-то не так…
   Сторож посмотрел на меня из-под косматых бровей и сердито буркнул:
   – Тебя забыли спросить! Так полагается…
   По окончании литургии Витька уговорил меня пойти в рощу:
   – Подснежников там страсть! – взвизгнул он.
   Роща была за городом, около реки. Мы пошли по душистому предвесеннему ветру, по сверкающим лужам и золотой от солнца грязи, и громко, вразлад пели только что отзвучавшую в церкви молитву: «Да исправится молитва моя». и чуть не переругались из-за того, чей голос лучше.
   А когда в роще, которая гудела по-особенному, по-весеннему, напали на тихие голубинки подснежников, то почему-то обнялись друг с другом и стали смеяться и кричать на всю рощу. А что кричали, для чего кричали – мы не знали.
   Затем шли домой с букетиком подснежников и мечтали о том, как хорошо поступить в церковный хор, надеть на себя голубую ризу и петь: «Да исправится молитва моя».

Причащение

   В Великий Четверг варили пасхальные яйца. По старинному деревенскому обычаю, варили их в луковичных перьях, отчего получались они похожими на густой цвет осеннего кленового листа.
   Пахли они по-особенному – не то кипарисом, не то свежим тёсом, прогретым солнцем. Лавочных красок в нарядных коробках мать не признавала.
   – Это не по-деревенски, – говорила она, – не по нашему свычаю!
   – А как же у Григорьевых, – спросишь её, – или у Лютовых? Красятся они у них в самый разный цвет, и такие приглядные, что не наглядишься!
   – Григорьевы и Лютовы – люди городские, а мы из деревни! А в деревне, сам знаешь, свычаи от Самого Христа идут…
   Я нахмурился и обиженно возразил:
   – Нашла, чем форсить! Мне и так никакого прохода не дают: «деревенщиной» прозывают.
   – А ты не огорчайся. Махни на них ручкой и вразуми: деревня-то, скажи, Божьими садами пахнет, а город керосином и всякой нечистью. Это одно. А другое – не произноси ты, сынок, слова этакого нехорошего: «форсить!» Деревенского языка не бойся, – он тоже от Господа идёт!
   Мать вынула из чугунка яйца, уложила их в корзиночку, похожую на ласточкино гнёздышко, перекрестила их и сказала:
   – Поставь под иконы. В Светлую заутреню святить понесёшь.
   На Страстной неделе тише ходили, тише разговаривали и почти ничего не ели. Вместо чая пили сбитень (горячую воду с патокой) и закусывали его чёрным хлебом. Вечером ходили в монастырскую церковь, где службы были уставнее и строже. Из этой церкви мать принесла на днях слова, слышанные от монашки:
   – Для молитвы пост есть то же, что для птицы крылья.
   Великий Четверг был весь в солнце и голубых ручьях. Солнце выпивало последний снег, и с каждым часом земля становилась яснее и просторнее. С деревьев стекала быстрая капель. Я ловил её в ладонь и пил, – говорят, что от неё голова болеть не будет…
   Под деревьями лежал источенный капелью снег, и, чтобы поскорее наступила весна, я разбрасывал его лопатою по солнечным дорожкам.
   В десять часов утра ударили в большой колокол, к четверговой литургии. Звонили уже не по-великопостному (медлительно и скорбно), а полным частым ударом. Сегодня у нас «причастный» день. Вся семья причащалась Святых Христовых Таин.
   Шли в церковь краем реки. По голубой шумливой воде плыли льдины и разбивались одна о другую. Много кружилось чаек, и они белизною своею напоминали летающие льдинки.
   Около реки стоял куст с красными прутиками, и он особенно заставил подумать, что у нас весна, и скоро-скоро все эти бурые склоны, взгорья, сады и огороды покроются травами, покажется «весень» (первые цветы), и каждый камень и камешек будет тёплым от солнца.
   В церкви не было такой густой чёрноризной скорби, как в первые три дня Страстной недели, когда пели «Се, Жених грядёт в полунощи» и про чертог украшенный.
   Вчера и раньше всё напоминало Страшный Суд. Сегодня же звучала тёплая, слегка успокоенная скорбь: не от солнца ли весеннего?
   Священник был не в чёрной ризе, а в голубой. Причастницы стояли в белых платьях и были похожи на весенние яблони – особенно девушки.
   На мне была белая вышитая рубашка, подпоясанная афонским пояском. На мою рубашку все смотрели, и какая-то барыня сказала другой:
   – Чудесная русская вышивка!
   Я был счастлив за свою мать, которая вышила мне такую ненаглядную рубашку.
   Тревожно забили в душе тоненькие, как птичьи клювики, серебряные молоточки, когда запели перед великим входом:
   «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзание Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедую Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоём».
   – Причастника мя приими… – высветлялись в душе серебряные слова.
   Вспомнились мне слова матери: если радость услышишь, когда причастишься, – знай, это Господь вошёл в тебя и обитель в тебе сотворил.
   С волнением ожидал я Святого Таинства.
   – Войдет ли в меня Христос? Достоин ли я?
   Вострепетала душа моя, когда открылись царские врата, вышел на амвон священник с золотою Чашей, и раздались слова:
   – Со страхом Божиим и верою приступите!
   Из окна, прямо в Чашу упали солнечные лучи, и она загорелась жарким опаляющим светом.
   Неслышно, с крестообразно сложенными руками, подошёл к Чаше. Слёзы зажглись на глазах моих, когда сказал священник: «Причащается раб Божий во оставление грехов и в жизнь вечную». Уст моих коснулась золотая солнечная лжица, а певчие пели, мне, рабу Божьему, пели: «Тела Христова приимите, Источника Бессмертного вкусите».
   По отходе от Чаши долго не отнимал от груди крестообразно сложенных рук, – прижимал вселившуюся в меня радость Христову.
   Мать и отец поцеловали меня и сказали:
   – С принятием Святых Таин!
   В этот день я ходил словно по мягким пуховым тканям, – самого себя не слышал. Весь мир был небесно тихим, переполненным голубым светом, и отовсюду слышалась песня: «Вечери Твоея тайныя… причастника мя приими».
   И всех на земле было жалко, даже снега, насильно разбросанного мною на сожжение солнцу:
   – Пускай доживал бы крохотные свои дни!

