Новые идеи в философии. Сборник номер 15

От редакции

Сборник о бессознательном содержит в себе классификацию возможных видов понятия бессознательного, данную Гартманом, и различные положительные и отрицательные учения философов о бессознательном. Кроме того из «симпозиона» (собрание мнений различных авторов по одному и тому же вопросу), посвященного обсуждению «подсознательного», можно получить представление» о взглядах психиатров на этот вопрос.

Э. Гартман
К понятию бессознательного

   Выражения: «бессознательно» и «бессознательное» различными авторами употребляются в очень различных значениях и обилием последних объясняются многие недоразумения и споры, избегнуть которых можно только путем разъяснения и разграничения этих значений.
//-- А. Гносеологически-бессознательное --//
   1. Неизвестно то, что фактически до настоящего времени актуально не узнано, то, что незнакомо, как например, планета, еще не открытая в данное время, и существование которой даже не подозревается. Обычное словоупотребление допускает выражение: «я этого не сознаю» вместо: «я ничего об этом не знаю» или: «я его оскорбил бессознательно» вместо «я его оскорбил невольно». Актуально и прямо известно только наличное содержание сознания, сумма внешних и внутренних восприятий, принятая за то, что она есть сама по себе, актуально и косвенно известно все то, что можно заключить на основании наличного в данный момент в сознании, т. е. восприятия, представления, понятия и мысли, взятые по их значению, по тому, что они собою представляют, изображают или знаменуют. Поэтому область известного прямым образом более узка, чем известного косвенно, а следовательно, область прямо неизвестного шире области неизвестного косвенно.
   2. Объективная возможность восприятия, которое в данное время неактуально, например, находящейся предо мною стол, как объект представления, когда я закрываю глаза. Тот, кто вместе с Д. С. Миллем гипостазирует эту возможность восприятия, не сводя ее к физически, психически или метафизически бессознательному, может быть склонен характеризовать ее как «бессознательное восприятиe» (Гамильтон); однако, эту характеристику приходится устранить, потому что объект, поскольку он бессознателен, не является восприятием, а поскольку он им является, он не бессознателен.
   3. Недоступное знанию, непознаваемое. Таково например, для чистого эмпирика то, что недоступно опыту, для правоверного трансцендентального идеализма – гносеологически трансцендентное, для феноменализма – метафизически трансцендентное, для чистого рационализма – все, находящееся вне логических связей. В частности у Спенсера непознаваемое часто смешивается и путается с психически и метафизически бессознательным. В прямом смысле непознаваемо все то, что в том виде, как оно существует, не может прямо сделаться содержанием сознания; косвенно же неведомо только то, что не может когда бы то ни было сделаться и предметом косвенного, действующего через заместителя, опосредствованного познания непознаваемым в прямом смысле, должно быть все бессознательное, потому что, вступив в сознание, оно перестало бы быть бессознательным, но если бы все бессознательное было непознаваемым и косвенно, то оно никоим образом не могло бы быть познаваемо, а потому не могло бы быть и предметом научного исследования. Поэтому возможность косвенного познания есть предпосылка всякой попытки проникнуть в область бессознательного. Поскольку эта попытка является успешной, бессознательное становится косвенно известным, не переставая быть непознаваемым и неизвестным в прямом смысле. Называть бессознательным неизвестное и непознаваемое кажется правильным, пока не мыслится возможность психически и метафизически бессознательного; но как только появляются эти понятия, хотя бы только в пылу полемики, так становится необходимым ограничить ими характеристику бессознательного, а для гносеологически бессознательного приходится иметь в распоряжении другие выражения.
//-- В. Физически-бессознательное --//
   4. Лишенное сознания – это фактически в данное время не имеющее той доли сознания, которой при других обстоятельствах мы считаем себя вправе ожидать на ступени, на которой находится данная индивидуальность; например, бессознателен человек, находящийся в обморочном состоянии, или охваченный сном без сновидений, а также бессознательна коловратка, высушенная, но еще жизнеспособная.
   5. Неспособное к сознанию есть, в сущности, лишенное сознания, которое не имеет его и не может иметь по самой своей природе; такова, например, безжизненная и неспособная к ощущению материя, с точки зрения материалистов, не предполагающих гилозоизма, или неорганическая материя с точки зрения тех, кто допускает начало ощущения только в материи организованной.
   6. Статически физиологически бессознательное – это определенное молекулярное отношение частей в организованной материи (плазма), особенно в центральных органах сложных организмов, а также те унаследованные или приобретенные предрасположения в мозгу и в нервных узлах, которые, в случае раздражения последних, выражаются в определенных ощущениях, представлениях или в стремлении к определенным движениям. Они являются покоящимися материальными вспомогательными механизмами, которые будут действовать в автоматических движениях: рефлексах, инстинктах, характере, памяти, наклонностях, талантах, навыках, соединениях представлений, сокращенных их соединениях, а также в мотивациях, и делают объяснимыми те вторичные процессы, при которых ряды первоначально сознательных психических событий становятся механическими и устраняются из центрального сознания. Объяснение следов, оставляемых памятью посредством молекулярного расположения плазмы в центральных органах, лишает почвы все гипотезы, которые ждут их в бессознательных психических состояниях или изначальных способностях (Бенеке). Перенесение психофизического параллелизма с событий на покоящиеся состояния и на пространственный порядок материальных частиц в мозгу неуместно; статическому физиологически бессознательному не соответствует никакой психический коррелят.
   7. Функциональное физиологически бессознательное, т. е. колебательные состояния молекул, не доходящие до порога сознания в материи, способной к ощущению, и не сопровождающиеся никакими параллельными им сознательными психическими событиями, т. е. возбуждения плазмы (у высших организмов в связи с этим и центральных органов), остающиеся слишком слабыми, чтобы дать ощущение. Они тоже характеризуются иногда как «бессознательные ощущения», однако же не по праву, потому что пока событие бессознательно, оно не может еще быть названо ощущением, если же оно является ощущением, оно уже не бессознательно. При этом безразлично: будет ли раздражение происхождения периферического или центрального, и в последнем случае – войдет ли в сознание при усилении функционального возбуждения галлюцинаторное ощущение, или ослабленное представление; функциональное физиологически бессознательное, не сопровождающееся параллельными ему событиями, так же мало дает права говорить о «бессознательных представлениях», как и о «бессознательных ощущениях». Это – физическое событие и не более, движение материальных частиц, механическое функционирование статически физиологическибессознательного, с модификациями, вызванными свойством возбуждающего раздражения или без них, лишенное сознания материальное наличное бытие и механически совершающийся факт, одним словом, это особого рода лишенное сознания, только потому приближенное к психическим феноменам, что последние, при повышенной силе подобного движения, являются их побочным следствием или сопровождающим их явлением.
   Если в первой трети нынешнего столетия психология была еще далека от того, чтобы считать физиологически бессознательное необходимым условием осуществления высших и более сложных психических явлений, то в последней его трети этот взгляд достиг в психологии почти всеобщего признания. Если, с одной стороны, допустить пассивность сознательных психических явлений, а с другой стороны устранить все психически и метафизически бессознательное, то не останется ничего другого, как искать всю активность, из которой проистекают сознательные психические явления в механической энергии лишенных сознательности движений мозговых молекул, т. е. предполагать материалистическое объяснение душевных явлений единственно возможным.
//-- С. Психически бессознательное --//
   а) Не сознаваемое определенным образом, однако, все же как-нибудь сознаваемое верхним бодрствующим центральным сознанием индивида.
   8. Мало сознательное, сознательное в ничтожной степени. Это понятие предполагает существование различных степеней формального сознания, независимо от свойств его содержания. Если такое предположение правильно, то ничто не препятствует признать и минимальные степени сознания (дифференциалы сознания), которые, при сложении их с конечными степенями сознания, можно оставить без внимания, как нуль сознания, (petites perceptions у Лейбница), несмотря на то, что, будучи собраны в бесконечное множество, такие минимальные степени суммируются в конечную степень сознания. Если же, напротив, так называемые степени сознания свести исключительно к различным свойствам содержания сознания, то эти ближайшие определения, касающиеся содержания, выступят на место степени сознания, и понятие минимального сознания теряет под собою почву.
   9. Сознаваемое неясно и не отчетливо, это – все неопределенное, смутное, сумеречное, туманное, утопающее в отдалении, бледное, тусклое, все то, что мешает охватить данное, его границы и его отличия от другого, а также затрудняет восприятие его внутренних частей и различий.
   10. Незамеченное в содержании сознания, то, на что не направлено внимание, то, что, находясь в духовном поле зрения, находится, однако, вне точки зрения внимания. Очень определенное, ясное и отчетливое восприятие в этом смысле может оставаться незамеченным, тогда как наиболее интенсивное внимание может быть направлено на совершенно тусклое и не отчетливое впечатление.
   11. Сознаваемое без рефлексии, т. е. только непосредственно сознаваемое или то, что хотя и сознается, но не сознается сознаваемым, или, иначе, то, что хотя и налично как содержание сознания, но в чем, как в содержании формы сознания, не дается себе отчета, или еще, иначе, то, что хотя и перцепируется, но перцепция чего, в свою очередь, не перцепируется. Все незамеченное есть вместе с тем сознаваемое без рефлексии; но и то, что замечается с самым острым вниманием, может быть сознаваемым только непосредственно, если в сознании этого содержания сознания не дают себе отчета, например, если созерцание целиком погружено в созерцаемое. Некоторые психологи будут, конечно, отрицать возможность перцепирования без одновременной и само собой разумеющейся перцепции этого перцепирования.
   12. Не относимое к «я». В незамеченном и в сознаваемом безотчетно тоже легко может отсутствовать отношение к «я»; но оно может отсутствовать и в замеченном и в сознаваемом с рефлексией; в первом случае тогда, когда внимание непроизвольно и рефлекторно, во втором случае тогда, когда хотя и рефлектируют на форму сознания, данного в этот момент, содержания сознания, однако, не рефлектируют ни к временной тождественности и непрерывности самосознания, ни к господствующим индивидуальным целям.
   Незамеченное и сознаваемое без рефлексии часто смешивают с бессознательным, встречаются ли они поодиночке, или в неясных сочетаниях; и в речи они должны быть резко разграничены. Совершенно непозволительно искать что-либо бессознательное в верхнем бодрствующем центральном сознании индивида, так как этимологически бессознательное может означать только нечто такое, чего там встретить нельзя. Всякая подобная попытка ведет к бессознательному сознанию – будь то к бессознательному содержанию сознания или к его бессознательной форме, или же, наконец, к соединению обоих противоречий. Если психически-бессознательное должно состоять в психических явлениях, то его следует искать в каком-либо сознании, но только не в верхнем центральном сознании индивида; психические явления могут быть только явлениями в каком-либо сознании и для какоголибо сознания. Если, напротив, психически бессознательное должно находиться по ту сторону всякого сознания, то его больше не следует искать среди психических явлений, т. е. на пути аналогии со знакомыми нам психическими явлениями, но позади них, в порождающей их деятельности. Первый путь ведет к психически-бессознательному, однородному с нашими психическими явлениями, второй – к психическибессознательному, с ними не однородному.
   в) Бессознательное относительно, т. е. хотя и бессознательное для верхнего, нормального, бодрствующего центрального сознания индивида, но остающееся сознательным для другого сознания внутри того же индивида, иначе говоря – бессознательное, как сознательно-психическое явление в индивиде, находящееся по ту сторону его центрального сознания. Сознаваемое другими индивидами хотя и неизвестно мне непосредственно и остается таковым даже становясь мне косвенно известным, но оно не может быть названо для меня бессознательным. Выражение «бессознательное» остается за теми психическими явлениями, которые происходят во мне, т. е. внутри моей индивидуальности, оставаясь, однако, неспособными стать прямым содержанием моего сознания.
   13. Относительно бессознательное, сознаваемое нижними сознаниями. В ряду организаций, распределенных по нисходящим от человека ступеням, трудно установить твердую границу того, где кончаются сознательно психические явления. Обзор индивидуальностей в их постепенном порядке заставляет смотреть на высшие организмы как на составленное из многих ступеней низших индивидов (различные части головного мозга, сегменты спинного, нервные узлы, группы клеток, единичные клетки, устойчивые или подвижные), которые отчасти соединены друг с другом очень несовершенным образом. История развития учит нас, что все клетки, составляющие высшие организмы, получились из отдельных индивидов, соединявших в себе все жизненные функции, посредством дифференцирования нисходящих поколений; затем, что верхнее центральное сознание в различных классах животных связано с различными центральными органами, и степень централизации нервной системы в сложных организмах очень различна. Психофизический параллелизм, как бы его ни толковать с метафизической точки зрения, требует не только чтобы каждому сознательно психическому явлению соответствовало материальное движение, но и обратно: чтобы всякому материальному движению соответствовало сознательно психическое явление.
   Сонная греза, гипноз, сомнамбулизм, сомнамбулический глубокий сон, двойное сознание, внушение и другие явления искаженной душевной жизни, указывают на существование у индивида сознаний, которые не покрываются его верхним, бодрствующим, центральным сознанием, а только непрочно с ним связаны и при устранении или задержка последнего могут заставить организм послужить себе. Влияние этих сознаний на верхнее, по-видимому, играет роль и при нормальном состоянии в чувствах, настроениях и интересах.
   Эти и подобные соображения приводят к признанию в сложном индивиде множественности сознаний, из которых каждое по форме и содержанию для других относительно бессознательно. Если с понижением ступени индивидуальности этих органов сознания понижается и порог их раздражения, то более слабые раздражения, остающиеся ниже порога верхнего центрального сознания, могут, однако, для нижних сознаний находиться над их порогом и давать параллельные сознательно психические явления. Так как сказанное равно применимо как к центральному, так и к периферическому раздражению, то каждому функциональному психологически бессознательному могут соответствовать явления сознания внутри индивида, остающиеся, однако, бессознательными для его верхнего, центрального сознания (Спенсер, Льюис, Геккель, Цельнер, Вундт, Прейер, Гефдинг и др.). Все, что для верхнего сознания уже перестало быть данным в качестве психического явления, может, однако, со своим дальнейшим ослаблением еще поддерживать напряженность возбуждения опять-таки в сознаниях все глубже лежащих ступеней индивидуальности; всякое молекулярное движение, подымающееся от неприметной напряженности движения к более живым его колебаниям, должно сначала выплыть из глубины сознаний самых нижних ступеней индивидуального, и только затем, подымаясь по ним все выше, вынырнуть в качестве психического явления.
   Таким образом понятно, что синтетические интеллектуальные функции, сооружающие без ведома верхнего центрального сознания его ощущения и созерцания, пользуются, как материалом своих построений, сознательно-психическими явлениями, а не материальными, лишенными сознания событиями, т. е. не элементами абсолютно бессознательными. Материалами, из которых, при помощи форм созерцания и мышления, бессознательно формулируются ощущения, созерцания и представления, являются, таким образом, в действительности ощущения же, но не ощущения в верхнем сознании, для которого сооруженные из них образования являются первыми данными, и не ощущения абсолютно бессознательные – ибо это было бы противоречием, – и не фиктивные, несуществующие ощущения, как отсутствующие события, параллельные материальным движениям, но сознательные ощущения, существующие для сознаний низших индивидуальных ступеней (например, мозговых клеток). В качестве изолированных элементов они находятся ниже порога верхнего, центрального сознания, но в своем синтетическом единении они этот порог превышают. Только при таком союзe с психически относительно бессознательным, физиологически-бессознательное приобретает значение, косвенно оправдывающее его обозначение в качестве «бессознательного», тогда как без этого психофизического соединения оно могло бы называться только «лишенным сознания».
   14. Относительно бессознательное, сознаваемое высшим, сверхчувственным, трансцендентальным индивидуальным сознанием. Эта гипотеза, защищавшаяся в новое время И. Г. Фихте, Гелленбахом и дю-Прелем, в сущности идет навстречу желанию, чтобы какое-нибудь индивидуальное сознание продолжалось и после того, как нормальное бодрствующее центральное сознание исчезает с разрушением организма смертью. Эта гипотеза, если только существование совершенно свободного от тела сознания остается исключенным, предполагает, что носителем и хранителем материальных предрасположений служит трансцендентальному индивидуальному сознанию некоторое бессмертное эфирное тело, и что такое сознание, при коллизии бессознательных деятельностей, не остается пассивным, сопровождающим их явлением, но само по себе активно трансцендентальное сознание не заключено в телесно-душевной индивидуальности, такой, какою она дана, но, рассматриваемое с точки зрения последней, оно есть дух или демон, которым индивид одержим. Понятие индивида должно сначала подвергнуться метафизическому расширению, чтобы затем вместить трансцендентальное сознание. Без такого расширения воздействия последнего хотя и противостоят эмпирическому индивиду в качестве прямо неизвестного, но собственно не могут быть характеризованы как бессознательное в нем.
//-- с. Психически абсолютно-бессознательное --//
   15. Абсолютно-бессознательная психическая индивидуальная функция, не сознаваемая ни одним из сознаний, содержащихся в индивиде. Если признать твердо установленным, что сознание есть только пассивное явление, сопровождающее бессознательные события, только побочное следствие при коллизии бессознательных длительностей, лишенное всякой собственной активности, то дело тогда идет только о том, состоят ли бессознательные деятельности, продуктом которых является сознание, только в механическом движении материальных частиц, или к нему должны присоединиться и нематериальные деятельности; другими словами – является ли физиологически бессознательное достаточной причиной или только необходимым условием сознания. В первом случае провозглашается материализм, как миросозерцание, единственно имеющее значимость, все равно, какое бы ближайшее значение ни придавалось понятию материи; в другом случае присоединяющиеся к материальным деятельностям нематериальные деятельности должны быть названы бессознательно психическими, потому что с одной стороны они не попадают ни в одно из сознаний внутри индивида, с другой же стороны, однако, их продукты суть психические явления во всех сознаниях индивида. Если сознанию, как таковому, отказать в активности, то не останется никаких средств, чтобы избегнуть материализма иначе, как признав абсолютно бессознательную психическую деятельность. Современная психология, которая не признает последней и, однако, более не может и не хочет прямо сохранить активность сознания, тем самым неизбежно впадает в материализм, как бы она ни старалась более или менее прикрыть этот факт.
   Таким образом абсолютно бессознательна та психическая деятельность, которая на основе физиологически бессознательного творческим синтезом создает явление сознания. Но эта деятельность по своей сущности есть функция категориальная, если категориями захватываются формы созерцания пространства, времени и целесообразности. Она есть идеальная антиципация содержания, подлежащего реализации, т. е. осуществление будущего, логическое определение того, что еще не есть, но подлежит реализации посредством силы, присущей этой деятельности; она есть установление связей, в которых, в конце концов, состоят как наличное бытие, так и сознание, аналитико-синтетическая интеллектуальная функция и динамическая волевая сила осуществления. Она есть представление со включением стремления к осуществлению представленного (Гербарт, Гегель), или хотение со включением определенной и, однако, еще не действительной (идеальной) цели (Шопенгауэр, волюнтаристическая психология), или двойная функция, заключающая в себе представливание и хотение в их нераздельном единстве.
   Ни хотение, ни представливание, ни мышление никогда непосредственно не вступают в сознание, как это воображает наивный реализм. Хотение, по-видимому, входит в сознание только посредством представления своей цели, или содержания, а также сопровождающего их чувства и отраженного ощущения его напряженности и ослабления ее; деятельность представливания – только посредством ее готового продукта сознательного представления на чувственной основе ощущения; мышление – только посредством следов, оставляемых им на пути и отпечатывающихся в сознательных представлениях. Но как деятельности, всякое хотение, представливание и мышление – абсолютно бессознательны, и кто отрицает абсолютно бессознательную деятельность, должен отрицать также всякое наше хотение, представливание и мышление, как психическую деятельность, и объяснять ее иллюзиями сознания, которым не соответствует никакая иная действительность, кроме механических движений материальных мозговых молекул.
   Совокупность абсолютно бессознательных деятельностей, находящихся в связи с физиологическибессознательным данного организма, называется его душою, которая, при таком понижении, не является ни фикцией, ни субстанцией, но комплексом, или группой абсолютно бессознательных деятельностей. В качестве определяющей конечной причины эта деятельность является сразу и носительницей и исполнительницей тех высших законов природы, благодаря которым организмы возвышаются над неорганизованными вещами, и, сообразно с этими законами, она управляет преобразованием постоянной массы энергии так, что законы неорганической природы служат организму, составляя его, улучшая и совершенствуя. Она целесообразно изменяет психические явления, которые возникли бы посредством простого возбуждения комбинаций в их прежнем состоянии и таким образом посредством действий, идущих дальше этих комбинаций, она и их укрепляет, утончает и совершенствует. Этим путем она автоматические движения преобразует в рефлексы, инстинкты и произвольные действия, и создает этим впервые основание отчасти и для преобразований в обратном направлении, т. е. для механизации. В своей целесообразности она поднимается над тем, что когда-нибудь в индивидуальном сознании отражалось от индивидуальной и сверхъиндивидуальной целесообразности. Наконец, в атомах она представляет собою тожественное основание как психических явлений сознания атома, так и того динамического отражения сил атома, которое мы называем материей, потому что в нашем сознании это отражение вызывает субъективно идеальное явление вещества.
   Абсолютно бессознательная психическая деятельность необходимо должна мыслиться чуждой и противопоставленной психическим явлениям в сознаниях всех ступеней индивидуальности. Тогда как последние пассивны, восприимчивы, изобразительны, чувственны, абстрактны и дискурсивны, первая только и мыслится активной, продуктивной, образующей, сверхчувственной, конкретной и нечувственно интуитивной. Понятия о ней нельзя получить ни нисходя к ничтожным степеням сознания или к сознаниям глубже лежащих индивидуальных ступеней, ни возвышая понятие сознания в нем самом, хотя бы даже делая его абсолютным, а только постигая за сознанием его бессознательную причину, которая в качестве просто материального события была бы подсознательной, в качестве же психической интеллектуальной функции – сверхсознательна, т. е. превосходящей сознание в производительности. Как предполагаемая причина действия не может быть чем-то отрицательным, сравнительно с этим действием, так же и абсолютно бессознательная психическая деятельность не может быть чем-то отрицательным сравнительно с сознательно психическими явлениями, ею вызванными, даже если между ее свойствами найдутся такие, которые мы, с точки зрения нашего сознания, можем определить только отрицательно по отношению к тому, что нам знакомо.
   16. Абсолютно бессознательный индивидуальный субъект психической индивидуальной функции (монады Лейбница, простые реалы Гербарта, волевые генады Банзена, созданные субстанциальные души теизма). Если уже деятельность, производящая психические явления, абсолютно бессознательна, то тем более абсолютно бессознателен субъект, практикующий эту деятельность, потому что он еще на одну ступень дальше стоит от всех сознаний, произведенных в индивиде деятельностью, чем самая эта деятельность, Кто не находит препятствий, чтобы признать деятельность чем-то последним, имеющим основание в себе самом, тот должен отбросить эту гипотезу, как лишнюю и необоснованную. Но кто тоже считает необходимым субъекта, как носителя деятельности, тем самым еще не принуждается признать и множественность субъектов. Бессознательного субъекта бессознательной деятельности больше не должно смешивать с феноменальным «я» самосознания и умножать его на основании этого смешения. Если бы каждое сознание на каждой ступени индивидуальностей нуждалось в собственном субъекте, то сложный индивид должен был бы заключать в себе так же много бессознательных субстанциальных субъектов бессознательной психической деятельности, сколько он заключает сознаний различных ступеней индивидуальностей. В таком случае, отыскивая душу только в субстанциальном субъекте деятельности, мы имели бы дело в каждом высшем индивиде уже не с одною субстанциальной индивидуальной душою, а с комплексом субстанциальных индивидуальных душ. Поэтому бесполезно искать душу в субъекте, а не в совокупности бессознательно психических деятельностей, управляющих этим организмом. Если же субстанциальный субъект не подходит более под понятие души, то он относится уже и не к психически бессознательному, а к бессознательному метафизически.
//-- Д. Метафизически бессознательное --//
   17. Метафизически относительно бессознательное это то, что только с психической точки зрения для индивидов абсолютно бессознательно, с метафизической же точки зрения, по отношению к абсолютному сознанию абсолютного, оно сознательно (теизм и псевдотеизм). Эта гипотеза в сущности возникает из богословских мотивов. Поскольку она относится к продуктивному сознанию абсолютного, она связана с независимостью (aseitas) и активностью сознания и метафизически утверждает зависимость бессознательного от сознательного, в то время как психологически приходится установить зависимость сознательного от некоего бессознательного. Поскольку же она относится, напротив, к воспринимающему сознанию абсолютного, она принуждена принять его порог за минимум (Фехнер), что противоречит факту повышения порога с повышением ступеней индивидуальности. Если абсолютное сознание будет противопоставлено индивидам, как особая субстанция, то, может быть, она будет смущать их энергическими воздействиями, неизвестными им прямым образом; но бессознательными этих воздействий нельзя назвать ни в каком смысле. Для индивидов они представляют собою нечто чуждое, так же мало их касающееся, как мало содержание индивидуального сознания касается сознания другого индивида; для абсолютного же сознания они сознательны. Если же, напротив, индивиды представляют собою только группы деятельностей абсолютного сознания, то неясно, почему эти сознательно психические деятельности могли в индивиде потерять свою сознательность, вместо того, чтобы войти в индивидуальное сознание в качестве сознательных и помочь ему конституироваться.
   18. Абсолютно бессознательная универсальная деятельность. Пока сознание имеет значимость активного, множественность деятельностей кажется исходящей от многих, замкнутых в себе сознаний. Но как только всякая деятельность признана бессознательной, так причинность, а также и целесообразность принуждает видеть в совокупности всех деятельностей универсальное единство с многообразием внутренних расчленений, а в индивидуальной деятельности только одну из деятельностей, являющуюся членом внутри абсолютной деятельности (функциональный монизм). Метафизически бессознательная универсальная деятельность охватывает как деятельности, образующие материю – силы атомов, так и не образующие ее – в узком смысле нематериальные деятельности и их группы, т. е. души. Бессознательной для каждого отдельного индивида, в конце концов, может быть названа только та часть абсолютной деятельности, которая конструирует его как органически психическую индивидуальность. Абсолютная деятельность, как единая целость, может быть названа бессознательной, вопервых, по отношению к совокупности конструированных при ее помощи индивидов и, во-вторых, по отношению к абсолютному субъекту, в противоположность признанного абсолютного сознания.
   19. Бессознательный абсолютный дух, или бессознательный абсолютный субъект, или субстанциальный носитель бессознательной абсолютной деятельности. Как только деятельность признается общей универсальной, ее субъект также должен быть признан общим, универсальным. С этим впервые достигается последнее метафизическое значение «бессознательного»: субстанции, в которой все остальное является только ее акциденциями, атрибутами или модусами (субстанциальный или онтологический монизм). Преобразование прилагательного в существительное или субъективация предиката в выражение «бессознательное», получает благодаря этому более чем только грамматическое, но и фактическое значение.
   Бессознательный субъект с бессознательной деятельностью является тем тождественным третьим, которого последователи философии тождества в психофизическом параллелизме ищут позади материального явления и явления сознательно психического, оставляя его, однако, совершенно неопределенным, хотя и ясно, что тождественное третье может существовать только тогда, когда оно отличается от обеих форм своего проявления, а следовательно, не является ни материальным, ни сознательно психическим, т. е. когда оно есть нематериальное бессознательное.
   Что же касается моего личного положения по отношению к понятию бессознательного, то я издавна заботился об устранении всяких недоразумений, однако, при обилии значений у этого понятия, которое в каждой голове отражается иначе, достигал очень неудовлетворительных результатов. Смешивать неизвестное, непознаваемое, неясное и неотчетливое, незамеченное и сознаваемое без рефлексии с тем, что я разумею под бессознательным, могут только такие читатели, которые находят непонятным или неразумным смысл, влагаемый мною в это слово, и с самым благим намерением желают подставить под него иной, родственный и скольконибудь сносный для них смысл. То, что я объяснил в обстоятельном исследовании всех степеней сознания, сведя видимость таковых к различиям в содержании сознания («Philosophie des Unbewussten», 1. Aufl., S. 362– 371, 10. Aufl. Bd. I. S. 51 —60), при этом осталось, конечно, незамеченным. О не относящихся к «я» недействительных «бессознательных ощущениях» Фехнера и реtites perceptions неуловимо малой степени сознания у Лейбница, я говорил также в начале «Phil. des Unb.», оспаривал их и предостерегал от смешения их с бессознательным (1. Aufl. 519 —23, 396, 15; 10. Aufl. Bd. 1. S. 28– 32, II 89, I 16).
   Я постоянно оспаривал признание мертвого лишенным сознания, приписывал ощущение растениям и даже для атомов оставлял сознание открытым (ebd. 1. Aufl. S. 396– 400, 426– 427; 10. Aufl. II, 89 – 94, 122, III 108– 114, 124); поэтому, по-видимому, бесполезно предостерегать от смешения лишенного сознания с бессознательным. Статическому и функциональному физиологически бессознательному я приписал такую меру важности, что к концу шестидесятых годов, при господствовавшей тогда спиритуалистической психологии и философии, я возбудил подозрение в некотором материализме; с другой стороны я предостерегал от смешения необходимого материального условия сознания с достаточной причиной последнего, и условия сознательной духовной деятельности с условием бессознательной (ebd. 1. Aufl. 334 – 341; 10. Aufl. II 18 —25). Но я всегда только в косвенном смысле давал место физиологически бессознательному в бессознательном, а именно, утверждал, что, функционируя, оно дает нечто, психически относительно бессознательное. Индивидуальное сознание, свободное от тела, я постоянно опровергал, так же, как абсолютное сознание (ebd. 1. Aufl. 341 – 344, 463– 464; 10. Aufl. II 25– 28, 468, 175—201, 486– 510) и тем самым оспаривал, что абсолютно бессознательная психическая деятельность может, однако, снова быть сознательной для трансцендентального или абсолютного сознания и, благодаря этому, с метафизической точки зрения, унизиться до только относительно бессознательной. Гипостазированная возможность восприятия стала мне известной только позже, после чего я решительно ее и оспаривал («Das Grundproblem der Erkenntnistheorie». S. 69—71).
   «Философия бессознательного» ставила себе задачу, которая и остается за нею по исключении этой путаницы, а именно, исследовать относительно бессознательное и абсолютно бессознательное, при чем, следуя индуктивному методу, она должна была, исходя от относительно бессознательного на почве физиологически бессознательного, через абсолютно бессознательную индивидуальную деятельность, возвыситься к метафизически бессознательному в смысле функционального и субстанциального монизма. Эта задача была столь обширна и трудна, что первая попытка ее разрешения, конечно, должна была остаться обремененной недостатками и несовершенствами. Никто глубже меня не ощущал этих недостатков; основной ошибкой моего труда я вскоре признал, не будучи приведен к этому какой бы то ни было критикой, недостаточное разделение относительно и абсолютно бессознательного, и открыто заявил об этом уже в 1872 году в сочинении «Das Unbewusste vom Standpunkt der Physiologie und Deszendenztheorie» (1 анонимное изд., стр. 215 и след., 2 изд. с моим именем, стр. 230 и след., 3 изд. в III т. в 10 изд. Философия бессознательного, стр. 298 и след.).
   В том же сочинении я старался прежде всего подробнее проработать относительно бессознательное на основании физиологически бессознательного и в связи с ним, и под маской естествоиспытателя, приписать ему, по возможности, наибольшую важность. В прибавлениях и дополнениях к двум следующим изданиям этого сочинения, так же, как и к 5 – 10 изд. «Философии бессознательного», я вводил производительность такого объяснительного принципа в подобающие ему, по моему убеждению, границы, и подробнее развивал смысл и неизбежность абсолютно бессознательного наряду и позади относительно бессознательного. Дополнение к исследованию относительно бессознательного я дал, далее, в сочинении: «Der Somnambulismus» (в «Moderne Probleme» 2 Aufl. №XV, S. 207—277) в сочинении «Der Spiritismus» 2-го изд. и «Die Geisterhypotese des Spiritismus und seine Phantome» и в отрывке «Die Kunstlerische Phantasie» в «Phil. des Schönen» (S. 568– 586). Дополнение к исследованию абсолютно-бессознательного в «Religion des Geistes» (145 – 163, 237—255), в «Phil. des Schönen» (S. 463– 491) и в прибавлении «Zum Begriff der unbewussten Vorstellung» (в «Philos. Monatsheften». Bd. 28, S. 1 —25). Систематическую же обработку абсолютно бессознательное получило впервые в моем сочинении «Kategorienlehre». К сожалению, приведенные позднейшие прибавления и сочинения стали известными или были замечены в недостаточной мере, чтобы помешать основывать суждения о моем понятии бессознательного и в последние годы моей жизни по большей части только на «Философии бессознательного» в ее первоначальном виде, или даже просто ссылаться на кое-какие из ее глав, позднее мною исправленных, или вовсе отвергнутых.

