Игорь Губерман
Девятый дневник

   Друзьям, которые уже ушли…

   © Губерман И., 2015
   © Оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Заметки вдоль текущей жизни

Арабески

   Не правда ли – довольно наглое название главы? Я помню, что такое именно было у Гоголя. Но дело в том, что арабески (Интернет мне объяснил вполне подробно) – это такой орнамент, для которого годятся буквы, цифры, закорюки любой конфигурации, листья, травы и цветы – всё, что угодно, чтоб орнамент был сплошным на ткани, вышивке ковра или бумаге. Если бы я этого не знал, то главку из моих несвязных заметок поименовал гораздо проще – например «Клочки и обрывки», но такое название где-то уже было у меня. Тем более Интернет пояснил мне, что арабески – это ещё и собрание мелких произведений, нанизанных на одну тончайшую нить – личность автора. Правда, было в этом пояснении одно слово, заставившее меня тяжело и грустно задуматься: речь шла о произведениях художественных, то есть никак не относящихся к моим житейским почеркушкам. Ну и пускай, подумал я, уж больно выглядит красиво это слово, наглость – второе счастье.
   Итак – арабески.

   Почему-то этот вечерний эпизод врезался мне в память глубже всех впечатлений от недавних гастролей по Америке. От Лос-Анджелеса и Сан-Франциско мы доехали до Бостона и Нью-Йорка, прихватив по пути ещё несколько городов. А запомнился накрепко всего один вечер, уже по окончании гастролей. Вот представьте себе: день Колумба, день открытия Америки. Это в октябре, числа не помню. Где-то флаги, фейерверки, иллюминация и прочий ритуал. А в городе Вавилоне (есть такой невдалеке от Нью-Йорка) сидят на закате дня два пожилых еврея и неторопливо обсуждают сравнительные качества водки, настоянной на хрене, растущем в огороде хозяина дома. Разумеется, усиленно дегустируя эту дивную жидкость. А закусывая – малиной, густо кустящейся вдоль забора. И настолько ощутимый душевный покой клубится над этим мудрым занятием, что посреди вселенской суеты нельзя не оценить такой оазис. И Вавилонский плен упоминался в разговоре, и сомнительная национальность Колумба (с понтом – итальянец, но мы-то знаем), пир души и именины сердца совершались одновременно и умиротворённо. Мог ли я такое не запомнить?
   Всё время об одном я думаю с недавних пор – особенно когда стишки кропаю, огорчаясь к вечеру, если ничего не накарябал. Зачем я это делаю с таким усердием? Порой со страстью даже. Огромный в Интернете есть отдел, он специально для стихов, и кто ни попадя там может поместить свои бессмертные творения. Полмиллиона авторов (я округляю, их намного больше) там уже давно гнездятся. Наваяли они тридцать миллионов виршей (представляете себе это количество?) и рьяно продолжают свой бессмысленный и упоённый труд. Зачем я затесался в эту безумную толпу счастливцев? Ужели настолько властен надо мной грех стихоложества? А задав себе такой вопрос, нельзя не выпить и не вспомнить вечер в Вавилоне.
   Случаются и неожиданные радости. Вот, например, старшая моя внучка, доблестно отслужив в армии два года, в самом конце своего патриотического срока угодила в настоящую военную тюрьму. На двадцать дней. Она с однополчанами обоих полов то ли вечером немного выпила, а то ли накурилась, но вошла в кураж и позвонила домой какому-то офицеру (телефон его откуда-то имелся). Когда тебе довольно поздним вечером звонят твои солдаты и говорят, какой ты сукин сын и вообще скотина, не любимая никем, то глупо утром не доложить об этом начальству. Внучка моя никого, естественно, не выдала, вину взяла исключительно на себя и получила срок. Но это же израильская армия: ей тут же было предоставлено свидание с матерью, чтоб та везла в тюрьму продукты повкуснее, сигареты и какое-нибудь назидание. Внучка сидела весёлая и счастливая – увидев мать, она восторженно сказала: «Мама, я теперь как дедушка!» И старый зэк, узнав об этом, стыдно прослезился.
   А вот лежит передо мной аккуратно вырезанный кусок из какой-то американской русскоязычной газеты (им нет числа на континенте). Статейка называется «Вуди Аллен зарабатывает деньги игрой на кларнете». Дальше – текст об этом знаменитом кинорежиссёре, а фотография под заголовком – вашего покорного слуги во время завывания стишков. Пустяк, однако же забавно и смешно.
   Порой меня вдруг тянет философствовать. Но я тогда поем и засыпаю. Только это ведь блаженство на всего лишь час, потом проснёшься, и опять охота что-нибудь зарифмовать. И снова вспоминаешь Вавилон и ту прекрасную отключку от реальности.
   На пьянках дружеских – особенно на тех, что удались, и постигает нас хмельное чувство единения – мы поём нестройным хором махровые советские песни. «Майскими короткими ночами», «Дан приказ ему на запад», «Шёл отряд по берегу», «Вышел в степь донецкую парень молодой», и даже – «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Отчего мы поём именно их чаще, чем, например, Окуджаву? Да, это песни нашей молодости, да – многие из них хороши, но только мы ведь их поём с неким душевным подмигиванием. Себе самим и часто – собутыльникам. Как будто мы слегка смеёмся над собой, что поём именно это. Что за услада вышедших на волю рабов и холопов? Я никак не могу опознать и сформулировать это странное чувство. Не сродни ли оно тому успеху, с которым продаются нынче бюсты Сталина, Ленина, Дзержинского? И не оно ли побуждает множество рестораторов к интерьеру своих заведений в советском духе, с дизайном из портретов былых вождей, плакатов и самых разнообразных вещей того времени – от старых радиоприёмников до пионерского горна и дряхлого утюга? Во многих, очень многих городах бывал я в таких кормёжных залах – даже с тюремными решётками и тусклой камерной лампочкой под потолком. А вот совсем недавно в городе Твери сидел я с парой старых друзей в кафе «Калинин» (город ведь долго носил имя этого убогого и наверняка несчастного старичка, который вытерпел молчком даже посадку в лагерь собственной жены). И всё тут было оформлено в духе той испарившейся эпохи: и огромный портрет маслом всесоюзного старосты, и разные бытовые вещи той поры, и даже большая мраморная доска со здания областного КГБ (за немалые, должно быть, деньги выкупили её владельцы этого кафе). Но более всего умилило меня меню. Там, например, значился «Лангет «Офицерский»», а чуть ниже следовало пояснение: «Блюдо из меню закрытой спецстоловой на Арбате для «суточных» сотрудников «наружки» МУРа в 40-е годы». Тебе, читатель в возрасте, не надо растолковывать суть этого лакомого пояснения. И та же самая душевная усмешка чувствуется здесь, уже в целях разумных и коммерческих.
   Меня всегда очень интересовала психиатрия, и в одной из научно-популярных книг я много писал об изучении нашего чёрного ящика. И были у меня знакомые врачи, поэтому с больными я тоже разговаривал, вникая в содержание их бреда. Потом пошли другие увлечения, другие книги, как-то охладел мой интерес к патологическим извивам нашего мышления. Но вот недавно услыхал я бред неимоверного масштаба, и хотя свихнувшиеся люди часто мыслят (если тут годится это слово) на мировом, а то и вселенском уровне, но услышанное мной было поразительно глобально. Вот, судите сами, я подробно и старательно записывал.
   Мировой еврейский заговор ни разу не был упомянут, говорилось просто – «евреи», только с очевидностью в виду имелся некий тайный комитет – сионских, очевидно, мудрецов. Всесильный и всемирно влиятельный. Так вот эти евреи пришли к выводу о ненадёжности Израиля. Где-то в середине монолога промелькнули страшные слова о том, что евреи уже сожгли шесть миллионов «своих сородичей, чтобы получить государство» (!), но оно оказалось в слишком большой опасности среди чудовищного арабского окружения. И поэтому теперь новым местом поселения всех евреев планеты выбрана была Россия. Для начала евреи разрушили Советский Союз, чтобы отсечь все опасные республики – азиатские с их мусульманством, Кавказ и Прибалтику. На уютное пространство от Перми до Петербурга решено было переселить всех евреев мира. А для этого всю Европу принялись наводнять арабами (Германию – турками), чтобы евреи испугались и огромной массой двинулись в Россию. Тем более что в Европарламенте уже давно евреев – большинство. Нет, Америка для этой цели не годилась, несмотря на всю привлекательность тамошней жизни. Ибо упущена возможность: там уже слишком много негров, которые фактически владеют страной, а также большой избыток прочего пришлого народа. В том числе – латиноамериканцев, которые уже полностью захватили южные штаты. А евреев американских надо запугать мировым террором, который и устроили сами евреи.
   Кроме того, они готовят дикую войну Индии с Пакистаном, чтобы в мире стало меньше мусульман. И вообще они готовят четвёртую мировую войну (что представляла собой третья, которой ещё не было, больной умолчал). Кроме того, они натравили Америку на азиатские страны – с той же целью ослабления ислама.
   А в России уже тщательно готовится площадка – знаете ли вы, почему посадили Ходорковского? Нет, не за то совсем, что якобы он украл какие-то деньги («другие украли больше»). А за то, что он начал осуществлять этот еврейский план. Простейшим образом: дав каждому депутату Государственной думы по миллиону долларов, он подговорит их на объявление референдума. И снова деньги всем участникам, и его избирают президентом. Готов последний причал для евреев всего мира! Приедет миллионов пятнадцать, с полукровками наберётся тридцать, вот и готова новая страна, где править будут исключительно евреи. И россиянам тоже будет хорошо, поскольку сплав еврейского и русского интеллекта – страшная сила.
   На этом выдохся больной, сникли его пафос и активная жестикуляция. Пора теперь сказать, хотя наверняка уже читатель догадался, что нёс эти бредовые слова вице-спикер российской Государственной думы полукровка Владимир Вольфович Жириновский. И никаких не надо комментариев, по-моему.

   Не перечислить злоключения, выпавшие на долю надгробных плит с еврейских кладбищ. Плитами этими мостили дороги, укрепляли берега норовистых рек, употребляли в разных бытовых постройках. Одна история, услышанная мной, меня и вовсе поразила. На концерте в городе Ариэль подошёл ко мне в антракте пожилой еврей и застенчиво спросил, известно ли мне, что в Одессе на здании Комитета государственной безопасности значится шестиконечная звезда. Нет, это не было мне известно, хотя всё могло случиться в Одессе. И услыхал я нечто уникальное. Самуил Форшайт («Вы легко запомните мою фамилию – вы ведь читали «Сагу о Форсайтах»»?) был главным инженером какого-то строительного треста. (Или не главным, но строительного.) И однажды вызвал его начальник треста, объявив, что срочно, за девять месяцев всего, ему, Форшайту, надлежит устроить реконструкцию Театра оперы (возможно, оперетты, с памятью неважно у меня, а разговор наш протекал в антракте). Это был конец семидесятых годов, и спорить о сроках не приходилось.
   – Но где я возьму белый и чёрный мрамор? – в ужасе спросил Форшайт, зная, как никто, о дефиците всяких и любых материалов.
   – Самуил, ты достанешь, – успокоил его начальник.
   И действительно, белый мрамор опытный Самуил достал довольно быстро, а вот с чёрным была полная беда. Инженер-добытчик даже смотался куда-то за тридевять земель к приятелю, который был по этой части. Тот угостил его отменной выпивкой с закуской, но бессильно развёл руками в ответ на просьбу о чёрном мраморе. И Форшайт ни с чем вернулся в Одессу. Сроки поджимали неуклонно. А вдобавок приключилась новая беда: в город приехал из самой Москвы какой-то генерал госбезопасности, который дико возмутился, что на здании, известном всей Одессе, нет большой и гордой доски с обозначением его родного достославного учреждения. И некий крупный местный чекист явился в трест, потребовав немедленно (немедленно!) установить такую доску. Разумеется – из чёрного мрамора. Начальник треста, побледнев изрядно, вызвал своего главного инженера, и Форшайт опять бессмысленно спросил, где он возьмёт чёрный мрамор.
   – Ты найдёшь! – грозно ободрил его крупный чекист.
   Положение становилось критическим, поскольку срок был – до отбытия генерала. Кто-то надоумил Форшайта сходить на некий склад, где грудами хранились могильные плиты и стелы с недавно разорённого старинного еврейского кладбища (варварское это хамство и надругательство совершено было в Одессе в семьдесят шестом, по-моему, году, теперь там хилая берёзовая роща). И тут же вся проблема разрешилась.
   – Возьми могильную плиту, – великодушно объяснил начальник склада, – распили её на тонкие пластины, вот и вся поебень.
   Надгробная плита из отменного чёрного мрамора нашлась немедленно, а так как поручение чекиста было главным, то первая же полоса – с лицевой стороны плиты – стала висеть на этом зловещем здании. Было аккуратно выбито на ней высокое название конторы, а на изнанке, тесно к зданию прижавшись, значилась шестиконечная звезда. А мне-то, пока я слушал эту забавную историю, печальная мыслишка в голову пришла: ведь там ещё остались имя и фамилия того еврея-бедолаги, что посмертно стал привинчен-приколочен к подлому и страшному учреждению.

   В ранней, совсем ранней юности нас порой захлёстывает вдруг волна необузданного, невнятного счастья – уверен, что это помнится многим. Хочется петь, подпрыгивать, плясать, что-то выкрикивать, бежать в любом направлении. Это же, кстати, свойственно и юным животным. Вечером мы с женой выходим погулять на небольшую, уже безлюдную в это время площадь – по ней носится, разве что не кувыркаясь, маленький котёнок – большое удовольствие смотреть на этот комок радости от своего существования. Так вот я, человек весьма уже охлаждённого возраста, недавно испытал это забытое счастье, да притом по совершенно мизерной причине. Мы с женой летели в Симферополь на какой-то ежегодный съезд (слёт, конференцию?) библиотекарей, куда меня позвали почитать при случае стишки. В московском аэропорту, сдав уже чемоданы (там, естественно, хранилась у меня бутылка виски), проходили мы контроль по досмотру вещей, которые ручная кладь. А там неосторожно положил я ещё одну литровую бутыль – на целую неделю ехали, не бегать же по магазинам в городе Судак. К тому же я и в самолёте собирался чуточку хлебнуть, чтобы не думать о несовершенстве нынешних летающих конструкций. И вдруг девушка, сидевшая у проверочного экрана, сказала, что в дорожной сумке у меня бутылка, а это запрещено.
   – Она же запечатана, – взмолился я, – я только что её купил!
   – Или бросайте её в ту вон мусорную корзину, или вернитесь и сдайте её в багаж, – холодно объяснила мне эта юная садистка.
   – Может быть, я попрошу начальницу вашей смены?
   – Это, – сказала долговязая девица, стоявшая сбоку, – запрещено, вы что, не слышали? В корзину или возвращайтесь.
   Очередь за мной уже издавала какие-то неприязненные звуки. Я обречённо и понуро полёз в сумку и обнаружил там вторую, пластмассовую бутылку с водой. Чуть руку задержав – девицы обратились к конвейеру, где полз уже очередной багаж – и что-то возмущённо бормоча, я выбросил бутылку с водой.
   – Теперь идите, – холодно сказала главная девица.
   И я пошёл. Что со мной было! Клокотало что-то радостное, распирало меня счастье несусветное, хотелось петь, подпрыгивать и что-нибудь выкрикивать – выше я всё это перечислил. Только в самолёте я слегка остыл и чуть отпил из чудом упасённого сосуда. А как же я был горд собой! И всё из-за такой вот мелочи. «Нет, загадочные мы натуры», – подумал я и отхлебнул ещё немного.

   В любых воспоминаниях (особенно старческих) не только полезно – просто необходимо упоминать какие-нибудь веские фигуры – для повышения собственной значимости в этой жизни, где всем на всех наплевать, но какие-то личности вдруг возбуждают читателя и освежают повествование. Вы их даже можете не знать, но лёгкого намёка на причастность тоже вполне достаточно. А уж если довелось поговорить! Вот мне недавно позвонил некий знаменитый классик советской поэзии. С места мне не сойти, если вру. Было уже около двенадцати ночи. Только что закончился американский боевик, я уже выпил свою вечернюю порцию виски, мы собирались идти спать. Так поздно нам уже давно никто не звонил.
   – Можно ли попросить Игоря Губермана? – вежливый незнакомый голос.
   – Это я, – ответил я неприветливо, – а вы кто будете?
   – Это Женя, – с некоторым кокетством ответил голос, явно не собираясь извиняться за столь поздний звонок.
   – Жень до хуя, – сказал я ему, – а вы кто?
   – О! – обрадовался голос. – Значит, я правильно попал. Это Евгений Евтушенко.
   – Здравствуйте, Евгений Александрович, – вежливо ответил я, тщательно соблюдая иерархию. – Слушаю вас внимательно.
   Оказалось, что Евтушенко писал обо мне статью, и по его замыслу мне следовало что-то к ней дописать. Я категорически отказался участвовать в этом лестном проекте. А статья появилась вскоре (кажется, в «Известиях», лень уточнять), и называлась она очень примечательно: «Поэт, который себя недооценивает». У меня когда-то был стишок, которого я несколько стеснялся – его идея мной была украдена у Ницше. Ни одну из книг философа я никогда не мог осилить до конца, уж очень становилось скучно и малопонятно, а идею прочитал где-то в виде цитаты (очевидно), и она запала в память. Так что кража моя была не слишком осознанной, что меня ничуть не извиняет. А нехитрая идея состояла в том, что если человек заглядывает в бездну, то она в него заглядывает тоже. Кто-то мне однажды пояснил, что это Ницше. Ну и ладно, я неоднократно черпал воду из чужих колодцев. Но автор похвалительной статьи обо мне усмотрел в этом стишке нечто тютчевское («пахнуло Тютчевым» – так он, кажется, написал, о краже не ведая), в силу чего предположил, что я во всех своих житейских странствиях возил с собой заветный томик этого высокого поэта. Я, кстати, ценю его не слишком, мой любимый – Заболоцкий. А статью эту мне кто-то переслал, и я над ней похмыкал благодарно, так что Евтушенко нынче смело упоминаю в качестве участника своей вялотекущей литературной жизни.

   Столица Казахстана город Астана – это не город, а прекрасное явление. Посреди безразмерной голой степи, на месте крохотного Акмолинска, ставшего потом убогим Целиноградом, – яркое и впечатляющее чудо возможностей современной архитектуры. Огромные и красивые невероятно здания из цветного стекла (сталь и бетон в них почти незаметны), роскошные зелёные парки с экзотическими деревьями и кустами, гигантский шатёр торгово-развлекательного центра и много прочих прихотей и капризов строительного воображения. Это всё планировал какой-то знаменитый японский архитектор и его французские и английские коллеги. А широченные проспекты! Словом, очень видно и понятно, как можно с толком распорядиться доходами от полезных ископаемых. И лучше про российские дела тут хоть на время позабыть. Не зря посольства чуть ли не восьмидесяти государств кучкуются тут, суля стране большое будущее. А ещё отсюда ездили учиться в лучших университетах Запада – восемь тысяч одарённых молодых людей. За счёт государства. И все они вернулись, вот что главное! Ну, кроме нескольких девиц, которые там вышли замуж. Утоляя моё естественное удивление, мне объяснили некое условие: если бы кто-то не вернулся, то все расходы на его поездку и учёбу были бы востребованы с родни, так что проявленный этой молодёжью патриотизм имел достаточную подстраховку. Только всё равно ведь убедительное это было мероприятие, честь и хвала мудрости президента. А в центре города – невысокое здание, зовут его все – Дом президента, хотя как-то иначе оно называется. Там помещается музей подарков президенту (громадная коллекция), там залы для различных конференций-заседаний, всякие научно-просветительские кабинеты. И вот на паперти этого храма государственности я стоял не меньше часа, занимаясь интересным делом: извинялся перед теми, кто пришёл на мой концерт. Накануне оказалось, что назначенная дата пришлась на Йом Кипур – самый высокий наш тревожный праздник, день, когда на небе где-то решалась судьба каждого еврея – жить ли ему следующий год. Мы как-то не подумали об этом вовремя, теперь о невозможности концерта в этот день напомнил мне посол Израиля. Вот я стоял, сам вызвавшись на такое занимательное мероприятие, и извинялся, приглашая всех пришедших на завтра в то же время. И никто не сокрушался и не возмущался, обещали завтра снова прибрести (сдержали слово), только просили сделать фотографию на память. Так что эта извинительная акция превратилась в фотосессию, что мне было забавно и приятно. А назавтра всё было прекрасно. Потому ещё, что заявилось много местных молодых поэтов. Ещё не поселилось в них пренебрежение ко всем своим коллегам, были они дивно восприимчивые слушатели.
   Но только это ведь – всего лишь предисловие. Моё давнишнее душевное устройство так зациклено на горестном прошлом, что всюду я интересуюсь лагерной историей тех городов, где мне доводится бывать.
   Совсем недалеко от Астаны – место, где располагался некогда печально знаменитый женский лагерь – АЛЖИР (Акмолинский лагерь жён изменников родины). Средневековая – нет, скорее, древняя – жестокая замашка карать и родственников тех, кто уже каре подвергся, не могла миновать разум усатого палача народов. Отсюда и лагерь жён. Узнав, что там построен некий музей-мемориал в память этих несчастных женщин, я попросил меня туда отвезти. Очень достойный построили казахи мемориал. И даже величественный по размаху. Как осуждали этих женщин, приведу лишь один пример (списано с одного из настенных экспонатов). Некая Славина Эсфирь Исааковна, педагог из города Слуцка. Выписка из приговора: «Достаточно изобличается в том, что была женой врага народа Славина И. Б.». И срок огромный. Я не случайно выбрал несомненную еврейку, их тут было жуткое количество. Здесь было русских жён немного более четырёх тысяч, а на втором месте – восемьсот пятьдесят еврейских. Представительницы остальных народов империи (кроме украинок) несоизмеримо отставали по количеству. Не стану комментировать приведённые цифры, хоть они и повод для раздумий. Всего этих несчастных было шесть тысяч с небольшим. Это в степи с невыносимым летним жаром и дикими зимними морозами с ветром.
   Но я хочу пересказать одну прекрасную историю, услышанную мной в этом музее (даже в стихах она изложена на одном из экспонатов, но так оно и было в реальности). Как-то зимой большую группу зэчек погнали на замёрзшее озеро рубить камыш. Не знаю, для каких конкретных нужд лагерного хозяйства. На открытом пространстве, где сливаются мороз и ветер, это было адским наказанием. А между тем на берегу, не выступая из-за линии кустов, явились вдруг два старика-казаха в тёплых национальных халатах, обильно расшитых золотой тесьмой, явно почтенные аксакалы. Они недолго постояли, наблюдая, а потом исчезли. Им на смену через час пришли женщины в сопровождении подростков. И мальчишки принялись бросать в зэчек камни. Эти камни подавали им женщины. А женщины, рубившие камыш, все, как одна, принялись плакать от этого неожиданного унижения. Пока одна из зэчек, споткнувшись о брошенный камень, не обнаружила, что это замороженное молоко. Тут все они принялись подбирать эти камни, снова навзрыд рыдая – но уже от благодарного потрясения. Охрана не мешала, как бы ничего не замечая.
   Под впечатлением услышанного я и покидал музей. Благословенна будь страна, которая хотя бы строит мемориалы!

   Внук одного моего коллеги долго приставал к своей бабушке с просьбой назвать возраст. Никакие увещевания, что у женщины неприлично спрашивать о её возрасте, не помогали. Ну хотя бы скажи первую цифру, настаивал внук. Бабушка на пальцах показала цифру два (что было меньше трети истинной). Ну а теперь скажи вторую, канючил внук. Бабушка молча показала цифру восемь. Внук подумал, догадался и попросил: теперь скажи третью.

   Тот несомненный факт (по-моему), что чувства добрые я лирой пробуждал, недавно замечательно подтвердился. На одном из выступлений (кажется, в Харькове) я среди кучи записок обнаружил запечатанный конверт. Открыл я его дома. Там лежала купюра в сто долларов и записка. Некий американский гражданин, по-домашнему назвавший себя Шмуликом (так что, очевидно, Самуил), сообщал мне, что семнадцать лет назад, будучи на гастролях, я в некоем американском городке (следовало название, но я уже не помнил это место) дал ему свою книжку – под обещание прислать за неё плату по почте. И вот сейчас (всего семнадцать лет прошло), снова сидя у меня на концерте, он вспомнил этот долг и с благодарностью его возвращает. Так как книжки мои всегда стоили в Америке всего лишь двадцать долларов, то душевная его подвижка была очень велика. Спасибо, Шмулик!
   А ещё, кстати сказать, на том концерте получил я дивную записку: «Игорь Миронович, как часто вы меняете причёску (на голове)?»

   Примерно год тому назад я получил по почте лист из тонкого картона, на котором сообщалось мне, что по опросам русскоязычного населения я удостоен звания «Человек года» в области культуры. Текст этот был заключён в чёрную рамку, отчего напоминал похоронные объявления, которые клеят на дома в нашем районе религиозные жители. Я хотел повесить его в сортире, где у меня на стенах торжествует культ личности – концертные афиши и лестные фотографии, но пока что прилепил его на дверь – в надежде, что какие-нибудь гости глянут и оценят по достоинству. Я целый год за ними наблюдал, но ни один не обратил внимания. Так что пора уже его перемещать на подобающее место. Впрочем, интересно тут совсем иное обстоятельство, тут интересно совпадение. Мне этот лист как раз в те редкие минуты принесли (они бывают у меня), когда я с элегической печалью думал, что уже я стар, а так ни разу не был удостоен никакой литературной премии – из тех престижных, за которые ещё и денежки дают. И в тот же миг насмешливо откликнулась судьба и горечь мою смыла без остатка.
   В одном латвийском городе (я был там только что) администрация некогда вернула еврейской общине здание бывшей синагоги. И руководство общины тут же сдало это здание в аренду. Там возник-образовался большой городской рынок. А спустя лет десять представители общины заявились с просьбой выделить им под синагогу какой-нибудь подходящий дом. Но вам ведь уже давно вернули старое здание, удивилась администрация. Эко вспомнили, ответили евреи, нам нельзя молиться там, где торговали свининой.

   Мне довелось недавно снова прокатиться по Америке наискосок. С такой немыслимой гастрольной скоростью, что в памяти почти что ничего и не осталось. Разве что прекрасное и как бы новое ощущение, как много зелени в этой стране повсюду и как она ухожена везде. А в Сан-Франциско повезло со встречей – интересной, хотя скорее поучительной. Мне импресарио сказал, что тут меня разыскивает очень настоятельно какой-то человек, имеющий нечто сообщить. Я дал телефон своего товарища, у которого всегда останавливаюсь, и вскоре человек тот позвонил. Он мне сказал, что давно уже любит мои стихи, что водит он экскурсии и что меня – бесплатно совершенно – может хоть в Лос-Анджелес свозить, а если мне так далеко не хочется, то в разные винарни вокруг города. Я благодарным голосом ему ответил, что я тронут очень, а насчёт поездки – хорошо бы завтра утром наскоро смотаться на блошиный рынок, это для меня большое удовольствие. И утром он за мной заехал – симпатичный, молодой и много знающий (что выяснилось позже). И немедля мне опять сказал, что издавна мои стихи читает, очень помогают они жить ему, а вот одно четверостишие просто живёт в его душе и постоянно он его себе напоминает. Тут я, естественно, спросил, какое именно. И с чувством прочитал он мне стих Игоря Иртеньева.

Очень-очень обитаемый остров

   На остров Кипр меня позвали завывать стишки для русской публики. А тут её – невероятное количество. Нет-нет, не отдыхающих и не туристов, а вполне осёдло проживающих граждан бывшего Советского Союза. Солнце, море и маняще низкие налоги – очень привлекательное тройственное единство. Да ещё и чувство безопасности – большая нынче редкость на оставленной родине. И взятки некому давать. И никакая мерзкая комиссия внезапно не нагрянет. Только главное сейчас – не отвлекаться на рекламу этого прекрасного места. Ибо здесь, на Кипре, на меня обрушилось такое количество преданий, мифов и легенд, что ими грех не поделиться тут же и немедленно.
   Хотя начать бы надо с мелочи: я наконец-то здесь узнал доподлинное имя музы, что меня порою посещает. По непробудной темноте своей я полагал всегда, что это Каллиопа, и меня только смущало, что она заведует поэзией элегической – какое я имею отношение к высокой этой звучности стиха? И только тут я с помощью местного издания мифов обнаружил, что муза Терпсихора покровительствует не только танцам, но и «лёгкому поэтическому жанру». И очень было мне приятно осознать, что я – коллега балеринам. А теперь вернёмся к реальности этого острова, густо населённого прекрасными тенями.
   Как широко известно всем и каждому (с годами и наука это подтвердит), богиня Афродита родилась тут из морской пены. Более убедительная версия этого несомненного факта содержит важные детали. Да, из пены, только в пене этой долгое время болтался детородный орган бога Урана. Дело в том, что бог Уран (олицетворяющий небо) так надоел супруге своей Гее (олицетворению земли) неиссякающей своей божественной похотью, что она пожаловалась сыну Кроносу. И любящий сын попавшимся под руку серпом отсёк у ненасытного отца его обрыдший Гее член. И детородный этот орган (пенис, фаллос, хер – именуйте его как угодно) упал в море. Но частично сохранил свои способности. А говоря научно – тот материал, из которого родятся дети. Так она и появилась, эта вечная мечта художников, богиня красоты Афродита.
   Все греческие боги на Олимпе приняли её восторженно, однако вскоре выдали замуж за хромого и уродливого Гефеста, знаменитого кузнеца (это, кстати, именно он приковывал к скале Прометея, чертыхаясь от неприятного поручения, но не смея ослушаться). Прекрасная Афродита унаследовала похотливость отца и трахалась с богами и смертными без разбора – муж Гефест измучился, отслеживая её романы и новеллы, не считая мелких и случайных увлечений.
   У меня была когда-то чудная задумка книжной серии под общим названием – «Жизнь замечательных блядей». Уже не напишу – не те года. Но первой там была бы Афродита. Кстати, в серии такой таилась очень творческая перспектива: с лёгкостью туда ложились бы и биографии многих политиков. Один лишь том про Жириновского с гарантией бы стал бестселлером.
   И вот стояли мы с женой на берегу, почтительно любуюсь на некрупную скалу, возле которой из кипящей пены некогда возникла легендарная богиня красоты и сладострастия. Это место столь достоверно, что экскурсоводы рекомендуют туристам семь раз проплыть вокруг скалы – вернётся молодость и сексуальность. И туристы многие доверчиво плывут, мечты питая и надежды. Я позабыл – по часовой стрелке или против надо плыть (конечно, это важно), только смутное желание попробовать я всё же испытал, чего таить. А одна женщина застенчиво и шёпотом спросила (рассказал экскурсовод), нельзя ли, чуть проплыв подольше, возвратить и девственность. А что, вполне возможно.
   Афродита, кстати, будучи богиней, проявляла щедрое сочувствие к мужским влечениям, даже относящимся не к ней. Так, некогда царём на Кипре был Пигмалион (да-да, и он был местный житель). Ни в каких свидетельствах и летописях этот царь не упомянут, только мы ведь понимаем, как это неважно для истории. А важно, что к женщинам он относился снисходительно и без особого интереса, ибо всецело посвятил себя ваянию. А скульптором он был отменным. И вот однажды из слоновой кости вырезал и выточил он женщину обычных человеческих размеров и такой несказанной прелести, что он это изделие своё пламенно полюбил. А назвал он её, как известно, Галатеей. Он одел её в прекрасные одежды, он украсил её пальцы кольцами, а шею – ожерельем, это была подлинная страсть. И на каком-то очередном празднике богослужения он тихо и смиренно попросил богов послать ему женщину. Похожую на ту, что из слоновой кости, робко добавил он. И Афродита это услыхала. Когда вернулся он домой и поцеловал, как обычно, свою любимую статую, то ощутил губами тепло и нежность женской кожи. И она открыла глаза. И они жили долго и счастливо. Так что замечательный поэт Городницкий, написавший замечательную песню «Галатея уходит к другому», сочинил заведомую (и всего скорей – завистливую) клевету.
   Но теперь пора нам обратиться к несомненным и реальным обитателям этого загадочного острова. На Кипре некогда был похоронен святой Лазарь. Да-да, тот самый, что однажды умер и четыре дня пролежал в каменном могильнике, а Иисус Христос пришёл и воскресил его. В память о том чуде на кипрской могиле святого так было и написано – «Лазарь Четырёхдневный». После распятия Христа его враги (евреи, разумеется) посадили Лазаря в лодку и оттолкнули её от берега. Так попутными ветрами он и был доставлен к острову. Здесь он ещё тридцать лет посвятил праведному и безгрешному служению, после чего усоп вторично. А с мощами его вышла ситуация довольно некорректная. Их затребовал Константинополь. Время было византийское, и отказать островитяне не осмелились. Но мощи прибыли в Константинополь не целиком, очень уж любили Лазаря на Кипре. Часть мощей оставили на острове. Что, кстати, подтвердил спустя лет двести некий монах-паломник из далёкого Пскова. Он тоже отщипнул себе часть остатка, так что мощи святого Лазаря есть теперь и во Пскове. А из Константинополя впоследствии рыцари-крестоносцы перевезли мощи в Марсель (и тоже небось не полностью), так что останки Лазаря пребывают нынче в очень разных местах.
   А в гостях у Лазаря на Кипре побывал некогда апостол Павел, и враги христианства, отловив его, привязали к столбу и побили плетьми. Столб это поныне цел, и тысячи туристских фотографий удостоверяют всё рассказанное мной.
   Душе моей с давнишних пор любезен образ святого угодника Николая. И не только потому, что был он покровителем всех плавающих и путешествующих, но ещё за то, что был он защитником всех «неправедно ввергнутых в узилище». А так как я когда-то ввергнут был в тюрьму совсем неправедно, то я ему за ту незримую защиту и посегодня благодарен. Обнаружилась и ещё одна его ипостась. На Кипре есть монастырь Святого Николая Кошачьего. В местности, где расположен этот монастырь (их, кстати, на острове четыре десятка), водилось очень много ядовитых змей – не знаю, как сейчас, – и людям они сильно досаждали. Святая Елена после своего путешествия в Иерусалим (где она, как известно, отыскала доподлинный крест Иисуса Христа) посетила Кипр, ужаснулась, как живут монахи среди стольких змей, и по её велению из Константинополя доставили сто котов и кошек, для которых эти змеи были любимым лакомством. А те коты и кошки, что и ныне населяют монастырь, – по прямой наследственная линия от тех константинопольских. И покровитель их – Никола Кошачий.
   Я по натуре своей – доверчивый турист, и мои уши вечно оттопырены для любой лапши, которую мне вешают на них, но я, как видите, с немалым удовольствием перекладываю её и вам, читатель.
   Но про выпивку я изложу чистую и высокую правду. Ибо главное сокровище и гордость Кипра – это вино коммандария, самое древнее в мире вино. Недавно археологи раскопали амфоры (точней – их черепки) возрастом почти пять тысяч лет – на них обнаружились пересохшие остатки этого вина. Когда-то называлось оно – Нама (то есть «божественный нектар» – уж не его ли пили боги на Олимпе?), а сегодняшнее грузное слегка название – от одного из округов, на которые некогда делили остров рыцари-госпитальеры. Известная мадера (они чуть напоминают друг друга) появилась на много столетий позже. В Средние века его именовали вином королей и королём вин, ибо пили его взахлёб и короли с императорами, и бароны с князьями, и всё их пьющее окружение. Оно единственное выдерживало долгую дорогу и в Европу поставлялось многочисленными бочками. А сухие вина – скисали. Делают это вино из вяленого винограда, уже почти изюма. А время выдержки на воздухе точно описал ещё Гесиод (одиннадцатый век до нашей эры): десять дней – на солнце, пять – в тени, а после можно разливать по кувшинам (и восемь дней выдерживать) и бочкам. Есть коммандария, которую выдерживали в бочках (переливая, кстати, для чего-то из одной в другую) – двадцать лет, но на такую выпивку я пока деньжат не накопил. А то, что на разложенный по крышам и дворам виноград садится пыль и липнут насекомые, – это детали производства, никого они и никогда не волновали.
   Настолько знаменито это вино, что есть даже маленький музей коммандарии, где хранятся разных веков прессы и давильни, бурдюки из овечьих шкур, всякие другие причиндалы винного изготовления и перевозки. Нас туда возили и давали пробовать это крепкое (добавляется толика спирта) душистое вино. Смотрителем музея оказался бывший москвич, бывший джазист, бывшая богема, знающий несколько языков Алексей Голованов. Женат он на художнице-гречанке и невероятно симпатичен. Заметив, что оценить десертное вино я не сумел, он налил мне маленький стаканчик некоего иного, поистине божественного напитка. Я немедля попросил добавить. Вообще, на Кипре пьют спиртное, именуемое «зивания» – это довольно крепкий самогон из того жмыха, который остаётся после выделки вина. По вкусу это напоминает грузинскую чачу или итальянскую граппу, но куда нежнее и забористей (именно от вспыхнувшей во мне любви к зивании жена увезла меня с Кипра ранее намеченного срока). Только это был напиток ещё более высокий. В желтоватую влагу были добавлены какие-то травки, а рецепт добавки – тянулся от солдат Белой армии, что в двадцать первом году ожидали здесь отправки в большую Европу. Тут моя великорусская гордыня (а ничуть она не рассосалась от четверти века жизни в Израиле) так явственно взыграла, что чуткий Алексей мне тут же подарил две маленькие бутылочки великого напитка. Я через час их прятал в чемодан, чтоб угостить друзей, когда приеду. Делить блаженство с друзьями – это ведь особое удовольствие.
   А в городском парке Лимассола стоит на высоком постаменте бюст – угадайте кого, читатель! – Александра Сергеевича Пушкина. И это вовсе не случайно. Когда Ричарду Львиное Сердце срочно понадобились деньги для оплаты его войска, он продал остров Кипр некоему Гюи де Лузиньяну (бывшему королю Иерусалима). В этом «Гюи де» вы не слышите ли имя «славного Гвидона», о котором написана пушкинская «Сказка о царе Салтане»? А сколько раз упоминал поэт имя Афродиты! Он называл её Кипридой, как издавна именовали её греки. О духовной связи Пушкина с тенями Кипра собирается написать целую книгу историк и эрудит Фёдор Лавриков. Но тут мне нужно небольшое, чисто личное отступление.
   Дорогой Фёдор Васильевич, извините меня, старого насмешника, что я то называл Вас «отец Фёдор», то ехидно интересовался, нет ли у Вас свечного заводика. Герои Ильфа и Петрова с детства в меня впитались. А Вы только смеялись – густо и великодушно. Простите заезжего фраера. Вы, как и Ваша сестра Катя, – дивные и настоящие знатоки острова. И пожалуйста, напишите задуманную Вами книгу.
   Не буду я писать про сохранившуюся церковь двенадцатого века или про роскошную сюжетную мозаику на полу огромного поместья, ныне раскопанного из-под наслоения веков, или о прочих многочисленных преданиях древнего острова – и так уж получается у меня беглый путеводитель. Но есть нечто, занимавшее мой тусклый разум во всё время между выпивкой и любованием.
   Сорок лет тому назад могучим наступлением армейским Турция захватила север этого острова. Под предлогом защиты интересов местного турецкого населения (приветы Гитлеру и Путину). И сколько бы Организация Объединённых Наций ни выражала своей «озабоченности» этим наглым захватом, Турция на эту озабоченность клала и кладёт. И тут не вспомнить об Израиле никак не мог я. Почему мы не берём пример с этой дерзновенной державы? Нет, всё-таки многовековой миф о нашей жестоковыйности (а на Кипре нельзя не думать о мифах) изрядно нами подрывается в сегодняшнее время. Интересно эту тему обнажили совсем недавно главари израильского преступного мира, сидящие сейчас в тюрьме. Эти крутые паханы (человек восемь, точно не помню) подали судебный иск против управления тюрьмами. Эти граждане Израиля требуют, чтобы условия их заключения были не хуже, чем у палестинских террористов, отбывающих свой срок за убийства евреев. И тут прибегну я к цитате из прочитанной статьи, поскольку лучше и полнее мне не написать:
   «Управление тюрем в растерянности. Ведь если суд удовлетворит это требование уголовников, в их камерах придётся установить кабельное ТВ с десятками каналов, а заодно прикупить стереосистемы, соорудить полочку для фонотеки, увеличить количество свиданий с друзьями, разрешить покупать в тюремном киоске овощи и фрукты, создать в каждом блоке спортзал (с тренажёрами! – И.Г.) и сделать много чего другого, что недоступно для обычных заключённых, в частности – резко увеличить долю свежей баранины в рационе».
   Эх, евреи, думал я сокрушённо и горестно. Остальные мысли излагать не буду. А с Кипра уезжал я, полный благодарности и зивании.