Двенадцать Евангелий

   До звона к чтению двенадцати Евангелий я мастерил фонарик из красной бумаги, в котором понесу свечу от Страстей Христовых. Этой свечой мы затеплим лампаду и будем поддерживать в ней неугасимый огонь до Вознесения.
   – Евангельский огонь, – уверяла мать, – избавляет от скорби и душевной затеми!
   Фонарик мой получился до того ладным, что я не стерпел, чтобы не сбегать к Гришке, показать его. Тот зорко осмотрел его и сказал:
   – Ничего себе, но у меня лучше!
   При этом он показал свой, окованный жестью и с цветными стёклами.
   – Такой фонарь, – убеждал Гришка, – в самую злющую ветрюгу не погаснет, а твой не выдержит!
   Я закручинился: неужели не донесу до дома святого огонька?
   Свои опасения поведал матери. Она успокоила.
   – В фонаре-то не хитро донести, а ты попробуй по-нашему, по-деревенскому, – в руках донести. Твоя бабушка, бывало, за две версты, в самую ветрень, да полем, несла четверговый огонь и доносила!
   Предвечерье Великого Четверга было осыпано золотистой зарёй. Земля холодела, и лужицы затягивались хрустящей заледью. И была такая тишина, что я услышал, как галка, захотевшая напиться из лужи, разбила клювом тонкую заморозь.
   – Тихо-то как! – заметил матери.
   Она призадумалась и вздохнула:
   – В такие дни всегда… Это земля состраждет страданиям Царя Небесного!..
   Нельзя было не вздрогнуть, когда по тихой земле прокатился круглозвучный удар соборного колокола. К нему присоединился серебряный, как бы грудной звон Знаменской церкви, ему откликнулась журчащим всплеском Успенская церковь, жалостным стоном Владимирская и густой воркующей волной Воскресенская церковь.
   От скользящего звона колоколов город словно плыл по голубым сумеркам, как большой корабль, а сумерки колыхались, как завесы во время ветра, то в одну сторону, то в другую.
   Начиналось чтение двенадцати Евангелий. Посередине церкви стояло высокое Распятие. Перед ним аналой. Я встал около креста, и голова Спасителя в терновом венце показалась особенно измученной. По складам читаю славянские письмена у подножия креста:
   «Той язвен бысть за грехи наши, и мучен бысть за беззакония наша».
   Я вспомнил, как Он благословлял детей, как спас женщину от избиения камнями, как плакал в саду Гефсиманском, всеми оставленный, – и в глазах моих засумерничало, и так хотелось уйти в монастырь… После ектений, в которой трогали слова: «О плавающих, путешествующих, недугующих и страждущих Господу помолимся», – на клиросе запели, как бы одним рыданием:
   «Егда славнии ученицы на умовении вечери просвещахуся».
   У всех зажглись свечи, и лица людей стали похожими на иконы при лампадном свете, – световидные и милостивые.
   Из алтаря, по широким унывным разливам четвергового тропаря вынесли тяжёлое, в чёрном бархате Евангелие и положили на аналой перед Распятием. Всё стало затаённым и слушающим. Сумерки за окнами стали синее и задумнее.
   С неутомимой скорбью был положен «начал» чтения первого Евангелия «Слава Страстем Твоим, Господи». Евангелие длинное-длин-ное, но слушаешь его без тяготы, глубоко вдыхая в себя дыхание и скорбь Христовых слов. Свеча в руке становится тёплой и нежной. В её огоньке тоже живое и насторожённое.
   Во время каждения читались слова, как бы от имени Самого Христа.
   «Людие Мои, что сотворих вам, или чим вам стужих, слепцы ваша просветих, прокаженныя очистих, мужа суща на одре, возставих. Людие Мои, что сотворих вам и что Ми воздасте? За манну желчь, за воду оцет, за еже любити Мя, ко кресту Мя пригвоздиша».
   В этот вечер, до содрогания близко, видел, как взяли Его воины, как судили, бичевали, распинали и как Он прощался с Матерью.
   «Слава долготерпению Твоему, Господи».
   После восьмого Евангелия три лучших певца в нашем городе встали в нарядных синих кафтанах перед Распятием и запели светилен.
   «Разбойника благоразумнаго во едином часе раеви сподобил еси, Господи; и мене Древом крестным просвети и спаси мя».
   С огоньками свечей вышли из церкви в ночь. Навстречу тоже огни – идут из других церквей. Под ногами хрустит лёд, гудит особенный предпасхальный ветер, все церкви трезвонят, с реки доносится ледяной треск, и на чёрном небе, таком просторном и божественно мощном, много звёзд.
   – Может быть, и там… кончили читать двенадцать Евангелий и все святые несут четверговые свечи в небесные свои горенки?

