Нина Молева
Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы

От автора

   В наши дни стало привычным повторять: история – единственная наука, которая ничему не учит, из которой никто не извлекает уроков. Но так ли это? А главное – кто виноват: история или те, кто знакомит нас с нею, истолковывает ее события, обстоятельства и складывает из них определенную концепцию?
   Ведь, по существу, читатель всегда оказывается в плену предлагаемых ему концепций, и, значит, у него нет возможности самому разобраться в прошлом, сделать из этого прошлого собственные выводы и умозаключения, исходя из своего жизненного опыта, здравого смысла, нравственных представлений. И было бы ошибкой думать, что подобный суд составляет привилегию ученых. На великом суде истории голоса профессионалов непременно должны сливаться с судом народным.
   Какими бы политическими обстоятельствами ни оправдывали историки возникновение опричнины, народная память не сняла ее проклятия с Ивана Грозного. Какими бы строительными работами ни занимал современников Борис Годунов в годы недородов и стихийных бедствий, как ни распахивал перед людьми двери царских житниц, народ не простил ему крови царевича Дмитрия, и трагедия, постигшая детей Бориса, была воспринята как возмездие высших сил за совершенное злодеяние.
   Все современники – присяжные на суде истории, и потому так важно, чтобы все мы располагали не выборочными, специально подобранными чьей-то волей знаниями, но как можно более широким и достоверным кругом сведений.
   Обвиняя неких преступников в наших бедах, мы не задумываемся по-настоящему над тем, что главная вина – в нашем собственном незнании. Только знание способно остановить руку и разум в принятии пагубного для людей, народа, наконец, всей планеты решения. Судьба наша зависит сегодня от того, к чему мы склонимся: знать и, значит, активно заявлять о своей позиции или не знать и, следовательно, отдаться мутному, бурному потоку времени, которое неизвестно куда и к чему может нас привести.
   «Мы ленивы и нелюбопытны» – слова Пушкина, сказанные в связи с трагической гибелью Грибоедова, относятся ко всей русской истории. Но в подчас трагическом водовороте наших дней с душевной ленью заставляет расставаться сама жизнь. Что же касается любопытства – кто знает, не пробудится ли оно, если по-новому, отказавшись от хрестоматийных представлений, оглянуться вокруг, даже просто всмотреться в примелькавшиеся дома и улицы.
   В сегодняшнем городе, с его напряженной и постоянно меняющейся жизнью, бывает не так просто ощутить это дыхание времени, понять, насколько каждый из нас, независимо от возраста, взглядов, убеждений, причастен к нему.
   Но для того чтобы по-настоящему осознать себя неотъемлемой частью страны, родной культуры, очень важно видеть Москву через призму ее богатейшей истории и непременно в привязке к продолжающим и сегодня существовать материальным ее свидетельствам, памятникам.
   Голоса истории – только они помогут по-настоящему понять самого себя. Человека. Личность. Гражданина. Хозяина и сына нашей земли. Нашей извечной Москвы.

Почему Москва стала столицей

   Среди ряда причин, определивших ее возвышение, едва ли не главной была торговля. Уже во времена Юрия Долгорукого по сравнению с другими укрепленными поселениями северо-восточной Руси у Москвы были свои преимущества, благодаря которым она с годами приобретала все большее значение в жизни славянских земель.
   Около Москвы сходились становившиеся все более важными в экономике славян торговые пути – от тесно связанного с западом Новгорода Великого в Рязанские земли, от общавшихся с Литвой и Польшей Полоцка, Смоленска к Ростовскому княжеству. Москва завязывает отношения и с далеким Поморьем, и с располагавшимися в Причерноморье генуэзскими колониями. Да и о какой обособленности относительно Западной Европы можно было говорить, когда среди родных сестер деда Долгорукого – Елизавета, королева Норвежская, Анна, супруга французского короля Генриха I, и королева Венгерская Анастасия.
   По мере развития в Москве торговли и ремесел к ней начинают тяготеть другие земли, тем более что находилась она в центре тех древнеславянских племен, которые вместе с новгородскими славянами составили ядро великорусской национальности.
   Сюда охотно перебираются переселенцы из пограничных, особенно страдавших от набегов кочевников уделов. Характерная черта Москвы – редкое радушие к приезжим – будет сохраняться веками, как и самое широкое обращение к иностранным специалистам. Москвичи умели и любили учиться, но никогда бездумно не повторяли узнанного. Достижения иных культур входили составными частями в тот сплав, которым становилась русская национальная культура, подобно тому как отдельные металлы образуют в своем сочетании несравнимую по прочности с каждым из них в отдельности бронзу.
   Английские военные специалисты участвуют на стороне русского войска в Куликовской битве. Через четверть века после Мамаева побоища монах-серб Лазарь сооружает на одной из кремлевских башен «часы чюдни», и с тех пор куранты становятся неотъемлемой частью Кремля. В 1480-х годах» Иван III приглашает в Москву лучших европейских инженеров для реконструкции обветшавшего белокаменного Кремля. Выходцы из Милана Антон Фрязин и Марко Руффо организуют производство нового для России строительного материала – кирпича – и с его помощью возводят, обучив предварительно русских каменщиков, стены и башни, сохранившиеся до наших дней.
   Через несколько лет к соотечественникам присоединяется Петр Антонио Солярио, представитель третьего поколения строителей знаменитого Миланского собора, чтобы возвести Боровицкую башню, перекликающуюся по формам с башней Суюмбеки в Казани, Спасские и Никольские ворота, всю стену по Васильевскому спуску.
   Специально для строительства величайшей святыни русской земли – московского кремлевского Успенского собора – приглашается знаменитый архитектор и инженер из Болоньи Аристотель Фиораванте. За ним числились настоящие инженерные чудеса. Это Фиораванте передвинул в Болонье колокольню Св. Марка, выпрямил в городе Ченто покосившуюся колокольню, спроектировал и провел Пармский канал, соорудил множество замков в Миланском герцогстве. Некоторые историки с немалым основанием готовы видеть его руку и в самой планировке Московского Кремля.
   Возведение кремлевской стены со стороны реки Неглинной было связано с проведением сложнейших гидротехнических работ, которые проектирует и осуществляет выдающийся итальянский инженер Алевиз Фрязин Старый. И один из его современников напишет: «Мне нигде не приходилось видеть такой слаженной работы мастеров из разных стран, такого стремления слить свое умение в общем творении». К 1538 году под наблюдением итальянского архитектора Петрока Малого вырастают, по заказу матери Ивана Грозного, великой княгини Елены Глинской, каменные стены Китай-города.
   Труд архитектора был заметен для каждого, хотя нисколько не меньшую роль играли для Москвы растворявшиеся среди ее коренных жителей заморские торговые гости. Именно они создают из своих домов самую древнюю (вне Кремля) улицу – Варварку.
   При Иване Грозном исключительные торговые привилегии и двор для жизни в Москве, а также для хранения товаров получают английские купцы. Грозный же выписывает из Англии врачей. В 1581 году в Кремле открывается первая аптека, организованная английскими специалистами, которые доставляют в Московское государство первую партию заморских лекарств, в том числе камфору, опий, александрийский лист. Они участвуют в работе только что созданного Аптекарского приказа.
   Доступ в Московское государство для иноземцев в XVII веке был одновременно простым и очень сложным. Для того чтобы пересечь русскую границу, следовало обратиться с соответствующим прошением в Посольский приказ и представить определенные свидетельства о своей профессии или наличном капитале. Такими документами являлись дипломы лишь некоторых, признаваемых именно в России, западноевропейских университетов, а для купцов поручительства двух русских торговцев, которые собственным имуществом гарантировали порядочность рекомендуемого лица.
   На протяжении нескольких месяцев – обычно двух-трех – Посольский приказ рассматривал челобитную и выяснял, испытывает ли государство потребность именно в таком специалисте. В Московском государстве особенно ценились инженеры всех профилей, фортификаторы, строители, врачи, конечно, состоятельные купцы и музыканты-инструменталисты. В документах Посольского приказа, начавшего свою деятельность сразу после избрания на престол Михаила Романова, под первым номером числится дело о разрешении приехать в Москву трубачу Герману Рулю. Насколько успешным было подобное регулирование приезда в Московское государство специалистов, можно судить по нескольким примерам. Первая городская перепись 1620 года фиксирует единственного в Москве лекаря – иноземца Олферия Олферьева, которого можно назвать городским и общедоступным врачом. Но спустя каких-нибудь 18 лет (перепись 1638 года) лекари появляются на многих улицах Москвы, и все с собственными дворами, иначе говоря, обосновавшиеся на долгое житье. К 1660 году они уже рассеяны по всему городу, в том числе и доктора – звание, которым отмечалась высшая ступень медицинских знаний, причем половину лекарей составляли русские специалисты.
   И это свидетельствует о прямой связи с процессами, происходившими во всей Европе, будь то Франция, Голландия или Англия. Именно в эти десятилетия анатомия и физиология становятся предметом всеобщего увлечения. Имена врачей начинают соперничать по своей популярности с именами государственных деятелей, а собрания анатомических препаратов составляют основу первых публичных музеев.
   В Москве стремительно растет число ученых медиков и уменьшается число знахарей и травщиков. Ширится Аптекарская палата, где лекарства составлялись под «досмотром» врачей. Целый аптечный городок можно и сегодня увидеть на углу Воздвиженки и Ваганьковского переулка, за дворцовым зданием Музея истории и теории архитектуры.
   По стремительному росту численности с врачами могли соперничать мастера печатного книжного дела. За те же 18 лет, прошедшие после первой переписи, их число увеличивается без малого в 7 раз. И косвенное свидетельство уважения к специальности – земли под дворы отводятся им не где-нибудь, а рядом с московской знатью и именитыми иностранцами, в устье Яузы.
   Москва привлекала иноземцев не только исключительно высокими заработками. В условиях существовавших в Западной Европе религиозных гонений русскую столицу отличала веротерпимость. В Московском государстве принимали представителей всех конфессий. Никто не вмешивался в дела их веры при одном, но жестко соблюдаемом условии: никто не имел права строить иных храмов, кроме православных, – приходилось обходиться молельными домами, – и проповедовать свою религию. Попытка проповеди иной веры могла повлечь за собой самое суровое наказание вплоть до сожжения в деревянном срубе.
   Зато принятие иноверцами православия всячески поощрялось государством. Его отмечали большими денежными «дачами», для специалистов – предоставлением в Москве двора, земли и во всех случаях – существенным продвижением по службе. Хорошие специалисты могли рассчитывать на то, что будут занесены в дворянские списки.
   Тем более поощрялись браки с москвичками, что, по мнению Посольского приказа, гарантировало закрепление иноземца в Московском государстве. Существовало убеждение, что женщины со своей родиной не расстаются никогда.
   К середине XVII века население Москвы достигает 200 тысяч человек (учитывались только мужчины), из которых 28 тысяч составляют иностранцы. Ставшее хрестоматийным представление об их изоляции в Немецкой слободе не соответствует действительности. Никто не препятствовал иноземцам селиться в любом районе города, не считая семи собственно иноземных слобод, которые располагались между Тверской-Ямской и Малой Дмитровкой, у Яузских ворот, у Калужских ворот, у Воронцова поля, на месте нынешних четырех Мещанских улиц (район проспекта Мира). Общеизвестная же Немецкая слобода на Кокуе полностью выгорела в 1611 году и стала восстанавливаться лишь во второй половине столетия. Причем земли в ней раздавались военнослужащим в зависимости от чина. Когда священники приходских церквей в районе Маросейки начали жаловаться властям на полное запустение своих храмов, поскольку округу плотно заселили иноземцы, в результате чего приходы лишились прихожан, ответа не последовало.
   Железного занавеса между Московским государством и Западной Европой не существовало никогда, как не существовало его между Москвой и европейскими столицами. И в этом отношении очень показателен указ царя Алексея Михайловича, предписывавший воеводам на местах помогать каждому, кто «похочет ехать» в чужие страны для торговли или учения, потому что от таких поездок может быть государству Российскому «только честь и прибыток».
   Если иноземец получал разрешение поселиться в Московском государстве, его пребывание здесь не ограничивалось никакими сроками. С него не требовали принимать подданство, но находиться «на государевой службе» или заниматься торговым делом, дабы «без толку хлеба не есть и людей безделием не прельщать».
   С хорошими мастерами расставались неохотно и применяли все средства, вплоть до прямой силы, чтобы удержать. Но, как правило, по истечении соответствующего контракта иноземец беспрепятственно уезжал со всем нажитым скарбом и получив «честный расчет». Особенно живым было передвижение музыкантов, которые привозили из-за рубежа новинки в смысле впервые появляющихся инструментов, вроде гобоя, валторны, флейты-траверз, разнородных литавр и музыкальных сочинении, это была своеобразная, но очень развитая система гастролей. Потребность в современной музыке испытывал не только царский двор, но и москвичи-горожане. Достаточно сказать, что каждый сотый статистический москвич был «городовым музыкантом», т. е. жил за счет заработков от городского населения.
   Привилегированную касту составляли музыканты-органисты. Орган был любимым, хотя и преследуемым церковью инструментов, начиная еще с XVI века. В постановлениях состоявшегося при Грозном так называемого Стоглавого собора специально запрещалось использовать на народных гуляниях и праздниках органы. Тем не менее запреты оказывались бессильными, и в знаменитой свадьбе шута Шанского в первые годы правления Петра I участвовало 27 органов.
   Эта московская традиция свободной жизни иностранцев сохраняется и в последующих столетиях. Не случайно, по словам одного из шведских специалистов, побывавших в древней столице в конце XIX века, «Москва – единственная европейская столица, где чужестранец чувствует себя с первого дня дома. Может быть, это происходит потому, что Москва ощущает себя мегаполисом всей планеты. Удивительно, но это так».

Донской монастырь

Это было военное чудо, спасшее Москву, точнее – все Московское государство. Бегство татар из-под столицы в июле 1591 года. И в память о чуде – решение царя Федора Иоанновича заложить Донской монастырь и строить его «не жалеючи сил». Впрочем, исходило такое решение, само собой разумеется, не от государя – от действительного правителя России, Бориса Годунова.

   Москва. Донской монастырь. Старый собор

   Во внешней политике России его правительство со дня вступления на престол Федора Иоанновича продолжало внешнеполитический курс Ивана Грозного. Правда, сначала активные действия в Прибалтике не велись – существовала слишком реальная опасность союза Польши и Швеции. Но коль скоро Польша, начав войну с турками, от подобной коалиции уклонилась, московское правительство нанесло удар Швеции. Речь шла о том, чтобы вернуть Московскому государству захваченные шведами земли и прежде всего возродить «Нарвское мореплавание». Номинально во главе русского войска был поставлен сам Федор, которого поддерживала и сопровождала в походе от Москвы до Новгорода царица Ирина. Борис Годунов нуждался в таком одинаково верном и неутомимом союзнике – родной сестре.
   В январе 1590 года русские полки заняли Ям, Копорье и двинулись к Нарве. Под Нарвой воевода князь Дмитрий Хворостинин наголову разбил выступившие ему навстречу шведские отряды, но дальше… Дальше руководство решил взять на себя Борис Годунов в расчете на скорую победу. Совершенно неопытный в военном деле, к тому же склонный скорее к переговорам, чем к решительным действиям, он не стал «норовить немцам», как его подозревали в том современники. Роковая ошибка царского шурина заключалась в том, что он распорядился сосредоточить артиллерийский огонь на крепостных стенах в надежде пробить в них брешь, «а не по башням и по отводным боем бити не давал». Башенная артиллерия противника смогла в результате нанести штурмующим огромные потери.
   Девятнадцатого февраля начался главный штурм. Казалось, победа русских была предрешена, хотя бы из-за громадного численного перевеса. Атака крепости началась сразу в семи местах. В главный пролом устремилось сразу пять тысяч человек, из них тысяча казаков и две тысячи опытнейших стрельцов. Тем не менее шведскому гарнизону удалось отразить этот натиск. Русские стали готовиться подтянуть новые силы. У гарнизона же подобной возможности не существовало, и его командование стало просить мира, не дожидаясь вторичного натиска.
   Но для победы московского войска был необходим именно такой второй и как можно более стремительный натиск. Годунов предпочел путь переговоров со шведами, которые те вполне сознательно затягивали. Между тем зима подходила к концу. Поверх льда на реке Нарове стали появляться трещины. Река могла разъединить силы русского войска, располагавшегося по обоим ее берегам. Но даже тогда Борис Годунов предпочел атаке приказ своим представителям «съехатца» (со шведами) и «покачати их (поуговаривать. – Н.М.) про Ругодив» и при любых обстоятельствах заключить мир на условиях… противника. Победа стала невозможной.
   Под стенами Нарвы заключается перемирие, согласно которому шведы освобождают захваченные ими ранее крепости Иван-город и Копорье. Россия возвращает себе морское побережье между Наровой и Невой, вот только восстановить «Нарвское мореплавание» не удается: порт Нарва остается у противника. Осуществленная военная кампания оказывается бессмысленной.
   К тому же шведский король Юхан III стал немедленно готовиться к реваншу. Не получив поддержки Польши – Речи Посполитой, он заключает союз с Крымским ханством. Швеция проводит крупнейшую со времени Ливонской войны мобилизацию. К 1591 году на русской границе она сосредоточивает до восемнадцати тысяч солдат. Со своей стороны Крымское ханство, располагавшее поддержкой турок – Оттоманской империи, бросает в наступление до ста тысяч всадников. К крымцам присоединяется Малая ногайская орда. За ханом Казы-Гиреем следуют также отряды из турецких крепостей Очаков и Белгород, янычары и турецкая артиллерия.
   Целью вторжения была Москва: слишком большие возможности открывал ее захват и перед Крымом, и перед Турцией, которые могли непомерно расширить свое влияние в Восточной Европе.
   Между тем принимаемые Борисом Годуновым решения все более осложняли положение московских войск. Правительство не решается на попытку остановить неприятеля на берегах Оки и отводит полки от пограничных укреплений к столице. Утром 4 июля 1591 года неприятельское войско по Серпуховской дороге вышло к Москве и заняло Котлы. Русские полки расположились под Даниловым монастырем в подвижном укреплении, так называемом «гуляй-городе». Днем произошел первый, как бы пробный бой, а ночью случилось невероятное – татары в панике начали отступление.
   Почему? Историки до сих пор не имеют однозначного ответа. Официальная версия, высказанная «Государевым разрядом 1598 года», сводилась к тому, что, когда хан подступил к «гуляй-городу», русские воеводы с ним «бились весь день с утра и до вечера». Под покровом же ночи Борис Годунов вывел из «гуляй-города» запасные полки и артиллерию, подойдя к татарскому стану вплотную, обстрелял Казы-Гирея и тем вынудил к бегству.
   Между тем ни очевидцы, ни участники этих событий подобной версии не подтверждают. Дьяк Иван Тимофеев, служивший в Пушкарском приказе, категорически утверждает, что никакой ночной атаки не было. Татар среди ночи испугала сильнейшая артиллерийская канонада. О том же говорят и московские летописи.
   Существует и еще один источник – ранние записи Разрядного приказа, еще не прошедшие редактирования в царской канцелярии. В их изложении все выглядит совсем иначе. Дневной бой ни значительным, ни кровопролитным не был. Казы-Гирей направил к «государеву обозу» сыновей, сам же «на прямое дело не пошел и полков своих не объявил». Чтобы «травиться» с татарами, воеводы послали из «гуляй-города» всего лишь конные сотни. Отдельные стычки длились весь день, но ни к чему серьезному привести не могли.
   Вечером хан отступил к Коломенскому и распорядился разбить лагерь по обеим сторонам Москвы-реки. Царские же воеводы «стояли в обозе готовы, а из обозу в то время вон не выходили». В крупных ночных операциях смысла не было прежде всего потому, что осуществлять командование артиллерией и перемещением войск не представлялось возможным. Но дальше произошло настоящее чудо.
   Глубокой ночью в «гуляй-городе» поднялся «великий всполох». Спавшие подле орудий пушкари по тревоге заняли свои места и открыли огонь. Вслед за их легкими пушками стали палить тяжелые орудия, установленные на стенах Москвы. Страшный грохот сотрясал землю. Вспышки выстрелов осветили всю округу, и одновременно ее окутали клубы дыма. Не понимавшие случившегося воеводы выслали дворянские сотни к Коломенскому, чтобы разобраться в обстановке. Со своей стороны, татары, ничего не понимавшие в происходящем, увидели русских всадников и обратились в бегство, которому Казы-Гирей при всем желании не сумел противостоять. Слишком свежа была память о страшной ночной сече под Москвой в 1572 году.
   Татары, не обращая внимания на свое командование, бежали к Оке, где их могли бы остановить воеводы на окских бродах. Но и тут проявилась нерешительность годуновского правительства. За беглецами было отправлено всего несколько дворянских голов с сотнями. Это они разгромили татарские арьергарды, взяв в плен то ли четыреста, то ли, как утверждают официальные источники, тысячу человек. Немало неприятелей погибло при переправах через Оку. Утонул и возок, в котором спасался бегством сам Казы-Гирей. Пути отступления орды были усеяны награбленным добром. Хан вернулся в Бахчисарай ночью в простой телеге.
   Заслуги Бориса Годунова в произошедшем чуде не было никакой. Но тем не менее на торжественном пиру в Кремле по случаю победы Федор Иоаннович снял с себя и надел на шурина золотую цепь. Среди множества наград Борис, которого чествовали как великого полководца, получил золотой сосуд, захваченный в ставке Мамая после Куликовской битвы, шубу с царского плеча и многие земельные владения. Но бесчисленные награды шурина не могли ввести в заблуждение современников, которые писали, что Борис Годунов «во бранех же неискусен бысть» и «оружиносию же неискусен бысть». Тем не менее закладка Донского монастыря как бы окончательно утверждала представление о великой победе. Место для монастыря было определено там, где стояли русские полки и где в особо устроенной палатке-церкви находилась в те дни икона Донской Божией Матери, которая была с Дмитрием Донским на Куликовом поле. Несомненно, принималась в расчет и необходимость дополнить именно с этого направления оборонное кольцо сторожей города. Сегодня она хранится в Третьяковской галерее – икона, окутанная множеством легенд и написанная знаменитым византийским мастером Феофаном Греком.
   Известно, что расписал Феофан Грек около сорока церквей. До приезда в Московское государство работал в Галате – генуэзском квартале Константинополя и Халкидоне, по другую сторону бухты Золотой Рог. Ему довелось работать и в Кафе – генуэзской колонии в Крыму, после чего в 1370-х годах мастер оказался в Новгороде Великом, где расписал церковь Спаса на Ильине улице. Заказы приводят его затем в Нижний Новгород и далее в Коломну. В 1390-х годах он работает в Московском Кремле. Троицкая летопись свидетельствует, что в 1395 году «Феофан иконник, гречин философ, да Семен Черный и ученики их» расписывают здесь церковь Рождества Богородицы. В 1399 году «гречин философ» с учениками расписывает фресками Архангельский собор, а в 1405-м вместе со старцем Прохором с Городца и чернецом Андреем Рублевым работает в Благовещенском соборе, где сохранились до наших дней деисусный и праздничный чины иконостаса.
   Обо всех этих обстоятельствах своей жизни рассказывает и сам мастер в своих письмах к Епифанию Премудрому и Кириллу Белозерскому. Едва ли не первый среди иконописцев Феофан Грек обращается и к светской живописи. Им было написано изображение Москвы «в камене стене» для князя Серпуховского Владимира Андреевича Храброго в его хоромах в Серпухове и украшен терем великого князя «незнаемою подписию и страннолепною» в Москве. Сохранились, хотя и в повторении, рисунки Феофана Грека, изображающие константинопольскую Софию.
   Богоматерь Донская была написана для Успенского собора в Коломне и оттуда в XVI веке перенесена в Благовещенский собор Московского Кремля. Время ее создания – 1392 год, поэтому легендой остается и то, что она была на Куликовом поле, и то, что подарили ее перед сражением великому князю Московскому донские казаки. Достоверно известно, что еще в Коломне перед образом молился Иван Грозный, отправляясь в Казанский поход. В 1687 и 689 годах икону брал с собой в Крымские походы фаворит правительницы царевны Софьи В. В. Голицын.
   Так случается не часто, но внутри Донского монастыря в 1894 году между Большим и Малым соборами Донской Божией Матери был установлен четырехгранный обелиск, на котором изложена вся история монастыря. Старейший его храм – иначе Старый собор – возведен в 1591–1593 годах. Одноглавый, бесстолпный, с крестовым сводом, он очень прост по декоративной обработке, и хотя в ней угадываются итальянские приемы, последние очень упрощены московскими строителями. В предреволюционные годы Старый собор служил трапезной. В конце XVII века к нему были пристроены два придела, соединенные с храмом-трапезной двумя столбами. Тогда же появилась и шатровая колокольня.
   Настоящее внимание царского двора Донской монастырь приобретает только в годы правления царевны Софьи. С 1686 года начинают сооружаться каменные стены с двенадцатью башнями, которые будут закончены только в 1711 году.
   Это вклад дьяка Якова Аверкиева Кириллова, ведавшего лекарственным делом. Его палаты и двор, один из интереснейших памятников древнерусской архитектуры конца XVII века, поныне украшают Берсеневскую набережную, рядом с бывшим Домом правительства.
   Монастырские стены выполнены в стиле так называемого московского барокко с характерными декоративными приемами, свидетельствующими о малороссийских веяниях. Особенно замысловатыми оказались завершения башен.
   Так до конца не разгадана загадка Большого собора, построенного в 1684–1698 годах по обету старшей сводной сестры Петра I царевны Екатерины Алексеевны. Вообще стесненные в средствах царевны редко решались на подобные траты, к тому же остается неизвестной и причина обета. Всегда интересовавшаяся архитектурой, особенно заботившаяся о внутренней отделке своих покоев в теремах, царевна Екатерина Алексеевна успевала подумать и о своих помещениях в Новодевичьем монастыре и – едва ли не главное для ее благополучия – никогда не раздражала Петра. Петр ни в чем не ограничивал старшую сестру, ни в чем ее не подозревал, охотно допускал ее жить в Петербурге.
   В плане Большой собор имеет форму креста, середину которого представляет квадрат, а концы – апсиды. Благодаря такому решению зодчий получил возможность поместить четыре главы храма крестообразно, по сторонам света, что тоже свидетельствует о малороссийском влиянии. Из этих пяти глав, которыми увенчан собор, вызолочена только центральная, тогда как остальные покрыты ярью с медными позолоченными звездами.
   В 1717 году собор был окружен крытой галереей со сводами и широкими двойными окнами. Впечатление монументальности храма в интерьере подчеркивается превосходным шестиярусным иконостасом конца XVII века, русской работы. Внутренняя роспись выполнена в 1782–1785 годах живописцем Антонио Клаудо по эскизам архитектора В. И. Баженова.
   По окончании стены над северными воротами сооружается церковь Тихвинской Божией Матери, предположительно архитектором И. П. Зарудным (1713–1714), а с вступлением на престол Анны Иоанновны – колокольня над западными воротами (1730–1753), создание которой связывается с именами архитекторов Доменико Трезини, строителя Петропавловской крепости и одноименного собора в ней в Петербурге, И. И. Шеделя, известного по работам в Александро-Невской лавре, и московского зодчего А. П. Евлашева. Незадолго до Отечественной войны 1812 года в Донском монастыре строится церковь Архангела Михаила (1806–1809), служившая усыпальницей князей Голицыных, выдержанная в стиле классицизма.
   Одним из знаменательных событий в истории обители становится Чумной бунт 1771 года, когда разъяренная толпа убила прятавшегося от нее на хорах Большого собора епископа Амвросия. Все началось с площади у Варварских ворот Китай-город, где висела икона Боголюбской Божией Матери. Во время бушевавшей эпидемии, ежедневно уносившей сотни жизней, священнослужители спустили икону и ежечасно служили около нее молебны, причем верующие толпами прикладывались к святыне. Один из образованнейших людей своего времени, епископ Московский Амвросий (в миру Зертис-Каменский), богослов и духовный писатель, распорядился снова поднять икону, за что и подвергся нападкам народа. Его тело было растерзано (прах епископа покоится в Старом соборе). В память же избавления Москвы от чумы, в котором принял участие специально присланный императрицей Екатериной II Григорий Орлов, установился обычай ежегодно 15 июня служить перед иконой благодарственные ночные молебны.
   В 1812 году монастырь подвергся разграблению наполеоновскими войсками, но все его постройки уцелели, а наиболее ценное имущество заблаговременно вывезено в Вологду.

Петр I и бокс

   Эту подробность сохраняли расходные книги магистрата города Гданьска за февраль – март 1716 года (ПНР).
   В Северной войне Гданьск предпочел союз со шведами. Шведы проиграли. Городу предстояла расплата с победителями – Россией, Петром I. Переговоры о «кондициях» мирного договора и контрибуции Петр собирался вести сам. Гданьск лежал на пути его второй поездки по странам Западной Европы. Здесь должны были состояться свадьба старшей царской племянницы, Екатерины Иоанновны, с герцогом Мекленбургским – земли Мекленбурга находились в непосредственном соседстве с балтийскими берегами, и брак русской царевны закреплял благоприятную для России политическую ситуацию на Балтике, – и под благовидным предлогом семейного торжества встреча с польским королем курфюрстом Саксонским Августом II Сильным.
   «Походный юрнал» Петра отмечает, что за 18 дней царский поезд проделывает путь Петербург – Ларва – Дерпт – Рига – Митава – Либава – Мемель – Кенигсберг – Гданьск. Можно было много быстрее, но Петр хотел осмотреть все возможные фортификационные сооружения, проверить действия следовавшего за ним по морю русского военного флота. Он не изменяет своим обычным интересам и в Гданьске.
   Подробнейшим образом осматриваются городские укрепления, новооборудованный цейхгауз – арсенал, верфи, гимназия, городская библиотека, невиданных размеров водяная мельница. Петр успевает побывать и в городской бане, и в тюрьме, и в Мариацком соборе с его прославленным алтарем кисти Ганса Мемлинга «Страшный суд».
   Но город, со своей стороны, хотел почтить высокого гостя, произвести на него возможно более сильное впечатление. В расходы магистрата заносятся суммы, потраченные на пышнейший фейерверк. На центральных площадях пускаются фонтаны вина, а на площади Рынка для народа выставляется целиком зажаренный бык, начиненный дичью и птицей. Центром же празднества становится большой специально сооруженный деревянный театр. Здесь гданьчане показали Петру старинное игрище – состязание мясников на приз гуся, пляски матросов и… схватки боксеров.
   Да, справочники утверждают, что начало боксу было положено в Англии в 1719 году неким Фейггом и что, помимо английского, пользовался известностью также так называемый французский бокс, допускавший удары ногами и головой. Однако записи гданьского магистрата не оставляют сомнений: Петру и его гостям было показано несколько схваток именно английского, то есть наиболее близкого к современному нам бокса, который продемонстрировали те же моряки.
   Понравился ли этот вид спорта русским зрителям, судить трудно. Скорее всего, нет, потому что никаких похвальных отзывов современников не появилось, промолчал и «Походный юрнал», а главное, Петр не сделал такой характерной для него попытки обучиться еще одному новому умению. А вот бокс, оказывается, уже давно существовал – в Немецкой слободе он назывался «дракой в рукавицах», по выражению стрельцов, наблюдавших за англичанами.

Лосинка

   Только к IX веку нашей эры заселили московские земли пришедшие с юга славянские племена – вятичи и кривичи, вытеснили своих финно-угорских предшественников. Родоначальником вятичей, которые к XI столетию освоили весь бассейн Москвы-реки, наша древнейшая летописная история – «Повесть временных лет» называет легендарного племенного вождя Вятко. И входили вятичи в состав Древнерусского государства со столицей в Киеве.
   Следы вятичей остались почти на границе Лосиноостровской, на берегу Яузы. Это курган, или иначе сельское кладбище, которых в общей сложности обнаружено на территории Москвы около семидесяти. Ранее вятичи имели обычай сжигать умерших.
   В погребениях удалось обнаружить остатки льняных и шерстяных тканей местного производства и привозных шелковых, кожаную обувь, предметы христианского культа – кресты и образки. Занимались здесь вятичи пашенным земледелием, сеяли пшеницу, теперь уже и рожь, горох. На огородах возделывали реку, тыкву, капусту, лук, чеснок, пряности вроде чеснока, укропа, мяты, аниса. В садах растили яблони, вишни, сливы.
   Были местные жители отменными охотниками – в лесах не переводились пушные звери. Меха служили разменной монетой при торговле, особенно с иностранцами. Важным промыслом было бортничество – сбор меда и воска диких пчел из дупел деревьев.
   Но те же дремучие леса, которые щедро кормили местных жителей, жителям других областей представлялись недоступными и попросту опасными. Из Киева в Ростов Великий и Суздаль из Киева старались добираться через Смоленск и верховья Волги, вятичских лесов избегали. Великий князь Киевский Владимир Мономах, все же решившийся их пересечь на пути из Киева в Ростов, считал свой поступок едва ли не подвигом. Каким был тот древний дремучий лес, сегодня позволяет нам составить себе представление Лосиноостровский заповедник, особенно тот его уголок, в 6 километрах от Лосиноостровской, где расположено охотничье хозяйство и успешно разводятся пятнистые олени. Недаром он получил название «Подмосковной тайги».
   Владимир Мономах ехал нашими местами, чтобы заложить близ древнего Суздаля новый город – Владимир. По этой же дороге его младший сын, князь Юрий Владимирович Долгорукий, направится в Москву, чтобы распорядиться обнести ее новыми укреплениями, построить «град Москву». Путь его лежал по нынешнему Ярославскому шоссе и дальше по проспекту Мира и Сретенке. Это была едва ли не главная дорога вятичских земель, потому что только по ней можно было попасть и во вновь отстроенный Владимир, и в Суздаль, и в Ростов Великий, и в Переславль-Залесский. С середины XIV века потянулись богомольцы и обозы и к новому монастырю – величайшей русской святыне – как его называли, Троице-Сергиеву монастырю.
   Когда-то преобладали на этом направлении непроходимые еловые и сосновые леса, тянувшиеся до самого Владимира. Но все равно местность оставалась заболоченной, пересеченной множеством ручьев и речушек. Что говорить, если на одной территории Москвы было их больше 120, теперь в подавляющем большинстве своем или засыпанных, или взятых в подземные трубы.
   Но для тех же вятичей каждая речушка была средством сообщения. По ней, минуя бурелом и лесные завалы, можно было пробираться от селения к селению и летом – на суденышке, и зимой – по льду.
   Тем большее значение приобрели водные пути, когда стала развиваться Москва – центр, через который пролегали торговые пути во все стороны света. Не обойтись здесь было без волоков. Так называли водораздельные участки между верховьями двух рек, по которым можно было перетаскивать – проволакивать суда по земле из одного речного бассейна в другой. Вблизи Москвы таких волоков было несколько. Волок с реки Ламы в Озерну и Рузу, а затем в Москву-реку соединял столицу с Волгой. На этом волоке возник город Волоколамск.
   Совершенно исключительное значение имел путь из Москвы-реки по Яузе в Клязьмы, к Владимиру. Волок начинался в верховьях Яузы, при впадении в нее речки Работни, где стоит сейчас город Мытищи. Не случайно и это название. Волоки, где суда полностью разгружались, были наиболее удобными для сбора пошлин с товаров – мыта.
   Но с течением времени особенно развиваются сухопутные дороги. К концу XIV века, после Куликовской битвы, Москва превращается в крупнейший русский торговый и ремесленный центр, с богатейшим торгом и стремительно разрастающимся посадом. Дороги, соединяющие Москву с удельными княжествами, со времени становятся главными городскими улицами: Тверская – на Тверь, Дмитровка – на Дмитров, Серпуховская – на Серпухов и т. д. Уже к этому времени было известно 12 дорог, веером расходящихся от Москвы.
   Куликово поле показало татаро-монгольским ордам русскую силу. Показало оно и самим русским удельным князьям, что сила их в единении. Но уже спустя год после Мамаева побоища орда захватила и разграбила Москву. А когда направился на русскую столицу Тамерлан, решено было обратиться за помощью к величайшей русской святыне – образу Владимирской Божьей Матери. В 1395 году образ принесли из Владимира, мимо будущей Лосиноостровской, в столицу. Память об этом событии поныне живет в названиях московских улиц. Место, где москвичи встречали святыню, получило название Сретенки – встречи. Так первоначально стала называться не только нынешняя Сретенка, но и Большая Лубянка, и Никольская – вплоть до Никольских ворот Кремля, куда принесли Владимирскую Божью Матерь и установили в Успенском соборе.
   Росла Москва, разрастались окружавшие ее деревни и села, но леса под Мытищами оставались нетронутыми. Уже правнук Дмитрия Донского Иван III любил выезжать сюда на охоту. Предпочитал многим другим местам нынешний Лосиный остров и сын Ивана III от греческой принцессы Софьи-Зои Палеолог – Василий III. Так установилось в обиходе великокняжеского двора, что по осени направлялся князь с супругой и свитой на богомолье, а между делом и на охоту. Путь всегда лежал на север, в направлении Троице-Сергиева монастыря и дальше, к Александровой слободе. Слободу заложил Василий III как место своего отдыха во время осенней охоты.
   Но что примечательно – берегли великие князья подмосковный уголок, заботились, чтобы не уменьшались в нем запасы зверя и дичи. С тем Иван Грозный, первенец Василия III, объявил земли Лосиноостровской заповедными. И это во второй половине XVI столетия!
   Объявить леса заповедными было делом не простым. Одного слова царского указа представлялось недостаточным. Для этого следовало, чтобы священник в полном облачении, в окружении клира, с хоругвями обошел нужный участок. При этом певчие и собиравшиеся толпы молящихся пели «Слава вышних Богу», и только потом священнослужитель «заповедал» не трогать леса, не охотиться в нем, тем более не производить порубку. Выходит, Ивану Грозному обязаны потомки сохранением Лосиноостровского заповедника.
   Бережное отношение к подмосковной фауне вообще характерно и в последующие годы уже для московских царей. Известен «Зверинец» в Измайлове, которым занимался отец Петра I, царь Алексей Михайлович. Славился и царский «Зверинец» на месте нынешнего зоопарка, основанный старшим братом Петра I – царем Федором Алексеевичем. Во все «Зверинцы» и заповедные леса завозились самые разнообразные звери, в том числе и заморские, которых доставляли приезжавшие в Московское государство иностранные послы. Были среди подарков слоны, львы, тигры, барсы, всяческие хищники и диковинные, как тогда говорили, птицы. Русские хозяева рассуждали, что от всякой попытки обогатить животный мир Подмосковья «ино Русской земле может быть прибыль». Также бережно – «счетом» велась и царская охота. Тем более строго-настрого было запрещено убивать самок, детенышей.
   «Ино что детям своим и внукам, оставим», рассуждали наши предки.
   Ярославское шоссе, называвшееся Троицкой дорогой, всегда отличалось исключительной оживленностью. Знаменитый путешественник и живописец, голландец Корнелис де Брюин, направлявшийся в столицу из Архангельска в канун 1701 года, с изумлением писал, что череда саней с поклажей, проезжавших ему навстречу, не прерывалась ни днем ни ночью. Русские и иностранные купцы спешили со своими товарами, хлебом, всяческого рода съестными припасами. А скольких исторических личностей перевидала проходящая рядом с Лосиноостровской дорога! В 1612 году это спешившее к столице народное ополчение во главе с Мининым и Пожарским. В 1613 году – избранный на царство первый из Романовых царь Михаил Федорович с пышнейшей свитой. В 1689 году мчался к Троице молодой Петр I, спасавшийся от сестры-правительницы царевны Софьи Алексеевны. Все цари проходили здесь на богомолье и обязательно пешком, почему по всей дороге до монастыря выросли так называемые путевые дворцы. В них можно было передохнуть и провести ночь. Такой дворец стоял и в соседнем с Лосиноостровской Тайнинском.
   Значительно изменилась роль Троицкой дороги, да и уклад жизни всей окружающей местности, после проведения в 1860-х годах Северной железной дороги. Впрочем, судьбы Лосиноостровских земель при этом не изменились. Они по-прежнему оставались заповедными и потому стали для русской художественной школы, а точнее – для школы московской настоящей зеленой академией.
   Все началось с класса пейзажной живописи, который начинает с 1850-х годов вести в Московском училище живописи, ваяния и зодчества замечательный русский пейзажист Алексей Саврасов. В отличие от Петербургской императорской академии художеств Московское училище было предназначено для беднейших слоев населения России. В нем не требовалось от поступавших ни определенного образовательного ценза, ни даже сколько-нибудь приличной одежды. Каждый одевался как мог, многие питались одним чаем с ситным, ночевали, прячась от сторожей, в самом здании училища, на углу Мясницкой и Юшкова переулка. Так долгое время пришлось перебиваться будущему знаменитому пейзажисту Левитану. И вместе с тем это было, по выражению самих воспитанников, «свободнейшее учебное заведение во всей России».
   Но даже в этих условиях класс пейзажной живописи, которым начал руководить 26-летний Саврасов, обращал на себя внимание свободой и увлеченностью учащихся. Саврасов проводил в классе целые дни, независимо от расписания, и при каждом удобном случае заставлял своих питомцев отправляться работать на натуре. Обычно это были сравнительно недалекие Сокольники, куда ходила конка, но куда добирались юные пейзажисты непременно пешком, чтобы сэкономить единственный имевшийся в кармане пятак. Поэтому столько раз Сокольники появляются на полотнах художников, начиная с картины Левитана «Осенний день. Сокольники».
   Когда же снег сходил и дороги подсыхали, Саврасов отправлял своих питомцев в дальнюю дорогу – к нынешней Лосиноостровской, говоря, что нигде кроме не найдут они такого благоуханного леса, такой лесной тишины и жизни природы. «Потом там появилась железнодорожная станция, – вспоминал один из учеников Саврасова, Константин Коровин, – а при нас поезда со свистом проносились мимо. А мы, по пояс в разнотравье, папоротниках, отыскивали местечко для работы и забывали обо всем, кроме необходимости экономить краски. Писали аккуратно, берегли каждый мазок, чтобы и на следующий этюд хватило. Главное было чувство передать то, от чего теплело в груди и слезы набегали. Между собой толковали, что дешевле тратить: масло или краски. Обед оставляли до дома. За работой и голод донимать переставал. Мы с Левитаном очень тому удивлялись».
   Но и уже известным художником, успешно выступив театральным декоратором в Русской частной опере Саввы Мамонтова, Константин Коровин испытывает те же лишения. В то время как его сверстники разъезжают по самым прославленным уголкам Западной Европы, Константин Коровин вынужден оставаться в Москве даже на летнее время и тогда выбирает для работы знакомые места. Он селится на окраине Медведкова и каждый день направляется к будущей Лосиноостровской. «Я даже не знаю, на что купить красок, – записывает он в записной книжке 1892 года. – А я доныне доброе имел спеть людям – песню о природе красоты». «Только искусство делает человека человеком», – отзывается он через несколько страниц.
   Сегодня образы, вдохновленные лосиноостровскими местами, разбросаны по крупнейшим музеям России. Едва ли не интереснейший из них «Лосиный остров в Сокольниках», хранящаяся в Третьяковской галерее картина Саврасова, за которую художник получил в 1870 году I премию Московского Общества любителей художеств, и этюд к ней. В тех же местах написана саврасовская картина «Дорога в лесу» 1871 года, которая находится в Русском музее, тогда как этюд к ней в Третьяковской галерее. К этому можно прибавить многочисленные этюды и зарисовки Левитана, Константина Коровина, десятков других выучеников Московского училища.
   Незадолго до своей кончины в 1898 году художница Елена Поленова напишет: «Всегда с особым чувством проезжаю станцию с длинным названием Лосиноостровская. Как-то стало принятым спешить в Абрамцево, а вот если писать лес для сказок, пожалуй, стоило бы остановиться на Лосином. Есть в нем что-то таинственное, которое не разрушают даже первые строящиеся здесь дома. Плотники суетятся, подводы едут…»

   К. А. Коровин. Эскиз декорации к опере «Садко»

   Лосиноостровская возникает как дачный подмосковный поселок. Само понятие Лосиного острова означало в обиходе старого русского языка бугор, сухое место среди топей. К острову в таком смысле относилась собственно правая (от Москвы и от железнодорожной линии) часть поселка, расположенная на песчаном грунте. Левая была более низкой, глинистой и сыроватой. Но именно с этой стороны селятся одни из первых застройщиков Лосиноостровской московские банкиры Джамагаровы.
   Банкирский дом Джамагаровых возник еще в 1874 году и пользовался вполне заслуженным доверием биржевиков и промышленников. Им руководили братья – коммерции советник Иван, потомственные почетные граждане Николай и Александр Исааковичи, а в его состав входили Афанасий Исаакович, Исаак Исаакович и сын Николая – Степан Николаевич. Помещался Банкирский дом в собственном доме на Кузнецком мосту (№ 6). Там же находилось и родовое гнездо Джамагаровых (№ 12). В столице братья были известны своим деятельным участием в благотворительности.
   Так, Иван Исаакович входил в Благотворительный тюремный комитет, имевший своей целью обеспечивать материально освободившихся после отбытия наказания заключенных, их семьи.
   Отдельно комитет заботился о тех, кто оказался в долговой яме, не будучи в состоянии выплатить свои долги.
   Благотворительные взносы И. И. Джамагарова оказались так значительны, что он избран пожизненным членом комитета. Его племянник Степан Николаевич берет на себя обязанности директора Яузского отделения Московского совета детских приютов. И оба они заботятся о том, чтобы их подопечные могли на летние месяцы уезжать в Лосиноостровскую. Джамагаровы углубляют и расширяют старый пруд в рождающемся поселке и поддерживают вскоре возникшее Общество благоустройства «Джамагаровки», которое представляет Вера Ильинична Забизовская. О детском досуге летом заботится жена И. И. Джамагарова – Екатерина Власьевна.
   Другими «первооткрывателями» зарождающейся Лосиноостровской становится семья Гриневых.
   Еще не так давно в московском обиходе существовало понятие «Гриневской крепости», как называли землю от Верхней Красносельской до линии Северной железной дороги. Когда-то здесь существовал большой пруд, давший название улицам и переулкам – Красный. Со времен Петра I Москва съезжалась сюда на Троицкое гулянье. На берегу пруда располагались владения многих соратников Петра, в том числе А. Д. Меньшикова, любимой царской сестры царевны Натальи Алексеевны.
   В середине XVIII века итальянский антрепренер Локателли соорудил около Красного пруда большой деревянный театр для оперных спектаклей – москвичи с большой охотой заполняли рассчитанную на 3 тысячи мест залу, хотя исполнение шло на итальянском языке. В этом же помещении состоялся первый московский спектакль первого русского актера – ярославца Федора Волкова.
   С появлением Петербургской, а затем и Северной железной дороги понадобилась земля для нужд железнодорожного хозяйства. Пруд начали постепенно засыпать. Среди приобретавших появляющуюся землю были Гриневы, семье которых вплоть до 1917 года принадлежало несколько домов в Красносельских переулках. Они же пожертвовали часть своего участка Алексеевскому монастырю для устройства кладбища. Из троих детей служившего «по судебному ведомству» Егора Ивановича Гринева Иван Егорович стал художником Московской конторы императорских театров и основал существующее поныне собрание произведений западноевропейского искусства XIV–XVII веков. Двое других – дочь Ираида и сын Василий занялись предпринимательской деятельностью и в ходе ее обратили внимание на начавшую строиться Лосиноостровскую.
   Супруга старшего биржевого маклера на Московской хлебной бирже Ираида Егоровна Попова оказывается в числе первых в России женщин, занявшихся маклерским делом. Причем специализируется она не на простой недвижимости, а на продаже фабрик и заводов. Сын Поповых учится в Кадетском корпусе, дочь оканчивает Высшие женские курсы и становится врачом-акушером. И. Е. Попова не только строит в Лосиноостровской несколько огромных дач, выделявшихся искусной резьбой – резчики из Пушкина славились в этом отношении исключительным мастерством. По ее заказу архитектор планирует большие открытые террасы на первом и втором этажах. И. Е. Попова участвует значительными средствами в благоустройстве улиц и организации местной гимназии.
   Василий Егорович Гринев многие годы остается старшиной и председателем Московской мещанской управы, которая располагалась в центре Москвы, в Георгиевском переулке.
   В качестве выборного московского мещанского сословия он также долго входит в городскую управу. Известна широкая благотворительная деятельность Василия Егоровича. Он выступает попечителем Покровской мещанской богадельни на 1100 мест. Следит за ее обеспечением, финансовые нехватки восполняет из собственного кармана, заботится о гостинцах, которыми отмечался каждый праздник – Рождество, Пасха, двунадесятые праздники. Богадельня по организации считалась едва ли не лучшей в Москве.
   Те же заботы В. Е. Гринев переносит и на Лосиноостровскую. Он участвует в летних каникулах в Лосиноостровской Городского сиротского приюта имени братьев Бахрушиных. В зимнее время приют располагался в собственном доме на 3-м Лучевом просеке, у Алексеевской водокачки. Благодаря В. Е. Гриневу сюда могут выехать Приют имени доктора Ф. П. Гааза, «доктора бедных», как его называли в Москве (зимой приют находился на Оленьем Камер-Коллежском валу), и даже Елизаветинские Алексеевские ясли. В. Е. Гринев участвует в проведении в Лосиноостровской водопровода. Кстати, принадлежащий ему дом был построен тем же архитектором, что и дом сестры, но только по другую сторону железной дороги.
   В целом население постепенно образовавшегося поселка отличалось не только зажиточностью, но и живым интересом к оборудованию возможно большего круга коммунальных удобств. В результате появляется Общество благоустройства местности «Лосиноостровская», которое располагалось вблизи железнодорожной станции, в здании местной гимназии. Но правление Общества находилось в Москве, на Старобасманной улице (№ 15).

   Председателем Общества в последние предреволюционные годы был Сергей Павлович Золотарев, имевший собственную дачу на участке № 112 по Станционному проезду. Товарищем председателя выступает редактор газеты «Лосиноостровский вестник» Александр Иванович Никитин, казначеем – инженер путеец Семен Гаврилович Будаков из Службы тяги Северной железной дороги. Среди членов правления Общества с Северной железной дорогой был связан и Валерий Андреевич Петровский – контролер при Службе сборов. Стоит перечислить и другие имена общественных деятелей Лосиноостровской – у их потомков могут оказаться самые неожиданные материалы по истории Лосинки. Это Алексей Иванович Котельников, Семен Петрович Митрофанов, Эдурд Эразмович Тиери, Виктор Александрвич Птицын, Сергей Николаевич Красовский.
   Особого внимания заслуживает приват-доцент Московского университета по физико-математическому факультету Александр Александрович Борзов, всего лишь арендовавший дачу Носилова по Савеловскому проезду, но практически безвыездно живший в Лосинке. Он преподает математику в Практической академии коммерческих наук, которая размещалась на Покровском бульваре, является старшим помощником директора императорского Румянцевского музея (директором был князь В. Д. Голицын). В Лосиноостровской А. А. Борзов хлопочет о благоустройстве улиц – почти все они представяли проложенные в лесу просеки – и открытии большой библиотеки.
   В Лосинке возникает и еще одна общественная организация – Общество благоустройства Лосиноостровского поселка торговых служащих, которое располагалось по правой стороне Троицкого шоссе. Вместе с председателем Н. А. Елецким в него входили члены правления А. П. Огурцов, К. Я. Суслин, П. П. Хорошавин, В. Н. Марков и А. И. Кольхерт.
   Через 12 лет после того, как была срублена первая дача, в Лосиноостровской открывается гимназия, в 1911 году – лечебница. Закладывается основа местного музея, который в 1920-х годах будет окончательно оформлен Главнаукой как Опытно-лабораторный музей по изучению района (Осташковское шоссе, 63). К 1917 году в поселке насчитывалось более 1500 домовладений, большинство из которых было занято постоянно живущими жильцами. На летний сезон выделялась лишь небольшая часть площади для дачников, особенно дороживших целебными особенностями Лосинки: она была признана одним из лучших в Подмосковье мест для лечения туберкулеза.
   В письмах Константина Коровина тех лет есть строки: «Лосиная все больше начинает походить на европейский курортный городок, пожалуй, только более шумный и оживленный, чем у немцев. Но та же яркая гуляющая публика, те же непременные больные в окружении услужающих и врачей, дети с гувернантками, скучающие барыньки. Как-то странно видеть все это на пути в лавру. Меняются времена, ничего не поделаешь, меняются!»
   Сходство с немецким курортным городком было сразу уничтожено после 1917 года. Прежде всего сменили свое название почти все улицы. Вдоль железнодорожного полотна, с правой стороны, около платформы, протянулся проезд Троцкого, через дорогу – Ульяновский проезд. Появились Коминтерновская улица (параллельно пр. Троцкого), проезды Карла Маркса, Чичерина, Луначарского, Коммунистов. В 1925 году поселок объявляется городом. Предполагалось, как утверждает современный путеводитель, в следующем же году пустить от Москвы до Пушкина, через Лосиноостровскую, автобусную линию, а возможно, и трамвайную.
   Население Лосиноостровской стремительно растет. По существу, она становится городом-спутником. Летом 1929 года Москву с Мытищами соединяют электропоезда. В 1930-м электролиния протягивается до Пушкина и до Щелкова по Щелковской ветке. В 1930-х годах в Лосиноостровской в центре города оборудуются два больших сосновых парка.
   В 1939 году город Лосиноостровск переименовывается в город Бабушкин в память уроженца соседней деревни Бордино известного полярного летчика Михаила Сергеевича Бабушкина. Окончив в числе первых русских авиаторов в 1915 году Гатчинскую военно-авиационную школу, Бабушкин с 1923-го года работал в Арктике. Он участвовал в спасении экспедиции Нобиле (1928), в экспедициях на пароходе «Челюскин» (1933) и ледоколе «Садко» (1935), в высадке дрейфующей станции «Северный полюс-I» с папанинцами (1937). Погиб Бабушкин в авиационной катастрофе, а в 1960 году Лосиноостровская лишилась его имени. Памятью о летчике осталось наименование улицы и станции метрополитена, выстроенной в 1978 году по проекту архитекторов В. И. Клокова и Л. Н. Попова.
   Сегодня это просто часть Москвы – сколько разных и неповторимых уголков вобрала в себя древняя столица! И все же неповторимость Лосинки продолжает сохраняться – стоит внимательно всмотреться в ее улицы с новой застройкой, в остатки былых рощ, в лица людей.

Храм Василия Блаженного

Красная площадь – красивейшая и самая почитаемая площадь России. Недаром сегодня она вошла в число историко-культурных памятников всемирного значения. Кремлевские стены со Спасскими и Никольскими воротами. Здание Исторического музея, о котором мы говорим отдельно. ГУМ. И, конечно же, Василий Блаженный, как мы его называем, а правильно – собор Покрова что на Рву. Но сначала обратимся к истории площади, неразрывно связанной с собором. Само по себе ее название Красная, иначе говоря, по-славянски, красивая, вошло в обиход лишь во второй половине XVII века. А появилась площадь в конце XV столетия, когда строивший кирпичный Кремль великий князь Иван III освободил здесь место для торговли. Отсюда и пошло первое название ее – Торг. Но в 1508–1516 годах вдоль кремлевских стен был прорыт для оборонных целей ров, через который к проездным кремлевским воротам перекинули мосты. Во всю длину рва встали каменные зубчатые стены. В XVI веке здесь стояла деревянная церковь Троицы, собственно и площадь стала именоваться Троицкой.

   Красная площадь. Конец XIX в.

   С постройкой Китай-города площадь вошла в его состав, а в 1530-х годах на ней соорудили Лобное место (лоб – край обрыва, которым кончалась площадь со стороны Москвы-реки). На Лобном месте объявлялись правительственные указы, обращались с речами к народу цари и патриархи, происходили богослужения. Следующими стали появляться на Лбу, или на Взлобье, деревянные церкви, которые ставились во время похода Ивана Грозного на Казань в память одержанных побед. Когда поход завершился присоединением Казани к Московскому государству, Иван Грозный приказал объединить все «походные» деревянные церкви в один каменный храм во имя Покрова Богородицы – дня, в который пала Казань. Храм строился в 1555–1561 годах. Имена его строителей точно не установлены. Возможно, Барма и Постник, которых обычно называют, действительно представляли одно лицо. Существует и мрачная легенда о том, что Грозный, увидев созданное зодчими чудо, приказал их ослепить, чтобы они нигде и никогда не могли повторить подобного храма.
   Первоначально собор объединял 8 отдельных церквей, символизирующих дни решающих боев за Казань, но в 1588 году к ним была пристроена девятая – над могилой московского юродивого Василия Блаженного. Еще позже, в 1670-х годах, ансамбль собора дополнила колокольня. В XVII же столетии собор изменил свой внешний вид. Первоначально он был просто кирпичным, в XVII столетии его покрыла яркая пестрая орнаментная роспись. Василий Блаженный стал таким, каким мы привыкли его видеть.
   Очень характерным для московского быта был и сам образ высокочтимого святого. Блажь, иначе – юродство, воспринималась в Древней Руси как вид подвижничества. Василий Блаженный обличал жестокость и бесчеловечность Ивана Грозного, и царь покорно выслушивал его обвинения. Был Василий коренным москвичом, родился в пригородном селе Елохове, где сегодня стоит московский кафедральный Елоховский собор, в крестьянской семье. Родители его отдали учиться сапожному мастерству, но однажды у совсем еще юного Василия обнаружился дар предвидения. О пришедшем заказать сапоги заказчике он сказал, что тот на следующий день умрет, что и произошло. И тогда 16-летний Василий оставил хозяина, родителей, принял на себя подвиг юродства, без крова и одежды, возложив на себя вериги. Василий Блаженный, между прочим, предсказал страшный московский пожар 1547 года, в котором погибла большая часть Москвы и много людей. Прямота и честность святого так ценилась москвичами, что и красивейший в столице собор они стали называть его именем.

Красная площадь. Памятник Минину и Пожарскому. Конец XIX в.

Сады московские

   Документов было множество. Ходатайств. Обращений. Заключений. Титулованных подписей еще больше. Шел затянувшийся на годы спор об установке памятного знака – надгробия Степану Разину на территории… Центрального парка культуры и отдыха. Там, и только там. По словам автора (одновременно директора ООО «Фирма Колибри – Ч»), «предлагается готовый памятный знак Степану Тимофеевичу Разину (1630–1671 гг.), выполненный из камня красного цвета (сюксю-янсааре), общим размером 3×3 м, высотой 0,64 м, на котором, как на подиуме, размерена остроконечная, как топор-колун, призма, размером в основании 1,5×1,5 м, высотой 1 м, в камне черного цвета, из габро». Иными словами, образ воткнутого в плаху топора.
   Безапелляционной выглядела и мотивировка: «В России имеется народный герой, которого любят люди, неравнодушные к нашей многострадальной истории. За 100 лет до Великой французской революции С. Т. Разин в беседах с В. Усом предлагал парламентскую республику (управление Россией казачьим кругом), чем опередил свое время. Его называют русским Кромвелем, хотя он гораздо его значимее для нашей страны, в историческом смысле, по мнению историков. Памятник С. Т. Разину в 1919 году был открыт на Красной площади, в центре Лобного места. Вот почему увековечивание памяти С. Т. Разина находит отклик в сердцах людей разных политических взглядов». Одним из таких энтузиастов стал председатель Российской товарно-сырьевой биржи Константин Боровой.
   Не увидело никаких препятствий к установлению надгробия и руководство ЦПКиО, подобрав подходящее место – «вблизи кафе «Времена года» и эстрады, рядом с забором парка.
   Не вдаваясь в сравнительный анализ значения английского Кромвеля с русским Разиным, нельзя не начать с того, что место «погребения» последнего не установлено никакими источниками. Волей-неволей приходится вспомнить обстоятельства смерти Степана Тимофеевича: на Красной площади его четвертовали – лишили рук и ног, а уж потом головы. Голову и конечности, по приказу царя Алексея Михайловича, воткнули на высокие шесты на Болоте «до исчезнутия» (возможно, на месте нынешнего памятника педофилам и наркоманам), туловище бросили на съедение собакам. Шесты продолжали стоять на Болотной площади еще пять лет спустя, куда их ездили смотреть иностранные гости, уже после кончины царя. Что же касается отданных голодным собакам останков, то, что от них осталось, не могло ни по каким тогдашним условиям найти себе место на кладбище, будь оно мусульманским, по утверждению автора знака, или православным.
   Но все это относится к далекому прошлому. Куда удивительнее настоящее. Положим, возникает сама по себе идея и начинает бурно развиваться в январе 1992 года, иначе говоря, на волне нашей демократии. То, с чем сталкивается сегодня Комиссия по монументальному искусству, дважды единогласно отклонившая предложение, рецидив. И как дань изменившимся обстоятельствам в проекте появляется знаменательный абзац: «Памятный знак С. Т. Разину предлагается вместе с озеленением (проект имеется), причем после озеленения этот памятный знак будет окружен специально подобранными деревьями, которые будут прикрывать этот памятный знак. Этот небольшой уголок парка им. А. М. Горького будет носить уютный, камерный характер, где можно будет поразмышлять о судьбах нашей Великой Родины».
   Упоминание об уютном характере уголка вполне своевременно, потому что на сегодняшний день в этой части парка царит запустение, если не прибегать к более сильным определениям. Никто не вспоминает, что занимающий более 100 гектаров ЦПКиО был спроектирован в 1928 году такими мастерами, как архитекторы А. В. Власов, К. Н. Мельников. Л. М. Лисицкий, на территории Всероссийской сельскохозяйственной и кустарной выставки 1923 года, а также Нескучного сада и прилегающей к нему части Воробьевых гор. Это был памятник садово-паркового искусства, по-своему развивавший традиции Москвы.
   Приехавшие в столицу Московского государства при том же царе Алексее Михайловиче восточные патриархи, которые понадобились царю для «одоления» Никона, были поражены не только размерами города, удобством его расположения, но едва ли не прежде всего обилием садов. По выражению одного из членов свиты, перед ними предстали «зеленые кущи», в которых тонули постройки.
   Казалось бы, кто не знает, как выглядела Москва 300 с лишним лет назад! Достаточно вспомнить хотя бы школьные учебники, виды старой Москвы Аполлинария Васнецова. Громады почерневших срубов. Выдвинутые на улицы широченные крыльца. Просторные – хоть на тройках разъезжай! – дворы. И на уличных ухабах разлив пестрой толпы.
   Но пришли археологи. Раскопки велись и раньше. Только как в сплошняком застроенном городе всерьез и обстоятельно заниматься раскопками. Москва – не Новгород Великий. Урывками это удавалось при строительстве метрополитена, более или менее широко при сносе всего древнего Зарядья для строительства гостиницы «Россия», на Манежной площади. И тем не менее открытия оказались сенсационными.
   Да, Москва и на самом деле тонула в ухабах. На 200 тысяч ее населения (всего в середине XVII столетия население государства составляло двенадцать с половиной миллионов человек) приходилось четыре с половиной километра бревенчатых и дощатых мостовых, иначе говоря, «мостов» через непролазную грязь. Да еще предполагалось проложить 155 сажен по Арбату.

   Нескучный сад. Дворец. Начало XX в.

   А вот огромных рубленых домов археологи не обнаружили. Нигде. В Китай-городе, например, существовал стандарт – четыре на четыре метра, в Зарядье и вовсе четыре на три. И это при том, что в каждом доме имелась занимавшая около четырех квадратных метров большая русская печь – пережить без нее зиму семье не представлялось возможным. Далеким воспоминанием остались московские дома начала XVI столетия. Тогда они, случалось, рубились и по тридцать квадратных метров с такой же почти по площади пристройкой для скота. Средневековый город теснился все больше и больше.
   Что же касается архитектуры, то Аполлинарий Васнецов варьирует все разнообразные формы знаменитого (и единственного в своем роде!) дворца в Коломенском. В обычной же московской практике все сводилось к простым срубам и пятистенкам. Внутри дом перегородками не делился. Да и что делить на двенадцати квадратных метрах! Тесно, очень тесно даже для тех условных пяти человек, которые, согласно статистике, жили на одном московском дворе.
   Строили москвичи легко и быстро. В деревянных домах обходились вообще без фундамента. Копали яму глубиной до материкового песка, в который на 20–25 сантиметров углубляли сруб. Вынутый песок шел на засыпку завалинок – бороться с холодом и сыростью приходилось постоянно. Жилой сруб рубился из хвойных пород деревьев, хлев – из дуба. Хитрость заключалась в том, что в первом случае сосна или ель обеспечивали вентиляцию дома в силу структуры древесины, во втором – по той же причине лучше сохранялось выделяемое скотиной тепло. Самый сруб обычно покупался на торгу, причем – что особенно поражало иностранцев – во всей стране применялся единственный строительный модуль. Купленный, скажем, в Вологде или Архангельске прируб идеально подходил к московскому или нижегородскому дому.
   На рисунках иностранных художников, приезжавших в составе разных посольств, московские дома – это узкие высокие башенки с подслеповатыми прорезями мелких окон, многоэтажные и совсем не похожие на обычную избу, как мы ее себе привыкли представлять. Боязнь холода и сырости заставляла высоко поднимать уровень пола. Сруб вытягивался в высоту, так что между землей и деревянным полом образовывался лишенный окон – «глухой» – подклет. Эта часть сруба имела большое значение для хозяйства: в ней хранились съестные припасы. Любопытно, что никто и никогда из москвичей не жаловался на тесноту. К тому же обычный московский дом не был лишен удобств; из широких досок пол, жаркие печи, прозрачные слюдяные окна. Во второй половине XVII века в столице их полно даже у простых посадских людей. А качеством слюды, подчас неотличимой на первый взгляд от стекла, Москва славилась.
   Крыльца самые нарядные, даже в богатейших московских домах никогда не выходили непосредственно на улицу, как то изображал Аполлинарий Васнецов. Больше того, крыльцо не было видно с улицы. Дома отступали в глубину двора. Впереди помещались хозяйственные постройки, огород, колодец, с обычным для Москвы журавлем, погреб, представлявший яму метровой глубины. На дворе, если донимала сырость, копали дренажную канаву – по стенкам плетень, сверху жерди, делали деревянный настил для прохода.
   Хозяева побогаче тратились на специальную хитроумную мостовую. На земле крепились прямоугольной формы деревянные лаги, а образовывавшиеся квадраты плотно забивали сучьями и землей. Главной задачей было отгородиться от других, спрятаться понадежнее от любопытных глаз. И вырастали вокруг каждого двора плотные высокие ограды: реже – плетни, чаще – частоколы из бревен.
   Для археологов московские частоколы – своеобразный ориентир во времени. В домонгольский период тонкие – из кольев толщиной 3–4 сантиметра, они с годами приобретают настоящую несокрушимость. Уже с конца XIV века все участки в Китай-городе окружены лесом еловых бревен 20–25 сантиметров толщиной. Под стать им и ворота – глухие, со сложным железным подбором. Общих между дворами оград не было. Каждый огораживался сам по себе, а между частоколами оставались промежутки «вольной» в два – два с половиной метра шириной. Они служили и проходом и сточной канавой одновременно. Поставить частокол – большое событие и трата, хотя московский двор, вопреки представлениям Аполлинария Васнецова и его современников, совсем невелик.
   Конечно, существовали дворы боярские – с вольно раскинувшимися службами, садом, иногда и собственной церковью. Но таких было мало. Самый распространенный надел под двор в Москве уже в XIV веке, не говоря о XVII, не больше двух нынешних соток. Две сотки на семейный дом – все хозяйство, да еще непременные огород и сад!
   Может быть, причина в столичной, именно столичной, тесноте? Но в том-то и дело, что и в далеких от столицы городах – Устюге Великом или, скажем, Вологде в те же годы наделы под дворами были нисколько не больше. Жили, например, в Устюге на улице Здыхальне три брата-иконника и имели под своим общим хозяйством пять соток, а их товарищ по ремеслу на улице Клин ютился и вовсе на 135 квадратных метрах земли. Просто такой была жизнь в средневековом городе, будь то Лондон, Варшава или русская столица, хоть это и не совпадает с нашими хрестоматийными представлениями.
   Обращаться с землей умели. Урожаи получали большие, а в «Домострое» так прямо и утверждалось, что только плохой, нерадивый хозяин старается увеличивать запашку, тогда как настоящий «осударь» заботится об увеличении урожая и не дает земле лежать впусте.
   В домонгольский период сеялся на московских дворах даже хлеб, и вплоть до XV века порвать с сельским хозяйством Москва полностью не могла. Но после Смутного времени стали рассчитывать москвичи только на покупной хлеб. Приобретали его на торгах и мололи дома на ручных жерновах – обычная женская обязанность. Подобные жернова археологи находят почти в каждом московском доме.
   Много держали москвичи скотины. Больше всего коров, потом свиней, лошадей, овец и коз, последних обычно ценили за их неприхотливость. Молоко обрабатывалось тут же дома вручную мутовками, которые делались из суковатых веток. Из молока сбивалось масло, изготовлялись творог и сыр.
   Во время многочисленных постов животные жиры полностью заменяли в пище конопляное и льняное масло… Следы посевов льна и конопли археологи нашли на месте нынешнего Китай-города.
   На московских столах всегда было вдоволь свежей рыбы, а по берегам Яузы и Москвы-реки располагались многочисленные рыбокоптильни. Зато ни дичи, ни вообще продуктов охоты в обиходе простых москвичей не встречалось. Погреба были заполнены всякого рода соленьями.
   Сегодня трудно себе представить, как обходилась русская кухня без картофеля и свеклы, тогда еще Московскому государству незнакомых. Зато их место занимали три вида овощей – огурцы, которые москвичи запасали в огромных количествах и ели, к величайшему удивлению иностранцев, как яблоки, а также тыква и капуста.
   По капустному духу узнавали русские селения и города – у народа была привычка употреблять капусту по меньшей мере два, а то и три раза в день. С тарелки густых щей начиналось каждое утро, и без нее не обходился тем более ни один обед. Очень много шло в пищу чеснока, хрена и репы во всех видах.
   Однако говорить об особенной дешевизне продуктов не приходилось. Тысяча штук огурцов стояла 9 с половиной алтын – 22 с половиной копеек, и это при том, что плотник зарабатывал в день три, а печник четыре копейки. Кадь соленых огурцов – 30 копеек, чан кислой капусты – 60 копеек, а ведро рыжиков – 9 алтын. Цена сена – 7 алтын за «острамок», всего же лошади на месяц требовалось три «острамка».
   Поэтому источником благосостояния семьи становилось и бережное отношение к собственному имуществу, правильное ведение хозяйства, тем более умение обходиться со своим, пусть совсем крохотным городским огородом и садом. И сады – это сокровище Москвы.
   Иностранцы не переставали удивляться. В России по сравнению с любой европейской страной «легче достать плодов, нежели в другом месте, каковы, например, яблоки, сливы, вишни, крыжовник, смородина, дыни, морковь, петрушка, хрен, редька, тыква, огурцы, серая и белая капуста, лук, чеснок…».
   А знала русская столица три вида садов. Первый располагался прямо во дворе и зависел от его размера. Двор тяглеца Барашской слободы, неподалеку от Покровских ворот, Ивана Воронова имел, например, «яблонь и груш 37 деревьев». Двор другого бараша, Василия Мордвинова, – «три яблони и груша». Характерный расчет представлял двор певчего дьяка Ивана Новгородца на Поварской улице – «24 дерева яблоней, 2 груши да смородина красная» на площадке примерно 1500 кв. метров. Во дворе гостиной сотни Еремея Цынбальникова имелся огород, а в огороде сад – яблони и груши, вишни, малина, смородина трех сортов.
   Особенностью московского городского сада было обязательное сочетание яблонь и груш. Сортов москвичи знали множество. Ягодники были представлены клубницей, черносливом, крыжовником, смородиной красной, черной и белой, барбарисом, сереборинником – шиповником красным и белым, малиной и вишней. Большие урожаи вишни и малины позволяли продавать их на рынках. Между тем кузов малины ценился очень высоко – 11 алтын.

   Кузьминки. Большой дворец. Начало XX в.

   Второй вид садов в Москве представляли «верхние», или «висячие», «уряжавшиеся» на кровлях каменных строений и даже церквей. В Московском Кремле самыми большими оставались верхний и нижний набережные сады, спускавшиеся с вершины к подножию Боровицкого холма со стороны Москвы-реки. Меньшими размерами отличался сад, разбитый к востоку от алтаря домовой церкви Петра и Павла, на кровле подклета.
   Принцип организации «висячих» садов сводился к тому, что кровля здания покрывалась спаянными между собой свинцовыми досками, края которых загибались вверх на высоту до 90 сантиметров. Образовывавшаяся емкость заполнялась составленной по особому рецепту землей. Высаживались в эту землю грецкие орехи, плодоносившие в условиях Москвы, персиковые деревья, барбарис, сереборинник, яблони и груши. Деревья настолько хорошо приживались, что даже после того, как Набережный дворец был давно заброшен и уход за садами прекращен, в них продолжали плодоносить в 1737 году, при императрице Анне Иоанновне, 24 яблони и 8 груш.
   Вода в «висячие» сады доставлялась водопроводной системой, позволявшей наполнять и небольшие пруды с зеркалом до 200 кв. метров. На одном из таких кремлевских прудов и совершал свои первые поездки под парусом в игрушечных суденышках Петр I.
   Что касается третьего вида садов – в вотчинах и поместьях, то разводились они далеко не всегда, хотя плодовые деревья и ягодники придавали владениям особую ценность. На учете было каждое плодовое дерево, если оно росло на крестьянской или церковной земле. Возраставшая с течением времени потребность в садах удовлетворялась выделением земель в Москве под загородные дворы, обычно используемые для разведения плодовых деревьев и ягодников. В 1648 году устанавливается единая мера на них: боярам – около двух гектаров, окольничим – около полутора, думным дьякам – 8 тысяч кв. метров, стольникам – 3600, стряпчим и московским дворянам – около двух тысяч квадратных метров и подьячим – около семи соток. В пределах Земляного города надел сокращался вдвое.
   Стремление к расширению садов во второй половине столетия совмещается со стремлением к расширению круга общеупотребительных культур. Несмотря на неудачи отдельных опытов, упорно повторяются посадки кипарисов, пихты. Удается получать урожаи кедровых орехов, благодаря специальным мерам утепления – орехов грецких и «цареградских». Хорошо приживаются тутовые деревья. Москва и ближайшее Подмосковье насчитывают к тому же времени многие тысячи корней взрослых деревьев, не считая повсеместно заложенных питомников с саженцами. В селе Пахрине, например, опись отмечает «позади овечья двора тутовый сад, а на нем 5000 древ да 4 гряды больших, на них посеяно тутового дерева семени».
   Цветочным садам отводилось значительно меньше места, хотя все иностранцы отмечают, как любят русские цветы и с каким удовольствием получают в подарок букеты. Тем не менее Москва хорошо знала пионы махровые и семенные, коруны, тюльпаны, лилии белые и желтые, нарчицу белую, рожи алые, девичью красоту, руту, махровые фиалки, гвоздику душистую и много других. В летнее время в богатых садах развешивались клетки с попугаями, соловьями, рокетками и канарейками. Любимой же птицей неизменно оставалась перепелка, которую держали в красивых ценинных – фаянсовых клетках.
   Проложенные среди цветников, гряд и клумб дорожки для прогулок вели к расписным узорчатым «чердакам» или террасам, стоявшим на перекрестках и по углам сада резным и затейливо расписанным беседкам. И чисто московская подробность: почти во всех садах дорожки засевались травой барщ, которая использовалась в пищу наравне с капустой. Из нее варили щи, ее же квасили впрок, на зиму.
   И как здесь не обратиться к цифрам. По переписи 1702 года только в одной Москве двору принадлежало 52 сада, не считая набережных берсеневских садов. Росло в тех садах 46 694 яблони, 1565 груш, 42 сливы-дули, 9136 вишен, 17 кустов винограда, 582 сливы, 15 гряд клубницы, 7 деревьев грецкого ореха, кипарис, 23 дерева чернослива и 3 куста терна. Причем Петр I садами не занимался и средств на них не тратил. Все это были остатки XVII столетия.
   Но еще при царевне Софье, старшей сводной сестре Петра I, начинает складываться традиция приема в садах гостей, устройства садовых праздников, сначала только для приглашенных, но вскоре и для всех желающих. Иностранные дипломаты сообщают об этой своеобразной московской «Форме тщеславия». Фаворит царевны князь В. В. Голицын одним из первых так поступает в отношении доставшегося ему Медведкова, где существовал большой «огород» – сад с плодовыми деревьями, ягодниками и прудом с запущенной в него рыбой, «саженой», как тогда говорилось. Это были осетры, стерляди, щуки, судаки, окуни, плотицы и лини.
   Получивший в подарок от Петра I за переход в русскую службу будущее Царицыно правитель Молдавии Дмитрий Константинович Кантемир (правильно – Хан-Темир, прямой потомок Тамерлана) устраивает в нем целую сеть естественных и искусственных прудов на речке Городенке, вокруг своего совершенно необычного дома. По словам современника, «дом построен на китайский манер, с отлогими крышами на два ската, с галереями, по которым можно ходить перед окнами вокруг всего дома, и со многими маленькими башнями, со всех сторон открытыми и обтянутыми только парусиною для свежести воздуха и защиты от солнца. Он весь деревянный, но так раскрашен и стоит на высоком месте, что издали кажется великолепным…». И хозяин радуется, когда устраиваемые им праздники и угощения привлекают толпы местных жителей и москвичей.

   Царицыно. Дворец. Начало XX в.

   Кстати сказать, именно в этом кантемировском доме Екатерина II пишет свой знаменитый «Наказ». Здесь же после торжественного подписания Кучук-Кайнарджийского мира с турками Г. А. Потемкин устраивает для императрицы сельский праздник, после которого Екатерина решает заменить дом новым дворцом, порученным Баженову.
   Дворец-памятник императрице не понравился, в 1786 году разобран и проектирование его поручено М. Ф. Казакову, но ассигнования все более и более сокращались. Зато продолжалось строительство садовых павильонов, рассчитанных в конечном счете на народные гулянья, ставшие здесь традиционными. Здесь и беседка «Миловида» – «каменная с подделкою в верху деревянною оштукатуренною, наверху ее статуев три, бюстов четыре, ваз две, свинксов два, у крыльца дельфинов два; в средине ее на четырех тумбах белого камня большие бюсты белого мрамора».
   Одновременно в парке прокладываются прошпекты – аллеи, возводятся и другие беседки: «Езопка» – из березовых бревен с корой, «турецкая палатка» – «из тесу, выкрашенная разными красками, внутри потолок подбит разною бумажною материей», «Юрим» – с четырьмя колоннами, а специально для народных гуляний шалаши и кухни.
   Для себя и непременно для москвичей этот порядок обязателен для владельцев московских садовых угодий. И вот характерное объявление: «В селе Кусково распоряжено на сие лето и осень гулянье, всем кому угодно оным ползоваться по воскресениям и четвергам, в прочие же дни гулянья нет выключая 28, 29 июня и 1 августа, в которые дни также гуляют, чрез сие все и приглашаются». Надпись красовалась над входом в усадьбу едва ли не всю вторую половину XVIII века. Охотно и усердно приезжала сюда вся Москва, да сплошной чередой тянулись пышнейшие празднества с приглашенными гостями. В старой столице как сказку повторяли описание приема самой Екатерины II, да еще с польским королем Станиславом Понятовским, а в другой раз с австрийским императором Иосифом II. Приглашенных набиралось до двух тысяч, тогда как на обыкновенных гуляньях до пяти тысяч. Кусковские чудеса с детства были знакомы каждому москвичу. Причем обязательной их частью были театральные представления и большие музыкальные программы, само собой разумеется, бесплатные.
   Любимейшими местами московских народных гуляний становятся Останкино, Кузьминки, Петровско-Разумовское, Ховрино. Вплоть до Отечественной войны 1812 года сохраняло за собой роль своеобразной резиденции царского грузинского дома Всесвятское. В начале XIX века здесь был разбит парк с редкими деревьями и цветами, за которым тянулся английский парк, переходивший в рощу Серебряного бора. От летнего дворца спускался к запруженной речке Таракановке сад. На острове располагался «воздушный театр». Владения князей Грузинских были открыты для бесплатного посещения москвичей.
   После 1812 года парк во Всесвятском очень скоро открылся для народных гуляний. Его популярности в немалой степени способствовали появившиеся на аллеях своеобразные статуи солдат в различной амуниции, устроенные на пруду катания на гондолах и выступления многочисленных цыганских хоров. В Серебряном Бору, как и в Марьиной Роще, происходили разъезды экипажей.
   В первой трети XIX века трудно найти москвича, который не побывал бы в Свиблове, владельцы которого купцы и промышленники Кожевниковы приглашают всех московских и заезжих знаменитостей – певцов, музыкантов, драматических актеров на открытые концерты, доступные любому желающему. «Для меня уже перестало быть загадкой, – пишет французский предприниматель Л. Демарш о том же времени, – почему в Москве так популярны все театральные знаменитости, в том числе среди тех, кто ни по своему положению в обществе, ни по стесненным средствам не в состоянии посещать спектаклей и концертов. В Москве достаточно дождаться лета, чтобы получить возможность совершенно бесплатно и в превосходном окружении познакомиться с тем, о чем было известно в лучшем случае понаслышке. Множество московских садов превращаются в зрительные залы, где посетители к тому же получают уроки хороших манер и пристойного поведения. А если бы вы знали, сколько набирается зрителей!»
   Не случайно в 1858 году Москва чествует впервые получившего разрешение посетить Россию Дюма-отца в саду «Эльдорадо» (район нынешней Новослободской улицы) программой, о которой будут долго говорить во всей Европе, – «Ночь графа Монте-Кристо». Постановка была осуществлена «кудесником сцены», как его называли современники, главным машинистом Большого театра Федором Вальцем. В ней участвовали многие хоры, оркестры и впервые в Москве зажглось электрическое освещение – на гондолах, в которых плавали по прудам итальянские певцы. Александр Дюма признался, что если бы увидел нечто подобное до того, как сел писать свой роман, то, скорее всего, иначе представил бы его обстановку.
   Но вслед за летними в московских садах и парках появляются и стационарные театральные и концертные залы. Исключительной популярностью пользовался сад «Эрмитаж» на Божедомке, описание которого оставил К. С. Станиславский. На протяжении 1878–1895 годов здесь прошла блестящая плеяда деятелей искусства. Это архитекторы М. Н. Чичагов и Ф. О. Шехтель, декоратор императорских театров А. Ф. Гельцер, театральный механик и декоратор из Парижа Н. Левот, хорошо знакомый москвичам садовник Ф. И. Демсор – его садовые композиции публика встречала аплодисментами – и, конечно, режиссер русской оперетты Михаил Лентовский.
   На рубеже XIX–XX веков складывается ансамбль сада «Эрмитаж» на месте полускладской территории, первоначально предназначавшейся городской думой под фабрику консервов. В 1890 году здесь появился первый театр, оформленный четырьмя годами позже по проекту автора здания Консерватории архитектора В. П. Загорского. В январе 1897 года это помещение сняла Русская частная опера С. И. Мамонтова, а 14 октября 1898 года премьерой «Царя Федора Иоанновича» начал свое существование МХАТ под названием Московского Художественного общедоступного театра. Здесь прошли четыре первых и самых ответственных его сезона. 17 декабря 1898 года здесь состоялась премьера «Чайки».
   После переезда МХАТа в собственное помещение в «Эрмитаже» выступали главным образом труппы оперетты. Театральные помещения в «Эрмитаже» множились и совершенствовались. В 1913 году здесь открылся Свободный театр К. А. Марджанова и А. А. Санина с оригинальным аппликативным занавесом Константина Сомова. В 1921–1924 годах в саду появился новаторский Театр Пролеткульта Сергея Эйзенштейна, после 1947-го играл Театр МОСПС (им. Моссовета).
   Еще более сложной оказалась история сада на Большой Садовой, 16–18. В конце XIX века он был известен как увеселительный сад «Чикаго», славившийся сложными водяными сооружениями искусственного водопада, бассейнов, фонтанов и гротов, и это несмотря на небольшую территорию. В 1897–1898 годах новый владелец сада и арендатор театра французский гражданин Шарль Омон производит полную реконструкцию и открывает его под существующим и в настоящее время названием «Аквариум». В 1904-м здесь разместилась труппа Частной оперы Зимина. В 1940 году на месте театра Омона началось строительство Театра оперетты, законченное для Театра им. Моссовета.

   Терраса ресторана Крынкина. Москва. Воробьевы горы. Начало XX в.

   Сад с его разнообразными развлечениями был полностью ликвидирован.
   Но как бы пренебрежительно ни относились потомки к трудам и талантам своих предшественников, очевидно одно: у московских садов своя культурная традиция, свое место не в развлечении или бизнесе, а в культурной жизни. И если обращаться к традициям – национальным прежде всего! – то необходимо понимание воссоздания в них культурного ареала, способного компенсировать напряженность нашей повседневной жизни. Это и определенная программа, и очень продуманные способы ее реализации. Тогда на месте рождения Художественного театра не сможет появиться, как это уже произошло, скульптура Данте Алигьери. Причина, как и с плахой Степана Разина, проста: подарок городу надо пристроить. Потому что по существующему закону нашего города подарки не подлежат оценке специалистов, тем более вообще москвичей. Дипломатический реверанс всегда оказывается выше соображений воспитания вкуса, культуры и понимания своеобразия нашего города.
   Есть и другая, нисколько не меньшая опасность: подчинение всех садов и парков надуманной и усиленно пропагандируемой программе псевдоэтнографических ярмарочных гуляний. Потому что таких в московских садах просто не было. Не такую форму носили и народные гулянья под Новинским и у Новодевичьего монастыря. Стоит перелистать хотя бы дневники Льва Толстого.

Петровский дворец. Литография Э. Остейна. 1850-е гг.

А воспоминания о московских садах… В 1901 году студенты Петровской сельскохозяйственной академии увидели ехавших в Петровско-Разумовское супругов Чеховых и решили преподнести писателю огромный букет сирени. Букет был составлен, Антона Павловича в парке удалось найти, но за занятием, одинаково смутившим обе стороны: Чехов и Ольга Леонардовна гонялись за бабочками. Смущенный писатель бросился вон из парка. Его восторженные почитатели так и не решились передать ему цветы. А ведь приехать сюда было давней мечтой писателя. «Когда приеду, пойдем опять в Петровско-Разумовское? – пишет он из Ялты жене. – Только так, чтобы на целый день и чтобы погода была очень хорошая, осенняя…»

Еще раз о «Наутилусе»

   Общеизвестно, что идея подводной лодки принадлежит XVII веку, а ее практическая реализация – XIX. Однако, как оказывается, в этой многовековой истории до сих пор не хватает многих и притом интереснейших промежуточных страниц.
   Да, первый опыт, поставленный в 1620 году в Лондоне голландским ученым К. ван Дреббелем, прямых подражателей не имел. Зато спустя сто лет с серией новых опытов выступает крестьянин подмосковного села Покровского – нынешней Бакунинской улицы Ефим Никонов. В так называемых делах Адмиралтейств-коллегии сохранились подробные отчеты о них.
   В 1719 году стряпчий того же села пересылает в Петербург челобитную Никонова, в которой говорится: «Сделает он к военному случаю на неприятелей угодное судно, которым на море, в тихое время, будет из снаряду разбивать корабли, хотя бы десять или двадцать, и для пробы тому судну учинить образец, сколько на нем будет пушек, под потерянием своего живота, если будет не угодно». Иными словами, автор проекта собственной жизнью ручался за его успех.
   Челобитная заинтересовала и Адмиралтейств-коллегию, и самого Петра. В январе 1720 года Никонов был привезен в Петербург, где свое предложение подтвердил и дополнил, указав, что «оное судно сделать может и в воде будет потаенно, а подойти под военный корабль под самое дно (точию действовать в нем инструментами в тихую погоду) и можно все распиловать и развертывать, и для подлинного свидетельства поведено б было ему сделать ныне модель не в такую меру, которым бы в море подойтить под корабль, но ради показания и в реке испытания».
   После короткого обсуждения кораблестроителями реальности идеи Ефиму Никонову были предоставлены указом от 31 января необходимые для постройки модели материалы и мастеровые.
   В течение того же и последующего года модель четырежды доводилась до испытаний, но каждый раз неудачно: днище и корпус из-за плохого материала давали течь. Тем не менее это не уничтожило интереса к проекту. Исходивший от Петра запрос выяснял только одно: может ли быть пригодным никоновское судно в случае устранения дефектов. Ответ Адмиралтейств-коллегии был безусловно положительным. Никто не сомневался, что судно может пробыть под водой несколько дней (и это при отсутствии специального воздушного питания для команды!): «Можно быть в ней человеку в воде два или три дни, а действовать и ходить под корабль не можно, понеже оное сделано только для пробы, как дух переводить».
   Одновременно для подводных работ под днищем неприятельского корабля Никонов предлагает и проект водолазного костюма: «А для ходу под корабли надлежит сделать для каждого человека из юхотных кож по два камзола с штанами, да на голову по обшитому или обитому кожею деревянному бочежку, на котором сделать против глаз окошки, и убить свинцом скважинами и с лошадинами волосами, и сверх того привязано будет для грузу по пропорции свинец или песок, и когда оное исправлено будет, то для действия к провертке и зажиганию кораблей сделать надобно инструменты особые…»
   Продолжались ли испытания и чем именно они завершились, неизвестно. Скорее всего, конец им положила смерть Петра и то безразличие к развитию русского флота, которое отличало его непосредственных преемников.
   Следующим после голландца К. ван Дреббеля история военной техники называла американца Д. Бушнелла, сконструировавшего в 1776 году подводную лодку «Черепаха», и другого американского изобретателя Р. Фултона, создавшего лодку «Наутилус». И новая вносящая архивными розысками поправка: между Бушнеллом и Фултоном оказывается остававшееся до сих пор неизвестным имя русского мещанина из Кременчуга Семена Ратодановского «с товарищами».
   В феврале 1799 года изобретатели представили законченную модель своего корабля, которая была рассмотрена Академией наук. Принципиальных возражений конструкция не вызывала, но и поддержки ученых идея кременчугцев не получила. Тем не менее Ратодановский и его товарищи выстроили на свои средства подводный корабль, или, как говорилось в их прошении на имя императора Павла от февраля 1800 года, «но для чести Отечества дух и малейшего Россиянина во благих намерениях ищем не осклабляется: мы с возможным усилием истоща свой капитал, выстроили означенный корабль, с моего чертежа внешний и внутренний и сверх того чертеж вновь изобретенной готовой одежды, дающей способ человеку ходить по воде без опасения, имеем вашему императорскому величеству лично представить».
   Хотя корабль Ратодановского уже продемонстрировал многие необходимые качества и среди них плавучесть и высокую герметичность, засвидетельствованные военными инженерами, он еще не был полностью оборудован. Препятствием к окончанию стала нехватка у изобретателей материальных средств. В связи с этим Ратодановский писал: «Хотя ж построенный нами корабль и спущенный уже на воду снаружи отделкою уже окончен, но дабы иметь ему свое действие в наступающее лето под водою с прочностию противу сильного водного стремления, недостает еще нескольких необходимых внутренних вещей, для исправления которых мы наличной суммы и меньшей несравненно противу употребленной уже не имеем… немногое дела нашего окончание зависит от высочайшей вашего императорского величества воле, повелите в неимуществе нашем снабдить нас для того потребною суммою…»
   Судя по всему, «потребной суммы ни у Павла, ни у его преемника Александра I не нашлось. Никаких дальнейших свидетельств деятельности кременчугских изобретателей в архиве пока не обнаружено. Соответственно и строительство первой русской военной подводной лодки из железа инженером К. А. Шильдером в 1834 году стало принято рассматривать как уникальный и не имевший никаких предшественников опыт.