Тайны знаменитого курорта

   А в Сочи довелось мне выступать в роскошном Зимнем театре, архитектурном шедевре конца тридцатых годов. Сам лично товарищ Сталин принимал участие в выборе проекта, так он любил Сочи. Теперь представьте себе прямоугольное здание высотой этажа в три, типа большого кинотеатра на девятьсот-тысячу мест. И попробуйте угадать, сколько колонн (изрядных, на обхват обеими руками) подпирает крышу этого отнюдь не громадного сооружения? Десятку людей задавал я этот вопрос, и, чувствуя некую заковыку, ответчики неуверенно повышали число колонн, аж называя цифру тридцать, неуверенно при этом улыбаясь. Восемьдесят восемь! – отчего-то тоном победительным объявлял я этим людям без воображения, присущего творцам имперского величия. А верхушку каждой колонны венчала капитель коринфского ордера (это где много наворотов и закорючек). На двух могучих порталах спереди и сзади здания колонны вообще стояли в два ряда. Нет, античным грекам и не снилось такое великолепие. А ещё на крыше высились три огромные женщины, олицетворяя живопись, скульптуру и архитектуру – этих привезли из мастерской самой Мухиной. Надо ли говорить, что и внутри было нисколько не слабее.
   Честно сказать, я очень волновался: здесь выступал Райкин, играл Рихтер, пел Козловский и лучшие театры империи ставили свои спектакли. Но всё, по счастью, обошлось прекрасно, очень смешливой и отзывчивой оказалась в Сочи публика. А в день отъезда пил я водку на берегу бурливой горной реки Мзымта – в пригороде Сочи. Берег был плоский (отсюда и ресторан), а противоположного берега просто не было – отвесно высилась прекрасной выделки горная гряда, уходившая за горизонт, в какую сторону ни посмотри. Природа – несравненный архитектор, думал я меланхолично (я ещё и пивом запивал), а то, что расскажу сейчас, уже я знал, и потому смотрел на Мзымту с жутким уважением.
   Раскопки археологов в этих местах бывали редки и поверхностны, больших находок тут никто не ожидал. О древних народах, населявших этот край в долинах и горах, известно было из давно пожелтевших книг (о достоверности которых лучше умолчать). Мне более других запомнились гениохи, ибо их слегка оскорбили сразу два почтенных автора – Страбон и Аристотель. Один их обвинил в свирепом пиратстве, а другой – и вообще в людоедстве. В недалёком соседстве (уже в Абхазии) были когда-то греческие поселения, но местность вокруг Сочи издавна считалась в археологии белым и не очень интересным пятном. Но вот всего лет двадцать тому назад некий искатель кладов, чёрный копатель, как они везде называются (впрочем, ведь и знаменитый Шлиман был типичным чёрным копателем), принялся продавать в Сочи древние вещи немыслимой ценности. Довольно быстро эта новость досочилась до чекистов, те прижали перекупщиков, и неосторожный удачник был обнаружен. Он послушно отдал всё, что не успел продать, вскорости нашли и проданное. В музее ахнули: такой коллекции сокровищ нет ни в Эрмитаже, ни в других мировых музеях. Серебро там было удивительной выделки: три вазы, например, с рельефным орнаментом. Одна была увита цветами лотоса, другая – виноградной лозой, а на третьей юные гречанки танцевали с эротами – богами, как известно, любви и страсти. Было ещё много всякого: железный ржавый меч с золотой рукояткой, украшения со сценами из жизни разных богов и героев, и всё это – отменно филигранной ювелирной работы. Время – пятый приблизительно век до новой эры, эпоха греческих поселений на востоке Чёрного моря. И золотые украшения там были, а когда на пробу повезли их к экспертам, те заявили с полной убеждённостью, что золото – речное. Ещё бы: в районе Сочи – пять золотоносных рек, и золото тут мыли с очень давнего времени, только в тридцатые годы закрылась артель, добывавшая золото официально, а старатели, по слухам, промышляют ещё до сих пор. Один из способов добычи таков: расстилается по дну реки или ручья (там, где неглубоко) баранья шкура, и песчинки золота оседают в шерсти. Чувствуете, как запахло золотым руном, читатель? Выставка найденных сокровищ так и называлась – «Клад аргонавтов».
   Судьба нашедшего этот клад сложилась трагически: несчастный удачник запил и застрелился. А ещё кто-то убил его сестру – возможно, не добившись от неё сведений, где именно копал её брат. И поползли глухие слухи о проклятии тому, кто раскапывает древние святилища и захоронения (что ничуть не помешало множеству искателей счастья кинуться с лопатами по лесам и ущельям горного хребта, о фарте их пока неизвестно). Но куда громче полились научные споры вокруг давно уже тлевшей гипотезы: аргонавты во главе с Ясоном приплывали именно сюда, а не в район сегодняшнего Поти. Именно Мзымта была той рекой, в устье которой вошёл некогда корабль «Арго». Множество подробностей из давних книг свидетельствуют о достоверности гипотезы, я в это вникать не буду. И ведь именно в этих краях (и даже место предположительно известно) был прикован к скале Прометей. А ещё недалеко от берега (на глубине метров двадцати) здесь водолазы обнаружили большую каменную кладку из одинаково обтёсанных камней, и подтвердили им геологи, что веков тридцать назад была там суша. Словом, большое археолого-историческое будущее предстоит этому курортному краю.
   Только это вовсе не всё, что я хотел бы рассказать о Сочи. С тех пор как в начале девятнадцатого века тут возникло военное поселение (чтобы пресечь работорговлю и контрабанду), очень медленно рос этот будущий город. Пока спустя сто лет не упал на него взгляд усатого отца народов, палача и строителя (в тиранах это часто сочеталось). Он решил устроить тут российскую Ниццу, всесоюзную здравницу – и началось! Роскошные санатории и дома отдыха росли со скоростью грибов после дождя (простите мне это пошлое сравнение, но лучшего я не нашёл в своём убогом словаре). И украшали все эти сооружения роскошные (да-да, опять роскошные) и широченные каменные лестницы, ведущие к морю, а ещё – бесчисленные колоннады, портики и прочие завихрения архитектурной мысли, просто я не знаю их названий. А в центре санатория имени Орджоникидзе (для шахтёров) был сооружён фонтан с танцующими голыми наядами (Эрот там тоже был) – шахтёров неизменно поражало это чудо. И не зря старик Хоттабыч, когда они с Волькой приземлились тут, ошарашенно сказал, что явно во дворец великого султана занесло их. Кстати, всё великолепие строилось как раз одновременно с Голодомором, но это просто кстати.
   Дивное цветение курорта потрясло сердца, умы и души не только слесарей, шахтёров и сталеваров – город почти мгновенно облюбовали люди вовсе иных профессий. Сюда валом хлынули подпольные дельцы всех мастей, отдыхающие между отсидками воры и грабители, успешные торговые люди, карточные шулера – каталы, публичные девицы со всей империи – эти вообще огромной массой приезжали, как рыбаки – на сезонную путину. Не зря возникла поговорка об одном-единственном городе огромной страны: «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи».
   А посреди всего этого криминала и благолепия, в самом центре города в маленьком доме-особняке, неподвижно лежал в кровати донельзя худой человек в полувоенном френче с приколотым на груди орденом Ленина. Он был почти полностью парализован, ему уже подчинялись только кисти обеих рук. И ещё довольно давно он ослеп, но несколько часов в день диктовал (то сестре, то секретарше) свою вторую книгу. Первая – «Как закалялась сталь» – была с восторгом встречена читателями и только при его жизни переиздавалась пятьдесят раз, общим тиражом в полтора миллиона. Эта книга была о том, что революцию делали чистейшие люди, фанатики переустройства мира ради светлого будущего. Сам он был именно таким. Когда после очерка Михаила Кольцова в газете «Правда» страна узнала, что Николай Островский – это и есть Павка Корчагин, к нему посыпались восторженные письма тысяч читателей и хлынуло множество людей, мечтавших мельком хотя бы посмотреть на человека, ставшего символом великой правоты советской власти. От этой книги хочется стать лучше, чем ты есть, – писали те, кто поражён был мужеством, стойкостью и высокой чистотой помыслов этого удивительного человека.
   Книгу его (в первых двух изданиях) кромсало человек десять редакторов. Из-за одного из них мы чуть не лишились фразы, которую потом десятилетиями заучивали наизусть все школьники – помните, конечно: «Жизнь даётся человеку один раз. И прожить её надо так…» – и далее по всем известному тексту. Вместо этого могли бы мы прочитать правку редактора: «Павел стоял, жадно вдыхая хвойный воздух». Другие выбрасывали целые куски. Островский возражал яростно и непримиримо. В конце концов получился тот канонический вариант, который переведен был на много языков и включён в обязательную школьную программу. В конце восьмидесятых он исчез из неё, слишком уже было очевидно, что пора очарования прошла, и столько стало ясно и известно о советской власти, что смешным анахронизмом выглядела эта книга. Только ведь остался личный подвиг мужества и упрямства. И недаром назвал Островского святым посетивший его француз Андре Жид…
   Забавно, что сразу после смерти в его квартиру вторглись хмурые люди, уполномоченные просмотреть писательский архив. Было это в тридцать шестом году. Очевидно, опасались, что при его чистоте и честности он мог продиктовать и что-нибудь о современной ему реальности – ведь радио он слушал ежедневно, и разные к нему ходили посетители. А великий миф, конечно, следовало охранять. Я уверен: ничего найти не удалось. Он ведь был из той породы озарённых, которые, чудом переживши многолетний ад лагерей, оставались ярыми коммунистами.
   Сидя за обедом на берегу загадочной теперь горной реки Мзымты, я, признаться честно, думал о совсем другом, печаль меня терзала чисто личная. Ведь столько повидал я и услышал за каких-нибудь всего два дня, а ничего рифмованного в голову мне так и не пришло. А вот ведь настоящий поэт, Андрей Белый, тот какие строчки написал на этом же месте: «…выугленные каменища тырчатся над зычными дрызгами взбрызганной Мзымты». Вот как надо излагать свои впечатления. Так что со своими убогими я закругляюсь. Спасибо тебе, город Сочи!

Глава благоуханная

   Как-то недавно прочитал очень интересную статейку: автор называл три явно греческих мужских имени и утверждал, что вряд ли хоть один из тысячи опрошенных ответит, кто это такие. А я, когда узнал, то сразу же подумал, что из миллиона даже вряд ли хоть один ответит правильно. Поскольку это были архитекторы того знаменитого храма в Эфесе, который сжёг тщеславный Герострат. И ведь добился своего: имя его знают все на свете, сочиняют о нём пьесы драматурги, и поэты его всуе поминают, а про архитекторов не знают и не помнят. Что ж, это естественно, хотя весьма несправедливо. А теперь признаемся, читатель: когда мы доверчиво и плавно опускаем свои нежные филейные части на отполированный стульчак в сортире – хоть один из нас задумался однажды, кто нам изобрёл это прекрасное устройство? Вряд ли, согласитесь. А я теперь подробно знаю и хочу своими знаниями щедро поделиться.
   В Киеве мне повезло в приезд последний: давний друг повёл меня в музей, которых несколько всего на свете – в музей истории туалета. А ещё и книгу получил потом я оттуда же – огромный том с названием отменно точным: «Мировая история (туалета)». Я её запоем за неделю прочитал и много сделал выписок, которыми воспользуюсь по ходу текста. Но сначала – об экскурсии, которую мы там застали. Вела её средних лет интеллигентная женщина, осведомлённая донельзя, явно увлечённая своей тематикой. Я зачарованно внимал ей (ничего ведь раньше я не знал) и лишь единожды чуть не вмешался в её дивное повествование. Какая-то тюрьма подарила этому музею старую бадью (скорее бочку) – много раз описанную в литературе камерную парашу, куда справляли нужду попавшие в неволю узники. С ней поступили по-музейному: усадили на неё восковую фигуру молодого парня в холщовой рубахе и со спущенными штанами, а для пущего впечатления обнесли этот натюрморт подобием тюремной решётки. И сопроводительница наша объяснила голосом печально-романтическим, что этот юный арестант, на этой бочке сидя, думает о той оставленной в селе любимой девушке Параше, и название тюремного сосуда – именно отсюда. Нет, хотелось мне её прервать, нисколько не отсюда. Оно родом из еврейского языка, от слова, означающего отделение, выделение чего-то от чего-то. В тюремной блатной фене вообще много слов из иврита и идиша, ибо мои соплеменники уже несколько поколений составляют заметную часть уголовного мира. Забавно, что здесь у нас, в Израиле, читается в синагогах, комментируется в газетах и по радио еженедельная параша (ударение на последнем слоге) – выдержка из Торы на очередную неделю.
   Ну, словом, я благоразумно промолчал и слушал дальше вдохновенное повествование о неразрывной связи цивилизации с прогрессом отхожих мест.
   Честно сказать, всегда я полагал, что наши далёкие предки справляли нужду там, где она их заставала, и впервые услыхал о городе Мохенджо-Даро, где пять тысяч лет тому назад уже была первая в мире канализация с проточной водой, и в каждом доме были туалеты. Этот совсем недавно (в начале прошлого века) раскопанный в Пакистане город был чудом благоустройства. А перевод его названия – «Холм мёртвых», ибо его гибель – до сих пор неразгаданная тайна, о которой грех не помянуть. Не наводнение, не эпидемия, не смертельный налёт завоевателей, но жители его исчезли напрочь и мгновенно. Нет-нет, немногие скелеты находились – и в домах, и на улицах, но главное не это. Главное – огромные слои зелёного стекла, в которые превращаются песок и глина при температуре в полторы тысячи градусов. То же самое, что наблюдали американцы в штате Невада после ядерных испытаний, то же самое, что было в Хиросиме и Нагасаки. И сохранился до сих пор там (в эпицентре предполагаемого взрыва) очень высокий уровень радиации. Гипотезу учёных подтверждает древнеиндийский эпос, повествующий о кошмарном оружии и описывающий подробности таких взрывов – раньше это числилось по разряду мифов и легенд. Но тут маячит уже тень какой-то внеземной цивилизации, поэтому вернёмся лучше к нашим нужникам.
   А унитаз со смывом вместо средневековых горшков (порою поразительно красивой выделки и раскраски) изобрёл – как тут взыграла моя цеховая гордость! – поэт. Джон Харрингтон, английский литератор и вельможа при дворе Елизаветы. Произошло это в самом конце шестнадцатого века. Схему смывного туалета рисовал, правда, ещё великий Леонардо да Винчи, только она так и осталась в папке его бесчисленных инженерных идей.
   Но чувство справедливости настойчиво мне шепчет, что о первенстве Китая в этой области цивилизации никак нельзя мне умолчать. В гробнице некоего китайского принца (умер он за 150 лет до нашей эры) была воссоздана вся бытовая обстановка, что была при его жизни, в частности – сидячий унитаз со смывом. Так что кроме пороха, фарфора и бумаги у китайцев есть ещё и этот явный повод для гордыни. Разумеется, миллионы рядовых китайцев ведать не ведали о таком удобстве. У них над неглубокой выгребной ямой настилались две дощечки, и, присев на них на корточки (мерзкая и неудобная, на мой взгляд, поза), китаец быстро-быстро опорожнял свой кишечник. Да-да, именно быстро, ибо место это почиталось нечистым и в высшем, духовном смысле. Если же сюда заходил гость, то его потом благодарили, ибо отходы попадали не просто в выгребную яму, а в стоящий там деревянный ящик, откуда они через день-другой выносились в качестве удобрения в огород или на поле, и гость таким образом вносил свою лепту в доход от сельского хозяйства.
   Тут окончилась в компьютере страница, перевёл я дух и объяснить решил, с чего я вдруг увлёкся этой темой. А просто поразила меня чья-то мысль, что поговорка «все там будем» – ведь не только к переходу в лучший мир относится она, но и туалет в виду имеет. А если его нет поблизости – беда. И всё тогда годится для бедняги, отягчённого естественной нуждой, – кусты ближайшего парка, закоулки и подворотни, подъезды и лестничные клетки. Как-то Зиновий Ефимович Гердт (они с женой жили у нас в Иерусалиме) надменно сказал мне, что вот такие, как я, пишут бесчисленные стихи разного качества, но толку от них мало или нет совсем. А вот он однажды сочинил двустишие всего лишь и повесил его в подъезде их дома, и оно сработало блестяще. Написал он вот что:

     Дорогие, осчастливьте,
     перестаньте писать в лифте!

   И недели две, честно признался он, двустишие влияло на чистоту подъёмного устройства.
   В книге одного мемуариста я наткнулся как-то на весьма живое описание ситуации, тесно относящееся к нашей теме. Ленинград, конец шестидесятых, какой-то значимый футбольный матч. Стадион в парке набит до отказа. Очень многие пьют – кто пиво, кто водку. И вот:
   «Судейский свисток. Перерыв. Минут на пятнадцать. Сто тысяч, напившиеся под завязку, должны справить малую нужду. Все и сразу. На наружных склонах стадиона имеется с дюжину туалетов. Бетонных коробок, вросших в земляной массив. В каждой – по десятку кабинок и по паре длинных желобов для массового энуреза… Запах и внутри, и снаружи – соответствующий. Даже при отсутствии стёкол в окнах…»
   Но дело не в запахе, а в размерах рвущейся в уборную толпы.
   «На десятой минуте десятки тысяч ленинградских тиффози (фанатичных болельщиков. – И.Г.) произвольно располагаются на травянистом склоне стадиона и мочатся, мочатся, мочатся… По склону текут не струи и не ручьи. По склону несутся потоки. Той самой урины. Гордых балтийских чаек над стадионом спасает от гибели в полёте лишь отсутствие обоняния».
   Но стоит вспомнить, что такое народное волеизвержение случалось и в местах, где туалетов было предостаточно. Максим Горький написал о съезде деревенской бедноты в 1919 году в Петрограде. Несколько сотен делегатов жили во время съезда в Зимнем дворце – и туалетов там хватало, и водопровод был в полном порядке. Но:
   «Когда съезд кончился и эти люди уехали, то оказалось, что они не только все ванны дворца, но и огромное количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребив их в качестве ночных горшков».
   А художник Анненков в 1918 году пробрался в Куоккалу, чтобы взглянуть на свой дом, где провёл памятные ему годы. Глагол «пробрался» точен, ибо Красная армия только что ушла из отделившейся Финляндии. И вот что обнаружил он в этом доме «с выбитыми окнами, с чёрными дырами вместо дверей»:
   «Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замёрзшими струями желтела моча, и ещё не стёрлись пометки углем…» Это были следы соревнования – кто выше доплеснёт свою струю. И вот ещё: «Металлическая посуда – кастрюли, сковородки, чайники – доверху заполнена испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду – во всех этажах, на полу, на лестницах – сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок…» А вот подробность изумительная: «В третьем этаже – единственная уцелевшая комната. На двери записка: «Тов. Командир». На столе – ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в неё ложкой…»
   Так что если будет когда-нибудь написана книга о знаменитых туалетах (а непременно она будет написана), то в этот перечень должны быть включены и Зимний дворец, и бывший дом Анненкова – уж больно известные бывали люди в этом доме перед революцией.
   А туалетов, знаменитых своей историей, должно быть немало. Я лично знаю один, его снесли всего лет тридцать тому назад. Он был в Москве, на Трубной площади, сразу за ним шёл вверх Рождественский бульвар. Теперь там, кажется, автостоянка. Его соорудили наскоро в тридцать первом году (возможно, годом раньше это было). Весной тогдашней в Москву нахлынули сотни крестьянских ходоков со всей России. Они пришли и приехали просить защиты и помощи у бессильного и никчемного всесоюзного старосты Калинина. В самом разгаре был убийственный кошмар коллективизации, ломали хребет российскому крестьянству, но ходоки ещё надеялись на чудо. Дом крестьянина (бывший ресторан) не мог вместить и малой толики такого нашествия, и возникло огромное стихийное становище этих несчастных возле Трубной площади. А скудные отходы их нищего прозябания начали заполнять улицы и бульвары вокруг площади. Тогда-то и возникло это убогое, но вместительное помещение на Трубной. В истории сталинского террора оно вряд ли будет упомянуто.
   А вот ещё, чтоб не забыть: на Мавзолее в дни парадов и народных шествий тоже было отхожее место. Роль его выполняло ведро, таившееся за углом на том же уровне, где стояли вожди – ничто человеческое не было им чуждо.
   А поскольку в моей жизни тоже были события, в личном плане исторические, то не могу не похвалиться некогда возведенным мной отменным сортиром. В селе Бородино, в сибирской ссылке посетило меня это вдохновение, уж очень ветхой и холодной была халупка – скворечник, оставшийся от прежних хозяев. Роскошное я строил заведение. Все доски стенок я сколачивал внахлёст, чтоб ни единое дуновение лютого ветра не проникало к посетителю (и тёщу по весне мы ждали в гости). А внутри сооружён был деревянный унитаз (скорее – трон) из четырёх квадратных брусков и с настоящим стульчаком (уже не помню, где его украл, у нас в деревне такое не продавалось). Но главная моя гордость состояла в выгребной яме. Только ещё начав копать твёрдую почву, я сообразил, что не знаю должных размеров этой ямы, а напрасно упираться не хотелось. И тогда я сел и аккуратно на бумаге произвёл расчёты. Я учёл количество людей, регулярно посещающих нашу ссыльную избу, прибавил родственников и друзей, приезжающих летом, умножил это число на приблизительный объём каждого выделения и всё опять умножил на огромное количество дней, оставшихся до вожделенной свободы. Ещё я учёл частичное поглощение жидкости окружающей почвой (инженер я всё-таки), и получилось, что копать мне следует совсем немного. Правота моей кипящей мысли два года спустя блестяще подтвердилась: за день до освобождения из рабства яма была почти полна, всё остальное было делом новых владельцев.
   А вот недавно я прочёл, что Саша Подрабинек, весьма уважаемый мной человек, произвёл такое же строительство в якутской деревне, куда был сослан советской властью, на полюсе холода, пробивая вечную мерзлоту. Да ещё провёл к этой будочке электричество, чем поверг в восхищение и ужас всё местное население. Знай наших, подумал я, но собственная гордость у меня ничуть не поубавилась.
   И пора, пора, однако, обратиться мне опять к научно-популярной части моего несвязного повествования. Поэт Джон Харрингтон, обратившись в слесаря, изготовил два унитаза со смывом – один установил в своём имении, а второй привёз в Лондон и подарил королеве Елизавете. Кроме смывного бачка (воду следовало подливать, водопровода не было), ещё там был некий затвор, чтоб запах не вернулся в помещение – он был поистине изобретателем, этот поэт и переводчик. Но увы, Елизавете не понравился подарок. А ведь была чистюлей – ванну принимала раз в месяц, чем разительно отличалась от прочих англичан, включая своих придворных. Думается мне, что главная причина её недовольства заключалась в чьей-то шутке, быстро облетевшей королевский двор: что, мол, именно подарок этот является её подлинным троном. Словом, бесследно кануло куда-то гениальное изобретение. Но сохранилось главное – сама идея. И чуть не двести лет спустя английский часовщик и математик Александр Каммингс догадался изогнуть отводную трубу унитаза в форме буквы V (округленней, конечно). На дне изгиба этого всегда оставалась вода, и запах уже никак не проникал наружу. А дальше мыслящее человечество лишь доводило до совершенства этот важный элемент цивилизации. До японской, например, модели современной, где унитаз и обмывает вас, и сушит, и обрызгивает вас одеколоном, пока вы слушаете (есть регулировка громкости) классическую музыку в прекрасном исполнении. И есть ещё одна подробность в этом устройстве, но о ней я должен рассказать отдельно.
   Несколько десятков лет назад (жизнь получилась долгой) послала меня «Литературная газета» проехаться по азиатским республикам и в каждой из них взять небольшое интервью у одного из местных академиков. Какой-то там нехитрый был вопросник, а ответы я за академиков ещё в Москве насочинял. И в городе Алма-Ате зашёл я утром в местную газету, чтобы посоветовали мне, к какому из мужей учёных лучше обратиться. Собеседник мой был очень неприветлив (я понимал его, и сам я по утрам угрюмец, каких мало), но как-то посветлел, когда я спросил его, где тут в редакции уборная.
   – У нас там есть французское приспособление, – сказал он даже с некой нежностью.
   И я туда отправился с недоумением. Сортир был чисто учрежденческий: и тесноватый, и не очень чистый, и с подслеповатой лампочкой. Стульчак был с унитаза снят и заткнут за какую-то трубу. Я за него брезгливо взялся, положил его на место, сел – и острая волна блаженства окатила весь мой организм. Он был нагрет, рукой я не успел это почувствовать, как полок в банной парной, был он нагрет, а для того и за трубой отопления содержался до прихода посетителя. Так думают они о Франции, подумал я и засмеялся.
   Вот именно такой нагрев (с регулировкой, разумеется) и предлагает ныне столь продвинутый японский унитаз.
   А как было бы славно описать великолепие древнеримских общественных сортиров, где несколько десятков римских граждан восседали на отверстиях в огромной мраморной плите (внизу текла проточная вода), и возле ног их в каменном жёлобе ручей журчал, и некий клуб это сидение напоминало. А привести бы надписи на стенах туалетов – это же особая фольклорная литература. Нет, одну я всё же приведу (похоже, самую приличную):

     Позор и срам тому поэту,
     кто пишет здесь, а не в газету.

   Оказавшись в этой теме, не могу не рассказать об одном знакомом, который с наслаждением страдает редкостным недугом: в самых неподходящих местах его одолевает малая нужда. Он обратил эту слабость в спортивное удовольствие, которым очень гордится. В обыденной жизни этот Лёка (так зовут его коллеги и близкие) – одарённый скрипач и много лет играет в очень знаменитом оркестре. Он объездил весь мир, и невозможно перечислить все пункты (порой музейного уровня), которые он отметил необузданной струёй. Что тут поделаешь, меланхолически сказал он в разговоре, я маньяк. Есть маньяки, убивающие детей, а я ведь только писаю немного, вот и всё.
   Я ёжился слегка от подробностей его живого описания, но есть два места, о которых стоит помянуть.
   На границе Аргентины и Бразилии без устали грохочут водопады Игуаси (их около трёх сотен), удостоенные звания седьмого природного чуда света. По своей могучести они намного превышают Ниагару, и туда ежегодно приезжают миллионы туристов. Названия у многих водопадов очень романтические: «Три мушкетёра», «Две сестры», «Глотка дьявола» (этот последний – самый крупный и впечатляющий). Естественно, всюду выстроены в безопасных местах смотровые площадки для зачарованного наблюдения за этими ревущими потоками. На одной из них, оказавшись без свидетелей, Лёка почувствовал неодолимое влечение слиться с этим чудом природы и немедленно добавил туда личную струю. Он – настоящий рассказчик, отчего силён в деталях, настоятельно просящих проверки. Он описал (простите неуместный здесь глагол, но тут ударение на последнем слоге) свой восторг от возможности пописать с дикой высоты и обозначил цифру в полкилометра. Я потом проверил в Интернете: высота падения воды в самом высоком месте – восемьдесят метров. Но, конечно же, радость приобщиться к ревущей стихии ничуть не умаляется от этого.
   Второе место знаменито куда более, там Лёка аж заплакал от обуревающих его высоких чувств. Место это – собор Парижской Богоматери, великий Нотр-Дам. Лёка забрался там на верхушку правой башни и оказался на обширной площадке, по всему периметру которой шёл жёлоб для стока дождевой воды. Лёка воровато огляделся, достал свой одноструйный аппарат и пописал в этот жёлоб. И, вмиг сообразив, где может быть сток, он кинулся к ближайшей химере. Из пасти легендарного чудовища текла тонкая жёлтая струйка. И вот тут-то Лёка и заплакал. Он объяснял потом: он остро и блаженно ощутил, что органично влился в историю и архитектуру Франции. Вот какой неординарный человек играет уже много лет на скрипке в некоем большом оркестре.
   Но в заключение придётся мне поговорить о веществе, которому посвящена вся жизнь любого унитаза. Ибо великий город Киев мне послал вослед большую и омерзительную фекалию (не люблю я слово «какашка»). Её сотворила некая журналистка – не видел я её никогда, и впредь упаси Господи увидеть. Она попросила моего импресарио пустить её на концерт, чтобы потом описать свои пронзительные впечатления и мысли. А с собой прихватила она диктофон, записала всю программу и большую её часть просто напечатала в газете в виде интервью со мной, снабдив отрывки идиотскими вопросами – ну, с понтом интервью с заезжим фраером. А по бездарности – ещё и с пошлостями от своего и моего имени. И в Интернет немедля выставила, тут мне эту пакость и прислали. Жуткое, надо сказать, ощущение – чисто фекальное. А кража авторского текста – дело подсудное, и загорелся я идеей наказания такого наглого воровства. Даже редактор газеты «Факты» почуял неладное и прислал мне скользкое письмо с сочувствием (где только адрес почты раздобыл так быстро?). И горел я жарким гневом дня три, и для суда уже сочинил пламенное заявление, но страсть мою мгновенно охладил один спокойный рассудительный приятель:
   – Ну, этот суд ты выиграешь, конечно. Поместят они маленькое сожаление и даже мелкую штрафную денежку заплатят. Длиться это судилище будет года два, и твои слабые нервишки ещё сильней истреплет. Только главное во всём этом, что даже покарание говна оставляет в душе мерзкий запах. И надолго. Потому что прикоснулся. Взвесь эти обстоятельства и остынь.
   И я их взвесил и остыл. Только за Киев почему-то чуть обидно.