Плащаница

   Великая Пятница пришла вся запечаленная. Вчера была весна, а сегодня затучило, заветрило и потяжелело.
   – Будут стужи и метели, – зябко уверял нищий Яков, сидя у печки, – река сегодня шу-у-мная! Колышень по ней так и ходит! Недобрый знак!
   По издавнему обычаю, до выноса Плащаницы не полагалось ни есть, ни пить, в печи не разжигали огня, не готовили пасхальную снедь, – чтобы вид скоромного не омрачал душу соблазном.
   – Ты знаешь, как в древних сказах величали Пасху? – спросил меня Яков. – Не знаешь. «Светозар-День». Хорошие слова были у стариков. Премудрые!
   Он опустил голову и вздохнул:
   – Хорошо помереть под Светлое! Прямо в рай пойдёшь. Все грехи сымутся!
   – Хорошо-то оно хорошо, – размышлял я, – но жалко! Всё же хочется раньше разговеться и покушать разных разностей… посмотреть, как солнце играет. яйца покатать, в колокола потрезвонить!..
   В два часа дня стали собираться к выносу Плащаницы. В церкви стояла гробница Господа, украшенная цветами. По левую сторону от неё поставлена большая старая икона «Плач Богородицы». Матерь Божия будет смотреть, как погребают Её Сына, и плакать. А Он будет утешать Её словами:
   «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе. Востану бо и прославлюся.»
   Рядом со мною стал Витька. Озорные глаза его и бойкие руки стали тихими. Он посуровел как-то и призадумался. Подошёл к нам и Гришка. Лицо и руки его были в разноцветных красках.
   – Ты что такой мазаный? – спросил его.
   Гришка посмотрел на руки и с гордостью ответил:
   – Десяток яиц выкрасил!
   – У тебя и лицо-то в красных и синих разводах! – указал Витька.
   – Да ну?! Поплюй и вытри!
   Витька отвёл Гришку в сторону, наплевал в ладонь и стал утирать Гришкино лицо и ещё пуще размазал его.
   Девочка с длинными белокурыми косами, вставшая неподалёку от нас, взглянула на Гришку и засмеялась.
   – Иди, вымойся, – шепнул я ему, – нет сил смотреть на тебя. Стоишь, как зебра!
   На клиросе запели стихиру, которая объяснила мне, почему сегодня нет солнца, не поют птицы и по реке ходит колышень:
   «Вся тварь изменяшеся страхом, зрящи Тя на кресте висима, Христе. Солнце омрачашася, и земли основания сотрясахуся, вся сострадаху Создавшему вся. Волею нас ради претерпевый, Господи, слава Тебе».
   Время приближалось к выносу Плащаницы.
   Едва слышным озерным чистоплёском трогательно и нежно запели:
   «Тебе, одеющагося светом, яко ризою, снем Иосиф с Древа с Никодимом, и видев мертва, нага, непогребена, благосердый плач восприим».
   От свечки к свечке потянулся огонь, и вся церковь стала похожа на первую утреннюю зарю. Мне очень захотелось зажечь свечу от девочки, стоящей впереди меня, той самой, которая рассмеялась при взгляде на Гришкино лицо.
   Смущенный и красный, прикоснулся свечой к её огоньку, и рука моя вздрогнула. Она взглянула на меня и покраснела.