Кир Адриан

   Как складывалась жизнь десятого и последнего из древних патриархов (после Кира Адриана больше ста лет руководство нашей церковью перешло в ведение Святейшего синода) в Москве? По словам И. Е. Забелина, выдающегося историка древней столицы, «мы должны отметить в высокой степени примечательное обстоятельство, что в лице святейшего московские горожане почитали столько же патриарха-святителя, сколько и патриарха-батюшку, родного отца, владыку общего родного дома, каким в сознании народа являлась Москва». Его воля, указание, совет, наставление и его святое благословение в быту всех сословий города, от царя – государя и до последнего посадского человека, в особенности в служебной и деловой среде, принимались как необходимая благодатная помощь во всех домашних и общественных делах, которых без отеческого святительского благословения и совета невозможно было и предпринять. Благословение патриарха во всех случаях всегда сопровождалось благословением иконою, по преимуществу Владимирской Божией Матери.
   Свадебный сговор, венчание, рождение младенца, именины, переезд в новый дом, новое служебное назначение, повышение в чине, отправление в поход или возвращение из похода, погребение – все требовало, в представлении москвичей, обращения к патриарху. По старому обычаю, москвичи разных сословий – от первостепенных князей и бояр до простых ремесленников, плотников, каменщиков – почитали необходимым явиться к патриарху с именинным пирогом, за что одаривались иконами. Из царского двора непременно присылались первые дыни в июле, первые ягоды – малина, смородина и другие, первые яблоки, первые привозные арбузы, первый привезенный виноград (потому что был еще и московский, особенно успешно выращивавшийся в Измайлове и в Новинском).
   Необычайно почтительно относился к Киру Адриану сам Петр I. Вспыльчивый и непоседливый по характеру, он проводил целые часы за беседами с патриархом, посылал Киру Адриану письма из всех своих дальних походов, обладая небольшим, но красивым баритоном, охотно разучивал с патриаршими певчими духовные концерты и сохранил эту привычку до конца своих дней.
   Собираясь в Азовский поход, Петр I просидел с патриархом в Столовой его палате три часа 9 декабря 1695 года, а 1 октября 1696 года, на другой день по возвращении из этого похода, государь провел опять с Киром Адрианом три часа, и если в первый раз патриарх благословил государя образом Владимирской Божией Матери, то во второй – образом Всемилостивого Спаса. Кир Адриан позаботился и об особом угощении для царя: в Яблочном ряду были куплены у торговца «50 яблок, самых добрых больших наливу за 4 рубля».
   Петр I благословляется у Кира Адриана перед своей первой поездкой по европейским странам, где будет учиться на верфях, – Великим посольством образом Владимирской Богородицы и сразу по возвращении из нее – 31 августа 1698 года, когда получает из рук патриарха образ Успения Богородицы.
   Нередко ходил патриарх в Преображенское с поздравлениями, когда жила там царская семья. Выход этот обставлялся с большой торжественностью – около кареты патриарха ехало 20 стрельцов.
   Ходил (так назывались выезды патриарха) Кир Адриан и в приходские церкви, и в новостроившиеся московские богоделенные дома, раздавая при этом нищим немалую милостыню.
   Скончался Кир Адриан 13 октября 1700 года в своей маленькой каменной келье, существующей над Синодальным домом в Кремле и поныне. Тело покойного окутали в гробу сверх всего зеленым бархатом. Для выноса покойного был изготовлен одр с рукоятками – катафалк, обитый черным бархатом. После погребения с одра и с гробовой крышки черный бархат был употреблен на покров на гробницу, а остальной роздан кусками на камилавки домовым священникам и другим служебникам и шапочные вершки – в поминовение по святому патриарху. В день кончины Кира Адриана милостыни было роздано более чем 3 тысячам нищих, на второй день – 1600 человекам, в день погребения – 5 тысячам, 600 колодникам в московских тюрьмах и 200 безместным священникам.
   На каменной гробовой крышке гробницы Адриана была вырезана надпись: «Зде во гробе телом лежит великий господин святейший Кир Адриан архиепископ Московский и всеа Росии и всех северных стран патриарх, иже преставися 7209 лета, месяца октоврия с 15 числа в нощи 1-го часа в четвертой чети. Его же душу Боже творче упокой». У нацгробницы было также вырезано на доске: «Патриарш свой престол правил десять лет пятьдесят три дни: от рождения своего име шестьдесят третие лето с октября 2 дня. Его же душу да упокоит Господь в вечном своем небесном блаженстве. Всяк зрящи гроб сей помолися».

Улица боярыни Морозовой

   Кто не знает знаменитой суриковской «Боярыни Морозовой»? А знакома ли кому-нибудь улица, которой картина обязана своим рождением? Не потому только, что в годы работы над холстом художник жил именно на ней. Куда важнее то множество подробностей, которые были подсказаны Сурикову ею, – от тающего в морозной дымке пейзажа до примостившейся среди дворов церковки и полозьев саней на свежевыпавшем снегу.
   Долгоруковская – Каляевская – рассказа о ней не найти ни в одном самом подробном путеводителе. Просто одна из напряженных транспортных артерий Москвы, ничем не сумевшая привлечь историков архитектуры и не ставшая предметом изучения историков культуры. Рядовая застройка, как теперь принято говорить, которую, кажется, нет нужды сохранять.
   Кажется, а в действительности…
   Все начиналось с дороги. С дороги, что вела от Московского Кремля к городу Дмитрову. Рождение города было далеко не обычным, а дальнейшая история его – очень важной для будущей русской столицы. В 1154 году, через семь лет после первого летописного упоминания о Москве, Юрий Долгорукий собирал дань – «полюдье» в долине реки Яхромы. И здесь у сопровождавшей мужа княгини родился сын Всеволод, получивший со временем прозвище Большое Гнездо и названный в крещении Дмитрием. В честь княжича и был назван заложенный на памятном месте город, который был тесно связан с Москвой и вошел в топонимику столицы: Большая Дмитровка (ныне Пушкинская), Малая Дмитровка (ныне – Чехова), Каляевская и Новослободская, еще сто лет назад составлявшие единую Новослободскую улицу. Название последней пошло от Новой Дмитровской слободы, объединившейся в середине XVII столетия с соседней Сущевской. Многолюдьем обе слободы не отличались – приходилось на них в 1653 году всего 149 дворов. Жители занимались торговлей и ладили телеги, как в Дмитрове выпасали коней для царских конюшен. От того времени сохранилась построенная в XVII веке церковь Николы, «что под вязками», достроенная в 1904 году трапезной и колокольней (Каляевская ул., 23).
   В 1877 году растянувшаяся на две версты Новослободская улица была переименована в честь московского губернатора В. А. Долгорукова. Причиной тому стали не столько его хлопоты о благоустройстве города, сколько участие в организации обществ Красного Креста во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов.

   Великий князь Сергей Александрович

   Однако спустя десять с небольшим лет, при регулировании планов Москвы, название Долгоруковской было сохранено только за отрезком от Садового кольца Селезневки. Остальной части улицы возвращено имя Новослободской. В 1919 году Долгоруковская получила современное название Каляевской – в честь И. П. Каляева, убившего бомбой великого князя Сергея Александровича в феврале 1905 года.
   Улица горела в пожаре 1812 года, а в 1858 году Александр Дюма-отец, направляясь в сад «Эльдорадо», где Москва устраивала в его честь пышнейшее торжество – «Ночь графа Монте-Кристо», отметил понравившуюся ему уютную улицу из небольших домов, за которыми скрывались скромные зеленые дворики. Не потому ли начнут отдавать ей предпочтение перед другими, более богатыми районами художники и работавшая интеллигенция?
   По-своему Долгоруковская отличалась немалыми удобствами. В 80-х годах прошлого века по ней прошла конка, а в 1899 году вместе с окончанием строительства Савеловского вокзала проложена первая в Москве трамвайная линия, соединившая нынешнюю Пушкинскую площадь с Бутырской заставой. Кстати, впервые москвичи увидели электричество именно в этих местах. Газетное объявление по поводу программы «Ночь графа Монте Кристо» сообщало: «На пруду при освещении электричества будет исполнена серенада на гондолах тирольскими певцами и инструментальной музыкой».
   Суриков выберет квартиру на Долгоруковской (№ 18) в 1884 году, сразу по окончании «Меньшикова в Березове», на два года жизни – время работы над новым полотном. На этот раз это была «Боярыня Морозова». Художник не искал ни особых удобств, ни тем более высоких заработков. Сама работа была единственным счастьем и смыслом жизни.
   «…Его скромная мастерская на Долгоруковской улице была недостаточно светла и недостаточно просторна для работы над большими полотнами, – вспоминал театральный художник А. Я. Головин. – Василий Иванович занимал две небольшие квартиры, расположенные рядом, и, когда писал свою «Боярыню Морозову», он поставил огромное полотно на площадке и передвигал его то в одну дверь, то в другую, по мере хода работы».
   Многие из натурных этюдов писались прямо на улице – уже очень красивой и тихой казалась здесь зима, без ветра, в лиловатой дымке ранних вечеров.
   «Мы на Долгоруковской жили, – рассказывал Суриков. – Там в переулке всегда были глубокие сугробы, и ухабы, и розвальней много. Я все за розвальнями ходил, смотрел, как они след оставляют… Как снег глубокий выпадет, – попросишь на дворе на розвальнях проехать, чтобы снег развалило, а потом начнешь колею писать… И переулки все искал, смотрел; и крыши, где высокие. А церковь-то в глубине картины – это Николы, что на Долгоруковской».
   Картина была показана на XV Передвижной выставке в 1887 году, и, как всегда после окончания большой работы, художник сменил квартиру, чтобы через несколько лет вернуться в полюбившиеся места. Теперь ему надо было справиться со своим горем – смертью жены, попытаться в привычной обстановке обрести душевное равновесие. Весной 1891 года Суриков въезжает в дом № 17, в конце того же года переезжает через улицу – в дом № 18. Это начало его работы над «Покорением Сибири Ермаком» и завершение великолепных портретов сибирских красавиц – Т. К. Доможиловой и Е. А. Рачковской.
   Знал ли Константин Коровин, что становился соседом Сурикова? Во всяком случае, в том же 1884 году он, закончив Московское училище живописи, ваяния и зодчества, перебирается из полуподвала на Селезневке на Долгоруковскую. Это была старая мечта, которую наконец-то удалось осуществить. Здесь же у него будет жить и приехавший в Москву из Киева М. А. Врубель.
   «Дядя Антон, по моей просьбе, был у Миши и вчера сообщил, что Миша здрав, невредим и весел, – пишет в декабре 1889 года отец Врубеля. – Сошелся с прежними своими товарищами художниками: Серовым и Коровиным, и на днях сообща открывают мастерскую (Сущевская часть, по Долгоруковской улице…)»
   Сведения эти не были вполне точными. Мастерская принадлежала К. Коровину, Врубель вообще никакими средствами не располагал.
   По ночам в мастерской примерзало к спине одеяло – даже чугунную пристроенную посередине комнаты печурку не всегда было чем топить. Еды часто хватало только, чтобы подкармливать мышь, появлявшуюся у коровинского мольберта. Ванной служил большой красный таз, ставившийся поближе к печке, душем – губка, которую упорно каждый день выжимал себе на затылок Врубель. Он же берется для экономии готовить – печь на той же печурке яйца, но они лопаются – повод для безудержного веселья Коровина. И только дворник выступает время от времени спасителем, устраивая грошовые заказы на именинные поздравительные ленты, для которых Врубель придумывает фантастические по красоте орнаменты и шрифты.
   «Демоническая эпоха» в жизни Врубеля и К. Коровина, как скажет потом один из их знакомых, потому что оба они увлечены образом Демона. Именно здесь Врубель напишет первый вариант своей знаменитой картины, которую удастся выставить только спустя 12 лет. На некоторое время художник оставит Долгоруковскую, чтобы снова вернуться в коровинскую мастерскую.
   «В это лето мы, я и Михаил Александрович, как-то со всеми поссорились, – станет вспоминать Коровин. – Нужда схватила нас в свои когти, и мы целые дни сидели в мастерской, иногда ходили в Петровско-Разумовское, где много говорили, а потому не скучали и были довольны смехом, который не покидал нас, дружбой и исключительной новизной. Но жилось тяжело…»
   Рядом с другом Врубель переживет и очень тяжкий для него провал своих панно, созданных для павильона отдела живописи Всероссийской выставки 1896 года в Нижнем Новгороде, – «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович». На взрыв возмущения врубелевской живописью Коровин ответит записью:
   «Критика наша за малым исключением занимается колебанием треножника артиста, совершенно выражая собой страшную психологию унтера Пришибеева… Авторы этих памфлетов сердятся на сознание художника, боясь, что художник лучше других видит всю мелкую душонку их бытия».
   Горькие воспоминания не помешают К. Коровину после триумфального участия во Всемирной парижской выставке 1900 года снять квартиру именно на Долгоруковской. Мастерской художник связан не был, потому что за всю свою жизнь в Москве ее не имел, удовлетворяясь для работы обыкновенной жилой комнатой. В только что построенном доме № 17 купчихи Ковригиной он напишет один из лучших своих портретов – Н. Д. Чичагова, блистательный по свободной маэстрии и предельно точный по душевной характеристике одаренного и жизнелюбивого музыканта, картины «Весной», «Деревня», находящийся в Третьяковской галерее «Ручей». Это время возобновления Коровиным в Большом театре «Руслана и Людмилы» и «Манфреда».
   Для Русской частной оперы Долгоруковская становится своего рода общей квартирой большинства солистов труппы. На квартире у Т. В. Любатович (№ 36) идут репетиции, разбираются партитуры, проходятся отдельные партии. Здесь же во дворе поселится перешедший в Частную оперу Ф. И. Шаляпин – так было легче войти в необычную атмосферу этого театра. Шаляпин останется здесь и после перехода в Большой театр. Тем же адресом помечена им высланная в ноябре 1898 года телеграмма В. В. Стасову: «Вчера пел первый раз необычайное творение Пушкина и Римского-Корсакова «Моцарт и Сальери» с большим успехом очень счастлив…»

   К. А. Коровин. Эскиз декорации к опере «Садко»

   Годы, проведенные на Долгоруковской, для В. В. Маяковского – один из напряженнейших периодов его жизни. После первого ареста сестра перевозит всю семью на лето в Петровско-Разумовское, но конфликт с хозяевами, недовольными неблагонадежными жильцами, заставляет раньше времени вернуться в город. Долгоруковская, дом Бутюгиной, квартира 38 (в нынешней нумерации домовладение № 33). Маяковский усиленно занимается революционной деятельностью. Второй раз его арестовывают 18 января 1909 года и через месяц без предъявления обвинения выпускают. Но тут же вся семья втягивается в подготовку побега группы политкаторжанок из женской Новинской тюрьмы. У Маяковских дома шьются платья для беглянок, смолится канат. В момент побега Володя подает условные сигналы с соседней колокольни. Его матери один из организаторов побега передаст главную улику – ключ, который Маяковские бросят в пруд Петровско-Разумовского.
   Женщинам удалось скрыться, но все участники их освобождения были арестованы, в том числе Маяковский, находившийся в то время у И. И. Морчадзе. На вопрос пристава о его имени и причине появления у хозяина он ответит каламбуром, вызвавшим взрыв хохота: «Я, Владимир Маяковский, пришел сюда по рисовальной части, отчего я, пристав Мещанской части, нахожу, что Владимир Маяковский виноват отчасти, а посему надо разорвать его на части».
   В январе 1910 года его освободят из бутырской одиночки под гласный надзор полиции. Сохранился рассказ Н. Асеева о том, как Маяковский сразу после освобождения побежал осматривать Москву: «Денег на трамвай не было. Теплого пальто не было, было одно только огромное, непревзойденное и неукротимое желание снова увидеть и услышать город, жизнь, многолюдство, шум, звонки конки, свет фонарей. И вот в куцей куртке и налипших снегом безгалошных ботинках шестнадцатилетний Владимир Владимирович Маяковский совершает свою первую послетюремную прогулку по Москве, по кольцу Садовых».
   Имена, события… Но – и архитектура. Может быть, все дело в том, что мы еще не научились разбираться в зодчестве второй половины XIX – начале XX века и некоторым архитекторам просто незнакомы имена их товарищей по профессии. Они не ценились в курсах истории архитектуры, им не привыкли придавать значения и в натуре. А между тем на Каляевской это – Р. И. Клейн (дом № 27), автор здания Музея изобразительных искусств, старого ЦУМа, «Колизея» (театр «Современник»), Бородинского моста; Ф. Н. Кольбе (№ 36), строивший на улице Герцена Центральный дом культуры медицинских работников; В. В. Воейков, автор многочисленных доходных домов в центре города. Кстати, построенный В. В. Воейковым дом № 29 – один из первых в Москве образцов кооперативного строительства, он принадлежал Долгоруковскому товариществу для строительства квартир. Своя особая страничка есть на Каляевской и у Б. В. Фрейденберга, выученика Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Это им вместе с архитектором Шестаковым сооружены дома № 18 и 20 по Петровке, составившие единственный в городе ансамбль переулка Петровские линии, дом № 10 по улице Фрунзе, занятый Институтом государства и права АН СССР. И если на привычно воспринимаемых как заповедные улицах работы этих зодчих сохраняются и восстанавливаются, не пора ли отнестись к ним так же и на Каляевской улице.
   Выбор, который мы делаем сегодня, предельно ответственен: расстаться ли с вехами истории на наших улицах под предлогом, что их мало и их надо проявлять, или наоборот – самым бережным образом сохранить и проявить их, чтобы в новом облике города прочитывались страницы его богатейшего культурного наследия. Чтобы каждый из нас мог своими глазами увидеть улицу Боярыни Морозовой.

Цейхгауз – это Арсенал

   Москва горела часто и «зло», по выражению москвичей XVII века.
   Случались поджоги – за них полагалась смертная казнь. Того чаще – недосмотры и «всяческое попустительство». Нападали на столицу враги – и снова без «огненного моря» не обходилось. Но этот пожар на переломе XVII–XVIII столетий был особенным: почти полностью выгорел Кремль. Обычно краткие летописные записи на этот раз не грешат недостатком подробностей.
   «1701 года июня в 19-м числе, в 11 час, в последней четверти… учинился пожар в Кремле городе, а загорелись кельи в Новоспасском монастыре. И разошелся огонь по всему Кремлю, и выгорел царев двор весь без остатку, деревянные хоромы и в каменных все, нутры и в подклетах и в погребах запасы и в ледниках питья и льду растаяло много от великого пожара, не в едином леднике человеку стоять было невозможно; и в каменных сушилах всякие запасы хлебные, сухари, крупы, мяса и рыба. И Ружейная полата с ружьем, и мастерские государевы полаты… И на Тайницких воротах кровля выгорела, и набережные государевы полаты, и верхния и нижния, кои построены в верхнем саду, выгорели; и на Москве-реке струги и на воде плоты и Садовническая слобода без остатку погорели; и в Кадашове многажды загоралось. И того дня в пожар в Кремле невозможно проехать на коне, ни пешком пробежать от великого ветра и вихря; с площади подняв, да ударит о землю и несет далеко, справиться не даст долго; и сырая земля горела на ладонь тощиною».
   Но страшное бедствие не огорчило Петра I. Напротив. Опустошенный Кремль представлял великолепную площадку для осуществления давно задуманных планов. Первоначальный выбор падает на часть между Никольскими и Троицкими воротами, где в прошлом находились государев Житничный двор – хлебные амбары, усадьбы Трубецких и Стрешневых. Уже через пять месяцев следует приказ снять план участка «и на том месте строить вновь Оружейный дом, именуемый Цейхгауз, по чертежам, каковы даны будут из Преображенского». Строителем назначался «выезжий иноземец Саксонския земли каменного и полатного строения мастер Христофор Христофорович Кундорат», надсмотрщиками – живописец Иван Салтанов и Михаил Чоглоков. Сочетание на первый взгляд необычное, но и не случайное. Петр придавал слишком большое значение новому огромному хранилищу оружия и военных трофеев, чтобы в выборе исполнителей положиться на волю случая.
   Сведения о начале строительства Арсенала разыскал еще в XIX столетии историк Москвы И. Е. Забелин. Их повторил за ним в своей «Истории русского искусства» Игорь Грабарь. Приводят оба исследователя примечательную подробность. «Кундорат» с самого начала не поладил с руководившим Оружейным приказом дьяком Алексеем Курбатовым. Курбатов чинил «Кундорату» всяческие препятствия и, между прочим, во время одной из ссор прямо заявил, что Чоглоков строительное дело знает «в десять раз лучше». Такая оценка представляется удивительной даже в пылу самого жаркого спора. В архивных же делах Оружейной палаты удалось найти уточнение, что «Кундорат» подряжался строить «по немецкому манеру и по данному чертежу», притом особой огнеупорной кладкой.
   Нет такого справочника или труда по истории архитектуры, где бы «Кундорат» – Конрад не назывался немцем. Но вот в 1702 году в порядке исключения он лично получает небольшую сумму на строительство Арсенала и сам подписывается – Кшиштоф Конратович, с тем написанием шипящих, которое присуще только польскому языку. Больше того. Судя по платежным ведомостям, при нем постоянно состоит переводчик не с немецкого – с польского языка. Конратович не расписывается по-русски, но зато почти никогда не обращается и к немецкому написанию своего имени.
   Сомнений быть не могло: речь шла о польском строителе, и только пометка о его приезде из «Саксонския земли» вызвала неверное заключение историков о немецком происхождении. Именно в этот период польские земли были связаны с саксонскими: с 1697 по 1733 год, хотя и со значительными перерывами, королем Польши оставался курфюрст Саксонский Фридрих-Август II. Для первых лет XVIII века ссылка на «Саксонския земли» никак не означала собственно немецкого происхождения.
   Обязанности между Конратовичем и Чоглоковым распределялись достаточно четко. Конратович постоянно рассуждает о технологии строительства, о различных приемах каменной кладки. Он и договаривался строить Арсенал, одновременно взяв на себя обязанность обучить этому делу русских каменщиков. Его недоразумения с Алексеем Курбатовым вызываются главным образом недобросовестно выполненными строительными материалами – как раз Курбатов и был поставщиком-подрядчиком. Остается предположить, что в обязанности Чоглокова входило решение фасадов Арсенала. Что касается интерьеров, они имели чисто утилитарное назначение, и художнику в них делать было нечего.
   Но не все так просто и очевидно в биографии Михайлы Чоглокова. В 1681 году в штате Оружейной палаты уже состоит живописный ученик Мишка Иванов, которого документы двадцать лет спустя станут величать Михайлой Ивановичем Чоглоковым. Спустя три года все художники палаты заняты общим трудоемким делом – росписью только выстроенных палат царевен и вдовой царицы Натальи Кирилловны. Прошло всего два года после смерти юного царя Федора Алексеевича. Но за это время провозглашены были царями Иван и Петр Алексеевичи и успела после очередного дворцового переворота оказаться правительницей царевна Софья. Совсем обойти ненавистную мачеху вниманием и средствами для строительства она не хочет, просто ограничивает Наталью Кирилловну скромными деревянными хоромами и художниками без имени и навыков. Но именно отсюда берет свое начало дружеское отношение к Мишке Иванову самой вдовой царицы и, главное, Петра, который начинает брать у него уроки живописи.
   Михаил Чоглоков расписывает палаты Натальи Кирилловны. Когда умирает малолетний племянник вдовой царицы, ему поручается «списать», по существовавшему обычаю, его портрет – «персону». Сразу после дворцового переворота, отстранившего от власти Софью и передавшего правление в руки Петра, Чоглокову дается звание живописца с окладом большим, чем получали уже давно работавшие в палате иноземные мастера. Михайла Чоглоков постоянно состоит при царе, работает уже не столько в помещениях Оружейной палаты, сколько в Преображенском, где живет Петр, украшает там новый дворец, расписывает знамена для солдатских полков, пишет большие батальные картины – «бои полевые», которых еще не знало русское искусство. И как свидетельство возникшей чисто человеческой близости – когда умирает Наталья Кирилловна, Петр поручает написать ее изображение «во успении» именно Чоглокову.
   В делах Оружейной палаты сохранилось собственноручное «доношение» художника: «Велено во успении матери… Натальи Кирилловны написать на полотне живописным письмом персону длиною два аршина с четвертью, ширина полтора аршина и зделать рамы флемованые (с волнообразной рейкой по рельефу. – Н.М.) и прикрыть чернилами. И того же числа велено писать живописцу Михайлу Чоглокову своими припасы. И февраля во 2 день живописец Михайло Чоглоков тое персону против указу написав и зделав флемованые рамы принес в оружейную палату. И того же числа по приказу околничего Ивана Юрьевича Леонтьева та персона переставлена в Оружейную большую казну».
   Историкам искусства этот портрет неизвестен. Вряд ли он мог исчезнуть – Петр очень дорожил памятью матери. Скорее всего, трудно установить, какое из сохранившихся изображений Натальи Кирилловны принадлежит кисти Чоглокова. Подписи ставились крайне редко, по сути дела никогда, а «во успении» человек писался как бы живым – таково было обязательное условие.
   Но до сих пор – а это 1694 год – ничто не указывает на связь Чоглокова со строительным делом и с Сухаревой башней, автором которой его стало принято считать. А ведь ее сооружение начато двумя годами раньше, как раз тогда, когда художник оказался в Преображенском. Да и самый повод для строительства имел слишком большое политическое значение. Охранявший Сретенские ворота Москвы стрелецкий полк под командованием Лаврентия Сухарева первым перешел на сторону молодого царя, когда тот выступил против правительницы Софьи. Башня – новые каменные ворота – должна была стать памятником этого события.
   Год… И еще год… Чоглоков по-прежнему занят одними живописными работами, пока их поток не прерывает Азовский триумф. В 1696-м вторым приступом русская армия взяла крепость Азов. Оправдали себя вчерашние «потешные», оправдал едва успевший родиться флот. Путь к морю был открыт. И вот тогда-то в первый раз улицы Москвы осветили многоцветные огни «викторий».
   Повсюду расставлены огромные многофигурные картины, живописные эмблемы, аллегории – каждый может собственными глазами увидеть, как все происходило на далеком Дону у Азова, чего добилась русская армия, как она выглядела и каким был ее противник. Центром праздника стали угол кремлевской стены у Боровицких ворот и самый оживленный в городе Всехсвятский – нынешний Каменный мост. Живописные холмы превратили праздник в чудо, и среди других это чудо открывал для москвичей Михайла Чоглоков.
   Конечно, не стремление показать москвичам собственно живопись занимало Петра в «Триумфе». Его цель – познакомить людей со смыслом преобразований, убедить в своей правоте, увлечь общим порывом перемен, сделать происходившее понятным и доступным каждому. Без этой «учительной» роли искусство теряло для Петра смысл. Но чтобы выполнить подобную, совершенно новую роль, оно должно было создаваться художниками, думающими и понимающими, а не просто исполнителями. Поэтому, несмотря на острую нужду в живописцах под Азовом и в Воронеже, где создавался флот и украшались первые корабли, под Нарвой и Нотебургом, где нужно было поновлять и писать заново горевшие в огне сражений полковые знамена, Петр держал Чоглокова в Москве. Здесь нет ни одного «Триумфа», который бы создавался без участия живописца, нет ни одной иллюминации, которую бы он не рисовал.
   Что же касается Сухаревой башни, то ее история, как известно, складывается из двух совершенно самостоятельных частей. В первом своем варианте башня была построена в 1692–1695 годах. Затем, когда Петру понадобилось помещение для математических школ, он распорядился о надстройке. Именно тогда Сухарева башня приобрела второй этаж и собственно башню с курантами, делавшую ее такой похожей на стены Кремля. В первом случае никаких свидетельств об участии Чоглокова не удалось найти, во втором – он был, несомненно, единственным руководителем строительства и, значит, собственно архитектором.
   Есть достаточное основание считать, что именно в этом промежутке времени М. Чоглоков принял участие в так называемом Великом посольстве вместе с Петром, скрывавшимся под видом «десятника Михайлова». Там он мог приобрести необходимые навыки в строительном деле, которые позволят Петру сразу же по возвращении в Россию поручить М. Чоглокову две ответственные московские стройки.
   Шведская война помешала строительству Арсенала. В 1706 году, когда огромное здание едва поднялось выше фундаментов, он было приостановлено. После возобновления работ Кшиштоф Конратович остался один: Чоглокова уже не было в живых.
   Архивные документы позволяют восстановить, чем занимался Конратович в эти годы: работал в Петербурге, строил Александрово-Невский монастырь – лавру. Петр имел возможность удостовериться в знаниях польского мастера. Поэтому, когда в 1722 году возобновляется строительство Арсенала, новый договор с Конратовичем предусматривает для него в пять раз увеличенное жалованье. Да и именовать в документах его начинают архитектором.
   И любопытная деталь: уже оконченное вчерне и оштукатуренное здание Арсенала Конратович предлагает расписать колоннами, перевитыми виноградом. Такого приема и мотива не знала ни Польша, ни Саксония. Вообще он чужд стилю барокко, влияние которого заметно сказалось на архитектуре Арсенала, зато этот прием широко применялся в гражданских зданиях на Руси XVIII века. В предложении Конратовича могли сказать свое слово впечатления от русской архитектуры, но могло ожить и воспоминание о замыслах Чоглокова, который, как живописец, особенно охотно обращался к приему росписи.

«Дабы стало уроком потомкам нашим…»

   Первый салют в честь побед русского оружия. Первая иллюминация. И первый фейерверк – знаменитые, так поражавшие воображение иностранцев «огни победных викторий». 1696 год. Москва. Место действия – Замоскворечье. Каменный мост. Украшавшие его со стороны Царицыного луга въездные башни. Сам Царицын луг.
   Москва и раньше встречала своих возвращавшихся после ратных трудов воинов колокольным звоном всех церквей, высыпавшими на улицы толпами москвичей. Но теперь это было сложнейшее действо, показывавшее и разъяснявшее смысл одержанных армией побед. Побед «потешных» – новой армии, нового военного мастерства и обновленной России, иначе сказать – трудов и планов молодого Петра. Закрывавшая выход державы к морю принадлежавшая в то время туркам крепость Азов сдалась не сразу. Осада 1695 года кончилась неудачей. Нужен был флот, и его удалось создать в Воронеже за одну зиму – прамы, галеасы, брандеры, которые обеспечили успех нового приступа. Чудо и должно было завершиться чудом.
   Описания очевидцев не отличаются многословием: «На Каменном мосту Всехсвятском, на башне сделана оказа Азовского взятия, и их пашам персуны написаны живописным письмом, также на холстине было левкашено живописным же письмом как что было под Азовом, перед башнею по обе стороны». Тут же раздавался «гром трубных и мусикийских гласов» – у огромных картин певчие и музыканты исполняли специально сочиненные кантаты. Петр думал не о простой пышности торжества. Его цель гораздо сложнее – познакомить людей со смыслом преобразований, убедить в их правомерности, увлечь порывом перемен, сделать происходящее доступным и понятным каждому. И едва ли не главное – «дабы стало уроком потомкам нашим» то, что совершало его поколение.
   Проходят годы. Уже не Азовское море, а Балтика занимает мысли Петра. Выход на Север – выход в Европу. Москва все на том же Царицыном лугу (нынешняя Болотная площадь) с еще большей пышностью празднует одну из побед в войне со шведами – взятие крепости Нотебург, будущего Шлиссельбурга. Случайно оказавшийся в древней столице путешественник не может прийти в себя от развертывавшегося перед его глазами зрелища. Звучат оркестры, призрачно вспыхивают и гаснут «потешные огни», и перед заполонившей Царицын луг словно завороженной толпой нескончаемым рядом сменяют друг друга живописные декорации.
   «Около шести часов вечера зажгли потешные огни, продолжавшиеся до 9-ти часов. Изображение поставлено было на трех огромных деревянных станках, весьма высоких, и на них установлено множество фигур, прибитых гвоздями и расписанных темною краскою. Рисунок этого потешного огненного увеселения был вновь изобретенный, совсем не похожий на все те, которые я до сих пор видел. Посередине, с правой стороны, изображено было Время, вдвое более натурального росту человека; в правой руке оно держало песочные часы, а в левой пальмовую ветвь, которую также держала и Фортуна, изображенная с другой стороны, со следующею надписью на русском языке: «Напред поблагодарим Бога!» На левой стороне, к ложе его величества, представлено было изображение бобра, грызущего древесный пень, с надписью: «Грызя постоянно, он искоренит пень!» На 3-м станке, опять с другой стороны, представлен еще древесный ствол, из которого выходит молодая ветвь, а подле этого изображения совершенно спокойное море и над ним полусолнце, которое, будучи освещено, казалось красноватым, и было с следующею надписью: «Надежда возрождается». Между этими станками устроены были малые четырехугольные потешные огни, постоянно горевшие и также с надписями… Кроме того, посреди этой площади представлен был огромный Нептун, сидящий на дельфине, и около него множество разных родов потешных огней». Это был яркий многочасовый спектакль, хотя и без слов и без актеров. «Триумфы», как иначе назывались прибавления на Царицыном лугу, становились частью московской жизни.
   Празднование Полтавской победы в Москве в 1709 году потребовало уже тысячи картин, расставленных по всему городу, причем некоторые из них достигали колоссальной величины – три на три сажени. С ними по-прежнему согласовывалась великолепная иллюминация, сочинявшаяся для данного случая музыка. И, как всегда, центром празднества оставались Каменный мост и Царицын луг.
   Для иностранцев «московские триумфы» – настоящая сказка. Датский посланник Юст Юль пишет о поразившем его световом спектакле в канун нового, 1710 года: «В 10 часов начался в высшей степени затейливый и красивый фейерверк. Замечательнее всего в нем была следующая аллегория: на двух особых столбах сияло по короне, между ними двигался горящий Лев; сначала Лев коснулся одного столба, и он опрокинулся, затем перешел к другому столбу, и этот тоже покачнулся, как будто готовясь упасть. Тогда из горящего Орла, который словно парил в вышине, вылетела ракета, попала во Льва и зажгла его, после чего он разлетелся на куски и исчез; между тем наклоненный Львом столб с короною поднялся и снова стал отвесно».
   Представленная аллегория имела в виду поражение Польши в войне со Швецией и последующую победу над Швецией России. Юст Юль отмечает, что Петр обязательно находился среди зрителей и любил давать пояснения по ходу «зрелища».
   Под впечатлением этих московских празднеств на Царицыном лугу, ставших народной легендой, Ломоносов будет писать:

     Тогда от радостной Полтавы
     Победы Росской звук гремел,
     Тогда не мог Петровой славы
     Вместить вселения предел.

   «Люминатский театр», как называли его в XVIII веке, становится неотъемлемой частью народных торжеств. Со временем для него будут строить особые огромные помещения, чтобы предохранить зрителей и само зрелище от капризов погоды, дождя и снега. Один из таких театров сохранялся до конца XVIII века в Кремле, около Потешного дворца.
   И вот еще три столетия русской истории. Рубеж третьего тысячелетия и одна из самых суровых годовщин – 60 лет со дня начала Великой Отечественной войны. Двадцать семь (сорок?) миллионов погибших. Все еще не похороненных. Не названных поименно. Не почтенных памятью. 22 июня 1941-го…
   Случайное совпадение? 22 июня 2001-го, а тремя днями раньше очередное заседание Комиссии по монументальному искусству при Московской городской думе: какие очередные памятники ставить и какие не ставить в Москве. Из семи представленных к обсуждению проектов ни одного связанного с наступающим Днем памяти и скорби. Ни одного! Предложение «о возведении скульптурной композиции в действующем фонтане у Большого Московского государственного цирка» (пять фигурок акробатов и клоунов), «о возведении памятника народному артисту СССР С. В. Образцову» (по инициативе директора Центрального театра кукол), о возведении на пересечении улиц Люблинской и Перервы «памятника воинам-россиянам, погибшим в XX веке в локальных войнах и военных конфликтах», а «в зеленой зоне напротив дома 40 по Боровскому шоссе» – «памятника воинам, погибшим при выполнении воинского долга в республике Афганистан, Чеченской республике и других военных конфликтах» (с указанием имен погибших и места их гибели). Другой перечень задуман точно напротив памятника Пушкину на Пушкинской площади – «монументальная композиция, посвященная лауреатам премии «Легенда века», учрежденной правительством Москвы. Имя каждого отмеченного московским правительством должно заноситься в мраморные анналы, навечно оставаться перед лицом великого поэта.
   И, наконец, еще одна «позиция», ставшая предметом двухчасового обсуждения. Главного, вызвавшего самые острые и противоречивые чувства. «О возведении 15-фигурной скульптурной композиции «Дети – жертвы пороков взрослых». Вопрос внесен – Комитетом по культуре. Место возведения – сквер на Болотной площади. Источник финансирования – скульптурная композиция предлагается в дар городу автором, скульптором М. Шемякиным, гранит и строительные материалы передаются от спонсора – компании «Роснефть». Иными словами – хоровод пороков на Царицыном лугу. Именно на нем, в виду Кремля и едва ли не единственной по красоте его панорамы, олицетворение всех видов мерзостей, которыми способны отравить детскую жизнь взрослые – родители, учителя, предки, солдаты, отдававшие и продолжающие отдавать им все свои силы и само существование.
   С москвичами эту тему никто не стал обсуждать. Они сами добивались информации и прорывались с письмами. Президиум Центрального совета «Всероссийского общества охраны природы»: «Как всему скверу, так и памятнику И. Е. Репину с севера естественным фоном служат святыни Московского Кремля: Успенский, Благовещенский и Архангельский соборы, церковь Иоанна Лествичника и колокольня Ивана Великого. Появление на их фоне всякого рода монументальных упырей и вурдалаков может быть негативно воспринято православными москвичами и трактоваться даже как кощунство… Надеемся, что глубокоуважаемые члены комиссии по монументальному искусству не допустят авторитарного решения данной проблемы».
   Депутаты Московской городской думы И. Ю. Новицкий, И. М. Рукина, Е. Б. Балашов, И. И. Москвин-Тарханов, Г. Лобок: «Разделяем позицию жителей района Якиманка по поводу возможной установки в сквере на Болотной площади скульптурной композиции М. Шемякина «Дети – жертвы пороков взрослых». Сквер возведен в честь 800-летия Москвы. Это единственное место, где могут гулять дети близлежащих домов. Столь экстравагантная композиция едва ли полезна для детской психики, что подтверждается психологами». Из обращения к мэру заместителя председателя Московской городской думы А. Н. Крутова: «Кто-то считает, что если М. Шемякин – известный художник и скульптор, то и новая работа талантлива; другое мнение – М. Шемякин совершенно не московский художник, и его скульптура будет выглядеть в нашем городском ландшафте инородным телом; кто-то уверен, что сама мысль «Дети – жертвы пороков взрослых» странная. Возникает также вопрос: есть ли у города возможность финансирования подобных проектов?» И как вывод – необходимость широкого обсуждения и не менее широкой публикации его результатов, что «покажет сегодня действие демократических принципов».
   «Мнения отдельных москвичей. Коллективное письмо, подписанное в том числе главным врачом 20-й детской больницы заслуженным врачом России М. Бухрашвили: «Не обсуждая ни идеи, ни художественной ценности скульптурной композиции известного мастера, обращаем ваше внимание на то, что детям противопоказан эмоциональный контакт с трагедийным содержанием данной скульптурной группы, что подтверждают медицинские психологи 20-й детской больницы, находящейся поблизости». И. Рогова: «Наши дети и так видят слишком много ужасов, пороков, жестокости. И воспитывать их надо на красоте, а с пороками бороться другими способами».
   Из почты газеты:
   «В парке, где люди отдыхают, вы решили им устроить шоковую терапию. Что эти уродцы будут формировать в душах детей, как повлияют на беременных?.. Не хотелось, чтобы появились дети – жертвы градоукрашателей». Л. А. Иванова: «Какой это отдых, если перед глазами такие страшные монстры? Согласна с позицией депутатов, которые считают, что увековечивать надо доброту и порядочность, а не пороки». 22-летний Михаил Туманов: «Мы не против перемен, но не таких, которые изначально вызывают неприязнь у детей и взрослых… Если Михаил Шемякин еще не понял, что его произведение не вызывает у зрителей даже нейтральных чувств, то я говорю это вслух. Говорю не потому, что хочу его обидеть. А потому, что не хочу видеть его творение в сквере своего детства. По-хорошему не хочу».
   Необходимое для решения вопроса заключение Художественно-экспертного совета по монументальному искусству Министерства культуры от 1 июня отошло от прямого ответа: «При определенной спорности образных характеристик фигурной композици, ХЭС считает, что предложенная М. М. Шемякиным в дар г. Москве композиция может быть рассмотрена на заседании Комиссии по монументальному искусству». Зато на обсуждении Комиссии начальник ГлавАПУ А. Р. Воронцов подвел черту: композиция должна быть установлена, и судить о нашем времени будут именно по ней, а не по мнению Комиссии. И тем не менее Комиссия единогласно высказалась против установления «Жертв пороков взрослых» на Болотной площади, порекомендовав как место ее размещения парк около Центрального дома художника на Крымском валу. Не помогло вполне практическое предложение начальника Отдела охраны художественного наследия Комитета по культуре А. С. Тантлевского огородить композицию забором, на ночь закрывать вообще, а днем допускать туда посетителей только в сопровождении «компетентных экскурсоводов». На вопросы членов Комиссии, учитывались ли и почему вообще не были приняты во внимание мнения москвичей, ответа не последовало.
   Сегодня Москва переживает настоящий скульптурный бум. Предложения об установке монументов следуют десятками, если не сотнями. Без учета не то что художественной, но и, что не менее существенно для наших дней, финансовой стороны. Средства, которые могли бы пойти на обустройство школ, улучшение жизни, хотя бы минимальное, малообеспеченных семей, почему-то предназначаются на памятники, которых никто не считает, не охраняет и даже количества не знает. В течение года своего существования, несмотря на неоднократные запросы, Комиссия по монументальному искусству не смогла добиться от Комитета по культуре общего списка уже существующих монументов. Такого учета не велось, и никто пока еще не собрался заняться этим стихийным хозяйством. Учреждения, общественные организации, каждый на свой лад (и небезуспешно) лоббируют свои проекты. В результате напротив старой Третьяковской галереи появляется работа французского скульптора, едва ли не любительницы, судя по профессиональному уровню, – бюст Ивана Шмелева, никак не вписывающийся в городское пространство. В сад «Эрмитаж» почему-то буквально втискивается голова Данте, тоже подарок из Италии, явно камерного характера. Около гостиницы «Космос» оказывается необходимым установить памятник Де Голлю, потому что его портрет работы З. Церетели (а речь идет именно о нем) единственный понравился родственникам генерала. И как-то можно пренебречь позицией генерала в отношении Советской армии, французского движения Сопротивления – важен факт подарка городу, лучший путь занять место на его улицах. Сиюминутные страсти – как же они разменивают и снижают смысл «памяти в бронзе».
   Не так давно Москва была городом трех памятников. Великих памятников, к тому же сооруженных на народные средства. Минин и Пожарский, Пушкин, Гоголь – с ними приезжали знакомиться, их знали наизусть во всех уголках России. Сегодня глаз равнодушно скользит по густой толпе изваяний, любым путем просачивающихся на все кажущиеся свободными, пригодными и, главное, престижными места. «Надо!», «Надо!», «Надо!» А может быть, как раз не надо? Обманчивое безразличие взгляда в действительности не спасает от воздействия псевдолетописи. От былого ощущения ценности и значительности памятника не остается и следа. Пример тому – аналогичная мода в Нью-Йорке и других американских городах, кстати сказать, сорокалетней давности и давно изжившая себя.
   Опаздывать в культурном развитии плохо. Однако здесь речь не о культуре – о масскультуре, по счастью, так трудно совместимой с нашей ментальностью, тем более московской. И то, что «Дети – жертвы пороков взрослых», уже отлитые в США, уже доставленные в Москву, должны быть установлены к началу сентября 2001 года (по уверенным словам автора), к началу учебного года и празднику города, именно на 60-ю годовщину начала Отечественной войны, заставляет горько об этом задуматься.

Папе римскому посвящается

   Улица Пятницкая, начинавшаяся от моста и кончающаяся «У Климента», дальше тянулись поля – «всполье», по которому и продолжила новую улицу дорога на Рязань. Еще в XV веке вся земля эта называлась Заречьем и превратилась со временем в разговорном языке в Замоскворечье, потому что уже появились в городе и Занеглименье, и Заяузье.
   На первой по времени карте Москвы, о которой идет речь в пушкинском «Борисе Годунове» и которая получила название «Годунов чертеж», на Пятницкой улице обозначены три церкви. И хотя названия их не определены, расположение достаточно точно соответствует поныне существующим храмам: Черниговских Чудотворцев Федора и Михаила в Черниговском переулке, Троицы в Вишнякове и Климента. Климентовская церковь была посадской. Кругом селились торговые люди, тянулись харчевни и лавки. На луг татары пригоняли для продажи табуны коней, и торгу помогали особые переводчики, жившие по соседству с Климентом – в Толмачах.
   Любопытно отметить само по себе посвящение храма Клименту, папе римскому. Климентовские церкви обычны в Новгороде Великом и Пскове, где к покровительству святого особенно охотно прибегали жители «концов» – улиц, в складчину возводившие свои храмы и для молитвы, и для сбережения всем снопом своих трудно нажитых богатств. В Москве посвящение Клименту встречалось редко, и то кончая первой третью XVII века. В 1621—1625 годах были выстроены Климентовская церковь за Петровскими воротами, у стрельцов приказа Михаила Рчинова в 1628–1639 годах еще две: «на Трубе у Яру, в Стрелецкой слободе» и в «Михайлове приказе у Баскакова».
   Среди приходных и расходных книг Патриаршего Казенного приказа ружная книга 7133–7144 годов содержит записи о постоянном взносе причтом Климентовской церкви оклада, что дает основание считать – крупнейшие московские пожары 1626 и 1629 годов ее не коснулись, и она сохранялась в неизменном виде до 40-х годов XVII столетия. Именно на это время приходится важный поворот в ее истории, если раньше оклад вносился за церковь Климента, то теперь один тот же причт вносил деньги то за Климентовскую, то за Знаменскую церковь. В некоторых случаях название совмещается, хотя нетрудно проверить, что нового, Знаменского, придела в старом храме не появилось.
   В 1650-х годах очередной климентовский священник Варфоломей Леонтьев хлопочет о «патрахельной грамоте», разрешавшей совершать богослужение вдовым священникам. «Патрахельные грамоты» на основании свидетельства прихожан о добропорядочном поведении пастыря полагалось выправлять раз в год, а то и в полгода. Правда, отец Варфоломей Леонтьев отправляется на «службу с государем» – уходит в Ливонский поход Алексея Михайловича, закончившийся после осады Риги перемирием 24 октября 1656 года. Но никакие «служебные» заслуги не избавляют отца Варфоломея от необходимости по возвращении в Москву снова хлопотать о грамоте на свой былой климентовский приход.
   К следующему году относится землемерная – Строельная книга церковных земель, уточнявшая размеры «монастыря» или собственно к церкви приписанной земли. Ее при Клименте числилось всего около двенадцати соток: 12 сажен по Климентовскому и 14 по отходящему от него Голиковскому перевяжу. Именно от тех далеких лет и сохранился замысловатый изгиб нынешнего Голиковского переулка, и ширина Климентовского, и расстояние от церкви до ближайших домов.
   Можно ли предположить, что на таком небольшом «монастыре» помещались две церкви или что одна из них осталась неописанной? В обоих случаях ответ будет отрицательным. Разгадка двойного названия прихода крылась в одной из хранившихся у Климента икон. Согласно многочисленным путеводителям по московским святыням прошлого века, Климентовская церковь была известна двумя чудотворными иконами: Николая Чудотворца и Знамения Пресвятой Богородицы. Обе они составляли вклад думного дьяка Александра Дурова, причем вторая несла на обороте подробную запись его семейного предания.
   Записанное полууставом XVII века предание гласило, что в 1636 году Александр Степанович Дуров был оклеветан, безвинно осужден и приговорен к смертной казне. В канун исполнения приговора Дурову было видение от его домовых икон Знамения и Миколы Чудотворца, взятых с собой в темницу, что казни не будет и он останется жив. Подобное видение было в ту же ночь и царю Михайлу Федоровичу, который тут же затребовал дело дьяка к себе, пересмотрел его заново и оправдал Дурова. Дуров же, согласно данному в темнице обету, «устрои на том месте, где же бысть его дом, церковь каменну, украсив ю всяким благолепием в честь Божия Матери Честнаго Ее Знамения с приделом святителя Николая. А сии святые иконы, яко его домовнии, постави в том святом храме». Фактический год основания Знаменской церкви неизвестен, закончена же она была в 1662 году, как свидетельствует «Реестр церквей, находящихся в Москве с показанием строения лет, приходских дворов и расстояния от церкви до церкви места» 1722 года. В том, что ее не учли материалы церковных переписей, нет ничего удивительного.
   Двор дьяка находился «в смежестве» – по соседству с церковным участком, и новая обетная Знаменская церковь была сооружена именно на нем. Ее отделял от приходской, Климентовской, примерно метровый проход, благодаря чему с точки зрения землемеров оба храма составляли единое целое, а по разумению церковных властей, учитывая малые размеры прихода, не было возможности обременять прихожан содержанием второго причта. Обе церкви обслуживались одним клиром, и за них вносился по-прежнему общий оклад, тем более что состояние А. С. Дурова первоначально не было велико. Родоначальник будущего дворянского рода Дуровых, он начинал с приказной службы. В качества подьячего ему довелось побывать посланником в Крыму в 1630 году, затем в должности дьяка Ямского приказа отправиться в поход под Смоленск «в большом полку» с боярином Михайлой Борисовичем Шеином. Участие в неудачном для русских войск походе действительно едва не стоило А. С. Дурову жизни – надпись на иконе была не совсем точна только в отношении года: 1634-й, а не 1636-й.
   Первые месяцы похода прошли благополучно. Сдалось царю много городов. Готов был сдаться после семимесячной осады и Смоленск. Осажденным не хватало провианта, на что и рассчитывали московские воеводы Шеин и Измайлов. Но начавшиеся действия крымцев побудили многих дворян устремиться на юг – защищать собственные владения. Подошедший с подкреплением король Владислав перерезал осаждавшим дорогу на Москву. Теперь недостаток продовольствия стали испытывать московские части. Воеводы пошли на переговоры, и здесь-то переломилась их судьба: слишком велики были уступки московских военачальников, на слишком большой позор они согласились. Врагу доставались обоз, артиллерия, но еще к тому же отступали наши войска, по-рабски склонив знамена перед Владиславом.
   С таким унижением примириться было невозможно. Возмутились бояре, возмутился Михаил Федорович, и в 1664 году казнены были Михаил Шеин и Артемий Измайлов и сын последнего Василий Артемьевич. За семейный позор пришлось поплатиться даже его родственникам, не говоря о помощниках по походу. По всей вероятности, разбирательство вины каждого продолжалось, но А. С. Дуров и в самом деле оказался непричастным к решениям воевод.
   Оправданный перед царем, А. С. Дуров успешно продолжал свою службу. За службу в Астрахани получил «у государева стола шубу, атлас золотный, кубок и в придачу к окладу» – было это в конце 1643 года. Участвовал в отражении татарского набега на Тулу и в походе государя на Вязьму в 1654 году. Вместе с князем И. А. Трубецким был допущен к переписыванию «всяких дел» разжалованного патриарха Никона, состоял в приказах – Стрелецком, Большого Прихода, Конюшенном и Устюжской чети.
   Существует и еще одно обстоятельство Смоленского похода, которое могло быть вменено в вину оборотистому приказному: А. С. Дуров «безденежно» купил у некоего Е. Гвоздева вотчину. Продавец в 1634 году обратился с жалобой к царю, в результате чего сделка была расторгнута, вотчина возвращена первоначальному владельцу, и впредь такие «безденежные» купли строго-настрого запрещены.
   Смерть А. С. Дурова в 1671 году положила конец заботам его семьи о Знаменской церкви, которая оказывается на попечении прихода. Очередной обмер земель в 1679–1681 годах показывает, что никаких коренных переделок обе церкви за это время не претерпели. Не пострадали они и от Большого пожара 1688 года, сохранив свой первоначальный вид, насколько можно судить по регистрации антиминсов до 1710 года.
   Расположение их было оговорено в летописи Климентовской церкви. Знаменская находилась на месте придела Знамения в нынешнем Преображенском (Климентовском) храме, те есть слева от главного престола, Климентовская – на месте позднейшего придела Климента, в правой части трапезной. Основное богослужение содержалось в Знаменской церкви, тогда как Климентовская использовалась исключительно как кладбищенская – следы древнейшего погоста и надгробий со стороны Пятницкой улицы сохранялись до конца 1940-х годов.
   Указ Петра от 1714 года запретил строить в Москве, как и повсюду в Российском государстве, всякое каменное строение. Нарушение указа каралось возведением виновным в принудительном порядке постройки такого же размера в Петербурге, в котором Петр сосредоточивает все строительные силы России. Отмена указа последовала только в конце января 1728 года. Приход Климента немедленно обращается за разрешением произвести частичный ремонт хотя бы одной из обветшавших церквей. В Замоскворечье приход относился к числу самых бедных. Тем удивительнее было появление в нем дошедшего до наших дней великолепного храма.
   Его необычную историю содержал в себе помеченный 1754 годом рукописный сборник, обнаруженный сто лет спустя в городе Верхнеуральске. По обычаю тех лет, сборник содержал пеструю смесь занимательных рассказов, сведений о лекарствах, планетах, травах, минералах, образцы стихов и в заключение – обстоятельное «Сказание о церкви Преображения Господня между Пятницкой и Ордынской, паки рекомой Климентовской».
   Согласно «Сказанию», в последние годы царствования Анны Иоанновны в приходе находились палаты А. П. Бестужева-Рюмина. По предположению автора, пребывал «боярин» постоянно в Петербурге. За оставленным хозяйством доглядывал его управляющий Иван Данилович Монастырев. Ввиду сильного обветшания Климентовской церкви ее давний настоятель и управляющий решились просить вельможу о вспомоществовании. В письме они просили деньгах на ремонт и – чтобы подсластить пилюлю, поскольку А. П. Бестужев-Рюмин щедростью не отличался, – о лекарствах. Граф увлекался их составлением. В ответ лекарства пришли, деньги – нет.
   Зато когда дворцовый переворот привел на престол Елизавету Петровну, Бестужев припомнил свою московскую церковь, престольный праздник которой приходился как раз на день восшествия новой императрицы на престол. «Боярин» выделил на строительство нового храма 70 тысяч рублей, заказал придворному архитектору проект и отправил в Москву для ведения строительных работ надворного советника Воропаева.
   Воропаев начал с разборки Знаменской церкви, чтобы освободить место для строительства. Закладку новой Климентовской церкви предполагалось приурочить к коронационным торжествам в Москве. Воропаев поручение выполнил. На закладке Климента священнодействовал один из наиболее влиятельных членов Синода, одинаково любимый императрицами Анной Иоанновной и Елизаветой Петровной епископ Вологодский и архиепископ Новгородский Амвросий Юшкевич.
   Впрочем, прижимистый по натуре Бестужев-Рюмин с выдачей денег не спешил. Здание удалось вчерне кончить – основной объем и внешние фасады только к 1754 году. Между тем прихожанам приходилось пользоваться для своих нужд все более ветшавшей старой Климентовской церковкой у основания красавца храма. С большим трудом им удалось набрать денег на пристройку к нему в 1756 году поныне существующей трапезной в качестве теплого храма. Бестужев-Рюмин оказался к тому времени в ссылке и помогать своему детищу не мог. Внутреннюю отделку закончить по первоначальному проекту вообще не удалось. А в 1812 году Климент и вовсе разделил судьбу большинства московских церквей: выгорела вся его внутренняя отделка, как и все приходские дворы. Потери были так велики, что после ухода наполеоновской армии не оказалось возможным освятить ни одного придела, ни в холодном храме, ни в теплой трапезной.
   Московское епархиальное управление включило Климента в список 14 московских церквей, которые получили единовременное денежное вспомоществование. Откликнулись на его беду и дворяне Костромы, добавившие от себя значительную сумму. В результате в мае 1813 года удалось освятить наиболее чтимый Климентовский придел.
   С остальными дело затянулось. Средства продолжали собираться по крохам. В таком стесненном положении храм продолжал оставаться вплоть до октября. Но самый интересный для Климента вопрос – вопрос о его зодчем. Справочники традиционно называли несколько имен московских архитекторов, впрочем, никак не подтвержденных документами. Между тем найденное в Верхнеуральске «Сказание» говорило о «некоем придворном архитекторе». И если так расчетливо выбирал будущий канцлер факт соответствия посвящения храма знаменательному для новой императрицы дню, то, скорее всего, должен был примериться ко вкусам Елизаветы Петровны и в выборе зодчего.
   Будучи цесаревной, Елизавета Петровна не располагала ни средствами, ни возможностями для строительства. Необходимые поделки, в частности, в Александровой слободе (ныне г. Александров), где у нее на Торговой площади был дом, выполняли Иван Бланк, поплатившийся за это ссылкой в Сибирь, и Петр Трезин, сын первого архитектора Петербурга, строителя Летнего дворца, Петропавловского собора и одноименной крепости – Доменико Трезини, к тому же, согласно легенде, крестник Петра I.
   Сразу же после переворота в ее пользу Елизавета Петровна издает указ о строительстве в петербургских слободах Преображенского полка соименного полку храма Преображения с приделом в честь Климента, папы римского, на день памяти которого пришлось «счастливое восшествие на отеческий престол». Это была благодарность дочери Петра I гвардейскому полку, который первым принес ей присягу на верность.
   Новый собор должен был стать семейной святыней возвращенного к власти «гнезда Петрова». Поэтому такое значение придает Елизавета каждому из проектируемых нем алтарей. Но самое показательное – те же алтари были предусмотрены и в московском Клименте Бестужевым-Рюминым. Отныне официальное название храма – церковь Преображения, «паки рекомая Климентовская». Так она названа и автором «Сказания».
   Утвердив рисунок Преображенского полкового собора архитектора Михайлы Земцова, Елизавета Петровна вместе с тем привлекает к строительству и Петра Трезина. Земцов умер осенью 1743 года, 10 декабря устным распоряжением Елизавета Петровна передала все его функции по собору Петру Трезину, который уже, как свидетельствуют недавно обнаруженные документы, имел заказ от А. П. Бестужева-Рюмина.
   Но интерес Елизаветы Петровны к крестнику отца оказался очень недолгим. Императрицу увлекает дарование В. В. Растрелли, которому Елизавета Петровна поручает даже внутреннюю отделку Преображенского собора. Он же делает рисунок иконостаса, заказ на исполнение которого получают на торгах московские резчики. К 1754 году все работы в Преображенском солдатском соборе были закончены. В первых числах августа состоялось освящение в присутствии самой императрицы. Скорее всего, постигшая Петра Трезина неудача побудила расчетливого дипломата воздержаться и от ставших необязательными трат.
   Существовало еще одно обстоятельство, препятствовавшее вмешательству Петра Трезина в судьбу своих проектов: несколькими годами раньше ему пришлось оставить Россию. Вслед за Преображенским собором у него было отобрано строительство Аничкова дворца, также переданное В. В. Растрелли. Новых заказов не было. Последняя отчаянная попытка архитектора – отъезд под видом командировки в Италию. Под влиянием И. И. Шувалова Елизавета Петровна склонялась к восстановлению петровского института государственных пенсионеров.
   Петр Трезин должен был за рубежом выяснить устройство подобной системы. Но вместо этого он присылает руководству так называемой Канцелярии от строений, ведавшей всеми государственными работами, ультиматум – условия, на которых может сам согласиться продолжать строить в России. Именно строить – то, в чем ему отказывал двор. Ответа не последовало. Петр Трезин остается в Италии. О последних годах его жизни сведений не сохранилось.
   Даже все ученики П. Трезина переводятся в помощники к В. В. Растрелли и теряют связь со своим настоящим учителем. А среди них и ставший строителем Ораниенбаума П. Ю. Пажон, и родоначальник известной семьи крепостных художников Федор Леонтьевич Аргунов.
   Конец XIX – начало XX века приносят Клименту известное финансовое облегчение. Ему начинает покровительствовать очень состоятельная купчиха Лямина, на средства которой сооружается водяное отопление, производится внутренний ремонт храма, выпускается брошюра с его историей, автором которой выступает настоятель и единственный священник церкви отец Алексей Сергеевич Парусников, один из наиболее высокопросвещенных московских священников тех лет. Отец Алексей налаживает живую связь с епархией и Обществом церковных древностей. О высокой оценке его знаний говорит сам факт, что он работает законоучителем в гимназии О. А. Виноградской (на Покровском бульваре), где руководит педагогическим советом приват-доцент Московского университета В. Дейнега, а среди преподавателей находится хормейстер Большого театра Авранек.
   Между тем приход продолжает оставаться маленьким и малосостоятельным, содержит всего одного священника, одного дьякона и двух псаломщиков. Церковный староста последних предреволюционных лет – всего лишь содержатель располагавшегося в соседнем доме драпировочного заведения А. В. Максимов. Тем не менее отец Алексей добивается открытия при церкви богадельни и церковного попечительства, державшегося главным образом на необычайной энергии настоятеля. Ко времени закрытия храма (в начале 1930-х годов) место настоятеля занимал А. Галунов, продолжавший даже после Великой Отечественной войны ютиться в церковной колокольне.
   Между тем закрытие храма сопровождалось уничтожением почти всего его архива и главным образом собранной последними настоятелями богатой библиотеки. Вместе с иконами книги из нее грузились на возы, рвались, терялись, образа раскалывались. Тогда же были сброшены с колокольни и колокола. Но по счастью сам храм оказался в ведении Ленинской библиотеки, которая разместила в нем хранение так называемых седьмых т. е. практически никому не нужных из числа советских библиотекарей экземпляров. Книги были свалены перевязанными пачками. Главный храм не топился. Окна его барабанов годами оставались выбитыми, открывая дорогу снегу и дождям. Когда-то автору с величайшим трудом удалось попасть внутрь Климента, работая над посвященной ему дипломной работой. Позже – через посредство Союза писателей – один раз во время работы над посвященной этой церкви книгой «Ошибка канцлера». Не удалось добиться главного – внимания власть предержащих к замоскворецкому чуду, теперь уже медленно восстанавливаемому среди стремительно растущих безликих архитектурных монстров наших дней.

Татьянин день

   Кто не знает этого веселого студенческого праздника и кому из студентов не знакомы обстоятельства его появления – день подписания императорского указа об основании Московского университета! Таких, конечно, нет. Но вот только история рождения нашего нынешнего МГУ совсем не так проста и начиналась много раньше – 12(25) января 1755 года, которое сегодня шумно празднуется.
   Еще во времена Петра I первые же молодые специалисты, вернувшиеся из заграничных поездок, стали представлять царю необходимость создания высшего учебного заведения широкого профиля, со многими факультетами. Писал об этом сын дьяка Петр Васильевич Курбатов, сопровождавший государя в поездках по Европе – он стал впоследствии советником Посольской канцелярии. Интереснейший проект принадлежал талантливому кораблестроителю Федору Салтыкову.
   Петр колебался – осуществление любого проекта предполагало немалые траты. Убедил его простой расчет. Пребывание так называемых «государевых пенсионеров» за рубежом из-за их недостаточной подготовленности и, главное, незнания языков слишком затягивалось. Петр понимал, что Россия нуждается в техниках-специалистах и учителях. В 1724 году он утвердил соответствующий доклад Блументроста об учреждении при Академии наук «университета».
   Но приглашенные по контракту европейские ученые стали съезжаться в столицу на Неве уже после смерти Петра. Кстати сказать, среди них было немало знаменитостей, вроде астрономов братьев Делиль, математиков Бернулли, Гольдбаха и других. Всего приехало 17 профессоров и… 8 студентов. Из Германии. Русских слушателей с необходимой подготовкой еще попросту не существовало. Со временем эти же приглашенные студенты остались в России в качестве педагогов.
   Год за годом университет требовал от Сената именно студентов. В 1731 году речь идет хотя бы о 75 человеках, но только спустя 5 лет московская Заиконоспасская академия (первое высшее гуманитарное учебное заведение России) оказывается в состоянии предложить десятерых. В результате регулярные занятия в университете налаживаются в 1738 году. А при вступлении императрицы Елизаветы Петровны на престол университет имеет 12 профессоров и столько же студентов.
   Выход оказывается совершенно неожиданным – назначение стипендий (раньше их не существовало), или, как говорилось, «пенсий». Единственным условием для их получения становилось достаточно свободное знание латыни. Дело в том, что преподавание в университете велось на латинском языке, который считался международным языком науки. В 1753 году состоялся первый выпуск, пусть и не слишком удачный: из 20 окончивших курс «государственный экзамен» выдержали девять.
   Но так или иначе система образования начала действовать, и под этим впечатлением во время пребывания царского двора в Москве в начале 1754 года принимается решение об устройстве Московского университета. Представить обоснование взялись М. В. Ломоносов и И. И. Шувалов, пользовавшийся исключительным расположением императрицы Елизаветы Петровны.
   Сегодня трудно поверить, какие чисто бытовые соображения позволили ученому и его другу придворному убедить царицу. Первым шло соображение, что в Москве имеется «великое число» дворян и разночинцев, которым для получения образования слишком далеко и неудобно ехать в Петербург. Вторым – центральное географическое положение Москвы в Российском государстве, благодаря чему в нее молодежи удобно из любого уголка страны добираться. Третьим – дешевизна содержания здесь каждого студента.
   Четвертое соображение трудно не привести в подлиннике – настолько выразителен язык середины XVIII столетия, речь идет о том, что «почти всякий имеет у себя родственников или знакомых, где себя квартирою и пищею содержать может». И в заключение Ломоносов и Шувалов говорили о прямой экономии родителей молодых людей, которым все равно приходится содержать множество учителей: «Великое число в Москве у помещиков на дорогом содержании учителей, из которых большая часть не только учить науки не могут, но и сами тому ни какого начала не имеют, и только чрез то младые лета учеников и лучшее время к учению пропадает». Для вящей же убедительности предлагалось выпускнику университета давать офицерский чин.
   Доводы подействовали. Проект Шувалова – Ломоносова был утвержден 12 января 1755 года, в день памяти великомученицы Татьяны. Но торжественное открытие Московского университета состоялось лишь 26 апреля 1755 года в здании на месте нынешнего Государственного исторического музея, по словам современников, «в казенном доме у Воскресенских ворот», и сопровождалось оно пышнейшим фейерверком.
   В самом же здании Воскресенских ворот расположилась первая русская гражданская типография, где университет начал с 1756 года выпускать газету «Московские ведомости». Первоначально факультетов было всего три – юридический, медицинский и философский, но уже в 1758 году занималось в университетских стенах около ста студентов.
   Положение Московского университета было совершенно особым. Подчинялся он назначаемому правительством куратору (первым был И. И. Шувалов). В свою очередь, профессора университета и учителя открывшейся при нем гимназии подчинялись только университетскому суду. В общежитии же, которое имелось при университете, студенты и гимназисты жили вместе. Дело было не в стесненных жилищных условиях, а в надежде привить младшим интерес к наукам от общения со старшими и более продвинутыми в занятиях товарищами.
   Но, конечно, здание, служившее в недавнем прошлом Земским приказом, не могло удовлетворять требованиям нового учебного заведения. Уже в 1757 году для университета покупается дом князя П. И. Репнина на углу Моховой и Большой Никитской улиц. Один из красивейших в Москве дворцов, он войдет в центральную часть так называемого «Старого университета», перед которым стоят сегодня фигуры Герцена и Огарева работы великолепного скульптора Н. Андреева. Архитектор М. Ф. Казаков, которому будет поручено строительство университетского здания, начнет осуществлять свой проект с боковых крыльев в 1782 году и приступит к основному зданию только в 1786-м. В правом (восточном) крыле расположится церковь Святой Татьяны. Освящение ее состоится в 1791 году.
   Нельзя не вспомнить, что весь ансамбль университета ориентировался на огромную просторную площадь, которая была намечена здесь по плану реконструкции Москвы 1776 года. Нескольким таким площадям предстояло окружить Кремль и подчеркнуть значение народной святыни.
   Другой угол Большой Никитской и Моховой занимала в конце XVIII века усадьба Пашковых. Главный усадебный дом вошел в нынешнее здание «Нового университета», у которого стоит памятник М. В. Ломоносову. Вдоль главного дома, по Большой Никитской тянулся длинный жилой корпус, превращенный владельцами в манеж. Именно в этом манеже в течение 1805–1808 годов, после пожара Большого Петровского театра, шли оперные спектакли, собиравшие всю Москву. В 1833 году усадьбу приобрели для университета, а спустя 4 года в переделанный манеж была перенесена Татьянинская церковь. Вот с ней-то преимущественно и связан веселый студенческий праздник.

Великий граф

   Гр. Чернецов. Вид на Смольный монастырь. Архитектор В. В. Растрелли

   Это был один из самых знаменитых строивших в России архитекторов – граф Франческо Бартоломео, или по-русски Варфоломей Варфоломеевич, Растрелли. Его имя одинаково гремело в столице на Неве, губернских и даже уездных городах. Ему был обязан своим неповторимым обликом блистательный Петербург – Зимний дворец, Царское Село, Петергоф. И в каждом уголке России сколько-нибудь напоминавшее о стиле барокко интересное сооружение непременно связывалось с его именем, иногда обоснованно, чаще от естественного желания приобщиться к необычному таланту любимца императрицы Елизаветы Петровны. Хотя, к стыду нашему следует признаться, никто из исследователей не разобрался по-настоящему ни в его творческом наследии, ни тем более в биографии, хотя последняя чрезвычайно показательна для культурной истории России.
   Итак, Италия конца XVII столетия. Милан. Флоренция. Отсюда с незапамятных времен коренные жители разъезжались на заработки по всей Европе, живописцы, скульпторы, архитекторы, инженеры становились желанными гостями во всех странах, в том числе сначала в Московском государстве, позднее в России. Несмотря на нелегкую дорогу, в наши края привлекали не только высокие заработки, но главным образом широкие творческие возможности при меньшей, чем где бы то ни было, конкуренции.
   Род Растрелли не представлял исключения. Древность не спасала от необходимости заботиться о хлебе насущном, приобретать профессию и искать применения своим способностям и умению. Дед знаменитого архитектора сумел оказать своим потомкам немалую услугу еще и тем, что в 1670 году добился дворянского герба. Отныне его фамилия могла пользоваться мнозначительным щитом с изображением кометы и двух восьмиконечных звезд с золотой перевязью на голубом поле. Отца архитектора учили, как подобало дворянину, французскому языку, хорошим манерам и, по его собственному выбору, скульптуре. В 1698 году 23-летний Бартоломео Карло Растрелли с очень незначительной суммой денег отправился в Рим, где познакомился с самым широким кругом художников, подобно ему, мечтавших о профессиональных заказах, которых на всех и не могло хватить.
   Новое решение Бартоломео Карло – искать счастья при дворе французского «короля-солнце» Людовика XIV. Тем более что в Риме он женился на местной дворянке с небольшим приданым. Венчание происходило в родной Флоренции, откуда супруги выехали, чтобы больше никогда не увидеть своей родины. Все свои надежды скульптор возлагал на обретенного им покровителя – старого французского дипломата аббата Атто Мелани, близкого приятеля покойного кардинала Мазарини. В Париже в 1700 году родился его единственный сын, названный в честь деда Франческо Бартоломео.
   Шестнадцать лет, проведенные в Париже, не оправдали надежд флорентийца. Единственный полученный им за это время заказ – на пышнейшее надгробие бывшему королевскому министру Симону Арно, маркизу де Помпонну, – был резко раскритикован придворными и газетами. Единственным утешением становится знакомство через вдову-маркизу с папским нунцием, епископом Филиппом Антонио Гуалтерио, соотечественником и к тому же заядлым нумизматом. По-видимому, на почве этого увлечения епископ оказывает скульптору услугу – достает ему титул графа Папского государства и орден Иоанна Латеранского. Что же касается денег, семье приходится проживать приданое графини Растрелли.
   Неожиданное избавление приходит из России. Сразу после смерти Людовика XIV, осенью 1715 года Петр I пишет в Париж русскому резиденту Конону Зотову: «…понеже король французский умер, а наследнику зело молод, то, чаю, многие мастеровые люди будут искать фортуны в других государствах для чего наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропускать…» Скульптор Растрелли по счастливой случайности попадает в поле зрения резидента.
   19 октября 1715 года был подписан договор между Иваном Лефортом и Растрелли, согласно которому «помянутый господин Растрелли обязуется ехать в Санкт-Петербург с сыном своим и учеником своим и работать там в службе его императорского величества три года». Причем, явно преувеличивая свои профессиональные возможности, Растрелли-отец обещает даже создавать искусственные мраморы разных цветов и машины для театров в опере и комедиях.
   Петр встречается с Растрелли-отцом на полпути в Петербург – в Кенигсберге и за время часовой беседы подробно растолковывает свои замыслы в отношении строительства дворца в Стрельне. Скульптор готов выступить и в роли архитектора. Он в восторге от открывающихся перед ним возможностей, но когда он попытается выставить Петру счет за проведенные в Берлине ввиду сильных морозов лишние недели, то тут же получает: «…а что в Берлине жил лишних пять недель для своих прихотей и за это ему платить не надлежит. Платить как… договаривался по гривне за ливр, а не по полтора…» Счет деньгам царь умел вести, и современники готовы были его обвинять в прижимистости, если не в прямой скупости: кто, кроме него, стал бы носить носки до семи штопок.
   Оказывается, Растрелли-отец рассчитывал в отношении архитектуры не на себя – на своего сына, который со временем признается: «Я составил генеральный план всего расположения мызы Стрельна, а также приступил к изготовлению модели большого сада с видом на море». План был одобрен Петром, но общее руководство работами строительными в Петербурге он предпочитает передать приглашенному им из Парижа действительно знаменитому зодчему Леблону. Растрелли-отца ставят в известность, что в дальнейшем ему следует во всем согласовывать свою работу именно с Леблоном. Попытка итальянца отстоять свои права, несмотря на поддержку самого Меньшикова, кончается полным крахом. Резолюция Петра не оставляет сомнений. Растрелли-отцу (то есть сыну) разрешается закончить начатую модель, но в дальнейшем заниматься исключительно скульптурой, в частности «медной персоной государя», и для этой цели переселиться в дом умершей царицы Марфы Матвеевны, супруги старшего брата и в прошлом правителя царя Федора Алексеевича. Единственным преимуществом такого переселения стало то, что семья Растрелли оказалась в непосредственном соседстве с матерью и дядей будущей императрицы Анны Иоанновны.
   Скульптор знал цену личным связям и умел их заводить.
   Между тем срок контракта истек, и Петр не пожелал его продлевать. По его распоряжению «графу Расстрелию» следует «работы подряжаться делать о торгу, а не за жалованье». Работ в строящемся Петербурге для специалистов предостаточно.
   До сих пор остается неустановленным, какие работы производил отец и какие сын. Сам архитектор признает, что строил дворец молдавского господаря Кантемира, о котором с большой похвалой отзовется его сын поэт Антиох, деревянный летний дворец царицы Прасковьи Федоровны и постоянно занимается дворцами особенно благоволившего к нему Меньшикова. Теоретически историки считали, что Растрелли-младший должен был выезжать из России на учебу, фактически времени на заграничные занятия у него не было. Оторваться от уже начатых работ означало по возвращении остаться без дела. Зодчие беспрерывно приезжали в город на Неве. Вокруг семейства Растрелли их образовалась целая колония, но никто бы не стал делиться своими заказами.
   Вместе с юным императором Петром II оба Растрелли перебираются в Москву. Растрелли-сын строит дворцы для царского любимца Ивана Долгорукова. Вернее – начинает строить: царь слишком быстро умирает. И опять на выручку приходит знакомство с семейством вступившей на престол Анны Иоанновны. «Царица престрашного взору», как ее называли, поручает Растрелли-сыну строить для себя дворец – Анненгоф в Кремле, а у Никольских ворот – огромный Театр на Красной площади, многоярусный, на 3 тысячи мест. Это была первая московская опера, где гастролировали так любимые новой императрицей итальянские певцы и артисты комедии дель арте. Летний Анненгоф Растрелли возводит в Лефортове и там же разбивает парк по образцу версальского.
   О таком размахе работ можно было только мечтать, и тем не менее Растрелли-сын без колебаний принимает предложение фаворита императрицы Бирона построить ему дворец в Курляндии. Ненавидевший русских, никогда не пользовавшийся русским языком, фаворит явно симпатизирует итальянскому графу, который, кстати сказать, также находится в неладах с местным языком.
   И снова заложенный в 1736 году дворец в Рунтале, годом спустя позже подведенный под кровлю, в 1738-м оказывается брошенным. Дело в том, что Бирон становится герцогом Курляндским в буквальном смысле на русских пушках и сразу же решает строить новую резиденцию на реке Лиелупе. Заказ получает, конечно, Растрелли-сын, но довести его до завершения не может с приходом к власти вместо императрицы Анны Иоанновны ее племянницы правительницы Анны Леопольдовны. Бирон оказывается в ссылке. Все начатые ими и Растрелли стройки останавливаются. Не случайно зодчий со временем признается: «Служба архитектора в России изрядно тяжела. Ему недостаточно сделать проект здания…» К этому времени Растрелли уже женат, имеет троих детей и содержит в своем доме сестру жены и тещу – баронессу Елизавету Уоллес. Из тесного дома царицы Марфы Матвеевны он вместе со своей большой семьей перебирается ближе к Летнему саду, в просторный дом сенатора Ю. Ю. Трубецкого.
   Но Растрелли нужен и новой правительнице. Анна Леопольдовна не только вызывает графа в Петербург – она назначает его придворным архитектором, благодаря чему он получает жилые комнаты во дворце. На верхнем этаже Зимнего дворца Петра I Растрелли достаются две комнаты рядом с жильем скорняка, гранильщика камней и итальянских комедиантов. Именно здесь он располагает для работы своих «гезелей» – помощников, производящих необходимые чертежи.
   Приход к власти Елизаветы Петровны неожиданно для самого Растрелли принес зодчему настоящую удачу. Елизавета наблюдала за его работами и сразу же откликнулась на предложение графом своих услуг. Свое представление о царской роскоши она соединяла только с любимцем своей предшественницы.
   У Растрелли немало недругов при дворе, которые пытаются приостановить его продвижение, но резолюция императрицы раз и навсегда решает вопрос: «Обер-архитектору де Растрелли к тысячи двумстам рублям прибавить тысячу триста Рублев». А смерть отца, которую зодчий пережил очень тяжело, побуждает его полностью отдаться строительству. Растрелли много работает сам и не знает никакой пощады к своим помощникам. Незадолго до кончины отца Растрелли получает еще один заказ – на этот раз на Андреевский собор в Киеве. Это должен быть подарок императрицы матери русских городов. Шел 1744 год. В 1749-м последовал заказ на Смольный монастырь в Петербурге. Колокольне Смольного предстояло стать вдвое выше Ивана Великого в Московском Кремле и на треть – шпиля Петропавловского собора.
   Смелому решению обер-архитектора не пришлось осуществиться. Через три года началась война с Пруссией, поглотившая все необходимые для строительства деньги.
   Растрелли почти одновременно работает над отливкой вылепленного отцом памятника Петру I на коне и строит большой Петергофский дворец. С 1749 года начинаются сложнейшие работы по строительству Большого Екатерининского дворца в Царском Селе, разбивке царскосельского парка. Растрелли не отказывается от заказов и на частные дома, а впереди у него Зимний дворец и решение ряда сложнейших градостроительных задач в столице.
   Драма зодчего назревает постепенно. Императрице кажется недостаточно быстрым строительство, которое он ведет. Старея, Елизавета Петровна становится все более капризной и требовательной, но готова обвинять в «преклонном возрасте» 55-летнего Растрелли. Вместе с тем у зодчего разрастается за счет появляющихся внуков семья, растут расходы, но растут и цены в столице, тогда как его жалованье остается неизменным. Судя по газетным объявлениям, ему приходится продавать своих великолепных лошадей, кареты, картины, предметы обстановки, даже «канареек, попугаев и маленькую обезьяну». Но настоящим крахом становится кончина Елизаветы Петровны и вскоре наступивший переворот в пользу ее невестки – Екатерины II, которая не признает творчества Растрелли.
   Теперь события развертываются с немыслимой стремительностью. 27 июля 1762 года уезжает навсегда в Италию зять Растрелли, архитектор Франческо Бартолиати. 2 августа «С.-Петербургские ведомости» сообщают о предстоящем отъезде на родину самого Растрелли. 7 августа увольняется в отставку Бартолиати, 10 августа Екатерина указ об увольнении Растрелли в связи с его болезнью и желанием побывать на родине.
   Но оставить Россию оказывается для зодчего не так просто. Ровно через год он возвращается в Петербург вместе с семьей в надежде продолжить службу и на этот раз получает категорический отказ.
   «По всеподданнейшему Нам прошению обер-архитектора графа Растрелли, в рассуждении его старости и слабого здоровья, всемилостивейше увольняем мы его от службы Нами и при том за 48-летнее усердное и добропорядочное оной продолжение повелели Нашей придворной конторе производить ему, по смерть его, пенсиону по тысяче рублей в год». В такой ситуации получить какие-либо заказы даже от частных лиц оказывается невозможным. Ни один из вельмож не пожелает принять «бывшего» обер-архитектора. Из Петербурга надо было уезжать.
   Попытка предложить свои услуги прусскому королю Фридриху тоже тщетна. Даже гостеприимный дом вернувшегося из ссылки Бирона не ждет зодчего: сын фаворита приглашает к себе на службу другого архитектора. В 1767 году умирает жена зодчего, всего-навсего в 56 лет.
   Последняя попытка: в начале 1769 года Растрелли отправляется в Италию, чтобы закупить там картины итальянских живописцев и открыть торговлю ими в Петербурге. Годом позже картины действительно оказываются в Петербурге, но осуществить свое первое и единственное коммерческое предприятие зодчему не удалось: в апреле 1771 года его не стало. Семьдесят один год жизни, из этих долгих лет сорок восемь в России, с которой он не хотел расстаться и не расстался, похороненный в Петербурге, который стал великолепным во многом благодаря его таланту и редкому трудолюбию.

Правнучка Петра Великого

   Это было почти нарушением дипломатического протокола: королева Нидерландов, встречающая президента России у трапа его самолета. Конечно, первый русский правительственный визит за очень долгие годы, но не только. СМИ поспешили сообщить о родственных связях королевы Беатрикс с былым царствующим домом Романовых, в частности с императором Николаем I, которому она приходилась праправнучкой, хотя и двоюродной. Никакие иные связи проявлены не были, а между тем они не только существовали, но и сказались на судьбах всей Европы.
   Анна Павловна – младшая дочь Павла I, родившаяся за год до вступления отца на престол. Она почти не помнит отца, которого ей заменяет старший брат Александр I. Начало XIX столетия оказывается очень сложным в дипломатическом отношении для России. Молодой император старается поддерживать отношения с Наполеоном. Наполеон в свою очередь стремится порвать со своим революционным прошлым. Он думает о том, чтобы оформить развод с Жозефиной и жениться на русской великой княжне, породниться именно с российским царствующим домом.
   Чтобы выбор французского императора не пал на его любимую сестру, Александр I спешно выдает замуж великую княжну Екатерину Павловну за находившегося на русской службе принца Георга Ольденбургского. Принц становится генерал-губернатором Эстлянским, Нижегородским, Ярославским и Тверским, молодые поселяются в Твери.
   Теперь речь может идти о единственной незамужней сестре русского императора – Анне Павловне. Ей еще нет 14 лет, но ранние браки обычны в семьях монархов. Пока Наполеон оформляет развод с Жозефиной, французский посланник Коленкур, пользовавшийся, кстати сказать, едва ли не одинаковым доверием Наполеона и Александра I, внимательно наблюдает за великой княжной, которая представляется ему идеальной императрицей Франции. В одном из донесений он пишет: «Она высока для своих лет. У нее прекрасные глаза, нежное выражение лица, любезная и приятная наружность, и хотя она не красавица, взор ее полон доброты. Нрав ее тих и, говорят, очень скромен. Доброте ее отдают предпочтение перед умом. Как все великие княжны, она прекрасно воспитана и образована. Она уже умеет держать себя, как подобает принцессе, и обладает тактом и уверенностью, необходимыми при дворе».

   Анна Павловна, королева Голландии. 1816 г.

   16 декабря 1809 года развод Наполеона оформлен, и он может делать формальное предложение. Государственные советники Александра I понимают, как много может означать подобный родственный союз, особенно в условиях усложняющихся отношений двух императоров. Явно ничего не имеет против возможного брака невеста. Но в дело вступает вдова Павла I, мать невесты. Вдовствующая императрица Мария Федоровна категорически отказывает «корсиканскому людоеду», по ее выражению. Всякие разговоры с ней оказываются бесполезными. Через месяц русский двор вынужден дать отрицательный ответ Наполеону, мотивируя отказ юностью невесты и предлагая отложить брак по крайней мере на два года.
   Взбешенный Наполеон обращается к венскому двору и тут же получает руку дочери императора Марии-Луизы. Поход на Москву обретает реальные черты.
   Дальше была Отечественная война 12-го года, и только после Венского конгресса Александр I определяется с возможным претендентом на руку сестры. Им станет принц Оранский, наследник престола Нидерландов, будущий король Биллем II. Принц учился в Берлинской военной академии, Оксфорде, воевал под испанскими знаменами и под Ватерлоо получил тяжелое ранение руки.
   Сватовство потребует немало времени, и самое удивительное – за эти несколько месяцев великая княжна Анна Павловна овладевает голландским языком и фундаментально знакомится с историей страны, куда ей предстояло ехать. Она сама говорит, что это должно быть наследием прадеда: как известно, Петр Великий свободно владел голландским (еще до первой поездки в эту страну), причем одинаково легко вел разговорный перевод с русского на голландский и наоборот. Великая княжна действительно повторяет деда.
   В начале 1816 года в Петербурге, а затем в Павловске с необычайной пышностью празднуется свадьба венценосной четы. И именно на этих празднествах было широко обнародовано имя поэта Александра Пушкина.
   Вдовствующая императрица непременно хотела, чтобы в Павловске прозвучали стихи в честь молодых. Заказ был поручен известному поэту Ю. А. Нелединскому-Мелецкому, но по какой-то причине он затруднился с его выполнением. Тогда Н. М. Карамзин посоветовал ему обратиться к лицеисту Пушкину. Нелединский отправился в Царское Село и через два часа вернулся с пушкинским посланием «Принцу Оранскому», которое имело очень шумный успех.
   Европейские монархи не могут не обратить внимания на молодую принцессу Анну, которая «приносит с собой в Нидерланды блеск и великолепие больших королевских дворов». Анна Павловна привозит с собой для обучения певчих – вероисповедания великая княжна не меняла – молодого певца, инструменталиста-исполнителя и композитора Александра Варламова, чьи произведения, а главным образом романсы до наших дней остаются в репертуаре вокалистов («Не шей ты мне, маменька, красный сарафан», «Что отуманилась, зоренька ясная». «Белеет парус одинокий» – всего более 100 сочинений).
   Анна Павловна дает музыканту возможность впервые начать выступать с сольными концертами при своем дворе, в других странах и даже в Париже, где Варламов знакомит публику с незнакомым для них инструментом – гитарой. Композитор впоследствии рассказывал гостившему у него в Москве Ференцу Листу, что именно голландской королеве был обязан тем, что состоялся как музыкант и композитор.
   Первые же годы пребывания в Нидерландах делают Анну Павловну необычайно популярной среди местного населения. Совершенное владение голландским языком, да еще и большинством его наречий, знание истории, уважение к ее ценностям и широкое занятие благотворительностью. Для небольшой страны 50 созданных ею детских приютов составляли огромную цифру.
   И еще – привязанность к своей собственной родине. Культ Петра Великого всегда поддерживался в стране. Анна Павловна придала ему еще больший вес. В 1818 году, в связи с рождением второго сына, она получает от мужа самый дорогой для нее подарок – тот самый скромный домик в Заандаме, который в 2005-м посетит президент России. Анна Павловна превратит его в настоящий музей.
   Уже имея пятерых детей, Анна Павловна станет по титулу королевой: ее свекор уступит свой престол принцу Оранскому. Это произойдет в 1840 году. Но век королевской четы был недолгим. Попытки короля Виллема II улучшить финансовое положение страны, обостренное огромными долгами, оставленными отцом, оказываются тщетными. Наступающие революционные события 1848 года окончательно подрывают здоровье короля – обожаемая королева Анна, как ее теперь станут называть, останется вдовой. На престол вступит под именем Виллема III ее старший сын.
   Чтобы как-то сократить государственный долг, королева Анна решает расстаться с собранием голландской живописи, которое они с мужем коллекционировали всю жизнь. Королева была редким знатоком национальной школы. Она обращается к брату, императору Николаю I, с предложением приобрести собрание для Эрмитажа, и притом по самой низкой цене. Ей было важно, чтобы их сокровища оказались на ее родине. И Николай I покупает коллекцию сестры за 138 тысяч гульденов.
   Между тем королева Анна проживет долгую жизнь. Ее не станет лишь в 1863 году. Сегодня посещение гробницы королевы в Гааге обязательно для каждого голландца – дань уважения и памяти правнучке Петра Великого.

Пожар Манежа

   14 марта 2004 года. Выборы Президента Российской Федерации. День, которого ждали, к которому готовились много месяцев. День знаковый и одновременно напряженный. Усиленная охрана порядка. Дежурства во всех учреждениях. Особенно в столице. Тем более в непосредственном окружении Кремля.
   21 час. Закрывшиеся двери последних в стране избирательных участков – Калининграда. Выборы состоялись!
   21 час 20 минут – полыхнувший Манеж. 30-метровый столп пламени, заливший кровавыми отсветами весь центр Москвы и Красную площадь. Соседнюю. По которой шел в свой предвыборный штаб президент.

   Москва. Манеж. Начало XX в.

   Кто-то в ошеломленной толпе, собравшейся на углу Большой Никитской, сказал: «Своими глазами увидеть пожар 12-го года…» Да, так открытым пламенем полыхала старая столица в Первую Отечественную. Но не в Великую Отечественную – москвичи такого не допустили ни разу. Руками студентов и школьников, каждую ночь поднимавшихся на крыши. Профессиональных пожарных не могло хватить на сплошной град сыпавшихся с неба зажигательных бомб: в боеприпасах фашисты не испытывали нужды.
   На этот раз пожарных и техники было в избытке. Телеканалы еле успевали сообщать: 30 расчетов, семьдесят, уже сто! Каким-то чудом они размещались (или не размещались!) в узких проездах. Во всяком случае, одинокие струи стволов не сливались в единую водную завесу, а могучие пожарные вертолеты, хоть и «находились в состоянии готовности», не вступали в дело. От них якобы отказались сами брандмейстеры – за ненадобностью. Мол, справимся подручными средствами.
   Справились… Когда погибли двое их товарищей, а третий был увезен «скорой». Когда здание выгорело внутри дотла (о находившихся там выставках, имуществе Центрального выставочного зала не заикнулся никто!). И когда полопались стекла в расположенном через узкий проезд здании фундаментальной библиотеки Университета. Но самое примечательное – главный архитектор Москвы А. Кузьмин сумел утешить москвичей показом по телевидению УЖЕ ПОЛНОСТЬЮ ГОТОВОГО ПРОЕКТА БУДУЩЕГО МАНЕЖА: не успеете оглянуться, как получите очередной торгово-развлекательный центр с многоэтажной подземной автостоянкой и всеми особенностями «настоящей современной архитектуры».
   По существу, главный архитектор не раскрывал никакого секрета. Манеж был приговорен 6 лет назад. К перестройке, равносильной полному уничтожению памятника. Об этом знали специалисты – соответствующая мастерская «Моспроекта» получила проектное задание. Об этом догадывались москвичи. Да и о каком секрете могла идти речь, когда уже 2 года назад появилась договоренность на исполнение проекта с некой австрийской фирмой. В тайном тендере, проведенном уже после пожара (оперативность, которой можно только позавидовать!), та же фирма получила заказ на Манеж, согласившись выполнить его не за первоначальные 50, но за 25 миллионов долларов. Так или иначе, в руки отечественных реставраторов один из лучших и знаковых памятников столицы не попадет.
   Быстрота проведения тендера могла поспорить со скоростью уборки пепелища. Предмет особой гордости отцов города: уже на следующий день телевидение могло показать до основания отмытое внутреннее пространство Манежа, не говоря о мгновенной уборке окружающих улиц. Оставался единственный недоуменный вопрос: а как же следствие? Даже в аквапарке комиссии работали на развалинах не один день, выискивали необходимые образцы, нумеровали, отправляли на дальнейшее исследование. Как случилось, что в Манеже в подобном анализе не оказалось нужды?
   И кстати к вопросу об аквапарке, о печально знаменитом «Трансваале». Само собой разумеется, суевериям недопустимо поддаваться, тем более в наш компьютерно-интернетный век. Но ведь на бытовом уровне они по-прежнему существуют и действуют на наше сознание. Взрыв в метро около станции «Павелецкой» – на 9-й день «Трансвааль» – на 40-й Манеж. Или иначе, если вести отсчет с Манежа: за 40 дней до Манежа и выборов президента трагедия в метрополитене. Случайность? Простое совпадение? Как и вылет мэра на следующий день после пожара в Турцию, чтобы по правилам самого крутого боевика перебраться через государственную границу чужих государств в Аджарию. Миссия, соперничавшая с визитом в Тбилиси бывшего министра иностранных дел Игоря Иванова в Тбилиси и явно вызвавшая первоначально недоумение у нового мидовского руководителя Сергея Лаврова.

   Москва. Пожарная паровая машина. Конец XIX в.

