   Андрей Акшин
   Фырка
   58-ая грань

Только не ждите объяснений, сказка сказывается, а не объясняется.
Жоржи Амаду

1

   Тяжкое небо накрывает землю, жёлтую ещё с осени, с залежалыми полосками серого снега в каких-то ненужных оврагах и непонятных ложбинах, а огромный всадник в зеленоватом плаще летит над синими лесами, летит с юга и несёт на редкие белые камни прежнего белокаменного града жёлто-зелёную пыльцу берёзового цветения. И не плащ это вовсе, но великое облако, и совсем не всадник, а это вихрь, колоссальный, хотя пока и не страшный ветер, и много чего принесёт он в стольный русский город. И кроме всего принёс вихрь в тот раз нечто маленькое, но не по малости невидимое человеческому глазу, а по причине важной и изначальной. Ветер принёс Фырку. А что принёс именно сюда, к бывшему урочищу Вострый конец в Зарядье, туда, где потом проломили в китайгородской стене Проломные ворота, ну, а затем и всю стену разломали к чёртовой матери, так это случай.
   Вот! Это-то и есть главное: Фырка – маленький чертёнок женского полу. Барышня. А её матерь – чёртова мать. Ах, мамаша… мамаша… Холодной сиськой размахнулась, да дочурку-то и обронила. Полезла-полетела мамаша в московский подземный город, город сокровенный, который знающие люди так и называют Сокр, и местом проникновения выбрала, понятно, старое коломнище, то, что в Галебовском подворье, возможно и тайное. С могилами, поначалу сокрытыми кривыми китаинскими переулочками, а ныне пыльными длиннющими домами и пыльными же бульварами. Маленькая, а на вид, так малюсенькая Фырка зацепилась за проросший рябиной нехристианский крест, что было знаком судьбы, ибо всегда так и будет, и осталась чёртенявочка сиротой на поверхности земной, мощёной битым булыжником. Сиротой, потому как мамаша её не искала, знать сгинула в узоре Сокра-подземелья, а папашу чертовочка и узнать не мечтала, да и был ли он, папаша-то…
   Неужель мамаша не искала дочурку? Когда Фырка подросла, она начала об этом задумываться. Не один раз задумываться. И как-то, прыгая с трубы одного дома на трубу другого, то есть играясь, она поняла, что мамка, мчась метеором вниз и вглубь, совсем неслучайно потеряла дочурку на случайно подвернувшейся ветке рябины, в прошлой жизни кресте. Да, Фырка осталась одна, да, без мамки, но… С материнским гребнем, который мамаша успела воткнуть в космы курносой малявки. А ведь чёртов гребень – он, немалая магическая сила! К тому же, Фырка, больно стукнувшись о сколотый кирпич трубы кособокого доходного дома, внезапно вспомнила, вспомнила чёртовым чутьём, что мамка неспроста и не с дури летела сквозь забытое, может и тайное кладбище, а из-за промчавшегося сквозь её тело губительного вихря, внёсшего тяжкую болезнь, возможно и сумасшествие. Да! Последним усилием мать спасала своё чёртово дитя! Тогда, на рябине, её подобрали.
   – И где вы её взяли? – спросил жихарей-домовых справный и гладкий чертяра с обкусанным ухом, похожим на сломанный рог, и с бородой, растущей только с левой стороны.
   – На рябине у Пышного дома, – ответили жихари.
   – Где? – изобразил непонятливость гладкий.
   – На улице Секретная Дорожка, – глуповато хихикнул один из домовых, тот, который раньше служил амбарным.

   В этом месте я вынужден дать первое пояснение. Дело в том, что невидимость Фырки и её мамаши, а также всех персонажей, коих можно смело назвать нечистой силой, невидимость для людей-человеков, входит в условия древней игры, нарушения правил которой, я хочу предупредить читателя, очень нередко заканчиваются серьёзной бедой. Сие не означает, что любое такое нарушение – хрямц и привет! – но я предупредил, а дальше дело ваше.

   Гладкий, а был им известный чёрт Свирид, главный околоточный аблакат китаинских овражков и мостовых, улочек и переулков, площадок и бирж, которые у нечистой силы имеют свои названия и приоритеты, сделал вид, что совсем крепко задумался. Даже обкусанное ухо почесал. На самом деле решение он уже принял. Честное решение, – дать кров сироте.

   С тех пор Фырка росла без забот, пока не определилась в следующей индивидуальности: малюсенькие рожки, они же косички; сильно курносый нос; нередко пунцовые щёки; эллипсовидные глаза цвета разного не только друг от друга, но и в зависимости от дня и ночи, и от изменчивой погоды. Завершал облик аккуратный хвостик с аккуратной же кисточкой на кончике и юбочка, обычно легкомысленная. В общем, Фырка выросла. Конечно, рост для чёртика – понятие субъективное, бякой больше, бякой меньше, но всё же величина Фырки достигла беззаботности, что равнялась восьми вершкам, которые были не человеческими вершками, которые прилагались к неназываемым двум аршинам, а самыми настоящими, когда восемь вершков – это две пяди, то есть, примерно тридцать пять с половиной сантиметров. И жили эти восемь вершков безобразий плюс хвостик с кисточкой, в мансарде, понятно, у Свирида.
   Назвать околоточного папашей, как-то неумно, но по сути Свирид таковым для Фырки и был. Кормил-поил, наущал в безобидных безобразиях. Звала чертовка чёрта дядькой и делами его мало интересовалась, ибо жила в веселье буйном, буйное веселье-то и подвело Фырку под монастырь. Точнее, над монастырём.
   В солнечный летний день с двумя подружками домовыми-чердачными она отправилась на набережную, посмотреть на городское баловство летающих воздушных шаров. Очень Фырка любила всё аттракционное и цирковое. До самозабвения любила! И то ли сие самозабвение случилось, то ли ещё чего, но ухватилась Фырка за верёвочку, взлетевшего в небо вольное, огромного шара и полетела вместе с ним. И ещё не успев испугаться, пролетая над монастырской пряничной церковью, оттолкнулась от купольного креста ногой и сделала это зря. Потому как ослабла и очнулась под грушей в неизвестном ей саду, за городским кордоном. Груша была полузасохшей и находилась почему-то за приземистой банькой, выглянув из-за которой, Фырка увидела остальной сад и дом в его центре, и решила именно здесь набраться сил для скорого, как она думала, возвращения к родным печным трубам зарядьинских домов.
   Дом же в саду выглядел полной чашей. Не до краёв конечно, даже не до каёмочки, но дна точно не наблюдалось. Пополнением чаши хозяева дома, мужчина и женщина, занимались вместе, а приданием блеска бокам, – мужчина. Крепкий, левое плечо повыше правого, весёлый. Звали его Юрий Маркович, но женщина называла мужа Юрча. Просыпался он с криком петуха, таившегося в одном из дворов по соседству, совершал пробежку к речушке, текущей на задах посёлка, но в ней не умывался, а лишь смотрел с мостков на тихую воду и возвращался назад. Мылся в саду, жевал быструю еду, одновременно с поеданием завтрака запускал двигатель авто, и уезжал трудиться.
   Женщину Юрча называл Медовой. Она просыпалась ближе к полудню, ныряла в растянутую майку и долго бродила по дому. Курила, съедала полоску вяленого мяса и яблоко, напевала песенки. Иногда смеялась, а чаще грустила, подперев щёку ладонью. Затем набрасывала халат, выходила в сад, срывала ягоды с кустов… А небо, либо светило солнцем, либо лилось дождём, в любом варианте женщина уходила в дом, варила себе кофе в большой, с вмятиной на боку турке и садилась за стол, который ждал её двумя-тремя дестьями писчей бумаги, а то и целой стопой. Если же шёл дождь, то садилась у открытого окна на застеклённой веранде. Туда, на веранду, Медовая не брала ни листочка, а тихо стучала по клавишной доске полупрозрачного ноутбука. Женщина писала книги. А когда писала, она ничего не замечала вокруг и Фырка шарила по комнатам, чердаку, подполью и саду уже совершенно безбоязненно. Дом и сад Фырке нравились.
   К вечеру, когда запахи сада становились гуще, а дом тихонько кряхтел и запускал шорохи, возвращался мужчина. Он шёл к нетопленной баньке, где умывался прохладной дождевой водой, собраной в кадку потемневшего дерева. Из-за того, что баня не топилась те дни, что Фырка обитала в домохозяйстве, чертовка и не заметила банного анчутку, хотя, возможно, просто не хватило сил. В доме же никакого домового-жихаря не обитало, уж на них-то у Фырки чутьё имелось.
   А Юрча намывшись, надевал белые мятые штаны, белую рубаху, расшитую красной нитью и садился ужинать на веранде. Коли Медовая стучала клавиатурой здесь же, то она бросала свою машинку и присоединялась к мужу. А ежели писала в кабинете, что прятался в глубине дома, то оставляла кабинет и, опять же, присоединялась к мужу. После ужина мужчина копался в саду, а женщина помогала. Затем мужчина шёл спать и женщина шла вместе с ним. Однако, через некоторое время Медовая выходила на крыльцо, садилась на широкую плаху ступени и молча смотрела на звёзды, а если звёзд не виднелось, то глядела в темноту и тихо напевала.
   Фырка уже набралась сил и подумывала о способе возвращения домой, подыскивая наиболее удобный, но судьбу наперёд не узнаешь. Как всё обернулось-то…

   Если уж бодрость и активность возвращаются, то отчего бы и не поколобродить? Всё больше странностей замечала Медовая. То куст шиповника вдруг зацвёл неурочно, да не своим собственным цветком, а чертополохом. То из молока, со дна трёхлитровой банки, приносимой каждое утро деревенской бабой, всплывёт сине-красная лягушка, задрыгает лапками на поверхности, пискнет котёнком, и глядь, а на молочной ряби плавает аккуратный кубик сливочного масла. Ярославского. Фырка была счастлива! Но счастья, как известно, никогда не бывает много и долго, и когда банный анчутка всё-таки напоролся на чертовку, то беседа-знакомство Фырку насторожила. А при осторожности, какое счастье…
   – Ты, суматоха! – анчутка зыркал из-под мохнатых бровей и надувал толстые мохнатые щёки. – Ты этаво, будь как дома, да не забывай, што в гостях.
   – У тебя-то, какой дом? За банным веником? – ехидно спросила Фырка, постучав роговистой пяткой плесны-копытца по крыше бани.
   – Ты не ори, этаво, поди не дома. Да и дома не ори, – анчутка вывалил дынное пузо за рябую тесёмку, опоясывавшую косоворотку, посопел и добавил: – Смотри, хозяин дома строгий.
   – И чё? Отшлёпает меня?! – захихикала чёртова барышня и фыркнула по-городскому. Коротко. Высокомерно.
   – Тут, прошлым годом, этаво, икота к нам прибилась, – продолжал банник, не обращая внимания на фырканье Фырки, но на всякий случай усевшись на осиновую чурку. – Попервости-то, хромой сорокой, а уж потома-ко бесхвостой кошкой с бельмом на одном глазу. Хозяйка от доброты приласкала, икота к ней и причепилась. Три дни хозяйка икала, а когда хозяин из странствия возвернулся, то ка-ак врезал заговором! Икота, крысиным хвостом-узлом, еле уползла.
   – Ой-ёй! Не фырчи, а вой! – Фырка наморщила нос-пятачок, не захотела прислушаться.
   Лишь слегка обеспокоилась. А назавтра, ровно в полдень, – в это время, как и в полночь, черти особенно опасны, – в ворота громко ударили. Не в калитку, а именно в ворота. Медовая подняла голову от монитора, но осталась на веранде. Однако, ударили ещё раз, словно подтверждая – да – принесла нелёгкая. Медовая пошла посмотреть.
   Он стоял стройный, покачиваясь будто тростник от ветра, а потому казался лёгким. Мужчина с золотыми глазами и цвета пепла волосами. Он не улыбнулся приветливо, а рука двигалась, словно замедленный видеосъемкой рывок лапы леопарда.
   – Здравствуйте, – голос мужчины звучал тихо, зато чудилось будто звучит он отовсюду. Обволакивает. И вместе со звуком на женщину обрушились запахи. Огня и дыма. Быстрой холодной реки и лязгающего чрева машинного отделения парохода. Мыльной пены и острой опасной бритвы по утрам. Высокой потёртой луки кожаного седла и оружейной смазки.
   Ветер! Это ветер летел из снегов, рвался вниз, по скалам и поднимался из знойных песков, накрывших сырую землю. У Медовой ослабли ноги. А Фырка влюбилась сразу.

   Медовая молчала, возможно, для слов и не хватало вздоха, потому златоглазый набрал в лёгкие пьянящего воздуха сада и выдохнул: «Жажда убивает меня… В твоём саду колодец… Живая вода…». Вместе со словами выдохнул и последние силы, лишился их, упав в ноги женщины. Его левый кулак, тот, которым он не бил в ворота, разжался и с ладони на железную решётку дорожки, сверкая, посыпались драгоценные камни. «Вот те нафиг!» – от удивления и напряжения Фырка стала видимой. Медовая сильно вздрогнула, провела рукой – от запястья до локтя, – по опустившимся векам очей. «Господи, оборони!» – осипшим голосом крикнула она и склонилась над незваным гостем.
   «Ишь, сильная-то какая!» – удивилась Фырка, наблюдая за тем, как женщина тащит пепельноволосого от ворот к дому. Чертовка помочь не решилась. Хотя и конечно, Медовой помогал, пыхтя и кряхтя, анчутка да какие-то мышки-норушки, птички-синички и букашечки в цветастых рубашечках. Из такой помощи уже можно было сделать выводы, но Фырка к этому не стремилась. А женщина действительно была сильна, что было трудно предположить, видя её черкающей бумажные листы, или полуодето скользящей по дому и саду. Фырка, пока все заняты, подобралась к лалам поближе. И моментально отшатнулась, испугалась и взлетела на ветку яблоньки-китайки.
   Драгоценные камни пылали белым калением. Медовая, в отличии от чертовки, не могла видеть ни анчутку, ни мышек-норушек, ни птичек-синичек, не говоря уже о букашечках. И тем паче, не могла она видеть Сестричек-привычек. А они опустились двумя облачками, золотистым и серебристым, величиной с настольное зеркало каждое.

   Вот тут я вынужден дать второе пояснение. Мрачный ковырятель коросты на человеческой душе, Фёдор Достоевский, утверждал, что в России нет веры, одни суеверия, и надо признать – во многом был прав. Читатель может держаться другого мнения, но это его дело, а я лишь подсказал.

   Фырка не могла не понимать под чьей защитой находится пепельноволосый, но оцепенела и стала такой незаметной, что не видела собственного хвоста. Медовая же не видела Сестричек, но услышала их разговор.
   – Он обессилил, – сказала привычка золотистая.
   – Его поборол сон, – уточнила серебристая.
   «Наверное, я говорю сама с собой, – решила Медовая. – Дыхание ровное, а пульс едва бьётся, а рука жаркая!»
   – Что же делать-то? – спросила она вслух.
   – Дай ему живой воды, – предложила золотистая Сестричка.
   – Лекаря найди! – посоветовала привычка серебристая.
   Медовая побежала в сад, пытаясь собрать мысли. «Живой воды он просил! Колодец! Но у нас нет колодца… У нас скважина и насос. Да! Врача же надо!».
   Фырка вся ушла в кисточку собственного хвостика, стала тише шерстинок, даже тише грохота, когда шерстинки растут на нём, то есть, на хвосте, потому как серебристая привычка, воскликнув – «я сама», промчалась в двух локтях от чертовки.
   – Чегой-ты вороты нараспашку? – у входа во двор стоял горбатый старик в когда-то изумрудного цвета бухарском халате, прошитом золотистой нитью. На узком вытянутом лице часто-часто моргали пречёрные глаза, а правую сторону спины занимал явственный горб. На левой же лежала плетёная коса из седых волос, спрятанных за багровой, с чёрной каймой девятиклинной шапочкой. Левая рука сухой кистью опиралась на волнистый посох, вернее, на набалдашник в виде синего глобуса. Правая рука пряталась в тёмной варежке, с едва различимым тёмным же узором, и держала белый чемоданчик с красным крестом на крышке.
   – Тебя, тебя! – ответили Сестрички-привычки.
   – Вы кто? – растеряно, даже ошалело, спросила Медовая и выронила телефон.
   – Гыолог, – вдохнув, сообщил старик. – Бывший деревниш партии бекташей.
   – Кто-кто? – спросила женщина, окончательно устала и села на траву.
   – Сама накарябает на своих листках, потома-ко изумляется, – вновь вздохнул горбун и присел на корточки. – Драгоценными каменьями дорожки посыпаете? Заместо гравия?

   Медовая уснула на траве, старик же принялся собирать алмазы, изумруды и рубины в парчовый мешочек, висевший на его искривленной шее.
   – Кому вода нужна? – затянув шнурок, спросил он Сестричек.
   – Хранителю пятьдесят восьмой границы, – ответили привычки.
   – Ага, – согласился горбун, достал из кармана халата корешок с ноготок и дал понюхать уснувшей женщине. Медовая чихнула и проснулась.
   – Угу, крепок табачок, – прокряхтел старик. – Вставай, сад показывай.
   – Но как же… вы ведь лекарь? – Медовая смотрела на чемоданчик.
   – Гыолог, говорил уже, – горбун направился в глубину сада.
   Русский язык недаром прямой потомок языка первой расы. Стоит юродивому сделать лишь маленький шажок и он уже… уродивый. Пропустит блаженный всего лишь миг – и он уже блажной, почитай, что кликуша. Кому, как не Медовой знать эту тонкую грань слова и словца. Зверь бежит ведь на ловца…
   Увидев старика в бухарском халате, банный анчутка кинулся в парную, заметался вдоль и поперёк её, будто веник в опытных руках банщика, наконец, успокоился и принялся наблюдать из прорези-отдушины. Назвавшийся деревнишем, открыл чемоданчик, достал оттуда люльку, раскрошил в ладони три корешка – каждый с ноготок, набил трубку и прикурил через треснутую выпуклую линзу от солнечного луча. Убрал линзу в чемоданчик, пожевал губами, пустил клуб дыма, в точности повторившим очертания Сестричек-привычек, только сизого оттенка и уже тогда спросил анчутку, зорко, совсем не по-стариковски вглядываясь в стену баньки:
   – Напрыгался?
   – Дык… мык… брык…, – забормотал банник, но справился с лихоманным наговором и доверительно доложил: – Как есть спокоен.
   – Я и сам могу найтить, но шустрее будет, коли ты мине покажешь.
   – А чегой-то показать? – было похоже, что банник придуривается. Фырке, хотя и маскировалась кисточкой, захотелось крикнуть – «голую задницу!» – но природная сдержанность взяла верх и она промолчала. Горбун же вздохнул и взялся разводить руки в стороны, однако анчутка уже одумался. – Никак водопровод ищите?
   – Водопровод? – Медовая упорно продолжала слышать неизвестно откуда берущиеся звуки и слова. – Водопровод у нас в доме от одного насоса, а в саду и в бане – от другого.
   – Водопровод не нужен, – не резко, а как-то даже и участливо откликнулся горбун.
   – Был-был колодец, был, – зачастил анчутка. – Мне батюшка мой говаривал, што завалило его, забутило синим камнем. А камень-то, раз, под землю-то и ушёл. А иде точно, я не знаю.
   – Ага, имеется водица-то, – старик обрадовался. – Я её найду. А ты пойди в дом, женщина. Послушай, может хранитель чего и скажет.
   Медовая послушалась и ушла в дом, отметив про себя, что горбатый старик легко переходит с фольклорного говора на довольно правильный и грамотный выговор. Остальные, оставшиеся в саду, кто прячась, а кто и выпячиваясь, принялись наблюдать, как гыолог будет искать живую воду.
   А он не спешил. Убрал в чемоданчик люльку, из него же достал комок серебра, размял его пальцами, словно глину и положил получившуюся пластинку под плоскую шапочку. И принялся прохаживаться по саду. Молча, полузакрыв пречёрные глаза. Какое-то время ничего не происходило, ходил и ходил, и вдруг… горб на спине старика начал перемещаться! Медленно пополз влево. И чего вроде уж ей-то удивляться, но Фырка вытаращила глазки, да и вообще, выскочила из кисточки хвоста. Старик укорачивал шаг, пока не начал семенить, а горб всё полз и, наконец, седая коса уже лежала на нём. А затем изогнулась, перемахнула через плечо и образовала острый угол с вогнутой грудью горбуна. Старик широко распахнул свои пречёрные глаза, посмотрел, куда указывает кончик косы и громко произнёс: «Здесь!»

   – Тебе обязательно покурить?! – недоумевала привычка серебристая.
   – Не тяни чёрта за хвост! – возмутились сестричка золотистая. Фырка на всякий случай свой хвостик спрятала. За ветку. А сама – за яблоню.
   Деревниш ничего не ответил, он сосал пустой мундштук, неизвестно откуда попавший в длинные зубы, покрытые табачным налётом. Старик был сосредоточен. Старик? Фырка не отводила от него взгляда. И правильно делала. Чертовке, даже чертовке, такого видеть ещё не доводилось.
   Первыми обернулись седые волосы горбуна. Коса исчезла, а серебро седины перетекло в золото кудрей, тюбетейка-шапочка же исчезла. Распрямились грудь и спина, и пропал горб. Лицо стало медным и непроницаемым. Огромный богатырь в пластинчатых сверкающих доспехах стоял под грушей. Рука в железной рукавице коснулась чемоданчика, но глядь, а это уже не чемоданчик, но кованный медью сундучок с процветшим вилообразным крестом на крышке. И посох – уже не посох. Двуручный меч с широченным лезвием и с рукояткой-вороном. Богатырь коротко крикнул трубным гласом и вонзил переливчатую булатную сталь в землю. По самую тулью! Лязгнуло и заскрежетало. Земля исторгла, изрыгла синий камень, да так, что Фырка едва увернулась! Раздался звенящий шорох, и из шурфа ударила невеликая струя. Отвлекла внимание от витязя и несколько мгновений на него никто не смотрел.
   – Женщина! – Громко закричал старик-горбун, утирая мокрое лицо рукавом халата. – Неси кувшин!
   Медовая выскочила из дома и Фырка подумала, что женщина обязательно споткнётся о синий камень, но тот мелькнул ветхим надгробием и рассыпался прахом.
   Она бежала за живой водой, которая убьёт её прежнюю любовь. Медовая сама писала книги и знала, что слова, поражающие воображение, всегда приходят предчувствием. Чужие слова, тоже. Слова бились в её памяти, давно прочитанные слова Пера Лагерквиста в жутко-роскошном «Карлике»: «Любовь смертна. И когда она умирает, то начинает разлагаться, и гнить, и может образовать почву для новой любви. Мёртвая любовь живёт тогда своей невидимой жизнью в живой, и, в сущности, у любви нет смерти».

   У любви нет, а у людей – есть.

   Фырка смотрела на струю воды, стекавшую по щеке пепельноволосого, и кошачьи зрачки её глаз сужало ревностью, рождением опередившей страсть. Золотые глаза мужчины закрыты веками, кто знает, может и веками, – время не всем одинаково… Так, с закрытыми глазами, он и заговорил.

     Пора! Настала пора седлать
     Мохнатых якутских коней.
     Пора. Настала пора доставать
     Алмазов якутских из-под земель.
     Алмазы горстями насыпать пора
     Овсом и зерном для еленьих коней.
     Вспомнить! Вспомнить пришла пора,
     Что кони всегда быстрее камней!

   Медовая застыла каменным изваянием. Фырка – колеблющимся миражом.

     Ветер с востока мчал вчера,
     А с неба камень – осколок звёзд.
     Сбора камней настала пора
     И способ его совсем не прост.
     Бьёт копытом мохнатый конь
     В синеватый якутский наст,
     Там грудой лежат алмазы с ладонь,
     Земля своих никогда не предаст!

   Фырка выглянула в опустевший сад. Пустое небо, ни облачка. Ни золотого, ни серебряного…

     Земля поможет, земля спасёт,
     Даже, если она мать-сыра.
     Мохнатый конь седока несёт —
     Пора, настала пора!
     Способ не прост, способ хитёр,
     Ведь надо сойти с коня
     И хлынет в тебя блеска напор,
     И алчность пожрёт тебя!

   Мужчина открыл золотые глаза. Женщина подалась к нему, склонилась. А Фырка спряталась за полуоткрытой ставней.

     Камень алмаз, он же, камень-горюч,
     Камень – души замок.
     Свободой вопрос – заветный ключ,
     Какой в алмазах прок?

     Пора! Пора вернуться к коням
     И крепко держаться в седле.
     И мчаться, коня за шею обняв,
     А камни алмазы оставить земле.

   Исчез старик-горбун. А на воротах в сад, повторяя порядковый номер, алмазной пылью горела цифра 57.

   Тёплая земля ткала воздух, отправляя ввысь, где холодное небо раскрашивало его синевой. Две тучи, чёрными очками, спрятали солнце. Фырка, прислушивающаяся к фырканью автомобиля на улице, вздрогнула и с тоской посмотрела на анчутку. Да-а… Фырка была слишком юна, чтобы понимать, что события развивались слишком быстро.
   Медовая положила ладонь на твёрдую грудь пепельноволосого, а он накрыл своей её тонкие пальцы. И так они молчали и смотрели друг другу в глаза, смотрели, забыв о времени, и золотой пунктир сливался, образуя всё более прочную нить, ту самую жилу сердца, которую искали колбяги-алхимики, и прочнее которой нет ничего на свете. А уже густел вечер, густел тихим звоном уходящих солнечных лучей, громыхнул железом автомобиль, и в сад вошёл мужчина. Хозяин.
   – Она не ждёт тебя! – крикнула ему в спину Фырка. – Совсем не ждёт!
   – Я не ждала тебя, – встретила мужа Медовая.
   Ай-яй, это старая-престарая история. Когда маленькая девочка уходит в загадочный и такой на вид незлой лес. Девочка упрямая и не хочет проверенной судьбы, к которой ведёт истоптанная дорожка. Не хочет девочка вот этого: малышка поит из ложечки куклу, женщина – мужчину, старуха – больного старика. А девочка хочет сказки. А в доме так шумно! И одиночество становится мечтой. Сказкой. Но вот странность, – чем дальше девочка уходила в лес, тем гуще лес становился, и всё теснее жались к ней деревья, вначале тонкие, а затем уже и кряжи. И получалось, что мечта – это встретить среди каменеющих столбов живую человеческую душу. Свою сказку.
   – Я не ждала тебя, – сказала мужу Медовая.
   «Она повторяет, или у меня глюки?» – думал муж, не отводя взора от пепельноволосого. Острое жало пружинистой стали уже лизнуло его по пояснице, и жгучая боль устремилась к груди, и закружила-закружила, улучая миг для решающего удара. В сердце, прямо в сердце!
   О, эта извечная спутница любви, неразделённой любви, брошенной в одиночестве любви, – смерть. Она является маленькой точкой, коли смотреть ей в лицо, и тонкой, очень тонкой иглой, если извернуться и выхватить взором сбоку. Является тогда, когда любящий понимает, что любовь его уже одинока. А может, она одинока изначально… И в тот миг, когда приходит это понимание, смерть любви начинает расти и расти, пока из иглы не превращается в копьё со страшным рубящим наконечником. Наконец концов! Наконец-то наконечник готов разрубить одинокую грудь и изранить то, за чем она и пришла, вечная спутница любви, её смерть. А раны от копья глубоки! И израненная душа прощается с любовью. Два пути у одинокой души: остаться жить без любви, в незаживающих рубцах, или уйти, захватив своего палача. Умереть.
   Мужчина, муж и хозяин сада, стоял и смотрел пустыми очами, а округ – пустота. Пепельноволосый прикрыл золотые глаза, Медовая же встала между мужем и путником, заслоняя собой лежащего. Тишина. И в ней-то Фырка услышала слабый отзвук скрежета, да, чертовка знала – так звучат шаги бсов, демонов убийства. Она испугалась. Ой, как она испугалась! Не за себя. За хранителя 58-ой грани.
   – Я возьму кое-что необходимое, – сказал чужим голосом мужчина, голосом уже смертельно раненой души. Женщина ничего не ответила, словно и не слышала своего мужа. Она опять склонилась над пепельноволосым. Она беспокоилась о нём.
   Юрий Маркович зашагал деревянными ногами по деревянными плахам пола, туда, в дальний чулан. А скрежет нарастал! Уже и лязгнуло. И Фырка помчалась за мужчиной.
   Он держал в руках вековой образ русского отчаяния. Обрез. Деревянными пальцами вгонял смерть любви в оба ствола. «Для неё и хранителя!? Для хранителя и себя?!» – Фырка пыталась поймать волну, бьющую из мужчины, пытаясь прочесть его чувства. И по всему получалось, что угроза нависла над златооким. Плохо! И Фырка собрала всё своё умение, использовала весь дар-способности. «Попрощайся с рекой! Вначале попрощайся с рекой!» – яростно зашептала она в затылок хозяина сада. И угадала! И заставила! Словно вспомнив нечто неимоверно важное, мужчина шагнул в заднюю дверь дома, быстро прошёл к забору в глубине сада, за баньку и, открыв низенькую скрытую калитку, побежал вниз к небольшой извивающейся речушке. Фырка за ним!
   Юрча сидел на корточках над водой, положив обрез на колени. Одна рука придерживала укороченное ружьё, вторую ладонь он опустил в серую воду. Фырка… Она так боялась за златоокого. «И потом, – решила Фырка, – он ведь хочет застрелиться, ну и пусть застрелится, но прежде не успеет убить хранителя!» И вскрикнула за спиной мужчины ребёнком, кричащим от боли. Юрий Маркович вздрогнул, пальцы рук непроизвольно сжались, одной руки поймали воду, другой – курки. Два заряда разорвали ещё живую плоть груди, уже мертвеющее сердце.
   – Ты чиво мимо бежишь? Али беда случилась? – анчутка загородил дорогу Фырке.
   – Беда… Беда? – чертовкина курносость стала вдруг меньше. – Беды никакой нет.
   – Врёшь! – неожиданно завопил банник. Щёки его набрякли. – Врёшь!
   – Не фыркай, а то я те фыркну! – огрызнулась Фырка.
   Анчутка не посторонился и не попятился, но закрыл глаза и принялся шептать заговор. Чертовка горько усмехнулась. Она отогнала панику, оставив себе тревожное ожидание. И подождав, когда банник отбубнит, Фырка попросила: «Отойди. Я за себя не ручаюсь».
   И в тот же миг полыхнуло! Ярко до рези в очах. Когда они примчались к воротам, пятьдесят седьмая алмазная пыль стекала чёрным графитом на землю, оставляя тёс измазанным сажей. И лужица на гальке шипела кислотой.
   – Вот вам и пятьдесят восьмая грань! – из пустоты раздался голос деревниша. Фырке и анчутке даже помстилось, что в щелях забора мелькнула горбатая спина.

2

   Медовая хоронила мужа скорбно, но без слёз. Прокурорский закрыл дело быстро, явное самоубийство, чего там расследовать… А пепельноволосый сразу же был перенесён в соседний дом за номером 59, к одинокой старухе, подруге Медовой, по фамилии всеми забытой, но многими посельчанами считавшейся злой и мстительной. Одни, за глаза, называли старуху Вронской. Другие, в спину, – Вороной. Медовая же называла старуху по имени-отчеству, Марья Михална.
   Медовая приходила к соседке и тогда плакала-горевала, глядя на златоокого, который продолжал лежать полуживым. Это было жестоким и нечестным по отношению к прошлой жизни, но такая она и есть любовь, замешанная на страсти, в которой всегда живёт смерть, иногда предваряя любовную страсть, а бывает и, завершая страстную любовь. Приходила Медовая один раз в день. А вот Фырка там поселилась. Поначалу она проникала через чердачное окно и даже через печную трубу, но, обнаружив слуховое окошечко над ротондой, выбрала этот путь. А ещё Фырка, обернувшись чернохвостой алтайской белкой, носилась по деревьям, обрушиваясь на ветки всем своим гневом, ломая яростью многие из них.
   Ярость понимания, что придётся ответить.
   Фырку томило предчувствие, тревога недогляда. Ведь не чертовскую шалость она совершила у речки. Это у людей милицейские и полицейские виновных не нашли, а среди нечистой силы – свои следопыточники. И они лишь ждут указки на Фырку. А кто может указать? Известно кто, – ведьма. Или того хуже, ведьмак. Речной холодок холодил грудь и тянул туда, к реке, где полыхнул обрез. И Фырка решилась.
   До пробуждения светила, она тихо-медленно скользила вдоль и поперёк воды. Все вокруг спят, только на краю посёлка, чертовка это слышит, заезжий молодец уламывает пухлозадую девицу надкусить сладкого яблочка в заброшенном саду. Никого нет на реке, это-то и плохо. Как учил Свирид, коли ждёшь да встретишь, придёт тот, кого не ждали и знать не хотели.
   – Люди – они, конешно, наблюдательны, – говорил Свирид, – но завсегда выдумывают пояснения, они жа – бесполезные заклинания, и сами в них верят, надеются, что это им поможет.
   – К примеру? – спрашивала Фырка, почёсывая роговицы на макушке.
   – Например, люди часто повторяют, толкуя об опчестве, в котором проживают да об своём начальстве, дескать, рыба гниёт с головы, – Свирид покхэкал со значением, что означало всезнающий смех и продолжил: – А ведь понятно и самому последнему запечному, што рыба, как и всякая жрущая тварь, гниёт с брюха, с требухи.
   Ай, верно говорил Свирид! Фырка собралась вспомнить ещё какие-нибудь наставления опекуна, но на врезающейся в воду косе примялась трава, лунный столп качнулся, а в реке заплескалось. Раз, и на бережку какой-то блондин в полувоенной одежде, почти в форме. Два, – а из речки на берег лезет недоросточек с пёстрыми волосами и щучьей мордочкой.
   – Что имеешь доложить? – внятно и очень строго спросил блондин.
   – Информацию, господин Грамотей, – подобострастно пробулькал водяной и пустил по воде очередь пузырей, от большого до малого. – О переступлении черты залётной чертовкой.
   Фырка затаилась до тоньщины осоки. «Сам Недоучка! Вот и послед… следствие!»
   – Всего лишь? – поморщился блондин, поправляя клапан кармана на френче.
   – А вы послушайте! – недоросточек зашевелил пёстрыми волосами, вытянул до невозможной вытянутости щучью пасть и зашептал Грамотею в ухо. Тот, хотя и морщился пренебрежительно, слушал сосредоточено, лишь трижды вмешавшись в шёпотный доклад, но не прерывая водяного. В первый раз Недоучка сказал «ага», во второй воскликнул «подстрекательство!», в третий, заключил – «понятно…»
   Фырке тоже стало понятно. Едва слышно, стрекозой – стрекозой, на бреющем полёте, чуть ли не касаясь травы и огибая репей, она убралась от реки подальше. «Надо подумать, – думала Фырка. – Надо подумать».
   Чуткая барабанная перепонка Грамотея уловила чужую тревожность. Он закрыл ухо ладонью. Его можно оставить в размышлении, но… Опять требуются пояснения.

