Джен Эйр
Джен Эйр. Учитель. Эшворт (сборник)

   © Jane Eyre. Гурова И. Г., перевод на русский язык, 2012
   © The Professor. Флейшман Н. П., перевод на русский язык, 2012
   © Ashworth. Тугушева М. П., перевод на русский язык, 2012
   © Тугушева М. П., предисловие, 2012
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2012
//-- * * * --//

«Мужайся, Шарлотта, мужайся…»

   Она родилась 21 апреля 1816 года. Ей исполнилось четыре, когда отец, пастор Патрик Бронте, получил назначение в этот глухой йоркширский приход. Сейчас Хауорт – всемирно известный Мемориальный Центр. Ежегодно на общее собрание и поминальную службу из разных стран сюда приезжают члены Общества Бронте и многочисленные туристы. Большинство сразу устремляется в церковь Св. Михаила Архангела, где под каменными плитами покоится почти вся пасторская семья.
   Скорбный перечень открывает мать семейства, Мария Бронте. Далее следуют имена детей: Мария, Элизабет, Патрик Брэнуэлл, Эмили Джен, Шарлотта и завершает его pater familias [1 - Отец семейства (лат.).].
   Из церкви, через мрачное кладбище, посетители направляются в скромный пасторский дом. В столовой – два прекрасных портрета, Шарлотты Бронте и ее любимого писателя Уильяма Теккерея. Наверху – спальни. В одной из них – серо-зеленое платье с узкой талией и широкой юбкой, неправдоподобно маленькие черные туфли.
   …Эгоистичный и властный, пастор Бронте иногда задумывался о будущности дочерей. Если они не выйдут замуж, им придется работать учительницами или гувернантками. Значит, девочки должны получить необходимое образование, и он отправляет трех старших в благотворительную школу, где голод, холод и жестокое обращение довели Марию и Элизабет до скоротечной чахотки. После их смерти Патрик Бронте предусмотрительно отдает Шарлотту в более гуманное учебное заведение. Здесь она провела полтора года и научилась всему, что в те времена требовалось от гувернантки, а это – знание грамматики, арифметики, французского языка и умение вышивать. Дома Шарлотту ждали Эмили и Анна, готовые учиться, когда не пребывали в своей фантастической стране Гондал, о которой они слагали стихи и саги.
   У Шарлотты и Брэнуэлла тоже была страна грез, Ангрия [2 - От англ. слова «angry» – т. е. «сердитая», «разгневанная».], где совершал геройские и коварные деяния воинственный и неотразимый герцог Заморна, настоящий байронический герой. Вдохновляло и творчество Вальтера Скотта. Так, под влиянием его романа «Черный карлик» Шарлотта сочиняет новеллу «Зеленый гном», используя прием иронического контраста: если «черный карлик» – благодетель, то «гном» – предатель и злодей.
   Все это были увлекательные литературные игры, но… пришло письмо от школьной учительницы. Она предлагала Шарлотте должность помощницы и, в счет части жалованья, обучение Эмили. Они согласились, но Эмили вскоре затосковала по родным холмам и долинам, и ее место заняла Анна.
   Все это время Шарлотта сочиняла стихи, которые однажды решилась послать на суд знаменитому поэту Роберту Саути. Тот был суров: «Литература не может и не должна быть уделом женщины», – внушает он в ответном письме, хотя стихи ему понравились. По счастью, Шарлотта не вняла «приговору» поэта-лауреата. Она мечтала о литературном труде. Заморна уже не владел ее помыслами, но в одном она оставалась ему верна: ее будущий избранник тоже должен быть непредсказуем, смел и обаятелен. Когда Генри Насси, брат ее школьной подруги Эллен, сделал Шарлотте предложение, она его отвергла – уж очень Генри был прозаичен, а главное, совсем не знал ту, на ком хотел жениться, и, отказывая, она набрасывает в письме свой «портрет»:
   «Я не та серьезная, солидная, рассудительная особа, какой вы меня представляете. Я бы показалась вам романтически настроенной и эксцентричной, вы нашли бы меня язвительной и резкой… Я презираю обман и никогда ради того, чтобы обрести почтенное положение замужней дамы и избежать клей ма старой девы, не выйду за достойного человека, раз не смогу сделать его счастливым…»
   Письмо было честно и мужественно. Ей должно было исполниться двадцать три – возраст по викторианским понятиям критический, когда полагается быть «устроенной», а Шарлотта отказывалась от обеспеченного материального положения, не имея в перспективе ничего, кроме изматывающих обязанностей гувернантки или учительницы, от которых она успела «вкусить» вполне, но работать было необходимо, и она снова идет в «наемницы», и опять изнурительный труд не оставляет ей ни минуты досуга, а она уже начала свой первый (увы – неоконченный) роман «Эшворт». И однажды ее осенило: что, если сестры Бронте откроют в Хауорте собственную школу? Тогда придет конец зависимости от чужой воли, но для этого надо еще поучиться, например как следует овладеть французским языком. Так Шарлотта и Эмили оказались в Брюсселе, в пансионе супругов Эгер. Эмили через полгода вернулась в Хауорт, Шарлотта осталась.
   Рано утром, до занятий, она гуляла в прекрасном саду пансиона, где нередко встречала Эгера, подстригавшего кусты роз. Он давал ей уроки литературы и французского языка, она учила его английскому. Иногда он дарил ей книги, и эти знаки внимания стали для Шарлотты началом неизведанных и пленительных отношений. Она полюбила своего Учителя, и это насторожило «мосье» и «мадам». Эгер стал ее избегать. Постепенно прекратились уроки литературы, затем английского. С каждым днем она чувствовала себя все более одинокой и несчастной и в январе 1844 года вернулась в Хауорт.
   Сначала Шарлотта надеялась продлить отношения перепиской:
   «…Я не прошу Вас писать мне часто… Как только я заработаю достаточно денег, я приеду и опять, хотя бы на мгновение, встречусь с Вами…»
   «…Мосье, беднякам немного нужно для пропитания, они просят только крошек, что падают со стола богачей, но если их лишат этих крох, они умрут с голода…»
   «…Скажу Вам честно, все это время я пыталась забыть Вас, ибо воспоминание о человеке, которого не надеешься когда-либо снова увидеть и которого тем не менее так высоко ценишь, слишком раздражает сознание… Я делала все возможное, чтобы занять ум, я совершенно отказалась от удовольствия говорить о Вас – даже с Эмили, но оказалась не в силах побороть ни моих сожалений, ни моего нетерпения. А это так унизительно – не иметь контроля над собственными мыслями, быть рабой сожалений, воспоминаний, рабой господствующей и навязчивой идеи…
   …Когда я перечитала это письмо, оно показалось мне довольно мрачным, но – простите меня, мой дорогой Учитель, – пусть не раздражает Вас моя печаль, ибо, как сказано в Библии, «от полноты сердца глаголят уста», и мне, действительно, трудно быть веселой, если я думаю, что больше никогда не увижу Вас… Ш. Б.»
   На полях этого письма ее Учитель записал фамилию и адрес своего сапожника.
   Когда супруги Эгер прощались с Шарлоттой, они предложили переписываться. Мосье был готов помочь своей ученице советом во всем, что касалось ее замысла открыть собственную школу, и она с энтузиазмом предалась мечтам и планам, ведь школа обещала более или менее постоянную переписку с Эгером, но положение дел в Хауорте ее отрезвило. Отец почти ослеп. Эмили читала ему газеты, вела его переписку, а кроме того, занималась хозяйством, но в определенные часы дня она затворялась у себя в комнате и очень не любила, когда нарушали ее уединение. Она писала стихи. Анна служила гувернанткой, но все еще мечтала о собственной школе, и Шарлотта решила открыть небольшой пансион в пасторском доме. Она горячо взялась за дело, были напечатаны и разосланы проспекты, оставалось подыскать учениц, но желающих не нашлось. Потекли однообразные дни в зимнем Хауорте, томительные из-за ожидания писем, но, по-видимому, только однажды пришла весть от мосье.
   Возможно, Эгер тоже находил некую прелесть в отношениях Учителя и Ученицы. Ему, наверное, доставляло удовольствие учить девиц, которые с немым обожанием взирали на профессора: «мосье так умен, так оригинален»! Но мисс Шарлотта – иное дело, она была одинока, несчастна и любила его. Ее письма были полны нежности и отчаяния. Она умоляла, упрекала, гневалась (очень редко), смирялась, опять умоляла, пыталась казаться беспечной и веселой, но главное, не могла и не хотела скрывать своих чувств: они высшего порядка, они имеют право существовать независимо от того, женат мосье или нет. Эгер, однако, был религиозен и строг в вопросах долга, поэтому ответом стало убийственное для нее молчание.
   Шарлотта не покорилась безнадежности, и вскоре пришло спасение. Однажды она прочла стихи Эмили. Они поразили ее силой чувства и предельной искренностью. Анна тоже писала стихи. Шарлотта перечитала свои. Пожалуй, можно издать общий поэтический сборник, но, конечно, под мужскими именами. В мае 1846 года «Стихотворения Керрера, Эллиса и Эктона Беллов» были опубликованы (за авторский счет) фирмой «Эйлотт и Джонс», а уже в июне журнал «Атенеум» отозвался благосклонной рецензией, особо похвалив Эллиса Белла (Эмили), «беспокойный дух которого произвел на свет столь оригинальные стихотворения». Ободренные успехом «братья Белл» обратились к прозе, и вскоре Шарлотта, как самая активная из сестер, предлагает к публикации свой роман «Учитель», «Грозовой перевал» Эмили и «Агнес Грей» Анны. Романы младших сестер были приняты, а «Учитель» отвергнут. Издателям, привыкшим к романтическим повествованиям, он показался скучным и странным. Герой – учитель пансиона, героиня – его ученица, и, между прочим, совсем некрасива, а читатель любит «шелковистые локоны» и «коралловые уста». Но дело было в том, что «Керрер Белл» полемически противопоставил в романе два вида женской привлекательности: красоту «простую» и – «трудную». «Простая» сразу бросается в глаза и воздействует на органы чувств (иногда – весьма низменных), а «трудную» надо уметь распознать под непритязательной внешностью.
   «Керрер Белл» не испугался отказа и стал пересылать рукопись от одного издателя к другому, пока не получил благожелательное послание господ Смита и Элдера. Они тоже вернули «Учителя», но изъявили готовность познакомиться с новым произведением явно одаренного автора.
   24 августа 1847 года «Керрер Белл» выслал им рукопись «Джен Эйр». 20 октября роман вышел в свет. То был успех – ошеломительный и грандиозный. Читателя потрясали горестные сцены пребывания маленькой сироты Джен в «Ловудском благотворительном заведении для бедных девиц». Его воображение покорила молодая гувернантка Джен Эйр, неспособная на компромисс с несправедливостью и ложью. «Керрер Белл» обладал незаурядным умением вести действие по восходящей, не отступая в сторону, не отвлекая внимания на второстепенное и неинтересное. Суховатое, сдержанное повествование «ловудских» глав сменялось нервно-пульсирующим ритмом торнфилдских сцен в соответствии с нарастающей страстью Рочестера и Джен. А главное, в единоборстве воль, характеров и разных представлений о добре и зле победу одерживал не Рочестер, этот бывший Заморна, но слабая физически и сильная духом, умная и гордая девушка, не желающая покоряться воле тех, кто богаче ее и сильнее. Так злободневная реальность бурных 40-х годов XIX века вторгалась в роман и абстрактный идеал свободной человеческой воли воплощался в романтический и, вместе с тем, такой живой и полнокровный образ новой литературной героини.
   Непокорность и смелость Джен Эйр понравились не всем. Особенно негодовал консервативный журнал «Квотерли Ревью»:
   «…Книга насквозь проникнута безбожным духом недовольства… в “Джен Эйр” выражены… те же взгляды и мысли, что ниспровергли власть и отрицают законы божеские и человеческие за границей [3 - Имелась в виду французская революция 1848 года.] и питают чартизм [4 - Чартизм – массовое движение английских рабочих в 1830–1850-х гг. XIX в.] и смуту в нашей стране…».
   Однако критические голоса утонули в хоре восторженных похвал.
   «Джен Эйр» на год опередила романы Эмили и Анны. Журнал «Атенеум», высоко оценивший поэзию Эллиса Белла, назвал «Грозовой перевал» «неприятной историей», которая «отвращает истинный вкус». Критик не заметил моральной силы романа: своенравию и эгоизму главных героев у Эмили Бронте противостоит разумное и справедливое отношение ко всему происходящему служанки Нелли Дин. Она осуществляет суд совести над их поступками, и этот суд иногда суров, но всегда неподкупен.
   К «Агнес Грей» критика тоже отнеслась не слишком одобрительно: на ее взгляд, роман был чересчур «прост» и «реален». То, что оставалось на периферии «Джен Эйр», стало центральной темой у Анны: унизительное существование работающей женщины, зависящей от злой воли хозяев.
   Английская публика еще зачитывалась «Джен Эйр», а «Керрер Белл» уже трудился над романом «Шерли». Работа шла довольно быстро, но затем наступила полоса бед. За неполный год Шарлотта потеряла брата и обеих сестер. Первым, в сентябре 1848 года, «в долину теней» ушел Брэнуэлл Бронте, жертва белой горячки. Затем наступила очередь Эмили: идя за гробом брата в сильный ливень, она смертельно простудилась и в декабре умерла. Через пять месяцев, в мае 1849 года, в Скарборо, куда Шарлотта отвезла Анну на лечение, та скончалась от туберкулеза. «Мужайся, Шарлотта, мужайся…» были ее последние слова.
   После похорон «маленькой», Шарлотта, вернувшись в Хауорт, сама тяжело заболела и не сразу возобновила работу над «Шерли». Сначала она планировала положить в основу романа чартистскую тему, но передумала. Будучи противницей мятежей и революций, не принимая «бунты и восстания», она не могла не понимать, что они вызваны бедственным положением «рабочих рук», которое было особенно безнадежным в начале XIX века, когда новая «машинная» технология жестоко потеснила ручной труд и английские рабочие «ели хлеб и пили воду горя и нужды». Внимательно изучила она и материалы, в которых рассказывалось об использовании детского труда на фабриках Йоркшира, поэтому один из самых пронзительных эпизодов в «Шерли» – тот, где изображено обычное «деловое» утро фабриканта Роберта Мура, который стоит у входа в цех и штрафует каждого ребенка, опоздавшего хоть на минуту.
   Шарлотта Бронте видит свой писательский долг в том, чтобы отобразить давние события «в откровенном свете реальности». Но есть еще «долг любви» и в образах главных героинь романа, Шерли Килдар и Кэролайн Хелстон, она постаралась увековечить Эмили и Анну, наделив Шерли «языческим» отношением к природе, что было свойственно Эмили, а «маленькая демократка» Кэролайн своими размышлениями о справедливости напоминает Анну.
   К этому времени у Шарлотты Бронте появились новые друзья: общественная деятельница Гарриет Мартино, писательница Элизабет Гаскелл, автор замечательного романа «Мэри Бартон» (1848), издатель Джордж Смит. По приглашению его матери она не раз бывала в Лондоне, где познакомилась со своим кумиром Теккереем.
   «Помню маленькое, дрожащее от волнения создание, большие честные глаза. Я представил себе суровую крошечную Жанну д’Арк, идущую на нас, чтобы упрекнуть за нашу легкую жизнь и легкую мораль. Она произвела на меня впечатление человека очень чистого, благородного, возвышенного», – напишет он в своих мемуарах.
   Большой интерес и симпатию она вызывала и у Смита. Он всегда был любезен и предупредителен, и ее сердце не осталось «немо», хотя она сопротивлялась новому чувству.
   «То, что я старше его на шесть-восемь лет, не говоря уж о полном отсутствии притязаний на красоту и тому подобное, – прекрасное спасительное средство», – пишет она Эллен Насси. Джордж Смит вполне серьезно мог обдумывать возможность брака с новой литературной знаменитостью, но этого союза, очевидно, не желали его родные. Так Шарлотта Бронте вновь узнала горечь разочарования, а история отношений с Джорджем Смитом отозвалась в ее романе «Виллет» («Городок») [5 - Перевод с англ. Е. Суриц и Л. Орел.].
   Она не предполагала, что «Учитель» когда-нибудь увидит свет [6 - Смит опубликует его после смерти Шарлотты Бронте.], поэтому немало из него заимствует. Так, эксцентричный г-н Пелé (Эгер) перевоплощается в профессора Поля Эмманюэля, а Фрэнсис Анри становится учительницей Люси Сноу. Она неравнодушна к молодому и красивому Джону Бреттону («Смит». – М. Т.), а он, проявив к ней довольно нежную симпатию, влюбляется в прелестную юную Полину. Единственное утешение для Люси – дружба с Полем Эмманюэлем. Они объясняются, однако для брака еще не время, профессору предстоит длительное путешествие. Увы, на обратном пути Поль Эмманюэль погибает во время бури на океане, а Люси навсегда остается несчастной и одинокой…
   Напрасно Патрик Бронте изъявлял желание, чтобы роман закончился благополучно. Идея невозможности счастья была так глубоко «впечатлена» (по выражению Гаскелл) в сознание Шарлотты Бронте, что уговорить ее было невозможно. Однако ее отказ был продиктован и другой причиной, о чем она поведает Джорджу Смиту, тоже надеявшемуся на «счастливый конец»:
   «Дух романтики указал бы другой путь, более красочный и приятный, но это было бы не так, как бывает в реальной жизни, не соответствовало бы правде, находилось бы в разладе с вероятностью».
   Окончив «Виллет», она с удовольствием принимает приглашение матери своего издателя снова побывать в Лондоне, тем более что визит можно совместить с чтением гранок. Однако было еще одно обстоятельство, которое заставляло ее уехать из Хауорта. Помощник отца и самый вероятный его преемник в церковном приходе, Артур Белл Николлс, предложил Шарлотте руку и сердце. Узнав об этом, Патрик Бронте пришел в сильнейшее негодование и выразил его «в крепких словах»: ведь это мезальянс, имя Шарлотты, ее творчество пользуются известностью во всей Европе и в Америке! А кроме того, Патрика Бронте беспокоило хрупкое здоровье теперь уже единственной дочери: он опасался, что оно не выдержит бремени супружеских обязательств, и Шарлотта, чтобы успокоить отца, Николлсу отказала. В Лондоне она предпочитает, по ее словам, «реальную сторону жизни – показной» и посещает не музеи и театры, как в прошлый раз, а больницы, тюрьмы, Банк.
   В феврале 1852 года начали появляться первые рецензии на «Виллет». Они положительны и доставляют ей большое удовлетворение, к тому же это был своеобразный, литературный реванш за неудачу с «Учителем». Но были и огорчения и самое большое – газетная рецензия на «Виллет», принадлежавшая Гарриет Мартино. Свое мнение о романе она выразила и в личном письме Шарлотте: Люси Сноу чересчур большое значение придает чувству любви в жизни женщины, автор чрезмерно подчеркивает «необходимость» быть любимой, хотя существуют и другие, «важные… интересы, свойственные женщинам всех возрастов». Особенно обидел Шарлотту Бронте намек на чувственность Люси Сноу: нельзя было сводить ее недовольство жизнью (как это делала Мартино) лишь к томлениям плоти, вызванным одиночеством. И Шарлотта Бронте была права: «Виллет» – прежде всего роман о социальном одиночестве и отчужденности человека (не обязательно женщины) в современном враждебном мире.
   В 50-е годы многое изменилось и в отношении Шарлотты Бронте к официальной политике. Если в «Шерли» было резко выражено негативное отношение к «смутьянам», то есть чартистам, то сейчас в одном из писем к Эллен Насси она хладнокровно замечает:
   «Не рассчитывай возбудить мое негодование, все министерства и все оппозиции кажутся мне одинаковыми». Она осуждает военную политику властей, ведущих Крымскую войну 1853–1856 годов: «…когда я читаю об ее ужасах, я не могу не думать, что война – одно из величайших проклятий, выпавших на долю человечества. Надеюсь, долго она не протянется, потому что, как мне кажется, никакая слава не в состоянии компенсировать страдания, которые война причиняет».
   Осенью 1853 года в Хауорт приехала Элизабет Гаскелл. Ее поразили опрятность и скромность бедного пасторского дома и царивший в нем строжайший порядок. Разговоры были долгими, откровенными и печальными. Шарлотта рассказывала Элизабет об умерших брате и сестрах, о своих невеселых детстве и юности, о невыносимой жажде самовыражения, которая мучила ее уже тогда. С непоколебимой убежденностью она утверждала, что некоторым людям всю жизнь сопутствует несчастье и самое мудрое поэтому никогда не надеяться на перемены к лучшему.
   Прочитав «Виллет», Теккерей писал одной из знакомых:
   «Бедная женщина, обладающая талантом. Страстное, маленькое, жадное до жизни, храброе, трепетное, некрасивое создание. Читая ее роман, я догадываюсь, как она живет, и понимаю, что больше славы и других земных или небесных сокровищ она хотела бы, чтобы какой-нибудь Томкинс любил ее, а она любила его. Но дело в том, что это крошечное создание ну нисколько не красиво, что она погребена в деревне и чахнет от тоски, а никакого Томкинса и не предвидится».
   Знаток человеческих сердец ошибался: «Томкинсы» у нее как раз были, и не только Генри Насси, но, между прочим, Джеймс Тэйлор, редактор книжной фирмы «Смит и Элдер», работавший вместе с ней над вторым изданием «Грозового перевала» и «Агнес Грей», а потом появился Николлс, но сначала было трудно отрешиться от воспоминаний об Эгере и романтического «рочестеровского» идеала, а потом – нежной симпатии к Джорджу Смиту. «Страстное, маленькое, жадное до жизни, храброе, трепетное, некрасивое создание» было очень требовательно.
   Но что ее ожидало? Кроме одиночества в Хауорте – постоянная неуверенность в будущем. Был задуман новый роман, но она знала, сколько потребуется и душевных, и физических сил, чтобы довести его до конца. Брак с Николлсом означал более или менее сносное существование, если она не сможет заниматься литературным трудом. Разумеется, она не собиралась от него отказываться, хотя могла предполагать, что далекий от интереса к изящной словесности Артур Николлс вряд ли станет поощрять ее «занятия». Все же, когда он снова сделал предложение, она приняла его и 29 июня 1854 года брак был заключен.
   …Сто пятьдесят лет спустя, в июне 2004 года, в церкви Св. Михаила Архангела состоялась служба в память об этом событии. У каменных плит, под которыми похоронены Шарлотта Бронте и ее родные, возвышался огромный венок из белых роз и гвоздик, символизирующий свадебный букет невесты. Священнослужитель напомнил собравшимся о бракосочетании, свершившемся полтора века назад, но не счел возможным назвать это событие счастливым.
   Ровно через пять месяцев после свадьбы, 29 ноября, она села за стол, чтобы поработать над новым романом, но муж позвал ее на прогулку. На обратном пути они попали под дождь со снегом и Шарлотта сильно простудилась. Не выздоровев как следует, она поехала в гости, а вернувшись, слегла. Напрасно служанка пыталась подбодрить ее разговорами о будущем ребенке: Шарлотта Бронте была уже слишком больна и слаба, чтобы радоваться и надеяться. 31 марта 1855 года она умерла.
   После ее смерти пастор Бронте попросил верного друга дочери, Элизабет Гаскелл, написать «историю ее жизни и трудов». Гаскелл сразу согласилась: она сама чувствовала потребность рассказать о «жизни странной и печальной и о прекрасном человеке, которого такая жизнь создала».
   Эллен Насси передала ей для работы триста пятьдесят писем Шарлотты. Николлс, отрицательно относившийся к идее биографии и считавший, что главное в жизни покойной жены было ее положение супруги пастора, а не литературное творчество, – предоставил всего пятнадцать. В поисках дополнительного материала Гаскелл ездила в Брюссель. Эгер холодно принял известную английскую писательницу, но потом вступил с ней в переписку и поделился воспоминаниями. В марте 1857 года фирма «Смит и Элдер» опубликовала «Жизнь Шарлотты Бронте». Труд Гаскелл и в Англии и за океаном читали как самый волнующий и честный биографический документ. Начинающая тогда американская писательница Луиза Мэй Олкотт, впоследствии видная общественная деятельница и автор популярных романов «Маленькие женщины» и «Маленькие мужчины», была настолько потрясена «печальной, безотрадной жизнью» Шарлотты Бронте, что дала себе обещание «взять судьбу за горло» и стать «полезной обществу женщиной». Для читателя было особенно важно (как важно это и сейчас), что Элизабет Гаскелл не только лично знала Бронте и всегда искренне ею восхищалась, но что она пользовалась ее симпатией и доверием. В этом огромное преимущество «Жизни Шарлотты Бронте» по сравнению с последующими книгами о ней и ее сестрах, а таких изданий великое множество. Это и серьезные биографические и литературоведческие труды, например книга Уинифред Герен «Шарлотта Бронте. Эволюция Гения» (1967 г.), и сочинения, которые бесцеремонно трактуют жизнь писательницы в «свете» фрейдистской сексологии. Несчастливая любовь к Эгеру, увлечение Смитом, ее поздний брак – все является поводом к бесконечным рассуждениям о «подавленных сексуальных импульсах», которые якобы и есть главный источник ее творчества. Однако если бы это было так, если бы «Джен Эйр», «Шерли» и «Виллет» (созданный на основе «Учителя») не затрагивали бы важные общественные, нравственные и психологические проблемы своего времени, эти романы вряд ли бы сохранили всю притягательность для читателя наших дней. А главное, во многом благодаря Шарлотте Бронте в мировой литературе укоренился образ новой женщины – свободолюбивой, независимой, равной мужчине по интеллекту, стойко преодолевающей все житейские невзгоды.
   «Жизнь есть борьба, и все мы должны бороться», – провозгласила она свой девиз в тесных и холодных стенах родного дома, и ее услышали во всем мире.
   Не знавшая многих радостей бытия, она умерла трагически рано, однако силой своего таланта и мужества Шарлотта Бронте завоевала право на бессмертие в литературе.

Майя Тугушева,
член Общества Бронте

Джен Эйр

У. Теккерею, эсквайру, с глубочайшим уважением посвящает автор эту книгу

Предисловие автора

   В предисловии к первому изданию «Джен Эйр» нужды не было, и мне не пришлось его писать. Но это, второе, издание требует нескольких вступительных слов благодарности и кое-каких пояснений.
   Благодарность мне дóлжно принести:
   Во-первых, Публике – за снисходительность, с какой она склонила слух к незатейливой повести, ничем особо не блистающей;
   Во-вторых, Печати – за благожелательную и беспристрастную поддержку, дарованную безвестному неофиту;
   В-третьих, моим Издателям – за помощь, какую их тактичность, их энергия, их практический опыт и доброжелательность оказали неведомому и никем не рекомендованному Автору.
   Печать и Публика для меня лишь неопределенные обобщения, и поблагодарить их я могу только в общих словах, однако моих Издателей я знаю и знаю тех благожелательных критиков, которые ободрили меня, как способны благородные и великодушные люди ободрить робкого новичка. И вот им – то есть моим Издателям и этим Критикам – я говорю от всей души: «Господа, сердечно вас благодарю!»
   Признав таким образом свой долг тем, кто способствовал выходу моей книги в свет и одобрил ее, я обращусь к другим, чье число, насколько мне известно, невелико, но тем не менее не может быть оставлено без внимания, – к немногим боязливым или сварливо-придирчивым хулителям, кому направление таких книг, как «Джен Эйр», представляется сомнительным, в чьих глазах все необычное уже дурно, чей слух в любом обличении лицемерия – этого отца преступлений – различает оскорбление благочестию, сему наместнику Бога в земной юдоли. Таким недоверчивым судьям я хочу указать на некоторые неопровержимые различия, хочу напомнить им несколько простых истин.
   Светские условности еще не нравственность. Ханжество еще не религия. Обличать ханжество еще не значит нападать на религию. Сорвать маску с лица Фарисея еще не значит поднять руку на Терновый Венец.
   Все эти вещи и дела диаметрально противоположны, они столь же различны, как порок и добродетель. Люди слишком уж часто путают их, а путать их нельзя. Нельзя принимать внешность за суть. Нельзя допускать, чтобы узкие человеческие доктрины, служащие вознесению и восхвалению немногих, подменяли учение Христа, искупившее весь мир. Между ними, повторяю, есть различие, и четко обозначить широкую границу, их разделяющую, – поступок благой, а не дурной.
   Свету может не нравиться разделение этих идей, поскольку он привык сливать их воедино и находит удобным выдавать внешнюю благопристойность за истинную добродетель – принимать побелку стен за чистоту святилища. Он может ненавидеть того, кто дерзает проверять и обличать, соскабливать позолоту и обнажать низкий металл под ней, вскрывать гроб повапленный и обнажать всем взорам прах внутри – но и ненавидя, он в долгу у такого смельчака.
   Ахав не любил Михея, ибо тот не пророчествовал о нем доброго, а только худое. Возможно, угодливый сын Хенааны был ему много приятнее, однако Ахав мог бы избежать кровавой гибели, если бы отвратил слух свой от лести и открыл бы его правдивому совету.
   Среди нас живет человек, чьи слова не предназначены для того, чтобы приятно щекотать нежные уши. Он, мне кажется, предстает перед великими мира сего, как некогда сын Иемлая предстал перед царем Израильским и царем Иудейским, сидевшими каждый на седалище своем, и провозглашает истину, столь же глубокую, с силой столь же пророческой и победной, с тем же бесстрашием и дерзновением. Вызывает ли сатирик «Ярмарки тщеславия» восхищение в высших сферах? Не знаю. Но полагаю, если бы некоторые из тех, на кого он обрушивает греческий огонь своих сарказмов, над чьими головами мечет свои перуны, вняли, пока не поздно, его предостережениям, то сами они или семя их могли бы еще избежать Рамофа Галаадского, этой роковой битвы.
   Почему я называю этого человека? Я называю его, ибо вижу, что ум его гораздо более глубок и уникален, чем сознают современники; ибо почитаю в нем первого борца за очищение общества наших дней, главного мастера среди тех тружеников, кто стремится восстановить во всей чистоте извращенный порядок вещей; ибо считаю, что ни один критик его творений еще не нашел подобающего ему сравнения или слов, верно определяющих его талант. Говорят, что он подобен Филдингу, указывают на его остроумие, юмор, умение рассмешить. На Филдинга он похож, как орел – на стервятника: Филдинг снисходит до падали, но Теккерей – никогда. Остроумие его блистательно, юмор обаятелен, однако к серьезному его гению они имеют то же отношение, что летние зарницы – к смертоносной электрической вспышке, укрытой в глубинах грозовой тучи. И наконец, я называю мастера Теккерея потому, что ему – если он примет такую дань уважения от неизвестного лица – я посвящаю это второе издание «Джен Эйр».

21 декабря 1847 года.
Каррер Белл

Глава I

   Пойти гулять после обеда в тот день было никак нельзя. Утром мы около часа бродили по садовым дорожкам среди оголившихся кустов, но к обеду (миссис Рид, если не было гостей, обедала рано) ледяной зимний ветер нагнал такие хмурые тучи и захлестал таким дождем, что ни о каких прогулках и речи быть не могло.
   А я обрадовалась. Долгие прогулки, особенно в сырые знобкие дни, мне никогда не нравились. И каким мучительным было возвращение домой в промозглых сумерках, когда пальцы на руках и ногах совсем немели, а сердце сжимала тоска из-за сердитого ворчания Бесси, няньки, и еще от сознания, насколько я физически слабее, чем Элиза, Джон и Джорджиана Риды.
   Теперь указанные Элиза, Джон и Джорджиана ласкались в гостиной к маменьке: она полулежала на кушетке у камина и, окруженная своими ангельчиками (в эту минуту они не ссорились и не плакали), выглядела безоблачно счастливой. Меня к их кружку она не подозвала, сказав, что сожалеет о необходимости держать меня поодаль, но, пока не услышит от Бесси и собственными глазами не убедится, насколько искренне и усердно я стараюсь обрести детскую общительность и приветливость, сделаться более милой и резвой, стать веселой, непосредственной – ну, словом, более естественной, – она вынуждена отказывать мне в тех удовольствиях, какие предназначены только для детей, всем довольных и счастливых.
   – А что Бесси наговорила, будто я сделала?
   – Джен, я не терплю хныканья и дерзких вопросов, к тому же ребенок, столь грубо говорящий о старших, поистине невыносим. Поди отсюда, посиди где-нибудь и помолчи, пока не научишься быть вежливой.
   К гостиной примыкала малая столовая для завтраков, и я ускользнула туда. Там стоял книжный шкаф, и минуту спустя я уже держала в руке толстый том, в котором, как я предусмотрительно убедилась, было много картинок. Забравшись на диванчик в оконной нише, я поджала ноги по-турецки, почти совсем задернула гардину из красного штофа и оказалась в убежище, укрытом почти со всех сторон.
   Справа меня прятали алые складки гардины, слева прозрачные стекла служили мне защитой от унылого ноябрьского дня, не загораживая его. Время от времени, переворачивая страницу книги, я поглядывала в окно на открывавшийся за ним вид – вдали белесой пеленой висел туман, смыкаясь с тучами, вблизи долгие порывы стонущего ветра гнали нескончаемые дождевые струи над мокрой лужайкой и гнущимися ветками деревьев и кустов.
   Я вернулась к моей книге – «Истории британских птиц» Бьюика. Печатный текст меня, вообще говоря, интересовал мало, однако некоторые страницы введения я, хотя и была еще совсем маленькой, не могла просто перелистнуть, не прочитав. Те, что посвящены местам обитания морских птиц, «пустынным скалистым островкам и обрывистым мысам», приюту лишь их одних, – побережью Норвегии, где таких островков и обрывов множество, от мыса Линнеснеса на юге и до Нордкапа на самом севере,

     Где Северный вскипает Океан
     Вокруг нагих унылых островов
     Далекой Туле; где на грозные Гебриды
     Гнев рушат атлантические волны [7 - Здесь и далее перевод стихов И. Гуровой.].

   Не могли не привлечь моего внимания и описания суровых, мрачных берегов Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии – все эти «необъятные протяжения Арктической зоны, эти неисследованные области, гнетуще безлюдные, это вечное царство морозов и снегов, где крепкие ледяные поля, творение неисчислимых столетий зимы, окружают полюс, громоздя ледяные горы одну выше другой, и сосредоточивают в себе все угрозы лютых холодов». У меня сложился собственный образ этих мертвенно-белых царств: смутный, как все лишь полупонятные представления, что неясными тенями скользят в детском мозгу, но странно убедительный. Слова на страницах введения связывались с иллюстрациями книги и придавали особое значение одинокой скале среди валов, взметающих фонтаны брызг, разбитой лодке на пустынном берегу, холодной жуткой луне, поглядывающей сквозь разрывы туч на тонущий корабль.
   Не могу выразить, какую меланхолию будило изображение заброшенного кладбища, надгробной плиты с чьим-то именем, калитки, двух деревьев, заслоняющей даль полуразрушенной ограды, узкого серпа восходящего месяца – указания на наступление ночи.

   Два судна, скованных штилем на зеркальной глади дремлющего океана, я сочла морскими призраками.
   Страницу, на которой дьявол крепко держал вора за его суму, я тут же перевернула, холодея от ужаса.
   Как и другую, где на вершине скалы сидел кто-то черный и рогатый, глядя на толпу вдалеке, окружающую виселицу.
   Каждая картинка содержала какую-то историю, часто загадочную для моего неразвитого ума и детских чувств и все же необычайно интересную – не меньше рассказов Бесси в зимние вечера, когда она бывала в добром расположении духа и ставила свой столик для утюжки у камелька в детской. Разрешив нам усесться вокруг, она разглаживала кружевные рюши на платьях миссис Рид, плоила ее ночные чепцы и потчевала нас перипетиями любви и приключений, заимствованными из старинных сказок и еще более старинных баллад, а то и (как я поняла позднее) из «Памелы» или «Повести о Генри, графе Морленде».
   С Бьюиком на коленях я была счастлива, то есть счастлива на свой лад. И боялась только одного: что мне помешают, как и произошло слишком скоро. Дверь отворилась.
   – Ба! Госпожа Нюня! – раздался голос Джона Рида и тотчас умолк, так как комната оказалась пустой. – Куда, прах ее побери, она подевалась? – продолжал он. – Лиззи! Джорджи! – позвал он сестер. – Джоан тут нет! Скажите маменьке, что она убежала под дождь, дрянь этакая!
   «Хорошо, что я задернула гардину», – подумала я, лихорадочно надеясь, что он не обнаружит мой тайник. И Джон Рид меня не нашел бы – он был туп и ненаблюдателен, но Элиза только заглянула в дверь и сразу сказала:
   – Она за гардиной, Джек, где ей еще быть?
   И я сразу вышла в комнату, дрожа при одной мысли, что упомянутый Джек вытащит меня оттуда насильно.
   – Чего вам? – спросила я с неловкой робостью.
   – Ну-ка скажи: «Что вам угодно, мастер Рид?» – последовал ответ. – А угодно мне, чтобы ты подошла сюда!
   Он плюхнулся в кресло и жестом приказал, чтобы я встала перед ним. Джон Рид был четырнадцатилетним школьником (на четыре года старше меня, так как мне было тогда всего десять), крупным и плотным для своего возраста, с землистой нездоровой кожей, грубыми чертами широкого лица, толстыми руками и большими ступнями. За столом он обжирался, и из-за постоянного несварения желудка глаза у него были мутными и тусклыми, а щеки дряблыми. Собственно, ему полагалось бы сейчас быть в школе, но маменька забрала его домой на месяц-два «по причине деликатного здоровья». Мистер Майлс, директор школы, объяснил, что Джон был бы совсем здоров, если бы ему из дома присылали поменьше бисквитов и сластей, однако материнское сердце не приняло столь сурового суждения, склоняясь к более возвышенному убеждению, что дурной цвет лица Джона свидетельствует о чрезмерном прилежании, а возможно, и о том, что мальчик тоскует по дому.
   Джон питал очень мало любви к матери и сестрам, а ко мне – живейшую антипатию. Он издевался надо мной и бил меня – и не два-три раза в неделю, не раз-другой на дню, но непрерывно: каждый мой нерв изнывал от страха перед ним, и все мое существо сжималось при его приближении. Бывали минуты, когда я совсем терялась от ужаса, который он мне внушал. Ведь у меня не было никакой защиты ни от его угроз, ни от перехода от слов к делу. Слуги не хотели идти наперекор молодому хозяину, вступившись за меня, а миссис Рид оставалась слепа и глуха: она не видела, как он меня бьет, не слышала, как он осыпает меня бранью, даже если он расправлялся со мной, не стесняясь ее присутствия. Правда, чаще это происходило у нее за спиной.
   Привычно подчиняясь Джону, я подошла к его креслу. Примерно три минуты он потратил на то, что показывал мне язык, высовывая его настолько, насколько было возможно, не повредив корня. Я знала, что потом он меня ударит, и хотя очень боялась удара, думала о том, как отвратителен и уродлив тот, кто сейчас его нанесет. Возможно, он прочитал эти мысли по моему лицу, потому что внезапно без единого слова ударил меня так сильно, что я зашаталась, однако удержалась на ногах и попятилась.
   – Это тебе за то, что ты дерзко отвечала маменьке в гостиной, – сказал он, – и за то, что ты подло пряталась за занавеской, и за то, как ты на меня смотрела две минуты назад, слышишь, крыса!
   Я давно привыкла к грубостям Джона Рида, и мне в голову не приходило возражать ему. Меня заботило лишь то, как перенести удар, который неизбежно должен был последовать за бранью.
   – Что ты делала за занавеской? – спросил он.
   – Читала.
   – Покажи книгу.
   Я вернулась к окну и принесла ее.
   – Ты не смеешь брать наши книги; мама говорит, что ты приживалка; у тебя нет денег, твой отец тебе ничего не оставил; тебе бы надо милостыню клянчить, а не жить здесь с детьми джентльмена, есть то же, что едим мы, и носить одежду, за которую платит маменька. Ну, я проучу тебя, как рыться на моих книжных полках! Они ведь мои, весь дом мой – или станет моим через несколько лет. Иди встань у двери, подальше от зеркала и окон.
   Я послушалась, не сообразив сначала, что он задумал. Но когда увидела, как он поднял книгу, прицелился и вскочил, чтобы швырнуть ее, я инстинктивно с испуганным криком кинулась в сторону. Но опоздала. Том уже был брошен, обрушился на меня, сбил с ног, и я стукнулась головой о косяк. Из ссадины потекла кровь. Боль была настолько сильной, что мой ужас внезапно прошел, сменившись другими чувствами.
   – Гадкий, злой мальчишка! – крикнула я. – Ты как убийца, ты как надсмотрщик над рабами, ты как римские императоры!
   Я читала «Историю Рима» Голдсмита и имела свое суждение о Нероне, Калигуле и прочих. И про себя проводила параллели, хотя вовсе не собиралась вот так выложить их вслух.
   – Как! Как! – завопил он. – Она сказала мне такое? Вы ее слышали, Элиза и Джорджиана? Ну, я скажу маменьке, но сперва…
   Он ринулся на меня. Я почувствовала, как он ухватил меня за волосы и за плечо… но он напал на существо, доведенное до отчаяния. Я правда видела в нем тирана, убийцу. Я чувствовала, как у меня по шее сползают капли крови, испытывала острую боль, и все это на время возобладало над страхом. Я сопротивлялась как безумная. Не знаю, что делали мои руки, только он охнул: «Крыса! Крыса!» и завопил во всю мочь. Но ему недолго пришлось ждать спасения. Элиза с Джорджианой уже сбегали за миссис Рид, которая поднялась в свой будуар, и теперь она явилась на поле боя в сопровождении Бесси и Эббот, своей камеристки. Нас растащили. Я услышала слова:
   – Подумать только! Набросилась на мастера Джона, как помешанная!
   – Просто невообразимо, до чего она разъярилась!
   А затем миссис Рид приказала:
   – Уведите ее в Красную комнату и заприте там!
   В меня тотчас вцепились две пары рук и понесли наверх.

Глава II

   Я сопротивлялась до самого конца. Нечто новое для меня и заметно укрепившее дурное мнение обо мне и Бесси, и мисс Эббот. Я и правда была не в себе или, вернее, вне себя, как говорят французы. Понимая, что секундный бунт уже обрек меня на неведомые кары, я, подобно всем восставшим рабам, в порыве отчаяния была исполнена решимости идти до конца.
   – Держите ее руки, мисс Эббот, она хуже бешеной кошки!
   – Стыдно! Стыдно! – вскричала камеристка. – Какое мерзкое поведение, мисс Эйр, – ударить молодого джентльмена, сына вашей благодетельницы! Вашего молодого хозяина!
   – Хозяина? Как так – хозяина? Разве я служанка?
   – Нет, вы ниже, чем последняя судомойка, ведь вы едите свой хлеб даром. Ну-ка сядьте и хорошенько подумайте о своем дурном сердце.
   К этому времени они уже водворили меня в комнату, указанную миссис Рид, и насильно усадили на что-то мягкое. Я было вскочила как ужаленная, но они вновь схватили меня и удержали на месте.
   – Раз не хотите сидеть смирно, придется вас связать. Мисс Эббот, одолжите мне ваши подвязки, мои она сразу разорвет.
   Мисс Эббот отвернулась, чтобы снять с пухлой ноги требуемые узы. Эти приготовления и новое унижение, каким они завершились бы, немного меня усмирили.
   – Не снимайте их! – вырвался у меня крик. – Я не встану.
   И в подтверждение я обеими руками вцепилась в мягкое сиденье.
   – Ну, смотри! – сказала Бесси, а когда убедилась, что я и правда присмирела, то отпустила меня, и они с мисс Эббот стояли надо мной, скрестив руки на груди, подозрительно и хмуро вглядываясь в мое лицо, словно сомневаясь, в здравом ли я уме.
   – Прежде она такого не вытворяла, – наконец сказала Бесси, повернувшись к камеристке.
   – Только оно всегда в ней сидело, – ответила та. – Я хозяйке часто говаривала, какова, по-моему, эта девочка, и хозяйка, она со мной соглашалась. В тихом омуте черти водятся. В жизни не видела, чтоб маленькая девочка была такой скрытной.
   Бесси ничего не ответила, но затем сказала мне:
   – Вам бы след помнить, мисс, что вы миссис Рид всем обязаны – она вас содержит. А если прогонит вас, так вам одна дорога – в работный дом.
   Мне нечего было ответить на эти слова. Слышала я их не в первый раз. Самые первые мои воспоминания включали вот такие намеки. Попреки в моей обездоленности превратились в моих ушах в какой-то неясный напев – очень мучительный и унизительный, но понятный лишь наполовину. Мисс Эббот не замедлила подхватить:
   – И вам не след считать себя ровней молодым барышням и мастеру Риду потому только, что хозяйка по доброте своей позволила, чтоб вы воспитывались вместе с ними. Они-то получат большие деньги, а вы – ничего, так вам надо набраться смирения, стараться угождать им.
   – Мы ж вам это все говорим для вашей же пользы, – добавила Бесси совсем не злым голосом. – Уж постарайтесь быть полезной, приветливой, так, может, и останетесь жить тут. А если начнете злиться и грубить, хозяйка вас отошлет, это уж как пить дать.
   – А кроме того, – подхватила мисс Эббот, – ее Боженька покарает: поразит смертью, когда она будет беситься, и куда ей тогда прямая дорога? Пойдем, Бесси, оставим ее. Вот уж не хотела бы, чтоб мое сердце было бы таким черным, как у нее. А вы, мисс Эйр, когда останетесь одни, помолитесь хорошенько. Не то, если не покаетесь, как бы нечистая сила не забралась бы в трубу да и не утащила бы вас.
   Они ушли, закрыв за собой дверь и заперев ее.
   Красная комната была запасной спальней, которой пользовались очень редко, вернее сказать – никогда, кроме тех случаев, когда в Гейтсхед-Холл съезжалось столько гостей, что ни единой другой свободной комнаты не оставалось. И это притом что Красная комната была одной из самых больших и роскошных в доме. В центре, точно алтарь, возвышалась кровать красного дерева с массивными столбиками, поддерживавшими полог из багряного дамаска. Два больших окна с никогда не открывавшимися ставнями были наполовину занавешены гардинами из той же ткани, ниспадавшими фестонами и волнистыми складками. Ковер был красным. Стол в ногах кровати был накрыт малиновой скатертью. Цвет стен был золотисто-коричневатым с розовым оттенком; комод, туалетный столик, стулья – все были старинного темно-красного дерева, тщательно отполированного. Среди общей этой темно-красности резала взгляд снежная белизна пикейного покрывала, прятавшего взбитые пуховики и подушки. Почти столь же слепящее-белым выглядело глубокое покойное кресло у изголовья со скамеечкой для ног. Мне оно показалось мертвенно-белесым троном.
   В комнате царил холод, так как в ней редко топили камин; там стояла мертвая тишина, так как она находилась далеко от кухни и детской, и она казалась мрачной, так как туда редко кто-нибудь входил. Только горничные по субботам стирали с зеркал и мебели пыль, тихо осевшую на них за неделю; да изредка ее посещала сама миссис Рид, чтобы проверить содержимое потайного ящика комода, где хранились разные документы, шкатулка с ее драгоценностями и миниатюра ее покойного мужа. Эти последние слова заключают в себе тайну Красной комнаты, то заклятие, из-за которого она пустовала, несмотря на все свое великолепие.
   Мистер Рид девять лет покоился в могиле, и свой последний вздох он испустил на этой кровати. Здесь он лежал в гробу, отсюда подручные гробовщика отнесли его на кладбище, и с того дня что-то вроде священного страха оберегало Красную комнату от частых вторжений.
   Сиденье, к которому Бесси и злобная мисс Эббот пригвоздили меня, оказалось низенькой оттоманкой возле мраморного камина. Прямо передо мной вздымалась кровать, справа высился темный комод – отражения в его полированной стенке казались неясным узором, слева находились занавешенные окна, и высокое зеркало между ними повторяло тоскливое величие кровати и комнаты. Я не знала точно, заперли ли они дверь, и, когда набралась смелости встать, пошла проверить, так ли это. Но увы! Никакая темница не запиралась столь надежно. Возвращаясь к оттоманке, я должна была пройти мимо зеркала, и мой завороженный взгляд невольно измерил его глубины. Все в этой воображаемой нише выглядело более холодным, более темным, чем в натуре. И смотревшая на меня оттуда одинокая фигурка, чьи побелевшие лицо и руки выделялись в сумраке, а блестящие от страха глаза были единственным, что двигалось среди общей неподвижности, более всего походила на привидение. Мне она напомнила тех маленьких духов, наполовину фей, наполовину бесенят, которые в рассказах Бесси населяли заросшие папоротником болотца среди вересковых пустошей и внезапно появлялись перед запоздалыми путниками. Я вернулась на оттоманку.
   За эти минуты во мне пробудилось суеверие, но час его полной победы еще не настал: моя кровь еще оставалась теплой, во мне еще не угасло горькое воодушевление взбунтовавшегося раба. И прежде чем темное настоящее удручило меня, я надолго оказалась во власти быстрого потока воспоминаний и мыслей.
   Все тиранические издевательства Джона Рида, спесивое безразличие его сестер, отвращение их матери, угодливое презрение прислуги – все это всколыхнулось в моем возмущенном сознании, точно ил, взбаламученный в воде колодца. Почему я все время обречена страданиям, всегда подвергаюсь унижениям, всегда оказываюсь виноватой, всегда бываю наказана? Почему мной всегда недовольны? Почему бесполезны любые попытки кому-то понравиться? Элизу, упрямую и себялюбивую, уважают. Джорджиану, капризную, очень злопамятную, мелочно придирчивую, дерзкую, все балуют, во всем ей потакают. Ее красота, ее розовые щечки и золотые локончики словно бы чаруют всех, кто ни посмотрит на нее, заранее искупая любые провинности. Джону ни в чем не препятствуют, и уж тем более его ни за что не наказывают, хотя он сворачивает шеи голубям, убивает цыплят цесарки, натравливает собак на овец, обрывает все плоды в оранжерее, обламывает все бутоны на редких растениях. Он называет мать старушенцией, иногда ругает за смуглую кожу, такую же, как у него, грубо перечит ей, не так уж редко рвет и портит ее шелковые платья, и все равно он – ее «милый сыночек». Я боюсь хоть в чем-нибудь провиниться, я стараюсь добросовестно исполнять все свои обязанности, а меня называют непослушной и дерзкой, злюкой и хитрой тихоней с утра до полудня и от полудня до ночи.
   Голова у меня все болела от полученного удара, от ушиба о дверной косяк, а из ссадины все еще сочилась кровь, но никто не побранил Джона за то, что он без всякой причины набросился на меня, а я, потому лишь, что воспротивилась ему, пытаясь избежать новых беспричинных побоев, стала предметом всеобщего осуждения.
   «Несправедливо! Несправедливо!» – твердил мой рассудок, обретший взрослую, хотя и временную остроту от боли и обиды. И они же породили решимость прибегнуть к любому средству, только бы спастись от невыносимой тирании, – например, убежать, а если не удастся, больше не есть и не пить, пока не умру.
   Какие душевные муки терзали меня в эти последние часы унылого дня! В каком смятении пребывал мой мозг, как бунтовало мое сердце! Но в каком мраке необъяснимости велся этот мысленный бой! Я не находила ответа на неумолчный внутренний вопрос – почему, за что я так страдаю? Теперь с расстояния… не скажу скольких лет, я нахожу его без всякого труда.
   Я вносила дисгармонию в Гейтсхед-Холл. Я же была иной, чем все остальные там: у меня не было ничего общего ни с миссис Рид, ни с ее детьми, ни с ее приближенными вассалами. Они меня не любили, так ведь и я их не любила. С какой стати должно было внушать им добрые чувства существо, взаимно не симпатичное каждому из них, существо, совершенно им чужое, полная их противоположность по характеру, по способностям, по склонностям; никчемное существо, которое не могло стать ни полезным им, ни еще одним источником радостей; ядовитое существо, взращивающее семена возмущения их обхождением, презрения к их мнениям. Я знаю, что, будь я задорной, веселой, беззаботной, требовательной и красивой резвушкой, пусть и столь же обездоленной и зависимой от нее, миссис Рид терпела бы мое присутствие более спокойно, ее дети скорее были бы склонны видеть во мне подружку, а слуги не старались бы сваливать на меня вину за все, что могло приключиться в детской.
   Дневной свет мало-помалу прощался с Красной комнатой; время шло к половине пятого, и пасмурный день переходил в гнетущие сумерки. Я слышала, как дождь все еще неумолчно стучит в окно лестницы, как воет ветер в рощице позади дома. Мне становилось все холоднее и холоднее, и тут смелость покинула меня. Привычное состояние униженности, сомнения в себе, тоскливой подавленности подернуло сыростью угли моего угасающего гнева. Все называли меня скверной девочкой, так, может быть, я и вправду такая? Разве я минуту назад не думала о том, как уморить себя голодом? Это, бесспорно, грешная мысль, а достойна ли я смерти? И такой ли желанный приют склеп под приделом гейтсхедской церкви? В этом склепе, как мне говорили, погребен мистер Рид. И тут мои мысли обратились к нему, наводя на меня все больший страх. Я его не помнила, но знала, что он был моим родным дядей – братом моей матери, что он взял меня, осиротевшую на первом году жизни, в свой дом и что на смертном одре он потребовал от миссис Рид обещания, что она будет содержать и воспитывать меня, как собственную дочь. Вероятно, миссис Рид считала, что ни в чем не отступила от своего обещания, да так, полагаю, оно и было в той мере, в какой ей позволяла ее натура. Но как могла она питать добрые чувства к завещанной ей воспитаннице, не связанной с ней кровными узами, а после смерти ее мужа так вообще никакими? Несомненно, ее крайне тяготила необходимость из-за вырванного у нее слова заменять мать чужому ребенку, которого она не могла любить, и терпеть постоянное присутствие неприятной чужачки в своем семейном кружке. Меня осенила странная мысль. Я не сомневалась – никогда не сомневалась, – что мистер Рид, будь он жив, обходился бы со мной заботливо и ласково. И вот теперь, глядя на белую кровать и тонущие в сумраке стены, а порой и обращая завороженный взгляд на смутно поблескивающее зеркало, я начала припоминать все истории, какие слышала о мертвецах, которые не находят покоя в могилах потому, что их последняя воля не была исполнена, и возвращаются в мир живых, дабы покарать нарушивших клятву и отомстить за обиженных. И мне пришло в голову, что дух мистера Рида, разгневанный несправедливостями, которые терпит дочь его сестры, может покинуть то ли церковный склеп, то ли неведомый мир, где пребывают усопшие, и явиться мне в этой комнате. Я утерла слезы и подавила рыдания, боясь, как бы на свидетельства бурного горя не отозвался потусторонний голос, дабы утешить меня, или из темноты не возникло бы лицо, окруженное ореолом, и не склонилось бы надо мной с неземной жалостью. Хотя в теории эта мысль казалась утешительной, я почувствовала, что осуществление ее на деле было бы ужасным, и изо всех сил постаралась прогнать ее, постаралась быть твердой. Стряхнув волосы с глаз, я откинула голову и попыталась обвести темную комнату смелым взглядом – и в этот миг на стену лег светлый блик. Может быть, спросила я себя, лунный луч проник в щелку между ставнями? Нет, лунный свет неподвижен, а этот двигался: на моих глазах он скользнул к потолку и затрепетал у меня над головой. Теперь я не сомневаюсь, что, вероятнее всего, кто-то шел через лужайку с фонарем, луч которого скользил по ставням, но тогда я с трепетом ожидала неведомых ужасов, мои нервы были возбуждены до крайности, и быстро скользящий блик представился мне предвестником потустороннего видения. Сердце у меня заколотилось, мои уши заполнил звук, показавшийся мне шелестом крыльев, я ощутила чье-то присутствие… Меня что-то давило, душило, и, утратив всякую власть над собой, я бросилась к двери и стала отчаянно дергать ручку. В коридоре послышались бегущие шаги, ключ повернулся в замке, и вошли Бесси с Эббот.
   – Мисс Эйр, вам нехорошо? – спросила Бесси.
   – Какой жуткий шум! Меня всю будто жаром обдало! – воскликнула Эббот.
   – Выпустите меня! Можно, я вернусь в детскую? – кричала я.
   – Зачем? Вы поранились? Вам что-нибудь привиделось? – расспрашивала меня Бесси.
   – Ой! Я видела свет и подумала, что увижу привидение! – Я уцепилась за руку Бесси, и она ее не отняла.
   – Она нарочно завопила, – заявила Эббот со злостью. – Оглохнуть можно было. Ну, заболи у нее что-то, так еще понятно было бы, но она же только одного хотела: чтобы мы все сюда прибежали. Знаю я подлые ее хитрости!
   – В чем дело? – властно спросил еще один голос: по коридору шла миссис Рид. Ленты ее чепца развевались, платье воинственно шуршало. – Эббот и Бесси! Мне кажется, я распорядилась, чтобы Джен Эйр оставили в Красной комнате, пока я сама за ней не приду.
   – Мисс Джен так громко кричала, сударыня, – сказала Бесси умоляюще.
   – Не поддерживайте ее! – был единственный ответ. – Отпусти руку Бесси, девочка! Не сомневайся, таким способом ты ничего не добьешься. Я не терплю притворства, особенно в детях. Мой долг – показать тебе, что от лживых уловок пользы не бывает. Теперь ты пробудешь тут на час дольше, но и тогда я тебя выпущу, только если ты смиришься и будешь вести себя очень тихо.
   – Тетя, сжальтесь! Простите меня! Я не вынесу… накажите меня как-нибудь по-другому! Я умру, если…
   – Молчать! Эта буйная выходка отвратительна!
   Без сомнения, она не кривила душой. В ее глазах я была не по летам умелой притворщицей. Она искренне видела во мне сочетание взбалмошности, скверного нрава и опасной двуличности.
   Бесси и Эббот вышли в коридор, и миссис Рид, еще более раздраженная моим теперь исступленным отчаянием и судорожными рыданиями, втолкнула меня внутрь без дальних слов и заперла дверь. Я услышала, как она удаляется, гневно шурша юбками, и тут, видимо, я потеряла сознание, и все подернулось темнотой.

Глава III

   Следующее мое воспоминание: я просыпаюсь будто от страшного кошмара и вижу жуткое багровое сияние, пересеченное черными полосками. И я слышу голоса, странно глухие, будто доносящиеся сквозь шум ветра или воды. Волнение, растерянность и властвующий надо всем ужас мутили мое сознание. Вскоре я почувствовала чьи-то руки: кто-то приподнял меня и усадил, поддерживая за плечи, причем никогда еще меня не приподнимали и не поддерживали с такой ласковой бережностью. Я прислонилась головой не то к подушке, не то к чьей-то руке, и мне стало легче.
   Через пять минут туман, окутывавший мой мозг, рассеялся. И я поняла, что нахожусь в собственной кровати, а багровое сияние исходит от огня в камельке детской. Была ночь. На столе горела свеча. В ногах кровати стояла Бесси с тазиком в руке, а в кресле возле моего изголовья сидел незнакомый джентльмен и низко наклонялся надо мной.
   Я испытала неизъяснимое облегчение: близость постороннего человека, не обитателя Гейтсхеда, не родственника миссис Рид, успокаивала, обещала защиту. Отвернувшись от Бесси (хотя ее присутствие было для меня куда менее тягостным, чем, например, Эббот), я вгляделась в его лицо и узнала мистера Ллойда, аптекаря, которого миссис Рид иногда звала к заболевшим слугам. Себя и своих детей она поручала заботам врача.
   – Ну-с, кто я? – спросил он.
   Я назвала его фамилию и протянула ему руку. Он взял ее с улыбкой, говоря:
   – Скоро мы будем чувствовать себя совсем хорошо!
   Затем мистер Ллойд осторожно положил меня и, обратившись к Бесси, велел ей последить, чтобы ночью меня не тревожили. Он отдал еще несколько распоряжений, упомянул, что заглянет на следующий день, и удалился – к большому моему огорчению. Мне было так уютно, так спокойно, пока он сидел у моего изголовья. И когда он притворил за собой дверь, в комнате словно стало темнее, и сердце у меня вновь упало, удрученное невыразимой тоской.
   – Мисс, а вы уснете, как вам кажется? – спросила Бесси мягко.
   Я ответила ей лишь с большим трудом, ожидая услышать злой упрек:
   – Постараюсь.
   – Дать вам попить? А может, скушаете чего-нибудь?
   – Нет, спасибо, Бесси.
   – Так я, пожалуй, лягу. Ведь время уже за полночь. Но если вам что понадобится ночью, так вы меня позовите.
   Какая удивительная заботливость!
   Осмелев, я спросила:
   – Бесси, а что со мной такое? Я заболела?
   – Думается, в Красной комнате вам стало нехорошо, так вы сильно плакали. А теперь вам, надо быть, скоро полегчает.
   Бесси пошла в комнату горничной рядом с детской. Я услышала, как она сказала:
   – Сара, ляг со мной в детской. Я страх боюсь остаться одна с бедной девочкой. Она ж и умереть может! И что с ней такое приключилось? Может, ей что привиделось? Хозяйка была слишком уж строга.
   Она вернулась с Сарой, и они легли спать. Но перед тем, как заснуть, шептались добрых полчаса. До меня доносились обрывки их разговора, и я более чем ясно понимала, какую тему они обсуждают.
   «Что-то прошло совсем рядом с ней, белое такое, и исчезло…» «А следом за ним – большой черный пес…» «Три громких удара по двери…» «Свет на кладбище прямо над его могилой…» И так далее, и так далее.
   Наконец обе уснули, свеча и огонь погасли. Для меня часы этой ночи тянулись в жутком бдении. Уши, глаза, ум были равно во власти ужаса – того ужаса, какой способны испытывать только дети.
   Случившееся в Красной комнате не завершилось тяжким или длительным телесным недугом: оно всего лишь вызвало у меня такое нервное потрясение, что его отголоски я испытываю по сей день. Да, миссис Рид, вам я обязана тягчайшими душевными страданиями. Но мне следует простить вас, ибо вы не ведали, что творили: надрывая струны моего сердца, вы считали, что искореняете мои скверные наклонности, не более того.
   На следующий день к полудню я встала, оделась и укутанная в шаль сидела у камелька в детской. Физически я чувствовала себя очень слабой и разбитой, но куда хуже была моя душевная подавленность – подавленность, заставлявшая меня все время тихо плакать. Не успевала я стереть со щеки одну соленую каплю, как тотчас по ней скользила другая. А ведь, думала я, мне следовало бы чувствовать себя счастливой: никого из младших Ридов дома не было – они уехали кататься в карете с маменькой, Эббот шила в соседней комнате, а Бесси, убиравшая игрушки на место и приводившая в порядок ящики комода, иногда заговаривала со мной с непривычной ласковостью. Казалось бы, мне, привыкшей к постоянным выговорам, к необходимости прислуживать, не получая ни слова благодарности, должно было бы казаться, будто я оказалась в раю тишины и покоя, однако мои истерзанные нервы достигли того состояния, когда тихая безмятежность уже не могла их успокоить и никакое удовольствие не вызвало бы приятного волнения.
   Бесси спустилась в кухню и вернулась с пирожным-корзиночкой на фарфоровой тарелке с ярким красивым узором – райские птицы, обрамленные венком из розовых бутонов в сплетении листьев, давно вызывали у меня восторженное восхищение, и я часто просила позволения взять тарелку в руки, чтобы получше их разглядеть, но до сих пор меня считали недостойной такой чести. И вот теперь бесценная тарелка была водворена на мои колени, и меня ласково уговаривали съесть хоть кусочек изящной коронки из теста, лежащей на ней. Напрасная поблажка! Подобно большинству поблажек, в которых долго отказывают и о которых пылко мечтают, оказанная слишком, слишком поздно! Я даже надкусить корзиночку не могла, а оперение птиц и лепестки цветов выглядели странно поблекшими. Я отставила тарелку вместе с корзиночкой. Бесси спросила, не почитаю ли я книжку. Слово «книжка» временно меня подбодрило, и я попросила Бесси принести мне из библиотеки «Путешествия Гулливера». Эту книгу я перечитывала снова и снова с неубывающим восторгом. Мне она казалась рассказом о том, что произошло на самом деле, и вызывала у меня куда более глубокий интерес, чем сказки: ведь после долгих тщетных поисков эльфов среди листьев наперстянки, в венчиках колокольчиков, под шляпками грибов и под плетями плюща на обомшелой ограде я в конце концов смирилась с печальным выводом, что все они переселились из Англии в какую-то дикую страну, где леса по-прежнему дремучи, а людей совсем мало. Тогда как Лилипутия и Бробдингнег, как я твердо верила, действительно существуют где-то на земле. Я не сомневалась, что могу в один прекрасный день после долгого плавания собственными глазами увидеть маленькие поля, домики и деревья, миниатюрных людей, крохотных коров и птиц первого королевства, а после того – хлебные колосья высотой с корабельные мачты, могучих псов, чудовищных кошек и исполинских жителей второго. Тем не менее теперь, когда любимый том был вложен в мои руки, когда я начала листать его, ища в великолепных иллюстрациях то очарование, которое до сих пор неизменно находила в них, они показались мне жуткими, наводящими тоску и уныние. Великаны выглядели тощими людоедами, карлики – злобными, нагоняющими страх уродцами, а Гулливер – бесконечно одиноким странником в самых страшных и опасных областях мира. Я закрыла книгу, не решившись прочесть хотя бы строчку, и положила ее на тумбочку рядом с корзиночкой, к которой так и не притронулась.
   Кончив прибирать комнату и вытирать пыль, Бесси вымыла руки, открыла некий ящичек, полный чудесных шелковых и атласных лоскутков, и занялась изготовлением новой шляпки для куклы Джорджианы, напевая вполголоса. А пела она вот что:

     В дни, когда мы кочевали,
     Так давно-давно…

   Я часто слышала эту песню раньше – и всегда с живейшей радостью, так как голос Бесси был очень мелодичным… по крайней мере таким он казался мне. Но теперь, хотя ее голос ничуть не утратил мелодичности, в звуках песни мне почудилась невыразимая печаль. Иногда, поглощенная своей работой, она на припеве понижала голос почти до шепота, растягивая слова, и «Так давно-давно» обретало скорбную каденцию погребального гимна. Затем она завела вторую балладу, на этот раз по-настоящему грустную:

     Устала идти я, и ноженьки ноют.
     Как дики здесь горы, как тропы круты,
     И сумерки скоро дорогу закроют
     От взоров лишенной всего сироты.

     Почто же послали меня так далеко,
     Туда, где лишь скалы да дрока кусты?
     Люди со мной поступают жестоко,
     Но ангелы бдят над судьбой сироты.

     И ветер мне теплый лицо овевает,
     И светят мне звезды с небес высоты,
     Господь в милосердье своем утоляет
     Печали бредущей во тьме сироты.

     Коль в пропасть иль в топь завлекут меня злые
     Огни, что блуждают среди темноты,
     Отец мой небесный за муки былые
     Душу к себе призовет сироты.

     Без близких и крова живу я, тоскуя,
     Но в сердце не вянут надежды цветы:
     На небе мой дом, там его обрету я.
     Бог – любящий друг и оплот сироты.

   – Да ну же, мисс Джен, не плачьте, – сказала Бесси, кончив петь. С тем же успехом она могла сказать огню: «Не обжигай!» Но как она могла знать, какие тяжкие муки меня терзали?
   Вскоре в детскую вошел мистер Ллойд.
   – Как! Уже на ногах! – сказал он, притворяя за собой дверь. – Ну-с, нянюшка, как она?
   Бесси ответила, что мне много лучше.
   – Тогда ей следует выглядеть повеселее. Подойдите-ка сюда, мисс Джен. Вас ведь зовут Джен?
   – Да, сэр, Джен Эйр.
   – Ну-с, вы плакали, мисс Джен Эйр, так не скажете ли мне, из-за чего? У вас что-нибудь болит?
   – Нет, сэр.
   – А! Плачет небось, что не смогла поехать покататься в карете с хозяйкой, – вмешалась Бесси.
   – Да не может быть! Она ведь уже большая и не станет дуться из-за таких пустяков.
   Я придерживалась такого же мнения, и столь несправедливое обвинение больно уязвило мое самолюбие. Я поспешила ответить:
   – Уж из-за этого я плакать не стала бы, ни за что! Ненавижу кататься в карете! А плакала я, потому что очень несчастна!
   – Как не стыдно, мисс!
   Добрый аптекарь, казалось, был озадачен. Я стояла перед ним, и он не сводил с меня внимательного взгляда. Глаза у него были небольшие, серые и не светились особым умом, однако, полагаю, теперь я сочла бы их проницательными. Лицо у него было суровое, но прятало доброту. Хорошенько меня разглядев, он наконец спросил:
   – Отчего вы вчера заболели?
   – Да упала она, – вновь вставила словечко Бесси.
   – Упала! Как совсем маленькая? Что же, она ходить не научилась в ее-то возрасте? Ведь ей не меньше восьми, а то и девяти лет.
   – Меня сбили с ног! – Вновь уязвленная гордость вырвала у меня эту правду. – Только заболела я не потому, – добавила я.
   Мистер Ллойд взял из табакерки понюшку табака, потом он убрал табакерку в жилетный карман, и тут громкий звон колокольчика позвал прислугу обедать. Этот сигнал ему был известен.
   – Идите-ка обедать, нянюшка, – сказал он, – а я до вашего возвращения поучу мисс Джен уму-разуму.
   Бесси предпочла бы остаться, но выбора у нее не было: в Гейтсхед-Холле к столу полагалось являться минута в минуту.
   – Но если вы заболели не от ушиба, так от чего же? – продолжал мистер Ллойд.
   – Меня заперли в комнате с привидением, а уже совсем стемнело.
   Мистер Ллойд улыбнулся и тотчас нахмурился:
   – Привидение! Значит, вы все-таки совсем маленькая. Вы боитесь привидений?
   – Призрака мистера Рида я боюсь. Он умер в той комнате и лежал там в гробу. Вечером туда никто не заходит – ни Бесси, ни кто-нибудь еще, если их не заставят. И было очень жестоко запереть меня там одну и даже без свечки, так жестоко, что, по-моему, мне этого никогда не забыть.
   – Вздор! И поэтому вы расстраиваетесь? Вы боитесь и теперь, при свете дня?
   – Нет, но ведь ночь снова настанет. И скоро. А несчастна я, очень несчастна, много еще из-за чего.
   – Так из-за чего же? Можете вы назвать мне другие причины?
   Как мне хотелось ответить на этот вопрос со всей полнотой!
   И как трудно оказалось найти хоть какой-то ответ! Дети способны чувствовать, но они не умеют анализировать свои чувства; а если немного разберутся в них, так не умеют выразить это в словах. Однако в страхе лишиться этого первого и единственного случая облегчить свое горе, поделившись им, я после минуты растерянного молчания кое-как умудрилась ответить, хоть и не подробно, но вполне правдиво:
   – Ну, у меня ведь нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер.
   – Зато у вас есть добрая тетушка и ваши кузины и кузен.
   Вновь я помолчала, а затем выпалила:
   – Но Джон Рид сшиб меня с ног, а тетя заперла в Красной комнате.
   Мистер Ллойд вторично достал табакерку.
   – Неужели вы не думаете, что Гейтсхед-Холл очень красивый? – спросил он. – Неужели не благодарны за то, что живете в таком прекрасном доме?
   – Это ведь не мой дом, сэр, а Эббот говорит, что у меня меньше права жить в нем, чем у судомойки.
   – Пф! Вы ведь не глупенькая и не захотите расстаться с таким чудесным местом!
   – Будь мне куда уехать, так я была бы рада расстаться с ним, но мне придется жить в Гейтсхед-Холле, пока я не вырасту.
   – Может быть, и не придется, кто знает? Есть у вас родственники, кроме миссис Рид?
   – Думаю, нет, сэр.
   – А по отцу?
   – Не знаю. Один раз я спросила тетушку Рид, а она ответила, что, возможно, у меня и есть бедные родственники по фамилии Эйр из самых простых, но ей о них ничего не известно.
   – Если бы у тебя были такие родственники, ты бы захотела уехать к ним?
   Я задумалась. Бедность отталкивает взрослых, но куда более отталкивающей она кажется детям. Они ничего не знают о почтенной бедности, трудолюбивой и добродетельной. Для них это слово связано только с лохмотьями, скудной едой, холодным очагом, грубыми манерами и грязными гадкими привычками. Для меня бедность была синонимом унизительной нищеты.
   – Нет, мне не хотелось бы жить у бедных людей, – ответила я.
   – Даже будь они добры к вам?
   Я покачала головой. Как бедняки могут быть добрыми к кому-то? И ведь мне пришлось бы научиться говорить, как они, перенять их манеры, остаться необразованной, а потом стать такой, как те бедные женщины в деревне Гейтсхед, которых я иногда видела у дверей их домишек, когда они нянчили младенцев или стирали, – нет, мне не хватило бы героизма купить свободу ценой потери касты.
   – Но разве ваши родственники так уж бедны? Они, наверное, трудятся?
   – Не знаю. Тетушка Рид говорит, что если у меня они и есть, так, конечно, одни только нищие. А мне бы не хотелось просить милостыню.
   – А в школе вам учиться не хотелось бы?
   Я снова задумалась. О школах понятие у меня было самое смутное. По словам Бесси выходило, что это такое место, где юные барышни сидят в колодках, ходят с привязанными к спине досками и обязаны вести себя со строжайшей благовоспитанностью. Джон Рид ненавидел свою школу и всячески поносил своего директора, однако вкусы Джона Рида не были для меня законом, а если сведения Бесси о школьной дисциплине (почерпнутые из рассказов барышень, в чьем доме она служила до Гейтсхед-Холла) и внушали некоторый ужас, ее описания плодов образования тех же барышень казались мне удивительно заманчивыми. Она хвастала тем, как прекрасно они умеют рисовать пейзажи и цветы, как чудесно поют романсы и играют на фортепьяно. А какие кошелечки они вяжут и еще читают книги по-французски! Я слушала, и во мне пробуждалось желание научиться всему этому. Кроме того, школа подразумевала полную перемену во всем: долгую поездку, полный разрыв с Гейтсхедом, начало совсем новой жизни.
   – Да, учиться в школе мне очень хотелось бы!
   – Ну-ну, кто знает, что может случиться? – сказал мистер Ллойд, вставая. – Девочка нуждается в перемене воздуха и обстановки, – добавил он сам себе. – Нервы не в очень хорошем состоянии.
   Тут вернулась Бесси, а снизу донесся шум подъезжающей кареты.
   – Вернулась ваша госпожа, нянюшка? – спросил мистер Ллойд. – Я хотел бы поговорить с ней перед уходом.
   Бесси проводила его в малую столовую. Судя по дальнейшему, я полагаю, что в этом разговоре с миссис Рид аптекарь взял на себя смелость порекомендовать, чтобы меня отдали в пансион, и этот совет был, очевидно, принят весьма охотно. Во всяком случае, когда несколько дней спустя они с Бесси обсуждали эту тему за шитьем в детской, полагая, что я давно уснула, Эббот сказала:
   – Хозяйка, сдается мне, только рада избавиться от такой несносной скверной девчонки, которая всегда будто следит за всеми и замышляет пакости.
   В глазах Эббот я, видимо, была кем-то вроде Гая Фокса в детском платьице.
   Из той же беседы мисс Эббот с Бесси я впервые узнала, что мой отец был бедным священником, что моя мать вышла за него замуж против воли своих родителей, считавших, что он ей неровня, и что мой дед Рид, разгневанный ее непокорностью, не дал за ней ни шиллинга, и что через год после их свадьбы мой отец заразился тифом, навещая бедняков своего прихода в большом фабричном городе, где тогда свирепствовала эта болезнь, а моя мать заразилась от него, и они оба умерли в один месяц.
   Бесси, выслушав этот рассказ, вздохнула и сказала:
   – Бедную мисс Джен надо бы жалеть, Эббот!
   – Да, – отозвалась Эббот, – будь она хорошей, милой девочкой, как было бы не пожалеть сиротку, да только не такую, не маленькую жабу!
   – Верно, верно, – согласилась Бесси. – Уж конечно, красоточку, вроде мисс Джорджианы, было бы на ее месте куда жальче.
   – Да уж! Я в мисс Джорджиане души не чаю! – пылко вскричала Эббот. – Вот уж душечка! Локончики длинные, глазки синие, и вся такая розовенькая и беленькая… Бесси, я бы поужинала гренками, поджаренными с сыром.
   – И с луком! Пойдем-ка на кухню.
   И они ушли.

Глава IV

   Мой разговор с мистером Ллойдом и вышеизложенная беседа Эббот и Бесси настолько меня ободрили, что у меня появилось желание выздороветь: перемена была близка – я жаждала и ждала ее в молчании. Однако она все не наступала и не наступала: проходили дни, недели, ко мне вернулось обычное здоровье, но о том, на чем сосредотачивались все мои мысли, больше не было ни слова. Миссис Рид по временам мерила меня суровым взглядом, но редко одаривала хотя бы одной фразой. После моей болезни она еще больше отделила меня от собственных детей: распорядилась, чтобы мою кровать переставили в чуланчик, чтобы я ела в одиночестве и не выходила из детской, пока они проводили время в гостиной. Однако она ни намеком не обмолвилась о том, что собирается отправить меня в школу. Тем не менее я инстинктивно чувствовала, что она не намерена больше терпеть мое присутствие под своим кровом, – ведь теперь ее взгляд, когда был обращен на меня, еще больше, чем раньше, говорил о глубочайшей и неискоренимой антипатии. Элиза и Джорджиана, несомненно, по указанию маменьки, почти не разговаривали со мной вовсе, а Джон, едва увидев меня, корчил презрительные гримасы и как-то раз вознамерился снова дать волю кулакам, однако я тотчас оказала ему отпор, движимая тем же мятежным отчаянным гневом, за который уже заплатила так дорого. Поэтому он счел за благо воздержаться и бросился прочь, сыпля бранью и клянясь, что я разбила ему нос. Я действительно обрушила на эту выдающуюся черту его лица удар такой силы, на какую был способен мой кулачок. А я, заметив, как этот удар, а может быть, и весь мой вид напугали его, вознамерилась было завершить свою победу, но он уже удрал к маменьке. Я слышала, как он, хныча, принялся плести историю о том, что «эта противная Джен Эйр» набросилась на него, точно взбесившаяся кошка, но был довольно резко оборван:
   – Не говори со мной о ней, Джон. Я же велела тебе не подходить к ней близко. Она недостойна того, чтобы ее замечали. Я не желаю, чтобы ты или твои сестры общались с ней.
   И тут, перегнувшись через перила, я внезапно закричала, не выбирая слов:
   – Это они недостойны общаться со мной!
   Миссис Рид была довольно дородной женщиной, но, услышав это нежданное и дерзкое заявление, она взбежала по лестнице стремительно, точно смерч, увлекла меня в детскую, втолкнула в чуланчик, опрокинула на кровать и выразительнейшим голосом заявила, чтобы до конца дня я не смела вставать с этого места, а если произнесу хоть слово…
   – Что сказал бы вам дядя Рид, будь он жив? – крикнула я почти против воли. Я говорю «почти против воли», потому что мой язык произносил эти слова сам, без моего участия: во мне что-то кричало, над чем у меня не было власти.
   – Как так? – проговорила миссис Рид еле слышно. В обычно холодных спокойных глазах мелькнул почти страх. Она отдернула руку от моего плеча и уставилась на меня, словно не понимая, ребенок ли я, или демон. Мне уже нечего было терять.
   – Мой дядя Рид на небесах и знает все, что вы делаете и думаете, и мои папенька с маменькой тоже. Они знают, как вы запираете меня одну на весь день и как вы хотите, чтобы я умерла!
   Миссис Рид скоро опомнилась. Она долго трясла меня за плечи, отвесила по паре пощечин на мои щеки, а затем ушла, не произнеся больше ни слова. Впрочем, этот пробел вскоре восполнила Бесси, читая мне нотацию битый час и неопровержимо доказывая, что такой дрянной и бесстыжей девчонки свет не видывал. Я наполовину ей поверила – ведь в груди у меня бурлили только дурные чувства.
   Ноябрь, декабрь и половина января остались позади. Рождество и Новый год праздновались в Гейтсхед-Холле со всем положенным весельем: обмен подарками, званые обеды, званые вечера. Разумеется, меня ничто это не касалось. Моя доля праздничных развлечений исчерпывалась каждодневным наблюдением, как Элиза и Джорджиана тщательно завивают локоны и одеваются для гостей. Потом я смотрела, как они в кисейных платьях, перепоясанных алыми кушачками, спускаются в гостиную. А потом я прислушивалась к доносившимся снизу звукам фортепьяно или арфы, к шагам дворецкого и лакея, к позвякиванию хрусталя и фарфоровой посуды, к гулу голосов, который возникал, едва дверь в гостиную отворяли, и тут же обрывался, едва ее закрывали. Когда это занятие мне приедалось, я уходила с лестничной площадки в пустую безмолвную детскую. Там, хотя мне и бывало грустно, несчастной я себя не чувствовала. Правду сказать, мне вовсе не хотелось бы оказаться в обществе гостей – ведь все равно меня бы никто не замечал. И будь бы Бесси поласковей, подружелюбнее, я сочла бы за счастье тихонько коротать вечера с ней, а не проводить их под грозным взглядом миссис Рид в комнате, полной нарядных дам и джентльменов. Однако Бесси, едва кончив одевать своих барышень, удалялась вниз в оживление кухни и комнаты экономки, причем обычно уносила с собой свечу. А я сидела с куклой на коленях, пока огонь в камельке не угасал, иногда поглядывая по сторонам и убеждаясь, что над сумрачной комнатой тяготеет только мое присутствие и в ее тенях не прячется ничего похуже. А когда в камельке оставалась лишь кучка тускло-красных углей, я торопливо раздевалась, дергая тесемки, распутывая узлы, и искала приюта от холода и темноты в моем чуланчике. С собой в постель я всегда брала мою куклу. Людям необходимо любить кого-то, а мне некому было отдать свою привязанность, и я научилась находить радость, любя и лелея облезшее подобие, жалкое, как миниатюрное пугало. Теперь, вспоминая, я не могу понять ту нелепую искренность, с какой я обожала эту игрушку, наполовину веря, что она живая и способна чувствовать. Заснуть я была способна, только завернув ее в складки моей ночной рубашки, и когда она лежала у меня за пазухой в тепле и безопасности, я чувствовала себя относительно счастливой, убежденная, что и она счастлива.
   Как долго тянулись часы, пока я ждала, чтобы гости разъехались и на лестнице послышались бы шаги Бесси! Случалось, она заглядывала в детскую и раньше в поисках наперстка или ножниц или же даже приносила мне какое-нибудь лакомство – булочку с изюмом, сырный пирожок. И пока я ела, она сидела на краю кровати, а потом закутывала меня в одеяла. А два раза так даже поцеловала и сказала: «Спокойной ночи, мисс Джен». Когда Бесси бывала такой ласковой, она казалась мне самым лучшим, самым красивым и добрым существом на свете, и как страстно мне хотелось, чтобы она всегда была такой милой и доброжелательной и никогда бы не отмахивалась от меня, не бранила, не мучила незаслуженными упреками, как было у нее в обыкновении. Бесси Ли, мне кажется, была очень способной от природы и все делала умело, а к тому же обладала незаурядным даром рассказчицы – то есть насколько я могу судить по впечатлению, какое производили на меня тогда ее сказки в детской. И она была очень миловидной, если мои воспоминания о ее внешности верны. Помню я ее тоненькой девушкой, с черными волосами, темными глазами, приятными чертами и свежим цветом лица. Однако характер у нее был неровный и вспыльчивый, а понятие о принципах и справедливости – самое относительное. Но какова бы она ни была, я предпочитала ее всем остальным обитателям Гейтсхед-Холла.
   Пятнадцатого января часов около девяти утра Бесси спустилась в кухню позавтракать. Моих кузин еще не позвали к маменьке, и Элиза надевала капор и теплый простой салопчик, чтобы пойти кормить своих кур – ей очень нравилось это занятие, а еще больше – продавать яйца от них экономке, пополняя свои сбережения. Ее отличали деловая жилка и очень заметное скопидомство, находившее выражение не только в продаже яиц и цыплят, но и в умении содрать с садовника самую высокую цену за цветочные клубни, семена и рассаду. Миссис Рид приказала ему покупать у барышни все продукты ее цветника, которые она пожелает продать, а Элиза продала бы даже волосы со своей головы, сули ей эта сделка солидную прибыль. Свои деньги она вначале прятала по укромным уголкам, завернув в тряпочку или в старую бумагу для папильоток. Однако горничная нередко находила ее тайнички, и Элиза, опасаясь, как бы в один прекрасный день не лишиться заветных сокровищ, согласилась отдать накопленные деньги маменьке в рост под ростовщические пятьдесят-шестьдесят процентов годовых, каковые взыскивала каждые три месяца, с заботливым тщанием ведя им счет в записной книжечке.
   Джорджиана, сидя на высоком табурете перед зеркалом, вплетала в локоны искусственные цветы и поблекшие перья, большой запас которых обнаружила в ящике на чердаке. Я стелила свою постель, так как Бесси строго-настрого приказала мне, чтобы к ее возвращению кровать была застелена. (Бесси теперь часто возлагала на меня обязанности младшей горничной – навести порядок в детской, стереть пыль со стульев и прочее.) Аккуратно сложив ночную рубашку и расправив покрывало, я подошла к диванчику в оконной нише, чтобы прибрать разбросанные на нем книжки с картинками и кукольную мебель. Однако Джорджиана резко прикрикнула, чтобы я не смела трогать ее игрушки (крохотные стульчики и зеркала, сказочно-миниатюрные тарелочки и чашечки принадлежали ей). Тогда, от нечего делать, я принялась дышать на узоры, которыми мороз расписал окно, протирая дырочку, чтобы выглянуть наружу, где все было сковано стужей. Из этого окна можно было увидеть сторожку и подъездную дорогу, и в то мгновение, когда я растопила дырочку в серебристо-белой листве на стекле, ворота распахнулись и в них въехала карета. Я смотрела, как она катит к подъезду, без всякого любопытства – кареты часто приезжали в Гейтсхед, но никогда не привозили посетителей сколько-нибудь интересных для меня. Вот она остановилась у крыльца, громко зазвонил дверной колокольчик, гость вошел. Меня все это не касалось, и мое рассеянное внимание вскоре сосредоточилось на голодной малиновке, которая, щебеча, запрыгала по голым веткам шпалерной вишни, прибитой к стене рядом с окном. На столе еще стояли остатки моего завтрака из хлеба с молоком. Я раскрошила корку и дергала раму, чтобы приоткрыть окно и высыпать крошки на подоконник, когда в детскую вбежала Бесси.
   – Мисс Джен, снимите фартучек… Что вы там делаете? Лицо и руки вы утром вымыли?
   Прежде чем ответить, я дернула еще раз, потому что хотела, чтобы птичка получила свой завтрак. Рама поддалась, я высыпала крошки – часть на каменный подоконник снаружи, часть на сук вишни, – закрыла окно и лишь тогда сказала:
   – Нет, Бесси. Я только сейчас кончила вытирать пыль.
   – Неряшливая, непослушная девочка! Что вы тут затевали? Вон как покраснели, будто придумали гадкую шалость. А окно для чего открыли?
   Отвечать мне не пришлось, так как Бесси было не до моих объяснений. Она торопливо потащила меня к умывальнику, беспощадно, но, к счастью, недолго намыливала мне лицо и руки и вытирала их грубым полотенцем. Привела в порядок мои волосы жесткой щеткой, сдернула с меня фартучек, вытащила на лестничную площадку и приказала немедленно спуститься в малую столовую, где меня ждут.
   Я бы спросила, кто ждет, я бы потребовала узнать, там ли миссис Рид, но Бесси уже скрылась в детской и захлопнула дверь перед моим носом. Я медленно спустилась по лестнице. Уже почти три месяца я не видела миссис Рид, а после столь долгого заключения в детской гостиная, большая и малая столовые казались мне обителями ужаса, и я боялась в них вторгнуться. Робея и дрожа, я остановилась в пустой передней перед дверью в малую столовую. В какую жалкую дурочку превратил меня в те дни страх, порожденный несправедливым наказанием! Я страшилась вернуться в детскую и страшилась открыть дверь и войти. Десять минут я простояла так в мучительных колебаниях, но затем донесшийся из малой столовой яростный звон колокольчика заставил меня решиться. Выбора не было: я должна была войти.
   «Кому я понадобилась? – спросила я мысленно, обеими руками поворачивая тугую дверную ручку, которая не сразу поддалась моим усилиям. – Кого я увижу рядом с тетушкой Рид? Мужчину? Женщину?» Ручка повернулась, дверь отворилась внутрь, я вошла, сделала низкий реверанс, подняла глаза и увидела… черную каменную колонну! Во всяком случае так мне померещилось в первое мгновение: на каминном коврике высилась прямая узкая фигура, облаченная в непроглядно черное. Суровое лицо вверху казалось каменной маской, заменяющей капитель.
   Миссис Рид сидела на своем обычном месте у огня. Она сделала мне знак приблизиться, а затем представила меня каменной фигуре следующими словами:
   – Вот девочка, по поводу которой я обратилась к вам.
   Он – потому что это был мужчина – медленно повернул голову в мою сторону и, осмотрев меня инквизиторскими серыми глазами, которые поблескивали из-под пары кустистых бровей, произнес торжественно глубоким басом:
   – Она выглядит маленькой. Сколько ей лет?
   – Десять.
   – Так много? – сказал он с сомнением и еще несколько минут продолжал осмотр. Затем спросил у меня: – Как тебя зовут, девочка?
   – Джен Эйр, сэр.
   Произнеся эти слова, я посмотрела вверх. Он показался мне очень высоким джентльменом, но ведь я и правда была маленькой. Крупные черты лица, как и очертания его фигуры, выглядели равно суровыми и чопорными.
   – Ну-с, Джен Эйр, ты хорошая девочка?
   Ответить на этот вопрос утвердительно было невозможно: в моем крохотном мирке все придерживались противоположного мнения. И я промолчала. За меня ответила миссис Рид, выразительно покачав головой. После чего она добавила:
   – Пожалуй, чем меньше говорить на эту тему, мистер Броклхерст, тем лучше.
   – Слышать это поистине грустно! Нам с ней необходимо немного побеседовать. – И, отклонившись от перпендикуляра, он опустился в кресло напротив миссис Рид. – Подойди сюда, – сказал он.
   Я подошла, и он поставил меня перед собой столбиком. Его лицо теперь оказалось почти на одном уровне с моим, и что это было за лицо! Какой огромный нос! А рот! А большие торчащие зубы!
   – Нет ничего печальнее, чем видеть нехорошее дитя, – начал он. – И особенно нехорошую маленькую девочку. Ты знаешь, куда плохие люди попадают после смерти?
   – Они попадают в ад, – ответила я без запинки, как положено.
   – А что такое ад? Ты можешь мне сказать?
   – Яма, полная огня.
   – А тебе хотелось бы упасть в эту яму и вечно гореть в ней?
   – Нет, сэр.
   – Что тебе следует делать, чтобы не попасть туда?
   Я задумалась и ответила не слишком удачно:
   – Я должна быть очень здоровой и не умереть.
   – Как ты сумеешь оставаться здоровой? Дети меньше тебя годами умирают ежедневно. Всего лишь два дня назад я похоронил дитя пяти лет, хорошее дитя, чья душа теперь на небесах. Следует опасаться, что того же нельзя было бы сказать о тебе, будь ты призвана теперь.
   Не имея возможности рассеять его сомнения, я только опустила взгляд на две огромные ступни, упертые в коврик, и вздохнула, от всей души желая очутиться где-нибудь далеко-далеко отсюда.
   – Уповаю, это вздох из глубины сердца, и ты раскаиваешься в том, что причиняла огорчения своей превосходнейшей благодетельнице.
   «Благодетельнице! Благодетельнице! – повторила я про себя. – Они все называют миссис Рид моей благодетельницей. Значит, «благодетельница» это что-то очень скверное».
   – Ты молишься утром и вечером? – продолжался допрос.
   – Да, сэр.
   – Ты читаешь Библию?
   – Иногда.
   – С радостью? Ты любишь ее читать?
   – Мне нравятся Откровение, и Книга Даниила, и Бытие, и Самуил, и кусочки Исхода, и некоторые части в Книгах Царств и в Паралипоменоне, а еще Иов и Исайя.
   – А псалмы? Уповаю, они тебе нравятся.
   – Нет, сэр.
   – Нет? Возмутительно! У меня есть сынок, моложе тебя годами, так он знает наизусть шесть псалмов, и когда его спрашивают, что он предпочтет: съесть имбирную коврижку или выучить стих псалма, он отвечает: «Стих псалма! Ангелы поют псалмы, – говорит он, – а мне хочется быть маленьким ангелом тут, внизу». И тогда он получает две коврижки в вознаграждение за свое младенческое благочестие.
   – Псалмы совсем не интересные, – заметила я.
   – Это доказывает, что у тебя дурное сердце. И ты должна молиться Богу, чтобы Он его изменил, дал бы тебе новое, чистое, и взял бы твое каменное и дал тебе сердце плотяное.
   Я было собралась спросить, как будет производиться операция по замене моего сердца, но тут миссис Рид приказала мне сесть и продолжила разговор сама:
   – Мистер Броклхерст, в письме, которое я написала вам три недели назад, было, если не ошибаюсь, указано, что характер и наклонности этой девочки не таковы, какими мне хотелось бы их видеть, и если вы примете ее в Ловудскую школу, то я прошу, чтобы директрисе и учительницам было указано строго следить за ней и, главное, остерегаться ее худшего недостатка – склонности обманывать. Я упоминаю об этом в твоем присутствии, Джен, чтобы ты не вздумала вводить мистера Броклхерста в заблуждение.
   Да, не напрасно я боялась миссис Рид, не напрасно ее не любила – в ее натуре было наносить мне жестокие раны. Никогда я не чувствовала себя спокойно в ее присутствии: какой бы послушной я ни старалась быть, сколько бы усилий ни прилагала, чтобы угодить ей, любые мои попытки отвергались и вознаграждались фразами вроде приведенной выше. Это обвинение, произнесенное в присутствии незнакомого человека, поразило меня в самое сердце. Я смутно поняла, что она уже лишила всякой радости новое существование, которое мне предназначила. Я почувствовала, хотя и не сумела бы выразить этого словами, что она сеет отвращение и недоверие на моем будущем пути. Я увидела, как превращаюсь в глазах мистера Броклхерста в хитрую злокозненную лгунью. А как я могу исправить причиненный мне вред?
   «Никак! Никак!» – думала я, пытаясь подавить рыдание и поспешно утирая слезы, свидетельство моей горькой беспомощности.
   – Склонность обманывать – поистине прискорбнейший недостаток, какой только может быть у ребенка, – сказал мистер Броклхерст. – Эта склонность сродни лжи, а все лжецы получат по делам своим в озере огненном и серном. О, за ней последят, миссис Рид! Я поговорю с мисс Темпл и учительницами.
   – Мне бы хотелось, чтобы ее воспитали, как того требует ее положение, – продолжала моя благодетельница, – научили быть полезной, наставили в смирении. Что до каникул, то, с вашего дозволения, она будет проводить их в Ловуде.
   – Ваши пожелания весьма мудры, сударыня, – ответил мистер Броклхерст. – Смирение – наихристианнейшая добродетель, особенно приличествующая ловудским ученицам, а посему я постоянно требую особого внимания к тому, чтобы они росли в смирении. Я настойчиво искал способ умерщвлять в них суетную гордыню и совсем недавно получил приятнейшее доказательство, что преуспел в этом. Моя вторая дочь, Огеста, поехала со своей матерью навестить школу, и, вернувшись, она вскричала: «Ах, милый папенька, какими тихими дурнушками выглядят все девочки в Ловуде! С волосами, гладко зачесанными за уши, в этих длинных фартучках и с такими забавными холщовыми сумочками поверх платья они очень похожи на бедных детей. И, – добавила она, – на нас с маменькой они смотрели так, будто никогда прежде не видели шелковых платьев!»
   – От всего сердца одобряю это, – подхватила миссис Рид. – Обыщи я хоть всю Англию, то не нашла бы системы воспитания, словно созданной именно для такой девочки, как Джен Эйр. Последовательность, любезный мистер Броклхерст, я рекомендую последовательность во всем.
   – Последовательность, сударыня, – первейший долг христианина, и в Ловудской школе она соблюдается во всем: простая пища, простая одежда, никаких излишеств ни в чем, ни малейшей изнеженности и деятельное прилежание – таковы порядки в школе, обязательные для всех учениц.
   – Прекрасно, сэр. Следовательно, я могу надеяться, что эту девочку примут в Ловуд и воспитают в соответствии с ее положением в настоящем и будущем?
   – О да, сударыня! Она будет помещена в этот питомник избранных растеньиц и, уповаю, покажет себя благодарной за эту величайшую привилегию.
   – В таком случае я отправлю ее туда как можно скорее, мистер Броклхерст, так как, поверьте, я не чаю снять с себя ответственность, которая стала слишком тяжелой.
   – Без сомнения, без сомнения, сударыня. А теперь разрешите пожелать вам доброго утра. В Броклхерст-Холл я вернусь через неделю-другую: мой добрый друг архидиакон не отпустит меня раньше. Я извещу мисс Темпл о приеме новенькой, так что ее будут ожидать в Ловуде, и никаких недоразумений не произойдет. До свидания.
   – До свидания, мистер Броклхерст, кланяйтесь от меня миссис и мисс Броклхерст, а также Огесте и Теодоре, и мастеру Бротону Броклхерсту.
   – С величайшим удовольствием, сударыня. Девочка, вот тебе книга «Наставления детям». Читай ее с молитвой, а особенно «Рассказ об ужасной в своей внезапности смерти Марты Д., нехорошей девочки, склонной ко лжи и обману».
   С этими словами мистер Броклхерст вложил мне в руку тоненькую брошюру и, позвонив, чтобы подали его карету, удалился.
   Мы с миссис Рид остались вдвоем. Несколько минут прошли в молчании: она шила, я смотрела на нее. В то время миссис Рид было лет тридцать шесть – тридцать семь: женщина плотного сложения с квадратными плечами, невысокая, и хотя дородная, но не толстая и обрюзглая. Относительно широкое лицо с чуть выдающейся вперед нижней челюстью. Низкий лоб, тяжелый торчащий подбородок, рот и нос достаточно правильные. Под светлыми бровями поблескивали безжалостные глаза. Кожа смуглая и грубоватая, волосы – почти льняные.
   Ее отличало крепкое здоровье: она не знала, что такое болезни. Дела свои она вела умело и умно, прислугу и фермеров-арендаторов держала в ежовых рукавицах, и только ее дети иногда решались ей противоречить. Одевалась она хорошо, обладала величавой осанкой и держалась так, что ее туалеты выглядели особенно выгодно.
   Сидя на скамеечке в нескольких шагах от нее, я разглядывала ее фигуру, вглядывалась в черты ее лица. Моя рука сжимала брошюру с описанием внезапной смерти лгуньи, которое мне велели прочесть в назидание. То, что произошло несколько минут назад, то, что миссис Рид сказала обо мне мистеру Броклхерсту, общий тон их разговора – все это жгло и терзало меня точно кровоточащая рана. Я ведь ясно слышала каждое слово, и каждое больно меня язвило. Теперь же во мне закипало возмущение.
   Миссис Рид подняла голову от шитья, ее взгляд остановился на мне, пальцы замерли.
   – Выйди вон, вернись в детскую, – таков был ее приказ.
   Видимо, выражение моего лица или еще что-то показалось ей оскорбительным, так как отдала она этот приказ с крайним, хотя и сдерживаемым раздражением. Я встала, я направилась к двери, я повернула обратно, я прошла через всю комнату до окна, а потом приблизилась к ней.
   Мне необходимо было выговориться: меня так попрали, что я должна была восстать. Какими силами я обладала, чтобы ответить ударом на удар моей противницы? Я собрала их все и вложила вот в такую жгучую тираду:
   – Я не склонна к обману, не то бы я сказала, будто люблю вас, а я говорю прямо, что не люблю вас. Я ненавижу вас больше всех на свете, если не считать Джона Рида. А эту книжку про лгунью лучше отдайте своей Джорджиане, потому что лжет она, а не я.
   Руки миссис Рид все еще бездеятельно лежали на ее шитье, ее глаза, как два куска льда, по-прежнему были морозяще устремлены в мои.
   – У тебя есть что сказать еще? – спросила она тоном, каким обращаются к взрослому врагу, а не к ребенку.
   Эти ее глаза, этот ее голос подлили масла в огонь моей ненависти. Содрогаясь с головы до ног, вся во власти исступленного возбуждения, я продолжала:
   – Я рада, что вы мне не родственница, и никогда больше я не назову вас тетей, до самой смерти не назову! А когда вырасту, ни разу вас не навещу. А если кто-нибудь меня спросит, любила ли я вас и как вы со мной обходились, я отвечу, что мне делается тошно от мысли о вас, что обходились вы со мной жестоко и бессердечно.
   – Как ты смеешь утверждать такое, Джен Эйр?
   – Как смею, миссис Рид? Как смею? Да потому, что это чистая правда. Вы считаете меня бесчувственной, полагаете, будто я не нуждаюсь хоть в капельке любви или доброты, но я так жить не могу, а в вас нет жалости. Я не забуду, как вы втолкнули меня… грубо и беспощадно втолкнули меня назад в Красную комнату и заперли там – до смертного часа не забуду. Хотя я изнемогала, хотя я кричала, задыхаясь от отчаяния: «Сжальтесь! Сжальтесь, тетя Рид!» И этому наказанию вы меня подвергли потому лишь, что ваш скверный сынок ударил меня, сбил с ног ни за что ни про что. Вот что я буду говорить всем, кто меня спросит. Люди считают вас хорошей женщиной, но вы скверная, бессердечная! Это вы обманываете и лжете!
   Я еще не договорила, а моя душа уже воспрянула, возликовала от неведомого мне прежде ощущения вольности и торжества. Будто распались невидимые оковы и я вырвалась на свободу, о чем не смела даже мечтать. И для этого чувства были основания: миссис Рид выглядела испуганной, шитье соскользнуло с ее колен, она раскачивалась, подняв перед собой ладони, а лицо у нее сморщилось, словно она готова была заплакать.
   – Джен, ты в заблуждении. Что с тобой? Почему ты так дрожишь? Дать тебе воды?
   – Не надо, миссис Рид.
   – Может быть, ты чего-нибудь хочешь, Джен? Поверь, я желаю быть тебе другом.
   – Нет! Вы наговорили мистеру Броклхерсту, что у меня дурной характер, что я обманщица; и я всем в Ловуде расскажу, какая вы и что вы творили.
   – Джен, ты просто не понимаешь. Детей необходимо отучать от их дурных привычек.
   – Обманывать – не моя привычка! – крикнула я отчаянным пронзительным голосом.
   – Но ты не умеешь сдерживаться, Джен, согласись. А теперь вернись в детскую, будь милочкой и ненадолго приляг.
   – Я для вас не милочка и прилечь не хочу! Поскорее отошлите меня в школу, миссис Рид, потому что мне невыносимо жить здесь.
   – Да, я отошлю ее в школу без промедления, – пробормотала миссис Рид про себя и, подняв шитье, быстро вышла из комнаты.
   Я осталась там одна – победительницей на поле брани. Это была самая отчаянная битва в моей жизни и моя первая победа. Некоторое время я стояла на коврике, где совсем недавно стоял мистер Броклхерст, и в одиночестве наслаждалась своим триумфом. Вначале я улыбалась и испытывала гордое упоение. Но эта жгучая радость угасла во мне с той же быстротой, с какой замедлилось бурное биение сердца. Ребенок, восставая на взрослых, как восстала я, дав полную волю своим возмущенным чувствам, неминуемо испытывает потом уколы сожаления, и знобящая дрожь сменяет недавний жар. Пламя, бушующее на гряде вересковых холмов, живое, стремительное, всепожирающее, – вот чему можно было бы уподобить мой гнев, пока я обличала миссис Рид и угрожала ей; та же гряда, почерневшая, оголенная после того как пламя погасло, столь же верно символизировала бы мое душевное состояние, когда получасовые размышления в гробовой тишине показали мне все безумие моего поведения, всю тягостность моего положения ненавидимой и ненавидящей.
   Впервые я изведала вкус мщения; пока я им упивалась, оно было точно душистое вино – теплым и пьянящим. Но оставшийся от него металлический едкий привкус вызывал у меня ощущение, будто я хлебнула отравы. С какой охотой пошла бы я попросить прощения у миссис Рид! Но я знала, отчасти по опыту, отчасти инстинктивно, что она лишь оттолкнет меня с удвоенным презрением, чем вновь пробудит всю бурность моей натуры.
   Я бы с радостью нашла в своем сердце что-нибудь, кроме яростных обвинений, с радостью отыскала бы пищу для менее дьявольского чувства, чем угрюмое негодование. И взяла книгу – какие-то арабские сказки. Села и попыталась читать. Но не понимала смысла ни единой строки; мои мысли заслоняли страницы, которые обычно завораживали меня. Затем я открыла дверь в сад. Там не гнулась ни единая ветка. Все сковала стужа, не поддававшаяся ни солнцу, ни ветру. Я накинула на голову и плечи подол платья и вышла пройтись в уединении рощи, но меня не утешили безмолвные деревья, падающие еловые шишки, смерзшиеся останки осени – бурые листья, сметенные давними ветрами в кучи и теперь спаянные воедино. Я прислонилась к калитке и посмотрела на пустынный луг, где уже не паслись овцы и короткая, ощипанная почти до корней трава серебрилась инеем. День был беспросветно серым, хмурое небо обещало метель. Уже иногда редкие снежные хлопья ложились на твердую землю тропинки, на поседелый луг и не таяли. Я стояла, несчастная маленькая девочка, и шептала снова и снова:
   – Что мне делать? Что мне делать?
   Внезапно я услышала звонкий голос:
   – Мисс Джен! Где вы? Идите завтракать!
   Я знала, что меня зовет Бесси, но не шевельнулась. Ее легкие шаги приближались по тропинке.
   – Гадкая вы девочка! – сказала она. – Почему вы не идете, когда вас зовут?
   Появление Бесси отвлекло меня от тяжелых мыслей и обрадовало, хотя она, по обыкновению, сердилась на меня. Но после того как я дала отпор миссис Рид и взяла над ней верх, преходящее неудовольствие няньки меня не особенно трогало, зато мне хотелось погреться в лучах ее молодой беззаботной бодрости. И я просто обняла ее обеими руками, говоря:
   – Бесси, не бранись, пожалуйста!
   Никогда прежде я не решалась на такие прямые и бесстрашные поступки, и почему-то ей мое поведение пришлось по вк ус у.
   – Странная вы девочка, мисс Джен, – сказала она, глядя на меня с высоты своего роста. – Такая одинокая и непоседливая. А вас в школу отправляют?
   Я кивнула.
   – И вам не жалко покинуть бедную Бесси?
   – А что я для Бесси? Она ведь все время меня бранит.
   – Так вы же такая странная, напуганная и робкая малышка! Вам надо быть посмелее.
   – Да? Чтобы получать больше тумаков?
   – Глупости! Хотя с вами могли бы обходиться и помягче, это верно. Моя матушка сказала, когда навещала меня на прошлой неделе, что не хотела бы, чтобы кто-нибудь из ее младшеньких оказался на вашем месте. А теперь пойдемте домой, у меня для вас хорошая новость.
   – Откуда ей быть, Бесси?
   – Деточка, о чем это вы? И какими грустными глазками на меня смотрите! Так вот: хозяйка с барышнями и мастером Джоном уезжают чай пить в гости, а вы будете пить чай со мной. Я попрошу кухарку испечь вам пирожок, а потом вы мне поможете разобрать ваши ящики. Мне ведь скоро надо будет уложить все нужное в сундучок. Хозяйка хочет, чтобы вы уехали через день, много два, так вам надо выбрать, какие игрушки взять с собой.
   – Бесси, обещай, что больше не будешь меня бранить. До самого моего отъезда.
   – Ну ладно. Только помните, вы очень хорошая девочка, так не надо меня бояться. И не вздрагивайте, если я и прикрикну, не то трудно бывает удержаться.
   – Наверное, я вас больше никогда не буду бояться, Бесси, потому что я к вам привыкла. А скоро мне надо будет бояться совсем других людей.
   – Будете их бояться, так они вас невзлюбят.
   – Как и ты меня невзлюбила, Бесси?
   – Вот уж нет, мисс. Думается, я к вам привязана куда больше, чем к остальным.
   – Только не показываешь этого.
   – До чего же вы умненькая! И разговариваете совсем по-новому. Чего это вы вдруг стали такой смелой и настойчивой?
   – Так я же скоро уеду от всех вас, а еще…
   Я было собралась упомянуть о том, что произошло между мною и миссис Рид, но тут же передумала, решив, что об этом лучше промолчать.
   – Так, значит, вы рады от меня уехать?
   – Да вовсе нет, Бесси. Сейчас мне вроде бы даже грустно.
   – «Сейчас» и «вроде бы! До чего же холодно моя маленькая барышня сказала это! Думается, попроси я сейчас, чтобы вы меня поцеловали, так вы скажете, что вроде бы не надо.
   – Я тебя с радостью поцелую. Только нагни голову.
   Бесси нагнулась, мы поцеловались, и я пошла за ней в дом совсем утешенная. Остаток дня прошел среди мира и гармонии, а вечером Бесси рассказывала мне самые занимательные свои истории и пела самые лучшие свои песни. Даже и в моей жизни порой светило солнце.

Глава V

   Едва утром девятнадцатого января часы пробили пять, как Бесси вошла в мой чуланчик со свечкой, но я уже встала и почти оделась. Проснувшись за полчаса до ее прихода, я умылась и начала одеваться при свете заходящего молодого месяца, лучи которого падали на оконце. В этот день мне предстояло покинуть Гейтсхед с дилижансом, который проезжал мимо ворот усадьбы в шесть часов утра. На ногах в доме была только одна Бесси. Она уже развела огонь в камельке детской и собрала мне завтрак. Редкий ребенок сумеет проглотить хоть кусочек, когда его мысли заняты предстоящим путешествием, и я не составила исключения. Бесси напрасно старалась заставить меня выпить несколько глотков молока, которое она для меня согрела, и съесть ломтик хлеба. Тогда она завернула в бумагу несколько сухариков и положила в мою сумку, потом помогла мне надеть салопчик и капор, накинула себе на плечи шаль, и мы вышли из детской. Когда мы поравнялись с дверью в спальню миссис Рид, Бесси спросила:
   – А вы не зайдете попрощаться с хозяйкой?
   – Нет, Бесси. Вчера, когда ты уходила ужинать, она зашла в мой чуланчик и сказала, чтобы утром я не тревожила ни ее, ни кузин, а еще велела мне помнить, что всегда была моим лучшим другом и я должна говорить о ней только так и быть ей благодарной.
   – А вы что ответили, мисс?
   – Ничего, натянула одеяло на лицо и отвернулась к стене.
   – Не надо было так делать, мисс.
   – Нет, надо, Бесси. Твоя хозяйка никогда не была моим другом, она была моим врагом.
   – Ох, мисс Джен, не говорите так!
   – Прощай, Гейтсхед! – воскликнула я, когда мы миновали прихожую и вышли на крыльцо.
   Месяц зашел, было очень темно. Бесси держала фонарь, и его лучи скользили по мокрым ступенькам и подъездной дороге, размокшей, так как началась оттепель. Промозглым, знобким было это зимнее утро, и, торопливо шагая к воротам, я стучала зубами от холода. Окно сторожки светилось, и, войдя, мы увидели, что жена привратника затапливает очаг. Мой сундучок, который принесли сюда накануне, стоял у двери, аккуратно обвязанный веревкой. До шести оставалось лишь несколько минут, а когда часы пробили, очень скоро издалека донесся стук колес, возвещавший прибытие дилижанса. Я встала у двери и смотрела на его фонари, быстро приближающиеся сквозь сумрак.
   – Она одна едет? – спросила жена привратника.
   – Да.
   – И далеко это?
   – Пятьдесят миль.
   – Далеконько! Как это миссис Рид не боится отпустить ее одну в такую даль?
   Дилижанс остановился у ворот – запряженный четверней, с пассажирами на крыше. Кондуктор и кучер громогласно торопили нас. Мой сундучок погрузили, меня оторвали от Бесси, которую я осыпала поцелуями.
   – Вы уж присмотрите за ней! – крикнула она кондуктору, когда тот подсадил меня внутрь.
   – Ладно! – последовал ответ, дверца захлопнулась, раздался крик: «Трогай!» – и мы покатили.
   У меня почти не сохранилось воспоминаний об этой поездке. Знаю только, что день показался мне нескончаемо длинным и мы словно проехали сотни и сотни миль. Мы миновали несколько городков, а в одном, очень большом, остановились, лошадей выпрягли, и пассажиры вышли, чтобы пообедать в гостинице. Кондуктор отнес меня туда и хотел, чтобы я поела, но у меня совсем не было аппетита, и он оставил меня одну в огромной зале с камином в каждом конце, со свисающей с потолка люстрой и маленькими красными хорами на стене, где виднелись музыкальные инструменты. Я долго бродила по этой зале, чувствуя себя очень непривычно и смертельно боясь: вот-вот кто-то войдет и украдет меня. Ведь я верила в похищение детей: в рассказах Бесси у камелька они случались очень часто. Наконец кондуктор вернулся, и я была вновь водворена в дилижанс, мой хранитель занял свое место, дунул в рожок, и мы загромыхали «по улице мощеной» города Л.
   Сырой туманный день перешел в сырые туманные сумерки, и я почувствовала, что Гейтсхед правда остался далеко-далеко позади. Теперь на нашей дороге уже не попадались городки, пейзаж изменился, впереди вздымались огромные серые холмы. Когда совсем стемнело, мы спустились в лесистую долину, где царил почти полный мрак, но когда все вокруг поглотила ночь, я еще долго продолжала слышать посвист буйного ветра в древесных ветвях.
   Убаюканная этим звуком, я наконец уснула, но вскоре меня разбудил толчок: дилижанс остановился, дверца открылась, и в ней появилась женщина, одетая как прислуга. Свет фонаря ложился на ее лицо и одежду.
   – Тут есть девочка по имени Джен Эйр? – спросила она, и я ответила:
   – Да.
   Меня вновь вынесли наружу, мой сундучок сняли с крыши, и дилижанс тотчас покатил дальше.
   От долгого сидения у меня затекло все тело, а в голове мутилось от топота копыт, скрипа и покачивания кузова. Стряхивая с себя оцепенение, я посмотрела вокруг. Тут царили дождь, ветер и тьма, тем не менее я различила перед собой каменную ограду и калитку в ней. Моя новая проводница вошла со мной в калитку, закрыла и заперла ее за собой. Теперь я увидела дом – а может быть, и не один, так как здание было очень длинным со множеством окон. Кое-где в них мерцали огоньки. Мы свернули на широкую, залитую дождем дорожку, посыпанную гравием, и вошли в какую-то дверь. Моя проводница провела меня по длинному коридору в комнату с топящимся камином и оставила там одну.
   Я постояла у камина, согревая замерзшие пальцы, а потом огляделась. Ни одна свеча не горела, однако в неверном свете огня мне мало-помалу удалось рассмотреть оклеенные обоями стены, ковер, гардины, поблескивающую мебель красного дерева. Это была гостиная, не такая большая и великолепная, как парадная гостиная в Гейтсхеде, но достаточно уютная. Я пыталась понять сюжет картины на стене, когда дверь отворилась и кто-то вошел со свечой. За первой фигурой появилась вторая.
   Первой вошла высокая дама, темноволосая, темноглазая, с высоким бледным лбом. Она куталась в шаль, но держалась очень прямо и строго.
   – Такую маленькую девочку не следовало отправлять в дорогу одну, – сказала она и поставила свечу на стол. Минуты две она внимательно меня разглядывала, а потом добавила: – Ее лучше уложить поскорее спать, у нее очень усталый вид. Ты устала? – спросила она, положив ладонь мне на плечо.
   – Немножко, сударыня.
   – И, разумеется, голодна. Пусть она поужинает, мисс Миллер, прежде чем вы ее уложите. Ты в первый раз рассталась с родителями, чтобы учиться в школе, деточка?
   Я объяснила, что родителей у меня нет. Она спросила, давно ли они умерли, сколько мне лет, как меня зовут, умею ли я читать, писать и немного шить. Потом ласково погладила меня по щеке указательным пальцем и отослала с мисс Миллер, выразив надежду, что я буду «хорошей девочкой».
   Ей могло быть лет двадцать девять, а мисс Миллер выглядела моложе на несколько лет. Голос, наружность, манера держаться дамы с высоким лбом произвели на меня глубокое впечатление. Мисс Миллер казалась более заурядной. Румяное, хотя и очень озабоченное лицо, торопливость в походке и всех движениях, обычная для тех, у кого на руках всегда множество неотложных дел, – короче говоря, она выглядела именно той, кем (как я узнала после) и была: младшей учительницей. Она вела меня из помещения в помещение, из коридора в коридор обширного здания прихотливой постройки. Наконец полную и немного гнетущую тишину, царившую в той части дома, которая осталась позади, нарушил гул множества голосов, и вскоре мы вошли в длинную широкую комнату с большими столами из сосновых досок – по два в обоих ее концах, с двумя горящими свечами на каждом, – а вокруг на скамейках сидели девочки и девушки всех возрастов – от девяти-десяти до двадцати лет. В смутном свете сальных огарков их число мне показалось несметным, хотя на самом деле оно не превышало восьмидесяти. На всех были одинаковые платья из грубой коричневой материи и длинные холщовые передники. Шел час самостоятельных занятий, все они учили заданные уроки, и гул, который я слышала, слагался из шепота их зубрежки.
   Мисс Миллер знаком велела мне сесть на ближайшую к двери скамью, а потом прошла в глубину длинной комнаты и скомандовала:
   – Старосты, соберите учебники и отнесите их на место!
   В разных углах комнаты встали четыре девушки, каждая обошла свой стол, собирая учебники, и унесла их. Мисс Миллер отдала новое распоряжение:
   – Старосты, принесите подносы с ужином!
   Девушки вышли и вскоре вернулись с подносами, на которых лежали порции чего-то, я не рассмотрела чего, а на середине каждого стоял кувшин с водой и кружка. Порции были розданы, те, кто хотел пить, попили воды из общей кружки. Когда дошла очередь до меня, я тоже выпила воды, потому что меня мучила жажда, но до еды не дотронулась – от волнения и усталости я не могла есть. Однако я увидела, что ужин состоял из овсяной лепешки, разломанной на части.
   Ужин кончился, мисс Миллер прочла молитву, и ученицы вышли из комнаты попарно. Я еле держалась на ногах от усталости и даже толком не разглядела мою новую спальню, заметив только, что она, как и классная комната, была очень длинной. На эту ночь мне предстояло разделить кровать с мисс Миллер, которая помогла мне раздеться. Ложась, я взглянула на ряды кроватей, в которые девочки быстро ложились по двое. Через десять минут единственная свечка была задута, и среди тишины в непроницаемой тьме я уснула.
   Ночь промелькнула мгновенно. Я так устала, что спала мертвым сном без сновидений и проснулась лишь раз, услышала завывания ветра, шум дождевых струй и убедилась, что мисс Миллер лежит рядом со мной. Вновь я открыла глаза под громкий звон колокола. Девочки торопливо одевались. Однако лишь начинало светать, и комнату освещали два-три мерцающих огарка. Я с величайшей неохотой тоже сбросила одеяло. Холод стоял лютый, и, пока я одевалась, меня била дрожь. Потом умылась, дождавшись, пока не освободился таз, что произошло далеко не сразу, так как на шестерых учениц полагался один таз (стояли тазы на умывальнике в середине дортуара). Вновь зазвонил колокол, пары построились в длинную вереницу, этим порядком спустились по лестнице и вошли в холодную, тускло освещенную классную комнату. Мисс Миллер прочла молитву, а затем скомандовала:
   – Построиться по классам!
   На минуту-другую воцарилась большая суматоха, и мисс Миллер вновь и вновь повторяла:
   – Тише! Соблюдайте порядок!
   Когда суматоха улеглась, я увидела, что девочки построились четырьмя полукружиями перед четырьмя стульями – по одному у каждого стола. Все держали в руках книги, а на каждом столе перед каждым свободным стулом лежал толстый том, похожий на Библию. Наступила пауза, заполненная тихими шепотками. Мисс Миллер переходила от класса к классу, и эти неясные звуки смолкали.
   В отдалении звякнул колокол, и тотчас в комнату вошли три учительницы, каждая села к столу, а мисс Миллер опустилась на четвертый стул, ближайший к двери, возле которого собрались самые маленькие девочки. Она подозвала меня, и я заняла самое последнее место в этом, начальном, классе.
   Учебный день начался. Повторили положенную молитву, произнесли некоторые стихи Писания, после чего довольно долго читали главы из Библии – чтение это продолжалось час. К его концу уже совсем рассвело. Неутомимый колокол зазвенел в четвертый раз, классам велели построиться, и ученицы парами перешли в другую комнату завтракать. Как я обрадовалась! Меня терзал голод: ведь накануне я почти ничего не ела.
   Столовая оказалась огромной мрачной комнатой с низким потолком. На двух длинных столах дымились миски с чем-то горячим, но от них, к моему отчаянию, исходил совсем не аппетитный запах. Когда аромат этой трапезы достиг ноздрей тех, для кого она предназначалась, вспыхнуло всеобщее неудовольствие. От передних пар, составленных из высоких девочек старшего класса, донесся тихий ропот:
   – Какая гадость! Овсянка опять подгорела!
   – Тише! – потребовал голос, только не мисс Миллер, а одной из старших учительниц, невысокой черноволосой особы, одетой щеголевато, и с ледяным выражением лица.
   Она села во главе одного стола, а за другим председательствовала наставница с более пышной фигурой. Тщетно я искала взглядом даму, что встретила меня накануне, ее нигде не было видно. Мисс Миллер села в нижнем конце моего стола, а пожилая женщина, иностранка по виду (учительница французского языка, как я узнала потом), заняла такое же место за вторым столом. Была произнесена длинная молитва, пропет духовный гимн, затем служанка принесла чай для учительниц, и классы приступили к завтраку.
   Изнемогая от голода и уже очень ослабев, я проглотила две ложки овсянки, не замечая ее вкуса. Но, едва голод притупился, я обнаружила, что ем нечто тошнотворное – пригорелая овсяная каша почти не менее омерзительна, чем гнилой картофель, и отобьет желание есть даже у самого изголодавшегося бедняка. Ложки двигались все медленнее. Каждая девочка, заметила я, пробовала кашу, пыталась проглотить, и почти все сразу же оставляли эти попытки. Завтрак кончился, и никто не позавтракал. Была вознесена благодарность Всевышнему за то, чего мы не получили, и пропет еще один гимн. Затем столовая опустела, а классная комната наполнилась. Я выходила среди последних и увидела, как одна из учительниц взяла миску и попробовала кашу. Она переглянулась с остальными. На лицах их всех появилась брезгливость, а полная произнесла негромко:
   – Отвратительное варево! Это просто позор!
   До начала уроков оставалось пятнадцать минут, и в классной царил невообразимый шум. Видимо, в эти четверть часа разрешалось разговаривать громко о чем угодно и ученицы использовали свою привилегию сполна. Разговоры шли только о завтраке, который все дружно бранили. Бедняжки! Другого утешения у них не было. Из учительниц в комнате присутствовала лишь мисс Миллер. Вокруг нее столпились старшие девочки, что-то убедительно говоря с возмущенными жестами. Я услышала, как несколько раз прозвучало имя мистера Броклхерста, но мисс Миллер неодобрительно покачала головой. Однако она не прилагала особых стараний, чтобы утихомирить общее негодование: без сомнения, она его разделяла.
   Часы в классной пробили девять. Мисс Миллер оставила старшеклассниц, вышла на середину комнаты и скомандовала:
   – Тише! По местам!
   Верх остался за дисциплиной: через пять минут беспорядочная толпа разошлась по своим местам, разноголосый хор смолк, и воцарилась относительная тишина. Старшие учительницы пунктуально опустились на предназначенные им стулья, однако все словно чего-то ждали. Восемьдесят девочек сидели на скамейках по сторонам комнаты прямо и неподвижно. Какими невзрачными они выглядят! Все с гладко зачесанными за уши волосами – ни у одной ни единой кудряшки, все в коричневых платьях с застегнутыми у горла узкими воротничками, с холщовыми сумочками сбоку (несколько напоминающими сумки шотландских горцев), предназначенными для швейных принадлежностей. На всех толстые шерстяные чулки и грубые башмаки, застегнутые медными пряжками. Примерно двадцать одетых таким образом учениц были уже взрослыми девушками. Эта форма совсем им не шла, и даже самые миловидные выглядели в ней несуразно.
   Я все еще смотрела на них, иногда поглядывая на учительниц – ни одна из них мне не понравилась: у полной лицо было грубым, смуглая казалась сердитой, иностранка – некрасивой и злой, а мисс Миллер, бедняжка, казалась посинелой, замученной холодом и множеством обязанностей. Как вдруг, пока мой взгляд переходил с лица на лицо, все ученицы встали, словно подброшенные одной пружиной.
   Что случилось? Я не слышала никакой команды и растерялась. Но прежде чем я успела собраться с мыслями, девочки снова сели, все глаза обратились в одну сторону, и, посмотрев туда же, я увидела даму, которая встретила меня накануне вечером. Она стояла в глубине длинной комнаты и в молчании обводила внимательным взглядом два ряда девочек. Мисс Миллер подошла к ней, как будто о чем-то спросила и, получив ответ, вернулась на свое место, а потом распорядилась:
   – Староста первого класса, принесите глобусы.
   Пока это приказание выполнялось, дама неторопливо направилась к одному из столов. Видимо, у меня сильно развита шишка почтительного преклонения, так как я до сих пор помню, с каким благоговейным восхищением следила за каждым ее шагом. Теперь, при свете дня, она выглядела высокой, стройной и прекрасной. Светившиеся благожелательностью карие глаза, осененные длинными ресницами под тонкими бровями, смягчали белизну высокого лба. Темно-каштановые волосы были на висках собраны в букли (гладкие бандо и длинные локоны тогда в моде не были). Платье, опять-таки модного тогда фасона, было из лилового сукна с отделкой из черного бархата несколько в испанском стиле; на ее поясе поблескивали золотые часики (в те дни такие часы были еще редкостью). Пусть для довершения портрета читатель вообразит тонкие черты лица, хотя и бледного, но с нежной чистой кожей, а также величавую осанку, и он получит правильное представление – насколько вообще его могут дать слова – о внешности мисс Темпл, Марии Темпл, как я впоследствии прочла в надписи на молитвеннике, который мне было доверено отнести в церковь.
   Директриса Ловуда (вот кем она была) села перед двумя глобусами, поставленными на один из столов, подозвала к себе первый класс и начала урок географии. Учительницы подозвали к себе остальные классы. Повторение истории, грамматики и прочего продолжалось около часа. Затем последовали письмо и арифметика, а мисс Темпл занималась музыкой с некоторыми из старших учениц. Протяжение каждого урока проверялось по часам, которые наконец пробили двенадцать. Директриса встала.
   – Я должна сказать кое-что ученицам, – объявила она.
   Уже поднявшийся шум, который знаменует окончание занятий, разом оборвался при звуке ее голоса, и она продолжала:
   – Утром вам подали завтрак, который вы не могли есть, и, следовательно, остались голодными. Я распорядилась, чтобы всем был подан хлеб с сыром.
   Учительницы уставились на нее с изумлением.
   – Ответственность я беру на себя, – добавила она в их сторону и тут же вышла из комнаты.
   Вскоре хлеб с сыром был принесен и роздан к величайшему восторгу и утолению голода всей школы. Затем последовала команда: «В сад!» Все надели шляпки из грубой соломки с завязками из цветного коленкора и серые фризовые пелерины. Я получила такие же и в общем потоке вышла в сад.
   Он представлял собой обширный участок, обнесенный высокой оградой, полностью загораживавшей вид на окрестности. Вдоль одной стороны тянулась крытая веранда, а широкие дорожки окаймляли разделенное на десятки маленьких клумб пространство в середине. Эти клумбочки поручались заботам учениц, и у каждой была своя владелица. Летом, все в цветах, они, без сомнения, были красивы, но теперь, во второй половине января, среди зимнего опустошения глаз не видел ничего, кроме бурых гниющих стеблей. Пока я стояла и осматривалась, меня пробрала дрожь: день мало подходил для прогулок. Дождь, правда, не лил, но сад затягивал желтоватый туман, каплями оседавший на всем, а земля под ногами хранила следы вчерашнего потопа. Самые крепкие и здоровые девочки бегали, затевали игры, но бледные и щуплые сгрудились на веранде, чтобы как-то укрыться от сырости и согреться. Однако туман пробирался к ним под одежду, вызывая озноб, и я часто слышала глухой кашель.
   До сих пор я еще ни с кем не перемолвилась ни словом, и никто словно бы меня не замечал. Я держалась в стороне ото всех, но такое одиночество было мне привычным. Я прислонилась к столбу веранды, поплотнее закуталась в серую пелерину и, стараясь забыть про холод, который пощипывал меня снаружи, и про голод, который грыз меня изнутри, принялась наблюдать и размышлять. Мои мысли были слишком неопределенными и беспорядочными, чтобы их стоило записывать.
   Я даже толком не знала, где нахожусь. Гейтсхед и моя прежняя жизнь словно отодвинулись в неизмеримую даль, настоящее было смутным и непривычным, а будущее я и представить себе не могла. Я снова обвела взглядом этот монастырский сад, а потом поглядела на дом – половина огромного здания выглядела серой и древней, а вторая половина – совсем новой. Окна новой части, в которой находились классная комната и дортуар, напоминали церковные частым металлическим переплетом. Каменная доска над дверью гласила:
   «Ловудский приют. Сия часть здания была восстановлена в лето Господне… иждивением Наоми Броклхерст из Броклхерст-Холла в сем графстве». «Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного. Матфей V, 16».
   Вновь и вновь перечитывала я эти слова и искала им объяснения, так до конца и не постигнув их смысла. И все еще ломала голову над «приютом», ища связи между первыми словами и стихом из Писания, когда раздавшийся совсем рядом кашель заставил меня повернуть голову. На каменной скамье поблизости я увидела девочку, склонившуюся над книгой и, видимо, увлеченную чтением. Я разглядела заглавие: «Расселас». Имя показалось мне необычным, а потому особенно любопытным. Переворачивая страницу, девочка подняла глаза, и я ее спросила:
   – Интересная книга? (Я уже решила, что как-нибудь попрошу дать мне ее почитать.)
   – Мне она нравится, – ответила девочка после секунды-другой, пока окидывала меня взглядом.
   – О чем она? – спросила я затем.
   Не могу понять, откуда у меня хватило смелости вот так начать разговор с незнакомой девочкой. Подобный поступок был противен моей натуре и привычкам, но, полагаю, книга в ее руках пробудила во мне симпатию. Я ведь тоже любила читать, правда, развлекательные и детские книжки – серьезные и поучительные я не умела ни постичь, ни переварить.
   – Вот, пожалуйста, посмотри сама, – ответила девочка, протягивая мне книгу.
   Я взяла ее и, пролистав, убедилась, что содержание было менее заманчивым, чем название. «Расселас» на мой необразованный вкус был скучен. Ничего о феях, ничего о джиннах, никакого яркого разнообразия в теснящихся строчках. Я вернула книгу девочке, она взяла ее молча и уже готова была вновь погрузиться в чтение, когда я осмелилась снова ее отвлечь:
   – Ты не можешь объяснить мне, что означает надпись над дверью? Что такое Ловудский приют?
   – Этот дом, куда ты приехала жить.
   – А почему его называют приютом? Он чем-то не похож на другие школы?
   – Отчасти это благотворительное учреждение: ты, я и все остальные – мы приютские дети. Ты, наверное, сирота. Ведь кто-то из твоих родителей умер?
   – Они оба умерли, когда я была совсем маленькой, и я их не помню.
   – Ну, тут все девочки лишились либо кого-то из родителей, либо обоих, и школа называется приютом для обучения сирот.
   – И мы ничего не платим? Они держат нас тут даром?
   – Мы платим, или платят наши друзья, пятнадцать фунтов в год каждая.
   – Так почему же нас называют приютскими?
   – Потому что пятнадцати фунтов недостаточно для оплаты полного пансиона и обучения и остальные средства собираются по подписке.
   – И кто подписывается?
   – Разные добрые дамы и джентльмены в этих краях и в Лондоне.
   – Кто была Наоми Броклхерст?
   – Дама, которая построила новую часть дома, как написано на доске, и чей сын за всем здесь следит и всем управляет.
   – Почему?
   – Потому что он казначей и попечитель Ловуда.
   – Так этот дом не принадлежит высокой даме с часами на поясе, которая велела дать нам хлеба с сыром?
   – Мисс Темпл? О нет! Как ни жаль. Она отвечает за все перед мистером Броклхерстом. Всю провизию и всю одежду для нас покупает мистер Броклхерст.
   – Он живет здесь?
   – Нет, в двух милях отсюда, в большой усадьбе.
   – А он хороший человек?
   – Он священник, и говорят, что он творит много добра.
   – Значит, высокую даму зовут мисс Темпл?
   – Да.
   – А как зовут других учительниц?
   – Румяную – мисс Смит, она преподает рукоделие и кроит для нас одежду, а мы ее шьем: платья, пелерины, ну, словом, все. Низенькая с черными волосами – мисс Скэтчерд, она преподает историю и грамматику и следит за тем, как второй класс делает заданные уроки, а та, которая в шали и желтой лентой привязывает к поясу носовой платок, – это мадам Пьеро, она из французского города Лилля и преподает французский.
   – А тебе нравятся учительницы?
   – Более или менее.
   – И маленькая черненькая, и мадам… я не могу выговорить ее фамилию, как ты.
   – Мисс Скэтчерд нетерпелива, поостерегись, чтобы она на тебя не рассердилась. Мадам Пьеро совсем неплохая.
   – Но мисс Темпл самая хорошая, правда?
   – Мисс Темпл очень хорошая и очень умная. Она выше всех остальных, потому что знает гораздо больше, чем они.
   – А ты давно здесь?
   – Два года.
   – Ты сирота?
   – Моя мать умерла.
   – Ты здесь счастлива?
   – Ты задаешь слишком много вопросов. Пока достаточно. Я хочу еще почитать.
   Однако в эту минуту ударил колокол к обеду, и все вернулись в дом. Запах, наполнявший столовую на этот раз, был лишь немногим аппетитнее того, который терзал наши ноздри за завтраком. Обед подали в двух огромных жестяных кастрюлях, над которыми клубился пар, благоухавший прогорклым жиром. Содержимое представляло собой месиво из почти проросшего картофеля и непонятных кусочков мяса ржавого цвета, сваренных вместе. Этой стряпни каждая ученица получила солидную порцию. Я съела столько, сколько сумела, спрашивая себя, предстоит ли мне изо дня в день глотать подобное.
   После обеда мы немедленно перешли в классную комнату. Уроки возобновились и продолжались до пяти часов.
   До конца дня больше ничего примечательного не произошло, если не считать того, что мисс Скэтчерд во время урока по истории выбранила девочку, с которой я разговаривала на веранде, и отослала ее стоять на середине классной комнаты. Мне такое наказание представилось очень позорным, особенно для большой девочки – ей ведь на вид было тринадцать, а может быть, и все четырнадцать. Но, к моему удивлению, она не покраснела от стыда, не заплакала, а стояла спокойно, хотя и печально, – средоточие всех взглядов. «Как она может терпеть это с такой невозмутимостью, с такой твердостью? – спрашивала я себя. – Будь я на ее месте, так, конечно, хотела бы сквозь землю провалиться. А у нее такое лицо, будто она думает о чем-то далеком от наказания, от положения, в которое она попала, – о чем-то не вокруг нее и не перед ней. Я слышала о грезах наяву, так, может, она сейчас грезит? Ее глаза устремлены в пол, но я уверена, они его не видят, ее взгляд обращен как бы внутрь, в глубину ее сердца: она смотрит на свои воспоминания, мне кажется, а не на то, что сейчас вокруг нее. Так какая же она девочка, хорошая или скверная?»
   Вскоре после пяти часов нам снова дали поесть – пол-ломтя черного хлеба и кружечку кофе. Я набросилась на свой хлеб и пила кофе с наслаждением, но только и того, и другого было так мало! И я осталась голодна. Затем полчаса свободного времени, затем – за столы делать уроки; затем стакан воды и кусок овсяной лепешки, молитвы и постель. Таков был мой первый день в Ловуде.

Глава VI

   Следующий день начался точно так же, как предыдущий: мы вставали и одевались при свете огарков, хотя без церемонии умывания нам пришлось обойтись – вода в кувшинах замерзла. Накануне вечером погода переменилась, в щелях окон нашего дортуара всю ночь свистел пронзительный северо-восточный ветер, заставляя нас дрожать под одеялами, и к утру превратил содержимое кувшинов в лед.
   Задолго до конца нескончаемых полуторачасовых молитв и чтения Библии я совсем погибала от холода. Наконец наступило время завтрака. На этот раз овсянка не подгорела и была вполне съедобна. Какой малюсенькой показалась мне моя порция! Мне хотелось, чтобы она была вдвое больше.
   В этот день меня поместили в четвертый класс и указали, что и как я должна делать. Накануне я была зрительницей в Ловуде, теперь мне предстояло стать участницей представления. Вначале, так как я не привыкла учиться на слух, уроки показались мне длинными и очень трудными; сбивала меня с толку и постоянная смена предметов, а потому я обрадовалась, когда около трех часов дня мисс Смит вложила мне в руки кисейную оборку двух ярдов длиной, наперсток и прочее и отослала меня в тихий уголок классной комнаты с приказанием подрубить ее. Теперь шитьем занимались почти все ученицы, но один класс все еще стоял возле стула мисс Скэтчерд с учебниками в руках, а так как вокруг царила тишина, было хорошо слышно, о чем они читают и как отвечают на вопросы учительницы. Слышала я также ее порицания и ее похвалы. Урок был по истории Англии. Среди учениц мисс Скэтчерд я увидела мою новую знакомую. В начале урока она занимала место во главе класса, но из-за какой-то ошибки в произношении названия или пренебрежения точками ее за нерадивость внезапно отправили на последнее место. Но даже и там мисс Скэтчерд не оставляла ее вниманием, то и дело обращаясь к ней с фразами вроде:
   «Бернс (очевидно, это была ее фамилия: девочек в Ловуде называли по фамилиям, как принято в школах для мальчиков), Бернс, вы заворачиваете ступню, немедленно поставьте пятки вместе, носки врозь». Или: «Бернс! Вы неприлично выпячиваете подбородок, немедленно уберите его!» Или: «Бернс! Я настаиваю, чтобы вы держали голову прямо, я не потерплю, чтобы вы стояли передо мной в подобной позе!» и так далее, и так далее.
   Глава из учебника была прочитана дважды, девочки закрыли учебники и подверглись экзамену. Урок был посвящен первой половине царствования Карла I, и вопросы в основном касались торговых судов, пошлин с общего веса груза, сборов на постройку военных кораблей, и мало кто отвечал верно, однако все неясности разъяснялись, когда наступала очередь Бернс. Ее память, видимо, сохранила урок во всей полноте, и у нее был готов ответ на каждый вопрос. Я все время ждала, что мисс Скэтчерд вот-вот похвалит ее за прилежание, но вместо этого она внезапно крикнула:
   – Отвратительная неряха! Вы даже не подумали утром почистить ногти!
   Бернс ничего не ответила, и я поразилась ее молчанию.
   «Почему, – думала я, – она не объяснит, что не могла ни почистить ногти, ни вымыть лицо, так как вода замерзла?»
   Тут мое внимание отвлекла мисс Смит, пожелавшая, чтобы я подержала моток шерсти, и, сматывая ее в клубок, она задавала мне вопросы: училась ли я в другой школе, умею ли я вышивать метки, подрубать, вязать; и пока она меня не отпускала, я не могла продолжать свои наблюдения за мисс Скэтчерд. Когда же я вернулась на прежнее место, она как раз отдала распоряжение, смысл которого я не поняла. Однако Бернс тотчас вышла из классной в примыкавший чуланчик, где хранились учебники, и через полминуты вернулась с пучком прутьев, связанных у одного конца. Это зловещее орудие она протянула мисс Скэтчерд с почтительным реверансом, затем спокойно, не дожидаясь приказания, сняла передник, и учительница тут же двенадцать раз сильно хлестнула ее прутьями по шее. На глаза Бернс не навернулось ни единой слезинки.
   Я перестала шить, потому что у меня при виде этого пальцы задрожали от бесполезной, бессильной ярости, однако обычное выражение ее задумчивого лица ни на йоту не изменилось.
   – Неисправимая упрямица! – воскликнула мисс Скэтчерд. – Видимо, нет способа отучить вас от неряшливости! Унесите розги.
   Бернс подчинилась. Я внимательно вглядывалась в нее, когда она вышла из чуланчика: она как раз убирала в карман носовой платок, и на ее худой щеке поблескивала полоска, оставленная слезой.
   Вечерний час досуга оказался самой приятной частью ловудского дня. Пол-ломтя хлеба и глоток кофе в пять часов придавали бодрости, если и не утоляли голода; долгой муштре наступал временный конец; в классной становилось теплее, чем утром, так как в каминах разводили огонь поярче для экономии свечей, и красноватый полумрак, дозволенный шум, нестройный гул голосов – все это создавало желанное ощущение свободы.
   В этот час, в тот день, когда мне пришлось увидеть, как мисс Скэтчерд била свою ученицу Бернс, я в одиночестве бродила между столами, скамьями, группками смеющихся девочек, но одинокой себя не чувствовала. Оказавшись рядом с окном, я иногда приподнимала штору и выглядывала наружу: там валил снег, и нижние стекла уже замело. Прижимая ухо к стеклу, я различала сквозь веселый гам внутри тоскливые стоны ветра снаружи.
   Вероятно, расстанься я с уютным домом и ласковыми родителями, в этот час я бы особенно сильно переживала разлуку с ними, ветер за окнами удручал бы мне сердце, беспорядочный гвалт угнетал бы меня, теперь же они вызывали во мне непривычное возбуждение, беззаботное, лихорадочное желание, чтобы ветер завыл еще более дико, сумерки сгустились во мрак, а гвалт стал бы оглушительным. Перепрыгивая через скамьи, проползая под столами, я добралась до одного из каминов. Там я увидела Бернс: стоя на коленях перед решеткой, безмолвная, сосредоточенная, она спряталась от всего окружающего в книгу, которую читала при тусклом свете догорающих углей.
   – Все еще «Расселас»? – спросила я, подходя к ней сзади.
   – Да, – сказала она. – Я как раз дочитываю.
   И через пять минут она, к большой моей радости, захлопнула книгу.
   «Теперь, – подумала я, – может быть, мне удастся ее разговорить». И я села рядом с ней на полу.
   – А как тебя зовут не по фамилии, а по имени?
   – Хелен.
   – Ты сюда приехала издалека?
   – Да, с севера, почти с самой шотландской границы.
   – А ты вернешься туда?
   – Надеюсь, но никто не может быть уверен в будущем.
   – Тебе, наверное, хочется уехать из Ловуда?
   – Нет. С какой стати? Меня послали в Ловуд получить образование, и пока я его не получила, уехать было бы бессмысленно.
   – Но эта учительница, мисс Скэтчерд, она так жестока с тобой!
   – Жестока? Вовсе нет. Она строга и не терпит моих недостатков.
   – А я бы на твоем месте не стерпела таких ее придирок, я бы противилась ей! Ударь она меня, я бы вырвала розгу из ее рук и сломала бы у нее под носом!
   – Наверное, ничего подобного ты не сделала бы; а сделала бы, так мистер Броклхерст исключил бы тебя из школы, и это было бы большим горем для твоих близких. Куда, куда лучше терпеливо сносить обиды, которых никто, кроме тебя, не чувствует, чем совершить необдуманный поступок, тяжкие последствия которого падут на всех, кто с тобой связан, а к тому же Писание учит нас платить добром за зло.
   – Но ведь так стыдно, когда тебя бьют и посылают стоять посреди комнаты, где столько людей! Ты ведь уже большая девочка. Я намного моложе тебя, но я бы не вытерпела.
   – Тем не менее вытерпеть – твой долг, раз это неизбежно. Слова, что ты не вытерпишь того, что судьба назначила тебе терпеть, лишь свидетельствуют о слабости и глупости.
   Я слушала ее с изумлением. Такая доктрина стоического терпения была мне недост упна; и уж совсем я не могла понять и принять оправданий ее мучительницы. Тем не менее я почувствовала, что Хелен Бернс видит все в свете, недоступном моим глазам. Мне показалось, что, возможно, правота за ней, а не за мной, и, подобно Феликсу, я отложила решение вопроса на потом.
   – Ты говоришь, что у тебя есть недостатки, Хелен. Так какие же? По-моему, ты очень хорошая.
   – Ну, тогда научись на моем примере не судить по наружности. Я, как и говорит мисс Скэтчерд, очень неряшлива; я редко привожу свои вещи в порядок и не слежу за этим; я небрежна, я забываю правила, я читаю, когда мне следовало бы учить уроки, я непоследовательна и иногда я вроде тебя говорю, что не способна вытерпеть подчинение строгому распорядку. Все это не может не раздражать мисс Скэтчерд, так как она по натуре аккуратна, пунктуальна и взыскательна.
   – А еще зла и жестока, – добавила я, но Хелен Бернс не выразила согласия со мной и промолчала.
   – Мисс Темпл так же сурова с тобой, как мисс Скэтчерд?
   При упоминании имени мисс Темпл по ее серьезному лицу скользнула мягкая улыбка.
   – Мисс Темпл – сама доброта, ей больно быть суровой к ученицам, даже к худшим в школе. Она видит мои ошибки и ласково указывает мне на них. А если мне что-нибудь удается, она не скупится на похвалу. О том, насколько дурен мой злополучный характер, можно судить хотя бы по тому, что ее уговоры, такие кроткие, такие справедливые, бессильны излечить меня от недостатков. И даже ее похвалы, как ни высоко я их ценю, не заставляют меня все время следить за собой и избегать ошибок.
   – Странно! – сказала я. – Ведь так легко быть прилежной!
   – Тебе легко, я не сомневаюсь. Утром в классной я следила за тобой и видела, какая ты сосредоточенная. Пока мисс Миллер объясняла урок и задавала тебе вопросы, ты ни разу не отвлеклась. А мои мысли всегда где-то блуждают: мне следует слушать мисс Скэтчерд и хорошенько запоминать все, что она говорит, а я нередко даже ее голоса не слышу. Словно погружаюсь в сон.
   Порой мне чудится, будто я в Нортумберленде и звуки вокруг меня – это журчание ручья, который струится возле нашего дома в Дипдене. И когда настает мой черед отвечать, меня приходится будить. А так как я слушала мой воображаемый ручей, вместо того чтобы читать учебник, то ответить я не могу.
   – Но ведь сегодня ты отвечала так хорошо!
   – Чистая случайность: тема урока очень меня заинтересовала. Сегодня, вместо того чтобы мечтать о Дипдене, я старалась понять, каким образом человек, стремившийся исполнять свой долг, мог поступать так несправедливо и неразумно, как порой поступал Карл Первый. И мне было так жаль, что при всем своем благородстве и самых лучших намерениях он оказался не способен думать о чем-либо, кроме прерогатив короны. Будь он способен заглядывать в будущее и замечать, куда устремляется дух эпохи, как принято выражаться… Но все равно Карл мне нравится, я уважаю его, и я его жалею – бедного убитого короля! Да, его враги были несравнимо хуже – они пролили кровь, проливать которую не имели права. Как они посмели его убить!
   Хелен теперь разговаривала сама с собой, забыв, что многое мне непонятно: ведь я не знала ничего – или почти ничего – о событиях, про которые она говорила. И я вернула ее на мой уровень:
   – А когда тебя учит мисс Темпл, твои мысли тоже разбегаются?
   – Нет, конечно! Во всяком случае очень редко. Ведь обычно мисс Темпл находит сказать нечто новое, дающее пищу для моих размышлений; ее манера говорить мне чрезвычайно нравится, и очень часто она сообщает сведения именно о том, что меня особенно интересует.
   – Ну и значит, с мисс Темпл ты ведешь себя примерно?
   – Да, но невольно. Я не делаю над собой никаких усилий, я следую своим склонностям. В такой примерности нет никакой заслуги.
   – Нет, есть! Ты хорошая с теми, кто хорош с тобой. Сама я ничего другого и не хочу. Если постоянно быть хорошими и кроткими с теми, кто жесток и несправедлив, дурные люди начнут всегда добиваться своего, потеряют всякий страх и поэтому не только не станут меняться к лучшему, а, наоборот, будут делаться все хуже и хуже. Если нам наносят удар без малейшей причины, мы должны отвечать самым сильным ударом, на какой способны. Я в этом убеждена: таким сильным, чтобы тот, кто нас ударил первым, навсегда закаялся поднимать на нас руку.
   – Надеюсь, ты, когда станешь постарше, изменишь свое мнение. А пока ведь ты всего лишь маленькая невежественная девочка.
   – Хелен, но я так чувствую! Я не могу не питать неприязни к тем, кто, как бы я ни старалась им угождать, продолжает питать неприязнь ко мне. Я должна противиться тем, кто наказывает меня несправедливо. Это так же естественно, как любить тех, кто со мной добр, и покорно нести наказание, если оно заслуженно.
   – Эту доктрину исповедуют язычники и дикие народы, но христиане и цивилизованные нации ее отвергают.
   – Почему же? Я не понимаю.
   – Не насилие берет верх над ненавистью, и не месть лучше всего исцеляет обиды.
   – А что же?
   – Читай Новый Завет, вдумывайся в слова Христа и Его деяния, сделай Его слова законом для себя, а Его поступки – примером.
   – А что Он говорит?
   – Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим и презирающим вас.
   – Тогда, значит, я должна любить миссис Рид, а я не могу, и благословлять ее сына Джона, а это невозможно.
   В свою очередь Хелен Бернс попросила меня объяснить мои слова, и я на свой лад поведала повесть моих страданий и обид. Волнение пробудило во мне ожесточение и воинственность; я изливала все, как чувствовала, ничего не смягчая и не утаивая.
   Хелен терпеливо выслушала меня до конца. Я ожидала от нее каких-то слов, но она молчала.
   – Ведь верно, – спросила я нетерпеливо, – что миссис Рид жестокосердная, плохая женщина?
   – Она, бесспорно, не была добра к тебе. Но, видишь ли, ей не нравятся такие характеры, как твой, совсем так же, как мисс Скэтчерд не нравится мой склад характера. Но до чего же подробно ты помнишь, как она с тобой поступала и что говорила тебе! Какое необычайно глубокое впечатление ее несправедливость, видимо, оставила в твоем сердце! Никакое дурное обращение со мной не выжигает своего клейма на моих чувствах. Разве ты не была бы более счастлива, попытайся ты забыть ее суровость вместе с жгучим возмущением, которое она вызывала? Мне кажется, жизнь слишком коротка, и не стоит тратить ее на то, чтобы лелеять в душе вражду или запоминать обиды. В этой юдоли мы все без исключения обременены недостатками, но скоро, уповаю, наступает срок сбросить их груз вместе с нашими тленными телами, избавиться от этой сковывающей нас плоти, а с ней – от всего низменного и от греховности. И останется лишь искра духа, неуловимое начало жизни и мысли, столь же чистая, какой Творец вложил ее в свое творение. Она вернется туда, откуда явилась, быть может, для того, чтобы достаться существу более совершенному, чем человек, быть может, чтобы подниматься по сияющим ступеням от бледной человеческой души до серафима! Ведь невозможно, чтобы она, наоборот, пала от человека до адского демона? Нет, этому я не поверю. Во мне живет иное убеждение, которого никто мне не внушал: я редко говорю о нем, но оно преисполняет меня радостью и служит мне опорой. Я верую в надежду для всех, и она преображает Вечность в обитель безмятежности, в великолепный чертог, а не в бездну и ужас. И, веруя так, я столь же ясно отличаю преступника от его преступления, сколь искренне прощаю первому, питая отвращение ко второму. И потому, что я верую так, жажда мести никогда не терзает мое сердце, унижения не заставляют мучиться стыдом, несправедливость не гнетет меня слишком уж сильно. Я живу в душевном спокойствии и радостно жду конца.
   Всегда слегка наклоненная голова Хелен при этой последней фразе опустилась чуть ниже. Я догадалась по ее лицу, что ей больше не хочется разговаривать со мной, что она предпочтет беседу с собственными мыслями. Однако времени для размышлений ей было отведено мало – почти сразу же к нам подошла староста, рослая грубая девушка, и заявила с заметным камберлендским выговором:
   – Хелен Бернс, если ты сейчас же не пойдешь и не приведешь свой ящик в порядок и не сложишь шитье, как положено, я попрошу мисс Скэтчерд пойти поглядеть на него!
   Хелен вздохнула вслед своим улетающим мыслям и послушно встала, молча и без промедления подчинившись требованию старосты.

Глава VII

   Первые три мои месяца в Ловуде казались веком, причем отнюдь не золотым. Они были заняты тягостным поединком с необходимостью привыкать к новым правилам и неприятным обязанностям. Страх потерпеть неудачу мучил меня сильнее, чем выпадавшие на мою долю физические невзгоды, хотя эти последние никак нельзя было назвать пустяками.
   На протяжении января, февраля и части марта сугробы, а когда они растаяли – почти непроезжие дороги не позволяли нам выходить за пределы садовой ограды, если не считать посещений церкви, зато в этих пределах мы ежедневно проводили обязательный час на свежем воздухе. Убогая одежда не могла защитить нас от холода; у нас не было теплых сапожек, снег набивался нам в башмаки и таял там. Наши ничем не защищенные руки немели и покрывались цыпками, и ноги тоже. Я хорошо помню мои вечерние мучения, когда я была способна думать только о том, как зудят и ноют у меня ноги. А какой пыткой было утром втискивать распухшие, стертые в кровь, онемелые пальцы в башмаки! Кроме того – постоянный голод. У нас был обычный аппетит растущих детей, а еды, которую мы получали, только-только хватило бы не дать умереть больной старушке. Эта скудость приводила к тому, что истощенные старшие девочки улещиваниями или угрозами отнимали у младших учениц их долю. Сколько раз я делила положенный к кофе драгоценный ломтик ржаного хлеба между двумя претендентками на него. А затем, отлив третьей половину моей кружки, я выпивала то, что оставалось мне, с тайными голодными слезами.
   Зимние воскресенья были тоскливыми днями. До броклбриджской церкви, где служил наш попечитель, было две мили. Мы выходили из Ловуда озябшими, входили в церковь, совсем оледенев, а пока шла утренняя служба, замерзали окончательно. Возвращаться в Ловуд обедать было слишком далеко, и между службами нам давали холодное мясо с хлебом, причем порциями ничуть не больше тех, что мы получали в будние дни.
   По окончании дневной службы мы шли назад по холмистой открытой дороге, и пронизывающий зимний ветер с гряды снежных вершин на севере почти сдирал кожу с наших лиц.
   Мне вспоминается, как мисс Темпл быстрой легкой походкой проходила вдоль нашей понурой вереницы, а ледяные порывы теребили теплый плащ, в который она куталась. И словами, и собственным примером она призывала нас воспрянуть духом и шагать вперед – «точно смелые воины», говорила она. Другие учительницы, бедняжки, обычно слишком страдали сами, и у них не хватало сил подбодрять.
   А когда мы возвращались, как мечтали мы согреться у огня, пылающего в камине! Но младшим в этом утешении было отказано: оба камина в классной немедленно загораживались двумя рядами старших девочек, а младшие кучками скорчивались позади них, заворачивая исхудалые руки в передники.
   Некоторым утешением была двойная порция хлеба к чаю (целый ломоть, а не половина, как в будни) с восхитительной добавкой в виде тонкого кусочка сливочного масла – еженедельного лакомства, о котором мы мечтали от Дня Господня до Дня Господня. Обычно я умудрялась сохранить для себя крохотную долю этого роскошного яства, но с остальным мне неизменно приходилось расставаться.
   Воскресный вечер коротался за повторением наизусть догматов церкви, а также пятой, шестой и седьмой глав Евангелия от Матфея, после чего следовала длинная проповедь, которую читала мисс Миллер, чьи судорожные позевывания свидетельствовали о ее усталости. Часто младшие девочки вносили некоторое разнообразие, уподобляясь Евтиху, который упал из окна во время проповеди апостола Павла, – они засыпали и падали, правда не с «третьего жилья», но с четвертой скамьи, и их поднимали полумертвыми от утомления. Против этого имелось действенное средство: их выталкивали на середину классной, где они и должны были стоять до конца проповеди. Иногда ноги у них подгибались, и они валились на пол. Тогда их подпирали табуретами старосты.
   Я еще не упомянула про посещение школы мистером Броклхерстом, но сей джентльмен находился в отъезде почти до конца первого месяца моей жизни в Ловуде – возможно, он загостился у своего друга архидиакона. Так или иначе, а я испытывала большое облегчение: незачем говорить, что у меня были свои причины страшиться его появления в школе, но в конце концов он там появился.
   Как-то днем (с моего приезда в Ловуд прошло три недели) я сидела с грифельной доской в руке, решая пример на деление больших чисел, и рассеянно посмотрела в окно. Мой взгляд упал на фигуру, как раз проходившую мимо. Я почти инстинктивно узнала этот тощий силуэт, и когда две минуты спустя все в классной, включая учительниц, дружно поднялись на ноги, мне не требовалось объяснять, кого они так приветствуют. Широкий размеренный шаг через классную – и вот рядом с мисс Темпл, которая тоже встала, воздвиглась та же черная колонна, что столь зловеще хмурилась на меня с каминного коврика гейтсхедской гостиной. Теперь я осторожно покосилась на этот предмет архитектуры. Да, я не ошиблась: это был мистер Броклхерст, застегнутый на все пуговицы своего сюртука и на вид даже более длинный, узкий и несгибаемый, чем прежде.
   У меня были свои причины прийти в смятение при виде него: слишком живы были в моей памяти губительные намеки миссис Рид на мои дурные наклонности и прочее, а также обещание мистера Броклхерста сообщить мисс Темпл и учительницам о порочности моей натуры. Все это время я отчаянно боялась, что он сдержит обещание. Ежедневно я высматривала приближение вестника Рока, чей рассказ о моей прошлой жизни будет содержать сведения, которые навеки заклеймят меня как плохую девочку. И вот он здесь! Он стоял рядом с мисс Темпл и что-то говорил ей на ухо. Я не сомневалась, что он разоблачает мои злодейства, и вглядывалась в ее глаза с мучительной тревогой, с секунды на секунду ожидая, что эти темные зерцала души обратят на меня взгляд, полный отвращения и осуждения. И я вслушивалась, а так как я сидела неподалеку от них, то мне удалось разобрать почти все, что он говорил, и мои страхи несколько улеглись.
   – Полагаю, мисс Темпл, нитки, которые я купил в Лондоне, именно то, что нужно. Мне пришло в голову, что они отлично подойдут для коленкоровых рубашек, и я подобрал необходимые иглы. Можете сказать мисс Смит, что я забыл сделать пометку о штопальных иглах, однако на следующей неделе она получит несколько пачек, только она ни в коем случае не должна выдавать более одной иглы единовременно. Если у каждой воспитанницы их будет более одной, они, конечно, забудут о бережливости и начнут их терять. Да, и еще одно, сударыня! Я желал бы, чтобы о шерстяных чулках заботились прилежней! Когда я был здесь в последний раз, то зашел в огород и осмотрел одежду, сушившуюся на веревке. Большинство черных чулок оказалось в самом плачевном состоянии. Судя по дырам в них, я убежден, что их штопают небрежно и редко.
   Он умолк.
   – Ваши указания будут выполнены, сэр, – сказала мисс Темпл.
   – И, сударыня, прачка сказала мне, что некоторые воспитанницы получили два чистых воротничка на протяжении одной недели. Это слишком! Правила ограничивают их одним!
   – Полагаю, я могу объяснить это, сэр. В прошлый четверг Агнес и Кэтрин Джонстоуны были приглашены на чай к их знакомым в Лоутоне, и я разрешила им надеть в гости свежие воротнички.
   Мистер Броклхерст кивнул:
   – Ну, один раз можно сделать исключение, но, прошу, не допускайте подобного слишком часто. И меня удивило еще одно обстоятельство: проверяя счетную книгу с экономкой, я обнаружил, что за последние две недели ученицы дважды получали второй завтрак, состоявший из хлеба с сыром. Как могло произойти такое? Я сверяюсь с правилами и не нахожу в них никакого упоминания о вторых завтраках. Кто ввел подобное новшество? И на каком основании?
   – Отвечать за это должна я, сэр, – сказала мисс Темпл. – Завтрак был приготовлен столь дурно, что воспитанницы не могли его есть, и я не решилась оставить их голодными до обеда.
   – Сударыня, одну минуту, прошу вас! Вы знаете, что мой план воспитания этих девочек состоит не в том, чтобы прививать им привычку к роскоши и излишествам, но в том, чтобы сделать их выносливыми, терпеливыми, нетребовательными. Если случайность вынуждает к некоторому воздержанию от пищи из-за испорченного блюда – подгоревшего или оставшегося полусырым, никак не следует заглаживать ее, возмещая потерю чем-то более изысканным, потакая требованиям плоти и пренебрегая целью сего заведения. Напротив, случайность эта должна способствовать духовному воспитанию ваших учениц, должна научить их противоставлять твердость временным невзгодам. Краткое поучение явилось бы отнюдь не лишним: благоразумная наставница воспользовалась бы подобной возможностью, дабы напомнить о страданиях первых христиан; о том, что претерпевали мученики; об увещеваниях самого Господа нашего, призывавшего Своих учеников взять крест свой и следовать за Ним, о Его предостережении, что не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих, о его божественном утешении: «Если терпите вы голод и жажду во Имя Мое, блаженны будете!» Ах, сударыня, влагая в уста этих детей хлеб с сыром взамен подгоревшей овсянки, вы поистине могли напитать их грешную плоть, но даже не помыслили о том, что морите голодом их бессмертные души!
   Мистер Броклхерст вновь умолк – возможно, не совладав со своими чувствами. Мисс Темпл, когда он только обратился к ней, опустила глаза, но теперь она смотрела прямо перед собой, и ее лицо, от природы белое как мрамор, словно вдруг обрело холодность и твердость этого камня – особенно губы, которые сомкнулись так, что казалось, будто открыться они могут лишь под резцом ваятеля, а лоб постепенно застыл в окаменелой суровости.
   Тем временем мистер Броклхерст, стоя перед камином и заложив руки за спину, величественно озирал сидящих учениц. Внезапно его глаза мигнули, словно что-то ослепило или поразило их зрачки. Обернувшись, он проговорил уже не с прежней медлительностью:
   – Мисс Темпл, мисс Темпл, что… что это за девочка с завитыми волосами? Рыжими волосами, сударыня, завитыми… завитыми по всей голове?
   Подняв трость, он трясущейся рукой указал на этот ужас.
   – Джулия Северн, – ответила мисс Темпл очень спокойно.
   – Джулия Северн, сударыня! А почему волосы у нее – и у кого угодно еще – почему они завиты? Почему, вопреки всем установлениям и принципам этой школы, она столь открыто предается мирской суетности здесь, в евангелическом благотворительном заведении, и превращает свои волосы в копну кудряшек?
   – Волосы Джулии вьются от природы, – ответила мисс Темпл еще спокойнее.
   – От природы! Да, но мы не подчинены природе! Я желаю, чтобы здешние воспитанницы были детьми Благодати… и почему они так пышны? Я снова и снова настоятельно указывал, что волосы должны причесываться гладко, скромно, просто. Мисс Темпл, волосы этой воспитанницы необходимо остричь, остричь под корень. Завтра я пришлю цирюльника; и, как вижу, у других тоже много подобного безобразия. Вот та высокая девочка, прикажите ей повернуться. Велите всему первому классу подняться и стать лицом к стене.
   Мисс Темпл провела платком по губам, словно пряча улыбку, невольно изогнувшую их, однако отдала распоряжение, и когда старшие ученицы поняли, чего от них требуют, они послушно встали лицом к стене. Чуть-чуть откинувшись, я смогла поглядеть на их лица: какими гримасами они встретили это распоряжение! Жаль только, что мистер Броклхерст их не видел! Быть может, он понял бы, что, какую бы форму он ни тщился придать сосуду снаружи, внутренность этого сосуда была ему куда менее доступна, чем он полагал.
   Минут пять он изучал оборотную сторону этих живых медалей, затем вынес приговор. Слова его прозвучали похоронным звоном:
   – Все эти пучки необходимо убрать!
   Мисс Темпл, казалось, что-то возразила.
   – Сударыня, – продолжал он, – у меня есть Владыка, коему я служу, и царствие Его не от мира сего: мой священный долг – умерщвлять в этих девочках вожделения плоти; научить их украшать себя стыдливостью и смирением, а не заплетенными косами и дорогими нарядами. Ведь каждая из юниц перед нами уложила волосы в косу, какую могло бы заплести само тщеславие. Они, повторяю, должны быть отрезаны. Подумайте о попусту потраченном времени, о…
   Мистер Броклхерст прервал свою речь, так как в комнату вошли три посетительницы. Им следовало бы войти чуть раньше и послушать обличение суетной любви к нарядам, ибо они блистали дорогими туалетами из бархата, шелка и мехов. На двух из них (прехорошеньких барышнях шестнадцати и семнадцати лет) были модные тогда серые касторовые шляпы, отделанные страусовыми перьями, и из-под полей этих изящных головных уборов ниспадали пышные, тщательно завитые локоны; вошедшая с ними дама куталась в бархатную накидку, отороченную горностаем, а ее лоб осеняла накладная завитая челка, изделие французского куафера.
   Мисс Темпл очень почтительно встретила эту троицу – миссис Броклхерст с двумя мисс Броклхерст – и проводила их на почетные места в верхнем конце комнаты. Они приехали в карете с преподобным главой семьи, и пока он проверял с экономкой счета, расспрашивал прачку и наставлял директрису, они провели придирчивый осмотр комнат наверху. Теперь они принялись в три голоса упрекать мисс Смит, которая заведовала бельем и следила за порядком в дортуарах. Но мне было не до их замечаний: мое внимание было поглощено совсем другим. Прислушиваясь к беседе мистера Броклхерста с мисс Темпл, я одновременно принимала меры, чтобы обезопасить себя, полагая, что все обойдется, если я сумею остаться незамеченной. Ради этой цели я отодвинулась на скамье поглубже и, притворяясь, будто усердно решаю пример, старательно загораживала лицо грифельной доской. Возможно, я добилась бы своей цели, но только грифельная доска предательски выскользнула из моих пальцев и ударилась об пол с треском, который немедленно привлек ко мне все взгляды. Я поняла, что погибла, и, наклоняясь за обломками доски, приготовилась к худшему. Оно не замедлило обрушиться на меня.
   – Небрежная девочка! – сказал мистер Броклхерст и тут же продолжал: – А, как вижу, это новенькая воспитанница! – добавив, прежде чем я успела перевести дух: – Помнится, мне следует сказать о ней два-три слова. – И очень громко – так по крайней мере показалось мне: – Пусть воспитанница, разбившая грифельную доску, выйдет вперед!
   Сама бы я не шелохнулась – меня парализовал ужас, но две старшие девочки, сидевшие справа и слева от меня, подняли меня на ноги и подтолкнули к грозному судье. Затем мисс Темпл подвела меня почти к самым его ногам, и я расслышала ее подбадривающий шепот:
   – Не бойся, Джен, я видела, что это произошло случайно. Ты не будешь наказана.
   Ее ласковый шепот вонзился мне в сердце кинжалом.
   «Еще минута, и она начнет меня презирать, как лицемерку», – подумала я, и тотчас меня охватила страшная ярость против Ридов, Броклхерста и компании. Нет, я не была Хелен Бернс.
   – Подайте вон тот табурет, – сказал мистер Броклхерст, указывая на очень высокий табурет, с которого только что встала одна из старост.
   Его принесли.
   – Поставьте на него эту девочку.
   И меня водрузили на табурет, уж не знаю кто. Я была не в том состоянии, чтобы замечать частности, и сознавала лишь, что очутилась на уровне носа мистера Броклхерста, что меня от него отделяет один шаг и что ниже меня простирается и колышется облако лиловой и оранжевых накидок, пышных серебристых плюмажей.
   Мистер Броклхерст откашлялся.
   – Сударыни, – сказал он, обращаясь к жене и дочерям, – мисс Темпл, учительницы и воспитанницы, вы все видите эту девочку?
   Еще бы они меня не видели! Я ощущала, как их взгляды опаляют мою кожу, будто солнечные лучи, собранные в пучок увеличительным стеклом.
   – Вы видите, она еще юна, вы замечаете, что по облику она не отличается от других девочек; Бог милостиво дал ей ту же форму, какой одарил нас всех, никакое заметное уродство не указывает на порочный характер. Кто бы подумал, что Отец Зла уже обрел в ней свою служанку и сообщницу? Однако я с прискорбием должен сказать, что это именно так.
   Пауза, в течение которой я начала справляться с пляской моих нервов и понимать, что Рубикон перейден, что испытание, которого избежать не удалось, необходимо перенести с твердостью.
   – Дорогие детки, – с пафосом продолжал священник, вырубленный из черного мрамора, – это печальный, прискорбнейший случай, ибо мой долг – предостеречь вас, что эта девочка, которая могла бы стать Божьей овечкой, на самом деле – отступница, не пасомая верного стада, но проникшая в него притворщица. Вы должны остерегаться ее, вы должны бежать ее примера – если необходимо, избегайте ее общества, исключайте ее из ваших забав и не дозволяйте ей стать участницей ваших разговоров. Наставницы, вы должны бдительно следить за ней, не спускать с нее глаз, взвешивать каждое ее слово, вникать в каждый ее поступок, карать телесно во имя спасения ее души – если спасение для нее еще возможно! Ибо (язык отказывается повиноваться мне, пока я повествую об этом) сия девочка, сие дитя, рожденное в христианской стране, гораздо хуже многих маленьких язычников, которые молятся Браме и падают на колени перед Джаггернаутом. Эта девочка… Она – лгунья! Наступила десятиминутная пауза, во время которой я, уже полностью вернув себе власть над рассудком и чувствами, наблюдала, как все Броклхерсты женского пола извлекли кружевные платочки и прижали их к очам, причем дама содрогалась, а барышни шептали:
   – Какой ужас!
   Затем мистер Броклхерст возобновил свою иеремиаду:
   – Это я узнал от ее благодетельницы, от благочестивой и милосердной дамы, которая пригрела ее, сироту, растила, как собственную дочь, и за чью доброту, за чье великодушие эта злосчастная отплатила неблагодарностью, столь возмутительной, столь чудовищной, что в конце концов ее превосходнейшая покровительница была вынуждена отделить ее от собственных чад, дабы ее дурной пример не осквернил их чистоты, и послала ее сюда для исцеления, как древле иудеи погружали своих недужных в возмущенные воды Вифезды, купальни у иерусалимских врат. Молю вас, учительницы, директриса, не дайте воде сей загнить вокруг нее!
   После этой высочайшей кульминации мистер Броклхерст застегнул верхнюю пуговицу сюртука и сказал что-то вполголоса своей супруге и дочерям. Они поднялись, кивнули мисс Темпл, и именитая семья торжественно покинула комнату. Однако в дверях мой судья обернулся и сказал:
   – Пусть постоит на табурете еще полчаса и пусть до конца дня никто с ней не разговаривает.
   И я осталась стоять на своем пьедестале – я, утверждавшая, что не вытерпела бы, если бы меня заставили стоять на собственных ногах посреди комнаты, была теперь выставлена на всеобщее обозрение, как у позорного столба. Нет слов для описания моих чувств, но в тот миг, когда они жгучей волной захлестнули меня, перехватывая дыхание, стискивая горло, мимо меня прошла девочка и, проходя, подняла на меня глаза. Какой неизъяснимый свет горел в них! Какое необыкновенное чувство вызвал во мне их луч! И как он меня ободрил. Словно мимо рабы, мимо жертвы прошел мученик, герой и одарил ее новой силой. Я подавила подступившие к горлу истерические рыдания, подняла голову и тверже поставила ноги. Хелен Бернс что-то спросила у мисс Смит о своем рукоделии, получила выговор за такое пустяковое затруднение, а затем вернулась на свое место, улыбнувшись мне, когда вновь проходила мимо. И какой улыбкой! Я и сейчас помню ее, этот отблеск чудного ума, истинного мужества. Она озарила ее черты, ее худое лицо, запавшие серые глаза точно свет, исходящий от ангела. И ведь на руке Хелен Бернс была повязка с надписью «Неряха» и менее часа назад я слышала, как мисс Скэтчерд бранила ее за кляксу на упражнении, которое она переписывала, и распорядилась, чтобы завтра на обед ей дали только хлеб с водой. Такова несовершенная природа человека! Таковы пятна на солнечном диске! А глаза, подобные глазам мисс Скэтчерд, способны видеть лишь эти крохотные несовершенства, а не полноту сияния!