   С причинами трагедий во всех трех случаях еще предстоит разбираться. Может быть, нашим современникам. Не исключено, далеким историкам. Некий туманный «чеченско-кавказский след» у Павелецкой. Просчет опытнейшего проектировщика в «Трансваале», который еще предстоит подтвердить все новым и новым «компетентным комиссиям» – если только полностью исключить качество строительных материалов и строительных работ. В отношении Манежа СМИ не скупились на самые невероятные версии.
   Искра при работе вентилятора. Плановый – или даже самовольный! – продув рабочими в воскресный вечер, именно в день выборов всех вентиляторов. Нарушение всех разом правил пожарной безопасности – оказывается, руководителям Манежа давным-давно предъявлялся список претензий пожарной охраны из 25 пунктов, на который никто из администрации не обращал внимания, а неумолимые инспекторы на совершавшееся безобразие смотрели сквозь пальцы. И еще, по-видимому, нарушение системы пожарной сигнализации – иначе как объяснить, что пожар заметили не находившиеся в здании сотрудники Манежа, а стоявший на внешнем посту милиционер. И еще канистры с невесть откуда взявшимся бензином в помещении. И будто бы захламленный чердак, хотя съемка канала Рен-ТВ начала прошлой осени позволила зафиксировать открытые стропильные фермы – гордость Манежа и чудо инженерного искусства начала XIX века, вошедшее в учебники строительного дела: 45-метровые деревянные балки без промежуточных несущих столбов. Расчет считавшегося лучшим военным строителем Европы генерал-лейтенанта А. Бетанкура был безукоризненным. Но именно он и мешал размаху фантазии тех, кто наполняет сегодня Москву торгово-развлекательными комбинатами на потребу новых толстосумов. Только значение в русской истории Манежа этим никак не ограничивалось.
   Год 1817-й. 5-летие Отечественной войны и первый памятник, которому предстояло отметить юбилей, – экзерциргауз (его позже станут называть Манежем), рассчитанный на маневры целого полка пехоты, иначе говоря, 2 тысячи солдат или соответственно кавалеристов. Место было выбрано рядом с Красной площадью, где после разрушений наполеоновского нашествия уже было восстановлено здание Торговых рядов, начата засыпка рва вдоль кремлевской стены – на его месте высаживался бульвар в два ряда деревьев. Одновременно стали забирать в подземную трубу реку Неглинную (на первых порах от Трубной площади до Москвы-реки у Водовзводной башни), с тем чтобы вдоль экзерциргауза разбить парк-памятник для гуляний, где, по выражению К. Д. Батюшкова, «погрузиться чувствами в близкое и великое прошлое».
   Сегодня имя уроженца острова Тенерифа испанца Аугустина Бетанкура называется впроброс в связи с Манежем, где главным представляется О. И. Бове. Между тем А. Бетанкур одна из ярких страниц в истории русской и европейской техники. Получив всестороннее научное образование в Париже, он проводит телеграфную линию между Мадридом и Кадиксом и организует в Испании корпус инженеров путей сообщения. В 1803-м А. Бетанкур интендант армии, но, не приняв происходивших событий, уезжает в 1808-м в Россию, где поступает на военную службу с генеральским чином.
   Это А. Бетанкур преобразует Тульский оружейный завод, строит пушечный литейный дом в Казани, строит здание Экспедиции заготовления государственных бумаг, где конструирует большую часть машин, совершенствует механическую часть Александровской мануфактуры, строит Гостиный двор для нижегородской ярмарки, наконец, по его проекту учреждается в Петербурге Институт путей сообщения, инспектором которого он становится. Заказ на строительство московского экзерцирхауза он получает от императора, будучи председателем Комитета о городских строениях в Петербурге. Ко времени окончания Манежа он становится главным управляющим путей сообщения Российской империи.
   Императорский заказ был выполнен. 30 ноября 1817 года в готовом московском экзерциргаузе – Манеже состоялся смотр сводного гвардейского отряда, прибывшего в старую столицу на празднование 5-летия победы. Среди достоинств нового грандиозного здания гости отметили его удивительную акустику: отданные обычным голосом воинские команды превосходно были слышны в каждом уголке. Сам Аугустин Бетанкур видел в этом немалую заслугу реализовавшего его проект молодого представителя династии французских военных инженеров – А. Л. Корбонье.
   Манеж положил начало ансамблю памятников 1812 года. В 1820–1823 годах на месте русла заключенной в подземную трубу Неглинной разбивается Александровский сад. По линии площади устанавливается торжественная ограда со своего рода триумфальными воротами по проекту Е. Паскаля. Внутри сада возводится по проекту О. И. Бове Грот. К нашим дням уже забылось что Грот был своеобразным памятником московским домам, погибшим в пожаре 1812 года: в его кладку архитектор вкомпоновал резные белокаменные детали безвозвратно утраченных строений.

   Неизвестный художник. Портрет Александра I. Начало XIX в.

   В 1824 году А. Бетанкура не стало, а в 1825-м последовало решение дополнить архитектуру Манежа скульптурным декором по проекту О. И. Бове. После пожара 12-го года он состоял главным архитектором «фасаднической части» Комиссии для строения Москвы. И это ему принадлежала идея создания целостных городских ансамблей в соответствии с масштабом и сложившейся застройкой города. Так появляется наш красавец Манеж, ставший не столько местом военных смотров, сколько главным общественным залом старой столицы.
   Совмещать оба вида применения помещения представляло слишком большие трудности: превращение Манежа в зрительный зал требовало настила на мягкий засыпной грунт разборного дощатого пола.
   Ярчайшие страницы были вписаны Манежем в историю московской музыкальной культуры. Любовь москвичей к серьезной музыке была известна во всей Европе еще со времен Анны Иоанновны, когда с начала 1830-х годов при дворе только что вступившей на престол новой императрицы сформировался первый в Европе симфонический оркестр полного состава. В то время как при дворах других монархов существовали только симфонические ансамбли. Оркестр «царицы престрашного взору» насчитывал около 90 музыкантов.

   Фонтан «Молочница» в Царском Селе. Инженерный проект А. Бетанкура

   Среди множества концертов, проходивших в Манеже, едва ли не самым значительным стал концерт Гектора Берлиоза. Первый приезд композитора в Москву состоялся в 1847 году ради единственного выступления в Колонном зале. Спустя двадцать лет, тяжело больной, сильно одряхлевший, он приезжает в древнюю русскую столицу словно за глотком живой воды. Его так и не сумели оценить на родине, зато Москва встречает бурей восторгов. Становится очевидным, что только Манеж будет в состоянии вместить большую часть желающих услышать маэстро. В распоряжении Берлиоза 700 оркестрантов и солистов, хор. В программе авторские произведения и еще Моцарта, Бетховена, Глинки. «Слушателей, по словам очевидца, было около 12 тысяч, и вся эта толпа восторженными криками, сливавшимися с тушем оркестра, приветствовала старца, стоявшего перед ней на высокой концертной эстраде». «Я просто не знал, куда деваться, – писал из Москвы композитор. – Это самое громадное впечатление, какое я только произвел во всю свою жизнь…»
   Трудно не привести слова нашего музыкального критика Н. Д. Кашкина, что «парижане могут быть благодарны России, оказавшей величайшему из французских композиторов те предсмертные почести, в которых отказала ему наполеоновская Франция».
   Спустя пять лет после триумфа Г. Берлиоза Манеж выбирается для организации выставки, посвященной 200-летию со дня рождения Петра Великого. Это была идея не правительства и не отцов города, но Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии. Тем не менее в ней вызываются принять участие более 10 тысяч русских экспонентов и около 2 тысяч иностранных. В состав выставки включаются сельскохозяйственный, промышленный, технический, военный, педагогический, медицинский и исторический отделы. Сама она получает название Политехнической и проходит в течение мая – августа 1872 года. Наплыв участников так велик, что отдельные павильоны приходится размещать в Александровском саду, на Кремлевской набережной и на Варварской (ныне – Славянской) площади, где функционировал Народный театр. От Белорусского вокзала к Красной площади специально для выставки прокладывается первая в городе линия конки. На ее основе в 1875 году будет создано «Первое общество Конной железной дороги в Москве», и только в 1885 году бельгийское «Главное общество Конных железных дорог» проложит линии по Бульварному и Садовому кольцу и от центра на Воробьевы горы, в Бутырки, Дорогомилово и другие окраины.
   Манеж за это лето посетит около 750 тысяч человек, что будет способствовать решению сохранить собранный материал. На протяжении всей своей истории Москва стремилась копить знания, беречь все, что могло им служить, и уж никак не торговать где ни попадя, тем более не гулять что ни день. На основе манежной Политехнической выставки будут созданы Политехнический музей, открывшийся для посетителей 12 декабря того же года (первоначально – Пречистенка, 7) и Исторический, открывшийся в 1883 году в специально для него построенном здании на Красной площади. Весь район Манежа был районом исторической памяти и науки – вместе с ансамблем Университета. Не исчезли и отдельные выставочные павильоны. Перевезенные на Болотную площадь, они стали использоваться как торговые помещения.
   Богатая история Манежа была прервана переворотом Октября. Почти сразу его здание стало использоваться как правительственный гараж, и так до 1957 года, когда его переоборудовали под Центральный выставочный зал.
   Сначала проходившие здесь Всесоюзные художественные выставки производили впечатление возможных перемен. Не в части живописи или скульптуры – они незыблемо следовали установленным нормативам социалистического реализма и по сюжетам, и по манере исполнения, во всех видах дизайна, над которым не так довлела цензура идеологов. Десятки советских дизайнеров получали высшие награды на самых разнообразных и престижных зарубежных выставках. Пусть и существовало четкое деление на то, что можно делать «для них» – на Запад и «для нас» – местного потребителя. А зрители дотошно выискивали малейшее проявление свободного дыхания и видения.
   Дыхание оттепели, которая не состоялась. Разоблачая культ личности в отношении Сталина, Хрущев не захотел расстаться со всеми его преимуществами лично для себя. Именно Манеж стал площадкой, где генсек решил открыто об этом заявить. Посещение не соответствовавшей статусу первого лица в партии и государстве городской выставки «30 лет МОСХа», к которой решением Идеологической комиссии была присоединена экспозиция самого массового художественного профессионального направления «Новая реальность» под руководством профессора Э. М. Белютина (63 участника, около 200 работ), стало роковым для взаимоотношения Хрущева и с интеллигенцией, и с партией. «Скандал в Манеже» облетел буквально весь мир. Через полтора года его карьера политического деятеля была бесповоротно закончена. На переломе 1990/1991 года работы сумевшей выстоять «Новой реальности» заняли Манеж: 400 участников, около тысячи произведений, в дальнейшем показанных Министерством культуры в университетских центрах Соединенных Штатов.

   Москва. Манеж. Военные трофеи 1812 г.

   И как продолжение давней манежной традиции – в рамках той же выставки огромная культурная программа, объединившая все передовые тенденции в симфонической, инструментальной, вокальной музыке начала 90-х годов – от впервые заявившей о себе опере «Геликон» до хора Московской патриархии под руководством Анатолия Гринденко, от Московского театра пластической драмы под руководством Гендриса Мацкявичюса до Ансамбля ударных инструментов под руководством Марка Пекарского и Ансамбля современной музыки при Союзе композиторов с главным дирижером Владимиром Понькиным. В общей сложности 45 концертных вечеров.
   Идея сохранить подобный действующий культурный центр после развала Советского Союза отступила перед натиском рынка. Торговые выставки, разухабистые ярмарки – их оказалось недостаточно для получения прибылей именно от Манежа, хотя, какими бы большими они ни оказались, этого не почувствуют ни студенты, ни пенсионеры, ни все те жители столицы, кто с таким трудом сводит сегодня концы с концами. В их моральной копилке остается только памятник как таковой, только здание, воплотившее в себе принадлежащую им – не олигархам и не новым русским! – историю земли, страны, ее нравственные устои. И как ни толкуй Новый Завет, евангельское утверждение однозначно: изгонять торгующих из храма, а не приглашать в него.
   За свою 200-летнюю историю Манеж стал одновременно памятником архитектуры и памятником культуры. В нем важна каждая деталь, каждая подробность. Венецианский международный конгресс реставраторов 1964 года установил единые для всех стран принципы сохранения и восстановления таких памятников: «Для общества важно, чтобы зафиксированный этим зданием этап развития культуры не исчез из памяти, чтобы зритель не из книг, а наглядно узнал, что такой этап в жизни народа был». Для Манежа это означает, что его нельзя ни увеличивать в размерах, как сейчас постоянно практикуется московскими строителями, ни менять его интерьер и уж тем более вторгаться в подземное пространство с очередной идеей создания подземных автостоянок.
   Сегодня подземные автостоянки планируются и под Манежем, и под Лубянской площадью. Еще недавно дело доходило до проекта многоуровневого гаража под… Патриаршими прудами. Для Манежа нарушение фундамента грозит нарушением гидроизоляции из-за непосредственной близости с Неглинной.
   Так вот не пора ли остановиться с куплей-продажей городской земли Москвы? И если рано или поздно придется решать вопрос с природной рентой, сама жизнь не позволит уйти и от вопроса с рентой исторической, распространяемой на каждого человека, живущего на нашей общей земле. Право на подлинность в истории – это право на существование и развитие всего народа.

История одного капитала

   Может быть, мысль написать такую историю возникла и раньше – в России с неизменным уважением относились и к торговому делу, и к опытам первых наших промышленников, – но в пушкинские годы к ней открыто обращаются многие журналисты, литераторы, как и все те, кто занимался вопросами отечественной экономики. Известно, что подобное предложение усиленно поддерживал Александр Иванович Васильев, первый министр финансов России во времена Александра I, о котором современники говорили, что он «управлял гражданским телом всей Империи».
   На него живо откликнулся позже другой министр – юстиции в лице «патриарха русской поэзии», как называл его Н. В. Гоголь, Иван Иванович Дмитриев.
   «Капитал сам по себе не есть памятник человеку, его составившему. Однако во благовремении и с пользою употребленный, способнее он способствовать делам отечеству необходимым и тем доставить владельцу своему благодарную память потомков». Речь шла о поддержке всяческой предпринимательской инициативы, особенно необходимой после Отечественной войны 1812 года. Пострадало крестьянство по пути следования наполеоновских войск и вблизи мест сражений, но главное – огромный ущерб был нанесен старой столице, и И. И. Дмитриев своими словами отдавал должное новой деятельной силе России – купечеству и фабрикантам.
   Эти слова невольно вспомнились в связи с недавно постигшим Москву несчастьем – пожаром Центрального дома актера. Не только лишилось своего гнезда содружество деятелей театра, но пострадал и культурный памятник столицы – дом, в основе своей строившийся В. И. Баженовым и связанный с одной из наиболее фантастических легенд создания русских капиталов. Был он в конце XVIII века построен Бекетовыми, а именно они и были причастны к «золотой легенде».
   Собственно, все началось в годы правления Петра I, причем в самые ранние годы, когда только что была свергнута власть правительницы царевны Софьи. В 1680-х годах имя золотопромышленников Мясниковых вряд ли кому-нибудь могло много сказать. Особым богатством они не выделялись, хотя и худшими в своем деле не были. Два брата, свою сестру они выдали замуж за Осипа Твердышева, состоявшего в «гостиной сотне» – купеческом сословии и располагавшего несколькими лавками в Симбирске.
   Быстрое развитие русской армии, успешные ее походы многим подсказали в то время взяться за военные подряды. Идея торговавшего сукном Осипа Твердышева оказалась иной. Он уговаривает родственников вложить средства в организацию усовершенствованного суконного производства, что поддерживалось правительством и позволяло получать немалые ссуды и привилегии. В результате такое усовершенствованное производство появилось в Москве, и проданные отсюда первые партии товара получили очень высокую оценку.
   Ко времени вступления на престол Елизаветы Петровны младший брат Осипа – Иван вместе с Иваном Мясниковым начинают хлопотать о землях на Урале для «розыску медной руды» и строительства соответствующих заводов. Высокий престиж фирмы позволяет им сравнительно легко добиться получения земель в тогдашнем Уфимском уезде. Цели своей Твердышев и Мясников достигают. К концу жизни им удается стать владельцами вновь построенных четырех и поныне существующих заводов: Богоявленского, Преображенского, Воскресенского и Верхотурского. Несколько меньшими были еще четыре завода. В общей сложности к их производству было приписано 76 тысяч крестьян. И то, что отличало былых торговцев от других заводчиков, – постоянные поиски наиболее выгодных покупателей и сравнительно более легкие условия труда рабочих. В этом последнем ими руководило не человеколюбие, но простой расчет; чтобы их рабочие не бежали и лучше приживались. Отсюда перепадала им и лишняя копейка, и земля для того, чтобы семья обеспечивала себя «прокормлением».
   В постоянном стремлении за увеличением капитала совладельцы словно бы и не заметили отсутствия перспективы у своего дела – наследников, кому могли бы его передать. Иван Твердышев умер бездетным. Мясников имел четверых детей, но только дочерей. Огромный нажитый капитал и состояние оказались разделенными на четыре приданых. Каждая из невест Мясниковых получала до два башкирских завода и по 19 тысяч душ крестьян. Единственно, о чем не преминул позаботиться отец – чтобы его будущие зятья были деловыми людьми, способными сохранить и приумножить его богатства.
   Ирина Ивановна Мясникова становится невесткой бывшего симбирского воеводы полковника А. А. Бекетова, женатого, кстати сказать, на шведке. Сестра мужа Ирины Ивановны – Екатерина Бекетова была матерью «патриарха русской поэзии». Говоря о славном происхождении многих капиталов, И. И. Дмитриев вполне мог иметь в виду и тот, который вошел в его семью. Бекетовы славились своей деловой хваткой. Брат мужа И. И. Мясниковой – по-своему знаменитый Никита Бекетов волей случая оказался в недолгом фаворе у императрицы Елизаветы Петровны. Результатом этого «случая» стало назначение его на должность астраханского губернатора. Меценат, предприниматель, Никита Бекетов вошел, между прочим, в нашу историю изобретением одного из наиболее выгодных для вывоза продуктов – паюсной, или, как ее в то время называли, «бекетовской» икры. Наконец, второй брат мужа И. И. Мясниковой – Н. А. Бекетов был казанским прокурором, и хотя во взятках или любой другой недобросовестности молва его и не обвиняла, никого не удивляло расположение, которое он постоянно оказывал родственникам. И вся эта семья постоянно бывала в ныне сгоревшем доме № 16 по Тверской улице в Москве.
   Вторая невеста из дома Мясниковых – Дарья Ивановна становится владелицей прославленного нашего Пашкова дома – здания старой Ленинской библиотеки. Именно на приданое жены получает возможность его приобрести Александр Ильич Пашков. Хотя многочисленные путеводители и справочники по Москве называют Пашковых откупщиками, разбогатевшими на винных откупах, действительное происхождение состояния этой многолюдной семьи было совсем иным. Воеводы на Мезени, в Енисейске, в новой Даурской земле и в Тобольске, из поколения в поколение участвовали они в государственной жизни, участвовали в военных операциях. Егор Иванович Пашков был денщиком – личным секретарем Петра I, уже после его смерти членом Военной коллегии и губернатором все в той же Астрахани. По-видимому, Мясниковы поддерживали отношения главным образом с земляками. За двоюродного племянника Егора Пашкова, сына полковника И. И. Пашкова и была выдана Дарья Ивановна.
   Среди ее детей был член Государственного совета обергофмейстер Василий Пашков, женатый на графине Екатерине Александровне Толстой, среди внуков – Сергей Пашков, женатый на дальней родственнице Пушкина княжне Н. С. Долгоруковой. Это в их семье проводит один из самых счастливых в своей жизни дней на масленичном гулянье 1831 года поэт вместе с молодой женой.
   О сестрах Мясниковых говорили, что умели они доглядеть не только за мужьями, но и за своими капиталами, держались дружно и потому о разорении не могли и подумать. Третья невеста из мясниковской семьи – Екатерина Ивановна становится женой статс-секретаря Екатерины II Г. В. Козицкого, и, хотя жизнь ее протекала преимущественно в Петербурге, она настаивает на том, чтобы приобрести большой участок земли рядом с Ириной Ивановной, на Тверской улице. Былой ее дом сегодня занят Елисеевским гастрономом, а имя до сих пор носит московский переулок, на углу которого любимый московский магазин стоит. На ее примере можно утверждать, что Иван Мясников средств на образование дочерей не жалел. Известно, что Екатерина Ивановна вместе с мужем участвовала в литературной правке сочинений императрицы.
   «Миллионы заводчиков поспособствовали обновлению породы наших аристократов», – ехидно замечал в частной переписке один из современников. Но вынужден он был признать и другое – достаточно часто эти капиталы получали дальнейшее свое развитие. Из двух дочерей Екатерины Ивановны Козицкой-Мясниковой Анна становится женой князя Белосельского-Белозерского – его имя с того времени станет носить один из уфимских заводов, Александра – французского эмигранта на русской службе графа И. С. Лаваля, состоявшего управляющим одной из экспедиций Коллегии иностранных дел. Судьба связала Пушкина с обеими ветвями этой семьи. К одной принадлежала «царица муз и красоты» Зинаида Александровна Волконская, урожденная княжна Белосельская-Белозерская. Дочерью Лавалей, у которых так часто бывал в Петербурге поэт, была Екатерина Ивановна Трубецкая, декабристка Трубецкая.
   Памятью о четвертой невесте из дома Мясниковых в Москве остался превосходный архитектурный ансамбль «Люблино». Аграфена Ивановна, как и сестры, хотела видеть себя в построенном одним из лучших архитекторов доме, хотя ни на какие другие причуды мужу денег не давала. Судьба не слишком справедливо обошлась с ней: сегодня обычно называется в связи с ансамблем имя только ее мужа – Алексея Дурасова. Дочь Дурасовых стала женой Федора Андреевича Толстого, а внучка, названная в честь бабки Аграфеной, – Закревского. Аграфеной Закревской одинаково увлекались и Пушкин и Боратынский, посвятивший своенравной красавице одни из лучших своих строк.
   Сестры строго соблюдали и еще один обычай: крупные, но непременно безыменные пожертвования на престарелых мастеровых и рабочих. Это стало семейной традицией и памятью об основателях «умного», по выражению поэта Дмитриева, капитала. «Ни имен своих простых, ни роду незнатного стыдиться не следует, ибо составляют они памятник ума и сметки российской», – пишет в «Наставлении учащейся молодежи» безымянный автор в 1819 году. Твердышевы-Мясниковы были тому примером.

Патриаршие пруды

   Около ста лет назад историк П. Бартенев писал об этих местах, что живут здесь «по преимуществу люди, принадлежащие к достаточному и образованному сословию, где тишина и нет суетливой торговли». Еще веком раньше, сразу по окончании Отечественной войны 1812 года, именно сюда приехал замечательный наш баснописец Иван Иванович Дмитриев свой век «доживать на берегу Патриарших прудов, беседовать с внутренней стражей отечественного Парнаса и гулять сам друг с домашним своим журавлем».
   В тишине и покое Патриарших прудов И. И. Дмитриев проведет 25 года, будет принимать у себя Карамзина, Вяземского, историка Погодина, Жуковского, Пушкина-дядю, Василия Львовича, и Пушкина-племянника, Александра Сергеевича, Гоголя и Баратынского. Впрочем, Баратынский станет его соседом, и вместе назовут они Патриаршие пруды «Приют, сияньем муз согретый».
   Со времен Бориса Годунова была эта земля отдана патриархам московским, называлась Козьей слободой и имела три пруда, наполнявшихся считавшейся удивительно вкусной и целебной грунтовой водой. Отсюда сохранившееся до наших дней название Трехпрудного переулка.
   Но потребности застройки привели к тому, что два пруда были засыпаны. К 1831 году местность вокруг оставшегося пруда была распланирована и засажена деревьями в расчете, что «место сие сделается приятным для окрестных жителей гулянием», как писал «Путеводитель по Москве». Сложилась здесь и своеобразная традиция – гуляний «семейственных», непременно родителей с детьми, в стороне от «московских торжищ». Именно для детей стал заливаться каток, который в конце XIX века перешел в ведение первого Русского гимнастического общества «Сокол». По субботам и воскресеньям для тех же маленьких москвичей с родителями приглашался каждый раз иной духовой полковой оркестр. Известно, что самым большим успехом пользовались духовики Самогитското полка, которых ждали с нетерпением из-за их «слаженности» и прекрасного репертуара. Стоит вспомнить, что на Патриаршие пруды привозил своих дочерей кататься на коньках Л. Н. Толстой. Для взрослых существовал превосходно оборудованный каток в зоопарке, списанный в «Анне Карениной».
   Летом и весной славились Патриаршие пруды соловьиным пением. В тишине их аллей разливались птицы, которых довелось слушать постоянно приходившему на прогулку Алексею Николаевичу Толстому.
   Именно в этих местах, приобретших в прошлом веке название московского Латинского квартала, проводит свою единственную московскую зиму Александр Блок. Здесь первая московская квартира юного Маяковского (Спиридоньевский переулок, 12 – во дворе), его гимназия и квартира друга – сына знаменитого московского архитектора Ф. О. Шехтеля – Льва Жегина-Шехтеля. Вместе с художником-сверстником Василием Чекрыгиным они «колдуют на прудах» над первой самодельной книжкой стихов Маяковского «Пощечина общественному вкусу». И как бы кто ни относился к ранней поэзии поэта – она ярчайшая страница московской культурной жизни.
   А. Н. Толстой не случайно говорил о магнетизме «патриаршего уголка», его удивительной притягательной силе. Достаточно назвать семейное гнездо знаменитых наших актеров Садовских. Их дом стоял в начале Мамоновского переулка, и жили в нем три поколения, трогательно тянувшиеся к уголку, который великая старуха (по ее сценическому амплуа) Ольга Осиповна считала своим садом. Погожими днями, возвращаясь после спектакля, она объезжала пруды, «чтобы отдохнуть душой в тишине и покое». А ее сын, народный артист СССР художественный руководитель Малого театра Пров Михайлович и внук Пров Провович до конца своих дней жили в Спиридоньевском переулке – «поближе к соловьям»…
   С 1897 года здесь Можно было видеть Л. В. Собинова, а с 1902 года реформатора русского классического балета А. А. Горского, назначенного балетмейстером императорских театров. Тогда же живет в Патриаршем переулке Гликерия Николаевна Федотова. И есть еще одно не потерявшее с годами своего очарования имя – киногероя первых немых лент И. И. Мозжухина – он постоянный гость у родных, которым принадлежал дом по Малой Бронной, 28, – Мозжухиным Прасковье Андреевне и Михаилу Андреевичу с Марией Васильевной.
   Никогда не имевший собственной мастерской В. И. Суриков осенью 1890 года устраивает ее себе в Б. Палашевском переулке – это время его работы над этюдами к «Взятию снежного городка», как вскоре и В. Д. Поленов в конце Спиридоновки.
   И не менее важно, что связаны наши Патриаршие пруды с четырьмя большими московскими зодчими – Ф. О. Шехтелем, И. В. Жолтовским, Львом Рудневым и Леонидом Павловым. Шехтель строит здесь нынешнее аргентинское посольство, один из интереснейших памятников московского модерна – Дом приемов МИДа на Спиридоновке и дом для своей семьи (Б. Садовая, 4), Жолтовский – бывший дом Тарасова (Спиридоновка, 30) и Дом Московского архитектурного общества (Ермолаевский пер., 17), где, может быть, когда-нибудь появится мемориальная квартира Лидии Андреевны Руслановой, народной певицы и собирательницы русской живописи. Творческая мастерская Льва Владимировича Руднева, автора проекта МГУ на Воробьевых горах, Военной академии им. Фрунзе, многих других московских зданий, находилась в им же самим выстроенном доме по Садовой-Кудринской (28–30), с окнами на пруды. Леонид Николаевич Павлов, автор зданий Вычислительного центра на Мясницкой (45), корпуса Госплана в Георгиевском переулке, жилых домов на Б. Калужской (2 и 39), в 1960—1970-х годах занимался живописью в мастерской Э. М. Белютина, расположенной здесь же. Москва не научилась уважать память своих зодчих, но неужели Патриаршие пруды не дают повода для установления новой традиции?
   Всех связанных с прудами имен просто перечислить нет возможности, и все-таки как не назвать великого ученого И. М. Сеченова с его женой – первой русской женщиной-окулистом, живших в Патриаршьем переулке, оставивших воспоминания о здешних местах и ставших прообразами героев Н. Г. Чернышевского в его романе «Что делать?» – Кирсанова и Веры Павловны. Или содержателя цыганского хора Илью Соколова, постоянными гостями которого были композиторы А. Е. Варламов и А. Н. Верстовский. Это Варламов привез к Соколову Ференца Листа, увлекшегося с тех пор цыганскими мотивами.
   Но один уголок прудов заслуживает совершенно особого внимания.
   Это маленький квартал от «Дома маршалов», где жил Рокоссовский, до Малой Бронной и по М. Бронной до Садовой (дом 31/13 по Ермолаевскому пер. и № 3 по Садовой-Кудринской), принадлежавший одному из самых древних и знатных грузинских родов – князьям Сидамон-Эристовым-Арагвским. Их предок, эристав (удельный князь) Торникий служил со славой в византийских войсках, основал на Афонской горе Иверскую-Афонскую обитель и принял в ней иночество. Стоящие сегодня дома принадлежали князю Дмитрию Алексеевичу и его сыновьям. Сам Дмитрий Алексеевич окончил курс в Царскосельском лицее, занимался историей, стал одним из участников «Военно-энциклопедического лексикона», а в 1842 году издал «Словарь исторический о святых, прославленных в Российской церкви, и о некоторых подвижниках благочестия, местно чтимых», за что был удостоен Демидовской премии.

Страна Молчановка

   Сегодня эти старые московские улицы – Большую и Малую Молчановку, перекроенные новым строительством, в полном смысле слова затиснутые на позадки Нового Арбата, вспоминают чаще всего в связи с Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Здесь он провел юность, студенческие годы, здесь находится его Дом-музей. Только на самом деле это настоящая страна, один из самых загадочных и по сю пору неразгаданных московских уголков, со своим символическим смыслом.
   Начать с названия – оно появилось всего лишь в екатерининский век, сменив действительно древние и запечатленные в древнейших летописях и планах. Тогда Большую Молчановку составили Стрелецкая улица и Трубников переулок, Малую Молчановку, Манаковский переулок и Трубники. Была здесь стрелецкая слобода, зато никогда не было, как на том настаивают расхожие справочники, слободы трубочистов и печников. Название переулкам дал «Государев съезжий двор трубного учения» – первая государственная музыкальная школа, готовившая музыкантов-духовиков, которым москвичи отдавали безусловное предпочтение перед исполнителями на иных инструментах. В XVII веке самым большим спросом пользовались «городовые музыканты» – гобоисты, валторнисты, трубачи, кстати, составлявшие и непременные полковые оркестры.
   Так вот по какой причине оказалось нужным сменить исторически обоснованные названия именем Михаила Молчанова, участника событий Смутного времени? Он и в самом деле принимал участие в развертывавшихся на московских улицах сражениях, но он же выступает прямым убийцей Федора и Марии Годуновых. В день смерти Лжедмитрия бежал из Москвы к литовской границе, распространяя повсюду слух о чудесном спасении царя Дмитрия, и в конце концов нашел Ивана Болотникова, двинувшегося на Москву с огромным войском. Чем же можно объяснить подобное переименование да еще двух улиц?
   Или другая загадка. Пушкин, рождение которого мы связываем с Немецкой слободой и Елоховом, сам называл местом своего рождения Молчановку, и ни родители поэта, ни старшая сестра не опровергали его слов. Родившийся действительно на полпути к Немецкой слободе Лермонтов – у Красных ворот, по выражению своего друга, «учился любить Москву на Молчановке». «Москва моя родина и такою будет для меня всегда», – писал он здесь в 17 лет. Узел внутренней связи двух наших величайших поэтов.
   Положим, есть достаточно оснований считать, что первой квартирой привезенного в Москву бабушкой 14-летнего Лермонтова становится дом Мещериновых на Сретенском холме. Этим же родственникам мальчик обязан появлением на редкость удачного своего наставника, будущего профессора «российского красноречия и словесности, древних языков» А. З. Зиновьева. Но первую зиму Лермонтов проводит на Поварской, в доме В. М. Лаухиной (№ 24). В сентябре 1828 года он зачисляется в четвертый, старший, класс Благородного пансиона при Московском университете.
   С какой любовью Зиновьев напишет в своих воспоминаниях: «Как теперь смотрю на милого моего питомца, – отличившегося на пансионском акте, кажется, 1829 года. Среди блестящего собрания он прекрасно произнес стихи Жуковского «К морю» и заслужил громкие рукоплескания. Тут же Лермонтов удачно исполнил на скрипке пьесу и вообще на этом экзамене обратил на себя внимание, получив первый приз в особенности за сочинение на русском языке».
   Но квартира у Лаухиной не устраивает бабушку Е. А. Арсеньеву, она переезжает с внуком сначала в соседний дом (№ 26), а затем в дом № 2 по Малой Молчановке. Этот последний переезд совпадает с новым поворотом в судьбе Лермонтова: из Благородного пансиона, преобразованного высочайшим указом в гимназию, он переходит своекоштным студентом на нравственно-политическое отделение Московского университета.
   Между тем студенческая жизнь Лермонтова складывалась не слишком удачно. После первых дней занятий лекции осенью 1830 года были прерваны из-за начавшейся эпидемии холеры. «Зараза, – вспоминал один из очевидцев, – приняла чудовищные размеры… Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел, бежал из города». Елизавета Алексеевна с внуком осталась в Москве, и большую часть времени Лермонтов проводил в своей комнате, в мезонине дома на Малой Молчановке.
   Его светелка была обычной светелкой молодого учащегося человека и мало чем отличалась от комнатки А. И. Герцена в тех же арбатских переулках, в таком же доме с мезонином. У Герцена – диван, на котором он спал, а днем занимался, придвигая небольшой ломберный стол, стулья, книжный шкаф и в соседней, совсем крохотной, комнатенке глобус, электрическая и пневматическая машина, на стенах ландкарты. У Лермонтова – диван, деревянная кровать, книжный шкаф с литературными новинками и письменный стол под окном с непременным глобусом. Никаких предметов роскоши, никаких лишних удобств, если не считать развешанных по стенам гравюр. Здесь Лермонтов будет работать над своими юношескими драмами, одним из вариантов «Демона», напишет больше ста стихотворений, переживет новое и мучительное увлечение «Н.Ф.И.», которая осталась равнодушной к его чувству.
   Занятия в университете смогли возобновиться только в январе 1831 года. Вокруг Лермонтова собирается кружок друзей, которым, как и ему самому, дороги вольнолюбивые мечты. Это А. Д. Закревский, автор нашумевшего памфлета о Царе-Горохе, «милый друг» Н. С. Шеншин, с которым Пушкин будет получать рукописи Дениса Давыдова, Алексей Александрович Лопухин – с его сестрой Варенькой поэта соединит глубокое и до конца жизни сохраненное чувство. Общение с Лопухиными было тем более удобным, что жили они на Большой Молчановке. И наконец, еще один друг, племянник жены Дениса Давыдова, Н. И. Поливанов. Ему Лермонтов посвятит «Последнего сына вольности». Ему же в альбом он впишет 23 марта 1831 года строки «Послушай, вспомни обо мне…», снабженные на полях припиской Поливанова с отдельными лермонтовскими вставками: «Москва, Михайла Юрьевич Лермонтов написал эти строки в моей комнате во флигеле нашего дома на Молчановке, ночью, когда вследствие какой-то университетской шалости он ожидал строгого наказания».
   Имелось в виду изгнание из университетской аудитории отличавшегося грубостью преподавателя М. Я. Малова. А. И. Герцен, как один из зачинщиков, был посажен в карцер. Лермонтов предполагал, что наказание, а может быть, и исключение не минует и его. 1 мая 1832 года он подает прошение об увольнении «для перевода в императорский Санкт-Петербургский университет». Но продолжать университетское образование поэт на самом деле не собирался. По совету родных он решает поступить в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Разлука с Москвой оказалась очень долгой. Начинать новую страницу своей жизни уезжал Лермонтов из дома на Малой Молчановке.

Три гвоздики на мерзлой плите

   Всего три. У подножия памятника Грибоедову на Чистых прудах. Больше телекамера не сумела найти. Кроме этих гвоздик – дежурные слова. Дежурное заседание памяти драматурга. Несколько сюжетов на телевидении, радио, в газетах. И главный праздник, о котором только и стоило говорить, в смоленской Хмелите.
   Это стало правилом – переносить литературные торжества за пределы столицы. Лермонтовская Пенза, тургеневский Орел, толстовская Ясная Поляна. Грибоедов должен был занять место в общем ряду. Но как быть с самым московским писателем и самой московской комедией, с физической невозможностью даже временного их отделения от древней столицы? И если уж настаивать на выходе в российскую провинцию, то почему Смоленщина и Хмелита, а не Владимирщина? «Мы ленивы и нелюбопытны» – крылатая пушкинская фраза была написана в связи со смертью Грибоедова как обвинение современникам в безразличии к жизненным испытаниям и душевной трагедии удивительного человека. Судя по материалам так незаметно промелькнувшего двухсотлетия, любопытство не сумело проявиться, а безразличие… Что же, оно стало частью грибоедовской судьбы. Может быть, во многом и потому, что «Горе от ума» продолжает касаться слишком глубинных срезов российского бытия.
   Любая официальная справка назовет дом на углу Большого Девятинского переулка и Новинского бульвара семейным гнездом Грибоедова, кое-кто – местом его рождения, большинство – владением матери, где прошло детство драматурга. Но – вплоть до 1799 года дом составлял часть городской усадьбы вдовы обер-прокурора Анны Алексеевны Волынской, тетки матери Грибоедова. По завещанию дому предстояло перейти в семью мужа Волынской, но благодаря удачно проведенному судебному процессу дядюшка писателя, владелец Хмелиты Алексей Федорович, завладел усадьбой и спешно перепродал ее в 1801 году сестре Настасье. Подобные родственные сделки в семье были приняты. Отец драматурга, служивший во Владимире по выборам, сумел добиться разрешения на приезд в Москву, где с этого времени и поселилась вся семья. Грибоедову исполнилось шесть лет. Через два года он стал воспитанником Благородного пансиона при Московском университете, в 1806-м – военным. Больше этого дома ему увидеть не довелось – усадьба сгорела дотла в 1812 году. Родители переселились во Владимир, где с ними провел весь следующий год тяжело заболевший Грибоедов.
   И все же память о доме остается в наследии драматурга. Для всех исполнителей роли Чацкого представлялась необъяснимой неожиданно появляющаяся у их героя при первой встрече с Софьей дружески-покровительственная интонация, которая затем безоговорочно уступает место почтительно-уважительному отношению к героине, ощущению разделяющей обоих дистанции:

     Не влюблены ли вы?
     Прошу мне дать ответ…
     Без думы, полноте смущаться.

   Или тем более ранняя реплика: «Ну, поцелуйте же! Не ждали? Говорите! Что ж, рады, нет? В глаза мне посмотрите…». А. И. Южин заметит, будто перед ним две Софьи, и то же ощущение возникнет у Остужева и Прова Михайловича Садовского. Ошибка, неточность драматурга? Вовсе нет.
   У Грибоедова была в юности ситуация общего детства с его ровесницей, хотя и без всякой влюбленности. Жившая во Владимире ближайшая подруга матери драматурга Наталья Федоровна Лачинова, урожденная Грибоедова, имела дочь Вареньку, которую забирают Грибоедовы в свой московский дом. Собственный – а до этого, непосредственно после свадьбы, молодые жили в наемных квартирах на Спасопесковской площади, где у них родилась дочь Мария, и на Остоженке, где появился на свет сын Павел. Метрическое свидетельство самого драматурга до сих пор не обнаружено, как и свидетельство о бракосочетании родителей.
   Искренняя привязанность к Лачиновым приводит Грибоедова в 1812 году, во время пребывания во Владимире, в их усадьбу – сельцо Сущево, где памятью о нем остается беседка – пригодный для жилья скромный рубленый домик. Здесь же он находит исцеление у деревенской знахарки Пуховой. По воспоминаниям современницы, «он лечила кого настоями и травами, добрым взглядом и добрым словом. Грибоедов, кроме сильной простуды, страдал еще нервной бессонницей, и эта удивительной доброты женщина проводила с ним в разговорах целые ночи. Уезжая из Сущева, Александр Грибоедов хотел с ней расплатиться, но она ответила, что брать деньги за лечение – грех. Если она их возьмет, то ее лечение ему не поможет».
   Почти родственная расположенность к Вареньке Лачиновой, впрочем, не переросла в серьезное чувство. И все же стоит вспомнить, что первым биографом драматурга станет именно Варенькин сын – Д. А. Смирнов. Образ же Софьи будет связан с другой девушкой.
   Отечественная война многое изменила в семье Грибоедовых. В 1814 году умер отец, Сергей Иванович. Московский дом на старом пепелище закончила отстраивать Настасья Федоровна, естественно, не повторяя старого образца, но следуя изменившейся моде и своим не слишком значительным доходам. Сам Грибоедов как будто избегает приездов в старую столицу. Даже раздел наследства отца подписывает в Москве его доверенный. Направляясь в 1818 году на Кавказ, Грибоедов не задерживается у матери. Даже несколько дней становятся для него в тягость. Оказавшись в Москве в 1823–1824 годах, он предпочитает дому на Новинском бульваре дом своего полкового друга С. Н. Бегичева, там же заканчивает и впервые читает «Горе от ума». Он скорее гость в пресловутом семейном гнезде.
   Но и в таком виде дом не доходит до наших дней. Сравнительно недавно он был снесен и отстроен заново – унылый новодел, не связанный с историей. Реставраторы даже не пытались восстанавливать типологические интерьеры – им на смену пришла казарменная учрежденческая планировка. Надо отдать должное дипломатическим способностям органов охраны памятников истории и культуры: на мемориальной доске нет ничего о пребывании здесь Грибоедова – только портретный барельеф и имя писателя.
   Между тем подлинный памятник юности Грибоедова сохранился, хотя находится в плачевном состоянии. Приходская церковь Девяти Мучеников имела трагическую историю. Ее стены прошли через все виды поругания вплоть до совершавшихся здесь расстрелов. Возвращенная епархии, она именно в дни 200-летия постоянно бывавшего в ней вместе со своей семьей писателя (между прочим, именно ее исповедные росписи позволяют установить возраст Грибоедова и год рождения) оказалась на грани гибели. Занявший непосредственно рядом с церковью старательнейшим образом восстановленный и реставрированный по дворцовым нормам особняк ведущий деятель официального искусства начал возводить буквально впритык к древнему храму депозитарий для своих произведений. Без соответствующих разрешений и согласований. Вопреки категорическим протестам МГО ВООПИК. Исключая возможность совершения крестных ходов и рискуя обрушением обветшавших и не получающих технической помощи стен.
   Кощунство? Да, кощунство. В отношении многострадальных московских храмов. И в отношении Грибоедова. Впрочем, здесь невольно рождается ощущение своеобразной традиции – уничтожения памятников в период юбилеев. Достаточно вспомнить, что дом, где жил и работал над оперой «Алеко» Рахманинов (и где находилась этажом выше квартира Боборыкина) на Воздвиженке был снесен именно в канун юбилея композитора, пышно и со слезой праздновавшегося во всей стране.
   И еще одно. В те же дни, в связи с тотальным возвращением старых названий улиц, перестал называться улицей Грибоедова Малый Харитоньевский переулок. Трудно возражать с точки зрения общей концепции. Но почему в таком случае было не вернуть старое название нынешнему Пыжевскому переулку на Большой Ордынке, пусть его переименование приходилось на конец XIX века, – Грибоедовский? И это не случайное совпадение, но память об одном из прямых предков писателя, стрелецком полуголове Иване Федорове сыне Грибоедове. В советские годы исчез и второй переулок с таким же названием, находившийся в районе новой жилой застройки на берегу Москвы-реки, вблизи Новодевичьего монастыря.
   Где же, как не в Москве, надо было хотя бы в связи с 200-летним юбилеем сказать, насколько крепко связан грибоедовский род именно с древней столицей. Пора внести поправку, что первый предок писателя по материнской линии не Федор Акимович Грибоедов, наиболее ранние сведения о службе которого восходят к 1632 году. Первая перепись Москвы 1620 года называет отца Федора – «государынина сына боярского Акима Грибоедова», имевшего родовой двор «у Покровских ворот, идучи в город, на леве». Под государыней подразумевалась мать Михаила Федоровича Романова – великая старица Марфа.
   А служба самого Федора Акимовича заслуживает того, чтобы ее вспомнить. В качестве подьячего приказа Казанского дворца посылается он в 1638 году «для золотой руды». В 1646-м, уже как старый подъячий, служит в Белгороде. В июле 1648-го назначается дьяком в приказ боярина князя Никиты Ивановича Одоевского по составлению «Уложения». Весь 1659 год уходит у него на поездку с князем А. Н. Трубецким и Запорожье на выборы атамана и заключение договора с запорожцами. В 1664–1670 годах работает Федор Акимович в Разрядном приказе, составляя, по царскому указу, «Запись степеней и граней царственных», которая выводила Романовых из одного корня с Рюриковичами. Первые 17 глав труда представляли изложение «Степенной книги» XVI века, которые дополнило изложение царствования Федора Иоанновича и последующих царствующих особ вплоть до 1667 года.
   Подобных служебных успехов не сумел добиться ни один из его потомков. Тимофей Иванович в петровские годы побывал воеводой в Дорогобуже, комендантом в Вязьме, получил договор на поставку пеньки в Адмиралтейство. Но пенька оказалась плохой. Вернуть к сроку в казну деньги за нее Тимофей Иванович не сумел, в результате принадлежавшие ему деревни были реквизированы, а сам он умер «от досады». Именно с него и начинаются, по существу, семейные погребения в Хмелите, перешедшей по наследству к прапорщику лейб-гвардии Преображенского полка Алексею Тимофеевичу, а затем к дядюшке писателя Алексею Федоровичу. Финансовые дела последнего были очень запутанными, как свидетельствует хранящееся в ИРЛИ «Дело о взыскании кредиторами денег» с него. Семь кредиторов вынуждены были искать управы на злостного неплательщика у властей. Судя по их свидетельствам, дядюшка одалживал деньги в 1810, 1811, 1812 и последующих годах. Его разыскивали, с него брали подписку о невыезде до уплаты долга. Только собрав с великим трудом часть необходимых средств, он может выехать из поместья, причем предпочитает Москве Петербург. Материальные мытарства продолжаются для него вплоть до смерти, наступившей в 1833 году, – косвенное доказательство, что не мог Алексей Федорович послужить, как считалось, прообразом Фамусова.
   Другая ветвь Грибоедовых, к которой принадлежал отец писателя, не уступает материнской по древности. Начатое в 1792 году «Дело Владимирского дворянского депутатского собрания по внесению в дворянскую родословную книгу Владимирской губернии рода Грибоедовых» имеет в виду внесение семьи в VI часть родословной книги, где фиксировались роды, получившие дворянство до 1685 года. Дед писателя, Иван Никифорович, начал службу 16 лет солдатом в лейб-гвардии Преображенском полку и уходит в отставку в 1758-м в чине секунд-майора. В его послужном списке участие в битвах со шведами при взятии Гельсингфорса и Фридрихсгама. С военной службы Иван Никифорович переходит на гражданскую в Переславле-Залесском, Арзамасе, откуда он возвращается в родной Владимир «воеводским товарищем с награждением чином коллежского советника». С открытием в 1779 году Владимирской губернии он становится председателем губернского магистрата.

Дом на Никитском

Последнюю квартиру Пушкина на Мойке знают все. Но многие ли знают последнюю квартиру Николая Васильевича Гоголя? В самом центре Москвы, на Никитском бульваре? Какие там сотни тысяч! Одиночные посетители, в лучшем случае редкие школьные экскурсии. И если сегодня мимо старого дома постоянно тянется ниточка прохожих, так только потому, что талызинский сад, в котором он стоит, стал проходным двором – с бульвара на Мерзляковский переулок, мимо давно забытого лучшего памятника, сооруженного на средства москвичей и всей России, работы Н. А. Андреева. Сгорбленная фигура. Опавшие под шинелью плечи. Острый профиль. И великолепно вылепленная вереница его героев. Когда-то Лев Николаевич Толстой специально приезжал поклониться ему из Ясной Поляны. Зато такого Гоголя осудила партия, и он был сослан с Арбатской площади, где водрузился дежурный ничего и ни о чем не говорящий монумент, среди старых фонарей и не для него нарисованных решеток. Сегодня как-то незаметно даже для москвичей самый дом закрылся на восстановительный ремонт. К 200-летию со дня рождения писателя есть надежда его превращения в музей, начало которому было положено ровно 30 лет назад – в декабре 1975 года. Но сначала несколько слов о истории.

   Открытие памятника Н. В. Гоголю. Москва. 1909 г.

   Решение на этот раз было окончательным. После многолетних странствий по Европе Гоголь возвращался в Россию, чтобы навсегда поселиться в Москве. «Упиться», по его словам, московской речью, окончить вторую часть «Мертвых душ» – первый вариант он только что сжег за рубежом – и «отдохнуть душой среди друзей». Шел теплый и солнечный сентябрь 1848 года.
   Снять собственную квартиру Гоголю было не по карману – средств к существованию он по-прежнему не имел, но это как раз в Москве его не смущало. Ему и в самом деле предлагают свое гостеприимство и писатель Шевырев, и профессор Московского университета, писатель М. П. Погодин, наконец, знакомая ему по заграничному житью супружеская чета графов Толстых – Александр Петрович и Анна Егоровна.
   Толстые приезжают в Москву даже позже Гоголя. В старой столице у них нет собственного дома, они ищут съемную, как тогда говорилось, квартиру, сразу же имея в виду удобства своего гостя. Гоголь решает поселиться у них.
   Хозяева останавливают выбор на доме Талызина на Никитском бульваре. Самого хозяина недавно не стало, многочисленные наследники предпочитают до окончательного раздела отдать всю городскую усадьбу внаем. Толстые определяют для себя второй этаж, куда вела парадная лестница из просторных сеней. Гоголю достается угол дома с отдельным входом из сеней на первом этаже: расположенные друг за другом приемная и кабинет, служивший одновременно спальней.
   Толстые ни в чем не связывают своего гостя. Он может столоваться вместе с ними, поднимаясь на второй этаж, или просить еду в свои комнаты. Может незамеченным уходить и приходить, принимать гостей, а когда возникает необходимость собрать труппу Малого театра, чтобы прочесть «Ревизора», Гоголю разрешают занять и гостиную первого этажа, где среди восторженных слушателей рядом с М. С. Щепкиным оказывается И. С. Тургенев. К тому же многое в усадьбе напоминало родную полтавщину: вишневый садочек, колодец со скрипучим журавлем – впрочем, такие были во всех московских дворах, даже мелькавшие под окнами слуги с посудой и кушаньями, которые готовились в служебных постройках напротив дома.
   Слов нет, были здесь и свои неудобства, поводы для неловкостей и обид. Толстые были совершенно безразличны к творчеству писателя, не читали его произведений. Графиня донимала весь дом паническим страхом перед инфекцией – вся Москва знала, что слуги у нее должны были по семи раз мыть посуду, вытирая ее каждый раз новым полотенцем. К тому же Анна Егоровна страдала так называемой сонной болезнью: присаживаясь, она тут же засыпала и потому, когда просила Гоголя почитать ей вслух что-нибудь из религиозной литературы, должна была без устали ходить.
   Гоголь ни с кем не делился своими огорчениями, но на собственный день рождения предпочел напроситься к обеду у Аксаковых, живших в то время на Сивцевом Вражке. Его единственная просьба была – добавить к щам лишний кусок «бычачины». Толстые о его празднике вообще не узнали.
   В доме на Никитском (Толстые приобретут усадьбу в собственность только после кончины писателя) Гоголь переживет и самую большую жизненную драму. Не столько скрытный, сколько застенчивый по натуре, он первый раз в жизни сделает попытку обзавестись семьей. Его мысли обращены к младшей графине Виельгорской, которую он знает с раннего ее детства. С Виельгорскими прожито много лет. К Гоголю очень расположена графиня-мать Луиза Карловна. На руках писателя умер ее любимый сын Иосиф. Беседы с Анози, как называли его вымечтанную невесту, и полное душевное взаимопонимание.
   В своих письмах Анне Михайловне Гоголь делился всеми жизненными обстоятельствами, как много и увлеченно он работает, как много надеется сделать, что денег у него все еще нет, но ему удается обходиться без них, благодаря покровительству друзей. И вот после этих откровений он просит одного из друзей узнать у родителей Анози, как они отнесутся к его предложению. Ответ оказывается ошеломляющим. Гоголь не только получает отказ – ему отказывают вообще от дома. Больше он не может бывать у Виельгорских. Никакая писательская слава не может компенсировать в глазах родителей бедности и незнатного происхождения.
   Удар был слишком силен, но к отчаянию не привел. «Борюсь с судьбой», – скажет Гоголь о своем состоянии на рубеже 1850–1851 годов. В середине декабря он уверяет одного из украинских приятелей, что к лету непременно приедет к нему с законченными «Мертвыми душами». День за днем он занимается своими изданиями, разговаривает с издателями, правит гранки. 3 февраля договаривается с Аксаковыми о вечере с «малороссийскими песнями», которые особенно любил.
   Но уже на следующий день Гоголь чувствует необъяснимую слабость и всю последующую неделю пытается ее преодолеть, все с большим трудом поднимаясь к столу на второй этаж. В ночь 10 февраля он просит графа Александра Петровича на всякий случай спрятать у себя рукописи, в том числе «Мертвых душ», но граф отказывает гостю, не придавая значения ни его плохому самочувствию, ни исписанным листам, и в ночь с 11 на 12-е происходит то, чего боялся Гоголь: он сжигает в камине все свои бумаги. Сжигает и приходит в отчаяние от содеянного. Через десять дней его не станет.
   Это был страшный конец. Графиня тут же оставляет дом. Граф начинает вызывать на консилиум всех московских знаменитостей, бравируя громкими именами, но не давая провести в жизнь ни одного предписания. Простой лекарь, наблюдавший за медицинской каруселью без права голоса и вмешательства, с ужасом констатировал, что больного убивали на его глазах.
   И ни одного близкого человека у постели. Незадолго до его кончины приехавшая навестить больного теща М. П. Погодина едва нашла больного среди прохваченных сквозняком комнат первого этажа, никем не замеченная просидела у постели всю ночь и также никем не замеченная ушла. Гоголя подальше от людских глаз перенесли из его половины в самую дальнюю и неудобную комнату у черного крыльца. Потемневший от пота халат никто не удосужился ему заменить. Впрочем, другого у него и не было.
   Через считаные минуты после кончины граф уже пересмотрит вещи покойного. Ношеное белье, старые сапоги, шинель и книги легко уместятся в двух тощих чемоданах. Ни денег, ни рукописей нет. Граф ставит свои условия погребения, появившиеся наконец друзья не соглашаются с ними. С условиями друзей, в свою очередь, не соглашается Москва, вернее – Московский университет: прах великого писателя теперь принадлежит его народу. И вещь, невероятная для людей, исповедующих православие: ни граф, ни друзья не примут участие в похоронах.
   Это профессора и студенты на плечах отнесут гроб в Татьянинскую церковь университета, а когда придет срок – и на кладбище Данилова монастыря. И снова ни родных, ни близких у могилы не будет. Кроме дамы в черном. Это поэтесса Евдокия Ростопчина приедет в полночь в университетскую церковь и до утра простоит, облокотясь на гроб, время от времени откидывая густую вуаль и прикладываясь к захолодевшему лбу.
   Зато теперь Толстые поторопятся стереть все следы пребывания писателя в доме, который они приобретут. Комнаты гоголевской половины превратятся в три клетушки – для прислуги и четвертую – швейцарскую. Более основательных задуманных перемен не удастся произвести в связи с переездом в Петербург: после многих лет отставки граф неожиданно получит назначение обер-прокурором Синода. После смерти графа в 1873 году дом будет продан графиней Анной Егоровной вдове брата бабушки М. Ю. Лермонтова – М. А. Столыпиной, от которой перейдет к двоюродной тетке Михаила Юрьевича – Н. А. Шереметевой. И первое, что сделают новые владельцы, – окончательно сотрут память о Гоголе. В его комнатах будут поставлены капитальные перегородки, уничтожены старые печи и роковой камин.
   С 1909 года кабинет писателя будет превращен в швейцарскую пристроенного к старому особняку доходного дома. Очередные хозяева – камергер двора А. М. Катков разместит в старой усадьбе принадлежавший ему магазин «Русские вина», опять же собственную молочную лавку, часть помещения сдаст под частную лечебницу внутренних и детских болезней. И кстати, превращение кабинета писателя в швейцарскую происходило в год открытия на Арбатской площади памятника писателю. Октябрь 17-го и вовсе превратил особняк в коммунальное жилье. Только в 1966 году последовало постановление правительства РСФСР о создании в Москве музеев Левитана, Танеева, Телешова, А. Н. Островского и Гоголя. Как известно, до настоящего времени появился только Дом-музей Островского, правда, новодел, сменивший даже былое положение старого дома.
   Дом на Никитском бульваре был отселен, долгое время стоял на ремонте, а когда ремонт завершился, Литературный музей отказался принять его на свой баланс. Выдвинутое директором обоснование: музей не имеет мемориальных вещей писателя, а главное – никто из научных сотрудников не занимается Гоголем. Моссовету пришлось срочно подыскивать арендатора. Им оказалась находившаяся в аварийном помещении библиотека, называвшаяся «Долой неграмотность» и теперь ставшая 2-й Городской. В ее составе было решено оборудовать две мемориальных комнаты, но без музейного статуса – как подотдел библиотеки.
   Впрочем, появление мемориальных комнат явилось заслугой общественных инспекторов Городского отделения ВООПИК. В результате случайная мебель из запасников Исторического музея оформила кабинет, в приемной же были поставлены щиты с ксерокопиями – выставкой о жизни писателя. И никаких посетителей. Почти никаких, пока в декабре 1975 года не прошел в стенах гоголевской половины сценический рассказ «Загадка «Невского проспекта», рассказ об архивных исследованиях Н. М. Молевой при участии актеров Малого театра Георгия Куликова, Бориса Клюева, Галины Микшун, Михаила Новохижина, с театральными музыкальными оформителями и звуковиками.
   Впервые исполненные в мемориале, эти связанные с жизнью и творчеством Гоголя рассказы повторялись в Центральном доме литераторов, Центральном доме актера, Доме архитектора, Доме композиторов, Доме учителя, а москвичи потянулись к особняку на Никитской. Случилось то чуда добра и светлой памяти, которых так не хватало великому писателю при жизни. Москвичи приносили и дарили мемориалу вещи гоголевской эпохи: ковер, который лег у дивана в кабинете, каминные часы, книги, подсвечники, даже щипцы для снятия нагара, а в один из вечеров внучка скульптора Н. А. Рамазанова, снимавшего посмертную маску писателя, принесла повторение этой маски.
   И, казалось бы, совсем невероятным стало появление в мемориальных комнатах личных вещей Гоголя. Известный живописец профессор Э. М. Белютин приносит в дар гоголевскому дому старинную фаянсовую чернильницу конца XVIII века из «гоголевского флигелька» в соседнем с Васильевкой поместье «Кибинцы», где прошли детские годы писателя.
   Семья писателя относилась к числу захудалых дворян и охотно пользовалась гостеприимством дальнего родственника матери екатерининского вельможи Д. П. Трощинского, владельца «Кибинцев». Уехав из Петербурга, Трощинский постарался в деревенском обиходе воссоздать дворцовые порядки с пышными обедами, выходами хозяина и, само собой разумеется, театром, душой которого был отец Гоголя, сочинитель веселых малороссийских комедий, режиссер и актер. Хозяин очень им дорожил, как и успешно выступавшей на сцене Марией Ивановной, всячески удерживал их у себя и даже отвел специальный флигелек, где семейство Гоголей подолгу проживало вместе с детьми.
   Наследники Трощинского распродали обстановку поместья. На одном из последних торгов с молотка пошла и обстановка флигелька, которую и купил не столько для пользования, сколько в память о великом писателе начальник соседней железнодорожной станции Ромодань обедневший князь Никита Иванович Курбатов, прадед Э. М. Белютина по матери. Эта обстановка и составила основное приданое младшей княжны, когда после смерти отца она перебралась в Москву и стала работать в ведомстве великой княгини Елизаветы Федоровны. Когда Мария Никитична вышла замуж, гоголевские вещи присоединились к коллекции западноевропейского искусства ее мужа, театрального художника Московской конторы императорских театров И. Е. Гринева.
   Между тем «Гоголевские среды», как стали называться вечера на Никитском, приобретали все большую популярность, и не только среди москвичей. В адрес мемориальных комнат приходят посылки из-за рубежа, в том числе из Польши. Так, г-н Флисак присылает все упоминания о Гоголе и его последней квартире в польской прессе за многие годы. К числу исполнителей присоединяются народные артисты СССР Елена Николаевна Гоголева, Михаил Иванович Царев, Михаил Иванович Жаров, народные артисты республики Борис Телегин, Эдуард Марцевич, Владимир Сафронов, Роман Филиппов, консерваторские музыканты. Начинает формироваться фонд современных Гоголю книг – в этом приходит на помощь тогдашняя Ленинская библиотека. И, наверное, самое ценное – все, что делалось в мемориале, делалось бесплатно и на общественных началах, Москва словно сторицей возвращала любовь к ней писателя.
   Но со смертью директора библиотеки, замечательного человека Елены Александровны Хрущевой вся работа была свернута. В это сегодня трудно поверить, но началась прямая борьба с дарителями и бескорыстными помощниками мемориала. Когда к 175-летию со дня рождения писателя, профессор Э. М. Белютин попытался передать мемориальным комнатам мебель из гоголевского флигелька, ему было наотрез отказано министром культуры РСФСР С. Мелентьевым. Основание: во-первых, нечего менять уже сложившуюся к юбилею экспозицию, а главное – Э. М. Белютин и созданное им направление «Новая реальность» противоречили доктрине Хрущева – Суслова о праве на существование в Советском Союзе только соцреализма в его наиболее догматическом варианте. Зато за отдельными предметами той же обстановки, в частности туалетным столиком Марии Ивановны Гоголь, за которым она вышивала и убиралась перед спектаклями, приехал один из партийных руководителей Полтавской области, который на обкомовской машине перевез их во вновь открывавшуюся Музей-усадьбу «Васильевка».
   Именно в канун того юбилея прекратились «Гоголевские среды», были порваны отношения с Малым театром. Правда, те или иные «гоголевские мероприятия» проводились – симпозиумы, чтения, телесъемки различных программ. Вот только могли ли они работать на возникновение живой и сердечной «народной тропы», которая ведет людей в квартиру на Мойке?
   Сегодня дом на Никитском поставлен на ремонт, и нельзя не понять директора 2-й Городской библиотеки В. П. Викулову, которая хочет проверять с помощью некоего общественного совета каждое действие реставраторов. Слишком много ошибок и недосмотров было допущено раньше, а главное – вся база исходных материалов осталась прежней: «на время Анны Егоровны», то есть на период после смерти писателя. Профессионализм и чувство профессиональной совестливости – как нам их сегодня не хватает повсюду!
   А вот мебель из «Кибинцев» все же дождалась своего часа. Дарственной профессора Э. М. Белютина мемориалу переданы кожаный диван красного дерева с большими боковыми тумбами-библиотеками, одностворчатый красного дерева шкаф-«монашка» с вышитой картиной на дверце, по легенде, работы М. И. Гоголь, еще две связываемые с матерью писателя шитые картины – «Турчанка» и «Невеста с подругой, выбирающие венок для свадьбы», так напоминающая сцену из первой поэмы Гоголя «Ганс Кюхельгартен»: ломберный столик, овальный стол «на ананасе» для гостиной работы крепостных мастеров, кресло, ширмы. Сейчас библиотеке действительно негде хранить объемные экспонаты, но когда дом будет полностью восстановлен, в него должны еще перейти предметы из главного дома в «Кибинцах» – дубовый раздвижной стол на 32 персоны, десять карельской березы стульев – один из первых опытов использования этого материала из известной мастерской князя Мещерского и маленький кабинетный рояль-прямострунка.
   Остается дождаться праздника открытия подлинного Дома Гоголя – дома для почитателей гениального писателя, всех и отовсюду, а не одних ученых и специалистов. Венок Гоголю иным не может быть.

Моя Остоженка

   Он словно обмолвился в разговоре со своим учителем Павлом Петровичем Чистяковым: «ласковая улица». Ласковая для него, молодого художника В. И. Сурикова, приехавшего сразу после окончания Академии художеств работать над заказом для храма Христа Спасителя и остановившегося на ней? Или, скорее, ласковая для каждого – с сохранившимися в названии запахом кошеных трав, простором заливных лугов, близостью реки, к которой убегали извилистые протоки переулков? Четыреста лет назад здесь были отведены полосы для царских конюшен. Остожье – то ли размер луга, с которого накашивали стожок, то ли ограда вокруг стога. И так, и так – Остоженка.
   Растянувшаяся от Крымского брода до Чертолья – места впадения в Москву-реку ручья Черторыя, – она не видала татарских войск. Топь в устье ручья делала ее начало непроходимым для конницы. Отряды неприятеля сворачивали от брода к будущему Арбату. Имя улицы появилось в XVII веке, но уже с XIV столетия стоял здесь женский монастырь.
   Потом появился новый монастырь, получивший по главной церкви название Зачатьевского и положивший начало слободке – Зачатьевским переулкам.
   К тому времени уже существовала кругом старая Конюшенная слобода – памятью о ней остается Староконюшенный переулок, а ближе к Крымскому броду – слобода конюхов, называвшаяся Стадной. Нынешний Кропоткинский переулок – бывшая Стадная улица.
   Топография города – как мало мы уделяем ей внимания и как много способна она рассказать о прошлом Москвы! Каждое название – это страница истории, живой, не абстрактной, происходившей именно здесь, на этой улице, по которой мы ходим каждый день, или даже в доме, где мы живем. Хрестоматия, в которой все страницы разные, но ни без одной нельзя обойтись.
   Остоженка. Сейчас многие москвичи да и жители других городов, любящие и знающие историю столицы, много говорят о ней, с любовью и нежностью произнося старое, теперь навеки ей возвращенное название. Вспомним же ее историю, пройдем по Остоженке во времени и пространстве, воскрешая имена, факты, события…
   Итак, мы начали с Сурикова. Две первые его московские квартиры были на Остоженке. Одна – в угловом доме, снесенном для разбивки сквера у Кропоткинских ворот, другая (с ноября 1877 года) в доме № 6. Художник заканчивает единственную в своей жизни заказную работу – «Вселенские соборы» для храма Христа и начинает готовиться к «Утру стрелецкой казни». Предельно скупой на слова и письма, он пишет брату и матери в Красноярск, чтобы прислали немного, хоть 2–3 фунта, его любимого сибирского лакомства – сухой черемухе на Остоженку, в дом Чилищева, «меблированные комнаты, в № 46». Строки от декабря 1877 года: «Живу еще в Москве и работы мои кончаю… Не пошлете ли вы с попутчиком или по почте, смешно сказать, сушеной черемухи?! Здесь все есть: и виноград, и апельсины, и сливы, и груши, а ее, родной, нет!!!»
   Маленькие особнячки, отдельные почти дворцовые здания, постепенно появляющиеся доходные дома, и в этом сплаве времен удивительно остро ощущавшееся художниками чувство единого живого целого. Не потому ли, что новые постройки нанизываются на нить старого ожерелья домов осторожно, с оглядкой друг на друга, нигде не нарушая исконного московского принципа периметральной застройки квартала.
   В доме № 7 в конце 1880-х годов поселяется А. Е. Архипов и пишет «Деревенского иконописца» и «На Оке». Остоженке обязан своим возвращением к живописи и самым высоким взлетом мастерства Сергей Иванов – здесь написаны «Приезд иностранцев Москву в XVII столетии», «Царь. XVI век», «Поход москвитян. XVI век». По поводу картины «Царь», показанной в 1902 году на выставке «Общества 36-ти художников», критик «Московских ведомостей» с негодованием писал: «Но вот С. В. Иванов почувствовал потребность вернуться к этой отвратительной тенденции… он в карикатурном виде изображает русского царя!.. На белом коне едет в богатом царском одеянии какая-то толстая, неуклюжая фигура с напыщенным идиотски-глупым лицом и самодовольно поднятым кверху носом, и эта бессмысленная туша – русский царь?»
   Со старой московской улицей связаны и ярчайшие страницы русской исторической науки. В здании бывшего Коммерческого училища (№ 38) в 1820 году родился и жил последующие тридцать лет С. М. Соловьев. Его знаменитые лекции в Московском университете поражали слушателей не столько эрудицией, мастерством слова, но тем, что ученый умел ввести их в лабораторию своих исследований. Вместо лектора перед ними представал, по выражению В. О. Ключевского, «ученый, размышляющий вслух в своем кабинете».

   Извозчичья тройка. Москва. Конец XIX в.

   С 1851 года С. М. Соловьев живет в доме № 16. В это время выходит из печати первая книга его «Истории России с древнейших времен». Последующие двадцать семь лет ученый выпускает в год по тому своего труда. Только двадцать девятый вышел после его кончины. И хотя квартиры за это время несколько раз менялись, Соловьев не изменял Остоженке и ее переулкам.
   С ними же связано начало деятельности историка И. Е. Забелина. В ныне исчезнувшем доме № 29 жил редактировавший «Московские губернские ведомости» В. В. Пасек, поддержавший ученого и опубликовавший у себя в 1842 году его первые работы. Сам В. В. Пасек был членом кружка А. И. Герцена, но Забелин сближается и с кружком Т. Н. Грановского, который специально для талантливого самоучки читает ему дома полный курс истории. «Хорошо было бы, – писал Н. Г. Чернышевский, – если б у нас являлось больше таких людей, как г. Забелин… Побольше ученых, столь даровитых и живых».
   Какое бесценное, великолепное созвездие имен вспоминаешь, бродя по тихой Остоженке! Крупнейший специалист по русской графике, автор трехтомных «Русских народных картинок» и четырехтомного «Подробного словаря русских гравированных портретов» Д. А. Ровинский проводит здесь 1850-е годы (№ 24), причем частым его гостем бывает все тот же И. Е. Забелин. Без малого полвека живет, по его собственному выражению, «в остоженских весях» академик лингвист Ф. Е. Корш, крупнейший представитель московской лингвистической школы, возглавлявший Московскую диалектологическую комиссию, Общество славянской культуры, Славянскую комиссию Московского археологического общества.
   Имя В. Г. Шухова, квартировавшего в 1900-х годах в доме № 7, вызывает в памяти прежде всего представление о Шуховской башне, вошедшей в историю радиотехники как эмблема советского радиовещания. 160-метровая башня, не имеющая ни одного криволинейного элемента и построенная без лесов – ее секции поднимались телескопическим путем, – очень заинтересовала поддержавшего ее создателя В. И. Ленина. Но Шухову принадлежит к тому же изобретение крекинг-процесса, давшего в результате бензин, форсунки. Им проложен первый нефтепровод в Баку и созданы первые в мире нефтеналивные баржи.
   О своем «остоженском учителе» вспоминал К. С. Станиславский, имея в виду В. Р. Вильямса, жившего в 1880-х годах на Остоженке и учившегося в Петровской земледельческой и лесной академии. Студент Вильямс, готовивший Станиславского к экзаменам на аттестат зрелости, каждый день проделывал пешком путь до Петровско-Разумовского.
   Театральные страницы Остоженки. В 1830-х годах в доме № 26 живет талантливейший русский оперный певец и драматический артист Н. В. Лавров. Знакомец Пушкина, он был первым исполнителем роли Мельника в драматической постановке пушкинской «Русалки». Ему обязаны своим сценическим рождением многие романсы А. А. Алябьева и А. В. Варламова, оперные партии А. Н. Верстовского. Современники не могли забыть и блистательно сыгранного Лавровым Просперо в «Буре» Шекспира. Когда в 35 лет любимца Москвы не стало, поклонники почтили его память строками эпитафии, высеченной на могильной плите в Ваганькове: «Как рано смерть тебя жестокая сразила. О, незабвенный нам, пленительный певец! Россия твой талант с признательностью чтила, и изумил ее внезапный твой конец».
   Любимцем старой столицы был и живший в 1850-х годах в доме № 4 актер Малого театра С. В. Васильев. С ним связано создание и первое исполнение многих ролей в пьесах А. Н. Островского. Драматург отзывался о Васильеве, что это один из «тех исполнителей, которые редко выпадают на долю драматических писателей и о которых они мечтают, как о счастии». На остоженские годы С. В. Васильева приходится основная деятельность И. С. Тургенева как драматурга, и актер бывал в расположенном неподалеку тургеневском доме.
   Если бы существовали гербы старых улиц, символом Остоженки наверняка бы стал этот уютный шестиколонный деревянный особнячок на зеленой лужайке, обозначившей место былого запущенного сада (№ 37). Дом, видевший Тургенева, вдохновлявший Тургенева и не раз описанный в его произведениях.
   Тургенев уезжает учиться из родительской усадьбы на углу Большого Спасского переулка и Самотеки и возвращается через много лет к матери в особняк на Остоженке. Сегодня помещенная на доме мемориальная доска говорит только о написанном здесь рассказе «Муму». А в действительности? «Андрей Колосов», «Переписка», отдельные коллизии, обстоятельства, типы… В стенах старого дома написаны многие стихотворения Тургенева, связанные с горьким и недолгим «перемухинским романом», как назовет сам писатель свое чувство к сестре близкого своего друга М. А. Бакунина – Татьяне: «Долгие белые тучи плывут…», «Заметила ли ты…», «Гроза промчалась», «Когда с тобой расстался я…» и другие.
   Тургенев привязался к Остоженке. У него своя любимая комната на антресолях, низкая, очень теплая, с окнами на сохранившийся до наших дней вековой вяз. После смерти матери осенью 1850 года он задерживается в Москве, и старый дом начинает жить новой жизнью. Тургенев упоенно работает для театра. Его любимый гость – «папаша Щепкин», которому посвящена первая редакция «Нахлебника». Сыграть в этой пьесе великому актеру довелось только спустя более десяти лет. Сыграет Щепкин и тургеневского «Холостяка». С совершенно исключительным успехом пройдет в январе 1851 года на сцене Малого театра «Провинциалка». «Вот уж точно, я ожидал чего угодно, но только не такого успеха! – напишет Тургенев Полине Виардо. – Вообразите себе, меня вызывали с такими неистовыми криками, что я наконец убежал совершенно растерянный… шум продолжался добрую четверть часа и прекратился только тогда, когда Щепкин вышел и объявил, что меня нет в театре».
   Бывал у Тургенева на Остоженке и другой замечательный актер – Пров Садовский. Писатель посвятил ему драматическую сцену «Разговор на большой дороге», опубликованную, кстати сказать, сыном Щепкина в его альманахе «Комета». В доме на Остоженке был написан в своем окончательном варианте рассказ «Певцы». Возникновению этого рассказа предшествовал очень любопытный эпизод.
   Среди московских художников Тургеневу был особенно близок Кирилл Горбунов, недавний крепостной, хлопотами Гоголя начавший учиться у Карла Брюллова и усилиями многих литераторов получивший вольную. Но у Горбунова был и еще один, знакомый только близким друзьям талант – исполнителя народных песен. Не менее популярным в своей среде их исполнителем был и другой художник – Лев Жемчужников, брат литераторов, создавших вместе с А. К. Толстым образ Козьмы Пруткова.
   У Тургенева рождается мысль устроить соревнование обоих певцов. Эта необычная встреча состоялась, одним из судей был сам писатель, а победителем вышел Кирилл Горбунов, черты которого сообщены в рассказе.
   Кварталы, переулки, дома – имена, события, даты… На Остоженке была одна из первых квартир С. Т. Аксакова, где он начал свои «Записки театрала». Остоженка – это восемь лет жизни учившегося в 1822–1830 годах в Коммерческом училище И. А. Гончарова; П. И. Чайковский – времен написания его Первого квартета и в преддверии написания музыки к «Снегурочке»; А. Н. Скрябин 1890-х годов, когда так часто навещали его С. В. Рахманинов, С. И. Танеев (№ 35). И снова это не просто адреса очередных квартир – летопись единственной и неповторимой «остоженской жизни», ценнейший культурный слой истории Москвы. Тем горше нам сейчас, что есть в этом слое зияющие провалы – исчезнувшие по нашему недосмотру дома. Нельзя, например, пройти по остоженским адресам Пушкина. Исчез дом № 5, в котором поэт навещал свою тетку Елизавету Львовну Солнцеву. Нет дома № 7, принадлежавшего отцу «архивных юношей» братьев Владимира и Александра Мухановых, и дома № 18, владельцем которого был П. В. Нащокин, где постоянно бывал, а с 16 по 20 ноября 1833 года жил поэт. И в этом свой урок, к которому нельзя не прислушаться.
   Итак, Остоженка вернула себе свое исконное имя. Не значит ли это, что необходимо заняться восстановлением, реконструкцией ее домов – живого музея нашей культуры, и сделать это тщательно, с любовью, без дешевой стилизации, без мертвых театральных декораций. Просто вернуть остоженским домам их первоначальный облик, привести в порядок и озеленить дворы. Чтобы жила современной жизнью старинная московская улица Остоженка. «Ласковая» Остоженка, как бы добавил Василий Иванович Суриков.

Знаменитая «Щепка»

   Квартал, в котором находятся дома № 4 и 6 по Неглинной улице (квадрат – Неглинная, Пушечная, Рождественка, Театральный проезд), представляет уникальный участок московской застройки, памятник планировочных градостроительных и собственно архитектурных решений послепожарной Комиссии для строений, руководимой О. И. Бове.
   С конца XV века здесь размещался Пушечный двор, для нужд которого прилегающий участок реки Неглинной был запружен и получил название Поганого пруда.
   В XVIII веке производство на Пушечном дворе прекратилось, и его постройки стали использоваться в качестве Арсенала для хранения старого оружия и полковых знамен. Пруд в 1785 году был спущен, река Неглинная переведена в 1789–1791 годах в специально вырытый канал, обложенный «диким» камнем и обнесенный чугунной решеткой, на месте современной одноименной улицы (старое русло было засыпано).
   В 1803 году Пушечный двор был снесен, в 1806 году на месте Поганого пруда устроен овальной формы бассейн, в который проводится вода мытищинского водопровода.
   После пожара 1812 года Комиссия для строений принимает решение пруд засыпать, а участок бывшего Пушечного двора выровнять и спланировать.
   Неглинная была заключена в подземную трубу, которая вторично смещается относительно естественного русла на восток, на этот раз примерно на 12,5 метра. Над трубой прокладывается так называемый Неглинный проезд, по обе стороны которого образуются пригодные для застройки участки. В отношении их Комиссия для строений устанавливает льготные сроки строительства – в течение 5 лет, с выдачей ссуды, но при условии сооружения не менее чем двухэтажных строений (не ниже 13 аршин) по утвержденным Комиссией для строений фасадам. Этому правилу подчиняются и купец Варгин (будущее здание Малого театра), и те, кто строит по Неглинному проезду.
   При распределении земель Пушечного двора участок, соответствующий нынешнему дому № 6, передается Военно-Сиротскому отделению, участок дома № 4 приобретают грузинские царевичи Ираклий и Окропир Георгиевичи. К 1822 году оба этих дома были завершены по утвержденным Комиссией для строений фасадам за подписью Бове. Будущее здание Малого театра заканчивается, как и весь ансамбль Театральной площади, к 1824 году. Иными словами, здание Щепкинского училища и здание бывшей гостиницы «Армения» были задуманы руководителями Комиссии для строений как единый архитектурный ансамбль, решение как Театральной площади, так и прилегающего к ней проезда-улицы.
   Владение грузинских царевичей в середине века переходит к московским купцам, известным культурным деятелям А.И. и Г. И. Хлудовым. А. И. Хлудов собрал уникальную библиотеку старопечатных и рукописных книг, Г. И. Хлудов явился одним из первых, наряду с П. М. Третьяковым, собирателем произведений русской живописной школы (В. Г. Перов, П. И. Федотов, Айвазовский, Боголюбов и др.).
   Кстати, домовладение братьев Третьяковых находилось в непосредственной близости к домам Хлудовых – дом № 10 по Неглинной улице.
   Хлудовы надстроили первоначальное здание на два этажа и оборудовали его двухэтажными подвалами для хранения товаров. В дальнейшем в нем открывается гостиница «Европа» с первоклассным рестораном под названием «Бар». На также принадлежавшем ему участке дома № 2 Г. И. Хлудов строит баню с номерами (нынешние Центральные бани).
   С гостиницей «Европа» связано немало имен культурных деятелей и писателей. Здесь неоднократно останавливался Ф. М. Достоевский, долгое время жил А. И. Сумбатов-Южин, а в 1934 году находился Юлиус Фучик – обстоятельство, заслуживающее быть отмеченным мемориальной доской.
   В сочетании со зданием Малого театра № 4 и 6 по Неглинной улице позволяют сохранить представление о послепожарной Москве, планировочных и архитектурных замыслах ее зодчих тех лет, и прежде всего О. И. Бове.

Переулки у Трех Гор

   Урочище Три Горы впервые было упомянуто в земельных документах в 1389 году как владение двоюродного брата Дмитрия Донского, героя Куликова поля серпуховского князя Владимира Андреевича Храброго. Вдова Владимира Андреевича княгиня Олена завещала эти земли митрополиту Феогносту, а тот в свою очередь передал образованному им Новинскому монастырю. С сооружением в 1742 году Камер-Коллежского вала урочище вошло в черту Москвы, хотя и много раньше состояло в числе тех семи холмов, на которых лежала древняя столица. Территориально оно располагалось на пересечении Средней Пресни – Рочдельской улицы и Трехгорного вала.
   Сегодня мало кто из москвичей сумеет назвать холмы, делавшие Москву, как считалось, подобной Древнему Риму. Это Кремлевский или Боровицкий, Сретенский – в междуречье Яузы и Неглинной, Тверской в междуречье Неглинной и Пресни (точнее – около современной Пушкинской-Страстной площади), Швивая горка (Таганский), Лефортовский (на Яузе) Воробьевы горы и Три Горы. Особенностью Трех Гор было обилие вкусной и, как считалось, целебной питьевой воды, которую водовозы – до проведения в Москву Мытищинского водопровода – развозили по всему городу.
   Сравнительно небольшой по размерам Верхний Трехгорный переулок включен в состав Трехгорного вала. Четную его сторону составляли земли Прохоровской мануфактуры, нечетную – земля Городского общества (№ 1), несколько купеческих домов и в доме № 7 колониальная лавка Анны Аристарховой. Таких лавок в Москве было великое множество. Под колониальными товарами стало принято подразумевать продукты, привозимые из Западной Индии, как то: чай, кофе, сахар и другие.
   Средний Трехгорный переулок ранее также назывался в честь стоящей на его углу церкви Николы Чудотворца, что в Новом Ваганькове на Трех Горах, 1-м Никольским или Малым Никольским. Церковь была единственной приходской на Трех Горах. В последние предреволюционные годы в ней служили протоиерей Е. П. Успенский, священник А. А. Косинский, дьякон И. А. Некрасов. Церковным старостой – должность очень важная для поддержания храма в хорошем состоянии – состоял потомственный почетный гражданин Гаврила Филиппович Копейкин-Серебряков, живший в собственном доме по Средней Пресне, 8. Вместе с братом они входили в Торговый дом «Копейкина-Серебрякова сыновья», который продавал и производил здесь же, на Пресне, на собственном заводе мыло и свечи.
   Как и во всех переулках Трехгорья, часть земель в переулке составляла собственность Прохоровской мануфактуры (домовладения № 1 и 8). Вообще же среди домовладельцев преобладали купцы из известных московских фамилий, например Клюевы (№ 11) или Емельян Курбатский, имевший и здесь в переулке (№ 7), и на 1-й Мещанской 97 (тоже в собственном доме) чайные лавки. На их фоне составлял исключение Э. А. Свидерский (№ 3), штабс-капитан, член правления Экономического общества офицеров Московского округа. Впрочем, жил он непосредственно в доме Экономического общества – Воздвиженка, 10, иначе говоря, в современном Военторге. Здесь в одном здании находились магазин, мастерские, правление и конторы. Возглавлял общество генерал-майор в отставке Н. П. Гибнер.

   Б. М. Кустодиев. Купец. 1920 г.

   В Малом Трехгорном переулке значительную часть занимали церковные земли того же храма Николы Чудотворца, окруженного купеческими не слишком богатыми домами. В сплетении переулков Трехгорья, у Никольской церкви и бывал центр очень любимого москвичами гулянья у Трех Гор, главным днем которого считалось 24 июня (по старому стилю) или 7 июля по новому – на праздник Рождества Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. Тогда на Трех Горах, казалось, собиралась вся Москва. Ставили качели, карусели, балаганы, шумел по переулкам веселый нарядный торг.
   Свое нынешнее название улицы Павлика Морозова Большой Никольский, иначе – Нововаганьковский переулок получил в 1939 году. До этого времени на картах и в путеводителях, справочниках приведенные названия постоянно менялись. Здесь в одном из домовладений Прохоровской мануфактуры (№ 3) помещалось Общество потребителей служащих Прохоровской Трехгорной мануфактуры. Таких обществ в Москве и по всей России становилось год от года больше. Вступление в них было свободным, но требовало предварительного взноса в 3 рубля и приобретения пая, цена которого колебалась около 10 рублей. Целью потребительских обществ было доставлять своим членам продукты по возможно более низким ценам и в кредит. Посторонние лица также могли пользоваться потребительскими лавками по тем же ценам, но за наличные деньги.
   В старой столице, помимо прохоровского общества, успешно развивались потребительские общества Московских благотворительных учреждений – служащих по московскому городскому Общественному управлению, служащих Московско-Казанской железной дороги (старейшее, оно было основано в 1893 году), Железнодорожного общества, Кожевнического фабрично-заводского района, Лефортовское, «Кооперация». Московский союз потребительских обществ координировал действия отдельных обществ, налаживал между ними связи, их число в стране достигло 1500 кооперативов. Московский союз имел оптовые базы товаров и издавал два журнала – «Союз потребителей» и «Объединение». Агентуры у него были в Ростове-на-Дону, Одессе, Киеве и Рыбинске.
   Соседнюю территорию (№ 5) занимала университетская Обсерватория. По оборудованию она не могла сравниться с лучшей в России – Пулковской, но обсерваторий в то время в стране было всего двенадцать: военная в Ташкенте, морские – в Николаеве и Кронштадте, университетские – в Петербурге, Москве, Казани, Юрьеве, Варшаве, Киеве, Харькове, Одессе и Хельсинках. Остальная часть нечетной стороны переулка принадлежала церкви.

   Б. М. Кустодиев. Трактирщик. 1920 г.

   По четной стороне повторялись те же владельцы: участок № 12 – Московский университет, № 14 и 20 – Прохоровская мануфактура. При стоявшей на углу церкви Николая Чудотворца находилась богадельня, названная по имени жертвовательницы – Беляевской. В Москве был достаточно распространен и другой обычай – устраивать богадельни на помин души члена семьи. Из ремесленных заведений в переулке помещалось только одно – малярное заведение Андрея Макарова (№ 10). Наиболее именитыми домовладельцами были присяжный поверенный И. М. Глаголев (№ 16) и доктор медицины, приват-доцент Московского университета, инспектор по медицинской части Московского попечительного комитета Михаил Михайлович Гарднер, видный терапевт, который вел прием в Спасо-Глинищевском переулке на Маросейке, куда к нему стекались буквально толпы москвичей.
   Простое перечисление общественных должностей юриста И. М. Глаголева позволяет составить себе представление, какую роль в службе милосердия он играл: член правления Иверской общины сестер милосердия и ее Ревизионной комиссии, член Комитета по церковным и кружечным сборам для раненых воинов, член Местного московского комитета Российского общества Красного Креста, член Епархиального учительного совета и Николо-Ваганьковского церковно-приходского попечительства, а также в гимназии Григория Шелапутина и в Институте благородных девиц кавалерственной дамы В. Е. Чертовой. И во всех случаях это была необходимость не только денежных взносов, но и профессиональной юридической помощи. Другой вопрос, что общественная деятельность считалась высокопрестижной и помогала каждому в его профессиональной карьере.

Большая Пресня

   Определилась эта дорога еще в XII столетии – из новорожденной Москвы в Новгород Великий. Сначала начиналась она от подножия Боровицкого холма и находившегося рядом с ним брода через Москву-реку, шла через нынешнюю Знаменку, Поварскую, Баррикадную – Кудринскую и по мосту через реку Пресню выходила на Большую (с 1922 г. – Красную) Пресню. К XIV веку начало дороги сместилось к Троицким воротам и от них на Большую Никитскую, чтобы остаться неизменной на участке Большой Пресни. Окружали Большую Пресню многочисленные пруды, из которых сохранился единственный – на старой территории Зоопарка. На территории одного из спущенных – «в целях благоустройства города» – прудов был построен спортивный стадион.
   Но для Москвы это была дорога не только на Новгород Великий через Волоколамск – в конце Пресни в 1631 году появилось селение, названное Новым Ваганьковом.
   С незапамятных времен Москва знала Старое Ваганьково, располагавшееся на территории нынешнего Пашкова дома и новой части комплекса Ленинской библиотеки. Жили здесь разного рода царские потешники от псарей, сокольников, тех, кто разводил кречетов до музыкантов и скоморохов. Высказывалось предположение, что «ваганить» значило «потешать». К тому же сходились сюда москвичи на кулачные бои, бились стенка на стенку, устраивали гулянья и игрища. Здесь же находился загородный дом великих московских князей, приобретенный невесткой Дмитрия Донского Софьей Витовтовной.
   Документы позволяют подтвердить московские легенды. Был действительно в Ваганькове Псаренный двор, были музыканты и народные игрища. При Иване Грозном Стоглавый собор осудил звучавшие у Ваганькова любимые народом органы – случалось, привозили их сюда по нескольку десятков. В мае 1628 года царь Михаил Федорович запретил местные народные гулянья – «безделицы», патриарх Филарет и вовсе установил наказание гнутом за борьбу и кулачные бои. Когда же угроз и запретов оказалось недостаточно, Псаренный двор вместе с псарями конными и пешими был переведен в 1631 году за речку Пресню. По дороге из Москвы, которая и стала называться Ваганьковской (нынешняя Красная Пресня), расположились друг за другом «государев новый сад», большая мельница и за вторым мостом Псаренный двор – Новое Ваганьково.
   Работа над документами заставляла поставить под вопрос и само происхождение названия местности. Название первоначального Старого Ваганькова, не появилось ли оно в действительности много раньше великокняжеских и народных потех, связанное собственно с урочищем? И почему утвердился в нем, как утверждают почти все справочники, вологодский оборот «ваганить», незнакомый в других русских землях, тогда как повсюду были известны ваганы – те, кто жил у притока Северной Двины реки Ваги? Еще в XI веке проникли к ваганам новгородцы, позже завязались у ваган связи с Москвой, а царь Федор Иоаннович подарил их земли как дорогой подарок своему шурину Борису Годунову. Так не память ли о ваганах осталась жить в названии московского урочища?
   В XVII веке за рекой Пресней с южной стороны нынешней улицы располагалась Садовничья дворцовая слобода, с северной – дворцовое село царя Федора Алексеевича Воскресенское с небольшим зверинцем, занимавшим часть территории нынешнего Зоопарка. За слободой и селом тянулись вплоть до Ходынского (ныне – Октябрьского) поля пахотные земли Новинского монастыря.
   В начале нашего столетия Большая Пресня, как и теперь, начиналась с Зоопарка (по четной стороне), который был основан на этом месте в 1864 году не городом, но знаменитым императорским Русским обществом акклиматизации животных и растений, являвшимся владельцем территории. Председателем Общества в канун революции состоял генерал-майор князь Юсупов граф Сумароков-Эльстон, известный своим участием в истории с Распутиным. Товарищем председателя, иначе говоря, реальным руководителем являлся профессор И. А. Каблуков. Здесь имелись Отдел голубеводства, руководимый Ф. Ф. Крохиным, Ихтиологический отдел – во главе с профессором доктором зоологии Н. Ю. Зографом, орнитологический отдел, который вел Д. М. Россинский, под его же председательством Кружок любителей певчей и другой вольной птицы. Отделение собаководства и промысловых животных возглавлял А. А. Маклаков. На той же территории существовала Бактериолого-агрономическая станция под попечительством известного фармацевта и содержателя московских аптек магистра фармацевтики В. К. Феррейна и Ветеринарно-биологическая лаборатория под директорством Н. Ю. Зографа.
   Отдельный раздел деятельности Общества и вместе с тем Зоопарка составлял Отдел пчеловодства под председательством доктора зоологии профессора Н. М. Кулагина. У пчеловодов была опытная пасека в селе Конькове и обширнейшее превосходно поставленное пчеловодческое дело в Измайловском зверинце. Измайловская пасека была создана на основе древней пасеки царя Алексея Михайловича, располагала музеем пчеловодства, учебными классами для обучения будущих пчеловодов, помещениями для их жизни во время обучения. Заведовавший пасекой доктор зоологии профессор Г. А. Кожевников вел специальные занятия для сельских учителей и крестьян по рациональному ведению пчеловодства.
   Что же касается собственно Зоопарка, то находился он под попечительством К. К. Ушкова, владельца химических заводов и под директорством В. А. Погоржельского. Для посещений он был открыт ежедневно с платой для взрослых 35 копеек и для детей – 15.
   Этот небольшой квартал – до Волкова переулка – сохранил свой давний облик. В доме № 4 (Митрофанова) и соседнем (№ 6) находились две колониальных лавки, а на углу еще и магазин, торговавший мукой.
   О полностью исчезнувшем квартале между Волковым переулком и Малой Грузинской стоит сказать только то, что состоял он из пяти купеческих усадеб. За Малой Грузинской, в доме № 8 помещалась булочная торгового дома «С. Титов с Сыновьями», располагавшего в Москве 67 магазинами. Это было владение Б. И. Каталамы, где работала еще и коробочно-конвертная фабрика. В доме № 30 находились грибной магазин и столярно-паркетное заведение Здоровых. В доме № 32 известного в Москве торговца выделанной дожей Н. С. Требоганова (его магазин помещался на Б. Тверской-Ямской, 44) – булочная Н. С. Ратникова, второй магазин которого бойко торговал в Малом Тишинском переулке (№ 1). Обычно держать одну булочную не имело смысла.
   Своеобразной достопримечательностью Большой Пресни был дом № 34, принадлежавший Обществу для призрения престарелых и лишенных способности к труду артистов и их семей. Общество находилось под высочайшим патронатом великой княгини Елизаветы Федоровны, но было создано усилиями преимущественно артистов балета императорского Большого театра. Кроме председателя – Сергея Александровича Кусевицкого, в его руководство входили три артиста балетной труппы Большого театра – А. Ф. Гулин, А. Орлов и Б. В. Щербинин. Общество содержало единственный в Москве приют – убежище для призрения престарелых артистов в память об императоре Александре III, располагавшийся на Главном проспекте Измайловского зверинца и известный до настоящих дней как пансионат для престарелых актеров Союза театральных деятелей РСФСР имени А. А. Яблочкиной.

   Б. М. Кустодиев. Булочник. 1920 г.