   Грамотей Недоучка, – как же его когда-то звали? А-а, неважно! Родился человеком, и пришло время, нарядился гимназистом. И ходил в свою гимназию, огибая старое кладбище и новую водонапорную башню, двигаясь наискосок через Владимирку, мимо шляпной мастерской, в которой ничего кроме картузов и фуражек отродясь не шили. Вот это-та мастерская, над входом в коею вензелилась надпись «Салон», и сбила гимназиста с проторенного пути классических познаний на извилистую дорожку проклятий и заклятий.
   А ведь и день-то тогда случился не совсем обычный. Бакенбардовый гимназический наставник послал первого попавшегося ему под руку недоросля с поручением. В Армянский переулок. Поручением был увесистый свёрсток из грубой фабричной бумаги, а для найма извозчика недорослю была вручена целая полтина, пятьдесят копеек серебром. «Ха!» – сказал сам себе гимназист, выйдя из учебного корпуса, и договорился с развозчиком картузов, что тот поедет на Бульвар через Маросейку, а за крюк получит двугривенный. Двадцать копеек гимназист подготовил своих собственных, радуясь навару, ибо рос в семье не шибко состоятельной, а коляска бежала весело, под кряхтенье рессор и анекдотцы развозчика о кружевных женских панталонах, анекдотцы, которые тот выдавал за собственные наблюдения из ночной городской жизни. Такие разговоры настроили гимназиста на фривольно-мечтательный лад и, спрыгнув у пекарни на углу, он, подскакивая козликом, направился по заданному адресу, романтично разглядывая барышень и душно-фантазийно, строгих мадамов. Уже в переулке он посторонился с мостовой, опасаясь лакированного экипажа, который остановился у того адреса, куда и направлялся гимназист. А из экипажа на тротуар шагнула обладательница такой лебяжьей шеи, что – ах! жизнь разделилась на «до» и «после».
   За парадной дверью, приветливо и широко распахнутой привратником перед дамой, и служебно скучно перед посыльным-гимназистом, оказался холл, уходящий в массивные двери с бронзовыми табличками на них. «Так это контора», – понял недоросль.
   – Вам сюда, – сказал, оглядев мельком свёрток, бородатый «эспаньолкой» привратник и ткнул коротким указательным пальцем в перезрелой вишни цвета дверь с табличкой «оценка». – Но придётся подождать, там посетитель, – и ткнул указательным пальцем другой руки в венский стул у стены.
   Гимназист почему-то догадался, что посетитель – это та самая дама с лебяжьей шеей. Он сел на стул, тут же показавшимся неудобным. Повертевшись и поёрзав, недоросль понял, что причина неудобства вовсе не в сиденье стула, а в нём самом, в сидящем на стуле. И даже не одно – беспокойств образовалось два: свёрток на коленях и «лебяжья шея» за дверью.
   – А…, – собрался задать бессмысленный вопрос привратнику гимназист, но тот куда-то пропал.
   – Вы что-то спросили? – из полуоткрывшейся двери с надписью «оценка» выглянул конторский необычного вида. Конторского на нём был мундир, немного схожий с формой гимназиста, однако и всё же, больше похожий на форму дворника из богатого околотка, только без фартука, да гладко выбритые щёки. Глаза же и руки получились совсем уж не конторские. Глаза – горячие, руки – холодные.
   Гимназист почувствовал их лёд на локте, сквозь сюртучок, – это конторский обхватил его руку длиннющими пальцами. Жар от взгляда проник недорослю под и за веки, и слёзы сами потекли к уголкам губ, цепляясь за пушок усиков.
   – А-а-я…, – замычал гимназист, перейдя от первой буквы алфавита сразу к последней.
   – Я долго буду ждать?! – требовательно и громко, но никак не капризно прозвучал женский голос, а дверь распахнулась настежь и «лебяжье шея» воззрилась на конторского. Недоросль мог поклясться, что увидел, как дама поддала конторскому коленом, ибо тот слегка подпрыгнул, а гимназист обнаружил в просвете распахнувшейся тёмно-зелёной узкой юбки ажурный чулок и смуглую полосу обнажившейся ляжки.
   – Сей момент, госпожа Берстенёва! – поспешил заверить даму конторский. – Сей момент прибудет посыльный, мне уже телефонировали.
   – А может посыльный – этот молодой кавалер? – подняла бровь, похожую на соболью, Лебяжья Шея, вторую – горностаевую, оставив на месте.
   – Вы сударь, от шляпного салона? – обратился к гимназисту конторский. Недоросль кивнул.
   – Посылочка?! – конторский показал подбородком с ямкой на свёрток.
   – Да, – отчего-то сипло ответил гимназист и протянул свёрток, который сразу же упал и раскрылся.
   – Ах! – воскликнула дама.
   – Чёрт! – взвизгнул конторский. Зрачки его стали холодными, а ладони покрылись испариной. На мозаичном полу лежали чёрные камни, похожие на древний уголь кокс, а на них плавно опускались необычные золотистые перья птицы.
   – Нас вновь надули, или я чего-то не знаю, господин Ларискин? – Берстенёва впилась взором в конторского. «Ведьма!» – вдруг решил гимназист. Мало того, и также вдруг, он проявил недюжинное знание, превышающее любую интуицию, возопив: – Птица Феникс! Она сгорела!
   – Грамотей, – криво усмехнулся конторский.
   – Недоучка, – нежно добавила Лебяжья Шея.
   Так блондин, которого испугалась Фырка у реки, получил своё имя. Знаменитое, в некоторых кругах, имя. Она вспомнила и должность Грамотея Недоучки. Судейный Приставала.
   «Лишь блудливая баба загодя вожжей не чует». Смысл этой поговорки гимназист понял позже. Когда основательно узнал госпожу Берстенёву. А уж он узнал… И женскую плоть, и жизнь в ожидании новой встречи с этой плотью. Жизнь модную, мистическую. Лебяжья Шея всё это называла коротко – «муар». Почему так, не объясняла.
   Жизнь же вокруг никакому муару не соответствовала. В далёкой Мангурии шла война, и гимназист, в общем-то, домашний мальчик с удивлением наблюдал, как его одноклассники, тоже в большинстве своём домашние мальчики, окунались во взрослую жизнь, совсем не в такую, с которой познакомился он. В жизни одноклассников зашуршали листовки, зазвучали «марсельезы», а потом и баррикады взялись перегораживать улицы старой столицы. А зимой уже и хоронили первого одноклассника, убитого в уличных боях. Гимназист побывал на кладбище, но смотрел на похороны другими глазами. Отстранённым взглядом.
   Ведь Грамотей тогда угадал, в посылке действительно находилось то, что осталось от птицы Феникс. А, кроме того, Недоучка горел страстью к госпоже Берстенёвой, рискуя превратиться в такие же уголья, что выпали из посыльного свёртка. Подход к сокровенностям Лебяжьей Шеи имел три ступеньки. Первой подвернулась швея из шляпного салона, шьющего картузы, – вертлявая девица с бойкими глазками. Соитие случилось пыхтящим и скучным. И в первый, и во второй, и в третий разы. Потому гимназист споро шагнул на вторую ступеньку, заведя интригу с тётушкой приятеля-одноклассника, молодой и строгой, даже чопорной дамой, супругой заседателя какой-то важной комиссии. Что-то уже заложила Берстенёва в натуру гимназиста Грамотея и чопорная, совсем не глупая дама не устояла перед юнцом. Но Грамотею было хотя и забавно, однако скучно. Помыкавшись и намыкавшись с месяц, гимназист отстранился от дамы, объяснив такое поведение муками совести и стыдом перед супругом строгой тётушки одноклассника, достойным чиновником. И вот, третья. Гостившая в московском доме подруги по Смольному институту петербурженка, с небольшими, но страстными глазами. Гимназист познакомился с ней на поэтическом вечере в особнячке больших любителей поэзии. Смолянка обожала не только стихи, но и всё мистическое, а уж этого гимназист теперь мог предоставить сполна, и как раз революционной и святочной зимой барышня отдала ему всё. Так поэтично называла она девственность. И с этой-то тоской пиршества плоти Грамотею было совсем непросто развязаться – узелок наоборот затягивался и затянулся до беременности гимназистки.
   – Отчего мой страстный любовник грустен, как Пьеро? – Лебяжья Шея пресыщено втирала в сосцы молодое семя. Она лежала высоко на подушках, широко и лениво раскинув согнутые в коленях ноги, и следила за Грамотеем из-под полуопущенных ресниц. Обнажённый вьюнош курил папироску у окна, и курил несколько нервно.
   – Дурацкая какая-то ситуация, – Грамотей вмял окурок в фарфор. – Дура-институтка забеременела.
   – Зачем? – удивилась Берстенёва. – Неужто родить от любимого хочет?
   – Так бывает? – Грамотей удивился куда больше Берстенёвой, такого оборота он не предполагал.
   – Ах, Грамочка…, – Лебяжья Шея потрепала юношу по мешочкам с семечками. – Лишь блудливая баба, такая, как я, загодя вожжей не чует. Остальные, либо сразу к своей заднице их примеривают, либо на мужичков накидывают. Твоя бурсачка из каких?
   – Не знаю, – быстро ответил Грамотей и сия быстрота сказала, что он-то, как раз знает. Но Берстенёва почему-то не обратила внимания на скорость ответа. Она оставила грудь в покое, задрала ноги повыше, поболтала ими и предложила: – Отрави её и делу конец.
   – Как?! – воскликнул гимназист, выказывая возбуждения больше, чем возмущения.
   – Ядом, – в данный момент Лебяжья Шея всё понимала и объясняла буквально.
   Однако углубиться в обсуждение фармакологических особенностей такого предложения у любовников не получилось, ибо настойчиво задребезжал колокольчик парадного входа. Служанка с профессиональным именем Чистюля загремела засовом, и вслед за лязганьем из прихожей комнаты донеслось старческое покашливание. Худое лицо служанки просунулось в дверь будуара и тонкие бескровные губы объявили: «Пришёл».
   – Пускай войдёт, – скомандовала Берстенёва, а гимназисту показала: – Прикрой срамоту-то. – Сама же так и осталась лежать, раздвинув ноги в сторону двери.
   – Мышеловка нараспашку…, – проворчал вошедший старик. Вид его был весьма необычен. Горбун в восточном халате с седыми волосами, заплетёнными в косу. – Разврат сплошной.
   – Да ну тебя, деревниш! – засмеялась Лебяжья Шея. – Я позабавить тебя хотела. Порадовать.
   – Невелика радость, – буркнул горбун и, мельком глянув на гимназиста, завернувшегося в плед, прошёл в угол и сел в невысокое кресло.
   – Невелика, – согласилась Берстенёва, но явно вкладывая в слово иное понимание. – Тем и беру. Мужеский пол очень уж малость да узость ценят.
   – Тьфу, – сказал горбун, опёрся ладонями на изогнутый посох и уставился взором в узоры хиванского ковра, закрывшего пол.
   – Не ворчи, – Бертенёва уже на ногах, в сером с золотистой искрой платье со шлейфом и в шляпке с золотым пером. – Глаза-то подними.
   Горбун посмотрел на даму пречёрными глазами, таких Грамотей ещё не видел, оставил левую, похоже суховатую кисть руки, на набалдашнике, а правой снял клиновидную багровую, с чёрной каймой шапочку и утёр ей своё узкое вытянутое лицо.
   – Неужто и уголья есть? – спросил он тихо, будто боясь спугнуть удачу. – Гонец передал, што ты виды на сделку имеешь.
   – Есть. И имею, – тоже тихим голосом ответила Берстенёва.
   – Ага, – удовлетворённо крякнул деревниш и снял ладонь с набалдашника посоха. Пронзительный свет побежал от синего глобуса, и гимназисту показалось, что в этом свете лицо Берстенёвой на мгновение стало необычайно уродливым, а шея вся переплелась страшными жилами. Но только мгновение и синий свет растаял. А горбун спросил: – Продаёшь или меняешь?
   – Меняю, – сдавлено, словно затаив дыхание, произнесла Лебяжья Шея. – На две родных половинки серого сапфира.
   – Всё колдуешь… – дребезжаще хихикнул старик. – Всё пятьдесят восьмую грань ищешь?
   – Ищу.
   – А перья? – спросил деревниш, а в руках его белый шёлковый кошель с узорчатым красным полумесяцем.
   – Перья не меняю, они мне к лицу – очень причёску украшают, – усмехнулась колдунья.
   – Что за пятьдесят восьмая грань такая? – спросил гимназист, но ответом его никто не удосужил, а и странно не знать, что бриллиант имеет пятьдесят семь граней.
   Что происходило далее осталось в памяти Грамотея фантасмагорической картиной. Ковёр превратился в зелёное сукно канцелярского стола, но расчерченное мелом на геометрические фигуры, числа и знаки. «Игорный стол», – понял гимназист. Берстенёва опустилась на колени, у колен – раскрытый свёрток с антрацитовыми камнями. Деревниш присел на корточки и метнул в середину сукна самоцветную пуговицу с тремя отверстиями для нитей, золотые обрывки которых ещё торчали. Пуговица упала на пустое место, чистое от меловых линий, чисел и знаков. «Замётано!!» – чужим голосом закричала Берстенёва. Она подпихнула свёрток горбуну, а тот достал из кошеля два невзрачных камешка и положил их перед колдуньей. Дрожащими пальцами Берстенёва соединила сапфиры и они слились в один, словно капли ртути. И как он засверкал! Чело Лебяжьей Шеи текло его отсветом.
   – Сделка честная? – спросил горбун.
   – Честная! – от восторга обладания сапфиром колдунья утратила бдительность.
   – Тогда я имею право наградить крупье! – вскричал деревниш и вжал в ладонь Грамотея фишку-пуговицу.
   – Стой! – взвизгнула Берстенёва, но было поздно, кулак гимназиста сжал награду. А старик исчез! Вместе со свёртком. Только ниточка синего света таяла у двери.
   – Отдай! – отчаянно закричала колдунья и ладонями, с которых опадали сгнившие ногти, потянулась к гимназисту.
   – Нельзя. Не положено. Не по чину. – Спокойно сообщила Чистюля. Она встала между Грамотеем и Берстенёвой. Когда и как возникла худосочная служанка, гимназист не заметил.
   – Без того, кто принёс останки всегда возрождающейся птицы Феникс, сделка бы не состоялась. Он – необходимый свидетель и его награда по праву, – твёрдо произнесла Чистюля, беря Грамотея за руку. – Я выведу тебя.
   – Лазутчица! Скормлю тебя крысам! – вопила колдунья, но не двигалась с места, только меняла личины, среди которых шакалья была одной из самых приятных. Чистюля тащила вон отсюда оцепеневшего гимназиста, который и не вспомнил об одежде, так в пледе и оказался на улице, где их уже ждала пролётка.
   – Их-хи-йя! – свистнул-гикнул кучер, заросший чёрной до земли бородой по уши и глаза, и, грохоча по булыжникам пролётка унесла их прочь.
   Прочью оказалась ведьмачья жизнь. Вот он-то, заматеревший сотней лет, шёл по следу Фырки.

   Но разве он один? Воздух скрежетал предчувствием появления бсов. Опять же и люди не остались в стороне. И родственник Юрия Марковича, неудовлетворённый наследством, обратился к приятелю, о наследстве не заикаясь, но объясняя всё одной лишь родственной любовью, а приятель, помявшись смущённо, попросил помощи у специалиста. Специалист открыл ноутбук, выудил сведения о посёлке и о Медовой, затем сделал пару звонков посредством смартфона и к удивлению приятеля родственника Юрия Марковича согласился.
   Германский вагон, то есть, немецкое авто затормозило у крытого колодца и навстречу фольклорной женщине из советского кино середины XX века шагнул Ястреб Апричин. Коромысло отсутствовало на покатых борцовских плечах бабы, воду она несла в руках, понятно, упакованную в вёдра.
   – С вечира в рукомойку налила, а утром-то глядь, оно и пустое! – Восторженно сообщила баба, колыхнув животом, заползшим на растёкшуюся грудь. Апричин вдумчиво поддержал разговор: – Бывает.
   – Ищё как бывает, когда девка жопу умывает! – Запредельно восхищённо поделилась природной наблюдательностью баба и, покачивая желудком из стороны в сторону, удалилась за зелёный щербатый забор.
   – М-да… – сказал Ястреб интонацией интеллигентной тётушки по отцовой линии, свистнул электронным замком авто и отправился к дому за номером 57, так как номер 59 он видел.
   Апричин поспел к самому разгару событий.
   Примерно за час до этого самого разгара в саду появился Грамотей Недоучка. Подпритихли птички-синички, попрятались мышки-норушки, не говоря уже о букашечках. Анчутка тут же превратился в желающего выслужиться дозорного и выскочил с вопросом:
   – Чиго ищите, господин хороший?
   – Мелкую чертовку, – коротко и конкретно ответил блондин.
   – Оне отсутствуют, – как-то даже подобострастно доложил банник. – У соседей ошиваются. А вы случайно не Судейный Приставала, он жа господин Грамотей.
   – Он самый, – ответил Недоучка, – и вовсе не случайный.
   – Значица, чигой-то сурьёзное? – вытянулся во фрунт анчутка.
   – Ты, вот что, – Грамотей присел на коротенькую лавочку у столба с большим медным рукомойником. – Придуриваться прекращай, заканчивай из себя амбарного времён крепостного права строить, а пригласи-ка девицу ко мне на разговор.
   – Кого, Фырку? – глупо спросил анчутка.
   – Если так зовут, то её, – вздохнул Грамотей и глянул на банника столь строго, что тот забыл свою боязнь покидать территорию вокруг бани и отправился в соседний дом, к Вороне.
   А Фырка заспешила в соседний дом потому, что почувствовала изменения, заспешила сразу же, как умчалась стрекозой от реки. Но была задержана тёмно-синим вороном. Вначале-то она приняла птицу за очередной синеватый булыжник, кои вдруг слишком часто стали попадаться на глаза, но нет, чёрный клюв щёлкнул едва слышно и хрипло спросил:
   – А в своё ли дело ты лезешь, чёртова мелочь?
   – Уж не в твоё! – нагло по обыкновению ответила Фырка, у самой же спина напряглась страхом и лопатки стали такими острыми, что вот-вот проткнут кожу.
   – Там у реки ты уже нырнула в полынью, – заметил ворон. – И лёд неотвратимо затягивает её. Ты превысила свои полномочия и сама это знаешь.
   – Тебя не спросила! – дурея от страхов предчувствия, завопила чертовка.
   – А меня и не надо, – ударил багровым веком ворон. – Спрос-то с тебя будет. – Ворон поднялся над яблонями и начал медленно кружиться.
   – За спрос денег не берут! – жалко нахамила Фырка, ставшая маленькой, меньше анчутки. И знать от такой малости вывалила: – Дура я, да. Но кто поймёт сердце девичье…, – Ворон смахнул крылом народившуюся слезу сочувствия и спросил: – Может помочь чем?
   – Передай Свириду на Вострый конец, где я нынче обретаюсь, – попросила Фырка.
   Стремительной дугой синяя птица ушла ввысь, врезавшись в небольшую тучку, словно специально для этого возникшую в небе. И очень быстро тучку унёс ветер.
   В доме у Вронской Фырка застала небольшой праздник. Златоокий пришёл в полное сознание и самостоятельно держался на ногах. Необходимость в этом была недолгая и Марья Михална с Медовой усадили его за стол, завтракать. Ведь это чистая психология – коли сел за стол, значит, выздоравливает. Фырка пробралась за печку и принялась наблюдать.
   А златоокий улыбнулся. Ах, и ох, что это была за улыбка! О такой говорила, ещё не избитая напрочь лютой жизнью, Анна Ахматова: «Улыбнулся, полуласково, полулениво поцелуем руки коснулся – и загадочных, древних ликов на меня поглядели очи…» А чуть раньше, выше по столбику, она понимала: «Я только вздрогнула: этот может меня приручить». О, русские женщины жаркие телом! Они в большинстве не знавшие поэзии, знали это – «приручить». Их вывод, куда проще ахматовского «пусть камнем надгробным ляжет на жизни моей любовь», но суть всё та же – бабья смерть.
   Фырка за печкой обрадовалась и даже заплясала нечто вроде «камаринского», но странный холод сковал её ноги, и она шлёпнулась на попу. А и непонятно, ведь сидит она за печкой с треснувшими изразцами, а в печи огонь, не очень жаркий огонь, тот, что от сырости, но всё же… Уже и иней у ног Фырки. Изморозь. Фырка и валенки споренько сваляла, беленькие, с красной каёмочкой. Не очень помогло. Присмотрев шерстяной плат, висевший на спинке стула, чертовка, как ей казалось, незаметно, стащила его и только завернувшись в три витка, перестала дрожать.
   Добираясь до соседского дома, а для анчутки это была серьёзная дорога, банник оглянулся на дом Медовой и увидел какую-то мышку с шестицветным, но кошачьим хвостом. Этим хвостом животинка чертила искрящийся пунктир округ строения. Хорошо сие или плохо, анчутка не знал, но понял, что знакомый мир может измениться до неузнаваемости. Он оглядел дом Вороны, вздохнул и полез на крышу.
   В печи, что-то зашумело и под окрик Вронской – «кышь, нечистая сила!» – прямо к ногам Фырки вывалился подкопчённый банник. «Ты дурак, что ли?» – изумилась чертовка. – В растопленную печь-то лазить?!» Анчутка обмахнулся драной рукавицей-верхонкой и зашептал: «Тама этаво тебя спрашивают. Господин Грамотей Недоучка на разговор зовёт». Холод тут же вернулся и навалился на Фырку огромной ледяной глыбой.
   Предчувствие не обмануло.

   Апричин встал перед воротами и с интересом разглядывал следы сажи. «Странно пишут номера здешние хозяева», – подумал он и, не найдя звонка и шнурка для колокольчика, постучал в ворота. В ответ – тишина и Ястреб толкнул калитку. Калитка распахнулась.
   Грамотею не понравился вошедший в сад человек, совершенно явно обладавший мощным чутьём. Оно полыхало вокруг мужчины на пару саженей и полыхало столь огненной дугой, что Грамотей решил скрыться за банькой, ибо человек с таким чутьём мог учуять ведьмака.
   Ворон, на лету уточняя навигацию и координаты, добрался до мансарды Свирида. «Хамит излишне», – добавила птица, изложив просьбу и указав местопребывание Фырки. «Да, уж…,» – согласился околоточный аблакат, отблагодарил ворона самоплодящейся семечкой и крепко задумался. Об юридическом праве на чёртов гребень. И решил, что он в праве воспользоваться гребнем, ради помощи сироте, владельце сокровища. Свирид поднёс гребень к губам, дунул сквозь зубцы и попросил: «Отнеси к своей хозяйке». Турбулентность подхватила чёрта, выбила квадратное оконце и помчалась в далёкий сад с полузасохшей грушей.
   «Не пойду!» – категорически отказалась Фырка. «Хуже будит», – разумно указал анчутка. «Не пугай, пуганая! – забубнила чертовка, трясущаяся от хлада и страха. А и неожиданность! Фырка услышала песню своего гребня. «Дядька! Больше некому!», – обрадовалась она и согласилась идти с банником.
   И, казалось бы, маленькая чертовка попадёт в центр треугольника: ведьмак – чёрт – человек, ан нет, едва они с анчуткой пролезли в сад Медовой, как заскрежетало до боли в ушах. В сад явились бсы. Демоны-слуги Сатаны, Ахримана и Асмодея. Конфигурация обрела жёсткую конструкцию, но в центре её, по-прежнему, Фырка. Не каждый испытал на себе ощущение, что ты являешься яблоком раздора, яблоком, которое начинают кромсать разными ножами, и дай Бог, чтобы не довелось испытать. Конечно, Фырке Господь вряд ли стал бы помогать, хотя пути Господни неисповедимы, и опять же – чем чёрт не шутит, но Фырку жалко. И стоит она на лавочке-приставочке у рукомойника, жалкая до невозможности, и дрожит осиновым листом.
   Ястреб, обладающий на редкость зорким глазом, с невероятным напряжением вглядывался в колебания и кручения воздуха. Чтобы увидеть чётко, тем более, чтобы вмешаться, ибо обрывки допроса он слышал, и они непосредственно касались его дела, ему требовалась помощь. Ястреб её попросил, эту помощь. Мысленно, безадресно… И она пришла. Потому как верим мы или нет, но миром правит равновесие. Золотое и серебряное облачко зависли, будто крылья над плечами Апричина. И картина полностью открылась.
   – Это убийство, – проскрипел бъс Асмодея, а бсы Сатаны и Ахримана проскрежетали согласием.
   – Это подстава! – рявкнул Свирид. Фырка с криком – «дядя!» – кинулась было к опекуну, но огненный бич Ахримана рассёк воздух, и чертовка вся сжалась и затихла.
   – Это не ваша компетенция, – спокойно сказал бсам Судейный Приставала и зрачки его стали белее белого, что заставило демонов присмиреть, хотя бы и на недолгое время.
   – В это невозможно поверить! – воскликнул Апричин.
   Такая неуверенность человека дала преимущество бсам и Фырка моментально очутилась внутри гранёного графина, выточенного из цельного скола. И каждая грань прозрачной клети – пятьдесят восьмая! И пока остальные опомнились, бсы в унисон прокричали вопрос: «Ты убила?!»
   – Ымзану! – запищала Фырка.
   – Не знаешь? – усмехнулся пылающими угольями клыков бъс Асмодея. Раскалённый кончик бича скользнул в узкое горло графина и легонько коснулся чертовки. Сотни горящих игл вонзились в её тельце!
   – Уназмы!! – закричала Фырка и забилась в корчах.
   – Ах, ты бля гадская! – взвыл Свирид, бросившись к графину, но горящие бичи остановили чёрта. Не пройти! Грамотей с усмешкой посмотрел на Апричина, жестом руки говоря, мол, твоя очередь.
   – Не троньте её! – громко сказал Ястреб и два великих крыла, золотое и серебряное, взвились за его спиной.
   Удивительно, но горящие бичи исчезли, а демоны, пряча усмешки, отодвинулись от графина подальше. Однако Фырка осталась за гранёным стеклом сосуда, который Свирид прижал к груди. И в этот момент в калитку вошли Медовая и златоокий. Сила тёмной энергии сразу же сбила женщину с ног, но мужчина поддержал её, бережно опустив тело на траву.
   – Я вижу, грани звенят кандалами, – резюмировал хранитель и щёлкнул пальцами. Горный хрусталь осыпался извёсткой, а Свирид шустро выплеснул воду из рукомойника, сунул в него Фырку, кинул ей гребень, накрыл крышкой и крепко-накрепко вцепился в медный сосуд.
   – Пора найти знаменатели – сказал златоокий.

3

   Над Китай-городом накрапывал ситничек, самый мелкий дождик. А и небо не такое уж хмурое, да и с высоты пентхауса, эдакой мансарды для богатых, была видна солнечная полоска, с краёв подпалённая туманным багрянцем. Госпожа Берестаньи редко бывала в приподнятом настроении и крайне нечасто чем-либо любовалась, ныне же редкость и крайняя нечастость совпали: восторг покалывал кончики пальцев, а вид из окна-витрины приносил истинное эстетическое наслаждение, а сие было важно, так как госпожа Берестаньи являлась эстетом, без каких-либо кавычек и усмешечек. Эстетичная мадам была совладелицей книжного издательства, совладелицей картиной галереи, совладелицей кинокомпании и владелицей типографии, коллекции картин, а также интернет-студии. У такого эстетски делового бизнесвумена должны быть веские причины для приподнятого настроения, и таковые имелись.
   – Джильс! – позвала Берестаньи, а дом-пентхаус пребывал в звании почётного «умного дома», и голос хозяйки преобразовался в электромагнитные колебания, достиг дальних углов огромной квартирищи, выдернул из глубокого кресла мужчину, которого по наряду можно было ошибочно счесть за мажордома, тогда как на самом деле одет он был в клубный пиджак; служил же помощником мадам.
   – Занимательно, но вот, что писал писатель Зощенко в двадцатые годы прошлого века в своём пасквиле «Кризис», – Джильс, а Грамотей не без труда, но узнал бы в нём конторского Ларискина, вопросительно глянул на госпожу Берестаньи и, получив одобрение взглядом, процитировал: «Лет, может, через двадцать, а то и меньше, у каждого гражданина небось по цельной комнате будет. А ежели население шибко не увеличится и, например, всем аборты разрешат – то и по две. А то и по три на рыло. С ванной. Вот заживём-то когда, граждане! В одной комнате, скажем, спать, в другой гостей принимать, в третьей ещё чего-нибудь… Мало ли! Делов-то найдётся при такой свободной жизни».
   – Ну и к чему сей эпистолярный жанр? – спросила Лебяжья Шея, а это была именно она, лютая колдунья.
   – Я вот чего подумал, – взялся объяснять Джильс, – вы-то, хозяйка, ну и я вместе с вами, пусть и не через двадцать, а через почти девяносто лет имеем по комнате для себя…
   – И не по одной, – добавила Берестаньи.
   …по комнатке для гостей…
   – И не по одной, – уточнила Берестаньи.
   …да и ванная имеется…
   – И не одна! – хохотнула Берестаньи и приказала: – Выкладывай, чего удумал.
   – Да я всё об участке в две сотки и домишке на нём прямо в центре китайгородском. Отселите придурка-владельца, ваше колдовство!
   – Ах ты, маклерская штафирка… – почти нежно сказала колдунья. – Ладно, греши – не бойся, закончим бриллиантовое дело, получишь участок.
   Джильс, вздрогнувший при «чёрт с тобой», занял позу ожидания указаний, ведь хозяйка его вызвала, но госпожа Берестаньи вернулась к окну-витрине и задумалась. Чем ближе приближалось время перерождения птицы Феникс, что происходило раз в сто лет, тем чаще Береста, а именно таково было её первородное, колдовское имя, впадала в дуализм. Конечно, сто лет – это фигура речи, как и добавление «перед большой бедой». Плюс-минус лет пятнадцать, а уж слова о большой беде – слишком общо. И всё же, в чём дуализм? А в том, что колдовство есть важнейшее и неизменное занятие, не менее важное, чем жизнь, а бизнес – есть совершенное колдованство, в конечном итоге и, по сути, полностью противоположное колдовству.
   О, оно хитрая штука, это колдованство! Коварное и ловкое. Заморачивает голову большинству, предоставляя удивительные привилегии и преференции меньшинству. Можно сказать и проще: специально обученные культурологи дурят большинство населения, для пользы меньшинства, так сказать, элиты. Колдованство – есть создание гипертрофированного образца в книге, в живописном полотне или в фильме, а затем, перевод сего образца в действительность, словно натурально реального персонажа. Примером Береста любила приводить интерпретацию московской поэтессы знаменитой истории о плевке в царский портрет, когда подпивший в кабаке лавочник, куражась и вытанцовывая коленцами, плюнул в портрет действующего самодержца российского, Александра Александровича. Повязали болезного, бросили в холодную, а дело, по традиции, как и всякое об оскорблении его величества, легло на стол императора. И царская рука начертала, мол, нефиг мой портрет по кабакам развешивать, а что касаемо наказания лавочника, так я на него тоже плевал. А в чём же колдованство культурогенное? А вот в чём: поэтесса в своей балладе, по следам лавочного проступка и царского поступка, использует такие слова, как мрачный подвал-каземат и палач. Нагнетание – вот этому название.
   Настоящее же колдовство никаким нагнетанием не бывает. Оно просто и ясно, и противостоит добрым людям. Так может быть это и есть настоящий дуализм? И Береста висит на одном его конце? Вовсе нет. Прочно и крепко стоит благодаря совсем даже не колдовству, но колдованству. Зачем зелья, если есть обычное зло…
   – Да… К делу… Собирайся, Джильс. Пора посетить героя.

   Предполагать и надеяться, что герои исчезли так же, как и пророки, наивно, скажу даже точнее – простодушно. Хотя интересно: пророков, вернее их дела увидеть легче; ибо дела их – научный и технический прогресс, а сами они есть учённые и исследователи. Преобразователи. С героями сложнее… Так и само название, ох, непростое. Безусловно, тётеньки в блузке с рюшечками у горла, а также дяденьки в растянутом джемпере или в чичиковском брусничном фраке с искрой, развёрнутом с умом и шиком, сиречь, филологи и лингвисты, найдут объяснение сему термину в «древнегреческом» сочетании «доблестный муж», обладающим исключительным качественным органом, обозначенным старым русским словом – хер. Потому, важно не сочетание «доблестный муж», а оба слова. И доблесть, и муж. Без одного из двух героя не бывает. Вот и объяснение, почему Медовая влюбилась без памяти. Натура творческая – вперёд видит. А мы вернёмся туда, где вглядываются назад, в прошлое. В сад с медным рукомойником. Там и подождём новой встречи с Берестой. Ведь вы уже понимаете, что златоглазый герой, он же хранитель пятьдесят восьмой грани упал во двор номера 57 не случайно. Да, в его жизни редко случались случайные встречи… А потому воспользуемся рукописями и ноутбуком Медовой, и узнаем версию первого столкновения Бересты и златоокого героя Сарраса.

Алмазный поход
(книжный вариант)

   Плоская земля сменяется увалами, над ними вихрится первая метель и уже колкий снег бьёт со всех сторон. Одинокий всадник, сливаясь с конём, уходит от погони низких чёрных туч. И вот слева льётся река и жмётся к её берегу дубрава, а на другом – взлетают утёсы и за ними – синий лес. Но всадник поворачивает коня вправо, где сквозь воздушную дрожь виден великий курган, за ним-то и должны быть шатры. Всадник огибает земляную пирамиду, посматривая на слегка накренившийся меч-акинак, вонзённый в самую вершину. Каурый конь переходит на шаг. Метель, наконец, догнала всадника и коня, но уже опоздала. Цель – великолепный алый шатёр, достигнута.
   Коршун кликнул в небе, он-то избежал встречи с тучей-вороном. Его зоркий взор следовал за всадником давно, когда лучи Ра ещё не прервались, закрытые могучими чёрными облаками. Суровые лица воинов, бронзовые от костров, повернулись в сторону всадника и молча, почтительно кивали. Из малых шатров и из-под палантинов выходили ещё воины, и тоже никто не издал восклицания, никто не окликнул всадника, никто его не остановил. Четверо богатырей у алого шатра не спросили спешившегося всадника ни о чём и расступились перед ним. Саррас Бедавер, сказав коню «жди», шагнул на богатые ковры. Внутри его встретили двое.
   Одна женщина была невыносимо красива. Другая – невыносимо уродлива. Мало найдётся слов, чтобы описать красоту первой и нет смысла вслух перечислять уродливости второй. Невыносимо красивую звали Сапфир, была она царевной, а непередаваемо уродливую называли Береста, и все знали, что она колдунья, хотя зачем она и откуда, известно не было, а имелось большое подозрение, что неизвестно зачем и неизвестно откуда. Платье колдуньи сверкало золотым и бисровым шитьём, а голову, скрывая волосы, полностью покрывала, спускаясь по плечам, спине и груди до пояса, багряная шаль. Белое же платье царевны украшали лишь несколько красных нитей, а четыре пшеничные косы вершила кика. Тёмные с сапфировой искрой очи царевны смотрели неприветливо, сверлящий же взор красноватых игл Бересты покрывался поволокой радушия. Всадник наклонил голову перед царевной, на колдунью лишь прищурил правый глаз.
   – Ты опоздал, витязь! Я жду тебя вторую седьмицу, – Сапфир не ответила на поклон даже кивком.
   – Разве я обещал приехать? – удивился Бедавер. – Да и были у меня заботы…
   – Не спорь с ним, – шепнула в спину царевны Береста.
   – Не обещал, – согласилась Сапфир, – но ведь я ждала…
   – Я знаю, – зрачки Сарраса потеплели. – Хочу поговорить с тобой. Но только с тобой, – он прищурил на Бересту левый глаз.
   Колдунья молча вышла из шатра, а царевна впилась в мужские губы поцелуем до крови.
   Береста подняла лицо к небу, подставила под струи воды. Ливень загнал всех под навесы, и никто не видел, как к колдунье приковылял нахохлившийся коршун.
   – Как он смог добраться?! Рассказывай! – проклекотала ему Береста. – Почему никто его не смог остановить?
   – Он убил их всех, – ответил коршун.
   …Вода в Нерли поднялась, и Бедавер брёл по колено, мимо Столпа Покрова. Такой путь подсказало ему чутьё и не подвело. Спутники непонятно отстали, а дорожка через лес стала слишком узкой, весьма подходящей для засады. Кряжец беспокойно шевелил ушами. Бедавер решил не попадать врасплох и повернул коня на опушку, с которой виден был купол и крест-звезда Покрова. А половодье-то пригодилось! Братья-рыцари лишились помощи, первостепенной помощи, ведь в воде они не могли начертить на земной поверхности фигуру из слов «зумзеаз», встать в его центр и прочитать это слово в обе стороны. А слово сие помогало ловить ведьм, хотя братья хотели совсем не ловить, но подчинять. И подчиняли.
   Знобящей была схватка! Скоротечной. Брызги и искры, крики и хрипы. И Саррас зарубил одного из братьев, Балина или Балана, он не знал. Второй брат закричал дико, но бросился не к поверженному телу, а к берегу, где и взялся чертить слово страшное, слово заговорное. И почти уже начертил, да волна забурлила у самого Столпа, кинулась к берегу и смысла знаки с сырой земли. Рыжий конь унёс в синие леса выжившего брата. Вот тогда-то Бедавер и убил одного за другим своих спутников, затаившихся в чащобе. Предателей…
   …Да, убил. А теперь Саррас, покинув царевну, идёт дорогой – тёмным лесом к волхву, а и недолго – тёмный лес закончился. Открылись громадные ступени скал, поросших пятнами мха, каждое величиной с кустарник. По ступеням скачет тревожный ветерок, предупреждает об опасности.
   – Ну, что? – спрашивает Бедавер коня.
   – Залезай в седло, – отвечает Кряжец.
   – Может, обойдём? – спрашивает Бедавер.
   – Что ли я умный… – отвечает Кряжец.
   – Вперёд! – витязь садится в седло.
   И уже до вершины остаётся всего одна ступень. Но сей миг, вершина – огромный камень оживает! Каменный великан выше обычной колокольни и каменная дубина в его остроугольных лапах, немногим меньше.
   – Куда собралися? – у великана писклявый тонюсенький голос.
   – На кудыкину гору! – жизнерадостно осклабился Кряжец, а витязь усмехнулся находчивости коня.
   – Гы!! – восторженно, до звона, запищал великан. – Считай, пришли. Я Кудыка и есть.
   – Ты нас извини, Кряжец поскоморошничал. Мы дальше идём, – сказал Бедавер.
   – Оплати подорожную и иди. Хошь один, хошь со своим ишаком.
   – Во как! – изумился Кряжец, но витязь решил не заострять внимания на хамовитости великана и спросил: – И во сколько подорожную ценишь?
   – А попляши день да ночь мне на забаву и ползи себе, – Кудыка развеселился. – Коли ползти сможешь.
   – Унижает? – предположил Кряжец.
   – Оскорбляет, – заверил Бедавер.
   – Каменоломню соорудим? – спросил конь.
   – Придётся, – ответил витязь.
   Великан, послушав переговоры коня и витязя, хрястнул по ним своей каменной дубиной. Не попал. Саданул ещё раз-другой и опять промазал. Жизнеподъёмный настрой Кудыки сильно уменьшился, и каменное чудище принялось молотить по скалам, что твой смерд по ржаным стеблям. «А как попадёт?!» – разумно обеспокоился Кряжец. «Разделяться надо!» – крикнул Бедавер. Конь поскакал в одну сторону, витязь побежал в другую. Каменная детина не умел думать двумя мыслями одновременно, потому принялся долбасить по всему подряд и так увлёкся, что забыл, зачем он это делает. Саррас и Кряжец уже давно соединились и стояли себе скромно в сторонке, любознательно наблюдая за работой великана. «Ой, дурак…,» – только и сказал конь. Наконец, Каменный забияка устал, что подтвердили посыпавшийся с него мелкий щебень и крупный песок.
   – Уф-ф-ф, – сказал детина и от обиды заплакал скальной смолой мумиё.
   – Дитя натешилось… – ехидно ржанул конь.
   – Рано радуешься, – витязь показал на полузаваленное ущелье, груды битых камней в котором зашевелились.
   – Нянька!! – завопил Кудыка.
   – Это ещё не страх был, страх сей час появляется, – понял Бедавер.
   Битые камни перестали шевелиться, но посыпались во все стороны. Кошачьим прыжком на уцелевший валун взлетела железная раскоряка величиной с зубра, с мордой человека и собаки. Волосы её развевались проволоками-змеями, за спиной – крылья летучих мышей невероятных размеров, а в лапах-руках плетённый железный кнут. «Пещерная Рана!» – даже Саррасу стало нехорошо. И было почему. Эринии – злые демоны, настолько злые и опасные, что сами себя боятся. Они бывшие женщины, душам которых были нанесены страшные раны. Железная раскоряка не кинулась на витязя и коня, а прыгнула к каменному дурню.
   – Обидели масенького? – ласковым скрежетом спросила она.
   – А-а-а! Плохие! – пожаловался недотыкомка.
   – Зачем вы так? – с укоризной повернулась к путникам Рана. Кряжец хотел было вякнуть какое-нибудь ехидство, но Бедавер не больно, но ощутимо двинул ему промеж ушей. И пояснил сам: – Прости нас покорно, погорячились. Не подумали, что великан мал умом.
   – Сирота, – вздохнула лязгом Рана. – Я-то, что смогла сделала, да видно поздно взялась. Чем вы его обидели?
   – Подорожную требовал! – наябедничал конь.
   – Ну и что? – удивилась Рана. – Требование честное, не хотите платить – можете обойти горы. Глядишь, за дюжину дней и ночей управитесь.
   – На то времени нет, – честно ответил витязь. – А подорожную плату Кудыка уж очень унизительную потребовал, день и ночь ему на забаву плясать!
   В железной зверюге что-то забренчало, словно подковы в пустом ведре. Так она смеялась. – Экий забавник! – одобрила Рана. – Малой, чего поделаешь. И всё же, оплатить подорожную придётся.
   – А то что?! – запальчиво спросил конь.
   – А то обчество пополнишь, – ответила Рана и указала на открывшееся дно ущелья, сплошь усеянное человечьими и лошадиными костьми да черепами. Наглость коня сразу поумерилась.
   – И дорого ценишь? – спросил Бедавер.
   – Да нет, – ответила Пещерная Рана и ухмыльнулась таким оскалом, что небо потемнело. – В поединок. Схлестнёмся?
   Кудыка радостно замахал дубиной, а Кряжец приготовился услышать звон меча, вынимаемого из ножен витязем. Но Бедавер не стал хвататься за оружье, но спросил: «Трудно с одним глазом-то?». Только тут конь заметил, что одно око зверюги горит красным огнём, а другое – чёрная дыра.
   – На вас и одного хватит! – заревела Рана. Крылья за её спиной зашуршали перепонками, а кнут в лапе зашевелился.
   – Постой, постой! – поднял шую Бедавер. – У меня есть, чем оплатить!
   На его правой ладони сверкал тёмно-красный рубин, полученный витязем от царевны Сапфир. Крылья демона опустились, кнут замер в лапе.
   – Неужто око какой-то сестры-эринии? – спросила она.
   – Оно самое, – ответил Бедавер.
   – Согласна! – И Витязь кинул зверюге рубин. Она ловко поймала лал и не менее ловко вставила в чёрную дыру. Теперь на её лице-морде горело два огня.
   – Красива стало! – загремел каменными ручищами Кудыка.
   – Идёшь-то к волхву? – спросила Рана Бедавера.
   – К нему.
   – Смельчак. Герой. Удачи тебе.
   Бедавер взобрался на коня, и поскакали они подальше отсюда. Вслед им доносился каменный и железный грохот. Это нянька и сирота играли в догонялки…

   А что дальше, пока неизвестно, не написано. И тот, кто мог бы рассказать о замысле, вот она – на земле без чувств лежит.
   – Так вы одновременно и герой, и хранитель? – взялся уточнить Грамотей.
   – Да, – ответил златоокий.
   – А как твоё имя? – от имени бсов спросил бъс Ахримана.
   – Саррас Бедавер.
   – Скитающийся скиф! – не замечая тавтологии, воскликнула очнувшаяся Медовая.
   – А чего у него глаза золотые? – тихо пробормотал вопрос Свирид, и Фырка пояснила, приподняв крышку рукомойника: – Это солнце, солнце течёт его взором.
   – Так, о знаменателях, – напомнил Грамотей.
   – Странно, что крылья выросли у хорька-соглядатая, – Саррас подошёл и в упор смотрел на Апричина.
   – Просто поддержали человека, – объяснили Сестрички-привычки и переместились за плечи златоокого хранителя 58-ой грани.
   – Оскорбления не к лицу герою, – сказал Апричин.
   Однако зарождающаяся ссора не имела продолжения. Два хищных байка загрохотали у ворот. Седоки переглянулись и Берестаьи сказала: «Мы почти ничего не пропустили». Джильс открыл перед госпожой калитку, Береста вошла вместе со словами:
   – Не ждали издателя, Медовая?

   Фырка, вцепившись в гребень, смотрела в щёлочку на представительное собрание, надеясь, что о ней забудут. Не вышло.
   – Я думаю, что многие здесь лишние, – спокойно и как-то очень веско произнёс Грамотей Недоучка.
   – Те, кто пришли за убийцей, лишними не бывают, – от имени бсов сказал бъс Сатаны.
   – Вы все – дети Вселенной, я с такими уже встречался, – усмехнулся Апричин. – Ваша главная черта, как и главная черта космоса – это агрессия. А мы с писательницей люди Земли, человеки. И живём по законам человеческим, а им свойственна не только агрессия, но и сострадание. Эй, чувырла, вылезай из рукомойки!
   – Сам ты! – от возмущения Фырка забыла страх, выскочила наружу… и испугалась.
   – Это людям-то… сострадание? – чёрт оглядел всех и разразился угрозой: – Не троньте её!
   – Под словом «лишние», я имел в виду колдунью и слугу. По-моему, их расследование не касается, – по-прежнему спокойно уточнил Судейный Приставала.
   – Как бы ни так! – резко возразила Лебяжья Шея.
   – Не так просто было заманить хранителя именно сюда, – добавил Джильс.
   – А деревниш? – спросили Сестрички-привычки.
   – Стоп. – Герой посмотрел своими золотыми глазами в глаза каждого. – Пусть каждый расскажет, что знает.
   Почему же они послушались хранителя? Почему рассказали? Сила. Сила Земли и Космоса билась в его глазах. Его предназначение перевешивало их возможности. Разве мы, хотя бы раз в жизни, не сталкиваемся с героем, разве мы не понимаем и не уступаем его силе…
   – У вас, только обязанность, – сказал Бедавер по итогам допроса бсов. – Доказательств преступления чертовки нет, имеется лишь подозрение, совпадение и, практически, самооговор. А право на Следствие вы не имеете. Ежели же ситуация выявит вину чертовки, то от ваших хозяев она не уйдёт. Вам здесь больше нечего делать. – Бсы посовещались и со скрежетом умчались.
   – У тебя, лишь интрига, – сказал Бедавер Бересте, – к делам чертовки отношения не имеет. Наши с тобой противоречия – это наши противоречия. Нечистой силы и людей они не касаются. Тебе лучше убраться восвояси.
   – Мы в своём праве на охоту! – возразила колдунья.
   – Но не здесь и не сейчас! – отрезал Бедавер.
   – Ты ведь Судейный, правильно? – спросил хранитель Грамотея, когда грохот байков затих за поворотом поселковой улицы и добавил: – Ты же судишь, а не расследуешь?
   – Не всегда, но чаще так, – важно ответил Грамотей Недоучка. – Но вмешательство госпожи Берстенёвой меня сильно настораживает.
   – Здесь только два пса, – продолжил Бедавер.
   – Гончий, – он показал на Ястреба Апричина и махнул рукой на чёрта Свирида:
   – И сторожевой. Пусть они и ведут следствие.
   – Но чёрт слишком близок к подозреваемой, – возразил Грамотей.
   – Значит, если обманет, то сгорят вместе, – усмехнулся герой.
   Вершители судьбы Фырки определились. Сама она стояла тихонько и мела хвостиком землю. Она вспомнила какую-то лишнюю тень на реке, тогда, в час убийства. Грамотей молча кивнул и вышел через тайную калитку за банькой. Сестрички-привычки улетучились, а Медовая упала на руки Саррасу.
   – Я Ястреб Апричин, консультант, – человек посмотрел на чертей.
   – Свирид, околоточный аблакат, – солидно гуднул опекун, а Фырка оправила юбочку и засмущалась. Барышня, как ни крути.