Перев. К. М. Милорадович

Ф. Брентано
О внутреннем сознании [1 - Извлечение из сочинения Брентано «Psychologie vom empirischen Standpunkte».]

   Не существует психических явлений, которые не были бы сознанием о каком-либо объекте, но не существует ли психических явлений, которые не являются объектом сознания? Всякое психическое явление есть сознание, но сознается ли всякое психическое явление, или, быть может, существуют психические акты и бессознательные?
   Одним из первых учивших о бессознательном сознании был Фома Аквинат. Позднее Лейбниц заговорил о «perceptiones sine apperceptione seu conscientia», «perceptiones insensibiles», а Кант последовал за своими предшественниками. В новейшее время учение о бессознательных психических явлениях находит многочисленных сторонников, и при том среди людей, принадлежащих к направлениям, между собою нисколько не родственным. Так, старший Милль утверждает, что существуют ощущения, которых мы не сознаем, благодаря привычному невниманию. Гамильтон учит, что цепь наших идей часто связывается при помощи бессознательных посредствующих звеньев. Маудсли делает основой своей психологической методы ясно, как он полагает, доказанные факты бессознательной душевной деятельности. Гербарт учит о представлениях, которые не сознаются, а Бенеке полагает, что сознанием сопровождаются только тe из них, которые обладают высшей степенью интенсивности. Фехнер утверждает, что психология не может обойти бессознательных ощущений и представлений. Вундт, Гельмгольц, Цольнер и другие утверждают, что существуют бессознательные заключения. Ульрици старается доказать при помощи многочисленных аргументов, что как ощущения, так и другие психически акты, например, любовь и страсть, часто могут быть бессознательными. Гартман же разработал целую «Философию бессознательного».
   Несмотря на такое обилие лиц, говорящих о бессознательных психических явлениях, последним еще многого не хватает для общепризнанности. Их не признали ни Лотце, ни знаменитые английские психологи, как Бэн и Спенсер, а Д. С. Миллю принадлежит заслуга, которой он целиком обязан воззрениям своего отца, – выступить против них со своим учением. Но и среди тех, кто признает бессознательные представления, многие являются их защитниками только потому, что связывают с этими словами иной смысл. Так обстоит дело, например, у Фехнера, который, говоря о бессознательных ощущениях и представлениях, очевидно, обозначает словами ощущение и представление нечто иное, нежели мы, а именно, он под ними вовсе не разумеет психических явлений. Психические явления, по его мнению, все сознательны и, таким образом, фактически он является противником нового воззрения. Ульрици же понимает нечто иное под сознанием и, подобно Фехнеру, отвергает всякий бессознательный психический акт, понимаемый в нашем смысле. О Гартмане мы тоже могли бы сказать, что он желает обозначить словом «сознание» нечто иное, чем мы, так как его определение сознания как «эмансипации представления от воли… и оппозиции воли против этой эмансипации» или как «удивления воли перед нежеланным ею и, однако, чувственно наличным существованием представления», – обозначает если не вообще нечто совершенно воображаемое, то, во всяком случае, нечто иное, чем то, что мы называем сознанием. Однако, приводимые им доводы ясно доказывают, что он является защитником бессознательных психических длительностей в том же смысле, в каком говорим о них и мы.
   Само собою разумеется, что никакие бессознательные представления не проникают в область нашего опыта; это необходимо даже в том случае, если они наличны в нас в самом большом количестве, – иначе они не были бы бессознательными. Но если тут нельзя ссылаться на опыт, то опыт не может давать и показаний в этом вопросе. Как же, будучи покинуты опытом, могли бы мы разрешить его?
   Однако, защитники бессознательного сознания справедливо противоставляют этим возражениям то соображение, что об отсутствующем в нашем непосредственном опыте можно, быть может, заключить опосредствованным образом из фактов опыта. Они не упускали случая собрать такие факты и таким образом пытались доказать свое утверждение посредством многих и разнообразных аргументов.
   Существует четыре различных пути, которыми может идти доказательство с некоторой надеждой на результат.
   Во-первых, можно постараться доказать, что известные, данные в опыте факты требуют признания бессознательных психических явлений как своей причины.
   Во-вторых, можно попробовать показать, что за одним из данных в опыте фактов должно следовать некоторое психическое явление в качестве его действия, несмотря на то, что в сознании оно не появляется.
   В-третьих, исходя из этого, можно было бы показать, что при сознательных психических явлениях сила сопровождающего их сознания является функцией их собственной силы, и что, вследствие этого отношения, в известных случаях, когда последняя является положительной величиной, первая должна быть лишена всякого положительного достоинства.
   Наконец, в-четвертых, можно попытаться доказать, что признание каждого психического явления объектом психического же явления ведет за собою бесконечную сложность душевных состояний, которая и невозможна и противоречит опыту.
   Чаще всего пробуют первый из этих путей. Однако, обыкновенно недостаточно обращают внимание на тe условия, при выполнении которых только и можно придти к цели. Если от известного факта, понимаемого как действие, заключают к бессознательному психическому явлению как его причинe, то прежде всего нужно достаточно убедиться в самом факте. Таково первое условие. Уже поэтому попытки доказательств, основывающиеся на явлениях так называемого ясновидения, предчувствия и т. д. – обладают сомнительной ценностью. Сам Гартман, ссылающийся на них, хорошо сознает, что исходная точка этих доказательств не должна рассчитывать на большое доверие. Поэтому мы можем совершенно обойти эти аргументы. Но и то, что Маудсли рассказывает о деяниях гения, не исходящих из сознательного мышления, не является фактом настолько установленным, чтобы им можно было пользоваться как основой для убедительного доказательства. Гениальные мыслители еще более редки, чем сомнамбулы, и, кроме того, некоторые из них, как например, Ньютон, рассказывают о своих важнейших открытиях таким образом, что нам становится совершенно ясным, что последние не явились плодом бессознательного мышления. Мы сопровождаем этих мыслителей на пути их исследования и понимаем его результат, что, однако, нисколько не уменьшает нашего удивления перед ним. Если же другие не могут дать подобного отчета о своих действиях, то разве не менее рискованно признать, что они просто забыли о посредничестве своего сознания, чем утверждать, что этот мост прерван бессознательным мышлением? Гете, который, по всеобщему признанию, занимает место среди гениев, утверждает в «Вильгельме Мейстере», что необыкновенный талант является «только некоторым уклонением от обыкновенного». Таким образом, если существуют бессознательные психические события, то на них должны указывать менее редкие экземпляры.
   Следующее условие состоит в том, чтобы факт опыта действительно мог найти свое объяснение в признаваемом нами бессознательном психическом явлении, как действие в соответствующей ему причине. Сюда относится прежде всего требование, чтобы сознательные психические явления в опыте порождали бы подобные же следствия. Далее, чтобы они не порождали в то же время и других следствий, недостающих в рассматриваемом случае, потому что нет никакого основания предполагать эти следствия связанными с отсутствующим тут сопровождающим сознанием. Далее нужно, чтобы бессознательные психические явления, которыми пользуется гипотеза, не находились со своими свойствами в противоречии с признанными законами сознательных психических явлений, а именно, нужно, чтобы некоторые их особенности вполне объяснялись недостатком сопровождающего сознания. Так как предполагаемые бессознательные явления не разнородны с сознательными, а мыслятся некоторым образом им подобными (иначе их несправедливо было бы считать психическими деятельностями), то нужно доказать, что общая связь между теми и другими не прерывается, и что вообще такое признание не влечет за собою никаких противоречивых определений.
   Это требование Гартман выполняет так же мало, как и предыдущее. Там, где следовало бы ожидать законов бессознательных психических явлений, оказывается, что мы имеем дело вовсе не с психическими явлениями. Они сводятся к вечно бессознательному, к всеединой, вездесущей, всеведущей и всемудрой сущности. Вместо бессознательных душевных явлений, таким образом, появляется божество, которому, для того, чтобы вполне заслужить это имя, не хватает только сознания, но которое конечно и, кроме того, не свободно от некоторых значительных противоречий. Оно играет роль Deus ex machina, которую некогда Платон и Аристотель порицали у Анаксагора, и которая всегда находится под руками, когда недостает механического объяснения. Подобную гипотетическую нелепость сочтет недопустимой всякий маломальски точный мыслитель, даже если он не признает границ научной гипотезы, указанных Д. С. Миллем. Поэтому нет никакого сомнения, что все аргументы которые Гартман приводит в пользу признания бессознательной психической деятельности, по крайней мере, в таком виде, в каком он их приводит, не удовлетворяют второму условию. Он не доказал, что факты в опыте, исходя из которых следует заключить о бессознательной психической деятельности, действительно находят объяснение благодаря такому признанию.
   Наконец, третье условие значимости заключений о бессознательных психических явлениях, как причине известных фактов опыта, состоит в необходимости показать, что факты, о которых идет речь, немыслимы, или, по крайней мере, очень невероятны при других гипотезах, без признания бессознательных психических явлений. Если установлено, что в некоторых случаях подобные факты являются последствием сознательных психических явлений, то этим еще не доказано, что наше факты не могут возникнуть и вследствие других причин. Неправильно всегда приписывать одинаковые действия одинаковым причинам. В самом деле, как это уже заметил и обнаружил Аристотель, мы часто, исходя из различных посылок, приходим к тому же заключению. И тот же великий мыслитель уже заметил, что суждения, однажды полученные посредством заключения в собственном смысле слова, в следующий раз получаются непосредственно на основании прежнего опыта, или (может быть, будет правильнее сказать) – вследствие привычки. Когда известные часто упоминаемые, но вовсе не сами собою понятные принципы кажутся непосредственно ясными, навязываясь нам с почти непреодолимой силой, то в этом обнаруживается сила привычки, и, может быть, ничем иным, кроме привычки, не объясняется то, что животные, в повторяющихся случаях ожидают повторения их последствий. Но то, что здесь является благоприобретенным, могло бы быть и врожденным предрасположением к непосредственным суждениям, что все-таки не давало бы нам права говорить о бессознательных заключениях, т. е. о заключениях, посылки которых остались бессознательными.
   Ни одна из различных относящихся сюда попыток доказать существование бессознательных психических явлений не выполнила сколько-нибудь удовлетворительно этого третьего условия, что и можно доказать на примере важнейших из них.
   Гамильтон, а вместе с ним и другие признавали бессознательные представления потому, что при возобновлении уже бывшей последовательности мыслей в воспоминании можно, по-видимому, перескочить через целые ряды посредствующих звеньев. Этот факт, без сомнения, согласовался бы с законами ассоциаций, если бы было признано, что промежуточные звенья, о которых идет речь, присутствовали и тут, но не доходя до сознания. Однако, ни Гамильтон, ни другие не показали, и даже не попытались показать, что это – единственно возможный вид объяснения. На самом деле это вовсе не так. Д. С. Милль, в том месте, где он критикует Гамильтона, легко мог бы привести два других; а когда нам придется иметь дело с ассоциациями идей, мы увидим, что число этих возможных гипотез, из которых то одна, то другая получает перевес вероятности, может быть еще значительно увеличено.
   В подобном же упущении виновны Ланге, Гельмгольц, Цолльнер и все без исключения крупные исследователи, защищающие подобную точку зрения. Для нашей цели достаточно установить, что предполагаемые следствия бессознательных заключений до тех пор не смогут дать никакого доказательства существования бессознательной психической деятельности, пока не будет приведено доказательство невозможности или преобладающей невероятности всякого другого понимания, а этого условия до сих пор не выполнил никто. Это правильно относительно упомянутых выше оптических явлений; это правильно также относительно веры в существование внешнего мира, наличной уже в самом раннем возрасте, когда ее приписывают бессознательной индукции; а также относительно понимания всякого возврата данной мысли при воспоминании, как следствия бессознательного процесса, столь же продолжительного и запутанного, как тот, который мы иногда проходим, нащупывая памятью прежнее переживание и переходя от одной мысли к другой. Таково понимание Гартмана, того же воззрения держится, по-видимому, и Маудсли. Только без дальнейших рассуждений понимая каждую из таких выплывающих в нас мыслей, не являющихся следствием преднамеренного и обостренного искания, как продукт бессознательной душевной деятельности, он может придти к заключению, что «важнейшая часть душевной деятельности, существеннейший процесс, от которого зависит мышление, состоит в бессознательной деятельности души».
   Маудсли и Ульрици приводят в пользу бессознательных душевных явлений еще другую группу фактов. Часто случается, что мы, занятые какими-нибудь мыслями, не обращаем внимания на окружающее. Оно, по-видимому, в этом случае не пробуждает в нас никакого ощущения, и, однако, последствия показывают, что мы обладали действительными ощущениями. Сюда же относятся истории, подобные известному рассказу Кольриджа о служанке, которая в лихорадочном бреду делала длинные цитаты на еврейском языке, которых она не понимала и не могла повторить в периоды здоровья, но которые она прежде слыхала громко произнесенными, когда жила у одного ученого.
   Ульрици приводит некоторые другие замечательные примеры родственных явлений. «Довольно часто, говорит он, случается, что кто-нибудь беседует с нами, мы же рассеянны, и в данный момент не знаем, что именно он говорит; но моментом позже мы овладеваем собою, и в наше сознание вступает то, что мы слышали. Мы проходим улицу, не замечая видимых нами вывесок и выставленных на них имен и объявлений; мы не могли бы непосредственно воспроизвести ни одного из этих имен, и, однако, встретив его где-нибудь в другом месте, может быть, несколькими днями позднее, мы припоминаем, что мы уже видели его на вывеске. И тут мы, значит, должны были иметь зрительное ощущение не менее полное, чем всякое другое из сознаваемых нами непосредственно, и, однако, мы его не могли припомнить. Точно так же мы часто многими днями позже вспоминаем о сделанной нами в письме или в разговоре ошибке, которой во время самого писания мы не сознавали. И тут я должен был видеть неправильно написанное слово и вполне получить зрительное ощущение; но так как во время писания я был сосредоточен только на записывании мыслей и на связи выражающих их слов, то я не заметил ошибки в начертании, т. е. неправильного письменного знака. Однако, чувственное ощущение моя душа получила тогда же, и когда я больше не подставляю под него записываемых мыслей, а рефлектирую о действительно написанных словах, в мое сознание входит полученное мною чувственное изменение неправильно написанного слова».
   Легко заметить, что эти и подобные доводы бессильны, если ими хотят обосновать бессознательную душевную деятельность, понимаемую в нашем смысле. Признание бессознательных психических явлений не есть единственная гипотеза, объясняющая приведенные факты. Для объяснения первого и третьего из примеров, взятых у Ульрици, достаточно признать, что нечто было ощущаемо сознательно, а затем возобновлено в памяти, и при этом втором выступлении явление связалось с известными ассоциациями и другими душевными деятельностями, которые в первом случае, в силу некоторых обстоятельств, отсутствовали. В первом из примеров, слыша слова, не связывали с ними их значения, в другом, видя неправильно написанное слово, не связывали с ним никакой рефлексии о несоответствии его правилам грамматики. Случай с вывесками еще более прост. Он основывается на том, что не только восприятие памятью известного впечатления, но и его действительное возобновление связано с известными условиями, которые один раз отсутствуют, а другой раз находятся налицо. Позднейшее подобное явление вызывает предыдущее, согласно известному закону ассоциации идей, которого я, разумеется, не находил действующими пока не хватало необходимых условий.
   Нечто подобное происходит и в примере, приводимом у Маудсли. Служанке, о которой он рассказывает, припомнились слова, которых она в одно время не могла вспомнить, а в другое вспоминала непроизвольно, очевидно, при обстоятельствах, обусловливающих ассоциацию и отсутствовавших в первом случае. Этих обстоятельств не может устранить наш анализ, который должен признать их настолько благоприятствующими ассоциациям, о которых идет речь, что они выкупают недостаток сравнительно слабой подготовки. То, что служанка слушала, не сознавая своего слушания, очевидно, нисколько не вытекает из того, что она не понимала смысла слышанных ею слов.
   Было бы утомительным приводить еще другие примеры. Прибавим еще только одно замечание. Если даже в некоторых случаях считать установленным, что без признания воздействия бессознательных психических явлений мы не способны понять данного факта, все же такое доказательство будет бессильным, пока эту неспособность легко объяснить недостатком наших познаний в соответствующей области. Слишком смелым является утверждение Гартмана, что посредствующее звено между волей и послушным воле движением не может быть механическим; он таким образом предполагает бессознательное представление о положении соответствующих моторных нервных центров в мозгу. Ни один осторожный физиолог не одобрит такого утверждения. Механический характер части посредствующих звеньев доказан, и возможность доказательства кончается только там, где начинается мало доступная до сих пор область физиологии мозга. Да и сама психология, как мы должны были не раз заметить, находится еще в очень отсталом состоянии. Поэтому вполне мыслимо, что то, что мы считаем нужным рассматривать как следствие бессознательной деятельности, при более совершенном знании психических законов можно было бы свести к сознательным явлениям, как его совершенно достаточной причине.
   Второй путь, на котором, как мы указывали, пытаются найти доказательство бессознательных психических актов, состоит в заключениях от причины к действию. Если данный факт имеет своим необходимым последствием какое-нибудь душевное явление, а последнее вовсе не вошло в сознание, то признание бессознательного явления кажется оправданным.
   И здесь существует несколько условий, которых не следует оставлять без внимания. Во-первых, должно быть твердо установлено, что ожидаемое психическое явление не выступало в сознание и не было затем забыто. Далее должно быть доказано, что в данном случае мы имеем дело совершенно с тою же причиной, что и в других случаях. Наконец, особенно нужно обратить внимание на требование, входящее, впрочем, уже и в предыдущее пункты, а именно, чтобы причины, препятствующие тут сопровождению сознания и, очевидно, отсутствовавшие в других случаях, не оказались противодействующими также и психическим явлениям, о существовании которых надлежит заключить, и чтобы вообще для последних не нашлось особых препятствий.
   Если мы приложим этот масштаб к немногим относящимся сюда попыткам доказательств, то окажется, что он не подходит ни к одной из них. Мы и намерены показать это на отдельных примерах.