   В доме № 36 (А. П. Жирнова) жил в течение 1914 года В. В. Маяковский, отсюда переехавший в Петроград. В пресненской квартире было написано стихотворение «Я и Наполеон». Среди остальных домов квартала – А. Н. Симакова (№ 38), Е. С. Веригиной (№ 40), Я. А. Соколова (№ 42), подрядчика по каменным работам В. П. Низова (№ 44) – необычен дом № 46, принадлежавший Михайло-Архангельскому женскому монастырю. Находился Михайло-Архангельский монастырь в Одессе и существовал с 1841 года, будучи основан вместе с домом призрения и воспитания девочек-сирот из семей духовного звания. Московский дом служил для монастыря формой вложения капитала и источником дохода.
   Фактически нечетная сторона Большой Пресни вообще перестала существовать. Одинокий доходный дом А. И. Федотовой на углу Пресненского переулка (№ 19) когда-то славился гастрономическим магазином Зверевых и зеленной лавкой. За Большим Трехгорным переулком шли купеческие дома: Е. С. Миронова (№ 39), торговавшего промышленным лесом и дровами, члена попечительного совета приходской церкви Николая Чудотворца на Трех Горах, Ульяновой (№ 41), купца по торговле кирпичом и строительными материалами С. И. Ульянова (№ 43), А. Т. Бибикова (№ 45) и С. Н. Новожилова (№ 47).
   «Не удивляйтесь моей привязанности к Пресне, – писал В. И. Даль, – район ее хоть несколько и удаленный, зато покойный, зеленый и достаточный. Глаз ласкают добротные дома, ухоженные сады, отличные хозяйства, а главное – степенные приветливые хозяева».

Рочдельская – Нижняя Пресненская

   В истории Пресненских земель существовало как бы три, хотя и очень условных, периода. Первый, самый ранний, когда начиная с XII века по Большой Пресненской (Красной Пресне) проходила одна из самых оживленных московских дорог – Волоколамская, или Волоцкая, соединявшая Москву с Новгородом. Тогда это были земли, ценимые прежде всего за их плодородие. В XVII веке их начинают использовать для загородных резиденций. Село Воскресенское, где любил проводить летние месяцы царь Федор Алексеевич, располагало даже своим зверинцем, который занимал территорию нынешнего старого Зоопарка. В XVIII веке на берега Пресни потянулась вся Москва. Многолюдные гулянья объединяли здесь и богатых и бедных, поэты не скупились не восторги по поводу необычайной красоты заходов над гладью Пресненских прудов. 24 июня проходило традиционное и особенно любимое москвичами гулянье на Трех Горах. Даже появление в 1799 году на берегу Москвы-реки Прохоровской ситценабивной мануфактуры не изменило московской традиции.
   Впрочем, расстояние по тем временам представлялось достаточно большим, так что в 1806 году начальник строительства Кремля, не колеблясь, вложил значительные средства в благоустройство прудов и стоявшей на нижнем из них, в районе Нижней Пресненской улицы, мельницы, где проходили чаепития под открытым небом. По словам современника, «не совсем прямая, но широкая аллея, обсаженная густыми купами дерев, обвивалась вокруг спокойных, прозрачных вод двух озеровидных прудов; подлые гати заменены каменными плотинами; через них прорвались шумные кипящие водопады; цветники, беседки украсили сие место, которое обнеслось хорошей железной решеткой. Два раза в неделю музыка раздавалась над всеми прудами, стар и млад, богат и убог теснились вокруг них». На большом пруду было устроено катание на катерах.
   Третий период развития Пресни был связан с развитием московской промышленности. Быстро разрасталась Прохоровская мануфактура, к концу прошлого века к ней стали присоединяться другие промышленные предприятия. Но заводской район не только спокойно соседствовал с традиционными гуляньями. На Пресне тем более стали появляться резиденции промышленных магнатов, многие из которых считали невозможным даже в свободное от работы время находиться вдали от своего «дела». Особенностью Пресни становилось только то, что появлявшиеся новые улицы и проезды имели меньшее количество магазинов и учебных заведений, по-прежнему тяготевших к исторически сложившейся части города.
   Четная сторона Нижней Пресненской улицы начиналась с владения Веры Викуловны Шмит, жены потомственного почетного гражданина, урожденной Морозовой. Родственники ее – Елисей Викулович и Иван Викулович жили в одном из роскошных московских особняков в Леонтьевском (№ 10) переулке. Это и были капиталы могущественнейшего Товарищества мануфактур Викулы Морозова с сыновьями, которому Москва была обязана поныне известной под этим именем Морозовской детской больницей.

   Извозчик. Москва. Конец XIX в.

   Соседствовал с владением Шмитов (№ 2) М. Я. Ландау (№ 4), представитель семьи московских присяжных поверенных, иначе сказать, юристов. Другому, но гораздо более известному присяжному поверенному Алексею Семеновичу Шмакову принадлежал дом № 8. А. С. Шмаков был гласным Московской городской думы, председателем Ревизионной комиссии той же думы и состоял щедрым и заботливым попечителем носившего его имя Приюта для сирот воинов, погибших на Дальнем Востоке.
   Угловой дом между шмаковскими владениями и Глубоким переулком занимало большое заведение плотничьих и столярных работ А. А. Агафонова. В следующем квартале, между Глубоким и Малым Трехгорным переулками, владение № 14 принадлежало Прохоровской мануфактуре, а № 16 – Обсерватории Московского университета. В канун 1917 года ее директором состоял профессор действительный статский советник Витольд Карлович Цераский, астрономом-наблюдателем – С. Н. Блажко, экстраординарным профессором – Павел Карлович Штернберг, ассистентами – Н. И. Днепровский и С. А. Казаков. Для посещений публики обсерватория была закрыта, в отличие от другой существовавшей в Москве обсерватории – Народного университета, которая помещалась на Большой Лубянке, 15 и где три раза в неделю, заплатив 25 копеек (учащиеся – 16 копеек), каждому предоставлялась возможность знакомиться со звездным небом.
   Квартал от Малого Трехгорного до Верхнего Трехгорного переулка составляла, как писалось на картах, «ограда церкви Святого Николая» (№ 22) и владения Прохоровской мануфактуры (№ 24–26). За Верхним Трехгорным переулком находился участок Городского общественного управления.
   За первым небольшим частным домом нечетной стороны шел участок (№ 3) Братолюбивого общества снабжения в Москве неимущих квартирами. Общество располагало значительным капиталом, приближавшимся к трем миллионам рублей, и сорока благотворительными учреждениями, которые должны были решать судьбы бездомных. От него можно было также получать и небольшие денежные пособия, Общество находилось под покровительством вдовствующей императрицы. Его почетной председательницей состояла великая княгиня Елизавета Федоровна, а председательницей графиня П. А. Уварова, почетный член Московского архитектурного общества. Помимо нее в правлении состояли известные московские благотворительницы – баронесса Екатерина Петровна Бистром, входившая также в правление Местного дамского комитета Российского общества Красного Креста, и Анастасия Валерьяновна Татаринова, занимавшаяся еще и Александро-Мариинским приютом для беззащитных детей. Примечательно, что Братолюбивое, как его называли в сокращении, общество располагало целым штатом архитекторов. В него входили дипломированные и хорошо известные своими работами в Москве С. Д. Милославин, П. П. Мансбах, С. К. Родионов, М. Н. Глейнинг, старейшина московских архитекторов Александр Васильевич Иванов. М. Н. Глейнинг возводил постройки системы обслуживания городского трамвая, являясь, помимо того, архитектором Здания судебных установлений в Кремле, иначе – казаковского Сената с его широко известным Свердловским залом. С. К. Родионову принадлежит проект здания по Петровскому бульвару, 10 с его необычной «ковровой» двухцветной кирпичной кладкой, – представительство патриарха Константинопольского в Москве.
   А. В. Иванову, академику архитектуры и преподавателю Московского училища живописи, ваяния и зодчества, город обязан такими постройками, как гостиницы «Националь» и «Новомосковская» (на Балчуге), дом страхового общества «Россия» – Б. Лубянка, 2, доходные дома по Остоженке, 7, Большой Дмитровке, Чистым Прудам, 19. Участие в работе Братолюбивого общества для него, как и для его коллег, было формой благотворительной деятельности. Вместе с тем знания высококвалифицированных специалистов позволяли Обществу наиболее рационально расходовать свои средства.
   Дом на Нижней Пресненской носил название Казаковского. В нем предоставлялся кров женщинам престарелым или неспособным к труду, правда, без питания. Зато не делалось никакого различия в отношении национальности и вероисповедания. Почетной попечительницей состояла баронесса Надежда Александровна Мейендорф, попечительницей – жена гвардии полковника Ольга Николаевна Гончарова. Семья Гончаровых была известна и в филантропических, и просто в культурных кругах Москвы. Муж Ольги Николаевны, полковник Михаил Федорович, входил в число попечителей Братолюбивого общества и в Московский совет детских приютов, был членом Кружка ревнителей памяти Отечественной войны 1812 года и членом Комиссии по устройству в Москве Музея Отечественной войны 1812 года.
   Штат Казаковского дома многочисленностью не отличался. Тем не менее в него входили собственные аптекарь, фельдшер и врач – Н. И. Филимонов. Медицинское обслуживание было обязательным во всех бесплатных домах.
   Единственный дом И. А. Серебрянникова (№ 5) и проходивший за ним Прохоровский переулок отделяли владения Братолюбивого общества от земель Прохоровской мануфактуры, которые захватывали всю остальную часть нечетной стороны Нижней Пресненской улицы (участки № 7—13).
   По-видимому, этим присутствием на своих землях известного комбината и была обязана Нижняя Пресненская переименованием в начале 1930-х годов в Рочдельскую – по названию города в Англии, в котором ткачи выдвинули в 1844 году идею рабочей потребительской кооперации. Целесообразно ли оно? Каждое название – веха истории, а сегодня как никогда становится очевидным: наши исторические связи и знания – наши единственные корни и об этом нельзя забывать.

Воскресенская – улица 1905 года

   Если говорить о нынешней улице 1906 года, то такой в старой Москве не было. В погоне за видимостью протяженных магистралей уже в наши дни стали объединяться по-настоящему несовместимые улицы и переулки. Первой была переименована Воскресенская улица, известная также под названием Воскресенского шоссе. Это произошло в 1931 году, в преддверии утверждения Генерального плана реконструкции столицы, которым, кстати сказать, предусматривалось уничтожение Ваганьковского кладбища с последующей разбивкой на его месте парка отдыха. В 1966 году улица 1905 года была удлинена за счет присоединения 1-й Звенигородской улицы и небольшого Нижнего Трехгорного переулка, спускавшегося к Москве-реке и включавшего в себя так называемую дачу Студенец.
   Воскресенская улица своим названием напоминала о начинавшейся здесь дороге в город Воскресенск (ныне Истра), возникновение которого связано со строительством Ново-Иерусалимского монастыря. Идея этого грандиозного монастырского ансамбля принадлежала патриарху Никону, стремившемуся утвердить первенство власти церковной над властью царской. Центральный храм должен был повторить идею иерусалимского храма Воскресения в Палестине. Строительство одного только собора продолжалось без малого тридцать лет, поглотив огромные по тем временам средства.
   Несмотря на свое сдержанное отношение к церкви, Петр I счел нужным окружить монастырь каменной крепостной стеной с восьмью шатровыми башнями. Однако при нем же грандиозный каменный шатер собора рухнул, а на следующий год после смерти Петра сгорел и самый храм. Великолепие никоновской резиденции исчезло. Трагическая судьба собора повторилась в годы Великой Отечественной войны, когда был разрушен его облик, созданный в XVIII веке. Свой характер именно дороги, а не улицы Воскресенское шоссе сохраняло до 1917 года. Как и на других въездных путях в город, здесь сосредоточивалась торговля дровами, промышленными лесоматериалами, сеном, ломовой – грузовой извоз. Обе – четная и нечетная сторона Воскресенской открывались складами лесопромышленных материалов купца Федора Левыкина, жившего в собственном доме на Средней Пресненской. Соседствовал с ним С. А. Королев (№ 3), торговавший дровами, почему-то главным образом березовыми. Участок № 5 составлял собственность Прохоровской мануфактуры. Владельцы участка № 13 были достаточно известными торговцами сеном – братья И. и В. Савостьяновские. Белов Н. Я. (№ 17) держал хлебопекарню, которая обслуживала значительную часть Пресни: ему принадлежали булочные на Большой Пресне, 42 и на Малой Грузинской, 58. В доме № 23 Наталья Курчикова держала чайную. Домовладение № 35 принадлежало огородникам Самочетовым, снабжавшим росшими на их участке овощами центральные московские магазины, а владелица дома № 39 Марья Воронцова держала непременную для каждого уголка Москвы колониальную лавку. В предпоследнем владении по нечетной стороне (№ 49) П. И. Щеточкин имел ломовой извоз – он числился подрядчиком «по перевозке кладей».
   По четной стороне рядом с левыкинским лесным складом находился участок Прохоровской мануфактуры (№ 4). В домовладении № 6 велась торговля дровами, лесопромышленными материалами купца Е. С. Миронова, имевшего второй, не меньший по размерам склад у Крымского моста. Один из самых богатых людей на улице, он состоял в попечительном совете при церкви Николая Чудотворца на Трех Горах. Торговля дровами и углем производилась и в соседнем доме № 8, и в доме № 14, и в доме № 18. Особенность Москвы – аналогичные магазины открывались друг рядом с другом, чтобы покупатель мог выбирать лучший товар, а приехав за ним, наверняка уехал бы с покупкой. Торговцы сознательно шли на конкуренцию и не старались ее избегать. Наконец, домовладения № 20–24 составляли собственность городской управы.
   Но настоящую достопримечательность этого московского уголка представляла Студенецкая школа садоводства и огородничества ведомства учреждений императрицы Марии. Школа имела четырехклассную и соответственно четырехгодичную программу, в которую входили общеобразовательные, естественные, графические предметы и различные виды специализаций. Здесь преподавались цветоводство, плодоводство, огородничество и пчеловодство. По Студенецкому проезду располагался питомник школы, а точнее сказать, питомники плодовых и декоративных деревьев и кустарников, огород, теплицы, парники, образцовая пасека. Все продукты школьного хозяйства продавались по едва ли не самым низким в Москве ценам, причем желающие могли получить по почте хорошо изданные каталоги.
   Заведовал школой Иван Фридрихович Фейгель, общеобразовательные предметы вел П. В. Великанов, П. П. Нестеренко – химию, физику и геометрию. Черчение и рисование вел Николай Викторович Ашак, преподаватель 5-го Якиманского городского училища. Жил учитель в другом конце города – на Шаболовке, и тем не менее связь между этими двумя районами представлялась москвичам тех лет достаточно удобной. Из сорока городских трамвайных маршрутов в предреволюционные годы две начинались на Пресненской заставе. Так называемая Пресненско-Саратовская линия, имевшая номер 25, шла по Большой Пресне, сворачивала на Большую Грузинскую, затем через Страстную площадь выходила на Большую Дмитровку, оттуда через Красную площадь, Москворецкий мост, Пятницкую и Новокузнецкую к Саратовскому – Павелецкому вокзалу. Надо сказать, что все трамвайные линии отличались в Москве большой протяженностью. Скорее всего, тем же маршрутом добирались до школы законоучитель, протоиерей-настоятель церкви Дмитрия Селунского на углу Тверской и нынешней Пушкинской площади В. А. Быстрицкий и псаломщик той же церкви С. Михайловский, преподававший в школе пение.
   Любопытная подробность. Московские священники, по-видимому, не противились женскому специальному образованию и последующей профессиональной работе. Отец В. А. Быстрицкий имел дочь – зубного врача, которая, живя с ним в церковном доме, имела там же врачебный кабинет. Большой известностью пользовалась преподавательница 3-й женской гимназии, дочь настоятеля храма Христа Спасителя Владимира Маркова – Зинаида Владимировна.
   Студенецкая школа была одной из трех подобного профиля, существовавших в Москве, кроме нее, работала Школа шелководства при Покровской общине сестер милосердия (Покровская ул., 83) и Земледельческая (Смоленский бульвар, 57) с летними службами на Бутырском хуторе. Последняя имела всего лишь двухлетний курс обучения для подростков, но, главное, предполагала значительные расходы со стороны родителей. Обучение в год обходилось приходящим ученикам в 120 рублей, а живущим на пансионе 350 рублей в год. Отсюда исключительная популярность Студенецкой школы. Документы сохранили и имена специалистов, в ней преподававших цветоводство, – А. Я. Дрейман и П. И. Каминский, плодоводство – В. С. Кулаков, пчеловодство – И. Г. Семин.
   Стоит вспомнить, что студенец по-русски – колодец, копаненка, родник или ключ с особенно холодной и чистой водой.

Началом стала Божедомка

   Угрюмые львы над стиснутыми камнем калитками. Железное кружево плотно закрытых ворот. Все детство они будут маячить в окнах совсем рядом. Грузные. Сереющие городской грязью. Словно отрезавшие от тебя Москву. Мариинская больница для неимущих. Что могла сделать величественная архитектура Д. Милярди с неиссякающим потоком бедности, несчастий, болезней! Все, у кого находились хоть малейшие средства, искали иных путей спасения от недугов. Здесь сходились отчаявшиеся. Бок о бок дом для подкидышей. И дом для умалишенных. Московская Божедомка.
   Лекарю при отделении приходящих больных женского пола полагалась казенная квартира. Сначала в левом флигеле главного здания, где у него родился в 1821 году второй сын, Федор, с 1823 года в правом, где теперь расположился Музей-квартира Ф. М. Достоевского (ул. Достоевского, 2).
   Первый этаж. Каменное крыльцо со скучным железным навесом. Из общих холодных сеней – прихожая, зала, спальня, так громко назывались в семье единственные две комнаты. Правда, в гостиной дощатая перегородка отделяла укрытую в глубине спальню родителей. Такая же дощатая, не доведенная до потолка – для света – переборка отделяла от прихожей, прямо у входной двери, детскую. Без солнца. Без окон. С унылыми, выкрашенными в светло-серый цвет стенами.
   Бедность – ее знали и пациенты, и семья лекаря – семеро детей! – с трудом скрываемую и оттого еще более горькую. Кругом были в Москве родные. Богатые. Просто достаточные. Сочувствующие. Готовые помогать – по мелочам. Семейство Достоевских отпугивало многолюдством и крутым нравом отца. Знакомства с ним никто не искал, общением тяготились все. Только в его отсутствие мать могла взять в руки гитару и петь вместе с братьями. Только материнские уроки грамоты оставили по себе добрую память. Занятия латынью с отцом наводили страх. Не наказаниями – побоев отец не признавал: внутренней суровостью, без снисхождения и понимания.
   Гулять разрешалось только по аллеям больничного сада, совсем еще молодого (больница открылась в 1806 году), от въездных ворот до приемного покоя, куда тянулась нескончаемая вереница больных. Пределом мечтаний оставалась соседняя Марьина роща. «Эта роща была всегдашнею целью наших летних прогулок, – вспоминал брат писателя. – Прогулки происходили весьма чинно, и дети даже за городом, в Марьиной роще, не позволяли себе поразвлечься, побегать. Это считалось неприличным».
   Другое дело – приезды тетушки А. Ф. Куманиной в карете четверней с ливрейными лакеями, шумной, неугомонной, говорливой, и поездки в ее богатый купеческий дом на склоне холма, поднимавшегося у Ивановского монастыря (Старосадский пер., 9). Старшая сестра матери удачно вышла замуж, денег не считала. Ей разрешалось баловать любимых племянников и нарушать по своему разумению строгий семейный распорядок. С ней Достоевский побывает в Троице-Сергиевой лавре, навсегда сохранив восторженное чувство к древним памятникам. Через нее начнет узнавать быт и нравы Москвы. Бабуленька в «Игроке», старуха Рогожина в «Идиоте», она долго будет вдохновлять воображение писателя: «При встрече со всяким новым лицом она тотчас обмеривала его любопытным взглядом и о всех громко меня расспрашивала. Бабушка была из крупной породы, и хотя не вставала с кресел, предчувствовалось, глядя на нее, что она весьма высокого роста. Спина ее держалась прямо, как доска, и не опиралась на кресло. Седая большая ее голова, с крупными и резкими чертами лица, держалась вверх, глядела она как-то даже заносчиво и с вызовом; и видно было, что взгляд и жесты ее совершенно натуральны. Несмотря на 75 лет, лицо ее было довольно свежо, и даже зубы не совсем пострадали».
   А редкие – зато какие же увлекательные! – поездки к другому родственнику матери, ее двоюродному дяде, профессору фармакологии Московского университета В. М. Котельницкому! Эти поездки совпадали с гуляньем под Новинским, которое можно было смотреть из окон его крошечного деревянного домика (М. Толстовский пер., 4). «Обойдя все балаганы, – вспоминал Андрей Михайлович Достоевский, – мы, распростившись с дедушкой, отъезжали домой, полные самых разнообразных впечатлений, и, долгое время подражая комедиантам, представляли по-своему различные комедии».
   Впечатления от театра для Достоевского-мальчика было куда более сложным. Спустя полвека он напишет: «10-ти лет от роду видел я в Москве представление «Разбойников» Шиллера с Мочаловым и уверяю вас, что то сильнейшее впечатление, которое я вынес тогда, подействовало на мою духовную сторону очень плодотворно». По одному ему понятной системе воспитания, Достоевский-отец считает театр частью образования и – пусть не часто, но постоянно – тратится на него.
   Еще были домашние чтения, изо дня в день, с неумолимой точностью часового механизма: Карамзин – «История государства Российского» и «Письма русского путешественника», произведения Державина, Загоскина, Даля, Лажечникова, биография Ломоносова. Сослужит свою службу и обучение иностранным языкам, ради которых отец нанимал для уроков преподавателя соседнего Екатерининского института благородных девиц. Первые годы собственно литературной работы. Достоевский сможет себя поддерживать переводами. В 1844 году в журнале «Репертуар и Пантеон» будет опубликован его перевод романа Бальзака «Евгения Гранде».
   И тем не менее отец прочит двум старшим сыновьям будущность военных инженеров. В мае 1837 года братья Достоевские отправляются в Петербург. Первая московская глава в жизни писателя завершилась.
   А спустя 44 года украинский филолог Житецкий опишет прощание с Достоевским: «Так не хоронят ни богачей, ни власть имущих – так хоронят только любимцев народные массы, которые всю свою жизнь боролись за этот народ, защищали его от всяких напастей и долгими годами страданий приобрели себе любовь народа… Это даже мало напоминало похороны, это было какое-то народное празднество; как-то легко на душе, потому что видишь перед собой не смерть с ее вечным сном и забытьем, а лишь преходящий момент в жизни человека, который еще долго, долго будет жить в своем народе».
   Сам Достоевский считал, что именно Москва и детские годы в Москве позволили ему «войти в дух» своего народа: «С нами согласятся, что в русском характере выступает способность высокосинтетическая, способность всечеловечности. Русский человек сочувствует всему человеческому вне различия национальности, крови, почвы. Он находит и немедленно допускает разность во всем, в чем хоть сколько-нибудь есть общечеловеческого интереса. У него инстинкт общечеловеческий!»

Обитель муз и таборов цыганских

   За долгие годы истории эта улица меняла название не раз. Одно из самых ранних – Живодерный переулок. В пушкинские времена – попросту Живодерка. В 1891 году она получила имя Владимиро-Долгоруковской, в честь московского генерал-губернатора, и это само по себе было событием для древней столицы. Москва дорожила стариной своих названий, но Владимир Алексеевич Долгоруков много сделал для города за четверть века.
   К примеру, во время Русско-турецкой войны 1877–1876 годов организовал в Москве и Московской губернии около двадцати комитетов Общества Красного Креста, собрал в его пользу около полутора миллионов рублей пожертвований и два с лишним миллиона на приобретение судов. Армия была обязана В. А. Долгорукову устройством госпиталей, санитарных поездов. Переименование улицы достойно почтило память скончавшегося генерал-губернатора.
   Впрочем, память оказалась недолгой. Вскоре после 1917 года улице было присвоено имя одного из лидеров австрийских социал-демократов Фридриха Адлера. Приговоренный к смертной казни за убийство в октябре 1916 года министра-президента Австро-Венгрии графа Штюрка, Адлер был спасен благодаря вмешательству рабочих многих стран, и в первую очередь России, для которых его поступок явился актом протеста против империалистической войны. Однако, выйдя из тюрьмы, Адлер не принял ни коммунистического движения, ни революции в России. Непримиримость его привела к тому, что Живодерку пришлось в очередной раз переименовать, на этот раз в честь Л. Б. Красина, одного из хозяйственных и дипломатических деятелей нового режима.
   Но все же Живодерка – это прежде всего многие страницы пушкинской биографии. На углу Большой Садовой и дальше, почти до самой Триумфальной площади, тянулись владения отчима Веры Федоровны Вяземской – П. А. Кологривова, в дальнейшем раздробившиеся на несколько домовладений (№ 1–9). Привезенный из ссылки в Михайловском Пушкин поспешил сюда повидать П. А. Вяземского, жившего у своего тестя. О том, как и где произошла встреча друзей, существует две версии. Согласно первой П. А. Вяземский на время коронационных торжеств Николая I оставил Москву и вернулся лишь к самому их концу. По второй он был в бане, где Пушкин его и разыскал.
   Усадьба Кологривова даже для Москвы отличалась огромными размерами. Не менее просторным был и большой старый барский дом. Сын П. А. Вяземского вспоминал, какой переполох наделало в нем появление опального поэта: «Пушкин, Пушкин приехал», – раздалось по нашим детским, и все дети, учителя, гувернантки, все бросились в верхний этаж взглянуть на героя дня».
   Снова вспомнил Пушкин о Живодерке в 1830 году. Тяжело переживавший оскорбительные перипетии своего сватовства к Н. Н. Гончаровой, горько задумывавшийся над перспективой своего возможного семейного счастья, поэт стал часто наведываться «к цыганам». Домовладения № 13–17 по Живодерке служили местом их жительства. Особенно славилась своим голосом Татьяна Дмитриевна Демьянова, иначе – Таня, Танюша. Первый раз Пушкин оказался в ее доме вместе с П. В. Нащокиным, Александром Голохвастовым и Протасьевым: Таня была дружна с гражданской женой Нащокина, тоже цыганской певицей Ольгой Солдатовой. «И стал он, – вспоминала впоследствии Т. Д. Демьянова, – с тех пор часто к нам ездить, один даже частенько езжал, как ему вздумается, вечером, а так и утром приедет». Скорее всего, первая встреча с Таней относилась к 1828 году.
   1831 год Пушкин, по его собственным словам, встречал с «цыганами и Танюшей». Горькие слезы поэта вызвала подблюдная песня, которую спела ему Демьянова по его же собственной просьбе накануне женитьбы, – «Ах, матушка, что во поле пыльно». Певица и сама не могла понять, почему выбрала для будущего молодожена именно эту, считавшуюся несчастливой песню. Добрые отношения с Таней продолжались у Пушкина и после женитьбы.
   Со времени своего поселения в Москве в конце XVIII века цыганские хоры отдавали предпочтение району Живодерки, Тишинской площади и прилегающих к ней Грузин. Местами их выступлений служили московские трактиры, но особенной популярностью пользовался Глазовский трактир на Живодерке (№ 27), принадлежавший стряпчему В. М. Глазову. Пушкин побывал в нем в 1832 году.
   В начале нашего века Владимиро-Долгоруковскую выбрал для жизни начинавший свою блистательную театральную карьеру Пров Михайлович Садовский (№ 1). Именно в это время он дебютирует в одной из лучших своих ролей – Чацкого в «Горе от ума». И квартиру актер выбирает не случайно – ему знакома слава одного из знаменитых московских культурных гнезд. В 1860-х годах и позже дом принадлежал сестре драматурга А. В. Сухово-Кобылина графине Е. В. Салиас, известной под литературным псевдонимом Евгения Тур. Е. В. Салиас издавала журнал «Русская речь», в котором, в частности, сотрудничал Н. С. Лесков. Ему издательница предоставила квартиру в дворовом флигельке.
   К сожалению, совсем недавно улица лишилась именно этой знаменитой усадьбы.
   Владимиро-Долгоруковская связана и еще с одним литературным именем – В. В. Маяковского, который жил в 1912 году в доме № 12. Это место его рождения как поэта. Учащийся Московского училища живописи, ваяния и зодчества, он впервые решился прочитать свои стихи товарищу по занятиям: «Днем у меня вышло стихотворение. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку». Стесняясь написанного, Маяковский попытался выдать собственное сочинение за чужое. Бурлюк не поверил: «Во-первых, вы врете – это вы сами написали. А во-вторых, вы гениальный поэт». Об этом эпизоде, во многом предопределившем его будущее, Маяковский писал в автобиографии: «Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер я совершенно неожиданно стал поэтом». С Владимиро-Долгоруковской на квартиру на Большой Пресне (№ 36) Маяковский переехал в 1914 году, уже приобретя литературное имя.

Памятник Героям Плевны. Москва. Ильинский сквер.

И была еще одна причина, побудившая Маяковского выбрать для жизни Живодерку, – напротив, через Большую Садовую (№ 4) находился дом самого модного в Москве архитектора Ф. О. Шехтеля, а в нем – ближайшие друзья рождающегося поэта: сын Шехтеля Лев Федорович Жегин-Шехтель и его сестра Вера Федоровна. Это они помогли Маяковскому выпустить первый сборник его стихов. На их даче в Кунцеве они втроем занимались живописью. До недавних пор во дворе шехтелевского особняка стоял неохватный тополь, которому читал первые свои строки поэт.

Генерал из сербской легенды

   Он был человеком неудобным – для начальства. Невыносимым – для правительства. Необыкновенным – для народа. Сербского. В России упоминать само его имя не было принятым. Когда-то Лев Толстой говорил, что в истории существует два вида лжи – искажением факта и умолчанием. Последний представляет наибольшую опасность для потомков, но именно он и достался Михаилу Григорьевичу Черняеву. Все, что он делал, было слишком обременительным для государственной дипломатии и безукоризненно честным относительно простой человеческой совести.
   Воспитанник Дворянского полка и Академии генерального штаба, он 26 лет оказался участником Севастопольской кампании, сражался под Инкерманом, почти не покидал Малахова кургана. В качестве начальника штаба пехотной дивизии он поступает в распоряжение оренбургского генерал-губернатора, помогает жителям Кунграда избавиться от ига хивинского хана и почти сразу перебрасывается на Кавказ начальником штаба генерала Безака. Мир на Кавказе возвращает его в Оренбург, и первое серьезное но, с точки зрения начальства, – Черняев не соглашается с политикой Петербурга в отношении башкир. Да, в отношении судеб стран и народов, решают политики, военным приходится выполнять приказы, вот только обращение с людьми, человеческое отношение друг к другу не могут запретить никакие власть имущие. Между собой люди обязаны оставаться людьми, безоговорочно выполняя десять заповедей.
   С полковником Черняевым никто не спорит открыто. Для него находится соответствующее по трудности задание – освоение земель между двумя оборонительными линиями – сибирской и оренбургской. Новую, соединительную, линию между ними предстояло организовать почти без средств и с самым незначительным числом военных. Полковник мог рассчитывать лишь на остатки интендантских сумм Западно-Сибирского округа. Тем большим было неприятное удивление военного ведомства. Черняев взял штурмом Чимкент. Без осады. Проникнув в крепость через оставленное в стене отверстие для водопровода. Бой внутри крепости оказался недолгим и почти без потерь.
   Назначенный военным губернатором Туркестанской области, теперь уже генерал, Черняев на свой страх и риск берет Ташкент.
   Его рапорт представляется военному ведомству попросту фантастическим. Черняев располагал всего лишь 2 тысячами солдат при 12 орудиях, защитники Ташкента – 30 тысячами при 63 пушках. Было 15 июня 1865 года. В июле 1866-го Черняев лишился своей должности. И снова в игру вступили его далекоидущие планы организации мирной жизни на присоединенных к России территориях. Только предельное внимание ко всем нуждам местного населения, только доступность каждому просителю, только доверие. Конечно, заслуженное и непременно взаимное…
   Пример, оставшийся в памяти ташкентцев. На следующий день после взятия города Черняев разъезжал по нему в сопровождении всего лишь двух казаков, вступал в разговор с местными жителями. Да что там – также просто отправился в общую городскую баню.
   В Петербурге необычного генерала не ждало ничего хорошего: полная отставка с выражением начальственного неудовольствия. Черняев оказался в том более сложном положении, что никакой собственностью не располагал и должен был сам заботиться о содержании семьи. Черняев выбирает юрисдикцию, сдает экзамен, дававший право заниматься нотариальным делом. И очередное но – шеф жандармов граф П. А. Шувалов запрещает отставному генералу открыть нотариальную контору. В настоящее время. И на будущее. С марта 1873 года Черняев начинает издавать газету «Русский мир». На почве несогласия с военной политикой правительства и предполагаемыми военными реформами бюрократического характера он сближается с московским кружком Ивана Аксакова.
   Но по-настоящему журналистика не увлекает отставного генерала. Он выступает против конкретных проектов, против реорганизации армии по проекту графа Д. А. Милютина, но не может разобраться во всех журналистско-дипломатических хитросплетениях. Зато вспыхнувшее в Герцеговине восстание сербов против их турецких притеснителей летом 1875 года сразу привлекает к себе внимание Черняева. Для него понятно, что, казалось бы, региональный конфликт в действительности легко может стать очагом серьезного международного кризиса – речь идет о судьбе восточных славян.
   Сербы… Вплоть до наших дней они называли свой язык не сербским – «нашенским»: «нашки» – наш. Само понятие «србин» означало принадлежность к православной церкви. Отсюда характерное крестьянское обращение: «Ви сте србин, господине?» относилось собственно к вероисповеданию, да еще к тому, пользуетесь ли вы кириллицей. Понятие национальности заменялось принадлежностью к определенной местности: босниец – бошньяк, герцеговинец – херцеговац. Далматинец. Еще одна особенность: сознание своего равноправия и равенства внутри своего народа. Это чувство было порождено многовековым турецким игом, в котором были уничтожены представители знати. Осталась просто «райя» – просто все, равные перед Богом, людьми и друг другом. И страстное, неистребимое стремление к независимости, которое европейцы стали называть фанатическим.
   Характер народа – одних бесконечное присутствие чужеземцев может сломить, других укрепить. В 1380 году русский народ пережил Куликово поле, в 1389-м сербы – Косово поле. Князь Сербии и Подунавии Лазарь Греблянович имел под свом командованием от 80 до 100 тысяч человек, армия турецкого султана Мурада – 300 тысяч. И только измена одного из воевод привела к поражению отчаянно сражавшихся сербов. Погиб князь Лазарь, началось порабощение страны и не имеющее аналогий в европейской истории единение «србинов».
   Причиной восстания в 1875 году стал отказ местного населения платить постоянно возраставшие налоги. Сборщики налогов были изгнаны вместе с охранявшими их жандармами. Всего-навсего городок с тремя тысячами жителей на речке Горная Неретва в Герцеговине – Невесинье стал символом развернувшейся борьбы. Из России в помощь повстанцам хлынул поток средств. Кружки для сбора пожертвований с короткой надписью «Невесинье» появились по всей России.
   А когда Сербия и Черногория объявили войну Оттоманской Порте и начали формировать свои армии, генерал Черняев сумел связаться с Белградом и предложить свой военный опыт. Последовало немедленное его приглашение на театр военных действий, но вмешалось российское правительство. Черняеву было отказано в получении иностранного паспорта, необходимого для того, чтобы выехать из страны. Вот только жандармерия недооценила решительности генерала.
   Получив категорический отказ в Петербурге, Черняев мгновенно переезжает в Москву, куда еще не успевают дойти запретительные инструкции, и получает нужный документ. Не задерживаясь, он пересекает государственную границу, и мгновенность его действий вполне оправдывает себя: телеграмма с приказом задержать «мятежника» на границе просто опаздывает. В Белграде генерал Черняев назначается командующим главной – Моравской сербской армией. Из России начинается бурный приток добровольцев. В том числе исторических сербов, с середины XVIII столетия приглашенных на русские земли.
   Как не вспомнить, что вплоть до 1740-х годов огромное пространство Причерноморья – от реки Синюхи до Днепра и дальше до Азовского моря – оставалось по существу необитаемым. Началом заселения края стали поселки, образовавшиеся здесь около 1745 года из малороссийских казаков и русских беглецов. Но уже в 1752 году здесь появилась так называемая «Новая Сербия» близ Херсона – земледельческие поселения сербов и хорватов, приведенных полковником Иваном Хорватом из австрийских владений.
   На следующий год с большой дружиной подошли полковники Иоанн Шевич и Райко Прерадович, расселенные между реками Луганью и Бахмутом, по правому берегу Северного Донца. К концу десятилетия население края составляло 26 тысяч душ, здесь было 122 селения и 31 церковь. Это число неустанно росло. И начиная с первой Турецкой войны 1768–1774 года колонисты принимали участие во всех войнах, которые вела Россия в XVIII – начале XIX века.
   После взятия в 1769 году Азова и Таганрога в их окрестностях были организованы из колонистов и русских особые казачьи полки. Существовали в составе русской армии и два Сербских полка.
   Но каковы бы ни были энтузиазм и храбрость самих сербов и присоединившихся к ним добровольцев, задача Черняева оказалась на этот раз исключительно трудной. Плохая организация сербских вооруженных сил, амбиции командования, стремление удовлетворить патриотические устремления независимо от реальной ситуации, сила турецкой армии побуждали генерала доказывать необходимость ограничиваться границами края. Но его позиция не находила поддержки.
   Черняев открыто ставит в известность сербское командование о нецелесообразности дальнейшего ведения войны и одновременно подсказывает князю Милану мысль обратиться за помощью к русскому императору. Буквально на следующий день русский посол в Константинополе предъявляет Порте ультиматум. Угрожая своим отъездом из Турции, он добивается согласия турецкого правительства на двухмесячное перемирие. Дальше предстояла Русско-турецкая война. Но принять в ней участие Черняеву было отказано.
   Формально генерал числился в отставке. Ему следовало вновь вступить на военную службу. Но его желание было удовлетворено достаточно своеобразно – Черняева направили в русские части на Кавказ, но и там отказали в конкретном назначении. Затянувшееся на годы бездействие закончилось… возвращением Черняева в Туркестан на старую должность военного генерал-губернатора. Генерал, оказывается, не изменился – то же пренебрежение к бюрократическим разносам, к попыткам вторгаться в его управление петербургских чиновников. Черняев сам судил о происходящем на территории Туркменистана и добивался того, что называл простой человеческой справедливостью.
   Последствия не заставляют себя ждать: увольнение с должности, а затем отставка – Черняев по-прежнему упорно боролся с военной формой, которая, с его точки зрения, не могла стать полезной для русской армии. В 58 лет его служебная карьера заканчивается навсегда. «Генералу из легенды», как называли его «србины», оставалось еще прожить в полном бездействии двенадцать лет. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона почтит память Михаила Григорьевича Черняева словами, так мало подходящими к профессии военачальника и талантливого стратега: «Необыкновенная деликатность в личных отношениях доходила у него до слабости», он был человеком «вполне бескорыстным и правдивым сам по себе». И еще – «он был выбит из колеи именно в тот момент, когда принес наибольше услуг государству, и эта странность постигшего его удара наложила свою печать на идеи его по внутренней политике».
   Если расшифровать эти туманные пояснения, генерал Черняев хотел, чтобы никакие политические и межгосударственные разборки не сказывались на жизни простых людей. Или вернее – как можно меньше сказывались. И чувствовал себя за это в ответе. Как русский офицер. Как русский. Как человек.

Национальные колонии

Колония скандинавов насчитывала в Москве 267 человек, принадлежавших к наиболее состоятельным кругам общества и потому не считавших необходимым заботиться о благосостоянии своих земляков. Зато при их поддержке создается Общество любителей скандинавской литературы имени Генрика Ибсена. Его целью было изучение литературы скандинавских стран в подлинниках, почему организаторы финансировали открытие школ и курсов шведского, норвежского, финского, датского и древнескандинавского языков. В арендуемом ими помещении в Большом Чудовом переулке устраивались литературно-музыкальные вечера, концерты, чтения, лекции, а также литературно-научные собрания, становившиеся практикумом одного из языков.

   Почтальон. Типы Москвы начала XX в.

   148 москвичей-сербов имеют собственное общество «Невесинье» – память об их Куликовом поле, располагавшееся в Сербском подворье на Солянке. Их, как и всех западных славян, деятельно поддерживают два московских общества – Славянское вспомогательное и Славянской культуры. Первое, во главе с известным врачом Николаем Степановичем Спасокукоцким, добивалось «духовно-культурного сближения со славянами и материальной их поддержки». Во главе второго стоял Федор Евгеньевич Корш, особенное внимание уделявший культурно-литературным связям с соплеменниками.
   Число чехов было значительно большим: оно достигала 600 человек. В Москве, на Кузнецком мосту, 16, существовал Чешский комитет и имени Яна Гуса Русско-чешское общество, едва ли не первым открывшее практику нашей нынешней туристики. Общество Гуса знакомило русскую публику с культурной, экономической и политической жизнью чешского народа, но и оказывало всяческую помощь русским в путешествиях по Чехии. Вместе с тем приезжавшие в Россию чехи получали возможность познакомиться с Россией во всех областях и могли рассчитывать на юридическую поддержку.
   Одна из самых многочисленных, французская колония, насчитывавшая до 3 тысяч человек, основывалась на мощной материальной поддержке из поколения в поколение работавших в Москве французских фабрикантов. С 1829 года существовало французское благотворительное общество, возглавлявшееся в начале XX века П. Жиро и А. Брокаром. В руководстве Французским обществом взаимного вспомоществования присутствуют имена Ш.-А. Сиу, Ю. П. Гужона и многих других, в том числе руководителей русских банков.
   Общество имело Французский детский приют, помещавшийся в Доме французского правительства в Милютинском переулке, в который принимались дети живущих в России французских граждан, но и – по специальному ходатайству Московской управы – дети любых национальностей, хотя и за большую плату. Приют имел места для постоянно живущих и приходящих детей. Располагало Общество и двумя собственными средними учебными заведениями, приравненными в правах к русским государственным гимназиям. Это было реальное училище Св. Филиппа Нерийского, куда принимались ученики всех национальностей и вероисповеданий и женская французская гимназия Св. Екатерины.
   Политика изоляционизма исключалась не административными мерами со стороны правящей администрации Москвы, скорее ясной перспективой будущего образования и возможности службы питомцев. Французские школы отличались блестящей постановкой преподавания безукоризненного французского языка, необходимого, в частности, для дипломатов, итальянского и естественных наук, так что многие выпускники приобретали впоследствии профессии врачей. Они заранее ориентировали себя на работу в России и даже собственно в Москве из-за отличной лабораторной базы, которой обладали исследовательские московские учреждения, и очень высоких заработков, намного превосходивших европейский уровень. Если же прибавить к этому, что Москва на рубеже XX века оставалась самой дешевой столицей Европы, при том что по численности населения она занимала девятое место в мире и второе в России, выбор был понятен.
   Руководителем обеих французских школ был кюре церкви Св. Людовика, но в их стенах давали уроки учителя всех конфессий, начиная с православного священника. В Москве не ставилось никаких препон для деятельности Евангелического попечительства о бедных женщинах и детях. Попечительства о бедных евангелического вероисповедания (находившегося под покровительством великой княгини Марии Павловны) и располагавшего большим фондом для выдачи пособий и Евангелической богадельней на полтораста мест (Благотворительному обществу вспомоществования бедным римско-католического исповедания) с большим детским приютом на Большой Богородской улице в селе Богородском, Итальянскому благотворительному обществу, которое возглавлял генеральный консул Италии и банкир М. М. Ломбарде, Швейцарскому благотворительному обществу, специально опекавшему приезжавших в Россию на работу многочисленных нянь и гувернанток). Для их удобства, на время смены хозяев, была устроена гостиница-пансион с бюро труда, которое подыскивало соответствующие места.
   Едва ли не самой деятельной была группа живших в Москве литовцев и латышей, в общей сложности насчитывавшая чуть больше 1400 человек. Московское латышское общество возникает в 1895 году. К своей цели – «заботиться о духовном развитии и материальном благополучии членов, доставлять им приятное и полезное времяпрепровождение, а в случае необходимости и пособия» – Общество идет достаточно сложными путями. Его члены и их семьи могли рассчитывать на низкопроцентные или вообще беспроцентные ссуды, единовременные, периодические или пожизненные пособия в связи с семейными обстоятельствами, особенно в случае болезни и смерти. Входившие в Общество латыши пользовались удешевленными или бесплатными медицинскими и юридическими советами, получали в аптеках лекарства по сниженным ценам, как и продукты в специальных магазинах. От городской думы Общество получило право по мере надобности открывать собственные амбулатории, больницы, приюты, школы с преподаванием на родном языке, детские сады, летние колонии, столовые, потребительские лавки и ссудо-сберегательные кассы.
   Латышское общество славилось превосходными концертами, спектаклями, лекциями ученых. Москвичи не упускали возможности поиграть у латышей на бильярде и посетить единственный в городе кегельбан. Для вступления в Общество национальность значения не имела, но весь круг преимуществ распространялся только на латышей. Латышским был и принадлежавший Обществу библиотечный фонд.
   По сравнению с Латышским Литовское вспомогательное общество сосредоточивалось на решении сугубо материальных и житейских проблем. Это была аналогичная система ссуд, медицинских и юридических советов, но к тому же забота о призрении, воспитании и образовании осиротевших детей о погребении умерших членов. Литовское общество брало на себя заботу о младших братьях и сестрах умерших соотечественников, их престарелых родителях. Большой раздел его деятельности составляло приискание работы – так называемый рекомендательный отдел, библиотеки и культурного центра Общество не имело, несмотря на то, что в его правление входил замечательный русский и литовский поэт Серебряного века Юргис Балтрушайтис.
   Самой большой колонией в Москве была немецкая – около 20 тысяч человек. Но собственного культурного центра немцы не создавали, настолько тесной была их связь с культурой русской. Немецкий язык преподавался в каждом учебном заведении, немецкие книги были представлены во всех, в том числе школьных, библиотеках. В Москве действовали лютеранские кирхи со школами при них. И снова московская особенность – в эти школы могли поступать и очень охотно поступали дожи всех национальностей и вероисповеданий, если родителей привлекала принятая здесь методика, совершенное изучение языка и низкие, сравнительно с русскими школами, цены за обучение.
   Те две конфессии, которые сегодня ставятся рядом с православием, мусульманство и иудаизм, в предреволюционной Москве значения не имели. Первая, включавшая татар и башкир общей численностью около четырех тысяч человек, располагала только Мусульманским благотворительным обществом во главе с «бетонным торговцем» Хусейном Байбековым, без школ и культурного центра. Еврейская община имела около пяти тысяч членов. В зависимости от нее находились Московское общество пособия бедным евреям и Московское еврейское благотворительное общество «Знание». «Знание» объединяло еврейскую интеллигенцию, стремившуюся способствовать общему и профессиональному образованию «беднейших еврейских детей» в Москве, оплачивая право обучения, выдавая одежду, денежные субсидии, посредничая в приискании подросткам рабочих мест.
   Напротив Московское общество пособия бедным евреям объединяло денежных и промышленных тузов, начиная с мультимиллионера В. Полякова, одного из руководителей Общества богатырей Ярославско-Костромского земельного банка. Кроме того, в Москве существовало еще Общество взаимопомощи рода Поляковых и Общество врачей-евреев Москвы и Московской губернии, преследовавшее как благотворительные, так и профессионально-информативные цели.
   Суммируя положение в Москве предреволюционной с ее многонациональным населением, можно сказать, что руководство города никогда не прибегало к тем идеологическим рычагам воздействия, которыми так судорожно манипулировали руководители коммунистические. И, пожалуй, точнее всего об этом сказал в одном из выступлений в Городской думе бессменный сословный старшина присяжный поверенный: Василий Егорович Гринев: «Грешно и бессмысленно мешать человеку обращаться к родительским корням. Когда он удовлетворит натурой самой заложенную тягу к ним, то с таким же пониманием будет смотреть и на соседей своих, как бы они от него ни разнились. Это как трава в поле: каждая былинка проклевывается от своего корешка, а там, глядишь, уже шумит в общем поле колосинок… сама собой любуется и другим должное отдает».

Романовка

   Сколько раз можно встретить это название в материалах о Москве рубежа XIX–XX веков. О Романовке вспоминают Качалов и Шаляпин, Римский-Корсаков и Константин Коровин, Горький и Маяковский. Дом на углу Малой Бронной и Тверского бульвара под № 27.
   В середине XVIII столетия земля на этом участке – за стеной белого города, в Бронной слободе, принадлежала полковнику Грушецкому, участнику присоединения к России Крыма. От Грушецкого он перешел в 1771 году к Голицыным, один из которых строит в 1770-х годах большой дом с двумя боковыми, выходившими к стене Белого города флигелями. Автором проекта был сам Матвей Казаков.
   Почти сто лет казаковский ансамбль сохранялся без изменений, хотя его и пришлось восстанавливать после пожара 1812 года. Зато в 1880-х годах трехэтажные флигели были соединены между собой и надстроены, образовав вытянувшееся вдоль Тверского бульвара четырехэтажное здание, получившее по имени владельца название Романовка.
   В Романовке размещались дешевые меблированные комнаты, которые облюбовали ученики Консерватории и достаточно удаленного Московского училища живописи, ваяния и зодчества.
   Обстановка была скудной. Повсюду висевшие красные штофные занавески и портьеры дочерна затерты. Одинаковая мебель – круглый стол, несколько венских стульев, кровать, комод – делала все комнаты схожими. Тем легче было толпам студентов кочевать от одного хозяина к другому – двери в Романовке притворялись только на ночь.
   Живет здесь в годы консерваторской учебы замечательный композитор симфонист В. С. Калинников, названный критиками «Кольцовым русской музыки». Остро нуждаясь, Калинников принужден был подрабатывать в оркестре театра «Парадиз» (ныне в здании размещается Театр имени Маяковского). Приезжая в столицу уже известным музыкантом, Калинников предпочитал останавливаться только в Романовке. Здесь он играет в 1895 году навестившему его С. И. Танееву свою приобретшую мировую известность Первую симфонию.
   В конце 1880-х годов в Романовке возникает своеобразный музыкальный салон. У поселившегося в ее номерах известного музыкального деятеля С. Н. Кругликова собирается вся труппа Русской частной оперы С. И. Мамонтова. Часто бывают Римский-Корсаков, Константин Коровин и М. А. Врубель с женой, знаменитой певицей Забелой-Врубель, которую Римский-Корсаков считал непревзойденной исполнительницей своих произведений. Любит петь у Кругликова и Шаляпин. В непринужденной обстановке здесь происходили и первые репетиции опер для мамонтовского театра.
   В те же годы к основному зданию, протянувшемуся по бульвару, пристраивается по Малой Бронной так называемая Романовская зала – для концертов и театральных представлений, которую сегодня занимает Театр на Малой Бронной. Именно здесь рождался Художественный театр. До появления у него собственного здания в Камергерском переулке труппа использовала Романовскую залу для репетиции. На одной из них 2 сентября 1900 года побывал Горький: «Я был на репетиции без костюмов и декораций, но ушел из Романовской залы совершенно очарованный и обрадованный до слез… Художественный театр – это также хорошо и значительно, как Третьяковская галерея, Василий Блаженный и все самое лучшее в Москве».
   Еще через несколько лет в номерах Романовки впервые решится прочесть свои стихи Маяковский, тогда еще ученик Московского училища живописи. Встречаются здесь Велимир Хлебников, Давид Бурлюк, Крученых. Когда Маяковского спросят о впечатлениях тех дней, он ответит: «Что ж, как в Латинском квартале. Только теплее. Гораздо теплее».

Мать и дочь

   Кто не знал ее братьев – знаменитых фабрикантов Морозовых?
   Предпринимательская и благотворительная деятельность Саввы и Сергея Тимофеевичей оставила следы по всей Москве. Юлия Тимофеевна отличалась не меньшей деловитостью и размахом. И – все, что она предпринимала, она проводила в жизнь быстро и под собственным присмотром. В Москве смеялись, что утаить копейку от Юлии Тимофеевны было делом невозможным.
   Город испытывал немалые трудности с так называемой чернорабочей больницей. Предназначенная для наименее обеспеченного населения, она располагалась в нескольких местах. Наиболее тяжелым было положение со Старо-Екатерининской больницей на 3-й Мещанской (ул. Щепкина, 61/2). Хотя в течение 1877–1881 годов на средства жертвователей удалось построить целый больничный городок, отмеченный даже медалью на Международной выставке в Брюсселе, его деревянные корпуса быстро ветшали и требовали постоянного ремонта. В мае 1907 года Юлия Тимофеевна берет на себя строительство каменного корпуса для хронических больных, выделив на него 50 тысяч рублей, не считая средств на необходимое медицинское оборудование. Для исполнения своего замысла Ю. Т. Крестовникова назначает городского архитектора А. И. Роопа и архитектора А. И. Германа. Одновременно она дает 10 тысяч на переоборудование родильного приюта.
   Но работы по перестройке, которые ведет, помимо нее, сама больница, не устраивают Юлию Тимофеевну. В 1908 году она обращается к городскому голове с очередным заявлением: «Мать моя Мария Федоровна Морозова и брат мой Сергей Тимофеевич Морозов передали в мое распоряжение каждый соответственно средства на предмет постройки в Старо-Екатерининской больнице двух корпусов размерами приблизительно такими же, как построенный мною корпус. Первый для нервных больных в память Саввы Тимофеевича Морозова, а второй для родильного приюта его, Сергея Тимофеевича, имени, о чем настоящим заявлением довожу до вашего сведения и покорно прошу о принятии этих пожертвований городом и соответственных распоряжениях для возможности в ближайшее время приступить к работам. Корпуса эти я предпочитаю возвести в течение настоящего строительного периода с расчетом открыть их осенью 1908 года». Разрешение было получено и корпуса в задуманный срок возведены.
   Живя, как и ее мать, в районе Покровского бульвара, Юлия Тимофеевна решает раз и навсегда покончить с беспокоившим их Хитровым рынком. В то время как Мария Федоровна Морозова попросту скупила и закрыла все печально знаменитые ночлежные дома, дочь взяла на себя обязательство построить за свой счет в районе Белорусского вокзала новый ночлежный дом на 800 мест. Дело упиралось в выделение участка под застройку, который немедленно и был предоставлен городом на Пресненском валу, 15. Не прошло и года, как огромное пятиэтажное здание, необходимым образом оборудованное, оказалось в распоряжении города. Морозовы избавились от тяготившего их соседства. Москва получила кров для тех, кто приезжал в нее в поисках работы.
   Это было удивительное сочетание образованности и суеверий, религиозности и свободомыслия, романтизма и предельной деловитости, которое отличало супругу Тимофея Саввича Морозова – Марию Федоровну, урожденную Симонову. В своем 20-комнатном доме в Большом Трехсвятительском переулке она не пользовалась электричеством, считая его бесовской силой, и никогда не пользовалась ванной из боязни простуды. Купание заменяло ей протирание одеколоном. Чтение романов совмещалось у Марии Федоровны с богомольностью: зимний сад, который она предпочитала прогулкам под открытым небом, соседствовал в доме с молельной, где служили священники Рогожской старообрядческой общины. Все деловые и семейные вопросы решались М. Ф. Морозовой у себя дома, в специально отводимые для этой цели приемные часы. Благотворительность составляла непременную часть ее жизни, но осуществлялась под неусыпным контролем. Копейка, украденная на благотворительном поприще, представлялась Марии Федоровне самым худшим из преступлений: «У Бога украдена», – говаривала она.
   Отдаленность от дел при жизни мужа не помешала Марии Федоровне сразу после его смерти взять все семейное дело в свои руки. По ее настоятельному совету Тимофей Саввич после известной стачки на Никольской ткацкой фабрике организовал акционерное общество, оказавшееся в руках клана тех же Морозовых. Чтобы по возможности ослабить неблагоприятное впечатление от стачки, она же убедила мужа пожертвовать большие средства на строительство здания гинекологической клиники на Девичьем поле. Сама же Мария Федоровна откроет в Москве Биржу труда и будет финансировать строительство Марфо-Мариинской общины сестер милосердия на Большой Ордынке. Она поддерживает дочь Юлию в ее благотворительных проектах и сыновей в их увлечении искусством. Савва Тимофеевич, как известно, помогал Художественному театру, Сергей Тимофеевич создал первый в России музей народных ремесел – Кустарный у Никитских ворот, позднее перенесенный в специально выстроенное здание в Леонтьевском переулке. «Деньгам умный ход давать нужно», – говаривала старая, как ее называли, Морозова.

Тополь на Большой Садовой

   Потом приходит ночь, прошитая легкой порошей. С редкими шагами в подъезде. В заплетенном диким виноградом квадрате окна – снег. Фонарь. Укутанный замершими листьями тополь. Он не пожелтел этой осенью и еще пронзительно зеленеет под прозрачным и тонким наплывом льда.
   Лев Федорович Жегин всегда говорит: «Лучший в Москве». Наверное, есть «самые», но этот – «лучший». Стоял во дворе дома отца, чью громкую фамилию – Шехтель – он отказался носить. По причине разных взглядов на искусство. Для знаменитого московского архитектора приходивший к сыну Вася Чекрыгин остался всего-навсего недоучившимся богомазом из Киевской живописной школы. Занятия в Московском училище живописи, ваяния и зодчества Федора Шехтеля также мало убеждали. Особенно когда дело касалось другого приятеля сына – Владимира Маяковского, в его бессменной самодельной черной блузе и с еще более невероятным ярко-желтым бантом. Блуза и бант так и остались на обложке первой книги стихов, которую в этом самом доме писал на светочувствительной бумаге Вася Чекрыгин. Иллюстрации и оформление Жегин и Чекрыгин делали вдвоем. Арбитром выступала занимавшаяся в студии Константина Федоровича Юона его сестра Вера Шехтель.
   Летом семья выезжала на свою огромную кунцевскую дачу, но с первыми теплыми днями под московским тополем («лучшим!») появлялись садовая мебель и круглая скамья. Кроме молодежи, на ней никто не засиживался. Зато у всех было ощущение городского сада. Отсюда все вчетвером в первых днях апреля 1913 года направлялись в частную типографию на Садово-Каретной – Лев Федорович хранил в памяти дни, адреса, даже самого типографщика с лиловым носом и вытянутыми на коленях штанами.
   Корректура была готова через месяц – Маяковский ознаменовал это событие тем, что коротко постригся. Лев Федорович смеялся: сестре очень не понравилось. Ему тоже – почудилась какая-то неприемлемая для него упорядоченность. События показали: длина волос ничего не означала. Триста экземпляров книги нашли своего читателя и критиков. Первым и самым восторженным оказался Корней Иванович Чуковский, с которым у Маяковского не нашлось времени и желания толком поговорить.
   В том же мае Маяковский заходит на Большую Садовую, чтобы вместе отправиться на Большую Дмитровку на чествование Константина Бальмонта. Лев Федорович во всех мелочах помнил дорогу. Шли по Большой Садовой, свернули на Тверскую, перешли через Страстную площадь, мимо ворот монастыря, спустились по Большой Дмитровке почти до Столешникова…
   Народу было немного. По преимуществу вьющиеся около литературы дамы. Жегин уверял – выступавший с разгромом юбиляра Маяковский был единственным, знавшим на память столько бальмонтовских стихов. «Знать, чтобы спорить; уметь, чтобы отрицать», – им так и не удалось вспомнить, откуда позаимствовали (или все-таки сами придумали?) свой любимый девиз. Маяковский и умел делать, и любил то, что считал несовременным. Но ему никогда не изменяло чувство сегодняшнего дня.
   Летом в кунцевской мастерской брат и сестра Шехтели все записывали в висевшей на стене тетради в клетку: «Мое сегодняшнее мнение о моей сегодняшней живописи». Мнения не сходились. Их разнобой, непримиримость, страстность были поисками своего языка, адекватного понимания живописи, жизни и своего способа выражения этого понимания. Одно оставалось очевидным – ничьи приемы, средства, повторения иметь отношения к искусству не могли. Одна из записей Васи Чекрыгина: «В чем живописность? Я думаю, что живописность в самом реальном созерцании предмета и разложении его на холсте так, чтобы он как можно ярче передавал зрителю сущность изображаемого. Живописность в глубоком созерцании предмета».
   Тополь на Большой Садовой казался таким же неохватным, как кунцевский дуб, под которым читались стихи и родилась строка трагедии «Владимир Маяковский» «гладьте сухих и черных кошек!». Друзья прикоснутся к его коре – «на счастье», направляясь в соседний Мамоновский переулок, где открывалось футуристическое кафе «Розовый фонарь». От слова «футуристическое» Лев Федорович чуть поеживался: «Как можно испаскудить смысл. Ругать художника за то, что он обращен в будущее».
   Маяковскому не смогли помешать взять слово первым:

     Через час отсюда в чистый переулок
     Вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
     А я вам открыл столько стихов-шкатулок,
     Я – бесценных слов мот и транжир.

   Праздник не состоялся. О разразившемся скандале Лев Федорович вспоминал со смущенной и чуть озорной усмешкой. Он читал стихи очень тихо, очень отчетливо, не отводя глаз от окна, за которым стоял тот же тополь, постаревший на пятьдесят лет.
   «Пока Федор Осипович (Лев Федорович никогда не говорил «отец») строил свой дворец, мы жили вон в этом доме». Дом – прямо за тополем, все в том же дворе, двухэтажный, со скульптурной мастерской на первом этаже и в подвале. Мастерская появилась позже? – Нет, тогда же – ее занимал работавший с Федором Осиповичем лепщик. Единственным украшением были печи. Кафельные. Цветные. Артели «Мурава». Потом мастерскую передали скульптору. Великому. Который делал ручки для саркофага Ленина. Яковлеву».
   Это уже в 1950-х арендаторы из Художественного фонда собьют плитку, воспроизводившую ценнейшие образцы XVII века: лев, Феникс, птица Сирин, удивительное смешение, зелено-голубых и желто-розовых тонов. Осколки удастся собрать, чтобы подарить Льву Федоровичу. Те, на которых еще что-то можно было угадать из утраченного узора.
   Вряд ли они были уместны в тесной комнатке коммуналки на Зубовском бульваре, где столько лет жил Жегин со своей женой, Зинаидой Тихоновной Зоновой, давней сотрудницей Третьяковской галереи. Но Лев Федорович аккуратно положил их на единственный шкаф, за которым хранились рисунки Чекрыгина – все наследие умершего художника. Если бы не детская дружба с Маяковским и, значит, дорога в музей поэта, эти листы были бы обречены на гибель. Наследников Лев Федорович не имел. Единственный сын Ванечка утонул во время студенческого похода в одной из сибирских рек.
   Наверно, это было духом времени, его портретной чертой: они не умели заботиться о своем быте. Метаморфозы истории их ничему не учили, разве что перехватывали дыхание стремительностью перемен. В двадцать лет, сразу после Октябрьской революции, Вася Чекрыгин – член Комиссии по охране художественных ценностей Москвы. В двадцать один – двадцать три года работает над оформлением революционных торжеств в Киеве и Москве и спектаклей Центрального детского театра. В двадцать пять он организатор и учредитель общества «Маковец» с его девизом «Искусство – жизнь». В те же двадцать пять он уйдет из жизни. Ни собственного дома. Ни мастерской. Ни работ в музеях.
   Через восемь лет бюро фракции ВКП(б) художественных объединений АХРР, ОМАРХ и ОХС посмертно отнесет Чекрыгина к буржуазным группировкам: «Отражая идеологию враждебных пролетариату классов новой, нэпмановской буржуазии, расцвет букет обществ, начиная от мистического «Маковца», формалистических «4 искусств» до натуралистов – «репинцев», «реалистов», «куинджистов», «Бубнового валета»… Понадобится сорок лет, чтобы на выставке «Москва – Париж» работы Чекрыгина заняли достойное место, и в том числе обложка с желтым бантом, которую он придумал на Садовой.
   Лев Федорович показывал чекрыгинские рисунки, ни слова не говоря о себе самом. Для него, соавтора обложки стихов Маяковского, не нашлось места среди биографических справок каталога той же выставки. На это существовало свое оправдание. Причастность к футуризму плотно закрывала двери всех издательств и выставкомов – безоговорочней, чем принадлежность к числу репрессированных. Идти на компромиссы Жегин не умел. Как с фамилией отца. Последней работой, которую он читал у себя на Зубовском бульваре и в квартире Э. Белютина на Большой Садовой, был труд об обратной перспективе в древнерусской иконописи – характерной еще для 20-х годов приверженности к теории. Художник способен работать по наитию, но непременно должен разобраться, чем такое наитие вызвано. Он по-своему высказал общую с Маяковским мысль: «Выбирая какой-нибудь факт из области красоты, история искусства интересуется не техническим способом его выполнения, а общественными течениями, вызвавшими необходимость его появления, и тем переворотом, который вызывается данным фактом в психологии масс». Художнику жизненно необходимо быт сопричастным ко всем происходящим общечеловеческим процессам.
   …В провале ворот соседнего дома мертвый отблеск стекол повисшей между этажами огромной мастерской. Наверное, не такой уж и огромный, скорее значительной – по тем, кого она когда-то принимала в своих стенах. Квартира П. П. Кончаловского, куда приезжал и время от времени жил и работал Василий Иванович Суриков. Канун Первой мировой войны. Последние отпущенные ему судьбой годы. От больших холстов, многофигурных композиций он отошел, писал портреты. Особенно следил за новым искусством. Из письма в Париж пианистке и ритмической танцовщице Наталье Флоровне Тиан: «Ходите ли в Люксембургский дворец? Какие там дивные вещи из нового искусства! Мане, Дега, Писсаро и другие многие». Навязчивой даме-ценительнице, из тех, кто отравляет своим присутствием все вернисажи и существует ПРИ искусстве: «Откуда у вас право ругать Сезанна? Я работаю по тому же методу, но у меня не хватает решимости вовремя остановиться, выразив суть вещей, – слишком разрабатываю. Результат – потеря для искусства». Это слова, записанные Максимилианом Волошиным.
   Старый плотник, мастеривший подрамники для Кончаловского, при случае не устает повторять, как Петр Петрович перенял – сам говорил! – повадку тестя: проверял уголки, непременно водил пальцем по краям, на которые подворачивался холст, – не остры ли. Щелкал по дереву – должно быть сухим, звонким, даже простая деревянная обкладка, которой обивались холсты, имела свою давнюю историю. Наверное, для других профессий такие мелочи могли потерять былое значение. Но изобразительное искусство, если относиться к нему по-настоящему, должно сохранить и ремесленное, и цеховое начало. Напору и неграмотности заказчиков противостояло чувство ответственности за профессию мастера, который знал, что и как следует делать, и никогда бы не поступился собственной совестью. Профессиональной. В России – это значило гражданской. В первую очередь.
   В русской живописи существовала всегда редкая щепетильность в материальных вопросах. Суриков брал за свои картины, лучшие, единственные в истории нашего искусства, по пяти тысяч (салонные пейзажи и уж особенно парадные портреты могли стоить по тридцати) – не потому, что больше не удавалось выторговать. Ему самому больше не нужно было, чтобы скромно (очень скромно!) прожить с семьей те два следующих года, за которые рассчитывал написать очередной холст. Вот так – от звонка до звонка, и ничего лишнего. «Суровая жизнь», – откликнется Репин, побывав в суриковских квартирах, тесных, темноватых, слабо протопленных.
   И еще, кроме Сурикова, в том же доме Георгий Богданович Якулов. Его мастерская, где встретятся Есенин и Айседора Дункан. Один из авторов манифеста футуристов, превосходный оформитель спектаклей Камерного театра, сделавший в парижской антрепризе С. Дягилева балет С. С. Прокофьева «Стальной скок». Ему просто посчастливилось уйти из жизни еще в 1928 году: будущие ярлыки его обошли. Алиса Георгиевна Коонен непременно называла и его соседа по дому – Михаила Булгакова («Да вот же, под воротами, второй подъезд налево, а этаж – кажется, верхний!»). Обстоятельства, которых в 1960-х никто не собирался вспоминать. Как и Мейерхольда, узел жизни которого намертво затянулся на соседней площади – то ли Маяковского, то ли снова Садовой-Триумфальной.
   На углу, в одном здании с нынешним Домом Ханжонкова, зал Зона – первая сценическая площадка Государственного театра имени Мейерхольда (ГОСТИМа). Мучительное, тянувшееся годами ожидание «гиганта из стекла и бетона», как назовут газеты выдуманный и вымечтанный собственный театр, который должен был подняться на другом углу площади. Неожиданный и необязательный переезд в бывший Театр обозрений в начале Тверской – безо всяких постановочных возможностей, без репетиционных помещений, со считаным числом втиснутых в кирпичную кишку мест. И конец: превращение «гиганта» в благонамеренный и всеядный Концертный зал имени Чайковского. Перечеркнут был и столько лет существовавший проект строительства грандиозного музея Маяковского, вместо которого поднялось безликое здание Москомархитектуры. Давние мечты остались на кривых дорогах к несостоявшемуся светлому будущему.

Лепешкинское училище

Сегодня об этом здании никто не вспоминает – на углу Пятницкой улицы и Курбатовского переулка. В лучшем случае в литературе упоминается, что оно не сохранилось – могучий трехэтажный куб, с выведенным на улицу парадным входом. Между тем оно стало жертвой фашистской авиации в первый налет на Москву в ночь с 21 на 22 июля 1941 года. 500-килограммовая фугаска не смогла его разрушить по-настоящему, но война только начиналась, и никто не думал о возможности восстановления. Москвичам оставалось только жалеть о знаменитом Лепешкинском училище. Хотя занимало его уже другое учреждение, память невольно возвращалась к щедрому подарку купчихи Варвары Яковлевны Лепешкиной.
Казалось бы, ничего особенного: два отделения, одно – готовившее домашних учительниц, а другое – мастериц по рукоделию. Но именно Лепешкинское училище давало самые широкие возможности девочкам из малосостоятельных семей. Они приобретали профессию и, как правило, сразу по окончании места преподавательниц мастерства. Наряду с общеобразовательными предметами будущие мастерицы знакомились с товароведением, историей искусства, началами торгового дела. Все учебные работы за очень низкие цены реализовывались в специальном магазине, что позволяло полностью окупать используемый на занятиях материал. Предметом особой гордости была постановка преподавания рисунка и основ живописи, которые, в отличие от других учебных заведений, вели женщины-художницы. Помимо так называемых изящных рукоделий, училище имело отделения домоводства, белошвейное и портняжное, а также машинно-вязальное. Сама Варвара Яковлевна занималась училищем всего 14 лет. После ее смерти в 1901 году училище перешло по завещанию городу Москве вместе с полумиллионным капиталом на его содержание. Стоит вспомнить, что Первое студенческое общежитие Московского университета было основано мужем Варвары Яковлевны С. В. Лепешкиным. Председателем его Комитета являлся сам ректор, а среди членов находились виднейшие профессора, как, например, один из крупнейших представителей физической химии в России и основоположник электрохимии неводных растворов И. А. Каблуков. Общежитие было предназначено «для беднейших и достойнейших студентов… и для бесплатного продовольствия их сытой и здоровой пищей». Благотворительность в Москве обычно была семейным делом.

В московском шуме человек слышней

   Желание было упрямым и непреодолимым: встретиться с Львом Толстым. Понимал – за плечами не было ничего, что давало бы хоть тень права на встречу. Двадцать лет. Первые классы уездного училища. Без дела в руках. Без постоянных занятий. С единственным сочинением, о котором так беспощадно отозвался всегда благожелательный В. Г. Короленко. После его слов о «Песне старого дуба» по-настоящему следовало забыть о литературе. Сам вспоминал: «Короленко первый сказал мне веские человечьи слова о значении формы, о красоте фразы, я был удивлен простой, понятной правдой этих слов и, слушая его, жутко почувствовал, что писательство – не легкое дело».
   Конечно, не легкое – и вместе с тем так просто отмахнуться от него уже не представлялось возможным. Разговор с Толстым должен был решить все внутренние недоумения – от первых исписанных страниц до смысла жизни. Но Толстого в Москве, как сказала Софья Андреевна, не было. Двери знаменитого дома в Хамовниках (ул. Льва Толстого, 21) перед ним не открылись. Супруга Льва Николаевича, по всей вероятности, посочувствовала пешеходу с тощей котомкой за плечами, в которой не лежало ничего, кроме рукописи. Софья Андреевна «отвела меня в кухню, ласково угостила стаканом кофе с булкой и, между прочим, сообщила мне, что к Льву Николаевичу шляется очень много «темных бездельников» и что Россия вообще изобилует бездельниками. Я уже сам видел это и, не кривя душою, вежливо признал наблюдение умной женщины совершенно правильным». В самом деле, разве нельзя было на первый взгляд отнести к ним и его, Алексея Пешкова?
   Ранняя смерть отца и матери. Разорение деда и в десять лет его не знавшие снисхождения слова: «Ну, Лексей, ты – не медаль, на шее у меня – не место тебе, а иди-ка ты в люди». В люди – это значило мальчик в магазине модной обуви, помощник у родственника-чертежника, младший посудник на пароходе «Добрый» рядом с замечательным человеком, поваром М. А. Смурым, и его набитым книгами сундуком. Безуспешная попытка вернуться в дедовский дом: сколько могло принести «несерьезное» ремесло ловли певчих птиц? И снова уход в люди. Без малого два года на побегушках в иконописной мастерской Салабановых с единственным радостным воспоминанием – возможностью каждодневного чтения вслух. Статист в театре. Десятник на ремонте ярмарочный здании. И отчаянная попытка поступить в университет, заранее обреченная на неудачу: слишком трудно совместить босяцкое существование без средств на пристанях, в трущобах казанской «Марусовки» с занятиями, сколько-то организованными, с подготовкой сколько-нибудь систематической.
   Как волна неумолимого прибоя, жизнь подхватывала, захлестывала с головой, тянула в прошлое. Грузчик, дворник, хорист в театре, пекарь в крендельном заведении, вернее – подручный пекаря со всей жестокой правдой существования без будущего, без надежды на завтрашний день. В одном из писем Горький напишет: «Вы скажете – марксист! Да… потому, что так выдублена кожа. Меня марксизму обучал… лучше и больше книг казанский булочник Семенов…» Впрочем, рядом со школой жизни были и другие уроки – работа в булочной народника А. С. Деренкова, чьи доходы шли в общественную кассу народников, знакомство с марксистскими кружками, чтение «Капитала» Маркса, трудов Плеханова, большое путешествие летком… Как же необходим был разговор с Львом Толстым!
   И, казалось бы, несущественное разночтение. Горький относил свой приход в Хамовники к осени: «Очень красивое время года, но несколько неудобное для путешествия пешком, а особенно в худых сапогах». Литературоведы усматривали в воспоминаниях ошибку: для них очевидно, что Горький должен был быть в Москве в апреле 1889 года. Так или иначе, это время начала работы над «Воскресением». Толстой посещает Бутырскую тюрьму, старается как можно больше узнать о быте заключенных, беседует с надзирателями о тюремных порядках. Восьмого апреля он проделывает с арестантами весь путь от тюрьмы до Николаевского (ныне Ленинградского) вокзала. Куда мог он отлучиться из Москвы?
   Пешкову остается искать пристанища на ночь в самых дешевых и страшных ночлежных домах в районе Сухаревки. Впечатление было ошеломляющим. Горький его использует в рассказе «Сторож»: «Над нами висел сводчатый потолок подвала, по стене текла рыжая, пахучая мокреть, с пола вздымался кислый запах гниющей земли, в сумраке храпели и бредили тела, окутанные лохмотьями». Он запомнит всех этих «бывших» – адвоката Гладкова, возглавлявшего «орден преподобной Аквавиты», «знаменитейшего» пианиста Брагина, «гениального» химика Маслова, «досиня пьяного» студента. Когда спустя тринадцать лет, 27 декабря 1902 года, премьера «На дне» в молодом Художественном театре (Камергерский пер., 3) принесет Горькому-драматургу ошеломляющий успех, в этом успехе оживет отзвук первой московской ночи, ставшей для него «одним из наиболее тяжких впечатлений бытия».
   После ночи на Сухаревке Алексей Пешков «на станции Москва-товарная… уговорил проводника пустить меня в скотский вагон, в нем восемь черкасских быков ехали в Нижний, на бойню… Тридцать четыре часа провел я с быками, думая, что никогда уже не встречу в жизни моей скотов более грубых, чем эти».
   Так думалось, но жизнь не знала снисхождения. Снова смена профессий, снова мелькание городов. Только в канун нового 1895 года приходит окончательное решение стать профессиональным литератором. Из Нижнего Новгорода предстояло перебираться в Самару, где ждало, благодаря хлопотам того В. Г. Короленко, место фельетониста в «Самарской газете». Москва мелькнула проездом, как проездом встретится он с ней и в октябре 1897 года, по пути с Украины в окрестности Торжка, и в январе 1898 года, возвращаясь в Нижний. Каждый раз три, от силы пять дней – слишком мало, чтобы что-то увидеть, перечувствовать. Но очарование города все равно действовало. В одном из последних произведений Горького «Жизнь Клима Самгина» о Москве говорят очень многие действующие лица, говорят восторженно, влюбленно, потрясенно, как о чем-то необычайно важном в жизни. И не ближе ли остальных к чувствам автора слова Макарова: «Москва несколько путает мозги, я очарован, околдован ею и чувствую, что поглупел здесь… Обожаю Москву! Горжусь, что я москвич! Благоговейно – да-с!»
   О следующем приезде, казалось, и вовсе лучше было не вспоминать. Горький под конвоем был доставлен из Нижнего в Московское губернское жандармское управление 8 мая 1898 года. Велось следствие по делу марксистских кружков, в частности Ф. Е. Афанасьева, с которым Пешкову довелось столкнуться в начале 90-х годов в Тифлисе. Москва на этот раз стала этапом на пути в тифлисскую тюрьму – Метехский замок. Но пусть распоряжение об аресте исходило от Тифлисского губернского жандармского управления, как и требование произвести обыск на нижегородской квартире в ночь с 6 на 7 мая, в действительности дело было не в старых связях. Тифлисский губернатор не случайно напишет на рапорте полицмейстера о заключении Пешкова в замок: «За распространение между рабочими социалистических идей». Правда, более конкретных обвинений найти не удастся и писателя вскоре придется освободить. Именно писателя. Максим Горький уже заслонил Алексея Пешкова. В тот же год в Петербурге выходит первое собрание горьковских сочинений – два тома, в которые войдут рассказы и очерки, увидевшие свет на страницах газет Самары, Нижнего и обеих столиц.
   Со временем в статье «О том, как я учился писать» Горький объяснит: «…На вопрос: почему я стал писать? отвечаю: по силе давления на меня «томительно бедной жизни» и потому, что у меня было так много впечатлений, что «не писать я не мог». Первая причина заставила меня попытаться внести в «бедную» жизнь такие вымыслы, «выдумки», как «Песня о соколе и уже», «Легенда о горячем сердце», «Буревестник», а по силе второй причины я стал писать рассказы «реалистического» характера – «Двадцать шесть и одна», «Супруги Орловы», «Озорник».
   В 1899 году начнет печататься «Фома Гордеев» на страницах первого в России органа так называемых «легальных марксистов» – журнала «Жизнь». Горький руководил здесь отделом беллетристики, особенно высоко оцененным Лениным: «…Недурной журнал! Беллетристика прямо хороша и даже лучше всех!»
   И все-таки встреча в Хамовниках состоялась. Теперь уже не могла не состояться: Толстой сам заинтересован молодым писателем. Тринадцатое января 1900 года. Трехчасовой разговор при закрытых дверях, один на один, в кабинете. Запись в дневнике Льва Николаевича: «Был Горький… Настоящий человек из народа». Из письма Горькому: «…Бывают люди лучше… своей книги и бывают хуже. Мне ваше писание понравилось, а вас я нашел лучше вашего писания». Со своей стороны, Горький не может сдержать восторга: «…Вот и был я у Льва Николаевича… Когда он начал говорить – я слушал и изумлялся. Все, что он говорил, было удивительно просто… глубоко… Видеть Льва Николаевича – очень важно и полезно… Смотришь на него, и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым». Через несколько дней в другом письме Горький добавит: «В сущности – ужасно глупо называть человека гением… Гораздо проще и яснее говорить – Лев Толстой».
   Москва как-то удивительно по-новому раскрывается в этом году, не говоря, что удается в ней побывать несколько раз. Сентябрь 1900 года. Горький останавливается вблизи Красной площади в гостинице Большая Московская (пл. Революции, 1). Знакомство с Брюсовым, которого Горький просит «прислать книгу – «о вас давно наслышан. Интересуюсь очень». Хотя и несколько сдержанные – таков характер Брюсова, – но полные глубокого уважения отношения пройдут сквозь годы. В 1914 и 1921 годах Горький побывает дома у Брюсова (проспект Мира, 32). В 1917-м напишет ему: «Давно и пристально слежу я за вашей подвижнической жизнью, за вашей культурной работой, и я всегда говорю о вас: это самый культурный писатель на Руси! Лучшей похвалы – не знаю, эта – искренна». В те же дни завязывается тесная дружба с Шаляпиным, одинаково важная для писателя и певца.
   В «Жизни Клима Самгина» есть описание выступления Шаляпина в ресторане «Метрополь» (Театральная пл., 2/4): «Все стояли, глядя в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев сотни людей. Из угла, от большого человека, плыли над их головами гремящие слова:

     На цар-ря, на господ
     Он поднимет с р-размаха дубину!

   …Артиста этого он видел на сцене театра в царских одеждах трагического царя Бориса, видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным… видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людьми, над жизнью… Он пел и – вырастал. Теперь он разгримировался до самой глубокой сути своей души, и эта суть – месть царю, господам, рычащая, беспощадная месть…»
   Изумляясь таланту артиста. Горький скажет: «Этот человек – скромно говоря – гений… Умный от природы, он в общественном смысле пока еще – младенец, хотя и слишком развит для певца. И это слишком «позволяет ему творить чудеса». Писателю знакомы все московские шаляпинские адреса, на всех квартирах он бывает, и по многу раз: бывший Большой Чернышев переулок (Вознесенский пер., 9), Леонтьевский переулок, где певец жил до конца 1904 года (№ 24), 3-й Зачатьевский переулок, где в доме № 3 Шаляпин провел 1905–1907 годы, наконец, с 1910 года знаменитый Шаляпинский дом на Новинском бульваре, 25 – в настоящее время мемориальный музей.
   В свою очередь, Шаляпин пользовался каждой возможностью, чтобы побыть с Горьким. Телешов вспоминает об одном из эпизодов в своей квартире на Чистых Прудах (Чистопрудный бульвар, 21). На популярных в Москве «средах» здесь всегда было многолюдно, но нечастые появления Горького становились настоящим праздником. «Приехал М. Горький и собирается ко мне; обещал приехать Шаляпин, – вспоминает Телешов. – Полянин, как только вошел, сейчас же заявил нам полушутливо: «Братцы, петь хочется!» Он позвонил по телефону и вызвал Сергея Васильевича Рахманинова… Началось нечто удивительное… Шаляпин поджигал Рахманинова, а Рахманинов задорил Шаляпина. И эти два великана, увлекая один другого, буквально творили чудеса. Это было уже не пение и не музыка в общепринятом значении – это был какой-то припадок вдохновения двух крупнейших артистов».
   С Чеховым все складывалось иначе. Сначала переписка, еще в 1898 году. В марте 1899-го первая встреча – в Ялте, в марте месяце. Обмен почти сентиментальными сувенирами. Чехов дарит новому другу карманные часы с надписью на крышке: «А. М. Горькому от А. Чехова». Горький взрывается восторженным письмом: «Получил часы и рад, черт знает как! Спасибо, Антон Павлович, сердечное спасибо. Мне хочется ходить по улицам и кричать – а знаете ли вы, черти, что мне Чехов часы подарил?» И собственной фотографией с сыном Максимом – «М. Горький и лучшее из его произведений». В начале их переписки стоит горьковское письмо: «…Я хотел бы объясниться вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить свой восторг перед удивительным талантом вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким… Сколько дивных минут прожил я над вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу». В октябре 1900 года они могли отдаться общему увлечению – Художественным театром. Горький бывает у Чехова в гостинице «Дрезден» (Тверская ул., 6), где тот держит номер, несмотря на снятую собственную квартиру (Малая Дмитровка, 11), заходит на Малую Дмитровку, и вместе они почти ежедневно переступают порог театра в Каретном ряду. Двадцать шестого октября – «Доктор Штокман» Ибсена, двадцать седьмого – «Дядя Ваня», двадцать восьмого – «Чайка», тридцатого – «Одинокие» Гауптмана, причем после спектакля актеры собираются у Чехова, и хозяин приглашает Горького. Ему особенно хотелось связать Горького со своим любимым театром. Еще в конце апреля 1899 года Чехов звал Горького на спектакль «Чайка», который для него одного играла труппа в снятом на несколько часов зале театра «Парадиз». Находившийся под полицейским надзором Горький подобной возможности не имел. Теперь он начинает уступать настояниям Чехова. И как раз на спектакле «Чайка» происходит событие, ставшее надолго московской легендой.
   По словам Телешова, во МХАТе «весь коридор был полон народа. Загремели аплодисменты, заликовали поклонники, но Горький не только не раскланялся в ответ, но решительно вышел из кабинета (директорской ложи. – Н.М.) в толпу и резко спросил:
   «Что вам от меня нужно? Что вы пришли смотреть на меня? Что я вам – Венера Медицейская? или балерина? или утопленник? Нехорошо, господа. Вы ставите меня в неловкое положение перед Антоном Павловичем: ведь идет его пьеса, а не моя. И притом такая прекрасная пьеса. И сам Антон Павлович находится в театре. Стыдно!» Гораздо чаще публика устраивала овации обоим писателям, «точно сербским добровольцам», по ироническому отклику Чехова.
   В заключение десяти проведенных совместно дней Чехов и Горький побывают в мастерской Виктора Васнецова (пер. Васнецова, 13). При случае Горький напишет Антону Павловичу: «Васнецов кланяется вам. Все больше я люблю и уважаю этого огромного поэта… Сколько у него еще живых, красивых, мощных сюжетов для картин! Желаю ему бессмертия».
   Больше всего хотелось работать. Он так и скажет – страстно хотелось. «Фома Гордеев», «Трое», рассказы, сцены… Под сценами подразумевались первые драматургические опыты, одни из которых тут же уничтожались, другие давали надежду на будущий – он и сам это понимал – достаточно далекий успех. Главное – в него верил Чехов: «…Драму все-таки напишу. Непременно!»
   В 1901 году – первая встреча с Петербургом и сразу же участие в революционной студенческой демонстрации у Казанского собора. «Город прямых линий и неопределенных людей», как определит его Горький, встретит писателя сценами избиения демонстрантов полицией. Это было то самое 4 марта, которое вызвало горячие протесты всех передовых литераторов. В Москве он ненадолго останавливается у книгоиздателя С. А. Скирмунта (Гранатный пер., 20), собиравшего в своем доме широкий круг писателей и театральных деятелей. Обстоятельства делали длительное пребывание невозможным. В Петербурге был приобретен для нижегородских революционеров мимеограф, земляки и местные политические ссыльные нуждались в его помощи.
   Но покупка стала известна полиции. Ее легко использовать как предлог для очередного ареста, тем более что гражданская позиция писателя не оставляет никаких сомнений. В донесении департамента полиции о вышедшей в том же году «Песне о Буревестнике» так и говорилось: «Отмеченное стихотворение произвело сильное впечатление… причем самого Горького стали называть не только «буревестником», но и «буреглашатаем», так как он не только возвещает о грядущей буре, но зовет бурю за собой». Горький оказывается в нижегородской тюрьме, и это вызывает бурю негодования общественности. «Писатель Горький, – обращается Толстой к принцу Ольденбургскому с ходатайством об освобождении, – находится теперь в ужасном положении: он вырван из семьи… и больной туберкулезом легких посажен без суда в нижегородский ужасный, по своим антигигиеническим условиям, острог…»
   Под влиянием массовых протестов тюрьма заменяется Горькому домашним арестом с последующей высылкой в Арзамас. Более того – удается добиться разрешения на временную поездку писателя для лечения в Крым в связи с обострившимся легочным процессом. Выезд Горького из Нижнего будет отмечен мощной демонстрацией, во время которой распространяется прокламация: «Мы собрались здесь проводить знаменитого любимого писателя М. Горького и выразить наше крайнее негодование по поводу того, что его высылают из родного города». Путь в Крым лежит через Москву, и Горький надеется хоть несколько дней провести в старой столице. Речь идет об общении с Художественным театром. Двадцать восьмого сентября он прочел «Мещан» В. И. Немировичу-Данченко и получил полное его одобрение. Пьесу предстоит дорабатывать, но она уже принята к постановке.
   «Буду в Москве и попытаюсь остаться в ней на недельку, если позволит полиция. Вы не можете ли подействовать на нее в желательном смысле? – обращается Горький к К. С. Станиславскому. – Было бы очень желательно остаться в Москве и поговорить о пьесе». Со своей стороны он готов обещать, что будет «ходить по улицам ночью, запутавшись в широкий плащ и с маской на лице. В церкви, театры и прочие места – совсем не буду являться».
   Но никакое шутливое или серьезное обещание оказать действия на полицию не могло. Кому, как не охранному отделению, знать, что в Москве готовится торжественная встреча писателя. Как писала «Искра», «Горькому приготовлен был адрес (под которым тут же подписывались) и портрет Л. Н. Толстого. Вскоре вся толпа двинулась на вторую платформу (Курского вокзала. – Н.М.), так как поезд должен был подойти туда. Заранее просили встретить молча, так чтобы всем был слышен адрес. Жандармы изредка сновали, но не вмешивались и как-то торжествующе посматривали; вскоре все объяснилось: пришел поезд – Горького нет, разнесся слух, что его высадили в Рогожской заставе». Слух был верен. Московский обер-полицмейстер и начальник охранного отделения распорядились задержать Горького на станции Москва-Рогожская и заставить его перейти в вагон, прицепленный к товарному составу, направлявшемуся в Подольск. Именно туда и примчатся, чтобы повидаться с писателем, Шаляпин, Телешов, писатели Л. Н. Андреев и И. А. Бунин, директор издательства «Знание» К. П. Пятницкий.
   Пусть и не такая многолюдная, как могла быть, но встреча с Москвой состоялась. Растроганный Горький, которого спешно посадят в вагон, идущий на юг, успеет только крикнуть со ступеньки: «Товарищи! Будем отныне все на ты». Этот день, 8 ноября 1901 года, найдет свой отклик даже в «Искре». В тринадцатом ее номере появится статья Ленина «Начало демонстраций» с впервые письменно упомянутым именем Горького – «европейски знаменитого писателя, все оружие которого состояло… в свободном слове».
   К имени Горького «Искра» вернется уже в следующем году в связи с его избранием почетным членом Российской академии наук. Как сообщал правительственный вестник, «в состоявшемся 21-го минувшего февраля соединенном заседании отделения русского языка и словесности Императорской академии наук и разряда изящной словесности закрытою баллотировкою шарами были произведены, согласно с существующими постановлениями, выборы в почетные академики разряда изящной словесности. Избранными оказались: Александр Васильевич Сухово-Кобылин и Алексей Максимович Пешков («Максим Горький»)». Но никакое соблюдение правил не могло предохранить от случившегося – безграничного гнева императора. Имя Горького для него слишком много значит, и он не скрывает своего негодования в обращении к министру просвещения: «Чем руководствовались почтенные мудрецы при этом избрании, понять нельзя. Ни возраст Горького (34 года. – Н.М.), ни даже коротенькие сочинения его не представляют достаточное наличие причин в пользу его избрания на такое почетное звание. Гораздо серьезнее то обстоятельство, что он состоит под следствием, и такого человека в теперешнее смутное время Академия наук позволяет себе избрать в свою среду. Я глубоко возмущен всем этим и поручаю вам объявить, что по моему повелению выбор Горького отменяется. Надеюсь хоть немного отрезвить этим состояние умов в Академии». Заметка «Несчастный случай с Академией наук» была напечатана в номере девятнадцатом газеты от 1 апреля. Выборы Горького аннулировали, и в порядке протеста против царского своеволия заявили о своем отказе от звания почетного академика Чехов и Короленко.
   Из Крыма Горького вернут в Арзамас. Он по-прежнему лишен свободы передвижения и может только письменно общаться с Художественным театром, который работает над «Мещанами» и ждет «Не дне».
   Но что могут значить все письменные замечания и пожелания по сравнению с авторским чтением пьесы! Именно о ней и мечтает Горький. Когда к осени, наконец, его дело в Московской судебной палате прекращается и с него снимают полицейский надзор – чисто формально, потому что на деле под негласным надзором он останется до 1917 года, – Горький вырывается в Москву на один день, чтобы использовать его для читки. Актер А. Ванин вспоминал: «На читку собрались все: приехали И. М. Москвин, В. И. Качалов, О. Л. Книппер, М. А. Самарова. Пригласили и нас, молодежь. Пришел Алексей Максимович. Его ввел в комнату Немирович-Данченко и усадил за стол, но он встал и поздоровался сначала со знакомыми, потом подошел к нашей группе молодежи и сам представился… Владимир Иванович с большим трудом отвел его от нас, чтобы начать чтение. Пьесу слушали, затаив дыхание. Горький сказал последние слова «На дне» реплику Сатина: «Эх, испортил песню, дурак». На минуту стало страшно тихо… Потом все почтительно встали».

Красная площадь. Верхние торговые ряды. Начало XX в.

Это было 6 сентября 1902 года. На следующий день надо было ехать в Нижний устраивать вывезенных из Арзамаса домашних. Но уже 27 сентября Горький снова в Москве и сможет задержаться в ней на две недели. О чтении «На дне», помимо театра, вспоминает Телешов: «Первое чтение ее происходило у нас на «среде». В то время телешовские «среды» происходили в квартире Леонида Андреева (Большая Грузинская, 25). «Народа было множество: сидели на подоконниках, стояли в других комнатах, где было все слышно, но ничего не было видно… Успех был исключительный. Ясно было, что пьеса станет событием».