   Широченная улица колоссального города изгибается горбом округлой земли. Она пустынна, словно во сне. Прямо с горба сильный ветер несёт рваные листы ненужных книг. В них нет тайны. Пустынным улицам без людей тайны не нужны. Но вот, навстречу ветру встаёт человек. Он ловит летящий лист, но тут же выпускает его из рук – в листе нет тайны. А в человеке есть. Ветер стихает, и широченная улица наполняется людьми. Явное становится тайным.
   Ястребок родился в настоящем медвежьем углу, возможно и в том самом, куда к волхву пробирался скитающийся скиф. Родился, натурально, от заезжего молодца. Молодец, действительно был заезжим и на этом сходство с вечной лубочной историйкой заканчивалось. Уж больно нетривиальной случилась мама Ястребка и всё её семейство.
   Отец был хорош собой, умён и амбициозен. И являлся настоящим геологом, а не непонятным, как деревниш. Мать же красавицей не была, хотя ума имела поболе, чем отец. Возможно, в силу этого ума замуж за заезжего геолога мать, а звали её Нинила, не пошла и принесла Ястреба в подоле, под взгляды собственного батюшки, дядьев и братьев, пытающимися быть суровыми, но таковыми не ставшими. Так и рос Ястребок в медвежьем таёжном углу при добром отношении родни и сильной материнской любви. Отец объявлялся раз в год, на пару-тройку месяцев, его-то Ястребок ждал и любил, хотя старался, когда подрос, не показывать сего. Отец привозил огромный рюкзак книг и разговаривал с Ястребком всегда как с взрослым. А в свой последний приезд серьёзный разговор отец повёл сразу и не только с сыном, но и с Нинилой, её батюшкой и матушкой, дядьями и братовьями. Смысл разговора был таков: в Москве произошла не просто смена власти, но большая часть видных коммунистов изготовились стать видными капиталистами. И всё бы ничего, где столица и где вы, однако геологической партии угораздилось именно сейчас найти в медвежьем углу богатые месторождения.
   – Вы не устоите, – сказал он родне своего сына. – Это машина, которая сомнёт и вас, и вашу жизнь, и ваши богатства.
   – И нет возможности забыть открытие? – спросила Нинила.
   – Проблема в двух моих сослуживцах, – ответил отец Ястреба. – Они что-то почуяли и наняли охрану из бывших вояк. Половина документации у них.
   – И договориться не получится? Откупиться? – спросил самый умный из дядьёв.
   – Их слишком много и они слишком алчны, – ответил отец Ястребка.
   – Ну, что ж… Тайга – опасный женгель, не раз съедал экспедицию, – подытожил дед Ястребка. – Вечером выходим.
   Весь день Ястребок провёл с отцом, который не замолкал, будто понимая, что это их последняя встреча. «Тётке своей доверяй, – сказал отец сыну. – Сестре моей. Доверяй, как себе. Не прогадаешь.».
   Женгель поглотил алчную экспедицию, но и троих родственников Ястребка, но и отца. Ястребок плакал двое суток, пока до медвежьего угла не добралась его тётка, батина сестра. И тогда заплакала она и остановилась только, когда над могилой брата встал крест. «Вылитый отец», – сказала тётка Лиза и положила ладонь на голову племяннику.
   – Ты, Нина, его не неволь, у него дом в Белокаменной. Соберётся учиться, не держи силком. – Мать пообещала, а что Нинила обещала, то и выполняла. И в год дефолта и банкротств, Ястреб Апричин, в сопровождении двух дядьёв прибыл в столицу.
   Дядья пожили две недели, убедились в крепости стоявшего у реки собственного Апричиных дома по названию «коттедж» и в целеустремлённости тётки Лизы, не скрывавшей своей любви к племяннику, с которым она переписывалась все годы, прошедшие со смерти брата, и, убедившись, отбыли домой, увезя с собой баулы инструмента, необходимого для горного промысла. За годы учёбы Ястреба материна родня, то есть, семья, наезжала редко, зато он отправлялся в медвежий угол и летом, и зимой.
   Тётка Лиза почему-то замуж не выходила и без замужества не рожала, хотя мужчины у неё бывали, Ястреб это знал. Спрашивать об этом он не смел, а сама тётка не рассказывала. Родня Ястребка обеспечивала его камнями без скупости, а мать всегда напоминала о тётке Лизе, выделяя долю, специально для неё, но Лиза продолжала работать. А на последнем году учёбы Ястреб провёл свою первую консультацию, не касавшуюся семейного бизнеса. Причиной дела, за которое он взялся, была маленькая, двухгодичная сирота с примесью африканской крови, перетекшей от бабки – дитяти фестиваля 57-го года, родители которой лежали в своём BMW, который они называли, понятно, «бэхой», продырявленные пулевыми отверстиями вдоль и поперёк. Дело было завершено, а малютка была предъявлена тётушке и тётушка, посредством невеликой взятки чиновьим штафиркам, оставила малютку при себе. Удочерила.
   К этому времени Ястребу уже несколько обрыдло таскаться по женщинам и девицам, в дом их водить он считал неприличным, потому им было куплено небольшое ястребиное гнездо, нависающее над огромной застеклённой лоджией углового третьего этажа «сталинки» в Красном Селе. Прилетал туда Апричин нечасто, предпочитая жить у тётушки, что удавалось всё реже, ибо консультации становились всё сложнее и продолжительнее, и требовали длительных отъездов.
   Таков он и был, умный и коварный, смелый и осторожный тридцатилетний Ястреб Апричин. С таким-то и предстояло сотрудничать околоточному аблакату Свириду.
   Которому стоило больших трудов забрать из дома с садом Фырку. Забрать-то чёрт забрал, но вот возвращения чертовки в мансарду Свирид не захотел. Поопасился. И правильно сделал, ибо кому, как не ему знать, что чем чёрт не шутит… Свирид сидел и чесал обкусанное ухо, якобы ломая рога от заботы, тогда как план давно созрел и план, надо сказать, ловкий. Свирид хотел попросить Ястреба, чтобы он приютил сироту. Таким трюком аблакат достигал нескольких результатов. Во-первых, ограждал Фырку от никуда не девшейся опасности. Во-вторых, сближался с Апричиным, с которым предстояло вести следствие, а уже одно то, что Ястреб не спорил с колдунами, ведьмаками, чудодеями и нечистой силой, настораживало. В-третьих, Фырке было полезно пожить среди людей, которые знали о её существовании. И наконец, в-четвёртых, – Апричин будет под присмотром. Осталось договориться с Ястребом и Фыркой.
   Свирид совсем не удивился, что с Апричиным договорились легко, причём с учётом того, что Ястреб озвучил все трюки, от первого до четвёртого. А и чего было удивляться, ведь чёрт был опытным аблакатом, возможно и самым лучшим среди московской нечистой силы, а значит и людей знавал, и их привычки да хитрости. С Фыркой было много сложнее. Чертовка корчила рожи, стучала роговицей копытца и обиженно отворачивалась от дядьки. И подбил Свирид Фырку последним аргументом: «Вероятно, Ястреб поедет встретиться с Героем».
   – И меня с собой возьмёт? – с надеждой спросила чертовка.
   – Ежли ты его в этом убедишь, – солидно ответил опекун. Фырка согласилась.
   А Свирид точно знал, к кому он пойдёт выяснять, что случилось у реки – убийство, самоубийство или провокация.

4

   Чтобы акуле «увидеть» объект, ей надо до него дотронуться. И вот её мощное тело касается встречного. «Увидит» и сожрёт, или поплывёт себе дальше?
   Теперь слегла Медовая. Вронская практически переселилась к ней, а Саррас, наоборот, собрался уходить.
   – Это нечестно! – с жаром доказывала старуха хранителю.
   – Не гневитесь, Марья Михална, – просил златоокий. – Такие, как я, оперируют понятием «честь», а «честно-нечестно» для меня – бесполезные слова.
   – И что же тебе подсказывает честь? Бросить в болезни ту, что любит тебя больше своей жизни? – как-то даже отчаянно спросила Вронская.
   – Любовь поднимет. И неважно, ты любишь или тебя любят. Не проклинай меня, все мои остановки в пути – лишь остановки в пути.
   Саррас поцеловал в губы тревожно спящую Медовую, поцеловал руку старухе и на пороге сказал: – Я попрошу помощи для вас.
   Выйдя в сад, златоокий Саррас Бедавер, герой и хранитель 58 грани, встал над местом, где когда-то ударила струя живой воды и произнёс: «Деревниш! Ты взял слишком много камней, живая вода – только начало расчёта.».
   Калитка ещё подрагивала на петлях, оставленная незапертой ушедшим Бедавером, а в сад Медовой уже входила худосочная девица в чепчике поверх туго стянутых, прижатых к черепу волос. Серое длинное платье болталось на ней и, подобрав его длинными крепкими пальцами, девица неожиданно громко спросила бледными некрашеными губами:
   – Помощь вызывали? Меня можно называть Чистюля.

   Прежде, чем направиться к тому, о ком Свирид точно знал, околоточный чертяра вызвал к себе трёх своих лучших помощников-сыскарей. И вот они стоят, три красавца: Немец, Перец, Колбаса.
   Немец – непревзойдённый крючкотвор, исследователь разных купчих и иных стряпчих бумаг. Перец – неимоверный проныра, поставщик жгучих подробностей адюльтеров и тайных сделок. Колбаса – незаменимый соглядатай, умеющий сыто спать в сторонке и слышать всё и всех. Встретившись с каждым помощником индивидуально, в заброшенной бухгалтерии, на пожарной лестнице и у рассохшей пивной бочки, Свирид отправился к вдове раскайного попа, которую для удобства называли Раскайная Попадья, иногда – Раскайная Ведьма, но чаще всего, просто Раскайная.
   Раскайный поп стал знаменит тем, что отпевал самоубийц и позволял хоронить их на кладбище при храме. Понятное дело, что закончилось это снятием сана, раскаянием, а затем и скоропостижной кончиной, и сие отвлекло внимание от попадьи, а та продолжила мутить вокруг церквей и погостов. За попадьёй-вдовой началась охота, однако, была она изворотлива, но и помогали ей силы, да, помогали… Охота же созвала опытных загонщиков и Раскайная превратилась, натурально, в Ведьму, характерной особенностью которой стала ловкая смена внешности. Ловкость достигла больших высот…
   Безлунная ночь спрятала и звёзды, и Свирид видел совсем уж зорко. А потому разглядел у массивной перекошенной двери, почти полностью скрытой во мраке, чёрную кошку и уже знал, какую хозяйку животины он увидит, ежели его впустят за кособокую дверь. Такую же драную, как и кошка. Свирид скребанул косяк, будто когтями и принялся ждать. Ждать пришлось долго и когда дверь отворилась, то да, Свирид увидел тощую драную кошку, точнее образ, в стиле «помойная европейская», которая быстро приобрела некоторое человеческое обличье, эдакой потрёпанной дунайской дамы несерьёзного поведения. «Заходи, коли шутишь», – пригласила Раскайная. Огромная зала была заставлена позолоченной и поблёкшей мебелью, стены завешаны потемневшими картинами в потускневших золочёных рамах, высоченный потолок украшала лепнина и замечательная люстра, ну и канделябры, куда же без них. Внешность Раскайной сильно диссонировала с обстановкой.
   – Да всё, как-то не выйду из образа, – хмыкнула ведьма, заметив неодобрительный взгляд чёрта. – Как слетала в Германию, на шабаш-то, так и зависла картинкой.
   – Ты мне-то басню про гору Броккен и Вальпургиеву ночь не втюхивай, – засмеялся Свирид. – Я не турист, а ты не экскурсовод.
   – Ну ладно, ладно. Шучу, – ведьма указала рукой на глубокое кресло.
   – Прости покорно, но некогда засиживаться, – чёрт вложил в тон, как можно больше вежливости.
   – Тогда выкладывай… – Раскайная закурила какую-то сложной конфигурации цигарку, глотнула разноцветной жидкости из замысловатых граней фужера и приготовилась слушать.
   Свирид рассказывал осторожно и аккуратно, стараясь не выказать лишнего, но и не обидеть ведьму недомолвками. Раскайная слушала не перебивая, а когда чёрт закончил, ещё посидела, подумала, и только потом спросила: «Ты чего хочешь, свою чертовку выгородить или как было узнать?». О, соблазн! Попробуй удержись, ведь такой шансище выползает! Вот именно, выползает… Словно гадюка. Опосля спохватишься, да не рассчитаешься. «Правду», – дрожащим голосом сказал Свирид и в напряжении вцепился в обкусанное ухо. Ведьма ткнула окурком в фужер, откинулась на спинку кресла и уплыла на волнах чужих воспоминаний. В залу спустилась стужа, и когда Свирид изрядно замёрз, раздался голос Раскайной:
   – Твоей чертовкой кто-то прикрылся. Человечья тень. Это не самоубийство.
   – А чего она на себя наговаривает?!
   – Стокгольмский синдром… Нечто вроде этого, – ответила Раскайная.
   – А-а…
   – Когда жертва и преступник дуют в одну дуду, – разъяснила ведьма. – Впрочем, тебе это без разницы.
   – Так точно не Фырка? – решил уточнить чёрт.
   – Его убил не обрез, стреляли из кустов.
   – А кто, не увидишь?
   – Нет, – покачала головой в непрозрачной вуали Раскайная, успев обернуться безутешной вдовой. – Ищи в тени.
   – Благодарствую. Буду должен, – Свирид начал прощаться.
   – Будешь, – ответила чёрная вуаль.
   Выходя, Свирид споткнулся в прихожей об огромную, величиной с тигриную, кошачью шкуру. Она прокричала ему вдогонку удодам и свернулась калачиком. Ведьма любила всяческие ретроспективы.

   Апричин не поехал к прокурорским, а отправился на «землю», к ментам-полицаям, к тем, что и осматривали тело Юрия Марковича. Он вёз им «пожрать». Это ведь лет восемь назад правоохранителям хватало «поесть», а ныне – дай «пожрать» от пуза. «Нажравшись» полицейские выдали кормильцу результаты судмедэкспертиз, той, что пошла в дело, и той, что не пошла. Оно и понятно – вот он обрез, самоубийство и никаких тебе заморочек, никаких «висяков». Из настоящей же экспертизы явствовало, что муж Медовой был убит из армейского карабина, скорее всего, из дембеля, по имени «Архар».
   – Во как, симоновский, с оптическим прицелом! – воскликнул Ястреб.
   – Он самый, – кивнул опер.
   Расставаясь с полицейским, Апричин учуял слабый запах колбасы. Сослаться на «пожрать» не было возможности, ибо выражение являлось фигуральным. И всё ж таки, странно… Но Ястреб списал запах на случайность, сиречь, отмахнулся, забот-то прибавилось. И главная забота на настоящий момент – потолковать с Фыркой. И Апричин отправился к тётке.
   Пробираясь сквозь московские пробки, Ястреб с любопытством разглядывал город. Изначально-то он предпочитал разглядывать городских жителей, то есть, людей и животных, а также птиц. Занятие было весьма интересным, за дюжину с лишним лет, что Ястреб прожил в столице, городские жители сильно изменились. Ныне сразу было видно, состоятельный, или бедный человек, и не только по автомобилю. Всё более становилось заметно, образованный человек, или это только видимость. Менялась и внешность горожан, а не только одежда, – широких и узких азиатских лиц становилось всё больше. Одно время в городе почти не было видно кошек, потому что после взрывов на Каширке заложили подвальные окошки и оконца. Зато собак становилось всё больше, в том числе и диких, среди которых отчего-то преобладал серо-рыжий цвет. Однако к настоящему времени собак стало намного меньше, знать перестреляли, а вот кошки и коты расплодились, особенно чёрные короткошёрстные. Разнообразие же птиц начинало спорить с разнообразием архитектурных излишеств современной Краснозвёздной. Ястребу, под влиянием тётки Лизы – большой любительницы старой Москвы, такие излишества не нравились, но мать, приехавшая в столицу после двадцатилетнего перерыва, пришла к другому мнению. «Город сильно похорошел и стал намного чище», – резюмировала Нинила после недельного пребывания в мегаполисе. Кроме такого урбанистического резюме, мать Ястребка приклеила подросшей до возраста младшеклассницы удочерённой малютке третье имя. Дело в том, что носительницу эфиопской кровинушки крестили Елизаветой, что, вероятно, всерьёз повлияло на удочерение её тёткой Лизой, однако называла малютку приёмная мать, а вслед за ней и все остальные, Шарлиз. То ли потому, что тётке нравилась актриса Шарлиз Терон, то ли потому, что нравилось имя актрисы Терон. Нинила же, любуясь дымчатой с небольшой синевой кожей Шарлизы назвала её Сапфир. Имя прижилось, ибо нравилось самой поименованной.
   Это-та девочка Сапфир с изумлением смотрела на проявившуюся в воздухе Фырку. Страха не было, страх имелся у тётки Лизы. Чертовка же, доставленная в приречный коттедж колченогим Чебурашем с негнущимися деревянными руками, с аппетитным удовольствием облизывала чупа-чупс в виде золотого петушка, специально припасённого для этой сцены. «Люблю, знаете ли, конфетку обЛИЗАть», – сообщила Фырка женщине и девочке, чем сразу убедила их, что чертовочка – барышня, чертовски сообразительная. В этом же предстояло убедиться и Ястребу Апричину, человеку, которого многие наивные люди считали консультантом, а немногие понимающие называли между собой консулом.

   – Послушай, Джильс, – откинувшись на спинку высокого стула, спросила Береста, – ведь эта писательница Медовая попала в точку, верно?
   – Скажем так, в девятку, – ответил Джильс, тоже откинулся на высокую спинку и щёлкнул знаком гарсону дорогущего ресторана, в котором они отобедали.
   – Тебе не хочется вспоминать время, когда ты был коршуном?
   – Да, в общем-то, нет… – ответил бывший Ларискин, – если необходимо…
   – Необходимо, Джильс, – заверила она колдунья.
   – Ну, что ж, – согласился прежний коршун, – только рассказ будет от третьего лица.

Алмазный поход
(реалистичный вариант)

   Коршун, чем дольше следил за Бедавером, тем сильнее восторгался витязем. Не храбростью, храбрость коршун считал даром рождения, но умом. А важнейшим свойством ума коршун Жилистый полагал хитрость вплоть до коварства и дальновидность. Витязь был дальновиден, он же опередил близнецов в выборе места боя, да и спутников-предателей разделал споро. Но был ли витязь коварен? Зоркий глаз подсказывал коршуну, что был. Что Саррас Бедавер продуманно сталкивает царевну Сапфир и Бересту. «Истый герой! – восхитился коршун. – Не мешало бы знать, заметил ли витязь меня?» Его это беспокоило.
   – А верно ли ты не смог бы победить эту зверюгу? – спросил Кряжец. – Ведь она тебя унизила.
   – Настоящего воина нельзя унизить. Нельзя обидеть. – Бедавер нахмурил бровь. – Или ты сомнение имеешь?
   Конь промолчал. Он задумался. Его всадник, его хозяин совершал поступки, которые Кряжец не предполагал и не понимал. Когда положение случалось безвыходное и близкое к проигрышному, Саррас становился бесшабашным, а иногда и бешеным, словно берсерк. Когда положение – кум князю, витязь вдруг превращался в осторожного, крадущегося льва. «Дурак я что ли! Понять ни черта не могу!» – подосадовал на себя конь и сей же миг получил удар удилами по желвакам.
   – Куда прёшь-то!? – рявкнул Бедавер. Впереди сочным цветом высокой травы зеленела топь. – Ты что, ловушек таких не встречал?
   – Не встречал, – честно ответил Кряжец.
   – Это топь страшная изумрудным ковром стелется. Обман смертельный, с головой уйдём – пикнуть не успеем, – Саррас успокаюваще похлопал коня по шее.
   – Всегда так – сперва по ушам, а потом-то по душам, – буркнул Кряжец. Ему было стыдно.
   Бедавер сошёл с коня и огляделся. Зелёная трава, высотой выше колена, странным образом заполнила всё вокруг. И лес исчез, словно его и не было. А впереди, саженях в сорока, здоровенная кочка и на ней – засохший можжевеловый куст.
   – Почто замер, соколик? Али не зришь, кому поклониться? – раздался голос, а заместо куста стоит толстожопая баба, а вся остальная – кости, обтянутые кожей. На худющих голых руках сидит мохнатая лягушка и жмурится.
   – Не думаю, что нужда есть! – громким голосом ответил Саррас, а Кряжец подумал, с досадой: «Опять баба!»
   А трава вокруг зашевелилась, почернела и полезла пиявками с красным жалом на концах. Под этими травинами-пиявками забулькала и запузырилась гнусная жижа, и поползла жуткая вонь. Даже коршун в небе чуял её. А чего он не чаял, так того, что сделает витязь. «Давай!!» – зычным и резким голосом, словно боевым рогом протрубил Бедавер, взлетая в седло. Конь взвился в воздух, вмиг очутясь на кочке-островке, рядом с бабой. Но не баба это вовсе, но сама Карга! Мелькнул куст, ан нет – ветви обернулись сухими, почерневшими от запёкшейся крови щупами, толстый зад превратился в мутный пузырь с ядом, а мохнатая лягушка – в иссинего младенца – игошу, без ручек, без ножек и без глазок, только рот чёрный с жёлтым кривым зубом ядовитым. И этот игоша как завоет! Все пузыри на топи полопались и смрад встал стеной.
   Засверкало оружие в руках витязя – в деснице клинок булатный, а в шуе ятаган! И рубят они, и режут они щупы-крючья. Верещит Карга! Крючья сыплются стручками и, коснувшись кочки, становятся детскими ручками, но витязя это не останавливает! Кряжец же бьёт стальным копытом в пузырь ядовитый, яд в топь вколачивает! Визг и вой стоит такой, что Бедавер и конь не слышат ничего другого, и самое опасное – потеряли из виду игошу. А зуб его страшный! Не то, что яд в пузыре, ежели чиркнет игошин зуб по коже, сразу смерть. Однако витязь уже разворачивается на игошу и коршун понимает, что возможности такой больше может и не быть. И Жилистый решился. Упал с неба, впился когтями в завывающий студень, и вовремя! Освободившись от крючьев-ручек да сбросив пузырь-зад, предстала Карга своей сутью, пастью страшной, неминучей. А игоша-студень отвлёкся на коршуна, тут-то Саррас подцепил его клинком и швырнул в пасть ненасытную! Ядовитым зубом вперёд.
   И нет никакой топи. Поле васильковое, бескрайнее. Солнце светлое, ласковое. Ветерок свежий, нежный.
   – А мы ведь саму Каргу убили! – воскликнул Кряжец. От него валил пар. Витязь не сошёл, а почитай, упал с коня и сел на землю.
   – Как решился? – спросил он коршуна. Тот расправил крылья, но не взлетел, а заковылял к Бедаверу.
   – Ты умён, витязь, – сказал Жилистый. – Когда Пещерная Рана, привыкшая, что на неё в бой бросаются, то ты – договариваешься. А когда Карга ждёт, что с ней по обыкновению договариваться начнут, ты в схватку бросаешься! Ты умён, вершишь то, чего враг не ждёт. Я бы тебе послужил.

   – Всё? – спросила Береста, когда пауза долго затянулась.
   – Ещё нет, – ответил Джильс и закурил.
   – Не в службу, а в дружбу… впрочем, не горит, – колдунья внимательно вгляделась в дождь за окном. – А Недоучка-то нам не поверил, – и показала на Грамотея, складывающего большой зонт и садящегося в огромный джип.
   – Да уж, служи – не дрожи. Не поверил, – согласился Джильс.
   – Пора ненадолго сменить профессию, – колдунья доверительно блеснула улыбкой. – Побуду-ка я психологом. Калерией Берест.
   – А я? – спросил Джильс.
   – А ты – фельдшером, – совсем уж доверительно улыбнулась Калерия.
   И без какого-либо сомнения, сразу после фуршета и обязательного немолодого мужчины, бегущего поблевать от сытного стола, вот она – психологическая консультация, не всё Ястребам в консультантах ходить; здесь же бывший коршун со своей вечной хозяйкой. И место консультации, чудо, как хорошее, в каком-то переулке, ныряй туда со Сретенки, не заметишь, как сразу окажешься на Цветном бульваре, а заметишь, свернёшь из переулка в тупичок, и там, рядом со скучной дверью в ростовщическую контору, сиречь, сберегательный для владельцев банк, увидишь роскошную дверь в консультацию, где уже пребывает очередь, говорливая, словно из рассказа Сорокина. А в центре разговора, умопомрачительной талии и изгиба правой ягодицы, рыжая блондинка, имеющая неприятную проблему со своим богатейшим сожителем, яростным любителем футбола, к тому же барселонного и арсенального, а индивидуально почитающим Сеска Фабрегаса, которого умопомрачительная, упрямо намекая на тайны юнговского учения, называет Сексом. Собственно, с этой-то бедой и приехала она к модной психологине Калерии Берест. А очередь столь замечательна, что и нехорошо даже невидимому Перцу её не занять, и не передвигаться вместе со всеми к заветному кабинету по роскошным диванчикам, правда, устраиваясь на мебельных спинках, и слушая, слушая, слушая…
   Ах, как много забавного мог бы пересказать нам Перец, но важнее, что происходит в кабинете Калерии, ибо туда уже входит рыжая блондинка, а след за ней и помощник-сыскарь Свирида. И попадает в капкан, тоже незримый.
   – Ну, здравствуй, сучка! – терапевтически встретила клиентку Калерия.

   Небо пошло кувырком, и чернейшие тучи отрезали свет от земли, предлагая свой свет – ярчайшие молнии. Ливень ударил под косым углом, не сказать, чтобы сильный, но настоящий, с крупными каплями. С полчаса сверкало и громыхало, а затем сверкнула совсем удивительная молния, заставившая гореть половину чёрного неба и воздух разорвал ужасающий по мощи и продолжительности гром. И всё, ливень прекратился, исчезли и молнии. Тучи бросились разбегаться.
   Грамотей переждал дождь под огромным зонтом. Водила, штафирка – кувшинное рыло, сидел в джипе и даже не пытался намекнуть своему начальнику на ожидание доброй погоды внутри немалого вагона. Когда на купол зонта рухнули последним капли, а может и капельки, Судейный Приставала зашагал по мокрой траве о покатой лужайки, которая катилась к воде Борисовских прудов. Уточки, плавающие по его грязной глади, настраивали Грамотея на созерцательный лад, а такое настроение позволяло ему выстроить логичную цепь рассуждений, вектор которым задали чистейшей плазмы медиумы. И по всем этим рассуждениям получалось, что никакая не Фырка подтолкнула человека к самоубийству, и это-то было очень жаль. Жалко, что не чертовка!
   Судя по показаниям анчутки и другим косвенным уликам, Фырка влюблена в хранителя 58 грани. Забавно, Недоучка с этим согласен, но какую пользу эдакая забавная влюблённость принесёт лично ему и его делу? Чего там чавкает-жвакает у ноги! Грамотей посмотрел вниз и увидел крупную, да что там, крупнейшую тёмно-зелёную жабу с двумя коричневыми бородавками вместо бровей.
   – Плазлефыфе флесфафифа, – проквакала жаба. – Мефная смофляфяя.
   – Ты чего говоришь, непонятно, – Грамотей наклонился вниз. – Повтори-ка.
   Жаба что-то выплюнула в траву и извинилась:
   – Дикцию налаживаю, в депутацию хочу войти, потому и камушки за щеками держу.
   – Камешки! – вскликнул Грамотей и замер.
   И долго так стоял, замерла в почтительном восторге и жаба. Наконец Грамотей шелохнулся. – Благодарю тебя за подсказку, ты будешь отмечена.
   Жаба поедала глазами Судейного Приставалу, а тот направился к грязной воде, а внутри его всё подрагивало: вдруг Герой пожалеет и приблизит к себе эту Фырку! А тогда, ежели сделать чертовку виноватой, то можно и приблизиться к Саррасу Бедаверу, витязю Чаши Господней. Ведь последний рыцарь не обычные изумруды собирает, а осколки великого Изумруда, когда-то украшавшего корону первого архангела Сатаниила, и упавшего на землю, и ставшего той Чашей, колыбельными яслями маленького Христа!
   Каковы перспективы-то, а?! Погоня за Граалем! Опять загрохотало, и это был уже ливень. Воду носило ветром! Вместо воздуха.

   Предчувствие. Нет, вероятнее подсказка. Да, поверь, что твоя рука самая твёрдая, а глаз – самый зоркий, и твой выстрел будет самый меткий.
   Ястреб оставил, точнее бросил авто у какого-то супермагазина, кишащего едой и металлическими тележками, а сам отправился в метро, геометрически посчитав, что под землёй добраться до центра будет быстрее. Подземелье сверкало огнями и дышало спёртым воздухом, гремело грохотом и скрежетом вагонов, в один из которых Апричин вошёл и тут же его взгляд выхватил металлическую табличку на стене – вагон N5758. Подсказка пришла по адресу, путь к решению был нащупан. Ястреб вышел из поезда, вернулся обратно и уже на автомобильных колёсах отправился к тётке Лизе.
   Присутствие Фырки Ястреб узрел сразу – загоняя машину в открытые ворота, в боковом зеркальце он увидел кривляющуюся рожицу. Для начала Фырка проявилась розовым негативом, а когда ворота закрылись, посетовала Шарлизке:
   – А я надеялась не увидеть твоего вредного родственничка!
   – Он совсем не вредный, – заступилась за кузена девочка. – Я его люблю.
   – Ну, понятна! – надула губы и пошевелила косичками Фырка. – Небось на конфекты купилась. – И чертовка прикрылась огромным веером, изображая застенчивую обиду. В веере Ястреб узнал детский японский, свой подарок Шарлиз.
   – А где веер-то взяла, уж не за печкой? – спросил Ястреб. Коттедж-то был довоенный, с печным отоплением про запас, а за печкой много чего могло быть.
   – Прям-таки! – возмутилась Фырка. – Он мне подарен был. В повети, на Брембольской улице.
   «Оп-па! – подумал Ястреб. – Чертовка-то врёт, да сигнал подаёт!» Фырка ухмылялась, а Апричин вспоминал две последние консультации, едва не вышедшие ему боком. Одна случилась в Поморье, именно в повети, так тамошние называют сарай, а вторая – в Переяславле на Ярославщине, на той самой Брембольской улице, в опочивальне замужней дамы, прибывшей за экзотикой к дальним родственникам, из Садового кольца в Кольцо Золотое. Поветь и опочивальня доставили Ястребу максимум неприятностей, но сейчас удивило знание об этом чертовки. Нехорошо удивило и очень насторожило. Пока Ястреб решал, как отреагировать на чёртов вызов, из дома вышла тётка, посмотрела на племянника глазами, оставшимися круглыми с того мига, как она увидела Фырку, взяла Шарлизку за руку и уходя назад в дом, сказала: «Ястребок, нам надо поговорить».
   – Я вот сейчас отправлю девочку к себе в комнату, а эта чертовка к ней заявится и не уследишь! – начала разговор тётка Лиза и нервно переплела пальцы рук. – Скажи мне, пожалуйста, откуда взялась эта нечистая сила, где она раньше пряталась?! Или мы сошли с ума?!
   – Тётушка, ну, что я тебе скажу… Ты ведь книги читала, фильмы смотрела. Параллельные миры – вот, что это такое.
   – Хорошо! А раньше, чему они были параллельны? Лиза, иди к себе! – тётушка добежала до окна и вернулась. – Раньше-то ты их видел?!
   – Знаешь, когда я ещё пацаном с кем-нибудь из старших забредал в совсем уж глухой, дремучий лес, то встречал следы иного обитания. А когда я дорос до юноши, то встретил уже не следы, а самих иных. Тех, о ком слышал только рассказы, похожие на байки. Племя маленьких охотников, пичищ. Ростом около метра, говорящих на чудаковатом русском языке. Хочешь, расскажу, как я их повстречал?
   – Конечно, – тётка Лиза присела на простой, с деревянным сидением стул. Разговор шёл в кухне, большой, но уютной.
   – Я шёл в скалы, к Бай-камню… Из этого Камня бьёт родник, как говорят с мёртвой водой, к нему-то я и пробирался. И у подножья нашёл странную птицу. Мёртвую. В голове её третьим глазом горел драгоценный изумруд…
   – Ишь, ты! – Фырка не выдержала и вылезла из-за печки. – Не прогоните?
   – Нет, – ответили тётка и племянник, и Ястреб продолжил: – Понятно, что я захотел вытащить камень, но тут мне в спину упёрлось что-то острое. Я попробовал развернуться, и ещё одно упёрлось мне в бок. Это были рогатины. А держали их маленькие коренастые человечки. Пичищи.
   – Ты сам их видел? Удивительно, – Елизавета была искренне поражена.
   – Во! Меня видит, неудивительно, а каких-то карликов лесных – поразилась! – вылезла уже не из-за печки, но с умничаньем, Фырка. – Я тоже, кады первый раз вас людей увидела, чуть не подавилась. Аппетит на десять лун потеряла. Сам-то, консультант, как думаешь, с чего у нас всякой твари по паре? Бсов-то видел! – чертовку передёрнуло.
   – Русская земля – загадка. Уникальна. Пуп Земли. Беловодье и костры из староверов одновременно. Суеверие сильнее веры. Так может это и не суеверие вовсе? – Ястреб поймал разноцветный взгляд Фырки и продолжил: – Я читал о Конраде Лоренце, знаменитом нобелиате. Он, задолго до своей знаменитости, до своих книг о природе, о животных, воевал в Великую Отечественную. Ну, не особо и воевал – был военным врачом… И впоследствии рассказывал, как он начал понимать, что такое природа и цивилизация. Наблюдая за русскими мальчишками, Лоренц заметил, что вместе с ними всё время бегают собаки. Лоренц был немец, хотя и верхний, то есть, австрияк, и знал – немецкие овчарки будут стремглав лететь от группки немецких пареньков, как бы не убили. Это-то наблюдение за русскими пацанами и легло в основу его миропонимания: «Все цивилизации разрушают свою среду обитания, и исключением является только цивилизация, сложившаяся в Северо-Восточной Европе». Это ведь о Руси сказано, в том числе и о Сибири. Возможно природа нашей земли и есть сплошной параллельный мир.
   – М-да… – сказала тётка Лиза.
   – Мы с ними одной крови! – в дверь просунула голову Шарлиз.
   – Какая хорошая девочка, – шевельнула косичками Фырка.

   – Но поговорить я хотела не об этом, – Лиза согласилась на общение Шарлиз с Фыркой, увела племянника на балкон, который смотрел прямо на ажурный оранжевый мост, и нарисовала мелком кресты и изогнутые знаки по периметру балкона и у двери.
   – Так надёжней. Расскажи мне, в каком деле и кого ты сейчас консультируешь.
   Ястреб дохнул земляничного запаха кремового цвета чубушника, сел в соломенное кресло, вытянул ноги и подождав, когда тётушка закурит, заговорил. Под конец рассказа в тополях на проезжей улице разорались вороны, необычно громко и обыкновенно противно.
   – Сигнализируют, – поставил точку Ястреб. – А теперь объясни, зачем тебе надо было это узнать?
   – Плохой сон я видела, – в отличие от суеверий, к снам Елизавета всегда относилась серьёзно и вдумчиво. – Вздыбившийся вагон метро, выставив колеса тараном, крушит тоннель, потом врывается на мраморную станцию, переламывается пополам и какая-то плоская железяка врезается в грудь мужчине. Тот падает, и я вижу, что это ты! – Тётушка словно задохнулась и не сдержала слёз.
   – Вспомни, что за железяка была, – попросил после долгого молчания Ястреб. – Не табличка ли?
   – Очень может быть, – Елизавета закрыла глаза. Через пару минут она их открыла. – Похоже на табличку. На ней что-то написано.
   – Постарайся прочесть, – попросил Ястреб. Тётка опять зажмурилась.
   – Это цифры, – сказала она. У Апричина замерло сердце, а цифры уже звучали: – Пять, семь, пять, восемь…
   – Хорошо, что вспомнила, – Ястреб поднялся на ноги, лицо его обернулось лицом предков – стало жёстким и непроницаемым. – Извини тётушка, мне надо ехать.
   Апричин, прошёл к Шарлизке и предложил Фырке: «Я – в дом писательницы. Поедешь со мной?»
   Через три минуты машина мчала консула и чертовку вон из Белокаменной.

   Бессмертие. Не совсем так, но обновление один раз в сотню лет – почти бессмертие. Бедавер уж было подумал, когда вваливался в сад Медовой, что обновление случится вот-вот, но поведение деревниша, всегда собиравшего угли от предыдущего самосожжения Феникса, убедило витязя, что пока не время. Финист – так русские называют богатыря, человеческий облик Жар-птицы, иначе зовумой птицей Феникс. Ну, раз ещё не время, можно навестить и волхва, ныне живущего безвылазно в академическом дачном посёлке, так как ныне волхв – академик. Естественные науки, само собой. Физика, понятное дело о непонятном. А за час, что везёт автомобиль Сарраса Бедавера к волхву, можно и вспомнить витязю, каким не случилось их знакомство в том походе.

Алмазный поход
(личный вариант)

   – А как же ты послужишь, коли ты лазутчик? – спросил коршуна Бедавер.
   – Соглядатай, – уточнил конь.
   – Он самый, – кивнул витязь.
   – Честно послужу! – лживо ответил коршун.
   – Служи, – усмехнулся Бедавер.
   – В ловушку заманит, – усомнился Кряжец.
   – Это меньше опасно, чем коли скрадывать будет, – Бедавер усмехнулся теперь недобро.
   – Ловушка, что… Нож обоюдоострый.
   – А отчего ты не вспомнишь, витязь, старую мудрость? – коршун распустил одно крыло: – Вовремя предать – это не предать, а предвидеть.
   Бедавер ничего не ответил, а пошёл по едва заметной прямой дороге, разрезавшей васильковое поле. Конь зашагал за ним, отгоняя хвостом возбудившихся мух и слепней. Коршун обгонял их на четверть версты, садился на дорогу и ждал, только раз отвлекшись на суслика. Сколько раз садился, он уже и не считал, а и сил становилось мало. А день всё длился, будто месяц и, наконец концов, перед Бедавером и Кряжецем вырос багровый камень, на котором синим мхом выделялись письмена. Написано вязью, но не по-русски. И не по-татарски.
   – Древний, колокольный язык, – сказал Саррас.
   – Набат? – спросил конь.
   – Не звук, а письмо, так писали надписи на скифских колоколах.
   – А что написано-то? – озаботился коршун.
   – «Прямо пойдёшь – бурю пожнёшь. Направо пойдёшь – стужу найдёшь. Налево пойдёшь – ветер зажжёшь. Лучше возвращайся назад, путник» – Перевёл витязь.
   – Лихо…, – тихо звякнул удилами Кряжец.
   – Ловко, – клекотнул коршун.
   – Может подскажешь чего, а камень? – громким голосом спросил Бедавер. – Мы к волхву идём. – Знаки зашевелились, заметались, образовали круг-колесо и замерли.
   – К чему это? – спросил конь.
   – Чего ж тут непонятного…, – выгнул бровь Саррас Бедавер. – Все пути – к Солнцу, к Ра.
   – И что делать? – спросил коршун.
   – Итти самым быстрым, – ответил витязь и шагнул влево. Кряжец и птица – за ним.
   Камень глухо, утробно заворчал, затем слабо затрещал, потом стряхнул с себя мох, словно мохнатый зверь капли воды. И остался стоять красивым и гордым. Одиноким.

   «Прибыли», – доложил шофёр. За невысоким забором высился тёмного дерева сруб. Дом академика – физика. Волхва.

5

   И как-то сама образовалась ночь. Не та, тёплая и звёздная, под звуки цикад и далёкой скрипки, но та, что мы называем мраком, которая дышит льдом и сердце сжимается, начиная биться тихо-тихо, боясь выдать обладателя, а потом – всё громче и громче, в унисон с цоканьем железных копыт великого и великолепного коня, несущего в высоком седле серебряного всадника, и меч его – булат, весь в расплавленных разводах, словно огранённый пятьдесят семью гранями, он-то и рубит, и рубит мрак, вырывая любого из ледяного дыхания, даря ему жизнь. И тёплую, звёздную ночь, где звучат цикады и далёкая скрипка.
   В такую ночь, в свете фар – тёплую, без света, мрачную, везёт автомобиль, конечно – это современный скакун, Ястреба и Фырку. Лик консула суров и безтревожен, а чертовке так беспокойно, что она перебралась на переднее сидение и тревожно смотрела на пространство над дорогой, в котором свет фар рассеивал те образы, что не мог видеть Ястреб, и, слава Богу, что не мог, а Фыркина тревога всё возрастала и в итоге маленькая чертовка прижалась к Апричину. А вот и посёлок, и знакомые ворота со следами сажи. Ястреб остановил машину, и Фырка выскочила наружу, ей не терпелось увидеть златоокого.
   Апричин не сразу понял, что случилось, какие-то густые тени окружили чертовку, над ней замелькали красные полоски и Фырка громко закричала. Ястреб толкнул дверцу, но она не открывалась, толкнул другую, – результат тот же! Он был блокирован! Если кто-то это смог сделать, то стёкла выбивать бесполезно, и Ястреб принялся внимательно наблюдать. Он понял, что красные полоски – это сеть, а густые тени – некие существа. Настоящий захват! Ястреб напряг зрение насколько мог и в отсвете фар увидел знакомую фигуру. Слуги колдуньи.