Глава VIII

   Полчаса еще не истекли, как пробило пять, уроки завершились, и все пошли в столовую пить кофе с хлебом. Я осмелилась спуститься с табуретки. В комнате царил глубокий сумрак, и, укрывшись в углу, я села на пол. Силы, поддерживавшие меня, иссякли, я ощутила всю тяжесть того, что произошло, и от горя распростерлась ничком на полу. И заплакала. Хелен Бернс рядом не было, я ни в чем не находила поддержки и, предоставленная самой себе, перестала сдерживаться, обливая слезами половицы. А я-то собиралась быть такой хорошей! И ждала от Ловуда столь многого: найти подруг, добиться уважения, заслужить любовь! И ведь я уже была на пути к успеху. В это самое утро я заняла в своем классе первое место; мисс Миллер ласково меня похвалила; мисс Темпл одобрительно мне улыбнулась и пообещала учить меня рисованию и позволить мне учиться французскому языку, если я еще два месяца буду успевать не хуже. Кроме того, воспитанницы приняли меня в свою среду, мои сверстницы обходились со мной как с равной, и никто меня не обижал. И вот теперь я снова сокрушена, растоптана! Мне уже больше никогда не подняться!
   «Никогда!» – подумала я, и мне захотелось тут же умереть. И пока я сквозь рыдания прерывающимся голосом молила о смерти, до меня донеслись чьи-то шаги. Я приподнялась. Это снова была Хелен Бернс, в отблесках угасающего огня я увидела, что она идет ко мне через длинную пустую комнату.
   Она поставила рядом со мной кружку с кофе и хлеб, говоря:
   – Успокойся, поешь немного.
   Но я отодвинула их, чувствуя, что в этом моем состоянии одной капли, одной крошки будет достаточно, чтобы я задохнулась. Хелен смотрела на меня, вероятно, с удивлением. Я не могла справиться с собой, как ни пыталась, и продолжала громко рыдать. Она села рядом, обхватила руками колени и положила на них голову. В этой позе она хранила молчание точно индеец. И первой заговорила я:
   – Хелен, почему ты остаешься с девочкой, которую все считают лгуньей?
   – Все, Джен? Но ведь всего восемьдесят человек слышали, как тебя назвали так, а в мире живут сотни миллионов людей.
   – Какое мне дело до миллионов? А те восемьдесят, которых я знаю, меня презирают.
   – Джен, ты ошибаешься. Думаю, никто в школе не относится к тебе с презрением или неприязнью, а многие, я уверена, от души тебя жалеют.
   – Как они могут жалеть меня после того, что наговорил мистер Броклхерст?
   – Мистер Броклхерст не какой-то бог и даже не великий, достойный восхищения человек. Он не пользуется здесь любовью и никогда ничего не делал, чтобы ее заслужить. Если бы он обошелся с тобой как с избранной любимицей, у тебя появились бы враги – и явные, и тайные. Много врагов. Ну а сейчас большинство выразили бы тебе сочувствие, если бы осмелились. Учительницы и девочки, возможно, день-другой будут смотреть на тебя холодно, хотя и пряча в сердце дружеское расположение к тебе. А если ты не оставишь своих усилий быть хорошей, очень скоро оно проявится особенно сильно из-за того, что его временно пришлось подавлять. К тому же, Джен… – Она умолкла.
   – Так что же, Хелен? – спросила я, вкладывая ладонь в ее ру к у.
   Она осторожно погладила мои пальцы, стараясь их согреть, а затем продолжала:
   – Даже если бы весь свет ненавидел тебя и считал плохой, если собственная совесть тебя не укоряет, не находит за тобой никакой вины, ты не останешься без друзей.
   – Нет. Я знаю, что ни в чем не виновата, но этого мало: если другие не станут меня любить, я предпочту умереть – я не вынесу, Хелен, если останусь одна, всеми ненавидимая! Послушай, чтобы заслужить доброе чувство – твое, мисс Темпл, всех, кого я по-настоящему люблю, – я бы с радостью дала сломать себе руку, или позволила бы быку поднять меня на рога, или встала бы позади брыкучей лошади и дала бы ей ударить меня копытом в грудь…
   – Ш-ш-ш, Джен! Ты слишком много думаешь о людской любви, ты слишком порывиста, слишком несдержанна: Всемогущая Рука, сотворившая твое тело и вложившая в него жизнь, одарила тебя иными опорами, нежели твоя слабая природа или другие ее создания, не менее слабые, чем ты. Кроме этой земли, кроме рода человеческого, есть невидимый мир и царство духов. Этот мир везде вокруг нас, ибо он повсюду, и духи эти берегут нас, ибо на них возложено охранять нас, и если мы умираем в муках и позоре, если презрение поражает нас со всех сторон, а ненависть сокрушает нас, ангелы видят наши страдания и знают, что мы невиновны (если мы и вправду невиновны, как я знаю, невиновна ты – мистер Броклхерст неубедительно и напыщенно повторил обвинение, услышанное от миссис Рид и ничем не подкрепленное, а я читаю искренность в твоем горящем взоре, на твоем чистом лбу), и Бог ждет лишь отделения духа от плоти, чтобы сполна вознаградить нас. Так стоит ли никнуть под тяжестью горя, раз жизнь так скоро кончится, а смерть – заведомые врата к счастью, к вечному райскому блаженству?
   Я молчала. Хелен успокоила меня, но к безмятежности духа, которой она меня одарила, примешивалась невыразимая печаль. У меня, пока она говорила, возникло ощущение неизбывной тоски, хотя я не понимала ее причины. А когда, договорив, Хелен задышала часто-часто и закашлялась, я забыла о своих бедах, испытывая смутную тревогу за нее. Положив голову на плечо Хелен, я обняла ее за талию, она притянула меня к себе, и мы сидели так, молча. Однако вскоре кто-то еще вошел в комнату. Поднимающийся ветер согнал с небосвода тяжелые тучи, и засияла луна. Ее лучи, лившиеся в окно неподалеку, осветили и нас, и приближающуюся фигуру, в которой мы тотчас узнали мисс Темпл.
   – Я пришла за тобой, Джен Эйр, – сказала она. – Пойдем в мою комнату, а так как с тобой Хелен Бернс, она может пойти с нами.
   Следом за директрисой мы прошли по лабиринту коридоров, потом поднялись по лестнице и вошли в ее комнату. Там пылал огонь и все выглядело очень уютно. Мисс Темпл велела Хелен Бернс сесть в низенькое кресло с одной стороны камина, опустилась в другое и подозвала меня к себе.
   – Все позади? – спросила она, глядя сверху вниз на мое лицо. – Ты выплакала свое горе?
   – Боюсь, мне его никогда не выплакать.
   – Почему?
   – Потому что меня несправедливо обвинили, и вы, сударыня, и все остальные теперь считаете меня плохой.
   – Мы будем считать тебя такой, какой ты покажешь себя, дитя мое. Веди себя по-прежнему хорошо, и наше мнение о тебе останется хорошим.
   – Правда, мисс Темпл?
   – Конечно. – И она обняла меня за талию. – А теперь скажи мне, кто та дама, которую мистер Броклхерст называл твоей благодетельницей?
   – Миссис Рид, жена моего дяди. Мой дядя умер и перед смертью поручил меня ее попечению.
   – Так, значит, она приютила тебя не по собственному желанию?
   – Да, сударыня. И ей это очень не нравилось, но я часто слышала от слуг о том, как дядя взял с нее торжественную клятву всегда обо мне заботиться.
   – Так вот, Джен, как тебе известно – а если нет, я тебе объясню, – обвиняемому всегда позволяют защищаться. Тебя обвинили во лживости, так оправдай себя передо мной, насколько в твоих силах. Расскажи все, что тебе представляется правдой. Но ничего не добавляй и ничего не преувеличивай.
   В глубине сердца я решила, что буду говорить спокойно, не увлекаясь, и, собравшись с мыслями, чтобы понятнее изложить свою историю, я рассказала ей о моем тоскливом детстве. Измученная недавней бурей чувств, я говорила без горячности, которую обычно пробуждала во мне эта тема, помнила, как Хелен советовала не поддаваться ненависти, и в моих словах было куда меньше привычных желчи и злобы. Сдержанность и простота придали моей повести больше убедительности. И мало-помалу я почувствовала, что мисс Темпл мне верит.
   Упомянула я и о том, как мистер Ллойд навестил меня после припадка: я ведь не забыла такие для меня страшные часы, проведенные в Красной комнате. И, рассказывая о них, я вновь пришла в волнение, потому что даже в воспоминаниях ничто не могло смягчить агонию в моем сердце, когда миссис Рид презрела мои мольбы о пощаде и во второй раз заперла меня в темной комнате с привидением.
   Я кончила свой рассказ. Мисс Темпл некоторое время смотрела на меня молча, а потом сказала:
   – Я немного знакома с мистером Ллойдом и напишу ему. Если его ответ подтвердит твои слова, ты будешь публично очищена от всех обвинений. Но в моих глазах, Джен, ты уже чиста.
   Она поцеловала меня и, все еще удерживая рядом с собой (но теперь я была рада стоять там, потому что испытывала детское удовольствие от созерцания ее лица, ее платья, одного-двух украшений, белого лба, собранных в букли глянцевых кудрей и лучистых темных глаз), обратилась к Хелен Бернс:
   – Как ты себя чувствуешь сегодня вечером, Хелен? Днем ты много кашляла?
   – Мне кажется – нет, сударыня.
   – А боли в груди?
   – Немного легче.
   Мисс Темпл встала, взяла ее руку и пощупала пульс, потом опустилась в свое кресло, и я услышала ее тихий вздох. Несколько минут она просидела в задумчивости, затем очнулась и сказала весело:
   – Но вы обе сегодня мои гостьи, и мне следует принять вас, как положено. – Она тряхнула колокольчиком и сказала вошедшей служанке: – Барбара, я еще не пила чай. Принесите поднос и поставьте две чашки для барышень.
   Поднос появился очень скоро. Какими красивыми казались мне фарфоровые чашки и ярко расписанный чайник с заваркой на круглом столике у камина! Каким душистым был пар, как вкусно пахнул поджаренный хлеб! Однако, к моему отчаянию (потому что я уже сильно проголодалась), его ломтиков было очень мало. Мисс Темпл тоже это заметила.
   – Барбара, – сказала она, – вы не принесете еще хлеба с маслом? Этого на троих недостаточно.
   Барбара вышла, но скоро вернулась со словами:
   – Сударыня, миссис Харден говорит, что хлеба положила как обычно.
   (Миссис Харден, следует объяснить, была экономка, женщина очень по душе мистеру Броклхерсту, в равных долях сотворенная из китового уса и железа.)
   – Ну что же! – ответила мисс Темпл. – Видимо, Барбара, нам придется обойтись этим. – А когда служанка ушла, она добавила с улыбкой: – К счастью, на этот раз у меня найдется для вас другое угощение.
   Пригласив нас с Хелен к столику и поставив перед нами по чашке с чаем и положив по одному восхитительному, но, увы, такому тоненькому поджаренному ломтику, она встала, отперла ящик и, достав из него бумажный сверток, вскоре явила нашим глазам внушительный тминный кекс.
   – Я собиралась дать вам по куску с собой, – сказала она, – но, раз хлеба так мало, вы получите их теперь. – И она нарезала кекс щедрой рукой.
   В этот вечер мы ублажались нектаром с амброзией, и пиршество это дополняла благожелательная улыбка, с которой мисс Темпл наблюдала, как мы утоляем голод яствами, которыми она радушно угостила нас. Когда чай был допит и поднос унесен, она вновь подозвала нас к огню. Мы сели справа и слева от нее, и они с Хелен начали беседу, слушать которую было большой привилегией. Облик мисс Темпл, выражение ее лица всегда отличало некое величавое спокойствие, а ее речи была свойственна изысканная правильность, которая исключала запальчивость, волнение, увлеченность, и это нечто сдерживало восторг тех, кто смотрел на нее и слушал ее, добавляя к нему почтительное благоговение. Именно таковы были мои чувства, но Хелен Бернс изумила меня.
   Подкрепляющая еда, яркий огонь, присутствие и доброта любимой наставницы, а возможно, сверх того, ее собственный необычный ум пробудили ее духовные силы. Они проснулись, они воспряли, они окрасили румянцем ее лицо, которое до той минуты я видела всегда бледным и бескровным. Затем они засияли в ее оживившихся глазах, которые вдруг превзошли красотой глаза мисс Темпл. И это была красота не их чудесного цвета, не длинных ресниц, не тонких бровей, но прелести, блеска, света мысли. Душа ее раскрылась, и речь потекла свободно, не знаю из какого истока. Может ли сердце четырнадцатилетней девочки быть настолько большим и настолько сильным, чтобы вместить родник чистого, убедительного, пылкого красноречия? Вот чем поразила меня Хелен в тот достопамятный вечер: ее дух словно торопился прожить за краткий срок не менее, чем другие проживают за долгую жизнь.
   Они говорили о вещах, о которых я не имела ни малейшего понятия. О народах и давних временах, о дальних странах, о тайнах природы, открытых или пока не разгаданных. Они говорили о книгах. Как много они читали! Какими сокровищами знаний обладали! И были так хорошо знакомы с Францией и французскими авторами. Однако мое изумление достигло предела, когда мисс Темпл осведомилась у Хелен, удается ли ей выбирать минутку, чтобы освежать латынь, которой ее учил отец, и, взяв с полки книгу, попросила ее прочесть и перевести страницу из Вергилия. Хелен начала читать, и моя шишка почтительного благоговения увеличивалась с каждой звучной строкой. Едва она кончила, как колокол возвестил час отхода ко сну. Никакие отсрочки не допускались. Мисс Темпл поцеловала нас обеих и, привлекая к своему сердцу, сказала:
   – Бог да благословит вас, мои дети!
   Хелен она задержала в объятиях чуть дольше, чем меня, разжала руки с большой неохотой. До дверей ее глаза провожали Хелен, из-за нее она опять грустно вздохнула, из-за нее утерла слезу со щеки.
   Подходя к дортуару, мы услышали голос мисс Скэтчерд. Проверяя наши ящики, она как раз выдвинула ящик Хелен Бернс, и, когда мы вошли, Хелен была встречена строгим выговором, а также обещанием, что завтра к ее плечу пришпилят полдюжины неаккуратно сложенных платков и прочего.
   – Мои вещи и правда в недозволительном беспорядке, – вполголоса сказала мне Хелен. – Я собиралась прибраться в ящике, но забыла.
   Утром мисс Скэтчерд крупными буквами написала на полоске картона «Неряха» и словно повязку со словами Завета наложила ее на высокий, нежный, умный, добрый лоб Хелен. И Хелен носила эту надпись до вечера – терпеливо, без возмущения, считая такое наказание заслуженным. Едва мисс Скэтчерд удалилась после дневных уроков, как я подбежала к Хелен, сорвала картонку с ее лба и сунула в огонь: в моей груди с утра кипела ярость, на которую сама она была не способна, и крупные горячие слезы все время обжигали мои щеки. Ее покорное смирение терзало мне сердце невыносимой болью.
   Примерно через неделю после событий, о которых говорилось выше, мисс Темпл получила от мистера Ллойда ответ на свое письмо, и, видимо, то, что он написал, подтверждало мой рассказ. Мисс Темпл собрала всех воспитанниц и объявила, что обвинения против Джен Эйр были тщательно проверены и она счастлива сообщить, что все они полностью опровергнуты. После чего учительницы пожали мне руку и поцеловали меня, а по рядам моих товарок прокатился одобрительный ропот.
   Так, избавленная от невыносимого бремени, я с этого часа вновь принялась усердно заниматься, твердо решив преодолевать все трудности на своем пути. Я трудилась настойчиво, и мои успехи были пропорциональны моим усилиям. Моя память, от природы не очень цепкая, заметно улучшилась от постоянных упражнений. Недели две спустя меня перевели в следующий класс, и даже менее чем через два месяца мне было разрешено учиться рисованию и французскому. Я выучила первые два времени глагола «être» [8 - Быть (фр.).] и в тот же самый день нарисовала мой первый фермерский домик (стены которого, между прочим, превзошли наклоном падающую Пизанскую башню). Вечером, когда я легла спать, то забыла приготовить в воображении лукуллов пир из горячей жареной картошки или из белого хлеба и парного молока, каким обычно заглушала голод. Вместо этого я упивалась зрелищем безупречных рисунков, которые виделись мне в темноте. Все они были моими: столь изящно написанные дома и деревья, живописные скалы и развалины, пасущиеся коровы в стиле Кейпа, прелестные бабочки, порхающие над полураспустившимися розами, пичужки, клюющие спелые вишни, гнезда овсянок с перламутровыми яичками в сплетении молодых побегов плюща. И еще я с надеждой думала, а вдруг я когда-нибудь сумею прочесть книжечку французских сказок, которую мне показала мадам Пьеро. Так и не поверив в это окончательно, я сладко уснула.
   Верно сказал Соломон: «Лучше блюдо зелени и при нем любовь, нежели откормленный бык и при нем ненависть».
   Теперь я не променяла бы Ловуд со всеми его тяготами на Гейтсхед и его роскошь.

Глава IX

   Однако тяготы Ловуда, а вернее сказать, лишения, которые мы терпели, становились легче. Приближалась весна – собственно говоря, она уже настала, зимние холода остались в прошлом, снег растаял, пронизывающие ветры потеплели. Мои бедные ступни, стертые и настолько распухшие от январской стужи, что я хромала, начали заживать под ласковым дыханием апреля. Ночи и утра уже не морозили кровь в наших жилах полярными температурами. Теперь час в саду перестал быть мукой, но порой в солнечные дни даже превращался в удовольствие, а бурые клумбы с каждым днем становились все зеленее, наводя на мысль, что еженощно их навещала Надежда: об этом каждое утро свидетельствовали новые стебли, листья и бутоны. Из-под листьев выглядывали цветы – подснежники, крокусы, лиловые примулы, анютины глазки с золотыми сердечками в середине. По четвергам во второй половине дня (уроки в четверг бывали только утром) мы теперь совершали прогулки по окрестностям и видели, как под живыми изгородями распускаются даже еще более прелестные цветы.
   И я сделала открытие, какая это радость выходить за высокую, усаженную остриями стену нашего сада на просторы, ограниченные лишь горизонтом, и любоваться величавыми холмами, опоясывающими обширную долину, сочной зеленью, игрою теней, светлыми водами ручья, где от темных камней разбегались маленькие сверкающие волны. Как не похож был этот пейзаж на тот, каким я впервые его увидела под хмурым зимним небом, окостеневшим от холода, окутанным снежным саваном! В дни, когда под ударами восточного ветра холодные, как сама смерть, туманы окутывали эти лиловые вершины и сползали в долину, где смешивались с морозными парами над ручьем, а сам ручей бешеным мутным потоком устремлялся к лесу, сотрясая оглушительным ревом воздух, часто пронизанный косыми струями дождя или полный вихрями снежной крупы. Деревья же по берегам казались тогда мрачным строем скелетов.
   На смену апрелю пришел май, такой безоблачный, безмятежный май! Неизменно голубое небо, ласковое солнце и мирные ветерки с запада или с юга – вот каким он был до самого конца. И уж теперь для растений наступил праздник. Ловуд встряхнул кудрями, оделся в наряд из зелени и цветов. Скелеты могучих вязов, ясеней и дубов возродили свое живое величие; его уголки заполнились лесной порослью, разнообразнейшее обилие мхов одело его ниши, а ковры диких примул казались солнечным светом, разлившимся по земле, – я даже в тени замечала их чудное бледно-золотое сияние. Всем этим я наслаждалась часто и сполна – вольная, без надзора и почти всегда в одиночестве. Для этой нежданной свободы и радости была причина, о которой я должна поведать теперь.
   Разве я не описала красивейшее местоположение дома, окруженного холмами и лесом, стоящего на берегу ручья? Красивейшее – бесспорно, но вот здоровое или нет – дело другое.
   Лесистая долина, приютившая Ловуд, была колыбелью туманов и рождаемых ими миазм, которые, пробудившись с пробуждением весны, заползли в сиротский приют, дохнули тифозной горячкой в тесноту классной комнаты и дортуаров и еще до воцарения мая преобразили школу в больницу.
   Вечное недоедание и оставляемые без внимания простуды предрасположили большинство воспитанниц к заражению – и болезнь уложила в постель сорок пять девочек из восьмидесяти. Уроки прекратились, правила утратили силу. Немногим, кто остался здоров, была предоставлена почти неограниченная свобода, так как лекарь настаивал, что им необходимо подольше оставаться на свежем воздухе, чтобы не заболеть. Но и в любом случае ни у кого не было времени надзирать за ними и удерживать их. Внимание мисс Темпл целиком поглощали больные: она почти не выходила из лазарета, покидая его только ночью, чтобы ненадолго уснуть. Учительницы целыми днями занимались укладкой вещей и другими приготовлениями к отъезду тех девочек, у кого милостью судьбы были родственники или друзья, которые могли и хотели забрать их из зачумленной школы. Многие, уже пораженные недугом, возвращались в родной дом, только чтобы умереть; некоторые умерли в школе и были тут же спешно похоронены, так как природа болезни воспрещала малейшую отсрочку.
   Болезнь поселилась в Ловуде, а смерть стала его частой гостьей. В его стенах воцарились уныние и страх, комнаты и коридоры пропитались больничными запахами, и никакие окуривания не могли изгнать их.
   Тем временем в гордых холмах под безоблачным небом и в зеленеющих лесах сиял этот чудесный май. Школьный сад тоже пестрел цветами, штокрозы в высоту почти сравнялись с деревьями, развернули лепестки лилии, расцвели тюльпаны и розы, бордюры клумбочек радовали глаз розовыми армериями и алыми маргаритками, утром и вечером шиповник пряно благоухал яблоками. Но все эти душистые сокровища не приносили пользы подавляющему большинству обитательниц Ловуда – разве что цветы эти срывали, чтобы положить в гроб.
   Но я и остальные, кто оставался здоров, со всей полнотой наслаждались красотой всего, что нас окружало, прелестью этого времени года. Нам разрешалось бродить по лесу, точно цыганам, с утра до ночи, мы занимались чем хотели, да и жилось нам лучше. Мистер Броклхерст и его семейство теперь не навещали Ловуд, никто не занимался въедливой проверкой счетов, хмурая экономка уехала, опасаясь заразы, а ее преемница, которая прежде была кастеляншей в Лоутонской больнице, ничего пока не зная об обычаях и правилах своего нового обиталища, не очень скупилась на провизию. К тому же больные ели мало, и наши утренние мисочки бывали полны чуть не до краев. А когда не было времени приготовить настоящий обед, что случалось нередко, новая экономка давала нам по большому куску холодного мясного пирога или толстый бутерброд с сыром. Мы забирали их с собой в лес и в облюбованных уголках предавались чревоугодию.
   Мне особенно нравилось сидеть на гладком широком камне, который, белый и сухой, поднимался из воды на самой середине ручья; добраться до него можно было только вброд – и я шлепала по воде босиком. На камне вполне хватало места еще для одной девочки, Мэри-Энн Уилсон, тогда моей подружки, умной и наблюдательной. Ее общество доставляло мне удовольствие отчасти потому, что она была находчивой и остроумной, а отчасти потому, что я чувствовала себя с ней непринужденно. Она была на несколько лет старше меня, житейски гораздо опытнее и могла поведать мне много интересного. У нее я находила удовлетворение своему любопытству, а к моим недостаткам она была снисходительна и никогда не мешала мне говорить и думать, что я хочу. Ее отличал дар рассказчика, а меня – критика, она любила делиться сведениями, а я – задавать вопросы, и потому мы чудесно ладили, извлекая из нашего общения если не пользу, так, во всяком случае, немало удовольствия.
   А где же была Хелен Бернс? Почему не с ней проводила я эти сладостные дни свободы? Я забыла о ней или была столь никчемна, что мне надоело ее чистое возвышающее общество? Ведь, конечно же, Мэри-Энн Уилсон, только что мной упомянутая, во всем уступала той, кто была моей первой знакомой в Ловуде. Мэри-Энн могла лишь рассказывать мне смешные истории и в ответ на занимавшие меня интересные сплетни сообщать такие же. А Хелен, если я верно ее описала, умела приобщить тех, кто был удостоен чести бесед с нею, к несравненно более высоким предметам.
   Все так, читатель, и я знала, я чувствовала это, и хотя я очень несовершенное существо со множеством недостатков и очень немногими искупающими их достоинствами, надоесть мне Хелен Бернс никак не могла, и я ни на миг не переставала питать к ней такую сильную, нежную, полную уважения привязанность, на какую только способно мое сердце. Как могло быть иначе, если Хелен все время и при всех обстоятельствах дарила меня тихой и верной дружбой, которую никогда не портило дурное расположение духа и не подтачивало раздражение? Но Хелен была больна. Уже несколько недель она оставалась недоступной для меня в одной из комнат наверху, и я даже не знала, в какой. Мне сказали, что она не в лазарете, где лежали больные горячкой, так как ее недугом была чахотка, а не тиф, я же в своем невежестве полагала, что чахотка совсем не опасна и требуется только время да заботливый уход, чтобы ее вылечить.
   В этой мысли меня утвердило то обстоятельство, что раза два в особенно теплые солнечные дни она спускалась вниз, и мисс Темпл провожала ее в сад. Однако мне не разрешили подойти поговорить с ней. Я только смотрела на нее из окна классной комнаты и почти не разглядела, потому что она была укутана и сидела в отдалении на веранде.
   Как-то вечером в начале июня я допоздна задержалась в лесу с Мэри-Энн. Как обычно, мы уединились от остальных и зашли очень далеко – настолько далеко, что заблудились и должны были обратиться за помощью к супругам, жившим в уединенной лесной хижине: они приглядывали за стадом полудиких свиней, которые сами находили себе корм в лесу. До Ловуда мы добрались, когда уже взошла луна. У садовой калитки была привязана лошадка лекаря, и Мэри-Энн заметила, что, видно, кому-то стало очень плохо, раз за мистером Бейтсом послали в такой поздний час. Она вошла в дом, а я задержалась, чтобы посадить на моей клумбе корни, которые выкопала в лесу, – я опасалась, что до утра они совсем высохнут. А потом задержалась еще немного – выпала роса, и цветы благоухали особенно дивно. Вечер был такой приятный, такой безмятежный, такой теплый! Закат, еще догоравший на западе, сулил назавтра новый чудесный день, а на востоке по темному небу величественно поднималась луна. Я любовалась всем этим и радовалась, как умеет радоваться лишь ребенок, но тут меня внезапно посетила совсем новая мысль:
   «Как печально лежать сейчас на одре болезни, может быть, умирая! Этот мир так прекрасен! Как же, наверное, жутко покидать его и отправляться кто знает куда?»
   Тут мой ум предпринял первую серьезную попытку осмыслить то, что в него вложили касательно рая и ада. Впервые он встал в тупик, и впервые, взглянув назад, по сторонам и вперед, он повсюду вокруг узрел разверзнувшуюся бездну и ощутил в пространстве лишь ту точку, в которой находился, – настоящее. Все прочее было клубящимся туманом и пустотой.
   И мой ум содрогнулся от ужаса, что может пошатнуться и рухнуть в этот хаос. Погруженная в эти совсем новые мысли, я услышала, как открылась входная дверь. Из нее вышел мистер Бейтс и с ним сиделка. Она смотрела, пока он не сел на свою лошадку и не уехал, а затем собралась закрыть дверь, но тут я подбежала к ней.
   – Как Хелен Бернс?
   – Очень плохо, – последовал ответ.
   – Мистер Бейтс к ней приезжал?
   – Да.
   – И что он говорит?
   – Он говорит, что ей недолго оставаться с нами.
   Если бы я услышала эти слова накануне, то решила бы, что ее должны увезти домой в Нортумберленд. Мне бы и в голову не пришло, что истинный их смысл – она умирает, но теперь я сразу поняла все. Мне стало ясно, что дни Хелен Бернс в этом мире сочтены и что ее ждет вознесение в обитель душ – если есть такая обитель. Меня поразил ужас, потом нахлынула волна горя, и возникла потребность… нет, необходимость увидеться с ней, и я спросила, в какой комнате она лежит.
   – В комнате мисс Темпл, – ответила сиделка.
   – Можно мне подняться туда, поговорить с ней?
   – Нет-нет, дитятко! Нельзя. А теперь иди-ка в дом, не то схватишь лихорадку. Ведь роса уже выпала.
   Она закрыла парадную дверь, а я вошла в боковую, которая вела в классную комнату, и успела как раз вовремя: было девять часов и мисс Миллер отсылала воспитанниц спать.
   Часа два спустя, вероятно, около одиннадцати, я, не сумев уснуть и полагая, что все мои товарки крепко спят – так тихо было в комнате, – осторожно встала, надела платье поверх ночной рубашки и босиком выскользнула в коридор, чтобы отправиться в комнату мисс Темпл. Идти надо было почти через весь дом, но я знала дорогу, а в окна коридоров лились лучи летней сияющей в чистом небе луны, освещая мой путь. Запах камфары и уксуса предупредил меня, что впереди – лазарет с тифозными, и я тихонько пробралась мимо двери, опасаясь, как бы меня не услышала сиделка, дежурившая там всю ночь. Я страшилась, что меня заметят и отправят назад, а мне было необходимо увидеть Хелен, мне было необходимо обнять ее, прежде чем она умрет, мне необходимо было дать ей прощальный поцелуй, обменяться с ней последними словами.
   Спустившись по лестнице, пройдя по нижнему коридору, умудрившись беззвучно открыть и закрыть две двери, я добралась до другой лестницы и, поднявшись по ней, оказалась прямо напротив комнаты мисс Темпл. Из дверной скважины падал лучик света. Светилась и щелка под дверью. Вокруг стояла нерушимая тишина. Подойдя поближе, я увидела, что дверь чуть приотворена – возможно, чтобы впустить свежего воздуха в душную обитель болезни. Не колеблясь, полная жгучего нетерпения – и душа, и все чувства во мне дрожали точно туго натянутые струны, – я открыла дверь пошире и заглянула внутрь. Мой взгляд искал Хелен и страшился узреть ее мертвой.
   Возле кровати мисс Темпл стояла еще одна небольшая кровать с пологом. Я разглядела очертания фигуры под одеялом, но лицо было скрыто. Сиделка, с которой я разговаривала в саду, спала, сидя в кресле, на столе тускло горела непогашенная свеча. Мисс Темпл в комнате не было. Позднее я узнала, что ее позвали в лазарет к бредившей девочке. Я сделала несколько шагов, остановилась перед пологом, но решила заговорить, прежде чем его отдернуть. Я все еще страшилась увидеть там труп.
   – Хелен, – прошептала я тихонько, – ты не спишь?
   Она повернулась, отдернула полог, и я увидела ее лицо – бледное, осунувшееся, но очень спокойное. Она так мало изменилась, что мой страх мгновенно улетучился.
   – Неужели это ты, Джен? – спросила она своим прежним мягким голосом.
   «Ах, – подумала я, – она не умрет. Они ошиблись. Она не говорила бы и не выглядела бы так спокойно, если бы это было правдой!»
   Я забралась под полог и поцеловала ее. Лоб у нее был холодным, щеки холодными и ввалившимися, пальцы и запястья исхудалыми, но улыбнулась она своей прежней улыбкой.
   – Почему ты пришла, Джен? Уже двенадцатый час. Несколько минут назад я слышала, как пробило одиннадцать.
   – Я пришла повидать тебя, Хелен. Я узнала, что ты очень больна, и поняла, что не засну, если не поговорю с тобой.
   – Значит, ты пришла попрощаться со мной. Вероятно, ты пришла как раз вовремя.
   – Ты куда-то уезжаешь, Хелен? Ты едешь домой?
   – Да, в мой последний дом, в мой вечный дом.
   – Нет-нет, Хелен! – У меня сжалось горло, и я умолкла.
   Пока я старалась сдержать слезы, Хелен закашлялась, однако сиделка не проснулась, и Хелен, когда кашель отпустил ее, несколько минут пролежала, совсем обессилев, а потом прошептала:
   – Джен, ты пришла босая! Ложись ко мне и укройся моим одеялом.
   Я послушалась. Она обняла меня, и я прильнула к ней. После долгого молчания она снова зашептала:
   – Я очень счастлива, Джен, и когда ты услышишь, что я умерла, не оплакивай меня и не горюй. Причин для горя нет. Смерть суждена нам всем, а мой недуг не причиняет мне боли; он действует мягко и постепенно. И я пребываю в покое. Я ухожу, и об этом некому жалеть. У меня есть только отец, но он недавно женился и не почувствует особой утраты. Умирая молодой, я избавляюсь от многих страданий. У меня нет ни талантов, ни качеств, нужных для этого мира. Я бы только постоянно делала что-то не так.
   – Но куда ты уходишь, Хелен? Ты видишь? Ты знаешь?
   – Я верую, и в вере я тверда: я ухожу к Богу.
   – Где Бог? Что такое Бог?
   – Мой Творец и твой. И Он никогда не уничтожит то, что сотворил. Я бестрепетно доверяю себя Его могуществу и уповаю на Его милосердие. Я веду счет часам, пока не настанет тот, что вернет меня Ему, и Он откроется мне.
   – Значит, Хелен, ты не сомневаешься, что рай действительно есть и наши души вознесутся туда, когда мы умрем?
   – Я не сомневаюсь, что есть жизнь иная, я верую, что Бог милосерд, и без страха передам ему свою бессмертную часть.
   Бог – Отец мой, Бог – друг мой, я люблю Его и верую, что Он любит меня.
   – А я увижу тебя, Хелен, когда умру?
   – Ты войдешь в ту же обитель счастья, будешь принята тем же Всемогущим Вездесущим Отцом. Не сомневайся, милая Джен.
   Вновь я задала вопрос, но лишь мысленный: «Где эта обитель? Существует ли она?»
   И я крепче обняла Хелен. Еще никогда она не была мне так дорога. Я чувствовала, что не могу расстаться с ней, и спрятала лицо у нее на плече. Вскоре она сказала таким ласковым, таким нежным тоном:
   – Как мне хорошо! Последний припадок кашля меня немножко утомил, и я как будто засыпаю. Но не оставляй меня, Джен. Мне так приятно, что ты рядом!
   – Я останусь с тобой, Хелен, милая! Никто не сможет меня прогнать!
   – Тебе тепло, родная?
   – Да.
   – Спокойной ночи, Джен.
   – Спокойной ночи, Хелен.
   Она поцеловала меня, а я ее, и вскоре мы обе уснули.
   Когда я проснулась, был уже день. Разбудило меня какое-то непонятное движение. Я открыла глаза и увидела, что кто-то держит меня на руках. Это была сиделка, и она несла меня по коридору в дортуар. Меня не выбранили за то, что я ночью встала с постели. Все были заняты другим. И я не получила ответы на свои многочисленные вопросы. Но два дня спустя узнала, что мисс Темпл, вернувшись в свою комнату с рассветом, увидела, что я лежу под пологом, уткнувшись лицом в плечо Хелен, и обнимаю ее за шею. Я крепко спала. Хелен была… мертва.
   Ее похоронили на кладбище при Броклбриджской церкви. Пятнадцать лет после ее смерти могила оставалась заросшим травой холмиком, но теперь на него положена плита из серого мрамора с ее именем и словом «Resurgam» [9 - «Чаю воскресения» (лат.).].

Глава X

   До сих пор я очень подробно рассказывала о событиях моей ничем не примечательной жизни. Ее первым десяти годам я посвятила почти такое же количество глав. Но это вовсе не автобиография, и я обращаюсь к моей памяти, только когда, по моему мнению, хранящиеся в ней воспоминания могут представить некоторый интерес. Поэтому следующие восемь лет я обойду почти полным молчанием. Несколько строчек будут достаточным связующим звеном между частями моего повествования.
   Когда тифозная горячка пожала в Ловуде свою страшную жатву, она незаметно сошла на нет, но не прежде, чем ее неистовство и число жертв привлекли к школе внимание общества. Было произведено расследование причин такой ее вспышки, и постепенно на свет выплыли факты, вызвавшие бурю негодования. Нездоровое местоположение школы, количество и качество еды, которой кормили воспитанниц, затхлая вода, употреблявшаяся для ее приготовления, убогая одежда и всяческое урезывание самого необходимого – все это было обнаружено и привело к результатам весьма неприятным для самомнения мистера Броклхерста, но благотворным для школы.
   Несколько богатых филантропов в графстве собрали по подписке сумму для постройки более удобного здания в более здоровой местности; были введены новые правила, одежда и рационы стали заметно лучше, а средствами на содержание школы теперь распоряжался попечительский совет. Мистер Броклхерст, чье богатство и семейные связи не могли не быть приняты во внимание, сохранил пост казначея, но в исполнении его обязанностей ему помогали люди с более широкими и более гуманными взглядами. И свою должность инспектора ему пришлось разделить с теми, кто умел сочетать взыскательность с благоразумием, экономность с щедрым обеспечением всем необходимым, праведность с сострадательностью. После таких улучшений школа со временем стала истинно полезным и образцовым заведением. После ее возрождения я провела в ее стенах еще восемь лет: шесть ученицей и два года – учительницей. И в том, и в другом качестве я готова свидетельствовать, что она во всем отвечала своему назначению.
   Все эти восемь лет моя жизнь оставалась однообразной, но при том достаточно счастливой, так как была деятельной. Мне была предоставлена возможность приобрести прекрасное образование, подкрепленная горячим интересом к некоторым предметам и желанием преуспеть в них всех. К этому надо добавить пришпоривавшую меня радость, когда я заслуживала похвалу учительниц, и особенно тех, кого любила. Со временем я стала первой ученицей первого класса. Затем меня возвели в учительницы, и два года я исполняла свои обязанности с ревностным усердием. Однако к этому сроку во мне произошла перемена.
   Мисс Темпл продолжала возглавлять школу на протяжении всех нововведений, и большей частью моими успехами я обязана ее руководству. Ее дружба и общество служили главным моим утешением – она была для меня матерью, гувернанткой, а в последние годы – и задушевной подругой. Но в указанное время она вышла замуж, переехала со своим мужем (священником, превосходнейшим человеком, почти достойным такой жены) в отдаленное графство и поэтому была для меня потеряна.
   Со дня ее отъезда я и переменилась – с ней исчезло ощущение устроенности, привычности, благодаря которым Ловуд в какой-то мере стал для меня родным домом. Я восприняла что-то от ее натуры и немалую часть ее принципов – мои мысли обрели некоторую гармоничность, я научилась властвовать над своими чувствами. Приверженность долгу, уважение к порядку стали для меня обязательными. В моей душе царил покой, я верила, что всем довольна. В глазах окружающих и обычно даже в моих собственных мой характер представлялся дисциплинированным и уравновешенным.
   Но судьба в облике преподобного мистера Нэсмита разлучила меня с мисс Темпл. Я видела, как вскоре после совершения брачного обряда она в дорожном платье села в почтовую карету. Я следила, как карета покатила вверх по склону и скрылась за гребнем, а тогда ушла к себе в комнату и провела в одиночестве почти всю вторую половину дня – по случаю свадьбы вечерние уроки были отменены.
   Почти все время я расхаживала по комнате взад и вперед. Мне мнилось, будто я только скорблю о моей утрате и думаю, как мне ее восполнить, но когда наконец я очнулась от задумчивости и обнаружила, что дневной свет погас и вечер давно настал, мне внезапно открылось еще одно: а именно, что за эти часы во мне произошла перемена, что моя натура отвергла все ею позаимствованное у мисс Темпл, а вернее, что вместе с мисс Темпл исчезла и атмосфера безмятежности, которой я дышала, пока была возле нее, и что я вновь та, какой создала меня природа, и во мне пробуждаются былые чувства. Не то чтобы у меня вдруг отняли опору, вернее было бы сказать, что я лишилась побудительной причины: не способность хранить безмятежность изменила мне, просто хранить безмятежность больше не имело смысла. Несколько лет весь мой мир сосредотачивался в Ловуде, и весь мой опыт исчерпывался его порядками и правилами. Теперь я вспомнила, что есть настоящий большой мир и что тех, кто посмеет вторгнуться в его просторы в желании сполна познать жизнь среди его опасностей, ожидают самые разные надежды и страхи, впечатления и треволнения.
   Я подошла к окну, открыла его и выглянула наружу. Вот два крыла здания, вот сад, вот ограда Ловуда, вот холмистый горизонт. Мой взгляд скользнул мимо всего и остановился на самых дальних голубых вершинах: меня снедало желание преодолеть их. Все в пределах их валунов и вереска казалось тюремным двором, местом ссылки. Я смотрела на белую ленту дороги, которая опоясывала подножие одного холма и исчезала из виду в лощине между ним и соседним, – как мне хотелось отправиться по ней дальше, дальше! Мне вспомнилось, как я ехала по этой самой дороге в дилижансе, как в сумерках он катил по этому самому склону, – казалось, прошел век с того дня, когда я приехала в Ловуд. С тех пор я его не покидала. Все каникулы я проводила тут – миссис Рид ни разу не прислала за мной, ни она, ни ее дети ни разу меня не навестили. Из внешнего мира я не получала никаких вестей, никаких писем. Школьные правила, школьные обязанности, школьные привычки и понятия, одни и те же голоса, лица, фразы, платья, предпочтения и антипатии – вот чем исчерпывалась моя жизнь. А теперь я почувствовала, что этого мало, и за эти считанные часы неизменная рутина восьми лет стала для меня нестерпимой. Я возжаждала свободы, о свободе я вздыхала и вознесла краткую молитву о свободе – но ее, казалось, унес и рассеял легкий вечерний ветер. И я снова помолилась более смиренно о перемене, о вдохновляющей новизне, но и это прошение словно было сметено в смутную даль.
   – В таком случае, – вскричала я почти в отчаянии, – даруй мне хотя бы новое служение!
   Тут колокол, возвестивший об ужине, позвал меня вниз.
   И до отхода ко сну у меня не было свободной минуты, чтобы вернуться к этим мыслям. Но и тогда учительница, с которой я делила комнату, долгой болтовней о всяких пустяках мешала мне вновь обратиться к размышлениям на столь важную для меня тему. Как я желала, чтобы сон заставил ее умолкнуть! Мне чудилось, что стоит мне вернуться к мысли, которая осенила меня последней там, у окна, – и что-то подскажет, как найти выход.
   Наконец мисс Грайс захрапела. Она была грузной уроженкой Уэльса, и до сих пор ее носовые фиоритуры лишь раздражали меня, но на этот раз я с радостью услышала первые басовые ноты. Теперь я была избавлена от докучливой помехи, и полустершиеся мысли вновь нахлынули на меня.
   «Новое служение! В этом есть что-то, – рассуждала я (разумеется, мысленно – у меня не было привычки говорить вслух с самой собой). – Да-да! Потому что это звучит не так заманчиво, как слова Свобода, Треволнения, Восторги – бесспорно, чудесные звуки, но для меня лишь звуки, и настолько мимолетные и пустые, что внимать им смысла не имеет. Но Служение! В нем есть нечто материальное. Служить способен всякий. Я прослужила здесь восемь лет, а теперь хочу лишь одного: служить где-то еще. Так разве я не могу осуществить своего желания? Ведь оно достижимо? Да-да! Цель не столь уж трудная. Только бы у моего мозга хватило сообразительности подыскать средства, как ее достичь».
   Я даже села на постели, чтобы заставить упомянутый мозг заработать. Ночь была холодная, и я закуталась в шаль, а потом принялась размышлять изо всех сил.
   «Я хочу… чего? Нового места в новом доме среди новых лиц и новых обстоятельств. Хочу я этого потому, что бесполезно хотеть чего-то получше. Как находят новое место? Наверное, с помощью друзей. У меня нет друзей. Но ведь у очень многих друзей нет, и они должны сами себе помогать. А как?»
   Этого я не знала и ответа не находила. Тогда я приказала своему мозгу найти выход, и поскорее! Он заработал. И заработал быстрее. На висках у меня забились жилки, однако почти час работал он беспорядочно, и его старания плодов не приносили. Разгорячившись от тщетных усилий, я встала, прошлась по комнате, отдернула занавеску, поглядела на звезды, задрожала от холода и снова забилась в постель.
   Несомненно, за минуту моего отсутствия добрая фея положила мне на подушку желанный ответ: едва я легла, как он спокойно и естественно пришел мне на ум: «Те, кто ищет место, помещают объявления в газетах. Ты должна послать объявление в «***ширский вестник»».
   «Но как? Я ничего не знаю о том, как дают объявления».
   Однако ответы теперь возникали сами собой и без промедления.
   «Тебе надо поместить объявление и деньги в уплату за него в пакет, а его адресовать редактору «Вестника» и при первой же возможности снести его в Лоутон на почту. Ответы пусть адресуют Д. Э. до востребования в лоутонскую почтовую контору. Справишься о них через неделю, и если получишь какое-нибудь предложение, то решишь, что тебе делать».
   Этот план я обдумала дважды, трижды, и наконец мой ум его переварил, он обрел четкую практичную форму, я успокоилась и тотчас уснула.
   С первыми лучами рассвета я была уже на ногах. Мое объявление было написано, вложено в пакет и адресовано, прежде чем звон колокола разбудил спящую школу. Вот оно:
   «Молодая особа, имеющая опыт преподавания (разве же я не была учительницей целых два года?), хотела бы получить место гувернантки при детях моложе четырнадцати лет. (Я подумала, что, поскольку мне едва исполнилось восемнадцать, вряд ли разумно предлагать себя в наставницы почти своим ровесникам.) Обучение основным предметам, а также французскому языку, рисованию и музыке. (В те дни, читатель, этот довольно скудный перечень таким еще не казался.) Писать Д. Э., почтовая контора, Лоутон, ***шир».
   Этот документ пролежал под замком в моем ящике весь день, а после чая я попросила у новой директрисы разрешения сходить в Лоутон за кое-какими покупками для себя и двух-трех других учительниц. Разрешение она дала охотно, и я отправилась в путь. Идти предстояло две мили, а вечер был дождливый, однако дни еще не пошли на убыль. Я зашла в две-три лавки, занесла письмо на почту и вернулась домой под проливным дождем в промокшей насквозь одежде, но с легким сердцем.
   Следующая неделя показалась мне очень долгой. Однако, как все в подлунном мире, она все-таки подошла к концу, и вновь под вечер ясного, осеннего дня я оказалась на дороге в Лоутон. Кстати, она была очень живописной – вилась по берегу ручья по самым прелестным уголкам долины. Однако в этот день мои мысли занимала не красота бегущей воды и вересковых склонов, но мысль о письме, которое ждало меня (а может быть, и не ждало) в городке, куда лежал мой путь.
   Предлогом на этот раз мне послужила необходимость снять мерку для пары туфель. Начала я с этого, а потом перешла чистую тихую улочку, отделявшую мастерскую сапожника от почтовой конторы, вошла и спросила у почтмейстерши, пожилой дамы с роговыми очками на носу и в черных митенках по локоть:
   – Есть ли письма для Д. Э.?
   Она прищурилась на меня поверх очков, затем выдвинула какой-то ящик и столь долго копалась в его содержимом, что надежда во мне начала угасать. Наконец, подержав какой-то конверт перед очками почти пять минут, она протянула его через барьер, сопроводив это движение еще одним въедливым и подозрительным взглядом. Адресован конверт был Д. Э.
   – Только одно письмо? – осведомилась я.
   – Больше нет, – ответила она, и, положив письмо в карман, я отправилась обратно. Прочесть его у меня не было времени: правила требовали, чтобы я вернулась в Ловуд до восьми, а время шло к половине восьмого.
   В Ловуде меня поджидали различные дела: я сидела с ученицами, пока они делали уроки, затем была моя очередь прочесть молитву и отправить их спать. После чего я поужинала с другими учительницами. Даже когда мы разошлись по нашим комнатам, рядом со мной была неизбежная мисс Грайс. От свечи в нашем подсвечнике остался лишь огарок, и я опасалась, что она будет болтать, пока он не сгорит вовсе. Но, к счастью, плотный ужин, который она съела, вызвал у нее сонливость, и она захрапела, когда я еще только раздевалась. При свете дюймового огарка я достала письмо. На сургучной печати красовалась буква «Ф». Я сломала печать. Письмо было коротким:
   «Если Д. Э., давшая объявление в «***ширском вестнике» от последнего четверга, преподает все указанные предметы и может представить солидные рекомендации касательно своего характера и компетентности, ей может быть предложено место гувернантки при девятилетней девочке с жалованьем в тридцать фунтов в год. Д. Э. просят послать рекомендации, а также сообщить свою фамилию, адрес и прочее миссис Фэрфакс, Тернфилд в окрестностях Милкота, ***шир».
   Я очень долго разглядывала письмо: почерк был старомодный и несколько неуверенный, словно буквы выводила старческая рука. Последнее меня очень успокоило, так как во мне жил тайный страх, что, поступая по своему усмотрению, ни с кем не советуясь, я рискую попасть в сомнительное положение, а я особенно желала, чтобы завершение моего предприятия было бы респектабельным, ни в чем не нарушало приличий, короче говоря, вполне en règle [10 - Солидным (фр.).]. И пожилая дама была именно тем, что требовалось. Миссис Фэрфакс! Я словно увидела ее в черном платье и вдовьем чепце: возможно, она чопорна, но достаточно вежлива – образец английской почтенной пожилой дамы. Тернфилд! Несомненно, название ее дома, в котором царят чистота и безупречный порядок – в этом я не сомневалась, хотя и не сумела мысленно нарисовать точный план расположения ее комнат. Милкот, ***шир. Я попыталась воскресить в памяти карту Англии. Да-да! Я увидела их – графство и город ***шир был на семьдесят миль ближе к Лондону, чем глухой уголок, где жила я, – что в моих глазах было отличной рекомендацией. Меня влекли к себе кипение жизни и суета. Милкот, большой фабричный город на берегах А., несомненно, шумен и многолюден. Что ж, тем лучше! Во всяком случае перемена будет полной. Не то чтобы мое воображение так уж чаровала картина длинных труб, извергающих клубы дыма. «Но, – предположила я, – Тернфилд, вероятно, находится на порядочном расстоянии от города».
   Тут огарок совсем растаял и фитилек погас.
   На следующий день предстояло предпринять решительные шаги.
   Больше я не могла таить мой план в сердце. Мне требовалось сообщить о нем, иначе его не удалось бы привести в исполнение. Во время полуденного перерыва я попросила директрису принять меня и рассказала ей, что мне предлагают место, где я буду получать вдвое больше, чем сейчас (в Ловуде мне платили в год всего пятнадцать фунтов). Так не могла бы она сообщить об этом мистеру Броклхерсту или кому-нибудь из попечительского совета, чтобы узнать, разрешат ли они мне сослаться в рекомендации на них. Она любезно взяла на себя роль посредницы. На следующий же день она поговорила с мистером Броклхерстом, который сказал, что надо написать миссис Рид, поскольку она остается моей опекуншей. Этой даме было послано письмо, и она ответила, что я могу поступать, как мне угодно, так как она давно отказалась от какого бы то ни было вмешательства в мои дела. Эта записка была представлена совету, и в конце концов после, как мне казалось, мучительнейших проволочек я получила официальное разрешение улучшить свое положение, если смогу. А так как в Ловуде я всегда вела себя образцово и как учительница, и как ученица, мне будет выдана рекомендация, подписанная школьными инспекторами.
   Рекомендацию эту я получила примерно через неделю и тут же отправила копию миссис Фэрфакс. Она ответила, что вполне удовлетворена и что через две недели я могу приступить к обязанностям гувернантки в ее доме.
   Я занялась приготовлениями. Две недели пролетели очень быстро. Большого гардероба у меня не было, хотя он включал все, что мне требовалось, и последнего дня вполне хватило, чтобы упаковать мой сундучок – тот самый, с которым восемь лет назад я приехала из Гейтсхеда.
   Сундучок был обвязан веревками, ярлык наклеен. Через полчаса должен был заехать возчик, чтобы доставить его в Лоутон, куда я намеревалась отправиться рано поутру к дилижансу. Я вычистила мое дорожное платье из черной шерсти, достала шляпку, перчатки и муфточку, обшарила все ящики – не забыла ли я чего-нибудь, и, переделав все дела, села, чтобы отдохнуть. Но из этого ничего не вышло. Хотя я весь день провела на ногах, я и минуты не могла остаться в кресле, такое возбуждение мной владело. Сегодня вечером завершилась одна фаза моей жизни, завтра начиналась другая, и провести промежуток между ними в спокойствии? Невозможно! Я должна была лихорадочно следить за тем, как происходит эта перемена.
   – Мисс, – сказала служанка, подойдя ко мне в коридоре, по которому я бродила, как неприкаянная душа, – вас спрашивают внизу.
   «Наверное, возчик», – подумала я и, ничего у нее не спросив, сбежала по лестнице. По дороге к кухне я прошла мимо гостиной для учительниц, дверь которой была полуоткрыта, и ускорила шаг, как вдруг из гостиной кто-то выбежал.
   – Это она, она! Я бы ее всюду узнала! – раздался возглас, и меня схватили за руку.
   Я посмотрела и увидела женщину, одетую, как одеваются старшие горничные и экономки, полную, но еще молодую, очень красивую, с черными волосами и глазами, с румянцем во всю щеку.
   – Ну-ка, кто я? – спросила она очень знакомым голосом и со столь же знакомой улыбкой. – Думается, вы меня не совсем забыли, мисс Джен, а?
   Мгновение спустя я восторженно обнимала и целовала ее. «Бесси! Бесси! Бесси!» – больше я ничего выговорить не сумела, а она полусмеялась-полуплакала, и так, обнявшись, мы вошли в гостиную. У камина стоял малыш лет трех в теплой курточке и штанишках.
   – А это мой сынок, – сказала Бесси без всяких предисловий.
   – Так ты замужем, Бесси?
   – Да, почти пять лет. Я вышла за Роберта Ливена, кучера, и у меня, кроме Бобби, есть еще дочка. Я ее окрестила Джен.
   – И ты уже не живешь в Гейтсхеде?
   – Я живу там в сторожке. Прежний привратник уехал.
   – Ну и как они там все? Расскажи мне про них поподробней, Бесси. Но только сначала сядь. Бобби, хочешь сесть ко мне на колени?
   Но Бобби предпочел прильнуть к матери.
   – А вы, мисс Джен, не очень-то выросли, да и не пополнели, – продолжала миссис Ливен. – Похоже, в школе вас не то чтобы баловали. Мисс Рид вы по плечо будете, а мисс Джорджиана вас поперек вдвое шире.
   – Джорджиана, я полагаю, настоящая красавица, Бесси?
   – И еще какая! Прошлой зимой она жила в Лондоне с маменькой, и ею там все восхищались, а один молодой лорд так по уши в нее влюбился. Да только его родня была против того, чтобы он на ней женился. И – что вы думаете? – он уговорил мисс Джорджиану бежать с ним, только про это прознали и помешали им. А прознала мисс Рид. Думается, позавидовала сестрице. И теперь они словно кошка с собакой, целые дни бранятся.
   – А Джон Рид?
   – Ну, он себя оказывает не так хорошо, как его маменьке хотелось бы. Поступил было в университет, а его… ощипали. Исключили то есть, такое вроде бы там у них словечко. Потом его дяденька решил, что быть ему адвокатом и чтобы он законы учил. Да только он такой распущенный молодчик, что, думается, толку от него никакого не добьются.
   – А как он выглядит?
   – Очень высоким стал. Некоторые его красавчиком называют, да только губы у него очень уж толстые.
   – А миссис Рид?
   – С виду хозяйка выглядит хорошо, да только, думается, на душе у нее кошки скребут. Уж очень ее поведение мистера Джона удручает. Он уйму денег транжирит.
   – Это она тебя сюда послала, Бесси?
   – Вот уж нет! Я уже давно думала вас повидать, ну а когда прослышала, что от вас письмо пришло и что вы далеко уедете, так и решила: съезжу взгляну, какая вы стали, а то уж потом мне до вас не добраться.
   – Боюсь, я тебя разочаровала, Бесси! – Я сказала это со смехом, заметив, что взгляд Бесси, хотя и любящий, ни малейшего восхищения не выражал.
   – Да нет, мисс Джен, не то чтобы. Выглядите вы как благородная барышня, а ничего другого я и не ждала. Девочка-то вы были совсем замухрышка.
   Откровенность Бесси вызвала у меня улыбку. Конечно, она была права, но, признаюсь, я почувствовала досаду: в восемнадцать лет кто же не хочет нравиться? И напоминание, что с такой наружностью на это надеяться нечего, ни малейшей радости не доставляет.
   – Зато вы умница, – продолжала Бесси, чтобы меня утешить. – А что вы умеете? На фортепьянах играете?
   – Немножко.
   В гостиной стояло фортепьяно. Бесси подошла к нему, открыла крышку и попросила меня сыграть ей что-нибудь. Я исполнила пару вальсов, и она пришла в восторг.
   – Обеим мисс Рид так в жизни не сыграть! – заявила она с торжеством. – Я всегда говорила, что в образованности им до вас далеко будет. И рисовать вы умеете?
   – Картину над камином написала я.
   Это была акварель – пейзаж, который я преподнесла директрисе в благодарность за ее ходатайство перед попечителями, а она вставила его в рамку и застеклила.
   – Красота какая, мисс Джен! Да учитель рисования мисс Рид лучше не нарисует, а уж про самих-то барышень и говорить нечего. Куда им до вас! А по-французски вы тоже знаете?
   – Да, Бесси, я умею и говорить, и читать по-французски.
   – А по канве вышивать умеете?
   – Умею.
   – Так вы же, мисс Джен, настоящая благородная барышня! Я всегда знала, что так и будет, пусть ваши родственники вас и знать не хотят. Да, я вас вот о чем спросить собиралась. Вы когда-нибудь получали вести от родни вашего папеньки? От Эйров?
   – Никогда.
   – Ну, вы знаете, хозяйка всегда твердила, что они нищие, каких в дом не пускают. А мне думается, они хоть, может, и бедные, да по благородству не хуже Ридов. Потому как почти семь лет назад в Гейтсхед приехал какой-то мистер Эйр и хотел вас повидать. Хозяйка сказала, что вы в школе, а до нее пятьдесят миль оттуда. Ну, он вроде бы очень огорчился, потому как не мог задержаться: собирался в какую-то страну за морем, и корабль должен был отплыть из Лондона через день-два. Собой был настоящий джентльмен, и сдается мне, он брат вашего папеньки.
   – А в какую страну он отправлялся, Бесси?
   – На какой-то остров в тысячах миль отсюда, где вино делают… мне дворецкий сказал.
   – Может быть, на Мадейру? – предположила я.
   – Вот-вот.
   – И он уехал?
   – Ага. Он недолго пробыл: хозяйка с ним очень спесиво обходилась, а когда он уехал, назвала «пронырой торговцем». Мой Роберт думает, что он негоциант по винной части.
   – Вполне возможно, – сказала я. – А может быть, клерк или доверенный агент такого негоцианта.
   Мы с Бесси поговорили о старых временах еще час, а потом ей настало время попрощаться со мной. Утром мы на несколько минут свиделись с ней в Лоутоне, где я ждала дилижанс. Наконец мы расстались с ней у дверей «Герба Броклхерстов» – она пошла к гребню Ловуд-Фелла, чтобы оттуда с попутным фургоном вернуться в Гейтсхед, а мне предстояло сесть в дилижанс, который повезет навстречу новым обязанностям и новой жизни в неведомых окрестностях Милкота.

Глава XI

   Новая глава в романе похожа на новую сцену в пьесе. И когда, читатель, я подниму занавес на этот раз, вы должны вообразить, будто видите залу в гостинице «Георг» в Милкоте: именно такие обои с крупным узором, какими оклеивают стены в гостиницах, именно такой ковер, такая мебель, такие безделушки на каминной полке, такие олеографии, включая портрет Георга Третьего и портрет принца Уэльского и картину, изображающую гибель генерала Вулфа в битве при Квебеке. Все это вы зрите при свете свисающей с потолка масляной лампы, к которому добавляется свет огня, буйно пылающего в камине, возле которого сижу я в накидке и шляпке. Мои муфточка и зонтик лежат на столике, а я согреваюсь после того, как шестнадцать часов коченела в сырости октябрьского дня. Из Лоутона я уехала в четыре часа пополуночи, а часы здесь как раз отбивают восемь часов вечера.
   Читатель, хотя можно подумать, что я с приятностью отдыхаю, на душе у меня тревожно. Когда дилижанс остановился тут, я полагала, что меня встретят. Когда я спускалась по ступенькам деревянной лесенки, которую коридорный поставил под дверцей для моего удобства, то обеспокоенным взглядом обводила все вокруг, надеясь вот-вот услышать свое имя и увидеть экипаж, который отвезет меня в Тернфилд. Но я ничего не увидела, а когда осведомилась у полового, не спрашивал ли кто-нибудь мисс Эйр, то услышала отрицательный ответ, так что остался лишь один выход: попросить, чтобы меня проводили в отдельный кабинет, где теперь я и томилась в ожидании, пока всяческие сомнения и опасения смущали мой ум.
   Какое это странное чувство, когда неопытная девушка вдруг понимает, что она совсем одна, что все связи обрублены и она не знает, удастся ли ей добраться до гавани, куда она направляется, возвратиться же назад ей мешают непреодолимые препятствия. Обаяние приключений подслащивает это чувство, жар гордости согревает его, но затем оно вытесняется страхом, и именно страх возобладал над всем в моей душе, когда миновало полчаса, а я все еще была одна. И я позвонила.
   – В окрестностях тут есть поместье Тернфилд? – спросила я у полового, явившегося на мой зов.
   – Тернфилд? Не знаю, сударыня. Пойду спрошу в буфете.
   Он исчез, однако вернулся очень скоро.
   – Ваша фамилия Эйр, мисс?
   – Да.
   – Так вас спрашивают.
   Я вскочила, схватила со столика муфточку с зонтиком и поспешила по коридору к входной двери. Она была полуоткрыта, рядом с ней стоял какой-то мужчина, а снаружи в свете уличных фонарей я разглядела одноконный экипаж.
   – Думается, это ваш? – увидев меня, без предисловий спросил мужчина и кивнул на мой сундучок у стены коридора.
   – Да.
   Он взгромоздил его на запятки экипажа, похожего на маленькую карету. Я села и, прежде чем он захлопнул дверцу, только-только успела спросить, далеко ли до Тернфилда.
   – Миль шесть будет.
   – А долго туда ехать?
   – Да часа полтора.
   Он запер дверцу, взгромоздился на козлы, и мы тронулись. Ехали мы медленно, и у меня хватило времени для раздумий. Я радовалась, что мое путешествие близится к концу, и, откинувшись на сиденье удобного, хотя и не щегольского экипажа, безмятежно предалась своим мыслям.
   «Полагаю, – думала я, – что миссис Фэрфакс, судя по экипажу и слуге, не из тех, кто гоняется за модой. Тем лучше. В доме, поставленном на светскую ногу, мне довелось жить лишь в детстве, и я была там очень несчастна. Возможно, она живет одна, если не считать маленькой девочки, а в таком случае, если ей хоть немного присуща благожелательность, я, конечно, сумею с ней поладить – во всяком случае приложу все силы. Как жаль, что подобные усилия не всегда приводят к успеху! В Ловуде я приняла такое решение, усердно его выполняла, и мне удалось заслужить общее расположение. Но я помню, как миссис Рид презрительно пресекала любые мои старания угодить ей. Остается только молить Бога, чтобы миссис Фэрфакс не оказалась второй миссис Рид. Но ведь я же не обязана оставаться у нее. В худшем случае можно снова дать объявление в газету. Сколько еще нам остается ехать, хотелось бы мне знать?»
   Я опустила стекло и выглянула наружу. Милкот остался позади. Судя по количеству огней, это был город, с которым Лоутон не шел ни в какое сравнение. А мы, насколько я могла судить, ехали среди лугов. Однако по ним были разбросаны дома, и я решила, что здешние края во всем отличны от Ловуда – более населены, менее живописны, более полны жизни, менее романтичны.
   Дорогу усеивали рытвины, вечер был туманным, и кучер пустил лошадь шагом, так что полтора часа превратились по меньшей мере в два. Наконец он обернулся ко мне и сказал:
   – Вот он, Тернфилд-то.
   Я снова выглянула в окошко. Мы проезжали мимо церкви: на фоне неба я разглядела ее невысокую массивную колокольню. Колокол как раз отбивал четверть часа. Узкое созвездие огней на склоне холма указывало, что там расположено небольшое селение. Минут через десять кучер слез с козел и открыл какие-то ворота, створки лязгнули позади нас. Теперь мы медленно направлялись по подъездной дороге, которая привела нас к фасаду длинного дома, погруженного в полную темноту, если не считать огонька свечи за шторой в эркере. Экипаж остановился у подъезда. Горничная отворила дверь, я покинула экипаж и вошла.
   – Сюда пожалуйте, сударыня, – сказала горничная, и я последовала за ней через квадратную переднюю с высокими дверями справа и слева, в комнату, где меня ослепил двойной блеск свечи и огня в камине. Когда же я вновь обрела способность видеть, мне открылась радующая взор картина.
   Уютная комнатка, круглый столик у весело танцующего пламени, старомодное кресло с высокой спинкой, а в нем чудеснейшая миниатюрная старушка во вдовьем чепце, черном платье и белоснежном муслиновом переднике – именно такая, какой я представляла в своем воображении миссис Фэрфакс, только менее величественная и более ласковая по виду. Она вязала, у ее ног чинно восседала толстая кошка – короче говоря, более полное воплощение домашней безмятежности было бы трудно вообразить. Самый обнадеживающий прием, на какой только могла надеяться новая гувернантка. Ни подавляющего высокомерия, ни обескураживающей чопорности. Едва я вошла, как старушка встала и приветливо засеменила мне навстречу.
   – Здравствуйте, душенька. Боюсь, вы очень устали: Джон всегда ездит так медленно! Вы, должно быть, озябли. Идите-идите к огню.
   – Миссис Фэрфакс, я полагаю? – сказала я.
   – Да-да! Так садитесь же!
   Она подвела меня к своему собственному креслу, сняла с меня шаль и начала развязывать ленты моей шляпки. Я умоляла ее не затрудняться.
   – Какое же это затруднение? А у вас пальцы, конечно, совсем онемели от холода. Лия, свари-ка горячего негуса и сделай пару бутербродов. Вот ключи от кладовой.
   Она извлекла из кармана внушительнейшую связку ключей и протянула ее горничной.
   – А теперь придвиньтесь-ка к огню, – продолжала она. – Свой багаж вы, верно, привезли с собой, душенька?
   – Да, сударыня.
   – Пойду распоряжусь, чтобы его отнесли к вам в комнату! – И она хлопотливо засеменила к двери.
   «Она обходится со мной как с гостьей, – подумала я. – Такого радушного приема я никак не ждала. Думала, что встречу только холодность и сдержанность. Судя по тому, что мне доводилось слышать, с гувернантками редко так церемонятся. Однако не следует радоваться слишком рано».
   Она вернулась, собственноручно убрала со стола вязанье и две-три книги, чтобы освободить место для подноса, который внесла Лия, и сама протянула мне стакан и тарелку с бутербродами. Я совершенно не привыкла к такому вниманию и совсем смутилась. Тем более что его мне оказывала дама, гораздо выше меня по положению, моя нанимательница. Однако раз она сама, казалось, не находила в таком поведении ничего необычного, я сочла за благо скрыть свое удивление.
   – Буду ли я сегодня вечером иметь удовольствие познакомиться с мисс Фэрфакс? – спросила я, когда покончила с предложенным мне угощением.
   – Что вы сказали, душенька? Я на ухо туговата, – сообщила старушка, приближая ухо к моим губам.
   Я повторила вопрос, выговаривая слова более четко.
   – Мисс Фэрфакс? А! Вы про мисс Варанс! Вашей будущей ученицы фамилия Варанс.
   – Ах вот как! Значит, она не ваша дочь?
   – Нет, у меня детей не было.
   Мне следовало бы спросить, кем ей приходится мисс Варанс, но я подумала, что задавать слишком много вопросов – дурной тон, а к тому же я это скоро и сама узнаю.
   – Я так рада… – продолжала она, садясь напротив меня и укладывая кошку на колени. – Я так рада, что вы приехали; куда приятнее будет жить здесь, раз будет с кем поговорить. Конечно, жить тут всегда приятно, потому что Тернфилд – чудесный старинный дом, хотя, пожалуй, в последние годы о нем недостаточно заботились. Но все-таки тут прекрасно. Только, понимаете, зимой и во дворце тоскливо, если ты одна! Да, одной… Лия – милая девушка, и Джон с женой люди очень приличные, но ведь они же только слуги, и разговаривать с ними как с ровней никак нельзя. Надо держать их на подобающем расстоянии, не то они потеряют всякое уважение. Прошлой зимой (может, вы помните, она была очень холодной, и если метель не мела, так дождь лил, и ветер завывал, точно в бурю) так в дом с ноября по февраль ни одна живая душа не заглядывала, если не считать мясника да почтальона, и, просиживая тут вечер за вечером одна-одинешенька, я совсем истосковалась. Иногда я звала Лию почитать мне, но, по-моему, бедной девочке это не очень нравилось, не по вкусу ей было. Весной и летом, конечно, дело другое: когда солнце светит, а темнеет поздно, чувствуешь себя совсем иначе. Ну а в начале этой осени приехала малютка Адель Варанс со своей няней – с ребенком-то дом сразу оживает. А теперь, когда и вы здесь, я уже не затоскую!
   Слушая почтенную старушку, я проникалась к ней всевозрастающей симпатией и, придвинув кресло чуть ближе, высказала искреннюю надежду, что она найдет мое общество не менее приятным, чем предвкушает.
   – Но сегодня я не должна задерживать вас допоздна, – сказала она. – Вот-вот полночь пробьет, а вы весь день провели в дороге и, конечно, устали до полусмерти. Если ноги у вас совсем отошли, я провожу вас в вашу спальню. Я велела вам приготовить комнату рядом с моей. Она небольшая, но я подумала, вам в ней будет удобнее, чем в какой-нибудь парадной. Конечно, мебель там побогаче, да только все они какие-то унылые, неуютные. Я сама ни в одной из них ни разу не ночевала.
   Я поблагодарила ее за такой заботливый выбор, а так как действительно была утомлена длинной дорогой, то согласилась, что мне лучше поскорее лечь спать. Она взяла свечу, и я вышла из комнаты следом за ней. Сначала она пошла проверить, заперта ли входная дверь, и, вынув ключ из замка, повела меня вверх по лестнице. Ступеньки и перила были дубовыми, окна – высокими, с частым переплетом. И лестница, и длинная галерея, на которую выходили двери спален, казалось, были бы более уместны в соборе, чем в жилом доме. Воздух там был знобким, точно в склепе, и навевал грустные мысли о пустоте и одиночестве. Я почувствовала большое облегчение, когда, войдя в мою новую комнату, увидела, что она невелика и обставлена в обычном современном стиле.
   Миссис Фэрфакс ласково пожелала мне доброй ночи, я заперла за ней дверь, неторопливо осмотрелась, и уютный веселый вид моей комнатки почти избавил меня от жути, навеянной широкой передней, темной грандиозной лестницей и длинной холодной галереей. И мне показалось, что после долгого дня телесного утомления и душевной тревоги я обрела наконец надежный приют. Мое сердце преисполнилось благодарности, я опустилась на колени рядом с кроватью и излила эту благодарность в молитве, не забыв, прежде чем подняться с колен, попросить о помощи на моем новом пути и о силах, чтобы оказаться достойной той доброты, которая была мне оказана прежде, чем я ее заслужила. В эту ночь я спала на ложе без шипов, моя комнатка не таила никаких страхов. Одновременно и усталая, и довольная, я скоро погрузилась в крепкий сон, а когда проснулась, за окнами уже совсем рассвело.
   Теперь, когда лучи солнца в комнату лились сквозь веселенькие голубые занавески, озаряя обои на стенах и ковер на полу, она показалась мне настолько не похожей на ловудскую с ее голыми половицами и крашеной штукатуркой, что у меня взыграло сердце. В молодости все внешнее кажется таким важным! И я подумала, что для меня начинается жизнь, в которой будут не только шипы и вечный труд, но и цветы и удовольствия. Пробужденные переменой обстановки, новыми открывающимися мне надеждами, все мои чувства обрели особую силу. Не могу точно определить, чего именно я ожидала, но, бесспорно, чего-то радостного. Быть может, не в этот самый день и не в этом месяце, а где-то в неопределенном будущем.
   Я встала и оделась с большим тщанием – очень просто, так как у меня не было ни единого платья сколько-нибудь нарядного покроя, – однако я всегда заботилась о том, чтобы выглядеть аккуратно. Не в моей натуре было пренебрегать внешностью, относиться равнодушно к тому, какое впечатление я произвожу. Напротив, мне всегда хотелось выглядеть как можно лучше и нравиться настолько, насколько позволяло отсутствие у меня и тени красоты. Иногда я сожалела, что лишена миловидности, иногда я мечтала о розовых щечках, прямом носике и вишневых губках бантиком. Мне хотелось быть высокой, статной, величественной. Я воспринимала как несчастье, что так мала ростом, так бледна, а черты лица у меня такие неправильные и такие необычные. Но почему меня посещали эти мечты и эти сожаления? Трудно ответить. Я не могла объяснить причину даже самой себе. Однако причина была, причем логичная, естественная причина. Впрочем, когда я причесала волосы очень гладко, надела мое черное платье, которое при всей своей квакерской строгости по крайней мере хорошо на мне сидело, и поправила белоснежный воротничок, я подумала, что выгляжу достаточно пристойно, чтобы явиться на глаза миссис Фэрфакс, и что моя новая ученица во всяком случае не отшатнется от меня с брезгливостью. Открыв окно и удостоверившись, что на туалетном столике царит полный порядок, я решилась покинуть свою комнату.
   Пройдя по длинной, устланной ковром галерее, я спустилась по скользким дубовым ступенькам, но в передней ненадолго задержалась. Поглядела на портреты по стенам (один, помнится, изображал мрачного мужчину в кирасе, а другой – даму с напудренными волосами и жемчужным ожерельем), на подвешенную к потолку бронзовую люстру, на напольные часы, дубовый футляр которых, покрытый замысловатой резьбой, совсем почернел от времени и усердной полировки. Все казалось мне очень внушительным и величественным, но ведь я же понятия не имела о роскоши. Входная дверь, стеклянная в верхней половине, была открыта, и я вышла за порог. Было ясное осеннее утро, раннее солнце безмятежно лило лучи на побуревшие рощи и еще зеленые луга. Спустившись на лужайку, я обернулась и обозрела фасад дома. Он был трехэтажным, не чересчур огромным, хотя все-таки обширным – помещичий дом, а не замок вельможи. Крышу опоясывал зубчатый парапет, придавая живописный вид серому зданию. Оно отстояло довольно далеко от грачиной рощи, чьи каркающие обитатели как раз взвились в воздух, пролетели над лужайкой и садом и опустились на широком лугу, отделенном от этих последних рвом с низкой изгородью, тянущейся по его дну. Строй могучих старых тернов, крепких, узловатых, толщиной не уступающих дубам, объяснял, откуда взялось название поместья. Дальше начинались холмы, не такие величавые, как вокруг Ловуда, но и не такие суровые, не встававшие непреодолимой стеной между домом и остальным миром. И все же, пустынные и безмолвные, они словно замыкали Тернфилд в уединении, чего я никак не ожидала найти в такой близости от суеты Милкота. На одном из склонов лепилась деревушка, крыши которой прятались за деревьями. Приходская церковь находилась ближе к Тернфилду. Верх ее старинной колокольни виднелся над пригорком между домом и воротами.
   Я еще наслаждалась этим мирным пейзажем и живительной свежестью воздуха, еще с восторгом прислушивалась к шумному карканью грачей, еще озирала широкий, отмеченный печатью веков фасад дома и думала, что он слишком велик для такой одинокой старушки, как миссис Фэрфакс, когда она сама появилась в дверях.
   – Как! Уже на ногах? – сказала она. – Вижу, вы ранняя пташка.
   Я подошла к ней и получила ласковый поцелуй, сопровождавшийся сердечным рукопожатием.
   – Как вам понравился Тернфилд? – осведомилась она, и я ответила, что очень.
   – Да, – продолжала она, – красив-то он красив, но, боюсь, придет в полное запустение, если мистер Рочестер не решит поселиться тут постоянно или хотя бы приезжать сюда почаще. Такие поместья требуют присутствия владельца.
   – Мистер Рочестер? – воскликнула я. – Кто он такой?
   – Владелец Тернфилда, – ответила она невозмутимо. – А вы не знали, что его фамилия Рочестер?
   Разумеется, не знала: я впервые услышала о нем только сейчас, однако старушка, видимо, полагала, что его существование – непреложный факт, о котором каждый должен быть инстинктивно осведомлен.
   – Я думала, – сказала я, – что Тернфилд принадлежит вам.
   – Мне? Господь с вами, деточка! Подумать только – мне! Я ведь всего лишь экономка, домоправительница. Да, я в дальнем родстве с Рочестерами по материнской линии, вернее, не я, а мой муж. Он был приходским священником Хея – вон той деревеньки на холме, и служил в церкви, вон там, за воротами. Матушка нынешнего господина Рочестера была урожденная Фэрфакс и приходилась моему мужу троюродной сестрой. Но я даже и не упоминаю о моем с ними свойстве и никакого значения ему не придаю, а считаю себя просто экономкой: мой хозяин всегда со мной учтив, и мне ничего другого не нужно.
   – А девочка? Моя ученица?
   – Она воспитанница мистера Рочестера, и он поручил мне найти для нее гувернантку. Он хочет, чтобы она росла в ***шире, так мне кажется. А вот и она со своей «бонной», как она называет няню.
   Тайна разъяснилась. Эта добродушная миниатюрная вдова была не светской дамой, а жила в доме на жалованье, как и я. От этого она не стала мне менее симпатичной, напротив, я обрадовалась. Равенство между ней и мною было подлинным, а не просто снисходительностью с ее стороны. Тем свободней я буду себя чувствовать.
   Пока я обдумывала это открытие, на лужайку выбежала девочка в сопровождении няни. Я посмотрела на свою ученицу, которая сначала словно бы меня не заметила. Она была еще совсем ребенок, лет семи-восьми, худенькая, с бледным маленьким личиком и пышными кудрями, которые доставали ей до пояса.
   – С добрым утром, мисс Адель, – сказала миссис Фэрфакс. – Подойдите поговорите с мисс, которая будет вас учить и поможет вам стать очень умной.
   Девочка подошла.
   – C’est sa ma gouvernante? [11 - Это моя гувернантка? (фр.)] – спросила она у своей няни, указывая на меня.
   Та ответила:
   – Mais oui, certainement [12 - Ну да, конечно (фр.).].
   – Они иностранки? – в изумлении осведомилась я, услышав французскую речь.
   – Няня – иностранка, а Адель родилась на континенте, и, если не ошибаюсь, увезли ее оттуда только полгода назад. Она, когда приехала, ни словечка по-английски не знала, а теперь уже немножко разговаривает, только я ее не понимаю: она столько французского добавляет. Но вас-то, конечно, это не затруднит.
   К счастью, у меня было то преимущество, что французскому языку я училась у француженки: я всегда старалась разговаривать с мадам Пьеро как можно чаще, а кроме того, последние семь лет ежедневно выучивала наизусть какой-нибудь французский отрывок, старательно следя за своим выговором и прилежно подражая прононсу моей учительницы. Таким образом я приобрела определенную легкость в разговорном языке, и вряд ли мадемуазель Адель могла поставить меня в тупик. Едва поняв, что я ее гувернантка, она подошла, протянула мне руку, а я, когда повела ее завтракать, сказала ей несколько фраз по-французски. Сначала она отвечала коротко, но, когда мы сели за стол, она минут десять не спускала с меня больших карих глаз, а потом начала весело болтать.
   – А! – воскликнула она по-французски. – Вы говорите на моем языке не хуже, чем мистер Рочестер. И я могу разговаривать с вами, как с ним. И Софи тоже. Она будет рада, а то тут ее никто не понимает. Мадам Фэрфакс знает только английский. Софи – моя няня, она приехала со мной на очень большом корабле с дымящей трубой – как она дымила! – и мне было нехорошо, и Софи тоже, и мистеру Рочестеру. Мистер Рочестер лежал на диване в красивой комнате, которая называлась салон, а у нас с Софи были постельки в другом месте.

   Я чуть не упала с моей, она была похожа на раковину. И, мадемуазель… как вас зовут?
   – Эйр. Джен Эйр.
   – Айр? Ба! Я этого не выговорю. Ну, так наш корабль остановился утром, когда еще светло не было, в большом городе – огромном городе с очень темными домами – они все в копоти. Он совсем не похож на красивый чистый город, откуда я приехала. И мистер Рочестер перенес меня на руках по доске на землю, а Софи шла за нами, и мы все сели в карету, и она привезла нас в красивый большой дом – больше, чем этот, и красивее! – и он назывался «гостиница». Мы там жили почти неделю, и мы с Софи каждый день гуляли среди зеленых-презеленых деревьев в месте, которое называется «парк». И там, кроме меня, было очень много других детей, а еще пруд с красивыми птицами, и я кормила их кусочками хлеба.
   – И вы ее понимаете, когда она так тараторит? – спросила миссис Фэрфакс.
   Понимала я ее прекрасно, потому что привыкла к быстрой речи мадам Пьеро.
   – Мне бы хотелось, – продолжала старушка, – чтобы вы порасспрашивали ее о родителях. Помнит ли она их?
   – Адель, – спросила я, – с кем ты жила в красивом чистом городе, про который говорила?
   – Очень давно я жила с maman, только она улетела к Пресвятой Деве. Maman учила меня танцевать, петь и читать стихи. Очень много господ и дам приезжали к maman, и я танцевала перед ними или сидела у них на коленях и пела. Мне это нравилось. Хотите послушать, как я пою?
   Она уже доела завтрак, а потому я разрешила ей показать свои таланты. Соскочив со стула, она села ко мне на колени, потом чинно сложила ручки, встряхнула кудрями и, возведя глаза к потолку, запела арию из какой-то оперы. Это были жалобы покинутой героини, которая, оплакав вероломную измену возлюбленного, призывает на помощь свою гордость, приказывает прислужницам облачить ее в самый пышный наряд, надеть на нее лучшие ее драгоценности и решает встретиться с обманщиком вечером на балу и веселостью доказать ему, сколь мало его измена ее удручила.
   Странная тема для малютки певицы! Видимо, слушатели находили особый смак в том, как шепелявый детский голосок щебечет о любви и ревности. Что свидетельствовало об очень дурном вкусе – во всяком случае так подумала я.
   Адель пропела арию достаточно мелодично и с наивностью своего возраста. Закончив, она спрыгнула с моих колен, говоря:
   – А теперь, мадемуазель, я прочитаю вам стихи. – Встав в позу, она объявила: – «La Ligue des Rats», fable de La Fontaine [13 - «Союз крыс», басня Лафонтена (фр.).].
   Затем она продекламировала басню с большим выражением, соблюдая паузы, меняя интонацию и сопровождая чтение выразительными жестами. Все это было тоже необычно для ребенка и указывало, что учили ее с большим тщанием.
   – Тебя этой басне научила maman? – спросила я.
   – Да, и она всегда говорила вот так: «Qu’avez-vous donc? – lui dit un de ces rats. – Parlez!» [14 - «Что случилось? – спросила одна из крыс. – Говорите!» (фр.)] Она заставляла меня поднимать руку вот так, чтобы на вопросе я не забывала повышать тон. А теперь я потанцую для вас?
   – Нет, пока достаточно. Но после того, как твоя maman, по твоим словам, улетела к Пресвятой Деве, у кого ты жила?
   – У мадам Фредерик и ее мужа. Она обо мне заботилась, но мне она совсем не родная. По-моему, она бедная, потому что дом у нее не такой хороший, как у maman. Но я там недолго жила. Мистер Рочестер спросил меня, хочется мне поехать в Англию с ним и жить там у него, и я ответила «да», потому что знала мистера Рочестера давно, а мадам Фредерик совсем мало. И он всегда был очень добрым, дарил мне красивые платьица и игрушки. Только, понимаете, он не сдержал своего обещания. Привез меня в Англию. А сам уехал назад, и я его совсем не вижу.
   После завтрака мы с Адель удалились в библиотеку – мистер Рочестер отвел ее для наших занятий. Почти все книги стояли за стеклянными дверцами запертых шкафов, но один шкаф был не заперт, и в нем хранилось все, что было нужно для занятий с ребенком, а еще там стояли беллетристические книги – стихи, биографии, путешествия, несколько романов и так далее. Наверное, он полагал, что гувернантке для собственного чтения ничего другого не требуется. Правду сказать, на первое время, в сравнении с Ловудом, где книги были редкостью, мне предлагался весьма богатый выбор и для пополнения знаний, и для развлечения. Кроме того, в библиотеке стоял кабинетный рояль, совсем новый и безупречно настроенный, а еще – мольберт и два глобуса.
   Моя ученица оказалась послушной, однако не очень старательной, так как не привыкла к каким бы то ни было обязательным занятиям. Я сочла, что будет неразумным сразу усадить ее за книги. Поэтому я много с ней разговаривала, заставила немножко позаниматься, а когда настал полдень, позволила ей вернуться к няне, решив до обеда сделать несколько набросков для нее.
   Когда я поднималась по лестнице за альбомом и карандашами, меня окликнула миссис Фэрфакс.
   – Вижу, вы закончили утренние уроки? – донесся ее голос из открытой двустворчатой двери.
   Я направилась туда и очутилась в комнате благородных пропорций с сиреневыми креслами и сиреневыми занавесами, турецким ковром, панелями орехового дерева на стенах, одним огромным окном с цветными стеклами и высоким лепным потолком. Миссис Фэрфакс стирала пыль с ваз из лиловатого камня, которые стояли на столике у стены.
   – Какая чудесная комната! – воскликнула я, оглядываясь по сторонам, так как никогда еще не видела ничего и вполовину столь великолепного.
   – Да. Это столовая. Я как раз открыла окно, чтобы впустить немножко воздуха и солнечного света. Ведь в нежилых комнатах скоро заводится сырость. Гостиная вон там уже немножко смахивает на склеп.
   Она указала на широкую арку, точно повторявшую форму окна, с портьерой того же темно-синего цвета, что и гардины. Портьера была откинута, и, поднявшись по двум ступенькам, я, как мне почудилось, увидела волшебный чертог, столь непривычным для моих неискушенных глаз было открывшееся мне зрелище. На самом же деле это была всего лишь прелестная гостиная, к которой примыкал будуар. И там, и там пол устилался белым ковром, на котором, казалось, лежали яркие цветочные гирлянды; и там, и там потолок обрамляли белоснежные лепные виноградные гроздья и листья, а внизу, контрастируя с ними, стояли малиновые кушетки и оттоманки; каминную полку белейшего паросского мрамора украшали сверкающие рубиновоалые изделия из богемского хрусталя, и высокие зеркала в простенках между окнами отражали это сочетание снега и огня.
   – В каком образцовом порядке вы содержите эти комнаты! – воскликнула я. – Ни пылинки, ни холщовых чехлов. Если бы не холодок в воздухе, можно было бы подумать, что ими пользуются ежедневно.
   – Так как же, мисс Эйр! Хоть мистер Рочестер и редко сюда наезжает, но всегда без предупреждения, совсем неожиданно. А я заметила, что ему не нравится, когда все укутано и чуть он войдет в дом, как начинается суматоха. Вот я и подумала, что лучше держать комнаты наготове.
   – Мистер Рочестер придирчив и взыскателен?
   – Да нет, не очень. Но у него вкусы и привычки джентльмена, и он хочет, чтобы дом содержался как подобает.
   – Он вам нравится? И другим тоже?
   – О да! Рочестеров тут издавна уважают. Почти вся земля, которую вы отсюда видите, принадлежит им с незапамятных времен.
   – Но если не касаться его земель, сам он вам нравится? То есть как человека его здесь любят?
   – Ну, мне он не может не нравиться, и, по-моему, фермеры, которые арендуют у него землю, считают его справедливым и щедрым, но они его редко видят.
   – А особенности у него есть? Короче говоря, какой у него характер?
   – А! Характер у него, думается, безупречный. Пожалуй, кое-какие странности ему свойственны. Он много путешествовал, повидал мир. Полагаю, он очень умен, но я-то с ним почти никогда не разговариваю.
   – А в чем он странен?
   – Не знаю. Так просто словами не опишешь, ничего особенно заметного, но чувствуешь это, когда говоришь с ним. Не всегда поймешь, шутит он или серьезен, доволен он или наоборот. Короче говоря, его трудно понимать, во всяком случае мне. Только это не важно, хозяин очень хороший.
   Вот и все, что я узнала от миссис Фэрфакс о ее и моем патроне. Есть люди, словно бы не способные набросать характер или уловить и описать самое важное в других людях или предметах. Добрая старушка, видимо, принадлежала к этой категории. Мои вопросы вызывали у нее недоумение, а не подталкивали на откровенность. В ее глазах мистер Рочестер был мистером Рочестером, джентльменом, землевладельцем – и только. Узнавать и выяснять что-либо сверх этого она не пыталась, и, видимо, ее удивило мое желание получить более точное представление о нем.
   Когда мы покинули столовую, миссис Фэрфакс предложила показать мне дом, и следом за ней я поднималась и спускалась по лестницам, то и дело восхищаясь, так как все было отлично устроено и выглядело великолепно. Особенно роскошными мне показались парадные апартаменты, а некоторые комнаты на третьем этаже, хотя и темные и с низкими потолками, вызывали интерес царившим в них духом старины. В нижних комнатах время от времени мебель по велению моды заменялась, и прежнюю водворяли сюда. В смутном свете, пробивавшемся сквозь узкие окна с частым переплетом, виднелись кровати вековой давности, дубовые и ореховые комоды, походившие на Ковчег Завета из-за странной покрывавшей их резьбы – пальмовых ветвей и херувимов; ряды старинных стульев с узкими сиденьями и высокими спинками, еще более древние табуреты, мягкий верх которых еще хранил следы вышивки, творения пальцев, давным-давно истлевших под гробовой доской. Все эти реликвии превращали третий этаж Тернфилд-Холла в хранилище былого, в святилище памяти. Глубокая тишина, сумрак, удаленность этих приютов прошлого очень понравились мне при свете дня. Но у меня не возникло ни малейшего желания провести ночь на одной из этих широких массивных кроватей, отгороженных от окружающего мира дубовыми дверцами или затененных старинными английскими пологами с выпуклой вышивкой, изображающей странные цветы и еще более странных птиц и уж совсем странные человеческие фигуры. Так какими же странными показались бы все они в бледном лунном свете!
   – В этих комнатах спят слуги? – спросила я.
   – Нет. Им отведены небольшие комнаты в задней части дома. Тут никто никогда не ночует. Так и кажется, водись в Тернфилд-Холле привидения, они бродили бы тут.
   – Да, пожалуй. Но, значит, привидений у вас нет?
   – Во всяком случае я о них никогда не слышала, – ответила миссис Фэрфакс с улыбкой.
   – И никаких упоминаний о них – никаких легенд или жутких историй?
   – По-моему, нет. Хотя говорят, что Рочестеры в свое время не отличались кротостью и миролюбием, а прямо наоборот. Возможно, потому они теперь и почиют спокойно в своих могилах.
   – Да. «От лихорадки жизни отсыпаясь», – произнесла я вполголоса слова Макбета. – А куда вы теперь меня поведете, миссис Фэрфакс? – спросила я затем, так как она свернула в боковой коридор.
   – На крышу. Хотите полюбоваться видом оттуда? – сказала она, уже направляясь к узкой лестнице.
   Следом за ней я поднялась на чердак, а затем по приставной лестнице и через люк мы выбрались на плоскую крышу. Теперь я оказалась на уровне колонии грачей и могла бы заглянуть в их гнезда. Перегнувшись через парапет, я разглядывала окрестности, раскинувшиеся далеко внизу, точно географическая карта. Ярко-зеленый бархат лужайки, охватывающей серое подножие дома, луг, обширностью не уступающий парку, кое-где усеянный купами старых деревьев; лес, серо-бурый, разделенный пополам подъездной дорогой, совсем заросшей, зеленеющей мхами – куда более зеленой, чем древесная листва; церковь по ту сторону ворот, проезжая дорога, безмятежные холмы, дремлющие под осенним солнцем; горизонт, ограниченный благостным небосводом, лазурным с вкраплениями перламутровой белизны. Ничто не ошеломляло воображения, но все радовало глаз. Когда я повернулась и пошла к люку, то лишь с большим трудом сумела увидеть приставную лестницу. Чердак казался темным, точно склеп, после голубого свода, на который я только что смотрела, и залитого солнцем пейзажа – леса, пастбища и зеленых холмов, которые я обозревала с таким восторгом с крыши дома в самом их центре.
   Миссис Фэрфакс задержалась, закрывая крышку люка, а я ощупью нашла выход с чердака и начала спускаться по узкой лестнице. Затем немного постояла у начала длинного коридора, разделявшего комнаты третьего этажа, – узкого, низкого и полутемного, лишь с одним оконцем в дальнем конце. Два ряда черных плотно закрытых дверей придавали ему сходство с потайным ходом в замке Синей Бороды.
   Я бесшумно пошла по нему, и вдруг мой слух поразили звуки, какие я меньше всего ожидала услышать здесь, – чей-то смех. Это был странный смех, дробный, вымученный, невеселый. Я остановилась. Звуки оборвались. Но лишь на мгновение. Потом раздались снова и громче. В первый раз смех, хотя и четкий, был очень тихим. Теперь он завершился бурным раскатом, который, казалось, отозвался эхом в каждой запертой комнате, хотя вырвался лишь из одной, и я могла бы указать, из какой.
   – Миссис Фэрфакс! – позвала я, услышав, что она спускается по лестнице. – Вы слышали громкий смех? Кто это мог быть?
   – Кто-нибудь из прислуги, – ответила она. – Возможно, Грейс Пул.
   – Но вы его слышали? – снова спросила я.
   – Да, очень ясно. Я ее часто слышу: она шьет в одной из этих комнат. Иногда к ней заходит Лия, и вместе они, бывает, очень шумят.
   Вновь зазвучал смех – на этот раз тихо, отрывисто и завершился странным бормотанием.
   – Грейс! – воскликнула миссис Фэрфакс.
   Я не ждала, что на этот зов откликнется какая-нибудь Грейс. Такого трагичного, такого потустороннего смеха я еще никогда не слышала, и лишь то, что день был в разгаре, и эти странные «ха-ха-ха!» не сопровождались никакими сверхъестественными проявлениями, а ни обстановка, ни час не пробуждали страха, помешало мне проникнуться суеверным ужасом. Впрочем, тут же выяснилось, что моя фантазия сыграла со мной глупую шутку.
   Ближайшая ко мне дверь отворилась, и оттуда вышла женщина лет тридцати-сорока, плотная, широкоплечая, рыжая, с суровым простым лицом – менее романтичную или менее призрачную фигуру трудно было вообразить.
   – Слишком много шума, Грейс, – сказала миссис Фэрфакс. – Не забывайте, какие вам даны распоряжения.
   Грейс молча сделала книксен и затворила дверь.
   – Она взята в дом швеей и помогает Лии с уборкой, – продолжала миссис Фэрфакс. – Нельзя сказать, чтобы она была безупречна во всем, но со своими обязанностями справляется. Да, кстати, как вы утром позанимались со своей новой ученицей?
   Разговор перешел на Адель и продолжался, пока мы не добрались до залитого солнечным светом безмятежного нижнего этажа. Навстречу нам выбежала Адель, восклицая:
   – Mesdames, vous êtes servies! – И добавила: – J’ai bien faim, moi! [15 - Сударыни, кушать подано!.. Я уже очень проголодалась! (фр.)]

Глава XII

   Обещание спокойной и деятельной жизни, залогом которой, казалось, стало мое первое безоблачное знакомство с Тернфилдом, не обмануло и при продолжении этого знакомства. Миссис Фэрфакс оказалась именно такой, какой выглядела: доброй, в меру умной женщиной с мирным характером и хорошей домоправительницей. Моя ученица была бойкой девочкой, изба лованной и иногда капризной. Но так как ее поручили всецело моим заботам и никто не вмешивался в мои планы ее воспитания, то вскоре прежние выходки были забыты и она стала послушной и прилежной. У нее не было ни блестящих способностей, ни оригинальности в характере, ни особой чувствительности или не по годам развитого вкуса – словом, ничего, что хотя бы на дюйм приподнимало ее над обычным уровнем детей ее возраста, но не было и никаких особых недостатков или дурных наклонностей, которые бы поставили ее ниже его. Она делала положенные успехи, питала ко мне живую, хотя, наверное, не очень глубокую привязанность и своей наивностью, веселой болтовней и стараниями заслужить похвалу вызвала у меня ответную симпатию, достаточную, чтобы нам обеим было приятно общество друг друга.
   Мои слова, par parenthèse [16 - Скажем в скобках (фр.).], несомненно, сочтут весьма бездушными те, кто провозглашает торжественные доктрины об ангельской природе детей и почитает священной обязанностью их воспитателей относиться к ним с идолопоклонническим обожанием. Однако я пишу не для того, чтобы льстить родительскому эгоизму, повторять ханжеские слащавости или подтверждать лицемерные выдумки, но просто веду правдивый рассказ. Я добросовестно заботилась о здоровье и образовании Адели, учила ее и испытывала теплое чувство к милой девчушке, точно так же как питала благодарность к миссис Фэрфакс за ее доброту и удовольствие от ее общества, пропорциональную ее расположению ко мне и заурядности ее ума и характера.
   Пусть кто хочет порицает меня, если я добавлю, что порой, когда я в одиночестве прогуливалась по лесу, когда подходила к воротам и смотрела на дорогу или, воспользовавшись тем, что Адель играет с бонной, а миссис Фэрфакс варит варенье в кладовой, я поднималась по трем лестницам, откидывала крышку люка, выходила на крышу и смотрела на луга и холмы, на дальний горизонт, что тогда во мне просыпалась жажда обладать зрением, которое проникло бы за эти пределы, достигло бы большого мира: городов и дальних краев, кипящих жизнью, о которых я только слышала, что тогда я мечтала приобрести побольше опыта, чем у меня было, встречаться с близкими мне по духу людьми, расширить круг моих знакомств, а не ограничиваться обществом тех, с кем судьба свела меня здесь. Я ценила то хорошее, что было в миссис Фэрфакс, и то хорошее, что было в Адели, но я верила, что есть иное и лучшее, а веря, жаждала убедиться в этом воочию.
   Кто станет винить меня? Несомненно, очень многие. И меня назовут излишне требовательной. Но что я могла? Стремление к переменам было заложено в моей натуре, иногда оно оборачивалось мучительным волнением, и тогда облегчение я находила, только расхаживая по коридору третьего этажа взад и вперед, в тишине, в безлюдье, позволяя моему внутреннему взору созерцать манящие видения, которые представали перед ним, – а их было множество, одно другого прельстительнее. Мое сердце возбуждалось ликующим чувством, которое и тревожило его, и ободряло. И что самое лучшее, я открывала свой внутренний слух повести, которая никогда не завершалась, повести, творимой моим воображением и не имеющей конца, полной событий, жизни, огня, чувств – всего того, о чем я страстно мечтала и чего не было в моем будничном существовании.
   Тщетно настаивать, будто человеческая душа должна удовлетворяться покоем. Нет, ей необходима бурная деятельность, и она создает ее подобие в мечтах, если не может обрести в яви. Миллионы обречены на еще более застывшее существование, чем мое, и миллионы безмолвно восстают против своего жребия. Никому не известно, сколько еще восстаний, кроме политических, зреет во множествах, населяющих мир. Считается, что женщины, как правило, очень спокойны, но женщины чувствуют точно так же и точно то же, что и мужчины, применение своих способностей и поле для деятельности им необходимы не менее, чем их братьям. Они страдают от навязанных им слишком жестких ограничений, от абсолютной застойности жизни совершенно так же, как страдали бы на их месте мужчины. И какая узость со стороны этих привилегированных счастливцев утверждать, будто женщинам положено ограничиваться приготовлением пудингов, штопкой чулок, игрой на фортепьяно и вышиванием кошелечков. Какое недомыслие осуждать их или смеяться над ними, если они стремятся делать более того, узнавать более того, чем обычай предписывает их полу.
   В этом моем уединении я довольно часто слышала смех Грейс Пул – тот же раскат, та же медлительность, растянутые «ха-ха-ха!», которые так напугали меня в первый раз. Слышала я и ее невнятное бормотание, даже более странное, чем ее смех. Бывали дни, когда она хранила полное безмолвие, но в другие я не находила объяснения звукам, которые доносились до меня. Порой я видела, как она выходила из своей комнаты с тазиком, тарелкой или подносом в руках, спускалась в кухню и вскоре возвращалась, обычно (ах, романтичный читатель, прости меня за пошлую правду!) с кувшинчиком портера. Ее наружность всегда действовала охлаждающе на любопытство, которое пробуждали во мне непонятные звуки, доносившиеся из-за ее запертой двери. Суровость и туповатость ее черт не сулили ничего интересного. Я несколько раз старалась завязать с ней разговор, но она оказалась очень немногословной: короткие «да» и «нет» обычно тут же клали конец моим попыткам.
   Другие обитатели дома, а именно Джон и его жена, Лия, горничная, и Софи, французская няня, были обычными – вполне достойными, но ничем не примечательными людьми. С Софи я разговаривала по-французски и иногда задавала ей вопросы о ее родине, но она была плохой рассказчицей и не умела ничего толком описать. Ответы ее чаще всего были настолько сбивчивыми и пустыми, что охлаждали всякое желание расспрашивать ее дальше.
   Октябрь, ноябрь, декабрь остались позади. Как-то в январе миссис Фэрфакс после обеда попросила меня устроить Адели маленькие каникулы, так как она немножко простудилась, и Адель поддержала эту просьбу с пылом, напомнившим мне, как я сама в детстве радовалась любому освобождению от уроков. Поэтому я дала согласие, считая, что некоторая уступчивость тут вполне уместна. День был ясный, безветренный, хотя и очень холодный. Мне не хотелось и дальше сидеть в библиотеке, где я провела все утро, а миссис Фэрфакс как раз написала письмо, которое требовалось отнести на почту, и потому, надев шляпку и пелерину, я вызвалась отнести его в Хей – две мили сулили приятную зимнюю прогулку. Убедившись, что Адель уютно устроилась в своем креслице у пылающего камина в комнате миссис Фэрфакс, и вручив ей для развлечения ее самую хорошую восковую куклу (обычно кукла эта лежала в запертом ящике, завернутая в фольгу), а также сборник сказок, я ответила поцелуем на ее «Revenez bientôt, ma bonne amie, ma chère mademoiselle Jeanette» [17 - Возвращайтесь поскорее, мой дружочек, милая мадемуазель Джен (фр.).] и отправилась в путь.
   Земля была твердой, воздух неподвижным, дорога пустынной. Я шла быстрым шагом, пока не разогрелась, а потом замедлила его, чтобы насладиться прогулкой и проанализировать, чем объясняется удовольствие, которое дарил мне этот час и все вокруг. Церковный колокол, когда я проходила мимо колокольни, как раз отбил три, и очарование часа заключалось в надвигающихся сумерках, в бледном солнце, опустившемся совсем низко. Тернфилд остался в миле позади, и я шла между живыми изгородями, которые в летние месяцы славились благоухающим шиповником, а осенью орехами и ежевикой и даже теперь кое-где хранили алые клады ягод боярышника и рябины. Однако зимой дорога больше всего пленяла полным одиночеством и безлиственным покоем. Порыв ветра, налети он, остался бы беззвучным, потому что вокруг не было ни остролиста, ни других вечнозеленых растений, чтобы зашелестеть в ответ, а облетевшие ореховые кусты и боярышник оставались столь же неподвижными, как белые истертые камни, которыми была вымощена средняя часть дороги. Справа и слева вдаль уходили луга, где теперь не паслось ни единого стада, а коричневые пичужки, иногда опускавшиеся на ветки, казались одинокими побурелыми листьями, которые позабыли опасть.
   До Хея дорога все время вела вверх. Пройдя половину пути, я села на приступку перелаза, открывавшего доступ на луг, поплотнее закуталась в пелерину, спрятала руки в муфточку и совсем не чувствовала холода, хотя день был морозный, о чем свидетельствовала ледяная корка перед мостом через ручей. Теперь он замерз, но несколько дней назад во время бурной оттепели вышел из берегов и хлестал через мост. С моего места мне был виден Тернфилд: серый с зубчатым парапетом дом был центром долины подо мной. На западе темнел его лес и грачиная роща. Я медлила там, пока солнце не зашло за деревья, а затем его багровый диск закатился за горизонт позади них. Тогда я повернула голову и поглядела на восток.
   Гребень холма впереди оседлала восходящая луна. Бледная точно облако, но с каждой минутой обретая яркость, она повисла над Хеем, который был почти целиком заслонен деревьями. Струйки сизого дыма вились над его малочисленными печными трубами. До селения оставалась еще миля, но в полнейшей тишине до меня уже доносились легкие отголоски тамошней жизни. Мой слух улавливал и ропот речек – в каких долинах и оврагах, я не могла бы сказать, но за Хеем поднимались другие холмы, и, без сомнения, их там струилось немало. Вечернее же безмолвие выдавало и журчание самых ближних потоков, и вздохи самых дальних.
   Грубый шум вторгся в эти замирающие всплески и шепоты – одновременно и очень далекий, и очень четкий: перестук и полязгивание заглушили нежный лепет вод. Так на картине тяжелая громада отрога или корявый ствол могучего дуба, написанные на переднем плане сильными темными мазками, заслоняют воздушную даль голубеющих холмов, солнечный горизонт и перламутр облаков, где один оттенок мягко переходит в другой.
   Шум приближался к мосту – нарастающий лошадиный топот, хотя извивы дороги пока еще прятали коня. Я как раз собиралась встать с приступки, но дорога тут сужалась, и я осталась сидеть, чтобы пропустить всадника. В те дни я была молода, и в моем мозгу обитали всяческие фантазии – и светлые, и темные. Среди прочего вздора там прятались воспоминания о няниных сказках. Когда они пробуждались, расцветшая юность добавляла им силы и яркости, на которые детство не способно. И, слушая топот, ожидая появления лошади из сумрачных теней, я вспомнила услышанные от Бесси предания, в которых действовал некий североанглийский оборотень, называемый Гитраш, – в облике коня, мула или огромного пса он являлся припоздавшим путникам на пустынных дорогах, как этот конь должен был вот-вот появиться передо мной.
   Он был уже совсем близко, но все еще оставался невидимым, когда я услышала шорох под живой изгородью, и совсем рядом возле ореховых кустов проскользнул огромный пес, ясно выделявшийся на их фоне черно-белой окраской шерсти. Точно таким же было, по словам Бесси, одно из обличий Гитраша – подобие льва с длинной шерстью и тяжелой головой. Однако, вопреки моим ожиданиям, пес пробежал мимо меня, не остановившись, не поглядев мне в лицо жуткими, вовсе не собачьими глазами. И тут появилась лошадь – высокий скакун с всадником на спине. Всадник, человек, мгновенно разрушил чары: никто никогда не оседлывал Гитраша, он всегда был одинок, да и гоблины, полагала я, хотя и вселяются в тела бессловесных животных, вряд ли склонны искать приют в человеческой оболочке. Да, это был не Гитраш, а просто путешественник, избравший более короткий путь в Милкот. Он промчался мимо, и я пошла своей дорогой, но не сделала и нескольких шагов, как остановилась и оглянулась, услышав скрежет и восклицание: «Какого дьявола?», за которыми последовал звук тяжелого падения. Всадник и конь лежали на земле – копыта коня поскользнулись на обледеневшей дороге. Пес вернулся огромными прыжками, увидел, что его хозяин попал в беду, услышал стон коня и принялся лаять, а темные холмы отвечали ему раскатистым эхом. Лай был очень басистым, пропорционально телосложению пса. Он обнюхал два лежащих тела, а потом подбежал ко мне, словно призывая на помощь – никого другого он о ней попросить не мог. Я послушно направилась к всаднику, который к этому времени выпутался из стремян. Движения его были такими энергичными, что, подумала я, он вряд ли сильно ушибся, но все-таки спросила:
   – Вы не расшиблись, сэр?
   По-моему, он сыпал проклятиями, хотя я не могу утверждать это наверное; однако он, несомненно, произносил какое-то заклинание, так как не ответил мне сразу.
   – Не могу ли я чем-нибудь помочь? – задала я еще один вопрос.
   – Просто отойдите в сторону, – ответил он, поднимаясь с земли – сначала став на колени, а потом и на ноги.
   Я послушалась, и начался процесс кряхтения, ударов и лязганья копыт под аккомпанемент лая и подвываний, так что я отошла еще на несколько ярдов, однако решила подождать и посмотреть, чем все завершится. К счастью, завершилось все хорошо. Конь поднялся на ноги, а пес угомонился по команде «Куш, Лоцман!». Теперь всадник нагнулся и ощупал свою ногу, начав со ступни, словно проверяя, цела ли она. Видимо, что-то оказалось не так – он добрел до перелаза и сел на приступку, с которой я только что встала.
   Несомненно, я была в настроении оказать ему услугу или, во всяком случае, предложить ее, потому что я снова подошла к нему.
   – Если вы нуждаетесь в помощи, сэр, то я могу привести кого-нибудь из Тернфилд-Холла или из Хея.
   – Благодарю вас, но я справлюсь сам. Обошлось без переломов, просто небольшое растяжение. – Вновь он встал, нажал на ступню, и у него вырвалось невольное «ох!».
   Еще не совсем стемнело, а луна уже светила в полную силу, и я могла его рассмотреть. Он был закутан в скрывавший его фигуру плащ с меховым воротником, со стальными застежками, и я увидела только, что он среднего роста и широкоплеч. Лицо у него было смуглое, с суровыми чертами и тяжелым лбом. В эту минуту его глаза под нахмуренными бровями были полны сердитой досады. Был он уже не первой молодости, но не выглядел и пожилым. Я дала ему лет тридцать пять. Страха я не испытывала – лишь легкую робость. Будь он героического вида красавцем, я бы не посмела задавать ему вопросы против его желания и предлагать ему непрошеную помощь. Молодых красавцев мне редко приходилось видеть, и ни разу в жизни я не разговаривала ни с одним. Теоретически я почитала красоту, элегантность, благородную смелость, обаяние, однако, повстречайся они мне воплощенными в живом мужчине, я инстинктивно уловила бы, что все это не имеет и не может иметь отношения ко мне, и отпрянула бы, точно от молнии, от огня – от всего, что ярко блещет, но может опалить.
   Даже если бы этот незнакомец улыбнулся и был бы вежлив со мной, когда я заговорила с ним, если бы он отклонил предложенную помощь учтиво и с благодарностью, я бы пошла своей дорогой, не испытывая никакой потребности повторить свое предложение. Однако нахмуренные брови и его резкость ободрили меня: я осталась стоять на месте, когда он сделал мне знак идти дальше, и объявила:
   – Я не могу оставить вас одного, сэр, на этой пустынной дороге, пока не увижу, что вы способны сесть в седло.
   При этих моих словах он взглянул на меня (прежде он почти не поворачивал ко мне головы).
   – Мне кажется, вам бы следовало быть сейчас дома, – сказал он. – Если ваш дом где-то здесь. Где вы живете?
   – Неподалеку, ниже по дороге. И я ничуть не боюсь выходить в вечерние часы, если светит луна. Если вы пожелаете, я с большим удовольствием схожу за помощью в Хей. Собственно говоря, я как раз иду туда отправить письмо.
   – Вы живете ниже по дороге? Вон в том доме с парапетом? – И он указал на Тернфилд-Холл, облитый бледными лучами луны и четко белевший на фоне леса, который по контрасту с небом на западе казался сплошным скоплением черных теней.
   – Да, сэр.
   – А чей это дом?
   – Мистера Рочестера.
   – Вы знакомы с мистером Рочестером?
   – Нет. Я никогда его не видела.
   – Так, значит, он сейчас в отсутствии?
   – Да.
   – А вы не могли бы сказать мне, где он сейчас?
   – Я не знаю.
   – Разумеется, вы не прислуга. Вы… – Он смолк, поглядел на мою одежду, как всегда очень простую: пелерина из черной шерсти, черная касторовая шляпка, какие бы не стала носить ни одна уважающая себя камеристка. Он, видимо, не мог понять, кто же я такая, и я ему помогла:
   – Я гувернантка.
   – А, гувернантка! – повторил он. – Прах меня побери, совсем забыл. Гувернантка! – И вновь моя одежда подверглась взыскательному осмотру. Через две минуты он встал с приступки и поморщился от боли, едва сделал первый шаг.
   – Отправить вас за помощью я не хочу, – сказал он, – но вы могли бы сами помочь мне, если будете столь любезны.
   – Разумеется, сэр.
   – У вас нет зонтика, на который я мог бы опереться?
   – Нет, сэр.
   – Попытайтесь взять моего коня под уздцы и подвести его ко мне. Вы не боитесь?
   Будь я одна, то, конечно, побоялась бы подойти к лошади, но, когда меня об этом попросили, я послушалась, положила муфточку на приступку перелаза, направилась к высокому коню и попыталась схватить уздечку, но он нервничал и отворачивал голову. Тщетно я вновь и вновь протягивала руку, смертельно боясь, что окажусь под передними копытами. Незнакомец некоторое время наблюдал за нами, а потом засмеялся.
   – Вижу, – сказал он, – что гору подвести к Магомету не удастся, значит, у вас есть только один выход: помочь Магомету подойти к горе. Я вынужден попросить вас подойти сюда.
   Я послушалась, и он продолжал:
   – Извините меня, но необходимость вынуждает меня воспользоваться вами как костылем.
   Он положил тяжелую руку мне на плечо и, опираясь на меня, дохромал до коня. Схватив уздечку, он тотчас подчинил его своей воле и вспрыгнул в седло, хотя при этом движении его лицо исказилось от боли.
   – Теперь, – сказал он, разжав зубы, которыми закусил нижнюю губу, – будьте добры, подайте мне хлыст. Он упал под изгородь.
   Поискав, я нашла хлыст и отдала ему.
   – Благодарю вас. А теперь поспешите с письмом в Хей, чтобы вернуться как можно скорее.
   При первом прикосновении шпор его конь вздрогнул и взвился на дыбы, но тут же понесся по дороге, пес бросился за ним, и все трое исчезли из виду,

     как ветка вереска, что вихрь сломал и вдаль умчал.

   Я взяла муфту и пошла дальше. Случилось небольшое происшествие и осталось позади. Да, это было незначительное происшествие, ничуть не романтичное, не интересное, но все же оно скрасило переменой один час однообразной жизни. В моей помощи нуждались, о ней попросили, и я ее оказала. Я радовалась, что могла что-то сделать, – хотя и пустячный, но это был поступок, а мне приелось бездейственное существование. И новое лицо было как новый портрет, помещенный в галерее памяти, такой непохожий на все остальные. Во-первых, потому что это было лицо мужчины, а во-вторых, потому, что оно было смуглым, сильным и суровым. Оно виделось мне, когда я добралась до Хея и сдала письмо в почтовую контору. Я видела его перед собой, когда быстро шла вниз по склону всю дорогу до дома. Когда я поравнялась с перелазом, то остановилась на минуту, осмотрелась, прислушалась. А вдруг вновь конские копыта простучат по мосту, вновь появятся всадник в плаще и похожий на Гитраша ньюфаундленд? Но я видела только живую изгородь, да прямо передо мной ива тянулась вверх навстречу лунным лучам. И я слышала только легкие вздохи ветра, порывами проносящегося между тернфилдскими деревьями в миле от меня. А когда я посмотрела вниз, туда, где раздавались эти вздохи, мой взгляд, скользнув по фасаду, задержался на освещенном окне, напомнившем мне, что час поздний и надо поторопиться.
   Мне не хотелось возвращаться в Тернфилд. Переступить его порог значило вернуться в застойную рутину. Подняться по темной лестнице, войти в мою одинокую келью, а потом встретиться с исполненной спокойствия миссис Фэрфакс и провести с ней долгий зимний вечер, с ней одной, – все это совсем погасило бы легкое радостное возбуждение, вызванное прогулкой, заставило бы меня вновь наложить на порывы моего духа невидимые оковы однообразного и чересчур размеренного существования – существования, самые преимущества которого, обеспеченность и покой, я переставала хоть сколько-нибудь ценить. Какую пользу я извлекла бы, будь в ту минуту я ввергнута в бури необеспеченной, зыбкой жизни и на горьком опыте научилась бы ценить покой, среди которого я сейчас изнывала? Ровно такую же, какую человек, устав от «пыточных тисков удобнейшего кресла», извлекает из длинной прогулки. И столь же естественным в моих обстоятельствах, как и у этого поэта, было желание вырваться на волю.
   Я задержалась у ворот, я задержалась на лужайке, я прохаживалась взад и вперед у крыльца. Ставни стеклянной двери были закрыты, и я не могла заглянуть внутрь, а и мои глаза, и мой дух словно отталкивались от угрюмого дома, от серой оболочки, скрывавшей кельи, куда не проникал луч света, каким он представлялся мне, и устремлялись к раскинувшемуся надо мной небу – синему морю, не испорченному пятнами облаков. Луна торжественно поднималась по нему и казалась оком, взирающим вверх, пока вершины холмов, из-за которых она поднялась, уходили все ниже и ниже, она же устремлялась к зениту, полуночно темному в своей неизмеримой глубине. А трепещущие звезды на ее пути вызывали ответный трепет в моем сердце и горячили кровь в моих жилах, пока я смотрела на них. Однако самое незначительное способно вернуть нас с небес на землю: в прихожей пробили часы, и этого оказалось достаточно. Я отвернулась от луны и звезд, открыла боковую дверь и вошла.
   В передней было не совсем темно, хотя высоко висящую бронзовую люстру еще не зажгли. Однако там разливалось мягкое сияние, ложась и на нижние ступеньки дубовой лестницы.
   Исходило это красноватое свечение из открытых дверей парадной столовой. Широко распахнутые створки позволяли увидеть веселое пламя в камине, отражающееся и от его мрамора, и от медной решетки, бросающее теплые блики на сиреневые гардины и на отполированную мебель. Ложились они на маленькое общество, собравшееся у камина. Едва мой взгляд упал на эту группу, едва я услышала смешанный гул голосов, в котором различила веселое тараторение Адели, как створки двери сомкнулись.
   Я поспешила в комнату миссис Фэрфакс. Там тоже горел огонь, но не было ни свечи, ни миссис Фэрфакс. Вместо нее на коврике восседал, устремив внимательные глаза на огонь, большой лохматый черно-белый пес, как две капли воды похожий на Гитраша у перелаза. Настолько похожий, что я шагнула вперед и позвала:
   – Лоцман!
   Пес встал, подошел ко мне и обнюхал меня. Я погладила его, и он завилял пушистым хвостом. Но все равно было жутковато оставаться с ним наедине. К тому же я не представляла, откуда он мог появиться здесь. И позвонила, потому что хотела, чтобы мне принесли свечу – а также узнать, что это за странный гость. Вошла Лия.
   – Что это за пес?
   – Он сопровождал хозяина.
   – Кого-кого?
   – Хозяина. Мистера Рочестера. Он только что приехал.
   – Вот как! И миссис Фэрфакс сейчас с ним?
   – Да. И мисс Адель тоже. Они в столовой, а Джон поехал за доктором. С хозяином случилась беда: его лошадь упала, и он потянул лодыжку.
   – Упала на дороге в Хей?
   – Да, на спуске. Поскользнулась на замерзшей луже.
   – А! Принесите мне, пожалуйста, свечу, Лия.
   Лия пошла за свечой и вернулась вместе с миссис Фэрфакс, которая, в свою очередь, сообщила мне новость, добавив, что мистер Картер, доктор, уже приехал и сейчас осматривает мистера Рочестера. Затем она торопливо вышла, чтобы распорядиться насчет чая, а я поднялась к себе, чтобы снять верхнюю одежду.

Глава XIII

   Оказалось, что по совету доктора мистер Рочестер лег спать пораньше, а вот встал на следующее утро довольно поздно. Когда же он все-таки спустился вниз, то для того лишь, чтобы заняться делами: его управляющий и несколько фермеров уже ждали, когда он их примет.
   Мы с Аделью покинули библиотеку: теперь ей предстояло играть роль приемной для ежедневных посетителей. В одной из верхних комнат затопили камин. Туда я перенесла учебники и книги и приготовила все, чтобы преобразить эту комнату в классную. В течение утра я убедилась, что Тернфилд-Холл неузнаваемо изменился: исчезла церковная тишина, чуть ли не каждый час раздавался стук в дверь или трезвонил колокольчик. И в передней то и дело слышались шаги, там звучали новые незнакомые голоса. По дому заструился ручеек из внешнего мира – он обрел хозяина и таким нравился мне больше.
   Учить Адель в этот день оказалось нелегко: она все время отвлекалась, бегала за двери и перегибалась через перила посмотреть, не покажется ли мистер Рочестер, придумывала предлоги спуститься вниз, чтобы, как я не сомневалась, навестить библиотеку, где, я знала, она оказалась бы совершенно лишней. А когда я, рассердившись, потребовала, чтобы она сидела смирно, Адель принялась болтать про своего ami, monsieur Edouard Fairfax de Rochester [18 - Друга, мистера Эдварда Фэрфакса де Рочестера (фр.).], как она его называла (его полное имя я услышала только теперь от нее), и строить предположения, какие подарки он ей привез. Оказалось, он накануне вечером намекнул, что в его багаже, когда он прибудет из Милкота, найдется коробка, содержимое которой может ее заинтересовать.
   – Et cela doit signifier, – сказала она, – qu’il y aura là-dedans un cadeau pour moi, et peut-être pour vous aussi, mademoiselle. Monsieur a parlé de vous; il ma demandé le nom de ma gouvernante, et si elle n’était pas une petite personne, assez mince et un peu pâle. J’ai dit que oui: car c’est vrai, n’est-ce pas, mademoiselle? [19 - А это значит, что там есть подарок для меня, а может, и для вас тоже, мадемуазель. Ведь он говорил про вас, он спросил меня, как зовут мою гувернантку, а еще он спросил: «Это такая бледная худышка небольшого роста?», и я сказала, что да, потому что это ведь правда, мадемуазель? (фр.)]
   Как обычно, мы с моей ученицей пообедали в гостиной миссис Фэрфакс. Днем забушевала метель, и до вечера мы оставались в классной комнате. Когда стемнело, я разрешила Адели убрать книги и тетради и отправиться вниз, так как относительная тишина там и умолкший дверной колокольчик навели меня на мысль, что мистер Рочестер покончил с делами. Оставшись одна, я подошла к окну, но ничего не увидела: хлопья, кружащие в потемневшем воздухе, скрывали даже кусты на лужайке. Я опустила штору и вернулась к камину.
   Глядя на горки янтарных углей, я творила в своем воображении некое подобие Гейдельбергского замка над Рейном, который видела на картинке в книге, но тут вошла миссис Фэрфакс и своим появлением рассыпала огненную мозаику, которую я успела составить, а также разогнала нежеланные тяжкие мысли, начавшие вторгаться в мое одиночество.
   – Мистер Рочестер будет рад, если вы со своей ученицей сегодня вечером присоединитесь к нему за чаем в гостиной, – сказала она. – Он весь день был очень занят и не мог прежде познакомиться с вами.
   – Когда он пьет чай? – спросила я.
   – Да около шести: в деревне он ложится рано. Вам лучше переодеться сейчас же. Я пойду с вами, помогу застегнуть пуговицы. Возьмите свечу.
   – А надо ли мне переодеваться?
   – Да, разумеется. Когда мистер Рочестер здесь, я всегда переодеваюсь к вечеру.
   Соблюдение этого светского обычая показалось мне излишне церемонным, но я пошла к себе и с помощью миссис Фэрфакс сменила черное шерстяное платье на черное шелковое. Лучшее и единственное не ежедневное в моем гардеробе, кро ме светло-серого, которое, по моим ловудским понятиям о туалетах, я считала настолько нарядным, что надевать его полагалось лишь в самых торжественных случаях.
   – Тут нужна брошь, – объявила миссис Фэрфакс.
   У меня была маленькая жемчужная брошка, которую мисс Темпл подарила мне на память при прощании. Я приколола ее, и мы спустились вниз. Я так не привыкла к обществу незнакомых людей, что явиться перед глазами мистера Рочестера по приглашению, которое больше походило на приказание, было для меня тягостным испытанием. В столовую я пропустила миссис Фэрфакс вперед и оставалась в ее тени, пока мы не прошли под аркой (портьера на этот раз была опущена) в изящную гостиную.
   На столе горели две высокие свечи, и еще две – на каминной полке. Лоцман лежал, нежась в их свете и в тепле, лившихся от ярко пылающего огня. Рядом с Лоцманом на коленях стояла Адель. На кушетке полулежал мистер Рочестер – под его ступню была подложена подушка. Он смотрел на Адель и собаку, свет огня падал прямо на его лицо, и я узнала моего всадника по густым угольно-черным бровям, квадратному лбу, который казался еще более квадратным из-за того, что черные волосы были зачесаны набок. Я узнала его резко очерченный нос, говоривший о характере и ничего не добавлявший к красоте, и крупные ноздри, которые, решила я, свидетельствовали о вспыльчивости, и угрюмый рот, и подбородок. Да, они были очень угрюмые. Его фигура без плаща, заметила я, квадратностью гармонировала с лицом. С атлетической точки зрения, полагаю, он был сложен превосходно: широкие плечи, узкие бедра. Но при том он не был ни высок, ни строен.
   Мистер Рочестер не мог не заметить нас с миссис Фэрфакс, однако, видимо, он был не в настроении дарить нас вниманием – во всяком случае он даже не поднял головы при нашем появлении.
   – Вот мисс Эйр, сэр, – представила меня миссис Фэрфакс обычным мягким голосом.
   Он поклонился, все еще не отводя глаз от собаки и девочки.
   – Так пусть мисс Эйр сядет, – сказал он, а отрывистый сухой поклон, нетерпеливый, хотя и холодно-вежливый тон словно добавили: «Какое мне дело, черт возьми, здесь мисс Эйр или нет? Сейчас я не склонен разговаривать с ней».
   Я села, не испытывая ни малейшей робости. Изысканная учтивость, наверное, смутила бы меня, и я не сумела бы ответить на нее с достаточной светскостью и непринужденностью. Однако ничем не оправданная резкость не накладывала на меня никаких обязательств. Напротив, эта выходка давала мне право на невозмутимое молчание, что было заметным преимуществом. К тому же такая эксцентричность заинтриговывала, и мне было интересно, как он будет себя вести дальше.
   А повел он себя как истукан. То есть не произносил ни слова и сохранял полную неподвижность. Миссис Фэрфакс, видимо, считала, что кто-то должен разбить лед, и попробовала завести разговор. С обычной своей приятной доброжелательностью и с обычной своей тривиальностью она изъявила ему сочувствие: он был так занят весь день, и как, верно, ему было тяжело из-за больной ноги! После чего восхитилась его терпением и упорством, с какими он без отлагательств решил все дела.
   – Сударыня, я хотел бы выпить чая, – был единственный ответ, которого она добилась.
   Миссис Фэрфакс поспешила позвонить и, когда принесли поднос, начала с бодрым усердием расставлять чашки, раскладывать ложки и так далее. Мы с Аделью сели за стол, но хозяин дома остался лежать.
   – Вы не передадите чашку мистеру Рочестеру? – сказала мне миссис Фэрфакс. – Адель ведь непременно расплещет.
   Я выполнила ее просьбу. Когда он взял у меня чашку, Адель решила, что это наиболее подходящая минута, чтобы походатайствовать за меня, и весело воскликнула:
   – N’est-ce pas, monsieur, qu’il y a un cadeau pour mademoiselle Eyre dans votre petit coffre? [20 - Ведь правда, мсье, в вашем багаже есть подарок и для мадемуазель Эйр? (фр.)]

   – Какой еще cadeau? [21 - Подарок (фр.).] – сказал он ворчливо. – Вы ожидали подарка, мисс Эйр? Вы любите подарки? – И он впился в мое лицо пронзительными, гневными, темными глазами.
   – Право, не знаю, сэр. У меня в этом отношении мало опыта. Обычно их считают приятным сюрпризом.
   – Обычно? Но что думаете вы?
   – Прежде чем я смогу найти ответ, достойный вашего внимания, мне нужно время. Подарок ведь может означать самое разное, не правда ли? И перед тем, как высказать мнение о нем, необходимо понять, какой смысл в него вложен.
   – Мисс Эйр, вы не столь непосредственны, как Адель: она, едва завидит меня, начинает громогласно требовать свой cadeau, а вы ходите вокруг да около.
   – Потому что Адель в отличие от меня твердо уверена в своих правах – она может сослаться на давнее знакомство и на обычай: по ее словам, вы постоянно дарите ей игрушки. Но мне нечем было бы обосновать свои претензии, вы ведь со мной не знакомы и я не сделала ничего, чтобы заслужить подобный знак расположения или благодарности.
   – К чему такая чрезмерная скромность? Я поэкзаменовал Адель и нахожу, что вы сделали для нее очень много. У нее нет ни ума, ни каких-либо особых способностей, тем не менее она сделала заметные успехи за очень короткое время.
   – Сэр, вот я и получила от вас мой cadeau и весьма вам признательна. Подобная похвала для учителей всего дороже – похвала успехам их учеников.
   – Хм! – сказал мистер Рочестер и начал молча пить чай.
   – Садитесь к огню, – приказал хозяин дома, когда поднос унесли, а миссис Фэрфакс устроилась в уголке с вязаньем.
   Адель тем временем водила меня за руку по гостиной, показывая мне книги в нарядных переплетах и безделушки на консолях и шифоньерках. Мы, разумеется, послушались. Адель хотела было забраться ко мне на колени, но ей было велено поиграть с Лоцманом.
   – Вы живете в моем доме три месяца?
   – Да, сэр.
   – И вы приехали?..
   – Из Ловуда, школы в ***шире.
   – А! Благотворительное учреждение. И долго вы там пробыли?
   – Восемь лет.
   – Восемь лет! Видимо, вы крепко держитесь за жизнь. Мне кажется, и половина этого срока в подобном месте погубила бы любое здоровье. Неудивительно, что в вас сквозит что-то не от этого мира. Я все гадал, откуда у вас подобное лицо. Когда вчера вечером вы вдруг возникли передо мной на дороге в Хей, мне почему-то вспомнились сказки, и я чуть было не спросил, уж не заколдовали ли вы моего коня? И все еще подозреваю, что без этого не обошлось. Кто ваши родители?
   – У меня их нет.
   – И никогда не было, я полагаю. Вы их помните?
   – Нет.
   – Я так и думал. Так, значит, на приступке перелаза вы сидели в ожидании вашей родни?
   – О ком вы, сэр?
   – Об эльфах. Вечер был лунный, вполне в их вкусе. Я ворвался в ваше кольцо, и за это вы наколдовали лед у моста?
   Я покачала головой и ответила с не меньшей серьезностью:
   – Все эльфы покинули Англию сотни лет назад. И вы не сыщете их следов ни на дороге в Хей, ни даже среди окрестных лугов. Не думаю, что летней, осенней или зимней луне когда-либо вновь доведется освещать их праздники.
   Миссис Фэрфакс опустила вязанье и, казалось, не могла понять, о чем мы говорим.
   – Что же, – продолжал мистер Рочестер, – если от родителей вы отрекаетесь, у вас все же должны быть какие-нибудь родственники. Дяди? Тетки?
   – Нет. Во всяком случае я никогда их не видела.
   – А ваш родной дом?
   – У меня его никогда не было.
   – Где живут ваши братья и сестры?
   – У меня нет ни братьев, ни сестер.
   – Кто рекомендовал вам искать место здесь?
   – Я дала объявление в газету, и миссис Фэрфакс на него ответила.
   – Да, – вмешалась добрая старушка, обрадованная тем, что наконец разобралась, о чем идет речь. – И я ежедневно возношу благодарность Провидению за то, что Оно помогло мне сделать правильный выбор. Мисс Эйр – моя бесценная собеседница и помощница, а также добрая и заботливая наставница Адели.
   – Не трудитесь рекомендовать ее мне, – возразил мистер Рочестер. – Никакие панегирики на меня не повлияют. Я составлю собственное мнение. Начала она с того, что сбила с ног моего коня.
   – Сэр? – с недоумением спросила миссис Фэрфакс.
   – За это растяжение мне следует поблагодарить ее.
   Старушка была совершенно сбита с толку.
   – Мисс Эйр, вы когда-нибудь жили в городе?
   – Нет, сэр.
   – У вас большой круг знакомых?
   – Нет, сэр. Только ловудские воспитанницы и учительницы, а теперь еще и те, кто живет в Тернфилде.
   – Вы много читали?
   – Только те книги, которые мне удавалось найти. Но их было немного, и особой серьезностью они не отличались.
   – Вы вели жизнь монахини. Не сомневаюсь, что вы знаток религиозных обрядов. Броклхерст, ловудский попечитель, если не ошибаюсь, – он ведь священнослужитель?
   – Да, сэр.
   – И вы, ученицы, наверное, благоговели перед ним, как в женских монастырях благоговеют перед духовником.
   – О нет!
   – Какой холодный тон! Не может быть! Как? Послушница не благоговеет перед священником? Смахивает на богохульство.
   – Я не терпела мистера Броклхерста, и в этом была отнюдь не одинока. Он черствый человек. Одновременно и спесивый, и мелочный. Он приказывал стричь нас и из экономии покупал для нас такие скверные иголки и нитки, что ими невозможно было шить.
   – Такая экономия только вред приносит, – заметила миссис Фэрфакс, вновь уловившая в нашем разговоре хоть какой-то смысл.
   – И в этом вся его вина? – осведомился мистер Рочестер, используя слова Отелло.
   – До того, как был создан попечительский совет и покупка провизии велась под его единоличным наблюдением, он морил нас голодом. И раз в неделю доводил нас до зевоты длиннейшими наставлениями и вечерним чтением им самим сочиненных трактатов про внезапные смерти и загробные кары, так что мы потом боялись лечь спать.
   – Сколько вам было лет, когда вы поступили в Ловуд?
   – Около десяти.
   – И оставались там восемь лет. Значит, сейчас вам восемнадцать?
   Я кивнула.
   – Как видите, арифметика – полезная наука. Без ее помощи я вряд ли сумел бы угадать ваш возраст. Трудно сделать правильный вывод, когда черты лица и его выражение противоречат друг другу так, как у вас. Ну а теперь скажите, чему вы научились в Ловуде? Вы играете?
   – Немножко.
   – Ну конечно: обязательный ответ. Идите в библиотеку… то есть не будете ли вы так добры пойти туда. (Извините мой повелительный тон, но я привык говорить: «Сделайте то-то или то-то» – и это тут же исполняется. И не могу изменить свои привычки ради одной новой обитательницы моего дома.) Так идите в библиотеку, захватите с собой свечу, дверь оставьте открытой, сядьте за рояль и сыграйте что-нибудь.
   Я выполнила все его распоряжения.
   – Достаточно! – донесся вскоре из гостиной его голос. – Да, я вижу, что вы играете немножко. Как всякая английская барышня. Возможно, лучше многих и многих, но все-таки дурно.
   Я закрыла рояль и вернулась в гостиную.
   Мистер Рочестер продолжал:
   – Адель показала мне утром несколько рисунков и сказала, что они ваши. Но я не знаю насколько. Возможно, их подправлял учитель?
   – Вовсе нет! – воскликнула я.
   – А! Раненая гордость! Что же, принесите мне вашу папку, если можете поручиться, что ее содержимое – всецело ваше. Однако не давайте слова, если только вы не уверены безоговорочно. Я умею распознавать заплаты.
   – В таком случае я промолчу, а вы можете судить сами, сэр. И я принесла папку из библиотеки.
   – Придвиньте столик, – сказал он.
   Я подкатила столик к кушетке. Адель и миссис Фэрфакс подошли поближе, чтобы тоже поглядеть на рисунки.
   – Не так близко! – скомандовал мистер Рочестер. – Будете брать листы у меня, когда я покончу с ними, но не заглядывайте мне через плечо.
   Он неторопливо разглядывал каждый этюд, каждую акварель. Три он отложил, остальные, кончив рассматривать, отбросил.
   – Отнесите их на другой стол, миссис Фэрфакс, – сказал он, – и займитесь ими вместе с Аделью, а вы (он поглядел на меня) сядьте, где сидели, и отвечайте на мои вопросы. Я убедился, что все они сделаны одной рукой. Вашей?
   – Да.
   – А когда вы находили для них время? Они ведь требовали долгой работы и некоторого обдумывания.
   – Я работала над ними во время двух моих последних каникул в Ловуде. Других занятий у меня тогда не было.
   – Откуда вы брали сюжеты?
   – Из головы.
   – Вот из этой, которую я вижу у вас на плечах?
   – Да, сэр.
   – И внутри есть еще такое же?
   – Думаю, да. И надеюсь, что лучше.
   Он разложил листы перед собой и снова по очереди рассмотрел.
   Пока он занимается этим, читатель, я расскажу тебе, что он видит. Для начала следует указать, что замечательными их назвать было никак нельзя. Да, сюжеты их ярко возникали у меня в уме. И были поразительными, пока я видела их духовным оком до того, как попыталась перенести на бумагу. Однако моя рука оказалась слабее моей фантазии, и каждый из них был лишь бледным отражением замысла.
   Это были акварели. На первой низкие свинцовые тучи стлались над бушующим морем. Даль тонула в сумраке, как, впрочем, и передний план, а вернее – ближайшие вздымающиеся волны, так как суши не было. Единственный луч света выделял полузатопленную мачту, на которой сидел баклан, темный, большой, в брызгах пены на крыльях. В клюве он держал золотой браслет, усаженный драгоценными камнями, которым я придала всю ту яркость, какую сумела извлечь из своих красок, и всю ту выпуклую четкость, на какую была способна моя кисть. Под мачтой и птицей сквозь зеленую воду различались очертания трупа – хорошо видна была лишь прекрасная рука, с которой был смыт или сорван браслет.
   Передний план второго рисунка занимала вершина холма, трава на которой гнулась, словно под ветром, гнавшим несколько листьев. Позади и вверх простиралась темная, как бы вечерняя, синева неба, а в ней виделись женская голова и плечи, выписанные такими сумеречными и мягкими тонами, какие только мне удалось подобрать. Едва различимый лоб венчала звезда, ниже лицо будто окутывала дымка. Темные глаза хранили неукротимый блеск, волосы ниспадали неясными тенями, будто черная туча, разметанная на пряди бурей или ударами молний. На шее лежал бледный блик, как пятно лунного света, и тот же перламутровый оттенок отличал легкую гряду облаков, над которой поднималось это видение Вечерней Звезды.
   На третьем шпиль айсберга вонзался в зимнее полярное небо, по горизонту северное сияние вскидывало свои расплывчатые копья, почти соприкасающиеся друг с другом. Отодвигая все это в глубину, на первом плане вздымалась голова – титаническая голова, склонившаяся к айсбергу и опирающаяся на него. Подо лбом смыкались пальцы двух тонких рук, поддерживая его и закрывая черным покрывалом нижнюю часть лица. Видны были лишь лоб, мертвенно-белый, точно кость, и один глубоко запавший глаз, застывший, лишенный даже проблеска мысли, остекленевший в отчаянии. Над висками, среди складок черного тюрбана, безвидного, как сгусток мглы, блестело полукружие белого пламени с вкраплениями багровых искр. Этот бледный полумесяц был «подобием Монаршего Венца», осеняющего «форму, что формы лишена», о которых говорил Мильтон в «Потерянном Рае».
   – Вы были счастливы, когда работали над этими рисунками? – осведомился затем мистер Рочестер.
   – Я была всецело ими поглощена, сэр. И да, я была счастлива. Собственно говоря, работа над ними была одной из высших радостей, выпавших мне в жизни.
   – Ну, это мало что значит. По вашим же словам, радостей вам выпадало мало. Однако, смею сказать, смешивая краски и добиваясь этих необычных оттенков, вы пребывали в стране грез, открытой только художникам. И вы каждый день сидели над ними подолгу?
   – У меня не было других занятий на каникулах, и я работала над ними с раннего утра до полудня, а с полудня до темноты – длина летних дней способствовала моему усердию.
   – И вас удовлетворили результаты вашего пылкого прилежания?
   – Вовсе нет. Меня мучило различие между моим замыслом и его воплощением. Все три раза я представляла себе нечто такое, что была бессильна воплотить.
   – Не преувеличивайте. Тень своих замыслов вы воплотить сумели, но, пожалуй, не более. Чтобы выразить их сполна, вам не хватает мастерства и школы. Однако для школьницы эти рисунки необычны. Ну а замыслы вы черпали в краю эльфов. Глаза Вечерней Звезды вы, думаю, видели во сне. Как вам удалось сделать их такими ясными, но при этом не сверкающими?
   Звезда над ними гасит их сияние. И какую тайну прячут их загадочные глубины? И кто научил вас изображать ветер? Ведь в этом небе, над вершиной этого холма бушует буря. И где вы видели Латмос? Ведь это же гора Латмос. Возьмите, уберите их.
   Не успела я завязать тесемки папки, как, взглянув на часы, он сказал резко:
   – Девять часов! О чем вы думаете, мисс Эйр? Адели давно пора спать. Уведите ее.
   Адель подбежала поцеловать его на прощание, и он стерпел эту ласку, но не с большим удовольствием, чем Лоцман, а возможно, что и с меньшим.
   – Желаю вам всем спокойной ночи, – сказал он и взмахнул рукой в сторону двери, показывая, что наше общество ему надоело и он нас отсылает. Миссис Фэрфакс сложила вязанье, я взяла папку, мы сделали легкий реверанс, получили в ответ холодный кивок и ушли.
   – Вы говорили, что у мистера Рочестера нет особых странностей, миссис Фэрфакс, – сказала я, когда вошла в ее комнату, после того как уложила Адель.
   – А вам кажется, что есть?
   – По-моему, да. Он очень переменчив и резок.
   – Да, правда. Пожалуй, он может показаться таким при первом знакомстве, но я настолько привыкла к его манере держаться, что давно ее не замечаю. А если ему и свойственны некоторые странности в характере, их можно извинить.
   – Почему же?
   – Отчасти потому, что такова его природа, а никто из нас над своей природой не властен; отчасти же потому, что его, наверное, преследуют тяжелые мысли и вызывают некоторую неуравновешенность в поведении.
   – Какие мысли?
   – Ну, во-первых, семейные беды.
   – Но у него же нет семьи.
   – Теперь нет, а прежде была. То есть близкие родственники. Несколько лет назад он потерял старшего брата.
   – Старшего брата?
   – Да. Владельцем фамильного поместья мистер Рочестер стал не так уж давно. Всего девять лет назад.
   – Девять лет – порядочный срок. Неужели он был настолько привязан к брату, что все еще оплакивает свою потерю?
   – Да нет… пожалуй что нет. Мне кажется, между ними были какие-то недоразумения. Мистер Роланд Рочестер был не совсем справедлив к мистеру Эдварду и, возможно, восстановил против него их отца. Старик любил деньги и стремился сохранить в целости фамильное состояние. Ему не хотелось делить его, но он считал необходимым, чтобы и мистер Эдвард был богат – для поддержания семейного имени. Вскоре после того, как он достиг совершеннолетия, были предприняты кое-какие шаги, не очень достойные и причинившие много бед. Старый мистер Рочестер и мистер Роланд вместе поставили мистера Эдварда в положение, которое он считал очень тяжелым, а по их мнению, он таким образом мог составить себе состояние. Мне не известно, что, собственно, произошло, но его дух не мог смириться с тем, что ему приходилось терпеть. Он не из тех, кто легко прощает, и порвал с отцом и братом и довольно много лет вел скитальческую жизнь. По-моему, с тех пор, как смерть брата, не оставившего завещания, сделала его хозяином поместья, он ни разу не оставался в Тернфилде дольше двух недель. Да и неудивительно, что он избегает жить в фамильном доме.
   – Но зачем ему его избегать?
   – Возможно, он находит его слишком мрачным.
   Ответ был явно уклончивым – я бы предпочла что-нибудь более определенное, но миссис Фэрфакс либо не могла, либо не желала яснее объяснить причину и природу испытаний, которые пришлось терпеть мистеру Рочестеру. Она заверила меня, что ничего о них не знает и что все ею сказанное по большей части – ее собственные домыслы. В любом случае было очевидно, что она предпочла бы, чтобы я оставила эту тему. Я так и сделала.

Глава XIV

   В следующие дни я почти не видела мистера Рочестера. По утрам он как будто занимался делами, днем приезжали джентльмены из Милкота или соседи, иногда оставались пообедать с ним. Когда его нога позволила ему вновь садиться на лошадь, он начал часто уезжать – возможно, возвращал визиты, – и отсутствовал до ночи.
   В промежутках он даже за Аделью посылал редко, продолжение же моего знакомства с ним ограничивалось случайными встречами в прихожей, на лестнице или в галерее. Иногда он проходил мимо меня с безразличным высокомерием, ограничиваясь легким кивком или холодным взглядом, а иногда галантно кланялся и улыбался. Такая смена настроений меня не задевала, так как я понимала, что она со мной никак не связана: приливы и отливы зависели от причин, к которым я ни малейшего отношения не имела.
   Как-то к обеду съехались гости, и он прислал за моей папкой, без сомнения, чтобы развлечь их ее содержимым. Джентльмены уехали рано, торопясь на какое-то собрание в Милкоте, как я узнала от миссис Фэрфакс, однако вечер был таким сырым и холодным, что мистер Рочестер предпочел остаться дома. Вскоре после их отъезда он позвонил, и мне с Аделью передали, что он ждет нас внизу. Я причесала Адель, переодела ее и, убедившись, что мой квакерский наряд в полном порядке (да и как могло быть иначе при такой скромной простоте, включая и гладко причесанные волосы?), повела ее вниз. Адель строила предположения, что, быть может, наконец прибыл багаж мистера Рочестера, задержавшийся из-за какой-то ошибки. И ее надежды оправдались: в столовой мы увидели на столе картонную коробку. Адель инстинктивно ее узнала.
   – Ma boîte, ma boîte! [22 - Моя коробка! Моя коробка! (фр.)] – восклицала она, бросаясь к столу.
   – Да, твоя boîte наконец-то прибыла. Забери ее в какой-нибудь уголок, ты, истинная дочь Парижа, и выпотроши в свое удовольствие, – донесся иронический бас мистера Рочестера из глубин покойного кресла у камина. – Но смотри, – продолжал он, – не докучай мне подробностями этого анатомического процесса и ничего не сообщай о состоянии внутренностей. Препарируй в молчании. Tiens-toi tranquille, enfant, comprends-tu? [23 - Веди себя тихо, дитя, ты поняла? (фр.)]
   Адель не нуждалась в этом предупреждении: она уже устроилась со своим сокровищем на диване и сосредоточенно развязывала шнур, удерживавший крышку на месте. Удалив эту помеху и развернув серебряную бумагу, она ограничилась восклицанием:
   – Oh ciel! Que c’est beau! [24 - О боже! Какая прелесть! (фр.)] – и погрузилась в благоговейное созерцание.
   – Мисс Эйр здесь? – осведомился затем хозяин дома, приподнимаясь и глядя на дверь, возле которой я остановилась. – А! Ну, так подойдите и сядьте! – Он придвинул соседнее кресло поближе к своему. – Не люблю детского сюсюканья, – продолжал он. – Как старый холостяк, я не храню никаких приятных воспоминаний о лепете младенцев. Я не смог бы провести весь вечер тет-а-тет с этой болтушкой. Не отодвигайте кресло, мисс Эйр, сядьте там, где я его поставил, – если будете столь любезны, разумеется. Прах побери эти вежливые присказки, я всегда о них забываю. И я не слишком привержен обществу простодушных старых дам. А, видимо, мне вспомнилась моя. Не годится пренебрегать ею – она же как-никак Фэрфакс, хотя бы по мужу, а кровь как-никак не вода.
   Он позвонил и отправил приглашение миссис Фэрфакс, которая не замедлила прийти с рабочей корзинкой в руке.
   – Добрый вечер, сударыня. За вами я послал во имя милосердия. Я запретил Адели разговаривать со мной о ее подарках, и она прямо-таки захлебывается. Будьте так добры, послужите ей слушательницей и собеседницей, и так вы совершите величайшее благодеяние в вашей жизни.
   И правда, едва Адель увидела миссис Фэрфакс, как она позвала ее к себе на диван и тотчас завалила ее колени фарфоровым, восковым, слоновой кости содержимым своей boîte под излияние тех восторгов и объяснений, какие допускал ее ограниченный запас английских слов.
   – Теперь, когда я исполнил свои обязанности радушного хозяина, – продолжал мистер Рочестер, – и предоставил моим гостям развлекать друг друга, можно подумать и о себе. Мисс Эйр, выдвиньте ваше кресло еще немного вперед: вы прячетесь в его глубине, и мне трудно смотреть на вас, не меняя своей удобной позы в этом уютном кресле, чего я делать не собираюсь.
   Я подчинилась, хотя предпочла бы остаться более в тени. Но мистер Рочестер отдавал распоряжения с такой категоричностью, что их незамедлительное выполнение казалось само собой разумеющимся.
   Мы, как я упомянула, сидели в столовой. Зажженная для обеда с гостями люстра озаряла комнату праздничным светом. Камин был полон алого чистого пламени, сиреневые драпировки пышными ниспадающими волнами закрывали величественные окна и еще более величественную арку. Везде царила тишина, если не считать тихого голоска Адели (говорить громко она не осмеливалась) да шума зимнего дождя, стучавшего по стеклам.
   В обтянутом атласом кресле мистер Рочестер выглядел иным, чем прежде, – не таким суровым, менее мрачным. На его губах играла улыбка, глаза блестели – от вина или нет, сказать не берусь, хотя это и представляется мне вполне вероятным. Короче говоря, он пребывал в послеобеденном настроении: утренняя холодность и сухая сдержанность сменились благодушием и некоторой любезностью, словно он ослабил тиски, в которых держал себя, но тем не менее он все-таки выглядел угрюмым. Массивная голова была откинута на спинку кресла, отблески огня ложились на его словно высеченное из гранита лицо, отражались в больших темных глазах – ведь у него были большие темные глаза, и к тому же очень красивые, – и порой что-то менялось в их глубинах: в них появлялась если не доброта, то выражение, наводившее на мысль о ней.
   Он уже минуты две смотрел на огонь, а я те же две минуты смотрела на него, но тут, внезапно обернувшись, он перехватил мой взгляд, устремленный на его лицо.
   – Вы исследуете меня, мисс Эйр, – сказал он. – И находите красивым?
   Если бы я хоть на секунду задумалась, то ответила бы на этот вопрос с вежливой неопределенностью, но ответ сорвался у меня с языка совершенно невольно.
   – Нет, сэр.
   – А! Честное слово, в вас есть нечто особенное, – сказал он. – Вы сидите с видом маленькой послушницы – такая старомодная, тихая, серьезная, бесхитростная. Руки чинно сложены, глаза обычно устремлены на ковер (кроме, кстати, тех случаев, когда они пронзительно смотрят на мое лицо, вот как теперь). А когда вам задают вопрос, на который вы вынуждены ответить, вы отделываетесь отповедью, если не прямо грубой, то резкой. Как это объяснить?
   – Сэр, я была слишком прямолинейна и прошу у вас прощения. Мне следовало бы сказать, что не просто вот так сразу высказать мнение о чьей-то внешности, что вкусы бывают разными, что красота – это далеко не самое важное или еще что-нибудь в том же духе.
   – Ничего подобного вам говорить не следовало бы. Красота – не самое важное, подумать только! И вот так под предлогом смягчить свой возмутительный выпад и умиротворить, ублажить меня вы коварно всаживаете перочинный ножик мне под ухо! Но продолжайте. Какие изъяны вы во мне обнаружили? Полагаю, руки, ноги, фигура и лицо у меня такие же, как у прочих людей?
   – Мистер Рочестер, разрешите мне взять назад мой первый ответ. Я не собираюсь затевать вежливую пикировку, это была простая оговорка.
   – Вот именно! Я так и считаю, и вы за нее поплатитесь. Покритикуйте меня. Вам не нравится мой лоб?
   Он откинул черную как ночь волну волос, ниспадавшую ему на лоб, и показал достаточно внушительное вместилище ума, которому, однако, явно не хватало шишки-другой благожелательности.
   – Так как же, сударыня? Я глуп?
   – Отнюдь, сэр. Возможно, вы сочтете меня грубиянкой, если я в свою очередь спрошу: вы филантроп?
   – Вот опять! Новый укол перочинным ножом, когда она делает вид, будто гладит меня по головке. И все только потому, что я признался, насколько не выношу общества детей и старух (да будет это сказано шепотом!). Нет, милая барышня, я далеко не филантроп, но у меня есть совесть! – И он указал на выпуклость, которую принято считать подтверждением этого качества и которая, на его счастье, бросалась в глаза. Собственно говоря, именно ей верхняя часть его головы была обязана своей шириной. – А еще прежде я обладал, так сказать, неотполированной нежностью сердца. В вашем возрасте я был достаточно чувствительным малым, полным симпатии к сирым, простодушным и несчастливым. Однако судьба с тех пор меня неплохо проучила, даже помесила, будто тесто, и теперь, льщу себя мыслью, я тверд и неуязвим, как гуттаперчевый мяч, хотя, правда, с парой трещинок и чувствительной точкой в самом центре комка каучука. Так оставляет ли это для меня какую-нибудь надежду?
   – Надежду на что, сэр?
   – На то, что в конце концов преображусь из гуттаперчи обратно в плоть и кровь?
   «Нет, он, несомненно, выпил слишком много вина», – подумала я и не нашла ответа на его странный вопрос. Откуда мне было знать, способен он на обратное преображение или нет?
   – У вас озадаченный вид, мисс Эйр, и хотя вы хороши собой не более, чем я красив, недоумение вам к лицу. А к тому же оно и полезно, так как ваши испытующие глаза впиваются не в мою физиономию, а в самые скверные цветы на ковре. Милая барышня, нынче вечером я расположен к говорливости и общительности.
   С этими словами он встал и облокотился о каминную стойку. В такой позе рассмотреть его фигуру было столь же легко, как и его лицо, и в глаза бросалась необычная ширина плеч, почти не пропорциональная рукам. Я уверена, многие сочли бы его уродливым, но в его осанке была такая естественная гордость, в его позе – такая непринужденность, такое равнодушие к своей наружности, такая надменная уверенность в превосходстве других врожденных или благоприобретенных достоинств над чисто внешней красотой, что, глядя на него, нельзя было не проникнуться тем же равнодушием, не разделить слепо эту уверенность, хотя бы отчасти.
   – Сегодня вечером я расположен к говорливости и общительности, – повторил он, – и вот почему я послал за вами: огонь и люстра не могли составить мне компании, как и Лоцман. Ведь никто из них не умеет говорить. Адель – несколько лучше, но тем не менее до приятной собеседницы ей далеко. Как и миссис Фэрфакс. Вы же, я убежден, подойдете мне, если захотите. В первый вечер, когда я пригласил вас сюда, вы меня озадачили. С того дня я почти забыл о вас, другие мысли вытеснили из моей головы те, что я услышал от вас. Однако сегодня вечером я расположен отдохнуть, отвлечься от всего докучного и ограничиться только тем, что приятно. И сейчас мне будет приятно вызвать вас на откровенность, узнать о вас побольше, а потому – говорите.
   Но я не заговорила и лишь улыбнулась – причем не очень любезной или уступчивой улыбкой.
   – Говорите же! – настаивал он.
   – О чем, сэр?
   – О чем хотите. И выбор темы, и ее трактовку я оставляю всецело на ваше усмотрение.
   В ответ я промолчала, не изменив позы.
   «Если он полагает, будто я стану говорить ни о чем, лишь бы выставлять себя напоказ, то убедится, что ошибся в выборе собеседницы», – подумала я.
   – Вы онемели, мисс Эйр?
   Но я осталась немой. Он чуть наклонил ко мне голову и словно нырнул в мои глаза торопливым взглядом.
   – Упрямитесь? – сказал он. – И сердитесь? А, тут есть логика! Я выразил свою просьбу в нелепой, почти дерзкой форме. Мисс Эйр, прошу у вас прощения. Раз и навсегда: я не собираюсь обходиться с вами как с нижестоящей, то есть, – поправился он, – я оставляю за собой то превосходство, какое дают двадцать лет разницы в возрасте и неизмеримо большая опытность. Это вполне законно, et j’y tiens [25 - И я на этом настаиваю (фр.).], как сказала бы Адель. И в силу этого превосходства, и лишь его одного, я желал бы, чтобы вы оказали мне любезность немного побеседовать со мной сейчас, чтобы отвлечь мои мысли, которые до утомительности сосредоточиваются в одной точке и застревают в ней точно ржавый гвоздь.
   Он снизошел до объяснения, почти до извинений. Я не осталась бесчувственной к его снисходительности и не собиралась этого скрывать.
   – Я охотно развлеку вас, сэр, если это в моих силах. Очень охотно, но я не могу выбрать темы, не зная, что может показаться вам интересным. Задавайте мне вопросы, и я постараюсь отвечать на них как можно полнее.
   – Тогда для начала. Вы согласны, что у меня есть право быть немного властным, возможно, резким, иногда требовательным, исходя из вышеуказанного. А именно: что я гожусь вам в отцы, что я прошел через возможные испытания среди многих людей во многих странах и объехал половину земного шара, пока вы вели тихую жизнь среди одних и тех же людей в одном-единственном доме?
   – Считайте что вам угодно, сэр.
   – Это не ответ! То есть ответ, крайне раздражающий своей уклончивостью. Ответьте яснее.
   – Я не считаю, сэр, что у вас есть право командовать мной только потому, что вы старше меня или что вы в отличие от меня повидали мир. Ваше право на превосходство определя ется тем, с какой пользой вы употребили ваше время и приобретенный опыт.
   – Хм! Сказано без запинки. Но я никогда не соглашусь с подобным выводом, так как он говорит не в мою пользу: и то, и другое преимущество я использовал посредственно, если не сказать скверно. В таком случае оставим вопрос о превосходстве в стороне, но тем не менее вы должны согласиться время от времени получать от меня приказания, не сердясь и не обижаясь на властный тон, – по рукам?
   Я улыбнулась, подумав, что мистер Рочестер поистине имеет свои странности: он как будто забыл о том, что платит мне в год тридцать фунтов, чтобы я выполняла его приказания.
   – Улыбка, это хорошо! – сказал он, мгновенно уловив даже такое мимолетное выражение на моем лице. – Но все-таки и говорите тоже.
   – Я думала, сэр, как мало нанимателей стали бы затрудняться, спрашивая, не сердят ли и не обижают ли их приказы тех, кто у них служит за плату.
   – Служат за плату! Как? Вы служите у меня за плату? Ах да! Я совсем забыл про ваше жалованье. Ну так хотя бы из меркантильных соображений вы согласны разрешить мне некоторое своевластие?
   – На этом основании – нет, сэр. Но на том основании, что вы позабыли про жалованье и предпочитаете, чтобы те, кто от вас зависит, не тяготились этой зависимостью, я соглашаюсь от души.
   – И вы согласны терпеть отсутствие вежливых фраз, не приписывая его надменной бесцеремонности?
   – Мне кажется, сэр, я никогда не спутаю простоту и непринужденность с бесцеремонностью. Первые мне нравятся, а со второй никто, рожденный свободным, не смирится даже за щедрое жалованье.
   – Вздор! За щедрое жалованье подавляющее большинство свободнорожденных смирится с чем угодно, а потому впредь держите при себе и не высказывайте обобщений того, о чем не имеете ни малейшего понятия. Тем не менее я мысленно жму вам руку за ваш ответ, пусть он и основан на заблуждении, – и за его тон не менее, чем за содержание. Тон был на редкость искренним, какой не часто доводится слышать. Напротив, откровенность обычно вознаграждают манерностью или холодностью или же глупым и вульгарным истолкованием сказанного. Из тысячи наивных гувернанток, едва со школьной скамьи, вряд ли хотя бы три ответили мне так, как только что ответили вы. Но я не собираюсь льстить вам: если вы скроены по иным меркам, чем большинство, в этом нет вашей заслуги – так распорядилась Природа. Ну и кроме того, я слишком тороплюсь с выводами: насколько мне пока известно, вы, возможно, ничуть не лучше остальных. И не исключено, что в противовес двум-трем особенностям в вашу пользу вам свойственны нестерпимые недостатки. «Как, возможно, и вам», – подумала я. В этот миг мои глаза встретились с его глазами, и, словно прочитав мою мысль, он ответил так, будто я высказала ее вслух.
   – Да-да, вы правы, – сказал он. – У меня множество собственных недостатков. Я это знаю и не собираюсь их оправдывать. Бог свидетель, не мне быть строгим к другим. У меня есть прошлое, поступки, перипетии моей жизни, какие могут обратить против меня самого мои же пренебрежительные насмешки и упреки в адрес ближних. В возрасте двадцати одного года я избрал, а вернее, был вынужден вступить (ведь подобно всем оступившимся я склонен взваливать половину вины на свой несчастный жребий или враждебные обстоятельства) на неверный путь и с тех пор так и не вернулся на правильную дорогу. Но я мог бы быть совсем иным, мог бы быть не менее хорошим, чем вы (причем умудреннее!), почти столь же незапятнанным. Я завидую вашему душевному миру, вашей чистой совести, незамутненности вашей памяти. Маленькая девочка, каким драгоценным сокровищем должна быть память без единого пятна или скверны, каким неистощимым источником безмятежного отдохновения! Не правда ли?
   – А какой была ваша память, сэр, в ваши восемнадцать лет?
   – Тогда – безупречной: кристальной, животворящей. Никакие вторжения зловонных вод еще не превратили ее в гнилостную жижу. В восемнадцать я был вам равен – во всем равен. Природа предназначала меня стать хорошим человеком, мисс Эйр, одним из лучших, но, как вы видите, я не таков. Вы скажете, что не видите этого, во всяком случае льщу себя мыслью, что читаю это в ваших глазах. (Кстати, будьте осторожнее с тем, что они выражают, я легко понимаю их язык.) В таком случае поверьте мне на слово. Нет, я не злодей, не думайте так и не приписывайте мне столь негодного величия. Однако благодаря, как я искренне верю, не моей природе, но воле обстоятельств я теперь – зауряднейший грешник, изведавший все жалкие мелкие пороки, которыми богатые и никчемные тщатся скрашивать свою жизнь. Вас удивляет, почему я признаюсь вам в этом? Так знайте, что в будущем вас часто ожидает роль невольной наперсницы. Вам станут поверять свои тайны люди, которые, подобно мне, инстинктивно поймут, что ваш дар – не говорить о себе, но слушать, как повествуют о себе другие. И еще они почувствуют, что слушаете вы не со злобной насмешкой над их откровенностью, но с внутренним сочувствием, тем более утешительным и побуждающим к дальнейшим признаниям, что оно совсем не навязчиво в своих проявлениях.
   – Откуда вы знаете? На чем вы строите свои догадки, сэр?
   – Я это знаю и продолжаю столь же свободно, как если бы записывал свои мысли в дневнике. Вы скажете, мне следовало бы встать выше обстоятельств. Да-да, следовало бы. Но, как видите, я этого не сделал. Когда судьба сыграла со мной злую шутку, у меня не хватило мудрости сохранить хладнокровие, отчаяние взяло верх, и я пал. Теперь, когда какой-нибудь порочный глупец вызывает во мне отвращение, я не могу утешиться мыслью, что я лучше его, и вынужден признать, что мы с ним стоим друг друга. Как я жалею, что не воспротивился судьбе, Бог свидетель! Страшитесь сожалений, мисс Эйр, когда соблазн будет вас толкать на неверный шаг. Сожаления отравляют жизнь.
   – Но, сэр, говорят, что в раскаянии – исцеление.
   – Нет. Исцелить может только стремление исправиться. И я мог бы, я должен был бы исправиться, у меня еще пока есть на это силы, если бы… Но что толку думать об этом, раз я связан по рукам и ногам, обременен, проклят? Но если в счастье мне отказано навеки, то у меня есть право пожинать радости жизни, и я буду их пожинать, чего бы это ни стоило.
   – И тогда вы падете еще ниже, сэр.
   – Возможно. Но почему, если радость будет сладостной и чистой? И я могу ее обрести – такую сладостную и чистую, как мед, который пчелы собирают на вересках.
   – Но пчелы жалят, и вкус его будет горьким, сэр.
   – Откуда вы знаете? Ведь вы же не пробовали его. Какой серьезный, ну просто торжественный у вас вид! А о подобном вы знаете не больше, чем профиль на этой камее. – Он взял камею с каминной полки. – У вас нет права читать мне проповеди, вы еще даже не вступили под портал жизни и не имеете ни малейшего понятия о ее тайнах.
   – Я всего лишь напоминаю вам о ваших словах, сэр. Вы сказали, что неверный шаг приносит сожаления, и объявили, что сожаления отравляют жизнь.
   – Но кто сейчас говорит о неверных шагах? Не думаю, что мелькнувшая в моем мозгу мысль ведет к неверному шагу. Я считаю ее откровением, а не искушением – в ней радость и покой, я знаю это. Знаю! Вот снова та же мысль! Уверяю, ее послал не дьявол. Разве что он облекся в одежды ангела света. И думаю, мне следует впустить в сердце столь прекрасного гостя, когда он стучится туда.
   – Не доверяйте ему, сэр. Это не истинный ангел.
   – И опять я спрошу: откуда вы знаете? Какой инстинкт якобы помогает вам отличить павшего серафима бездны от посланца извечного Престола? Проводника от соблазнителя?
   – Я судила по выражению вашего лица, сэр. Оно стало тревожным, когда вы сказали, что откровение вновь вас посетило. Я уверена, оно принесет вам еще больше горя, если вы ему последуете.
   – Вовсе нет! Более благой вести невозможно вообразить. И кстати, вы не сторож моей совести, а потому не тревожьтесь понапрасну. Так входи же, добрый странник!
   Он сказал это, будто обращаясь к видению, доступному только его взору. Затем, скрестив на груди протянутые было руки, он, казалось, заключил в объятия невидимое существо.
   – И вот, – продолжал он, вновь обращаясь ко мне, – я принял в свое сердце паломника, переодетое божество, как я твердо верю. И уже это обернулось для меня благом: мое сердце до сих пор было подобием склепа, теперь оно станет святилищем.
   – По правде говоря, я перестала вас понимать, сэр. И не могу поддерживать разговор, недоступный моему рассудку. Но одно я знаю: вы сказали, что не были таким хорошим, как вам хотелось быть, и что вы сожалеете о своих недостатках, и одно я понимаю: вы намекнули, что оскверненная память становится вечным проклятием. Мне кажется, что, искренне попытавшись, вы могли бы со временем стать таким человеком, которого одобрили бы. И что если бы с этого самого дня вы приняли решение следить за своими мыслями и поступками, то уже через несколько лет у вас накопилось бы достаточно новых и ничем не запятнанных воспоминаний, к каким вы могли бы возвращаться с ничем не замутненным удовольствием.
   – Справедливая мысль, верно высказанная, мисс Эйр, и в эту секунду я усердно мощу дорогу в ад.
   – Сэр?
   – Я запасаюсь благими намерениями, твердыми, я верю, как кремень. Во всяком случае теперь у меня будут иные товарищи и занятия, чем прежде.
   – И лучше?
   – И лучше, насколько чистое золото лучше шлака. Вы как будто сомневаетесь во мне, но я в себе не сомневаюсь. Мне известна моя цель, известны мои побуждения, и в эту минуту я творю закон, столь же неизменный, как закон Мидийский и Персидский, подтверждающий их благость.
   – Они не могут быть благими, сэр, если нужен новый закон, подтверждающий это.
   – Они благи, мисс Эйр, хотя категорически нуждаются в особом законе – неслыханное сочетание обстоятельств требует неслыханных установлений.
   – Такая максима кажется опасной, сэр, поскольку сразу видно, как легко употребить ее во зло.
   – Нравоучительница! Да, так и есть, но клянусь богами моего домашнего очага не употреблять ее во зло.
   – Вы – человек и не обладаете непогрешимостью.
   – Да, как и вы. И что из этого следует?
   – Человеческому, способному ошибаться, не должно присваивать власть, принадлежащую только божественному и совершенному.
   – Какую власть?
   – Власть провозглашать по поводу любой необычной, не дозволенной законом линии поведения: «Да будет она благой!»
   – Да будет она благой! Самые уместные слова, и произнесли их вы.
   – Ну, в таком случае: да окажется она благой! – сказала я и встала, решив, что бессмысленно продолжать разговор на тему, совершенно мне неясную, тем более что характер моего собеседника для меня непостижим, по крайней мере пока. И меня охватили неуверенность, смутная тревога, сопровождающие убеждение в своей неосведомленности.
   – Куда вы?
   – Уложить Адель. Ей давно пора спать.
   – Вы меня боитесь, потому что я говорю загадками, как Сфинкс.
   – Ваша речь загадочна, сэр, но я лишь недоумеваю, но не боюсь.
   – Нет, боитесь. Ваше самолюбие боится попасть впросак.
   – Да, в этом смысле я испытываю некоторые опасения, так как не хочу говорить вздора.
   – Но и вздор вы высказали бы таким серьезным, убежденным тоном, что я принял бы его за истину. Вы никогда не смеетесь, мисс Эйр? Не трудитесь отвечать: я вижу, что смеетесь вы очень редко, но зато очень весело. Поверьте, вы вовсе не суровы от природы, как и я от природы не склонен к пороку. Ловудские ограничения все еще тяготеют над вами, заставляют следить за выражением лица, приглушать голос, сдерживать движения.
   И вы боитесь в присутствии человека и брата – или отца, или нанимателя, или кого угодно еще – улыбаться слишком весело, говорить слишком свободно или двигаться слишком быстро. Но со временем, думаю, вы научитесь быть непринужденной со мной, точно так же, как я при всем желании не могу обходиться с вами церемонно. И тогда в ваших чертах и движениях появятся живость и веселость, которым вы пока не смеете дать волю. Порой я замечаю взгляд, какой бросает сквозь прутья клетки любопытная птица, – взгляд непокоренной, полной сил, смелой пленницы. Вырвись она на волю, так сразу же взмыла бы в недосягаемую высь. Вы все еще намерены уйти?
   – Уже пробило девять, сэр.
   – Не важно… погодите минуту: Адель еще не готова лечь в постель. Моя позиция, мисс Эйр, спиной к огню и лицом к комнате, способствует наблюдениям. Разговаривая с вами, я иногда поглядывал на Адель (у меня есть свои причины считать ее интересным предметом для исследований – причины, которые я, возможно… нет, непременно как-нибудь вам поведаю). Минут десять назад она вытащила из своей коробки розовое шелковое платьице и, пока она его разворачивала, просияла от восторга: кокетство струится в ее крови, пропитывает ее мозг, проникает в самые ее кости. «Il faut que je l’essaie! – вскричала она. – Et à l’instant même!» [26 - Я хочу его примерить!.. И прямо сейчас! (фр.)] – и выбежала из комнаты. Сейчас она с Софи занята переодеванием, а через минуту-другую она войдет, и я знаю, кого я увижу: Селину Варанс в миниатюре, какой она появлялась на подмостках, когда занавес… впрочем, не важно. Однако я получу удар по самому болезненному месту. Таково мое предчувствие. Останьтесь и посмотрите, сбудется ли оно.
   Вскоре послышались легкие шаги Адели – она бежала вприпрыжку через прихожую. Вот она появилась в дверях – преображенная, как и предсказал ее опекун. Коричневое платье теперь сменилось розовым атласным, с короткой, но очень пышной юбочкой. Ее головку увенчивал венок из розовых бутонов. Наряд довершали шелковые чулочки и белые атласные туфельки.

   – Est-ce que ma robe me va bien? – воскликнула она. – Et mes souliers? Et mes bas? Tenez, je crois que je vais danser! [27 - Идет мне мое платье?.. А туфельки? А чулочки? Смотрите, я сейчас начну танцевать! (фр.)]
   Затем расправила юбочку, выделывая па, направилась к нам и закружилась на носках перед мистером Рочестером, а потом опустилась на одно колено с восклицанием:
   – Monsieur, je vous remercie mille fois de votre bonté! – И, поднявшись, добавила: – C’est comme cela que maman faisait, n’est-ce pas, monsieur? [28 - Мсье, примите тысячу благодарностей за вашу доброту!.. Ведь мама так делала, правда, мсье? (фр.)]
   – Вот и-мен-но, – последовал ответ, – и comme cela [29 - Именно так (фр.).] она чарами извлекала английские золотые из кармана моих британских панталон. А я был зеленым юнцом, мисс Эйр, да-да, зеленее травы, как вы теперь. Однако моя весна миновала, оставив на моих руках сей французский цветочек, от которого порой в дурном расположении духа я был бы рад избавиться. Давно перестав дорожить давшим ему жизнь корнем, едва я убедился, что корень этот питала только золотая пыль, к цветочку я испытываю довольно прохладную привязанность, и особенно когда он выглядит таким искусственным, как сейчас. Я берегу и взращиваю его, следуя собственно католической доктрине искупления многих грехов, больших и малых, одним благим поступком. Как-нибудь я объясню вам все это. Доброй ночи.

Глава XV

   И мистер Рочестер объяснил, едва представился случай. А представился он, когда однажды днем мистер Рочестер случайно встретил меня с Аделью на прогулке, и пока она играла то с Лоцманом, то подбрасывала волан, начал прогуливаться со мной взад и вперед по длинной буковой аллее, так что я могла следить за моей воспитанницей.