Вдова городского головы

Имя Александры Владимировны Алексеевой, урожденной Коншиной, вводит в мир сразу двух замечательных семей – Третьяковых и Станиславских. Ее мать, Елизавета Михайловна, была родной сестрой братьев Третьяковых, муж – двоюродным братом К. С. Станиславского. Всего лишь шесть лет оставался Николай Александрович Алексеев городским головой (1887–1893). Как отзывался о нем современник, «блестящим метеором пронесся он над Москвой, которая его не забудет». На эти шесть лет пришлись работы по расширению Мытищинского водопровода, начало прокладки системы городской канализации, устройство городских боен и городской прачечной, приведение в порядок городских бульваров, разбивка многочисленных скверов, строительство ГУМа, Исторического музея, городской думы (ныне – Музей В. И. Ленина) и основание городской психиатрической больницы, которой до того времени Москва не имела. Место для нее было приобретено за Серпуховской заставой у купца Канатчикова, почему Алексеевская больница стала иначе называться Канатчиковой дачей. Жизнь Н. А. Алексеева была прервана смертельным выстрелом признанного умалишенным человека.
Умирающий муж просил Александру Владимировну внести 300 тысяч личных средств на окончание строительства, но А. В. Алексеева и так всю жизнь занималась вопросами устройства душевнобольных в Москве. Во время организации работ по строительству Канатчиковой дачи она приобретает и дарит Москве здание напротив ворот Преображенской психиатрической больницы на Потешной улице для устройства приемного покоя на 45 больных. По духовному завещанию Александры Владимировны, очень тяжело переживавшей гибель мужа, Москва получала свыше полутора миллионов рублей на различные благотворительные учреждения. Это были два новых городских училища около Новоспасского монастыря и на 2-й Бородинской улице, приют с ремесленным училищем для сирот и полусирот из самых бедных семей – около Ваганьковского кладбища, наконец, реконструкция городского училища на Ульяновской улице (№ 42), ранее построенного также на средства и по заказу ее мужа.

Зал. Дом ученых (б. дом Коншиных). Архитектор Отто Гунст

Все эти занятия не мешали Алексеевым иметь открытый дом и собирать у себя ведущих музыкантов. Как вспоминает дочь П. М. Третьякова, «и он, и его жена были люди остроумные и радушные, у них было шумно, интересно и приятно. Петр Ильич (Чайковский) играл в винт, беседовал, ужинал. Меньше всего говорил о музыке. Все старались не утомлять его. Я помню это чувство бережности по отношению к нему».

Московские сибиряки

   Так случилось, что дело заботы о психиатрических больных едва ли не полностью оказывается в Москве возложенным на благотворителей. С ним связано и семейство перебравшихся в Москву сибирских купцов Медведниковых. Среди купечества стало традицией отмечать память близких благотворительными делами.
   Логгин Федорович Медведников уходит из жизни, оставив 27-летнюю вдову Елизавету Михайловну с двумя маленькими сыновьями. Несмотря на все трудности ведения большого торгового дела, она постоянно занимается благотворительностью, а перед кончиной завещает значительную сумму на устройство, как тогда говорилось, сиропитательного дома – приюта для сирот девочек. Сыновья строят для приюта в Иркутске особый дом и при нем создают банк, доходы которого шли на содержание воспитательного учреждения памяти их матери. В него принимали детей всех сословий, которые получали здесь и общее образование, и специальное – по различным рукоделиям. Именно Медведниковский приют становится началом женского образования в Сибири.
   Переселившийся в Москву Иван Логгинович то же дело образования продолжает и в столице. Вместе с женой Александрой Ксенофонтовной он создает мужскую гимназию (Староконюшенный пер., 18), которая носит имена их обоих – Ивана и Александры Медведниковых. Гимназию отличала блестящая постановка преподавания древних и живых иностранных языков, законоведения, философской пропедевтики, естественной истории и химии. О том, какая трагедия коснулась жизни благотворителей, можно судить по завещанию Александры Ксенофонтовны. Два миллиона рублей она жертвует на приют, богадельню и из них 600 тысяч на устройство отдельного приюта «для идиотов и эпилептиков».
   Для строительства приюта городская дума выделила участок через овраг от Канатчиковой дачи – Алексеевской психиатрической больницы, за Даниловским кладбищем. Начавшаяся Первая мировая война вынудила городскую думу перепрофилировать приют. Он был отдан душевнобольным воинам. Один из корпусов Медведниковского приюта получил имя Павла Михайловича Третьякова, поскольку строился на его средства. Все дело было в болезни сына мецената. Состояние Михаила Павловича не позволяло доверить ему капитал. Отец ограничил сына пользованием процентами с 200 тысяч рублей, которые после смерти Михаила Павловича должны были «перейти в собственность города для учреждения и содержание приюта для слабоумных на столько лиц, насколько позволит этот капитал». Воля П. М. Третьякова осталась неисполненной – спустя пять лет после составления завещания наступил 1917 год.
   В этом отношении Александре Ксенофонтовне значительно больше повезло. Согласно ее последней воле в селе Поречье была выстроена богадельня с больницей для лиц духовного звания, которая просуществовала до революции целых 14 лет. Поныне остается самым большим детским лечебным психиатрическим учреждением и былой Медведниковский приют (5-й Донской проезд, 21а).

Город и архитектор

   Сегодня вряд ли кто-нибудь займется таким вопросом, как место архитектора в повседневной жизни и в развитии современного большого города, тем более такого мегаполиса, как Москва. Обладает ли каждый (именно каждый!) архитектор какой-то свободой – творческой и административной? В какой мере обладает возможностью реализовывать свое понимание и, скажем условно, ощущение профессии, по собственному разумению соотносить их практически с жизнью города? Может быть, это вообще надуманная проблема. Может быть, но за нашими плечами история, опыт прошлого, заставляющий задуматься о многом применительно к развитию именно сегодняшнего градостроительства.
   Начнем с цифр. В канун Первой мировой войны Москва имеет около трехсот пятидесяти «действующих», как тогда говорилось, то есть строивших по собственным авторским проектам, зодчих. Фактически каждый располагавший правами архитектора, будь то выпускник императорской Академии художеств, Московского училища живописи, ваяния и зодчества или Института гражданских инженеров, обосновываясь в старой столице, рассчитывал на подобную практику и ее приобретал.
   В Москве, как, впрочем, и в других городах Российской империи, существовала четкая иерархия профессий, необходимых для горожан, что соответственно отражалось в ежегодно обновлявшихся городских справочниках. Первое место занимали медики – врачи, акушеры и… массажисты. Практика последних была настолько распространена, что по числу они не уступали акушерам. Речь шла исключительно о медицинском, лечебном массаже. Все работавшие в городе представители этих профессий выводились в исчерпывающий перечень с указанием адресов и мест работ. Надо иметь в виду, что клятва Гиппократа в истолковании тех лет предполагала, что врач обязан оказывать помощь каждому обратившемуся к нему больному, и притом в любое время дня и ночи. Подобная система предшествовала городской системе скорой помощи.
   Второе место занимали юристы – присяжные поверенные, помощники присяжных поверенных, присяжные стряпчие и частные поверенные, состоящие при Московском окружном суде, при уездном съезде земских начальников и при московском столичном съезде мировых судей. И это убедительное свидетельство того, насколько часто население прибегало к помощи закона, и притом небезуспешно.
   И третье место занимали архитекторы. Их списки в обязательном порядке печатались городскими справочниками с точным указанием адресов, номеров телефонов, при желании – приемных часов и квалификации. Архитектор должен был быть не только доступен, но и как бы проявлен для будущих заказчиков. Москва располагала академиками архитектуры, классными художниками-архитекторами и просто художниками-архитекторами. Те, кто не заявлял своего звания, обычно оказывались так называемыми неклассными художниками, но, так же как и первые, были аттестованы Академией художеств по представленным проектам.
   Затем список архитекторов включал большое число гражданских инженеров, инженеров-архитекторов, инженеров-строителей, некоторых военных инженеров и даже нескольких инженеров-механиков. Здесь же стояло имя единственного в своем роде специалиста «по устранению сырости и напора грунтовых вод» Ф. О. Станека. Одни из входивших в список ограничивались собственно архитектурным проектированием, но и в обязательном порядке архитектурным надзором, если не общим руководством строительными работами собственного объекта. Но немало было мастерских, превратившихся в архитектурно-строительные бюро, как, например, располагавшееся на Большой Дмитровке, 9 классного художника архитектора Василия Ивановича Мотылева. Мотылев принимал на себя «изготовление всякого рода чертежей, проектов, смет; наблюдение и надзор за постройками; подряды на выстройку». Кроме того, в его бюро существовал самостоятельный отдел, занимавшийся «применением железобетона, отоплением и вентиляцией зданий».
   У архитекторов существовал выбор – оставаться свободными художниками или поступать в штат учреждений, что, впрочем, не лишало их возможности свободной практики. Дело в том, что большинство, и прежде всего государственных, учреждений имело в штате архитектора и подчиненный ему отдел. Например, в Московской конторе императорских театров это Виктор Андреевич Величкин, имевший к тому же открытую мастерскую на Остоженке, 14. За один только 1913 год он заканчивает строительство одного из самых комфортабельных многоквартирных домов дореволюционной Москвы, на углу Большой Дмитровки и Камергерского переулка (№ 7), где жили в советский период Н. П. Хмелев и Л. В. Собинов, и отеля «Савой» на Рождественке (№ 3, ныне гостиница «Берлин»).
   Архитектор в штате Московского университета А. С. Гребенщиков строит в 1911 году на Никитском бульваре так и не получивший запроектированной внешней отделки дом № 15, ему же самому и принадлежавший. Академик Николай Васильевич Никитин, член-учредитель Московского архитектурного общества, признанный почетным вольным общником Академии художеств «за известность и труды на художественном поприще» еще с 1882 года, состоит архитектором Управления Московского учебного округа, или, иначе говоря, чиновником ведомства Министерства народного просвещения. Одной из ранних его работ была перестройка дома № 13 по Поварской улице под богадельню для обедневших дворян. В начале 1890-х годов здание было арендовано Обществом искусства и литературы, основанным К. С. Станиславским и Ф. П. Комиссаржевским, поселившимся здесь же вместе со своей дочерью, будущей знаменитой актрисой Верой Комиссаржевской.
   В Собственной канцелярии по учреждениям императрицы Марии состоит архитектором О.В. фон Дессин, в Службе пути и зданий ведомства Министерства путей сообщения – гражданский инженер И. И. Струков, в Московской духовной консистории в должности епархиального архитектора – Н. Н. Благовещенский, в Московской губернской тюремной инспекции – инженер-архитектор Б. А. Альберти. Архитекторскую часть Московского почтамта возглавляет гражданский инженер Х. Э. Неслер. Московская губернская тюремная инспекция располагает собственным строительным отделением, в которое входят гражданские инженеры А. С. Федосеев, П. П. Максимов, М. Н. Литвинов и один из очень популярных в Москве строителей Богдан Михайлович Нилус, строитель жилого комплекса под № 12 на Никитском бульваре. Нилус к тому же был многолетним гласным Московской городской думы, входил там в комиссию по развитию московского трамвая, хотя почти каждая служба городских железных дорог располагала собственным архитектором. Так, архитектором «Управления Отдела эксплоатации» состоял М. Н. Глениг, который вел ежедневный прием частных заказчиков в своей мастерской в Большом Афанасьевском переулке.
   Наряду с Б. М. Нилусом в числе гласных думы были И. С. Кузнецов, окончивший Академию художеств со званием художника-архитектора в 1897 году за проект «Усадьба»; в 1907 г. он уже заканчивает строительство Саввинского подворья на Тверской улице (№ 6), а в 1913-м «Деловой двор» на Варварской площади, где после 1917 года помещался Высший совет народного хозяйства (ВСНХ), В. В. Шервуд и Р. И. Клейн.
   Среди ранних московских работ Владимира Владимировича Шервуда особняк Суханова (Пятницкая ул., 64), долгие годы занимаемый институтом «Моспроект-3», дом Московского купеческого общества на Покровке, 44 (1908), дом для гимназии Приклонской на Пятницкой улице, 70 (1911), наконец, комплекс доходных домов Варваринского общества домовладельцев на Солянке, 1 (1914). Перечислять работы Р. И. Клейна нет смысла – их слишком много, и притом во многом они определяют облик Москвы рубежа XIX–XX веков; от Средних торговых рядов на Красной площади до универсального магазина английского торгового дома «Мюр и Мерилиз», от Бородинского моста до кинотеатра «Колизей» на Чистых прудах (ныне театр «Современник»), от дома чаеторговца Перлова на Мясницкой (1890–1896 гг., вместе с архитектором К. К. Гиппиусом) до примыкающего к Петровскому пассажу дома виноторговцев Депре (Петровка, 10), как и принадлежавший той же фирме дом № 17 по Петровскому бульвару. В «Былом и думах» Герцен упоминает, что для студенческих вечеринок «вино, разумеется, берется на Петровке у Депре». «Портвейн и херес, взятые от Депре» фигурируют в «Анне Карениной» Л. Н. Толстого на обеде у Облонских.
   При всей загруженности архитекторов-гласных их участие в работе думы не было формальным. Тот же Р. И. Клейн вместе с И. С. Кузнецовым входят в думскую Комиссию по внешнему благоустройству города, сам Клейн – в Комиссию по составлению проектов обязательных постановлений и в Комиссию по вопросу об оздоровлении Хитрова рынка, в Комиссию по разработке вопроса о сооружении Народного дома и учебно-ремесленной мастерской на пожертвования А. А. Бахрушина. Но, обладая широкой известностью и несомненным влиянием в органах городского управления, Клейн не мог рассчитывать на преимущества при получении какого-либо государственного или общественного заказа. Принцип открытых, с обязательным широким обсуждением на страницах печати конкурсов был во всех случаях обязательным. И как Р. И. Клейн выигрывает конкурс на строительство первого в московской практике моста-памятника – Бородинского, так проходит он и всю процедуру очень многолюдного конкурса на здание Музея изящных искусств имени императора Александра III (ныне – изобразительных искусств имени А. С. Пушкина). В случае же частных заказов каждому проекту следовало пройти согласование с участковыми архитекторами и утверждение на Архитектурно-техническом совете, в состав которого входили академик Фома Осипович Богдановский, классный художник-архитектор Николай Дмитриевич Морозов, Илларион Александрович Иванов-Шиц, Николай Григорьевич Фалеев, Александр Фелицианович Мейснер и Максим Карлович Геппенер. Каждый из них контролировал определенные территории города, на которых, в свою очередь, размещались участковые архитекторы.
   Обязанности Архитектурно-технического совета определялись достаточно точно. Его члены не могли воспротивиться образному решению здания, которое предлагал автор и поддерживал заказчик, но они могли его ограничить условиями, при которых оно бы вписывалось в «рисунок квартала и перспективу улицы». Их нарушение становилось по меньшей мере затруднительным, но, по всей вероятности, не так уж часто допускалось авторами. По выражению Р. И. Клейна, последние годы своей жизни преподававшего в Московском высшем техническом училище (ныне – МГТУ им. Баумана), русскую архитектуру отличало «вежливое поведение в толпе» – массе застройки. Считалась недопустимой ориентация на одни только громкие имена: внимательного уважения заслуживало каждое решение коллеги. «Если архитектору внутренне необходимо снести все вокруг своей постройки, чтобы тем создать для себя условия исключительного благоприятствования, значит, он еще не стал мастером, тем более градостроителем, но самовлюбленным эгоистом-любителем, не верящим в собственные силы в глубине души», – из докладной записки И. Ф. Мейснера, автора интересно решенных доходных домов, в том числе по Тверскому бульвару, 6 и Страстному бульвару, 4. Законченный в 1903 году дом на Тверском принадлежал Ярославской мануфактуре. Дом князя Горчакова на Пушкинской площади был завершен годом раньше.
   Рассчитывать на высокую или ответственную должность, связанную с его профессией, архитектор мог только в случае реальной популярности его имени среди заказчиков и при наличии уже выполненных реализованных проектов.
   Епархиальный архитектор Н. Н. Благовещенский является одновременно участковым архитектором на территории Новоандроньевского и двух Рогожских участков. Лев Францевич Даукша ведает двумя Серпуховскими и одним Якиманским участками. Он имеет дипломы инженера-механика, инженера-технолога и звание архитектора-художника, к тому же маленькая дань тщеславию заказчиков – всегда напоминает, что является потомственным дворянином.
   Имя Анатолия Оттоновича Гунста, ведавшего Пречистенским, Сущевским и двумя Хамовническими участками, пользовалось в Москве особой популярностью. Выученик Академии художеств, получивший в 1896 году звание художника-архитектора за «проект зала для выставки», он обращает на себя внимание интересным комплексом зданий Российского страхового общества на Большой Лубянке (№ 5), отстроенным в 1905–1906 годах. После 17-го года комплекс занимал Наркоминдел, а затем МИД СССР. Сюда приезжали с верительными грамотами послы государств, начавших устанавливать отношения с СССР. Как писал Маяковский: «Признавайте, пока просто. Вход: Москва, Лубянка, угол Кузнецкого моста». А. О. Гунсту принадлежит и нынешний вид Дома ученых (Пречистенка, 16), перестроенного им для серпуховских фабрикантов Коншиных из особняка Нарышкиных-Архаровых. Большой популярностью пользовались открытые Гунстом «Классы изящных искусств» на Малой Бронной (№ 32), в которых преподавали И. И. Левитан и Ф. О. Шехтель. Он же выступает организатором общества «Московский драматический салон», почетными членами которого состояли М. Н. Ермолова, Ольга Осиповна Садовская, А. И. Сумбатов-Южин, Осип Андреевич Правдин – весь цвет казенной драматической сцены. Немалая роль в деятельности «Салона» принадлежала брату архитектора, композитору Евгению Гунсту, директору-казначею Союза деятелей искусств, председателю Московского общества распространения камерной музыки. Жили братья вместе, занимая на Староконюшенном переулке бывший особняк Бегичевых (№ 4), иначе – сестры поэта-партизана Дениса Давыдова, у которого бывал Грибоедов.
   Примечательны слова превосходного актера Малого театра и драматурга А. И. Южина: «Гунст был архитектором в идеальном смысле этого слова, широко образованным, великосветски воспитанным, чутко откликавшимся на все новые явления искусства и вместе с тем словно вросшим множеством видимых и невидимых корней в московскую жизнь, практическую, повседневную и обращенную в будущее. Мне он представлялся зодчим во всем, на что обращал свое внимание». «В Анатолии Оттовиче, – добавляет «великая старуха», как ее называли по сцене, Ольга Садовская, – ничего не было от чиновника. Чиновничьи обязанности никак не подавляли в нем художника, напротив, казалось, это он подавлял всякое чиновничество своей культурой и независимостью суждений. Умница редкая!»
   Любопытна и еще одна область деятельности московских архитекторов – изобразительное искусство. Последней категорией профессионалов, нужных горожанам (после архитекторов), были художники. И вот среди них заявляют о себе многие архитекторы. Л. М. Брайловский, заграничный пенсионер Академии художеств, успешно занимавшийся акварельной и декоративной живописью, С. В. Ноаковский, также заграничный пенсионер Академии художеств по архитектуре, с 1899 года преподаватель Строгановского училища, в дальнейшем академии. Это Н. Б. Бакланов, окончивший академический курс в 1910 году со званием художника-архитектора за проект Государственной думы, Т. Я. Бардт, также питомец Академии, получивший в 1903 году звание художника-архитектора за проект «Концертная зала в столице на 2500 мест», воспитанники Московского училища живописи, ваяния и зодчества, а затем уже Академии И. М. Рыбин, Антон Гуржиенко, ставший заграничным пенсионером Академии и отличившийся проектом «Городская дума в столице», многие другие.
   «При всей инженерной подоснове нашей профессии быть собственно архитектором, значит постоянно развивать в себе творца» – слова Алексея Викторовича Щусева, академика архитектуры, проживавшего по Гагаринскому переулку, 25, где находилась и его мастерская. Прием велся ежедневно с 10.00 до 12.00 и с 16.00 до 18.00 часов вечера. Кроме воскресных и праздничных дней. Таков был ритм жизни московского зодчего.

Каштан на перекрестке

   Отсюда начиналась весна. Ранняя ли, припоздавшая, всегда с тугих свечек, густо простреливавших разлатую листву. Свечки долго белели в жидких сумерках майских вечеров.
   Потом крохотные лепестки свивались с пылью исхоженного двора. Прятались в плетешках гусиного мыла. Вместе с июльской жарой по белесым тропкам раскатывались тугие рогатые шарики. Щелкали по перилам примостившегося у ствола балкона.
   К началу школы под зеленой скорлупой созревали коричневые лакированные тыковки. Их собирали вместе с первыми побуревшими листьями. Все еще державшийся обычай – осенние букеты в высоких, на четыре грани, одинаковых вазочках на покрытых промереженными салфетками столах: здесь и обед, здесь и уроки. Старательно наглаженные сквозь газету утюгом красные осиновые (из-за города!), золотые кленовые (из соседнего голицынского сада) и еще каштановые. Выцветали, пылились, ждали лета.
   А лето было настоящее замоскворецкое. С еле слышным запахом резеды у одинокого каштана. Угол Пятницкой и Голиковского. Те, кто жили кругом, знали секрет. Одноглазый худой дворник с завзятым упорством из года в год раскапывал одну и ту же грядку. Единственную. Под заколоченным досками, похожим на висячую кладовку балконом. Для резеды. Дворника называли «кавалер с японской». Старшие объясняли: значит, имел Георгия, которого теперь нельзя показать. Мало ли что солдат – та война была царской, и геройство его стало ненужным.
   В двух шагах от грядки, за невысокой загородкой, гремели трамваи. Целых три маршрута. Вагоновожатые на высоких винтовых табуретках били ногой по вделанным в пол пружинам звонков: опять кто-то переезжал пути, направляясь из Голиковского в Старомонетный. Торжественно проплывали в облаках черного угара высокие темно-вишневые автобусы – «Бюссинги».
   На улице ее знали все – она любила пить чай на балконе, где едва умещался столик с посудой и солнечно сиявшим самоваром. Спускаться в сад было не с руки: низ дома сдавался под фруктовую лавку. У каменной конюшни и каретного сарая, где теперь теснились нагороженные жилые клетушки, разворачивались возы с товаром, спорили приказчики. На верхнем, хозяйском этаже изразцовые с яркими синими узорами печи, вощеные полы с дорожками, занимавшие почти всю гостиную латании и фикусы, мягкие стулья в полотняных чехлах, керосиновые лампы под цветными абажурами – и тишина. У жильца ярко горело электричество, надрывался ящик телефонного аппарата и стояла «абрамцевская» мебель с замысловатой резьбой на неудобных креслах. Екатерина Львовна была домашней учительницей и перебывала со своим немецким языком во всей округе… Дом так и продолжали называть то назаровским – по былой хозяйке, то смирновским – по лавочнику с духовитым товаром. Конечно, до Елисеева ему далеко, но свежей клубники и арбузов на Рождество хватало. И продолговатых, с розовыми бочками крымских яблок, которые непременно вешались на елку.
   Отец раздраженно отзывался: «Кому нужна ерунда!» Бабушка пожимала плечами: какая разница для практики в языке? Впрочем, не только это. Через много лет она скажет: «Нельзя судить людей за одно то, что они родились. Не там, где надо, и не у того, у кого надо. И вычеркивать из жизни – тоже преступление. Перед этой виной имя лишний раз назвать, при случае запомнить – им будет легче».
   Бабушка была учительницей и, направляясь на работу в бывшую частную гимназию княжны Софьи Дмитриевны и княгини Ольги Дмитриевны Львовых в Климентовском переулке, теперь 31-ю трудовую Замоскворецкого ОНО, предпочитала оставлять внучку у Екатерины Львовны.
   И про Львовых, несмотря на громкий титул, учительствовавших наравне с нею самой: княжна была начальницей частной гимназии, княгиня преподавательницей старших классов. И про дом гимназии, принадлежавший купцу Ерзину, торговавшему в нем, рядом с гимназией, самым разным товаром – шелками, каракулем, хлопком. Спустя несколько лет в голову пришла мысль записывать имена. Задним числом. Но детская память не нуждается в записях и не способна изменять. Через сколько десятков лет удалось все-таки проверить: да, Ерзин, да, Салах…
   Тогда, в начале 30-х годов, Пятницкая выглядела на разных своих отрезках очень разной. От Чугунного моста до Климентовского переполненная магазинами, от Климентовского до Курбатовского сонная и пустая. Она и сегодня выглядит такой же. Но Екатерина Львовна не соглашалась. Как не было лавок?
   В доме, где она жила на углу Старотолмачевского, – мясная лавка Смирнова, славившаяся почему-то своей бараниной. Через переулок – заведение минеральных и искусственных вод Никифорова и Румянцева. Разве не видно, что окна первого этажа – витрины? В самом деле, окна были огромными, и в одном из них, левом от подъезда, предмет детских мечтаний – плющ, плотно занавесивший все стекло. Хотелось не комнаты за окном, хотелось только зеленых гирлянд с жестко блестевшими листами. В наши комнаты, выходившие на стену соседнего дома, солнце не заглядывало никогда, и никакая зелень не соглашалась расти.
   А в Голиковском напротив Жуковской фабрики? Снова мясная лавка и ренский погреб в деревянном, набранном досочками в елочку одноэтажном доме с единственным подъездом при одном приступке. Так много лавок? Да это только в одном месте. Ими было полно все Замоскворечье. Как школами. Екатерина Львовна в свое время выбрала для жизни своей перекресток, потому что кругом дом за домом.
   Потерявшие кормильцев. Они ни во что не вмешивались, не поднимали голоса, старались по возможности незаметно выскользнуть из ворот. Очень торжественных. С покрытой мелкой лепниной аркой. На могучих каменных столбах. Перед воротами, на улице, шли драки мальчишек нашего двора с «церковниками». Драки без пощады и до вмешательства постового, если кто-нибудь удосуживался его привести с соседней остановки трамвая, у Курбатовского переулка. Взрослые молча проходили мимо. «Церковников» ненавидели за нашу церковь. И еще за задиристость и грубость.
   В соседних школах учителя придумывали любые отговорки, чтобы не брать в классы «церковников», особенно в младшие. Бабушка, преподававшая в школе на Вешняковском переулке, была верна себе: в ее классе появились «церковники». Она оставалась с ними на дополнительные занятия, и они сидели в пустом классе – недомытые, кое-как одетые, злые. Тогда в первый раз бабушка сказала, что Толстой прав: несчастьем одних нельзя построить счастье для других.
   Большой дагерротипный портрет Толстого висел у нас дома на почетном месте. Вместе с Достоевским. В черных резных рамах. Правда, в дальней из двух смежных комнатушек. «Чтоб не дразнить гусей». Толстовское учение преследовалось не меньше, чем философия Достоевского. В бабушке было много от тех, кто ходил в народ и жил в толстовских общинах. Она могла промолчать, но не предать свой символ веры. Клятва Гиппократа приобретала для нее великий общечеловеческий смысл: не навреди! Не говори о людях плохого, взвешивай каждое слово, не приноси неприятных вестей – жизнь тяжела и без тебя, не увеличивай ее тяжести. Вольно или невольно. Когда я прибежала рассказать, как с нашей церкви сбросили колокола, она еще раз повторила: не надо! Она знала, что взрослым будет слишком тяжело, пятилетний же ребенок может забыть. В этом она ошиблась: все осталось на всю жизнь.
   Цепь дворников – поперек Пятницкой. Остановившийся трамвай. Бородатые мужики на всех ярусах колокольни. Крики. Возбужденные голоса. Хряст ломающегося дерева. Треск кирпича – маленький колокол с размаха ударился о карниз и разлетелся, выбивая искры, на мостовой. Самый большой качали долго. Наверно, двигали ближе к пролету. Он падал будто со стоном. Ахнула земля и долго потом гудела, вздрагивая и замирая. Женский голос сказал: «Вот и убили… церковь». Я так и повторила дома: «Убили нашу церковь». Осколок отломил угол трапезной, другой – часть колокола. Долгие годы красный кирпич на ссадинах алел рядом с выцветавшей розовой штукатуркой стен.
   Наверно, к живописности относился и сквер – разгороженная часть церковного двора на углу Пятницкой и Вешняковского. Каменная ограда с чугунной решеткой исчезли. Между десятком древних лип были проложены дорожки. Скамейки обычно пустовали – все предпочитали собственные дворы. Обращенный в сторону сквера южный церковный вход давно превратился в отхожее место. За колонны нельзя было зайти, как и за лежавшие у алтаря каменные глыбы. Их искрошившийся белый камень скрывал под засохшим зеленым мхом отдельные слова. Иногда понятные, чаще непонятные.

Светлой памяти мужа

Известный московский благотворитель Флор Яковлевич Ермаков завещал в 1895 году свыше трех миллионов рублей на помин его души. Иными словами, грандиозный капитал должен был быть роздан в виде милостыни, вопрос только заключался в том, кому и как. Разделенный по числу жителей старой столицы, он мог дать каждому по два рубля. Но организация подобной раздачи не представлялась возможной. В течение семи лет душеприказчики уклонялись от своих обязанностей. После их смерти последнюю волю мужа решила выполнить вдова Екатерина Корнильевна. Ее план оказался очень сложным, но и очень рациональным. Она выделяет неприкосновенный капитал для выдачи пособий бедным невестам крестьянского, мещанского и ремесленного сословий, а также для выдачи пособий городскими участковыми попечительствами о бедных. Немалые суммы отпускаются Домам трудолюбия, воинскому благотворительному обществу «Белый крест» и в распоряжение великой княгини Елизаветы Федоровны, но особенно большие на содержание богаделен имени Ф. Я. Ермакова и устройство ремесленного училища его же имени. Екатерина Корнильевна решает также построить для Москвы два огромных ночлежных дома. В одном из них – шестиэтажном, рассчитанном на 1500 человек – впоследствии работал Госснаб СССР (Орликов пер., 5), другой, также на полторы тысячи человек, находится на Краснохолмской улице, 14. Не забыла Е. К. Ермакова и бедных родственников – раздача каждому из них не превышала 3 тысяч рублей. «Деньги надо не за родство давать, а за дело» – слова Екатерины Корнильевны из ее переписки с Московской городской думой.

Спортивная столица

   Спортивная столица. Или, может быть, даже самая спортивная среди главных городов европейских стран. Такой Москва стала, в нашем представлении, в советские годы, и сегодня остается следовать сложившимся традициям, во многом ставшим недосягаемыми. На самом деле – как и чем заменить былое государственное финансирование, творившее чудеса?
   Все так. Понятна ностальгия. Понятны существующие и кажущиеся неизбежными трудности, если бы не одно но. Простое обращение к документальному прошлому нашего города позволяет узнать: самой спортивной столицей Европы Москва была уже на переломе XIX–XX столетий. Размах физкультурного движения в советские годы действительно огромен, но только не за счет того, что ранее носившие эксклюзивный характер спортивные развлечения стали доступными каждому трудящемуся. Особенность развития спорта в России и, в частности, в Москве заключалась в том, что начало ему было положено в общеобразовательных школах. Именно общеобразовательных и общедоступных, где физическая культура стала обязательной дисциплиной.
   Сегодня никто, кроме самых узких специалистов-историков, не вспоминает, что преподавание ее ввела Екатерина II, руководствуясь философией французских энциклопедистов-просветителей. Гимнастические упражнения, наряду с танцами, преподавались в обоих отделениях Смольного института – «для благородных девиц» и «для представительниц мещанского сословия». Но действительно всеобщим обучение гимнастике становится на рубеже XX века: от четырехклассных городских училищ до гимназий, как государственных, так и частных.
   Еще одна забытая (а жаль!) традиция. Ежегодно издававшиеся справочники Москвы заключали в себе список всех действующих на территории древней столицы учреждений, банков, промышленных предприятий, магазинов, правительственных органов вместе со списком ВСЕХ жителей Москвы с указанием их адресов, ВСЕХ улиц с перечислением принадлежности каждого дома. Совершенно так же давались списки врачей с адресами, специализацией и приемными часами, адвокатов, архитекторов, художников. Не менее обязательным было указание всех без исключения учебных заведений с поименным перечислением их педагогического состава.
   Подобная скрупулезность выражала не только уважительное отношение к педагогам. Добрая слава, которую завоевывал тот или иной учитель, приводила к нему учеников со всех концов Москвы. Родителям не составляло труда отыскать нужного преподавателя и именно ему поручить своего ребенка. Эти же имена служили и рекламе учебного заведения, причем предпочтение неизменно отдавалось так называемым «казенным», т. е. содержавшимся на государственный счет. Но во всех случаях в одном ряду с другими коллегами фигурировали имена преподавателей физической культуры.
   Невольно возникает вопрос: кем были эти педагоги и обладали ли специальной подготовкой? Оказывается, диплом требовался во всех случаях. Единицы приобретали его в Германии – для старших классов или в Швейцарии и Франции для младших, где существовала подробно разработанная методика. Но в основном в Москве все выглядело иначе. Учредителем Курсов физического воспитания выступает… артист императорских театров Николай Проклович Петров, сам преподававший гимнастику и «ритмические танцы» в частных женских гимназиях Л. О. Вяземской и Деконской. Первые же в нашем городе курсы для учительниц гимнастики, «ритмических танцев» и «подвижных игр» основывает Мария Павловна Островцева, состоявшая соответствующим преподавателем в Училище ордена Св. Екатерины и в Женском институте имени императора Александра III.
   Мужские учебные заведения придерживались иной ориентации. Предпочтение отдавалось офицерам, которым в принципе разрежалось совмещать обязанности военной службы с работой в гимназиях и реальных училищах. Так, в XI мужской гимназии преподавал Н. А. Вельтищев, штабс-капитан, состоявший в штате Московского артиллерийского склада и к тому же являвшийся старшим помощником начальника Исправительной тюрьмы. Подобное сочетание никого не смущало, а ученики не совсем обычного учителя показывали действительно превосходные результаты в атлетических соревнованиях и в конной выездке.
   Другой штабс-капитан, В. В. Беркут, школьную работу совмещал со штатной должностью воспитателя 3-го Московского Александровского II кадетского корпуса. Директора гимназий не скрывали: их устраивало развитие в школьниках «офицерского духа, выправки и кодекса чести», по выражению одного из современников. Речь шла не о муштре. Учитель физической культуры должен был участвовать в формировании личности своих питомцев наряду с педагогами других дисциплин. И в этом отношении очень примечательна фигура работавшего «физкультурником» в реальном училище А. И. Анастасьева и Н. М. Махаева поручика Евгения Васильевича Краснощекова, который был деятельным членом Императорского Военно-исторического общества, Кружка ревнителей памяти Отечественной войны 1812 года и Общества ознакомления с историческими событиями России.
   В Москве именно средние общеобразовательные учебные заведения становятся базой для возникновения спортивных клубов. Спортивные клубы и располагаются в их помещениях, и организуют работу только в вечерние часы – после окончания основных школьных занятий. Так наш город имел четыре Русских гимнастических общества, носивших одинаковое название «Сокол». Первый «Сокол» находился в здании мужского реального училища на Садовой-Кудринской (№ 1), второй – в здании Промышленного училища на Миусской площади, третий – в здании Комиссаровского технического училища, в Благовещенском переулке. Четвертым «Соколом», располагавшимся в городской усадьбе графов Бобринских на Малой Никитской (№ 12), руководил учитель гимнастики нескольких московских гимназий и реальных училищ Ф. Ф. Шнепп.
   Первый «Сокол» располагал собственным катком – на Патриарших прудах и гимнастическими классами. Но независимо от лучшего или худшего оборудования, материальных возможностей «Соколов» объединяла общая программа – «содействовать физическому и нравственному совершенствованию своих членов, развивая в них путем систематических упражнений физическую силу и ловкость, мужество и сознание единства». Причем это относилось и к старшим по возрасту членам клубов.
   В принципе детские клубы не отделялись от взрослых. Считалось естественным, что вчерашний гимназист или реалист продолжает занятия и тренировки. Но и взрослые клубы непременно принимали детей. Причина – то, что в спортивных занятиях видели не развлечение, а форму воспитания.
   Москва располагала тремя футбольными объединениями. Это была Московская футбольная лига, Кружок футболистов «Сокольники» и «Озерковская футбол-лига». Особенностью «Сокольников» оставалась их связь с семьей знаменитых булочников Филипповых. Один из представителей семьи – Николай Илларионович, владевший девятью булочными в городе, в том числе в собственном доме на углу Малой и Большой Бронных, состоял казначеем Кружка, второй представитель – капитаном команды. «Озерковская лига», основанная Г. М. Степановым, была самой большой и хорошо организованной. Вне Всероссийского футбольного союза она организовывала междугородние и международные матчи, проводила сезонные – весенние, летние и осенние – розыгрыши кубков.
   Кроме того, футбол входил в программу всех спортивных клубов. Следующими по популярности были коньки, лыжи и хоккей.
   Замоскворецкий Клуб спорта, располагавшийся в собственном доме на Калужской улице, имел секции футбола, коньков, лыж, хоккея, легкой и тяжелой атлетики, бокса и лаун-тенниса. Председателем руководившего им комитета являлся один из руководителей Даниловской мануфактуры промышленник Е. Р. Бейнс. Клуб содержал и собственный каток. Московский кружок любителей спорта (около Соломенной Сторожки, в Петровско-Разумовском) летом «культивировал», по выражению его программы, легкую атлетику, футбол и лаун-теннис, зимой же коньки, лыжи и «катанье с гор». Любопытно, что «дамы и учащиеся» одинаково имели право на льготные членские и входные билеты, а те из учащихся, кто показывал хорошие результаты в спорте, могли в каждом клубе рассчитывать на бесплатные занятия и более того – на материальную поддержку.
   К тем же секциям чрезвычайно популярный «Немчиновский Кружок спорта» присоединял крокет, городки, лапту. Его летняя станция и спортивная площадка находились при деревне Малая Сетунь, зимняя – на станции Немчиновский пост. Его правление составляли в основном чиновники московских городских служб.
   Не меньшей известностью пользовались и московские объединения по отдельным видам спорта. Лыжников объединяли Всероссийский союз лыжебежцев (председатель – известный промышленник, владелец одноименной фирмы, а также член Московского клуба мотористов и Московского автомобильного общества Федор Петрович Навский), «Московская лига лыжебежцев» и «Сокольнический кружок лыжников».
   В правления двух последних входил настоящий энтузиаст этого вида спорта Александр Иванович Булычев. Но лыжи не были единственным его увлечением. А. И. Булычев входил в состав московского кружка «Музыка и драма», который ставил своей задачей на благотворительных началах знакомить московскую публику с музыкальными и драматическими новинками.
   Еще более многочисленными были Общество любителей лыжного спорта и Московское общество горнолыжного и водного спорта. Первое держало свою спортивную площадку между 4-м и 5-м Просеками в Сокольниках и предоставляло самые большие скидки для учащихся. Второе имело так называемую дачу и горнолыжную станцию на Воробьевых горах, в имении С. Грачева, лыжную станцию – на Бережковской набережной, у Дорогомиловского моста и так называемую «гавань» в виде собственной баржи-дебаркадера у Дорогомиловского моста. Его председателем был Карл Адольфович Ферман, купец, служивший в Контроле по поставкам на железные дороги, секретарем – один из руководителей Прохоровской (Трехгорной) мануфактур Иван Митрофаныч Косарев. Входившим в общество легкоатлетическим отделом ведал представитель видной московской купеческой семьи Николай Яковлевич Колли, а инструкторской группой Вейне Аарнис.
   Любителей коньков объединяли Московское общество конькобежцев-любителей и Московская конькобежная лига, которая координировала деятельность всех московских спортивных клубов, имевших соответствующие секции. Существовали также в Москве Московское гребное общество и представительство Всероссийского союза гребных обществ. Но гребля была наименее доступна для подростков.
   Уделяя немало внимания прошедшим в Москве XXII Олимпийским играм и их намечаемому продолжению в нашем городе, справочники, к сожалению, обходят вниманием то обстоятельство, что сто лет назад столице это движение было знакомо. Существовал московский Олимпийский комитет, располагавшийся на Покровке, № 2 и имевший четкую программу. Как в ней говорилось, «цель Комитета – объединение всех организаций, культивирующих любительский спорт в Москве». В состав Комитета входило по три представителя от каждой спортивной лиги, «избираемые на год отдельно по каждой отрасли спорта». Комитет продолжал свою деятельность и в годы Первой мировой войны. Председателем президиума «олимпийцев» оставался Роман Федорович Фульда, состоявший одновременно председателем Московской лаун-теннис-лиги, секретарем Сокольнического клуба спорта и Московского общества воздухоплавания.
   Инженер-технолог по профессии, Р. Ф. Фульда был одним из руководителей учредителей одной из старейших московских фирм того же имени, основанной в 1861 году, которую они вместе с отцом преобразовали в 1902 году в Торговый дом по сбыту металла, москательных и химических товаров. В состав президиума также входили М. Ф. Бауер, Ф. В. Генниг, присяжный поверенный Б. Ф. Яроцинский (казначей), Ф. Ф. Энгельке и К. Г. Бертрам, секретарь Всероссийского футбольного союза.
   С детьми начинает работать и Московское отделение Русского турнинг-клуба, иначе – Российского общества туристов, целью которого было «содействовать развитию в России всякого рода туризма, без различия способов передвижения». По воскресным и праздничным дням, круглый год Общество организовывало подмосковные экскурсии за копеечную плату годового абонемента. Эта членская плата расходовалась на «проезд, чаепитие, «чаевые» и организационные вопросы». Среди почетных членов состояли графиня В. Н. Бобринская, В. И. Рябушинский, граф Г. И. Рибопьер. Последним председателем правления стал Роман Павлович Выдрин, потомственный почетный гражданин, член правления Ярославско-Костромской земельной биржи и Правления для сооружения и эксплоатации подъездных железнодорожных путей в России, директор Московского торгового общества, лично принимавший участие в отдельных туристических походах.
   Если дети выражали желание присоединиться к экскурсантам, оплата их участия производилась Обществом.
   Политика Москвы в отношении детей – ее очень точно определил широко известный в городе врач-акушер, руководивший «Родовспомогательным заведением» на Старом Арбате, Иван Константинович Юрасовский. «Даже перед новорожденными открывается немало соблазнов. С годами их становится, тем более в огромном городе, все больше и больше. Запреты здесь возможны, но не слишком действительны. Куда практичнее соблазнам стихийным противопоставить соблазны разумные, и среди них в первую очередь те, которые ведут к гармоничному развитию всего организма. Здоровое тело и здоровый умысел сами воспротивятся самоуничтожению спиртным и наркотиками – лучше всяких административных запретов. Вот над этим и надо думать».

Филатовская больница

   Москвичи привыкли назвать эту больницу Филатовской, и это один из верных способов стереть в памяти имя той, которая действительно была ее основательницей. За неделю до смерти 87-летняя княгиня Софья Степановна Щербатова своей рукой написала завещание, по которому принадлежавшая ей усадьба по Садовой-Кудринской, 15 передавалась детям. Спустя 12 лет после специальной перестройки в усадьбе открылась Софийская больница. С ней был соотнесен детский приют для неизлечимых больных Святой Софьи на Воронцовской улице. Наследники не только не оспаривали последней воли княгини – они поддерживали больницу значительными материальными взносами. Дети бедных родителей принимались в больницу бесплатно. Более состоятельным содержание и лечение ребенка обходилось в 4 рубля серебром в месяц, причем находились и те и другие в общих палатах.
   Если говорить о знатности происхождения, Софья Степановна принадлежала к самым древним и заслуженным русским дворянским родам. Ее детство прошло в доме отца, графа Степана Степановича Апраксина, генерала от кавалерии, одного из самых блестящих вельмож екатерининского века. Апраксинскую городскую усадьбу на углу Знаменки и Гоголевского бульвара сегодня занимает Министерство обороны, и только из-за высокого каменного забора можно увидеть здание знаменитого апраксинского театра, где в постановках участвовали живые лошади и олени, а позже гастролировала итальянская опера. Театр видел в своих стенах Пушкина, с которым юной Софье Апраксиной не раз приходилось встречаться и танцевать на балах. К тому же Апраксины умели и любили привечать гостей. В радушной и хлебосольной Москве их дом считался едва ли не самым гостеприимным.
   Родная племянница по матери генерал-губернатора Д. В. Голицына, Софья Степановна оказалась наследницей дяди во всех его начинаниях. Тем более, что ее муж, Алексей Григорьевич Щербатов, сменил Голицына в связи со смертью последнего в должности. Почти одновременно С. С. Щербатова образовала Дамское попечительство о бедных в Москве. К 1917 году попечительство имело 18 отделений – во всех районах Москвы. В его ведении находились Мариинское училище для девиц, 5 школ, 5 приютов, 9 богаделен, приют для пожелавших изменить свою жизнь проституток, 2 убежища – для неизлечимо больных и для слепых детей, 3 лечебницы для приходящих больных, ясли и Александровский дом, принимавший престарелых классных дам.
   Светская красавица, какой ее запечатлел на своем портрете О. А. Кипренский, в жизни увлекалась не балами и туалетами. У нее блестящий организаторский талант, который она стремится реализовать. Уже в 1845 году Софья Степановна становится председателем Совета детских приютов Москвы – впоследствии Совет располагался в мемориальном доме И. С. Тургенева на Остоженке (№ 37). Приюты были рассчитаны на постоянно живущих и на приходящих детей. К началу нашего столетия их можно было найти в каждом районе города.
   Но и этих начинаний Софье Степановне было мало. По подсказке знаменитого московского «доктора для бедных», тюремного врача Ф. П. Газа, Щербатова основывает первую в Москве Никольскую общину сестер милосердия. При школе находились детский приют, богадельня и лечебница для приходящих больных. «К делам милосердия поздно обращаться в старости, – замечала С. С. Щербатова. – Они должны стать стержнем всей жизни. Тогда с годами вы будете ощущать от них постоянный прилив сил».

Гунст – это Москва!

   Гостиная в доме князя С. А. Щербатова. 1914 г.

   Немолодая хрупкая женщина уютно устроилась в углу тахты и смотрела – на люстру. Ампирный шлем черненого металла, в золоченых накладках фигур мифологических существ, юношей, богинь, лебедей, в широком венце свечей. Но Мария Александровна Богуславская-Сумбатова, удочеренная племянница знаменитого актера Малого театра и драматурга князя Александра Ивановича Сумбатова-Южина, была в нашем доме на Никитском бульваре не первый раз. А главное – кругом шумели возбужденные голоса: Елена Николаевна Гоголева, Александра Александровна Щепкина, Пров Провович Садовский-младший, Георгий Куликов, музыканты и певцы труппы нашего Малого театра. Все только что вернулись с премьеры сценического рассказа Нины Молевой «Загадка «Невского проспекта», в котором участвовали и которым – все надеялись – обретал жизнь никогда ранее не существовавший гоголевский мемориал. Сыграть в стенах, где прожил последние отпущенные ему жизнью годы писатель, где сжег «Мертвые души», где умер и не нашел покоя, – актеры были по-настоящему взволнованы.
   Но Мария Александровна не отрывала глаз от потолка: люстра покачивалась. Сначала чуть-чуть. Потом все сильнее. Тихонько зазвенела посуда. Вздрогнула тахта. Качнулись кресла. «Леля, ты помнишь, – Мария Александровна обращалась к своей гимназической подруге Е. Н. Гоголевой, – совсем как в Тифлисе, тогда…»
   Елена Николаевна королевским движением повернула голову. Очень внимательно посмотрела почему-то только на люстру и своим низким бархатным голосом добавила: «Муся, ты права – землетрясение». И тут же искренне удивилась: «В Москве?»
   Уже звонил телефон. Кто-то спрашивал, как там на бульваре. На Новом Арбате люди выбегают на улицу из высотных домов. И вообще, что надо делать? Подойдя к окну, Елена Николаевна бросила: «Ну, эти картонные коробки и должны рассыпаться, а наш – никогда. При таких-то кирпичных стенах!»
   Все стали дружно вспоминать, что ведь именно в этот, бывший дворцовый голицынский, дом попала в первую же бомбежку Москвы в июле 42-го бомба и сумела пробить воронку только в двух верхних этажах. Выбоину тем же военным летом заделали, да, кстати, и надстроили здание еще одним этажом; в том, что оно и после разрушения такую нагрузку выдержит, не сомневался никто. Выдерживает!
   «А вообще мне довелось видеть, как настоящий архитектор – Анатолий Оттонович Гунст осматривал и разрешал или не разрешал любые переделки». Это говорила третья гимназическая подруга Муси и Лели Елена Александровна Хрущева, директор 2-й Городской библиотеки, в стенах которой и состоялась премьера «Загадок».
   Имя архитектора вызвало явное оживление среди старшего поколения. Его знали все и, чувствовалось, не знать просто не могли. Гунст и театр были понятиями неразделимыми.
   Со слов дяди, А. И. Сумбатова-Южина, Мария Александровна рассказывала, как в канун 100-летнего юбилея со дня рождения Гоголя, когда готовился к открытию знаменитый андреевский памятник писателю, встал вопрос о мемориальных комнатах. Выкупить их у владельцев всей городской, в прошлом талызинской, усадьбы – об этом говорить не приходилось; но существовал же пример, когда владелец суворовского дома у соседних Никитских ворот, торговец канцелярскими товарами некий Гагеман на свои средства установил памятную доску и привел в порядок суворовскую анфиладу, куда пускал, хотя и с разбором, посетителей.
   С Гоголем положение было тем хуже, что сначала графиня А. Е. Толстая, бывшая гостеприимная хозяйка, принимавшая у себя Гоголя, а вслед за ней ставшая хозяйкой родственница Лермонтова по линии Столыпиных полностью переделали писательскую приемную и кабинет.
   Их превратили в клетушки для прислуги. Последние же перед Октябрем владельцы – супруги Катковы и вовсе пристроили к гоголевскому дому новый доходный дом и в бывшем кабинете устроили швейцарскую. В комнате же, куда поместили Николая Васильевича перед самым его концом, вообще был чулан.
   А. И. Сумбатов-Южин обратился за советом к единственному и действительно ему близкому архитектору – Анатолию Оттоновичу Гунсту. Гунст находился на службе в системе городской управы в качестве участкового архитектора и должен был знать все существующие предписания, хотя ведал он иными территориями – 1-м Пречистенским, 2-м и 1-м Хамовническими и 1-м Сущевским участками.
   Гунст очень живо откликнулся на просьбу князя, направился под каким-то светским предлогом к Катковым – и получил категорический отказ в осмотре. Человек очень настойчивый, Анатолий Оттенович обратился за помощью к своему коллеге, курировавшему территорию Никитского бульвара, – Николаю Александровичу Квашину, которому владельцы воспрепятствовать в осмотре дома не могли по закону.
   Действующий в Москве закон требовал, чтобы любая переделка частного дома как снаружи, так и внутри согласовывалась с участковым архитектором. Это касалось и переноса стен, и пробивки новых дверей и окон, и уничтожения становившихся ненужными при центральном отоплении голландских печей в комнатах. И тем более лестниц. Каждый капитальный ремонт использовался участковыми архитекторами как предлог для введения в старые постройки технических новшеств. Это касалось прежде всего введения железобетона в перекрытия, в своды подвалов, устранения по возможности пожарной опасности.
   Формально все переделки в мемориальном доме были в свое время согласованы, воздействовать же на чувство и отношение к литературе Катковых не удалось, хотя Гунст и прибег к испытанному средству – приглашению хозяйской четы в действовавший в его доме знаменитый «Московский драматический салон». Архитектор бессменно занимал должность председателя, как назывался салон, общества.
   Впрочем, именно Гунст добился от Катковых еще одной уступки. Участникам открытия памятника писателю на Арбатской площади разрешили в этот день возложить цветы у окон гоголевской половины со стороны двора. Единственным условием было, чтобы цветов не оказалось слишком много, потому что принести хотя бы по одному цветку пытались все московские студенты и гимназисты.
   Впрочем, сам князь Сумбатов, хотя не находивший для себя настоящих ролей в гоголевском репертуаре, вложил немалые деньги в то, чтобы уж и вовсе нищие студенты могли принять участие в подобном торжестве. О широте его натуры вообще ходили легенды.
   Известный директор Центрального дома актера ВТО Александр Эскин вспоминал, как вместе с группой уполномоченных студентов отправился к Южину на большой Козихинский просить князя принять участие в благотворительном концерте для организации бесплатного питания студентов Московского университета. Южин вышел им навстречу в темно-вишневой домашней атласной куртке – «бонжурке» и, не дав договорить просьбу, достал бумажник и предал им на благотворительные цели сто рублей. Вместе с князем из его кабинета вышел Гунст, с которым они, по словам Южина, обсуждали очередной вечер на Староконюшенном, и повторил жест хозяина. «Казалось, они зарабатывали свои деньги для других», – повторял Эскин.
   Дом на Староконюшенном, 4 – Гоголева, Богуславская и Хрущева наперебой рассказывали о его порядках, удивительном жизненном укладе и постоянно напряженном пульсе деятельности.
   Прежде всего сам старый дом. Не какой-нибудь – принадлежавший сестре Дениса Давыдова и ее мужу, в прошлом лихому гусару, а со временем достаточно популярному литератору Дмитрию Николаевичу Бегичеву. При всем том, что книжные фонды, тем более городских библиотек, пересматривались постоянно и все дореволюционные издания со дня на день ждали своего смертного приговора, Елена Александровна умудрялась их до последней возможности хранить, а когда списание становилось неизбежным – передавать, по крайней мере, любителям: «Пусть еще поживут – сколько удастся…». Д. Н. Бегичев был среди спасаемых томиков.
   Но дом в Староконюшенном – это еще и Грибоедов в самую трудную минуту его жизни. Когда писателя везли для допросов по делу декабристов в Петербург с юга, он выбрал для ночлега не родительский дом – отношения с матерью были слишком напряженными, – а дом старого сослуживца и родного брата его ближайшего и довереннейшего друга Степана Николаевича Бегичева.
   О последующих владельцах никто не вспоминал. По-настоящему близким для подруг дом в Староконюшенном стал в их гимназические годы. Как будто принадлежал он родителям Гунста, который любил время от времени напоминать, что в роду у них был известный гравер из Антверпена и будто бы переезд семьи в Россию связывался с доктором Бидлоо, которому голландский предок гравировал анатомические листы. Во всяком случае, подруги видели в доме Гунстов вдову былого владельца и троих его детей: сестру Лидию с мужем, самого Анатолия Оттоновича и Евгения Оттоновича.
   Муся Богуславская бывала в доме чаще других и не могла отделаться от впечатления, по ее выражению, «треста», который там помещался. Евгений Оттонович, присяжный поверенный по основной своей профессии, вел прием посетителей ежедневно в утренние и в вечерние часы. При этом он исполнял обязанности директора-казначея Союза деятелей искусств «Алатр», секретаря Музыкального исторического отдела Общества «Музыкально-теоретическая библиотека в Москве», помещавшегося, кстати сказать, в здании Консерватории на Большой Никитской и едва ли не самое главное – председателя Московского общества распространения камерной музыки. Инструментальные репетиции, спевки, доклады, семинары – все происходило в доме Гунстов. Евгений Оттонович успевал заниматься еще и бесплатной читальней при Музыкально-теоретической библиотеке и Обществом «Дом песни». Для Москвы он был очень удачливым адвокатом, но и еще композитором, и музыкальным критиком.
   Брат-архитектор ни в чем не уступал адвокату. И он вел домашний прием заказчиков, отбоя от которых не было. Особенно ценимой специальностью Анатолия Оттоновича была переделка старых зданий, их «новомодное убранство», как наружное, так и внутреннее. Прием велся три раза в неделю. И все-таки настоящим жизненным увлечением архитектора было драматическое искусство. Свое Общество «Московский драматический салон» он сумел поднять на такой уровень, что почетными его членами согласились стать М. Н. Ермолова, О. О. Садовская, О. А. Правдин и сам Сумбатов-Южин.
   Восемнадцати лет Гоголева зачисляется в труппу Малого театра, но своей настоящей предварительной школой она называет дом на Староконюшенном. Нет, там ей, «недоучке», по ее собственному выражению, никто не подумал дать возможность выступить, зато смотреть и учиться – сколько угодно.
   Анатолий Оттонович сам делал выгородки для чтений и пьес, которые у него «обкатывались», по профессиональному выражению. Мягкая удобная мебель. Множество цветов в кадках. Никакой толчеи. Приглушенные разговоры. «У Гунста» умели уважать искусство.
   Но и финансовая сторона была продумана очень тщательно. Пожизненные члены должны были вносить 200 рублей, действительным их членство обходилось в пять рублей, «соревнователям» – в три. Рядом с деятелями искусства и любителями – промышленные тузы. Здесь мелькали имена Листа, Шмидта, доверенного Торгово-промышленного общества Турицына, многочисленные частные поверенные. Зато казна находилась в руках зятя Анатолия Оттоновича, мужа его сестры, некоего Ионова.
   Редкий практицизм – его, пожалуй, Сумбатов-Южин ценил в Гунстах выше всего: ни у кого не клянчили, во всем обходились своими силами и соблюдали чувство собственного достоинства. В этом, по мнению князя, им равных в Москве не было. И еще – работоспособность. Гунсты не благотворительствовали – они все делали своими руками.
   В маленькой уютной квартирке Марии Александровны очень светло и очень тихо. Нет большого города. Нет соседей. Нет шума дождя или ветра. Последний этаж дома «Арктика» на Никитском бульваре скрыт за далеко вынесенным от стен карнизом, под которым два окошка – одно обычных размеров, другое в виде иллюминатора-шестиугольника – всегда тонут в полумраке. Солнечный город где-то далеко вдали и, наверно, внизу.
   Мебели мало. И вся она светлого дерева в лучших образцах скромного модерна. Мария Александровна много лет проработала бок о бок с Иваном Папаниным, была его непременным литературным секретарем и фактически педагогом. От него и получила «ведомственную» квартиру, куда перевезла с Большого Козихинского, где столько лет жил Сумбатов-Южин, остатки обстановки замечательного актера.
   Остатки – потому что перед Великой Отечественной все решила отдать в Малый театр. Все, включая рукописи, костюмы, реликвии. Так будет надежнее. Должно было быть надежнее, но не стало. Кстати, там же находилась часть (или весь?) архив Анатолия Оттоновича Гунста. По-видимому, в начавшихся постреволюционных перипетиях архитектор понадеялся на директора государственного театра, каким стал Южин.
   После войны в музее Малого театра, как говорила Мария Александровна, не осталось почти ничего. По-видимому, театральный музей не был музеем в юридическом смысле этого слова. Просто хранилищем. Мария Александровна ходила по своей квартирке: «В этом кресле дядя сидел, когда болел плевритом. Все думали, не встанет. Тогда Бог миловал». «За этим столом писал». «Этот стульчик любила тетя. Дядя до конца жизни на нее, как на икону, молился. Если бы вы знали, какая это была пара». «А вот еще несессер…»
   У Марии Александровны великолепная память секретаря, привыкшего пропускать и обрабатывать сотни дел. Материалы Общества «Музыкально-теоретическая библиотека в Москве» – отдельные документы были у Южина. Там председателем состоял директор Московской филармонической капеллы Вячеслав Александрович Булычев. Вам ничего не говорит это имя? Это так понятно: все всё скрывали, всё уничтожали. Особенно документы. Гунсты после революции уезжали за границу, и так естественно было постараться сохранить под опекой дяди хотя бы часть того, чему была посвящена жизнь.
   Булычев и Евгений Гунст вместе кончали юридический факультет Московского университета, вместе занимались и в Московской консерватории. По классу композиции. Только Евгений у Гольденвейзера и Глиэра, а Булычев у Иполитова-Иванова и Танеева. Оба удивительные бессребреники, энтузиасты, как у нас говорят. Хотя – Мария Александровна чуть задумывается – все русские интеллигенты были бессребрениками. Все. Или, несмотря на профессию, не были интеллигентами.
   А Московская симфоническая капелла – это особый разговор. Дядя всегда восхищался их программой. Знаете, чем они занимались? Пропагандировали оратории, кантаты и вокально-симфоническую музыку мастеров классической и доклассической эпох. Булычев сам переводил тексты ораторий Гайдна, Мендельсона, Шумана.
   Елена Николаевна Гоголева не может удержаться: «Муся, ты помнишь, как их читала Мария Николаевна? У великой артистки они были как в древнегреческих трагедиях». Маленькая тайна по-прежнему красивой, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, и тоже большой актрисы: под воротом Елены Николаевны при любом костюме камея с портретом Ермоловой. Как талисман. И как благословение. «Мы учились, просто глядя на нее: как сидит, как разговаривает, как поворачивает голову, как протягивает руку, и какую руку!»
   Приходит на память и то, что актеры Малого театра нет-нет да и начинали мечтать о собственных дачах («Это кочевники-то!»), и тогда все сходились на том, что проектировать их будет непременно Анатолий Оттонович. И Гунст поддакивал, но с непременным условием, чтобы на каждой даче был род зала наподобие того, в котором собирались у Гунстов. Те дачи, которые ему постоянно заказывали, например, в модной Малаховке, его «не грели», разве что можно было проектировать любимые им большие открытые террасы, словно отнесенные в сторону от дома. На одной из них, в конце малаховской Тургеневской улицы, мхатовцы репетировали первую постановку «Чайки». Южин скрытно, но ревниво следил за успехами «этих молодых».
   Продолжение… Продолжение жизни того поколения. О нем говорят неохотно, и не в силу каких-то опасений. Просто, по выражению Гоголевой, «они ушли из России». Ведь вот Булычев во время Первой мировой успел пожить и поработать и в Нижнем, и в Саратове. И в Костроме, и, кажется, в Киеве, пока не оказался в Кишиневе. Пытался и в Бессарабии организовывать симфонический хор, музыкально-историческое общество, преподавал в местной консерватории. А Евгений Гунст – не знаю, как устроился за рубежом. Наверно, работал, но дом в Староконюшенном – ничего подобного нигде и ни у кого быть не могло. Это наверняка!
   И еще одно имя: «Эта изумительная Оленина-д’Альгейм!», ее вокальные вечера у Гунстов. Мария Алексеевна, кажется, касимовская помещица, организовала «Дом песни», который усиленно пропагандировали и поддерживали Гунсты. Речь шла о произведениях Мусоргского – ее муж, французский журналист, был автором французской монографии о композиторе – и о западноевропейской вокальной музыке. Много концертировала, издавала газету «Дом песни», бюллетень, устраивала конкурсы на лучшие переводы текстов песен. Как боролась за то, чтобы певцам доставалась настоящая поэзия – не бездарные поделки.
   Хрущева с сожалением качает головой: «Тяжело было ее хоронить». Ее? Когда? Все три женщины смотрят с укором: каких-нибудь четыре года назад. Здесь, в Москве. В 1918-м уехала во Францию. Много работала. И очень успешно концертировала. Такое меццо! И только с русской музыкой. А в 59-м вернулась – больше не смогла. Россия простилась с ней интервью в «Литературной России» за несколько лет до смерти: «Цель моей жизни была – знакомить людей с русской музыкой». Сабашников еще тогда издал ее прекрасную книгу «Заветы Мусоргского». До революции. Е. А. Хрущева – родственница известного книгоиздателя.
   В свое время И. В. Жолтовский как-то между прочим сказал: архитектор, как древняя Фемида, держит в руках две чашки весов. Одна – собственно строительство, технология, ремесло, другая – артистическое начало, впрочем, при всех остальных непременных «прозаических» условиях. Просто – к чему внутренне склоняется он, что перевешивает. В первом случае люди получают чистую продукцию, во втором, так или иначе, внутреннюю ауру, которая диктует им характер жизни. В первом случае – мы выполняем производственный заказ и… вредим. Во втором – боремся с уничтожением человеческой натуры нам одним известными и доступными способами, в которых чаще всего и не отдаем себе отчета.
   Анатолий Оттонович Гунст относился ко второй категории при всей практичности и прагматизме своей деятельности. Чиновник, который, соглашаясь или не соглашаясь на изменения в облике «своих» улиц, видел весь город, соглашаясь или не соглашаясь на перестройки в домах, сокрушающих сегодня Москву начала XXI века с нисколько не меньшим варварством и неотвратимостью, чем строители, умел соединить пользу исконной жизнью, тем обиходом столицы, который определял развитие всей нашей культуры. Архитектор, также не шедший на поводу у заказчика, умевший отстоять то, что подсказывала его внутренняя культура и ощущение искусства. По существу, всех его видов.
   Московское общество распространения камерной музыки – снова дом на Староконюшенном, председатель Евгений Гунст, среди членов правления такие имена, как Константин Николаевич Игумнов, Александр Борисович Гольденвейзер, капельмейстер Большого театра Юрий Николаевич Померанцев, присяжные поверенные, знаменитые врачи. И из прославленных имен как не назвать Надежду Андреевну Обухову, Антонину Васильевну Нежданову, Леонида Витальевича Собинова. А что касается архитектурных трудов Гунста, стоит прежде всего вспомнить его собственный дом с превосходно нарисованным окном, залы; наконец, доходный дом № 4 по Малому Кисловскому переулку. Еще до конца не переделанный внутри. Пока. Да что там, Гунст – это настоящая Москва.

«Сытинский дом»

   Это один из живописнейших уголков Москвы – улица Горького, Пушкинская площадь и рядом с новым зданием газеты «Известия» многоэтажный нарядный дом 18б. Две мемориальных доски на фасаде говорят о том, что здесь на протяжении 1918–1934 годов работала в секретариате газеты «Правда» М. И. Ульянова и что еще дом связан с именем и деятельностью И. Д. Сытина. С широкими красиво нарисованными проемами окон, яркими вставками цветной майолики, с замысловатым завершением фасада, дом напоминает и о своем строителе – одном из популярнейших архитекторов Москвы начала нашего столетия Ф. О. Шехтеле. Ф. О. Шехтелю, бессменному председателю Московского архитектурного общества 1906–1922 годов, столица обязана такими интересными сооружениями, как Дом-музей А. М. Горького, здание Ярославского вокзала, бывший дом С. Т. Морозова на улице А. Толстого, в оформлении которого принимал участие М. А. Врубель. «Сытинский дом» на Тверской хорошо знали Л. Н. Толстой, А. М. Горький, многие передовые русские писатели и ученые кануна Октябрьской революции. Сытин – это яркая страница нашей культурной истории.
   …Обвинение было брошено с трибуны Государственной думы. Ставший олицетворением оголтелых промонархических взглядов Пуришкевич заявил о деятельности издателя И. Д. Сытина, что она представляет «школьную подготовку второй русской революции». Пуришкевич оказался совсем недалек от истины. Независимо от умеренно либеральных взглядов самого издателя, сытинские издания делали свое дело активного и планомерного просвещения самых широких читательских кругов. Школьные учебники и журнал «Вокруг света», «Библиотека для самообразования» и специальный журнал «Хирургия», издания сочинений А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого и 14-томная «Народная энциклопедия научных и прикладных знаний», научно-популярные издания и «Военная энциклопедия» в 18 томах, книги по всем отраслям прикладных знаний и многотомное издание «Отечественная война и русское общество. 1812–1912» – таков круг издательских интересов И. Д. Сытина, умеющего к тому же привлечь к сотрудничеству наиболее интересных и знающих авторов.
   И. Д. Сытин мечтает о книге хорошей, дешевой и общедоступной, почему наряду с реорганизацией и постоянным совершенствованием типографского и полиграфического дела особенное внимание уделяет распространению своих изданий. Их доносят до самых глухих уголков страны коробейники и офени, пользовавшиеся постоянной поддержкой издательства. Сытин устанавливает прямую связь и с народными читальнями, и с земскими книжными складами. В 1893 году А. П. Чехов пишет А. С. Суворину: «На днях был у Сытина и знакомился с его делом. Интересно в высшей степени. Это настоящее народное дело… Когда случится вам быть в Москве, то побываем у него на складе, и в типографии, и в помещении, где ночуют покупатели». «Покупателями» Чехов называет коробейников, к которым специально заходил побеседовать о своих книгах и Л. Н. Толстой.
   Тринадцатилетним подростком приходит в Москву крестьянин-костромич И. Д. Сытин на заработки и устраивается мальчиком на побегушках в книжной лавке Шарапова, торговавшей у Ильинских ворот лубочными картинками и такой же так называемой народной литературой. Через десять лет он приобретает крохотную литографию на Пятницкой улице, печатавшей лубочные издания, а в 1880-х годах обращается к книгоиздательскому делу самого широкого профиля, основывает собственную типографию. Помимо собственных изданий, в ней печатаются и все издания «Посредника», организованного в те же годы В. Г. Чертковым при участии Л. Н. Толстого дешевого издательства. Л. Н. Толстой около четверти века был связан с «Посредником», и Сытиным впервые печатаются многие его произведения, в том числе «Воскресение», «Крейцерова соната», «Поликушка».
   В середине 1890-х годов сытинское издательство преобразовывается в «Товарищество печатания, издательства и книжной торговли» – крупнейшее книгоиздательское предприятие России. Его отличают и высокая техническая оснащенность, и хорошие условия труда печатников. Сытин создает при своей типографии специальные классы рисования для будущих литографов, причем наиболее способные из воспитанников посылаются для получения образования в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Руководил классами рисования художник-передвижник Н. А. Касаткин. К этому времени расцветает «Товарищество книгопечатания» и относится строительство «Сытинского дома» на Тверской. К 1915 году сытинское издательство выпускает 12 % всей книжной продукции России (по стоимости), а количество листов-оттисков достигает в нем 175 миллионов в год.
   Начиная с 1897 года к числу сытинских изданий присоединяется и ежедневная газета «Русское слово», примечательная прежде всего широко поставленной в ней информацией. Это первая русская газета, имевшая сеть собственных корреспондентов по всей стране и во многих столицах мира, начавшая высылать и специальных корреспондентов. К тому же 1915 году она достигает почти полумиллионного тиража.
   После Великой Октябрьской революции И. Д. Сытин становится деятельным участником создания советского книгоиздательского дела, а дом на Тверской переходит газете «Правда». Здесь работавшая ответственным секретарем редакции И. И. Ульянова среди многочисленных посетителей принимала также А. М. Горького, Клару Цеткин, Георгия Димитрова.
   «Сытинский дом» по-прежнему украшает центральную магистраль столицы. Более года назад в ответ на запрос Министерства культуры СССР Управление культуры Моссовета просило поставить здание на государственную охрану. Однако до настоящего времени соответствующего решения все еще нет. Думается, это решение необходимо, наконец, провести и включить один из интереснейших и ценнейших культурных памятников столицы в ансамбль зданий газеты «Известия», сохранив за ним его первоначальное назначение.

Фрейлина

   Слава, благодарность – они не ждали их. Простое благополучие в личной жизни – судьба не давала даже его. Все, как у всех, подчас даже тяжелее, чем у всех, и, уж во всяком случае, горше. Надежда Борисовна Трубецкая, урожденная княжна Святополк-Четвертинская, начинала жизнь фрейлиной императрицы Александры Федоровны, при дворе Николая I. Князь Алексей Иванович Трубецкой стал для юной фрейлины тем лучшей партией, что ни в чем не препятствовал увлечениям супруги. Прекрасного образования, она захотела еще и прослушать университетский курс. В Москве ее дом в Знаменском переулке станет одним из культурных центров старой столицы. С хозяевами накоротке знакомы Вяземский, Жуковский, Пушкин, Гоголь, славянофилы Аксаковы, Хомяков, Самарин, им близок Чаадаев.
   Но роль хозяйки блистательного литературного салона не удовлетворяет княгиню. В 1842 году она входит в Совет детских приютов, а двумя годами позже организует Ольгинский приют, в чем ей помогает сенатор С. Д. Нечаев. После смерти мужа благотворительность становится единственным смыслом жизни Надежды Борисовны. Вместе с сестрой, матерью и группой московских аристократок она пытается противостоять последствиям грозившей особенно большим половодьем зимы 1859/60 года. Совместными усилиями они снимают у Калужских ворот дом, чтобы переселить в него тех, кому грозило наводнение.
   Убедившись на деле, каким безнадежным было положение с жильем у бедняков, княгиня уже в следующем году добивается образования нового общества – Братолюбивого общества снабжения в Москве неимущих квартирами. Избранная его председательницей, Н. Б. Трубецкая на протяжении полувека будет исполнять эти обязанности. К XX столетию общество будет располагать без малого трехмиллионным капиталом и сорока благотворительными учреждениями. К этому времени его покровительницей станет вдовствующая императрица Мария Федоровна. Здесь, в зависимости от обстоятельств, можно было получить или квартиру, или пособие на ее аренду.
   В 1865 году княгиня становится попечительницей Арбатского отделения Дамского попечительства о бедных Москвы и организует ремесленную школу для мальчиков, названную в дальнейшем Комиссаровским училищем в честь спасителя Александра II, который сумел спасти жизнь царю. Благодаря хорошей постановке преподавания школа вскоре превращается в техническое училище, готовившее, как тогда говорилось, помощников инженеров. При нем строится вагоноремонтный завод, который соединяется ветками с Николаевской и Смоленской железными дорогами.
   Год за годом Надежда Борисовна выступает со все новыми и новыми инициативами. Она создает в 1868 году преобразованный впоследствии в Российское общество Красного Креста Дамский комитет Московского отделения Общества попечения о раненых и больных воинах. С началом войны с Турцией, в 1877 году, организует санитарный поезд и в свои 65 лет отправляется на фронт, где работает вместе с другими сестрами милосердия на полях сражений. Когда спустя два года страшный пожар уничтожает весь Оренбург, княгиня достает значительные средства для погорельцев и сама отвозит в город предметы необходимости из запасов Красного Креста.
   Орден Святой Екатерины и звание статс-дамы двора Трубецкая приобрела не за ловкость в придворной среде.
   Несчастье подкралось неожиданно и неотвратимо. Чтобы запутавшийся в долгах сын не покончил с собой, княгиня продала родовой дом в Знаменском переулке. Свой долгий век ей пришлось доживать в крохотной квартирке, которую она снимала в некогда принадлежавшем ей доме – большую его часть теперь занимала знаменитая галерея купца С. И. Щукина, на ничтожную пенсию, которую глубокой старухе удалось выхлопотать в созданном ею Человеколюбивом обществе. С помощью к Надежде Борисовне не пришел никто.

Клубы

   В первые годы XX столетия в Москве насчитывается свыше десяти, как их первоначально называли, «собраний», или клубов, во главе со старейшими – Английским и Дворянским.
   История обоих уходит в екатерининские времена. Именно в первые годы царствования Екатерины II в Петербурге, в гостинице, которую содержал голландец Корнелий Гардинер, складывается обычай встреч по определенным дням недели многочисленных живших в столице на Неве иностранцев, среди которых преобладали английские купцы.
   Однако уже в 1770 году содержатель гостиницы разорился, и, чтобы не прекращать полюбившихся иностранцам собраний, фабрикант Франц Гарднер предложил создать «собрание» – клуб, получивший название Английского. Затея оказалась на редкость удачной. Уже к концу следующего года число членов достигло 250 человек и постоянно продолжало расти, что заставило организаторов ограничить его 300 человеками. Одновременно, благодаря усилиям немца Шустера, возникает так называемый «Шустер-клуб», или Большой Бюргерский, объединивший заслуженных чиновников, артистов, богатых русских и иностранных купцов и зажиточных ремесленников. Те же процессы происходят и в старой столице.
   В 1783 году в Москве появляется первый – Дворянский клуб, именовавшийся Московским благородным собранием. Московское вольнолюбие побудило правительство отнестись к нему с особой подозрительностью, так что в 1803 году в правила собрания был внесен пункт, согласно которому «никакие разговоры в предосуждение веры, правительства или начальства в нем терпимы быть не могут». Рескриптом от 1810 года Александр I присвоил этому объединению дворянства название Российского благородного собрания.
   Под именем Московского дворянского клуба оно продолжает существовать все в том же собственном доме, на углу Б. Дмитровки и Охотного Ряда. Им руководят старшины – генерал Н. А. Симонов, личный почетный гражданин и секретарь правления Московско-Казанской ж.д. В. С. Горский, судебный следователь П. П. Павлов, В. А. Соболев, И. И. Чистяков и Е. Е. Анучков.

   Церковь Никола Большой Крест. Москва. Ильинка

   В собственном доме, бывшем дворце Л. К. Разумовского, на Тверской располагается Английский клуб. Среди его старшин генерал-лейтенант, директор акционерного пароходного общества «Ока» князь Н. А. Волконский, церемониймейстер двора, чиновник особых поручений московского генерал-губернатора Н. И. Тютчев, генерал от кавалерии П. Степанов, гофмейстер двора и один из руководителей московского Государственного отделения Дворянского земельного банка барон В. Д. Шеппинг, камер-юнкер двора И. П. Шаблыкин.
   Московское купеческое собрание переезжает в 1910 году в собственное новое здание, построенное на М. Дмитровке архитектором Ивановым (ныне – Театр Ленкома). Его последним председателем становится присяжный поверенный, один из управляющих Московско-Курско-Нижегородской и Муромской ж.д. Среди старшин ординатор Яузской городской больницы, известный уролог и дерматолог М. И. Щепотьев, представитель бумажно-красильной фабрики Р. Кротова и Акционерного общества Донецких писчебумажных фабрик В. С. Черненко, председатель Наблюдательного комитета Московского городского общества взаимного от огня страхования М. И. Приклонский.
   Наиболее состоятельная часть московского общества добивалась членства в Русском охотничьем клубе, помещавшемся в доме графа Шереметева, на Воздвиженке. Известное исключение представлял лишь председатель – присяжный поверенный Н. И. Бакланов. В числе же старшин были табачный фабрикант М. Н. Бостанжогло, офицер особых поручений при Главном управляющем Государственного конюшенного ведомства, директор Московского общества охоты имени императора Александра III К. М. Донцов, член Торгового дома «Ф. Котова и сыновья» П. А. Котов, драматург и ведущий актер Малого театра князь А. И. Сумбатов-Южин, миллионер, директор «Товарищества братьев Носовых» Н. А. Носов, граф В. А. Толстой.
   В Москве успело образоваться два женских клуба. Первый женский клуб (Филипповский пер., 9) возглавляла одна из самых энергичных и удачливых женщин-предпринимательниц Варвара Алексеевна Морозова, руководившая Товариществом Тверской мануфактуры. Второй женский клуб находился на Новобасманной (№ 35).
   На правах клубов существовали Московское собрание врачей (Садово-Черногрязская, дом Борисовской), Московский шахматный кружок (в помещении Охотничьего клуба) и Московское юридическое собрание (М. Никитская, 25). Согласно уставу последнего, «действительными членами могли быть лица обоего пола с высшим юридическим образованием», одной из целей – «доставлять членам Собрания возможность проводить время в обществе сотоварищей, семейств и знакомых», а также «содействовать распространению в обществе юридических знаний.
   Особую группу составляли спортивные клубы – Московский клуб гимнастов (Лобковский пер., 7, с летней станцией на Старом шоссе), Московский клуб лыжников с правлением на Ходынском поле, в здании бывшего императорского павильона, Московский клуб мотористов (М. Тишинский пер., 15, со станцией у Тверской заставы, близ виадука Александровской железной дороги).