   За несколько часов до этого, в роскошном кабинете Калерии Берест, которая быстро избавилась от рыжих и прочих блондинок, жгучих и прочих брюнетов, скачав из их невеликих мозгов какую-никакую информацию, удобно устроилась аккуратным задом на столе и попросила Джильса: «Достань шпиона». Новоявленный фельдшер, сам себя называвший фершалом, приподнял с низкого малайского столика фарфоровый колпак, такой же, какие бывают у столовых приборов, в которых подают жаркое и со словами «Давай, проявляйся!», ткнул кулаком в пустоту. «Перестань, Джильс! – поморщилась Береста. – Ты же не милиционер». И посмотрела в ту самую пустоту. Перед колдуньей и бывшим коршуном предстал трясущийся от нервов Перец.
   – Ты кто? – участливо спросила Калерия.
   – Перец! – пропищал недоросток, больше похожий на морковку.
   – По мне, хоть хрен! – жемчужно разулыбалась госпожа психолог. – Я спрашиваю, кто ты?
   – В смысле? – не понял Перец, и почувствовал, что он не простой перчик, но «чили», причём изнутри. Зажгло, будто расплавленным свинцом.
   – Вай!! – взвыл Перец. – Я помощник Свирида!
   – Околоточного, что ль? Тьфу ты! – Джильс натурально сплюнул. Психолог и фершал были разочарованы, выход на чертей им был не нужен.
   – Выкинь овоща! – приказала Береста и Джильс поволок неудачливого агента к жёлобу, что вёл в водосток. Тащил за шкирку, потому Перец ничего не видел, кроме мелькания плитки на полу, зато очень хорошо услышал восклицание колдуньи: – Какой сюрприз! Каким ветром, господин гимназист?
   – Жарким, – донеслось до Перца и он полетел в водосточную трубу.

Алмазный поход
(личный вариант)

   Царевна Сапфир слушает ночь, слушает ночной ветер… Может он принесёт весточку от Бедавера. Не приносит. Колдунья Береста касается пальцами сгустков ночного ветра, пытаясь проникнуть в его вести…
   И чем дальше нёс Кряжец витязя, тем реже росли васильки, тем жёстче становилась трава, пока не стала ковылём, пока не дохнула полынью. И горечь пронзает воздух. Коршуну лететь всё труднее. Небо, то поднималось, то опускалось, а с ним поднимались и опускались звёзды, прячась в лучах Золотого Лика и убегая от этих лучей. И покатилось перекати-поле, вслед земля стала зыбучей, и витязь сошёл с коня, а железные подошвы и подковы их утопали в песке, а коршун больше не мог лететь сквозь летящую крупу и вцепился когтями в опустевшее седло. Но повеяло большой водой, песок потемнел, и на гладком блюде его печатались следы витязя и коня. Золотисто-желтоватый туман возник перед ними, но стоило им шагнуть в него, как туман исчез.
   А встало несжатое поле жита. И не было страшней и опасней картины, ибо на перезрелый колос падал снег.
   И был колоссальных размеров зарод сена, такой, что подпирающими с боков жердями служили корабельные сосны. А на самом верху его лежало огромное мельничное колесо, на нём и стояла дышащая жаром печь, на которой сидела одна четвёртая часть разбитого глиняного Херувима, известного ещё как Сфинкс, часть по имени Ганиэль, то есть человек, лишившейся трёх четвертей – Кафзиэля, Азриэля и Аниэля, сиречь, льва, быка и орла.
   – Что, жнецы, где же ваши острый серп и быстрая коса? – треснувшим голосом спросил Ганиэль.
   – Вот они! – ответил витязь, выхватывая клинок и ятаган.
   – Ты зачем злобствуешь?! – удивился человек, и голос его треснул ещё больше. – Я просто устал видеть гибнущее зерно. Девять ночей на яйце просидел, да уж и девятый день кончается.
   От таких слов коршун задёргался и кинулся к Бедаверу: «Он высиживает огненный ветер!» Девять суток – таков срок, значит, скоро яйцо лопнет!» Кряжец шевельнул ушами и злобно оскалился. «Разве Суховей настолько страшен?» – спросил Бедавер коня и птицу. «Огненный ветер Рах – огненный дух, хищная птица – дракон», – торопливо объяснил коршун.
   – Ну, выходит мы у конца пути, – сказал Саррас. – Помните надпись на камне? Вот мы и пришли, чтобы зажечь ветер.
   – И что делать? – спросил Кряжец.
   – Сражаться, – ответил витязь.
   – Я на погибель не нанимался! – крикнул коршун.
   – Ты вообще не нанимался, – Бедавер ткнул пальцем в птицу. – Лети! Твоё задание закончилось. – Коршун решился, поймал могучий порыв летящего крупяного мессева и пропал с глаз.
   – А твоё задание, Кряжец, только начинается, – витязь обнял коня за шею. – Ежели я не пройду, то дойдёшь до Волхва ты, ему и передашь письмо, оно уже в твоём седле. – И, не обращая внимания на возражения коня, Бедавер крикнул Ганиэлю: – Я – последний рыцарь Чаши Господней и имею право на поединок с кем угодно! Я бросаю вызов твоему ветру!

   – Я уж думал не дойдёшь, как в первый раз, – на высоком крыльце стоял грузный плечистый старик. Он подождал, когда Саррас Бедавер поднимется и обнял хранителя 58 грани.
   – И не дошёл бы, кабы не живая вода. Деревниш. Не знаешь, где он?
   – Знаю, – заулыбался Волхв. – У меня гостит. Тюбетейки шьёт.
   – Значит, всё-таки скоро перерождение, раз деревниш вокруг крутится, – сказал Саррас.
   – Он камешки твои подобрал, – сообщил Волхв.
   – Да это опять не те, – махнул рукой Саррас.
   – Сколько мы не виделись? – Спросил Волхв. – Четверть века?
   – Вроде того.
   – И сколько ты нашёл осколков за это время?
   – Пятьдесят семь, – Бедавер нахмурился.
   – Символично, – Волхв повёл хранителя в дом.
   Вряд ли кто из читателей бывал в таких домах, а потому можно чуть подробнее осмотреться, хотя подробность мало что даёт непосвящённому. Удивительная и причудливая мебель, ну и что, мало ли в скольких домах бывает такая… Такая – всего в нескольких десятках жилищ на всей планете. Ибо мебель вся – из каменного дерева и все кресла снабжены обсидиановыми подлокотниками, от серого до красного цветов. Необычные светильники, да и освещение необычное, кажется, что свет этот – живительный воздух. И что с того, ведь хозяин является физиком, всякие лампы может напридумывать. Полы деревянные, а идёшь, словно по ковру. Двери массивные, а проходишь, будто в пустые проёмы. И что совсем необычно для академика, так это наличие малого количества книг, хотя мощнейший компьютер присутствовал, но создавалось впечатление, что включали его всего один раз, при установке. Однако главным помещением дома была библиотека. Вот только источники информации не книги и дискеты да флэшки, но… камни. Кристаллы, собственно говоря.
   – Как здоровье? – спросил деревниш.
   – Твоей помощью, – ответил Бедавер.
   – Ну, не совсем, – улыбнулся сожжённой улыбкой деревниш, намекая на женщину, на Медовую.
   – Тебя как ныне зовут? – спросил Бедавер.
   – А-а, Деревниш и зовут.
   – Давайте-ка, к делу, – предложил Волхв.
   А делом будут камни. Кристаллы. В этом кабинете-библиотеке действуют иные законы решёток, иные законы граней, да, в общем-то, иные законы пространства, времени и информации. Конечно, это несколько необычно, но разве человечество, то, которое способно мыслить, не знало этого всегда? По крайней мере, догадывалось. Даже, мечтало. И было бы смешно и нелепо, если бы я взялся сейчас описывать предположение о вероятности существований тысяч вселенных внутри самих себя, а закончил бы все эти рассуждения в каком-нибудь гигабайте на каком-нибудь мегабайте подачей модной болезни, пардон, модной гипотезы, что наша Вселенная цвета «беж» летит по туннелю от чёрной дыры к дыре белой, а может и наоборот. Ничего этого делать я не буду. Я лишь опишу ту малую часть, что я увидел и услышал, ту, что смог понять. Ибо, даже от малой части, я не сплю сотни ночей и воля моя подвержена испытанию вихрем, огненным вихрем, способным сжечь все мои знания, всё моё воображение, а возможно и меня самого.

Алмазный поход
(личный вариант)

   Огненный луч горел белым калением, этот белый слепящий свет, возникший внутри яйца, могучим алмазом резал скорлупу твёрдости диорита. В этом слепящем калении убегал Ганиэль, а ждущие его Кафзиэль, Азриэль и Аниэль кричали витязю Саррасу Бедаверу, скитающемуся скифу и последнему рыцарю Чаши Господней: «Ветер Рах принимает твой вызов!»
   А Бедавер встал в неубранное жито и облик его теперь столь величественен, что скачущий прочь конь почти обезумел. Трещина же в яйце расширялась, и вскоре на волю вырвался первый протуберанец, именем Золотой Гун, что звучит как Циркон, а по-русски, то есть, по-скифски, – златоцветный якинт. И сжёг золотой порыв золотую ниву и навсегда их отсвет остался в очах Бедавера! Всегда этот отблеск будет возрождаться вместе с Финистом. Чёрная сожжённая земля окружала витязя, и булатное тело его переливалось от жара дамасскими разводами. Древнее космическое железо дало витязю свою защиту, но лишь до поры, до времени. Яйцо раскололось и стали видны внутренние стенки, которые, словно раковины перламутром, были облиты каменными потёками сангвина, похожего на запёкшуюся кровь талисмана чернокнижников. Среди этой каменной крови дрожала нетерпением кристаллическая решётка белого каления, и вот она ринулась на Бедавера!
   Клинок разрубил пылающую птицу – дракона, но последняя вспышка сожгла витязя! Убитый ветер Рах был унесён свежим ветерком дальней большой воды, а на сгоревшее поле опустилась настоящая гешири, чёрная армянская ночь и на прожжённой в локоть вглубь земле лежали куски гишера – чёрной яшмы, а на них опускались перья цвета златоискра. Алмазный поход закончился. Сапфир напрасно ждёт своего Сарраса.

   – Вот они, первые гагаты, – Деревниш показал рукой на полку, а Волхв кивнул.
   – Словно некрофил хранишь останки, – заметил Бедавер.
   – Брось болтовню, – посоветовал Деревниш. – Вероятно твоё ближайшее перерождение станет последним. – Бедавер посмотрел на Волхва и тот заговорил: – Человеческие технологии достигли выдающегося уровня и, если мы добавим к ним свои знания и все собранные осколки Чаши Господней – Великого изумруда Сатаниила, то сможем воссоздать сию Колыбель.
   – Я очень устал, – сказал Бедавер. – Я не могу пить живую воду, как наркотик. Я больше не могу без любви и дружбы.
   – Но нам удалось! – воскликнул Волхв. – Нам удалось очистить тот самый заколдованный яхонт! Мы нашли ту самую бечету. Меланит, способный говорить с миром усопших, и смогли его разговорить! Они здесь, твоя любимая и твой верный друг. Дело за тобой.
   Волхв отошёл в сторону и на столе каменного дерева оказались два громадных камня. Великолепный Сапфир, что скифы и называли лазоревым яхонтом, камень, который невозможно обмануть, и тёмно-красный, почти чёрный гранат, тот, что называют бечета или меланит, похожий на конскую голову. Бедавер обнял сапфир одной рукой, гранат – другой и уронил на них золотые слёзы.
   Удар был похож на электрический! Он сбил Бедавера с ног и на время выбил из него сознание. А когда он открыл глаза…
   – Мой любимый витязь, – тихо сказала Сапфир.
   – Наконец-то! – закричал кряжистый парень с лошадиным лицом и неприлично заржал.

   Фырка сидела в «мешке утопленницы», мешке, завязанном хитрым заговорным узлом, даже чёртов гребень выбраться не поможет. Но, почему-то она не испугалась, и дело было не в гребне, и не в надежде на Свирида. Почему-то Фырка была уверена в Ястребе Апричине, да и после сидения в медном рукомойнике, заточение в мешке особо не пугало.
   – Забирай! – сказал Джильс. – Забавно, что на языке спецслужб «мешок» – подставная фигура, часто, убийцы.
   – Не болтай! – вмешалась Береста. – Господин Недоучка, независимых свидетелей мы вам обеспечим, а вы уж не затягивайте с выполнением своей части договора.
   – Не затяну, – пообещал Судейный Приставала. Фырка почувствовала, как мешок передали в другие руки, или лапы, поди разбери, услышала команду Грамотея: «Тащите её!» и принялась ждать.
   – Неприятность, не правда ли? – наконец услышала Фырка голос Ястреба. А потом послышались шумы и ругательства, звуки падения, а затем и «мешок утопленницы» брякнулся оземь. Через мгновение заговорный узел оказался разрезан, и Фырка увидела строгое лицо консула. – Фе! – торжествующе фыркнула она. И тут же проявила любознательность – Как удалось высвободить?
   – Камень. Изумруд, – Апричин показал яркий зелёный лал. – Непростой, сильный.
   – Откудова? – Фырка с уважением смотрела и на камень, и на Ястреба.
   – Ах, женщины! – засмеялся Апричин. – Никогда не дослушаете. Этот камень был третьим глазом в удивительной птице, что нашёл я мёртвой. И пичищи оставили его мне. Их вершина Тырца сказал, что камень мой, ибо судьба моя – защищать невеликих ростом.
   – Навроде меня? – несколько робкою надеждой спросила Фырка.
   – Навроде, – ответил Ястреб.
   – Но как лал-то помог? – Фырка любила точность, по крайней мере, она любила в это верить.
   – Свет его, блеск, не позволил каким-то теням раствориться, стать невидимыми. А блондин всё совал мне в лицо старую пуговицу, знать, некий оберег, но видать не помогло. В общем, бросили мешок и исчезли. Сбежали.
   – А узел? Узел-то заговорный был! Как справился? – дотошничала чертовка.
   – Так изумрудом и разрезал, – ответил Ястреб.
   – Ух, ты! – в интонации Фырки сквозило уважение. – И чё теперь?
   – Теперь пойдём в дом. – И Ястреб направился в дом Медовой. Фырка засеменила за ним.
   – Вот так и уйдёте, не побеседовав по системе Юнга или Бехтерева? – услышали они за спиной. Калерия Берест сидела в глубоком психологическом кресле, закинув ногу на ногу, руку на руку, локон на локон. Она подмигнула следопытам и обратилась к Джильсу: – А не вспомнить ли тебе конторское прошлое, милый друг Ларискин?
   – Их бин попробую, – зачем-то наполовину иноземно ответил Джильс и полез во внутренний карманчик, что у пояса сюртука, достал металлическую канцелярскую скрепку. Подбросил её на ладони – поймал, подбросил – поймал, а в третий раз ловить не стал, уронил на землю: – Иди, порезвись!
   Едва коснувшись травы, скрепка начала расти и изгибаться, быстро превращаясь в нечто, похожее на насекомое, но величиной с огромного дога. Металлические клыки и резцы, будто у саранчи, задвигались синхронно, а сама жуть двинулась в сторону Ястреба и Фырки. «Заимствуешь из воспоминаний?» – спросила Калерия у Конторского, намекая на бытность того коршуном. Джильс виновато развёл руки в стороны, мол, никто не совершенен. А жуть очутилась возле Ястреба, и лапа-крюк просвистела у его горла. Апричин выставил изумруд впереди себя, но никакого результата это не дало – металлическая тварь продолжала наступать, отрезая человеку и чертовке путь к дому. Фырка пыталась уйти в Параллель, однако ей не удавалось стать невидимой!
   – Кто не спрятался, я не виновата! – крикнула Береста и Фырка поняла, что это чары колдуньи не дают ей скрыться. Береста же сбавила тон и участливо поинтересовалась у Апричина:
   – Что, не действует камушек на робота?
   А Ястреб понимал всю опасность и невыгодность своего положения, потому отбросил всю эту наивность, вроде «этого не может быть», и приготовился к бою, закрывая собой Фырку. И всё же, хотя удача требуется тем, у кого нет мужества, она бы не помешала Ястребу. И она явилась.
   Чистюля вышла на крыльцо, бледное худое лицо её показало строгость сжатием бескровных губ, которые не замедлили раскрыться и тихий голос обратился к Ястребу: «Убери свой наган, парень, здесь он тебе не поможет.» Апричин посмотрел на ярыгинский пистолет «грач», который, конечно же, никаким наганом не был, но служанке извинительно не знать таких смертоубийственных тонкостей, и уже было подумал, что, действительно, вряд ли в создавшейся ситуации ему помогут все восемнадцать бронебойников, затаившихся в магазине, как на руке его вместо оружия возникла птица грач, появление которой приветствовал лихой клич Бересты. Однако Чистюля в сторону не отошла и птица, оставив два пера, испарилась, возможно, отправившись в галантерейный XIX век, где украинская беднота варила грачей в чугунках, а беднота германская солила их в бочках. Ястреб понадеялся, что второй пистолет, «гюрза», надёжно и секретно закреплённый на теле, не обернётся сей крайне ядовитой змеёй, а служанка совсем не присмирела и кинула консулу швабру с замысловатыми рычажками, которая уже в полёте, минуя прыжок жуткой скрепки, превратилась в бердыш.
   На вид секира была церемониальной, о чём говорило насечное изображение битвы единорога и дракона на более чем полуметровом лезвии, но ощутив древко-ратовище в руке, Ястреб не сомневался – это боевой топор, способный порубить жуткого робота. Скрепка всё меньше продвигалась рвано и дёргано, её броски становились плавными, жуть училась слишком быстро, и Ястреб решил, что незачем откладывать сечу. Он кинулся на робота и в секунды изрубил проволочную тварь, к изумлению колдуньи и конторского, и к удивлению Чистюли. Фырка, почему-то, не удивилась, а принялась яростно дуть в гребень и Береста с Джильсом предпочли убраться. Их интрига, их договор с Грамотеем, заключённый всего несколько часов назад, после допроса Перца, закончились неудачей. Временной неудачей, Ястреб это понимал.
   Спустя минуту-другую после отбытия колдовского дуэта, прискакала какая-то однощупальцевая пакость с магнитом вместо башки, собрала обрубки скрепки, словно металлические опилки, и ускакала, гнусно чавкая. Чистюля забрала у Ястреба бердыш, тут же ставший шваброй с рычажками, заколола в волосах чепчик и жестом пригласила гостей войти. Апричин поправил белую рубаху в поясе джинсов, отряхнул волосы, а Фырка сделала нечто вроде книксена. В общем, приготовились и пошли.

   Медовая полулежала на подушках, расшитых цветной нитью, разбросанных по широкой тахте, лежала с равнодушным лицом, можно сказать, что и убитым. Дом и хозяйство были на Чистюле, на ней же была и безопасность, хотя это мало кто понимал, зато вокруг Медовой хлопотала Вронская. Увидев Фырку, писательница простонала:
   – О, Господи… Опять эта нечисть.
   – Сама ты…, – возмутилась было чертовка, но Ястреб больно дёрнул её за косичку и вежливо, почти участливо, произнёс: – Здравствуйте. Вы меня узнали?
   – Вы какой-то расследователь, – ответила Медовая. – Со странным именем.
   – Не какой-то, а гибели вашего мужа, – объяснил Апричин. – Меня зовут Ястреб.
   – Крупноват ты для ястреба-то! – грубо влезла в диалог Вронская. – Хотя по глазам и хищник, но по повадкам, уж не медведь ли шатун, а? Рыкнешь и, небось, целая стая волчья тебе в помощь сбежится?
   – Не давайте повода и не придётся проверять, – спокойной жестью предложил Ястреб. Смысл ответа напряг Чистюлю, но тон не дал напряжению разрастись.
   – Есть сомнения, как умер Юрий? – спросила Медовая. – Ведь, я так поняла – этот домовой не виноват. – И женщина указала на Фырку. Чертовка от возмущения завертела хвостом, будто пропеллером.
   – Я полагаю, что вашего мужа застрелил человек, – ответил Ястреб. – И я его найду.
   А вот теперь интонация консула была такова, что слова не вызывали сомнений и Медовая заглянула Апричину в глаза. То же самое сделали и Вронская с Чистюлей. Старуха поняла, а Чистюля убедилась, что пришедший человек крайне опасен.
   – Что это изменит? Юрчу не вернуть, – что-то в голосе Медовой говорило – её заботило, вернётся ли златоокий.
   – Изменит, – Ястребу надоело ждать приглашения и он сел на стул. Фырка дёрнула его за рукав, Апричин поднял её к себе на колени и продолжил:
   – Во-первых, справедливость. Во-вторых, надо защитить вот эту чертовку, попавшую в ловушку. В-третьих, надо снять груз с вашей души.
   – Я же говорила, это крупный хищник! – воскликнула Вронская.
   – А златоокий?! – Медовая больше не могла сдерживаться. – Он вернётся?!
   – Не думаю, иначе здесь бы не было вот её, – Ястреб показал на Чистюлю, которая осуждающе качнула головой. – Вы случились сестрой милосердия на его пути.
   – Покормила, подлечила и харэ! – добавила Фырка.
   – Но как я буду жить?! – Медовая закричала.
   – Талантом. Ты увидела удивительное, – Апричин перешёл на «ты». – Мало кому из писателей так повезло, так опиши увиденное и пережитое!
   – Так я именно жить-то и не хочу, – Медовая обессилила и говорила едва слышано.
   – Жизнеспособность… – Ястреб кивнул. – Это тоже талант. Я в тебе это вижу.
   Медовая, Вронская, Чистюля и Фырка ждали продолжения, но Апричин молчал. Он понимал, что большинство людей, и не только людей, хотят видеть рядом с жизнеспособностью её, якобы сестру, зовумою милосердием. Но Ястреб знал, что никакими сёстрами милосердие и жизнеспособность не являются, а если и были когда-то, то давно сие быльём поросло, да и быльё сгорело, и пепел был развеян по ветру. Он помнил, каким образом утвердился в этой мысли. Тогда личный опыт получил глобальную опору. Ястребок уже оканчивал школу, когда в их медвежьем углу, в их доме – матери и деда с бабкой, объявился удивительный гость.
   В последнюю большую войну, в 43-ем году, молодой лейтенант спас жизнь более старшему возрастом сержанту, заплатив своей жизнью. Сержантом был прадед Ястребка, и его поведение после войны сильно отличалось от поведения многих фронтовиков. Он не забыл, кому обязан и не забыл, что такое благодарность. Он не говорил речи о фронтовом братстве, а поехал к семье лейтенанта, где обнаружил полунищую бабку с внуком, сыном того самого лейтенанта. Бабка держалась за внука обеими руками и устраивая их судьбу, сержант нашёл своего бывшего комбата, одноногого майора, который-то и занялся созданием фронтового братства своего гренадёрского полка. Было ли это милосердием? Возможно. Но ещё больше это было жизнестойкостью. И взаимопомощью в мiре, где «нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели», по очень точным строкам фронтовика Семёна Гудзенко. Долгие годы взаимопомощь изрядно выручала членов братства и их потомков. Такой-то потомок, внук лейтенанта и прибыл в медвежий угол. Сильный человек привёз дополнительную силу. «Россия без предателей» – таково имя силы.
   Удивительно, что рубежи проходят не по событиям, а по разговорам. Когда сказано красное слово и назад дороги нет. Такое слово Ястребок услышал от гостя, во время спора с ним деда и бабки о ещё живой ране – кончине Советского Союза.
   – Союз был нежизнеспособен, – говорил гость. – Социально обеспечивал пьяниц и дармоедов, заедая жизнь трудяг. Обеспечивал карьеру железножопым дуракам, не давая дорогу науке истинной. Элита советская была жадной свиньёй, жрущей всё подряд. И плодящей свинарники. Такое государство уже в начале восьмидесятых годов было нежизнеспособно.
   – Аргументы! – потребовал дед Ястреба.
   – Один и простой, на собственном опыте. – Гость обобщил свой опыт войны в Афганистане: – Удивительно то, что СССР, практически контролируя большую часть Афганистана, не взял под контроль торговлю местным героином, который составляет девяносто пять процентов всего мирового производства этого зелья. Вместо этого Союз взялся заниматься какой-то хренью: строить больницы и школы… Да на прибыль от экспорта героина во все стороны, кроме советской, который бы шёл под военным прикрытием СССР, афганцы сами бы построили всю нужную им инфраструктуру!
   – Но это же преступление, то, о чём вы говорите! – возмутилась бабка Ястребка. – Плодить по миру наркоманов.
   – Преступление – это то, что происходит ныне в России, – ответил гость и надо признать – время только подтвердило его правоту. – Беда в том, что многие не знают прошлого. В том числе, прошлого накопления капитала. К примеру, Британия скопила его и стала империей на многолетней торговле опиумом, в которой она была почти монополистом.
   Ничего этого не стал Ястреб рассказывать Медовой, его накрыла мысль, что любовь, даже неразделённая, сильнее любой жизнеспособности. Он не знал, что делать дальше, как найти нить, ведущую к златоокому хранителю, но в заминку вмешался ноутбук писательницы. На экране возникла чёртова личина: «Фырка, ты цела?»

   Выбравшись от Раскайной, Свирид не взлетел в свою мансарду, а поднялся туда по пожарной лестнице, у которой отсутствовали три пролёта из пяти. Забравшись домой, чёрт ткнул хвостом в лунный самоцвет, осветил железный сундук и, усевшись на него, задумался. Вернее, вспоминал.
   Вспоминал, как когда-то шустрая чертовка попала в ловушку древнего заговора, который сохранился в старой колёсной мастерской, ныне ставшей конфетным складом. Фырка же была сладкоежкой, на том и погорела. Тогда пришлось постараться, чтобы вытащить пакостницу из заточения. Половина околотка была задействована. А ныне сирота явно вновь попала в заговор. Она – отвлекающий персонаж большой интриги, планируемая жертва великой и страшной сентенции: цель оправдывает средства. С улицы донёся вежливый свист. Свирид выглянул и увидел строгого Немца и вихлястого малого. «Постельный Палец, что ли?» – чёрт вгляделся, точно – старшина охальников и похотников. Свирид махнул Немцу, мол, влезайте.
   – Давай, что ты хотел сообщить только лично околоточному, – Немец щёлкнул Пальцу по уху.
   – Надеюсь, мне и моему соопчеству зачтётся благодарностью, – доверительно засвистел старшина охальников и похотников.
   – Не умничай, Палец. Дело говори, – Свирид приготовился слушать.
   – Тебе, аблакат, надо потолковать с Голодной Слюной. Прищучить его, он много чего знает, в том числе и того, чего вынюхивает Немец.
   – На конкурента клепаешь? – усмехнулся Свирид. Голодная Слюна – бывший постельник, причём неудачливый, в былые времена сгинул бы в хладнопостельной безвестности, но ему крепко повезло. Пришла эпоха виртуальной сети, а с ней и виртуальной похоти. Сиди – мокни да слюни пускай. Со слюнниками, бывшими постельниками связываться чревато, заморочат, ох, заморочат!
   – Не без этого, – согласился Палец. – У нас-то дела всё хуже идут, слишком много людей в экране похоть ищут, а не в охальности. Так отчего бы и не создать проблем Слюне?
   – Логично, – кивнул Свирид. – Значитца, к нему иттить надо? Дорогу покажешь?
   – Собирайся, – пригласил Палец.
   Заковыристое здание, облепленное грязным мрамором и потускневшим алюминием, из множества входов с сопроводительными табличками, имело и такой – «операционный зал». Там-то, среди проводов и кабелей, блоков и мониторов, в просторном каучуковом шкапу и обитал Голодная Слюна, говоря современно, неформальный лидер незадачливых амурчиков. Напутствие, данное Пальцем Свириду, звучало странно, особенно с учётом в каких обстоятельствах оно было произнесено: «Ты, это, поосторожней. Слюнники совсем уже влипли в виртушный мир, хрен знает, чего могут отколоть».
   У Голодной Слюны, видимо, от вечного голода подвело брюхо. Вплотную и прямо к тройному подбородку. Огромные очки, одно стекло розовое, второе – голубое, врезались в сальную кожу так, что казалось, вросли. Розовое стекло выставилось, но не из оправы, а на Свирида и брюхо Слюны заколыхалось. Засмеялось.
   – Сугубым реалистам что-то понадобилось от жалких виртулистов? – чвакнул он губами-пельменями, одновременно, пошевелив пальцами, которые, словно клеммами, были ногтями соединены с проводами. Десяток мониторов, висящих перед мордатым, отреагировали на шевеление яркой картинкой, каждый своей. Парочка из которых была запредельно похабной. Свирид потёр ухо и начал речь: – Я не буду скрывать своё отношение к твоему дрочильному поприщу за маской потакания чужим похотливым слабостям, ибо не вижу в этом смысла. Ныне помощь нужна мне, но я не превращусь в просителя, потому как очень вскорости моя помощь понадобится тебе и твоим дружкам. Ох, как скоро понадобится! И надобность будет большой.
   – Чёй-та? – усомнился Голодная Слюна.
   – Я знаю, вижу по людям – Невод становится всё больше, всё сильней. Я знаю, что киборги Сети ненавидят вас, ведь, хотя вы и технари, но всё одно – нечисть, и союзников в Неводе у вас нет, ибо он полагает киборгов своими, а вас – чужаками. – Свирид уселся в полукруглое полукресло с отломанными железными ножками и завис в спёртом воздухе шкапа. Высказанные им познания произвели сильное впечатление на толстяка. Околоточный говорил правду. Киборги Сети, эти родившиеся из людских желаний и потока информации солдаты Невода, были виртушникам не конкурентами, но врагами.
   – Так што, давай убирай всю похабель с экранов и слушай сюда, – предложил Свирид, уже зная, что у Слюны родилось понимание ситуации.
   – Ищи случайность, возникшую вот в этом селении возле вот этой писательницы, – Свирид ткнул пальцем в экран и в нём возникли изображения и посёлка, и Медовой.
   Случайность никак не обнаруживалась. Мелькали и выскакивали поселковые и писательские неожиданности. Рутинные сенсации, ничего необычайного. Необычного для Голодной Слюны потому, что жил в этом еженощно и даже ежедневно, а Свирид и сам был настоящей необычайностью, – он сидел и спал, оставив бодрствовать на посту кисточку хвоста да ресничку уха. Бодрость и услышала: «Есть!».
   – Есть! – колыхнул подбородками Слюна.
   – Ну! – чёрт подобрался поближе.
   – Есть два следа, – Слюна прищёлкнул один глаз, пустил по губищам мокрый пузырь удовлетворения.
   – Не томи! – принялся набирать злости околоточный аблакат.
   – Да, два следа-следища. Во-первых, по виртуальности этого насёленного пункта таскается история об прицепляющейся икоте, а во-вторых, в этом посёлке есть дом, в строительстве которого использовался кирпич, взятый от взорванной церкви. Подходит?
   – Подходит, – хэкнул Свирид и направился на выход. А на этом самом выходе его ждали недовольный Постельный Палец, трясущий нервами Перец и сильно злой Немец.
   – Вот он, ваш босс! – Палец ткнул пальцем в сторону Свирида и скрылся с глаз.
   – Давай, – Немец толкнул Перца и тот выложил всю информацию о Бересте, Джильсе и Грамотее.
   Выслушав помощника, Свирид поставил ближайшую лужу «на попа», то есть, вертикально и бабахнул вопрос: «Фырка, ты цела?!»

6

   Особняк был красив. Правда полная его красота открывалась с речки. Казалось, что здание выстроено по проекту Татлина, но не из бетона, а из кирпича. Три этажа венчала крыша-башенка, вот в её-то стенах и залёг ржавый кирпич, зачем-то взятый первым хозяином особняка из развалин сельской церковки, взятый без надобности, но сознательно. Что-то щёлкало в голове практика теории научного коммунизма и когда защёлкало безостановочно, то уже никакие психиатры, не сказать, что и патологоанатомы, разобраться в ней не смогли, а кабинет в башенке перешёл племяннику компрактика. Особняк же целиком, то есть, вообще, оказался приютом для родственников первого хозяина, числом трое, а вернее – три семьи. Главным же владельцем, как сказали бы великолепные советские фельетонисты довоенных времён, – ответственным квартиросъемщиком, случился именно племянник по фамилии Воропылов. Который долгое время полностью соответствовал жизненному девизу влиятельного дяди: «Думать надо меньше. А то привыкнешь – отвыкнуть не сможешь. А жить будет трудно».
   – Пойду, – Ястреб открыл германскую дверцу.
   – Я с тобой, – засобиралась Фырка. Апричин подождал, когда чертовка выберется наружу и попросил: – Подожди своего опекуна. А пока ждёшь, притащи-ка сюда анчутку. Думаю, сгодится.
   После объяснений Свирида, перетёкших из лужи в ноутбук, Вронская сложила поселковые кубики, по которым и был вычислен дом, а по описаниям Медовой и Фырки – составлен портрет икоты. План определился, теперь каждый должен был его выполнить.
   – А чего сюда меня привёз? Чтобы возвращаться? – фыркнула Фырка.
   – Как встретишь, сразу сюда, – не обращая внимания на оттопыренную фыркину губу, скомандовал Ястреб, нажал кнопку звонка и встал под глаз видеонаблюдения.

   Воропылов был тёмен кожей, словно его подкоптили, солнце вылизало череп до лысины и хрящеватые остроконечные уши, изрядно поросшие белыми волосами, диссонировали с блестящей кожей головы. Эти-то волосатые уши услышали сигнал и Воропылов, сам не зная почему, лишь мельком глянув на экран, открыл двор и дом для чужака. Что-то было в госте убедительное, и хозяин пригласил Апричина уже и в кабинет.
   – Я по поводу церковного кирпича, что был использован на строительство сего дома, – доброжелательно улыбаясь, известил о цели своего визита Ястреб. Белёсые брови Воропылова поползли к лысине: – Не понял, что-то…
   – Видите ли, я представитель церковной общины, – Апричин говорил правду, но от уточнения, какая община, уклонился. – А церковные общины, как вы и сами понимаете, взывают к совести. К совести людской, в том числе и конкретно вашей.
   – Моей? – в глазах Воропылова замелькала тревога. Он как-то замер, словно заснул и только спустя четверть минуты встрепенулся: – Присаживайтесь.
   И вновь я вынужден дать пояснение. Прошла уже дюжина лет третьего тысячелетия и пусть эти древности, в смысле тысячелетия, некая условность, всё ж таки надо согласиться с явностью человеческого прогресса. Скрепка, что Ястреб рубил секирой-шваброй, то есть, робот, совсем скоро станет не следствием колдовских или магических чар, но очень даже результатом научных исследований. И, казалось бы, в век компьютера и принтера, в век удивительной цветной полиграфии забавно и потешно выглядит увлечение человека красивыми надписями и красивым почерком, каллиграфией. Как тут не вспомнить гоголевского Акакия Акакиевича, из шинели которого многие взяли, да и выросли, но вспоминаются не мышки мiра сего, а львы, владыки. Такие, как Андрей Боголюбский, Давыд и Улугбек, владевшие письмом не хуже, чем слогом. Но увлечение каллиграфией не делало Воропылова ни убогим писаришкой, ни вершителем судеб. Зато кабинет каллиграфиста удивлял. На довольно обшарпанных стенах, где в одном месте из трещины в штукатурке просматривался даже шов между кирпичами, висели живописными полотнами в дорогих рамах листы, испещрённые знаками. Очень-очень красивыми письменами. Здесь было много чего…
   – Несколько лет назад я встретился с утверждением, что чем меньше людей будут владеть умением писать от руки, тем больше в элитных школах будут вводиться уроки каллиграфии, ибо это есть один из путей к развитию интеллекта. Не придерживаетесь ли вы того же мнения? – спросил Апричин Воропылова.
   – Не могли бы назвать место, где вы встретились с этим утверждением? – глаза Воропылова заблестели ярче лысины.
   – Разве это важно, я ведь пришёл к вам совсем по другому поводу.
   – Ах, да! Какой-то битый кирпич… – усмехнулся Воропылов.
   – Вовсе нет, – сказал Ястреб. – Сие – лишь причина войти в ваш дом. Меня интересует не битый кирпич, а убитый Юрий Маркович.

   Измученный Колбаса, наконец, мог бросить объект своего наблюдения – оперативный полицейский отдел, потому как нахлебавшись видений их оперативной деятельности, Свиридов соглядатай всё-таки вышел на след «архара», который пороховым дымком привёл его на речной бережок. Прямо к «татлинскому» особняку, чей сад на берег и выходил. Колбаса взялся огибать этот сад, знакомясь заодно с окрестностями… и бац – сюрприз, он встретил Фырку! Чертовка через щели забора вела неприятный разговор с анчуткой, упорно отказывающимся покидать двор Медовой.
   – Привет, мистер Колбаса, на верёвочке оса! – сходу сваляла дурочку Фырка, но не смогла скрыть тревоги: – А где Свирид? Ты что, вместо него?
   – Босса давно не зрил, мотался чёрте где, я ж не похомжа [1 - медленно ходящий] какой, – в доказательство сказанного Колбаса сунул в Фыркин взгляд медицинскую выписку с мудрёным заглавием – «Государственное бюджетное учреждение городская клиническая больница N7 ДЗМ».
   – Ловко! – восхитилась Фырка, не очень понятно чем. То ли Колбасой, то ли родившимся предчувствием встречи с торжеством каллиграфии.
   Колбаса было подумал, а действительно, надо бы выяснить, где босс, как выяснилось, что расспросы больше не понадобятся. Из узкого и пыльного переулка, заканчивающегося тупиком у развалин старой водокачки, прямо сквозь заросли крапивы, на посёлковую улицу шагнули Свирид и два сослуживца Колбасы, Немец и Перец. Аблакат визуально убедился в целостности и сохранности опекаемой им сироты, а уж потом произнёс: «Эй, банник! Хватит кочевряжиться, давай помогай».

   Ястреб, прохаживаясь по кабинету и разглядывая шедевры каллиграфии, объяснял Воропылову, почему смерть мужа писательницы привела его, Апричина, именно в этот дом.
   – Улица… Улица и соседи. Улица всегда просматривается, даже, если и пустынна, а соседи, соседи замечают многое.
   – Очень может быть, – отвечал Воропылов. – Но что из этого следует?
   – А следует весьма странная история – единственным недоброжелателем Юрия Марковича в посёлке случились вы, господин Воропылов, – Апричин остановился напротив замысловатой вязи, писанной красной краской, одновременно не теряя из виду хозяина кабинета.
   – Отчего же так случилось, что именно я?
   – В том-то и загадка, – Ястреб развернулся, шагнул ближе и смотрел на коллекционера в упор. – Поселковые говорят, что ваш конфликт, господин Воропылов, начался из-за мелкого ДТП.
   – Вы почитатель слухов и сплетен? – удивился коллекционер. – Кстати, предпочитаю, чтобы ко мне обращались «товарищ».
   – Как вам будет угодно, – согласился Апричин. – В сплетнях и слухах не вижу ничего плохого, я моралистом не являюсь, да и вы, насколько я знаю, совсем не духоподъёмный праведник, товарищ полковник интендантской службы.
   – О! – воскликнул Воропылов, и на его лице возникло нечто вроде улыбки, эдакой складки на натянутой коже барабана. – Ваша информация… превышает посёлковый банк данных. Вряд ли старая Ворона настолько знакома с моей биографией.
   – Ну-ну, – поднял ладонь Ястреб. – Вы недооцениваете местную старушку.
   – Может быть, может быть… Да вы присаживайтесь, хватит болтаться, словно яйца в шароварах. – Воропылов проследил, как гость, пожав плечами, опустился на стул и добавил: – Разумный и непрошибаемый… Уж не каббалист ли вы, не саентолог?
   – Что вы, что вы, – Апричин подстроился под манеру говорить коллекционера, – всего лишь консультант.
   – В каких вопросах консультируете? – Воропылов явно тянул время.
   – В жизненно важных, – ответил Ястреб. – Не хотите пожаловаться на обстоятельства?
   – Пожалуй, что и хочу, – неожиданно ответил коллекционер. – Надеюсь, вы не «пишете» наш разговор?
   – Пишу, конечно, – честно сообщил Апричин.
   – Тогда я включу приборчик, – Воропылов нагнулся к одному из ящиков письменного стола. – Создам помехи.
   – Да я выключу диктофон, чего там, – заверил Ястреб.
   – Тогда, тем более… – Воропылов удобнее устроился в полукресле, как будто собирался пересказывать нечто милое и классическое, к примеру, Лескова или Диккенса, интонируя на наивных и романтичных поворотах сюжета. – Как-то пятьдесят седьмой перекрыл мне дорогу…
   – Пятьдесят седьмой – это Юрий Маркович? – решил уточнить Ястреб.
   – …заставил меня пятиться метров семьдесят. И ладно бы, проехал я задним ходом, но вот его взгляд… Спокойный такой. А на роже – умненькая усмешечка. Меня это до поясницы проняло!
   – Высказались бы и всё, – заметил Апричин.
   – Я и высказался, – барабанную натяжку перекосило гримасой, – но этот пятьдесят седьмой и разговаривать со мной не стал! Зато ткнул в бампер своего пластмассового пылесоса, где было накарябано «в жопу гламур!». Это было слишком.
   – Вы и гламур? – искренне удивился Ястреб, но, ещё не акцентируясь на вопросе, понял, что сказал глупость. – Дело было в корявости надписи, верно? – Воропылов молча смотрел в стену и Апричин воскликнул: – Но ведь за почерк не убивают!