Записки из корзины

   Записки эти получал я в разных городах, и не везде на краю сцены стояла корзинка, бывали маленькие ящики – порой из-под обуви, случались подносы, как-то была даже большая стеклянная ваза, мне годилась любая ёмкость. Записки хвалебные и благодарственные я после концерта сразу выбрасывал, хоть очень было жалко, а те, что оставались и годились в книгу, – бережно храню. Вот часть из них сейчас и напечатаю.
   Одна была записка, дивная по лаконичности – на обороте визитной карточки с фотографией лысого с бородкой симпатичного немолодого мужчины с породистым интеллигентным лицом. Он был – «психиатр судебно-психиатрической экспертизы, полковник». Тут я вспомнил о советской экспертизе этого толка и пугливо ощерился. А на обороте была фраза очень адекватная: «Могу пригодиться! С уважением».
   Остальные все записки – на клочках бумаги (на билетах, деловых каких-то бланках, на кусках реклам других гастролёров).
   «Игорь Миронович! 15 лет назад я провела с Вами восхитительную ночь! Книгу дали только до утра. Переписывала Ваши гарики в тетрадь… Воспоминания самые эротические…»
   «Игорь, кто для вас самый большой мудак в современной политике?»
   «Игорь Миронович, а Бог есть? И откуда Вы это знаете?»
   «Если бы ваши стихи писать на заборе, то получилась бы еврейская Стена смеха».
   «Игорь Миронович, подскажите, что делать – я ещё молодая женщина, а у мужа вставная челюсть?»
   «Игорь Миронович, как Вы думаете, чем всё закончится?»
   «История давняя. Мама и маленький сын едут в метро. Напротив сидит негр. Сын, громко и восторженно: «Мама, смотри – еврей!»
   «Игорь Миронович, посоветуйте, как назвать ребёнка? (будет мальчик)».
   «Игорь Миронович, как Вы считаете, передаётся ли маразм воздушно-капельным путём? P.S. У меня муж – еврей».
   «Вы подписываете свои книги – «На удачу!». Вчера поймал удачу, но не хватило здоровья».
   «Вы так часто произносите матюки, причём вслух, что для уха это просто дико! Вы ещё скажите слово «жопа»! Тогда как за вашей спиной стоит рояль, на котором играл сам великий Чайковский! Позор! Семья Потапенко с 15-го ряда».
   «Игорь Миронович, помогите выйти замуж!»
   «Видела сон. Высший Суд. Белобородые старцы в сияющих одеждах сказали мне, что я еврейка. Таки верить?!»
   «Прошу прощения за то, что для соблазнения женщин я выдаю Ваши стихи за свои. Дима».
   «Игорь Мироныч! Растяните, пожалуйста, выступление на более долгое время, чем обычно. Смеяться могу сколько угодно, т. к. я взяла с собой запасные трусики».
   «Еврей – это национальность или состояние души?»
   «Уважаемый Игорь Миронович! Не хотите ли меня удочерить? Марина».
   «Игорь Миронович! В какой части Вашего тела находится точка оптимизма? Неужели в той самой?»
   «И.М., я сегодня собиралась в храм на исповедь, а подруги сманили к Вам. Вот теперь хохочу и мучаюсь угрызениями совести».
   «У одной моей хорошей знакомой в студенческой группе был парень по фамилии Мудрак. Не такая уж уникальная еврейская фамилия. Соль в том, как его прозвали. Прозвище его – Хруй».
   «Что нужно, чтобы стать евреем?»
   «Почему на ваших концертах всегда большая очередь в туалет?»
   «Игорь Миронович, спасибо, что приехали, давно не был в театральном буфете».
   «Игорь Миронович, я поклонник Вашего творчества, расскажите что-нибудь о Дине Рубиной».
   «Начало 80-х годов. Весна. Прогуливаюсь с мальчиком. Первая любовь, вздохи… Встречаем маму. Мама (шёпотом): «Доченька, только чтобы не еврей…» Жалею до сих пор, что послушалась маму».
   «Хотел приобрести книгу с автографом, подумал и взял коньяк – вы под него лучше идёте».
   «Захотите прокатиться на военном мотоцикле с коляской и пулемётом по Питеру – звоните».

     «Я бы с Пушкиным сравнил
     Имя Губерманово:
     И поэт, и в ссылке был —
     Хули ещё надо вам?»

   «Моя шестилетняя дочка пришла из детского сада и рассказала замечательный стишок:

     Дед Мороз в лесу замёрз
     Не на шутку, а всерьёз:
     Встал пописать у сосны
     И примёрз к ней до весны».

   «Игорь Миронович, многие считают меня евреем, но я не еврей. Хорошо это или плохо?»
   «Вопрос. Известны ли Вам коллеги по писательскому цеху, кто, подобно Вам, ведёт такой захватывающий публичный диалог со своими гениталиями? Спасибо».

     «На этом вконец обезумевшем шарике
     охота порой опуститься на дно,
     но вспомнишь, что есть непрочтённые гарики,
     и кажется снова, что жизнь – не гавно».

Галоп по европам

   Я всю эту поездку помню очень плохо (то ли чувствовал себя неважно, то ли старческий склероз – не поручусь), и лишь какие-то моменты в памяти запечатлелись. Так я в Праге постоял возле могилы Франца Кафки. За полчаса до этого на радио «Свобода» у меня спросили, отчего, на мой взгляд, в сегодняшней российской власти так много совершенно явных монстров. И не задумавшись ничуть, ответил я, что нынче у России очень острый монструальный цикл. Спохватываюсь я гораздо позже, чем говорю. И вот, раздумывая о своей правоте, было как-то очень уместно покурить именно возле могилы Франца Кафки. А в Осло (мы переправлялись на пароме в Данию) поймал себя на пакостном злорадстве. Дня за три до поездки прочитал я в Интернете, что в столице Норвегии какая-то исламская организация потребовала отделить от государства один из центральных районов этой столицы – Грённланн, в изобилии населённый мусульманами. Сейчас, уже вернувшись и начав эту главу, я разыскал тот текст. Там изумительные по наглости слова (по всей Европе они скоро повторятся): «Оставьте Грённланн и дайте нам возможность управлять им по законам шариата. Мы не хотим жить рядом с грязными чудовищами вроде вас…Не вынуждайте нас делать то, чего ещё можно избежать…»
   «Кошмар какой!» – подумал я, покуда переписывал, и вновь не избежал злорадства.
   А что ещё я помню из этого странного, как будто стёршегося путешествия по Дании, Швеции и Чехии?
   Полночи я не спал в симпатичном датском городе Орхусе. Я сперва горестно думал о своём несомненно старческом возрасте. Мы с приятелем жили в семье двух учёных-физиологов. Когда-то они закончили Московский университет, а нынче работали в университете местном. Кстати, отец мужа приурочил свой прилёт из Тулы специально к этим дням, чтобы меня послушать – до Москвы из Тулы он никак не мог добраться. Он весьма польстил мне знанием множества моих стишков. Но я отвлёкся. А в вечернем разговоре обнаружилось, что в Москве преподавали этим физиологам (людям возраста уже скорее среднего) – ученики тех учёных, с которыми я общался, когда писал статьи и книги о науке. В ужас я пришёл от мафусаилова своего возраста и с этим чувством спать отправился. Только не мог заснуть (хоть выпито немало было) от выплывшего вдруг воспоминания. Оказалось, что я уже много лет обманывал всех тех, кто спрашивал меня, откуда взялись гарики. Я что-то врал пустое, что к четверостишиям пришёл случайно, ибо их легко было прочесть на пьянках – длинные стихи никто б не выдержал. И на мысли свои куцые ссылался грустно и кокетливо.
   На самом деле родились мои короткие стишки от зависти. Жгучей, острой, едкой зависти, глубоко, на годы затаившейся во мне. Со мной на курсе в институте училась некая Людмила Солдатенкова (и если ты ещё жива, старушка Мила, то прими привет и благодарность). Она писала стихи, которые порой застенчиво читала. И как-то мне четверостишие прочла. Нехитрое, но я-то его помню уже несколько десятков лет:

     Выпить хочется, денег нет,
     а без денег вина не купишь,
     электрический льётся свет,
     освещая моральный кукиш.

   Я потрясён был, что можно писать так лаконично. Но ещё лет пять, как не побольше, сочинял я длинные стишки, чувствуя, что совершаю глупость, их кропая (вовсе не случайно я их позже утопил в ведре помойном). И тогда – из глубины какой-то неизведанной душевной – вспомнился стишок тот и тогдашняя зависть. Так и появились гарики.
   Я воровски и хамски покурил в открытую форточку (в доме не курили) и успокоился после двух сигарет.
   Я выступал в этой поездке в нескольких школах (для взрослой, разумеется, аудитории), в старинной церкви, в зале какой-то роскошной гостиницы (всюду нынче в изобилии живут бывшие советские граждане), провёл вечер и ночь в отменном загородном доме датского миллионера (по приглашению его русской жены), и ничего почти что не осталось в памяти, а врать чего-то неохота. Но вот одну из стран вполне сознательно в маршруте нашем я упомянуть как бы забыл. Я к ней и перейду.
   Честно сказать, мне самому не верится, что я недавно побывал в Исландии. Но побывал ведь, и пускай лопнут от зависти все те, кто не желает мне добра и утоления невянущего любопытства.
   Исландия – это нечто такое, о чём хочется немедленно рассказывать, бессовестно хвалясь (хотя бы в интонации), что ты всё это видел лично и вблизи. Необозримые поля, покрытые серо-чёрной вулканической лавой, напоминают о Луне (хотя там вроде нынче обнаружены какие-то строения). И всюду мох несказанно разного цвета – от жёлтого, зелёного и бурого до ярко-красного. Им кормятся исландские овечки. А воду они, кстати, пьют чистейшую – от ледников, которые повсюду. А гигантские, дикой могучести водопады! А разноцветные скалы! Вообще всё время хочется во всех перечислениях ставить восклицательный знак. Только и он бессилен, чтобы передать ощущения, томящие в Долине гейзеров. Когда взрывается земля и метров на двадцать вздымается облако кипятка и пара, то что-то вздрагивает у тебя внутри. Толпы туристов, приклеенных к своим фотоаппаратам, переживают, очевидно, меньше, ибо заняты заботами о вспышке, фокусе и других деталях запечатления. У гейзеров в этой долине есть свои имена. Так, Строккур извергается каждые минут пять-семь, а собственно Гейзер (давший своё имя этому чуду) – гораздо реже. Есть просто каменные ямы с яростно кипящей в них водой. Всюду текут медленно остывающие ручьи. Когда-то в городах они текли по улицам, и женщины стирали в них бельё (передаю, что слышал и читал). Северное сияние я не застал, но радугу от края и до края горизонта видел лично. Полярный день с его круглосуточным светом есть в Исландии, а подлинной полярной ночи нет, на несколько часов тьма отступает.
   Даже птицы там (глупыши, тупики, пафины) – совершенно особые, у них лапки пингвиньи, а головы – попугайные. И множество вулканов. До поры безмолвных, кратеры их торчат, как большие каменные чаши – эдакие лопнувшие пузыри Земли. Заполненные голубой водой. А вот один из них недавно извергался. Сейчас я выпишу по буквам его название, прочитать которое вслух, по-моему, невозможно: Эйяфьядлайёкюдль. Впрочем, после того как в Южной Америке (то ли в Перу, то ли в Чили) обнаружился вулкан Хуйнапутина, я уже не удивляюсь никаким названиям. Этот исландский вулкан, кстати, извергался так могуче и обильно, что на время парализовал множество европейских аэропортов. Ещё горячие озёра есть по всей стране, они и для купания пригодны (а точней – доступны, ибо всё-таки не кипяток).
   Это север Атлантического океана, и почти всё время дует острый и холодный ветер, и со страшной скоростью меняется погода. Утешительная есть в Исландии народная пословица: «Если вам не нравится погода, подождите пять минут, и станет ещё хуже». Только тысячам туристов эти неприятности – до лампочки, ибо такой повсюдной красоты они нигде не видели и не увидят. Я не фанат роскошества природного, но тут я непрерывно (то вполголоса, то громче) изрекал слова, запрещённые ныне идиотизмом российской Государственной думы. Со мной такое бывает только в музеях, когда я вижу холсты любимых художников.
   Но тут, конечно, автору приличному необходимо вкратце изложить историю Исландии и те причины, по которым удивительна её природа. Поступлю подобным образом и я.
   Исландия находится на стыке двух земных платформ, несущих наши континенты, – европейской и американской. Она плавает над этим разломом, отсюда и гейзеры, и вулканы, и землетрясения. Открыл её в девятом веке викинг Флоки Ворон, он и назвал её Ледяной землёй. Забавно, что точно в эти же годы викинги стали править в Киеве (Аскольд и Дир), и в Новгороде Великом (князь Рюрик). Вообще, викинги – тема неисчерпаемая до сих пор в Исландии и Скандинавии. Музеи, посвящённые их жизни и подвигам, легко найти повсюду. Мне в Дании сказала одна женщина с пренебрежительной усмешкой: «Как только найдут скелет или лодку, тут же открывают музей викингов». Однако эта смесь пиратов и сухопутных грабителей, купцов и завоевателей в самом деле вызывает восхищение: они ведь чёрт-те куда добирались на своих утлых корабликах, аж до Северной Африки. Много раз осаждали и захватывали крупные европейские города. Грабили они и Гамбург, и Париж, Харальд Синезубый стал королём Дании, а Свен Синебородый завоевал Англию. А кстати, ведь и до Америки задолго до Колумба доплыл викинг Лейв Эйрикссон Счастливый. Тут бы хорошо блеснуть цитатами из «Исландских саг», но я их, честно сказать, не смог осилить (хотя раза три пытался). С радостью поэтому прочёл я где-то, что они сочинены и записаны много позже эпохи викингов и потому не очень достоверны. Мне гораздо больше по душе другие герои того времени – поэты, скальды. Их было очень много, особенно учитывая крохотное население острова. Этих поэтов даже приглашали на гастроли во дворцы и замки Европы. Как они туда добирались, бедные мои коллеги? А на каком языке пели? Может быть, это знают историки, но только вряд ли.
   Ну, а теперь пора, пора уже признаться, что всё написанное выше – только вступление, прелюдия к тому главному, что было в этом путешествии. В Рейкьявике (самой, кстати, северной из европейских столиц) существует некий музей, названный громоздко и научно: фаллологический. То есть на самом деле это единственный в мире музей хуёв. Не вздрагивайте, достопочтенный читатель, это типичный естественно-научный музей, только его единственный объект – члены земных тварей мужского рода. И это жутко интересно. Вы когда-нибудь видели член слона? А фаллос кенгуру? А пенис белого медведя? А я видел. Правда, член кита представлен только одной третью – с меня высотой, а я выше среднего роста. Но у кита этот орган – пятиметровый и никак не мог в музее поместиться. Вроде бы там только млекопитающие, но зато в каком количестве! Дельфины разных видов, тюлени, кабаны, олени, лошади, росомахи и волки, павиан и медведь пещерный. Около трёхсот экспонатов, бережно хранящихся в огромных стеклянных банках, залитых формалином и спиртом. Ну, кроме тех, что выставлены могут быть в засушенном виде, – те висят по стенам, как оленьи рога – у охотников и собирателей. И один человеческий экспонат уже есть в музее – жалкое зрелище. О владельце этого достоинства я расскажу чуть позже, потому что тут одну историю никак нельзя не вставить.
   Пётр Первый из его европейских странствий привёз себе в качестве гайдука (телохранителя, проще говоря) некоего француза по имени Буржуа. Ростом ещё выше царя (а в Петре было более двух метров), он обладал огромным мужским достоинством (не в психологическом смысле, а по нашей теме). Тайная идея Петра состояла в том, чтобы вывести особо крупную породу россиян, для чего и предназначался этот гигант-француз. Но из затеи царской ничего не вышло, ибо красавец Буржуа был сифилитиком, в чём признался только после приезда в Россию. От этого печального заболевания он вскоре и умер. А чтобы всё-таки была от него польза для страны, царь повелел выставить его скелет в Кунсткамере и там же сохранить в спирту его огромный член.
   А далее – рассказ человека, работавшего там экскурсоводом в поздние советские времена. Очень многие партийные дамы (в том числе – жёны работников Центрального Комитета), приезжая в Ленинград, с интересом посещали Кунсткамеру. Конечно же, они просились и в специальное отделение музея, недоступное для рядовых посетителей. Там хранились всякие экспонаты, неприличные с партийной точки зрения (табуретки из моржовых хуёв, к примеру, у моржей ведь этот орган – кость, как известно). И всякими намёками с ужимками они стеснительно просили показать им самый легендарный экспонат – член француза Буржуа. И тут экскурсовод, воздав должное осведомлённости и любознательности дам, указывал на банку, в которой содержалось нечто сморщенное, мизерное и омерзительно убогое. А в ответ на явную разочарованность он разъяснял, что в семнадцатом году произошла Октябрьская революция, и матросы, ворвавшиеся в Кунсткамеру, выпили весь спирт, в котором содержался этот экспонат, и экспонат усох, и ничего уже нельзя поделать. «И нет у меня слов, чтоб описать нескрываемое огорчение этих партийных дам!» – заканчивал экскурсовод эту печальную музейную историю.
   Но вернёмся в Исландию, чтобы воздать честь и память основателю фаллологического музея. Школьный преподаватель истории Сигурдур Хьяртарсон получил некогда в подарок плётку из засушенного бычьего хера – отсюда, очевидно, и возникла у него идея необычного коллекционерства. А ведь собирание любой коллекции – это не занятие, а диагноз («все члены в гости будут к нам»). И число экспонатов будущего музея (эта мысль пришла к нему не сразу) стали пополнять охотники и рыболовы. Сперва исландские, а после всего света. И притом бесплатно – из высокой солидарности с идеей. Заплатил он лишь однажды – за метровый слоновий хер, и, видит Бог, покупка того стоила. Сейчас он, прикреплённый на стене, висит настолько гордо, что владелец музея и фотографировался, положа на него руку. Я б такой и у себя повесил, но жена, конечно, не позволит. Хотя моржовый у меня висит, и куда внушительнее он, чем тот, что под стеклом в Исландии.
   Когда же он учредил музей (и городские власти помогли ему деньгами), то принялась его коллекция расти ещё быстрее. Не было в ней только предмета мужской гордыни. Правда, уже были там в стеклянной загородке гипсовые отливки пятнадцати разнокалиберных мужских членов – это сборная Исландии по гандболу так отметила свою серебряную медаль на каких-то мировых соревнованиях.
   Но как-то встретил он своего старинного знкомого, и Пол Арансон, известный бабник и хвастун, рассказал другу, что женщин в его жизни было – около трёхсот. Когда-то (а к моменту разговора Полу уже было девяносто с небольшим) он возил экскурсии по всей стране, и было множество туристок, желавших получить от путешествия наиболее полное впечатление. «Войдёшь в историю», – сказал Полу азартный Сигурдур, и Пол Арансон оставил соответствующее завещание. А в девяносто пять скончался. Только что-то там неправильно сделали с консервацией ценного экспоната, потому и вышло, повторяю, жалкое и несимпатичное зрелище. Но уже хранятся в музее копии четырёх завещаний из разных стран, так что пополнится коллекция в каком-то недалёком будущем, хотя дай Бог здоровья этим благородным (и тщеславным) завещателям.
   А ещё там есть сосуды, заполненные формалином, но больше ничего там нет. Это пенисы водяного, который невидим, эльфов и даже тролля. Существа они мифические, так что кинуть в банку нечего, а посмотреть – интересно. Или я не разглядел чего-то? И такое вероятно.
   Я в музее думал о справедливости фаллического культа, столь распространённого у далёких наших предков. Но так как знаю я об этом очень мало (только множество картинок видел, с культом связанных), то чуть понаблюдал за посетителями уникального музея. Ну, мужики пошучивали явно, а женщины (их, кстати, большинство среди тех, кто сюда приходит) бродили со старательно отрешёнными лицами, их мысли я угадывать не собирался.
   Нет-нет, совсем не попусту я посетил страну Исландию.