   Он сказал, что Адель – дочь Селины Варанс, француженки, которая пела и танцевала в опере и к которой он некогда питал une grande passion [30 - Пылкую страсть (фр.).], как он выразился. Селина делала вид, что отвечает ему даже еще более пылкой взаимностью. Он верил, что она от него без ума. Хотя он и безобразен, сказал он, но верил, что она предпочитает его taille d’athlète [31 - Атлетическую фигуру (фр.).] изящной красоте Аполлона Бельведерского.
   – И, мисс Эйр, мне так льстило предпочтение, которое галльская сильфида отдавала своему британскому гному, что я поселил ее в особняке, окружил штатом прислуги, снабдил каретой, осыпал брильянтами, дарил дорогие ткани, dentelles [32 - Кружева (фр.).] и прочее, и прочее. Короче говоря, я начал разоряться в традиционном стиле, подобно всякому другому влюбленному дуралею. И не могу даже похвастать, что нашел новый путь к позору и гибели. Я шагал по давно проторенной дороге, с глупым упрямством ни на дюйм не сходя с нее. И меня ждала – вполне заслуженно – судьба всех влюбленных дуралеев. Как-то вечером я заглянул к Селине, когда она меня не ждала, и не застал ее дома. Но вечер был жарким, я устал от прогулки по Парижу и потому сел отдохнуть в ее будуаре, счастливый, что дышу воздухом, освященным ее недавним присутствием там. Нет, я преувеличиваю, я никогда не думал, будто ей дана сила что-либо освящать. Вернее, это был аромат ее духов, благоухание мускуса и амбры, а вовсе не святости. Вскоре я начал задыхаться от душного запаха оранжерейных цветов и разбрызганных душистых эссенций, и мне пришло в голову выйти подышать свежим воздухом на балкон. Все вокруг было озарено луной, не говоря уж о газовых фонарях, и окутано благостной тишиной. На балконе стояли два-три кресла. Я сел и достал сигару… как достану сейчас, если вы меня извините.
   Наступила пауза, заполненная извлечением и раскуриванием сигары. Сунув ее в рот и распространив в холодном бессолнечном воздухе аромат гаванны, он продолжал:
   – В те дни, мисс Эйр, я еще любил конфеты и, croquant [33 - Грызя (фр.).] (извините такой варваризм), croquant шоколадное драже между затяжками, наблюдал за экипажами, которые катили по фешенебельным улицам в сторону оперного театра, как вдруг в элегантной закрытой карете, запряженной парой прекрасных английских лошадей, столь ясно видной в светлой городской ночи, я узнал voiture, который подарил Селине. Она возвращалась домой! Разумеется, мое сердце принялось от нетерпения громко стучать о чугунные перила, на которые я облокотился. Как я и предполагал, карета остановилась у подъезда особняка, пламя души моей (наиболее подходящее описание оперной возлюбленной) появилась из дверцы. Хотя она была закутана в мантилью – между прочим, совершенно ненужную в такой теплый вечер, – я тотчас узнал ее по прелестной ножке, которая на миг мелькнула из-под края юбки. Перегнувшись через перила, я как раз собрался воскликнуть: «Mon ange!» [34 - Мой ангел! (фр.)] – разумеется, тоном, который был бы внятен лишь слуху любви, – когда из кареты выпрыгнула еще одна закутанная фигура, однако теперь тротуара коснулся каблук со шпорой, и в распахнутых дверях скрылась военная шляпа.
   Вы никогда не испытывали ревности, мисс Эйр, не правда ли? Ну разумеется, нет. И спрашивать незачем: вы ведь никогда не влюблялись. Вам только предстоит испытать оба эти чувства. Ваша душа еще спит, и то потрясение, которое ее пробудит, пока еще в будущем. Вам кажется, будто жизнь всегда и всюду струится таким же мирным потоком, к какому вы привыкли в своей юности. Закрыв глаза, затворив слух, вы отдаетесь его течению и не видите камней, торчащих со дна, не слышите грохота разбивающихся о них волн. Но я скажу вам – и запомните мои слова, – настанет день, когда вы окажетесь в теснине, когда поток жизни превратится в кипящую пену, водовороты, рев дробящихся валов. И вы либо превратитесь в атомы на острых камнях, либо вас подхватит особенно могучая волна и унесет в более спокойные воды, в которых плыву сейчас я. Мне нравится этот день, нравится это стальное небо, мне нравится суровость и неподвижность мира, скованного этим морозом. Мне нравится Тернфилд, его древность, его уединенность, его старая грачиная роща и терны, его серый фасад и ряды темных окон, отражающих этот металлический небосвод. И все же как долго мне была противна даже мысль о нем, и я избегал его, как зачумленного лазарета. И мне все еще противен…
   Он скрипнул зубами, умолк и, остановившись, топнул каблуком по замерзшей земле. Он снова оказался во власти какой-то ненавистной мысли, которая сковала его и не позволяла сделать ни шага.
   В эту минуту мы возвращались по аллее, и дом был прямо перед нами. Подняв глаза к парапету, он обратил туда жгучий взгляд, какой мне не доводилось видеть ни прежде, ни потом. Боль, стыд, гнев, нетерпение, омерзение секунду вели схватку в расширенных до предела зрачках под черными бровями. Безумным был бой за первенство, но восторжествовало вспыхнувшее в них совсем иное чувство, нечто неумолимое и саркастическое, своевольное и беспощадное. Оно и придало его лицу каменную неподвижность. Он продолжал:
   – В ту минуту, когда я замолчал, мисс Эйр, я кое-что решал с моей судьбой. Она стояла вон там у ствола бука – ведьма вроде тех, что являлись Макбету средь вересков под Форресом. «Ты любишь Тернфилд? – сказала она, подняла палец и синеватым пламенем начертала в воздухе письмена вдоль всего фасада между нижними и верхними окнами. – Так люби его, если можешь! Люби его, если смеешь!» «Я буду любить его, – сказал я. – Я смею любить его», и, – добавил он угрюмо, – я сдержу свое слово. Я смету препятствия во имя счастья, во имя добродетели – да, добродетели! Я хочу стать лучше, чем был, чем пока остаюсь. Подобно тому как Левиафан Иова сокрушал копья, дротики и латы, так я считаю соломой и гнилым деревом препятствия, которые другим представляются железом и медью.
   Тут к нему подбежала Адель, подбрасывая волан.
   – Прочь! – резко приказал он. – Не подходи ко мне, дитя, или вернись с Софи в дом!
   Он продолжал идти дальше в молчании, и я осмелилась напомнить ему то место, на котором этим внезапным отступлением он прервал свой рассказ.
   – Когда мадемуазель Варанс вернулась, – спросила я, – вы ушли с балкона, сэр?
   Я почти ожидала резкой отповеди за этот совсем не своевременный вопрос, однако он очнулся от своей хмурой рассеянности, взглянул на меня, и его лицо прояснилось.
   – А! Я и забыл про Селину! Ну так продолжим. Когда я увидел, что моя чаровница вернулась в сопровождении кавалера, мне почудилось шипение: зеленая змея ревности кольцами взвилась с озаренного луной балкона, заползла под мой жилет и за две минуты прогрызла себе путь в мое сердце. Странно! – воскликнул он, вновь отвлекаясь от своего рассказа. – Странно, барышня, что я избрал вас в наперсницы, и еще более странно, что вы слушаете меня с полным спокойствием, будто мужчине вроде меня так и положено рассказывать про своих оперных любовниц скромной неопытной девушке вроде вас! Но вторая странность объясняет первую: как я уже упоминал раньше, ваша серьезность, участливость и сдержанность обрекают вас быть поверенной чужих секретов. К тому же я знаю, какому духу я дал соприкоснуться с моим. Я знаю, он недоступен заражению, это особый дух, единственный в своем роде. К счастью, у меня нет намерения причинить ему вред, а если бы и было, он не поддался бы этой порче. Чем больше мы будем беседовать, тем лучше: я не могу испортить вас, но вы можете обновить меня.
   После этого отступления он вернулся к теме:
   – Я остался на балконе. «Без сомнения, они поднимутся в ее будуар, – подумал я. – Надо устроить засаду». И протянув руку в открытую дверь, я задернул портьеру, но оставил узкий просвет, чтобы следить за происходящим в комнате. Затем я притворил дверь так, чтобы в щелку на балкон мог доноситься шепот влюбленных. Едва я вернулся в свое кресло, как они вошли. Я не спускал глаз с просвета. Следом за ними вошла горничная Селины, зажгла лампу, поставила ее на столик и удалилась. Теперь они были хорошо видны. Мантилья и плащ были сброшены, и моим глазам явилась мадемуазель Варанс, блистая атласом и брильянтами (подаренными мною, разумеется), а с ней и ее кавалер в офицерском мундире. Я узнал некоего виконта, молодого вертопраха, безмозглого и порочного, которого иногда встречал в свете и которого мне в голову бы не пришло возненавидеть, так глубоко я его презирал. И в этот миг ядовитые клыки змеи – то есть ревности – сломались, так как моя любовь к Селине тотчас угасла. Женщина, способная изменить мне с таким соперником, не стоила соперничества, а заслуживала лишь презрения – впрочем, пожалуй, меньшего, чем я, глупец, попавший на ее крючок.
   Они заговорили, и их беседа окончательно меня излечила: такие бессмысленные фривольности, такие свидетельства бессердечности и корыстолюбия, какими она была полна, могли вызвать у слушателя лишь скуку, а не гнев. На столе лежала моя визитная карточка, и, заметив ее, они заговорили обо мне. Ни у нее, ни у него не хватало живости и остроумия, чтобы отделать меня на все корки. Они поносили меня с мелочной грубостью, и особенно Селина. Она даже достигла некоторого блеска, прохаживаясь по адресу моих физических недостатков – уродств, как она их именовала. А ведь у нее было обыкновение пылко восхищаться тем, что она назвала моей «beauté mâle» [35 - Мужской красотой (фр.).]. Этим она диаметрально отличается от вас: ведь вы во втором нашем разговоре без обиняков сообщили мне, что не считаете меня красавцем. И меня поразил такой контраст…
   К нам снова подбежала Адель.
   – Monsieur, сейчас приходил Джон и сказал, что пришел ваш управляющий и хочет вас видеть.
   – А! Ну, в таком случае мне придется быть кратким. Я распахнул дверь, вышел к ним, освободил Селину от моего покровительства, предупредил, чтобы она немедленно покинула особняк, бросил ей кошелек для оплаты неотложных расходов, пропустил мимо ушей вопли, истерику, мольбы, оправдания, не заметил конвульсий и условился с виконтом о встрече в Булонском лесу. Где наутро имел удовольствие встать с ним к барьеру, оставил пулю в его хилом плече, слабом, точно цыплячье крылышко, и решил, что покончил с ними обоими навсегда. Но, к несчастью, мадемуазель Варанс через шесть месяцев подарила мне эту fillette [36 - Девочку (фр.).], Адель, клянясь, будто она моя дочь, что, впрочем, возможно, хотя я не замечаю в ней никаких черт, унаследованных от столь безобразного родителя. Лоцман куда больше похож на меня, чем она. Через несколько лет после того, как я порвал с ее матерью, та бросила дочку и уехала в Италию с каким-то музыкантом или певцом. Я не признал за Аделью никаких прав на мою поддержку, как не признаю их и теперь, так как я не ее отец, однако, узнав, что она брошена на произвол судьбы, я извлек бедняжку из зловонной грязи Парижа и пересадил в чистую и здоровую почву английского загородного сада, то есть сюда. Миссис Фэрфакс нашла вас, чтобы вы взращивали это растеньице. Однако теперь, когда вы знаете, что она – незаконнорожденный росток французской оперной певички, ваше отношение к вашим обязанностям и вашей протеже может измениться. И в один прекрасный день вы предупредите меня, что подыскали новое место, так не найду ли я новую гувернантку и прочая, и прочая, э?
   – Нет. Адель ведь не отвечает ни за грехи своей матери, ни за ваши. Я привязалась к ней, а теперь, когда узнала, что она, в сущности, сирота, покинутая матерью и не признанная вами, сэр, она станет мне дороже. Как я могу предпочесть избалованную любимицу богатых родителей, которая возненавидит свою гувернантку, как досадную помеху, одинокой сиротке, ищущей в ней друга и опору?
   – А, так вот как вы на это смотрите! Ну, я должен идти. Да и вам не мешает вернуться в дом, уже темнеет.
   Однако я задержалась на несколько минут с Аделью и Лоцманом – побегала с ней наперегонки, поперекидывалась воланом. Когда мы вернулись в дом, я сняла с нее шляпку и пелерину, посадила к себе на колени и час позволила ей болтать, сколько душе угодно. И даже не выговаривала за те вольности и пошлости, которые порой вырывались у нее, если она оказывалась в центре внимания, выдавая в ней пустенькое легкомыслие, вероятно, унаследованное от матери и чуждое английским натурам. Впрочем, она обладала своими достоинствами, и я была склонна ценить все лучшее в ней как можно выше. Я старалась найти в ее наружности и манерах хоть какое-то сходство с мистером Рочестером, но не обнаружила ни малейшего: ни единая черточка, ничего в выражении лица не говорило о родстве. Мне было жаль: если бы в ней нашлось сходство с ним, он начал бы относиться к ней лучше.
   Только поднявшись к себе в комнату, я наконец подробно обдумала все, что услышала от мистера Рочестера. Как он и сказал, в самой истории о страсти богатого англичанина к французской танцовщице и ее измене ему ничего особенного не было – несомненно, для высшего света такое было в обычае. Однако решительно странным был взрыв чувств, внезапно нахлынувших на него, когда он заговорил о своем новом безмятежном настроении и воскресшем интересе к старому дому и поместью. Я долго ломала голову над этой вспышкой, но затем сочла ее необъяснимой и задумалась над отношением мистера Рочестера ко мне. Доверие, которое он счел возможным оказать мне, казалось данью моей сдержанности – именно так я истолковала и приняла его признания. В своем поведении со мной в последние недели он стал более ровным, чем был вначале. Я словно бы перестала казаться ему досадной помехой, и, случайно встречаясь со мной, он не только не обдавал меня надменным холодом, но, казалось, был рад такой встрече: у него всегда находилось для меня слово-другое, а порой и улыбка. Когда же я по его приглашению являлась в гостиную, то чувствовала себя польщенной сердечностью приема, внушавшей мне мысль, что я и правда умею развлекать его и что эти вечерние беседы ведутся столько же для его удовольствия, сколько из любезности ко мне.
   Правда, сама я говорила относительно мало, зато его слушала с огромным удовольствием. Общительность была в его натуре, и ему нравилось набрасывать сознанию, не знакомому с миром, картины этого мира, приобщать к нравам и обычаям (и отнюдь не к картинам порока или дурным нравам, но ко всему тому, что было интересно своим величием, своей особой новизной). И я с восторгом слушала объяснение новых идей, к которым он меня приобщал, с восторгом воображала новые дали, которые он распахивал передо мной, и следовала за ним в новые области мысли, которые он открывал мне. И ни единого раза меня не задел, не испугал хоть какой-нибудь темный намек.
   Его непринужденность рассеяла мою болезненную застенчивость, дружеская откровенность, столь же корректная, как и сердечная, с какой он обходился со мной, притягивала меня к нему. По временам он казался моим родственником, а не патроном. О да, случалось, он проявлял прежнюю властность, но меня это не задевало: просто такая у него привычка, думалось мне. Я была так счастлива, так довольна новым интересом, появившимся в моей жизни, что перестала скорбеть о своем одиночестве. Узкий серп моей судьбы словно становился все шире, пробелы в жизни заполнялись, мое здоровье окрепло, я пополнела, набиралась сил.
   И оставался ли мистер Рочестер теперь уродливым в моих глазах? О нет, читатель! Благодарность и множество связанных с ним приятных и радостных минут сделали его лицо прекрасным для меня, его присутствие в комнате грело больше самого яркого огня в камине. Притом я не забывала про его недостатки – да и как бы я могла о них забыть, если так часто сталкивалась с ними? Он был горд, сардоничен, придирчив к тем, кто был ниже его в любом отношении. В глубине души я сознавала, что его великая доброта ко мне уравновешивалась незаслуженной строгостью со многими другими. И он бывал необъяснимо мрачен. Не раз и не два, входя в библиотеку, куда меня звали читать ему, я заставала его там одного, и он сидел, уронив голову на руки, а когда поднимал ее, лицо у него хмурилось угрюмо, почти злобно. Но я верила, что его мрачность, суровость и былые отступления от морали («былые» потому, что теперь он, казалось, преодолел свои слабости) были порождены каким-то жестоким поворотом судьбы. Я верила, что природа предназначила его быть человеком с лучшими наклонностями, более высокими принципами и благородными вкусами, чем его сделали обстоятельства, а также воздействие воспитания и ударов, наносимых жизнью. Я считала, что он обладает замечательными задатками, хотя пока они оставались подавленными и заглохшими. Не отрицаю, я скорбела о его скорби, чем бы она ни вызывалась, и многое дала бы, лишь бы облегчить ее.
   И вот теперь, хотя я задула свечу и закуталась в одеяло, мне не удавалось уснуть: я словно вновь видела его лицо в ту минуту, когда он остановился в буковой аллее и сказал мне, что ему явилась его судьба и спросила, посмеет ли он быть счастливым в Тернфилде?
   «Но почему нет? – спрашивала я себя. – Чем дом отталкивает его? И он скоро уедет?» Миссис Фэрфакс говорила, что он редко оставался в поместье дольше, чем на две недели, а на этот раз со дня его приезда прошло уже два месяца. Но если он уедет, какой грустной будет перемена в доме! А что, если он не вернется ни весной, ни летом, ни осенью? Какими безрадостными покажутся сияние солнца и погожие дни!
   Не знаю, задремала ли я или нет, раздумывая над этим, но в любом случае я забыла про сон, услышав смутный шум, непонятный и зловещий, который словно бы раздался прямо надо мной. Я пожалела, что погасила свечу. Ночь была непроницаемо черной, и на меня как будто навалилась какая-то тяжесть. Приподнявшись, я села на постели и прислушалась. Звуки стихли.
   Я вновь попыталась уснуть, но сердце у меня тревожно билось, душевный покой уступил место смятению. Далеко внизу в прихожей часы пробили два раза. И тут же будто кто-то прикоснулся снаружи к моей двери, будто по филенке скользнули пальцы, нащупывая путь по темной галерее снаружи. Я спросила:
   – Кто тут? – но никто не отозвался, и меня оледенил страх.
   Однако я тут же сообразила, что могла, конечно, слышать Лоцмана: когда кухонную дверь забывали ненароком закрыть, он имел обыкновение пробираться к дверям спальни мистера Рочестера. Я не раз по утрам видела, как он дремлет у его порога.
   Мысль эта немного меня успокоила, и я снова легла. Тишина действует на нервы умиротворяюще, и так как в доме вновь царило нерушимое безмолвие, я начала задремывать. Но в эту ночь мне не суждено было уснуть. Сон, едва начав смыкать мне вежды, опять испуганно бежал, устрашенный звуком, от которого и правда кровь стыла в жилах.
   Это был демонический хохот – подавленный, придушенный, басистый. Прозвучал он, казалось, над самой моей замочной скважиной. Изголовье моей кровати было повернуто к двери, и мне было почудилось, будто хохочущая нечисть нагибается надо мной или, вернее, припала к моей подушке. Однако, вскочив и оглядевшись, я ничего не увидела; тут противоестественный хохот повторился, и я поняла, что раздается он за дверью. Первым моим побуждением было вскочить и задвинуть задвижку, а потом я вновь вскрикнула:
   – Кто тут?
   Что-то забулькало, застонало. Вскоре послышались шаги, удаляющиеся по галерее к лестнице на третий этаж – недавно в проеме перед лестницей повесили дверь. Я услышала, как она открылась, потом закрылась, и наступила тишина.
   «Это была Грейс Пул? Она – бесноватая?» – подумала я и почувствовала, что не в силах долее оставаться в одиночестве. Поскорее к миссис Фэрфакс! Я торопливо надела платье, набросила на плечи шаль, отодвинула задвижку и дрожащей рукой приотворила дверь. Снаружи, совсем рядом, горела свеча, поставленная на пол. Меня это удивило, но еще более я поразилась какой-то мгле в воздухе, словно коридор наполнялся дымом. Поворачивая голову вправо и влево, чтобы проследить, откуда тянутся эти голубые завивающиеся струи, я почувствовала сильный запах гари.
   Что-то скрипнуло. Распахнутая дверь… дверь в комнату мистера Рочестера! Оттуда вырывались клубы дыма. Я забыла про миссис Фэрфакс, я забыла про Грейс Пул и про хохот. В мгновение ока я вбежала в спальню. Вокруг кровати танцевали языки огня – полог пылал. Среди пламени и дыма, вытянувшись, лежал мистер Рочестер, погруженный в глубокий сон.
   – Проснитесь! Проснитесь! – закричала я, тряся его за плечо, но он только что-то пробормотал и повернулся на другой бок. Видимо, дым его уже одурманил. Нельзя было терять ни секунды: уже начали тлеть простыни. Я кинулась к кувшину и тазу для умывания. К счастью, один был глубок, другой – широк, и оба полны воды. Я опрокинула их содержимое на постель и спящего, кинулась в свою комнату, принесла свой кувшин, вновь окрестила ложе сна и с Божьей помощью погасила огонь, его пожиравший.
   Шипение утопленной стихии, звон разбившегося кувшина, который я бросила, едва он опустел, а главное, холодный душ, мною устроенный, наконец разбудили мистера Рочестера. Хотя вокруг воцарился мрак, я поняла, что он проснулся, так как услышала, как он изрыгает непонятные проклятия, обнаружив, что лежит в луже воды.
   – Это что? Всемирный потоп? – воскликнул он.
   – Нет, сэр, – ответила я. – Но начинался пожар. Встаньте, вы, наверное, совсем промокли. Я принесу свечу.
   – Во имя всех эльфов подлунного мира, это Джен Эйр? – рявкнул он. – Что вы надо мной сотворили, ведьма, колдунья? Кто еще тут, кроме вас? Вы замышляете утопить меня?
   – Я сейчас принесу свечу, сэр, и, во имя всего святого, встаньте! Кто-то что-то замышляет. И вам следует поторопиться, чтобы поскорее узнать, кто и что!
   – Ну вот, я встал, но горе вам, если вы принесете свечу немедленно. Погодите две минуты, пока я не надену что-нибудь сухое, если тут осталось хоть что-то сухое! А! Мой халат. Теперь бегите!
   И я действительно побежала, вернувшись со свечой, которая все еще горела в коридоре. Он взял ее из моих рук, поднял повыше и обозрел почерневшую, опаленную кровать, мокрые насквозь простыни, лужу на ковре.
   – В чем дело? И кто виной?
   Я коротко рассказала ему о странном смехе, который услышала в галерее, о шагах, затихших на лестнице третьего этажа, о дыме – о запахе гари, который привел меня в его комнату.
   И о том, что я там увидела, и о том, как я утопила его во всей воде, какая оказалась под рукой.
   Он выслушал меня с мрачной серьезностью, но на лице у него отражалось не столько удивление, сколько беспокойство. Когда я умолкла, он промолчал.
   – Я позову миссис Фэрфакс? – спросила я.
   – Миссис Фэрфакс? Нет! С какой стати ее звать? Чем она может помочь? Пусть себе спит спокойно.
   – Ну так я схожу за Лией, разбужу Джона и его жену.
   – Ни в коем случае. Посидите смирно, и все. Вы в шали? Но если вам холодно, завернитесь в мой плащ, он вон там. Укутайтесь в него и сядьте в кресло. Я вам помогу. Теперь поставьте ноги на скамеечку, подальше от сырости. Я на минуту вас покину и возьму с собой свечу. Оставайтесь тут, пока я не вернусь. Сидите тихо, как мышка. Мне надо подняться на третий этаж. Помните: не шевелитесь и никого не зовите.
   Он ушел. Я следила, как удаляется пятно света. Он прошел по галерее совсем бесшумно, открыл дверь на лестницу почти без скрипа, закрыл за собой, и в галерее воцарился полный мрак. В непроницаемой тьме я прислушивалась, не раздастся ли какой-нибудь шум, но ничего не услышала. Прошло очень много времени, меня охватила слабость, и я мерзла, несмотря на плащ. Тут мне пришло в голову, что нет смысла и дальше сидеть здесь – ведь будить дом я не стану! И я уже была готова навлечь на себя гнев мистера Рочестера, ослушавшись его приказа, но тут на стену галереи лег светлый блик, и я услышала, как по ее полу ступают необутые ноги.
   «Надеюсь, это он, – подумала я, – а не что-то пострашнее!»
   Он вошел в спальню, бледный и очень мрачный.
   – Я все выяснил, – сказал он, ставя свечу на умывальник. – Я так и предполагал.
   – Но что, сэр?
   Он не ответил и продолжал стоять, скрестив руки на груди, глядя в пол. Через несколько минут он спросил каким-то странным тоном:
   – Не помню, вы сказали, что видели что-то, когда открыли свою дверь?
   – Нет, сэр, ничего, кроме свечи.
   – Но слышали странный смех? И, кажется, слышали его раньше? Во всяком случае что-то похожее?
   – Да, сэр. Здешняя швея, Грейс Пул, она смеется именно так. Очень странная женщина.
   – Вот именно. Грейс Пул! Вы догадались верно. Она, как вы говорите, странная женщина – и очень. Ну, я обдумаю все это. А пока я рад, что, кроме меня, только вы знаете, что тут случилось. Вы не пустоголовая болтунья и сумеете никому не проговориться. Я придумаю, как объяснить состояние кровати. – Он указал на нее. – А теперь возвращайтесь к себе. Я отлично скоротаю остаток ночи на диване в библиотеке. Уже почти четыре. Через два часа встанут слуги.
   – Ну, так спокойной ночи, сэр, – сказала я, направляясь к двери.
   Он как будто удивился – вопреки всякой логике, поскольку сам велел мне уйти.
   – Как! – воскликнул он. – Вы уже покидаете меня? Прямо так?
   – Вы же сказали, что я могу уйти, сэр.
   – Да, но не попрощавшись, не сказав пары-другой добрых слов? Короче говоря, не так сухо и коротко! Вы же спасли мне жизнь! Избавили от лютой и мучительной смерти! И вы проходите мимо меня, будто мы даже не знакомы? Хотя бы обменяемся рукопожатием!
   Он протянул свою руку, я протянула ему свою. Он взял ее, а потом сжал обеими руками.
   – Вы спасли мне жизнь. Я имею удовольствие быть у вас в неоплатнейшем долгу. Большего я сказать не могу. Оказаться должником кого бы то ни было еще мне было бы невыносимо. Но вы – другое дело! Ваше благодеяние, Джен, не ляжет на меня тяжким бременем.
   Он умолк и посмотрел на меня. Почти видимые слова рвались с его губ, но он ничего не сказал.
   – Спокойной ночи, сэр. И нет никакого долга, никакого благодеяния, бремени или обязательств.
   – Я знал, – продолжал он, – что вы каким-то образом когда-нибудь поможете мне. Я увидел это в ваших глазах в первую же минуту. Их выражение и улыбка не… – он вновь умолк, – не напрасно исполнили восторгом мое сердце. Утверждают, что существует особое родство душ… мне доводилось слышать о добрых духах… в самых невероятных сказках есть доля истины. Моя бесценная спасительница, спокойной ночи!
   Непонятная сила в его голосе, непонятный огонь в его глазах.
   – Я рада, что мне не спалось, – сказала я и сделала движение к двери.
   – Как! Вы все-таки уходите?
   – Я озябла, сэр.
   – Озябли? И стоите в луже! Ну так идите, Джен, идите! – Но он продолжал держать мою руку, и мне не удавалось ее высвободить. Пришлось прибегнуть к уловке.
   – Мне кажется, я слышу миссис Фэрфакс, сэр!
   – Тогда уходите! – Он разжал пальцы, и я поспешила к себе.
   Я легла в постель, но даже думать не могла о сне. До зари я была словно игрушкой неспокойного моря, под волнами радости закручивавшего подводные течения тревоги. Иногда мне чудилось, будто за бушующими валами виднеется берег, прекрасный, как Земля Обетованная, и ласкающие порывы ветра надежды победно уносили мой дух туда, но берег остался недостижимым даже в грезах – с суши задувал противный ветер, вновь и вновь относя меня назад. Здравый смысл восставал против упоения, рассудок остерегал страсть. Снедаемая этой лихорадкой, я поднялась с зарей.

Глава XVI

   После этой бессонной ночи я и хотела, и страшилась встречи с мистером Рочестером. Мне не терпелось вновь услышать его голос, но я страшилась встретиться с ним взглядом. Всю первую половину утра я ждала, что он вот-вот войдет. В классную комнату он заглядывал нечасто, однако иногда все-таки заходил на минуту-другую, и почему-то я не сомневалась, что на этот раз он нас обязательно посетит.
   Однако утро прошло как обычно. Ничто не прервало занятий Адели. Правда, вскоре после завтрака я услышала суматоху около спальни мистера Рочестера и голоса миссис Фэрфакс, Лии, кухарки (то есть жены Джона) и даже ворчание самого Джона. Раздавались восклицания: «Какое счастье, что хозяин не сгорел в постели! Очень опасно не гасить свечку перед сном!», «Как хорошо, что он не растерялся и вспомнил про кувшин с водой!», «Только почему он не стал никого будить?», «Будем надеяться, что он не простудился, пока спал в библиотеке!», ну и так далее.
   Эти возгласы сменились звуками, свидетельствовавшими об уборке в спальне, и когда я проходила мимо, собираясь спуститься к обеду, то увидела в открытую дверь, что там воцарился полный порядок и лишь кровать оставалась без полога. Лия стояла на подоконнике и протирала закоптившиеся стекла. Я хотела было окликнуть ее, чтобы узнать, как мистер Рочестер объяснил происшедшее, но, переступив порог, увидела, что она в спальне не одна. На стуле у кровати сидела женщина и пришивала кольца к новому пологу. И женщина эта была… Грейс Пул!
   Она сидела, невозмутимая, в обычном молчании: коричневое шерстяное платье, клетчатый передник, косынка на шее, чепец – все как всегда. Она была поглощена своей работой, на которой, казалось, сосредоточивались все ее мысли. Ни ее суровый лоб, ни простонародное лицо не несли печати отчаяния, не поражали бледностью, какие, казалось бы, должны отметить женщину, которая вчера ночью пыталась совершить убийство, а затем была настигнута своей предполагаемой жертвой у себя в логове и (как полагала я) изобличена в задуманном преступлении. Я была изумлена, ошеломлена. Пока я продолжала смотреть на нее, она подняла на меня глаза… и не вздрогнула, не переменилась в лице. Ни малейшего проявления чувств, ни сознания вины, ни страха перед возмездием.
   – Доброго утра, мисс, – произнесла она с обычной флегматичной краткостью, взяла новое кольцо, кусок тесьмы и продолжала шить.
   «Надо подвергнуть ее испытанию, – подумала я. – Подобная неуязвимая невозмутимость непостижима!»
   – Доброго утра, Грейс, – ответила я. – Что-нибудь случилось? Мне показалось, что недавно слуги о чем-то говорили тут все вместе.
   – Так хозяин вчера вечером читал в постели и уснул, а свечи не задул. Полог и загорись. Хорошо еще, что он проснулся прежде, чем занялись простыни и деревянное изголовье, и успел залить огонь водой из таза.
   – Как странно! – произнесла я тихо и впилась в нее взглядом. – И мистер Рочестер не стал никого будить? И никто не слышал его шагов в спальне?
   Она вновь подняла на меня глаза, и на этот раз в них появилась настороженность. Казалось, она вглядывается в меня с некоторой опаской. Затем ответила:
   – Вы же знаете, мисс, слуги спят далеко отсюда и ничего услышать не могли. Ближе всего к спальне хозяина комнаты миссис Фэрфакс и ваша. Миссис Фэрфакс говорит, что ничего не слышала, ну да с возрастом люди спят крепче. – Она помолчала, а затем продолжала с притворным равнодушием, но также и с подчеркнутой многозначительностью: – Но вы-то, мисс, молоды и спите, думается, чутко. Может, вы какой шум слышали?
   – Да, слышала, – ответила я, понижая голос, чтобы он не донесся до ушей Лии, которая все еще протирала стекла. – Сначала я подумала, что это был Лоцман. Но Лоцман не умеет смеяться, а я слышала смех, и очень странный.
   Она отмотала нитку, аккуратно навощила ее, твердой рукой продела в игольное ушко и только тогда сказала с полнейшим самообладанием:
   – Ну, хозяин навряд ли стал бы смеяться, мисс, в такой-то опасности. Наверное, вам во сне почудилось.
   – Я не спала, – возразила я с некоторой горячностью, раздраженная ее наглым хладнокровием. Вновь она посмотрела на меня тем же настороженным сверлящим взглядом.
   – А вы сказали хозяину, что слышали смех? – осведомилась она.
   – Сегодня утром у меня еще не было случая поговорить с ним.
   – А вы двери не открыли, в галерею не выглянули? – спросила она затем.
   Казалось, она меня допрашивает, старается что-то незаметно у меня вызнать. «Если она узнает, что я знаю о ее преступлении или подозреваю о нем, – мелькнула у меня мысль, – то сорвет на мне свою злобу», и я решила соблюдать осторожность.
   – Наоборот, – ответила я. – Задвинула задвижку покрепче.
   – Так, значит, у вас нет привычки запираться на ночь?
   «Злодейка! Она выведывает мои привычки, чтобы легче со мной расправиться!»
   Вновь негодование взяло верх над предусмотрительностью.
   – До сих пор я часто не запиралась на ночь, – ответила я резко. – Не считала это необходимым. Мне и в голову не приходило, что в Тернфилд-Холле надо остерегаться каких-то опасностей или неприятных происшествий. Но в будущем, – эти слова я произнесла со всей выразительностью, – я не лягу, прежде чем не проверю все запоры.
   – Так и надо, – последовал ответ. – Места тут очень тихие, и я не слышала, чтобы в Тернфилд хоть раз, с тех пор как он стоит тут, забирались воры, хотя всем известно, что серебряной посуды в кладовой хранится на сотни и сотни фунтов. Да вы сами видите, что на такой дом прислуги маловато, как хозяин никогда тут подолгу не живал, а когда и приезжает, так он ведь холостяк и ему многого не требуется. Только я так думаю: лишняя осторожность никогда не помешает. Запереть дверь недолго, а что может быть лучше задвинутой задвижки между вами и невесть какой бедой снаружи. Люди, мисс, часто на Провидение уповают – и все, а я так скажу: Провидение свои милости направо-налево не расточает, а на помощь приходит, когда все другое перепробуешь.
   На этом она завершила свое очень для нее длинное поучение, которое произнесла со смирением квакерши.
   Я все еще стояла в полном ошеломлении от такого, как мне казалось, сверхъестественного самообладания и неописуемого лицемерия, когда вошла кухарка.
   – Миссис Пул, – обратилась она к Грейс, – обед для прислуги скоро будет готов. Вы придете вниз?
   – Нет. Поставьте на поднос мою пинту портера да кусок пудинга, и я заберу его с собой наверх.
   – Мяса положить?
   – Один ломтик, ну и кусочек сыра. А больше ничего.
   – А саго как же?
   – Пока не нужно. Я перед чаем спущусь и сама приготовлю.
   Кухарка повернулась ко мне со словами, что миссис Фэрфакс меня ждет, и я ушла.
   Во время обеда я почти не слышала рассказа миссис Фэрфакс о воспламенившемся пологе, настолько мои мысли были поглощены загадкой Грейс Пул. Какое положение она занимает в Тернфилд-Холле? Почему ее утром не передали в руки полиции? Или хотя бы не уволили, не выгнали вон? Ее хозяин вчера ночью почти признался, что считает ее виновницей случившегося, так какая же таинственная причина помешала ему ее обличить? Почему он потребовал от меня, чтобы я молчала? Странно! Гордый, непрощающий, высокомерный джентльмен словно бы каким-то образом оказался во власти жалкой швеи, занимающей наиболее низкое положение в его доме. И эта власть так велика, что, даже когда она покусилась на его жизнь, он не посмел открыто ее назвать, а тем более покарать!
   Будь Грейс молодой и красивой, я была бы склонна предположить, что за такой снисходительностью мистера Рочестера прячутся чувства более нежные, нежели осторожность или страх. Но ее возраст и весь ее непривлекательный облик делали подобное подозрение нелепым. «Однако, – размышляла я, – она ведь когда-то была молодой, причем тогда же, когда и ее хозяин. А от миссис Фэрфакс я слышала, что она живет тут уже много лет. Не думаю, что хоть когда-нибудь она была хороша собой, но кто знает? Отсутствие красоты могло возмещаться оригинальностью и силой характера. Мистер Рочестер большой ценитель необычности и эксцентричности, а Грейс по меньшей мере необычна. Что, если давняя прихоть (каприз, вполне гармонирующий с такой переменчивой и упрямой натурой, как у него) отдала его ей во власть, и теперь она имеет на него тайное влияние, следствие его собственной легкомысленности, от которого он не может освободиться и которым не смеет пренебречь?» Но когда в своих рассуждениях я дошла до этого вывода, перед моим внутренним взором всплыла коренастая плоская фигура миссис Пул, некрасивое, угрюмое, даже грубое лицо, и я подумала: «Нет, невероятно! Такое предположение не может быть верным! И все же, – шепнул тайный голос, который вещает нам из глубины наших сердец, – ты ведь тоже некрасива и все же, быть может, нравишься мистеру Рочестеру. Во всяком случае тебе так часто казалось. И прошлая ночь – вспомни его слова, вспомни его взгляд, вспомни его голос!»
   О, я их хорошо помнила: в этот миг его речь, глаза, тон воскресли в моей памяти с новой силой. Я уже сидела в классной комнате. Адель рисовала, и, наклонившись над ней, я направляла ее карандаш. Внезапно она с недоумением подняла на меня глаза.
   – Qu’avez-vous, mademoiselle? – спросила она. – Vos doigts tremblent comme la feuille, et vos joues sont rouges: mais rouges comme des cerises! [37 - Что с вами, мадемуазель? Ваши пальцы дрожат, словно листочки, а щеки такие красные, ну прямо как вишни! (фр.)]
   – Мне жарко, Адель, из-за того, что я нагибаюсь.
   Она продолжала рисовать, я продолжала размышлять.
   И поспешила прогнать отвратительную мысль, на которую меня натолкнула Грейс Пул: мне стало невыносимо гадко на душе. Теперь я сравнила ее с собой и убедилась, что мы совершенно разные. Бесси Ливен сказала, что я настоящая барышня, и сказала она правду: я настоящая благовоспитанная барышня! И выглядела я много лучше, чем когда Бесси прощалась со мной. Лицо у меня было уже не такое бледное, я пополнела. Во мне появилось больше живости, больше задора, потому что я обрела более светлые надежды и умение радоваться.
   «Скоро вечер, – сказала я себе, поглядев на окно. – Сегодня я еще ни разу не слышала голоса мистера Рочестера, его шагов. Но, конечно же, я увижу его теперь. Утром я боялась этой встречи, а теперь жажду ее: ведь ожидание обманывалось так долго, что сменилось нетерпением».
   Когда наступили сумерки и Адель, покинув меня, отправилась в детскую играть с Софи, я уже желала этой встречи всей душой и всем сердцем. Я прислушивалась, не зазвонил ли внизу колокольчик, я прислушивалась, не поднимается ли по лестнице Лия, чтобы позвать меня. Порой мне чудилось, что я слышу шаги самого мистера Рочестера, и я оборачивалась к двери, ожидая, что она вот-вот откроется и войдет он. Дверь оставалась закрытой, и только мрак входил в комнату через окна. Но ведь было еще не так поздно. Иногда он присылал за мной и в семь, и в восемь часов, а часы показывали лишь шесть. Не может быть, чтобы я совсем обманулась в моих ожиданиях, когда мне необходимо столько ему сказать! Мне не терпелось вновь заговорить о Грейс Пул и услышать, что он скажет в ответ. Я хотела прямо спросить его, действительно ли он верит, что во вчерашнем жутком поджоге повинна она? А если так, то почему он хранит ее преступление в тайне? И пусть моя настойчивость вызовет у него раздражение! Я уже познала удовольствие поочередно сердить и успокаивать его. Я наслаждалась этим, а верный инстинкт помогал мне не заходить слишком далеко. Я никогда не переступала последней черты. Мне очень нравилось проверять свое новое искусство у самого предела. Соблюдая почтительность во всех мелочах, ни в чем не нарушая строгих правил, налагаемых моим положением, я тем не менее могла вести с ним спор на равных без страха или опасливой сдержанности. Это нравилось и ему, и мне.
   Наконец ступеньки заскрипели от чьих-то шагов. Вошла Лия – но только для того, чтобы позвать меня к миссис Фэрфакс пить чай. Туда я и направила свои стопы, радуясь, что хотя бы спущусь вниз: мне казалось, что это приблизит меня к мистеру Рочестеру.
   – Наверное, вы заждались чая, – заметила добрая старушка, когда я села к столу. – Вы же за обедом почти ничего не ели. Боюсь, – продолжала она, – вам нездоровится: вы раскраснелись, как от жара.
   – Нет, я совершенно здорова. Никогда не чувствовала себя лучше.
   – Ну так докажите это хорошим аппетитом. Вы не нальете кипятку в чайник, пока я довяжу этот ряд?
   Довязав, она встала, чтобы опустить штору. Полагаю, она не сделала этого прежде, желая использовать дневной свет до конца, хотя теперь сумерки уже сгустились в полную тьму.
   – Погожий вечер, – заметила она, поглядев наружу, – хотя звезд и не видно. Для поездки мистер Рочестер выбрал неплохой день.
   – Для поездки! Так мистер Рочестер уехал? А я и не знала.
   – Так он отправился в путь, чуть позавтракал. Поехал в Лийс, поместье мистера Эштона. Оно в десяти милях за Милкотом. Там, кажется, собралось большое общество. Лорд Ингрэм, сэр Джордж Линн, полковник Дент и еще многие.
   – Вы ждете его сегодня?
   – Нет. Да и завтра тоже. Думаю, он там погостит неделю, а то и больше. Когда светские люди съезжаются вместе там, где их ждут роскошь и веселье и все, что может доставить удовольствие или развлечь, они не торопятся расставаться. Ну и джентльменами особенно дорожат. А мистер Рочестер такой интересный, такой остроумный! По-моему, его все любят. Дамы в нем души не чают, хотя сразу и не подумаешь, что его наружность может привлекать их взоры, но, полагаю, его таланты, умный разговор, а может быть, и богатство, и благородная кровь возмещают этот маленький недостаток.
   – А в Лийсе будут и дамы?
   – Сама миссис Эштон, ее две дочери, очень светские барышни, а еще высокородные Бланш и Мэри Ингрэм, настоящие красавицы, как я слышала. Бланш я видела лет шесть-семь назад, когда ей было восемнадцать. Она приезжала сюда на рождественский бал, который давал мистер Рочестер. Видели бы вы столовую в тот день! Как роскошно она была убрана, как ярко освещена! И гостей было не меньше пятидесяти – все первые семейства в графстве. А мисс Ингрэм была царицей бала, так она блистала красотой.
   – Вы сказали, что видели ее, миссис Фэрфакс. Так как она выглядела?
   – Да, видела, видела. Двери в столовую были распахнуты, а так как было Рождество, слугам позволили собраться в прихожей – послушать, как некоторые дамы играли и пели. Меня же мистер Рочестер пригласил войти в гостиную, не позволил отказаться, и я тихо сидела в уголке и смотрела на них. Ничего великолепнее я в жизни не видела: наряды дам самые великолепные, и почти все они – ну, конечно, барышни и те, кто помоложе, – выглядели красавицами, но царицей бала, бесспорно, была мисс Ингрэм.
   – Но как она выглядела?
   – Высокая, пышный бюст, покатые плечи, шея длинная, лебединая, цвет лица смуглый, но такой чистый! Классические черты, глаза – совсем как у мистера Рочестера – большие, черные и блестящие, как ее брильянты. И прекрасные волосы! Черные как вороново крыло и с таким вкусом причесаны – на затылке косы уложены коронкой, а спереди самые длинные, самые блестящие локоны, какие я только видела. Платье белое, на плечи и грудь наброшен палевый шарф, завязанный на боку, а длинная бахрома ниспадает ниже колен. К волосам приколот цветок такого же оттенка, что и шарф. Он прелестно оттенял ее пышные черные локоны.
   – И разумеется, все ею восхищались?
   – О да! И не только ее красотой! У нее столько светских талантов. Она тогда пела, ей аккомпанировал один джентльмен, и она спела дуэт с мистером Рочестером.
   – С мистером Рочестером? Я не знала, что он поет!
   – У него чудесный бас и превосходный вкус во всем, что касается музыки.
   – А мисс Ингрэм? Какой у нее голос?
   – Очень звучный и сильный. Пела она восхитительно. Слушать ее было настоящее наслаждение. А потом она еще и сыграла гостям. Я судить не берусь, но мистер Рочестер большой знаток, и я слышала, как он говорил, что играет она на редкость хорошо.
   – И эта столь одаренная красавица до сих пор не замужем?
   – Как будто так. Кажется, и у нее, и у ее сестры состояние самое скромное. Поместья Ингрэмов – майорат, так что после смерти их батюшки старший сын унаследовал почти все семейное богатство.
   – Но неужели ни один богатый вельможа или помещик в нее не влюбился? Например, мистер Рочестер. Он ведь богат, правда?
   – Да, но, видите ли, между ними значительная разница в возрасте. Мистеру Рочестеру под сорок, а ей всего двадцать пять.
   – Так что? Каждый день заключаются браки с еще большей разницей в возрасте.
   – Ваша правда, но, мне кажется, мистер Рочестер ни о чем таком не думает… Однако вы же совсем ничего не едите! Чай выпили и ни кусочка не съели!
   – Да. Я слишком хочу пить. Вы не нальете мне еще чашечку?
   Я намеревалась вернуться к теме брака между мистером Рочестером и красавицей Бланш, но тут вбежала Адель и разговор перешел на другую тему.
   Поднявшись к себе, я обдумала все, что услышала, заглянула в свое сердце, проверила его чувства и попыталась суровой рукой вернуть в безопасную крепость здравого смысла те, что заблудились в безграничных просторах воображения.
   Вызванная на мой суд свидетельница Память дала показания о надеждах, желаниях, чувствах, которые я лелеяла с прошлой ночи, о состоянии моего духа в последние две недели; затем выступил Рассудок и в свойственной ему спокойной манере просто, не приукрашая и не преувеличивая, изложил, как я отворачивалась от подлинной реальности и упивалась фантазиями. После чего я вынесла следующий приговор:
   Большей дурочки, чем Джен Эйр, свет не видывал; ни одна глупая любительница фантазий не объедалась так сладкой ложью, не упивалась отравой точно нектаром.
   «Ты, – сказала я, – пользуешься особым расположением мистера Рочестера? Ты наделена силой нравиться ему? Убирайся! Мне дурно от твоего безумия. И ты радовалась случайным знакам внимания, ничего не значащим знакам, которые родовитый джентльмен, светский лев, оказывал наивной гувернантке у него на жалованье? Да как ты смела? Несчастная доверчивая дура! Неужели даже самолюбие тебя не образумило? Ты все утро вновь и вновь переживала краткие события прошлой ночи? Закрой лицо руками и устыдись! Он сказал что-то похвальное о твоих глазах, а? Слепой котенок! Разлепи веки и взгляни на собственное проклятое безрассудство! Женщина не смеет чувствовать себя польщенной словами того, кто выше ее и никак не может жениться на ней. Безумны те женщины, что позволяют тайной любви вспыхнуть в своем сердце – любви, которая, если останется безответной и неизвестной, неизбежно сожжет жизнь, ее вскормившую. А если будет открыта и найдет ответ, то завлечет, точно блуждающий огонек, в коварную трясину, откуда возврата нет.
   Так выслушай, Джен Эйр, свой приговор! Завтра поставь перед собой зеркало и нарисуй мелками свой портрет – правдиво, не скрывая ни единого недостатка. Не смягчи ни единой жесткой линии, не затушуй ни единой неправильности и подпиши его: “Портрет гувернантки, безродной, бедной, некрасивой”. А потом возьми дощечку из слоновой кости – у тебя есть такая, – приготовь свою палитру и выбери самые яркие, самые чистые, самые нежные краски, возьми самые тонкие кисточки из верблюжьего волоса и бережно набросай самое прелестное лицо, какое ты только способна вообразить. Накладывай самые мягкие тона и прелестнейшие оттенки, следуя тому, как миссис Фэрфакс описывала Бланш Ингрэм. Не забудь пышные локоны цвета воронова крыла, глаза восточного разреза… Как! Ты берешь в натурщики мистера Рочестера? Держи себя в руках! Не хныкать! Не распускаться! Не сожалеть! Я не потерплю ничего, кроме здравого смысла и решимости! Вспомни величавые, но гармоничные черты, греческую шею и грудь. Покажи округлую ослепительную руку и изящные пальцы; не забудь брильянтовое кольцо и золотой браслет; тщательно выпиши наряд – воздушные кружева и блестящий атлас, легкий шарф и чайную розу, потом подпиши: “Бланш, наделенная всеми талантами светская красавица”.
   И если в будущем тебе померещится, будто мистер Рочестер о тебе высокого мнения, достань оба портрета, сравни их и скажи: “Мистер Рочестер, конечно, завоюет любовь вот этой знатной красавицы, если пожелает того. Так неужели он хоть на миг серьезно подумает вот об этой нищей, невзрачной плебейке?”»
   «Я это сделаю!» – решила я и, успокоившись, заснула.
   Свое слово я сдержала. Потребовалось не больше двух часов, чтобы набросать мелками мое лицо; и менее чем через две недели я закончила миниатюру воображаемой Бланш Ингрэм на слоновой кости. Рожденное фантазией лицо выглядело очаровательным, и сравнение между ним и наброском с натуры было настолько не в пользу последнего, что ничего лучшего самодисциплина и пожелать не могла бы. Работа над портретами принесла мне большую пользу: она занимала мои мысли и руки и добавила силы и твердости ко всему, что я хотела неизгладимо запечатлеть в своем сердце.
   Вскоре у меня появилась причина поздравить себя со строгой муштрой, которой я подвергла свои чувства. Благодаря ей я суме ла встретить последующие события с подобающим спокойствием, которое, будь они застигнуты врасплох, мне, вероятно, не удалось бы сохранить даже внешне.

Глава XVII

   Прошла неделя, а от мистера Рочестера не было никаких вестей. Не приехал он и через десять дней. Миссис Фэрфакс сказала, что не удивится, если он из Лийса отправится прямо в Лондон, а оттуда на континент и снова побывает в Тернфилде не раньше чем через год: он ведь не в первый раз уезжал вот так внезапно, без всякого предупреждения. Услышав это, я почувствовала, что сердце у меня как-то странно сжимается и холодеет. И позволила себе испытать горькое разочарование. Однако тотчас опомнилась, утвердилась в своем решении и тут же усмирила свои чувства. Поистине удивительно, как я преодолела минутное заблуждение, как доказала, какая ошибка полагать, будто меня хоть сколько-нибудь интересует, куда и на какое время уезжает мистер Рочестер. И я не оскорбила себя рабским признанием, будто стою настолько ниже его, что не смею допускать подобные мысли. Напротив, я просто сказала:
   «С хозяином Тернфилда у тебя нет ничего общего: просто он платит тебе за то, что ты учишь и воспитываешь его протеже, и будь довольна, что он оказывает тебе то уважение и ту доброту, на какие ты имеешь право, добросовестно исполняя свои обязанности. Не сомневайся: это единственная связь между тобой и им, которую он признает серьезно. А потому не отдавай ему свои лучшие чувства, свои восторги, муки и тому подобное. Он не ровня тебе, держись своей касты и из уважения к себе не отдавай всю силу любви твоего сердца, твоей души тому, кому твой дар не нужен и может вызвать лишь презрение».
   Я продолжала изо дня в день спокойно исполнять свои обязанности, но нередко меня посещали неясные мысли, что есть причины, по которым мне следует расстаться с Тернфилдом, и я невольно начинала сочинять объявления в газеты и прикидывать, какое место могло бы меня устроить. Таким мыслям я предела не клала: пусть себе созреют и приносят плоды, если это возможно.
   Мистер Рочестер отсу тствовал почти полмесяца, и тут с утренней почтой миссис Фэрфакс пришло письмо.
   – От хозяина, – сказала она, едва взглянув на адрес. – Ну, теперь мы, наверное, узнаем, ждать его возвращения или нет.
   Пока она взламывала печать и читала, я продолжала пить кофе (мы завтракали). Было жарко, и этим я объяснила жгучий румянец, вдруг разлившийся по моим щекам. Искать же объяснения, почему моя рука вздрогнула и половина содержимого чашки выплеснулась на блюдце, я не сочла нужным.
   – Ну-у… Иногда мне кажется, что мы ведем слишком уж тихую жизнь, однако теперь у нас хлопот будет хоть отбавляй, пусть и не очень долго, – сказала миссис Фэрфакс, все еще держа письмо перед очками.
   Прежде чем позволить себе вопрос, я завязала развязавшуюся тесемку фартучка Адели, дала ей еще булочку, подлила ей в кружку молока и только тогда сказала небрежно:
   – Полагаю, мистер Рочестер не намерен вернуться в ближайшее время?
   – Да нет же! Приедет через три дня, пишет он, и не один. Не знаю, сколько знатных гостей приедет с ним из Лийса, но он указывает приготовить все спальни и произвести полную уборку в библиотеке и в гостиной. И чтобы я наняла прислугу в «Георге», или в Милкоте, или где смогу. Дамы приедут со своими камеристками, джентльмены с камердинерами, так что в доме яблоку будет негде упасть.
   Миссис Фэрфакс торопливо доела завтрак и отправилась отдавать распоряжения.
   Три дня, как она и предсказывала, прошли в непрерывных хлопотах. Я-то думала, что все комнаты в Тернфилде содержатся в безупречной чистоте и порядке, но, видимо, я заблуждалась. В помощь Лии были наняты три деревенские женщины, и все они скребли, чистили, мыли стекла, выбивали ковры, снимали и снова вешали картины, протирали зеркала и люстры, растапливали камины во всех спальнях, проветривали перины и простыни перед огнем – ничего подобного я не видела ни раньше, ни позже. Среди этой суматохи Адель пребывала на седьмом небе: приготовления к приему гостей, их скорый приезд ввергали девочку в настоящий экстаз. Она заставила Софи перебрать все ее «toilettes» [38 - Туалеты (фр.).], как она именовала свои платьица, подновить passées [39 - Вышедшие из моды (фр.).], а остальные проветрить и отгладить. С утра до ночи она резвилась: посещала все парадные комнаты и спальни, прыгала по кроватям, укладывалась на матрасы, валики и подушки, сложенные для проветривания перед каминами, в которых ревел огонь. От уроков она была освобождена – миссис Фэрфакс потребовались и мои услуги: весь день я проводила на кухне, помогая (или мешая) ей и кухарке. Училась готовить заварные кремы, сладкие пудинги и французские пирожные, обвязывать птичьи тушки для жаренья и красиво сервировать десерт.
   Общество ожидалось в четверг днем, чтобы отобедать в шесть. Все это время мне было не до того, чтобы нянчиться с химерами, и верю, что энергией и веселостью я не уступала никому – за исключением Адели, разумеется. Тем не менее порой я теряла бодрость и против воли возвращалась к сомнениям, дурным предчувствиям и темным подозрениям. Случалось это, когда я видела, как дверь на лестницу третьего этажа (теперь она всегда была заперта) медленно отворяется и из нее выходит Грейс Пул в аккуратном чепце, белом переднике, с белой косынкой на шее, когда я наблюдала, как она движется по галерее, бесшумно ступая ногами, обутыми в домашние туфли, когда я смотрела, как она заходит в перевернутую вверх дном спальню, чтобы объяснить служанке из деревни наилучший способ начистить каминную решетку, или вымыть мраморную каминную полку, или удалить пятно с обоев, а затем идет дальше.
   Вот так один раз в день она спускалась на кухню, обедала, выкуривала трубочку у очага и возвращалась с пинтой портера, чтобы в одиночестве ублажать себя в своем мрачном логове наверху. Только один час в сутки из двадцати четырех проводила она внизу с другими слугами, а все остальное время пребывала в обшитой дубовыми панелями комнате с низким потолком где-то на третьем этаже. Там она сидела и шила – и, наверное, угрюмо посмеивалась чему-то своему, такая же одинокая, как узник в темнице.
   Однако самым странным было то, что никто в доме, кроме меня, не замечал ее привычек и не удивлялся им; никто не судачил о ее положении в Тернфилд-Холле, никто не сочувствовал ее одиночеству и уединению. Правда, один раз мне выпало услышать часть разговора Лии с одной из служанок. Касался он Грейс. Я не расслышала, что сказала Лия, но служанка спросила:
   – Так, наверное, она хорошее жалованье получает?
   – Да, – ответила Лия. – Мне бы такое! Ну, не то чтобы я жаловалась на свое: в Тернфилде не скаредничают. Да только миссис Пул получает впятеро больше. И копит денежки: каждые три месяца едет в Милкот и кладет их в банк. Я бы не удивилась, если ей хватит, чтобы жить в свое удовольствие, оставь она это место хоть сейчас. Только, думаю, она привыкла к здешнему дому. И ей же еще сорока нет, а здоровья и силы не занимать. Рановато ей уходить на покой.
   – Так, наверное, она свое дело знает, – сказала служанка.
   – Да, обязанности она свои понимает лучше некуда, – многозначительно сказала Лия. – И пойди найди кого другого на ее место, какое жалованье она ни получай!
   – Да уж! – последовал ответ. – А что, хозяин…
   Тут Лия обернулась, увидела меня и толкнула свою собеседницу локтем в бок.
   – А она что – не знает? – прошептала та.
   Лия покачала головой, и разговор, естественно, оборвался. А все мной услышанное сводилось к тому, что в Тернфилде существует какая-то тайна и что меня в нее посвящать не намерены.
   Наступил четверг. Все приготовления завершились накануне: ковры разложены, пологи на кроватях повешены, белоснежные покрывала расстелены, туалетные столики снабжены всем необходимым, мебель натерта воском, цветы поставлены в вазы. И парадные комнаты, и спальни выглядели такими безупречными и сверкающими, какими только могли их сделать усердные руки. Не уступала им и прихожая: резной футляр напольных часов, ступеньки и перила парадной лестницы блестели от долгой полировки, как зеркала; буфет в столовой сверкал великолепнейшим фамильным серебром; в гостиной и будуаре всюду красовались оранжерейные цветы в изящных вазах.
   Миновал полдень. Миссис Фэрфакс облачилась в свое лучшее платье из черного атласа, надела перчатки, приколола золотые часики – ведь ей предстояло встретить гостей, проводить дам в их комнаты и прочее. Адель тоже пожелала надеть свой лучший наряд, хотя я полагала, что она вряд ли будет представлена обществу – и уж во всяком случае не в первый день. Однако, чтобы доставить ей удовольствие, я разрешила Софи облачить ее в кисейное платьице с пышной короткой юбочкой. Самой мне прихорашиваться нужды не было. Мне не придется покидать мое надежное убежище – ибо классная комната стала моим тайным убежищем, спасительным подспорьем в дни тревог.
   День был теплый, по-весеннему безмятежный – один из тех, что в конце марта или в начале апреля нежат землю ласковыми лучами, словно герольды, возвещая о приближении лета. Теперь он клонился к закату, но вечер сулил быть еще теплее, и я сидела за работой в классной, открыв окна.
   – Что-то они задерживаются, – сказала миссис Фэрфакс, входя в торжественном шуршании атласа. – Хорошо еще, что обед я заказала на час позже, чем распорядился мистер Рочестер. Ведь уже начало седьмого! Я послала Джона к воротам следить, не появятся ли они на дороге. Отсюда в сторону Милкота она видна очень далеко. – Она подошла к окну. – А вот и он, – объявила она. – Джон! – крикнула она, высовываясь в окно. – Что там?
   – Едут, сударыня, – донесся ответ. – Будут тут через десять минут.
   Адель кинулась к окну. Я последовала за ней и встала сбоку – так, чтобы меня загораживала гардина и я могла бы смотреть, оставаясь невидимой.
   Десять минут, предсказанные Джоном, казались очень долгими, но наконец послышался стук колес, по подъездной аллее пронеслись галопом четыре всадника, за которыми следовали два открытых экипажа – в них колыхались перья и вуали, которыми играл ветер. Два всадника оказались молодыми джентльменами, явно щеголявшими своей лихостью, третьим был мистер Рочестер на своем вороном Месруре – перед ним несся Лоцман, а рядом скакала всадница, вместе с ним возглавляя кавалькаду. Ее лиловая амазонка почти касалась земли, вуаль вилась на ветру, и сквозь прозрачные складки просвечивали блестящие локоны цвета воронова крыла.
   – Мисс Ингрэм! – воскликнула миссис Фэрфакс и поспешила на свой пост у входной двери.
   Теперь кавалькада скрылась за углом дома, и я потеряла ее из виду. Адель принялась умолять меня сойти с ней вниз, но я посадила ее к себе на колени и дала ей понять, что она ни в коем случае не должна являться на глаза гостей ни сейчас, ни потом, если только за ней не пошлют, что мистер Рочестер очень рассердится и т. д. Подобно мильтоновским Адаму и Еве «тут слезы пролила она», но лицо у меня стало таким строгим, что в конце концов она согласилась утереть их.
   Из прихожей доносился веселый шум, низкие голоса джентльменов и серебристые – дам сливались в приятную гармонию, и в ней был хорошо различим звучный, хотя вовсе не громкий голос хозяина Тернфилд-Холла, который приветствовал прекрасных гостий и благородных гостей, почтивших своим присутствием его дом. Затем вверх по лестнице прозвучали легкие шаги – и дальше по галерее под веселый мелодичный смех; скрипнули, отворяясь и затворяясь, двери, а затем на время воцарилась тишина.
   – Elles changent de toilettes [40 - Они переодеваются (фр.).], – сказала Адель, которая, внимательно прислушиваясь, догадывалась о каждом их движении, и горестно вздохнула.
   – Chez maman, – продолжала она, – quand il y avait du monde, je le suivais partout, au salon et à leur chambres; souvent je regardais les femmes de chambre coiffer et habiller les dames, c’était si amusant: comme cela on apprend [41 - Когда у мамы бывали гости, я ходила за ними повсюду: в гостиную и в их комнаты; я смотрела, как камеристки причесывают и одевают дам, это очень забавно! Ведь так и самой можно всему научиться (фр.).].
   – Ты голодна, Адель? – спросила я.
   – Mais oui, mademoiselle: voilà cinq ou six heures que nous n’avons pas mangé [42 - Ну конечно, мадемуазель, мы уже почти шесть часов ничего не ели (фр.).].

   – Ну, пока дамы переодеваются, я попробую спуститься вниз и раздобуду для тебя что-нибудь.
   И с предосторожностями покинув свое убежище, я по черной лестнице спустилась прямо в кухню. Там царили жар огня и суматоха. Суп и рыба приближались к совершенству, и кухарка колдовала над своими тиглями в таком состоянии тела и духа, что грозила вот-вот вспыхнуть пламенем сама. В людской у камина стояли и сидели два кучера и три камердинера. Камеристки, решила я, помогали своим госпожам наверху. Везде хлопотали новые слуги, нанятые в Милкоте. Пробравшись сквозь этот бедлам, я наконец достигла кладовой. Там я завладела холодной курицей, булкой, полдесятком сладких пирожков, парой тарелок, вилкой, ножом и поспешила прочь с этой добычей. Я как раз достигла галереи и собралась закрыть за собой дверь черного хода, как внезапный шум предупредил меня, что дамы вот-вот покинут свои спальни. Между мной и классной комнатой было несколько дверей, и, не желая попасться гостьям на глаза с моим грузом съестных припасов, я замерла там, где стояла, почти в полной темноте: солнце уже закатилось, снаружи сгущались сумерки, а в этом конце галереи не было окон.
   Вскоре из спален одна за другой появились их прекрасные обитательницы – грациозные, веселые; и даже в полумраке их платья сверкали и переливались. На мгновение они собрались в дальнем от меня конце галереи, переговариваясь с живостью, хотя и вполголоса, а затем спустились по лестнице почти столь же бесшумно, как белое облако тумана плывет вниз по склону холма. Появление их всех вместе произвело на меня впечатление такой великосветской элегантности, о какой я прежде не имела никакого понятия.
   Я обнаружила, что Адель подглядывала за ними, чуть-чуть приоткрыв дверь.
   – Какие красивые дамы! – воскликнула она. – Как мне хочется пойти к ним! Мистер Рочестер пришлет за нами после обеда, как вы думаете?
   – Я уверена, что нет. Мистеру Рочестеру теперь не до нас. Но ничего, возможно, ты увидишь своих красивых дам завтра. А вот твой ужин.
   Она по-настоящему проголодалась, а потому курица и пирожки на время отвлекли ее внимание. Я поступила правильно, отправившись на эту фуражировку, не то и мы с ней, и Софи, с которой я поделилась нашим пиршеством, скорее всего остались бы без ужина: все внизу были слишком заняты, чтобы вспомнить про нас. Десерт подали только в десятом часу, а в десять лакеи все еще бегали взад и вперед с подносами и кофейными чашками. Я позволила Адели посидеть гораздо дольше обычного, так как она заявила, что не уснет, пока внизу будут хлопать двери и суетиться люди. К тому же, заявила она, мистер Рочестер может прислать за ней, когда она уже ляжет, «et alors, quel dommage!» [43 - До чего же будет досадно! (фр.)].
   Я рассказывала ей сказки, пока они ей не надоели, а тогда вышла с ней в галерею. В прихожей горела люстра, и Адели очень нравилось смотреть между столбиками перил, как слуги бегают туда-сюда. Когда вечер уже близился к ночи, из гостиной, куда перенесли рояль, донеслись звуки музыки. Мы с Аделью сели на верхнюю ступеньку и стали слушать. Вскоре в красивую мелодию инструмента вплелся чудесный женский голос, лаская слух. После чего послышался дуэт, а затем несколько голосов запели хором. Промежутки заполнял шум веселой беседы. Слушала я долго и вдруг поймала себя на том, что в общем гуле голосов мой слух стремится уловить и выделить из их прихотливого смешения голос мистера Рочестера. А когда ему это удалось, что произошло довольно скоро, он принялся за новую работу: складывать отдаленные неясные звуки в слова.
   Часы пробили одиннадцать. Я взглянула на Адель, прислонившую головку к моему плечу. Глаза у нее слипались, а потому я взяла ее на руки и отнесла в кровать. Когда наконец гости разошлись по своим спальням, был почти час ночи.

   На следующий день погода была такой же прекрасной, как и накануне, и все общество отправилось осматривать какие-то местные достопримечательности. Выехали они перед полуднем – некоторые верхом, остальные в экипажах. Я наблюдала и отъезд, и возвращение. И вновь из всей женской половины общества только мисс Ингрэм предпочла седло. Мистер Рочестер скакал рядом с ней, и они чуть опережали остальных. Я указала на это обстоятельство миссис Фэрфакс, которая вместе со мной стояла у окна.
   – Вы говорили, что брак между ними маловероятен, – сказала я, – но, как видите, мистер Рочестер оказывает ей особое внимание.
   – Да, пожалуй. Несомненно, она его восхищает.
   – А он – ее, – добавила я. – Посмотрите, как она наклонила к нему голову, точно они беседуют о чем-то, известном только им обоим. Жаль, что ничего, кроме ее спины, я рассмотреть не успела. Я ведь еще не видела ее лица.
   – Вечером увидите, – ответила миссис Фэрфакс. – Я упомянула мистеру Рочестеру, как Адели хочется познакомиться с дамами, и он сказал: «Так пусть она после обеда придет в гостиную: попросите мисс Эйр привести ее туда».
   – Да, но это он сказал только из вежливости. Мне идти с ней вовсе не обязательно, – ответила я.
   – Ну, я позволила себе указать ему, что вы не привыкли бывать в обществе, так навряд ли вам захочется спуститься в гостиную, где вам никто не знаком, а он ответил в этой быстрой своей манере: «Вздор! Если она начнет возражать, скажите, что таково мое желание, а если она заупрямится, я сам схожу и приведу ее».
   – Я избавлю его от этого затруднения, – ответила я, – и приду, раз этого избежать нельзя. А вы там будете, миссис Фэрфакс?
   – Нет. Я попросила извинить меня, и он не настаивал. Я объясню вам, что надо сделать, чтобы не входить в гостиную, когда там все будут в сборе, – ведь это самое неприятное. Спуститесь вниз, пока дамы еще будут сидеть за столом, выберите укромный уголок в гостиной и сядьте там. После того как джентльмены присоединятся к дамам, вы можете уйти, если только сами не захотите остаться подольше. Пусть мистер Рочестер увидит вас там, а тогда ускользните. Никто и не заметит.
   – А гости тут еще долго пробудут, вы не знаете?
   – Недели две-три, не больше. После пасхальных каникул сэру Джорджу Линну надо быть в столице к началу заседаний парламента – его ведь как раз выбрали туда от Милкота. А мистер Рочестер, думаю, поедет с ним. Я и так удивляюсь, что он столько задержался в Тернфилде.
   Не без трепета ждала я приближения часа, когда мне предстояло отвести Адель в гостиную. Она весь день пребывала в экстазе, едва услышала, что вечером ее представят обществу. Угомонилась она, только когда Софи приготовилась переодеть ее. Важность этой процедуры быстро ее успокоила, и к тому времени, когда ее кудри были собраны в тщательно расчесанные пучки, розовое атласное платьице надето, длинный кушачок завязан и кружевные митенки натянуты на руки, она могла бы поспорить серьезностью с любым судьей. И не потребовалось предупреждать ее, чтобы она не помяла свой наряд: после того как ее туалет был завершен, она чинно опустилась в свое креслице, осторожно расправив юбочку, и заверила меня, что не шевельнется, пока я не буду совсем готова. На это у меня ушло немного времени: в мое лучшее платье (серебристо-серое, сшитое к свадьбе мисс Темпл и с тех пор ни разу не надевавшееся) я облеклась за две минуты, осталось пригладить волосы и приколоть жемчужную брошку, мое единственное украшение, и мы спустились в гостиную – к счастью, туда вела еще одна дверь, кроме выходившей в залу, где они обедали.
   Там никого не было. В мраморном камине пылал огонь, восковые свечи ярко горели при полном безлюдии среди чудесных букетов, украшавших столы. Малиновая портьера закрывала арку, но хотя завеса между нами и обедающим рядом обществом и была столь тонка, беседовали они так негромко, что до нас доносился только невнятный ропот.
   Адель, все еще немного подавленная торжественностью случая, послушно села на скамеечку, повинуясь моему знаку, а я выбрала диванчик в эркере, взяла книгу с ближайшего столика и попробовала читать, но Адель придвинула скамеечку к моим ногам и очень скоро потрогала меня за колено.
   – Что тебе, Адель?
   – Est-ce que je ne puis pas prendre une seule de ces fleurs magnifiques, mademoiselle? Seulement pour compléter ma toilette! [44 - Мадемуазель, можно мне взять один-единственный из этих чудных цветков? Только чтобы дополнить мой туалет! (фр.)]
   – Ты слишком много думаешь о своем «toilette», Адель, но добавить к нему цветок можно.
   С этими словами я взяла розу из вазы и приколола ее к кушаку девочки. Она испустила вздох неописуемого счастья, словно чаша ее блаженства переполнилась. Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку: было что-то не только грустное, но и смешное в этой врожденной любви маленькой парижанки к «туалетам». До нас донеслись мягкие шорохи – дамы вставали из-за стола. Портьера была отдернута, и нашим глазам предстала столовая, где сияющая свечами люстра озаряла великолепный хрусталь и серебряную посуду на длинном столе. Под аркой появились дамы, они вошли, и портьера опустилась.
   Было их всего восемь, но почему-то их тесная группа под аркой выглядела куда многочисленнее. Некоторые казались очень высокими, на большинстве платья были белыми, и наряды всех будто одевали их сиянием, словно дымка вокруг лунного диска. Я встала и сделала реверанс. Две ответили мне легким наклоном головы, остальные просто смерили меня взглядом.
   Они рассеялись по гостиной, и грациозная легкость их движений придала им в моих глазах сходство с белыми длинноперыми птицами. Некоторые откинулись на диванах и оттоманках, другие наклонялись над столиками, рассматривая цветы и книги, остальные собрались в кружок перед камином. Все говорили негромко, но очень ясно, как было у них в манере. Имена их я узнала позже, но для простоты назову теперь же.
   Во-первых, миссис Эштон и две ее дочери. В свое время она, несомненно, отличалась редкой красотой и все еще сохранила ее остатки. Эми, старшая дочь, выглядела миниатюрной, с наив ным детским лицом и пикантной фигуркой. Белое кисейное платье с голубым кушаком очень ей шло. Ее сестра Луиза была более высокой, более изящного сложения и с миловидным лицом, того типа, который французы называют «minois chiffonné» [45 - Хорошенькая мордашка (фр.).]. Обе они были белокуры и белизной походили на лилии.
   Леди Линн, матрона лет сорока, обладала внушительной дородностью, держалась необыкновенно прямо и надменно и была облачена в пышное атласное платье, цвет которого все время менял оттенки. Темные глянцевитые волосы осеняло лазоревое перо, склоняясь над диадемой из драгоценных камней.
   Миссис Дент, жена полковника, выглядела не столь броско, но, на мой взгляд, как истинная леди. У нее были светлые волосы, тоненькая фигура и бледное кроткое лицо. Ее черное атласное платье, шарф из тонких заграничных кружев и жемчужный убор понравились мне куда больше многоцветной радуги, украшавшей титулованную даму.
   Однако наиболее выделялись среди них – возможно, благодаря высокому росту, – вдовствующая леди Ингрэм и ее дочери, Бланш и Мэри. Всех троих отличала величавость осанки. Матушке было что-то между сорока и пятьюдесятью. Ее фигура была все еще хороша, волосы (по крайней мере при свечах) сохраняли черноту, зубы также выглядели безупречными. Все назвали бы ее настоящей зрелой красавицей, да она, несомненно, и была такой, если говорить лишь о внешности, но в ее лице и манере держаться сквозило нестерпимое высокомерие. Черты ее лица были римскими, подбородок двойным и соединялся с шеей точно капитель с колонной. Мне казалось, что ее лицо было не просто надуто гордыней, но и потемнело и даже покрылось складками от нее. Та же гордыня удерживала ее подбородок почти неестественно вздернутым. А глаза смотрели яростно и беспощадно, напомнив мне глаза миссис Рид. Она отчеканивала слова, голос у нее был басистым, а тон очень чванным, очень безапелляционным – короче говоря, совершенно невыносимым. Малиновое бархатное платье и тюрбан из затканной золотом индийской материи придавали ей (как, полагаю, она считала) величие императрицы.
   Бланш и Мэри были одного телосложения – стройные и высокие, как тополя. Для своего роста Мэри выглядела слишком худощавой, но Бланш могла фигурой поспорить с Дианой. Разумеется, на нее я смотрела с особым интересом. Во-первых, меня интересовало, насколько ее внешность соответствует описанию миссис Фэрфакс, во-вторых, есть ли в ней хоть малейшее сходство с миниатюрой, рожденной моей фантазией, и в-третьих – не стану скрывать, – в какой мере она, по моему мнению, отвечает вкусу мистера Рочестера.
   Что до ее внешности, то она – черта за чертой – соответствовала и моему портрету, и описанию миссис Фэрфакс. Греческий бюст и покатые плечи, лебединая шея, темные глаза, черные локоны – все было на месте. Но ее лицо? Это было лицо ее матери, молодое, не тронутое временем подобие: тот же низкий лоб, те же римские черты, та же гордыня. Впрочем, гордыня эта еще не обрела мрачности – она часто смеялась, смех у нее был язвительным, как и обычное выражение надменно изогнутых губ.
   Говорят, что гении самоуверенны. Не знаю, была ли мисс Ингрэм гением, но ее самоуверенность поистине поражала. Она заговорила о ботанике с кроткой миссис Дент. Оказалось, что миссис Дент не изучала этой науки, хотя, по ее словам, и очень любила цветы, «особенно полевые». А вот мисс Ингрэм ботанику изучала и теперь с величайшим апломбом пустила в ход ее язык. Я вскоре поняла, что она, как говорится, вываживает миссис Дент, то есть играет на ее неосведомленности. Вываживание это могло быть искусным, но притом и очень злым. Она сыграла на рояле – и сыграла блестяще, она спела – и ее голос был прекрасным, она заговорила по-французски со своей маменькой – с большой легкостью, с безупречным выговором.
   Лицо Мэри казалось более добрым и более открытым, чем лицо Бланш, черты его были мягче, а кожа заметно светлее (мисс Ингрэм была смуглой, как испанка), однако Мэри выглядела безжизненной, ее чертам недоставало выразительности, глазам – блеска, ей нечего было сказать, и, опустившись в кресло, она сохраняла неподвижность, точно статуя в нише. Наряды обеих сестер были строго белоснежными.
   И решила ли я, что мисс Ингрэм дано быть избранницей мистера Рочестера? Я не могла решить, я ведь не знала, какой тип женской красоты его привлекает. Если ему нравилась величественность, то она была само величие, а к тому же обладала множеством талантов и отличалась живостью. Наверное, ею должны восхищаться почти все джентльмены, размышляла я, а что ею восхищается он, у меня, казалось мне, уже были доказательства. Оставалось лишь понаблюдать за ними, когда они будут вместе.
   Не думай, читатель, будто Адель все это время чинно сидела на скамеечке у моих ног. Нет, едва дамы вошли, как она встала, направилась им навстречу, сделала безупречный реверанс и произнесла торжественно:
   – Bon jour, mesdames! [46 - Здравствуйте, сударыни! (фр.)]
   Мисс Ингрэм смерила ее насмешливым взглядом и воскликнула:
   – Что за говорящая куколка!
   Леди Линн заметила:
   – Я полагаю, это воспитанница мистера Рочестера, та французская девочка, о которой он говорил.
   Миссис Дент ласково пожала ей руку и поцеловала ее. Эми и Луиза Эштон вскричали хором:
   – Какое прелестное дитя!
   И тут же позвали ее на диван, где она теперь сидит между ними, щебеча то по-французски, то на ломаном английском (и не только с этими барышнями, но и с миссис Эштон, и с леди Линн), и может купаться в их внимании сколько ее душе угодно.
   Наконец подают кофе и приглашают джентльменов. Я сижу в тени – если возможно отыскать тень в пылании стольких свечей. Гардины полускрывают меня. Вот вновь зияет арка, и появляются они. Группа входящих джентльменов производит не меньшее впечатление, чем прежде – группа дам. Все они одеты в черное, почти все – высокого роста. Некоторые молоды.

   Генри и Фредерик Линны, бесспорно, выглядят истинным воплощением светских повес, а полковник Дент – бравым солдатом. Мистер Эштон, мировой судья округи, очень благообразен: волосы у него совсем седые, но брови и бакенбарды все еще темные, и это придает ему сходство с театральным «благородным отцом». Лорд Ингрэм очень высок, как и его сестры, – как и они, он красив, но, подобно Мэри, выглядит апатичным и вялым. Видимо, горячность крови и сила его ума заметно уступают высоте роста.
   А где же мистер Рочестер?
   Наконец он входит. Я не смотрю на арку и все же вижу, как он входит. Я стараюсь сосредоточить свое внимание на коклюшках, на петлях кошелечка, который плету, – я хочу думать только о моем рукоделии, видеть только серебристые бусины и шелковые нитки на моих коленях. И все-таки я ясно зрю его фигуру и, разумеется, вспоминаю те минуты, когда видела его в последний раз. Сразу после того, как я оказала ему, как он утверждал, неоценимую услугу: он держал меня за руку и глядел на мое лицо глазами, говорившими, как полно его готовое излиться сердце, и мне принадлежала доля этих чувств! Как близка я была к нему в тот миг! Так что же случилось с тех пор, какая перемена произошла в нашем положении относительно друг друга? Насколько далекими, насколько чужими мы стали теперь! Я не ждала, что он подойдет и заговорит со мной. И не удивилась, когда, даже не взглянув на меня, он сел в другом конце гостиной и начал беседовать с дамами.
   Едва я убедилась, что его внимание сосредоточено на них и я могу не опасаясь смотреть туда, как мои глаза оказались прикованы к его лицу. Я не могла совладать со своими веками: они упрямо поднимались, и зрачки обращались на него. Я смотрела и испытывала горькую радость, несравненную и все же болезненную радость – чистейшее золото со стальным острием муки, радость, подобную той, какая может охватить умирающего от жажды человека, знающего, что источник, до которого он с таким трудом добрался, отравлен, и все же страстно припадающего губами к божественной влаге.
   Как справедливо присловье, что «красота – в глазах смотрящего»! Бледное оливково-смуглое лицо моего патрона, массивный квадратный лоб, густые черные брови, глубокие глаза, резкие черты, твердый мрачно сжатый рот – воплощение энергии, решительности, воли, – нет, их никак нельзя было счесть красивыми согласно канонам! Но для меня они были более чем красивыми, неизъяснимо интересными, полными силы, покорившей меня, отнявшей у меня власть над моими чувствами и приковавшей к нему. Я не собиралась любить его. Читателю известно, как я тщилась вырвать из своей души ростки любви, едва я их обнаружила. И вот теперь, при первом же взгляде на него, они сразу ожили: зеленые, полные жизни! Он принудил меня любить его, даже не удостоив меня взгляда.
   Я взглянула на других джентльменов. Разве могли светская лощеность Линнов, томное изящество лорда Ингрэма и даже бравость полковника Дента сравниться с природной силой и истинной властностью его облика? Я не находила ничего притягательного в их внешности, хотя без труда могла себе представить, что очень и очень многие сочли бы их привлекательными, красивыми, импозантными, а мистера Рочестера упрекнули бы одновременно за грубость черт и за меланхолическое выражение. Я смотрела, как они улыбаются, смеются – так бесцветно! В огоньках свечей было не больше души, чем в их улыбках, в звоне колокольчика не больше смысла, чем в их смехе. Я увидела, как мистер Рочестер улыбнулся – его суровые черты смягчились, глаза просияли, подобрели, взгляд стал внимательным и сочувственным. В ту минуту он разговаривал с Луизой и Эми Эштон. И я поразилась, с каким спокойствием они встретили этот взгляд, который мне показался всепобеждающим. Напрасно я ожидала, что их глаза опустятся, щеки заалеют, но я обрадовалась такому их равнодушию. «Для них он не значит того, что для меня, – подумала я. – Он создан не для них; я верю, что он создан для меня. Нет, я в этом убеждена. Я чувствую родство с ним, я понимаю язык его лица и движений. Пусть нас разделяют его высокое положение и богатство, есть нечто в моем мозгу и в моем сердце, в моей крови и в моих нервах, что связывает меня с ним духовно. Неужели всего несколько дней тому назад я мысленно твердила, что нас соединяет лишь жалованье, которое он мне платит? Неужели я приказала себе думать о нем только как о моем нанимателе? Кощунство против Природы! Все мои лучшие, истинные, сильные чувства сосредоточились на нем. Я знаю, что должна скрывать это, должна задушить надежду, должна помнить, что для него я ничего не значу. Ведь когда я говорю о нашем духовном родстве, я вовсе не подразумеваю, будто обладаю его силой воздействия и его обаянием, но имею в виду лишь общность некоторых наших интересов и чувств. Значит, я должна без конца повторять, что нас навеки разделяет пропасть, и все же, пока я дышу и мыслю, я должна его любить».
   Чашечки с кофе розданы. Дамы, едва вошли джентльмены, стали беззаботно веселы. Завязываются живые, остроумные беседы. Полковник Дент и мистер Эштон спорят о политике, их жены слушают. Две гордые вдовицы, леди Линн и леди Ингрэм, что-то обсуждают. Сэр Джордж (я забыла описать его: очень дородный и очень румяный деревенский помещик) стоит перед их диваном с кофейной чашечкой в руке и порой вставляет словечко-другое. Мистер Фредерик Линн подсел к Мэри Ингрэм и показывает ей гравюры, листая великолепный альбом. Она смотрит на гравюры, иногда улыбается, но, видимо, хранит молчание. Высокий флегматичный лорд Ингрэм облокотился скрещенными руками на спинку кресла миниатюрной задорной Эми Эштон. Она глядит на него снизу вверх и щебечет как малиновка: он ей нравится больше, чем мистер Рочестер. Генри Линн завладел пуфиком у ног Луизы. Адель разделяет с ним пуфик, и он пытается говорить с ней по-французски, а Луиза смеется его промахам. Кто составит пару Бланш Ингрэм? Она в одиночестве стоит у столика, грациозно нагибаясь над альбомом. И, кажется, ждет, что кто-то пожелает разделить ее общество. Но долго ждать она не намерена и сама выберет себе кавалера.
   Мистер Рочестер отошел от Эштонов и стоит у камина в таком же одиночестве, что и она у своего столика. Она направляется к нему и останавливается по другую сторону камина.
   – Мистер Рочестер, мне казалось, что вы не питаете любви к детям!
   – Да, не питаю.
   – Так что же понудило вас взять на себя заботы об этой куколке? – Она указала на Адель. – Где вы ее подобрали?
   – Я ее не подбирал, ее оставили у меня на руках.
   – Вам следует отослать ее в пансион.
   – Мне это не по карману, пансионы так дороги!
   – Но ведь, кажется, вы взяли для нее гувернантку? Я только что видела с ней какую-то особу… она ушла? Ах нет! Вон она сидит за оконной занавеской. Разумеется, вы платите ей жалованье и, значит, тратите столько же, сколько платили бы за пансион. Нет, больше, так как вам ведь приходится кормить их обеих.
   Я испугалась – или, следует сказать, исполнилась надежды, – что упоминание о нас заставит мистера Рочестера посмотреть в мою сторону, и невольно отпрянула в глубину оконной ниши. Однако он ответил своей собеседнице безразлично, глядя прямо перед собой:
   – Право, я никогда об этом не задумывался.
   – Ну разумеется! Вы, мужчины, никогда не думаете о разумной экономии. Вам бы послушать маменьку на тему о гувернантках! У нас с Мэри, я думаю, перебывало их не меньше десятка, и половина никуда не годилась, а остальные были смешны, и все – пиявки, не правда ли, маменька?
   – Ты что-то сказала, мое сокровище?
   Барышня, объявленная таким образом драгоценной собственностью вдовицы, повторила свой вопрос с некоторыми пояснениями.
   – Радость моя, не упоминай гувернанток! Это слово может вызвать у меня нервический припадок. Своей глупостью и капризами они превратили меня в мученицу. Благодарю Небо, что я с ними покончила!
   Миссис Дент наклонилась к уху благочестивой дамы и что-то ей шепнула. Судя по ответу, она ей напомнила, что одна из предаваемых анафеме тварей присутствует в гостиной.
   – Tant pis! [47 - Тем хуже! (фр.)] – сказала знатная дама. – Надеюсь, это пойдет ей на пользу! – Затем, понизив голос, но так, чтобы я непременно услышала, она добавила: – Да, она привлекла мое внимание. Я почитаю себя недурной физиономисткой и в ее лице вижу признаки всех недостатков, присущих ей подобным.
   – А каковы они, сударыня? – громко осведомился мистер Рочестер.
   – Скажу вам на ушко, – ответила она и трижды с внушительной многозначительностью покачала тюрбаном.
   – К тому времени аппетит моего любопытства притупится. Оно голодно сейчас.
   – Спросите Бланш, она ближе к вам, чем я.
   – Ах, не отсылайте его ко мне, маменька. О всем этом племени я могу сказать лишь одно слово. Они несносны. Не то чтобы я много страдала от них. Я умела оставить верх за собой. Как мы с Теодором изводили всех наших мисс Уилсон, и миссис Грей, и мадам Жубер! Мэри всегда была слишком вялой и почти не участвовала в наших шалостях. Интересней всего было травить мадам Жубер. Мисс Уилсон, жалкая болезненная плакса, оказалась настолько бесхребетной, что не стоила особого внимания. А миссис Грей была такой грубой и бесчувственной, что ее ничем не удавалось пронять. Но бедная мадам Жубер! Как сейчас вижу, в какое неистовое бешенство она впадала, когда мы выводили ее из себя – расплескивали чай, крошили хлеб с маслом, подкидывали учебники к потолку или устраивали концерт, колотя линейкой по столу, а каминными щипцами по каминной решетке! Теодор, ты помнишь эти веселые деньки?
   – О, несомненно, – протянул лорд Ингрэм. – А бедная старая карга кричала: «Ах, вы нехорош дети!» И мы тогда растолковывали ей, какая дерзость с ее стороны пытаться обучать таких светочей ума, как мы, когда она сама ни о чем понятия не имеет.
   – Верно! А я, Тедо, помогала тебе припекать (или допекать?) твоего учителя, худосочного мистера Вининга. Мы еще прозвали его «хворый поп». Они с мисс Уилсон посмели влюбиться друг в друга. Во всяком случае так решили мы с Тедо, подмечая томные взгляды и вздохи, которые истолковывали как свидетельства de la belle passion [48 - Нежных чувств (фр.).], и не сомневайтесь: мы не замедлили сделать наше открытие достоянием гласности, использовали его как рычаг, чтобы вышвырнуть вон эту обузу. Едва новость дошла до слуха моей милой маменьки, как она усмотрела в их поведении вопиющую безнравственность. Не правда ли, миледи матушка?
   – Разумеется, моя душечка. И я была совершенно права, можете мне поверить. Есть тысячи причин, почему ни в одном приличном доме романы между учителями и гувернантками нельзя терпеть ни минуты лишней. Во-первых…
   – Ради всего святого, маменька! Избавьте нас от перечисления причин, тем более что мы их знаем все: опасность дурного примера для невинных ангелочков, интерес друг к другу и, следовательно, пренебрежение своими обязанностями, взаимная поддержка и союз, а отсюда дерзость и наглость, бунты и скандалы. Я права, баронесса Ингрэм из Ингрэм-Парка?
   – Моя лилея, ты права, как всегда.
   – В таком случае сказать больше нечего, переменим тему.
   Эми Эштон, то ли не услышав этого распоряжения, то ли не обратив на него внимания, сказала своим нежным детским голоском:
   – Мы с Луизой тоже любили дразнить нашу гувернантку, но она была такая добрая душа! Все терпела, и ничто не могло вывести ее из себя. Она никогда на нас не сердилась, правда, Луиза?
   – Да, никогда. Мы могли делать все, что нам вздумается: рыться в ее столе и рабочей шкатулке, выворачивать ее ящики. А она была такая покладистая и дарила нам все, чего бы мы ни попросили.
   – Полагаю, – перебила мисс Ингрэм, насмешливо изогнув губы, – нам грозят воспоминания обо всех когда-либо живших гувернантках, и чтобы избежать подобной кары, я вновь предлагаю переменить тему. Мистер Рочестер, вы поддерживаете мое предложение?
   – Сударыня, я поддерживаю вас и сейчас, и всегда.
   – Тогда беру на себя труд предложить новую. Синьор Эдуардо, вы сегодня в голосе?
   – Донна Бьянка, если прикажете, то буду.
   – В таком случае, синьор, примите мое королевское повеление привести в порядок ваши легкие и прочие голосовые органы, ибо они потребуются для служения моему величеству.
   – Кто откажется быть Риччио при такой божественной Марии?
   – Ах, подите вы с Риччио! – воскликнула она, встряхнув головой и локонами, и направилась к роялю. – По-моему, пиликавший на скрипочке Давид был тряпкой. Я предпочитаю черного Босуэлла [49 - Джеймс Хепберн Босуэлл – шотландский вельможа и любовник Марии Стюарт. Женился на ней после убийства ее мужа, в организации которого обвиняли их обоих.]. На мой взгляд, мужчина – не мужчина, если в нем нет хоть частицы дьявола. И пусть история твердит что хочет о Джеймсе Хепберне, но мне кажется, он был именно таким необузданным, неистовым героем-разбойником, кому бы я согласилась даровать мою руку.
   – Господа, вы слышали? Так кто же из вас всех больше похож на Босуэлла? – воскликнул мистер Рочестер.
   – Я бы сказал, что первенство тут принадлежит вам, – отозвался полковник Дент.
   – Клянусь честью, я весьма вам обязан, – был ответ.
   Мисс Ингрэм, которая тем временем с гордым изяществом села за рояль, теперь королевским жестом расправила складки белоснежной юбки и блестяще заиграла вступление, продолжая говорить. В этот вечер она выглядела необыкновенно оживленной, и ее слова, и весь ее вид предназначались, казалось, для того, чтобы вызвать у слушателей не просто восхищение, а благоговейное изумление: она, несомненно, собиралась поразить их чем-то особенно смелым и блистательным.

   – Ах, как мне надоели нынешние молодые люди! – вскричала она, бегая пальцами по клавишам. – Слабодушные, слабосильные сморчки, которые не смеют шагу ступить за ворота родительского парка, да и туда дойти могут лишь с разрешения маменьки и под ее опекой. Они только и знают, что ухаживать за собственными смазливыми физиономиями, холить свои белые руки и выставлять напоказ маленькие ступни! Как будто красота хоть что-то значит в мужчине! Как будто красота и прелесть это не особая привилегия женщины! Ее законное украшение и наследие. Я соглашусь, что уродливая женщина – это пятно на светлом лике творения, но что касается мужчин, пусть их стремлением будут сила и доблесть. Охота, травля, сражения – вот в чем должны они искать успеха, все остальное не стоит и ломаного гроша. Вот в чем стремилась бы преуспеть я, будь я мужчиной.
   – Когда я выйду замуж, – продолжала она после паузы, которую никто не прервал, – мой избранник будет мне не соперником, но фоном. Я не потерплю посягательств на свой трон и потребую поклонения мне одной. Он не станет делить его между мной и своим отражением в зеркале. Мистер Рочестер, теперь пойте, а я буду вам аккомпанировать.
   – Я весь покорность, – последовал ответ.
   – Ну так песня корсара! Узнайте, что я обожаю корсаров, а потому пойте con spirite [50 - С жаром (итал.).].
   – Приказы из уст мисс Ингрэм вложат жар и в снеговика.
   – Но остерегитесь! Если вы мне не угодите, я пристыжу вас, показав, как надо петь такие вещи.
   – Но это значит предложить награду за провал! Теперь я приложу все усилия, чтобы потерпеть неудачу.
   – Gardez-vous en bien! [51 - И думать не смейте! (фр.)] Если вы нарочно сфальшивите, я придумаю соразмерное наказание.
   – Мисс Ингрэм следует быть милосердной, ибо в ее власти наложить кару, какой не выдержит никто.
   – О? Объясните! – приказала она.

   – Простите, сударыня, тут объяснения не нужны. Ваш собственный тонкий ум должен подсказать вам, что один ваш суровый взгляд уже равносилен самой страшной казни.
   – Пойте! – сказала она и, вновь опустив руки на клавиши, заиграла аккомпанемент с большим воодушевлением.
   «Вот подходящая минута, чтобы ускользнуть», – подумала я, но меня остановили мощные звуки, огласившие комнату. Миссис Фэрфакс сказала, что у мистера Рочестера прекрасный голос, и она не преувеличила: могучий, но мягкий бас, в который он вкладывал свои чувства, свою силу. Этот голос проникал в самое сердце и будил там странное волнение. Я подождала, пока не стихла последняя полнозвучная нота и не возобновились прерванные на время разговоры, а тогда тихо покинула свой укромный уголок и вышла через боковую дверь, которая, к счастью, была в двух шагах от моего диванчика. Узкий коридор вел в прихожую, но там я заметила, что бант моей туфли развязался, и, чтобы завязать его, опустилась на колено на ковре перед нижней ступенькой лестницы. Я услышала, что дверь столовой открылась, раздались мужские шаги. Поспешно поднявшись, я оказалась лицом к лицу с мистером Рочестером.
   – Как поживаете? – спросил он.
   – Хорошо, сэр.
   – Почему вы не подошли поговорить со мной в гостиной?
   Я подумала, что могла бы задать тот же вопрос ему, но вслух от подобной вольности удержалась и ответила только:
   – Я не хотела отвлекать вас, сэр. По-моему, вы все время с кем-нибудь беседовали.
   – Что вы поделывали в мое отсутствие?
   – Ничего особенного. Занималась с Аделью, как всегда.
   – И становились все бледнее и бледнее. Я это заметил с первого взгляда. В чем причина?
   – Ни в чем, сэр.
   – Вы не простудились в ту ночь, когда чуть меня не утопили?
   – Вовсе нет.
   – Возвращайтесь в гостиную. Вы дезертировали слишком рано.
   – Я устала, сэр.
   Он некоторое время смотрел на меня.
   – И немного приуныли, – сказал он затем. – Из-за чего? Скажите мне.
   – Да нет же, сэр. Я ничуть не приуныла.
   – А я утверждаю обратное. Вы так приуныли, что еще несколько слов – и у вас потекут слезы. Вот они заблестели у вас на глазах. Да-да, блестят, поднимаются выше, и одна капля уже сорвалась с ресниц на пол. Если бы у меня было время и я не испытывал бы смертельного ужаса при мысли, что мимо пройдет какая-нибудь болтливая камеристка, я выяснил бы, что все это означает. Ну что же, на этот вечер я вас извиню, но помните, пока мои гости не уедут, вы будете каждый вечер проводить в гостиной. Таково мое желание, не пренебрегите им! А теперь идите и пришлите Софи за Аделью. Спокойной ночи, моя… – Он умолк, закусил губу и ушел, не оглянувшись.

Глава XVIII

   Эти дни в Тернфилд-Холле были полны веселья и столь же полны хлопот – какой контраст с первыми тремя месяцами тишины, однообразия и уединения, которые я провела под его кровом! Все тягостные чувства, казалось, были изгнаны оттуда, все мрачные неясности забыты – всюду кипела жизнь, с утра до ночи царила суматоха. Теперь нельзя было пройти по галерее, совсем недавно такой безлюдной, или заглянуть в парадные апартаменты – и не натолкнуться на бойкую камеристку или щеголеватого камердинера.
   Та же суета в кухне, в буфетной, в людской, в прихожей, а тишина и пустота возвращались в парадные комнаты, только когда синее небо и веселое солнце ласковой весны звали гостей покинуть пределы дома. Даже когда погода переменилась и на несколько дней зарядил дождь, никакая сырость не могла угасить веселья: игры и другие салонные развлечения просто становились разнообразнее и увлекательнее, раз уж приходилось оставаться в четырех стенах.
   В тот вечер, когда кто-то предложил «разыгрывать шарады», я долго гадала, чем они намерены заняться, – столь велико было мое невежество. Призвали слуг, из столовой унесли столы, водворили канделябры на новые места, стулья были расставлены полукругом напротив арки. Пока мистер Рочестер и остальные джентльмены руководили этими перестановками, дамы бегали вверх-вниз по лестнице и звонили своим камеристкам. Призвали миссис Фэрфакс: от нее пожелали узнать, какие шали, платья, шарфы и прочее имеются в доме. Начался обыск гардеробов на третьем этаже, и камеристки охапками уносили вниз их содержимое – парчовые юбки на обручах, атласные карако, черные газовые шарфы, кружева, ленты и т. д. Затем все это подверглось тщательному осмотру, и выбранные вещи были унесены в примыкающий к гостиной будуар.
   Тем временем мистер Рочестер вновь собрал дам в кружок, чтобы решить, кто будет играть на его стороне.
   – Мисс Ингрэм, разумеется, моя, – сказал он, а затем назвал обеих мисс Эштон и миссис Дент, которой я как раз помогла застегнуть браслет. Он посмотрел на меня. – Вы будете играть? – спросил он.
   Я покачала головой.
   Вопреки моим опасениям он не стал настаивать и позволил мне тихонько сесть на мое обычное место.
   А он и его помощницы скрылись за портьерой, остальные – их возглавлял полковник Дент – сели на расставленные полумесяцем стулья. Мистер Эштон посмотрел в мою сторону и, видимо, предложил, чтобы меня пригласили присоединиться к ним, однако леди Ингрэм тотчас воспротивилась.
   – Нет, – услышала я ее голос, – она слишком глупа для участия в такой игре.
   Вскоре зазвонил колокольчик, и портьера была откинута, открыв грузную фигуру сэра Джорджа Линна, которого мистер Рочестер тоже забрал себе. Он был закутан в белую простыню, на столике перед ним лежал открытый толстый том, а рядом стояла Эми Эштон в плаще мистера Рочестера и с книгой в руке. Кто-то невидимый энергично зазвенел колокольчиком, и тут Адель (настоявшая, чтобы ее взяли в компанию ее опекуна) выбежала вперед, разбрасывая цветы из корзинки, висевшей у нее на локте. Затем появилась несравненная мисс Ингрэм, облаченная в белое: с ее головы ниспадала длинная вуаль, а лоб венчал венок из роз. Рядом с ней шел мистер Рочестер, и они вместе приблизились к столику, где опустились на колени, а миссис Дент и Луиза Эштон, тоже в белом, встали у них за спиной. Началась пантомима, несомненно, изображавшая обряд бракосочетания. Когда она завершилась, полковник Дент и его компания посовещались шепотом, а затем он громко объявил:
   – Bride! [52 - Невеста! (фр.)]
   Мистер Рочестер ответил поклоном, и портьера опустилась.
   Прошло порядочно времени, прежде чем импровизированный занавес вновь взвился, открыв декорацию, куда более замысловатую, чем в первой сцене. Как я уже упоминала, гостиная была расположена выше столовой, куда вели две ступеньки. Теперь на верхней, в двух-трех шагах от края, стояла большая мраморная чаша, в которой я узнала одно из украшений оранжереи, где она помещалась среди тропических растений и служила приютом золотым рыбкам. Несомненно, при таком весе и размерах принести ее оттуда было очень нелегко.
   На ковре рядом с чашей сидел мистер Рочестер в костюме и тюрбане, сооруженных из шалей. Одежда эта удивительно гармонировала с его темными глазами, смуглой кожей и лицом язычника. Он выглядел настоящим восточным эмиром, владыкой шелкового шнурка или его жертвой [53 - Восточные властители, чтобы убрать неугодного вельможу, посылали к нему палача с шелковым шнурком, который затягивали у него на горле.]. Вскоре появилась мисс Ингрэм, тоже в восточном наряде: талию обвивал кушак из алого шарфа, голова была повязана вышитым платком. Красивые руки были обнажены по плечи, и одной она грациозно придерживала кувшин, поставленный надо лбом. Фигура, лицо, смуглость, весь ее облик приводили на ум красавиц Израиля времен патриархов. Несомненно, такое впечатление она и старалась произвести.
   Она приблизилась к чаше и наклонилась над ней, словно зачерпывая кувшином воду, а затем снова поставила его на голову. Сидевший у колодца, казалось, окликнул ее, о чем-то попросил. Она «тотчас спустила кувшин свой на руку свою и напоила его» [54 - Бытие, 24, 18.]. Тогда из складок одежды на груди он извлек ларчик, открыл и показал ей великолепные браслеты и серьги. Она изобразила изумление и восторг. Опустившись на колени, он поставил ларчик с драгоценностями у ее ног. Ее лицо и жесты выражали ошеломление и радость. Незнакомец застегнул браслеты на ее запястьях и вдел золотые обручи ей в уши. Елиезер и Ревекка! Не хватало только верблюдов.
   Отгадывающие вновь тихо посовещались, но, видимо, так и не пришли к согласию, какое слово или слог изображала эта сцена. От их имени полковник Дент потребовал, чтобы было показано «целое», после чего занавес вновь опустился.
   Когда он открылся в третий раз, видна была лишь часть гостиной, остальное загораживала ширма, на которую набросили какую-то темную грубую ткань. Мраморную чашу убрали, а на ее месте стояли сосновый стол и кухонный табурет, тускло освещенные лишь фонарем – восковые свечи были погашены.
   Среди этого убожества сидел мужчина – сжатые кулаки покоились на его коленях, глаза были устремлены в пол. Я узна ла мистера Рочестера, хотя вымазанное сажей лицо, беспорядок в одежде (один рукав был почти оторван, словно в драке), отчаявшееся угрюмое выражение, взлохмаченные, спутанные волосы очень его изменили. Когда он шевельнулся, раздался лязг – на его руках были цепи.
   – Bridewell! [55 - Название лондонской тюрьмы (второй слог well означает «колодец»).] – воскликнул полковник Дент, и шарада была решена.

   После того как участники переоделись в обычные костюмы, что заняло некоторое время, они вернулись в столовую. Мистер Рочестер шел с мисс Ингрэм, которая расхваливала его актерские способности.
   – Знаете, – сказала она, – из этих трех ролей больше всего вы мне понравились в третьей. Ах, если бы вы родились немного раньше, каким незабываемым джентльменом с большой дороги вы стали бы!
   – Я смыл с лица всю сажу? – спросил он, повернувшись к ней.
   – Увы, да, как ни жаль. Ничто так не подходит к цвету вашего лица, как эта разбойничья пудра.
   – Так, значит, вам понравился бы герой с большой дороги?
   – Английский разбойник занимает следующее место за итальянским бандитом, а того способен превзойти только левантийский пират!
   – Ну, кем бы я ни был, не забывайте – вы моя жена. Мы ведь сочетались браком час назад на глазах у всех этих свидетелей.
   Она игриво засмеялась и слегка покраснела.
   – А теперь ваша очередь, Дент, – сказал мистер Рочестер, и его компания заняла освободившиеся стулья.
   Мисс Ингрэм села по правую руку своего режиссера, остальные лицедеи расположились справа и слева от них. Теперь я не следила за новыми актерами, уже не ждала с интересом, чтобы занавес открылся. Все мое внимание приковывали зрители, мои глаза, прежде обращенные на арку, неумолимо притягивал полумесяц стульев. Какую шараду разыграла компания полковника Дента, какое слово они задумали, как оделись, я совершенно не помню, но у меня все еще встают перед глазами минуты, когда следом за каждой сценой зрители совещались. Вновь я вижу, как мистер Рочестер поворачивается к мисс Ингрэм, а она к нему, я вижу, как наклоняется ее голова, так что локоны почти прикасаются к его плечу и щекочут его щеку. Я слышу их приглушенный шепот, вспоминаю взгляды, которыми они обменивались, и в памяти оживают чувства, охватившие меня тогда.
   Я уже призналась тебе, читатель, что полюбила мистера Рочестера и не могла его разлюбить потому лишь, что он перестал меня замечать, потому лишь, что я могла проводить часы в одной комнате с ним и он ни разу не обращал на меня ни единого взгляда, потому лишь, что я видела, как им всецело завладела знатная красавица, которая брезговала коснуться меня и оборкой платья, а если ее темные надменные глаза случайно замечали меня, тотчас отводила их, как от ничтожества, недостойного и секунды внимания. Я не могла разлюбить его потому лишь, что не сомневалась в его скором браке с этой самой красавицей, потому лишь, что я ежедневно замечала ее гордую уверенность в его выборе, потому лишь, что я ежечасно наблюдала его манеру ухаживать, которая, хотя и была небрежной, более рассчитанной на то, чтобы не он искал, но его искали, очаровывала именно этой небрежностью, а гордость делала ее неотразимой.
   В подобных обстоятельствах нечему было охладить или прогнать любовь, хотя многое рождало отчаяние. И многое – ревность, как подумаешь ты, читатель, то есть если женщина, стоящая столь низко, как я, посмела бы ревновать к женщине, стоящей так высоко, как мисс Ингрэм. Однако я не испытывала ревности, во всяком случае очень редко. Мучавшую меня боль это слово не объяснило бы. Мисс Ингрэм стояла ступенью ниже ревности, была недостойна этого чувства. Извините кажущийся парадокс, но я говорю серьезно. Она была вся напоказ, но ни в чем не настоящая; она обладала прекрасной внешностью, многими светскими талантами, но ее ум был убогим, сердце пустым от природы: на этой почве ничто не взрастало само собой, ни один плод не радовал душистой свежестью. Она не была доброй, она не умела мыслить самостоятельно и повторяла звучные фразы, вычитанные из книг, и никогда не высказывала – никогда не имела! – собственного мнения. Она превозносила сильные чувства, но не знала, что такое сочувствие и жалость. В ее характере не было ни мягкости, ни искренности. И очень часто она выдавала это, без всякого повода давая волю злобной неприязни, которую питала к маленькой Адели: отталкивала с тем или иным презрительным эпитетом, стоило девочке приблизиться к ней, или приказывала ей выйти из комнаты, неизменно обходясь с ней холодно и презрительно. Не только мои глаза следили за этими проявлениями истинного характера – и следили внимательно, пристально, проницательно. Да! Будущий жених, мистер Рочестер, держал свою суженую под неусыпным наблюдением, и вот этот-то здравый смысл, эта его настороженность, это ясное и полное представление о недостатках его красавицы, это явное отсутствие страсти к ней и были неиссякаемым источником моих мук.
   Я видела, что он намерен жениться на ней ради ее знатности или, возможно, по политическим соображениям – потому что ее положение в свете и родственные связи его устраивали. Я чувствовала, что он не подарил ей свою любовь и не в ее силах завладеть этим сокровищем. В этом-то и заключалась беда, это-то и язвило и мучило, это-то и вызывало и питало лихорадку, снедавшую меня: ей не было дано его очаровать.
   Если бы она сразу одержала победу, если бы он был покорен и со всей искренностью сложил сердце к ее ногам, я бы закрыла лицо, отвернулась к стене и (фигурально выражаясь) умерла бы для них. Будь мисс Ингрэм истинно хорошей, благородной женщиной, наделенной волей, пылкостью, добротой, умом, я бы вступила в смертельный поединок с двумя тиграми – ревностью и отчаянием, а затем, когда сердце было бы вырвано из моей груди и пожрано, я бы с восхищением признала ее превосходство и успокоилась бы до конца моих дней. И чем выше было бы ее превосходство, тем сильнее она восхищала бы меня – и тем большее спокойствие я обрела бы. Однако видеть, как мисс Ингрэм прилагает все усилия обворожить мистера Рочестера, видеть бесплодность этих усилий и ее неспособность понять, что она вновь и вновь терпит неудачу, хотя самодовольно верит в меткость своих стрел, видеть, как она торжествующе поздравляет себя с победой, тогда как на самом деле ее гордыня и самовлюбленность все дальше и дальше отодвигают желанную цель, – видеть все это и было мукой, борьбой между ежеминутным волнением и необходимостью безжалостно его подавлять.
   Ведь когда она терпела неудачу, я видела, каким образом она могла бы преуспеть. Стрелы, которые постоянно отскакивали от груди мистера Рочестера и падали к его ногам, не оставив ни единой царапины, могли бы, направляй их более меткая рука, пронзить его гордое сердце, осветить любовью его суровые глаза, смягчить его насмешливое лицо – вот что я знала. И что важнее, что еще лучше – покорить его можно было бы безо всякого оружия и в полном безмолвии.
   «Почему ее чары бессильны, хотя ей дана привилегия быть от него в такой близости? – спрашивала я себя. – Нет-нет, он не нравится ей по-настоящему, не вызывает у нее истинного чувства! Не то она не стала бы так щедро чеканить свои улыбки, столь непрестанно блистать взорами, столь тщательно изыскивать позы и без устали пленять. Мне кажется, она скорее тронула бы его сердце, если бы просто сидела тихо рядом с ним, говорила бы меньше и не тщилась поражать своей красотой. Ведь я же видела на его лице совсем иное выражение, чем то, которое придает ему еще больше суровости сейчас, когда она с такой живостью кокетничает с ним. Но ведь тогда оно возникало само, а не вознаграждало искусственные ухищрения и расчетливые маневры. И достаточно было лишь просто встретить его на полпути, ответить ему искренне или в случае нужды обратиться к нему без ужимок – вот тогда его лицо становилось все добрее, все ласковее и грело душу как солнечный луч. Как удастся ей дать ему счастье, когда они поженятся? Не думаю, что она сумеет, а ведь достичь этого можно, и его жена, я искренне верю, будет тогда счастливейшей женщиной во всем мире».
   Пока я еще ничего не сказала в осуждение плана мистера Рочестера вступить в брак по расчету ради связей своей избранницы. Я была удивлена, когда обнаружила, что таково его намерение. Мне казалось маловероятным, чтобы подобный человек в выборе жены руководствовался столь меркантильными соображениями, но чем дольше я раздумывала о положении их обоих в обществе, о взглядах, в каких оба воспитывались, и т. д., тем менее я чувствовала себя вправе судить и обвинять его и мисс Ингрэм за то, что они поступают в полном согласии с идеями и принципами, которые, без сомнения, внушались им с младенческих лет. Все их сословие следовало этим принципам, и я полагала, что на то есть причины, недоступные моему пониманию. Будь на его месте я, казалось мне, ничто не побудило бы меня вступить в брак ни с кем, кроме той, кому была бы отдана моя любовь. Однако именно мысль о счастье, которое такой план, несомненно, сулил мужу, убедила меня, что существуют какие-то убедительные доводы против того, чтобы следовать ему. Ведь иначе весь свет поступал бы так, как желала бы поступить я.
   Впрочем, я становилась все снисходительнее к моему патрону не только в этом вопросе, но и в других: я забывала любые его недостатки, которые прежде так бдительно выискивала. Прежде я стремилась изучить все грани его характера, и хорошие, и дурные, беспристрастно взвесить их и вынести столь же беспристрастное суждение. Теперь же дурного я вообще не видела. Саркастичность, отталкивавшая меня, резкость, столь прежде меня пугавшая, теперь стали лишь острой приправой к бесподобному кушанью. Они обжигали, но без них оно стало бы чуть пресным. Ну а то неясное нечто – зловещее или печальное, злокозненное или отчаявшееся выражение? – которое порой вдруг открывалось внимательному наблюдателю в его глазах и тут же исчезало, прежде чем можно было измерить неведомые глубины, на миг ставшие доступными взору? Нечто, прежде наводившее на меня страх, ввергавшее в ужас, словно я бродила среди вулканических гор и внезапно ощущала, как содрогается земля у меня под ногами и передо мной разверзается бездна. Нечто, которое по временам я видела и теперь, но если сердце у меня начинало отчаянно биться, то нервы не леденил холод. И испытывала я не стремление бежать, а желала лишь смелости – смелости заглянуть и узнать. Мисс Ингрэм я считала счастливицей; ведь настанет день, когда она сможет смотреть в бездну, сколько захочет, исследовать ее тайны, постигать их природу.
   Тем временем, пока я думала только о моем патроне и его будущей жене – видела только их, слышала только их разговоры и считала имеющим значение только то, что делали они, – остальное общество развлекалось и проводило время так, как было по вкусу каждому и каждой. Леди Линн и леди Ингрэм продолжали важно беседовать между собой, кивая друг другу тюрбанами, и всплескивать четырьмя руками от удивления, недоумения или ужаса (это зависело от темы их сплетен), точно две марионетки в человеческий рост. Кроткая миссис Дент разговаривала с добродушной миссис Эштон, и обе они иногда удостаивали меня приветливым словом или улыбкой. Сэр Джордж Линн, полковник Дент и мистер Эштон обсуждали политические вопросы, или дела графства, или судебные казусы. Лорд Ингрэм флиртовал с Эми Эштон, Луиза играла на рояле и пела с одним из молодых Линнов, а Мэри Ингрэм томно слушала галантные речи другого – или наоборот. Порой все словно по сигналу объединялись, чтобы смотреть на главных действующих лиц и слушать их. Ведь в конце-то концов мистер Рочестер и – из-за постоянной близости к нему – мисс Ингрэм были душой этого общества. Если он отсутствовал в комнате час, его гости начинали заметно скучать, а при его появлении они сразу оживлялись.
   Отсутствие его воодушевляющего влияния особенно сильно сказалось в тот день, когда ему пришлось уехать по делам в Милкот, откуда он должен был вернуться довольно поздно. Днем заморосил дождь, а потому предполагавшуюся прогулку в Хей, где на выгоне остановился цыганский табор, пришлось отложить. Старшие джентльмены отправились в конюшню, младшие вместе с младшими барышнями занялись бильярдом в бильярдной. Леди Ингрэм и Линн коротали время за картами. Бланш Ингрэм, положив высокомерным молчанием конец попыткам миссис Дент и миссис Эштон втянуть ее в разговор, сначала напевала, аккомпанируя себе на рояле, чувствительные песенки и арии, а затем принесла из библиотеки роман, расположилась на кушетке в надменно-скучающей позе и приготовилась скрасить скучные часы ожидания, листая его страницы. Гостиная и весь дом погрузились в тишину, которую изредка нарушал смех, доносившийся сверху из бильярдной.
   Уже начало смеркаться, и бой часов предупредил, что подходит время переодеваться к обеду, и тут Адель, стоявшая на коленях рядом со мной на диванчике в эркере, радостно воскликнула:
   – Voilà monsieur Rochester, qui revient! [56 - А вот и мистер Рочестер вернулся! (фр.)]
   Я обернулась, а мисс Ингрэм спорхнула с кушетки. Остальные тоже оторвались от своих занятий. В ту же минуту до нас донесся хруст мокрого песка под колесами и чмоканье лошадиных копыт по лужам. К дому приближалась коляска.
   – Почему он вдруг решил вернуться домой в экипаже? – сказала мисс Ингрэм. – Он ведь уехал на Месруре (вороном жеребце), не правда ли? И с ним был Лоцман. Куда он их дел?
   Говоря это, высокая барышня в пышном платье подошла к окну так близко, что мне пришлось откинуться назад и я чуть не сломала спину. В спешке она сначала меня не заметила, а когда заметила, то искривила губы и отошла к другому окну. Коляска остановилась, кучер позвонил в дверной колокольчик, и из коляски выпрыгнул джентльмен в дорожном костюме, но это был не мистер Рочестер, а высокий одетый по последней моде незнакомец.
   – Какая досада! – вскричала мисс Ингрэм. – Ах ты, негодная мартышка! – Это относилось к Адели. – Кто посадил тебя на окно, чтобы вводить нас в заблуждение? – И она бросила на меня сердитый взгляд, словно это была моя вина.
   Из прихожей донеслись голоса, и вскоре приезжий вошел в гостиную. Он поклонился леди Ингрэм как самой старшей из дам.
   – Кажется, я приехал в неудачное время, сударыня, – сказал он, – и не застал моего друга, мистера Рочестера, дома. Но я проделал очень длинный путь, и, мне кажется, на правах старой дружбы я могу подождать здесь его возвращения.
   Держался он очень вежливо, но его манера выговаривать слова показалась мне несколько особенной – не то чтобы иностранной, но и не совсем привычной для слуха. Он выглядел ровесником мистера Рочестера – то есть ему можно было дать от тридцати до сорока. Его кожа казалась нездорово-желтоватой, но в остальном он выглядел очень красивым, по крайней мере на первый взгляд. Приглядевшись внимательнее, вы замечали в его лице что-то неприятное, а вернее, в лице этом не было ничего приятного: черты правильные, но какие-то расплывчатые, глаза большие, красивого разреза, но жизнь в них читалась пресная и пустая. Во всяком случае так показалось мне.
   Удар гонга позвал всех переодеваться, и снова я увидела его только после обеда. Он, казалось, чувствовал себя очень непринужденно, но его лицо понравилось мне еще меньше. Оно показалось мне одновременно и обеспокоенным, и безжизненным. Блуждающий и безучастный взгляд придавал ему очень странный вид, подобия которому я не находила. Несмотря на красивую и словно бы приятную внешность, он производил на меня крайне отталкивающее впечатление: в этом гладком овальном лице не было силы, не было гордости в орлином носе и вишневых губах маленького рта, не было мысли в низком гладком лбу, не было воли в пустых карих глазах.
   Я сидела в моем укромном уголке, рассматривала его в ярком свете канделябров на каминной полке (он придвинул кресло к самому огню, будто все время мерз) и сравнивала его с мистером Рочестером. Я думаю (со всем уважением), что такого контраста нельзя было бы найти между откормленным гусем и смелым соколом, между кротким барашком и его стражем – лохматым остроглазым псом.
   Он назвал мистера Рочестера старым другом. Какой же странной, несомненно, была эта дружба – замечательный пример старого присловья «противоположности сходятся».
   Двое-трое джентльменов сели рядом с ним, и через комнату до меня иногда доносились обрывки их разговора. Вначале я ничего не понимала, так как Луиза Эштон и Мэри Ингрэм расположились неподалеку от меня и их болтовня заглушала голоса у камина. Они обсуждали приезжего, которого обе объявили красавцем. Луиза сказала, что он «прелесть» и она «обожает его», а Мэри признала, что его «хорошенький ротик и очаровательный нос» вполне отвечают ее идеалу мужской красоты.
   – До чего у него милый лоб, не правда ли? – воскликнула Луиза. – Такой гладкий – ни единой складки, ни морщинки между бровями, чего я терпеть не могу. А какие безмятежные глаза и улыбка!
   Но тут, к моему большому облегчению, мистер Генри Линн позвал их в другой конец гостиной обсудить отложенную прогулку на выгон с табором.
   Теперь я могла сосредоточить внимание на обществе у камина и вскоре узнала имя незнакомца – мистер Мейсон, а затем выяснилось, что он только что прибыл в Англию из каких-то жарких краев, чем, без сомнения, объяснялся и желтоватый цвет его лица, и то, что он сидел у самого огня, оставшись в сюртуке. Вскоре названия «Ямайка», «Кингстон», «Спаниш-Таун» подсказали, что он живет в Вест-Индии, и, к моему большому удивлению, я вскоре поняла, что именно там он впервые увидел мистера Рочестера и познакомился с ним. Он рассказывал, как его друг ненавидел жгучую жару, ураганы и дождливые сезоны тех мест. Я знала, что мистер Рочестер много путешествовал: об этом говорила миссис Фэрфакс, но я полагала, что его путешествия ограничивались Европой – до этой минуты я не слышала ни единого намека на плавания к более дальним берегам.
   Я все еще размышляла над этим, как вдруг довольно неожиданное происшествие отвлекло меня. Мистер Мейсон, когда кто-то открыл дверь, задрожал от озноба и попросил, чтобы в камин подсыпали угля. Огонь почти погас, хотя спекшаяся масса еще жарко рдела. Лакей принес уголь, но затем остановился возле мистера Эштона и что-то сказал ему вполголоса. Я разобрала лишь слова «старуха» и «ничего не желает слушать».
   – Скажите ей, что ее посадят в колодки, если она не уберется, – ответил мировой судья.
   – Нет, погодите! – перебил полковник Дент. – Не прогоняйте ее, Эштон. Почему бы не поразвлечься? Давайте посоветуемся с дамами. – И, повысив голос, он продолжал: – Сударыни, вы собирались посетить цыганский табор, а Сэм доложил, что сейчас в людской сидит гадалка и требует, чтобы ее допустили к «знатным особам» предсказать им их судьбу. Вы не желаете увидеть ее?
   – Право, полковник! – вскричала леди Ингрэм. – Неужели вы хотите поощрить такую низкую обманщицу? Ее надо немедленно прогнать!
   – Но я не сумел уговорить ее, чтобы она ушла, миледи, – сказал лакей. – Она никого не слушает. Сейчас с ней миссис Фэрфакс – просит, чтобы она ушла, а она села в угол у плиты и говорит, что ни за что не уйдет, пока ее не пустят сюда.
   – Но чего она хочет? – спросила миссис Эштон.
   – Погадать господам, так она говорит, сударыня, и клянется, что ей повелено предсказать им их судьбу и она это сделает.
   – А как она выглядит? – спросили хором обе мисс Эштон.
   – Пребезобразная старуха, мисс, черная, что твой чугунный котел.
   – О, так, значит, она настоящая колдунья! – воскликнул Фредерик Линн. – Ее надо обязательно пригласить сюда!
   – Всеконечно! – подхватил его брат. – Будет жаль упустить такой случай позабавиться.
   – Милые мои, о чем вы говорите? – воскликнула леди Линн.
   – Я никак не могу разрешить подобной легкомысленности! – вмешалась леди Ингрэм.
   – Нет, маменька, можете и разрешите! – раздался надменный голос Бланш, повернувшейся на вращающемся табурете (она сидела у рояля и до этой минуты молча листала ноты). – Мне любопытно узнать мое будущее, а потому, Сэм, пусть старая карга поднимется сюда.
   – Милая Бланш! Подумай!
   – Я подумала и знаю все, что вы намерены сказать, и хочу, чтобы мое желание было исполнено. Поторопитесь, Сэм.
   – Да-да-да! – вскричала молодежь, джентльмены и барышни, хором. – Пусть придет! Будет так весело!
   Однако лакей помедлил.
   – Уж очень вид у нее страхолюдный.
   – Иди же! – приказала мисс Ингрэм, и он вышел.
   Все общество очень оживилось, посыпались шутки, начались поддразнивания, но тут вернулся Сэм.
   – Она не хочет идти сюда, – сказал он. – Говорит, что не ей являться перед «суетной толпой» (ее собственные слова). Я должен проводить ее в какую-нибудь пустую комнату, а те, кто хочет посоветоваться с ней, пусть приходят туда по очереди.
   – Вот видишь, моя царственная Бланш, – начала леди Ингрэм, – она становится все наглее. Послушай, мой ангел, и…
   – Проводите ее в библиотеку! – перебил «ангел». – И не мне слушать ее перед суетной толпой. Я намерена говорить с ней наедине. Камин в библиотеке затоплен?
   – Да, сударыня, да только она ведь цыганка…
   – Перестань молоть вздор, болван! Делай что тебе говорят.
   Вновь Сэм вышел, и вновь посыпались со всех сторон веселые предположения и догадки.
   – Она готова, – доложил вернувшийся лакей. – И хочет знать, кто войдет к ней первым.
   – Думаю, мне следует посмотреть на нее до того, как с ней начнут беседовать дамы, – заявил полковник Дент. – Скажите ей, Сэм, чтобы она ждала джентльмена.
   Сэм вышел и незамедлительно вернулся.
   – Она говорит, сэр, джентльменам гадать не будет. И пусть не затрудняются входить к ней. А также, – добавил он, с трудом подавив смешок, – и дамы тоже. Только барышни.
   – Что же, во вкусе ей не откажешь! – воскликнул Генри Линн.
   Мисс Ингрэм величественно встала.
   – Я пойду первая! – произнесла она тоном, который посрамил бы офицера, бросающегося во главе своих солдат на последний отчаянный приступ.
   – Ах, моя прелесть, ах, любовь моя, подумай! – вопияла маменька, но она проплыла мимо в величественном молчании и скрылась за дверью, которую распахнул перед ней полковник Дент. Мы услышали, как она вошла в библиотеку.
   Наступила относительная тишина. Леди Ингрэм сочла это подходящей причиной для того, чтобы ломать руки, чем тут же и занялась. Мисс Мэри объявила, что она ни за что не решится пойти туда. Эми и Луиза Эштон захихикали, но вид у них был немного испуганный.
   Минуты тянулись медленно-медленно. Их миновало пятнадцать, прежде чем дверь библиотеки вновь отворилась. Мисс Ингрэм вернулась к нам через арку.
   Засмеется ли она? Объявит ли гадание шуткой? Все глаза обратились на нее с живейшим любопытством. Она ответила взглядом холодного высокомерия, на ее лице не отражалось ни волнение, ни веселость. Она прошествовала к своему креслу и опустилась в него, храня молчание.
   – Так что же, Бланш? – осведомился лорд Ингрэм.
   – Что она тебе сказала, сестрица? – спросила Мэри.
   – Что ты подумала? Как тебе кажется? Она настоящая гадалка? – хором настаивали обе мисс Эштон.
   – Тише, тише, добрые люди, – оборвала вопросы мисс Ингрэм. – Право, шишки удивления и доверчивости у вас весьма велики. Судя по важности, которую вы все – включая и мою почтенную матушку – придаете этому, вы как будто не сомневаетесь, что к нам явилась подлинная ведьма, состоящая в союзе с Нечистым. Я же увидела бродяжку-цыганку, якобы искусную в науке хиромантии. Она наговорила мне все то, что обычно говорят ей подобные. Свой каприз я удовлетворила, и, полагаю, мистер Эштон поступит правильно, если завтра утром посадит старуху в колодки, как намеревался.
   Мисс Ингрэм взяла книгу и откинулась на спинку кресла, отказавшись, таким образом, добавить к своим словам еще что-нибудь. Я следила за ней почти полчаса, и за это время она ни разу не перевернула страницу, а ее лицо все больше темнело, становилось все более кислым от разочарования. Очевидно, она не услышала ничего ей приятного, и, судя по такой мрачности и молчаливости, вопреки притворному равнодушию, она придавала большое значение услышанному от цыганки.
   Тем временем Мэри Ингрэм, Эми и Луиза Эштон объявили, что боятся идти в библиотеку поодиночке, но пойти им всем ужасно хотелось. Начались переговоры через Сэма в качестве полномочного посла, и после очень долгих хождений туда-сюда (не сомневаюсь, что ноги указанного Сэма должны были сильно заныть) у суровой сивиллы наконец было исторгнуто разрешение им трем войти к ней вместе.
   В отличие от мисс Ингрэм они особой тишины не соблюдали: из библиотеки доносились истеричные смешки и аханье, а когда прошло минут двадцать, они распахнули дверь и пробежали через прихожую, словно были перепуганы до полусмерти.
   – Нет, она не простая гадалка! – кричали они наперебой. – Она нам такое говорила! Она знает про нас все! – И, задыхаясь, они опустились в кресла, которые не преминули придвинуть им молодые джентльмены.
   Когда от них потребовали дальнейших объяснений, они принялись рассказывать, как она описывала им, что они говорили и делали в детстве, а также книги и безделушки в их будуарах – подарки их родственников. Они утверждали, что она даже читала их мысли и шепнула на ушко каждой имя того, кто ей дороже всех на свете, и назвала самые заветные их желания.
   Тут молодые джентльмены потребовали, чтобы их просветили относительно последних двух откровений, но ответом на такое дерзкое требование были лишь невнятные восклицания, румянец смущения, трепетания и смешки. Тем временем матроны предлагали флакончики с нюхательными солями, обмахивали бедняжек веерами и без конца повторяли, как они сожалеют, что их предостережения остались втуне. Пожилые джентльмены смеялись, а молодые заботливо предлагали свои услуги взволнованным красавицам.
   В разгар этой суматохи, когда мои глаза и уши были всецело поглощены происходящим, я услышала покашливание у себя за спиной и, обернувшись, увидела Сэма.
   – С вашего разрешения, мисс, цыганка говорит, что тут есть еще одна барышня, которая у нее не побывала, а она ни за что не уйдет, пока не погадает всем. Я и подумал, что она про вас, мисс. Тут ведь больше никого нет. Так что мне ей сказать?
   – О, я пойду! – ответила я, обрадовавшись такой возможности удовлетворить свое жгучее любопытство. Я выскользнула из гостиной, никем не замеченная, так как там все столпились вокруг трепещущих девиц, и тихонько притворила за собой дверь.
   – Если хотите, мисс, – сказал Сэм, – я вас подожду под дверью. Коли она вас напугает, кликните, и я сразу войду.
   – Нет, Сэм, вернитесь на кухню. Я ничуть не боюсь.
   Я и правда совсем не боялась, только сгорала от любопытства и была приятно возбуждена.

Глава XIX

   Библиотека, когда я вошла в нее, выглядела совсем обычно, а сивилла – если она была сивиллой – сидела в уютном кресле у камина. На ней был красный плащ и черная широкополая цыганская шляпа, завязанная под подбородком пестрой тесьмой. На столике стояла погашенная свеча, а цыганка, наклонясь поближе к огню, казалось, читала небольшую черную книгу, похожую на молитвенник. Она бормотала слова вслух, как часто делают старухи, и не умолкла при моем появлении. Видимо, она хотела дочесть абзац до конца.
   Я встала на коврике и протянула руки к огню – они озябли, потому что я столько времени провела в гостиной вдалеке от камина. Я чувствовала себя спокойной, как никогда в жизни, – в наружности цыганки не было ничего пугающего. Она закрыла книгу и медленно подняла глаза на меня. Поля шляпы частично заслоняли ее лицо, но, когда она повернулась ко мне, оно оказалось далеко не обычным. Темно-коричневым, смуглым почти до черноты. Из-под белого завязанного под подбородком платка, совсем закрывавшего щеки, а вернее – скулы, выбивались черные лохмы. Она впилась в меня дерзким взглядом.
   – Ну, так ты хочешь узнать свою судьбу? – сказала она голосом, столь же решительным, как ее взгляд, столь же грубым, как ее черты.
   – Мне все равно, матушка. Погадайте мне, если вам угодно, но мне следует предупредить вас, что я не верю гаданиям.
   – Такие слова доказывают твое непокорство. Другого я от тебя и не ждала. Я услышала его в твоих шагах, едва ты переступила порог.
   – Неужели? У вас чуткий слух.
   – Да, и чуткий взгляд, и чуткий мозг.
   – Для вашего ремесла необходимы все три.
   – Да, и особенно когда приходится иметь дело с такими, как ты. Почему ты не дрожишь?
   – Мне не холодно.
   – Почему не бледнеешь?
   – Я не больна.
   – Почему не хочешь прибегнуть к моему искусству?
   – Я не глупа.
   Из-под платка и полей шляпы вырвался хриплый смешок, затем зловещая старуха достала короткую трубку и закурила. Понаслаждавшись минуты две-три успокоительным действием табака, она повернула скрюченное тело, вынула трубку изо рта и, неотрывно глядя в огонь, сказала внушительно:
   – Тебе холодно, ты больна и ты глупа.
   – Докажите, – сказала я.
   – Докажу двумя-тремя словами. Тебе холодно, потому что ты одинока: ничто не питает скрытый в тебе огонь. Ты больна, потому что лучшие из чувств, дарованных человеку, самое высокое и самое сладостное бежит тебя. Ты глупа, потому что, как ни велики твои страдания, ты не призываешь его к себе и не делаешь ни шагу к нему навстречу.
   Вновь она сунула в рот свою короткую черную трубку и энергично запыхтела.
   – Это вы можете сказать почти всякой одинокой девушке, служащей в богатом доме.
   – Могу-то могу, но будет ли это правдой для всякой?
   – Всякой в моих обстоятельствах.
   – Вот-вот! В твоих обстоятельствах! Но найди мне еще хотя бы одну точно в твоем положении.
   – Ничего не стоит найти хоть тысячу.
   – Ты и одной такой не сыщешь. Твое положение, если хочешь знать, особое: совсем рядом со счастьем. Да-да, стоит руку протянуть! Все нужное уже есть, остается только собрать его воедино. Случай разъединил его составные части, но стоит сблизить их, и плодом будет блаженство.
   – Я не понимаю загадок. Ни разу в жизни мне не удалось найти ответа хотя бы на одну.
   – Если хочешь, чтобы я говорила яснее, покажи мне свою ладонь.
   – И ее надо позолотить, я полагаю?
   – Уж конечно.
   Я протянула ей шиллинг, и она сунула его в старый носок, который извлекла из кармана. Завязав в нем монету и убрав его, она велела мне протянуть руку, наклонила лицо почти к самой ладони и, не прикасаясь к ней, вперила в нее взгляд.
   – Линии слишком тонкие, – объявила она. – Такая ладонь мне ничего не говорит. И линий ведь почти нету… Да и что такое ладонь? Судьба не там записана.
   – Верю, – заметила я.
   – Да, – продолжала старуха, – она запечатлена на лице: на лбу, около глаз, в самих глазах, в очертании рта. Встань на колени и подними голову.
   – Ага! Теперь вы говорите дело, – заметила я, опускаясь на колени. – Еще немного, и я в вас поверю.
   Я стояла на коленях в полушаге от нее. Она помешала в камине, и угли вспыхнули ярче, однако их отблески осветили только мое лицо, ее же, когда она откинулась в кресле, еще больше погрузилось в тень.
   – С какими чувствами ты пришла ко мне сейчас? – сказала она, вновь внимательно вглядевшись в меня. – Какими мыслями полнится твое сердце все часы, которые ты проводишь в той комнате, где эти знатные люди мелькают перед тобой будто тени, отбрасываемые волшебным фонарем; а если вспомнить, как мало общего между тобой и ими, так для тебя они и вправду лишь призраки, а не существа из плоти и крови.
   – Я часто чувствую себя усталой, иногда сонной, но печальной лишь изредка.
   – Так, значит, какая-то тайная надежда поддерживает твой дух и успокаивает тебя, пророча светлое будущее?
   – Вовсе нет. Самая моя заветная надежда – откладывать часть моего жалованья и накопить сумму, достаточную, чтобы открыть собственную маленькую школу, арендовав для этого дом.
   – Убогая пища для поддержания духа! И сидя на этом диванчике в окне – как видишь, мне известны твои привычки…
   – Вы узнали о них от слуг.
   – А! Ты думаешь, что очень проницательна? Ну… быть может, и так, если сказать правду. Я знакома здесь кое с кем… с миссис Пул…
   Услышав это имя, я вскочила на ноги.
   «Ах, так! – подумала я. – Значит, тут и правда замешана дьявольщина!»
   – Не тревожься, – продолжала колдунья, – на нее можно положиться, на нашу миссис Пул. Она умеет молчать и достойна всяческого доверия. Однако, как я начала говорить: сидя на этом диванчике, ты не думаешь ни о чем, кроме своей будущей школы? И тебя нисколько не интересуют те, кого ты видишь перед собой на диванах и в креслах? Хотя бы кто-то один? И нет хотя бы одного лица, в которое ты вглядываешься с особым вниманием? Нет никого, за чьими движениями ты следишь, хотя бы из любопытства?
   – Я люблю наблюдать за всеми лицами, за всеми движениями.
   – И ты никогда не выделяешь кого-то одного? Или, может быть, двух?
   – Очень часто. Когда жесты и взгляды какой-нибудь пары словно рассказывают их историю – да, мне нравится следить за ними.
   – И какие же истории ты предпочитаешь остальным?
   – Ну, у меня нет большого выбора! Тема почти всегда одна и та же: ухаживания, грозящие завершиться одной и той же катастрофой – свадьбой.
   – И тебе нравится эта однообразная тема?
   – Я к ней равнодушна. Меня она не касается.
   – Не касается? Когда знатная барышня, молодая, жизнерадостная, полная здоровья, чарующая красотой, наделенная всеми благами высокого положения и богатства, сидит и улыбается в глаза джентльмену, которого ты…
   – Что – я?
   – Ты знаешь… и, быть может, о котором ты высокого мнения.
   – Я не знаю никого из этих джентльменов и даже двумя словами ни с кем из них не обменялась. А что до высокого мнения, то некоторых я нахожу солидными, почтенными и пожилыми, а других – молодыми, щеголеватыми, красивыми и веселыми, но все они, бесспорно, могут наслаждаться улыбками кого им угодно; меня это никак не трогает.
   – Ты не знаешь здесь ни одного джентльмена? Ты ни с кем из них и словом не обменялась? И скажешь то же самое про хозяина дома?
   – Его здесь нет.
   – Какой сокрушительный довод! Весьма хитроумная передержка! Он уехал утром в Милкот и должен вернуться сегодня же или завтра утром. Разве это исключает его из списка твоих знакомых? Так сказать, отрицает самое его существование?
   – Нет. Но я не вижу, какое отношение имеет мистер Рочестер к тому, о чем вы говорите.
   – Я говорю о барышнях, улыбающихся в лицо джентльменам. И последнее время столько таких улыбок дарилось глазам мистера Рочестера, что они переполнились ими до краев. Неужели ты этого не заметила?
   – У мистера Рочестера есть право дорожить обществом своих гостей.
   – О его правах речи нет. Но разве ты не замечала, что среди историй о свадьбах в этой гостиной наиболее увлекательные и длинные касаются мистера Рочестера?
   – Интерес слушателей развязывает язык рассказчика, – сказала я более себе, чем цыганке, чьи странные речи, голос, манера держаться к этому времени меня словно заворожили. Одна неожиданная фраза срывалась с ее губ за другой, пока я не запуталась в таинственной паутине, стараясь понять, что за невидимый дух неделю за неделей наблюдал за моим сердцем и запечатлевал каждое его биение.
   – Интерес слушателей! – повторила она. – Да, мистер Рочестер часами преклонял слух к прекрасным губам, которые получали наслаждение от возложенной на них обязанности говорить с ним. А мистер Рочестер внимал им с такой охотой и выглядел таким благодарным за предоставленное ему развлечение, ты заметила?
   – Благодарным? Я не помню, чтобы хотя бы раз подметила благодарность в его лице.
   – Подметила? Так ты вела наблюдения! И что же ты подметила, если не благодарность?
   Я промолчала.
   – Ты видела любовь, не так ли? И, заглядывая вперед, ты видела его женатым и его супругу – счастливой?
   – Хм! Не совсем. Ваш пророческий дар иногда вам изменяет.
   – Так какого дьявола ты видела?
   – Не важно. Я пришла сюда спрашивать, а не исповедоваться. Значит, известно, что мистер Рочестер женится?
   – Да, и на красавице мисс Ингрэм.
   – Скоро?
   – Все свидетельствует в пользу такого вывода. И несомненно (хотя с дерзостью, за которую тебя бы следовало проучить, ты как будто в это не веришь), они будут на редкость счастливой парой. Он не может не любить такую красивую, благородную, остроумную девицу, наделенную всеми светскими талантами. И, вероятно, она тоже его любит – если не его самого, так его кошелек. Я знаю, она считает поместье Рочестера партией во всех отношениях отличной, хотя (Бог меня прости) я кое-что сказала ей про это час назад, так она на удивление помрачнела: уголки губ у нее опустились не менее чем на дюйм.
   Я бы посоветовала ее чернолицему кавалеру поостеречься: если явится другой, с кошельком потяжелее и поместьем побольше, ему конец.
   – Матушка, я пришла сюда, чтобы узнать не судьбу мистера Рочестера, а мою. Но о ней вы мне ничего не сказали.
   – Твое будущее пока неясно: когда я гляжу на твое лицо, одна черта противоречит другой. Случай назначил тебе толику счастья, это я знаю. И знала до того, как пришла сюда нынче вечером. Он очень бережно ее для тебя отмерил, я сама видела. От тебя зависит протянуть руку и взять, но сделаешь ли ты это – вот загадка, которую мне должно разгадать. Встань опять на колени у огня.
   – Только ненадолго. Огонь меня жжет.
   Я встала на колени. Она не нагнулась ко мне, а просто глядела, откинувшись на спинку кресла. Потом забормотала:
   – Пламя отражается в глазах, глаза блестят как роса. Взгляд их мягок и исполнен чувства. Они улыбаются моей речи. Они восприимчивы – в их ясных глубинах впечатление сменяет впечатление. Когда они перестают улыбаться, их омрачает печаль. Нежданная томность отягощает веки – знак меланхолии, рожденной одиночеством. Они прячутся от меня. Избегают дальнейшего проникновения в их тайны и насмешливым взглядом словно отрицают истину того, что уже мной открыто – отрицают присущие им чуткость и грусть, но их гордость и сдержанность только утверждают меня в моем мнении. Глаза благоприятны.
   Что до рта, то порой он наслаждается смехом и склонен излагать все мысли, посещающие мозг, хотя, полагаю, хранит молчание об опытах сердца. Подвижный и чуткий, он не предназначен для того, чтобы замыкаться в вечном молчании одиночества. Это рот, которому следует говорить много, улыбаться часто и дарить симпатией своего собеседника. Рот тоже обещает удачу.
   Я вижу лишь одно препятствие для счастливого исхода – это лоб. Он как будто утверждает: «Я могу жить в одиночестве, если того требуют от меня самоуважение и обстоятельства. Мне не нужно продавать душу, чтобы обрести блаженство. Я владею внутренним сокровищем, родившимся вместе со мной, и оно поддержит мою жизнь, если все внешние радости окажутся мне недоступными или будут предложены за цену, которую я не могу уплатить». Лоб провозглашает: «Рассудок твердо сидит в седле и держит поводья, он не позволит чувствам вырваться на волю и увлечь его в пропасть. Пусть бешено бушуют страсти, необузданные язычники по своей сути, пусть желания сулят множество суетных радостей – последнее слово в каждом споре останется за здравым смыслом, как и решающий голос в принятии каждого решения. Ураган ли, землетрясение или пожар – я все равно буду следовать наставлению того тихого голоска, который истолковывает веления совести».
   Отлично сказано, лоб! Твои требования будут приняты с уважением. Мои планы обдуманы, верные планы, как я верю, и в них учтены требования совести, советы рассудка. Я знаю, как скоро поблекнет юность и увянет ее цвет, если в предложенной чаше счастья окажется хотя бы капля стыда или горечи сожалений. И я не желаю самопожертвования, скорби, погибели – мне они чужды. Я хочу лелеять, а не губить, заслужить благодарность, а не исторгнуть кровавые слезы… Или даже просто соленые. Моей жатвой должны стать улыбки, нежность, сладость… Достаточно! Мне кажется, я брежу в блаженнейшей лихорадке. Мне хотелось бы продлить этот миг ad finitum [57 - Вечно (лат.).], но я не смею. До сих пор мне удавалось сохранить власть над собой в полной мере и не нарушить данную себе клятву, но дальнейшее может оказаться выше моих сил. Встаньте, мисс Эйр. Оставьте меня: «Пьеса доиграна до конца».
   Где я? Сплю или бодрствую? Мне приснился сон и я все еще сплю? Голос старухи изменился, ее выговор, жесты – все было знакомо мне, как мое собственное лицо в зеркале, как моя собственная речь. Я поднялась с колен, но не ушла. Я посмотрела, я помешала в камине и снова посмотрела, но она опустила поля шляпы и поправила повязку на лице, снова сделав мне знак уйти. Огонь осветил ее протянутую руку, и я, очнувшись, готовая ко всему, тотчас обратила внимание на эту руку. Морщинистой клешней старости она была не более чем моя собственная. Я увидела упругую кожу, гибкие гладкие пальцы – на мизинце сверкал перстень. Нагнувшись, я посмотрела на него и узнала камень, который видела сотни раз прежде. Вновь я поглядела на лицо. Оно уже не было скрыто от меня. Наоборот, шляпа была сброшена, повязка сдвинута, голова наклонена ко мне.
   – Что же, Джен, вы меня узнаете? – спросил знакомый голос.
   – Только снимите красный плащ, сэр, и тогда…
   – Но пояс завязан узлом. Помогите мне.
   – Разорвите его, сэр.
   – Ну, в таком случае прочь рубище! – И мистер Рочестер сбросил свой маскарадный костюм.
   – Право, сэр, что за странная идея!
   – Но отлично воплощенная, э? Вы не согласны?
   – С барышнями вы, очевидно, отлично сыграли свою роль.
   – Но не с вами?
   – Со мной вы не изображали цыганку, сэр.
   – Так кого же я изображал? Себя самого?
   – Нет. Кого-то непостижимого. Короче говоря, мне кажется, вы старались разговорить меня или вовлечь во что-то. Вы говорили вздор, чтобы заставить меня говорить вздор. Вряд ли это честно, сэр.
   – Вы прощаете меня, Джен?
   – Не могу ответить, пока не обдумаю всего. Если по размышлении я приду к выводу, что ни в какой особой глупости не повинна, то попробую вас простить, но все-таки вы поступили дурно.
   – А! Вы были очень сдержанны, очень осторожны и очень разумны.
   Я подумала и решила, что в целом так и было. Но, правду сказать, я насторожилась с самого начала нашего разговора. Подозрение, что это какой-то маскарад, возникло у меня почти сразу. Я знала, что цыганки и гадалки не говорят так, как говорила эта лжестаруха. К тому же я заметила и измененный голос, и старания скрыть лицо. Но мои мысли обращались к Грейс Пул, этой живой загадке, этой тайне тайн, какой я считала ее. О мистере Рочестере я не подумала ни разу.
   – Ну-с, – сказал он, – о чем вы задумались? Что означает эта серьезная улыбка?
   – Удивление и комплименты самой себе, сэр. Полагаю, вы разрешите мне уйти?
   – Нет, погодите немного и расскажите мне, чем занимается общество в гостиной.
   – Разговаривают о цыганке, я полагаю.
   – Сядьте! Скажите, что они говорили обо мне?
   – Мне лучше не оставаться тут долго, сэр, ведь уже почти одиннадцать и… О! Вы знаете, мистер Рочестер, что после вашего отъезда сюда приехал неизвестный джентльмен?
   – Неизвестный! Нет. Но кто? Я никого не ожидал. Он уже уехал?
   – Нет. Он сказал, что знает вас давно и может позволить себе вольность подождать вашего возвращения здесь.
   – О черт! Он назвал свое имя?
   – Его фамилия Мейсон, сэр, и он приехал из Вест-Индии. Из Спаниш-Тауна на Ямайке, если не ошибаюсь.
   Мистер Рочестер стоял рядом со мной, держа меня за руку, словно собирался подвести меня к креслу. При этих моих словах его пальцы конвульсивно стиснули мое запястье, улыбка застыла на его губах, горло как будто сжала судорога.
   – Мейсон!.. Вест-Индия! – повторил он тоном, каким, наверное, говорящий автомат произносит свою единственную фразу. – Мейсон!.. Вест-Индия! – повторил он. А потом еще трижды, все больше и больше бледнея. Казалось, он не понимает, где он и что с ним.
   – Вам дурно, сэр? – спросила я.
   – Джен, я получил страшный удар… Страшный удар, Джен! – Он пошатнулся.
   – О! Обопритесь на меня, сэр.
   – Джен, однажды вы уже предложили мне свое плечо. Подставьте мне его еще раз.
   – Да, сэр, вот! И руку тоже.
   Он сел и заставил меня сесть рядом. Сжимая мою руку в обеих своих, он растирал ее, глядя на меня очень расстроенным мрачным взглядом.
   – Мой дружок, – сказал он, – чего бы я ни дал, чтобы оказаться на уединенном острове только с вами, свободным от тревог, опасностей и страшных воспоминаний.
   – Не могу ли я помочь вам, сэр? Ради вас я готова отдать жизнь.
   – Джен, если мне понадобится помощь, я буду искать ее у вас. Обещаю!
   – Благодарю вас, сэр. Только скажите мне, что надо сделать, и я хотя бы попытаюсь.
   – А пока, Джен, принесите мне из столовой бокал вина, они сейчас там ужинают. И скажите мне, с ними ли Мейсон и что он делает.
   Я пошла в столовую. Общество ужинало там, как и сказал мистер Рочестер, но они не сидели за столом, так как блюда стояли на буфете и каждый накладывал себе на тарелку что хотел. Они собрались группами, с тарелками и рюмками в руках, и, казалось, были очень веселы. Смех мешался с оживленными голосами. Мистер Мейсон стоял у камина, беседуя с полковником и миссис Дент. Он был словно бы в таком же прекрасном расположении духа, как и они все. Я налила вина в бокал (миссис Ингрэм наблюдала за мной, хмуря брови, – вероятно, она считала, что я посмела забыть о своем положении) и вернулась в библиотеку.
   Мертвенная бледность мистера Рочестера исчезла, он вновь выглядел решительным и суровым.
   – Твое здоровье, милосердный дух! – сказал он, беря у меня бокал, осушил его и вернул мне. – Так что же они делают, Джен?
   – Смеются и разговаривают, сэр.
   – А они не выглядят серьезными и озадаченными, будто услышали что-то неожиданное?
   – Ничуть. Шумят и веселятся.
   – А Мейсон?
   – Он тоже смеялся.
   – Если бы они все вошли сюда и плюнули мне в лицо, что бы вы сделали, Джен?
   – Выгнала бы их вон, сэр, если бы могла.
   Он чуть-чуть улыбнулся.
   – А если я пойду к ним, а они только холодно переглянутся и начнут переговариваться вполголоса, а потом повернутся ко мне спиной и выйдут один за другим? Вы пойдете с ними?
   – Не думаю, сэр. Я предпочла бы остаться с вами.
   – Чтобы утешить меня?
   – Да, сэр, чтобы утешить, насколько это было бы в моих силах.
   – А если они подвергнут вас остракизму за то, что вы останетесь со мной?
   – Я, вероятно, просто об этом не узнаю, а если бы узнала, то меня бы это ничуть не тронуло.
   – Значит, ради меня вы посмели бы подвергнуться общему осуждению?
   – Посмела бы, как и ради любого другого друга, заслужившего мою верность, как, полагаю, ее заслуживаете вы.
   – Вернитесь в столовую, осторожно подойдите к мистеру Мейсону и шепните ему, что мистер Рочестер вернулся и хочет его видеть. Проводите его сюда, а потом оставьте нас.
   – Хорошо, сэр.
   Я выполнила его просьбу. Все гости уставились на меня, когда я спокойно прошла между ними и, сообщив мистеру Мейсону, что его ждут, вышла из столовой впереди него. Проводив его в библиотеку, я поднялась к себе.
   Поздно ночью, когда я уже легла, я услышала, как гости расходились по спальням, и различила голос мистера Рочестера – он говорил:
   – Сюда, Мейсон, вот твоя комната.
   Голос был веселый, у меня полегчало на сердце, и я скоро уснула.

Глава XX

   Против обыкновения я забыла задернуть полог и опустить штору. Когда же полная луна, светившая очень ярко (ее не затемняло ни единое облачко), на своем пути по небосводу оказалась напротив моего окна и посмотрела в мою комнату сквозь ничем не завешенные стекла, ее блистающий взор разбудил меня. Проснувшись в глухой предрассветный час, я открыла глаза и узрела ее диск – серебристо-белый, хрустально-чистый. Он был прекрасен, но слишком ослепителен. Я приподнялась и протянула руку, чтобы задернуть полог.
   О Господи! Какой страшный вопль!
   Ночь, ее безмолвие, ее покой были рассечены пополам диким, яростным, пронзительным криком, огласившим Тернфилд-Холл из конца в конец.
   Мое сердце оборвалось, замерло, протянутую руку парализовало. Крик замер и не повторился. Да и кто бы ни испустил этот душераздирающий вопль, вряд ли он мог скоро обрести силы, чтобы его повторить. Самый ширококрылый кондор в Андах не смог бы дважды подряд испустить столь оглушающий клекот сквозь облака, окутывающие его гнездо. Да, прежде чем повторить подобный звук, любое существо должно было бы отдышаться.
   Раздался он на третьем этаже, так как донесся сверху. И вверху, да-да, в комнате прямо над моей, я теперь расслышала звуки борьбы – схватки не на жизнь, а на смерть, если судить по ним. Придушенный голос быстро трижды выкрикнул:
   – На помощь! На помощь! На помощь! Неужели никто не придет? – звал он. Стук и шарканье продолжались, но сквозь доски и штукатурку я расслышала: – Рочестер! Рочестер! Бога ради, где ты?
   Распахнулась дверь чьей-то спальни, кто-то побежал, а вернее, помчался по галерее. Вверху раздались еще шаги, что-то упало, и водворилась тишина.
   Вся дрожа от ужаса, я накинула платье и вышла в галерею. Все спящие проснулись. Из спален доносились восклицания, полные страха вопросы. Двери открывались одна за другой, галерея заполнялась. Джентльмены и дамы – все покинули свои постели. Везде слышались возгласы «Что это было?», «Кто ранен?», «Принесите свечу!», «Мы горим?», «Разбойники!», «Куда бежать?». Если бы не лунный свет, никто бы вообще ничего не видел. Они метались по галерее, собирались в кучки, кто-то рыдал, кто-то спотыкался, суматоха была неописуемая.
   – Куда, черт побери, подевался Рочестер? – воскликнул полковник Дент. – Я заглянул к нему в спальню, его там нет!
   – Я здесь! – послышался ответный крик. – Успокойтесь, успокойтесь все! Я сейчас приду.
   Дверь в конце галереи распахнулась, из нее вышел мистер Рочестер со свечой. Он, несомненно, спустился с третьего этажа. К нему бросилась женская фигура, схватила его за руку – это была мисс Ингрэм.
   – Что случилось? – воскликнула она. – Говорите же! Не скрывайте от нас ничего. Даже самое худшее!
   – Только, пожалуйста, не повалите меня на пол и не задушите, – взмолился он: за него уже цеплялись обе мисс Эштон, а две знатные вдовицы в широчайших белых капотах поспешали к нему, точно два фрегата под всеми парусами.
   – Довольно! Довольно! – восклицал он. – Просто репетиция шекспировского «Много шума из ничего»! Сударыни, отриньтесь, не то я могу стать опасным!
   И правда, вид у него был опасный, черные глаза метали искры. С усилием взяв себя в руки, он добавил:
   – Горничной приснился кошмар, только и всего. Она очень нервна и легко приходит в возбуждение. Внушила себе, будто ей явился призрак, и не во сне, а наяву, и с ней приключился истерический припадок. А теперь, прошу вас, вернитесь к себе в спальни. Пока дом не успокоится, ее вряд ли удастся привести в чувство. Господа, сделайте одолжение – покажите дамам благой пример. Мисс Ингрэм, не сомневаюсь, вы не поддадитесь бессмысленному страху. Эми и Луиза, голубки мои, возвращайтесь в свои гнездышки. Сударыни, – он повернулся к вдовицам, – вы непременно простудитесь, если еще побудете на этом холодном сквозняке.
   Вот так, то уговаривая, то настаивая, он сумел отправить их всех назад в их спальни. Я же вернулась в свою по собственному почину, столь же незаметно, как покинула ее.
   Однако вовсе не для того, чтобы лечь в постель. Наоборот: я поторопилась одеться как следует. Вероятно, я одна слышала шум, раздавшийся после вопля, и пробивавшиеся сквозь него слова убедили меня, что не кошмар горничной навел ужас на весь дом – эту историю сочинил мистер Рочестер, успокаивая своих гостей. Поэтому я и оделась, чтобы быть готовой ко всему. Потом я долго сидела у окна, глядя на безмолвные деревья, на осеребренные луга, в ожидании… сама не знала чего. Я лишь не сомневалась, что у странного вопля, отчаянной борьбы и призывов на помощь должно быть продолжение.
   Однако мало-помалу воцарилась полная тишина – ни звука, ни шороха: примерно через час Тернфилд-Холл вновь окутало безмолвие пустыни. Казалось, сон и ночь опять вступили в свои права. Тем временем луна спустилась к самому горизонту. Мне не хотелось зябнуть в темноте, и, решив прилечь не раздеваясь, я встала и бесшумно прошла по ковру к кровати. Когда я нагнулась снять туфли, кто-то тихо и осторожно постучал в мою дверь.
   – Нужна моя помощь? – спросила я.
   – Вы не спите? – спросил голос, который я ожидала услышать, то есть голос моего патрона.
   – Да, сэр.
   – И одеты?
   – Да.
   – Тогда выйдите, но только очень тихо.
   Я послушалась. В галерее стоял мистер Рочестер, держа свечу.
   – Вы мне нужны, – сказал он. – Идемте, но не торопитесь и не шумите.
   На мне были легкие туфли, и по ковру я ступала бесшумно, как кошка. Он прошел в конец галереи, поднялся по лестнице и остановился в темном низком коридоре зловещего третьего этажа. Я остановилась рядом с ним.
   – У вас есть губка? – спросил он шепотом.
   – Да, сэр.
   – А соли? Нюхательные?
   – Да.
   – Сходите принесите их.
   Я вернулась, взяла губку с умывальника, достала из ящика флакончик с солями и возвратилась к мистеру Рочестеру. Он ждал меня с ключом в руке и, подойдя к одной из маленьких черных дверей, вложил ключ в скважину, но не повернул его, а снова задал мне вопрос:
   – Вы не падаете в обморок при виде крови?
   – Думаю, что нет. Но проверить это на опыте мне пока не довелось.
   Отвечая ему, я ощутила трепет в душе. Но ничуть не похолодела, и мне не стало дурно.
   – Дайте-ка мне вашу руку, – сказал он. – На случай обморока. Лучше не рисковать.
   Я вложила свои пальцы в его руку.
   – Теплые и не дрожат, – заметил он, повернул ключ и открыл дверь.
   Я увидела комнату и вспомнила, что уже видела ее в тот день, когда миссис Фэрфакс показывала мне дом. Ее стены были завешены гобеленами, но на этот раз в одном месте гобелены были откинуты и обнаружилась прежде не видимая дверь. Она была открыта, и из нее падал свет. Оттуда донеслось что-то вроде рычания и лязганья зубов, будто схватились две собаки. Мистер Рочестер поставил свечу и вошел во внутреннюю комнату, сказав мне:
   – Подождите минуту!
   Его появление было встречено хохотом, очень громким и завершившимся гоблинским «ха-ха!» Грейс Пул. Так, значит, там была она! Мистер Рочестер, видимо, отдал какое-то безмолвное распоряжение – я уловила тихий голос, что-то ему ответивший. Он вернулся и закрыл за собой дверь.
   – Сюда, Джен, – сказал он, и я обошла большую кровать с задернутым пологом, занимавшую добрую половину комнаты. К изголовью было придвинуто кресло. В нем сидел мужчина, совсем одетый, но без сюртука. Он хранил полную неподвижность, голова была откинута, глаза закрыты. Мистер Рочестер поднял свечу повыше, и я узнала это бледное, словно безжизненное лицо – Мейсон. Еще я заметила, что одна сторона его рубашки и один рукав намокли от крови.
   – Подержите свечу! – распорядился мистер Рочестер, и я взяла подсвечник, а он взял с умывальника тазик с водой. – Подержите! – сказал он, а когда я взяла и тазик, намочил губку и обтер бледное, как у мертвеца, лицо. Затем попросил у меня нюхательные соли и поднес флакончик к ноздрям мистера Мейсона. Тот вскоре открыл глаза и застонал. Мистер Рочестер, расстегнув рубашку раненого (я увидела, что его плечо и рука у локтя забинтованы), быстро вытер губкой просачивающиеся капли крови.
   – Рана очень опасная? – прошептал мистер Мейсон.
   – Вздор! Простая царапина. Не падай духом, ободрись! Сейчас я съезжу за лекарем, и утром, надеюсь, ты уже сможешь отправиться в дорогу. Джен! – сказал он затем.
   – Сэр?
   – Мне придется оставить вас здесь с этим джентльменом на час-два. Чуть кровь начнет снова просачиваться, вытирайте ее губкой, как делал я. Если ему станет дурно, пусть выпьет воды вон из того стакана и понюхает ваши соли. Ни в коем случае не разговаривайте с ним… и… Ричард, если ты заговоришь с ней, то подвергнешь опасности свою жизнь! Попробуй произнести хоть слово, взволнуйся – и я не отвечаю за последствия.
   Вновь бедняга застонал. Казалось, он боится сделать движение: его совсем парализовал ужас перед смертью – или перед чем-то еще. Мистер Рочестер вложил уже окровавленную губку мне в руку, и по его примеру я начала стирать кровь. Несколько секунд он наблюдал за мною, потом вышел из комнаты со словами:
   – Так помните – никаких разговоров!
   Когда ключ скрипнул в замке и звук его шагов замер в конце коридора, меня охватило странное чувство.
   Я сижу на третьем этаже, запертая в одной из таинственных келий, вокруг ночь, мои глаза устремлены на бледного окровавленного человека, и лишь тонкая дверь отделяет меня от убийцы! Весь ужас таился именно в этом: остальное я могла стерпеть, но одна мысль о том, как дверь распахивается и на меня набрасывается Грейс Пул, ввергала меня в ледяной озноб.
   Тем не менее я должна оставаться на моем посту. Должна следить за этим жутким лицом, за посинелыми неподвижными губами, на которые наложена печать молчания, за глазами, которые то закрываются, то открываются, то блуждают по комнате, то останавливаются на мне, – за глазами, остекленевшими от ужаса. Я должна вновь и вновь окунать пальцы в воду, смешанную с кровью, и стирать. Стирать вишневые капли. Должна сидеть там, а нагар все больше затемняет огонек свечи, тени на старинных гобеленах вокруг сгущаются, сгущаются, становясь совсем черными под пологом старинной кровати, и странно колеблются на дверцах широкого шифоньера напротив – дверцы состоят из двенадцати панелей, и каждая точно в раме заключает голову одного из двенадцати апостолов. Шифоньер над всеми ними увенчан крестом черного дерева с умирающим Христом.
   В смутной игре теней и угасающих отблесков, замирающих здесь, скользящих там, то бородатый врач Лука склонял свое чело, то колыхались длинные власы святого Иоанна, а то из панели таинственно вырастало дьявольское лицо Иуды, наполнялось жизнью, грозило явлением архипредателя, самого Сатаны в облике его присного.
   Как будто этого было мало, мне приходилось напрягать не только зрение, но и слух – не даст ли о себе знать дикий зверь или демон в логове за дверью. Однако, побывав там, мистер Рочестер словно наложил чары на соседнюю комнату: за остаток ночи до меня донеслось всего три звука, причем через большие промежутки: скрип половицы, новое рычание и пронзительный человеческий стон.
   Мучили меня и собственные мысли. Какое воплощение зла обитает в этом уединенном доме, которое его владелец не может ни изгнать, ни обуздать? Какая тайна давала о себе знать то огнем, то кровью в глухие часы ночи? Что за существо, прячась под обликом обычной женщины, испускает крики то язвительного демона, то стервятника в поисках падали?
   А этот человек, над которым я наклоняюсь? Этот ничем не примечательный приезжий? Как он оказался запутанным в этой паутине ужасов? И почему фурия набросилась на него? Что понудило его проникнуть на этот этаж в столь зловещий час, когда ему следовало спокойно спать в постели? Я ведь слышала, как мистер Рочестер проводил его до спальни в галерее, так что же привело его сюда? И почему теперь он так покладист, хотя ему нанесен столь неистовый и предательский удар? Почему он так покорно согласился с настояниями мистера Рочестера скрыть случившееся? И почему мистер Рочестер настаивает на этом? На его гостя напали; в тот раз на его жизнь коварно покусились, и оба посягательства он скрывает и предает забвению.
   И в-третьих, я узнала, что мистер Мейсон всецело подчиняется мистеру Рочестеру, что несгибаемая воля второго полностью властвует над апатичным характером первого: в этом меня убедили те немногие слова, которыми они обменялись. Было очевидно, что в прежних их отношениях вялая натура одного находилась всецело под влиянием деятельной энергии другого, – так чем же было вызвано смятение мистера Рочестера, когда он узнал о приезде мистера Мейсона? Почему фамилия столь слабовольного субъекта, который точно ребенок слушается каждого его слова, всего лишь несколько часов назад поразила его точно гром с ясного неба?
   О! Я не забыла выражения его лица, его бледность, когда он прошептал: «Джен, я получил страшный удар… Страшный удар, Джен!» Я не забыла, как дрожала рука, которой он оперся на мое плечо: нет, не пустяк мог настолько сокрушить неукротимый дух Фэрфакса Рочестера и вызвать у него дрожь!
   «Когда же он вернется? Когда же он вернется?» – беззвучно восклицала я, пока ночные часы еле ползли, а раненый стонал, слабел, почти терял сознание. Но ни рассвета, ни помощи все не было. Я вновь и вновь подносила стакан с водой к побелевшим губам Мейсона, вновь и вновь предлагала ему подбадривающие соли, но все мои усилия как будто пропадали втуне: телесные или душевные страдания или потеря крови, а может быть, все вместе неумолимо отнимали у него последние силы. Он так стонал, выглядел таким ослабевшим, потерянным, угасшим, что мне казалось – он умирает, а я не могла даже заговорить с ним!
   Свеча совсем истаяла и погасла, но в наступившей темноте я заметила, что по краям занавешенных окон пробивается серый свет. Значит, занималась заря. Вскоре снизу донесся лай Лоцмана – из его конуры в дальнем конце двора, – и надежда воскресла. Обманута она не была: через пять минут скрипнул ключ, щелкнул замок – мое бдение подошло к концу. Длилось оно не более двух часов, хотя казалось длиннее недели.
   Вошел мистер Рочестер, а за ним врач, которого он привез.
   – А теперь, Картер, поторопитесь! – сказал мистер Рочестер. – Даю вам полчаса, чтобы промыть раны, наложить повязки и проводить вашего пациента вниз.
   – Но в состоянии ли он ехать, сэр?
   – Без всякого сомнения. Раны пустячные, но у него расстроены нервы, и его необходимо подбодрить. Ну, так за дело!
   Мистер Рочестер отдернул плотную занавеску и поднял полотняную штору, впуская в комнату побольше света. Я обрадовалась и воспрянула духом, заметив, что заря уже занялась и восток порозовел. Затем он подошел к Мейсону, над которым склонился врач.
   – Ну, мой милый, как ты? – спросил он.
   – Боюсь, она меня прикончила, – ответил тот еле слышно.
   – Чепуха! Не вешай носа! Через две недели ты и думать об этом забудешь. Потерял немного крови, вот и все. Картер, убедите его, что он вне опасности.
   – Это я могу сказать с чистой совестью, – заметил Картер, уже снявший повязку с раны. – Конечно, было бы лучше, если бы я приехал пораньше: он не потерял бы так много крови…
   Но как же так? Рана ведь рваная! Она нанесена не просто ножом, вот следы зубов!
   – Она меня укусила, – прошептал Мейсон. – Вцепилась, как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож.
   – Но почему ты не сопротивлялся? Тебе следовало сразу схватить ее за руки.
   – При таких обстоятельствах? – возразил Мейсон. – Это было ужасно! – добавил он с дрожью в голосе. – Я никак не ожидал. Она выглядела такой спокойной!
   – Я ведь предупреждал тебя, – возразил его друг. – Я же сказал тебе: «Будь настороже, когда войдешь к ней». Кроме того, ты мог бы подождать до утра и пойти вместе со мной. Чистое безумие – пойти ночью и одному!
   – Я думал, что смогу помочь.
   – Ты думал! Ты думал! Да, меня раздражают твои слова. Однако оттого, что ты пренебрег моим советом, тебе пришлось худо и не сразу станет лучше, вот почему я больше ничего не скажу. Картер, поторопитесь! Скоро взойдет солнце, а его обязательно надо увезти еще до этого.
   – Сейчас, сэр. Плечо забинтовано, остается рана у локтя. Она, кажется, и тут поработала зубами?
   – Сосала кровь… говорила, что высосет мое сердце, – пробормотал Мейсон.
   Я заметила, что мистер Рочестер вздрогнул. Отвращение, ужас, ненависть на мгновение исказили его черты, но он сказал только:
   – Помолчи, Ричард, и забудь ее бред, не повторяй его.
   – Если бы я мог забыть! – последовал ответ.
   – Забудешь, чуть только Англия останется за кормой. Когда вернешься в Спаниш-Таун, думай, что она умерла и похоронена, а лучше вообще о ней не думай.
   – Забыть эту ночь невозможно!
   – Вовсе нет. Соберись с духом, мой милый. Два часа назад ты себя считал уже покойником, но, как видишь, ты жив и у тебя есть силы разговаривать. Ну вот! Картер привел тебя в порядок. Во всяком случае почти. А я займусь твоим туалетом. Джен! – Он повернулся ко мне в первый раз после того, как вошел в комнату. – Вот ключ. Спуститесь ко мне в спальню, пройдите прямо в гардеробную, откройте верхний ящик комода, достаньте чистую рубашку, шейный фуляровый платок и принесите их сюда. Поторопитесь.
   Я пошла, открыла указанный ящик, нашла требуемые предметы и вернулась с ними.
   – Теперь, – распорядился он, – отойдите за кровать, пока я помогу ему одеться. Но останьтесь в комнате. Возможно, вы еще понадобитесь.
   Я подчинилась.
   – Пока вы ходили, Джен, вы не слышали, кто-нибудь встал? – вскоре спросил мистер Рочестер.
   – Нет, сэр, там полная тишина.
   – Мы тебя увезем незаметно, Дик. Так будет лучше и для тебя, и для несчастной там, за дверью. Я очень старался хранить все в тайне, и мне не хотелось бы огласки теперь. Картер, ну-ка помогите ему с жилетом. Где твой плащ на меху? Я же знаю, в этом чертовом климате ты и мили без него не проехал бы! У тебя в комнате? Джен, сбегайте в комнату мистера Мейсона, она рядом с моей, и принесите плащ.
   Снова я побежала и вернулась с большим плащом, подбитым мехом и с меховой опушкой.
   – А теперь у меня есть для вас еще одно поручение, – сказал мой неутомимый патрон. – Вам придется снова спуститься в мою спальню. Как удачно, что на вас бархатные туфельки: деревянные башмаки были бы крайне неуместны. Откройте средний ящик моего туалетного столика, достаньте флакон и стаканчик, которые увидите там. И побыстрее!
   Я побежала и вернулась с требуемыми сосудами.
   – Отлично! Теперь, доктор, я возьму на себя смелость собственноручно дать ему дозу. Это снадобье я купил в Риме у итальянского шарлатана – вы бы, Картер, прогнали его пинками! Злоупотреблять им не стоит, но в некоторых случаях оно незаменимо – вот как сейчас. Джен, немного воды!
   Он подставил стаканчик, и я наполовину наполнила его водой из графина.
   – Достаточно. Теперь смочите края флакона.
   Я смочила их. Он отмерил двенадцать капель рубиновой жидкости и протянул стаканчик Мейсону.
   – Выпей, Ричард. На час-другой это прибавит тебе смелости, в какой ты нуждаешься.
   – Но не повредит? Не обожжет?
   – Пей же! Пей! Пей!
   Мистер Мейсон подчинился, так как ничего другого ему не оставалось. Он был уже одет и, хотя оставался бледным, в остальном выглядел так, словно с ним ничего не случилось. Мистер Рочестер позволил ему спокойно посидеть три минуты, а потом взял под руку.
   – Я уверен, теперь ты сможешь встать на ноги. Ну-ка попробуй!
   Раненый встал.
   – Картер, возьмите его под другую руку. Веселей, Ричард. Несколько шагов – и все.
   – Мне и правда лучше, – объявил мистер Мейсон.
   – Я так и полагал. А теперь, Джен, спорхните вниз по черной лестнице раньше нас, откройте боковую дверь и скажите кучеру коляски, которую увидите во дворе… или сразу за оградой – я предупредил его, чтобы он не грохотал колесами по булыжнику, – и скажите ему, что мы уже спускаемся. И, Джен, если увидите кого-нибудь, вернитесь к лестнице и кашляните.
   Время шло к половине шестого, и солнце должно было вот-вот взойти, но в кухне все еще царили мрак и тишина. Засовы на боковой двери были заложены, и я отодвинула их, как могла бесшумнее. Двор был пуст, но за открытыми воротами виднелась запряженная коляска. Кучер сидел на козлах, я подошла к нему и сказала, что джентльмены сейчас придут. Он кивнул, а я внимательно посмотрела по сторонам и прислушалась, но все вокруг окутывала утренняя дремота, занавески на окнах, за которыми спали слуги, оставались задернутыми. Пичужки только-только защебетали в цветущем плодовом саду среди деревьев, чьи ветви, будто белые гирлянды, колыхались над оградой по ту сторону двора. Упряжные лошади в конюшне переминались с ноги на ногу, но больше ничто не нарушало тишины.
   Из двери вышли джентльмены. Мейсон, поддерживаемый мистером Рочестером и врачом, шел, казалось, довольно легко. Они помогли ему сесть в коляску. Картер сел рядом с ним.
   – Позаботьтесь о нем, – сказал мистер Рочестер врачу. – Пусть он поживет у вас, пока совсем не выздоровеет. Я заеду на днях справиться о нем. Ричард, как ты себя чувствуешь?
   – Свежий воздух придал мне сил, Фэрфакс.
   – Откройте окошко с его стороны, Картер. Ведь ветра нет. Прощай, Дик.
   – Фэрфакс…
   – Так что же?
   – Пусть о ней хорошо заботятся, пусть с ней обращаются как можно бережнее, пусть… – Он умолк и разразился слезами.
   – Я делаю все, что в моих силах. Делал прежде и буду делать дальше, – ответил мистер Рочестер, захлопнул дверцу коляски, и лошади тронулись. – Хотя всем сердцем хотел бы, чтобы всему этому пришел конец, – добавил он, закрывая тяжелые створки ворот и закладывая засов.
   Потом в задумчивости он медленно направился к калитке в стене плодового сада. Я, полагая, что уже не нужна ему, повернулась, чтобы вернуться в дом, но тут он окликнул меня: «Джен!», открыл калитку и остановился в ожидании.
   – Пойдите подышите немножко душистым воздухом, – сказал он. – Этот дом просто тюрьма, вы не замечали?
   – На мой взгляд, он больше похож на дворец, сэр.
   – Ваш взор затуманивает радужность неопытности, – ответил он. – Вы видите дом сквозь волшебные очки и не замечаете, что позолота – всего лишь болотная тина, а шелковые занавесы сотканы пауками, что мрамор – всего лишь скверный кирпич, а полированное дерево – не более чем нетесаные доски и растрескавшаяся кора. Зато здесь, – он обвел рукой зеленый приют, в который мы вошли, – все подлинное, чудесное и чистое.
   Он пошел по дорожке, обсаженной лавровыми кустами, где с одной стороны колыхались ветви яблонь, груш и вишневых деревьев, с другой – тянулся цветник: привычные гвоздики, душистый горошек, первоцветы, анютины глазки соседствовали там с шиповником, жимолостью и различными душистыми травами. Они были полны всей той прелести, какую только могли придать им апрельские ливни, перемежавшиеся солнечной погодой, а теперь – еще и это чудесное весеннее утро, когда солнце показалось на востоке среди розовеющих облачков и его лучи озарили окропленные росой цветущие деревья и вьющиеся под ними дорожки.
   – Джен, можно подарить вам цветок?
   Он отломил ветку розового куста с полураспустившимся бутоном, пока единственным.
   – Благодарю вас, сэр.
   – Вам нравится этот солнечный восход, Джен? Это небо с легкими пушистыми облачками, которые исчезнут, когда прохлада утра сменится жарой, этот душистый, полный покоя воздух?
   – Да. И очень.
   – Вы провели необычную ночь.
   – Да, сэр.
   – И вы так бледны! Вы боялись, когда я оставил вас наедине с Мейсоном?
   – Боялась, что кто-то выйдет из соседней комнаты.
   – Но ведь я запер дверь, и ключ лежал у меня в кармане. Плохим был бы я пастухом, если бы оставил овечку – мою любимицу – рядом с волчьим логовом без всякой защиты. Вам ничего не угрожало.
   – Грейс Пул будет жить здесь по-прежнему, сэр?
   – О да! Но не тревожьтесь из-за нее, выкиньте ее из головы.
   – Но мне кажется, ваша жизнь будет в опасности, пока она остается здесь.
   – Не бойтесь, я сумею о себе позаботиться.
   – Опасность, которую вы предотвратили вчера, теперь исчезла?
   – Пока Мейсон не покинет Англию, поручиться за это я не могу. Жить для меня, Джен, значит стоять в кратере вулкана на застывшей корке лавы, которая может в любую секунду растрескаться и брызнуть огнем.
   – Но мистер Мейсон производит впечатление человека очень уступчивого, а ваше влияние на него, сэр, видимо, очень велико. Он никогда сознательно не поступит наперекор вам, не причинит вам вреда по своей воле.
   – Разумеется, нет! Мейсон никогда не бросит мне вызова, не захочет навлечь на меня беду, однако непреднамеренно он одним неосторожным словом может мгновенно лишить меня если не жизни, то счастья.
   – Так предостерегите его, сэр. Дайте ему понять, чего вы опасаетесь, и объясните, как предотвратить опасность.
   Он саркастически усмехнулся, внезапно взял мою руку в свои и столь же внезапно отпустил ее.
   – Если бы я мог это сделать, глупышка, так в чем бы заключалась опасность? О ней и помину бы не было. С тех самых пор, как я познакомился с Мейсоном, мне достаточно было сказать «сделай то-то или то-то», и все тут же исполнялось. Однако в этом случае я не могу отдавать ему распоряжения. Не могу сказать: «Остерегись причинить мне вред, Ричард!» Ибо важнее всего тут – держать его в неведении, какой вред может быть мне причинен. Вы кажетесь озадаченной. А я озадачу вас еще больше. Вы ведь мой дружок, правда?
   – Мне нравится служить вам, сэр, и подчиняться вам во всем достойном.
   – Вот именно. Я вижу это. Вижу искреннее удовольствие в вашей походке и выражении, в ваших глазах и лице, когда вы помогаете мне и угождаете, когда работаете для меня и со мной во всем – как вы столь похоже на вас выразились – во всем достойном. Ведь попроси я вас сделать то, что вы полагаете дурным, не было бы ни легкости в бегущих шагах, ни торопливости и аккуратности в исполнении, ни радости в глазах, ни румянца оживления. Мой дружок тогда бы повернулся ко мне, притихший, бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно, я не могу, так как это дурно». И остался бы непоколебим, как звезда в небесной тверди. Что же, и у вас есть власть надо мной, и вы можете причинить мне боль, и все же я не смею показать вам, где я уязвим, из опасения, что вы, как ни расположены ко мне, как ни верны, тут же отшатнетесь от меня.
   – Если, сэр, у вас не больше поводов опасаться мистера Мейсона, чем меня, вам ничто не угрожает.
   – Дай Бог, чтобы это было так! Вот беседка, Джен, сядьте.
   Беседка представляла собой увитую плющом нишу в стене с простой скамьей внутри. Мистер Рочестер опустился на скамью, оставив место и для меня, но я осталась стоять перед ним.
   – Садитесь же, – сказал он. – Скамья достаточно длинна для двоих. Ведь вы же не боитесь занять место рядом со мной, правда? Что в этом дурного, Джен?
   Вместо ответа я села, чувствуя, что отказаться было бы неразумно.
   – А теперь, мой дружок, пока солнце пьет росу, пока все цветы в этом старом саду пробуждаются и разворачивают лепестки, а птицы улетают искать завтрак для своих птенцов на лугу среди тернов и ранние пчелы летят за первым взятком, я изложу некий казус, который извольте считать вашим собственным. Но прежде посмотрите на меня и скажите, что чувствуете себя свободно и не опасаетесь, что я грешу, задерживая вас здесь, а вы грешите, оставаясь со мной.
   – Нет, сэр. У меня спокойно на душе.
   – В таком случае, Джен, призовите на помощь свою фантазию и вообразите, будто вы больше не благовоспитанная, вымуштрованная девица, а необузданный юноша, избалованный с детства. Вообразите себя в далеком отсюда краю и предположите, будто там вы совершили роковую ошибку – не важно, какую именно и из каких побуждений, но последствия которой будут преследовать вас всю жизнь, омрачая самое ваше существование. И помните, я ведь не сказал «преступление». Я говорю не о пролитии чьей-то крови или каком-либо еще нарушении закона, грозящим той или иной карой. Нет, я говорю об ошибке. Однако со временем ее последствия становятся для вас невыносимыми. Вы ищете способы обрести облегчение – необычные способы, однако не преступные и не противозаконные. И все же вы несчастны, ибо надежда покинула вас на самой заре юности, ваше солнце полностью затмилось в полдень и вы чувствуете, что оно останется в затмении до заката. Горькие, низменные воспоминания – вот все, что предлагает вам память; вы скитаетесь по свету, ища отдохновения в изгнании, счастья – в удовольствиях, в холодных, чувственных удовольствиях, имею я в виду, которые притупляют ум и парализуют чувства. С окаменевшим сердцем и опустошенной душой вы возвращаетесь к родным пенатам после долгих лет добровольного изгнания и знакомитесь – как и где, значения не имеет – с кем-то, в ком находите те чудесные, светлые качества, какие тщетно искали предыдущие двадцать лет, и они свежи, прекрасны, чисты и незапятнанны. Такое знакомство воскрешает вас, излечивает – вы чувствуете, что вернулись ваши лучшие дни, дни более высоких устремлений, более возвышенных чувств, и вас охватывает желание начать жизнь сначала, прожить оставшиеся вам дни более плодотворно, более достойно бессмертного создания. И чтобы достигнуть этой цели, вправе ли вы преодолеть препятствие, навязываемое обычаем, всего лишь досадную условность, которую ваша совесть не освящает и ваш здравый смысл не признает?
   Он умолк в ожидании ответа. Но что я могла сказать? О, если бы какой-нибудь благой дух подсказал мне взвешенный исчерпывающий ответ! Тщетная надежда! В плюще вокруг меня шелестел западный ветерок, но не нашлось Ариэля воспользоваться им, чтобы нашептать мне нужные слова; в цветущих ветвях над моей головой звенели птичьи трели, но и их нежная музыка ничего посоветовать не могла.
   Вновь мистер Рочестер задал вопрос:
   – Имеет ли право этот грешный скиталец, теперь раскаивающийся и взыскующий душевного мира, пренебречь мнением света, чтобы навеки связать с собой судьбу этой кроткой, возвышенной, милосердной души, тем самым обретя покой и возрождение к новой жизни?
   – Сэр, – ответила я, – покой скитальца или возрождение грешника не должны зависеть от простых смертных. Люди умирают, философы изменяют мудрости, а христиане – добродетели. Если кто-то, кого вы знаете, страдал и ошибался, пусть он ищет силы для раскаяния и исцеления не у ближних, но выше.
   – Но орудие… орудие! Господь для своих деяний выбирает орудие. Я сам – оставим притчи – был суетным, порочным человеком, не находившим покоя, и я верю, что нашел орудие моего исцеления в…
   Он умолк, птицы продолжали щебетать, чуть шелестели листья. Меня почти удивило, что они не оборвали щебета и шелеста, лишь бы услышать непроизнесенное признание. Впрочем, ждать им пришлось бы немало минут – так долго длилось молчание. Наконец я подняла глаза на медлящего, он жадно всматривался в меня.
   – Мой дружок, – сказал он совсем другим тоном, и лицо у него тоже стало другим: мягкость и проникновенность сменились холодностью и сарказмом, – вы ведь заметили мою склонность к мисс Ингрэм? Не кажется ли вам, что она, если я женюсь на ней, возродит меня, как никто другой?
   Он вскочил, прошел до конца дорожки, а вернулся, напевая какой-то мотив.
   – Джен, Джен, – сказал он, остановившись передо мной, – вы совсем побелели из-за бессонной ночи. Вы проклинаете меня за то, что я нарушил ваш ночной отдых?
   – Проклинаю? Нет, сэр.
   – Пожмите мне руку в подтверждение своих слов. Какие холодные пальцы! Вчера ночью, когда я прикоснулся к ним у двери в потайную комнату, они были теплее. Джен, когда вы снова разделите мое ночное бдение?
   – Когда бы я ни оказалась нужной, сэр.
   – Например, в ночь накануне моей свадьбы! Я уверен, что не сумею уснуть. Обещаете составить мне компанию? С вами я смогу говорить о моей красавице. Ведь вы уже видели ее, познакомились с ней!
   – Да, сэр.
   – Какая величавость, точно статуя, Джен. Высокая, смуглая, пышная, и волосы, какими, наверное, гордились знатные карфагенянки. Боже мой! Дент и Линн направляются к конюшне! Идите к дому между лаврами, вон в ту калитку.
   Я пошла в одну сторону, он в другую, и я услышала, как во дворе он сказал весело:
   – Мейсон вас всех опередил! Уехал еще до зари. Я встал в четыре, чтобы проводить его.