   Анчутка, пыхтя и надувая щёки, выложил всё, что помнил об икоте, особенно напирая на крысиный хвост узлом. Немец задал баннику уточняющий вопрос, Перец слегка подтолкнул анчутку коленом, а Колбаса понюхал сквознячок. Молчаливо наблюдавший за сценкой Свирид резюмировал: «В общих чертах чёрту, хе-хе, картина понятна. С собой тебя брать не будем, не нужон». Такие слова весьма обрадовали банника, порадовали, вплоть до мобилизации, сыскарей и объяснили набегающую нетерпеливость Фырки.
   – Интересно, что выжал из подозреваемого Ястреб? – риторически спросила она, но околоточный понял вопрос буквально и обратился к Колбасе: – Чего сквознячок-то принёс?
   – Тот, которого девица называет хищной птицей, пытается прижать лысого, в открытую обвиняя его в убийстве, – доложил сыскарь.
   – Толку-то! – Немец досадливо цокнул языком. – Ну, признается душегуб, а потом откажется и признание будет недействительным.
   – А мы на что?! – загорелся Перец. Все молча глянули на него и Перец потух. Из ярко-малинового превратился в оранжевый. Получилось хорошо, – приятный и не раздражающий взор цвет.
   – План такой, – нарушил молчание Свирид, пригласил сотрудников и Фырку под полузасохшую грушу, где группа и принялась умысливать этот самый план сообразно оперативной расстановке сил.

   Обездвиженный восклицанием Ястреба Воропылов продолжал упираться взглядом в стену с голым кирпичом и трещиной ещё несколько минут, а затем неожиданно икнул. Очень тихо икнул, но уже через несколько секунд издал тот же звук, но значительно громче. Тут же икнул ещё громче и вскоре икал беспрерывно, икотой, похожей на птичьи крики. Ястреб несколько оторопел, видя такую жутковатую картину, а из наблюдательного состояния его выдернул голос Фырки, звучащий над ухом и извещающий о родившемся под грушей плане. Воропылов никакой чертовки, понятно, не видел, но икота – совсем другое дело. Коричневой мухой с красными глазками и зелёными крылышками ринулась она наружу, где встретили её стрельцы на номерах Немец, Перец и Колбаса, и Свирид, державший туес-ловец. Бац! – и за икотой захлопнулась крышка. Воропылов перестал икать и произнёс:
   – Нет никаких доказательств, что я кого-то убил. Прямых улик нету, а от косвенных я откуплюсь.
   – Человек вы состоятельный, это верно, – заметил Ястреб и пояснил свою позицию: – Мне не доказательства нужны, мне нужно понять, зачем…
   – Зачем?! А я знаю?! – завопил, чуть ли не взвыл Воропылов. – Встречал этого пятьдесят седьмого, не поймёшь, я за ним следил, или он за мною, и вдруг – раз, а он в речку валится, а у меня охотничий карабин в руках!
   – Так ты не помнишь! – осознал Апричин. – И как икал, тоже не помнишь?
   – Я? – барабанная кожа сжалась на лбу Воропылова.
   – Тебя бес попутал…, – Ястреб постарался подпустить в голос как можно больше ноток жалости.
   – Дурака-то из меня не делай, – зло, барабанной дробью, рассмеялся коллекционер. – Какой ещё бес?
   – Вы примите какое-нибудь успокоительное, товарищ Воропылов и тогда я вам кое-что продемонстрирую. Покажу, – пообещал Ястреб. Коллекционер внял предложению, закурил толстенную крепчайшую сигаретину, нервно покашлял и согласился: – Показывайте.
   – Фырка! – позвал Апричин. – Тобой хотят полюбоваться. Остальными – не очень, но я их всё равно приглашаю.
   Надо сказать, что реакция Воропылова случилась весьма сдержанной. Белое лицо и прилипшие к голому черепу уши – вот, пожалуй, и всё. Свирид же поглядывал на коллекционера вальяжно, помощники – настороженно, а Фырка – нахально. Молчание первым нарушил хозяин кабинета.
   – Вы кто? – спросил он нечистую силу.
   – Мы – твои черти, – ответил Свирид.
   – Коловёртыши, – добавил Немец.
   – Кутузики, – пояснил Перец.
   – Жмарцы, – уточнил Колбаса.
   – А почему мои? – упавшим голосом попробовал уточнить Воропылов.
   – Положено так, – будто бы и с сочувствием сказал Свирид. – Тому, кто совершил преступление с помощью нечисти, положены черти-пособники, в распоряжение которых преступник поступит после смерти.
   – Параграф «Три вершка» Скользкого Уложения, – вставил Немец, во всём почитавший точность.
   – Я поступлю?! – Воропылова передёрнуло.
   – Ты, соколик! – уверила его Фырка.
   – А какая нечисть мне помогла, вы что ли? – всё-таки самообладания Воропылову было не занимать.
   – Нет, не мы, – ответил Свирид. – Тебе помог икота. Этот паразит и сейчас здесь. – Фырка шлёпнула кончиком хвоста по туесу из ракитовой коры, что держал подмышкой её опекун.
   – Разве он, а не она – икота? – занимательно, но каллиграф любящий ранжир и порядок, остаётся таковым в любой ситуации.
   – У таких зараз всегда мужское имя, – ответила за сыскарей и аблаката Фырка.
   – Вы же, вроде, одной породы? – продолжил, видимо оттягивая момент истины, любознатничать Воропылов. – Зачем же вы своих-то ловите?
   – Свои? – ухмыльнулся Немец. – Свои-наши по воле-вольной ходют, а не взаперти сидят.
   – Мы и они ведём происхождение от разных инфузорий! – гордо отрапортовал Перец.
   – В нас и в них течёт разная нуклеиновая кислота, – поддержал сослуживцев Колбаса.
   – Они шуткуют, но по сути – это правда, – сказал Свирид и почесал бороду с левой стороны. – Суть же в том, что мы – природные. Сиречь, такие происхождением. А такие, как икота – колдовские, искусственные. Потому и продажные.
   – Обманки, – добавила Фырка.
   – Ну, повысил запас знаний? – спросил коллекционера молчавший всё время красноречия чертей Апричин и не дожидаясь ответа, обратился к Фырке: – Можешь показать товарищу Воропылову, что его ждёт?
   – Очень могу, – ответила Фырка, развернула веер и дунула в гребень. На поверхности веера возникли изображения бсов, одни жутковатее других. Воропылову хватило пары клипов.
   – И что мне делать? – с тоской спросил он Ястреба.
   – Сознаться, – ответил консул. – С вашими деньгами и связями найдёте адвокатов, вхожих в судейские кабинеты, подкупите правосудие и, если и сядете, то ненадолго. Отсидите немного. Там и покаетесь. Предлагаю вам прямо сейчас позвонить в следственный комитет. И мы вас покинем.
   – Советую ответить по людским законам, – продолжил Свирид своими аргументами. – У бсов-то тебе лихо придётся. А об икоте не думай, мы её с собой захватим.
   – Согласен, – после недолгого раздумья заявил Воропылов и решительно поднял телефонную трубку: – Прокуратура? Я хочу сознаться в убийстве.

   – Обманет? – Свирид отвёл Ястреба в сторонку, почти в переулок.
   – Без сомнения, попробует, – уверенно ответил Апричин.
   – А зачем тогда…
   – Он червяк на крючке.
   – Большую рыбу думаешь взять? – чёрт прищурился.
   – На крючок – рыбу. А на рыбу акулу загарпуним, – и Ястреб хищно выгнул шею.
   – Во как! Не ожидал, – Свирид не уточнил, чего он не ожидал, но его физиономия говорила – я надеюсь на колоссальный приз в большой игре.
   – Рассчитываю на тебя, – добавил Ястреб.
   – Рад! – заверил Свирид. – Я так рад, что «рад бы к чёрту провалиться, когда бы сам я не был чёрт!»
   – Неужто Гёте? – предположил Ястреб.
   – «Фауст». И ни строчкой меньше, – осклабился околоточный аблакат.
   – Красиво, – похвалил Апричин и показал на туес. – Вам, уважаемый Свирид, надо что-то делать с этой пакостью. С икотой.
   – Ни мне, ни моим помощникам с этой пакостью делать ничего не придётся. Не положено нам, мы не можем обратиться к истинному попу, а грешный тут не помощник. Только истинный может уничтожить икоту. Однако найти такого попа придётся вам, Ястреб.
   – Я попытаюсь, – Апричин взял туес. – А чем вы займётесь?
   – Займёмся Грамотеем Недоучкой, – ответил Свирид.
   – Можно я останусь с Ястребом? – Фырка одним глазом посмотрела на опекуна, вторым – на консультанта.
   – Можно, – вздохнул Свирид.
   – Можно, – вздохнул Ястреб.

   Отец Гавриил, называемый одними батюшкой, другими – попом, а третьими именуемый официально, священником, еле-еле отвязался от неприятной беседы. Выслушать людей, ответить им, внеся в душу успокоение, хотя бы на одну ночь – ночь без ужасных снов-видений, вливая во взор надежду, хотя бы на один день – день, когда свет сильнее тьмы, собственно этим-то и занимался отец Гавриил в небольшом храме на берегу Ях-Ромы, бывшем приходе слободы камнетёсов. Церковка, сохранившаяся провидением Божьим и беззаветным подвигом одного русского интеллигента, что служил чиновником в заповедно-историческом ведомстве, спасшим не одну церковку и палату, и умершим от хулы и гонений власть поддержащих, изорвавших ему сердце. А церковка была не простая и даже не сложная, но весьма сложно сложенная. Была родом не токмо старообрядческая, но и старой веры, которую рушили кромешники, врываясь на конях в храмы, где верующие радели ночью. У кого вера была истинной, у радеющих или кромешников, а затем – у раскольников или никониан, отец Гавриил – решать не брался. «Заблудшие души – все равны», – повторял поп, если кто-то пытался вызвать в нём злые чувства.
   Люди приходили разные. Глупые и умные, больные и здоровые, верящие и изверившиеся. Отец Гавриил, полноватый, с мягкими чертами лица, слушал и говорил, крестно знаменовал и отпускал страждущих с Богом. Но изредка в церковку вползали человеки, душам которых помочь было никак нельзя, да чаще и души-то никакой, даже гаснущей, у них не бывало. Такой-то и покинул только что храм, безуспешно пытаясь оболгать соседа, и всё ради выгоды. И так уж ожидаемая выгода туманила разум человека, что потащился он за отцом Гавриилом и в подсобные помещения, где священнику предстояло заняться делами хозяйственными, коих всегда было немало.
   – Зачем же батюшке докучать? – услышал отец Гавриил за спиной и обернулся. В солнечном свете дверного проёма трудно было узнать говорившего, но голос отцу Гавриилу был знаком. Апричин шагнул внутрь, деликатно взял докучающего прихожанина под локоть и произнёс: «На внешний взгляд, приверженцы ереси оставались православными христианами и сохраняли наружное благочестие. Пред людьми они являлись строгими ревнителями Православия, обличали и проклинали лжеучение. В тайне же они совершали свои сквернословия». Иди отсюда, болезный, не сквернословь, – и Апричин, под локоток, вывел злопыхателя из церковных строений.
   – Из храма изгонять – не по-христиански, – сказал отец Гавриил.
   – Странно слышать, – улыбнулся Ястреб. – Сын Божий изгонял торгующих из Храма…
   – Торгующих верой, – заметил священник.
   – Думаю, что такие, – Ястреб показал рукой в сторону изгнанного, – именно верой-то и торгуют, – верой человека в людей.
   – Пожалуй, вы правы. Но тогда, они враги Христовы, а сказано, – голос батюшки стал гуще. – «Гнушайся врагов Божьих».
   – По мере возможности, гнушаюсь, – заверил отца Гавриила Ястреб.
   – Думаю, что племянник благодарной Елизаветы излишне резв и изрядно лукав, – в словах батюшки, однако ж, не было упрёка. – Как тётушка-то поживает?
   – Поклон шлёт, – уверил Апричин, вовремя остановившись и не ляпнув, мол, вашими молитвами.
   – Уж не ты ли этим поклоном являешься? – отец Гавриил перешёл на «ты» и откровенно посмеивался.
   – Я, – честно сказал Ястреб и добавил: – Не переживайте, батюшка, никакой резвости, одна суровая необходимость. – Поп прислушался и остановил взор на туесе: – «Эта?» – Ястреб кивнул и протянул затвор священнику. Тот взял, и некоторое время продолжал вслушиваться. Затем принялся беззвучно шевелить губами – шептать над туесом. Вскоре возник и звук, отец Гавриил читал молитву всё громче и громче, одновременно накладывая на туес знамение своим нательным крестом, старым процветшей формы. И началось! Из затвора понёсся рёв икоты-пошибки, вой на разные голоса! Длилось это не более двух минуток, но Ястребу показалось, что несколько часов. Вой и рёв внезапно затихли, и постаревший поп спросил:
   – Что с ней делать, с нечистью? Сжечь?
   – Пока не надо, батюшка. Прошу запереть её, может понадобиться как свидетель смертоубийства.
   – Хорошо, – согласился отец Гавриил. – Есть у меня один сундук заветный, ни одна зараза не выберется. Помоги-ка на воздух выйти. – Поп опёрся на Апричина, они вышли через боковую дверь в небольшой палисадник на заднем дворе и сели на широкую скамью у церковной стены.
   – Ты не один? – отец Гавриил кивнул на липовую аллею, где в кроне первого к церкви дерева томилась ожиданием Фырка. И настолько истома надоела чертовке, что начала она полегоньку куролесить, заменяя на одной ветке липовые листочки на лавровые, имея в планах сооружение лаврового венца. – Почему же эта не взаперти?
   – Из природных сил, не колдовских, – заверил Апричин священника. – Пора мне.
   – Как крестница-то? – отец Гавриил спрашивал о Шарлиз.
   – Нормально, – ответил Ястреб и поднялся со скамьи. – Вы, батюшка, туес с икотой никому не отдавайте, даже по моему звонку. Только лично мне.
   – Иди с Богом, – поп перекрестил Апричина в спину.
   Липовая аллея мерещилась бесконечной, уходя стрелой в розоватое марево. Консул оглянулся, бросил прощальный взгляд на церковку и попа, удивился гармонии строения и человека и зашагал в нескончаемое неизвестное. Фырка, устроившись в наплечной сумке, продолжила мастерить венок победителю.

   – Знаю я единственный ихний психологический фортель, этих психологинь, склёпанных весёлыми, вёсельными и висельными общагами пединститутов, – в манере торговки залежалым товаром резюмировала Калерия Берест, подышала на ноготок большого пальчика левой руки, протёрла запотевшую поверхность, заглянула в неё, как в зеркальце, чему-то огорчилась и продолжила: – И хотя они изумительные дуры, воспользуюсь их единственным рецептом, что для привлечения мужчин, что для избавления от мужчин: поеду и отдохну!
   – Куда изволите? – с готовностью вылез Джильс. – В пещеры Лимпопо или на пляжи Марианской впадины?
   – Гораздо ближе, мой миролюбивый хищный голубь, – сплела пальцы рук и хрустнула коленными суставами Береста. – Мы едем в кабак! В «Жгарь»!
   Да! Не какое-то сопливое «вау», а первозданное и разгуляйное русское «во»! Именно поднятый вверх большой палец и сие разгуляйное во-склицание можно с полным основанием отнести к самому модному на вечерних и ночных улицах кабаку. Собственно, конкурентов у него и не было. «Жгарь» – единственный настоящий русский кабак, расположенный в огромном полуподвале, в который можно было попасть с любой из сторон Быржавой площади, и по причине своей редкости требует отдельного описания.
   Уже единственный вход в заведение удивлял своим своеобразием. Пять кружевных чугунных ступеней вели к широченной распашной на две стороны двери, крашеной грязно-коричневой половой краской, с зелёным рваным кантиком по периметру. Пять ступеней, это в теории, ибо четвёртая по счёту сверху, была дощатая, нетщательно вымазанная кузбасслаком. Если нога спускающегося или спускающейся попадала на эту четвёртую, что случалось необязательно, ибо ступеньки были невысокими или неглубокими, точно определить трудно, то деревянная кренилась вперёд, словно устроенная на шарнирах и отступившийся мог полететь носом вниз, но… ни разу никто не полетел. Швейцар у входной двери отсутствовал, и посетители открывали дверь самостоятельно. Зрелище часто случалось весьма забавным: страждущий выпить и закусить тянул на себя обычно правую дверцу, но нарывался на тугую, скрипучую пружину и, ежели не справлялся с законом противодействия, хватался за левую дверцу, которая оказывалась болтающейся на слабых петлях, без какой-либо пружинки вообще, а потому моментально распахивалась настежь, пропуская отворившего, но готовая прибить его спутника или спутницу.
   Когда посетитель справлялся с параднодверным испытанием, он оказывался в изрядной величины прихожей, которую при достатке воображения можно было назвать и холлом, но называли отчего-то сенями. На стене слева висело немалое зеркало в потрескавшейся и крашенной явно алюминиевой пудрой, той, что красят основания уличных фонарей и в просторечии именуемой серебрянкой, раме. Зеркальная поверхность приносила великую радость сунувшим в него свои лица, а иногда и личины вперемежку с харями. Радость заключалась в том, что одна сторона зеркала, та, что правая, была мутная и темнела угольными, абсолютно не зеркальными пятнами, как бывает у зеркала, ободранного с тылу, тогда как левая сторона случилась массово засиженной мухами, несколько десятков трупиков которых, багрово в черноту усеивали зеркальную поверхность. Если же посетителя не радовали такие варианты, сопровождающие его собственное отражение, то он мог определить центр зеркала и, сместившись взглядом на пару вершков в сторону, неважно в какую, увидеть очень даже приемлемое отражение физии, чела или рыла, это уж кому как суждено. И надо заметить, что ни один из посетителей никогда не высказал претензий своему отображению, зато их спутницы всегда высказывали претензии своим спутникам, хотя на самом деле, претензии могли быть адресованы именно зеркалу, в том смысле, что свет мой зеркальце скажи, но спутницы уже с детства книжек не читали, а единственной сказкой считали появление принца при смерти на белой яхте, который, одарив спутницу россыпью богатств, прямо с мостика отправлялся в мир иной, почитай, что зазеркальный.

   Я не могу определить в каком мире, зеркальном или зазеркальном, бежит мышка с шестицветным кошачьим хвостом и чертит искрящийся пунктир округ ваших домов, читатель, но вам рекомендую приглядеться. Ибо уже разгоняется тело и вот-вот, на полном ходу, врежется в 58-ую грань. И стремительной дугой тёмно-синий ворон с чёрным клювом упал вниз из маленькой тучки, словно специально для этого возникшей в белёсом небе, и тут же унесённой ветром. Воздушным омутом, втягивающим и втягивающим рябой осиновый лист всё вправо и вправо, и там они будут дружить с маленькой тучкой, выступая музыкой для писателей и детей.

7

   Апричин открыл всё-таки правую дверь и естественным образом очутился у правой стены сеней. А там…
   Гардеробщик, упирающийся крупной и лохматой головой в потолочную балку, что выгодно предупреждало длинноватых ростом о необходимости пригнуться. За гардеробщиком находились одна скамья и одна лавка, а также три десятка разнокалиберных стульев, табуретов и два колченогих креслица. «Бросай шубейки, пальтишки и остальное усё!» – приветливо говорил гардеробщик и гостеприимно показывал на седалищную мебель, которая не пустовала и летом, заваленная плащами, накидками и зонтами, среди которых выделялись солнцезащитные очки. Удивительное дело, но никогда не случалось случая, чтобы что-либо помялось или сломалось, не говоря уже о пропаже.
   А вот и она, обеденная зала, делимая арками, оканчивающаяся буфетной стойкой и несколькими ходами в кухню, завешанными несвежими белыми полотнищами, очень похожими на простыни. Не думаю, что открою большой секрет, если сообщу – именно простынями они и являлись. Низкие, не более полутора пядей в высоту, потолки были неопределённого цвета, потому как и определить-то его не представлялось возможным из-за постоянно висевшего под потолком сизого в сиреневых разводах табачного дыма. Правда надо признать, что в кабаке не было зафиксировано ни одной жалобы на тяжкий или спёртый воздух. Никогда. Зала была тесно заполнена крепкими квадратными столами, покрытыми, не сказать, что и грязноватыми скатертями. У каждого стола, на углах, стояли странные стулья, с узкими сидениями, но широченными спинками. Пребывание стульев на углах столов говорило о том, что, либо никто здесь не подвергался суевериям и обязательности следования приметам, либо никто из посетительниц не собирался замуж. По пространству между столов, стоящих на возвышении, сновали костромские и чебоксарские половые в широких полотенцах, фартуками заправленными за пояс и свисающих по колени. Эти как бы фартуки, словно орнаментами были украшены отпечатками грязных, будто специально предварительно измазанных в золе или в саже, пятерней.
   Буфетная стойка смотрелась тривиально, почти пошло. А именно, огромным жёлто-медным самоваром, с надетым на трубу неизбежным хромовым сапогом, на котором белым пятнышком, эдакой птичьей лапкой, проступал номер воинской части. Сапоги на самоварной трубе менялись часто и в день, когда Ястреб оказался в кабаке, а мы посматриваем на буфетную стойку, инвентарным номером войскового подразделения, само собой, получился 5758. У самовара стояла, понятное дело, Маша, вернее одна из тёзок – Машунь, чья рабочая смена была сегодня. Эта, сегодняшняя, была высоченного росту и разливала ароматнейшую заварку в стаканы, конечно же, стоящие в оловянно-мельхиоровых подстаканниках. Вопросы к клиенту по поводу заварки, заливаемой кипятком, не блистали разнообразием, то есть, звучали «крепче-слабже», зато стремлению к «погорячее» поражало взоры, особенно слабонервных. Любая буфетчица, в том числе и сегодняшняя жердяистая Маша, совала в стакан мизинец и в зависимости от температурного режима вручала стакан желающему, либо просила обождать, дескать, ещё горячо. Рядом с буфетной стойкой находился полукруглый стол, стоящий на трёх чёрных и одной зелёной ножках, на котором располагалось колоссальной величины серебряное блюдо. К нему половые направляли посетителей, удивлённых отсутствием на столах столовых приборов, мол, идите и выбирайте сами. А выбор был. Вперемешку лежали серебряные, мельхиоровые, железные и железные с пластмассовой, а то и с фарфоровой ручкой, также алюминиевые ложки, от чайных до деревянных, среди последних попадались чуть ли не ковшики. Вилки, конечно, лежали там же, от двузубных до семиконечных. Ножи выдавал помощник метрдотеля лично, руководствуясь теорией Ломброзо и опираясь на версии мадам Блаватской, а потому кому-то доставался великолепный нож саксонской работы, к сожалению, без уточнений, верхней или нижней земли, другому вручался среднеуральский тесак, третьему – байкальский костяной, а дамам, особенно научного возраста, случалось получить и перочинный ножичек. Похоже, что раздачу колюще-режущих предметов учиняли по чину, определяемому визуально, исходя из вышеуказанных теорий и версий. Еда же и питьё – умопомрачительны: и на вкус, и по цене. Кабак значился неимоверно, феноменально дорогущим.

   Всё это перед посещением, интонируя и в лицах, разрисовали Апричину Перец и Колбаса, при солидном поддакивании Немца, что-то вроде альз венн эс зо и их бин шнильце-мныльце. Вообще-то, всё красноречие и пускание обильной слюны помощников околоточного к Свириду и сводилось. Пока консультант ездил в церковь к отцу Гавриилу, аблакат совершил несколько финтов своим обкусанным ухом и теперь ожидал Ястреба и Фырку в дорогущем кабаке, самому себе объясняя пребывание в нём расследованием.
   – Сумку оставить изволите, господин консул? – скучающе полюбопытствовал лохматый гардеробщик и, получив в руки сумку, спросил: – А веер?
   – Нет, веер возьму украшением, – объяснил Ястреб, сунул его в нагрудный карман и забавы ради легонько щёлкнул по курносому носу Фырку, нагло и скрытно устроившуюся у него на плече.
   – Ежели ты здесь завсегдатай, – Фырка сделала логичный вывод из обращения «консул» гардеробщика, – то нафига слушал фигню этих фигляров Перца и Колбасы, да офигенные лингвы Немца?
   – Уж очень красноречиво описывали, – усмехнулся Апричин и вступил в обеденную залу.
   А в зале, в буквальном смысле распоясавшийся мэтр, в обязательном монокле и узких чёрных усиках, высокий ростом и на вихляющихся ногах, не пропускал к вожделенным еде и питью невысокого гражданина и его статуэтно-статусно красивую спутницу.
   – Нельзя. Трезвым-с, никак нельзя-с! – твёрдо держал фасон мэтр.
   – Может вы ещё мне в рот вольёте?! – возмущался влиятельнейший банкир, он же бывший чиновник самого, что ни на есть высокого взлёту. Овен Альфеев, бывавший во всех распонтовых ресторациях планеты и заманенный сюда спутницей-раскрасавицей.
   – Уже хихунькую от юмора, – вежливо приподнял усики мэтр и ещё больше распоясался, теперь уже не в смысле снятого красного кушака, но по праву.
   – А знаешь… – красивая спутница легонько теранулась о плечо мильярдщика, – сей кадрец похож на Джима Кэрри в гипотетической роли Коровьева… лучше хлебни, Ава, а то хуже будет.
   – ?! – не понял Альфеев.
   – Выкинут, – кратко пояснила статуэтка.
   – Меня?! – очки Овена Патерноловича, в толстой оправе, исполненные из рога горного архара, сползли на кончик острого носа. На этом кончике очки, видимо, о чём-то напомнили. – Ладно, выпью.
   И тут же возник прозрачный хрустальный поднос с одинокой рюмочкой на тонкой и высокой ножке, с едва заметным, не более шести точек, сколом по ободку, и с неизбежно чистой, тоскливой слезой по запотевшей стенке. «Хлюпц!» – Альфеев опрокинул рюмочку в полуоткрытый рот, швырнул на поднос бумажный «хабар» и горделиво повёл раскрасавицу к указанному мэтром столику, пройдя мимо трёх занавесок-простыней, отгораживающих кухню, поочерёдно вдыхая запахи цехов пищеприготовления, а именно свежайшего кваса, озёрного тумана и купального папоротника.
   – Радостно, господин консул! – мэтр переместил монокль с правого глаза на левый, а поднос с рюмкой, теперь склеенной на сломе ножки, уже маячил и колебался перед Ястребом. Допивая, он увидел в зале Грамотея Недоучку и госпожу Берстеньеву с Джильсом, но не приметил Свирида. «Да здесь он!» – громко фыркнула Фырка, заставляя дёрнуться восьмую и девятую шерстинки усишек мэтра, если считать справа налево. Незаметная воздушная дрожь пробежала по зале, нырнула в подсобку, задула лампадку, за светом которой следила посудомойка из Яицких степей. «П-ш-ш», – и простенькая иконка погрузилась в сумрак.

   «Вернуться бы опять туда, в степь: костёрик, рассказы про чертей…» – писал в «Двух письмах» Василий Шукшин. Хотелось бы, да, хотелось бы… Воздух, дрожащий зарницами… Хорошо-то как! Спи… мечтай.
   Две кошки белые с рыжими мордами и рыжими пятнами, редко разбросанными по короткой шерсти, сидели на парапете полуподземного гаража. Точнее, сидела одна, никак не желавшая прекратить процесс собственного вылизывания, вторая же устроилась на животе, подобрав под себя все четыре лапы. Такое свежее и, одновременно, тёплое утро! Сытые уличные бойцы никуда не спешили. Им, пережившим великую сушь позапрошлого лета и великую стужу прошедшей зимы, им, добывавшим пропитание охотой, воровством и попрошайничеством, им, привыкшим к мгновенной драке и моментальному бегству, было хорошо известно, что счастье и беда приходят сами, иногда – навсегда.
   Время иногда и бывает навсегда. Когда, кажется, что оно навсегда остановилось. Но в этом и парадокс. Если время остановилось, то его и нет, и о нём нельзя сказать: «Время не лекарь, время – вор». Время для кристалла сапфир и кристалла гранат неслось космическим парадоксиком, иначе говоря, стояло на месте, тогда как комета, эта бряцающая железным оружием воинская лава, рубила и рубила себе путь в пространстве, и время протуберанцами звёзд догоняло её, сжигало её, ведь в сердце каждой звезды горит ад. Но маленький осколок, сердце воина-кометы сильнее горящего ветра пространства и оно вновь и вновь обрастало мужеством, а мужество вновь и вновь рубило чёрную материю, пока воин не добрался до любимого сапфира и верного граната, и не разбудил спящих своим великим жаром.
   Волхв и Деревниш стояли на крыше, которая речным плотом-переправой, цепляясь за звенящий трос, достигла середины бурного потока, и свет остался внизу, а бежевая тьма окружала их, смотрящих широко открытыми глазами на Солнце, за спиной которого скрывался их эдем. Глория. Старшая сестра Земли. А может и не сестра вовсе, а крёстная. У перекрестья много значений…
   – Вы, деревниши, оказались правы, когда предложили всем предтечам перестать быть богами, – сказал Волхв.
   – Хорошо, что волхвы нас послушались, – предъявил реверанс Деревниш.
   – Однако мне представляется, что бессмертные из чела веков так и не согласились. И с вами, и с нами, – предположил Волхв.
   – Вероятно, но их осталось слишком мало, чтобы слишком быстро влиять на процессы.
   – Но нас осталось ещё меньше, – возразил Волхв.
   – Да, так и есть, – Деревниш прикрыл пречёрные глаза, откинулся на спину, не изуродованную никаким горбом. Шапочка упала с его головы, седые волосы сплелись белым серебром дальних галактик. Так, с прикрытыми глазами, он и спросил:
   – А если Скитающийся Скиф не простит тебе разлуку с любимой и с верным другом?
   – Если не простит, то попробует меня убить, – лишь в самой глубине безмятежного ответа Волхва опасной искрой горел малюсенький огонёк ожидания. В самой-самой глубине волхв не знал, устоит ли он перед убийственным гневом Бедавера. Деревниш увидел это сомнение, это незнание, но промолчал. Молчал и Волхв. Он вспоминал.

Алмазный поход
(интерпретация воспоминаний Волхва)

   Он ждал встречи со Скитающимся Скифом в старой, практически, уже в заброшенной лаборатории. Таких, крытых защитным экраном – отверделыми кристаллами воздуха, ополий, было особенно много к востоку от серых вод Ра, которую потом назовут Волгой. Лаборатории, они же воспоминания о мечте быстрого возвращения домой, сохранились до сих пор. Такие, как Аркаим, нынешнее пристанище туристов-фантазёров, и его менее известные собратья. Тогда же, когда Волхв дожидался Сарраса, лаборатории служили не только прикрытием, но и укрытием. Волхв ждал и думал. И чем честнее были его мысли, тем очевиднее становилось понимание, что план реабилитации провалился.
   Реабилитация… Великий замысел! На грани веры. Частью этого плана и были эксперименты с узлами параллельностей, названые наузами. Но… То ли купола не достигли нужной стерильности, то ли ещё хуже – конструктивная ошибка, но чистой силы не получилось. И из древних обитателей лесов и рек, полей и болот, гор и пещер получилась сила нечистая. А стереть последствия неудачного эксперимента клан волхвов не смог, помешали вечные практики геологии и лекари по зову сердца, маги-деревниши. Сумасшедшие гуманисты! Новоявленная нечистая сила вернулась в свои пещеры и горы, болота и поля, реки и леса, к своим сородичам, избежавшим эксперимента, и началась мутация. Неудачей закончился эксперимент, так посчитали волхвы, но главная неудача постигла предтечей именно в самой сердцевине Реабилитации – в эксперименте «Чела Веков».
   Волхвы взялись утверждать, что генетический сбой принял необратимый характер форменной неизбежности, однако, что делать с людьми, которые рождались пустыми контейнерам, к единому мнению волхвы не пришли. Часть экспериментаторов и их поддержали деревниши, предлагали бросить все силы на развитие чела вековой цивилизации. Другая группа волхвов требовала прекратить эксперимент и уничтожить чела вековые сообщества. В этом их поддержал малочисленный клан ловцов. И заполыхал праздник благородных – война! Люди потом сочинят великие легенды о великих временах, когда бой всегда шёл лицом к лицу, в отличие от войн нынешних, где всегда стреляют только в спину; а пророки напишут заветы; а писатели – сказки.
   И теперь, когда Великая Война, спалив даже то, что и гореть-то не могло, затихала, Волхв ждал вестей от хранителя 57-ой грани. Ждал послания, которое мог доставить самолично последний рыцарь Чаши Господней. Мог, но предпочёл сгореть в солнечном ветре! Об этом рассказал Кряжец, принёсший весть. Булатным мечом высеченные в сгустке энергии слова:

   Где нет богов, там реют привидения.

   Эти слова определяли будущее, заволакивая память непроницаемой темью, ибо эти слова были последними, сказанные Кормчим, царём корабля и воеводой экспедиции. Ценой потери модуля на дальнем вензеле бесконечности, команда смогла выполнить главную задачу экспедиции – выравнить орбиту Земли между Пространством и Временем. Цена была высока! Корабль швырнуло краем солнечного ветра, разрывающим тоннель чёрных и белых дыр, ударило о Земь и интеллект ракеты, матрица её управления разбилась! Уникальный кристалл, который люди назовут Великий Изумруд и Грааль, разлетелся на мелкие осколки, магические сами по себе, но непобедимо могущественные только в едином целом. Экспедиция не могла сообщить о себе матери – Глории, не могла и вернуться назад. Не могла сразу, потому надо было терпеливо собирать силы, но команду подвели древние обычаи. Загремел первый уровень угрозы – Набат. И то, что следовало за Набатом – совет. И там-то, на совете, прежние противоречия выплеснулись в открытое несогласие кланов друг с другом, а затем и в самое опасное – противоборство внутри кланов. Чтобы предотвратить войну, а на деле – разжигая её, Первый Ловчий предложил разделить осколки матрицы между всеми выжившими участниками Похода. Дескать, это будет гарантией возвращения домой ка-ждо-го! И большинство, а среди них и Волхв, поддержали предложение. Тогда-то Кормчий и произнёс свои последние слова. И ушёл на командный мостик и больше его никто никогда не видел. И начался делёж осколков, который довольно споро привёл к злоумыслию, в том числе и по недомыслию, к коварным обманам и воровству. Закончилось Великой Войной. Её будут помнить долго и назовут битвой богов и титанов.
   И вот Волхв ждал прихода собирателя осколков матрицы, полукровку – сына титана от земной женщины. Бедавер был последним из собирателей, из рыцарей Чаши, и Волхв, единственный из своего клана, кто знал, что ценность осколков матрицы заключалась только в одном камне – в том, что унёс с собой Кормчий, Волхв подозревал – вне клана существует один деревниш и один ловчий, которые тоже знают о ценности квазикристалла. Вероятно и полукровка Бедавер догадывался о сути, хотя как надеялся Волхв, не совсем понимал эту суть. Для невозможности понимания, невозможности дешифровки и воздвигалась легенда о величайшем подвиге героя – об охране 57-ой грани. О границе, которая была лишь условностью, но ведь жизнь и состоит сплошь из условностей. «Какая жалость, что скиф не дошёл! – подумал Волхв. – Я убил бы его прямо здесь, и дело было бы сделано. А теперь…» Волхв поставил ногу в стремя:
   – Отвези меня к царевне Сапфир, конь Кряжец.

   – Я ждала тебя, мой герой! Боже, как долго! – воскликнула Сапфир.
   – Я шёл долго, потому что у меня не было верного коня, – сквозь печаль улыбнулся златоокий.
   – Мне жутко жаль, – Кряжец едва удерживал слезу длинной ресницей.
   – Мне тоже, – Саррас поцеловал царевну.
   Жар! Жаром горят сердца влюблённых.

Алмазный поход
(воспоминания Кряжца)

   Долог и тяжек был путь назад, но за три ночи до подхода к кургану Волхву и коню повезло. Внеся разнообразие, к ним прибился путник, которого сопровождали два прислужника, а вёл никуда не спешащий проводник. Путник был иноземным, чужим для этих мест, хотя внешностью случился типичным иудеем из Хазарата. Назвался ромеем Херодатовым.
   – С какой целью путешествуешь? – спросил ромея Волхв, представившийся звездочётом Лугом.
   – Желат знат нрав загадка скиф! – с готовностью ответил Херодатов и показал на свои голые ноги, к ступням-плёснам которых козьими жилами были привязаны какие-то выскобленные плоские дощечки. – Загадка – дикий варвар штаны надет.
   За пару дней ромей много чего наговорил, его русский язык становился получше, но тюркский никак Херодатову не давался и, хотя проводник Алдын не скрывал насмешки: «Раздуды туды елды!» – подозрение, что ромей придуривается, крепло в его голове, ведь странно учёному человеку из византийских краёв, изрядно заселённых кыпчаками, не знать их языка. Прислужники-будины рассказали Лугу, что у Херодатова какая-то дурная мечта – нажраться из огромного золотого котла каши. Этот котёл, утверждал ромей, Царские скифы привязывают к двум великим столпам, навершием которых служат тоже золотые чаши, только перевёрнутые и надетые на столбы, будто горшки на жерди тына.
   – Оголодал…, – сочувственно ухмылялся звездочёт, а Кряжцу предложил войти в Град.
   В городские ворота въезжали, аккурат, когда Солнце входило в зенит. С Херодатовой подорожной возникла заминка, но Алдын быстро разрешил незадачу, размахивая руками и алтыном перед мытарями, одновременно горячо восклицая: «Елды! Балды! Лабуды!» Едва прошли ворота в могучих кромлях башен, как Град залился колокольным звоном.
   – К обедне звонят, – Алдын снял чалму и перекрестился.
   – Обед! Каша! – всполошился Херодатов. – Бистра! Надо бистра!
   Зачем отказываться от такой забавы, ведь далеко и идти не надо – главная площадь уже в двух шагах. А на ней стоят три храма. Два с огромными одинокими куполами, крытыми золотом; первый с единичной белой колокольней, венчанной тоже золотым куполом, второй же – с двойными колокольнями в остроконечных лазоревых навершиях. Третий храм был утыкан золотистыми, солнечными маковками-луковицами, а заместо колокольни стоит узкая белокаменная галерея и вся она увешана колоколами, от больших до совсем колокольцев. И звон! Не стоит. Плывёт.
   – Какая сдез котёл? – вертел головой Херодатов. – Народез теребует каша?
   – Дурень! Халда голоногая! – потешались провожатые прислужники. – Это ж купола! Какой тебе котёл…
   – Недотыкма! Балбес! – хохотал проводник. – Это ж колокола! Какая тебе каша…
   – Это церкви, храмы, – улыбаясь, пояснил Волхв, он же звездочёт Луг. – Не на обед колокола сзывают, а к обедне. Помолиться людей собирают.
   – Нет каша?! – ромей Херодатов выглядел ужасно растерянным и разочарованным.
   В этот-то миг Кряжец и увидел платье с золотым и жемчужным шитьём. Береста! А рядом узловатый страж с хищным лицом. Жилистый! Коршун. «Надо спешить в замок к царевне!» – очень громко и человеческим голосом сказал Кряжец Волхву. Будины и Алдын сели на мостовую, отвесив нижние челюсти, а Херодатов лишился и так уже встревоженного сознания.

   Лицо Сапфир исказилось необычной гримасой и на какое-то мгновение почудилось, будто это личина колдуньи Бересты.
   – Какое твоё последнее воспоминание? – спросил её Бедавер.
   – Хохот Бересты в чёрной пещере, – тихо проговорила Сапфир.
   – А до чёрной пещеры?

Алмазный поход
(то, что решило судьбу Сапфир)

   Сердце женское не выдерживало неизвестности и ожидания, и царевна заняла себя делом. А какое оно, царское, пусть и царевичево дело? Обычное, – царствуй. Сиречь, разбирай, кто знатней из знатных, а кто умней из думных. Отсеивай плевелы от зёрен.
   Думный дьяк – управляющий хозяйством всей крепости, всего замка. Доходное дело, но пошла у дьяка неудача за незадачей да недодача при сдаче, и зашаталась под ним скамья. Поведут под ворота завистники. Крохоборы! И за что? Подумаешь, то грошика, то скрупула не хватает… Мелочь. От вас не убудет. А дьяку – состояние.
   – Послушать тебя, так всё-то на грани «чуть-чуть», – говорила царевна дьяку. – Или я не так понимаю?
   – Истинно так и получается, Свет наш! Само по себе получается! – горячо доказывал дьяк, у которого тревогой ныл хребет. И было от чего, – сколько дьяк ни хитёр но воровство… За это кол полагается. А кол не скамья, не зашатается. – Чуть-чуть и получается, хоть лоб расшиби!
   – А представь себе, достопочтенный… – за спиной царевны чёрнобурая лиса поймала неосторожную крысу и потащила её в дальний угол, – представь, что перед тобой стоит миска, наваристых щей, где мяса больше, чем капусты. А ты уже три дня только чёрную корку грыз да водой запивал. И начинаешь черпать этих щей большой ложкой, но каждый раз не доносишь ложку до рта. Чуть-чуть, но не доносишь! Час идёт, другой… а ты всё не солоно хлебавши. А живот-то от голода сводит.
   – Представил, – робко пискнул дьяк.
   – Так вот, это-то и называется «чуть-чуть не хватило»! – брови царевны грозно сомкнулись. – Ты у кого воровать вздумал?! Кому ложку до рта не донёс?! Мне, своей владычице?! У царей тащишь! Иль не знаешь, что воруя у царей, воруешь у народа? Что когда врёшь царям – народу врёшь!
   – Не казни, дай сказать! – отчаянно возопил дьяк.
   – И рада бы, – усмехнулась Сапфир. – Да оправдаться тебе не хватает времени. Чуть-чуть, но не хватает. Убрать его! И под замок.