Москва – XX столетие

   «К вам обычно приезжают знакомиться с вашими древностями. Слов нет – они великолепны. Но я приехал узнать вашу сегодняшнюю жизнь. Меня называют писателем-фантастом. Что ж, может быть, именно чутье фантаста подсказало мне эту поездку. Я стремился на московские улицы, в московские дома, и – я захвачен ими!»
   Знаменитый писатель Герберт Джордж Уэллс не мог сдержать восторга. 21 января 1914 года старая столица чествовала гостя в театре «Летучая мышь», расположившемся в нижней части дома Нирензее, в Большом Гнездниковском переулке. Зал был переполнен молодыми русскими военными летчиками, авиаторами-любителями, студентами и, конечно, поклонниками литературы. Речь Уэллса раз за разом прерывалась взрывами аплодисментов.
   Огромный город – это определение нельзя считать преувеличением для Москвы начала XX века. По количеству населения она занимает второе место в России и девятое в мире, уступая лишь Лондону, Нью-Йорку, Парижу, Берлину, Чикаго, Вене, Петербургу и Филадельфии. По сравнению со всеми ними она растет значительно быстрее. Цифры говорят сами за себя.
   С 1882 по 1912 год ее население удвоилось, а за последнее пятилетие прирост составлял ежегодно 4 %, то есть 50 тысяч человек. Разрастаются окраины, но заметно уплотняется и населенность центра – следствие строительства многоэтажных домов, использования находившихся ранее под садами площадей.
   В Москве всегда было немало сезонных рабочих, но данные переписей позволяют судить о том, что многие из них переходят в разряд постоянных городских жителей. Доказательство тому – увеличение процента женского населения и детей. В 1871 году это 170 женщин на 100 мужчин, детей малолетних 10,6 %, в 1912-м соответственно 84 женщины и 16,8 % детей.
   Но чем Москва действительно могла гордиться – постоянное повышение рождаемости. Показатель 35 на тысячу человек населения означал, что ежегодно Москву пополняло 50 тысяч маленьких москвичей, причем уровень смертности в городе постоянно падал и дошел до 22 человек на тысячу жителей. Этот показатель значительно ниже среднего по остальной России. Общее население старой столицы в том же, 1912 году составляло немногим более 1 600 000 человек (вместе с пригородами). В пределах муниципальной черты проживало 1 400 000. При этом – старой столице было чем гордиться! – рост числа квартир точно соответствовал росту населения.
   К началу Первой мировой войны Москва была самой дешевой для жизни среди столиц Европы. Налоги с каждого москвича составляли в год 3 с половиной рублей, тогда как в Берлине – 21 рубль, в Париже – около 25. При этом в городском бюджете налоги с населения составляли всего лишь одну четвертую часть. Имея городскую смету в 52 с половиной миллиона рублей, Москва половину бюджета получала от городских предприятий (канализация, ломбарды и т. п.). Два с половиной миллиона составлял доход от городских имуществ – земель, домов и т. д. Аналогичную сумму составляли пособия от казны на содержание полиции, всех учреждений общегосударственного значения и на народное образование.
   Значительные сложности в городскую жизнь приносит начало Первой мировой войны, когда решением правительства в Москву эвакуируются все правительственные и учебные заведения Западного края – польских земель. Это Канцелярия варшавского генерал-губернатора, гражданского губернатора. Варшавское губернское правление, весь штат Канцелярии варшавского обер-полицмейстера – от Сыскного и Охранного отделений до Врачебной управы, Адресного стола, сотрудников наружной полиции и даже смотрителя судоходства на реке Висле.
   Совершенно так же в Москве оказались Магистрат Варшавы, Канцелярии губернаторов Калишского, Келецкого, Люблинского, Радомского, все учреждения Управления земледелия. Министерства финансов (казначейства, казенные палаты, таможни), Министерства Императорского двора, Ведомства государственного контроля, Министерства путей сообщения, Министерства юстиции, включая все окружные суды и мировые съезды.
   Но главными стали все учреждения Министерства народного просвещения – Варшавский политехнический институт имени императора Николая II, Алексеевский Варшавский ветеринарный институт, Варшавский институт глухонемых и слепых, музыкальные училища, гимназии из уездных городов, духовные семинарии. Всем им была предоставлена возможность продолжать занятия в помещениях московских гимназий и училищ – во вторую смену. Учебный год не был нарушен.
   Самое удивительное, что жилищные условия в Москве при этом не ухудшились. Старая столица сумела принять и с удобствами устроить тысячи и тысячи приезжих. Стоит вспомнить, что эвакуация из Западного края проходила очень организованно. Уезжавшие имели возможность отправлять багажом значительную часть своего имущества и даже мебели. Таким образом, заранее предполагалось предоставить им в Москве соответствующую площадь.
   Остались в истории города слова постоянного гласного городской думы, представителя мещанского сословия Б. Е. Гринева с призывом не повышать квартирной платы для приезжих, не осложнять положения и без того обиженных судьбой людей. И то, что призыв был услышан: цены на квартиры остались неизменными. Одной из причин стала развиваемая в Москве в течение нескольких десятилетий система отдаваемого внаем жилья и прежде всего меблированных комнат.
   Ко времени Февральской революции Москва имела 47 гостиниц и около 260 меблированных комнат, сдававшихся с полной обстановкой и обслуживанием. Это был один из вариантов «холостого» жилья, которое во множестве появляется в XX веке в старой столице.
   Так появляются «холостые» квартиры в доме над Елисеевским магазином, на Тверской: по две комнаты с крохотной темной прихожей. Без кухни, а первоначально и без ванны. Куда более комфортными и пользовавшимися исключительной популярностью становятся номера в доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке. Квадратная, сорокаметровая жилая комната с единственным, почти во всю стену, низко опущенным окном. Темные альковы для ванны и для импровизированного буфета – кухонь и здесь не было. За обедом или ужином спускались в находившийся в подвальном этаже, специально для жильцов, ресторан. Там же находились почтовое отделение, прачечная и парикмахер. На крыше десятого этажа располагался сад и площадка для катания на роликах (скетинг-ринг).
   По тому же принципу в городе начинают строиться дома для студентов, как дом Арманда на Большой Садовой (№ 5) – для слушательниц Высших женских курсов: отдельные небольшие комнаты с общей для нескольких ванной и непременным хозяйством в полуподвальном этаже, где, кроме кухни и прачечной, размещалась еще и бесплатная библиотека, небольшой зал для собраний и диспутов.
   Меблированные комнаты предлагали вообще самый широкий выбор удобств и благоустройства. Быт «Америки» (Воздвиженка, 11) напоминал жизнь в отдельной квартире. Здесь на третьем этаже долгие годы жил и работал писатель П. Д. Боборыкин. Несколько раз возвращался на второй этаж Сергей Рахманинов. В «Америке» им написаны «Элегическое трио памяти великого артиста» – скончавшегося П. И. Чайковского, Второй фортепьянный концерт, кантата «Весна» на стихи Н. А. Некрасова «Зеленый шум», оперы «Франческа да Римини» и «Скупой рыцарь». Композитор работал в это время дирижером в Большом театре.
   Для малосостоятельных лиц, или, как было принято говорить, неимущих, городское попечительство о бедных, имевшее отделения во всех частях города, располагало сотнями детских ясель, приютов, богаделен, коечными и семейно-коечными квартирами, «денными приютами», рассчитанными главным образом на остававшихся без надзора при работающих матерях детей, бесплатными квартирами для семей тех, кто был призван на войну. Все это огромное хозяйство существовало на добровольные пожертвования и в зависимости от непосредственно занимавшихся тем или иным участком благотворителей строилось по-разному.
   Председателем Пресненского отделения (2-го и 3-го участков) был, например, глава огромного торгового дома, основанного еще в 1863 году, Н. Н. Шустов. В собственном доме на Большой Грузинской, около Зоологического сада, он предоставил помещения для богадельни, детских ясель, бесплатной столовой, швейной мастерской, вещевого склада и вечерних классов, рассчитанных на желавших окончить курс городского училища. За Пресненской заставой находился большой детский приют. Но особенно славилось «шустовское» отделение организацией опять-таки бесплатных консультаций по вскармливанию и уходу за детьми грудного возраста. В этой работе участвовали самые известные медики, начиная с Георгия Несторовича Сперанского. Нуждающимся предоставлялась еще и юридическая консультация.
   Пятницкое отделение, находившееся под опекой семьи Бахрушиных, помимо ясель и очага для младших детей, дневного приюта для солдатских сирот, располагало ремесленным отделением для девочек, учебно-швейной мастерской, столярно-художественной мастерской для мальчиков, закройной мастерской, раздаточной для выдачи надомной работы, а также детской столовой и несколькими богадельнями.
   Семья промышленников Бромлеев в 1-м Серпуховском участке содержала убежище для престарелых женщин, бесплатную библиотеку, лавку для продажи населению дешевых продовольственных и кормовых продуктов. Во 2-м участке Мясницкого отделения известный на всю Россию производитель мельничных жерновов и гранитных памятников Д. Д. Кабанов сумел прибавить к обычным формам работы зимнюю колонию на станции Братовщина, в имении А. Я. Фридрихсон.
   Наряду с Городским попечительством существовало Братолюбивое общество снабжения неимущих в Москве квартирами, располагавшее 40 благотворительными учреждениями. Его объявленный капитал составлял около трех миллионов рублей. Более тысячи человек получало от него в течение года денежные пособия. Покровительницей общества была императрица Мария Федоровна, почетной председательницей великая княгиня Елизавета Федоровна, практическим же руководителем писатель и археолог графиня П. А. Уварова.
   По всему городу в канун Первой мировой войны появляются дома дешевых квартир, строившиеся с учетом потребностей их будущего населения. Такой Дом дешевых квартир имени Г. Солодовникова (2-я Мещанская, 89) имел 219 комнат для семейных – с электрическим освещением, центральным отоплением, кухнями-очелками и даже телефоном у дежурного по этажу. Для детей квартирантов имелся бесплатный детский сад и ясли. Действовали также паровая прачечная и сушилка. Другой дом Солодовникова – для одиноких – по 2-й Мещанской, 97, располагал 1170 местами. Электрическое освещение, центральное отопление, общий телефон, паровая прачечная и сушилка для белья дополнялись наличием библиотеки, удешевленной столовой для жильцов, обширного «сборного зала» и круглосуточного бесплатного кипятка.
   Деятельность солодовниковских домов руководилась советом, в который входили строитель Музея изящных искусств и Бородинского моста Р. И. Клейн, гласный Московской городской думы инженер М. М. Кожевников, известный присяжный поверенный А. Н. Паренаго, другой гласный думы, член Общества русских врачей П. Н. Диадроптов, жены некоторых крупных промышленников.
   Бесплатными квартирами располагало большинство домов призрения – например, братьев Боевых на Стромынке (на 60 семейств), Герасима Ивановича Хлудова в Сыромятниках (более 100 квартир).
   На особом положении находился Императорский вдовий дом. Пятистам вдовам от него выдавались небольшие пенсии. В 1916 году Дом помещает в газетах объявление, что имеются вакансии для желающих получать подобную пенсию. А также «имеются свободные вакансии в разряде испытуемых вдов, посвящающих себя уходу за больными. В этот разряд принимаются вдовы чиновников военной и гражданской службы, прослуживших в чинах не менее 5 лет. Возраст вдовы должен быть от 40–50 лет. Вместе с вдовою могут быть принимаемы двое детей ее в возрасте от 3—10 лет».
   Примечательно, что бесплатные квартиры рассматривались благотворителями как своеобразное вечное поминовение их близких. В Доме Хлудовых корпус на 84 комнаты носил имя Герасима Ивановича, корпус на 75 комнат – имя Пелагеи Ивановны Хлудовой, корпус на 24 комнаты – Константина и Екатерины Константиновны Хлудовых.
   Муниципальную систему организации городской жизни во всех ее частях дополняет и перекрывает система благотворительности. Если сегодня, в начале XXI века, спонсорство представляет явление редкое, если не сказать, исключительное, в начале XX столетия благотворительность составляла нравственный стержень общественной деятельности. В предоктябрьской России действовала система общественного мнения, сознания и соответственно моральных ценностей. Участвовать в благотворительности на каждый день, из года в год было не просто престижно. Отстраняясь от нее, человек независимо от своих капиталов выпадал из общества, переставал по-человечески цениться. Именно благотворительные организации объединяли различные социальные слои единой свободной волей – помогать другим, осознавать собственную ответственность за чужое существование и благополучие.
   Если на первом месте в Москве стояла забота о крове для каждого, то на втором находилось образование. Москва насчитывала около 600 средних учебных заведений. И это давало родителям возможность выбирать для своих детей те, которые соответствовали их достатку. Кроме того, самыми распространенными были Общества вспомоществования «недостаточным» ученикам, и они имелись при каждой школе или гимназии. Подобное общество при 2-й мужской гимназии (на Елоховской площади) заявляло о себе: «Деятельность общества заключается главным образом в помощи учащимся при взносе платы за обучение; кроме того, некоторым ученикам назначаются единовременные пособия, другие получают за счет общества завтраки в гимназии и деньги на покупку платья и учебных пособий».
   В состав совета этого общества входили, среди других, табачный магнат, владелец табачных фабрик М. Н. Бостонжогло, состоявший гласным Московской городской думы, известный присяжный поверенный А. Л. Малицкий – юрисконсульт Московско-Рыбинской железной дороги, а также директор и инспектор гимназии.
   В женских гимназиях общества брали на себя дополнительную заботу по подысканию выпускницам работы – «для доставления занятий бывшим воспитанницам», в которых обязательно участвовали заботившиеся о правах девушек юристы.
   Отдельно существовали при многих учебных заведениях Общества вспомоществования бывшим учащимся. Такие имелись, кстати сказать, в Московском университете, Лазаревском институте восточных языков, Московском коммерческом институте, Императорском лицее имени цесаревича Николая, во всех кадетских корпусах.
   Городские училища находились практически целиком на попечении московского купечества. В качестве примера можно привести особенно популярное Александро-Мариинское Замоскворецкое училище Московского купеческого общества, на Большой Ордынке. В него принимались, независимо от пола, «дети беднейших родителей всех сословий» Четырехлетний курс обучения, учебные пособия, завтраки и лекарства предоставлялись бесплатно. Окончившим курс предлагался на тех же условиях дополнительный – рукодельный класс белошвейного и дамского портновского мастерства. Председателем совета училища и его попечителем был миллионер Александр Александрович Найденов, гласный Московской городской думы, один из крупнейших деятелей шерстоткацкой промышленности. В Совет входили также Н. П. Бахрушин и владелец Трехгорки Николай Константинович Прохоров.
   На Большой Ордынке в специальном здании находилась и состоявшая под августейшим покровительством их императорских величеств школа, точнее – Училище попечительства императрицы Марии Федоровны о глухонемых. Здесь учащиеся бесплатно проходили курс общеобразовательный и затем, по собственному выбору, могли приобрести специальность – столярную резную, сапожную, портновскую, переплетную. Существовали также курсы бухгалтерии, фотографии, изготовления «теневых картин для волшебного фонаря». Наконец, училище имело при Высокопетровском монастыре мастерскую для обучения церковной живописи и иконописи. Основателем и руководителем всей этой системы был псаломщик церкви Иверской Божьей Матери на Большой Ордынке Василий Сергеевич Воздвиженский, поддерживаемый скрывавшими свои имена дарителями. Анонимность в добрых делах была извечной московской традицией.
   Бесплатные вакансии «для беднейших» в обязательном порядке предписывалось иметь всем платным училищам и школам. С показавших «особые успехи в обучении» плата вообще не взималась.
   Эта система ближе всего подходит к той, о которой ведется сейчас столько споров, – так называемой адресной помощи. Здесь принимали участие и приходские комитеты помощи, многие из которых отличались очень внушительным составом. Так, при церкви Николая Чудотворца в Новом Ваганькове, что на Трех Горах, в комитет входили архиепископ Тульский Парфений, епископ Дмитровский Трифон, архиепископ Волынский Антоний, епископ Серпуховской Анастасий, епископ Можайский Василий, епископ Волоколамский Федор. Между тем в ведение совета входили всего лишь двухклассная церковноприходская женская школа и женская же богадельня.
   В Иоакиманском Церковно-приходском попечительстве состояли церковно-приходская школа, бесплатная библиотека. При церкви Бориса и Глеба, что у Арбатских ворот, содержался лазарет для раненых солдат. Церковь Николая в Столпах, что в Армянском переулке, имела дневной детский приют. Здесь уже речь шла не о наиболее состоятельных москвичах, а о каждом прихожанине, для которого благотворительность становилась неотъемлемой частью повседневной жизни.
   Попечительство при церкви Спаса Преображения в Малом Болвановском переулке заявляло о своей ОБЯЗАННОСТИ – именно обязанности! – «оказывать помощь живущим в приходе бедным выдачею единовременных и ежемесячных пособий, как деньгами, так и натурою; вообще проявлять различные благотворительные действия, например, устройство бесплатных квартир, устройство приютов, школ для бедных и т. п. в пределах прихода». И это при том, что входили в совет мелкие государственные служащие, околоточный надзиратель, владельцы маленьких, по большей части односемейных домов.
   Не просто ждать появления в приемных нуждающихся москвичей и их детей, но идти им навстречу – именно так была организована деятельность Общества борьбы с улицей (было и такое!), Благотворительного общества попечения о беспризорных детях, состоявшего непосредственно при Управлении московского градоначальника, Московского общества патроната над несовершеннолетними, Московского общества покровительства беспризорным освобождаемым из мест заключения несовершеннолетним, Московского общества ремесленно-земледельческих колоний для освобождаемых из мест заключения несовершеннолетних, Общества попечения о бедных и бесприютных детях города Москвы и ее окрестностей, Общества попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях в Москве. Центр последнего находился на Красной площади, в здании Исторического музея, и возглавлял его военный врач Василий Петрович Миртов, санитарный инспектор Московского военного округа.
   Отличительная особенность любой формы московской благотворительности – отсутствие штатных служащих. Все ограничивалось одним-двумя делопроизводителями. Остальная работа выполнялась самими благотворителями, и это был их вклад в благое дело. Слова того же доктора Миртова: «У нас не должно быть посредников: мы не хотим и не будем плодить дармоедов и воров». Категорическая форма высказывания явно определялась трудностями военного времени.
   Москва всегда была многонациональным городом, но, как ни один город России, а может быть, и Европы, она старалась облегчить жизнь тем, кто не принадлежал к коренной национальности. Сегодня это особенно бросается в глаза: все народы бывших стран СНГ имели в старой столице свои землячества, культурные и даже экономические центры, библиотеки, театры, даже детские летние колонии, способствовавшие сохранению знания родного языка.
   Общество грузин в Москве под председательством выдающегося актера Малого театра, известного драматурга князя А. И. Сумбатова-Южина «имеет целью заботиться о духовном развитии и материальном благосостоянии московской грузинской колонии».
   Московское Латышское общество оказывает своим членам всяческого рода пособия: выдает низкопроцентные и даже беспроцентные ссуды, пожизненные и единовременные пенсии в случае нужды, болезни или смерти члена семьи, обеспечивает приобретение по сниженным ценам лекарств и товаров, получение бесплатных медицинских и юридических советов, занимается образованием детей и особенно сирот. При этом общество располагает собственной библиотекой, читальней, буфетом, устраивает спектакли, концерты, балы, лотереи. Правительством ему предоставлено право открывать, в случае необходимости, детские сады, летние колонии, столовые, потребительские лавки и ссудо-сберегательные кассы.
   Тем же кругом возможностей располагает и Литовское вспомогательное общество, которое, кроме того, берет на себя обязанность биржи труда, заботу о состарившихся членах, неспособных к труду, увечных и неизлечимо больных. Возглавлял общество Иван Иванович Валентинович, заведовавший аптекой Морозовской детской больницы.
   Московское Эстонское общество имело к тому же общежитие для женщин и занималось преимущественно приезжавшими в Москву и Подмосковье эстонскими сельскохозяйственными рабочими.
   Для Общества польских женщин в Москве и общества «Дом польский» главное культурная пропаганда. В старой столице имелись также Бельгийское общество взаимного вспоможения, сербское общество «Невесинье», Чешский комитет и Русско-чешское общество имени Яна Гуса, Французское общество взаимного вспомоществования. Дамское общество вспомоществования армянкам, учащимся в Москве, Общество для пособия нуждающимся сибирякам и сибирячкам, учащимся в Москве, аналогичное землячество уроженцев Донской области, учащихся в столице, учащихся в высших учебных заведениях вологжан. Работавшие в Москве швейцарцы, главным образом домашние учительницы и гувернантки, располагали на Малой Ордынке общежитием, где могли жить при перемене места работы.
   «Удобный для жизни город» – это определение, примененное А. И. Сумбатовым-Южиным в одном из писем в отношении Москвы, как нельзя более точно характеризует устройство старой столицы. Можно ли говорить о распространении здесь алкоголизма по сравнению с концом XX столетия? Тем не менее предреволюционная Москва имеет широко развитое Московское столичное попечительство о народной трезвости, располагающее во всех частях города чайными, народными столовыми, народными читальнями, библиотеками. Его деятельность включала организацию народных чтений, курсов, музыкальных занятий, народных театров, гуляний, содержание больниц и амбулаторий для алкоголиков. Попечительство о трезвости имело 11 народных домов, в том числе Алексеевский (Васильевская, 13), где находится в настоящее время Дом кино. Отдельно работали Дорогомиловское, Варнавинское, Даниловское и Рогожское общества трезвости. В организованных ими чайных находились библиотеки-читальни, проводились воскресные чтения и специальные молебствия об излечении от страшного недуга, работали вспомогательные кассы.
   С годами забылось, что в Москве успешно велось лечение алкоголиков медицинскими средствами и в нем участвовали такие выдающиеся врачи, как Петр Борисович Ганнушкин. Специализированные амбулатории имелись при Старо-Екатерининской больнице (ныне – МОНИКИ) и при Яузской. Стационар располагался в Обуховом переулке. Существовали также специализированные платные лечебницы.
   Москва имела 46 больших больниц и, как государство в государстве, систему специализированных клиник Московского университета, располагавшихся в районе Большой Пироговской улицы (в прошлом – Большой Царицынской) и Новодевичьего монастыря. И общая тенденция развития медицинской помощи – расширение бесплатных услуг врачей. Это было абсолютным приоритетом городской думы, но и моральной установкой самих столичных медиков. Каждый нуждающийся в лечении должен был иметь возможность получить БЕСПЛАТНЫЙ совет и БЕСПЛАТНЫЕ лекарства. На последнем условии особенно настаивали специалисты-медики, широко представленные в числе гласных городской думы.
   В Большом Харитоньевском переулке функционировала бесплатная лечебница военных врачей для бедных любого звания. Специально оговаривалось, что «бедным выдаются даровые лекарства». Городская Глазная больница имени Алексеевых, на углу Садово-Черногрязской и Фурманного переулка, подчеркивала: «Прием, а также выдача лекарств бесплатно». «Прием по всем болезням бесплатно» – подтверждали клиники Московского университета. Бесплатные койки имелись во всех стационарах. Ничего не стоило лечение туберкулеза – им занимались многочисленные лечебные учреждения Секции по борьбе с туберкулезом в Москве высочайше утвержденного Русского общества охранения народного здравия, включавшие дневные санатории, загородные санатории, приют-колонии для туберкулезных детей в Серебряном бору.
   Беднейшие больные могли обращаться и к самым дорогим вольнопрактикующим врачам, имевшим собственные кабинеты и клиники для приема. Отказать в бесплатной помощи считалось нарушением профессиональной этики и серьезно сказывалось на репутации медика. И все это при том, что состоятельные москвичи за свое лечение платили очень высокие цены. Определение собственного материального положения предоставлялось на усмотрение самих больных, само собой разумеется, безо всяких справок и свидетельств о бедности.
   Испокон веков Москва была городом торговым, опять-таки удобно устроенным для потребностей горожан. Среди продовольственных магазинов самыми распространенными были молочные скопы – так назывались молочные, лавки колониальных товаров (бакалея, чай, кофе) и булочные, которые имелись буквально в каждом квартале. Конкуренция здесь отличалась исключительной жесткостью.
   Сегодня стало принятым вспоминать булочные Филиппова, ставшие нарицательным понятием вкусного хлеба. Для старых москвичей градаций качества и вкуса существовало гораздо больше.
   Торговля хлебом была чаще всего семейным, передававшимся из поколения в поколение делом, в котором участвовали многие члены семьи. Вместе с тем наиболее богатые торговые дома не считали необходимым обзаводиться собственными зданиями для контор, магазинов и представительств, ограничиваясь арендой и пользуясь услугами казенных вспомогательных учреждений, в частности лабораторий.
   Ссылка на один и тот же номер домовладения нескольких фирм свидетельствует и о размерах этих участков, которые в районе Сокольнического шоссе – Гавриковой площади порой достигали гектара, благодаря чему на них рядом с представительствами и конторами размещались склады и лабазы.
   Владельцы хлебопекарен и булочных, приобретая готовую муку, иногда предпочитали пользоваться зерном, молотым на определенных московских механических мельницах. Придирчивость москвичей к вкусу и качеству хлеба была исключительно высока. Среди других пользовался хорошей славой товар «Бутурлиновской вальцевой паровой мельницы товарищества».
   Большинство булочных имело собственные пекарни. Исключение составляли хлебопекарни городские – в здании Екатерининской богадельни на Стромынке и на Коровьем Валу (№ 5). Всего городских хлебных лавок было 18 и размещались они в районах расселения наименее состоятельной части москвичей – у застав, на площадях Садового кольца в Замоскворечье.
   Настоящими королями московского хлебобулочного рынка были торгово-промышленное товарищество «Титова С. и сыновья» (правление и контора – Николоямская, 6), располагавшее 66 булочными по всему городу, Дмитрий Иванович Филиппов – 24 магазина, Иван Федорович Тихомиров – 19 булочных, Николай Иванович Казаков – 17 лавок, преимущественно в районе Краснопрудной улицы, то есть около вокзалов, Алексей Иванович Чуев с 11 булочными в центре Москвы (Остоженка, Пречистенка, Б. Никитская, Б. и М. Дмитровка). Н. К. Аксенов обслуживал 10 лавками район Черкизова, Елоховской площади, Анна Анфиногеновна Филиппова с 9 магазинами, имевшими кондитерские отделы, – Бронные улицы, Тверской бульвар, Камергерский переулок, Павловские улицы и переулки.
   Этим булочникам приходилось конкурировать по части вкуса их изделий, и для старых москвичей понятия титовского, филипповского или тихомировского хлеба очень разнились между собой, как и особые сорта, составлявшие секрет фирм.
   Большинство же московских булочников имели один-два магазина, которые обслуживали собственной выпечкой. В начале 1910-х годов появилась практика устройства в булочных кондитерских отделов с несколькими столиками, за которыми можно было на месте пробовать выпечные лакомства, а вместе с ней и необходимость продажи чая.
   В поставке молочных продуктов боролись две могучие фирмы – А. В. Чичкина и братьев В. и Н. Бландовых. Чичкин имел в Москве 91 скопу, Бландовы – 71. Нередко их скопы располагались буквально бок о бок, перехватывая покупателя. Их скопы отличались исключительной чистотой, отделывались белоснежным с синим бордюром у Чичкина и чуть желтоватым со светлооко-коричневым бордюром у Бландовых кафелем. Обе фирмы предлагали молоко утреннего, а в полуденные часы дневного удоя, без пастеризации и химической обработки. Секрет заключался в умелой организации доставки. У Чичкина, например, существовало негласное соглашение с руководством Киевской железной дороги: почтовые поезда, за определенную плату, притормаживали на подмосковных полустанках, чтобы на ходу загрузить в тамбуры бидоны, которые также на ходу разгружались в начале платформ московского вокзала. Цирковая ловкость – «ловкость рук и никакого мошенства», по местному выражению – окупалась высотой доходов. В интервью одной из московских газет Бландов утверждал, что его фирма знала с точностью до одного литра потребности постоянных покупателей, и потому они могли рассчитывать объем поставок своих скоропортящихся продуктов, не допуская длительного их хранения.
   В Москве существовало правило – сколько-нибудь несвежие продукты раздавались неимущим. На кондитерских фабриках бесплатная раздача бракованной продукции производилась в субботу. В основном же конфектный и выпечной лом рассылался по богадельням. Так, известная кондитерская фабрика Жукова в Голиковском переулке, на Пятницкой улице, снабжала две богадельни – Ляминскую в приходе церкви Климента, папы римского, и общественную, в приходе церкви Никиты Мученика на Новокузнецкой («что в Кузнецах»).
   Особенностью Москвы было множество портных с небольшими мастерскими. Модные магазины в центре города оставались сравнительно немногочисленными. Бутики наиболее знаменитых иностранных фирм с успехом практиковали торговлю по журналам. Постоянные клиентки заказывали платья непосредственно из Парижа, где в банке данных хранились их мерки и фотографии, позволявшие модельерам определять стиль и наиболее удачные «креации» для заказчицы.
   Но основная масса москвичей имела собственных портных, успешно следивших за всеми изменениями моды. Тем более это касалось обуви, которая шилась у «своих» сапожных мастеров непременно на заказ. Примерка готовой обуви в магазине оставалась не слишком одобрявшейся покупателями новинкой. Главными считались удобство и прочность, которые гарантировались индивидуальным пошивом. Отсюда очень большое число сапожных мастерских.
   Своеобразным московским институтом были бани и прачечные. Каждая баня имела свои особенности, свой «порядок», которым так дорожили посетители, и свой круг постоянных «бывальцев». Адреса многих бань оставались неизменными на протяжении десятилетий. В канун Октябрьской революции в Москве действовало 49 бань. В банном деле существовали и свои магнаты. Это прежде всего Ф. П. Кузнецов, образовавший вместе с И. Н. Виноградовым торговый дом, и многочисленная семья потомственных «банщиков» Бирюковых.
   Потомственному почетному гражданину Ивану Никитичу Виноградову и личному почетному гражданину Федору Петровичу Кузнецову принадлежали Центральные бани (Театральный пр., 3). Одному Кузнецову – «Московские» (Неглинный пр., 23) и «Европейские» (Неглинный пр., 27), а также очень популярные в Замоскворечье «Бани в Кадашах» (М. Кадашевский пер., 7).
   Бирюковы рассчитывали на менее состоятельную, но более привязанную к старомосковским обычаям публику. Фирма Бирюкова Ф. П. и наследники» располагала двумя банями – на Смоленском рынке, «в Большом Никольском переулке», и на Самотечной улице. Оба «заведения» располагались в принадлежавших Бирюковым домах.
   Сергей Петрович Бирюков получил в наследство «Краснохолмские бани» (1-й Гончарный пер., 9). При этом он уже имел собственное дело – фабрику искусственной овчины и плюша. Такое совмещение профессии не было исключением среди владельцев бань. Любопытный в этом отношении пример представлял владелец «Чернышевских бань» (Брюсовский пер., 7) доктор Аркадий Дмитриевич Звездин. Известный акушер-гинеколог, он имел ежедневный прием в собственном доме на Донской улице, 32, а в женском отделении бань ввел специальные гинекологические лечебные водные процедуры.
   Владельцем существовавших вплоть до последнего времени «Тверских бань» (М. Палашевский пер., 7) являлся глава значительного по своему капиталу торгового дома «Братья В. и И. Власовы» – Иван Самсонович.
   В начале XX века Москва располагала 362 прачечными заведениями, владелицами которых, как правило, были женщины. Большинство таких заведений располагалось в центре города. Ближе к окраинам прибегали к услугам приходящих на дом прачек.
   Среди множества прачечных имелось всего два торговых дома с большим объемом работы и соответствующим капиталом – «А. Бавастро» (Кузнецкий мост, 4) и «Шевлягины Братья и Буров А.» (Старая Божедомка, 27). Значительно более низкие цены существовали в таких прачечных заведениях, как «Воспитательный дом» (Солянка, 12) и «Городская прачечная» у Краснохолмского моста. Единственным специализированным заведением был Филиал парижской фирмы «Э. Тассель и К°» – для чистки воротничков и манжет.
   Практически прачечные имелись в каждом квартале. За грязным бельем приходили посыльные, они же доставляли чистое белье. И притом прачечные оборудуются во многих новых домах, жилых и достаточно комфортных, что, по-видимому, не нарушало санитарных норм.
   Совершенно так же в жилых многоквартирных домах оборудовались врачебные, зубоврачебные и даже «родовспомогательные заведения». Здесь можно было найти и так называемые «частные учебные заведения III разряда» – мужские, женские, смешанные, дававшие первоначальные сведения по арифметике истории, географии, русскому языку и в отдельных случаях – по иностранным языкам. Они успешно готовили к поступлению в гимназию или городское училище, не отрывая детей от родной среды. Но как все медицинские учреждения, так и педагогические находились под строжайшим контролем и постоянным наблюдением городской управы.
   Предметом особой гордости городской думы было положение учителей. На 1912 год в начальных училищах их было более двух тысяч. Старшие учителя получали годовое жалованье в 600 рублей и бесплатную казенную квартиру с полной обстановкой. Классным учителям выплачивалось 400 рублей годовых и 240 «квартирных». Через каждые три года следовала надбавка в 40 рублей.
   Для учителей были организованы постоянно действующие дополнительные лекции при Педагогических курсах и в Университете Шанявского. Город содержал Музей учебных пособий с целью знакомить педагогов с новыми методами обучения. Бесплатный склад учебных пособий снабжал все школы учебниками, письменными принадлежностями и пособиями. Во все школы рассылались коллекции диапозитивов – «картин для проекционных фонарей».
   Для внешкольного образования город содержал бесплатные читальни – имени Тургенева и имени Островского и библиотеки-читальни имени Пушкина, Гоголя, Грибоедова, а в Замоскворечье еще одну – безымянную, в Спасском переулке. Последней решено было присвоить имя Льва Толстого, но городская дума не дала на это согласия.
   «Отцы города» – так отзывались москвичи о гласных городской думы, сначала не без иронии, в XX столетии с полным пиететом. Можно применить и другое обиходное выражение – радетели города. Но никак не хозяева. Работа в думе не давала никаких преимуществ, тем более людям с большим профессиональным авторитетом. Среди гласных ведущие архитекторы Москвы Богдан Михайлович Нилус – москвичам хорошо знакомы выстроенные по его проектам огромные доходные дома по Большой Никитской, 24 и Никитскому бульвару, 12. Это автор комплекса Делового двора на нынешней Славянской, ранее Варваринской площади Иван Сергеевич Кузнецов, рядом с ним Роман Иванович Клейн, строитель варваринских жилых домов на Солянке и Сытинской типографии на Пятницкой Владимир Владимирович Шервуд. Рядом с ними известные юристы и инженеры, как путеец Э. И. Альбрехт, инженер-механик В. В. Зворыкин, профессор Д. Н. Головнин, преподаватель Константиновского межевого института, гражданский инженер, глава фирмы Н. Н. Зимин, механик А. И. Стрепихеев, профессор Я. Я. Никитинский, возглавлявший Общество содействия успехам практических наук и их практических применений.
   Всего при думе было организовано 27 комиссий из состава гласных. «Господа, гласным Московской думы недостаточно быть образованными людьми, им следует оставаться практикующими специалистами. Только в таком случае дума сможет успешно справляться со всем многообразием стоящих перед городом проблем. Просто служащие чиновники – всегда балласт для городского устройства и горожан» – это слова из речи присяжного поверенного Владимира Владимировича Пржевальского, члена Братолюбивого общества снабжения неимущих квартирами, Благотворительного тюремного комитета. Городского попечительства о бедных, попечителя Дома призрения имени Фирсанова (в Соколовском переулке) и одновременно председателя Наблюдательного комитета Московского городского кредитного общества и члена такого же комитета Московского городского общества взаимного от огня страхования. Подобное совмещение занятий для гласных представлялось необходимым.
   О круге вопросов, решаемых думскими комиссиями, свидетельствуют и их названия: комиссия по общественному призрению, по разработке вопроса о сооружении народного дома и учебно-ремесленной мастерской на пожертвование А. А. Бахрушина, по ревизии отчетов о постройке городского электрического трамвая, по вопросам постройки и эксплуатации газового завода, для выяснения и разработки вопроса об организации трудовой помощи населению работных домов и домов трудолюбия, для ревизии расходов городского управления, вызванных войной 1914 года.
   Усилия городских властей, но и всех жителей Москвы, бескорыстно и самоотверженно принимавших участие в ее благоустройстве, были весьма плодотворными. А. И. Сумбатов-Южин не ошибался: «Удобный для жизни город».

Доктор Захарьин

   Ее мужа называли в числе лучших русских терапевтов и, безусловно, одним из лучших диагностов. Профессор Г. А. Захарьин был, что называется, врачом милостью Божьей. Он умел и любил лечить и не знал другого увлечения, кроме медицины. Екатерине Петровне оставалось оберегать и обслуживать Григория Антоновича, который легким нравом не отличался. Внимания с его стороны она не ждала – просто оставалась на долгие годы их совместной жизни помощницей и женой. Современники готовы были обвинять доктора Захарьина и в тяжелом характере, и прежде всего в необычном сребролюбии. Еще бы! Визит клинициста оценивался в целых сто рублей – столько удавалось заработать за месяц земскому врачу.
   Но, пожалуй, только одна Екатерина Петровна знала, как много и часто помогал муж нуждающимся студентам, какие средства жертвовал на военно-санитарные отряды, научно-медицинские общества и научные журналы. Полмиллиона рублей по завещанию Григория Антоновича были направлены на строительство народных училищ в Саратовской губернии. Это были деньги не унаследованные – заработанные трудолюбием и талантом. Недаром Чехов писал о своем университетском учителе: «Из писателей предпочитаю Толстого, а из врачей – Захарьина».
   После смерти мужа Екатерина Петровна вместе с дочерью Александрой Григорьевной делает большой вклад в собрание Музея изящных искусств – это была коллекция пластики итальянского Возрождения, а в Захарьине-Куркине строит бесплатную больницу для бедных. Начатое в 1909-м, строительство было закончено в канун Первой мировой войны, причем по проекту живописца и историка искусств И. Э. Грабаря. Одним из исполнителей воли Екатерины Петровны стал ученик ее мужа профессор В. Ф. Снегирев, основоположник гинекологии как самостоятельной отрасли русской науки. «Мне хотелось по возможности доделать то, чего не удалось исполнить покойному Григорию Антоновичу», – напишет Екатерина Петровна. Дожить ту жизнь, которую они столько лет проживали вместе.
   Сегодня в доме, выстроенном по проекту Грабаря, находится Городская туберкулезная больница. Доброе дело продолжается.

Они были последними

   Бережно восстанавливая сегодня историю кафедрального собора Москвы, стремясь к воссозданию в благодарной памяти его облика, невольно обращаешься мыслью к тем, кто служил в храме Христа Спасителя. Тем более что особенности службы причта в самом большом соборе древней столицы существенно отличаются от обихода остальных московских церквей.
   Четырнадцать причетников – более многочисленным был только штат Успенского собора в Кремле. Даже Архангельский собор в кремлевских стенах насчитывал лишь одиннадцать человек клира. В храме Христа Спасителя это были настоятель протоиерей Владимир Семенович Марков, ключарь протоиерей Николай Александрович Розанов, три священника – Василий Васильевич Красновский, Николай Васильевич Арсеньев, Илларион Васильевич Гумилевский, славившийся своим превосходным голосом протодьякон Афанасий Игнатьевич Здиховский и четыре дьякона – Алексей Николаевич Морозов, Вячеслав Илларионович Григорьев, Петр Николаевич Ярославов и Михаил Иванович Меандров. Последний также обладал редкими вокальными данными, и характерная подробность – только часто приглашавшиеся на духовные концерты и в московские дома Здиховский и Меандров имели в своих квартирах телефоны, представлявшие в годы Первой мировой войны немалую редкость для москвичей. Включая двух псаломщиков – Сергея Григорьевича Соколова и Петра Поликарповича Варфоломеева, все члены клира жили напротив храма.
   Исключение составляли оба пономаря, снимавшие частные квартиры, – Владимир Александрович Сперанский и Александр Никифорович Зайцев.
   Жилой дом причта входил в сложное и требовавшее специального надзора техническое хозяйство собора. Со дня освящения храма Христа Спасителя при нем существовало Управление по хозяйственному заведованию, возглавляемое настоятелем. Помимо В. С. Маркова, в него входили ключарь собора, церковный староста, штатный архитектор Иван Иванович Поздеев и смотритель, архитектор-инженер Михаил Нилович Литвинов. И Поздеев, и Литвинов имели собственные проектные конторы, вели многочисленные строительные работы в Москве, оба входили в состав Комитета по устройству в столице Музея 1812 года. Деятельность этого Комитета деятельно поддерживалась клиром храма Христа. И. И. Поздеев входил также в Комитет по сооружению храма в память Освобождения крестьян и, как высококвалифицированный специалист, был членом Московского отделения Императорского Русского технического общества. Известен он преимущественно как строитель церквей, и эта живая связь с делами Синода обусловила то, что он являлся членом Московского епархиального училищного совета и к тому же старостой церкви Филарета Милостивого при Епархиальном Филаретовском училище в Малом Харитоньевском переулке.
   М. Н. Литвинов тяготел скорее к гражданском делам. Он был членом Строительного отделения Губернского правления. Но особенно примечательно его участие в качестве члена попечительного совета в работе Усачевско-Черняевского женского училища. Располагавшее правами казенных гимназий, это училище отличалось особенно хорошей постановкой преподавания всех видов искусства, в том числе рисования и музыки. Инспектором музыкальных классов в нем был профессор Консерватории К. Н. Игумнов.
   Забота о хорошем состоянии храма, представлявшего сложное инженерное сооружение, приводит к тому, что его старостой утверждается не просто один из именитых граждан столицы, но Иван Дмитриевич Аблаженов, промышленник, занимавшийся производством строительных материалов и используемых в строительстве гончарных изделий. До наших дней дошел его типично замоскворецкий купеческий дом на углу Большого Толмачевского и Старо-Монетного переулка.
   Но особенное значение для духовной жизни города имел состав клира, отличавшийся на редкость высокой образованностью и культурой. Следуя установившейся традиции, его члены преподавали Закон Божий в учебных заведениях, как, например, о. Василий Красновский в 1-й Рукодельной школе, учрежденной в ознаменование рождения великой княжны Анастасии Николаевны, – ее попечительницей была дочь организатора Высших женских курсов в Москве В. И. Герье. Другой пример представлял псаломщик П. П. Варфоломеев, состоявший учителем в Городском училище имени Ф. А. Копейкина-Серебрякова. Имя же настоятеля храма связано с деятельностью целого ряда обществ. О. Владимир Марков входит в Православное миссионерское общество, состоявшее под покровительством императрицы Марии Федоровны и возглавлявшееся председателем митрополитом Московским и Коломенским Макарием. Общество пользовалось значительным влиянием, о чем говорит даже простой язык цифр. Оно насчитывало около 10 тысяч членов, располагало капиталом 337 тысяч рублей, причем расходы на миссии составляли также более 300 тысяч. В Обществе любителей духовного просвещения о. Владимир Марков является одним из трех членов Отдела внебогослужебных собеседований, которым руководил епископ Серпуховской Анастасий. Но едва ли не самой близкой была для него деятельность милосердия в широко известном Елизаветинском благотворительном обществе, занимавшемся оказанием помощи детям беднейшей части населения Москвы и Московской губернии. В ведении общества находилось 13 приютов, 11 яслей, 1 приют-ясли, 1 временное убежище, 2 детских очага и 224 Елизаветинских комитета, при этом оно располагало миллионным капиталом.
   Если церковь всегда осуществляла помощь нуждающимся – следует вспомнить, что при большинстве московских церковных приходов существовали собственные приюты для престарелых, – то в Елизаветинском обществе о. Владимир Марков осуществлял связь с наиболее состоятельными, преимущественно придворными и дворянскими кругами, взывая к их милосердию. В Совете общества, находившегося под попечением великой княгини Елизаветы Федоровны, он занимал место I члена, выше старейшины Английского клуба генерала от кавалерии М. П. Степанова, гофмейстера двора графа Н. Я. Эссен-Стенбок-Фермора или церемониймейстера двора И. П. Шаблыкина. Преданность делу вспомоществования именно детям приводит к тому, что педагогом – преподавательницей 3-й московской женской гимназии становится и дочь настоятеля Зинаида Владимировна Маркова. В одном из писем о. Владимира настоятелю московской церкви Климента, папы римского, были строки: «Не позаботившись с любовью о первом ростке, как надеяться на богатый колос и добрый урожай, не посеяв в детских сердцах света милосердия и добра, откуда ждать в мире справедливости и совестливости».

Великий романтик

   Александр Николаевич Скрябин – его удивительное творчество словно распахнуло перед русской музыкой XX век со всеми его трагедиями, испытаниями, взлетами и падениями человеческой личности. Героические образы Третьей симфонии – «Божественной поэмы» (1903–1904), симфонической поэмы «Прометей» (1910), по собственным словам композитора, стремились «сказать людям, что они сильны и могучи», что нет предела их способности противостоять всем испытаниям, оставаясь мыслящими, чувствующими, противоборствующими любым обстоятельствам. И – что забылось потомками – скрябинское творчество, масштаб его чувств существовал и мог существовать только в Москве, ее узких улочках и переулках, небольших уютных комнатах у дышащих теплом кафельных печей. Среди его современников непросто найти тех, кто бы так полно и душевно жил нашим городом.
   Это не преувеличение – скрябинская Москва: добрый десяток адресов, которые еще можно увидеть и сегодня.
   Раннее детство композитора проходит между Мясницкой и Маросейкой, у стен ныне исчезнувшего Златоустинского монастыря. Антон Рубинштейн замечает у мальчика редкие музыкальные способности, но Скрябин оказывается во 2-м Кадетском корпусе, кстати оказать, одновременно с А. И. Куприным.
   Это об их корпусе, находившемся в Лефортове, рядом с Екатерининским дворцом, Куприн напишет повесть «На переломе».
   Но строгость казарменных порядков не мешала Скрябину заниматься музыкой и ездить на уроки к Н. С. Звереву и С. И. Танееву на другой конец города и к тому же выступать на ученических праздниках. Концерты в корпусе и принесли молодому музыканту первый успех. Сохранились воспоминания современника, как одно из выступлений Скрябина «было покрыто бешеными аплодисментами. Кадеты так неистовствовали, что в их усмирение должны были вмешаться воспитатели и, наконец, сам директор».
   Кто знает, в какой мере восторги товарищей помогли композитору сделать шаг, предрешивший всю его дальнейшую судьбу. Скрябин сразу по окончании корпуса поступает в Московскую консерваторию и поселяется на Остоженке рядом с тургеневским поместьем. Квартиры в доходном доме Московского страхового общества на углу Ушаковского переулка особыми удобствами не отличались, зато сюда на огонек к молодому консерваторцу захаживал и С. И. Танеев, здесь становится завсегдатаем товарищ композитора по занятиям С. В. Рахманинов. «За окнами мело. Тишину сонной Остоженки редко нарушал визг полозьев. Сугробы окутывали соседний маленький домик со смешными колоннами и мерзнущим на тумбе дворником в необъятном тулупе и накинутым на голову огромным овчинным воротником. Иногда доносился жидкий звон с колокольни соседнего монастыря. А Александр Николаевич часами не отходил от рояля, бесконечно импровизируя, возвращаясь к полюбившейся теме или, наоборот, стараясь избавиться от нее, как от назойливой мухи. Он и позже повторял, что никогда больше не был так полно и безраздельно счастлив». (Из рассказов Веры Ивановны Скрябиной.)
   Приглашение начать преподавать в консерватории последовало в 1898 году, а вместе с ним и переезд на «профессорскую» квартиру в Марьину Рощу.
   Впрочем, Скрябин очень скоро возвращается в привычный район Арбата. На этот раз он выбирает дом на углу Мерзляковского и Хлебного переулков. Композитор много работает, тем более что его материальное положение значительно облегчает поддержка со стороны Маргариты Кирилловны Морозовой, которая начинает играть в его жизни ту же роль, что когда-то Н.Ф. фон Мекк в жизни П. И. Чайковского. Формальным предлогом послужили уроки игры на фортепьяно, которые брала у композитора М. К. Морозова, близко подружившаяся с женой композитора, музыкантшей, также преподававшей в Московской консерватории.
   Благодаря этой неожиданной, по его собственному выражению, пенсии Скрябин получает возможность в течение 1903–1908 годов выезжать за границу, заниматься дорогостоящей концертной деятельностью, в частности организовать концерты в Париже. В марте 1908 года Московское отделение Русского музыкального общества приглашает композитора на авторские выступления в Москве, в частности для исполнения знаменитой «Поэмы экстаза». Скрябин так до конца и не узнал, что ценой этого приглашения стало покрытие М. К. Морозовой всех убытков Общества за сезон 1908/09 года.
   Больше уезжать за рубеж композитор не захотел. Его последней квартирой становится дом в Большом Николопесковском переулке, прямо напротив старой церковки Николы на Песках. Дом № 11 принадлежал ординарному (штатному) профессору Московского университета А. А. Грушке, одновременно преподававшему на Высших женских курсах, Историко-филологических курсах В. А. Полторацкой (в здании у Никитских ворот, где впоследствии помещался Кинотеатр повторного фильма), в нескольких московских гимназиях.
   Коллега композитора по Московской консерватории, профессор Григорий Прокофьев, создатель уникальной системы обучения игре на фортепиано, будет вспоминать: «Это был словно вымечтанный Александром Николаевичем уголок его Москвы. С одной стороны (№ 9) доходный, хотя и небольшой дом известных московских ювелиров Курлюковых, имевших магазины на Садово-Кудринской и Ильинке. Зато с другой (№ 13) – князь Николай Еммануилович Голицын, сын обаятельнейшего писателя-путешественника Еммануила Михайловича, который знакомил всю Европу с нашей литературой, искусством, историей. Писал старший князь на превосходном французском о Сибири, о наших сказках, легендах, о Финляндии. А еще дальше (№ 15) героиня, или, как толковали в Москве, потаенная любовь Антона Павловича Чехова, – княгиня Вера Николаевна Лобанова-Ростовская. Маленькая княгиня его рассказа. Будет время, непременно перечитайте – «Княгиня». А чего стоил один Никола на Песках, маленький, темноватый, тесный, с единственным священником и дьяконом. Тот же батюшка и отдавал Александра Николаевича. Такая нелепая смерть…»
   Скрябина не стало весной 1915 года от обыкновенного фурункула на губе. По счастливому стечению обстоятельств уже через семь лет последняя квартира композитора будет превращена в музей, существующий по сей день и пользующийся особенной любовью московских любителей музыки. Другое дело, что все советские годы Музей-квартира находился под угрозой закрытия из-за обвинений композитора идеологами ЦК партии в «формализме». В год 80-летия со дня смерти композитора нельзя не вспомнить с благодарностью многолетнего директора музея Татьяну Григорьевну Шаборкину, героически боровшуюся за существование своего детища. А ведь это были военные годы – скрябинский музей переживал их вместе с москвичами как залог непременного возврата к мирной московской жизни.
   В стенах скрябинской квартиры играли лучшие пианисты России, начиная с К. Н. Игумнова, А. Б. Гольденвейзера, Г. П. Прокофьева вплоть до Владимира Софроницкого, Павла Серебрякова, Марии Юдиной, Татьяны Николаевой. Ни с чем не сравнимые концерты продолжаются в Большом Николопесковском и поныне, где музыкальные впечатления обретают особую силу благодаря удивительному настроению настоящей московской жизни далеких скрябинских лет, которое так берегут сотрудники музея.
   И как ни странно, в нынешнюю эпоху повального увлечения памятниками – кому только они не сооружаются, да еще по нескольку вариантов, как, в частности, Михаилу Шолохову, – и юбилеями, великому романтику Александру Скрябину не досталось ни того ни другого, даже в связи с 80-летием со дня смерти. Скромная памятная доска на доме-музее была установлена еще в дореволюционные годы. А памятник… Если не считать фигуры П. И. Чайковского около Консерватории, Москва не позаботилась о классиках русской музыки, которых во всем мире называют и исполняют как символ нашей национальной, да и собственно московской культуры.

Роддом Грауэрмана

Елизавета Петровна Милюкова сама признавалась, что первым ее побуждением было создание достойного памятника родному дяде, умершему в 1867 году, статскому советнику С. В. Лепехину. В Тупом переулке на Покровке (№ 22а) она приобрела дом, в котором открыла лечебницу его имени, взяв на себя ее содержание. В лечебнице был небольшой стационар и амбулаторное отделение, где неимущим оказывалась бесплатная помощь. По завещанию Елизаветы Петровны наследницей и пожизненной попечительницей лечебницы должна была стать ее племянница Н. И. Карпачева-Зворыкина, но это оказался один из немногих случаев, когда родные воспротивились воле покойной. Тем более их волновал неприкосновенный капитал, на проценты с которого должна была существовать лечебница, вместе с устроенной в ней домовой церковью Сергия Радонежского.
Возбужденное в суде дело оказалось проигранным, но угроза его возобновления оставалась. И спустя двадцать с лишним лет после смерти тетки племянница сумела добиться включения процветавшей Лепехинской больницы в состав Александровской общины «Утоли моя печали». В составе общины она получила название «Лечебница в память статского советника С. В. Лепехина, учрежденная Е. П. Милюковой». В печать лечебницы был включен герб рода Лепехиных. В 1906 году здесь открылся Институт охраны материнства и младенчества. А имена основателей – они были, как обычно, стерты. Ряды знакомых незнакомцев получили очередное пополнение. Вернутся ли они к жизни, займут ли должное место в памяти москвичей – дело уважения к собственной истории и совести нас, живущих на рубеже третьего тысячелетия. Ведь народ начинается с памяти, тем более о добрых делах.

«Расстрельный храм»

   Храм в Большом Девятинском переулке. Через дорогу от городка американских дипломатов. В виду Белого дома. Освященный в память Девяти Мучеников Кизических. Святые Артем, Филимон, Феодот, Руф, Антипатр, Феотих, Маги, Фавиасий и Феогний пострадали за христианскую веру во времена императора Константина Великого, в IV веке, в городе Кизике на берегу Дарданелл. В Москву частицы их мощей были доставлены в годы Петра I, в то время, когда на ее площадях разыгрывались страшные сцены стрелецких казней.
   Первоначально деревянный, храм был заложен по обету последнего древнего патриарха Кира Адриана и закончен в 1698 году, когда только что вернувшийся из Великого посольства, своей первой заграничной поездки, молодой царь посетил больного Адриана вместе с товарищем своих детских игр имеретинским царевичем Александром Арчиловичем и его сестрой царевной «Милетинской» Дарьей. В нынешнем своем виде храм был возведен во времена императрицы Анны Иоанновны. Колокольня пристроена в 1844 году. В советские годы церковь перешла в ведение ЧК ОГПУ и использовалась как место приведения в исполнение приговоров к высшей мере наказания – расстрелов. Женщин.
   История здешних мест известна со времен, предшествовавших Куликовской битве. Во второй половине XIV века вырос на склоне спускающегося к Москве-реке холма новый, или Новинский, Введенский монастырь, ставший с учреждением при Борисе Годунове патриаршества домовым патриаршим, с большой слободой и приписанными к нему землями, тянувшимися по реке Пресне до Ходынского поля. Памятью о пресненских запрудах тех лет остался нынешний пруд в Зоопарке.
   В 1680-х годах часто сопровождал патриарха Иоакима в Новинский монастырь архимандрит Чудова монастыря Адриан, поставленный в 1686 году митрополитом Казанским и Свияжским. Приезд Адриана в Казань совпал с началом тяжелейшей эпидемии. Тридцатью тремя годами раньше такое же «моровое поветрие» опустошило город, унеся 48 тысяч жизней. Митрополит дал обет в случае окончания «горячки» основать монастырь Девяти Мучеников Кизических, помогавших, по народным поверьям, при такого рода болезням, как и всякой другой телесной немощи.
   Эпидемия неожиданно прекратилась. Адриан выстроил под Казанью Кизическую обитель, для которой даже сумел приобрести частицы мощей святых. Но сделал он это, уже став в августе 1690 года патриархом. В 1693 году он заказывает царскому жалованному иконописцу Петру Семенову Золотому, ученику живописца Ивана Безмина и замечательного иконописца Симона Ушакова, образ Девяти Мучеников. Кстати, одна из работ Петра Золотого – Богоматерь Боголюбская – хранится в Третьяковской галерее.
   В 1694 году Кир Адриан заказывает написать церковную службу Девяти Мученикам выдающемуся церковному писателю, автору 12-томных Четьих-миней, Димитрию Туптало – святому Димитрию Ростовскому. А когда в 1696 году сам Кир Адриан оказывается на пороге смерти, пораженный параличом, он дает обет поставить в Москве церковь Девяти Мученикам, выбирая для нее место рядом со своим любимым Новинским монастырем.
   Но пережить события Стрелецкого бунта недомогавшему Адриану не было дано. Патриарха не стало в 1700 году. Одновременно Петр I отменил институт патриаршества, заменив его Синодом, но сохранил знаменитых патриарших певчих, которых слушал в Девятинской церкви. Они будут в полном составе перевезены в Петербург, и Петр до конца своих дней будет разучивать с ними духовные концерты.
   «Наперсник царя» – досадливый отзыв одного из современников о Кире Адриане можно назвать и справедливым и несправедливым. Мало кто из князей православной церкви пользовался таким уважением Петра, как последний патриарх. Петр часто видится с ним, пишет ему письма из походов, сообщая о всех одержанных победах, и – что кажется неожиданным – советуется об отдельных предпринимаемых реформах, в частности в отношении переустройства образования.
   Обычной формой ранних государственных документов было: «Божиею милостию великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, советовав со отцем своим, великого государя богомолцем, с великим господином, святейшим Кир Адрианом, архиепископом Московским и всея Росии и всех северных стран патриархом». Так строится, в частности, указ о введении в действие Соборного уложения февраля 1700 года.
   Разделял ли Кир Адриан реформаторские планы? Или просто понимал их неотвратимость? Среди современников ходили разговоры, что не случайно только после смерти патриарха Петр принял решение о перенесении столицы на берега Невы. Кир Адриан непременно бы убедил царя не оставлять отеческих гробов и народных святынь. Но вот во время последней болезни патриарха, у постели больного Петр считает необходимым развернуть полный план перестройки обучения священнослужителей, твердо веря в поддержку больного. Время не терпит, и, организуя ряд учебных заведений в Москве, Петр не хочет ждать выздоровления патриарха, торопится. И получает благословение. В официальных документах появится «Изложение речи Петра I, сказанной при посещении больного патриарха Адриана, о необходимости просвещения для России, о целях и способах организации школ для борьбы с невежеством». Не воспроизводившееся в широко доступной литературе, оно представляет тем больший интерес.

   «Во имени Господни извещение.
   Изволил великий государь царь святейшему патриарху глаголати, быв у него октоврия месяца в 4 д. ради посещения в немощи его. Что священники ставятся, грамоте мало умеют, иже бы их таинств на учати и ставити в той чин, на сие надобно человека и не единаго, кому сие творити; и определити место, где быти тому.
   Чтобы возымети промысл о разумлении к любви Божией и к знанию его христиан православных и зловерцов: татар, мордвы, и черемисы, и иных, иже не знают творца Господа, и для того во обучение послати колико десять человек в Киев в школы, который возмогли бы к сему прилежати.
   И благодатию Божиею и зде есть школа, и тому бы делу поредеть мощно, но мало которыя учатся, что никто школы, как подобает, не назирает. А подобно к тому человек знатный в чине и во имени и в доволстве потреб ко утешению приятства учителей и учащыхся. И сего не обретается ни от каких людей. Быти тому како?
   Евангелское учение и свет его, си есть, знание божией человеком, паче всего в жизни сей надобно. И на школы бы всякия потребы люди благоразумно учася, происходили в церковную службу и в гражданскую воинствовати, знати строение и докторское врачевание.
   Еще же мнози желают детей своих учити свободных наук и отдают зде иноземцем оныя, инии же и в домех своих держат, будто учителей, иноземцев же, которая славянского нашего языка не знают право говорити. К сему еще иных вер, и при учении том малым детям и ереси своя знати показуют, отчего детем вред и церкви нашей святой может быть спона велия, а речи своей от неискусства повреждение.
   А в нашей бы школе при знатном и искусном обучении всякого добра учинилися. И кто бы где в науке заправился в царскую школу, хотя бы кто побывать пришол, и он бы ползовался.
   И сего смотрети же надобно и прирадеть тщателно зело. Но яко вера без дела, а дело без правыя веры мертво есть обоя, тако слово без промысла, а труд без чина и без потреб не успеет ползовати.
   Еще же велия злоба от диавола и козни его на люди, еже бы наука благоразумная где-либо не возимела места, всячески бо препинания деет в той.
   Господь же Бог во всем помощь да сотворит людем спасительну».

   Поденные записи придворного обихода свидетельствуют, что Петр не раз посещал вообще патриарха и засиживался у него за беседой по много часов. Так, 9 декабря 1695-го, перед Азовским походом, царь пробыл у Кира Адриана «с начала 5 часа ночи до 8 часа; и по восстании и шествии Его Великого Государя, патриарх благословил его образом Богородицы Владимирския». 1 октября 1696 года, буквально в день возвращения из того же похода, «Великий Государь Петр Алексеевич изволил быть у патриарха и сидеть в Столовой полате с последнего часа дневных часов до другого часа ночи до последней четверти». Чтобы побаловать государя, патриарх распорядился купить в Яблочном ряду у торговца Ивана Васильева 50 яблок «самых добрых больших наливу за 4 рубля», а на прощание благословил царя образом Всемилостивого Спаса. 21 февраля 1697 года, в первое воскресенье Великого поста, Петр гостил у Кира Адриана «с первого часа ночи до третьего часа ночи» и «на отпуске» был благословлен образом Владимирской Богородицы.
   31 августа 1698 года, сразу по возвращении из Великого посольства, Петр просидел у патриарха «до 10-дневного часа» и был благословлен образом Успения Богородицы. На этот раз угощение было особенно торжественным, почему отпустили на него «вина секту полворонка, ренского полведра, 2 ведра меду вишневого, меду малинового ведерный оловеник (кувшин), пива мартовского трехведерный оловеник, меду светлого ведерный». Это было начало стрелецких казней.
   В XVIII веке былой домовый патриарший храм становится приходским. Среди его прихожан оказывается обер-прокурор Сената Волынский, супруга которого приходилась двоюродной бабкой А. С. Грибоедову. От нее усадьба на углу Новинского бульвара и Девятинского переулка переходит к дяде Грибоедова – Алексею Федоровичу, владельцу смоленской Хмелиты. В свою очередь, Алексей Федорович продает в 1801 году усадьбу своей сестре Настасье Федоровне, матери драматурга. Последующие одиннадцать лет своей жизни Грибоедов проводит в приходе Девяти Мучеников. Церковные книги – единственный источник документальных сведений о нем самом и его близких вплоть до Отечественной войны 1812 года. Это время его занятий в Благородном пансионе и университете. В приходской церкви семья служит молебен перед уходом Александра Сергеевича в ополчение. Когда со временем скончается его мать, ее отпоют в Девятинском храме и похоронят на ближайшем Ваганьковском кладбище.
   А в 1840–1850 годах «потаенным» прихожанином того же храма станет автор знаменитого «Соловья», композитор А. А. Алябьев. В силу несправедливого приговора ему будет запрещено проживать в столице, и он станет скрываться в доме своей жены Екатерины Александровны, урожденной Римской-Корсаковой, по первому браку Офросимовой (Новинский бульвар, 7).
   Храм был возвращен церкви в 1992 году. С 1994 года его настоятелем стал внук нашего знаменитого живописца Валентина Серова – отец Антоний Серов.
   Примечательно, что в Москве больше не было храмов Девяти Мучеников. Кроме домовой церкви графа Владимира Григорьевича Орлова, освященной в связи с эпидемией чумы 1771 года. В борьбе с ней принимал участие старший брат графа, любимец Екатерины II, Григорий Григорьевич Орлов. Помещение храма сохранилось до наших дней в мезонине дома № 5 по Большой Никитской, который занимал исторический факультет, а теперь издательство МГУ имени Ломоносова.

Век Серебряный – музеи

Москва располагала 31 музеем, из которых самыми многочисленными и остававшимися в центре внимания города были музеи педагогического профиля. В их число входили Музей учебных пособий (Б. Чернышевский пер., 10). Постоянная экспозиция дополнялась в нем абонементом учебных пособий по разделам: «Первоначальное обучение», «Русский язык», «Математика», «История», «География», «Ботаника», «Зоология», «Минералогия», «Природоведение», «Технология», «Новые языки» и «Рисование». Такой абонемент помогал учителям находить интересные и полезные для их личных методик вспомогательные материалы. Характер преподавания в средних учебных заведениях не декларировался административными органами, не ограничивался едиными для всех методическими рамками. Принимался во внимание только результат обучения, и в стремлении к нему педагог волен был искать своих путей. Музей, кстати сказать, располагавшийся в помещении женской гимназии, которую организовал и вел Кружок преподавателей, преследовал именно такую цель.
Аналогичную ориентацию имел Педагогический музей Дирекции народных училищ Московской губернии (Б. Гнездниковский пер., 8). Заведующим и научным руководителем музея был Николай Анатольевич Флеров, директор народных училищ, секретарь редакции журнала «Педагогический вестника. Вместе с братом Владимиром Анатольевичем и отцом Анатолием Александровичем, окружным инспектором Московского учебного округа, они представляли передовых московских учителей, постоянно ищущих, экспериментирующих и участвующих в решении проблемы детской беспризорности и нищеты.

   В. А. Серов. Портрет И. С. Остроухова

   Москва имела также Педагогический музей Общества воспитательниц и учительниц (М. Царицынская, собственный дом). Открытый для осмотра два раза в неделю, он предоставлял педагогам возможность осматривать свои коллекции в воскресенье, а в случае необходимости углубленного изучения какого-либо раздела музей выделял желающим и индивидуальные часы работы. В Большом Кисловском переулке (№ 1) помещался Постоянный и подвижный педагогический музей учебного отдела Общества распространения технических знаний. Несмотря на свою, казалось бы, профильную ориентацию, музей состоял из отделов: религиозно-нравственного воспитания, русского языка, истории, географии, физики, естествознания, иностранных языков и начального обучения. Директором музея был один из ведущих педагогов начала века Георгий Карлович Вебер.
   К числу музеев город относил Городской подвижной музей наглядных учебных пособий им. К. Т. Солдатенкова (Казанский пер., здание училища им. В. Г. Белинского), Музей наглядных учебных пособий (Поварская, 8), открытый ежедневно, но только во время летних каникул. Председателем совета музея был известный попечитель и деятель народного образования Георгий Александрович Пузыревский, член Московской городской управы. Помещение для музея он предоставил в собственном доме. В совет музея входили мировой судья Таганского участка статский советник Б. А. Астров, присяжный поверенный и гласный Московского земского собрания С. К. Говоров, гласный того же собрания и почетный мировой судья В. М. Духовской, биржевой нотариус и член Московского отделения Совета торговли и мануфактур С. В. Ганешин. мировой судья Лубянского участка и председатель Московского общества патроната над несовершеннолетними Э. Э. Маттерн.
   Для учителей были открыты, опять-таки со статусом музеев, Городской склад теневых картин (Арбат, 4), его первое филиальное отделение в Дурном переулке (№ 30), Склад учебных пособий и письменных принадлежностей (Поварская, 3) и даже Городской кинематограф (Арбат, 4).
   К музеям научной ориентации относились Зоологический (Б. Никитская, здание университета), открытый для обозрения только по воскресеньям в течение учебного года; Антропологический (Моховая, старое здание университета), которым заведовал профессор Д. Н. Анучин; птицеводства (Театральная пл., в башне Китайгородской стены), принадлежащий Императорскому Российскому обществу сельскохозяйственного птицеводства и находившийся под руководством С. И. Матвеева – высокого чиновника из Управления московского губернатора.
   Располагали обширными коллекциями, но еще только готовились к их широкомасштабному показу «Склад высочайше утвержденного Особого комитета по устройству музея в память войны 1812 года, расположенный в Арсенале Московского Кремля», и «Высочайше Учрежденный Комитет для устройства в Москве Музея прикладных знаний» (Политехнического). Почетным председателем последнего был великий князь Константин Константинович, среди почетных членов – граф С. Ю. Витте, академик Д. Н. Анучин, непременных членов: от Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии – тот же Д. Н. Анучин и Н. Е. Жуковский; от Городской думы, Биржевого комитета, Биржевого общества, московского генерал-губернатора и от попечителя Московского учебного округа. Многочисленность постоянных членов совета, среди которых состояли многие промышленные и банковские магнаты, высочайший уровень ученых, ведавших отделами, говорили о том, какое значение придавалось Политехническому музею.
   К социальной группе московских музеев можно отнести Музей гигиены и санитарной техники (Лобковский пер., 9), едва ли не единственный взимавший плату за вход; Музей городского хозяйства (у Никитских ворот, в доме князя Гагарина) – он подчинялся Училищному отделению Московской городской управы, и заведовал им П. В. Сытин, Социальный музей им. А. В. Погожевой (Страстной бульв., 10), которым заведовал ординарный профессор Московского университета А. И. Елистратов и который был ежедневно открыт и для посещений, и для занятий студентов, а также Противоалкогольный музей Московского столичного попечительства о народной трезвости (Н. Кисловский пер., 6).
   Единственным в своем роде был музей, или «Частная антисанитарная коллекция доктора М. Попялковского» (4-я Мещанская, 19), представлявшая «собрание образцов пищевых продуктов с различными в них примесями из трех царств природы (животного, растительного и минерального).
   Исторический музей (Красная пл., 1/2) годом своего рождения может считать 1872-й, когда идея его создания зародилась во время Московской политехнической выставки. За реализацию замысла взялись И. Е. Забелин и граф А. С. Уваров. По их плану музей должен был в вещественных памятниках, в хронологической последовательности, представить историю жизни всей территории Российской империи. В 1875–1883 годах на месте старого Земского двора было возведено музейное здание по проекту инженера А. А. Семенова (с фасадами по рисункам В. О. Шервуда и внутренней отделкой по эскизам А. И. Попова). Председателем Совета музея состоял великий князь Михаил Александрович, товарищем председателя – князь Н. С. Щербатов, чиновником особых поручений при августейшем председателе – князь М. Н. Щербатов.
   Группу исторических музеев составлял также Дом бояр Романовых (Варварка) – в ведении начальника Московского дворцового управления князя Н. Н. Одоевского-Маслова – и «Кутузовская изба» (за Дорогомиловской заставой), заново отстроенная Обществом хоругвеносцев Московского кафедрального собора во имя Христа Спасителя. Изба, как музей, состояла из трех зданий. В первом экспонировались различные памятки 1812 года, во втором призревались 4 престарелых инвалида, в третьем хранилась коляска, в которой ездил в 1812–1813 гг. князь М. И. Голенищев-Кутузов. Ежегодно 1 сентября здесь совершалась панихида в память Военного совета в Филях и благодарственное молебствие.
   Предмет особой гордости Москвы составляла Оружейная палата Кремля. Открытая четыре раза в неделю, она предоставляла особые часы посещений для учащихся – по воскресеньям, с часу до трех дня. Ее хранителем состоял камергер двора действительный статский советник Ю. В. Арсеньев, прикомандированным к палате также числился церемониймейстер двора князь А. Д. Голицын.
   Искусство художественной промышленности и кустарей представляли Торгово-промышленный музей кустарных изделий Московского губернского земства (Леонтьевский пер., дом Морозова) и Художественно-промышленный музей императора Александра II при Строгановском училище (Рождественка, собственный дом). Оба музея были открыты ежедневно.
   История Кустарного музея очень знаменательна для развития России. Под влиянием статистических исследований русского крестьянского быта, которые проводил отец земской статистики В. И. Орлов, Московское губернское земство решило показать на Всероссийской выставке 1883 года кустарную промышленность Московской губернии. Экспозиция доказала, насколько необходима народным промыслам поддержка губернии. Для большей экономической устойчивости было решено объединить все кустарные предприятия. Центром стал заново организованный музей-лавка, куда поступили коллекции с выставки. Одновременно был открыт кредит кустарям, сделаны первые попытки организации сбыта их продукции. Большая роль в этом деле принадлежала С. Т. Морозову.

   Торгово-промышленный музей кустарных изделий. 1911 г.

   В XX веке Московский кустарный музей раскинул по уездам целую сеть своих учреждений. Созданы артели сусальщиков, игрушечников, кружевниц и др., открыты мастерские, склады (корзин, сельскохозяйственных орудий и т. п.), художественно-столярная и резная школа-мастерская в Сергиевом Посаде. При посредстве музея земство всячески содействует возникновению в каждой кустарной артели кооперативных организаций, передает им свои мастерские, склады и т. п. К 1914 г. торговые обороты музея достигли полумиллиона рублей. У него были установлены торговые связи с Францией, Англией, Голландией, Бельгией, Америкой.
   Императорский Московский и Румянцевский музеи (Знаменка, Пашков дом) – старейшие художественные публичные музеи Москвы. Мысль о создании в Москве широкой публичной библиотеки и музея возникла в середине XIX в. у тогдашнего попечителя учебного округа Е. П. Ковалевского, вскоре ставшего министром народного просвещения. Его преемник в Москве, генерал Н. В. Исаков, нашел возможность скорейшего воплощения удачного замысла. Он выступил с ходатайством о переводе в Москву сокровищ Румянцевского музея, которые находились, по существу, без опеки в Петербурге.
   Созданное государственным канцлером графом Н. И. Румянцевым уникальное собрание осталось в 1826 г., после смерти составителя, без средств для дальнейшего существования и развития. В 1861 г. было дано высочайшее согласие перевести музей в Москву и слить с уже начавшим формироваться здесь музеем. Новое учреждение получило сложное название «Московский публичный музеум и Румянцевский музеум. Ко дню открытия музея – 9 мая 1862 г. – на фронтоне приспособленного для новых целей Пашкова дома появилась надпись: «От государственного канцлера Румянцева на благое просвещение».
   Москвичи немедленно откликнулись на новое начинание многочисленными пожертвованиями. Первым жертвователем выступил К. Т. Солдатенков, ежегодно вносивший по тысяче рублей. Вклады делались и целыми собраниями, коллекциями, библиотеками. И если говорить о некоем музее частных коллекций, то именно он лежит в основе считающегося государственным нынешнего Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.
   В результате в музее сформировалось пять отделений: 1) отделение рукописей, 2) библиотека, 3) отделение доисторических христианских и русских древностей, 4) отделение изящных искусств и 5) этнографическое. В первое отделение вошли знаменитое систематическое собрание Ундольского (1419 рукописей и 1037 старопечатных книг), собрания Пискарева (хронографы и летописцы), Большакова (рукописи по старообрядчеству), академика Тихонравова (оригинальная древнерусская литература), Норова (греческие рукописи и единственные в своем роде рукописные неизданные сочинения Джордано Бруно), коллекция С. С. Ланского (рукописи по истории масонства), собрание Скачкова (китайские рукописи) и многие другие – по времени вплоть до рукописей Пушкина, Гоголя, Тургенева, Островского, Льва Толстого.
   В основу второго отдела легла библиотека графа Румянцева до 28512 томов. Пожертвования в нее и в дальнейшем вносились целыми собраниями (например, библиотека императрицы Александры Федоровны в 9 тыс. томов, собрания Чаадаева, В. Ф. Одоевского, Солдатенкова и пр.). Ради читального зала внутреннее устройство Пашкова дома переделывается гражданским инженером Н. Л. Шевяковым, который стилизует его в духе Александровской эпохи и украшает огромной люстрой и жирандолями.
   Для третьего отдела – картинной галереи – тем же Н. Л. Шевяковым строится во дворе, прилегающем к Пашкову дому, двухэтажное музейное здание со специальным залом для переданной городу императором Александром II картины Александра Иванова «Явление Христа народу». Там же экспонируются картины Т. А. Федотова, богатейшее собрание русской живописи первой половины XIX века Ф. И. Прянишникова, подаренное в 1867 году, коллекции К. Т. Солдатенкова, И. П. Свешникова, Н. А. Львова. Иными словами, сокровища города стали доступны москвичам намного раньше собрания Третьяковской галереи и тем более Музея изобразительных искусств. Начало собранию старой западноевропейской живописи в Москве было положено картинами, переданными Румянцевскому музею из Эрмитажа. Пополненные многочисленными дарениями москвичей, они и составили основу коллекции сегодняшнего нашего ГМИИ им. А. С. Пушкина.
   Четвертый отдел составлял богатейший в России Этнографический музей. В 1867 г. в Москве прошла Всероссийская этнографическая выставка, организованная Обществом любителей антропологии, естествознания и этнографии при Московском университете. Средства для выставки были предоставлены В. А. Дашковым. По окончании экспозиции все экспонаты перешли безвозмездно Румянцевскому музею, причем сам Дашков долгое время оставался директором отдела.
   В 1913 г. здесь открылся зал им. Ф. П. Рябушинского, предназначенный для размещения коллекции, собранной Камчатской экспедицией Русского географического общества, которая была профинансирована этим меценатом. Этнологический отдел экспедиции вел известный ученый В. И. Иохельсон. в Собранные им в течение 1908–1911 гг. коллекции были в полном составе пожертвованы вдовой ученого Румянцевскому музею.

   Третьяковская галерея. Фасад В. М. Васнецова

   Следующей по времени открытия для москвичей стала, как ее называли с момента основания, Московская городская художественная галерея Павла и Сергея Третьяковых (Лаврушинский пер.), бесплатная, открытая ежедневно, даже с бесплатным гардеробом, на чем специально настаивали городские власти.
   Как известно, П. М. Третьяков начал собирать картины около 1856 г., а в августе 1892-го принес собрание в дар городу от своего имени и имени покойного брата. После смерти жертвователя в 1898 г. – до этого времени П. Третьяков состоял попечителем галереи – заведование ею перешло к избираемому городской думой совету, во главе с попечителем. Последним эту функцию исполнял художник, писатель, историк русского искусства, архитектор и блестящий реставратор Игорь Грабарь. В состав совета вошли дочь Третьякова – Вера Павловна Зилоти, архитектор Р. Клейн, один из известнейших собирателей русской живописи врач-педиатр А. Ланговой и князь С. Щербатов. Хранителем был Н. Н. Черногубов.
   Музей изящных искусств им. императора Александра III числился при Московском университете. Собственно мысль об устройстве «эстетического музеям именно при Московском университете зародилась еще в 1820-х годах в салоне З. Волконской. Его предполагалось посвятить исключительно античному ваянию. Из-за отсутствия необходимых средств идею удалось частично осуществить только в 1840-х годах усилиями профессоров и меценатов в виде «Кабинета изящных искусства. Только в 1890-х годах резко увеличившийся поток пожертвований – коллекции, фонды на устройство отдельных зал, наконец, большой участок земли, предоставленный городской думой, – позволили заложить здание по проекту архитектора Р. И. Клейна. Особенно много энергии и организаторского таланта вкладывал в затянувшееся на 14 лет строительство профессор И. В. Цветаев, стремившийся к созданию именно музея античных слепков. Название музею было присвоено по завещанию первой крупной жертвовательницы (150 тысяч рублей) В. Алексеевой. В первоначальную коллекцию музея входили слепки с античной и западноевропейской скульптуры, античные вазы, монеты, уникальное собрание памятников искусства и материальной культуры Древнего Египта и некоторое количество подлинников западноевропейской живописи.
   Еще до открытия Музея изящных искусств в Москве появилась Цветковская галерея, вернее, Московская городская художественная галерея Ивана Евменьевича Цветкова (Пречистенская наб., собственный дом). Выпускник математического факультета Московского университета, многолетний служащий Московского земельного банка, И. Е. Цветков с 1880-х годов собирал живопись и графику русских художников XVIII–XIX вв. К 1908 г. он построил для своей коллекции дом по проекту В. М. Васнецова и подарил его в качестве музея городу. (В 1929 г. музей включен в Государственную Третьяковскую галерею.)
   Представитель богатейшего торгового дома «И. В. Щукин с сыновьями», Петр Иванович Щукин с 1890-х годов собирал произведения древнерусского искусства, изделия народных промыслов, книги и рукописи по истории России. С 1893 г. он разместил свою коллекцию в специально построенном по проекту архитектора В. Фрейденберга доме (М. Грузинская, 15). С 1893 г. музей был открыт для ежедневных посещений, а в 1905-м подарен владельцем Историческому музею. Собрание объединяло около 15 тысяч экспонатов.

   Музей И. Е. Цветкова. Москва. Пречистенская набережная

   Сергей Иванович Щукин составил уникальную коллекцию западноевропейской, преимущественно французской, живописи, экспонировавшуюся в его доме в Большом Знаменском переулке (после 1918 г. – Музей нового западного искусства). Дмитрий Иванович увлекался старыми западноевропейскими мастерами, работы которых находились в его доме в Староконюшенном переулке (после 1918 г. переданы в Музей изобразительных искусств).
   Превосходная частная картинная галерея принадлежала представителю другого купеческого рода – Дмитрию Петровичу Боткину. Уже после смерти ее составителя она продолжала демонстрироваться в родовом боткинском доме на Покровке (№ 27).
   Наконец, Москва имела Частную картинную галерею К. Лемерсье (Петровка, Салтыковский пер., 8), где с сентября до мая проводились выставки картин современных русских и иностранных художников и имевшая ту же программу, но функционировавшая круглый год Частная постоянная художественная выставка П. П. Саурова (Тверской бульв., 26). Обе галереи были открыты целыми днями: с 10 до 18.
   Москва славилась многочисленными художественными выставками. В здании Московского училища живописи, ваяния и зодчества регулярно проходили экспозиции передвижников. Очень характерным для московской школы живописи был возникший в старой столице Союз русских художников (Константин Коровин, С. А. Виноградов, И. С. Остроухов, С. Ю. Жуковский и др.). Здесь же возникают объединение «Бубновый валет» (П. П. Кончаловский, А. В. Лентулов, Р. Р. Фальк, И. И. Машков) и авангардная группировка «Ослиный хвост» (Наталья Гончарова, Михаил Ларионов и др.). В 1910-х гг. в Москве зарождается собственно абстрактное искусство в лице наиболее ярких его представителей – В. Кандинского, М. Ларионова, К. Малевича, И. Клюна.

Музей П. И. Щукина. Москва. Малая Грузинская. 1892–1893 гг.

Университетскому Обществу любителей естествознания, антропологии и этнографии город обязан возникновением еще одного интереснейшего собрания. В 1872 г. Обществом была устроена Политехническая выставка в память 200-летия рождения Петра I, создателя фабрично-заводской промышленности в России. Экспонаты этой выставки и составили знаменитый Политехнический музей. Музей оставался настоящим детищем Москвы. В число членов Комитета по его устройству, который продолжал функционировать десятки лет, входили крупнейшие отечественные ученые, в том числе К. А. Тимирязев, В. Р. Вильямс, Н. Е. Жуковский, М. К. Каблуков, Н. М. Кулагин. Они же входили в дирекцию отделов музея и заседали в его совете вместе с представителями городской думы, Биржевого комитета, московского генерал-губернатора и попечителя Московского учебного округа. Особенностью музея было то, что в шестидесяти его залах проводились постоянно занятия студентов и старшеклассников-гимназистов.

Гостиная П. И. Щукина в новом музее

   Музейный склад П. И. Щукина

   Та же Политехническая выставка 1872 года подсказала городу идею создания Исторического музея. Организацию музея возглавили известные археологи И. Е. Забелин и граф А. С. Уваров. По их плану музей должен был на примере материальных памятников представить в хронологической последовательности картину исторической жизни всех территорий Российской империи. Экспозиционные залы отделывались соответственно представляемым эпохам.
   Если кремлевскими постройками занималось Министерство двора, то финансирование и возможности развития остальных музеефицированных памятников обеспечивали москвичи. Так, Кутузовская изба, хранившая память об историческом военном совете во главе с М. И. Кутузовым, была заново отстроена Обществом хоругвеносцев Московского кафедрального собора Христа Спасителя. На попечении Московского губернского земства находился Торгово-промышленный музей кустарных изделий в Леонтьевском переулке. Строгановское училище содержало открытый для бесплатных посещений Художественно-промышленный музей императора Александра II и специализированную библиотеку, Училищное отделение Московской городской управы – Музей городского хозяйства (у Никитских ворот, в доме князя Гагарина), Российское общество сельскохозяйственного птицеводства – пользовавшийся большой популярностью Музей птицеводства в башне стены Китай-города на Театральной площади.

   В. А. Серов. Портрет М. А. Морозова

   Исключительного размаха достигло в начале XX века книгоиздательское дело. Москва имела около 250 издательств, среди них «Знание» И. Н. Кнебеля, «Компания И. Н. Кушнерева», «Наука» И. Б. Поздеева, «Посредник» И. И. Горбунова, «Право» П. В. Бусыгина, «Правоведение» И. К. Голубева, В. М. Саблина, Товарищество печатное, издательское и книжной торговли «И. Д. Сытин», Товарищество А. С. Суворина «Новое время». Промышленное и торговое товарищество «М. О. Вольф», «Гранат А. и И. Братья и компания», «Детский мир», «Жизнь и правда», «Реальный идеализм», «Скорпион», «Современные проблемы», «Д. И. Тихомиров».
   Для Москвы рассматриваемого здесь периода было характерно существование многочисленных обществ, занимающихся культурной и просветительской деятельностью. В городе действовал постоянный Совет съездов обществ благоустройства московских дачных местностей, пригородов и поселков, в число которых входили село Богородское, местности Благуша, Вешняки, Измайловский зверинец, Петровский парк, Петровско-Разумовский проезд, Серебряный бор, Лосиноостровская, Николаевская (около Химок), Новое Кунцево, Новые Сокольники, Старое Кунцево, Чухлинка и многие другие. Одним из главных объектов внимания подобных обществ, помимо благоустройства, была организация постоянных спектаклей и концертов на специально оборудованных площадках. К участию в этих представлениях привлекались не любители, но непременно профессионалы, поскольку их цель состояла, как говорилось в одной из старокунцевских афишек, в «приобщении жителей к тем высотам искусства, которыми славна наша древняя столица». Все мероприятия были бесплатными, часто благотворительными. Актеры и музыканты никакой мзды за них не получали.
   Московское общество взаимопомощи оркестровых музыкантов помогало вдовам и сиротам своих членов, содействовало образованию оставшихся без кормильца детей и вместе с тем постоянно формировало симфонические оркестры, устраивало симфонические концерты, не столько с целью приработка, сколько для предоставления оркестрантам возможности упражнений и «исполнения произведений, ими задуманных, однако не входящих в репертуар» коллективов, к которым они принадлежали. Возглавляли общество преподаватели Московской консерватории, и благотворительность сочеталась здесь с творческим экспериментом. Главным оставалось не развлечение слушателей, а их просвещение и приобщение к «высокой музыке».
   Одной из популярных в этом отношении площадок был Учительский дом на Малой Ордынке (№ 31), выстроенный Обществом взаимной помощи при Учительском институте. Актеры казенной сцены вспоминали, насколько удобной была здесь сценическая площадка, оборудованная по последнему слову техники. Часто бенефисные спектакли, проходившие в том же Малом театре только один раз, повторялись на «учительской площадке». Учителя же получали возможность не тратиться на достаточно дорогие билеты. Аналогичным образом строит свою деятельность Взаимно-вспомогательное общество ремесленников, в программе которого показ спектаклей с профессиональными актерами и организация концертов с участием академических музыкантов рассматривались как условие нравственного совершенствования членов этого общества. М. Н. Ермолова не случайно говорила, что актеры казенной сцены знали Москву вдоль и поперек и за свою творческую жизнь не миновали ни одного московского театрального помещения, не заработав на этом никаких денег. Характерно, что если деятельность общества учителей организовывали и направляли продолжавшие работать по профессии педагоги, то делами ремесленников занимались соответственно ремесленники. Председателем общества был К. И. Деллос, имевший «портновские заведения» в Камергерском переулке, напротив Художественного театра, а также в Оружейном переулке, а его заместителем К. И. Гдалев, державший магазин готового платья на Софийке.
   Совершенно исключительная роль принадлежала Московскому обществу народных университетов, основанному в 1906 году. Как указывалось в его программе, «основная цель общества – распространение просвещения среди широких слоев населения города Москвы и Московской губернии путем организации систематических профессиональных и образовательных курсов, лекций, экскурсий и всякого рода научно-образовательных и воспитательных учреждений».
   Народный университет имел юридический, исторический, литературный, философский, естественный и медицинский отделы, как бы повторяя систему университетского образования. Стоимость билета на одну двухчасовую лекцию составляла 5 копеек. Центральная аудитория находилась в Политехническом музее, остальные размещались по районам «в рабочих кварталах, при фабриках и городских народных домах». При том же обществе существовали три секции – музыкальная (иначе – Народная консерватория), секция театра при фабричных и деревенских школах, а также театрально-художественная, «заведующая общедоступными и просветительными вечерами и народным общедоступным театром». Все секции были бесплатными. Председателями общества являлись преподаватель Константиновского межевого института Б. И. Сыромятников, доктор зоологии, профессор Московского университета и Московского сельскохозяйственного института Н. М. Кулагин и приват-доцент Московского университета Д. Ф. Синицын.
   Та же просветительская тенденция, в русле которой протекала вся культурная жизнь Москвы, определяла и деятельность многих связанных с Народным университетом обществ, в том числе Московского общества народных чтений и библиотек. Руководили обществом директор народных училищ Московской губернии А. И. Одинцов и доктор медицины, ординатор Мясницкой городской больницы И. И. Приклонский, известный хирург-уролог. Это общество располагало аудиториями в том же Политехническом музее и в училище при Московском металлическом заводе, а также в Смоленской и Торлецкой народных столовых и в нескольких чайных.
   Московское общество бесплатных народных библиотек возглавляла директриса Дамского тюремного комитета и Общества распространения полезных книг К. П. Щепкина. Сам характер занятий руководительницы позволяет определить, с какими слоями московского населения работали члены общества.
   Московское общество содействия устройству общеобразовательных народных развлечений заявляло в своей программе, что «имеет целью содействовать доставлению сельскому и рабочему городскому населению нравственных и разумных развлечений, отнюдь не может преследовать целей коммерческих, а должно стремиться к возможно большей доступности устраиваемых им развлечений». И это при том, что председателем его был К. Ф. Корженецкий, управляющий Московским отделением Волжско-Камского коммерческого банка, чиновник особых поручений при собственной Его Величества Канцелярии по учреждениям императрицы Марии и член Английского клуба.
   Даже Московское лермонтовское общество образования, созданное в честь 100-летия со дня рождения поэта, не преследовало цель сооружения памятника, а стремилось «почтить память великого стихотворца путем создания образовательных учреждений».
   Весьма оживленной была в Москве и творческая жизнь, кипевшая в десятках кружков и объединений. В Обществе русских драматических писателей и оперных композиторов, возглавляемом не слишком даровитым, зато на редкость плодовитым драматургом И. В. Шпажинским, можно было встретить и А. И. Сумбатова-Южина, и В. И. Немировича-Данченко, и Ф. А. Корша, и Н. И. Тимковского. Московское общество искусства и литературы представляли приват-доцент Московского университета, руководитель Московского архива Министерства юстиции С. К. Шамбинаго, кондитерский магнат Н. Н. Абрикосов, представитель Комиссионного контроля В. А. Колли, присяжный поверенный П. Н. Малянтович, являвшийся к тому же товарищем председателя суда чести при Обществе деятелей периодической печати и литературы. Последнее по существу представляло собой Союз журналистов, занимавшийся прежде всего защитой профессиональных, этических и материальных интересов своих членов, которые должны были быть профессионалами. В состав его руководства входили Н. Д. Телешов, В. Я. Брюсов, Ю. А. Бунин, В. М. Фриче.
   Простое перечисление московских кружков, в работе которых принимали участие известные писатели, актеры, представители самых различных профессий, свидетельствует о том, насколько широким был круг интересов москвичей и насколько разным было общественное, материальное и социальное положение людей, которых объединяли эти интересы. В здании исторического музея заседало Общество истории литературы во главе с профессорами М. Н. Сперанским и М. Н. Розановым. Под председательством В. Я. Брюсова действовал литературно-художественный кружок. В гимназии Бесс на Большой Никитской (№ 14) работал литературно-художественный кружок московской молодежи, целью которого было «развивать молодые творческие силы и способствовать данному развитию на почве служения чистому искусству и красоте». Первое литературно-драматическое и музыкальное общество им. А. Н. Островского нашло свой приют в здании казенного реального училища на Садовой-Кудринской (№ 9), и в его работе принимали участие такие звезды русской сцены, как Е. Д. Турчанинова, В. Н. Рыжова, А. А. Яблочкина, С. В. Халютина.
   Общество «Московский драматический салон» объединяло М. Н. Ермолову, О. О. Садовскую, О. А. Правдина, А. И. Южина-Сумбатова, известного московского архитектора А. О. Гунста. Тот же беспокойный архитектор А. О. Гунст создал Московскую лигу любителей сценического искусства, целью которой было «развитие и объединение деятельности музыкальных и драматических кружков Москвы и окрестностей». Активную деятельность вели московский кружок любителей сцены и литературы «Родник» и Московский кружок любителей сценического искусства. И тем и другим руководили люди, далекие от искусства, – купцы, офицеры, чиновники.
   Не менее широко были представлены в древней столице музыкальные и певческие общества, необычайно разнообразные по своей ориентации. Впервые появляются объединения, занимающиеся исключительно щипковыми инструментами, например, Общество мандолинистов и гитаристов-любителей, кружок гитаристов им. А. П. Соловьева. Наряду с Московским обществом женского хорового пения, Обществом любителей хорового пения и музыки «Лютня», Русским хоровым обществом, которым руководили композитор М. М. Ипполитов-Иванов и его «помощник по светскому пению», будущий знаменитый дирижер Большого театра Н. С. Голованов, большой популярностью пользовались Московское общество квартетного пения «Лидертафель», Общество любителей смешанного хорового пения, общество «Музыка и пение» и особенно основанный М. А. Олениной «Дом песни». Именно «Дом песни» устраивал многочисленные концерты, закрытые исполнительские собрания, совершенно особенные конкурсы – на гармонизацию народных песен и музыкальные переводы, издавал музыкальные произведения.
   «Если вы хотите пройти стороной мимо культурной жизни старой столицы, – писал в своих воспоминаниях известный книгоиздатель Владимир Михайлович Саблин, – поверьте, ваша попытка окажется бесплодной. Вы непременно чем-то увлечетесь. Москва так много думает обо всем, что происходит с человеком, так деятельно хочет выразить свое отношение к происходящему. Она – город, который дышит культурой».

Век Серебряный – театры

   Когда великую русскую актрису Ермолову спросили в 1920-х гг., не хочет ли она оставить Россию или хотя бы Москву, где жизнь в тот период была очень тяжелой, Мария Николаевна с юношеской живостью отозвалась: «Никогда и ни в каком случае!». Ее объяснение было простым и неожиданным для газетчиков. Дело не только в том, что здесь ее театр и вообще великолепные театры, дело не в превосходных музеях. Главное – а этого вы не найдете ни в одной столице Европы! – культурная жизнь формируется в Москве не сверху, не элитой, как мы говорим в наши дни, но малосостоятельными москвичами. «Московская культурная жизнь произрастала как живое растение – снизу вверх. Наверху распускались пышнейшие цветы, но соки к ним шли от корней. В Москве с незапамятных времен все было устроено только так» – таковы были слова замечательной актрисы. И Ермолова знала, что говорила.
   «Порой казалось, – вспоминал выдающийся пианист-педагог, создатель уникальной системы воспитания музыкантов-исполнителей, профессор Григорий Прокофьев, – что музыка, искусства захлестывали в Москве все. Не заходя в театры и консерваторию, вы могли узнавать любые новинки современного искусства и пробовать в них собственные силы. В Петербурге добропорядочность высоких чиновников вольно или невольно предполагала дисциплину в жизни искусства. В Москве ферула начальственных вкусов и указаний отсутствовала полностью, хотя профессиональные требования отличались очень высоким уровнем, который диктовался вкусом подлинных мастеров».
   В начале века среди театров Москвы (а всего их было четырнадцать) первенствовала безусловно казенная сцена, или иначе императорские московские театры: Большой – с оперной и балетной труппами и Малый с его драматической труппой. Существенная деталь – цена всех билетов включала сбор в пользу Ведомства учреждений императрицы Марии, причем на утренние спектакли они стоили в 2,5 раза дешевле, чем на вечерние, но дирекция обладала правом повышать цены в зависимости от успеха спектакля. Если восьмиместная ложа бенуара обходилась вечером в 25 р., утром всего в восемь, то так называемая «возвышенная» цена составляла 31 р. 50 к.
   Главным режиссером Большого выступает Василий Петрович Шкафер, в прошлом солист Московской частной русской оперы С. И. Мамонтова; блестящий исполнитель партии Василия Шуйского в «Борисе Годунове». Современники сопоставляли его мастерство с искусством самого Ф. И. Шаляпина. Не менее известным режиссером оперной труппы был Ф. Ф. Комиссаржевский, отец знаменитой актрисы.
   Режиссерская группа включала также Л. А. Фильшина, Р. В. Василевского и продолжавшего петь в оперной труппе В. А. Лосского.
   Главным дирижером был В. И. Сук, главным хормейстером – не менее знаменитый У. И. Авранек. В труппе поют Е. К. Катульская, А. В. Нежданова, Сергей Мигай, Григорий Пирогов, Леонид Собинов, Леонид Савранский.
   Балетная труппа складывалась из 83 балерин и 51 танцовщика. Балетмейстерами были А. А. Горский и В. Д. Тихомиров, их помощником – М. Мордкин. Тихомиров и Мордкин продолжали танцевать сами, как и второй помощник балетмейстеров И. Сидоров. Было правилом, что постановщики формировались из солистов своего же балета.
   Балет располагал и собственными капельмейстерами. По выражению Екатерины Гельцер, она никогда бы не рискнула танцевать балет с оперным дирижером: «Такого испытания и страха я бы не выдержала!» Капельмейстерами выступали А. Ф. Аренде и Ю. И. Померанцев. Режиссером балетных спектаклей был А. Булгаков. В их постановках выступают Екатерина Гельцер, Александра Балашова, Вера Каралли, Касьян Голейзовский, сам Тихомиров, Михаил Мордкин, Иван Смольцов.
   По сравнению с масштабами конца XX века драматическая труппа Малого театра во главе с ее управляющим А. Южиным представлялась совсем небольшой: 35 актрис и 37 актеров. Впрочем, достаточно назвать хотя бы некоторые имени. М. И. Ермолова, Е. К. Лешковская, В. О. Массалитинова, Н. А. Никулина, В. Н. Пашенная, Елизавета Садовская, знаменитая Ольга Осиповна Садовская, Е. Д. Турчанинова, А. А. Яблочкина. В труппе продолжала числиться и Г. Н. Федотова, хотя она уже многие годы не могла самостоятельно передвигаться и выходить на сцену. Слишком восторженным было отношение и товарищей по сцене, и зрителей к великой драматической актрисе.
   Среди актеров Малого театра – Н. Н. Музиль, А. А. Остужев, М. Ф. Левин, И. А. Рыжов, Пров Садовский, О. А. Правдин, Н. К. Яковлев.
   Билеты в Большой театр на вечерние спектакли стоили от 6 рублей до 60 копеек, на утренники – вдвое дешевле. Немногим дешевле было посещение Малого театра. При этом дирекция казенных театров заключала соглашения с наиболее крупными из московских фабрикантов, которые сотнями закупали места для своих рабочих на воскресные утренники, как, например, Прохоровы, дирекции Цинделевской мануфактуры или заводов Листа. Посещение спектаклей казенной сцены было своеобразным дополнением к программе фабричных воскресных школ.
   Вторым оперным театром Москвы считалась опера С. Н. Зимина (Б. Дмитровка, театр Солодовникова – ныне Театр оперетты). Состав труппы был меньшим, но тем не менее позволявшим осуществлять самые сложные оперные постановки. Он располагал 18 солистками, 23 певцами, хором в 80 человек, оркестром из 70 музыкантов (Большой театр – 129) и балетом из 50 танцовщиков. Дирижерами у Зимина работали Е. Плотников, Е. Н. Букке, Ю. М. Славинский, З. С. Коган и будущая звезда Большого театра – Н. С. Голованов.
   Большое значение Зимин придавал и постановочной части, которой заведовал Ф. Ф. Комиссаржевский. В нее входили опять-таки будущая звезда Большого театра Ф. Ф. Федоровский, И. Д. Малютин, А. И. Материн, И. Федотов и скульптор Л. И. Королев. Имелся даже специалист по «электрическим эффектами и отдельный учитель фехтования.
   Музыкальные постановки мог себе позволить и Сергиевский народный дом (Новослободская ул.), которым ведал камер-юнкер двора В. Б. Шереметев. Его оперная труппа имела 15 артисток, 17 певцов, 53 хориста и полный состав оркестра, который вели капельмейстеры М. Букша и М. Ф. Хлебников, хор – хормейстер И. С. Прокофьев. «К Зимину» попасть на утренник, правда на самые плохие места, стоило всего 15 копеек.

   Театр «Эрмитаж» в одноименном саду. Начало XX в.

   Серебряный век – время становления Художественного театра, вначале заявившего о себе как об общедоступном. Открывшийся в октябре 1898 года спектаклем «Царь Федор Иоаннович» А. К. Толстого в помещении театра «Эрмитажа, МХАТ вскоре переезжает в собственное здание в Камергерском переулке (дом Лианозова). Одна за другой в нем выходят пьесы Чехова – «Чайка» (1898), «Дядя Ваня» (1899), «Три сестры» (1901), «Вишневый сад» (1904), а также М. Горького – «Мещане» и «На дне» (обе – в 1902 г.), воплотившие смысл исканий нового направления в развитии сценического искусства. Его режиссерское управление составляли К. С. Станиславский, В. И. Немирович-Данченко, В. В. Лужский, Н. Г. Александров, Л. А. Суллержицкий. Группа художников объединяла А. Н. Бенуа, М. В. Добужинского, К. Н. Сапунова, А. А. Петрова, И. М. Полунина. Среди актеров блистали имена О. В. Гзовской, О. Л. Книппер-Чеховой, А. И. Поповой, С. В. Халютиной, Ф. В. Шевченко, И. Н. Берсенева, А. П. Бурджалова, В. В. Готовцева, В. И. Качалова, Л. М. Леонидова, В. В, Лужского, И. И. Москвина, Н. А. Подгорного, В. В. Тезавровского, М. А. Чехова.
   Необходимость постоянного эксперимента в работе с актером приводит руководство МХАТа к решению об открытии молодежных студий.
   В 1912 г. К. С. Станиславским и Л. А. Сулержицким основывается 1-я студия, помещавшаяся сначала на Скобелевской, затем на Триумфальной площади. Среди ее участников Е. Б. Вахтангов, А. Д. Дикий, С. Г. Бирман, С. В. Гиацинтова, И. Н. Берсенев, Михаил Чехов. В 1916 г. В. Л. Мчеделов открывает 2-ю студию, откуда со временем придут в основной состав театра Н. П. Хмелев, А. К. Тарасова, К. Н. Еланская, А. П. Зуева, М. И. Прудкин, В. Я. Станицын, М. М. Яншин, А. П. Баталов.
   Через несколько лет после открытия Художественный театр с полным на то основанием изъял из своего названия слово «общедоступный» – цены на его спектакли мало чем уступали ценам в Большой театр и превышали цены Малого театра.
   Блестящий расцвет переживает в 1900—1909 гг. театр Корша, основанный еще в 1882 г., но в лучший свой период руководимый режиссером Н. Н. Синельниковым. Восторженно любимый москвичами, названный по имени его директора – кандидата прав Федора Адамовича Корша. «Корш» славился тем, что каждую неделю давал премьеру – актеры особенно любили работать здесь из-за великолепной профессиональной тренировки: без ролей, и притом самых ответственных, в этом театре никто никогда не сидел. Не имея времени на сколько-нибудь продолжительный репетиционный период, актеры здесь много импровизировали, увлекая зрителей живостью и непосредственностью игры. Среди них блистали имена Н. П. Рощина-Инсарова, М. М. Блюменталь-Тамариной, А. П. Кторова, А. А. Остужева, В. О. Топоркова, М. М. Климова, Е. М. Шатровой. С 1885 г. театр помещался в Богословском переулке, в здании, выстроенном по проекту М. Н. Чичагова. У «Корша» существовала разновидность «вечерних общедоступных спектаклей», которые обходились зрителю всего на гривенник дороже билета на утренник. Режиссером театра был неизменный М. Н. Доронин с помощниками С. Н. Варламовым и И. А. Никитиным. Москвичи очень хвалили и хореографическую часть постановок, которую ставил М. Г. Дысковский.
   Драматический театр представляли в Москве также Театр В. Ф. Комиссаржевской (Настасьинский пер., 5) с крошечной труппой в 10 человек и очень интересным режиссерским составом, которым руководил Ф. Ф. Комиссаржевский. В него входили В. Г. Сосновский и А. П. Зонов. Московский Драматический театр играл в помещении театра «Эрмитажа в Каретном Ряду. Среди его режиссеров были А. А. Санин, И. Ф. Шмидт. Театр заявлял интересных театральных художников – Д. А. Колупаева и С. С. Кузнецова. В труппе отличались такие имена, как М. М. Блюменталь-Тамарина, Е. Н. Змиева, М. Л. Мозжухин, Н. М. Радин. Спектакли были только вечерние и достаточно дорогие. Под руководством режиссера Н. С. Аксагарского и при попечительстве Алексея Александровича Бахрушина работал драматический театр в Городском народном доме на Введенской площади. Немногочисленная труппа отличалась хорошим составом, а цена билетов была действительно доступной – от 90 копеек за кресло 2-го ряда партера и вплоть до гривенника за место на балконе.
   В 1914 г. был открыт новый – Московский камерный театр (Тверской бульв., 23) под руководством – и административным, и художественным – А. Я. Таирова. Программа его отличалась разнохарактерностью – от героической высокой трагедии, вроде «Федры» Расина, до буффонады и оперетты, в том числе известной «Жирофле-Жирофля» Лекока.
   Из развлекательных театров работали в Москве Театр Петра Струйского (Б. Ордынка, 69), в программу которого входили оперетта, фарс, обозрения, пародии. Ежедневно давалось два представления, а по праздникам три. В театре «Аквариум» работал фарс Е. А. Беляева с режиссерами А. И. Гариным и Р. З. Чинаровым (Б. Садовая, сад «Аквариум»), относившийся к числу самых дорогих театральных развлечений. Рядом, на углу Большой Садовой и Тверской, находился Театр Зон (бывший «Буфф»), по имени директора-распорядителя. Художественной частью в нем заведовал А. А. Брянский, режиссировал С. П. Калинин. На Тверской же, в соседнем Мамоновском переулке, находился Современный театр миниатюр П. В. Кохманского. Спектакли давались дважды каждый вечер и три раза по воскресеньям.
   Наконец, особым интересом зрителей пользовался Московский театр-кабаре «Летучая мышь» Н. Ф. Балиева (Б. Гнездниковский пер., 10).
   К ним можно добавить два стационарных цирка – Никитиных на Большой Садовой (ныне – Театр сатиры) и Саламонского на Цветном бульваре.

Цирк

Отдельные элементы циркового искусства появляются в Московском государстве в выступлениях скоморохов. В XVIII веке с отдельными собственно цирковыми программами начинают выступать иностранные труппы. В 1764 году английский берейтор Якоб Бейтс строит специальный амфитеатр у Красного пруда. В 1818 году шведская труппа Финарди выступает в манеже князя Куракина на Старой Басманной. В Нескучном саду строится летний цирк с брезентовым покрытием – род будущих шапито. Бродячие цирковые труппы были непременной составной частью всех народных гуляний. Именно у них появляются целые постановки – пантомимы.
В 1847 году Луи Судье сооружает свой цирк на Лубянской площади. Спустя шесть лет В. Н. Новосильцев открывает цирк на месте нынешнего ЦУМа. К иностранным гастролерам присоединяются выпускники циркового класса Петербургского театрального училища.

   И. П. Машков. Проект цирка братьев Никитиных. Москва. 1911 г.