Глава XXI

   Странная вещь предчувствия! Как и симпатия душ, как и знамения. Объединение же всех трех слагается в тайну, к которой человечество еще не подобрало ключа. Я никогда не смеялась над предчувствиями – ведь они бывали у меня самой, и самые нежданные. Я верю, что родство душ существует – например, между разделенными огромными расстояниями родственниками, ставшими чужими друг другу, не знакомыми между собой, – и дает о себе знать, указывая на единый источник, к которому каждый прослеживает свое происхождение, однако проявления его выше ума человеческого. Что до знамений, как знать, не являются ли они плодом симпатии между Природой и родом людским?
   Когда я была шестилетней девочкой, однажды вечером мне довелось услышать, как Бесси рассказывала Марте Эббот, что ей приснился младенец, а младенец во сне – это к беде, и случится она либо с тем, кто видел такой сон, либо с кем-то из его родных. Конечно, я быстро бы забыла этот разговор, если бы на следующий же день он не запечатлелся в моей памяти навсегда – Бесси вызвали домой проститься с умирающей сестренкой.
   И вот теперь мне пришлось вспомнить эту примету. Всю прошлую неделю, едва я засыпала, мне снилось маленькое дитя – то я его укачивала, держа в объятиях, то нянчила у себя на коленях, то смотрела, как малыш рвет маргаритки на лугу или же опускает ладошки в журчащий ручей. В этом сне малыш горько плакал, а на следующую ночь мне грезилось, как он весело смеется; то он льнул ко мне, то убегал от меня. Но в каком бы настроении он ни представал передо мной в ночных видениях, как бы ни выглядел, семь ночей он встречал меня, едва я вступала в царство снов.
   Мне не нравилось, что меня преследует этот образ, это повторение одного и того же. Мне становилось не по себе, едва приближался час отхода ко сну, а с ним – и новая такая встреча. В ту ночь, когда меня разбудил вопль, он прервал игру, которой я развлекала малыша, а под вечер следующего же дня меня позвали в комнату миссис Фэрфакс – меня спрашивал какой-то приезжий. Войдя туда, я увидела мужчину, по виду слугу из хорошего дома. Он был в глубоком трауре, и даже шляпу, которую он держал в руке, обвивала черная креповая лента.
   – Думается, вы меня не помните, мисс, – сказал он, встав, когда я вошла. – Фамилия моя Ливен, я служил кучером у миссис Рид, когда вы жили в Гейтсхеде восемь-девять лет тому назад. Я и теперь там служу.
   – Ах, Роберт! Здравствуйте! Я прекрасно вас помню. Вы иногда позволяли мне покататься на гнедом пони мисс Джорджианы. А как поживает Бесси? Вы ведь женились на ней?
   – Да, мисс. Моя жена здорова, благодарю вас. Два месяца назад она подарила мне еще ребеночка. У нас их теперь трое. Мать и дитя чувствуют себя очень хорошо.
   – А как ваши господа?
   – Сожалею, мисс, но новости у меня самые дурные. У них большое несчастье. Такая беда!
   – Надеюсь, никто не умер? – спросила я, посмотрев на его черную одежду. Он взглянул на черную ленту, обвивавшую его шляпу, и ответил:
   – Мистер Джон умер неделю назад в своей лондонской квартире.
   – Мистер Джон?
   – Да.
   – Как его матушка перенесла это?
   – Так, мисс Эйр, это не был несчастный случай. Жизнь он вел самую беспутную, а последние три года и вовсе свихнулся, вот и умер темной смертью.
   – Да, я слышала от Бесси, что он вел себя не очень хорошо.
   – Не очень хорошо? Да хуже некуда! Губил свое здоровье и проматывал имение со скверными приятелями и с женщинами, скверней которых не бывает. Запутался в долгах и угодил в тюрьму. Мать за него уплатила раз, уплатила два, но чуть он выходил на свободу, как снова принимался за прежнее в той же компании. Умом он никогда крепок не был, а негодяи, с которыми он водился, и вовсе его задурили. Недели три назад он приехал в Гейтсхед и потребовал, чтобы хозяйка отписала ему все. Она отказалась: дескать, он и так почти ее разорил. Ну, он уехал в Лондон, а потом пришло известие о его смерти. Как он умер, одному Богу известно. Поговаривают, что наложил на себя руки.
   Я молчала: новость была страшная. И Роберт Ливен продолжал:
   – Хозяйка сама уже давно нездорова была. Очень растолстела, да и ослабела. Ну а тут разорение – она все боялась совсем нищей остаться, – и пришла в расстройство. А известие о смерти мистера Джона и о том, как он умер, так ее поразило, что с ней удар приключился. Три дня говорить не могла, а во вторник ей полегчало, и все она вроде что-то сказать хотела, все знаки моей жене делала и мычала. А Бесси только вчера утром разобрала, что она ваше имя произносит, а потом и другие слова: «Привезите Джен… пошлите за Джен Эйр, мне надо с ней поговорить». Бесси толком не разобрала, в своем она уме или нет, то есть понимает ли сама, что говорит. Но она сказала мисс Рид и мисс Джорджиане и посоветовала послать за вами. Барышни хотели было отложить это, да только их мать совсем беспокойной стала и все повторяла: «Джен! Джен!», пока они не согласились. Я из Гейтсхеда уехал вчера, и коли вы поедете, мисс, так нам бы завтра с самого утра.
   – Хорошо, Роберт, я буду готова. Мне кажется, я должна поехать.
   – Я тоже так думаю, мисс. Бесси так и сказала, что вы не откажетесь. Да только, наверное, вам отпроситься надо?
   – Да, и я сейчас же об этом поговорю.
   И, проводив Роберта в людскую, я поручила его заботам жены Джона и самого Джона, а сама отправилась на поиски мистера Рочестера.
   В нижних апартаментах я его не нашла. Не было его ни во дворе, ни в конюшне, ни в саду. Я спросила миссис Фэрфакс, не видела ли она его. Да-да, он как будто играет в бильярд с мисс Ингрэм. Я поспешила в бильярдную, откуда доносились голоса и щелканье шаров. Играли мистер Рочестер, мисс Ингрэм, обе мисс Эштон и их кавалеры. Потребовалось некоторое мужество, чтобы вторгнуться в такое общество, однако мое дело не терпело отлагательств, а потому я подошла к моему патрону, стоявшему рядом с мисс Ингрэм. Она обернулась на звук моих шагов и смерила меня надменным взглядом. Ее глаза словно говорили: «Что еще понадобилось этой ползучей твари?» А когда я негромко произнесла: «Мистер Рочестер!», она сделала жест, словно ей очень хотелось меня прогнать. Я помню, как она выглядела в ту минуту – удивительно грациозной и поразительно красивой. На ней было утреннее платье из небесно-голубого шелка, темные волосы обвивал лазурный газовый шарф. Она была поглощена игрой, и высокомерная досада еще усилила обычную надменность ее черт.
   – Эта особа как будто ищет вас? – осведомилась она у мистера Рочестера, и он повернулся посмотреть, какая «особа». На его лице промелькнула странная гримаса, столь же не поддающаяся истолкованию, как и многие другие выражения, порой появлявшиеся на его лице. Он бросил кий и вышел следом за мной.
   – Что такое, Джен? – спросил он, когда закрыл за нами дверь классной комнаты и прислонился к ней.
   – С вашего разрешения, сэр, мне нужен отпуск на неделю или две.
   – Для чего? Куда вы собрались?
   – Навестить больную, которая прислала за мной.
   – Какую больную? Где она живет?
   – В Гейтсхеде, в ***шире.
   – В ***шире? Так это же в ста милях отсюда! Кто она такая, что заставляет ехать к ней в такую даль?
   – Ее фамилия Рид, сэр. Миссис Рид.
   – Рид… Гейтсхед… Был Рид, владелец Гейтсхеда, мировой судья.
   – Она его вдова, сэр.
   – А какое отношение имеете к ней вы? Откуда вы ее знаете?
   – Мистер Рид был моим дядей, братом моей матери.
   – Да неужели? Вы никогда мне раньше этого не говорили. Всегда утверждали, что у вас нет родственников.
   – Таких, кто признавал бы меня, и нет, сэр. Мистер Рид давно скончался, а его вдова избавилась от меня.
   – Почему?
   – Потому что я бедна, была для нее обузой, и она меня терпеть не могла.
   – Но у Рида же были дети? Значит, у вас есть двоюродные братья и сестры? Вчера Джордж Линн говорил про какого-то Рида из Гейтсхеда: по его словам, другого такого порочного шалопая в Лондоне не найти. А Ингрэм упомянул мисс Джорджиану Рид из того же поместья, которой не то в прошлом, не то в позапрошлом сезоне очень восхищались в лондонском свете.
   – Джон Рид умер, сэр. Он разорился сам, почти разорил мать и как будто покончил с собой. Новость эта так поразила его мать, что с ней случился апоплексический удар.
   – Так чем вы можете ей помочь? Вздор, Джен! Мне бы и в голову не пришло проехать сто миль, чтобы увидеть старуху, которая, возможно, умрет, прежде чем вы туда доберетесь. К тому же вы сами сказали, что она от вас избавилась.
   – Да, сэр, но это случилось давно, когда у нее все было по-другому. Мне будет не по себе, если я пренебрегу ее желанием сейчас.
   – И долго вы намерены там пробыть?
   – Как можно меньше, сэр.
   – Обещайте, что задержитесь не больше недели…
   – Дать слово я не могу. А вдруг мне придется его нарушить?
   – Но в любом случае вы вернетесь? И вас ни под каким предлогом не заставят остаться у нее насовсем?
   – О нет! Я, безусловно, вернусь, если не случится ничего непредвиденного.
   – А кто поедет с вами? Вы же не можете отправиться за сто миль одна.
   – Разумеется, сэр. Она прислала за мной своего кучера.
   – На него можно положиться?
   – Да, сэр. Он служит там десять лет.
   Мистер Рочестер задумался.
   – Когда вы хотите уехать?
   – Завтра рано утром.
   – Ну, так вам нужны деньги. Путешествовать без денег вы никак не можете, а их, я полагаю, у вас маловато. Я же еще не платил вам… Так сколько у вас за душой, Джен? – добавил он с улыбкой.
   Я достала мой кошелек – он был очень тощим.
   – Пять шиллингов, сэр.
   Он забрал у меня кошелек, высыпал содержимое на ладонь и засмеялся, словно столь малое число монет его обрадовало. Затем он открыл свой бумажник.
   – Вот, возьмите, – сказал он, протягивая мне банкноту. Пятидесятифунтовую – а он был мне должен всего пятнадцать фунтов! Я сказала, что у меня нет сдачи.
   – Мне не нужна сдача, вы же знаете. Берите свое жалованье.
   Я отказалась взять больше того, на что имела право. Он было нахмурился, но тут же ему пришла в голову новая мысль, и он воскликнул:
   – Верно, верно! Лучше не давать вам столько, не то как бы вы не остались там на три месяца – с пятьюдесятью-то фунтами! Вот десять, этого же больше чем достаточно?
   – Да, сэр, но теперь вы мне должны еще пять фунтов.
   – Так вернитесь за ними! Я ваш банкир на сорок фунтов.
   – Мистер Рочестер, раз мне представился такой случай, я хотела бы упомянуть еще об одном деле.
   – О деле? Любопытно послушать!
   – Вы практически поставили меня в известность о своем намерении вскоре вступить в брак.
   – Да, но что из этого?
   – Тогда, сэр, Адель следует отправить в пансион. Не сомневаюсь, вы понимаете, насколько это необходимо.
   – Убрать ее с дороги моей молодой супруги, которая иначе может и наступить на нее? В этом есть смысл. Да, без сомнения, Адель, как вы говорите, следует отправить в пансион, а вы, разумеется, должны тут же удалиться… э… ко всем чертям?
   – Уповаю, что нет, сэр, но мне надо будет найти другое место.
   – Да, конечно! – вскричал он тоном столь же неожиданным и нелепым, как гримаса, исказившая его лицо. Некоторое время он молча смотрел на меня. – И, полагаю, подыскать вам это место вы попросите старую госпожу Рид или барышень, ее дочерей?
   – Нет, сэр. Я не в таких отношениях с моими родственницами, чтобы просить их об одолжении. Я просто помещу объявление в газету.
   – Ну уж нет! – проворчал он. – Только посмейте! Жалею, что не дал вам вместо десяти фунтов один соверен. Верните-ка девять фунтов, Джен. Они мне нужны.
   – Как и мне, сэр! – возразила я, пряча за спину руку с кошельком. – У меня каждый пенни на счету!
   – Маленькая скряга! – сказал он. – Отказывает мне в денежной помощи. Уделите пять фунтов, Джен!
   – Ни пяти шиллингов, сэр. Ни пяти пенсов.
   – Дайте мне хоть полюбоваться банкнотой!
   – Нет, сэр, вам нельзя доверять.
   – Джен!
   – Сэр?
   – Пообещайте мне одно.
   – Я пообещаю вам все, что угодно, сэр. При условии, что сочту это выполнимым.
   – Не давайте объявления. Доверьте поиски этого места мне. Я вам непременно что-нибудь найду.
   – С радостью, сэр, если вы в свою очередь обещаете, что мы с Аделью покинем ваш дом до того, как в него войдет ваша супруга.
   – Очень хорошо. Даю вам слово. Так вы едете завтра?
   – Да, прямо с утра.
   – После обеда вы придете в гостиную?
   – Нет, сэр. Мне надо собраться в дорогу.
   – Значит, нам следует сейчас проститься на недолгий срок?
   – Видимо, да, сэр.
   – А как люди совершают церемонию прощания, Джен? Научите меня. Я в этом мало осведомлен.
   – Они говорят: «До свидания» или другие слова прощания, какие предпочитают.
   – Ну, так скажите.
   – До свидания, мистер Рочестер. До новой встречи.
   – А что должен сказать я?
   – То же самое, если хотите, сэр.
   – До свидания, мисс Эйр. До новой встречи. И все?
   – Да.
   – На мой взгляд, слишком скупо, и сухо, и холодно. Мне хотелось бы что-нибудь добавить к церемонии. Например, рукопожатие… Но нет, оно меня тоже не удовлетворило бы. Так что, Джен, ничего, кроме «до свидания», вы не скажете?
   – Этого вполне достаточно, сэр. Одно слово может содержать столько же сердечности, как десяток.
   – Вполне возможно, но звучит так пусто и равнодушно. «До свидания»!
   «Долго ли еще он будет стоять, прислонясь к двери? – спросила я себя. – Мне надо заняться сборами».
   Раздался удар гонга, призывающий переодеваться к обеду, и мистер Рочестер внезапно покинул комнату, не добавив ни слова. Больше я его в этот день не видела, а утром уехала до того, как он встал.
   К сторожке Гейтсхеда я подъехала около пяти часов первого мая и зашла туда, прежде чем отправиться в господский дом. В комнатке царили чистота и порядок. На окнах висели белые занавесочки, на полу – ни соринки, каминная решетка и прибор к нему сверкали в отблесках весело пылающего огня. Перед камином сидела Бесси, нянча своего новорожденного, а в углу тихонько играли маленький Роберт и его сестричка.
   – Благослови вас Бог! Я знала, что вы не откажетесь приехать! – воскликнула миссис Ливен, едва я переступила порог.
   – Да, Бесси, – сказала я, расцеловав ее, – и, надеюсь, я не опоздала? Как миссис Рид? Еще, уповаю, жива?
   – Да, жива. И уже не так путается в словах и мыслях. Доктор говорит, что неделю-другую она протянет, а вот на выздоровление он не надеется.
   – Про меня она еще упоминала?
   – Только сегодня утром говорила про вас и хотела, чтобы вы приехали. Сейчас она спит, то есть спала десять минут назад, когда я оттуда уходила. Она днем обычно лежит вроде как в оцепенении, а к шести-семи часам просыпается. Может, отдохнете здесь часок, мисс? А потом я вас провожу к ней.
   Тут вошел Роберт, и Бесси, положив уснувшего младенца в колыбель, подбежала к мужу поздороваться. Потом она настояла, чтобы я сняла шляпку и выпила чашку чаю. Потому что, сказала она, выгляжу я очень усталой и бледной. Я была рада принять ее радушное приглашение и позволила снять с меня дорожную пелерину так же послушно, как позволяла в детстве раздевать себя перед сном.
   Я глядела, как она хлопочет, и на меня нахлынули воспоминания о былом. А она доставала свои лучшие чашки, намазывала хлеб маслом, поджаривала ломтики хлеба и между делом давала шлепка маленькому Роберту и Джен, как когда-то мне. Бесси сохранила прежнюю вспыльчивость вместе с легкостью движений и миловидностью.
   Чай был готов, и я привстала, чтобы подойти к столу, но она потребовала, чтобы я сидела смирно, прежним своим повелительным тоном. Я должна сидеть у камина, заявила она и поставила передо мной круглый столик с моей чашкой и тарелкой с угощением – совсем так же, как когда-то угощала меня в детстве каким-нибудь утаенным лакомством, положив его на детский стульчик. Я улыбнулась и подчинилась ее требованиям, как в те далекие дни.
   Она пожелала узнать, счастлива ли я в Тернфилд-Холле и что за человек моя хозяйка, а когда я ответила, что хозяйки там нет, а только хозяин, она принялась задавать вопросы о нем: добрый ли он джентльмен и нравится ли мне. Я ответила, что он очень некрасив, но настоящий джентльмен, вежлив со мной, и я вполне там счастлива. Затем я принялась описывать гостящее там веселое общество, и Бесси с большим любопытством выслушивала все подробности. Такого рода вещи всегда ее очень интересовали.
   За этими разговорами незаметно промелькнул час. Бесси помогла мне надеть шляпку и прочее, и затем я вышла с ней из сторожки и направилась к дому. Точно так же девять лет назад я уходила из него. В темное, туманное, промозглое январское утро я покинула враждебный мне кров с отчаявшимся, ожесточенным сердцем, чувствуя себя изгнанницей, почти преступницей, – чтобы обрести холодный приют в Ловуде, таком далеком и неведомом. Тот же враждебный кров теперь вновь предстал передо мной, а мое будущее было столь же неясным и на сердце было так же тяжело. Я все еще ощущала себя скиталицей, однако теперь я больше полагалась на себя, на свои силы, и прежний гнетущий ужас оставил меня. Да и зияющие раны от обид и несправедливостей давно зажили, пламя возмущения угасло.
   – Сначала пойдите в малую столовую, – сказала Бесси, когда мы вошли в прихожую. – Барышни сейчас там.
   Минуту спустя я уже оглядывала малую столовую; все там выглядело таким же, каким было в то утро, когда я впервые увидела мистера Броклхерста, – даже перед камином лежал тот же самый коврик, на котором тогда стоял он. А в книжном шкафу на третьей полке на прежнем месте я различила два тома «Истории британских птиц» Бьюика, а прямо над ними «Путешествия Гулливера» и «Арабские сказки». Неодушевленные предметы не изменились ни на йоту, чего никак нельзя было сказать об одушевленных.
   Я увидела перед собой двух девиц – одну очень высокую, почти такую же высокую, как мисс Ингрэм, и очень худую, с суровым выражением на желтоватом лице. В ее облике было что-то почти аскетическое, еще больше подчеркиваемое крайней простотой черного суконного платья с прямой юбкой, а также накрахмаленным полотняным воротничком, гладко зачесанными от висков волосами и четками из черного дерева с распятием, какие носят монахини. Я не сомневалась, что вижу Элизу, хотя не улавливала в этом длинном бескровном лице никакого сходства с девочкой, которую когда-то знала.
   Вторая, бесспорно, была Джорджиана, но не та, которую я помнила, тоненькая, грациозная девочка одиннадцати лет. Я увидела очень полную барышню в полном расцвете, с прозрачной, точно восковой кожей, красивыми правильными чертами лица, томными голубыми глазами и золотистыми локонами. Цвет ее платья тоже был черный, но оно разительно отличалось от платья сестры более пышным покроем и очень ей шло – такое модное по контрасту с пуританским одеянием Элизы.
   В обеих сестрах была черта сходства с матерью, но только одна: худая, бледная старшая дочь унаследовала материнские глаза с их желтоватым отливом, цветущая, пышнотелая младшая – очертания тяжелого подбородка, пожалуй, чуть смягченные, но тем не менее придававшие какое-то бессердечие внешности в остальном такой, казалось бы, авантажной и пленительной.
   Обе барышни поднялись мне навстречу и обе, здороваясь, назвали меня «мисс Эйр». Голос Элизы был отрывистым и резким, на губах не появилось и тени улыбки. Она тотчас снова села и, устремив взгляд на огонь, казалось, забыла о моем существовании. Джорджиана к своему «здравствуйте» добавила несколько общепринятых фраз о том, как я доехала, о погоде и прочее, растягивая слова и искоса рассматривая меня с головы до ног, то скользнув взглядом по складкам моей поношенной шерстяной пелерины, то задерживая его на простенькой отделке моей немодной шляпки. Обе барышни обладали настоящим талантом, не произнеся ни слова, дать ясно понять, что считают вас предметом, достойным только насмешек. Легкая презрительность в глазах, холодность в манере держаться, небрежность тона исчерпывающе выразили их мнение, причем их никак нельзя было обвинить в грубости.
   Однако теперь презрительные насмешки, открытые или замаскированные, полностью утратили былую власть надо мной. Сидя между моими кузинами, я с удивлением обнаружила, насколько мне безразличны и полное игнорирование со стороны одной, и полусаркастичное внимание другой – Элиза не могла меня унизить, а Джорджиана оскорбить. Ведь мне было о чем подумать, кроме них: последние месяцы пробудили во мне столько чувств несравненно более сильных, чем те, которые они были способны задеть, – страдания и восторги настолько более острые и чудесные, чем все, чем могли уязвить или одарить меня они, а потому их поведение никак меня не трогало.
   – Как себя чувствует миссис Рид? – вскоре спросила я, спокойно глядя на Джорджиану, которой вздумалось при прямом вопросе вздернуть нос, словно это была неожиданная дерзость.
   – Миссис Рид? А! Вы о маменьке! Ей очень плохо. Не думаю, что вы увидите ее сегодня.
   – Не могли бы вы, – сказала я, – подняться наверх и сказать ей, что я приехала? Я была бы чрезвычайно вам обязана.
   Джорджиана чуть не подпрыгнула на стуле, ее голубые глаза широко раскрылись и почти вылезли на лоб.
   – Ведь она изъявила настойчивое желание увидеться со мной, – добавила я. – И мне не хотелось бы медлить с исполнением ее желания дольше, чем это совершенно необходимо.
   – Маменька не любит, чтобы ее беспокоили по вечерам, – заметила Элиза.
   Вскоре я встала, спокойно сняла без приглашения шляпку и перчатки и сказала, что поищу Бесси, которая, полагаю, сейчас в кухне, и попрошу ее узнать, захочет ли миссис Рид принять меня сегодня или нет. Так я и сделала, а отослав Бесси с моим поручением к миссис Рид, решила позаботиться о дальнейшем. До сих пор высокомерие всегда обращало меня в бегство. Год назад оказанный мне прием заставил бы меня покинуть Гейтсхед на следующее же утро; однако теперь мне сразу стало ясно, что это был бы глупый поступок. Я проделала путь в сто миль, чтобы увидеться со своей теткой, и должна оставаться с ней, пока ей не станет лучше или она не умрет. А что до гордости, а вернее, спеси ее дочерей, я должна пренебречь ею, не обращать на нее никакого внимания. Поэтому я попросила экономку приготовить для меня комнату, объяснила, что, вероятно, пробуду здесь одну-две недели, распорядилась, чтобы мой дорожный сундук отнесли туда, и начала подниматься по лестнице следом за слугой. На площадке меня встретила Бесси.
   – Хозяйка не спит, – сообщила она. – Я ей сказала, что вы здесь. Пойдемте посмотрим, узнает ли она вас.
   Я не нуждалась в проводнице, чтобы найти дорогу к столь хорошо мне знакомой комнате, куда в былые дни меня так часто призывали для наказания или выговора. Я обогнала Бесси, тихонько открыла дверь. Уже стемнело, и на столе горела затененная свеча. Вот большая кровать с темно-желтым пологом, вот туалетный столик, кресло, скамеечка для ног – сколько раз мне приходилось стоять на ней на коленях и просить прощения за дурные поступки, мною не совершенные. Я покосилась на некий угол, почти ожидая увидеть тонкие очертания некогда такой страшной розги, которая пряталась там, выжидая, когда можно будет прыгнуть на меня подобно бесу и исполосовать мои дрожащие ладони или поникшую шею. Я подошла к кровати, откинула полог и наклонилась над взбитыми подушками.
   Лицо миссис Рид я помнила до последней черточки и теперь поискала его взглядом в полутьме. Какое счастье, что время гасит желание мести и заставляет умолкнуть голоса гнева и ненависти! Я рассталась с этой женщиной в горечи и ожесточении, а теперь вернулась, испытывая только жалость к ее тяжким страданиям и сильнейшую потребность простить и забыть все обиды, помириться и протянуть руку дружбы.
   Да, вот оно, такое знакомое лицо, столь же суровое и безжалостное, как когда-то, вот эти особенные глаза, которые ничто не могло смягчить, чуть приподнятые, властные, тиранические брови. Как часто они угрожающе и с такой ненавистью хмурились на меня! Пока я смотрела на их неумолимую линию, в моей душе всколыхнулись воспоминания о детском ужасе и горестях! И все же я наклонилась и поцеловала ее. Она посмотрела на меня.
   – Это Джен Эйр? – спросила она.
   – Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?
   Когда-то я поклялась, что ни разу больше не назову ее тетей, но теперь подумала, что забыть и нарушить эту клятву не будет большим грехом. Мои пальцы коснулись ее руки, лежавшей поверх одеяла, – если бы она ласково их пожала, думаю, меня охватила бы искренняя радость. Но каменные натуры не смягчаются так быстро, а глубокие антипатии не вырываются с корнем так просто. Миссис Рид отодвинула руку и, слегка отвернув лицо, сказала, что вечер жаркий. Потом посмотрела на меня ледяным взглядом, и мне стало ясно, что ее мнение обо мне, ее чувства ко мне не изменились и измениться не могут. Я поняла по ее каменным глазам, в которые не было доступа ни нежности, ни слезам, что она твердо решила до самого конца считать меня неисправимо дурной, потому что, признав меня хорошей, она не испытала бы великодушной радости, а почувствовала бы себя оскорбленной и униженной.
   Мне стало больно. Боль сменилась гневом, решимостью взять над ней верх, подчинить ее себе вопреки ее натуре и воле. К моим глазам, как в детстве, подступили слезы – я приказала им высохнуть. Потом принесла стул к изголовью кровати, села и нагнулась над подушкой.
   – Вы послали за мной, – сказала я, – и я здесь. И намерена оставаться здесь, пока вам не станет лучше.
   – Да, конечно! Ты видела моих дочерей?
   – Да.
   – Можешь сказать им, что я желаю, чтобы ты осталась, пока я не поговорю с тобой о том, что меня тяготит. Сейчас уже поздно, и мне трудно вспомнить все. Но что-то я хотела сказать… дай подумать…
   Блуждающий взгляд, вдруг ослабевший голос поведали, как гибельно изменился ее когда-то могучий организм. Она беспокойно заворочалась, попыталась повыше натянуть одеяло, но помешал мой локоть, прижатый к его уголку. Ее тут же охватило раздражение.
   – Сядь прямо! – сказала она. – Не досаждай мне! Отпусти одеяло… ты Джен Эйр?
   – Я Джен Эйр.
   – Никто не поверит, сколько хлопот было у меня с этой девчонкой. Такая навязанная мне обуза – и как она сердила меня ежедневно, ежечасно своим непонятным характером, внезапными злобными вспышками и постоянным противоестественным наблюдением за каждым моим движением! Право, как-то она кричала на меня, будто сумасшедшая, будто исчадие ада – ни один ребенок никогда так не кричал и не выглядел так! Я была рада избавиться от нее. Что с ней сделали в Ловуде? Там вспыхнула горячка, и многие воспитанницы умерли. А вот она – нет. А я сказала, что да. Я так хотела, чтобы она умерла!
   – Странное желание, миссис Рид. За что вы ее так ненавидели?
   – Я всегда не терпела ее мать, потому что она была единственной сестрой моего мужа и он ее очень любил – противился тому, чтобы родные отреклись от нее, когда она сделала такой мезальянс, а когда пришло известие о ее смерти, он плакал точно слабоумный. Потом привез девчонку в дом, хотя я умоляла отдать ее кормилице и только платить за нее. Я возненавидела ее, едва увидела – такой хнычущий писклявый заморыш! Она орала в колыбели всю ночь напролет, и не просто громко плакала, как положено детям, а верещала и стонала. Рид ее жалел. Нянчил, заботился, как о своей собственной. Да нет, куда больше: их он в этом возрасте и не замечал вовсе. Старался, чтобы мои детки полюбили маленькую тварь. Ангельчики терпеть ее не могли, а он сердился на них, если замечал их неприязнь. Во время своей последней болезни он то и дело требовал, чтобы ее принесли к нему, и всего за час до смерти связал меня клятвой заботиться о ней. Уж лучше бы мне навязали нищенское отродье из работного дома! Но он был слабовольным, от природы слабовольным. Джон совсем не похож на отца, и я рада этому. Джон похож на меня, на моих братьев – он настоящий Гибсон. Только бы он перестал терзать меня письмами о деньгах! У меня больше не осталось денег, чтобы давать ему, мы совсем обеднели. Придется рассчитать половину слуг и закрыть часть дома. Или сдать его внаем. Но я этого не стерплю! Но что же нам остается делать? Две трети моего дохода уходит на уплату процентов по закладным… А Джон днюет и ночует в игорных домах и всегда проигрывает… бедный мой мальчик! Его обманывают и обирают. Джон низко пал… на него страшно смотреть… мне стыдно за него, когда я его вижу.
   Она приходила во все большее возбуждение.
   – Думаю, мне лучше уйти, – сказала я Бесси, стоявшей по другую сторону кровати.
   – Пожалуй что и лучше, мисс. Но к ночи она часто говорит вот так. Утром она бывает поспокойнее.
   Я встала.
   – Погоди! – воскликнула миссис Рид. – Я еще не все сказала. Он угрожает мне, все время угрожает своей смертью или моей, и мне иногда снится, что он лежит, а в его горле зияет огромная рана, или что лицо у него почернело и распухло. Я в безвыходном положении. Столько сразу бед! Что делать? Как достать деньги?
   Бесси принялась уговаривать ее выпить успокаивающий настой и лишь с трудом настояла на этом. Вскоре миссис Рид стихла и задремала. Тогда я ушла.
   Прошло более десяти дней, прежде чем мне удалось еще раз поговорить с миссис Рид. Она либо бредила, либо впадала в забытье, и доктор запретил ее волновать. Тем временем я по мере сил старалась ладить с Джорджианой и Элизой. Сначала они были очень холодны. Элиза большую часть дня шила, читала или писала, почти не разговаривая ни с сестрой, ни со мной. Джорджиана часами сюсюкала со своей канарейкой и не замечала меня. Однако я решила, что непременно найду себе занятия и развлечения. Я захватила с собой рисовальные принадлежности, и вот они-то и послужили мне как для того, так и для другого.
   Вооружившись коробкой карандашей и несколькими листами бумаги, я садилась в стороне от сестер у окна и набрасывала рисунки, подсказываемые вечно меняющимся калейдоскопом воображения: вид на море между двумя скалами; восходящая луна и силуэт корабля на фоне ее диска; заросли камыша и водяных ирисов, а между ними – голова наяды в венке из лотосов; эльф, примостившийся под веткой цветущего боярышника на краю гнезда овсянки.
   Как-то утром мне захотелось набросать лицо – какое, я не знала и не думала об этом. Я взяла мягкий карандаш, притупила его и принялась за работу. Вскоре на листе появился широкий выпуклый лоб и очертания нижней части лица с квадратной челюстью. Этот абрис меня удовлетворил, и мои пальцы принялись добавлять остальные черты. Такой лоб потребовал прямых широких бровей, затем, естественно, последовал четко очерченный нос с прямой переносицей и широкими ноздрями, затем выразительный и вовсе не узкий рот, затем твердый подбородок, разделенный ямкой. Разумеется, потребовались темные бакенбарды и иссиня-черные волосы, взбитые на висках и вьющиеся поперек лба. А теперь глаза. Их я оставила напоследок, потому что они требовали особого тщания. Я нарисовала их большими, с красивым разрезом, осенила темными длинными ресницами, придала радужкам особый блеск. «Неплохо! Но не совсем то, – подумала я, оценивая результат моих стараний. – Им требуется больше силы и одухотворенности!» И я сделала тени контрастнее, чтобы блеск обрел новую яркость – два-три удачных штриха создали необходимый эффект. Теперь я видела перед собой лицо друга – так не все ли равно, что эти барышни поворачиваются ко мне спиной? Я любовалась, я улыбалась выразительному сходству и, вполне довольная, не замечала ничего вокруг.
   – Портрет вашего знакомого? – спросила Элиза, незаметно подошедшая ко мне.
   Я ответила, что это игра фантазии, и поспешила подложить лист под другие. Разумеется, я солгала: сказать правду, это был портрет мистера Рочестера, причем очень похожий. Но ее это не касалось – никого не касалось, кроме меня.
   Джорджиана тоже подошла взглянуть. Остальные рисунки ей очень понравились, но, взглянув на портрет, она воскликнула: «Какой урод!» Их обеих, казалось, удивило, что я недурно рисую. Я предложила нарисовать их портреты, и они по очереди попозировали для наброска. Затем Джорджиана принесла свой альбом. Я обещала нарисовать в нем какую-нибудь акварель. Это сразу привело ее в хорошее настроение, и она предложила мне погулять по парку. Гуляли мы около двух часов, беседуя самым дружеским образом: она почтила меня подробным описанием чудесной зимы, которую провела в Лондоне два сезона тому назад, – всеобщего восхищения, которое вызывала, многочисленных поклонников, и даже несколько раз намекнула на титулованного обожателя. В течение оставшегося дня, а затем вечера намеки эти обрастали подробностями: я услышала про нежные нашептывания, мне описывались чувствительные сцены – короче говоря, в этот день она сочинила для меня первый том романа из жизни высшего света. Продолжения следовали изо дня в день – и все на одну и ту же тему: она, ее влюбленности, ее горести. Как ни странно, она ни разу не упомянула о болезни матери, или о смерти брата, или о невеселом будущем, ожидающем их семью. Ее, казалось, всецело поглощали воспоминания о прошлом веселье и надежды на грядущие легкомысленные удовольствия. В комнату матери она ежедневно заходила на пять минут, но не больше.
   Элиза по-прежнему говорила мало – видимо, у нее не было времени на праздную болтовню. Мне еще не доводилось наблюдать подобной занятости. Однако было бы нелегко сказать, чем именно она была занята – а вернее, описать плоды ее трудов. С помощью будильника она вставала спозаранку. Не знаю, что она делала до завтрака, но после него ее время было расписано по часам, и каждый час посвящался определенному делу. Трижды в день она внимательно читала маленький томик – молитвенник, как я установила. Как-то я спросила, что именно ее в нем привлекает, и она ответила: «Часослов». Три часа в день она вышивала золотыми нитками кайму по краям большого куска красного сукна величиной с добрый ковер.
   В ответ на мой вопрос о его назначении она ответила, что это покров на аналой для новой церкви, недавно построенной неподалеку от Гейтсхеда. Два часа она отдавала своему дневнику, два – работе на огороде и один – приведению в порядок счетов. Казалось, она не нуждалась ни в обществе, ни в разговорах. Мне кажется, она была по-своему счастлива – подобный распорядок отвечал ее вкусам, и ничто так ее не раздражало, как необходимость по той или иной причине отступить от этого почасового расписания.
   Однажды вечером она – в более разговорчивом настроении, чем обычно, – сообщила мне, что поведение Джона и грозящее семье разорение были для нее большим горем, но теперь, сказала она, ее решение принято, и безвозвратно. Собственное состояние она сумела уберечь, и когда ее мать умрет – ведь, невозмутимо добавила она, весьма маловероятно, чтобы она выздоровела или хотя бы протянула еще долго, – она приведет в исполнение давно лелеемый план: отыщет приют, где ничто не сможет нарушить привычного распорядка, и воздвигнет надежную преграду между собой и суетным светом. Я спросила, удалится ли с ней туда Джорджиана.
   Разумеется, нет! Между ней и Джорджианой нет ничего общего и никогда не было. Она ни за что на свете не обременит себя ее обществом. Джорджиана пойдет своим путем, а она, Элиза, – своим.
   Джорджиана, когда не изливала мне свое сердце, почти все остальное время лежала на кушетке, ворчала на царящую в доме скуку и без конца твердила, как бы ей хотелось, чтобы тетушка Гибсон пригласила ее в Лондон.
   Ей бы только уехать отсюда на месяц-другой, пока все не будет кончено!
   Я не спросила ее, что она подразумевает под «все», но, полагаю, она имела в виду кончину матери и мрачный ритуал похорон. Элиза обычно не замечала ни лени, ни жалоб сестры, будто никто не лежал на кушетке и не сетовал с утра до ночи. Однако настал день, когда, отложив молитвенник и взяв рукоделие, она внезапно прочла сестре следующую нотацию:
   – Джорджиана, земля, безусловно, не видывала более тщеславной и безмозглой курицы, чем ты. Ты вообще не имела права родиться, так как и не пытаешься сделать свою жизнь полезной. Вместо того чтобы жить для себя, в себе и с собой, как положено разумным существам, ты только и думаешь, как бы обременить своею слабостью чужую силу. А поскольку не находится никого, кто был бы готов посадить на шею такую жирную, распухшую, никчемную бестолочь, ты вопишь, что с тобой обходятся скверно, что ты всеми брошена и несчастна. Ну да, конечно, жизнь ты представляешь лишь как непрерывную смену удовольствий, а иначе объявляешь мир темницей. Тебя должны окружать восхищением, поклонением, лестью, тебе необходимы музыка, танцы, светское общество, не то ты зачахнешь. Неужели у тебя не хватает здравого смысла составить план, который сделал бы тебя независимой от всего и вся, кроме твоей собственной воли? Возьми день, раздели его на части, каждой части назначь занятие, не оставь пустыми четверть часа, десять минут, даже пять! А заданное себе выполняй усердно, со строгой пунктуальностью. И день пройдет прежде, чем ты успеешь заметить, что он начался. И тебе не понадобилась ничья помощь, чтобы избавиться от пустых минут, не пришлось искать чьего-то общества, разговоров, сочувствия, снисходительности – короче говоря, ты прожила этот день так, как положено независимому существу. Послушайся совета, который слышишь от меня в первый и в последний раз, и что бы ни случилось, впредь ты обойдешься и без меня, и без кого бы то ни было еще. Пренебреги им, продолжай и дальше мучиться желаниями, хныкать, бездельничать – и терпи последствия своей глупости, какими бы тяжкими и невыносимыми они ни оказались. Предупреждаю тебя прямо! Так слушай – хотя я и не повторю того, что скажу сейчас, но поступлю именно так. После смерти нашей матери я отрекусь от тебя: с того часа, когда ее гроб опустят в склеп Гейтсхедской церкви, мы станем друг другу чужими, как будто никогда даже знакомы не были. Не думай, что я позволю тебе предъявлять на меня хоть какие-то права из-за того лишь, что мы дети одних родителей. Вот что я тебе скажу: если бы весь род людской, кроме меня и тебя, погиб бы и мы остались на земле только вдвоем, я бы бросила тебя в Старом Свете, а сама отправилась бы в Новый.
   Она плотно сжала губы.
   – Ты напрасно утруждала себя этой тирадой, – ответила Джорджиана. – Кто же не знает, что ты самое эгоистическое, самое бессердечное существо в мире! И уж мне-то известно, какую завистливую ненависть ты затаила на меня. Ты показала ее в полной мере, когда устроила мне такую подлость с лордом Эдвином Виром. Не стерпела, что я стану выше тебя, буду носить титул, буду вращаться в кругах, куда тебе нет доступа, а потому не постеснялась сыграть роль шпионки и доносчицы, лишь бы навсегда погубить мое будущее.
   Джорджиана достала носовой платок и сморкалась в него еще добрый час. Элиза продолжала прилежно вышивать, храня свою холодность и неуязвимость.
   Некоторые люди ставят ни во что истинную чувствительность, но ее отсутствие сделало одну из этих двух натур невыносимо кислой, а другую – нестерпимо пресной. Чувствительность без рассудительности – напиток, бесспорно, водянистый, однако рассудительность, не сдобренная чувствительностью, – кусок слишком горький и сухой, чтобы его можно было проглотить.
   День выдался ветреный и дождливый. Джорджиана заснула на кушетке над романом, Элиза отправилась на службу в новую церковь, ибо строго соблюдала внешние требования религии. Никакая погода не могла помешать ей пунктуально исполнить то, что она почитала своим религиозным долгом: по воскресеньям она трижды посещала церковь и в дождь, и в вёдро, а также и все службы по будням.
   Я поднялась наверх узнать о состоянии умирающей, которая лежала там почти без присмотра. Даже слуги только делали вид, будто ухаживают за ней, а нанятая сиделка, за которой никто не следил, ускользала из комнаты при каждом удобном случае. Бесси хранила верность, но должна была заботиться о муже и детях, так что отлучаться в господский дом ей удавалось не очень часто. Как я и ожидала, сиделки в спальне не оказалось. Больная лежала неподвижно, словно в забытьи. Свинцово-бледное лицо тонуло в подушках. Огонь в камине почти погас. Я подложила угля, поправила одеяло, постояла некоторое время, глядя на ту, что уже не могла ответить мне взглядом, а потом отошла к окну.
   Струи дождя хлестали по окнам, ветер гнул деревья. «Тут в комнате лежит женщина, – думала я, – над кем буйство земных стихий вскоре не будет иметь никакой власти. Дух, который сейчас тщится вырваться из своей бренной оболочки, куда он улетит, когда наконец обретет свободу?»
   В размышлении над этой великой тайной я вспомнила Хелен Бернс, вспомнила ее предсмертные слова, ее неколебимую веру, ее доктрину о равенстве бестелесных душ. И я все еще мысленно слышала ее незабвенный голос, все еще словно видела ее бледное, осунувшееся, исполненное такой одухотворенности лицо, ее ясный взгляд, когда на тихом смертном одре она шептала о нетерпеливом желании воссоединиться со своим Небесным Отцом… как вдруг с кровати у меня за спиной донесся слабый голос:
   – Кто тут?
   Я знала, что уже несколько дней миссис Рид не произносила ни слова. Так ей полегчало? И я подошла к ней.
   – Это я, тетя Рид.
   – Кто – я? – отозвалась она. – Кто ты? – Она посмотрела на меня удивленным, слегка тревожным, но не бессмысленным взглядом. – Я тебя не знаю. Где Бесси?
   – В сторожке, тетя.
   – Тетя? – повторила она. – Кто называет меня тетей? Ты ведь не Гибсон, и все же я тебя знаю. Лицо, глаза, лоб мне хорошо знакомы. Ты похожа… да-да, ты похожа на Джен Эйр!
   Я промолчала, опасаясь, что, назвав свое имя, могу повредить ей.
   – Однако, – продолжала она, – боюсь, я ошибаюсь. Мои мысли вводят меня в заблуждение. Я ведь хотела увидеть Джен Эйр и вижу сходство там, где его нет. Да и за восемь лет она должна была очень измениться.
   И я мягко постаралась заверить ее, что я именно та, кем она меня сочла, кем хотела, чтобы я оказалась. Убедившись, что она понимает мои слова, что она в полном сознании, я объяснила, как Бесси послала своего мужа за мной в Тернфилд-Холл.
   – Я знаю, я очень больна, – сказала она затем. – Я пыталась повернуться на другой бок и не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой. И мне надо облегчить душу перед смертью. То, о чем мы забываем в здравии, гнетет в часы, какие настали для меня теперь. Сиделка здесь? Или в комнате ты одна?
   Я заверила ее, что мы в спальне одни.
   – Ну, так я дважды поступила с тобой нехорошо, о чем сейчас сожалею. Во-первых, нарушила обещание, которое дала мужу, вырастить тебя, как собственного ребенка. А во-вторых… – Она сделала паузу. – Впрочем, это, возможно, особой важности не имеет, – пробормотала она самой себе. – И ведь я могу выздороветь, а унижаться перед ней мучительно.
   Она попыталась повернуться, но не сумела. Лицо у нее изменилось – видимо, она почувствовала что-то: возможно, предвестие последнего вздоха.
   – Нет, я должна пройти через это. Меня ждет Вечность. Лучше сказать ей… Подойди к туалетному столику, открой шкатулку и достань письмо, которое в ней лежит.
   Я сделала все, как она велела.
   – Прочти письмо, – сказала она.
   Оно оказалось коротким и содержало вот что:

   «Милостивая государыня, не будете ли вы столь любезны прислать мне адрес моей племянницы Джен Эйр и сообщить, как она. Я намереваюсь в ближайшее время выписать ее ко мне на Мадейру. Провидение благословило мои труды преуспеянием и достатком, а так как я не женат и бездетен, то хотел бы удочерить ее, пока жив, и оставить ей после моей смерти все, что смогу оставить. Примите, милостивая государыня, уверения и т. д. и т. п.
   Джон Эйр, Мадейра»

   Послано письмо было три года назад.
   – Почему я ничего об этом не знала? – спросила я.
   – Потому что я питала к тебе слишком сильную и неколебимую неприязнь и не желала способствовать твоему благополучию. Не могла забыть, как ты вела себя со мной, Джен, – ярость, с какой ты однажды набросилась на меня, тон, каким ты объявила, что ненавидишь меня больше всех на свете; твой недетский взгляд и голос, когда ты крикнула, что тебе тошно от мысли обо мне и что я обходилась с тобой жестоко и бессердечно. Я не могла забыть, что я почувствовала, когда ты вдруг вспылила и выплеснула весь яд своих мыслей. Мне стало страшно, будто собака, которую я ударила или пнула, вдруг посмотрела на меня человеческими глазами и прокляла меня человеческим голосом… Подай мне воды! Поторопись!
   – Милая миссис Рид, – сказала я, подавая ей воду, – не думайте больше обо всем этом, забудьте. Простите меня за мою несдержанность, но ведь я тогда была ребенком и с того дня прошло восемь-девять лет.
   Она не слышала меня и, отпив воды и переведя дух, продолжала:
   – Говорю тебе, что я не могла этого забыть и отомстила: мне была невыносима мысль, что твой дядя тебя удочерит и ты будешь жить в довольстве и радости. И я ему написала. Объяснила, что очень сожалею, что причиню ему горе, но Джен Эйр умерла, скончалась от тифозной горячки в Ловуде. А теперь поступай как хочешь. Напиши и опровергни мое утверждение, разоблачи мою ложь, когда пожелаешь. По-моему, ты родилась, чтобы терзать меня: мой последний час омрачен мучительным воспоминанием о поступке, который, если бы не ты, я никогда не соблазнилась бы совершить.
   – Если бы я могла, тетя, убедить вас больше об этом не думать и посмотреть на меня с добротой и прощением…
   – У тебя очень скверный характер, – сказала она. – Я и теперь не способна его понять. Почему девять лет ты спокойно сносила любое обхождение, а на десятом году вдруг пришла в такое исступление… Нет, для меня это непостижимо.
   – Мой характер не такой скверный, как вы думаете. Я вспыльчива, но не мстительна. В детстве я много раз готова была полюбить вас, если бы вы мне позволили, и я искренне хочу, чтобы мы помирились. Поцелуйте меня, тетя.
   Я приблизила щеку к ее губам, но она не пожелала к ней прикоснуться, сказала, что, нагибаясь над кроватью, я мешаю ей дышать, и снова потребовала воды. Когда я опять уложила ее на подушки – мне пришлось приподнять ее и поддерживать, пока она пила, – я прикрыла ладонью ее ледяную липкую руку… Слабые пальцы отодвинулись от моего прикосновения, стекленеющие глаза смотрели в сторону.
   – Любите меня или ненавидьте, как вам угодно, – сказала я наконец, – а я вам прощаю по доброй воле и от всего сердца. Попросите прощения у Бога и обретите покой.
   Бедная страдающая женщина! У нее уже не было сил перемениться: живая, она всегда меня ненавидела и, умирая, не могла не ненавидеть по-прежнему.
   Тут вошла сиделка, а за ней Бесси. Я помедлила там еще полчаса, надеясь на какой-нибудь знак примирения, но напрасно. Она быстро впадала в глубокое забытье и больше уже не приходила в сознание. В полночь она умерла. Меня там не было, чтобы закрыть ей глаза. Как и ее дочерей. На следующее утро нам сказали, что все кончено. К тому времени ее уже обрядили. Мы с Элизой поднялись проститься с ней. Джорджиана, которая сначала разразилась громкими рыданиями, сказала, что у нее нет сил пойти с нами. Тело Сары Рид, когда-то крепкое и полное сил, теперь вытянулось в окостенелой неподвижности. Холодные веки закрывали кремневые глаза, лоб и резкие черты лица еще хранили отпечаток ее неумолимой души. Странным и пугающим казалось это мертвое тело мне. Я смотрела на него со скорбью и болью, но никаких кротких чувств оно во мне не вызывало – ни мягкой жалости, ни надежды, ни благоговения: я испытывала не горе от потери, а лишь муку от соприкосновения с ее муками да отчаяние без слез перед ужасом подобной смерти.
   Элиза смотрела на свою мать с полным спокойствием. Несколько минут спустя она сказала:
   – С ее конституцией она могла бы дожить до глубокой старости. Несчастья сократили ей жизнь.
   Тут на миг спазм перехватил ей дыхание, а едва он прошел, как она повернулась и вышла из комнаты. Я последовала за ней. Ни она, ни я не уронили ни слезинки.

Глава XXII

   Мистер Рочестер отпустил меня всего на неделю, однако прошел месяц, прежде чем я покинула Гейтсхед. Я хотела уехать сразу же после похорон, но Джорджиана умоляла меня остаться, пока она не отправится в Лондон, куда наконец ее пригласил дядя, мистер Гибсон, который приехал, чтобы распорядиться погребением сестры и привести в порядок семейные дела. Джорджиана твердила, что боится остаться наедине с Элизой: ведь она не посочувствует ей в горе, не поддержит в унынии, не поможет собраться в дорогу, а потому я, как могла, терпела ее глупые жалобы и эгоистические сетования, а сама приводила в порядок и упаковывала ее гардероб. Разумеется, пока я трудилась, она сидела сложа руки, и я думала про себя: «Если бы нам суждено было жить вместе, кузина, мы бы начали все совсем по-другому. Я бы не смирилась покорно с тем, что вся работа взваливается на меня. Я бы оставляла тебе твою долю обязанностей и вынуждала бы выполнять их, либо ты сама и страдала от последствий своего безделья. И я бы настояла, чтобы ты держала при себе свои хнычущие, наполовину неискренние причитания. Только потому, что оставаться нам вместе очень недолго, а в доме траур, я веду себя так терпеливо и услужливо».
   Наконец Джорджиана уехала, но теперь Элиза, в свою очередь, попросила меня задержаться на неделю. Она сказала, что ее планы требуют всего ее времени и внимания, так как она намерена отправиться в места ей не известные. Все дни напролет она оставалась у себя в комнате и, заперев дверь, укладывала дорожные сундуки, опустошала ящики, сжигала ненужные бумаги и ни с кем не разговаривала. Мне же она поручила вести дом, принимать посетителей и отвечать на письма соболезнования.
   Затем, как-то утром, она объявила мне, что я свободна.
   – И, – добавила она, – я весьма обязана тебе за ценную помощь и тактичное поведение. Есть некоторая разница в том, чтобы жить с такой, как ты, или с Джорджианой. Ты сама управляешь своей жизнью и никого не обременяешь. Завтра, – продолжала она, – я отправлюсь на континент и поселюсь в религиозном приюте под Лиллем – в женском монастыре, если тебе так больше нравится. Там я буду жить спокойно, никем не тревожимая. Некоторое время я посвящу знакомству с догмами католической церкви и тщательному изучению монастырских правил и порядка. Если я найду – а полагаю, так и будет, – что благодаря им все делается достойно и наилучшим образом, то перейду в католичество и, возможно, приму постриг.
   Я не выразила удивления перед таким решением и не попыталась отговаривать ее. «Монастырская жизнь в совершенстве подойдет тебе, – подумала я. – Пусть же она принесет тебе счастье!»
   Когда мы расставались, она сказала:
   – Прощай, кузина Джен Эйр. Желаю тебе всяких благ; у тебя есть толика здравого смысла.
   Я ответила:
   – И ты наделена здравым смыслом, кузина Элиза. Но, полагаю, через год он будет погребен в стенах французского монастыря. Однако это не мое дело, и если таково твое желание, мне нечего больше сказать.
   – Ты права, – сказала она, и на этом мы расстались.
   Так как больше мне не представится повода упоминать о ней или о ее сестре, то я воспользуюсь случаем, чтобы сообщить тут, что Джорджиана сделала отличную партию, выйдя за богатого светского хлыща не первой молодости, а Элиза действительно постриглась в монахини, и теперь она – настоятельница того монастыря, в котором была послушницей и которому пожертвовала все свое состояние.
   Я не знала, какие чувства обуревают людей, когда они возвращаются домой после долгого или краткого отсутствия. У меня не было случая испытать их. Девочкой я знала, что вернуться в Гейтсхед после долгой прогулки значило получить нагоняй, потому что я озябла или хмурюсь. Позднее я узнала, что возвращаться в Ловуд из церкви значило мечтать о сытной еде и жарком огне, но остаться и без того, и без другого. Оба эти возвращения не были приятными или желанными, никакой магнит не притягивал меня все сильнее и сильнее по мере приближения к цели. Теперь мне предстояло узнать, что такое возвращение в Тернфилд.
   Сама поездка казалась скучной, невыносимо скучной: пятьдесят миль в первый день, ночь в гостинице, пятьдесят миль на следующий день. Первые двенадцать часов я думала о миссис Рид на смертном одре, вновь видела ее искаженное свинцово-бледное лицо, слышала ее странно изменившийся голос. Вспоминала день похорон – гроб, катафалк, черную вереницу провожавших ее в последний путь фермеров и слуг (из родственников почти никто не приехал), зияющий склеп, тишину в церкви, заупокойную службу. Потом мои мысли обратились к Элизе и Джорджиане: я увидела одну в блеске бального зала – средоточие всех взоров; другую – в монастырской келье, и перебирала в уме особенности их натур и характеров. Прибытие в сумерках в *** рассеяло эти мысли, а ночь придала им совсем иной оборот. Лежа в гостиничной постели, я оставила воспоминания ради раздумий о будущем.
   Я возвращалась в Тернфилд, но долго ли я там останусь? О нет! В этом я была уверена. В Гейтсхеде я получила письмо от миссис Фэрфакс. Гости разъехались, мистер Рочестер отправился в Лондон три недели назад, но собирался вернуться через две недели. Миссис Фэрфакс предположила, что уехал он для приготовлений к свадьбе, так как упомянул о своем намерении купить новую карету. Ей, писала она, все еще не верится, что он женится на мисс Ингрэм, однако, судя по тому, что говорят все и что она видела своими глазами, сомневаться в скорой свадьбе уже нельзя. «Было бы странно, если бы вы в этом усомнились! – мысленно заметила я. – У меня никаких сомнений нет».
   Отсюда следовал вопрос: «Куда уехать мне?» Всю ночь напролет мне виделась мисс Ингрэм. В особенно четком предутреннем сне она захлопнула передо мной ворота Тернфилда и указала на другую дорогу, а мистер Рочестер смотрел, скрестив руки на груди, сардонически посмеиваясь словно бы и над ней, и надо мной.
   Я не известила миссис Фэрфакс о точном дне моего приезда, так как не хотела, чтобы в Милкоте меня ждала карета или коляска. Я намеревалась пройтись пешком и, поручив мой дорожный сундук заботам возчика, тихонько покинула гостиницу «Георг» около шести часов вечера и пошла в Тернфилд по старой дороге, которая вилась среди лугов. Ездили теперь по ней очень редко.
   Июньский вечер не был по-летнему великолепным, а только светлым и погожим. В лугах трудились косари, и небо, хотя отнюдь не безоблачное, сулило хорошую погоду на завтра. Его голубизна – там, где она виднелась, – выглядела мягкой и обнадеживающей, а облачная пелена простиралась высоко вверху и была тонкой. Запад одевало теплое зарево, не охлаждаемое сырым туманом: казалось, там горит огонь, за завесой легкой дымки пылает алтарь, червонным золотом блестя в ее просветах.
   Большая часть дороги осталась позади, и меня охватила радость – такая радость, что я даже остановилась и спросила себя, чему я радуюсь, а потом напомнила рассудку, что возвращаюсь я не в родной дом, не в надежный приют, не к любящим друзьям, нетерпеливо меня ожидающим. «Миссис Фэрфакс, конечно, приветливо тебе улыбнется, – сказала я, – а малютка Адель захлопает в ладоши и запрыгает, увидев тебя, но ты-то знаешь, что думаешь не о них, а он о тебе не думает».
   Но есть ли что-нибудь более упрямое, чем юность? Более слепое, чем неопытность? Они заявили, что даже просто смотреть на мистера Рочестера – уже великая радость, смотрит ли он на меня или нет. И они добавили: «Поторопись! Поторопись! Будь с ним, пока можно. Ведь еще несколько дней, в лучшем случае – недель, и ты расстанешься с ним навсегда!» Но тут я задушила новую муку – безобразное чудовище, которое не хотела прятать в себе и растить, – и кинулась дальше бегом.
   На тернфилдских лугах, конечно, тоже трудятся косари, а вернее, они к этому часу уже завершили работу и теперь, вскинув на плечи косы и грабли, возвращаются домой. Впереди еще два луга, а потом я перейду через новую дорогу и окажусь у ворот. Сколько цветов в живых изгородях! Но у меня нет времени рвать их – я хочу поскорее войти в дом. Позади остался высокий куст шиповника, протянувший над дорогой зеленые ветки все в алых цветках, и я вижу узкий перелаз с каменными ступеньками и вижу… мистера Рочестера: он сидит там с книгой и карандашом в руках, он пишет.
   Он ведь не призрак, так почему же все мои нервы напряжены и я теряю власть над собой? Что это значит? Я не предполагала, что затрепещу, когда увижу его, что лишусь голоса, способности двигаться лишь от одного его присутствия. Надо быстро пойти назад, как только я сумею сделать хоть шаг. Ни к чему вести себя как последняя дурочка. Я знаю другую дорогу к дому… Что толку, знай я их хоть двадцать, – он увидел меня!
   – Э-эй! – восклицает он и кладет книгу и карандаш. – Вот и вы! Идите-ка, идите сюда!
   Я, кажется, иду, хотя не понимаю как, не сознаю своих движений и только стараюсь выглядеть спокойной, а главное, справиться со своим лицом, которое дерзко противится моей воле и стремится выразить то, что я твердо решила скрыть. Но у меня же есть вуаль! И я опускаю ее: возможно, мне все-таки удастся вести себя с пристойной чинностью.
   – Это ведь Джен Эйр? Вы идете из Милкота пешком? Да. Одна из ваших штучек: не послать за экипажем, не трястись по улицам и дорогам, будто простая смертная, но прокрасться в сумерках к вашему дому, будто тень или сонное видение. Где, черт побери, вы пропадали целый месяц?
   – Я провела его у моей тети, сэр. Она скончалась.
   – Ответ в истинно Дженском духе! Добрые ангелы, будьте мне покровом! Она возвращается из мира иного, из обители скончавшихся людей, и объявляет мне об этом, встретив меня совсем одного в сгущающемся мраке! Если бы у меня хватило смелости, я бы прикоснулся к вам, проверил, не тень ли вы? Слышите, эльф! Но я скорее возьму в руки голубой огонек, блуждающий по болоту! Изменница! Изменница! – добавил он после короткой паузы. – Покинула меня на целый месяц и, готов поклясться, совсем забыла о моем существовании!
   Я знала, что снова увидеть моего патрона будет радостью, пусть и омраченной мыслью, что скоро он перестанет им быть и что я для него ничего не значу, но мистер Рочестер (по крайней мере так считала я) обладал такой властью дарить счастье, что вкусить даже две-три крошки, которые он разбрасывал бесприютным птицам вроде меня, было настоящим пиром. Однако его последние слова явились целительным бальзамом: они как будто подразумевали, что для него имеет значение, забыла я его или нет. И он назвал Тернфилд моим домом – ах, если бы это было так!
   Он все еще сидел на ступеньках перелаза, а я, конечно, не могла попросить его дать мне пройти. И я осведомилась, уезжал ли он в Лондон.
   – Да. Полагаю, об этом вы узнали тайными чарами?
   – Миссис Фэрфакс упомянула о вашем отъезде в письме.
   – А сообщила ли она вам, зачем я туда отправился?
   – О да, сэр! Это ведь знали все.
   – Вы обязательно посмотрите новую карету, Джен, и скажете мне, верно ли, что она удивительно подойдет миссис Рочестер, которая, откинувшись на алые подушки, будет выглядеть как Боадицея в колеснице. Хотел бы я, Джен, больше подходить ей наружностью. Скажите, раз уж вы фея, не найдется ли у вас талисмана, или зелья, или еще чего-то, что превратит меня в красавца?
   – Магия тут бессильна, сэр, – ответила я и мысленно добавила: «Любящий взгляд могущественнее любого талисмана. Для него вы уже красавец, а вернее, ваш суровый облик не нуждается в красоте, он выше ее».
   Мистер Рочестер порой читал мои мысли с проницательностью, для меня непостижимой. Вот и теперь он не обратил внимания на мой резкий высказанный вслух ответ, но улыбнулся мне своей особой улыбкой, которая появлялась на его губах лишь изредка. Казалось, он считал ее слишком драгоценной для постоянного употребления – она была полна истинного солнечного света, и вот теперь он излил этот свет на меня.
   – Проходите, Дженет, – сказал он, отодвигаясь и давая мне дорогу. – Идите домой и дайте отдых усталым ножкам странницы у дружеского очага.
   Мне оставалось лишь молча его послушаться: никаких слов больше от меня не требовалось. Я молча перебралась через перелаз и намеревалась спокойно пойти дальше. Но какая-то сила приковала меня к месту, понудила обернуться. Я сказала – вернее, сказано это было мною и против моей воли:
   – Благодарю вас, мистер Рочестер, за вашу великую доброту. Я непостижимо рада вернуться к вам, и мой дом – там, где вы. Мой единственный дом. – И я побежала так быстро, что, попытайся он меня догнать, даже ему это вряд ли удалось бы. Увидев меня, Адель пришла в безумный восторг. Миссис Фэрфакс поздоровалась со мной в своей обычной манере – спокойно и дружелюбно, Лия мне улыбнулась, и даже Софи радостно сказала мне «Bonsoir!» [58 - Добрый вечер! (фр.)]. Все это было очень приятно; нет счастья выше, чем чувствовать, что тебя любят, что твое присутствие доставляет радость.
   В этот вечер я решительно отвратила свой взор от будущего, затворила уши от голоса, который продолжал напоминать мне о близкой разлуке и неизбежном горе. Когда после чая миссис Фэрфакс взяла вязанье, я села на пуфик возле нее, а Адель прижалась ко мне, опустившись на колени, и нас словно окутало золотое облако глубокого покоя, рожденного взаимной привязанностью, я безмолвно помолилась, чтобы разлука наступила нескоро, а расстояние, которое нас разделит, не было бы большим. Но тут без предупреждения вошел мистер Рочестер и оглядел нас так, словно ему доставил удовольствие вид нашей маленькой дружеской группы. И когда он сказал, что, наверное, миссис Фэрфакс рада получить назад свою приемную дочку, и добавил, что Адель, как видно, est prête à croquer sa petite maman Anglaise [59 - Просто обожает свою английскую мамочку (фр.).], я осмелилась дать волю надежде, что, может быть, он не разлучит нас даже после брака, а поселит где-нибудь под крылом своей опеки, не лишит нас вовсе солнечного света своего присутствия.
   После моего возвращения в Тернфилд наступила двухнедельная полоса подозрительного спокойствия. О женитьбе хозяина не говорилось ни слова, и я не видела никаких приготовлений к столь важному событию. Чуть ли не каждый день я осведомлялась у миссис Фэрфакс, не слышала ли она, решено что-нибудь или нет, но она всегда отвечала отрицательно. Один раз, сказала она, у нее достало смелости прямо спросить мистера Рочестера, когда он приведет в дом молодую хозяйку, но он отделался шуткой и бросил на нее один из своих непонятных взглядов. Она просто ничего не понимает.
   Одно обстоятельство особенно меня удивило: никаких визитов в Ингрэм-Холл, никаких постоянных поездок туда и оттуда. Да, конечно, ехать туда двадцать миль – почти к самой границе с соседним графством, но что значит подобное расстояние для влюбленного? Для столь умелого и неутомимого наездника, как мистер Рочестер, это было бы просто у тренней прогулкой. И я начала лелеять надежды, на которые не имела ни малейшего права: что, если помолвка расторгну та? Или слухи были пустыми? А может быть, она передумала, или он, или они оба? Я всматривалась в лицо моего патрона, ища следов печали или гнева, но никогда еще оно не было так свободно от хмурых туч или горьких чувств. Если в те минуты, которые я и моя ученица проводили с ним, я поддавалась грусти и впадала в неизбежное уныние, он становился особенно весел. Никогда еще он так часто не приглашал меня в гостиную, никогда еще не был таким добрым ко мне, чем в те дни, но – увы! – никогда еще я не любила его так сильно!

Глава XXIII

   Чудесный июнь царил над Англией – чистые небеса, сияющее солнце благословляли длинную череду дней, хотя обычно и единственный такой редко выпадает нашей опоясанной морями стране. Будто они покинули Италию, как стая блещущих оперением перелетных птиц, и на пути с юга опустились отдохнуть на утесах Альбиона. Сено было убрано, луга вокруг Тернфилда зазеленели отавой, дороги белели спекшейся пылью, деревья стояли во всей своей темной красе, живые изгороди и рощи контрастировали глубокой зеленью роскошной листвы с солнечной светлостью молодой травки на лугах между ними.
   В конце Иванова дня Адель, полдня собиравшая землянику у дороги в Хей, отправилась спать с солнцем. Я подождала, пока она не уснула, а тогда вышла подышать вечерней прохладой.
   Наступил самый сладостный час из двадцати четырех: «пыланье дня уже угасло», роса освежила истомленные жарой поля и опаленные вершины холмов. Там, где солнце закатилось в величавой простоте, свободное от спесивой пышности облаков, по небосводу разливался лиловый сумрак; его мягкие тона переходили в еще более нежные, и лишь в одном месте над вершиной холма алел край рубина, пламенное жерло печи. Восток же чаровал своей темной синевой и собственным скромным алмазом – замерцавшей одинокой звездой. Луна же, которой предстояло его озарить, пока еще пряталась за горизонтом.
   Некоторое время я прогуливалась по двору, но затем откуда-то донесся тонкий, такой знакомый запах – аромат сигары, – и я увидела, что дверь из библиотеки на террасу чуть приоткрыта. Я знала, что за мною могут наблюдать оттуда, и потому ушла в плодовый сад. В усадьбе не нашлось бы уголка уединеннее и более сходного с Эдемом. Под сенью деревьев благоухали цветы. Очень высокая стена отгораживала сад от двора, а с другой стороны буковая аллея заслоняла его от лужайки. В дальнем конце только утопленная изгородь отделяла сад от пустынных лугов. Обсаженная лаврами аллея, извиваясь, спускалась к изгороди и завершалась могучим каштаном, опоясанным скамьей, и там можно было прогуливаться, оставаясь невидимой для посторонних глаз. И пока выпадала такая медвяная роса, пока царила такая тишина, пока собирались такие сумерки, мне казалось, что я могла бы вечно бродить в этой обители теней. Но вот я возвращаюсь наверх к цветникам и плодовым деревьям, привлеченная туда светом, который проливает между ними восходящая луна, и тут вдруг меня останавливает… нет, не услышанный звук, не увиденная фигура, но опять предостерегающий терпкий аромат.
   Шиповник и жимолость, жасмин, гвоздики и розы уже давно курят фимиам наступившему вечеру, но это не аромат цветков или цветов, это – мне он хорошо известен – это аромат сигары мистера Рочестера. Я оглядываюсь и вслушиваюсь. Я вижу деревья, обремененные зреющими плодами. Я слышу трели соловья в роще в полумиле от сада. Нигде не видно движущейся фигуры, не слышно приближающихся шагов. Но это благоухание усиливается. Мне надо бежать отсюда. Я устремляюсь к калитке, ведущей в другую часть сада, – и вижу, что в нее входит мистер Рочестер. Я отступаю в увитую плющом нишу. Он ведь не останется здесь долго, он скоро вернется туда, откуда пришел, и, если я затаюсь, он меня не заметит.
   Но нет! Вечер столь же приятен ему, как и мне, и старый сад чарует его, как и меня. Он неторопливо шагает по дорожке, то приподнимает ветку крыжовника с ягодами, не уступающими величиной сливе, то срывает спелую вишню, то нагибается над клумбой вдохнуть душистость цветов или полюбоваться жемчужинами росы на их лепестках. Мимо меня пролетает большой бражник и опускается на цветок у ног мистера Рочестера. Он видит бабочку и нагибается, чтобы рассмотреть ее получше.
   «Сейчас он стоит спиной ко мне, – подумала я, – и занят бражником. Если я буду ступать очень осторожно, то сумею ускользнуть незаметно».
   Я пошла по дерну бордюра, чтобы меня не выдал хруст песка. Он стоял шагах в четырех-пяти от того места, где мне предстояло пройти, но как будто был всецело занят бражником. «Нет, он меня не заметит!» – подумала я и переступила через его длинную тень (луна еще не поднялась высоко). Он сказал негромко, не оборачиваясь:
   – Джен, подойдите посмотрите на этого молодца!
   Я ступала бесшумно, глаз на затылке у него нет… неужели его тень способна чувствовать? Я вздрогнула и подошла к нему.
   – Поглядите, какие крылья! – сказал он. – Он напомнил мне вест-индских бабочек. В Англии нечасто видишь таких больших и узорчатых ночных странников… А! Вот он и улетел!
   Бражник исчез из виду. Я смущенно направилась к калитке. Мистер Рочестер дошел со мной до нее и тогда сказал:
   – Поверните назад. Такой чудесный вечер жаль проводить в четырех стенах. И уж конечно, никто не захочет лечь спать, когда закат вот так встречается с лунным восходом.
   К несчастью, мой язык, хотя обычно не медлит с ответом, порой подводит меня, не сумев отыскать благовидный предлог. И, разумеется, спотыкается он именно в ту минуту, когда уместное слово, правдоподобное извинение особенно необходимы, чтобы выручить меня из неловкого положения. Мне не хотелось в этот час прогуливаться с мистером Рочестером по ночному саду, но я не находила причины, на которую могла бы сослаться, чтобы уйти от него. И пошла назад очень медленно, думая только о том, какую бы отыскать лазейку. Однако он выглядел таким невозмутимым и серьезным, что я устыдилась своего смущения. Дурные последствия, если они вообще угрожали, казалось, существовали лишь в моих мыслях, он же пребывал в безмятежном неведении.
   – Джен, – начал он, когда мы вошли в лавровую аллею и неторопливо направились к утопленной изгороди и каштану, – летом Тернфилд очень приятен, не правда ли?
   – Да, сэр.
   – Вероятно, вы его полюбили? Вы, с вашим умением воспринимать красоту Природы и вашей солидной шишкой, знаменующей силу привязанностей.
   – Да, он стал мне дорог.
   – И хотя я не в состоянии этого понять, но, как я замечаю, вы привязались и к глупенькой Адели, и даже к простодушной старушке Фэрфакс?
   – Да, сэр. По-разному, но я привязана к ним обеим.
   – И вам будет грустно расстаться с ними?
   – Да.
   – Жаль-жаль! – сказал он, вздохнул и помолчал. – В жизни всегда так, – продолжал он затем, – едва обретешь милое сердцу место отдохновения, как некий голос приказывает встать и продолжить путь, ибо час привала закончился.
   – Должна ли я продолжить путь, сэр? – спросила я. – Должна ли я покинуть Тернфилд?
   – Мне кажется, должны, Джен. Мне очень жаль, Дженет, но, мне кажется, иного выбора у вас нет.
   Это был тяжкий удар, но я сумела его выдержать.
   – Что же, сэр, когда будет отдан приказ отправиться в путь, я буду готова.
   – Он уже отдан. Я должен отдать его теперь же.
   – Так, значит, вы правда женитесь, сэр?
   – Вот и-мен-но! Со-вер-шен-но вер-но! С обычной вашей проницательностью вы попали в самый центр мишени.
   – И скоро, сэр?
   – Очень скоро, моя… то есть мисс Эйр. И благоволите вспомнить, Джен, как вы первая, едва я или Молва открыто намекнули на мое намерение всунуть мою старую холостую голову в священную петлю законного брака – короче говоря, заключить в супружеские объятия мисс Ингрэм (очень широкие потребуются объятия! Но не важно: такой прелести, как моя красавица Бланш, в избытке быть не может). Ну, так я хотел сказать, что… да слушайте же меня, Джен! Или вы отворачиваете лицо, высматривая других бабочек? Не трудитесь, дитя: это только игра теней. Я хочу напомнить вам, что это вы сами первая сказали мне с тактом, который я столь в вас уважаю, с той предусмотрительностью, осторожностью и смирением, столь подобающими вашему ответственному и зависимому положению, что в случае, если я сочетаюсь браком с мисс Ингрэм, и вам, и малютке Адели лучше убраться куда-нибудь подальше. Не стану останавливаться на тени, которую такая поспешность бросает на характер моей возлюбленной. Право, Дженет, когда вы будете далеко, я попытаюсь забыть о нем и буду помнить лишь о мудрости этой мысли, столь глубокой, что я положил ее в основу своих действий. Адель отбудет в пансион, а вы, мисс Эйр, должны найти себе новое место.
   – Да, сэр. Я немедленно пошлю объявление в газету, а пока, полагаю… – Я собиралась сказать: «Полагаю, мне можно остаться здесь до того, как я отыщу себе новый кров», однако я умолкла, испугавшись, что фраза получается слишком длинная и я не совладаю со своим голосом.
   – Примерно через месяц, – продолжал мистер Рочестер, – я надеюсь стать счастливым новобрачным, а до тех пор сам подыщу место и приют для вас.
   – Спасибо, сэр, извините, что я причиняю…
   – Извиняться не к чему! Я считаю, что нанимаемая, когда она исполняет свои обязанности так хорошо, как исполняли их вы, получает право ожидать от своего нанимателя любую небольшую помощь, которую он может оказать без особых затруднений. Более того, через свою будущую тещу я узнал о месте, которое, мне кажется, подойдет вам; пять дочерей миссис Дионисиус О’Ядд, Белена-Лодж, Коннот, Ирландия, нуждаются в наставнице. Ирландия вам понравится. Говорят, если не ошибаюсь, люди там на редкость добросердечны.
   – Но это так далеко, сэр.
   – Вздор! Небольшое путешествие и расстояние – что они для столь разумной девицы, как вы!
   – Дело не в путешествии, а в расстоянии, а кроме того, море ведь такая преграда…
   – Между чем и чем, Джен?
   – Между мной и Англией, и Тернфилдом, и…
   – Чем же еще?
   – И вами, сэр.
   Последнее я выговорила почти невольно, и так же без разрешения моей воли у меня хлынули слезы. Однако беззвучные – я не зарыдала, даже не всхлипнула. Мысли о миссис О’Ядд в Белена-Лодже оледенили мое сердце. Еще более ледяной была мысль о соленых пенных валах, которые забушуют между мной и тем, рядом с кем я сейчас шла, однако более всего ледяным было напоминание о даже еще более широком море – богатстве, знатности, сословных предрассудках, – отделявшем меня от предмета моей такой естественной и такой неизбежной любви!
   – Это так далеко, – повторила я.
   – О, бесспорно, а когда вы поселитесь в Белена-Лодже, Коннот, Ирландия, я уже никогда не увижу вас, Джен, поскольку могу сказать с полной уверенностью, что никогда не поеду в Ирландию, так как эта страна не слишком влечет меня. Мы были добрыми друзьями, Джен, не правда ли?
   – Да, сэр.
   – А накануне разлуки друзья предпочитают остающееся недолгое время проводить друг с другом. Так побеседуем полчаса о вашем путешествии и нашем расставании, пока на небосводе звезды не обретут весь свой блеск. Вот каштан, вот скамья на его узловатых корнях. Так посидим здесь в покое и тишине, хотя, возможно, нам больше никогда не придется сидеть здесь.
   Он усадил меня и сел сам.
   – Путь до Ирландии далек, Дженет, и мне жаль отправлять моего дружка в столь утомительную дорогу. Но если ничего лучшего я найти не могу, так что же делать? Между мной и вами есть сродство, как вам кажется, Джен?
   К этому времени я боялась произнести хоть слово. Сердце у меня разрывалось.
   – Потому что, – продолжал он, – иногда у меня возникает странное связанное с вами чувство, особенно когда вы совсем рядом со мной, вот как сейчас. Словно под левыми ребрами у меня есть шнур, крепко и неразрывно соединенный с таким же шнуром в точно том же месте вашей фигурки. И если бурное море и двести миль суши разделят нас, я боюсь, что связующий шнур разорвется, и меня мучают нервные опасения, как бы у меня не началось внутреннее кровоизлияние. Ну а вы – вы меня забудете.
   – Вот этого никогда не будет, сэр, вы знаете…
   Продолжать было невозможно.
   – Джен, вы слышите, что в роще поет соловей? Послушайте!
   Я слушала и судорожно всхлипывала, так как больше у меня не было сил подавлять свои чувства. Я не могла сопротивляться и вся содрогалась от безысходного отчаяния. Когда я обрела дар речи, то лишь для того, чтобы сказать, что предпочла бы никогда не родиться и, уж во всяком случае, никогда не приезжать в Тернфилд-Холл.
   – Потому что вам жаль его покидать?
   Буря чувств, поднятая горем и любовью в моей груди, брала верх, рвалась наружу, заявляла свое право на главенство – право смести все препятствия, право жить, восстать и, наконец, воцариться. Да – и заговорить.
   – Мне горько расстаться с Тернфилдом, я люблю Тернфилд, люблю его, потому что здесь я испытала чудесную полноту жизни, пусть недолго. Мной не помыкали. Не леденили ужасом. Я не была замурована среди тупости, не была лишена соприкосновения с блестящей, сильной, высокой духовностью. Я беседовала лицом к лицу с тем, кого я почитаю, кто наполняет меня восторгом, – с человеком оригинального, могучего, широкого ума. Я узнала вас, мистер Рочестер, и мысль, что я должна быть разлучена с вами безвозвратно и навсегда, поражает меня ужасом и обрекает на муки. Я вижу неизбежность моего отъезда, и она подобна неизбежности смерти.
   – Где вы видите неизбежность? – внезапно спросил он.
   – Где? Вы сами, сэр, показали мне ее.
   – В каком образе?
   – В образе мисс Ингрэм, благородной красавицы, вашей невесты.
   – Моей невесты? Какой невесты? У меня нет невесты.
   – Но будет.
   – Да! Будет! Будет! – Он скрипнул зубами.
   – Тогда я должна уехать, вы сами это сказали.
   – Нет, вы должны остаться! Я клянусь – и клятва эта нерушима.
   – Говорю же вам, я должна уехать! – возразила я почти с исступлением. – Вы думаете, я могу остаться и быть для вас ничем? Вы думаете, я говорящий автомат? Механизм, лишенный чувств? И стерплю, чтобы мой кусочек хлеба был вырван из моих уст и капелька моей живой воды выплеснута из моей чаши? Вы думаете, что, раз я бедна, безродна, некрасива и мала ростом, у меня нет души, нет сердца? Вы ошибаетесь! У меня есть душа, как и у вас, и сердце тоже! И если бы Господь даровал мне немного красоты и много богатства, я бы добилась того, чтобы расстаться со мной вам было бы столь же тяжко, как мне теперь расставаться с вами. Сейчас я говорю с вами без посредничества обычаев и условностей или даже смертной плоти: моя душа обращается к вашей душе, словно они обе миновали врата могилы и мы стоим перед Божьим Престолом равные – потому что мы равны!
   – Потому что мы равны, – повторил мистер Рочестер. – Вот так, – добавил он и заключил меня в объятия, прижал к груди, прикоснулся губами к моим губам. – Вот так, Джен!
   – Да, так, сэр, и все же не так, – возразила я. – Ведь вы женаты, или почти женаты, почти муж той, кто во всем ниже вас, той, к кому вы не питаете уважения, той, кого, я убеждена, вы не любите истинной любовью. Ведь я видела и слышала, как вы высмеивали ее. Я бы с презрением отвергла такой союз, а потому я лучше вас… Отпустите меня!
   – Куда, Джен? В Ирландию?
   – Да – в Ирландию. Я высказала все, что думаю, и теперь могу уехать куда угодно.
   – Джен, угомонитесь. Не вырывайтесь, точно дикая обезумевшая птица, которая ломает свои перья в отчаянных попытках освободиться.
   – Я не птица, и я не бьюсь в сетях. Я независимый человек, наделенный собственной волей, и я хочу уйти от вас.
   Еще усилие – и я, высвободившись, выпрямилась, глядя ему в лицо.
   – И ваша воля решит вашу судьбу, – сказал он. – Я предлагаю вам мою руку, мое сердце и все, чем владею.
   – Вы разыгрываете фарс, и мне смешно.
   – Я прошу вас прожить жизнь рядом со мной, быть моим вторым «я», чудесной спутницей на земном пути.
   – Ее вы уже выбрали и должны остаться верны своему выбору.
   – Джен, помолчите немного, вы чересчур взволнованы, я тоже помолчу.
   По лавровой аллее пронесся порыв ветра, зашуршал в листве каштана, унесся прочь в незримую даль и замер. Теперь единственным звуком в ночи была соловьиная песня, и, слушая ее, я опять заплакала. Мистер Рочестер сидел не двигаясь и смотрел на меня ласково и серьезно. Прошло несколько минут, прежде чем он снова заговорил.
   – Подойдите ко мне, Джен, нам надо объясниться и понять друг друга, – наконец сказал он.
   – Я больше никогда к вам не подойду. Все разорвано, и я не могу вернуться.
   – Но, Джен, я зову вас как мою жену: только вы моя избранница.
   Я молчала, не сомневаясь, что он смеется надо мной.
   – Подойдите же, Джен, подойдите!
   – Между нами стоит ваша невеста.
   Он встал и в один шаг оказался передо мной.
   – Моя невеста здесь, – сказал он, вновь меня обнимая. – Потому что здесь равная мне, подобная мне. Джен, вы станете моей женой?
   Но я все еще не отвечала, все еще старалась вырваться, потому что все еще не могла поверить.
   – Вы сомневаетесь во мне, Джен?
   – Полностью.
   – У вас совсем нет веры в меня?
   – Ни чуточки.
   – Так я в ваших глазах лжец? – спросил он почти с гневом. – Мой маленький скептик, вам придется поверить. Люблю ли я мисс Ингрэм? Нет. И вы это знаете. Любит ли она меня? Нет. Чему я искал и нашел доказательства. Я устроил так, что до нее дошли слухи, будто мое состояние втрое, если не вчетверо, меньше, чем считают, а затем поехал в Ингрэм-Холл узнать результат. И она, и ее маменька обдали меня холодом. Я не хочу и не могу жениться на мисс Ингрэм. Вы… вы странное… вы почти неземное создание! Я люблю вас, как себя. Вас – бедную и безродную, и маленького роста, и некрасивую, вас я умоляю взять меня в мужья.
   – Как, меня? – вскричала я (его пылкость, а главное, его невежливость, начали меня убеждать в его искренности). – Меня, у кого в мире нет ни единого друга, кроме вас – если вы мой друг, – и ни единого шиллинга, кроме тех, что дали мне вы?
   – Вас, Джен! Вы должны стать моей, всецело и только моей. Вы согласны? Ответьте «да», и поскорее!
   – Мистер Рочестер, дайте мне посмотреть на ваше лицо. Подставьте его лунным лучам.
   – Зачем?
   – Потому что я хочу прочесть его выражение. Повернитесь же!
   – Ну вот! Но прочесть мое лицо вам будет не легче, чем смятый, исчерченный лист бумаги. Читайте же, но поторопитесь, ведь я страдаю.
   Его лицо было необыкновенно взволнованным, и его залила волна краски. Одно выражение сменялось другим, в глазах таился непонятный огонь.
   – Джен, вы пытаете меня! – воскликнул он. – Этим взыскующим, но преданным и великодушным взглядом вы пытаете меня!
   – Но почему? Если вы говорите правду и искренни в своем предложении, мои чувства к вам – лишь благодарность и преданность, а они не могут быть орудием пытки.
   – Благодарность! – воскликнул он и добавил в каком-то безумии: – Джен, дайте мне согласие сейчас же! Скажите: Эдвард – назовите меня по имени – Эдвард, я выйду за тебя замуж!
   – Вы говорите серьезно? Вы правда меня любите? Вы искренне хотите, чтобы я стала вашей женой?
   – Да. И если вам нужны клятвы, я клянусь!
   – Тогда, сэр, я выйду за вас замуж.
   – Эдвард… Моя милая женушка!
   – Милый Эдвард!
   – Приди же ко мне, совсем, совсем, – сказал он и продолжал проникновенным голосом мне на ухо, прижимаясь щекой к моей щеке: – Будь моим счастьем, я буду твоим.
   – Да простит меня Бог, – сказал он потом, – а человек да не помешает. Она моя и останется моей.
   – Мешать некому, сэр. У меня нет родственников, которые могли бы возражать.
   – Да, и это самое лучшее, – сказал он.
   Люби я его меньше, торжество в его голосе и глазах показалось бы мне свирепым, но, сидя рядом с ним, очнувшись от кошмара расставания, обретя рай в обещанном союзе, я могла думать лишь о блаженстве, испить которое мне было даровано столь щедро. Вновь и вновь он повторял: «Ты счастлива, Джен?», вновь и вновь я отвечала: «Да». А потом он заговорил, словно про себя:
   – В этом искупление, искупление… разве я не нашел ее без друзей, сирой и безутешной? Разве я не буду хранить, лелеять и утешать ее? Разве в моем сердце нет любви, а в моем решении – неколебимой твердости? На Божьем суде это послужит оправданием. Я знаю, мой Творец не осуждает того, что я делаю. А что до суда света, я отвергаю его. Людскому мнению я бросаю вызов.
   Но ночь – что произошло с ней? Луна еще не зашла, однако мы погрузились во мрак: я едва различала его лицо, хотя оно было так близко. И что случилось с каштаном? Он гнулся и стонал, а в лавровой аллее бушевал ветер.
   – Надо вернуться в дом, – сказал мистер Рочестер. – Погода изменилась, а я мог бы просидеть здесь с тобой до утра, Джен.
   «А я с вами», – подумала я. И, возможно, произнесла бы это вслух, но тут из тучи, на которую я смотрела, вырвался свинцово-голубой зигзаг, над нашими головами раздался треск, грохот, раскат следовал за раскатом. Я спрятала мои ослепленные глаза на плече мистера Рочестера.
   Хлынул ливень. Мистер Рочестер увлек меня вверх по аллее и через сад в дом. Но мы вымокли насквозь, прежде чем успели вбежать в дверь. В прихожей он снял с меня шаль и стряхивал воду с моих волос, когда из своей комнаты вышла миссис Фэрфакс. Я заметила ее не сразу, как и мистер Рочестер. На столике горела лампа. Часы начали бить двенадцать.
   – Поскорее сними мокрую одежду, – сказал он. – Но прежде, чем ты уйдешь, – спокойной ночи, спокойной ночи, моя любимая.
   Он несколько раз поцеловал меня. Когда же он опустил руки и я подняла глаза, то увидела старушку, бледную, нахмурившуюся, ошеломленную. Я только улыбнулась ей и побежала наверх. «Объяснения подождут!» – подумала я. Тем не менее, очутившись у себя в комнате, я огорчилась при мысли, что она, пусть временно, неверно истолкует то, что увидела. Но вскоре радость изгнала все другие чувства. И как ни завывал ветер, как ни близко грохотал гром, как ни часто и ослепительно сверкали молнии, как ни лил дождь на протяжении двухчасовой грозы, я не испытывала ни малейшего страха и почти никакого почтения к разбушевавшимся стихиям. За это время мистер Рочестер трижды подходил к моей двери спросить, не боюсь ли я, спокойна ли, и в этом было утешение, был источник силы, чтобы выдержать что угодно.
   Утром я еще не успела встать с постели, как ко мне прибежала Адель и сообщила, что в старый каштан за плодовым садом ночью ударила молния и расколола его пополам.

Глава XXIV

   Одеваясь, я думала о том, что произошло накануне, и спрашивала себя, не был ли это сон? Убедиться в обратном я могла, лишь снова увидев мистера Рочестера, услышав, как он повторит слова любви и свои обещания.
   Причесываясь, я рассматривала в зеркале свое лицо: оно перестало казаться мне некрасивым. Его освещала надежда, жизнь окрасила щеки, а глаза, казалось, узрели источник благодати и похитили блеск у его сверкающих вод. Я часто боялась посмотреть на моего патрона в уверенности, что ему мой взгляд будет неприятен, но теперь я знала, что могу смело повернуть к нему мое лицо и нежность в его глазах не остынет. Я надела простенькое, но чистое и легкое летнее платье. Казалось, ни один наряд еще никогда мне так не шел, но ведь я еще никогда не надевала ничего в столь радужном настроении.
   Сбежав по лестнице, я ничуть не удивилась, когда увидела, что на смену ночной грозе пришло ослепительно солнечное июньское утро, и ощутила через открытую стеклянную дверь дыхание прохладного душистого ветерка. Природа не могла не радоваться, когда я была так счастлива. По дороге шла нищая с мальчиком – бледные, в лохмотьях. Я побежала навстречу и отдала им все деньги, оказавшиеся в моем кошельке, – три-четыре шиллинга, но так или эдак, я не могла не поделиться с ними моей радостью. Каркали грачи, певчие птицы рассыпали трели, но мое ликующее сердце пело еще веселее и мелодичнее.
   Из окна внезапно выглянуло грустное лицо миссис Фэрфакс. Она печально позвала:
   – Мисс Эйр, почему вы не идете завтракать?
   За столом она хранила холодное молчание, но я по-прежнему не могла вывести ее из заблуждения. Как и она, я должна была дождаться объяснений мистера Рочестера. Я заставила себя немного поесть, а потом поспешила наверх. Из классной комнаты выбежала Адель.
   – Куда ты? Пора садиться за уроки.
   – Мистер Рочестер отослал меня в детскую.
   – Где он?
   – Там. – Она кивнула на дверь, из которой вышла. Я вошла туда и увидела его.
   – Подойди, пожелай мне доброго утра, – сказал он, и я радостно подчинилась. Теперь это было не холодное слово и даже не рукопожатие – меня обняли и поцеловали. Казалось таким естественным и чудесным, что он целует меня и ласкает.
   – Джен, ты расцвела, улыбаешься и выглядишь на редкость хорошенькой, – сказал он. – По-настоящему хорошенькой! И это мой бледненький маленький эльф? Моя Паутинка? Эта солнечная девочка с ямочками на щеках, розовыми губками, атласными каштановыми волосами и сияющими карими глазами?
   У меня зеленые глаза, читатель, но вы должны извинить ему эту ошибку: полагаю, он их увидел в другом цвете.
   – Это Джен Эйр, сэр.
   – А скоро – Джен Рочестер, – поправил он. – Через четыре недели, Дженет, и ни на день позже. Ты слышишь?
   Да, я услышала, но не сумела полностью понять. У меня закружилась голова. Чувство, которое вызвали эти слова, было сильнее всякой радости – оно сражало и оглушало: мне кажется, оно было сродни страху.
   – Ты покраснела, а теперь совсем побелела, Джен, почему?
   – Потому что вы дали мне новое имя – Джен Рочестер. И это так странно!
   – Да! – сказал он. – Миссис Рочестер. Молодая миссис Рочестер, юная супруга Фэрфакса Рочестера.
   – Этого не будет, сэр. Не может быть. Людям в этом мире не дано испытывать полного счастья. И мой жребий тот же, что и у ближних моих. Вообразить, что я так взыскана судьбой, значит поверить в волшебные сказки, в грезы наяву.
   – Которые я могу сделать и сделаю явью. Начну сегодня же. Утром я отправил моему лондонскому банкиру распоряжение прислать мне некоторые драгоценности, отданные ему на хранение, – фамильные украшения хозяек Тернфилда. Надеюсь через день-два высыпать их тебе на колени. Тебе принадлежат все привилегии, все знаки внимания, какими я окружил бы дочь пэра, если бы собирался жениться на ней.
   – Ах, сэр! К чему драгоценности? Мне неприятно слышать о них. Драгоценности для Джен Эйр! Как неестественно и странно это звучит. Я предпочту обойтись без них.
   – Я сам обовью бриллиантовым ожерельем твою шейку и возложу диадему на твою головку – как будут алмазы гармонировать с твоим лбом, Джен, на который Природа наложила печать благородства. И застегну браслеты на этих тонких запястьях, и надену кольца на эти волшебные пальцы феи.
   – Нет-нет, сэр! Подумайте о чем-нибудь другом! Найдите иную тему, перемените тон. Не обращайтесь ко мне, будто я красавица. Я ведь всего лишь ваша простенькая гувернантка, больше всего похожая на квакершу.
   – В моих глазах ты красавица, и красавица, которую всегда искало мое сердце, – изящная и воздушная.
   – Плюгавая и невзрачная, хотите вы сказать. Вы грезите, сэр… или смеетесь надо мной. Ради Бога, не будьте ироничным!
   – Я заставлю весь мир признать тебя красавицей, – продолжал он, и меня правда испугали его настояния, так как я чувствовала, что он либо обманывает себя, либо старается обмануть меня. – Я одену мою Джен в атлас и кружева, а в волосах у нее будут розы, и я накрою головку, которая мне дороже всего в мире, бесценной фатой.
   – И не узнаете меня, сэр. Я ведь буду уже не вашей Джен Эйр, а мартышкой в расшитой галуном курточке, вороной в павлиньих перьях. Уж скорее, мистер Рочестер, я предпочту увидеть вас в театральной мишуре, чем себя – в придворном наряде. И ведь я не называю вас красавцем, сэр, как ни сильна моя любовь к вам – она слишком сильна для лести. Так и вы не льстите мне.
   Однако он продолжал, словно не услышав моих возражений:
   – Сегодня же я отвезу тебя в карете в Милкот, и ты выберешь себе материи на платья. Я сказал, что мы поженимся через четыре недели. Церемония будет скромной – вон в той церкви, а затем я сразу умчу тебя в Лондон. После недолгой остановки там я увезу мою жемчужину на юг – к французским виноградникам, в итальянские долины, и она увидит все, что славится с древних времен или обрело знаменитость в наши дни. И она вкусит от жизни столиц и научится ценить себя просто благодаря сравнению с другими.
   – Я буду путешествовать? И с вами, сэр?
   – Ты проведешь недели и месяцы в Париже, Риме и Неаполе, во Флоренции, Венеции и Вене. Всюду, где странствовал я, теперь побываешь и ты. По той земле, которую топтали мои копыта, теперь будут ступать твои ножки сильфиды. Десять лет назад я скитался по Европе в полубезумии, и спутниками моими были отвращение, ненависть и ярость. Теперь я объеду ее исцеленным, очищенным, вместе с моим ангелом-утешителем. Я засмеялась его словам.
   – Я не ангел, – заверила я его, – и могу стать ангелом только после смерти. Нет, я буду сама собой, мистер Рочестер, и вы не должны ни ожидать, ни требовать от меня ничего небесного, потому что ангел я не более, чем вы, но от вас я ведь и не жду, что вы им окажетесь.
   – Так чего ты ждешь от меня?
   – Какое-то время вы, вероятно, останетесь таким, как сейчас, – очень недолгое время, а потом поохладеете, а потом станете капризным, а потом – суровым и взыскательным, и мне нелегко будет угождать вам. Но когда вы совсем привыкнете ко мне, возможно, я снова начну вам нравиться. Да, я сказала «нравиться», а не «снова меня полюбите». Я полагаю, ваша любовь испарится через полгода, если не раньше. Я заметила, что в книгах, написанных мужчинами, такой срок называется самым длинным, какой способна выдержать пылкость мужа. И все же я надеюсь, что как друг и спутница не стану для моего мужа совсем уж невыносимой.
   – Невыносимой! Снова понравишься! Я думаю, ты будешь мне нравиться снова и снова, и я заставлю тебя признать, что я люблю тебя со всей искренностью, жаром и постоянством.
   – Но ведь вы капризны, сэр?
   – С женщинами, привлекающими меня лишь наружностью, я становлюсь самим дьяволом, едва убеждаюсь, что в них нет ни души, ни сердца, когда они сулят мне только пресность и банальность, а может быть, еще и глупость, вульгарность и сварливость. Но ясным глазам и красноречивым устам, душе, сотканной из огня, и характеру, который уступает, но не ломается, одновременно и гибкому, и твердому, мягкому и последовательному, я навеки отдаю нежность и верность.
   – Вам доводилось встречать такой характер, сэр? Вы когда-нибудь любили женщину с таким характером?
   – Я люблю ее сейчас.
   – Но до меня? Если, конечно, я и правда в чем-то приближаюсь к вашему недосягаемому идеалу?
   – Я никогда не встречал кого-нибудь, похожего на тебя, Джен. Ты чаруешь меня и покоряешь. Ты словно бы подчиняешься, и мне нравится ощущение уступчивости, которое ты внушаешь. Но пока я наматываю мягкую шелковую нить на палец, по моей руке пробегает блаженный трепет и проникает в самое мое сердце. Я попадаю во власть чар, я покорен. Но власть эта чудеснее всего, что можно выразить словами, а покорение исполнено колдовства, которое превыше любой доступной мне победы. Почему ты улыбаешься, Джен? Что означает это необъяснимое, непостижимое выражение глаз?
   – Мне вспомнились, сэр (вы извините такую мысль, она возникла невольно), мне вспомнились Геркулес с Самсоном и их коварные соблазнительницы.
   – Ах так! Ну, берегись, эльф…
   – Ш-ш-ш, сэр! Вы сейчас говорите не слишком умно – немногим умнее, чем вели себя эти господа. Однако женись они на своих красавицах, то, несомненно, суровостью в роли мужей возместили бы себе свою мягкую уступчивость как поклонников. Как, боюсь, произойдет и с вами. Хотела бы я знать, что вы мне ответите через год, если я попрошу о чем-то, а вам эта просьба будет неприятной или в тягость.
   – Потребуйте что-нибудь у меня сейчас, Дженет, – любой пустяк. Я хочу, чтобы меня просили…
   – Непременно, сэр! И моя просьба уже обдумана.
   – Так говори! Но если ты и дальше будешь смотреть на меня и улыбаться такой улыбкой, я поклянусь сделать все, что угодно, до того, как узнаю, в чем дело, и окажусь в глупом положении.
   – Нет-нет, сэр. Я попрошу лишь одного: не посылайте за драгоценностями и не увенчивайте меня розами. Не станете же вы обшивать золотом и кружевами вот этот простой носовой платок.
   – С тем же успехом я мог бы «золото позолотить», как сказано у Шекспира. Хорошо, на этот раз ваша просьба будет исполнена. Я напишу моему банкиру и отменю свое распоряжение. Но ведь ты у меня еще ничего не попросила. Только настояла на отказе от подарка. Попробуй еще раз.
   – Ну хорошо, сэр. Удовлетворите мое любопытство относительно одной вещи.
   Он как будто встревожился.
   – Что-что? – сказал он торопливо. – Любопытство – опасный советчик. Хорошо еще, что я не поклялся исполнить любую просьбу!
   – Исполнить эту никакой опасности не представляет, сэр.
   – Так произнеси ее, Джен, однако я предпочел бы, чтобы вместо возможного желания прояснить какую-то тайну это была бы просьба о половине всего, чем я владею.
   – Ах, царь Артаксеркс! Зачем мне половина ваших владений? Или я, по-вашему, ростовщик, желающий вложить деньги в землю? Я бы предпочла ваше полное доверие. Вы ведь не лишите меня своего доверия, если допустите в свое сердце?
   – Я отдаю тебе все мое доверие, Джен, которое того заслуживает, но, ради Бога, не ищи ненужной ноши! Не возжелай яда, не превратись в моих объятиях в новую Еву.
   – Но почему, сэр? Вы мне только что объяснили, как вам нравится быть покоренным и как вам приятны настойчивые убеждения. Так не воспользоваться ли мне вашим признанием? Не приняться ли улещивать, умолять и даже плакать и дуться, если потребуется, просто чтобы проверить свою власть?
   – Только посмейте проделать такой опыт! Посягните, возьмите на себя лишнее – и игра кончена.
   – Неужели, сэр? Скоро же вы сдаетесь! Какой у вас суровый вид! Брови ощетинились, стали шириной в мой палец, а лоб заставляет вспомнить уподобление, которое я однажды прочла в весьма необычных стихах, – «громовых туч суровая гряда». Таким будет ваше выражение в узах брака, сэр?
   – А если вы будете выглядеть в узах брака вот так, то я как добрый христианин, пожалуй, вскоре перестану якшаться с какой-то там сильфидой или саламандрой. Но чего ты хочешь, нечисть? Говори же!
   – Ну вот, вы уже невежливы, а мне грубость нравится много больше лести. И я предпочту быть нечистью, чем ангелом. А спросить я хотела вот что: почему вы прилагали столько стараний, чтобы заставить меня поверить в ваше желание жениться на мисс Ингрэм?
   – И все? Слава Богу, что не хуже! – Теперь он раздвинул черные брови, посмотрел на меня, улыбнулся и погладил по волосам, словно радуясь, что опасность миновала. – Пожалуй, я могу покаяться, – продолжал он, – пусть даже приведу тебя в негодование, Джен, а я видел, в какого духа огня ты превращаешься, когда негодуешь. Ты ведь вчера ночью в холодном лунном свете запылала жарким пламенем, когда восстала на судьбу и объявила, что равна мне. Да, кстати, Дженет, это ведь ты сделала мне предложение!
   – Разумеется, я, но к делу, сэр! Мисс Ингрэм?
   – Ну, я притворился влюбленным в мисс Ингрэм, потому что хотел, чтобы ты влюбилась в меня столь же безумно, как я был влюблен в тебя, и я знал, что наилучшей союзницей в достижении этой цели будет ревность.
   – Превосходно! Вот теперь вы малы ростом – не выше кончика моего мизинца. Такое поведение, сэр, просто возмутительно и позорно! И вы даже не подумали о чувствах мисс Ингрэм, сэр?
   – Все ее чувства соединены в одном – в гордыне, а гордыню полезно укрощать. Ты ревновала, Джен?
   – Не важно. Мистер Рочестер, вам это знать совершенно ни к чему. Еще раз дайте мне правдивый ответ. Мисс Ингрэм не будет страдать из-за вашего бессовестного флирта с ней? Она ведь должна чувствовать себя брошенной и отвергнутой?
   – Ничего подобного! Я же рассказал тебе, что, напротив, это она меня отвергла. Слух о моей бедности в один миг охладил, а вернее, угасил ее пламя.
   – Вот на какие коварные замыслы вы способны, мистер Рочестер! Боюсь, некоторые ваши принципы очень далеки от общепринятых.
   – Мои принципы не прошли никакой выучки, Джен, и могли несколько сбиться с пути из-за недостатка внимания к ним.
   – Еще раз, и совершенно серьезно: могу ли я радоваться великому благу, мне выпавшему, не опасаясь, что кто-то еще терпит горькие муки, какие недавно испытывала я?
   – Можешь, моя пай-девочка. Никто в мире не питает ко мне такой чистой любви, как ты, – ведь, Джен, веря в твое чувство ко мне, я умащиваю душу благодатью.
   Я прижала губы к руке, лежавшей у меня на плече. Я так сильно его любила! Так сильно, что не могла выразить, – так сильно, что для этого не было слов.
   – Попроси еще чего-нибудь, – сказал он затем. – Так приятно, когда ты просишь и я уступаю.
   У меня уже была наготове новая просьба.
   – Сообщите о своем намерении миссис Фэрфакс, сэр. Вчера ночью она видела меня с вами в прихожей и была поражена. Объясните ей, сэр, прежде чем я снова ее увижу. Мне больно, что такая хорошая женщина неверно судит обо мне.
   – Иди к себе в комнату и надень шляпку, – ответил он. – Я намерен поехать с тобой в Милкот без отлагательств, и пока ты будешь переодеваться, я рассею заблуждение старушки. Она подумала, Джен, что ты пожертвовала всем миром ради любви и рада этому?
   – Я думаю, она решила, что я забыла, кто вы и кто я, сэр. Забыла свое место.
   – Место! Место! Твое место – в моем сердце и на выях тех, кто посмеет оскорбить тебя теперь или после. Иди же.
   Я скоро оделась и, услышав, что мистер Рочестер вышел из комнаты миссис Фэрфакс, поспешила туда. Старушка по своему утреннему обыкновению читала главу Святого Писания – перед ней лежала ее Библия и на открытой странице покоились ее очки. Новость, сообщенная мистером Рочестером, видимо, заставила ее забыть про благочестивое чтение – ее взгляд был устремлен на противоположную стену с выражением растерянности, которое появляется у простодушных натур при нежданном известии. При виде меня она очнулась, попыталась улыбнуться и произнесла несколько поздравительных слов. Однако улыбка сразу угасла, фраза осталась недоговоренной. Она надела очки, закрыла Библию и отодвинула стул от стола.
   – Я так изумлена! – начала она. – Право, не знаю, что и сказать вам, мисс Эйр. Мне ведь это не снится, правда? Порой я задремываю. Когда сижу вот так одна и мне мерещится всякое, чего нет. Мне не раз в такой дремоте казалось, будто мой дорогой муж, который пятнадцать лет как скончался, вдруг входит и садится рядом со мной. И я даже слышу, как он зовет меня по имени – Элис, как звал когда-то. Теперь вы можете мне сказать, правда ли, что мистер Рочестер попросил вас стать его женой? Не смейтесь надо мной. Но я очень ясно помню, как он приходил сюда минут пять назад и сказал, что через месяц ваша с ним свадьба.
   – То же самое он сказал и мне, – ответила я.
   – Значит, правда! Вы ему верите? Вы дали согласие?
   – Да.
   Она посмотрела на меня в полном недоумении.
   – Вот уж никогда бы не подумала! Он ведь очень гордый. Все Рочестеры были горды, а его отец к тому же любил деньги. Да и его самого всегда называли расчетливым. Он намерен жениться на вас?
   – Так он мне сказал.
   Она оглядела меня с ног до головы. Ее глаза сказали мне, что не обнаружили никаких чар, которые могли бы объяснить тайну.
   – Это выше моего понимания! – продолжала она. – Но, несомненно, все так и есть, раз вы подтверждаете. Что из этого получится, я предсказать не берусь. Просто не знаю. Равенство в положении и состоянии в таких случаях имеет большое значение. А еще разница в возрасте! Целых двадцать лет! Он же почти в отцы вам годится!
   – О нет, миссис Фэрфакс! – воскликнула я, несколько задетая. – Ничего подобного! Никто, увидев нас вместе, этого даже не подумал бы. Мистер Рочестер выглядит совсем молодым, да и душой моложе, чем некоторые в двадцать пять лет.
   – Он правда женится на вас по любви? – спросила она.
   Ее холодность и скептичность так больно меня ранили, что на мои глаза навернулись слезы.
   – Мне грустно, что я вас огорчаю, – продолжала старушка, – но вы так молоды, так плохо знаете мужчин, что мне хотелось предостеречь вас. Как учит старинная пословица: «Не все то золото, что блестит». И я очень опасаюсь, как бы не вышло что-то совсем другое, чем мы с вами ожидаем.
   – Но почему? – спросила я. – Разве я так омерзительна? Разве мистер Рочестер не может питать ко мне подлинную нежность?
   – Да нет же! Выглядите вы достойно и очень похорошели в последнее время. И мистер Рочестер, вполне вероятно, очень к вам привязался. Я с самого начала замечала, что он относится к вам по-особому. Бывали минуты, когда подобное предпочтение тревожило меня, внушало желание остеречь вас, но мне не хотелось указать даже на возможность чего-то дурного. Я знала, что подобное предположение поразит вас или оскорбит. А вы были такой тактичной, скромной и благоразумной! И я надеялась, что вы сами сумеете защитить себя. Просто выразить не могу, что я пережила вчера ночью, когда искала вас по всему дому и не могла найти. И хозяина тоже. А потом, в полночь, увидела, как вы вернулись с ним.
   – Не стоит обсуждать это теперь, – нетерпеливо перебила я. – Достаточно того, что все хорошо.
   – Надеюсь, все будет хорошо до самого конца, – сказала она. – Но, поверьте, вы не можете быть излишне осторожной. Постарайтесь держать мистера Рочестера на расстоянии вытянутой руки, не полагайтесь не только на него, но и на себя. Джентльмены его положения не часто женятся на гувернантках.
   Во мне росла досада, но тут, к счастью, вбежала Адель.
   – Позвольте мне… позвольте мне поехать с вами в Милкот! – восклицала она. – Мистер Рочестер говорит «нет!». А ведь в новой карете так много места. Попросите его, чтобы он позволил мне поехать в Милкот.
   – Хорошо, Адель, – сказала я и поспешила выйти с ней, радуясь, что избавляюсь от мрачных наставлений.
   Карета была запряжена и как раз подъезжала к крыльцу, а мой патрон расхаживал по двору. За ним по пятам следовал Лоцман.
   – Адель ведь может поехать с нами, сэр? Не правда ли?
   – Я сказал ей «нет». Дети мне ни к чему! Только вы!
   – Пожалуйста, мистер Рочестер, позвольте ей поехать, будьте добры! Так лучше.
   – Вовсе нет. Она будет несносной помехой.
   В его голосе и взгляде было нетерпеливое раздражение. Я вновь ощутила холод предостережений миссис Фэрфакс, давящий груз ее сомнений – нечто неясное, неопределенное омрачало мои надежды. Чувство, что мне дана власть над ним, почти меня покинуло. И я привычно подчинилась ему без новых настояний. Однако, подсаживая меня в карету, он заглянул мне в лицо.
   – Что случилось? – спросил он. – Солнечное сияние погасло. Вы правда хотите, чтобы девочка поехала? Вы огорчитесь, если она останется?
   – Да, я предпочла бы, чтобы она поехала с нами, сэр.
   – Ну так беги надень шляпку, – приказал он Адели. – И молнией назад!
   Она выполнила его распоряжение со всей быстротой, на какую была способна.
   – В конце-то концов одно утро значит не так уж много, – заметил он, – раз совсем скоро я намерен сделать тебя своей: твои мысли, разговоры, общество станут моими на всю жизнь!
   Адель, оказавшись в карете, осыпала меня поцелуями в благодарность за мое заступничество и тотчас была пересажена в угол с другого бока от него. Теперь она лишь грустно поглядывала в мою сторону: столь грозное соседство заставило ее присмиреть – опасаясь новой перемены в его настроении, она не решалась даже шепотом сказать что-то, спросить о чем-нибудь.
   – Пусть она сядет рядом со мной, – сказала я умоляюще. – Она может обеспокоить вас, сэр, а здесь достаточно места.
   Он передал ее мне точно болонку.
   – Я все-таки отошлю ее в пансион, – объявил он, но уже с улыбкой.
   Адель поняла и спросила, должна ли она будет поехать туда sans mademoiselle? [60 - Без мадемуазель (фр.).]
   – Да, – ответил он. – Категорически sans mademoiselle, так как я собираюсь забрать мадемуазель на луну. Там я отыщу пещеру в какой-нибудь белой долине между вулканами, и мадемуазель будет жить в ней со мной, и только со мной.
   – Но ей же нечего будет есть. Она умрет с голоду, – задумчиво предположила Адель.
   – Утром и вечером я буду собирать для нее манну небесную. Лунные равнины и горные склоны, Адель, выбелены манной.
   – Но она замерзнет. Как она разожжет огонь?
   – Огонь вырывается из лунных гор. Когда она замерзнет, я унесу ее на вершину вулкана и положу на краю кратера.
   – Oh! Qu’elle y sera mal – peu confortable! [61 - Ой! Как же ей там будет плохо – совсем неудобно! (фр.)] И ведь ее одежда износится. Как она сможет купить новую?
   Мистер Рочестер притворился озадаченным.
   – Хм! – сказал он. – А что бы сделала ты, Адель? Напряги свой умишко, поищи ответа. Например, годится на платье белое или розовое облачко? А из радуги можно выкроить красивый шарф.
   – Нет, ей лучше остаться там, где она сейчас, – решила Адель после некоторого размышления. – И ведь ей станет скучно жить на луне только с вами. На месте мадемуазель я бы ни за что не согласилась поехать с вами туда.
   – А она согласилась. Она дала слово.
   – Но вы не сможете увезти ее туда. На луну нет дороги. Она же висит в воздухе. А вы летать не умеете, и мадемуазель тоже!
   – Адель, погляди вон на тот луг! – Мы уже выехали из ворот Тернфилда и, чуть покачиваясь, катили по ровной дороге к Милкоту. Гроза надежно прибила пыль к земле, дождь ровно освежил невысокие живые изгороди и величавые деревья – их умытая листва чаровала нежной зеленью. – Как-то поздно вечером, Адель, я шел по этому лугу. Было это недели две назад, вечером того дня, когда ты помогала мне сгребать сено под яблонями. Я устал, поработав граблями, и сел отдохнуть на ступеньку перелаза. Достал записную книжку, карандаш и начал писать о несчастье, постигшем меня очень давно, и о своей надежде, что настанут счастливые дни. Я писал очень быстро, хотя уже смеркалось, и тут что-то появилось на тропинке и остановилось в двух шагах от меня. Малюсенькое создание с покрывалом из паутинки на голове. Я поманил его к себе, и оно подошло к моему колену. Я ничего не говорил, и оно не говорило словами, но я читал по его глазам, а оно по моим. И вот каким был наш беззвучный разговор: оно сказало, что прислано из страны эльфов сделать меня счастливым и что оно – фея. Мне надо покинуть обычный мир ради уединенного места – например, луны. Тут она кивнула головкой на рог месяца, поднимавшегося над Хей-Хиллом. И рассказала мне о мраморной пещере в серебряной долине, где мы могли бы поселиться. Я сказал, что был бы рад отправиться туда, но напомнил – вот, как сейчас ты, – что у меня нет крыльев.
   «Ничего страшного, – сказала фея, – вот талисман, который уничтожит все трудности». И протянула мне красивое золотое кольцо. «Надень его, – сказала она, – на безымянный палец моей левой руки, и тогда я – твоя, а ты – мой, мы вместе покинем землю и создадим свои небеса вон там». И она опять показала на луну. Это кольцо, Адель, лежит у меня в кармане панталон в виде соверена, но я вскоре вновь превращу его в кольцо.
   – Но при чем тут мадемуазель? Мне про фею неинтересно. Вы же сказали, что возьмете на луну мадемуазель!
   – Мадемуазель – фея, – таинственно прошептал он, а я сказала ей, что он шутит, и она, в свою очередь, с истинно французским скептицизмом назвала мистера Рочестера «un vrai menteur» [62 - Настоящим выдумщиком (фр.).], заявив, что ни чуточки не поверила в его «Contes de fées» [63 - Волшебные сказки (фр.).] и вообще, «du reste, il n’y avait pas de fées et quand même il y en avait» [64 - На самом деле никаких фей не бывает, а если бы и были (фр.).], они, конечно бы, ему не являлись, не дарили бы никаких колец и не предлагали бы жить с ними на луне.
   Час, проведенный в Милкоте, оказался для меня очень нелегким. Мистер Рочестер приказал остановиться у склада шелковых тканей. И мне было приказано выбрать материи на полдюжины платьев. Для меня это было мучением. Я умоляла отложить… когда-нибудь потом… Нет! Непременно теперь же! Мольбы, произносимые энергичным шепотом, сократили их число до двух. Но он поклялся, что выберет сам. С тревогой я смотрела, как его взгляд скользит по разнообразию ярких расцветок. Выбор он остановил на блестящем шелке самого глубокого аметистового оттенка и великолепном розовом атласе. Вновь я настойчиво зашептала, что уж лучше бы он сразу купил мне платье из золота, а шляпку из серебра – надеть платье из этих тканей я не решусь никогда. С невероятным трудом – он был тверд как кремень – я убедила его взять взамен черный атлас и жемчужно-серый шелк.
   «Так уж и быть!» – сказал он. Но я у него еще буду соперничать красками с цветником.
   Как я обрадовалась, когда мне удалось увести его из этого склада, а потом и из ювелирной лавки! Чем больше он покупал для меня, тем жарче горели мои щеки от досады и унижения. Когда я наконец вновь оказалась в карете, возбужденная и совсем измученная, я внезапно вспомнила о том, о чем в вихре событий последних дней совершенно забыла, – о письме моего дяди Джона Эйра миссис Рид, о его намерении удочерить меня и сделать своей наследницей. «Каким облегчением, – подумала я, – было бы самое скромное состояние, лишь бы оно обеспечило мне независимость. Мысль, что мистер Рочестер когда-нибудь станет одевать меня, как куклу, невыносима: я не хочу быть второй Данаей, изо дня в день осыпаемой золотым дождем! Я напишу на Мадейру, как только поднимусь к себе, напишу дяде Джону о том, что выхожу замуж, и за кого. Если у меня будет надежда в грядущем принести мистеру Рочестеру приданое, мне будет легче терпеть, что он содержит меня сейчас». Почувствовав некоторое облегчение от этой мысли (которую я не преминула исполнить в тот же день), я вновь осмелилась встречаться взглядом с моим патроном и возлюбленным, чьи глаза упорно искали мои, пока я отводила их и отворачивала лицо. Он улыбнулся, и я подумала, что точно такой же улыбки в милостивом расположении духа мог бы султан удостоить рабыню, осыпая ее золотом и драгоценными камнями. Я крепко сжала руку, которая все время искала мою, и оттолкнула ее, побагровевшую от моего гневного пожатия.
   – К чему такой взгляд? – сказала я. – Если вы и дальше будете так смотреть, я до конца моих дней буду донашивать ловудские платья, в церковь отправлюсь в лиловом полотняном, а из серого шелка можете сшить себе халат, а также множество черных атласных жилетов вдобавок.
   Он засмеялся и потер руку.
   – Какой восторг видеть и слышать ее! – воскликнул он. – Какая находчивость! Какое остроумие! Я бы не променял эту маленькую английскую скромницу на весь сераль турецкого султана, на глаза газелей, фигуры гурий, и прочее, и прочее.
   Это восточное уподобление еще больше меня задело.
   – Я и на дюйм не стану заменять вам сераль, – заявила я, – а потому не приравнивайте меня к нему. Если вас манит что-то в таком роде, так немедля, сэр, отправляйтесь на стамбульские базары и накупите невольниц на часть суммы, которую как будто не находите на что употребить тут.
   – А что будете делать вы, Дженет, пока я буду выторговывать столько-то тонн пышной плоти и полный набор черных глаз?
   – Буду готовиться стать миссионершей, чтобы проповедовать свободу тем, кто порабощен, в том числе и обитательницам вашего гарема. Я добьюсь доступа туда и подниму мятеж. Вы, сэр, эдакий трехбунчужный паша, будете нами связаны во мгновение ока. И я, например, соглашусь освободить вас от уз не раньше, чем вы подпишете хартию вольностей, каких не даровал еще ни один тиран.
   – Я охотно предам себя вашему милосердию, Джен.
   – Я не найду в себе и капли милосердия, мистер Рочестер, если вы будете меня умолять о нем с таким выражением на лице. Этот ваш взгляд заверяет меня в том, что, какую бы хартию вы ни даровали под принуждением, едва получив свободу, вы тут же нарушите все ее условия.
   – Джен, Джен, чего вы, собственно, хотите? Боюсь, вы вынудите меня, кроме церковного обряда, согласиться еще и на заключение брачного контракта, потребовав, как вижу, особых условий. Так каких же?
   – Сэр, я хочу только душевного покоя. Меня не прельщает сокрушительное бремя обязательств. Помните, что вы говорили о Селине Варанс? О брильянтах и шелках, которые ей дарили? Но я отказываюсь быть вашей английской Селиной Варанс. Я останусь гувернанткой Адели, отрабатывая свой стол и кров и получая сверх того тридцать фунтов в год. Из этих денег я и буду сама пополнять свой гардероб. А от вас я не возьму ничего, кроме…
   – Чего же?
   – Вашего сердца. А если я взамен отдам вам свое, то мы будем квиты.
   – Ну, по природной хладнокровной дерзости и чистейшей врожденной гордости вам нет равных, – сказал он. Мы уже подъезжали к Тернфилду. – Не будет ли вам угодно пообедать со мной сегодня? – добавил он, когда ворота остались позади.
   – Нет, благодарю вас, сэр.
   – Осмелюсь спросить, за что же «нет, благодарю вас»?
   – Я никогда прежде не обедала с вами, сэр, и не вижу причин для этого, пока…
   – Пока что? Как вы любите недоговаривать!
   – Пока мне не останется другого выбора, сэр.
   – Вы опасаетесь, что я грызу кости наподобие людоеда или могильного беса, и поэтому вы не хотите разделить со мной трапезу?
   – Никаких предположений относительно этого я не строила, сэр. Но я хочу, чтобы еще месяц все оставалось по-прежнему.
   – Вы немедленно освободитесь от рабского положения гувернантки!
   – Вот как! Прошу прощения, сэр, и не подумаю! Я буду вести себя точно как прежде. Весь день не встречать вас, как я привыкла. Можете присылать за мной по вечерам, когда у вас будет настроение увидеть меня, и я приду. Но только тогда!
   – Мне необходимо покурить, Джен, или взять понюшку табака, чтобы найти хоть какое-то утешение – pour me donner une contenance [65 - Чтобы утешиться (фр.).], как сказала бы Адель. Увы, я не захватил с собой ни портсигара, ни табакерки! И вот что, – шепотом, – пока ваше время, маленькая тиранка, но скоро наступит мое, и когда я свяжу вас узами брака, то, фигурально выражаясь, повешу вас на цепочке – вот так. – Он прикоснулся к брелоку на часовой цепочке. – Да, «к груди я, малютка, тебя приколю, чтоб алмаз мой не потерялся», если вы помните Бернса.
   Это он договаривал, пока высаживал меня из кареты, а когда он отвернулся, чтобы спустить на землю Адель, я вошла в дом и укрылась у себя наверху.
   Вечером он не преминул призвать меня к себе. Однако я придумала для него занятие, так как решительно хотела избежать беседы тет-а-тет. Я не забыла его чудесного голоса, я знала, что он любит петь – как все хорошие певцы. Сама я никогда не пела, а играла недостаточно хорошо для его взыскательного слуха, зато очень любила слушать, если пение и музыка были хороши. Едва наступил романтичный час сумерек и за окном вечер начал развертывать синее звездное знамя, как я встала, открыла рояль и, заклиная его всеми святыми, попросила спеть мне. Он сказал, что я капризная колдунья и он предпочтет спеть как-нибудь в другой раз, но я заявила, что не хочу слушать никаких отговорок.
   Нравится ли мне его голос, осведомился он.
   – Очень! – Мне не нравилось потакать его тщеславию, но против обыкновения, под давлением обстоятельств, я решила пробудить и подкормить это тщеславие.
   – В таком случае, Джен, изволь аккомпанировать мне.
   – Хорошо, сэр. Я попробую.

   И я попробовала, но меня незамедлительно сняли с табурета и назвали «маленькой фальшивицей». Бесцеремонно устранив меня – чего я как раз и хотела, – он занял мое место и начал сам себе аккомпанировать (ведь играл он столь же хорошо, как и пел). Я ускользнула в оконную нишу, и пока я сидела там, глядя на неподвижные деревья и окутанную тьмой лужайку, бархатный голос пел вот какие слова:

     Навеки сердце покорив,
     Вошла в него любовь.
     Как лавы огненный прилив,
     Вскипает в жилах кровь.

     О, мука расставанья с ней!
     А встреча – как весна!
     И становился день темней,
     Коль медлила она.

     Я грезил, рай я обрету,
     Любимым став, любя.
     Лелеял дивную мечту
     И отдал ей себя.

     Но разделила пропасть нас,
     Пустыня без дорог.
     Сам разъяренный океан
     Сравниться б с ней не мог.

     Закон и Зло, Добро и Гнев
     Преградой стали нам.
     Но все опасности презрев,
     Путь отыскал я там.

     Знаменья презрел, презрел грех,
     Угрозам не внимал,
     Средь всех препон, средь всех помех
     Дорогу пролагал.

     Манила Радуга меня,
     Моих отрада дней,
     Дочь капель летнего дождя
     И солнечных лучей.

     Над мук и страха чернотой
     Ее сияет свет,
     И выйти я готов на бой
     Хоть с целым сонмом бед.

     Мне счастье высшее дано,
     И я готов платить,
     Коль все, что мной побеждено,
     Вернется отомстить.

     Пусть ненависть меня сразит
     И вечно будет гнать,
     Закон суровый не простит,
     Воспрянет Зло опять.

     Доверчиво любовь моя
     Скрепила наш союз,
     Лобзанье нежное даря,
     Залог священных уз.

     Моя любовь клянется ведь,
     Мне руку дав свою,
     Со мною жить и умереть,
     Любя, как я люблю.

   Он встал и направился ко мне. Я увидела, что его лицо полно огня, соколиные глаза сверкают, каждая черта дышит нежностью и страстью. На миг меня охватила робость, но я взяла себя в руки. Нет, я не хотела ни трогательных изъяснений, ни смелого натиска, а мне угрожало и то, и другое. Необходимо было приготовить оборонительное оружие. Я облизнула губы и, когда он был совсем рядом, спросила с негодованием:
   На ком он намерен жениться?
   Странный вопрос из уст его обожаемой Джен.
   Неужели? А я так считала этот вопрос самым естественным и необходимым. Он ведь упомянул, что его будущая жена умрет с ним. Откуда такая языческая мысль? Я во всяком случае не имею ни малейшего намерения умирать с ним, он может не сомневаться!
   О, его единственным желанием, единственным молением было, чтобы я жила для него. Смерть не для подобных мне.
   Вовсе нет. У меня не меньше права умереть, чем у него, когда придет мой час. Но я намереваюсь дождаться этого часа, а не приблизить его, взойдя на костер, как супруга какого-нибудь индийского раджи.
   Не прощу ли я его за такую эгоистическую мысль, не закреплю ли прощение миротворческим поцелуем?
   Нет, прошу извинить меня.
   Тут я услышала, как меня объявили «твердокаменной малюткой» с добавлением, что «любая другая женщина растаяла бы, услышав такую хвалебную песнь в ее честь».
   Я заверила его, что от природы очень тверда – настоящий кремень, как он будет часто убеждаться. К тому же до истечения ближайших четырех недель я намерена показать ему все разнообразные колючие стороны моего характера – пусть он до конца разберется, какую сделку заключает, пока еще не поздно от нее отказаться.
   Может быть, я помолчу и попробую разговаривать разумно?
   Я помолчу, если он хочет, ну а в остальном льщу себя мыслью, что я и сейчас разговариваю вполне разумно.
   Он позлился, поворчал, поиронизировал. «Очень хорошо, – думала я, – бесись и язви, сколько душе угодно, но я убеждена, что держаться с тобой следует именно так. Ты мне нравишься больше, чем способны выразить слова, но я не поддамся сладкой сентиментальности и этой пикировкой не подпущу тебя к краю пропасти, а кроме того, парируя твои выпады, сохраню между нами расстояние, наилучшее для нашей взаимной пользы».
   Мало-помалу я довела его почти до исступления, а когда он оскорбленно отошел в дальний конец гостиной, встала и со словами «спокойной ночи, сэр», произнесенными моим обычным почтительным тоном, выскользнула в боковую дверь и была такова.
   Такой системы поведения я придерживалась весь испытательный срок с совершеннейшим успехом. Он, правда, сердился и не скупился на резкости, но я видела, что тем не менее все это было очень ему по вкусу и что покорность овечки и чувствительность голубки хотя и польстили бы его деспотизму, однако угодили бы его здравому смыслу, удовлетворили бы его проницательность и даже пришлись бы ему по нраву куда меньше.
   В присутствии кого-либо еще я, как и прежде, была очень почтительна и молчалива, так как всякое иное поведение выглядело бы неуместным, и только во время наших ежевечерних встреч я все время ему перечила и ставила препоны. Он продолжал посылать за мной, едва часы били семь, однако, когда я являлась перед ним, с его уст уже не срывались медовые обращения вроде «любовь моя» или «милая». Самыми мягкими моими обозначениями были «наглый котенок», «злокозненный эльф», «нечисть», «оборотень» и тому подобное.
   Вместо ласковых взглядов меня теперь дарили гримасами, пожатие руки сменилось щипками повыше локтя, а вместо поцелуя в щеку меня больно дергали за ухо. Тем лучше: эти гневные знаки внимания я решительно предпочитала любым выражениям нежности. Миссис Фэрфакс, как я замечала, весьма одобряла мое поведение и перестала тревожиться за меня, а потому я не сомневалась, что поступаю правильно. Мистер Рочестер утверждал, что я совсем его замучила, и грозил страшно отомстить мне за мои выходки, едва истечет назначенный срок – а ожидать этого оставалось совсем недолго. Я тайком посмеивалась над его угрозами. «Мне удается держать тебя в узде сейчас, – размышляла я, – и не сомневаюсь, что я сумею преуспеть в этом и дальше. Если одно оружие утратит силу, придумаем другое».
   Тем не менее я взяла на себя нелегкую задачу. Как часто мне хотелось не дразнить его, а радостно ему уступить. Мой будущий муж стал для меня всем миром и даже более – почти моей надеждой на небесное блаженство. Он встал между мной и религиозными помыслами почти так же, как тень луны заслоняет солнце от людских глаз в часы полуденного затмения. В те дни я не видела Бога, но лишь Его создание, сотворив из него себе кумира.

Глава XXV

   Месяц ухаживания подошел к концу, его последние часы были на счету. Нельзя было отсрочить наступление приближающегося дня – дня свадьбы, и все приготовления к нему завершились. Во всяком случае мне больше делать было нечего. Мои дорожные сундуки, упакованные, запертые и перевязанные веревками, стояли у стены моей комнатки. Завтра в этот час они будут уже далеко на пути в Лондон, как и я (с соизволения Божьего)… то есть не я, а некая Джен Рочестер, с которой я пока еще не была знакома. Оставалось только прибить карточки с адресом – вот они, четыре квадратика на комоде. Мистер Рочестер собственноручно написал на каждой адрес: «Миссис Рочестер, гостиница…, Лондон». Я никак не могла заставить себя прибить их – или поручить это кому-нибудь еще. Миссис Рочестер! Ее пока не существовало, и родиться она должна была завтра где-то после восьми часов утра. Нет, я подожду, пока не буду убеждена в ее появлении на свет, и вот тогда помечу этот багаж ее именем. Достаточно и того, что вон из того гардероба напротив туалетного столика якобы принадлежащая ей одежда уже изгнала мое черное суконное ловудское платье и соломенную шляпку. Ведь не моим был этот подвенечный наряд – жемчужного цвета платье и воздушная фата, узурпировавшие вешалку. Я закрыла дверцы гардероба, чтобы не видеть скрытое в нем чужое колдовское облачение, которое в этот вечерний час (девять часов), казалось, призрачно мерцало в сумраке моей спальни. «Пребудь сама с собой, белая греза, – сказала я мысленно. – Меня снедает лихорадочный жар, я слышу шум ветра и выйду подставить ему лицо».
   Мое лихорадочное состояние объяснялось не только суетой приготовлений, не только предвкушением великой перемены – новой жизни, которая должна была начаться на следующий день. Без сомнения, оба эти обстоятельства содействовали снедавшему меня беспокойству, которое в тот поздний час погнало меня в ночную тьму. Но была третья причина, более властная, чем они.
   Меня угнетала неясная тревога. Произошло нечто непонятное, но никто ничего не видел, никто, кроме меня, не ведал о том, что случилось накануне ночью. Мистера Рочестера не было дома – он еще и сейчас не вернулся, – дела призвали его в небольшое принадлежащее ему имение милях в тридцати от Тернфилда. Хоть включало оно всего две-три фермы, но ему было необходимо самому побывать там до отъезда из Англии. И теперь я ожидала его возвращения, чтобы облегчить свое смятение и найти у него ответ на загадку, которая поставила меня в тупик. Подождите его и вы, читатель, а когда я открою ему мою тайну, узнаете ее и вы.
   Я пошла в плодовый сад, надеясь укрыться в нем от сильного южного ветра, который дул весь день, не принеся, однако, ни капли дождя. С приближением ночи он не только не затих, но как будто удвоил свой натиск и вой. Деревья гнулись в одну сторону, часами не разгибаясь, не расправляя веток, такой была сила, клонившая их густые кроны к северу; по небу, клубясь, неслись тучи, и ни разу голубое небо не улыбнулось этому июльскому дню.
   С каким-то необузданным восторгом бежала я перед ветром, и гремящий воздушный поток словно развеивал мою тревогу. Спустившись по лавровой аллее, я остановилась перед рассеченным каштаном. Он стоял черный, опаленный, расколотый ствол жутко зиял. Его половины не разделились до конца – мощный комель и крепкие корни удерживали их вместе, но разъединение погубило их – живительный сок уже не струился, могучие сучья справа и слева были мертвы, и, конечно, зимние бури повалят если не обе, то, уж во всяком случае, одну половину. Однако пока они еще как бы составляли единое дерево – и, погубленное, оно продолжало стоять.
   – Вы поступаете правильно, держась друг за друга, – сказала я, будто эти великаны-близнецы были живыми и могли меня слышать. – Наверное, хотя вы выглядите сокрушенными, обожженными, обугленными, в вас еще теплится жизнь, питаемая прочной связью с верными, трудолюбивыми корнями. Больше вы никогда не оденетесь зеленой листвой, птицы больше не станут вить гнезда и рассыпать безыскусственные трели на ваших ветвях. Ваше время радостей и любви миновало, но вы не одиноки: у каждого из вас есть друг, соболезнующий ему в его несчастье.
   Пока я смотрела вверх на них, вдруг в узком клине неба между ними на миг проглянула луна – ее диск был кроваво-красен и полузакрыт: казалось, она бросила на меня один растерянный, отчаявшийся взгляд и тотчас вновь погребла себя в глубине тучи. На мгновение ветер около Тернфилда стих: но откуда-то издали, из-за рощ и ручьев, донеслись дикие скорбные стенания. Слушать их было невыносимо, и я опять побежала.
   И бродила по саду, собирая яблоки, усеивавшие траву у стволов. Затем занялась тем, что отделила спелые от неспелых, унесла их в дом и спрятала в кладовой. Оттуда я отправилась в библиотеку проверить, растоплен ли камин – ведь в такой бурный, пусть и летний вечер мистера Рочестера, когда он вернется, обрадует уютный огонь. Да, камин уже затопили, и он хорошо разгорелся. Я придвинула его кресло поближе, подкатила к нему столик, опустила шторы и распорядилась, чтобы принесли свечи – их оставалось только зажечь. Закончив эти приготовления, я по-прежнему не находила себе места и чувствовала, что не могу оставаться в доме. Небольшие часы в библиотеке и старинные напольные в прихожей одновременно пробили десять.
   «Как поздно! – подумала я. – Надо побежать к воротам. Временами светит луна, и я без труда разгляжу дорогу. Наверное, он вот-вот приедет, и встретить его там значит хоть немного сократить томительное ожидание».
   В огромных деревьях, осенявших ворота, ревел ветер, но дорога, насколько она была видна и вправо, и влево, была пустынна, и лишь порой, когда выглядывала луна, по ней бежали тени туч, однако, кроме них, на всем ее длинном, белеющем в темноте протяжении ничто не двигалось.
   Пока я смотрела, детские слезы затуманили мне глаза – слезы разочарования и нетерпения. Устыдившись, я утерла их. Но все стояла там. Луна затворилась в своей небесной обители, плотно задернула занавески густых туч. Стало совсем темно. Ветер захлестал каплями дождя.
   – Почему он не едет! Почему он не едет! – восклицала я вне себя от дурных предчувствий, рождаемых фантазией.
   Я ждала, что он приедет еще перед чаем, а теперь темно, что могло его задержать? Несчастный случай? Опять я вспомнила о том, что произошло прошлой ночью. И истолковала это как предзнаменование беды. Я боялась, что мои надежды слишком прекрасны, чтобы сбыться, что последний месяц я купалась в чрезмерном блаженстве, что солнце моего счастья уже миновало зенит и теперь надо ожидать заката.
   «В дом я вернуться не могу, – думала я. – Не могу сидеть у камина, пока он во власти такого ветра и дождя. Лучше устать телом, чем истомиться сердцем. Пойду вперед, ему навстречу».
   И я зашагала по дороге – очень быстро, но пройти мне пришлось немного. Не миновала я и четверти мили, как послышался конский топот, и я увидела несущегося галопом всадника. Рядом с ним бежала собака. Прочь зловещие предчувствия! Это он! Он верхом на Месруре, сопровождаемый Лоцманом. Он увидел меня, потому что луна как раз выплыла на середину окутанной дымкой синей поляны, посылая на землю смутные лучи. Он снял шляпу и замахал над головой. Я припустилась к нему бегом.
   – Ну вот! – воскликнул он, нагибаясь в седле и протягивая руку. – Ты не можешь жить без меня, это очевидно. Поставь ногу на мой сапог, дай мне обе свои руки и прыгай!
   Я подчинилась. Радость придала мне ловкости, и я очутилась на спине коня перед ним. Меня приветствовал горячий поцелуй, сдобренный маленькой толикой хвастливого торжества, с которым я кое-как смирилась. Он умерил свои восторги и спросил:
   – Но что случилось, Дженет? Почему ты вышла встретить меня в такой час? Произошло что-то дурное?
   – Нет, но мне казалось, что вы никогда не вернетесь. И нестерпимо было ждать в доме, особенно в такой ветер и дождь.
   – Ветер и дождь, это верно! Да с тебя течет вода, как с русалки. Закутайся в мой плащ, Джен, мне кажется, у тебя жар.
   Твоя щека и пальцы просто обжигают! Так ответь же, что-нибудь случилось?
   – Сейчас ничего. Я не боюсь и не чувствую себя несчастной.
   – Но, значит, раньше чувствовала?
   – И очень. Я потом расскажу вам, сэр, и, наверное, вы только посмеетесь над моими страхами.
   – Я буду от души смеяться над тобой, когда кончится завтрашний день. А пока не смею. Мой приз еще не завоеван. Последний месяц ты ведь была скользкой точно угорь и колючей как дикая роза! Я не мог протянуть палец и не уколоться. А теперь я словно держу в объятиях заблудившуюся овечку. Ты отбилась от стада, ища своего пастуха, правда, Джен?
   – Мне были нужны вы, но не торжествуйте. Мы приехали. Спустите меня на землю.
   Он ссадил меня с коня. Джон увел Месрура, а мистер Рочестер, войдя следом за мной в прихожую, велел мне поскорее переодеться во что-нибудь сухое и тогда спуститься к нему в библиотеку. А когда я побежала к лестнице, остановил меня и потребовал обещания, что я потороплюсь. И я поторопилась: через пять минут я уже вошла в библиотеку, куда ему подали ужин.
   – Сядь, Джен, и составь мне компанию. С соизволения Божьего, теперь, если не считать завтрака, тебе очень долго не придется есть в Тернфилд-Холле.
   Я села возле него, но сказала, что есть не могу.
   – Потому что ты думаешь о предстоящем тебе путешествии, Джен? Мысль о Лондоне отбивает у тебя аппетит?
   – Сейчас, сэр, я не заглядываю в будущее и едва понимаю собственные мысли. Все в жизни кажется призрачным.
   – Кроме меня! Я достаточно весом. Вот потрогай и убедись сама.
   – Вы, сэр, фантом! Вы всего лишь сон – даже больше, чем все остальное.
   Он, смеясь, протянул руку.
   – Это сон? – спросил он, поднося ладонь к самым моим глазам. Кисть у него была округленной, мускулистой и сильной, как и вся рука.
   – Да, хотя я прикасаюсь к ней, это все-таки сон, – ответила я, отводя ее от лица. – Сэр, вы кончили ужин?
   – Да, Джен.
   Я позвонила и распорядилась, чтобы унесли поднос. Когда мы вновь остались одни, я помешала в камине, а потом села на скамеечку у ног моего патрона.
   – Скоро полночь, – сказала я.
   – Верно. Но вспомни, Джен, ты обещала бдеть со мной в ночь перед моей свадьбой.
   – Да. И я сдержу обещание – во всяком случае на час-другой. У меня нет ни малейшего желания лечь спать.
   – Ты закончила все приготовления?
   – Да, все.
   – И я тоже, – сказал он. – Уладил все дела, и завтра мы покинем Тернфилд через полчаса после того, как вернемся из церкви.
   – Очень хорошо, сэр.
   – С какой странной улыбкой, Джен, ты произнесла эти слова – «очень хорошо»! Какой румянец пылает на твоих щеках, и как необычно блестят твои глаза! Ты здорова?
   – Мне кажется, что да.
   – Кажется! В чем дело? Скажи мне, что ты чувствуешь?
   – Не могу, сэр. Никакие слова не выразят то, что я чувствую. Мне бы хотелось, чтобы этот час никогда не кончался. Кто знает, какую судьбу принесет следующий?
   – Это меланхолия, Джен. Ты либо чересчур взволнована, либо переутомлена.
   – А вы, сэр, чувствуете себя спокойным и счастливым?
   – Спокойным? Нет. Но счастливым – до самой глубины сердца.
   Я подняла глаза, чтобы увидеть свидетельства счастья на его лице: оно пылало.
   – Доверься мне, Джен, – сказал он. – Избавь свой дух от тяготеющей над ним тяжести, поделись ею со мной. Чего ты страшишься? Что я не окажусь хорошим мужем?
   – Такая мысль мне даже в голову не приходила.
   – Тебя пугает новая сфера, в которую ты вступаешь, новая жизнь, которую ты начинаешь?
   – Нет.
   – Ты ставишь меня в тупик, Джен. Твое лицо, этот тон, такой грустный и вызывающий, заставляют меня недоумевать и страдать. Объясни же!
   – Ну так слушайте, сэр! Вчера вы не ночевали дома.
   – Да, конечно, и ты некоторое время назад намекнула, что в мое отсутствие что-то произошло. Вероятно, что-то незначительное, но тем не менее ты расстроена. Может быть, миссис Фэрфакс сказала что-то? Или ты случайно услышала болтовню слуг? Твое чувствительное уважение к себе получило рану?
   – Нет, сэр. – Часы начали отбивать двенадцать, и я подождала, пока серебряный звон не замер, как и хриплые удары, доносившиеся из прихожей, а затем продолжала: – Вчера я весь день была очень занята и чувствовала себя очень счастливой в этих хлопотах, потому что меня, хотя вы как будто считаете иначе, вовсе не преследуют страхи перед новой сферой и прочим. Для меня чудо – надежда на то, что я буду жить с вами, потому что я люблю вас. Нет, сэр, не надо сейчас нежностей, не мешайте мне говорить. Вчера я всей душой уповала на Провидение и верила, что все складывается прекрасно и для вас, и для меня. День был солнечный, если помните, безветрие и ясное небо сулили вам безопасность и легкую поездку. После чая я немного погуляла по двору, думая о вас, и в воображении видела вас так близко, что почти не замечала вашего отсутствия. Я думала о жизни, ожидающей меня впереди: вашей жизни, сэр, более богатой и волнующей, чем моя, – настолько, насколько океан глубже ручья, несущего в него свои воды по прямому песчаному руслу. Я спрашивала себя, почему моралисты называют этот мир юдолью скорби – для меня он цвел будто роза. На закате воздух похолодел, небо заволокли облака. Я вернулась в дом, и Софи позвала меня наверх поглядеть на мое подвенечное платье, которое как раз доставили, и под ним в коробке я нашла ваш подарок, за который с княжеской щедростью вы послали в Лондон, решив, я полагаю, обманом заставить меня принять подарок не менее дорогой, чем драгоценности, от которых я отказалась. Разворачивая ее, я улыбалась и думала о том, как буду поддразнивать вас за ваши аристократические вкусы и ваши усилия облечь вашу невесту-плебейку в наряд герцогини. Думала, как покажу вам полосу простых кружев, которую собственноручно приготовила, чтобы покрыть свою плебейскую голову, как спрошу, не считаете ли вы, что такая фата больше пойдет невесте, которая не принесет своему мужу ни состояния, ни красоты, ни родственных связей. И ясно увидела выражение вашего лица, услышала ваши нетерпеливые республиканские ответы, ваше надменное утверждение, что вы не ищете пополнить ваше богатство или возвыситься в обществе, женившись на кошельке или титуле.
   – Ты видишь меня насквозь, колдунья! – перебил мистер Рочестер. – Но что еще ты усмотрела в фате, кроме вышивки? Яд или кинжал? Иначе почему теперь у тебя такой опечаленный вид?
   – Нет-нет, сэр! Кроме тонкости и изукрашенности ткани, я обнаружила только гордость Фэрфакса Рочестера, а она меня не испугала, так как я уже свыклась с этим демоном. Но, сэр, когда стало смеркаться, поднялся ветер, хотя вчера вечером он дул иначе, чем сегодня: не завывал дико, а «стонал угрюмо» – звук куда более жуткий. Я так жалела, что вас не было дома. Я вошла сюда, и при виде пустого кресла и темного камина у меня похолодело сердце. И когда я легла, то не могла уснуть: меня терзало тревожное волнение. А буря все усиливалась, и моим ушам почудилось, что она заглушает иной тоскливый звук, раздававшийся то ли в стенах дома, то ли снаружи – вначале я не могла решить. Но он повторялся – неясный, но страдальческий – всякий раз, когда ветер на миг стихал. В конце концов мне пришло в голову, что где-то вдалеке воет собака. Я была рада, когда вой оборвался. И заснула, но и над моими снами тяготела темная бурная ночь. Оставалось в них и мое стремление быть с вами, только омраченное сознанием, что нас разделила непреодолимая преграда. На протяжении первого сна я шла и шла по неведомой извилистой дороге, меня окружал непроницаемый мрак, дождь хлестал по моему лицу. Я несла ребенка, совсем еще младенца, слишком маленького и слишком слабого, чтобы идти самому. Он дрожал от озноба в моих оледенелых руках и жалобно плакал у самого моего уха. Мне казалось, сэр, что вы на той же дороге где-то далеко впереди меня, и я напрягала все силы, тщась нагнать вас, вновь и вновь пыталась произнести ваше имя, умолять, чтобы вы меня подождали, но двигалась я с трудом, а мой голос замирал, не выговорив ни слова. Вы же, я чувствовала, с каждой минутой все удалялись и удалялись.
   – И эти сны продолжают угнетать тебя, Джен, теперь, когда я рядом? Испуганная пичужка! Забудь примерещившееся горе и думай только о счастье наяву! Ты говоришь, что любишь меня, Дженет. Я помню твои слова, и ты не можешь их отрицать. Эти слова не замерли у тебя на губах. Я услышал их, ясные и тихие, – мысль, быть может, слишком заветная, но сладостная, будто музыка: «для меня чудо – надежда на то, что я буду жить с тобой, Эдвард, потому что я люблю тебя». Ты любишь меня, Джен? Повтори!
   – Да, сэр, всем сердцем.
   – Странно! – сказал он после минутного молчания. – Эта фраза пронзила мою грудь болью. Почему? Мне кажется, причина в том, что ты произнесла ее с религиозным пылом. И твой устремленный на меня взгляд исполнен веры, искренности, преданности. Это слишком! Будто ко мне приблизился ангел. Погляди на меня с вызовом, Джен, как ты умеешь смотреть! Улыбнись одной из своих непонятных, застенчивых, дразнящих улыбок. Скажи, что ненавидишь меня, подтрунивай надо мной, язви меня – делай что хочешь, но только не наполняй мое сердце грустью: я предпочел бы рассердиться, лишь бы не впустить в него печаль.
   – Я буду подтрунивать и язвить, сколько вам захочется, когда завершу свой рассказ. Но выслушайте меня до конца.
   – Я полагал, Джен, что ты рассказала мне все. Я думал, что нашел причину твоей меланхолии в сонных грезах.
   Я покачала головой.
   – Как! Что-то еще? Не верю, что это может быть нечто важное. Заранее заверяю тебя в моем скептицизме. Так что же дальше?
   Какое-то беспокойство в его голосе, нетерпение, прячущее тревогу, удивили меня, однако я продолжила свой рассказ:
   – Мне приснился еще один сон, сэр. В нем Тернфилд-Холл превратился в руины, приют летучих мышей и сов. Мне чудилось, что от великолепного фасада осталась только передняя стена, очень высокая и еле держащаяся. В лучах луны я бродила по заросшим бурьяном развалинам позади нее, натыкаясь то на мраморный камин, то на обломок лепного карниза. И опять я несла на руках завернутого в шаль неизвестного младенца. Как ни устали мои руки, как ни мешал мне он идти, положить его где-нибудь мне было воспрещено. Мне надлежало нести его. Вдали на дороге раздался конский топот: я знала, что это вы, что вы отправляетесь на много лет в далекий край. С отчаянной опасной быстротой я начала карабкаться на единственную стену, чтобы сверху увидеть вас в последний раз. Камни срывались под моими ступнями, я хваталась за плети плюща, а они ломались. Ребенок в ужасе цеплялся за мою шею, чуть меня не задушил. Наконец я оказалась на верху стены и увидела вас – пятнышко на белой дороге, уменьшающееся с каждой секундой. Налетел такой сильный порыв ветра, что я не устояла на ногах и присела на выступ, положив перепуганного младенца себе на колени. Вы скрылись за поворотом дороги, я наклонилась, чтобы посмотреть вам вслед, стена обрушилась, меня тряхнуло, младенец скатился с моих колен, я потеряла равновесие, упала и проснулась.
   – Ну теперь-то, Джен, уже все?
   – Предисловие, сэр. Сам рассказ еще впереди. Проснувшись, я открыла глаза, и их что-то ослепило. Я подумала: «А! Восходит солнце!» Но ошиблась. Глаза мне ослепил всего лишь огонек свечи. Я решила, что ко мне вошла Софи. Свеча стояла на туалетном столике, а дверцы гардероба, в котором я повесила подвенечное платье и фату, были распахнуты. Я услышала шорох в той стороне и спросила: «Софи, что вы тут делаете?» Ответа не было, но от гардероба отошла неясная фигура.
   Ее рука взяла свечу и поднесла ее к платью на вешалке. «Софи! Софи!» – снова окликнула я. Ответом вновь было молчание. Я села на кровати, наклонилась вперед, почувствовала удивление, потом недоумение, и вдруг кровь похолодела в моих жилах. Мистер Рочестер, это была не Софи, это была не Лия, не миссис Фэрфакс, это была не… – Да, я была уверена тогда и уверена сейчас – это даже не была загадочная Грейс Пул.
   – Конечно же, это была либо та, либо другая, либо третья, – перебил мой патрон.
   – Нет, сэр. Уверяю вас, что нет. Фигура, стоявшая передо мной, ни разу не попадалась мне на глаза в Тернфилд-Холле до этого часа. Рост, все очертания были мне незнакомы.
   – Опиши ее, Джен.
   – Мне кажется, сэр, это была женщина высокая, широкоплечая, с густыми черными волосами, падавшими ей на спину. Я не поняла, во что она была одета. Что-то белое, прямое, но что это было – платье, простыня или саван, я не знаю.
   – Ты видела ее лицо?
   – Сначала нет. Но затем она взяла в руки мою фату, долго на нее смотрела, а потом накинула себе на голову и повернулась к зеркалу. Тут я увидела в темном овале стекла четкое отражение лица.
   – Каким оно было?
   – Страшным, ужасным… Ах, сэр, я никогда еще не видела ничего подобного! Багровое лицо, свирепое лицо! Как мне хотелось бы забыть блуждающие налитые кровью глаза, черную опухлость черт!
   – Привидения, Джен, обычно бывают бледными.
   – Это было скорее лиловым. Вздутые темные губы, лоб в складках, крутые дуги черных бровей над красными глазами. Сказать вам, кого оно мне напомнило?
   – Я слушаю.
   – Призрачное германское чудовище – вампира, сэр.
   – А! Так что же оно сделало?
   – Сэр, оно сняло мою фату со своей уродливой головы, разорвало пополам и, бросив обрывки на пол, растоптало их.
   – А потом?
   – Отдернуло гардину и выглянуло наружу. Возможно, оно заметило приближение зари, потому что взяло свечу и направилось к двери. У кровати оно остановилось, злобные глаза уставились на меня… Женщина поднесла свечу к моему лицу и задула под самыми моими глазами. Я успела увидеть наклоненное над собой ее багрово-синее лицо и потеряла сознание – во второй раз за всю мою жизнь я лишилась чувств от ужаса.
   – Кто был с тобой, когда ты пришла в себя?
   – Никого, сэр. Но в окна светило солнце. Я встала, умыла лицо, смочила волосы на висках и выпила стакан воды. Убедившись, что я не больна, а только ослабела, я решила, что никому, кроме вас, не расскажу об этом видении. Теперь, сэр, откройте мне, кто эта женщина?
   – Порождение слишком разгоряченной фантазии. Тут сомнений быть не может. Мне придется поберечь тебя, мое сокровище. Такие нервы не созданы для грубого с ними обхождения.
   – Сэр, поверьте, мои нервы тут ни при чем. Это была явь. Все, о чем я рассказала, произошло на самом деле.
   – А твои предыдущие сны, они тоже были явью? Тернфилд-Холл лежит в развалинах? Я разлучен с тобой непреодолимыми препятствиями? Я покидаю тебя без единой слезы, без поцелуя, без единого слова?
   – Пока нет.
   – О, значит, я намерен поступить так в недалеком будущем? Но уже зарождается день, который соединит нас нерушимыми узами. А тогда, ручаюсь тебе, эти бредовые ужасы не повторятся.
   – Бредовые ужасы, сэр! Если бы я могла поверить! А теперь желала бы еще сильнее, так как даже вы не можете объяснить мне тайну этого жуткого видения.
   – Раз я не могу, Джен, значит, оно лишь сонная химера.
   – Но, сэр, именно это я и сказала себе, когда проснулась утром. А когда я обвела взглядом комнату, чтобы при свете солнца найти утешение и ободрение в привычности каждого предмета, то на ковре… я увидела неопровержимое доказательство неверности такого объяснения – фату, разорванную пополам по всей длине.
   Я почувствовала, как мистер Рочестер вздрогнул. Он порывисто обнял меня.
   – Благодарение Богу! – воскликнул он. – Если и правда к тебе прошлой ночью забралось какое-то воплощение зла, то уничтожена была лишь фата! Только подумать, что могло бы произойти!
   Он перевел дух и так крепко обнял меня, что я не могла вздохнуть. После минуты-другой молчания он продолжал уже веселым тоном:
   – Теперь, Дженет, я все тебе объясню. Это был наполовину сон, наполовину явь. Не сомневаюсь, к тебе в комнату действительно заходила женщина, и это была… ну конечно же, Грейс Пул. Ты сама называешь ее странной. И у тебя есть на то полное право: что она сделала со мной? Что с Мейсоном? В полусне ты увидела ее, наблюдала ее поведение, но в лихорадочном, почти бредовом состоянии тебе померещился жуткий облик, не схожий с ее подлинной внешностью. Длинные растрепанные волосы, распухшее черное лицо, рост, широкие плечи были плодом воображения, результатом кошмара. То, что фата была в злобе разорвана, – это правда, и поступок в ее духе. Понимаю, ты спросишь, почему я держу в своем доме такую женщину. В годовщину нашей свадьбы я объясню тебе это, но не теперь. Ты удовлетворена, Джен? Согласна с моим объяснением тайны?
   Я подумала и пришла к выводу, что другого объяснения нет. Удовлетворена же я не была, но не хотела расстраивать его и притворилась. Впрочем, на душе у меня и правда стало легче, а потому я ответила ему спокойной улыбкой. После чего – уже давно шел второй час – я приготовилась уйти.
   – Софи ведь спит с Аделью в детской? – спросил он, когда я зажгла свою свечу.
   – Да, сэр.
   – И в кроватке Адели достанет места для тебя. Раздели ее с ней до утра, Джен. Вполне понятно, что случившееся взбудоражило твои нервы, а потому я предпочту, чтобы ты не спала в одиночестве. Обещай, что ляжешь в детской.
   – С радостью, сэр.
   – И хорошенько заприте дверь изнутри. Разбуди Софи, когда поднимешься туда, попроси, чтобы она подняла тебя завтра пораньше. Тебе ведь нужно одеться и позавтракать до восьми. И больше никаких мрачных мыслей! Прогони докучные тревоги, Дженет. Разве ты не слышишь, как нежно теперь шепчет ветер? И дождь больше не стучит в окна. Погляди-ка, – он приподнял штору, – какая чудесная ночь!
   Да! Половина небосвода совсем очистилась от туч – ветер теперь переменился, дул с запада, – и они длинными посеребренными волнами уносились на восток. Мирно лила свой свет луна.
   – Что же, – сказал мистер Рочестер, глядя на меня. – Как теперь чувствует себя моя Дженет?
   – Ночь безмятежна, сэр, и я тоже.
   – И тебе не будут сегодня сниться разлуки и несчастья, а только счастливая любовь и священные узы.
   Предсказание это сбылось лишь наполовину: несчастья мне не снились, но и радости тоже. Попросту говоря, я так и не заснула. Обняв малютку Адель, я берегла ее детский сон – такой спокойный, такой мирный, такой невинный – и ждала наступления дня. Моя душа бодрствовала, и я встала вместе с солнцем. Помню, как прильнула ко мне Адель, когда я хотела приподняться, помню, как я поцеловала ее, разжимая обвившие мою шею маленькие руки. Какое-то странное чувство вдруг заставило меня заплакать, и я поспешила уйти, опасаясь, как бы мои всхлипывания не нарушили ее по-прежнему крепкий сон. Она казалась символом моей прошлой жизни, а тот, грозный, но обожаемый, кого мне предстояло встретить, когда я оденусь для него, знаменовал мой неведомый будущий день.

Глава XXVI

   Софи пришла в семь, чтобы одеть меня, и занималась этим очень долго – столь долго, что мистер Рочестер, видимо, потеряв терпение из-за такого промедления, прислал справиться, почему я не спускаюсь. Она как раз прикалывала брошью к моим волосам фату (полосу простых кружев, которой все-таки пришлось обойтись), и я тут же вырвалась из ее рук.
   – Погодите! – вскричала она по-французски. – Посмотрите же на себя в зеркало – вы ни разу к нему не повернулись!
   Поэтому я повернулась у двери – и увидела фигуру в подвенечном наряде под фатой, настолько не похожую на меня, что она показалась мне незнакомой.
   – Джен! – позвал голос, и я поспешила вниз.
   Мистер Рочестер встретил меня у подножия лестницы.
   – Копуша! – сказал он. – Я сгораю от нетерпения, а ты так медлишь!
   Он повел меня в столовую, внимательно оглядел с ног до головы, объявил, что я «прекрасна, как лилия», и не только гордость его жизни, но и радость его глаз, а затем, добавив, что дает мне десять минут на завтрак, позвонил. Явился лакей – один из новых нанятых им слуг.
   – Джон закладывает карету?
   – Да, сэр.
   – Багаж снесли вниз?
   – Сейчас сносят, сэр.
   – Пойдите в церковь, посмотрите, там ли мистер Вуд (священник) и причетник, а потом вернитесь и доложите мне.
   Церковь, как известно читателю, находилась почти сразу за воротами, и лакей вернулся очень скоро.
   – Мистер Вуд в ризнице, сэр. Надевает облачение.
   – А карета?
   – Запрягают лошадей.
   – Мы не поедем в ней в церковь, но к тому времени, когда мы вернемся, она должна быть готова, весь багаж погружен, привязан, а кучер на козлах.
   – Слушаю, сэр.
   – Джен, ты готова?
   Я встала. Не было ни шаферов, ни подружек невесты, ни родственников. Не надо было ни ждать их, ни готовиться к церемонии – никого, кроме мистера Рочестера и меня. В прихожей стояла миссис Фэрфакс. Когда мы проходили мимо, мне очень хотелось поговорить с ней, но мою руку сжимали железные тиски, меня увлекали вперед даже быстрее, чем я могла идти, и один взгляд на лицо мистера Рочестера сказал, что он не потерпит ни секунды промедления ни по какой причине. Не знаю, выглядел ли так когда-нибудь другой жених – столь сосредоточенным на единственной цели, столь полным неумолимой решимости, в чьих глазах под таким гранитным лбом пылал бы такой огонь.
   Не знаю, был ли день ясным или пасмурным. По дороге я не смотрела ни на небо, ни на землю, мои глаза и мое сердце сосредотачивались на мистере Рочестере. Я жаждала увидеть то невидимое, на которое он словно бы устремлял гневный и яростный взгляд. Я жаждала постигнуть мысли, которые он, казалось, хранил, с которыми, казалось, вел борьбу.
   У церковной калитки он остановился, вдруг заметив, что я совсем запыхалась.
   – Я жесток с моей любовью? – сказал он. – Постоим немного. Обопрись на мою руку, Джен.
   Теперь передо мной словно вновь встает маленькая серая обитель Божья. Над колокольней вьется грач, а за ней алеет утреннее небо. Я помню и еще кое-что: зеленеющие могильные холмики. В моей памяти живут и двое незнакомцев, бродящие между ними, читая надписи на кое-где сохранившихся обомшелых надгробиях. Запомнились они мне потому, что, едва увидев нас, скрылись за углом церкви – чтобы, как я предположила, войти в нее через боковую дверь и присутствовать на церемонии. Мистер Рочестер их не заметил, так как вглядывался в мое лицо, видимо, внезапно побелевшее. Во всяком случае я почувствовала, как увлажнился мой лоб, как похолодели щеки и губы. Когда я оправилась, что не потребовало много времени, он бережно повел меня по дорожке к паперти.
   Мы вошли в скромный маленький храм. У невысокого аналоя нас уже ожидал священник в белом стихаре. Причетник стоял возле него. Царила глубокая тишина: лишь в дальнем углу маячили две тени. Я не ошиблась: незнакомцы проскользнули в церковь раньше нас и теперь стояли спиной к нам у семейного склепа Рочестеров, глядя сквозь ограду на потемневший мрамор гробницы, где коленопреклоненный ангел охранял останки Дамера де Рочестера, павшего при Марстон-Муре в дни войны Парламента против короля, и Элизабет, его супруги.
   Мы заняли свое место у алтарной ограды. Услышав позади осторожные шаги, я оглянулась. Один из незнакомцев, несомненно, джентльмен, шел по проходу. Служба началась. Было объяснено, во имя чего заключаются браки, а затем священник сделал шаг вперед и, слегка наклонившись в сторону мистера Рочестера, продолжал:
   – Прошу и заклинаю вас обоих (как вам придется ответствовать в грозный Судный день, когда откроют и тайны всех сердец), если кому-то из вас известно препятствие, воспрещающее вам вступить в законный брак, объявить о нем незамедлительно, ибо все те, кто соединяется иначе, чем дозволяет Слово Божье, не получают Божьего благословения на свой союз и он недействителен в глазах Закона.
   Он замолчал, как того требовал обычай. Был ли случай, когда пауза после этого предупреждения нарушалась бы? Вероятно, ни разу за сотню лет. И священник, даже не поднявший глаз от требника, лишь перевел дух и, протянув руку к мистеру Рочестеру, уже приготовился спросить: «Берешь ли ты в жены эту женщину?», как вдруг совсем близко чей-то голос ясно и громко произнес:
   – Обряд не может быть продолжен. Я заявляю о наличии препятствия.
   Священник посмотрел на говорившего и онемел. Как и причетник. Мистер Рочестер покачнулся, будто у него под ногами содрогнулась земля, но выпрямился и, не повернув головы, глядя прямо перед собой, сказал:
   – Продолжайте.
   После того как он произнес это слово глубоким низким басом, воцарилась мертвая тишина. Затем мистер Вуд сказал:
   – Я не могу продолжать, не раньше, чем будет рассмотрено это возражение и доказано, верно оно или ложно.
   – Обряд не будет продолжен, – вновь раздался голос позади нас. – Я могу неопровержимо доказать свои слова: заключение этого брака невозможно из-за непреодолимого препятствия.
   Мистер Рочестер услышал, но и бровью не повел. Он стоял упрямо и неподвижно и только взял меня за руку. Каким горячим и сильным было это пожатие! Его бледный твердый, широкий лоб казался высеченным из мрамора, и как сверкали глаза под этим лбом – застывшие, настороженные и яростные!
   Мистер Вуд, казалось, растерялся.
   – Но какое препятствие? – осведомился он. – Быть может, это лишь недоразумение и достаточно будет тех или иных объяснений?
   – Едва ли! – последовал ответ. – Я назвал его непреодолимым и отвечаю за свои слова.
   Незнакомец подошел к алтарной ограде и оперся на нее, а затем продолжал, произнося каждое слово четко, спокойно, неумолимо, но негромко:
   – Оно заключается в существовании предыдущего брака. У мистера Рочестера есть жена.
   Мои нервы содрогнулись от этого тихого утверждения, как не содрогались ни от какого удара грома. Моя кровь отозвалась на их скрытую сокрушительность, как не отзывалась ни на мороз, ни на огонь. Но я держала себя в руках, и мне не угрожал обморок. Я посмотрела на мистера Рочестера, заставила его посмотреть на меня. Его лицо преобразилось в бескровный гранит, глаза были и блестящими, и кремневыми. Он не поспешил с отрицаниями. Казалось, он просто бросает вызов всему и вся. Молча, не улыбаясь, словно бы даже не признавая во мне человеческой сущности, он только обвил рукой мою талию и привлек меня к себе.
   – Кто вы? – спросил он незнакомца.
   – Моя фамилия Бригс, я нотариус, … – стрит, Лондон.
   – И вы готовы снабдить меня какой-то женой?
   – Я готов напомнить вам о вашей супруге, сэр, которую таковой признает закон, если вы ее не признаете.
   – Будьте любезны, ознакомьте меня с ее именем, происхождением, местом проживания.
   – Разумеется! – Мистер Бригс невозмутимо достал из кармана официального вида документ и начал читать официальным же, чуть гнусавым голосом: – Я утверждаю и могу доказать, что двадцатого октября такого-то года (дата пятнадцатилетней давности) Эдвард Фэрфакс Рочестер, владелец Тернфилд-Холла в графстве… и имения Ферндин в ***шире, Англия, вступил в брак с моей сестрой Бертой Антуанеттой Мейсон, дочерью Джонаса Мейсона, негоцианта, и Антуанетты, его супруги, креолки, в… церкви в Спаниш-Тауне, Ямайка. Запись об этом браке имеется в книге записей этой церкви, копия каковой находится у меня. Подписано: Ричард Мейсон.
   – Если это подлинный документ, он доказывает лишь то, что я был женат, но не то, что женщина, именуемая в нем моей женой, еще жива.
   – Три месяца назад она была жива, – возразил нотариус.
   – Откуда вы знаете?
   – У меня есть свидетель, чьи показания, сэр, даже вы не сумеете опровергнуть.
   – Предъявите его… или убирайтесь к черту!
   – Прежде я предъявлю его. Он здесь. Мистер Мейсон, будьте так добры, подойдите сюда.
   Услышав это имя, мистер Рочестер скрипнул зубами, и по его телу пробежала судорожная дрожь. Он так крепко прижимал меня к себе, что я ощутила эту конвульсию гнева или отчаяния. Теперь приблизился второй незнакомец, до этой минуты остававшийся в темном углу. Из-за плеча нотариуса выглянуло бледное лицо… Да, это был мистер Мейсон. Мистер Рочестер повернулся и обратил на него свирепый взгляд. Как я не раз упоминала, глаза у него были черными, но теперь в их глубине появился желтый… нет, кровавый блеск, а его лицо залила краска – смуглые щеки, мраморный лоб заалели, будто от вырвавшейся из сердца лавы. И он сделал движение – вскинул сильную руку. Он мог бы ударить Мейсона, свалить его на церковные плиты, вышибить кулаком дух из его тела, но Мейсон отпрянул и вскрикнул тоненьким голосом:
   – О Господи!
   Презрение остудило мистера Рочестера. Его гнев угас, словно на него дохнул полярный холод. И он спросил только:
   – Так что же скажешь ты?
   С побелевших губ мистера Мейсона сорвался невнятный звук.
   – Дьявол! Или ты не способен ответить громко? Я снова тебя спрашиваю: что скажешь ты?
   – Сэр… сэр, – перебил священник, – не забывайте, вы в храме Божьем! – Повернувшись к мистеру Мейсону, он спросил мягко: – Вам известно, сэр, жива супруга этого джентльмена или нет?
   – Смелей! – подбодрил нотариус. – Говорите же!
   – Она живет сейчас в Тернфилд-Холле, – сказал Мейсон уже тверже. – Я видел ее там в апреле. Я ее брат.
   – В Тернфилд-Холле! – воскликнул священник. – Не может быть! Я, сэр, живу здесь много лет и никогда не слышал о миссис Рочестер в Тернфилд-Холле.
   Я увидела, как губы мистера Рочестера изогнулись в угрюмой улыбке, и он пробормотал:
   – Да, черт побери! Я позаботился, чтобы о ней не услышал никто! И уж во всяком случае под этим именем.
   Он задумался на несколько минут, затем принял решение и объявил его:
   – Достаточно! Все разъяснится разом, точно вылетающая из ружья пуля. Вуд, закройте требник и снимите облачение! Джон Грин (это было сказано причетнику), уходите из церкви: свадьбы сегодня не будет.
   Тот подчинился, а мистер Рочестер продолжал твердо, с какой-то отчаянной беззаботностью:
   – Двоеженство – безобразное слово. Однако я намеревался стать двоеженцем, но судьба меня перехитрила или Провидение остановило. Пожалуй, последнее. В эту минуту я недалеко ушел от самого дьявола и, как сказал бы мне мой пастырь вот здесь, несомненно, заслуживаю суровейшей Божьей кары, даже быть вверженным в геенну, в огонь неугасимый. Господа, мой план рухнул. Нотариус и его клиент сказали правду. Я вступил в брак, и женщина, с которой я связал себя брачными узами, еще жива! Вы сказали, Вуд, что никогда не слышали о миссис Рочестер в доме вон там. Но, полагаю, вам не раз доводилось слышать о таинственной сумасшедшей, которую держат там под замком. Одни шептали, что она незаконнорожденная дочь моего отца, моя сводная сестра, другие считали ее моей брошенной любовницей… Так узнайте теперь, что она – моя жена, с которой я сочетался браком пятнадцать лет назад, Берта Мейсон по имени. Сестра вот этого решительного субъекта, чьи трясущиеся руки и побелевшие щеки свидетельствуют, насколько храбрым может быть сердце мужчины. Ободрись, Дик! Тебе нечего меня бояться. Я ведь скорее подниму руку на женщину, чем на тебя… Берта Мейсон сумасшедшая и происходит из семьи, в которой сумасшествие было наследственным – идиоты и умалишенные в каждом поколении. Ее мать, креолка, была не только сумасшедшей, но вдобавок еще и пьяницей! Как я узнал после того, как стал мужем ее дочери. Они сумели хорошо сохранить семейную тайну до той поры. Берта, как положено послушной дочери, последовала примеру своей родительницы и в том, и в другом. Я получил пленительную подругу жизни – чистую, благоразумную, скромную, – вы можете вообразить, каким счастливейшим человеком я был! Но к чему дальнейшие объяснения? Бригс, Вуд, Мейсон, приглашаю вас всех к себе в дом нанести визит пациентке миссис Грейс Пул – моей жене! Вы увидите, на ком меня обманом женили, и сами решите, было ли у меня право разорвать узы и попытаться обрести утешение в близости с по меньшей мере человеческой душой. Эта девушка, – продолжал он, взглянув на меня, – знала об этом гнусном секрете, Вуд, не больше, чем вы. Она полагала, будто все честно и законно. Ей и не снилось, что ее старается поймать в ловушку лжебрака злополучный негодяй, уже неразрывно связанный с порочной, сумасшедшей, потерявшей человеческий облик законной женой! Идемте же, все вы! Следуйте за мной!
   Все еще крепко меня держа, он вышел из церкви. Те трое – за нами. У подъезда мы увидели карету.
   – Поставьте ее назад в сарай, Джон, – невозмутимо приказал мистер Рочестер. – Она сегодня не понадобится.
   В прихожей нам навстречу вышли миссис Фэрфакс, Адель, Софи и Лия.
   – Кругом марш! – вскричал мистер Рочестер. – Поберегите ваши поздравления! Кому они нужны? Во всяком случае не мне. Они запоздали на пятнадцать лет.
   Он прошел мимо них к лестнице, все еще держа меня за руку, и кивнул нашим спутникам, чтобы они следовали за ним. Мы поднялись на второй этаж, прошли по галерее и поднялись на третий, где мистер Рочестер отпер низенькую черную дверь и впустил нас в увешанную гобеленами комнату с большой кроватью под пологом и резным шифоньером.
   – Тебе это место хорошо известно, Мейсон, – сказал наш проводник. – Ведь она здесь ударила тебя ножом и искусала.
   Он откинул гобелен над внутренней дверью и отпер ее. За ней оказалось помещение без окон, где огонь горел в камине, защищенном высокой и крепкой решеткой. С потолка на цепи свисала лампа. Грейс Пул, нагибаясь над огнем, видимо, подогревала что-то в котелке. В глубокой тени в дальнем конце помещения металось взад и вперед какое-то существо. Был ли это зверь или человек, решить с первого взгляда оказалось невозможным. Двигалось оно словно бы на четырех конечностях, лязгало зубами и рычало, точно какой-то чудовищный волк. Однако на нем была одежда. Грива спутанных темных с проседью волос скрывала его голову вместе с мордой… или лицом.
   – Доброе утро, миссис Пул, – сказал мистер Рочестер. – Как вы? И как сегодня ваша подопечная?
   – Ничего, сэр. Нынче мы поспокойнее, благодарю вас, – ответила Грейс, аккуратно подвешивая кипящий котелок на крюк в камине. – Рычать рычим, но особо не бросаемся.
   Злобный вопль, казалось, опровергнул этот благоприятный отзыв. Одетая гиена поднялась на задние лапы и осталась стоять так, оказавшись очень высокой.
   – Сэр, она вас увидела! – воскликнула Грейс. – Вам бы лучше уйти.
   – Всего минуту-другую, Грейс! Всего минуту-другую.
   – Только поберегитесь, сэр. Богом молю, поберегитесь!
   Безумная завыла. Она отбросила с лица всклокоченные пряди и бросила дикий взгляд на вошедших. Я тотчас узнала это багрово-лиловое лицо, эти распухшие черты. Миссис Пул шагнула вперед.
   – Посторонитесь! – сказал мистер Рочестер, отстраняя ее. – Полагаю, ножа у нее на этот раз нет? А я настороже.
   – Никогда нельзя знать, чего она припрятала, сэр. До того хитрая, что просто уму непостижимо.
   – Нам лучше уйти, – прошептал мистер Мейсон.
   – Убирайся к черту! – рекомендовал ему его зять.
   – Берегитесь! – крикнула Грейс.
   Трое джентльменов дружно попятились. Мистер Рочестер толкнул меня себе за спину. Сумасшедшая прыгнула и схватила его за горло, стремясь вцепиться зубами ему в щеку. Они начали бороться. Она была крупного сложения, почти одного роста с мужем, а к тому же дородна. И силы у нее были почти мужские: раза два ей чуть не удалось его задушить, как ни был силен он сам. Конечно, он мог бы оглушить ее хорошо рассчитанным ударом, но он не бил, а только боролся. Наконец ему удалось зажать ее руки. Грейс Пул протянула ему веревку, и он связал их за спиной. Другой веревкой, тоже бывшей наготове, он примотал ее к креслу. Все это происходило под свирепейшие завывания и судорожные попытки вырваться. Затем мистер Рочестер обернулся к зрителям с улыбкой одновременно и ядовитой, и скорбной.
   – Вот моя жена, – сказал он. – Таковы супружеские объятия, какие меня ожидают до конца наших дней, таковы нежные слова, ласкающие мой слух в часы досуга. А вот то, что я жаждал обрести! – Он положил руку мне на плечо. – Эту юную девушку, которая стоит так спокойно и грустно перед пастью ада и смотрит невозмутимо на неистовства демона. Она пленила меня, как отдохновение после этого неуемного и сокрушающего бешенства. Вуд и Бригс! Оцените разницу! Сравните эти ясные очи с теми налитыми кровью глазами, это лицо с той уродливой маской, это легкое изящество с той грузностью и тогда судите меня, служитель Бога и служитель Закона! Но помните: каким судом судите, таким будете судимы! А теперь уходите! Мне нужно запереть мое сокровище.
   Мы вышли все вместе. Мистер Рочестер задержался, отдавая какие-то распоряжения Грейс Пул. Когда мы спускались по лестнице, нотариус обратился ко мне со словами:
   – Вы, сударыня, ни в чем не повинны. Ваш дядя обрадуется, узнав это, если он еще будет жив, когда мистер Мейсон вернется на Мадейру.
   – Мой дядя? Но как же? Вы его знаете?
   – С ним знаком мистер Мейсон. Мистер Эйр уже давно был представителем его торгового дома на Мадейре. Возвращаясь на Ямайку, мистер Мейсон для поправления здоровья задержался на Мадейре и волей случая оказался в гостях у вашего дядюшки, когда пришло ваше письмо с извещением о вашем предстоящем браке с мистером Рочестером. Мистер Эйр сообщил об этом своему гостю, так как знал, что мой нынешний клиент знаком с джентльменом, носящим эту фамилию. Мистер Мейсон, как вы можете себе представить, был поражен и удручен подобной новостью и рассказал о действительном состоянии дел. Ваш дядюшка, как мне ни жаль, сейчас прикован к одру болезни, и почти нет надежды, что он поправится, так как его болезнь – общий упадок сил – достигла уже роковой стадии. Он не мог сам поспешить в Англию, чтобы спасти вас из ловушки, в которую вы попали, и умолял мистера Мейсона безотлагательно принять меры, чтобы воспрепятствовать этому лжебраку. И рекомендовал ему для помощи меня. Я приложил все старания и счастлив – как, несомненно, и вы, – что успел вовремя. Не будь я совершенно уверен, что ваш дядюшка скончается прежде, чем вы доберетесь до Мадейры, я рекомендовал бы вам отправиться туда с мистером Мейсоном. Но при данном положении вещей, мне кажется, вам лучше остаться в Англии, пока вы не получите вести от мистера Эйра или о нем. Надо ли нам еще для чего-либо задерживаться здесь? – осведомился он у мистера Мейсона.
   – Да-да! Поторопимся! – последовал испуганный ответ, и, не дожидаясь возможности проститься с мистером Рочестером, они покинули дом.
   Священник задержался, чтобы обменяться несколькими фразами со своим надменным прихожанином, то ли пеняя ему, то ли увещевая, а затем, исполнив свой долг, он тоже удалился.
   Я услышала, как он уходит, стоя возле полуоткрытой двери моей комнаты, куда я поднялась, едва дом затих; я закрыла дверь, задвинула задвижку, чтобы никто не мог войти, и начала… нет, не рыдать, не скорбеть – я пока еще сохраняла некоторое спокойствие, – но снимать с себя свадебный наряд, а затем надела суконное платье, которое накануне сбросила, полагая, что навсегда. Потом села, испытывая утомление и большую слабость. Я положила руки на стол, и моя голова склонилась на них. И тут я начала думать. До этой минуты я только слышала, видела, двигалась – шла, куда меня вели или тащили, – следила, как одно открытие стремительно сменялось другим, одно признание громоздилось на другое, но теперь я начала думать.
   Утро было тихим, если не считать нескольких минут в помещении сумасшедшей. В церкви все происходило тихо – не было ни взрывов страсти, ни громких пререканий, ни споров, ни взаимных обвинений, ни слез, ни рыданий. Было произнесено несколько слов; спокойно объявлено препятствие к заключению брака; несколько суровых кратких вопросов были заданы мистером Рочестером; получены ответы и объяснения; представлены доказательства. Мой патрон открыто признал их верность; затем было предъявлено живое подтверждение; посторонние удалились, и все осталось позади.
   Я, как обычно, находилась в своей комнате – совсем одна, и словно бы ничто не переменилось: ничто меня не сразило, не уничтожило, не искалечило. И все же куда исчезла вчерашняя Джен Эйр? Куда делась ее жизнь? Ее упования?
   Джен Эйр, еще недавно пылкая, исполненная надежд, почти новобрачная, вновь стала холодной одинокой девушкой, чья жизнь была лишена красок, а будущее сулило унылую безрадостность. В разгар лета выпал рождественский снег; декабрьская вьюга замела июль; ледяная корка покрыла спелые яблоки; сугробы погребли расцветшие розы; луга и поля укрыл холодный белый саван; дороги, еще вчера вившиеся среди цветущих живых изгородей, сегодня оказались скрыты под нетоптаным снегом, а рощи, лишь двенадцать часов назад зеленеющие и душистые, будто тропические леса, теперь стояли оголенные, суровые и белые, как сосновые боры в зимней Норвегии. Все мои надежды погибли, уничтоженные тайным роком, подобным тому, который однажды ночью поразил всех первенцев в земле Египетской. Я смотрела на свои заветные мечты, вчера такие сияющие и прекрасные – теперь они превратились в окостеневшие, холодные, посинелые трупы, которые уже никогда не воскреснут. Я смотрела на свою любовь, на чувство, отданное моему патрону, им сотворенное, – она дрожала у меня в сердце будто больной младенец в колыбели. Недуг и страдание поразили ее, но она не могла искать исцеления в объятиях мистера Рочестера, не могла согреться на его груди. О, никогда, никогда больше не сможет она воззвать к нему, ибо вера разрушена, доверие уничтожено! Мистер Рочестер перестал быть для меня тем, чем был прежде. Он оказался не таким, каким я его считала. Я не приписывала ему порочности, не обвиняла его в том, что он меня предал, но его образ утратил незапятнанность, и мне следовало бежать от него – вот это я понимала твердо. Когда… как… куда – этого я еще не знала, но не сомневалась, что он сам поторопит меня покинуть Тернфилд. Ведь он не мог питать ко мне истинного чувства. Это был лишь каприз страсти – и только. Раз ей положен предел, я уже не нужна ему. Теперь мне следует опасаться даже встречи с ним.
   Мой вид должен быть ему ненавистен. О, как слепы были мои глаза! Как безвольно мое поведение!
   Теперь мои глаза были закрыты и заслонены: казалось, вокруг меня плещутся волны мрака, и мысли кружили темным неясным хороводом. Отрекшись от себя, расслабившись, я без малейших усилий словно положила себя в сухое русло великой реки. Я слышала, как в дальних горах забушевал поток, почувствовала приближение его бешеных вод, но у меня не было воли встать, не было сил бежать, я лежала в полузабытьи, желая одного: умереть. Лишь одна мысль еще трепетала во мне, словно жизнь, – мысль о Боге, и из нее родилась непроизнесенная молитва. Слова псалма бились в моем лишенном света сознании, будто требуя, чтобы я прошептала их, но и на это не было сил.
   «Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет».
   Да, она была близка, а так как я не вознесла мольбы к Небесам отвратить ее, не сложила ладони, не преклонила колени, не шевельнула губами – она нахлынула. Тяжелой волной поток обрушился на меня. Вся прожитая жизнь, моя погибшая любовь, мои утраченные надежды, моя получившая смертельный удар вера взметнулись надо мной одним угрюмым кипящим валом. Этот горький час невозможно описать. Поистине, как взывал псалмопевец: «воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать; вошел в глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня».