   Давно, читатель, я не лез тебе в глаза и уши со своими пояснениями, но сейчас решил воспользоваться своим преимуществом настолько, что прерываю даже чужое повествование, ибо невозможно сдержаться. Нет удержу и всё тут!
   В нашем языке есть два слова, настолько древние, что образованы ещё в той традиции, когда читали и слева направо, и справа налево, и «лесенкой», и «змейкой». Когда писали только согласными буквами, а гласные, либо надписывали мелкенько сверху, либо и совсем не вписывали. Древние, библейские времена… Вот эти два старорусских слова, бывших некогда одним: закон и наказ. И получается, что когда-то наказ и был законом, а законом становился наказ мудрых. Недаром, что и наказание следовало из нарушения наказа – закона. А надо понимать, что закон-наказ был в древние времена не нынешним хитросплетением для крючкотворов стряпчих, но словами священными. До такой степени, что вензель «дин», означавший «закон-наказ равный вере», был золотом вышит на чёрном знамени – знамении Вещего Олега, чьё имя можно понимать и как Вестник Аллаха. И слово «каз», то есть единое суждение, распространилось, сломало прежний смысл и ничего славного не родило.

   Исполнение приказа царевны показало, что «чуть-чуть» и являлось причиной больших бед, таких же, как вписанные в Писание и Коран, и в аллегорические повествования, названных трагедиями. Попытка справиться с заказными пакостями ужесточением спроса и наказаний, не давало верного решения, но неизбежно ожесточало сердца. Посадив дьяка под замок, приказные забыли забрать у него ключи от многих замков замка! Они всего лишь чуть-чуть недодумали, выполняя наказ, и недоделали, исполняя закон…
   Колдунья тоже заметила Кряжца. В Посаде за Увалом, куда, минуя замок, сразу по прилёту Жилистого, прямо от шатров направилась Береста, у неё было важное дело. Когда-то колдунье повезло – случай помог, и она оказалась одна в опочивальне царевны, а под рукой случилась заговорная нить, её-то Береста и вплела в шёлковое покрывало.
   Несколько ночей, зная силу царских оберегов, нить боялась пошелохнуться, но небо, наконец-то, погасило тучами звёзды и засверкало молниями, разразилось взрывным громом, и в тот же миг нить вплелась в кику царевны. И пока не истончилась, и не сгнила, шептала красавице, шептала, шептала… Тотчас же и по сию пору колдунья чуяла, что сила нитяного наговора-заговора не продлится долго. Сейчас же тянуть дольше было нельзя, потому-то и поспешила Береста в Посад, куда когда-то определила, почитай, спасла, избитую причитаниями кикимору.
   – Не забыла замок-то?
   – Не забыла! Не забыла! Не забыла! – кикимора была пермяцкого роду-лесу, а потому очень взбалмошной.
   – Надо проникнуть в тайные покои, – осторожно выдвинула задачу колдунья.
   – Нет! Нет! И нет! – завопила кикимора и, заделавшись одноногой уткой, прокрякала: – Ищи полый ключ.
   – Где искать-то?! – зло зашипела колдунья.
   – У тивуна! У тивуна! – утка снесла яйцо и тут же исчезла, а яйцо разбилось, стекло в щель меж половицами в подпол, обернулось гоголем-моголем и убежало спать в овин.
   – Тьфу! – сказала Береста. – Тивун, значит.
   Управляющий. Дьяк. В замок!
   Колдунья расстелила шаль на земле, примяла кисть на каждом из углов и встала в самую середину. «Сюда!» – приказала она Жилистому и когда тот очутился рядом, запричитала глухим речитативом. Углы шали поползли вверх, вокруг завертело колким снегом, и короткое время спустя они встали в крепости, у амбаров за скотьим двором. «Ищи дьяка, – велела Береста Жилистому. – А я – к царевне».
   – Знаю, случилась беда! – возопила колдунья, едва войдя в покои царевны. – В Граде видела Кряжца, под другим седоком.
   – Почему же он ещё не здесь, не предо мной?! – Сапфир сбилась дыханием, её грудь занемела со стороны спины.
   – Да вот он! – Береста показала пальцем на зарешёченное позолотой стрельчатое окно. На мощёной площади у Красного крыльца со знакомого комоня спешивался незнакомец. «На волхва похож», – подумала Сапфир и заспешила на двор. Колдунья споткнулась, наклонилась к левому сапожку, но один из двух стражей не сводил глаз с неё, и Бересте пришлось убраться вон, показно хромая.
   А царевна уже беседовала с Волхвом, уже обнимала коня за шею. «Плохо дело», – обеспокоилась Береста и уже было приготовилась изворачиваться гадюкой под ужа, но сквозь проходы анфиладные примчался Жилистый: «Есть ключ!»
   – А где дьяк? – спросила колдунья.
   – Сбежал! Я его выпустил в обмен на ключ.
   – И чёрт с ним! – дёрнула плечом Береста. – Сторожи, – и метнулась в спальную царевны.
   Поутру всякие сенные да опочивальные девки не застали царевну на царских перинах. Они не нашли её ни в тереме, ни во всём замке. Сапфир исчезла! Волхв, допущенный обследовать покои царевны, нашёл там крупный минерал, такой крупный яхонт, что его и за драгоценный камень-то было трудно принять. Показывать его Волхв никому не стал. А нить заговорную, не прежнюю, но новую, показал.
   – Ведьма! – вскричали дворяне.
   – Колдовство! – вскричали бояре.
   – Береста! – вскричал воевода.
   А злыдни и след простыл! Как ни искали, куда только гонцов не слали, как в воду канула. Вместе со слугой своим.

   – А что чёрная пещера? – спросил Саррас.
   – Это образ, – ответила Сапфир. – Помню темноту непроглядную, помню смех подлый, страшный…
   – А ты? – Саррас повернулся к Кряжцу.
   – Реку Яйву помню… И Чердынскую дорогу.
   – А Волхв?
   – Так его и вёз, – Кряжец с удивлением посмотрел на витязя.
   – Занимательно, – Бедавер прищурил золотые глаза и продекламировал:

     Прошу вас об одном: побольше сочинить.
     Как можно более – вот в чём моё стремленье!
     Запутайте толпу, введите в заблужденье,
     Иначе – верьте мне – ей трудно угодить.

   – Что за минизингер спел? – спросил Кряжец.
   – Коллекционер минералов, давший одному своё имя, и вагант из Священной Римской империи, саксонец фон Гёте.
   – Саксонец – это сак? – спросила Сапфир.
   – Он самый. Западный скиф, – ответил Саррас Бедавер, Скитающийся Скиф.
   – А ты ведь не говорил, что хранишь сердца царевны и коня, – Деревниш говорил, как можно более равнодушным голосом.
   – Не говорил? – как можно тщательнее удивился Волхв. – По-видимому, повода не было.
   – А ведь хранитель грани не раз бывал у тебя. – Волхву показалось, что за спиной Деревниша шевельнулся горб, – отчего же ты ему раньше-то не сказал?
   Но Волхв промолчал, ничего не ответил.

Алмазный поход
(версия Волхва, невысказанная)

   Чрез Великую Пермь, уклоняясь от Камы, торится древняя русская дорога – Чердынская. Ни воздухом, ни водой не добраться до Синь-камня, можно только дорогой. Почему так, Волхв ответить не мог и, не мудря, отправился ею, дорогой Чердынской. И никаких препятствий, днями пути, не встретил, может быть потому, что ночи проводил в ямских избах. А в конце пути зачем-то решил заночевать в урасе, в разборном древесном жилище сахинцев. Лишь взошла Луна, притворяясь Месяцем, как прилетел холодный ветер и два великана, выше лиственниц, встали перед Волхвом.
   – Откуда вы? – спросил он абасов.
   – С берега Вилюя, – ответил один. – Оберег-то убери.
   – Что? – не понял Волхов.
   – Куст шиповника убери, мы тебя не тронем, – разъяснил второй.
   – Где осколок? – Волхв усмехнулся на «не тронем» и неожиданно отбросил лунную тень, огромную и поглощающую свет.
   – В вечных льдах, – ответил первый абас.
   – Но тебе его не взять, – добавил другой, – это по силам только хранителю.
   – Хотите заманить Скитающегося Скифа к своему Улу Тойону, на погибель? – делано равнодушно предположил Волхв.
   – Ишь! – дёрнулся рыком первый абас.
   – Дышь! – зарычал второй, вырывая из ножен молнию.
   И ударил Волхв лунной тенью по абасам и остался лежать сам на Чердынской дороге, не получив осколка, не дойдя до Синь-камня. Очнулся, подобрал кристалл Кряжца из грязи и побрёл назад. Алмазный поход закончился.

   – Смутно ещё помню, что великаны-чудища называли меня сылгы, – сказал Кряжец.
   – Якутский конь… – задумчиво протянул златоокий. – Нам надо побывать в доме одной женщины.
   – Чьей женщины? – спросила Сапфир.
   – В чьём доме? – спросил Кряжец.
   – На грани, – уже на ходу ответил Саррас.
   Дорога лежала открытой.

   – И ты их не задержишь? – узкое лицо Деревниша вытянулось и утончилось ещё больше, хотя казалось, что больше и невозможно.
   – Они вольные, – усмехнулся Волхв.
   – А я, пожалуй, последую за ними, – Деревниш опёрся на посох. – Как бы не заблудились.

   Волхв долго смотрел ему вслед. По крайней мере, голова его была повёрнута в ту сторону, куда ушёл Деревшин. За горбатым стариком, холодно мерцающим пунктиром, скользнула лунная тень.

8

   Медовая положила перед собой выгоревший, но без единого пятнышка, лист бумаги, поставила перед собой принесённую Чистюлей чернильницу, ту, что непроливайка, и взяла в руку деревянную ручку с металлически пером. Застыла ненадолго изваянием, обмакнула перо в чернила и, вспомнив опыт тётушки-учительницы, большой доки в правописании, вывела фиолетовым по жёлто-палёному: «Рано поутру, девица Незмеянова пошла топиться». Откинулась спиной на спинку стула, приподняла листок к глазам и прочитала предложение вслух.
   – Несмеянова? – спросила Марья Михайловна из глубокого, почти провалившегося кресла, где она крючком вязала крапивную кольчужку. – Ты фольклор решила писать?
   – Вы, баушка, недослышали. Незмеянова, – Чистюля вытянула бледные губы, подышала на стекло книжного шкафа и взялась протирать его кусочком былого бархата, сама слегка раскачиваясь на невысокой стремянке.
   – Умная… – пробурчала Вронская. – Какая я те баушка.
   – Перестань мыть и тереть, – попросила Чистюлю Медовая. – Заполируешь скоро всё так, что от бликов слепнуть начнём.
   – Порядок необходим для встречи гостей, – возразила Чистюля.
   – Каких ещё гостей? – всполошилась Вронская. – Опять громить будут?!
   – Кого? – осторожно полюбопытствовала Медовая.
   – Златоокого хранителя, я полагаю, – ответила Чистюля. Писательница заметно вздрогнула и выгоревший листок, дрожа, опустился на лоскутный половик.
   Никаких сомнений, Незмеянова – игра смысла со звуком, без обмана, а значит, обладала писательница немалым воображением. Опять же, разве саму Медовую не тянул к себе омут? Такое имя должно было сказать: я не змея по отношению к Юрию Марковичу, но я и не засмеюсь больше никогда, если не будет со мною рядом златоокого. Однако, истина ли эти слова? Ведь истина лежала на дне того омута, Чистюля же и приставлена с целью уберечь женщину от смертельного прыжка. Чистюля… Параллели… Так это политика!
   Да… Ты читаешь заветные философские тексты и начинаешь понимать, что все они посвящены борьбе. За еду, за власть и за будущее для своего потомства. Умри ты! Вчера, сегодня, завтра. Чтобы я жил вечно! Это политика. Ты полюбила того, кто находится внутри смертоносного смерча, и как только ты отдашь себя всю этой любви, смерч убьёт тебя и отправится дальше. Разрывающий всё вокруг скрученный ветер не знает благодарности, он не помнит, что когда-то был слабым маленьким ветерком, который гасило ледяное дыхание времени, а твои ладони согрели и защитили его. Это политика. Ветхая битва древних камней…
   И малый алмаз пробивает огромный валун, как крепкая рука Давида выстрелом из пищали пробивает лоб закованного в доспехи гиганта Голиафа, и откалывает от тяжкого камня кусок сиреневого чароита, и чары обрушиваются в багровый омут, и вверх взметается уже водяной вихрь, стремясь закрасить синь воды ало-свинцовым отблеском крови. Может быть это и политика, если таковой считать войну.
   – Но, кто ты? Спасительница или конвоир? – спросила Медовая.
   – Сестра милосердия, – прошелестела бледная девушка.
   – Я могу надеяться на тебя? – спросила Медовая.
   – Можешь, – ответила Чистюля.
   Старуха Вронская больше ничего не стала слушать. Болели ноги, болела спина. Болело сердце. Её омут, возможно, сразу за порогом. Туда, за порог, старуха и шагнула.

   – Я пойду один, – сказал Бедавер. – А вы подождите меня у колодца.
   – Так мы и так у колодца, – Кряжец показал на машину, действительно стоящую у поселкового колодца, откуда бабы таскали воду, натружено раскачиваясь желудками. Машина, непонятным образом быстро оказавшаяся у Сарраса, сверкала новизной и богатством, и Сапфир предположила: – Может нам остаться в кибитке?
   – Я говорю о колодце, что спрятан синими камнями в саду Медовой, – объяснил Бедавер. – А кибитка – всего лишь красивая жестянка, она не защитит.
   Оставив любимую и друга в саду, златоокий вошёл в дом к любящей. Старуха Вронская качнулась к нему на пороге, но Саррас мимолётно улыбнулся ей одним уголком губ и ворвался в жизнь Медовой вновь.
   Она поднялась навстречу тому, кого не так давно отпаивала живой водой. И стала писательница неимоверно красивой! Никогда раньше такой не бывала. Златоокий опустился на колени перед женщиной, благодарность склонила его пепельноволосую голову.
   – Тебе обязан, – сказал он.
   – Да, – согласилась она, опустив одну руку ему на плечо, пальцами второй теребя непокорный локон, более серого пепла, чем остальные.
   – Ты простишь меня, – сказал он.
   – Да, – подтвердила она.
   – Помоги мне и сейчас, – попросил Бедавер.
   – Помогу, – тихо молвила Медовая. – Скажи, чем?
   – Пел ли я песню в бреду, а коли пел, то какие слова?
   – Пел, – от воспоминания женщина стала ещё красивее. – О якутских конях и алмазах.
   – О, да! – Бедавер выпрямился, и золотые очи его полыхнули заревом.
   Уже в дверях он обернулся: – Я долго лежал без чувств, пока не появился Деревниш?
   – Горбатый старик возник сразу вслед за тобой, – ответила Медовая. А слёзы лились потоком, не давая дышать…

   Застонали дверные петли, скрипнул дверной косяк, и тугой воздух сжал мир до размера кричащего болью сердца.
   – Я никогда больше его не увижу? – Мольба, прикидывающаяся вопросом, была обращена к Чистюле.
   – Не знаю, – ответила бледная немощь. – Но не сомневаюсь, что он оставил себя в тебе.
   Медовая приникла к себе и собственным сердцем услышала удары ещё одного. По своему загадочному обыкновению, смерть любви порождает новую любовь.

   Не верь тому, что написано во снах. И не верь тому, что написано в глазах, ибо они зеркало души тогда, когда душа имеется. Сапфир читала во снах, верила и надеялась, они с Кряжцем заглянули в золотые очи вышедшего из дома хранителя и поверили в неизбежность дальней дороги. А Бедавер понял, что они поверили.
   – Думаю, просто так нас не отпустят, – сказал он.
   – Ты говоришь о Волхве? – спросила Сапфир.
   – О нём, – ответил Саррас и добавил: – А может быть и о Деревнише.

   – У нас в роду, вааще так заведено – пока пятерик не отсидел, нефиг жениться! – ширококостный мордатый мужик громко объяснял свои семейные нравы собеседнику, для убедительности доводов вцепившись в его плечо. – И дед мой сидел, и отец, и я, и сыны мои… все сидели! Теперь вот внука готовим, в дело взяли. Можно и сесть, семнадцать годков уже. К двадцати трём выйдет! Так что, твоей девке придётся подождать моего жигана. Отсидит, тогда и женится!
   Апричин с удовольствием слушал пьяный разговор, доносящийся от соседнего стола. Впереди сверкала гроза грозных событий, и ему хотелось насладиться разбитным покоем. Фырка же, оставаясь незаметной, оглядывала арочный зал, дробимый этими арками на несколько визуально обособленных отсеков.
   – И ты хочешь сказать, что это сливки общества? – разочарованно спросила она.
   – И сливки, и пенки, и горелые гренки, – благодушно ответил Ястреб. – Обычное дело.
   – «О друг мой, верь, что мудрость вся людская – нередко спесь лишь пошлая, пустая!» – продекламировала маленькая.
   – У-м-г? – вопросительно шевельнул плечом консул.
   – «Фауст». Дядька любит.
   Поэтическая нотка ввинтилась в разгульные порывы невидимых кондиционеров, достигла стола Бересты и та вдруг вспомнила словами Пастернака о тех временах, когда новый год начинался первой осенней полночью, хотя поэт и смешивал разные новогодья:

     – Все шалости фей, все дела чародеев,
     Все ёлки на свете, все сны детворы.
     Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
     Всё великолепье цветной мишуры…

   Скулы колдуньи натянулись и вздулись синими прожилками:

     … Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
     …Все яблоки, все золотые шары.

   О воспоминания! Всё счастье и всё горе – их производные. Воспоминание может быть таким коротеньким, словно искорка из-под стального колеса – мелькнула в долю мгновения и исчезла. А может быть таким маленьким, будто прокол булавкой на шикарном бальном платье, настолько малюсенький, что даже волосок с тайного места не проникнет в эту микроскопическую дырочку. Может. А полыхают пожаром! А разрывают колоссальные завесы! Грамотей провалился в детство, ещё догимназическое, когда папа привёл его отобедать в знаменитый трактир за Рядами. Миска-пиала с мясным бульоном, в котором плавало сваренное вкрутую и очищенное перепелиное яйцо, а на блюдечке – два маленьких румяных и мягких пирожка с тройной начинкой. И вырываясь из капкана счастливых невозвратных дней, Недоучка почти выкрикнул в приближающегося полового:
   – Гарсон! Водки и бульону, водки и яичка, водки и пирожков!
   И этот вскрик блондина преобразил сектора обеденного зала, словно дал сигнал к воздвижению храма чревоугодия. Гони её прочь, тугу-печаль! И погонят, ещё как погонят! Словно быструю тройку, великолепную семёрку и забубенного туза.

   И покуда маховик чревоугодия и пития раскачивается до раскручивания, я загляну… нет, не в кухню, хотя очень хочется, а в бильярдную за гардеробной, где давно уже не было бильярдных столов и которую называли подсобкой, использовали же как курительную, будто бы кабак всерьёз относился к дуралейным модным веяниям и боролся за чистоту лёгких обедающих, но только в обеденном зале. В эту-то подсобку и собирались, влекомые лишь ими слышимым зовом, служебные шофера и помощники, референты и приказчики, все те, кого верные словечком, но злые языком называют холопами и лакеями.
   Слуги… Фигуры, несущие в себе вековую загадку, часто с буквальным корнем «гад», и вековую насмешку, безо всяких корней. Немец, свято верящий Булгакову, в том числе и в наблюдение, дескать, напрасно полагать, что домработницы чего-то не замечают, отправился за дополнительными сведениями в подсобку в образе приказчика Ильюшки Сохатых, нарумяненного фанфарона из романа Шишкова, а точнее, из фильма «Угрюм-река». Ибо был Немец киноманом, приучившим, кстати, к сему занятию и Фырку.
   Сбор прислуги в подсобке был идентичен кучкованию персональных водил неподалёку от парадного подъезда сверкающего помпезом офиса, ожидающих своих господ в тягучей и скабрезной болтовне, сопровождая её бесконечным покуриванием и почёсыванием обтянутых рубашками пищеводов, по простоте называемых пузами и брюхами. Ежели собравшихся в бильярдной без бильярда выстроить рядком да по ранжиру, то можно без большого труда убедиться в остром глазе и твёрдой руке прежних писателей, и увидеть во всей красе Яшу из «Вишнёвого сада», официанта Саяпина из «Утиной охоты», а также неизбежного симбиоза Смердякова из «Братьев Карамазовых» и Осипа из «Ревизора». О, это такое разнообразие характеров и поступков, кои и не снились их хозяевам!
   Однако Немец, слушая и смотря, вслушиваясь и всматриваясь, прислушиваясь и присматриваясь, подслушивая и подсматривая, вспомнил резюме Фырки, выведенное ею после просмотра «Безымянной звезды».
   – Они все холопы, в этом задрипанном городке.
   – Почему? – удивился Немец.
   – Потому что даже самый лучший житель этого захолустья красивый и нелепый мужчина, учитель Мирою – раб, сидящий на цепи, вбитой в крепостную стену городка!
   – И с чего такой вывод? – Немец продолжил удивление.
   – А что говорит этот учитилишка, когда его любимую увозят?! Когда она сама уезжает, возвращается в свою богатую жизнь в столице?! – от негодования глаза Фырки сменили все основные цвета спектрального анализа.
   – Что говорит? – не понял Немец.
   – «Звезда никогда не отклоняется от своего пути»! – передразнила учителя Мирою Фырка. – Астрономишка вшивый! А сам-то, чего не поехал вслед за любимой?! Сдрейфил?
   – Так он же не звезда, – хмыкнул Немец.
   – Вот! – завопила Фырка. – Я и говорю – холоп! Они все там лакеи своего бессмысленного придатка железнодорожного полустанка.
   – М-да… – сказал тогда Немец, а сейчас он, кривляясь и жестикулирую, вставляя иноземные словечки по поводу и без, убедился в правоте Свиридовой воспитанницы, ибо среди общего выражения физиономий прислужьего ряда, мелькнуло одно лицо, странно вытянутое и с умными пречёрными глазами. Эти глаза резанули по Немцу так, что он почувствовал физическую боль, а их владелец вышел вон. Немец поспешил за ним.

   А кабак гудел! Каждый русский знает это состояние, когда в один миг чувство «однова живём!» охватывает всех присутствующих в границах весёлых стен. Обычно этот миг следует сразу за песней. В «Жгари» таковой была песня, знаменитая исполнением Аллы Баяновой, которую весьма задушевно пел надтреснутым голосом молодой парень в красной рубашоночке:

     Всё ровно года проходят чередою
     И становится короче жизни путь.
     Не пора ли нам с измученной душою
     На минуточку забыться и отдохнуть?

   Песня летела анфиладными проёмами, проникая в кровь и измученные гланды, и почему-то определяла каждому:

     Всё, что было, всё, что мило,
     Всё давным-давно уплыло.
     Истомились лаской губы
     И натешилась душа.
     Всё, что тлело, что горело,
     Всё давным-давно истлело…
     И лишь певец твёрдо знал:
     Только ты, моя гитара,
     Прежним звоном хороша.

   Перед Грамотеем встали на столик: стопка рябиновой, рюмка перцовой и стограммовый гранённый стакашек пшеничной; чашечка бульону, от широты заведения украшенного тремя перепелиными яйцами и веточкой петрушки; два пирожка на соломенной подложке, один румяный, второй – хрустящий. Э-эх, чего прошу, чего хочу…
   Это-то и было сутью «Жгари». Кабак предоставлял каждому всё, что тот желал – в ресторане не было меню! Именно такой прибамбас и собрал в полуподвале наших персонажей. Они предполагали, и небезосновательно, что именно на этой территории они добьются желаемого. Разве разговор о еде? Конечно же нет!

   Ни за что бы не поспеть за узколицым Немцу, кабы не поймал он порыв попутного ветра. Но ветер ли? Не похоже. Это была тяга! Обладатель чёрных-пречёрных очей рубил пространство воздуха словно воду и оставшаяся сзади волна кипела и пенилась, бурлила и тянула за собой. В таком-то потоке, швыряя из стороны в сторону слабой щепкой, несло Немца. И принесло. Под роскошный каштан, которых богато росло в довольно узкой полосе между засыпанным оврагом и речушкой, заточенной в трубу и закопанной под землю. С удивительно чистой скамейки светло-жёлтого цвета поднялся закопчённый мужчина, поднял с лысой головы бейсболку с неимоверно длинным козырьком, предъявив толстые остроконечные уши.
   – Это так срочно, Воропылов? – спросил узколицый.
   – Срочно, Деревниш, срочно, – нервно дёрнул тёмной щекой Воропылов.
   И сразу, воспоминание. Маленький мальчик, сбежавший из детского сада, где он заключался в самой младшей группе, столкнулся с непреодолимым препятствием – закончилась суша. Обильно снежная зима уже миновала и яркие солнечные лучи бежали из марта в апрель, и растаявшие сугробы заливали водой все ямы, все низины, и мальчик стоял перед огромной лужей, не веря, что он попал в ловушку. Дороги не было, но путь имелся. Городок, где мальчика отправили в детское дневное общежитие, был юн и строился прямо в густых лесах, вырубая эти леса только по необходимости, а потому лужа, оборвавшая сушу, упиралась, уходила своими краями в два перелеска, в которых ёлки рвались в небо, стремясь стать елями, а для мальчика всё это было непролазной и страшной чащобой. Он тоскливо оглянулся назад, но не увидел ничего, что позвало бы его, что дало бы защиту. И мальчик, оскальзываясь по бурой грязи, шагнул в чащу, где невеликой надеждой, сквозь тяжёлые ветви, светило редкими отблесками спасительное Солнце. Он шёл, стараясь следить за залитой талой водой дорогой, которая урывками просматривалась меж деревьев, и прошёл уже много, но змеевидный корень возвышающейся над ёлками сосны, схватил мальчика за ногу, он упал, и не стало Солнца, а ужас сжал его сердечко под самым горлом. Слёзы помчались из его глаз, опережая звук, опережая тот безутешный плач, каким кричит дитя, осознавшее жуткое горе одиночества. Однако крик не успел набрать мощи, как чья-та сила подняла мальчика с сырой земли и поставила на ноги. «Ты зачем здесь?» – спросил у дитя странный старик, с косой из волос и в сказочном халате.
   – Я снова заблудился в перелеске. Как тогда, в детстве.
   – Расскажи, – Деревниш достал из складок халата люльку, сорвал со случайной пихты сухой бутон мака, растёр, смешал с крошками завалящегося табака, раскурил трубку и пустил клубок дыма гранатового цвета. Клубок повертелся в воздухе, вытянулся струйкой и коснулся ноздрей Немца. Хлоп, и соглядатай впал в посапывающий наркоз, и ничего-то из рассказа Воропылова не услышал.

   Ух, ты! Давай-давай! Делай! Нет, это невозможно. Если я начну описывать пищу насущную, готовую возникнуть на столах по буйному воображению гаргантюашек и пантагрюэльчиков, то голодная вождленная слюна склеит, почитай, что скуёт мои чресла, а коли притронусь к изобилию пития, то брошусь в запой, потому я сомкну глаза, заткну ватой ноздри и продолжу писать на ощупь, осторожно продвигаясь по сюжету, чтобы, не дай Бог, его не разбить.
   – А вот и дядька! – сообщила Фырка.
   – Где? – голос Ястреба был несколько резковатым, а поза напряжённой, но чертинка (так Апричин решил называть Фырку про себя, и мне понравилось) объяснила это нервным состоянием охотника. Она оказалась права, хотя добычу, а таковой Фырка предполагала Бересту и Грамотея, исчислила неверно.
   – Да вон он, в сюртучке-бриони, на откупщика госзаказов похож, – чертинка указала на красномордого пузана с пятидневной щетиной, седой с правой стороны и рыжей с левой. Пузан, размахивая вниз-вверх руками, этими пасами убеждал влажных ребят, оба-двое которых явно имели цель подороже продать свои ведомственные возможности.
   – Ага, вижу, – ответил Ястреб, но Фырка усомнилась в основательности ответа консула и чутьё её не подвело. Она подплыла за левое плечо Апричина, поймала его угол зрения и воткнулась взором в статуэтно красивую спутницу Альфеева. От обиды Фырка фыркнула и возмущённо спросила: – Кого ты видишь-то?
   – Сердечную отраду, – честно ответил Ястреб. Он оглянулся и попросил пробегавшего мимо полового: – Если не в лом, сударь, то лафитничик брусничной.
   – Так точно – само собой – будет исполнено, господин консул! – радостно сообщил официант, явно чебоксарский, шлёпнул пятёрней по полотенцу-переднику и умчался в алкогольные погреба.
   – Какую ещё отраду!? – возмущение Фырки достигло предела искры, и было готово полыхнуть видимым электрозамыканием.
   – Не бойсь, – улыбнулся Апричин, – гуляю-гуляю, да дело разумею.
   – И чего наразумел? – совсем без ехидства, ну, разве только чуть-чуть, решила уточнить чертинка.
   Ястреб промолчал, он ждал знака вернее, значочка. Сбор всех, заинтересованных в исходе дела о гибели хозяина сада, где забил родник живой воды – это и есть ожидание знака. Магнитная стрелка Вия неизбежно должна была указать направление. Почему? Никто не знает! Так положено и всё тут. Никто ведь не удивляется, что ноги ведут, а руки держат. Весьма разумно заметил поэт Окуджава, дескать, «так природа захотела и кому, какое дело…».
   И значочек появился! Лавируя между мостков столов, один из половых, явно костромской, нёс блюдо. Мясо, дожаривающееся на старинном утюге, набитом алыми угольями. И пробегая мимо стола, за которым сидел Альфеев со своей статуэтной спутницей, гарсон неожиданно споткнулся и один кусочек горячего, блестящего жиром мяса полетел-полетел, и упал в изысканную прорезь на бедре изысканнейшего платья красавицы. Ах! О-ё-ёй! Красавица вскочила, дёрнула подол вверх, обнажив умопомрачительных форм белые до сахара ляжки и сизый дым в сиреневых разводах, висевшей воздухом под потолком залы, потряс отбористо-забористый мат, среди которого возникло и культурное слово: «Забурел?!». Культурные слова принадлежали не красавице, но Овену.
   – Есть! – тихо, но торжествующе сказал Недоучка.
   – А вот и коготок, – тонко заметил Джильс, и Береста предположила: – А может сама птичка?
   – Цок-цок-цок, – поцокал языком Свирид.
   Ястреб кинулся, сквозь суматошинку и шабашок возникших в зале, прямо к красавице и сказал прямо в её яростные глаза: «Такого соблазна я не видел никогда в жизни!»
   – Его обладательницу зовут Пинна, – сочным голосом произнесла красавица, и яростные очи слегка подёрнулись поволокой, во все времена бившей мужчин без промаха. – Вы позволите мне его прикрыть?
   – Не спешите, умоляю вас, – попросил Ястреб и едва уловимая надсадинка в его голосе пробрала дрожью даже Фырку. «Ай, и ловок! – восхищённо подумала чертинка. – Горазд».

   Впрочем, Немцу ничего бы не дало, кабы он услышал рассказ Воропылова, ибо рассказ получился очень своеобразным. Можно назвать его тактическо-изворотливым. Воропылов не вдавался в детали и ссылался на некий злой дух, которого поймали черти, дружки наглого Апричина.
   – Ты подчёркиваешь фамилию этого защитника церковного кирпича и тому есть причина? – среагировал Деревниш.
   – Ещё какая! – воскликнул Воропылов. – На мою удачу, прокурорский приятель мой, оказался не только влиятельным, но и очень информированным. – Воропылов умолчал, что прокурорский был партнёром коллекционера по бизнесу, коллекционной торговле. – Так вот, сия фамилия весьма известна в очень узких кругах, которые можно называть обслугой эмиссионеров. Не самими эмиссионерами, а их обслугой!..
   – И? – спросил Деревниш замолчавшего рассказчика.
   – Это фамилия влиятельнейшего эмиссионера. Влиятельнейшего!
   – Готов поверить, что непонятные эмиссионеры на что-то влияют, но разве может быть таковым какой-то консультант, бегающий по посёлкам и дворам? – Деревниш обнаружил большое знание того, кто есть Апричин и чем он занимается, но Воропылов не обратил на это никакого внимания, потому что его ответ не нуждался в том, чтобы вникать в нюансы вопроса собеседника: – Я говорю о Способе Апричине, дяде приходившего ко мне консультанта.
   – Вона чиво! – и горбатый старик прищурил пречёрные глаза. – Такой значитца пляс…, – Деревшин задумался, а затем решил уточнить: – Иде энта, как её бишь, икота?
   – А откуда ты знаешь об икоте? – на этот раз Воропылов обратил внимание на слова Деревниша. – Я ведь ничего о нём не говорил.

   И верно, жизнь состоит из довольно неожиданных встреч и поворотов судьбы, и в любое мгновение человек может столкнуться с тем, что изменит его жизнь, и с теми, кто попытается её сломать. Овен Патернолович был очень умным, действительно, очень умным человеком и моментально понял, что у него случилась встреча, которая может нехорошо повлиять на его богатую, насыщенную во всех смыслах жизнь. И как смелый мужчина, спросил Ястреба прямо:
   – Ты претендуешь на мою женщину?
   – Претендую, – ответил Ястреб. – Отчасти.
   – Что ж, – усмехнулся Овен, – Я – Альфеев.
   – Я знаю, кто вы, – Ястреб с усилием оторвал взгляд от Пинны и упёрся им в жёсткие глаза соперника. – Я – Апричин.
   – Вот и хорошо, – Альфеев перестал усмехаться – Нам надо найти способ разрешить возникшее противоречие…
   – Дабы избежать крайностей, именно Способ и может гарантировать честный поединок, без неожиданностей с вашей стороны, – Ястреб боковым зрением видел поднимающихся из дальнего угла огромных громил и небезосновательно связал их с Альфеевым.
   – Способ… Апричин? – Овен хрустнул костяшками пальцев рук. – Уж не приходишься ли ты…
   – Племянником, – опять перебил Альфеева Ястреб.
   – Это меняет дело, – совершенно спокойно сказал Овен Патернолович. – Но лишь откладывает разрешение нашей несовместимости на другое время.
   – Согласен, – Ястреб резко, в стиле простодушных офицеров прошлого, опустил подбородок. «Чё ты согласен-то?! – разозлилась Фырка. – Давай, ещё бабу прямо здесь лапать начни!» – Согласен, – повторил консул, – но Пинна пусть выберет сейчас.
   «Офигеть!» – возмущалась Фырка, стараясь привлечь внимание Свирида. Могла и не стараться. И околоточный аблакат, и Грамотей Недоучка, и Береста с Джильсом не отводили взглядов от Альфеева и Ястреба. А когда Пинна вложила пальцы руки в протянутую ладонь Ястреба и ушла с консулом, все они уверились, что целью их сбора в кабаке оказался Альфеев.
   А «Жгарь» ударился в дикий кутёж. И швырнул его туда донельзя развеселившийся Овен. Гуляй! Жги! В полночь потеряли, в полдень найдём!

   – Мама…, – тихо молвила Пинна, когда уже в салоне авто Фырка отринула негатив изображения и проявилась статуйной красоте во всей красе своей.
   – Не пугайся, – Апричин бережно взял своими пальцами запястье красавицы, – это наша общая, одна на двоих, галлюцинация.
   – Никакая я не галлюцинация! – Фырка устроилась на приборной доске и подрыгала правой ножкой. – Ишь, булгаковых книжек начитался. А тебе, дурандосина, о мамке надо было помнить, када ты ляжками и полжопой сверкала!»
   – Что это?! – похоже, что Пинну оставляло последнее сознание.
   – Ну, ладно, скажу – подмигнул ей Ястреб. – Это представительница племени городских чертей.
   – Каво?! – Пинна ошалело посмотрела на представительницу и начала хохотать.
   – Чёй-та, она? – настороженно фыркнул Фырка, готовая обидеться окончательно, но Ястреб успокаивающе махнул рукой и обратился к статуэтной красоте:
   – Меня Ястреб зовут.
   – Ничему больше не удивлюсь! – Пинна перестала смеяться и спросила: – А куда мы едем?
   – В кузницу, к кузнецу.

9

   Ладонь. Человек часто смотрит на свои и чужие ладони, понимает ли зачем, другой вопрос, но чаще всего взгляд утыкается в середину, в долину Марса, поглощённую внутри себя жизненной борьбой, что в самом низу в самом начале восхождения, что на троне. А над этой долиной нависает Божественный мир, стекая с линии сердца, и заполняет сей дол до краёв, коими являются линия счастья и таланта, и даже сама линия судьбы. Эта-та середина ладони, эта воинственная долина со всеми её краями – место пытки для камня, особенно если мять его там и сжимать. Истинно говорил Гоголь в своей поэме: «Кто уж кулак, тому не разогнуться в ладонь».
   Да, для несведущих, – камень становится врагом того, кто его пытал.
   – Не говорил…, – Деревниш пожевал слова тонкими грубыми губами. – Талисман-то, что я дарил, где он? Не потерял?
   – Целый, на месте, – неуверенно ответил Воропылов. Долгие годы, с того самого детского побега, он хранил маленький сверкающий камушек, беря его в руку каждый вечер. Но те годы прошли, и Воропылов даже не помнил, когда видел талисман, подаренный ему Деревнишем в перелеске у лужи.
   – На месте…, – горбун опять пожевал слова. – А ты узнал, что это за камень? – И не дожидаясь ответа, произнёс: – Это циркон. Камень наёмных убийц.
   – Меня кто-то нанял? – Воропылов вздрогнул и тут же понял. – Это ты!
   – Так точно, я, – скучным голосом согласился Дервениш. – Я ведь янычар из ордена бекташей и для меня чужая жизнь, как и чужой грех, никогда препятствием-то не были.
   – Но зачем?! – вскричал Воропылов.
   – Ибо рыдают души их и не находят покою. Не задавай опасных вопросов и тебя не раздавит тяжесть ответов. Скажи лучше, что ты знаешь о консультанте.
   – У него большие связи, – ответил Воропылов и Деревниш понял – такой ответ исчерпывающий.
   – Тебе нужна помощь с церберами закона? – поинтересовался он.
   – Нет, я сам разберусь. Ты найди икоту. Как я понял, это твоя креатура.
   – Найду, – Деревниш больше не мог обижать Воропылова, слишком весомым было его обязательство перед убегающим домой мальчиком.
   – Ты так и не ответил, зачем…
   – Слишком близко бессмертие зла. – И горбатый старик ушёл в косые проулки под холмом.