   Когда морская волна ударяет в берег, то мы слышим шум ее прибоя и сознаем то, что мы слышим. Если же в движение приведена всего одна капля, то нам кажется, что мы не слышим даже и шороха. И, однако, говорят, мы должны признать, что и в последнем случае мы имеем звуковое ощущение, потому что движение волны есть одновременное движение ее отдельных капель, и только из звуковых ощущений, порождаемых каплями, может составиться ощущение шума рокочущей волны. Итак, мы слышим, но слышим бессознательно,
   В этом доводе ошибка очень ощутительна; он погрешает против второго из выставленных нами условий. Сумма сил в своем действии отличается от составляющих ее отдельных единиц не только количественно, но часто также и качественно. Незначительное охлаждение не превращает воду в лед по частям, или понемногу; незначительное ее нагревание не превращает ее в газообразное состояние, отличающееся от настоящего только количественно. Таким образом и из того, что большее физическое раздражение порождает звуковое ощущение, нисколько не вытекает с необходимостью явление шума при меньшей его интенсивности.
   Весьма важное значение имеет, по-видимому, следующий факт. Гельмгольц утверждает, что в так называемых последовательных зрительных образах он нередко подмечал частности, которых он не воспринимал при созерцании самого предмета. Я тоже часто встречался с тем же фактом и каждый легко мог бы проверить его собственным опытом. Здесь раздражение, очевидно, было очень интенсивным, иначе оно не имело бы последовательного образа; нельзя утверждать и того, что сетчатка была раздражена на недостаточно большом протяжении, потому что и это должно было бы помешать тому же обстоятельству, т. е. явлению последовательного образа. Поэтому кажется очевидным, что ощущения особых черт, о которых идет речь, должно было быть налицо. Если же это осталось незамеченным, то, по-видимому, остается только признать, что они представлялись нами бессознательно.
   Однако, многого не хватает для удовлетворительности этого доказательства. Первое из трех приведенных нами условий не было выполнено ни разу; кто поручится, что явления, о которых идет речь, в действительности не сопровождались сознанием и не были просто забыты впоследствии? Но и второе, и третье условия остаются невыполненными. Внешнее раздражение было достаточно сильным и распространенным, чтобы породить ощущение; но были ли налицо и необходимые психические условия? Почему же в таком случае считается доказанным факт, что не возникало никакого сознательного ощущения? Отвечают: потому что внимание было сосредоточено на чем-то другом. Но не может ли эта полная поглощенность внимания другими предметами быть препятствием и для самого ощущения, а не только для сознательного ощущения? Ульрици возражает на это: последовательный образ, «будучи отображением определенного образца, не мог бы содержать что-либо иное или большее, чем то, что содержалось в образце, т. е. в первоначальном чувственном ощущении. Черты, замечаемые нами в последовательном образе, необходимо должны были присутствовать в его образце, и притом сильнее и отчетливее, чем в последовательном образе». Кто не заметит, что здесь автор хватается за соломинку? Он держится названия «последовательный образ» (Nachbild); однако, здесь это название употребляется не в смысле изображения, являющегося копией с образца, а, вероятно, оно имеет в виду только временную последовательность. Последовательный образ появляется заметно позднее, чем световой луч воздействует на ретину. Факт тот, что рассматривать в качестве причины так называемого последовательного образа следует не появившееся ранее ощущение, а устойчивость прежних физических раздражений, или другой, вытекающий из них физический процесс. Стоит только признать, что первоначальное физическое раздражение, в силу некоторого психического препятствия, не привело к ощущению; это, может быть, нисколько не помешает ему существовать продолжительное время и иметь не менее сильные физические последствия. Вместе с тем вполне возможно, что последовательные образы или их части ощущаются нами без того, чтобы им предшествовало ощущение, одновременное с раздражающим лучом.
   Мы подходим к третьему классу возможных попыток доказательства. Мы говорили, что существование бессознательных психических актов должно было бы считаться доказанным, если бы оказалось, что при сознательных психических актах сила связанного с ними сознания является функцией их собственной силы, и что, как это в известных случаях вытекает из такого отношения, когда сила психических актов уже является положительной величиной, сила сопровождающего их сознания не имеет никакого положительного значения.
   С мыслью, что сила сознания психических явлений есть подобная функция собственной силы последних, мы встречаемся, например, у Бенеке. При известной высоте интенсивности представления устанавливается сознание, которое растет или уменьшается в зависимости от него. Однако, никто не станет утверждать, чтобы Бенеке или кто-либо другой дал удовлетворительное доказательство существования такой взаимной зависимости между одной и другой интенсивностью. Кроме того, приходится думать, что неточность наших определений психической меры является непреодолимым препятствием для точного определения такой функциональной зависимости. Однако, большинство склонно просто приравнивать друг к другу силу сознательных представлений и силу представлений, к которым они относятся.
   Особое обстоятельство, по-видимому, дает в этом случае точное и ясное доказательство существования отношения между интенсивностями.
   Интенсивность представливания всегда равна интенсивности, с которой появляется представленное; иначе говоря, она равна интенсивности явления, остающегося содержанием представливания. Это должно считаться само собою понятным, а потому почти без исключения или прямо утверждается психологами и физиологами, или молча предполагается ими.
   Если же это правильно, если интенсивность представливания всегда равна интенсивности явления, остающегося его содержанием, то ясно, что и интенсивность представливания о представливании должна быть равна интенсивности, с которой является последнее представливание. Таким образом спрашивается только: как интенсивность сознательности представления относится к их собственной интенсивности.
   Однако, с этой точки зрения никакого сомнения быть не может: если только внутреннее восприятие заслуживает доверия, они должны быть равны друг другу. Как вместо слышания не может явиться видение, так не может явиться сильное слышание вместо слабого и наоборот. Таким образом мы приходим к заключению, что при каждом сознательном представлении сила относящегося к нему представливания равна его собственной силе.
   Таким образом найдено в самом деле математическое отношение между одной и другой интенсивностью, а именно, простое отношение полного равенства. Но если это простейшее из всех мыслимых функциональных отношений заставляет понимать изменение в интенсивности сопровождающего представления как необходимое следствие всякой прибыли и убыли в интенсивности сопровождающего психического явления, то это далеко не может служить доказательством существования бессознательных психических актов, а скорее отсюда можно вывести нечто прямо противоположное. Не существует бессознательного психического акта, потому что большая или меньшая сила этого акта сопровождается подобной же силой данного вместе с ним представления, объектом которого он является. По-видимому, таково именно восприятие большинства; и даже между теми психологами, которые на словах учат другому, находятся некоторые, противоречие с которыми перейдет в полное согласие, если только их способ выражаться перевести на наш язык.
   Остается еще обозреть четвертый путь, на котором некоторые считают доказуемой не только ложность, но даже абсурдность признания сознательности всякой душевной деятельности. Раньше чем сделать окончательное заключение, бросим взгляд на этот вид попыток доказательства.
   Слышание, как представление звука, есть психическое явление и, очевидно, может служить одним из простейших примеров. Тем не менее, если все психические явления сознательны, оно, по-видимому, вызывает бесконечную сложность душевных состояний.
   Прежде всего, если ни одно психическое явление невозможно без относящегося к нему сознания, то вместе с представлением звука мы имеем и представление о представлении звука. Мы имеем таким образом два представления, и притом два представления очень различного рода. Если представление звука мы назовем «слышанием», то, кроме представления звука, мы имеем еще представление слышания, которое так же отличается от самого слышания, как слышание отличается от звука.
   Но этим дело еще не кончается. Представление слышания, как и представление звука, подобно всякому психическому явлению, должно существовать сознательным образом, т. е. должно существовать еще и представление о нем. Таким образом слушающий имеет три представления: представление звука, представление слышания и представление о представлении слышания. Но и это представление не может быть последним. И оно сознательно, т. е. представляемо, представление же, относящееся к нему, опять-таки представляемо; короче говоря, ряд будет или бесконечным, или он должен закончиться бессознательным представлением. Таким образом, отрицая существование бессознательных психических явлений, мы должны признать в простом акте слышания бесконечное множество душевных деятельностей.
   Рассмотрим еще раз факт, о котором идет дело.
   Никто не станет сомневаться в том, что мы сознаем психическое явление в то время, когда оно в нас присутствует, например, что, имея представление звука, мы сознаем, что мы его имеем. Спрашивается: имеем ли мы в подобном случае несколько разнородных представлений, или только одно? Прежде чем ответить на вопрос, мы должны выяснить: будем ли мы определять число и различие представлений на основании числа и различия объектов или на основании числа психических актов, в которых мы представляем себе объект. В первом случае мы, очевидно, должны сказать, что у нас есть несколько разнородных представлений, а именно: одно из них составляет содержание другого, тогда как его собственное содержание представляет собою физическое явление. Если это правильно, то физическое явление должно известным образом составлять содержание обоих представлений, одного – в качестве его исключительного предмета, и другого – в качестве, так сказать, включенного в него предмета. Поэтому, как уже заметил Аристотель, физическое явление, повидимому, должно быть представлено два раза. Однако, это не так. Внутренний опыт с несомненностью показывает, что представление звука связано с представлением о представлении звука таким своеобразно тесным образом, что одно внутренно принимает участие в бытии другого.
   Это указывает на своеобразное слияние объекта внутреннего представления с самым этим представлением и на принадлежность обоих к одному и тому же психическому акту. Это мы и должны принять на самом деле. Так, в нашем случае вопрос о множественности представлений мы, разумеется, должны решить в утвердительном смысле, если мы отвечаем на него по числу объектов и, разумеется, должны решить в отрицательном, отвечая на него по числу психических актов, в которых объекты представляются. Представление звука и представление о представлении звука образуют не более одного-единственного психического явления, которое мы, рассматривая его в его отношении к двум различным объектам, из которых один есть физическое явление, а другой – психическое, – понятно, расчленяем на два представления. В том же психическом явлении, в котором представляется звук, мы сразу постигаем и самое психическое явление в его двойной особенности, а именно, поскольку оно заключает в себе звук в качестве своего содержания и поскольку оно в то же время заключает в качестве содержания самое себя.
   Своеобразная внутренняя связь психического акта с относящимся к нему представлением позволяет нам устранить и последний вид попыток, доказать существование бессознательных психических актов.
   Посмотрим, не будем ли мы в состоянии сделать на том же основании еще и дальнейшие разъяснения.
   Мы уже обсуждали вопрос, существует ли функциональное отношение между интенсивностью сознательных психических явлений и интенсивностью относящихся к ним сопровождающих представлений. Оказалось, что обычное воззрение благоприятствует этому пониманию и имеет обыкновение приравнивать интенсивность представления о представлении интенсивности этого последнего сопровождаемого представления, а ближайшее исследование послужило укреплению этого воззрения. Однако, если исследование и не было особенно разработанным, оно все же не было и таким, чтобы можно было считать его образовавшимся путем, подобным обычному мнению. Возникновение этого воззрения в то время осталось не разъясненным; теперь же, если я не ошибаюсь, мы в состоянии дать недостающее разъяснение.
   Если мы видим цвет и имеем представление об этом нашем видении, то в таком представлении видения будет представлен и видимый цвет; он является содержанием видения, но он относится вместе с последним и к содержанию представления видения. Если бы представление видения было более или менее интенсивным, нежели видение, то цвет в нем был бы представлен с иной интенсивностью, нежели в видении. Если же, напротив, цвет, поскольку он видим и поскольку он относится к содержанию представления о видении, одинаково интенсивен, то и видение, и представление о видении будут равными по интенсивности. Здесь, таким образом, дана точка опоры для суждения. Мы узнали, что видение и представление видения связаны между собою таким образом, что цвет, являясь содержанием представления видения, так же привходит и в содержание представления о представлении видения. Поэтому, цвет, будучи представлен в видении, и в представлении о видении все же представлен не более одного раза. Само собою понятно, что при этом не может быть речи о различии в интенсивности. Вместе с тем совершенно просто объясняется, почему обыкновенно думают, что видение и представление видения не отличаются по интенсивности одно от другого, и эта вера снова оказывается совершенно оправданной. Таким образом, если повышается или понижается сила сознательного ощущения, или другого сознательного представления, то в той же мере повышается или понижается и сила сопровождающего, относящегося к нему внутреннего представления, так что оба явления по своей интенсивности всегда стоят на одинаковой высоте.
   Однако, возможно одно возражение. Если с интенсивностью слышания всегда в той же мере подымается и падает интенсивность представления о слышании, то когда интенсивность слышания равна нулю, должно быть равным нулю и сопровождающее его представление. Но, по-видимому, правильно обратное. Как иначе могли бы мы воспринять, что мы не слышим? Что делаем мы, замечая в музыке паузу и продолжительность паузы, а также наступление полной тишины, прекращение всякого шума? Иногда представление неслышания оказывается столь интенсивным, что мельник, спокойно спавший под шум мельницы, пробуждается от глубокого сна при ее внезапной остановке.
   Возражение, действительно, способно на минуту заставить задуматься. Если оно и не нарушает прямо защищаемую нами теорию, то, во всяком случае, доказывает существование восприятий, лишенных положительного объекта, потому что недостаток слышания, очевидно, не есть положительный объект. Но при ближайшем рассмотрении этого факта можно найти выход из него. Когда мы имеем представление паузы и продолжительности паузы, то нам являются звуки, эту паузу ограничивающие, с их различными временными определениями; каждый звук, после своего появления в настоящем, представляется еще некоторое время как прошедший и как более или менее прошедший. Величина этого различия есть так называемая продолжительность паузы. Таким образом, здесь, как и при представлении продолжающейся музыки, мы имеем представление звуков. У нас есть только одно представление звучания и оно сопровождается равно интенсивным, относящимся к нему представлением о представлении.
   Восприятие наступившей тишины является подобным этому только более простым случаем. Шум, прежде являвшийся в настоящем, является здесь как непосредственно прошедший, если даже в настоящем не является больше никакого. Представление же шума, являющегося как прошедший, согласно установленному нами, сопровождается равным по интенсивности представлением этого представления.
   Итак – возвращаясь к установленному выше – когда повышается или понижается сила сознательного представления, то вместе с нею в той же мере повышается и понижается сила относящегося к нему сопровождающегося представления, и оба явления по своей интенсивности всегда находятся на равной высоте.
   Если это правильно, то в этом заключается не только опровержение попытки доказать существование бессознательных представлений посредством относящегося сюда функционального отношения, а, как мы уже указывали раньше, это может рассматриваться как доказательство того, что в действительности не существует никаких бессознательных представлений в нашем смысле. Этим, конечно, еще не сказано, что все психические явления во время их существования сопровождаются сознанием, потому что, кроме представливания, существуют и другие психические деятельности, как например, суждения и желания; однако, мы в значительной мере приблизились к подобному заключению.
   Каким же образом мы могли бы восполнить недостающее? На основании аналогии можно было бы предположить, что и при других сознательных психических деятельностях существует функциональное отношение между их собственной интенсивностью и интенсивностью сопровождающих их представлений, а именно, то же отношение простого равенства, которое мы установили при сознательном представливании. Однако, если под интенсивностью суждения мы будем понимать степень уверенности, с которой оно нам приходит в голову, то опыт учит нас, что такое мнение может сопровождаться не менее, а даже более сильным представлением, чем полное убеждение, если только представление, лежащее в основе мнения, достаточно интенсивно. После некоторого размышления нельзя не признать, что совсем не может быть речи о равенстве, а также о большей или меньшей силе представления по отношению к силе убеждения, что здесь дело идет о совершенно несравнимых между собою величинах.
   Однако, если сила представления суждения не может быть сравниваема со степенью убежденности в нем, все же ясно, что и суждение имеет свою интенсивность, относительно которой сравнение возможно. Как интенсивность представления о предмете равна интенсивности, с которою предмет в нем является, так и суждение причастно к интенсивности своего содержания. Интенсивность представления, лежащего в основе суждения, есть в то же время и в том же смысле интенсивность суждения. И если мы сравним с этой интенсивностью интенсивность сопровождающего представления, относящегося к суждению, то двойным путем, которым мы доказали равенство интенсивности представления и представления о представлении, легко показать и здесь то же отношение. Оно подтверждается сначала правдивостью внутреннего восприятия, а затем находит подтверждение в том, что представление о суждении так же связано с суждением, как представление о представлении связано с последним. Содержание суждения принадлежит как самому суждению, так и представлению о нем, не подвергаясь при этом никакому удвоению, а потому не оставляя никакой возможности для различия интенсивностей. То же, что верно для суждения, на тех же основаниях верно и для всякого другого рода сознательных душевных деятельностей.
   Таким образом найденное нами функциональное отношение, существующее между интенсивностью сознательных представлений и интенсивностью относящихся к ним внутренних представлений, мы должны распространить на всю область сознательных душевных явлений. Повсюду явления сопровождающие и сопровождаемые имеют равную силу, и это доказывает, что у нас никогда не бывает психического явления, о котором бы мы не имели никакого представления.
   На вопрос, существует ли бессознательное сознание в том смысле, в каком мы его поставили, следует поэтому ответить решительным – нет.