Глава XXVII

   Прошли часы, я подняла голову, посмотрела вокруг и увидела, что западное солнце пишет золотом на стене знаки заката. И спросила:
   – Что мне делать?
   Однако ответ моего сознания: «Покинь Тернфилд немедля» последовал так незамедлительно, был таким страшным, что я затворила слух и сказала, что пока такие слова для меня невыносимы. «Что я уже не невеста Эдварда Рочестера – это наименьшая часть моего горя, – заявила я. – Что я очнулась от дивных грез и убедилась в их лживости и тщете – ужасно, но этот ужас я могу стерпеть и возобладать над собой. Однако то, что я должна расстаться с ним незамедлительно, бесповоротно, навсегда, – нет, это нестерпимо! Я не могу!»
   Тут какой-то внутренний голос возразил, что нет – могу, предсказал, что я это сделаю. Я боролась с собственным решением, хотела быть слабой, чтобы избежать начертанного для меня страшного пути новых страданий. И Совесть превратилась в тирана, взяла Страсть за горло, насмешливо сказала ей, что пока она лишь окунула пальчик изящной ножки в грязь, и поклялась неумолимой рукой погрузить ее в бездонную пучину мук.
   «Так пусть меня вырвут отсюда! – вскричала я. – Пусть кто-то поможет мне!»
   «Нет, ты сама вырвешь себя отсюда, никто тебе не поможет. Ты сама выколешь свой правый глаз, сама отсечешь себе правую руку: твое сердце будет жертвой, а ты – жрецом, готовым заколоть ее!»
   Я вскочила, ужаснувшись одиночества, в котором таился такой беспощадный судия, тишины, в которой звучал такой грозный голос. Когда я выпрямилась, голова у меня закружилась, и я поняла, что мне вот-вот станет дурно от лихорадочного волнения и телесной слабости – в этот день я не съела ни кусочка, не выпила ни глотка. Ведь завтрак я оставила нетронутым. И сердце у меня странно сжалось – я вдруг сообразила, что все долгое время, пока я оставалась в своей комнате взаперти, ко мне не постучали спросить, как я себя чувствую, или передать приглашение спуститься в гостиную. Даже маленькая Адель не поскреблась в дверь, даже миссис Фэрфакс не вспомнила обо мне.
   – Друзья всегда забывают тех, к кому судьба немилостива, – пробормотала я, отодвигая задвижку и открывая дверь. Я споткнулась обо что-то – голова у меня все еще кружилась, в глазах темнело, ноги плохо слушались. Я не сумела сохранить равновесие и упала – но не на пол. Меня поддержала протянутая рука. Я подняла глаза: меня поддержал мистер Рочестер, который сидел в кресле у моего порога.
   – Наконец ты вышла! – сказал он. – Я долго ждал тебя и все время прислушивался, но не услышал ни единого шороха, ни единого рыдания. Еще пять минут этой мертвой тишины – и я взломал бы замок точно грабитель. Так ты бежишь меня? Запираешься и горюешь совсем одна? Я предпочел бы, чтобы ты вышла и осыпала меня жгучими упреками. У тебя страстная натура. Я ждал вспышки. Был готов к потокам жарких слез, но хотел, чтобы пролиты они были на моей груди. Теперь же они оросили бесчувственный пол или твой намокший носовой платок. Впрочем, я ошибаюсь – ты вовсе не плакала! Я вижу побелевшие щеки и померкшие глаза, но никаких следов, оставленных слезами. Так, значит, твое сердце плакало кровью? Как, Джен! Ни слова упрека? Ни ожесточения, ни стремления уязвить побольнее? Ничего, что ранило бы чувства или возбудило гнев? Ты тихо сидишь, как я посадил тебя, и смотришь на меня усталым безразличным взглядом. Джен, я не хотел нанести тебе такой раны. Будь у человека единственная овечка, которая была бы дорога ему точно дочь, ела бы его хлеб, пила бы из его чашки, покоилась бы у него на груди, а он по роковой случайности, сам того не зная, зарезал бы ее, то он не мог бы сильнее оплакивать свою кровавую ошибку, чем я оплакиваю мою. Простишь ли ты меня когда-нибудь?
   Читатель! Я его простила в ту же секунду. В его глазах было такое глубокое раскаяние, такое искреннее сожаление в его тоне, такое мужество в поведении! А главное, такая неизменная любовь в его лице и выражении! Я простила ему все. Но не словами, не открыто, а лишь в глубине сердца.
   – Ты знаешь, что я негодяй, Джен? – печально спросил он затем, полагаю, сбитый с толку моим молчанием и покорностью, хотя причиной их была только телесная слабость.
   – Да, сэр.
   – Ну, так скажи мне это, без обиняков и гневно. Не щади меня!
   – Не могу. Я измучена и дурно себя чувствую. Мне надо выпить воды.
   Он испустил судорожный вздох, подхватил меня на руки и унес вниз. Сначала я не поняла, в какой комнате оказалась: моему утомленному зрению все представлялось подернутым туманом. Вскоре я ощутила живительное тепло огня, ведь у себя в комнате я совсем оледенела, словно была зима, а не лето. Он поднес вино к моим губам, я отпила, и мне полегчало. Потом я съела что-то, предложенное им, и вскоре пришла в себя. Я была в библиотеке, сидела в его кресле, он стоял рядом. «Если бы я могла сейчас уйти из жизни без особых страданий, для меня это было бы лучше всего, – подумала я. – Тогда бы мне не пришлось сделать усилие, чтобы порвать узы, связующие мое сердце с сердцем мистера Рочестера. Видимо, я должна расстаться с ним. Я не хочу расставаться с ним, я не могу расстаться с ним».
   – Как ты себя чувствуешь теперь, Джен?
   – Гораздо лучше, сэр. Скоро слабость пройдет совсем.
   – Выпей еще вина, Джен.
   Я выпила. Тогда он поставил рюмку на столик, встал передо мной и устремил на меня пристальный взгляд. Но внезапно отвернулся с невнятным восклицанием, полным какой-то неясной страсти. Стремительно прошелся по комнате, нагнулся, словно собираясь меня поцеловать, но, помня, что ласки теперь запретны, я отвернулась и оттолкнула его.
   – Как! Почему? – воскликнул он. – А! Понимаю. Ты не хочешь целовать мужа Берты Мейсон? Считаешь, что мои руки заняты, мои объятия принадлежат другой?
   – Во всяком случае для меня в них нет места, сэр, как и права на них.
   – Почему, Джен? Я избавлю тебя от необходимости говорить и отвечу за тебя: потому что у меня уже есть жена, ответила бы ты. Я угадал?
   – Да.
   – Если ты правда так думаешь, то у тебя странное мнение обо мне. Значит, ты считаешь меня коварным распутником, низким презренным соблазнителем, который изображал бескорыстную любовь, чтобы завлечь тебя в заранее расставленные силки, лишить чести, отнять у тебя самоуважение? Как ты ответишь на это? Вижу, ты ничего не можешь сказать. Во-первых, ты еще слишком слаба и свои силы тратишь на то, чтобы дышать; во-вторых, ты еще не свыклась с мыслью, что должна обвинять и обличать меня; к тому же, если ты начнешь говорить, откроются шлюзы слез и они неудержимо хлынут из твоих глаз. А ты не хочешь бранить, упрекать, устраивать сцену и думаешь о том, как поступить, считая разговоры бесполезными. Я тебя знаю, и я настороже!
   – Сэр, у меня нет намерения поступать во вред вам, – сказала я, и дрожь в моем голосе предупредила меня, что продолжать не стоит.
   – Да, с вашей точки зрения, но с моей – вы замышляете погубить меня. Вы только-только не сказали прямо, что я женатый человек, и вы намерены чураться меня как женатого человека, держаться от меня подальше. Вот, например, сейчас вы отказались поцеловать меня. Вы намерены стать совершенно чужой мне, жить под этим кровом только в качестве гувернантки Адели. И если я скажу вам хоть одно дружеское слово, если вновь в вас проснется дружеское чувство ко мне, вы подумаете: «Этот человек чуть было не сделал меня своей любовницей, с ним я должна быть ледяной и каменной», и превратитесь соответственно в камень и лед.
   Я заставила свой голос звучать ясно и твердо:
   – Все вокруг меня изменилось, сэр, и я должна измениться сама, в этом сомнения нет, но избежать колебаний, постоянной борьбы с воспоминаниями, тягостных соприкосновений можно лишь одним способом… Адели нужна новая гувернантка, сэр.
   – О, Адель отправится в пансион, я это уже устроил, и я не намерен терзать тебя соприкосновениями с Тернфилд-Холлом, с жуткими воспоминаниями об этом проклятом месте, этом шатре Ахана, этом спесивом склепе, хвастающем перед простором небес жутью живых мертвецов, об этом тесном каменном аде, единственный подлинный демон которого много хуже легиона воображаемых! Джен, ты не останешься здесь, как не останусь и я. Моей роковой ошибкой было оставить тебя в Тернфилд-Холле, хотя я ни на миг не забывал, какие призраки в нем обитают. Еще не зная тебя, я распорядился, чтобы от тебя скрыли наложенное на него проклятие – просто из опасения, что Адель останется без гувернантки, если та узнает, рядом с кем ей предстоит жить, а мои планы не позволяли мне поселить сумасшедшую где-либо еще, хотя у меня есть старинный дом в маленькой усадьбе Ферндин, еще более уединенный, куда я мог бы водворить ее с полной надежностью, если бы мысль о нездоровом расположении дома, спрятанного в сердце леса, не заставила бы мою совесть восстать против помещения ее туда. Вероятно, сырые стены вскоре избавили бы меня от нее, но каждому злодею – свое злодейство, а мое не допускает скрытого убийства даже тех, кого я ненавижу.
   Он продолжал:
   – Однако скрывать от тебя присутствие рядом сумасшедшей было равносильно тому, чтобы завернуть ребенка с головой в плащ и положить в тени анчара: близость этого демона дышит ядом и всегда дышала. Но я закрою Тернфилд-Холл, забью гвоздями парадную дверь, заколочу досками окна нижнего этажа и буду платить миссис Пул двести фунтов в год, чтобы она жила здесь с моей женой, как ты называешь эту мерзкую ведьму. Грейс на многое согласится за деньги, а общество ей составит ее сын, надзиратель Гримсбайского приюта для умалишенных, и будет помогать ей во время припадков, когда сидящий в моей жене бес подталкивает ее поджигать ночью кровати со спящими, ранить людей ножом, грызть их и так далее…
   – Сэр, – перебила я его, – вы безжалостны к этой несчастной, вы говорите о ней с ненавистью, со мстительным отвращением. Это жестоко. Она ведь не виновата в своем безумии.
   – Джен, любимая моя крошка (я буду называть тебя так, потому что это чистая правда), ты не знаешь, о чем говоришь. Вновь ты судишь обо мне неверно. Я ненавижу ее не потому, что она безумна. Будь ты безумной, думаешь, я ненавидел бы тебя?
   – Да, я так думаю, сэр.
   – В таком случае ты ошибаешься и ничего не знаешь ни обо мне, ни о любви, на какую я способен. Каждая твоя частичка дорога мне, как моя собственная, и осталась бы столь же дорогой и в страданиях, и в болезни. Твой ум – мое сокровище, и помутись он, все равно был бы для меня сокровищем. Если бы ты буйствовала в бреду, тебя удерживали бы мои объятия, а не смирительная рубашка. Твои руки, царапай они меня, все равно дарили бы мне радость. Если бы ты набросилась на меня с бешенством, как она нынче утром, я воспрепятствовал бы тебе с любящей бережностью. Я бы не отшатнулся от тебя с омерзением, как от нее. В минуты покоя за тобой надзирал бы, за тобой ухаживал бы только я сам – с неустанной нежностью, пусть бы ты не дарила мне в ответ ни единой улыбки. И я не уставал бы смотреть в твои глаза, даже если бы они перестали меня узнавать… Но зачем отвлекаться на такую тему? Я говорил о том, что ты покинешь Тернфилд. Ты знаешь, все готово к немедленному отъезду, и завтра ты уедешь. Я прошу тебя лишь о том, чтобы ты вытерпела еще одну ночь под этой крышей. А затем ты навсегда простишься с горестями и ужасами, укрытыми под ней! У меня есть место, которое послужит надежным приютом от тягостных воспоминаний, от нежеланных вторжений, даже от лжи и клеветы.
   – И возьмите с собой Адель, – перебила я. – Ее общество будет вам утешением.
   – О чем ты говоришь, Джен? Я же сказал тебе, что отсылаю Адель в пансион. Да и на что мне общество ребенка? К тому же даже не моего ребенка, а незаконного отродья французской танцовщицы. Почему ты мне ее навязываешь? Я спрашиваю, почему ты назначаешь мне в спутницы Адель?
   – Вы ведь говорили, что хотите удалиться от света, а одиночество всегда тоскливо, и для вас оно будет тоскливей вдвое.
   – Одиночество! Одиночество! – повторил он с раздражением. – Я вижу, мне придется объяснить. Не понимаю выражения на твоем лице. Загадка Сфинкса! Мое одиночество разделишь ты! Ты понимаешь?
   Я покачала головой. Он был настолько взволнован, что даже такой безмолвный знак несогласия требовал известного мужества. Перед этим он стремительно расхаживал по комнате, но тут внезапно остановился, словно его пригвоздили к месту.
   И долго пристально смотрел на меня. Я отвела глаза, устремила их на огонь и постаралась придать себе и сохранить невозмутимый решительный вид.
   – Еще одна заусеница в характере Джен! – сказал он наконец гораздо спокойней, чем я ожидала, судя по выражению его лица. – До сих пор шелковая нить скользила без помех, но я знал, что узелков и путаницы не избежать. И не ошибся. Теперь последуют возражения, увещевания, нескончаемые треволнения. Клянусь Богом! Как мне хочется уподобиться Самсону и разорвать эти путы, как паутину!
   Он снова заметался по комнате, но вскоре опять остановился – на этот раз прямо передо мной.
   – Джен! Прислушайся к голосу разума, хорошо? – Он нагнулся и приблизил губы к моему уху. – Не то я прибегну к силе!
   Голос у него стал хриплым, он выглядел как человек, готовый сбросить невыносимое иго и очертя голову броситься в омут безумств. Я поняла, что еще немного, еще один толчок – и я уже не смогу на него повлиять. У меня оставалось только это мгновение – ускользающее в прошлое, – чтобы удержать его, образумить. Оттолкнуть, попытаться бежать, выдать испуг – значило бы обречь на гибель себя… и его. Но я не боялась. Нисколько. Я ощущала внутреннюю силу, даже власть, и она поддерживала меня. Минута была угрожающей, но не без своего очарования. Наверное, то же чувствует индеец, когда скользит в пироге по быстрине между камнями. Я взяла его стиснутую в кулак руку, разогнула скрюченные пальцы и сказала мягко:
   – Сядьте! Я буду разговаривать с вами, сколько вам будет угодно, и выслушаю все, что вы скажете, разумное и неразумное.
   Он сел, но не смог заговорить сейчас же. Я уже некоторое время боролась со слезами, изо всех сил старалась их удержать, так как знала: ему не понравится, что я плачу. Однако теперь я сочла, что им следует дать волю. Если этот потоп его рассердит, тем лучше. И вот я разрыдалась.
   Вскоре я услышала его умоляющий голос: он просил меня успокоиться. Я сказала, что не сумею, пока он в бешенстве.
   – Но я же не сержусь, Джен, а только слишком уж сильно люблю вас. А вы заставили свое бледное личико хранить такое упрямое ледяное выражение, что я не выдержал. Ну-ну, утрите глазки.
   Его мягкий голос свидетельствовал, что он справился с собой, а потому я, в свою очередь, успокоилась. Теперь он попытался положить голову мне на плечо, но этого я не допустила. И не позволила обнять себя. Нет!
   – Джен! Джен! – сказал он с такой горькой печалью, что каждый мой нерв затрепетал. – Значит, вы меня не любите? И ценили только мое положение в обществе, привилегии моей жены? А теперь, считая, что стать вашим мужем я не могу, вы избегаете моего прикосновения, будто я жаба или горилла.
   Эти слова поразили меня в самое сердце, но что я могла ответить или сделать? Вероятно, мне следовало ничего не делать и ничего не говорить, однако меня охватило глубокое раскаяние из-за того, что я причинила ему подобную боль, и я не могла подавить желание пролить каплю бальзама на нанесенную мною рану.
   – Нет, я люблю вас, – сказала я. – Даже больше, чем прежде, но я не должна показывать это чувство или потакать ему. И говорю вам о нем в последний раз.
   – В последний раз, Джен? Как! Ты думаешь, что сможешь жить рядом со мной, видеть меня ежедневно и – если ты все еще любишь меня – сумеешь оставаться холодной и далекой все время?
   – Нет, сэр. Я убеждена, что не смогу, и поэтому вижу лишь один выход. Но вы придете в ярость, если я о нем упомяну.
   – Упомяни! Если я взбешусь, то ты ведь владеешь искусством слез.
   – Мистер Рочестер, я должна покинуть вас.
   – Надолго, Джен? На несколько минут, чтобы пригладить волосы – они немного растрепались – и умыть лицо, которое горит лихорадочным румянцем?
   – Я должна оставить Адель и Тернфилд. Я должна расстаться с вами навсегда. И начать новую жизнь в ином месте среди других людей.
   – Разумеется. Я сам сказал тебе то же. Не стану упоминать про это безумство – про разлуку со мной. Наоборот, вы должны стать частью меня. Что до новой жизни, то так и будет. Вы еще станете моей женой. Я не женат, вы будете миссис Рочестер и буквально, и официально. Я буду с вами, пока мы живы. Вы поселитесь в моем доме на юге Франции – в белой вилле на берегу Средиземного моря. Там вы будете вести счастливую, безмятежную, невиннейшую жизнь. Не страшитесь, что я хочу склонить вас ко греху, сделать моей любовницей… Почему вы покачали головой? Джен, будьте же разумны, не то я вновь впаду в отчаяние!
   Его голос и руки дрожали, крупные ноздри раздулись, глаза засверкали, тем не менее я осмелилась возразить:
   – Сэр, ваша жена жива, нынче утром вы сами это признали. Если я буду жить с вами, как вы описали, я буду вашей любовницей. Называть это иначе – просто словесные ухищрения и ложь.
   – Джен, я не кроткий человек, не забывайте об этом! Я не умею долго терпеть, я не хладнокровен и не бесстрастен. Из жалости ко мне и к себе пощупайте мой пульс, убедитесь, как часто он бьется… и поберегитесь!
   Он обнажил запястье и протянул мне руку. Кровь отхлынула от его лица, губы побелели. Я была в отчаянии. Довести его до такого состояния сопротивлением, которого он не терпел, было жестоко, но уступить я не могла. И я инстинктивно, как любой человек в безвыходном положении, воззвала о помощи к Высшей Силе.
   – Господи, помоги мне! – невольно сорвалось с моих уст.
   – Какой я глупец! – внезапно вскричал мистер Рочестер. – Твержу, что не женат, и не объясняю ей почему. Я забыл, что ей ничего не известно ни о характере этой женщины, ни об обстоятельствах заключения моего с ней проклятого союза. О, я знаю, Джен согласится со мной, когда узнает все, что знаю я! Вложи свою руку в мою, Дженет, просто чтобы не только зрение, но и осязание подтверждало, что ты тут, со мной, и я в нескольких словах изложу тебе истинное положение вещей. Ты способна меня слушать?
   – Да, сэр. Часами, если вам угодно.
   – Я прошу лишь несколько минут. Джен, ты слышала, что я был не единственным сыном в семье, что у меня был старший брат.
   – Да, миссис Фэрфакс как-то упомянула об этом.
   – А ты слышала, что мой отец был алчным скрягой?
   – Что-то такое слышала.
   – Так вот, Джен, будучи таким, он твердо решил сохранить наше состояние в полной целости. Мысль о том, чтобы разделить имение и часть его оставить мне, была ему невыносима. Он положил, что все оно должно отойти моему брату Роланду. Но не менее невыносимой для него была мысль, что его сын будет бедняком. Меня следовало обеспечить браком с богатой невестой. И он подыскал мне невесту. Мистер Мейсон, вестиндский плантатор и негоциант, принадлежал к числу его старинных знакомых. Он не сомневался, что богатство его велико и надежно. И навел справки. У мистера Мейсона, как выяснилось, было двое детей – сын и дочь, и в приданое последней было назначено тридцать тысяч фунтов. Это его удовлетворило. Когда я окончил университет, меня отправили на Ямайку вступить в брак с уже сосватанной мне невестой. О ее деньгах отец мне ничего не сказал, сообщил лишь, что мисс Мейсон слывет первой красавицей Спаниш-Тауна, и это не было ложью. Я увидел девицу, наделенную теми же прелестями, что и Бланш Ингрэм, – высокую статную брюнетку. Ее семья хотела этого брака из-за моего происхождения – и она тоже. Они показывали мне ее на балах и званых вечерах в великолепных туалетах. Я редко виделся с ней наедине и почти не разговаривал с ней. Она мне льстила и старалась обворожить своей красотой и светскими талантами. Казалось, все мужчины восхищаются ею и завидуют мне. Я был ослеплен, восхищен, мои чувства пылали, и я решил, что влюблен, – я ведь был невежественным, неопытным мальчишкой.
   Нет безумия, на которое не толкнуло бы человека дурацкое светское соперничество вкупе с опрометчивостью, необузданностью и слепотой юности. Ее родственники поощряли меня, соперники распаляли, она обвораживала, и брак был заключен прежде, чем я толком понял, что происходит. Нет, я не испытываю к себе уважения, когда вспоминаю о своем поведении, – ничего, кроме мучительного презрения. Я никогда не любил, не уважал, даже почти не знал ее. Не был уверен, что в ее натуре есть хоть одна хорошая черта. Я не заметил ни единого свидетельства скромности, доброты, искренности и утонченности в ее душе или манерах, и все же я женился на ней! Глупый, облапошенный, слепой как крот простофиля, каким я был тогда! Да я меньше согрешил бы… Нет, я не должен забывать, с кем говорю.
   Матери моей невесты я представлен не был – мне казалось, что она давно умерла. После медового месяца я узнал, что ошибся: она всего лишь помешалась, и ее поместили в приют для умалишенных. У моей супруги оказался еще и младший брат – полный идиот от рождения. Таким же, вероятно, рано или поздно станет и другой ее брат, которого ты видела. (Как ни отвратительна мне его родня, к нему я не могу питать ненависти, потому что при всем слабодушии он не лишен способности любить, как доказывает его неугасающий интерес к судьбе злополучной сестры, а также собачья привязанность, которую он когда-то питал ко мне.)
   Мой отец и мой брат Роланд все это знали, но думали лишь о тридцати тысячах фунтов и присоединились к заговору против меня.
   Это были жуткие открытия, но, если бы не скрытность и обман, я бы не поставил их в вину моей жене, даже когда убедился, до чего мне чужда ее натура, как противны мне ее вкусы, в какой мере вульгарен, низок, узок ее ум, насколько невозможно возвысить его и облагородить; даже когда обнаружил, что не могу с удовольствием в ее обществе провести хотя бы вечер, хотя бы единый час, что мы не способны поддержать интересный разговор, так как любая тема, какой я касался, в ее устах тотчас становилась пошлой и грубой, извращенной и идиотичной; даже когда понял, что в собственном доме никогда не буду знать уюта и покоя, поскольку не находилось прислуги, способной долго терпеть ее злобные беспричинные вспышки, ее нелепые, противоречивые и требовательные приказания, – даже тогда я сдерживался, избегал упреков, не позволял себе никаких обвинений. Я пытался втайне справляться с моим разочарованием и отвращением. Я подавлял глубочайшую антипатию, которую испытывал.
   Джен, не стану докучать тебе невыносимыми подробностями, ограничусь лишь несколькими словами, идущими к делу. С женщиной, запертой там, наверху, я прожил четыре года, и еще до конца этого срока она истерзала меня – и как! Ее склонности развились окончательно с ужасающей быстротой. Ее пороки расцветали пышным цветом один за другим и были настолько бесстыдными, что обуздать их могла бы лишь жестокость, а к жестокости я прибегать не хотел. Каким крохотным был ее умишко и какими колоссальными животные наклонности! Каким страшным проклятием для меня оборачивались эти наклонности! Берта Мейсон, достойная дочь омерзительной матери, подвергла меня всем адским и унизительным мукам, на какие обречен человек, связанный узами брака с женщиной, не знающей узды и развратной.
   Тем временем мой брат умер, а к концу этих четырех лет умер и мой отец. Теперь я стал очень богатым и все же был обречен на самую страшную нищету – натура, такая грубая, нечистая, порочная, какую и вообразить невозможно, была неразрывно связана со мной, признавалась законом и обществом моей половиной. И избавиться от нее законным путем я не мог, так как врачи теперь установили, что моя жена – сумасшедшая, ее излишества ускорили развитие наследственного безумия… Джен, тебе тягостен мой рассказ? Тебе словно бы дурно. Не отложить ли остальное до другого дня?
   – Нет, сэр, продолжайте. Я жалею вас. От всего сердца.
   – Жалость некоторых людей, Джен, это гнусное оскорбление, которое следует швырнуть в лицо тем, от кого она исходит. Но это жалость, присущая черствым, эгоистическим сердцам.
   Ее порождает неприятная боль, причиненная повестью о чужих бедах, и невежественное презрение к тем, кому пришлось терпеть эти беды. Но это не твоя жалость, Джен, не то чувство, которым сейчас дышит твое лицо, которое почти исторгает слезы из твоих глаз и переполняет твое сердце… заставляет дрожать твою руку в моих руках. Твоя жалость, милая, это страдающая мать любви, и ее боль знаменует рождение божественной страсти. И я принимаю ее, Джен, так не прячь ее дочь – мои объятия открыты ей.
   – Продолжайте же, сэр. Как вы поступили, узнав, что она сошла с ума?
   – Джен, я был на грани полного отчаяния, только остатки самоуважения удержали меня на краю бездны. В глазах света я, без сомнения, был покрыт грязью бесчестия, но я решил оставаться чистым в собственных глазах – до последней минуты я не позволял ее порокам запятнать меня, ее безумствам бросить на меня тень. Тем не менее общество связывало с ней и мое имя, и меня самого. И я все еще видел и слышал ее изо дня в день. Ее дыхание (фу!) примешивалось к воздуху, которым я дышал, а кроме того, я не мог забыть, что одно время был ее мужем – мысль об этом и тогда, и теперь невыразимо отвратительна мне. И еще я знал, что не смогу стать мужем другой, несравненно лучшей женщины, пока жива она. А она, хотя и была на пять лет старше меня (ее родня и мой отец скрыли даже ее возраст!), вполне могла прожить дольше, чем я, ибо телом была здорова не менее, чем больна духом. Вот так в возрасте двадцати шести лет я оказался лишенным всяких надежд на будущее.
   Как-то ночью меня разбудили ее вопли (разумеется, с тех пор, как доктора признали ее сумасшедшей, она содержалась взаперти). Ночь была одной из тех паляще-душных вест-индских ночей, которые часто предвещают тамошние ураганы. Не в силах уснуть, я встал и открыл окно. Воздух обжигал, будто серные пары, я не обрел желанной прохлады. В окно влетели тучи москитов и с назойливым писком закружили по комнате. Я слышал, как глухо ворчал океан, будто земные недра перед землетрясением. Над ним громоздились темные тучи. Луна, круглая и красная, как раскаленное пушечное ядро, погружалась в них, бросая последний кровавый взгляд на мир, содрогающийся в предчувствии бури. Это зрелище, сама атмосфера воздействовали на меня, в моих ушах отдавались проклятия, все еще изрыгавшиеся безумной. Внезапно она выкрикнула мое имя с такой демонической ненавистью, в таких выражениях! Ни одна портовая блудница не нашла бы ничего гнуснее их! Хотя находилась она в двух комнатах от меня, я слышал каждое слово – тонкие вест-индские стены почти не приглушали ее волчьих завываний.
   «Эта жизнь – ад! – сказал я наконец. – Вокруг меня воздух и звуки преисподней! Я имею право спастись! Я избавлюсь от страданий своего смертного бытия вместе с грубой плотью, сковывающей сейчас мою душу. Я не страшусь вечного огня, которым грозят фанатики: ничто в будущем не может быть хуже того, что я терплю теперь. Я вырвусь отсюда и вернусь к Богу!»
   Говорил я это, опустившись на колени и отпирая сундук, в котором хранилась пара пистолетов. Я хотел застрелиться. Однако намерение это тут же и исчезло; ведь я был в здравом уме, а исступленное отчаяние, подсказавшее желание и способ покончить с собой, достигнув предела, через секунду угасло.
   С океана подул свежий ветер со стороны Европы и ворвался в окно. Разразилась буря, хлынул ливень, загрохотал гром, заблистали молнии, и воздух очистился. И тут я понял, что мне делать, и принял непоколебимое решение. Я расхаживал под намокшими гранатовыми и апельсиновыми деревьями моего сада среди залитых водой ананасов, а вокруг разгоралось великолепие тропической зари. Вот как я рассуждал, Джен, – слушай внимательно, ибо в тот час меня утешила истинная Мудрость и указала верный путь.
   Душистый ветер из Европы все еще шелестел в освеженной листве. Гремел, не зная оков, Атлантический океан, а мое сердце, столь долго иссушенное и испепеленное, ожило от этих звуков, наполнилось горячей кровью. Все мое существо искало обновления, моя душа жаждала испить чистоты. Я узрел, как воскресает надежда, и почувствовал, что возрождение возможно. Из-под цветущей арки в конце сада я смотрел на океан, более синий, чем небеса. За ним лежал Старый Свет, и путь был свободен.
   «Поезжай! – сказала Надежда. – Вновь поселись в Европе, там не знают, как запятнано твое имя, какую грязную ношу ты вынужден влачить. Ты можешь увезти безумную с собой в Англию, поместить ее со всеми предосторожностями под надежный надзор в Тернфилде, а потом путешествуй, где пожелаешь, завязывай связи, какие захочешь. Женщина, которая так мерзко злоупотребляла твоим долготерпением, так опозорила твое имя, так запятнала твою честь, так сгубила твою молодость, – тебе не жена, и ты ей не муж. Позаботься, чтобы за ней ухаживали так, как позволяет ее состояние, и ты выполнишь все, чего от тебя требуют Бог и человечность. Пусть ее личность, ее связь с тобой будут преданы забвению. Ты не обязан сообщать о них кому бы то ни было. Обеспечь ей безопасность и возможный комфорт, скрой под покровом тайны ее превращение в животное и покинь ее».
   Я поступил именно так. Мой отец и брат ничего не говорили о моем браке своим знакомым. В первом же письме, которое я написал им после свадьбы, я настоятельно просил их сохранить его в тайне, так как уже испытывал необратимое отвращение к его последствиям и, судя по тому, что успел узнать о ней и о ее семье, предвидел, какое ужасное будущее меня ожидает. Очень скоро гнусное поведение жены, которую выбрал для меня отец, заставило его самого краснеть от мысли о том, что у него подобная невестка. И он не меньше меня желал скрыть подобное родство.
   Итак, я увез ее в Англию. Каким ужасным было плаванье в обществе такого чудовища! Как я был рад, когда наконец добрался до Тернфилда и водворил ее в комнату третьего этажа – за десять лет она превратила примыкающее потайное помещение в берлогу дикого зверя, в обиталище злого духа. Найти для нее надзирательницу оказалось нелегко. Требовалась такая, на кого можно было бы безоговорочно положиться, так как в своем бреду она неминуемо выдала бы мою тайну. К тому же у нее выпадали ясные дни, а иногда и недели, которые она использовала, чтобы всячески меня поносить. Наконец я нанял Грейс Пул, служившую в Гримсбайском приюте для умалишенных. Она и врач Картер (тот, который перевязывал раны Мейсона в ту ночь, когда она ударила его ножом и искусала) были единственными, кому я доверил мою тайну. Миссис Фэрфакс, возможно, что-то подозревала, но ничего не знала наверное. Грейс в целом оказалась хорошей надзирательницей, хотя из-за одной дурной привычки, от которой ничто не может ее излечить, так как это следствие ее нелегкой профессии, она порой забывает об осторожности и бдительности. Сумасшедшая и хитра, и очень злобна – она не упустила ни единого случая воспользоваться слабостью своей надзирательницы. Один раз припрятала тот самый нож, которым ранила брата, и дважды выкрадывала ключ, чтобы ночью выбраться из заключения. В первый раз попыталась сжечь меня в моей постели, а во второй нанесла тебе этот страшный визит. Благодарю хранящее тебя Провидение, что свою ярость она излила на твою фату – возможно, смутно вспомнив собственную свадьбу. Мне и помыслить жутко, что могло бы произойти! Когда я думаю, что тварь, сегодня утром вцепившаяся мне в горло, наклоняла сине-багровое лицо над гнездом моей голубки, кровь стынет у меня в жилах…
   – А чем занялись вы, сэр, – спросила я, воспользовавшись паузой, – когда устроили ее здесь? Куда вы отправились?
   – Чем занялся я, Джен? Превратился в блуждающий огонек. Куда отправился? Странствовал, бесприютный, как зимние ветра. Уехал на континент, объехал все европейские страны. Моим твердым желанием было искать и найти добрую, умную женщину, которую я мог бы полюбить. Полную противоположность фурии, оставшейся в Тернфилде…
   – Но ведь вы не могли жениться, сэр.
   – Я решил и убедил себя в том, что и могу, и должен. Сначала я не собирался обманывать, как обманул тебя. Я был намерен рассказать обо всем и сделать свое предложение открыто. Мое право любить и быть любимым казалось мне неоспоримым и абсолютно логичным: я не сомневался, что найдется женщина, готовая и способная понять мое положение и дать мне согласие вопреки моему проклятию.
   – И что же, сэр?
   – Когда тебя что-то интересует, Джен, я всегда улыбаюсь. Ты широко раскрываешь глаза, как любопытная птичка, и порой нетерпеливо встряхиваешь головой, словно словесные ответы кажутся тебе слишком медленными и ты стремишься прочесть скрижали сердца говорящего. Но прежде чем я продолжу, объясни, что ты подразумевала под своим «и что же, сэр?». Этот коротенький вопрос ты задаешь очень часто, и много раз он подталкивал меня говорить и говорить без конца. Но я не совсем понимаю почему.
   – Я подразумеваю: «что же дальше?», «как вы поступили?», «какие последствия это имело?».
   – Вот именно. И что же ты желаешь узнать сейчас?
   – Нашли ли вы женщину, которая вам понравилась, просили ли вы ее стать вашей женой и что она ответила?
   – Я могу сказать, что нашел такую и просил ее стать моей женой, однако ее ответ пока еще только должен быть записан в Книгу Судеб. Десять лет я беспрерывно странствовал, жил то в одной столице, то в другой. Иногда в Санкт-Петербурге, чаще в Париже, порой в Риме, Неаполе и Флоренции. Имея много денег и старинную фамилию в паспорте, я мог выбирать общество себе по вкусу – все двери были мне открыты. Я искал свой идеал женщины среди английских леди, французских графинь, итальянских синьор и немецких баронесс. Но не сумел найти его. Иногда на мгновение мне чудилось, что я поймал взгляд, уловил тон, увидел облик, сулившие осуществление моей мечты, но вскоре разочаровывался. Не думай, будто я искал совершенства души или красоты. Я жаждал только того, что подошло бы мне, – полной противоположности безумной креолке, и жаждал тщетно. Среди всех, с кем меня сводила судьба, ни одну, даже будь я совершенно свободен, я бы – по опыту зная опасности, ужас, отвратительность неудачного брака – не попросил стать моей женой. Разочарования лишили меня разборчивости, я испробовал беспутную жизнь – но не разврат, его я ненавидел и ненавижу. Он был атрибутом моей ямайской Мессалины: глубокое отвращение к ней и к нему удерживало меня от многого даже в удовольствиях. Любое развлечение, граничившее с оргией, словно бы приближало меня к ней, к ее порочности, и я воздерживался.
   Однако я не мог жить в полном одиночестве и потому испробовал жизнь с любовницами. Первой я выбрал Селину Варанс, еще один поступок, за который презираешь себя, вспоминая о нем. Ты уже знаешь, какой она была и чем кончилась наша связь. У нее были две преемницы – итальянка Джачинта и немка Клара, – обе редкие красавицы. Но что значила для меня их красота через несколько недель? Джачинта была лживой и разнузданной, через три месяца я с ней расстался. Клара была честной и спокойной, но тяжеловесной, глупой, без каких-либо интересов – совершенно не в моем вкусе. Я с радостью снабдил ее солидной суммой, чтобы она могла открыть мастерскую или лавку, и таким образом избавился от нее к обоюдному удовольствию. Однако, Джен, я вижу по твоему лицу, что сильно упал в твоем мнении. Ты считаешь меня бесчувственным, безнравственным распутником, не так ли?
   – Да, правда, сэр, вы сейчас нравитесь мне меньше, чем в других случаях. Вам не казалось, что вы поступали дурно, живя то с одной любовницей, то с другой? Вы говорите об этом как о чем-то само собой разумеющемся.
   – Так и было, хотя мне это не понравилось. Недостойное существование, и мне бы не хотелось вернуться к нему. Нанять любовницу это ведь почти то же, что купить рабыню: обе часто – по природе и всегда по своему положению – стоят ниже тебя, а поддерживать близость с теми, кто ниже, унизительно. Теперь мне отвратительны воспоминания о времени, которое я провел с Селиной, Джачинтой и Кларой.
   Я почувствовала в этих словах правду и вывела из них следующее твердое заключение: если я настолько забудусь и забуду все внушенные мне нравственные начала, что под любым предлогом, с любыми оправданиями, при любом искушении стану преемницей этих бедных женщин, то неизбежно настанет день, когда он и на меня поглядит с тем же чувством, которое сейчас оскверняет воспоминания о них. Вслух я этого вывода не высказала – достаточно было признать про себя его верность. И запечатлела его в своем сердце, чтобы он послужил мне опорой в час испытания.
   – Джен, почему ты не говоришь «и что же, сэр?». Я ведь еще не кончил. Ты выглядишь расстроенной. Вижу, ты все еще не одобряешь меня. Но к делу. В прошлом январе, избавившись от всех любовниц, я вернулся в Англию, куда меня призвали дела, – в мрачном ожесточении от бесполезной скитальческой одинокой жизни, чураясь всего человечества и особенно женской его половины (так как я начал верить, что умная, верная, любящая женщина – всего лишь химера наивного воображения).
   В холодный зимний вечер я верхом приближался к Тернфилд-Холлу. Ненавистное место! Я не ждал там ни радости, ни покоя. По дороге из Хея на приступке перелаза я увидел одинокую фигурку. Я проехал мимо, обратив на нее не больше внимания, чем на ивовый куст напротив. Никакое предчувствие не сказало мне, чем она станет для меня. Никакой внутренний голос не предупредил, что там в скромном обличии сидит вершительница моей судьбы, мой гений добра или зла. Я не понял этого, даже когда Месрур упал и она подбежала, предлагая мне помощь. Тоненькая, совсем ребенок! Словно малиновка спорхнула к моей ноге и предложила поднять меня на своих крылышках. Я был груб, но малютка не уходила, она стояла возле меня со странным упорством, говорила с мягкой властностью, которой дышало ее лицо, настаивала, что мне нужна помощь вот этой маленькой руки. И помощь была мне оказана.
   Едва я оперся на это хрупкое плечико, как что-то новое – свежий сок, чувства – заструилось в моих жилах. К счастью, я узнал, что этот эльф вернется ко мне, что он обитает в моем доме там, внизу. Иначе какое сожаление испытал бы я, когда он выскользнул из-под моей руки и исчез бы за тонущей во мгле изгородью. Я слышал в тот вечер, как ты вернулась в дом, Джен, хотя, вероятно, ты не подозревала, что я думал о тебе и ждал тебя. На следующий день я в течение получаса, оставаясь невидимым, наблюдал за тобой, пока ты играла с Аделью в галерее. Я помню, шел снег, и вы не могли отправиться на прогулку. Я был в спальне и приоткрыл дверь, так что мог и слушать, и наблюдать. Некоторое время Адель требовала твоего внимания, но мне казалось, что твои мысли витают где-то еще. Однако ты была очень терпелива с ней, моя малютка Джен, ты болтала с ней и придумывала новые игры. Когда же наконец она оставила тебя одну, ты сразу погрузилась в глубокую задумчивость и начала медленно прохаживаться по галерее. Иногда, проходя мимо окна, ты смотрела на густо валящий снег, прислушивалась к рыданиям ветра, а потом тихонько шла дальше, о чем-то мечтая. Мне кажется, эти грезы наяву не были печальными: в твоих глазах часто появлялся радостный свет, лицо дышало приятным волнением, не сочетающимся с горькими, желчными, меланхолическими мыслями. Весь твой вид, напротив, говорил о чудесных мечтаниях юности, когда дух на стремительных крыльях следует за полетом Надежды все выше, выше к идеальным небесам. Голос миссис Фэрфакс, отдавшей распоряжение кому-то из слуг внизу, заставил тебя очнуться, и как же странно, Дженет, ты улыбнулась себе и над собой! Твоя улыбка таила столько смысла! Она была очень умудренной: казалось, ты подшучиваешь над своей мечтательностью. Она словно говорила: «Мои чудные грезы прекрасны, но я не должна забывать, что они абсолютно несбыточны. В моих мыслях я храню розовое небо и зеленеющий полный цветов Эдем, но я хорошо знаю, что на самом деле передо мной тянется ухабистая дорога, а вокруг собираются черные тучи, и впереди меня ждет одна гроза». Ты побежала вниз и спросила миссис Фэрфакс, чем тебе заняться – привести в порядок еженедельные счета, если не ошибаюсь, а может быть, и что-нибудь еще. Я рассердился на тебя за то, что ты скрылась с моих глаз.
   И с нетерпением ожидал вечера, когда мог пригласить тебя к себе. Я подозревал в тебе неизвестный мне совершенно новый характер. Мне хотелось глубже проникнуть в него, узнать его получше. Ты вошла в гостиную одновременно застенчиво и независимо, неказисто одетая – вот как сейчас. Я заставил тебя разговориться и вскоре обнаружил в тебе множество удивительных контрастов. Твоя одежда и манеры соответствовали общепринятым условностям, выражение часто казалось робким. И в целом складывалось впечатление, что передо мной утонченная натура, но абсолютно не привыкшая к обществу и сильно опасающаяся поставить себя в неловкое положение каким-нибудь недосмотром или промахом. Однако, выслушав вопрос, ты обращала на спрашивающего пытливый, смелый, пылающий взгляд, в котором были проницательность и сила. На настойчивые вопросы следовали обдуманные исчерпывающие ответы. Вскоре ты словно бы свыклась со мной – мне кажется, Джен, ты почувствовала существование некой симпатии между собой и твоим угрюмым сердитым патроном. Было поразительно наблюдать, как быстро мягкая непринужденность придала спокойствие твоей манере держаться: как я ни рычал, ты не выказывала удивления, страха, досады или раздражения на мои резкости. Ты смотрела на меня и иногда улыбалась мне с простотой и мудростью, не поддающимися описанию. То, что я видел, одновременно и умиротворяло меня, и будило интерес. Мне понравилось то, что я увидел, и я хотел видеть все больше и больше. Однако в течение долгого времени я держался с тобой холодно и редко искал твоего общества. Я вел себя как интеллектуальный эпикуреец, желая продлить удовольствие от такого необычного и интригующего знакомства. К тому же некоторое время меня преследовал страх, что при слишком свободном обращении с цветком он увянет, лишится очарования душистой свежести. Тогда я еще не знал, что этот цветок не однодневка, но, напротив, подобен вырезанному из драгоценного камня и неподвластному времени. Кроме того, мне хотелось узнать, будешь ли ты искать встреч со мной, если я начну тебя избегать, – но ты их не искала, а оставалась в классной комнате, не покидая ее, точно твой письменный стол или мольберт. Если я случайно встречал тебя, ты проходила мимо настолько быстро, настолько сторонясь меня, насколько позволяло уважение к хозяину дома. Твоим обычным выражением в те дни, Джен, была задумчивость. Не унылость, так как ты была здорова, но и не живость, словно у тебя не было надежды, не было никаких радостей. Я гадал, что ты думаешь обо мне, да и думаешь ли. И чтобы узнать наверное, я возобновил наши беседы. Когда мы разговаривали, в твоих глазах сквозило удовольствие, манеры становились оживленными. Я увидел, что по натуре ты общительна. Безмолвие классной комнаты, однообразие твоей жизни – вот что делало тебя печальной. Я разрешил себе удовольствие быть добрым с тобой. Доброта вскоре оказала свое действие: твое лицо стало безмятежнее, тон более мягким. Мне нравилось слышать, как твои губы произносят мое имя с благодарным радостным выражением. Как я наслаждался в те дни случайными встречами с тобой, Джен: в тебе сквозила странная неуверенность, ты смотрела на меня с легкой тревогой – с боязливым сомнением, не зная, буду ли я играть роль сурового хозяина или доброго друга. К этому времени я уже так привязался к тебе, что редко поддавался капризу изображать первого. А когда я дружелюбно протягивал руку, твои юные грустные черты озарялись таким блаженным светом, так расцветали, что мне нелегко было удержаться и тут же не прижать тебя к моему сердцу.
   – Не говорите больше о тех днях, сэр, – перебила я, незаметно смахивая слезы с глаз. Его слова были для меня пыткой: ведь я знала, что должна сделать – и скоро, – а все эти воспоминания, этот рассказ о его чувствах бесконечно затрудняли исполнение моего плана.
   – Да, Джен, – ответил он. – Что за нужда возвращаться к Прошлому, когда Настоящее настолько определеннее, а Будущее настолько светлее!
   Я вздрогнула, услышав это пылкое утверждение.
   – Ты ведь поняла положение вещей, не правда ли? – продолжал он. – После того как моя юность и половина зрелости миновали сначала в невыносимых муках, а затем в унылом одиночестве, я впервые в жизни обнаружил, что способен любить по-настоящему, – я нашел тебя! Ты моя гармония, лучшее во мне, мой добрый ангел, я связан с тобой неразрывными узами. Я считаю тебя безупречной, одаренной, прелестной. Жаркая благороднейшая любовь переполняет мое сердце, превращает тебя в его центр и источник жизни, подчиняет мое существование твоему – и, разгораясь чистым могучим пламенем, сплавляет тебя и меня воедино.
   Потому что я чувствовал и знал это, я решил жениться на тебе. Утверждать, будто у меня уже есть жена, – простая насмешка. Ты теперь знаешь, что у меня есть лишь ужасный демон. Я поступил дурно, обманывая тебя, но я опасался упрямства, которое есть в твоем характере. Я боялся привитых тебе с детства предрассудков, я хотел, чтобы ты стала моей, прежде чем признаться во всем. Это было трусостью. Мне следовало воззвать к твоему благородству и великодушию сразу же – вот как теперь, открыть, какая вечная агония – мое существование, описать тебе, как я жажду более высокой, более достойной жизни, доказать не мое намерение – это слишком слабое слово! – но мою твердую решимость любить преданно и горячо, если буду любим в ответ столь же преданно и горячо. И тогда бы я попросил тебя принять мою клятву верности и дать такую же клятву мне. Так дай же ее теперь!
   Наступила пауза.
   – Почему ты молчишь, Джен?
   Я терпела невыразимую муку – все внутри у меня было словно зажато в раскаленном железном кулаке. Жуткий миг: полный борений, черноты, всепожирающего огня! Никто не мог бы пожелать, чтобы его любили сильнее, чем любили меня, а того, кто любил меня, я бесконечно обожала, и я должна была отречься от любви и от моего кумира. Одно грозное слово знаменовало мой невыносимый долг: «Беги!»
   – Джен, ты понимаешь, чего я жду от тебя? Только обещания: «Я буду вашей, мистер Рочестер».
   – Мистер Рочестер, я не буду вашей.
   Вновь долгое молчание.
   – Джен, – начал он снова с нежностью, которая сокрушила меня горем, оледенила зловещим ужасом, потому что этот голос был рыком пробуждающегося льва, – Джен, ты решила, что пойдешь одним путем и позволишь мне идти другим?
   – Да.
   – Джен (наклоняясь и обнимая меня), ты и сейчас это повторишь?
   – Да.
   – А теперь? (Нежно целуя меня в лоб.)
   – Да (быстро вырвавшись из его рук).
   – Джен, это жестоко! Это… это грешно. Любить меня не было бы грехом.
   – Но послушаться вас – было бы.
   Его брови поднялись над дико вспыхнувшими глазами, лицо исказилось. Он вскочил, но все еще сдерживался. Я оперлась о спинку соседнего кресла, я вся дрожала, я боялась – но не поколебалась.
   – Погоди, Джен. Брось взгляд на мою страшную жизнь, когда ты будешь далеко. Все счастье исчезнет с тобой. И что останется? Вместо жены у меня сумасшедшая наверху. Почему бы тебе просто не отослать меня к какой-нибудь покойнице на кладбище? Что мне делать, Джен? Где искать спутницу и хоть немного надежды?
   – Поступите, как я: положитесь на Господа и на себя. Уповайте на Небеса. Надейтесь на встречу там.
   – Так ты не уступишь?
   – Нет.
   – Значит, ты обрекаешь меня жить в муках и умереть проклятым? – Он почти кричал.
   – Я советую вам жить безгрешно и желаю вам умереть с чистой совестью.
   – Значит, ты отнимаешь у меня любовь и чистоту? Бросаешь на милость низкой страсти вместо любви, во власть порока вместо достойных занятий?
   – Мистер Рочестер, я предназначаю вам такую судьбу не больше, чем избираю ее для себя. Мы оба рождены бороться и терпеть свой жребий – вы, как и я. Так боритесь. Вы забудете меня прежде, чем я вас.
   – Такими словами ты превращаешь меня в лжеца, пятнаешь мою честь. Я поклялся, что не изменюсь, ты говоришь мне в лицо, что я изменюсь, и скоро! И какое извращение понятий о добре и зле, какую неверность суждений доказывает твое поведение! Разве лучше ввергнуть ближнего в безысходное отчаяние, чем преступить всего лишь людской закон, причем никому не причинив вреда? Ведь у тебя нет ни родственников, ни друзей, кого могло бы оттолкнуть твое решение жить со мной.
   Это была правда, и пока он говорил, моя собственная Совесть, мой Рассудок восстали на меня. Они заговорили почти столь же громко, как Чувство, а оно исступленно кричало: «Уступи же! Подумай о его горе, об опасностях, ему угрожающих, – посмотри, в какое состояние он впадает, оставшись один. Вспомни опрометчивость его натуры, взвесь необузданность, которая приходит на смену отчаянию. Так успокой же его, спаси его, люби, скажи ему, что любишь, что будешь его. Кому во всем мире есть до тебя дело? Кому причинят вред твои поступки?»
   И все-таки ответ остался твердым. «Мне есть дело. Чем больше мое одиночество без друзей и поддержки, тем больше я хочу уважать себя. Я не нарушу закона, данного Богом, подтвержденного людьми. Я не отступлю от нравственных начал, которые были мне внушены до того, как я обезумела, как схожу с ума сейчас. Законы и нравственные начала существуют не для времени, свободного от искушения, они – вот для таких мгновений, когда душа и тело поднимают мятеж против их строгости! Да, они суровы! И останутся нерушимыми! Если я могу преступить их святость во имя собственной прихоти, то чего они стоят? А в них – святость, так я верила всегда. А если сейчас утратила эту веру, то потому лишь, что я обезумела, совершенно обезумела. В жилах у меня струится огонь, сердце колотится так, что я не способна сосчитать его удары. Признанные мною заветы, принятые решения – вот все, на что я могу опереться в этот час, и я обопрусь на них безоговорочно».
   Мистер Рочестер прочел это по моему лицу. Его ярость достигла предела, и он не мог не уступить ей, каковы бы ни были последствия. Он мгновенно пересек комнату, схватил меня за плечо, обнял за талию. Казалось, его огненный взор пожирает меня. Физически я чувствовала себя в тот миг такой же беспомощной, как сухая трава, на которую дохнуло жаром раскаленной печи, однако я все еще владела своей душой, и это было залогом спасения. К счастью, у души есть толмачи – часто сами того не подозревающие, но тем не менее правдивые, – наши глаза. Я встретилась взглядом с его взглядом и, смотря на его полное ярости лицо, невольно вздохнула. Его руки больно сжимали меня, и мои измученные силы почти истощились.
   – Никогда, – сказал он, скрипнув зубами, – никогда еще не было ничего столь хрупкого и неустрашимого. В моих руках она точно тростинка (и он встряхнул меня столь же сильно, как и сжимал). Я мог бы согнуть ее большим и указательным пальцами, но что было бы толку, если бы я согнул, если бы вырвал с корнем, если бы сокрушил ее? Подумай об этих глазах, подумай о непокоренном, неукротимом, свободном создании, которое выглядывает из них, бросая мне вызов не просто со смелостью, но и с суровым торжеством. Что бы я ни сделал с клеткой, я не могу добраться до него, до вольного прекрасного создания! Если я разорву, сокрушу непрочную темницу, мое насилие лишь выпустит пленницу на свободу. Я могу завоевать обиталище, но обитатель спасется на небеса, прежде чем я смогу назвать себя обладателем жилища, сотворенного из праха. А нужны мне твои воля и сила, светлый дух, твои добродетель и чистота, а не только твоя хрупкая оболочка. Если ты пожелаешь, ты прилетишь на ласковых крыльях и обретешь гнездышко в моем сердце. Схваченная против воли, ты ускользнешь, как благоухание цветка, исчезнешь, прежде чем я успею его вдохнуть. Приди же, Джен, приди!
   С этими словами он отпустил меня и только смотрел. Сопротивляться этому взгляду было куда труднее, чем судорожному объятию. Но сдаться теперь значило бы потерять разум. Я бросила вызов его ярости и возобладала над ней. От его печали мне следовало бежать. Я направилась к двери.
   – Ты уходишь, Джен?
   – Я ухожу, сэр.
   – Ты меня покидаешь?
   – Да.
   – Ты не придешь? Не будешь моей утешительницей, моей спасительницей? Моя глубокая любовь, мое неистовое горе, мои отчаянные мольбы – они все для тебя ничто?
   Какая невыразимая скорбь была в его голосе! Как трудно было ответить твердым: «Я ухожу».
   – Джен!
   – Мистер Рочестер?
   – Так уходи… я согласен. Но помни, ты оставляешь меня в агонии. Поднимись в свою комнату, обдумай все, что я сказал, и, Джен, брось взгляд на мои страдания, думай обо мне.
   Он отвернулся и бросился ничком на диван.
   – О, Джен! Моя надежда… моя любовь… моя жизнь! – срывались с его губ слова, исполненные муки. Затем раздалось громкое рыдание.
   Я уже была у двери, но, читатель, я вернулась – вернулась столь же решительно, как и уходила. Я опустилась рядом с ним на колени, повернула его голову к себе и поцеловала в щеку, пригладила ему волосы ладонью.
   – Бог да благословит вас, мой дорогой патрон! – сказала я. – Да спасет вас Бог от всех бед и зла… ведет вас, утешает… вознаградит вас за всю вашу былую доброту ко мне.
   – Любовь малютки Джен была бы мне лучшей наградой, – ответил он. – Без нее мое сердце разбито. Но Джен подарит мне свою любовь! Да! Великодушно, щедро…
   Кровь прихлынула к его лицу, огонь заблистал в глазах. Он вскочил, он протянул руки… но я уклонилась от его объятий и тотчас покинула библиотеку.
   «Прощай!» – простонало мое сердце, когда я переступила ее порог, а отчаяние добавило: «Прощай навеки!»
   Я думала, что всю ночь не сомкну глаз, однако сон сморил меня, едва я легла. Я перенеслась в мое детство. Мне снилось, будто я лежу в гейтсхедской Красной комнате, что ночь темна, а моя душа полна неясных страхов. Свет, который в то давнее время повергнул меня в обморок, казалось, скользил вверх по стене и, трепеща, остановился в центре темного потолка. Я подняла голову, чтобы доглядеть, и потолок разошелся высокими смутными облаками, свет же словно возвещал, что сквозь них пробирается луна. Я смотрела, как она выплывает, – смотрела с необыкновенным предчувствием, словно ожидала, что на ее диске начертаны некие роковые слова. Она вырвалась из пелены, но так, как этого еще никогда не бывало: сначала черные клубы пронизала рука и разметала их, а затем в лазури засияла не луна, но белая человеческая фигура, склонявшая блистающее чело в сторону земли. Она устремила взор на меня и заговорила с моей душой. Голос доносился из неизмеримой дали и все же был таким близким! Он прошептал в моем сердце:
   «Дочь моя, беги искушения!»
   «Матерь моя, исполню!»
   Так я ответила, пробудясь ото сна, более походившего на транс. Была еще ночь, но июльские ночи коротки и заря занимается вскоре после полуночи.
   «Чем раньше я приступлю к исполнению задуманного, тем лучше», – сказала я себе и встала. Я была одета, так как, ложась, не сняла ничего, кроме туфель. Я знала, где найти в ящиках комода кое-какое белье, медальон, кольцо. Мои шарящие пальцы прикоснулись к жемчужинам ожерелья, которое мистер Рочестер заставил принять от него несколько дней назад. Его я оставила там: оно не было моим, а принадлежало призрачной невесте, которая растворилась в воздухе. Собранные вещи я завязала в узелок, кошелек с двадцатью шиллингами (все деньги, какие у меня были) положила в карман. Завязала ленты моей соломенной шляпки, зашпилила шаль, взяла в руки узелок, а также туфли, которые пока не могла надеть, и прокралась в галерею.
   – Прощайте, добрая миссис Фэрфакс! – прошептала я, проскальзывая мимо ее двери. – Прощай, моя милая Адель! – сказала я, взглянув в сторону детской. О том, чтобы войти и поцеловать ее, нельзя было и подумать. Мне предстояло обмануть чуткий слух: как знать, он мог быть настороже.
   Я намеревалась миновать спальню мистера Рочестера как можно быстрее, но у этого порога мое сердце на мгновение остановилось, принудив мои ноги тоже остановиться. Сна не было и там: я услышала, что хозяин комнаты тревожно расхаживает от стены к стене, вновь и вновь вздыхая. В этой комнате, пожелай я того, был мой рай – преходящий рай. Стоило лишь войти и сказать: «Мистер Рочестер, я буду любить вас и жить с вами до моей смерти», и к моим устам была бы поднесена чаша блаженства. Я подумала об этом.
   Мой добрый патрон, не в силах уснуть, с нетерпением ждал прихода следующего дня. Утром он пошлет за мной, а я буду уже далеко. Он начнет поиски. Тщетно. И почувствует себя покинутым, свою любовь отвергнутой. Он будет страдать, быть может, отчается. Я подумала и об этом. Мои пальцы потянулись к ручке, но я отдернула их и проскользнула дальше.
   Полная тоски, спускалась я по лестнице. Я знала, что мне нужно делать, и проделывала все машинально. Взяла ключ от боковой двери в кухне. Еще взяла кувшинчик с ламповым маслом и перо. Смазала ключ и скважину. Выпила воды и съела ломоть хлеба – ведь, возможно, мне придется долго идти пешком и надо подкрепить силы, совсем истощенные последними событиями. Все это я проделала совершенно беззвучно. Потом открыла дверь, вышла и тихонько притворила ее за собой. Над двором занимался серый рассвет. Большие ворота были закрыты и заперты, но калитка в одной створке закрывалась только на засов. Через нее я и вышла, тоже затворив ее за собой. Так я покинула Тернфилд.
   В миле за лугами пролегала дорога, тянувшаяся в направлении противоположном Милкоту, – дорога, по которой я ни разу не ездила, хотя нередко замечала ее и гадала, куда она ведет. К ней-то я и направила свои стопы. Теперь нельзя было допустить ни единого воспоминания, ни единого взгляда назад или даже прямо перед собой. Ни единой мысли ни о прошлом, ни о будущем. Первое было страницей такой небесной радости, такой смертоносной печали, что единая прочитанная строка сломила бы мое мужество, лишила бы последних сил. Последняя же страница была пустой и безвидной, точно мир, когда схлынул потоп.
   Я торопливо шла через луга, перелазы, между живыми изгородями, пока солнце не поднялось над горизонтом. Кажется, это было чудесное летнее утро: во всяком случае я помню, что туфли, которые я надела, выйдя из дома, намокли от росы. Но я не замечала ни восходящего солнца, ни улыбающегося неба, ни пробуждающейся природы. Тот, кого везут на эшафот через прекрасный парк, думает не о цветах, улыбающихся ему со всех сторон, но о плахе и наточенном топоре, о рассечении жил и костей, о могиле, зияющей в конце пути. И я думала о тоскливом бегстве, о скитаниях без крова над головой… и – о! – с какой мукой думала я о том, что покинула. Я ничего не могла с собой поделать: я думала о нем – как он смотрит на восходящее солнце в надежде, что вот-вот войду я и скажу, что останусь с ним, буду принадлежать ему. Как мне этого хотелось! Я жаждала вернуться, ведь было еще не поздно избавить его от горя утраты. Ведь пока еще мое бегство не обнаружено. Я еще могу вернуться и стать его утешительницей, его гордостью, его спасением от горя, а может быть, и от погибели. Как терзал меня страх перед этим его отказом от себя, куда более ужасным, чем мой отказ от него! Мысль эта была как зазубренная стрела в моей груди: она рвала меня, когда я пыталась ее извлечь, убивала, когда воспоминания загоняли ее глубже. В живых изгородях и рощах запели птицы… Птицы верны своим избранникам или избранницам, птицы – символ любви. А чем была я? Среди мучений сердца, отчаянной борьбы соблюсти верность нравственным началам я испытывала отвращение к себе. Меня не утешало самоодобрение и даже самоуважение. Я оскорбила… ранила… покинула моего возлюбленного. Я была ненавистна себе. И все-таки не могла повернуться, не могла сделать ни единого шага назад. Должно быть, меня вел Господь. Что до моей воли и совести, то безумное горе сломило одну и заставило замолчать другую. Я захлебывалась рыданиями, следуя моему одинокому пути – все быстрее, быстрее, словно в горячке. Слабость, зародившаяся внутри, затем сковала ноги, все мое тело, и я упала. Несколько минут я лежала на земле, уткнув лицо в мокрую траву. Я боялась – или надеялась? – что умру тут. Но вскоре приподнялась и поползла вперед на четвереньках, а затем встала на ноги, полная все той же решимости, того же нетерпения добраться до дороги.
   Когда же я достигла ее, то была вынуждена сесть отдохнуть под живой изгородью. Вскоре до меня донесся стук колес, и на дороге показалась почтовая карета. Я встала, замахала рукой, она остановилась, и я спросила кучера, куда он направляется. Он назвал далекий город, где – была я уверена – мистер Рочестер не имел знакомых. Я спросила, сколько надо заплатить, чтобы он довез меня туда. Тридцать шиллингов, ответил он. Но у меня было всего двадцать. Что же, он попробует обойтись ими. Затем он разрешил мне сесть внутри, так как других пассажиров у него не было. Я забралась внутрь, дверца захлопнулась, карета покатила дальше.
   Любезный читатель, да не будет тебе дано испытать чувства, какие я испытывала тогда! Пусть твои глаза никогда не проливают таких бурных, жгучих, надрывающих сердце слез, какие тогда заструились по моему лицу. Пусть тебе никогда не придется возносить к Небесам молитвы столь безнадежные и столь полные мук, как те, что в тот час срывались с моих губ. Пусть тебя никогда не леденит страх, что ты можешь стать причиной непоправимого зла, которое постигнет того, кто тебе дороже всего на свете!

Глава XXVIII

   Два дня спустя. Летний вечер. Кучер высадил меня возле Уайт-кросса. Везти меня дальше за полученные деньги он отказался, у меня не было больше ни шиллинга. Карета уже отъехала на милю. Я тут одна, и в эту минуту я спохватываюсь, что забыла вынуть свой узелок из-под сиденья кареты, куда положила его для сохранности. Он все еще лежит там и будет лежать. И вот теперь я совсем нищая.
   Уайткросс не город и даже не деревушка, а всего лишь каменный столб на перекрестке. Он побелен. Вероятно, думаю я, чтобы его было лучше видно издалека и в темноте. Верх его увенчивают четыре руки, указывающие каждая на одну из дорог. Ближайший город, согласно надписи, находится в десяти милях, самый дальний – примерно в двадцати. Всем известные названия этих городов подсказывают мне, в каком графстве я сошла с кареты. Одно из центрально-северных. Край сумрачных вересковых пустошей, пересеченный горным хребтом. Это я вижу. Огромные пустоши простираются позади меня, справа и слева, а по ту сторону лежащей передо мной широкой и глубокой долины вздымаются волнами горы. Местность как будто безлюдная, и я не замечаю никакого движения на четырех дорогах, которые тянутся на восток, север, запад и юг; белые, широкие, пустынные, они ведут через пустоши, и по их краям встает густой вереск. Однако на той или другой может показаться одинокий путник, а я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел меня в эту минуту. Случайных прохожих может заинтересовать, почему я стою возле столба с указывающими руками, очевидно, не зная, куда идти, заблудившаяся. Меня начнут расспрашивать, и мои ответы неизбежно покажутся неубедительными и вызовут подозрения. В эту минуту ничто не связывает меня с человеческим обществом, никакие чары и надежды не влекут меня к людям, ни у кого не найдется для меня доброй мысли или пожелания. У меня нет близких, кроме вселенской Матери-Природы. У нее на груди поищу я отдыха.
   И я пошла прямо по вереску, следуя ложбине, уводившей в глубину бурой пустоши. Следуя ее изгибам, я брела по колено в темном вереске. Когда же увидела обросший мхом высокий наклонный камень, то села под ним. По сторонам поднимались склоны ложбины, камень укрывал мою голову, а над ним было небо.
   Прошло немало времени, прежде чем даже тут я обрела некоторое спокойствие – меня преследовал смутный страх, что поблизости может пастись полудикий скот, что меня заметит какой-нибудь охотник или браконьер. Если над пустошью проносился порыв ветра, я испуганно поднимала голову в уверенности, что на меня несется бык. Если раздавался свист ржанки, мне чудилось, что это свистит человек. Однако всякий раз мои опасения оказывались напрасными, и, успокоенная глубокой тишиной, которая воцарялась кругом по мере того как ночь вступала в свои права, я вновь обрела уверенность в себе. До этих пор я ни о чем не думала, а только слушала, оглядывалась по сторонам, пугалась. Теперь же ко мне вернулась способность мыслить.
   Что мне предпринять? Куда идти? Мучительные вопросы! Ведь я ничего не могла предпринять, и идти мне было некуда. Ведь мои усталые подгибающиеся ноги должны были еще проделать длинный путь, прежде чем я доберусь до какого-нибудь селения; ведь придется испрашивать неохотного милосердия, прежде чем я найду кров; молить о сочувствии, почти наверное услышать не один отказ, прежде чем моя история будет выслушана, рука помощи протянута.
   Я потрогала вереск, он был сухим и еще хранил тепло летнего дня. Я взглянула на небо, оно было чистым, мирная звезда мерцала у верхнего края ложбины. Выпала роса, но очень легкая, а в воздухе – ни дыхания ветерка. Природа казалась мне благой и доброй. Она открывала мне объятия – мне, бесприютной страннице. И я, от людей ожидавшая лишь недоверия, отказов, оскорблений, предалась ей с дочерней любовью. По крайней мере на эту ночь я буду ее гостьей, а не только дочерью. Моя мать даст мне приют, не требуя взамен ни денег, ни иной уплаты. У меня еще оставалась горбушка булки, которую я купила в городке, который мы проезжали в полдень, – купила на пенни, мою последнюю монету, случайно оказавшуюся у меня в кармане. А среди вереска я увидела кустики черники – спелые ягоды поблескивали, как агатовые бусы. Я набрала горсть и съела их с хлебом. Такая отшельническая трапеза если не утолила, то все-таки притупила мучавший меня острый голод. Затем я прочитала вечерние молитвы и выбрала себе ложе. Вереск вокруг камня был очень густым, и когда я легла, мои ноги погрузились в него, а по сторонам он стоял так высоко, что почти не пропускал ночного воздуха. Я сложила шаль пополам и укрылась ею точно одеялом, а подушкой мне послужил мшистый бугорок. Мне было очень тепло, во всяком случае в первые часы ночи.
   И мой отдых был бы поистине блаженным, если бы не скорбь в сердце. Оно изнемогало от зияющих ран, сочащейся крови, порванных струн. Оно страдало из-за мистера Рочестера и его тяжкой судьбы, оно оплакивало его с мучительной жалостью, тоскливо искало его рядом и, беспомощное, точно птица со сломанными крыльями, все еще пыталось развернуть их в тщетных попытках улететь к нему.
   Измученная этой внутренней пыткой, я приподнялась и встала на колени. Ночь вступила в свои права, взошли ее планеты – тихая ласковая ночь, слишком безмятежная, чтобы ей сопутствовал страх. Мы знаем, что Бог всюду, но, бесспорно, особенно мы ощущаем Его присутствие, когда Его творения предстают перед нами во всем своем величии. И безоблачное ночное небо, где Его миры свершают свое безмолвное кружение, яснее всего открывает нам Его бесконечность, Его всемогущество, Его вездесущность. Я встала на колени, чтобы помолиться за мистера Рочестера. Глядя в высь, я сквозь слезы узрела величественный Млечный Путь. И, вспомнив, что он такое – какие бесчисленные звездные системы несутся в пространстве, представляясь нам лишь мягким сиянием, – я почувствовала всю мощь и силу Господню. И во мне не было сомнений, что Он спасет все, что создал, я верила, что не погибнет ни Земля, ни единая душа, которой она служит приютом. И возблагодарила Источник Жизни, Спасителя душ. Мистеру Рочестеру ничто не угрожало: он принадлежал Богу, и Богом будет он храним. Вновь я прильнула к теплому вереску и вскоре забыла во сне о своей печали.
   Однако на следующий день передо мною предстала Нужда, бледная, обездоленная. Уже давно птички покинули свои гнезда, уже давно пчелы в веселом свете утра спешили собирать вересковый мед, пока не высохла роса, уже давно длинные утренние тени укоротились, а солнце залило лучами небо и землю, когда я наконец поднялась и посмотрела кругом.
   Какой тихий, жаркий, бесподобный день! Что за золотая пустыня эта вольно раскинувшаяся пустошь! Всюду – солнце. Если бы я могла жить ею и в ней! Я увидела, как по камню пробежала ящерка, я увидела пчелу на кустике черники. С какой радостью в эту минуту я превратилась бы в пчелу или в ящерку, чтобы обрести тут постоянный приют и пищу. Однако я была человеком с человеческими потребностями и не могла медлить там, где им нельзя было найти удовлетворения. Я встала, я поглядела на мое покинутое ночное ложе. Будущее казалось безнадежным, и я пожалела, что в эту ночь мой Творец не призвал к Себе мою душу, пока я спала, что эта усталая бренная плоть, освобожденная смертью от новых гонений судьбы, не осталась тихо истлевать во прах, чтобы в вечном покое смешаться с землей этого дикого безлюдного места. Однако жизнь меня не покинула, а с ней – и все ее требования, страдания и обязанности. Я должна была влачить это бремя: найти удовлетворение насущным нуждам, страдания переносить, обязанности исполнять. И я отправилась в путь.
   Вернувшись на перекресток, я пошла по дороге в сторону, противоположную солнцу, которое поднялось уже высоко и лило жаркие лучи. Только это определило мой выбор. Шла я долго, и когда подумала, что больше у меня нет сил и я могу со спокойной совестью уступить утомлению, почти валящему меня с ног, могу больше не принуждать себя, а сесть на камень, который увидела поблизости, и без сопротивления покориться апатии, парализовавшей и сердце, и тело, – в эту минуту я услышала звон колокола, церковного колокола.
   Я обернулась на звук и там, среди живописных холмов, прихотливые очертания которых перестала замечать час назад, увидела деревушку и колокольню. По правую мою руку простирались луга и хлебные нивы, далее виднелся лес, и петляющая речка катила сверкающие воды, отражавшие разные оттенки зелени, золото наливающихся колосьев, темнеющий лес, солнечные просторы лугов. Погромыхивание колес заставило меня поглядеть на дорогу: вверх по склону двигалась тяжело нагруженная повозка, а немного сзади брели две коровы и гуртовщик. Человеческая жизнь, человеческие труды окружали меня. Я должна была заставить себя идти дальше, постараться жить и трудиться, как все остальные.
   Около двух часов дня я вошла в деревню. В самом начале ее единственной улочки я увидела в окне маленькой лавочки груду свежих булочек. Вид их меня соблазнил. Съев одну, я, возможно, ободрилась бы настолько, чтобы идти дальше. Едва я снова оказалась среди людей, желание обрести силы вернулось ко мне. Как унизительно было бы упасть в голодный обморок посреди деревни! Может быть, у меня найдется что-то предложить в обмен на булочку? Я задумалась. Шелковая косынка у меня на шее? Перчатки? Но как положено вести себя людям в тисках нужды? Я не знала, получу ли согласие на такой обмен. Скорее всего нет, но попытаться необходимо.
   Я вошла в лавочку. Возле полок стояла женщина. Увидев прилично одетую особу, она услужливо поспешила мне навстречу. Что мне угодно? Меня объял стыд, язык отказывался произнести просьбу, которую я приготовила. У меня не хватало духа предложить ей ношеные перчатки, мятую косынку. Я почувствовала, как неуместно это будет, и только попросила разрешения присесть на минуту-другую: я очень устала. Обманутая в своих надеждах продать что-нибудь, она с холодностью кивнула на стул. Я села. Мне хотелось плакать, но я сдержалась, понимая, как глупо буду выглядеть. И спросила ее, есть ли в деревне портниха или просто швея?
   Да. Три. Ровно столько, чтобы работы хватало на всех.
   Я задумалась. Я достигла предела, оказалась лицом к лицу с Необходимостью. У меня не было ничего – ни единого друга, ни единого пенни. Я должна что-то предпринять. Но что? Должна обратиться за помощью. Но к кому?
   Не знает ли она, никому в окрестностях не требуется прислуга?
   Да нет, она ничего такого не слышала.
   А чем занимаются местные жители? Как зарабатывают себе на хлеб?
   Некоторые батрачат на фермах, а многие работают на игольной фабрике мистера Оливера и в кузнице.
   – А мистер Оливер нанимает женщин?
   – Да нет. Работа-то мужская.
   – А чем занимаются женщины?
   – Откуда мне знать? Одни одним, другие другим. Бедняки ведь перебиваются кто как может.
   Казалось, ей надоели мои вопросы, да и какое у меня было право затруднять ее? Тем временем в лавку вошли две покупательницы. Мой стул мог понадобиться. Я попрощалась и вышла.
   Я направилась дальше по улице, разглядывая подряд все дома справа и слева, но не находила предлога, да и причины постучаться хотя бы в одну дверь. Около часа я бродила вокруг деревушки, иногда возвращаясь в нее. Совсем измученная, терзаемая голодом, я свернула на какой-то проселок и села под живой изгородью. Однако не прошло и нескольких минут, как я снова была на ногах и возобновила поиски – если не помощи, то хотя бы каких-нибудь полезных сведений. Начинался проселок у красивого домика с палисадником, где пышно цвели ухоженные цветы. Я остановилась перед ним. С какой стати подойду я к белой двери, возьмусь за начищенный дверной молоток? С какой стати должны обитатели домика заинтересоваться моей судьбой? Тем не менее я подошла и постучала. Ее открыла чисто одетая молодая женщина с благожелательным лицом. Голосом, какого можно было ожидать, когда тело совсем ослабело, а сердце лишено надежд – голосом тоскливо-тихим и прерывающимся, – я спросила, не нужна ли им прислуга?
   – Нет, – сказала она, – мы служанку не держим.
   – Не могли бы вы посоветовать, где я могла бы найти работу? – продолжала я. – Я тут чужая, без друзей и знакомых. Мне нужна работа, и я готова на любую.
   Однако она не была обязана думать обо мне или искать мне место. К тому же какими сомнительными должны были казаться ей мой вид и объяснения. Она покачала головой. Ей очень жаль, только ничего посоветовать она мне не может, и белая дверь была закрыта – осторожно, вежливо, но оставив меня снаружи. Не закрой она ее тогда, думаю, я попросила бы кусок хлеба, потому что у меня не оставалось ни сил, ни гордости.
   Я не могла себя заставить еще раз вернуться в неприветливую деревушку, где к тому же надеяться было не на что. Я предпочла бы свернуть в лес, который увидела неподалеку, его густая тень сулила тихий приют. Но я чувствовала себя так дурно, меня одолевала такая слабость, томил такой голод, что инстинкт гнал меня к людским жилищам, где все-таки была надежда получить какую-нибудь еду. Уединение не будет уединением, отдых – отдыхом, пока коршун-голод вонзает когти и клюв в мои внутренности.
   Я приблизилась к домам, пошла прочь, вернулась и вновь побрела прочь. Меня гнала от них одна и та же мысль: у меня нет права просить, нет оснований ожидать участия к моему одинокому жребию. Тем временем день начинал клониться к вечеру, а я все кружила там, будто заблудившаяся голодная собака. Переходя луг, я увидела впереди церковный шпиль и поспешила туда. Возле кладбища, посреди сада стоял небольшой, но отличной постройки дом – жилище священника, решила я. Мне вспомнилось, что люди, в поисках работы оказавшиеся в незнакомом месте, иногда обращаются к священнику за советом и помощью. Долг священника – помогать (во всяком случае советом) тем, кто старается сам себе помочь. Да, у меня было право поискать помощи тут. Воспрянув духом и собрав жалкие остатки сил, я ускорила шаг и, достигнув дома, постучала в дверь черного хода. Ее открыла старуха. Я осведомилась, не дом ли это священника.
   Да.
   А он дома?
   Нет.
   Но скоро вернется?
   Да нет. Он уехал.
   Далеко?
   Не очень. Мили за три. Его отец скончался без времени, так что он теперь в Марш-Энде и пробудет там еще недели две.
   А хозяйка?
   Да нет, в доме, кроме нее, никого. Она тутошняя экономка.
   Нет, читатель, к ней я не могла воззвать о поддержке, без которой погибала. Пока еще я не могла просить подаяния и вновь побрела прочь.
   Еще раз я сняла с шеи косынку, еще раз подумала о булочках в окне лавки. О, хотя бы черствую корку! Хотя бы глоток, чтобы смягчить муки голода! Машинально я пошла назад, доплелась до лавки и вошла. Хотя там были покупательницы, я все-таки спросила, не даст ли она мне булочку в обмен на вот эту косынку?
   Она смерила меня подозрительным взглядом.
   Нет, она так не торгует.
   В полном отчаянии я попросила хотя бы половину булочки. И снова отказ: откуда ей знать, моя это косынка или нет.
   А мои перчатки она не возьмет?
   Нет! К чему они ей?
   Читатель! Тяжко излагать все эти подробности. Некоторые утверждают, будто есть своя приятность в воспоминаниях о былых невзгодах, но и по сей день меня ранит малейший намек на то, что мне довелось пережить тогда: моральное унижение вкупе с физическими страданиями было слишком мучительным, чтобы вновь его переживать даже в памяти. Я ни в чем не виню тех, кто отвечал мне отказом. Иного, чувствовала я, и ожидать не следовало. Обычная нищенка часто вызывает подозрения, но прилично одетая нищенка вызывает их вдвойне. Да-да, конечно, я просила работы, но кто был обязан предоставить мне эту работу? Уж конечно, не те, кто видел меня впервые и ничего обо мне не знал. Ну а женщина, не пожелавшая взять у меня косынку в обмен на булочку, была, безусловно, в своем праве, если сочла мое предложение подозрительным или сделку невыгодной. Но позвольте мне быть краткой. Эта тема меня угнетает.
   Уже смеркалось, когда я прошла мимо дома фермера – хозяин сидел на крыльце, ужиная хлебом с сыром. Я остановилась и сказала:
   – Вы не дадите мне ломоть? Я очень голодна.
   Он посмотрел на меня с удивлением, однако молча отрезал большую краюшку и протянул мне. Полагаю, он не счел меня нищенкой, а подумал, что я просто чудачка и захотела попробовать его ржаного хлеба. Едва его дом скрылся из виду, как я села и съела краюшку до последней крошки.
   Надежды найти кров на ночь не было никакой, и я переночевала в лесу, о котором упомянула выше. Однако уснуть мне почти не удавалось, земля была сырой, воздух холодным. К тому же не раз я слышала, как кто-то проходил мимо, и перебиралась в другое место, не чувствуя себя в безопасности, не находя целительного покоя. Под утро зарядил дождь и продолжал идти почти весь следующий день. Не просите у меня, читатель, подробного рассказа об этом дне. Я искала работы, как и накануне. Как и накануне, получала отказ за отказом. Я изнывала от голода, но один раз мне все-таки довелось поесть. У дверей крестьянского домика я увидела, как девочка собралась соскрести остатки застывшей овсянки в корыто для свиней.
   – Ты не отдашь ее мне? – спросила я.
   Она уставилась на меня с удивлением.
   – Матушка! – воскликнула она. – Тут какая-то женщина хочет, чтобы я отдала овсянку ей!
   – Так отдай, доченька, коли она нищая, – донесся ответ из дома. – Свиньи-то, может, на нее и не посмотрят.
   Девочка вывалила слипшийся ком мне на ладони, и я съела его с жадностью.
   Сумерки уже совсем сгустились, когда я остановилась на тропе, по которой брела уже около часа.
   – Силы мне совсем изменили, – сказала я вслух, словно произнося монолог. – Я чувствую, что не смогу идти дальше. Неужели и эту ночь я проведу будто изгой? Неужели под таким дождем я должна положить голову на размокшую стылую землю? Боюсь, ничего другого мне не остается! Ведь никто не даст мне приюта. Но как это ужасно, когда меня томит голод, одолевает слабость, пробирает озноб, а главное – гнетет безысходное уныние, утрата всех надежд! Вероятно, впрочем, я не доживу до утра. Но почему я не могу смириться с близкой смертью? Почему я тщусь сохранить никчемную жизнь? Потому что я знаю – или верю, – что мистер Рочестер жив, да и к тому же умереть от голода и холода – это жребий, которому человеческая природа не способна подчиниться без борьбы. О Провидение, поддержи меня еще немного! Помоги мне, будь моим поводырем!
   Мой остекленевший взор скользнул по темнеющему, подернутому туманом пейзажу вокруг. Я увидела, что ушла далеко от деревни: не только она, но и окружающие ее возделанные поля остались позади. Тропы и тропинки вновь вывели меня к холмистой пустоши, и теперь лишь один-два луга, почти столь же одичалые и бесплодные, как вереска, у которых они были отвоеваны, отделяли меня от склона тонущего в сумраке холма.
   «Что же, пожалуй, я предпочту умереть там, чем на деревенской улице или проезжей дороге, – подумалось мне. – И куда лучше, чтобы мое тело послужило пищей для ворон и воронов – если в этом краю есть вороны, – вместо того, чтобы истлевать в могиле для нищих иждивением работного дома».
   И я побрела к холму, я добралась до него, и оставалось лишь найти ложбинку, где можно было бы лечь, чувствуя себя если не в безопасности, то хотя бы укрытой от случайного взгляда. Однако склон казался совершенно ровным. Лишь в оттенках замечалось некоторое разнообразие: зелень камышей и мхов, прятавших болотце, чернота там, где на сухой земле рос только вереск. Хотя уже совсем смерклось, я различала разницу – но лишь как более темные и светлые пятна, поскольку цвета исчезли вместе со светом дня.
   Мой взгляд все еще бродил по угрюмому склону и началу пустоши, теряясь среди дикости пейзажа, как вдруг вдали, там, где между двумя грядами холмов ютилось болото, он заметил луч света. «Конечно, это блуждающий огонек», – тут же пришло мне в голову, и я полагала, что вскоре он исчезнет. Однако он продолжал ровно гореть, не приближаясь и не удаляясь. «Или кто-то развел там костер?» – спросила я себя. И продолжала наблюдать, не разгорится ли он в пожар. Но нет! Хотя меньше он не становился, но и не ширился. «Возможно, это свеча в чьем-то окне, – предположила я затем. – Но если так, мне туда не добраться. Слишком далеко! Впрочем, будь это расстояние равно двум шагам, какая была бы от этого польза мне? Если бы дверь на мой стук и отворилась, то лишь для того, чтобы захлопнуться перед моим лицом».
   Я опустилась на землю там, где стояла, и прижалась к ней лицом. Так я пролежала некоторое время. Порыв ночного ветра пронесся над склоном, надо мной и со стоном затих где-то вдали. Дождь припустил, и вновь моя одежда промокла насквозь. Ах, если бы мороз окоченил мои члены в блаженном окостенении смерти! Пусть бы он лил и лил – я бы его не чувствовала. Однако мое еще живое тело дрожало от его промозглости, и я вновь поднялась на ноги.
   За струями дождя огонек все еще светился – тускло, но ровно. Я попыталась идти. Еле волоча изнемогающие ноги, я брела и брела к нему – наискось через склон, через болотце – зимой оно было бы непроходимым, но и теперь, в разгар лета, зыбкая почва содрогалась и хлюпала у меня под подошвами. Я дважды упала там, но дважды же поднялась и продолжила путь, напрягая все силы. Этот огонек был моей последней надеждой, и я должна, должна была добраться до него!
   Перейдя болотце, я увидела в вереске белую полосу и направилась к ней. Она оказалась дорогой, которая вела прямо на огонек. Теперь он светил с пригорка, окруженного деревьями – видимо, елями, насколько я могла судить по их силуэтам во мгле. Когда я приблизилась, моя путеводная звезда вдруг исчезла – что-то заслонило ее от меня. Я протянула руку к черной преграде, возникшей передо мной, и ощутила под пальцами нетесаные камни невысокой стены. Над ней я разглядела что-то вроде решетки и высокую колючую живую изгородь между ними. Почти ощупью я пошла вдоль каменной ограды, и вновь впереди что-то забелело. Калитка! Когда я прикоснулась к ней, она повернулась на петлях. Справа и слева чернели не то два остролиста, не то два тиса.
   Пройдя между ними, я увидела силуэт дома – черный, низкий, довольно длинный. Но ни в одном окне не сиял мой путеводный огонек. Все было погружено в темноту. Может быть, обитатели дома отошли ко сну, подумала я со страхом. В поисках двери я обогнула угол – и вновь увидела дружелюбный свет. Его лучи лились сквозь частый переплет маленького окошка всего в футе над землей. Оно выглядело еще меньше, так как его заслонял плющ – или другое подобное растение, – густо вившийся по этой стене дома. Видимо, поэтому на окне не было ни занавески, ни ставень. Нагнувшись и отстранив плеть плюща, я смогла заглянуть внутрь. Моему взору открылась комната с посыпанным песком тщательно выскобленным полом, буфет орехового дерева с рядами оловянных тарелок, отражавших алые блики торфа, весело горящего в очаге. Я увидела часы, белый сосновый стол, несколько стульев. Свеча, чьи лучи послужили мне маяком, горела на столе, и пожилая женщина грубоватого облика, но безупречно чистая, как и все вокруг, вязала чулок при ее свете.
   Все это я заметила лишь бегло – таким обыденным оно выглядело. Куда более интересной оказалась группа, тихо и уютно расположившаяся у очага в его теплых розовых отблесках. Две юные изящные девушки, благовоспитанные барышни до кончиков ногтей, сидели там – одна в низком кресле-качалке, другая на еще более низком табурете. Обе были в глубоком трауре: черный креп и бомбазин оттеняли очень белую кожу лица и шеи. На колени одной положил массивную морду крупный старый пойнтер, на коленях другой свернулась черная кошка.
   Каким странным обрамлением была эта скромная кухня для подобных обитательниц! Кто они были такие? Во всяком случае не дочери пожилой женщины у стола. У нее был деревенский облик, а они казались воплощением утонченности. Я никогда не видела похожих лиц, и все-таки чем больше я в них вглядывалась, тем более знакомыми казались мне их черты. Назвать их воплощением красоты я не могу – слишком бледными и серьезными они выглядели. Обе склонялись над книгами, и их сосредоточенность граничила с суровостью. На столике между ними горела вторая свеча, а рядом с ней лежали два пухлых тома, в которые барышни часто заглядывали, как будто сверяя с ними более тонкие книги у них в руках – как обычно делают люди, пользуясь словарем для перевода. Тишина там стояла такая, что озаренную огнем кухню можно было счесть за картину, а ее обитателей – за тени. Мне было слышно, как шуршат угольки, проваливаясь сквозь решетку, как тикают часы в темном углу, и мне даже казалось, будто я различаю пощелкиванье спиц. А потому, когда наконец голос нарушил эту необыкновенную тишь, я без труда расслышала его.
   – Послушай, Диана, – сказала одна из внимательных читательниц. – Франц и старик Даниэль ночью одни, и Франц рассказывает сон, от которого пробудился в ужасе. Так слушай! – И тихим голосом она прочла какой-то отрывок, из которого я не поняла ни единого слова, так как язык был мне незнаком – во всяком случае не французский и не латынь. А греческий или немецкий, я сказать не могла.
   – Как сильно! – воскликнула она, дочитав. – Мне так понравилось!
   Вторая девушка, которая оторвалась от книги, чтобы выслушать сестру, повторила, глядя на огонь, строку из прочитанного. Много позже я узнала и язык, и произведение, а потому процитирую здесь эту строку, хотя в ту минуту она прозвучала для меня точно звон меди, не неся в себе смысла.
   – Da trat hervor Einer, anzusehen wie die Sternen Nacht [66 - Но вот выступил вперед один из них, подобный звездной ночи… (нем.)]. – Отлично! Отлично! – вскричала она, а ее темные глубокие глаза заблестели. – Как обрисован неведомый могучий архангел! Эта строка стоит сотни страниц высокопарного пустословия. Ich wage die Gedanken in der Schale meines Zornes und die Wake mit dem Gewichte meines Grimms [67 - Я взвешиваю помышления на чаше моего гнева, а дела – гирями моей ярости (нем.). (Цитаты из драмы Фридриха Шиллера «Разбойники», акт V, сц. I).]. Как мне нравится!
   И обе вновь умолкли.
   – Это что же, есть страна, где говорят по-таковски? – спросила пожилая женщина, поднимая глаза от вязанья.
   – Да, Ханна, в стране, которая гораздо больше Англии, разговаривают именно так.
   – И как же это они друг дружку понимают, а? А коли вы туда поедете, так разберете, чего они говорят, верно?
   – Что-нибудь из того, что они говорили бы, наверное, мы поняли бы, но не все. Мы ведь, Ханна, совсем не такие ученые, как ты нас считаешь. И по-немецки мы не говорим, да и читать умеем только со словарем.
   – Так польза-то вам от этого какая?

   – Мы собираемся когда-нибудь учить этому языку, вернее, его началам, как это называется, и тогда будем зарабатывать больше денег, чем сейчас.
   – Так-то так, да только хватит вам глаза портить, начитались на сегодня.
   – Пожалуй. Во всяком случае я устала. А ты, Мэри?
   – Смертельно. В конце-то концов, изучать язык только со словарем вместо учителя труд очень утомительный.
   – Справедливо. А уж тем более такой язык, как громоздкий, хотя и великолепный, немецкий. Но когда же Сент-Джон вернется домой?
   – Наверное, скоро, сейчас ровно десять (она поглядела на золотые часики, пришпиленные у нее к поясу). Дождь все льет. Ханна, будь так добра, посмотри, как горит огонь в гостиной.
   Ханна встала, открыла дверь, за которой я смутно разглядела коридор, а вскоре я услышала, как она помешала в камине – где-то по ту его сторону. Вскоре она вернулась.
   – Ах, деточки! – сказала она. – Так-то мне тяжело в ту комнату заходить. Кресло-то пустое, в угол задвинуто, просто сердце надрывается.
   Она утерла глаза краем передника. Серьезные лица девушек исполнились печали.
   – Оно правда, он теперь в светлой обители, – продолжала Ханна, – и не след нам жалеть, что он нас оставил. А уж спокойней-то смерти и пожелать нельзя.
   – Ты говорила, что он про нас даже не упомянул? – спросила одна из них.
   – Времени ему дано не было, деточка. Скончался в единый миг батюшка-то ваш. Накануне ему неможилось, да не так чтоб очень. И когда мистер Сент-Джон спросил, не послать ли за вами, он только посмеялся над ним. А утром проснулся – ровнехонько две недели назад это было, – пожаловался, что голова у него тяжелая, снова уснул, да и не проснулся больше. Когда ваш братец к нему вошел, он уже похолодел. Ах, деточки! Последним он был старого-то закала. Вы-то и мистер Сент-Джон совсем другие, чем они были, хоть матушка ваша, правду сказать, такая же была, как вы, и в книгах начитана разве чуть поменее. Мэри, ты прямо ну вылитая она. Диана больше в вашего батюшку пошла.
   Мне они казались настолько похожими, что я не могла понять, какое различие видит в них старая служанка (никем другим она быть не могла, решила я). Обе были стройными, их лица отличались свежестью, дышали достоинством и умом. Правда, волосы у одной были чуть темнее, и причесывались они по-разному: светло-каштановые кудри Мэри были разделены на прямой пробор, заплетены в косы и уложены у висков; более темные волосы Дианы ниспадали ей на плечи пышными локонами. Часы пробили десять.
   – Небось вы проголодались, – сказала Ханна. – Ну, мистер Сент-Джон как раз к ужину поспеет.
   И она занялась приготовлением ужина, а барышни встали, видимо намереваясь перейти в гостиную. До этой минуты я следила за ними с таким интересом, их внешность и разговоры так меня увлекли, что я почти забыла о своем бедственном положении. Теперь весь его ужас нахлынул на меня, и по контрасту оно показалось еще более отчаянным и безнадежным. И мне представлялось невозможным пробудить в обитательницах дома сочувствие ко мне, заставить их поверить в истинность моей нужды, моих бед, растрогать настолько, чтобы они приютили меня, дали отдохнуть от моих скитаний. Когда я нащупала дверь и робко в нее постучалась, то почувствовала, какой несбыточной была моя последняя мысль. Дверь открыла Ханна.
   – Чего тебе надо? – спросила она удивленно, оглядывая меня в лучах свечи, которую держала.
   – Могу я поговорить с вашими хозяйками?
   – Нет, ты допрежь мне скажи, о чем хочешь с ними разговаривать. Ты откуда?
   – Я нездешняя.
   – И какие это у тебя за дела в эдакую пору?
   – Я хотела бы попросить разрешения переночевать в сарае. И еще кусок хлеба.
   Как я и опасалась, на лице Ханны появилось настороженное выражение.
   – Хлеба-то я тебе дам, – сказала она после паузы, – а вот ночевать мы бродяжек не пускаем. Еще чего!
   – Вы не позволите мне поговорить с вашими хозяйками?
   – И не думай. Чего они для тебя сделать-то могут? Вольно ж тебе шляться по ночам! Не к добру это.
   – Но куда же мне идти, если вы меня прогоните? Что мне делать?
   – Небось сама знаешь, куда тебе идти и что делать. Только от дурных дел остерегись. Вот тебе пенни, а теперь уходи…
   – Пенни меня не накормит, а идти дальше у меня нет сил. Не закрывайте дверь! Бога ради, не закрывайте!
   – Ишь чего захотела! Дождь-то внутрь так и хлещет.
   – Доложите своим барышням… Позвольте мне с ними поговорить…
   – И не подумаю. И не такая ты, какой прикидываешься, не то не шумела бы так. Уходи, кому говорю!
   – Если вы меня прогоните, я умру.
   – Как не так! Что-то ты недоброе замышляешь как пить дать, не то бы не стучала в чужие двери по ночам. Коли у тебя есть товарищи, грабители там или разбойники, так скажи им, что мы в доме не одни, а с нами джентльмен, и у нас есть собаки и ружья!
   С этими словами честная, но неумолимая служанка захлопнула дверь и задвинула засов.
   Это было последней каплей. Мучительнейшая боль – судорога беспредельного отчаяния – сжала, сдавила мое сердце. Я ведь была совершенно измучена и не могла сделать ни шагу. Рухнув на мокрую ступеньку, я застонала, заломила руки, зарыдала в невыносимой агонии. Призрак смерти возник передо мной. Каким ужасным будет мой последний час! В невыносимом одиночестве, отвергнутая людьми!
   Я лишилась не только якоря надежды, но и твердости духа – последней, впрочем, ненадолго. Вскоре я постаралась укрепить ее.
   – Я могу всего лишь умереть, – сказала я. – Я верую Богу, так постараюсь в смиренном молчании ждать свершения Его воли.
   Эти слова я произнесла вслух и, затворив свою смертную тоску в сердце, приложила все силы, чтобы она осталась там – немая и покорная.
   – Все люди должны умереть, – произнес голос почти надо мной, – но не все осуждены встретить долгую и преждевременную кончину, какой будет ваша, если вы погибнете тут от изнурения.
   – Кто говорит? Человек или нет? – Эти нежданные слова ввергли меня в ужас, и ничто уже не могло пробудить во мне надежду. Совсем рядом я увидела смутную фигуру: ночная тьма и мое слабеющее зрение не позволяли разглядеть ее. Раздался громкий долгий стук в дверь.
   – Это вы, мистер Сент-Джон? – спросила Ханна изнутри.
   – Да-да! Скорее открой!
   – Небось вы совсем промокли и иззябли в такую-то непогоду! Входите, входите! Сестрицы ваши очень из-за вас беспокоились, а я боюсь, тут бродят лихие люди. Нищая в дом лезла… Да она, никак, не ушла! Валяется тут… А ну вставай! Постыдилась бы! Убирайся, говорят тебе!
   – Ш-ш-ш, Ханна! Мне надо поговорить с ней. Ты исполнила свой долг, не впустив ее. Теперь я исполню мой долг и приглашу ее в дом. Я был рядом и слышал весь ваш разговор. Мне кажется, случай необычный, и мне следует хотя бы разобраться в нем. Встаньте, женщина, и войдите в дверь передо мной.
   С большим трудом я выполнила его приказание. И вскоре уже стояла в чистенькой светлой кухне – у самого очага, вся дрожа, борясь с дурнотой, понимая, как страшно я выгляжу, как течет с меня вода. Обе барышни, их брат, мистер Сент-Джон, и старая служанка – все смотрели на меня.
   – Сент-Джон, кто это? – услышала я голос одной из сестер.
   – Не знаю. Я нашел ее у порога, – ответил он.
   – Она совсем белая, – сказала Ханна.
   – Белая как мел, как смерть, – отозвался он. – Она вот-вот упадет. Придвиньте ей стул.
   И правда, голова у меня закружилась, ноги подкосились… но опустилась я на подставленный стул. Я все еще оставалась в сознании, хотя не могла вымолвить ни слова.
   – Может быть, ей надо выпить воды? Ханна, налей стакан. Но она так изнурена! Исхудалая, и ни кровинки в лице!
   – Почти призрак.
   – Она больна или просто изголодалась?
   – Я думаю, изголодалась. Ханна, это молоко? Дай его мне и ломтик хлеба.
   Диана (я узнала ее по длинным локонам, которые заслонили от меня огонь, когда она нагнулась надо мной) отломила кусочек хлеба, окунула его в молоко и прижала к моим губам. Ее лицо было совсем близко, я увидела в нем жалость и уловила сочувствие в ее ускорившемся дыхании. В ее простых словах прозвучала та же целительная симпатия.
   – Попробуйте проглотить.
   – Да, попытайтесь, – ласково сказала Мэри, и руки Мэри сняли мою размокшую шляпку, приподняли мою голову. Я начала жевать хлеб, который они вложили мне в рот. Сначала с трудом, потом с жадностью.
   – Сначала не давайте много. Достаточно! – сказал их брат. – Пока ей больше нельзя. – И он забрал у них чашку с молоком и тарелку с хлебом.
   – Еще хоть чуть-чуть, Сент-Джон. Посмотри, какой голод у нее в глазах!
   – Немного погодя, сестра. Посмотрим, может быть, она уже способна говорить. Надо узнать ее имя.
   Я почувствовала, что на это сил у меня хватит, и ответила:
   – Меня зовут Джен Эллиот. – По-прежнему опасаясь выдать себя, я решила назваться вымышленной фамилией.
   – Где вы живете? Где ваши друзья?
   Я промолчала.
   – Можем ли мы послать за кем-нибудь?
   Я покачала головой.
   – Вы не объясните, что с вами произошло?
   Почему-то, все-таки переступив порог этого дома, оказавшись в обществе его обитателей, я перестала чувствовать себя гонимой, бездомной, отверженной миром. Я осмелилась сбросить личину нищей, вновь стать самой собой. Вновь я обрела свою истинную натуру и, когда Сент-Джон потребовал объяснений – пока я была еще слишком слаба, чтобы приступить к ним, – ответила после короткой паузы:
   – Сэр, сейчас я не в состоянии сообщить вам какие-либо подробности.
   – В таком случае, – сказал он, – что, по-вашему, я могу сделать для вас?
   – Ничего, – ответила я. Моих сил хватало лишь на самые короткие ответы.
   Тут заговорила Диана.
   – То есть мы уже оказали вам всю помощь, какой вы ожидали? – спросила она. – И можем выгнать вас на пустошь в дождливую ночь?
   Я посмотрела на нее и подумала, что у нее удивительное лицо, в котором сочетаются сила воли и доброта. Внезапно я осмелела и, ответив улыбкой на ее сострадательный взгляд, сказала:
   – Я доверяю вам. Будь я бездомной собакой, знаю, вы не прогнали бы меня от своего очага. И потому не боюсь. Делайте со мной и для меня все, что сочтете нужным, но, прошу, не требуйте, чтобы я много говорила: мне трудно дышать, и при каждом слове горло мне сжимает спазма.
   Брат и сестры внимательно смотрели на меня, все трое молчали.
   – Ханна, – сказал наконец мистер Сент-Джон, – пусть она пока посидит здесь. Никаких вопросов ей не задавай, а через десять минут пусть допьет молоко и съест хлеб. Мэри, Диана, идемте в гостиную, обсудим, как поступить.
   Они ушли. Вскоре одна из сестер вернулась – я не могла различить которая. От ласкового тепла очага меня все больше охватывало приятное оцепенение. Вполголоса она отдала Ханне какие-то распоряжения. Вскоре с помощью служанки я кое-как поднялась по лестнице. Мокрая одежда была с меня снята, и мне открыла объятия теплая сухая постель. Я возблагодарила Бога – несмотря на неописуемое утомление, меня согревала радость, – и уснула.

Глава XXVIII

   У меня сохранились лишь самые смутные воспоминания о последующих трех днях и ночах. В памяти у меня всплывают некоторые ощущения, но не связные мысли и уж тем более не поступки. Я знаю, что лежала в тесной комнатке на узкой кровати. К кровати этой я словно приросла – лежала неподвижно, будто каменная, и если бы меня попытались от нее оторвать, то, наверное, убили бы. Я не замечала течения времени, переходов от утра к полудню, от полудня к вечеру. Когда кто-нибудь входил ко мне, я это сознавала и даже могла бы назвать их, понимала, что говорилось, если говорящий стоял рядом со мной. Но ответить не могла: пошевелить губами было невозможно, как и вообще шевельнуться. Чаще всего ко мне заходила Ханна, старая служанка. Ее появления вызывали во мне тревогу: я чувствовала, что она предпочла бы, чтобы меня здесь не было, что она не понимает ни меня, ни моего положения и предубеждена против меня. Диана и Мэри заходили в комнату один-два раза на дню. И я слышала, как они перешептывались:
   – Хорошо, что мы ее приютили.
   – Да. Если бы ей пришлось провести ночь снаружи, утром, конечно, мы бы нашли ее мертвой у двери. Что довелось ей пережить?
   – Самые тяжкие испытания, я полагаю. Бледная, исхудала, бедная скиталица!
   – Судя по ее манере говорить, она получила образование. Такая чистая речь! А ее одежда, хотя вся мокрая и в грязи, сшита из хорошей материи и почти не ношена.
   – У нее необычное лицо. Оно мне нравится, даже такое измученное, осунувшееся. А пополневшее, порозовевшее, оно, полагаю, приобретет миловидность.
   Ни разу в их разговорах не проскользнуло намека на сожаление, что они дали мне приют, на подозрения или антипатию ко мне. И это меня утешало.
   Мистер Сент-Джон зашел лишь однажды. Он поглядел на меня и объявил, что мое летаргическое состояние это результат длительного переутомления. Он сказал, что за врачом посылать надобности нет: природа сама справится, если ей не препятствовать. Он сказал, что каждый нерв был так или иначе изнурен и организму необходимо на некоторое время погрузиться в беспробудный сон. Но это не болезнь, и мое выздоровление, он уверен, раз начавшись, будет очень быстрым. Все это он высказал кратко, тихим голосом, а затем добавил тоном человека, не привыкшего хвалить или восторгаться:
   – Лицо довольно необычное и, безусловно, не свидетельствует о вульгарности или нравственном падении.
   – Как раз наоборот, – согласилась Диана. – Правду сказать, Сент-Джон, бедняжка внушает мне симпатию. Я хотела бы, чтобы мы могли оставить ее у себя.
   – Ну, это весьма маловероятно, – последовал ответ. – Без сомнения, выяснится, что эта барышня повздорила со своими близкими и, весьма вероятно, сгоряча покинула их. Возможно, нам удастся убедить ее вернуться, если она не заупрямится, но я замечаю в ее лице признаки сильной воли, а потому сомневаюсь в ее покладистости. – Некоторое время он испытующе смотрел на меня, а потом добавил: – Она выглядит неглупой, но совсем лишена красоты.
   – Так она же очень больна, Сент-Джон!
   – Больная или здоровая, она останется некрасивой. Эти черты совершенно лишены гармонии, присущей красоте.
   На третий день мне стало лучше, на четвертый я уже могла говорить, двигаться, приподниматься на постели и поворачиваться с боку на бок. Ханна принесла мне жидкой овсянки и сухарики, примерно, как я решила, в час обеда. Я поела с наслаждением – еда была отличной, а привкус лихорадочного жара, до сих пор отравлявший каждый мой глоток, исчез бесследно. Когда Ханна ушла, я уже чувствовала себя относительно окрепшей и ободрилась. Вскоре я почувствовала, что устала лежать, во мне проснулось желание действовать, и мне захотелось встать. Но во что мне одеться? В сырую, пропитанную болотной грязью одежду, в которой я спала и в которой падала в трясину? Мне было стыдно предстать перед моими благодетелями в таком облике. Но от подобного унижения я была избавлена.
   Все мои вещи лежали на стуле возле кровати, высушенные и вычищенные. А черное шелковое платье висело на стене. Никаких следов тины; складки, оставленные сыростью, расправились, и оно выглядело вполне прилично. Даже туфли и чулки были соответственно вычищены и выстираны; надеть их можно было не смущаясь. Я увидела кувшин с водой и таз для умывания и щетку причесать волосы. После долгих стараний, отдыхая каждые пять минут, я сумела одеться. Платье висело на мне, как на вешалке, так сильно я исхудала, но я закуталась в шаль, чтобы скрыть это. Я вновь выглядела аккуратно и прилично – не осталось ни грязного пятнышка, ни следов беспорядка в одежде, который так меня угнетал, придавал мне унизительный вид побирушки. Держась за перила, я осторожно спустилась по каменным ступенькам лестницы в узкий коридор и добралась до кухни.
   Она благоухала свежеиспеченным хлебом, полнилась теплом от весело пылающего огня. Ханна хлопотала над тестом. Как известно, предрассудки и предубеждения особенно трудно изгнать из сердца, почва которого не была разрыхлена и удобрена образованием, – они взрастают там, как бурьян среди камней. Вначале Ханна держалась холодно и сухо, но последнее время начала слегка оттаивать, а когда увидела, как я вошла, хорошо и аккуратно одетая, она даже чуть улыбнулась.
   – Как, встали, значит? – сказала она. – Так вам полегчало! Коли хотите, садитесь в мое кресло у очага.
   Она указала на кресло-качалку, и я села. Ханна продолжала свои хлопоты, поглядывая на меня уголком глаза. Потом, вынув булки из духовки, она повернулась ко мне и спросила без обиняков:
   – А прежде-то вам доводилось просить подаяния?
   Я было возмутилась, но тут же вспомнила, что мне никак не следует давать волю досаде. Да к тому же я и правда появилась перед ней как нищенка. И я ответила спокойно, однако не без некоторой строгости:
   – Вы ошибаетесь, считая меня нищенкой. Я нищенка не больше, чем вы и ваши барышни.
   Помолчав, она сказала:
   – Чегой-то я не понимаю: у вас же ни дома нет, ни серебряников, а?
   – Отсутствие дома и серебряников (полагаю, так вы называете деньги) еще не делает людей нищими в вашем понимании.
   – Вы что же, книги читаете? – спросила она затем.
   – Да. И много.
   – Но в пансионе-то вы не учились?
   – Я жила в пансионе восемь лет.
   Она вытаращила глаза.
   – Так чего же вы себя содержать не можете?
   – Я содержала себя, и, надеюсь, так будет и дальше. А для чего вам крыжовник? – спросила я, когда она достала корзинку с этими ягодами.
   – Начинка для пирогов.
   – Дайте-ка их мне. Я их очищу.
   – Да нет. Чего вам утруждаться?
   – Но мне надо чем-то заняться. Дайте мне корзинку.
   Она согласилась и даже принесла чистое полотенце, чтобы я прикрыла свое платье.
   – А то еще запачкаете! – сказала она. – К черной-то работе вы непривычная, по вашим рукам видно, – добавила она. – Может, вы портниха?
   – Нет, вы ошиблись. Да и не важно, кем я была, не думайте об этом. А лучше скажите мне, как называется этот дом?
   – Одни его называют Марш-Энд, другие – Мур-Хаус.
   – А джентльмена, который здесь живет, зовут мистер Сент-Джон?
   – Да нет, он тута не живет, гостит пока. А живет он у себя в приходе. В Мортоне.
   – В деревне в нескольких милях отсюда?
   – Вот-вот.
   – А чем он занимается?
   – Священник он.
   Я вспомнила, что мне ответила старая экономка в доме при церкви, когда я спросила священника.
   – Так, значит, это дом его отца?
   – Ну да. Старый мистер Риверс жил здесь, а допрежь его и его отец, и дед, и прадед.
   – Так, значит, этого джентльмена зовут Сент-Джон Риверс?
   – Да.
   – И их отец скончался?
   – Вот уж три недели. От удара.
   – А их мать?
   – Хозяйка померла много лет назад.
   – А вы давно у них служите?
   – Да тридцать лет будет. Я их всех вынянчила.
   – Это доказывает, что вы честная и верная. И я хвалю вас, хотя вы невежливо назвали меня нищенкой.
   Она вновь посмотрела на меня с удивлением.
   – Кажись, я про вас худо подумала, – сказала она, – да ведь сколько всяких мошенников развелось, так уж вы меня простите.
   – Хотя, – продолжала я с некоторой суровостью, – вы гнали меня от своей двери в ночь, когда вы бы и собаку наружу не выставили.
   – Оно, конечно, нехорошо получилось, да что делать-то? Я же не о себе думала, а о деточках. Бедненькие, о них ведь некому позаботиться, окромя меня. Вот и надо остерегаться.
   Несколько минут я хранила суровое молчание.
   – Вы уж не держите на меня сердца, – сказала она затем.
   – Как же не держать! – ответила я. – И объясню вам почему. Не за то, что вы отказались дать мне приют или сочли меня мошенницей, а потому, что вы вот сейчас попрекнули меня тем, что у меня нет «серебряников» и своего дома. Многие из лучших людей, каких только знал свет, были столь же неимущими, как я. И если вы христианка, так не должны считать бедность пороком.
   – Что верно, то верно, – сказала она. – Мистер Сент-Джон мне то же толкует. И я вижу, что дала маху. Но теперь-то я вас получше узнала. Тощенькая-то вы тощенькая, но, видать, порядочная.
   – Довольно-довольно! Я вас простила. На чем и пожмем руки.
   Она вложила мозолистую выпачканную мукой ладонь в мою руку, еще одна, уже совсем сердечная, улыбка озарила ее грубоватое лицо, и с этой минуты мы стали друзьями.
   Видимо, Ханна любила поговорить. Пока я чистила крыжовник, а она готовила начинку, я наслушалась множества подробностей о ее покойных хозяине и хозяйке и о «деточках», как она их называла.
   Старый мистер Риверс, поведала она, человек был простой, но джентльмен, и происходил из такого старинного рода, каких поискать. Марш-Энд принадлежал Риверсам с тех пор, как был построен, а было это, заверила она, «лет, надоть, двести тому назад, пусть он и скромный, махонький, коли сравнить с дворцом, какой мистер Оливер выстроил себе в Мортон-Вейл. Да она-то помнит, как папаша Билла Оливера ремеслом занимался – иголки делал, а Риверсы рыцарями были в старину при королях Генрихах: кто хочет, может сверить с записями в книге мортонской церкви». Тем не менее, признала она, «старый хозяин был как все прочие – и жил по-простому: на птиц охотился, хозяйство вел и все такое прочее. Вот хозяйка была другая. Все над книгами сидела, науками занималась», и «деточки» пошли в нее. В здешних местах никого на них похожего нет, да и не было. Они любили учиться, все трое, с тех пор почти, как начали говорить. И всегда были «на свой лад скроены». Мистер Сент-Джон, когда вырос, захотел учиться в университете и стал священником, а девочки, как закончили пансион, так пошли в гувернантки. Потому что, как они ей объяснили, несколько лет назад их отец потерял почти все свои деньги, когда человек, которому он доверял, объявил себя банкротом. А раз он теперь не может обеспечить их будущее, они должны сами себя содержать. И дома они уже давно почти не живут, да и сейчас приехали ненадолго из-за кончины отца. Но они очень любят и Марш-Энд, и Мортон, и пустошь, и холмы. Побывали и в Лондоне, и во всяких больших городах, но всегда говорят, что лучше дома на свете места нет. И до того друг дружку любят – никогда не ссорятся, не затевают свар. Такой дружной семьи поискать!
   Дочистив крыжовник, я спросила, где барышни и их брат.
   – Пошли прогуляться до Мортона, вернутся к чаю, через полчасика.
   Они вернулись в указанный Ханной срок и вошли в дом через кухонную дверь. Мистер Сент-Джон, увидев меня, только поклонился и направился в гостиную. Но его сестры задержались. Мэри в нескольких словах ласково и спокойно выразила удовольствие, что я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы спуститься к чаю. Но Диана взяла меня за руку и укоризненно покачала головой.
   – Вам следовало бы дождаться моего разрешения! – сказала она. – Вы все еще очень бледны. И сильно исхудали! Бедняжка! Бедняжка!
   Голос Дианы напомнил мне воркование голубки. Глаза у нее были такие, что я радовалась, встречая ее взгляд. Ее лицо, казалось мне, дышало очарованием. Лицо Мэри было не менее умным, черты выглядели столь же миловидными, но в них сквозила некоторая сдержанность, и ее манеры, хотя и мягкие, казались чуть менее приветливыми. Диане была свойственна некоторая властность: она, несомненно, обладала большой силой воли. Я же по натуре склонна подчиняться разумной властности и, если позволяют моя совесть и уважение к себе, с радостью уступаю деятельной воле.
   – И почему вы здесь? – продолжала она. – Вам здесь не место. Мы с Мэри иногда сидим на кухне, потому что дома любим чувствовать себя свободно, порой даже чересчур. Но вы – гостья, и ваше место в гостиной.
   – Мне тут очень хорошо.
   – Вовсе нет! Когда Ханна хлопочет рядом и посыпает вас мукой?
   – И тут для вас слишком жарко, – объявила Мэри.
   – Разумеется, – согласилась ее сестра. – Идемте! Вы должны быть послушной. – И, не выпуская моей руки, заставила меня встать и увела в гостиную.
   – Посидите тут, – сказала она, усаживая меня на кушетку, – пока мы переоденемся и приготовим чай. Это еще одна привилегия, которую мы присвоили себе в нашем домике посреди пустоши, – готовить еду самим, когда нам захочется или когда Ханна печет хлеб и пироги, варит пиво, стирает и гладит.
   Она закрыла за собой дверь, оставив меня наедине с Сент-Джоном, который сидел напротив меня не то с книгой, не то с газетой. Я обвела взглядом комнату, а затем остановила его на мистере Сент-Джоне.
   Гостиная, небольшая, очень просто меблированная, тем не менее дышала уютом – так она была тщательно прибрана. Старомодные стулья весело блестели, а стол орехового дерева мог бы заменить зеркало. На выкрашенных стенах висели старинные портреты мужчин и женщин, одетых по модам былых времен; за стеклянными дверцами шкафа виднелись книги и старинный фарфоровый сервиз. Тут не было никаких безделушек, ни единого современного предмета, если не считать рабочих шкатулок и дамского бювара розового дерева на столике сбоку. Все – включая ковер и занавески – выглядело одновременно и видавшим виды, и бережно сохраняемым.
   Мистер Сент-Джон сидел неподвижно, словно одна из фигур на темных портретах, не отводя глаз от страницы, которую читал, и плотно сжав губы. Поэтому смотреть на него можно было без стеснения, словно я разглядывала не человека, а статую. Он был молод (лет двадцати восьми – тридцати), высок, строен, а его лицо просто приковывало взгляд. Оно было истинно греческим – правильные черты, прямой классический нос, афинский лоб и подбородок. Очень редко видишь английское лицо, столь близкое античным образцам. Да, было понятно, почему он обратил внимание на неправильность моих черт – ведь его лицо было сама гармония. Большие голубые глаза с каштановыми ресницами; на высокий лоб, белый, как слоновая кость, небрежно падали пряди светлых волос.
   Такой мягкий облик, не правда ли, читатель? Однако тот, кто здесь нарисован, вовсе не производил впечатления мягкой, уступчивой, впечатлительной или даже просто покладистой натуры. Хотя он не сделал ни единого движения, его ноздри, губы, лоб, казалось мне, свидетельствовали о внутреннем огне, твердости, целеустремленности. Он не сказал мне ни слова, даже не посмотрел на меня, пока не вернулись его сестры. Диана, которая входила и выходила, занимаясь приготовлениями к чаю, принесла мне пирожок прямо из духовки.
   – Съешьте его, – сказала она, – вы же голодны. Ханна говорит, что после завтрака вы съели лишь несколько ложек овсянки.
   Я не отказалась, так как у меня разыгрался аппетит!
   Мистер Риверс закрыл книгу, подошел к столу и, садясь, устремил на меня взгляд голубых глаз, словно нарисованных живописцем. В этом взгляде была бесцеремонная прямота, упорная пристальность, свидетельствовавшие, что на незнакомку он прежде не смотрел нарочно, а отнюдь не из робости.
   – Вы очень голодны, – сказал он.
   – Да, сэр.
   Я всегда инстинктивно встречаю немногословие краткостью, прямолинейность – простотой.
   – К счастью для вас, прошлые три дня жар притуплял голод. Было бы опасно сразу же наедаться досыта. Теперь вам можно есть, но все еще соблюдая умеренность.
   – Надеюсь, мне недолго придется есть ваш хлеб, сэр, – был мой неловкий, не слишком вежливый ответ.
   – Да, – сказал он невозмутимо, – как только вы назовете нам адрес ваших близких, мы им напишем, и вы сможете вернуться домой.
   – Это, должна я сказать вам прямо, не в моей власти. У меня нет ни дома, ни друзей.
   Все трое посмотрели на меня, но не с недоверием. В их взглядах, казалось мне, не было подозрения, только любопытство.
   Собственно, я имею в виду сестер. Глаза Сент-Джона, хотя в буквальном смысле и ясные, оставались непроницаемыми, они словно служили ему инструментом, чтобы читать чужие мысли, а не посредниками для выражения собственных. И это сочетание проницательности и замкнутости смущало больше, чем ободряло.
   – Вы хотите сказать, что вы совершенно одиноки? – спросил он.
   – Да. Ничто не связывает меня с кем-либо из живущих, и у меня нет права искать приюта ни под одним кровом Англии.
   – Весьма странное положение в вашем возрасте!
   Я заметила, что он посмотрел на мои руки, которые я положила на стол перед собой. Меня удивило, чем они могли его заинтересовать, но его следующие слова все объяснили.
   – Вы не были замужем? Вы девица?
   Диана засмеялась:
   – Ах, Сент-Джон! Ей же не больше семнадцати-восемнадцати лет!
   – Мне почти девятнадцать, но я не замужем. Совершенно верно.
   Я почувствовала, что по моему лицу разливается жгучая краска – упоминание о браке пробудило горчайшие тревожные воспоминания. Они все заметили, как я смутилась и взволновалась. Диана и Мэри милосердно отвели глаза, но их более холодный и суровый брат продолжал смотреть на меня, хоть пробужденные им страдания добавили к краске стыда еще и слезы.
   – Где вы жили последнее время? – спросил он затем.
   – Ты слишком настойчив, Сент-Джон, – тихо сказала Мэри, но он наклонился над столом и потребовал ответа новым пристальным взглядом.
   – Место, где я жила, и те, у кого я жила, моя тайна, – ответила я без обиняков.
   – По моему мнению, вы имеете право хранить ее и от Сент-Джона, и от всех, кто будет задавать вам вопросы, – заметила Диана.
   – Однако, если я не буду ничего знать ни о вас, ни о вашем прошлом, я не смогу вам помочь, – сказал он. – А вы нуждаетесь в помощи, не так ли?
   – Очень, сэр, но мне будет более чем достаточно, если какой-нибудь истинный филантроп поможет мне найти работу, какую я могла бы выполнять за вознаграждение, которое обеспечивало бы меня самым необходимым.
   – Не берусь судить, истинный ли я филантроп, однако я готов оказать вам всю помощь, какая в моих силах, для достижения столь почетной цели. Во-первых, скажите мне, что вы делали и что вы умеете делать?
   Я уже допила чай, очень меня подкрепивший, будто вино великана. Этот напиток успокоил мои возбужденные нервы и позволил мне ответить настойчивому молодому судье рассудительно и подробно.
   – Мистер Риверс, – сказала я, повернувшись к нему и глядя на него так же, как он смотрел на меня, – открыто и без робости, – вы и ваши сестры оказали мне великую услугу – величайшую, какую дано человеку оказывать своим ближним, – ваше великодушное гостеприимство спасло меня от смерти. Такое благодеяние дает вам безграничное право на мою благодарность и некоторое право на мою откровенность. Я расскажу вам о прошлом скиталицы, которую вы приютили, столько, сколько совместимо с моим душевным покоем и не подвергнет нравственной и физической опасности не только меня, но и других. Я сирота, дочь священника. Мои родители скончались прежде, чем я могла их узнать. Меня воспитывали как приживалку, дали образование в благотворительном приюте. Я даже назову вам заведение, в котором пробыла шесть лет ученицей и два года учительницей. Ловудский сиротский приют в ***шире. Возможно, вы о нем слышали, мистер Риверс? Там казначеем преподобный Роберт Броклхерст.
   – О мистере Броклхерсте я слышал и как-то побывал в этом заведении.
   – Я покинула Ловуд почти год назад, получив место гувернантки в частном доме. И была там счастлива. Однако была вынуждена покинуть его за четыре дня до того, как пришла сюда. Причину я не могу и не должна открывать. Это было бы бесполезно… опасно… да и поверить трудно. Я ни в чем не провинилась, моя совесть чиста, как и у вас троих. Однако я несчастна и пока еще не утешусь, так как катастрофа, изгнавшая меня из дома, где я обрела рай, была крайне необычной и губительной. Покидая тот дом, я думала только о том, как исчезнуть побыстрее и в тайне. Поэтому мне пришлось оставить все, чем я владела, кроме небольшого узелка, который из-за спешки и расстройства мыслей я забыла в почтовой карете, довезшей меня до Уайткросса. Вот так я попала в эти края совсем неимущей. Две ночи я провела под открытым небом, а два дня бродила, лишь дважды переступив порог чьего-то дома. И лишь дважды за все это время мне удалось немного поесть. И вот когда голод, усталость и отчаяние почти убили меня, вы, мистер Риверс, воспрепятствовали мне умереть у ваших дверей и дали мне приют в своем доме. Мне известно все, что потом сделали для меня ваши сестры, так как в забытьи я сознавала окружающее, и я в столь же неоплатном долгу за их бескорыстнейшее, искреннейшее сострадание, как и за ваше евангельское милосердие.
   – Не заставляй ее говорить еще, Джон, – вмешалась Диана, когда я умолкла. – Ей, конечно же, нельзя волноваться. Сядьте-ка на кушетку, мисс Эллиот.
   Я невольно вздрогнула, услышав свою придуманную фамилию, которую успела забыть. Мистер Риверс, от чьего внимания, казалось, не ускользало ничто, тотчас это заметил.
   – Вы ведь сказали, что вас зовут Джен Эллиот? – спросил он.
   – Да, я так сказала и думаю пока называться так. Но это не моя настоящая фамилия, и пока еще она для меня звучит странно.
   – Свою настоящую фамилию вы не назовете?
   – Нет. Больше всего я боюсь, что меня отыщут, а потому избегаю всего, что могло бы этому способствовать.
   – По-моему, вы совершенно правы, – сказала Диана. – А теперь, братец, все-таки оставь ее в покое.
   Однако Сент-Джон лишь на минуту-другую задумался, а затем возобновил расспросы с той же невозмутимостью и проницательностью, как и раньше.
   – Вам не понравится долго пользоваться нашим гостеприимством, вы, я вижу, предпочтете как можно быстрее перестать быть предметом сострадания моих сестер, а главное, моего ми-ло-сер-дия (я прекрасно понимаю тонкое различие, но принимаю его, оно справедливо). Вы не хотите зависеть от нас?
   – Да. Я уже это сказала. Дайте мне работу или объясните, как ее найти, – это все, чего я прошу теперь. А тогда отпустите меня, пусть это будет самая убогая лачужка. Но до тех пор разрешите мне остаться здесь. Мне страшно вновь испытать ужасы бездомности и нищеты.
   – Конечно, вы останетесь здесь! – сказала Диана, положив белую руку на мои волосы.
   – Конечно! – повторила Мэри с мягкой искренностью, видимо, ей присущей.
   – Как видите, мои сестры хотят оставить вас здесь, – сказал мистер Сент-Джон, – как оставили бы и выхаживали полузамерзшую птичку, которую порыв зимнего ветра занес бы к ним в окошко. Я более склонен к тому, чтобы посодействовать вам самой зарабатывать свой хлеб насущный, и попытаюсь это сделать. Но заметьте, мои возможности невелики. Я ведь всего лишь священник бедного сельского прихода, и помощь моя, по необходимости, будет самой скудной. Если вам не по душе смиренный труд, поищите чего-то более для вас подходящего, чем могу предложить я.
   – Она ведь уже сказала, что готова на любую честную работу, какая ей по силам, – ответила за меня Диана. – И ты знаешь, Сент-Джон, у нее нет выбора: она вынуждена довольствоваться помощью черствых людей вроде тебя.
   – Я согласна быть швеей, я согласна на любую черную работу – буду прислугой, нянькой, если не найдется ничего лучше, – ответила я.
   – Отлично, – сказал Сент-Джон с полной невозмутимостью. – Если таково ваше настроение, я обещаю помочь вам, когда смогу и как смогу.
   Он снова взял книгу, которую читал перед чаем, а я ушла к себе: и так я уже пробыла на ногах дольше и говорила больше, чем пока позволяли мои силы.

Глава XXX

   Чем ближе я узнавала обитателей Мур-Хауса, тем больше они мне нравились. Через два-три дня мое здоровье настолько поправилось, что я уже проводила внизу весь день и даже неподолгу гуляла. Теперь я могла разделять с Дианой и Мэри все их занятия, беседовала с ними, сколько им хотелось, и помогала им, когда и где они мне разрешали. В этой дружеской близости заключалась живейшая радость, которую мне довелось изведать впервые, – радость, рожденная полной гармонией вкусов, взглядов и нравственных убеждений.
   Мне нравилось читать то, что читали они; то, что доставляло удовольствие им, приводило меня в восторг; то, что они одобряли, у меня вызывало благоговение. Они любили свое уединенное жилище, и я тоже оказалась во власти непреходящего очарования этого серого небольшого старинного здания с низкой крышей, мелким переплетом окон, обомшелыми стенами, двумя рядами старых елей, стволы которых все наклонились в одну сторону под ударами горных ветров, садом, где среди тисов и остролистов росли и цвели лишь самые неприхотливые цветы. Им были дороги лиловые вересковые пустоши, окружавшие их дом, неглубокая долина, в которую вела усыпанная галькой тропа от ворот их дома: сначала она вилась между поросшими папоротником откосами, а затем – между совершенно неухоженными, граничившими с морем вереска лужками, где паслись серые местные овцы и их ягнятки с мохнатыми мордочками. Как я уже сказала, все это было им бесконечно дорого. Я понимала их чувство, разделяла его силу и искренность. Меня покоряло волшебство этого края. Я ощущала благостность его уединенности, мои глаза наслаждались прихотливыми очертаниями холмов, необыкновенными красками склонов и долин, которые им дарили мхи, вереск, рассыпанные в траве цветы, ярко-зеленый папоротник и мягкие тона гранитных утесов. Все это было для меня тем же, что и для сестер, – чистым и пленительным источником радости. Порывы бури и нежные ветерки, ненастные и погожие дни, часы восхода и заката, лунный свет и облачные ночи этого края приобрели для меня то же обаяние, что и для них, наложили на меня те же чары, какими околдовали их.
   И внутри дома мы находили то же единство вкусов. Обе они были образованнее и начитаннее меня, но я с увлечением следовала пути знания, которым они прошли до меня. Я пожирала книги, которые они мне одалживали. Каким наслаждением было обсуждать с ними вечером то, что я успевала проштудировать за день! Мысль встречалась с мыслью, мнение оказывалось созвучным мнению – короче говоря, гармония между нами была совершенной.
   Если кто-то возглавлял наше трио, то, конечно, Диана. Физически ее превосходство надо мной было полным – красавица, исполненная энергии. В ее жизнерадостности чувствовался избыток сил и сознание цели, вызывавшие у меня изумление и ставившие меня в тупик. В начале вечера я поддерживала разговор, но вскоре мое красноречие истощалось, порыв угасал, и мне было вполне довольно сидеть на скамеечке у ног Дианы и, положив голову к ней на колени, просто слушать, как они с Мэри подробно разбирают тему, которую я только затронула. Диана предложила учить меня немецкому. Мне нравилось учиться у нее. Я видела, как приятна и как подходит ей роль наставницы, а мне не меньше нравилась и подходила роль ученицы. Наши характеры удивительно дополняли друг друга, и результатом явилась сильнейшая взаимная привязанность. Сестры узнали, что я рисую, – немедленно их карандаши и краски оказались в полном моем распоряжении. В этом искусстве – и только в этом! – я их превосходила, что удивило и восхитило их. Мэри часами сидела и смотрела, как я рисую, и вскоре выразила желание поучиться у меня: более внимательной, все схватывающей на лету и прилежной ученицы невозможно было бы пожелать. За подобными занятиями и развлечениями дни пролетали точно часы, а недели – точно дни.
   Что до мистера Сент-Джона, то дружба, которая столь естественно и быстро возникла у меня с его сестрами, его не включала. Одна причина этого сохраняющегося между нами отчуждения заключалась в том, что он редко бывал дома, посвящая большую часть времени посещению бедных и больных среди своих прихожан, чьи жилища были разбросаны по пустошам.
   Никакая погода не служила препятствием исполнению его пастырских обязанностей: и в дождь, и в вёдро, завершив часы утренних занятий, он брал шляпу и в сопровождении Карло, старого пойнтера его отца, отправлялся по зову любви или долга – не знаю, как сам он на это смотрел. Порой, когда день выпадал особенно ненастный, сестры старались удержать его дома, и тогда он говорил с особой улыбкой, более серьезной, чем веселой:
   – Если я позволю какому-то ветру или побрызгавшему дождю помешать мне исполнить столь простую работу, как подобная лень подготовит меня к будущему, которое я себе избрал?
   Диана с Мэри обычно отвечали на эти слова легким вздохом и на несколько минут погружались в печальные мысли.
   Но и кроме этих частых отлучек, для дружбы с ним было еще одно препятствие: его характер казался сдержанным, замкнутым и даже мрачным. Ревностный в пастырских трудах, безупречный в жизни и привычках, он тем не менее, казалось, не обладал той душевной безмятежностью, которая должна быть наградой каждому истинному христианину и добродетельному человеку. Часто по вечерам, сидя у окна за письменным столом, заваленным бумагами, он отрывался от книги или откладывал перо, опирался подбородком на ладонь и предавался не знаю каким мыслям, но особый блеск в глазах, расширение и сужение зрачков свидетельствовали, что они были бурными и волнующими.
   Кроме того, мне кажется, Природа для него не была той сокровищницей радости, как для его сестер. Один лишь раз – всего один раз – он в моем присутствии упомянул о суровом очаровании холмов и своей врожденной любви к древним стенам, которые называл своим домом. Однако и тон, и слова, в какие были облечены эти чувства, казались скорее мрачными, чем благодарными, и он словно бы никогда не гулял по пустоши, чтобы просто насладиться окутывающей ее благостной тишью, никогда не искал и не упоминал тысячи маленьких радостей, источником которых могли служить эти вересковые просторы.
   Такая необщительность долго не позволяла оценить его ум. В первый раз мне довелось почувствовать силу этого ума, пока я слушала, как мистер Сент-Джон проповедовал у себя в мортонской церкви. Если бы я могла воспроизвести эту проповедь! Но подобное мне не по силам. Я даже не способна точно описать свое впечатление от нее.
   Начал он спокойно – более того, тон и звучание его голоса оставались неизменными до конца, – однако строго обуздываемый жар веры скоро дал о себе знать в выразительности интонаций, во внутренней мощи его слов. Она все возрастала, оставаясь подавляемой, сжатой, управляемой. Красноречие проповедника заставляло сердце трепетать, ошеломляло ум. И с начала и до конца – отзвуки странной горечи, отсутствие утешительной кротости. Частыми были упоминания суровых догматов кальвинизма – избранности, предопределения, осуждения. И каждая ссылка на них звучала точно смертный приговор. Когда он кончил, я не почувствовала себя успокоенной, просветленной, возвысившейся духом – напротив, меня преисполнила невыразимая печаль. Мне казалось – не знаю, какое впечатление осталось у других, – что красноречие это вырывалось из глубин, где осела густая тина разочарований, где бурлили неутолимые устремления, высокие, но пугающие в своей неукротимости помыслы. Я уверилась, что Сент-Джон, ведущий столь чистую жизнь, добродетельный, ревностный, тем не менее еще не обрел того мира в Боге, который превосходит человеческое понимание. Не обрел, как не обрела этого мира и я, жертва скрытых надрывающих душу сожалений о моем разбитом кумире и потерянном элизиуме. На этих страницах я перестала упоминать о них, но они по-прежнему беспощадно терзали и угнетали меня.
   Меж тем миновал месяц. Диане и Мэри вскоре предстояло покинуть Мур-Хаус и вернуться к совсем иной жизни и обстановке, к жизни гувернанток в большом оживленном городе на юге Англии, где обе служили в семьях, богатые и чванливые члены которых видели в них лишь прислугу и ничего не желали знать об их внутренних достоинствах, ценя только приобретенные ими знания, как ценили искусство своего повара или вкус своей камеристки. Мистер Сент-Джон все еще не сказал мне ни слова о работе, которую обещал подыскать для меня, однако время было на исходе – я должна была найти какое-нибудь место. Как-то утром на несколько минут оставшись в гостиной наедине с ним, я осмелилась приблизиться к эркеру, который его стол, кресло и книжная полка превратили в подобие кабинета. Я намеревалась поговорить с ним, хотя никак не находила слов, в которые могла бы облечь свой вопрос, – ведь всегда очень трудно разбить лед сдержанности, защищающий подобные натуры. Но тут он вывел меня из нерешительности, заговорив сам. Подняв голову на звук моих шагов, он сказал:
   – Вы хотите о чем-то меня спросить?
   – Да. Я бы хотела узнать, не слышали ли вы о каком-нибудь месте, для которого я могла бы подойти?
   – Да, я нашел и кое-что придумал для вас уже три недели назад, но, поскольку вы как будто были полезны и счастливы здесь, поскольку мои сестры, несомненно, привязались к вам и ваше общество доставляло им редкое удовольствие, я не счел нужным мешать вам до тех пор, пока их отъезд из Мур-Хауса не должен будет заставить и вас его покинуть.
   – Они ведь уезжают через три дня? – сказала я.
   – Да, а когда они уедут, я вернусь в свой дом при церкви в Мортоне, Ханна переберется туда, и старый дом будет заперт.
   Я подождала, полагая, что он продолжит объяснения, но он, казалось, вновь погрузился в свои мысли и, судя по выражению его глаз, забыл и о моем деле, и обо мне. Я была вынуждена вернуть его к теме, которая, понятно, представляла для меня живейший интерес и не терпела отлагательств.
   – Какое место имеете вы в виду, мистер Риверс? Надеюсь, проволочка не усугубит для меня трудности получить его?
   – О нет, поскольку только от меня зависит предложить его вам, а от вас – принять его.
   Он вновь помолчал, словно ему не хотелось продолжать. Я потеряла терпение. Быстрый жест, требовательный устремленный на него взгляд сообщили ему о том, что творилось в моей душе, лучше всяких слов и с меньшими затруднениями.
   – Вы напрасно так торопитесь, – начал он. – Скажу откровенно: я не могу предложить вам ничего заманчивого или выгодного. Прежде чем объяснить, я хотел бы напомнить, как уже ясно дал вам понять, что моя помощь вам может быть не более, чем помощь слепого хромому. Я беден. Выяснилось, что после уплаты долгов моего отца в наследство мне достанется лишь этот ветшающий дом, ряды кривых елей за ним и кусок местной почвы перед ним с тисами и остролистами. Я ничтожен. Риверсы – древний род, но из трех последних его потомков две зарабатывают горькую корку зависимости среди чужих людей, а третий считает себя чужим в родной стране, причем не только в жизни, но и в смерти. Да, и считает, обязан считать этот жребий честью для себя и уповает лишь на тот день, когда на его плечи будет возложен крест разрыва со всеми плотскими связями и когда Глава церкви воинствующей, коей он – смиреннейший воин, прикажет: «Встань, следуй за Мной!»
   Эти слова Сент-Джон произнес тем же голосом, каким читал свои проповеди, – спокойным глубоким голосом, храня бледность лица и блистая взглядом. Затем он продолжал:
   – А так как я сам беден и ничтожен, то могу предложить вам лишь место бедное и ничтожное. Возможно, вы даже сочтете его унизительным для себя – ведь я успел увидеть, что вы привыкли к утонченности, как выражаются в свете. Ваши вкусы влекут вас к идеальному, и вы жили в обществе людей во всяком случае образованных, я же считаю, что никакое служение не может унизить, если оно – на благо человеков.
   Я утверждаю: чем засушливей и тверже почва, которую вспахать – долг христианского труженика, чем скуднее плоды, кои приносит его труд, тем выше честь. Тогда он уподобляется первопашцу, а первопашцами Слова Божьего были апостолы, вел же их сам Иисус Искупитель.
   – Так что же? – сказала я, когда он снова умолк. – Продолжайте.
   Прежде чем продолжить, он посмотрел на меня: казалось, он неторопливо читает по моему лицу, словно по раскрытой книге. Выводы, к которым он пришел, отчасти нашли выражение в его следующих словах:
   – Мне кажется, вы примете место, которое я вам предложу, и на некоторое время останетесь здесь – но не навсегда. Как и я не мог бы до конца жизни вести мирное, узкое и все время сужающееся существование английского деревенского священника. Ибо вашей природе, как и моей, присуще свойство, не приемлющее покоя, хотя и по иным причинам.
   – Объясните же! – попросила я настойчиво, когда он снова умолк.
   – Не премину. И вы узнаете, как скудно мое предложение, как буднично, как неблагодарно. Теперь, когда мой отец скончался и мне дано самому распоряжаться моей судьбой, в Мортоне я останусь недолго – думаю, что покину его еще до истечения года. Но пока я здесь, я буду отдавать все свои силы благу прихода. Когда два года назад я его принял, в Мортоне не было школы: детей бедняков изначально лишали возможности улучшить свой жребий. Я учредил школу для мальчиков, а теперь намерен открыть школу для девочек. Ради этой цели я снял строение, к которому примыкает домик в две комнаты для учительницы. Получать она будет тридцать фунтов в год. Предназначенный ей дом уже обмеблирован – очень скромно, но вполне достаточно благодаря доброте мисс Оливер, дочери единственного богатого человека в моем приходе – мистера Оливера, владельца игольной фабрики и литейной в долине. Та же барышня платит за образование и одежду сироты из работного дома с условием, что она будет оказывать учительнице помощь в той домашней работе и уборке школьного помещения, на какую у нее самой не будет хватать времени, занятого ее прямыми обязанностями. Хотите стать этой учительницей?
   Вопрос он задал торопливо, видимо, почти ожидая негодующего или в лучшем случае пренебрежительного отказа – не зная всех моих мыслей и чувств, хотя о некоторых и догадываясь, он не мог предугадать, как я восприму такое предложение. Бесспорно, место было более чем скромным, но, с другой стороны, я искала безопасного убежища, а что-либо укромнее Мортона трудно было бы найти. Оно требовало большого труда, зато в сравнении с местом гувернантки в богатом доме обеспечивало самостоятельность, а страх перед зависимостью от чужих людей жег мою душу как раскаленное железо. В такой работе не было ничего неблагородного, недостойного или нравственно унизительного. Я приняла решение.
   – Благодарю вас за это предложение, мистер Риверс, и принимаю его с радостью.
   – Но вы поняли меня? – сказал он. – Это деревенская школа, и вашими ученицами будут самые бедные девочки, дочери батраков, в лучшем случае не слишком зажиточных фермеров. Учить их вам придется вязать, шить, читать, писать, считать, и только. Что вы будете делать с остальными вашими знаниями? Ведь большая часть вашего ума, чувств, вкусов останется без применения.
   – Постараюсь сохранить их до того времени, когда они понадобятся.
   – Так вы понимаете, за что беретесь?
   – Да.
   Теперь он улыбнулся – и не горькой, не печальной улыбкой, но радостной и очень довольной.
   – Когда вы приступите к выполнению своих обязанностей?
   – Завтра я отправлюсь в свой дом, а школу, если вы желаете, открою на следующей неделе.
   – Отлично. Пусть будет так.
   Он встал, прошелся по комнате, остановился, снова посмотрел на меня и покачал головой.
   – Что именно во мне вызывает у вас неодобрение, мистер Риверс? – спросила я.
   – Долго вы в Мортоне не останетесь, нет-нет!
   – Почему? Какая у вас причина думать так?
   – Я прочел это в ваших глазах. Они не из тех, что обещают мириться с однообразием жизни.
   – Я лишена честолюбия.
   При слове «честолюбие» он вздрогнул и повторил его.
   – Нет. Почему вы подумали о честолюбии? Кто честолюбив? Я знаю, во мне есть честолюбие, но как вы догадались?
   – Я говорила о себе.
   – Ну, если вы не честолюбивы, в таком случае вы…
   – Что?
   – Я хотел бы сказать: «страстны». Но вы могли бы понять меня неверно и рассердиться. А в виду я имел следующее: человеческие привязанности и симпатии для вас крайне важны. Я убежден, что вы не сможете долго довольствоваться досугом, проводимым в одиночестве, и монотонным трудом, не дающим никакой пищи ни уму, ни сердцу. Как не могу я, – добавил он с особой выразительностью, – прозябать в этой трясине, замкнутой горами. Вся моя натура, данная мне Богом, противится этому. Способности, дарованные мне Небом, парализованы, не приносят пользы. Вы слышите, как я противоречу себе? Я, который в проповедях призывал довольствоваться самым смиренным жребием, указывал, что даже дровосеки и водоносы своим трудом славят Господа, – я, Его служитель, носящий сан, впадаю почти в исступление от желания вырваться отсюда. Что же, приходится искать средство примирить склонности с нравственными принципами.
   Он вышел из комнаты. За этот короткий час я узнала о нем больше, чем за весь прошлый месяц, и все же он оставался для меня загадкой.
   По мере приближения дня разлуки с братом и отчим домом Диана и Мэри становились все грустнее. Обе пытались держаться как обычно, но, как ни старались побороть свою печаль, им не удавалось полностью победить ее или утаить.
   Диана дала мне понять, что это будет совсем иное расставание, чем прежние. Вероятно, новая разлука с Сент-Джоном будет продолжаться долгие годы, если не всю их жизнь.
   – Он все принесет в жертву своему давнему решению, – сказала она. – Родственные узы и чувство даже еще более могучее. Сент-Джон держится невозмутимо, Джен, но он просто скрывает лихорадку, снедающую его изнутри. Возможно, вам он кажется мягким, но в некоторых вещах он неумолим, как смерть. А хуже всего то, что совесть не позволяет мне отговаривать его от необратимого решения, и, разумеется, я даже на миг не могу его осудить. Верное, благородное, истинно христианское решение, и все же оно сокрушает мне сердце. – На ее прекрасные глаза навернулись слезы, а Мэри ниже наклонила голову над шитьем.
   – Мы остались без отца, а скоро останемся без дома и без брата, – тихо произнесла она.
   И тут наш разговор был прерван одной из тех неожиданностей, которые судьба словно нарочно подстраивает в доказательство поговорки «беда никогда не приходит одна», усугубляя эти беды подтверждением присловия о том, что «близок локоток, да не укусишь». Мимо окна прошел Сент-Джон, читая письмо. Переступив порог, он сказал:
   – Дядя Джон скончался.
   Обе сестры замерли. Но они не были ни потрясены, ни сражены горем: известие это, видимо, имело для них важность, но не поразило их чувства.
   – Скончался? – повторила Диана.
   – Да.
   Она пристально посмотрела на брата.
   – Ну и?.. – спросила она тихо.
   – Что – ну и? – сказал он, храня мраморную неподвижность черт. – Ди, что – ну и? Да ничего. Прочти.
   Он бросил письмо ей на колени. Она пробежала его глазами и протянула Мэри, которая прочла письмо молча, а затем вернула брату. Все трое обменялись взглядом, все трое улыбнулись – задумчиво и тоскливо.
   – Аминь! Будем жить, как жили, – сказала наконец Диана.
   – В любом случае для нас это ничего не меняет, – заметила Мэри.
   – Но с большой силой понуждает воображение рисовать картину того, что быть могло бы, – сказал мистер Риверс, – создавая слишком яркий контраст с тем, что есть на самом деле.
   Он сложил письмо, запер его в ящике письменного стола и ушел.
   Несколько минут царило молчание, затем Диана обернулась ко мне.
   – Джен, вас, конечно, удивили и мы, и наши тайны, – сказала она. – И вы считаете нас жестокосердыми, потому что нас не слишком удручила смерть такого близкого родственника, как дядя. Но мы не знали его, не видели ни разу в жизни. Он был братом нашей матери. Между ним и нашим отцом очень давно возникла ссора. Это по его совету батюшка вложил большую часть своего состояния в коммерческие предприятия, которые его разорили. Они обвиняли друг друга, расстались в гневе и так никогда и не помирились. Позднее дядя повел дела более удачно и, как оказывается, нажил состояние в двадцать тысяч фунтов. Он так и не женился, и, кроме нас, за одним исключением, других родственников у него не было. Впрочем, то родство не ближе нашего. Отец всегда лелеял надежду, что дядя искупит свою вину, оставив свое состояние нам. В этом письме нас известили, что он завещал все до последнего пенни не нам, если не считать тридцати гиней, которые должны быть поделены между Сент-Джоном, Дианой и Мэри Риверсами для покупки трех траурных колец. Разумеется, у него было полное право поступать, как ему вздумалось. И все же подобные известия повергают в некоторое уныние. Мы с Мэри считали бы себя богатыми, получи мы по тысяче фунтов каждая, а Сент-Джон принял бы такую же сумму с радостью, так как она дала бы ему возможность сделать много добра.
   Объяснение было дано, выслушано, и тема оставлена. Больше ни мистер Риверс, ни его сестры ни словом к ней не возвращались. На следующий день я отправилась из Марш-Энда в Мортон. Днем позже Диана и Мэри покинули его и отбыли в далекий Б. Еще через неделю мистер Риверс и Ханна переехали в дом священника при мортонской церкви, и старая усадьба была покинута всеми.

Глава XXXI

   Итак, мой дом – когда я наконец обрела дом – это хижина: комнатка с белеными стенами и усыпанным песком полом. В ней стоят четыре выкрашенных масляной краской стула, стол, напольные часы, буфет с несколькими тарелками и блюдами, а также с фаянсовым чайным сервизом. Такая же комнатка над ней служит кухней, где, кроме того, стоит кровать из сосновых досок и комод – небольшой, что не помешало половине ящиков остаться свободными, хотя мой скромный гардероб благодаря доброте моих заботливых и щедрых друзей пополнился всем необходимым.
   Сейчас вечер. Вознаградив апельсином, я отпустила маленькую сиротку, которая помогает мне в доме. Я сижу одна у очага. Сегодня утром состоялось открытие деревенской школы. У меня двадцать учениц. Всего три умеют читать, и ни одна – писать и считать. Некоторые вяжут, три-четыре немножко шьют. Говорят они только на местном наречии, и пока мы с трудом понимаем друг друга. Некоторые не только невежественны, но совершенно невоспитанны, грубы и непослушны, однако остальные ведут себя хорошо, хотят учиться, и я замечаю в их характерах черты, которые мне нравятся. Мне не следует забывать, что по плоти и крови эти крестьяночки в домотканой одежде ничуть не хуже отпрысков самых древних аристократических родов и что зачатки природных талантов, утонченности, ума, прекрасных чувств могут жить в их сердцах с той же вероятностью, что и в сердцах самых высокородных наследниц. Моим долгом будет помочь развиться этим зачаткам, и, конечно же, я обрету некоторое счастье в его исполнении. Особых радостей от открывающейся передо мной жизнью я не ожидаю, но, без сомнения, если я смирюсь духом и приложу надлежащие усилия, мои дни будут достаточно заполнены.
   Были ли те часы, которые я провела утром и днем в голой, убогой классной комнате, приятными, спокойными, счастливыми? Не обманывая себя, я должна ответить: «нет!» Я испытывала немалое уныние. Я чувствовала себя – да, я была такой дурочкой! – униженной. Меня одолевало сомнение, не решилась ли я на шаг, который унизил, а не возвысил меня в глазах света? Меня угнетали невежество, бедность, грубость всего, что я видела и слышала вокруг себя. Но разрешите мне не питать к себе ненависти и презрения за эти чувства. Я знаю, что они дурны, и это уже большой шаг вперед. Я постараюсь их побороть. Завтра, надеюсь, мне удастся отчасти возобладать над ними, и через несколько недель, быть может, они будут совершенно усмирены. А через два-три месяца радость, с какой я буду наблюдать успехи моих учениц, перемену к лучшему в них, наверное, подарит меня спокойствием духа, и брезгливость, какую я ощущала сегодня, будет совсем забыта.
   Тем временем позвольте я спрошу себя: что лучше? Уступить искушению, послушаться страсти, не бороться, не мучиться, напрягая все силы, а упасть в шелковые силки, уснуть на цветах, их скрывающих, чтобы проснуться под небесами юга среди роскоши великолепной виллы – жить сейчас во Франции любовницей мистера Рочестера, опьяняясь его любовью, почти каждую минуту, потому что он бы… о да, он бы безумно любил меня… какое-то время. И ведь он меня любил! Никто больше никогда не будет любить меня так. Никогда более мне не изведать сладостной дани, которую платят красоте, юности и грации, – ведь ни в чьих других глазах не буду я наделена этими чарами. Он отдал мне сердце и гордился мной – ни один другой мужчина этого не сделает… Но где блуждают мои мысли? О чем я говорю и, главное, о чем я думаю? Так было бы лучше, спрашиваю я, жить рабыней в мишурном раю где-нибудь под Марселем – час лихорадочно упиваясь обманчивым блаженством, а в следующий – захлебываясь жгучими слезами раскаяния и стыда, или же быть деревенской учительницей, свободной и честной, в укромном уголке верескового сердца Англии, где дуют чистые ветры гор?
   Да, теперь я чувствую, что поступила правильно, когда последовала требованиям нравственных устоев и законов, презрев и подавив горячечный порыв, рожденный минутой безумия. Бог указал мне верный выбор, и я благодарю Его, что не оставил меня на распутье.
   Придя в своих вечерних размышлениях к этому выводу, я встала, направилась к двери и остановилась на пороге, глядя на пылающий летний закат и на тихие луга перед моей хижиной, которая находилась в полумиле от деревни. Птицы допевали свои песенки.
   «Был воздух теплым, а роса – бальзамом».
   Я стояла, смотрела, полагала себя счастливой – и, к моему изумлению, вскоре расплакалась – из-за чего? Из-за роковой судьбы, оторвавшей меня от моего патрона, которого я больше никогда не увижу; из-за отчаянного горя и гибельной ярости, которые рождены моим бегством и в эту самую минуту, возможно, сталкивают его с пути добродетели в такую бездну, что возврат на благую стезю окажется невозможным. При этой мысли я отвернула лицо от чудесного вечернего неба и пустынной Мортонской долины – я называю ее пустынной потому, что с моего порога не было видно ни одного жилья, ни одного строения, кроме церкви и дома священника, почти заслоненных деревьями, да в противоположной стороне крыши Вейл-Холла, где проживал богатый мистер Оливер со своей дочерью. Я закрыла глаза руками и прислонила голову к дверному косяку. Однако вскоре меня заставил поднять ее легкий шум, донесшийся со стороны калитки в ограде, отделявшей мой крохотный садик от луга. Я увидела, что калитку открывает носом Карло, старый пойнтер мистера Риверса, а сам Сент-Джон, скрестив руки, облокотился на нее. Его брови были нахмурены, очень серьезный, почти недовольный взгляд впивался в меня. Я пригласила его войти.
   – Нет, я не могу остаться. И просто принес вам пакет от моих сестер. Мне кажется, в нем краски для вас, карандаши и бумага.
   Я направилась к калитке, чтобы взять пакет – это был самый желанный подарок! Подходя, я подумала, что Сент-Джон смотрит на меня очень строгим взглядом – без сомнения, следы слез на моем лице сразу бросались в глаза.
   – Первый день в школе оказался труднее, чем вы ожидали? – спросил он.
   – О нет! Напротив, мне кажется, что со временем я отлично полажу с моими ученицами.
   – Может быть, что-то – ваш домик, мебель – обмануло ваши ожидания? Все это, бесспорно, очень скудно, но…
   – Мой домик, – перебила я, – очень чист и отлично защищает от непогоды. Мебель удобна, и ее вполне достаточно. Все, что я тут вижу, меня ободряет, а не расстраивает. Я не настолько глупа и избалована, чтобы меня огорчило отсутствие ковра, мягкой кушетки и серебряной посуды. К тому же пять недель назад у меня не было ничего, я была отверженной, нищей бродяжкой, а теперь у меня есть дом, друзья, занятие. Я лишь дивлюсь милости Господней, щедрости моих друзей, благам, выпавшим на мою долю. Я ни о чем не сожалею.
   – Но вас угнетает одиночество? Домик позади вас пуст и темен.
   – У меня еще не было времени прийти в себя, а уж тем более расстроиться из-за одиночества.
   – Ну что же, надеюсь, вы правда всем довольны, как говорите. Во всяком случае ваш здравый смысл подскажет вам, что пока еще рано уступать страхам и колебаниям Лотовой жены. Что вы оставили позади себя до того, как я познакомился с вами, мне неизвестно, но я советую вам твердо противостоять всем искушениям оглянуться. Хотя бы несколько месяцев трудитесь здесь, как начали.
   – Именно таково мое намерение, – ответила я, и Сент-Джон продолжал:
   – Совладать с желаниями и поступать наперекор собственной натуре очень нелегко, но это возможно, как я знаю по собственному опыту. Бог в какой-то мере дал нам власть творить собственную судьбу. И когда наша энергия словно бы нуждается в подкреплении, которого не получает, когда наша воля тянет нас на дорогу, нам заказанную, мы должны не поддаваться слабости, не застывать в отчаянии, а поискать другую духовную пищу, более заманчивую, чем предыдущие, нам запретные лакомства, и, быть может, более чистую. И проложить для дерзающих ног дорогу столь же прямую и широкую, как та, которую преградила перед нами судьба, хотя и не столь гладкую.
   Год назад я сам был глубоко несчастен: мне казалось, я ошибся, приняв духовный сан. Будничные обязанности священника казались мне смертельно скучными. Меня снедало желание испробовать более деятельную мирскую жизнь, например более увлекательный труд литератора; меня влекла судьба художника, писателя, оратора – да кого угодно, лишь бы не священника. О, под моим смиренным облачением билось сердце политика, солдата, поклонника славы; оно томилось по известности, жаждало власти. Я задумался; моя жизнь стала настолько несчастной, что ее необходимо было изменить, чтобы не умереть. И вот в долгом мраке тщетной борьбы воссиял свет, и пришло облегчение. Сдавившая меня теснина вдруг раскинулась безграничным простором. Силы моего духа услышали зов Небес восстать, обрести полную мощь, развернуть крылья и унестись в неизмеримую даль. Господь поручал мне нести Его весть, а чтобы доставить ее далече и сообщить достойно, требуются умение и сила, смелость и красноречие – все лучшие качества солдата, государственного мужа и оратора, ибо все они необходимы хорошему миссионеру.
   Я решил стать миссионером. С этого мгновения состояние моего духа изменилось. Оковы распались, освободив все мои способности, не оставив от цепей ничего, кроме еще не заживших ссадин, исцелить которые способно лишь время. Правда, мой отец воспротивился, но после его кончины на моем пути уже нет неодолимых препятствий. Остается уладить кое-какие дела, найти себе преемника в Мортоне, разорвать или рассечь путы чувства – последний бой с человеческой слабостью, которую, знаю, я преодолею, так как поклялся ее преодолеть, – и я покину Европу ради Востока.
   Он произнес это своим особым спокойным, но удивительно выразительным голосом, глядя под конец не на меня, а на заходящее солнце, за которым следила и я. Мы оба стояли спиной к тропке, которая вела к калитке через луг. Мы не слышали шагов на траве, тишину вокруг нарушало лишь баюкающее журчание ручья, и понятно, почему мы оба вздрогнули, когда веселый голос, прелестный, как звон серебряного колокольчика, воскликнул:
   – Добрый вечер, мистер Риверс! Добрый вечер и тебе, старичок Карло! Ваша собака быстрее вас, сэр, узнает своих друзей. Карло навострил уши и завилял хвостом, когда я только шла через луг, а вы и сейчас стоите ко мне спиной!
   Это была чистая правда. Хотя мистер Риверс, едва зазвучал мелодичный голос, вздрогнул, точно удар грома расколол небо у него над головой, он и теперь, при завершении фразы, продолжал стоять в той же позе, в какой его застало ее начало, – опираясь локтями на изгородь, лицом к западу. Наконец он обернулся с нарочитой медленностью. Мне почудилось, что рядом с ним возникло дивное видение. В двух шагах от него стояла фигурка в белоснежной одежде – юная грациозная фигурка, чарующая изяществом форм. Когда же, погладив Карло, она выпрямилась и откинула длинную вуаль, взору предстало личико совершенной красоты. Совершенная красота – сильное выражение, но я не беру его назад и не оговариваю. Нежные черты, какие когда-либо сотворял умеренный климат Альбиона, безупречные краски розы и лилеи, какие его влажные ветры и облачные небеса вскармливали и укрывали, оправдывают такое определение. Все совершенства без исключения и ни единого изъяна. Черты лица юной девушки были тонкими и правильными, глаза ни разрезом, ни цветом не уступали тем, которые мы видим на прекрасных полотнах – большие, темные, выразительные; длинные загнутые ресницы, придающие такую притягательность очам, которые ослепляют; тонко очерченные брови, дарящие им ясность; лилейный лоб, добавляющий безмятежности сочетанию красок и блеска; гладкий нежный овал щек; губы тоже нежные, алые, красиво очерченные; ровные сверкающие зубы без единого порока; миниатюрный подбородок с ямочкой. Лицо это обрамляли густые пышные кудри. Короче говоря, она обладала всеми чарами, которые вместе слагаются в идеал красоты. Я поражалась, глядя на это пленительное создание, и восхищалась ею от всего сердца. Природа, бесспорно, создала ее в благую минуту и, забыв скупость, с какой обычно отмеривает свои дары, точно суровая мачеха, осыпала ими эту свою любимицу со щедростью доброй бабушки. Что думал Сент-Джон об этом сошедшем на землю ангеле? Естественно, я задала себе этот вопрос, когда он обернулся и посмотрел на нее. Столь же естественно я попыталась прочитать ответ по его лицу. Он уже отвел свой взгляд от этой пери и устремил его на смиренный кустик маргариток возле калитки.
   – Чудесный вечер, но час слишком поздний, чтобы гулять одной, – сказал он, наступив на белые головки закрывшихся цветов.
   – О! Я вернулась домой из С… (она назвала большой город милях в двадцати от Мортона) только сегодня днем. Папенька сказал, что вы открыли свою школу, потому что нашли учительницу. Так что после чая я надела шляпку и пробежала по долине посмотреть на нее. Это она? – Кивок в мою сторону.
   – Да, – сказал Сент-Джон.
   – Как вы думаете, Мортон вам понравится? – спросила она у меня с наивной простотой в тоне и манерах, очень приятной, хотя и детской.
   – Надеюсь. Для этого есть много причин.
   – А ваши ученицы так прилежны, как вы ожидали?
   – О да.
   – А ваш дом вам понравился?
   – Очень.
   – Я ведь мило его обставила?
   – Очень-очень мило.
   – И сделала хороший выбор, подобрав для вас Элис Вуд?
   – Превосходный. Девочка услужлива и быстро все схватывает. (Так, значит, подумала я, это и есть мисс Оливер, наследница, получившая, как видно, щедрые дары не только от Природы, но и от Фортуны! Какое счастливое сочетание планет благословило ее рождение?)
   – Иногда я буду приходить и помогать вам мучить ваших девочек, – добавила она. – Навещать вас будет для меня новым удовольствием, а я люблю все новое. Мистер Риверс, я так веселилась в С… Вчера, а вернее – сегодня, танцевала до двух часов утра! Из-за этих беспорядков там стоит… полк, а офицеры ведь самые любезные кавалеры на свете! Совсем затмили наших молодых точильщиков ножей и торговцев ножницами!
   Мне на миг показалось, что нижняя губа мистера Сент-Джона выпятилась, а верхняя изогнулась. Пока девушка со смехом делилась с нами этими новостями, его рот был крепко сжат, а подбородок стал совсем квадратным. Он оторвал взгляд от маргариток и обратил на нее – неулыбчивый, испытующий, многозначительный взгляд. В ответ она вновь засмеялась, и смех этот очень шел ее юности, розам на ее щечках, ее ямочкам. Ее ясным глазам.
   Он стоял молча, с мрачным видом, и она опять принялась ласкать Карло.
   – Бедненький Карло любит меня, – говорила она. – Он вот не строг к своим друзьям, не сторонится их. А умей он говорить, так не молчал бы.
   Она гладила голову пойнтера, с безыскусственной грациозностью наклоняясь совсем рядом с его молодым аскетичным хозяином, и я увидела, как по лицу этого хозяина разлилась краска. Я увидела, как огонь растопил лед его взгляда и запылал под властью необоримого чувства. Раскрасневшийся, озаренный этим внутренним пламенем, он не уступал ей в красоте. Его грудь вздымалась, будто его сердце против воли освободилось от тиранических оков и рвалось наружу. Однако он обуздал его точно так же, как, мне кажется, обуздывает вздыбившегося коня искусный наездник. Ни словом, ни движением он не отозвался на эти мягкие шаги ему навстречу.
   – Папенька говорит, что вы больше у нас не бываете, – продолжала мисс Оливер, поднимая на него глаза. – Вы стали в Вейл-Холле совсем чужим. Нынче вечером он дома один, и ему нездоровится. Может быть, вы меня проводите и посидите с ним?
   – Час слишком поздний, чтобы навязывать мое общество мистеру Оливеру, – возразил Сент-Джон.
   – Слишком поздний? Вот уж нет! Именно в этот час папенька особенно нуждается в обществе. Фабрика закрылась на ночь, и ему нечем заняться. Мистер Риверс, пожалуйста, навестите его. Ну почему вы такой робкий и такой мрачный?
   Он промолчал, и она сама ответила на свой вопрос.
   – Совсем забыла! – вскричала она, встряхивая кудрявой головой, словно пеняя себе. – Я такая легкомысленная дурочка! Простите, простите меня! Мне следовало помнить, что вам не захочется болтать со мной по очень серьезной причине. Диана и Мэри уехали, Мур-Хаус заперт, и вы совсем, совсем один. Мне вас так жалко! Ну пожалуйста, загляните к папеньке!
   – Не сегодня, мисс Розамунда, не сегодня.
   Мистер Сент-Джон произнес эти слова почти как говорящий автомат: только он сам знал, чего ему стоил такой отказ.
   – Ну, если вы такой упрямый, я с вами попрощаюсь! Выпадает роса, и я боюсь задерживаться дольше. До свидания.
   Она протянула руку, он едва коснулся ее пальцев.
   – До свидания, – повторил он голосом тихим и глухим, точно эхо.
   Она повернулась, сделала несколько шагов по тропинке и возвратилась.
   – Вы здоровы? – спросила она, и с полным на то правом: лицо у него было белее ее платья.
   – Совершенно здоров, – произнес он четко и с поклоном отошел от калитки.
   Она направилась в одну сторону, он в другую. Легкой походкой пересекая луг, она дважды оборачивалась и смотрела ему вслед. Он шагал размашисто и твердо и ни разу не оглянулся.
   Это зрелище чужих страданий и отречения отвлекло мои мысли от собственных. Диана Риверс сказала, что ее брат «неумолим, как смерть». Она не преувеличила.