   Священник с дьяконом совершали каждение вокруг престола, на котором лежала Плащаница.
   При пении «Благообразный Иосиф» начался вынос её на середину церкви, в уготованную для неё гробницу. Батюшке помогали нести Плащаницу самые богатые и почётные в городе люди, и я подумал:
   «Почему богатые? Христос бедных людей любил больше!»
   Батюшка говорил проповедь, и я опять подумал: «Не надо сейчас никаких слов. Всё понятно, и без того больно».
   Невольный грех осуждения перед гробом Господним смутил меня, и я сказал про себя:
   «Больше не буду».
   Когда всё было кончено, то стали подходить прикладываться к Плащанице, и в это время пели:
   «Приидите, ублажим Иосифа приснопамятного, в нощи к Пилату пришедшаго… Даждь ми Сего страннаго, Егоже ученик лукавый на смерть предаде»…
   В большой задуме я шёл домой и повторял глубоко погрузившиеся в меня слова:
   «Поклоняемся Страстем Твоим Христе и Святому Воскресению».

Канун Пасхи

   Утро Великой Субботы запахло куличами. Когда мы ещё спали, мать хлопотала у печки. В комнате прибрано к Пасхе: на окнах висели снеговые занавески, и на образе «Двунадесятых праздников» с Воскресением Христовым в середине висело длинное, петушками вышитое полотенце. Было часов пять утра, и в комнате стоял необыкновенной нежности янтарный свет, никогда не виданный мною.
   Почему-то представилось, что таким светом залито Царство Небесное… Из янтарного он постепенно превращался в золотистый, из золотистого в румяный, и наконец, на киотах икон заструились солнечные жилки, похожие на соломинки.
   Увидев меня проснувшимся, мать засуетилась.
   – Сряжайся скорее! Буди отца. Скоро заблаговестят к Спасову погребению!
   Никогда в жизни я не видел ещё такого великолепного чуда, как восход солнца!
   Я спросил отца, шагая с ним рядом по гулкой и свежей улице:
   – Почему люди спят, когда рань так хороша?
   Отец ничего не ответил, а только вздохнул. Глядя на это утро, мне захотелось никогда не отрываться от земли, а жить на ней вечно, – сто, двести, триста лет, и чтобы обязательно столько жили и мои родители. А если доведётся умереть, чтобы и там, на полях Господних, тоже не разлучаться, а быть рядышком друг с другом, смотреть с синей высоты на нашу маленькую землю, где прошла наша жизнь, и вспоминать её.
   – Тять! На том свете мы все вместе будем?
   Не желая, по-видимому, огорчать меня, отец не ответил прямо, а обиняком (причём крепко взял меня за руку):
   – Много будешь знать, скоро состаришься! – а про себя прошептал со вздохом: «Расстанная наша жизнь!»
   Над гробом Христа совершалась необыкновенная заупокойная служба. Два священника читали поочередно «непорочны», в дивных словах оплакивавшие Господню смерть:
   «Иисусе, сладкий мой и спасительный Свете, во гробе како тёмном скрылся еси: о несказаннаго и неизречённаго терпения!»
   «Под землёю скрылся еси, яко солнце ныне, и нощию смертною покровен был еси, но возси-яй светлейше, Спасе».
   Совершали каждение, отпевали почившего Господа и опять читали «непорочны».
   «Зашёл еси, Светотворче, и с Тобою зайде свет солнца».
   «В одежду поругания Украсителя всех облекавши, Иже небо утверди и землю украси чудно!»
   С клироса вышли певчие. Встали полукругом около Плащаницы и после возгласа священника: «Слава Тебе, показавшему нам Свет» запели великое славословие – «Слава в вышних Богу»…
   Солнце уже совсем распахнулось от утренних одеяний и засияло во всём своём диве. Какая-то всполошная птица ударилась клювом об оконное стекло, и с крыш побежали бусинки от ночного снега.
   При пении похоронного, «с завоем», – «Святый Боже», при зажжённых свечах стали обносить Плащаницу вокруг церкви, и в это время перезванивали колокола.
   На улице ни ветерка, ни шума, земля мягкая, – скоро она совсем пропитается солнцем.
   Когда вошли в церковь, то все пахли свежими яблоками.
   Я услышал, как кто-то шепнул другому:
   – Семиградский будет читать!
   Спившийся псаломщик Валентин Семиградский, обитатель ночлежного дома, славился редким «таланом» потрясать слушателей чтением паремий и Апостола. В большие церковные дни он нанимался купцами за три рубля читать в церкви. В длинном, похожем на подрясник, сюртуке Семиградский, с большою книгою в дрожащих руках, подошёл к Плащанице. Всегда тёмное лицо его, с тяжёлым мохнатым взглядом, сейчас было вдохновенным и светлым.
   Широким, крепким раскатом он провозгласил:
   «Пророчества Иезекиилева чтение»…
   С волнением, и чуть ли не со страхом, читал он мощным своим голосом о том, как пророк Иезекииль видел большое поле, усеянное костями человеческими, и как он в тоске спрашивал Бога: «Сыне человеч! Оживут ли кости сия?» И очам пророка представилось – как зашевелились мёртвые кости, облеклись живою плотью и. встал перед ним «велик собор» восставших из гробов.
   С погребения Христа возвращались со свечками. Этим огоньком мать затепляла «на помин» усопших сродников лампаду перед родительским благословением «Казанской Божией Матери». В доме горело уже два огня. Третью лампаду, – самую большую и красивую, из красного стекла, – мы затеплим перед пасхальной заутреней.
   – Если не устал, – сказала мать, приготовляя творожную пасху («Ах, поскорее бы разговенье!» – подумал я, глядя на сладкий соблазный творог), – то сходи сегодня и к обедне. Будет редкостная служба! Когда вырастешь, то такую службу поминать будешь!
   На столе лежали душистые куличи с розовыми бумажными цветами, красные яйца и разбросанные прутики вербы. Всё это освещалось солнцем, и до того стало весело мне, что я запел:
   – Завтра Пасха! Пасха Господня!