Девятый дневник

//-- * * * --//
   Не двигается время наше вспять,
   но в некие преклонные года
   к нам молодость является опять
   и врёт, как лихо жили мы тогда.
//-- * * * --//
   Мы содержимся в холе и неге,
   мы хранимы семьёй, как алмаз,
   только мха молодые побеги
   всё равно прорастают из нас.
//-- * * * --//
   Во гневе полезно в себя заглянуть
   и тихо застыть, наблюдая:
   с душевного дна поднимается муть
   и злобно бурчит, оседая.
//-- * * * --//
   Меня моя берлога приласкала,
   от ветра укрывая и дождя,
   а слава, говорят, меня искала
   и очень огорчилась, не найдя.
//-- * * * --//
   Блаженны те, кто, зубы стиснув,
   терпя насмешки и лишения,
   весь век у жизни ищут смысла,
   хоть у задачи нет решения.
//-- * * * --//
   Мой дом зарос холмами книг,
   и душно спать к утру,
   но окажись я вдруг без них,
   я ссохнусь и умру.
//-- * * * --//
   Воздух весенний похож на лесной,
   пахнет мечтами увядшими.
   Многие ангелы скользкой весной
   тихо становятся падшими.
//-- * * * --//
   Вырос я в загадочной отчизне,
   в ней созрел мой разум и желания,
   в университетах нашей жизни
   ложь была наукой выживания.
//-- * * * --//
   Смешно в закатной нашей драме
   играть надрывно и всерьёз:
   уже маразм не за горами,
   и гнусно ширится склероз.
//-- * * * --//
   Нет, мы у судьбы не слепые рабы,
   устроено так мироздание,
   что, если не ждёшь ничего от судьбы,
   она утолит ожидание.
//-- * * * --//
   Всемирное движение истории
   является для нас весьма загадочным,
   однако же бывают территории,
   где бег её становится припадочным.
//-- * * * --//
   Прощусь покуда с мыслями угрюмыми
   и стану о былом писать моём:
   былое, разукрашенное думами,
   роскошным выливается враньём.
//-- * * * --//
   На будущее я не повлияю –
   свои шуты появятся у них,
   поэтому я молча наливаю
   и тихо пью за правнуков моих.
//-- * * * --//
   Сейчас доступно для продажи
   всё – от Луны до эскимо,
   не только рукопись, но даже
   и вдохновение само.
//-- * * * --//
   Все бураны, вьюги и метели,
   что меня трепали много лет –
   кончились, утихли, улетели,
   только на весну надежды нет.
//-- * * * --//
   Печать печали перламутром
   туманит лица
   людей, не смогших этим утром
   опохмелиться.
//-- * * * --//
   Античных авторов читаю,
   довольно многих – первый раз,
   и человеческую стаю
   такой же вижу, как сейчас.
//-- * * * --//
   Пьём на равных. В результате –
   как на слаженном концерте:
   слабый духом спит в салате,
   сильный духом – спит в десерте.
//-- * * * --//
   Сезоны тянутся, меняясь,
   бесшумно шар земной вращается,
   и, год от года удлиняясь,
   моя дорога сокращается.
//-- * * * --//
   Клеймящих недостатки и пороки
   я тьму встречал на жизненном пути,
   они бубнили мне свои упрёки,
   а я им говорил, куда пойти.
//-- * * * --//
   Мне часто снятся умершие люди –
   знакомые, приятели, родня,
   как будто тени кончившихся судеб
   о чём-то упредить хотят меня.
//-- * * * --//
   Просторы российской словесности –
   настолько большое пространство,
   что в этой раскидистой местности
   цветёт и любое засранство.
//-- * * * --//
   Долго, часто и помногу,
   запустив дела и пьянки,
   люди молятся то Богу,
   то сверкающей обманке.
//-- * * * --//
   В давние мальчишеские лета
   я читал запойно и подряд,
   и в меня втекла отрава эта,
   и в судьбу залился этот яд.
//-- * * * --//
   Изрядно время обломало
   лентяя, пьяницу и лоха:
   я хоть и знаю очень мало,
   но я и это помню плохо.
//-- * * * --//
   О всякой не заботясь чепухе,
   желая быть в уверенных руках,
   овечки в их мечтах о пастухе
   не думают ничуть о шашлыках.
//-- * * * --//
   Я виски лью в мои руины,
   я пил на воле и в неволе,
   меня Творец лепил из глины,
   замешенной на алкоголе.
//-- * * * --//
   Усердие, серьёзность и практичность –
   такие свойства духа не просты,
   такую выдающуюся личность
   я лично обхожу за три версты.
//-- * * * --//
   Я легко погружался в туман,
   был решителен в жизненных сложностях,
   и сложился бы дивный роман
   об упущенных мною возможностях.
//-- * * * --//
   Сомнения меня одолевают,
   они уже давно во мне крепчали:
   ведь если в небесах не наливают,
   то праведники там полны печали.
//-- * * * --//
   День ужался до мгновения,
   но взошли колосья строчек;
   смутно время вдохновения
   и сокрыт его источник.
//-- * * * --//
   Леплю понты, держу фасон,
   хвост у меня всегда морковкой,
   но неотступно вижу сон,
   что я защёлкнут мышеловкой.
//-- * * * --//
   Не скурвился, не спился и не спятил,
   не вылинял от жизни ежедневной,
   а всё, что потерял или утратил, –
   пустяк на фоне целости душевной.
//-- * * * --//
   К нам Божественный свет освежающе льётся,
   от него мы сильней и добрее.
   Человечество живо, покуда смеётся,
   раньше всех это знали евреи.
//-- * * * --//
   Повсюдный климат, он таков –
   печалит ум и дух,
   сегодня время пауков,
   и очень жалко мух.
//-- * * * --//
   Моей амбиции граница –
   моё квартирное присутствие.
   Тому, кто властвовать стремится, –
   моё брезгливое сочувствие.
//-- * * * --//
   Мир, конечно, круто развивается,
   только чует чувство наше дошлое:
   будущее насмерть разбивается
   об укоренившееся прошлое.
//-- * * * --//
   И пигмеи, и титаны
   равно рады, вероятно,
   если ихние путаны
   соглашаются бесплатно.
//-- * * * --//
   Об этом и легенды есть, и были,
   и книжным лесом факты проросли:
   повсюду, где евреев не убили,
   они большую пользу принесли.
//-- * * * --//
   И время шло бы удивительней,
   и жизнь текла бы замечательно,
   когда б себе своих родителей
   мы подбирали б до зачатия.
//-- * * * --//
   Конечно, хвала небесам
   за ихний благой произвол,
   но вырастил я себя сам –
   и ветви, и листья, и ствол.
//-- * * * --//
   Рифмы вяжутся не вдруг –
   ищут мыслей бедные,
   а во мне – Полярный круг
   и поганки бледные.
//-- * * * --//
   В день святого Валентина,
   в день венериных оков
   серебрится паутина
   на паху у стариков.
//-- * * * --//
   Непрестанно свой рассудок теребя,
   я додумался – и лично, и по книжкам:
   полагаться можно только на себя,
   да и то с большой опаской и не слишком.
//-- * * * --//
   Раскаты войн и революций
   трясут державы на корню,
   а люди женятся, ебутся
   и рады завтрашнему дню.
//-- * * * --//
   Уже Москва почти пуста,
   а Питер вовсе стих;
   друзья отбыли в те места,
   где я не встречу их.
//-- * * * --//
   Дела мои грустно меняются,
   печальны мои ощущения:
   теперь даже мысли стесняются
   являться ко мне для общения.
//-- * * * --//
   Слова играют переливами,
   как на закате птичья стая,
   и мы себя вполне счастливыми
   вдруг ощущаем, их читая.
//-- * * * --//
   На исходе, на излёте, у финала,
   когда близок неминуемый предел,
   ощущается острей, насколько мало
   получилось из того, что ты хотел.
//-- * * * --//
   Уму и сердцу вопреки
   в душе хрустит разлом:
   добро сжимает кулаки
   и делается злом.
//-- * * * --//
   В борьбе за счастье люди устают
   и чувствовать его перестают.
//-- * * * --//
   Россия – край безумного размаха,
   где начисто исчезло чувство меры:
   за много лет нагнали столько страха,
   что он теперь в составе атмосферы.
//-- * * * --//
   Люди злы, опасливы и лживы,
   мир – увы – таков, какой он есть,
   только, слава Богу, ещё живы
   совесть, милосердие и честь.
//-- * * * --//
   В любом государстве, стране и державе
   ценя пребыванье своё,
   евреи свинину всегда обожали
   за вкус и запретность её.
//-- * * * --//
   Когда-то мужиком я был неслабым,
   а дух легко с материей мешал,
   и психотерапию нервным бабам
   весьма удачно хером совершал.
//-- * * * --//
   К Создателю душевное доверие,
   молитвы и услужливая лесть –
   сейчас по большей части лицемерие
   на случай, если всё-таки Он есть.
//-- * * * --//
   Полно дураков на ристалище нашем,
   различных повадкой и лицами.
   Дурак из евреев особенно страшен –
   энергией, хваткой, амбицией.
//-- * * * --//
   Недавно я подумал, что в чистилище
   огромная толпа теней клокочет:
   оно ведь наилучшее вместилище
   для тех, кто даже в рай не очень хочет.
//-- * * * --//
   Я утвердился с годами прочнее
   в мысли заносчиво-шалой:
   жизнь без евреев была бы скучнее,
   более плоской и вялой.
//-- * * * --//
   Поскольку я здоровье берегу,
   то днём не лечь поспать я не могу,
   и только после близости с Морфеем
   я снова становлюсь былым Орфеем.
//-- * * * --//
   Заметил я, что очень мало слов
   осталось в тощей памяти моей,
   теперь и ежедневный их отлов
   даётся мне значительно трудней.
//-- * * * --//
   Боялся я, что разум врёт –
   уверенно притом,
   и поступал наоборот,
   и не жалел потом.
//-- * * * --//
   Однажды выпадет мой фант,
   и в миг успения
   навеки сгинет мой талант
   хмельного пения.
//-- * * * --//
   В этой жизни мы странные странники,
   мы в порядке земном – перебои,
   и, с одной стороны, мы избранники,
   а с другой – безусловно, изгои.
//-- * * * --//
   Давно я дал себе зарок
   не сочинять печальных строк,
   но дуры мне не подчиняются
   и сами грустно сочиняются.
//-- * * * --//
   Не то чтоб мы сошли с ума,
   но сделалось видней:
   на мир нещадно льётся тьма,
   и он утонет в ней.
//-- * * * --//
   Читать не хочется совсем;
   и стих не лепится;
   пойду чего-нибудь поем;
   и рюмка светится.
//-- * * * --//
   Старение – это худая лошадка,
   неспешно везущая хворостей воз;
   года наши тянутся хоть и не гладко,
   но страх и печали врачует склероз.
//-- * * * --//
   Нам часто знак, сигнал, намёк
   судьбой тактично шлются,
   но нам обычно невдомёк,
   что это беды шьются.
//-- * * * --//
   Обидно, что сейчас интеллигенция –
   всегда ей честь по чести воздавалось –
   рифмуется со словом импотенция,
   а раньше никогда не рифмовалась.
//-- * * * --//
   От Бога эта околесица:
   все лгут и гадят;
   но Он однажды перебесится
   и всё уладит.
//-- * * * --//
   Ремёслами славится труд,
   всё строится выше и краше,
   а голуби срали и срут
   на все достижения наши.
//-- * * * --//
   Мне книги так мозги запудрили,
   тесня друг друга,
   что в голове моей под кудрями –
   пурга и вьюга.
//-- * * * --//
   Восходит новая заря
   и там и тут,
   и стаи нового зверья
   везде растут.
//-- * * * --//
   После приёма стопаря,
   после повтора
   душа готова, воспаря,
   для разговора.
//-- * * * --//
   И в неге жил я, и в говне,
   и что-то удалось,
   но больше умерло во мне,
   чем родилось.
//-- * * * --//
   В будущее стелется дорога,
   тихо проплывают облака,
   стало геростратов нынче много,
   что им жечь незнающих пока.
//-- * * * --//
   То место мной забудется едва ли,
   там было много дыма и людей,
   и дивно горемыкал на рояле
   упитанный, но грустный иудей.
//-- * * * --//
   Друг болен и готовится уйти –
   спокойно, как отважится не каждый;
   ну что ж, душа, счастливого пути,
   а там ещё мы встретимся однажды.
//-- * * * --//
   Ева вышла из ребра,
   Бахус вылез из бедра,
   оттого и длится с ними
   наша вечная игра.
//-- * * * --//
   Хранят российские дорожки
   следы запуганных зверей,
   а той избушки курьи ножки
   погрыз еврей.
//-- * * * --//
   Возня, суета, мельтешение,
   корысти азарт и предательство…
   Но есть у души утешение –
   покой, похуизм, наплевательство.
//-- * * * --//
   Мы все – бедны или богаты,
   но про богатство любим сказки,
   а лично я люблю закаты –
   за золотистость их окраски.
//-- * * * --//
   Без устали крутился мой волчок;
   доселе кружит;
   из мальчика случился старичок;
   и пьёт, не тужит.
//-- * * * --//
   От канувшего времени лихого
   остались голубые небеса.
   Не помню ничего уже плохого –
   особенно того, что делал сам.
//-- * * * --//
   Увы, уже с утра во мне курение
   и чистого листа моя боязнь
   унылое рождают одурение
   и острую к работе неприязнь.
//-- * * * --//
   «Не думай ни о ком нехорошо,
   накинь и на язык тугие вожжи», –
   учил меня отец, и я нашёл
   его слова в Талмуде много позже.
//-- * * * --//
   Навеянная чтением печаль
   по телу растеклась. Лежу недвижно.
   В рассудке чахло теплится свеча,
   но думается муторно и книжно.
//-- * * * --//
   Я нюхал очень разные цветы,
   и запах был порою одуряющим,
   однако то, дружок, чем пахнешь ты,
   скорей подобно газам отравляющим.
//-- * * * --//
   Товарищ мой поведал мне
   о важной умственной находке,
   что если истина – в вине,
   то правда – в водке.
//-- * * * --//
   Нашей жизни сумбур и тщета
   порождают казённый привет:
   непрерывно сочатся счета
   нам за воду, за газ и за свет.
//-- * * * --//
   У времени простое измерение:
   течёт покой, как некое событие,
   и снова наступает озверение,
   и новое идёт кровопролитие.
//-- * * * --//
   Смешно мне слушать, горестно и скучно,
   что всё уже постигнуто научно,
   и с кафедры вещает сивый мерин,
   что мир трёхмерен.
//-- * * * --//
   А как изначально возникли стихи?
   Кем был первобытный поэт и певец?
   Мне кажется, некогда их пастухи
   в ночи сочиняли, устав от овец.
//-- * * * --//
   На старости я больше пью под вечер,
   и к ночи ближе льётся благодать,
   поскольку мне заняться больше нечем,
   а время как-то нужно скоротать.
//-- * * * --//
   На кладбище всегда полно гостей,
   здесь отдых от забот и дел кипучих,
   оно не только лежбище костей,
   оно и космодром для душ летучих.
//-- * * * --//
   Не найдя нас в толпе соискателей,
   ожидавших небесную ссуду,
   Бог не просто послал нам читателей,
   но ещё расселил их повсюду.
//-- * * * --//
   Гуляя, как мартовский кот
   (и время текло по усам),
   я свой генетический код
   по многим послал адресам.
//-- * * * --//
   Умерли, ушли, скончались,
   распылились, как пыльца,
   и теперь уже в начале
   те, кто двигался с конца.
//-- * * * --//
   Пока не требуют поэта
   ни Аполлон, ни муза грешная,
   страдает он, скрывая это,
   и морда очень безутешная.
//-- * * * --//
   В мире Божьем, где рвут и когтят,
   где друг друга все твари едят,
   нет жесточе и нету лютей
   озверевшего стада людей.
//-- * * * --//
   Просветов мало. Но во мраке
   любой эпохи и поры
   повсюду в гору лезут раки,
   мечтая свистнуть нам с горы.
//-- * * * --//
   Везде всегда у тёмной черни
   роятся смутной злобы черви,
   и нужен ум особый, чтобы
   слились в идею эти злобы.
//-- * * * --//
   Придут потом иные времена,
   взойдут потомков наших семена,
   и новых графоманов племена
   другие наворотят письмена.
//-- * * * --//
   Не знаю, прав ли я,
   что дух мой не клокочет,
   но лени колея
   сама меня волочит.
//-- * * * --//
   Ни читать, ни писать неохота,
   нету мыслей неслышного хруста,
   это мной неопознанный кто-то
   пустотой начинил меня густо.
//-- * * * --//
   В жизни бывают прекрасные миги:
   после прочтения редкостной книги,
   при узнавании важного факта,
   перед началом любовного акта.
//-- * * * --//
   Живу, глаза раскрыв и уши,
   и часто думаю без жалости:
   Творец, ваяя наши души,
   порой халтурит от усталости.
//-- * * * --//
   Не знаю час, когда я уплыву
   куда-то далеко за облака,
   но до вечерней рюмки доживу
   наверняка.
//-- * * * --//
   Вползает мутной лжи чума
   и в пожилых, и в юных –
   увы, затмения ума
   гораздо чаще лунных.
//-- * * * --//
   У меня душа моя спросила:
   из тебя, хозяин мой и барин,
   утекает жизненная сила –
   ты за это тоже благодарен?
//-- * * * --//
   По беспечности и по наивности
   люди сходятся, словно любя,
   а потом от нехватки взаимности
   начинается бегство в себя.
//-- * * * --//
   Я молод был ещё недавно
   и подвергался комплиментам,
   но вял и слаб теперь так явно,
   что всем кажусь интеллигентом.
//-- * * * --//
   В кошмарно переменчивой судьбе
   умея искры жизни возродить,
   евреи даже родину себе
   смогли из ничего соорудить.
//-- * * * --//
   Весьма загадочно старение –
   моё живое настоящее,
   в нём интересно изнурение,
   вдруг самозванно приходящее.
//-- * * * --//
   Уж раз я сам себя запряг
   в литературный воз,
   то западло мне и в напряг
   возить на нём навоз.
//-- * * * --//
   Кругом царит ожесточение –
   кураж со злобой пополам,
   крутое умопомрачение
   послал Господь за что-то нам.
//-- * * * --//
   Я часто очень мало понимаю
   в кипящей суете мужчин и женщин,
   поэтому почтительно внимаю
   тому, кто понимает ещё меньше.
//-- * * * --//
   Работа и семья – кто нас осудит?
   Уютом дышит чистая берлога;
   что рядом – замечательные люди,
   уже мы узнаём из некролога.
//-- * * * --//
   Российской школы давний выпускник,
   я знаю о себе не от кого-то:
   подобно всем я мыслящий тростник,
   но я пропитан соками болота.
//-- * * * --//
   Любая мне мила попойка,
   душе дарящая полёт,
   я выпил в жизни этой столько,
   что не любой переплывёт.
//-- * * * --//
   Упал кураж и выдохся трезвон,
   мы общество собой не беспокоим,
   на склоне дней приходит угомон
   и вкрадчиво становится конвоем.
//-- * * * --//
   Давным-давно я думаю об этом:
   наш дух изобретательнее тела,
   исчезли если б личности с приветом,
   то жизнь сама намного б оскудела.
//-- * * * --//
   Весьма роскошен мой фасад,
   но во дворе не столь богато;
   я сам себе садовник, сад,
   мотыга, лейка и лопата.
//-- * * * --//
   По жизни повстречал я много разного –
   изрядно и высокого, и гнусного,
   прекрасного не меньше безобразного,
   но более всего – смешного грустного.
//-- * * * --//
   Всё в мире нам понятней и видней
   на склоне дней.
//-- * * * --//
   Согласно прихоти природы
   текут загадки, ей угодные:
   плодятся дикие народы
   и малодетны благородные.
//-- * * * --//
   Творцу, как ярко творческой натуре,
   присущи своенравные капризы,
   отсюда на земле цунами, фюрер
   и жуткие российские сюрпризы.
//-- * * * --//
   Живу я с удовольствием на свете,
   хоть возраст у меня – смурной и смутный,
   а то, что в голове гуляет ветер –
   так он попутный.
//-- * * * --//
   Есть отрадная в этом загадочность:
   вопреки нулевой вероятности,
   очень часто любовь и порядочность
   побеждают соблазн и превратности.
//-- * * * --//
   Иду земной дорогой много лет я,
   длину её отмерит Божий глаз,
   однако ширина дороги этой
   зависит исключительно от нас.
//-- * * * --//
   Не зря пустая голова
   глотала умственную пищу:
   в ней густо плещутся слова
   и смысла ищут.
//-- * * * --//
   Я верю, что Божественному чуду
   послушно всё и вся любой порой,
   и если б мы низвергли зло повсюду,
   Бог новый сочинил бы геморрой.
//-- * * * --//
   Когда-то стаи дикарей,
   гуманность не нажив,
   ещё не знали, кто еврей,
   и ели всех чужих.
//-- * * * --//
   Всё в мире так несовершенно,
   что сердце тешится изысками,
   и одиночество блаженно,
   когда с родными ты и близкими.
//-- * * * --//
   Я Петрарку вспоминаю нынче вновь,
   размышляя о подробности интимной:
   очень часто безответная любовь
   несравненно плодотворнее взаимной.
//-- * * * --//
   С годами я не делаюсь мудрее,
   но чувствую наследственную нить
   от генов местечкового еврея,
   умевшего всё в жизни объяснить.
//-- * * * --//
   Я часто думаю о том,
   что все российские напасти –
   хворь вековая, чей симптом –
   рабы при власти.
//-- * * * --//
   Конечно, есть судьба и рок,
   фортуна, предопределение,
   но мы за краткий жизни срок
   их надуваем тем не менее.
//-- * * * --//
   Всё, что было, быльём поросло,
   усыхает любое влечение,
   остаётся одно ремесло,
   чтобы чувствовать жизни течение.
//-- * * * --//
   Склероз – весьма медлительный процесс:
   уже мне чужд общественный бульон,
   ещё к себе я теплю интерес,
   однако выдыхается и он.
//-- * * * --//
   Во внешности крутые превращения
   обычно происходят у людей,
   которые, не чувствуя смущения,
   в успешных совращаются блядей.
//-- * * * --//
   А всё-таки великое явление –
   историей оно уже замечено –
   то многомиллионное растление,
   которое Россию искалечило.
//-- * * * --//
   Курил я с гегемонами чинарики
   и тайно думал я, дурак надменный,
   что всё ж не гегемоны, а очкарики
   мир этот сотворили современный.
//-- * * * --//
   Живу я тише самой мелкой мыши,
   свой вечер освежаю крепким зельем,
   и занят я – по горло, как не выше, –
   своим душеспасительным бездельем.
//-- * * * --//
   Большая в жизни этой сложность –
   о ней во многих книгах речь –
   почти глухая невозможность
   себя от мерзости сберечь.
//-- * * * --//
   Клочки, обрывки, шелуха
   из нашей речи разговорной
   везде на кружеве стиха
   лежат как духа след узорный.
//-- * * * --//
   Есть одна в генетике подробность,
   думает о ней отнюдь не каждый:
   жизни многолетней низкопробность
   явится наследственной однажды.
//-- * * * --//
   Из тех немногих добродетелей,
   которые мне всё же свойственны,
   назвал бы первой я – спокойствие,
   когда стишки мои заметили.
//-- * * * --//
   Я срок земной почти что отмотал,
   душа незнамо в ком начнёт сначала,
   теперь коплю презренный я металл,
   чтобы вдова детей не огорчала.
//-- * * * --//
   Мне симпатичен тот запал,
   которым надо бы гордиться:
   еврей куда бы ни попал –
   пускает корни и плодится.
//-- * * * --//
   Порой находит наваждение,
   затменье вкуса и ума,
   и ощущаешь наслаждение
   от очевидного дерьма.
//-- * * * --//
   В немой не корчись укоризне
   и постыдись угрюмой позы:
   в тернистый путь семейной жизни
   Творец повтыкивал и розы.
//-- * * * --//
   У науки множество затей
   и невероятные изыски,
   скоро и зачать себе детей
   сможет человек по переписке.
//-- * * * --//
   Во все века, в любой эпохе,
   какое время ни означу,
   все проходимцы и пройдохи
   ловили кайф, ловя удачу.
//-- * * * --//
   Я внимателен, я скрупулёзен,
   осторожен, как вылезший ёж,
   когда мне на высоком серьёзе
   преподносят херню или ложь.
//-- * * * --//
   Женщины чужих мужчин уводят,
   а мужья чужих уводят жён,
   в этом интенсивном хороводе
   каждый подвиг с риском сопряжён.
//-- * * * --//
   Уже нам не расскажут ничего –
   ни прозой, ни холстами, ни в стихах –
   те юноши с талантами, кого
   эпоха раздавила впопыхах.
//-- * * * --//
   Люблю ежевечернее подпитие,
   когда ничто блаженству не мешает,
   и с ангелами Божьими соитие
   душа неторопливо совершает.
//-- * * * --//
   Лакеи, лизоблюды, прихлебатели,
   на старости ударившись в художество,
   печалятся, что жизнь они потратили
   на хамское бездарное ничтожество.
//-- * * * --//
   Сам себя усерднейший читатель,
   начисто запутавшись в ролях,
   «богохульник, но богоискатель»
   я себе заметил на полях.
//-- * * * --//
   Те люди, чьё глухое раздражение
   бурлило в них по поводу всего,
   мне сделали большое одолжение,
   исчезнув с горизонта моего.
//-- * * * --//
   Я – смысловик, моё меню –
   умам высоким подражание,
   и хоть я звук весьма ценю,
   но мне дороже содержание.
//-- * * * --//
   В Израиле нету незримых клешней,
   и всё по-другому во всём,
   и Богу отсюда гораздо слышней,
   какую херню мы несём.
//-- * * * --//
   Я много наблюдал различных судеб
   в житейском занимательном задачнике –
   забавно, что успешливые люди
   значительно добрей, чем неудачники.
//-- * * * --//
   Таким порой бывает день,
   что даже в чахлом виде жалком
   заплесневелый дряхлый пень
   заметно тянется к фиалкам.
//-- * * * --//
   Зажгла чинарик только третья спичка,
   и я подумал, умственный мудила:
   жить – это тоже вредная привычка
   и до добра она не доводила.
//-- * * * --//
   В одёжке разных видов и расцветок
   мы клеимся к упругим незабудкам,
   невидимые прутья наших клеток
   зовут законом, долгом и рассудком.
//-- * * * --//
   Меня приводит в умиление
   всё то, что мне познать невмочь,
   а перистальтика мышления –
   та вообще темна, как ночь.
//-- * * * --//
   Всегда витают в жизни обстоятельства,
   которые способствуют тому,
   что всюду и везде полно предательства,
   и тут же – оправдание ему.
//-- * * * --//
   Приветливей стал я на старости лет,
   поскольку позорно забывчив,
   и лица я помню, а чьи они – нет,
   поэтому так я улыбчив.
//-- * * * --//
   Теперь живу я осмотрительно:
   во внешний мир идя из комнаты,
   себя осматриваю бдительно –
   очки, ключи, штаны застёгнуты.
//-- * * * --//
   Напрасно в нас ума томление,
   жить размышляя – дело скверное:
   я обо всём имею мнение,
   почти всегда оно неверное.
//-- * * * --//
   Попав под чары искушения –
   его люблю я и боюсь, –
   с утра греху словосмешения
   я рукоблудно предаюсь.
//-- * * * --//
   Забавно, что от алкоголя
   нисходят к нам покой и воля.
//-- * * * --//
   Очень грустно дома вечером,
   если в доме выпить нечего.
//-- * * * --//
   Ясно видя в жизни, что почём,
   выискал к покою я ключи:
   вовсе не нуждаюсь я ни в чём
   из того, что я не получил.
//-- * * * --//
   Всех нас желанью вопреки –
   согласно Божьему билету –
   несёт течение реки,
   которая впадает в Лету.
//-- * * * --//
   Загадки порой разрешаются просто,
   спокойствие старости – штука простая:
   с годами душа обрастает коростой
   и суше становится, ей обрастая.
//-- * * * --//
   В голове моей вертятся шарики
   и мигает нейрону нейрон,
   как из этого лепятся гарики,
   знает только невидимый Он.
//-- * * * --//
   Мы в подлой выросли державе,
   налиты соками её,
   и чтобы стёрлись пятна ржави,
   полощем души, как бельё.
//-- * * * --//
   Кто бы меня в диспут ни вовлёк,
   чем бы ни закончилась дискуссия,
   жжёт меня изжогой уголёк
   острого дурного послевкусия.
//-- * * * --//
   Я издали смотрю не без печали,
   как новая идёт закалка стали:
   настолько нынче люди одичали,
   что скоро племена пойдут и стаи.
//-- * * * --//
   Жестокую шутку придумал Господь,
   ислам полюбив беззаветно:
   зелёного знамени жаркая плоть
   наш мир затопляет заметно.
//-- * * * --//
   Разре´зал тишину кошмарный крик,
   не слышный, кроме Бога, никому:
   то молча умолял больной старик
   продлить существование ему.
//-- * * * --//
   Понял на днях в размышлении праздном
   то, что с годами поймут наши внуки:
   каждое дело становится грязным,
   если творят его грязные руки.
//-- * * * --//
   В небесном Божьем царстве тени
   полно святых, но есть ли шут?
   А потому и нет сомнений,
   что там себе я роль сыщу.
//-- * * * --//
   Совсем не верить если в чудо,
   то быть естественной беде,
   и я, никто из ниоткуда, –
   никем я стану и нигде.
//-- * * * --//
   Блажен, кто бьётся лбом о стены
   и ощущает упоение,
   но рушит подлые системы
   лишь только тихое гниение.
//-- * * * --//
   Реалии сегодняшнего времени,
   наращивая воздух ледяной,
   свидетельствуют горестно о темени,
   в которую вползает мир земной.
//-- * * * --//
   Высоких слов пустой накал
   во мне рождает смех,
   а смехом, циник и нахал,
   я раздражаю всех.
//-- * * * --//
   Под оком тысяч упырей,
   дух чуя ножевой,
   беспечно нежится еврей,
   счастливый, что живой.
//-- * * * --//
   Мне тяжек перерыв между стишками:
   читаешь, разговариваешь, спишь –
   на дне души скребётся коготками
   назойливая пакостная мышь.
//-- * * * --//
   Мы все живём в роскошном антураже –
   моря и реки, горы и леса,
   и только воздух жизни сильно гаже,
   чем созданные Богом чудеса.
//-- * * * --//
   Мир сейчас на тихом перекрёстке,
   скука души юных бередит,
   снова скоро выйдет на подмостки
   пламенный убийца и бандит.
//-- * * * --//
   Весьма разнообразно время множит
   в нас перемены личного всего;
   дерьмо, конечно, стать иным не может,
   но дивны превращения его.
//-- * * * --//
   На мир и на людей мои воззрения
   болтаются, как овощи в борще,
   весьма правдоподобны подозрения,
   что я их не имею вообще.
//-- * * * --//
   В русскоязычной всякой местности
   плетя со сцены монолог,
   я стриг наличные с известности,
   платя усталостью налог.
//-- * * * --//
   Танцуют люди пожилые,
   и я приязнен к парам слипшимся:
   уже едва-едва живые,
   но дышат духом сохранившимся.
//-- * * * --//
   Из самых лучших побуждений
   впадают выросшие люди
   во блуд высоких заблуждений,
   ибо уютней жить во блуде.
//-- * * * --//
   Смерть – эпизод обыкновенный,
   извечный, всехний и повсюдный,
   как будто сон – самозабвенный
   и непробудный.
//-- * * * --//
   А кто отыщет завтрашнюю нить,
   тот явит и харизму, и кураж,
   и новый миф сумеет сочинить,
   чтоб мы опять поверили в мираж.
//-- * * * --//
   Возраст мой, весьма осенний –
   объяснение тому,
   что согласен я со всеми,
   но не верю никому.
//-- * * * --//
   Недавно старый друг ушёл туда,
   где нет ни воздыханий, ни печали;
   недолгие остались нам года,
   чтоб мы в его отсутствие скучали.
//-- * * * --//
   Пред ними склонялись и падали ниц,
   а ныне их имя безвестно,
   на свалке истории множество лиц,
   которым на свалке и место.
//-- * * * --//
   Меняется в мире любая погода,
   и в день обращается ночь,
   в российские двери стучится свобода,
   но ей достучаться невмочь.
//-- * * * --//
   Встаньте, дети, встаньте в круг,
   вы состаритесь не вдруг,
   но придёт и ваш черёд,
   и растает хоровод.
//-- * * * --//
   Самозабвенно полна эгоизма
   и, несомненно, колдунья,
   муза истории жутко капризна,
   стерва, шалава и лгунья.
//-- * * * --//
   Сбылись, похоже, все мечты,
   я рад житейским обстоятельствам;
   спасибо, Господи, что Ты
   не наделил меня стяжательством.
//-- * * * --//
   Скользят, меня минуя, взоры дев,
   и я на них внимание не трачу,
   но на меня секунду поглядев,
   младенцы плачут.
//-- * * * --//
   Забавно, как мало тревожимся мы,
   спасительный выдохся страх;
   по миру несётся дыханье чумы,
   а нюх наш ослаб на пирах.
//-- * * * --//
   Я прочёл уйму книг,
   и набит мой чердак –
   то ли мудрый старик,
   то ли старый мудак.
//-- * * * --//
   Безумных лихолетий череда,
   эпоха ослепительной беды –
   исчезла, не оставив и следа,
   поскольку похоронены следы.
//-- * * * --//
   Фортуна привела меня в нирвану,
   и думается мне, когда устал:
   не зря душевно предан я дивану –
   весьма достойный это пьедестал.
//-- * * * --//
   Нас годы загнуться зовут,
   пустеют родные пенаты,
   но женщины дольше живут,
   поскольку они не женаты.
//-- * * * --//
   Любое благородное деяние,
   все добрые дела, какие были,
   с годами обретают воздаяние;
   обычно адресат уже в могиле.
//-- * * * --//
   Конечно, кротость и смирение –
   очаровательные свойства,
   но чахнет разума горение
   и дух, лишённый беспокойства.
//-- * * * --//
   Меня не постигнет высокая участь,
   и свет не прольётся на мыслей дремучесть,
   поскольку состарился, благополучен
   и тихости нрава жестоко обучен.
//-- * * * --//
   Ошибки, глупости, оплошности
   я совершал от резвой живости,
   но никогда красивой пошлости
   не предавался по брезгливости.
//-- * * * --//
   Люблю своё былое отдалённое,
   где музыка игралась не по нотам;
   какое было время воспалённое,
   каким я был потешным обормотом!
//-- * * * --//
   Вряд ли осознать сумеют внуки
   жизни прошлой горькие детали:
   в наше время сволочи и суки
   всюду очень сильно процветали.
//-- * * * --//
   Добродушное и непоспешное,
   хотя, может быть, очень убогое,
   те́плю я убеждение грешное,
   что и Бог нам обязан за многое.
//-- * * * --//
   Уже полвека я пишу
   и слышу в тишине,
   как мирозданья рваный шум
   полощется во мне.
//-- * * * --//
   Нам солнце обаятельно лучится,
   и на душе теплее от него,
   а Ленин заповедал нам учиться,
   но не сказал – чему и у кого.
//-- * * * --//
   Все порывы суеты никудышной
   я давлю в себе железной рукой,
   перейдя на незаметный, неслышный,
   но блаженно ощутимый покой.
//-- * * * --//
   Хотя я всей душой повязан с песней
   о дивных наших свойствах боевых,
   события в семье мне интересней
   бесчисленных событий мировых.
//-- * * * --//
   Забавно, что в пути моём земном,
   где были очень разные превратности,
   встречался я с отъявленным гавном
   гораздо реже грустной вероятности.
//-- * * * --//
   Я думал и про это, и про то,
   я мыслями лицо своё морщинил:
   совсем я не был ангелом, зато
   нисколько не склонялся к бесовщине.
//-- * * * --//
   Я любил и умел подружиться,
   но за долгие годы, что жил,
   на кого-то я мог положиться,
   на кого-то потом положил.
//-- * * * --//
   Душевного я трусил перегруза
   и не достиг мечтаемых вершин,
   но дряхлая ко мне приходит муза,
   и мы о прошлом тихо шебуршим.
//-- * * * --//
   С годами организм нещадно вянет,
   всё в нём уже совсем не то, что было,
   и утром я теперь подолгу занят,
   себя реанимируя уныло.
//-- * * * --//
   А вот и дряхлости цветочки:
   я словно пруд, заросший тиной –
   не только много дней ни строчки,
   но даже мысли ни единой.
//-- * * * --//
   Во мне ещё к жизни полно интереса,
   у нас отношения нежные,
   я был говорлив, как колёса экспресса,
   а нынче скриплю, как тележные.
//-- * * * --//
   Незнамо когда и неведомо где
   не хватит моей акробатики:
   присяжные будут на Страшном суде –
   аскеты, ханжи и фанатики.
//-- * * * --//
   Однажды мы когда-нибудь поймём:
   поскольку Бога мучают сомнения,
   Он любит размышления о Нём –
   пускай даже сплошные обвинения.
//-- * * * --//
   Я плохо знаю наши свойства –
   темнее в мире нет предмета,
   но убеждён: самодовольство
   есть недалёкости примета.