Глава XXXII

   Я продолжала трудиться в деревенской школе со всем усердием, на какое была способна. Вначале труд этот был действительно тяжким. И прошло время, прежде чем я наконец сумела понять моих учениц, оценить их характеры. Ничему не учившиеся, совершенно неразвитые, они все на первый взгляд показались мне безнадежными тупицами, однако вскоре я убедилась в своей ошибке. Они так же мало походили друг на друга, как ученицы в любом пансионе. И когда я узнала их поближе, а они – меня, различия между ними вскоре дали о себе знать. Когда они свыклись со мной, моей речью, моими правилами и требованиями, на первых порах их просто ошеломлявшими, некоторые из этих разевавших рты сельских тугодумок оказались просто умницами. Многие, кроме того, были приветливыми и услужливыми, и я обнаружила среди них немало примеров не только прекрасных способностей, но и врожденной деликатности, внутреннего достоинства, которые завоевали мое расположение и восхищение. Все эти девочки вскоре уже начали находить удовольствие в том, чтобы хорошо выполнять все, что от них требовалось, всегда быть чистенькими и аккуратно одетыми, прилежно учить уроки, вести себя благовоспитанно. Быстрота успехов некоторых из них казалась поразительной, и я испытывала приятную заслуженную гордость.
   Кроме того, самые лучшие девочки мне просто нравились, как и я им. Среди них были дочери фермеров, уже почти взрослые девушки. Они умели читать, писать, шить, и я их обучала грамматике, географии, истории, а также разным тонкостям рукоделия. Их отличала любознательность, желание усовершенствоваться, и я проводила немало интересных вечеров в гостях у них. Их родители (фермер с супругой) не знали, как меня усадить и чем потчевать. Была своя радость в том, чтобы принимать простодушные знаки внимания и платить за них скрупулезным уважением к чувствам и обычаям моих гостеприимных хозяев – уважением, которое они, возможно, встречали не всегда и которое не только чаровало их, но и шло им на пользу, так как, поднимая их в собственных глазах, оно вызывало желание быть в полной мере достойными такого учтивого с ними обхождения. Я чувствовала, что становлюсь общей любимицей. Когда я выходила из дома, то слышала только самые сердечные приветствия, и всюду меня встречали только дружеские улыбки. Жить в окружении такого теплого расположения, пусть всего лишь расположения простых тружеников, это то же, что «сидеть в лучах благословенных солнца»: безмятежность духа рождается и расцветает под такими лучами. В те месяцы мое сердце куда чаще преисполнялось благодати, чем погружалось в уныние.
   И тем не менее, читатель, если быть откровенной до конца, каким бы спокойным, каким полезным ни было мое существование, но после дня, проведенного в достойных трудах среди моих учениц, после приятного вечера за мольбертом или с книгой, ночью я погружалась в необычайные сны, многокрасочные, бурные, исполненные идеального, волнующего, грозного. В этих снах среди приключений, захватывающих дух опасностей, романтичных случайностей я вновь и вновь встречалась с мистером Рочестером – и всегда в какую-нибудь решающую минуту. И я опять ощущала жар его объятий, слышала его голос, встречала его взгляд, прикасалась к его руке, к его щеке, любила его, была им любима – и надежда провести жизнь подле него воскресала со всей своей прежней силой и огнем. Тут я просыпалась. Тут я вспоминала, где нахожусь и в каком положении. Тут я вставала с моей кровати без полога, дрожа и трепеща, а потом глухая темная ночь становилась свидетельницей припадка отчаяния и слышала страстные рыдания. Утром в девять часов я пунктуально открывала дверь школы, спокойная, сосредоточенная, готовая к дневным трудам.
   Розамунда Оливер сдержала слово и навещала меня довольно часто. Обычно она заезжала в школу во время утренней верховой прогулки в сопровождении грума в ливрее. Спешившись у крыльца, она входила в неказистое здание, ослепляя деревенских девочек, в лиловой амазонке, в черной бархатной шапочке, изящно надетой на длинные кудри, которые ласкали ее щеки и ниспадали на плечи, она была воплощением красоты и грации, превосходивших всякое воображение. Обычно в школу она приезжала в час, когда мистер Риверс вел урок катехизиса. Боюсь, что глаза обворожительной посетительницы поражали молодого священника в самое сердце. Казалось, некий инстинкт предупреждал его о ее появлении, даже когда он не смотрел в сторону двери. Но стоило ей перешагнуть порог, его щеки заливала краска, его словно бы мраморные черты хотя и не смягчались, тем не менее претерпевали изменение, не поддающееся описанию. И самая их неподвижность свидетельствовала о подавленной пылкости куда более ясно, чем любое движение мышц или быстрый взгляд.
   Разумеется, она знала о своей власти над ним – да он и не скрывал этого, потому что не мог. Несмотря на его христианский стоицизм, когда она подходила, здоровалась и улыбалась ему весело, ободряюще, даже нежно, у него дрожали руки, а глаза вспыхивали. Его печальный, полный решимости вид, казалось, говорил то, о чем умалчивали губы: «Я люблю вас и знаю, что вы предпочитаете меня всем другим. И нем я не потому, что отчаялся в успехе. Я знаю, что вы примете мое предложение, если я его сделаю. Но это сердце уже возложено на священный алтарь, огонь вокруг него зажжен. И вскоре оно станет жертвой, преданной этому огню».
   Тогда она надувала губки, словно обиженный ребенок, задумчивость омрачала ее жизнерадостную веселость, она торопливо отдергивала руку и разочарованно отворачивалась от его лица – и героя, и мученика. Сент-Джон, несомненно, отдал бы целый мир, лишь бы броситься за ней, позвать ее, удержать, когда она вот так покидала его, однако не ценой своего упования на Царствие Небесное. Он не мог пожертвовать ради Элизиума ее любви истинным вечным Раем. К тому же не в его силах было наложить путы одной страсти на все стороны своей натуры – скитальца, искателя, поэта, священнослужителя. Он не мог, он не хотел отказаться от битв на поприще своего миссионерства ради гостиных и беззаботности Вейл-Холла.
   Все это я узнала от него самого в тот единственный раз, когда вопреки его обычной сдержанности посмела добиться от него откровенности.
   Мисс Оливер уже почтила меня частыми визитами ко мне домой. Я хорошо изучила ее характер, впрочем, ничуть не загадочный или скрытный. Она была кокетливой, но не бессердечной, требовательной, но не бездушно эгоистичной. Ее баловали с самого рождения, однако не слишком испортили. Она была своевольной, но и покладистой; тщеславной (да и как могло быть иначе, когда каждый взгляд в зеркало заверял ее в ее неотразимости?), но не ломакой; щедрой; чуждой чванства, сопутствующего богатству; наивной, отнюдь не глупой, веселой, живой и легкомысленной. Короче говоря, она казалась очаровательной даже беспристрастным судьям одного с ней пола вроде меня, однако не обладала ни интересной, ни сколько-нибудь значительной натурой. Ее склад ума разительно отличался от склада ума, например, сестер Сент-Джона. Тем не менее она мне нравилась почти как моя маленькая ученица Адель, с той разницей, что к ребенку, которого учим и воспитываем, мы привязываемся сильнее, чем ко взрослым знакомым, пусть и столь же привлекательным.
   Она же прониклась ко мне симпатией, несколько сродни капризу. Говорила, что я похожа на мистера Риверса (но, разумеется, добавила она, «совсем не такая красивая». Хотя я вообще-то довольно миленькая, он ведь ангел!). Однако я хорошая, умная, спокойная и твердая, как он. Как деревенская учительница, утверждала она, я просто lusus naturae [68 - Диковинка (лат.).]: она убеждена, что мое прошлое, стань оно известным, оказалось бы интереснее любого романа.
   Как-то вечером, когда со своей обычной детской непосредственностью и немного назойливым, хотя и не оскорбительным любопытством она рылась у меня на кухне в ящиках буфета и стола, ей под руку попались две французские книги, томик Шиллера, немецкая грамматика и словарь, а затем мои рисовальные принадлежности и наброски, включавшие головку хорошенькой, как херувимчик, девочки, одной из моих младших учениц, а также пейзажи, которые я рисовала в Мортонской долине и на вересковых пустошах. Сначала она окаменела от удивления, а затем загорелась восторгом.
   Это я рисовала? Так я знаю французский и немецкий? Какая я прелесть – ну просто чудо! Рисую я бесподобнее даже ее учителя в лучшем пансионе С… Я не сделаю набросок ее головы, чтобы показать папеньке?
   – С удовольствием, – ответила я, ощущая радостное волнение при мысли, что буду писать с такой совершенной, исполненной жизнью натуры.
   На ней было синее шелковое платье, открывавшее шею и руки. Единственным украшением ей служили каштановые кудри, ниспадавшие на плечи очаровательными естественными волнами. Я взяла лучший кусок картона и тщательно набросала ее карандашный портрет, обещав себе сделать его в красках. Но час был уже поздний, и я сказала, что ей придется попозировать мне на следующий день.
   Она так расхвалила меня отцу, что мистер Оливер на следующий вечер приехал с ней сам – высокий дородный человек в летах с массивным лицом и седеющими волосами. Рядом с ним его прелестная дочь выглядела как чудесный цветок возле обомшелой башни. Он казался молчаливым и, пожалуй, очень гордым, однако со мной он был вполне любезен. Набросок ему весьма понравился, и он выразил желание, чтобы я написала настоящий портрет Розамунды. И настоял, чтобы вечер следующего дня я провела в Вейл-Холле.
   И я отправилась туда. Это оказался обширный красивый особняк, где все свидетельствовало о богатстве его владельца. Все время, пока я там оставалась, Розамунда была очень весела и оживлена. Ее отец держался весьма учтиво и после чая рассыпался в похвалах тому, чего я достигла в мортонской школе. Но, судя по тому, что он слышал и видел сам, у него есть сильные опасения, что я останусь там недолго и найду место, более достойное моих знаний и талантов.
   – Правда-правда! – вскричала Розамунда. – Папенька, она такая умная, что может стать гувернанткой в самой знатной семье!
   Я подумала про себя, что предпочту мое нынешнее место любой самой знатной семье в стране. Мистер Оливер с большим уважением заговорил о мистере Риверсе, о его семье. Он сказал, что это один из стариннейших родов в здешних краях, что предки мистера Риверса были богаты, что некогда весь Мортон принадлежал им, и даже теперь, по его мнению, человек, носящий эту фамилию, мог бы, если бы пожелал, получить согласие любой невесты. Он выразил сожаление, что столь талантливый во всех отношениях молодой человек решил стать миссионером – такая напрасная растрата многообещающей жизни. Иными словами, отец Розамунды не стал бы препятствовать ее браку с Сент-Джоном. Мистер Оливер, видимо, считал, что хорошее происхождение молодого священника, его старинная фамилия и сан вполне компенсируют отсутствие состояния.
   Был праздник – пятое ноября. Моя маленькая служанка помогла мне прибраться в доме и ушла, весьма довольная пенни, который получила за свои труды. Все вокруг меня сияло безупречной чистотой – выскобленный пол, начищенная решетка очага и отполированные стулья. Я и сама приоделась. В моем распоряжении теперь был целый свободный день.
   Перевод нескольких страниц с немецкого языка занял час, затем я достала палитру, карандаши и взялась за более приятное, потому что более легкое дело – приступила к завершению портрета Розамунды Оливер. Голова была уже закончена, оставалось только закрасить фон и отретушировать драпировку. Ну и добавить чуточку кармина на пухлые губки, там и сям оттенить кудри, наложить больше тени на ресницы над лазурными глазами. Я была поглощена этими мелкими деталями, когда, отрывисто постучав, мою дверь открыл Сент-Джон Риверс.
   – Я пришел посмотреть, как вы проводите свой свободный день, – сказал он. – Надеюсь, не в размышлениях? О, прекрасно! Пока вы рисуете, вас не может мучить одиночество. Как видите, я все еще вам не доверяю, хотя до сих пор ваше терпение кажется неистощимым. Для вечерних развлечений я принес вам книгу.
   И он положил на стол новинку – поэму, одно из тех истинно высоких произведений, которые столь часто радовали счастливых читателей той поры – золотого века современной литературы. Увы! Нынешние читатели не столь взысканы судьбой. Но не падайте духом! Я не прерву повествование, чтобы порицать или сетовать. Я знаю: поэзия не погибла и гении не исчезли. Да и Маммона не приобрел власти заключать их в оковы или сражать. Придет день, и они заявят о своем существовании, о своем присутствии в нашей жизни, своей свободе и мощи. Могучие ангелы в безопасности Небес, они улыбаются, когда торжествуют низкие душонки, а слабые оплакивают их гибель. Поэзия уничтожена? Гении изгнаны? Нет! Посредственность, не допускай, чтобы зависть внушала тебе подобные мысли! Нет, они не только живы, но и царят, и дарят спасение. Без их Божественного влияния, разлитого повсюду, вы пребывали бы в аду – аду вашего собственного ничтожества!
   Пока я жадно перелистывала блистательные страницы «Мармиона» (потому что это был «Мармион»), Сент-Джон наклонился над моим рисунком, но тут же резко выпрямился. Однако он ничего не сказал. Я подняла на него глаза, он отвел свои. Я знала, о чем он думает, и без труда читала в его сердце. В эти минуты он уступал мне в спокойствии и невозмутимости. Иными словами, я обладала некоторым преимуществом перед ним, и у меня возникло желание помочь ему, насколько было в моих силах.
   «Он слишком далеко заходит в твердости и власти над собой, – подумала я. – Замыкает все чувства, всю боль внутри себя, ничего не выдает, ни в чем не признается, ничем не делится. Не сомневаюсь, ему будет полезно немного поговорить о своей прелестной Розамунде, на которой он, по его убеждению, не должен жениться. Я заставлю его говорить».
   Но первой заговорила я:
   – Прошу вас, садитесь, мистер Риверс.
   Как всегда, он ответил, что не может остаться.
   «Очень хорошо! – отозвалась я мысленно. – Если хочешь стоять, так стой. Но пока ты не уйдешь. Мое решение твердо: одиночество вредно тебе по меньшей мере, как и мне. Попытаюсь найти тайную пружину твоей откровенности, щелочку в этой мраморной груди, чтобы пролить в нее капельку бальзама сочувствия».
   – Портрет похож? – спросила я без обиняков.
   – Похож? На кого похож? Я взглянул на него лишь мельком.
   – Совсем не мельком, мистер Риверс.
   Он чуть не вздрогнул от моей неожиданной и странной резкости и смерил меня удивленным взглядом.
   «Это еще пустяки! – пробормотала я про себя. – Твои нахмуренные брови меня не остановят. Я готова зайти очень далеко!» Вслух я сказала:
   – Вы рассмотрели его очень внимательно, но взгляните еще раз. Я ничего против не имею. – Я встала и вложила лист ему в руку.
   – Очень неплохо, – сказал он. – Мягкий чистый колорит. Изящный и верный рисунок.
   – Да, да! Я все это знаю. Но сходство? Кого вам напоминает этот портрет?
   Преодолев некоторые колебания, он ответил:
   – Полагаю, это мисс Оливер.
   – Ну разумеется. А теперь, сэр, в награду за вашу верную догадку обещаю нарисовать для вас точную копию этого портрета, если вам подобный подарок будет приятен. Я не хочу напрасно тратить свое время и труд на то, что вы можете отвергнуть.
   Он продолжал смотреть на портрет. Чем дольше он смотрел, тем крепче сжимал лист в пальцах и, казалось, все больше желал оставить его себе.
   – Такое сходство! – прошептал он. – Глаза превосходны: цвет, светотени, выражение – чудесно. А улыбка!
   – Подаренный вам такой же портрет станет для вас источником утешения или боли? Ответьте! На Мадагаскаре, или на юге Африки, или в Индии будет ли вам приятна такая память о прошлом? Или он будет пробуждать горькие и гнетущие воспоминания?
   Он бросил на меня беглый взгляд, нерешительный и взволнованный, затем вновь сосредоточился на портрете.
   – Бесспорно, я хотел бы его иметь. Другой вопрос, насколько это было бы разумно.
   Успев убедиться, что Розамунда отдает ему предпочтение перед всеми и что ее отец не станет возражать против их брака, я, не будучи столь возвышенной в моих взглядах, как Сент-Джон, была весьма склонна посодействовать их союзу. Мне казалось, что он, если бы стал обладателем богатства мистера Оливера, мог бы сделать не меньше добра, чем отправившись туда, где под тропическим солнцем его гений иссохнет, а силы истощатся. Поэтому я сказала:
   – Насколько мне дано судить, наиболее разумным с вашей стороны было бы сделать своим оригинал.
   Он сел, положил портрет на стол перед собой и, опираясь лбом на обе ладони, с нежностью наклонился над ним. Я увидела, что он уже не поражен моей дерзостью и не сердится на меня. И мне даже показалось, что столь откровенный разговор на тему, которую он считал запретной, обрел для него некоторую привлекательность, что, услышав, как ее касаются свободно, он испытал нежданное облегчение. Замкнутые люди нередко нуждаются в открытом обсуждении своих чувств и страданий, больше, чем люди общительные и откровенные. Стоик самого сурового обличия в конце-то концов всего лишь человек. Смело и доброжелательно «проникнуть в безмолвный океан» его души, возможно, значит оказать ему неоценимую услугу.
   – Вы ей нравитесь, я уверена, – сказала я, остановившись за спинкой его стула, – а ее отец вас уважает. Кроме того, она очаровательная девушка, хотя и немножко глупенькая. Но у вас достаточно ума на двоих. Вам следует жениться на ней.
   – Но я ей нравлюсь? Это верно?
   – Несомненно. Гораздо больше, чем кто-либо еще. Она только о вас и говорит. Нет такой темы, какая вызывала бы у нее больший интерес и к какой она возвращалась бы так часто.
   – Слышать это очень приятно, – сказал он, – очень! Продолжайте еще четверть часа. – Он действительно вынул часы и положил их на стол, чтобы отсчитывать время.
   – Но какой смысл продолжать, – спросила я, – если вы скорее всего готовите какое-нибудь сокрушающее возражение или куете новую цепь, чтобы наложить ее на свое сердце?
   – Не воображайте ничего столь мрачного. Представьте себе, что я уступаю и таю, как и происходит: человеческая любовь чудным родником забила в моей душе, и ее упоительные волны затопляют поле, которое я подготовил с таким тщанием, с такими трудами и с таким усердием засеял семенами добрых намерений, планами самоотречения. И вот теперь его скрыл разлив благоуханного нектара, юные ростки захлебнулись, сладкий яд рубит их, и я вижу, как возлежу на оттоманке в гостиной Вейл-Холла у ног моей юной жены Розамунды Оливер: в моих ушах звучит музыка ее голоса, она смотрит на меня вот этими глазами, которые ваша искусная рука воспроизвела с такой верностью, улыбается мне вот этими коралловыми губками. Она моя, я – ее. Мне достаточно сей жизни и преходящего мира. Ш-ш-ш! Ничего не говорите: мое сердце исполнено блаженства, мои чувства заворожены, пусть назначенные мной четверть часа пройдут в безмятежности.
   Я исполнила его желание. Тикали часы, его дыхание было тихим и прерывистым. Я стояла не шевелясь и молчала. В безмолвии пролетели четверть часа, он вернул часы на место, положил портрет, встал и остановился на коврике перед очагом.
   – Ну вот, – сказал он. – Этот малый срок был отдан горячечному бреду и миражу. Я преклонил лоб на грудь соблазна, добровольно подставил шею под его сплетенное из цветов иго, пригубил его чашу. Подушка жгла раскаленными углями, в гирлянде пряталась гадюка, вино отдавало желчью. Его обещания пусты, его приманка – ложь. Я видел и знаю все это.
   Я смотрела на него в изумлении.
   – Странно! – говорил он. – Любя Розамунду Оливер столь безумно, со всей пылкостью первой страсти к такому безмерно красивому, грациозному, пленительному созданию, одновременно я спокойно и беспристрастно сознаю, что она не будет мне хорошей женой, что она не годится мне в спутницы жизни, что не пройдет после свадьбы и года, как это станет для меня бесповоротно ясным, и что за двенадцатью месяцами экстаза последуют сожаления до конца моих дней. Вот что я знаю.
   – Да, очень странно! – воскликнула я, не сумев сдержаться.
   – Что-то во мне, – продолжал он, – безмерно чувствительно к ее чарам, нечто другое столь же глубоко чувствует ее недостатки, а они таковы, что она не способна разделить ни одну из моих надежд, не способна ни в чем стать моей помощницей. Розамунда – самоотверженная труженица, женщина-апостол? Розамунда – жена миссионера? Нет!
   – Но вам ведь не обязательно быть миссионером. Вы можете отказаться от этого плана.
   – Отказаться! Как? Мое призвание? Мой великий труд? Фундамент, закладываемый мной на земле для обители на Небесах? Мои надежды войти в число тех, кто слил все честолюбивые помыслы в единое славное устремление трудиться на благо рода человеческого? Нести свет знания в пределы невежественных заблуждений? Даровать мир взамен войны, свободу взамен рабства, веру взамен суеверий, надежду на Небеса взамен обреченности Аду? Я должен отказаться от всего этого? От того, что мне дороже крови в моих жилах? Но это же цель, к которой я должен устремлять все мои помыслы, во имя которой жить!
   После долгой паузы я сказала:
   – А мисс Оливер? Ее разочарование и горе ничего для вас не значат?
   – Мисс Оливер окружена поклонниками и льстецами. Не пройдет и месяца, как мой образ сотрется в ее сердце. Она забудет меня и выйдет за того, кто, вероятно, сделает ее гораздо счастливее, чем мог бы сделать я.
   – Вы говорите об этом достаточно спокойно, но внутреннее борение заставляет вас страдать. Вы слабеете.
   – Нет. Если я и похудел немного, то из-за тревоги о моем будущем, еще не устроенном, из-за постоянных проволочек с моим отъездом. Не далее как нынче утром меня известили, что мой преемник, чьего прибытия я ожидаю так долго, не сможет сменить меня здесь по меньшей мере еще три месяца, а может быть, и все шесть.
   – Вы вздрагиваете и краснеете, когда мисс Оливер входит в класс.
   Вновь по его лицу скользнуло удивление. Ему и в голову не приходило, что женщина посмеет говорить с мужчиной подобным образом. Что до меня, то я чувствую себя во время подобных разговоров как рыба в воде. Встречая сильные, сдержанные, утонченные умы, будь они мужскими или женскими, я не успокаивалась до тех пор, пока не проникала за стену условностей и замкнутости, не переступала порог недоверчивости, не завоевывала местечка у самого очага их сердца.
   – Да, вы оригинальны, – сказал он, – и не из робкого десятка. Вашему духу присуща храбрость, как и проницательность вашему взгляду. Однако разрешите заверить вас, что вы не совсем правильно истолковали мое чувство. Вы считаете его более глубоким и сильным, чем оно есть на самом деле. И дарите меня большей мерой сочувствия, чем та, на какую я имею право. Когда я краснею и вздрагиваю при виде мисс Оливер, я не жалею себя. Я презираю мою слабость. Знаю, насколько она недостойна – всего лишь плотская лихорадка, а не… говорю я, не судороги души. Душа же моя незыблема, как скала среди волн беспокойного моря. Узнайте меня таким, каков я есть, – холодный, неуступчивый человек.
   Я недоверчиво улыбнулась.
   – Вы взяли мою откровенность приступом, – продолжал он, – и теперь она к вашим услугам. В природном состоянии – если совлечь очищенный искупительной кровью покров, каким христианство укрывает людские уродства, то я – холодный, неуступчивый, честолюбивый человек. Из всех сердечных чувств лишь любовь к родным имеет надо мной непреходящую власть. Разум, а не чувство – вот мой поводырь; мое честолюбие безгранично, неутолимо мое желание подняться выше остальных, сделать больше, чем сделали другие. Я почитаю настойчивость, неколебимость, усердие, таланты – ибо это орудия, с помощью которых люди достигают великих целей и поднимаются на неизмеримые высоты. Я с интересом слежу за вами, так как уважаю в вас образец деятельной, разумной, энергичной женщины, и вовсе не сострадаю тому, что вам довелось перенести, или терзаниям, какие вы еще продолжаете испытывать.
   – То есть вы представляете себя языческим философом.
   – Отнюдь! Между мной и философами-деистами есть различие: я верую, и верую я Слову Божию. Вы употребили неверное прилагательное: я не языческий, но христианский философ, последователь секты Иисусовой. Как Его ученик, я принимаю Его чистые, Его милосердные, Его благие доктрины. Я проповедую их, я принес обет распространять веру в них. В нежном возрасте я открыл сердце вере, и вот как она взлелеяла заложенные во мне душевные свойства: крохотное семечко естественной привязчивости она взрастила в раскидистое дерево – человеколюбие; ее заботами дикий жесткий корень требовательности к себе и другим дал высокий побег понятия о божественной справедливости; честолюбивое желание добиться власти и славы для себя, жалкого смертного, она преобразила в стремление расширять границы царствия Господа моего, одерживать победы для знамени креста. Вот сколько сделала для меня вера – использовала природный материал наилучшим образом, окапывала и обрезала мою натуру. Но совсем уничтожить человеческую натуру невозможно: она не поддается уничтожению, пока не «облечется смертное сие в бессмертное».
   С этими словами он взял шляпу, которая лежала на столе рядом с моей палитрой, и еще раз посмотрел на портрет.
   – Да, она пленительна, – прошептал он. – Не напрасно ее нарекли Розамундой – Розой Мира.
   – Так написать мне еще один портрет, для вас?
   – Cui bone? [69 - Для чего? (лат.)] Нет.
   И он накрыл портрет листом тонкой бумаги, на которую я, чтобы не засалить картон, опирала руку, когда рисовала. Я не поняла, что он внезапно увидел на этом пустом листе, но, несомненно, что-то привлекло его взгляд. Он схватил лист, посмотрел на его край, затем с неописуемо странным и совершенно непостижимым выражением посмотрел на меня, словно вбирая и замечая каждую особенность моей фигуры, лица, одежды быстрым как молния взором. Рот его приоткрылся, будто он хотел что-то сказать, но фраза замерла у него на губах непроизнесенной.
   – Что случилось? – спросила я.
   – Совершенно ничего, – последовал ответ, и я увидела, как, водворяя лист на место, он ловко оторвал от него узкую полоску.
   Она исчезла в его перчатке, и, быстро кивнув с коротким «до свидания», он исчез.
   – Ну-ну! – воскликнула я, прибегая к местному выражению: – Светопреставление, да и только!
   И в свою очередь принялась рассматривать бумажный лист, но увидела лишь несколько мазков краски там, где пробовала оттенки. Минуты две я ломала голову над этой тайной, но, признав ее непостижимой и полагая, что особой важности она иметь не может, я выкинула ее из головы и скоро забыла о ней.

Глава XXXIII

   Едва мистер Сент-Джон ушел, как повалил снег. Вьюга бушевала всю ночь. Наутро бешеный ветер пригнал новые снежные тучи и метели. К вечеру долину загромоздили почти непроходимые сугробы. Я закрыла ставни, постелила половичок у двери, чтобы снег не заметало внутрь, помешала в очаге, подбросила торфа, просидела почти час возле очага, слушая приглушенные завывания бурана, а затем зажгла свечу и взяла томик «Мармиона».

     Заря над Норхемом видна.
     Утесов грозных крутизна,
     Вершин Чевьота ряд,
     Донжон, зубчатая стена
     И Твида вольная волна
     Все золотом горят.

   Вскоре музыка стихов заглушила рев бури.
   Вдруг я услышала какой-то шум. Ветер, подумала я, сотрясает дверь. Однако щеколда поднялась, и в отворившейся двери из снежных вихрей и воющей тьмы появился Сент-Джон, он остановился передо мной. Плащ, облегавший его высокую фигуру, был покрыт блестящей ледяной коркой. Я совсем растерялась, так мало я ожидала, что кто-то может добраться до меня в этот вечер через погребенную в сугробах долину.
   – Дурные новости? – спросила я. – Что-то случилось?
   – Нет. Как легко вы пугаетесь! – ответил он, снял плащ, повесил его на двери и невозмутимо вновь подложил под нее половичок, который отбросил, входя. Потом он стряхнул снег с сапог.
   – Я запятнаю чистоту вашего пола, – сказал он. – Но вы должны на этот раз извинить меня. – Он подошел к огню и протянул над ним руки. – Уверяю вас, добраться сюда было очень нелегко. Один раз я увяз в сугробе по пояс. К счастью, снег еще совсем мягкий.
   – Но зачем вы пришли? – спросила я, не удержавшись.
   – Не слишком радушный вопрос, обращенный к гостю, но, раз уж вы его задали, я отвечу: просто чтобы немножко поболтать с вами. Мне надоели мои немые книги и пустые комнаты. К тому же со вчерашнего дня я испытываю любопытство человека, который узнал лишь часть удивительной истории и с нетерпением ожидает продолжения.
   Он сел, а я, припомнив его необычное поведение накануне, всерьез обеспокоилась, не помешался ли он. Однако, если он был сумасшедшим, сумасшествие это казалось на редкость невозмутимым и уравновешенным. Никогда еще я не видела, чтобы его красивое лицо настолько походило на мраморное изваяние, как в тот миг, когда он отбросил со лба увлажненные снегом пряди и огонь беспрепятственно озарил бледность этого лба и такую же бледность щек. И я с огорчением заметила, насколько его лицо осунулось под воздействием забот или печали. Я ждала, чтобы он сказал что-нибудь внятное, но его ладонь теперь подпирала подбородок, пальцы были задумчиво прижаты к губам. Он размышлял, а я увидела, что рука столь же исхудала, как и лицо. На меня нахлынула жалость, за которую он вряд ли меня поблагодарил бы, и я сказала порывисто:
   – Если бы Диана или Мэри поселились с вами! Так нехорошо, что вы совсем один, и к тому же легкомысленно пренебрегаете своим здоровьем.
   – Вовсе нет, – возразил он. – Когда необходимо, я берегу себя. Но сейчас я совершенно здоров. Или вы заметили какие-то симптомы?
   Сказано это было с рассеянным безразличием, показавшим, что моя тревога – во всяком случае с его точки зрения – была совершенно неуместной. Так что я умолкла.
   Он все еще поглаживал пальцем верхнюю губу, и все еще взгляд его был устремлен на рдеющую золу. Испытывая непреодолимое желание прервать молчание, я спросила, не дует ли ему от двери, к которой он сидел спиной.
   – Нет-нет, – ответил он коротко и с некоторым раздражением.
   «Что же! – подумала я. – Если разговаривать ты не расположен, так сиди и молчи. Я оставлю тебя в покое и возвращусь к моей книге».
   И, поправив свечу, я вновь взяла «Мармиона». Сент-Джон вскоре пошевелился, и мои глаза тотчас обратились на него. Однако он просто достал сафьяновый бумажник, вынул из него письмо, молча прочитал, сложил, убрал в бумажник и погрузился в размышления. Пытаться читать в присутствии этого истукана не имело смысла, однако нетерпение не позволяло мне согласиться на роль немой: пусть он обрывает меня, сколько захочет, но я завяжу разговор!
   – Вы не получили письма от Дианы или Мэри?
   – Ни одного, после того, которое показывал вам на прошлой неделе.
   – А в ваших планах никаких перемен не произошло? Вам не придется покинуть Англию раньше, чем вы предполагаете?
   – Боюсь, что на это надежды нет. Вряд ли мне улыбнется такая удача.
   Терпя поражение за поражением, я переменила тему и заговорила о моих ученицах.
   – Матери Мэри Гаррет полегчало, и утром Мэри была на уроках. А у меня на следующей неделе будут четыре новые ученицы из литейного поселка. Они пришли бы сегодня, если бы не метель.
   – А!
   – Мистер Оливер платит за двух!
   – Да?
   – На Рождество он думает устроить праздник для всей школы.
   – Я знаю.
   – Вы подали ему мысль об этом?
   – Нет.
   – Так кто же?
   – Его дочь, я полагаю.
   – Да, это на нее похоже. Она любит делать приятное.
   – Да.
   Вновь пустая пауза. Часы пробили восемь. Их звон заставил его очнуться. Он сел прямо и обернулся ко мне.
   – Оставьте пока вашу книгу, – сказал он, – и сядьте поближе к огню.
   Удивляясь и не находя предела своему удивлению, я послушалась.
   – Полчаса назад, – сказал он, – я упомянул, с каким нетерпением жду продолжения некой истории. Однако по размышлении я вижу, что будет лучше, если роль рассказчика я возьму на себя, а вам отведу роль слушательницы. Но прежде чем я начну, будет только честно предупредить вас, что вашим ушам история может показаться несколько избитой, однако приевшиеся подробности часто обретают некоторую новизну, когда их излагают чужие уста. А в остальном, старая или новая, она коротка.
   Двадцать лет назад бедный священник, еще не получивший прихода – фамилия его пока не важна, – влюбился в дочь богатого человека, она влюбилась в него и вышла за него замуж вопреки возражениям всех своих близких, которые поэтому отреклись от нее сразу после свадьбы. Не прошло и двух лет, как оба опрометчивых супруга сошли в могилу и упокоились рядом под одной плитой. (Я видел их могилу: она со многими другими составляет как бы мощеный двор огромного кладбища, которое окружает черный от копоти старинный собор в разросшемся фабричном городе в ***шире). Они оставили дочь, которую в самую минуту ее рождения приняла в объятия милость ближних – столь же холодная, как сугробы, в которых я чуть было не увяз нынче вечером. Милость ближних водворила беспомощную малютку в дом богатых родственников ее матери. Тетку звали (теперь я дохожу до имен) миссис Рид, и она жила в поместье Гейтсхед… Вы вздрогнули – вам послышался какой-то шум? Думаю, это просто крыса на чердаке классной комнаты за стеной: до того, как я привел ее в порядок и перестроил, она была простым амбаром, а амбары обычно кишат крысами. Но далее. Миссис Рид держала сиротку у себя в доме десять лет – были ли это для нее счастливые годы или нет, я не знаю, так как мне никто ничего об этом не говорил, но в конце указанного срока ее отослали в известный пансион – в Ловудский приют, где вы так долго жили сами. По-видимому, она там показала себя с наилучшей стороны: из ученицы стала учительницей, как и вы. Право же, я замечаю много параллелей ее истории с вашей. Она покинула Ловуд, чтобы стать гувернанткой. Опять-таки ваши судьбы оказались сходными. Она стала воспитательницей девочки, опекаемой неким мистером Рочестером.
   – Мистер Риверс! – перебила я.
   – Я догадываюсь о ваших чувствах, – сказал он, – но сдержите их еще немного. Я уже почти кончил, так дослушайте меня до конца. О мистере Рочестере мне известно лишь то, что он предложил этой юной девушке брак, но у самого алтаря она узнала, что он женат и его жена жива, хотя и сумасшедшая. Как он повел себя дальше, какие намерения у него были, можно лишь предположить, но когда произошло некое событие и понадобилось навести справки о гувернантке, выяснилось, что она уехала, причем никто не знал когда, куда или как. Она покинула Тернфилд-Холл ночью. Все поиски оказались тщетными. Окрестности были обысканы, но так ничего и не выяснилось. Однако найти ее нужно было весьма настоятельно: объявления поместили во все газеты. Сам я получил письмо от некоего мистера Бригса, нотариуса, с изложением подробностей, которые я только что сообщил вам. Ведь правда удивительная история?
   – Скажите мне только одно, – воскликнула я. – Раз вам столько известно, конечно же, вы можете рассказать мне про мистера Рочестера. Как он? И где? Что делает? Здоров ли он?
   – О мистере Рочестере мне ничего не известно. В письме упомянут лишь преступный обман, о котором я говорил. Лучше вам спросить, как фамилия гувернантки и по какому поводу ее разыскивают.
   – Так, значит, никто не ездил в Тернфилд-Холл? Никто не говорил с мистером Рочестером?
   – Полагаю, что нет.
   – Но ему писали?
   – Разумеется.
   – И что он ответил? У кого его письмо?
   – Мистер Бригс указывает, что ответ он получил не от мистера Рочестера, но от дамы, которая подписалась «Элис Фэрфакс».
   Я похолодела от отчаяния. Видимо, сбылись мои худшие опасения: скорее всего он покинул Англию и с беззаботностью отчаяния поспешил в какое-нибудь былое свое убежище в Европе. И какой опиум от страшных страданий, какую отдушину для своих бурных страстей избрал он там? Я не смела искать ответа на эти вопросы. О, мой бедный патрон – одно время почти мой муж, которого я часто называла «мой дорогой Эдвард!».
   – Видимо, он был очень дурным человеком, – заметил мистер Риверс.
   – Вы его не знаете, так не выносите ему приговора! – возразила я с горячностью.
   – Хорошо, – ответил он негромко. – Да и мои мысли заняты совсем не им. Я должен закончить свой рассказ. Так как вы не спросили о фамилии гувернантки, я должен назвать ее по собственному почину… погодите… вот она… Всегда полезно наиболее важные подробности иметь в письменном виде, ясно запечатленными черным по белому.
   Вновь он неторопливо достал бумажник, открыл его, порылся в нем и из одного отделения извлек мятый клочок бумаги, явно оторванный второпях. Я узнала его текстуру, ультрамариновые и карминные мазки. Это был край листа, прикрывавшего портрет. Сент-Джон встал и поднес клочок к моим глазам. Я прочла написанные тушью моим почерком слова «Джен Эйр», без сомнения, плод минутной рассеянности.
   – Бригс написал мне о некой Джен Эйр, – сказал он. – Объявления адресовались некой Джен Эйр. Мне же была известна Джен Эллиот, хотя некоторые подозрения у меня и появились. Однако лишь вчера они превратились в уверенность. Вы признаете, что это ваша настоящая фамилия, и отказываетесь от вымышленной?
   – Да-да! Но где мистер Бригс? Возможно, ему о мистере Рочестере известно больше, чем вам?
   – Бригс в Лондоне, и я весьма сомневаюсь, что он вообще хоть что-то знает о мистере Рочестере. Его интересует не мистер Рочестер. Вы же, отвлекаясь на пустяки, забыли о главном и не спросили, почему мистер Бригс вас разыскивал, что ему нужно от вас.
   – Ну так что же ему нужно?
   – Всего лишь сообщить вам, что ваш дядя, мистер Эйр, проживавший на Мадейре, скончался, что он оставил свое имущество вам и что вы теперь богаты. Только это, и ничего более.
   – Я? Богата?
   – Да, вы богаты. И очень.
   Наступило молчание.
   – Конечно, вы должны доказать, что вы – это вы, – вновь заговорил Сент-Джон. – Впрочем, это не составит никакого труда, и вы сможете сразу же вступить во владение своим наследством. Оно вложено в английские ценные бумаги. Завещание и все необходимые документы у Бригса.
   Да, карта выпала самая неожиданная! Читатель, это чудесно – за единый миг перенестись из бедности в богатство, очень чудесно! Однако сразу постичь случившееся и обрадоваться никак не возможно. В жизни выпадают другие счастливые случайности, гораздо более волнующие и дарящие восторг. Подобное же – сугубо материально, весомо, в нем нет и тени идеального. Все следствия столь же материальны и весомы и гасят бурные проявления радости. Услышав, что тебе досталось богатство, ты не прыгаешь, не пляшешь, не кричишь «ура!». Задумываешься о ложащихся на тебя обязанностях и ответственности, начинаешь прикидывать, что и как. На фундаменте удовлетворения вырастают серьезные заботы, и мы сдерживаемся и обдумываем выпавшую нам удачу, хмуря брови.
   Кроме того, слова «наследство», «завещание» сопутствуют словам «смерть», «похороны». Мой дядя, узнала я, скончался – мой единственный родственник. С тех пор как я услышала о его существовании, во мне теплилась надежда, что когда-нибудь я его увижу, теперь же ей не сбыться никогда. И ведь эти деньги достались только мне – а не мне и моим обрадованным близким, только мне, мне одной! Без сомнения, богатство – большое благо, а независимость чудесна – да, вот это я почувствовала, и мое сердце воспрянуло.
   – Наконец ваш лоб разгладился, – сказал мистер Риверс. – Я было подумал, что вы посмотрели на горгону Медузу и превратились в камень. Может быть, теперь вы осведомитесь, как велико ваше состояние?
   – Как велико мое состояние?
   – О, сущие пустяки! Даже не стоит упоминания – по-моему, двадцать тысяч фунтов, но это же мелочь!
   – Двадцать тысяч фунтов?
   Еще одно потрясение – я думала о четырех-пяти тысячах. У меня на миг в буквальном смысле слова перехватило дыхание. Мистер Сент-Джон, чьего смеха я еще ни разу не слышала, теперь засмеялся.
   – Ну-ну! – сказал он. – Если бы вы совершили убийство, а я сообщил бы вам, что вы изобличены, вряд ли у вас на лице отразился бы больший ужас.
   – Такая большая сумма… Вы не думаете, что произошла ошибка?
   – Никакой ошибки нет.
   – Возможно, вы неверно прочли цифры, возможно, там две тысячи.
   – Сумма написана буквами: «двадцать тысяч».
   Я вновь почувствовала себя как человек со средним аппетитом, которого одного усадили за обеденный стол, уставленный угощением для ста человек.
   Мистер Риверс встал и надел плащ.
   – Не будь ночь такой бурной, – сказал он, – я бы прислал Ханну составить вам компанию. У вас такой несчастный вид, что вам не следовало бы оставаться одной. Однако Ханна, бедная женщина, не сумела бы перебираться через сугробы с такой же ловкостью, как я. У нее ноги не столь длинные. А посему мне придется оставить вас вашей печали. Спокойной ночи.
   Он поднял щеколду, но тут меня осенила неожиданная мысль.
   – Погодите! – воскликнула я.
   – Ну?
   – Мне непонятно, почему мистер Бригс написал вам обо мне? Откуда он вас знает и почему решил, что вы, живя в такой глуши, сможете помочь ему отыскать меня?
   – О, я же священник, – ответил он, – а к нам часто обращаются при необычных обстоятельствах.
   Вновь скрипнула щеколда.
   – Нет! Это не объяснение! – воскликнула я.
   И правда, что-то в этом поспешном, ничего не говорящем ответе не только не успокоило мое любопытство, но, наоборот, еще сильнее возбудило его.
   – Все это очень странно, – добавила я. – Мне необходимо узнать больше!
   – В другой раз.
   – Нет, сегодня! Сейчас же!
   И когда он повернулся ко мне, я встала между ним и дверью. Он выглядел немного смущенным.
   – Нет, вы не уйдете, пока не расскажете мне все.
   – Я бы не хотел. Не сейчас.
   – Нет, вы должны! Непременно!
   – Я бы предпочел, чтобы вам сообщила Диана. Или Мэри.
   Разумеется, эти отговорки только распалили мое нетерпение: я должна была узнать все, и немедленно. Так я ему и сказала.
   – Но ведь я объяснял вам, что я неуступчив и меня трудно уговорить.
   – Я тоже неуступчива, и от меня невозможно отделаться.
   – И кроме того, – продолжал он, – я холоден, меня нельзя воспламенить.
   – А я – огонь. Огонь же расплавляет лед. Жар очага растопил снег на вашем плаще. И таким образом залил мой пол, придав ему сходство с дорогой в распутицу. И если вы надеетесь, мистер Риверс, заслужить помилование за тяжкое преступление, жертвой которого стал посыпанный песком кухонный пол, расскажите мне то, что я хочу узнать.
   – Ну хорошо, – сказал он. – Я уступаю если не вашему нетерпению, то вашей настойчивости: так капля точит камень. К тому же узнать вы все равно должны, так почему бы и не теперь? Вас зовут Джен Эйр?
   – Разумеется. Все это ведь уже выяснено.
   – Возможно, вам неизвестно, что я отчасти ваш тезка: мое полное имя Сент-Джон Эйр Риверс.
   – Разумеется, нет! Теперь вспоминаю, что видела инициал «Э» в вашей надписи на книгах, которые вы одалживали мне. Но ни разу не спросила, что этот инициал означает. Ну так что же? Разве…
   Я умолкла, боясь признать и уж тем более произнести вслух мысль, внезапно меня осенившую, утвердившуюся и через секунду почти превратившуюся в уверенность. Факты собирались воедино, примыкали друг к другу, выстраивались стройными рядами. Цепь, только что лежавшая беспорядочной грудой, звено за звеном повисла прямо, и каждое было на месте, и все соединения были целы. Я инстинктивно поняла все, прежде чем Сент-Джон произнес хотя бы еще одно слово. Но от читателей я не могу требовать той же интуитивной догадки, а потому мне следует повторить здесь его объяснение.
   – Фамилия моей матери была Эйр. У нее было два брата: священник, который женился на мисс Джен Рид, дочери владельца Гейтсхеда, и второй, Джон Эйр, негоциант, до своей кончины проживавший в Фуншале на Мадейре. Мистер Бригс, поверенный мистера Эйра, в августе написал нам, извещая о кончине дяди и о том, что он оставил все свое состояние осиротевшей дочери своего брата, священника, не упомянув о нас из-за давней ссоры между ним и моим отцом, которого он так и не простил. Несколько недель спустя мистер Бригс написал снова, сообщая, что наследница исчезла, и спрашивая, нет ли у нас каких-либо сведений о ней. Фамилия, машинально написанная на листе бумаги, подсказала мне ответ. Остальное вам известно.
   Вновь он положил руку на щеколду, но я прислонилась к двери спиной.
   – Дайте мне сказать, – попросила я. – Погодите минуту, пока я переведу дух и соберусь с мыслями.
   Я умолкла, он стоял передо мной со шляпой в руке, и вид у него был почти спокойный. Я спросила:
   – Ваша мать была сестрой моего отца?
   – Да.
   – Следовательно, моей тетей?
   Он наклонил голову.
   – Мой дядя Джон был вашим дядей Джоном? Вы, Диана и Мэри – дети его сестры, как я – дочь его брата?
   – Совершенно верно.
   – Значит, вы мой двоюродный брат, а они – мои двоюродные сестры? Половина крови в наших жилах из одного источника?
   – Да, вы наша двоюродная сестра.
   Я уставилась на него. Значит, я нашла брата, и такого, каким могу гордиться, кого могу любить! И двух сестер, чьи душевные достоинства таковы, что внушили мне искреннюю любовь и восхищение, даже когда мы считались чужими. Те две девушки, на которых, стоя на мокрой земле и заглядывая в низенькое кухонное оконце Мур-Хауса, я смотрела с таким интересом и с таким горьким отчаянием, были моими близкими родственницами. А молодой стройный красавец, который нашел меня при смерти у своего порога, был моим кровным родственником! Какое чудесное открытие для бесприютной скиталицы! Вот это поистине богатство! Богатство сердца, сокровище чистой родственной любви. Это было счастье – безоблачное, светлое, пьянящее. Не похожее на громоздкий дар золота – по-своему драгоценного и желанного, однако отрезвляющего своей тяжестью. Внезапно я радостно захлопала в ладоши. Сердце у меня заколотилось, кровь побежала быстрее в жилах.
   – Ах, как я рада! Как я рада! – воскликнула я.
   Сент-Джон улыбнулся.
   – Разве я не сказал, что вы в погоне за пустяками пренебрегаете главным? – спросил он. – Вы хранили серьезность, когда я сообщил вам, что вы теперь богаты, и вдруг пришли в волнение почти без всякого повода.
   – О чем вы? Для вас, возможно, это не повод – у вас есть сестры и кузина вам ни к чему. Но у меня никогда не было близких, а теперь – трое – или двое, если вы предпочитаете быть не в счет, – родились для меня совсем взрослые! И я повторю, что бесконечно рада!
   Я быстро прошлась по комнате и остановилась, задыхаясь от мыслей, которые возникали быстрее, чем я могла их воспринять, понять, обдумать. Мысли о том, что могло бы, может, должно бы и должно сбыться! Вскоре, когда я взглянула на заднюю стену, она показалась мне небом в хороводах восходящих звезд, и каждая дарила мне цель или восторг. Теперь я могла помочь тем, кто спас мне жизнь, кому до этого часа я отплачивала лишь бесполезной любовью! Они влачат ярмо, я в силах освободить их, они разлучены, я в силах соединить их – независимость, обеспеченность, доставшиеся мне, могут принадлежать и им. Нас ведь четверо? Двадцать тысяч фунтов, поделенные поровну, это по пяти тысяч на каждого – вполне достаточно, и с лихвой. Справедливость будет восстановлена, взаимное счастье укреплено. Вот теперь богатство больше меня не подавляло, теперь оно перестало быть просто завещанной мне кучей денег, а сулило жизнь, надежду, радость.
   Какое у меня было лицо, пока эти мысли брали меня приступом, судить не могу, однако вдруг я заметила, что мистер Риверс подставил мне стул и пытается мягко усадить меня. И еще он уговаривал меня успокоиться. Я отмела эти намеки на беспомощность и растерянность, оттолкнула его руку и вновь прошлась по комнате.
   – Завтра же напишите Диане и Мэри, – сказала я. – Попросите их немедленно приехать домой. Диана говорила, что они обе считали бы себя богатыми, будь у них по тысяче фунтов, так что с пятью тысячами каждая устроится еще лучше.
   – Скажите, где вода, я налью вам стакан, – сказал Сент-Джон. – Сделайте над собой усилие, успокойтесь.
   – Вздор! А как повлияет на ваши планы эта сумма? Побудит остаться в Англии, жениться на мисс Оливер и вести жизнь простого смертного?
   – Вы бредите. У вас мешаются мысли. Мне следовало исподволь подготовить вас к этому известию. Вы слишком возбуждены.
   – Мистер Риверс, не выводите меня из терпения! Я достаточно спокойна. Это вы не понимаете или делаете вид, что не понимаете.
   – Возможно, если вы объясните свою мысль полнее, я пойму лучше.
   – Объясню! Что тут объяснять? Вы не можете не понимать, что двадцать тысяч фунтов, сумма, о которой идет речь, разделенная между племянником и тремя племянницами нашего дяди, обеспечит каждому из нас пять тысяч фунтов? А хочу я, чтобы вы написали своим сестрам и сообщили им о деньгах, которые они унаследовали.
   – Вы унаследовали, хотите вы сказать.
   – Я уже изложила свою точку зрения и изменить ее не могу. Животный эгоизм, моральная слепота и адская неблагодарность мне не свойственны. Кроме того, я твердо решила обзавестись домом и родственниками. Мне нравится Мур-Хаус, и я поселюсь в Мур-Хаусе. Мне нравятся Диана и Мэри, и я всю дальнейшую жизнь буду тесно связана с Дианой и Мэри. Пять тысяч фунтов принесут мне пользу и радость. Двадцать тысяч фунтов будут мучить меня и угнетать. К тому же, что бы ни говорил закон, по справедливости они не мои. Следовательно, я передаю вам то, что для меня лишнее. Не надо ни возражать, ни спорить. Договоримся друг с другом немедля и все решим.
   – Вы действуете под влиянием первого порыва. Вам нужны дни, чтобы обдумать все, а до тех пор ваше слово – пустой звук.
   – О! Если вы просто сомневаетесь в моей искренности, то мне не о чем тревожиться. Вы согласны, что разделить эти деньги будет только справедливо?
   – Да, я вижу, что некоторая справедливость в этом есть. Но она вступает в противоречие с обычаями. Кроме того, вся сумма принадлежит вам по праву. Дядя нажил эти деньги сам, был волен оставить их, кому счел нужным, и оставил их вам. Нет, справедливость позволяет вам принять всю сумму целиком, вы с чистой совестью можете считать ее абсолютно своей.
   – Для меня, – заявила я, – дело не только в совести, но и в чувстве: я хочу послушаться своих чувств. Мне так редко представлялся случай сделать это! Можете спорить, возражать и допекать меня хоть целый год, я не откажусь от поманившей меня упоительной радости – от возможности хоть отчасти вернуть неоплатный долг и завоевать себе друзей на всю жизнь.
   – Вы думаете так теперь, – возразил Сент-Джон, – потому что не знаете, что такое обладать богатством, и, следовательно, не умеете им наслаждаться. Вы просто не представляете себе, какое положение двадцать тысяч фунтов помогут вам занять, место, которое они обеспечат вам в обществе, будущее, которое они откроют перед вами. Вы не можете…
   – А вы, – перебила я, – не можете вообразить, насколько мне необходима родственная любовь. У меня никогда не было родного дома, не было братьев и сестер. А теперь я могу получить их и получу! Вы же не против того, чтобы признать меня и принять в свой семейный круг?
   – Джен, я буду вашим братом, мои сестры будут вашими сестрами и без того, чтобы вы принесли в жертву свои законные права.
   – Братом? Да, на расстоянии тысяч миль! Сестрами? Да, в рабском услужении у чужих людей! Я – богачка, по шею в золоте, которого не заработала и не заслужила! Вы трое – без единого пенни! Великолепное равенство и родственные узы! Тесный союз! Нежная привязанность!
   – Джен, но ваша жажда семейных уз и домашнего счастья может найти другое утоление, чем то, о котором вы твердите. Вы можете выйти замуж.
   – И снова вздор! Замуж! Я не хочу выходить замуж и никогда не выйду!
   – Это уж чересчур! И лишь доказывает, в каком вы возбуждении!
   – Нет, не чересчур. Я знаю свои чувства, знаю, как мне противна даже мысль о браке. Никто не женится на мне по любви, а я не потерплю, чтобы во мне видели всего лишь ключ к деньгам. И мне не нужен чужой человек, не сходный со мной, не симпатичный мне. Мне нужны мои близкие, те, с кем я ощущаю полную гармонию взглядов и вкусов. Скажите еще раз, что вы будете мне братом: когда вы произнесли эти слова, я почувствовала себя обрадованной, счастливой. Так повторите же их искренне, если можете.
   – Думаю, что могу. Я знаю, что всегда любил своих сестер, и я знаю, на чем основано мое чувство к ним – на уважении к их достоинствам, на восхищении их талантами. У вас тоже есть нравственные принципы и ум. Ваши вкусы и склонности схожи с вкусами и склонностями Дианы и Мэри. Ваше общество всегда мне приятно; в беседах с вами я уже некоторое время черпаю поддержку и одобрение. Я чувствую, что способен открыть мое сердце вам, моей третьей и младшей сестре.
   – Благодарю вас! Пока мне этого достаточно. А теперь вам лучше уйти. Если вы задержитесь, возможно, вы снова меня рассердите какими-нибудь недоверчивыми возражениями.
   – А школа, мисс Эйр? Полагаю, ее придется закрыть?
   – Нет, я буду исполнять свои обязанности, пока вы не подыщете мне замену.
   Он одобрительно улыбнулся, мы пожали друг другу руки, и он ушел.
   Нет нужды подробно рассказывать о дальнейших спорах, которые мне пришлось выдержать, о доводах, которые я приводила, чтобы решить вопрос с наследством так, как хотелось мне. Моя задача оказалась чрезвычайно трудной, но мое решение осталось непоколебимым. В конце концов мои родные убедились, что я твердо намерена разделить наследство по справедливости, а так как, несомненно, в глубине души они ощущали мою правоту и к тому же, конечно, чувствовали, что на моем месте поступили бы именно так, как хотела поступить я, то в конце концов пошли на уступку и согласились предоставить решение третейскому суду. В качестве судей были избраны мистер Оливер и известный адвокат. Оба они сошлись во мнении со мной, так что я добилась своего. Соответствующие документы были составлены. Сент-Джон, Диана, Мэри и я получили суммы, обеспечивающие безбедную жизнь.

Глава XXXIV

   Когда все завершилось, уже почти настало Рождество. Подходили праздники, и я распустила учениц, позаботившись проститься с ними не с пустыми руками. Улыбка Фортуны удивительно открывает сердца и не позволяет оскудеть рукам. А дарить, когда прежде мы главным образом получали, значит дать выход настоящему взрыву чувств. Я уже давно с радостью замечала, что нравлюсь многим моим ученицам, и, когда мы расставались, это подтвердилось: свою привязанность они выразили открыто и горячо. С каким восторгом я убедилась, что действительно нашла местечко в их простых сердцах! И обещала им, что буду навещать их каждую неделю, чтобы давать один урок.
   Пришел мистер Риверс – в ту минуту, когда девочки, число которых теперь достигло шестидесяти, прошли мимо меня и я, заперев дверь, стояла с ключом в руке на крыльце, отдельно прощаясь с пятью-шестью лучшими моими ученицами, такими благонравными, достойными, скромными и грамотными юными девушками, каких только можно найти в английских деревнях. А ведь это значит очень много: что ни говори, а в Европе английское крестьянство может похвастать наибольшей грамотностью, наилучшими манерами и чувством собственного достоинства. С тех пор мне довелось увидеть paysannes и Bäuerinnen [70 - Крестьянки (по-французски и по-немецки соответственно).], и даже лучшие из них казались мне невежественными, грубыми и полными суеверий в сравнении с моими мортонскими девочками.
   – Вы считаете, что получили свою награду за потраченный труд? – спросил мистер Риверс, когда они ушли. – Ведь сознание, что вы потратили свое время на что-то полезное для своих ближних, дарит удовольствие, не так ли?
   – Бесспорно.
   – А ведь вы трудились всего месяцы! Не правда ли, жизнь, посвященная спасению рода человеческого, будет потрачена не даром?
   – Да, – сказала я. – Но продолжать так без конца я вряд ли смогла бы. Мне хочется найти полное применение моим способностям, а не только развивать их в других. И заняться этим сейчас же. Не заставляйте меня возвращаться в школу духом или телом. Я оставила ее позади и думаю устроить себе полные каникулы.
   Он слегка нахмурился.
   – Что дальше? Что означает этот внезапный прилив энергии? Что вы намерены предпринять?
   – Заняться делом во всю меру моих сил. И для начала покорнейше прошу вас отпустить Ханну и найти кого-нибудь еще прислуживать вам.
   – Она нужна вам?
   – Да, чтобы вернуться со мной в Мур-Хаус. Диана и Мэри будут дома через неделю, и я хочу до их приезда привести все в порядок.

   – Ах вот что! Я полагал, что вы торопитесь отправиться в какое-нибудь путешествие. Но это много лучше, и Ханна будет к вашим услугам.
   – Скажите ей, чтобы она была готова завтра с утра. Вот ключ от классной комнаты. Ключ от дома я отдам вам завтра утром.
   Он взял ключ.
   – Вы отдаете его с такой радостью! – заметил он. – Я не совсем понимаю эту беззаботность, так как не знаю, чем вы собираетесь заниматься с этих пор. Какую цель, какое назначение, какое устремление нашли вы для себя теперь?
   – Первая моя цель – произвести полную уборку (вы постигаете всю силу этого выражения?), генеральную уборку Мур-Хауса, с чердака до подвала; моя следующая цель – с помощью бесчисленных тряпок натереть воском все и вся до полного сияния; моя третья – расположить все стулья, столы, кровати, ковры с математической точностью. Затем я доведу вас почти до разорения, накупив столько угля и торфа, чтобы камины пылали во всех комнатах, и, наконец, последние два дня перед приездом ваших сестер мы с Ханной посвятим взбиванию белков, переборке изюма, толчению специй, замешиванию теста для рождественских пирогов, нарезанию начинок и совершению других кулинарных обрядов, о которых непосвященным вроде вас никакие слова не могут дать ясного понятия. Короче говоря, мое назначение – довести все до совершенства для Дианы и Мэри к следующему четвергу, а мое устремление заключается в том, чтобы устроить им сказочную встречу, когда они приедут.
   Сент-Джон слегка улыбнулся, но этот ответ его не удовлетворил.
   – На первое время неплохо, – сказал он. – Однако, говоря серьезно, я надеюсь, когда первый пыл уляжется, вы поищете чего-либо более высокого, чем веселые хозяйственные хлопоты и домашние радости.
   – Это самое лучшее, что есть в мире! – воскликнула я.
   – Нет, Джен, нет! Мир этот не место для отдохновения от трудов. Не пытайтесь сделать его таким – он создан не для покоя. Не предавайтесь лени!
   – Вот уж нет! Не собираюсь отдыхать хотя бы минуту!
   – Джен, я даю вам отпуск на время – два месяца, чтобы вы сполна насладились своим новым положением и насытились новообретенным очарованием родственной близости. А тогда, надеюсь, вы бросите взгляд за пределы Мур-Хауса, Мортона, общества сестер, откажетесь от эгоистической безмятежности и потакания чувственным потребностям, на какое толкает богатство. Надеюсь, тогда ваша энергия вновь лишит вас покоя и будет требовать выхода.
   Я посмотрела на него с удивлением.
   – Сент-Джон, – сказала я, – по-моему, говорить так не слишком хорошо с вашей стороны. Мне хочется быть счастливой по-королевски, а вы стараетесь пробудить во мне беспокойство. Для чего?
   – Для того, чтобы вы нашли применение талантам, которые Бог дал вам употребить в оборот и за которые Он строго с вас спросит. Джен, предупреждаю вас: я буду следить за вами внимательно и с тревогой. И попытайтесь укротить чрезмерный пыл, с каким вы предаетесь обычным домашним радостям. Не цепляйтесь с такой настойчивостью за узы плотского родства. Приберегите свое упорство, свое горение для достойного дела, не расточайте их на преходящие пустяки. Вы слышите, Джен?
   – Да. Но вы словно говорите на непонятном языке. Я чувствую, что у меня есть достойная причина быть счастливой – и я буду счастливой! До свидания.
   И счастливой я в Мур-Хаусе была, пока трудилась не покладая рук, как и Ханна. Она радовалась, наблюдая, как весело я хлопочу в доме, где все перевернуто вверх дном, – как я усердно подметаю, протираю, чищу, стряпаю. Впрочем, полный хаос царствовал день-два, а потом было так приятно постепенно наводить порядок в нами же учиненном кавардаке. Я предварительно съездила в С…, чтобы купить кое-какие новые предметы обстановки: мои кузины и кузен дали мне полную свободу менять в доме все, что я сочту нужным, и на это нами всеми была выделена определенная сумма. В гостиной и спальнях я почти ничего не тронула, так как знала, что Диане с Мэри будет куда приятнее снова увидеть привычные старые столы, стулья и кровати, чем самые модные и новые. Тем не менее какое-то обновление было необходимо, чтобы сделать их возвращение таким замечательным, как мне хотелось. Темные прекрасные ковры и занавески, несколько тщательно выбранных старинных безделушек из фарфора и бронзы, новые чехлы, зеркала и шкатулки для туалетных столиков создали желаемый эффект обновления без навязчивости. Вторую гостиную, а также спальню, которые стояли запертыми, я обставила заново старинной мебелью красного дерева с малиновой обивкой. В коридорах я расстелила холщовые дорожки, лестницы устлала коврами. Когда все было завершено, я решила, что Мур-Хаус внутри настолько же дышит светлым скромным уютом, насколько снаружи он выглядит по-зимнему унылым и мрачным.
   Наконец наступил долго ожидаемый четверг. Они должны были приехать вечером, и с наступлением сумерек наверху и внизу были затоплены камины, кухня сияла и сверкала, мы с Ханной приоделись, и все было готово к их приему.
   Первым явился Сент-Джон. Я упросила его не заглядывать в Мур-Хаус, пока все не будет устроено. Впрочем, одной мысли о кавардаке, царящем в его стенах, одновременно и неприглядном, и ничем не примечательном, оказалось достаточно, чтобы он к нему не приближался. Меня он нашел на кухне, где я следила, как пекутся кексы к чаю. Подойдя к очагу, он осведомился, не пресытилась ли я наконец трудами горничной. В ответ я пригласила его пойти со мной поглядеть на результаты этих трудов. С некоторым трудом мне удалось добиться, чтобы он согласился осмотреть дом. Но он лишь заглядывал в двери, которые я открывала, и, едва поднявшись на второй этаж, тотчас спустился, сказав, что я, видимо, не пожалела никаких сил и не убоялась никакой усталости, если сумела достичь подобных перемен за такой короткий срок. Но он ничем не показал, что ему приятно обновление фамильного дома.
   Его молчание угасило мою радость. Я подумала, не омрачили ли перемены какие-то дорогие его сердцу воспоминания, и спросила, не в этом ли дело, – без сомнения, довольно огорченным тоном.
   Отнюдь! Напротив, он заметил, как бережно я сохранила все в прежнем виде. Однако он опасается, что мыслей и сил я потратила больше, чем оно того заслуживало. Сколько, например, мне потребовалось минут, чтобы обдумать перестановку в этой самой комнате? И кстати, не могу ли я сказать ему, где стоит такая-то книга?
   Я показала нужную полку. Он взял искомый том и, удалившись в свою оконную нишу, погрузился в чтение.
   Мне, читатель, это не понравилось. Сент-Джон был хорошим человеком, но я начинала верить, что он говорил правду, когда называл себя холодным и неуступчивым. Простые радости жизни, уют и комфорт его не привлекали, он не находил в них никакого очарования. Он буквально жил устремлением к – да, неоспоримо, – к доброму и великому, не мог сам принять покоя и не одобрял, когда видел, как кто-то предается отдыху. Глядя на его высокий лоб – недвижный и бледный, как мрамор, – на его прекрасное лицо, сосредоточенное в чтении, я внезапно поняла, что он не может быть хорошим мужем, что его жену ожидают тяжкие испытания. Как по наитию я поняла природу его любви к мисс Оливер и согласилась с ним, что она была чувственной, и только. Мне стало ясно, как должен он презирать себя за горячечную власть этой любви над ним, как он жаждет удушить и уничтожить ее, как не может он верить, что она способна принести счастье ему – или мисс Оливер. Я постигла, что он – тот материал, из которого природа ваяет своих героев – и христианских, и языческих, – своих законодателей, своих государственных мужей, своих завоевателей. Надежная опора для великих замыслов, но у домашнего очага – чаще всего холодный, тяжелый столп, угрюмый и неуместный.
   «Эта гостиная не для него, – думала я. – Хребты Гималаев, или край кафров, или даже полное миазмов болотистое побережье Гвинеи подошли бы ему больше. С полным правом может он чураться домашней жизни, это не его стихия. Здесь его способности хиреют, они не могут ни развиваться, ни представать в выгодном свете. Его место среди борьбы и опасностей, там, где проверяется смелость, где энергия находит применение, а стойкость закаляется; там, где он смог бы говорить и действовать как вождь в силу своего превосходства. А здесь, у камина, он не сравнится даже с резвым ребенком. Решив стать миссионером, он поступил правильно, теперь я это вижу».
   – Едут! Едут! – закричала Ханна, распахивая дверь гостиной.
   Тут же раздался радостный лай Карло. Я кинулась наружу. Уже совсем стемнело, но из мрака доносился стук колес. Ханна поспешила зажечь фонарь. Экипаж остановился у калитки. Кучер открыл дверцу, из нее появилась знакомая фигура, затем вторая. Через секунду мое лицо уже скрылось под полями одной шляпки, потом другой, прикоснувшись сперва к нежной щеке Мэри, потом к пышным локонам Дианы. Сестры, радостно смеясь, расцеловались со мной, потом с Ханной, приласкали Карло, прямо-таки обезумевшего от восторга, с беспокойством спросили, все ли хорошо, а услышав утвердительный ответ, поспешили в дом.
   Во время долгой и тряской поездки от Уайткросса в ночном морозном воздухе они совсем окоченели, но их милые лица просияли в теплых отблесках огня. Кучер и Ханна занялись багажом, а сестры потребовали Сент-Джона. Но он уже выходил из гостиной. Обе вместе повисли у него на шее. Он спокойно поцеловал каждую, негромко произнес несколько приветственных слов, немного постоял, слушая их, а затем, дав понять, что ждет их в гостиной, удалился в свое убежище.
   Я зажгла свечи, готовясь проводить их наверх, но Диана прежде должна была распорядиться, чтобы кучера хорошо накормили. Затем они пошли за мной. Обе пришли в восторг от своих обновленных и приукрашенных комнат – от новых занавесок, ковров и ярких фарфоровых ваз. И они не скупились на благодарности. Мне было очень приятно, что я сумела предвосхитить их желания и что мои труды добавили очарования к радости их возвращения домой.
   Чудесным был этот вечер! Мои кузины в самом радужном настроении рассказывали, обменивались мыслями с таким увлечением, что молчаливость Сент-Джона оставалась почти незамеченной. Он был искренне счастлив увидеться с сестрами, но не мог разделить их веселого оживления. Главное событие дня – иными словами, возвращение Дианы и Мэри, – было ему приятно, но все, чем оно сопровождалось – веселая суматоха, восторженные восклицания, – ему досаждало. Мне казалось, он жалеет, что не наступил следующий, более тихий день. В самый разгар вечернего празднования, примерно через час после чая, послышался стук в дверь. В гостиную вошла Ханна и сообщила, что «в такое-то время прибежал малец позвать мистера Риверса к своей матери – она на смертном одре лежит».
   – Где они живут, Ханна?
   – Да чуть не у вершины Уайткросс-Брау. Туда добрых четыре мили будет, и все пустошами да мшаниками.
   – Скажи ему, что я иду.
   – Не надо бы, сэр! Дорога-то уж больно плоха, чтоб в потемках шагать. А через болото так и тропки нет. И ночь – хуже некуда, ветер прямо с ног валит. Пусть он дома скажет, что вы утречком придете.
   Но Сент-Джон уже надевал плащ в коридоре и ушел, не возражая, не ропща.
   Было девять часов, а вернулся он за полночь. Голодный, уставший – но вид у него был более счастливый, чем прежде. Он исполнил свой долг священнослужителя, не пожалел себя, испытал свои силы, устоял перед соблазном отказаться и потому был в большом мире с самим собой.
   Боюсь, вся последующая неделя явилась тяжким испытанием для его терпения. Ведь было Рождество, мы не занимались ничем серьезным и проводили время в веселых домашних развлечениях. Воздух пустошей, свобода родного дома, заря преуспеяния действовали на настроение Дианы и Мэри точно живительный эликсир. Они были веселы с утра до полудня и с полудня до ночи. Они были расположены к разговорам, и их беседы, остроумные, содержательные, оригинальные, так меня пленяли, что я всему остальному предпочитала слушать их и принимать в них участие. Сент-Джон не порицал нашей веселости, но избегал ее. Он редко бывал дома – его приход был обширным, жилища прихожан разбросаны по пустошам, и каждый день он отправлялся навещать больных и бедняков то в одном глухом углу, то в другом. Как-то утром за завтраком Диана после некоторого раздумья спросила его, не изменил ли он свои планы.
   – Не изменил и не изменю, – был ответ. И он сообщил нам, что с его отъездом все улажено и он покинет Англию в наступающем год у.
   – А Розамунда Оливер? – Эти слова почти нечаянно сорвались с губ Мэри. Едва договорив, она сделала беспомощный жест, словно хотела взять их назад. Сент-Джон держал в руке книгу – у него была не слишком вежливая привычка читать за едой. Он закрыл ее и поднял голову.
   – Розамунда Оливер, – сказал он, – выходит замуж за мистера Грэнби, одного из самых родовитых и достойнейших жителей С…, внука и наследника сэра Фредерика Грэнби. Об этом мне вчера сказал ее отец.
   Его сестры переглянулись, посмотрели на меня, и мы все трое посмотрели на него. Он был невозмутим как стекло.
   – Как-то это неожиданно! – сказала Диана. – Они ведь, несомненно, познакомились совсем недавно.
   – Всего два месяца назад. В октябре на балу в С… Но если для брака нет никаких препятствий, как у них, если он желателен во всех отношениях, то отсрочки ни к чему. Они поженятся, как только будет отделан дом в С…, который сэр Фредерик дарит им.
   Когда я в первый раз после этого разговора оказалась с Сент-Джоном наедине, мне нестерпимо хотелось спросить, очень ли он расстроен. Однако он, видимо, так мало нуждался в сочувствии, что я не только не осмелилась выразить ему свои сожаления, но испытала стыд, припомнив предыдущую свою попытку. К тому же я отвыкла разговаривать с ним. Он вновь оледенел в своей замкнутости, замораживая и мою откровенность. Обещания, что будет обходиться со мной, как со своими сестрами, он не сдержал и постоянно делал между нами словно бы незначительные, но обескураживающие различия, которые отнюдь не способствовали сердечности. Короче говоря, теперь, когда я была признана его родственницей и жила под одним кровом с ним, мне казалось, что расстояние между нами заметно увеличилось по сравнению с тем временем, когда он знал меня просто как учительницу деревенской школы его прихода. Вспоминая, насколько откровенным он был со мной однажды, я и вовсе не могла понять его нынешнюю холодную замкнутость. Вот почему я очень удивилась, когда он неожиданно поднял голову от книги, над которой склонялся, и сказал:
   – Как видите, Джен, битва была дана и завершилась победой.
   Растерявшись от неожиданности, я не сразу нашлась что сказать и ответила лишь после некоторого колебания:
   – Но вы уверены, что не оказались в положении полководца, убеждающегося, что победа обошлась ему слишком дорого? И что вторая такая не обернется вашей гибелью?
   – Полагаю, что нет. Но если бы даже и так, значения это никакого не имеет. Мне никогда больше не придется вступать в подобную битву. Исход этой борьбы решающ: мой путь теперь, благодарение Богу, чист. – С этими словами он вернулся к своей книге и к своему молчанию.
   Когда наша взаимная радость (то есть Дианы, Мэри и моя) поулеглась и мы вернулись к обычным занятиям и привычкам, Сент-Джон начал чаще оставаться дома и сидел с нами в гостиной иногда часами. Пока Мэри рисовала, Диана штудировала тома «Энциклопедии» (к моему благоговейному изумлению), а я корпела над немецким, он приобщался к тайнам одного из восточных языков, изучение которого считал необходимым для своих планов.
   Он безмолвно сидел в своей нише и казался совершенно поглощенным своим предметом, однако его голубые глаза нет-нет да отрывались от грамматики очень необычного вида, начинали блуждать по комнате и иногда со странной сосредоточенностью останавливались на той или иной из нас. Он тотчас отводил взгляд, если мы его перехватывали, но затем его глаза вновь обращались на наш стол. Я не понимала, что кроется за этим, как не понимала неизменное одобрение, которое он никогда не забывал выразить по, казалось мне, совершенно ничтожному поводу – моих еженедельных посещений мортонской школы. И еще больше я недоумевала, что в дни, когда валил снег, шел дождь или дул сильный ветер и его сестры уговаривали меня остаться дома, он неизменно отметал их опасения и настаивал, чтобы я выполнила эту свою обязанность, невзирая на непогоду.
   – Джен вовсе не так слаба здоровьем, как вы ей внушаете, – говорил он. – Ветер с гор, ливень или десяток-другой снежинок опаснее для нее не более, чем для нас. Конституция у нее и крепкая, и выносливая – и она гораздо легче приспосабливается к капризам климата, чем многие и многие словно бы более здоровые.
   И когда я возвращалась, порой очень утомленная, иззябшая или промокшая, то не смела пожаловаться, так как видела, что мой ропот рассердил бы его. Стойкость во всем вызывала у него неизменное одобрение, слабости же он не прощал.
   Однако как-то раз мне было разрешено остаться дома – я, правда, простудилась, – и в Милтон вместо меня отправились его сестры. Я сидела над Шиллером, он наклонялся над испещренным закорючками восточным свитком. Затем я отложила книгу, намереваясь заняться грамматикой, случайно взглянула на него и оказалась под властью этих неусыпно наблюдающих глаз. Не знаю, как долго он изучал меня снова и снова, насквозь и насквозь – таким напряженным был этот взгляд и все же таким холодным, что на миг меня охватил суеверный страх, будто в комнате со мной находилось нечто потустороннее.
   – Джен, чем ты занимаешься?
   – Учу немецкий.
   – Я хочу, чтобы ты оставила немецкий и выучила хиндустани.
   – Ты не серьезно?
   – Настолько серьезно, что должен настоять на своем, и я объясню тебе почему.
   Он сказал, что сейчас изучает хиндустани, однако, продвигаясь вперед, забывает основы, и ему очень помогло бы, если бы он вновь и вновь повторял начала, преподавая их кому-то: вот тогда они закрепятся у него в памяти. Некоторое время он колебался в выборе между мной и своими сестрами, но остановил свой выбор на мне как на самой прилежной. Так не окажу ли я ему это одолжение? Жертвовать собой мне придется недолго, ведь до его отъезда остается всего три месяца.
   Сент-Джон был не тем человеком, которому легко отказать: вы чувствовали, что любое впечатление, болезненное или приятное, врезалось глубоко и уже никогда не стиралось. Я согласилась. Когда Диана и Мэри вернулись, первая узнала, что ее ученица стала теперь ученицей ее брата. Она засмеялась, и они с Мэри согласились, что их ему никогда не удалось бы уговорить. Сент-Джон сказал невозмутимо:
   – Я знаю.
   Он оказался очень терпеливым, очень снисходительным и тем не менее очень требовательным учителем. Мне приходилось заниматься с утра до вечера, и когда я оправдывала его ожидания, он по-своему сполна выражал свое одобрение. Мало-помалу он приобрел надо мной власть, подавлявшую мою волю, – его похвала и внимание сковывали больше его безразличия. Когда он был рядом, я уже не могла свободно разговаривать и смеяться, потому что докучливый инстинкт напоминал мне, что живость (во всяком случае во мне) ему неприятна. Я всеми фибрами ощущала, что для него приемлемы только серьезные настроения и занятия, и из-за этого в его присутствии ничего другого позволить себе уже не могла. Я оказалась во власти леденящих чар. Когда он говорил «уходи!», я уходила, когда он говорил «приди!», я приходила, когда он говорил «сделай это!», я делала. Но мне не нравилась моя кабала. Много раз я от всей души желала, чтобы он вновь перестал меня замечать.
   Как-то вечером, когда настало время сна, я и его сестры подошли к нему пожелать спокойной ночи. По обыкновению их он поцеловал, а мне по обыкновению пожал руку. Диана была в проказливом настроении (ее он своей волей не поработил: по-своему ее воля была столь же сильной) и вдруг воскликнула:
   – Сент-Джон! Ты назвал Джен своей третьей сестрой, а обходишься с ней иначе. Тебе следует поцеловать и ее.
   И она подтолкнула меня к нему. Я подумала, что Диана позволяет себе лишнее, и меня охватило болезненное ощущение.
   Но пока я думала и чувствовала все это, Сент-Джон наклонил голову, его греческое лицо приблизилось к моему, его глаза испытующе уставились в мои, и он меня поцеловал. Ни мраморных, ни льдистых поцелуев не существует, не то я сказала бы, что поцелуй моего кузена-священнослужителя был именно мраморным или льдистым, однако бывают испытующие поцелуи, и его поцелуй был именно испытующим. Поцеловав меня, Сент-Джон посмотрел, каким оказался результат. Думаю, поразительным он не был: я уверена, что не покраснела; напротив, я могла чуть побледнеть – ведь поцелуй этот показался мне печатью, накладываемой на мои оковы. С этого вечера такой поцелуй вошел в обычай: серьезность и покорность, с какой я терпела эту церемонию, казалось, придавали ей для него известное очарование.
   Что до меня, то с каждым днем я все больше хотела угождать ему. Однако ради этого, как с каждым днем я убеждалась все больше, мне необходимо было отречься от половины моей натуры, задушить половину моих способностей, заставить мои вкусы перемениться и насильственно посвятить себя служению, к которому у меня не было естественного призвания. Он хотел подготовить меня к достижению высот, мне недоступных. А для меня устремляться к провозглашенному им идеалу было ежечасной мукой. С тем же успехом могла бы я пытаться подогнать неправильные черты моего лица к его классическим, придать моим изменчивым зеленым глазам морскую голубизну и проникновенное сияние его глаз.
   Однако не только подчинение ему давило меня как тяжкий гнет. Последние недели у меня были другие причины для грусти: неотступная мука терзала мое сердце, губила мое счастье у самых его истоков – мука неизвестности.
   Быть может, читатель, ты решил, что среди всех этих перемен судьбы вдали от него я забыла мистера Рочестера? Ни на единый миг! Мысль о нем не оставляла меня, ибо это был не туман, тающий под солнцем, и не рисунок на песке, стираемый ветром, но имя, высеченное на скрижали, которое сохраняется, пока сохраняется ее мрамор. Пока я жила в Мортоне, жажда узнать, что сталось с ним, не оставляла меня ни на миг – каждый вечер я возвращалась в свой домик, думая о нем, и теперь, в Мур-Хаусе, затворяясь вечером у себя в спальне, я тоскливо размышляла все о том же.
   Во время моей деловой переписки с мистером Бригсом касательно завещания я осведомилась, не известно ли ему чего-либо о том, где сейчас мистер Рочестер и здоров ли он. Однако, как и предположил Сент-Джон, мистер Бригс не знал ничего. Тогда я написала миссис Фэрфакс, умоляя ее сообщить мне новости о нем. Я твердо рассчитывала, что таким способом достигну своей цели, и не сомневалась, что быстро получу ответ. И удивилась, когда миновали две недели, не принеся ответа. Меня охватила тревога.
   Я снова написала – ведь первое мое письмо могло пропасть на почте. И надежда опять воскресла, она опять сияла мне, затем опять угасла – не пришло ни строчки, ни слова. Когда в тщетном ожидании прошло полгода, моя надежда умерла, и вот тогда у меня стало по-настоящему черно на душе.
   Вокруг меня сияла прекрасная весна, но меня она не радовала. Приближалось лето. Диана пыталась меня подбодрить, говорила, что у меня больной вид, и предложила поехать со мной к морю. Сент-Джон решительно возразил. Он сказал, что мне нужны не пустые развлечения, но серьезные занятия. Моя нынешняя жизнь слишком бесцельна, и, полагаю, чтобы поправить это, он и дальше продолжал учить меня хиндустани, становясь все более требовательным. А я, как дурочка, ни разу даже не попыталась воспротивиться ему – у меня не было для этого сил.
   Однажды я приступила к занятиям очень расстроенная: причиной было горькое разочарование. Утром Ханна сказала мне, что пришло письмо на мое имя, а когда я сбежала за ним вниз, почти в полной уверенности, что наконец-то получу столь долгожданные вести, то нашла лишь несколько строк от мистера Бригса, касавшиеся не слишком важного дела. Такой удар вызвал у меня слезы, и вот теперь, пока я склонялась над кудрявыми буковками, каллиграфически выведенными индийским писцом, мои глаза вновь наполнились слезами.
   Сент-Джон подозвал меня к себе, чтобы приступить к чтению. Но голос изменил мне, рыдания заглушили слова. В гостиной были только мы с ним. Диана занималась музыкой в соседней комнате, Мэри трудилась в саду – был чудесный майский ясный, солнечный день с легким теплым ветерком. Сент-Джон не выразил никакого удивления и не спросил о причине моих слез. Он лишь сказал:
   – Сделаем небольшой перерыв, Джен, тебе надо успокоиться.
   И пока я торопливо пыталась совладать с собой, он спокойно и терпеливо сидел, положив руки на стол, словно врач, опытным взором наблюдающий ожидаемый и совершенно понятный кризис болезни своего пациента. Подавив рыдания, утерев глаза и пробормотав что-то о легком недомогании, я сумела прочесть то, что от меня требовалось. Сент-Джон убрал свои и мои книги, запер стол, а потом сказал:
   – А теперь, Джен, ты пойдешь погулять со мной.
   – Я позову Диану и Мэри.
   – Не надо. Нынче утром мне нужна только одна спутница – ты. Оденься, выйди через дверь кухни и поверни в сторону Марш-Глена. Я скоро нагоню тебя.
   Имея дело с жесткими волевыми натурами, противоположными моей собственной, я никогда не умела найти золотой середины между полной покорностью и решительным бунтом. Я оставалась покорной до последней секунды, чтобы тогда взбунтоваться порой с бурностью вулканического взрыва. Но ни обстоятельства, ни мое настроение в эти минуты не толкали меня к бунту, а потому я послушно выполнила все указания Сент-Джона и через десять минут уже шла по заросшей тропинке вдоль лощины.
   Ветер дул с запада, неся с холмов душистость вереска и камышей, небо было безоблачно голубым, ручей, напоенный весенними дождями, катил по дну лощины прозрачные воды, отражающие золото солнца и сапфир небосвода. Потом мы сошли с тропинки и зашагали по мягкой изумрудно-зеленой траве, инкрустированной белыми и желтыми звездочками цветов. Теперь нас со всех сторон окружали холмы, так как лощина уводила в самое их сердце.
   – Отдохнем здесь, – сказал Сент-Джон, когда мы достигли первых валунов и скал, которые словно каменные часовые охраняли подобие ущелья, по которому ручей устремлялся вниз пенистым каскадом, а чуть выше холм сбрасывал наряд из травы и цветов, оставался одетым лишь в вереск, украшенным только валунами, переходил от пустынности к дикости, уже не улыбаясь, а хмурясь на страже безлюдья и последнего приюта нерушимой тишины.
   Я села, Сент-Джон остановился рядом со мной. Он посмотрел вверх на ущелье, потом на лощину внизу, его взгляд проследил путь ручья и вернулся, обратясь к небесам, дарившим краски этому ручью. Он снял шляпу, и ветер играл его волосами, целовал его лоб. Казалось, он безмолвно беседует с гением холмов, его глаза прощались с чем-то.
   – Да, я снова увижу все это, – сказал он вслух, – в моих снах, когда буду спать возле вод Ганга, и еще раз в более отдаленный час, когда меня скует иной сон на берегу более темной реки.
   Странное выражение странной любви! Аскетическая страсть патриота к отечеству!
   Он сел, и полчаса мы молчали – ни он не заговаривал со мной, ни я с ним. Когда эти полчаса миновали, он продолжал:
   – Джен, я уеду через полтора месяца. Я уже купил каюту на корабле, который отплывает в Индию двадцатого июня.
   – Господь поможет тебе, – сказала я, – потому что ты будешь трудиться во имя Его.
   – Да, – ответил он. – В этом моя слава и радость. Я слуга всеведущего Владыки. И отправляюсь в свой путь не по людскому велению, не подчиняясь несовершенным законам, ошибочным установлениям таких же смертных червей, как я сам. Мой царь, мой законодатель, мой вожатый – само Сущее Совершенство. Мне кажется странным, что все вокруг меня не жаждут стать под то же знамя, принять участие в том же подвиге.
   – Не все обладают твоей силой, а для слабых было бы безумием выступить в поход рядом с могучими.
   – Я не говорю о слабых и не думаю о них. Я обращаюсь только к тем, кто достоин таких трудов и способен к ним.
   – Таких мало, и отыскать их нелегко.
   – Верно. Однако, найдя их, необходимо пробудить от сна. Призывать и побуждать к свершению, показать им, каковы их дары и зачем они им даны, прокричать весть Небес им в уши, предложить от имени Бога место в рядах избранных Им.
   – Если подобный труд им по силам, разве не их собственные сердца первыми возвестят это?
   Мне казалось, что меня опутывают какие-то страшные чары, и я трепетала при мысли, что вот-вот прозвучит роковое слово, которое и откроет смысл этих чар и скрепит их навсегда.
   – А что говорит твое сердце? – властно спросил Сент-Джон.
   – Мое сердце немо… мое сердце немо, – ответила я потрясенно.
   – Тогда за него должен говорить я, – продолжал звучный беспощадный голос. – Джен, ты поедешь со мной в Индию как моя помощница, разделяющая со мной все труды.
   Ущелье и небо завертелись вокруг меня, холмы закачались. Я словно услышала призыв с небес: точно вестник в видении, точно муж Македонянин воззвал к апостолу Павлу: «Приди и помоги нам!» Но я ведь не апостол, я не могла узреть вестника, я не могла услышать зов.
   – Ах, Сент-Джон! – воскликнула я. – Сжалься!
   Но я молила того, кто, исполняя свой долг, как он его понимал, не знал ни милосердия, ни сожалений. И он продолжал:
   – Бог и природа предназначили тебя в жены миссионеру. Они одарили тебя не внешней красотой, а достоинствами духа. Ты создана не для любви, а для труда. Женой миссионера ты должна стать и станешь. Ты будешь моей женой, я беру тебя: не ради себя, но для служения моему Владыке.
   – Я не подхожу для этого. У меня нет призвания, – сказала я.
   Он предвидел эти первые возражения, и они его не раздражили. Когда он откинулся на валун у себя за спиной, скрестил руки на груди и придал лицу невозмутимое выражение, я поняла, что он приготовился к длительному, трудному спору и запасся терпением, чтобы довести его до конца, твердо решив, что концом будет его победа.
   – Смирение, Джен, – сказал он, – это основа всех христианских добродетелей. Ты верно сказала, что не подходишь для этих трудов. А кто подходит? И кто, истинно призванный, когда-либо считал себя достойным этого призыва? Я, например, лишь прах и тлен. Вместе со святым Павлом я признаю себя первейшим из грешников, но я не позволяю, чтобы сознание моей недостойности устрашило меня. Я знаю моего Вожатого, знаю, что Он столь же справедлив, как и всемогущ. И если Он избрал хрупкое орудие для свершения великой задачи, то по безграничной милости Своей Он подаст и средства для достижения цели. Думай, как я, Джен, веруй, как я. Ведь я прошу тебя опереться на Скалу и Твердыню. Не сомневайся, она выдержит вес твоей человеческой слабости.
   – У меня нет представления о миссионерской деятельности, я никогда ничего о ней не читала.
   – В этом я, как ни ничтожен, могу оказать тебе необходимую помощь. Я буду из часа в час объяснять каждую твою задачу, всегда стоять рядом с тобой, помогать от минуты к минуте. Но лишь вначале – ведь скоро (я знаю тебя) ты будешь столь же сильна и умела, как я сам, и больше тебе мое содействие не потребуется.
   – Но мои силы для этих трудов, где они? Я их не чувствую. Ты говоришь, но ничто не отзывается, не шевелится во мне. Я не замечаю никакого просветления, не ощущаю особого прилива сил, не слышу голоса, советующего или ободряющего. Как заставить тебя понять, насколько мой дух сейчас подобен темнице, куда не проникает ни луча света, и лишь страх в цепях жмется в ее углу, страх, что ты убедишь меня взяться за то, что исполнить мне не дано.
   – У меня есть для тебя ответ. Выслушай его. Я наблюдал тебя с первого дня твоего появления у нас. Десять месяцев я изучал тебя. Устраивал тебе бесчисленные испытания и проверки. И что же я увидел, к каким выводам пришел? В деревенской школе я убедился, что ты способна хорошо, добросовестно, не жалея сил исполнять работу, противную твоим привычкам и склонностям. Я увидел, что ты выполняешь ее умело и с тактом, завоевывая тех, кем руководишь. В спокойствии, с каким ты приняла известие о своем внезапном богатстве, я узрел дух, чистый от порока Димаса – злато не пробуждало в тебе алчности. В непоколебимой настойчивости, с какой ты разделила свое богатство на четыре доли и только одну оставила себе, уступив три остальные во имя принципа абстрактной справедливости, я распознал душу, наслаждающуюся пламенем и жаждой самопожертвования. В уступчивости, с какой ты по моему желанию отказалась от изучения предмета, тебя интересовавшего, и занялась тем, который интересовал меня, в неутомимости, с какой ты продолжаешь его изучать с тех пор, в неколебимом упорстве и неизменном усердии, с каким ты преодолеваешь его трудности, – во всем этом проявилась полнота искомых мною качеств. Джен, ты кротка, трудолюбива, бескорыстна, верна, постоянна и мужественна, очень добра и очень героична. Так перестань же не доверять себе – ведь я же доверяю тебе безоговорочно. Как наставницы индийских девочек в школе, как наперсницы индийских женщин твоя помощь мне будет бесценной.
   Железный саван все теснее сжимал меня, настояния медленно и верно подминали меня. Как ни старалась я закрывать глаза, последние его слова сумели более или менее расчистить путь, который выглядел непроходимым. Мои занятия, которые казались такими неясными, такими безнадежно неопределенными, наполнялись смыслом, пока он говорил, обретали четкую форму под его лепящими руками. Он ждал ответа. Я потребовала четверть часа на обдумывание, прежде чем ответить.
   – Охотно, – отозвался он, встал, отошел на некоторое расстояние вверх по ущелью, бросился на вереск и замер в неподвижности.
   «Я способна на то, чего он хочет от меня, – размышляла я. – То есть если мне будет дарована жизнь. Но я чувствую, что под индийским солнцем мое существование долго не продлится. И что тогда? Его это не заботит. Когда мне придет время умереть, он со всей безмятежностью и благочестием вернет меня Богу, которым я была ему дана. Вопрос для меня совершенно ясен. Покинув Англию, я покину любимую, но опустевшую страну, мистера Рочестера здесь нет, да если бы и не так, что в этом мне – и сейчас, и когда-либо? Я должна жить без него, и нет ничего более нелепого, более слабого, чем существовать ото дня ко дню будто в ожидании невероятного изменения в обстоятельствах, которое могло бы воссоединить меня с ним. Разумеется (как однажды сказал Сент-Джон), мне следует найти другой интерес в жизни, чтобы возместить потерянное, и разве труд, который он предлагает мне, поистине не самый славный, какой может взять на себя человек или назначить Бог? Разве не эта благородная деятельность, не ее правдивые плоды лучше всего заполнят пустоту, оставшуюся после того, как любовь была вырвана с корнями и надежды уничтожены? Я верю, что должна ответить «да», и все же я трепещу. Увы! Если я уеду с Сент-Джоном, то покину половину самой себя, если я поеду в Индию, то поеду навстречу преждевременной смерти. И чем будет заполнен промежуток между днем, когда я оставлю Англию ради Индии, и днем, когда я оставлю Индию ради могилы? О, это я знаю прекрасно! Это я тоже вижу четко! Стараниями оправдать ожидания Сент-Джона, пока каждая косточка в моем теле не заноет. И я их оправдаю до самой центральной точки и самой дальней окружности его ожиданий! Если я все-таки поеду с ним, если принесу жертву, на которой он настаивает, то сделаю это безоговорочно. Я возложу на алтарь все сердце, внутренности, всю жертву целиком. Он никогда не полюбит меня, но научится ценить: я покажу ему энергию, о какой он пока и не подозревает, усилия, каких он еще не видел. Да, я способна трудиться не менее усердно, чем он. И столь же безропотно.
   Значит, можно согласиться на его требования, если бы не одно условие, одно неприемлемое условие. Он просит меня стать его женой, а в его сердце любви ко мне не больше, чем вон у того мрачного утеса, с которого ручей, клубясь, скатывается в ущелье. Он ценит меня, как солдат ценит надежное оружие, но и только. Пока я не замужем за ним, меня это ничуть не удручает, но как могу я позволить, чтобы его расчеты увенчались успехом, чтобы он и глазом не моргнув привел в исполнение свой план, чтобы брачная церемония состоялась? Смогу ли я принять от него обручальное кольцо, стерпеть все положенные формы любви (которые, без малейшего сомнения, будут скрупулезно соблюдаться), зная, что его душа остается холодно-безучастной? Смогу ли я стерпеть мысль о том, что каждое его ласковое слово – это жертва, приносимая во имя принципа? Нет, такое мученичество слишком чудовищно! Я никогда не соглашусь на подобное. Как сестра, я бы могла его сопровождать, как жена – никогда! Так я ему и скажу». Я поглядела выше по склону, туда, где он лежал среди вереска. Лежал он неподвижно, точно опрокинутая колонна. Лицо его было обращено ко мне, глаза смотрели напряженно и зорко. Он встал и направился ко мне.
   – Я готова поехать в Индию, но только если не буду связана ничем.
   – Твой ответ требует пояснений, – сказал он. – В нем нет ясности.
   – До сих пор ты был моим названым братом, я – твоей названой сестрой, пусть же все так и останется. В брак нам лучше не вступать.
   Он покачал головой.
   – Названое родство тут не подходит. Будь ты моей настоящей сестрой, все было бы иначе: я мог бы взять тебя с собой и не искать жены. В настоящих же обстоятельствах либо наш союз будет скреплен священными узами брака, либо он невозможен. Любой другой план столкнется с непреодолимыми препятствиями. Неужели ты не понимаешь, Джен? Подумай немного, и твой ясный здравый смысл послужит тебе советчиком.
   Я подумала, но мой здравый смысл, каким бы он ни был, указал мне лишь на тот факт, что мы с Сент-Джоном не любим друг друга, как положено мужу и жене, а потому, заключил он, вступать в брак нам не следует. Я так и объяснила.
   – Сент-Джон, – сказала я, – я считаю тебя братом, ты меня – сестрой, пусть так и останется.
   – Невозможно, нет, невозможно! – возразил он резко и бесповоротно. – Ничего не получится. Но вспомни, ты же сказала, что поедешь со мной в Индию, ты это сказала!
   – На определенном условии.
   – Ну что же. Против главного – покинуть со мной Англию, быть помощницей в моих будущих трудах, ты не возражаешь. Ты практически уже взялась за ручки плуга, и ты их не выпустишь: такая переменчивость не в твоей натуре. А думать ты должна только об одном: как наилучшим образом выполнить начатую работу. Упрости свои сложные побуждения, чувства, мысли, желания, цели, подчини все соображения единому долгу, требующему, чтобы ты успешно, прилагая все силы, исполнила долг, возложенный на тебя твоим великим Владыкой. Для этого тебе необходим сподвижник, и не брат – эти узы слишком непрочны, – но муж. Мне тоже сестра не нужна: сестру у меня могут в любую минуту отнять. Мне нужна жена, единственная помощница, на которую я могу полагаться всю жизнь, так как она останется безраздельно моей до смерти.
   Слушая его, я дрожала. Я ощущала, как его воля пронизывает меня до мозга костей, как его влияние сковывает меня по рукам и ногам.
   – Поищи ее в ком-нибудь другом, Сент-Джон, поищи ту, что создана для тебя.
   – Создана для моей цели, хочешь ты сказать, создана для моего призвания. Вновь я повторяю, что предлагаю тебе брак не с ничтожным индивидом, всего лишь человеком с мелкими суетными эгоистическими желаниями, но с миссионером.
   – Я отдам миссионеру все мои силы, ему требуются только они! Но себя – нет. Это значит лишь добавить шелухи и мякины к зерну. Ему они не нужны, и я оставлю их себе.
   – Этого ты не можешь, не должна! Ты полагаешь, Богу достаточно лишь половины? И он примет жертву с изъянами? Я солдат Бога и призываю тебя под его знамя. И не могу принять от Его имени неполную клятву. Ты должна предаться Ему всецело.
   – О! Я отдам свое сердце Богу, – сказала я. – Ведь тебе оно не нужно.
   Не поклянусь, читатель, что в тоне, каким я произнесла эту фразу, и в чувстве, ее подсказавшем, совсем не было сарказма. До этой минуты я питала к Сент-Джону немой страх, поскольку не понимала его. Он вызывал у меня благоговейный трепет, так как держал меня в постоянном недоумении. И поэтому я не могла решить, сколько в нем было от святого, а сколько от простого смертного. Однако в течение этой беседы мне многое открылось, его характер обнажился перед моими глазами. Я увидела его недостатки, я постигла их суть. Я поняла, что на поросшем вереском бугорке я сижу у ног человека, столь же несовершенного, как я сама, какой бы совершенной ни была его красота. Покров спал с его черствости и деспотизма. Обнаружив в нем эти качества, я почувствовала, насколько он далек от идеала, и обрела смелость. Я разговаривала с равным мне, с тем, с кем могу спорить, кому, если сочту, что так лучше, могу противостоять.
   Он хранил молчание, и вскоре я осмелилась поднять глаза на его лицо. Устремленные на меня глаза выражали суровое изумление и недоуменный вопрос. «Она позволяет себе быть саркастичной? – казалось, говорили они. – Саркастичной со мной?! Что это значит?»
   – Не станем забывать, что речь идет о святом деле, – сказал он затем. – Говорить и думать о нем без почтения граничит с кощунством. Уповаю, Джен, ты искренна, когда говоришь, что отдашь свое сердце Богу. Ничего иного мне и не надо. Стоит тебе отвратить свое сердце от человеков и отдать его своему Творцу, как твоей главной радостью, сосредоточением всех твоих усилий станет утверждение Его духовного царствия на земле. И ты будешь готова тотчас исполнить все, что способствует этой цели. Ты убедишься, сколь увеличит твои и мои усилия наше физическое и духовное единение в браке, единственном союзе, который придает характер постоянства судьбам и предназначениям людей. И, презрев мелочные причуды, ничтожные помехи и тонкости чувств, все сомнения по поводу степени, рода, силы или нежности того, что является не более чем капризом личных склонностей, ты не медля поспешишь вступить в этот союз.
   – Да? – спросила я коротко и посмотрела на его лицо, такое гармоничное в своей красоте, но странно грозное из-за суровой неподвижности – на лоб, властный, но свидетельствующий о замкнутости, на глаза, сверкающие, глубокие, проницательные, но никогда не смягчающиеся, на его высокую внушительную фигуру, – и попыталась вообразить себя его женой. Нет, это невозможно! В качестве его помощницы, соратницы – другое дело. Я могла бы переплыть с ним через океан, трудиться под восточным солнцем, в азиатских пустынях. Могла бы восхищаться его мужеством, истовостью его веры, его энергией, стараясь по мере сил подражать им; могла бы кротко уступать его властности, невозмутимо улыбаться его неискоренимому честолюбию, отличать в нем христианина от человека, глубоко почитать первого и искренне прощать второго. Несомненно, трудясь с ним даже в этом качестве, я часто страдала бы, мое тело испытывало бы довольно тяжкий гнет, однако мой ум и сердце были бы свободны. У меня по-прежнему оставалась бы моя непорабощенная личность, я все так же владела бы моими чувствами и могла бы искать у них утешения в минуты тоски. В моей душе было бы убежище, доступное лишь мне одной, закрытое для него, и там, в безопасности, зеленели бы ростки чувств, которые не были бы засушены его суровостью, не были бы растоптаны размеренной поступью воина, шагающего вперед под своим знаменем. Но быть его женой – всегда рядом с ним, и всегда подвластной, и всегда под надзором, вынужденной непрерывно гасить огонь моей натуры, прятать его внутри себя и не позволять вырваться даже единому крику, хотя пленное пламя пожирало бы один жизненно важный орган за другим, – вот это было бы нестерпимо.
   – Сент-Джон! – воскликнула я при этой мысли.
   – Да? – спросил он ледяным тоном.
   – Повторяю: я охотно поеду с тобой как твоя соратница, но не как твоя жена. Я не могу выйти за тебя замуж и стать твоей половиной.
   – Стать моей половиной ты должна, – ответил он неумолимо, – иначе все это пустые слова. Как могу я, мужчина, еще не достигший тридцати лет, взять с собой в Индию девятнадцатилетнюю девушку, если она не связана со мной узами брака? Как сможем мы все время быть вместе, иногда в безлюдии, иногда среди диких племен, не будучи женаты?
   – Но ведь, – возразила я резко, – в подобных обстоятельствах с тобой вполне могла бы быть либо твоя настоящая сестра, либо товарищ-священник.
   – Известно, что ты мне не сестра. И выдавать тебя за нее я не могу – подобная попытка навлекла бы на нас опасные подозрения. Ну а что до остального, то пусть ум у тебя энергичный, мужской, однако сердце женское и… Короче говоря, это бессмысленно.
   – Вовсе нет, – заявила я с некоторым пренебрежением. – У меня женское сердце, но тебя оно не касается. Тебе я предлагаю товарищескую верность, солдатскую взаимную поддержку, преданность, братство, если хочешь. Уважение и покорность послушника своему наставнику, больше ничего, можешь не опасаться.
   – Это мне и нужно, – сказал он, словно говоря сам с собой. – Именно это мне и нужно. Все препятствия должны быть сметены. Джен, ты не пожалеешь, если станешь моей женой, можешь не сомневаться. Но пожениться мы должны. Должны! Повторяю: другого выхода нет, и, без сомнения, в браке придет и любовь, которая сделает этот союз праведным даже в твоих глазах.
   – Я презираю твое понятие о любви! – невольно воскликнула я, вскочила и прислонилась спиной к валуну прямо перед ним. – Я презираю фальшивое чувство, которое ты предлагаешь. Да-да, Сент-Джон, и презираю тебя, когда ты его предлагаешь.
   Он пристально посмотрел на меня, крепко сжимая красивые губы. Нельзя было понять, рассержен он, удивлен или им управляет еще какое-то чувство. Владеть своим лицом он умел в совершенстве.
   – Я не ждал услышать от тебя это слово, – сказал он. – По-моему, я не сделал ничего и не предложил ничего, заслуживающего презрения.
   Меня тронул его мягкий тон и ошеломило высокое спокойствие его лица.
   – Прости мне эти слова, Сент-Джон, но ты сам виноват, что я была вынуждена говорить с такой запальчивостью. Ты коснулся темы, которая нам противопоказана, столь разное она для нас означает. Самое слово «любовь» для нас – яблоко раздора. Если бы мы поступили по-твоему, что делали бы, что чувствовали? Дорогой кузен, оставь мысль о нашем браке. Забудь ее.
   – Нет, – сказал он, – это давно лелеемая мысль и единственный план, который может обеспечить достижение моей великой цели. Но пока я не стану больше убеждать тебя. Завтра я уезжаю в Кембридж, там есть друзья, с которыми мне хочется попрощаться. Я буду отсутствовать две недели. Употреби это время, чтобы обдумать мое предложение, и не забывай, что, отвергнув его, ты откажешь не мне, а Богу. С моей помощью Он открывает тебе доступ к благороднейшей деятельности, но участвовать в ней ты можешь, только если станешь моей женой. Откажись стать моей женой, и ты обречешь себя на эгоистичное благополучие и бесплодное прозябание. Трепещи: ведь ты можешь быть сопричислена к тем, кто отрекается от веры и хуже язычников.
   Он кончил и, отвернувшись от меня, «взглянул на реку, взглянул на холмы».
   Теперь все его чувства были замкнуты у него в сердце: я была недостойна приобщения к ним. Пока я шла рядом с ним домой, его каменное молчание яснее слов говорило о его отношении ко мне: разочарование сухой и деспотичной натуры, встретившей сопротивление там, где ждала покорности; неодобрение холодного категоричного ума, который столкнулся с чувствами и взглядами, для него неприемлемыми. Короче говоря, как человек, он постарался бы принудить меня к повиновению и лишь как истинный христианин с таким терпением сносил мое возмутительное упрямство и дал мне столь продолжительный срок для размышлений и раскаяния.
   Вечером, поцеловав сестер, он не счел нужным даже пожать мне руку и молча покинул комнату. Меня больно ранила такая подчеркнутая забывчивость – пусть я не любила его, но питала к нему самую теплую дружбу, – настолько ранила, что мне на глаза навернулись слезы.
   – Вижу, Джен, вы с Сент-Джоном поссорились во время вашей прогулки по верескам, – сказала Диана. – Но пойди за ним. Он медлит в коридоре, дожидаясь тебя, и хочет помириться.
   В подобных обстоятельствах я забываю о гордости и всегда предпочту мир в душе оскорбленному достоинству. Я побежала за ним. Он стоял у лестницы.
   – Спокойной ночи, Сент-Джон, – сказала я.
   – Спокойной ночи, Джен, – ответил он невозмутимо.
   – Так пожмем друг другу руки, – добавила я.
   Как холодно и небрежно прикоснулся он к моим пальцам! Его глубоко задело случившееся днем. Сердечность не могла растопить его льда, а слезы – растрогать. Радостное примирение с ним было невозможно – ни ободряющей улыбки, ни ласкового слова. Тем не менее христианин хранил терпение и безмятежность духа, и когда я спросила, прощает ли он меня, он ответил, что не имеет привычки затаивать досаду и что ему нечего прощать, так как он не был обижен.
   Ответив так, он поднялся по лестнице. Я предпочла бы, чтобы он свалил меня с ног ударом кулака.

Глава XXXV

   На следующий день, вопреки своим словам, в Кембридж он не уехал. Отложил отъезд на неделю и всю эту неделю показывал мне, какой суровой каре хороший, но безжалостный, добродетельный, но неумолимый человек может подвергнуть обидевших его. Без единого открыто враждебного поступка, без единого упрека он ежеминутно внушал мне, что я навсегда лишилась его расположения.
   Нет, Сент-Джон не затаил в душе нехристианскую мстительность, нет, он бы и пальцем меня не тронул, даже будь у него такая власть. И натура, и принципы не позволили бы ему снизойти до столь низменного сведения счетов: он простил мой выкрик, что я презираю его и его любовь, но он не забыл и не смог бы забыть до конца своих или моих дней. Когда он оборачивался ко мне, я видела по его лицу, что мои слова горят в воздухе между мной и им. О чем бы я ни говорила, он слышал их в моем голосе, и эхо их отзывалось в каждом ответе мне.
   Он не избегал разговоров со мной и даже каждое утро приглашал меня заниматься за его столом. Боюсь, грешный человек в нем получал удовольствие, чуждое и неприемлемое для истинного христианина, от того, с каким искусством он, хотя говорил и вел себя словно бы совсем как обычно, умел лишить каждое свое действие, каждую фразу того интереса и одобрения, какие прежде сообщали некое суровое обаяние его речи и манерам. Мне он теперь и правда казался сотворенным не из плоти, а из мрамора. Его глаза были холодными сверкающими голубыми сапфирами, его язык – орудием речи, и только.
   Для меня все это было пыткой, утонченной, нескончаемой пыткой. Во мне тлел огонь негодования, я трепетала от безутешного горя, оно терзало и сокрушало меня. Я ощущала, как, будь я его женой, этот хороший человек, чистый, подобно подземному не озаренному солнцем роднику, вскоре убил бы меня, не пролив ни капли моей крови, и его незапятнанная кристальная совесть осталась бы такой же кристальной. Особенно я чувствовала это, когда пыталась умилостивить его. Мое раскаяние не встречало ответа. Отчуждение между нами ему страданий не причиняло, он не испытывал потребности помириться. И хотя не раз мои быстро капающие слезы испещряли страницы, над которыми мы наклонялись вместе, они никак его не трогали, будто сердце у него и правда было каменным или железным. С сестрами же он был чуть ласковее обычного, словно опасался, что одной холодности мало, чтобы показать мне, какой отверженной я стала, а потому прибегал к контрасту. И я убеждена, что поступал он так не по злобе, а из принципа.
   Накануне его отъезда, увидев на закате, что он прогуливается в саду, я вспомнила, что этот человек, как он ни отдалился от меня теперь, однажды спас мне жизнь, что он мой близкий родственник, и мной овладело желание сделать последнюю попытку вернуть его дружбу. Я вышла из дома и направилась туда, где он теперь стоял, облокотившись на калитку, и без обиняков сказала:
   – Сент-Джон, я несчастна, потому что ты все еще сердишься на меня. Будем друзьями.
   – Я надеюсь, что мы уже друзья, – последовал холодный ответ, и он продолжал смотреть на восходящую луну.
   – Нет, Сент-Джон, между нами нет прежней дружбы, и ты это знаешь.
   – Разве? Ничего подобного. Со своей стороны я не желаю тебе ничего, кроме самого хорошего.
   – Верю, Сент-Джон. Я убеждена, что ты не способен никому желать зла. Но как твоей родственнице, мне хотелось бы большего, чем та благожелательность, с которой ты относишься ко всем посторонним людям.
   – Разумеется, – сказал он, – твое желание разумно, и я отнюдь не считаю тебя посторонней.
   Произнесено это было невозмутимым равнодушным тоном, ранящим и ставящим в тупик. Если бы я послушалась гордости и гнева, то немедленно ушла бы от него, но что-то во мне было сильнее их. Я глубоко почитала дарования и принципы моего кузена. Его дружба была мне дорога. Ее потеря глубоко меня ранила. И я не хотела так легко отказаться от попытки вернуть ее.
   – Неужели мы должны расстаться вот так, Сент-Джон? И когда ты уедешь в Индию, то оставишь меня, не сказав на прощание слов, добрее этих?
   Теперь он отвернулся от луны и посмотрел мне в лицо.
   – Оставлю тебя, когда уеду в Индию, Джен? Как! Разве ты не едешь в Индию?
   – Ты ведь сказал, что поехать я могу только как твоя жена.
   – Ты не выйдешь за меня? Ты тверда в своем решении?
   Читатель, известно ли тебе, как мне, какой ужас внушает лед, который такие холодные люди умеют вложить в свой вопрос? Какой лавиной обрушивается их гнев? Насколько их неудовольствие подобно буре, взламывающей льдины замерзшего моря?
   – Нет, Сент-Джон, я не выйду за тебя, мое решение твердо.
   Лавина сдвинулась, нависла, но еще не обрушилась.
   – Объясни свой отказ еще раз.
   – Прежде причина была в том, что ты меня не любишь, теперь же она в том, что ты меня почти ненавидишь. Если я выйду за тебя, ты меня убьешь. Ты и сейчас убиваешь меня.
   Его щеки и губы побелели, стали белее мела.
   – Я… убью тебя? Я тебя убиваю? Как ты можешь употреблять такие слова? В них полно злобы, не подобающей женщине, и лжи. Они говорят о прискорбном состоянии духа и заслуживают суровейшего порицания. Их можно назвать неизвинительными, однако долг человека – прощать ближним своим хотя бы до седмижды семидесяти раз.
   Я довершила начатое. Изо всех сил тщась стереть из его памяти следы первой обиды, я теперь оставила на ее неподдающейся поверхности еще один, даже более глубокий, отпечаток, неизгладимый, как выжженное клеймо.
   – Вот теперь ты и правда меня возненавидишь, – сказала я. – Бесполезно искать примирения с тобой. Я вижу, ты стал моим вечным врагом.
   Эти слова нанесли новый удар, и даже худший, так как граничили с правдой. Бескровные губы судорожно искривились. Я понимала, какой неумолимый гнев пробудила, и у меня мучительно сжалось сердце.
   – Ты неверно толкуешь мои слова, – сказала я, беря его за руку. – Я не хочу ни огорчать тебя, ни причинять тебе боль. Поверь мне, поверь!
   Как горько он улыбнулся, как решительно вырвал руку!
   – Полагаю, теперь ты возьмешь назад свое обещание поехать в Индию? – сказал он после долгой паузы.
   – Нет, я поеду. Как твоя помощница.
   Наступило очень долгое молчание. Не могу судить, какая борьба происходила в нем между человеческой природой и милосердием. Лишь в глазах у него появлялся и исчезал непонятный блеск, лишь странные тени скользили по его лицу. Наконец он заговорил:
   – Я уже указывал тебе, насколько нелепо даже думать, чтобы незамужняя женщина твоего возраста сопровождала за границу неженатого мужчину моих лет. Я изложил тебе все неопровержимые доводы настолько ясно, что, казалось бы, ты постыдишься вновь упоминать про свой план. Мне очень жаль, что я ошибся, – жаль тебя.
   Я перебила его. Прямой упрек тотчас придал мне смелости.
   – Постарайся мыслить здраво, Сент-Джон. Ты говоришь вздор. Делаешь вид, будто возмущен тем, что я сказала. Но ведь это не так. Столь умный человек, как ты, не может быть столь туп или столь самодоволен, чтобы истолковать мои слова превратно. Я повторяю: я буду твоей помощницей, если ты пожелаешь, но женой – никогда.
   Вновь он смертельно побледнел, но, как и раньше, сумел справиться со своим гневом. Ответил он с силой, но невозмутимым тоном:
   – Помощница в моей миссии, если только она не моя жена, мне не нужна. Значит, поехать со мной ты не можешь. Однако, если твое предложение искренно, в Кембридже я поговорю с каким-нибудь женатым миссионером, чья жена нуждается в помощнице. Ты достаточно богата, чтобы обойтись без вспомоществования Миссионерского общества, и таким образом у тебя будет возможность избежать бесчестного нарушения данного тобой обещания и не изменить воинству, в чьи ряды ты обязалась вступить.
   Как известно тебе, читатель, я никакого обещания не давала и не брала на себя никаких обязательств. Для подобной категоричности и тираничности ни малейших оснований не было. Я ответила:
   – Ни о бесчестности, ни о нарушении обещания, ни об измене здесь не может быть и речи. Я вовсе не обязана ехать в Индию, а тем более с незнакомыми людьми. С тобой я осмелилась бы на многое, потому что восхищаюсь тобой, полагаюсь на тебя и, как сестра, люблю. Тем не менее у меня нет сомнений, что в этом климате, когда бы и с кем бы я туда ни отправилась, жить мне останется недолго.
   – А, так ты боишься за себя! – сказал он, и его губы искривились.
   – Да. Бог дал мне жизнь не для того, чтобы я пренебрегла ею, а мне начинает казаться, что уступить твоим настояниям почти равносильно самоубийству. Кроме того, прежде чем покинуть Англию, я должна узнать, не принесу ли я больше пользы, если останусь в ее пределах.
   – Не понимаю.
   – Объяснить невозможно, но есть одно сомнение, которое давно меня терзает, и я никуда не могу уехать, пока не разрешу его тем или иным способом.
   – Мне известно, к чему тяготеет твое сердце, чего оно ищет. Интерес, который владеет тобой, противозаконен и кощунственен. Тебе давно следовало подавить его, и ты должна стыдиться упоминать о нем. Ты ведь думаешь о мистере Рочестере?
   Он не ошибся, и мое молчание подтвердило его догадку.
   – Ты намерена увидеться с мистером Рочестером?
   – Я должна узнать, что с ним произошло.
   – В таком случае, – сказал он, – мне остается лишь поминать тебя в моих молитвах, со всем смирением ходатайствуя перед Богом, чтобы ты не стала поистине отверженной. Мне мнилось, я узнал в тебе одну из избранных, но Бог видит не так, как дано человеку: да свершится воля Его.
   Он открыл калитку, вышел в нее и вскоре исчез из виду за изгибом лощины.
   Я вернулась в гостиную и увидела, что Диана задумчиво стоит у окна. Диана много выше меня ростом. Она положила ладони мне на плечи и нагнулась, всматриваясь в мое лицо.
   – Джен, – сказала она, – последнее время ты выглядишь такой бледной и расстроенной! Я уверена, этому есть причина. Скажи, что происходит между тобой и Сент-Джоном? Я полчаса наблюдала за вами из окна. Прости мне такое подглядывание, но я уже долгое время подозреваю сама не знаю что. Сент-Джон – особенный человек…
   Она замолчала, но я ничего не ответила, и после паузы она продолжала:
   – Мой брат строит какие-то планы, касающиеся тебя, в этом я уверена. Он давно отличает тебя вниманием и интересом, каких никогда ни к кому не проявлял. В чем же причина? Я бы хотела, чтобы он полюбил тебя, Джен. Это так?
   Я прижала ее прохладную ладонь к моему пылающему лбу.
   – Нет, Ди, вовсе нет.
   – Тогда почему же его глаза все время следят за тобой? Почему он проводит столько времени наедине с тобой и почти не отпускает от себя? Мы с Мэри обе заключили, что он хочет жениться на тебе.
   – Да, это так. Он просил меня стать его женой.
   Диана захлопала в ладоши.
   – Именно то, на что мы надеялись, чего хотели! И ты выйдешь за него, Джен, правда? И тогда он останется в Англии!
   – Ничего подобного, Диана. Предложение он мне сделал только для того, чтобы обзавестись подходящей помощницей для своих трудов в Индии.
   – Как! Он хочет, чтобы ты поехала в Индию?
   – Да.
   – Просто безумие! Ты там и трех месяцев не проживешь, я в этом уверена. Ты не поедешь туда! Ты ведь не согласилась, верно, Джен?
   – Я отказалась выйти за него замуж…
   – Чем рассердила его? – предположила она.
   – Очень. Боюсь, он никогда меня не простит. Хотя я предложила сопровождать его как сестра.
   – И поступила бы как сумасшедшая, Джен! Подумай, какие обязанности ты взяла бы на себя. Как уставала бы ты там, где усталость убивает даже сильных, а ты ведь слабенькая. Сент-Джон – ты же его знаешь! – требовал бы от тебя невозможного. И не позволял бы отдыхать в жаркие часы. А я заметила, что, к несчастью, ты вынуждаешь себя подчиняться всему, чего бы он ни потребовал. И я удивляюсь, как у тебя достало смелости отказать ему. Ты его не любишь, Джен?
   – Не как мужа.
   – Но ведь он очень красив.
   – А я дурнушка, Ди. Мы не подходим друг другу.
   – Дурнушка? Ты? Ничего подобного. Ты не только слишком хороша душой, но и слишком миловидна, чтобы заживо поджариться в Калькутте. – И она опять со всей серьезностью стала настаивать, чтобы я оставила всякую мысль о том, чтобы уехать с ее братом.
   – Об этом и речи нет, – сказала я. – Ведь только что, когда я предложила быть его служкой, он изъявил глубокое негодование: как я могла настолько забыть о нравственности! Он, видимо, думает, что я поступила неприлично, предложив поехать с ним, оставаясь незамужней. Словно бы я с самого начала не надеялась обрести в нем брата и не привыкла с тех пор относиться к нему как к брату.
   – Но почему ты полагаешь, что он тебя не любит, Джен?
   – Слышала бы ты, что он говорил об этом! Вновь и вновь втолковывал мне, что ищет супругу не для себя, а во имя своей миссии. Он прямо сказал мне, что я создана для труда. А не для любви. Вероятно, так оно и есть. Но, по-моему, раз я не создана для любви, из этого следует, что я не создана и для брака. Ди, ведь недопустимо оказаться на всю жизнь связанной с человеком, который видит в тебе лишь полезное орудие.
   – Невыносимо, противоестественно… Об этом даже говорить смешно!
   – Кроме того, – продолжала я, – хотя пока моя привязанность к нему остается чисто сестринской, если мне придется стать его женой, по-моему, не исключено, что у меня возникнет невольная, необычная, мучительная любовь к нему – ведь он так одарен и так часто в его облике, манерах, словах ощущается героическое величие! И вот тогда мой жребий стал бы невыразимо тяжким! Он не пожелал бы, чтобы я его любила, и если бы я выдала свою любовь, он бы заставил меня почувствовать, насколько она не нужна ему и как мало прилична мне. Я знаю, так было бы!
   – И тем не менее Сент-Джон – хороший человек, – сказала Диана.
   – И хороший, и великий, но он безжалостно забывает о чувствах и правах заурядных людей, преследуя собственные великие цели. А потому маленьким людям лучше не оказываться у него на дороге, иначе, устремляясь вперед, он может и растоптать их. Он возвращается! Я должна оставить тебя, Диана!
   Он вошел в сад, я поспешила к себе наверх.
   Однако мне пришлось встретиться с ним за ужином. Он казался таким же сдержанно-спокойным, как обычно. Я полагала, что он будет меня игнорировать, и не сомневалась, что он оставил свои брачные планы. Дальнейшее показало, что я ошиблась как в отношении одного, так и в отношении другого. Он обращался ко мне совершенно так, как всегда, а вернее, в манере последних дней – с безупречной вежливостью. Без сомнения, он воззвал к Святому Духу, чтобы подавить гнев, который я в нем пробудила, и поверил, что простил меня еще раз.
   Для чтения перед вечерними молитвами он выбрал двадцать первую главу «Откровения». Всегда было удовольствием слушать, как он произносит слова Священного Писания: ведь никогда его голос не казался одновременно таким проникновенным и звучным, никогда его манера чтения не достигала такой внушительности в своей благородной простоте, как в минуты, когда он произносил речения Божьи. А в этот вечер его голос обрел новую торжественность, чтение особенно волновало душу. Он сидел в своем домашнем кругу (в незанавешенное окно лила лучи майская луна, делая почти ненужной свечу, горевшую на столе), сидел, склоняясь над большой старинной Библией, и читал о видении нового неба и новой земли, пророчествовал, как Бог будет обитать с людьми, как он отрет с очей их всякую слезу, и обещал, что не будет более ни смерти, ни печали, ни плача и никакого страдания, ибо прежнее прошло.
   Однако следующие слова преисполнили меня странным трепетом, тем более что чуть заметная, не поддающаяся описанию перемена в его голосе сказала мне, что его глаза обратились на меня, пока он произносил их.
   «Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном. Боязливых же, – прочел он особенно внятно, – и неверных… участь в озере, горящем огнем и серою; это смерть вторая».
   Теперь мне стало ясно, какой судьбы опасается для меня Сент-Джон.
   Тихое затаенное торжество и истовое благочестие прозвучали в том, как он прочел дивное завершение этой главы. Он, несомненно, верил, что имя его уже вписано у Агнца в книге жизни, и жаждал того часа, когда будет допущен в град, в который цари земные принесут славу и честь свою, который не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божья осветила его, и светильник его – Агнец.
   В молитву, которая последовала за чтением, он вложил всю свою энергию, всю суровую ревностность – не допуская сомнений, боролся он с Богом, веруя в победу. Он молился о ниспослании силы слабодушным, о возвращении в стадо заблудившихся овец, о возвращении на узкий путь даже в одиннадцатый час тех, кого мирские соблазны и искушения плоти прельстили свернуть с него. Он молил, просил, требовал, чтобы даровано было ему выхватить головню из пламени. Ревностность всегда победительна. Слушая эту молитву, сначала я удивлялась его истовости, потом, по мере того как он становился все истовее, я была тронута, а затем почувствовала благоговейный страх. Он так искренне ощущал величие и благостность своей цели, что те, кто слушал его мольбу, не могли в свою очередь не почувствовать их.
   По завершении молитвы мы попрощались с ним – он должен был уехать на рассвете. Диана с Мэри, поцеловав его, вышли из комнаты – мне кажется, выполняя его просьбу, высказанную шепотом. Я протянула руку и пожелала ему доброго пути.
   – Благодарю тебя, Джен. Как я говорил, из Кембриджа я вернусь через две недели. Значит, у тебя еще есть этот срок для размышления. Если бы я слушал голос человеческой гордости, я не сказал бы тебе больше ни слова о браке со мной, но я слушаю голос моего долга и вижу перед собой мою главную цель: делать все к вящей славе Господней. Мой Владыка был многотерпелив, и я следую его примеру. Я не могу допустить, чтобы ты погибла аки сосуд гнева; раскайся, решись, пока еще есть время. Помни, нам повелено делать дела, доколе есть день, нас предостерегли, что «приходит ночь, когда никто не может делать». Вспомни судьбу богатого, получившего свое сокровище в жизни сей. Господь же дает тебе силу избрать для себя благую часть, которую у тебя никто не отнимет.
   Произнося последние слова, он возложил руку мне на голову. Говорил он искренне, коротко. Нет, его взор не был взором, каким любящий смотрит на любимую, но взором пастыря, отыскивающего свою заблудившуюся овечку, а вернее – взором ангела-хранителя, бдящего над порученной ему душой.
   Всякому наделенному талантом человеку, чувствителен он или нет, ревностен или вдохновлен или же деспотичен, всегда (при условии, что он искренен) выпадают высочайшие мгновения, когда он покоряет и властвует. Сент-Джон внушал мне благоговение – столь сильное, что оно во мгновение ока ввергло меня в состояние, которого я так долго избегала. Я почувствовала искушение перестать сопротивляться ему, унестись с потоком его воли в бездну его бытия и потерять в ней свою сущность. Я теперь почти так же покорилась ему, как однажды по-иному покорилась другому. И оба раза я была дурочкой. Уступить тогда – значило бы предать нравственные начала, уступить сейчас – значило предать собственную волю. Так я думаю в этот час, когда оглядываюсь на эту критическую минуту сквозь даль времени, все ставящего на свои места. В тот миг я не сознавала своей глупости.
   Я замерла под дланью моего наставника. Мои отказы были забыты, страхи побеждены, сопротивление подавлено. И Невозможное – то есть мой брак с Сент-Джоном – обернулось Возможным. Все мгновенно переменилось. Вера призывала, ангелы простирали ко мне руки, Бог повелевал, жизнь свернулась в тугой свиток – врата смерти распахнулись, открыв лежащую за ними вечность, и казалось, что ради спасения и блаженства там все, что здесь, следовало без колебаний принести в жертву. Сумеречную комнату заполнили видения.
   – Не могла бы ты решить сейчас? – спросил миссионер самым ласковым тоном и столь же ласковым движением привлек меня к себе. О ласковость! Насколько она могущественнее силы! Я могла противостоять гневу Сент-Джона, его доброта превращала меня в гибкий тростник. И тем не менее я ни на минуту не забывала, что, покорившись теперь, я все равно когда-нибудь должна буду поплатиться за свой прежний бунт. Один час молитвы не изменил его натуру, а только возвысил.
   – Я могла бы решить сейчас, – ответила я, – будь у меня полная уверенность, что брак между нами – это воля Божья. Я бы сейчас же поклялась стать твоей женой, а там будь что будет!
   – Мои молитвы услышаны! – воскликнул Сент-Джон и крепче прижал ладонь к моей голове, словно объявляя меня своей. Потом обнял меня – почти так, словно любил. Я говорю «почти», улавливая разницу: ведь я знала, что такое быть любимой. Однако, подобно ему, я теперь отвергла любовь и думала только о долге. И стараясь побороть туман, все еще застилавший мой внутренний взор, я искренне, глубоко, горячо жаждала поступить правильно – и только этого. «Покажи! Покажи мне путь!» – мысленно молила я Небеса. Никогда еще я не испытывала подобного волнения, так пусть читатель судит, было ли то, что последовало, лишь плодом разгоряченного воображения.
   В доме стояла глубокая тишина – полагаю, все, кроме нас с Сент-Джоном, уже отошли ко сну. Единственная свеча догорала, комнату заливал лунный свет. Мое сердце билось часто и сильно – я слышала его стук. Внезапно оно замерло от невыразимого ощущения, которое заполнило его, тут же достигнув головы и разлившись по всему телу. Ощущение это не было подобно электрическому удару, однако по резкости, силе и необъяснимости не уступало ему. Казалось, прежнее возбуждение всех моих чувств было лишь сонной одурью, от которой их теперь принудили очнуться. Все они необычайно обострились, зрение и слух ожидали чего-то, я вся трепетала.
   – Что ты услышала? Что ты видишь? – спросил Сент-Джон.
   Я ничего не видела, но я услышала голос, где-то звавший:
   «Джен! Джен! Джен!» И только.
   – О Боже! Что это? – ахнула я.
   Вернее, мне следовало бы сказать: «где это?» Ибо звуки раздались не в комнате, и не в доме, и не в саду. Они донеслись не из воздуха, и не из-под земли, и не с небосвода. Я услышала их – откуда, из какого «когда», постигнуть невозможно. И это был человеческий голос – знакомый, любимый, незабвенный, – голос Эдварда Фэрфакса Рочестера. В нем звучали боль и горе, он звал отчаянно, жутко, настойчиво.
   – Я иду! – закричала я. – Подожди меня! Я иду! Иду!
   Бросившись к двери, я выглянула в коридор. Там было темно. Я выбежала в сад, там было пусто.
   – Где ты? – вскричала я.
   Холмы за Марш-Гленом еле слышно отозвались в ответ: «Где ты?»
   Я прислушалась. В елях вздыхал ветер. Ничего, кроме безлюдья пустошей и полуночной тишины.
   «Прочь, суеверие! – приказала я черному призраку, возникшему из черного тиса у калитки. – Это не твой обман, не твои злые чары! Это Природа! Она пробудилась и сотворила… нет, не чудо, но то, что в ее власти».
   Я вырвалась от Сент-Джона, который последовал за мной и хотел меня остановить. Настал мой миг одержать верх. Мои силы вступили в бой, и я бесстрашно велела ему ни о чем меня не спрашивать и ничего не говорить. Я потребовала, чтобы он ушел: я должна остаться одна. Непременно! Он сразу подчинился. Когда хватает силы приказать, нельзя не подчиниться. Я поднялась к себе в комнату, заперлась в ней, упала на колени и стала молиться по-своему – не как Сент-Джон, но находя облегчение. Казалось, я приблизилась к Всемогущему Духу, и моя душа, благоговея, устремилась к Его стопам. Возблагодарив Его, я поднялась с колен, приняла решение и легла в постель, обретя мужество, узрев свет. Теперь надо было лишь дождаться утра.

Глава XXXVI

   Утро наступило. Я встала с зарей и часа полтора наводила порядок в своей комнате, в ящиках комода и в гардеробе. Я слышала, как из своей комнаты вышел Сент-Джон. Он остановился у моей двери, и я было испугалась, что он постучит в нее. Нет! Однако из-под двери появился сложенный листок бумаги. Я подобрала его. Это была записка:
   «Вчера вечером ты ушла от меня слишком неожиданно. Останься ты еще немного, то приняла бы в чаянии крест христианина и ангельский венец. Я буду ждать твоего окончательного решения, когда вернусь через две недели. А тем временем молись и поостерегись впасть в искушение: дух, уповаю, готов, но плоть, я вижу, слаба. Я буду молиться о тебе ежечасно. Твой Сент-Джон».
   «Мой дух, – ответила я мысленно, – готов поступить правильно, а моя плоть, надеюсь, достаточно сильна, чтобы исполнить волю Небес, когда эта воля ясно мне откроется. И во всяком случае у нее хватит сил искать, нащупывать, обрести выход из этого облака сомнений под ясный небосвод уверенности».
   Был первый день июня, однако утро выдалось пасмурное и прохладное, в мое окно стучали капли дождя. Я услышала, как открылась дверь внизу и Сент-Джон вышел на крыльцо. В окно я смотрела, как он идет по саду. Потом он направился через окутанные туманом вереска к Уайткроссу, чтобы там сесть в почтовую карету.
   «Через несколько часов, кузен, и я пройду этой же дорогой, – подумала я. – Я тоже сяду в почтовую карету, мне тоже надо увидеть кое-кого и навести справки кое о ком, прежде чем я покину Англию навсегда».
   До завтрака оставалось еще два часа. Все это время я тихонько прохаживалась по своей комнате и размышляла о том, что произошло накануне, придав моим планам их теперешний оборот. Я вспоминала охватившее меня чувство, которое моя память хранила во всей его невыразимой необычности. Я вспоминала голос, который услышала, и вновь спрашивала себя, откуда он донесся, и вновь не находила ответа. Казалось, он звучал внутри меня, а не снаружи. Я спросила себя, не было ли это просто нервное переутомление, иллюзия? Нет, не может быть, я не поверю. Это больше походило на озарение. На чудесное внезапное землетрясение, которое поколебало основание темницы, где томились Павел и Сила. Оно отворило дверь темницы души, разбило ее оковы, пробудило от сна, и душа воспрянула, трепеща, внимая, ужасаясь. И тогда мой пораженный слух трижды уловил этот зов, проникший в мое содрогающееся сердце и поразивший мой дух, который не устрашился, не содрогнулся, а возликовал, будто от радости, что ему дано свершить нечто без помощи неуклюжего тела.
   «В ближайшие дни, – сказала я себе в заключение своих раздумий, – я что-нибудь узнаю о том, чей голос вчера ночью, казалось, звал меня. Письма остались без ответа, надо самой поискать этот ответ».
   За завтраком я сообщила Диане и Мэри, что уезжаю и пробуду в отсутствии по меньшей мере четыре дня.
   – Ты едешь одна, Джен? – спросили они.
   – Да. Навестить друга, о котором я последнее время тревожусь. Или что-нибудь узнать о нем.
   Они могли бы сказать – как, несомненно, подумали, – что у меня словно бы не было иных друзей, кроме них, в чем я постоянно их заверяла. Однако истинная деликатность не позволила им коснуться этой темы, и Диана только спросила, уверена ли я, что поездка мне по силам. Ведь я очень бледна. Я ответила, что совсем здорова и меня мучает только душевная тревога, которую я надеюсь скоро развеять.
   Готовиться к поездке было просто, так как мне не докучали ни расспросами, ни догадками. Когда я объяснила сестрам, что пока не могу сказать ничего определенного о своих намерениях, они с большой добротой и тактом позволили мне заниматься сборами в молчании, мудро предоставив мне ту свободу действий, какую в подобных обстоятельствах я предоставила бы им.
   Я покинула Мур-Хаус в три часа пополудни и в начале пятого уже стояла возле столба Уайткросса, ожидая почтовую карету, которая должна была доставить меня в далекий Тернфилд. В тишине, окутывающей эти безлюдные дороги и пустынные холмы, до меня еще издалека донесся стук ее колес. Она оказалась той самой, из которой летним вечером год назад я сошла возле этого столба, исполненная горя, без надежды, без цели! По моему знаку карета остановилась. Я забралась в нее – на этот раз мне не пришлось отдать за проезд все мое достояние. Когда мы покатили в сторону Тернфилда, я почувствовала себя почтовым голубем, летящим домой.
   Поездка заняла тридцать шесть часов. Уайткросс я покинула днем во вторник, а рано утром в четверг карета остановилась у придорожной гостиницы, где предстояло напоить лошадей. Вокруг шелестели листвой живые изгороди, среди пологих холмов простирались широкие луга (какой ласковый, какой зеленый пейзаж в сравнении с суровыми вересковыми пустошами Мортона!). Моему взору они представлялись чертами некогда знакомого лица. Да, я знала эти места и не сомневалась, что моя цель близка.
   – Далеко отсюда до Тернфилд-Холла? – спросила я конюха.
   – Прямиком через луга, сударыня, аккурат две мили будет. Я приехала!
   Подумав так, я вышла из кареты, поручила мой сундучок заботам конюха, пока я за ним не вернусь, и расплатилась с кучером, не поскупившись на чаевые. Утреннее солнце озарило вывеску гостиницы, и я прочла надпись из вызолоченных букв: «Герб Рочестеров». У меня взыграло сердце – я уже во владениях моего патрона… И тут же оно замерло из-за поразившей меня мысли:
   «Твой патрон, возможно, сейчас где-то по ту сторону Ла-Манша, а если он и в Тернфилд-Холле, куда ты торопишься, кто еще там, кроме него? Его сумасшедшая жена, и тебе там нечего делать. Ты не смеешь искать с ним встречи, разговаривать с ним. Напрасно ты затеяла эту поездку. Никуда не ходи, – настаивал здравый смысл. – Наведи справки в гостинице – и ты узнаешь все, что тебе нужно, сразу же разрешишь все свои сомнения. Подойди вон к тому человеку и спроси, здесь ли мистер Рочестер».
   Разумный совет! И все же я не могла заставить себя подчиниться ему: так страшилась я ответа, который мог погрузить меня в бездну отчаяния. Продлить сомнения значило продлить надежду. Ведь я могу еще раз увидеть Тернфилд-Холл в лучах солнца! Прямо передо мной был перелаз, а за ним – те самые луга, через которые я бежала, ослепшая, оглохшая, теряющая разум, преследуемая бичами мстительных фурий, в то утро, когда я покинула Тернфилд. И еще не решив, что мне следует делать, я очутилась на дороге, ведущей через эти луга. Как быстро я шла! А иногда и пускалась бегом. Как жаждала поскорее увидеть такой знакомый парк! Какие чувства охватили меня, когда я узнала деревья и луг и холм между ними!
   Вот наконец и опушка парка. И грачиная роща, вся в черных птицах. Тишину утра тут нарушало громкое карканье. Непонятное ликование придало мне силы, и я еще ускорила шаг. Последний луг остался позади, дорога между живыми изгородями – и вот передо мной ограда, службы… Дом все еще заслоняла грачиная роща. «Свой первый взгляд я брошу на фасад, – решила я, – пусть взгляд обрадуют благородные зубцы парапета. Я смогу увидеть окно моего патрона – и вдруг он будет стоять перед ним? Он ведь просыпается рано и, может быть, как раз сейчас прогуливается в плодовом саду или по двору. Если бы мне было дано его увидеть! На один миг! Но, конечно же, я не окажусь настолько безумной, чтобы кинуться к нему? Не знаю… я ни в чем не уверена. А если не удержусь – что тогда? Бог да благословит его! Что тогда? Кому будет плохо, если я вновь пригублю жизнь, которую подарит мне его взгляд?.. Но я брежу. Возможно, в эту минуту он смотрит, как солнце восходит над Пиренеями или над гладью южного моря».
   Я прошла вдоль нижней стены плодового сада, свернула за угол к выходящей на лужайку калитке между двух каменных столбов, увенчанных шарами. Из-за одного можно будет тихонечко посмотреть прямо на фасад дома. Я осторожно вытянула шею, желая проверить, подняты ли уже шторы на каком-нибудь окне. Отсюда моему взгляду откроются парапет, окна, длинный фронтон, а сама я останусь невидимой.
   Вверху кружили вороны, возможно, наблюдая за мной, пока я производила эту разведку. Что они думали про меня? Наверное, решили, что сначала я была очень осторожна и робка, а потом постепенно обрела смелость и даже отчаянность. Быстрый взгляд, затем очень долгий, затем я покидаю свой приют и выбегаю на лужайку и окаменеваю перед домом, не отводя от него напряженного взгляда. «Какая боязнь вначале! – могли бы прокаркать вороны. – И какая опрометчивость теперь!»
   Вот сходная картина, читатель.
   Влюбленный находит свою возлюбленную спящей на зеленой лужайке и хочет полюбоваться ее прекрасным лицом, пока она не пробудилась. Он бесшумно ступает по траве, замирает – ему почудилось, что она шевельнулась, – и пятится: ни за что на свете он не хочет, чтобы она его увидела. Но все тихо, и он вновь идет вперед, наклоняется над ней. Легкое покрывало скрывает ее черты, он откидывает покрывало, нагибается ниже. О, как предвкушают его глаза узреть чудо красоты в минуту покоя – такую теплую, цветущую, пленительную! Как тороплив их первый взгляд! Но как он вздрагивает! С какой внезапностью и силой обнимает обеими руками ту, к которой за миг до этого не посмел бы прикоснуться и пальцем! С каким отчаянием он называет имя, роняет свою ношу и смотрит на нее безумным взглядом! Он обнимает, он кричит, он смотрит, ибо уже не страшится нарушить ее сон ни голосом, ни движением. Он думал, что его возлюбленная спит сладким сном, и обнаруживает, что она мертва!
   Я с робкой радостью посмотрела на величественный дом… и увидела почернелые развалины.
   Можно не прятаться за каменным столбом, о да! Не вглядываться в окна, опасаясь, что кто-нибудь выглянет из них! Нет нужды вслушиваться, не открылась ли дверь, не послышались ли шаги по гравию дорожки или плитам двора! Лужайка, сад были истоптаны, на месте двери зияла пустота. Фасад был таким, каким я однажды увидела его во сне, – всего лишь стеной, высокой, разрушающейся, с дырами окон. Ни крыши, ни парапета, ни труб – все обрушилось.
   И все окутывало безмолвие смерти – безлюдья самой унылой пустыни. Неудивительно, что письма, адресованные жившим здесь людям, оставались без ответа – почему бы не отправлять послания в церковный склеп? Страшная чернота развалин объясняла, что сгубило Тернфилд-Холл. Без сомнения, пожар. Но отчего он вспыхнул? Какая история скрывается за этим непоправимым несчастьем? Что еще погибло, кроме штукатурки, мрамора и дубовых панелей? Не погибли ли в огне и жизни? Если да, то чьи? Ужасный вопрос – и некому дать ответ, ни единого немого свидетельства, бессловесного указания.
   Бродя вокруг еще торчащих стен и опустошения между ними, я убедилась, что страшный пожар бушевал давно. Зимние сугробы, решила я, наметало в провалы дверей, зимние дожди хлестали в пустые окна: ведь намокшие развалины зазеленели с приходом весны. Между обломками и почернелыми балками пробивался бурьян. Но-о! – где находится злополучный владелец этих руин? В каком краю? Как обошлась с ним судьба? Мой взгляд невольно обратился на серую квадратную колокольню за воротами, и я спросила себя: «Не делит ли он с Дамером де Рочестером его тесный мраморный приют?»
   Однако на все эти вопросы, разумеется, существовали ответы. Найти их я могла только в гостинице, и я поспешила вернуться туда. Завтрак в снятую мной комнату мне подал сам хозяин, почтенный человек в годах. Я попросила его закрыть дверь и сесть – мне надо кое о чем его расспросить. Однако, когда он сел, я никак не могла собраться с духом и начать – слишком велик был ужас перед тем, что я могла узнать. Однако зрелище черных развалин должно было отчасти подготовить меня к самому страшному.
   – Вы, конечно, знаете Тернфилд-Холл? – наконец сумела я выговорить.
   – Да, сударыня. Я даже служил там.
   – Неужели? («Не в мое время, – подумала я. – Мы не знакомы».)
   – Я был дворецким покойного мистера Рочестера, – добавил он.
   Покойного! Удар, которого я старалась избежать, обрушился на меня со всей силой.
   – Покойного! – ахнула я. – Он умер?
   – Я говорил про батюшку нынешнего хозяина, мистера Эдварда, – пояснил он.
   Я вздохнула свободнее, замершее сердце снова забилось. Эти слова полностью уверили меня, что мистер Эдвард – мой мистер Рочестер (Господи, охрани его, где бы он ни был!), – во всяком случае жив, что он, короче говоря, «нынешний хозяин». Благословенные слова! Теперь я смогу выслушать все – каким бы оно ни оказалось – с относительным спокойствием. Раз он не в могиле, то я выдержу, даже услышав, что он у антиподов, решила я.
   – А мистер Рочестер сейчас в Тернфилд-Холле? – осведомилась я, разумеется, зная, каким будет ответ, однако не желая спрашивать прямо, где он теперь.
   – Нет, сударыня, нет! Теперь там никто не живет. Думается, вы нездешняя, не то знали бы, что приключилось прошлой осенью. От Тернфилд-Холла одни развалины остались: сгорел дотла в самую жатву. Вот уж беда так беда! Сколько ценных вещей погибло, почти ничего вынести не удалось. Загорелось-то в глухую ночь, и когда пожарные приехали из Милкота, пожар бушевал вовсю. Смотреть было жутко. Я ведь и сам там был.
   – В глухую ночь! – повторила я. Да, для Тернфилда эти часы всегда были роковыми. – А известно, как он начался? – спросила я.
   – Догадки-то есть, сударыня, догадки есть. Да прямо сказать, это точно известно. Может, вы не знаете, – продолжал он, придвигая стул чуть ближе к столу, – что там содержали взаперти одну даму… сумасшедшую?
   – Что-то такое я слышала.
   – Ее, можно сказать, прятали, сударыня. Многие так даже сомневались. Ее же никто не видел. Просто годами ходили слухи, что живет такая в Тернфилд-Холле. А кто она да откуда, толком известно не было. Поговаривали, что мистер Эдвард привез ее из чужих краев, так некоторые думали, не любовница ли она ему. Только год назад тут такое дело приключилось! Очень странное дело.
   Я испугалась, что буду вынуждена выслушать собственную историю, и попыталась вернуть его к главной теме.
   – Так что эта дама?
   – Эта дама, сударыня, – ответил он, – оказалась супругой мистера Рочестера! И выяснилось это самым удивительным образом. В доме служила в гувернантках молодая барышня, ну и мистер Рочестер в нее…
   – А пожар, пожар? – напомнила я.
   – Я к тому и веду, сударыня. Так мистер Эдвард в нее влюбился. Слуги говорили, что никогда не видели, чтобы кто-то так влюблялся. Просто надышаться на нее не мог. Они ведь за ним подсматривали, как у слуг водится, сударыня, так он от нее без ума был, хотя никто, кроме него, не считал ее писаной красавицей. Говорят, щупленькая такая, ну прямо ребенок. Сам-то я в глаза ее не видел, а вот Лия, она там в горничных служила, про нее рассказывала. Лии она нравилась. Мистеру Рочестеру около сорока, а гувернантке этой еще двадцати не сровнялось, а уж когда джентльмены его возраста влюбляются в молоденьких, так просто кажется, что их околдовали, не иначе. Ну и он возжелал на ней жениться.
   – Об этом вы мне расскажете как-нибудь в другой раз, – перебила я. – А пока про пожар, у меня есть особая причина узнать про него побольше. Значит, подозревают сумасшедшую миссис Рочестер?
   – Вот-вот, сударыня! Подожгла она, и никто другой, тут сомнений нет. При ней состояла женщина, миссис Пул, умелая в своем деле и надежная, если бы не один грешок, какой водится за ночными сиделками и всеми такими прочими. Держала при себе бутылку джина и порой отхлебывала лишнего. Понять-то можно: жизнь у нее нелегкая была, да только опасная это привычка. Выпьет миссис Пул джина с водой и уснет крепким сном, а сумасшедшая дама (хитра она, говорят, была что твоя ведьма) вытащит у нее ключи из кармана и давай бродить по дому, устраивать всякие пакости, какие ей в голову взбредут. Говорят, один раз чуть мужа в постели не сожгла, хотя поручиться не поручусь. Ну и в ту ночь она подожгла занавески в комнате рядом со своей, спустилась этажом ниже и забралась в комнату, где гувернантка прежде жила, – выходит, будто она соображала, откуда ветер дует, да и затаила на нее зуб. Забралась, да и подожгла кровать, да на счастье комната пустой стояла: гувернантка сбежала за два месяца до этого, и хоть мистер Рочестер ее разыскивал так, будто у него ничего дороже на свете нет, да все впустую. Ну он и осатанел, прямо осатанел из-за этого своего разочарования. Никогда прежде с ним такого не случалось, но как он ее потерял, к нему просто подойти нельзя было. И он совсем один остался. Миссис Фэрфакс, экономку, отослал куда-то к ее родне, но по-хорошему – большую пенсию ей положил. Ну да она заслужила, преотличная, значит, женщина! Мисс Адель, свою воспитанницу, отправил в пансион. Порвал знакомство со всеми соседями и заперся в доме будто отшельник.
   – Как? Он не уехал из Англии?
   – Уехал из Англии? Куда там! Он за порог дома не выходил. Только по ночам бродил по двору и по саду что твое привидение, будто рассудка лишился. Думается мне, так оно и было. Ведь другого такого деятельного, смелого, умного джентльмена вы бы нигде не сыскали, сударыня, пока эта фитюлька-гувернантка не поступила ему наперекор. Он ведь вина, карт или там скачек особо не любил, не то что некоторые джентльмены, да и особым красавцем не был, а вот гордость имел и мужество, каких поискать. Я же его еще мальчиком знал, понимаете? И сколько раз жалел, что эта мисс Эйр в море не утопла, прежде чем в Тернфилд-Холл приехать.
   – Значит, мистер Рочестер был дома, когда занялся пожар?
   – Ну да. И все уже пылало и наверху, и внизу, а он поднялся на верхний этаж, разбудил всех слуг и самолично помог им спуститься, а потом вернулся, чтобы забрать сумасшедшую жену из ее комнаты. Но тут ему крикнули, что она на крыше. Стояла там, руками над зубцами парапета размахивала и так вопила, что ее за милю было слыхать. Я ее своими глазами видел и своими ушами слышал. Такая крупная женщина и с длинными черными волосами – мы видели в свете огня, как они колышутся. У нас на глазах мистер Рочестер выбрался на крышу из люка, и мы услышали, как он крикнул: «Берта!» и пошел к ней. И тут, сударыня, она как завопит, как прыгнет! И вот уже лежит во дворе, разбившись.
   – Мертвая?
   – Мертвая, как плиты, по которым ее мозги и кровь разбрызгало.
   – Боже великий!
   – Оно так, сударыня, страшней некуда. – Он поежился.
   – А что потом? – спросила я настойчиво.
   – Что ж, сударыня, потом дом сгорел дотла. Только стены с тоят.
   – Кто-нибудь еще погиб?
   – Да нет, хоть, может, оно бы и к лучшему было.
   – Как так?
   – Бедный мистер Эдвард! – воскликнул он. – Вот уж я не думал дожить до такого! Иные говорят, будто это ему кара за то, что скрыл свой брак и задумал взять вторую жену при живой первой. А мне его жаль, так-то жаль!
   – Но вы говорите, он жив? – вскричала я.
   – Да-да. Жив-то он жив, только многие думают, лучше бы ему умереть.
   – Почему? Как же так? – Вновь кровь похолодела у меня в жилах. – Где он? – спросила я резко. – В Англии?
   – Вот-вот – в Англии. Думается, ему из Англии больше не уехать никогда.
   Какая это была пытка! А старик, казалось, нарочно старался ее продлить.
   – Ослеп он, – сказал он наконец. – Совсем ослеп, мистер Эдвард-то.
   Я боялась худшего. Боялась, что он сошел с ума. У меня достало сил спросить, как произошло это несчастье.
   – Да все его храбрость, ну и, можно сказать, его доброта. Не хотел выходить из дома, пока там хоть кто-нибудь оставался. Ну а как миссис Рочестер бросилась с парапета и он уже по парадной лестнице сбегал, раздался страшный грохот. Крыша провалилась. Его вытащили из развалин живым, но совсем искалеченным. Балка так упала, что немножко его прикрыла, да все равно один глаз повредило, а левую кисть так размозжило, что мистер Картер, лекарь, ее тут же и отнял. Уцелевший глаз воспалился, и он перестал им видеть. Теперь он совсем беспомощным стал – слепой калека.
   – Но где он? Где он теперь живет?
   – В Ферндине, в старом господском доме. Милях отсюда в тридцати. Совсем глухое место.
   – А кто с ним?
   – Старый Джон да его жена. Больше он никого к себе не допускает. Говорят, он совсем плох.
   – У вас есть какой-нибудь экипаж?
   – Коляска, сударыня. Преотличнейшая коляска.
   – Распорядитесь, чтобы ее немедленно запрягли, и если ваш кучер успеет отвезти меня в Ферндин до сумерек, я заплачу ему и вам вдвое больше, чем вы обычно берете за такую поездку.

Глава XXXVII

   Господский дом в Ферндине был старинной постройки, не очень большим, без архитектурных ухищрений. Стоял он в глубине леса. Я знала про эту усадьбу. Мистер Рочестер часто ее упоминал, а иногда ездил туда. Купил усадьбу его отец, главным образом из-за прилегавших к ней охотничьих угодий. Дом он с удовольствием сдал бы в аренду, но никто не пожелал его снять из-за того, что места вокруг были глухие и нездоровые. Так Ферндин и стоял необитаемый и необмеблированный, если не считать двух-трех комнат, чтобы в охотничий сезон владельцу было где переночевать.
   Вот к этому дому я и подошла, когда наступал вечер, помеченный хмурым небом, холодным ветром, моросящим дождем. Последнюю милю я прошла пешком, отпустив кучера с коляской и вручив ему обещанную двойную плату. Даже на очень близком расстоянии дом оставался невидимым, так тесно его обступили темные деревья угрюмого леса. Чугунные ворота между гранитными столбами подсказали мне, куда идти. Миновав их, я сразу оказалась в глубоком сумраке под сплетающимися ветвями. Среди обомшелых стволов под сплетенными арками ветвями извивалась дорога. Я пошла по ней, ожидая вот-вот увидеть дом, но она убегала все дальше, дальше, и нигде никаких признаков обитаемого дома или ухоженного сада.
   Я испугалась, что свернула не туда и заблудилась. Вокруг меня теперь смыкались не только лесные сумерки, но еще и вечерние. Я огляделась, не ответвляется ли другая дорога? Но нет! Кругом ничего, кроме густых кустов, колоннады стволов, пышной летней листвы, – нигде ни единого просвета.
   Я пошла дальше. Наконец деревья впереди поредели, я увидела жердяную изгородь, а затем и дом, в полумраке почти не отличимый от деревьев, такими влажными и позеленелыми были его обветшалые стены. Войдя через калитку, запертую только на щеколду, я остановилась в огороженном пространстве, окруженном полукольцом леса. Ни клумб, ни грядок – только лужайка, по краю которой вдоль угрюмой стены леса тянулась усыпанная гравием дорожка. Фасад дома завершали две выступающие мансарды; окна были узкие с частым переплетом. Входная дверь тоже была узкой и лишь на одну ступеньку выше земли. Да, хозяин «Герба Рочестеров» был прав: «совсем глухое место». И тишина – будто в церкви в будний день. Только слышно было, как капли дождя шуршат в лесной листве.
   «Неужели тут кто-то живет?» – спросила я себя.
   Но кто-то тут жил. Потому что до меня донесся скрип и узкая дверь начала отворяться: кто-то намеревался выйти из дома.
   Очень медленно дверь открылась, в сумрак вступила неясная фигура и остановилась на ступеньке. Мужчина без шляпы. Он протянул ладонь, словно проверяя, идет ли дождь. Я узнала его и в полумраке. Это был мой патрон, Эдвард Фэрфакс Рочестер, и никто другой.
   Я замерла на месте, затаила дыхание, устремила на него взгляд, чтобы рассмотреть его, оставаясь незамеченной и для него, увы, невидимой. Встреча была внезапной, и восторг обуздывался болью. Мне не составило труда удержаться от восклицания, не броситься к нему сразу же.
   Фигура его выглядела такой же мощной и прямой, как прежде. Плечи не горбились, волосы сохранили свой цвет воронового крыла. Не осунулось и его лицо, не запали щеки. Никакие страдания не могли за год истощить его атлетические силы, изменить гордую осанку. Но выражение его лица стало иным, полным угрюмого отчаяния, точно у дикой птицы в клетке или у вольного могучего зверя за железной решеткой, опасного для всякого, кто посмеет потревожить его безысходную тоску. Да, плененный орел, чьи темно-золотые глаза жестокая рука ослепила навсегда, мог бы выглядеть, как этот незрячий Самсон.
   Читатель, не думаешь ли ты, что меня испугала его слепая свирепость? Если так, то ты плохо меня знаешь. К моей печали примешалась сладкая надежда, что скоро я осмелюсь запечатлеть поцелуй на этом гранитном лбу, на этих столь сурово сомкнутых губах. Но не сейчас. Пока еще я не подойду к нему.
   Он сошел с единственной ступеньки и, осторожно переставляя ноги, медленно побрел в сторону лужайки. Куда исчезла его былая гордая и быстрая походка? Потом он остановился, словно не зная, в какую сторону повернуть. Он откинул голову, раскрыл веки и с усилием, незряче уставился на небосвод, потом повернулся в сторону темного полукруга деревьев. Но, увы, я понимала, что для него повсюду был лишь нагромождаемый мрак. Он протянул правую руку (левая, лишенная кисти, была спрятана за бортом сюртука). Казалось, он пытается на ощупь узнать, что находится перед ним, но его пальцы встретили лишь пустоту – до ближайших деревьев оставался еще десяток шагов. Отказавшись от этой попытки, он скрестил руки на груди и продолжал молча и неподвижно стоять под дождем, который, усилившись, хлестал по его непокрытой голове. Тут откуда-то к нему приблизился Джон.
   – Вы не обопретесь на мою руку, сэр? – спросил он. – Дождь-то всерьез зарядил. Может, лучше в дом вернетесь?
   – Оставь меня в покое, – был ответ.
   Джон ушел, не заметив меня. Мистер Рочестер вновь попытался пойти дальше, но почти тут же отказался от этого намерения и ощупью вернулся в дом, закрыв за собой дверь.
   Теперь к ней направилась я и постучала. Мне открыла Мэри, жена Джона.
   – Мэри! – сказала я. – Здравствуйте!
   Она вздрогнула, словно узрев привидение.
   Я поспешила ее успокоить, и в ответ на ее сбивчивое: «Это и правда вы, мисс? В такой поздний час, да еще лесом!» пожала ей руку и последовала за ней на кухню, где Джон уже сидел у жарко пылающего огня.
   В двух словах я объяснила им, что знаю обо всем случившемся после того, как я покинула Тернфилд, и добавила, что хочу увидеть мистера Рочестера. Я попросила Джона сходить за моим сундучком на дорожную заставу, где я отпустила коляску, а затем, снимая шляпку и шаль, осведомилась у Мэри, найдется ли для меня место переночевать здесь. Она ответила утвердительно, хотя и с некоторым сомнением. Я объявила, что остаюсь, и тут в гостиной зазвонил колокольчик.
   – Когда войдете, – сказала я, – доложите вашему хозяину, что с ним хотят поговорить, но меня не называйте.
   – Не думаю, что он вас примет, – сказала она. – Он до себя никого не допускает.
   Когда она вернулась, я осведомилась, что он ответил.
   – Велел, чтобы вы сказали свое имя и какое у вас к нему дело.
   С этими словами она поставила на поднос стакан с водой и свечи.
   – Он поэтому и звонил?
   – Да. Когда темнеет, он всегда свечи требует, хоть ничего не видит.
   – Дайте мне поднос. Я отнесу.
   Я забрала у нее поднос, и она проводила меня до двери гостиной. Поднос у меня в руках дрожал, вода расплескалась, сердце громко стучало. Мэри открыла дверь передо мной и закрыла ее, когда я вошла.
   Комната выглядела мрачной. Огонь в камине еле теплился, а над ним, прижимаясь лбом к высокой старомодной каминной полке, нагибался слепой обитатель дома. Сбоку лежал его старый пес Лоцман, свернувшись в тугой клубок, будто опасаясь, как бы на него ненароком не наступили. Когда я вошла, Лоцман навострил уши, потом тявкнул, вскочил и радостно прыгнул ко мне, чуть не выбив поднос у меня из рук. Я опустила поднос на стол, потрепала пса по спине и шепнула: «Лежать!»
   Мистер Рочестер машинально обернулся взглянуть, что происходит, но тут же со вздохом вновь нагнулся к огню.
   – Подайте мне воду, Мэри, – сказал он.
   Я подошла к нему со стаканом, полным теперь только до половины. Лоцман, не угомонившись, прыгнул за мной.
   – В чем дело? – спросил мистер Рочестер.
   – Лежать, Лоцман! – снова шепнула я, и рука мистера Рочестера, взявшая стакан, повисла в воздухе. Он будто прислушивался к чему-то. Потом выпил воды и поставил стакан.
   – Это же вы, Мэри?
   – Мэри на кухне, – сказала я.
   Он быстро протянул руку, но не коснулся меня, так как не мог определить, где я стою.
   – Кто это? Кто это? – требовательно повторял он и, казалось, принуждал свои незрячие глаза увидеть (какая тщетная душераздирающая попытка!). – Отвечайте мне! Говорите же! – властно приказал он.
   – Принести вам еще воды, сэр? А то я наполовину ее расплескала, – сказала я.
   – Да кто же это? Кто? Кто говорит?
   – Лоцман меня знает, Мэри и Джон знают, что я здесь. Я только что пришла.
   – Боже Великий! Какой обман чувств играет со мной? Какое сладкое безумие охватило меня?
   – Никакого обмана чувств, никакого безумия. Ваш ум слишком могуч, чтобы поддаться обману, и слишком здоров, чтобы уступить безумию.
   – Но где та, что говорит? Или это бестелесный голос? Да, увидеть я не могу, но я должен прикоснуться, иначе у меня разорвется сердце и разрушится мозг! Кем бы, чем бы ты ни была, дай коснуться себя, или я умру!
   Он протянул руку, я перехватила ее и сжала в моих обеих.
   – Ее пальцы! – вскричал он. – Ее нежные тонкие пальчики! А раз так, то здесь и она сама.
   Сильная рука вырвалась из плена, схватила меня за локоть, за плечо, обвила мне шею, талию и привлекла к его груди.
   – Это Джен? Кто… что это? Ее фигура, ее рост…
   – И ее голос, – добавила я. – Она вся здесь. Как и ее сердце. Бог да благословит вас, сэр! Я так рада снова быть с вами!
   – Джен Эйр! Джен Эйр! – Вот все, что он сказал.
   – Мой любимый патрон, – ответила я. – Да, я Джен Эйр. Я нашла вас, я вернулась к вам.
   – Поистине? Во плоти? Моя живая Джен?
   – Вы прикасаетесь ко мне, сэр, вы обнимаете меня – и очень крепко. Я ведь не холодна, как труп, не бесплотна, как воздух?
   – Моя живая любовь! Да, это ее плечи, ее лицо, но я не могу быть так вознагражден за все мои горести! Это сон, как те, что я вижу по ночам, когда вновь прижимал ее к сердцу – вот так. И целовал – вот так, и чувствовал, что она любит меня, и верил, что она больше никогда со мной не расстанется!
   – И не расстанусь, сэр. С этого дня я всегда буду с вами.
   – Всегда со мной? Но вот я проснусь, как просыпался всегда, и слова эти обернутся горькой насмешкой! Сколько раз я оставался брошенным на волю отчаяния! Моя жизнь была все такой же темной, одинокой, безнадежной, моя душа изнывала от жажды, но ей было не дано испить, мое сердце терзал голод, и ничто его не утоляло. Милая, нежная, сонная греза, льнущая ко мне сейчас, ты тоже улетишь, подобно всем твоим сестрам до тебя, но прежде поцелуй меня, обними меня, Джен.
   – Вот, сэр! И вот!
   Я прижала губы к его прежде таким сверкающим, а теперь таким неподвижным глазам, откинула волосы с его лба и поцеловала этот лоб.
   Мистер Рочестер словно очнулся, поверил, что все это – наяву.
   – Это ты? Правда, Джен? Значит, ты вернулась ко мне?
   – Да.
   – И не лежишь мертвой в канаве или на дне какой-нибудь речки? И не влачишь свои дни всеми отверженная, тоскуя среди чужих людей?
   – Нет, сэр. Я теперь независимая женщина.
   – Независимая? Как так, Джен?
   – Мой дядя, живший на Мадейре, скончался и оставил мне пять тысяч фунтов.
   – А, деньги! Значит, это явь! Подобное мне никогда бы не пригрезилось. А к тому же этот ее особый голосок, не просто нежный, но полный веселого лукавства и такой бодрящий! Он оживляет мое засохшее сердце, воскрешает его… Так ты теперь независимая женщина, Дженет? Богатая?
   – Да, богатая, сэр. Если вы не разрешите мне жить у вас, я построю себе дом дверь в дверь с вашим, чтобы вы могли приходить ко мне в гостиную скоротать вечерок, когда соскучитесь по моему обществу.
   – Но раз ты богата, Джен, то теперь у тебя, конечно, есть друзья, которых заботит твоя судьба, и они не потерпят, чтобы ты посвятила себя такому слепому калеке, как я.
   – Я сказала вам, сэр, что я независимая женщина, а не просто богатая. Я сама себе хозяйка.
   – И ты останешься со мной?
   – Конечно. Если только вы не будете возражать. Я буду вашей сиделкой, экономкой. Как вижу, вы одиноки. Я буду вашей компаньонкой, буду читать вам, гулять с вами, сидеть подле вас, служить вам. Буду вашими глазами и руками. Прогоните свою меланхолию, милый патрон! Пока я жива, вы не останетесь один.
   Он ничего не ответил. Лицо у него стало сосредоточенным, очень серьезным. Он было открыл рот, собираясь что-то сказать, и вновь закрыл. Мне стало не по себе. Быть может, я поступила опрометчиво, не посчитавшись с условностями? И он, подобно Сент-Джону, счел такое пренебрежение к ним неприемлемым? Ведь я говорила в убеждении, что он попросит меня стать его женой, что он хочет этого: меня поддерживала уверенность, пусть невысказанная, но от этого не менее твердая, что он не медля назовет меня своей. Но он молчал, его лицо становилось все более сумрачным, и я вдруг спохватилась, что могла ошибиться, что, возможно, невольно поставила себя в глупое положение. И я начала потихоньку высвобождаться из его объятий, но он поспешно вновь притянул меня к своей груди.
   – Нет-нет, Джен, не уходи! Нет! Я обнял тебя, слышал твой голос, черпал отраду из твоей близости, из нежности твоих утешений. Я не могу отказаться от этого счастья, когда для меня все черно. Ты должна быть моей! Пусть смеется свет, пусть называет меня безумцем, эгоистом – пусть! Это не имеет значения. Самая моя душа жаждет тебя. И либо обретет то, чего ищет, либо смертельно отомстит своей бренной оболочке.
   – Так, сэр, я же останусь с вами. Я ведь уже сказала это.
   – Да, но под этим ты понимаешь одно, а я совсем другое. Возможно, ты решишь остаться при мне – ухаживать за мной, как добрая сиделочка (ведь у тебя нежное сердечко и благородная душа, и они пробуждают в тебе желание жертвовать собой ради тех, кого ты жалеешь!). Без сомнения, мне следовало бы удовлетвориться этим. Полагаю, теперь я должен питать к тебе лишь отеческие чувства? Ты так думаешь? Не молчи же, ответь мне!
   – Думать я буду так, как пожелаете вы, сэр. Если вы полагаете, что мне следует быть только вашей сиделкой, я буду довольна и этим.
   – Но вечно оставаться моей сиделкой, Дженет, ты не можешь. Рано или поздно ты выйдешь замуж.
   – Замужество меня не привлекает.
   – Напрасно, Дженет! Будь я прежним, то заставил бы тебя переменить мнение, но… слепой калека!
   Он вновь помрачнел. А я, напротив, повеселела и ободрилась. Его последние слова объяснили мне, в чем заключалась трудность. А так как для меня этой трудности не существовало, то я с радостью забыла про недавнее смущение и возобновила разговор уже в шутливом тоне.
   – Пора вернуть вам человеческий облик, – сказала я, приглаживая его густые, давно не подстригавшиеся волосы. – Как погляжу, вы мало-помалу превращаетесь не то во льва, не то еще в какого-то не менее дикого зверя. Так или не так, но, во всяком случае, вы напоминаете Навуходоносора среди зверей полевых. Волосы у вас смахивают на орлиные перья, хотя насколько ваши ногти уже превратились в птичьи когти, судить пока не берусь.
   – Эта моя рука осталась не только без ногтей, но и без пальцев, – сказал он, показывая мне свою изувеченную руку. – Жалкий обрубок… омерзительное зрелище… ты согласна, Джен?
   – Смотреть на нее грустно. Как и на ваши глаза, и на след ожога на вашем лбу. Но куда грознее опасность полюбить вас за них еще сильнее и совсем избаловать.
   – Я думал, моя рука, шрамы на моем лице внушат тебе отвращение, Джен.
   – Вот как! Не говорите мне этого, не то я скажу что-нибудь обидное о вашей проницательности. А теперь разрешите покинуть вас на минуту. Надо распорядиться, чтобы в огонь подкинули дров и прочистили решетку. Вы способны видеть пылающий огонь?
   – Да, правым глазом я различаю сияние – багровый отсвет.
   – И свечи видите?
   – Очень смутно. Каждая будто светящееся облачко.
   – А меня?
   – Нет, моя фея. Но я бесконечно рад, что могу слышать тебя, прикасаться к тебе.
   – Когда вы ужинаете?
   – Я не ужинаю.
   – А сегодня будете! Я голодна, как, наверное, и вы. Только вы об этом забываете.
   Позвав Мэри, я вскоре навела в комнате некоторый уют. И кроме того, приготовила для него недурной ужин. Мной владело радостное волнение, и я свободно и весело разговаривала с ним, пока мы ели и еще долго после того, как Мэри убрала со стола. С ним не нужно было все время сдерживаться, подавлять веселость и живость. С ним я чувствовала себя совершенно непринужденно, так как знала, что ему хорошо со мной. Все, что я говорила или делала, казалось, либо ободряло его, либо приводило в более легкое настроение. Какое восхитительное чувство! Моя натура расцветала в лучах его близости. Он вдыхал в меня жизнь, как и я в него. Слепота не препятствовала улыбкам играть на его губах, лбу – разглаживаться, выражению лица – смягчиться и потеплеть.
   После ужина он засыпал меня вопросами, где я жила все это время, что делала, как отыскала его. Но я отвечала коротко – час для подробного рассказа был слишком поздний. К тому же я не хотела касаться струн его сердца, вновь пробуждать бурю чувств. Пока моей единственной целью было ободрить его, и, как я уже упоминала, мне это удавалось – хотя лишь время от времени. Стоило наступить паузе, как он тревожно притрагивался ко мне и говорил: «Джен?»
   – Ты правда принадлежишь людскому племени, Джен? Ты в этом уверена?
   – Убеждена, мистер Рочестер.
   – Однако каким таким образом могла ты в этот темный и ненастный вечер вдруг появиться возле моего одинокого очага? Я протягиваю руку, чтобы взять стакан воды у служанки, а его мне даешь ты. Я задаю вопрос, ожидая, что мне ответит жена Джона, а рядом со мной раздается твой голос.
   – Просто вместо Мэри с подносом вошла я.
   – И даже самый этот час, который я провожу с тобой, таит в себе волшебство. Кто был бы способен поведать, какую темную, унылую, безнадежную жизнь влачил я все эти месяцы? Ничего не делая, ничего не ожидая, не различая дней и ночей. Ничего не чувствуя, кроме холода, когда камин угасал, и голода, когда забывал поесть. И еще – неизбывную печаль и порой горячечное желание вновь увидеть мою Джен. Да, ее возвращения я жаждал даже более, чем моего утраченного зрения. Так как же может Джен вдруг оказаться здесь со мной? И говорить, что любит меня? Конечно, она исчезнет столь же внезапно, как появилась. Завтра, боюсь, ее не будет здесь.
   Я решила, что успешнее всего перебьет эти тревожные мысли и успокоит его какая-нибудь самая простая и житейская фраза. Я провела пальцем по его бровям и сказала, что они опалены. И что я знаю мазь, которая поможет им снова стать такими же широкими и черными, как прежде.
   – Какой смысл, благой дух, что-то делать для меня, когда в роковую минуту ты меня вновь покинешь? Исчезнешь, куда и как, мне неведомо? И останешься вовеки недостижимой для меня?
   – У вас при себе нет гребня, сэр?
   – Для чего, Джен?
   – Да расчесать вашу спутанную черную гриву. Когда я гляжу на вас с близкого расстояния, вы меня немножко пугаете.
   Вот вы говорите, что я фея, но сами вы, по-моему, больше похожи на гоблина.
   – Я так безобразен, Джен?
   – Даже очень. Ну, совсем как раньше.
   – Хм! Где бы ты ни жила все это время, злоехидство тебя не покинуло.
   – Однако я жила с очень хорошими людьми, куда лучше вас! В сто раз лучше. С высокими идеалами и взглядами, о каких вы и понятия не имеете! Куда более утонченными и возвышенными, чем доступны вам!
   – С кем, черт возьми, ты была?
   – Если вы будете так вертеться, я выдеру у вас клок волос, и уж тогда-то вы уверуете в мою материальность!
   – С кем ты была, Джен?
   – Сегодня вы этого не услышите, сэр. Погодите до завтра. То, что моя история окажется рассказанной лишь наполовину, послужит ручательством, что я появлюсь к завтраку досказать ее. Кстати, постараюсь не возникнуть у вашего очага с одним стаканом воды на подносе. Мне следует принести хотя бы яйцо всмятку, не говоря уж о жареной ветчине.
   – Ах ты, насмешливое отродье фей, подброшенное на воспитание людям! Ты возвращаешь мне способность чувствовать, вот уж год как забытую. Если бы ты была с Саулом вместо Давида, то для изгнания злого духа арфа не понадобилась бы.
   – Ну вот, сэр, теперь у вас вид аккуратный и приличный. А сейчас я вас покину. Последние три дня я провела в пути и, мне кажется, подустала. Спокойной ночи.
   – Еще только одно слово, Джен! В том доме, где ты жила, никого, кроме женщин, не было?
   Я засмеялась и продолжала смеяться, пока взбегала по лестнице наверх.
   «Отличная мысль! – решила я не без злорадства. – Как вижу, у меня есть средство развеивать его меланхолию, и на ближайшее время его будет достаточно».
   Рано поутру я услышала, что он встал и бродит из комнаты в комнату. Едва Мэри сошла вниз, как до меня донесся вопрос:
   «Мисс Эйр здесь?», а затем: «В какую комнату вы ее поместили? Стены там сухие? Она встала? Пойдите спросите, не надо ли ей чего-нибудь. И когда она спустится?»
   Спустилась я, как только решила, что пора заняться завтраком. Бесшумно войдя в гостиную, я смогла увидеть его до того, как он обнаружил мое присутствие. Как больно было наблюдать, насколько телесная немощь поработила этот могучий дух! Он неподвижно сидел в кресле – но не отдыхая, а в видимом ожидании. Сильное лицо избороздили морщины долгой скорби. Оно казалось погасшей лампой, которая ждет, чтобы ее снова зажгли. Но – увы! – сам он не мог теперь озарить свои черты блеском оживления и зависел в этом от кого-то другого! Я намеревалась быть веселой и беззаботной, но беспомощность сильного человека поразила меня в самое сердце. Тем не менее я заговорила с ним таким беззаботным тоном, какой сумела придать своему голосу.
   – Утро ясное, солнечное, сэр, – сказала я. – Дождь давно перестал, и тучи рассеялись. Все такое свежее и умытое! Скоро вы отправитесь на прогулку.
   Я вернула свет его чертам: они просияли.
   – Ты правда здесь, мой жаворонок! Подойди же ко мне! Ты не скрылась, не исчезла? Час назад я слышал, как высоко над лесом распевал твой родич. Но его песня для меня так же лишена музыки, как восходящее солнце – лучей. Для меня вся музыка земли сосредоточена в устах моей Джен (хорошо, что они не молчаливы от природы!), весь мой солнечный свет – это ее присутствие.
   Такое признание своей зависимости вызвало слезы на мои глаза: будто царственный орел, прикованный к тонкой жердочке, был вынужден просить воробушка быть его защитником и питателем.
   Прочь слезливость! Я смахнула с лица соленые капли и занялась приготовлением завтрака.
   Почти все утро мы провели на воздухе. Я вывела его из сырого дремучего леса на веселые луга. Я описывала ему, как ярко они зеленеют, какими освеженными выглядят цветы и живые изгороди, как бездонна голубизна небес. В прелестном уголке я нашла ему сиденье – широкий сухой пень. А когда он сел и привлек меня к себе на колени, я не воспротивилась. Зачем? Если и ему, и мне равно хотелось быть как можно ближе друг к другу? Лоцман улегся рядом с нами, кругом царили тишина и покой.
   Внезапно он крепче сжал меня в своих объятиях и заговорил со страстностью:
   – Жестокая, жестокая беглянка! Ах, Джен, что я пережил, когда обнаружил, что ты покинула Тернфилд, что тебя нигде нет, а осмотрев твою комнату, понял, что ты не взяла с собой денег и ничего ценного, что могла бы продать! Подаренное мной жемчужное ожерелье покоилось в своем футляре, твой багаж стоял упакованный для свадебного путешествия, по-прежнему запертый и перевязанный ремнями. Что будет с моей любимой? – спрашивал я себя, – без денег, без крова над головой? Так что же с ней было? Расскажи!
   Подчинившись, я начала рассказывать о том, что произошло со мной за этот год, постаравшись как можно меньше касаться подробностей первых трех дней скитаний и голода. Ведь открыть все значило причинить ему ненужные страдания. Даже то немногое, что он услышал, ранило его любящее сердце глубже, чем мне хотелось бы.
   Мне не следовало, твердил он, бежать от него без всяких средств к существованию. Я должна была открыть ему свое намерение, должна была довериться ему. Он ни за что не принудил бы меня стать его любовницей. Каким необузданным ни выглядел он в своем отчаянии, он слишком сильно, слишком нежно любил меня и не смог бы быть моим тираном. Он отдал бы мне половину своего состояния, не потребовав взамен даже поцелуя, лишь бы я не отправилась скитаться по белому свету без друзей и поддержки. Он уверен, что я натерпелась куда больше, чем призналась ему.
   – Ну, какими бы ни были мои страдания, длились они очень недолго, – ответила я и перешла к тому, как меня приняли в Мур-Хаусе, как я стала деревенской учительницей и прочее. Дошел черед и до того, как я внезапно узнала о своем наследстве и обрела родственников. Разумеется, в моем рассказе часто упоминался Сент-Джон Риверс. И когда я завершила повествование, он тотчас вернулся к этому имени.
   – Так, значит, этот Сент-Джон твой кузен?
   – Да.
   – Ты все время о нем говорила. Он тебе нравится?
   – Он очень хороший человек, сэр, и не может не нравиться.
   – Хороший человек? Подразумевает ли это почтенного, солидного мужчину пятидесяти лет?
   – Сент-Джону только двадцать девять лет, сэр.
   – «Jeune encore» [71 - Еще достаточно молод (фр.).], как говорят французы. Он небольшого роста, флегматичен и некрасив? Человек, который слывет хорошим более потому, что не предается порокам, а не потому, что блещет добродетелями?
   – Он на редкость деятелен и ставит себе самые благородные и возвышенные цели.
   – Но его ум? Вероятно, невелик? Намерения у него наилучшие, однако, слушая его, люди пожимают плечами?
   – Говорит он мало, сэр, но то, что он говорит, всегда уместно. Он очень умен, и ум его хотя и не податлив, но первой величины.
   – Значит, он талантливый человек?
   – Истинно талантливый.
   – И отлично образованный?
   – Сент-Джон широко осведомлен в самых разных областях и очень учен.
   – Мне кажется, ты упомянула, что его манера держаться не в твоем вкусе? Чопорная и ханжеская?
   – Я не упоминала про его манеру держаться. Но у меня был бы очень дурной вкус, если бы она мне не нравилась. Он держится любезно и спокойно, как истинный джентльмен.
   – Его внешность… Я забыл, что ты говорила о его внешности. Неотесанный деревенский попик, полузадушенный белым шарфом, грохочущий сапогами на толстой подошве?
   – Сент-Джон одевается безупречно. И очень красив. Высокий, белокурый, с голубыми глазами и греческим профилем.
   (В сторону.) – Черт бы его побрал! (Мне.) – Тебе он нравился, Джен?
   – Да, мистер Рочестер, он мне нравился. Но вы меня об этом уже спрашивали.
   Разумеется, я сразу поняла, куда он клонит. Им овладела ревность, она жалила его. Но ему ее укусы были только полезны, так как отвлекали от тягостной меланхолии. А потому я не стала тут же зачаровывать эту змею.
   – Быть может, мисс Эйр, вы предпочтете больше не сидеть у меня на коленях? – последовал неожиданный вопрос.
   – Но почему, мистер Рочестер?
   – Портрет, который вы сейчас набросали, указывает на слишком уж большой контраст. Ваши слова весьма мило нарисовали изящнейшего Аполлона. Он живет в вашем воображении – высокий, белокурый, голубоглазый да еще с греческим профилем. А ваши глаза сейчас устремлены на Вулкана, всего лишь кузнеца, смуглого, коренастого, а вдобавок слепого и безрукого.
   – Мне раньше как-то в голову не приходило, сэр, но вы и правда похожи на Вулкана.
   – Ну так можете покинуть меня, сударыня, но прежде, – тут он обнял меня даже еще крепче, – извольте ответить мне на вопрос-другой.
   Он помолчал.
   – Так на какие вопросы, мистер Рочестер?
   И вот тут начался подлинный допрос.
   – Сент-Джон предложил тебе место учительницы в Мортоне до того, как узнал, что ты его кузина?
   – Да.
   – Значит, ты часто его видела? Он иногда посещал школу?
   – Ежедневно.
   – Он одобрял планы твоих уроков, Джен? Я знаю, они были превосходными, ты ведь очень талантлива.
   – Он одобрял их. Да.
   – И открыл в тебе много такого, чего не ожидал? Ведь некоторые твои способности – большая редкость.
   – Этого я не знаю.
   – Ты говоришь, что жила в хижине при школе. Он навещал тебя там?
   – Иногда.
   – По вечерам?
   – Раза два.
   Пауза.
   – Как долго ты жила с ним и с его сестрами после того, как вы узнали о своем родстве?
   – Пять месяцев.
   – Риверс проводил с вами тремя много времени?
   – Да. Вторая гостиная служила кабинетом для его занятий и наших. Он сидел у окна, а мы за столом.
   – Он отдавал много времени занятиям?
   – Порядочно.
   – Что он изучал?
   – Хиндустани.
   – А чем тем временем занималась ты?
   – Сначала немецким.
   – Тебя учил он?
   – Он не знает немецкого.
   – Так он тебя ничему не учил?
   – Немножко хиндустани.
   – Риверс учил тебя хиндустани?
   – Да, сэр.
   – И своих сестер тоже?
   – Нет.
   – Только тебя?
   – Только меня.
   – Ты попросила его об этом?
   – Нет.
   – Он сам захотел учить тебя?
   – Да.
   Вторая пауза.
   – Почему ему вздумалось учить тебя? Для чего тебе хиндустани?
   – Он хотел, чтобы я поехала с ним в Индию.
   – А! Вот я и докопался до сути. Он хотел жениться на тебе?
   – Он попросил меня выйти за него замуж.
   – Это вздор, дерзкая выдумка, чтобы меня помучить!
   – Прошу прощения, это чистая правда: он предлагал мне свою руку не один раз и в настойчивости не уступал вам.
   – Мисс Эйр, повторяю, вы можете меня покинуть. Сколько раз мне твердить одно и то же? Почему вы продолжаете упрямо ютиться на моем колене, когда я предупредил вас, что вы должны его освободить?
   – Потому что мне очень удобно сидеть так.
   – Нет, Джен, ничего подобного, потому что твое сердце не здесь, со мной, а там, с этим твоим кузеном, с этим Сент-Джоном. О, до этой минуты я думал, что моя маленькая Джен совсем моя! Я верил, что она любила меня, даже покинув: это была единственная капля сладости в море горечи. Как ни долга была наша разлука, как ни жгучи слезы, которые я проливал из-за нее, я не подозревал, что она, пока я тоскую без нее, – она любит другого! Но что толку горевать. Джен, оставь меня. Отправляйся к Риверсу, выходи за него замуж.
   – Так стряхните меня с колен, сэр. Оттолкните, потому что по доброй воле я от вас не уйду.
   – Джен, меня всегда пленял твой голос, и вот сейчас он вновь возрождает надежду, так правдиво он звучит! Когда я его слышу, то переношусь в прошлое, на год назад. Я забываю, что ты связала себя новыми узами… Но я не глупец… Уезжай!
   – Куда прикажете мне уехать, сэр?
   – Ты нашла свой путь… с мужем. Которого ты избрала.
   – Кто это?
   – Ты знаешь. Сент-Джон Риверс.
   – Он мне не муж и никогда им не будет. Он меня не любит, я не люблю его. Любит он (так, как способен любить, только его любовь – не ваша любовь) юную красавицу Розамунду.
   На мне он хотел жениться только потому, что видел во мне жену, подходящую для миссионера, чего о Розамунде сказать никак нельзя. Он добродетелен, высок духом, но безжалостно суров, а со мной – холоднее айсберга. Он не похож на вас, сэр. Рядом с ним я не чувствую себя счастливой, ни вблизи от него, ни с ним. У него нет ко мне тепла, привязанности. Он не видит во мне ничего привлекательного, даже юности – ничего, кроме некоторых способностей, которые были бы полезны в его деятельности. Так, значит, я должна уехать от вас, сэр, к нему?
   Я невольно вздрогнула и инстинктивно теснее прильнула к моему слепому, но любимому патрону. Он улыбнулся.
   – Как, Джен! Неужели это правда? И твои отношения с Риверсом именно такие?
   – Именно, сэр. У вас нет никаких причин ревновать! Я просто хотела вас немного подразнить, отвлечь от тоски. Мне кажется, гнев все-таки лучше печали. Но если вы хотите знать, люблю ли я вас, то, откройся вам, как сильно я вас люблю, вы забыли бы о своих тревогах. Мое сердце целиком ваше, сэр, оно принадлежит вам и останется с вами, даже если судьба навеки прогонит меня от вас.
   Он поцеловал меня, но его лицо вновь омрачили тягостные мысли.
   – Мои ослепшие глаза! Моя искалеченная сила! – скорбно прошептал он.
   Я поцеловала его, стараясь утешить. Я понимала, о чем он думает, но не осмеливалась заговорить. Он отвернул лицо, но я заметила, как из-под сомкнутых век выкатилась слеза и заскользила по смуглой щеке. Мое сердце готово было разорваться.
   – Я не лучше старого разбитого молнией каштана в тернфилдском саду, – сказал он затем со вздохом. – Какое право было бы у разбитого ствола ждать, чтобы юная жимолость скрыла своей зеленью его немощь?
   – Вы не разбитое молнией дерево, сэр! Вы сохраняете свою мощь, свою листву. Вокруг ваших корней пробьются ростки, и не потому, что вы призовете их, но потому, что манит ваша щедрая тень. И они потянутся к вам и обовьются вокруг вас, ведь ваша сила послужит им надежнейшей опорой!
   Вновь он улыбнулся – мои слова поддержали его.
   – Ты имеешь в виду друзей, Джен?
   – Да, друзей, – ответила я нерешительно, так как знала, что подразумевала нечто большее, но не посмела употребить другое слово. Но он помог мне.
   – Но, Джен, мне нужна жена.
   – Да, сэр?
   – Да. Для вас это новость?
   – Разумеется. Вы раньше об этом не упоминали.
   – Такая новость вам неприятна?
   – Это зависит от обстоятельств, сэр. От вашего выбора.
   – Его за меня сделаешь ты, Джен. Я подчинюсь твоему решению.
   – В таком случае, сэр, выберите ту, кому вы дороже всего.
   – Ну, по крайней мере я выберу ту, кто мне дороже всего. Джен, ты станешь моей женой?
   – Да, сэр.
   – Женой бедного слепого, которого тебе придется водить за руку?
   – Да, сэр.
   – Правда, Джен?
   – Чистая правда, сэр.
   – Любовь моя! Да благословит, да вознаградит тебя Бог!
   – Мистер Рочестер, если я хотя бы раз совершила в жизни хороший поступок, если когда-нибудь меня посещали благие мысли, если я когда-нибудь возносила искреннюю и бескорыстную молитву, если когда-нибудь стремилась к добродетели, то сейчас я получила свою награду сполна. Быть вашей женой – это высшее счастье, которое может быть мне даровано в этом мире.
   – Потому что для тебя блаженство приносить жертвы.
   – Жертвы! Чем я жертвую? Голодом ради пищи, ожиданием ради безмятежной радости. Обрести право обнимать того, кто мне дорог, целовать того, кого я люблю, опираться на того, кому доверяю, – это ли значит приносить жертвы? Если так, то приносить их для меня и правда блаженство.
   – А также терпеть мою слепоту, Джен, не замечать, что у меня нет руки.
   – Что тут терпеть, сэр? Я люблю вас даже сильней теперь, когда могу вам быть полезной, чем в дни вашей надменной независимости, когда вы гордо не признавали для себя иной роли, кроме дарителя и защитника.
   – До сих пор я не терпел, чтобы мне помогали, чтобы меня водили за руку. Теперь это не будет меня угнетать. Мне не хотелось опираться на руку слуги, но совсем другое дело – чувствовать, как пальчики Джен сжимают мои пальцы. Я предпочитал полное одиночество постоянному присутствию наемных служителей, но нежные заботы Джен будут для меня вечной отрадой. Я нуждаюсь в Джен. Но нуждается ли во мне Джен?
   – Всеми фибрами моего существа, сэр.
   – Раз так, то чего же нам ожидать? Мы должны пожениться немедля.
   В его выражении и голосе была живая настойчивость, в нем просыпалась былая пылкость.
   – Мы должны стать едины. И без отсрочки, Джен! Надо только получить специальное разрешение на брак, и мы тут же его заключим.
   – Мистер Рочестер, я только что заметила, что солнце давно миновало зенит, а Лоцман уже убежал домой обедать. Позвольте я посмотрю на ваши часы.
   – Прицепи их к своему поясу, Дженет, и не снимай. Мне они больше не нужны.
   – Уже почти четыре часа, сэр! Вы не проголодались?
   – Через три дня должна быть наша свадьба, Джен. Свадебный наряд и драгоценности теперь не нужны. Вся эта мишура – вздор!
   – Солнце высушило дождевые капли, сэр. Ветер стих. Стало очень жарко.
   – Знаешь, Джен, твоя жемчужная нитка обвивает жилистую шею под моим шарфом. Я носил ее с того дня, как потерял мое единственное сокровище. В память о нем.
   – Мы вернемся в дом по лесной тропинке, она такая тенистая!
   Он продолжал говорить, не слушая меня:
   – Джен, полагаю, ты считаешь, что я закоренел в неверии, но в этот миг мое сердце переполняет благодарность милостивому Богу. Он видит не как видит человек, но несравненно яснее, Он судит не как судит человек, но несравненно мудрее. В заблуждении я готов был осквернить мой чистый цветок, запятнать дыханием греха его чистоту, и Всемогущий отнял его у меня. Я в моем упрямом бунтарстве почти проклял Его волю; вместо того чтобы склониться перед Его решением, я восстал на него. Божественное правосудие свершилось: одна за другой на меня посыпались беды. Я прошел Долиной Смерти. Грозны Его кары, и назначенная мне навеки научила меня смирению. Ты знаешь, я кичился своею силой, но чего она стоит теперь, когда меня водят за руку точно малого ребенка? Лишь недавно, Джен, совсем недавно распознал я Руку Божью в моей роковой судьбе. И почувствовал сожаление, раскаяние, возжаждал примирения с моим Творцом. И возносил к нему молитвы. Очень короткие, но глубоко искренние.
   Несколько дней назад, – продолжал он после паузы, – нет, я могу сказать совершенно точно: это было четыре дня назад, вечером в прошлый понедельник. Мое душевное состояние непонятно изменилось: исступление уступило место горю, угрюмость – печали. Мне давно казалось, что ты умерла, ведь я так и не сумел тебя отыскать. И вот в ту ночь, очень поздно (по-моему, это было между одиннадцатью и двенадцатью часами), перед тем как отойти к беспокойному сну, я вознес моление Богу поскорее послать мне смерть, если на то будет Его воля, и ввести меня в мир грядущий, где у меня есть надежда воссоединиться с Джен. Я сидел у открытого окна моей спальни. Я не видел звезд, и лишь смутное пятно указывало на присутствие луны, но я вдыхал душистый ночной воздух, и это меня успокаивало. Как я томился по тебе, Дженет! Томился и душой, и телом! И я спросил Бога в муках и в смирении, не достаточно ли долго терплю я отчаяние, боль, терзания и не дано ли мне будет вновь вкусить блаженство и покой. Я признал, что сполна заслужил свою кару, но сил терпеть и далее у меня не осталось. Я молил, молил, и невольно с моих губ сорвались слова – альфа и омега упований моего сердца: «Джен! Джен! Джен!»
   – Вы произнесли их вслух?
   – Да, Джен. Тот, кто услышал бы их, счел бы меня сумасшедшим, с таким неистовым отчаянием я их выкрикнул.
   – И было это в прошлый понедельник перед полуночью?
   – Да, но час не имеет значения. Важно то, что произошло дальше. Ты сочтешь меня суеверным, и это правда: некоторые суеверия всегда жили во мне. Однако так произошло на самом деле. Во всяком случае я слышал то, о чем сейчас расскажу. Едва я воскликнул «Джен! Джен! Джен!», как голос – не знаю, откуда он донесся, но я его узнал, – голос ответил: «Я иду! Подожди меня!», и мгновение спустя в шепоте ветра послышалось: «Где ты?» Попробую описать тебе, какую мысль, какую картину пробудили в моей душе эти слова, но так трудно выразить то, что я хотел бы выразить! Как ты видела, Ферндин окружен дремучим лесом, где звуки замирают без отголосков. Но «Где ты?» раздалось будто среди холмов, потому что я услышал, как откликнулось эхо. И на мгновение ветерок, обдувавший мой лоб, показался мне гораздо более прохладным и сильным. Я мог бы вообразить, что мы с Джен встретились вблизи диких и пустынных холмов. И я верю, что наши души встретились. В тот час ты, Джен, несомненно, была погружена в сон, и, быть может, твоя душа покинула плотскую оболочку, чтобы принести утешение моей. Ибо голос был твоим. Клянусь жизнью, он был твоим!
   Читатель, таинственный зов я услышала ночью в понедельник около полуночи и ответила на него именно этими словами. Я выслушала мистера Рочестера, но промолчала. Такое совпадение показалось мне слишком ошеломляющим и необъяснимым, чтобы поведать о нем, обсуждать его. Если бы я проговорилась, мой рассказ, несомненно, произвел бы глубокое впечатление на моего собеседника, а он из-за своих страданий слишком уж легко впадал в мрачность, и его следовало оберечь от лишнего воздействия сверхъестественного. И я промолчала, хотя сама продолжала размышлять об этой тайне.
   – Теперь тебя перестанет удивлять, – продолжал мой патрон, – почему вчера вечером, когда ты столь внезапно оказалась рядом со мной, мне было так трудно поверить, что ты не просто голос, не бесплотное видение и не растворишься без следа в тишине, будто полуночный шепот и дальнее эхо, как было в тот раз. Теперь, благодарение Богу, я знаю, этого не случится. Да, я благодарю Бога.
   Он снял меня с колен, встал и, благоговейно опустив долу незрячие глаза, замер в безмолвной молитве. Я расслышала только последние слова:
   – Благодарю Творца моего, что, карая, Он не забыл о милосердии. И смиренно молю Искупителя моего дать мне силы впредь вести более чистую жизнь, чем я вел раньше.
   Потом он протянул руку, чтобы опереться на мою. Я взяла эту любимую руку, на миг прижала к губам, а потом обвила ею мои плечи. Я ведь была настолько ниже его ростом, что могла служить ему не только поводырем, но и посохом. Мы вошли под свод леса и направились по тропинке к дому.