Перев. К. М. Милорадович

Подсознательное

//-- Введение --//
   В настоящее время между психологами, изучающими нормальную жизнь, так же, как и между психологами, изучающими ненормальные явления, существует разногласие относительно характера явлений, к которым применим термин «подсознательное» и их истолкования. Немногие психологи обозначают этим словом одно и то же и даже когда каких-нибудь два ученых дают одинаковое психологическое объяснение известным фактам, они, по всей вероятности, применяют термин «подсознательное» к явлениям разного рода. Поэтому мне кажется, что «симпозион», в котором психологи и психиатры могли бы обсудить свои разногласия, будет вполне своевременным и может способствовать соглашению, по крайней мере, относительно терминологии, а может быть, и относительно объяснения фактов.
   Нижеследующий обзор современной терминологии и значений слова «подсознательное» поможет читателям-неспециалистам следить за спором. Профессор Мюнстерберг дает очень ясное определение трех главных теорий подсознательного, которых придерживается большая публика, врачи и психологи, и при обсуждении вопроса удобно иметь их в виду. Этих трех типов, может быть, и достаточно для обсуждения в симпозиуме, но, однако, есть еще три значения слова «подсознательное», которых придерживаются некоторые психологи и о которых следует, по крайней мере, напомнить читателю.
   Вкратце эти шесть значений можно определить следующим образом: во-первых, подсознательное обозначает ту часть поля сознания, которая в данную минуту не фиксируется вниманием – область ослабленного внимания. Подсознательное здесь обозначает периферические или мало интенсивные элементы сознания в каждую данную минуту, и приставка «под» обозначает, что мы только слабо или отчасти сознаем эти состояния, видим их краем нашего умственного взора.
   Второе значение (второй тип по классификации Мюнстерберга) заключает в себе теорию, которая объясняет факты. Термин «подсознательное» чаще всего употребляется в психопатологии именно в этом смысле. Подсознательные идеи – это идеи диссоциированные, отколовшиеся от центрального личного сознания, от фиксационной точки внимания – если мы предпочитаем это выражение, – так что они совсем не опознаются субъектом, хотя они активны, а не инертны. Эти диссоциированные идеи могут состоять из одних только отдельных ощущений, как например, утраченных осязательных ощущений в анестезии, или они могут соединяться в группы и системы. Другими словами, они образуют сознание, существующее наряду с первоначальными сознанием, и таким образом происходит удвоение сознания. Диссоциированное сознание может быть необыкновенно деятельным. Первоначальное личное сознание, разумеется, бывает обыкновенно главным и большим сознанием; но при исключительных условиях, например, в некоторых случаях автоматического письма, личное сознание может сузиться до элементарных размеров, а вторичное сознание завладеть большей частью его способностей и сделаться господствующим сознанием.
   Третье значение (первый тип по классификации Мюнстерберга) есть дальнейшее развитие второго и представляет теорию, которая не только подробно объясняет наблюдаемые факты, но обобщает их и выводит законы относительно нормальной и ненормальной жизни. Согласно этой теории, диссоциированные состояния соединяются и образуют самосознательную личность «я». Подсознательные состояния, таким образом, приобретают личный характер и называются «подсознательное я», «сублиминальное я», «сокровенное я», «вторичное я» и т. д.; предполагается, что это подсознательное «я» существует в каждом человеческом сознании, нормальном и ненормальном, и играет очень важную роль в нашей психической жизни. Таким образом, каждое сознание имеет двойной характер, не просто в том смысле, что два ряда мыслей протекают одновременно или два ряда различных и отдельных действий происходят в одно время, – и даже не в том смысле, что некоторые отдельные восприятия не опознаются личным «я», но в том смысле, что у нас есть два «я», каждому из которых часто отводится своя особая область. Их называют верхнее и нижнее сознание, бодрствующее и скрытое сознание и т. д. Следовательно, эта теория не только вводит понятие диссоциированных идей в нормальную жизнь и делает их постоянным элементом человеческого ума, но и превращает подсознательный синтез в нечто самосознательное, что может говорить о себе как о «я».
   Четвертое значение подсознательного, согласно определению, включает: во-первых, диссоциированные идеи (которые входят во второе значение) и, во-вторых, все прошлые переживания, которые или забыты и не могут быть воспроизведены или могут быть воспроизведены, как воспоминания, но в данную минуту находятся вне сознания, потому что мысли наши ушли дальше и мы думаем о чем-нибудь другом. Все эти потенциальные воспоминания включаются в область подсознательного, которое, таким образом, служит для обозначения двух классов явлений: активных диссоциированных состояний и не активных, т. е. забытых или находящихся вне сознания (определение Сидиса).
   Пятое значение (теория Майерса) является дальнейшим развитием третьего и заключает в себе метафизическую теорию, стоящую за пределами всех фактов, которые мы можем наблюдать в других или в себе. Ее называют иногда теорией сублиминального сознания, употребляя этот термин, как синоним «подсознательного». Подсознательные идеи еще не рассматриваются как диссоциированные психические состояния, а становятся центральным резервуаром сознания; личное же сознание делается небольшим ручейком, вытекающим из этого огромного хранилища сублиминальных идей, как они называются. Внутри нас находится громадный резервуар сознания, но мы сознаем только небольшую часть его содержания. Другими словами, только небольшая часть всей суммы наших сознательных состояний образует личное сознание. Личное «я» даже становится нижним сознанием, вытекающим из верхнего сублиминального сознания, которое иногда рассматривается как часть трансцендентального мира; и это сознание является с одной стороны источником гениальных вдохновений, а с другой – управляет физическими процессами тела.
   Шестое значение (третий тип но классификации Мюнстерберга) есть чисто физиологическое толкование явлений, которые обыкновенно объясняются деятельностью подсознательных идей. Некоторые психологи полагают, что такие явления, как автоматическое письмо и речь, так называемое подсознательное решение арифметических задач, истерические вспышки и т. д., лучше всего объясняются чисто нервными процессами, вовсе не сопровождающимися психическою деятельностью. Эти явления оказываются, таким образом, просто физиологическими телесными процессами, и подсознательное отождествляется – согласно старой теории Карпентера – с бессознательной мозговой деятельностью!
//-- I --//
//-- Гуго Мюнстерберг --//
   В симпозионе на долю каждого автора достается только несколько страниц и по недостатку места нет возможности разобраться во всем том материале, на основании которого возникла теория о подсознательном. Практическое изучение гипнотизма, автоматического письма, истерии и других анормальных явлений убедило меня, что, прежде чем допустить все эти факты, необходимо тщательно их исследовать. Но для целей теоретического исследования удобно иметь общую точку отправления и потому мне кажется благоразумным не спорить относительно явлений, о которых идет речь, а допустить, что они существуют в том виде, в каком их мог бы представить самый легковерный наблюдатель.
   Но даже если допустить все эти факты без исключения, несомненно, что само подсознательное не войдет в их число. Наблюдаемые явления должны быть или сознательными психическими явлениями, на основании которых мы заключаем о бессознательных психических состояниях, или физическими действиями, необъяснимыми сознательными представлениями, эмоциями или хотениями и для объяснения которых приходится таким образом допустить присутствие бессознательных факторов. Сознательное переживание ясновидения или воспоминание осязательных ощущений в анестезированной руке, или внезапное решение задачи, которая исчезла из поля сознания – или, если хотите, каждый гениальный поступок, быть может, и указывают на присутствие таких гипотетических подсознательных факторов, но несомненно, что в опыте дано сознательное видение, воспоминание или решение, а бессознательное постулируется в целях объяснения. Точно так же в случае автоматического письма или истерических поступков физические процессы очевидны, о присутствии же подсознательной деятельности мы можем только умозаключать.
   Признание, что подсознательное есть лишь результат умозаключения, посредством которого мы стараемся объяснить известные явления, не делает его менее реальным с точки зрения науки; расплавленное вещество в средине земного шара есть логическое предположение такого же рода. Но из признания этого факта следует, что единственно правильная постановка вопроса такова: которая из многочисленных гипотез о бессознательном лучше всего объясняет факты?
   Очевидно, однако, что выбор той или иной гипотезы может и должен зависеть от многих побочных соображений. Например, когда врач подходит к этим фактам, он, естественно, интересуется главным образом их практической стороной. Потому он строит свою гипотезу так, чтобы возможно яснее показать разницу между нормальной и ненормальной психической жизнью и дать простое описание наблюдаемых явлений, настолько определенное, чтобы с его помощью можно было заранее предсказать, как будет вести себя больной. С другой стороны, когда к тем же самым фактам подходит неспециалист, его поражает их необыкновенность; удивление перед ними пробуждает в нем сознание таинственности мира вообще и он склонен предпочесть гипотезу, дающую такое объяснение фактам, которое удовлетворяло бы в то же время его высшие запросы, может быть, даже его религиозное чувство. Когда, наконец, к тем же фактам подходит психолог-теоретик, он не думает ни о лечении, ни о требованиях чувства, но и он смотрит на них не просто как на странные факты, а гораздо глубже. Его интересует главным образом вся остальная психическая жизнь и потому он предпочитает такое объяснение, которое ставит анормальные факты в самую близкую связь с нормальными процессами и прилагает одни и те же законы к обоим.
   Итак, существуют три теории: первую защищает главным образом, большая публика, вторую – врачи, третью – психологи. Но между ними нельзя провести резких границ. Первая группа утверждает, что подсознательное – это духовная жизнь развитой реальной личности, лежащей в глубине сознательного «я», – что подсознательное «я» помнит, думает, чувствует, желает вполне самостоятельно, влияет на нашу сознательную жизнь, помогает ей, озаряет се своим светом и причиняет анормальные явления. Большая публика держится за это объяснение тем крепче, что на его основании легко установить телепатическое сообщение между подсознательными «я» или установить их связь с мистическими существами. Вторая группа утверждает: подсознательное имеет психический характер, но не представляет органического единства; оно состоит из идей, но вначале они не образуют личности. Это – диссоциированный, отколовшийся от сознательного «я» психический материал, который только впоследствии может соединиться в новое отдельное «я». Таким образом, в нормальных случаях подсознательное вовсе не лежит в основе нашей психической жизни: оно есть нечто патологическое, или, по меньшей мере, искусственное. Наконец, третья группа утверждает, что подсознательная подкладка анормальных явлений тожественна с тою деятельностью, которая лежит в основе обыкновенных процессов памяти, внимания и т. д., подсознательное совеем не имеет психического характера, а есть физиологический мозговой процесс.
   Эти три теории вполне отвечают эмоциональным требованиям мистика, практическим требованиям врача и теоретическим требованиям психолога и до известной степени они все могут быть одинаково полезны; которая из трех наиболее приложима в каждом данном случае, зависит от той цели, которую мы имеем в виду. По крайней мере, вторая теория имеет точки соприкосновения с каждой из двух других. Так же, как и первая, она утверждает, что подсознательное психично, но первая считает его единством, тогда как вторая рассматривает его как продукт диссоциации. Так же, как и третья, она находит, что не существует самостоятельного «я», которое лежало бы в глубине сознания, но утверждает, что подсознательные процессы психичны, тогда как, согласно третьей теории, они имеют физиологический характер. Это последнее различие не мешает приверженцам второй теории допускать также и физиологическое основание для подсознательных идей, а сторонникам третьей – употреблять психологические термины «идея», «эмоция», «хотение» и т. п. для краткого описания сложных физиологических процессов, как будто бы они действительно сопровождались психическими явлениями. Но тем не менее основная разница остается, и раз мне приходится выбирать, я присоединяюсь к психологам третьей группы – подсознательное вовсе не психично.
   Я укажу здесь лишь на самые общие основания своего выбора. Объяснения, которые приводятся всеми теориями подсознательного, имеют двойной характер. Во-первых, предполагается существование резервуара, в котором содержатся подсознательные идеи, а, во-вторых, существование мастерской, в которой вырабатываются продукты мысли, поскольку они не разработаны сознательно. Резервуар, полный диссоциированных идей, нужен для того, чтобы объяснить появление странных сознательных идей и странных поступков. Мастерская нужна для того, чтобы объяснить сознательные результаты деятельности, по-видимому, синтетической, но происходящей независимо от контроля нашего сознания. Что это за резервуар? Разумеется, если мы назовем его резервуаром идей, мы тем самым уже предрешим вопрос, о котором идет речь: идеи имеют психический характер Психологи, изучающие анормальные явления, в этом случае совершают такой же круг в заключении (circulus vibiosus), какой часто встречается у психологов, изучающих жизнь животных. Последние заключают, что животные, стоящие на известной степени развития, должны обладать сознанием, потому что они обладают памятью. Память есть, конечно, понятие психологическое, но вопрос как раз в том и заключается, следует ли объяснить поведение этих животных психологически – памятью, или физиологически – следами предыдущих возбуждений. На основании наблюдений нельзя решить, которое из этих объяснений правильно, – мы должны решить это, прежде чем приняться за изучение фактов. Другими словами, вопрос, обладают ли животные сознанием или нет, нельзя решить опытным путем; это – вопрос гносеологический. Точно так же и здесь: ни одно анормальное переживание не может само по себе служить доказательством того, что требуется психологическое, а не физиологическое объяснение; это – философский вопрос, который должен быть решен теоретически прежде, чем мы можем приняться за объяснение специальных фактов.
   Ставить объяснение в зависимость именно от ненормальных явлений тем более несправедливо, что положение вещей нисколько не отличается от случая обыкновенной памяти. Если я воспроизвожу путем ассоциации какое-нибудь название или местность, которую я видел десять лет тому назад, я тоже могу предположить, что все это лежало во мне в виде подсознательной идеи или, по крайней мере, психического предрасположения, и могло быть воспроизведено только потому, что во все эти десять лет какая-то сторона моей психической жизни продолжала существовать вне моего сознания. Но те, которые настаивают, что образы памяти указывают на присутствие психического предрасположения и не могут быть объяснены физиологическими следами, забывают, что, рассуждая таким образом, придется допустить специальное психическое предрасположение для каждого нового восприятия. Каждый раз, как мы видим или слышим что-нибудь, представление «загадочным образом» входит в наше сознание и можно только удивляться, как легко психологи упускают из виду сходство проблем простого восприятия, обыкновенной памяти и ненормального появления диссоциированных представлений. Утверждать, что идеи восприятия также встречают в нас специальное психическое предрасположение, нелепо потому, что тогда придется допустить подсознательную психическую деятельность для каждого возможного впечатления. А если все возможные впечатления в равной мере подготовлены подсознательною деятельностью, мы не можем объяснить появления ни одного из них, так как всякое другое будет иметь точно такие же шансы. Итак, в случае восприятия мы принуждены объяснять психические представления одними только физическими процессами в мозгу. Но если новое представление зависит единственно от нового возбуждения в мозгу, мы легко можем применить такое же толкование к памяти и объяснить возобновление представлений посредством возобновления процесса в мозгу, без всякого отношения к сохраняющемуся психическому следу. И если нормальная память может работать без помощи подсознательного, то нет оснований внезапно допускать его присутствие в случае ненормального по-явления представлений, по-видимому, необъяснимых, как например, при ясновидении и сотне других подобных явлений. Иллюзии обыкновенной памяти сближают нормальное воспроизведение с патологическими. Посредством процессов в мозгу без всякой подсознательной подготовки мы можем объяснить анормальные явления в такой же мере, как наука объясняет явления зрения и слуха.
   Но если нет резервуара, в котором хранится запас подсознательных идей, то не может быть и мастерской, в которой эти идеи подсознательно комбинируются. В этом случае опять-таки физиологическая деятельность объясняет нам ровно столько же, сколько и психический механизм. Разумеется, популярная наука прибегает первым делом к психологическому толкованию потому, что в скрытых процессах, присутствие которых мы должны предположить для объяснения сознательных результатов, обнаруживается выбор и целесообразность. Но имеем ли мы на самом деле право настаивать, что выбор и целесообразность непременно указывают на присутствие психических факторов и несовместимы с физическими процессами? Наоборот, когда целесообразность значит, – как в этом случае – известное приспособление к целям индивида, мы должны признать, что каждый организм проявляет целесообразность в этом смысле. Когда тело переваривает пищу, сотни тысяч клеточек совершают удивительно сложную работу. Для целей организма и они выбирают нужные химические процессы более правильно, чем сделал бы любой химик; но, однако, никто не предполагает, что во внутренностях происходит умственная работа. Точно так же все другие ткани совершают целесообразную работу благодаря физическим причинам, и у нас нет оснований ожидать меньшего от тканей центральной нервной системы. Почему они не могут тоже причинять физиологические процессы, которые ведут к хорошо приспособленным результатам и таким образом, к, повидимому, целесообразным чувственным возбуждениям и двигательным импульсам? Но мы должны пойти гораздо дальше. Физиологическая мозговая деятельность не только вполне может дать «разумные» результаты, но одна только она и может это делать, психологическая деятельность совершенно на это неспособна. Большинству такое утверждение, разумеется, покажется нелепым, и действительно, чтобы понять его значение, необходимо известное философское понимание логики наук. В коротких словах мы могли бы выразить свой взгляд следующим образом, разумеется, не обосновывая его подробно. Наша внутренняя жизнь есть система чувствований, целей, волевых решений. Но психология не изучает внутренней жизни во всей ее непосредственной целесообразной реальности. Для того, чтобы понять эту реальную жизнь и ее живые внутренние взаимоотношения, мы должны проникнуть в ее смысл и дать ей оценку; так поступает, например, философ или историк. Но психология – наука, которая стремится описать и объяснить внутреннюю жизнь и стоит на логической, искусственной точке зрения. И потому для своих целей психология рассматривает внутренний опыт как ряд явлений, подлежащих описанию; она превращает то, реальность чего мы только чувствуем в волевых процессах, в воспринимаемые предметы, в содержания сознания. Благодаря такому превращению истинная целесообразность и даже вся внутренняя связь между волевыми актами исчезает; у психологических явлений, как таковых, нет намерений и значения, и они становятся просто обрывками безжизненного психического материала, комплексами нефизических предметов, составленных из элементов, которые мы называем ощущениями. И так как, вследствие объективирования, этот материал потерял всю свою внутреннюю связность и целесообразность, он не имеет даже возможности вступить в какое-либо прямое причинное отношение. Физические явления могут и должны быть мыслимы как причинно соединенные, психические же – нет. Не может быть причинности там, где предметы не продолжают существовать во времени, но уничтожаются в ту же минуту, как возникают; а психологический материал именно этим и характеризуется. Мир имеет физический характер, поскольку мы считаем его одним и тем же, хоть он и дан нам в вечно новых переживаниях; значение причинности заключается именно в дальнейшей разработке тожественности материального мира. Предметы имеют психический характер, поскольку они не тожественны в новых переживаниях, а творятся заново в каждом новом акте. Поэтому во внутренней жизни, как ее рассматривает психология, нет прямой причинности, поэтому причинное объяснение приложимо к психическим явлениям только косвенно, поскольку их можно рассматривать как дополнение физических процессов. В коротких словах, с точки зрения психологии даже и между вполне сознательными явлениями психической жизни нет действительной связи, и они не могут являться причинами или служить объяснением чему-либо. Они – эпифеномены, а причинная зависимость между объективированными фактами сознания кроется в физиологической деятельности. И потому крайне ошибочно придумывать подсознательную психическую деятельность специально для того, чтоб она служила причиной известных явлений, вместо того, чтобы предоставить это деятельности большого мозга, на которую мы можем положиться. Единственное основание, на котором это делается, заключается в том, что мы обыкновенно смешиваем – этим нередко грешат и психологи – психологический материал, составляющий часть феноменального мира, с телеологическим значением нашей внутренней жизни в мире целей. Воля, поскольку она направлена к цели, связывает и придает смысл явлениям реальной жизни, и входит, как таковая, в этику, законы или историю. Но воля, как психологическое содержание, ничего не связывает и не ведет ни к чему дальнейшему, а есть просто происходящий феномен. Но лишь в этой нереальной форме, построенной путем абстракций и общих понятий, может воля войти в систему описательной и объяснительной науки. Таким образом в объяснительной системе психологии цель, как таковая, не служит ничему объяснением. Так, астрономия не повторяет больше ошибки шестнадцатого столетия, которое смешивало категории, считая красоту известных кривых причиной известных астрономических движений.
   Итак, нет основания предполагать, что существуют психические факты, находящееся вне сознания – такое предположение противоречит смыслу слова сознание. Сознание не может быть прибавлено к имеющимся на лицо психическим фактам, но указывает именно на существование психических явлений. Сознание не может действовать, не может смотреть в ту или другую сторону, озарять своим светом одни идеи и оставлять другие без освещения. Нет, сознание означает просто логическое отношение между своими содержаниями; психические явления существуют в сознании точно так же, как физические явления существуют в природе; не может быть физических явлений вне природы. Психолог должен в виду этих соображений резко разграничивать патологические случаи, в которых несомненно ненормальные явления, действительно, замечаются в сознательной жизни, от случаев, в которых с точки зрения сознания имеются лишь отрицательные данные – пробелы там, где следовало бы быть идеям. К первому типу принадлежит, например, раздвоение личности; это – случай ненормальной группировки психических переживаний. Ко второму типу принадлежат те разнообразные явления, на основании которых возникла теория диссоциированных или автоматических подсознательных психических процессов. Диссоциированных идей с точки зрения психологии не существует; так, тиканье часов в моей комнате для меня не существует, покуда мое внимание поглощено чтением; тиканье достигает моего мозга и, может быть, оставляет в нем следы, но звуковое ощущение не доходит до сознания. Таким образом все, что привело к теории подсознательных психических явлений, оказывается просто случаем большей или меньшей задержки ощущений. Почему психические процессы, сопровождающие процессы физические, иногда не доходят до сознания, должно быть объяснено, конечно, физиологически; все указывает, по-видимому, на связь между чувственным возбуждением и тем, может ли оно или не может передаться по двигательным проводникам.
   Правда, такое физиологическое объяснение оставляет мало места для мистических теорий, к которым легко придти от понятия подсознательной психической жизни. Но одно из немаловажных достоинств научного физиологического объяснения в том и заключается, что оно мешает такой псевдофилософии. Психология, если даже она и включает психологические явления, скрытые под покровом бессознательного, никогда не может быть исходной точкой для метафизики потому, что, как мы уже указали раньше, психологический материал получается путем искусственного превращения истинных жизненных переживаний. Психологические явления так же нереальны, как атомы, существование которых математическая физика предполагает для своих теоретических целей. Если мы ищем истинную философию, мы должны вернуться к реальному непосредственному переживанию волевой деятельности, которое не поддается описанию как таковое, хотя и является источником всех психологических построений. Самые идеалистические философские истолкования и оценка этой истинной жизни вполне совместимы с самым радикальным физиологическим объяснением психопатологии. Физиологическая психология ни в коем случае не должна поэтому говорить на языке, употребляемом теорией «сублиминального я», так как теория эта очень легко переходит в псевдофилософию. Но она может пользоваться терминологией теории диссоциированных идей с условием, чтобы психологические термины служили только ярлыками для крайне сложных нервных физиологических процессов. Если бы мне пришлось писать историю мисс Бичам, я бы рассматривал все подсознательные процессы как физиологические, но ради удобства и ясности описывал бы их на языке психологии, как это делал столь удачно инициатор нашего симпозиона.
//-- II --//
//-- Теодор Рибо --//
   Вопрос о подсознательном так обширен, сложен и труден, что я буду доволен, если в этой короткой статье мне удастся хоть несколько способствовать его выяснению.
   В вопросе этом следует различать две стороны: – положительную, состоящую из фактов, и гипотетическую, состоящую из теорий.
   Что касается фактов, мне кажется удобным разделить их на две категории:
   1) Подсознательное статическое, в которое входят привычки, память и вообще все организованное знание. Это – состояние покоя, отдыха, хотя только относительного, так как представления постоянно уничтожают друг друга и изменяются.
   2) Подсознательное динамическое, т. е. состояние скрытой деятельности, в котором представления возникают и разрабатываются. Психологи, писавшие по этому вопросу, приводят множество примеров такой деятельности. Из этого источника вытекает творческая работа, вдохновение при открытиях всякого рода, импровизация, и даже в более слабой степени и скромной форме, – неожиданные удачные ответы и bons mots – и вообще все, что внезапно вспыхивает молнией в нашем сознании.
   Подсознательные процессы, которые мы назвали динамическими, наиболее разнообразны и плодотворны, и потому естественно они главным образом являются предметом для споров и гипотез.
   Но по вопросу о природе подсознательной деятельности царит полное разногласие, и он еще совершенно невыяснен. Разумеется, возможно утверждать, что в душевной жизни изобретателя подсознательная деятельность протекает совершенно так же, как и сознательная, с тою только разницей, что его «я» ничего о ней не знает; что деятельность, за которою мы можем следить в своем сознании, с ее движениями то вперед, то назад, тождественна с тою деятельностью, которая происходит без нашего ведома. Такая гипотеза возможна, но далеко не доказана.
   Существуют две диаметрально противоположные теории относительно сущности подсознательной деятельности. Первая теория (Майерс, Дельбеф и другие более современные писатели) носит характер своеобразного биологического мистицизма. По мнению этих авторов, подсознательная деятельность в некоторых людях обладает почти сверхъестественными силами не только трофического и физиологического, но и психологического характера и является в индивиде соединительным звеном между человеческим и божеским.
   Вторая теория, наиболее полно выраженная в книге Бориса Сидиса о внушении, рисует далеко не лестную картину подсознательного: оно глупо, необычайно легковерно, лишено критических способностей и нравственности и его главный умственный механизм тот же, что и у животных – ассоциация по смежности.
   Мне кажется, эти две гипотезы в сущности не непримиримы, потому что достоинства и недостатки, о которых они упоминают, коренятся в самой природе человека и распределены между людьми неравномерно. Но гораздо более важен вопрос о том, в чем заключается сущность подсознательной деятельности. Несмотря на то, что многие психологи всячески затемняют смысл этого вопроса и таким образом пытаются обойти его, неизбежная проблема должна быть решена: психологично или физиологично подсознательное?
   Психологическое решение вопроса основывается на двусмысленном употреблении слова «сознательное». Сознательное всегда имеет один неизменный признак: оно есть внутреннее событие, которое существует не само по себе, а для меня, и поскольку оно опознается мною. Психологическое решение допускает, что если перейти от ясного сознания к периферическому и продолжать спускаться все ниже и ниже к бессознательному, которое проявляет себя лишь моторными реакциями, это простейшее состояние до конца остается по существу тожественным с сознанием, хотя и несравненно беднее его по содержанию. В основе психологической теории во всех ее формах лежит невысказанная мысль, что сознание подобно количеству, которое может бесконечно уменьшаться, не доходя до нуля. Но для этого предположения нет ни малейшего основания. Опыты психофизиологии с порогом сознания хоть они и не решают вопроса, скорее подтверждают противное мнение: ощущаемый minimum появляется и исчезает внезапно. Этот и другие факты, которые легко можно привести, мне кажется, противоречат гипотезе, что сознание непрерывно и может бесконечно увеличиваться или уменьшаться.