   Первый каменный цирк был построен Карлом Гинне на месте нынешнего Дома дружбы (Воздвиженка). А в 1880 году на Цветнем бульваре в знании, построенном архитектором А. Е. Вебером, открывается цирк антрепренера, дрессировщика и наездника Саламонского, которым с конца 1890-х годов руководила известная наездница Л. Шварц.
   В 1866 году наездники братья Никитины стали давать представления рядом с цирком Саламонского (ныне – кинотеатр «Мир»), а в 1911 году А. А. Никитин открыл новый, собственный цирк в здании на Большой Садовой (ныне – Театр сатиры).

Личный транспорт в Москве до 1917 года

   Конец XIX века был отмечен в Москве принципиальными изменениями в составе индивидуального транспорта. Появление многоквартирных и многоэтажных домов во многом способствует сокращению числа личных выездов. Содержание лошади, экипажа, кучера становятся слишком дорогими и неудобными. Пустеют конюшни в домовладениях усадебного типа. Более выгодным и рациональным становится пользование извозчиками, городским транспортом и автомобилями.
   Приходится признать, что статистические данные, которые использовались в литературе о Москве вплоть до последнего времени, не отражали действительной картины развития прежде всего автомобильного транспорта. К 1914 году Москва насчитывает более 60 гаражей, в которых частные владельцы содержали собственные машины. Характерно, что конюшни под гаражи не переделывались. Понятие гаража предполагало соблюдение определенных технических нормативов и условий ухода за «механическим конем».
   За редким исключением гаражи располагались в центре города – в районах Большой Никитской, Тверской, Большой Дмитровки и Мясницкой улиц. Так, на Большой Никитской, 5 находился «Арбатский гараж» владельцев И. А. Смирнова и В. Л. Лаврентьева, на углу Леонтьевского переулка (№ 2) – П. Г. Воронина, в Брюсовском переулке (№ 19) – «Европейский», на Малой Никитской (№ 25) – С. П. Казнина, в Сытинском переулке (№ 3) – «Рекорд», и «Автоэнергия», и «Амор». Один из самых вместительных гаражей располагался непосредственно на Театральной площади («Автолюкс»). Около десяти мастерских предлагали свои услуги по ремонту автомобилей, и примечательно, что все они находились на окраинах города, как, например, «Вулкан» (Петроградское шоссе, 16) или мастерская Р. И. Штарка (Лужники, 9).
   Соответственно предлагали свои услуги и автомобильные курсы. Лучшими из них считались Автомобильные курсы Автомобильного отдела Московского отделения императорского Русского технического общества, находившиеся на углу Большой Садовой и Большого Козихинского переулка, у церкви Святого Ермолая. Прием осуществлялся круглый год. Занятия велись также без перерыва.
   В помощь водителям-любителям выпускался, начиная с 1905 года, спортивно-технический двухнедельный иллюстрированный журнал «Автомобилист». «Автомобилист» был официальным органом 1-го Русского автомобильного клуба, Московского автомобильного общества и Московского общества мотористов. Его редактором-издателем являлся В. Г. Соколов. Кроме того, любители имели ежемесячный «Автомобильный вестник», издававшийся инженером-механиком П. З. Шекановым.
   Большинство владельцев гаражей были членами Московского автомобильного общества.

Сестра Елизавета

   Это было из имен, которые полагалось забыть. Как и те дела, с которыми имя было связано. Милосердие, забота о бедных и осиротевших детях, о тяжело и неизлечимо больных, ставших в тягость близким, о заключенных и вышедших из заключения. Елизаветинское общество, елизаветинские ясли, детские сады, приюты, детские колонии, елизаветинские обители белых сестер, посвятивших себя уходу за людьми и помощи обездоленным, елизаветинские санатории для туберкулезных детей и инвалидов Японской и Первой мировой войн… И никаких упоминаний ни в энциклопедиях, ни даже в путеводителях по городу. Глухое молчание.
   Между тем все в ее судьбе было необычным. Одна из дочерей герцога Гессен-Дармштадтского, воспитанная в суровых правилах простоты и постоянной заботы о ближних. Принцесса вместе с сестрами сама убирала свою комнату во дворце, сама приводила в порядок свои платья и каждое воскресенье должна была направляться в городские больницы для бедных, чтобы подарками и собственным присутствием скрасить хоть немного их существование.
   Брак сестры, принявшей вместе с православием имя Александры, определил ее судьбу. Императрица Александра Федоровна – великая княгиня Елизавета Федоровна. Для Елизаветы был определен в супруги четвертый сын императора Александра II – великий князь Сергей Александрович, родной дядя будущего Николая II.

   Великая княгиня Елизавета Федоровна

   Дипломатический выбор оказался на редкость удачным. Сергей Александрович представлялся «черной овцой» в царской семье. В отличие от остальных родственников мало интересовался государственными делами, увлекся вопросами Палестины, основал русское Палестинское общество, многочисленные школы, больницы, гостиницы для русских паломников в Иерусалиме.
   Сегодня трудно сказать, что было правдой. То ли молодая чета заранее договорилась о фиктивности их брака – тогда как объяснить их редкую привязанность друг к другу? – то ли великая княгиня не могла иметь детей. Во всяком случае, вместе с приходом к власти Николая II Сергей Александрович получает назначение в Москву генерал-губернатором, а затем главнокомандующим, и Елизавета Федоровна использует его положение с тем, чтобы организовать в Москве и Московской губернии широчайшую сеть учреждений, рассчитанных на помощь нуждающимся или брошенным детям.

   Великая княгиня Елизавета Федоровна в своем кабинете

   Благотворительных учреждений в старой столице было множество, и тем не менее елизаветинские резко отличались от них тем, что объединяли не только родовую и финансовую аристократию, наиболее богатую часть москвичей. В Елизаветинское общество входили обыкновенные служащие, люди самого ограниченного достатка, причем обязательным условием были и материальная помощь, и личное участие в делах милосердия. Пример тому известная по портрету кисти В. А. Серова княгиня З. Н. Юсупова, графиня Сумарокова-Эльстон, и уступившая сиротскому приюту часть особняка, в котором жила, и каждодневно выполнявшая в течение нескольких часов обязанности няни. «Разделив чужое горе, ты поможешь его уменьшить, разделив с другими свою радость, ты можешь ее увеличить» – таков был девиз Елизаветы Федоровны.
   В 1905 году брошенной Каляевым бомбой был убит Сергей Александрович. Взрыв был так силен, что от его тела не осталось почти ничего. Выбежавшая на крыльцо кремлевского их дома Елизавета Федоровна увидела только бьющихся в предсмертных судорагах лошадей. Современники запомнили ее слова: «Но животных-то зачем? Перед кем они провинились?»

   Собор Покрова. Марфо-Мариинская обитель. Москва. Б. Ордынка. Начало XX в.

   Несмотря на настояния царской семьи, Елизавета Федоровна отказывается оставить Москву и просит как о величайшей милости оставить ей все дела, которые вел муж, прежде всего Палестинское общество со всеми его заботами и разросшимся хозяйством. Одновременно на Большой Ордынке она начинает строить Марфо-Мариинскую обитель белых сестер с больничным стационаром, поликлиникой и аптекой (поныне существующими в том же качестве), а также по проекту А. В. Щусева храм, расписанный М. В. Нестеровым. Связь великой княгини с художественной средой была самой непосредственной и живой. Достаточно вспомнить, что это на организованном ее благотворительном спектакле в Большом театре Шаляпин единственный раз в жизни исполнил арию Онегина в первом действии оперы Чайковского.
   В своем имении Ильинское по нынешней Усовской ветке Елизавета Федоровна устраивает здравницу для раненых и инвалидов Японской, а затем и Первой мировой войны.
   С началом Октябрьской революции германский посол от имени своего правительства предлагает Елизавете Федоровене уехать на родину, но получает отказ: она не хочет оставлять ни своих больных, ни, тем более, беспризорных детей. Ее слова: «Я никому ничего дурного не делала. Мне нечего бояться» не оправдались. В 1918 году в числе царских родственников она арестована, вывезена в Алапаевск и после трехмесячного тюремного заключения сброшена вместе с ними в старую шахту. Вся искалеченная, с многочисленными переломами, она и там до минуты смерти продолжала пытаться оказывать помощь другим, перевязывать, накладывать шину.
   Теперь настояния германского правительства увенчались успехом. Тело великой княгини было поднято из ствола и через всю Россию отвезено в Харбин. Оттуда на корабле оно было доставлено в Иерусалим и погребено в православном Карловарском храме. Погребение сестры Елизаветы стало местом паломничества. Сегодня и наша церковь рассматривает вопрос о том, чтобы причислить ее к лику праведников, как то давно сделала народная молва.
   Так случилось, что детство автора прошло около Марфо-Мариинской обители, где продолжал существовать пиетет удивительного имени. Это была своего рода первая встреча. Второй раз автору удалось увидеть письмо великой княгини в семейном архиве мужа – в Елизаветинском обществе деятельно сотрудничала его бабушка. Наконец, третьим напоминанием стали подсвечники из Ильинского, приобретенные у бывшего матроса, который участвовал в «национализации» имения и очистке его от раненых и инвалидов во главе с Елизаветой Федоровной. Три встречи, а рядом добрых полтора десятка московских домов, связанных с Елизаветинским обществом, и даже очевидцы, в частности, крестники Великой княгини, сын ее бывшего секретаря, ныне доктор технических наук, профессор, живущий в Москве.

В уличных джунглях

   Его имя было Спасокукоцкий. Николай Степанович. Доктор медицины. Терапевт, живший в обыкновенном доходном доме на Большой Лубянке и принимавший больных два раза на дню – до обеда и вечером. Он не имел отношения к педиатрии, зато одновременно с основной специальностью состоял председателем Совета славянского вспомогательного общества и по совместительству заведующим Сербским консульством. Занятий хватало, и тем не менее доктор выражает желание выступить на заседании Московской городской думы и высказаться о судьбах детей «в уличных джунглях». Да, в Москве формально все обстоит благополучно, но страшная опасность духовной и физической гибели маленьких детей не перестает существовать: «Нельзя почитать благополучным и тем более процветающим город, на улицах которого существуют бездомные дети. Значит, благополучие такого города мнимое, а процветание не служит людям, но только тем единицам, чье богатство множит людские страдания». В Москве каждый доктор был прежде всего общественным деятелем. Спасокукоцкий, принимавший деятельное участие во всех благотворительных институтах великой княгини Елизаветы Федоровны, исключения не составлял.
   Речь шла не о куске хлеба. Одна из самых богатейших столиц Европы, Москва детского голода не знала. Именно голода. Другое дело – разносолы. Они означали праздник. Зато в любом полицейском участке маленькие москвичи могли рассчитывать на тарелку щей с черной – гречневой кашей, кусок ржаного хлеба и ложку подсолнечного масла.
   В исторической перспективе это представляется цельной, всесторонне продуманной и идеально отлаженной системой заботы о «беднейших» москвичах и их детях. Более 120 обществ, комитетов и попечительств занимались в столице их судьбами. Хотя никакого административного согласования, взаимоподчинения и даже пресловутого обмена опытом не существовало. Каждая группа единомышленников находила свою, в полном смысле слова, нишу, строила свою ячейку в общих сотах. Лишь бы ни один ребенок не оставался без еды и крова.
   «Чтобы не стало поздно!» – восклицает тот же Н. П. Спасокукоцкий. Дети развиваются со знаком плюс или минус куда быстрее, чем взрослые принимают свои решения.
   Несомненно, чрезвычайно важным было то, что главной представительной ячейкой служило «Благотворительное общество попечения о беспризорных детях» при Управлении московского градоначальника, которое лично градоначальник – перед октябрьскими событиями А. А. Адрианов – и занимал. И находилось оно в Доме градоначальника бок о бок с залами, где проходили самые представительные и пышные собрания.
   А рядом существовали почти при каждой приходской церкви приходские попечительства во главе с настоятелями храмов. Одни – самые скромные, с церковно-приходской, само собой разумеется, бесплатной церковно-приходской школой, крохотной богаделенкой на 6–8 мест и таким же детским приютом, другие – очень состоятельные и опять-таки обращенные к детям. Созданное в память избавления их императорских величеств от опасности при крушении царского поезда 17 октября 1888 года Иоакиманское церковно-приходское попечительство у одноименной церкви на Малой Якиманке располагало хорошей бесплатной библиотекой. При церкви Бориса и Глеба, что у Арбатских ворот, существовал в годы Первой мировой войны большой военный лазарет, при церкви Св. Николая, что в Столпах, в Армянском переулке, – дневной детский приют. При церкви Спаса Преображения в Малом Болвановском переулке попечительство имело целую программу: «оказывать помощь живущим в приходе многодетным семействам выдачею единовременных и ежемесячных пособий как деньгами, так и натурою и вообще проявлять, по мере расширения средств, различные благотворительные действия в пределах прихода – например, устройство бесплатных квартир для бедных родителей, приютов, школ для бедных и т. п.».
   В той же церкви в Малом Болвановском в состав приходского попечительства входили Егор Васильевич Терентьев, домовладелец, деятель Городской мещанской управы, домовладелец дворянин Иван Петрович Веревкин с супругой. В церкви Живоначальной Троицы в Кожевниках – члены семьи Бахрушиных, а при церкви Николая Чудотворца на Трех Горах, в Новом Ваганькове, – целый синклит церковных иерархов: архиепископ Тульский Парфений, епископ Дмитровский Трифон, епископ Каменец-Подольский Серафим, архиепископ Воронежский Антоний, архиепископ Волынский Анастасий, епископ Серпуховской Василий, епископы Можайский и Волоколамский, а рядом с ними отец академика С. И. Вавилова – И. И. Вавилов.
   В самом центре столицы находилось «Общество попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях Москвы» – в здании Исторического музея. Его двери открывались ранним утром и закрывались поздним вечером – ищущим помощи препятствий не создавалось. Высочайшей покровительницей Общества состояла великая княгиня Елизавета Федоровна, реальным руководителем и председателем – княгиня Софья Александровна Голицына, супруга шталмейстера высочайшего двора, управляющего Воспитательным домом. Хотя для Москвы гораздо более близким было имя товарища председателя – окружного военного инспектора Московского военного округа Василия Петровича Миртова. Многие годы В. П. Миртов вел прием в бесплатной городской поликлинике для малоимущих. Их товарищами по совету был епископ Серпуховской Арсений, железнодорожный магнат А.А. фон Мекк, глава Торгового дома «Антрацит и каменный уголь» Остроградский и самый рядовой чиновник – заведующий 55-м почтово-телеграфным отделением Москвы М. К. Можейко.
   И это не исключало существования небольших, по районам, самостоятельных попечительств, как, например, Симоновского пригородного попечительства о бедных, имевшее канцелярию в земской лечебнице. Его председатель – одна из типичных фигур в благотворительности Москвы начала XX века. По основному роду своих занятий Николай Андреевич Шамин, торговец меховым товаром и владелец скорняжного заведения, к числу тузов не относился. Заведение его находилось на Новоселенской улице, иначе говоря, на окраине, что не мешало ему быть гласным городской думы, представителем городского Управления по квартирному налогу и по государственному налогу с недвижимого имущества, присяжным экспертом и экзаменатором при Ремесленной управе. Старшина скорняжно-меховой управы состоял попечителем буквально десятков попечительств о бедных детях, как на воле, так и в тюрьмах.
   Супруга Н. А. Шамина Клавдия Ивановна, обладавшая дипломом домашней учительницы, была также деятельным членом Общества призрения сирот и брошенных детей, попечительницей летнего Санатория детей, больных туберкулезом, товарищем председателя Симоновского попечительства о бедных, а вместе с мужем они трудились еще и в Кружке ревнителей памяти Отечественной войны 1812 года, и в Комитете по сбору пожертвований на памятник Лермонтову в Москве, и в Комитете по сбору пожертвований на памятник М. И. Кутузову.
   И рядом с ними в Симоновском попечительстве работает князь Василий Васильевич Оболенский, гласный Московского земского собрания, член Московского отделения Императорского русского технического общества, а также Московского императорского общества воздухоплавания, что спокойно совмещалось с его государственной службой в качестве заведующего Хозяйственным отделом городских боен, в здании которых он имел казенную квартиру. Вера Михайловна Шехтель, хотя и значилась в документах как личная почетная гражданка (иначе говоря, имела специальное экономическое образование), содержала на Николо-Ямской улице школу кройки и шитья. Иван Андреевич Хавский был телеграфистом.
   «Призри на мя и помилуй мя» – слова псалма были девизом этой кропотливой и неприметной работы. Нельзя Москву механически отделить от Подмосковья, куда так просто перебраться оставшимся «без призора» детям, соответственно возникает «Общество попечения о бедных и бесприютных детях города Москвы и ее окрестностей», основывающее собственные приюты, которыми, между прочим, занимается знаменитый шелковый фабрикант В. К. Жиро.
   Время показало, какой неуместной была постоянная ирония записных журналистов и газетчиков над пресловутыми дамами-благотворительницами. Можно издеваться над названием «Дамского попечительства о бедных», гораздо сложнее охватить и оценить результаты его реальной деятельности. 18 отделений, каждое по-своему старалось помогать нуждающимся. В ведении Мясницко-Басманного отделения находились расположившиеся на Патриарших прудах богадельни для престарелых женщин, амбулатория при приходящих взрослых и детей и ясли для малолетних имени государыни императрицы Марии Федоровны. Отделение тратилось и на содержание Патриарших прудов. Его попечительницей была Софья Николаевна Глебова, владелица крупнейшей фирмы, торговавшей шерстью, зерном, хлебом и занимавшейся коннозаводством. Ей и ее супругу принадлежали два дома по Большой Молчановке – № 20 и 22. Кстати сказать, один из живших с родителями сыновей был уполномоченным Всероссийского земельного союза.
   Лефортовское отделение, находившееся под попечительством принца Ольденбургского Петра Александровича, славилось превосходно поставленным акушерским отделом, который возглавлял известный московский врач-акушер Иван Константинович Юрасовский, состоявшим из врачей кружком «Музыкальные сумерки», который давал бесплатные концерты и детские утренники, и училищем принца Ольденбургского.
   Первое Пятницкое отделение имело Приют для слепых девочек имени принца Петра Георгиевича Ольденбургского в особом доме в Старомонетном переулке, Второе Пятницкое отделение – Убежище Св. Марии для неизлечимо-больных и слабоумных детей.
   Еще большими возможностями располагало Городское попечительство о бедных, в каждом из десятков отделений которого имелись многочисленные детские заведения. Например, Арбатское его отделение располагало несколькими детскими приютами – на Новинском бульваре, в Палашевском переулке, на Большой Полянке, в Кривонильском, коечными и семейно-коечными дешевыми квартирами на Малой Бронной, бесплатными квартирами для семейств запасных солдат в Богословском переулке, очагом для детей запасных, призванных на войну, художественной мастерской для мальчиков, столовой для выдачи бесплатных обедов и трехразового питания для детей.
   Мещанское отделение 1-го участка, располагавшееся в Сухаревой башне, имело приют на 70 девочек и учебно-ремесленную мастерскую в Сокольниках, о которой объявлялось, что в ней «принимаются заказы на дамские платья, костюмы, белье и всевозможные художественные вышивки и изящные рукоделия и на полное приданое, а также имеются в продаже готовые изделия». Матери во всех отделениях могли получить для домашнего пошива казенное белье. Здесь же существовали отделения Биржи труда и юридические консультации. При Хитровском отделении имелось и вовсе паспортное бюро, позволявшее восстанавливать людей в правах. Но самого большого размаха достигали бесплатные столовые для детей, которые в «трудных» районах, вроде Пресни, насчитывали до 250 питомцев каждая, и медицинское обслуживание.
   Московское столичное попечительство о народной трезвости располагалось в нынешнем Доме кино на Васильевской. Все многочисленные принадлежавшие ему чайные, столовые, Народные дома, библиотеки-читальни, воскресные чтения непременно учитывали детскую аудиторию. В штат врачей входили педиатры.
   В исторической перспективе это представляется единой, всесторонне продуманной и идеально отлаженной системой заботы о беднейших и «трудных» детях. Более 120 комитетов, обществ и попечительств занимались в старой столице их судьбами. Хотя никакого административного согласования, тем более взаимоподчинения между ними не существовало. Каждый сам находил свою, в полном смысле слова, нишу, строил свою ячейку в общих сотах. Но, несомненно, чрезвычайно важным было то, что главной представительной ячейкой служило «Благотворительное общество попечения о беспризорных детях» при Управлении московского градоначальника, причем помещавшееся непосредственно в Доме градоначальника на Тверской. В канун Октября его возглавлял занимавший эту должность А. А. Адрианов.
   Не меньшее значение имело «Общество попечения о неимущих и нуждающихся в защите детях Москвы», размещавшееся в здании Исторического музея на Красной площади. Покровительницей общества была великая княгиня Елизавета Федоровна, председательницей – княгиня Софья Александровна Голицына, супруга шталмейстера Высочайшего двора и управляющего Московским воспитательным домом. И характерная черта: товарищ председателя – окружной военный санитарный инспектор Московского военного округа, пользовавшийся особой любовью московской бедноты Василий Петрович Миртов. Многие годы он вел бесплатный прием в городской поликлинике. В состав членов входили также преосвященный Арсений, епископ Серпуховской, железнодорожный магнат А.А. фон Мекк, глава Торгового дома «Антрацит и каменный уголь» Остроградский и простой чиновник – заведующий 55-м почтово-телеграфным отделением Москвы М. К. Можейко.
   Чеховские рассказы научили нас иронизировать над дамами-благотворительницами. И за веселой улыбкой исчезло едва ли не главное для всех московских благотворительных обществ – они обходились без штата канцелярских служащих. В том-то и заключался смысл благотворительного участия, что вся текущая повседневная работа, вплоть до ежедневных приемов посетителей и «выездов на места», проводилась самими членами. Считалось недопустимые тратить собираемые средства на делопроизводителей и не менее важно – самим убеждаться в характере наступающей беды, помогать вовремя и, не дай бог, не опоздать.
   Нельзя Москву механически отделить от Подмосковья, куда так просто перебраться бездомным детям, соответственно возникает «Общество попечения о бедных и бесприютных детях города Москвы и ее окрестностей», основывающее свои приюты, которыми наряду с обычными государственными чиновниками занимается и знаменитый шелковый фабрикант В. К. Жиро. «Дамское попечительство о бедных» располагает 18 отделениями во всех районах Москвы. В его ведении находятся Мариинское училище для девочек, много школ, богаделен, приютов, отдельные так называемые Убежища для слепых и неизлечимых детей, ясли. Каждое учреждение находилось под руководством представительниц наиболее знатных фамилий или крупнейших банкиров и фабрикантов.
   Дамское попечительство о бедных может соперничать с «Городским попечительством о бедных», которое имело свои отделения при каждом полицейском участке. В отделение входил непременный детский приют и такая же непременная детская бесплатная столовая. Достаточно привести пример 1-го Пресненского участка. Здесь и Детский приют имени одного из владельцев Трехгорной мануфактуры С. И. Прохорова на 56 человек, и Детский приют для лиц, пострадавших в 1905 году, и Детский сад имени Е. В. Петрово-Соловово, и Детский сад имени М.Е. и М. Г. Поповых на 80 человек, и Ясли для детей от полутора до трех лет на 40 человек, и Бесплатная детская столовая на 250 человек, и Вечерние классы для школьников на 40 человек, и Клуб для мальчиков от 13 до 16 лет, и Клуб для девочек от 16 лет. Чем труднее представлялся район, тем большее число детских учреждений в нем создавалось. «Крыша над головой, сытый желудок и удовлетворенное любопытство» – своеобразный девиз в отношении детей председателя Пресненского участка, служащего городской управы Петра Андреевича Рождественского.
   «Каменные джунгли» – это выражение нередко применяется в отношении большого города и педагогами, и врачами. И очень важно – таков их общий вывод, – чтобы в этих, в данном случае московских, джунглях дети не сбивались в стаи, но каждому предоставлялась возможность выявить «свою неповторимую личность», обрести собственные интересы «не в подражании, а в самопознании». Подобная цель преследуется и широко развитым Обществом трезвости, имевшим по всей Москве сеть удешевленных столовых с приданными к ним читальными и лекционными залами, педагогами, занимавшимися специально детьми.

Деловой финансовый центр

   Первые опыты банковского дела предпринимаются в России еще в первой половине XVIII века, при императрице Анне Иоанновне. При Елизавете Петровне указом от мая 1754 года учреждаются Дворянские заемные банки в Петербурге и Москве, а такие Купеческий в Петербурге для торгующего там купечества. При Екатерине II создаются Ассигнационные банки, памятью о московской банковской конторе остается название переулка на Мясницкой – Банковский. В 1786 году создается Государственный Заемный банк, оказывавший содействие главным образом дворянскому землевладению.
   Система кредитных установлений подверглась значительным преобразованиям при Александре I, когда в мае 1817 года был создан Совет государственных кредитных установлений и основан Государственный коммерческий банк для оживления оборотов промышленности и содействия в кредите торговому сословию. Та же цель кладется в основу нового преобразования финансового дела в России с образованием в июле 1860 года Государственного банка «для оживления промышленности и торговли». Для его московской конторы на Неглинной улице на месте усадебно-паркового ансамбля графа Воронцова («Русский Версаль») сооружается специальное здание по проекту К. М. Быковского, к которому в 1930-м пристраивает боковые флигели И. В. Жолтовский.
   В начале XX столетия Москва становится наряду с Петербургом финансовым центром России. В ней функционируют 55 банков и 18 банкирских контор, значительная их часть сосредотачивается в исторически сложившемся деловом центре – Китай-городе, на Ильинке и вокруг Биржевой (б. Карунинской) площади. Именно они определяют и новый архитектурный облик московского Сити.
   Первым крупным частным банком в России был Московский купеческий банк. Основанный в 1866 году с основным капиталом в 5 млн. рублей он увеличил его к 1917-му до 27 миллионов. Его последним председателем был талантливый экономист А. Д. Шлезингер, директор Правления развернувшего широкое строительство в Москве Варваринского акционерного общества домовладельцев. В 1884–1894 годах здание для банка было построено архитектором Б. В. Фрейденбергом на месте былой застройки конца XVIII – начала XIX веков (Ильинка, 14).
   К числу наиболее крупных частных банков относился и Московский Торговый банк, располагавший складочным капиталом 10 млн. рублей, запасным – 5 млн. и резервным – 200 тысяч. Его здание, по Ильинке 12, было построено в 1889–1891 гг. архитектором Р. И. Клейном на основе ансамбля М. Ф. Казакова конца XVIII века.
   Не уступал ему в темпах развития и Московский учетный банк (Хрустальный пер., 2, дом Общества Средних торговых рядов). Основанный в 1870 году с первоначальным капиталом 2 млн. рублей, он располагал к Октябрю 9 миллионами. Председателем совета банка был один из банковских и промышленных магнатов – барон А. Л. Кноп, директор Товарищества ситцевой мануфактуры «Альберт Гюбнер» и член Торгового дома «Кноп Л.».
   Московский банк в местном обиходе часто называли банком Рябушинских (Биржевая пл., 2). Родоначальник этой семьи, выходец из крестьян Калужской губернии, основал в 1887 году «Товарищество мануфактур П. М. Рябушинского с Сыновьями». Рябушинский-старший был деятельным членом старообрядческой общины на Рогожском. Все восемь его сыновей, не порывая со старообрядчеством, выступают лидерами так называемой «молодой буржуазии». В 1902 году они создают Банкирский дом братьев Рябушинских, преобразованный в 1912-м в Московский банк. Здание для него строит в 1904 году Ф. О. Шехтель. В 1905 году братья участвовали в создании партии октябристов, в 1906-м – буржуазной партии мирного обновления, в 1912-м – «прогрессистов». Рябушинские издавали газету «Утро России», С началом Первой мировой войны они выступили инициаторами образования Военно-промышленных комитетов и, несмотря на все трудности военного времени, начали в 1916-м строительство автомобильного завода АМО (ныне – ЗИЛ).
   Не было преувеличением со стороны журналистов тех лет утверждение, что главные деньги России сосредоточены на Ильинке, и уже одно то, что банк строится на этой улице, свидетельствует о его исключительном богатстве и, главное, надежности. Под номером 9 здесь два банковских корпуса. В левом находился Международный коммерческий банк (1910–1911, архитектор А. Э. Эрихсон). Правый, отстроенный в 1912 году по проекту А. Н. Зелигсона, принадлежал Азовско-Донскому банку (ныне – Министерство финансов РФ).
   Самых удивительных результатов удалось достичь Частному коммерческому банку. Начав с капитала в 5 млн. рублей, он уже через два года увеличил его в пять раз. Для него архитектором П. П. Щекотовым был выстроен дом № 13, перестроенный затем в 1926–1927 годах. Здание № 14 возведено для богатейшего Русско-Азиатского банка В. В. Фрейденбергом. Под № 12 располагался также Сибирский торговый банк с основным капиталом в 20 млн., запасным – в 5 млн. и резервным в 5 млн. рублей. В Москве Сибирский банк имел 9 отделений в разных районах города – от Кузнецкого моста до Преображенской площади и от Зацепы до Гаврикова переулка.
   В том же доме размещался и Русский банк для внешней торговли. Его управляющий – кандидат коммерции, дворянин (что он особенно подчеркивал в любых документах!) Н. Ф. Киршбаум пользовался широкой известностью как автомобилист-спортсмен и к тому же щедрый попечитель Московской школы для бедных детей и сирот евангелического исповедания.
   В 1890 году архитектором Б. В. Фрейденбергом на месте опять-таки казаковского дома был построен корпус для Волжско-Камского Коммерческого банка (№ 8). Это землевладение пережило немало пертурбаций. Когда-то здесь находился Посольский двор, который снесли в 1780-х годах для строительства по заказу купцов Павла и Калинина проекта М. Ф. Казакова. Волжско-Камский банк еще имел в Москве и так называемое Гавриковское отделение – в здании Хлебной биржи. Его управляющий К. Ф. Корженецкий состоял также чиновником по особым поручениям.

Московская квартира

   «Московская квартира начиналась с кухни! И не вздумайте со мной спорить! – Алла Николаевна Лужецкая любила «повспоминать Москву». – При чем тут подъезд, парадное? Это все не главное. А вот кухня… Чтоб плита была большая, по меньшей мере шестикомфорочная, а то и восьми. С духовкой. С медным колпаком – для вытяжки. С перильцами кругом – чтоб не обжечься. Ставили-то их в новых доходных домах посередке, чтоб отовсюду подход. Стенки кафельные. Не белые, нет! А либо кремовые, либо с синим узорчиком. Под голландцев, выбор-то в магазинах этих плиток такой был – глаза разбегались.
   Два стола деревянных. Добела выскобленных. Один – готовить. На другом частенько кто забегал к прислуге в гости – там чайку попить, покалякать. Без этого не бывало.
   Ведь в квартире две жизни, как два входа – парадный и черный. По парадному – хозяева и гости. По черному – прислуга, поставщики, торговцы всякие. И мы, гимназисты. Родители сквозь пальцы смотрели. А тут сразу на кухне окажешься, кусок-другой чего-нибудь перехватишь. Если напроказил, заранее няне расскажешь, чтобы перед отцом заступилась, мать приготовила.
   И комната для прислуги всегда была за кухней. К своему выходу поближе, и, если устал человек, отлежаться можно. У нашей кухарки полкомнаты кровать занимала высокая-высокая. Перин, пуховиков, подушек – под потолок. Все белоснежное. Все с подзорами. Не дай бог прислониться, помять – вот уж тут тебе зададут перцу! В углу укладка – сундук кованый, расписной. На него садиться было можно. В случае чего от родительского гнева укрыться. А на окне непременно цветы. Как на окраинах московских. Герань алая-алая. И невестин убор – копна цветов белых, в наших комнатах не принято было подоконники занимать. Цветы были. И много. Но все в кадках. Подальше от окон стояли. Олеандры. Рододендроны, листья огромные. Не гостиная, а настоящий зимний сад.
   Среди них мебель расставляли, диванчики маленькие. Креслица. Все низкое. Мягкое, да еще на окнах непременно гардины прозрачные – от пола до потолка полотнище, почему-то все окна закрывали. И еще бархатные занавесы. Их не задергивали – только обрамляли окна. Вообще как-то прятаться за занавесками не прятались.
   Столовая при случае залой служила. Буфет огромный, резной, во всю стену. Чего там на дверцах только не было вырезано: дичь всякая, зайцы, фрукты. Хозяева друг перед другое хвастались: кто на фабрике Шмита, кто на фабрике Фишера заказывал. Мода была на резную мебель. Особенно кабинеты целыми комплектами заказывали по разным старым итальянским образцам.
   У букета досок, ящиков выдвигалось видимо-невидимо. Посуды в него входило превеликое множество. Как перед Пасхой и Рождеством уборка начиналась, посуду всю эту перемывали – так она целую, кажется, квартиру нанимала.
   А около букета сервировочный столик с фаянсовой расписанной столешницей.
   Всякие там цветы, кувшинки, лилии. Посуду чайную ли, столовую кузнецовскую на стол, конечно, не подавали – она кухонной считалась. Для стола кто что предпочитал – императорский завод, Попова, Гарднера, Вену, старую или новую, а столешницы и на самоварном столике были кузнецовские.
   Без самовара чай пить невозможно казалось. И на кухне для него вытяжка имелась, уголь пакетами большими запасали в кладовке. На самоварном столике и полоскательница всегда стояла – для чашек, для ложечек.
   Столы обеденные тоже разные были, но, сколько помню, обязательно раздвижные. У нас сороконожка стояла – на 32 персоны. А какой бы без нее пасхальный стол получился? Его как накрывали в субботу перед пасхальной службой, так и оставляли на всю неделю. Столько куличей, окороков в тесте, пасхи, снеди всякой наготавливали, что и обедов не готовили.
   Вокруг стола – дюжина стульев. В начале века мода большая была на венскую гнутую мебель – коричневую или светло-желтую. Во многих семьях она столовые заполняла. У нас иначе – родителям больше нравилась дубовая. С точеными колонками по бокам спинок, с плетенками на сиденьях и спинках. Неподъемные! Зато прочно сидели, ох и прочно. Прислоняться ни в коем случае не разрешалось. Даже дома. Даже со своими семейными. И уж совсем нельзя на ножках качаться. «Спину держали». Наверно, потому и сутулых не было. Даже выражение такое московское было: старуха как палка.
   В спальне – свой порядок. У родителей широченная постель под вязаным шерстяным одеялом – поле темно-вишневое, края – с узором посветлее. Таким одеялом не накрывались. Для сна пуховички были. Мягонькие, легонькие. В доходных домах не то что в старых московских домиках – жара зимой никогда не бывало. Так что пуховичок в самый раз был. Да еще перед сном отдушины открывали – в стенах такие были. Под самым потолком.
   Кровать изголовьем упиралась в стену. А в ногах часто ставили ширмы. Красного дерева. И очень модные были с ручной вышивкой. Шерстью по крупной канве. Ширмой и ночные сосуды закрывали. Они обязательно под каждой кроватью и у детей, и у взрослых стояли – по квартире никто ночным временем не шастал. Из своей комнаты выходить полагалось одетым, причесанным. Ванну обычно на ночь принимали. Из воды да на улицу никто бы не пошел. Простуды очень боялись. И при том, что ванна была, в спальнях оставляли кувшины с водой – для утреннего умывания. Красивые они были – фаянсовые с узором. И такие же фаянсовые же тазики к ним. Потом уж все разом выносились и урыльники (они крышками прикрывались), и умывальные тазы. А постели стелить самим полагалось. Выходишь из комнаты, чтобы все в порядке было.
   А ведь по-настоящему народу-то в квартире много было. Тут тебе родители, тут тебе дети, кому сколько Бог послал, тут тебе кухарка, горничная. О гувернантках и не говорю. И ведь у каждого своя комната. Только дети все скопом: детская и детская. Вот и выходило человек восемь в пяти-шести комнатах.
   Главное – была бы кухня большая, просторная, чтобы стол обиходить. Все остальное – в тесноте, да не в обиде.
   Давняя история, ставшая анекдотом, – спор Александра Николаевича Островского, знаменитого нашего драматурга, с не менее в свое время популярным автором романов Алексеем Феофилактовичем Писемским. О том, во что вкладывать деньги, – если они появятся! – в землю или в доходные дома. Островский был уверен: только в землю. Купил в конце концов свое Щелыково, а вместе с ним, по его собственному выражению, «вечную дыру в кармане»: поместье требовало постоянных расходов.
   Писемский спал и видел себя домовладельцем, ежемесячно легко и просто собирающим плату со своих квартирантов. Но и эта мечта оказалась только мечтой. Квартиранты не торопились расплачиваться с домовладельцем. Дома требовали постоянного надзора, ремонта. И вообще, по заключению писателя, каждый должен заниматься своим делом и не наживать себе лишней головной боли.
   Между тем в Москве конца XIX века четко определяется круг людей, для которых не существует проблем Писемского. Статистика свидетельствует: мелкие купцы из окраинных слобод начинают скупать дома в центре города, перестраивать их или строить заново, улавливают вкусы и потребности людей разного достатка и в точном расчете на будущих жильцов устраивают их жилье. Визитной карточкой Москвы становится на рубеже XIX–XX веков доходный, в полном смысле этого слова, дом. Со своим бытом, жизненным укладом, порядком, никак не напоминавшим еще так недавно любимые особнячки.
   Стеклянный подъезд. Непременно стеклянный. Двойные высокие двери с медными ручками. Выложенный плиткой пол вестибюля под стеклянным колпаком над лестничным колодцем. Пологие ступеньки широкой лестницы. Обычно каменной. В очень дорогих домах, с ковровой дорожкой, прихваченной начищенными до зеркального блеска медными прутьями. На площадках между этажами низкие скамьи – для отдыха. В центре пролета – лифт в ажурной ограде. Из красного дерева. Тоже с диванчиком, обитым плюшем. И общее ощущение простора. Свободного дыхания. И «полноты собственного достоинства».
   Лифт – предмет особенного увлечения живописца Врубеля. Вместе со своей женой, певицей Русской Частной оперы С. И. Мамонтова Н. И. Забелой-Врубель, он становится одним из первых жильцов только что отстроенного дома № 39 на Пречистенке. И хотя квартира художника на втором зтаже, он каждый раз поднимается на лифте до конца, чтобы потом спуститься к себе. У супругов нет средств на мебель – Врубель сам декорирует светлыми ситцами кухонные табуретки и скамьи, превращая их, по словам друзей, в предметы из сказочного царства. У Врубеля нет мастерской – он в этих же комнатах пишет своего знаменитого «Пана» и «Царевну Лебедь». Но зато у него есть лифт! Он катает на нем приезжающего в гости из Петербурга композитора Н. А. Римского-Корсакова.
   От лифта требовалось, чтобы он был совершенно бесшумным. Шел плавно и – медленно. Скоростное передвижение еще никого не привлекало.
   Непременно широкими делались и площадки перед квартирами, а входные двери двустворчатыми. Распахнутые настежь, они раскрывали всю прихожую, обставленную совершенно определенным набором мебели. Деревянная вешалка-стенка для верхних вещей. Круглая подставка для зонтов. Подставка для галош и ботиков, деревянная скамья, чтобы надеть те же ботики. Никаких украшений на стенах. И до блеска натертый паркет – его раз в две недели полагалось натирать профессиональному полотеру. Москва имела 43 фирмы, предоставлявшие такие услуги. Пол протирался, заливался горячим, иногда подкрашенным воском, точнее – восковой мастикой, и после высыхания с большой силой натирался. Полотеры всегда до пояса раздевались и щетку надевали на босую ногу. Мелочь, а как помнится…
   Обычно от сравнительно небольшой и темной прихожей расходились дверь коридора и одна дверь вела в парадную комнату. Это могла быть гостиная или кабинет хозяина, если он занимался деловой деятельностью в домашних условиях. Ломавшиеся под разными углами коридоры или один коридор позволяли делить квартиру на отдельные своего рода секции – для родителей, детей, прислуги. Комнаты или все изолировались, или объединялись по две. Анфиладного принципа в этих условиях не существовало».
   Алла Николаевна – удивительный человек. По ее собственным словам, ей по-настоящему посчастливилось. Она в конце 80-х живет в той же квартире, в которой родилась в начале века. Кривоколенный переулок, 7. Дом Строгановского училища, который строил ее отец, инженер-механик Михаил Николаевич Лужецкий, директор Российского союза взаимного страхования, ведущий инженер Московского губернского правления, непременный член Московского политехнического кружка. Мама, Вера Осиповна, как и полагалось, занималась благотворительностью – в Московском благотворительном кружке, в Елизаветинском благотворительном обществе. Иначе быть не могло.
   Знание четырех языков. Не «чтение со словарем». На всех них Алла Николаевна свободно говорила, без ошибок писала. До Октября успела объездить всю Европу. В библиотеке – каталоги едва ли не всех крупнейших музеев с собственноручными пометками: на что обратила внимание, чем заинтересовалась.
   В жизни Лужецкую спас Игорь Грабарь. Во всяком случае, от репрессий. Сначала устроил в реставрационные живописные мастерские Третьяковской галереи – книги Лужецкой по теории и практики реставрации стали классикой. В годы Великой Отечественной она не захотела уезжать из Москвы. Не допускала такой мысли. И снова по рекомендации Грабаря вошла в Государственную комиссию по описанию и документированию уничтоженных фашистами памятников архитектуры. Проделала фантастическую по объему и скрупулезности работу. Одно время преподавала в МГУ. И помогала, как умела, репрессированным товарищам. Составляла прошения, когда без разрешения приезжали в столицу с печально знаменитого «101-го километра». Так было с профессором Борисом Денике, оказавшимся в полном одиночестве.
   Последние годы работала в Московском городском отделении ВООПИК. Хлопотала о московских памятниках. Первая заговорила о необходимости ввести статуи музейных домов – в смысле сохранения планировки, восстановления обстановки, особенно для начала XX века. Составила из своего архива огромный зрительный ряд. И до последнего дня «вспоминала Москву». И маленькая подробность. «Как обставлялись комнаты? Просторно. Удобно. Но это было удобство не распоясавшегося человека, не вседозволенности, а удобство относительно определенного уровня воспитания. Скажем, не класть локти на стол. Не разваливаться на диване. Видеть себя со стороны. И – быть красивым. Во всем, что делаешь. Простой секрет московской квартиры».

Дровяное отопление

   Если центральное отопление становилось все более обязательным для возводимых в Москве в начале XX века новостроек, то все же основным в городе оставалось отопление печное, дровяное, применительно к жилым зданиям называвшееся в обиходе «голландским». К Октябрю оно составляло более 87 % для отапливаемых площадей.
   Во многом благодаря усиливающейся тесноте городских жилищ еще в начале XIX столетия вырабатываются типы голландских печей, конструкция которых принадлежала не печникам-умельцам, а инженерам и над совершенствованием которых работали известные специалисты.
   Голландские печи существовали «угловые» и «среднезальные», которые считалось рациональным делать «проемными» – помещать частью в проеме капитальной стены с выходами зеркал в 2–3 комнаты. Если печь выводилась не «проемная», то прилежащая деревянная стена прикрывалась «холодной четверкой» – слоем поставленных на ребро кирпичей. Печь несколько отодвигалась от этой облицовки – для круговой циркуляции воздуха. Для вида изразцовую облицовку продолжали до стены, оставляя внизу и под карнизом проходы для воздуха. При тщательной работе подобные отступы и проходы делались и с обеих сторон «проемной» печи в толще капитальной стены.
   В деревянных зданиях голландские печи нижних этажей ставились на особые фундаменты. Обыкновенно во внутреннем углу выводили коренную трубу в несколько дымов и к ней приставляли печи в соседних прилегающих комнатах. В верхних этажах деревянных зданий голландские печи никогда не ставили на балки или стены во избежание осадки стен, трещин карнизов, штукатурки и отставания печи от коренной трубы. Здесь использовались или легкие железные печи, или голландские печи на рельсах, заделанных в кладку массивной коренной трубы. В каменных зданиях печи выкладывали на особых железных балочках, заделанных концами в стены. Для угловой печи считалось достаточным одной полосы, положенной наискось на обе каменные стены.
   Изразцовая облицовка велась одновременно с кирпичной кладкой. При тщательной работе края изразцов притирали бруском из песчаника – чтобы они плотно сходились, – потом швы «распудривали мелом», размешанным на воде с примесью яичного белка. По высыхании швов на глине не оставалось. Как говорили инженеры-строители, работа печника требовала не столько навыка, сколько сообразительности. Полагалось вести кладку без притески кирпича, обязательно хорошо промачивая каждый кирпич – иначе к нему плохо пристает глина, а швы получаются толстыми и непрочными.
   В начале XX века продолжали пользоваться спросом утермарковские печи – еще в 1820 году Утермарк придумал круглую печь с облицовкой листовым железом и воздушной камерой внутри. В 1830-х годах интересное усовершенствование конструкции было предложено архитектором Свиязевым. Его принцип был разработан в дальнейшем инженером Лукашевичем, П. Войницким, Степановым. Существовали также так называемые «комнатные калориферы» Собольщикова. Одновременно в строительной практике Москвы начала XX века продолжали использоваться и так называемые русские печи на кухнях. Их оставляли даже при наличии в доме центрального отопления.
   Расчет использования топлива у домовладельцев на каждую комнатную печь признавался в 4 сажени и на каждую плиту 12 саженей. Отсюда определялась стоимость отопления в каждой квартире. Для общественных зданий применялись специально производившиеся в каждом отдельном случае расчеты.
   Обеспечением топлива для казенных зданий Москвы занималась городская управа. В составе ее VIII отделения (угол Тверской и Охотного Ряда, дом Комиссарова) были заведующие отоплением городских зданий Алексей Павлович Казанцев и Александр Самойлович Свинарский; первый – инженер-механик, второй – член Московского отделения Императорского русского технического общества и член Московского автомобильного общества.
   В их подчинении находился Стол заготовки минерального и древесного топлива, обеспечивавший городские учреждения, лазареты, госпитали, но и продажу населению Москвы по неспекулятивным ценам. Государственный противовес позволял удерживать стабильные цены на топливном рынке, но и предупреждать возникновение возможного дефицита.
   Штат Стола был очень невелик – всего девять человек и четверо агентов по заготовке дров. Заведовал Столом инженер-механик Николай Васильевич Лошаков, помощник заведующего – инженер Сергей Петрович Ермолов. Заведовал заготовками собственно древесного топлива Павел Семенович Рябов.
   В распоряжении Стола находились три склада топлива: 1) Уральский (Кожевники, Гусятников пер.), 2) Краснопрудный – на одноименной улице, 3) Пресненский – на Пресненском Камер-Коллежском Валу.
   Частная торговля топливом охватывала весь город. Наиболее могучими были такие фирмы, как Товарищество К. Беш, имевшее – что очень характерно – свои основные склады рядом с казенными городскими, правление же и контору на Фуркасовском переулке, «Яков Рацер», располагавший конторой и бюро заказов на Тургеневской площади (основные склады – Б. Ордынка, 23, Б. Казенный, 4, Уланский пер., Павелецкая товарная, Виндавская товарная и Бутырская застава), «Рябушинский Пав. Мих. с Сыновьями» (Пресненский Камер-Коллежский вал, 17), Торговый дом «Струзер и Гофшнейдер» (контора – Мясницкая, 15, склады – Даниловская, 9), Д. А. Фурман (Варсонофьевский, 5; Георгиевский пер., 3; Милютинский пер., 19; Каретный ряд, 31; Маросейка, 10; Б. Сухарев пер., 31–33), «Чекин Анатолий Федорович» (Трифоновский пер., 30; 1-я Мещзанская, 86; Долгоруковская ул., 29; 2-я Мещанская, 10/16). В общей сложности торговлей дровами и бытовым углем занималось около 120 складов, более 30 торговых домов.
   В отличие от провинциальных городов в Москве не существовало практики запасать топливо на всю зиму, особенно в центральной ее части. Большие запасы доставляли большие неудобства в повседневном обиходе и едва ли не главное – создавали возможность возникновения пожаров. В старых московских домовладениях еще сохранялись дровяные сараи, новое строительство обеспечивало хранение топлива обычно в подвальной части дома, которая с конца XIX столетия непременно перекрывалась железобетонными конструкциями. В доходных домах каждая квартира располагала собственной кладовой в подвале, где в последующие, советские, годы хранились также всяческие солентя и заготовки овощей на зиму.
   До Октября дрова закупались в течение отопительного сезона в несколько приемов. Их старательно выбирали по роду дерева и по степени влажности. На складах дрова предлагались в виде поленьев, которые уже после доставки распиливались до необходимой длины и кололись. Такая работа выполнялась специально предлагавшими свои услуги пильщиками или местными дворниками за особую плату. Обычно дворники же разносили дневные и ночные приготовленные к топке порции по квартирам. Они же выносили и скапливавшуюся золу.
   При наличии центрального отопления дома имели специальные люки, через которые выгружался уголь, и соответственно необходимые для растопки дрова. Нередко дровяные подвалы находились и под дворами. Тогда для их освещения стали использоваться металлические рамы со вставленными в них литыми стеклянными пирамидками, пропускавшими свет и вместе с тем достаточно прочными, чтобы по ним можно было ходить и даже ездить? – эти рамы укладывались заподлицо с дворовым асфальтом.
   Наибольшие сложности представляла каменноугольная зола, которую истопникам приходилось выносить вручную и сваливать во дворе, отчего к весне образовывались настоящие горы. Их вывозили гужевым транспортом.
   Для удобства приобретения топлива склады размещались на всех буквально улицах, включая и центральную, в собственном смысле этого слова, часть Москвы. Так, например, на Малой Никитской, 3 находилась торговля П. Г. Баркова, в Столовом переулке, 5 – Н. В. Богомолова, в Брюсовском переулке, 12 – Т. Н. Васильевой, в Малом Козихинском, 6 – М. Васильева, на Большой Никитской, 35 – Ф. Д. Горохова, в Леонтьевском, 23/2 – Г. Г. Кривоносова, на Малой Бронной, 17– В. И. Лепешкина, в Большом Палашевском и на Ермолаевском – К. И. Мейлихова, на Малой Бронной, 6 – Г. К. Ромина, на Большой Молчановке, 11/13 – М. Д. Смирнова, на Большой Бронной, 17 – Торгового дома «Шауб и К°».
   Доставка топлива на промышленные предприятия осуществлялась платформами по основным и железнодорожным путям и специальным заводским веткам, которые прокладывались для доставки сырья и вывоза готовой продукции. В некоторых случаях для той же цели использовались грузовые трамваи. В основном же это был гужевой транспорт – конные платформы, запряженные парой тяжеловозов. Дома москвичей обслуживали чаще всего розвальни с одной лошадью, поскольку в течение зимы снег с мостовых не счищался.

Великий передел

   Все начиналось с национализации. 14 (27) ноября 1917 года последовала публикация в печати «Положения о народном контроле», которое распространялось на производство, финансы и торговлю. В результате к концу февраля 1918 года в Москве было национализировано 73 % промышленных предприятий. На учете в Моссовете оказалось 600 предприятий, в 528 действовал народный контроль, в котором работало более 5 тысяч человек.
   6 (19) была захвачена Московская контора Государственного банка. 14 (27) того же месяца создан Финансовый совет, а все частные банки подчинены рабочему контролю. Но из-за отсутствия специалистов последний не мог быть сколько-нибудь эффективным, и по декрету ВЦИКа от 14 (27) декабря 1917 года все народные частные банки были национализированы. К началу января 1918 года все книги и документы частных банков сосредоточили в Московском отделении Народного банка, а с 1 сентября 1918 года функции частных банков перешли к Народному банку РСФСР – его Московскому отделению.
   До июня 1918 года были национализированы отдельные, но крупнейшие предприятия машиностроительной, металлообрабатывающей и текстильной промышленности. В эту первую группу вошли завод АМО (ныне – ЗИЛ), завод «Братья Тилманс» (ныне «Красный пролетарий») и другие. После 28 июня, соответственно букве нового декрета, национализации подверглись заводы Бромлея, «Дукс», «Мотор».
   В дальнейшем начали национализироваться целые отрасли промышленности. К первой половине 1919 года, в частности, государство стало владельцем текстильной промышленности Москвы и Московской области. К осени 1919-го московская промышленность была национализирована полностью. Национализация торговли заняла вторую половину 1918 года. Торговые дома и крупные общества передавались центральным государственным учреждениям, наркоматам и главкам. Все розничные фирмы переходили в ведение Моссовета. Исключения составили аптеки. За отсутствием специалистов было решено их оставить в руках прежних владельцев и персонала, хотя и в ведении Моссовета.
   Едва ли не сложнее всего протекала национализация жилья. Постановлениями от 30 ноября и 12 декабря 1917 года Моссовет отменил права собственности на домовладения, доход с которых превышал 750 рублей годовых в месяц. 20 августа 1918 года Исполком Моссовета утвердил декрет о муниципализации недвижимого имущества. Весь жилой фонд переходит под контроль Моссовета, а доходы от него поступали в Жилземотдел. Свыше 4 тысяч крупных домов перешло в ведение домовых комитетов, избиравшихся из числа жильцов. В течение 1918–1920 годов происходит «уплотнение» квартир. Если в 1917 году в пределах Садового кольца проживало 5 % рабочих, то к 1920-му – от 40 до 50 %. Те из владельцев квартир, кто не успел вернуться с дачи до 1 октября, вообще лишались жилой площади, на которую вселялись новые жильцы. К ноябрю 1918 года в 3200 квартир «нетрудовых элементов» были вселены 19 150 рабочих. К концу 1920 года в Москве было 500 домов, заселенных только рабочими.
   В 1917–1918 годах были приняты декреты о национализации культурных ценностей, имеющих художественно-историческое значение. В октябре 1918 года Моссовет муниципализировал все частные библиотеки, театры и кинематографы.

По подсказке Константина Юона

   «Не берусь судить со всей ответственностью – не специалист, однако полагаю: ваша правда. Архивы. Главное – архивы. Точность каждого обстоятельства. В живом искусстве слишком сильны страсти – «я так считаю», «я так делаю», «я так умею». Для историка искусства такой позиции не может быть».
   У Константина Федоровича Юона темные смешливые глаза (что из того, что за плечами восемь десятков!), давно забывшая о волосах сверкающая зеркальным блеском лысина, бережные движения больших, по-прежнему сильных рук. И та же удивительная бережность в голосе, словно боящемся обидеть собеседника. Ему совсем непросто быть администратором – как-никак директор Третьяковской галереи! – но, может быть, администратору Третьяковки только таким и надо быть?
   «Так вот об этом самом «я так считаю». С годами начинаешь понимать: в молодости – оно от самоутверждения, в зрелом возрасте – от душевной скудости и, если хотите, душевной ленности. Да, да, поверьте, лености, прежде всего. Зачем себя беспокоить сомнениями, ставить под вопрос то, что уже умеешь… А историку искусства это обязательно, до самого конца, до последней написанной строчки. Видите, как торжественно вышло…»
   В проеме свободного от занавесок окна – перекресток Землянки и Покровки. Серая уличная толчея. Чуть приглушенный рамами прибой рвущихся по Садовому кольцу грузовиков. У стены – трельяж красного дерева, у которого когда-то, очень давно, художник Юон писал портрет жены, причесывающей густые черные волосы, – «У туалета». Несколько стульев. Простой рабочий стол. Книги. В затертых переплетах. Много раз перечитанные.
   «А разрешение на занятия в нашем Отделе рукописей вы, само собой, получите. Без ограничений. Вот только… – Минутная пауза. Чуть смущенная интонация. – Наши слова, художников, перепроверяйте. Нет, нет, вы не подумайте… Просто на всякий случай».
   Есть историки, и есть архивисты. По натуре. В статьях, популярных очерках эти понятия легко смешиваются, подменяют друг друга. Но это в литературном изложении. На практике, перед лицом документа, между ними ложится труднопреодолимый рубеж. Различие прежде всего в ощущении, сознании масштабности материала. Скажем иначе – целый период, эпоха и данный документ. В их соотнесении периодически приходящие в архив за справками искусствоведы – оптимисты, зато строящие свою работу на документах архивисты – скептики. Для архивистов все относительно, все нуждается в бесконечных перепроверках. Факт, обстоятельства реальной жизни не идентичны их словесному выражению, каким бы безусловным и современным событию ни был документ. И обратно – отсутствие подтверждения не означает отрицания. Лобовые решения, прямые однозначные ответы – они опасны в свидетельствах современников и совсем маловероятны в архивной работе! Но тогда откуда же приходят безапелляционность, «общеизвестность» хрестоматийных выводов? Душевная леность – может быть, Константин Федорович прав…

Индустриализация

   Хозяйственная разруха в стране привела к тому, что в 1920 году валовая продукция крупной промышленности Москвы составляла всего 13 % относительно уровня 1913 года. Металлообрабатывающая промышленность производила всего 11 %, химическая – 11,2 %. Численность рабочих крупной промышленности не превышала 50 %.
   Последующий рост предприятий отличался редкой стремительностью. Продукция промышленности Москвы в 1921 году увеличилась по сравнению с предыдущим годом на 30 %, в 1922-м – на 60 %, в 1923-м – на 33 %, в 1924-м – на 42 %, в 1925-м – на 50 % по сравнению с предыдущим годом. Уровень выпуска фабрично-заводской продукции вплотную подошел к уровню 1913 года. Усиленно восстанавливались рабочие кадры, хотя количество безработных было еще очень велико.
   В 1925 году крупная государственная промышленность Москвы давала свыше 85 % продукции, кооперативная – около 9 %, частная – около 5,5 %.
   Городское хозяйство к 1925 году в основном достигло уровня 1913 года и начало его превышать. Длина трамвайных путей составляла перед началом Первой мировой войны 301 км, теперь – 385,3 км. Число перевезенных пассажиров увеличилось с 257 до 416 миллионов. В 1924 году появился новый вид транспорта – автобус.

Трамвай (1919–1954)

   После Октября основными видами городского транспорта оказываются трамвай и извозчики, причем московский трамвай имеет к этому времени очень развитую сеть и к началу Первой мировой войны число перевезенных им пассажиров достигает четверти миллиона в год. Не случайно в это время его часто определяют как городскую электрическую железную дорогу.
   Собственно появление трамвая в России не было связано с Москвой. Пионером в этом виде транспорта выступает в 1891 году Киев, его примеру следует Казань, затем Нижний Новгород и, наконец, старая столица, пользовавшаяся с 1872 года услугами конки и только в 1895 году начавшая переоборудование под трамвай первого участка конки – от Страстной (ныне Пушкинской) площади до Петровского парка, излюбленного места народных гуляний и отдыха. Тем не менее нельзя сказать, чтобы Москва значительно отставала в отношении трамвайного транспорта от крупнейших городов мира.
   Первая трамвайная линия в мире была проложена в предместье Берлина Лихтенфельде (длиной около двух с половиной километров) только в 1881 году. Такая возможность в техническом плане появилась вместе с возникновением в 1870 году электрических станций, необходимых для использования электрического двигателя постоянного тока. Соответственно первые опыты были поставлены в 1878–1870 годах Эдисоном в США и Сименсом в Германии.
   В 1884 году трамваи появляются в Париже, Вене и городах Соединенных Штатов. Первая трамвайная линия в Америке с использованием электровоза сдается в эксплуатацию в 1885 году в Балтиморе. Тремя годами позже появляется в Ричмонде моторный трамвайный вагон. Ко времени Октября Россия располагала 28 трамвайными предприятиями, а с 1924 по 1946 год их было построено еще 45. Но уже в одной Москве число пассажиров трамвая достигло в 1924 году 320 миллионов человек.
   Поезда московского трамвая составлялись из одного, двух и трех вагонов, причем пассажирские вагоны делились на моторные и прицепные, одностороннего и двухстороннего действия – по устройству дверей с одной или двух сторон и по количеству контроллеров, осуществлявших управление поездом. Преобладали двухосные вагоны, имевшие длину от 9 до 11 метров, но существовали в эксплуатации и четырехосные – длиной от 12 до 15 метров. Ширина вагонов колебалась от 2,1 метра до 2,5 метра. Расположение диванов для сидения могло быть поперечным, продольным или смешанным. В качестве материала для них применялось дерево.
   Первоначальный тип вагонов был невентилируемым, впоследствии в эксплуатацию поступили цельнокорпусные вагоны с самовентиляцией. Причем каждый имел непременный громоотвод, освещение, отопление и сигнализацию.
   После Отечественной войны на линии вышли вагоны более совершенной конструкции в смысле увеличенной вместимости прежде всего. Применение колес с подрезиненными бандажами и резиновых рессор обеспечило бесшумность их движения. Повысились скорости.
   Помимо пассажирских перевозок, московский трамвай обслуживал и грузовые. Так было в годы Первой мировой войны и особенно в годы Великой Отечественной войны. Постоянно производились перевозки массовых грузов – строительных материалов, продовольствия, топлива и т. п. Это обходилось городу более чем в два раза дешевле по сравнению с доставкой автогрузовым транспортом. Специальные электровозы везли целые составы из трамвайных и железнодорожных вагонов. Существовали и моторные платформы с одним или двумя прицепами. Грузовые поезда пускались почти исключительно в ночное время и отчасти в дневное. В последнем случае по специально разработанному графику и при наличии ответвлений для разгрузки, чтобы не мешать пассажирскому транспорту. Москва упрямо отстраивалась прямо под бомбежками, и в этой неустанной работе московский трамвай был незаменим.
   Утро в Москве начинается с трамвайных звонков. Сначала где-то вдалеке: «дрынь!», «дрынь-дрынь!». Все ближе. Все настойчивее. Ведь утро же! Утро!
   Это еще не вагоновожатый прокладывает себе дорогу. Требует. Сердится. Спешит. Это сам вагон позвякивает на пустой улице, потому что ему никто не мешает. Потому что на остановках его не задерживают одинокие заспанные пассажиры, а вожатый не крутит бесконечно свою ручку: вправо – влево, плавно – резко. Просто едет.
   Конечно, трамвай – это работа, хлопоты, нудные каждодневные дела. Но трамвай и праздник, особенно если тебе мало лет и тебя наконец-то после стольких упрашиваний и ожиданий берут с собой взрослые.
   Ярко-малиновый. С надраенными до солнечного блеска поручнями. С разноцветными фонарями по сторонам круглого табло с номером над передним стеклом. Не просто разноцветными – каждый знает, что цвет означает цифру. Белый – единица. Зеленый – двойка. Желтый – шестерка. Фиолетовый – девятка. Чтобы издалека было видно: готовиться ли к посадке или снова ждать. И какая же радость, когда в промозглой поземке или сквозь струи дождя узнаешь «свой».
   Две металлические ажурные ступеньки – жаль, что такие скользкие в зимние дни. Ажурная дверца на открытую площадку, откуда все стараются протиснуться сквозь раздвигающуюся стеклянную дверь в вагон. Тугую – чтобы не распахивалась на ходу.
   Конечно, интересней в моторном. Набранные из деревянных узеньких дощечек диваны покрашены в тот же ярко-малиновый цвет. И стоят поперек вагона: с одной стороны на двух человек, с противоположной на одного. Вот на такое-то место и важно попасть. Зимой, когда стекла покрывает густой слой узорного инея, можно приложенным к окну пятаком оттаять ровную круглую дырочку и увидеть целый мир. А если хватит терпения, еще и поскрести вокруг дырочки той же монеткой: чтобы и вовсе оглядеться вокруг.
   Те, кому не достались места, стоят, держась за широкие парусиновые петли, скользящие по протянутой вдоль всего вагона палке. Петли надо перехватывать, чтобы шаг за шагом двигаться от задней площадки к выходу – через переднюю. Здесь свой порядок: сначала чинно и не торопясь сходят (по-московски: не выходят, но сходят!) пассажиры, потом строго по очереди входят ожидавшие на остановке бабушки, мамы с детишками (непременно после бабушек!), просто пожилые люди. Оговаривать никого не полагается, как бы ни торопился вожатый, тем более толкаться. Очередь выстраивается и из обыкновенных пассажиров, тех, кто «с задней».
   Вошедшие спереди непременно передают свои пятачки находящемуся сзади кондуктору, и это тоже ритуал, хоть и очень неудобный в час давки: высвободить руку, протянуть ее соседу. За всеми остальными следит кондукторша. Крикливая. Громкоголосая. С большой кожаной сумкой через плечо и гроздьями билетных роликов на груди. В отношении их порядок часто менялся. То можно было за одну цену ехать весь маршрут, то маршрут делился на дистанцию, каждая из которых требовала своей оплаты, и дальние путешественники после расчетов с кондуктором оказывались обладателями бесконечных лент.
   Кондукторша объявляла остановку. Кондукторша же и решала, когда переполненному вагону достаточно облепивших его пассажиров. Сообщение с вагоновожатым было самым простым – веревка, протянутая через весь вагон и выведенная на площадку к вожатому. Кондукторша что было силы дергала свою механику. Над ухом вожатого отзывался звонок, и путешествие продолжалось.
   Кондукторши знали все. Как куда проехать, где и на что нужно пересесть, как сократить путь или наоборот – увидеть, между прочим, самые интересные места. В одном они были непреклонны: никаких старых названий. Только новые. Только революционные, а иной раз и с объяснением, что стояло за революционным названием. Мало ли что был испокон веков на Пятницкой улице Курбатовский переулок – Маратовский, и никаких разговоров. Марат! Это же такой большой революционер. И кондитерская фабрика Иванова – Саратовская, и магазин-распределитель напротив нее фабричный – тоже маратовский. Оно верно, что с пассажирами не больно сладить. На вопрос ответишь правильно, а тут же кто-то спросившему подскажет: вам Курбатовский? Так это и есть Маратовский – между Пятницкой, Малой и Большой Ордынкой. Словно любуются этими отжившими именами.
   Особенно настойчиво предлагали трамвайные кондукторши Добрынинскую площадь, следующую остановку после Маратовского. Так вот никто не повторял: так и оставалась все годы Серпуховская. Одним словом, Серпуховка.
   Отличались между собой моторный вагон и «прицепа» и по возрасту пассажиров. Кто постарше, ничего, кроме моторного, не хотели знать: там для них и специальные места были обозначены. «Прицепа» оставалась молодежной. Диваны в ней шли по бокам вагона, так что сидючи можно было добраться от одной площадки до другой: только успевай передвигайся. «Глазков» нельзя было делать, зато и кондукторши не успевали слишком строго следить за пассажирами, находившимися в постояном движении. Им ведь приходилось первым дергать за веревку звонка, проведенного к кондуктору моторного вагона, да еще следить за «колбасой» – буфером, на котором обязательно зимой и летом умащивались мальчишки. Вот это было настоящим геройством – доехать на «колбасе», да еще лихо скатиться с нее прямо у собственного дома! Наш трамвай – московский!
   Но настоящим предметом мальчишеской зависти были вагоновожатые. До войны – мужчины, начиная с войны – одни женщины. Восседавшие перед контроллером на высоченном винтовом табурете, никак не прикрепленном к постоянно качающемуся полу из мелко набранных реек. Вот только приходилось ли им все часы работы по-настоящему видеть, Присаживались на свой трон они бочком, так чтобы правая нога все время оставалась на педали огромного оглушающего звонка. Да к тому же не на всех стрелках их ожидали стрелочники. Стрелок было множество, и на многих вожатый останавливал свой поезд, слезал со ступенек и с небольшим ломиком у руках направлялся к стрелке. Пока дойдет, пока повернет, пока снова вскарабкается. Особенно зимним временем. Да еще, усаживаясь, постарается подоткнуть со всех сторон полы форменной черной шинели с выцветшими петлицами, разбухшей от поддетых под нее кофт, ватников, платков.
   И как-то никому не довелось сказать, сколько настоящего человеческого мужества было у этих женщин. Не пугались разрывов падающей рядом бомбы. Не кидались прятаться от летевших осколков. Первыми помогали своим пассажирам спрятаться в бомбоубежищах (хоть делали это москвичи в большинстве своем куда как неохотно!), кому-то донести вещи, кому-то довести ребенка, а сами возвращались к своим поездам, оставались поблизости от них. «Техника ведь. Как же ее без присмотра…» И вопрос малышу в детском саду: «Кем хочешь быть?» – «Вагоновожатым!»

Троллейбус

   Появление троллейбуса (название от соединения двух английских слов «провод» и «омнибус»), иначе, как определяли его справочники конца XIX века, электрического автомобиля, почти совпадает по времени с появлением трамвая. Первый троллейбус был построен Сименсом в Берлине в 1882 году. В Соединенных Штатах он появляется в городах Ричмонд и Чикаго в 1885-м. В Англии и английских колониях, получают распространение двухэтажные троллейбусы.
   В Советском Союзе конструируются собственные образцы, которые выходят на московские линии в 1933 году (первый маршрут – по Тверской улице). К началу Великой Отечественной войны протяженность троллейбусных маршрутов достигает 200 километров.
   Хотя в Москве и проводится опыт пуска двухэтажных троллейбусов, в результате предпочтение отдается одноэтажным, длиной около 9,5 метра и шириной в два с половиной метра. При этом они снабжаются шасси автомобильного типа. Колеса имеют резиновые шины. Вместимость салона предвоенных машин – 60 мест (включая места для сидения). Двери в кабину снабжались автоматическим приводом, автоматически открывались и закрывались, рулевое управление осуществлялось посредством рулевого колеса, торможение (в машинах советской конструкции) электрическим, пневматическим и ручным– тормозами. В принципе конструкция троллейбуса аналогична автобусной. Двигателем же, как и в трамвайном вагоне, служит электромотор, питающийся постоянным током.
   Первые троллейбусные парки оборудовались на основании трамвайных.

Автомобильный транспорт

   Перед Октябрьской революцией в Москве не было понятия такси, но многие из существовавших в столице гаражей предоставляли напрокат машины с водителем или без него. Первые городские общедоступные такси появляются в Москве 21 июня 1925 года. Для них использовались марки автомашин французские «Рено» и итальянские «Фиаты».
   С 1932 года таксомоторные парки снабжаются отечественными машинами ГАЗ-А, с 1936-го знаменитыми «эмками», иначе машинами М-1. На Садовом кольце, появляются маршрутные такси, для которых использовались семиместные ЗИС-101.
   В послевоенные годы в качестве маршрутных такси используются ЗИС-110, а для общепассажирских перевозок «Победа» (ГАЗ-20). Одновременно все еще продолжала существовать практика конного извоза. В момент Октябрьской революции извозчиков в Москве было зарегистрировано около 16 тысяч, в 1928-м – около 5 тысяч, из числа которых к 1939 году осталось всего 57, до конца сохранявших внешнюю атрибутику: особого покроя зипуны, поддевки и шляпы.
   С 1924 года в Москве начинает использоваться грузовой автотранспорт отечественного производства – АМО-Ф-15. Первые из них принимают участие в параде на Красной площади 7 ноября того же года…
   В 1940 году Москва располагает шестью пассажирскими таксопарками: 1-й – Крымская набережная, 14; 3-й – Графский переулок, 9; 4-й – Вольная улица, 30; 10-й – Столярный переулок, 18; 13-й – Панская улица, 28; 17-й – Новорязанская улица, 27. В трех парках сосредотачиваются грузовые такси: в 5-м – Остаповское шоссе, 86а; в 11-м – Хорошевское шоссе, 5-а; в 12-м – Ольховская улица, 51.
   Тарифы на перевозки разнились в зависимости от марки машины. На пассажирском ЗИС-101 один километр стоил 1 рубль 40 копеек, на «эмке» – 1 рубль. Грузовые такси (с обязательным счетчиком) обходились в 1 рубль 20 копеек за километр. За пределами города пассажиры платили двойной тариф.
   Любой вид такси можно было заказать по телефону через сеть диспетчерских (приезд машины по вызову не оплачивался), которые располагались у всех вокзалов, а также на Таганской, Трубной, Пушкинской, Самотечной, Смоленской, Серпуховской площадях и на ВДНХ.

Просто справка

   Андрей Александрович Губер не скрывал: страх. Страх за то, что любил и был в ответе. Не перед начальством – с начальством бывало по-всякому – перед профессиональной совестью. В заваленной книгами, тесно заставленной старой мебелью комнате с большим квадратным окном в переулок, рядом с бывшим театром Корша эти записи хранились в самом непонятном и далеком от любопытных глаз месте. На отдельных листочках, казалось, небрежно исчерканных датами и цифрами. Своего рода шифр, которым пользовался главный хранитель Музея изобразительных искусств. Впрочем, эта должность пришла после войны. До Великой Отечественной и во время ее – никакой эвакуации Андрей Александрович не признал – преподавание на заочном отделении филологического факультета Московского университета. Для будущих искусствоведов Губер читал единственный в своем роде курс и даже вел семинар – «Культура итальянского Возрождения». Единственный – потому что ни по какому другому разделу истории искусства такой дополнительной дисциплины не существовало, и было еще одно обстоятельство, привлекавшее к нему студентов. Губер знал секрет систематической, во всех мелочах доведенной совершенства научной работы – с фактом, документом, даже жизненными обстоятельствами. Он сам подсмеивался над собой: немецкая выучка.
   На этот раз речь шла о судьбе скрытых в недрах его музея сокровищах Дрездена, в существовании которых в музейных стенах еще никто не признавался. Наконец, первая запись найдена: расправа Николая I с Фондами императорского Эрмитажа. Правда, принадлежащего царской семье, но все же соотнесенного с национальными сокровищами. В 1854 году более тысячи картин были удалены из эрмитажных запасников и зал по единственной причине – вкусовых критериев одного человека. Часть распродана за бесценок, часть уничтожена. Но это далекое прошлое, а в наши годы…
   1918 год – полный запрет на вывоз художественных ценностей из страны, и ровно через десять лет, в 1928-м, негласная отмена декрета правительственным решением. Торговать сокровищами разрешалось по единственной причине: ввиду предполагавшейся всемирной революции они все равно вернулись бы на старые места. Верил ли кто-нибудь из принимавших гибельное для России решение в подобную перспективу? Первая эйфория уже прошла. Зато немедленно появился первый покупатель – глава иранской нефтяной компании Галуст Гюльбенкян.
   Но это что касается правительственных указаний. В действительности – Андрей Александрович подчеркивает – еще в 1925 году была создана «Главная контора Госторга по скупке и реализации антикварных вещей». Именно при ее посредстве агенты Гюльбенкяна смогли отобрать для покупки своим шефом первые эрмитажные картины, и в том числе «Благовещение» Дирка Боутса. Общая цена сделки не превысила пятидесяти с небольшим тысяч фунтов.
   Аукционы произведений из советских музеев! Против них боролась и русская, и даже немецкая общественность, когда второй из них был назначен в Берлине. Просто в 1930-м очередной аукцион прошел в Лиссабоне. Другое дело, что стали соблюдаться все меры предосторожности. Сделка хранилась втайне, проходила через несколько ступеней. Но, так или иначе, из Эрмитажа на этот раз ушли «Портрет Елены Фурмен» Рубенса, рембрандтовские «Портрет Титуса», «Портрет старика» и «Александр Великий», «Меццетин» Ватто, «Урок музыки» Терборха, «Купальщицы» Ланкре, «Диана» Гудона.
   Имена «старателей»? Губер постоянно возвращался к одному – Г. Л. Пятакова, торгового представителя Советского Союза во Франции. Это он усиленно «дружил» с Гюльбенкяном. Он же учил клиента соблюдать меры предосторожности, предупреждал о возможных осложнениях в случае разглашения сделки. А усиленная переписка клиента привела и вовсе к отказу от него. Советское правительство принимает сразу два судьбоносных решения: отказывается от продажи второстепенных произведений в пользу абсолютных шедевров – выгода от их реализации несравненно больше, тем более что кризис 1930–1932 годов привел к значительному падению цен на антикварном рынке, но, главное, обращается к новому покупателю – министру США Эндрю Меллону.
   Новая политика оправдала себя. За один год – с апреля 30-го по апрель 31-го – удалось продать 21 эрмитажную картину за 6,5 миллиона долларов! В результате из пяти эрмитажных Рафаэлей ушли два, из двух Тьеполо остался один. Ушли полотна Боттичелли, Перуджино, Ван Эйка, Рембрандта, Ван Дейка, Рубенса, Хальса, Веласкеса, Веронезе, Шардена.
   Для Андрея Александровича это как события вчерашнего дня. Только что переданная московскому музею «Венера перед зеркалом» Тициана в апреле 31-го отдана Меллону в придачу к «Мадонне Альба» Рафаэля. Кто бы устоял в правительстве против миллиона двухсот тысяч долларов. Собственно Тициана оказалось возможным уступить за полмиллиона, а в общей сложности купить за две картины несколько десятков тракторов. Десятков! И только. Но московский музей понес не только эту потерю. На весенней распродаже была выставлена знаменитая коллекция офортов Рембрандта, принадлежавшая Мосолову. И голландской школы. Да и чему могли противостоять музейщики, когда восторг правительства не знал границ. Аукционы в Европе шли один за другим, и в 30-м году лишь один весенний Лейпцигский принес доход в миллион долларов.
   Ошеломляющие для правительства доходы в действительности были нищенскими. Андрей Александрович находит еще одну запись. Май 31-го. Аукцион Лепке в Берлине. В течение трех дней. 256 предметов из Строгановского дворца-музея, в том числе произведения Кранаха, Рембрандта, Рубенса, Рейсдаля, Ван Дейка. Бюсты Вольтера и Дидро Гудона. Выручка – полмиллиона. Долларов.
   Все верно – больше доставалось Ленинграду, зато московский музей обязан был поставлять картины в антикварный магазин на Тверской, 26 из расчета около ста в год. 20 % выручки доставалось музею на его нужды.
   В 1932-м дело дошло до Музея нового западного искусства. Правда, здесь существовали свои трудности – еще были живы прямые наследники И. А. Морозова и, того хуже, сам С. И. Щукин. Приходилось ставить цены от 5 до 50 тысяч долларов, но и то с опаской. Поэтому из предложенных 9 полотен удалось реализовать оказавшиеся в результате в США «Ночное кафе» Ван Гога и «Портрет жены художника» Сезанна. Цены не имели значения.
   А каким предметом гордости стала продажа Синайского кодекса – самого полного и самого древнего текста Нового Завета – Британскому музею за полмиллиона долларов, хотя США давали значительно больше.
   Конец аукционов? Андрей Александрович никак не связывает их с пресловутой запиской Сталина академику И. А. Орбели. Все гораздо проще. С приходом Гитлера к власти стали невозможными распродажи в немецких городах, другие же страны от них категорически отказывались, считая позорным разграбление России.
   Зарубежный механизм выкачивания художественных ценностей стал заменяться внутренним. На помощь пришли советские антикварные магазины, и главным образом Торгсин, как единственное средство выжить для многих семей «из бывших». Правда, эта система не успела толком установиться, как в 35-м закрылся Торгсин. После 37-го прекратился приезд иностранцев. Зато американский посол Дж. Дэвис прямо в Москве при посредстве правительства отбирает для себя больше 20 икон в Третьяковской галерее – и это XVI–XVII веков, – в Чудовом монастыре и Киево-Печерской лавре.
   А чего стоила «Выставка русских императорских сокровищ из Зимнего дворца, Царского Села и других царских дворцов» в Хаммеровской галерее Нью-Йорка! С нее иконы продавались вообще от 95… до 3 тысяч долларов. Всем желающим. Лишь бы купили. Лишь бы не возвращаться с грузом в страну.
   Впрочем, в голосе Андрея Александровича что-то прерывается, впрочем, в 1938-м прямой вывоз за границу музейных ценностей был восстановлен полностью. Или в еще большем объеме.

Москва военная

   Город, доказавший свою неистребимую способность не просто выживать – но в любых условиях жить, жить в полную силу. Сухие цифры военной статистики.
   Первой, самой тяжелой военной зимой 41/42 года в Москве работали 27 вузов, а это 23,5 тысячи студентов. В следующую зиму число вузов увеличится до 65, к 1 января 1945 года – до 72 при 94 тысячах студентов. И это не говоря о том, что только за военные годы и притом только в одном Московском университете было защищено 106 докторских и 520 кандидатских диссертаций.
   Само собой разумеется, продолжать реконструкцию города не представлялось возможным, тем не менее капитальные вложения в городское хозяйство Москвы составили больше 1 миллиарда рублей. Было завершено строительство третьей очереди метрополитена, проложены десятки километров трамвайных и троллейбусных линий, заасфальтированы сотни тысяч улиц и площадей.
   19 августа 1944 года СНК СССР принял постановление «О мерах оказания помощи жилищному хозяйству Москвы», согласно которому возобновились работы по дальнейшему жилищному строительству. Общая численность строительных рабочих к середине 1944 года составила 130 тысяч человек.
   Но едва ли не самым удивительным было то, что за годы войны в Москве восстановили и капитально отремонтировали тысячу жилых домов и более 100 административных зданий.
   В 1942 году возобновились спектакли ряда театров, в 1943 году вернулись в город Большой театр и МХАТ. Все время работала Студия документальных фильмов.

Отзвуки Победы

   Первым стал прозвучавший 5 августа 1943 года салют в честь освобождения Орла и Белгорода (12 залпов из 124 орудий). Но в дальнейшем поводов для победных салютов становилось день ото дня больше. Для их классификации был введен особый распорядок с делением на три категории. К первой относилось освобождение столиц союзных республик, выход на государственную границу и границы других государств. По этому поводу давалось 24 залпа из 324 орудий. Вторая относилась к освобождению больших городов, форсированию значительных рек, и, соответственно, предписывала произведение 20 залпов из 224 орудий. Наконец, третья отмечала овладение железнодорожными узлами, узлами шоссейных дорог, крупными населенными пунктами, имевшими важное оперативное значение. По третьей категории давалось 12 залпов из 124 орудий.
   Во всех случаях салюты производились с наступлением темноты, сопровождались фейерверком цветных сигнальных ракет и подсветкой зенитных прожекторов.
   Всего в Москве было произведено 353 победных салюта, а 9 мая 1945 года, в День Победы, салют был дан 30 залпами из тысячи орудий.
   В отдельные дни салюты звучали в Москве по несколько раз. Например, 27 июля 1944-го, 10 и 22 января 1945-го было произведено по 5 салютов.
   1 мая 1944 года была учреждена медаль «За оборону Москвы».
   Медалью награждено свыше миллиона участников обороны города.
   24 июня 1945 года в Москве на Красной площади состоялся Парад Победы. Парад принимал первый заместитель министра обороны и заместитель Верховного Главнокомандующего командующий войсками 1-го Белорусского фронта маршал СССР Г. К. Жуков. Командовал парадом командующий войсками 2-го Белорусского фронта маршал СССР К. К. Рокоссовский.
   В параде участвовали сводные полки Карельского, Ленинградского, 1-го Прибалтийского, 1-го, 2-го и 3-го Белорусского, 1-го, 2-го, 3-го и 4-го Украинского фронта, сводный полк Военно-морского флота. В составе частей 1-го Белорусского фронта прошли представители Войска Польского.
   Впереди сводных полков шли командующие фронтами и армиями. Знамена частей и соединений несли Герои Советского Союза.
   Марш завершала колонна солдат, несших 200 опущенных гитлеровских знамен, которые были брошены к подножию Мавзолея. Вслед за ними прошли торжественным маршем части Московского гарнизона, сводный полк Наркомата Обороны, военные академии и суворовские училища, сводная конная бригада, артиллерийские, мотомеханизированные воздушно-десантные и танковые части.

Московская учительница

   Этим цифрам нельзя не удивляться. В Москве 41-го года было эвакуировано около 1 миллиона 100 тысяч человек, осталось в городе 1 миллион 200 тысяч. Медалью «За оборону Москвы» было награждено около миллиона москвичей и воинов Красной Армии. Здесь важна еще одна цифра: полмиллиона участвовало в строительстве оборонительных сооружений, по преимуществу женщины и школьники.
   Среди общего списка, казалось бы, ничем не выделяется имя Софьи Стефановны Матвеевой, обыкновенной учительницы самой рядовой 528-й московской школы. Просто она была одним из тех московских педагогов, которые на свой страх и риск продолжили занятия со своими учениками в прифронтовом городе, при закрытых школах и отсутствии разрешения начать учебный год. Вместо привычного класса предложила свою маленькую комнату в коммуналке, в законсервированном – не отапливающемся и лишенном соответственно водопровода и канализации доме. У маленькой, выведенной прямо в форточку печурки ее второклашки собирались в три смены, по полтора часа каждая. Старая учительница думала об одном: не забыли бы первых полученных навыков счета и грамоты, не остались бы неучами. По опыту пережитой ею Первой мировой войны знала: перед неграмотными слишком легко открываются ворота в преступный мир. Впрочем, обыкновенным педагогом Софья Стефановна все же не была.
   Ровно 100 лет назад в канцелярию одного из старейших и самых уважаемых университетов Европы – парижской Сорбонны пришла женщина и записалась в студенты математического отделения. Совсем юная, модно одетая дама предъявила аттестат об окончании гимназии в совершенно непонятном для французов городе Ливны, на Орловщине, и согласие на ее занятия мужа – подполковника русской армии, на попечении которого оставалась четырехлетняя дочь. Из-за маленькой Тани «мадам Матвеефф», как назвали студентку официальные документы, вынуждена была учиться урывками, постоянно возвращаясь в Варшаву, где тогдашний подполковник служил в штабе Западных войск.
   Тем не менее «мадам Матвеефф» точно уложилась в сроки учебной программы и спустя четыре года получила аттестат об окончании с отличием. В математических бюллетенях Франции и Германии даже появились ее первые небольшие публикации. Но в Варшаве найти применение своим знаниям не смогла, о том же, чтобы расстаться с семьей, не могло быть и речи. «Дефицит новой информации», по ее собственному выражению, Софья Стефановна стала пополнять за счет овладения различными видами ремесел и ручного труда. Сюда входило слесарное и токарное дело, монтерские навыки, переплетное и пошивочное мастерство, плетение из камыша, веревок. Ее так называемый будуар превратился в настоящий цех, тем более после того, как изобретенная Матвеевой система кройки – ее называли «математической» – получила золотую медаль на Всемирной промышленно-ремесленной выставке в Париже.
   Такой диапазон интересов не являлся случайностью. Софья Стефановна работала над оригинальной системой воспитания детей в школах. Она считала, что в основе такой системы должно лежать развитие математического мышления параллельно с навыками практического труда. В своих педагогических записках она отметит: «Гармония наступает только при сочетании развитого мышления и умных рук». Иначе она называла «думающих рук», исключающих беспомощность человека во все усложняющемся техническом окружении.
   Дальше была Первая мировая война. Софья Стефановна все время старается быть поблизости от ставшего генералом мужа. Два личных благодарственных письма Николая II свидетельствуют, что это ему руководство армии выражало признательность за безукоризненно организованную эвакуацию всех учреждений Царства Польского в Россию. Сюда же входили все высшие и средние учебные заведения, гимназии, реальные училища, консерватории, которые даже не нарушили наступившего учебного года. Все они расположились в Москве и получили возможность работать во вторую смену в московских соответствующих зданиях. После эвакуации Иван Гаврилович Матвеев становится последним дежурным генералам штаба Западных войск.
   Генерала не стало в апреле 18-го года. Он не ушел из армии, но предпочел уйти из жизни: во время очередного сердечного приступа не вызвал врача и не принял лекарства. В прощальном письме жене написал, что как христианин по крещению, русский офицер по присяге, не может принять того, что происходит в России, тем более бежать из нее и все предоставляет на волю Божию. Похороны в Ливнах собрали весь город, но уже через неделю после них в доме появились люди из Орла: с ордером на арест покойного. Вдова с дочерью предпочла уехать в Москву. От предложения бывшего подчиненного мужа А. И. Деникина отправиться в эмиграцию наотрез отказалась.
   Теперь на пути получения работы по специальности встали пресловутые «анкетные данные». Софье Стефановне следовало ограничиться школой. И тогда она предлагает составленную ею программу, согласно которой ведет одна первые четыре класса, а затем вплоть до десятого все математические дисциплины и, как обязательное условие, программу «трудовых навыков». Без прямого вмешательства Н. К. Крупской осуществить подобный план оказалось невозможным. Только предписание «свыше» давало право на эксперимент.
   Но за время этих перипетий Софья Стефановна успевает принять участие в знаменитой Первой Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке 1923 года на территории нынешнего ЦПКиО им. Горького. Представленные учительницей экспонаты сегодня хранятся в Музее истории Москвы вместе с другими свидетельствами ее деятельности. Они же помогли получить право на школьный эксперимент в одной из школ Сокольнического района.
   О Софье Стефановне говорили, что она работает в русле так называемого тихомировского метода – по имени супругов Дмитрия Николаевича и Елены Ивановны Тихомировых, создавших грамматику применительно к разным группам детей – городских, рабочих, крестьянских, которая обеспечивала абсолютную грамотность и очень легкую усвояемость материала. Здесь существовали свои приемы обучения, свои подходы к изложению материала. Причем вместе с первыми сведениями букваря ребенок начинал получать сведения об окружающем его живом мире – от растений, животных, минералов до географических понятий и сведений по родной литературе.
   Питомцы Софьи Стефановны, которые в сентябре нынешнего года отмечают 60 лет со дня ее кончины, вспоминают, как развивала у них учительница фотографическую память при чтении, как добивалась скоростного чтения буквально с первых же уроков, какой увлекательной была у них математика – в классе по ней не было троек, и большинство выпускников выбрало дальнейшее инженерное образование – и как ждали они уроков труда. У Софьи Стефановны не существовало разделение на «девчоночьи» и «мальчишеские» профессии. Каждый мог заменить штепсель, переплести обветшавшую книгу и сконструировать себе брюки или платье. Предметом их особой гордости было то, что часть участников физкультурного парада на Красной площади в 1936 году шла в сшитых по их лекалам костюмах.
   И уж совсем необыкновенными казались «колонии» их класса в Лосиноостровской. Школа отводила на них целый месяц, когда классная руководительница учила ребят распознавать растения и травы, узнавать их лечебные свойства, знакомила с удивительным богатством Лосиного Острова. «У нас буквально не хватало времени на игры и какие-нибудь развлечения», – вспоминают они. И так все десять лет!
   Еще один принцип обучения, кажущийся совершенно невероятным в годы «ежовщины» и «бериевщины», – собственное достоинство. Сознание собственного достоинства, повторяла учительница, побуждает человека овладевать знаниями – чтобы уважать самого себя и убедить в праве на уважение к тебе других.
   «Ты не должен ни от кого зависеть, но потенциально быть полезным всем». Наверно, поэтому они были такие открытые, улыбчивые и внутренне уравновешенные – воспитанники Матвеевой. О них можно сказать и иначе: расположенные к людям. Именно такими они и прошли Великую Отечественную, писали письма учительнице и – в большинстве своем не вернулись. Мальчики. И несколько девочек.
   Софья Стефановна всего несколькими годами пережила Великую Отечественную войну. Преподавать по довоенному «экспериментальному» методу ей больше не разрешили: уроки труда стали вообще необязательными, из-за того, что старая учительница откровенно уклонилась от занятий в институте марксизма-ленинизма, ее права ограничили вообще начальными классами. После кончины в скупом наборе личных бумаг, которые Софья Стефановна хранила, родные нашли диплом магистра математики и письмо Французской ассоциации математиков: «Глубокоуважаемая коллега, поздравляя Вас с успехом Вашего последнего изыскания, желаем сил и настойчивости в дальнейших исследованиях…» Май 1914 года.
   В 20-х годах еще не получила развития система пионерских лагерей. Поэтому предложение С. С. Матвеевой о «летней колонии» потребовало поддержки сразу и Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой. Учительница хотела хотя бы на месяц вывезти свой класс в Лосиноостровскую – «для практического изучения природоведения». Речи об оборудовании жилого помещения, тем более питания не шло: не было средств. Учительница добилась другого. Каждый день весь класс выезжал по железной дороге в Лосиноостровскую и возвращался только к вечеру. Самую скромную еду брали с собой и все время проводили под открытым небом. Знакомились с растениями и их особенностями. Собирали превосходные гербарии. Рисовали. Узнавали основы метеорологии. Собирали во множестве ягоды и грибы. По сохранившимся лосиноостровским гербариям можно узнать, какое многообразие заключала в себе «подмосковная тайга». Лесная земляника, полевая клубника, брусника, костяника, кислица, волчья ягода, даже черника и клюква, рябина, бузина, бересклет. А чего стоила коллекция мхов – от кукушкиных слезок до мха-бородача, свисавшего со старых деревьев! И обязательное условие – ежедневная запись своих находок в тетрадочках-дневниках, в старших классах даже с латинскими названиями.

«Город за облаками», который мог бы быть

   «Москва строится», «Москва хорошеет» – не устают твердить СМИ. «Москва становится неотличимой ото всех европейских городов», – твердят иностранные гости.
   И как тут не вспомнить грибоедовские строки о «французике из Бордо», который в Москве «приехал и нашел, что ласкам нет конца. Ни звука русского, ни русского лица не встретил, будто бы в отечестве с друзьями: такой же толк у дам, такие же наряды; он рад, но мы…».
   Так рады мы или не рады? Москвичам никто этого вопроса не задавал. «Консенсус» с москвичами, да и не только москвичами, по-видимому, признается технически невозможным. Значит, и пользоваться выражением «Москва строится» просто нельзя. При правильном употреблении русского языка оно бы означало строить всем миром, общими усилиями. Как в годы Великой Отечественной после очередной бомбежки столицы торопились разбирать еще дымившиеся развалины, чтобы со следующего дня, немедленно, на том же месте отстраивать не какой-то, а именно уничтоженный дом. И наша вина, что на этих, под бомбежками восстановленных зданиях нет памятных таблиц о подвиге сердца и воли москвичей: Никитский бульвар, 8, Моховая, 11, Малая Бронная, 1/13 – всех не перечесть.