Глава XXXVIII
Заключение

   Читатель, я вышла за него замуж. Церемония была самой скромной: в церкви были только мы с ним, священник и причетник. Когда мы вернулись из церкви, я пошла на кухню, где Мэри стряпала обед, а Джон чистил ножи, и сказала:
   – Мэри, сегодня утром мы с мистером Рочестером поженились.
   Экономка и ее муж оба принадлежали к тем порядочным флегматичным людям, которым в любое время можно сообщить самую ошеломляющую новость, не опасаясь, что твои уши пронзит визгливое восклицание, а затем оглушит многословный поток оханий и аханий. Мэри, правда, отвернулась от плиты и, правда, уставилась на меня. Правда, ложка, с помощью которой она поливала жиром пару жарящихся кур, минуты три висела в воздухе неподвижно, и ровно такой же срок ножи Джона не прикасались к точильному камню. Однако Мэри, вновь нагнувшись над своими курами, сказала только:
   – Вот как, мисс? Подумать только!
   Затем она продолжала:
   – Я видела, как вы с хозяином уходили, да только не знала, что вы в церковь идете кольцами меняться.
   И опять занялась курами. Джон, когда я посмотрела на него, ухмылялся до ушей.
   – Я Мэри говорил, что так все и обернется, – сказал он, – я знал, что мистер Эдвард (Джон служил у Рочестеров еще в то время, когда его хозяин был младшим сыном, а потому часто называл его по имени, как тогда), я знал, что мистер Эдвард сделает. И уж времени зря терять не станет. А лучше он и придумать не мог, так мне сдается. Желаю вам счастья, мисс! – И он почтительно мне поклонился.
   – Спасибо, Джон. Мистер Рочестер просил меня передать вам с Мэри вот это. – Я вложила ему в руку пятифунтовую банкноту и тут же покинула кухню. Проходя мимо двери этого святилища попозже, я услышала:
   – Она ему больше подходит, чем какие ни на есть знатные барышни. – И далее: – Пусть она и не красавица писаная, да носа не задирает и сердцем добрая. А для него краше нее нету, сразу видно.
   Я тут же написала в Мур-Хаус и в Кембридж, сообщая о своем браке, и подробно объяснила, почему поступила так. Диана и Мэри от всего сердца меня поздравили, и Диана добавила, что приедет повидать меня сразу же, как кончится наш медовый месяц.
   – Лучше ей не откладывать свой визит на такой долгий срок, Джен, – заметил мистер Рочестер, когда я прочла ему письмо. – А не то она опоздает: ведь наш медовый месяц будет длиться до конца нашей жизни, и его счастье померкнет только над твоей или моей могилой.
   Как принял это известие Сент-Джон, я не знаю, на мое письмо он не ответил. Однако через полгода он написал мне, хотя не упомянул ни про мистера Рочестера, ни про мой брак. Письмо его было спокойным и добрым, хотя и очень серьезным. С тех пор он поддерживает со мной постоянную, хотя и довольно редкую переписку: надеется, что я счастлива, и уповает, что я не из тех, кто живет в свете без Бога и помышляет лишь о земном и суетном.
   Ты ведь не забыл малютку Адель, читатель? Я – нет. Очень скоро я попросила и получила у мистера Рочестера разрешение навестить ее в пансионе. Она так бурно обрадовалась, увидев меня, что я была растрогана. Выглядела она бледной и худенькой и сказала, что ей тут плохо. Я убедилась, что правила этого пансиона были слишком строги, а курс обучения труден для девочки ее возраста. И тут же забрала ее домой, намереваясь вновь взять на себя обязанности ее гувернантки. Но это оказалось невозможным. Ведь все мои заботы, все мое время теперь требовались другому: они были необходимы моему мужу. Поэтому я подыскала пансион с более мягкими правилами и достаточно близко, чтобы почаще ее навещать, а иногда и брать домой погостить. Я следила, чтобы она никогда ни в чем не нуждалась. К новой школе она вскоре привыкла. Была там очень счастлива и делала большие успехи в учении. Со временем разумное английское воспитание избавило ее от большинства французских недостатков, и, когда она окончила курс, я нашла в ней милую, усердную помощницу – послушную, с добрым характером и с прочными нравственными началами. Своим благодарным вниманием ко мне и моим близким она давно полной мерой отплатила мне за то немногое, что было в моей власти сделать для нее.
   Моя повесть приближается к концу. Несколько слов о моей семейной жизни, короткий взгляд на судьбы тех, чьи имена чаще всего встречались на этих страницах, – и мой рассказ будет завершен.
   Я замужем уже десять лет. И знаю, что такое жить всецело ради того и с тем, кто тебе дороже всех на свете. Я считаю, что мне даровано высшее счастье, такое, какое невозможно выразить словами, ибо я – жизнь моего мужа, как и он – моя жизнь. Ни одна женщина не была ближе своему спутнику жизни, чем я, более кость от кости, плоть от плоти его. Общество моего Эдварда мне никогда не надоедает, а ему – мое, как не надоедает нам биение наших сердец, и поэтому мы всегда вместе. Быть вместе – это для нас одновременно и свобода одиночества, и радость общения. Мне кажется, мы разговариваем весь день напролет: разговаривать для нас – значит думать вслух, только с большей живостью и удовольствием. Я всецело полагаюсь на него, он всецело верит мне. Мы идеально подходим друг другу по характеру, и это рождает совершеннейшую гармонию.
   Первые два года нашего брака мистер Рочестер оставался слепым. Быть может, именно это так нас сблизило, связало такими неразрывными узами! Ведь тогда я была его зрением, как до сих пор остаюсь его рукой. Я в буквальном смысле была (как он часто меня называл) зеницей его ока. Он любовался природой, он читал книги через меня, и я никогда не уставала рисовать словами луг, дерево, город, реку, облако, солнечный луч – все-все, что окружало нас, чтобы звуки производили на его слух то впечатление, какое свет уже не мог подарить его глазам. Никогда я не уставала читать ему, никогда не уставала сопровождать туда, куда он хотел пойти, делать для него то, чего он пожелал бы. И все это было для меня наслаждением, хотя и грустным, но самым глубоким, самым сладостным, – потому что он пользовался моими услугами, не испытывая тягостного стыда или унижения. Он так истинно любил меня, что принимал их охотно. И чувствовал, что я люблю его безгранично, а потому попросить меня о чем-то значило исполнить мое заветнейшее желание.
   Как-то утром на исходе этих двух лет, когда я писала письмо под его диктовку, он нагнулся надо мной и спросил:
   – Джен, у тебя на шее какое-то блестящее украшение?
   Это была золотая цепочка с часиками, и я ответила утвердительно.
   – И на тебе светло-голубое платье?
   Да, мое платье было светло-голубым.
   И тут он сказал мне, что уже некоторое время ему кажется, будто тьма перед его уцелевшим глазом становится менее плотной, и вот теперь он в этом убедился.
   Мы с ним поехали в Лондон. Он прибегнул к помощи именитого окулиста, и в конце концов этот его глаз вновь обрел зрение. Нет, и теперь он видит не очень четко, не может подолгу читать или писать, однако находит дорогу без посторонней помощи, небо для него больше не черная бездна, а земля – не черная пустота. Когда ему на руки положили его первенца, он смог увидеть, что мальчик унаследовал его глаза – такие, какими они были прежде, – черные, большие и сверкающие. В эту минуту он вновь возблагодарил Бога, карающего, но и милосердного.
   Итак, мой Эдвард и я счастливы, и наше счастье тем полнее, что те, кого мы особенно любим, тоже счастливы. Диана и Мэри Риверс обе вышли замуж и по очереди раз в год приезжают погостить у нас, а мы гостим у них. Муж Дианы – капитан военного корабля, бравый офицер и отличный человек. Мэри вышла за священника, университетского друга ее брата, вполне заслужившего эту дружбу и по своим дарованиям, и по своим принципам. Капитан Фицджеймс и мистер Уортон любят своих жен и любимы ими.
   Сент-Джон покинул Англию ради Индии. Он вступил на избранную им стезю и следует по ней до сих пор. Никогда еще столь мужественный пионер не пролагал дорогу среди диких скал и грозных опасностей. Твердый, верный, преданный, исполненный энергии и света истины, он трудится ради ближних своих, расчищает их тяжкий путь к спасению. Точно исполин, он сокрушает препятствующие им суеверия и кастовые предрассудки. Пусть он суров, пусть требователен, пусть даже все еще честолюбив, но суров он, как воин Великое Сердце, оберегающий вверившихся ему паломников от дьявола Аполлиона. Его требовательность – требовательность апостола, который повторяет слова Христа, призывая: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною». Его честолюбие – честолюбие высокой самоотверженной души, взыскующей обрести место в первом ряду спасенных – тех, кто непорочен стоит перед престолом Божьим, тех, кто разделит последние великие победы Агнца, тех, кто суть званые, и избранные, и верные.
   Сент-Джон не женат и теперь уже не женится никогда. Труд его был по силам ему, а ныне труд этот близок к завершению – его дивное солнце спешит к закату. Его последнее письмо исторгло у меня из глаз человеческие слезы и все же исполнило мое сердце божественной радости: ему уже мнится заслуженная награда, его нетленный венец. Я знаю, следующее письмо, начертанное рукой мне не известной, сообщит, что добрый и верный раб наконец призван был войти в радость господина своего. Так к чему лить слезы? Никакой страх не омрачит последний час Сент-Джона, ум его будет ясен, сердце исполнено мужества, надежда неугасима, вера тверда. Залогом тому его собственные слова.
   «Мой Господин, – пишет он, – предупредил меня. Ежедневно Он возвещает все яснее: “Ей, гряду скоро!”, и ежечасно все более жаждуще я отзываюсь: “Аминь. Ей гряди, Господи Иисусе!”»

Учитель

Глава I

   Разбирая на днях свои бумаги, я обнаружил в конторке черновик письма, год назад отправленного моему школьному приятелю:
   «Любезный Чарлз, помнится, в бытность нашу в Итоне всеобщим расположением ни ты, ни я не пользовались; ты неизменно отличался редкой проницательностью и хладнокровием, цепким умом и извечным сарказмом; себя изобразить не буду и пытаться, во всяком случае не припомню, чтобы персона моя была в Итоне особо популярной. Каким магнетизмом притянуло нас друг к другу – не знаю; я, определенно, никогда не питал к тебе тех чувств, что Пилад к Оресту, и уверен, что ты в отношении меня тоже далек был от чрезмерной чувствительности. Впрочем, это ничуть не мешало нам с тобой после занятий подолгу прогуливаться вдвоем и беседовать; во мнениях о школьных товарищах и учителях мы, как правило, были единодушны; когда же я, случалось, пускался в сантименты, выказывая восторг к чему-либо изысканному, прекрасному – не важно, одушевленному или нет, – твоя сардоническая холодность в ответ нимало меня не трогала. Я ощущал себя выше этого – как, впрочем, и теперь.
   Долго я не писал тебе, не видел же тебя еще дольше. Но вот недавно в руки мне попала газета вашего графства, и тут же я наткнулся на твое имя. Я пустился вспоминать былое; все происшедшее с той поры, как мы расстались, пронеслось передо мной – и я сел и взялся писать это письмо. В какой мере ты сейчас занят, не знаю, но ежели изволишь уделить мне некоторое время, то узнаешь в подробностях, как обстоят мои дела.
   Начну с того, как по окончании Итона я встретился с дядюшками по материнской линии – лордом Тайнделлом и достопочтенным Джоном Сикомбом. Меня спросили, намерен ли я принять духовный сан, и мой дядя-лорд тут же предложил мне курируемый им сикомбский приход (если, конечно, я изъявлю согласие сделаться духовником); другой же мой дядя, мистер Сикомб, намекнул, что, когда я приму сей приход, мне позволено будет заполучить в качестве хозяйки дома и первой леди прихода одну из шести моих кузин, его дочерей (которые, признаться, все как одна внушают мне великую неприязнь).
   Я отказался и от сана, и от брака. Хороший священник – дело хорошее, вот только из меня он определенно выйдет прескверный. Что же насчет жены… О, одна мысль, что я навеки привяжу себя к одной из этих кузин, – сущий кошмар! Конечно, они миловидны и недурно воспитаны; однако их обаяние и прочие достоинства не задевают в моем сердце ни единой струны. Представить только, что долгие зимние вечера я буду просиживать в сикомбском приходе, в гостиной у камелька, один на один с какой-нибудь из них – например, с большой и мастерски изваянной статуей, с Сарой… Нет, плохим я буду мужем, да и священником, при таких-то обстоятельствах, тоже.
   Когда я отверг предложения дядюшек, они поинтересовались, чем же тогда я намерен заняться. Я отвечал, что еще поразмыслю. Тогда мне напомнили, что я не имею ни состояния, ни каких-либо видов на наследство, и, выдержав многозначительную паузу, лорд Тайнделл сурово вопросил, не собираюсь ли я пуститься по отцовским стопам и сделаться коммерсантом. Разумеется, ни о чем подобном я не помышлял. Вряд ли при моем характере и образе мыслей из меня мог выйти дельный коммерсант; мои вкусы, воззрения, мои пристрастия совершенно не сочетаются с этим поприщем. Но в том, как лорд Тайнделл выговорил слово “коммерсант“, звучало такое презрение, столько высокомерного сарказма было в его тоне – что я тотчас решился. Да, отец оставил мне одно только имя – однако я не выношу, когда это имя произносят с пренебрежением. С горячной поспешностью я отвечал, что “да, я не вижу для себя ничего лучшего, как двинуться по отцовской стезе, что я займусь коммерцией“.
   Дядюшки не стали мне ничего возражать, и мы простились, уже испытывая друг к другу глубокое отвращение.
   Вспоминая теперь ту встречу, я нахожу, что поступил совершенно правильно, сбросив с себя бремя тайнделловской опеки; однако в то же время я глупо подставил свои плечи под не меньшую тяжесть, которой, конечно, прежде никогда не подымал.
   Я немедленно написал Эдварду – ты, кажется, знаешь Эдварда, – единственному моему брату, который старше меня на десять лет. Тот женился на дочери весьма состоятельного фабриканта, теперь имеет свое предприятие и занимается тем же, чем занимался и отец, пока не прогорел. Кстати сказать, отец, слывший в округе Крезом, незадолго до кончины лишился всего состояния, и моя мать шесть месяцев по его смерти жила в непрестанной нужде, не получая никакой помощи от своих братьев-аристократов, которых она смертельно оскорбила, сочетавшись с Кримсвортом, ***ширским фабрикантом. По истечении этих шести тяжелых месяцев она произвела меня на свет, сама же его покинула, причем, полагаю, без особого сожаления, ибо могла надеяться на какое-то успокоение в том мире.
   Родственники отца взяли на попечение как Эдварда, так и меня, и пеклись обо мне девять лет. К тому времени случилось, что место представителя одного значительного городка нашего графства оказалось вакантным, и мистер Сикомб выставил свою кандидатуру. Кримсворт, мой дядя, человек расчетливый и хитрый, воспользовался удобным случаем и написал кандидату довольно свирепое письмо, где предупреждал его, что, если мистер Сикомб и лорд Тайнделл откажутся как-либо вспомоществовать детям своей покойной сестры, он предаст огласке их жестокосердное отношение к вышеупомянутой сестре и сделает все возможное, чтобы воспрепятствовать избранию мистера Сикомба. Мистер Сикомб и лорд Тайнделл прекрасно знали, что Кримсворты из той породы людей, представители которой в намерениях своих непреклонны, а в средствах не слишком щепетильны; знали они также, что Кримсворты имеют немалое влияние в городке К***; посему, делая из нужды добродетель, они согласились взять на себя расходы по моему обучению. Меня отправили в Итон, где пробыл я десять лет, и за все это время мы с Эдвардом ни разу не виделись. Он, повзрослев, занялся коммерцией, и, поскольку помимо призвания у него было в то время больше усердия и ловкости, больше удачи, нежели теперь, на тридцатом году, он довольно быстро преуспел. О его делах я узнавал из редких, скудных посланий, которые Эдвард отписывал мне три-четыре раза в год; письма эти неизменно заканчивались выражением неиссякаемой враждебности к дому Сикомбов; щедроты же их, как утверждал Эдвард, – позор для меня на всю жизнь. Поначалу, будучи еще ребенком, я все не мог понять, почему, росший без родителей, я должен чувствовать себя должником перед дядюшками Тайнделлом и Сикомбом за свое обучение; когда же я подрос и узнал мало-помалу, какая жестокая неприязнь, какая смертельная ненависть стояла между ними и моими родителями, когда узнал обо всех неудачах, постигших наш дом, – вот тогда я устыдился той зависимости, в которой жил все это время, и решил никогда более не принимать никакой помощи из рук, отказавших в куске хлеба моей умирающей матери. Именно под влиянием этих чувств я и отказался от сикомбского прихода и от женитьбы на одной из кузин-аристократок.
   Таким вот образом порвав окончательно с дядюшками, я написал Эдварду, изложил все происшедшее и сообщил о своем намерении избрать то же, что и он, поприще. Кроме того, я спросил в письме, не сможет ли он дать мне какую-либо работу. В ответе Эдварда никакого одобрения моим действиям не выражалось, однако он писал, что если я желаю, то могу приехать в ***шир, и он “посмотрит, что можно предпринять, дабы обеспечить меня работой“. Я подавил в себе внутренний протест, заглушил возмущенный этим посланием внутренний голос, сложил чемодан и саквояж и двинулся на север.
   Двое суток проведя в пути (железных дорог тогда ведь еще не было), в один дождливый октябрьский день я прибыл в К***. Прежде я считал, что Эдвард живет в этом городе, однако, порасспросив людей, выяснил, что здесь только фабрика мистера Кримсворта, а также огромные склады, видневшиеся сквозь туман на окраине города, в Бигбен-Клоузе; резиденция же мистера Кримсворта была в четырех милях за городом.
   Уже поздно вечером я выбрался из дилижанса близ поместья моего брата. Перейдя дорогу, я увидал сквозь сумеречные тени огромный дом за воротами, окруженный обширным участком земли. Я задержался на лужайке напротив и, прислонясь спиной к дереву, раскинувшемуся в самом ее центре, с интересом вгляделся в Кримсворт-Холл.
   “Эдвард весьма богат, – сказал я себе. – Я знал, что он процветает, но не подозревал даже, что у него такой гигантский особняк“.
   Постояв так в раздумьях некоторое время, я прошел через калитку, приблизился к парадной двери и позвонил.
   Открыл мне слуга; я назвал свое имя, после чего тот принял мой чемодан и мокрый плащ и проводил в библиотеку с пылающим камином и зажженными свечами на столе; слуга сообщил, что хозяин еще не вернулся из К***, но в течение получаса непременно будет.
   Предоставленный самому себе, я устроился у камина в мягком кресле с красной сафьяновой обивкой и, глядя, как мечутся над раскаленными угольями языки пламени, как просыпается сквозь колосник зола, пытался вообразить предстоящее свидание. В предположениях моих одно было несомненно: жестокое разочарование мне определенно не грозило; скромность моих надежд мне это гарантировала. Я не предвкушал бурных изъявлений братской нежности: все письма Эдварда были точно специально написаны так, чтобы во мне не зародилось никаких иллюзий на этот счет. Тем не менее, пока я сидел в ожидании его прибытия, нетерпение мое все усиливалось; не знаю почему, рука моя, столь непривычная к рукопожатиям родственников, сжалась в кулак, чтобы унять дрожь волнения.
   Вспомнив о Тайнделле и Сикомбе, я заключил, что безразличие ко мне Эдварда будет, пожалуй, сравнимо с оказываемым ими холодным пренебрежением. Тут я услышал, как открыли ворота и к дому подкатил экипаж. Итак, мистер Кримсворт прибыл; небольшая заминка, краткий разговор в холле – и шаги его послышались у двери в библиотеку – шаги, возвещавшие о появлении богатого и преуспевающего хозяина дома.
   Я смутно помнил, каким был Эдвард десять лет назад – высоким, худощавым, не вполне оформившимся юношей, – теперь же, поднявшись с кресла и оборотясь к двери, я увидел светловолосого человека атлетического сложения, с красивым властным лицом: в каждом его движении, в осанке, в глазах, в выражении лица сквозили практичность и расчетливость. Эдвард коротко приветствовал меня и, пожимая руку, смерил взглядом; затем он опустился в сафьянное кресло и указал, куда мне сесть.
   – Я ожидал вас у себя в конторе, – сказал он; голос его был резковат; кроме того, говорил Эдвард с гортанным северным акцентом, не радовавшим мой слух, привыкший к серебристому говору юга.
   – Я справился о вас в гостинице, и хозяин направил меня сюда, – сказал я. – Признаться, я поначалу усомнился в его словах, не зная, что у вас за городом такая резиденция.
   – Все это хорошо, – ответил он, – только я полчаса потратил, вас ожидая. Я полагал, вы будете с восьмичасовым дилижансом.
   Я выразил сожаление, что ему пришлось ждать; Эдвард ничего не ответил, вместо этого, явно чтобы скрыть раздражение, помешал в камине, затем он снова оглядел меня.
   Я рад был, что в первый момент нашей встречи не проявил ни восторженности, ни особой теплоты, что встретил этого человека с холодным, невозмутимым равнодушием.
   – Вы совершенно порвали с Тайнделлом и Сикомбом? – спросил он раздраженно.
   – Едва ли у нас с ними будет еще какая-либо связь; надо думать, мой отказ от всего ими предложенного исключает возможность дальнейшего общения.
   – Хочу предупредить вас с самого начала, – сказал Эдвард, – на двух господ, как говорится, не услужишь. Любые контакты с лордом Тайнделлом исключают содействие с моей стороны. – Высказав это, Эдвард взглянул на меня с неожиданной и, казалось, ничем не вызванной угрозой.
   Не чувствуя в себе ни малейшего желания ему возразить, я утешился мыслью о том, сколь по-разному устроены людские умы. Не знаю уж, что заключил мистер Кримсворт из моего молчания – принял его за проявление упрямства или же решил, что запугал меня своей властностью и непреклонностью.
   Опустив на меня долгий, тяжелый взгляд, Эдвард резко поднялся с кресла.
   – Завтра, – сказал он, – мы обсудим с вами прочие вопросы; теперь же время ужинать, миссис Кримсворт, наверно, меня заждалась. Вы соблаговолите пройти?
   И он размашистым шагом вышел из библиотеки; я проследовал за ним. Идя через холл, я попытался представить миссис Кримсворт. “Из того ли она разряда людей, что Тайнделл, Сикомб и его дочери, или этот вот любящий родственник, вышагивающий впереди? Может, она окажется выше их? Может, в ней я найду родственную душу и смогу раскрыть истинную мою сущность; или, может статься…“ Тут размышления мои были прерваны: я вошел в столовую.
   Светильник под матовым стеклянным колпаком освещал уютную, обшитую дубом комнату. Ужин уже подали. У камина, явно в ожидании нашего прихода, стояла молодая женщина, высокая и недурно сложенная, облаченная в красивое, модного покроя платье, – все это я отметил, едва вошел. Встретились они с мистером Кримсвортом весело и оживленно; при этом миссис Кримсворт полуигриво-полуобиженно побранила его за опоздание; голос ее (а для меня голос всегда немаловажен, когда я сужу о чьем-либо характере) – голос ее был живой и звонкий, указывал он, как я тогда заключил, на легкость и жизнерадостность обладателя. Мистер Кримсворт умерил ее наигранный гнев поцелуем – поцелуем первой поры супружества (семейной их жизни не было еще и года), – и миссис Кримсворт уселась за стол в превосходном расположении духа.
   Обнаружив наконец мое присутствие, она извинилась, что не заметила меня прежде, и пожала мне руку с тою радостной порывистостью, каковую юные леди в минуты душевного подъема проявляют ко всем, даже к самым безразличным к их расположению. Я отметил про себя, что стан ее и впрямь красив, черты лица излишне крупны, однако приятны; волосы же ее были рыжие – совершенно рыжие. Супруги Кримсворт болтали без умолку, и все в том же игривом духе; она сердилась (вернее, изображала рассерженность) на то, что он велел заложить в кабриолет норовистого коня, чем заставил ее немало поволноваться; время от времени миссис Кримсворт обращалась ко мне:
   – Не правда ли, Уильям, это просто нелепо. Эдвард утверждает, что будет запрягать только Джекки, а не другую лошадь, при том что это чудовище уже дважды опрокинуло его экипаж.
   Говорила она с легкой шепелявостью (впрочем, не раздражающею слух), по-детски. В лице ее, с отнюдь не детскими чертами, также было нечто младенчески наивное; эта шепелеватость и детские гримаски были, без сомнения, очаровательны в глазах Эдварда, да и многим мужчинам показались бы довольно милыми – только не мне. Я ловил ее взгляд, надеясь обнаружить в глазах этой женщины ум, которого не ощущалось в чертах и в речи; взгляд был весел и быстр, в его переменчивости мелькали оживленность, тщеславие, кокетство – но тщетно искал я хоть просвета ее души. Признаться, я не особый ценитель восточных прелестей; белоснежная кожа, карминные губы и нежный румянец, гроздья блестящих локонов – ничто для меня, если при этом нет прометеевой искры, что будет жить, когда розы и лилии увянут, а вместо блеска в волосах останется лишь пепел седины. Когда солнце и удача улыбаются, хорошо распускаться и цвести; но сколько в жизни дождливых дней, дней ноябрьской тоски, когда в доме и в сердце человеческом холодеет без чистого, живого блеска души и ума.
   Итак, вглядевшись в пустую страницу лица миссис Кримсворт, я, разочарованный, невольно вздохнул; она же, надо полагать, приняла это как дань своей красоте, и Эдвард, который, очевидно, гордился богатой и миловидной избранницей, метнул в меня насмешливо-сердитый взгляд.
   Я отвернулся от них и скучающе обвел взглядом столовую. На стене по обе стороны от камина я увидел по картине. Оставив мистера и миссис Кримсворт поддразнивать друг друга в их веселой беседе, я целиком сосредоточился на портретах. Изображенные на них леди и джентльмен одеты были по моде где-то двадцатилетней давности. Портрет джентльмена был затенен, и я не мог хорошо его рассмотреть. Леди же в смысле освещения имела преимущество за счет чуть приглушенного абажуром светильника. Я тотчас узнал ее, ибо видел эту картину еще в детстве; на ней написана была моя матушка. Эта и вторая картина составляли фамильные наши ценности, которые единственные удалось спасти, когда все отцовское имущество пошло с молотка.
   В детстве я, помнится, любовался этим лицом, потом не понимал его красоты; теперь же я знал, как редко встречается такой тип лица, и только сейчас сумел понять и оценить его задумчивую прелесть и душевность. Столько очарования и неподдельной нежности было в этих серьезных серых глазах, в светлых и выразительных чертах… Я пожалел, что передо мной всего лишь картина.
   Довольно скоро я оставил мистера и миссис Кримсворт, и слуга проводил меня в отведенную мне комнату; вот тогда, затворив дверь, я тем самым разом затворился от всех, уйдя в себя и надолго отдалившись от какого бы то ни было общества – и от твоего, Чарлз, в том числе.
   На сем пока прощаюсь, Уильям Кримсворт».

   Ответа на свое письмо я не получил; приятель мой, как выяснил я позже, получил назначение в одну из колоний и уже отправился к месту своей службы. Что сталось с ним после, даже и не знаю. Ту историю, что я собирался изложить в частной переписке, теперь посвящаю аудитории более широкой. Тех читателей, что подвизались на том же поприще, что и я, она непременно заинтересует, и мои наблюдения они найдут созвучными своему опыту. Письмо же, приведенное выше, послужит вступлением к моему повествованию. Теперь продолжаю…

Глава II

   Первый встреченный мною день в Кримсворт-Холле выдался ясным. Спозаранку я был уже на ногах и прогуливался близ дома. Осеннее солнце поднялось над ***ширскими холмами, высветив радующую взор картину; по-осеннему буроватые рощицы и колки разнообразили сжатые поля; река, скользящая меж рощами, отражала холодное октябрьское солнце и небо; местами по берегам ее, точно стройные башни, высились трубы полускрытых деревьями фабрик; там и сям, словно облюбовав получше местечки на склонах холмов, расположились строения вроде Кримсворт-Холла; в целом пейзаж сей внушал ощущение кипучей деятельности и изобилия – существование же фабрик, паровых машин и прочей техники лишало его романтической первозданности. За пятью милями лежащая меж низких холмов долина вместила в свою чашу большой город К***, над которым сейчас нависала густая, неподвижная пелена – там-то и располагалось предприятие Эдварда.
   Довольно долго я рассматривал открывшуюся мне картину; и, когда я понял, что сердцу моему она не приносит ни малейшей радости, что вид этот не пробуждает во мне никаких надежд, естественных для человека, видящего пред собой арену своей будущей карьеры, – я сказал себе: «Уильям, чего роптать на обстоятельства; ты глупец и сам не знаешь, чего хочешь; ты сам избрал для себя этот путь и – никуда не денешься – будешь коммерсантом. Взгляни! – продолжал я. – Видишь черный дым вон в той ложбине? Так знай, что там и будет твое поле деятельности! Там ты уже не сможешь мечтать, не сможешь подолгу предаваться размышлениям – там ты погаснешь душою и будешь только работать».
   Наставив себя таким образом, я вернулся в дом. Брат вышел уже в столовую. Поздоровался я с ним довольно холодно; Эдвард стоял у камина спиной к огню – сколько неприязни прочитал я в его глазах, когда подошел пожелать доброго утра! Он кивнул, буркнул в ответ: «Доброе утро», затем схватил со стола газету и принялся изучать ее с видом высокопоставленной особы, ищущей любой предлог, чтобы только избавиться от докучливой мелкой сошки. Хорошо, я настроился перетерпеть некоторое время, иначе я едва ли смог бы заглушить в себе все возраставшую неприязнь к Эдварду.
   Я смерил взглядом его крепко сбитую, внушительных размеров фигуру. Потом посмотрел на собственное отражение в зеркале над камином – и занялся сопоставлением двух этих особ. Лицом я был несколько похож на Эдварда, хотя и не был красив: черты лица у меня были неправильные. Намного уступал я и телосложением: я был худощав и не столь высок. В отношении физическом Эдвард, безусловно, меня обошел; но сумеет ли он утвердить верховенство в плане умственном, как человек, у которого мне предстоит служить, – ибо от него не следует ожидать львиного великодушия к слабому; холодность и расчетливость, сквозящие в его глазах, его жесткая, отталкивающая манера держаться говорили о том, что пощады не будет. Победил ли я его умом в итоге? Не знаю. Да я никогда особенно и не пытался…
   Появление миссис Кримсворт на время отвлекло меня от этих мыслей. Она была удивительно хороша в белом платье и вся благоухала утренней свежестью. Я заговорил с ней с легкой непринужденностью, оправдываемой, как мне казалось, ее вчерашней беззаботной веселостью; однако ж миссис Кримсворт отвечала мне холодно и весьма сдержанно: разве могла она допустить какие-либо фамильярности со служащим своего мужа.
   Только покончили с завтраком, как мистер Кримсворт объявил, что экипаж вот-вот подадут и что через пять минут он ждет меня, чтобы отправиться в К***. Я не заставил долго себя ждать, и вскоре мы уже были в пути. В кабриолет впрягли именно то несносное животное, так пугавшее миссис Кримсворт. Пару раз Джек пытался было выказать свой непокорный нрав, однако сильные и точные удары хлыстом в безжалостной руке хозяина быстро заставили его смириться; Эдвард в ярости раздувал ноздри и явно гордился одержанной им в этом состязании победой. За всю дорогу он ни разу не заговорил со мной, лишь время от времени сквозь зубы проклинал коня.
   Когда мы добрались до К***, в городе царили оживление и суета; мы прокатились по чистым улочкам с жилыми домиками и магазинами, церквями и трактирами; затем въехали в скопление фабричных построек, складов и, наконец миновав массивные ворота, оказались на огромном мощеном дворе – это и был Бигбен-Клоуз. Перед нами была фабрика, извергавшая копоть из высоких труб и дрожавшая толстыми кирпичными стенами от напряженной работы чугунных котлов. На дворе туда и сюда, мимо тележки с материалом, сновали рабочие. Мистер Кримсворт оглядел двор хозяйским оком, разом ухватив все в малейших подробностях; он выбрался из кабриолета, передал коня с экипажем на попечение человека, поспешно принявшего у него вожжи, и велел мне пройти за ним в контору.
   Интерьером контора разительно отличалась от апартаментов Кримсворт-Холла – помещение, предназначенное исключительно для работы, с голым деревянным полом, шкафом, двумя конторками с высокими табуретами и несколькими стульями. Восседавший на табурете за одной из конторок джентльмен при появлении мистера Кримсворта снял шляпу и тут же снова погрузился в работу.
   Мистер Кримсворт снял макинтош и сел поближе к огню. Я остался стоять; наконец он произнес:
   – Стейтон, соблаговолите удалиться, мне надо обсудить с этим джентльменом кое-какие дела. Возвращайтесь, как услышите звонок.
   Человек за конторкой мигом встал и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Мистер Кримсворт пошевелил в камине, затем скрестил руки на груди и минуту сидел в раздумье, поджав губы и нахмурясь. От нечего делать я стал его разглядывать. С каким изяществом вырезаны его черты! Сколько красоты в этом облике – и какой контраст с тяжестью и тупой ограниченностью в глазах и выражении лица.
   Обернувшись ко мне, Эдвард резко заговорил:
   – Итак, вы прибыли в ***шир, чтобы научиться предпринимательству?
   – Да.
   – И что, вы настроены решительно?
   – Да.
   – Что ж, ладно. Помогать вам я не обязан, но у меня есть вакантное место, может, вы окажетесь для него пригодны. Я возьму вас с испытанием. Что вы умеете делать? Знаете ли вы хоть что-нибудь, кроме того вздора, которому вас обучили в Итоне, вроде греческого да латыни?
   – Я изучал и математику.
   – О да! С позволения сказать, изучали.
   – Я умею читать и писать по-французски и по-немецки.
   – Гм…
   Минуту он подумал, затем выдвинул ящичек ближайшей к нему конторки, извлек оттуда письмо и подал мне.
   – Вот это прочтете? – спросил он.
   Письмо было деловое, коммерческое, на немецком; я перевел его; затрудняюсь сказать, остался ли удовлетворен мистер Кримсворт моим переводом, – лицо его ничего не выражало.
   – Хорошо, – сказал он, немного помолчав, – что вас ознакомили хоть с чем-то полезным, что сможет обеспечить вам пропитание и жилье; поскольку вы знаете французский и немецкий, я приму вас к себе клерком, будете вести иностранную корреспонденцию. Я положу вам неплохое жалованье – девяносто фунтов в год. А теперь, – продолжал он, возвысив голос, – хочу сказать вам раз и навсегда по поводу нашего родства и прочей подобной чепухи: никаких недоразумений на этот счет быть не должно; мне это совершенно ни к чему. Я не буду снисходителен к вам потому только, что вы мне приходитесь братом; если я обнаружу у вас недостаток ума, небрежность, рассеянность, леность или другие пороки, идущие в ущерб интересам моего предприятия, я рассчитаю вас, как любого другого служащего. Девяносто фунтов в год – деньги немалые, и за них я ожидаю получить от вас сполна; помните также, что действительную ценность здесь имеют лишь деловые качества – привычки, чувствования и образ мыслей исключительно делового человека. Вы меня понимаете?
   – Отчасти, – отвечал я. – Я полагаю, вы хотите сказать, что за получаемое жалованье я обязан выполнять определенную работу, не смею ожидать от вас благоволения и не смею рассчитывать ни на какую помощь, а должен буду довольствоваться лишь тем, что сам я заработаю; это вполне меня устраивает, и на этих условиях я согласен служить у вас.
   Тут я круто развернулся и прошел к окну; теперь я не видел Эдварда, не видел, что отразилось на его лице после моих слов; впрочем, мнение мистера Кримсворта меня тогда мало беспокоило. Выдержав довольно долгую паузу, он сказал:
   – Возможно, вы рассчитываете устроиться в Кримсворт-Холле и ездить на работу со мной в кабриолете. Между тем, да будет вам известно, это весьма меня стеснит. Я предпочел бы иметь в экипаже свободное место на случай, если из каких-либо деловых соображений мне понадобится, к примеру, пригласить к себе какого-нибудь джентльмена. Вы подыщете квартиру в К***.
   Я оторвался от окна и вернулся к камину.
   – Разумеется, я подыщу квартиру в К***, – ответил я. – Для меня и самого было бы неудобно жить в Кримсворт-Холле.
   Произнес я это, как обыкновенно, спокойным, ровным голосом; тем не менее голубые глаза мистера Кримсворта тут же вспыхнули, и отыгрался он довольно странно. Повернувшись ко мне, он произнес грубоватым тоном:
   – Надо думать, средств у вас нет никаких; и как вы рассчитываете прожить, пока вам не выплатят квартальное жалованье?
   – Проживу.
   – Как вы рассчитываете прожить? – повторил он громче.
   – Как сумею, мистер Кримсворт.
   – В долги забирайтесь на собственный риск, ясно? Насколько мне известно, у вас привычки мота. Если так, избавляйтесь от них. Ничего подобного я здесь не потерплю, и вы никогда не получите от меня ни шиллинга сверх жалованья, в каких бы долгах вы ни обретались, – запомните это раз и навсегда.
   – Да, мистер Кримсворт, сами убедитесь: у меня хорошая память.
   Это все, что я сказал. Для переговоров посерьезнее было еще не время. Инстинктивно я чувствовал, что не стоит подолгу испытывать самообладание такого человека, как Эдвард. И мысленно я сказал себе: «Я готов принять это испытание. Когда чаша наполнится – хлынет через край, а пока – терпение. Вне сомнения две вещи: первое – я способен справиться с работой, предоставленной мне мистером Кримсвортом; второе – я могу честно заработать некоторые средства, и средств этих хватит мне на жизнь. А что братец мой усвоил себе манеры надменного и строгого господина – ему упрек, не мне. Неужели его несправедливость заставит меня свернуть с однажды избранного пути? Нет. А если, в конце концов, я когда-нибудь и отступлю, то к тому времени пройду уже достаточно, чтобы видеть, куда этот путь меня ведет. Поскольку пока что я лишь толкусь у входа, то для начала миную нужду; хуже начала конец уж точно не будет».
   Пока я размышлял таким образом, мистер Кримсворт позвонил; клерк – упомянутый выше субъект, предусмотрительно «освобожденный» от наших переговоров, – вернулся.
   – Мистер Стейтон, – сказал Кримсворт, – выдайте мистеру Уильяму корреспонденцию от «Братьев Восс» и наши письма им на английском – он переведет.
   Мистер Стейтон, человек лет тридцати пяти, с лицом мрачным и вместе с тем хитроватым, поспешил исполнить приказание; он выложил бумаги на стол, и я тут же засел за них и принялся переводить на немецкий деловые письма Кримсворта. Радость от этой первой моей попытки самому заработать на хлеб не угасала даже от присутствия надсмотрщика, который то и дело становился у меня над душой и наблюдал, как я пишу. Мне казалось, он хотел испытать мой характер, но под его проницающим взглядом я ощущал себя в такой безопасности, точно на мне был шлем с опущенным забралом; или же я приоткрывался ему – но с невозмутимой уверенностью человека, который показывает неграмотному сугубо личное письмо, писанное по-гречески; тот увидит строки, даже, может быть, разберет какие-то буквы – но он ничего не сможет прочитать; моя натура была Стейтону чужда, и проявления ее были для него, что слова из незнакомого языка. Очень скоро, очевидно, осознав тщету своих потуг, он резко развернулся и вышел из конторы; в тот день Стейтон еще пару раз появлялся; он разбавлял и быстро опрокидывал в себя стакан бренди (все необходимое он извлекал из шкафчика, висевшего сбоку от камина); затем, глянув на мои переводы – а читал он и по-французски, и по-немецки, – он в молчании покидал контору.

Глава III

   Так стал я служить у Эдварда клерком. Работником я был честным, пунктуальным и весьма прилежным. Все, что мне поручалось, я выполнял безукоризненно. Мистер Кримсворт старательно выискивал огрехи в моей работе, но безуспешно; присматривать за мною он наказал также и Тимоти Стейтону, своему любимцу и правой руке; однако Тим попал впросак: в работе я был, как и он, точен, зато куда проворнее. Мистер Кримсворт время от времени справлялся, как я живу, не влез ли в долги, – но нет, касательно расчетов от квартирной хозяйки не было ни малейших нареканий. Я нанимал маленькую квартирку, платить за которую ухитрялся из своих скудных, еще итонских сбережений. Поскольку мне давно уже претило просить у дядюшек дополнительных денег, я рано усвоил принципы самоограничения и жесткой экономии и расходовал ежемесячное содержание с неизменной бережливостью, чтобы даже в случае острой необходимости мне не пришлось взывать к ним о помощи. Помню, многие тогда называли меня скрягой, и на упрек этот я про себя возражал тем, что лучше быть непонятым сейчас, чем униженным в будущем. Теперь я был за это вознагражден; впрочем, вознагражден я был и раньше – при свидании с моими вспыльчивыми дядюшками: когда один из них бросил передо мной на стол банкноту в пять фунтов, которой я не взял, сказав, что дорожные расходы мною уже предусмотрены.
   Далее, мистер Кримсворт поручил Тиму выяснить, нет ли у моей квартирной хозяйки каких-либо жалоб на предмет моей нравственности; та отвечала, что не сомневается в моей добропорядочности и благочестии, и в свою очередь спросила, не кажется ли мистеру Стейтону, что я подумываю когда-нибудь стать священником, ибо, сказала она, в ее доме одно время жили молодые священники, которые и сравниться не могли со мною в степенности и спокойном, тихом нраве. (Тим сам был «человеком религиозным», точнее, приверженцем методистской церкви, что, разумеется, не мешало ему быть одновременно и первостатейным плутом.) Ушел мистер Стейтон, весьма озадаченный столь лестным отзывом о благопристойности моего образа жизни.
   Услышанное он передал мистеру Кримсворту и сей джентльмен, который в церковь особо не частил и не поклонялся никаким богам, кроме как золотому тельцу, решил использовать выведанное у квартирной хозяйки как средство взорвать мою невозмутимость. Начал он атаку серией чуть завуалированных издевок, цели которых я поначалу не понимал, пока хозяйка однажды не передала мне свой разговор с мистером Стейтоном. Для меня сразу все прояснилось; теперь в контору я пришел уже внутренне подготовленным и отражал богохульный сарказм хозяина-фабриканта непрошибаемым безразличием. Скоро Эдварду наскучило осаждать статую, однако стрел он не выкинул, а до поры до времени приберег в колчане.
   Однажды меня пригласили в Кримсворт-Холл на большой званый вечер, устроенный по случаю дня рождения хозяина; на подобные торжества он имел обыкновение приглашать служащих и посему обойти меня не мог. Впрочем, держали меня строго в тени. Миссис Кримсворт, в элегантном атласном с кружевом платье, цветущая, пышущая молодостью и здоровьем, удостоила меня сухим, холодным кивком – не более; Кримсворт конечно же не перемолвился со мною ни словом; из стайки юных леди, в облачках белого газа и муслина сидевших по другую сторону огромной залы, меня никому не представили. Таким образом, меня совершенно изолировали, и я только издали созерцал сияющих гостей да, утомившись столь ослепительным зрелищем, разнообразил свое времяпрепровождение изучением узора на ковре.
   Мистер Кримсворт тем временем стоял, облокотясь о мраморную каминную полку, в обществе хорошеньких девиц, с которыми оживленно беседовал. И вот он воззрился на меня – я выглядел измученным, одиноким и подавленным, как какой-нибудь жалкий, несчастный учитель; он остался удовлетворен.
   Начались танцы. Как хотелось мне быть представленным какой-нибудь милой и умной девушке, показать, что я способен на подлинное чувство и могу быть приятен в общении, что я не камень или предмет мебели, но деятельный, мыслящий, глубоко чувствующий человек. Мимо меня скользили улыбающиеся лица и грациозные фигурки, но улыбки эти расточались другим, фигурки поддерживались в танце другими, не мною. Наконец, не вынеся этих танталовых мук, я покинул залу и побрел в дубовую столовую.
   Ни малейшая симпатия, ни какое бы то ни было взаимопонимание не связывали меня ни с одним живым существом в этом доме. Оглядевшись в столовой, я увидел портрет матери. Высвободил из подсвечника восковую свечку, поднял повыше. Долго и пытливо всматривался я в портрет, тянулся сердцем к этому образу. От матушки моей, понял я, вместе с многими ее чертами – широким лбом, темными, глубоко посаженными глазами, темными волосами – передалась мне задумчивая выразительность лица.
   Никакая совершенная красота не в силах так умилить эгоистичное человеческое существо, как приукрашенный портрет его особы; по этой именно причине отцы с таким самодовольством любуются ликами дочерей, в коих видят собственное отражение, облагороженное мягкостью тонов и утонченностью линий. Только я задался вопросом, как эта, столь значимая для меня картина действует на человека постороннего, – прямо за моей спиной чей-то голос произнес:
   – Гм! В этом облике ощутима глубина.
   Я обернулся; рядом со мной у камина стоял высокий мужчина, молодой, хотя, возможно, лет на пятъ-шесть меня старше. Наружность его во всех отношениях была чужда всякой банальности; впрочем, сейчас я не стану выписывать его портрет во всех деталях, так что читателю придется удовольствоваться лишь беглым наброском – тем, что сам я разглядел в первый момент. Я, признаться, не уловил ни оттенка его глаз, ни цвета бровей и волос – только рост и очертания фигуры, и еще – колоритный нос retrousé [72 - Вздернутый, курносый (фр.).]. Человека этого я не мог не узнать.

   – Добрый вечер, мистер Хансден, – пробормотал я, слегка поклонившись, и тут же непроизвольно, точно забитое, бесправное существо (каким я в общем-то тогда и был), стал потихоньку ретироваться. И почему? Потому только, что мистер Хансден был процветающим фабрикантом, я же – всего лишь клерком в конторе и инстинктивно боялся персоны более высокого ранга. Я частенько видел Хансдена в Бигбен-Клоузе – наезжал он едва ли не каждую неделю, поскольку вел какие-то сделки с мистером Кримсвортом, – но ни я с ним ни разу не говорил, ни он со мной; более того, я относил его к своим тайным недоброжелателям: он не одиножды оказывался свидетелем обид и оскорблений, наносимых мне Эдвардом. Я был убежден, что во мне он видел лишь малодушного раба, и теперь мне хотелось поскорее избавиться от его общества.
   – Куда ж вы? – спросил он, когда я бочком отодвинулся в сторону.
   Я давно уж заметил, что мистер Хансден позволяет себе в общении непочтительно обрывистые реплики, и я с упрямством подумал: «Он считает, что может как угодно говорить с бедным клерком; но я все ж не так аморфен, как ему кажется, а эта его грубоватая манера общения не так уж мне и приятна».
   Я что-то ответил Хансдену – без особой учтивости, скорее с полнейшим безразличием, – и двинулся было дальше. Но он невозмутимо преградил мне путь.
   – Побудьте здесь, – сказал он. – В зале слишком жарко, к тому ж вы не танцуете – вы же на этом вечере без дамы.
   Хансден был прав; кроме того, ни взгляд его, ни интонация, ни то, как он держался, не внушили мне неприязни; да и самолюбие мое было польщено: обратился он ко мне не из снисхождения, но потому, что, зайдя освежиться в прохладную столовую, захотел с кем-нибудь перекинуться словом. Я терпеть не мог, когда ко мне милостиво снисходили – любезность же оказать я всегда был готов. Так что я остался.
   – Хорошая картина, – продолжал он, вернувшись к портрету.
   – Вы находите это лицо миловидным? – спросил я.
   – Миловидным?! Ну как оно может казаться миловидным? Запавшие глаза, ввалившиеся щеки. Хотя лицо своеобразно, в нем чувствуется мысль. С этой женщиной, будь она жива, можно было бы беседовать на многие предметы помимо нарядов, визитов и комплиментов.
   Я мысленно согласился, однако промолчал. Хансден же продолжил:
   – Меня нисколько не восхищает такой тип лица; в нем недостает характера, силы; оно слишком чув-стви-тель-но, особенно рот. Кроме того, у нее на лбу написан аристократизм, она аристократка всем своим обликом; я же не выношу аристократов.
   – Вы полагаете, значит, мистер Хансден, что благородное происхождение проглядывает в отточенности черт лица и в фигуре?
   – К черту это благородное происхождение! Кого волнует, что у ваших лордов есть эта «отточенность черт лица и фигура», когда у нас, у ***ширских коммерсантов, своя красота? Только чья лучше? Уж точно, не их. А насчет ваших женщин – есть, знаете ли, маленькая разница: с самого детства они пекутся о своей красоте и манерах и благодаря уходу и соответствующему воспитанию могут добиться определенной степени превосходства – прямо как восточные одалиски. Хотя и это превосходство их сомнительно. Сравните изображенную на этом портрете леди с миссис Эдвард Кримсворт – кто лучше?
   – Сравните себя с мистером Кримсвортом, мистер Хансден, – парировал я спокойно.
   – О, Кримсворт обошел меня, я знаю. Прямой нос, брови дугой и все такое; но эти преимущества – если это вообще преимущества – он унаследовал не от матери-аристократки, а от отца, Кримсворта-старшего, который, как говорит мой отец, «был первокласснейшим ***ширским красильщиком, когда-либо клавшим в бак индиго», и вдобавок красивейшим мужчиной на три райдинга [73 - Райдинг – административная единица графства Йоркшир.]. А вот вы, Уильям, аристократ в своем семействе, – вы далеко не такой славный малый, как ваш братец-плебей.

   В столь резкой, категорической манере мистера Хансдена было что-то, мне понравившееся: все это говорилось мне напрямик, в лицо.
   – Как случилось вам узнать, – продолжил я беседу, – что мы с мистером Кримсвортом братья? Я думал, во мне видят лишь бедного клерка.
   – Да так оно и есть. А кто ж вы, как не бедный клерк? Вы работаете на Кримсворта, и он вам за это платит – жалкие, кстати, деньги.
   Я промолчал. Речи мистера Хансдена уже граничили с наглостью, однако его манера говорить по-прежнему ничуть меня не задевала, лишь возбуждала любопытство. Мне хотелось, чтобы он продолжал.
   – Нелеп этот мир, – изрек он.
   – Почему так, мистер Хансден?
   – Вы еще спрашиваете! Вы сами – убедительнейшее доказательство той нелепости, о которой я говорю.
   Я хранил молчание, ожидая, что Хансден объяснится.
   – Сделаться коммерсантом – собственное ваше намерение? – осведомился он, минуту помолчав.
   – Да, притом вполне серьезное намерение.
   – Гм, тем больший вы глупец… Да, вы просто вылитый коммерсант! И какое лицо у вас – лицо делового, предприимчивого человека!
   – Мое лицо такое, каким Бог сотворил, мистер Хансден.
   – И лицо ваше, и голову Бог творил явно не для К***. Что хорошего вам принесут здесь эти ваши глупые идеалы, достоинства, совесть и прочий бред. Хотя, если вам нравится в Бигбен-Клоузе, оставайтесь – мое дело сторона.
   – Может, у меня нет выбора.
   – Ну, мне, знаете ли, без разницы, что вы делаете и к чему идете. Однако я уже освежился – хочу снова танцевать; к тому же я приметил такую милую девицу – сидит возле маменьки на краешке софы; будь я проклят, если сейчас же ее не приглашу! Там уже Сэм Уэдди к ней подбирается – или я его не обставлю?
   И мистер Хансден зашагал прочь. Я следил за ним через раскрытые двухстворчатые двери; я видел, как он опередил Уэдди и, подойдя к довольно миловидной юной леди, вскоре торжественно повел ее в центр залы. Это была высокая, хорошо сложенная, с развитыми формами особа, броско одетая – весьма в стиле миссис Эдвард Кримсворт. Хансден вдохновенно кружил ее в вальсе. Весь оставшийся вечер он держался возле этой девицы, и по ее оживленному и радостному лицу я заключил, что Хансден понравился ей совершенно. Маменька ее (дородная дама в тюрбане), миссис Луптон, вид имела тоже вполне довольный, и мысленный ее взор, вероятно, уже ласкали разные пророческие видения. Хансден происходил из старинного рода; и хотя Йорк (так звали недавнего моего собеседника) с насмешкой отвергал преимущества благородного происхождения, в глубине души, подозреваю, он прекрасно знал и безусловно ценил свою принадлежность к древнему и знатному роду, выделявшую его в этом молодом, стремительно разросшемся городке К***, среди жителей которого дай Бог если один из тысячи знал собственного деда. Более того, Хансдены некогда были весьма богаты; Йорк же, по слухам, обещал в случае процветания его дела вернуть былое благоденствие своему несколько захиревшему дому. Так что вполне естественно, что широкое лицо миссис Луптон расплывалось в счастливой улыбке, когда она созерцала, как наследник Хансден-Вуда увивается за ее драгоценной Сарой Мартой. Я же, беспристрастный наблюдатель, вскоре догадался, что почва под этими материнскими радостями на самом-то деле зыбкая; сей джентльмен явно был куда более жаждущим произвести впечатление на юную деву, нежели способным ею впечатлиться.
   Было нечто необычное в мистере Хансдене, что, пока я издали его разглядывал (а ничего более занимательного мне не представлялось), навело на мысль, будто он иностранец. Судя по его наружности, по отдельным чертам лица Хансдена можно было назвать англичанином, хотя и здесь улавливалось что-то галльское; однако английской сдержанности в нем не было ни капли – не знаю уж, где он научился держаться столь непринужденно. Он не допускал, чтобы какая-то робость, какие-то условности этикета встали препятствием ему на пути к выгоде или удовольствиям. Утонченностью Хансден не отличался, хотя не был и вульгарен; он не казался странным типом, не выглядел чудаком, хотя подобного человека мне встречать еще не приводилось; то, как он обычно вел себя, указывало на полное игнорирование чужих мнений, на почти что безграничную самоуверенность. Впрочем, бывало, лицо его окутывалось какой-то угрюмой тенью, в чем видел я признак внезапного и глубокого сомнения Хансдена в себе, в своих речах и действиях, признак неудовлетворенности собой, жизнью или общественным положением, или возможными перспективами – уж не знаю чем; возможно, наконец, так всего лишь проявлялась непредсказуемая изменчивость его натуры.

Глава IV

   Мало кому нравится признавать, что избрал для себя не то поприще, и каждый уважающий себя человек долго будет грести против ветра и течения, прежде чем выкрикнет: «Я проиграл!» и покорится волнам, что отнесут его обратно к берегу. С первых дней моего пребывания в К*** я томился от скуки. Сами по себе переписывание и перевод деловых писем – работка довольно нудная; но если бы этим все и исчерпывалось, я долго еще мог бы мириться с такой неприятностью; желая обеспечить себя и оправдать перед собой и всеми свой выбор, – я молча сносил бы то, как суживаются и притупляются лучшие мои способности; я даже в мыслях не высказал бы, как страстно желаю свободы; я удержал бы в себе всякий вздох, в котором душа моя отважилась бы выразить, как страдает она от духоты, дыма, однообразия и безрадостной сутолоки Бигбен-Клоуза и как тоскует по вольности и чистоте. В маленьком своем жилище я поставил бы двух идолов – Обязанность и Упорство, – что стали бы моими хранителями, моими ларами и пенатами, благодаря которым драгоценное, тайно лелеемое Воображение, утонченное и могущественное, никогда не причинило бы мне боли… Однако это было не все; неприязнь, зародившаяся между мною и моим хозяином-фабрикантом, с каждым днем все глубже пускала корни и отбрасывала тень все мрачнее, лишая меня и просвета жизни; я прозябал, как убогое растеньице в сырой темноте за скользкими стенами колодца.
   Отвращение – единственное, пожалуй, слово, способное выразить, какое чувство питал ко мне Эдвард Кримсворт, – чувство это, скорее неосознанное, возбуждалось всяким, даже самым незначительным моим жестом, взглядом или словом. Мой южный акцент Эдварда раздражал; образованность, проявлявшаяся в моей речи, выводила его из себя; свойственные мне пунктуальность, трудолюбие и аккуратность только усиливали его нерасположение и придавали последнему резкий и мучительный привкус зависти; Эдвард опасался, что, может статься, я тоже сделаюсь состоятельным, удачливым фабрикантом. Если бы я хоть в чем-то уступал ему характером или умом, он не так бы глубоко ненавидел меня; но я знал все, что знал он, и, более того, он подозревал, что под замком молчания во мне хранятся сокровища, ему недоступные. Если б ему удалось однажды поставить меня в чрезвычайно смешное и унизительное положение, он многое бы мне простил, но меня хранили Осторожность, Такт и Внимательность; злоба Эдварда, на какие бы хитрости ни пустилась, не сумела бы обмануть этих зорких моих стражей. День за днем злоба его караулила мой такт в надежде, что он уснет и она сможет напасть на него во сне; но подлинный такт неусыпен, и потому все происки были тщетны.
   Как-то раз, получив первое жалованье за три месяца, я возвращался домой; в душе у меня был осадок, оттого что хозяин, выплачивая мне заработанные с таким трудом скудные деньги, жался с каждым пенни (тогда я еще считал мистера Кримсворта своим братом – он же был лишь суровым, чрезмерно требовательным хозяином и неумолимым тираном). Мною владели не слишком разнообразные, однако настойчивые мысли; во мне говорили два голоса; снова и снова они твердили одно и то же. Один все повторял: «Уильям, такая жизнь невыносима». Другой же: «А что ты можешь сделать, чтобы ее изменить?» Я шел очень быстро. Был морозный январский вечер; дойдя до дома, я отвлекся от своих навязчивых мыслей, подумав, горит ли у меня в камине огонь. Подняв глаза, я не увидел в окне кабинета приветливого красноватого отсвета.
   – Эта растяпа-служанка, как всегда, забыла про камин, – сказал я, – и увижу я в нем лишь бледную золу. Сегодня чудный звездный вечер – пройдусь еще немного.
   Был и впрямь чудный вечер, и улочки были сухими и – для К*** – очень чистыми; из-за колокольни приходской церкви выглядывал светящийся лунный серпик, и сотни звезд разливали яркое сияние по всему небу.
   Непроизвольно я двинулся к окраине города; оказавшись на Гров-стрит и увидев в конце ее размытые очертания деревьев и загородных домиков, я обрадованно поспешил туда. Неожиданно над железной калиткой одного из садиков, что выходил на эту узенькую и опрятную улицу, показался человек и, поскольку я шел большими быстрыми шагами, поинтересовался:
   – И чего такая спешка? Так Лот, должно быть, покидал Содом, ожидая, что с раскаленных небес прольются огонь и сера.
   Резко остановившись, я взглянул на говорящего. Я различил аромат сигары и увидел над калиткой горящую красную точку; неясная в темноте фигура чуть пригнулась ко мне через калитку.
   – Видите ли, вечерней порою я люблю на свежем воздухе поразмышлять о высоких материях, – заговорила эта тень. – Одному Богу известно, какое это неблагодарное занятие! Особенно обидно, когда вместо Ребекки на верблюде, с браслетами на руках и кольцом в носу, Судьба посылает мне в награду простого конторщика в сером твидовом пальтишке.
   Голос этот с самого начала показался знакомым, при второй же реплике я мигом узнал говорящего.
   – Мистер Хансден! Добрый вечер.
   – Добрый, вот уж точно! Однако вы пронеслись бы мимо, не изволив меня признать, если б я не был столь воспитан, чтобы заговорить первым.
   – Я не узнал вас.
   – Известная отговорка! Вы должны были меня узнать – я же вас узнал, хотя вы и мчались, как паровоз. За вами что, гонятся полисмены?
   – Для них я не представляю интереса: не столь важная птица.
   – Убогий странник! Увы и ах! Да, об этом стоит пожалеть; и в каком вы, должно быть, пребываете унынии, судя по вашему голосу! Однако раз уж вы убегаете не от полисменов, то от кого? От дьявола?
   – Напротив, я собирался бежать к нему.
   – Прекрасно, вам повезло: на исходе вторник, и с базара в Диннефорд возвращается множество телег и двуколок; так что либо он собственной персоной, либо кто-то из его сподручных непременно в одной из них сидит; если вы зайдете ко мне и полчасика посидите в моей холостяцкой гостиной, вы без особых хлопот с ним состыкнетесь, когда он будет проезжать мимо. Хотя, думаю, лучше вам не обременять его своей особой: у него и без вас масса клиентов; вторник, знаете ли, напряженный день. В общем, заходите.
   И Хансден распахнул калитку.
   – Вы в самом деле желаете, чтобы я зашел? – удивился я.
   – Сделайте милость. Я одинок, и ваше общество на час-другой будет очень кстати; впрочем, если вы не склонны оказать мне такое почтение, не буду настаивать. Терпеть не могу кому-либо навязываться.
   Я предпочел принять неожиданное предложение Хансдена. Пройдя в калитку, я последовал за ним к дому. Хансден открыл дверь; мы прошли по коридору и оказались в гостиной. Хозяин указал мне на кресло у камина, я сел и огляделся.
   Это была уютная комната, чистенькая и красивая; в камине трещал щедрый ***ширский огонь – не жалкий южноанглийский, что еле поднимается над скученными в углу тлеющими угольями. На столе стоял светильник с абажуром, рассеивавший кругом мягкий, спокойный свет; обстановка, включавшая в себя также кушетку и пару мягких кресел, казалась, пожалуй, даже роскошной для молодого холостяка; в нишах по обе стороны от камина виднелись книжные полки, отделанные с безупречным вкусом. Опрятность хансденовской гостиной пришлась мне по душе: я не выношу беспорядка и неряшливости. Из увиденного я заключил, что в этом мы с Хансденом солидарны.
   Пока он переносил со стола в центре комнаты на маленький столик брошюры и журналы, я обежал взглядом полки в ближайшей ко мне нише. Большей частью там были французские и немецкие сочинения; были и старые французские драматурги, и нынешние авторы – Тьер, Поль де Кок, Жорж Санд, Эжен Сю; из немецких – Гете, Шиллер, Цшокке, Рихтер; обнаружил я и английские труды по политэкономии. Больше я ничего не успел высмотреть: мистер Хансден обратился ко мне.
   – Думаю предложить вам что-нибудь, – сказал он, – что подкрепит вас после такой гонки бог весть куда; только предложу я вам не грог и не бутылку портвейна или хереса. Такой отравы не держу. Я обыкновенно употребляю рейнвейн, так что можете выбрать между ним и кофе.
   В этом Хансден тоже мне понравился: я и сам испытываю исключительное омерзение к спиртному и крепленым винам. Однако его кислый германский «нектар» мне не нравился, кофе же я любил.
   – Мне лучше кофе, мистер Хансден, – попросил я.
   Я почувствовал, что ответ мой его удовлетворил, хотя он наверняка ожидал совсем иной реакции, решительно объявив, что не даст мне ничего крепкого; Хансден пронзил меня взглядом, словно убеждаясь, что отвечал я искренно, а не отдавая дань приличиям. Я улыбнулся, ибо понял его великолепно, недоверчивость эта меня позабавила. Хансден, по-видимому, остался мною доволен; он позвонил и распорядился насчет кофе, который вскорости подали; для себя же он велел принести гроздь винограда и полпинты своей кислятины. Кофе был превосходный, и я не замедлил похвалить его вслух; я даже осмелился выразить Хансдену соболезнование по поводу холостяцкого стола.
   Хансден ничего не ответил; похоже было, что он меня и не слышал. В тот момент на лицо его набежали те быстрые, неожиданные тени, о которых я уже упоминал; улыбка погасла, и обычно цепкий, насмешливый взгляд сделался вдруг рассеянным и отчужденным. Поддержав молчание, я изучающе вгляделся в его лицо.
   Прежде я ни разу не видел Хансдена так близко; к тому же, будучи намного ниже ростом, я имел лишь общее представление о его наружности; и теперь я поразился, какими мелкими, скорее даже женскими, были черты, хотя раньше линия рта, длинноватые темные волосы, голос и манера держаться всегда ассоциировались у меня с чем-то солидным и властным; мало того, теперь мне казалось, что мои черты намного правильнее и выгляжу я, пожалуй, даже представительнее. Я понял, что между его внутренним миром и оболочкой должен быть контраст; и борьба тоже – ибо я подозревал, что воли и честолюбия в Хансдене больше, чем в теле мускулов и жил. Возможно, в этой несовместимости физического с духовным и лежала тайная причина стремительно набегающей на лицо и вдруг рассеивающейся мрачности. Определенно, некие свои желания и устремления Хансден не мог реализовать, и сильный ум его презрительно глядел на своего слабого спутника.
   Что же насчет красоты – я предпочел бы смотреть на Хансдена глазами женщины. Думаю, наружность его должна была производить на женщину такое же точно впечатление, как интересное своей необычайностью, хотя едва ли миловидное, женское личико – на мужчину. Темные волосы, зачесанные на сторону, открывали белый обширный лоб; на щеках проступал несколько болезненный румянец. В целом облик Хансдена хорошо отразился бы на полотне, но совершенно иначе в мраморе: черты его были пластичны, и каждая носила отпечаток характера; выражение лица переиначивало эти женские черты по своему произволу, и от такой вот странной метаморфозы Хансден теперь напоминал скорее угрюмого быка, нежели миловидную озорную девицу; чаще же всего мужское и женское сливалось в его облике, создавая довольно странное, неоднозначное впечатление.
   Стряхнув наконец оцепенение, Хансден заговорил:
   – Знаете, Уильям, по-моему, глупо жить в таком мрачном, давящем на душу доме миссис Кингс, когда вы могли бы нанять комнаты здесь, на Гров-стрит, и иметь сад, как у меня!
   – Мне было б далеко до фабрики.
   – Ну и что, что далеко? Пару раз в день прогуляться туда и обратно пошло б вам только на пользу; да и неужто вы так окаменели, что у вас никогда даже не возникает желания увидеть цветок или зеленые листочки?
   – Я не окаменел.
   – Ой ли? День за днем, неделю за неделей вы просиживаете в кримсуортовской конторе, царапая пером бумагу, точно заведенный; вы никогда не подниметесь и не пройдетесь, никогда не признаетесь, что устали; вы никогда не попросите себе выходной; вы не знаете ни разнообразия, ни передышки; и вне работы, вечером никогда ничего лишнего себе не позволите; и в компаниях буйных не бываете, и крепкого не пьете.
   – А вы, мистер Хансден?
   – Не надейтесь загнать меня в угол своими репликами; ваш случай и мой диаметрально противоположны, и просто нелепо пытаться провести какую-либо параллель. Я говорю: когда человек терпеливо сносит то, что определенно невыносимо, он окаменел.
   – Когда это вы успели так убедиться в моей терпеливости?
   – О юноша! Уж не мните ли вы себя загадкой? Однажды вас, помнится, немало удивило, что я осведомлен о вашем происхождении; теперь вы нашли повод для удивления в том, что я назвал вас терпеливым. Для чего, как вы думаете, мне глаза и уши? Я не раз бывал у вас в конторе и видел: Кримсворт обращается с вами, точно с собакой; требует, например, книгу, и, когда вы подаете ему не ту (или просто ему угодно принимать ее за «не ту»), он швыряет вам ее чуть ли не в лицо; он требует, чтобы вы открывали перед ним и закрывали двери, будто вы его лакей. А что уж говорить о званом вечере месяц назад, когда вам не нашлось ни места, ни пары и вы болтались как жалкий, ничтожный приживальщик, – и с каким терпением вы все это переносили!
   – Хорошо, мистер Хансден, и что дальше?
   – Вряд ли я скажу вам, что дальше; вывод мой относительно вашей личности зависит от тех мотивов, что вами руководят; если вы терпеливы, потому что намерены со временем развернуть свое дело вопреки тирании Кримсворта (а то и воспользовавшись ею), – тогда вы человек корыстный, расчетливый, хотя, возможно, очень даже благоразумный; если же вы, юноша, терпеливы, потому что считаете своим долгом с покорностью принимать оскорбления, – вы дурак, каких поискать, и потому мне неинтересны; если вы терпеливы оттого, что вы вялый флегматик, что вас ничем не растормошить и вы вообще не способны на сопротивление, – значит, созданы вы на погибель; тогда что ж, ложитесь на дорогу покорно и безропотно, и пусть Джаггернаут [74 - Джаггернаут – в индийской мифологии божество, воплощающее неумолимый рок; изображается восседающим в колеснице.] вас переедет.
   В красноречии мистера Хансдена не было и намека на деликатность, и мне это едва ли могло понравиться. Казалось, он был из тех людей, что, будучи чувствительными и ранимыми, грубы и безжалостны к чувствам других. Более того, хотя вообще у Хансдена было мало общего с Кримсвортом и с лордом Тайнделлом, он, как они, был резок и язвителен и, похоже, в этом отношении их превзошел. В настойчивости его тона, в самих упреках, которыми он подстрекал притесненного восстать против притеснителя, ощущался деспотизм. Глядя на него куда внимательнее, чем когда-либо прежде, я увидел в его глазах, в выражении лица самонадеянную претензию на столь неограниченную свободу, что она грозила вторгнуться в чужие владения. Когда все это промелькнуло у меня в уме, я рассмеялся непроизвольным тихим смешком. Хансден, судя по всему, ожидал, что я спокойно выслушаю его некорректные, обидные для меня домыслы, его едкие, надменные колкости, и мой смех – который был не громче шепота – явно его взбесил. Брови его сгустились, и тонкие ноздри чуть раздулись.
   – Да, – снова заговорил он, – однажды я уже сказал, что вы аристократ, – и как аристократ вы сейчас посмеиваетесь и смотрите на меня. Смешок натянуто-презрительный и взгляд лениво-возмущенный, с иронией джентльмена и патрицианским негодованием. Какой пэр из вас бы вышел, Уильям Кримсворт! Но вы отрезаны от этого: жалкая Фортуна обошла великую Природу! Лицо, фигура ваша, даже руки – на всем лежит несоответствие, отталкивающее несоответствие. Да и владей вы сейчас имением с дворцом и парком, высоким титулом – сумели бы вы сохранить привилегии своего класса и заставить своих арендаторов почитать сословие пэров? Могли бы противостоять каждому шагу прогресса и, защищая свой прогнивший строй, быть готовым по колено зайти в кровь черни? Если нет – вы не могущественны; вы ничего не сможете сделать; сейчас вот вы потерпели крушение и выброшены на отмель коммерции; вы столкнулись с дельцами, с которыми вам не совладать, и никогда вы не станете коммерсантом.
   Начало этой тирады Хансдена меня не взволновало, я только удивился, как исказился в его предвзятом суждении мой характер; заключительная же сентенция не просто взволновала, но потрясла меня. Удар был метким и жестоким: у Истины оказалось хорошее оружие. Так что если я и улыбнулся в тот момент, то лишь от презрения к самому себе.
   Поняв, что одержал верх, Хансден решил, по-видимому, укрепить положение.
   – Вы ничего не добьетесь на этом поприще, – продолжал он, – ничего, кроме сухой хлебной корки да воды, на чем вы и сейчас живете; единственный ваш шанс обзавестись состоянием – это жениться на богатой вдове или бежать с богатой наследницей.
   – Подобные приемы пусть используют те, кто их изобретает, – сказал я, поднимаясь.
   – Так ведь и это слабый шанс, – продолжал он, нимало не смутившись. – Какой вдове вы приглянетесь? А уж тем более, какой наследнице? Для первой вы не настолько дерзки и самоуверенны и не настолько обворожительны для второй. Может, вы изволите надеяться покорить кого-то умом и изысканностью? Отнесите эти свои совершенства на рынок и отпишите мне потом, какую за них дадут цену.
   Мистер Хансден взял этот тон на весь вечер и ударял по одним и тем же струнам, причем расстроенным. Не перенося подобного диссонанса, которого мне и без того хватало каждый день, я понял, что тишина и одиночество предпочтительнее столь резкой и неприятной беседе; я решил пожелать спокойной ночи и откланяться.
   – Как, вы уходите, юноша? Ладно, спокойной ночи. Выход найдете сами. – И он сел неподвижно против огня.
   Проделав уже большую часть пути к дому, я вдруг заметил, что чуть ли не бегу, что дышу очень тяжело, что кулаки у меня сжаты и ногти впились в ладони, а зубы мелко стучат; сделав это открытие, я замедлил шаг, усилием воли сбросил это дикое напряжение, однако сдержать стремительное течение мыслей, полных обвинения и раскаянья, я был не в силах. Зачем я силюсь сделать из себя коммерсанта? Зачем пошел сегодня к Хансдену? И зачем завтра чуть свет я должен буду идти на фабрику Кримсворта?
   Всю ночь я терзал себя этими вопросами и всю ночь яростно требовал от себя ответа. Мне не спалось, голова горела, в ногах был ледяной холод; наконец послышался фабричный гудок, и я, как и другие рабы Кримсворта, вскочил с постели и стал собираться на работу.

Глава V

   Все когда-то достигает своей кульминации, крайней точки – как любое чувство, так и всякая жизненная ситуация. Эта избитая истина вертелась в голове у меня, когда в январских, морозных предрассветных сумерках я несся вниз по обледенелой улице, что вела от дома миссис Кингс прямо к фабрике. Когда я добрался до конторы, вся фабрика была уже освещена и вовсю работала.
   Я, как обычно, направился к своему месту; камин едва горел; Стейтона не было. Я закрыл дверь и подсел к конторке; руки у меня после мытья в ледяной воде и морозного воздуха окоченели, и писать я пока не мог; потому я сидел, погрузившись в мрачные мысли, которые вились все вокруг этой «крайней точки», вселяя в меня все большую неудовлетворенность собой.
   «Ну-с, Уильям Кримсворт, – заговорил во мне внутренний голос, – выясните же для себя наконец, чего вы желаете, а чего нет. Вы изволили тут говорить о “крайней точке“; сделайте милость, ответьте: выносливость ваша ее уже достигла? А ведь и четырех месяцев не прошло. Каким, помнится, славным, решительным молодым человеком воображали вы себя, когда заявили Тайнделлу, что “двинетесь по отцовской стезе“, – и как замечательно вы продвинулись! А как хорошо живется вам в К***! Как отрадны вашему взору его улицы, лавки, склады и фабрики! До полудня письма, затем обед в пустом, одиноком жилище, снова письма – уже до вечера – и одиночество. Вы не можете развлечься в обществе Брауна, или Смита, или Николла, или Энкла; а Хансден – вы уже имели удовольствие быть выдворенным из его дома… Да, Хансден! Как он пришелся тебе по вкусу давешним вечером? Не сладко ли показалось? Он одаренный, оригинально мыслящий человек – но даже он тебя недолюбливает, и твое самолюбие, естественно, восстает; Хансден всегда видел тебя в невыигрышном свете, и дальше так будет; вы в неравном положении, и, пока это не изменится, вам не найти общего языка. Так что не надейся собрать нектар дружбы с этого защищенного шипами цветка… Кримсворт, на что ты замахиваешься? Для тебя Хансден, что камень для пчелы и пустыня для птицы. Устремления твои возносятся к стране мечты, и сейчас – в рождающемся дне, в К*** – ты отваживаешься искать духовного сродства, единения и гармонии. Ничего подобного ты не встретишь в этом мире, не увидишь ангелов. Души людей праведных, совершенных, возможно, и встретятся на небесах – но твой дух никогда не станет идеальным. Однако бьет восемь! Руки согрелись – давай за работу!»
   «За работу? А почему, собственно, я должен работать? – возразил я мрачно. – Надрываюсь как проклятый – и все равно не угодить».
   «Работай, работай!» – снова раздался внутренний голос.
   «Могу и поработать, только это не поможет», – проворчал я; тем не менее извлек из конторки пачку писем и приступил к своему занятию – неблагодарному и изнурительному, и столь же безнадежному, сколь участь евреев в Египте, искавших солому для кирпича в выжженной солнцем пустыне.
   Около десяти часов послышалось, как во двор вкатился экипаж мистера Кримсворта, и через пару минут Эдвард вошел в контору. По прибытии он имел обыкновение одарить долгим взглядом Стейтона и меня, затем повесить свой макинтош, минуту постоять спиной к огню и удалиться. На сей раз он не отступил от своих привычек; единственная разница была в том, что, когда он воззрился на меня, взгляд был не просто тяжелым, как обычно, а сердитым, и вместо прежней холодности теперь в нем полыхала ярость. Кримсворт смотрел на меня минуты на две дольше обычного, однако вышел из конторы, так ничего и не произнеся.
   В полдень прозвонили к перерыву. Рабочие разошлись обедать; Стейтон также отбыл, наказав мне закрыть контору и ключи взять с собой.
   Я скреплял и раскладывал по местам бумаги, чтобы запереть конторку, когда снова появился Кримсворт и, войдя, плотно закрыл двери.
   – Извольте задержаться, – произнес он низким неровным голосом, при этом ноздри его раздувались и глаза выстреливали зловещие искры.
   Оказавшись с Эдвардом наедине, я сразу вспомнил о нашем родстве, забыв о различии в положении и отбросив осторожность и необходимую почтительность простого служащего.
   – Пора домой, – сказал я, поворачивая ключ.
   – Нет, вы задержитесь. И оторвитесь от ключа, оставьте его в замке.
   – Почему? – спросил я. – С чего вдруг я должен нарушить свой обычный распорядок?
   – Делайте, как я приказал, – последовал ответ, – и без вопросов! Вы у меня служите и извольте подчиняться! Чем это вы занимались… – Он не договорил, словно задохнувшись гневом.
   – Можете взглянуть, если желаете, – ответил я. – Конторка открыта, бумаги в ней.
   – Поразительная наглость! Чем вы занимались…
   – Работал на вас – и, кстати, безупречно.
   – Лицемер и пустослов! Подлый нытик! Масляный рожок! – (Сие последнее, мне думается, чисто ***ширское ругательство и происходит от рожка с черной прогорклой ворванью, который подвешивается для смазывания к колесу повозки.)
   – Ну, Эдвард Кримсворт, довольно. Пора нам с вами подвести счеты. Я выдержал у вас трехмесячную каторгу, и эту, так сказать, службу нашел самым что ни на есть отвратительным рабством. Поищите себе другого клерка. Я здесь больше не останусь.
   – Что?! И вы еще осмеливаетесь мне это говорить! Сейчас я подведу с вами счеты! – И он достал хлыст, висевший у него за спиной.
   В ответ я презрительно рассмеялся. Услышав этот смех, Эдвард разъярился и, испустив полдюжины грубых ругательств – не решаясь, однако, поднять на меня хлыст, – продолжал:
   – Я вывел вас на чистую воду, теперь я знаю, кто вы такой. Подлый, скулящий по углам мерзавец! Что вы разнесли обо мне по всему К***? Отвечайте немедленно!
   – О вас? У меня и в мыслях не было вообще о вас говорить.
   – Лжец! Вы плакались всем и каждому на то, что я с вами будто бы дурно обращаюсь. Вы ходили повсюду и жаловались, будто я плачу гроши и обхожусь хуже, чем с собакой. Да лучше б вы были собакой! Я тотчас взялся б за вас и не успокоился, пока этим вот хлыстом не ободрал бы до костей.
   И он взмахнул хлыстом, слегка задев мне лоб. Меня точно обдало горячей волной, сердце заколотилось, кровь стремительно понеслась по жилам.
   Я живо подскочил к Эдварду, оказавшись лицом к лицу.
   – Убери свой хлыст, – проговорил я, – и сейчас же объяснись.
   – Эй! Ты с кем вообще говоришь?!
   – С тобой. Больше, кажется, здесь никого нет. Ты сказал, что якобы я клеветал на тебя, жалуясь на низкое жалованье и дурное обращение. Докажи!
   Когда я столь решительно потребовал объяснений, Кримсворт, забыв о собственном достоинстве, отвечал резким, скандальным тоном:
   – Доказать! Я тебе докажу! Только повернись сначала к свету, чтоб я видел твою бесстыжую физиономию! Чтоб видел, как она побагровеет: я докажу тебе, что ты лгун и лицемер. Вчера в городском совете я имел удовольствие слышать, как мой противник в дебатах оскорбляет меня, ссылаясь на частные мои дела; как вопиял он о чудовище без сердца и естественных человеческих привязанностей, о домашнем деспоте и прочей чепухе. И когда я поднялся, чтоб ему ответить, откуда-то поблизости раздались выкрики; а поскольку упоминалось твое имя, я сразу понял, откуда ветер дует. Всмотревшись, я увидел этого предателя, негодяя Хансдена – он-то ими и верховодил. А тебя я раскусил еще месяц назад, поговорив однажды с Хансденом, и знаю также, что ты вчера вечером был у него в доме. Попробуй-ка это опровергнуть!
   – О, этого я и не собираюсь отрицать. А если Хансден кого-то на тебя натравливал, то был абсолютно прав. Ты достоин всеобщего презрения и ненависти; ты безжалостный угнетатель, а уж такого жестокосердного брата, пожалуй, еще свет не видел.
   – Ну, ты! – вскричал Кримсворт и опустил хлыст мне на голову.
   Я мигом вырвал у него хлыст, разломал пополам и швырнул в камин. Эдвард двинулся было ко мне, но я ускользнул от него и произнес с деланным хладнокровием:
   – Только тронь меня – и я обращусь в ближайший суд.
   Люди типа Кримсворта, встретив уверенное сопротивление, всегда умеряют свою ярость: Кримсворту совсем не улыбалось быть привлеченным к суду – а он, думаю, понял, что я сделаю, как обещал. Одарив меня долгим, хмурым и вместе с тем изумленным взглядом, он, вероятно, вспомнил, что в конце концов деньги дают ему немалое превосходство над нищим вроде меня и что у него в арсенале есть более эффектный способ мести, нежели чреватая неприятными последствиями собственноручная расправа.
   – Забери свою шляпу и вообще все, что тут твое, и убирайся, – прорычал он. – Отправляйся к своим нищим: попрошайничай, воруй, умри с голоду или попади на каторгу – что угодно. Но бойся снова попасться мне на глаза! Узнаю, что ты ступил хоть на дюйм моей земли, – найму человека и тебе не поздоровится.
   – Вряд ли тебе представится такой случай; уж если я отсюда вырвусь – что может заманить меня обратно? Я ухожу из тюрьмы, ухожу от тирана; и позади я оставляю самое худшее, что может встретиться. Так что не бойся: я не вернусь.
   – Немедленно убирайся или я сам тебя вышвырну! – вскричал Кримсворт.
   Я не спеша прошел к конторке, отобрал из содержимого ящичка все, мне принадлежавшее, положил в карман, затем запер конторку и ключ оставил наверху.
   – Ты что там вытащил? – вопросил Кримсворт. – Все оставь на месте, или я пошлю за полисменом, чтобы тебя обыскали.
   – Осмотри все хорошенько, – отозвался я и, надев шляпу, натянув перчатки, неторопливо вышел из конторы, чтобы никогда более туда не вернуться.
   Еще до обеденного перерыва – то есть до появления мистера Кримсворта и разыгравшейся затем сцены – я чувствовал страшный аппетит и с нетерпением ждал звонка. Теперь же я напрочь об этом забыл; жареная баранина с картошкой вытеснились бурными событиями последнего получаса. Я думал только о том, что вот я иду по дороге и двигаюсь столь же легко, сколь легко и свободно у меня на душе. Да и могло ли быть иначе? С сердца спала тяжесть, я покидал Бигбен-Клоуз с достоинством и без малейших сожалений. Пусть я не смог преодолеть обстоятельств – зато обстоятельства эти освободили меня. Жизнь опять открылась мне; больше ее горизонты не загораживались высокой закопченной стеной вкруг кримсуортовской фабрики.
   За два часа ноги занесли меня так далеко, что я мог в полной мере оценить, сколь широки, светлы и многообещающи просторы, на которые я променял эту грязную фабричную удавку.
   Я посмотрел вперед – вот чудо! Прямо передо мной оказался Гровтаун, городок вилл, от которого до К*** было едва ли не пять миль. Короткий зимний день, как понял я по низко склонившемуся солнцу, почти был на исходе. Над рекой, на которой где-то позади меня стоял К*** и вдоль которой лежал мой путь, расстилалась морозная дымка; чуть затуманив землю, она не задернула прозрачной холодной голубизны январского неба. Повсюду стоял великий покой; людей не было, рабочий день на фабриках еще не кончился. И слышался лишь шум бегущей реки, реки глубокой и обильной, подпитанной стаявшим снегом.
   Я постоял некоторое время, глядя то на фабричную ограду, то на реку; я наблюдал стремительный натиск потока и молил, чтобы память моя запечатлела это чистое и захватывающее зрелище и сохранила на долгие годы. С гровтаунской церкви зазвонили; было уже четыре. Подняв голову, я увидел красноватые вспышки заходящего солнца, пробивавшиеся сквозь оголенные ветви древних дубов вокруг церкви – и отрадная для меня картина сделалась еще живее и великолепнее. Я замер; и когда благостный, медленный звон растворился в воздухе, я почувствовал в себе несказанное умиротворение. Тогда я снова оборотился к К***.

Глава VI

   В город я вернулся изрядно проголодавшись; я вспомнил наконец, что так и не обедал, и быстро поднимался по узкой улице к своему дому, подгоняемый разыгравшимся аппетитом. Уже стемнело, когда я открыл парадную дверь и прошел в дом. «Интересно, как там мой камин», – подумал я; ночь выдалась холодной, и, представив в нем лишь холодный, безжизненный пепел, я содрогнулся.
   К радостному моему удивлению, войдя в кабинет, я обнаружил, что огонь горит, старая же зола тщательно выметена. Едва успел я отметить столь необычайное явление, как возник другой повод изумиться: кресло, в котором я обычно сиживал у камина, оказалось занятым; в нем, скрестив руки на груди и вытянув ноги, устроился некто. Хотя и близорукий, я быстро узнал в этом человеке моего знакомого – мистера Хансдена. Конечно, я не очень-то рад был его видеть, памятуя, как расстался с этим господином накануне, и в том, с каким видом я прошел к камину и помешал в нем, с какой холодностью произнес: «Добрый вечер», выказывалось мало радушия.
   Мысленно же я спрашивал, что привело ко мне Хансдена и что вообще побудило его так активно вмешаться в наши с Эдвардом отношения. Судя по всему, именно Хансдену я был обязан столь благотворным для меня увольнением. Тем не менее я не хотел его расспрашивать и тем самым выказывать нетерпение и любопытство; решит он объясниться – хорошо, но объяснение это должно последовать только по собственной воле Хансдена. Пока я обо всем этом думал, ему явно наскучило молчание.
   – Вы передо мною в долгу, – были его первые слова.
   – Да? – отозвался я. – Надеюсь, долг этот не очень большой, а то я слишком беден, чтобы обременять себя обязательствами любого рода.
   – Тогда объявите себя банкротом, поскольку этот долг довольно велик. Явившись сюда и увидев потухший камин, я развел огонь и заставил эту вашу брюзгливую неряху стоять и раздувать его, пока хорошенько не разгорится; так что скажите «Спасибо!».
   – Прежде чем кого-либо благодарить, я, пожалуй, перекушу: я умираю с голоду.
   Я позвонил и приказал принести чаю и холодного мяса.
   – Холодного мяса! – воскликнул Хансден, когда служанка закрыла дверь. – Ну и чревоугодник! Мясо и чай! Вы ж умрете от переедания.
   – Нет, мистер Хансден, не умру. – Меня так и подмывало ему противоречить: меня раздражал голод, раздражало присутствие Хансдена и раздражала эта непрекращающаяся грубоватость его тона.
   – Это от переедания у вас такое скверное расположение духа, – заметил он.
   – Как это вы узнали? – вскинулся я. – Похоже, вы из тех людей, что вмешиваются в чужие дела, не разобравшись в обстоятельствах. Я не обедал.
   Проговорил я это достаточно резко и сердито, и Хансден, выразительно взглянув на меня, рассмеялся.
   – Бедняга! – простонал он. – Он не пообедал, а? Что такое? Надо думать, начальство не отпустило его домой. Уж не приказал ли вам Кримсворт немного попоститься в виде наказания, Уильям?
   – Нет, мистер Хансден.
   К счастью, в эту тягостную минуту внесли ужин, и я тут же набросился на хлеб с маслом и холодную говядину. Опорожнив тарелку, я подобрел настолько, что пригласил мистера Хансдена: дескать, чем сидеть и смотреть, лучше подсесть к столу и присоединиться к трапезе, если, конечно, он этого желает.
   – Нет, есть мне не хочется, – ответил он; затем, энергично дернув за шнурок звонка, вызвал служанку и потребовал гренков в вине. – И еще угля, – добавил он, – чтобы, пока я здесь сижу, у мистера Кримсворта был хороший огонь.
   И, отдав эти распоряжения, он протащил кресло вдоль стола, чтобы сесть напротив меня.
   – Итак, – заговорил он, – вы, надо полагать, остались без работы?
   – Да, – ответил я; и, не желая показать, что мне это только на руку, я решил сделать вид, будто весьма удручен тем, как все сложилось. – Да, премного вам благодарен: я уволен. Кримсворт меня выставил – и причиной было ваше поведение в городском собрании, как я понимаю.
   – Да что вы! Он сослался на это? Значит, видел, как я подбивал ребят, да? И что он сказал о своем друге Хансдене? Что-нибудь очень лестное?
   – Он назвал вас предателем и негодяем.
   – Ну, плохо он меня знает! Я человек осторожный и сразу не раскрываюсь; но он еще найдет во мне положительные качества – превосходнейшие качества! Хансдены испокон веков не имели себе равных по части выслеживания подлецов; отъявленный плут и негодяй – их непременная жертва; они не выпускают его из виду, где бы ни встретили; сейчас вот вы изволили употребить выражение «вмешиваться в чужие дела» – так оно означает едва ли не основное свойство нашей фамилии; оно передавалось из поколения в поколение. У нас прекрасный нюх на зло – подлеца чуем за милю; мы рождены для преобразований, для радикальных преобразований мира, и для меня невыносимо было жить в одном городе с Кримсвортом, еженедельно с ним общаться и видеть, как он обращается с вами (до кого мне, собственно, особого дела нет; я только имею в виду ту жестокую несправедливость, с которой он попирал ваше естественное право на равенство), – так вот, оказавшись в такой ситуации, я не мог не почувствовать, как во мне пробудился наш родовой ангел – или дьявол, если хотите. Я инстинктивно пошел против тирана и разбил вашу цепь.
   Все это меня весьма заинтересовало, ибо, с одной стороны, раскрывало характер Хансдена, а с другой – проясняло мотивы его действий; я забыл даже поддержать разговор и сидел молча, взвешивая услышанное.
   – Так вы благодарны мне? – спросил он вдруг.
   В самом деле, я был ему благодарен, в тот момент я даже мог бы почувствовать к Хансдену симпатию, если б не заявление, что все сделанное им ко мне лично не относилось. Вообще, человек – существо упрямое; потому утвердительно ответить я не мог и вместо благодарности посоветовал: если он ожидает награды за свое поборничество, поискать ее в лучшем мире, когда ему не посчастливится найти ее в этом. В ответ Хансден назвал меня «бесчувственным бездельником-аристократом», на что я обвинил его в том, что он вырвал у меня изо рта кусок хлеба.
   – У вас грязный хлеб, молодой человек! – вскричал Хансден. – Грязный и вредный. Ваш хлеб из рук тирана – я ведь говорил вам уже, что Кримсворт тиран. Тиран к своим рабочим, тиран к клеркам и когда-нибудь сделается тираном по отношению к своей жене.
   – Ерунда какая! Хлеб есть хлеб и жалованье есть жалованье. Я потерял его – причем с вашей помощью.
   – В ваших словах есть смысл, однако, – ответил Хансден. – Должен сказать, я приятно удивлен этим столь дельным замечанием. Я уж было вообразил, исходя из прежних моих наблюдений, что восторг от вновь обретенной вольности на какое-то время лишит вас благоразумия и предусмотрительности. Теперь я о вас лучшего мнения: вы не забываете о насущном.
   – «Не забываете о насущном»! Еще бы! Мне надо жить, и для этого я должен иметь то, что вы называете «насущным», которое я могу лишь заработать. Повторяю: вы лишили меня работы.
   – И что вы намерены предпринять? – невозмутимо продолжал Хансден. – У вас влиятельные родственники; надо полагать, они скоро приищут вам другое место.
   – Влиятельные родственники? Кто? Хотел бы я знать, кого вы имеете в виду!
   – Сикомбов.
   – Вздор! Я порвал с ними.
   Хансден глянул на меня с недоверием.
   – Да, – подтвердил я. – Да, и это бесповоротно.
   – Вернее сказать, они порвали с вами, Уильям?
   – Это уж как изволите. Они предложили мне свое покровительство при условии, что я поступлю в духовное звание; я отверг и такое соглашение, и их деньги; я расстался с моими суровыми дядюшками и счел за лучшее кинуться к старшему брату, из чьих любящих объятий я теперь вырван бессердечным вмешательством постороннего – вас, иначе говоря.
   Сказав это, я не мог сдержать улыбку; такое же едва заметное выражение появилось и на губах у Хансдена.
   – О, понимаю! – сказал он и, заглянув мне в глаза, казалось, проник прямо в душу. Минуту-две он сидел, подперев рукой подбородок, усердно вчитываясь в выражение моего лица, затем спросил: – Вам серьезно нечего ждать от Сикомбов?
   – Только отвержения и презрения. Почему вы переспросили? Да разве могут они допустить, чтобы руки, перепачканные конторскими чернилами, в жире от фабричной шерсти, когда-нибудь соприкоснулись с их аристократическими дланями?
   – Без сомнения, допустить такое трудно; но тем не менее вы истинный Сикомб и в наружности, и в речах, и, можно сказать, в поведении – неужели они отреклись бы от вас?
   – Они не признают меня – и довольно об этом.
   – Вы сожалеете, Уильям?
   – Нет.
   – Почему нет, молодой человек?
   – Потому что к этим людям я никогда не питал симпатии.
   – Как бы то ни было, вы из их породы.
   – Это еще раз доказывает, что вы мало обо мне знаете; я сын своей матери, но не племянник дядюшек.
   – Это пока; один из ваших родственников – лорд, хотя, пожалуй, ничем себя не прославивший и не слишком-то могущественный; зато другой – достопочтенная особа; вы можете от этого немало выиграть.
   – Ничего подобного, мистер Хансден. Да будет вам известно, даже когда я и хотел покориться своим дядюшкам, я не мог гнуться перед ними с достаточной грациозностью, чтобы снискать их любовь. Я скорее пожертвую своим покоем и благополучием, нежели попытаюсь вернуть покровительство родственников.
   – Допустим; и ваш мудрый план изначально состоял в том, чтобы рассчитывать на собственные средства?
   – Совершенно верно. Я должен рассчитывать лишь на себя – до самой смерти, потому как я не могу ни понять, ни перенять, ни придумать тех средств и способов, которыми пользуются некоторые.
   Хансден зевнул.
   – Ладно, – сказал он, – во всем этом для меня ясно только одно: меня это не касается. – Он потянулся и снова зевнул. – Интересно, который час, у меня на семь условлена встреча.
   – По моим часам без четверти семь.
   – Ну, тогда я пойду. – Он поднялся. – Больше вы не сунетесь в коммерцию? – поинтересовался он, задержавшись у камина и облокотясь о полку.
   – Нет, не думаю.
   – Глупость сделаете, ежели сунетесь. Может, при всем при том вам лучше передумать насчет предложения дядюшек и стать пастором?
   – Для этого мне надо полностью переродиться – и внешне и внутренне. Истинный священник должен быть лучшим из людей.
   – Неужели! Вы так считаете? – оборвал он меня с издевкой.
   – Да. Но во мне нет тех особенных качеств, что потребны для хорошего пастора; и чем браться за то, к чему у меня нет призвания, я лучше пойду на крайние лишения.
   – Да, на такого заказчика чрезвычайно трудно угодить! Вы не желаете быть ни коммерсантом, ни пастором; вы не можете стать ни адвокатом, ни доктором; для праздного же существования у вас нет средств. Я рекомендовал бы вам выехать за границу.
   – Как! Без денег?
   – В поисках денег, молодой человек. Вы говорите по-французски – с отвратительным английским акцентом, разумеется, но все ж таки говорите. Отправляйтесь на континент – может, там вам что-нибудь подвернется.
   – Видит Бог, как хотелось бы мне отсюда уехать! – воскликнул я с жаром.
   – Вот и поезжайте! Какой черт вас тут держит? До Брюсселя, например, вы можете добраться за пять-шесть фунтов, если умеете экономить.
   – Нужда научит, если еще сам не научился.
   – Тогда отправляйтесь, и да поможет вам ваша смышленость. Брюссель я знаю, почти как К***, и уверен: вам он больше подойдет, нежели, к примеру, Лондон.
   – Но работа, мистер Хансден! Мне надо ехать туда, где я смогу получить место; а в Брюсселе – где я найду работу и у кого раздобуду рекомендацию?
   – В вас говорит осторожность. Шага ступить не можете, если незнаком каждый дюйм пути. У вас найдется лист бумаги, перо и чернила?
   – Надеюсь.
   Я с живостью все это раздобыл, догадавшись, что он намерен сделать.
   Хансден сел, черкнул несколько строк, сложил лист, запечатал и надписал письмо, затем вручил мне.
   – Итак, мистер Осторожник, у вас будет первопроходец, который обрубит первые сучья трудностей на вашем пути. Я уже понял, юноша, вы не из тех, кто кинется куда-то очертя голову, не зная, как оттуда выбраться, – и вы правы. Безрассудство мне претит, и ничто никогда не заставит меня принять какое-либо участие в таком человеке. Тот, кто безрассуден в собственных делах, в десять раз безрассуднее по отношению к друзьям.
   – Это рекомендательное письмо, полагаю? – спросил я, повертев в руках конверт с его посланием.
   – Да. С ним в кармане вы не рискуете впасть в абсолютную нищету, что было бы для вас все равно что полная деградация, – я бы, во всяком случае, считал именно так. Человек, которому вы передадите это письмо, обычно знает два-три вакантных места, куда возьмут по его рекомендации.
   – Это вполне меня устроит, – сказал я.
   – Прекрасно; так где ж ваша благодарность? – потребовал мистер Хансден. – Вы вообще знаете, как сказать «Спасибо»?
   – У меня есть пять фунтов и еще часы, которые моя крестная, которой я никогда не видел, подарила мне восемнадцать лет назад, – с достоинством ответил я; и тогда, и в дальнейшем я считал себя счастливцем оттого, что не завидовал никому в христианском мире.
   – Но ваша благодарность?..
   – Я очень скоро уеду, мистер Хансден; если все будет хорошо – уеду завтра; ни дня не останусь дольше, чем вынудят дела.
   – Все это прекрасно, но с вашей стороны было бы приличнее сначала отдать должное моему участию. Торопитесь! Сейчас пробьет семь – и я жду, когда меня поблагодарят.
   – Будьте так любезны, посторонитесь, мистер Хансден: мне нужен ключ, что лежит с краю на камине. Прежде чем лечь спать, я сложу чемодан.
   В доме пробило семь.
   – Молодой человек, оказывается, невежа, – сказал Хансден и, забрав с полки шляпу, вышел из комнаты, тихонько посмеиваясь.
   Я чуть не бросился за ним вдогонку: я действительно собирался следующим утром выехать из К*** и, конечно, уже никак не мог с ним попрощаться.
   – Ну ничего, – сказал я себе. – Когда-нибудь мы еще повстречаемся.

Глава VII

   Читатель! Возможно, вы никогда не бывали в Бельгии? И вам не случилось узнать облик этой страны? И в вашей памяти не запечатлены черты ее, как в моей? Три – нет, четыре картины висят по стенам той кельи, где, как полотна, хранятся мои воспоминания. Первая – Итон. В этой картине все – в перспективе, все – отдаленное, миниатюрное, но свежее, зеленое, росистое, с весенним небом, полным сияющих облачков; впрочем, не все мое детство было солнечным – в нем были свои тучи, своя стужа и бури.
   Вторая картина – К*** – огромная, закоптелая; полотно растрескавшееся и продымленное; желтое небо, черные от копоти тучи; ни солнца, ни лазури; даже зелень предместья грязная, отравленная. На редкость унылая картина!
   Третья – Бельгия; и на этой картине я задержусь. Что же касается четвертой – она скрыта занавесом, который я, может статься, впоследствии отдерну – а может, и нет: зависит от того, сочту ли я это уместным и возможным. Как бы то ни было, сейчас он должен висеть в неприкосновенности.
   Бельгия! Лишенное поэзии и романтики название, хотя, где бы ни произнесли его, находит в моем сердце такой отклик, которого никакие сочетания звуков – будь они сама гармония – не смогут вызвать.
   Бельгия! Это слово тревожит мир моего прошлого, извлекая на свет почти забытые образы, будто на кладбище прах давно усопших; могилы вскрыты, мертвые подняты; мысли, чувства, воспоминания, что долго пребывали в небытии, видятся мне встающими из праха – и многие в ореоле; но пока я вглядываюсь в их призрачные очертания, словно пытаясь в них удостовериться, – звук, пробудивший их, умирает, и они все до единого исчезают легкими завитками дыма, поглощенные могилами и придавленные памятниками. Прощайте, светлые видения!
   Это и есть моя Бельгия, читатель. Только смотри не называй эту картину скучной и безрадостной! Когда я впервые ее увидел, она не показалась мне ни безрадостной, ни скучной. Когда мягким февральским утром, выехав из Остенде, я был на пути в Брюссель, мне ничто не могло показаться скучным. Все тогда казалось прекрасным, недосягаемо совершенным, все вызывало во мне радость жизни. Я был молод, здоров, не пресыщен удовольствиями. Я впервые держал в руках свободу, и улыбка ее, и объятия, словно солнце или освежающий ветер, возродили во мне жизнь. Да, тогда я был точно путник на заре, который уверен, что с горы, куда он взбирается, увидит победоносный восход. Что из того, что путь его крут и каменист? Он этого не замечает; взгляд его прикован к вершине, уже подкрашенной заревом и позолоченной, и, достигнув ее, путник увидит раскинувшиеся перед ним безбрежные просторы. Он знает, что солнце непременно встретит его, что сияющая колесница уже выкатывает из-за восточного горизонта и вестник-ветер, чье дуновение ласкает ему лицо, уже расчищает на пути у божества ясную лазурь меж жемчужных облаков.
   Всевозможные испытания выпали на мою долю, но, обретя силу и энергию в мечтах – сверкающих и зыбких, – я не считал сей жребий невыносимым. На свою гору я карабкался с теневой стороны; на пути моем были тернии и камни, но взгляд был устремлен вверх, к малиновой от зарева вершине, и воображение уносилось к сияющему вдали небосводу – и я не думал о камнях, перекатывающихся под ногами, и о шипах, раздирающих руки и лицо…
   Я все выглядывал – с неизменным восхищением – из окна дилижанса (тогда еще, вы помните, не было железных дорог).
   И что ж я видел на пути? Зеленые, обросшие камышом болота; плодородные, но унылые поля, точно разрезанные на лоскуты и похожие на большие огороды. Полосы подрезанных деревьев, похожих на чинные, обстриженные ивы, опоясывали горизонт; вдоль обочин тянулись узкие канавы; крашеные дома фламандских фермеров – и кое-где ужасно грязные лачуги; серое безжизненное небо; мокрая дорога, мокрые поля, мокрые крыши – не такой уж отрадный вид представал моему взору на протяжении всего пути. Мне, однако же, все казалось красивым и радующим глаз.
   День был ясный, хотя за долгие дождливые дни все кругом отсырело; когда стемнело, пошел дождь, и вот сквозь его завесу, сквозь беззвездный мрак я уловил первые вспышки огней Брюсселя. Так что все увиденное мною тем вечером на подъезде к городу – одни эти огни.
   Высадившись из дилижанса, я нанял фиакр, и меня доставили к «Отель де ***», остановиться в котором мне советовал недавний попутчик. Поужинав с аппетитом истого путешественника, я улегся в кровать и провалился в сон.
   Поутру я пробудился в полной уверенности, будто все еще нахожусь в К***; увидев, что времени уже много, я было решил, что опоздал в контору. Однако это болезненное ощущение оков мгновенно исчезло перед воскресшим и вместе с тем воскрешающим осознанием свободы, и, откинув белые занавески над кроватью, я огляделся.
   Комната была просторная, с высоким потолком – как отличалась она от тесного и грязноватого (впрочем, нельзя сказать, что неудобного) номера дешевой лондонской гостиницы, где я провел пару ночей, ожидая пакетбота. Хотя стоит ли чернить память о той маленькой неопрятной комнатке! Она тоже дорога моему сердцу, ибо там, лежа в ночной тишине, я впервые услышал великий колокол собора Св. Павла, оповещавший весь Лондон, что наступила полночь. Как запечатлелись во мне те глубокие, неторопливые звуки, полные силы и бесстрастия. И утром первое, что я увидел из узенького окошка той каморки, был купол собора, неясно вырисовывавшийся в лондонском тумане. Должно быть, чувства, всколыхнувшиеся от тех первых звуков, от тех первых образов, могут быть пережиты лишь однажды; храни их как сокровища, Память; запрячь их поглубже в свои надежные ниши!
   Итак, я встал поздним утром в брюссельской гостинице. Об иностранных апартаментах путешественники нередко отзываются как об унылых и неудобных; я же подумал тогда, что моя комната жизнерадостна и даже, пожалуй, величава. В ней были огромные двухстворчатые окна с обширными чистыми стеклами; на туалетном столике стояло большое зеркало, а еще одно висело над камином; крашеный пол был свежим и блестящим.
   Когда, одевшись, я спустился по лестнице – едва ли не благоговение внушили мне широкие мраморные ступени, а потом и великолепный вестибюль, куда они вели. На первой площадке лестницы я повстречал горничную-фламандку в деревянных башмаках, в короткой красной юбке и в сорочке из набивного ситца, с широким и на редкость глупым лицом; я заговорил с ней по-французски – она же ответила по-фламандски, причем тоном, отнюдь не учтивым; невзирая на все это я посчитал сию особу очень милой; она не отличалась ни красотой, ни воспитанием – зато столько колорита я нашел в ней; она напомнила мне женские образы на нидерландских картинах, что я видел некогда в Сикомб-Холле.
   Я вошел в общую залу; она тоже была очень просторной и высокой, к тому же хорошо натопленной; пол, печь и почти вся обстановка были черного цвета, тем не менее мне никогда не приводилось испытывать более легкого, светлого настроения, чем когда я устроился за длинным черным столом с белыми салфетками и, заказав завтрак, стал потягивать кофе, наливая его из маленького черного кофейника. Кому-то, быть может, черная печь в этой зале и показалась бы мрачной, но не мне – она, без сомнения, была очень теплой и уютной, возле нее сидели два джентльмена и разговаривали по-французски; хотя я не успевал за их скорой речью и не мог понять все содержание разговора, язык этот в устах французов или бельгийцев (а тогда меня не ужасал еще бельгийский акцент) звучал для меня точно музыка. Один из этих джентльменов быстро распознал во мне англичанина (вероятно, когда я обратился к слуге, ибо я упрямо продолжал говорить по-французски с отвратительным южноанглийским выговором, хотя человек понимал и по-английски). Джентльмен, глянув на меня пару раз с интересом, подошел и очень вежливо поздоровался на превосходном английском (как молил я небеса, чтобы так же хорошо владеть французским); его правильное произношение навело меня на мысль о космополитическом духе этой столицы; так я впервые столкнулся с подобным мастерством по части языков, потом же обнаружил его вполне обычным для Брюсселя.
   Я растягивал завтрак как мог дольше; и пока я сидел за столом и слушал незнакомого господина, я ощущал себя досужим путешественником, вольной птицей. Но стоило мне остаться одному, как все переменилось. Иллюзия рассеялась, и всплыла действительность с ее проблемами. Я – раб, только вырвавшийся из двадцатилетней неволи, должен был из бедности снова надеть оковы. Не успел я насладиться жизнью без хозяина, без господина, как нужда приказала: «Ищи другую службу».
   Я никогда не мешкаю с неотложным делом, как бы ни было оно мне в тягость; так и в свой первый день в Брюсселе я не мог праздно, неспешно пройтись по городу (хотя утро было превосходным), пока сначала не передал бы рекомендательное письмо Хансдена и не ступил бы на свою новую стезю. А посему, лишив себя удовольствия прохлаждаться в гостинице, я схватил шляпу и буквально заставил себя выйти из «Отель де ***» на незнакомую иностранную улицу.
   Погода выдалась чудная, но я не заглядывался на голубое небо и величественные здания вокруг меня; думал я лишь о том, чтобы отыскать адресата хансденовского письма – «Mister Brown Numéro ***, Rue Royale», как значилось на конверте. Расспрашивая встречных, я наконец нашел нужный дом, позвонил, спросил мистера Брауна и был приглашен войти.
   Меня проводили в небольшую столовую, где меня принял почтенный джентльмен, с очень важной и респектабельной наружностью. Я подал ему письмо от мистера Хансдена; он прочитал послание с видом весьма почтительным. Поговорив со мною о предметах совершенно незначительных, он спросил, не требуется ли мне его совет в каком-либо деле. Я ответил положительно и принялся рассказывать о себе: что я не богач, путешествующий забавы ради, но недавний конторский служащий, ищущий работу, и что дело это не терпит отлагательств. Он отвечал, что как друг мистера Хансдена он желал бы мне помочь, насколько это в его силах. Немного поразмыслив, он предложил одно место в торговом доме в Льеже, другое – в книжной лавке в Лувене.
   – Клерк и лавочник! – пробурчал я. – Нет, – и решительно мотнул головой. Я уже насиделся на высоком конторском табурете и ненавидел его. Несомненно, были и другого рода занятия, которые больше бы мне подошли; к тому же мне не хотелось уезжать из Брюсселя.
   – В Брюсселе я не знаю ни одного вакантного сейчас места, – отвечал мистер Браун, – разве только вам угодно будет заняться преподаванием. Я знаком с директором одного солидного заведения, где требуется учитель английского и латыни.
   Недолго думая, я горячо ухватился за это предложение.
   – Это самое лучшее, сэр! – воскликнул я.
   – Но, – заметил он, – достаточно ли хорошо вы изъясняетесь по-французски, чтобы учить бельгийских мальчиков английскому?
   К счастью, я мог с уверенностью отвечать утвердительно; изучив этот язык под началом француза, я мог изъясняться на нем более чем сносно, хоть и не слишком бегло. Читал и писал по-французски я также прилично.
   – В таком случае, – продолжал мистер Браун, – я, вероятно, могу обещать вам это место: мсье Пеле не откажется от professor’a, рекомендованного мною; соблаговолите прийти сюда к пяти часам пополудни, и я вас друг другу представлю.
   Слово «professor» меня несколько смутило.
   – Я ведь не «professor», как вы сказали, – заметил я.
   – О, здесь, в Бельгии, это значит «учитель» – только и всего, – возразил мистер Браун.
   Это меня успокоило, и, поблагодарив мистера Брауна, я удалился.
   С легким сердцем вышел я на улицу; все, что поручил я самому себе на тот день, было выполнено, и можно было побродить по городу. Теперь я шел с поднятой головой; я любовался искристой прозрачностью воздуха, бездонной голубизной неба, веселым, опрятным видом беленых и крашеных домов; лишь теперь я обнаружил, как красива рю Рояль, и, шествуя по широкому тротуару, я разглядывал исполненные достоинства здания, пока появившаяся в отдалении ограда с воротами и деревья за нею не предложили моему взору новое развлечение. Помню, прежде чем пройти в парк, я долго рассматривал статую генерала Бельярда, затем поднялся по ступеням позади нее и глянул вниз на узкую темную улочку, которая, как я потом выяснил, называлась рю д’Изабель. Помнится еще, взгляд мой остановился тогда на зеленой двери аккуратного строения напротив, где на медной табличке значилось: «Pensionnat de Demoiselles» [75 - Пансион для девиц (фр.).]. Пансион! Слово это встревожило меня; казалось, в нем слышалась несвобода. Несколько воспитанниц – вероятно, externats [76 - Приходящие ученицы (фр.).] – как раз выходили оттуда; разглядывая этих школьниц, я все высматривал хорошенькое личико, но видел лишь узкие маленькие капоры, скрывавшие от меня юные черты; очень скоро девушки разошлись.
   Я сделал добрый круг по Брюсселю и к назначенному времени был уже на рю Рояль. Снова приглашенный в столовую, я, как и в первый раз, увидел мистера Брауна сидящим за столом. На сей раз он был не один: у камина стоял некий господин. Как тут же выяснилось, им оказался будущий мой директор. «Мсье Пеле – мистер Кримсворт; мистер Кримсворт – мсье Пеле», – представил нас друг другу мистер Браун, и поклон каждой из сторон завершил сию церемонию. Не знаю уж, какой поклон у меня вышел – обычный, полагаю, поскольку пребывал я в безмятежнейшем состоянии духа; во мне не было того нетерпения, что когда-то сопровождало первую нашу встречу с Эдвардом Кримсвортом. Господин Пеле поклонился с большой учтивостью, причем без наигранности, совсем не по-французски. Усадили нас друг против друга.
   Приятным низким голосом, отчетливо и неторопливо (даже для моих ушей иностранца) господин Пеле сообщил, что полученный им отзыв «le respectable М. Brown» о моей учености, а также и о моем нраве не оставляет сомнений в целесообразности приглашения меня в качестве учителя английского и латыни в его заведение; однако же, из пустой формальности, он задаст несколько вопросов, дабы испытать мои силы, – что он и сделал, после чего в самой лестной форме выразил свое удовлетворение. Следующий вопрос касался жалованья; мне назначили тысячу франков в год, не считая квартиры и стола.
   – К тому же, – предложил господин Пеле, – поскольку у вас ежедневно будут выдаваться несколько свободных часов, вы вольны давать уроки в других заведениях, тем самым с пользой и выгодой проводя время.
   Я подумал, что все это очень щедро с его стороны (и в самом деле, впоследствии я понял, что господин Пеле обошелся со мной весьма великодушно для Брюсселя; учителей было там великое множество, и потому работа их ценилась крайне дешево).
   Далее мы условились, что к обязанностям своим я приступлю на следующий же день.
   Что за человек был этот мсье Пеле? и какое произвел на меня впечатление? Мужчина под сорок, среднего роста, худощавый; лицо у него было бледное, осунувшееся, с запавшими глазами; черты его казались приятными и правильными, характерными для французов (господин Пеле не был фламандцем: он и родился во Франции, и имел французские корни), хотя некоторая резкость, свойственная галльским лицам, была у него сглажена мягкими голубыми глазами и меланхолическим, почти даже страдальческим выражением лица; весь облик его был «fin et spirituel» [77 - Fin – тонкий, изысканный; spirituel – остроумный, умный (фр.).]. Я специально использовал эти французские слова: они лучше английских способны выразить тот склад личности, который выдавали все черты Пеле. Его особа возбуждала любопытство и сразу располагала к себе. Удивило меня только, что профессия Пеле никак не отразилась на его наружности, – я даже заподозрил, что для директора школы он недостаточно требователен и настойчив. И наконец, внешне господин Пеле представлял собой полную противоположность бывшему моему хозяину Эдварду Кримсворту.
   Как же был я удивлен, когда, явившись на следующий день к своему нанимателю и впервые обозрев арену будущей деятельности – то есть просторные и светлые классы, – я увидел огромное собрание учеников (разумеется, только мальчиков), чей внешний вид в целом являл все признаки процветающего учебного заведения с блестящей дисциплиной. Когда мы с господином Пеле проходили по классам, везде воцарялась тишина; если же и слышался где-то шепот или приглушенные возгласы, один взгляд задумчивых, печальных глаз этого мягчайшего педагога обрывал их в момент. Удивительно, думал я, как столь спокойное воздействие могло произвести такой эффект.
   Когда мы уже завершали обход классов, господин Пеле обернулся и сказал:
   – Не изволите ли вы сейчас проверить, насколько сильны мальчики в английском?
   Предложение это застало меня врасплох: я полагал, что мне хотя бы день будет отпущен на подготовку. Тем не менее начинать любое дело с колебаний я считал предзнаменованием скверным, а потому решительно шагнул к учительскому столу и оборотился к ученикам. Я мгновенно собрался с мыслями и составил по-французски предложение покороче, с которым мне предстояло выйти на новое поприще:
   – Messieurs, prenez vos livres de lecture [78 - Господа, приготовьте книги для чтения (фр.).].
   – Anglais ou Français, Monsieur? [79 - На английском или французском, мсье? (фр.)] – вопросил круглолицый, упитанный юный фламандец в форменной блузе.
   Ответ был, к счастью, прост:

   – Anglais [80 - На английском (фр.).].
   Я решил как можно меньше говорить на этом уроке; не следовало пока доверять моему неопытному языку пространных объяснений; мое произношение с заметным акцентом было бы слишком уязвимым для критики сидящих предо мною юных джентльменов, по отношению к которым – я уже чувствовал – необходимо было сразу занять положение превосходства.
   – Commencez! [81 - Начинайте! (фр.)] – велел я, когда все достали книги.
   Первым взялся читать уже упомянутый луноликий юнец – Жюль Вандеркелков, как я потом узнал. «Livre de lecture» был «Векфильдский священник», весьма употребительная тогда в школах книга, ибо считалось, что в ней содержатся лучшие образцы разговорного английского; однако выговариваемые Жюлем слова настолько походили на нормальную речь уроженцев Англии, что казалось, будто он разбирает руническое письмо.
   О Боже! Как он гнусавил, пыхтел и присвистывал! Звуки точно застревали у него в глотке и в носу, что вообще характерно для фламандцев. Тем не менее я терпеливо дослушал до конца абзаца, ни разу не поправив, отчего юнец этот был непомерно доволен собой и убежден, несомненно, что произвел впечатление истого англичанина, рожденного и вскормленного на британской земле. В таком же неподвижном молчании я прослушал дюжину учеников, и, когда последний с шипением и хрипом добрался наконец до точки, я с мрачным видом отложил книгу.
   – Arrêtez! [82 - Здесь: достаточно! (фр.)] – сказал я и молча обвел класс суровым взглядом.
   Если долго и тяжело смотреть на собаку, она непременно обнаружит признаки замешательства – подобное действие оказал на бельгийцев мой осуждающий взгляд. Заметив, что у одних лица сделались зловеще угрюмыми, у других – пристыженными, я медленно сложил руки и низким, утробным голосом изрек:
   – Comme с’est affreux! [83 - Какой ужас! (фр.)]

   Ученики переглянулись, набычились, покраснели и заерзали; поведение мое явно произвело на них впечатление, притом именно такое, как я хотел. Осадив таким образом этих самонадеянных юнцов, следующим шагом я должен был возвысить себя в их глазах – что было не так-то просто, поскольку я едва осмеливался говорить, опасаясь предательства собственного языка.
   – Écoutez, Messieurs! [84 - Слушайте, господа! (фр.)] – сказал я, попытавшись произнести это сочувственным тоном существа превосходящего, тронутого чьей-то крайней беспомощностью, что поначалу вызвало у него лишь презрение, и наконец снизошедшего до благодеяния.
   Затем я начал с самого начала «Векфильдского священника» и медленно, членораздельно прочитал страниц двадцать; дети же все это время безмолвствовали, слушая меня с напряженным вниманием.
   Так пролетел час. Закончив, я поднялся и проговорил:
   – C’est assez pour aujourd’hui, Messieurs; demain nous recommencerons, et j’espère que tout ira bien [85 - На сегодня все, господа; завтра мы возобновим чтение и, надеюсь, все будет хорошо (фр.).].
   После этой пророческой сентенции я слегка поклонился и вместе с господином Пеле покинул класс.
   – C’est bien! c’est très bien! – воскликнул мой директор, когда мы вошли в его кабинет. – Je vois que Monsieur a de l’adresse; cela me plaît, car, dans l’instruction, l’adresse fait tout autant que le savoir [86 - Хорошо! Очень хорошо!.. Я вижу, у мсье есть талант; мне это нравится, ибо в учительском деле талант столь же ценим, как и ученость (фр.).].
   Затем господин Пеле проводил меня в мое теперешнее жилище, мою «chambre» [87 - Комнату (фр.).], как с достоинством произнес он. Это была совсем небольшая комнатка с довольно узкой кроватью, но господин Пеле дал мне понять, что проживать в этой комнате я буду совершенно один и что, бесспорно, она очень удобна. Несмотря на скромные размеры комнаты, в ней тем не менее было два окна. Вообще, в Бельгии никто никогда не возражал против естественного освещения своего жилища – здесь же, однако, это мое наблюдение оказалось некстати, потому как одно из окон было заколочено. Открытое окно выходило на школьный двор. Я посмотрел на другое: интересно было, какой вид оно откроет, если освободить его от досок. Г-н Пеле, вероятно, прочитал в моих глазах этот вопрос и объяснил:
   – La fenêtre fermée donne sur un jardin appartenant à un pensionnat de demoiselles, et les convenances exigent… enfin, vous comprenez, n’est-ce pas, Monsieur? [88 - Забитое окно выходит в сад женского пансиона, и приличия требуют… словом, вы понимаете, не правда ли, мсье? (фр.)]
   – Oui, oui [89 - Да, да (фр.).], – ответил я, изобразив, конечно, удовлетворенность таким объяснением; но стоило г-ну Пеле выйти и закрыть дверь, первое, что я сделал, – кинулся осматривать прибитые доски в надежде найти между ними щелку или трещину в дереве, которую я мог бы увеличить и проникать хотя бы взором на священную территорию. Поиски мои ни к чему не привели: доски были добротны, хорошо пригнаны и крепко-накрепко приколочены.
   Не передать, до чего я был тогда раздосадован! Ведь как чудесно было бы выглядывать порой в соседний сад, любоваться цветами, наблюдать игры воспитанниц и, укрывшись за муслиновой занавесью, изучать женский характер в разнообразии возрастов – а вместо этого из-за чьего-то нелепейшего предубеждения мне оставалось лишь глядеть на огромную голую земляную площадку, окруженную однообразными, унылыми стенами школы мальчиков.
   Не только тогда, а и много позже, особенно в минуты усталости и скверного настроения, взирал я страждуще на эти доски, причинявшие мне воистину танталовы муки, и желал отодрать их и увидеть наконец то пространство, что представлял я за окном. Я знал, что деревья подбирались к самым окнам – ночами ветки их тихонько постукивали по стеклу. Днем же, прислушавшись, я мог уловить даже сквозь доски голоса воспитанниц в часы их отдыха – и, признаться, мои сентиментальные домыслы вмиг разрушались, когда из невидимого рая в них врывались отнюдь не чистые серебряные, а медные, грубые звуки. Вскоре я уже не сомневался, чьи легкие крепче – воспитанниц м-ль Рюте или питомцев г-на Пеле; по части визга и криков девочки уж точно обставили бы мальчиков. Кстати сказать, м-ль Рюте и была та престарелая леди, что распорядилась забить окно в моей комнате. Я говорю «престарелая», ибо иначе просто не мог представить себе эту чрезмерно бдительную блюстительницу нравов; к тому же я не слышал, чтобы кто-либо говорил о ней как о молоденькой. Помню, как поразился я, узнав ее имя – Зораида, мадемуазель Зораида Рюте. Впрочем, на континенте позволяют себе подобные причуды в выборе имени, во что мы, здравомыслящие англичане, никогда не впадаем (хотя на самом деле выбор у нас, возможно, слишком ограничен).
   Чем дальше, тем жизнь моя становилась все ровнее. В считанные недели я преодолел разного рода досадные препятствия, неминуемые в начале всякого пути. Очень скоро я достиг такой легкости владения французским, что с учениками чувствовал себя уверенно и свободно. Поскольку с самого начала я продемонстрировал им силу и несокрушимость и цепко удерживал утвержденное однажды превосходство, мальчики даже и не пытались взбунтоваться (все, кто хоть немного наслышан о состоянии брюссельских школ, где слишком часто враждуют ученики с наставниками, оценят необычайность и значимость этого обстоятельства).
   Прояснить для себя особенности брабантских юнцов я смог и без долгого, тщательного наблюдения – зато сколько такта требовалось, чтобы как-то приложить к этим детям свои мерки. Умственные их способности, как правило, были слабыми; в моих учениках сосуществовали и бессилие, и какая-то сила инерции; они казались вялыми, но вместе с тем были на редкость неподатливы и тяжелы на подъем. При этом было бы глупо требовать от них умственного напряжения; со слабой памятью, скудоумием, ничтожными мыслительными возможностями, они испытывали ужас и отвращение перед тем, что нуждалось в непосредственном тщательном изучении и глубине мысли. Но если б ненавистные мальчикам мыслительные усилия вытягивались из них непродуманными, деспотическими мерами со стороны учителя – они сопротивлялись бы, пожалуй, как упрямая, визгливая, доведенная до отчаянья свинья; к тому же не храбрые поодиночке, en masse они были силой.
   Я догадался, что до моего поступления к г-ну Пеле всеобщее непослушание воспитанников буквально согнало с места не одного и не двух учителей английского. Поэтому я понял, что требовать от этих мало пригодных к учению молодых людей можно лишь самого скромного прилежания, при этом необходимо помогать любым возможным способом умам столь ограниченным и непроходимо тупым, и быть всегда мягким, деликатным, а в некоторых мелочах даже уступчивым с натурами, столь упрямыми. Дойдя же до высшей степени доброты, следует понадежнее укрепить свою позицию, ибо один неосторожный шаг, полшага – и вы полетите вниз головой в пучину глупости и, оказавшись там, очень скоро получите доказательства фламандской признательности и великодушия в виде ливней брабантской слюны и пригоршней бельгийской грязи.
   Даже разровняв перед учениками путь, устранив каждый камешек, вы еще должны будете настоять на том, чтобы ученики взяли вас за руки и позволили вести себя по готовенькой дорожке.
   Когда я низвел свой урок до нижайшего уровня моих тупейших учеников, когда я показал себя добрейшим и терпеливейшим педагогом – одно дерзкое слово, один жест непослушания мгновенно превратили меня в деспота. Я предложил провинившемуся выбор: подчинение с признанием своей неправоты – или постыдное изгнание.
   Сие возымело действие, и мое влияние постепенно укрепилось на твердой, надежной основе. The boy is father to the man [90 - Уже в ребенке заложены черты взрослого человека (англ.).], и я часто вспоминал эту строку из Вордсворта, глядя на своих мальчишек. Школа г-на Пеле воистину была Бельгией в миниатюре.

Глава VIII

   А что г-н Пеле? Нравился ли мне по-прежнему? О, чрезвычайно! Обходился он со мной необычайно деликатно, вежливо, даже, пожалуй, дружески. Ни холодного пренебрежения, ни бесцеремонности, ни высокомерного превосходства. Боюсь, однако, что два жалких, измученного вида наставника-бельгийца в его заведении такого сказать бы не могли: с ними директор держался сухо, жестко и холодно. Заметив, что меня несколько шокирует то различие, которое он проводит между мной и ими, он как-то раз сказал мне с саркастической улыбкой:
   – Се ne sont que des Flamands – allez! [91 - Они ж фламандцы! (фр.)]
   И Пеле грациозно вынул изо рта сигару и сплюнул.
   Конечно, наставники эти были фламандцы, и оба обладали настоящими фламандскими физиономиями, где недалекость так сквозила в каждой черте, что ошибиться было невозможно. Но как бы то ни было, это были такие же, как мы, люди, причем люди достаточно порядочные – и я не понимал, почему, раз они уроженцы этой скучной, невзрачной земли, к ним можно относиться с суровостью и презрением.
   Несправедливость эта несколько омрачила удовольствие от мягкого, любезного отношения ко мне г-на Пеле. Но все же, согласитесь, приятно, завершив дневные труды, найти в начальнике умного и веселого собеседника; и если говорил он порой с едким сарказмом, а порой и по-лисьи вкрадчиво, и если я обнаруживал иной раз, что мягкость его, скорее всего, показная, и если я подозревал, что под бархатом его манер спрятаны кремень и сталь – так никто ж из нас не совершенство! И, выбравшись из атмосферы оскорбительного высокомерия и черствости в К***, я вовсе не собирался, бросив наконец якорь в мирных водах, сразу приняться за выискиванье изъянов, тщательно сокрытых от моего взора. Я желал принимать Пеле таким, каким ему угодно было казаться, и считать его великодушным и доброжелательным, покамест какое-нибудь происшествие не выставит его в совершенно ином свете.
   Пеле не был женат и, как я вскоре убедился, имел истинно французские, парижские взгляды на брак и на женщин. Я чувствовал в нем некоторую степень безнравственности; когда он заговаривал о ком-нибудь из особ, как он говорил, «le beau sexe» [92 - Прекрасного пола (фр.).], в его тоне появлялись цинизм и пресыщение; однако он был достаточно хорошо воспитан, чтобы слишком уж часто затрагивать темы, мне нежелательные, и был действительно умен и любил побеседовать на предметы интеллектуальные – так что мы всегда с ним находили, о чем поговорить. Мне неприятно было, как отзывался он о любви; распущенность же я ненавидел всей душой. Он видел, как разнятся наши взгляды, и по молчаливому взаимному согласию мы избегали щекотливых вопросов.
   Управляла домом г-на Пеле и курировала кухню его мать, настоящая француженка преклонных лет; когда-то она была красива – по крайней мере она это утверждала, и я старался ей верить; теперь же мадам Пеле была безобразна, как большинство старух на континенте; возможно, впрочем, что манера одеваться делала ее ужаснее, чем была эта дама на самом деле. Дома она обыкновенно ходила без чепца, со странно всклокоченными седыми волосами; платье она носила редко, заменяя его изрядно потрепанным капотом; ботинкам тоже почти что не случалось бывать на ее ногах – вместо них обычно красовались просторные домашние туфли со стоптанными задниками. Между тем по воскресеньям или в праздники она любила бывать на людях и уж тогда облачалась в сверкающее, из тонкой материи платье, надевала шелковую шляпку, увитую цветами, и довольно миленькую шаль.
   Мадам Пеле была отнюдь не скверной, брюзгливой старухой, но, напротив, чрезвычайно живым и неутомимым собеседником. Обреталась она дома, как правило, на кухне, словно избегая своего царственного сына, перед которым, по-видимому, благоговейно трепетала. Когда Пеле, бывало, отчитывал ее, то делал это резко и беспощадно; впрочем, он редко себя этим обеспокоивал.
   У мадам Пеле было свое общество, свой круг избранных, которых мне видеть почти не приводилось, потому как принимала она гостей у себя в «кабинете», как называла она каморку при кухне, на пару ступенек выше. На этих-то ступеньках, кстати сказать, я иной раз находил мадам Пеле, сидящей с хлебной доской на коленях и занятой тремя делами одновременно: она обедала, болтала со своей любимицей горничной и распекала противницу-кухарку; она крайне редко садилась за стол с сыном, а уж насчет того, чтобы показаться у стола воспитанников – об этом не могло быть и речи. Все эти подробности, конечно, более чем странны для англичанина, однако Бельгия не Англия, и там свои порядки.
   Так, уже имея представление об образе жизни мадам Пеле, я был немало поражен, получив от нее приглашение. Однажды на исходе четверга (а день этот всегда считался полупраздником), когда, уединившись в своей комнате, я просматривал огромную стопку тетрадей по латыни и английскому, в дверь постучали, и служанка, передав поклон от мадам Пеле, сообщила, что мадам счастлива будет видеть меня в своей столовой на «goûter» [93 - Полдник (фр.).] (что соответствует нашему английскому «tea»).
   – Plaît-il? [94 - Извините? (фр.)] – произнес я, решив, что, должно быть, ослышался: и поклон и приглашение были столь неожиданны; мне повторили те же слова.
   Приглашение я, разумеется, принял и отправился к мадам Пеле. Поднимаясь по лестнице, я гадал, что это вдруг вспало ей на ум. Сына ее дома не было: вечера он обычно проводил в «Grande Harmonie» или в другом каком клубе. И когда я уже взялся за дверную ручку, чтобы пройти в столовую, у меня вспыхнула дикая мысль.
   «Надеюсь, она не собирается меня обольщать, – подумал я. – Я слышал, престарелые француженки склонны к стран ностям такого рода. И “goûter“?.. Обольщение они, наверное, и начинают с трапезы».
   Сие предположение встрепенувшейся фантазии внушило мне ужасную тревогу, и, если б у меня было еще время подумать, я безусловно проигнорировал бы приглашение, припустил бы обратно в свою комнатку и заперся бы в ней.
   Небо праведное! Одного вида мадам Пеле было достаточно, чтобы укрепились мои опасения. Она восседала в светло-зеленом муслиновом платье, в чепце с кружевными оборочками и алеющими в них розами; стол был заботливо накрыт, на нем виднелись и фрукты, и пирожные, и кофе, и бутылка с неясным содержимым. Уже на лбу у меня выступил холодный пот, уже я глянул через плечо на закрытую дверь – как вдруг, к несказанному моему облегчению, я обнаружил вторую особу, сидевшую возле печи в большом кресле.
   Это тоже была дама довольно преклонных лет, и настолько толстая и румяная, насколько мадам Пеле была желтая и тощая; наряд ее был также праздничным, и весенние разноцветные цветы яркой гирляндой окружали ее фиолетовый бархатный чепец.
   Едва успел я сделать эти беглые наблюдения, как мадам Пеле выдвинулась мне навстречу грациозной и изящной, как ей, вероятно, представлялось, поступью и проговорила:
   – Мсье весьма любезен, что оставил свои занятия по просьбе такой незначительной персоны, как я. Не будет ли мсье столь же добр, что позволит представить ему мою милую подругу мадам Рюте, которая живет по соседству, при пансионе.
   «Ага! – подумал я. – Так и знал, что она старуха». Я поклонился и занял место за столом. Мадам Рюте устроилась напротив.
   – Как вам у нас в Бельгии, мсье? – спросила она с брюссельским акцентом; тогда я уже прекрасно чувствовал разницу между чистым и ясным парижским произношением мадам Пеле, например, и гортанным выговором фламандцев.
   Я отвечал учтиво и с достоинством; мысленно же задавался вопросом, как такая грубая и неуклюжая старуха может управлять пансионом для девиц, в адрес которого я слышал только самые лестные похвалы. И впрямь, тут было чему подивиться. Мадам Рюте с виду скорее казалась жизнерадостной, не стесненной условностями старой фламандской fermière [95 - Фермершей (фр.).] или даже maîtresse d’auberge [96 - Хозяйкой гостиницы (фр.).], чем степенной и грозной директрисой пансиона.
   Вообще, на континенте – или, по крайней мере, в Бельгии – престарелые особы позволяют себе такую развязность в манерах, речах, такую небрежность во всем, что наши почтенные grand-dames отшатнулись бы от них, как от женщин с дурной репутацией.
   Веселый вид мадам Рюте свидетельствовал, что она не исключение в своей стране. Левый ее глаз был горящим и хитрым, правый же она все прикрывала, что казалось мне в самом деле весьма странным. После тщетных попыток понять, из каких соображений эти старые забавные создания пригласили меня на goûter, я оставил эти усилия и, заранее приговорив себя к какой-нибудь мистификации, сидел, поглядывая то на одну, то на другую, не забывая при этом отдавать должное конфитюрам, пирожным и кофе, которыми был обеспечен в изобилии.
   Дамы также вкушали, и с аппетитом отнюдь не вялым; уничтожив добрую порцию сластей, они предложили пропустить по «petit verre» [97 - Рюмочке (фр.).]. Я отказался; между тем мадам Пеле и Рюте налили себе по стакану очень крепкого пунша и, поставив на столик у печи, передвинули туда свои стулья, дабы устроиться с комфортом, затем пригласили меня присоединиться. Я повиновался. Меня усадили посередке, и в беседе мне приходилось разворачиваться то к мадам Пеле, то к мадам Рюте.
   – А теперь поговорим о деле, – сказала мадам Пеле и выступила с тщательно приготовленной речью, которая в переведенном виде примерно такова: она, дескать, искала моего столь приятного для нее общества, чтобы представить дорогой своей подруге мадам Рюте возможность огласить чрезвычайно важное предложение, которое может обернуться к немалой моей выгоде.
   – Pourvu que vous soyez sage, – добавила мадам Рюте, – et à vrai dire, vous en avez bien l’air [98 - Только б вы были благоразумны… а с виду-то вы именно такой (фр.).]. Глотните пунша («ponche» произнесла она) – после плотной еды это приятно и полезно.
   Я вежливо отказался. Она продолжала:
   – Я чувствую, – и она с важным видом прихлебнула пунша, – я глубоко чувствую всю значительность поручения, доверенного мне любезной дочерью, – вы ведь знаете, мсье, что моя дочь управляет заведением в соседнем доме.
   – О! Я склонен был считать его вашим, мадам. – Тут я, однако, припомнил, что называли его пансионом «мадемуазель Рюте», а не «мадам».
   – Я?! О нет! Я веду хозяйство и присматриваю за прислугой, как дорогая мадам Пеле в доме мсье Пеле, своего сына, – только и всего. Ха! вы уж решили, что я даю уроки в классе, да?
   И она долго и оглушительно хохотала, словно эта мысль ужасно расщекотала ее воображение.
   – Мадам не права и напрасно смеется, – заметил я. – Если она и не дает уроки, то, несомненно, не потому, что не может. – И я извлек из кармана беленький платочек и с французским изя ществом обмахнулся им, одновременно слегка поклонившись.
   – Quel charmant jeune homme! [99 - Какой очаровательный молодой человек! (фр.)] – пропела мадам Пеле низким голосом.
   Мадам Рюте – не столь утонченная, ибо была фламандкой, а не француженкой, – снова расхохоталась.
   – Боюсь, опасный вы человек, – сказала она, отсмеявшись, – если можете выдумывать подобные комплименты, и Зораида уж точно будет вас избегать. Но если вы будете хорошо себя вести, я сохраню вашу тайну и не скажу ей, как лихо вы умеете подольститься. Ну а теперь послушайте, какого рода у нее предложение. Она наслышана о вас как о превосходном учителе – а в свою школу она приглашает только лучших (саг Zoraїde fait tout comme une reine, c’est une véritable maîtresse-femme [100 - Зораида во всем как королева, и она замечательная руководительница (фр.).]), и сегодня она поручила мне пойти и разузнать у мадам Пеле, нельзя ли вас нанять. Зораида осторожный генерал, и никогда не выступит, не разведав заранее местности. Вряд ли она была б довольна, узнав, что я почти что выдала вам ее намерения; она не дала мне указаний заходить так далеко, но я решила, что ничего страшного, если вы будете во все посвящены, да и мадам Пеле была того же мнения. Только осторожно, не выдайте нас Зораиде – моей дочери то бишь; сама она такая строгая, что не понимает, как это другие находят удовольствие в том, чтобы малость посплетничать…
   – C’est absolument comme mon fils! [101 - В точности как мой сын! (фр.)] – воскликнула мадам Пеле.
   – Как изменился мир с тех пор, когда мы были еще юными! – подхватила вторая. – У молодых теперь головы стариков. Однако вернемся к делу, мсье. Мадам Пеле намекнет своему сыну, что вы могли б давать уроки в школе моей дочери, а тот переговорит с вами; и тогда завтра вы придете к нам, спросите мою дочь и представите все так, будто впервые услышали об этом от мсье Пеле, – и, разумеется, ни в коем случае не упоминайте меня, а то Зораиде это не понравится.
   – Bien, bien! – остановил я мадам Рюте, поскольку вся эта болтовня мне уже порядком надоела. – Я посоветуюсь с господином Пеле, и все будет так, как вам угодно. А теперь позвольте откланяться, сударыни, я бесконечно вам признателен.
   – Comment! Vous en allez déjà? – вскричала мадам Пеле. – Prenez encore quelque chose, Monsieur: une pomme cuite, des biscuits, encore une tasse de café? [102 - Как! вы уж уходите?.. Скушайте еще что-нибудь, мсье: печеное яблочко, бисквиты, еще чашку кофе? (фр.)]
   – Merci, merci, Madame – au revoir [103 - Благодарю, благодарю вас, мадам, – до свидания (фр.).]. – И, попятившись, я выбрался наконец из столовой.
   Вернувшись к себе, я воспроизвел в памяти весь разговор. Мне это казалось подозрительно устроенным делом, и старухи эти чуть все не провалили; тем не менее во мне успело разрастись всепоглощающее чувство удовлетворения. Во-первых, в моей жизни должно было появиться какое-то разнообразие – преподавать в другой школе; во-вторых же, учить юных леди – думал я, занятие, должно быть, очень интересное. Иначе говоря, это обещало стать совершенно необычайным событием в моей жизни. И, глядя на заколоченное окно, я радовался, что наконец попаду в этот таинственный сад и буду созерцать ангелов в их раю.

Глава IX

   Г-н Пеле не мог, конечно, возражать против моих уроков у м-ль Рюте: возможность дополнительного заработка была одним из условий, на которых я поступил к нему. Потому уже на следующий день было оговорено, что я волен работать у м-ль Рюте четыре раза в неделю во второй половине дня.
   Уже под вечер я собрался нанести визит самой м-ль Рюте, чтобы обсудить этот вопрос: весь день я был предельно занят и не имел возможности к ней зайти. Помню, собравшись наконец отправиться в соседний пансион, я заколебался: не сменить ли мне каждодневное облачение на что-нибудь понаряднее. В конце концов я решил, что это излишний труд. «Она наверняка холодная и чопорная старая дева, – подумал я. – Раз она дочь мадам Рюте, то уж всяко отсчитала добрых сорок годков; а будь это и не так, будь она молодой и милой – я все равно не красавец, и никакие наряды меня им не сделают. Так что пойду в чем есть».
   Проходя же мимо туалетного столика, я покосился на свое отражение в зеркале. Узкое некрасивое лицо с глубоко посаженными темными глазами под широким лбом, лишенное красок и привлекательности; лицо молодое, но без юношеской живости – в общем, не такое, что способно завоевать любовь леди, не мишень для Купидона.
   Очень скоро я уже дернул звонок у входа в пансион м-ль Рюте; через минуту меня впустили, и передо мной протянулся коридор, выложенный попеременно черным и белым мрамором, стены же выкрашены были в подражание полу; через распахнутую стеклянную дверь в конце коридора я увидел обсаженную кустиками лужайку в солнечном сиянии мягкого весеннего вечера (была тогда середина апреля).
   Так я впервые заглянул в тот сад – и заглянул лишь мельком: привратница, утвердительно ответив на вопрос, у себя ли ее госпожа, раскрыла двери справа и, пригласив меня войти в комнату, закрыла за мной. Я очутился в гостиной с красивым, блестящим крашеным полом; кресло и софа в белых драпировках, облицованный зеленым изразцом камин, на стенах картины в золоченых рамах, золотые часы с маятником и разные украшения на каминной полке, большая люстра, зеркала, тонкие шелковые занавеси; наконец, красивый стол в центре комнаты завершал собою эту беглую опись. Все здесь было красиво и сверкало чистотой – однако неминуемо вселило бы в меня уныние, если б через вторые двери, двухстворчатые, широко раскрытые, не виднелась другая комната, поменьше, но более уютная и приятная глазу. Комната эта была устлана ковром, в ней помещались пианино, кушетка, шифоньер. Но что привлекло мое внимание – это высокое окно с малиновой занавесью, которая, будучи отдернута, позволила еще раз увидеть сад сквозь огромные чистые стекла, обрамленные снаружи листьями плюща и усиками виноградной лозы.
   – Monsieur Creemsvort, n’est се pas? [104 - Мсье Кримсворт, не так ли? (фр.)] – раздался голос у меня за спиной, и, вздрогнув от неожиданности, я обернулся.
   Я так увлекся рассматриванием этой маленькой комнаты, что не заметил, как в соседней появился человек. Это была, однако, м-ль Рюте, чей голос я только что слышал и которая стояла совсем близко от меня. Я поклонился, вмиг обретя sang-froid [105 - Хладнокровие (фр.).] – ибо смутить меня было не так-то легко, – и завел разговор, начав с того, сколь чудесна эта комнатка и какое преимущество имеет м-ль Рюте перед г-ном Пеле, владея столь замечательным садом.
   – Да, – ответила она, – мы часто так думали. Знаете, мсье, только мой сад и удерживает меня в этом доме; если б не он, я уже давным-давно переехала бы туда, где попросторнее; но, вы ж понимаете, я не могу забрать его с собой, а другой такой мне едва ли удастся сыскать.
   Я согласно кивнул.
   – Но вы ведь его еще не видели, – сказала она. – Пройдемте к окну.
   Я последовал за ней; м-ль Рюте распахнула окно, и я, облокотившись на подоконник, смог обозреть те заповедные земли, что прежде рисовало мне воображение. Я увидел достаточно протяженный, с любовью возделанный участок земли, аллею, окаймленную старыми, развесистыми фруктовыми деревьями, в центре нечто вроде клумбы – цветник с розовыми кустами и цветочным бордюром и, наконец, в дальнем конце сада – свободно рассаженные кусты сирени, золотого дождя и акации.
   Как умиляла взор эта картина – ведь мне долго не доводилось видеть никаких садов. Налюбовавшись вдоволь деревьями, заботливо ухоженными клумбами и кустиками с набухшими бутонами, я обратил взор на хозяйку – и не торопился его отвести.
   Я ожидал встретить высокую, сухопарую, пожелтелую особу монашеского вида в черном, с туго подвязанным под подбородком белым чепцом; между тем рядом стояла маленькая, с округлыми формами женщина; была она явно старше меня, но я решил, что ей не больше двадцати шести или семи; голова была непокрыта, красивые каштановые волосы уложены локонами; черты ее не казались ни миленькими, ни очень нежными, ни безупречно правильными, однако ни в коей мере не были некрасивыми, и я даже склонен был считать их выразительными.
   Какое же впечатление вызывали ее черты? Ума? Прозорливости? Да, пожалуй, – впрочем, тогда я не мог еще этого утверждать. Милее всего были безмятежная ясность глаз и свежесть лица. Щеки напоминали крепкое наливное яблоко с сердцевиной, столь же здоровой и чистой, как и румяная кожица сверху.
   Мы заговорили о деле. М-ль Рюте сказала, что не совсем уверена в мудрости шага, который намерена предпринять, ибо я слишком молод и родители могут возражать против такого учителя для своих дочерей.
   – Впрочем, опыт показывает, что лучше действовать по собственному усмотрению, – продолжала она, – нежели идти на поводу у родителей учениц. Пригодность учителя не зависит от возраста; а судя по тому, что я слышала о вас и что мне привелось наблюдать самой, – я бы гораздо больше доверяла вам, нежели мсье Ледрю, учителю музыки, хотя он женат и ему уже под пятьдесят.
   Я отвечал, что надеюсь, она найдет меня достойным столь высокого мнения обо мне (насколько я знал себя, я не способен был обмануть любое оказанное мне доверие).
   – Du reste [106 - Впрочем (фр.).], – добавила она, – у нас строгий надзор.
   И она перешла к обсуждению частных моментов.
   Предусмотрительная, медлительно-осторожная, она не сразу определила мне жалованье, а попыталась выведать мои ожидания на этот счет; и когда ей так и не удалось что-либо из меня вытянуть, она рассудила – с быстрой, но спокойной многоречивостью – назначить мне пятьсот франков в год; не слишком много, но я согласился.
   Еще не успели мы завершить эти переговоры – стало смеркаться. Я не торопился уходить, мне нравилось сидеть и слушать ее речь. Я, признаться, изумлен был такого рода деловитостью. Эдвард не казался мне настолько практичным, хотя настойчивости и грубости в нем было предостаточно. У м-ль Рюте находилось столько всяких доводов, столько объяснений; и кроме всего прочего, ей удалось утвердиться в моих глазах как человеку совершенно беспристрастному и даже великодушному.
   Наконец разговор наш подошел к концу: тема была исчерпана, меня во все посвятили, и м-ль Рюте совершенно ни к чему было попусту упражнять язык. Мне следовало откланяться. Я посидел бы, пожалуй, чуть подольше: что ждало меня в ма ленькой одинокой каморке? А здесь глаза наслаждались, видя м-ль Рюте, особенно теперь, когда в неясном сумеречном свете черты ее смягчились, и я любовался открытым благородным лбом и ртом, нежным и в то же время четко очерченным.
   Поднявшись, я протянул ей руку, хотя и знал, что это идет вразрез с их иностранным этикетом. Она улыбнулась и сказала:
   – Ah! c’est comme tous les Anglais! [107 - О, как все англичане! (фр.)] – однако с теплотой подала мне руку.
   – Это привилегия моей страны, мадемуазель, – ответил я, – и помните: я всегда буду на нее претендовать.
   Она легко рассмеялась, очень добро и с тем особенным спокойствием, что наблюдалось у нее во всем, – спокойствием, которое умиротворяло меня и было по нраву (по крайней мере так думал я в тот вечер).
   Когда я вышел на улицу, Брюссель показался самым благоприятным для меня местом на свете; чудилось, будто путь мой, светлый, насыщенный событиями и уходящий далеко ввысь, уже открывается предо мной – в этот мягкий, тихий апрельский вечер. Столь впечатлительное существо человек! – во всяком случае таким я был в те дни.

Глава Х

   На следующий день утренние уроки в школе г-на Пеле тянулись нестерпимо медленно; я ждал, когда снова смогу отправиться в соседний пансион и провести первый урок в этой чудесной стране, ибо показалась она мне и впрямь прекрасной. В полдень полагался часовой перерыв в занятиях, в час пополудни был ленч – все это скрасило мое ожидание, – и наконец церковный колокол глубокими, размеренными ударами возвестил два часа.
   Спустившись по узкой черной лестнице, что вела из моей комнаты, я встретил г-на Пеле.

   – Comme vous avez l’air rayonnant! – воскликнул он. – Je ne vous ai jamais vu aussi gai. Que s’est-il donc passé? [108 - Какой лучезарный у вас вид!.. Таким оживленным я вас еще не видел. Что-нибудь произошло? (фр.)]
   – Apparamment que j’aime les changements [109 - По-видимому, мне на пользу перемены (фр.).], – ответил я.
   – Ah! je comprends – c’est cela; soyez sage seulement. Vous êtes bien jeune – trop jeune pour le rôle que vous allez jouer; il faut prendre garde – savez-vous? [110 - О! понимаю – это верно; только будьте благоразумны. Вы слишком молоды – чересчур молоды для той роли, которую собираетесь играть; вам следует остерегаться, вы знаете? (фр.)]
   – Mais quel danger у a-t-il? [111 - Но в чем возможна опасность? (фр.)]
   – Je n’en sais rien; ne vous laissez pas aller à de vives impressions – voilà tout [112 - Не знаю, но не позволяйте себе глубоких впечатлений – только и всего (фр.).].
   Я засмеялся; радостное возбуждение охватило меня при мысли, что «vives impressions» у меня, похоже, уже возникли; ежедневная пустота и однообразие жизни доселе были мне уделом. Воспитанники г-на Пеле в форменных блузах никогда не будоражили во мне «vives impressions» – разве что порой вызывали гнев.
   Я скоро отделался от г-на Пеле и, пока шел по коридору, слышал вслед характерные смешки – чисто французские, ехидные и даже непристойные.
   Как и накануне, я остановился перед соседней парадной дверью, позвонил и вскоре оказался в красивом, опрятном коридоре с чистыми, отделанными под мрамор стенами. Вслед за привратницей я прошел по коридору, спустился на ступеньку и, повернув, очутился в другом коридоре; сбоку открылась дверь, и появилась маленькая, грациозная фигурка м-ль Рюте. Теперь я увидел ее при дневном свете; скромное, но изящное, из тонкой шерсти платье делало совершенной ее компактную округлость; кружевные манжеты и маленький воротничок, аккуратные французские ботинки довершали это впечатление. Но каким строгим было ее лицо, когда она подошла ко мне! Во взгляде, да и во всем облике, сквозила деловитость, директриса казалась едва ли не суровой. Ее «Bonjour, Monsieur» было предельно учтивым, но таким спокойным, таким банальным – и, надо сказать, на мои горячие «vives impressions» оно легло холодным, мокрым полотенцем.
   С появлением хозяйки привратница вернулась к себе, и я медленно пошел по коридору рядом с м-ль Рюте.
   – Сегодня мсье даст урок в первом классе, – сказала она. – Вероятно, лучше всего начать с диктанта или чтения, поскольку это простейшие способы проведения подобного урока, а в первый раз, естественно, учитель чувствует себя скованно.
   Она была абсолютно права – это я знал уже по опыту, – и я выразил согласие. Дальше мы продвигались в молчании. Коридор заканчивался большим, прямоугольным и высоким холлом. Стеклянная дверь с одной стороны вела в длинную и узкую столовую с буфетом, столами и двумя светильниками – там не было ни души. Огромные двери напротив, тоже стеклянные, выходили в сад. И оставались еще большие, двухстворчатые тяжелые двери, закрытые, и ведущие, несомненно, в классы.
   М-ль Рюте искоса посмотрела на меня, дабы удостовериться, что я вполне сосредоточился и меня можно ввести в ее святая святых. Надо полагать, вид мой директрису удовлетворил: она открыла двери – и вот мы были уже в классе.
   Наше появление ознаменовалось пробежавшим по классу шорохом – ученицы нас приветствовали. Не глядя по сторонам, я сразу прошел между рядами скамей и парт к отдельно стоящему столу на возвышении (площадке на ступеньку выше уровня пола) против одной половины класса; другая половина оставалась под надзором maîtresse [113 - Наставницы (фр.).], место для которой было на соседнем возвышении. Позади, на разборной перегородке, отделяющей этот класс от соседнего, висела большая деревянная доска, черная и блестящая; на столе лежал толстый кусок мела – для удобства объяснения каких-либо правил, – а рядом с ним влажная губка – для уничтожения записей, когда объяснения мои достигнут цели.
   Прежде чем обратить взгляд на скамьи передо мной, я внимательно, не спеша, осмотрел свое место; подержал мел, поглядел на доску, потрогал губку (в нужном ли она состоянии); и вот когда я обрел полнейшую невозмутимость, я воззрился на класс. Первое, что я обнаружил, – м-ль Рюте уже исчезла, ее нигде не было видно; maîtresse, словно оставшись за мною присматривать, занимала соседнее возвышение; особа эта сидела немного в тени, а я был близорук – тем не менее я различил, что она худа и угловата, с бледным одутловатым лицом и каким-то сальным видом, со взглядом притворно-апатичным.
   Гораздо более яркими, рельефными, прекрасно освещенными за счет большого окна были сидевшие на скамьях ученицы, из которых одни были четырнадцати-, пятнадцати-или шестнадцатилетние, другие же, как мне показалось, приближались к двадцати. Все были в очень скромной одежде, с незамысловато убранными волосами; и у многих милые, румяные, цветущие лица, большие блестящие глаза, развитые и упругие формы. Я не смог стоически вынести такого зрелища; ослепленный, я опустил глаза и голосом натянуто низким произнес:
   – Prenez vos cahiers de dicté, Mesdemoiselles [114 - Достаньте тетради для диктантов (фр.).].
   He так велел я когда-то мальчикам г-на Пеле достать книжки! Раздалось шебуршание, и застучали крышки парт, мигом скрыв от меня головки склонившихся за тетрадями девушек. Тут я услыхал шепот и хихиканье.
   – Eulalie, je suis prête à pâmer de rire! [115 - Элалия, я сейчас умру со смеху! (фр.)] – сообщила одна.
   – Comme il a rougi en parlant! [116 - Как он покраснел, когда говорил! (фр.)]
   – Oui, c’est un véritable blanc-bec [117 - Да он совсем молокосос (фр.).].
   – Tais-toi, Hortense, – il nous écoute [118 - Тише ты, Гортензия, – он нас слышит (фр.).].

   На этом крышки парт опустились, и головки показались снова. Я заметил трех шептуний и не постеснялся одарить их строгим взглядом, когда эти светила появились после недолгого затмения. Удивительно, какую раскованность и храбрость внушили мне их дерзкие реплики; до этого я благоговел перед ними при мысли, что эти юные создания в темной, словно монашеской одежде немного похожи на ангелов. Приглушенное хихиканье, их наглый шепот освободили меня от этого излишне оптимистического и в то же время стесняющего образа.
   Троица эта сидела как раз против меня, у самого стола, и относилась к той части класса, что выглядела довольно взросло. Имена их я узнал после, но, опередив повествование, назову теперь: Элалия, Гортензия и Каролина.
   Элалия была высокая, белокурая девушка очень красивой наружности; черты ее были в духе местной Мадонны – я видел не одно нидерландское «figure de Vierge» [119 - Изображение Девы (фр.).], точь-в-точь похожей на эту девицу. В лице ее и во всем облике не было ничего ангельского; ни мысли, ни чувства, ни страсти не тревожили ее черт, не вспыхивали румянцем на бледной чистой коже; только величественная грудь, которая равномерно вздымалась и опускалась, да глаза были единственными признаками жизни в этой большой, красивой восковой фигуре.
   Гортензия была немного поменьше ее ростом, девица статная, но без грации; лицо впечатляло, будучи подвижнее и ярче, чем у Элалии; волосы у нее были темно-каштановые, цвет лица живой и свежий, глаза играли озорством и весельем; возможно, ей и были свойственны постоянство и рассудительность, но ничего подобного в чертах ее не отражалось.
   Каролина представляла собой миниатюрную, хотя явно уже не маленькую особу; волосы цвета воронова крыла, очень темные глаза, безукоризненно правильные черты и бледная, смугловатая, без малейшего румянца кожа, чуть оттененная у шеи, составляли ту совокупность деталей, в которой многие находят совершенную красоту. Как, с блеклой кожей и холодной, классической безупречностью черт, ей удавалось казаться чувственной – не знаю. Наверное, ее глаза и губы сговорились между собой, и результат этого сговора не оставлял сомнений в сущности их хозяйки. Тогда она казалась чувственной, а лет через десять стала бы вульгарной – на лице ясно читалась перспектива многих бесшабашеств в будущем.
   Когда я в упор посмотрел на этих девушек, они нимало не смутились. Элалия, устремив на меня неподвижный взгляд, казалось, ожидала – пассивно, но настороженно – невольной дани ее колдовским чарам. Гортензия посмотрела на меня весьма самоуверенно и, посмеиваясь, проговорила с бесстыдной непринужденностью:
   – Ditez-nous quelque chose de facile pour commencer, Monsieur [120 - Для начала подиктуйте нам что-нибудь попроще, мсье (фр.).].
   Каролина же тряхнула небрежными локонами густых, своенравных волос и сверкнула глазами; губы ее, полные, как у горячего марона [121 - Марон – беглый раб-негр в Вест-Индии и Гвиане.], приоткрылись, обнажив ровные, сверкающие зубки, и Каролина подарила мне улыбку «de sa façon» [122 - В своей манере (фр.).]. Прекрасная, как Паулина Боргезе [123 - Паулина Боргезе (1780–1825) – прекраснейшая из сестер Наполеона Бонапарта, во втором браке супруга принца Камилло Боргезе, герцогиня Гуастальская с 1806 г. Известна скульптура А. Кановы «Паулина Боргезе в образе Венеры».], в эту минуту она казалась едва ли целомудреннее Лукреции Борджиа [124 - Лукреция Борджиа (1480–1519) – дочь испанского кардинала Родриго Борджиа, позднее ставшего папой Александром VI, который трижды с политическими целями выдавал ее замуж.]. Происходила Каролина из благородной семьи, но, когда я прознал о некоторых особенностях ее мамаши, то перестал удивляться столь скороспелым достоинствам дочери.
   Я сразу понял, что эти три девицы мнили себя королевами пансиона и не сомневались, что своим блеском затмевают всех остальных.
   Менее чем за пять минут я проник в их натуры и тут же надел латы стального равнодушия и опустил забрало бесчувственной строгости.
   – Приготовьтесь писать, – сказал я таким сухим, бесцветным голосом, будто обращался к Жюлю Вандеркелкову и K°.
   Диктант начался. Три описанные уже красотки то и дело прерывали меня глупыми вопросами и неуместными замечаниями, одни из которых я пропускал мимо ушей, на другие же отвечал лаконично и невозмутимо.
   – Comment dit-on point et virgule en Anglais, Monsieur?
   – Semi-colon, Mademoiselle.
   – Semi-collong? Ah, comme с’est drôle! [125 - – Как по-английски «точка с запятой», мсье?– Semi-colon, мадемуазель.– Semi-collong? Ах, как забавно! (фр.)] (Смешок.)
   – Semi-colon, мадемуазель.
   – Semi-collong?
   – J’ai une si mauvaise plume – impossible d’écrire! [126 - У меня такое плохое перо – писать невозможно! (фр.)]
   – Mais, Monsieur – je ne sais pas suivre – vous allez si vite [127 - Но, мсье, я за вами не успеваю – вы так спешите! (фр.)].
   – Je n’ai rien compris, moi! [128 - Я ничего не понимаю! (фр.)]
   Постепенно поднялся многоголосый ропот, и maîtresse, впервые разомкнув уста, изрекла:
   – Silence [129 - Тихо (фр.).], Mesdemoiselles!
   Тишины, однако, не последовало – напротив, три леди в центре заголосили:
   – C’est si difficile, l’Anglais! [130 - Трудный этот английский! (фр.)]
   – Je déteste la dictée! [131 - Ненавижу диктовки! (фр.)]
   – Quel ennui d’écrire quelque chose que l’on ne comprend pas! [132 - Какая тоска писать то, чего не понимаешь! (фр.)] Другие засмеялись; беспорядки начали распространяться по всему классу, и требовалось немедленно принять меры.

   – Donnez-moi votre cahier [133 - Дайте мне вашу тетрадь (фр.).], – сказал я Элалии довольно резко и, перегнувшись через стол, забрал тетрадку, не дожидаясь, пока мне ее дадут.
   – Et vous, Mademoiselle – donnez-moi le vôtre [134 - И вы, мадемуазель, – дайте мне и вашу (фр.).], – обратился я уже мягче к бледной некрасивой девушке, которая сидела в первом ряду другой половины класса и которую я уже отметил как самую некрасивую, даже безобразную, но притом самую внимательную ученицу.
   Она встала, подошла ко мне и с легким реверансом подала тетрадь. Я просмотрел обе работы. Диктант Элалии был написан неразборчиво, с помарками и полон глупейших ошибок. У Сильвии же (так звали ту некрасивую девочку) работа была выполнена аккуратно – никаких серьезных ошибок не было, лишь несколько мелких погрешностей. Я с бесстрастным видом прочитал оба диктанта вслух, останавливаясь на ошибках, затем посмотрел на Элалию.
   – C’est honteux! [135 - Стыдно! (фр.)] – произнес я и спокойно порвал ее работу на четыре части, после чего вручил Элалии.
   Сильвии я возвратил тетрадь с улыбкой и сказал:
   – C’est bien; je suis content de vous [136 - Хорошо; я вами доволен (фр.).].
   У Сильвии на лице появилась сдержанная радость; Элалия же надулась, как разгневанный индюк. Как бы там ни было, мятеж был подавлен: самонадеянное кокетство и тщетный флирт первой скамьи сменились зловещим молчанием; это вполне меня устроило, и оставшаяся часть урока прошла без заминок.
   Звонок, донесшийся со двора, объявил об окончании занятий. Почти одновременно я услышал звонок в школе г-на Пеле и, сразу за ним, в общем коллеже неподалеку. Порядок в классе мгновенно нарушился: все посрывались с мест. Я схватил шляпу, поклонился maîtresse и поспешил покинуть класс, пока туда не влился поток воспитанниц из смежной комнаты, где их наверняка содержалась сотня, – я уже заслышал их шевеление и возгласы.
   Только я пересек холл и проникнул в коридор, навстречу мне снова вышла м-ль Рюте.
   – Задержитесь ненадолго, – попросила она, не закрывая двери, и мы зашли в комнату.
   Это была salle-à-manger [137 - Столовая (фр.).], судя по тому, что часть обстановки в ней составляли буфет и armoire vitrée [138 - Застекленный шкаф (фр.).] со стеклянной и фарфоровой посудой. Едва успела м-ль Рюте закрыть дверь, как коридор заполнили приходящие ученицы, которые срывали с деревянных вешалок свои плащи, капоры и сумочки; время от времени раздавался визгливый голос maîtresse, что безуспешно силилась навести какой-то порядок. Я подчеркиваю «безуспешно», ибо дисциплины в этих буйных массах не было и в помине, хотя заведение м-ль Рюте слыло одной из лучших школ в Брюсселе.
   – Итак, первый урок вы провели, – начала м-ль Рюте совершенно спокойным, ровным голосом, будто не сознавая, от какого хаоса отделяет нас всего лишь стена. – Вы довольны ученицами или же что-либо в их поведении заставит вас пожаловаться? Ничего не скрывайте, вы можете мне полностью доверять.
   Я же, однако, чувствовал в себе достаточно сил, чтобы совладать со строптивыми ученицами без посторонней помощи; очарованность, золотой туман в голове, что лишили меня поначалу ясности мысли, большей частью рассеялись. Не могу сказать, будто я был огорчен и подавлен контрастом между неясным образом этого пансиона в моем воображении и тем, чем оказался он в действительности; я был выведен из заблуждения и даже позабавлен – следовательно, вовсе не был расположен жаловаться м-ль Рюте и потому на призыв к откровенности ответил улыбкой.