   Физиологическая гипотеза очень проста и имеет мало разновидностей. Она утверждает, что подсознательная деятельность есть просто деятельность мозга, а психические факторы, которые обыкновенно сопровождают работу нервных центров, отсутствуют. Я склонен стать на сторону этой гипотезы, хоть я и не закрываю глаз на ее недостатки и трудности. По крайней мере, она, по-моему, не противоречива, как противоположная гипотеза. Многочисленными опытами (Фере, Бине, Моссо, Жане, Ньюбольд и другие) установлено, что бессознательные (неопознанные) ощущения действуют на нас, потому что они вызывают такие же реакции, как и сознательные ощущения; Моссо даже утверждает, что «свидетельство сознания менее достоверно, чем свидетельство сфигмографа». Но есть случаи более сложные. Таков, например, случай изобретения. Здесь уже недостаточно допустить приспособление к известной цели, которое можно объяснить одними только физиологическими факторами; изобретение указывает на целый ряд приспособлений, поправок и разумных действий, которые лишь в редких случаях могут быть совершены одной только нервной системой без помощи сознания. Но, несмотря ни на что, я все более и более склоняюсь в сторону физиологической гипотезы и вполне присоединяюсь к мнению, высказанному недавно в Америке Ястровым (Jastrow) и более ясно А. X. Пирсом в его «Психологических и философских очерках» (1906), в которых он приводит такие убедительные доводы в пользу физиологического толкования, что все дальнейшие попытки в этом направлении кажутся мне бесполезными.
   Еще остается вопрос о двойственной личности, или, более точно, о множественной личности.
   В настоящее время большинство психологов допускают, что я, личность, есть синтетический комплекс, который в своем нормальном состоянии состоит из сравнительно прочных элементов, несмотря на непрерывные изменения. В ненормальных случаях, когда по-является новая личность, едва ли можно сомневаться, что подсознательная деятельность способствовала ее образованию – с одной стороны, в своей статической форме, возобновлением привычек или воспоминаний, которые, по-видимому, исчезли, а с другой стороны – появлением умственных или нравственных предрасположений, высших или низших, добрых или злых, которые до тех пор были скрыты, теперь же характеризуют новую личность.
   Но эта психологическая проблема совершенно отлична от вопроса о сущности подсознательного. Этот новый комплекс, для которого подсознательное только поставляет материалы (да и то лишь отчасти), зависит от глубоко лежащих, вероятно, физиологических причин, коренящихся в органических ощущениях. Какого бы мнения мы ни придерживались относительно роли этих последних, вопрос о множественной личности требует специального исследования; подсознательные процессы являются в сущности лишь результатами, следствием, и играют подчиненную, второстепенную роль.
//-- III --//
//-- Пьер Жане --//
   Вы задали мне трудную задачу и я боюсь, что едва ли смогу исполнить ее удовлетворительно. Вы просите меня высказаться относительно метафизических теорий, которые возникли за последнее время и основываются, по-видимому, на изучении явлений, описанных мною однажды под именем «подсознательное». Мои исследования были сделаны уже давно – они появились в печати между 1886 и 1889 годами – и не дают мне права вмешаться в этот серьезный спор; сфера их гораздо уже и они имеют гораздо более скромный характер. Современные исследования, имеют ли они спиритуалистическую или материалистическую тенденцию, углубляются в самую отвлеченную метафизику; в моей же скромной работе я просто старался выяснить, описать и классифицировать некоторые явления патологической психологии.
   Расстройство представления о личности часто встречается в психиатрии. Встречается не только расстройство представления, которое больной составляет о своей личности, когда, например, он считает себя королем или животным, но также очень часто попадаются странные способности испытывать некоторые явления как часть своего «я».
   Несомненно, что в нас происходит известная классификация психических явлений: некоторые из них приписывается внешнему миру, другие группируются вокруг нашего представления о своем «я». Это представление – все равно, правильно оно или нет – создается, вероятно, в значительной степени нашим социальным воспитанием и становится центром, вокруг которого мы группируем известные факты, в то время как другие мы относим к внешнему миру. He входя в обсуждение сущности этого разделения, как оно происходит в нормальном сознании, и его правильности, я просто отмечаю тот факт, что некоторые больные часто не признают известные явления за свои личные переживания, тогда как другие без всякого колебания приписывают их себе.
   Одна моя пациентка, больная тифом, говорила мне в бреду «только подумайте, как ужасно болит голова у моего бедного мужа; посмотрите, как больны мои дети, кто-то разрезает им животы». Она приписывала другим лицам ощущения боли, которые мы обыкновенно без всякого колебания относим к себе. Еще чаще, среди большого класса больных, которые я называю психастениками, встречается несколько иная иллюзия; многие из них постоянно повторяют замечания в роде следующего: «это не я чувствую, не я говорю, не я ем, не я страдаю, не я сплю, я умер и это не я вижу ясно» и т. д. [2 - Neuroses et idées fixes 1898, II, p 62, Obsessions et psychasthenie 1903, I, pp 28 и 307 II, p 40, 351.]
   Легко убедиться, что движения этих больных нормальны, их различные ощущения, даже моторные и органические, правильны, но пациент, тем не менее, утверждает, что он не относит их к себе, и, насколько это возможно, он поступает так, точно он действительно их не имеет. Сегла (Seglas) описывает больного этого типа, который уверял, что у него нет памяти, и поступал, насколько мог, так, точно он на самом деле совершенно потерял память, хотя было легко доказать, что в действительности он ничего не забыл [3 - «Journal de psychology normale et pathologique», Март, 1907, р. 97.]. Кажущееся расстройство памяти так же, как кажущееся расстройство ощущений и движения есть просто нарушение правильного развития представления и чувства личности.
   У психастеников расстройство личности не полное. Оно, несомненно, заметно в области умственных процессов, которые справедливо можно назвать высшими – в суждениях узнавания, посредством которых внимание связывает новые психические содержания со старыми, в разумном употреблении языка и в волевых действиях. Но элементарная деятельность личности, по-видимому, сохраняется; сознание, т. е., тот акт, посредством которого множество разнообразных состояний образуют единство, по-видимому, не исчезает. Субъект заявляет, что не он помнит тот или иной поступок, не он видит то или это дерево, но тем не менее он помнит и видит. По крайней мере, нам ясно, что его сознание продолжает видеть дерево, потому что больной описывает перемены, происходящая в дереве, и говорит: «дерево зеленое, его листья шелестят от ветра, но не я это вижу». Расстройство личного восприятия, по-видимому, не особенно глубоко.
   Расстройство личности имеет неполный характер у всех психастеников. У них бывают навязчивые идеи, но они не совсем сумасшедшие и сознают нелепость этих идей, у них бывают вынужденные импульсы, но они не повинуются им; у них бывает отвращение к известным актам, но нет действительной неспособности их выполнить или настоящего паралича; у них бывают бесконечные сомнения, но нет настоящей потери памяти. В высшей степени характерно то, что у них ни один симптом не проявляется во всей своей полноте. Неполное расстройство личности есть общий закон психастении.
   Есть другая нервная болезнь, симптомы которой удобно рассматривать параллельно с психастенией – это истерия. Эта душевная болезнь характеризуется главным образом преувеличением, доведением до крайности всех предыдущих симптомов. Навязчивые идеи не сопровождаются нерешительностью, а доходят в моноидеистическом сомнамбулизме истеричных до крайней степени и сопровождаются полными галлюцинациями и вынужденными стремлениями; место сомнений заступает полная потеря памяти, отвращение к известным актам заменяется полным параличом. Поэтому любопытно проследить, какую форму принимает в истерии расстройство личности, которое, как мы только что видели, не бывает полным в психастении.
   Несомненно, что истеричные произносят иногда такие же суждения, как и психастеники относительно некоторых ощущений. Профессор Джемс приводит пример больной, которая говорила: «моя рука больше не принадлежит мне, она совсем мне чужая, это – старый обрубок». Но это довольно исключительный случай; обыкновенно встречаются факты; другого рода. После кризисов, в которых навязчивые идеи развиваются до крайне высокой степени в форме чувств, поступков и галлюцинаций (эти кризисы я называю состоянием моноидеистического сомнамбулизма), больной ведет себя так, точно он совсем ничего не знает о случившемся; он не сомневается в правильности своих воспоминаний, не объявляет, что они чужды ему – он совсем не говорит о них, вполне их игнорирует. У того же больного бывает временами паралич обеих ног; он не говорит, что это не он ходит, а действительно перестает ходить. Если уколоть булавкой или ущипнуть его неподвижные ноги, он не говорит, что это не он чувствует боль; он ничего не говорит, потому что, по-видимому, совершенно ничего и не чувствует. Отчуждение известных переживаний и их потеря для личности заходит дальше, чем в психастении. Но можно ли сказать, однако, что эти случаи совершенно несравнимы?
   Психастеник сохраняет память, волевую деятельность, ощущения. Правда, он утверждает, что это не он помнит, не он двигается или чувствует, но ложность этого утверждения очевидна из того, что он правильно описывает находящиеся перед ним предметы.
   В истерии эти психологические явления просто отсутствуют; это – болезнь совсем другого рода, что я и пытался однажды доказать, вопреки общепринятому в то время мнению. С большими предосторожностями, чем в случае психастении, более тщательно избегая привлечь внимание больного к явлениям, которые мы хотим проследить в нем, можно доказать с полной очевидностью, что они существуют в такой же развитой форме, как и в так называемых нормальных людях. Возьмем случай двадцатилетней девушки, которая в периоде сомнамбулизма убегает на несколько дней из родительского дома. После своих припадков, она, повидимому, совершенно о них забывает и не может рассказать, почему и куда она уходила. Когда внимание ее было отвлечено и она думала о чем-то постороннем, я вложил карандаш в ее правую руку и, по-видимому, совершенно не сознавая, что она делает, она написала мне следующее письмо: «я ушла из дому, потому что мама обвиняет меня в том, что у меня есть возлюбленный, а это неправда. Я не могу с ней больше жить. Я продала свои драгоценности, чтобы заплатить за билет. Я села на такой-то поезд» и т. д. В этом письме она подробно рассказывает историю своего бегства, хоть и продолжает утверждать, что ничего о нем не помнит. В другом случае больной, у которого, по-видимому, был паралич обеих ног, в сомнамбулическом состоянии перескакивает с крыши на крышу и даже в бодрствующем состоянии производит какие угодно движения, если они вызываются при благоприятных условиях. Больные, которые, по-видимому, не могут видеть ясно или не могут ничего осязать в сомнамбулическом состоянии или посредством автоматического письма или еще каким-нибудь способом, описывают во всех подробностях предметы, которые находятся у них перед глазами или приходят в соприкосновение с их руками. Не должны ли мы заключить, как и в предыдущем случае, что ощущения на самом деле сохраняются, хоть субъект и говорит, что их не испытывает. Эти примеры, – интересные, но вполне обычные клинические явления; легко убедиться, что все случаи истерии на один образец. Они аналогичны обезличению психастеников, но не тожественны с ним. Я пытался выразить их особенности посредством термина «подсознательное», который с моей точки зрения просто обозначает эту новую форму болезни личности.
   С тех пор, как я впервые начал употреблять слово «подсознательное» в этом чисто медицинском и несколько прозаическом смысле, другие писатели стали придавать этому слову несравненно более претенциозное значение. Им стали обозначать удивительную деятельность, которая будто бы существует в нас в то время, как мы даже и не подозреваем о ее существовании, и является источником наших добродетелей, энтузиазма, гениальных вдохновений. Это напоминает забавную фразу Гартмана: «не будем приходить в отчаяние от того, что наш ум так поглощен практическими интересами и так принижен от того, что в нас так мало поэзии и духовности; в сокровенном святая святых каждой души обитает чудесное нечто, нами несознаваемое, которое грезит и молится в то время, как мы трудимся ради насущного хлеба». Я намеренно избегаю обсуждения этих утешительных, а может быть, и справедливых теорий; я просто говорю себе, что моя задача совсем иная. Бедные больные, которых я исследовал, не были гениями; явления, которые происходили в них подсознательно, были самые простые явления, составляющие у других людей часть их личного сознания и нисколько не удивительные. Они потеряли самосознание и способность к волевой деятельности; они просто страдали расстройством личности.
   В связи с изучением бессознательных явлений и употреблением термина «бессознательное», теории этих явлений затронули глубоко важный вопрос об отношении между душою и телом, между мыслью и мозгом. Всегда ли процессы в мозгу сопровождаются психическими процессами? Когда психические процессы теряют свою интенсивность, когда они сводятся к элементарной форме, не исчезают ли они, в конце концов, совершенно и не можем ли мы сказать тогда, что остаются одни только нервные процессы? Не можем ли мы объяснить движения, которых сами больные почти не замечают во время конвульсий или пляски святого Витта, посредством одной только мозговой деятельности, не прибегая к понятию психических явлений? Если мы действительно намерены, оставляя в стороне подсознательное, назвать эти явления физиологическими, не можем ли мы заключить по аналогии, что явления сомнамбулизма или автоматического письма легко объяснить «обменом фосфорических эманаций между известными центрами мозговой коры!»
   Я совсем не собираюсь входить в обсуждение этих глубокомысленных теорий, которые привлекают людей с известным складом ума своею кажущейся научностью, и, по всей вероятности, заключают в себе известную долю истины. Я просто отмечаю, что это совсем другой вопрос. Разумеется, можно обсуждать отношение между мыслью и мозгом в связи с явлениями сомнамбулизма точно так же, как и в связи почти со всеми фактами нормальной жизни, но, по моему, нет оснований поднимать это глубоко важный вопрос в связи именно с ненормальными явлениями. Отождествлять поступки сомнамбул, выполнение внушения, автоматическое письмо с некоординированными конвульсивными движениями совершенно неразумно. Эти разнообразные акты по существу одинаковы с теми, которые мы привыкли наблюдать в нормальных людях и объяснять вмешательством разума. Конечно, можно сказать, что сомнамбула – просто заводная кукла, но в таком случае придется сказать то же самое обо всех живых существах. Такие допущения совершенно бесплодны. В своем невежестве мы знаем только, что некоторые сложные явления, как например, разумный ответ на вопрос, зависят от двух факторов, которые мы считаем связанными между собою: от высшей мозговой деятельности и от явления, которое мы называем результатом деятельности сознания. Так называемые подсознательные явления имеют точно такой же характер, и мы должны предположить, что они тоже обусловливаются этими двумя факторами. Чтобы утверждать что-либо иное, мы должны определенно знать, как проявляется высшая или низшая мозговая деятельность и может ли отсутствовать связь между сознанием и мозговой деятельностью. Этого мы совершенно не знаем. Во всяком случае, не следует пытаться решать эти важные метафизические вопросы на основании не вполне понимаемых нами симптомов душевной болезни. Мне кажется, в связи с подсознательным представляются другие психологические и медицинские задачи, которые мы должны решить, не заботясь об этих умозрениях. В настоящее время меня занимает больше, чем раньше, вопрос об отношении между потерей личного сознания у психастеников и подсознательностью истеричных. Следует изучать промежуточные типы, которые встречаются гораздо чаще, чем я думал. Необходимо определить, встречаются ли известные особенности одной болезни в другой. Может быть, сама истеричка чувствует нечто в роде безумной уверенности, которая заставляет ее отрекаться от известных фактов? Насколько искренно она настаивает на своем незнании? Не обманывает ли она сама себя до некоторой степени? Каким образом она доходит до того, что вполне отделяет от себя явления, которые в некоторых случаях несомненно принадлежат к ее внутренней жизни? Сохраняют ли психические явления, диссоциированные таким образом, свои особенности все время или более или менее изменяются? Тот же самый вопрос возникает и по поводу мускульных движений, потому что мне кажется неправильно утверждать, что сокращения мускулов в истерии не отличаются от нормальных движений. Есть и другие клинические вопросы медицинского свойства, которые, мне кажется, следует исследовать. Ни одно из этих исследований не может быть сделано без многочисленных и точных наблюдений, произведенных при благоприятных условиях, и малейшие из них, по-моему, важнее всех толстых томов рассуждений, вместе взятых.
   Эти немногие замечания служат, мне кажется, ответом на ваши вопросы или, по крайней мере, на некоторые из них [4 - Для того, чтоб обсуждение вопроса не выходило из известных границ, всем участникам симпозиона было предложено по десяти вопросов относительно пунктов, насчет которых желательно было узнать их мнение. Профессор Жане отвечает на восемь из них. В его статье я поставил вопросы в скобках перед ответами, чтобы сделать последние понятными.Редактор англ. изд.].
   [Что вы понимаете под термином «подсознательное»]?
   Словом «подсознательное» я называю ту особенную форму расстройства личности, которая встречается в истерии.
   [Происходит ли когда-нибудь в нормальных или патологических случаях «раздвоение» личности. Если нет, то как вы объясняете различные так называемые подсознательные явления патологической психологии (автоматическое письмо, речь и т. д.)?]
   Это слово не есть философское объяснение; оно просто выражает общее свойство, наблюдаемое во всех этих болезненных явлениях.
   [Всегда ли подсознательные явления сопровождаются раздвоением сознания или зависят от такого раздвоения? И если да, то непременно ли должна вторая диссоциированная группа идей быть неопознанной личным сознанием?]
   Существует множество промежуточных форм между сомнением психастеников и подсознательностью истеричных.
   [4. Есть ли в каждом человеке вторая группа содействующих неопознанных идей (так называемое вторичное сознание)? Если да, то бессвязны или организованы эти идеи?]
   Это возможно потому, что все патологические явления коренятся в нормальной психологии.
   [5. Всегда ли раздвоение личности носит патологический характер? Если да, как вы объясняете автоматическое письмо, постгипнотические явления вроде бессознательного решения арифметических задач и другие подобные явления в нормальных людях?]
   Ясно выраженные явления, действительно сходные с подсознательностью истеричных больных, крайне редко встречаются в нормальных людях. Когда они на самом деле наблюдаются компетентными исследователями, мы должны смотреть на них как на болезненные явления более или менее преходящего характера, которые бывают, как я заметил, обыкновенно дурным предзнаменованием.
   Кроме того, все эти рассуждения о словах «здоровье» и «болезнь» совершенно бесплодны и напоминают греческий софизм о лысом. Явление можно считать болезненным, если оно обыкновенно соединяется с другими симптомами какой-нибудь ясно выраженной болезни и исчезает вместе с нею. Такова особенность сомнамбулизма и автоматического письму – их нельзя вызвать в истеричных, которые излечились от своей болезни.
   [6. Включаете ли вы в заключение слово «подсознательное» все сознательные переживания, которые были забыты, но могут когда угодно войти в личное сознание, независимо от того, содействуют они с ним или нет (Сидис)? В этом случае подсознательное отожествляется с забытым и с тем, что вне сознания].
   Мне кажется, что на этот вопрос трудно ответить, так как мы так мало знаем относительно той формы, в которой сохраняются наши воспоминания, когда они не находятся в сознании.
   [7. Применяете ли вы термин «подсознательное» единственно к состояниям содействующим в данную минуту, но не опознанным субъектом?]
   Мне кажется, что слово «подсознательное» больше подходит к этому ясно выраженному случаю.
   [8. Основываете ли вы понятие подсознательного на факте опознания субъектом известных сознательных состояний, так что могут быть различные степени подсознательности соответственно разным степеням опознания? (Как, например, в рассеянности или «периферических» состояниях сознания).]
   Несомненно, что есть какая-то связь между всеми этими явлениями, но их не следует смешивать; анализ заставляет нас признать, что между ними нет непрерывности.
   Итак, милый доктор Принс, вот ответы, которые вам нужны. Я боюсь, что они едва ли удовлетворят ваших читателей. Исследование такого рода не решает вопроса раз навсегда; оно просто ставит рядом спорные мнения. Я надеюсь, что оно заинтересует, по крайней мере, некоторых и заставит их делать психологические наблюдения, которые принесут существенную пользу науке.
//-- IV --//
//-- Мортон Принс --//
   Во введении к этому симпозиону дано определение шести различных значений, в которых употребляется в настоящее время термин «подсознательное». Все эти значения, кроме первого и четвертого, основаны на различных толкованиях одних и тех же наблюдений. В настоящем симпозионе мы можем ограничиться рассмотрением трех из них, а именно, тех, которые профессор Мюнстерберг определил с такою ясностью и назвал точками зрения большой публики, врача и психолога-теоретика. Так как первый из этих трех взглядов предполагает правильность второго, мы должны рассмотреть только два последних. И тот и другой предлагают свое объяснение фактов, существование которых не оспаривается. Я еще раз повторю, в чем заключается вопрос.
   Согласно первому из этих двух толкований («второй тип» по подразделению Мюнстерберга и моему), так называемое автоматические письмо и речь, постгипнотические явления вроде решения арифметических задач и вообще все анормальные факты, о происхождении которых сам человек ничего не знает, суть проявления диссоциированных идей, которые не сознаются им и потому называются подсознательными. Таким образом происходит «раздвоение» сознания на личное «я» и подсознательные идеи. Термин «со-сознательное» кажется мне более удобным, чем «подсознательное», во-первых, потому, что он выражает понятие содействия со стороны второго сознания, во-вторых, потому, что таким образом мы избегнем двусмысленности традиционного термина, который употребляется в различных значениях, а втретьих, потому, что такие идеи вовсе не непременно подсознательны; он вполне могут быть опознаны. Со-сознательные идеи могут быть очень элементарны и состоять просто из ощущений и восприятий, отделившихся от личного сознания (как например, в истерической анестезии) или из возобновляющихся воспоминаний прошлого. Идеи эти могут соединяться и ассимилироваться в большей или меньшей степени с личным «я», тем самым делая его переживания менее интенсивными, и при известных условиях таким путем возникают громадные диссоциированные системы подсознательных идей, являющиеся источниками тех сложных явлений, который мы стремимся объяснить.
   Согласно противоположной гипотезе, все эти факты можно объяснить как проявления чисто физических процессов, не сопровождающихся идеями. Воля, память и действия, по-видимому, разумные и целесообразные, являются результатами одних только мозговых процессов, лишенных сознания. Эти акты отличаются единственно по своей сложности от физиологических процессов, выполняющих пищеварительные и другие телесные функции, и от конвульсивных подергиваний движений, бывающих при пляске св. Витта, эпилепсии и других болезнях. «Бессознательная мозговая деятельность» – так назвал ее Карпентер много лет тому назад. Которое из этих двух толкований правильно? Профессор Мюнстерберг совершенно прав, утверждая, что ни одно анормальное переживание не может само по себе служить доказательством того, что требуется психологическое, а не физиологическое объяснение; это – философский вопрос, который должен быть решен теоретически, прежде чем мы можем приняться за объяснение специальных фактов. Теоретическое же решение зависит от того, признаем мы или нет существование диссоциированных подсознательных идей.
   Если мы вполне выясним себе значение этого вопроса, нам станет очевидно, что пока основной принцип диссоциированных идей не установлен окончательно, будет чистейшей тратой времени обсуждать более широкие проблемы, как например, размеры подсознательных явлений, встречаются ли они в нормальных так же, как и в ненормальных субъектах, образуют ли они «я», вторичное «я» (третье значение) и т. д. Все это важные, но не основные вопросы. Особенно бесполезной тратой умственной энергии является метафизическое умствование относительно существования и функций мистического сублиминального «я» (Майерс), которое стоит за пределами всякого опыта, даже опыта «подсознательного я». Итак, вопрос, который мы должны решить в самом начале нашего исследования, заключается в следующем: могут ли идеи когда-либо, при каких-либо условиях, в нормальной или ненормальной жизни существовать вне синтеза личного самосознания так, что субъект перестает сознавать их? Или, формулируя вопрос так, как он предлагается экспериментатору: необходимо ли для объяснения фактов, являющихся, повидимому, результатами подсознательной работы мысли, допустить присутствие диссоциированных идей или эти факты можно объяснить посредством чисто физиологических процессов, не сопровождающихся психической деятельностью?
//-- 1 --//
   Мое убеждение, что другие люди мыслят, как и я, основано единственно на том, что их действия сходны с моими, носят разумный характер так же, как и мои, и что на мой вопрос они отвечают, что у них тоже есть сознание, по описанию сходное с моим. Наблюдая так называемые автоматические действия, я нахожу, что они обладают такими же свойствами, и когда я спрашиваю то, нечто, которое действует – что бы это ни было – сознательно оно или нет, я получаю ответ, устный или письменный, что да, и что оно сознательно думает, чувствует, желает и т. д. Так как в обоих случаях мы имеем совершенно одинаковые данные, мы можем заключить, что автоматическая умственная деятельность так же сознательна, как и личная. Иначе мы должны будем утверждать не то, что физиологический процесс лжет, потому что ложь предполагает присутствие идей, но что он может каким-то образом изменить свой характер и реагировать на выраженные словами мысли другого совершенно так, как сознательная личность лжет!
//-- 2 --//
   Автоматическое письмо и речь встречаются в весьма ясной и определенной форме и наиболее удобны для экспериментального изучения потому, что их можно произвольно вызывать, изменять и рассматривать. Потому мы займемся ими и посмотрим, нужно ли для их истолкования допустить присутствие второго сознания, имеющего психический характер.
   В наиболее развитых формах автоматического письма ум субъекта вполне светел, все его чувства работают нормально и он может разбираться в окружающем, думать и рассуждать, точно с ним не происходит ничего особенного. Он может со спокойным любопытством наблюдать движения пишущего карандаша. Другими словами, он находится во вполне нормальном бодрствующем состоянии. В то же время рука его пишет, может быть, длинные рассуждения разнообразного содержания. Но он не имеет понятия о том, что пишет его рука, и впервые узнает об этом, лишь прочитав рукопись. Таким образом у нас имеется сознание №1 и письменные данные, которые могут – или не могут – быть объяснены деятельностью сознания № 2. Но при письме этого рода сознание №1 не всегда бывает таким ясным, как в этом случае. Наоборот, часто и даже, может быть, в большинстве случаев субъект погружается в полудремотное состояние и плохо разбирается в окружающем. Если он читает вслух, как обыкновенно делается при эксперименте, он плохо понимает прочитанное. Сознание №1 может стать еще менее интенсивным: иногда субъект не слышит, когда с ним говорят, и не чувствует, когда к нему прикасаются. Он читает механически, не понимая того, что читает. Другими словами, его осязательные ощущения анестезировались и он сделался глух и слеп ко всему, кроме печатных букв на лежащей перед ним странице и даже по отношению к ним он умственно слеп. В этом состоянии чувственные восприятия и мышление, в сущности говоря, исчезают, и сознание иногда потухает настолько, что человек совсем засыпает. Спросите у сознания № 2, что случилось с № 1, и оно ответит: «он заснул» [5 - Этот ответ был дан при одном эксперименте, произведенном, пока эта статья приготовлялась к печати.].
   Другими словами, сознание № 1 исчезло, но сознание № 2 продолжает действовать.
   Считать автоматическое письмо, происходящее в то время, как сознание № 1 отсутствует, явлением подсознательным и результатом подсознательной деятельности – значит неверно наблюдать факты. Это – случай вовсе не подсознательной деятельности, а перемежающегося сознания или перемежающейся личности. Полное исчезновение сознания №1 оставило только одно сознание, то самое, которое при других условиях было сознанием № 2. Раз мы не придерживаемся физиологической гипотезы, мы должны признать, что письмо уже перестало быть явлением автоматическим в первоначальном смысле этого слова и сделалось проявлением сознания, временно занимающего первое место, хотя это не то сознание, что действовало в начале. По содержанию рукописи часто заметно, что она состоит из воспоминаний прошлого, которые были совершенно забыты сознанием № 1, и указывает на личность, сильно отличающуюся характером, стремлениями, чувствами, настроениями и взглядами от бодрствующего сознания. Написанное может быть оригинальными сочинением, указывающим на деятельность разума, вполне сравнимую с нормальной. Такие сочинения очень интересны тем, что бросают свет на возникновение и развитие вторичных личностей, но этот вопрос нас здесь не касается. Сейчас эти сочинения интересны нам лишь, поскольку они помогают объяснить эту личность, т. е. помогают решить вопрос, есть ли ее умственная деятельность проявление физиологических или психологических процессов. Для того, чтобы решить этот вопрос удовлетворительно, мы должны наблюдать, как реагирует эта личность на окружающее. Если мы с ней заговариваем, она письменно дает разумный ответ, хотя сознание № 1 совершенно не откликается. Если мы уколем руку субъекта, сознание № 2 реагирует на укол, а сознание №1 – нет; то же самое происходит и с другими чувствами. Она мыслит самостоятельно и ее способности ниже нормальных единственно в сфере мускульной деятельности, так как она может только двигать рукой и пальцами [6 - Я не хочу сказать, что сознание № 2 обладает такими же знаниями и такой же способностью к интеллектуальному мышлению, как и первоначальная личность № 1, но что оно обладает всеми разновидностями психической деятельности, какие есть у нормальных людей.]; но даже и здесь ее силы не всегда так ограничены, так как иногда она может разговаривать и производить различные спорадические движения. Она только теряет способность управлять своим телом и координировать его движения. Так что в мускульной области ее потеря не так велика, как потеря сознания № 1. В сущности, этот случай очень похож на случай глубокого гипноза. Главная особенность заключается в том, что здесь мы имеем дело с перемежающимися «я», а не с «я», действующими одновременно. Есть ли это перемежающееся сознание?