//-- * * * --//
   У жизни смысла не было и нет,
   об этом устно сказано и письменно,
   и я вполне разумно много лет
   живу легко, бесцельно и бессмысленно.
//-- * * * --//
   Вампиры, вурдалаки, упыри –
   со временем в ладу и в унисон –
   отменно укрываются внутри
   ничуть не подозрительных персон.
//-- * * * --//
   Я живу спокойно, без кипения,
   срок земной настырно продлевая,
   в чашу своего долготерпения
   крепкие напитки подливая.
//-- * * * --//
   Случались очень часто поражения,
   которых я по глупости не ждал,
   но дух мой исцеляли выражения,
   которыми я грусть сопровождал.
//-- * * * --//
   Подумал я нынче в постели,
   как женщина Богу обязана:
   укромная ямка на теле –
   с душою у женщины связана.
//-- * * * --//
   Равновесие, гармония, баланс –
   в этой троице основа и опора
   нашей веры в очень маленький, но шанс,
   что взорвётся этот мир ещё не скоро.
//-- * * * --//
   Когда судьба загонит в угол,
   в тупик фортуна заведёт –
   не падай духом от испуга,
   и выход сам тебя найдёт.
//-- * * * --//
   Судьбу мою почти доткали Парки,
   уже душа созрела понемножку,
   и жалко будет, если по запарке
   её Творец небрежно сунет в кошку.
//-- * * * --//
   Те, что блудили без оглядки,
   те, кто грешил не по годам, –
   они в аду жуют прокладки
   случайных дам.
//-- * * * --//
   Хотя люблю еду, питьё,
   игру душевного горения,
   но часто мнение моё
   не совпадает с точкой зрения.
//-- * * * --//
   Пролиты реки крови, только снова
   течёт поток мыслительной лузги,
   и бред переустройства мирового
   тревожит неокрепшие мозги.
//-- * * * --//
   Весьма люблю реальность я земную,
   и в той дали, заоблачной и внешней,
   душа моя, вливаясь в жизнь иную,
   томиться будет памятью о здешней.
//-- * * * --//
   О многом узнавалось понаслышке,
   но много и прочёл я с юной резвостью;
   накопленного знания излишки,
   легко скисая, делаются трезвостью.
//-- * * * --//
   В нелепые встревал я приключения,
   меня обуревала предприимчивость,
   потом терзали душу огорчения,
   но всё спасала щедрая забывчивость.
//-- * * * --//
   Когда излишне долго население
   живёт, забыв о совести и чести,
   незримо наступает оскопление –
   духовное и умственное вместе.
//-- * * * --//
   Любой из нас большой теперь мастак
   соваться к Богу с умственным балетом;
   вопросы у людей забавны так,
   что Богу жалко портить их ответом.
//-- * * * --//
   Я мыслю трезво и практично,
   а потому – совсем не праздно:
   живя излишне энергично,
   теряешь прыть быстрей гораздо.
//-- * * * --//
   Вышел вон из общества теперь я,
   игры надоели мне мышиные,
   все павлиньи выдернул я перья,
   временно оставил петушиные.
//-- * * * --//
   Прекрасна привалом любая дорога,
   харчевнями славен маршрут:
   приблудные странники, выпив немного,
   весьма замечательно врут.
//-- * * * --//
   Я часто с удовольствием грешу
   и Страшного суда не сильно трушу,
   я только о народе не пишу,
   чтоб лишнего греха не брать на душу.
//-- * * * --//
   Я прощаю себе толстопузие,
   и небесной любуюсь я высью,
   а живу – под наркозом иллюзии,
   что всё время о чём-нибудь мыслю.
//-- * * * --//
   Когда во время устного сражения
   я в чём-то убеждаю окружающих,
   меня не раздражают возражения,
   а просто очень жалко возражающих.
//-- * * * --//
   В российских накаляющихся спорах
   товарищ мой, по духу – гладиатор,
   участвуя в общественных раздорах,
   азартно льёт гавно на вентилятор.
//-- * * * --//
   Я много лет на свете жил –
   не торопясь, легко и сочно;
   весьма недолго я служил,
   а всякий труд любил заочно.
//-- * * * --//
   Большое множество людей
   меня учило жизни мудрой,
   напоминая мне блядей,
   оштукатурившихся пудрой.
//-- * * * --//
   Грустно, когда вяло и недужно
   смотришь исподлобья нелюдимо,
   как тебе становится ненужно
   то, что было так необходимо.
//-- * * * --//
   Мне стукнуло достаточно годов,
   поэтому естественно и просто
   по возрасту я выбыл из рядов
   творцов демографического роста.
//-- * * * --//
   Когда кипят загулы помрачения,
   мы делаемся искренне дружны;
   забавно и обидно: для сплочения
   опасность и отверженность нужны.
//-- * * * --//
   Фарс, абсурд и ахинея –
   способ самый подходящий
   ярче, глубже и полнее
   описать наш век бурлящий.
//-- * * * --//
   Увидел я, скитаясь по гастролям,
   изрядное количество народа
   и ясно ощутил: над русским полем
   ещё висит густая несвобода.
//-- * * * --//
   Хороша моя старость безмозглая:
   ни о чём уже думать не стоит,
   ночью даль улыбается звёздная,
   днём – уютный с лекарствами столик.
//-- * * * --//
   Скептичен и печалью припорошен,
   в тюремных побывавший учреждениях –
   меня подозревать ни в чём хорошем
   уже нельзя – ни в мыслях, ни в суждениях.
//-- * * * --//
   Отрадно жить на белом свете
   и знать по замыслу Творца,
   что ничего тебе не светит
   помимо скорого конца.
//-- * * * --//
   Что говорить – уже я предок,
   и горизонт невдалеке,
   и надо выпить напоследок,
   пока стакан держу в руке.
//-- * * * --//
   Мне книжный магазин – ума будильник:
   ряды стоят, пестрят именования,
   тут каждый угасающий светильник
   настряпал о себе воспоминания.
//-- * * * --//
   Пью божественно крепкий нектар,
   размышляю о Божьем творении –
   я ещё недостаточно стар,
   чтобы тихо кряхтеть о старении.
//-- * * * --//
   Не хочет видеть этого никто,
   меж тем как с очевидностью везде
   в политику легко плывёт лишь то,
   что с лёгкостью всплывает на воде.
//-- * * * --//
   Живу я, тихо стишки кропая
   и выпуская на вольный ветер,
   есть убеждённость во мне тупая,
   что не напрасно живу на свете.
//-- * * * --//
   Ещё нормальны и вдох, и выдох,
   но страсть любая уже опасна,
   а жизнь я видел во многих видах,
   и, сукой буду, – она прекрасна.
//-- * * * --//
   Народ не хочет жить на стрёме,
   хотя смекалистый и чувственный,
   но легче жить в душевной дрёме
   и непробудной спячке умственной.
//-- * * * --//
   Тогда не умел ещё чушь я молоть,
   но рано достиг понимания:
   я Богу пожертвовал крайнюю плоть,
   а дар от Него – графомания.
//-- * * * --//
   Возможна масса комментариев,
   но век наш, видимо, таков,
   что и среди гуманитариев
   ужасно много мудаков.
//-- * * * --//
   Сегодня оглянуться трезво если,
   то нету ничего для утешения:
   вокруг уже поют иные песни
   и шьются по-иному отношения.
//-- * * * --//
   А зону я недолго потоптал –
   ушёл я по случившейся удаче,
   однако же души моей кристалл
   от зоны стал оттенками богаче.
//-- * * * --//
   В себе мы загадку веками несём,
   генетики семя шальное,
   евреи способны буквально на всё,
   а также – на всё остальное.
//-- * * * --//
   Мы шли по жизни ощупью,
   мы духом не протухли,
   хотя Сенатской площадью
   служил нам стол на кухне.
//-- * * * --//
   Нет, ничуть не с целью оправдать
   думал о великих я злодеях:
   ведь харизма – Божья благодать,
   как же она в чёрных есть идеях?
//-- * * * --//
   Чему попало много лет
   учусь я по необходимости,
   а знаний не было и нет
   от мозговой непроходимости.
//-- * * * --//
   Лишённый красивой фактуры
   и явный духовный бедняк,
   на клумбе российской культуры
   я был интересный сорняк.
//-- * * * --//
   Наше время помнить надо
   всем текущим поколениям:
   чёрных гениев плеяда
   распахнула путь к затмениям.
//-- * * * --//
   В итоге чтенья, мне любезного
   за щекотун умишка бедного,
   я знаю много бесполезного,
   излишнего и даже вредного.
//-- * * * --//
   Врут и реальность, и действительность,
   обман повсюдный душу жжёт –
   возможно, это просто мнительность,
   но очевидность тоже лжёт.
//-- * * * --//
   По жизни я неровно брёл
   и очень редко – прямиком:
   то воспарял я, как орёл,
   то вился книжным червяком.
//-- * * * --//
   Покуда наш подлунный мир
   вершит посильной жизни пир,
   над нами в дикой вышине
   творятся козни в тишине.
//-- * * * --//
   Душевное благополучие
   крепчайше связано с телесным,
   их разногласие-созвучие
   узлом затянуто совместным.
//-- * * * --//
   Слежу с небывалой доселе опаской
   за хмуро молчащим народом:
   Россия беременна пламенной встряской
   с неявным в итоге исходом.
//-- * * * --//
   Люблю читать про вред курения
   (привычка дивная и скверная),
   с моей курящей точки зрения –
   херня всё это, хоть и верная.
//-- * * * --//
   В душе моей, по-птичьи певшей,
   задор беспечности потух,
   однако жив отяжелевший,
   но Божий дух.
//-- * * * --//
   Я весел был и речью сочен,
   гулял в бездумии прекрасном,
   а нынче я сосредоточен
   на чём-то смутном и напрасном.
//-- * * * --//
   Россия – подросток: мучительны ей
   наплывы духовной затейности –
   то травит Россию избыток идей,
   то мучит позор безыдейности.
//-- * * * --//
   Характер мой – изрядно скверный
   и всякой власти супротивный,
   а курс по жизни взял я верный –
   тернистый, но не коллективный.
//-- * * * --//
   Я жив годам наперекор
   и полон сам собой:
   внутри себя я слышу хор,
   поющий вразнобой.
//-- * * * --//
   И пусть я Божий дар гублю,
   когда бранюсь, как шут площадный,
   но я российский мат люблю,
   бессмысленный и беспощадный.
//-- * * * --//
   Забавны наши превращения
   в летах, уже весьма критических:
   мне вкусовые ощущения
   теперь дороже эстетических.
//-- * * * --//
   Время делает подлое дело:
   от обилия прожитых дней
   любопытство моё оскудело,
   и я сделался много бедней.
//-- * * * --//
   Живу, покой в душе храня,
   держу стакан в руке,
   а жизни пёстрая херня –
   в далёком далеке.
//-- * * * --//
   Когда хмельной пошёл кураж –
   душа под газом,
   и на любой крутой вираж
   способен разум.
//-- * * * --//
   Забыты юношества споры,
   истёрлись чувства зрелых лет,
   со всех деревьев неверморы [1 - «Nevermore» – никогда больше (E.A. Poe. «The Raven»). (Прим. ред.)]
   мне хрипло каркают вослед.
//-- * * * --//
   Я и привержен к ярким фантикам,
   и подлость вижу в подлеце,
   забавно это – быть романтиком
   и циником в одном лице.
//-- * * * --//
   А что насчёт духовной высоты,
   во мне глухие мысли тихо зреют:
   Россия – странный сад, её цветы
   ещё в бутонах чахнут и хиреют.
//-- * * * --//
   Когда выпиваю под вечер,
   я чувствую чьё-то касание,
   как будто небесный диспетчер
   одобрил моё расписание.
//-- * * * --//
   Тени предков незримо витают
   и сливаются с нами частично,
   человеки напрасно считают,
   что решают и думают лично.
//-- * * * --//
   Я чувствую давно и очень остро,
   что нам поблажка выдана большая,
   что совесть наша, память наша – сёстры,
   и гаснет память, совесть утешая.
//-- * * * --//
   Поэт, иронии не знавший,
   с пустой останется судьбой –
   как тот солдат, нелепо павший,
   когда ещё не начат бой.
//-- * * * --//
   Время тихой жизни краткосрочно,
   взрывчаты котлы племён и наций,
   хрупко разгорожен и непрочно
   этот зоопарк цивилизаций.
//-- * * * --//
   Давно уже не пил я поутру,
   поскольку надо в общество втираться,
   однако же глаза едва протру,
   задумаюсь – и хочется надраться.
//-- * * * --//
   Увы, обиды и печали
   стабильно портят наш уют:
   сегодня лавром увенчали,
   а завтра – грязью обольют.
//-- * * * --//
   Своей истории верна,
   страдая зверством, рабством, барством,
   Россия – дивная страна
   с весьма хуёвым государством.
//-- * * * --//
   Чем больше в человеке благородства,
   чем искреннее предан он отчизне,
   тем горше и острей своё сиротство
   он должен ощущать в текущей жизни.
//-- * * * --//
   Когда при споре нечем крыть,
   и появляется сомнение,
   теряешь умственную прыть,
   кураж, азарт и самомнение.
//-- * * * --//
   В этом удивительном бедламе
   нас ласкают взорами несытыми
   черти с белоснежными крылами,
   ангелы, стучащие копытами.
//-- * * * --//
   А если бы я Богом был услышан,
   то я бы попросил явить терпение
   и сделать музыкальнее и тише
   моё негармоническое пение.
//-- * * * --//
   На уловленье слов созвучных
   потратил я немало сил
   и от забав таких нескучных
   весьма свой разум износил.
//-- * * * --//
   И пусть моё физическое тело
   уже готово тихо ожидать,
   но я, пока душа не отлетела,
   его не перестану услаждать.
//-- * * * --//
   По всей земле идёт разбой
   различных обликов и видов,
   легко играет Бог судьбой
   земных душевных инвалидов.
//-- * * * --//
   Кишащих залов, шумных площадей
   прекрасно многосотенное око,
   но мне от изобилия людей
   особенно бывает одиноко.
//-- * * * --//
   С действительностью тесные контакты
   сознание историков калечат:
   взаимоисключающие факты
   в реальности друг другу не перечат.
//-- * * * --//
   Нет, я не алкоголик, я любитель,
   но я укоренён в питейном цехе,
   любая мне поэтому обитель
   годится для излюбленной утехи.
//-- * * * --//
   Жизни я учился непосредственно
   у неё, и знаю беспечально:
   всё происходящее – естественно,
   и случайность тоже не случайна.
//-- * * * --//
   Во время полёта, езды и ходьбы,
   сиденья при детях и бабах
   сюжетные линии нашей судьбы
   трясёт на житейских ухабах.
//-- * * * --//
   С удачей знались мы достаточно,
   былое помнится не гадко,
   а нынче – противозачаточна
   у нас наружность и повадка.
//-- * * * --//
   Я тихо правил ремесло,
   то холод был, то пламя знойное,
   и время мимо пронесло
   своё дыхание убойное.
//-- * * * --//
   Работы и гульбы чересполосица
   приносит состояние такое,
   что бедный организм уныло просится
   оставить на чуть-чуть его в покое.
//-- * * * --//
   Когда Божий дух мой чердак посещал,
   то делался тоньше мой нюх,
   я воздух эпохи в слова превращал,
   чем радовал собственный дух.
//-- * * * --//
   Ночью разум и душа
   двери затворяют
   и крутые антраша
   оба вытворяют.
//-- * * * --//
   Я люблю журчание монет,
   рад и весел, если повезло,
   деньги – это зло, когда их нет,
   а покуда есть – совсем не зло.
//-- * * * --//
   Небесный царь, меня храня,
   в решеньях крут и скор,
   и детство в жопе у меня
   играет до сих пор.
//-- * * * --//
   Забавно, что опора и основа
   добра и зла, творимых повсеместно, –
   по-прежнему какое-нибудь слово,
   которое заваривает тесто.
//-- * * * --//
   Ни власти враг, ни сионист
   я не был по определению,
   а был помятый чистый лист,
   каким остался, к сожалению.
//-- * * * --//
   Те, кому искры Божьи дадены,
   но их количество занижено –
   они как будто обокрадены
   и целый век живут обиженно.
//-- * * * --//
   Какой-то очень важный бес,
   минуя споры и витийство,
   включил в технический прогресс
   инструментарий для убийства.
//-- * * * --//
   Забавно мне, что многие тираны,
   не склонные нисколько к суесловью,
   такие выдавали вдруг тирады,
   что помнятся уже не только кровью.
//-- * * * --//
   Я сделал в ранней юности открытие,
   которое не счёл бы идиотским:
   душевное блаженное соитие
   довольно быстро делается плотским.
//-- * * * --//
   Не видя целесообразности
   в тупом усердии труда,
   я посвятил высокой праздности
   свои последние года.
//-- * * * --//
   Я ничуть не склонен к безразличию
   и смотрю с мучительной тоской:
   все пути к российскому величию
   кровью заливаются людской.
//-- * * * --//
   За себя глухое беспокойство
   с неких пор испытывает разум:
   траченное временем устройство
   склонно к неожиданным отказам.
//-- * * * --//
   Всё в жизни происходит очень быстро,
   а движемся мы с кем-то во главе,
   поэтому опасна Божья искра
   в опилками набитой голове.
//-- * * * --//
   Наплевав на голос осторожности,
   цели и резоны сочиняют
   и при первой выпавшей возможности
   бойню человеки учиняют.
//-- * * * --//
   Жизнелюбие стиха непостижимо,
   как загадка о начале всех начал:
   между плитами гранитного режима
   он упрямо пробивался и звучал.
//-- * * * --//
   Так портится творения венец,
   настолько он озлоблен и жесток,
   что сам себе готовит он конец,
   и новый будет высажен росток.
//-- * * * --//
   Я вечные вопросы не тревожу,
   достаточно забот пустых и тленных,
   но изредка я жизнь мою итожу
   и думаю о скорых переменах.
//-- * * * --//
   Я сам режиссёр всех концертов моих,
   я автор и чтец-исполнитель,
   я нам разливаю бутыль на троих
   и пью, чтобы шёл ко мне зритель.
//-- * * * --//
   Сам Бог нам расчислил земные пути,
   и нет ощущения страха:
   короткое время живёшь во плоти
   и долго лежишь в виде праха.
//-- * * * --//
   Шипят шашлыки на горящих уго́льях,
   друзья захмелели и громко галдят,
   а с нами участвуя в этих застольях,
   и тени ушедших незримо сидят.
//-- * * * --//
   Что-то тянет писать о высоком –
   про мерцание, мистику, мрак:
   свыше кто-то насмешливым оком
   подмигнул, чтобы стал я дурак.
//-- * * * --//
   Зависть, корысть и тоска по известности,
   силы имея могучие,
   гадят в любой населённой окрестности,
   даже в безлюдной при случае.
//-- * * * --//
   В нём явно нет притворства и вранья,
   но вижу я с печалью всякий раз:
   выпячивая собственное «я»,
   он жопу выставляет напоказ.
//-- * * * --//
   Где смирно и пугливо население,
   и климат отношений нездоров,
   естественно и просто появление
   властительных бандитов и воров.
//-- * * * --//
   Кипит умов и мнений смута,
   интрига дьявольски сложна,
   а неизвестному кому-то
   она удобна и нужна.
//-- * * * --//
   О ходе испарившихся столетий
   если судить суммарно и итогово,
   то нету нынче зверя на планете
   страшнее и опаснее двуногого.
//-- * * * --//
   Вот-вот нагрянет гибельный цунами,
   мы будем в этом сами виноваты,
   но даже возле смерти между нами
   продолжатся горячие дебаты.
//-- * * * --//
   А ночью поздней – вот ирония –
   я близость чувствую постельную,
   но гормональная гармония
   уже мне спела колыбельную.
//-- * * * --//
   Я много сегодня стишков наваял,
   работал усердно и честно,
   по склону Олимпа весь день я гулял
   и понял, что мне там не место.
//-- * * * --//
   Слова сплетаются в созвучие,
   а строки мечутся в тоске,
   и всей строфы благополучие
   висит на тонком волоске.
//-- * * * --//
   Лишь потому – и в том уверен –
   я в долгой жизни не скучал,
   что зло с добром я в равной мере
   и повидал, и повстречал.
//-- * * * --//
   Блуждая в дебрях Интернета,
   я очень много узнаю,
   но не нашёл пока ответа,
   дают ли выпивку в раю.
//-- * * * --//
   Пускай в душе печаль царит,
   но правда – мой кумир:
   Творец не ведал, что творит,
   когда творил наш мир.
//-- * * * --//
   По жизни я люблю простые вещи –
   бутылку, книгу, тихий разговор,
   а время то летит, то тихо плещет,
   и медленно вершится приговор.
//-- * * * --//
   Но как бы ни была безумна власть
   и как ни тяжело её наследство,
   а прошлое никак нельзя проклясть,
   поскольку с ним совпало наше детство.
//-- * * * --//
   Смеются надо мной, наверно, те,
   кто ценит авангардные изыски:
   люблю я краткость, верю простоте,
   и нравится мне суп из личной миски.
//-- * * * --//
   Возможно, что я мнительный дурак,
   и зыбко для тревоги основание,
   но в будущем я вижу лютый мрак,
   и страшно мне за всех уже заранее.
//-- * * * --//
   Изрядно спорил я с судьбой,
   чем жить себе помог,
   но стал ли я самим собой,
   каким я стать бы мог?
//-- * * * --//
   Читаю книги жадно и пристрастно,
   какие-то ловя чужие ноты;
   у мудрости краду я мысли часто,
   но столь же мне полезны идиоты.
//-- * * * --//
   Нет, не ответил бы я матом,
   когда б меня о том спросили,
   но гнусно пахнет паханатом
   устройство нынешней России.
//-- * * * --//
   У нас душа совсем особой масти,
   у нас и жизнечувствие своё –
   мы выросли в года советской власти
   на месте преступления её.
//-- * * * --//
   Живу в домашнем я халате,
   ходить наружу не хочу –
   за это счастье счёт к оплате
   я много позже получу.
//-- * * * --//
   Что в нас играет? Чувства, знания
   и предков зыблющийся прах,
   а ниже уровня сознания –
   российский, чисто рабский страх.
//-- * * * --//
   Меня приветила эпоха –
   читался я довольно длительно:
   когда душе темно и плохо,
   ей наплевательство целительно.
//-- * * * --//
   Я не хожу теперь в собрание
   людей большого интеллекта,
   я знаю точно и заранее,
   что выпадаю из комплекта.
//-- * * * --//
   Умеют евреи хранить свой секрет,
   и скажет любой, кого спросим,
   что атомной бомбы в Израиле нет,
   но если придётся, то сбросим.
//-- * * * --//
   Румяна, пудра, причешусь
   и белые накину ткани я,
   одеколоном надушусь
   и сяду за воспоминания.
//-- * * * --//
   Бог покарал нас карой гневной,
   и нас навряд ли кто спасёт,
   паук работы ежедневной
   живую кровь из нас сосёт.
//-- * * * --//
   И не простить, и не забыть,
   как убивали влёт
   пытающихся растопить
   многовековый лёд.
//-- * * * --//
   В умах талантливых людей –
   тьма миражей, уже готовых,
   и полный крах былых идей
   грозит рождаемостью новых.
//-- * * * --//
   Опять вовлечься в хаос – наше право,
   и нам легко достигнуть этой цели,
   повсюду зазывальщиков орава
   и нежные офелии с панели.
//-- * * * --//
   Когда хорошая кормёжка,
   что очень важно для народа,
   то кажется: ещё немножко,
   и будет к ужину свобода.
//-- * * * --//
   Сыскал забавную занозу,
   сам за собой следя непраздно:
   сажусь со страхом я за прозу,
   она ответственней гораздо.
//-- * * * --//
   И кругозор был сильно сужен,
   и стойло было огорожено,
   я небо видел только в луже –
   оно и там меня тревожило.
//-- * * * --//
   Я ездил по Европе и по Азии,
   внимал и молчунам, и краснобаям –
   безмерно широко однообразие,
   в котором век земной мы проживаем.
//-- * * * --//
   Творец готовит нам показ
   большой смешной беды:
   Европа встанет на намаз
   и обнажит зады.
//-- * * * --//
   Моё существование молчащее –
   осмысленно: я движусь к рубежу,
   и время провожаю уходящее,
   и вслед ему признательно гляжу.
//-- * * * --//
   Надежды разгораются и гаснут,
   и новым ослепляют пируэтом,
   они совсем и вовсе не напрасны,
   поддерживая нас обманным светом.
//-- * * * --//
   Своих детей убив, Россия мается,
   но свежая на смену зреет завязь,
   страна за это время изменяется,
   умело той же самой оставаясь.
//-- * * * --//
   Предательства, жестокости, интриги,
   густая человеческая гнусь –
   весьма люблю читать об этом книги,
   а в жизни их мучительно боюсь.
//-- * * * --//
   Я член того таинственного цеха,
   в котором, ремесло своё любя,
   шум жизни отражаем мы, как эхо,
   сначала пропустив через себя.
//-- * * * --//
   Про то, что где-то шлялся призрак,
   не раз читал и слышал я,
   но это просто верный признак,
   что страха в людях до хуя.
//-- * * * --//
   Великих нет уже злодеев,
   а кровь и щёлканье курков –
   от умудрённых прохиндеев
   и воспалённых мудаков.
//-- * * * --//
   Сегодня строй России – паханат,
   словесного тут нет ни капли блуда,
   а скоро кто-то вспомнит каганат,
   и сразу станет ясно, что откуда.
//-- * * * --//
   Уходят люди за черту,
   где нет уже земных растений,
   и где-то в призрачном порту
   с ладьи Харона сходят тени.
//-- * * * --//
   Нас как ни сушит жизни проза,
   я убеждений не меняю
   и свято верю в Дед Мороза,
   хоть сам его я исполняю.
//-- * * * --//
   Увы, но проницательным умом
   я обделён по прихоти природы,
   я даже иногда в себе самом
   не всё умел понять в иные годы.
//-- * * * --//
   Волны света, волны мрака вперемежку
   вечно катятся, заведуя судьбой,
   и не прячет Бог довольную усмешку,
   когда борются они между собой.
//-- * * * --//
   Я всё же верю, что Россия
   ещё воспрянет ото сна,
   а тут как раз придёт Мессия,
   и станет вечная весна.
//-- * * * --//
   Я по утрам не пью кефир,
   мне лень здоровье укреплять,
   но этот подлый блядский мир
   мне очень жалко оставлять.
//-- * * * --//
   Увы, судьбы своей подробности
   я вспоминаю вразнобой,
   лишён я начисто способности
   к порядку в области любой.
//-- * * * --//
   Теперь, когда вижу свой век целиком,
   пишу с убеждённым спокойствием:
   не важно, что жил я дурак дураком,
   а важно, что жил с удовольствием.
//-- * * * --//
   Не верю истинности знаний
   о тех событиях, что сплыли:
   калейдоскоп воспоминаний
   всегда цветистей давней были.
//-- * * * --//
   Тюрьма – это школа смирения,
   но злоба родится из боли:
   отсюда и дух озверения,
   присущий питомцам неволи.
//-- * * * --//
   Везде кругом на резкой ноте
   грозе грозой грозит гроза,
   и всюду правы те, кто против,
   и столь же правы те, кто за.
//-- * * * --//
   Давным-давно нам заповедано
   ко ближним всем любовь питать,
   однако до сих пор неведомо,
   кого за ближнего считать.
//-- * * * --//
   Забавно мне, что дар мой скромный,
   хотя весьма уже я стар,
   отображает мир огромный,
   а миру – по хую мой дар.
//-- * * * --//
   Сегодня я думал, моральный урод,
   что всё-таки мы пустомели:
   евреи в России споили народ,
   а больше нигде не сумели.
//-- * * * --//
   Общаться мне с собой ничуть не тяжко,
   и я не сторонюсь контакта тесного,
   слегка занудлив хилый старикашка,
   однако много помнит интересного.
//-- * * * --//
   С кем завязать пожизненную нить
   и перед кем колени преклонить?
   Шли годы. Пустота на пьедестале,
   к тому же ноги гнуться перестали.
//-- * * * --//
   Свободный дух – родня недугу.
   По счастью, он неизлечим.
   Больные тянутся друг к другу,
   хотя для ссоры – тьма причин.
//-- * * * --//
   Разное к нам у Творца отношение –
   ровно по нашим масштабам.
   Лучшее Богу от нас приношение –
   это даяние слабым.
//-- * * * --//
   А завтра проснусь я и стану трудиться,
   дымясь от азарта, надежд и отваги,
   и день испарится, как лёгкая птица,
   останется только помёт на бумаге.
//-- * * * --//
   Проблем у нас – немыслимая тьма.
   Присуще мудрым, свойственно ублюдкам,
   что главные усилия ума
   повязаны не с небом, а с желудком.
//-- * * * --//
   Есть некие невидимые шкалы
   для личного достоинства и чести,
   несметные гиены и шакалы
   не снизят их, собравшись даже вместе.
//-- * * * --//
   Сплетня, слух и клевета –
   скотская компания,
   жизней наших маета –
   поле их питания.
//-- * * * --//
   Тоска былых невзгод, утрат, метаний
   с годами не низводится к нулю,
   и сладостная боль воспоминаний
   нас часто посещает во хмелю.
//-- * * * --//
   Какое-то странное, тёмное чувство
   с утра предъявило мне счёт –
   что я проживаю бездарно и пусто,
   а время нещадно течёт.
//-- * * * --//
   Создатель если не отверг
   условия игры,
   то после дождичка в четверг
   мне свистнет рак с горы.
//-- * * * --//
   Усилия сегодняшней науки –
   не только ради умственной утехи,
   и скоро уже будут наши внуки
   расхлёбывать жестокие успехи.
//-- * * * --//
   Я не брюзга, ничуть не злобен,
   живу я, старость не кляня,
   а что трудиться не способен,
   лишь только радует меня.
//-- * * * --//
   К отменной мысли я пришёл,
   она не глубока:
   любить Россию хорошо,
   когда издалека.
//-- * * * --//
   В истории такие есть периоды –
   они весьма заметны и нередки, –
   когда различной умственности ироды
   растут везде, как раковые клетки.
//-- * * * --//
   Очень редко и почти без интереса,
   хмуро новости ловя, листаю прессу –
   поминальная идёт повсюду месса
   по усопшему духовному прогрессу.
//-- * * * --//
   В тоннеле возрастных ограничений,
   в сужающихся сумерках глухих
   осталось ещё много развлечений,
   и я не упустить надеюсь их.
//-- * * * --//
   Всегда мечтал писать красиво –
   лирично, тонко и цветисто;
   смотрел бы я тогда спесиво
   на выебоны юмориста.
//-- * * * --//
   С годами наступает изнурение,
   и дух, и тело слабнут невозвратно,
   виновны тут и пьянство, и курение,
   но главная причина – жил азартно.
//-- * * * --//
   Пускай неверны домыслы мои,
   но ясно видно это злоключение:
   у жизни есть придонные слои –
   беда, когда выносит их течение.
//-- * * * --//
   Стыд ощущается как боль,
   шепчу тирады гневные
   и сыплю умственную соль
   в ранения душевные.
//-- * * * --//
   Откуда-то свыше – возможно, от Бога –
   на смену пустым состраданиям
   как будто случайно приходит подмога –
   обычно с большим опозданием.
//-- * * * --//
   Любви, и лишь любви, служил я честно,
   то нежно, то пристрастней и суровей,
   любил я и душевно, и телесно,
   а умственных – не счесть моих любовей.
//-- * * * --//
   Я пью и жизнь веду я сидя,
   курить никак не перестану,
   и далеко не в лучшем виде
   на суд небесный я предстану.
//-- * * * --//
   А время течёт не пустое
   в оставленной мною отчизне:
   в России эпоха застоя
   целебна для вянущей жизни.
//-- * * * --//
   Доколе алчность есть и жадность –
   наш дух легко их совмещает, –
   дотоле будет беспощадность
   к тому, кто алчности мешает.
//-- * * * --//
   Большой запас догадок перерыв,
   пришёл я к убедительному знанию:
   курение – от жизни перерыв,
   поэтому полезен выживанию.
//-- * * * --//
   Одиноки все споры мои,
   от меня и вопрос, и ответ,
   сам себе я теперь визави,
   сам себе я теперь тет-а-тет.
//-- * * * --//
   Среди научных достижений,
   которым нынче нет числа, –
   и миллионы тех мишеней,
   которых гибель унесла.
//-- * * * --//
   Сочувствием дышало провидение,
   даруя благо этого явления,
   и старческое наше оскудение
   целебно для спокойного дряхления.
//-- * * * --//
   В эпохи грандиозного обмана,
   а в мире часты эти времена,
   умы полны кровавого тумана,
   а на глазах – густая пелена.
//-- * * * --//
   В любой беде и где б я не был,
   не слал я взоры к небесам,
   я свято верю в помощь с неба,
   но выворачиваюсь сам.
//-- * * * --//
   Овеян двусмысленной славой,
   ласкаю сустав ревматический,
   а где-то с беспутной шалавой
   гуляет герой мой лирический.
//-- * * * --//
   Я ничуть политикам не критик,
   но решили как-то мы с приятелем:
   чем честней и искренней политик,
   тем успешней врёт он избирателям.
//-- * * * --//
   Давно мне это предсказали:
   твоей гульбе опасно эхо;
   я это вспомнил на вокзале,
   когда с этапом в лагерь ехал.
//-- * * * --//
   Я посчитал: со дня рождения
   раз пять – не менее того –
   мои менялись убеждения,
   а нынче нет ни одного.
//-- * * * --//
   Я много передумал на веку
   и вижу неким зрением обратным:
   я русский по родному языку,
   но я еврей по всем родимым пятнам.
//-- * * * --//
   Большое я питаю уважение
   к нечаянному автору тому,
   который вдруг дарует ублажение
   угрюмому настрою моему.
//-- * * * --//
   Не зря плету я околесицу,
   не зря люблю я анекдот –
   так меньше думаешь про лестницу,
   с которой мне сходить вот-вот.
//-- * * * --//
   Недолго нас томит безделица
   душевной радости и хворости;
   любая горесть – перемелется,
   а счастье – выветрится вскорости.
//-- * * * --//
   Вон ходит Муза вдоль бульвара,
   к нам не спешит –
   должно быть, запах перегара
   её страшит.
//-- * * * --//
   Любя всей душой беззаветно
   ту землю, в которую врос, –
   чего ж не любим я ответно? –
   извечный еврейский вопрос.
//-- * * * --//
   Кем ты срок земной мотаешь –
   царь, мудрец, герой –
   равно прочим почиваешь
   ты в земле сырой.
//-- * * * --//
   Конечно, старикам сегодня грустно,
   конечно, это тягостное чувство,
   что все твои святые убеждения –
   всего лишь результаты заблуждения.
//-- * * * --//
   Моё на свете пребывание,
   хоть я уже весьма остужен,
   даёт мне думать основание,
   что я ещё кому-то нужен.
//-- * * * --//
   Приснилась дивная удача:
   бродя по скопищу камней,
   наткнулся я на Стену плача
   с толпой поэтов перед ней.
//-- * * * --//
   Всегда в тени значительной идеи,
   фужеры воздымая и бокалы,
   тусуются большие прохиндеи
   и мелкие сметливые шакалы.
//-- * * * --//
   В годы лжи, клеветы и наветов,
   если манит успех проходимцев,
   можно много полезных советов
   получить у народных любимцев.
//-- * * * --//
   Умом я тронулся, быть может?
   Как зов расплаты и расчёта,
   всё время душу чувство гложет,
   что я кому-то должен что-то.
//-- * * * --//
   Цветут повсюду нынче фраера,
   держащие контроль в умелых лапах:
   ни в чём не понимают ни хера,
   однако мигом ловят тон и запах.
//-- * * * --//
   Всё в мире зыбко, но зато
   наш век в удобствах нас купает,
   и непродажно только то,
   чего никто не покупает.
//-- * * * --//
   Пора! Покоя сердце просит,
   как точно выразил поэт,
   но звон брегета нам доносит,
   что новый начался обед.
//-- * * * --//
   Волна прилива и отлива,
   лениво лижущая сушу,
   зовёт пожить неторопливо
   и освежить покоем душу.
//-- * * * --//
   С большими поэтами был я знаком
   и с теми, кто более-менее;
   из них ни один не держал под замком
   о прочих неважное мнение.
//-- * * * --//
   Я езжу, и мелькают города,
   читаются стишки не без успеха,
   а публика одна везде всегда –
   любительница горестного смеха.
//-- * * * --//
   Рутинной нашей жизни копошение
   сидит уже в крови у каждой личности,
   и мнится катастрофой нарушение
   настоянной на времени привычности.
//-- * * * --//
   Да, слово лёгкое моё
   не зря пугает коллектив:
   мне лень выдумывать враньё,
   и я поэтому правдив.
//-- * * * --//
   Заметил верно кто-то встарь
   в дыму большого зарева:
   не столько страшен государь,
   как шавка государева.
//-- * * * --//
   Когда дела пошли вразнос,
   а ты за них в ответе –