Рычаги управления

   Даже демон-искуситель не отважился бы сказать: «если хотите, я разрушу этот город и через три дня возведу новый – новый и лучший»…
Карел Чапек

   Многофункциональный комплекс «Парк-плейс», гостиницы «Софитель-Ирис-Москва», «Президент-отель», «Парк-отель Лагуна»… Дело не в грибоедовских ассоциациях и даже не в том, что в их стенах никогда не окажутся обыкновенные, даже со среднестатистическим достатком москвичи, куда важнее – все заморские изыски создаются на их деньги, точнее – за счет их собственности. Это бюджет мэрии и – городская земля.
   Сегодня в Москве можно сооружать и сносить все. Где угодно и как угодно. В советские годы существовала определенная разрешительно-запретительная система. Ее порой волюнтаристски преодолевали, но всегда оставался серьезный шанс, что не смогут преодолеть. Если в дело активно вмешивалась ставшая теперь предметом насмешек «общественность». Положим, не смогли студенческие пикеты противостоять воле первого секретаря обкома партии в Свердловске-Оренбурге и сберечь дом Ипатьева, где погибла царская семья. Но остался стоять в Москве, по существу на Пушкинской площади, красавец дом Сытина, к которому когда-то вплотную уже подступили бульдозеры.
   Иные социальные условия? Наконец-то обретенный капитализм? Только в том-то и дело, что в той же Москве, как и в любом городе России, в дореволюционные годы разрешительно-запретительная система существовала и действовала еще более безотказно и жестко.
   Каждый город подвергается реконструкции на протяжении всей своей истории. Каждый, тем более столичный. При этом по мере развития цивилизации возрастает организующая роль государства, при любом социальном устройстве защищающая в конечном счете интересы общественные, интересы горожан и национальной культуры. Как-то никому не хочется вспоминать, что в дореволюционной Москве на собственном участке земли, в собственном доме домовладелец не имел права приделать над входной дверью железный козырек, заменить внутреннюю лестницу или провести паровое отопление. На все требовалось разрешение архитектора данного района города.
   И было несколько обстоятельств, обеспечивавших неподкупную объективность «разрешителей». Это мнение коллег и общественное мнение. Наконец, существовало понятие, выпавшее из обиходного словаря наших дней, – порядочность.
   Разгулу предводительских фанаберий противостояла и цена земли. Спрямление любого уличного угла, проведение красной линии было связано с выкупом земли у владельца, который незамедлительно взвинчивал цену. Положить этому предел не могли никакие административные меры – только общественное мнение.
   В истории Москвы остался эпизод с «Хомяковской рощей» – участком между задним фасадом Большого театра и Кузнецким мостом, принадлежавшим сыну известного славянофила А. С. Хомякова. Необходимость расширения проезда Кузнецкого моста побудила городскую думу обратиться к Хомякову-младшему с просьбой о продаже земли городу. Назначенная цена оказалась запредельной. Торговаться хозяин не стал и в доказательство своих прав высадил на участке некое подобие сквера, тут же прозванное москвичами «Хомяковской рощей». Всеобщие издевки вынудили Хомякова-младшего уступить свое владение, да еще по самой низкой цене.

Строить? Сначала ломать!

   Зодчему следует памятовать, что он служит трудами своими средостением между тщеславием заказчика и суровым судом потомков.
   Руководитель первой русской архитектурной школы князь Дмитрий Ухтомский. 1751.
   Новая глава в истории Москвы началась со сплошного переименования улиц. И планов реконструкции. «Новая Москва» Щусева и Жолтовского еще думала о сохранении исторической застройки. Спустя несколько лет знаменитый Корбюзье напишет в Москву: «Во время трех моих посещений Москвы я попытался понять ваше устройство и сочувственно судить о нем… То, что я почувствовал в советском явлении, – это вот что: только русская художественная душа допустила чудо устремления к огромной общей мечте… Воля и разум могут разрушать, но могучий инстинкт, любовь к чему-нибудь могут возвести людей и народы к наивысшей участи».
   Принцип возникающего на рубеже 20—30-х годов Генплана Москвы опять-таки сохранял «щадящий» режим в отношении исторической застройки, сосредоточивая внимание на создании вокруг столицы городов-спутников. В 1934 году был объявлен открытый конкурс на создание Генплана реконструкции и развития столицы. В нем приняло участие 160 архитекторов, в том числе немало зарубежных. В окончательном выборе, который был осуществлен, сыграли свою роль и влияние Корбюзье (транспорт – бог города!), и позиция ряда градостроителей, произведших произвольную и субъективную переоценку художественных и исторических ценностей в городской архитектуре.
   И. Э. Грабарь был не одинок в отрицании значения всех памятников XVII века (по принципу простой временной принадлежности), как и в замысле организации продажи русских икон и произведений живописи за рубежом. В июле 1935 года Генплан был утвержден.
   Время показало, что идеи коммунизма в повседневной практике часто не соответствовали конкретным действиям тех, кто на словах собирался претворять их в жизнь. Генплан 1935-го – один из ярких тому примеров. Но если идеи тех, кто прикрывался красными знаменами, сегодня критикуются, то ошибки исполнителей другой политической окраски в наши дни слишком часто получают второе дыхание.
   Конечно, нельзя не возмущаться внедрявшейся идеей сноса ГУМа и расширения Красной площади чуть ли не на всю территорию Китай-города, проектируемым сносом правой стороны Варварки (со стороны гостиницы «Россия»), той же четной стороны Петровки (включая Высокопетровский монастырь) и Большой Дмитровки. Но у нас на глазах осуществился снос правой стороны Большой Якиманки. Усиленно разрабатываются все те же печально знаменитые кольцевые магистрали. Имеет хождение проект, по которому Новый Арбат должен обрасти по сторонам фонтанами и бассейнами, причудливыми арками, потому что новая изобретенная ипостась Москвы – курортный город.
   В канву Генплана 1935 года входил и Дворец Советов, несомненно, оригинальное по архитектуре и инженерным задачам сооружение. Ошибочным, однако, оказался выбор места для него. Хотя авторы проекта и руководители страны исходили из тех же соображений, что в свое время Николай I и архитектор К. А. Тон, – о географическом центре городского ансамбля. На Дворец Советов предполагалось сориентировать все городские магистрали.
   Отказ от строительства Дворца Советов после окончания Великой Отечественной был как бы компенсирован сооружением семи московских высоток (1948–1952).

Общая мечта

   Я много смотрел и наблюдал в Москве: вы имеете у себя ряд академиков, так же убеленных сединами, как и наши. И вы имеете молодежь, какую все народы счастливы были иметь. (Отметьте, что кое-кто из вашей молодежи имеет седые волосы.) Вы действуете, что очень редко на земле в наше время.
Корбюзье. Из письма в Москву

   Вторая половина 50-х – это Кутузовский, Комсомольский проспекты, Новый Арбат в Москве, Лужники. А на переломе 60-х – гостиница «Юность», кинотеатр «Россия», Кремлевский дворец съездов и почти сразу Дворец пионеров на Воробьевых горах. Не говоря о массовом жилищном строительстве. Это время ключей от отдельных квартир. В хрущевках, в тесноте, с минимальным комфортом, неудобным сообщением, но отдельных! И так во всех городах.
   Как и санкционированное Хрущевым уничтожение церквей сотнями и тысячами. Как и проблема с памятниками, которые оказываются на пути набирающих разворот и скорость строителей. Над тем, чтобы совместить все стороны процесса и потребностей развития культуры, никто по-настоящему не задумывался. В государственных учреждениях. Но в творческой среде эти проблемы приобретали исключительную остроту.
   Образцы истории, сознание ценности их материальных свидетельств и ощущение грандиозной страны и народа, одержавшего величайшую в истории человечества победу. Вопросы технического прогресса и экологического тупика – в будущем. Проблема комфортности общественной и личной, которая бы не нуждалась в постоянном обновлении, по крайней мере, на ближайшие 150–200 лет. Проблема коммуникаций и коммунального обслуживания, отбиравшая у города всегда слишком много средств. Все это требовало кардинального, причем общего решения. И одним из наиболее убедительных примеров служили московские памятники: если отдельные из них и удавалось буквально спасать, единое историческое целое Москва скоро перестала бы представлять.
   Общая совокупность московских градостроительных проблем увлекает мастеров, которых объединяло направление «Новая реальность». Именно мастеров, потому что в «Новую реальность» входили и архитекторы, и живописцы, и скульпторы, и дизайнеры, и военные строители. Голос времени воспринимался представителями всех созидающих профессий.
   Идея «Города за облаками» принадлежала руководителю направления живописцу Э. М. Белютину. И – одареннейшему русскому инженеру-конструктору Н. В. Никитину. Никитин только что принимал участие в строительстве «Лужников», комплекса университетских зданий на Воробьевых горах и закончил сооружение Останкинской телебашни.
   Идея захватила его, как, впрочем, и архитектора Леонида Павлова. Расчеты свидетельствовали о реальности замысла, а творческие перспективы, с ней связанные, не могли не увлечь.
   В творческую группу вошла целая плеяда молодых архитекторов. Многие были известны своими реализованными проектами. Так, Р. Ф. Голышко (1931–1980) строит здания учебных заведений в странах народных демократий и во Вьетнаме. Визитной карточкой В. П. Грищенко (1932–2002) можно назвать гостиницу «Киев» на Крещатике, в столице Украины. В. А. Сомов – неоднократный участник международных конкурсов на театральные здания, автор театров в Новгороде Великом и в Комсомольске-на-Амуре. Среди разработчиков идеи мастера тяготеющей к монументальным и вместе с тем эмоционально напряженным решениям живописи В. В. Булдаков, В. И. Преображенская, Н. З. Левянт, И. Н. Шмелева, А. В. Строчилин, М. В. Филиппова, Б. В. Миронов (1937–2002). Всего около ста человек.

Идея

   В этом проекте меня больше всего увлекает возможность возникновения нового, никогда еще не испытывавшегося целыми толпами самоощущения человека.
Мишель Рагон

   Экономическая оправданность строительства повышенной этажности в большом, тем более столичном городе становится очевидной еще в начале нашего столетия. До сих пор остается по многим параметрам образцовым 11-этажный дом в Большом Гнездниковском переулке.
   Тема высотного строительства стала актуальной в связи с намечавшимся строительством Дворца Советов. Его проектируемая высота – 416 метров (из которых 100 метров составляла высота статуи Ленина) – на 33 метра превосходила Эмпайр билдинг в Нью-Йорке и тем более Эйфелеву башню (300 метров). Важно отметить, что конструкторы и строительная промышленность готовы были к взятию подобной высоты, что в полной мере подтвердили послевоенные постройки: гостиница «Украина» (200 метров со шпилем), здание Московского университета (в центральной части) – 318 метров, Никитинская телебашня в Останкине и вовсе – 540.
   Проект «Новой реальности» предлагал взметнуть новый город над старым на высоту в среднем около тысячи метров. Этим в первую очередь решался вопрос здоровья людей. Они избавлялись от тяжелого воздуха городских улиц, отравленного выхлопными газами и выбросами предприятий. Вместе с тем резко увеличивалось количество солнечных часов для каждого, сокращаемое городским смогом.
   Поднять город означало соорудить в районе Кольцевой дороги двадцать зданий целевого назначения – отдельно для жилья, отдельно – для разного рода учреждений. Вынесенные далеко в сторону от исторически сложившегося города, эти здания сочетались с единственным высотным сооружением в самой Москве – Дворцом мира в районе Даниловской площади. Задуманные из промстекла разных оттенков, к тому же подсвечиваемые в темные часы суток, высотные здания могли создать ощущение многокрасочного, словно бесконечно расширившегося в своих границах мира человеческого познания и человеческих ощущений. «Город, в котором не будет будничных дней, – напишет известный французский критик и историк архитектуры Мишель Рагон, – не будет и просто грустных». «Мир, которому невозможно не радоваться», – заметит знаменитый польский архитектор профессор Ян Богуславский, кстати сказать, построивший нынешний комплекс польского посольства в Москве и восстановивший Королевский замок в Варшаве. Одним из самых деятельных болельщиков-консультантов во все время работы над проектом был профессор Л. Н. Павлов (автор выходящего на Георгиевский переулок второго здания нынешней Государственной думы).
   Что касается технических параметров, проект предполагал комплексное решение градостроительных проблем, включая транспорт, коммуникации и техническое обслуживание. Дворец мира задуман как резиденция правительства страны с соответствующей системой рабочих помещений, зала для собраний (а также концертных и спортивных мероприятий) на 100 тысяч мест, зала для съездов – на 25 тысяч человек. Здесь же проектируется библиотека, превосходящая по размерам библиотеку американского сената, служба связи и обеспечения. По своей конфигурации Дворец мира представляет стеклянный шар диаметром 700 метров, опирающийся на пять (по числу материков на планете и частей света) пилонов. Каждый пилон, имея высоту 600 метров, рассчитан на размещение в нем правительственных и государственных учреждений и министерств.
   Подобное объединение значительно упростило бы общение между собой отдельных институтов, сократило затраты на их обслуживание.
   Под Дворцом мира размещаются подземные гаражи на необходимое количество машин. Сюда же подводится линия метрополитена.
   По Камер-Коллежскому Валу располагаются гостиницы, банки и офисы крупнейших фирм. Высота каждого здания равна высоте пилонов Дворца мира, и вместимость его независимо от конкретного предназначения определяется 25 тысячами человек. Фирмы и банки могут выступать арендаторами суперсовременных и оборудованных по последнему слову техники помещений, в которых технически проще поддерживать соответствующие растущим требованиям условия производственного комфорта. Тем более это относится к гостиницам, раздробленность которых создает все новые сложности в сфере услуг и ведет к росту цен за эти услуги.
   Между Камер-Коллежским Валом и Московской кольцевой дорогой располагаются высотные здания, которые вмещают научно-исследовательские учреждения, учебные институты и больницы. Высота этих зданий повышается до тысячи метров, каждое из них рассчитано на обслуживание 75 тысяч человек.
   Что же касается жилых домов, то они отступают еще дальше от центра города – на пересечение основных входящих в город автодорог и Московской кольцевой. Их высота достигает 1500 метров, и каждый из них представляет жилой, полностью обеспечивающий себя комплекс на 100 тысяч жителей. Рядом с квартирными секциями располагаются дошкольные учреждения, школы, магазины, кафе-кухни, дискотеки, зоны тихого отдыха, лечебные учреждения – все то, что составляет сферу наиболее полного и комфортного обслуживания. И это позволяет в значительной степени решить проблему необходимого общения старшего и младшего поколений. Под всеми зданиями – подземные гаражи.
   Особым разделом проекта явилось решение транспортных развязок, как внутригородских, так и рассчитанных на прибывающих в город гостей. Весь ансамбль высотных зданий должен быть связан линиями метрополитена. Вместе с тем вся транспортная система Москвы выводится на новую кольцевую дорогу в 50 километрах от города. По идее, именно на ней пассажирские и товарные поезда, а также грузовой автотранспорт должны перегружаться на собственно московскую монорельсовую дорогу, а затем на пассажирские и грузовые станции метрополитена.
   Один из организаторов французского Сопротивления времен гитлеризма, писатель и эссеист Жан Кассу написал о людях, которые могли бы жить в «Городе за облаками»: «Уверен, это будут по-иному воспринимающие мир и окружающую жизнь люди, которым доведется родиться и жить в задуманных вами домах. Выше птичьего полета, на уровне горных вершин. Это масштаб наступающего тысячелетия, к которому мы так жестоко и по-варварски подходим. Ничего не поделаешь – история всегда права».

Правота истории

   Я на дома как на живых людей смотрел: вы видели, вы знаете…
В. И. Суриков

   Между тем после Великой Отечественной войны идеи все новых и новых генпланов продолжали сменять одна другую. В 1951-м появляется так называемый 10-летний план реконструкции, руководимый Д. Н. Чечулиным, и учреждается институт магистральных архитекторов (Моспроект). В 1966-м были обнародованы технико-экономические основы нового генплана. Спустя пять лет правительство утвердило Генплан развития Москвы на ближайшие 25–30 лет.
   Непосредственная разработка идеи «Новой реальности» началась на рубеже 60—70-х годов. Проект был закончен в 1974 году.
   За прошедшие четверть века изменилось слишком многое, и прежде всего условия осуществления любого проекта. Стал ли он, безусловно, нереальным? На это есть ответ в работах Корбюзье: «Кто будет платить за постройку этих огромных деловых зданий? Пользующиеся ими. Их в Париже легион – тех, кто пойдет на покупку под конторы 50, 100, 200, 1000 квадратных метров площади. Собственниками небоскребов и являются пользующиеся ими. Однако есть очень много таких, кто не может располагать капиталами, представляющими часть их собственности в небоскребах… Тогда они являются только съемщиками». Точку зрения Корбюзье разделяли многие из его современников: поставить в центре Парижа 20 небоскребов – значит защитить город от варварских разрушений. В конце концов, все эти абсолютно актуальные для наших дней и финансовой ситуации предложения еще в 1933 году были опубликованы в Москве в переводе классического труда зодчего – «Планировка города».
   Недавно в печати появилось выражение: «Москва – город неосуществленных проектов». Если это и правда, то нельзя забывать, что неосуществленные архитектурные проекты входят в историю архитектуры и оказывают на нее самое непосредственное влияние. Так было во Франции с гениальным Леду, с тем же Корбюзье или нашим Константином Мельниковым. Так или иначе, они становятся выражением творческого потенциала города, национальной культуры и представлений о человеке. Пожалуй, для России это всегда было и остается главным – Человек.

Программа «Счастливое детство»

   Программа «Счастливое детство» – термин, которым еще не пользовались ни историки, ни политологи. То, что именно эта программа была задумана одной из составных частей кардинальной политической перестановки в стране Советский Союз 1930-х годов, становилось очевидным лишь по прошествии 70 с лишним лет. Уничтожение гуманитариев, технической интеллигенции – «профессорские пароходы», Соловецкий лагерь особого назначения, «Шахтинское дело».
   Уничтожение тех, которые были убежденными (в собственных рядах), и старых большевиков. Иными словами, никаких иллюзий – только власть, любой ценой и любыми руками. И как щит, как противопожарный занавес – программа «Счастливое детство»: все для будущего поколения, все ради них одних. Это одновременное открытие школ-новостроек (в одной Москве к началу 1936/37 года четыреста), Домов пионеров (в той же Москве – в каждом районе и еще Городской дворец), Детских парков (в Москве опять-таки в каждом районе – по идее Хрущева, первого секретаря горкома, в Железнодорожном на месте кладбища Алексеевского монастыря). Одновременно культура переводилась на рельсы «художественной» самодеятельности. Лозунг «Долой профи с обременяющим совесть чувством профессиональной ответственности» не было необходимости провозглашать: на начинающийся сезон 1936/37 года закрыты 18 театров. Без обоснования. Без трудоустройства актеров. По принципу «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Тем более без оглядки на зрителей, которых каждый театр имел, твердо успел приобрести.
   У профессионалов оставался единственный выход. Вернее – альтернатива: менять профессию или бросаться в самодеятельность. Руководителями кружков любого уровня и расположения – от домов пионеров до домоуправлений. Остававшиеся на государственном коште коллективы не нуждались в перевоспитании: всех перевоспитывал страх. Тем более руководителей и режиссеров. Ничто не обсуждалось, все принималось без слов.
   Назначенных к закрытию театров было 20, двум срок приведения в исполнение приговора представилось целесообразным отсрочить: Камерному и «Мейерхольду». Камерному, потому что в нем только что состоялась постановка пьесы одного из популярнейших в народе летчиков – Михаила Васильевича Водопьянова «Мечта» (сохранились упоминания, что, предчувствуя беду, он на опережение ходатайствовал перед Ворошиловым и Калининым, сумел привезти их на спектакль). «Мейерхольду» – в силу редкой поддержки рабочего зрителя. Широкий в географическом отношении круг его гастролей и неизменный успех заставили повременить с закрытием и использовать ГОСТИМ для показательной и громкой расправы, но это спустя два года.
   «Таиров» еще просуществовал 13 лет, перевалив через Великую Отечественную. Его не нашли нужным эвакуировать, и труппа продолжала играть все самые страшные московские месяцы наступления фашистов и начала марша на Запад.
   Программа «Счастливое детство» в московском варианте выдавала истинный замысел ее авторов: Московский городской дворец пионеров открылся в особняке Общества старых большевиков – само Общество в 1936-м было ликвидировано. Сравнительно небольшой жилой дом, заказанный чаеторговцами Высоцкими (их глава являлся председателем Еврейской общины Москвы) архитектору Роману Ивановичу Клейну (здания Гос. музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, ЦУМа – «Мюра и Мерилиза», Бородинский мост), к этому времени дополнило здание театра на 700 мест. Соотнесенный с Обществом старых большевиков, этот театр вел, впрочем, самостоятельную деятельность под названием Рабочего художественного театра: в него вошли молодые актеры, бунтовавшие против творческих рамок основного Художественного театра и театра Корша.
   Выбор был сделан политбюро. Особых работ не потребовалось, разве что роспись палехских мастеров по мотивам сказок в Игровой комнате и сюжетная роспись в комнате, отведенной шахматистам, оборудование столовой в подвале и так называемого Ледяного грота при фойе, в котором разместилось молочное кафе. Остались неизменными зимний сад с бассейном и фонтаном, Мраморный зал с зеркальными стенами, отделанные дубовой буазерией комнаты третьего этажа, превосходно нарисованная лестница перекрытого стеклянным фонарем вестибюля. Своеобразный контраст представляла мебель по рисункам известного дизайнера 20-х годов Рогожина – из гнутых труб с обтянутыми кожей сиденьями.
   Соответственно новым потребностям в доме появились два кабинета – исторический и географический – для занятия кружков. Небольшой лекторий. Библиотека с небольшим книжным фондом, но удобной комнатой-читальней, где по многу раз в месяц происходили встречи за круглым столом с детскими писателями. Любопытным условием было, чтобы каждый из кружковцев Дворца был читателем библиотеки и непременно брал из нее книги. Отдельные помещения имели шахматная и изостудии, литературный кружок, которым руководила Вера Ивановна Кудряшова. Часть здания со стороны сада занимали юннаты и принадлежавший им живой уголок – своеобразный маленький зоопарк. Когда в 1939 году Городскому дворцу были предоставлены три (всего ТРИ!) путевки в «Артек», их получили Леня Зайцев – за селекционную работу, кандидат в мастера шахматист Яша Эстрин (впоследствии много лет он был чемпионом мира по шахматам по переписке) и староста Студии художественного слова Нина Молева.
   Условием приема в кружки были не только определенные «профессиональные» способности, но прежде всего отсутствие троек в школе. Последнее соблюдалось очень жестко: отчисление наступало сразу же по появлении хотя бы одной тройки в четверти, не говоря о годовых.
   И это условие было тем более трудным, что занятия и репетиции занимали очень много времени, особенно в балетной студии, хоре, основном и неаполитанском оркестрах, у горнистов – их был целый взвод, барабанщиков, знаменосцев. Основные занятия проходили два раза в шестидневку по два часа, репетициям счет терялся с первых же дней. «Счастливое детство» для непосредственных участников программы оборачивалось взрослым детством, не знавшим скидок на возраст.
   По всей вероятности, авторы программы, помимо всех остальных чисто политических целей, имели в виду воспитание некоего нового идеального поколения. Заниматься могли все и всем. Но результаты – они должны были заявлять о себе немедленно и постоянно, быть зримыми и убеждающими. Цель навязывала условия работы, превращения потянувшихся к какому-то виду занятий ребят в профессиональных исполнителей. О какой самодеятельности в собственном смысле этого слова могла идти речь, когда приходилось выступать на лучших сценических площадках Москвы – в Большом театре и его филиале, в Колонном зале Дома союзов (Благородного собрания), Концертном зале Чайковского, Дворцах культуры ЗИСа, «Серпа и молота», «Правды», «Каучука», Клуба КОР, имени Русакова, Большом зале Консерватории, Зеленом театре Центрального парка культуры имени Горького, военных академиях, наконец, на кремлевских сценах, начиная со Свердловского зала.
   Первое использование программы – первый правительственный торжественный концерт в Большом театре 6 ноября 1937 года по случаю XX годовщины Октября. Собственно отсюда и начиналось внешнее проявление культа, его откровенный расцвет.
   Сама по себе идея была проста. Лучшие взрослые артисты и достойно соседствующие с ними (во всяком случае, в представлении организаторов) исполнители – дети. Даже конферансье было двое – по возрасту: самый известный по концертной работе и маленький дублер. И это при отсутствии микрофонов и радиофикации!
   Те, кто пришел заниматься с детьми, по существу, все не были педагогами ни детскими, ни взрослыми. И это имело свои и положительные, и отрицательные стороны. Отсутствие так называемой детской методики. Ребята сталкивались с профессионалами и их представлениями о профессии: не кружковой работе – именно профессии.
   Приобретший широкую известность Ансамбль пионерской песни и пляски Московского городского дворца пионеров. Первый руководитель и, по сути, основатель – Владислав Геннадиевич Соколов, будущий народный артист Советского Союза, профессор Московской консерватории, завкафедрой хорового дирижирования, дирижер Студенческого хора Москвы, объехавшего всю Европу. Концертмейстер – композитор Виктор Борисович Шайкевич. Патрон ансамбля – народная артистка Советского Союза, ведущая колоратура Большого театра Валерия Барсова. Хореографическая часть – Владимир Семенович Константиновский, инвалид Великой Отечественной, позже не расстававшийся с тростью, и Леонид Якобсон, будущий хореограф Мариинского оперного театра… Принесшие ему известность хореографические миниатюры впервые были задуманы и осуществлены в Ансамбле. Он расстался с ним только во время войны. Куратор танцовщиков – артист балета Большого театра Асаф Месерер.
   Слово и театр оказались под влиянием Камерного театра. Студию художественного слова с момента ее образования и до конца ведет ученица Станиславского и Вахтангова, выпускница Второй студии МХАТа Анна Гавриловна Бовшек, супруга «русского Кафки», как его стали теперь во всем мире называть, Сигизмунда Кржижановского. Среднюю группу театральной студии ведет Наталья Михайловна Навроцкая, старшую – режиссер и актриса Камерного театра Нина Станиславовна Сухоцкая. Бовшек ведет художественное слово для артистов Камерного театра, отличавшихся «воздушной», по выражению современников, дикцией, неограниченным дыханием и романтической приподнятостью трактовки. Любого произведения. Никакого бытовизма.
   «Полетность» в подаче текста. Ритмическая дисциплина. И умение чувствовать каждую аудиторию, каждый зал. Пластичность. Слова Ивана Михайловича Москвина об ученицах 13–14 лет: «Как похожи на Алису Коонен в «Синей птице»!» Ряд постановок Навроцкой – «Отряд счастливых», «Царевна-лягушка», «Мечта» – шли несколько лет, не меньше 4–5 раз в месяц при набитом до отказа зале театра. Своего театра.
   Рабочий художественный театр попал под косу 36-го года, но весь технический штат остался во Дворце: машинисты и рабочие сцены, костюмеры, вспомогательные цеха, осветители, декораторы, гримеры. Не только артисты, танцовщики, но и весь состав хора и оркестров выступали в казенных костюмах – пионерской форме с блестками и рубашками из парашютного шелка (не мялись и блестели!), шелковыми, широко завязанными галстуками и обязательно длинными юбками из темно-синей шерсти. Почти никто из ребят иметь подобной собственной формы по материальному состоянию родителей не мог. Тем более это касалось обуви. Процесс одевания исполнителей обычно начинался за полтора часа до начала выступления: полный состав Ансамбля (без танцовщиков) насчитывал около 600 человек.
   И все же существовали градации и той обеспеченности, которая отличала ребят. Существовавший при Дворце родительский совет имел в своем распоряжении достаточное количество талонов на бесплатные обеды, которые раздавались наименее обеспеченным. Они получали их на каждый свой приход во Дворец, будь то обычные занятия, репетиции или выступления. Так же распределялись и бесплатные проездные билеты на городской транспорт. Это была отлаженная система, срабатывавшая так, чтобы не бросаться в глаза, оставаться незаметной для окружающих.
   Репетиции – выступления – репетиции во Дворце – обязательные репетиции на месте будущего выступления – снова выступления. Уезжая из дому в выходные дни к 10 часам утра, часто приходилось возвращаться к 10 вечера. Нагрузка, которую могли выдержать далеко не все взрослые. Вечерние выступления в рабочие дни – после школы и после уже выученных уроков: закон о четверках и пятерках оставался в силе. И постоянное пополнение репертуара. Потому что Москву захлестывали общенародные торжества. Знаменитые перелеты и, значит, встречи с героями-летчиками (во-первых, в самом Дворце пионеров, как отчет перед «будущим поколением»). Трудовые рекорды и самые знаменитые стахановцы: ткачихи Дуся и Мария Виноградовы, первая женщина-комбайнер Дарья Гармаш. Возвращение папанинцев. Приезды руководителей коммунистических партий других стран – Долорес Ибаррури, Вильгельм Пик, Броз Тито, Димитров. Герои Испании. Участники боев на Хасане. Стахановцы-горняки. Танкисты. Военные моряки. Живые люди, которые иногда умели, чаще не умели говорить, тем более о себе, вместо живых слов пользовались написанными бумажками. И все равно были настоящими, были сплошным потоком сегодняшних дней.
   Ребята-студийцы были первыми, кто говорил не по написанному, кому стали доверять пользоваться собственными словами. Для сегодняшних дней кажущееся немыслимым сочетание отрепетированной в каждой мелочи парадности и настоящего человеческого волнения. Все было красиво ради тех, кто этот праздник по-настоящему заслужил.
   Спустя десятки лет дочь папанинца-радиста легендарного Эрнеста Кренкеля Людмила скажет: отец признавался, что нигде так не волновался и не терялся, как перед ребятами в Городском дворце. Ради такой встречи все можно было выдержать.
   Городской театр творчества пионеров представлял автономную организацию собственным директором – им был Григорий Ефимович Файнгор, ушедший в ополчение и вернувшийся инвалидом (летом 42-го года он уже был директором трехзального кинотеатра «Метрополь», а позднее нынешнего «Дома Ханжонкова», тогдашней «Москвы»), заместителем – Георгий Николаевич Ботман, по возвращении из армии долгие годы работавший главным администратором Зала Чайковского. И надо сказать, им нелегко давалось составление расписания репетиций всех коллективов – репетировали в фойе, на сцене, на лестницах, в каждом уголке, при вечернем наплыве школьников-зрителей.
   Спектакли и концерты шли ежедневно, уступая место разве что городским тематическим кострам: встречи происходили у ребят именно на них.
   Выход горнистов на закрытом занавесе. Безукоризненно сыгранный сигнал сбора. На последней ноте открывающийся занавес. Команда ведущей на вынос знамен – щегольской ритуал при стоящем зале и гостях.
   Представление гостей. Их рассказы. Во втором отделении – концерт, на время которого гости оставались на специально устроенных местах на сцене. Детские номера вперемежку с грибоедовским монологом Чацкого в исполнении Михаила Ивановича Царева, выступлением ансамбля скрипачей – лауреатов международных конкурсов из числа студентов Консерватории, сценами из спектаклей Островского в исполнении Николая Рыжова, Евдокии Турчаниновой, русских сказок Ивана Михайловича Москвина… Эстрады не было и в помине. Как, впрочем, и народных песен. Инструменталистам – школьникам вообще полагались только классические пьесы, советские композиторы звучали только в репертуаре хора, как советские поэты у чтецов…
   И перед каждым ответственным выступлением правительственного уровня обязательный конкурс, который нужно было выиграть. А это еще часы самостоятельных занятий, собственных поисков и беспощадного суда. Трудно. Очень. И бесконечно радостно.
   Радостно, если удалось. Если получил право на выступление. И если удачно выступил. Такое остается на всю жизнь.
   Колонный зал. Встреча папанинцев. Поэма Николая Заболоцкого «Седов». Последние слова:

     И мы пойдем в урочища любые.
     Но если смерть застигнет средь снегов,
     Лишь одного просил бы у судьбы я:
     Так умереть, как умирал Седов.

   Вставшие на сцене четверо папанинцев. Вставший зал. И словно после минуты молчания аплодисменты. На несколько минут.
   Через много лет Иван Дмитриевич Папанин скажет: «Здорово тогда получилось. До чего же здорово – сердце зашлось». Через очень много лет.
   Конечно, было имя Сталина. Был и он сам на всех торжественных правительственных вечерах. По его единожды навсегда установленному выбору выступали Валерия Владимировна Барсова с «Сулико» и алябьевским «Соловьем», Козловский и Михайлов с народными песнями, Качалов (никаких иных взрослых чтецов не было), народные артисты с Украины (Литвиненко-Вольгемут и Паторжинский). Но «великому имени» по протоколу отводилось вполне определенное место – начало концерта, когда несколько песен о нем исполнял грандиозный, на тысячу человек, сводный хор и оркестр Большого театра, обычно под управлением Небольсина. Когда открывался на вступлении занавес, ряды певцов-хористов стояли от его складок и под самую его верхнюю планку, так что видны они были только из партера и, само собой разумеется, правительственной ложи у самой сцены слева, где в глубине, за спинами Ворошилова и Кагановича скрывался САМ. Центральной царской ложи они не занимали никогда. Отсюда, раскланиваясь после исполнения, все артисты обязательно делали полупоклон в его сторону. Это могло казаться странным из зала, но кто бы думал о впечатлениях зала!
   Раз от раза масштабы концертов-представлений и их участников возрастали. Весной 1940 года принимается решение объединить более тысячи юных исполнителей в постановке «Кем быть?» по Маяковскому на сцене Большого театра. На подготовку отводится все лето и особый, творческий лагерь, у станции Хотьково Ярославской железной дороги, в деревне Жучки. Постройки старой усадьбы приспосабливаются под жилье для исполнителей, в парке, рядом с обрывом к речке Воре, сооружается макет сцены Большого театра в точном соответствии с ее размерами. В лагерь направляются все будущие исполнители и все педагоги.
   Репетиции и общие занятия по мастерству занимали весь день. Свободным оставался только вечер после ужина. Разговор о восьмичасовом рабочем дне был просто смешным, тем более что постановщик зрелища Василий Павлович Охлопков явно терялся перед лицом такой массы ребят и не уходил с репетиционной сцены чуть ли не сутками. А рядом работали костюмеры, делались эскизы декораций, по каким-то дням приезжали оркестранты Большого театра.
   Можно по-разному говорить о приметах и предчувствии надвигавшейся войны, но в перспективе прошедших лет очевидным становится, что напряжение существовало, и немалое. Уже готовая к репетициям в самом театре постановка «Кем быть?» задерживается без объяснений и определения каких-то сроков. Просто в Москве никто не приступает ни к каким репетициям, и только весной появляется следующий симптом будущей грозы: директора Городского дворца А. А. Ахапкина вызывают к М. И. Калинину и предлагают на будущее лето не планировать никаких выездов. И подготовить общие списки кружковцев – «на всякий случай». Александр Александрович признается в этом уже в годы правления Брежнева.
   В остальном выступления продолжаются, и притом с многоязычным конферансом: параллельно с русским обязательно на немецком и… венгерском языках. Немецкий конферансье – Володя Шейнцвит, венгерский – Самуэли Тибор. Впрочем, и в школьной практике иностранным языком был немецкий. Редкое исключение – из-за нехватки педагогов – представлял французский. Английского не было вообще.
   В начале 1940-го в пионерской организации Москвы появляется новая форма действий – так называемый Актив города, состоявший из представителей всех районов. Его образованию предшествовало городское пионерское собрание, выбравшее председателя Актива (Молева Н. М.) и утвердившее положение о нем. Цель – борьба за успеваемость, обязательное десятилетнее образование и помощь пенсионерам. На первый взгляд, чисто бумажные цели и обязательства обрели реальные формы в первые же дни Великой Отечественной.
   В день первого выступления по радио Сталина председателю Пионерского актива города было предложено выступить с призывом к ребятам помогать стране. Программа «Счастливое детство» оборвалась, начиналась реальная жизнь и взрослые годы. Председатель Актива в день обращения к ребятам ушла санитаркой в первый же находившийся рядом с Дворцом сортировочный госпиталь (позже их станут называть эвакогоспиталями). 12-часовые, а затем и суточные дежурства. Ускоренные курсы медсестер. Еженощные бомбежки. Начало голода – он давал о себе знать и в госпиталях. Пятнадцать лет не были помехой – о возрасте при том острейшем кризисе медперсонала никто не спрашивал, а спрос с каждой работавшей «единицы» был одинаковым.
   5 декабря – 16 лет, и еще до получения паспорта неожиданный вызов в Политуправление МВО. Приказ о назначении помощником начальника театрально-зрелищной бригады по обслуживанию передовых частей и госпиталей. Все объяснялось просто. Из Москвы были эвакуированы почти все театры и ведавшее любой формой (взрослой) концертной работы Всесоюзное гастрольно-концертное объединение. В городе не осталось артистов, которые могли бы обслуживать фронтовиков и раненых.
   Горком вспоминает о самых юных. Впрочем, московские старшеклассники вступили в войну раньше взрослых. Еще до образования народного ополчения был издан приказ о тотальной мобилизации на рытье заградукреплений старшеклассников 8—10-х классов. Не слишком понятное разделение: мальчики – в Смоленскую, девочки – в Орловскую область. На вокзалах их провожали родители, многим из которых через несколько дней или недель предстояло уходить в армию. Все напоминало отъезд в пионерлагеря – с кулечками домашней еды, полное отсутствие снаряжения. На местах тоже не оказалось в достаточном количестве простых лопат, но были суточные нормы взрослых землекопов, и через несколько дней вчерашние мальчишки приноровились их выполнять: 2 кубометра. В день. Девочки – половину нормы.
   Окопы были вырыты в немыслимые сроки. Но не были использованы. Может быть, отчасти в силу стремительности немецкого наступления. Ребята возвращались в Москву в августе 41-го, кто как сумел, вместе с отступавшими нашими воинскими частями. Возвращались, чтобы тут же подчиниться приказу о выезде в колхозы на уборку урожая. Начало учебного года с начала намечалось на 15 сентября, потом было отменено вообще. 1941/42 учебный год в Москве и Подмосковье не состоялся.
   Ребята копали картошку, овощи, рубили капусту. Они возвращались в Москву, когда немцы стали вплотную подступать к Москве. Около 16 октября. Об эвакуации никто из них не думал, многие уже сумели влиться в армию, а стремились в нее все. Между сверстниками и вчерашними одноклассниками пролегла непреодолимая черта. Под первую мобилизацию на рытье окопов не попали те, кто находился в первой смене лагерей, отдыхал с родителями. С родителями же они эвакуировались на Восток. Их детство было скомкано, но оно продолжалось. Для остальных наступила взрослая жизнь. Иное сознание, иное ощущение ответственности. И долга.
   Разделилась и Москва. 1 миллион в эвакуации, 1 миллион 200 тысяч оставшихся. Город продолжал жить. Катастрофически не хватало рабочих рук – в ширившейся сети сортировочных госпиталей, на вновь налаживаемом производстве (основные предприятия уже работали на новых местах). Ребята заполняли образовавшиеся бреши. И еще – еженощно дежурили на крышах. Несмотря на рабочие дни и продленные смены. Кроме них, этого делать было некому. И вот новый призыв – теперь по той, казалось, навсегда ушедшей специальности: артисты! Секретарь горкома комсомола Красавченко на первой же беседе исключил всякие сомнения: кто-кто, а вы справитесь! Знаю, как умеете работать.
   10 декабря приказ по ПУРРУ об образовании «молодежных, комсомольских бригад». Мобильный состав: 5–6 человек, водитель и сначала «газик», а вскоре «и студебеккер» с брезентовым фургоном, багаж – самый простой реквизит, возможность покемарить в пути, вещмешки, котелки. Условия работы: выезды в сумерки, выступлений ежедневно 2–6, в зависимости от обстановки, тур в несколько суток, в Москве «перезарядка» на 2–3 дня: передовая была слишком близко. И единственный раз вопрос ведавшего политработой майора Сергея Никифоровича Ершова: «Справишься?» Единственный! Предстояло разыскать ребят, составить репертуар, начать репетиции. Ставить программы должна была Анна Гавриловна Бовшек, но с человека в 50 с лишним лет горком и ЦК ВЛКСМ не могли спросить ничего.
   Первые выступления состоялись через неделю. В первой бригаде одна девчонка, пятеро ребят и наш водитель – казавшийся совсем старым старшина Сергей Михайлович Володин. Ребята соглашались при единственном условии: с наступлением призывного срока они уйдут в действующую армию («Иначе стыдно выступать перед бойцами»). Им не было стыдно. Из первого состава не вернулись Николай Павлов, один из лучших чтецов, срывавший горячие аплодисменты в Большом театре за «Двадцатилетнего» Маршака, Николай Кромин, не захотевший воспользоваться тем, что его зачисляли в труппу МХАТа, Юлий Садовский, погибший под Кенигсбергом в танковом десанте, восемь лет отслужил в армии техником аэродромного обслуживания Геннадий Родионов, не стало Игоря Ларина, танцовщика Владимира Лягова – список слишком длинен, чтобы его довести до конца. Жаль, что доски с их именами нет в бывшем Городском дворце пионеров. Вероятно, никому не пришло в голову, даже в год 60-летия.
   Между тем Дворец пионеров с первых же дней войны превратился в школу всевобуча, базу для бригад. По-прежнему, хотя и значительно реже, шли спектакли в театре – для призывников и раненых. Кстати сказать, здание продолжало топиться, как и все московские библиотеки, культурные учреждения. Слабо, но вполне достаточно, чтобы не сидеть в шубах.
   И до сих пор остается загадкой, как удавалось в осажденный, по существу, город доставлять уголь – газа еще в таком количестве в городе не было.
   По мере того как отодвигался фронт, работа все больше сосредоточивалась на обслуживании госпиталей. Вернее – отдых в Москве отменялся. И все равно в «студебеккере» по-прежнему среди реквизита лежали школьные учебники, чтобы упрямо сдавать по введенной зачетной системе предмет за предметом. Десятилетку закончили в те годы на колесах все.
   Об этом никто никогда не упоминает, но первый год войны не стал для московских школьников совсем пустым. С учениками младших классов многие учителя возобновляют занятия на дому, в нетопленых промерзших комнатах коммуналок, и партийное руководство города хлопочет о том, чтобы организовать более регулярные занятия при домоуправлениях, выделив хотя бы самые небольшие, но теплые помещения и пригласив учителей. Предложение горкома остается без ответа, но с нового, 1942 года выходит предписание ЦК партии о создании повсеместно учебно-консультационных пунктов, опять-таки при домоуправлениях, но с разработанной гороно программой по зачетному принципу. Хотя речь шла о том, чтобы предоставить возможность ребятам закончить семи– и десятилетку, к этой возможности стали подстраиваться все желающие, проходя за оставшиеся пол учебных года программу нескольких классов. Это было характерной чертой военной Москвы – во что бы то ни стало учиться, во что бы то ни стало прорваться в вузы и техникумы. Примечательна мотивировка организации очно-заочного обучения: необходимость обеспечить приемы в учебные заведения в 1942/43 году.
   Три с половиной года работы бригады. Около тысячи выступлений. Когда еще в 1943-м была учреждена медаль «За оборону Москвы», сначала к ней были представлены участники первой бригады. В числе первых трех тысяч награжденных – всего медаль получило около миллиона, в том числе солдат и офицеров. До награды, которую вручал М. И. Калинин в Свердловском зале, дожили не все.
   В день окончания войны бывшему председателю пионерского актива было предложено снова выступить по радио. И снова никто не предлагал никаких написанных слов Радиостанции Коминтерна, ВЦСПС, РЦЗ. Получилось: «Ребята, мы отдали нашему городу наше детство, мы помогли Москве победить!» Трем человекам из первой бригады были предоставлены места на трибунах во время Парада Победы.
   Но свободы не получилось и на этот раз. ЦК ВЛКСМ было предложено тем же участникам бригады заняться организацией первых послевоенных лагерей. В наспех приведенных в порядок зданиях, с самым скудным инвентарем, с трудом набранным штатом. Это было первое московское послевоенное дето. А то, что старшей вожатой едва исполнилось 19, значения не имело – уважение ребят к оставшимся за спиной военным дорогам было абсолютным. В память о нем удалось уговорить стоявшую вблизи на переформировании конную часть взять шефство над «Манькиной горой» и даже показать прямо на лугу праздник настоящей кавалерийской выездки, рубку лозы, даже скачки. О войне не вспоминали. О ней не рассказывали. Она жила в каждом – ее еще предстояло победить.

Мастер

   За 65 лет своей творческой деятельности академик архитектуры, заслуженный деятель РСФСР (1932 г.) Иван Владиславович Жолтовский построил во многих городах СССР свыше 100 объектов – жилых, общественных и промышленных зданий. И. В. Жолтовский был одним из авторов плана реконструкции г. Москвы (1919–1923 гг.). Автор жилых домов на Ленинском проспекте (1949 г.), на Смоленской площади (1950 г.), на проспекте Мира (1967 г.), ряда особняков, в том числе дома Тарасова на Спиридоновке (1909 г.) и других.
   Удостоен звания лауреата Госпремии СССР за 1955 г.
   Теоретические воззрения Ивана Владиславовича оказали сильное влияние на развитие советской архитектуры XX века.
   Личность Ивана Владиславовича, теория и практика его деятельности в течение многих десятилетий привлекают архитекторов и искусствоведов. И вот о нем рассказывает профессор Э. М. Белютин.

   «Свободен от постоя» – табличка у ворот посерела от дождей и городской пыли. Врезанные в камень буквы зазеленели густой плесенью. Каменный столб давно покосился. Впрочем, ворот уже не было. Только у другого столба поскрипывала чугунная калитка, за которой начиналась дорожка, выложенная широкими плитами желтого известняка, – как когда-то тротуары всех московских переулков. Улица Станкевича – с 1922 года, Большой Чернышев переулок – с конца XVIII века, Вознесенский – сегодня.
   Дорожка в 1948-м вела к парадному подъезду – с широкими пологими ступенями, высокими дубовыми дверями, под модным когда-то навесом на литых чугунных колонках. Но Александр Георгиевич Габричевский усмехнулся: «Это не к академику Жолтовскому». В подъезд входили люди в милицейской форме, – здесь помещался так называемый Отдел вневедомственной охраны района и еще какие-то моссоветовские службы.

   Академик И. В. Жолтовский

   За углом дорожка разбегалась в разные стороны. Одна окружала по периметру просторный двор былой, еще боярской, усадьбы – мимо дворницкой, людских, конюшни, поварни, превращенных в жилые закутки с отдельными (немыслимая роскошь тех лет!) входами. В такой «квартире» жила здесь с больным сыном особенно почитаемая Габричевским и Жолтовским преподавательница русского языка и литературы Вера Николаевна Величкина. В прошлом учительница знаменитой гимназии Петра и Павла, ставшая преподавателем Московского горного института (надо же было сообщать будущим командирам могучей промышленной отрасли навыки грамотности!), Вера Николаевна пользовалась уважением своих почитателей не только благодаря взглядам на советскую литературу, с ее бесконечными захлебами от собственной талантливости и вечности. Жолтовский не переставал удивляться ее «четкому», по его выражению, прагматизму. Вера Николаевна делила литературу на ту, которая должна возрождаться в человеческих чувствах и сознании, и на ту, официальную, о которой не было смысла думать, – просто при необходимости «пробалтывать как «Отче наш», не засоряя мыслей и чувств ее сиюминутными стремлениями. «Берегите как зеницу ока человеческую реакцию на каждую прочитанную строку! Берегите себя!» – это выражение Величкиной не раз приходилось слышать и от Габричевского, и от Жолтовского.
   Другая дорожка направлялась к черному, или кухонному, входу барского дома. Никаких ступеней, навесов, одностворчатая дверь, и, по словам Александра Георгиевича, дальше начинался Мастер.
   Формально мое знакомство с Иваном Владиславовичем состоялось сразу по окончании Великой Отечественной войны на достаточно необычной выставке, организованной Академией архитектуры. Именно Академия архитектуры сразу после окончания войны получила возможность обследовать освобожденные территории на предмет выяснения гибели памятников и состояния тех, которым удалось уцелеть. Из старшекурсников и аспирантов, в том числе и Художественного института, формировались небольшие бригады, для каждой из которых намечался маршрут и район обследования. Все, что мы могли практически делать в походных условиях, были акварельные наброски, более или менее проработанные. Мне с моим напарником, тоже участником войны, к тому же лишившимся одной руки, достался район Свири, находившийся под финской оккупацией. Кроме огромной бумаги под грифом Академии с просьбой к местным властям оказывать художникам всяческое содействие (и не принимать их за шпионов!) с двухмесячным сроком действия, у нас ничего не было. Питание гарантировалось только взятыми из Москвы хлебными карточками. Любое его пополнение, как и организация транспорта и ночлега, зависело от отношения местного начальства и удачи.
   Работа оказалась на редкость интересной, и вот ее результаты показывались на выставке, вызвав интерес старшего поколения архитекторов, и в числе первых Жолтовского. Хотя представил меня Ивану Владиславовичу двоюродный брат его супруги, член-корреспондент Академии наук СССР Виктор Никитич Лазарев, рассчитывать на то, что маститый зодчий запомнит студента, было трудно. К тому же отношения между свойственниками и одинаково увлеченными итальянским Возрождением специалистами складывались непросто. Ни о каких прямых столкновениях не могло быть и речи, но Виктор Никитич не соглашался с характером использования Жолтовским наследия Палладио, тогда как Иван Владиславич считал «засушенным» (его выражение), отстраненным от исторической ауры человеческой жизни восприятие Лазаревым памятников Возрождения. Знаменитая «аура памятника», которой так дорожил зодчий, явно оставляла равнодушным маститого исследователя.
   Габричевский как-то вскользь напомнил о корнях подобных разногласий, которые Жолтовский готов был относить к практике хорошо знакомого ему отца Виктора Никитича – гражданского инженера Никиты Герасимовича, много и успешно строившего в Москве. Никиту Лазарева знали к тому же как завзятого автомобилиста-спортсмена и члена Литературно-художественного кружка, в котором председательствовал Валерий Брюсов, а среди директоров находились Вересаев, Телешов, Сумбатов-Южин.
   Но, так или иначе, я шел на первую предстоящую встречу с Мастером. За низкими маленькими дверями – темная прихожая (Жолтовский предпочитал выражение «сени»). Оно представлялось тем более оправданным, что сразу слева начиналась лестница на бельэтаж, а впереди открывалась дверь в кухню, предмет особой гордости Ивана Владиславовича. В хорошем расположении духа он начинал экскурсию по своим владениям именно с нее.
   Кирпичный, «в елочку», навощенный, натертый до блеска пол. Огромная плита с медным круговым поручнем и медными дверками (газа в доме не было). Покрытые старым кафелем под самый потолок стены. Металлический колпак над комфорками. И в левом, дальнем от входа углу дверцы… лифта для кушаний, которые прямо отсюда подавались в столовую на антресолях. Иван Владиславович честно признавался, что старый лифт был всего лишь до бельэтажа и что ему пришлось «совершить варварство» – удлинить его шахту до антресолей. Зато в остальном иллюзия старины была полная: поскрипывал ворот, колебался пеньковый канат, подрагивала вместе со своим грузом маленькая платформочка.
   Гланым было вовремя принять груз в виде суповой миски или закрытого блюда со вторым и непременно закрепить тормозной колодкой ворот. Но это уже не входило в круг обязанностей Ивана Владиславовича. Хотя надо признать, подняться по лестницам этой квартиры с подносом в руках даже совсем молодому человеку не представлялось возможным.
   Из «сеней» неширокая крутая лестница вела в коридор бельэтажа, к выделенному из остальных помещений этажа святилищу Мастера – кабинету. Тому самому, в котором работал Баратынский, Станкевич, бывая у брата, где встречались Вяземский, Погодин, Грановский. Который еще раньше служил «самому» – это Иван Владиславович почти торжественно подчеркивал – Александру Петровичу Сумарокову: городская усадьба была родовым гнездом Сумароковых.
   Может быть, помещение и не было так велико – что-нибудь около 50 квадратных метров (3 окна по фасаду), зато казалось огромным. И почти торжественным. Скорее всего, из-за высокого, тонущего как бы в сумерках потолка, сохранившего гризайльную роспись начала XIX века. Роспись не подновляли, и тона гризайли подернулись патиной времени. Речи быть не могло об ее расчистке: Иван Владиславович следами времени дорожил нисколько не меньше, чем первоосновой живописи. Если входивший сразу же не откликался на удивительную ауру потолка, Иван Владиславич словно охладевал к гостю, воспринимал его как человека не из своего мира.
   Кабинет тесно заполняла мебель. Только старая. Только великолепные образцы той или иной эпохи. В мебели Иван Владиславович разбирался, по собственному выражению, «на уровне шестого чувства». Это было то поразительное ощущение материала и мастерства, которым всегда отличались его исторические предки – поляки.
   В центре кабинета два фламандских стола XVIII века, украшенных виртуозным маркетри с букетом цветов. Придвинутые друг к другу, они замыкались старым дубовым столом, за которым на совершенно расшатанном и перетертом кресле восседал Мастер. Конечно, под рукой был телефонный аппарат. У стены рядом стояли рейсшины. Во внутреннем кармане атласной куртки – «бонжурки» – подручная перетертая добела готовальня. Не знаю, пользовался ли ими Иван Владиславович, или они оставались символикой зодчества, как в скульптуре XVII–XVIII веков. По правую руку от Ивана Владиславовича стояло совершенно истертое кресло XVI века, которое он торжественно называл креслом Марии Тюдор и избранным предлагал попробовать в нем посидеть или, по крайней мере, погладить спинку.
   Настоящим чудом мебельного искусства был стоявший за спиной у Жолтовского кабинет красного дерева со слоновой костью по рисунку Камерона. И что бы ни говорил Иван Владиславович о всех других предметах, именно кабинет задавал тон всей комнате, заявлял о характере устремлений самого зодчего. Высокий, занимавший почти всю стену, с множеством дверок и ящиков, он был царством в царстве архитектуры.
   У противоположной стены стоял отличный английский поставец, в котором хранились бесчисленные слайды, а к поставцу было придвинуто венецианское кессоне, в котором Иван Владиславович хранил свои акварели, преимущественно итальянские. Он не очень охотно их показывал. Тем интереснее было их смотреть: зодчий очень точно соблюдал градацию между собственными, авторскими зарисовками и зарисовками, в которых его целью становилось воспроизведение чьего-то произведения.
   Картин в кабинете было немного, и среди них Жолтовский особенно ценил итальянский подлинник времен Возрождения – портрет одного из Медичи. На окнах стояли голова римской императрицы I века нашей эры, приобретенная Иваном Владиславичем непосредственно на раскопках в Италии, и – совершенно неожиданно! – шедевр парижского салона конца XIX века: женская головка, окутанная прозрачной, переданной в мраморе вуалью. Габричевский, как бы извиняясь, пояснял, что все дело было в сходстве с первой женой архитектора из семьи московских миллионщиков Носовых.
   Прямо напротив дверей кабинета – лестница на антресоли, очень крутая, и трудно себе представить, как Иван Владиславович на восьмом десятке преодолевал все эти препятствия. Тем не менее ничего в своем обиходе он менять не хотел и продолжал заниматься домашним альпинизмом до конца.
   На лестнице по стенам висели большие декоративные полотна какого-то фламандца XVIII века – цветы и птица. И было самым удивительным, даже для Габричевского, что в первый же визит Иван Владиславович пригласил подняться по этой лестнице в личные комнаты. При его неизменной замкнутости и почти нарочитой отстраненности от окружающих – никаких разговоров, кроме архитектуры, никакой светской болтовни, тем более сплетен! – это приглашение говорило о совершенно исключительных обстоятельствах, которые неожиданно сравняли перед назидающей и карающей рукой идеологических властей и старших и младших.
   Постановления ЦК ВКП(б) по вопросам идеологии коснулись не только композиторов – Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, Шебалина. В архитектуре нож гильотины просвистел над головами Ивана Владиславовича и Габричевского – обоих лишили права преподавать и общаться с молодежью, оба были одним росчерком пера вычеркнуты из прфессиональной жизни. Роль палачей-практиков охотно взяли на себя архитектор Н. Г. Мордвинов и человек, чья зловещая тень лежала на всех факультетах Московского университета, «великий глухой», как его называли за спиной, заведующий объединенной кафедрой марксизма-ленинизма Н. Д. Сарабьянов. «Космополиты» и «формалисты» были должным образом заклеймены. Для аспиранта Художественного института роковыми оказались зарисовки архитектурных памятников Севера 1945 года – формалистические приемы изображения, интерес к религиозным памятникам, пессимистическое видение деревни, отсутствие жизнеутверждающего начала и еще тот факт, что в качестве старосты творческой мастерской он осмелился пригласить руководителями «ранее осужденных в их антисоветском творчестве» Павла Кузнецова и Льва Бруни.
   Только со временем мне стало понятно, как важно было перешагнувшему в девятый десяток архитектору убедиться, что его позиции понятны и близки тем, перед кем еще только развертывается жизнь.
   Иван Владиславович не был ни коллекционером, ни собирателем, руководствовавшимся определенным планом, системой. В прошедших поколениях, их созданиях он откликался на то, что было ему внутренне близко, что позволяло выстраивать свое духовное и эмоциональное пространство – чтобы жить и работать. Поэтому от среды его дома исходило ощущение современности, но никак не музея и не древлехранилища. По внутренней своей установке он ничего не хранил – он со всеми входившими в его дом вещами сосуществовал, уважая их, но и находя в них поддержку.
   В столовой, направо от лестницы, мебель ограничивалась удивительным набором белого (!) чиппендейла голландского исполнения – стол, стулья, – находившегося на яхте Петра I. Слева от лестницы шли (в маленькой анфиладе) гостиная, спальня и еще какие-то скрытые от посторонних глаз потаенные уголки.
   Как возникла эта совершенно необычная квартира, можно только догадываться. Дом до самой революции составлял собственность Александры Владимировны Станкевич, и, скорее всего, подсказала его зодчему жившая в нем Елена Васильевна Станкевич, связанная с Габричевским. Свою секцию в старом особняке Жолтовский в расцвете славы и признания со стороны советского правительства предпочел любой новой мастерской. Она так и числилась за ним как мастерская. Для жизни Ивану Владиславовичу с женой была предоставлена представительская квартира в доме напротив американского посольства на Новинском бульваре.
   Но представительство не понадобилось. Жолтовский не был человеком тщеславным. Он обладал иным, ныне почти совсем забытым качеством – чувством собственного достоинства. Высочайшим. Неколебимым. Перед революцией у него рождается мечта приобрести продававшуюся в Италии виллу Палладио. Несмотря на успешную архитектурную практику, необходимой суммы для покупки у него не было. О займе у жены и ее родственников он не допускал и мысли и на два года, по его собственным словам, отправился на Урал сплавлять лес, чтобы поднакопить средств. Подобное неожиданное решение оказалось одинаково перспективным и бесполезным. Революция поставила крест на всех планах.

   МОГЭС. Архитектор И. В. Жолтовский

   И снова – Жолтовскому и в голову не приходило присоединиться к волне эмигрантов. При всем том, что до неузнаваемости изменились условия его жизни. Зато открывались перспективы – и какие! – работа, которая значила для него больше, чем что бы то ни было. За рубежом Иван Владиславович просто любил архитектуру. Она была для него искусством, а не простым конструированием стен, окон, пространства, и от архитектуры он ждал и добивался воздействия на человека.
   Казалось бы, оторванный обстоятельствами от стремительно развивающейся строительной техники, он продолжает свято верить, что зодчество не только равно живописи и скульптуре, но и превосходит их в возможностях воздействия на человека. Зритель может легко уклониться от воздействия небольшой (независимо от реального размера) живописи или скульптурного произведения, но это гораздо труднее сделать, учитывая объемы и пространства, которыми оперирует зодчий.
   Каждый приход в дом на Станкевича открывал для меня новую страницу видения своей профессии Мастером. Жолтовскому представлялось принципиально важным участие архитектора в строительстве. Он и в мыслях не допускал отделения строительного процесса от архитектуры. Как скоро подобное отделение произойдет, утверждал Жолтовский, – архитектор перестанет быть художником, а сама по себе архитектура – искусством. И может быть, самым обидным для Мастера было то, что, восторженно смешивая с грязью его взгляды, его профессиональную практику, «сарабьяновы» осмелились применить к нему понятие «школки». Именно так унизительно и снисходительно – «школка Жолтовского».
   Хрущев поторопился поддержать и даже вернуть к творческой жизни Ивана Владиславовича – в 86 лет. А когда Мастера не стало в 1959 году, произошел еще один погром. Вдове было предложено в 48 часов освободить все помещения на Станкевича, 6. Оказывается, они давно стали совершенно необходимыми Моссовету. Растерянная женщина что-то пыталась поместить в квартире на Новинском бульваре, что-то навалом, в полном смысле этого слова, перевезти на дачу в Жаворонки.

   Дом на Моховой улице. Архитектор И. В. Жолтовский

   Набор петровской корабельной мебели удалось, по счастью, продать П. Д. Корину, недавно получившему государственную премию и потому располагавшему деньгами (набор и сейчас украшает Музей-мастерскую художника). Любимое кессонэ Ивана Владиславовича оказалось в сарае в Жаворонках, набитое ржавыми тяпками, лопатами и граблями. Разор осуществлялся стремительно, и ни Союз архитекторов, ни тем более Музей архитектуры ничего ему не противопоставили.
   Через несколько дней в кабинет Мастера страшно было войти. Гризайли счищены и загрунтованы под побелку. Паркет конца XVIII века содран и перекрыт на мастичной основе самым дешевым линолеумом. Рабочие очень торопились: предстояло немедленное открытие читального зала городского архива, документы в который, по заказу читателей, предстояло перевозить через весь город. В углу кабинета вместе со строительным мусором валялся телефонный аппарат Ивана Владиславовича с оборванным проводом, его рейсшины и среди множества карандашей, резинок, угольников – маленькая готовальня, с которой он не расставался в своей домашней куртке. На вопрос, можно ли взять на память эти вещи, вдова согласно кивнула. В конце концов, ей было ни до чего: она уже перенесла несколько онкологических операций и не сомневалась в последствиях нового стресса. Ее не стало через год после кончины Ивана Владиславовича. Еще через год с небольшим не стало и ее единственной дочери и наследницы, тонкой и романтической актрисы Театра им. Моссовета Любочки Смышляевой, игравшей Дездемону с Отелло – Мордвиновым. Потом не менее стремительный уход из жизни супруга Любочки. Удивительный мир Мастера, позволивший ему работать и выстоять, исчез. Мир Ивана Жолтовского, признанного академиком в 1907 году.

Дом на Б. Калужской. Архитектор И. В. Жолтовский

Они выбрали Россию

   В последнем нашем разговоре на Пулавской забыл Вам сказать, что профессору Прокофьеву несколько раз предлагали кафедру в Берлинской консерватории где-то в конце 20-х годов. Многие Ваши специалисты приняли подобные предложения, но профессор Прокофьев каждый раз отвечал отказом. Интересно, почему? Ведь условия работы были в то время совершенно несопоставимы…
Тадеуш Охлевский – Н. М. Молевой. Варшава, 1975

   Острый мелкий, как нотная россыпь, почерк. Текст, перемежающийся с обрывками нотных записей. Непременно черные чернила. Старопольские выражения любезности. Почти в каждом письме пачка фотографий: молодежь с музыкальными инструментами будто с картин XVIII века, девочки в черных концертных платьях, мальчики с бабочками, в наглухо застегнутых пиджаках и седой высокий, чуть сгорбленный от роста человек с протянутыми для дирижирования крупными кистями рук. Профессор Варшавской консерватории Тадеуш Охлевский и его студенческий ансамбль «Con mono macantabile». Вместе с профессором они годами разыскивают в архивах всей Европы нотные записи, оркеструют и исполняют их. Очень вдумчиво, серьезно, безо всякой работы на публику.
   Пулавская… Обычная варшавская профессорская квартира. Белые крашеные стены. Словно придымленные гризайлью темноватые потолки. Тонкие деревянные полоски карнизов. Сплошные кисейные занавеси на окнах. Сладковатый запах воска от зеркальных полов. На открытом дереве полированного стола суконные зеленые салфетки под старыми чашками. Варенье в хрустальных блюдечках. Крошечные пирожные – конечно, от Веделя!
   Разговор идет о новой программе ансамбля – музыка при дворе царя Алексея Михайловича, о музыкальных пристрастиях патриарха Никона и его слабости к 12-голосому пению (кто бы теперь с такой партитурой справился!). И вторая часть программы – музицирование и сочинения царевны Софьи, музыка ее театра, в ею сочиненных и поставленных пьесах. Имена композиторов Зеленьского, Титова, отзвуки двора сосланных в Варшаву братьев Шуйских во главе с развенчанным царем Василием. Польские пристрастия патриарха Филарета – он жил здесь же. И вдруг среди церемонной польской речи брошенная профессором единственная русская фраза. Хлесткая и лихая, как с волжского причала.
   Удивление удается скрыть, но хозяин спохватывается сам: «Прошу прощения, вы не знаете моей биографии». И с усмешкой: «Я один из русских матросов, штурмовавших, как стало принятым говорить, Зимний. Служил на флоте. Но только с Зимним все было совсем иначе, чем в кино. Знаменитом кино. Предпочитаю не смотреть. И не читать». И дальше подробный рассказ о пресловутом «залпе «Авроры», о «штурме», настроениях, разговорах, Петрограде в 17-м. Вывод: сегодня пытаться проявить эту правду так же бесполезно, как вам, по-видимому, добиться публикаций о гениальном создателе школы пианизма, вашем учителе Григории Прокофьеве.
   На дорожке нашего сада в Абрамцеве маленький седой человек. Редкие курчавые волосы. Мешки под глазами. Пронзительно-оценивающий взгляд. «Разрешите представиться. Ваш сосед. Израиль Маркович Ямпольский. Музыковед. На очереди энциклопедический словарь музыкантов. Судя по вашим архивным розыскам, у вас могут быть материалы о Хандошкине, Архипе Балахнине. XVIII век».
   Конечно, есть. Все питомцы Академии трех знатнейших художеств профессионально занимались музыкой. Просто считалось, нельзя заниматься одним видом искусства, не владея хотя бы началами всех других. Это вопрос развития творческого подхода к миру.
   «И материал лично о вас как авторе публикаций о музыке. Готовлю отдельный авторский словарь».
   В комнате зеленый полумрак от подступивших к окнам деревьев. Лещина. Дубы. Разлатая ель. Абрамцево. Сыроватая духота древней облокотившейся о крышу черемухи. Пересвист птиц. Призрачное мелькание белок.
   «Где учились? Когда? У кого? Григорий Петрович Прокофьев? Невероятно! О нем давно пора начать писать. Больше десяти лет, как его не стало. В полном забвении. И вы можете восстановить последовательность занятий? Репертуар – учебный, разумеется? Замечания? Превосходно! С вашего позволения и этим займемся. В следующий раз. Конечно, вряд ли для нашего идеолога Михаила Андреевича Суслова имеет какое-либо значение фортепианная игра, но… А так кто же не согласится: как Станиславский в театре, как разработанный вами Чистяков в живописи – полная аналогия».
   В словаре выпуска 1974 года они окажутся в одном томе: далеко не лучшая ученица и учитель. Биографические справки. Библиография трудов. Но в заметке об ученице не будет назван учитель. В заметке об учителе ничего не будет сказано о единственной в своем роде школе фортепьянной игры: метод Григория Прокофьева, теория Григория Прокофьева – о них перешептываются профессионалы, в полный голос говорят за рубежом. Да, как Станиславский в театре. Как «учитель всех русских художников», по выражению В. В. Стасова, Чистяков в живописи (Суриков, Репин, братья Васнецовы, Борисов-Мусатов, Серов, Врубель, брат и сестра Поленовы вплоть до Кандинского). Станиславскому посчастливилось: в режиме он приобрел официальный статус в противовес новым исканиям. Чистякову и Прокофьеву – нет. При почти полном совпадении жизненных обстоятельств. Оба начинали со студенческих лавров, преподавания один в Академии художеств, другой в Консерватории и кончали исключением из официальной когорты с тем же иезуитским приговором – казнью умолчанием. Один – до 1919 года, второй – через день после скандала Хрущева в Манеже в 1962-м. Осуждение «верхом» – этого вполне достаточно, чтобы коллеги изъяли имя из разговоров, авторы – дабы не вступать в конфликты с редакторами – из рукописей, ученики… Но об их благодарности давно и все сказало Евангелие.
   Человек хотел выжить – разве это не заложено в нем само природой? Мог не рассчитать, оступиться – слишком сложны хитросплетения обстоятельств. Наконец, не отдавать себе отчета. И никто не хочет открыто признать: все куда жестче и неумолимей – формула мутационной обреченности. Сознание определяет поступки, поступки определяют сознание. Выхода из замкнутого круга, кажется, нет.
   Идеологический пресс в его былом варианте можно снять. Система старых репрессий – от лагерей до психушек – может отступить. Пресловутый Главлит и вовсе нетрудно закрыть. Но куда уйти от подчинившего себя изменениям человеческого существа? Именно подчинившего себя, и в конечном счете совершенно сознательно.
   Самое любимое из бессмысленных человеческих занятий – спор с историей. Рукописи, конечно же, горят. Дотла и без остатка. Другое дело, что факты все равно остаются жить, сколько ни жги документальных свидетельств и не уничтожай архивов. И – да здравствует бюрократическая система! В ее паутине – чем она гуще, тем вернее – неизбежно сохраняются отзвуки когда-то случившегося. Бюрократия неумолима.
   Итак, скупая энциклопедическая справка. Прокофьев Григорий Петрович… Юридический факультет Московского университета. Московская консерватория по классу Игумнова.
   Преподаватель Консерватории – до 1924-го. Член Директората Консерватории вместе с М. М. Ипполитовым-Ивановым и А. Б. Гольденвейзером. Потом Институт художественного воспитания, сотрудник Института психологии Академии педагогических наук. Множество печатных работ до 1925-го, несколько статей в общих сборниках после 1955-го.
   Словарь утверждает: в 1931–1941 гг. организатор и руководитель Научно-исследовательской музыкально-педагогической лаборатории сначала при Академии коммунистического воспитания, с 1938-го – при Московской консерватории. Так решено считать.
   Но на сохранившихся в семейном архиве густо пожелтевших справках четкий штамп: «Центральная музыкально-экспериментальная лаборатория при Московской Консерватории». Такой она возникла в 1932-м и была идеологически разгромлена в 1936-м. Никаких творческих экспериментов за рубежом 1936-го не могло быть. И все равно эту слишком короткую возможность действия здесь профессор предпочел комфорту профессорской должности – там.
   Имя Прокофьева возникло в доме как-то сразу. Едва ли не первым его называет выдающийся хирург-онколог, помощник самого П. А. Герцена, будущий ведущий специалист 4-го Санупра Кремля и товарищ мамы по варшавской гимназии Борис Владимирович Милонов: «Попасть к Прокофьеву? Непременно. Это удивительнейший пианист. Мальчишкой слушал его концерты». Слова В. Э. Мейерхольда: «Григорий Прокофьев – будущее музыки. Всей». А может быть, все дело в слове «эксперимент»? Оно особенно близко бабушке, магистру математики, выпускнице парижской Сорбонны, увлеченной своим собственным экспериментом воспитания в обычной трудовой школе гармоничного человека, обладающего прежде всего математическим мышлением. Так или и конечно, ее двоюродный брат С. Д. Кржижановский, «русский Кафка» наших дней. На его лекции по психологии восприятия музыкальных произведений сбегался в начале 20-х годов весь Киев, позже – Москва.
   Для Зигмунта, как его зовут в семье, педагогическая система Прокофьева – одно из тех закономерных чудес, которые совершались именно на русской почве на рубеже XX столетия.
   Два направления. Две жизненные позиции. Как еще не было и как уже было. Эксперимент против привычки: воспитание с расчетом на временную перспективу и добрые старые традиции. Пример семейство Гнесиных, старательных, очень добропорядочных учителей музыки. Постоянное накопление навыков: больше гамм, больше этюдов, смена последовательности. И как железный закон: к радости исполнительства через безрадостность обучения. Без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Труд – всегда усилие. Какая разница: в искусстве или нет. Значит, самодисциплина, обязательства, которые, учитывая юный возраст воспитанников, должны осуществлять старшие. Рассчитывать на привычку и покорность ребенка смешно.
   Прокофьев – стремление создать школу, которая бы освобождала художника от постоянной борьбы с ремесленной, технической стороной ради свободного выражения творческого «я». Без подобного освобождения (дядя Зигмунт любит здесь польское выражение: вызволение) художнику трудно, если только подчас не невозможно вообще выявить всю полноту своей индивидуальности. Скажем иначе – личности. Профессиональной, творческой. В конце концов, – и это главное, – человеческой.
   И вот мы идем на прослушивание к Прокофьеву. Бабушка, дядя Зигмунт и внучка. Без бабушки вполне можно было бы обойтись, но она ревниво следит, чтобы кузен не забивал ей голову своими рассуждениями о Москве.
   Мы идем в Дом правительства – и это еще одно дополнительное переживание. Это одинаково любопытно, неожиданно и почти сказочно. Бабушка ревниво следит, чтобы дядя Зигмунт не задавал мне наводящих вопросов, не подсказывал решения будущих тестов – сколько их приходилось проходить в те годы!
   У настоящей Москвы своя система координат, по которой совсем просто узнать, родился ли в ней человек, как давно приехал и в какой части города жил. Мы живем на Пятницкой в Исаевских домах, рядом с бывшей приходской церковью Троицы в Вишняках, наискосок от Лепешкинской усадьбы и Лепешкинского училища. Наша трамвайная остановка – Курбатовский переулок. Маратовский – станут называть только «новенькие». Чтобы добраться до Всехсвятской улицы, вместо которой сооружен Дом правительства, можно доехать на трамвае до Канавы и оттуда, через Болото, дойти пешком. Дядя Зигмунт подсказывает следующую трамвайную остановку – у Балчуга, чтобы потом пройтись мимо Кремля, по Софийской набережной. У него свой резон – каждый раз надо по-новому встречаться с городом, чтобы встречи не накладывались друг на друга, не становились обыденкой.
   Это много позже придет в голову особенность видения Москвы Сигизмундом Доминиковичем. Не знаменитые архитекторы, не знаменитые люди, когда-то где-то жившие, а образ дома во времени, с самыми обыкновенными, тогда говорилось, заурядными их жильцами и владельцами. Человеческая среда – он иногда пользовался этим понятием. На Софийской набережной Кокоревская гостиница. Ко времени революции она давно принадлежала князю Гарарину, но Москва словно не принимала и не замечала ненужных ей изменений.
   На углу Фалеевского переулка – единственного на набережной, точно сориентированного на столп Ивана Великого такое же громоздкое здание бесплатных квартир купцов Бахрушиных. За переулком цеха чугунно-прокатного завода Ф. Листа, великолепный в сиреневом саду дом Харитоненко – позднейшее английское посольство. Еще один металлообрабатывающий завод с чугунными скульптурами рабочих у фигурных решетчатых ворот. Мариинское училище… За углом Всехсвятской – единственный оставшийся от улицы большой Солдатенковский дом. Его непонятным образом не только не снесли, но даже передвинули. Скорее всего, для того, чтобы фланкировать въезд на новый мост и скрыть от глаз жильцов «Дома правительства» неприглядный вид на заводские задворки. Элита – у кого хватило совести заявить, что начало ей положило брежневское время!
   Мебель. Вахтеры с оружием у стеклянных дверей. «К кому? Ваша фамилия? В списке есть – ждите, перезвоню». И почтительный шепоток в трубку. Лифт против вертикали окон. Как взлет самолета: Кремль, Тайницкий сад, пустота кремлевских улиц. Бесшумно открывающаяся квартира. Белые блузки. Белые рубашки. Реже гимнастерки. Приглушенные голоса. Особая смесь личной значительности и безликости казармы.
   Путеводители восхищались: полная автономизация. Общие уборщицы с собственными ключами. Как в гостинице. Общая столовая и как верх свободомыслия взятый домой обед в судках: три нанизанные на ухват кастрюльки с хлебом на крышке. Своя почта. Свой распределитель. Время рождает слова и время узнается по словам. Магазин – для всех, которые обыкновенные, распределитель – «для них». С другими продуктами, ценами, без выматывающих очередей. Распределитель – символ достигнутого на социальной лестнице, где каждому полагалась одна-единственная ступенька: ни шагу вверх и так легко и бесповоротно вниз.
   В Доме правительства распределитель был утверждением власти. Первый этаж – продукты, второй – вещи, третий – своя парикмахерская и свои мастерские. Сознание собственной исключительности – его даже не замечали за собой мальчишки из Дома на набережной. К Москве 30-х их будущая ностальгия отношения не имела.
   Делиться с простым людом приходилось только кинотеатром: как иначе заполнить 1700 мест. Зато в фойе никаких джазов, гремевших в простых кинотеатрах. «Ударник» – это симфонический ансамбль, солисты Большого театра. И, как всплеск памяти, в перспективе почти пустых стульев Максим Дормидонтович Михайлов со «Стенькой Разиным». Как-то недоуменно оглядывался на раскаты баса, поднимаясь в зал. Кто-то равнодушно проходил к буфету.
   Для коммунистического обслуживания строителей счастливого общества всеобщего счастья – полк рабочих, техничек, швейцаров. Одни швейцары занимали церковь и все владения бывшего храма Николы на Берсеневке. Наспех перегороженное фанерными перегородками общежитие с клетушкой на семью. В трапезной середины XVII века ревели примусы, валил пар от кипевшего в баках белья. В алтаре журчала вода в устроенных по вокзальному принципу проточных туалетах. Помои из корыт выхлестывались на улицу – на старые могилы дьяков Кирилловых, когда-то сподвижников Петра, устроителей русской фармацевтики и аптек. Но это в стороне.
   В самом Доме правительства решетчатые ворота прикрывали от посторонних жалкие чахлые липки и газончики, которые пытались растить в черных провалах внутренних колодцев-дворов. Впрочем, они и не были нужны. К услугам жильцов была соседняя «Стрелка» – развилка Москвы-реки и Канавы с лодочной станцией и спортивными площадками. Имелось в виду, что так – со временем! – будет у всех. А пока можно было приходить в Первый детский на уроки.
   Первый детский кинотеатр, со стороны Кадашевской набережной, был задуман как свой же детский клуб. Но то ли оказался непомерно велик, то ли было решено продемонстрировать единение с народом. В одном из гулких пустых залов окнами на реку проходило вступительное прослушивание поступавших в лабораторию. Мелодия, сыгранная правильно и с ошибкой, – в чем разница, где правильно. Интерес к музыке – хочешь, не хочешь заниматься и почему. Внятный ответ давал абсолютное преимущество. Главное – ритмический ряд: воспроизвести безошибочно и в точно выдержанном темпе. «В ритме – смысл современной музыки» – слова Г. П. Прокофьева.
   Экзаменовавшихся отбирал сам: людей без слуха нет. Музыкальный слух – наше шестое чувство. Природа не обделила им никого. Нужно только помочь ему полностью раскрыться, а там уже неважно, станет ли человек музыкантом. Он достигнет полноты ощущения и переживания мира, а это в наши дни жизненно важно. Годы покажут: важно, чтобы раскрыть в человеке человека. Несмотря на режим. И, значит, противостоять ему. Осмысленно и твердо.
   Тут же передавал принятых сидевшим в стороне педагогам. Первое знакомство с Еленой Самойловной: «По психологическому строю полное совпадение. Вам будет легко». Это учительнице. «А тебе всегда интересно» – это мне.
   Волосы воронова крыла. Туго стянутый на прямой пробор низкий пучок. Черная кофточка сверх белой блузки. Старая камея. Тоненький прочерк перестиранных манжет. Кисти рук. Крупные. Смуглые. С овалом длинных, чуть согнутых пальцев. Первая учительница… Мягкое прикосновение к клавишам. Всегда разное. Тоскливое. Радостное. Раздумчивое. Глубина звука. «Видишь, за окном дождь. Мокрые листья. Брызги из-под колес. Шумно. Холодно. Или здесь – все иначе. Тепло. Тихо. Пыль в свете лампочки. Струи на стеклах. Пусть нота одна – она и о том, и о том расскажет. Главный твой инструмент – ты сама. Слушай себя, а инструмент отзовется. Слушай себя!» Рано для 6–7 лет? Но запомнилось же. На всю жизнь.
   Начало знаменитой школы. Совсем скоро придет безошибочное умение узнавать ноту – в любом звучании и сочетании. Как цвет на палитре. И только тогда первая запись нотного стана. Не на нотной бумаге – непременно от руки. Пять линеек, семь нот – в блокноте с серой, чуть ли не оберточной бумагой они то съезжают, то карабкаются наверх, горошинки нот спотыкаются. Как первые буквы. Они и должны стать буквами. Для чтения. А у Прокофьева еще обязательно для скорописи, дело не в обязательных диктантах – в постоянных заметках для себя: что услышишь, как услышишь.
   Если войти в подъезд Большого зала нашей Консерватории, прямо напротив входа, в полутьме, несколько ступенек, широкие двойные двери. Белые. С забеленными масляной краской стеклами. Зашторенные окна – в Кисловский переулок. Густая сетка тоненьких проводков с крошечными лампочками. Электрический пульт. Рулоны бумажных лент с самописцами. По тому непривычному к энергетическому хозяйству времени множество техники. И рояли.
   «Садись удобней. Высота сиденья? Положение ног? Спина? Кисти? Никакого напряжения? – На каждом суставе руки оказывается маленькая лампочка. – Играть будешь не видя клавиатуры. Внимание техникам! Начали!»
   Огоньки мелькают над клавиатурой. Быстрее. Медленнее. Еще быстрее. Еще медленнее… «Стоп! Подытожим. Затруднение на суставах таком-то и таком-то. С этим попробуем иначе… Мышцы… Напряжение сухожилий… Посадка… Перепроверим. Прошу еще раз сначала. Сосредоточилась. Внимание! Начали!»
   Это единственная площадь, принадлежащая прокофьевской лаборатории. Всю остальную начинают шаг за шагом отнимать. Первый детский кинотеатр – там будут заниматься кружки для жителей дома. Правда, есть разрешение проводить уроки в домах учащихся, на их квартирах, в том числе и в Доме правительства.
   Дверь крайнего к Москве-реке подъезда открывается и мгновенно захлопывается. Стерильная чистота белых стен, выложенного цементной крошкой пола с тонкой латунной прокладкой у плинтусов. Пустой стол под стеклом с черным телефонным аппаратом. Человек в ремнях и гимнастерке, поднимающийся, как на пружине, со стула: «Вы к кому… товарищ?» Пустые глазницы. Металлический голос. «К Валекалнам, квартира №…» – «Зачем?» – «На занятия по музыке». – «Фамилия. Документ?»
   Треск телефонного диска. Разговор вполголоса. «Ребенок пусть пройдет. Один. А вы распишитесь – вот тут!» – «Но ведь ей 7 лет». – «Придете за ребенком через полтора часа. Подождете на улице. Подальше от подъезда. Выходите!»
   И как прямая противоположность – Лебяжий переулок. Вытянувшийся вдоль всей его нечетной стороны Солодовниковский дом. Четырехэтажный. Уныло серый. С пестрыми маленькими майоликовыми вставочками над подъездами. Тесная квартирка. Запах мастики и затхлого туалета. Окна кухонь на лестницу – она здесь единственная. Кабинетный рояль красного дерева. Дребезжащий. С западающей клавишей си малой октавы.
   Лифт со стеклянными дверцами поднимается напротив окон подъезда. Мост. Река. Кремль – все ниже, все четче. Маленькие люди. Бег машин. Первый лифт в жизни. Первое ощущение высоты – и никого рядом. На площадке десятого этажа в раскрытых дверях прислуга в необъятном белом фартуке, с гладко зачесанными под гребенку волосами. «Входи. Проходи. Подожди». Тот же пустой взгляд. Та же неприязнь. Двери всех комнат открыты в коридор. Стены под масляной краской (одинаковой во всех квартирах) с унылым серебряным трафаретом: в гостиной – малиновые, в столовой – желтые, в спальне – голубые. Деревянные стулья с коричневой клеенкой на сиденьях и спинках. Раздвижной стол. Сервант с чашками.
   Полтора часа сольфеджио. Музыкальный диктант. И единственная мысль: вырваться. Сбежать по лестнице (не надо лифта!). Проскользнуть в дверь. И бежать. Изо всех сил. В коммуналку. В запущенный двор. К разбитой парадной двери. Свое слово скажет дядя Зигмунт: так с искусством знакомиться нельзя. Знания? Для него нужно только свободное чувство.
   Раз в полтора-два месяца прослушивание у самого Прокофьева. Григорий Петрович живет в Большом Афанасьевском переулке в тороповском доме. Никакой Торопов не владел этим домом и даже не слишком долго жил в нем. Просто полвека назад в доме помещалась очень любимая москвичами «Библиотека для чтения», владелец которой Торопов еще раньше прославился тем, что открыл в Москве первую детскую библиотеку. У Торопова собирались обычно студенты и курсистки.
   Прокофьев, уроженец города Козлова, поселился здесь сразу по окончании правового факультета. Сочетание юридического образования с консерваторским было делом очень распространенным на переломе XIX–XX веков. Достаточно вспомнить того же Л. В. Собинова. Но немногие поступали так, как Григорий Петрович. Он открыл частную практику помощника присяжного поверенного и долго не отказывался от нее, даже начав работать в Консерватории.
   В левой части уличного фасада дома двойные двери – одни, по московскому обычаю, в квартиру первого, вторые – второго этажа. К профессору надо забираться по крутой скрипучей лестнице со следами когда-то лежавшей ковровой дорожки.
   В тесноте темной прихожей круглая дубовая вешалка. Стойка для зонтов. Подставка для обуви. За темно-вишневой шторой пустая комната с двумя роялями. Без мебели. На стене две фотографии в резных черных рамах. Красавица с пышнейшей прической и огромной шляпой. Уверенный росчерк через всю карточку. Все знают: знаменитая певица Аделаида Бельска. Старая графиня добавит: супруга графа Александра Денхейм-Шавинского-Брохоцкого. Иначе кто бы ей разрешил в 1901 году начать собирать деньги на памятник Шопену. Правда, только среди любителей-меломанов. И безо всяких публикаций в печати. Петербург обозначил и место будущего монумента – на вылете Маршалковской к Саксонскому саду.
   На карточке дата: 15 мая 1909 года. Молодой юрист и выученик знаменитого фортепианного класса К. Игумнова, Григорий Прокофьев был в Варшаве с концертами, когда графиня Аделаида праздновала свою победу. Международное жюри, в составе которого был сам Бурдель, присудил первое место работе Вацлава Шимановского. Конечно, многие не приняли «крайнего» решения, многие протестовали. Дело затянулось, и памятник был открыт только в 1926-м. Об этом расскажет супруга профессора.
   Из Варшавы Прокофьев вернется с новыми связями. И начнет, наряду с Консерваторией, преподавать в гимназии Валицкой, жены известного московского врача Леонардо Валицкого. И в Училище ордена Святой Екатерины. Среди учеников профессора будет повторяться история о смерти Шопена. О том, как он выехал из Варшавы в сам канун Повстанья. И взял в дорогу серебряный кубок с землей. И как эту землю высыпали в его гроб в 1849 году. А потом, в 1863-м, чтобы отомстить варшавянам за бомбу, брошенную в карету проезжавшего генерала Берга, разбили его рояль. Выбросили из окна. Сломали рамы. Выбили стекла. Но справились – выбросили. На мостовую… Вторая, фотография – головы памятника.
   В комнате на Афанасьевском правый рояль – для учеников. Левый – профессора. Он проверяет сам каждого питомца лаборатории. Из-за портьеры – чтобы не смущать. Иногда портьера распахивается, профессор садится за свой инструмент и продолжает пьесу – словно раскрывает то, что может рассказать самый простой этюд Гермера Черни. Вот, слышишь, вот что в нем заложено! А можно и не так, а совсем иначе. Слушай себя, слушай же!
   Образованность – нигде это понятие не чувствовалось так явственно, как в прокофьевском доме. Не расстававшаяся с книгами жена Елена Григорьевна. Сестра Наталья Петровна, которая вела историю в гимназии и в Училище ордена Святой Екатерины, иначе – Екатерининском институте вместе с братом, преподававшим там же музыку. Не одна ли из причин высокой музыкальной культуры в России перед Октябрем – то, что в средних учебных заведениях, от гимназий до городских четырехклассных училищ, преподавали музыканты самого высокого уровня. В Екатерининском институте занятия вместе с профессором Прокофьевым вели Авранек и Чесноков. У каждого учебного заведения складывалась в этом отношении своя традиция. Но Григорий Петрович сотрудничал к тому же в газете «Русские ведомости», которые издавал Александр Аполлонович Мануйлов, профессор Народного университета, Университета Шанявского и Высших женских курсов.
   Необычность, а главное, результативность прокофьевского метода (ученики обычно проходили за год программу двух лет обычной государственной музыкальной школы) требовала скорейшего пресечения по поводу соответствующего ярлыка, и ярлык был найден. Формализм! И космополитизм! потому что используется техника и потому что такого еще у нас не было. Первое объяснение даст, само собой разумеется, газета «Правда». Немногословно и безапелляционно. Лучшего примера нечего было и искать. Оставалось провести разоблачение. Публично. Громко. Пусть на детях и на их примере.
   На экзамене, для которого потребуется зал огромного жилого дома композиторов на Миусской площади, все как на будущих политических процессах. Каждый из учеников проигрывает свой зачетный репертуар. И сразу дробь социологических терминов. Слова об идейной чистоте. О формалистических вывертах под влиянием разлагающегося (уже разложившегося?) буржуазного искусства. О борьбе за незыблемость эстетических основ (чьих?). О необходимости отстаивать каноны красоты, которые оказываются под угрозой благодаря внушаемому с самого раннего возраста «нигилизму и принципу внутренней независимости в культуре».
   Речь Михаила Фабиановича Гнесина: «Советские дети должны выражать в искусстве не индивидуалистические пережитки, но то содержание, которое им укажут руководители нашей партии». Всех рангов. И во всех областях.
   В этом же угрюмом подвале спустя пятнадцать лет будет отмечаться 60-летие другого Прокофьева, Сергея. Почти пустой зал. Радиофицированный, чтобы передать слова хворавшего и не пришедшего на вечер композитора. Юбилейный концерт из двух исполнителей – Нина Дорлиак и Святослав Рихтер, исполнившие сказку «Петя и волк». Других желающих выступить исполнителей, несмотря на напечатанную заранее программу, не нашлось.
   И кстати. После полного «методического» разгрома Григория Прокофьева в коридорах, шепотом предложение родителям выступавших учеников уже бывшей лаборатории переходить в гнесинскую школу. С повышением! Минимум на два класса программы! «Если при его-то способностях ваш ребенок оказался бы в настоящих умелых руках!»
   Сначала у прокофьевской лаборатории отнимут право вести теоретические предметы: учеников обяжут присутствовать на уроках музыкальной грамоты в районной музыкальной школе и там же петь в хоре, чего профессор вообще не допускал. В зале былого демидовского дворца в Лаврушинском переулке было душно. Кисло пахло мокрыми валенками. На немытых полах громоздились искореженные канцелярские стулья. Ребята шумели. Педагог, совсем как в школе, бил по столу кулаком, требуя внимания и выставляя провинившихся в коридор…
   Занятия по фортепиано в соседнем переулке. Дом красного кирпича, в два этажа, – церковный. Николы Чудотворца в Толмачах. В окнах облезлый куб. Без крестов. Замызганные окна за церковными решетками. Стены в черных потеках. Запасник Третьяковской галереи. Отец Михаил Фивейский – бывший настоятель. Может, вообще бывший. В церковном доме районная музыкальная школа.
   «Школу устроили!» Техничка тетя Клаша смахивает с рояля пыль. «На нем барышня Татьяна Михайловна играла. Поповна. А рядом отец дьякон жил – так у него пианино и барышень две. Зинаида Петровна и Любовь Петровна. Не только что сами играли. Детишек обучали, бедных. Задаром. Батюшка ихний тоже у Николы в Толмачах служил. И у псаломщика, на первом этаже пианино. Там петь собирались. А эти, вишь, школу объявили. На чужом чего проще».
   «А где же все те?» Тетя Клаша накидывает на голову черный ситцевый в белую крапинку платок. Стягивает узлом. Глядя в пол: «Выходит, нету, коли ваша школа…»
   Выходит, нету… И Экштейнов из соседнего, восьмого по Малому Толмачевскому, дома с фабричкой металлических изделий, где слесарил муж тети Клаши. И Протопоповых – их дома полпереулка занимали. Прямо от Канавы – кто бы из москвичей сказал «Водоотводный канал»! На всю Москву славились – о слепых заботились, их приюты содержали. Доктора у них квартиры снимали знаменитые. Гриневецкий Болеслав Иванович с супругой. Она-то зубной врач. У кого денег нет, так принимали, никому не отказывали. Из Варшавы приехали.
   Нет церковного старосты Проскурякова, что дом имел по Большому Лаврушинскому, стенка в стенку с демидовским владением. Торговый дом по кожам у них с папашей был. Андреевскую купеческую богадельню за Калужскими воротами опекал – денег не жалел.
   Только тетя Клаша не права: не наша школа. Не прокофьевская. Мы – сиюминутные, тоже уже бывшие, приютившиеся здесь на считаные дни.
   За дверью в коридоре разговор. Шелестит, шелестит. Елена Самойловна возвращается. Собирает ноты. «С осени у тебя будет другая учительница». – «Но почему?» – «Твои родители кого-нибудь найдут. Или Татьяна Григорьевна Шаборкина». – «Почему?!» – «Нам больше не разрешают работать…» – «С ребятами?» – «И с Григорием Петровичем». – «Насовсем?»
   Ассистент профессора молча отводит глаза…

Нина Молева Московские тайны: дворцы, усадьбы, судьбы