Светлая заутреня

   Над землёй догорала сегодняшняя литургийная песнь: «Да молчит всякая плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом».
   Вечерняя земля затихала. Дома открывали стеклянные дверцы икон.
   Я спросил отца:
   – Это для чего?
   – В знак того, что на Пасху двери райские отверзаются!
   До начала заутрени мы с отцом хотели выспаться, но не могли. Лежали на постели рядом, и он рассказывал, как ему мальчиком пришлось встречать Пасху в Москве.
   – Московская Пасха, сынок, могучая! Кто раз повидал её, тот до гроба поминать будет. Грохнет это в полночь первый удар колокола с Ивана Великого, так словно небо со звёздами упадёт на землю! А в колоколе-то, сынок, шесть тысяч пудов, и для раскачивания языка требовалось двенадцать человек! Первый удар подгоняли к бою часов на Спасской башне.
   Отец приподнимается с постели и говорит о Москве с дрожью в голосе:
   – Да. часы на Спасской башне. Пробьют, – и сразу же взвивается к небу ракета. а за ней пальба из старых орудий на Тайницкой башне – сто один выстрел!.. Морем стелется по Москве Иван Великий, а остальные сорок сороков вторят ему, как реки в половодье! Такая, скажу тебе, сила плывёт над Первопрестольной, что ты словно не ходишь, а на волнах качаешься маленькой щепкой! Могучая ночь, грому Господню подобная! Эх, сынок, не живописать словами пасхальную Москву!
   Отец умолкает и закрывает глаза.
   – Ты засыпаешь?
   – Нет. На Москву смотрю.
   – А где она у тебя?!
   – Перед глазами. Как живая.
   – Расскажи ещё что-нибудь про Пасху!
   – Довелось мне встречать также Пасху в одном монастыре. Простотой да святолепностью была она ещё лучше московской! Один монастырь-то чего стоит! Кругом – лес нехоженый, тропы звериные, а у монастырских стен – речка плещется. В неё таежные дерева глядят и церковь, сбитая из крепких смолистых брёвен. К Светлой заутрене собиралось сюда из окрестных деревень великое множество богомольцев. Был здесь редкостный обычай. После заутрени выходили к речке девушки со свечами, пели «Христос воскресе», кланялись в пояс речной воде, а потом – прилепляли свечи к деревянному кругляшу и по очереди пускали их по реке. Была примета: если пасхальная свеча не погаснет, то девушка замуж выйдет, а погаснет – горькой вековушей останется! Ты вообрази только, какое там было диво! Среди ночи сотня огней плывёт по воде, а тут ещё колокола трезвонят и лес шумит!
   – Хватит вам вечать-то, – перебила нас мать, – высыпались бы лучше, а то будете стоять на заутрене соныгами!
   Мне было не до сна. Душу охватывало предчувствие чего-то необъяснимо огромного, похожего не то на Москву, не то на сотню свечей, плывущих по лесной реке. Встал с постели, ходил из угла в угол, мешал матери стряпать и поминутно её спрашивал:
   – Скоро ли в церковь?
   – Не вертись, как косое веретено! – тихо вспылила она. – Ежели не терпится, то ступай, да не балуй там!
   До заутрени целых два часа, а церковная ограда уже полна ребятами.
   Ночь без единой звезды, без ветра и как бы страшная в своей необычности и огромности.
   По тёмной улице плыли куличи в белых платках – только они были видны, а людей как бы и нет.