   Потом следует заметить, что переход от автоматического письма при бодрствующем сознании № 1 к письму, происходящему в то время, как это сознание совсем или почти совсем угасает, совершается путем незаметных градаций и мы должны заключить, что деятельность – психологическая или физиологическая, – производящая в обоих случаях это письмо, есть одна и та же деятельность. Если вторичное «я» в последнем случае имеет психический характер, то же самое нужно сказать и о подсознательном «я» в предыдущем случае, потому что нет пункта, где бы мы могли остановиться и сказать: здесь кончается физиологическое и начинается психическое.
   Когда второе «я» производит автоматическое письмо, мы имеем дело с перемежающейся личностью. Здесь замечаются в сущности те же условия, как, во-первых, в некоторых гипнотических состояниях; во-вторых, – в трансах; в-третьих, в припадках, в случаях внезапного сомнамбулизма и постэпилептических состояниях; вчетвертых, в состоянии, похожем на обыкновенный сон со сновидениями, которые забываются по пробуждении, и, в-пятых, в состоянии глубокой рассеянности. Никто никогда не сомневался, что во всех этих случаях «я» имеет сознательный характер. Во всех них мы имеем дело с «перемежающимися» состоящими, а в некоторых – с перемежающимися личностями. В первом случае субъект понимает внушения, требующие сознательной умственной деятельности, помнит и исполняет их; во втором – мы имеем письмо и речь, которые могут быть истолкованы только как результаты мысли; в третьем и четвертом – мысли и сны, которые посредством известных приемов могут быть восстановлены; а в последнем – сознательные процессы сохраняются в памяти.
//-- 3 --//
   Будем продолжать эксперимент и возьмем случай автоматического письма, в котором сознание № 1 не изменяется. Загипнотизируем субъекта. На вопрос, ка-кое «я» писало, он отвечает, что отлично помнит мысли, ощущения и чувства, входившие в состав сознания, о котором сознание № 1 ничего не знало, и что писало именно это сознание. Однако можно возразить, что это еще не доказательство; что возможно предположить, будто эти воспоминания являются чем-то вроде галлюцинации и что процессы, бывшие прежде физиологическими, в гипнозе возобновились, и в гипнотическом синтезе породили психические воспоминания. Итак, мы должны идти дальше и искать новых доказательств.
//-- 4 --//
   Людей, обладающих способностью писать автоматически, можно разделить на две группы: одни во время писания совершенно не имеют понятия о том, что пишет их рука, а у других возникает масса идей, соответствующих написанным словам, не имеющих логического отношения к их личности, не ассоциированных с нею и являющихся, по-видимому, ниоткуда. Ко второму типу принадлежит, например, г-жа X., которая прекрасно пишет автоматически. В то время, как карандаш пишет, в ее сознании внезапно возникают мысли, которые он собирается записывать, так что она даже не знает, сама ли она ищет фразу или слова пишутся автоматически независимо от ее воли. Иногда, когда она пишет, мысли возникают с такою быстротой, что она не успевает записывать их и начинает произносить их вслух. Чтобы проверить ее сомнения, ей дают карандаш и говорят, чтоб она не писала. Тогда оказывается, что она не может владеть рукой, и карандаш пишет тем быстрее, чем больше она старается удержать его. Посреди подходящей фразы я беру ее за руку, не даю ей писать и прошу закончить фразу на словах, – что, конечно, она могла бы сделать, если бы писало собственное сознание, т. е. № 1; но она не может докончить фразы и это доказывает, что она не знает, что будет писать ее рука.
   Второй пример: Г-же В. приказывают под гипнозом написать автоматически, когда она проснется, «3X6 = 18; 4Х5 = 20». По пробуждении ей дают читать вслух; пока она читает, ее рука начинает писать, как было приказано. Но она бросает читать говоря, что не может, потому что нелепые для нее суммы 3X6 = 18 и 4Х5 = 20 все время приходят ей в голову. Она не может понять, почему она думает о таких вещах.
   Спрашивается, должны ли мы заключить, что механизм автоматического письма второго типа отличается от первого и что когда автоматические мысли опознаются субъектом, письмо производится психическими процессами, а когда они не сознаются им, оно производится физиологическими процессами? Во всех других отношениях явления совершенно одинаковы – одинаковы по содержанию написанного, по поведению автоматической личности к окружающему.
   Мне кажется, что такое толкование неправильно. На мой взгляд оно придает слишком много значения тому факту, опознаем мы или нет свои психические процессы. На самом деле явления совершенно одинаковы во всех отношениях, кроме одного – их опознанного характера: иногда эти сознательные явления опознаются нами, иногда – нет. Но главный и основной их признак заключается в том, что они автоматичны или независимы от личного сознания. Такая независимость и раздвоение личного сознания характеризуют подсознательное вернее, чем его опознанность или неопознанность.
//-- 5 --//
   Содержание автоматического письма часто бывает трудно согласить с физиологическим толкованием. Я уже раньше коснулся этого вопроса. При изучении автоматического письма оказывается, что оно не состоит из слов, фраз и отрывков, которые являлись бы просто повторениями или воспоминаниями – психическими или физиологическими – предыдущих переживаний, но может быть сложным оригинальным сочинением. У г-жи Verall оно состояло иногда из оригинальных сочинений по латыни или по-гречески [7 - Proceedings S. P. R, vol. XV, p. t liii, 1906.]. Иногда, как, например у людей, склонных к спиритическим теориям, оно состоит из фантастических выдумок, похожих на волшебные сказки. Иногда в них бывают математические рассуждения, как видно из решения арифметических задач. Иногда оно состоит из изобретательно придуманных объяснений в ответ на вопросы. Иногда в написанном проявляется характер с переменчивыми настроениями и темпераментом. Часто выражаются чувства гнева, ненависти, злобы или доброты и ласковости. Если бы такой документ был представлен как письменное свидетельство в обычной жизни тем, кто считает его просто за результат физиологической деятельности нервной системы, лишенный психического значения, то было бы трудно доказать это.
//-- 6 --//
   Гипнотическое внушение может повести к постгипнотическим явлениям, указывающим на присутствие умственной деятельности, которую в некоторых случаях невозможно объяснить физиологическими навыками, так как она группирует в логическом порядке отвлеченные идеи (например, сложные арифметические вычисления). Субъект сознает только конечный результат и совершенно не знает, каким путем он был достигнут. Впоследствии в гипнотическом состоянии он может припомнить сознательно весь ход своих рассуждений. Чтобы предполагать, будто такие вычисления могут производиться мозговыми процессами, несопровождаемыми мыслью, нужно, повидимому, отвергнуть учение о параллелизме между сознанием и мозгом. В некоторых случаях, как, например, в автоматическом письме субъект сознательно воспринимает автоматический сознательный процесс, хоть он и ничего не знает о его происхождении.
   Неужели мы опять должны предположить, что процессы, ведущие к одинаковым результатам, происходящее при одинаковых условиях, различаются качественно в зависимости от того, опознаются они самим субъектом или нет, и в одном случае бывают психическими, а во втором – физиологическими?
//-- 7 --//
   Больные под гипнозом часто объясняют различные ненормальные явления как результаты идей (восприятий, галлюцинаций, воспоминаний, эмоций и т. д.), которые они помнят, как таковые, хотя личному сознанию он неизвестны (это доказательство не отличается существенно от свидетельства автоматического письма [3]).
//-- 8 --//
   В конце концов, главное затруднение для психологов, которые не могут принять психологического толкования подсознательных явлений, я думаю, заключается в том, что они не могут понять, как у нас могут быть состояния сознания, нами не опознанные. Сознание рассматривается как функционирующее единство, и трудно допустить, что не все состояния входят в ту систему, которую мы называем самосознанием. Таким образом, сознание смешивается с самосознанием. Это происходит потому, что единственные состояния сознания, который мы переживаем непосредственно – это состояния, принадлежащая нашему «я», т. е., другими словами, опознанные состояния. Все сознательные состояния, поскольку мы их переживаем, принадлежат к «я», участвуют в нем или способствуют его образованию – само выражение «мы переживаем» указывает на присутствие «я», которое переживает. Поэтому трудно представить себе сознательное состояние, которое не составляет части какого-нибудь самосознательного «я». Странно думать, что состояние сознания, ощущение, восприятие, идея могут, так сказать, одиноко носиться в пространстве и не принадлежать ничему, что можно назвать «я».
   Трудно представить себе состояние, достойное названия «ощущение» или «восприятие», если нет «я», которое бы его ощущало или воспринимало; но, в сущности говоря, наивно предполагать, что каждое состояние сознания, возникающее в соотношении с нашей нервной системой, сопровождается самосознанием: такое предположение сходно с наивным учением научного материализма, который допускает для практических целей, опытного исследования или по другим причинам, что феноменальная материя действительно существует как таковая. Сознание – все равно, элементарно оно или сложно – находится в соотношении с бесконечным числом различных физиологических мозговых комплексов. Если это не так, то вся система психофизиологии сознания и мозга падает в прах. У нас есть все основания предполагать, что какое-то психическое состояние возникает всякий раз, как одна из этих ассоциированных групп возбуждается (в каждую данную минуту громадное количество их находится в состоянии покоя). Есть серьезные основания думать, что хотя обыкновенно эти ассоциированные группы работают согласно, иногда между ними возникает значительная дисгармония и клинические данные указывают, что различные мозговые комплексы могут действовать до известной степени независимо, особенно в патологических случаях (галлюцинаций, мании и т. д.).
   Не определяя, какие именно мозговые комплексы принадлежат в каждую данную минуту личному сознанию, мы можем спросить, почему мы непременно должны сознавать все психические состояния, которые могут быть связаны с каждой ассоциированной мозговой группой? Не наивно ли такое предположение? Если правда, что диссоциированные мозговые комплексы могут функционировать (как и в других частях нервной системы) и если правда, что у них есть психические эквиваленты, то самосознательный характер ка-кого-либо состояния сознания зависит, по-видимому, от того, соединен ли известным образом мозговой процесс, ему соответствующий, с бόльшей системой мозговых процессов, соответствующих в каждую данную минуту самосознательной личности. Поскольку мозговой процесс может происходить отдельно от главной системы мозговых процессов, постольку мы можем иметь сознание без самосознания. К сожалению, мы почти ничего не знаем о сущности отношения между процессами в мозгу, а следовательно, и об условиях, которые определяют, будет ли известное состояние сознания сопровождаться самосознанием или нет. Эта психологическая проблема ждет решения в будущем. Но самосознание не есть необходимый элемент сознания. Когда мы анализируем свое состояние при сильном умственном сосредоточении или при рассеянности, мы убеждаемся, как наивно думать, будто наше сознание непременно должно быть самосознанием. В этих случаях нет сознания своего «я», а есть просто ряд идей, которые соединяются и приноравливаются одна к другой. Только позднее, когда мы «приходим в себя», эти идеи чрез посредство памяти становятся частью нашей самосознательной личности.
   Читатель наверно уже заметил, что в понятии подсознательного, принятом большинством психологов, изучающих ненормальную жизнь, выдающуюся роль играет тот факт, что диссоциированные идеи не опознаны личным сознанием. Всестороннее изучение фактов доказывает, что взгляд этот слишком узок, и я не могу согласиться с ним. С теоретической точки зрения взгляд этот не дает нам возможности охватить сходные психические явления, скрывает общие законы, лежащие в основе их, и не позволяет установить соотношение между однородными фактами. Диссоциация и деятельность, независимые от центрального сознания, не значат, что последнее должно ничего не знать о диссоциированных процессах, и на практике – как мы убедились, рассматривая автоматическое письмо – активно проявляющиеся диссоциированные идеи при одних и тех же условиях иногда опознаются, а иногда не опознаются субъектом. То же самое справедливо относительно постгипнотических и других анормальных явлений. Даже когда личное сознание не знает о диссоциированном со-сознании, последнее может знать о содержании первого. Уже на одном этом основании я предпочитаю термин «со-сознательное». Единственный признак и основной закон подсознательного – это диссоциация и со-деятельность (автоматизм). Когда мы отделаемся от мысли, что опознанность играет такую важную роль, мы можем понять отношение между подсознательностью истеричных и распадением личности у психастеников – исследование, которым сейчас, по его словам, занят профессор Жане. Навязчивые идеи, импульсы, страхи, вообще вынужденные стремления психастеников так же отделены от личного сознания, как и у истеричных, но в одном случае, благодаря известной доле синтеза, они бывают опознаны. Впрочем, истеричные тоже могут до известной степени опознавать свои идеи, или, по крайней мере, некоторые из них. Обыкновенно считается, что единственная разница между простыми и подсознательными навязчивыми идеями заключается в том, что первые опознаются субъектом, а вторые – нет. Несомненно, что факт опознания значительно изменяет их психическое содержание, так как он вызывает различные идеи, которые видоизменяют и до некоторой степени вводят порядок в это содержание. Здесь не место рассматривать различия и сходства между истерией и психастенией; но важно иметь в виду, что отсутствие опознанности не есть главный фактор в развитии подсознательного. Помня это, нам будет легче установить соотношение между различными со-сознательными деятельностями не только в различных болезнях, но и в нормальной жизни.
//-- 9 --//
   Сторонники физиологического толкования, помоему, наталкиваются на гораздо большие трудности, чем те, которые представляет психологическая теория. Согласно основному принципу психофизиологии, мышление всегда сопровождается физиологическими процессами. Какой бы теории мы ни придерживались – теории параллелизма или отожествления физического и психического – во всяком случае, каждый психический процесс сопровождается процессом физиологическим и наоборот. Мы не можем представить себе психической деятельности, которой бы не соответствовала деятельность физиологическая. Но как же в таком случае можно допустить, что никакие идеи не соответствуют сложному физиологическому процессу, способному проявляться как самостоятельное «я», обладающее разумом и волей? Ведь такое предположение нуждается в объяснении ничуть не меньше, чем неопознанность сознательных процессов. Но, несколько видоизменив наше понятие о физическом, возможно примирить эти два толкования. Как панпсихист, я не вижу затруднения в том, чтобы допустить и физиологическое и психологическое толкование. Для сторонников теории панпсихизма единственное различие между сознательными и мозговыми процессами известного рода заключается в точке зрения на них. Они тожественны. Психическое есть реальность физического. Мозговые процессы для меня – не что иное, как объективные проявления сознательных процессов, а сознание – не что иное, как реальность или «внутренняя жизнь» мозговых процессов. Поэтому безразлично, назовем ли мы автоматические действия проявлением физиологической деятельности – если мы хотим употреблять только один род терминов – или психической деятельности, если мы пользуемся и вторым родом терминов. Но, поступая так, мы не должны их смешивать и обманывать себя. Когда мы думаем на языке физиологии, мы не должны вводить себя в заблуждение терминологией и воображать, будто у физических мозговых факторов нет психических эквивалентов. Придерживаться чисто физиологического объяснения и не допускать, что психическое входит в истинную природу мозговых процессов, значит предполагать, что сознание есть просто эпифеномен, нечто такое, что мы можем произвольно отбрасывать и опять допускать, когда мы имеем дело с мозговою деятельностью, и жонглировать с ним, как жонглер с монетами: одну минуту их видно, а другую – нет.
   Возможно, что нам придется, если мы хотим избежать метафизических тонкостей, дать конечное объяснение многим сознательным процессам на языке физиологии, так как объяснение должно оперировать с материалом, данным в опыте. Мы можем испытывать физиологические «следы» и путем простого умозаключения отыскать физиологический процесс, следами которого они являются – и таким образом, может быть, объяснить память. Но, как справедливо указывает профессор Мюнстерберг, трудно понять, как можно удовлетворительно обяснить память путем «психических предрасположений» – я бы сказал потому, что такие предрасположения находятся вне сознания и, следовательно, мы не можем испытывать их и представить себе, что они такое. Они становятся просто метафизическими отвлеченными понятиями. Что касается меня, я не могу даже вообразить себе, что «психическое предрасположение» может означать, например, название или образ, которых в данную минуту нет в моем сознании – ни в подсознательной области, ни в комплексе моего самосознания. Во всяком случае, я не только говорю вместе с профессором Мюнстербергом, что «физиологическая деятельность мозга вполне может дать интеллектуальные результаты», но даже утверждаю, что она должна быть в состоянии это сделать. Вопрос единственно в том, сопровождается ли она идеями, сопутствует ли им, или она просто другая сторона идей. Вопрос этот, мне кажется, может быть решен только путем логических выводов из наблюдений, и в предыдущих страницах я привожу те доказательства, которые в настоящее время у нас имеются в пользу предлагаемого мною толкования.
//-- V --//
//-- Бернард Харт --//
   За последние годы понятие подсознательного заняло видное место в психиатрии. Оно так полезно для координации наших знаний и плодотворно в открытии новых сфер исследования, что противодействие, которое оно сначала встретило, теперь почти совсем исчезло. Но значительное разногласие продолжает существовать относительно точного значения этого термина. В чем заключается сущность подсознательного процесса – физиологическое это явление или психологическое? Этот или подобные вопросы доставляют обильную пищу для споров, и настоящий симпозион показывает, каких различных взглядов придерживаются современные психологи и психиатры. В настоящей статье сделана попытка определить сущность этого понятия, его право войти в систему современной науки и положение, которое оно может занять в ней.
   Полезно будет рассмотреть сначала наиболее важные моменты в историческом развитии теории подсознательного. Затем мы обсудим, какими признаками должны обладать понятия для того, чтобы наука открыла им свои двери. Тогда мы будем в состоянии решить, насколько понятие подсознательного отвечает требованиям науки, и определить его место и роль в психологии.
   История мысли всегда развивалась под влиянием стремления, врожденного человеческому уму – стремления к непрерывности. Наш ум не выносит бессвязности, точно так же, как природа, как говорится, не выносит пустоты. Мы стремимся поставить каждый новый опыт в соотношение со старым, уничтожить необъяснимые пробелы и представить себе мир как разумное, органически связное целое. Мифология, религия и философские системы доставляют много примеров этого постоянного стремления. В науке проявляется то же самое направление мысли, но ясно выраженное и принявшее последовательный характер.
   Еще в раннем периоде истории философии было замечено, что один из самых важных пунктов различия между физическим и психическим заключается в сравнительно прерывистом характере последнего. Психическая жизнь появляется нерегулярно, вспышками, продолжающимися только некоторое время, а в промежутках между этими вспышками, повидимому, совершенно перестает существовать. По сравнению с нею материальный мир казался непрерывным, неизменным и независимым от индивида. Следовательно, чтобы поставить изучение психической жизни наряду с остальными нашими знаниями, надо было попытаться отделаться от кажущейся прерывистости и нерегулярности психического опыта. Такая попытка встречается почти во всех философских системах. Но метод более ранних философов состоял главным образом в фантастических, придуманных построениях, задававшихся единственно целями внутренней связности, но имевших очень мало отношения к фактам. Только долго спустя после того, как польза метода индуктивных наук в других областях знания сделалась очевидной, его попробовали применить к сфере психологии.
   Первая серьезная попытка заполнить пробелы психической жизни была сделана Лейбницем, который показал, что наша сознательная жизнь заключает в себе мало интенсивные элементы, которые лежат вне ее главного русла, но тем не менее, слагаясь и комбинируясь, они действуют на нее. Шопенгауэр (1) полагал, что множество наших чувственных восприятий – результат бессознательных умозаключений, и та же самая теория была разработана в более точной форме Гельмгольцем. Итак, в этом периоде попытка объяснить пробелы в психической жизни при помощи подсознательных процессов приняла определенную форму.
   Но вопрос о подсознательном впервые выступил на первый план, когда вышла в свет книга Гартмана «Philosophie des Unbewussten» в 1868 году. Энтузиазм, с которым ее встретили в самых разнообразных кругах, служит ясным доказательством той жажды непрерывности, о существовании которой мы уже упоминали. Гартман рассматривает подсознательное как вторую личность, скрытую под поверхностью нашего обычного сознания, но совершенно с ним сходную по своей структуре и функциям. Он прибегает к помощи этого гипотетического существа всякий раз, как в цепи наблюдаемой причинности встречается пробел, и одаряет его поистине удивительными свойствами. «Не будем приходить в отчаяние», говорит он, «от того, что наш ум так поглощен практическими интересами и так принижен от того, что в нас так мало поэзии и духовности; в сокровенном святая святых каждой души обитает чудесное нечто, нами несознаваемое, которое грезит и молится в то время, как мы трудимся ради насущного хлеба». Историческая заслуга Гартмана заключается в том, что его труд дал толчок дальнейшим исследованиям; но сам он так небрежно употреблял термин «бессознательное», что это почти совершенно уничтожает ценность его собственных видов. Джемс назвал его теорию «ареной для причуд», а Гефдинг замечает: «мы можем сказать о ней то же самое, что Галилей сказал об объяснении явлений Волей Всемогущего – «она ничего не объясняет, потому что объясняет все» (4).
   Очень большие успехи в изучении подсознательного были сделаны французской школой патологической психологии в последней половине девятнадцатого столетия; началом их были труды Шарко и Рибо, а венцом – работа Жане. В своем классическом «Automatisme Psyhologique» Жане доказывает, что очень многие болезненные явления можно вполне объяснить, допустив существование диссоциированных психических элементов, лежащих вне сферы личности.
   Мортон Принс дал дальнейшую разработку точки зрения Жане. Он разделяет психологический материал на две группы – переживания, которые субъект сознает лично, и переживания, которые входят в состав его личности. Переживания, лично не сознаваемые, подразделяются далее на со-сознательные и бессознательные. Со-сознательное соответствует в общем «подсознательному» Жане и означает активно функционирующие идеи, потерявшие связь с личностью. В бессознательное входят явления памяти и вообще все идеи, образы и т. д., которые в данную минуту не функционируют активно и должны рассматриваться как простые физиологические следы. Любое из этих явлений может в каждую данную минуту сделаться сознательным или со-сознательным. По мнению доктора Принса, главная особенность со-сознательных идей заключается в том, что они существуют самостоятельно и не зависят от личного сознания. Следовательно, со-сознательное не значит непременно «неопознанное личным я». Так, например, в хорошо известном случае, описанном в «Диссоциации личности», одно «я» знает все мысли и действия другого, но считает, что они принадлежат какому-то постороннему существу, к которому оно относится с нескрываемой неприязнью. Такое расширение теории Жане очень важно и дает нам возможность разобраться в аналогичных явлениях, наблюдаемых при паранойе (paranoia).
   Самое последнее развитие теории подсознательного мы находим в работах Фрейда, Юнга и цюрихской школы. Их толкование совершенно отлично от только что упомянутых; между ними гораздо больше разницы, чем обыкновенно предполагают. Этот пункт станет более ясен после рассмотрения некоторых философских вопросов, к которым мы сейчас и перейдем.
   Мы видели, что понятие подсознательного развилось постепенно как результат нашего искания непрерывности в психической жизни. То же самое искание непрерывности повело, однако, к попытке разрешить затруднения совершенно иным путем. Некоторые философы стали утверждать, что психическое нереально, что оно просто эпифеноменальный продукт физического и что ничего, кроме материи, не существует. Они полагали, что мозг выделяет мысль так, как печень выделяет желчь. Эта школа достигла своего расцвета в материализме Молешотта и Бюхнера – грубой и наивной философии, теперь вполне дискредитированной. Но позднейшие философы, хотя они и признавали реальность психического, отрицали, что к нему можно применять методы науки. Так, Карл Ланге настаивает, чтобы все психологические определения были заменены физиологическими, а Мюнстерберг утверждает, что психические факты не могут находиться в причинной связи, потому что они не имеют количественного характера (5). Очевидно, что, по мнению этих писателей, не может быть и речи о причинности или о науке, пока мы имеем дело с психическими фактами. Их нужно сначала перевести на язык физиологии и тогда можно будет формулировать о них законы и таким образом включить их в систему нашего знания. Эта школа, по удачному выражению Гефдинга, хочет в сущности уничтожить психологию для того, чтобы сделать из нее науку. Для приверженцев этой теории вопрос о подсознательности не существует – и сознание и подсознание должны быть превращены в физиологические процессы и разница между ними заключается только в различной комбинации мозговых элементов.
   Некоторые другие психологи идут на компромисс, – они согласны рассматривать сознание с психологической точки зрения, но подсознательное, по их мнению, не что иное, как неудачное название мозговых процессов, не сопровождающихся процессами психическими.
   Итак, главный пункт разногласия между этими различными школами сводится к вопросу, есть ли подсознательное явление мозговое или психическое, есть ли оно предмет физиологии или психологии. Цель настоящей статьи показать, что этот вопрос основан на недоразумении и что его решение станет очевидным, как только мы правильно поймем значение терминов.
   Прежде всего мы должны на время отвлечься от главного вопроса и рассмотреть вкратце общие признаки научных понятий.
   Философское рассмотрение основ науки возникло сравнительно недавно. В прежние времена ученые довольствовались практическими результатами и не размышляли об основаниях, на которых они строили свое здание. Но в последней половине XIX столетия стала сознаваться необходимость точно определить и формулировать эти основания. Отсюда возникла школа критической философии, отличающаяся от всех других философских систем тем, что ее представителями являются знаменитые ученые – Кларк Максуэль, Оствальд, Мах, Карл Пирсон. «Грамматика науки» Пирсона до сих пор остается в английской литературе самой лучшей защитой принципов, целей и методов современной науки. Я заимствую с ее страниц основные положения, которые я кратко излагаю. По недостатку места я могу дать только перечень главных заключений, а доказательства их правильности читатель должен искать в самой книге.