   – Выключите кондёр и приоткройте оконце, – попросила Апричина статуэтная Пинна. – Я люблю шум улиц и лёгкий запах гари.
   – Но этот лёгкий запах совсем не лёгок для лёгких, – предупредил Ястреб, однако немного опустил стекло.
   – Сквознячок вонючий обожаешь, значитца! – Фырка обмахнулась кисточкой хвоста.
   – Можно и так сказать: крепкий запах брутальных мужчин, – красатуля состроила глаза на чертинку, обнаружив длину не только верхних, но и нижних ресниц.
   – Тогда тебе нужон не этот ловелас, – Фырка кисточкой хвоста ткнула в Апричина, – а настоящий Срака!
   – Прямо-таки, сама? – с ехидцей уточнила Пинна. Ястреб молча улыбался.
   – Не сама, а сам, – Фырка почесала рожки под косичками и задала наводящий вопрос: – «Шрека» смотрели?
   – Видел, – ответил Апричин.
   – Поглядывала, – сообщила Пинна.
   – Тогда, сразу к сути, – Фырка приняла гордую позу эрудита и ринулась в спич: – Что за странное имячко у знаменитого мульта? Что это за Шрек? А потому что аглицкое. Неприятного цвета и вонючий издающий, фу! – неприличные звуки, неушто мы не знаем кто и что это? Конечно, это Срака! На аглицкое косноязычие, – Шрек. – Чертинка со значением зыркнула на Ястреба и объявила Пинне: – Срака и есть твой идеал.
   – Не хами, – красатуля дёрнула плавным плечиком. – А версия ничего, оригинальная.
   – Сама ты версия! – Фыркнула Фырка. – Что, другую знаешь?
   – Имена часто непонятны, – миролюбиво ответила Пинна.
   – Ну да, твоё, например, – чертинка скривила рожицу, подумала и состоила ещё одну.
   – Пинна – это знаменитая и красивейшая раковина лазуревого моря, – неким апломбом произнесла красавица.
   – Устрица, что ли? – округлила глазки Фырка.
   – Дура. – Спокойно ответила Пинна. – Раковина, кроме перламутра, славна своей красноватой жемчужиной.
   – И какая же у тебя жемчужина? – Фырка не обиделась на «дуру».
   – Подрастёшь, узнаешь! – хохотнула Пинна.
   – Успокаивайтесь, – сказал Ястреб. – Приехали.
   Впереди виднелись купола Перервинского монастыря, а вокруг сплетались пути железнодорожные с непременными электричками, пути асфальтовые, с непременными маршрутками, ползли какие-то покрытые испариной трубы и торчали цинковые воздуховоды, в общем, место представлялось сосредоточением кипучей пролетарско-торговой деятельности, а от прежней монастырской слободы только, что и осталось, так именно кузница. Кузня, как называл её кузнец, который не вышел навстречу прибывшим, но о присутствии коего свидетельствовал звон молота. В ту же минуту к нему добавился перезвон колоколов из монастыря и Пинна не удержалась:
   – А вот отвезём тебя туда, что делать будешь?
   – Вот и выходит, что не я, а ты дура, – Фырка сморщила нос-пятачок и скромно чихнула. – Я этому заведению не чужая. Иверская часовенка у Воскресенских ворот Китай-города, тех, что ломали, – мои родные края. А ты, к примеру, откудова взялась?
   Ответа Фырка не получила, потому как звон колоколов продолжился, а перезвон молота и наковальни закончился. Из кузни появился кузнец.
   И никаких тебе изысков, всё как и положено. Косая сажень в плечах, могучая шея и грудь трапецией, рельефные бицепсы и трицепсы, не говоря уж о мускулах. Лицо – румянцем в полщеки, ярчайшие голубейшие глаза, курчавые русые волосы и великолепное прозвание – Алабай.
   – Зачем прилетел: с добычей, за добычей, или по делу? – спросил детина и полез к Апричину обниматься, поглядывая на девок. Фырка опомнилась и исчезла, но Ястреб воскликнул: – Да ладно, чертинка! А к тебе я по делу. Кстати, познакомься.
   И пока кузнец знакомится с, как он предположил, девками, я расскажу, кто такой Алабай. С Апричиным они были сотоварищами по учёбе. Можно сказать, что дружили. Когда Ястреб превратился в зоркого сторожевого таёжного дела в столице, он ни один раз предлагал Алабаю работать вместе, но багатур чудил, увлекаясь финансовыми операциями и дочудился – в одночасье образовавшиеся долги, прижали его к чёрной стене. И касаясь лопатками этой стены, помня, что в нынешних войнах стреляют всегда и только в спину, Алабай пытался отбиться в одиночку. Но девы… богатырей всегда спасают девы, и такая кинулась к Апричину. Ястреб взвился ввысь, да не один, и ринулся булатными клинками на легированных сталью крыс, да слабоват оказался напор. Тогда-то консул впервые пришёл за помощью к дядьке. Усмехнулся Способ Апричин и крыс смело словно брандспойтом. Лишь мокрая чистота осталась. А Алабай сказал: «Пойду-ка я, Ястребок, в кузню. И отец мой кузнец, и дед кузнецом был, и прадед… Темир мять буду».
   – И что за дело? – заулыбался кузнец.
   – Не можешь ли выковать мне голос, сладкий голос Орфея? – простодушно спросил Ястреб.
   – Козлят подманить хочешь? – улыбка Алабая стала шире. – Но ты же, вроде, не лесной хищник.
   – Козу, – Ястреб сыграл глазом на Пинну.
   – Что ж…, – кузнец взъерошил кудри, – есть у меня одна трелька с дефектом. – Алабай развернулся в кузню, жестом, персонально, пригласив Фырку.
   Чувство, охватывающее человека, называемое воспоминанием, часто рождается запахами. Вечная, почти неприметная грусть и, о, радость! – вновь этот запах воды и рыбы, если ты рос у причала; машинного масла и соляры, коли отец, дядья и братья твои вкалывали водилами могучих лесовозов и вёртких бензозаправщиков, не говоря уж о прочих самосвалах; едва уловимый запах цемента, чувствуемый чаще глазами, чем носоглоткой, ежели ты вырос на огромной и бесконечной стройке… Пинна замерла на пороге кузницы, ей почудилось, что, вот прямо сейчас и здесь она увидит отца и старших братьев, вечно вонявших железом.
   Фырка с любопытством глянула на красатулю, но сказать ничего не успела, ибо Алабай, погремев парочкой ящиков, достал какую-то изогнутую, извилистую фитильку.
   – Вот она! – кузнец сунул железячку в губы и дунул. Удивительный протяжный звук, со странной трагической трещиной, заполнил мастерскую. Когда стихло, Алабай пояснил: – С дефектом штуковина.
   – Вспомнила! – закричала Фырка. – Один из лалов, выпавших из руки златоокого, был с изъяном, с дефектом! То ли пятнышко, то ли трещинка, то ли щербинка, не помню, но точно, изъян был.
   Ну вот, мозаика узора и сложилась! И ветер, рождённый когда-то огненным вихрем, возникшего ещё раньше из горящего ветра пространства, совсем не зря подхватил Фырку и принёс её в сад, спрятавший родник живой воды. И бури, нещадно хлеставшие Скитающегося Скифа, последнего рыцаря Чаши Господней, совсем не случайно прибили его к тому же саду. И сестрички-привычки, и Деревниш, и Ястреб… всё-всё не полагалось на стечение обстоятельств, на удачу, а пробивалось через узор лабиринта, чтобы здесь в кузне древней слободы, Фырка вспомнила о камешке с таившимся пятнышком. С чёрной дырой в алмазе вселенном!
   Теперь два пути. Или дорогой мёртвых, или мёртвой дорогой.

   Эту драку и участники, и кабатчики, и прохожие, а также полицейские и городовые вспоминать будут долго. Для некоторых драка станет вершиной дерзости, самым бесшабашным поступком в жизни, самым из пережитых страхов, удивительном соучастии в бардаке! От побоища смогли ускользнуть Свирид и Джильс, бросившиеся в погоню за Ястребом, Фыркой и незнакомой красавицей, но Береста и Грамотей, воспользовавшись свалкой, решили свести счёты друг другом.
   А первый удар нанёс Альфеев. Причём, не молча и сосредоточено, а с криком – «Это мне-то нельзя?!» – нагло развязно. Невеликого росту Овен подпрыгнул и влепил затрещину неосторожно возникшему рядом мэтру. От такой беспардонности ноги того завихлялись совсем уж невообразимо, монокль выпал из гнезда и спутался с окончательно распоясавшимся кушаком, чёрные усики стали тоньше бритвы, а хук с правой приложился к олигархову челу, предварительно и разумно освобождённому хозяином от диоптрий, вставленных в дорогущий рог архара. Шкафы-телохранители рванулись из своего угла, половые – изо всех углов, и пошла потеха! А Альфеев, пользуясь суматошным бурлеском, свалил на сторону, даже не захватив летнего шёлкового пальтишка.
   И в этой-то стороне его поджидала машина, которую Альфеев, оказывается, вызвал ещё до оплеухи, что он отвесил мэтру. В салоне, кроме водителя, пребывал лисьего вида субъект с чемоданчиком на коленях. «Где?» – спросил Овен. «В Марьино», – ответил субъект. Речь шла о сигнале, летящем в эфир от телефона Пинны.
   – Поехали, – Альфеев устроился на переднем кресле и неожиданно, ибо не очень любил слушать, включил радио. Оно-то и сообщило: – Правительство приняло решение рассекретить крупнейшее месторождение алмазов в междуречье Ангары, Подкаменной и Нижней Тунгуски…
   – Ах, ты! – воскликнул Альфеев.

   Алабай посматривал на Фырку, изо всех сил удерживаясь от восклицаний, выражающих удивление, со всего размаху разгребал приставленные к стене железяки, чтобы удержаться от восклицаний восхищения Пинной, но махнул кулачищем, задел провод и древний репродуктор, сиротливо и пыльно висевший в небольшой нише, заработал. «Правительство приняло решение рассекретить крупнейшее месторождение алмазов в междуречье Ангары, Подкаменной и Нижней Тунгуски. Запасы исчисляются миллионами карат…»
   – Дьявол! – вскричал Ястреб, и взгляд его стал таким холодным, что посмотревшим в него Фырке, Алабаю и Пинне стало зябко.

   «…месторождение алмазов в междуречье… исчисляются миллионами… Диаметр кратера достигает ста километров…»
   – вот и конец маршрута! – громко крикнул Саррас Бедавер, обняв Сапфир и хлопнув Кряжца по плечу.

   «…Ангары, Подкаменной и Нижней Тунгуски. Запасы исчисляются миллионами карат. Диаметр кратера достигает ста километром. Кратер, предположительно образовался от удара астероида…»
   Котанга-вановора-кюумба! – пронзительно, словно заклинание, прокричал Деревниш.
   А там, у звёздного плато, прищурил глаза Волхв: – Перебросим-ка Калинов Мост.

   Он так и стоял, рождая взором иглы изморози, и Фырке с Пинной стало восхитительно и боязливо любопытно. Они не сводили глаз с Ястреба. А кузнецу те иглы леденили самое сердце, его охватывало крайнее беспокойство за друга. Алабай не заметил, что уже говорят его уста:

     И с высокой сетки птичьей,
     От лазурных влажных глыб
     Льётся, льётся безразличье
     На смертельный твой ушиб.

   – Ух, как красиво… – прошептала Фырка.
   – Это Мандельштам, – тоже шёпотом, пояснила Пинна.
   – Да! – Ястреб вздрогнул, словно во сне, и обратился к Фырке: – Да. Помнишь, что хлынуло из-под земли в саду Медовой?
   – Живая вода, – ответила чертинка.
   – Верно! – Ястреб левой рукой разрубил воздух сверху вниз, а правый – поперёк:

     Кровь – строительница хлещет
     Горлом из земных вещей,
     Захребетник лишь трепещет
     На пороге новых дней.

   На пороге кузницы, в сверкании автомигалки, стоял Альфеев:

     И с бессмысленной улыбкой
     Вспять глядишь, жесток и слаб,
     Словно зверь, когда-то гибкий,
     На следы своих же лап.

   – Ну да, ещё Пушкин говорил, что нежного слабей жестокий, – фыркнула Фырка. – Кажись ревнивец заявился.
   Овен сел на грязный чурбан у входа и горько заплакал. Обрушились не фондовые котировки, на богатея, со всего маху, рухнул катарсис. Даже небо, упав, неспособно так придавить.

   Прохладная воздушная струя упёрлась в препятствие, в полузасохшую грушу, может быть, столкнувшись с вязкой субстанцией ведьминого дерева. Но скорее всего, прохлада остановилась, увидев, что в сад направляются сестрички-привычки. Нестерпимо болевшая душа звала на помощь. Серебристое облачко опередило сестричку, подлетев вплотную к дому, до такого сближения, что Чистюля, разгребающая чердак и высунувшаяся в оконце, могла дотянуться рукой до него. Но худышка предусмотрительно спрятала руку за спину, дабы исключить любую случайность. Однако спросить решилась.
   – Чего хотели, сестрички-привычки?
   – Мы-то…, – серебристая замялась и колыхнулась в сторону золотистой: – А это вот она.
   – Мы пришли, – золотистая укоризненно проплыла над серебристой, – чтобы вернуть деве любовь.
   – Что?! – у немощи-Чистюли вдруг прорезался насыщенный густотой баритон.
   – Утро, – пояснила серебристая сестричка-привычка. – Такое свежее утро, всегда свежая кхан…
   – Кровь, – уточнила золотистая, вернее перевела с языка расенов. Бедавер бы её понял. Но Чистюля поняла по-своему.
   – Лейте мою! – и она закрыла собой вход.
   – Не пугайся, – в дверях стояла Медовая. – Они о другом говорят. Мне приснилась кровь-строительница…
   – Вещий сон! – воскликнули сестрички.

   – Все мои сны-кошмары я сейчас припомню тебе! – рука Грамотея, извиваясь двухметровой петлёй, тянулась к горлу Бересты.
   – Стеки в сторону, пакость! – и горло, и шея колдуньи исчезли, а голова торчала прямо из туловища. – Вечную жизнь получил, а печать-пуговку украл, сволочь!
   – Нужна была такая жизнь! – Недоучка увернулся от чёрного проклятья. – А пуговицы я и в глаза не видел, она у Деревниша осталась!
   И Береста замерла. Деревниш! Так это он держит меня здесь, в Москве, целый век! Зачем?!

   В который раз я вынужден отвлечься. Очень точно подметил Александр Пушкин: «Опыт, сын ошибок трудных». Однако поэт и философ не указал, что важнее, опыт, обретённый в результате ошибок, или ошибки, давшие вам опыт. И думаю я, что правильно он сделал, не указав. Ибо и то, и другое – это пропасть, опрокидывающаяся вверх.

   Грамотей Недоучка смотрел и смотрел на колдунью Берестеньеву, и медленно до него доходило… Деревниш!
   – Он! – взвизгнула Береста. – Если он на нас с тобой навесит то, что собрался натворить?!
   – Если пострадают Свирид и его девчонка…, – у Грамотея дёрнулся кадык. – На нас объявят охоту! Свои же.
   – Это не значит, что я пойду на союз с тобой, – Береста как можно быстрее хотела остаться одна, потому как вокруг шумела и билась драка, чудесным образом не задевая колдунью и бывшего гимназиста, словно те находились в бычьем пузыре неимоверной прочности.
   – Умолять будешь, не пойду! – отрезал Недоучка. – Но шанс тебе предоставлю. Дай показания на Деревниша!
   – Дам, – ответила Береста.
   И она рассказала, как Джильс, вроде по воле случая, организовал контракт с писательницей Медовой. Контракт, который принёс деньги и разгрузил от части забот Юрчу и тот… Стоп машина! И что Юрча?
   – Вот оно, – прошептал Грамотей.
   – Показался кончик… – тоже шёпотом произнесла колдунья. – Его надо потянуть.
   Пузырь лопнул, и они рванулись вон. А драка… драка осталась. Реалистичная до абстрактности. Я хотел вначале описать эту драку, красочно и жалобно, но потом подумал, а приму-ка я лучше в ней участие! Ведь участливость – хорошая, вежливая черта. И будет учтиво именно ею подчеркнуть радость мордобоя.

   Фырка смотрела на плачущего мильярдщика и физиономия её сияла неподдельным удовольствием. Она даже притопнула полукопытцем и, не удержавшись, фыркнула, чем немедленно привлекла внимания Ястреба.
   – Твои проказы? – спросил он чертинку.
   – Вот ещё! – фыркнула она, уже громче, не стесняясь. – Детские сопли – не мой профиль.
   Но несмотря на отрицание Фыркой своего участия в альфеевском катарсисе, оно явно имелось, ибо как только чертинка отвела взгляд левого глаза от ревнивца, – лить слезу Овен перестал. И трагичным голосом сообщил: – «У меня горе». Обладательница сахарных ляжек Пинна от гордости ещё выше подняла высокую грудь, одновременно решая, стоит ли прижать к ложбинке несчастного влюблённого и утешить его, но решала она это напрасно.
   – Правительство рассекретило месторождение алмазов в тунгусских краях! – Альфеев пнул ногой воздух кузни и матерно выругался, причём на двух языках.
   – Как я вас понимаю, – Альфееву показалось, что Ястреб усмехается, но консул был серьёзен до мрачности. В этот момент какой-то аккуратный человечек скользнул в едва приоткрытую дверь, что-то шепнул Овену на ухо и поднёс к мильярдному челу планшет. Посмотрев, Альфеев выругался уже на третьем языке и громко объявил: – Добыча алмазов на руднике «Мировой» остановлена на месяц!
   – Я не верю в случайности, – Ястреб помрачнел ещё больше. – Вам желательно встретиться с моим дядей?
   – Звоните ему, – согласился Альфеев. Апричин, не извиняясь, отошёл в сторону, достал аппаратик. Фырка, не проявляясь, пропрыгала за ним, для разнообразия, на одной ноге. Задела какой-то железный прут, который упал с грохотом, но внимание на это обратил только аккуратный человечек, нервно чихнув. Альфеев укоризненно глянул на него, и человечек выскользнул наружу. Ястреб поговорил с тётушкой, потому как дядьке он не дозвонился, и сообщил мильярдщику: – «О встрече сообщат дополнительно. А я извещу вас». И Апричин, подхватив Фырку, направился к выходу.
   – А я? – спросила Пинна.
   – А чего тут непонятного? – удивился Ястреб.
   – Второй выбор за вечер? – усмехнулся Овен.
   – Мой? – уточнила красатуля и вспомнила рассказ своей казахской подруги об алабае, который спас своего хозяина и погиб на рельсах под колёсами электровоза. Кузнец ей очень понравился. А преданность… О, это аргумент! Она заглянула в глаза богатырю и увидела согласие. Пинна сказала:
   – Я остаюсь здесь.
   – Вот ведь как…, – развёл руки Ястреб.
   – М-м-хм… Связаться хватает и часа, развязаться – может и жизни не хватить, – Альфеев резко повернулся и вышел на улицу.
   – Удачи! – засмеялся Ястреб и отправился туда же, под гневные филиппики Фырки, обвинявшей его в отрицании романтизма. Но гнев закончился быстро, потому что снаружи, в тени деревьев, труб и параллельного пространства их ждал Свирид.

   Способ Апричин, которого звонок сестры Лизы застал поднимающимся по лестнице собственного особняка в библиотеку, не изменил своего маршрута. Продолжая свой путь в царство книг, глубоких кресел и низких кофейных столиков, он удивился, почему племянник не дозвонился до него сам, пошутил над горячностью, с которой сестра заступилась за Ястребка, дошёл до библиотеки, опустился в самое низкое кресло, положил руку на фолиант и принялся ждать. И пока господин Апричин ждёт, можно познакомиться с ним поближе.
   Нынешнее чело, а точнее – выражение лица, Способ приобрёл к тому времени, когда в борьбе за собственность крупномасштабных величин прекратили, фигурально выражаясь, полосовать бритвой по глазам и значительно реже стрелять по фигурам. Захватив земли и воды, города и веси, Апричин выстроил на них мобильный передвижной театр, строго руководствуясь рекомендацией времён учения о соках человеческого тела, определяющих характер этого человека, а именно тем, что мир – сцена, а мiр – актёры. В общем, Способ Апричин использовал незаменимый способ разделять и властвовать, то есть, создал команду, способную действовать очень эффективно и весьма скрытно. Ничего из того прошлого и сего настоящего прочитать на лице Апричина-старшего было нельзя. Такие лица приобретались, их мимика подготавливалась, выковывалась веками, то есть, поколениями. Апричин поднялся, подошёл к потёртому временем шкафчику, открыл дверцу, прикоснулся к висящему внутри тёмному железу.
   Кандалы. Цепи далёкого предка. На их кольцах набухли воспоминания и рванулись в человека. Нечто среднее между ладьёй и джонкой, а на носу стоит бородатый воин в стёганом доспехе тягилее, заросший косматой бородой по самые глаза и сердце и рука его сжимают меч Кусанаги-но цуруги, если говорить по-русски – цуруги, косивший под ногами, а на языке Яматая, «меч скашивающий траву». Бородатый Иной, их потом назовут «айны», покидает Мак-Арьевые острова после битвы в бухте, в отличии от своих соплеменников и сослуживцев, ставших сторожевиками-самураями и даже «се ханами», сиречь, сёгунами, войдя в состав «ариев сто крат» нихонцев, хозяев эпохи, которая сменяет великую систему Рицурё, эпоху Рыцаря. Бородач с небольшой группкой тавуров, товарищей, уходит назад на материк, где они вольются в своекровное казачье войско Золотого дракона. Он уходит и уносит прозвище некоего отторжения – Априч. Но самое главное, он уносит одну из трёх регалий Богини Солнца Аматэрасу, Матери земной расы, а именно меч. Куда исчезнут две других, бронзовое зеркало и яшмовое ожерелье, Апричин не знает, он лишь поглаживает большим пальцем правой руки диамант, вставленный в рукоять.
   Многое будет потом. И строительство крепостей-острогов на сотни вёрст округ Байкала, и война с новыми русскими царями – красноярская шатость… А уже внук, защищая старую веру, уведёт семью в скит. А его правнук, седьмое колено, наденет кандалы, вот эти, что прибраны в шкафчик, и пойдёт в акатуйскую каторгу, где встретит самого могучего и загадочного декабриста, который и декабристом-то не был, в восстаниях не участвовал, но лично царём был законопачен в страшные забайкальские рудники. Лунин, этот предтеча всех гроз и молний двадцатого столетия, останется в душе Черкаса Апричина великим пророком, и весь род их будет помнить об этом. Благодаря этой памяти не утонет род в крови революций, не упьётся этой кровью до беспамятства, хотя войны и раскидают потомков по миру. Вот и сейчас сыновья – в разных концах Земли, у родни. Дела, дела… Звякнул сигнальный колокольчик. Гости прибыли.

   – Мы хотели сказать тебе, о женщина, ставящая любовь выше жизни и впереди правды, что тебе нельзя уходить в мир теней и тоскливых песен, – сказала Медовой серебристая привычка.
   – Твоё воображение понадобится многим, в том числе и златоокому, – сказала Медовой сестричка золотистая. – Пятьдесят восьмая грань – очень зыбкая граница…
   Входная калитка хлопнула о косяк и старуха Вронская громко, почти крича, зачитала с экранчика смартфона: «Миллиардер из Гонконга пообещал приз – приданное в шестьдесят три мильона долларов тому, кто женится на его тридцатитрёхлетней дочери лесбиянке».
   – Ворона скакнула боком: – Вот и нашлась царевна-девица Несмеяна.

10

   – А кто такой, твой дядюшка? – спросила Фырка. Она нашептала что-то на ухо Свириду и перебралась с заднего сидения на переднее, поближе к Ястребу.
   – Дядюшка? – консул усмехнулся уголком рта. – Совсем такой, как в «Дядюшкином сне» Достоевского. Только не о сударыне, но о людской толпе: «…уверьте её, что хорошо приколоть к волосам конфетную бумажку, она и приколет.»
   – Высокомерен, значитца, – сделал вывод Свирид и хэкнул, вроде, как одобрительно.
   Они остановились у парка, обнесённого забором из железных пик, конца и краю которому не было видно. Ажурные ворота, производящие обманчивое впечатление легковесных, изучив своими глазами-объективами, авто Ястреба и авто Альфеева, разъехались половинками и пропустили обе машины, коим ещё долго пришлось ехать по парку, среди деревьев и кустов, пока они не достигли особняка, который можно было назвать и замком. Джильс загнал байк в дикий орешник, обречённо вздохнул и вдарился грудью о земь. Коршун взвился в тёмное небо и полетел над забором к едва угадываемым в свете звёзд шпилям.
   Мужчина в свободной одежде, ничем не похожий на камердинера, проводил Альфеева в крытый сад, поросший карликовыми сосёнками, туями, берёзами и прочими бансаями, дождался, когда Овен расположился на диванчике, сам замер в предупредительной позе.
   Ястреба же в кабинет к хозяину провела чопорная пожилая мадам, поджарая животом и вздёрнутая худым задом, словно русская борзая, сходство с которой придавало и её принюхивание к невидимым чертям. Дядюшка пригладил окладистую бороду и шагнув навстречу, пожал своими ладонями обе руки Ястреба, подумал и двукратно, в каждую щёку, расцеловал племянника, ещё подумал и в третий раз ткнулся поцелуем.
   – Где братья-то? – спросил Ястреб.
   – Да шатаются по миру, – махнул рукой Способ. – Ты объясни, в чём проблема.
   Ястреб объяснял минут семь, стараясь быть точным в деталях, и всё это время дядька ходил кругами, то расширяя кольцо округ племянника, то сужая его. Свирид и Фырка вначале уворачивались от Апрпичина-старшего, затем забрались на массивный сундук, стоящий в углу и уже оттуда смотрели и слушали. Когда Ястреб замолчал, Способ засунул руки глубоко в карманы домашних холщёвых брюк, покачался с пятки на носок и усомнился:
   – Ты не гиперболизируешь? Не преувеличиваешь?
   – Приуменьшаю, – ответил Апричин-младший. – Не перегружаю деталями.
   – А где твои компаньоны по расследованию? Они здесь?
   – Проявитесь, господин аблакат. И ты, Фырка, – попросил Ястреб.
   Свирид стоял на сундуке в задумчивой позе Муссолини, направив рубленное ухо вперёд, стараясь произвести самое солидное впечатление.
   Сиротинка же, приглаживая косичку кончиком хвостика, совершила книксен за книксеном, щуря от удовольствия свои кошачьи зрачки. Способ Апричин солидно выставил навстречу Свиридову уху бороду, в сторону Фырки шаркнул мягкой туфлёй и поинтересовался у Ястреба:
   – А привидений не было? Или не прихватил?
   – Не встретил.
   – Значит Господь хранит тебя. Бережёт. Альфеев-то нам зачем? – перешёл к делу Апричин-старший, чем несколько разочаровал Фырку, а Свирида даже немного обидел.
   – Алмазы астероида, – ответил Ястреб. – Он единственный Большой Босс, имеющий силу на Тунгусках.
   – Получается, он враг, – заключил Способ.
   – Может лучше договориться? Альфеев явно настроен мирно, – предложил Ястреб.
   – Конечно, договоримся! – воскликнул дядюшка и глянул на Свирида и Фырку с такой улыбочкой, что чертям захотелось очутиться не на, а в сундуке. – Война, как говорил Борис Васильев, – это ведь не только, кто кого перестреляет, а и кто кого передумает.

   Возможно, Ястреб не очень акцентировал свой рассказ на бсах, возможно и дядюшка не очень-то понял, но получилось, что расследование Ястреба, Свирида и Фырки, являясь вторичным, заслонило собой следствие бсов. И такое впечатление было неверным. Да, что там, просто опасным. Время обстоятельных разговоров прошло, а тёмно-синий, нет, не ворон, но камень баус, помогает вспомнить все сны, особенно те, которые и снами-то не были, будучи нежелательными воспоминаниями, притворившимися забытыми сновидениями и озарение понуждает к дейсвтию. Какое же действие, общее для всех листов, для всех персонажей? Deus ex machina, по нашему – бог из машины, сиречь приём ещё античной, родной Бедаверу, драматургии, с помощью которой осуществляется развязка запутанного сюжета. Говоря проще, появляются фигуры, подчинённые иному воображению, не авторскому. Они уже вторгались в сплетение рассказа и сейчас, побуждаемые волей своих хозяев, они захотят вернуться. И надо успеть подписать счета и дарственные до их возвращения.

   Вероятно, для понимания идеалов двухсотлетней давности сентенция Руссо – «к истине ведёт одна дорога, у заблуждения тысячи путей», – и была верна, по крайней мере, казалось таковой. Ныне же мы понимаем, что тысячи путей ведут к истине, у заблуждения дорога всегда одна и навигацию её определяет блуд мысли. Ведь, чтобы узнать истину надо убрать хоровод мыслей и услышать молчание космоса.
   Отец Гавриил любил эту тишину перед заутреней. В ней мысли рождались на удивление чистые и разумные. Так было и на этот раз, но додумать батюшке не довелось. Тропинку ему заступил горбатый старик в восточном халате и чёрно-багровой тафье на седых волосах, уходящих косичкой на изуродованную спину. Параллельно земле старик держал посох, перегораживая узкую дорожку меж малиновых и ежевичных кустов. Гавриил остановился и услышал:
   – Что ты знаешь о Симоне Волхве, пастух заблудших душ?
   – Я?! – удивление попа было велико.
   – Ты, – и горбун глянул в глаза отцу Гавриилу. Чёрный-причёрный бездонный колодец увидел священник и сердце его забилось пленённым соловьём. Он нервно оправил рясу и заговорил: – Еретически уподоблял себя Божественной сущности, противоборствуя апостолам Петру и Павлу. Утверждают, что Симон Волхв – родоначальник гностицизма. В теософские споры вдаваться не считаю возможным и прошу отойти, и освободить проход.
   – Конечно! – хохотнул неприятным смехом Деревниш. – Какие уж тут теософские споры… Ибо абсолютное начало всего возможного и действительного Волхв обозначает как двойственный огонь – скрытый и явный.
   – Огонь? – переспросил Гавриил, переставший боятся горбуна. – Скрытый и явный?
   – Первый скрывается во втором, второй возникает из первого! – Старик неожиданно выпрямился, словно не было у него горба и опёрся на посох, освободив путь отцу Гавриилу. И тот, уже в спину услышал: – Тебе придётся отдать пленника, поп.

   Береста мчалась в свой пентхаус, словно к игле в яйце, оступаясь и спотыкаясь, взобралась по винтовой лестнице на мосток при вертолётной площадке на крыше. И обессилено вцепилась в металлические поручни, крашенные ядовитой жёлтой краской. Она втянула в грудь едва уловимый запах гари, выдохнула её вместе с древним заклинанием и нос её начал стремительно расти, достигнув чуть ли не пол аршина в длину. Этого хватило, чтобы учуять! Запах табачного корешка Деревниша. Огромный нос Бересты превратился в могучий клюв, колдунья скинула брови, одну соболью, другую горностаевую – обе, краденные у царевны Сапфир, а свои собственные, в разлёт, опустила на плечи и два грязно-рыжих крыла взметнулись за её спиной, и ударив ими по воздушной волне, Береста рванулась вдаль. «Жилистый! Догоняй!» – прокричала она.
   Грамотей Недоучка, сконцентрировавший внутренний пеленг на частоте Бересты, засёк сигнал, летящий от неё и вцепился в него, как в нить Ариадны. Вся агентура Судейного Приставалы берегла своей информацией целостность путеводной нити, одновременно стараясь очистить проход для собственного бонзы, чтобы не застрял он в камышах выросших заборов вокруг хляби растаявших надежд. Недоучка чуял, что эта погоня – самая важная погоня в его несуразной жизни. «Догоню!» – гремело в его голове.
   Овен Альфеев, позиция которого была уже подкреплена спешно прибывшими юристом, лысым и хитрым, и юристкой, длиннотелой и образованной в просветительских целях, решил подняться навстречу хозяину замка, рядом с которым не оказалось ни юристов, ни даже стряпчих. Правда, тут и выяснилось, что мужчина в свободных одеждах действительно никакой не камердинер, а совсем уже помощник Апричина-старшего по безопасности, представитель того братства, от имени которого приезжал к Ястребку в тайгу офицер-отставник. Звали никакого не камердинера Фронтовик. И вот так, званым образом, Фронтовик сконцентрировал внимание Альфеева и вновь прибывших на спешно возникающих проблемах, которые можно, конечно, попытаться решить полуправдами и недомолвками, но уж больно дорогим решением сие решение может оказаться.
   «И когда громадный благородный олень Золотые рога начал припадать на раненую ногу, многие зверёныши и зверьки, которым светили в пути его чудесные рога, попали в сумрак, и уже оттуда они выскочили и выползли в шелудивой шкуре, с проржавелыми от зависти и жадности зрачками, с ядовитой слюной, стекающей с обнажённого оскала. Благородный олень развернул свои рога и ринулся на врагов. А они рвали его громадное тело и снизу, и с боков, и сверху. Благородная Еленья кровь летела во все стороны, как золото во время взрыва сверхновой звезды, и там, где капли её касались земли твердели еленьи камни, великие обереги. Но место ничьим не бывает, что святое, что пустое. И место благородного оленя начали занимать самые крупные и самые злые из зверьков и зверёнышей, и каждый – ненадолго, ровно на столько, сколько необходимо для появления большего злыдня, чем предыдущий. Вот такая история… Что, господин мильярдщик, злыдни, большие, чем когда-то вы, начинают одолевать?»
   – Не совсем так, – ответил Альфеев. – Сны нехороши. Нехорошо сплю. Маятно.
   – Маешься или, как маятник? – решил уточнить Способ. Получилось жестокосердно.
   – Маюсь, – ответил Овен. И хотя, зная Альфеева совсем чуть-чуть, можно было предположить, что мильярдщик обманывает, но Ястреб знал – слёзы Овена в кузне были вовсе не крокодильи, а именно те безпричинно-попричинные, какими заливаются шукшинские суразы.
   Свирид шепнул Фырке: «Кто-то вьётся над нами снаружи, чуешь?» Чертинка, уже какое-то время испытывавшая беспокойство, поняла его причину. «Я посмотрю!» – и прежде, чем опекун успел выполнить свои охранительные обязанности, упорхнула из сада маленьких деревьев.
   Жилистый услышал зов колдуньи. Он спустился на замковую террасу, но увидел чертовку, дувшую в зубцы гребня. Если бы Джильс пребывал в человеческом обличье, он смог бы сопротивляться, а так… «Зачем ты здесь?» – спросила коршуна Фырка, сквозь заговор, видя другие его личины.
   – Случайной оказией! – просвистел Жилистый. – Мчусь на зов хозяйки.
   – Ишь, ты! – в чертовке Фырке заплясал бесёнок предчувствия и нетерпения. Она дунула в гребень, что есть мочи и схватилась за лапы коршуна. – Так лети!
   Жилистый взмыл и рванул в сторону яхромских берегов. Фырка только хвостиком успела помахать.

   Мчит сверкающее хромом авто, везёт Бедавера, Сапфир и Кряжца, а если посмотреть сквозь толщу времени, что прячется в призме пространства, то можно узреть скальную тропу над обрывом в глубочайшую пропасть и на тропе боевой жаркий комонь, а в седле – амазонка, а у стремени – великолепный витязь. Над ними и над скалами, встреч им плывёт огромное пространство, а по ущелью, по бездонной пропасти, вслед им течёт колоссальное время, – вечное преодоление пространства и времени, и есть вечная жизнь. Если смотреть сверху из небес, пылающими зоркими глазами Жар-птицы, то можно увидеть троицу, идущую по еленьим камням, держа время в узде и вставляя ногу в стремя пространства. Каждый из нас, хотя бы раз в жизни наступает на такие камни и удержавшийся на них, всего лишь на мгновение, становится челом веков, отскочивший же, неудержавшийся – остаётся человекоподобным пустым контейнером. О, какая это призрачная граница! Уж не 58-ая ли это грань?
   Но память не имеет границ. Память не имеет грани. Среди предателей – первейшие предатели те, кто предают память. Те, кто проводит грани в памяти. Ещё Данте знал, что ад предателей – вмороженные в лёд, лицом вниз. Горе нам, люди. Даже Арктики не хватит для этого ада.
   И ждать-то пришлось Немцу недолго, но веками людскими намоленное место сморило соглядатая, и он заснул на посту. И снилась ему песня. «Мой маленький зелёный кактус». Пел её сам Немец голосом Раабе, а Перец и Колбаса также, как знаменитый Макс, прикрывали правый глаз и опускали левый уголок рта: «майне кляйне… майне кляйне…»
   Лёгкий порыв воздуха, пропитанного теплом свечей, разбудил Немца. Из задней двери церковки вышел Деревниш. В руках он держал туес. Горбун направился на небольшой холмик, который поднимался сразу за церковным кладбищем и который, судя по месту, был древним скифским Курганом. Деревниш встал на то место, в которое когда-то был воткнут меч-акинак в честь Ник-Олы, бога Победы, встал и поднял очи к небу. И причёрный гагат принялся втягивать синеву, словно чёрная дыра свет пространства. Втягивать почти незаметно, но Немец-то видел. «Энергию запасает!» – понял свиридов помощник.
   – Звал? – вопрос прозвучал Немцу в спину. За ней маячил Перец.
   – Не помню, – Немец явно обрадовался появлению сослуживца. – Но ты вовремя. Где Колбаса?
   – В интриге, – неопределённо ответил Перец.
   – У тебя фляжка с мёртвой водой с собой?
   – Ага, – Перец хлопнул себя по карману укороченного армяка. – А ты не взял, что ли?
   – Взял, но боюся – одной не хватит, – Немец достал свою флягу, снял тирольскую шляпку с головы, обнаружив витиеватые рожки, и вылил на себя содержимое сосуда.
   – В церкву пойдёшь! – догадался Перец и сморщился словно перуанский мягкий шинус, тоже снял головной убор – им была старая конькобежно-лыжная шапочка с двумя выпуклостями в виде маленьких рожков, – одновременно протянув напарнику свой запас мёртвой воды. Немец вылил себе на голову содержимое и этой фляжки, и направился в храм, попросив Перца: – За горбуном следи.

   Отец Гавриил открыл глаза и увидел перед собой чёртову рожу. «Господи! Неужели я столько нагрешил?!» – взорвалось в его мозгу, а душа затрепетала, что пёрышко на ветру.
   – Хочешь верь, херр Патер, хочешь – нет, но я здесь по благородному делу, – горячо проговорил Немец, специально подпустив прусскогу акценту в свою речь. Необычно быстрая догадка мелькнула в голове оживающего священника, он вспомнил, что Апричин приходил к нему не один, а потому спросил: – Ты от Ястреба?
   – Не-а, – Немец не стал врать. – Но Ястреб ведёт общее следствие с моим боссом.
   – Понятно, – слукавил отец Гавриил, которому понятно, в общем-то, не было, и попытался встать.
   – Лежи поп! – вскричал чёрт. Он увидел под телом священника нехороший корешок. – Тихо! Под тобой – смертельное жало.
   Немец выгнул из бездонных карманов отполированную, оправленную по периметру в древнее серебро черепушку болотной гадюки и осторожно накрыл нехороший корешок, помогая попу держать часть тела на весу. Корешок мерзко пискнул и раскис, как современное мороженное, оставляя гадкую лужицу.
   – И никто не доказал бы, – пояснил Немец. – Инфракт в миг аорты и – хана.
   – Какая жуткая явь, – батюшка говорил не о корешке, а о Немце. – Ты ещё и дымишься.
   – Значитца, мене пора! – воскликнул Немец. – Жду снаружи. Только остерегись, горбатый старик ещё рядом.
   – Он забрал туес с икотой, – вспомнил отец Гавриил.
   – Жду. Поспеши, поп, – и чёрт вылетел вон.

   «Симон Волхв – современник апостолов Христа. Был отвергнут Петром, ибо хотел за деньги узнать секреты апостолов, сиречь, посланников. Может быть, может быть. Однако, Благая Весть имеет только официально утверждённых четыре варианта, а уж неофициальных… Петра-то и звали Симоном, потому вполне логично, что Пётр – посланник Христа отверг Симона, который христовым посланником не был. А имелся ещё апостол Симон Кананит, которого называли ещё и Симоном Зилотом, то есть, участником зилотского восстания. Варианты, варианты… Уж не один ли этот Симон, что разтроился в книжных интерпретациях?»
   Так думала Медовая, сама не помня, с чего это она взялась выяснять, кто был Симон Волхв. Ах, да! Это узоры мысли, лабиринт понимания. Запретный плод! Всё верно, – вот отправная точка её размышлений. Смешная легенда о надкусанном фрукте, который почему-то, называют яблоком, хотя в Писании так и сказано – плод. А верно ли записали идейное скифское слово? В чём грех Адама и Евы? Не в размножении вовсе, а в познании наслаждения плотью. Вот! Плоть! Запретная плоть. Утеха, не нуждающаяся в утешении, а никакой ни плод.
   – Тебе не поверят, – сказала Чистюля.
   – Я заговорила вслух? – Медовая вскинула голову.
   – Не поверят, – повторила Чистюля. – А зря. Слово твоё может стать материальным.
   – Какое? – спросила Медовая.
   – Слово помощи Герою, – ответила сестра милосердия. – Предчувствую, что скоро такая помощь понадобится.

   – Э, оборотень, скорость сбавь! – Фырка настроила гребень на нужную волну и он провибрировал, мол, колдунья где-то близко, но не под ними. – И высоту снизь!
   Жилистый, помимо своей воли, опустился почти к макушкам непонятно откуда взявшихся карагачей вокруг маленького озерца. Фырка фыркнула на удачу и отпустила лапы коршуна. Приземление получилось плавным, а на ровненьком пеньке сидел коренастый и длиннорукий Ендарь. Только это он сам знал, что он Ендарь, а Фырка понятия не имела, с кем встретилась.
   – Наше вам, с кисточкой! – произнесла она знаменитую киноцитату, помахав, понятно, кисточкой хвоста. – Ты кто?
   – Может вначале само представишься? – вежливо спросил Ендарь.
   – Само?! – глазки Фырки от возмущения из кошачьих превратились в осминожьи. – Ослеп что ли, тундрюк загребущий! Я барышня!
   – Ты чёрт, никак? – Ендарь уже понял, кто перед ним, однако решил удостовериться. Чертинка надула губы, обиженно пофыркала и уточнила: – Очень даже как.
   – Понял, – мотнул лохматой башкой, короткой и крепкой шеей, сидящий на пеньке и отрекомендовался: – Ендарь.
   – Да ты чо!? – неподдельно изумилась Фырка. – А я думала, такие только в сказках бывают.
   – А ты не глупая? – обеспокоился Ендарь. Сведущим в бестиариях известно, что ендари недолюбливают глупцов. Фырка вовремя вспомнила такое предположение и заверила крепыша, всего-то на голову выше её ростом.
   – Не-а, не глупая. Меня даже умной считают.
   – Льстят, знать… – буркнул Ендарь и задал знаменитый туристический вопрос: – Ты откуда и куда?
   – Оттуда и сюда! – Фырка сама не поняла, зачем такое ляпнула.
   – Ну-у, дак ты городская, – понял Ендарь. – Дурно воспитанная.
   И стало Фырке стыдно. Она перебрала ножками, сделала книксен и извинилась: – Извиняюсь. А можно поинтересоваться?
   – Смотря чем, – ответил Ендрарь.
   – Ендари, они же в дубовых рощах живут, в старых корнях, а здесь ни одного дуба не видать, – Фырка перевела дух. – А правда, что ты только воздухом питаешься?
   – Не воздухом, а углекислой средой. Как деревья, – ответил Ендарь, высунул из лохматой головы лопушистое ухо, послушал чего-то и добавил: – Городская, потому не видишь – пень-то дубовый. Здесь когда-то дубов много было… Я сюда по старой памяти заглянул, батю вспомнить.
   – А-а, – поняла Фырка. – А откуда ж вязы?
   – Долгая история, – вздохнул Ендарь. – И горькая, как жёлудь. В другой раз расскажу. Так, откуда ты и куда?
   Гребень давно уже сообщал Фырке, что лесному обитателю можно доверять и всё равно было неожиданно, что она поведала о проблемах Ендарю. Не в полном объёме, конечно, но рассказала многое. Чутьё подсказывало, что встретила она того, кто может помочь.
   – Могу, могу… – покивал башкой Ендарь.
   – Телепат? – Фырка не удивилась.
   – Ага. Чтобы ты не называла этим словом.