   В полутёмной церкви, около Плащаницы стоит очередь охотников почитать Деяния апостолов. Я тоже присоединился. Меня спросили:
   – Читать умеешь?
   – Умею.
   – Ну, так начинай первым!
   Я подошёл к аналою и стал выводить по складам: «Первое убо слово сотворих о Феофиле», и никак не мог выговорить «Феофил». Растерялся, смущенно опустил голову и перестал читать. Ко мне подошли и сделали замечание:
   – Куда же ты лезешь, когда читать не умеешь?
   – Попробовать хотел!..
   – Ты лучше куличи пробуй, – и оттеснили меня в сторону.
   В церкви не стоялось. Вышел в ограду и сел на ступеньку храма.
   «Где-то сейчас Пасха? – размышлял я. – Витает ли на небе или ходит за городом, в лесу, по болотным кочкам, сосновым остинкам, подснежникам, вересковыми и можжевельными тропинками, и какой она имеет образ? Вспомнился мне чей-то рассказ, что в ночь на Светлое Христово Воскресение спускается с неба на землю лествица, и по ней сходит к нам Господь со святыми апостолами, преподобными, страстотерпцами и мучениками.
   Господь обходит землю, благословляет поля, леса, озера, реки, птиц, человека, зверя и все сотворённое святой Его волей, а святые поют «Христос воскресе из мертвых»… Песня святых зёрнами рассыпается по земле, и от этих зёрен зарождаются в лесах тонкие душистые ландыши.
   Время близилось к полночи. Ограда всё гуще и полнее гудит говором. Из церковной сторожки кто-то вышел с фонарём.
   – Идёт, идёт! – неистово закричали ребята, хлопая в ладоши.
   – Кто идёт?
   – Звонарь Лександра! Сейчас грохнет!
   И он грохнул.
   От первого удара колокола по земле словно большое серебряное колесо покатилось, а когда прошёл гуд его, покатилось другое, а за ним третье, и ночная пасхальная тьма закружилась в серебряном гудении всех городских церквей.
   Меня приметил в темноте нищий Яков.
   – Светловещанный звон! – сказал он и несколько раз перекрестился.
   В церкви начали служить «великую полунощницу». Пели «Волною морскою». Священники в белых ризах подняли Плащаницу и унесли в алтарь, где она будет лежать на престоле до праздника Вознесения. Тяжёлую золотую гробницу с грохотом отодвинули в сторону, на обычное своё место, и в грохоте этом тоже было значительное, пасхальное, – словно отваливали огромный камень от гроба Господня.
   Я увидал отца с матерью. Подошёл к ним и сказал:
   – Никогда не буду обижать вас! – прижался к ним и громко воскликнул: – Весело-то как!
   А радость пасхальная всё ширилась, как Волга в половодье, про которое не раз отец рассказывал. Весенними деревьями на солнечном поветрии заколыхались высокие хоругви. Стали готовиться к крестному ходу вокруг церкви. Из алтаря вынесли серебряный запрестольный крест, золотое Евангелие, огромный круглый хлеб – артос, заулыбались поднятые иконы, и у всех зажглись красные пасхальные свечи.
   Наступила тишина. Она была прозрачной и такой лёгкой, если дунуть на неё, то заколеблется паутинкой. И среди этой тишины запели: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси». И под эту воскрыляющую песню заструился огнями крестный ход. Мне наступили на ногу, капнули воском на голову, но я почти ничего не почувствовал и подумал: «Так полагается».