   ищи еврея, чтобы нёс
   вину за беды эти.
//-- * * * --//
   Вокруг меня – кишащая пустыня,
   где каждый что-то режет и стрижёт,
   моя ветхозаветная гордыня
   меня от этой свалки бережёт.
//-- * * * --//
   В потоке времени сгорая,
   мы ухудшаемся, естественно,
   однако прямо возле края
   мы смотримся весьма торжественно.
//-- * * * --//
   Я бросил нынче суесловье,
   предавшись чувству интересному:
   моё душевное здоровье
   неслышно шлёт упрёк телесному.
//-- * * * --//
   Всегда евреи дорожили
   чужой землёй, где поселились,
   на бочки с порохом чужие
   они восторженно садились.
//-- * * * --//
   Любое мало-мальское собрание
   для общего решения вопроса
   пугает меня тем уже заранее,
   что много будет устного поноса.
//-- * * * --//
   Как мы смешны, что в позднем возрасте,
   а если правильнее – старости,
   ещё хотим упругой бодрости
   и удивляемся усталости.
//-- * * * --//
   Сумеречно, тихо, одиноко,
   небо укрывается вуалью;
   если что-то видит Божье око,
   то оно подёрнуто печалью.
//-- * * * --//
   Теперь, соплеменник, ты вольная птица,
   не зря совершался последний исход;
   чем больше детей у евреев родится,
   тем будет над нами светлей небосвод.
//-- * * * --//
   Забавен, однако, наш умственный путь:
   с упрямством, достойным быков,
   мы дыры в познании верой заткнуть
   пытаемся много веков.
//-- * * * --//
   Что тело? Просто оболочка.
   И чтобы дни мои продлить,
   чтоб не рассохлась эта бочка,
   в неё спиртное нужно лить.
//-- * * * --//
   Вдоль жизни возникают обстоятельства,
   в которых есть различные возможности,
   а то, что там мелькает и предательство –
   проверка нашей совестной надёжности.
//-- * * * --//
   Себя укоризной не мучаю,
   но был ещё тот я карась,
   легко привечал я по случаю
   различного облика мразь.
//-- * * * --//
   Уже мне зеркало не радо,
   и ходят ноги вразнобой,
   уже зажмуриваться надо
   для любования собой.
//-- * * * --//
   Коль начал, я буду писать до конца,
   являя цинизм и бесстыдство,
   а что ещё жив я – не милость Творца,
   а просто Его любопытство.
//-- * * * --//
   Я не предвижу крупных бед,
   я слышу шелест белых крыл,
   а врать я начал с малых лет,
   когда ещё не говорил.
//-- * * * --//
   Живу я – как хочу и как умею,
   пускай кого-то это раздражает,
   зелёному пою хвалу я змею,
   а он меня за это освежает.
//-- * * * --//
   Непреклонная движется темень,
   и её я спокойно приму,
   всей душою повязан я с теми,
   кто давно уже канул во тьму.
//-- * * * --//
   Жена больна. Мне вместе с ней
   сейчас то лучше, то поганей,
   её болезни мне страшней
   любых моих недомоганий.
//-- * * * --//
   Конечно, с годами стал видеть я хуже,
   весьма помутнело земное кино,
   однако же мир мой не сделался у́же,
   поскольку я сам его сузил давно.
//-- * * * --//
   Себя я неустанно тереблю;
   ничем не занимаясь, я скисаю;
   дела я даже скучные люблю –
   за то, что их немедленно бросаю.
//-- * * * --//
   Что-то лампы светят вполнакала,
   стынет худосочная пора,
   даже снобов нынче стало мало,
   снобиков повсюду – до хера.
//-- * * * --//
   Во мне скукожился и скорчился
   какой-то орган без названия,
   хоть не люблю я слово «творчество»,
   но жаль былого завывания.
//-- * * * --//
   Не Бог ли мир готовит к новым войнам
   под хор из подлецов и подголосков,
   с усердием, Мичурина достойным,
   выращивая злобных недоносков?
//-- * * * --//
   Нынче я подумал, что копилка
   шуток наших, мыслей, изгалений –
   щедрая поилка и кормилка
   авторов грядущих поколений.
//-- * * * --//
   Забавно мне, что множество мужчин,
   кичащееся яйцами воинство,
   безмерно ценит звание и чин –
   гораздо выше личного достоинства.
//-- * * * --//
   У личности есть жизненная миссия,
   она – благословение и бремя,
   а степень исполнения зависима –
   смотря, какое время в это время.
//-- * * * --//
   Не избегнуть нам вечного тлена,
   только вот ведь какая беда:
   приключения нашего члена
   вместе с нами уйдут в никуда.
//-- * * * --//
   Усердия дни молчаливые
   отнюдь не просты и не гладки:
   слова – кирпичи прихотливые
   и трудно даются укладке.
//-- * * * --//
   Ничем уже, что в жизни приключится,
   меня ни удивить, ни огорошить –
   ну, разве только тем, что время мчится
   быстрей, чем обезумевшая лошадь.
//-- * * * --//
   Минуты есть такие в мире этом –
   в часы перерастая иногда,
   когда себя я чувствую поэтом,
   и молча напиваюсь я тогда.
//-- * * * --//
   Немного обидно от мысли такой,
   но прочих она вероятней:
   народу живётся под сильной рукой
   уютней и много понятней.
//-- * * * --//
   Надеюсь, ещё далеко от агонии,
   покуда туманно грядущее,
   я еду по жизни в курящем вагоне,
   к тому же купе моё – пьющее.
//-- * * * --//
   А дьявол, чёрт и сатана,
   и бес, и все похожие –
   они компания одна
   и тоже слуги Божии.
//-- * * * --//
   На праздник жизни приглашён,
   я жил, душевно закаляясь,
   хмелел от вида нежных жён
   и не грустил, опохмеляясь.
//-- * * * --//
   Большое счастье, что досталась нам
   та изумительная каша,
   та смесь гармонии и хаоса,
   какую жизнь являет наша.
//-- * * * --//
   Спокойно я весь день валяюсь,
   поскольку я – хвала сединам –
   уже нисколько не являюсь
   трудоспособным господином.
//-- * * * --//
   В России расклад нынче явно такой,
   что годы нужны, а не месяцы,
   но если стране предоставить покой,
   то бесы её перебесятся.
//-- * * * --//
   Слышу ругань и слышу овации,
   ясно вижу кастет угрожающий
   и горжусь принадлежностью к нации,
   восхитительно всех раздражающей.
//-- * * * --//
   Смотрю глазами неуча кручёного:
   какие ни творятся перемены,
   в извечной битве светлого и чёрного
   выигрывают серые гиены.
//-- * * * --//
   Весьма забочусь о душе я:
   когда мы тихо выпиваем,
   то, постепенно хорошея,
   мы в душу благость навеваем.
//-- * * * --//
   В посрамление всякой теории
   и какие бы дамбы ни строили,
   извивается речка истории,
   подмывая опоры с устоями.
//-- * * * --//
   Смотрю вокруг я не спесиво,
   кипящий мир лишь дурень хает,
   сейчас хозяйка жизни – сила,
   а разум нынче отдыхает.
//-- * * * --//
   Жить нелегко в духовной ржави,
   однако многие в ней счастливы,
   но от житья в такой державе
   они пугливы и опасливы.
//-- * * * --//
   А наша память – лабиринт,
   устроенный кошмарно сложно, –
   порой выкидывает финт,
   и начинаешь врать безбожно.
//-- * * * --//
   Деталь, эпизод и подробность –
   и в устной, и в письменной речи –
   имеют живую способность
   сюжет основной покалечить.
//-- * * * --//
   Понять меня, наверно, можно
   и без труда для интеллекта:
   всегда мне странно и тревожно,
   когда евреев любит некто.
//-- * * * --//
   Распахнуто болтал я и раскованно,
   я вжился в роль кухонного оратора;
   в то время это было так рискованно,
   что я бывал похож на провокатора.
//-- * * * --//
   А поступать наперекор –
   шаблону, разуму, совету –
   я продолжал бы до сих пор,
   но жаль – уже поступков нету.
//-- * * * --//
   Всё утряслось и устоялось,
   застыло в виде аккуратном,
   осталась маленькая малость –
   печаль о прошлом невозвратном.
//-- * * * --//
   Покуда ангелы прослушку
   твоих поступков тихо вертят,
   разумно жить на всю катушку,
   чтоб восхищались даже черти.
//-- * * * --//
   С кем угодно болтаю при случае,
   то бокалы держа, то стаканы,
   собеседники самые лучшие –
   у кого в голове тараканы.
//-- * * * --//
   Я в молодости предан был мечтаниям –
   шальным, как это часто по весне,
   но что займусь я словосочетанием,
   не видел я в кошмарном даже сне.
//-- * * * --//
   По рельсовым стыкам колёса стучали,
   деревья несли снеговые одежды,
   и разные виды российской печали
   мелькали в окне и гасили надежды.
//-- * * * --//
   Разъездами уматываясь дочиста,
   участвуя в общественных пирах,
   люблю я на гастролях одиночество
   в гостиничных унылых номерах.
//-- * * * --//
   Я снова заехал в сибирскую глушь,
   на сей раз – по собственной воле;
   курю, сочиняю случайную чушь
   и дух полощу в алкоголе.
//-- * * * --//
   Дорожные мысли – иные, чем дома,
   и шире у мыслей разброс,
   и даже является давний знакомый –
   о смысле проклятый вопрос.
//-- * * * --//
   Пласталось плоское пространство,
   леса тянулись вдоль обочин,
   убогой жизни окаянство
   встречалось глазу редко очень.
//-- * * * --//
   Десятки рыл сидят, балдея,
   в конторах тайных и глухих –
   национальная идея
   никак не клеится у них.
//-- * * * --//
   Заметно влияние внешней среды
   на рост и расцвет дарования:
   повсюду угрюмо ютятся плоды,
   прогнившие до созревания.
//-- * * * --//
   Увы, раздумывая честно,
   в душе невольно сеешь смуту:
   прослыть Сократом очень лестно,
   но неохота пить цикуту.
//-- * * * --//
   Я к Богу легко обращаюсь, ценя
   совет Его, изредка нужный;
   моя синагога внутри у меня,
   и я не нуждаюсь в наружной.
//-- * * * --//
   Года сложились жуткой суммою,
   заметно к финишу клонясь,
   но я живу – смеюсь и думаю,
   точнее – думаю, смеясь.
//-- * * * --//
   Забавно, что в житейские превратности,
   теряющие боль свою впоследствии,
   всегда привходят мелкие приятности,
   мерцающие в памяти о бедствии.
//-- * * * --//
   Я думаю то днём, то среди ночи,
   как дивно это – жить на белом свете,
   повязан я семьёй, любимой очень,
   а всё в душе гуляет вольный ветер.
//-- * * * --//
   Странно стал я чувствовать людей,
   пряча проницательность свою:
   духом покосившихся блядей
   я почти немедля узнаю.
//-- * * * --//
   Реальная жизнь – это жуткое месиво,
   кромешный бардак и такой же бедлам;
   вчера мы стонали, сегодня нам весело,
   но смех непременно с тоской пополам.
//-- * * * --//
   Я видел это много раз
   и без испуга вижу снова:
   ступени лет выводят нас
   к обрыву времени земного.
//-- * * * --//
   На старости лет увядает фактура,
   однако легко усмотреть, не спеша,
   что портятся только лицо и фигура,
   но ярко зато расцветает душа.
//-- * * * --//
   Всё в мире темно и невнятно,
   а время нас мелет, как мельница,
   и только чуть выпив, понятно,
   что стоит и жить, и надеяться.
//-- * * * --//
   Я не склонен к дебатам и спорам,
   аргументы – типичные вожжи,
   я податлив любым уговорам,
   поступая по-своему позже.
//-- * * * --//
   Года мои подходят к рубежу.
   Изведав чувство острого испуга,
   я с выпивкой, пожалуй, завяжу –
   однако же, пока не слишком туго.
//-- * * * --//
   Если впрямь нас видит Божье око
   и способно чувства угадать,
   то в часы, когда мне одиноко,
   выпивка – от Бога благодать.
//-- * * * --//
   Забавна в нас высокая нужда
   себя с людьми вокруг соединить,
   однако только общая вражда
   способна завязать единства нить.
//-- * * * --//
   Теперь живу скромней и тише,
   уже не тешу близких шутками;
   моя поехавшая крыша
   дымится ночью снами жуткими.
//-- * * * --//
   В России беды злобу воспаляют,
   кошмарны и жестокость, и дремучесть,
   однако россияне проявляют
   поистине еврейскую живучесть.
//-- * * * --//
   Внутри меня что-то щекочется,
   тоску причиняя уму,
   мне многое высказать хочется,
   но именно что – не пойму.
//-- * * * --//
   Разлуки пошли полосой,
   теряю друзей и родных,
   косая старуха с косой
   работает без выходных.
//-- * * * --//
   В подвалах есть у памяти слои –
   там ценная хранится ерунда,
   мальчишеские глупости мои
   оттуда выскользают иногда.
//-- * * * --//
   Расклад сегодняшний таков,
   что разум тихо вышел,
   и хруст идейных позвонков
   теперь повсюду слышен.
//-- * * * --//
   Вроде родились мы, чтобы стать,
   быть и оставаться человеками,
   только нас несёт куда-то вспять,
   делая душевными калеками.
//-- * * * --//
   По чьей вине беда,
   понять я слабоват,
   но льётся злобный мат
   со всех углов;
   «У русского всегда
   нерусский виноват», –
   заметил с неба дедушка Крылов.
//-- * * * --//
   На свете много дивных заповедников,
   проехаться по ним – как было б чудно;
   в аду полно отменных собеседников,
   но из котла в котёл общаться трудно.
//-- * * * --//
   А на небе сумрачно и хмуро,
   нет ни осужденья, ни прощения,
   души всюду шляются понуро,
   ждут со страхом перевоплощения.
//-- * * * --//
   Жить мечтой – нелёгкая затея,
   зря я книги умные листал;
   сам растил в себе я Прометея,
   сам себе орлом с годами стал.
//-- * * * --//
   Такие на веку я видел лица –
   порой весьма породисто-солидные,
   что мне хотелось тихо помолиться
   за души их, по лицам очевидные.
//-- * * * --//
   Я радуюсь, что я умру не весь,
   хотя слегка вредит моим мечтам
   тяжёлый переход от жизни здесь
   к совсем пока туманной жизни там.
//-- * * * --//
   Я знал это задолго до тюрьмы,
   но ясно ощутил я только в ней:
   мир делится на «я», «они» и «мы»,
   и «я» из этой троицы главней.
//-- * * * --//
   Я был мальчишкой – видел сон:
   я пью, курю, и звуки пенья;
   прошли года, и сбылся он,
   сижу и пью, и дряхлый пень я.
//-- * * * --//
   Я сегодня размышляю современно,
   и от этого мне зябко, но приятно:
   после смерти что-то будет непременно,
   только лучше или хуже – непонятно.
//-- * * * --//
   Любая пакость, подлость и наёбка
   приемлются спокойно и бесстрастно,
   покуда чечевичная похлёбка
   владеет нами всеми полновластно.
//-- * * * --//
   Труд не любил я откровенно,
   работал – ради соучастия,
   трудился я самозабвенно
   только на ниве любострастия.
//-- * * * --//
   Поскольку фатум, рок, судьба
   влиять на нас имеют средство,
   то наше дело – не борьба,
   а ускользание и бегство.
//-- * * * --//
   Мне бабушка твердила в назидание:
   что не твоё – не стоит беспокойства,
   я с той поры смотрю на мироздание
   и не браню поганое устройство.
//-- * * * --//
   Нет числа и счёта чёрным дырам,
   это всем досадно и обидно;
   ясно, что евреи правят миром,
   только этих лиц нигде не видно.
//-- * * * --//
   Странное привёз я впечатление
   о родной нам некогда стране:
   власти так обрыдло население,
   что она готовится к войне.
//-- * * * --//
   Люблю читать, и чтение случайное
   бодрит во мне заглохший оптимизм,
   меняя просвещённое отчаянье
   на полный светлых грёз идиотизм.
//-- * * * --//
   Смеяться можно или хмуриться,
   но надо всем иметь в виду,
   что много лучше в супе курица,
   чем головная боль в заду.
//-- * * * --//
   Ко мне приходят мысли чёрные,
   их не прогонишь силой воли,
   они настырные, упорные,
   но мигом чахнут в алкоголе.
//-- * * * --//
   Дух распада, запах разложения
   бродит по империи гниющей,
   и растущий градус раздражения
   в жизни ощущается текущей.
//-- * * * --//
   У меня нынче возраст такой,
   что врачам не сулит он удачи;
   эскулапы махнули рукой,
   но при встрече стыдятся и плачут.
//-- * * * --//
   Сегодня не было стишков –
   от горьких горестей недели
   они лишились корешков
   и утром не зазеленели.
//-- * * * --//
   Подбиваю по жизни итог,
   ожидаю исхода я скоро,
   где-то ждёт нас безжалостный Бог
   и услужливых ангелов свора.
//-- * * * --//
   Из-за множества хворей различных –
   к нам жестока житейская школа –
   я лишился первичных, вторичных
   и так далее признаков пола.
//-- * * * --//
   В уютную я заточился обитель,
   себя содержа под замком,
   мой бес-искуситель и ангел-хранитель
   давно подружились тайком.
//-- * * * --//
   Я разными страстями увлечён
   бывал по мере плавного взросления,
   и если сожалею я о чём,
   то разве об утрате удивления.
//-- * * * --//
   Здесь любой – во всех вопросах эрудит,
   в каждом доме тут – бесчисленные дети,
   в наши окна сверху Бог порой глядит,
   и Ему чуть веселее жить на свете.
//-- * * * --//
   Мы видим жизнь до глубины,
   мы знатоки, а не пижоны,
   все думают, что мы умны,
   однако правду знают жёны.
//-- * * * --//
   Не зря всех раздражает наша нация
   и злятся ущемлённые народы:
   евреи – как потоп и гравитация –
   стихийное явление природы.
//-- * * * --//
   В земной краткосрочной юдоли
   мы все – обречённые смертные,
   но именно в тёмной неволе
   надежды рождаются светлые.
//-- * * * --//
   Пройдут года, меня забудут,
   мир так же будет зол и крут,
   читать меня уже не будут,
   и только пыль порой сотрут.
//-- * * * --//
   Трудна житейская дорога,
   и чтобы легче путь избыть,
   полезно сесть, налить немного
   и про закуску не забыть.
//-- * * * --//
   Напрасно мы в башки свои седые
   впускаем хоть малейшую – на пробу –
   надежду, что однажды молодые
   сумеют укротить земную злобу.
//-- * * * --//
   Человек уже слишком я ветхий,
   чтоб испытывать силу тугую,
   мне уже не качаться на ветке
   и не прыгать с одной на другую.
//-- * * * --//
   Несётся время скоротечно,
   всё обращая в пыль и прах,
   но будут жить на свете вечно
   ложь, подлость, глупость, боль и страх.
//-- * * * --//
   Дни бегут, надежды тают,
   все прогнозы ждут беды,
   а мечты напоминают
   розы в вазе без воды.
//-- * * * --//
   Я жив ещё пока – большое чудо,
   отменные мне выпали года,
   а время вытекает ниоткуда
   и плавно утекает в никуда.
//-- * * * --//
   Бог наблюдает пронзительным оком
   наши полёты и наши падения,
   только в сознании Божьем высоком
   мы – муравьи или даже растения.
//-- * * * --//
   Мы уйдём, оставаясь в потомках,
   а они – до поры, что устанут –
   в комфортабельных новых потёмках
   выживать и надеяться станут.
//-- * * * --//
   Город мой – столица трёх религий,
   между ними – длинный интервал,
   две из них основаны на Книге,
   что Творец евреям диктовал.
//-- * * * --//
   Вот ведь чудо: в мерзкие, промозглые
   годы, ядовитые и душные,
   в головы, крутые и безмозглые,
   мысли вдруг являлись непослушные.
//-- * * * --//
   Повсюду так непрочно, зыбко, шатко,
   что ясно слышен шум годов лихих;
   у варваров известная повадка –
   отсюда и прозвание у них.
//-- * * * --//
   На перекрёстках и развилках,
   где начинаем думать мы,
   чесали горестно в затылках
   и очень видные умы.
//-- * * * --//
   У разума с телом – раздор и баталии;
   недавно мне снилось прилипчиво,
   что мой собеседник – мои гениталии,
   и я укорял их обидчиво.
//-- * * * --//
   Мы с ним курили и молчали,
   слова нам были бы некстати;
   очарование печали
   даётся душам на закате.
//-- * * * --//
   Всем советам папы вопреки,
   сызмала купаясь в море смеха,
   часто заплывал я за буйки
   и в Сибирь поэтому поехал.
//-- * * * --//
   Сегодня я с утра смотрел на море
   и думал, от его хмелея шума,
   что жалко думать о житейском вздоре,
   а после ни о чём я долго думал.
//-- * * * --//
   Простор если с берега виден морской
   и волны полощут нам душу,
   о жизни мы думаем с меньшей тоской,
   чем если мы смотрим на сушу.
//-- * * * --//
   Повсюду суются карасики,
   свою демонстрируя личность, –
   играют карасики в классики,
   а щуки не любят публичность.
//-- * * * --//
   Своя у всех земная участь,
   а трудность – общая одна:
   прожить, не скурвясь и не ссучась
   в кольце окрестного говна.
//-- * * * --//
   Нет, палач не думает о мёртвых,
   мёртвые забыты и молчат,
   а убийцы, сидя на курортах,
   радуются живости внучат.
//-- * * * --//
   Мой ум не так уж хил и худ,
   в нём озаренья полыхают,
   а мысли – медленно текут,
   но очень быстро высыхают.
//-- * * * --//
   Какой во вранье мне резон и расчёт?
   А вру я – бесцельно и праздно.
   То место, откуда язык мой растёт –
   не горло, а ниже гораздо.
//-- * * * --//
   Обо мне ещё будет немало статей:
   у научной среды – многолюдие,
   хоть порой они делают жёнам детей,
   но в душе им милей словоблудие.
//-- * * * --//
   Как ты ни чахни, друг мой, как ни гасни,
   но помни всем недугам вопреки,
   что много чистой правды в давней басне
   про то, как сексуальны старики.
//-- * * * --//
   Царь Давид по жизни был удачлив
   от незримой Божеской опеки:
   камнем Голиафа охуячив,
   он вошёл в историю навеки.
//-- * * * --//
   В мыслительных гуляя эмпиреях,
   я понял: невзирая на изъяны
   (а думал я, конечно, о евреях),
   мы вышли из удачной обезьяны.
//-- * * * --//
   Зимой запели с веток соловьи,
   все спящие царевны встрепенулись,
   а шарм и обаяние мои
   ко мне вернулись.
//-- * * * --//
   Всё нынешнее – сумрачно и странно,
   а прошлое – в нём было чем гордиться,
   поэтому подробно и пространно
   врать о былом так тянет очевидца.
//-- * * * --//
   Не порю деловую горячку,
   не смотрю на повсюдную гнусь;
   я бы впал даже в зимнюю спячку,
   но боюсь, что уже не проснусь.
//-- * * * --//
   Мигом забывая про свободы,
   мягче и послушней пластилина
   делаются целые народы
   под рукой крутого властелина.
//-- * * * --//
   Микробы, вирусы, бактерии
   тайком подтачивают нас;
   с тех пор, как в это мы поверили,
   они наглей во много раз.
//-- * * * --//
   Когда подонки празднуют успех
   и льётся на умы змеиный яд,
   рабы-интеллигенты гаже всех:
   они ведь понимают, что творят.
//-- * * * --//
   Теперь я сижу и пишу мемуары –
   большая забава для старческих лет,
   забыты дороги во все будуары,
   остался лишь праведный путь в туалет.
//-- * * * --//
   Смешно карает Бог того,
   кто трус, подлец и вор:
   то в жопе насморк у него,
   то в голове запор.
//-- * * * --//
   Профаны, недоучки и невежды –
   нисколько и ничуть не простаки:
   прикид у них солидней, чем одежды,
   что носят мастера и знатоки.
//-- * * * --//
   Игра творится повсеместная,
   весьма кровавая порой.
   Смешная, мудрая, бесчестная.
   Бог наслаждается игрой.
//-- * * * --//
   Случается, что жить не слишком тяжко,
   но пагубно дурное наше свойство:
   какая-нибудь мелкая какашка
   легко лишает полного довольства.
//-- * * * --//
   Под окном моим ветки колышет
   лёгкий ветер, нечастый в июле,
   и в моей чуть повёрнутой крыше
   зазмеились мечты о загуле.
//-- * * * --//
   Что с этой сравнишь уникальностью?
   Стакан если выпить – не больше,
   и ниточка связи с реальностью
   заметно становится тоньше.
//-- * * * --//
   Был инженер я, пил с коллегами,
   я был достойный их коллега,
   кончались выпивки ночлегами
   в местах, негодных для ночлега.
//-- * * * --//
   Когда уже темно в моём окне,
   я первую пью рюмку, чаще – две,
   и тонкие материи ко мне
   слетаются, витая в голове.
//-- * * * --//
   Делом занят я традиционным –
   возле моря всякий философствует,
   пахнет рыбным блюдом порционным,
   что весьма мышлению способствует.
//-- * * * --//
   Хоть раз Ты мне, Господь, ответь,
   уйми во мне ума томление:
   где будет спать зимой медведь,
   когда наступит потепление?
//-- * * * --//
   Изрядно книжным духом озарён,
   я помню и про совесть, и про честь,
   над бытом я немного воспарён,
   однако не настолько, чтоб не есть.
//-- * * * --//
   Что тёмная энергия в реальности
   на свете есть, настаиваю смело:
   её впитал я как-то по случайности
   и с той минуты пью, когда стемнело.
//-- * * * --//
   Хозяев жизни близко я не знаю,
   однако по лицу и паре фраз
   я вмиг тюрьму и лагерь вспоминаю –
   подобных типов видел я не раз.
//-- * * * --//
   Прорывы в неопознанное редки,
   прорвавшийся – насмешкам обречён;
   похоже, разум мечется по клетке,
   в которую незримо заключён.
//-- * * * --//
   Всюду слышится – «нагни и дави»,
   в каждом лидере – повадка солдата,
   в мире жутко не хватает любви –
   впрочем, было это так и когда-то.
//-- * * * --//
   Я много начитался всякой чуши,
   случайно попадающей ко мне.
   Да, чушь не возвышает наши души,
   но жвачка для ума она вполне.
//-- * * * --//
   Империя внушает восхищение
   своим размером и разноязычием,
   империя дарует ощущение,
   что даже раб велик её величием.
//-- * * * --//
   России не опасен внешний враг,
   её хранят пространство и снега,
   но ей опасен внутренний дурак,
   усердно сочиняющий врага.
//-- * * * --//
   Оставшиеся с возрастом возможности
   накладывают вескую печать:
   не делать недоступного по сложности,
   а главное – о горестях молчать.
//-- * * * --//
   Еврей, но пьющий – не мираж,
   а просто редкое явление;
   к нему приходят и кураж,
   и дум высокое стремление.
//-- * * * --//
   На старости лет ничего нет важней,
   чем поиск умеренной радости,
   на старости лет голова нам нужней,
   чем некогда в буйственной младости.
//-- * * * --//
   Меняю планы я по ходу дня,
   поскольку не люблю я рамки тесные,
   семь пятниц на неделе у меня,
   но все они субботние-воскресные.
//-- * * * --//
   О росте поганства на свете
   есть факты, неслышно кричащие:
   нам редкие сукины дети
   встречаются чаще и чаще.
//-- * * * --//
   Мне истина одна – помимо прочих –
   заметна среди мудростей нагих:
   сидящие в говне всегда хлопочут
   завлечь и затащить к себе других.
//-- * * * --//
   Бывает настроение паскудное,
   душа горит, сухой тоской палимая,
   и сделать что-то хочется подсудное,
   чтоб выхлестнулась боль неутолимая.
//-- * * * --//
   Чтоб душевное снять напряжение
   и свою возродить симпатичность,
   окажите друзьям уважение –
   по стакану на каждую личность.
//-- * * * --//
   От замыслов далёких я свободен,
   за что ничуть на Бога не в обиде,
   я для любой работы не пригоден –
   по мне, так это счастье в чистом виде.
//-- * * * --//
   Чтобы дурачиться, отменный нужен ум,
   прослыть безумцем – дар высокий нужен,
   а умников повсюду робкий шум –
   подпев чертям, собравшимся на ужин.
//-- * * * --//
   Все раненья, шрамы и рубцы
   тихо ноют в осень непогодную,
   и кряхтят былые удальцы,
   память проклиная соприродную.
//-- * * * --//
   От сытной пищи чуть подкисли мы,
   улёгшись в тёплую кровать,
   блоху любого разномыслия
   стремимся тотчас подковать.
//-- * * * --//
   Неважно, что не слишком одарённые,
   но в каждую эпоху неизменно
   сидят повсюду люди озарённые
   и пачкают бумагу дерзновенно.
//-- * * * --//
   Ещё мы свято верим в упоение,
   что ждёт нас на краю у бездны грозной,
   а кто уже обрёл успокоение –
   одумались, однако было поздно.
//-- * * * --//
   На этом отрезке отлогом,
   где рвётся течение лет,
   забавно, что связь моя с Богом
   крепчает, хотя Его нет.
//-- * * * --//
   Возможно, потому я в жизни счастлив
   и не нужны мне мелкие подачки,
   что я предосторожлив и запаслив –
   бутылка у меня всегда в заначке.
//-- * * * --//
   Судить меня не следует жестоко,
   однако же не стоит и хвалить:
   не плыл я никогда против потока,
   хотя и в нём старался я не плыть.
//-- * * * --//
   Мои подруги – лень и праздность,
   капризам их я уступаю,
   меж ними есть большая разность:
   я со второй стишки кропаю.
//-- * * * --//
   Я знаю многочисленные случаи –
   словами это плохо выразимо,
   когда в уюте и благополучии
   становится вдруг жить невыносимо.
//-- * * * --//
   Похоже, что людское большинство
   потребности привычно утоляет,
   божественное жизни волшебство
   уже их очень мало удивляет.
//-- * * * --//
   Стишки мои заметно измельчали:
   от горестей текущего старения.
   Меня почти оставили печали
   по поводу земного устроения.
//-- * * * --//
   Я на бульваре, тих и робок,
   сижу, никем не замечаясь,
   и много-много дивных попок
   мимо меня плывут, качаясь.
//-- * * * --//
   Нынче книгу врача я листал,
   там идея цвела, словно роза:
   наше чувство, что совесть чиста –
   верный признак начала склероза.
//-- * * * --//
   Стал чувствовать погоду я –
   готовясь, видимо, к уходу
   в те занебесные края,
   где людям делают погоду.
//-- * * * --//
   Мы все – в душевных ранах и занозах.
   И жалость мы являем, и жестокость.
   Нет, я людей люблю. Но в малых дозах –
   в толкучке ощутимей одинокость.
//-- * * * --//
   Внутри меня есть маленький балкон –
   с него я наблюдаю за собой:
   во мне живут и рыцарь, и дракон,
   ведя непрекращающийся бой.
//-- * * * --//
   Я много лет в тиши библиотек
   провёл самозабвенно и угарно,
   а после в суете погряз мой век,
   но тот восторг я помню благодарно.
//-- * * * --//
   Естественно, что рыла, хари, рожи,
   умеющие нас гонять гуртами,
   куда сильней в понтах и выпендрёже,
   чем люди с симпатичными чертами.
//-- * * * --//
   Связи с людьми очень разны,
   часто опаской повиты:
   чувства чужие – заразны,
   даже порой ядовиты.
//-- * * * --//
   Нам наша память аккуратно
   струит благоуханный дым
   и красит всё, что невозвратно,
   то розовым, то голубым.
//-- * * * --//
   Вот уже хожу я еле-еле,
   старческая вялая походка,
   зримо иссякают силы в теле,
   а душа гуляет, идиотка.
//-- * * * --//
   Забавно, что течение истории –
   похоже, просто ради развлечения –
   смывает без остатка все теории
   насчёт её дальнейшего течения.
//-- * * * --//
   И злоба, и зависть – унылые чувства,
   едят они ржавчиной души,
   а души, когда в них достаточно пусто,
   готовы калечить и рушить.
//-- * * * --//
   Все помыслы, мечты и озарения –
   красивые, не очень и уроды –
   зависят у меня от настроения,
   которое изменчивей погоды.
//-- * * * --//
   Повсюдна деловая толчея,
   кипят бои – то письменно, то вслух;
   и благостно журчание ручья,
   несущего живой и вольный дух.
//-- * * * --//
   Ревел разбуженный прибой,
   и пенный вал валил,
   я изнемог в борьбе с собой
   и чуть ещё налил.
//-- * * * --//
   По сути, мне от жизни нужно мало,
   желанья гаснут оптом и поштучно.
   Меня любовь когда-то волновала,
   теперь об этом думать даже скучно.
//-- * * * --//
   Творящиеся в мире вещи,
   точнее – факты и события,
   напоминают мне зловещие
   чертей и дьяволиц соития.
//-- * * * --//
   Нет, я совсем не хмур, но молчалив –
   естественна случившаяся ломка:
   ушёл моей речистости прилив,
   и я даже шуршу теперь не громко.
//-- * * * --//
   Течёт невольная слеза
   у видящего нас:
   рассудок жмёт на тормоза,
   а чувства жмут на газ.
//-- * * * --//
   В нас легкомысленная пташка
   живёт в кустах душевной тьмы:
   когда невыносимо тяжко –
   смешливей делаемся мы.
//-- * * * --//
   Люблю я выпивать за то, что живы,
   за то, что время катится полого,
   а если ощущения не лживы,
   то выпить мы ещё успеем много.
//-- * * * --//
   И сочинять я не устал,
   и от маразма я далёк,
   но голова моя пуста,
   как обворованный ларёк.
//-- * * * --//
   Волшебный дар – любовный пыл,
   над нами он легко владычит,
   а когда к осени остыл,
   то нежно в памяти курлычет.
//-- * * * --//
   Друзья мои привольно дышат
   и пьют прекрасно,
   а кто из нас о ком напишет,
   пока не ясно.
//-- * * * --//
   Замашка спорить и дерзать
   ещё мне по плечу:
   когда мне нечего сказать –
   и то я не молчу.
//-- * * * --//
   Конечно, я отпетый пьяница,
   к обрыву катится вагон,
   а всем наследникам останется
   печальных мыслей самогон.
//-- * * * --//
   Годами сильно покуроченный,
   но кем-то всё ещё любимый –
   да, я продукт весьма просроченный,
   хотя вполне употребимый.
//-- * * * --//
   Обычно утром я не в духе,
   всё, что увижу, – не по мне,
   и раздражают даже мухи
   на облупившейся стене.
//-- * * * --//
   Спеша на зов любой трубы,
   за всё заранее прощённые,
   раскрепощённые рабы
   страшнее, чем закрепощённые.
//-- * * * --//
   Мне смотреться в зеркало не стыдно,
   я к себе питаю уважение,
   только очень больно и обидно,
   что весьма дряхлеет отражение.
//-- * * * --//
   Когда в тоске и вдохновении
   твой дух с утра уже в полёте,
   легко забыть об омовении
   своей материальной плоти.
//-- * * * --//
   Всегда томили нас соблазны,
   а с ростом новых технологий
   соблазны так разнообразны,
   что мы едва уносим ноги.
//-- * * * --//
   Услада есть у населения,
   она смягчает все напасти:
   отнять восторг совокупления
   не по плечу паршивой власти.
//-- * * * --//
   Ни мечтой себя не греем,
   ни надеждами благими:
   вряд ли мир простит евреям
   то, что вечно делал с ними.
//-- * * * --//
   Мы брели по жизни наугад,
   ощупью, смекалисто и слепо;
   нынче как оглянешься назад –
   было всё прекрасно и нелепо.
//-- * * * --//
   В моём нелёгком ремесле
   я заблудился – вдруг и начисто,
   стихи мои растут в числе
   и на глазах теряют качество.
//-- * * * --//
   От колыбели до погоста
   живём, как жил далёкий предок.
   Что мир устроен очень просто,
   мы понимаем напоследок.
//-- * * * --//
   Удача моя – не секрет:
   на зависть оседлым евреям
   я пепел своих сигарет
   по трём континентам развеял.
//-- * * * --//
   Забавно, что на всякой тризне
   без никакого побуждения
   мы больше думаем о жизни,
   чем на шумихе дней рождения.
//-- * * * --//
   А перспектива невеликая –
   таков наш фатум:
   погубит Землю злоба дикая
   и мирный атом.
//-- * * * --//
   Одно у нас веками неизменно,
   людей это пугает по наивности:
   евреи говорят одновременно –
   отсюда миф о нашей коллективности.
//-- * * * --//
   У старости просты переживания –
   настырные греховные желания.
//-- * * * --//
   Всего скорее, это не случайно,
   поскольку мой народ не вяжет веников:
   евреи, чтобы править миром тайно,
   ругают и поносят соплеменников.
//-- * * * --//
   Я сам себе не буду прокурором,
   но помню я с печалью безотлучной:
   есть люди, чья судьба прямым укором
   является моей – благополучной.
//-- * * * --//
   Хоть несхоже упакованы
   наши одухотворённости,
   но, по сути, все мы – клоуны,
   просто разной одарённости.
//-- * * * --//
   Чуть поумнел я незаметно,
   подумал я на склоне дня:
   про то, что в мире безответно,
   вопросов нету у меня.
//-- * * * --//
   Случай долгой сохранности редок,
   и я смутной догадкой томим:
   это рано умерший мой предок
   завещал недожитое им.
//-- * * * --//
   Из тихой подворотни дряхлых лет
   любуюсь на весеннее лихачество,
   уже я не гурман, а лишь эстет –
   почтенное, но горестное качество.
//-- * * * --//
   Когда мы планы жизни чертим –
   когда и что, куда и как –
   смеётся Бог, хохочут черти,
   и бесы прыскают в кулак.
//-- * * * --//
   Везде всегда одно из двух,
   и очевидна безусловность:
   где разум испускает дух,
   сей миг является духовность.
//-- * * * --//
   Болят суставы, тает бодрость,
   но я курю и в ус не дую,
   пора дряхленья – дивный возраст,
   я всем его рекомендую.
//-- * * * --//
   Давно уже не слышал я ни звука
   про то, как мы творим народам беды,
   но скоро докопается наука,
   что есть ещё евреи-людоеды.
//-- * * * --//
   Напрасны все прихлопы и притопы,
   впустую антраша и пируэты –
   пространство цепенеющей Европы
   победно заселяют минареты.
//-- * * * --//
   Попадая во властную челядь
   и возвыся свой жизненный путь,
   человек превращается в нелюдь,
   сам того не заметив ничуть.
//-- * * * --//
   Нет, я молитвы не творю –
   всё то, что вслух, сей миг мельчает,
   я молча с Богом говорю,
   и мне Он молча отвечает.
//-- * * * --//
   Пускай уже томит меня дорога,
   пускай вокруг народ уже другой –
   давай пошебуршим ещё немного,
   давай докурим, друг мой дорогой.
//-- * * * --//
   Людей таких, как есть, я принимаю,
   но некое в них вижу изменение,
   и нынче ничего подлей не знаю,
   чем бурное общественное мнение.
//-- * * * --//
   От иллюзий былых остаются руины,
   от надежд и мечтаний – обломки,
   но трезвонят попы и талдычат раввины,
   что урон восстановят потомки.
//-- * * * --//
   Уже годами сильно траченный,
   сполна отпел я жизнь мою,
   но каждый вечер в час назначенный
   себе я виски в рюмку лью.
//-- * * * --//
   С устройством мира я знаком
   уже довольно длительно,
   мне смесь бедлама с бардаком
   ничуть не удивительна.
//-- * * * --//
   Когда наступит Божий суд,
   нам вовсе нечего бояться,
   а души тех, что нас пасут, –
   они в баранов воплотятся.
//-- * * * --//
   Не простое царит верхоглядство
   и не слаб у вождей интеллект,
   помесь ханжества, злобы и блядства –
   это более сложный комплект.
//-- * * * --//
   Всё же удивительна эпоха,
   где земной наш тянется уют:
   многих Бог берёг настолько плохо,
   что бедняги заживо гниют.
//-- * * * --//
   Можно мыслить очень тонко,
   можно спорить без конца,
   но не высидишь цыплёнка
   из разбитого яйца.
//-- * * * --//
   У меня если в чём-то сомнение
   и решения ждут моего,
   мне жена говорит моё мнение,
   и я всем оглашаю его.
//-- * * * --//
   Живя в тени событий эпохальных,
   забавя собутыльников-соседей,
   немало я стихов писал охальных –
   сочнее смех в периоды трагедий.
//-- * * * --//
   Вся проблема – отнюдь не в моём кураже,
   ибо стих – сам рождается он;
   десять тысяч таких записал я уже –
   перестань и уймись, мудозвон.
//-- * * * --//
   Два дара слить в одном сосуде
   поскольку счёл Господь неверным,
   постольку творческие люди
   умом не мучатся чрезмерным.
//-- * * * --//
   Вон печаль остающихся гложет,
   что душа навсегда улетела,
   а душа очень рада, быть может,
   что сбежала из мерзкого тела.
//-- * * * --//
   Я вернулся из мест заключения
   с неким чувством, известным не каждому, –
   словно пройден был курс обучения
   непонятно чему очень важному.
//-- * * * --//
   Про что мы пишем мемуары?
   Про всё, что скрыто было нами:
   что попадали в будуары,
   что были вхожи в кулуары,
   что разводили тары-бары
   с весьма известными говна́ми.
//-- * * * --//
   Период распусканья и цветения
   природа завершает увяданием;
   от мысли, что всего лишь мы растения,
   томишься идиотским состраданием.
//-- * * * --//
   Когда поток высокой демагогии
   плодит по миру умственных калек,
   отравленный большой идеологией –
   становится животным человек.
//-- * * * --//
   В небесах торжественно и чудно,
   а внизу – борения дебильные;
   если промывать мозги не трудно, –
   значит, в них пустоты есть обильные.
//-- * * * --//
   Мне как-то в неожиданный момент
   явилась мысль, светящаяся тускло:
   ведь если мозг наш – только инструмент,
   то кто на нём играет так искусно?
//-- * * * --//
   Среди подлой кровавой эпохи,
   где творится мерзавцев игра,
   хорошо, что такие мы лохи,
   сострадатели и фраера.
//-- * * * --//
   Мир будущий, по счастью, нам неведом,
   а если б он явился перед нами,
   мы б меньше кайфовали за обедом
   и много больше пили вечерами.
//-- * * * --//
   Мы выросли в кишащем человейнике
   в года разора, страха и печали,
   к тому же были вдеты мы в ошейники,
   чего тогда почти не замечали.
//-- * * * --//
   В Израиле мой дом, и мысли здешние
   во мне сочатся, грустные и честные:
   Израилю враги опасны внешние,
   но столь же – идиоты наши местные.
//-- * * * --//
   Я делаюсь чутким диспетчером
   остатка способностей хилых:
   я утром умнее, чем вечером,
   но утром я думать не в силах.
//-- * * * --//
   Когда плетение словес
   ничуть не кажется обузой,
   нас понукает мелкий бес,
   легко прикинувшийся музой.
//-- * * * --//
   Свобода – нету женщины капризней,
   как нету своенравней и сложней,
   я часто не согласен с ней по жизни,
   но жизнь я понимаю – только с ней.
//-- * * * --//
   Закладывать по жизни виражи,
   испытывая беды и превратности, –
   разумно, если видишь миражи
   с хотя бы малой долей вероятности.
//-- * * * --//
   Есть люди родом из трагедии –
   несчастные анахореты,
   есть люди – из энциклопедии,
   но большинство – из оперетты.
//-- * * * --//
   Забавные в доме бывают находки –
   тревожат былое всерьёз:
   забытые вещи и старые фотки –
   родник неожиданных слёз.
//-- * * * --//
   Недруги есть у меня, вероятно,
   мне сознавать это вовсе не грустно,
   мне даже думать порою приятно:
   в ком-то ещё возбуждаю я чувство.
//-- * * * --//
   Туфта, фальшак, параша и лапша,
   потоки отравляющего бреда –
   текут на нас, и если б не душа,
   была недалеко бы зла победа.
//-- * * * --//
   В нас тайный орган есть певучий
   с весьма загадочным устройством:
   готовность к выпечке созвучий
   он возвещает беспокойством.
//-- * * * --//
   Шли девки в перестуке каблучков,
   окутанные свежести свечением,
   и двое пескоструйных старичков
   за ними наблюдали с увлечением.
//-- * * * --//
   Покуда текут разговоры досужие
   и клацают звери зубами,
   высокие лбы поставляют оружие
   убийцам с убогими лбами.
//-- * * * --//
   Над миром нависло нашествие тьмы,
   какого ещё не случалось:
   похоже, Творец затмевает умы,
   чтоб легче оно получалось.
//-- * * * --//
   С утра я занят ловлей слов,
   порою счастлив, как мартышка,
   а вот сегодняшний улов –
   лишь эта жалкая пустышка.
//-- * * * --//
   Для юношей, наукой увлечённых,
   построены везде лаборатории,
   бурлит понтами в задницах учёных
   надежда повлиять на ход истории.
//-- * * * --//
   И вот, по возрасту лишённый
   животрепещущих забот,
   пустой свободой оглушённый,
   живу, как ценный дряхлый кот.
//-- * * * --//
   Тоска от уныния сильно отлична,
   я чувства не знаю подобного ей;
   уныние нынче почти что привычно,
   тоска – это реже, но много острей.
//-- * * * --//
   В чулке я деньги не коплю,
   я тратить их большой мастак,
   я три наркотика люблю:
   спиртное, книги и табак.
//-- * * * --//
   Увы, мадам, я нынче пас,
   не годен я для пылкой дури,
   теперь я только словелас,
   как некто грустно скаламбурил.
//-- * * * --//
   Извечно есть у хищника в характере
   желание, чтоб шавок тёк ручей,
   поэтому всегда при птеродактиле
   ютится стая мелких сволочей.
//-- * * * --//
   Не говори надменно: «Бездарь,
   и не хочу я знать о нём» –
   в бездарных часто тлеет бездна,
   взрывающаяся огнём.
//-- * * * --//
   Я, возможно, это думаю неверно,
   только чувствует душа и видит глаз:
   наша старость – очищение, и скверна
   отлипает, к сожалению, от нас.
//-- * * * --//
   Былая жизнь текла рекою,
   теперь она – туман и каша,
   и ключ к усталому покою –
   слабеющая память наша.
//-- * * * --//
   Волшебников не стало настоящих,
   но время снисходительно к баранам:
   теперь нас околдовывает ящик,
   заманчиво светящийся экраном.
//-- * * * --//
   Знает Бог о нашей жизни на планете,
   и в решеньях Его нету промедления:
   если б не был телевизор изобре́тен,
   то намного больше было б населения.
//-- * * * --//
   Основа всякой дипломатии –
   не поддаваться послевкусию:
   вас ясно шлют к ебене матери –
   вы продолжаете дискуссию.
//-- * * * --//
   Ещё не время пеплу и золе,
   ещё стоят незыблемые своды,
   но ложь и злоба всюду на Земле
   заразой ко́сят целые народы.
//-- * * * --//
   Природа не скупилась ради Сарры:
   и кофты ей тесны, и пиджаки,
   такие у неё аксессуары,
   что млеют и балдеют мужики.
//-- * * * --//
   Я прожил в атмосфере унижения
   не только те тюремные года,
   но больше полувека – от рождения
   до дня, когда уехал навсегда.
//-- * * * --//
   Спиртным, конечно, сильно я отравлен,
   о чём ни капли нету сожалений;
   теперь зато я начисто избавлен
   от мыслей, угрызений и стремлений.
//-- * * * --//
   Да, годы нас изрядно подкосили,
   недавно я узнал о факте жутком:
   на старости от умственных усилий
   бывают неприятности с желудком.
//-- * * * --//
   Наша старость – угасание страстей,
   и окрепшие давнишние привычки,
   и внимание к потоку новостей –
   не горит ли где пожар от шалой спички.
//-- * * * --//
   Приливы и отливы зла на свете
   творим не мы, тревожно молчаливы,
   и нынче странно мне: приливы эти
   заметно чаще стали, чем отливы.
//-- * * * --//
   Забавно мне, что раньше или позже
   измученный своим закабалением,
   народ однажды сбрасывает вожжи,
   узду храня с неясным вожделением.
//-- * * * --//
   Дыхание судьбы над нами веет,
   незримо и неслышимо, как ветер,
   а кто в это дыхание не верит –
   за всё самостоятельно в ответе.
//-- * * * --//
   Когда картина мира скособочена
   и не с кем даже душу отвести,
   нам тихо улыбается обочина
   широкого житейского пути.
//-- * * * --//
   Играло всё и пело в нас когда-то,
   осталась только память фотографий,
   и близок день, когда вторая дата
   появится у наших биографий.
//-- * * * --//
   Бежать готовые в чём были
   на зов утробных наваждений
   Россию некогда сгубили
   из самых лучших побуждений.
//-- * * * --//
   Наследственная в нас живёт закалка,
   прапрадеды послали нам упорство:
   в гонимых развивается смекалка
   и разума высокое проворство.
//-- * * * --//
   Печально, что для жизненного фарта,
   чтобы пришла удача настоящая,
   ума помимо, воли и азарта
   нужна и атмосфера подходящая.
//-- * * * --//
   Я просто выражу словами
   извечный Божий парафраз:
   трава сперва растёт под нами,
   потом она растёт из нас.
//-- * * * --//
   Творец придумал загодя, заранее,
   как выжить нам, иллюзии храня:
   нас делает счастливыми незнание
   людей и послезавтрашнего дня.
//-- * * * --//
   Мы не умеем жить одни,
   в забавах мы не только плотских,
   мы ищем тех, кто нам сродни –
   хотя бы в мыслях идиотских.
//-- * * * --//
   Ложь легконога, грациозна,
   целебна при житейской скуке,
   и понимаешь слишком поздно,
   какая подлость в этой суке.
//-- * * * --//
   От новостных кошмарных ливней
   толпятся страхи у дверей,
   но чем я думаю активней,
   тем засыпаю я скорей.
//-- * * * --//
   Пронизывает умственный мой взор
   и то, что далеко, и что вокруг –
   однако, замечая только вздор,
   он лучше был бы тупо близорук.
//-- * * * --//
   Мы зря так уважаем наш рассудок
   и все его способности убогие –
   в мышлении участвует желудок
   и органы другие наши многие.
//-- * * * --//
   Живу я в созвоне бокалов,
   но трудная нынче пора,
   где кроме гиен и шакалов
   ещё саранчи до хера.
//-- * * * --//
   Мой разум не велик, зато лукав,
   на всё находит он резон и довод;
   я чуть поёжусь, выпивку взалкав, –
   он тут же сочиняет веский повод.
//-- * * * --//
   Мной понукают гены и гормоны,
   долги, заботы, мелкая хуйня,
   безликие чиновные гондоны –
   какая же свобода у меня?
//-- * * * --//
   Мы стервенеем так, борясь со злом,
   что для добра себя надолго губим;
   добро и зло завязаны узлом,
   который никогда мы не разрубим.
//-- * * * --//
   Когда б меня читатели спросили:
   уехал ты в Израиль навсегда –
   зачем тогда ты пишешь о России?
   Отвечу я: от боли и стыда.
//-- * * * --//
   Страх навевает нам такие чары,
   что властными становятся они,
   отменно это знают янычары,
   повсюдные в лихие наши дни.
//-- * * * --//
   Меня приятель как-то уверял
   (сам пишет он легко и ненатужно),
   что жизнь – это сырой материал,
   его ещё варить и перчить нужно.
//-- * * * --//
   Я тихий обыватель-иудей,
   но мнение имею я своё:
   с Израилем в обличии людей
   воюет очень явное зверьё.
//-- * * * --//
   Чтобы не чахнуть в небрежении,
   кроме нужды в любви и дружбе
   душа нуждается в служении,
   а не в работе или службе.
//-- * * * --//
   Я – образец патриарха еврейского,
   в рамках живу идиллических,
   тихие радости быта житейского –
   выше проблем исторических.
//-- * * * --//
   Предательства, враньё и унижения
   текут, как из бездонного колодца,
   доверие к таблице умножения –
   единственное, что́ мне остаётся.
//-- * * * --//
   Все мы – буквы какого-то текста,
   поколение – собранный том;
   кто читает его – неизвестно,
   он же нас и стирает потом.
//-- * * * --//
   Евреи даже прошлым вертят властно,
   хотя им верит разве что дебил;
   евреи врут – везде и громогласно,
   что некогда Христос евреем был.
//-- * * * --//
   В основе всякого суждения
   насчёт хороших и плохих
   лежат мои предубеждения,
   хотя не помню я о них.
//-- * * * --//
   Когда душа уже в полёте,
   полна заоблачной гордыни,
   то вряд ли думает о плоти,
   навеки брошенной отныне.
//-- * * * --//
   А если мне вдруг повезёт на Руси
   из общего выплыть тумана,
   то бляди заказывать будут такси
   на улицу И. Губермана.
//-- * * * --//
   Нити жизни хрупки и тонки́,
   годы их надёжность истощают;
   мелкие телесные звонки
   нас об этом тихо извещают.
//-- * * * --//
   Опять беснуется война,
   а порождает войны эти
   одна еврейская вина –
   существование на свете.
//-- * * * --//
   Время колеблет устои основ,
   судьбы империй итожит;
   в магию точно поставленных слов
   время вмешаться не может.
//-- * * * --//
   Всё, что в мире веками творилось, –
   ясность факта, всего одного:
   в чувствах Бога отсутствует милость,
   остальное всё есть у Него.
//-- * * * --//
   В исламе нет особенных секретов,
   в его повадке ясно всё и прямо,
   и фаллосы растущих минаретов
   подчёркивают либидо ислама.
//-- * * * --//
   У зависти – несчётно разных видов,
   завидуют угрюмо и натужно,
   но тьма душевных этих инвалидов
   ничем не выделяется наружно.
//-- * * * --//
   Пир жизни – праздник хоть куда:
   то загрустишь, потом хохочешь;
   с него зачем, седой балда,
   уйти во тьму порой ты хочешь?
//-- * * * --//
   Не зная толком жизненной тропы,
   я брёл по ней опасливо и робко,
   но чутко направлял мои стопы
   туда, где был ночлег, еда и стопка.
//-- * * * --//
   Простите, воздух, почва и вода:
   нас ловко совращает тёмный бес,
   и скоро вас погубит навсегда
   наш ёбаный технический прогресс.
//-- * * * --//
   Если врать и юлить аккуратно
   на последнем, на Страшном суде,
   то, быть может, отправят обратно,
   а иначе – никто и нигде.
//-- * * * --//
   Сокрылись в мутных водах Леты
   все, перед кем держу ответ.
   Какие умерли поэты!
   Подобных им пока что нет.
//-- * * * --//
   Среди земных поводырей,
   туда зовущих, где прекрасно,
   довольно часто был еврей,
   и был, по-моему, напрасно.
//-- * * * --//
   Теперь электронная почта,
   несущая нам сообщения, –
   единственно твёрдая почва
   для дружеского общения.
//-- * * * --//
   В нашем доме после выпивки поют,
   а душевностью, напитками омытой,
   создаётся удивительный уют,
   мягко пахнущий Россией незабытой.
//-- * * * --//
   В евреев мир утратил веру,
   никак не может мир понять
   евреев наглую манеру
   отпор убийцам учинять.
//-- * * * --//
   И обниму я жизнь за плечи,
   и тихо ей шепну на ухо:
   за утро, долгий день и вечер –
   спасибо, дивная старуха.
//-- * * * --//
   Идёт в России деградация,
   всем очевидная вполне,
   а виновата в этом нация,
   которой нет уже в стране.
//-- * * * --//
   Конечно, можно сделать вид,
   что нет чудес на свете,
   но телефон всегда звонит,
   когда я в туалете.
//-- * * * --//
   Узор меню искусно выткав
   и заложив еды фундамент,
   большое множество напитков
   я внёс в житейский мой орнамент.
//-- * * * --//
   Наши руки сплетались и ноги
   под отрывистый шёпот любовный,
   а теперь – только храп мой убогий,
   а порою – и скрежет зубовный.
//-- * * * --//
   Увы, но впечатление гнетущее
   сегодня производит на меня
   огромная, растущая, цветущая,
   дикарская исламская хуйня.
//-- * * * --//
   Земля была безвидна и пуста,
   как писано в одной великой Книге;
   такой она останется, устав
   от долгой с человечеством интриги.
//-- * * * --//
   Покуда чистым светом
   душа озарена,
   мне в мире грязном этом
   не страшно ни хрена.
//-- * * * --//
   А если бы при галстуке, в костюме я
   на службу в некий офис торопился,
   то ангел моего благоразумия
   от радости смертельно бы напился.
//-- * * * --//
   Одна у человека есть черта,
   хоть на неё никто и не надеется:
   наш мир легко спасла бы доброта –
   когда она проснётся, разумеется.
//-- * * * --//
   Весь день сидел сегодня в полудрёме
   и думал с тихой радостью, что жив
   и что приемлю всё на свете, кроме
   ликующего варварства и лжи.
//-- * * * --//
   Ожидовление Руси не состоялось,
   разъехались евреи кто куда,
   а мелкая оставшаяся малость
   гуляет в ожидании суда.
//-- * * * --//
   Не слишком удачно
   сложилась судьба у меня:
   в артисты я метил –
   нет лучшего дела на свете,
   пускай бы играл я
   лишь задние ноги коня,
   но был бы артист я,
   чьё место – в буфете.
//-- * * * --//
   Легко внедрить в умы любую дичь,
   пока глядят глаза и слышат уши,
   возможность невозможного достичь
   восторгом распаляет наши души.
//-- * * * --//
   Разумное, доброе, вечное сеющий –
   обычно печальный и рано лысеющий,
   почти исчезающий тип – индивид;
   когда разозлится – весьма ядовит.
//-- * * * --//
   Богатства я не жду,
   умом я недалёк,
   но я на всё кладу
   печальный свой хуёк.
//-- * * * --//
   Не будет уже взлётов и крушений,
   ни от чего не холодно, не жарко,
   но жаль былых соблазнов, искушений,
   былых очарований очень жалко.
//-- * * * --//
   Кроме перечня всех происшествий
   поделюсь я и мыслями честными:
   познавательный дух путешествий
   тесно связан с напитками местными.
//-- * * * --//
   Вдыхаю лёгкой жизни хлороформ
   и понял я, в раздумьях сидя праздных:
   у счастья очень много разных форм,
   и в том числе – довольно безобразных.
//-- * * * --//
   А старость меня так опустошила,
   что нет уже порывов никаких,
   я чувствую порой уколы шила,
   но я не реагирую на них.
//-- * * * --//
   Когда во сне за честный труд
   медаль вы получаете,
   то это значит – вас ебут,
   а вы не замечаете.
//-- * * * --//
   Исчезла молодая дерзновенность,
   к опасному азарт и аппетит,
   а будничность, она же повседневность,
   уже почти совсем не тяготит.
//-- * * * --//
   Вот так зимой в берлоге спит медведь,
   вот так на солнце нежится тюлень;
   я лень мою сумел бы одолеть,
   но только воевать уж очень лень.
//-- * * * --//
   Легко увидеть, если посмотреть, –
   заметил умудрённый гробовщик, –
   что в бизнесе едином жизнь и смерть,
   и жизнь у смерти – верный поставщик.
//-- * * * --//
   Мне кажется (по счастью, – временами),
   когда во мне клубится дух несвежий,
   что я между библейскими холмами
   какой-то неприкаянный приезжий.
//-- * * * --//
   Свой век земной избыв почти что дочиста,
   я понял – кроме прочего всего:
   нет ничего прекрасней одиночества,
   но нет и тяжелее ничего.
//-- * * * --//
   Взаимной нежностью согреты,
   мы двух детей с женой пасли –
   в ожидовление планеты
   мы долю малую внесли.
//-- * * * --//
   Нас ничуть не мучит ощущение,
   что в упряжке тянем наши годы;
   думаю, для нас порабощение
   легче и естественней свободы.
//-- * * * --//
   Я ключ отыскал к нашей вечной беде,
   потратив немалые дни:
   евреев не любит никто и нигде
   за то, что евреи они.
//-- * * * --//
   А мне, когда есть выпивка и снедь,
   то кажется, что это будет вечно,
   и зелень будет вечно зеленеть,
   и волк с овцой беседовать сердечно.
//-- * * * --//
   Старея, мы бормочем и бурчим,
   советуем назойливо и страстно,
   а после с огорчением ворчим
   о мудрости, раздаренной напрасно.
//-- * * * --//
   Что хвастаться не стоит, – это ясно,
   бахвалятся подпившие матросы,
   но вовсе не хвалить себя – опасно,
   от этого случаются поносы.
//-- * * * --//
   Прозвища у нас, хотя не злы,
   но весьма угадывают метко:
   мы – ослы, бараны и козлы,
   кобелями славят очень редко.
//-- * * * --//
   Увы, но нету оптимизма
   в душе моей с её тоской:
   стихия антисемитизма
   сродни воздушной и морской.
//-- * * * --//
   Я интересно жил да был,
   душой не гадок,
   не столько нравы я любил,
   сколь их упадок.
//-- * * * --//
   Наружу просятся слова,
   они кипят в неслышных спорах,
   но мхом набита голова –
   ко мне доносится лишь шорох.
//-- * * * --//
   Русь живёт, разрушая и строя,
   лжи крутой извергая струю,
   и опасны для подлого строя
   только те, кто не ходит в строю.
//-- * * * --//
   Мне как чужая амуниция,
   как луговой траве теплица,
   моя пустая эрудиция,
   которая внутри пылится.
//-- * * * --//
   Всегда немало претендентов
   на то, чтобы на них молились, –
   особенно среди студентов,
   которые недоучились.
//-- * * * --//
   В моём оставленном отечестве
   под шум бандитского успеха
   настолько много стало нечисти,
   что страшно мне, хоть я уехал.
//-- * * * --//
   В каждой жизни, даже нищей,
   есть высокое событие:
   из родимого жилища
   в никуда навек отбытие.
//-- * * * --//
   Я рюмкой провожаю каждый день,
   и я благодарю его всегда,
   а всех забот и страхов хуетень
   куда-то уплывает без следа.
//-- * * * --//
   Смешно, как соплеменники мои –
   повсюду и в любое время года –
   заливистей поют, чем соловьи,
   об избранности нашего народа.
//-- * * * --//
   Когда приходит угасание
   ума, энергии и слуха,
   всего обидней – закисание
   одушевляющего духа.
//-- * * * --//
   Не рву с реальностью контакты,
   но буду честен, как Сократ:
   легенды мне милей, чем факты,
   а интереснее – стократ.
//-- * * * --//
   Евреи ждут беду всегда –
   как будет Господу угодно;
   у нас день Божьего суда –
   и тот бывает ежегодно.
//-- * * * --//
   Одно скажу приятелям, грустящим
   по прошлому, что радостями полнилось:
   былое, когда было настоящим, –
   совсем иное было, чем запомнилось.
//-- * * * --//
   Весь опыт мой – уже большой –
   зовёт меня судить уверенно:
   ум не способен быть душой,
   но и душа умна умеренно.
//-- * * * --//
   Вряд ли стоит ругать наше время,
   станет завтра эпоха крутой,
   и ногой ощутил уже стремя
   мусульманский жестокий святой.
//-- * * * --//
   Есть очень родственное сходство –
   оно душевно таково –
   между творящим злое скотство
   и одобряющим его.
//-- * * * --//
   На старости отменно я живу,
   минувшее течёт передо мной –
   особенно во сне, а наяву
   повсюду пахнет злобой и войной.
//-- * * * --//
   Дух живой – божественная твердь,
   в лютом закалённая огне,
   и заглушит напрочь только смерть
   музыку, звучащую во мне.
//-- * * * --//
   В умах царит сейчас такая смута,
   настолько в наших душах много свинства,
   что зря ещё мерещится кому-то
   блаженство всенародного единства.
//-- * * * --//
   Ко мне из книг выходят тени
   людей, что с нами распрощались,
   и рад я вновь общаться с теми,
   с кем очень мы недообщались.
//-- * * * --//
   Хотя умом я не глубок,
   чисты, однако, дух и честь;
   хорош я тем, что стать бы мог
   намного хуже, чем я есть.
//-- * * * --//
   На старости бессильны все уловки,
   все кремы с их составами премудрыми,
   и бывшие лихие прошмандовки
   становятся стерильными лахудрами.
//-- * * * --//
   Не радуют рассветы и закаты,
   и нет уже давно ни в чём успехов –
   во всём этом евреи виноваты,
   отсюда злонамеренно уехав.
//-- * * * --//
   Похож ли я на старого дебила?
   Надеюсь, нет. Но в памяти скользящей
   теперь кошмарно слиплось то, что было,
   и то, что сочинил мой ум гулящий.
//-- * * * --//
   Всё в мире этом очень зыбко,
   и всюду войны без конца,
   была какая-то ошибка
   в расчётах нашего Творца.
//-- * * * --//
   Нет, он не только голова,
   где ум таится поражающий,
   в нём и духовность такова,
   что портит воздух окружающий.
//-- * * * --//
   Взыскуя истины и денег,
   отнюдь не числю преступлением,
   что я мечусь, как шизофреник,
   по этим разным направлениям.
//-- * * * --//
   Весь мир вокруг на миг затих,
   потом опять загомонил,
   а в тишине родился стих
   в подтёках сохнущих чернил.
//-- * * * --//
   Пройдёт пора осенней стужи,
   мороз надвинется на нас;
   поскольку дальше будет хуже,
   спасибо Богу за сейчас.
//-- * * * --//
   Всё время нас повсюду ждут соблазны,
   ломая нам душевное спокойствие,
   при этом так они разнообразны,
   что даже сам их выбор – удовольствие.
//-- * * * --//
   Зола былых попрёков, свар и ссор,
   обидного и злого полыхания
   витает как незримый глазу сор,
   довольно долго вредный для дыхания.
//-- * * * --//
   Мечты мои нетрудно изложить
   одной мольбой, одним желаньем страстным:
   дай, Боже, до маразма не дожить,
   дай, Боже, умереть в рассудке ясном.
//-- * * * --//
   Нету к людям былого доверия,
   и причина вполне очевидна:
   столько стало вокруг лицемерия,
   что всё время то больно, то стыдно.
//-- * * * --//
   Характер мой переменился
   от возрастной душевной стужи:
   я дома так укоренился,
   что не трясу листвой снаружи.
//-- * * * --//
   Мы чувствуем от мира уважение,
   какого ещё не было на свете.
   Израиль – это точка приложения
   брехни всех идиотов на планете.
//-- * * * --//
   Мне идея, кем-то обронённая,
   нравится мыслительными танцами:
   явное гавно и потаённое –
   две изрядно разные субстанции.
//-- * * * --//
   Мы все причалим к тихой гавани,
   как только срок отбудем весь,
   а так как нет кармана в саване,
   то деньги тратить надо здесь.
//-- * * * --//
   Евреи с чемоданом в уголке,
   к России прикипевши на веку,
   херачат так на русском языке,
   что лестно и тревожно языку.
//-- * * * --//
   В моей генеалогии на ветках
   огромного развесистого дерева
   сидит полным-полно евреев ветхих
   и смотрит на меня слегка растерянно.
//-- * * * --//
   Жизнь тянется, как медленный возок,
   хотя пора пуститься в путь иной,
   и я уже неслышно слышу зов
   пространства, ожидаемого мной.
//-- * * * --//
   Мне бывает очень страшно иногда:
   у прогресса – неуёмный аппетит,
   и какая-нибудь мелочь, ерунда
   человечество намного сократит.
//-- * * * --//
   Когда сижу я около бутылки,
   когда уже осталось мало в ней,
   из юности обломки и обмылки
   легко всплывают в памяти моей.
//-- * * * --//
   Житейский опыт мой никчемный
   я передам охотно многим,
   но результат весьма плачевный
   у них получится в итоге.
//-- * * * --//
   Зря на нашей башке замороченной
   благородно цветёт седина;
   если есть в мужике червоточина,
   то с годами виднее она.
//-- * * * --//
   Всего лишь навсего стакан
   я выпил, а уже
   прочь из души ушла тоска
   и разум посвежел.
//-- * * * --//
   Блаженны те, кто верит истово,
   для них яснее мироздание,
   они для помысла нечистого
   находят легче оправдание.
//-- * * * --//
   Увы, но наше богоборчество –
   довольно каверзный клубок,
   такого это вида творчество,
   что возникает новый бог.
//-- * * * --//
   Нету в бытовой моей догадке
   ни малейшей примеси научности:
   важность и значительность повадки –
   верный признак скудости и скучности.
//-- * * * --//
   Не всё, что видится глазам,
   не всё, что слышится ушами,
   на душу льётся, как бальзам,
   и сердце радует шуршаньем.
//-- * * * --//
   Мне высоких не надобно истин,
   мне и низких избыточно много:
   развивают наш мир зуд корысти,
   жажда славы и скуки изжога.
//-- * * * --//
   Когда уже совсем устал кипеть,
   энергия куда-то испаряется –
   не стоит напрягаться и сопеть,
   таща себя за волосы и яйца.
//-- * * * --//
   Я – обыватель типа мещанина,
   работаю и пью довольно крепко,
   а в голове – такая мешанина,
   что я туда заглядываю редко.
//-- * * * --//
   Мне люди наших лет не удивительны –
   мы жёрновом размолоты одним;
   затоптанные души нечувствительны
   к дальнейшему топтанию по ним.
//-- * * * --//
   Что вознесло еврейский гений,
   такой физически тщедушный?
   Века неправедных гонений
   и воздух ненависти душный.
//-- * * * --//
   Я жил отнюдь не безупречно,
   но не корю себя при этом,
   что поступал я поперечно
   закону, разуму, советам.
//-- * * * --//
   Грядёт пора уйти из этих мест,
   где было так не скучно и не пресно;
   я жить хочу, пока не надоест,
   что будет дальше – тоже интересно.
//-- * * * --//
   История качается, как маятник,
   его качает Бог или народ:
   кому сегодня пышно ставят памятник,
   назавтра он – и сволочь, и урод.
//-- * * * --//
   В России дух народный цел и жив,
   его и удушеньем не убьют;
   она опять над пропастью во лжи,
   а люди так же пляшут и поют.
//-- * * * --//
   Грозит нам Бог расправой лютой
   за страсть к научному греху,
   и страшно мне, что за минуты
   мир обратить легко в труху.
//-- * * * --//
   Нынче боль – до умопомрачения,
   я на боль навечно обречён;
   завтра наступает облегчение,
   послезавтра – всё нам нипочём.
//-- * * * --//
   Творец создал наш мир довольно сложно,
   живая жизнь изменчива, как море;
   её разумной сделать невозможно –
   отсюда и крушенье всех теорий.
//-- * * * --//
   Я жить люблю, мне жить охота,
   но я и помню с неохотой,
   что где-то губится пехота,
   другой убитая пехотой.
//-- * * * --//
   И разум я ценю, и просвещение,
   почти к любым терпим я убеждениям,
   но чувствую живое отвращение
   к учёбе и логичным рассуждениям.
//-- * * * --//
   Они не смотрятся злодеями,
   они с рассудком и душой,
   но фонтанируют идеями,
   как мочевой пузырь большой.
//-- * * * --//
   Среди иллюзий, мифов, наваждений,
   которым в жизни нашей нет числа,
   энергия высоких заблуждений
   и кровь, и пользу миру принесла.
//-- * * * --//
   Есть у нашего познания граница,
   дальше – тайна, неприступная пока;
   человечество раскрыть её стремится,
   и смеются в небосводе облака.
//-- * * * --//
   В почти что инвалидном сидя кресле,
   хотя ещё ничуть не инвалид,
   пою уже совсем иные песни –
   про то, о чём теперь душа болит.
//-- * * * --//
   Не избраны мы Богом, а отмечены
   Его в судьбе народа соучастием,
   отсюда мы так сильно искалечены
   невидимым безжалостным пристрастием.
//-- * * * --//
   Когда потоки грязной пены
   бурлят, сочатся и взбухают,
   то благоденствуют гиены
   и крокодилы процветают.
//-- * * * --//
   Мы в мире – удивительные гости:
   при жизни погрязаем в разных свинствах,
   а после – чуть уже не на погосте,
   жалеем о содеянных бесчинствах.
//-- * * * --//
   Наука нынче с верой в унисон
   поёт, что Божий мир непознаваем,
   а мне вчера приснился смутный сон,
   что дьявол карты сдал, и мы играем.
//-- * * * --//
   Я чаще сказки слушаю, чем были,
   в России сев за выпивку домашнюю:
   по щедрости душевной все забыли
   кровавую империю вчерашнюю.
//-- * * * --//
   В нас тёмный зверь
   живёт, не пряча глаз,
   удерживаясь нитью очень тонкой,
   культура обволакивает нас
   весьма легко сдирающейся плёнкой.
//-- * * * --//
   А страх не только нас парализует,
   но главное, что пагубней всего, –
   страх изнутри наш дух организует
   оглядываться только на него.
//-- * * * --//
   Мы все весьма различны, несомненно,
   у многих родословная видна:
   кого-то вырезали из полена,
   кого-то вылепляли из говна.
//-- * * * --//
   Больших не надобно усилий,
   чтобы увидеть в умилении,
   что всё величие России –
   в лихом её нешевелении.
//-- * * * --//
   Мы втайне ждём любого случая,
   чтоб неразумно и нелепо
   из духоты благополучия
   куда-нибудь сорваться слепо.
//-- * * * --//
   В игре рассудка и души,
   в пространствах неизученных,
   любые жанры хороши –
   за исключеньем ссученных.
//-- * * * --//
   На свободе сильней устаёшь,
   и борьба на свободе вольней;
   на свободе тщеславия вошь
   нас кусает гораздо больней.
//-- * * * --//
   Куда ушла – не понимаю –
   вся образованность моя;
   ведь я изрядно много знаю,
   но я не помню ни хуя.
//-- * * * --//
   Традиции, законы и обычаи,
   суля покой и будничные пряники,
   нас держат в паутине и приличии
   до первой приключающейся паники.
//-- * * * --//
   И трезвый не велик я золотник,