   Науку характеризует не ее содержание, а ее метод исследования; она включает всю область знания, и термин «наука» применим одинаково и к химии и к истории. Она имеет дело не с фантастической сущностью, называемой «материя», но с содержанием человеческого сознания, и признает себя неспособной иметь дело с чемнибудь, что не входит в это содержание. Материалом науки, следовательно, является человеческий опыт, то, что Джемс называет «поток чувственной реальности». Другими словами, феномены, какого бы рода они ни были, составляют материал, а наука есть наш способ обращаться с этим материалом. Мы знаем, что человеческий опыт не есть нечто беспорядочное и хаотическое, но что события следуют одно за другим в более или менее правильном порядке. В этом заключается принцип единообразия природы, и цель науки – найти способ переходить от одной части опыта к другой с наименьшей тратой умственной энергии, другими словами, достигнуть экономии мысли. Метод ее состоит в том, чтобы, во-первых, взять какой-нибудь отдел человеческого опыта и распределить факты, в нем находящиеся, в известном порядке; во-вторых, найти какой-нибудь простой способ выражать неопределенное количество фактов посредством одной формулы. Такая формула есть научный закон. Чем к большему количеству фактов закон относится, тем более основным он является. Закон – не какая-то мифологическая реальность, а просто построение человеческого ума, нужное для того, чтобы нам было легче справляться со своими опытами. Если мы рассмотрим любой научный закон, для того, чтобы определить его сущность, мы увидим, что он не имеет непосредственного отношения к чувственным впечатлениям или, другими словами, к феноменальной реальности, – но имеет вполне идеальный или умозрительный характер. Смысл этого утверждения станет яснее из примера; возьмем закон Ньютона, что каждая материальная частица притягивается каждой другой частицей. Материальная частица не есть чувственное восприятие, – она определяется как бесконечно малая частица материи, т. е. чистая идея, для образования которой чувственные данные опыта должны превратиться в нашем уме в концепты. «Ньютон работает здесь при помощи отвлеченных понятий потому, что он никогда не видел – и ни один физик после него не видел – отдельных частиц материи и не мог рассмотреть, в каком отношении стоит движение двух таких частиц к их положению в пространстве» (6). Подобным образом геометрия с ее точками, прямыми и плоскостями, оперирует с материалом, который, по ее собственному признанию, имеет отвлеченный характер и не существует реально в мире чувственного восприятия. Физические понятия атома и эфира совершенно аналогичны. Итак, мы видим, что цель науки не в том, чтобы отражать, как в зеркале, какой-то гипотетический мир, лежащий совершенно вне человеческого сознания, а просто в том, чтобы дать нам отвлеченный план, «мысленную стенографию», с помощью которых мы можем охватить одним взглядом свои чувственные восприятия и предсказать дальнейшие события. Физик создает свой план вселенной при помощи понятия атомов. Эти атомы являются просто символами составных частей тел, воспринимаемых в опыте, и мы не должны думать, что они сходны с определенными чувственными эквивалентами. Мы предполагаем, что они двигаются таким образом, который дает нам возможность описать с наибольшей точностью последовательность наших ощущений. Этот способ движения коротко выражается посредством так называемого закона движения» (7). Таким образом мы приходим к заключению, что наука есть просто наш способ мыслить о предметах. Raison d'être науки заключается именно в том, что она позволяет нам резюмировать наши чувственные впечатления и предсказывать будущие события; насколько она ценна как истина, зависит от того, насколько она ценна как рабочая гипотеза, посредством которой мы можем овладеть явлениями.
   Одни и те же факты мы можем представлять себе различно, и какую именно точку зрения мы изберем, зависит от практических требований минуты. Так, с точки зрения математики, тела ограничены непрерывными плоскостями, тогда как физик должен предполагать, что они ограничены атомами, отделенными друг от друга пустым пространством. Нельзя сказать, что одна из этих точек зрения более правильна, чем другая; вопрос просто в том, которая из них имеет большую практическую ценность в данной области.
   Вооружившись этими соображениями, обратимся теперь к той сфере, которая касается нас ближе, и, во-первых, рассмотрим вопрос о физическом и психическом. В чем в сущности разница между физикой и психологией? Обыкновенно говорится, что существуют два класса явлений, физические и психические, два ряда, которые так качественно различны, что переход от одного ряда к другому немыслим.
   Отношение между этими двумя рядами послужило поводом к бесчисленным философским спорам, и подходя к этому вопросу, наука не должна забывать о метафизических трудностях, подстерегающих ее со всех сторон.
   Еще Беркли указал, что мы можем непосредственно знать только свои чувственные впечатления, и современная наука, с трудом усвоив этот факт, перестала претендовать на изучение «вещей в себе» и изгнала эти последние в область бесполезных фикций. Идеалы науки вполне прагматичны, и полезность является ее единственным критерием истины; она признает, что ее область – содержания человеческого сознания, не больше и не меньше. Современного ученого нельзя, следовательно, обвинить в том, что он разделяет популярное учение, что «реальность» состоит из «материальной субстанции», которая посредством «энергии и силы» действует на «духовную субстанцию», производя в последней ощущения, отражающие в себе внешний мир. Но что же в таком случае он понимает под различием между духовным и материальным? Он подразумевает два разных способа рассматривать человеческий опыт. Что касается самых явлений, физик и психолог имеют дело с одними и теми же данными, а именно, с чувственными впечатлениями; различие между ними заключается в том способе, при помощи которого они резюмируют эти чувственные впечатления, чтобы выразить их посредством простых формул. Физик резюмирует свои чувственные впечатления при помощи умозрительного построения, включающего пространство и время, тогда как психолог рассматривает их как действительные или возможные элементы сознания. По словам Маха (8), их методы исследования идут «в разных направлениях». Конечная цель физика – дать полное описание вселенной в терминах движения или механизма; конечная цель психолога есть «личность». Нельзя сказать, что тот или другой метод лучше, совершеннее или реальнее другого; оба имеют одинаковое право войти в систему науки и их можно сравнивать только с точки зрения полезности. Мы только можем спрашивать, посредством какого метода удобнее резюмировать наш прошлый опыт и предсказывать будущее. Единственный ответ, который при настоящем состоянии знания может быть дан на этот вопрос, это что оба метода имеют свою ценность и что ни один из них нельзя заменить другим. И психологам и физиологам должно быть предоставлено право идти каждому своим путем.
   Но нельзя перескакивать от одного метода к другому. Физиолог не должен вводить психологических понятий в свою цепь причин и следствий, а психолог не должен заполнять клеточками и нервными центрами пробелы в своем рассуждении. Первая ошибка встречается сравнительно редко, вторая же, к сожалению, – слишком часто. Ни один физиолог не согласится допустить идеи как деятельный элемент в ряду перемен, происходящих в нервной системе. Он просто говорит, что такое понятие для него бесполезно и что оно не только не помогает ему объяснять явления, но портит его рассуждение и отнимает ценность у всех понятий, с которыми он работал прежде. Но психолог – «немощнейший сосуд», не так часто принадлежащий к «непереубедимой школе философии», по выражению Джемса. Он обыкновенно согласен смиренно допустить, что явления памяти удовлетворительно объясняются потенциальной физической энергией мозговых клеток и не решается утверждать, что потенциальная психическая энергия идей есть столь же законное понятие, которое точно также имеет или не имеет права на реальное существование [8 - Характеристика научного метода заимствована главным образом из моей статьи «Философия психиатрии» (Journal of mental science, July, 1908), которая подробно исследует научные основания психиатрии. Я употребляю термин «чувственное впечатление» ради удобства. Но нельзя утверждать, что сознание состоит из одних только чувственных элементов: мышление и эмоции заключают в себе фактор, который нельзя свести на ощущения в истинном смысле этого слова. Чтобы быть точным, выражение «чувственные впечатления» в настоящей статье следовало бы всюду заменить выражением «элементы опыта».].
   Различие между реальными фактами и отвлеченными понятиями, лежащее в основе только что указанных принципов, имеет огромную важность. Все, что может быть испытано в опыте, – факт, а научное отвлеченное понятие есть построение ума, которое вовсе не может быть испытано. Нервное волокно – факт, а нервный ток, который по нему проходит, – понятие. Нервный ток не дан нам в опыте, мы испытываем только результаты, которые мы ему приписываем; другими словами, мы придумываем нервный ток, чтобы объяснить фактические результаты. Подобным образом цвета, химические вещества, падающие тела – факты, а эфирные волны, атомы, сила тяготения – отвлеченные понятия. Точно такое же различие встречается и при научной разработке психологического ряда, что я и надеюсь впоследствии доказать.
   Только за последние годы стало возможно применить научный метод к патологической психологии. Для этого необходимо было заменить интроспективную психологию объективным исследованием и рассматривать известные внешние проявления, как признаки известных сознательных процессов; такое умозаключение по аналогии делает каждый из нас, говоря с другим человеком. Не сделав этого допущения, невозможно было подвергнуть научному исследованию психические процессы душевнобольных. Нет нужды упоминать, что психология должна также постулировать полнейший детерминизм внутри психического ряда. В основании научного метода лежит прежде всего закон причинности.
   Итак, наше определение науки и ее отношение к психологии можно формулировать следующим образом:
   1) психическое и физическое суть два разных способа рассматривать человеческий опыт;
   2) с точки зрения науки мы должны постулировать полнейший детерминизм и в той и другой области;
   3) научный метод применим и к физическому и к психическому. Он состоит в более или менее произвольном делении феноменального опыта на искусственные элементы и в построении законов, управляющих взаимодействием этих элементов. Единственный raison d’être таких законов заключается в том, что они дают нам возможность выразить в краткой формуле наш прошлый опыт и предсказать будущее и таким образом достигнуть «экономии мысли»;
   4) наука не утверждает, что элементы, с которыми она имеет дело, непременно должны соответствовать чему-то чувственно воспринимаемому. Некоторым из этих элементов она приписывает свойства, несовместимые с чувственным опытом (например, невесомый и не производящий трения эфир). Поэтому построения науки имеют в значительной степени умозрительный характер и их нужно резко разграничивать от явлений, с которыми мы имеем дело в опыте;
   5) различные элементы, входящие в научное построение, должны быть однородны – они могут быть или физическими или психическими, но не могут состоять частью из одних, а частью – из других.
   Теперь мы можем вернуться к главному вопросу, нас занимающему, и в свете основных принципов рассмотреть различные теории подсознательного.
   Сразу ясно, что нам придется коренным образом разойтись с теми психологами, которые считают подсознательное явлением мозговым, а не психическим, Их теория представляет пример перескакивания от одного типа объяснения к другому, что, как мы видели, несовместимо с методом науки. Понятие должно быть однородно с фактами, для объединения которых оно предназначено. Нельзя считать клеточки и нервные волокна связующим звеном между двумя идеями. Понятия, употребляемые психологией, должны все принадлежать к психическому ряду. Только таким путем психология может уподобиться другим наукам и построить систему формул, которая дает нам возможность сразу охватить наш прошлый опыт и предсказать будущий. Понятие подсознательного было придумано психологами для объяснения известных психологических явлений, и мы должны рассматривать его как понятие психологическое.
   По тем же причинам память нужно тоже считать психологическим понятием, построенным для того, чтобы заполнить пробелы в ряду психических явлений. Разумеется, справедливо, что сама память не есть психический факт, данный в опыте. Мы испытываем просто возобновление известных сознательных процессов, но чтобы удовлетворить свое стремление к непрерывности, мы предполагаем, что они каким-то образом все время продолжали существовать, и изобретаем понятие памяти, чтобы объяснить такое непрерывное существование. Если читатель недостаточно усвоил основные принципы современной философии науки, такое истолкование памяти может показаться ему весьма неудовлетворительным. Он может возразить, что раз психология не в состоянии сказать ничего большего, он предпочитает стать на физиологическую точку зрения и рассматривать память как сохранение следов в мозгу. Но он скоро убедится, что физиологическое понятие памяти, точно так же, как и психологическое, не есть реальный факт; он заметит, что употребляет термины вроде «нервной энергии», «возбудимости проводников» и другие чисто отвлеченные идеи и уверится, наконец, что «сохранение следов» – просто отвлеченное понятие, придуманное для того, чтоб коротко выразить факт повторяемости известных мозговых явлений. От того, что мы перенесем память в область физиологии, она не сделается реальным фактом, а всегда останется отвлеченным понятием. А если с обеих точек зрения память является просто отвлеченным понятием, то несомненно, что когда идет речь о возобновлении сознательных процессов, она есть понятие психологическое. В этом случае так же, как и в случае подсознательного, мы ничего не выигрываем тем, что внезапно перескакиваем в другую область и ipso facto теряем возможность открыть общий научный закон. Утверждение, что подсознательное есть мозговое, а не психическое явление, совершенно аналогично утверждению, что закон тяготения – психологическое, а не физическое понятие [9 - Мюнстерберг (гл. I) возражает, что «те, кто настаивают, что образы памяти указывают на присутствие психического предрасположения и не могут быть объяснены физиологическими следами, забывают, что, рассуждая таким образом, придется допустить специальное психическое предрасположение для каждого нового восприятия. Каждый раз, как мы видим или слышим что-нибудь, представление “загадочным образом” входит в сознание». Но это не вполне справедливо; логическое развитие вышеупомянутой теории заключалось бы просто в допущении, что каждое новое ощущение может быть приписано, между прочим, и психическим предрасположениям. Но понятия науки должны удовлетворять критерию полезности. Мы создаем понятия памяти и подсознательного для того, чтобы с их помощью объяснить то, что мы встречаем в опыте; но допускать психическое предрасположение для каждого нового ощущения совершенно бесцельно. Приходится признать, что ощущения появляются в сознании, не будучи подготовлены, и нет научных оснований не соглашаться с этим. Не согласиться можно было бы в том случае, если бы мы предполагали, что в каждом индивидуальном сознании происходит сохранение психической энергии, аналогичное сохранению энергии в физическом мире. С точки зрения панпсихизма можно, конечно, утверждать, что каждому ощущению предшествует нечто психическое, но оно существует, разумеется, не в индивидуальном сознании. При теперешнем состоянии знания такое предположение бесполезно, а потому и ненаучно. На панпсихизм можно смотреть как на психологическую утопию.]. Пример памяти показывает, что психология, как и другие науки, имеет свои факты и свои умственные построения. Это только повторение того факта, что науки отличаются не по методу, а по содержанию.
   До сих пор мы ради удобства говорили о подсознательном, так как будто оно тоже есть умственное построение, но это требует значительных оговорок.
   Необходимо иметь в виду, что, говоря о подсознательном, разные писатели не только рассматривают его с разных точек зрения, но и думают о совершенно разных вещах. Мортон Принс говорит, что термин «подсознательное» обыкновенно употребляется самым небрежным образом, заслуживающим строгого порицания; им обозначаются факты различного порядка, толкования фактов и философские теории.
   Поэтому не имеет смысла говорить о подсознательном как таковом, не определив предварительно значения, которое мы придаем этому термину. Доктор Принс перечислил в предисловии различные его значения. Стаут и другие психологи употребляют его для обозначения состояний, находящихся на периферии сознания и вне фиксационной точки внимания. Здесь подсознательное значит просто смутно сознаваемое. Майерс приписывает подсознательному сверхъестественные свойства и благодаря этому его теория лежит совершенно вне сферы науки. Мы уже говорили о Гартмановском представлении о подсознательном как о втором «я», во всех отношениях сравнимом с личным сознанием. Остальные значения лучше всего иллюстрируются теориями Жане и Фрейда, и теперь мы должны рассмотреть их более подробно.
   Мы переживаем непосредственно только свои собственные состояния сознания, о сознании же других мы заключаем по аналогии, во-первых, прямо, из того, что они нам говорят, а, во-вторых, косвенно из их действий [10 - Можно утверждать, что наше знание о психической жизни других людей есть в сущности умственное построение, потому, что мы не воспринимаем ее непосредственно. Если придавать словам «умственное построение» совершенно неопределенный смысл, это, конечно, справедливо. Но такие дедукции коренным образом отличаются от умственных построений науки. По сравнению с последними они – факты, точно так же, как гелий на солнце есть факт, – и наука и обычная жизнь принуждены обращаться с ними, как с таковыми. Утверждать противное – значит стать на точку зрения солипсизма.]. По мнению Жане и его последователей, подсознательное по существу не отличается от сознательных явлений в других людях – мы умозаключаем о его существовании на совершенно таких же основаниях. Доктор Принс удачно показал это в своей части симпозиона. Если мы разговариваем с больным, рука которого в это время пишет о вещах, ему неизвестных, мы говорим, что письмо сопровождается подсознательною деятельностью на том же самом основании, на котором мы говорим, что разговор больного сопровождается сознательною деятельностью. Особенность подсознательного заключается единственно в том, что оно диссоццировано от тех «сознательных явлений в других», которые мы называем личностью. Следовательно, для Жане подсознательное есть действительный факт. Оно может иметь самую простую форму и состоять из одной только какой-нибудь идеи, но все же остается фактом. Сам Жане замечает: «эти разнообразные факты по существу одинаковы с теми, которые мы привыкли наблюдать в нормальных людях и объяснять вмешательством разума. Конечно, можно сказать, что сомнамбула – просто заводная кукла, но в таком случае придется сказать то же самое обо всех живых существах. Слово «раздвоение сознания» не есть философское объяснение; оно просто выражает общее свойство, наблюдаемое во всех этих болезненных явлениях» (10).
   Переходя ко взглядам Фрейда и Юнга, мы опять встречаем явление диссоциации, но здесь оно соединено с теориями совершенно иного свойства. По недостатку места я не могу дать подробного описания этих теорий и должен поэтому предположить, что они уже известны читателю в общих чертах. Нас здесь интересуют самые общие взгляды, лежащие в основе теории Фрейда, и мы могли бы выразить их своими словами следующим образом. Подсознательное (Unbewusstsein) рассматривается как море бессознательных идей и эмоций, на поверхности которого играет феноменальное сознание, лично сознаваемое нами. Эти бессознательные идеи образуют группы, сопровождающиеся аффектами; системы, создавшиеся таким образом, называются «комплексами». Эти комплексы обладают и потенциальной и кинетической энергией и потому могут влиять на феноменальное сознание, согласно известным, определенным законам. Как они влияют, зависит от их отношения один к другому и к нормально доминирующему или egoкомплексу. Идеи и аффекты, составляющие комплекс, могут или прямо войти в сознание или влиять на него косвенно и смутно. Косвенное влияние может проявляться в самых разнообразных формах – в форме символизма, забывания слов, нарушения процессов ассоциации и т. д. Одиночная идея или образ могут быть обусловлены множеством бессознательных комплексов.
   Все это, конечно, сильно отличается от теорий, которые мы до сих пор рассматривали. В чем заключается разница? Что такое «бессознательная идея?» Разве это не бессмысленное и не противоречивое понятие? Испытал ли кто-нибудь когда-нибудь «бессознательный комплекс»? Ответ на все эти вопросы очень прост. Мы уже больше не в области фактов, а в области отвлеченных понятий. Бессознательные идеи и комплексы – не реальные факты, а понятия, умственные построения, придуманные для объяснения известных фактов; они не даны нам, а созданы нами. Предпосылки, подразумеваемые теорией Фрейда, можно выразить следующим образом: если мы допустим, что существуют известные факты, которые можно назвать бессознательными идеями и комплексами, если мы припишем этим фактам известные свойства и предположим, что они повинуются известным законам, мы найдем, что результаты, полученные таким образом, совпадают с явлениями реального человеческого опыта. Такой ход мысли аналогичен с тем, который лежит в основе всех теоретических построений естественных наук – теории атомов, теории световых волн, закона тяготения и современной теории наследственности Менделя.
   Итак, мы обязаны Фрейду первой последовательной попыткой построить теоретическую психологию. Его попытка формулировать умственное построение, которое дает нам возможность резюмировать наш опыт, есть законное применение научного метода. Конечно, правда, что Фрейд пользуется понятиями, которые мы даже не можем себе представить реально существующими. Но мы видели, что то же самое можно сказать о теориях физики. Бессознательная идея так же невозможна фактически, как невозможен невесомый, не производящей трения эфир. Она не более и не менее немыслима, чем математическое понятие √– 1. Возражения такого рода не лишают нас права употреблять в науке понятия, которые не относятся ни к чему фактически существующему; достаточным доказательством этого служит польза таких понятий в физике. Необходимо только ясно понимать, что мы говорим об отвлеченных понятиях, а не о фактах.
   Точно так же мы говорим о «комплексах», потому что для целей психологии удобно предполагать, что идеи соединены в системы, что системы эти существуют в нашем уме, хоть мы их и не сознаем, и что они влияют на феноменальное сознание, которое может быть опознанным или неопознанным. Можно сказать, что «комплекс» в психологии аналогичен понятию силы в физике. Строго говоря, комплекс, как таковой, никогда не может быть фактом опыта, частью феноменального сознания. Известные идеи, аффекты и стремления, входящие в комплекс, могут быть даны в опыте, мы можем сознавать, что обладаем этим комплексом, но комплекс, как целое, как движущая сила, никогда не может быть испытан непосредственно; это – отвлеченное понятие. Это видно из примера. Возьмем «политический комплекс». Когда политическому деятелю, принадлежащему к известной партии, приходится рассмотреть какое-нибудь новое мероприятие, его мнение в значительной степени зависит от установившихся систем, идей и направлений, которые мы называем его «политическим комплексом». Он может быть искренно убежден, что поступает единственно под влиянием беспристрастного рассмотрения доводов за и против данного закона, но психолог знает, что на самом деле это не так. Даже если политик сам сознает, что он предубежден, та сложная система, о которой мы говорим, едва ли может, как целое, находиться перед его сознанием. «Политический комплекс» бессознателен и не может быть даже со-сознательным. – Это просто умственное построение, которое даст нам возможность объяснить тот факт, что когда такой-то сталкивается с известной политической ситуацией, он склонен действовать в таком-то постоянном направлении.
   Я не могу согласиться с доктором. Притом когда он говорит: «Что соединяет переживания сенсационного несчастья на железной дороге, навязчивые идеи, настроения или какие угодно ассоциации в одно связное целое? – Нервная система, а не сознание» (11). Я бы сказал скорее, что ответ на этот вопрос мы должны искать в сфере отвлеченных понятий, а не фактов.
   Понятие комплекса не совсем ново в психологии, хотя оно и ново по имени. Когда Джемс говорит о различных «я», определяющих наше поведение, его описание можно целиком перевести на язык комплексов. Подобным образом Гефдинг, говоря о теории ассоцианистов, указывает, что «в процессе ассоциации соединенное целое влияет на отдельные мысли» (13).
   Отсутствие чувственных эквивалентов для многих понятий, употребляемых Фрейдом, особенно заметно при чтении такой книги, как «Traumdeutung». В ней отдельный образ сновидения рассматривается как порождение многочисленных комплексов; единичный образ появляется в сознании как результат их комбинации и взаимодействия. Можно ли представить себе состояние сознания, в котором вся эта масса психических элементов находится фактически налицо? У нас нет никаких доказательств того, что они действительно существуют – таких доказательству какие мы имеем, например, относительно автоматического письма, о котором говорилось выше. Сам Фрейд замечает: «Как мы должны представить себе психическое состояние во время сна? Появляются ли мысли во сне (которые впоследствии мы выясняем себе посредством анализа) все вместе или одна за другой или они образуют различные одновременные течения, которые, в конце концов, сливаются воедино? По-моему, нам нет надобности стараться вообразить психическое состояние во время сновидений. Мы не должны забывать, что говорим о бессознательном мышлении, а вполне возможно, что оно происходит совершенно иначе, чем сознательное мышление, с которым мы знакомы» (14). Подобные соображения применимы также к Фрейдову описанию механизма забывания слов, ошибок речи и т. д.
   Эта сторона учения Фрейда возбудила сильные нападки потому, что введение теоретической психологии показалось странным тем, кто привык поручать психологии только описание фактов, а объяснение этих фактов предоставлять физиологии. Все эти затруднения исчезают, как только мы вспомним, что говорим о понятиях, а не о фактах. Мы совсем не обязаны наглядно представлять себе массу одновременных бессознательных идей, точно так же, как физик не обязан наглядно представить невесомый и не производящий трения эфир. При изучении этих вопросов необходимо проводить резкое различие между феноменами и умственными построениями. Несоблюдение этого метода, мне кажется, привело к той путанице в терминологии и методах, которую так осуждает доктор Принс в своем сообщении о подсознательном на конгрессе, бывшем недавно в Женеве. Лучше всего применять термины «подсознательное» только к реальным фактам, на которые указал Жане, а понятие Фрейда называть «бессознательное» – буквальный период немецкого Unbewusstsein.
   Скотт (15) возражает, что теория Фрейда есть возвращение к атомистической доктрине в психологии; но все науки принуждены разбивать – более или менее произвольно – непрерывные реальности на искусственные элементы. Они требуют, чтобы, между понятиями была непрерывная связь, а фактически материал мыслился бы как нечто бессвязное». Кроме того, теория бессознательного имеет совершенно иной характер, чем философская система ассоциационизма, в которой составные элементы считаются реальными, а единство целого – нереальным.
   Не следует думать, будто я пытаюсь доказать правильность теории Фрейда. Это совсем не входит в цели настоящей статьи. Моя задача только показать, что его теория вполне укладывается в рамки науки и обладает всеми свойствами, которые требуются наукой от умственных построений. Но если так, правильность теории Фрейда должна быть установлена тем методом, который применяется ко всем научным гипотезам, т. е. методом эксперимента и проверки. Ее нельзя признать правильной или неправильной на основании априорных соображений. Теорию нужно применить к фактам и сравнить результаты с тем, что существует в действительности: истина научной теории есть не что иное, как ее практическая полезность, ее способность помочь нам охватывать наш прошлый опыт и предсказывать будущий.
   Теперь мы должны пойти дальше и постараться определить отношение между подсознательным Жане и бессознательным Фрейда. Часто предполагают, что это – отношение соперничества, но если мы правильно анализировали обе теории, такой взгляд оказывается ошибочным. Не может быть соперничества между описанием реальных фактов и системой отвлеченных понятий, придуманной для объяснения этих фактов. Фрейд не отрицает факта диссоциации – наоборот, этот факт занимает видное место среди явлений, которые он хочет объяснить. Но его задача глубже, его цель – не описание фактов, а их объяснение посредством теории. В сущности, взгляды Жане и Фрейда являются примером того движения вперед, которое неизменно характеризует научный метод. В начале происходит собирание и классификация фактов – в данном случае описание подсознательных или со-сознательных фактов; затем создаются теоретические системы для их объяснения – в данном случае теория Фрейда. Совершенно аналогичное движение мы находим в истории естественных наук. Кеплер, например, классифицировал последовательные положения планет в пространстве и доказал, что они движутся в эллипсах, один из центров которого занимает солнце. Позднее Ньютон объяснял этот факт посредством закона тяготения.
   Необходимо заметить, что мы говорили все время об отношении теории Фрейда к понятию подсознательного у Жане, а не ко всем работам Жане вообще. Несомненно, что это последнее есть в значительной степени отношение противоречия. Но противоречие возникает только, когда Жане оставляет области фактов и переходит к теоретическим обобщениям. Его взгляд на сущность истерии и психастении и выделение последней в самостоятельную группу, на происхождение навязчивых идей и другие подобные вопросы нельзя вполне примирить с учением Фрейда. Но к какому бы заключению относительно этих теорий мы, в конце концов, ни пришли, неоспоримой заслугой Жане всегда будет его защита психологического метода, его доказательство факта диссоциации и описание истерии, которое никогда не было превзойдено в истории психиатрии.
   Теперь мы можем кратко формулировать результаты нашего исследования. Слово «подсознательное» употребляется различными писателями для обозначения фактов, принадлежащих к совершенно различным категориям, и в целях ясности необходимо установить терминологию, которая положила бы конец этой путанице. Оставляя в стороне метафизические толкования, которые не входят в область науки, мы можем разбить находящийся перед нами материал на три группы. В первую группу войдут периферические элементы феноменального сознания (подсознательное Стаута), во вторую – диссоциированные области феноменального сознания (со-сознательное Мортон Принса и подсознательное Жане) и в третью – отвлеченное умственное построение, предназначенное для объяснения фактов феноменального сознания (бессознательное Фрейда). Все это принадлежит к области психологии, а не физиологии [11 - Статья «Подсознательное» есть извлечение из брошюры «Subconscious phenomena» (Boston, 1910), содержащей в себе собрание мнений («симпозион») Мюнстерберга, Рибо, Жане, Харта и Принса о подсознательном.].