   Пасха! Пасха Господня! – бегали по душе солнечные зайчики. Тесно прижавшись друг к другу, ночными потёмками, по струям воскресной песни, осыпаемые трезвоном и обогреваемые огоньками свечей, мы пошли вокруг белозорной от сотни огней церкви и остановились в ожидании у крепко закрытых дверей. Смолкли колокола. Сердце затаилось. Лицо запылало жаром. Земля куда-то исчезла – стоишь не на ней, а как бы на синих небесах. А люди? Где они? Всё превратилось в ликующие пасхальные свечи!
   И вот то огромное, чего охватить не мог вначале, – свершилось!
   Запели «Христос воскресе из мертвых».
   Три раза пропели «Христос воскресе», и перед нами распахнулись высокие двери. Мы вошли в воскресший храм, – и перед глазами, в сиянии паникадил, больших и малых лампад, в блестках серебра, золота и драгоценных каменьев на иконах, в ярких бумажных цветах на куличах, вспыхнула Пасха Господня! Священник, окутанный кадильным дымом, с заяснившимся лицом, светло и громко воскликнул: «Христос воскресе», и народ ответил ему грохотом спадающего с высоты тяжёлого льдистого снега: «Воистину воскресе».
   Рядом очутился Гришка. Я взял его за руки и сказал:
   – Завтра я подарю тебе красное яйцо! Самое наилучшее! Христос воскресе!
   Неподалёку стоял и Федька. Ему тоже пообещал красное яйцо. Увидел дворника Давыда, подошёл к нему и сказал:
   – Никогда не буду называть тебя «подметалой мучеником». Христос воскресе!
   А по церкви молниями летали слова пасхального канона. Что ни слово, то искорка весёлого быстрого огня:
   «Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир видимый же и невидимый. Христос бо возста, веселие вечное…»
   Сердце моё зашлось от радости, – около амвона увидел девочку с белокурыми косами, которую приметил на выносе Плащаницы! Сам не свой подошёл к ней, и, весь зардевшись, опустив глаза, я прошептал:
   – Христос воскресе!
   Она смутилась, уронила из рук свечечку, тихим пламенем потянулась ко мне, и мы похристосовались. а потом до того застыдились, что долго стояли с опущенными головами.
   А в это время с амвона гремело пасхальное слово Иоанна Златоуста:
   «Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего доброго и светлого торжества. Воскресе Христос, и жизнь жительствует!»

Чудесная нива. Детям о Христе: сборник Составитель Н. С. Посадский

Предисловие

Предание о благовещении

Богоматерь

Рассказы о празднике Благовещения в России

Накануне праздника

Утро праздника

После церкви

Птички на воле

Чай с пирогами

Рождество Христово

Святая ночь

Рождественское

Видение императора

В день Рождества

Предание о первой рождественской ёлке

Божий дар

Невидимый гость

«Рождество Твоё, Христе Боже наш…»

Радость праздника

Вся тварь играет

Поклонение волхвов

Волхвы

Бегство в Египет

Вифлеемский младенец

Предание о пауках

Чудесная нива

Пальма

Легенда

В храме

Христос в гостях у мужика

Пасхальные рассказы

Конец Страстной седмицы

Праздник Праздников

Великий пост

Исповедь

Преждеосвящённая

Причащение

Двенадцать Евангелий

Плащаница

Канун Пасхи

Светлая заутреня

Комментарии

Чудесная нива. Детям о Христе: сборник
Составитель Н. С. Посадский