   хотя пока что дорог я кому-то,
   но если чуть залью за воротник,
   я вовсе устаревшая валюта.
//-- * * * --//
   Свершают ангелы полёт,
   льют небеса благоволение,
   когда гуляет и поёт
   земное наше население.
//-- * * * --//
   От имени молчащих миллионов,
   которые приемлют и не судят,
   разнузданные кучки мудозвонов
   решают повороты наших судеб.
//-- * * * --//
   Капкан, прогрессом именуемый,
   желаньям нашим потакая,
   нас тащит к бездне неминуемой,
   в пути обильно развлекая.
//-- * * * --//
   Ошалев от читания книг,
   напрочь запер я некую дверь
   и уже не хочу ни на миг
   окунуться в реальность теперь.
//-- * * * --//
   Всегда благопристойное пространство
   имеет лазы, щели и зазоры –
   туда, в лихое это окаянство,
   весь век я устремлял мечты и взоры.
//-- * * * --//
   Давно живя среди людей,
   ни с кем я силами не мерялся,
   но пережил штук семь вождей
   и в человеках разуверился.
//-- * * * --//
   Мне снился сон: бегу я без оглядки –
   спастись было единственное средство,
   душа ушла в мелькающие пятки,
   из пяток одобряя это бегство.
//-- * * * --//
   Дорогу себе я прокладывал сам,
   хотя не без помощи фарта,
   и туго вздувались мои паруса
   под ветром живого азарта.
//-- * * * --//
   Порок пустого верхоглядства
   меня с рожденья отмечал,
   но много всяческого блядства
   повсюду взгляд мой различал.
//-- * * * --//
   Революция – событие пьянящее –
   в лихорадке совершается кипящей,
   даже сука захудалая пропащая
   ощущает себя личностью творящей.
//-- * * * --//
   Чего желать? О чём тужить?
   Всё, что случалось, было кстати.
   Большое счастье – просто жить –
   осознаётся на закате.
//-- * * * --//
   Все пишут пошлости.
   К таким же пусть и я
   причислен буду,
   к их вульгарной гуще;
   мне нравится писать
   про бренность бытия
   и как весной растения цветущи.
//-- * * * --//
   Мой разум никак не вмещает
   загадку решений верховных:
   Господь виноватых прощает,
   ничуть не щадя невиновных.
//-- * * * --//
   Крутые вертит наше время виражи,
   нам каждый год – как новая страница;
   история полна предательства и лжи,
   но счастье, что она пока что длится.
//-- * * * --//
   Нагрянули преклонные года,
   напрасны и прогнозы, и гадания;
   осталось чуть до Страшного Суда,
   пора уже готовить оправдания.
//-- * * * --//
   А наши честь и совесть – явно сёстры,
   характерами схожие своими,
   порой у них раздор бывает острый,
   но близость очевидна между ними.
//-- * * * --//
   У власти лижут те, кто ниже,
   зад без малейшего смущения,
   но кто умней – корыстно лижет,
   а кто глупей – от восхищения.
//-- * * * --//
   Сегодня днём ел дивный суп,
   а к ночи выпью пьяной влаги,
   кто на меня имеет зуб –
   пускай болит он у бедняги.
//-- * * * --//
   Слеза, уроненная Музой,
   пронижет мой могильный мрак:
   – Я не была тебе обузой,
   зачем же умер ты, дурак?
//-- * * * --//
   Исчерпан жизненный ресурс,
   душа готовится к побегу;
   челнок мой утлый держит курс
   на тишину, покой и негу.
//-- * * * --//
   Повидал я и распутицу, и снег,
   пережил я лютый холод и жару;
   помутился и свихнулся этот век,
   но взорвётся, когда я уже помру.
//-- * * * --//
   Всегда зазря Россию поносили,
   неправедны хулы пустые эти:
   великое значение России –
   в показе, как не надо жить на свете.
//-- * * * --//
   Философа знавал я одного,
   он мыслил обстоятельно и сложно,
   духовностью так пахло от него,
   что долго слушать было невозможно.
//-- * * * --//
   Я ценю чужие убеждения:
   слушая крутого индивида,
   я не ощущаю осуждения –
   просто ум такой у инвалида.
//-- * * * --//
   В иудаизме нет монастырей
   совсем не от ошибки и промашки:
   когда в монахи клонится еврей,
   немедленно к нему бегут монашки.
//-- * * * --//
   Растений, как наши, не сыщешь упорней,
   живут на земле они прочно:
   у наших деревьев – еврейские корни,
   любая годится им почва.
//-- * * * --//
   Ценю как лучшее убежище
   от целодневной суеты
   кровать мою – глухое лежбище
   под сенью тёплой темноты.
//-- * * * --//
   Прохвосты, прилипалы и пройдохи,
   когда им дарование дано,
   всех лучше соответствуют эпохе,
   в которой им елозить суждено.
//-- * * * --//
   Сквозь годы мы брели, не зная,
   на тот ли жребий жизнь потрачена;
   ведь, может быть, совсем иная
   была судьба нам предназначена.
//-- * * * --//
   Заходят в нашу гавань корабли,
   даруя всем надеждам воспарение,
   и те, кого не слишком наебли,
   испытывают удовлетворение.
//-- * * * --//
   Есть у сознания задворки,
   места глухого заточения,
   а там, сомкнув дверные створки,
   томятся тёмные влечения.
//-- * * * --//
   Судьбой однажды в рабство взяты,
   мы не годимся в бунтари,
   крест, на котором мы распяты,
   у нас у каждого внутри.
//-- * * * --//
   С роскошной концовкой короткой
   хочу написать я рассказ:
   Кутузов и Нельсон за водкой
   беседуют с глазу на глаз.
//-- * * * --//
   Я оценил их невзначай,
   храню заботливо отныне я
   свою беспечную печаль,
   тоску весёлого уныния.
//-- * * * --//
   Всё в мире зыбко и непрочно,
   обиды, боль и поражения,
   но плодородна эта почва
   для мифа и воображения.
//-- * * * --//
   Будь оно проклято, сознание,
   когда приходят мысли эти:
   невыносимо понимание
   своей ничтожности на свете.
//-- * * * --//
   Страшны не цунами и бури
   для тихих мечтательных жителей,
   а дикие приступы дури
   у разных земных управителей.
//-- * * * --//
   Несу я возраста вериги,
   нашлась и ниша безопасная:
   взамен реальной жизни – книги
   теперь моя забава страстная.
//-- * * * --//
   Хранится где-то крупный счёт,
   и он растёт неумолимо,
   а жизнь по-прежнему течёт,
   но только около и мимо.
//-- * * * --//
   Моё одиночество вовсе не пусто,
   в нём лица и тени подвижные,
   его населяют – обильно и густо –
   живые, ушедшие, книжные.
//-- * * * --//
   Возможно, только наши внуки
   поймут в наплыве грустной трезвости,
   что в достижениях науки
   вреда не меньше, чем полезности.
//-- * * * --//
   Эти шум и гульба затевались не мной,
   но попал я в число приглашённых,
   а вдобавок ещё награждён был тюрьмой –
   среди прочих, души не лишённых.
//-- * * * --//
   Поскольку нас вот-вот поглотит вечность,
   учитывая это обстоятельство,
   весьма разумно жить, явив беспечность
   и полное на вечность наплевательство.
//-- * * * --//
   Барды, менестрели, трубадуры,
   зная искусительское дело,
   дивные плели фиоритуры,
   чтоб душа у женщины запела.
//-- * * * --//
   Думая о разуме по-разному,
   к мысли невесёлой я пришёл:
   мир земной, устроенный по разуму,
   напрочь будет жалости лишён.
//-- * * * --//
   Тоска бывает серая и чёрная,
   они, конечно, обе – твари мерзкие;
   душа моя, достаточно кручёная,
   над серой даже шутки шутит дерзкие.
//-- * * * --//
   В мире нынче зябко и тревожно,
   шар земной раздорами изранен;
   эту мглу развеять невозможно –
   разве что опять лягнуть Израиль.
//-- * * * --//
   Ничего уже не надо нам,
   как отменно пел поэт,
   наши песни пахнут ладаном,
   но большой печали нет.
//-- * * * --//
   О доброте людской мы судим
   по тем поступкам, что видны,
   а я – добряк, но многим людям
   я б запустил ежа в штаны.
//-- * * * --//
   Бывает порой телефонный звонок –
   пустяшный случайный привет,
   но чувством, что ты не совсем одинок,
   окрашен за окнами свет.
//-- * * * --//
   У свободы очень много вариаций,
   и меняться они могут как угодно,
   от свободы можно даже отказаться –
   добровольно, и с охотой, и свободно.
//-- * * * --//
   Мы в любви к познанию едины.
   Труден путь познания и долог;
   в наши сокровенные глубины
   лезет и психолог, и проктолог.
//-- * * * --//
   Еврейский ген во мне бурлит
   и кровь мою свежит;
   годами – ветхий инвалид,
   а духом – Вечный Жид.
//-- * * * --//
   Сменив однажды место жительства,
   я тут живу светло и счастливо,
   но и на здешнее правительство
   смотрю прищурясь и опасливо.
//-- * * * --//
   Какое-то чертовское внушение
   воздействует, и я кричу во сне:
   мне снится грохот жуткого крушения,
   и пламя приближается ко мне.
//-- * * * --//
   За совестью нам нужен глаз да глаз,
   чтоб душу не травила, полыхая;
   я совесть укорял уже не раз –
   понтуется, мерзавка, что глухая.
//-- * * * --//
   Боюсь явить я пессимизм,
   но зло повсюду ставит сети,
   и скоро голый дарвинизм
   восторжествует на планете.
//-- * * * --//
   Я мыслю конкретно, вульгарно и плоско,
   тверда подо мною земля;
   у свечки моей до хера ещё воска,
   но слабнет огонь фитиля.
//-- * * * --//
   Сегодня день летел кошмарно быстро,
   и я куда-то мчался напрямик,
   и ни одна божественная искра
   во мне не засветилась ни на миг.
//-- * * * --//
   Безропотно готов я смерть принять,
   ответить за слова готов я эти;
   не дай мне только, Господи, узнать,
   что не было и нет Тебя на свете.
//-- * * * --//
   Раньше мысли толклись в тесноте,
   с ними ссорился я, но умеренно,
   а теперь – пустота, в пустоте
   лишь сознание бродит растерянно.
//-- * * * --//
   Прекрасен человек на унитазе:
   сейчас он суетой не заражён,
   окрестных он не видит безобразий
   и в собственные чувства погружён.
//-- * * * --//
   С годами я до интересного
   добрался факта, очень важного:
   помимо запаха телесного –
   духовный запах есть у каждого.
//-- * * * --//
   Мне нравится, что тихо, не помпезно
   повсюду совершается упорно
   борьба со злом. Она хоть бесполезна,
   однако, несомненно, благотворна.
//-- * * * --//
   К мысли я давно клонюсь одной,
   тронула она моё сознание:
   души отбывают срок земной
   за былое что-то в наказание.
//-- * * * --//
   Я – друг зелёных насаждений,
   в далёкой юности беспутной
   я много дивных услаждений
   вкусил под сенью их уютной.
//-- * * * --//
   Настолько мир напичкан ложью,
   настолько дух у лжи могучий,
   что, несмотря на помощь Божью,
   не разгрести нам эти кучи.
//-- * * * --//
   Это счастье, что скинули с шеи ярмо,
   только в тёмных души погребах
   очень долго ещё остаётся дерьмо,
   что веками копилось в рабах.
//-- * * * --//
   На глобус я смотрю слегка усмешливо –
   какой-нибудь везде томятся хворостью;
   Творец вращает Землю непоспешливо,
   но пакости чинит нам – с жуткой скоростью.
//-- * * * --//
   Я к людям шёл по очень разным нуждам
   и очень часто помощь получал;
   не людям, а стране чужим и чуждым
   я был, но я тогда не различал.
//-- * * * --//
   Как незаметно время утекло,
   порой ищу в былом я утешение,
   и словно бы смотрю я сквозь стекло
   на долгое пустое мельтешение.
//-- * * * --//
   Живу я целесообразно,
   поскольку понял в ходе лет:
   в чём нет греховного соблазна,
   в том никакого смысла нет.
//-- * * * --//
   Светло, интересно, дышу я легко,
   и всё мне по нраву вполне,
   но хоть я уехал весьма далеко,
   Россия осталась во мне.
//-- * * * --//
   Едва лишь ощутил я интерес
   к любви с её сердечным перестуком,
   как тут же отказался наотрез
   от чахлого влечения к наукам.
//-- * * * --//
   Стремительно дряхлеющий и хилый,
   тянуть я буду жизненную нить,
   покуда у меня хватает силы
   бутылку приподнять и наклонить.
//-- * * * --//
   Хотя ещё вполне я жив пока
   и мыслю я достаточно грешно,
   уже смотрю на мир издалека,
   и мне всё время больно и смешно.
//-- * * * --//
   Бог ход надумал интересный,
   чтобы в раю смешить народ,
   и педераст в чертог небесный
   восходит задом наперёд.
//-- * * * --//
   Открой, приятель, холодильник,
   закуску вынь из тесноты;
   скажи мне, кто твой собутыльник,
   и я скажу тебе, кто ты.
//-- * * * --//
   Такая распростёрта благодать
   по жизни нашей, злой и лицемерной,
   что всё-таки должна возобладать
   когда-нибудь она над этой скверной.
//-- * * * --//
   Земная судьба ограничена сроком,
   довольно коротким и разным у нас,
   но страшно подумать, что Бог ненароком
   другую какую-то нам не припас.
//-- * * * --//
   Летят листки календарей,
   темнеют, улетая,
   и зябко ёжится еврей,
   историю читая.
//-- * * * --//
   Надо много души и ума,
   да и мужества кроме того,
   чтобы выжить в разливе дерьма
   и себя упасти от него.
//-- * * * --//
   Вон побежал мальчонка резвый,
   дворовых драк лихой виновник,
   а после будет постный, трезвый
   и обстоятельный чиновник.
//-- * * * --//
   Следить необходимо за судьбой,
   там есть граница:
   дожил до любования собой –
   пора травиться.
//-- * * * --//
   Сейчас, когда наука стала старше,
   сомнениями мучаются люди;
   учёные бурчат, как секретарши,
   что Бог недавно был и скоро будет.
//-- * * * --//
   Мы плохо делали карьеру,
   топя её в питье и блуде,
   но кто послал карьеру к херу –
   из тех душевней вышли люди.
//-- * * * --//
   По части финансов мои накопления
   большое сулят удовольствие:
   я сам себе в тёмную пору дряхления
   смогу покупать продовольствие.
//-- * * * --//
   Не зря нас часто хвалят за терпение,
   в терпении мы сми́рны и дружны;
   терпение рождает омертвение,
   а мы вождям такие и нужны.
//-- * * * --//
   Я угрюм, я задумчив, я тих –
   и стишков разлетается стая;
   равнодушно смотрю я на них –
   если где глубина, то пустая.
//-- * * * --//
   В текущей жизни я спокоен,
   как древнегреческий мудрец:
   я для борьбы уже не воин,
   но за столом – ещё боец.
//-- * * * --//
   На самом деле всё в порядке,
   а жить успешно будут дети;
   с самим собой играя в прятки,
   гораздо легче жить на свете.
//-- * * * --//
   Если в лица смотреть без поспешности –
   даже пусть не промолвит ни слова, –
   то порой можно просто по внешности
   угадать мудака записного.
//-- * * * --//
   Свобода многих мук бы стоила,
   а ветер века щедро нёс
   узду и вожжи, кнут и стойло,
   но гарантировал овёс.
//-- * * * --//
   Хотя приврать весьма здоров,
   про щедрость я свою не вру:
   кормил я вшей и комаров,
   клопов кормил и мошкару.
//-- * * * --//
   Множество людей меня морочило
   мыслями сомнительного качества;
   в этой обработке среди прочего
   часто проступало вурдалачество.
//-- * * * --//
   Как некое особое блаженство,
   лишённое основы и фактуры,
   своё я ощущаю отщепенство
   от делателей нынешней культуры.
//-- * * * --//
   Я ничего не членский активист,
   мой мир сейчас – осенняя аллея;
   сегодня я осенний жёлтый лист
   и падаю, кружась и сожалея.
//-- * * * --//
   Не был никогда я сильно против,
   чтоб утихло мыслей вороньё.
   Самый одуряющий наркотик –
   это самому себе враньё.
//-- * * * --//
   Поэт любуется рассветом,
   наводит баба марафет,
   а я люблю кино с буфетом,
   и где экран, там и буфет.
//-- * * * --//
   Я ночью палился в душевном огне,
   мне снилась картина зловещая:
   в горящую избу на шалом коне
   въезжала какая-то женщина.
//-- * * * --//
   Пускай наш тяжкий путь обиден,
   пускай мы дышим еле-еле,
   сидящим в жопе лучше виден
   едва заметный свет в тоннеле.
//-- * * * --//
   Всегда в России больше или меньше,
   но крали всё, что можно было красть;
   боюсь я, не усохнет и в дальнейшем
   такая упоительная страсть.
//-- * * * --//
   Под утро я от острой боли
   довольно часто просыпаюсь:
   мне снится – снова я в неволе
   и поневоле пресмыкаюсь.
//-- * * * --//
   Волна сменяется волной,
   меняет виды лжи отрава,
   и лишь война войны с войной
   стабильна, всюдна и кровава.
//-- * * * --//
   Самые мудрёные декреты
   справиться не смогут с зоосадом:
   слишком много жителей планеты
   думают желудками и задом.
//-- * * * --//
   Бывало тяжко, но не скучно;
   я помню жуткие тиски,
   но век живя благополучно,
   давно я помер бы с тоски.
//-- * * * --//
   Смуглый отрок бродил по аллеям…
   Стал великим потом, как известно.
   А что был эфиопским евреем,
   на Руси поминать неуместно.
//-- * * * --//
   Я с юных лет самозабвенно
   увлёкся чтением запойным,
   что упомянут непременно
   в гулянии заупокойном.
//-- * * * --//
   Наше слово не будет забыто,
   продолжение свойственно слову,
   и когда я откину копыта,
   некто юный обрящет подкову.
//-- * * * --//
   Люблю я кругозор убогий мой –
   ведь вижу я лишь то, что есть в окне;
   далёк я от культуры мировой,
   но и она не знает обо мне.
//-- * * * --//
   Нам высшей волей суждено
   томиться в поисках решения:
   как извернуться, чтоб гавно
   с тобой не втёрлось в отношения?
//-- * * * --//
   Тяготит наш дух усталость
   в устьях жизненной реки;
   даже море примелькалось
   Пастернаку вопреки.
//-- * * * --//
   Все наши бездны, пропасти, края –
   пустым надуты умственным накалом,
   поскольку мы живём, себя кроя
   по пошлым окружающим лекалам.
//-- * * * --//
   Море вечно волны катит,
   речек тянется тесьма,
   гаснет день, и на закате
   выпить хочется весьма.
//-- * * * --//
   Нельзя как раз того пускать во власть,
   презрев его густое песнопение,
   кто жаждет и горит туда попасть,
   мечтами распаляя самомнение.
//-- * * * --//
   Простая радость – ешь и пей,
   когда б не тень беды:
   после обеда я глупей,
   чем был я до еды.
//-- * * * --//
   Занудливая книга мне попалась –
   напыщенная, тусклая, пустая,
   и горестную родственную жалость
   испытывал я к автору, читая.
//-- * * * --//
   Черти, демоны и бесы
   из любой уездной бездны
   тоже ездят на конгрессы,
   конференции и съезды.
//-- * * * --//
   Я часто вру как сивый мерин,
   что мне совсем не огорчительно,
   поскольку я всегда уверен,
   что вру для пользы исключительно.
//-- * * * --//
   Не ценят мужчин по наружности –
   любая к лицу подлецу,
   а женщин холмы и окружности –
   всего лишь добавка к лицу.
//-- * * * --//
   С берёзкой породнится юный клён,
   гром загремит без видимых причин;
   успехами науки окрылён,
   я жду теперь беременных мужчин.
//-- * * * --//
   Смятение, бурление, брожение
   и умственные прочие шатания
   реальное находят выражение
   в азарте запасания питания.
//-- * * * --//
   Большим поэтом был Басё,
   слова ложились в масть,
   однако высказал не всё
   и мне оставил часть.
//-- * * * --//
   Земную завершив свою дорогу,
   я в рай войду, увижу Божий трон.
   – Какой роскошный вид! – скажу я Богу.
   – Твой вид на жительство не здесь, – ответит Он.
//-- * * * --//
   Гипноз надежд, наркоз мечтаний
   у нас кончается под осень,
   и свежесть этих испытаний
   мы очень тяжко переносим.
//-- * * * --//
   Диван мой и стол – я до вечера здесь,
   я вами навек покорён,
   а старость и лень – та дремучая смесь,
   в которой мой дух растворён.
//-- * * * --//
   Тихо, безболезненно и плавно
   я порвал с коллегами общение,
   хоть бывало дивно и забавно
   ихнее собою восхищение.
//-- * * * --//
   Когда еда нехороша,
   мы недовольство гасим чаем;
   и у желудка есть душа,
   мы зря её не замечаем.
//-- * * * --//
   Ни с кем уже серьёзно я не спорю,
   поскольку убеждался много раз:
   помочь чужому умственному горю
   не в силах даже лучшие из нас.
//-- * * * --//
   Найти врагов мечту лелея,
   в патриотической испарине
   весьма легко узреть еврея
   в любом попавшемся татарине.
//-- * * * --//
   Бывает жутко временами
   в немой напрягшейся ночи:
   вот мы живём, а между нами
   неспешно ходят палачи.
//-- * * * --//
   Мы все когда-нибудь умрём,
   настанет Божий суд,
   а там уже мы не соврём,
   как вечно врали тут.
//-- * * * --//
   На склоне лет почти что весело
   смотреть на мир закатный свой:
   из паутины, мха и плесени
   клубится внятный дух живой.
//-- * * * --//
   История – нещадная растрава
   для тонкого чувствительного нерва;
   история – капризная шалава
   и малопредсказуемая стерва.
//-- * * * --//
   У всех сегодня тлеют опасения,
   похожие на истину вполне,
   что нынешние всюду потрясения –
   азартная прелюдия к войне.
//-- * * * --//
   Все вспышки увлечений и симпатий,
   любовных полыхающих огней
   сливаются с годами в результате
   в собрание расплывчатых теней.
//-- * * * --//
   А тот, кого убрали, – был не свой,
   и клал куда не надо наглый глаз,
   и был он возмутительно живой,
   и много знал он лишнего про нас.
//-- * * * --//
   Не в том беда, что был я зубоскал
   и что тюрьмы лежит на мне печать,
   а в том беда, что вечно упускал
   я дивную возможность промолчать.
//-- * * * --//
   От возраста не ждал такой напасти я –
   ужели за грехи всё это мне? –
   кошмарные картины любострастия
   терзают мой покой теперь во сне.
//-- * * * --//
   А время наше яростно и вздыблено,
   покой не обещает нам оно,
   и то, что было прочно и незыблемо,
   рассыплется на крошки и гавно.
//-- * * * --//
   За истину, добро и справедливость
   боролись и толпа, и одиночки,
   но брали верх то сила, то сонливость,
   и около могил росли цветочки.
//-- * * * --//
   Умов нестойких помрачение
   течёт у нас без ломки трудной,
   поскольку дарит облегчение
   от вязкой совести занудной.
//-- * * * --//
   Хотя нужды хлебнули вдосталь,
   годами ждали чёрных вестников,
   однако умственного роста
   я не заметил у ровесников.
//-- * * * --//
   Смотрю, от восторга почти не дыша,
   на дивное это явление:
   у нас на ушах повисает лапша,
   сквозь них проникая в мышление.
//-- * * * --//
   А жить на белом свете страшно очень
   в последние текущие года:
   всё кажется, что срок уже просрочен
   и что протухла времени вода.
//-- * * * --//
   Творец обрёк людей на распри,
   раздоры, ненависть и битвы;
   смеётся наш незримый пастырь
   на благодарные молитвы.
//-- * * * --//
   Ничуть меня года не умудрили,
   хотя их жутко много пролетело.
   Но я готов к любой дурной кадрили,
   когда бы не предательское тело.
//-- * * * --//
   На мужика кричать не надо –
   зачем излишняя шумиха?
   Мужик бояться должен взгляда
   и слова, сказанного тихо.
//-- * * * --//
   Мо́рок, наваждение, мираж –
   нашей психологии создание –
   быстро превращается в витраж,
   напрочь заслоняя мироздание.
//-- * * * --//
   Когда прожил на свете столько,
   то про любовь и помнишь только,
   что были дивные часы,
   когда не зря снимал трусы.
//-- * * * --//
   В любой безжалостной эпохе,
   отравной разуму и вдоху,
   отлично жили выпивохи,
   поскольку клали на эпоху.
//-- * * * --//
   Когда бы я имел имение,
   владел имуществом значительным,
   то был бы я намного менее
   таким беспечно расточительным.
//-- * * * --//
   Шёл дождь со снегом пополам,
   я не спешил,
   и размывался грусти хлам
   на дне души.
//-- * * * --//
   В жизни этой, скудной и богатой,
   я нашёл себе такое место,
   где себя я чувствую цитатой
   из давно написанного текста.
//-- * * * --//
   Забавным я владел товаром:
   тоску и скуку я лечил.
   Я торговал нечастым даром,
   который даром получил.
//-- * * * --//
   Я свеж, как ягода с куста,
   в саду запущенном растущего,
   и у меня душа чиста,
   как совесть ангела непьющего.
//-- * * * --//
   Несётся жизнь во весь опор,
   потом течёт, вихляя плавно;
   забавно мне, что до сих пор
   ещё мне многое забавно.
//-- * * * --//
   Зачем настолько я свободен? –
   ответь, Господь, на это мне.
   Твоим законам соприроден,
   я раб и Твой-то не вполне.
//-- * * * --//
   Во мне внезапно выдохся кураж –
   исчез, растаял, было и не стало.
   Чья тут вина? Кошмарно длинный стаж
   или в избытке съеденное сало?
//-- * * * --//
   Дурное семя в землю брошено,
   весь непокой наш – от него;
   все ждут чего-то нехорошего,
   не зная в точности чего.
//-- * * * --//
   Мечты и грёзы с возрастом угасли,
   и жить гораздо легче в их отсутствии.
   Жизнь состоялась. Только удалась ли?
   Ответ на это – в личном самочувствии.
//-- * * * --//
   В нас живёт расписание нотное,
   и душа по нему созревает,
   только наше начало животное
   эту музыку вмиг обрывает.
//-- * * * --//
   К выпивке привержены поэты,
   пьют они не хуже, чем матросы;
   выпивка легко даёт ответы
   на любые сложные вопросы.
//-- * * * --//
   Ещё я увлекаюсь иногда,
   срывая воздержания броню,
   однако же седая борода
   взаимность обрезает на корню.
//-- * * * --//
   Смотрю я увлажняющимся взглядом,
   и чувства меня дивные томят,
   когда невдалеке, а то и рядом
   резвится стайка шумных жиденят.
//-- * * * --//
   Во мне уже ни соли нет, ни перца,
   горчицы нету, хрена и приправ,
   и нет уже огня – душе согреться,
   и Бог, отнявши всё это, не прав.
//-- * * * --//
   Когда-то были мы вполне здоровы,
   судьба ещё не била кулаком,
   и многие священные коровы
   доились незабвенным молоком.
//-- * * * --//
   Чего-то мне безделье надоело,
   устал я непрестанно бить баклуши,
   найду себе какое-нибудь дело
   и стану околачивать я груши.
//-- * * * --//
   Если был я шутом, ну и пусть,
   я смеялся судьбы на краю,
   кочевая еврейская грусть
   освещала весёлость мою.
//-- * * * --//
   В разгаре длящегося спора
   свою словив неправоту,
   я вмиг по ходу разговора
   меняю тему на лету.
//-- * * * --//
   Любовные пылающие страсти,
   порывы увлечений разных лет,
   занятия любой высокой масти –
   ничто, когда нам нужен туалет.
//-- * * * --//
   От обилия войн нескончаемых,
   нашей вечной замашки дурной,
   из последствий, легко замечаемых, –
   нарастание толщи земной.
//-- * * * --//
   За будущее мне сейчас обидно,
   почти никто не думает о нём;
   его пока не слышно и не видно,
   а ведь оно уже горит огнём.
//-- * * * --//
   Когда бы те, кому я грусть развеял,
   Творцу об этом как-нибудь напели,
   то у меня, печального еврея,
   бутылка вдруг явилась бы в портфеле.
//-- * * * --//
   В моей душе – благополучие,
   и лишь печалится сознание,
   что мы отнюдь, совсем не лучшее
   из Божьей фауны создание.
//-- * * * --//
   Настала старости зима,
   и дряхлы все до одного –
   и те, кто выжил из ума,
   и те, кто прожил без него.
//-- * * * --//
   Об этом как мы ни грусти,
   своя у каждого стезя,
   и тяжело по ней идти,
   и соскочить никак нельзя.
//-- * * * --//
   Опять победно пение трубы,
   опять на радость новым сволочам
   беззубые и дряхлые рабы
   несут портрет рябого палача.
//-- * * * --//
   Везде звучат воинственные ноты,
   эфир дымится злобным завыванием,
   но всех опасней миру идиоты
   с апломбом, эрудицией и званием.
//-- * * * --//
   Надежды вновь лежат во прахе,
   но мне всего кошмарней тут,
   что все растаявшие страхи
   вновь оживают и растут.
//-- * * * --//
   Я срок не угадал, живу я дольше,
   смотрю, как мир якшается с дерьмом,
   и сердцем понимаю много больше,
   чем ветхим износившимся умом.
//-- * * * --//
   А если присмотреться честно
   и оценить по честной мере,
   то совершенно неизвестно –
   животней люди или звери.
//-- * * * --//
   Я много понял, и отныне
   вдали от пафоса и лжи
   плетусь по жизненной пустыне,
   уже не льстясь на миражи.
//-- * * * --//
   Удивителен ныне живущий еврей,
   стало трудно обидеть его:
   у него если нет в рукаве козырей,
   то они – в голове у него.
//-- * * * --//
   Я не боюсь и не психую,
   хотя рассудку непостижно,
   что человек подобен хую:
   стоял и вдруг лежит недвижно.
//-- * * * --//
   Питаю я таинственную страсть
   к чужому, подвернулся если случай:
   у классиков люблю я тихо красть –
   у них полным-полно моих созвучий.
//-- * * * --//
   Уже и спички есть с моим портретом,
   и славы на меня упала тень,
   теперь могу я числиться поэтом
   и пить имею право каждый день.
//-- * * * --//
   Давно уже знают народы,
   что чинят им беды злодейские
   не тёмные силы природы,
   а тонкие козни еврейские.
//-- * * * --//
   Проста загадочность еврейства,
   есть объяснение научное:
   мы все – огромное семейство,
   изрядно неблагополучное.
//-- * * * --//
   Таится в каждом риске упоение,
   и дивно осветляет оно лица,
   однако неминуемо мгновение,
   когда уже нельзя остановиться.
//-- * * * --//
   Здесь надо мною – чаша голубая,
   и виски я люблю уже хронически,
   а деятельность нынче мне любая
   врачом запрещена категорически.
//-- * * * --//
   Много боли шляется по свету,
   Божий мир являя в негативе,
   только ничего больнее нету
   крошки сухаря в презервативе.
//-- * * * --//
   Нет, недаром на свете я жил,
   обретаясь в потёмках густых –
   я в четыре строки уложил
   много мыслей, простых и пустых.
//-- * * * --//
   Когда перестаёт играть гормон
   продленья человеческого рода,
   то в теле наступает угомон,
   и грустная томит его свобода.
//-- * * * --//
   Надежда с разумом не связана,
   она растёт из ничего,
   она мудрей зануды-разума
   и не зависит от него.
//-- * * * --//
   Гордиться мне, по сути, нечем,
   но с давней юности поныне
   я этим чувством обеспечен,
   гордясь, что нет во мне гордыни.
//-- * * * --//
   Небрежно посылая дарование,
   Создатель не минует и убогих,
   а творческого духа пирование
   чревато несварением у многих.
//-- * * * --//
   Душу освежающий елей,
   факт один особо мне приятен:
   как на репутации моей,
   так же и на Солнце много пятен.
//-- * * * --//
   Хотя отрадно спать, и пить, и есть,
   не тратя ни на что душевных сил,
   блаженство успевает надоесть
   быстрее, чем его сполна вкусил.
//-- * * * --//
   Волна такого пессимизма
   во мне с утра угрюмо плещет,
   что весь оркестр организма
   о чём-то шепчется зловеще.
//-- * * * --//
   Состарясь, убеждаюсь я наглядно,
   какой забавный выдался сезон:
   пространство жизни сузилось изрядно,
   и шире стал душевный горизонт.
//-- * * * --//
   Малы между моих коллег различия;
   до славы среди нас полно охочих,
   к тому же ещё мания величия
   бездарных поражает раньше прочих.
//-- * * * --//
   Не надо рваться сгоряча
   в собрание светил нестройное:
   хотя, конечно, ты – свеча,
   но всё же только геморройная.
//-- * * * --//
   Когда-то совершал и я потуги
   разумно жить в порядке аккуратном,
   но вмиг переставал в немом испуге,
   что делаюсь линейным и квадратным.
//-- * * * --//
   Звякают налитые стаканы,
   я к себе за стол зову не всякого…
   С теми лишь я пью, чьи тараканы
   бегают с моими одинаково.
//-- * * * --//
   Пришла пора: улёгшись на кровать,
   я думал с тихой радостью про то,
   что ни по делу, ни погостевать
   к нам завтра не предвидится никто.
//-- * * * --//
   Любым надеждам вопреки,
   плохой у времени прогноз,
   поскольку властвуют жуки,
   а им уютнее навоз.
//-- * * * --//
   Забавно, что ничуть не опорочена
   идея извести лихую нацию,
   и пакостная эта червоточина
   волнует и томит цивилизацию.
//-- * * * --//
   В согласии с активностью земной
   по Богом установленной традиции,
   попавши после смерти в мир иной,
   мы явимся грибами или птицами.
//-- * * * --//
   Есть в настроениях явный минор –
   век получился таков:
   ветер истории выдул из нор
   множество крыс и хорьков.
//-- * * * --//
   Мудрости достигну я едва ли,
   разве что – нехитрого познания,
   ибо с неких пор живу в подвале
   нынешнего злого мироздания.
//-- * * * --//
   Оставленный состарившимся бесом,
   охваченный унынием эпическим,
   ещё смотрю на женщин с интересом,
   уже, однако, чисто эстетическим.
//-- * * * --//
   Мои воспоминания убоги,
   хотя случился долгим век земной.
   Но я помногу езжу, а в дороге
   стирается увиденное мной.
//-- * * * --//
   Талисманы, обереги, амулеты
   дарят лёгкое душе высокомерие,
   позволяя все опасные приметы
   презирать, поскольку это – суеверие.
//-- * * * --//
   Любовью наслаждаюсь я народной –
   вчера я тронут был почти до слёз,
   когда по вольной воле благородной
   читатель мне бутылку преподнёс.
//-- * * * --//
   Похоже, кончается эта игра,
   скукожился высохший лист;
   во мне пессимист шепелявит: пора,
   но тянет пожить оптимист.
//-- * * * --//
   Меня судьба хлестала так и эдак,
   бывал я бит нещадно, был гоним.
   Хочу сказать спасибо напоследок
   той лютой мрази – тренерам моим.
//-- * * * --//
   Живу я, бережно храня
   дары наследственной природы,
   и на закате у меня
   ещё случаются восходы.
//-- * * * --//
   Каплю внёс я в русскую духовность
   книгами и голосом на сцене:
   я вернул духовности греховность,
   без которой дух неполноценен.
//-- * * * --//
   Нельзя объять умом и верой
   поток событий, нынче главных:
   цивилизация с пещерой
   сегодня борются на равных.
//-- * * * --//
   Пускай меня осудят наверху
   за умственно-душевное убожество,
   но предан я высокому греху
   пустого и святого стихоложества.
//-- * * * --//
   А те, к кому ходил, бывало, в гости –
   не все ещё, но многие из них, –
   кто на российском спит уже погосте,
   а кто в земле Израиля затих.
//-- * * * --//
   Киснет застоявшееся мнение,
   мучается пойманная птица;
   если встретил чудное мгновение –
   не проси его остановиться.
//-- * * * --//
   Я совершенно не в обиде,
   что мир сегодняшний таков:
   я слишком часто в жизни видел
   отменно умных мудаков.
//-- * * * --//
   Увидевши, что стих короткий мой
   способен передать любые ноты,
   во всей литературе мировой
   теперь я часто чувствую длинноты.
//-- * * * --//
   В истории нашей кровавые пятна
   окрасили множество лет;
   что нет утешения – это понятно,
   но жаль – воздаяния нет.
//-- * * * --//
   Ужели допалил свою я свечку
   и кончились пути мои кривые?
   Но времени шуршащую утечку
   недавно я почувствовал впервые.
//-- * * * --//
   Ни лютая злоба текущего дня,
   ни прутья пожизненной клетки –
   нисколько уже не волнуют меня.
   А к пиву сварил я креветки.

Игорь Губерман Девятый дневник