Р. фон-Шуберт-Зольдерн
О бессознательном в сознании

   Есть философское направление, которое рассматривает непосредственно данное в сознании как гносеологическую основу философии. Историческими источниками этого направления являются, с одной стороны, Беркли, а с другой – Кант, чьи взгляды в настоящее время во многих отношениях слились друг с другом. Выводы рассматриваемого направления еще сильно расходятся; полное согласие не может быть достигнуто особенно в вопросе о значении трансцендентного. Я не собираюсь снова заниматься этим вопросом; я лишь хочу попытаться содействовать разрешению проблемы, которая, как я думаю, очень важна для всего направления.
   Дело идет вот о чем: как могут быть вообще мыслимы понятие трансцендентного (при каком угодно его значении) и включающее его понятие бессознательного с точки зрения, основывающейся исключительно на данном в сознании? Сознательное предполагает бессознательное, данное в сознании – трансцендентное; нельзя утверждать, будто что-либо сознается и бывает дано в сознании без мысли о бессознательном и данном вне сознания.
   Пытаясь разрешить поставленную проблему, я частью примыкаю к кантовской трансцендентальной дедукции чистых понятий рассудка, частью расхожусь с ней. Я предпосылаю это общее замечание в тех соображениях, что вовсе не ставлю себе целью отграничение от Канта; читателям этой статьи самим представляется решить, в какой мере я испытал на себе влияние Канта.
   Прежде всего я должен сделать одно замечание. Сознание немыслимо без различения сознательного или данного в сознании. Неразличенное отсутствует в сознании – по крайней мере, для меня; об этом-то прежде всего и пойдет речь. Быть может, вследствие этого мы имеем право употреблять в качестве тождественных выражений сознание и различенность. Допущение правильности этого отожествления, к которому склонен и я, не является все же основополагающим для рассматриваемой проблемы, ибо, по моему мнению, во всяком случае твердо установлен тот факт, что оба понятия никогда не бывают даны друг без друга, и имманентная различимость их не может быть показана. Поэтому я буду употреблять оба выражения: – «сознание» и «различенность» – в одинаковом смысле; ведь когда при сознании мы отвлекаемся от различенности, то сознание (слово сознание) теряет всякий гносеологический и даже психологический смысл. Чтобы только получить возможность вообще утверждать различие между ними, необходимо перенестись в трансцендентно-метафизическую область.
   Уже в другом месте я указывал [12 - «Das menschliche Glück und die soziale Frage», стр. XI.]на то, что сознание (различенность) нисколько не влияет на процессы в сознании, подобно тому, как время не влияет на события, разыгрывающиеся в нем. Когда пушечное ядро раскаляется, время не оказывает никакого влияния на дальность выстрела и силу его, и все же пушечное ядро должно раскаляться в течение какогонибудь времени. Времена года влияют, конечно, на рост растений и животных, но не вследствие различия времени, а вследствие различия температуры. Так же дело обстоит и с сознанием: все протекает в сознании, однако, само сознание не вносит никаких изменений в свои процессы: оно ничего не добавляет к ним и ничего не отнимает от них. Вследствие этого мы постоянно отвлекаемся от сознания и никогда не принимаем его в расчет. Все это не объясняет, однако же, как можем мы говорить о сознании, как таком, противополагая его несознанному; напротив, отвлечение от сознания и забвение о нем предполагает упомянутое объяснение.
   Если, подобно Канту, мы принимаем за отправной пункт эмпирическое многообразие ощущений, то мы, конечно, должны согласиться с Кантом, что, будучи лишено связи (некоторой субъективной связи), это многообразие не является знанием и в таком случае – можно утверждать с полным основанием – не является вообще чем-либо (кто настаивает на трансцендентном бытии, тот должен признать, что не является чем-либо, по крайней мере, для нас). Простейшей же связью многообразного является сознание или различенность; неразличенное многообразие не есть вообще (или, по крайней мере, для нас) многообразие. Многообразие должно быть многообразием различного.
   Такого различенного многообразия еще, однако, недостаточно, чтобы указанием на него можно было выдвинуть момент сознания как такого. В самом деле, если бы многообразие было различено совершенно равномерно, так, чтобы ни одна часть его не выступала отчетливее, чем другая, т. е. не была отчетливее различена, то сознание (различенность) как такое, вообще отсутствовало бы, оно не могло бы быть отмеченным как сознание, ибо совершенно не существовало бы противоположного.
   Допустим теперь неравномерность различенности (сознания) многообразия, т. е. допустим, что некоторые различия выступают яснее, в то время как другие стушевываются и отодвигаются на задний план сознания. Вместе с этим появится, по крайней мере, возможность лучше различенное в качестве относительно различенного противопоставить хуже различенному как относительно неразличенному, т. е. произвести некоторое новое различение; у нас будет сознание сознания или различенность различенности, предел которой определяется пределом распадения сознания на степени. Эта неравномерность сознания, различенности, называемая обыкновенно неравномерностью внимания, может быть порождена только различной силой чувств (удовольствия и страдания), присущей отдельным элементам многообразия [13 - Ср. мою работу: «Reproduction, Gefühl und Wille», s. 40 f.]. Безразличное многообразие, многообразие, подчиненное однородному чувству, с одинаковой силой разлитому над всеми частями, было бы относительно бессознательным. Явление, называемое нами вниманием, а вместе с ним и возможность относительного сознания, как я буду его называть, возникают только оттого, что удовольствие и страдание выдвигают в сознание определенные части многообразия.
   Я сказал – возможность; ведь неравномерность различенности вовсе еще не есть различенность (сознание) этой неравномерности. Эта различенность неравномерной различности многообразия никогда не может осуществиться в течение неделимого (т. е. неразличенного) пункта времени, потому что в таком случае будет отсутствовать противоположность равномерной и неравномерной различности, и будет дана только некоторого рода различность, равномерная или неравномерная – все равно. Между тем нечто может быть выдвинуто только в противоположность чему-либо другому: равномерная различность – только в противоположность неравномерной и наоборот [14 - Ср. мое учение о понятиях в «Grundlagen einer Erkenntnisstheorie», S. 120.]. Мы должны, значит, допускать следование друг за другом двух состояний сознания, одно из которых представляет собою равномерную различность (например, безразличность), а другое – неравномерную различность (благодаря появлению чувства, связанного с некоторой частью многообразия). Мы должны, далее, допустить, что второе состояние во всех или, по крайней мере, во многих своих частях отлично от первого, т. е. что первое состояние в качестве воспоминания дано одновременно со вторым состоянием и отлично от него. Тогда второе состояние в качестве неравномерно различенного и связанного с чувством выступит в противоположность первому состоянию, как равномерно различенному и безразличному. Вместе с этим будет дано различие относительной различенности (сознания) и относительной неразличенности (отсутствия сознания): относительно сознанного и несознанного. В действительности – по крайней мере, поскольку мы можем себя помнить – никогда, конечно, не бывает дано состояние, которое представляло бы собой совершенно равномерную различность многообразия, которое было бы совершенно лишено внимания. Но зато бывают мгновения апатии, когда различие внимательности по отношению к многообразию весьма незначительно, и затем – снова мгновения высшего напряжения внимания в ожидании какого-нибудь удовольствия или страдания, связывающихся с определенными частями наличного многообразия. Именно потому, что различность никогда не бывает совершенно равномерной, я говорю об относительной бессознательности в противоположность относительному сознанию.
   Едва ли будет разрешен вопрос, поддается ли вообще воспоминанию совершенно равномерно различенное. Если – нет, то оно является для нас всего лишь умозаключаемым состоянием, а не наличным (т. е. сознаваемым). Легко можно придти к мысли рассматривать глубокий, лишенный сновидений сон в качестве такого состояния равномерно различенного многообразия; ведь и он всегда является лишь умозаключаемым состоянием и никогда не констатируется в сознании. Пока, однако, это только праздная мысль.
   Установивши, что относительное сознание возможно только благодаря воспроизведению, мы тем самым переходим от него к другому роду бессознательности – к бессознательности, лишенной рефлексии.
   Если мы допустим следование друг за другом, ряда состояний сознания a, b, c, d и т. д. и будем твердо держаться той мысли, что как a, так b, c и т. д. представляют собой многообразия, а не простые элементы, то отсюда вытечет вторая важная точка зрения. Если относительное сознание вообще должно существовать, то я должен отличать, по крайней мере, a от b, т. е. я должен вспоминать a, когда передо мной находится b. Для этого необходимы два условия: во-первых, воспроизведение а и, во-вторых, отличность а от b. По крайней мере, b в распределении сознания (внимания) должно быть отлично от а; в самом деле, если бы а было совершенно одинаково с b, то и мгновение (или состояние) а не могло бы быть отличено от мгновения (или состояния) b; одно лишь время не вносит различения. При таком положении дела мы вообще не приходили бы к сознанию сознания, т. е., сознание, как такое, не могло бы быть обнаружено.
   Допустим теперь, что а отлично от b и в качестве воспоминания дано одновременно с b; допустим, однако, что в мгновение, когда появляется с, а исчезает из памяти, и равным образом в момент появления d из сознания исчезает b. Тогда вообще не может осуществиться одновременное сознание а, b, с, d, охватывание данного в воспроизведении окажется ограниченным; у нас будет сознание, лишенное рефлексии.
   Этот факт очень важен, важнее, чем может первоначально показаться. Ведь только тот в состоянии различать правила следования, кто сразу может охватить в воспроизведении много следующих друг за другом моментов. Пусть, например, простейшим правилом будет правило, что а следует благодаря b и с благодаря d; теперь нужно принять в расчет, что а, b, с, d сами содержат различенное многообразие, так что не все а является условием всего b, но обыкновенно малая часть а – условием малой части b. Благодаря этому установление правил следования и взаимной обусловленности затрудняется и усложняется; всегда, однако, остается условием sine qua non охватывание в одном воспроизведении содержания многих временных моментов. Без этого воспроизведения могут, правда, быть правила бывания, но невозможным окажется познание этих правил.
   Без такого воспроизведения содержания многих временных моментов не может быть также преднамеренного поведения. Если я не могу охватить в одном воспроизведении содержание временных моментов а, b, с, d, то я не могу также знать, что а представляет определенное содержание, которое благодаря содержанию b и с влечет за собой некоторое содержание d. В таком случае, когда мне дано содержание а -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

(например, зрительное ощущение огня), я не могу достичь содержания d -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

(согревание своих рук) посредством содержаний b -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, с -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

(протягивание своих рук), потому что я не могу знать, что а -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

в качестве следствия способно иметь d -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

; я могу тогда, самое большее, при а -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

хотеть b -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, при b -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

– с -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, при с -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

– d -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

. Этим путем я также перехожу от а -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

к d -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, но у меня отсутствует сознание целого и его правил, равно как и свободное применение их. Если в момент времени а я знаю о том, что будет вероятно или возможным образом ожидать меня в момент времени d, то уже в момент a я могу подыскать правила для того, чтобы достигнуть содержания момента d, или же для того, чтобы избегнуть его. Если же я узнаю о том, что ожидает меня в момент d, только в момент с, то часто бывает уже поздно подыскивать ка-кие-либо правила, да к тому же у нас обыкновенно не хватает времени развить должную интенсивность для применения этих правил.
   Сознание, совершенно лишенное рефлексии, конечно, никогда не бывает дано; такое сознание требовало бы совершенного незнания в момент а того, что ожидает его в момент b; оно было бы сознанием, распыленным на свои атомы, т. е., значит, уничтоженным. Мы, может быть, в состоянии умозаключать о подобном сознании, – мы, однако, никогда не в состоянии знать о нем из опыта: мы не можем обладать сознанием такого сознания. Напротив, мы обладаем сознанием, относительно лишенным рефлексии, во всех тех случаях, когда мы действуем инстинктивно. Инстинкт тем отличается от намерения, что обращается на будущее всегда только в течение самого маленького промежутка времени, в то время как намерение постоянно обладает более или менее широкой картиной будущего. Намерение должно иметь возможность глубоко заглядывать в прошлое, чтобы быть в состоянии далеко предвидеть будущее (хотя последнее и не следует из первого с необходимостью). Инстинкт может достичь той же цели, что и намерение, с теми же средствами и тем же путем; инстинкт, однако, не способен распоряжаться средствами и путями так же свободно, как намерение. Если мне дано α, и я знаю, что посредством β и γ я могу достичь δ или посредством β и ϰ – λ, то в момент α я располагаю свободным выбором (но не свободной волей); если же я действую инстинктивно, то я произвожу свободный выбор только в момент β, причем β, может быть, сама приводит меня к λ, ибо возможно, что только особые правила (например, φ) обусловливают следование за α – β,γ. Когда я собираюсь переплыть быструю реку, то, желая пристать к определенному месту противоположного берега, я должен сразу соответственным образом направить линию своего пути. Это же самое может, конечно, быть совершено так же инстинктивно, как это бывает у рыб. Однако при инстинктивном действии свободный выбор весьма ограничен, часто даже для него нет места. Рыба не размышляет, к какому месту берега она собирается пристать: ее поведением руководят сменяющиеся краткие промежутки времени. Вследствие этого инстинктивное поведение всегда очень консервативно: кто действует инстинктивно, тот в состоянии изменить свое поведение лишь постепенно и лишь в случае сильного изменения внешних обстоятельств; кто же поступает преднамеренно, тот может реагировать на малейшее изменение внешних обстоятельств и заранее произвести соответствующие изменения в направлении своего поведения.
   Преднамеренное поведение имеет, однако, еще одно преимущество перед инстинктивным. Так как при преднамеренном мышлении и поведении нами охватывается в воспроизведении сравнительно более значительное многообразие, то скорее обнаруживается различие отдельных элементов содержания, они резче обособляются друг от друга, и мы таким образом доходим до их познания. Преднамеренные мышление и поведение должны быть поэтому гораздо богаче, чем инстинктивные. Они охватывают гораздо более широкие и глубокие связи фактического материала.
   Сделаем еще раз обзор сказанного. Инстинктивное действие совершается так же, как и преднамеренное; только при его совершении объем воспроизведения бывает ограниченнее. Мыслимо, следовательно, весьма сложное инстинктивное действие, тонко приспособленное к изменению внешних обстоятельств. Такое действие всегда, однако, будет лишено предвосхищающих будущее умозаключений, а вследствие этого также – свободного выбора, заблаговременного изменения своего направления и, наконец, всесторонней оценки обстоятельств.
   Все это касается прежде всего человека; все мы можем наблюдать на себе самих, что при полусознательных действиях мы всегда воспроизводим только крайние моменты времени и потому часто оказываемся у цели неизвестно каким образом. Следует допустить, что в нашем сознании бывает в это время множество элементов, но нами припоминаются всегда только маленькие группы их, который тотчас забываются.
   Нужно думать, что и у животных простейший процесс инстинктивного действия тот же, что и у человека. Если бы я вздумал допустить, что простейшие элементы и процессы других людей и животных иные, чем у меня, то я тем исключил бы всякую вообще возможность оценки других существ и их переживаний: ведь всякие иные элементы и простейшие процессы других существ для меня навсегда должны остаться неподдающейся разгадке тайной. Мы вправе думать поэтому, что изложенная теория инстинкта, в случае ее правильности, должна иметь значение также и для психологии животных.
   Лишенное рефлексии сознание окажется, вследствие этого, бессвязным сознанием отдельных содержаний или даже временных моментов с некоторым содержанием, причем эти моменты и в себе самих не будут носить различий и не будут различаться друг от друга. Но таким образом уничтожится наше понятие сознания; вместо него у нас будет сознание спящих монад, о котором мы можем только умозаключать и которое мы можем мыслить только совершенно абстрактно, per analogiam.
   Эту аналогию дает нам инстинктивное сознание (или поведение, ибо и всякое мышление есть поведение в широком смысле); оно сравнительно бедно рефлексией, являясь вторым видом относительно бессознательного в сознании; оно познается как противоположность сознанию, связанному с намерениями, и наоборот. Он действовал сознательно – весьма часто это равнозначно: он действовал преднамеренно; он сделал это бессознательно – весьма часто равносильно: он действовал инстинктивно. Следствия, какие должны вытекать отсюда для психологии уголовного права и психиатрии, мною не могут быть здесь рассмотрены.
   Изученные нами до сих пор два вида бессознательного суть виды относительного бессознательного; то же самое следует сказать и о противополагаемых им видах сознания. Ясно, что нельзя мыслить себе абсолютно бессознательного; сознавать бессознательное – противоречие. Но именно поэтому не может быть также абсолютного сознания, т. е. сознания, в котором все возможные содержания были бы даны одновременно с совершенной ясностью и полной доступностью для мышления. Такое сознание мыслимо только как результат бесконечного прогресса нашего сознания, как его расширение в бесконечность; оно есть предмет метафизики.
   Есть, однако, еще один нерассмотренный нами вид сознания и бессознательности, именно сознание или бессознательность личности. Преднамеренное сознание – позвольте мне так выразиться – всегда должно иметь, по крайней мере, возможность сопровождаться сознанием личности; инстинктивное сознание, понятно, никогда с ним не связано.
   Сознание собственной личности никогда не бывает непосредственным: оно всегда – продукт умозаключения. Благодаря этому его можно назвать также опосредствованным сознанием. Относительное и рефлективное сознание знает, самое большее, противоположность «я» и «не-я», непосредственную противоположность между элементами, подчиненными нашему чувству и воле, и элементами, им не подчинен ными, или, по крайней мере, подчиненными не непосредственно, словом – противоположность между внутренним и внешним миром. Между тем личное сознание требует противоположности между «я» и «ты». Именно поэтому оно более уже не является непосредственным сознанием. «Ты» или «чужое я» дано непосредственно только как тело, т. е. как часть внешнего мира. По проявлениям этого тела я умозаключаю о чужом мире, аналогичном моему собственному; я при этом инстинктивно предполагаю принципиальную одинаковость обоях миров. Вместе с этим я дохожу до противоположности между сознанием, данным мне непосредственно, как мое, и чужим сознанием, о котором я умозаключаю, т. е. до сознания своей личности в противоположность чужой личности, и только благодаря этому – вообще до личного сознания. Не будь у меня в сознании чужого тела, я был бы лишен личного сознания и имел бы, самое большее, сознание «я», противоположного природе. Без чужого «я» я не имел бы также разума, ибо у меня отсутствовало бы побуждение накоплять знания, возвышающиеся над инстинктивным сознанием, отсутствовала бы возможность расширять свой опыт при помощи чужого, создавать язык и культуру. Однако рассмотрение понятия разума не входит в задачу настоящей статьи.
   Личное сознание не есть достояние одного только человека; часто мы должны умолчать о существовании личного сознания и у животных. Трудно, однако, составить себе представление о том, как далеко можно заходить при наделении им низших видов животных.
   Личная бессознательность есть третий вид бессознательного в сознании. Сознание, что я нечто подумал, сказал, сделал, весьма часто отсутствует у нас, но оно всегда может быть восстановлено нормальным человеком, когда воспроизведенное мы поставим в качестве непосредственно сознанного в противоположность умозаключаемому чужому содержанию сознания; мы знаем тогда, что мы, а не кто другой, подумали, сказали, сделали это. Равным образом я могу действовать преднамеренно, не сознавая при этом, что я имею то или иное намерение. Но и здесь всегда может быть сознана затем противоположность чужому «я»; это не удается только при ненормальном состоянии, при душевной болезни.
   Лишь инстинктивное сознание может соединяться в течение долгого времени с личной бессознательностью, ибо оно представляет собой относительно бессвязное сознание. Личное же сознание требует сравнивающего охватывания больших, заполняющих длинные промежутки времени комплексов содержаний и рядов содержаний непосредственного и умозаключаемого сознания; это охватывание отсутствует при инстинктивном сознании. В этом случае может быть только рудиментарное, т. е., именно, инстинктивное личное сознание. При преднамеренном же сознании цель, как предмет стремления, противостоит «я» (хотению, мышлению, чувствованию), как стремящемуся; в этом случае представляется также возможность противопоставить собственному «я» чужое, если того требуют обстоятельства.
   Переходя от личной бессознательности к личному сознанию, мы не совершаем никакого прыжка, как мы не совершали его при переходе от относительной или инстинктивной бессознательности к соответствующему сознанию. Переход носит характер постепенности, и даже у человека, как мне кажется, степень личного сознания подвержена весьма значительным колебаниям. Одни люди очень легко погружаются в чужие интересы и интересы к вещественному миру, другие же всегда сознают, что такое их собственный и что такое чужой интерес, и лишь с этой точки зрения умеют рассматривать мир вещественного. Отсюда не следует, чтобы человек с резко выраженной личностью был непременно эгоистом; все же он с трудом выходит из состояния как бы равновесия между себялюбием и любовью к человечеству и редко склоняется в сторону альтруизма.
   Сознание личности есть корень всего понятия человека. Человек является человеком только благодаря общению с другими людьми и противопоставлению себя им. Человек становится человеком благодаря борьбе между индивидуализмом и социализмом. Полная победа индивидуального сознания над всем чуждым ему так же сильно угрожала бы сознанию личности, как и растворение индивидуальных сознаний друг в друге. Человека создает противоположность индивидуальных сознаний, предполагающая, впрочем, их относительную согласованность.
   Личное сознание приводит, однако, в свою очередь, к четвертому виду бессознательного в сознании. В самом деле, хотя некоторые комплексы восприятия (чужие тела, включая и тела животных) постоянно дают мне повод умозаключать о чужой душевной жизни, наступает, однако, время, когда этот повод исчезает, именно, в случае смерти чужого тела. Мертвое тело не дает более никакого повода умозаключать о чужом сознании, как не дает для этого повода тело, погруженное в глубокий сон. Мертвое тело предъявляет ко мне требование мыслить абсолютную бессознательность. Требование это остается, во всяком случае, неисполнимым, потому что абсолютная бессознательность есть (по крайней мере для меня) ничто, абсолютное ничто; а ничто я не могу мыслить, ибо этот акт был бы прекращением всякого мышления, отрицанием меня самого. Мертвое тело упорно, однако, продолжает требовать, чтобы мы хотя бы приблизительным образом мыслили отсутствие сознания; в противоположность другим видам бессознательности этот вид я хочу назвать абсолютной бессознательностью. До этой абсолютной бессознательности я могу дойти только при посредстве личного сознания. Если бы мне были даны только камни и растения, то я не мог бы составить мысли об абсолютной бессознательности; камни и растения не были бы для меня примером личной бессознательности, ибо для меня отсутствовало бы противоположное моей личной сознательности.
   Понятие неодушевленной природы есть перенесение умозаключаемой личной бессознательности мертвого тела на растения и камни. Однако это перенесение осуществляется, по-видимому, с большой постепенностью; вполне можно допустить, что первоначально человек мыслил оживленной всю природу, и тем в большей степени, чем ближе он стоял к животному. Для собаки и кошки катящийся камешек представляется таким же оживленным, как заяц или мышь, только настижение его не влечет таких же приятных последствий: оно является лишь игрою. Поэтому аналогия между мертвым телом и мертвой природой создалась только постепенно; первоначально господствовало истолкование движения в мертвой и неодушевленной природе, аналогичное истолкованию движения одушевленных существ.
   Только абсолютная бессознательность делает, далее, возможным мышление трансцендентного, правда, не абсолютно трансцендентного. Ведь все вообще предметы внешнего мира даны абсолютно бессознательно, если только у нас нет повода умозаключать о данности их чужому сознанию; но таким же образом я должен умозаключать и о тех предметах, данных чужому сознанию, которые мне до этого не были даны и о которых, следовательно, я умозаключаю, что они были для меня абсолютно бессознательными. Этим путем я прихожу к понятию предмета, находящегося вне сознания, первоначально – вне чужого сознания, а затем также – вне моего собственного.
   Мыслить предмет находящимся вне чужого сознания вовсе нетрудно, ибо такой предмет остается все же в моем сознании; столь же нетрудно мыслить его находящимся вне моего сознания, ибо в этом случае я все же мыслю его в качестве воспринимаемого кем-нибудь другим, хотя бы этот «кто-нибудь» остался неопределенным. Лишь когда мы захотим мыслить трансцендентный предмет в качестве не данного ничьему сознанию, лишь тогда у нас, как говорится, останавливается рассудок; у нас нет никакого масштаба, никакой аналогии, чтобы как-нибудь его помыслить.
   По моему мнению, Кант всегда твердо держался мысли о существовании вещей в себе; для него они не были простыми измышлениями и пограничными понятиями; однако, гносеологическую ценность они имели для него только в качестве пограничных понятий. Подобные пограничные понятия, где с одной стороны границы – все, а с другой – ничего, являются, конечно, деревянным железом; однако, в них все же кроется крупица истины. Бессознательное и трансцендентное суть необходимые противоположные понятия сознательного и имманентного, но противоположности эти не абсолютны, а лишь относительны. Абсолютная бессознательность, абсолютная трансцендентность так же мало мыслима, как абсолютное, всеохватывающее вневременное сознание. Бессознательное и трансцендентное всегда сознается лишь относительно бессознательным и относительно трансцендентным одновременно с относительно сознательным и относительно имманентным. Степени и объем сознания о сознанном, хотя бы продолженные до бесконечности, никогда не становятся ни бессознательностью, ни положительным бесконечным сознанием.
   Все же нужно всегда настаивать на том, что названные виды относительно бессознательного и трансцендентного представляют собой гносеологически необходимые мысли, ибо они обусловливают возможность сознательного и имманентного. Без тех относительных противоположностей в сознании, которые я попытался здесь изложить, по моему мнению, не существует сознания; сознание «пробуждается», столкнувшись со своей относительной противоположностью; человеческое сознание связано с противоположностью «я» и «ты», без каковой оно фактически по временам у всех нас перестает существовать. Таково гносеологическое значение трансцендентного; что касается его практического значения, то, по твердому моему убеждению, оно состоит в том, что законосообразность процессов в сознании независима от сознания, как независимы от времени процессы, совершающиеся в нем.

Перев. А. А. Франковский

Новые идеи в философии. Сборник номер 15

От редакции

Э. Гартман К понятию бессознательного

Ф. Брентано О внутреннем сознании [1 - Извлечение из сочинения Брентано «Psychologie vom empirischen Standpunkte».]

Подсознательное

Р. фон-Шуберт-Зольдерн О бессознательном в сознании

Э. Гартман
К понятию бессознательного

Ф. Брентано
О внутреннем сознании [1 - Извлечение из сочинения Брентано «Psychologie vom empirischen Standpunkte».]

Р. фон-Шуберт-Зольдерн
О бессознательном в сознании