   Пунцовая глыба, осколок гранитной скалы, едва опирающаяся на землю, была удивительно неприметна. Она вырастала, когда преодолевался резкий поворот и, казалось, занимала весь проход. Глыба пульсировала и притягивала к себе, словно магнит. Не всё и не всех. Выборочно.
   Со стороны воды к глыбе подобрался грамотей Недоучка, а со стороны гудящей вдали автострады – Береста. Они не видели друг друга и, что ещё более странно, не чуяли. Когда же глыба удостоверилась, что колдун и колдунья прочно привязаны к ней незримыми нитями, она шевельнулась. Великий кондотьер, пастух тел и душ человеческих стоял перед Берестой и Грамотеем, которые уже швырялись заклинаниями, пытаясь разрубить нити, становящиеся путами. Волхв даже не усмехался, он лишь смотрел на колдунов. И он, и они знали, что силы сотен колдунов несравнимы с силой одного волхва. А уж такого…
   Мощнейший порыв ветра, словно заблудившаяся струя бури, крутнулась вокруг глыбы, но встретив уже Волхва, вмиг превратилась из грозного шквала в лёгкий ветерок, ласково поглаживающий щёки детишек и стариков, как говаривал великий кулинар и словочтец из Байи.
   А Волхв принял необычный облик для грозного волшебника, такой обычно предъявляют ещё обычно простодушным детям уже обычно лицемерные взрослые лицедеи. Фальшиво благостный. Но Береста помнила и такого повелителя стихий и песочных часов.
   Город белых крепостных стен, белых церквей и белых домов засыпался жёлто-красной листвой и заливался осенним холодным дождём. Эти осенние холода были терпимы, но горожане, слободчане и посадские со страхом ждали холодов зимних. Может быть и многолетних. У страха, гнетущего совсем небоязливых жителей, имелось основание: в городе осталось слишком мало зрелых мужей, куда больше осталось их в курганах и на храмовых коломнищах после последней страшной битвы на берегах крутой нравом реки, а многих молодых и крепких женщин убил загадочный мор, что расцвёл в здешних краях прошлой весною. Разве смогут согбенные старухи поднять малых и слабых отроков и отроковиц? Даже злая колдунья Береста, которую иные называли и ведьмой, проникалась неким сочувствием к людям, смиряя по возможности злую волю. И тогда в город вошёл седовласый и благолепный странник.
   Волхв шёл и целовал всех попадавшихся навстречу старух, не брезгуя даже безобразными нищенками, и за его спиной расцветала женская роскошь молодых манящих тел и свежесть боттичеллиевого рождения. Волхв давал городу силу, ибо всегда истинной русской силой бывали русские девы. Они вскормят юношей и вложат им в руцы меч. Они вскормят дев и вложат в их ладони серп.
   Волхв – это всего лишь одна нить огромного плата. Много нитей прядут прялки… Потом и оказывается, что спасением для белого города стал Покров Божьей Матери.
   Воспоминание, вставшее перед Берестой, было столь явственным, что проникло и в разум Грамотея, слившись с его собственными.
   – Все злыдни пришли к обедне, все злобни в строю переднем. Все сокрушители жизни готовятся к сокрушающей тризне! – пропел жаром Волхв и сказал колдунам: – Пора послужить.

   Закричала Красная птица, ударила жаром-пожаром, уронила перья-изумруды и поплыл багряный туман, застилая очи, но разрывает сгущающуюся муть чёрные до яростного белого каления молнии и виден уже конец пути.
   Конец ли? А может, перепутье?

11

   На стеклянном потолке вместо звёзд – театр теней. Тень Мефисто зазывает всех в круг игорного зала, кривляется и кричит: «Метну-ка я косточки последнего своего клиента!»
   Я просыпаюсь и в широко распахнутые мои глаза врываются поля битвы, переходящие из одного в другое.

   Коршун Жилистый покружил над глыбой Волхвом, увидел свою хозяйку, увидел Судейного Приставалу и даже какого чёртенюжку. Он вспомнил мягкое кресло, тяжёлую книгу на своих коленях, в которой было сказано, что коршун падает сверху на добычу камнем. Образное выражение, но оборотню понравилось и он взял, да и упал. Не на добычу, конечно, а на землю и в кусты. И сразу всё вокруг померкло. Не потемнело, а именно померкло. Глыба – Волхв прочертил вокруг себя границу – горизонт событий, за которую не сможет вырваться свет, ибо пространство утекало в чёрную дыру со скоростью этого света. Феномен, известный астрофизикам, но… Волхвы полагают это жизнью, а никаким не феноменом.

   Акула извивалась на мокром песке и пыталась схватить своими страшными зубами человека, таскающего её за плавник на хвосту. Но австралиец был ловок и силён, он смог извернуться и швырнуть зубастую в океан. А могучий прибой, его неумолимая волна, вновь выбросила зверюгу на прибрежный песок. На этот раз акула не сопротивлялась, не скалила свою невероятно опасную пасть на человека, – поняла. Парень доволок её до убегающей волны и отпустил. Но океан не принимал своё непутёвое дитя! Волна опять потащила акулу на песок. Австралийский же человек был упрям и упорен. Он заставил океан принять хищницу! Акула поставила спинной плавник поперёк пенящейся кромки изгибающейся волны, на самом гребне её обернулась, посмотрела на упорного человека и ушла туда, где жизнь полна опасностей и лишений, но где и есть жизнь. А следы несбывшейся смерти на песке смывала горькая вода океана.
   – Человек не перестанет удивлять нашу удивительную планету! – излишне патетично воскликнула тётя Лиза, когда сюжет закончился. Шарлизка, прибежавшая с гаджетом, давшим картинку, гордо надула пухлые губки, словно это она сама запечатлила спасение морского зверя. – А ты чего телефон держишь?
   – Никак Ястребку не могу дозвониться, – огорчённо ответила Лиза и не смогла скрыть явную тревогу в голосе.
   – Ты боишься? – забеспокоилась девочка.
   – Боюсь, – призналась тётушка.
   – А надо Фырке просигналить! – Ширлизка подпрыгнула на месте. Она выудила из кармана… кусочек зубчика чёртов гребня. – Она меня научила! – дитя вставила кусочек зубчика меж своих зубов и свистнула.

   – Кажись, тебя зовут, – предположил Ендарь.
   – А ты слышишь?! – Фырка так неподдельно удивилась, что зрачки её приняли форму девятиконечной звезды. Но долго удивляться было некогда – беспокойство, которое передал обломок зубчика, требовало действия. Фырка послала сигнал успокоения в дом у ажурного моста, а затем решила сосредоточить гребень на поиске горбатого Деревниша.
   – О, кого ты ищешь! – воскликнул Ендарь. – Так он тут недалеко. Правда, я не слышу в какой стороне.
   – Гребень знает! – Фырка засуетилась – гребень рождал лёгкий ветерок, который дул к северу. – Но чую, надо спешить. Помоги, а Ендарь?!
   А ведь эту сказку Свирид много раз рассказывал ещё совсем малюсенькой чертинке! О могучем Сером Волке, бегущем такими могучими прыжками, что бег его казался полётом. Ендарь молча завертелся волчком на пне и на сороковом обороте пред Фыркой предстал матёрый волчара величиной с быка.
   – Ой-ё-ёй! – восхищение пружиной подбрасывало чертинку вверх.
   – Садись и держись крепче. – Ендарь дождался выполнение Фыркой своей команды и прыгнул. Озерцо осталось внизу маленькой лужицей, а по его поверхности рябью бежали-оставались слова чертинки: – И в кого я удалась? Ни в ерша, ни в ежа, ни в дикую кошку!

   Лист с ранетного деревца пожелтел болотными прожилками, покинул шелестящий мир живых собратьев, изогнул свои края и упал мёртвым кораблём на живую землю. Земля отозвалась тихой, гудящей на большой глубине колыбельной, сейчас она не хотела поглощать, а желала убаюкать.
   – Давай истопим баню! – логично обратилась к Чистюле с нелогичной просьбой Медовая.
   – Как я сама не додумалась, – всплеснула руками в тазу с мыльной водой Чистюля, оставила стирку себе самой на потом, вытерла ладони о хрустящий по краям передник и направилась в сад, объяснив: – Пойду, разберусь.
   На анчутку навалились, можно сказать, что его целиком охватили, противоречивые чувства. Он мог возвращаться к своим, от пращуров завещаным обязанностям, но…
   – Не привлечём ли мы лишнее внимание? – тщательно подбирая слова, спросил он бледную девицу.
   – Чьё?
   – Ну, энтих… – банник не хотел произносить слова «бсы», он, вообще, был суеверным.
   – Топи, давай! – Чистюля бывала очень даже уверенной.
   Жар! Ах, тело томится в нём, как белое тесто в печи! Ах, хрустящая корочка раскрасневшегося тела готова треснуть и втянуть в свою горячую мякоть ненасытного едока… Сюда бы мужчину! Златоглазого. Жар раскалил пространство и обернул пространством время. И оно, время, потекло неумолимой лавой. Лавой мечты, лавой вдохновения. Но надо помнить, что застывшая лава становится действительностью, реальностью. Какие мечты не вдохновляли бы её изначально.
   Ястреб вернул мысли в переговорный зал и услышал голос Альфеева:
   – Я спрошу вас, где вы возьмёте деньги? И вы ответите, что их дам я. Тогда я сделаю, удивлённые глаза и переспрошу: «-Я?!» Плечами и руками всячески буду сигнализировать, мол, и не надейтесь… Но потом я задумаюсь, пойму всю гениальную выгоду вашего предложения и пообещаю дать вам деньги. И…?
   – Обманете, – скорбно произнёс Способ.
   – Наверняка попробую, – согласился Овен.
   – Не рискнёте, – сказал Ястреб.
   – Тут не девку делим, – очки Альфеева блеснули танковой бронёй. – Тут, – рискну.
   – Пусть и так, – Ястреб покачал головой. – Но наш, даже словесный договор, скрепит печатью очень важный стряпчий.
   – Смею уверить, – Альфеев показал на молодого человека и молодую женщину, – мои юристы – не менее важные персоны.
   – Менее, менее… – усмехнулся Способ. – Дело приватное, пусть ваши юристы удалятся.
   Едва Способ высказался, как Фронтовик приветливым жестом, не терпящим возражения, пригласил лысого и длиннотелую на выход. Альфеев кивнул и они покинули зал.
   – Господин аблакат и его великоразумная воспитанница, не соблаговолите ли предстать во всей красе! – очень торжественно, и мерцая взором, объявил Ястреб. Воздух над сундуком дрогнул и проявился Свиридом.
   – Фырка отлучилась по неотложным заботам, – сообщил чёрт и доверчиво протянул Альфееву, так сказать, руку. Для знакомства.
   – Это уже слишком, – прошептал Овен. Он, замедленными движениями ладони, совершил несколько пасов перед своим лицом, набрал воздуха в лёгкие, задержал дыхание и передёрнулся всем телом. Релаксировал.
   – Как видите, господин Альфеев, свидетель сделки будет такой, что обман чреват раскалённой сковородкой! – закрепил эффект Ястреб. – Теперь можно и переговоры вести. Кстати, Воропылов – не ваша креатура?
   – Только отчасти, – буркнул Альфеев. – Переговоры будут об алмазных перспективах?
   – О них, – ответил Способ.
   – А нам надо отбыть, – Свирид зашептал Ястребу вроде, как в ухо, хотя до уха-то никак дотянуться не мог. И громко попросил Апричина-старшего: – Каким-нибудь старым корытом не ссудите?
   – Зачем? – удивился тот.
   – Средство передвижения нужно. Для двоих, – туманно пояснил околоточный. Однако Способ понял.
   – В садовом флигеле должно быть полно корзин. Есть и большие, можно сказать, что двухместные, – хмыкнул Способ. – Спросите у Фронтовика.
   Они спросили. Выбор, действительно, имелся. Свирид остановил его на высокой бортами, рельефно и прочно сплетённой из ивовых прутьев. Выбрав, чего-то забормотал и вскоре явился один из подчинённых Фронтовика, вручил Ястребу, Свирида он не видел, две цветастые диванные подушки. Аблакат уложил их на дно корзины и довольно покхэкал.
   – Я так понимаю, мы полетели? – поинтересовался Ястреб, совсем не радуясь такой перспективе.
   – Ещё как! – Свирид, как раз таки стал радостно возбуждён.
   – Далеко? – в вопросе Ястреба жила надежда.
   – Ещё как далеко! – разрушил её чёрт. – Хотел кое-что уточнить. Давай присядем на дорожку. – Они присели и Свирид спросил: – А обязательно этот Альфеев?
   – Мир ведь не только параллелен, он ещё и материален. Альфеев нужен нам.
   – Ну и ладушки, – легко согласился Свирид. – Давай, залезай. Да, не робей! Ты же Ястреб!
   – Но лететь-то предстоит в авоське! – безнадёжно возмутился Апричин.
   Наверное, это и есть одна из тех летающих тарелок, что так любят наблюдать люди. Корзина взлетела в воздух вертикально, вспугнув прозрачнокрылых стрекоз, поднялась над соснами и рванулась вдаль, удивляя часто попадающихся на пути птиц и редко стрекочущие вертолёты.
   – Их-хи-йя! – вопил Свирид, сидящий сзади.
   – А-а-а! – вопил Ястреб, сидящий спереди.

   Серый Волк резко махнул хвостом и рванулся вниз. Опустился у толстенного ильма, стряхнул с себя Фырку и, опять уже, ендарь ендарём. Чертинка огляделась:
   – А далеко мы улетели-то?
   – Не, недалече, – ответил Ендарь. – На другую сторону озерца.
   – Такая твоя помощь?! – хвост Фырки застучал по стволу дерева обидой.
   – Здесь самое место, – успокоил её Ендарь. – Здесь будем ждать неизбежного.
   – Чего неизбежного? – спросила Фырка, но хвостом размахивать перестала.
   – Да друзей твоих. Соратников. – Ендарь дунул на чертинку сонным мороком, что твоей валерьяной и беспокойная гостья успокоилась. Но молчала недолго.
   – Долгая история? – у Фырки, уже было собравшейся излагать свой просительный план, возникла догадка. Вернее, смутная картинка, стремительно обретающая чёткие черты. – А тебе не знакома такая Береста, колдунья?
   Ендарь высунул оба уха: – А почему спрашиваешь?
   – Да вот деревья эти… Карагач,… вяз… Что-то вертится в башке, да поймать не могу.
   – Вяз малый, который обычно в наших местах не растёт, пришлый он с юга. Чаще, чем карагач, его называют берест.
   – Ах, ё! Фря какая! – фыркнула Фырка. – А я-то думала, что она имя кожуры берёзовой носит!
   Ендарь подождал продолжения Фыркиных восклицаний, но их не последовало, а потому сказал: – Знаю эту ведьму, видел, как пот с неё в три ручья лил, да всю дубовую рощу и сгубил, а бересты посеял.
   – Может и против неё… – задумчиво откликнулась Фырка. – А знаешь, что! Есть сказка, что ендари хранят такую штуковину, колышек называется, из корня переродившегося дуба, что вырос из двойного жёлудя…
   – Не колышек, а шиш он называется, – вставил Ендарь.
   – Вот-вот, значитца, есть такое, – зачастила чертинка. – Говорят – он первое дело против колдовства.
   – Второе, – махнул длиной ручищей жёлудевый брат. – Есть у меня такой.
   – Ф-р-р! – зафыркала Фырка. – Чуяла я, правильно, что к тебе свалилась.
   И только она это сказала, как с неба, из-за кроны ближайшего вяза, вылетела плетёная корзина и шлёпнулась рядом со срезанным пнём.
   – Сироту никто не обижает? – из корзины полезли побледневший Ястреб и раскрасневшийся Свирид.
   – Чёрте что! – воскликнул Ендарь.

   Предположение Немца, что Деревниш запасается энергией было верным только наполовину. Нет, узколицый горбун действовал, как современный гаджет: зарядка не мешала работе. А работа у Деревниша предстояла непростая. Вершина древнего скифского кургана – самое место для жертвоприношения, а жертва в месте, где когда-то вонзался в навершие меч Победы – самое нужное, чтобы превратить посох в почти несокрушимое оружие. Энергия вырванная из коварного убийцы сделает его непобедимым. И посох, и янычара из ордена бекташей, великого Деревниша. Горбун достал из туеса икоту, сжав его заклятиями, словно железными тисками. Жуткий крик боли раздался над курганом! Тафья слетела с головы Деревниша, седая коса извивалась на ветру, а взор горел самым страшным огнём Вселенной. Причёрными глазницами погасших звёзд.
   Отца Гавриила шатало в дверном проёме церковки. Сбоку ему виделись трясущиеся, прижавшиеся друг к другу чёртики, но настоящая жуть, в её первозданном виде яростной энергии, сверкала и формировалась на холме. Попа перестали держать подгибающиеся ноги и он закричал нечистой силе:
   – Эй, черти! Ястребу, Ястребу передайте! Большая беда созрела! Чужой Ад пришёл на нашу Землю!
   Немец и Перец, лёгким пухом кинулись прочь и от церкви, и от кургана.

   Береста дёрнулась, но невидимый аркан сдавил горло до звона жил. Колдунья упала на битые камни, её уродливая личина исказилась, приняв совсем уж мерзкий вид, но одновременно, вызывающий и жалость. Настолько вызывающий, что Грамотей собрался с силами и спросила Волхва:
   – Обязательно мучить-то нас?
   – Необязательно, – ответил Волхв. – Но не пытайтесь бежать, вы можете мне понадобиться.
   – Зачем? – прохрипела Береста.
   – Скоро узнаете.
   Вероятно, именно это «скоро» возникло, будто ниоткуда. На другой стороне оврага стоял витязь с золотыми очами. Рядом с ним красивейшая дева, за ней – то ли конь, то ли оруженосец, разный глаз видел разное.
   – Волхв! – крикнул Саррас Бедавер. – Радостна наша встреча?!
   – Ты пришёл убить меня? – конкретизировал Волхв.
   – Да!
   – А сможешь?
   – Я буду очень стараться!
   – А за что?
   – Ты должен вернуть осколок. Сердечник Грааля.
   – Почему ты решил, что он у меня?
   – Только с помощью сердечника ты мог держать их запертыми в гранях, – Бедавер коснулся Сапфир и Кражца.
   – Но может быть, я сам отдам тебе сердечник, если он у меня, – за Волхвом легла тень Звездочёта Луча. – Разве ты не допускаешь такого исхода нашей встречи?
   – Допускаю, – Саррас горько улыбнулся. – Да вот беда – тебе придётся самому вырвать своё сердце.
   – Ты по-прежнему веришь в беду, Бедавер… – Волхв сказал это больше самому себе. Тень Звездачёта исчезла.
   – Я верю в по-беду! – Взор Сарраса принял подобающее свечение для вызывающего на бой. Вспыхнул гневом.
   – Деревнишу понравился бы твой ответ. – Лик Волхва застыл. Окаменел. И он воздел одну руку к небу, а вторую протянул в сторону Скитающегося Скифа.
   Полыхающие белым калением проход перекинулся через горящую дном пропасть, недавно бывшую оврагом. Белое каление искрило кровавыми прожилками. «Как всё знакомо, не правда ли?» – сказал Саррас Кряжцу и ступил на знаменитый Калинов Мост.

   Серый Волк летел первым, неся на себе Ястреба. Корзина с Фыркой и Свиридом шла следом. Апричин сам уговорил двигаться таким строем – сказка, так сказка, надо ж всё попробовать… Может и в царевичи попасть получится. «Гляньте, чо!» – прокричала Фырка, высунувшаяся из самолёта и глядевшая вниз. Там, со стожка сена, размахивал какой-то рыжей тряпкой… Колбаса. «Нам сюда!» – скомандовал Свирид и экспедиция пошла к земле.
   – Тут интрига! Такая интрига! – Колбаса отпрыгнул от Серого Волка кувыркнувшегося через забытые вилы и обернувшегося Ендарём. – Волхв и Хранитель могут сойтись на бой!
   – Где?! – услышав о златооком, встревожилась не на шутку Фырка.
   – За увалом! – и Колбаса выставил жидкую бородку, собранную в пучок бечёвкой, на манер кишки, в которую набивают фарш, в сторону длинного подъёмом пригорка.
   – Нам туда, – сказал Ястреб. Фырка повернулась к Ендарю: – Твой шиш-то и понадобится.
   – Я с вами пойду, – решил дубовый брат и почему-то сурово глянул на Колбасу.

   Белое каление плавилось под ногами, будто было белым укатанным снегом, а ступавшие на него башмаки подкованы раскалённым железом. Витязь Бедавер, скрыв пепельные волосы под ерихонку булатную, шлем, больше похожий на шишак, но без бармиц и личины; сам без кольчуги на теле, лишь в доспехе из кожи зубра, с трёхгранным кончаром [2 - кончар – древнерусский колющий меч с прямым длинным (до 1,5 м) узким трёх– или четырёхгранным клинком] в руке шёл ровно, ступая равными по величине шагами. Волхв же, посмотрев на соперника, не стал усложнять ситуацию, голову прикрыл тёмно-красной войлочной четырёхклинкой, оттороченной куницей, тело – плотным серебристым комзолом с высоким стоячим воротником и широким кожанным поясом, прошитым позолоченной проволокой. Шаг его был лёгкий и рваный, он танцевал, держа партнёршей хевсурский палаш с метровым лезвием. Меч тоже колющий. Волхв явно хотел честной схватки, без рубящих размахов.
   А и надо бы Волхву сказать правильные слова, а Бедаверу возразить словами верными, ибо никакого смысла в бессловесной резне нет, но ежели и полетят сейчас слова, то сплошь неправильные, сплошь неверные. Злые и обидные. Зато, самые человеческие, потому как доброе напутствие перед убийством – конечно же, верх искусства лицемерия, да только не до того… И – первый выпад, и первый лязг калёного железа! И было видно неопытному глазу, что Саррас, куда как более монолитная машина убийства, что ловкость и сила на его стороне. Тогда как опытный глаз подмечал, что мастерство-то более присуще Волхву, но натиск и вдохновение Бедавера уравнивало силы. Многоопытное же око видело без прикрас: терпение Волхва неизбежно перетечёт в выносливость. Выпад – отход, выпад – отход… Коли!
   Береста и Грамотей, наверное должны попробовать сбежать, да только сильнее страшной звезды Магнитара притягивает их кровь, их жизнь, их взгляд Калинов Мост. Замерли, прижавшись друг к другу, Фырка, Колбаса и Свирид, остолбенел Ястреб и приник к земле Ендарь. Но Жилистый – в сером, с чёрными всполохами, небе. Он не падает вниз, не оборачивается Джильсом, он готовится предать свою хозяйку. Жилистый видит мчащихся на ракитовых ветках невысоко над травой и камнями, огибая кусты и деревья, Перца и Немца, но не они ему нужны. Вот он! Идёт по прямой, не замечая препятствий, бекташ Деревниш. За плечами его, вместо горба, одинокое чёрно-золотое крыло, больше похожее на огромный веер.
   – Они там, господин! – коршун закружил над Деревнишем. – Они уже бьются! Герой и Волхв. Что прикажите, господин?
   – Служить хочешь? – Деревниш даже не глянул на оборотня. – Служи.
   – А чего делать-то? – забил крыльями Жилистый.
   – Летай пока. Наблюдай.
   И готовый предать поднялся выше. И видел то, что внизу. Глубину тоже видел. Предательство – одно из величайших, из колоссальнейших достижений человечьей цивилизации. Наверщие многий путей, генетический финал. Ещё дед предателя корил себя за предательство, сам себя со свету сживал. Мать предателя, предав, каялась, на коленях ползла. Сам предатель уже находил слова оправдания для своего предательства, слова, объясняющие случившееся обстоятельствами, от него независящими. Дочь предателя никаких слов не искала, ибо мыслила: предательство есть норма. А её сын совершенно точно знал, что предательство – это подвиг. Величие поступка. Как славно живётся детям Сатаны, Ахримана и Асмодея! Им есть, чем гордиться.
   – Деревниш, сюда идёт Деревниш! – кричал Немец Свириду. – Он чуть не убил попа!
   – Он пожрал икоту! – кричал Перец Колбасе.
   Но не придали значения их словам все те, кто услышал. А Кряжец и Сапфир не услышали, они были на другой стороне пропасти, в неё-то слова свиридовых помощников и свалились. А может потому не услышали и не придали значения крикам, что были захвачены битвой.
   Только битва ли это? Всё больше походили движения Волхва на пляску, всё больше выпады Бедавера выглядели имитацией. «Что-то здесь не то», – подумала Береста. «Что-то здесь не так,» – сказал Ястреб. Чутьё. Интуиция.
   А пляс Волхва всё быстрее, всё резче и стремительней его движения. Вот он обхватывает рукоять палаша обеими ладонями и наносит удар в голову витязя. Лязгнул металл об ерихонку и Саррас упал на одно колено. А Волхв заплясал ещё быстрее!
   – Спас! – воскликнул Кряжец. – Великий боевой пляс Царских скифов. Но почему Бедавер этого не знает?!
   – Он не может не знать! – воскликнула Сапфир. – Ведь само имя его, Саррас, означает Царская Раса! Так называли древлерусов – первораса. Он не может этого не знать! Он не может не узнать боевого танца.
   – Он узнал! – Кряжец хлопнул себя по лбу. – Это хитрость! Это засада!
   Огромную тучу разорвало в небе на две половины и в разрыв устремился рассечённый словно сетью солнечный луч. Его свет вырвал у края пропасти затемнённый кусок скалы. На нём стоял Деревниш, совсем непохожий на богатыря, добывшего живую воду. Стоял с непобедимым жезлом в руке – с боевой пикой, закалённой чёрной кровью икоты, наёмного убийцы.
   – Я заступаюсь за того. кому спас жизнь! – громко и чётко произнёс Деревниш. – И ты не можешь отказаться от поединка со мной. Таков наш древний закон.
   – Я не откажусь! – ответил Волхв и улыбнулся оскалом, от которого задрожала бы и сама Рана.
   Едва раздались эти слова, как бекташ отшвырнул Сарраса и оказался на Калиновом Мосту. И сразу же кинулся в дикий пляс.
   – Это тоже скифский танец, – прошептала Сапфир. – Буза. Пляска смерти.

   Со стороны виделось иначе. На раскалённой добела плоскости клубились и сплетались, сверкали и горели две вселенные разных цветов, каждая – с сотней оттенков. Время и пространство поменялись местами, а звук опережал образ – слышалось раньше, чем виделось! Хруст железа, и летят искры горящего углерода, а падают в пропасть уже алмазами. И ни одного с пятнышком! Ни одного такого, что понесёт в себе истинную 58-ю грань. А что там, на Калиновом Мосту, что там, в сгустке энергии?
   – Ты пытаешься обмануть судьбу, – успевал сказать Волхв. Притворяясь заступником за того, кому добыл живую воду…
   – Неважно, – отвечал Деревниш, нанося бешенные удары. – Важно, что закон на моей стороне…
   – Закон – да, наказ – нет! – страшной силы удар Волхва пробил самый плотный звёздный протуберанец.
   Деревниш только этого и ждал! Со скрежетом сломался кончар, прямо на середине клинка. Попал в ловушку Звездочёт!
   Из пылающего мессива донёсся голос Волхва: «Блудница Береста! Ты можешь получить волю! Верни две половинки сапфира их хозяину! «Раздумывать некогда! Свобода! В голове колдуньи бились слова горбатого философа Кьеркегора: «Свобода – это обморок греха», и жизнь её – сплошной грех, но зато вольная! Береста швырнула половинки драгоценного камня в расплавленное пространством время.
   Одна половина вцепилась в рукоять жезла Деревниша, а вторая – в наконечник. И помчались навстречу друг другу, поедая заговорённый посох! Мгновение, и янычар остался безоружным. «Верни награду, Недоучка! – закричал он. – Верни пуговицу!»
   Грамотей схватился за грудь. На цепочке уже краснел от накала его амулет, – та самая пуговица – фишка, с которой и началась его новая, бесконечная жизнь. Как же без оберега?! «Верни, а не то сгоришь!» – донеслось с моста. Некогда судить-рядить, Судейный Приставала сорвал с шеи цепь и швырнул амулет в кипящий звёздный поток!
   Непробиваемый щит в руке Деревниша! Страшная и неумолимая сила. Время питает его, вечного собирателя камней. Собирателя в надежде найти тот хатыркит, тот квазикристалл, что и является сердечником Чащи Господней – главным чипом великого разума! Я вырву тебе сердце, Волхв!!!
   Отступает Звездочёт Луч, теряет силы. Время питает Деревниша и истекает. Но ещё не истекло! Ещё не вступает в дело закон-наказ. Случайность! Всегда спасает случайность. Какая же она здесь? Надо искать наудачу. Волхв прокричал: «Помогите мне! Помоги тот, кто по случаю в случай попал!»
   Переглядываются с Саррасом Кряжец и Сапфир, но… не понимают! Смотрит Ястреб на Свирида, а околоточный чёрт на своих соглядатаев, но… не вспоминают! А Фырка говорит: «Это я случайность… Ендарь, отдай шиш.» Длинная ручища протягивает чертинке маленький рожок и Фырка бросает его в золотое сверкание, которое, как она надеется, и есть Волхв.
   Шиш пробивает щит и вонзается Деревнишу в бровь! Но это ещё не победа. Что скажет закон-наказ? Калинов Мост решил. Деревниш обрушивается в пропасть, а Волхв летит в небесную синеву! Догорают грани нестерпимого белого каления…

   – Нас ждёт трудная дорога, – говорит Бедавер верному коню и верной деве. Они огибают курган с акинаком на вершине. Их путь лежит встречь Солнцу.

   – А куда Ендарь-то делся? – озабоченно спросила Фырка.
   – И Береста с Грамотеем исчезли, – Свирид уставился на своих соглядатаев.
   – Птиц-то! – воскликнул Ястреб. А Фырке показалось, что среди ворон, сорок и грачей мелькнул коршун. И что склевал он алмаз с пятнышком.

Эпилог

   Эта книга – первая из рассказывающих о расследованиях Фырки и Ястреба. Мы ещё встретимся с ними и их друзьями и помощниками. Мы встретимся с их врагами и с теми, кто меняет местами пространство и время. Эти встречи будут сложны – в сомкнувшихся параллелях, где Фырка, как рыбка в воде. И будут просты, хотя бы и на первый взгляд, – где нет равных Ястребу Апричину. Бесконечная погоня за бессмертием, а пока…

   – Всё решил случай, – Фырка сидела на пузатом комоде, подложив под себя богато расшитую аварскую подушку. Медовая и Вронская полуприсели рядом на круглые валики отоманки, а Ястреб стоял у окна, опёршись рукой о подоконник. – Ведь ваш сад-то я случайно залетела. Наверное…
   Медовая шевельнула губами, она бы тоже добавила это «наверное». Разве, хоть когда-нибудь случай случался случайно? А вот старуха высказалась вслух:
   – Ну да, конечно, случайно! Чертяра заявилась, златоокий упал, горбун этот… А остальное? Какая ж тут случайность!
   – Я не о том! Ведь смотрите: целый век плелась интрига, всё выстроил Деревниш, а я все карты и смешала. Дело случая.
   – Фырка права, – Ястреб оттолкнулся от подоконника. – Кабы не она, убийство Юрия Марковича, знавшего о роднике в саду и откуда-то узнавшего о тайной жизни Воропылова, так и осталось бы обычным уголовным делом. Вмешательство же Фырки привлекло к следствию и её мiр, и мiр потусторонний. И видите, как сплелось-то.
   – Согласна, – кивнула Медовая. – Но всё это, случай – не случай, не объясняет, что есть такое 58-ая грань. Чистюля говорит, что такая грань везде, надо только хорошенько отчистить, хорошенько отмыть…
   – Кстати, где Чистюля-то? – спросил Ястреб.
   – Уехала в путешествие, – как о чём-то обыкновенном сообщила Вронская. – Сказала, ежели понадоблюсь, сильно понадоблюсь, то позовите и сразу вернусь.
   – А я думаю, что 58-ая грань – за гранью наших возможностей. Просто великая погоня зацепила на лёгким дуновением. – Фырка сказала и вроде бы потупила очи. Но кошачьи глаза её приметили, с каким уважением посмотрели на неё Медовая и Марья Михална. И даже Ястреб одобрительно усмехнулся. «Напарница всё быстрее делает выводы», – подумал он.
   И такая мысль, и называние «напарница» не были, опять же, случайностью. За несколько часов до посещения Медовой, между ними состоялся разговор.
   – Расследовали называется! – Фырка досадливо колотила кисточкой хвоста по сиденью. – И чего выяснили? Шиш один.
   – Шиш ты горбуну подарила, – напомнил Апричин, сбросив скорость и поворачивая руль вправо. – Много чего. Тебя отмазали, убийцу нашли.
   – Ага! – Фырка не согласилась. – А златоокого потеряли… И камень этот ещё. И грань 58-ая. К ней едем-то, напарник?
   – К ней, к писательнице, – незаметно улыбнулся Ястреб.
   А сейчас ему стало понятно, что Фырка всё это время думает, прикидывает. И делает толковые выводы. Что ж, пора.
   – Скажи нам, – обратился Ястреб к Медовой, – что ты видишь. О чём говорят ещё ненаписанные страницы?
   – Разгадка предназначения. 58-ая грань – это всего лишь вектор, это только указание на многие и многие тайны, которые придётся раскрыть. Похоже, что раскрывать будете вы консул и маленькая чертенюжка. Каждый ответ приблизит вас, а значит и нас, к расширению границ и граней. – У Фырки, от таких слов Медовой, засверкали восторгом глаза, – они, слова, означали, что жизнь впереди полна приключений. «Дадут ли эти тайны жить-то?» – подумал Ястреб.
   – Нам пора, – сказал он.
   – А златоокий? – дрогнувшим голосом спросила напоследок Фырка. Медовая только вздохнула. У него свой путь – говорил этот вздох.

   – А чего это твой дядя и Альфеев малюют? – спросила Фырка.
   – Они верят, что человек может стать бессмертным, – равнодушно ответил Ястреб. – Они надеются, что квазикристаллы и есть тот путь к бессмертию. И расчитывают, что новые месторождения алмазов в Тунгуске и остановка работ на карьере в Мирном – это предвестие обнаружения хатыркитов.
   – А ты-то веришь в такой поворот? – Фырка смотрела очень серьёзно.
   – От ворот поворот… Не знаю, – Ястреб посмотрел в фыркины глаза не менее серьёзно. – А вот и Свирид.
   Старый дворик Пышного дома был пуст, возможно, по причине моросящего дождичка. Под немного скособоченным старым детским «грибком» сидела вся сыскная ватага китаинских овражков. По физиономии аблаката ничего прочесть было нельзя, но рожицы его соглядатаев отсвечивали довольством.
   – Береста, как в воду канула! – доложил Колбаса.
   – Грамотея, как языком слизало! – объявил Перец.
   – А Джильс попался! – хихикнул Немец. Ястреб вопросительно посмотрел на Свирида и околоточный добавил: – Мы его выследили, он здесь недалече. Дом у какого-то человека хочет отобрать.
   – Как думаешь, дядька, камушек у него? – Фырка даже подрагивала от нетерпения.
   – Похоже, что да. Уж больно нагло себя ведёт. – Свирид глянул на Ястреба. – В таком разе, он нам не по зубам.
   – По зубам, Свирид, – Ястреб сунул руку во внутренний карман куртки и достал фитюльку-свистульку Алабая. – Это манок.
   – Манок? – удивилась Фырка.
   – Встречи с красавицами случайными не бывают! – засмеялся Ястреб. – Помнишь, как ты злилась? А ведь это из-за Пинны я поехал к Алабаю.
   – Посмотрим-посмотрим! – надула щёки Фырка.
   – Показывайте, – предложил чертям консул.

   Как он остался, этот частный дом, зажатый с трёх сторон высокими и массивными зданиями, непонятно. Может быть потому, что висел на самом краю овражка, да так, что маленький садик с тремя деревцами и семью кустиками, практически в овражке-то и находился.
   Много претерпел хозяин дома, Владимир Петрович. И отец его много претерпел. Но и при сломе прежней Москвы Хрущёвым – градоначальником и сносе оставшейся столицы Хрущёвым – начальником страны, дом уцелел. Уцелел он и в годы разбоя, когда набеги обрели красивое название – рейдерство. Но нынче такая жуть полезла изо всех углов! Владимир Петрович боялся сойти с ума. И решился. Дом, по решению властей, он не имел права продать, но зато имел номер телефончика одного начальника тех властей, который очень уважал законы, потому как сам их и писал. Вот он-то домик и купит! Владимир Петрович набрал номер, три девятки – 57–58, но сработал автоответчик. «Насчёт дома…» – Владимир Петрович путанно предложил встретится и едва положил трубку, как звякнул старый колокольчик. В малюсеньком дворе стоял весь какой-то гражданин в бакенбардах на жирном лице, но при этом выглядевший жилистым всем остальным телом. Калитка оставалась на замке. Неимоверная тошнота начала подниматься из живота Владимира Петровича, давя на грудь, не давая дышать. И он так ясно вспомнил слова, что прочёл когда-то у Шукшина: «И закрыл глаза; чтобы ничего не видеть. Чья-то сальная, безобразная морда склонилась над ним и улыбнулась поганым ртом». А потом он слышал трель. Надтреснутый жестяной голос какой-то свистульки.

   – Ты поосторожней, – Ястреб остановил Фырку, потянувшуюся к трельке, издававшей протяжный манящий звук. Да, это был слегка надтреснутый голос Орфея Тракийского.
   – А что? – спросила Фырка.
   – Фитюлька-свистулька из осколка колокольного сделана. Остерегись.
   – Ладно, – Фырка остереглась.
   А вот оборотень остеречься не мог. Из-за раздвинутых полосек жалюзи Владимир Петрович наблюдал, как корёжило и выворачивало незваного гостя. Даже почудилось Владимиру Петровичу, что мелькают разные физиономии и морды зверей да птиц. И наконец, видит Владимир Петрович упавшего в пыль, выставившего посиневший подбородок с ямочкой в сторону домика, хватающего длиннющими пальцами за клок травы у края дорожки. А над лежащим стоит ещё один незнакомец и воздух рябит, так рябит! Словно вокруг этих двоих кружит чужое пространство.
   – Выплюнь алмаз, рыло! А то сыграю тебе польскую прощальную, – Ястреб показал Джильсу фитюльку-свистульку.
   – Не могу… – прохрипел оборотень.
   – Сдохнешь, – сказал Свирид. Чертяры, выполняя просьбу Ястреба, очень старались не проявиться картинкой.
   – Сдохну!? – взвыл Джильс. – Не хочу! Алмаз в зобу.
   – Ему надо птицей обернуться, – сказал Перец, – тогда выплюнет.
   – А сбежит? – предположил Апричин.
   – Не сбежит, – уверили его Немец и Колбаса. Свирид лишь солидно кивнул.
   – Ладно забирайте его, – согласился Ястреб. – Подождите меня, я хозяина дома успокою.
   – Я с тобой! – сообщила ему Фырка.
   – Само собой. Только незаметно. Эй, хозяин! – громко позвал Апричин, убедившись, что черти утащили оборотня за забор.
   Владимир Петрович, крестясь и бормоча самодельную молитву, смотрел в окно, как незваный гость, приподнявшись над дорожкой, уплывает вон из двора. Владимир Петрович не сразу понял, что оставшийся внутри дворика сероглазый молодой человек зовёт его. Он осторожно выглянул в окно.
   – Вы кто? – спросил Владимир Петрович.
   – Прохожий, – ответил Ястреб.
   – Но не прошли…
   – Ваш посетитель нам понадобился, – объяснил Ястреб.
   – Нам… – Владимир Петрович, повинуясь внутреннему чутью, не стал уточнять, кому это «нам». И когда увидел, что прохожий направляется к калитке, крикнул: – Постойте! Подождите!

   – И как тебе предложение? – спустя час спросил Ястреб Фырку, которая была незаметным свидетелем предложения Апричину купить домик у китаинского овражка.
   – Мне? – не поняла Фырка.
   – Ну да. А ты, разве не хотела бы здесь пожить?
   – Я?
   – А кто называл меня напарником? – засмеялся Ястреб.
   – Чур, чердак мой! – воскликнула Фырка и даже сделала хвостиком с кисточкой восклицательный знак.

   – Вынули? – Ястреб и Фырка разглядывали лал с пятном в виде звезды, лежащий в руке-лапе у Свирида. – А оборотень где?
   – Обменялись, – пояснил аблакат. – Он нам камушек, мы ему – волю. А этот отдаю Фырке. Спрячь в гребень.
   Фырка прижала алмаз к чёртову гребню. Он покрутился-покрутился, выставил 58-ую грань и слился волховым артефактом.
   – Граница на замке, – торжественно сказал Ястреб. Дул ветер. Свистел.

   Джильс мчался в потоке ветра подальше от Китаинского городка. Оборотень недолго огорчался потере алмаза. У него имелось чёрно-золотое перо из веера-крыла Деревниша. «Ох, вернётся, а я ему и послужу!» То, что янычар вернётся оборотень не сомневался.

   – А что там за река? – спросил Кряжец, обернувшись назад.
   – Река времени, – ответила Сапфир.
   – А мы? – спросил Кряжец.
   – Мы – туда, где боги, – ответил Бедавер. – На край Земли.

   «После получения 58-ой грани бриллиант прекращает быть украшением и превращается в наконечник бура»
(Из книжки-памятки бурового мастера).

КОНЕЦ

Андрей Акшин Фырка 58-ая грань

1

2

3

Алмазный поход (книжный вариант)

4

Алмазный поход (реалистичный вариант)

Алмазный поход (личный вариант)

5

Алмазный поход (личный вариант)

Алмазный поход (личный вариант)

6

7

Алмазный поход (интерпретация воспоминаний Волхва)

Алмазный поход (воспоминания Кряжца)

Алмазный поход (то, что решило судьбу Сапфир)

Алмазный поход (версия Волхва, невысказанная)

8

9

10

11

Эпилог

Андрей Акшин
Фырка
58-ая грань

Алмазный поход
(книжный вариант)

Алмазный поход
(реалистичный вариант)

Алмазный поход
(личный вариант)

Алмазный поход
(личный вариант)

Алмазный поход
(личный вариант)

Алмазный поход
(интерпретация воспоминаний Волхва)

Алмазный поход
(воспоминания Кряжца)

Алмазный поход
(то, что решило судьбу Сапфир)

Алмазный поход
(версия Волхва, невысказанная)