   – Тысячу благодарностей, мадемуазель, все прошло очень гладко.
   Она посмотрела на меня с большим сомнением.
   – Et les trois demoiselles du premir banc? [139 - И три девицы с первой скамьи? (фр.)]
   – Ah! tout va au mieux! [140 - О! Как нельзя лучше! (фр.)] – был мой ответ, и м-ль Рюте больше об этом не расспрашивала; но глаза ее – не огромные, не сверкающие, не трогательные или воспламеняющие, но умные, цепкие, пронизывающие – показывали, что она прекрасно поняла меня; на миг они вспыхнули, словно сказав: «Что ж, скрывайте, сколько хотите, мне безразлична ваша искренность: все, о чем вы умалчиваете, я и так уже знаю».
   Очень плавно и натурально поведение директрисы переменилось, беспокойная деловитость сошла с лица, и м-ль Рюте принялась болтать о погоде, о городе и по-соседски расспрашивать о мсье и мадам Пеле. Я отвечал ей; она все говорила и говорила, и я следовал за нею по лабиринту разговора; она сидела так долго, говорила так много, так часто меняла тему, что нетрудно было понять: задерживала она меня с особой целью. Простые слова ее не дали мне никакой нити к этой цели – совсем иначе ее лицо; в то время как губы произносили истертые любезности, глаза то и дело обращались на меня. Взглядывала она не прямо, не открыто (хотя и не украдкой), но очень быстро и спокойно. Я не упустил ни единого ее взгляда; я следил за ней так же настороженно, как и она за мной, и скоро догадался, что она прощупывает меня, выискивая сильные и слабые места, выведывая особенности моей природы; она явно рассчитывала в конце концов найти какую-нибудь щель, какую-нибудь ячейку, куда она смогла бы поставить свою маленькую уверенную ножку и, прижав меня, стать владычицей моего внутреннего мира. Не поймите меня превратно, читатель, она отнюдь не добивалась любовной власти – тогда ей требовалось лишь, так сказать, политическое могущество надо мной; я сделался учителем в ее пансио не, и ей необходимо было знать, в чем она меня превосходит и посредством чего может мною управлять.
   Мне нравилась эта игра, и я не торопился из нее выйти; иногда я обнадеживал м-ль Рюте, начиная говорить что-либо вяло и неубедительно, и проницательные глаза ее уж загорались: она думала, что наконец поймала меня; и с каким удовлетворением, проведя ее немного по своей дорожке, я внезапно разворачивался и заканчивал фразу с жестким, непоколебимым здравым смыслом, отчего моя собеседница тут же менялась в лице.
   Наконец вошла прислуга объявить, что обед подан. Таким образом, противостояние наше как нельзя кстати было нарушено, причем ни одна из сторон не добилась каких-либо преимуществ: м-ль Рюте даже не дала мне возможности ее атаковать, а мне удалось разбить все ее замыслы. Это было настоящее сражение с неясным исходом.
   В дверях я снова протянул ей руку, она подала мне свою, маленькую, нежную – и такую холодную! Я устремил глаза на Зораиду, требуя ответного, открытого взгляда; последняя эта проверка была не в мою пользу: я увидел лишь трезвое спокойствие и сдержанность и был разочарован.
   «Вот так и становишься мудрее, – размышлял я, возвращаясь в дом г-на Пеле. – Посмотри на эту маленькую женщину – похожа она на женщин из романов и сонетов? Судя по тому, как подана женская натура в поэзии и беллетристике, можно подумать, она сплошь состоит из чувств, и высоких и дурных. Но вот тебе экземпляр – и, надо сказать, весьма характерный и заслуживающий внимания, – чья основная составляющая – чистый рассудок. Талейран не был более бесстрастным, чем Зораида Рюте!» Так думал я тогда; позднее я осознал, что заглушать страсти есть, пожалуй, страсть самая стойкая и сильная.

Глава XI

   Я действительно слишком заговорился с коварным маленьким политиком: по возвращении я обнаружил, что обед уж подходит к концу. Опаздывать к столу было против правил в заведении г-на Пеле, и если б кто-нибудь из наставников-фламандцев явился к столу, когда суп уже унесли и все приступили к следующему блюду, – г-н Пеле непременно отчитал бы этого несчастного при всех и, уж конечно, оставил бы его и без супа, и без второго; теперь же обходительный, но ревностный начальник лишь покачал головой, и, когда я занял свое место и развернул салфетку (при этом я пробурчал под нос свою еретическую молитву), он любезно отослал прислугу на кухню, чтобы тот принес мне тарелку «puréе aux carottes» [141 - Морковного супа-пюре (фр.).] (ибо день был постный), и, прежде чем убрали первое блюдо, распорядился оставить для меня порцию вяленой рыбы, из которой и состояло второе.
   Когда обед закончился, мальчики унеслись играть; Кин и Вандам (наставники-фламандцы), конечно, двинулись за ними. Бедолаги! Если б не были они в моих глазах такими тупоумными, малодушными, такими безразличными ко всему на земле и небесах – я проникся бы к ним безмерной жалостью: ведь они обязаны были всегда и повсюду сопровождать этих несносных мальчишек; однако в данных обстоятельствах я не без самодовольства привилегированной персоны отправился в свою комнату, уверенный, что там меня ожидает если и не развлечение, то, по крайней мере, свобода; но, как это часто бывало и прежде, тем вечером мне не удалось так быстро раскрепоститься.
   – Eh bien, mauvais sujet! – раздался сзади голос г-на Пеле, когда я уж занес ногу на первую ступеньку. – Où allez-vous? Venez à la salle-à-manger, que je vous gronde un peu [142 - Ну-с, негодник!.. Где это вы ходите? Являетесь в столовую так поздно, что я вас вынужден побранить (фр.).].
   – Прошу прощения, мсье, что припозднился, – сказал я, последовав за ним в его личную гостиную, – но тут не моя вина.
   – Вот об этом мне и хотелось бы узнать, – ответил г-н Пеле, проведя меня в уютную комнату с дровяным камельком (печью они летом не пользовались).
   Позвонив, он приказал кофе на двоих, и вскоре мы почти с английским комфортом устроились у камина, между нами стоял круглый столик, а на нем – кофейник, сахарница и две большие белые фарфоровые чашки. Пока г-н Пеле был занят тем, что выбирал себе сигару из коробки, мысли мои обратились к двоим учителям-париям, чьи голоса слышались и теперь: бедняги взывали к порядку на школьном дворе.
   – C’est une grande responsabilité, que la surveillance [143 - Большая ответственность – присматривать за ними (фр.).], – заметил я.
   – Plaît-il? [144 - Простите?.. (фр.)] – отозвался г-н Пеле.
   Я сказал, что, надо полагать, г-на Вандама и г-на Кина такие труды порою утомляют.
   – Des bêtes de somme, des bêtes de somme [145 - Вьючные животные, вьючные животные (фр.).], – пробормотал насмешливо директор.
   Я налил ему кофе.
   – Servez-vous, mon garçon [146 - Угощайтесь сами, мой мальчик (фр.).], – сказал он ласково, когда я положил в его чашку два огромных куска континентального сахара. – А теперь расскажите-ка, почему вы так долго пробыли у мадемуазель Рюте. Ведь уроки в ее пансионе заканчиваются, как и у меня, в четыре, а сюда вы прибыли уже после пяти.
   – Мадемуазель желала побеседовать со мной, мсье.
   – В самом деле? А о чем, если позволите?
   – Мадемуазель говорила о разных пустяках.
   – Благодатная тема! И распространялась она прямо в классе, перед ученицами?
   – Отнюдь. Как и вы, мсье, она пригласила меня в гостиную.
   – И мадам Рюте – эта старая дуэнья, наперсница моей матушки, разумеется, была там?
   – Нет, мсье. Я удостоился чести быть наедине с мадемуазель.
   – C’est joli – cela [147 - Хорошенькое дельце (фр.).], – улыбнулся г-н Пеле и уставился на огонь.

   – Honni soit qui mal у pense [148 - Стыдно заподозрить в этом что-либо дурное (фр.).], – произнес я со значением.
   – Je connais un peu ma petite voisine, voyez-vous [149 - Я, видите ли, несколько знаком со своей маленькой соседкой (фр.).].
   – В таком случае для мсье не составит труда помочь мне выяснить, из каких соображений мадемуазель заставила меня сидеть перед нею битый час и слушать обширный трактат ни о чем.
   – Она зондировала ваш характер.
   – Так я и решил, мсье.
   – Она нашла ваше слабое место?
   – А какое у меня слабое место?
   – Как! Сентиментальность. Всякая женщина, вонзая свое копье все глубже, наткнется наконец на бездонный источник чувствительности в любой груди, Кримсворт.
   Я почувствовал, как кровь во мне забурлила и прилила к щекам.
   – Некоторые женщины, возможно, мсье.
   – А мадемуазель Рюте не из их числа? Давайте, говорите как есть, mon fils. Elle est encore jeune, plus âgée que toi peut-être, mais juste assez pour unir la tendresse d’une petite maman à l’amour d’une épouse dévouée; n’est-ce pas que cela t’irait supérieurement? [150 - Сын мой; она еще молода, хотя и постарше вас, но лишь настолько, чтобы сочетать в себе нежность молодой матери с любовью преданной супруги; разве для вас это не самое лучшее? (фр.)]
   – Нет, мсье, я бы предпочел, чтобы моя жена была женой, а не наполовину моей матерью.
   – Значит, для вас она слишком стара?
   – Нет, мсье, ничуть – если б она устраивала меня в вещах совсем иного рода.
   – А в чем она вас не устраивает, Уильям? По-моему, она хороша.
   – Очень. Ее волосы и цвет лица приводят меня в восхищение, и сложение ее, хотя совершенно бельгийское, исполнено изящества.
   – Браво! А лицо ее? Черты? Как они вам?
   – Немного суровые, особенно рот.

   – О да! Ее рот, – подхватил г-н Пеле и хохотнул себе под нос. – В нем чувствуется характер, твердость. Но у нее очень милая улыбка, вы не находите?
   – Скорее лукавая.
   – Точно, но лукавое выражение идет у нее от бровей – вы обратили на них внимание?
   Я отвечал, что нет.
   – Значит, вы не видели ее с опущенными глазами?
   – Нет.
   – А это любопытно, однако. Наблюдать за ней, когда она вяжет либо занята другим каким рукоделием. Она воплощает собою мир и покой, поглощенная своими спицами или иглой и шелком; между тем вокруг нее протекает какой-то разговор о чем-то животрепещущем. Она не участвует в нем, ее непритязательный женский ум – всецело в вязании; ни черточка не дрогнет; она ни улыбнется в знак одобрения, ни нахмурится осуждающе; маленькие ручки усердно выполняют незамысловатую работу; закончить кошелек или чепец – кажется, предел ее желаний. Стоит мужчине приблизиться к ее стулу – и по чертам ее разливается глубочайший покой, нежнейшая скромность укрывает обычное их выражение. Вот тогда взгляните на ее брови et dites-moi s’il n’y a pas du chat dans l’un et du renard d an s l’aut r e [151 - И скажите мне, не видите ли в ней в одном случае что-то от кошки и от лисы – в другом (фр.).].
   – При первой же возможности украдкой понаблюдаю, – вставил я.
   – Потом веки ее затрепещут, – продолжал г-н Пеле, – ресницы вскинутся, и голубые глаза, выглянув из своего укрытия, быстро и изучающе все осмотрят и снова спрячутся.
   Я улыбнулся, Пеле тоже, и, немного помолчав, я спросил:
   – Как вы думаете, она когда-нибудь выйдет замуж?
   – Выйдет ли замуж? Спарятся ли птички? Разумеется, она выйдет замуж – по своему желанию и решению, – когда найдет подходящую партию; а уж она знает лучше, чем кто-либо, какое впечатление способна произвести; она как никто любит без остатка завоевывать мужчин. И пусть я ошибусь, если она еще не оставила следов своих крадущихся лапок в вашем сердце, Кримсворт.
   – Ее следов? Еще чего! Мое сердце не доска, чтобы по нему ходили.
   – Но разве мягкие прикосновения patte de velours [152 - Бархатной лапки (фр.).] могут причинить ему вред?
   – Никаких patte de velours она мне не предлагает; со мной она – воплощение этикета и церемонности.
   – Это поначалу; уважение пусть станет фундаментом, привязанность – первым этажом, любовь же над этим надстроится. Мадемуазель Рюте – искусный зодчий.
   – А выгода, мсье Пеле, выгода? Неужто мадемуазель Рюте не учтет этот пункт?
   – Да, да, несомненно; это будет цементом между камешками. Ну, директрису мы обсудили – а что ученицы? N’y-a-t-il pas de belles études parmi ces jeunes têtes? [153 - Не обнаружили ли вы, сколь чудны эти юные головки? (фр.)]
   – Чудные ли у них головки? Во всяком случае любопытные, я думаю; впрочем, я мало что могу сказать, единожды с ними пообщавшись.
   – Ах, вы всегда осторожничаете! Но скажите хотя бы, сконфузились ли вы хоть немного перед этими цветущими юными созданиями?
   – Сначала – да; но я совладал с собой и хладнокровно со всем справился.
   – Я вам не верю.
   – Однако это так. Сначала я принял их за ангелов – но они не дали мне долго пребывать в заблуждении. Три девицы – из тех, что постарше, и самые красивые – предприняли попытку поставить меня на место и вели себя так, что в каких-то пять минут я раскусил их: это настоящие кокетки (по крайней мере такими они были на уроке).
   – Je les connais! – воскликнул г-н Пеле. – Elles sont toujours au premier rang à l’église et à la promenade; une blonde superbe, une jolie espiègle, une belle brune [154 - Я их знаю!.. Они всегда впереди в церкви и на прогулке; пышная блондинка, прекрасная брюнетка и одна прехорошенькая шалунья (фр.).].
   – Именно.
   – Великолепные созданья! Все три – натуры для художников; какую группу они б составили! Элалия (я ведь знаю, как их зовут) с гладко уложенными волосами и безмятежным лбом цвета слоновой кости. Гортензия с роскошными каштановыми кудрями, так небрежно сплетенными, увязанными, перекрученными, словно она не знала, что делать с таким их количеством; с губами, как киноварь, и алыми щечками, и шаловливыми, смеющимися глазками. И еще Каролина de Blémont! Ах, вот где красота! Вот где совершенство! Что за облако черных завитков вкруг лица! Что за прелестные губки! Какие восхитительные черные глаза! Ваш Байрон боготворил бы ее, и вы – холодный, бесстрастный островитянин! – вы изображали суровую бесчувственность в присутствии Афродиты столь совершенной!
   Я б рассмеялся такой пылкости, такой порывистости директора, если б верил в ее подлинность, – но что-то в его тоне указывало на деланность этих восторгов. Я чувствовал: он изображает такой жар, чтобы вывести меня из себя, лишить самоконтроля; поэтому в ответ я лишь едва заметно улыбнулся. Он же продолжал:
   – Согласитесь, Уильям, что просто милая наружность Зораиды Рюте кажется неэлегантной и лишенной красок в сравнении с изумительным шармом некоторых ее воспитанниц?
   Вопрос этот меня взволновал, но теперь я четко знал, что мой директор (по своим каким-то причинам – тогда я не мог их уловить) пытается возбудить во мне желания и помыслы, чуждые тому, что подобающе и достойно. Его порочное подстрекательство словно одобрило избранное мною противоядие, и когда он добавил:

   – Каждая из этих трех прекрасных девиц способна принести огромное счастье; недолго поухаживав, воспитанный, смышленый молодой человек – вроде вас – может сделаться обладателем руки, сердца и состояния любой из этого трио, – я ответил взглядом в упор и недоуменным «Monsieur?», которое словно отрезвило его.
   Он натянуто засмеялся, объявил, что это всего только шутка, и вопросил, уж не принял ли я и впрямь это всерьез. Тут прозвенел звонок: время отдыха и игр истекло; в тот вечер г-н Пеле собирался читать своим питомцам отрывки из драм и belles lettres [155 - Изящной словесности (фр.).]. Не дожидаясь ответа, он встал и удалился, мурлыкая на ходу веселый куплет из Беранже.

Глава XII

   Всякий раз, бывая в пансионе м-ль Рюте, я находил новый повод сопоставить свой идеал с действительностью. Что знал я о женском характере до приезда в Брюссель? Почти что ничего.
   Я представлял его чем-то смутным, хрупким, тонким. Теперь же, столкнувшись с ним, я выяснил, что это очень даже осязаемая материя, порою слишком жесткая и часто тяжелая; в ней чувствовался металл – и свинец, и железо.
   Пусть идеалисты, пусть все мечтающие о земных ангелах, о цветах человеческих заглянут сюда – я открою папку и предложу им парочку из набросков, сделанных мною с натуры во втором классе пансиона м-ль Рюте, где собранные вместе около сотни экземпляров вида «jeune fille» [156 - Юная девица (фр.).] обеспечили щедрое разнообразие объекта.
   Разного сорта они были, разнились и родиной и кастой; восседая на своем помосте и обозревая длинные ряды парт, я видел пред собой француженок, англичанок, бельгиек, австриек и пруссачек. Большинство вышли из буржуа, но не мало было и юных графинь, были две генеральские дочки и несколько полковничьих, капитанских, чиновничьих; эти леди сидели бок о бок с юными особами, которым уготовано было стать «demoiselles de magasins» [157 - Продавщицами (фр.).], и несколькими фламандками, уроженками сей страны. Одеянием все были очень схожи, в манерах же наблюдались некоторые различия; случались, конечно, и исключения из общего правила, однако большинство все же задавало тон всему пансиону, и тон этот был грубый, резкий, полный явного пренебрежения и несдержанности по отношению друг к другу и к учителям; каждый индивид энергично преследовал собственные интересы и был предельно равнодушен к интересам других. Многие ничуть не совестились нагло лгать, когда это сулило им какую-то выгоду. Когда нужно было чего-то добиться, все обнаруживали искусство учтивости – но с непревзойденным мастерством умели в мгновение ока напустить холода, когда временная любезность уже не способствовала профиту. Редко когда вспыхивали между ними открытые ссоры, но злоязычие и сплетни были всегда в ходу. Тесная дружба не допускалась школьными правилами, и, похоже, ни одна девица не поддерживала ни с кем дружеских отношений, пока полное одиночество не делалось совершенно непереносимым.
   Далее, я полагал, что воспитывались все они в неведении греха, и мер предосторожности, чтобы держать их в абсолютной невинности, было в достатке. Как же выходило тогда, что лишь единицы из них, достигнув четырнадцати лет, могли смотреть в лицо мужчине скромно и благопристойно. Смелое, бесстыдное заигрывание или дерзкий, откровенный, плотоядный взгляд чаще всего были ответом на самый бесстрастный взгляд мужских глаз.
   Я имею довольно слабое представление о колдовском напитке римского католицизма, и в делах веры я не фанатик – но подозреваю, что источник всей этой преждевременно наросшей грязи, столь очевидной, столь обычной в папистских странах, следует искать в порядках, если даже не в доктринах римской церкви.
   Я изобразил, что видел своими глазами: все эти девицы принадлежали к тем слоям общества, что принято считать респектабельными, всех взрастили с нежной заботою – но большая их часть была духовно развращенной.
   Пожалуй, для группового портрета этого достаточно – теперь представлю отдельные экземпляры.
   Первая картинка – в полный рост Аврелия Козлофф, немецкая Fräulein, вернее, полунемка-полурусская. Ей восемнадцать, в Брюссель отправлена на доучивание; она среднего роста, с длинным туловищем и короткими ногами, с бюстом весьма развитым, но бесформенным; талия чрезмерно сжата немилосердно стянутым корсетом, платье тщательно подогнано по неказистой фигуре, огромные ноги истязаются в маленьких ботинках; голова небольшая, волосы приглаженные, заплетенные и донельзя напомаженные; очень низкий лоб, очень мелкие, мстительные глазки; вообще, в чертах есть нечто татарское: приплюснутый нос, высокие скулы – между тем в целом ансамбль отнюдь не безобразен; довольно приятный цвет лица. Это о наружности. Что же касается внутреннего мира – скверный и прискорбно невежественный; она не способна правильно писать и говорить даже по-немецки, на родном языке, тупица во французском, потуги ее изучать английский начисто бесплодны. В школе сия девица пребывала двенадцать лет; но поскольку все упражнения она обыкновенно списывала у других учениц и всегда отвечала урок по спрятанной на коленях книжке, неудивительно, что развитие ее шло таким черепашьим ходом.
   Не знаю, какова была Аврелия в обиходе, ибо не имел возможности наблюдать ее постоянно, но, судя по состоянию ее парты, книг и тетрадей, я б сказал, что она неряха, даже грязнуха; в одежде ее, как я уже отметил, чувствовался уход, но, оказываясь за скамьей этой девицы, я замечал, что шея у нее серовата и нуждается в мыле, а волосы, блестящие от жира и парфюмерии, – не внушают соблазна их погладить, а уж тем более пропустить сквозь пальцы.
   Поведение Аврелии в классе (во всяком случае на моих уроках) – нечто из ряда вон и некоторым образом показывает степень ее девической наивности. В тот момент, когда я вхожу в класс, она подталкивает локтем соседку и начинает полусдавленно смеяться. Когда я занимаю свое место на возвышении, она вперяет в меня взгляд. Кажется, что она решила привлечь мое внимание и, ежели получится, им завладеть; с этой целью она мечет в меня всевозможные взоры – томные, вызывающие, коварные, смеющиеся. На такого рода артиллерию я оказываюсь неподатлив (ибо нас не соблазняет то, что, совсем непрошеное, щедро навязывается) – и тогда она меняет тактику и начинает производить шумы: она то вздыхает, то постанывает, то испускает какие-то нечленораздельные звуки, на языке, мне незнакомом. Когда, прохаживаясь по классу, я иду мимо нее, она выпрастывает ногу из-под парты, так чтобы коснуться моей; если я имел неосторожность упустить этот маневр и задеваю ботинком ее brodequin [158 - Ботинок со шнуровкой (фр.).], она бьется в конвульсиях от с трудом сдерживаемого смеха. Если же я, заметив ловушку, избегаю ее, Аврелия выражает горькое разочарование зловещим бурчанием, сквозь которое я слышу, как меня склоняют на дурном французском с невыносимым нижненемецким акцентом.
   Недалеко от м-ль Козлофф сидит другая юная леди, Адель Дронсар. Она бельгийка, низковатая, приземистая, с толстой талией, короткой шеей и такими же конечностями; лицо – кровь с молоком, черты – точеные, правильные; глаза ясно-карие с красивым разрезом, волосы светло-коричневые, зубы добротные; лет ей не более пятнадцати, но сформировалась она уже, как дюжая двадцатилетняя англичанка. Исходя из такого описания, можно представить крепкую, кряжистую, хотя и миловидную девицу, не так ли? Хорошо; когда взор мой блуждал по рядам юных головок, он обычно задерживался на Адели; пристальный взгляд ее всегда ждал моего.
   Неестественен был облик этого существа: такое юное, свежее, цветущее – и с лицом Горгоны. Подозрительный, замкнутый, тяжелый характер читался на лбу ее, порочные склонности – в глазах, зависть и коварство – на губах. Обычно она сидела очень прямо; казалось, массивная ее фигура и не могла сильно накреняться, а крупная голова, чрезмерно широкая снизу и суженная к темени, весьма охотно поворачивалась на короткой шее. Только два выражения лица имелось в ее арсенале: преимуществом пользовался отталкивающий, неудовлетворенный, хмурый вид, который временами сменялся невообразимо ехидной, предательской улыбкой. Другие девицы ее сторонились, поскольку, даже при скверной натуре, мало кто мог с ней потягаться.
   Аврелия и Адель сидели в первом отделении второго класса, лучшей ученицей которого была пансионерка по имени Джуана Триста. В девице этой была смешана бельгийская и испанская кровь; мать ее, фламандка, умерла, отец-каталонец был торговцем и проживал на ***ских островах, где Джуана родилась и откуда была отправлена в Европу учиться. Интересно, нашелся бы такой человек, кто, увидев ее голову и фигуру, с охотою принял бы эту особу под свою крышу? Форма черепа у нее была точно как у папы Александра VI [159 - Александр VI (1431–1503) (Родриго Борджиа) – Римский Папа с 1492 по 1503 г. Не гнушаясь никакими средствами, стремился со своим сыном Чезаре Борджиа создать в Средней Италии большое государство, в котором Чезаре пользовался бы неограниченной властью; известно, что политических противников устранял с помощью яда и кинжала.], при этом признаков великодушия, почтительности, совестливости, преданности в ее облике почти не проявлялось, а самолюбия, упрямства, вредности и агрессивности чувствовалось несообразно много. Лицо ее, отлогое, как навес над дверьми, у лба сужалось, затылок был излишне выпуклым; черты были, пожалуй, недурные, хотя довольно крупные, и отражали нервический и желчный характер; кожа смуглая и бледная, волосы и глаза черные; фигура угловатая и негибкая, впрочем, пропорциональная; возраст – пятнадцать лет.
   Очень уж худенькой Джуана не была, но вид имела вконец изможденный, а взгляд – голодный и яростный; хотя лоб и был узок, на нем вполне хватило места, чтобы четко выгра вировались два слова – «Ненависть» и «Бунтарство»; в некоторых других чертах – в глазах, например, – оставила свою монограмму и трусость.
   Первые мои уроки м-ль Триста посчитала нужным нарушать непристойным бесчинством – то она носом старалась подражать лошади, то брызгала слюной, то отпускала грубые выражения. Вокруг нее сидела компания вульгарных, еще более неказистых фламандок, содержащая два-три образчика такого слабоумия и уродства личности, частотность которых в этой стране кажется достаточно веским доказательством того, что климат в ней как нельзя лучше способствует дегенерации человека, и физической и духовной. Вскоре усилиями м-ль Триста, поддерживаемой другими девицами, в классе рассеялось такое безобразие, что я вынужден был приказать ей и двум ее приспешницам встать и, подержав их стоя пять минут, решительно выдворить из класса: сообщниц – в примыкающее к классу помещение под названием «grande salle» [160 - Большой зал (фр.).], зачинщицу же я запер в чулане и ключ положил в карман.
   Судилище это я произвел в присутствии м-ль Рюте; ее определенно ошеломила расправа, суровее которой в ее заведении доселе не случалось. В ответ на ее испуганный взгляд я посмотрел с хладнокровным спокойствием, затем улыбнулся, чем, возможно, утешил и, уж конечно, смягчил ее.
   Джуана Триста прожила в Европе достаточно, чтобы успеть отплатить злобой и неблагодарностью всем, кто когда-либо делал ей добро; затем она отбыла к отцу на ***ские острова, втайне торжествуя, что там у нее будут рабы, которых она еще в пансионе грозилась пинать и бить вволю.
   Эти три картины – из жизни. Есть у меня и другие – столь же характерные и малоприятные, но я избавлю читателя от их просмотра.
   Вы, вероятно, считаете, что контраста ради я должен показать что-либо очаровательное, какую-нибудь милую девическую головку, окруженную нимбом, какое-нибудь трогательное воплощение невинности, нежно прижимающее к груди голубя мира. Нет, ничего подобного я не встретил и потому не могу вам продемонстрировать.
   Обладавшей добрым нравом пансионеркой была совсем юная девица из провинции Луиза Пат; она казалась вполне доброжелательной и любезной, но недостаточно воспитанной, с дурными манерами; чумное пятно лицемерия проступило и на ней, честность и принципиальность для нее не существовали, едва ли она даже слышала о таких понятиях.
   Безупречнее же всех, пожалуй, была несчастная маленькая Сильвия, о которой я уже упоминал. Сильвия отличалась мягкостью в общении и понятливостью, она была даже искренней (насколько это допускалось ее верой); однако физически была далеко не совершенной; слабое здоровье задержало ее развитие и охладило дух; вследствие своих недостатков Сильвии было уготовано прозябание в монастыре, и вся душа ее была уже перекошена на монастырский лад. В пассивности Сильвии, в привитой ей покорности ясно чувствовалось, что девушка безропотно приемлет эту участь и отдаст независимость своих мыслей и поступков в руки какого-нибудь властного духовника. Сильвия не позволяла себе ни собственного мнения, ни собственного выбора подруги или занятия; во всем ею руководили другие. С бледным, апатичным видом она как неживая слонялась весь день, делая то, что ей указывали, – не то, что нравилось ей или что интуитивно считала правильным и нужным. Маленькая, жалкая, будущая монашка рано научилась подавлять свои душевные порывы и сознание, подчиняясь воле духовного наставника. Она была примернейшей пансионеркой у м-ль Рюте – унылое существо, в котором жизнь едва держалась, а душа была опутана римскими чарами.
   Учились в этом пансионе и несколько англичанок, которых следует разделить на два вида.
   Во-первых, англичанки с европейского континента – дочери, главным образом, потерпевших крах авантюристов, которых долги или бесчестье выгнали из родной страны. Эти несчастные девушки не ведали преимуществ домашнего очага, достойного примера перед глазами и настоящего протестантского воспитания; поучившись несколько месяцев в одной католической школе, потом в другой, пока родители их переезжали с места на место – из Франции в Германию, из Германии в Бельгию, – девицы эти поднабрались скудных знаний и множества скверных привычек, потеряв всякое представление о первоосновах религии и нравственности и усвоив глухое безразличие ко всему истинно человеческому и возвышенному; отличались они замкнутостью и неизменно угнетенным состоянием духа, что вытекало из сломленного чувства собственного достоинства и постоянного страха перед соученицами-католичками, которые ненавидели их как англичанок и презирали как еретичек.
   Второй вид – англичанки из Британии. Их я не насчитал бы и полдюжины за все время моей работы в пансионе; характерными их особенностями были чистое, но небрежное платье, вольно убранные волосы, ровная осанка, гибкий стан, белые тонкие руки, черты скорее неправильные, но с большим признаком ума, нежели у бельгиек; строгий, скромный взгляд, в манерах – национальная благопристойность и сдержанная вежливость (благодаря преимущественно этому обстоятельству я и мог отличить дочь Альбиона и питомицу протестантской церкви от приемыша Рима, протеже иезуитства). Гордость также была в облике этих девушек: подвергавшиеся завистливому осмеянию девиц с континента, они отражали все оскорбления молчаливой надменностью и встречали ненависть строгой любезностью; они остерегались поддерживать с кем-либо дружбу и среди всей массы воспитанниц пребывали в изоляции.
   Наставниц, присматривавших за этой разносортной публикой, было три, и все француженки – м-ль Зефирина, Пелажи и Сюзетта. Две последние казались бесцветными во всех отношениях особами; наружность их была заурядной, манеры заурядными, характер заурядным, их чувства, мысли, мнения – все было бледным, ничем не выделяющимся; если б я вздумал посвятить этим двум maîtresses отдельную главу, я не смог пролить бы больше света.
   Зефирина отличалась от них и обликом и манерой держать себя, но лишь в том смысле, что являла собою истинную парижскую кокетку, вероломную, черствую и расчетливую.
   Четвертую maîtresse, что ежедневно приходила наставлять девиц в вышивании, вязании и починке кружев или в другом подобном искусстве, я видел лишь мимоходом – когда она сидела в carré с пяльцами в руках и дюжиной старших пансионерок вокруг, – следовательно, не мог хорошенько за ней понаблюдать; отметил я только, что для maîtresse у нее слишком девические черты, хотя и не отталкивающие; присутствие характера я в ней предполагал, однако, не сильного: ученицы ее казались постоянно «en revolte» [161 - В [состоянии] мятежа (фр.).] против ее руководства. Она не жила при пансионе, звали же ее, помнится, м-ль Анри.
   Итак, среди собрания всего самого мелкого и испорченного, большей частью злобного и неприглядного (последним эпитетом многие наградили бы двух-трех спокойных, молчаливых, бедно одетых британских девушек) благоразумная, прозорливая, обходительная директриса сияла, как немеркнущая звезда над болотом, полным блуждающих огоньков. Осознание своего превосходства доставляло ей тайное блаженство и поддерживало над всеми тревогами и неурядицами, неизбежными при ее ответственном положении; от этого настроение ее всегда было ровным, лоб – гладким, а поведение – спокойным. Ей нравилось – кому б не понравилось? – входя в класс, чувствовать, что одного ее присутствия достаточно, чтобы воцарить порядок и тишину, чего никакие требования и даже приказы ее подчиненных сотворить не могли; нравилось отличаться, причем даже контрастно, от тех, кто ее окружал, и знать, что как по внешним данным, так и по интеллектуальным достоинствам она удерживает пальму первенства (три ее maîttresses, кстати, были некрасивы). Со своими воспитанницами она держалась с величайшей добротой и тактом, всегда беря на себя функции вознаграждающего и панегириста и препоручая подчиненным ненавистный ей труд по части выгово ров и наказаний, так что все девицы относились к ней с почтительностью, если не с симпатией; учителя ее не жаловали, но подчинялись, ибо во всем чувствовали себя ниже.
   Из приходящих в пансион учителей все так или иначе попадали под ее влияние: над одним она добилась власти, умело воспользовавшись его слабым характером, над другим – деликатным вниманием к мелким капризам, третьего она завоевала лестью, четвертого – человека застенчивого – держала в страхе, напуская на себя строгую решимость.
   Меня она пока только наблюдала, еще искушала изощреннейшими способами, блуждая вокруг меня, сбитая с толку, но не сдающаяся. Вероятно, я виделся ей ровной и голой стеной обрыва, где нет ни выступов, ни корней, ни даже кустов травы, что помогли бы взобраться. То она с исключительной осторожностью подольщалась ко мне, то морализировала, то пыталась нащупать во мне корыстолюбие; или изображала себя сдавшейся, зная, что иные мужчины побеждаются слабостью, – или же в разговоре начинала блистать умом, зная, что другие мужчины падки на это. Мне казалось легким и вместе с тем приятным ускользать от этих уловок; как было мило – когда она думала, что я у нее в руках, – вдруг улыбнуться полунасмешливо ей в глаза и затем засвидетельствовать в ее облике едва прикрытое, хотя и безмолвное разочарование. Тем не менее она была настойчива, и наконец, смею утверждать, тщательнейше ощупав ларчик, она дотронулась до потайной пружины; в мгновение крышка откинулась, и Зораида потянулась за спрятанной там драгоценностью; украла она ее, разбила или же крышка захлопнулась, больно ударив по пальцам, – читайте дальше и узнаете.
   Случилось так, что однажды я пришел на урок нездоровым – я простыл и ужасно кашлял; проговорив два часа, я охрип и смертельно устал; покинув наконец класс, в коридоре я встретил м-ль Рюте; с обеспокоенным видом она заметила, что я выгляжу бледным и разбитым.
   – Да, – отвечал я, – я простудился.
   Тогда, с мгновенно возросшим интересом, она сказала:
   – Вы не уйдете, пока не отдохнете немного.
   Она отвела меня в гостиную, и все время, что я там находился, была предельно доброй и мягкой.
   На следующий день директриса была ко мне еще внимательнее; она явилась самолично проверить, закрыты ли окна и нет ли сквозняка; с дружеской озабоченностью она увещевала меня не перетруждаться; когда же я уходил, она первая подала мне руку, и мягким, почтительным рукопожатием я выразил свое удовольствие и благодарность. Это скромное изъявление чувств вызвало у нее легкую улыбку, и я едва ли не был очарован.
   Весь вечер я сгорал от нетерпения, желая, чтоб скорее наступил завтрашний день и тот час, когда я снова смогу ее увидеть.
   И я не обманулся в ожиданиях: на следующий день м-ль Рюте весь урок просидела в классе, поглядывая на меня с большой теплотой.
   В четыре она вместе со мной вышла из класса и, с волнением осведомившись о моем самочувствии, принялась мягко меня бранить: дескать, говорю я слишком громко и излишне себя перегружаю. Я остановился у стеклянной двери, что вела в сад, дабы дослушать увещевания м-ль Рюте до конца; дверь была открыта, день выдался ясный, и, слушая ласкающую самолюбие речь директрисы, я смотрел на залитый солнцем сад, цветы и преисполнялся счастьем.
   Приходящие ученицы потекли из классов в коридор.
   – Не будет ли вам угодно ненадолго пройти в сад, – предложила м-ль Рюте, – подождать, пока они разойдутся.
   Я сошел по ступенькам и, полуобернувшись, спросил:
   – Вы присоединитесь?
   В следующую минуту мы с директрисой шли по аллее, обсаженной фруктовыми деревьями, которые были усыпаны белыми цветками и нежными зелеными листочками. Небо было безоблачно, воздух неподвижен, и майский день полон красок и благоухания.
   Выбравшийся из душного класса, посреди цветов и зелени, с милой, приветливо улыбающейся спутницей – о, я чувствовал себя в очень завидном положении! Казалось, романтические видения, навеянные этим садом, еще когда он ревностно скрыт был от меня заколоченным окном, реализовались в полной мере; и когда изгиб аллеи скрыл нас от посторонних глаз и высокие кусты, поднимавшиеся вокруг амфитеатром, отгородили нас от дома г-на Пеле и прочих соседних строений, я подал руку м-ль Рюте и повел ее к садовой скамейке, укрытой нависающей над ней цветущей сиренью.
   Зораида села, я устроился подле нее. Она продолжала говорить с непринужденностью и простотой, и, слушая ее, я вдруг поймал себя на том, что уж почти в нее влюблен.
   Послышался звонок на обед – и в ее пансионе, и у г-на Пеле, – посему нам предстояло расстаться; она собралась было уходить, но я задержал ее.
   – Мне чего-то недостает, – сказал я.
   – Чего же? – простодушно спросила она.
   – Всего лишь веточки сирени.
   – Так отломите – хоть двадцать, если вам угодно.
   – Нет, достаточно одной, но отломить должны ее вы и отдать мне.
   – Какой, однако, каприз! – воскликнула она, но тем не менее привстала на цыпочки и, выбрав прекрасную ветку сирени, грациозно преподнесла мне.
   Я взял сирень и, откланявшись, удалился, преисполненный удовлетворенностью настоящим и надеждами на будущее.
   Тот благословенный майский день сменился лунной ночью, уже по-летнему теплой и тихой. Я хорошо это помню, ибо, засидевшись допоздна над тетрадками, утомленный и несколько угнетенный теснотою каморки, я раскрыл уже знакомое читателю окно (я убедил мадам Пеле снять с него доски, когда заступил на должность учителя женского пансиона: теперь для меня не считалось «inconvenant» [162 - Неприлично (фр.).] смотреть, как развлекаются мои ученицы).
   Я сел на подоконник и выглянул; надо мною простиралось бездонное ночное небо; щедрая луна заливала своим сиянием трепетные звезды; внизу лежал освеженный вечерней росою сад, где серебристые отсветы перемежались глубокими тенями; закрывшиеся на ночь цветки фруктовых деревьев источали благословенный аромат; ни листок не шевелился – ночь была безветренной.
   Окно мое смотрело прямо на любимую аллею м-ль Рюте, «l’allée défendue» [163 - Запретная аллея (фр.).], как ее называли, потому что пансионеркам воспрещалось там гулять по причине ее близкого расположения к школе для мальчиков. Здесь сирень и золотой дождь разрослись особенно густо, образуя самый укромный уголок сада и скрывая скамейку, где совсем недавно сидел я подле молоденькой директрисы.
   Стоит ли говорить, что мысли мои были устремлены к ней, когда сквозь решетчатый ставень я блуждал взором то по ночному саду, то по многооконному фасаду ее дома, белевшего во мраке.
   «Интересно, где расположены ее комнаты», – думал я, и одинокий свет, проникавший сквозь persiennes [164 - Решетчатый ставень (фр.).] одного из croisées [165 - Окон (фр.).], словно ответил на мой вопрос.
   «Долго она бодрствует, – подумал я, – ведь, должно быть, уж около полуночи. Восхитительная женщина! – рассуждал я сам с собою. – Образ ее надолго остается в памяти; знаю, она не из тех, кого называют хорошенькими, – но это не важно, ведь в ее облике есть гармония, и мне это нравится; ее каштановые волосы, голубизна глаз, свежесть щек, белизна шеи – все созвучно моему вкусу. К тому же я ценю ее дарования. Одна мысль жениться на кукле или дурочке всегда меня ужасала: не сомневаюсь, что хорошенькая куколка, красивая пустышка хороши лишь на медовый месяц, но когда страсть остынет – как жутко обнаружить в себе вместо сердца свечной огарок, а в объятиях – недалекую особу и вспомнить, что сделал ее себе ровней – нет, своим идолом – и что остаток этой смертельно скучной жизни ты должен влачить бок о бок с существом, неспособным понять твои слова, почувствовать, что у тебя в душе, и сопереживать с тобою! А Зораида Рюте, – продолжал я, – с характером, тактом, рассудительностью и благоразумием; может ли быть она без сердца? Что за улыбка, такая добрая, простая, играла у нее на губах, когда она протягивала мне сирень! Зораида казалась мне хитрой, притворной, иногда даже расчетливой, это так; но возможно ведь, что лукавство было для нее, женщины мягкой и нежной, лишь способом преодолеть стоящие между нами препятствия. Да если и в самом деле в ней недостает здоровой нравственности – так это несчастье ее, не вина, что она католичка; если б ей случилось родиться англичанкой и быть воспитанной протестантской церковью – неужели к прочим своим достоинствам она не получила бы прямоту и честность? Или предположить, что она бы вышла за англичанина-протестанта, – неужели она, столь рациональная и проницательная, не осознала бы, как превосходит справедливость над выгодой и прямота над изворотливостью? Такому эксперименту стоило бы посвятить жизнь. Завтра продолжу наблюдать. Она знает, что я за ней слежу, – и как невозмутимо спокойна она под моим испытующим взором; кажется, это скорее доставляет ей удовольствие, нежели раздражает…»
   Тут в мои размышления ворвались звуки музыки; играли на рожке, притом очень искусно, где-то ближе к парку или на Плас-Рояль. Столь сладостны были эти звуки, так умиротворяли душу в этот поздний час, среди покоя, под луной, что я отбросил мысли и весь обратился в слух. Мелодия повторилась и, постепенно утихая, вскоре оборвалась; я приготовился снова внимать глубокой полночной тишине.
   Но что это? Что за говор, тихий и явно приближающийся, разрушил мои ожидания? Сначала послышался один голос – едва слышный, но определенно мужской, – и раздавался он в саду, недалеко от моего окна; другой голос, женский, ему отвечал.
   Я увидел на аллее две фигуры, и, пока они шли в тени, я едва различал их неясные очертания; но вот в конце аллеи, когда они оказались совсем близко от меня, луна высветила эту пару, в которой я без всяких сомнений распознал м-ль Зораиду Рюте, идущую то ли под руку, то ли рука в руку, не помню, с моим начальником, наперсником, моим советчиком, г-ном Франсуа Пеле.
   Пеле между тем говорил:
   – A quand done le jour des noces, ma bien-aimée? [166 - Когда же день нашей свадьбы, мой милый друг? (фр.)] И м-ль Рюте отвечала:
   – Mais, François, tu sais bien qu’il me serait impossible de me marier avant les vacances [167 - Но, Франсуа, ты ведь прекрасно понимаешь, я не могу обвенчаться до каникул (фр.).].
   – Июнь, июль… До августа – три месяца! – воскликнул директор. – Разве я могу так долго ждать? От нетерпения я готов сию минуту умереть у твоих ног!
   – Ну, если ты умрешь, дело разрешится без хлопот, без всяких нотариусов и контрактов; мне останется лишь заказать траурное платье, которое гораздо быстрее будет готово, нежели подвенечное.
   – Жестокая Зораида! Ты смеешься над несчастьем человека, который так преданно тебя любит; мои мучения для тебя одна забава; ты безжалостно растягиваешь мою душу на дыбе ревности. Можешь не отпираться, я уверен, что ты поощряешь взглядами этого школяра Кримсворта; он осмелился в тебя влюбиться, но не отваживается разоблачить себя, пока его не обнадежат.
   – О чем ты говоришь, Франсуа? Кримсворт в меня влюблен?
   – По уши.
   – Это он тебе сказал?
   – Нет, но я вижу по нему: он вспыхивает, едва услышит твое имя.
   Легкий кокетливый смешок дал понять, что м-ль Рюте довольна этой новостью (кстати, ложной – я не зашел еще в своих чувствах к ней так далеко).

   Г-н Пеле осведомился, для чего я ей нужен, и с милой откровенностью, не слишком деликатно заметил, что с ее стороны было бы нелепо помышлять о замужестве с таким «blancbec» [168 - Мальчишкой, молокососом (фр.).], которого она лет на десять старше (ей тридцать два? Ни за что бы не подумал!). Я услышал, как она решительно отвергла всякие предположения на этот счет; директор же упрямо потребовал более определенного ответа.
   – Франсуа, – сказала она, – ты ужасный ревнивец! – И было засмеялась, но, видимо, вспомнив, что подобное игривое кокетство не сочетается с тем образцом скромности и благонравия, который она стремилась из себя сотворить, она продолжала серьезным, притворно-застенчивым тоном: – Честно говоря, милый мой Франсуа, я не могу отрицать, что этот молодой англичанин пытался снискать у меня особое расположение, но, вовсе не склонная поощрять его, я всегда обходилась с ним настолько холодно и сдержанно, насколько допускали приличия. Я дала уже обещание тебе и не стану вселять в кого-либо ложные надежды, поверь мне, милый друг.
   Пеле что-то пробормотал – вероятно, выразил недоверие, судя по ее ответу:
   – Что за вздор! Как могу я предпочесть незнакомого иностранца тебе? И потом – без всякой лести твоему тщеславию, – Кримсворт ни в какое сравнение с тобою не идет ни наружностью, ни умом; он некрасив; кому-то он может показаться утонченным и умным, но, на мой взгляд…
   Конца я уже не расслышал, поскольку, поднявшись со скамейки, на которой и происходил весь разговор, пара удалилась. Я ждал их возвращения, но вскоре до меня донеслось, как открылась и закрылась дверь в пансион; стало совсем тихо, я продолжал вслушиваться и где-то через час услышал, как г-н Пеле вернулся домой и прошел к себе. Взглянув на ее дом, я заметил, что одинокий огонек уже погас. Я лег в постель, но от охватившего меня лихорадочного возбуждения провел почти всю ночь без сна.

Глава XIII

   Наутро я встал с восходом и, одевшись, полчаса простоял, облокотившись на комод, придумывая, каким образом поднять истерзанный бессонницей дух и вернуть его в обычное состояние, ибо мне вовсе не хотелось устраивать сцен г-ну Пеле, – как, например, обвинить его в вероломстве, бросить ему вызов – и прочих подобных выходок. Наконец я остановился на том, чтобы выйти на утренний холод, отправиться в бани и излечить себя взбадривающим купанием.
   Выбранное средство произвело желаемый эффект, так что в семь часов я вернулся окрепший и уравновешенный и был в состоянии, ничуть не изменившись в лице, поприветствовать г-на Пеле, когда тот прибыл к завтраку. Он мягко пожал мне руку и произнес «mon fils» [169 - Сынок (фр.).] тем ласковым тоном, с каким часто обращался ко мне, особенно в последние дни, – но и это не заставило меня выказать те чувства, что, хотя и приглушенные, все еще горели у меня в душе.
   Не то чтобы я вынашивал планы мести, нет; осознание предательства и оскорбления жило во мне тлеющим углем. Видит Бог, моей природе чужда мстительность; я не способен причинить боль человеку только потому, что не могу более доверять или любить его; однако отношение к Пеле, чувства к нему оставались во мне уже непоколебимы – душа моя не как песок, где следы легко отпечатываются и столь же легко исчезают. Стоит мне один раз убедиться, что чья-то натура несовместима с моей, стоит этому человеку уронить себя в моих глазах чем-то, глубоко противным моим правилам, – я обрываю эту связь. Так было у меня с Эдвардом. А с г-ном Пеле… Мог ли я поступить так же и с ним? – вопрошал я себя, размешивая кофе.
   Пеле между тем сидел напротив; его мертвенно-бледное лицо казалось изможденнее обычного и в то же время про ницательнее; голубые глаза его то с суровостью обращались на мальчиков и наставников, то – гораздо мягче – на меня.
   «Посмотрим по обстоятельствам», – сказал я себе и, встретив лживый взгляд Пеле, увидев его натянутую улыбку, я возблагодарил небо, что минувшей ночью мне случилось открыть окно и прочесть при свете полной луны подлинное значение этого коварно-дружеского выражения на лице. Я почти насквозь видел его натуру; теперь за льстивой улыбкой я мог разглядеть истину и в каждой добродушной фразе улавливал ее предательскую суть.
   А Зораида Рюте? То, что говорила она в ночном саду, задело меня за живое? И жало вошло слишком глубоко, так что никакое утешение философией не могло снять эту боль? Нет, не совсем так. Ночная лихорадка улеглась, я поискал бальзам для этой раны и нашел его куда ближе, чем в Галааде [170 - Галаадский бальзам (библ.) – перен.: утешение, исцеление; бальзам, якобы исцелявший от всех болезней, приготовлялся из сока кустарника, росшего в окрестностях Галаада (Книга Пророка Иеремии, 8, 22).]. Лекарем и утешителем моим сделался рассудок; начал он с того, что, дескать, потеря моя не столь и велика; он допускал, разумеется, что наружностью Зораида могла мне подойти, однако решительно утверждал, что души наши не были в гармонии и из их союза мог выйти один диссонанс. Затем мой лекарь прописал мне подавление всех роптаний и наказал не сетовать, а скорее радоваться, что я не попал в западню.
   Таковое лечение оказалось как нельзя лучше, в чем я убедился, когда на следующий день встретился с директрисой. Благодаря его эффективному воздействию на состояние моего духа я нисколько не нервничал, не дрожал и не запинался; мне хватило сил встретить директрису с твердостью – и с легкостью пройти мимо. Она протянула мне руку – этого я предпочел не заметить. Она поздоровалась со мной с чарующей улыбкой – это подействовало на мое сердце не более, чем огонь на камень. Пока я шел к своему возвышению в классе, директриса следила за мной; этот прикованный к моему лицу взгляд требовал объяснения такой перемены в поведении. «Я отвечу ей», – подумал я и, встретив ее настороженные глаза, остановив, задержав их, я метнул в них взгляд, в котором не было ни уважения, ни любви, ни нежности, ни любования, в котором пристрастнейший анализ не выявил бы ничего, кроме презрительной насмешки и дерзкой иронии. Я заставил ее вынести этот взгляд и прочувствовать его; лицо ее сохранило обычное выражение уверенности и невозмутимости, однако порозовело, и Зораида приблизилась ко мне с видом зачарованным. Она ступила на возвышение и встала рядом со мной молча, будто не находя нужных слов. Я же небрежно листал книгу, не имея ни малейшего желания помочь директрисе справиться с замешательством.
   – Надеюсь, вы окончательно поправились, – молвила она наконец.
   – И я, мадемуазель, в свою очередь надеюсь, что вашему здоровью не повредила ночная прогулка по саду.
   Достаточно сообразительная, Зораида поняла меня вполне; она едва заметно вспыхнула – однако в ее весьма выразительном лице не дрогнула ни черточка; с невозмутимым самообладанием она сошла с возвышения и, устроившись поблизости, занялась вязанием кошелька.
   Я начал урок; в тот день я устроил девицам письменную работу, то есть диктовал общие вопросы, на которые ученицы должны были составить ответы, не обращаясь к учебникам. Пока м-ль Элалия, Гортензия, Каролина и прочие ломали голову над вереницей предложенных мною вопросов, невообразимо трудных для их понимания в плане грамматики, у меня было полчаса, чтобы вволю понаблюдать за директрисой.
   Кошелек из зеленого шелка стремительно рос у нее в руках, и все ее внимание, казалось, было обращено к нему; она сидела в двух ярдах от меня; в осанке немного чувствовалось напряжение, но весь облик выражал одновременно и в равной степени бдительность и безмятежность – редкое сочетание! Глядя на нее, я, как и прежде, не мог не отдать дань невольного восхищения ее изумительному самообладанию. Она почувствовала, что лишилась былого почитания с моей стороны, она увидела уже презрительную холодность в моих глазах, и ее, алчную до всеобщего высокого о ней мнения и похвалы всем ее действиям, таковое открытие, должно быть, глубоко задело. Я понял это по тому, как резко побледнело ее лицо – лицо, не привыкшее меняться в цвете; но как быстро сумела она вновь овладеть собой! С каким спокойствием и достоинством сидела она теперь так близко от меня, черпая силы в своем крепком, энергичном рассудке, – ни дрожи в тонких губах, ни малодушной стыдливости на строгом лбу!
   «Сталь в ней есть, – сказал я себе, пристально глядя на нее. – Если б в ней могло быть пламя чистой страсти, что раскалило бы эту сталь, – я смог бы полюбить Зораиду».
   Очень скоро я обнаружил, что мое внимание не осталось незамеченным, хотя объект его не встрепенулся, не поднял на меня лукавых глаз; оторвавшись от вязания, Зораида посмотрела на маленькую свою ножку, выглядывавшую из-под мягких складок пурпурного шерстяного платья, затем перевела взгляд на руку цвета слоновой кости с поблескивающим на указательном пальце гранатовым перстнем и тонкой кружевной манжетой вкруг запястья; едва уловимо она качнула головой, отчего каштановые локоны чуть колыхнулись. Все это говорило о том, что и сердцем и помыслами она стремилась возобновить игру, которую так неосторожно нарушила. Тут, к ее радости, случился небольшой инцидент, предоставивший ей повод снова со мной заговорить.
   В то время как в классе стояла тишина, нарушаемая лишь шуршанием тетрадей да скрипом перьев, одна створка больших дверей, что вели из холла, приоткрылась, впустив еще ученицу, которая, сделав быстрый реверанс, с беспокойством, вызванным, по-видимому, столь поздним приходом, устроилась за свободной, ближайшей к дверям партой. Усевшись, она все с тем же беспокойным и смущенным видом открыла сумочку и принялась извлекать из нее тетрадки; и пока я ждал, когда она поднимет наконец голову и я смогу установить ее личность – ибо, близорукий, я не узнал ее при входе, – м-ль Рюте, поднявшись со стула, приблизилась к моему столу.
   – Мсье Кримсворт, – произнесла она шепотом (надо заметить, когда в классах шли уроки, директриса всегда двигалась неслышно и говорила как можно приглушеннее, тем самым, наряду с наставлениями, призывая к порядку и тишине посредством собственного примера). – Мсье Кримсворт, эта юная особа, что сейчас вошла, желает посещать ваши уроки английского языка; она не учится у нас; она в некотором роде учительница: наставляет пансионерок в плетении и починке кружев и немного в вышивании. Она весьма основательно нацелена подготовиться к преподаванию предметов более серьезных и потому просила позволения присутствовать на ваших уроках, чтобы иметь возможность углубить свои знания в английском, в чем, я уверена, она уже достаточно продвинулась; конечно, мне хотелось бы помочь ей в столь похвальных устремлениях; вы разрешите ей воспользоваться своими уроками, n’est-ce pas, Monsieur? [171 - Не правда ли, мсье? (фр.)] – И м-ль Рюте подняла на меня наивный, добрый и вместе с тем умоляющий взгляд.
   – Разумеется, – ответил я лаконично и даже резковато.
   – Еще пару слов, – мягко сказала она. – Мадемуазель Анри не получила систематического образования; возможно, природные ее способности не самого высокого порядка, но смею вас уверить в благородстве ее устремлений и в ее добронравии. Не сомневаюсь, мсье проявит к ней великодушие и деликатность и не станет подчеркивать ее отсталость перед девицами, которые, в известном смысле, ее ученицы. Не будет ли угодно мсье Кримсворту последовать этому совету?
   Я кивнул. Она продолжала с едва сдерживаемым нетерпением:
   – Извините, мсье, если я осмелюсь прибавить, что сказанное мною чрезвычайно важно для бедной девушки; она и так испытывает невероятное затруднение в том, чтобы добиться от этих легкомысленных юных созданий должного уважения к ее авторитету, и ежели затруднение это возрастет вследствие новых проявлений ее бессилия, положение ее в пансионе определенно станет слишком тягостным, чтобы ей и дальше здесь работать; и если такое произойдет, я буду очень сожалеть об ее участи, ведь бедняжка лишится хорошего куска хлеба.

   М-ль Рюте обладала непостижимым талантом светского общения, однако, даже самый безупречный, этот талант без поддержки искренности иногда теряет силу; потому, чем дольше распространялась директриса о необходимости снисхождения к учительнице-ученице, тем больше разрасталось во мне раздражение. Мне было совершенно ясно, что в то время как провозглашала она желание посодействовать глупой, но благонамеренной м-ль Анри, истинным мотивом было не что иное, как стремление внушить мне уверенность в ее, директрисы, возвышенной доброте и нежной заботливости.
   Коротко кивнув в знак согласия с ее рассуждениями, я, дабы избежать их возобновления, решительно потребовал от учениц сдать работы и, не мешкая сойдя с возвышения, принялся собирать тетради. Проходя мимо новой ученицы, я сказал ей:
   – Сегодня вы слишком припозднились на урок; на будущее постарайтесь быть пунктуальнее.
   Я стоял у нее за спиной и не мог видеть, как отразилась на ее лице эта не очень-то любезная фраза (впрочем, если б даже мадемуазель сидела ко мне анфас, я вряд ли обратил бы на это внимание); она немедленно начала убирать тетрадки обратно в сумку; когда же я вернулся к своему столу и стал складывать в стопку работы, то услышал, как дверь снова тихонько открылась и закрылась; подняв глаза, я увидел, что место м-ль Анри опустело.
   «Первую свою попытку получить урок английского она будет считать неудачной», – сказал я мысленно; мне было любопытно, отбыла она в скверном, озлобленном расположении, или же по глупости поняла мои слова слишком буквально, или, наконец, мой раздраженный тон ранил ее до глубины души. Последнее предположение я почти сразу отверг, ибо со времени приезда в Брюссель не встретил ни единого признака чувствительности ни в одном человеке и уже начал было считать это качество едва ли не мифическим. В наружности м-ль Анри я не успел выяснить сию подробность по причине столь мимолетного появления этой особы. Правда, два или три раза мне случалось вне класса взглянуть на нее мимоходом (как, помнится, я уже упоминал); но я никогда не останавливался специально, чтобы изучить ее, и потому имел весьма смутное представление о ее наружности.
   Только я закончил упаковывать письменные работы, колокольчик возвестил четыре часа; благоразумно привыкший подчиняться этому звонку, я схватил шляпу и поспешно освободил помещение.

Глава XIV

   Если я с пунктуальностью покидал владения м-ль Рюте, то прибывал туда не менее пунктуально. На следующий день я пришел без пяти два и, дойдя до дверей в классную комнату, услышал из-за них скорое бормотание, означавшее, что «prière du midi» [172 - Дневная молитва (фр.).] еще не завершилась. Окончания ее я решил подождать за дверьми, чтобы не навязывать им свою нечестивую, еретическую персону во время сей священной процедуры.
   Как скоро, бессвязно, с каким кудахтаньем читали молитву! Ни прежде, ни впоследствии не доводилось мне слышать что-либо подобное, произнесенное с поспешностью парового двигателя. «Notre Рère qui êtes au ciel» [173 - Отче наш, сущий на небесах (фр.).] вылетело пушечным ядром; затем последовало не менее энергичное обращение к Марии: «Vierge céleste, reine des anges, maison d’or, tour d’ivoire!» [174 - Пресвятая Дева, Царица ангелов, Золотой Чертог, Башня из слоновой кости! (фр.)] и далее – призыв к святому, почитаемому в этот день, после чего все сели по местам и скорбная церемония закончилась.
   Тут, широко распахнув дверь, я, по обыкновению, размашистым, уверенным шагом вошел в класс, ибо давно уже усвоил, что появиться с апломбом и картинно взойти к своему столу есть великий секрет, гарантирующий незамедлительное наступление тишины. Двустворчатые двери между классами, открытые на время молитвы, мгновенно затворились; maîtresse, держа в руках корзинку с рукоделием, заняла отведенный ей стол; ученицы сидели тихо с тетрадками и перьями перед собой; три мои красотки в авангарде, уже усмиренные неизменной моей строгостью, сидели неподвижно, сложив руки на коленях; они, бывало, хихикали и перешептывались, однако дерзких реплик в моем присутствии более себе не позволяли. Если б в этих ярких очах светились доброта, скромность, истинная одаренность – я, пожалуй, не смог бы не выказать им сердечности и поддержки, а может быть, даже и горячего участия; но при виде этих девиц я находил удовольствие в том, что на их тщеславные взоры отвечал твердым стоическим взглядом.
   Ученицы мои, юные, красивые, сияющие свежестью, едва ли когда-нибудь видели перед собой такого аскета, чуть ли не guar dian [175 - Настоятеля францисканского монастыря (англ.).]. Все, кто сомневается в справедливости такого утверж дения, подразумевающего больше сознательного самоотречения или самообладания Сципиона, чем они склонны во мне допустить, пусть примут во внимание следующие обстоятельства, которые, не увеличивая моих заслуг, докажут правдивость моих слов.
   Знай, о недоверчивый читатель, что учитель находится в несколько ином положении по отношению к хорошенькой, белокурой, возможно, даже наивной девушке, чем кавалер на балу или щеголь на гулянье. Учителю не доводится встречать ученицу, одетую в атлас и муслин, с надушенными локонами и чуть оттененной воздушным кружевом шейкой, с браслетами на белых ручках и в бальных туфельках. Не его дело кружить ее в вальсе, потчевать комплиментами и тешить тщеславие девицы восторженными дифирамбами ее красоте. Не сталкивается он с ней ни на тенистом бульваре, ни в парке с веселой зеленью, куда она отправляется на прогулку в удивительно идущем ей выходном одеянии, с шарфом, грациозно перекинутым через плечо и в небольшой шляпке, что едва прикрывает ее локоны, и красной розой на отвороте, что дополняет розы на щеках; ее лицо, в особенности глаза, озаряются улыбками, недолгими, но солнечно радостными, одновременно спокойными и ослепительными; не его обязанность сопровождать ее, слушать оживленную болтовню, нести ее зонтик от солнца, похожий на широкий зеленый лист, вести на поводке ее бленгеймского спаниеля или итальянскую борзую.
   Нет, он видит ученицу в классной комнате, скромно одетую, с книжками и тетрадками, разложенными перед ней. Вследствие воспитания или врожденных склонностей, в книгах она видит одну досадную неприятность и открывает их с отвращением, в то время как учитель должен вложить в ее головку их содержание; при этом строптивый ее ум отчаянно сопротивляется введению в него скучных знаний, и сдвинутые брови, угрюмое настроение искажают симметрию ее лица, грубые порой жесты лишают утонченности ее образ, а вырывающиеся временами приглушенные реплики, сразу напоминающие о родине и неискоренимой вульгарности ученицы, оскверняют свежесть ее голоса. Когда темперамент живой, а ум, напротив, вялый – непобедимая тупость противостоит обучению. Когда же ум ловок, но энергии духа недостает – лживость, притворство, тысячи всевозможных уловок пускаются в ход, чтобы ускользнуть от требуемого прилежания.
   Иначе говоря, для наставника девичья юность, женское очарование все равно что гобелены, неизменно оборачиваемые к нему изнанкой; и даже если случается ему увидеть гладкую, аккуратную лицевую сторону, он так хорошо знает, какие скрыты узелки, длинные стежки и оборванные концы, что вряд ли станет восторгаться выставленной на обозрение качественной работой и яркими красками.
   Далее, наши вкусы во многом определяются обстоятельствами. Художник предпочитает гористую местность, ибо она живописна, инженер – плоскую, потому как она более пригодна для его деятельности; сластолюбца более устраивает игрунья-кокетка; молодой богатый джентльмен восхищается богатой юной леди: она из его среды. Изнуренный безрадостными трудами, обессилевший и, возможно, чрезмерно раздражительный наставник почти слеп к красоте, невосприимчив к кокетливым гримаскам и жестам и ценит главным образом достоинства характера и ума: трудолюбие, тяга к знаниям, одаренность, послушание, правдивость, чувство признательности – вот качества, способные привлечь его внимание и завоевать расположение. Он неустанно ищет их, но редко встречает – и, встретив, запоминает навсегда; когда же разлука лишает его такой ученицы, ему кажется, будто некая безжалостная рука вырвала у него единственное сокровище.
   При таком положении дел читатели мои согласятся, что ничего особо удивительного и стоящего награды не было в том, что я держал себя в пансионе для девиц м-ль Рюте с хладнокровной прямолинейностью.
   В тот день я начал урок с того, что зачитал список учениц в порядке успеваемости, составленный по результатам написанных накануне работ. Начинался он, как всегда, фамилией Сильвии, простой и тихой девушки, которую я уже описывал как лучшую и в то же время самую неказистую ученицу в школе. Второе место досталось Леонии Ледрю, миниатюрному созданию с резкими чертами лица и пергаментной кожей, с быстрым умом, мелкой совестью и черствым сердцем; наружность этой особы чем-то напоминала законоведа, и я частенько подмечал, что, родись она мальчиком, из нее вышел бы со временем образец смышленого и беспринципного судьи. Третьей в списке была Элалия – гордая красавица, Юнона пансиона, которую шесть лет натаскивания по элементарной английской грамматике заставили вопреки непробиваемой тупости ее ума овладеть чисто механическим знанием многих правил.
   Ни улыбки, ни проблеска радости или удовлетворения не возникло на монашеском, унылом лице Сильвии, когда она услышала свое имя во главе списка. Меня всегда удручал абсолютно пассивный в любых ситуациях вид этой несчастной девушки, и потому смотреть на нее, обращаться к ней я старался как можно реже; ее исключительное прилежание, неутомимое упорство внушили бы мне доброе о ней мнение, ее скромность и мягкость заставили б меня относиться к ней теплее, с большей симпатией, невзирая на почти ужасающую некрасивость черт, непропорциональность фигуры и безжизненный, как у мертвеца, облик – будь я уверен, что каждое мое дружеское слово, каждый теплый жест не станут известны ее духовнику и не будут им передернуты и отравлены. Однажды я в знак похвалы легонько положил руку ей на голову; ее вечно тусклые глаза чуть ожили; я думал, вот-вот она улыбнется… Но в следующий миг Сильвия отпрянула от меня: я – мужчина и к тому же еретик, она – о бедное дитя! – ревностная католичка, которой суждено было стать монахиней; эти четыре преграды разделяли ее и мой внутренний мир.
   Леония выразила радость наглой, самодовольной улыбкой и взглядом резким и торжествующим; Элалия же имела вид завистливо-угрюмый: она рассчитывала оказаться первой. Гортензия и Каролина, обнаружив себя едва ли не в конце списка, обменялись пренебрежительными гримасками; в клейме умственного изъяна они не видели ничего позорного, а виды их на будущее основывались исключительно на внешнем блеске.
   Когда со списком было покончено, начался собственно урок. В тот короткий промежуток, когда девицы графили тетрадки, я, беззаботно блуждая взором по классу, впервые заметил, что крайнее место в последнем ряду, обыкновенно пустовавшее, теперь снова занято новоявленной школьницей, м-ль Анри, которую так расхваливала мне директриса.
   На сей раз я был в очках и потому сразу ее разглядел. Выглядела она очень молодо, хотя, если б от меня потребовали точно обозначить ее возраст, я был бы весьма озадачен: судя по хрупкой фигурке, ей можно было дать семнадцать, однако серьезное, несколько встревоженное лицо как будто указывало на более зрелые годы. Одета она была, как и прочие ученицы, в темное строгое платье с белым воротничком, лицом же сильно выделялась из их массы благодаря более рельефным, выразительным, хотя и неправильным чертам. Заметно отличалась и форма ее головы с более развитой верхней частью.
   Я сразу же почувствовал уверенность, что она не бельгийка; ее кожа и волосы, черты лица, фигура – все было иным и, очевидно, представляло другую породу – породу, менее наделенную богатством плоти и изобилием крови, а по духу не столь жизнерадостную, не столь приземленную и поверхностную.
   Когда я первый раз задержал на ней взгляд, она сидела, словно в оцепенении, с опущенными глазами, подперев рукой подбородок, и не шевельнулась, пока я не начал урок. Никакая бельгийская девица не могла бы пребывать так долго без движения, тем паче с таким задумчивым видом. Был ли ее нос орлиным или курносым, подбородок массивным или маленьким, а лицо овальным или же прямоугольным – в первый день я не определил, а выдать читателю разом все, что собрал я по крохам, в мои намерения не входит.
   Я продиктовал небольшое предложение, которое все записали. Новая ученица явно пребывала в затруднении; пару раз она посмотрела на меня с каким-то мучительным беспокойством, будто не совсем разобрала услышанное; когда остальные ученицы подняли головы, она еще продолжала писать; за другими она не поспевала, я же не помог ей, а, напротив, безжалостно продолжал диктовать. Она устремила на меня глаза, в которых с предельной ясностью читалось: «Подождите меня!»
   Я не снизошел к ее мольбе, но, небрежно откинувшись на спинку стула и время от времени с бесстрастным видом поглядывая в окно, стал диктовать еще быстрее. Снова посмотрев на м-ль Анри, я отметил на лице ее тень смущения; впрочем, писала она с похвальным усердием; на несколько секунд я сделал паузу, чем она воспользовалась, чтобы спешно прочитать написанное, и, судя по тому, каким стыдливо-испуганным сделалось ее лицо, в тетради было нечто ужасное.
   Минут через десять диктант закончился, и, предоставив немного времени на проверку, я собрал тетради. М-ль Анри подала свою с большой неохотой, но, уступив тетрадь в мое обладание, заставила себя успокоиться, будто смирившись с мыслью, что окажется в моих глазах редкостной тупицей.
   Просмотрев ее работу, я обнаружил, что несколько строк пропущено, однако написанное содержало не так уж и много ошибок; я черкнул внизу страницы «Bon» [176 - Хорошо (фр.).] и тут же вернул тетрадь. М-ль Анри сначала слабо, недоверчиво улыбнулась, затем просияла, но глаз не подняла; казалось, она непременно посмотрела бы на меня, если б пришла в недоумение или замешательство, но не в минуту благодарности (хотя едва ли это справедливо).

Глава XV

   Прошло некоторое время, прежде чем я снова столкнулся с м-ль Анри. На четвертый день после Троицы я шел на урок во втором классе. Минуя квадратный вестибюль, я увидел стайку юных швей, окруживших м-ль Анри; было их не больше десяти, однако шума они производили, как пятьдесят.
   Наставнице явно не удавалось держать их в подчинении; три или четыре девицы одновременно осаждали ее назойливыми вопросами; вконец изведенная, она требовала тишины, но безрезультатно. Наконец она увидела меня, и в глазах вспыхнула боль, оттого что кто-то посторонний стал свидетелем ее беспомощности; она уже едва не вымаливала порядок – мольбы были напрасны; наконец она поджала губы, нахмурилась, и выражение лица, если я не ошибся, гласило: «Я сделала все, что могла, но все равно, похоже, заслужила упрек; пусть упрекает кто угодно».
   Я прошел мимо; закрывая дверь в класс, я услышал, как неожиданно резко она сказала одной из самых старших и наиболее дерзких учениц:
   – Амалия Мелленберг, до будущей недели не обращайтесь ко мне с вопросами и не требуйте никакой помощи. Я не желаю ни говорить с вами, ни вам помогать.
   Произнесено это было с особой выразительностью, даже, пожалуй, с резкостью – и в вестибюле стало относительно тихо; не знаю, надолго ли воцарилась эта тишина, – двухстворчатые двери за мной уже закрылись.
   На следующий день у меня был урок в первом классе. Явившись в пансион, я увидел в классной комнате директрису; она сидела, как обычно, на стуле между двумя возвышениями, и перед ней стояла м-ль Анри и внимала ей, как мне показалось, без охоты. Директриса вязала и одновременно разговаривала. Среди стоявшего в большой классной комнате гула легко было говорить с кем-нибудь по секрету и быть услышанным лишь одним человеком – так и разговаривала м-ль Рюте со своей подчиненной. Лицо последней было слегка порозовевшим, но ничуть не обеспокоенным; в нем чувствовалось раздражение, но отчего – неясно, ибо директриса выглядела поистине безмятежно; она не могла отчитывать м-ль Анри таким мягким, тихим голосом и с таким покоем на лице, и очень скоро я убедился, что тон ее был самым что ни на есть дружеским, поскольку я расслышал последние слова директрисы:
   – C’est assez, ma bonne amie, à present je ne veux pas vous retenir davantage [177 - Довольно, дружочек; я не хочу вас долее задерживать (фр.).].
   He ответив, м-ль Анри развернулась с очевидным недовольством на лице, и, когда она заняла свое обычное место, усмешка, быстрая и легкая, но в то же время горькая, язвительная скривила ее губы, и в следующий миг эта невольная, едкая улыбка сменилась унынием, которое, в свою очередь, было вытеснено выражением внимания и интереса, когда я потребовал достать книги для чтения.
   Надо заметить, я терпеть не мог урока чтения: я испытывал невыносимые мучения, слыша, как грубо коверкается мой родной язык; никакие пояснения и указания или примеры не улучшили произношение девиц ни на йоту.
   В тот день каждая ученица в свойственной ей манере либо заикалась, либо пришепетывала, либо мямлила, либо быстро и невнятно бормотала; таким вот образом пятнадцать учениц по очереди подвергли меня истязаниям, и мои органы слуха смиренно ожидали шестнадцатой пытки, когда глубокий, хотя и негромкий голос прочитал на чистом, безупречном английском:
   «На пути в Перт королю встретилась шотландка, назвавшаяся пророчицей; она преградила путь к парому, на котором он собирался переправиться на северный берег, и громко взывала: “Мой король, если поедешь водой – живым уже не вернешься!“ (Из “Истории Шотландии“)».
   Я изумленно поднял голову, услышав истинный голос Альбиона с чистым, серебристым выговором; не хватало только твердости и уверенности для точной копии произношения любой образованной леди Эссекса или Мидлсекса, хотя говорившей, вернее, читавшей особой была не кто иная, как м-ль Анри, в чьем угрюмом, безрадостном лице никак не отражалось осознание того, что минуту назад она продемонстрировала невероятное мастерство.
   Впрочем, кроме меня, удивления никто не выказал, м-ль Рюте неутомимо вязала; хотя, когда м-ль Анри дочитывала абзац, директриса вскинула глаза, удостоив меня быстрым взглядом искоса: даже не имея возможности сравнить с превосходной учительской манерой чтения, она поняла, что произношение м-ль Анри резко выделяло ее на общем фоне, и хотела увидеть мою реакцию. Я напустил на себя равнодушный вид и велел следующей девице продолжать.
   По окончании урока я, воспользовавшись тем, что все разбрелись по классу, подошел к м-ль Анри; она стояла в одиночестве у окна; вероятно, она решила, что я тоже пожелал глянуть в окно, поскольку и представить не могла, будто я могу к ней обратиться. Я взял у нее из руки тетрадь и, перелистывая страницы, спросил:
   – Вы брали уроки английского?
   – Нет, сэр.
   – Нет? Но вы прекрасно читаете на этом языке. Вы были в Англии?
   – О нет! – странно оживилась она.
   – Может статься, вам доводилось жить в английских семьях?
   Ответ был все тот же:
   – Нет.
   Тут, задержавшись на обложке тетради, я увидел подпись: «Фрэнсис Эванс Анри».
   – Ваше имя? – спросил я.
   – Да, сэр.
   На этом расспросы мои были прерваны: позади я услышал легкий шорох и, оглянувшись, увидел возле себя директрису, с глубокомысленным взором изучавшую наружность парты.
   – Мадемуазель, – произнесла она, подняв голову и взглянув на учительницу, – не соблаговолите ли вы побыть в коридоре, пока девицы оденутся, и попытаться поддержать там порядок?
   М-ль Анри повиновалась.
   – Какая чудная погода! – бодро заметила директриса, выглянув в окно.
   Я согласился и стал потихоньку ретироваться.
   – Как ваша новая ученица, мсье? – продолжала она, следуя за мною по пятам. – Можно надеяться на ее успехи в английском?
   – Ну, мне трудно судить. У нее действительно хорошее произношение, насчет же знания языка мне до сих пор не представилось возможности составить определенное мнение.
   – А ее умственные способности, мсье? У меня есть на этот счет свои опасения; не успокоите ли вы меня тем, что признаете у нее хотя бы средние силы?
   – У меня нет оснований в этом сомневаться, мадемуазель, но я в самом деле мало ее знаю и не успел определить широту и глубину ее ума. Всего вам доброго!
   М-ль Рюте опять последовала за мной.
   – Понаблюдайте, мсье, и сообщите мне, что вы об этом думаете; на ваше мнение я полагаюсь гораздо больше, чем на свое; женщины не способны судить о подобных вещах так, как мужчины; извините мою настойчивость, мсье, но интерес к этой бедной крошке вполне естественен; у нее почти нет родных, и рассчитывать она может только на собственные силы, а все приобретенные знания будут ей единственной подмогой; я и сама когда-то была в таком же положении, или почти в таком же, потому нет ничего удивительного в том, что я к ней так благосклонна; видя же иной раз, с каким трудом она управляется с ученицами, я ужасно огорчаюсь. Не сомневаюсь, она старается изо всех сил и намерения ее превосходны, – но, мсье, ей так недостает твердости и такта. Я говорила с ней об этом, но я не одарена красноречием и, вероятно, не смогла изъясниться достаточно четко и убедительно; кажется, меня она не понимает. Так не будете ли вы столь добры, чтобы время от времени, когда сочтете возможным, подавать ей какой-нибудь совет; мужчины пользуются большим влиянием, нежели женщины: в их с уждениях намного больше логики; и вы, мсье, в частности, в высшей степени способны подчинять себе людей; ваш совет не может не пойти ей на пользу; даже будучи замкнутой и строптивой (хотя, надеюсь, это не так), она вряд ли не прислушается к вашим словам; от себя же могу честно сказать, что всякий раз, побывав на вашем уроке, я неизменно обогащалась, видя, с каким умением вы руководите ученицами. Другие учителя и наставники – для меня постоянный источник беспокойства; им не удается внушить девицам чувство уважения, равно как и обуздать столь свойственное юности легкомыслие, – в вас же, мсье, я почти абсолютно уверена; попытайтесь научить это бедное дитя сдерживать наших резвых и взбалмошных брабанток. Но, мсье, еще слово: не заденьте ее amour propre [178 - Самолюбие (фр.).], остерегайтесь нанести ей такую рану; должна признаться, в этом отношении она чрезвычайно – можно сказать, до смешного – восприимчива. Боюсь, я ненароком дотронулась до этой болезненной точки, и м-ль Анри не могла этого перенести.
   В продолжении почти всей этой пламенной речи рука моя держалась за ключ в дверном замке; теперь я повернул его.
   – Au revoir, Mademoiselle, – сказал я и поспешно удалился.
   Я понял, что словарный запас м-ль Рюте далеко не исчерпан и она охотно продержала бы меня и дольше.
   С тех пор как я усвоил в обхождении с директрисой равнодушие и жесткость, она иначе стала со мною держаться; она едва ли не подобострастничала передо мной; она неустанно домогалась моего расположения и неотвязно окружала бесчисленными знаками внимания.
   Раболепие часто порождает деспотизм. Ее почти рабское поклонение вместо того, чтобы смягчить мое сердце, только взлелеяло в нем суровую нетерпимость. То, что она кружила вокруг меня, как зачарованная птичка, превратило меня в твердокаменный столп; ее заискивающий тон раздражал, а льстивые речи лишь укрепляли во мне бдительность.
   Временами я задавался вопросом: для чего она тратила столько сил, чтобы меня завоевать, когда несомненно более выигрышный для нее Пеле был уже в ее сетях, к тому же она знала, что я проникнул в ее тайну, хотя и не слишком раскрылся. Ей определенно свойственно было сомневаться в истинности таких качеств, как скромность, бескорыстие, привязанность, и недооценивать их; присутствие в ком-либо этих черт говорили ей о слабости характера, в то время как гордыня, жесткость, эгоизм служили доказательством силы. Она готова была попирать ногами скромность и преклоняться пред надменностью; нежность она встретила бы с едва прикрытым презрением, а в ответ на безразличие докучала бы непрерывным обхаживаньем. Душевная щедрость, преданность, подлинная восторженность вызывали у нее неприязнь, а к притворству и своекорыстию она обнаруживала предпочтение – в ее глазах они были истинной мудростью; к моральной и физической деградации, к умственным и телесным изъянам она относилась весьма снисходительно, потому как могла ими воспользоваться как контрастом к собственным совершенствам. Когда же она становилась жертвой силы, несправедливости, тирании, то воспринимала их как естественных владык; она не испытывала к ним никакой ненависти и не порывалась дать им отпор; праведное негодование, которое они разжигают в некоторых душах, было ей неведомо.
   Среди существ фальшивых и эгоистичных она слыла благоразумной, а среди жалких и униженных – милосердной, бессовестные и наглые называли ее добродушной, а совестливые и скромные поначалу доверчиво внимали призыву считать ее своей, однако в скором времени позолота ее притязаний осыпалась, и, увидев настоящий материал, ее отталкивали как подделку.

Глава XVI

   В течение следующих двух недель я достаточно понаблюдал за Фрэнсис Эванс Анри, и у меня сложилось весьма определенное представление о ее характере. Я нашел, что она в значительной степени обладает по крайней мере двумя замечательными свойствами натуры, а именно упорством и обязательностью; я понял, что она по-настоящему способна учиться и не боится трудностей. Сначала я предложил ей точно такую же помощь, как и другим ученицам; я принялся разъяснять ей каждую языковую трудность, но очень скоро обнаружил, что подобная помощь воспринята моей новой ученицей как унижение и гордо отвергнута. Тогда я задал ей большое упражнение и предоставил в одиночку решать все сложности, которые могли там встретиться. Она рьяно взялась за дело и, быстро справившись с одним, нетерпеливо потребовала другое задание. Это о ее упорстве; что же касается обязательности, то качество это проявилось следующим образом. М-ль Анри любила учиться, но не любила учить; ее ученические успехи зависели только от нее, и на себя она с уверенностью могла положиться; успех же ее как учителя обусловливался отчасти – а возможно, и большей частью – желаниями других людей; вступить в столкновение с чужой волей, попытаться подчинить ее своей стоило ей мучительнейших усилий, ибо (как это свойственно многим) ее сковывала робость и щепетильность. Она была сильной и отнюдь не робкой, когда это касалось лично ее, и всегда могла подчинить делу свои склонности, если это не противоречило ее нравственным убеждениям; но когда ей приходилось противостоять склонностям, привычкам, недостаткам других, в особенности детей, которые глухи к разумным доводам и неподатливы на уговоры, – воля ей отказывала; вот тогда-то и выступала обязательность и принуждала сникшую волю к действию. Чаще всего усилия были напрасны, энергия тратилась попусту, Фрэнсис изнуряла себя этой тяжелой и нудной работой, но добросовестность ее редко вознаграждалась послушанием учениц, поскольку те прекрасно понимали, что могут одолеть наставницу: сопротивляясь мучительным для нее усилиям как-то уговорить, убедить, сдержать их, вынуждая ее прибегать к крайним мерам, они причиняли ей непомерные страдания.
   Существа человеческие – особенно дети – редко отказывают себе в удовольствии выказать силу, которой, как им кажется, они обладают, даже если сила эта состоит лишь в способности сделать кого-либо несчастным; ученик, в ком чувства притупленнее, чем в учителе, в то время как нервы значительно крепче, а физическое здоровье сильнее, имеет огромное преимущество перед учителем и безжалостно будет этим пользоваться, потому как слишком еще юный, очень сильный, но неискушенный в жизни, он не умеет ни сочувствовать, ни щадить. Фрэнсис, боюсь, страдала много и глубоко; невыносимый, вечный груз, казалось, придавливал ее дух; я уже говорил, что при пансионе она не жила, и я не знал, было ли в домашней обстановке на лице ее такое же озабоченное, исполненное грусти выражение, какое неизменно омрачало ее облик под крышей м-ль Рюте.
   Однажды я задал темой на составление предложений достаточно избитый сюжет о том, как король Альфред [179 - Альфред Великий (ок. 849–899) – король англосаксонского королевства Уэссекс (с 871 г.), получивший ок. 886 г. после продолжительной борьбы с датчанами власть над юго-западом Англии и объединивший ряд англосаксонских королевств. Предание о том, как крестьянка отчитывает Альфреда за сгоревшие лепешки, за которыми ему велено было присматривать, записано было в XI в.] присматривал за хлебными лепешками в лачуге пастуха. Ученицы сделали из этой истории нечто неподражаемое; лаконичность – вот что они лучше всего усвоили; большинство изложений были совершенно сумбурными, только у Сильвии и Леонии Ледрю в рассказах присутствовало некое подобие смысла и связности. Элалия пустилась на хитрость, дабы заручиться точностью, избавившись при этом от особых хлопот: бог весть каким путем она раздобыла сокращенную историю Англии и бессовестнейшим образом списала этот рассказ. На полях ее произведения я написал «Неумно и нечестно», после чего порвал листок пополам.
   В стопке работ, почти все из которых были в одну страничку, последней я обнаружил нечто вроде тетрадки, сшитой из нескольких аккуратно исписанных листков; почерк я сразу узнал и тем самым утвердился в своем предположении насчет авторства, не прибегая к подписи: «Фрэнсис Эванс Анри».
   Обыкновенно я проверял ученические работы поздним вечером в своей каморке, и прежде занятие это казалось ужасно утомительным; как же странно и непривычно было для меня на сей раз ощутить в себе зародившийся и стремительно растущий интерес, когда, сняв нагар со свечи, я углубился в чтение рукописи неудачливой учительницы.
   «Теперь, – думал я, – наконец-то передо мною мелькнет хотя бы проблеск того, что представляет она собою в действительности; я лучше узнаю ее и смогу оценить силы; не то чтобы я ожидаю от нее прекрасного владения иностранным языком, но если она по-настоящему умна – здесь это должно отразиться».
   Начинался ее рассказ с описания лачуги саксонского крестьянина, стоящей посреди огромного и по-зимнему голого леса; был декабрьский вечер, и снег валил хлопьями, и, по предсказанию пастуха, ожидалась бешеная пурга. Пастух призвал жену помочь собрать и пригнать стадо, пасшееся где-то далеко у реки, и предупредил, что вернутся они очень поздно. Добрая женщина с неохотой отрывается от своего занятия – она пекла к ужину лепешки, – накидывает на себя овчину и, обращаясь к страннику, что полулежа отдыхает на тростниковой постели возле очага, наказывает присматривать за хлебом до их возвращения.
   «Сразу как мы уйдем, – продолжает она, – запри получше дверь да никому не отворяй, покамест не вернемся, а заслышишь какой шум – не высовывайся, в окошко не выглядывай. Ночь на носу, а живем мы далеко от людей; часто, как солнце сядет, странные звуки по лесу разносятся; и волки частенько сюда наведываются, да и воины датские всюду бродят. Ужасные вещи люди рассказывают; неровен час, заслышишь ты детский плач да и откроешь дверь, чтобы пособить, – и тут здоровенный черный бык или гоблин как бросится через порог! Или вот еще: за окошком кто-то забьет вдруг крыльями, а откроешь – ворон или белый голубь влетит в дом да и опустится перед очагом; гость такой, точно, к ужасной напасти в доме. Потому послушайся моего совета: никому не отворяй».
   Тут муж зовет ее, и хозяева уходят. Оставшись один, странник некоторое время прислушивается к завываниям метели, то возрастающим, то затихающим, после чего говорит с собою:
   «Сегодня сочельник. Запомнится мне этот день! Сижу в одиночестве на грубом тростниковом ложе, приютившись под соломенной кровлей пастушьей хибарки, – я, унаследовавший королевство, обязан ночлегом убогому рабу; трон мой захвачен, корона моя на голове у захватчика; я лишился друзей; войска, разбитые на холмах Уэльса, рассеялись; дерзкие разбойники заполонили всю мою страну, а подданные мои лежат поверженные под пятой жестоких датчан. О Рок! Ты сделал все самое худшее, что мог, и стоишь теперь передо мною с затупленным клинком. Да, я вижу твои глаза и вопрошаю: почему я еще жив? почему еще надеюсь? Демон языческий, я не верю в твое могущество и не уступлю твоей силе. Мой Бог, Сын Которого в такую же точно ночь принял образ человеческий, и затем как человек принял страдания, и пролил кровь, следит за твоей рукой, и без Его повеления ты не нанесешь удар. Мой Бог – безгрешный, вечный, всеведущий; Ему я доверяюсь; пусть ограбленный тобою и разбитый, пусть нагой, одинокий и беспомощный – я не отчаиваюсь, я не могу отчаиваться; даже если б копье Гутрума [180 - Гутрум (? – 890) – предводитель датчан во время нашествия на англосаксонские королевства в 865–878 гг.] обагрилось моею кровью, я бы не отчаивался. Я жду, я терплю, я молюсь. Будет день – Иегова мне поможет».
   Далее нет нужды цитировать, вся работа написана была в таком духе. Были кое-где орфографические ошибки, иноязычные обороты, были недостатки в построении предложе ний и стиль нуждался в отделке и пр. и пр. – тем не менее за весь свой учительский опыт я не встречал ничего подобного.
   Эта девушка сумела нарисовать в уме и передать картину с зимним лесом, бедной лачугой, двумя крестьянами и королем без короны; она вспомнила саксонские легенды; она оценила несгибаемое мужество Альфреда перед превратностями судьбы, показала христианский дух короля, полагающегося с глубочайшей, хотя и примитивной верой тех времен на помощь библейского Иеговы в противостоянии языческому Року. И все это она сделала без моих наставлений: я только задал тему, но ни словом не обмолвился, как ее разрабатывать.
   «Я непременно найду возможность с ней переговорить, – подумал я, сложив работу. – Я узнаю, что же, кроме имени Фрэнсис Эванс, связывает ее с Англией. В языке она не новичок – это очевидно, хотя и сказала мне, что ни в Англии не была, ни уроков английского не брала, ни жила гувернанткой в английских семьях».
   На следующем уроке я сделал обзор других изложений, распределяя, как обычно, похвалы либо порицания малыми дозами, ибо от суровых выговоров пользы все равно бы не было, а панегирика едва ли кто заслуживал. Об изложении м-ль Анри я даже не упомянул и, водрузив на нос очки, пытался расшифровать выражение ее лица, определить, как восприняла она сие упущение. Я хотел выяснить, осознает ли она вообще собственные способности. «Если она знает, с каким умом написала эту работу, то непременно должна обидеться», – думал я.
   Как обычно, строгим, почти угрюмым было ее лицо, как обычно, глаза были прикованы к лежащей перед нею тетрадке; но во всем ее облике ощущалось ожидание чего-то, и когда, отложив последнюю прокомментированную работу, я потер руки и велел открыть учебники грамматики, Фрэнсис едва заметно переменилась в лице, словно оставила и без того слабую надежду на радость; она ожидала, что будет обсуждаться нечто, непосредственно ее касающееся; обсуждения же не состоялось, и ожидание это, увядшее и потускневшее, отступило – однако вместо него почти сразу же явилась сосредоточенность, и лицо, на миг омертвевшее, вновь ожило; все равно весь оставшийся урок я скорее даже чувствовал, чем видел, что надежда безжалостно вырвана из нее, и если Фрэнсис не проявляла никаких признаков переживания, то потому лишь, что не желала этого показывать.
   В четыре часа, когда со звонком в классной комнате возникла суматоха, я вместо того, чтобы взять шляпу и покинуть свой помост, некоторое время сидел неподвижно, глядя, как Фрэнсис складывает в сумку тетради. Застегнув сумку, она подняла голову и, встретив мой взгляд, легким, почтительным реверансом словно попрощалась со мною и хотела уж было уйти.
   – Подойдите ко мне, – сказал я, сопроводив эти слова подзывающим жестом.
   Фрэнсис явно заколебалась: расслышать меня среди гула, наполнившего оба класса, она, конечно, не могла. Я подозвал ее вторично; она приблизилась и, остановившись в двух шагах от моего стола, нерешительно взглянула на меня, все еще сомневаясь, правильно ли поняла мой жест.
   – Взойдите сюда, – сказал я повелительным тоном, какой особенно действует на неуверенных в себе, легко приходящих в смущение натур, и, подав руку м-ль Анри, провел на место между столом и окном, где ее не доставал поток учениц из соседнего класса и куда никто не смог бы подобраться, чтобы нас подслушать.
   – Присядьте, – произнес я, указывая на стул и едва ли не заставил ее сесть.
   Я прекрасно знал, что действия мои будут восприняты остальными как нечто из ряда вон, однако нимало не беспокоился по этому поводу. Фрэнсис тоже это знала и, судя по возбужденному виду и даже некоторому трепету, встревожилась не на шутку. Я извлек из кармана свернутую в трубочку работу.
   – Это ваше, надо полагать? – обратился я к Фрэнсис по-английски, будучи уверен, что она вполне владеет этим языком.
   – Да, – быстро ответила она; и когда я расправил и положил ее тетрадку на стол, не отнимая руки с карандашом, то заметил, как она встрепенулась и как будто зажглась, а вечно унылое лицо просияло, подобно тому, как из-за тучи выбирается полуденное солнце.
   – В работе вашей масса погрешностей, – сказал я. – У вас не один год уйдет на тщательное изучение языка, прежде чем вы в состоянии будете писать по-английски с безупречной грамотностью. Слушайте: я укажу существенные недостатки.
   И я прошелся по тексту, останавливаясь на каждой ошибке и объясняя, как следует писать то или иное слово, составлять ту или иную фразу и почему не иначе. Отрезвляющая эта процедура заметно успокоила Фрэнсис, и далее я проговорил:
   – Что же касается содержания вашей работы, м-ль Анри, меня оно приятно удивило; я прочитал ее очень внимательно и даже с наслаждением, потому что обнаружил очевидное свидетельство вкуса и воображения. Разумеется, качества эти не есть высочайшие дарования, однако, должен отметить, в вас они развиты если не в превосходной степени, то в значительно превосходящей ту, которой могло бы похвалиться большинство учениц. Как я убедился, вы способны о себе заявить; так взращивайте посеянные в вас Богом и природой семена и не бойтесь – как бы вы ни страдали, какая бы несправедливость вас ни угнетала – обрести свободу и утешение в осознании собственной силы и исключительности.
   «Сила и исключительность! – повторил я мысленно. – Похоже, я попал в цель». Так я подумал, ибо, вскинув взгляд, увидел, что лучи солнца разорвали заслонявшую его тучу: лицо Фрэнсис мгновенно преобразилось и в глазах засияла улыбка – улыбка почти торжествующая, которая словно говорила: «Я рада, что вам удалось открыть во мне много достоинств, и совершенно нет надобности так осторожничать в признании их. Вы думаете, я сама себя не знаю? Все, что вы мне сообщили в выражениях столь сдержанных, я и без того знаю с детства».
   Сказано это было так отчетливо, как только может сказать внезапно вспыхнувший, открытый взгляд; но в следующий миг легкий румянец, лучистость ее глаз потухли; даже ясно видя свои достоинства, Фрэнсис не менее ясно видела также и недостатки: и на миг проявившаяся уверенность скрылась под натиском горьких сомнений. Столь внезапной и быстрой была эта перемена, что я не успел, как мне хотелось, поколебать триумф строгим упреком: когда я нахмурился, Фрэнсис и так уже была серьезной и печальной.
   – Благодарю вас, сэр, – промолвила она, поднимаясь, и в голосе ее, и во взоре чувствовалась сдержанная благодарность.
   В самом деле, переговоры пора было закончить: оглядевшись, я увидел, что все пансионерки (приходящие ученицы уже разошлись), разинув рты и округлив глаза, толпятся в паре ярдов от стола, три maîtresses перешептываются в углу, а прямо у моего локтя сидит на низком стуле как всегда невозмутимая директриса, приделывая кисточки к уже готовому кошельку.
   Так смело добившись разговора с м-ль Анри, я в результате остался неудовлетворенным; я собирался спросить, каким образом при французской фамилии у нее оказались два английских имени – «Фрэнсис» и «Эванс», а также откуда у нее такое хорошее произношение. И о том и о другом я позабыл, да и беседа наша была столь непродолжительной, что об этом я все равно бы не успел осведомиться. Более того, я не успел даже просто поговорить с ней по-английски, чтобы проверить ее разговорные навыки, – все, что я вытянул из нее, было «Да» и «Благодарю вас, сэр».
   «Не страшно, – подумал я. – Что не успел сегодня, завершу в другой раз».
   Я не нарушил данного себе обещания. Хотя весьма затруднительно было обменяться даже несколькими словами с одной ученицей среди всей массы, но, как говорится, было бы желание, а возможность найдется. Я неустанно выискивал подходящий повод переговорить с м-ль Анри, невзирая на то, что всякий раз, когда я к ней подходил, на нее обращались завистливые взгляды и слышался шепот злословия.
   – Вашу тетрадь! – в таком примерно тоне начинал я наши короткие диалоги.
   Я всегда выбирал время в конце урока; знаком веля ей встать, я усаживался на ее место, и она почтительно стояла рядом – в общении с ней я полагал мудрым и правильным строгое соблюдение принятых норм поведения учителя с учеником; я понял, что пропорционально тому, как мои манеры в отношении к Фрэнсис становятся жестче и деспотичнее, в ней возрастает спокойствие и самообладание – безусловно, странный контраст к обычному в таких случаях результату, однако с м-ль Анри это было именно так.
   Сейчас я передам вам наш первый разговор.
   – Карандаш! – резко сказал я и, не глядя на Фрэнсис, требовательно протянул руку.
   Фрэнсис вручила мне карандаш, и, принявшись подчеркивать ошибки в упражнении по грамматике, я спросил:
   – Вы ведь не уроженка Бельгии?
   – Нет.
   – И не Франции?
   – Нет.
   – Где ж тогда вы родились?
   – В Женеве.
   – Надеюсь, вы не станете утверждать, будто «Фрэнсис» и «Эванс» швейцарские имена?
   – Нет, сэр; это английские имена.
   – Правильно; значит, у женевцев в ходу нарекать своих детей английскими именами?
   – Нет, мсье; mais… [181 - Но… (фр.)]
   – Соблаговолите изъясняться по-английски.
   – Mais…
   – По-английски!
   – Но, – смущенно произнесла она, – мои родители не были двумя женевцами…
   – Говорите «оба» вместо «двумя», мадемуазель.
   – Не были оба швейцарцами: мать моя была англичанкой.
   – О?! И английских корней?
   – Да, ее прародители все были англичане.
   – А ваш отец?
   – Он был швейцарец.

   – А кроме этого? Кем он был по роду занятий?
   – Священником… Пастором – у него был приход.
   – Раз уж ваша матушка из англичан – почему вы не говорите по-английски с большей легкостью?
   – Maman est morte, il у a dix ans [182 - Мама умерла десять лет назад (фр.).].
   – И вы чтите ее память тем, что забываете ее родной язык. Сделайте милость, выкиньте из головы французский, пока я с вами разговариваю, – придерживайтесь английского.
   – C’est si difficile, Monsieur, quand on n’en a plus l’habitude [183 - Это так сложно, мсье, когда утерян навык (фр.).].
   – А прежде он был, надо полагать? Отвечайте на языке матери.
   – Да, сэр; в детстве я говорила больше по-английски, чем по-французски.
   – Почему же теперь вы на нем не говорите?
   – Потому что у меня нет друзей-англичан.
   – Вы, вероятно, живете с отцом?
   – Отец мой умер.
   – Братья и сестры у вас есть?
   – Ни одного.
   – Вы живете одна?
   – Нет… У меня есть тетушка… ma tante Джулиан.
   – Сестра вашего отца?
   – Justement, Monsieur [184 - Верно, мсье (фр.).].
   – Это по-английски?
   – Нет… но я забыла…
   – За что, мадемуазель, будь вы ребенком, я непременно бы слегка вас наказал; в вашем же возрасте – а я склонен думать, вам двадцать два или двадцать три?
   – Pas encore, Monsieur, – en un mois j’aurai dix-neuf ans [185 - Нет еще, мсье, – через месяц мне исполнится девятнадцать (фр.).].
   – Ну, девятнадцать – возраст уже зрелый, и, достигнув его, вы должны так стремиться к совершенству, чтобы учителю не приходилось дважды напоминать вам, сколь целесообразно говорить по-английски всякий раз, когда представится благоприятная возможность.
   На эту преисполненную мудрости тираду ответа я не получил, а когда поднял голову, ученица моя улыбалась, и улыбка ее, невеселая, но красноречивая, словно говорила: «Он толкует мне о том, чего совсем не знает», – причем говорила так недвусмысленно, что я нацелился выяснить, в чем же заключается это мое неведение.
   – Вы стремитесь себя совершенствовать?
   – Конечно.
   – И чем вы это подтверждаете, мадемуазель? – Этот странный, к тому же грубовато заданный вопрос вызвал вторую улыбку.
   – Разве, мсье, я невнимательна? Я хорошо выполняю все ваши задания…
   – Так это и ребенок сможет! А что вы делаете помимо этого?
   – А что я могу еще?
   – Ну, разумеется, немного; но вы ведь не только ученица, а и учитель, не так ли?
   – Да.
   – Вы ведете рукоделие? Плетение и починка кружев?
   – Да.
   – И вам нравится это унылое и бестолковое занятие?
   – Нет, оно слишком нудное.
   – Почему ж вы продолжаете этим заниматься? Почему не предпочтете историю, географию, грамматику или арифметику?
   – Мсье так уверен, что сама я основательно изучила эти предметы?
   – Не знаю; в ваши годы следовало бы их знать.
   – Но я никогда не училась в школе, мсье.
   – В самом деле? А как же ваши родные? Ваша тетушка? Это ее вина?
   – Нет, мсье, нет. Тетушка у меня очень хорошая, она не виновата. Она делает для меня все, что может: она дает мне кров и меня кормит. – Я передаю сказанное м-ль Анри в точности, как она перевела это с французского. – Она не богатая, у нее только тысяча двести франков годовой ренты, и для нее невозможно было устроить меня в школу.
   «Да уж», – подумал я, но вслух продолжал прежним, категоричным тоном:
   – Это достойно сожаления, однако вы не сведущи в самых что ни на есть обычных знаниях. Если б вы более-менее сносно знали историю или грамматику, то со временем могли бы расстаться с этим кружевным занудством и подняться выше.
   – Именно это я и собираюсь сделать.
   – Как? Изучая один английский? Этого мало: никакое почтенное семейство не примет гувернантку, багаж знаний которой состоит лишь из знакомства с одним иностранным языком.
   – Мсье, я знаю не только это.
   – Да-да, конечно, вы умеете работать с гарусом, вышивать платки и воротнички – но это мало вам поможет.
   М-ль Анри приоткрыла было рот, явно желая что-то возразить, однако сдержалась, видимо полагая, что разговор этот не стоит продолжать.
   – Говорите, – сказал я раздраженно. – Я не люблю внешней уступчивости, когда в сущности совсем иначе; ведь возражение у вас на кончике языка.
   – Мсье, я брала много уроков и по грамматике, и по истории, географии и арифметике и прошла каждый этот курс.
   – Браво! Но как же вам это удалось, раз у вашей тетушки не было средств отправить вас учиться?
   – Благодаря кружевам и тому занятию, которое мсье так презирает.
   – Вот как! А теперь, мадемуазель, я задам вам хорошее упражнение: объяснить мне по-английски, как такими средствами был достигнут такой результат?
   – Мсье, сразу после нашего переезда в Брюссель я попросила тетушку научить меня чинить кружева, потому что знала: это metier, ремесло, которое легко освоить и за счет которого я очень скоро смогу заработать какие-то деньги. Я овладела им в несколько дней и быстро нашла работу, поскольку у всех брюссельских леди кружева старинные и очень ценные и их требуется чинить и подновлять после каждой стирки. Я заработала небольшую сумму и заплатила за уроки по тем предметам, что уже упомянула; оставшиеся же деньги я истратила на книги, больше всего английские. Когда я научусь хорошо говорить и писать по-английски, я попробую устроиться гувернанткой или учительницей в школу, но, боюсь, это будет ужасно сложно: ведь все, кто знает меня как кружевницу, будут презирать, как здесь презирают мои ученицы. Pourtant j’ai mon projet [186 - Все же у меня есть один план (фр.).], – добавила она очень тихо.
   – И какой?
   – Я уеду в Англию и буду там жить; буду преподавать там французский.
   Сказано это было крайне выразительно: «Англия» в ее устах прозвучала так, как, вероятно, евреи во дни Моисея произносили «Ханаан».
   – Вы желаете увидеть Англию?
   – Да, я уже решила.
   Но тут в разговор наш вмешался голос – голос директрисы:
   – Mademoiselle Henri, je crois qu’il va pleuvoir; vous feriez bien, ma bonne amie, de retourner chez vous tout de suite [187 - Мадемуазель Анри, я думаю, сейчас пойдет дождь; вам лучше, дружочек, не мешкая отправиться домой (фр.).].
   В молчании, ни словом не поблагодарив директрису за столь любезное предупреждение, м-ль Анри собрала сумку; она почтительно мне кивнула и повернулась было к начальнице, но, словно не в силах заставить себя склониться, поспешно удалилась.
   Когда в характере есть зерно настойчивости или своеволия, незначительные препятствия скорее побудят к действию, нежели отобьют к нему охоту. М-ль Рюте совершенно напрасно изволила утруждать себя прогнозом погоды (который, кстати, не оправдался, ибо дождя в тот вечер вовсе не было). На следующий день я снова в конце урока оказался за партой м-ль Анри и начал следующим образом:

   – Вы представляете себе Англию, мадемуазель? Почему вы вознамерились туда уехать?
   Успев привыкнуть к моему умышленно резкому обхождению с ней, м-ль Анри более не удивлялась ему и не расстраивалась, а если и отвечала неуверенно, то вызывалось это исключительно тем, что ей было несколько затруднительно с ходу переводить свои мысли с французского на английский.
   – Англия – нечто уникальное, как я слышала и читала; представление мое о ней очень смутное, и я хочу туда поехать, чтобы оно стало яснее и четче.
   – Хм! И много вы предполагаете увидеть в Англии, отправившись туда в качестве учителя? Воображаю, какое ясное и четкое представление о стране у вас сложится! Все, что вам посчастливится увидеть в Великобритании, – это интерьер какой-нибудь школы или, самое большее, одного-двух частных домов.
   – Но это будут английская школа, английские дома.
   – Бесспорно, но что из этого? Сколь ценны будут наблюдения, сделанные в столь узком масштабе?
   – Мсье, разве нельзя узнавать что-либо по аналогии? За счет échantillon… пре… при… примера очень часто можно получить представление о целом; кроме того, «узкий» и «широкий» – понятия относительные, не правда ли? Вся моя жизнь, возможно, покажется вам узкой; а жизнь… этого маленького зверька, что под землей – une taupe – comment dit-on? [188 - Как вы его зовете? (фр.)]
   – Крот.
   – Да, жизнь крота под землей покажется узкой мне.
   – Неплохо, мадемуазель; а дальше? Продолжайте.
   – Mais, Monsieur, vous me comprenez [189 - Но, мсье, вы меня понимаете (фр.).].
   – He совсем; будьте добры объяснить.
   – Мсье, все именно так. В Швейцарии я мало что узнала, мало что увидела; моя жизнь была ограниченной, изо дня в день я ходила по одному и тому же кругу; я не могла из него выбраться; останься я жить там – то до самой смерти даже не расширила б его, потому что я бедна и непредприимчива и не имею особых знаний; когда я вконец устала от этого однообразия, то упросила тетушку перебраться в Брюссель; здесь моя жизнь не стала шире, потому как я не разбогатела и не поднялась в общественном положении; остались те же узкие границы – но место действия переменилось; и оно снова поменяется, когда я уеду в Англию. Я несколько изучила женевцев, теперь знаю отчасти брюссельцев; а если попаду в Лондон, познакомлюсь с его горожанами. Вы понимаете что-нибудь из моих слов, мсье, или все это невразумительно?
   – Понимаю, понимаю; теперь перейдем к другой теме. Вы намерены посвятить себя преподаванию, в то время как вы весьма незадачливый учитель; вы не можете держать учеников в повиновении.
   Услышав это жесткое замечание, она как-то болезненно сжалась, потупилась, но, быстро совладав с собою, подняла голову:
   – Мсье, я не умелый учитель, это так, но все приходит с опытом, да и работаю я в плохих условиях; здесь я веду только рукоделие и не могу проявить сил и способностей – это не очень-то высокое искусство; кроме того, в этом доме у меня нет союзников, я изолирована. Я здесь считаюсь еретичкой, и это напрочь лишает меня какого-либо влияния.
   – В Англии же вы будете иностранкой; это также лишит вас влияния и действительно изолирует от окружающих; там у вас будет не больше связей и не выше положение, чем здесь.
   – Но я буду узнавать новое; а что до остального – там я встречу, вероятно, те же трудности, что и везде; и если мне предстоит бороться и, может статься, быть побежденной, лучше я покорюсь английской гордости, чем фламандской грубости; кроме того, мсье…
   Она умолкла, но явно не из-за того, что не могла выразить мысль, а потому что благоразумная осторожность словно сказала ей: «Достаточно».
   – Закончите фразу, – потребовал я.
   – Кроме того, мсье, мне очень хочется жить среди протестантов; они честнее католиков; католическая школа – строение с предательскими стенами, ложным полом и фальшивым потолком; каждая комната в этом доме, мсье, имеет глаза и уши, и, как сам дом, обитатели его лживы; все они считают, что ложь в порядке вещей, называя это вежливостью, и, ненавидя – твердят о дружбе.
   – Все? – спросил я. – Вы подразумеваете учениц, всего лишь детей, неопытных, легкомысленных созданий, которые не научились еще различать истинное и ложное?
   – Нет, мсье, дети как раз самые искренние существа; они не успели еще стать искусными в двуличии; они солгут, но сделают это так неумело, что вы сразу распознаете ложь. А вот взрослые очень фальшивы, они обманывают всех и каждого…
   В этот момент вошла служанка.
   – M-lle Henri, M-IIe Reuter vous prie de vouloir bien conduire la petite de Dorlodot chez elle, elle vous attend dans le cabinet de Rosalie la portière – c’est que sa bonne n’est pas venue la chercher – voyez-vous [190 - М-ль Анри, м-ль Рюте просит вас оказать любезность, отвести домой крошку де Дулодо, она ждет в комнате привратницы Розалии; видите ли, горничная не пришла ее забрать (фр.).].
   – Eh bien! est-ce que je suis sa bonne – moi? [191 - Вот как! Значит, я вместо ее горничной? (фр.)] – воскликнула м-ль Анри; затем, улыбаясь той горькой, полной иронии улыбкой, что мне уже довелось однажды видеть на ее губах, она быстро встала и ушла.

Глава XVII

   Молоденькая англошвейцарка, судя по всему, извлекала и удовольствие, и огромную пользу, изучая язык своей матушки. Наставляя м-ль Анри, я, разумеется, не держался в рамках обычных школьных предписаний; руководство в английском я использовал и как руководство в литературе. Я расписал ей курс чтения; у м-ль Анри имелась небольшая библиотека английских классиков – часть книг досталась от матери, остальные же она приобрела на собственные заработки; к тому же я дал ей почитать несколько современных сочинений. Все это она жадно проглатывала, представляя мне по прочтении краткий конспект каждого произведения. Сочинительство тоже ей нравилось.
   Занятие это, судя по всему, было необходимо ей, как воздух; очень скоро ее работы, ставшие намного лучше, и стиль, казавшийся более отшлифованным, заставили меня признать, что те качества, которые я когда-то обозначил как вкус и воображение, скорее следует именовать чувством прекрасного и творческой фантазией. Когда я высказал все это Фрэнсис – хотя обычно хвалил ее в выражениях холодных и скупых, – я ожидал увидеть сияющую, ликующую улыбку, что некогда вызвал один очень краткий хвалебный отзыв. Однако Фрэнсис лишь слегка порозовела и улыбнулась очень мягко и застенчиво, а вместо того чтобы вскинуть на меня торжествующий взгляд, посмотрела на мою руку, что, протянутая над ее плечом, писала карандашом кое-какие указания на полях тетради.
   – Итак, вы рады, что я удовлетворен вашими успехами? – спросил я.
   – Да, – ответила она тихо, и румянец, который было исчез, вновь заиграл на ее щеках.
   – Но, надо полагать, я до конца не изъяснился? – продолжал я. – И мои слова слишком сухи?
   Она не ответила и, как мне показалось, погрустнела. Я угадал ее мысли и, с радостью желая на них ответить, счел это вполне уместным и целесообразным. Она не искала честолюбиво моего восхищения, не жаждала ослепить меня, но небольшое, даже самое незначительное внимание с моей стороны радовало ее сильнее, чем мог бы обрадовать любой панегирик.
   Чувствуя это, я долго стоял над Фрэнсис, исписывая поля ее тетради. Я не в силах был сменить положение и оторваться от этого занятия; что-то удерживало меня склоненным над ней, когда наши головы и руки почти соприкасались. Однако же поля на листке – пространство небезграничное, о чем, несомненно, подумала и директриса; в связи с этим обстоятельством она решила пройти мимо нас, чтобы выяснить, как это мне удалось столь непомерно увеличить отрезок времени, требуемый на то, чтобы их исписать.
   Надо заметить, что Фрэнсис от напряженной учебы отнюдь не выглядела бледной и изможденной; возможно, интенсивная деятельность мозга вполне компенсировала бездействие тела при постоянной сидячей работе. В самом деле, Фрэнсис изменилась – но изменилась только к лучшему. Помнится, когда я в первый раз ее увидел, лицо было тусклым и бесцветным; чувствовалось, что у этого существа во всем мире нет ни источника радостей, ни тайника блаженства. Теперь же тень сошла с ее лица и стал возможен восход надежд, интереса к жизни и тех чувств, что пробуждаются, как ясное утро, оживляющее все, что прежде пребывало во мгле уныния, раскрашивая, подсвечивая все, дотоле бледное и хмурое. Глаза Фрэнсис, цвета которых я поначалу не смог и различить – от затаенных слез и тоски они были потухшими и мрачными, – теперь сияли, большие, ярко-карие, оттененные длинными ресницами, отражая солнце, взошедшее в ее душе. Исчез тот измученный взгляд, что сообщал угрюмую задумчивость ее тонкому, удлиненному лицу, которое за прошедшее время чуть округлилось; чистая, гладкая кожа словно ожила и заблестела, и резковатые черты стали нежнее и мягче. Сия благотворная перемена сказалась и в фигуре; она тоже округлилась, но лишь слегка, и удивительная гармония форм в сочетании с невысоким ростом была столь совершенной, что не позволяла сожалеть о недостаточной их пышности; легкость и утонченность линий, изящность талии, рук и ног, особенно запястий и лодыжек, полностью соответствовали моим понятиям о соразмерности и сообщали ее телу такую легкость и свободу движений, какие соотносились с моими представлениями о грациозности.
   Так переменившись, так воспрянув духом, м-ль Анри обрела иное положение в пансионе; ее внутренние силы, заявившие о себе хотя и не разом, но с непреклонностью, очень скоро признаны были даже ненавистницами; и, когда девицы, юные и пышущие здоровьем, открыли для себя, что и она способна ослепительно улыбаться, шутить и двигаться с удивительной живостью и проворством, ее признали как равную в смысле юности и здоровья и стали принимать как сестру.
   Я же, признаться, наблюдал эту перемену в м-ль Анри, пожалуй, даже с большим пристрастием, чем то, с каким садовник следит за ростом и развитием любимого питомца. Я без особого труда уяснил, как следует мне воспитывать свою ученицу, лелеять ее изголодавшийся дух и стимулировать расширение и выход той внутренней энергии, что прежде, без солнца и живительной влаги, в отравленной, губительной атмосфере возрасти не могла. Неустанное внимание, доброта и заботливость, что таилась под маской суровости и лишь изредка проявлялась в заинтересованном взгляде или сердечном слове, подлинное уважение, скрытое напускным высокомерием, – таковы были мои средства, ибо они лучше всего подходили к характеру Фрэнсис, чувствительной и полной нерешительности, гордой и вместе с тем робкой. Средства эти подталкивали ее к прилежному труду, одновременно помогая и поддерживая.
   Преимущество моей методы сказалось также и в том, что Фрэнсис сильно изменилась и как учитель. Обнаружив в м-ль Анри силу духа и твердость, ученицы поняли, что она вышла из-под их власти; ей мало-помалу стали повиноваться. А если и случалось, что та или иная девица выражала вдруг протест, Фрэнсис уже не принимала этого близко к сердцу; теперь у нее был источник душевного комфорта, которого они не могли осушить, и была надежная опора, которую не могли из-под нее выбить; прежде, будучи оскорбленной, она лишь плакала, теперь же находила силы улыбаться.
   Когда я однажды прочитал всему классу одну из письменных работ Фрэнсис, способности моей ученицы раскрылись всем без исключения. Задано, помнится, было сочинить письмо эмигранта оставшимся на родине друзьям.
   Составленное Фрэнсис письмо начиналось с простотой и легкостью; в нескольких штрихах, весьма натурально и живописно читателю представлено было место, где жил предполагаемый эмигрант, с девственным лесом Нового Света и полноводной, но без единого паруса, без единого флага рекой. Далее автор коснулся тех трудностей и опасностей, что неминуемы в жизни поселенца; и, хотя на сей предмет слов было сказано совсем немного, м-ль Анри удалось отчетливо передать дух решимости, терпения и стойкости перед невзгодами. Засим упомянуты были обстоятельства, вынудившие его покинуть родину; и здесь автор письма был показан как личность независимая, с безупречной честью, несгибаемой волей и нерушимым чувством собственного достоинства. Далее писалось о минувших днях, и строки эти были исполнены горечью разлуки и тоской по родным местам. Вся работа Фрэнсис была проникнута чувством глубоким, сильным и светлым, и в конце – как утешение – с убедительной страстностью зазвучала вера в Бога.
   С точки зрения языка работа была написана весьма вдумчиво и почти безукоризненно, стиль ее отличался гармоничностью и изяществом.
   М-ль Рюте, присутствовавшая при чтении этой работы, недурно понимала по-английски, хотя сама ни говорить, ни писать не могла. Все время, пока я читал, глаза ее и пальцы заняты были батистовым платочком, по краю которого она выделывала то ли рубчик, то ли каемочку; директриса никак не отреагировала на услышанное, и в лице ее была какая-то отстраненность – ни удивления, ни одобрения, ни интереса или удовольствия на нем не отражалось, как, впрочем, не было и пренебрежения, досады или скуки; если и говорило что-нибудь это непроницаемое выражение лица, то лишь нечто вроде: «Все это слишком банально, чтобы вызвать эмоции или какое-то мнение».
   Когда я закончил урок, поднялся гул; несколько учениц, обступив м-ль Анри, принялись засыпать ее комплиментами; тут сквозь шум раздался ровный, невозмутимый голос директрисы:
   – Девушки, собирающиеся уходить, извольте разобрать плащи и зонтики и, пока не полил дождь, – надо сказать, дождик едва накрапывал, – поспешить домой; остальные будут дожидаться своих служанок, пока те не приедут их забрать.
   И поскольку пробило уже четыре, ученицы стали расходиться.
   – Мсье, на пару слов, – сказала, ступив на возвышение, м-ль Рюте, жестом давая понять, чтобы я немедленно отложил свою касторовую шляпу, которую успел уже схватить.
   – Я к вашим услугам, мадемуазель.
   – Мсье, безусловно, вы избрали блестящий способ поощрять прекрасные порывы и устремления учащихся – обращать всеобщее внимание на успехи старательного, трудолюбивого ученика. Однако не думается ли вам, мсье, что в данном случае восхваленная вами особа едва ли может конкурировать с другими ученицами? М-ль Анри старше большинства из них и к тому же обладает изначальными преимуществами в усвоении английского языка; с другой же стороны, она из более низкой среды, нежели девицы, и посему открыто, при всех воздавая ей почести, вы тем самым вызовете невыигрышные для нее сравнения и возбудите в ученицах далеко не самые желательные в отношении м-ль Анри чувства. Будучи же заинтересована в ее благополучии, я стремлюсь защитить ее от неприятностей такого рода. Кроме того, мсье, как я уже вам однажды намекала, в м-ль Анри сильно развито amour-propre, а подобные чествования будут способствовать непомерному разрастанию сего качества, которое следовало бы, скорее, сдержать и приугасить. Далее, мсье, как я склонна считать, честолюбие, особенно в образовании, совсем не то, что нужно поощрять в женщине; посудите сами, что будет содействовать благополучию и счастью м-ль Анри: если ей внушат, что жизнь ее должна состоять в спокойном, умеренном выполнении общественных обязанностей или если будут подталкивать ее амбиции публичной похвалой и рукоплесканиями? Возможно, м-ль Анри никогда не выйдет замуж – с ее скудными средствами, мелкими связями, ненадежным здоровьем (а я полагаю, у нее чахотка, болезнь эта уже унесла ее матушку) более чем возможно, что никогда не выйдет; во всяком случае я не вижу для нее способа подняться до такого положения, когда подобный шаг стал бы возможен; и, согласитесь, даже в незамужней жизни для нее желательнее будут характер и наклонности почтенной, достойной дамы.
   – Бесспорно, мадемуазель, – ответил я. – Суждения ваши не допускают возражений.
   И, опасаясь, что сие словоизвержение возобновится, я под прикрытием согласия поспешно удалился.
   Спустя пару недель я обнаружил в журнале посещаемости первый пробел против фамилии Фрэнсис. День-другой я лишь удивлялся ее отсутствию, не желая никого выспрашивать о причинах этого; я надеялся, впрочем, выведать объяснение из какого-нибудь случайно брошенного слова и тем самым избежать глупых улыбок учениц и злословия.
   Прошла еще неделя, а парта у самой двери по-прежнему оставалась свободной. И поскольку никто в классе даже не заикнулся об этом обстоятельстве, поскольку, напротив, все словно сговорились соблюдать молчание на сей предмет, я решился наконец coûte que coûte [192 - Любой ценой (фр.).] пробить лед этой нелепой таинственности. На роль информатора я выбрал Сильвию: от нее я мог рассчитывать получить вразумительное объяснение, не сопровождающееся вилянием, хихиканьем и прочими глупостями.
   – Où donс est M-lle Henri? [193 - Где же м-ль Анри? (фр.)] – спросил я однажды, возвращая Сильвии проверенную тетрадь.
   – Elle est partie, Monsieur [194 - Она уехала, мсье (фр.).].
   – Partie! Et pour combien de temps? [195 - Уехала! И надолго? (фр.)]
   – Elle est partie pour toujours, Monsieur; elle ne reviendra plus [196 - Она навсегда уехала, мсье; сюда она больше не вернется (фр.).].
   – Как?! – вырвалось у меня восклицание; помолчав немного, я осторожно спросил: – En êtes-vous bien sûre, Sylvie? [197 - Вы абсолютно в этом уверены, Сильвия? (фр.)]
   – Oui, oui, Monsieur; Mademoiselle la directrice nous l’a dit elle-même il у a deux ou trois jours [198 - Да, да, мсье; сама мадемуазель директриса нам это сказала два или три дня назад (фр.).].
   Расспрашивать далее я не мог: препятствовали этому и место, и время, и обстоятельства. Разумеется, мне хотелось бы узнать причину внезапного исчезновения учительницы из пансиона, а также доброволен ли был ее уход; я сдержал уже готовые вылететь вопросы: кругом были нежелательные слушатели.
   Через час, проходя по коридору, я остановился возле надевавшей шляпку Сильвии и спросил:
   – Сильвия, вам известен адрес мадемуазель Анри? У меня остались кое-какие ее книги, – добавил я на всякий случай, – и мне бы нужно было их переслать.
   – Нет, мсье, – ответила Сильвия. – Но может быть, Розалия, привратница, его знает?
   Комната Розалии как раз была рядом; я вошел и осведомился у нее насчет адреса м-ль Анри. Розалия, разряженная француженка-гризетка, оторвалась от работы и уставилась на меня слишком понимающе и именно с такой улыбкой, какой я более всего опасался. Ответ ее был словно заготовлен; она абсолютно ничего не знала о местопребывании м-ль Анри и вообще никогда не знала ее адреса.
   С раздражением развернувшись – ибо я уверен был, что она лжет и что для того только ее здесь и держат, – я чуть не натолкнулся на того, кто внезапно оказался за моей спиной, – на директрису. Мой резкий поворот заставил ее отступить на пару шагов. Я вынужден был принести извинения, что и сделал весьма сжато и отрывисто, без намека на учтивость. Едва ли кому нравится, когда его прямо-таки выслеживают, к тому же я и без того был изрядно раздосадован – так что, увидев м-ль Рюте, я с трудом подавил в себе ярость. В тот момент, когда я обернулся, в лице ее была злость, смешанная с голодным любопытством, директриса буквально сверлила меня взглядом. Только успел я уловить это выражение, как оно сменилось вкрадчивой улыбкой, а грубоватое мое извинение было принято с легкостью и даже остроумием:
   – О, ничего страшного, мсье, вы ведь только изволили тронуть локтем мою прическу. Она от этого не слишком пострадала, чуточку лишь растрепалась.
   И м-ль Рюте поправила прическу; быстро пробежав пальчиками по локонам, она разделила их на множество струящихся завитков. Затем она с живостью заговорила:
   – Розалия, я пришла сказать, чтобы вы не мешкая закрыли окна в гостиной; поднялся сильный ветер, и муслиновые занавеси быстро запылятся.
   Розалия ушла.
   «Теперь-то уж номер не пройдет, – подумал я. – М-ль Рюте, вероятно, считает, что низкое ее подслушивание хорошенько спрятано под мастерски выдуманным предлогом, тогда как на самом деле он прозрачен, как эти муслиновые занавески». Во мне вскипело желание отбросить эту завесу лжи и напрямик высказать директрисе, что я думаю насчет ее действий. «И все же при скользкой земле лучше подковать лошадь на шипы», – решил я и потому начал так:
   – Я узнал, что мадемуазель Анри покинула ваше заведение. Она уволена, надо полагать?
   – О, это как раз то, о чем я желала с вами переговорить, мсье, – ответила директриса вполне натурально и доброжелательно. – Но здесь не место для такой беседы. Не будет ли мсье угодно на минутку пройти в сад?
   И она двинулась впереди меня по коридору к стеклянной двери.
   – Ну, вот, – произнесла директриса, когда спустя некоторое время мы оказались на дальней аллее и пышные кусты и деревья, в пике своей летней красы, загородили нас отовсюду, внушив тем самым ощущение пустынности даже на столь небольшом клочке земли в сердце столицы. – Ну, вот; когда вокруг лишь грушевые деревья да розовые кусты, дышится вольно и спокойно; осмелюсь предположить, что вы, мсье, как и я, иной раз утомляетесь вечно быть в стремнине жизни; вокруг вас постоянно людские лица, на вас все время смотрят чьи-то глаза, а в ушах постоянно звучат человеческие голоса. Положа руку на сердце, я очень часто мечтаю о том, чтобы вырваться на волю и хотя бы месяц прожить за городом в каком-нибудь маленьком деревенском домике, bien gentille, bien propre, tout entourée de champs et de bois; quelle vie charmante que la vie champêtre! N’est-ce pas, Monsieur? [199 - Очень славном, очень чистеньком, посреди лесов и нив; сколько прелести в сельской жизни! Не правда ли, мсье? (фр.)]
   – Cela dépend, Mademoiselle [200 - Смотря по обстоятельствам, мадемуазель (фр.).].
   – Que le vent est bon et frais! [201 - Какой чудный, свежий ветерок! (фр.)] – восторженно продолжала директриса.
   Тут она была права, ибо и впрямь веял мягкий, свежий ветер. Шляпу я держал в руках, и он ласково взъерошивал мне волосы и словно бальзамом омывал виски. Успокаивающее его действие, однако, не проникло вглубь; шагая рядом с м-ль Рюте, я был по-прежнему распален, и чем дальше, тем пуще разгорался во мне огонь. Наконец я проговорил:
   – Я так понимаю, мадемуазель Анри сюда больше не вернется?
   – Ах, и правда! Я ведь собиралась вам это сказать еще несколько дней назад, но я все время так занята, что не успеваю и половины сделать из всего намеченного; вам никогда не доводилось замечать, мсье, что день слишком короток для выполнения столь неисчислимых обязанностей?
   – Не часто. Уход мадемуазель Анри, полагаю, был не по ее воле? Иначе она непременно дала бы мне об этом знать, будучи моей ученицей.
   – Разве она вам не сказала? Странно. Впрочем, этого вопроса я не думала касаться; когда у человека дел по горло, он может позволить себе запамятовать мелкие, далеко не первой важности происшествия.
   – Значит, рассчитав мадемуазель Анри, вы склонны расценивать это как незначительный эпизод?
   – Рассчитав? Что вы, ее не рассчитали; и смею с честью сообщить вам, мсье, что с того дня, как я возглавила это заведение, ни один учитель, ни один наставник не был рас считан.
   – Хотя некоторые и покидали его, мадемуазель?

   – И даже многие. Видите ли, время от времени я чувствовала в этом необходимость: смена учителей в большинстве случаев идет на пользу всему пансиону: это привносит некоторое оживление и разнообразие в учебную жизнь, благотворно действует на учениц и убеждает родителей в неустанной заботе об их дочерях и о постоянном улучшении преподавания и воспитания.
   – А когда вам просто надоест какой-либо учитель или maîtresse, вы не стесняетесь отказать ему от места?
   – Нет нужды в таких крайних мерах, уверяю вас. Allons, Monsieur le professeur, asseyons-nous; je vais vous donner une petite leçon dans votre état d’instituteur [202 - Ну, господин учитель, садитесь; я хочу преподать вам один маленький урок на предмет вашего учительского звания (фр.).].
   Мы между тем уже подошли к небезызвестной читателю скамейке; директриса села и знаком велела мне опуститься подле нее, но я только оперся коленом о скамью и стоял, подставив голову и плечо под свисающую ветку золотого дождя, яркие, солнечные цветки которого, сочетаясь с темно-зелеными листьями сирени, заставляли играть и переливаться светом и тенью живое укрытие.
   Минуту м-ль Рюте сидела в молчании; нечто новое проворачивалось в ее мозгу, едва заметно отражаясь в хитровато-задумчивом выражении лица; измышляла она, очевидно, некий chef-d’ceuvre [203 - Шедевр (фр.).] политики. Убедившись за несколько месяцев, что, сколько бы ни выказывала она добродетели, которой не было и в помине, меня нельзя было поймать в эту ловушку, – зная, что я распознал истинную ее сущность и уже не поверю, как когда-то, в мнимые достоинства, – она решила наконец опробовать новый ключ: не поддастся ли ему замок моей души. Чуточку наглости, словечко правды, слабый проблеск действительного положения вещей… «Да, я, пожалуй, попытаюсь», – вероятно, решила она, и тут же на меня вскинулись ее голубые глаза; не заблестели, не вспыхнули – никакого огня никогда не возгоралось в ее глазах, неизменно бесстрастных.
   – Мсье боится со мною сесть? – спросила она игриво.
   – Я не испытываю ни малейшего желания узурпировать место Пеле, – ответил я, давно уже усвоив привычку говорить с директрисой резко – привычку, зародившуюся некогда в гневе и прижившуюся, потому как, вместо того чтобы задевать м-ль Рюте, подобные дерзости ее лишь очаровывали.
   М-ль Рюте потупила взор и вздохнула; затем беспокойно шевельнулась, будто надеялась тем самым навеять мне образ птицы, которая томится в клетке и с радостью улетела бы из этой тюрьмы и от тюремщика и вскоре нашла бы настоящего своего супруга и уютное гнездышко.
   – Итак, ваш урок, – потребовал я.
   – Ах! – воскликнула она, встрепенувшись. – Вы так молоды, так искренни и бесстрашны, так одарены и не терпите чьей-либо глупости, так презираете вульгарность, что просто нуждаетесь в уроке. Так вот он: в этом мире гораздо большего можно добиться ловкостью, нежели силой; хотя, быть может, вы уже об этом догадались, ведь в вашей натуре деликатности столько же, сколько и силы, а политичности, гибкости – не меньше, чем гордой решительности.
   – Продолжайте, – сказал я.
   Я не смог сдержать улыбку: лесть была так пикантно, так мило приправлена. Я быстро поднес ко рту руку, чтобы спрятать эту невольную улыбку, но директриса все же успела поймать ее взглядом.
   Она снова пригласила сесть рядом с ней, и, хотя на миг во мне возникло искушение это сделать, я лишь качнул головой и просил продолжать.
   – Итак, если вам доведется когда-нибудь управлять крупным заведением, никому не отказывайте от места. Сказать по правде, мсье (а вам я могу сказать правду), я просто презираю тех, кто вечно взрывается, скандалит, отсылает одного налево, другого направо да все время торопит и подталкивает события. Я поделюсь с вами своей тактикой, хотите?
   Она снова метнула в меня взгляд, теперь уже искусно составленный из лукавства, уступчивости и некоторого самолюбования с немалой примесью кокетства; я кивнул. Держалась она со мною так, будто перед нею был Великий Могол (впрочем, по отношению к ней я, вероятно, им уже и сделался).
   – Мсье, я, знаете, люблю взять в руки вязание и тихонько сидеть в своем кресле. События и обстоятельства дефилируют мимо, и я наблюдаю за их маршем; пока меня устраивает их ход, я сижу молча и спокойно. Я не рукоплещу и не выкрикиваю: «Браво! Как мне везет!» – чтобы не привлечь внимание соседей и не вселить в них зависть; я просто бездеятельна. Но когда события отклоняются в худшую сторону, когда обстоятельства становятся для меня неблагоприятными, я преисполняюсь бдительности; я продолжаю вязать и по-прежнему сдержанна в речах; но уж теперь, мсье, я время от времени ставлю ноги носками врозь – вот так – и незаметно для других даю восставшим обстоятельствам небольшой толчок, который направляет их так, как угодно мне, и добиваюсь желаемого, тогда как вмешательства моего никто не замечает. Так что когда тот или иной учитель начинает доставлять мне беспокойство, плохо справляется со своими обязанностями, когда от его пребывания в этой должности страдают интересы пансиона – я все так же вяжу, события идут своим ходом, обстоятельства проскальзывают мимо; и вот я вижу одно из них – такое, что стоит только подтолкнуть его чуть в сторону, и учитель окажется непригодным для того поста, что мне хотелось бы иметь вакантным; дело сделано, камень преткновения устранен, а я вроде бы и ни при чем – я не приобрела врага и не потеряла репутации.
   Еще немного, и она смогла б меня заворожить, однако директриса умолкла, и я посмотрел на нее с неприязнью.
   – Да, это в вашем духе, – сказал я резко. – И таким вот способом вы вытеснили мадемуазель Анри? Вы хотели ее ухода и поэтому сделали так, что работать в этой должности стало для нее невыносимо?
   – Ну, не совсем так, мсье. Просто я беспокоилась о здоровье мадемуазель Анри. Конечно, духовный ваш взор чист и проницателен – но тут вы истины не разглядели. Меня заботило… меня всегда заботило благополучие мадемуазель Анри, и мне ни в коем случае не хотелось бы, чтобы она стала неудачницей; я полагала, ей важно добиться более устойчивого положения; кроме того, я склонна считать, что она уже вполне пригодна для чего-то более серьезного, нежели преподавание рукоделия. Я высказала ей свои соображения, решение оставив за ней; она же, увидев, что я права, полностью со мною согласилась.
   – Блестяще! Ну а теперь, мадемуазель, не изволите ли вы сообщить ее адрес?
   – Ее адрес… – Тут лицо директрисы на миг омрачилось и окаменело. – Ее адрес? О да, я бы охотно оказала вам эту любезность, мсье, но, к сожалению, не могу и сейчас объясню почему. Видите ли, я и сама не раз спрашивала у нее новый адрес, но она то и дело ускользала от ответа. И я подумала – возможно, и неправильно, но тем не менее, – что причиной этого было вполне объяснимое, хотя и ошибочное нежелание представить мне какое-то, вероятно, ужасно бедное жилище; средства у нее весьма скудные, происхождение неясное; несомненно, она живет где-то в квартале бедноты.
   – Я не упущу своей лучшей ученицы, – сказал я, – пусть она даже и родилась бы среди нищих и жила бы где-то в подвале. И все же нелепо пугать меня ее происхождением: мне случилось однажды узнать, что она дочь швейцарского пастора, ни больше ни меньше; а что касается ее средств – так для меня мало значит скудное содержимое ее кошелька, в то время как душа ее исполнена богатства.
   – Чувства ваши весьма благородны, мсье, – заметила директриса, подавив зевок; оживленность ее теперь угасла, приоткрывшаяся было искренность захлопнулась; маленький, красный, пиратского вида флажок смелости, которому она позволила поколыхаться минуту, был свернут, и вместо него над крепостью раскинулся широкий и скучный флаг притворства. Такой мне директриса не нравилась, поэтому я поскорее прервал наш tête-à-tête и ушел прочь.

Глава XVIII

   Настоящий романист должен терпеливо, без устали изучать реальную жизнь. И если к сей обязанности писатель отнесется добросовестно, он даст нам совсем не много картин, пестрящих оживленными контрастами света и тени; он редко вознесет своих героев и героинь на вершины блаженства и исступленного восторга, еще реже погрузит их в самые глубины отчаяния – ибо если далеко не часто в этой жизни случается нам испытать полноту радости и счастья, еще реже доводится испробовать едкую горечь абсолютной безысходности. И только если мы безудержно пускались в потворство плоти, угасали, снова вспыхивали, и возбуждались, и снова истрачивали силы, и в конце концов исчерпали самую способность радоваться жизни – тогда и впрямь мы могли оказаться без опоры и надежд. Агония мучительна – и чем она окончится? Мы заглушили источник душевных сил, жизнь превращается для нас в вереницу страданий – и не настолько глубоких и чистых, чтобы мы постигли истинную веру; смерть представляется бездонным мраком – высокий дух, вера, Бог не находят места в наших обессилевших оболочках, где остались лишь грязные, отвратительные следы порока; и вот время выносит нас на край могилы, и смерть швыряет туда нашу плоть, источенную болезнями, истерзанную болями, придавленную к земле посреди церковного двора неумолимой пятой отчаяния.
   Но человек, ведущий правильную, размеренную жизнь, обладающий рациональным умом, никогда не впадает в безнадежное отчаяние. Он лишается вдруг состояния – это, конечно, сильный удар; человек этот на некоторое время цепенеет, но вскоре внутренние его силы, пробужденные несчастьем, принимаются выискивать способы и средства выжить и подняться, и активная деятельность ума приглушает горькие сожаления. Сразит такого человека болезнь – он набирается терпения и превозмогает то, от чего не может излечиться. Скручивает его невыносимая боль, корчащееся в муках тело не знает, где обрести покой, – он уповает на якорь Надежды. Смерть отнимает у него любимых людей, с корнем вырывает тот ствол, что обвивали его чувства и привязанности, и слезы стремительно заполняют образовавшуюся воронку скорби; это тяжелый, мрачный отрезок его жизни, – но однажды с восходом в его одинокий дом заглянет Вера в божественный промысел и убедит, что в иной жизни, в ином мире он снова обретет свою потерю. Она говорит ему о том мире, как о пристанище, не оскверненном грехом, говорит о той жизни, как о потоке времени, не отравленном страданиями; свою утешающую речь она подкрепляет тем, что связывает воедино два понятия, которые смертным не дано вполне постигнуть, но на которые они так любят уповать, – Вечность и Бессмертие. И сознание скорбящего впитывает этот неясный, но чудесный образ горних высей, полных света и блаженства, он уж видит день, когда душа его, вольная, не обремененная плотью, тоже вознесется туда и соединится с душою ушедшего совершенной, чистой любовью, без страха потери, – и вот человек этот набирается мужества, и выходит на битву с горестями, и приступает к делам насущным; и, хотя дух его, возможно, никогда не высвободится из-под гнета печали, Надежда смягчит эту боль и поддержит дух.
   Что навело меня на эти размышления? И какой вывод из них вытекал? Случилось, что лучшая моя ученица, мое сокровище, вырвана у меня и теперь недосягаема; однако, будучи человеком уравновешенным и рассудительным, я не допустил, чтобы негодование, досада и тоска, порожденные во мне этим прискорбным обстоятельством, разрослись до чудовищных размеров и заняли все мое сердце; напротив, я загнал их и запер в тесный потайной уголок. Днем, работая в пансионе, я держал их в глухом заточении, и лишь вечерами, закрыв дверь комнаты, я чуть смягчал суровость к несчастным узникам и дозволял излиться их ропоту; и вот тогда, в отместку, они усаживались ко мне на подушку, обступали постель и не давали заснуть нескончаемым ночным плачем.
   Протекла неделя, и за это время я ни разу не заговорил с м-ль Рюте. Держался я достаточно спокойно, хотя и не без каменной холодности и жесткости. Смотрел я на директрису исключительно таким взглядом, каким одаривают, как правило, тех, для кого зависть или ревность – лучший советчик, а предательство – лучший инструмент, – взглядом абсолютного недоверия и глубокого презрения.
   В воскресенье же я под вечер явился в пансион, зашел в salle-à-manger, где уединилась директриса, и, остановившись прямо перед ней, спросил с таким невозмутимым видом и тоном, будто задавал этот вопрос ей впервые:
   – Мадемуазель, не будете ли вы так добры сообщить мне адрес Фрэнсис Эванс Анри?
   С несколько удивленным видом, однако без замешательства, она заявила, что не знает адреса, и присовокупила:
   – Мсье, вероятно, запамятовал, что я все уже ему объяснила неделю назад?
   – Мадемуазель, – продолжал я, – вы чрезвычайно меня обяжете, если укажете местопребывание этой молодой особы.
   Она ненадолго призадумалась и наконец, взглянув на меня с изумительно подделанной наивностью, спросила:
   – Уж не думает ли мсье, что я говорю неправду?
   Избегая прямого ответа, я произнес:
   – Значит, вы не расположены оказать мне такого рода любезность?
   – Но, мсье, как я могу сказать вам то, чего сама не знаю?
   – Что ж, прекрасно; я вас понял совершенно, мадемуазель, и теперь мне осталось сказать вам еще кое-что. Сейчас последняя неделя июля, и в следующем месяце начнутся каникулы; не будет ли вам угодно употребить свой досуг во время каникул на поиски другого учителя английского: в конце августа я должен буду распрощаться со своей должностью в вашем пансионе.
   И, не дождавшись ответа, я слегка поклонился и ушел.
   В тот же вечер, вскоре после обеда, служанка принесла мне небольшой конверт; надписан он был знакомым почерком, который я и не надеялся уже увидеть. Я был один у себя в комнате, ничто не препятствовало немедленно распечатать конверт; в нем я обнаружил четыре пятифранковые бумажки и письмо на английском следующего содержания:

   «Мсье, вчера я пришла в школу м-ль Рюте в то время, когда, насколько мне известно, у Вас заканчивался урок, и спросила, не позволят ли мне пройти в классную комнату, чтобы с Вами поговорить. Ко мне вышла м-ль Рюте и сказала, что Вы уже ушли; четырех еще не пробило, и я подумала, что она, должно быть, ошиблась; как бы то ни было, я все же решила не откладывать свое дело на другой день. В какой-то степени и письмо способно с этим справиться: в нем лежат двадцать франков за те уроки, что я у Вас получила; и если послание мое не сможет исчерпывающе выразить всю благодарность, что я обязана к нему приложить, если оно не сможет так проститься с Вами, как хотелось бы мне, если оно не скажет Вам всего, что я горячо желаю Вам сказать: как сожалею я, что, судя по всему, Вас более не увижу, – увы, едва ли слова способны все это передать. Да и, встретившись с Вами, я бы, наверное, говорила запинаясь что-нибудь малозначащее, ничтожное, что-нибудь, скорее противоречащее моим истинным чувствам, нежели выражающее их; так что, может статься, и к лучшему, что меня не допустили к Вам.
   Вы часто отмечали, мсье, что в моих сочинениях много говорилось о силе духа в перенесении страданий, я слишком часто, на ваш взгляд, обращалась к этой теме, – и впрямь, теперь я нахожу, что гораздо легче писать о мужественном исполнении долга, нежели исполнять его в действительности, ибо при мысли, какие беды уготованы мне судьбой, я испытываю подавленность.
   Вы были добры ко мне, мсье, очень добры, и я страдаю, у меня разбито сердце оттого, что мы с Вами разделены; скоро у меня не останется ни единого друга на земле.
   Однако к чему отягощать Вас моими переживаниями? Могу ли я притязать на Ваше расположение и сочувствие? Нет; более мне нечего сказать. Прощайте, мсье.
   Ф. Э. Анри».

   Письмо я вложил в записную книжку, сунул деньги в кошелек; затем прошелся по комнате.
   «Мадемуазель Рюте говорила о ее бедности, – сказал я себе, – и она действительно бедна; тем не менее она возвращает долги, причем с лихвой. Она выслала мне плату за три месяца, хотя столько уроков я ей дать не успел. Любопытно, как это ей удалось наскрести двадцать франков? Интересно, где она поселилась, и что у нее за тетушка, и собирается ли Фрэнсис искать какую-нибудь должность вместо потерянной. Можно не сомневаться, ей долго придется мыкаться, ходить из школы в школу, обращаться то в одно место, то в другое и везде натыкаться на отказ и разочарование. Много ночей она будет засыпать, совершенно разбитая безуспешными поисками.
   И директриса не соизволила впустить ее, чтобы со мною попрощаться! И я лишен был возможности постоять с ней каких-то несколько минут у окна в классной комнате, обменяться какой-то полдюжиной фраз – узнать, где она живет, и вообще собрать всю цепочку обстоятельств, чтобы все встало по местам.
   На конверте и в письме никакого адреса, – продолжал я, вынув письмо из записной книжки и повертев в руках двойной листок. – Женщины есть женщины, уж точно; мужчины машинально ставят дату и указывают обратный адрес. И эти франки… – Я вытянул их из кошелька. – Если б она собственноручно мне их передала вместо того, чтобы перевязывать шелковой зеленой ниткой, прямо как лилипутскую посылку, – я бы сунул эти деньги в ее маленькую ручку, и сложил бы маленькие тонкие пальчики – вот так, – и принялся бы взывать к ее стыдливости, гордости, к робости, ко всему, что подвластно хоть мало-мальской решимости и воле. А где она теперь? Как мне до нее дотянуться?»
   Я вышел из комнаты и спустился в кухню.
   – Кто принес письмо? – спросил я у служанки, которая мне его передала.
   – Un petit commissionaire, Monsieur [204 - Какой-то маленький посыльный, мсье (фр.).].

   – Он ничего не сказал?
   – Rien [205 - Ничего (фр.).].
   Так ничего и не разузнав, я побрел к себе по черной лестнице.
   «Что ж, – сказал я себе, закрыв дверь. – Значит, буду искать ее по всему Брюсселю».
   Так я и сделал. Четыре недели, день за днем я уходил на поиски, как только выдавалось свободное время; по воскресеньям я искал ее весь день напролет; искал на бульварах, в парке, искал в церквях Св. Гудулы и Св. Иакова; высматривал в двух протестантских церквях, где посещал службы на немецком, французском и английском, не сомневаясь, что встречу Фрэнсис на одной из них. Однако все попытки были бесплодны; надежды на этот последний пункт, равно как и прочие мои расчеты, были тщетны.
   Обычно я после службы вставал у дверей церкви и ждал, пока не выйдет последний прихожанин; я останавливался взглядом на каждом платье, обтекающем тонкий стан, заглядывал под каждую шляпку на юной головке. Все напрасно; мимо проплывали девичьи фигурки с черными шарфами на узких покатых плечиках, но ни одна из них не имела такого сложения и осанки, как у м-ль Анри; я встречал бледные лица, обрамленные темно-каштановыми волосами, но так и не увидел я ее лба, ее глаз и бровей. Черты всех девушек, что мне попадались, казались слишком мелкими, потому что не было в них того своеобразия, которого я так искал; у этих лиц не было обширного лба и огромных, темных, серьезных глаз Фрэнсис, тонких, но решительных линий бровей.
   – Вероятно, она уехала из Брюсселя; может быть, отправилась в Англию, как и собиралась, – пробормотал я, когда на четвертое воскресенье отошел от дверей церкви, только что запертых служителем на замок, и двинулся следом за прихожанами, быстро рассеивавшимися по площади.
   Вскоре я нагнал две английские супружеские пары. Боже милостивый! Неужто не могли они одеваться подостойнее? До сих пор у меня перед глазами стоят видения в небрежных, мятых платьях из дорогого шелка с пышными оборками, с большими, совершенно не идущими к платью воротниками из дорогого кружева, в скверного покроя сюртуках и странного фасона панталонах, – существа, что каждое воскресенье заполняли в церкви хоры и после службы, выбравшись на площадь, составляли разительный контраст со свежими, опрятно одетыми иностранцами, спешащими на богослужение.
   Я миновал и эти британские пары, и сбившихся в кучки прелестных английских детей, и британских лакеев и горничных, я пересек Плас-Рояль и вышел на Рю Рояль, откуда вскоре свернул на тихую старинную улочку Рю де Лувен. Помнится, проголодавшись к этому времени и не имея ни малейшего желания вернуться к Пеле и получить в школьной столовой порцию «goûter» из острот директора, хлебцев и воды, я зашел в кондитерскую и подкрепился сдобной булочкой с коринкой и чашкой кофе; затем я двинулся к Лувенским воротам.
   Очень скоро я оказался за чертой города и уже всходил неспешно на холм, что поднимался почти от самых Лувенских ворот. Шел я медленно, поскольку после полудня было хоть и облачно, но очень душно и ни слабейшее дуновение ветерка не освежало неподвижный тяжелый воздух.
   Брюссельцу не требуется в поисках уединения уходить слишком далеко. Стоит ему отойти на пол-лиги от города – и он очутится в атмосфере одиночества и мрачных раздумий, нависающей над бескрайними землями, бесконечно тоскливыми, даром что изобильными, что простираются вокруг столицы Брабанта. Достигнув вершины холма и постояв там, обозревая возделанные, но унылые поля, я ощутил желание сойти с большака, которым шел до сих пор, и прогуляться вдоль распаханных и разбитых, как огородные грядки, земель, уходящих вдаль до самого горизонта, где из сумрачно-зеленых они становились грязно-голубыми и незаметно переходили в серовато-синие тона грозового неба.
   Я свернул направо на тропинку, однако шел по ней недолго: довольно скоро она вывела меня к высокой белой стене, окружавшей – судя по видневшейся за оградой зелени – густо посаженные и разросшиеся тисовые деревья и кипарисы; отходящие от самой ограды, они мрачно толпились вокруг массивного креста, вкопанного, по-видимому, в центре на возвышении и раскинувшего свои черные мраморные крылья над кронами зловещего вида деревьев.
   Я приблизился к этой стене, терзаемый любопытством: кому принадлежит столь основательно огороженный парк? Я обогнул угол ограды, предвкушая увидеть некий величавый особняк, и оказался возле огромных железных ворот; примыкало к ним небольшое строеньице, вероятно служившее сторожкой; раздобывать ключ мне не потребовалось: ворота были открыты. Я толкнул одну створку, и проржавевшие под дождями петли горестно застонали.
   Вход был осенен густою листвой. Идя по дорожке, я видел с обеих сторон то, что на немом своем языке надписей и знаков исчерпывающе объясняло, в какую явился я обитель. Это было пристанище, уготованное всем живущим; кресты, памятники, венки из неживых цветов – все словно говорило: «Протестантское кладбище».
   Кладбище было достаточно большим, чтобы ходить по нему полчаса без однообразного гуляния по одной дорожке, и для любителей кладбищенских анналов тут было представлено великое множество всевозможных надписей. Здесь люди разной крови, разных языков и национальностей оставили свой прах для погребения, и здесь на камне, мраморе и бронзе были начертаны на английском, французском, немецком, на латыни имена, и даты, и послания, отдающие последнюю дань любви и поклонения. Тут англичанин воздвиг памятник над останками Мэри Смит или Джейн Браун и отметил его только ее именем. Там вдовец-француз затенил могилу своей Эльмиры или Целестины пышными кустами роз, за которыми виднеется небольшая табличка, где красноречиво говорится о неисчислимых добродетелях усопшей. Каждая национальность, племя, род скорбели по-своему – и как беззвучен был их общий плач!
   Хотя шел я медленно и по мягкой дорожке, шаги звучали пугающе, поскольку единственно они тревожили всеохватывающую тишину. В тот день, будто уговорившись, уснули в своих покоях все ветра – северный ветер был покоен, южный хранил молчание, восточный не всхлипывал и западный не издавал ни шепота. В небе неподвижно висели сгустившиеся унылые тучи. Под деревьями же кладбища приютился теплый неподвижный полумрак, обступаемый стройными, безмолвными кипарисами и укрытый низко свесившимися и как будто замершими ивами; цветы, полуувядшие, но сохранившие красу, апатично ожидали ночной росы или дождя; могилы и те, кто в них покоился, лежали равнодушные к солнцу или тучам, к дождю или засухе.
   Не в силах более выносить звуков собственных шагов, я вышел на дерн и медленно приблизился к деревьям; меж стволов как будто что-то шевельнулось, и я решил, что это упала сломанная ветка, поскольку по своей близорукости не различил никакой определенной формы, лишь уловил какое-то движение. Однако тут же на открытом месте мелькнула неясная тень. Я понял только, что это живое существо, причем существо человеческое; подойдя поближе, я увидел женщину, в раздумьях ходившую взад и вперед и, очевидно, мнившую, что она в абсолютном одиночестве.
   Вскоре она опустилась на скамейку, с которой, возможно, недавно вскочила – это движение, наверно, и привлекло меня. Женщина сидела в скрытом деревьями месте; перед ней стояла белая оградка, посреди которой был врыт небольшой камень, и у подножия его виднелась свеженасыпанная земля. Я надел очки, тихонько подошел почти к самой ограде и прочитал на камне следующее: «Джулиана Анри, умерла в Брюсселе в возрасте 60 лет 10 августа 18**».
   Я перевел взгляд на женщину, понуро сидящую передо мной и не подозревающую, что поблизости стоит другой человек; это была хрупкая юная фигурка в траурном одеянии из дешевой черной материи, в незатейливом креповом чепце. Я разом и увидел и почувствовал, кто это, и некоторое время стоял, не в силах шевельнуться, наслаждаясь этим открытием. Целый месяц я искал ее, но не нашел и следа и даже потерял надежду где-нибудь ее встретить. Я отказался от поисков и всего какой-то час назад тонул под накатившей на меня обескураживающей мыслью, что произвол судьбы и поток жизни навсегда унесли ее далеко от меня; и неожиданно, склонившись к земле под гнетом отчаяния, уныло глядя под ноги на заросшую травой дорожку кладбища, я увидел свой потерянный бриллиант, упавший, как выяснилось, на вскормленную слезами траву и спрятанный тисовыми ветвями, обросшими мхом и лишайником.
   Фрэнсис сидела неподвижно, опершись локтем о колено и подперев подбородок, – я уже знал, что в такой задумчивой позе она долго могла пребывать без движения. Наконец она вышла из оцепенения и заплакала. Фрэнсис смотрела не отрываясь на имя, начертанное перед нею на камне: и сердце ее, несомненно, сжималось, как у всякого одинокого существа, скорбящего об умершем близком. По щекам ее скатывались слезы, которые она снова и снова вытирала платочком, из груди вырывались тяжкие вздохи.
   Вскоре, однако, этот приступ отчаяния отпустил ее, и Фрэнсис опять утихла и замерла. Я мягко положил руку ей на плечо; как-то подготовлять ее к неожиданной встрече не было надобности: Фрэнсис не была ни склонной к истерикам, ни подверженной обморокам; конечно, резкий толчок испугал бы ее, но спокойное мое прикосновение лишь привлекло ее внимание, что мне и требовалось. И хотя обернулась она так быстро, как молниеносно осеняющая мысль, наверняка удивление, что кто-то вдруг вторгся в ее уединенность, успело мелькнуть у нее в голове и прилить к сердцу; она изумленно вскинула на меня глаза – взгляд ее тут же прояснился и засиял. Не успело отразиться на ее чертах удивление, как лицо засветилось живейшей радостью. Едва я отметил с горечью, что выглядела она бледной и изможденной, как ощутил несказанный восторг и преисполнился воодушевлением и ликованием, и щедрый свет радости в моих глазах полился в глаза дорогой моей ученицы. Встреча наша была подобна тому, как после долгого и сильного ливня выглядывает ослепительное летнее солнце, и была горячее пылающего огня.
   Я не выношу ту смелость и браваду, что отражаются в бесстыдном лице и свойственны бесчувственной натуре, но я люблю храбрость мужественного сердца, жар благородной крови; как дорог был мне свет лучистых карих глаз Фрэнсис Эванс, когда она открыто взглядывала на меня; как сладостны были ее слова «Mon maître! Mon maître!» [206 - Мой учитель! (фр.)] и интонация, с которой она их произнесла; как по сердцу был тот жест, каким она доверила свою руку моей. Она была дорога мне такой, какая стояла тогда предо мною, сирота без гроша за душой, в глазах сластолюбца лишенная шарма, для меня же – сокровище, драгоценнейшее в мире существо, мыслящее, как я, и чувствующее, как я; идеальное вместилище для моих еще не тронутых богатств любви; воплощение рассудительности и прозорливости, упорства и старания, самоотречения и самообладания – тех стражей, тех чутких хранителей, которым я страстно желал доверить все мои чувства; образец правдивости и достоинства, независимости духа и безупречной совести – всего благородного и высокого, что делает жизнь истинной и полной; скромный обладатель источников нежности и ясного, негасимого огня, источников подлинного чувства, подлинной страсти и душевной чистоты.
   Я знал, как глубоко и как неслышно бурлят эти ключи в ее сердце. Я знал, как опаснейшее пламя мирно горит под присмотром рассудка; вот оно высоко взметнулось, жар от него нарушил обычное течение жизни – и я уже видел, как рассудок подавляет мятеж и превращает неистовый костер в тлеющие угольки. Я доверял Фрэнсис Эванс и уважал ее – но когда я взял ее под руку и повел к воротам, то обнаружил в себе иное чувство, столь же глубокое, как доверие, и прочное, как уважение, и более горячее, пылкое, чем то и другое, – чувство любви.
   – Итак, моя ученица, – сказал я, когда ворота закрылись за нами со скорбным скрежетом. – Вы снова со мной. После месяца поисков я уж никак не думал найти свою пропавшую овечку заплутавшей средь могил.
   Прежде я никогда не обращался к ней иначе, чем «мадемуазель», и то, что я так заговорил, означало принять иной, новый для нашего общения тон. Ответ ее дал понять, что этот непривычный тон не раздражил Фрэнсис, не породил диссонанса в ее душе.
   – Mon maître, – отвечала она, – вы обеспокоили себя тем, чтобы меня отыскать? Едва ли могла я вообразить, что вас встревожит мое отсутствие, но я горько сожалела, что оторвана от вас. Я грустила из-за этого, но более тяжкое горе заставило об этом забыть.
   – Умерла ваша тетушка?
   – Да, вот уже две недели; и умерла она, полная горести и боли, которой я не в силах была унять; даже в последние часы своей жизни она все говорила: «Фрэнсис, когда я уйду, ты останешься одна-одинешенька, без родных, без друзей». Она так хотела, чтобы ее похоронили в Швейцарии; ведь из-за меня она уже в преклонных летах покинула берег Лемана и переехала – будто для того только, чтобы умереть, – в эту плоскогорную страну. Я бы охотно исполнила ее последнюю волю и перевезла б ее останки обратно на родину, но это невозможно; я вынуждена была положить ее здесь.
   – Я полагаю, болела она недолго?
   – Недели три. Когда она начала угасать, я попросила отпуск у мадемуазель Рюте, чтобы все время быть рядом с тетушкой и за ней ухаживать; меня с легкостью отпустили.
   – Так вы вернетесь в пансион? – не удержался я.
   – Видите ли, неделю спустя меня вечером посетила мадемуазель Рюте – я как раз уложила тетушку в постель; мадемуазель прошла в комнату к тетушке, чтобы с нею поговорить, и была, как всегда, предельно любезна и приветлива; после этого она пришла ко мне и просидела достаточно долго, а когда поднялась наконец, чтобы попрощаться, то сказала: «Мадемуазель, я долго не перестану сожалеть о вашем уходе из пансиона, ведь вы так превосходно наставляли девиц в рукоделии, что они достигли в этом истинного совершенства и нисколько не нуждаются в дальнейшем обучении. Другая учительница в ближайшее время займет ваше место и будет обучать девиц помладше – насколько уж сумеет, конечно, ведь она, по правде, не столь искусна, как вы; а вам, несомненно, следует подняться на ступень выше в своей профессии – уверена, вы везде без труда найдете школы и семейства, которые пожелают воспользоваться вашими удивительными способностями». Затем директриса выдала мне жалованье за последние три месяца. Я сказала м-ль Рюте – как ей, вероятно, показалось, излишне резко, – что она, значит, отказывает мне от места в своем заведении. В ответ на мой далеко не любезный тон она мило улыбнулась и объявила, что, дескать, отношения наши как работника и нанимателя на этом разорваны, но она надеется по-прежнему поддерживать со мною столь приятное знакомство и всегда будет несказанно рада видеть меня как свою подругу. Затем она сказала что-то насчет прекрасного состояния улиц и о том, как долго стоит замечательная погода, и удалилась в превосходном расположении духа.
   Я усмехнулся про себя: как это похоже было на директрису; нечто подобное я ожидал – и не ошибся; мало того, Фрэнсис, сама не подозревая, уличила ее во лжи: она, мол, часто спрашивала у м-ль Анри адрес – да уж, разумеется! – но м-ль Анри всегда ускользала от ответа, – а теперь выяснилось, что она явилась однажды гостьей в тот дом, месторасположения которого якобы и знать не знала.
   Высказать что-либо по поводу того, что сообщила моя ученица, я не успел: и по дорожке, и по нашим лицам застучали крупные капли и вдалеке послышался грохот приближающейся грозы. Еще раньше, сочтя духоту и свинцовое небо как явное предупреждение, мы двинулись по дороге обратно к Брюсселю; теперь же я ускорил шаг и поторопил спутницу, а поскольку мы, к счастью, спускались с холма, то шли очень быстро.
   После первых капель сильный ливень ударил не сразу, так что мы вовремя миновали Лувенские ворота и оказались в городе.
   – Где вы живете? – спросил я. – Мне будет спокойнее доставить вас к дому.
   – Рю Нотр-Дам-о-Льеж, – ответила Фрэнсис.
   Это оказалось совсем недалеко от Рю де Лувен, и стоило нам добраться до приступка у двери нужного дома, как тучи, с ужасным грохотом разорванные молнией, опустошили свои иссиня-серые недра неистовым косым дождем.
   – Зайдите сюда! – вскричала Фрэнсис, когда я, пропустив ее вперед, задержался у дверей.
   Услышав ее возглас, я решился; я переступил порог и, закрыв дверь перед бушующей, вспыхивающей белым пронзительным светом грозой, последовал за Фрэнсис по лестнице к ее апартаментам. Ни она, ни я промокнуть не успели: небольшой навес над входной дверью защитил нас от резко хлынувшего потока, хотя еще б минута – и мы были бы мокрые до нитки.
   Ступив на маленький зеленый коврик, я оказался прямо перед комнаткой скромных размеров с крашеным полом и зеленым квадратным ковром посредине; мебели было совсем немного, но все, что имелось, сверкало безупречной чистотой; в этих узких владениях царил изумительный порядок – такой, что умиротворил мою взыскательную натуру.
   Я колебался войти в дом м-ль Анри, предчувствуя, что слова директрисы о крайней бедности моей ученицы слишком явно подтвердятся, и потому своим вторжением опасаясь поставить Фрэнсис в неловкое положение.
   Жилище ее и впрямь оказалось жалким, однако опрятность его возмещала отсутствие роскоши, и, если б еще в вычищенном камине горел веселый, яркий огонь, оно было бы для меня милее дворца. Огня, однако, не было, как не было и заранее приготовленных дров – бедная кружевница не могла позволить себе такую расточительность, особенно теперь, когда смерть лишила ее единственного близкого человека и ей оставалось полагаться только на себя, не рассчитывая на чью-либо помощь.
   Фрэнсис вышла во вторую, смежную комнату снять чепец и вскоре предстала передо мною образцом скромности и опрятности в превосходно сидящем на ней черном простом платье, красиво и мягко подчеркивающем и компактную грудь, и тонкую талию, в белоснежном воротничке, обнимающем изящную белую шейку, и с густыми каштановыми волосами, гладко убранными на висках и по-гречески уложенными толстой косой; украшений не было: ни броши, ни кольца, ни даже лент; Фрэнсис была хороша собою и без них – прекрасно идущее ей платье, удивительная пропорция форм, грациозность осанки вполне их заменяли.
   Вернувшись в маленькую гостиную, она поймала мой взгляд, устремившийся к пустому очагу, и, несомненно, прочитала в нем сочувствие. Достаточно проницательная, решительная и, в большей степени, деловитая, Фрэнсис в момент обвязала вокруг талии полотняный передничек и исчезла; появилась она уже с корзиной, закрытой крышкой, откуда тут же извлекла дрова и уголь и проворно сложила все это в камине.
   «Это все ее запасы, и она гостеприимства ради готова их истратить», – подумал я.
   – Что это вы собрались делать? – обратился я к ней. – Разводить огонь в такой теплый вечер! Я не вынесу жары.
   – Но, мсье, мне правда зябко с тех пор, как пошел дождь; кроме того, мне нужно вскипятить воду для чая, поскольку по воскресеньям у меня принято устраивать чаепитие. Так что вам придется потерпеть.
   Она разожгла камин; дрова быстро занялись, и в контрасте с темнотой и дикой бурей снаружи этот уютный огонь в ожившем камине казался очень радостным и бодрящим. Откуда-то послышалось низкое мурлыканье, и я понял, что не только на меня столь отрадно подействовала сия перемена; черный кот, спавший на маленькой подушке на скамеечке для ног и разбуженный светом, подошел к Фрэнсис, опустившейся на корточки, и потерся мордой об ее колени; она приласкала кота и представила мне его как любимца ее «pauvre tante Julienne» [207 - Бедной тетушки Джулианы (фр.).].
   Итак, огонь горел, зола была тщательно выметена, маленький котелок старинного образца (такие я, помнится, видел в старых сельских домах в Англии) был подвешен над уже багровым пламенем, – Фрэнсис вымыла руки и сняла передник, затем открыла посудный шкаф; достала чайный поднос и быстро рас ставила на нем необходимые чайные принадлежности, форма, размер и расцветка которых напоминали о седой старине; на каждое блюдце было положено по серебряной, тоже старинной, ложке; того же возраста, вероятно, были и щипчики, водруженные на сахарницу. Тем же путем из шкафа появился крошечный серебряный сливочник размером не больше яйца.
   Делая все эти приготовления, Фрэнсис вдруг глянула на меня и, увидев в моих глазах любопытство, улыбнулась и спросила:
   – Похоже на то, как в Англии, мсье?
   – Как в Англии лет сто назад, – отозвался я.
   – Правда? Хотя да, всему на этом подносе, собственно, сто лет; эти чашки, эти ложки, сливочник – все фамильные вещи; моя прабабушка оставила их моей бабушке, а та – моей матери, а матушка привезла их с собой в Швейцарию и оставила мне; помню, еще совсем девочкой я часто думала, как хорошо было бы отвезти все это обратно в Англию.
   Фрэнсис поставила на стол pistolets [208 - Хлебцы (фр.).] и приготовила чай, как заваривают его иностранцы, а именно из расчета чайную ложку на полдюжины чашек; затем она предложила мне сесть и, когда я устроился за столом, спросила несколько высокопарным тоном:
   – Породит ли все это в вас ощущение, будто вы перенеслись к себе домой, в Англию?
   – Если б у меня был в Англии дом, наверняка вам удалось бы навеять о нем воспоминания, – ответил я; и в самом деле, возникала подобная иллюзия при виде девушки типично английской наружности и превосходно сложенной, председательствующей за типично английским столом и говорящей к тому же по-английски.
   – Разве у вас нет своего дома?
   – Нет и никогда не было. А если когда-нибудь и появится, то исключительно моими стараниями и в далекой перспективе.
   И пока я это говорил, внезапная острая боль, неведомая прежде, пронзила мне сердце – меня охватила горькая досада на жалкое мое положение и скудные средства; и эта боль пробудила во мне горячее желание делать больше, зарабатывать больше, иметь больший вес в обществе и большим обладать, и ко всему этому, возбужденный, взволнованный, я возмечтал прибавить еще и дом, которого я никогда, в сущности, не имел, и жену, которую я мысленно поклялся завоевать.
   Чай моей ученицы немногим отличался от горячей воды с сахаром и молоком, и к pistolets она не могла предложить масло – тем не менее скромная эта пища была для меня как манна небесная.
   Пиршество наше окончилось, фамильное серебро и фарфор были вымыты и убраны, вытертый стол заблестел пуще прежнего, «le chat de ma tante Julienne» [209 - Кот тетушки Джулианы (фр.).] также был наделен едой на специально отведенном для него блюдечке, зола с несколькими случайными, непрогоревшими угольками была выметена из камина; Фрэнсис наконец опустилась на стул напротив меня и лишь теперь, впервые за весь вечер она выказала некоторое смущение – да и неудивительно, ведь я невольно следил за каждым ее шагом, каждым действием, словно загипнотизированный легкостью и грациозностью движений и тем, как искусно и ловко ее тонкие, изящные пальчики наводили кругом красоту и порядок; когда же она, прибравшись, замерла передо мной на стуле, я не мог отвести глаз от ее лица, которое теперь показалось изумительно красивым. Щеки ее быстро заливал румянец, взор был потуплен, и я ждал, что ресницы ее вот-вот вскинутся и из глаз на меня устремится поток света, столь мною любимого, – взгляд, где огонь прикрыт нежностью, где чувство в гармонии с рассудком, а в радости искрится мысль.
   Хотя ожидание это не было вознаграждено, я подумал, что должен, вероятно, не впадать в разочарование, а, прекратив сверлить ее глазами, завести разговор и тем самым разбить чары, превратившие ее в изваяние; потому, припомнив, сколь успокаивающее воздействие неизменно оказывали на нее строгость и внушительный тон, я произнес:

   – Не будет ли вам угодно взять в руки какую-нибудь книгу на английском, мадемуазель: дождь еще льет вовсю и наверняка продержит меня здесь добрых полчаса.
   Встрепенувшись, она обеспокоенно поднялась, достала с полки книгу и тут же села возле меня на указанный мною стул. Выбрала она «Потерянный рай», видимо полагая, что сие сочинение по своему религиозному духу как нельзя более кстати в воскресенье. Я велел читать с начала, и пока Фрэнсис декламировала обращение Мильтона к «музе горней», дабы сошла она «с вершин таинственных Синая иль Хорива», где некогда вдохновила иудейского пастыря, «поучавшего свой народ возникновенью Неба и Земли из Хаоса», я беспрепятственно упивался тройною радостью: оттого, что Фрэнсис со мною рядом, что я слышу милый слуху, чистый голос и могу видеть ее лицо; последней этой привилегией я пользовался преимущественно тогда, когда улавливал недостатки в интонации, ненужные паузы или излишнюю патетику и поправлял ученицу.
   – Довольно, – сказал я наконец, когда Фрэнсис одолела полдюжины страниц (что заняло немало времени, ибо читала она медленно и к тому же не раз отрывалась от текста, обращаясь ко мне за пояснениями). – Довольно; дождь, надо полагать, кончился, и мне пора откланяться.
   И действительно, обернувшись к окну, я увидел, что тучи разошлись и воцарившееся в голубом просторе августовское солнце ослепительно сияет.
   Я встал со стула, натянул перчатки.
   – Вы не определились еще с местом после того, как вас рассчитала мадемуазель Рюте?
   – Нет, мсье; я искала, но везде у меня спрашивали рекомендацию, обращаться же к бывшей директрисе мне не хочется, потому что обошлась она со мной несправедливо и бесчестно. Она все время настраивала против меня учениц и тем самым отравляла мне жизнь; в конечном счете она прогнала меня посредством тщательно замаскированного, лицемерного маневра, сделав вид, будто действует ради моего блага, – в действительности же лишив необходимых средств к существованию в тот критический момент, когда не только моя жизнь, но и жизнь другого человека зависела от моего заработка. Я никогда не пойду к ней на поклон.
   – И как вы в таком случае рассчитываете продержаться? На что вы сейчас живете?
   – Со мной осталось мое ремесло – кружева; при экономии оно спасет меня от голода, а со временем, не сомневаюсь, можно найти работу и получше; я ведь всего две недели как занимаюсь поисками, и мои надежды, мое упорство пока что нимало не иссякли.
   – Предположим, вы найдете неплохое место – что тогда? Каковы ваши виды на будущее?
   – Я постараюсь скопить достаточно денег, чтобы пересечь Ла-Манш. Англия всегда была для меня землей обетованной.
   – Ну, ладно, как-нибудь я снова нанесу вам визит, а теперь – всего хорошего. – И я удалился, столь неожиданно оборвав нашу беседу.
   Каких усилий стоило мне противостоять мощному душевному порыву проститься с ней значительно теплее, с чувством, – разве не естественно было бы заключить ее хотя б на миг в тесные объятия и запечатлеть поцелуй на щечке иль на лбу? Это все, чего мне желалось, – я не был сумасбродом; позволив себе только это, я ушел бы вполне довольный. И Рассудок лишил меня даже этой малости! Он приказал мне отвести взгляд от ее лица и поскорее покинуть жилище, расстаться с ней так же сухо и холодно, как расстался бы я с мадам Пеле. Я подчинился ему, но в гневе поклялся однажды отомстить.
   Либо я обрету свободу поступать в подобных случаях так, как угодно мне, либо погибну в этой борьбе. Передо мною одна цель: получить в жены эту девушку из Женевы, и она непременно станет моей женой, если, конечно, питает такие же (или хотя бы наполовину такие же) чувства к своему учителю, как он к ней. Останется ли она такой же послушной, улыбчивой и счастливой под моим началом? Будет ли сидеть подле меня с таким же удовлетворенным и безмятежным лицом, как прежде, когда я наставлял ее в английском, проверял ее работы?
   Ведь всегда, входя в классную комнату, я замечал, что, сколько бы ни было печали иль растерянности на ее лице, стоило мне подойти к ней, молвить несколько слов, дать ей кое-какие указания или, может быть, даже легонько пожурить – как она, тут же воспрянув духом, преисполнялась радостью и уверенностью в своих возможностях: порицания мои, казалось, устраивали ее больше всего; пока я выговаривал ей что-нибудь, она усердно оттачивала перочинным ножичком карандаш и, слегка взволнованная, даже немного надувшаяся, защищалась односложными ответами; когда же я забирал у нее карандаш, боясь, что от него ничего не останется, когда запрещал ей даже столь слабую словесную защиту, чтобы вызвать более сильную и возбужденную реакцию, – Фрэнсис наконец поднимала голову и одаривала меня оживленным, веселым, даже вызывающим взглядом, который, признаться, будоражил меня, как ничто на свете, и превращал в своего рода его подчиненного, если даже не раба (хотя сама она, к счастью, об этом и не догадывалась). После таких коротких сцен она долго пребывала в приподнятом настроении, полная сил и уверенности, и даже здоровье ее, казалось, получало от этого весомую поддержку – так что к тому времени, как Фрэнсис уволили и умерла ее тетушка, облик моей ученицы успел почти полностью преобразиться. На то, чтобы изложить все это на бумаге, ушло немало времени, но, когда я спускался от Фрэнсис по лестнице, мысли эти пронеслись во мне с чрезвычайной стремительностью. Уже отворив парадную дверь, я вдруг спохватился, что не вернул двадцать франков. Я остановился в нерешительности: унести деньги с собой я не мог, а вернуть их насильно законной владелице было очень трудно. Увидев Фрэнсис в убогом ее жилище, почувствовав в бедном его убранстве, в царившей там экономии гордость и достоинство, даже некоторую утонченность, я уверен был, что Фрэнсис не позволит, чтобы ей прощали долги, что подобной помощи она не примет ни от кого, а уж тем более от меня; тем не менее эти четыре пятифранковые бумажки висели грузом на моем самолюбии и уважении к себе, и мне необходимо было от них избавиться.
   В голову мне пришла только одна уловка – грубая и избитая, но ничего лучшего я в спешке не придумал. Я поднялся по ступеням, постучал к Фрэнсис, вошел и сказал, точно впопыхах:
   – Мадемуазель, я потерял перчатку, и самое вероятное – оставил ее где-то здесь.
   Фрэнсис тут же принялась ее искать. Когда она оказалась ко мне спиной, я быстро подошел к камину и, тихонько приподняв с полки фарфоровую вазочку, столь же древнюю, сколь и чашки, сунул деньги под нее и воскликнул:
   – Вот она, моя перчатка! Я уронил ее за каминную решетку. До свидания, мадемуазель, – и снова, так же поспешно, удалился.
   У меня мгновенно отлегло от сердца; я отметил, что Фрэнсис уже разгребла свой радостный, уютный костерок: вынужденная просчитывать каждую мелочь, экономить на всем, она сразу после моего ухода лишила себя роскоши, слишком дорогой, чтобы наслаждаться ею в одиночку.
   «Хорошо хоть, не зима на дворе, – подумал я, – но через два с небольшим месяца подуют ноябрьские ветра да зарядят дожди; дай Бог мне к тому времени обрести возможность и силы поддерживать огонь в этом камине».
   Тротуар успел уже пообсохнуть; после грозы воздух был целителен и свеж; я развернулся спиной к западу, где простиралось молочно-голубое небо и вдали сливалось с малиновым заревом, где по-вечернему сияющее солнце уже торжественно склонялось к горизонту; впереди, на востоке, виднелось огромное скопление туч, но прямо передо мною в небе висела радуга, высокая, широкая и красочная.
   Я долго любовался ею, я наслаждался красотой этого зрелища, и проникла она в меня достаточно глубоко, ибо в тот вечер, долго пролежав без сна, в приятном волнении глядя на тихую зарницу, еще игравшую меж тучами, я наконец уснул – и тогда, во сне, мне снова явились медленно садящееся солнце, скопление туч и величественная радуга; мне грезилось, будто я стою, облокотившись на перила, созерцая необъятное, бездонное пространство, которое, судя по немолчному рокоту волн, было морем; море раскинулось до самого горизонта, переливаясь зелеными и синими насыщенными красками и окутываясь вдали легкой дымкой.
   Неожиданно на границе воды и неба вспыхнула золотая искорка, взметнулась ввысь, приблизилась и, увеличившись, приняла удивительные формы; создание это повисло под радужным сводом, оставив позади мягкие, сумрачные тучи. Оно висело в воздухе на крыльях, в струящемся вдоль тела жемчужном, как нежное кудрявое облачко, одеянии; светлыми, цветуще-розовыми были лицо его и воздетые к небесам руки; большая звезда горела немеркнущим светом на челе этого ангела; устремив лучистый взгляд на радугу, он прошептал три слова, и голос его прозвучал в моем сердце: «Ищущий да обрящет».

Глава XIX

   Итак, хотя я преисполнился решимости во что бы то ни стало упрочить свое материальное положение – никогда еще не был я так далек от этой цели.
   Учебный год в августе завершился, экзамены были сданы и награды вручены, все ученики были распущены, двери всех коллежей и пансионов позакрывались, чтобы открыться лишь в начале или середине октября. Близился уже конец августа – и чего я достиг? Продвинулся ли хоть на шаг вперед за последнюю четверть? Напротив – на шаг отступил. Отказавшись от места в пансионе м-ль Рюте, я добровольно урезал свой годовой доход на двадцать фунтов, то есть вместо прежних шестидесяти я мог рассчитывать лишь на сорок, да и то без особой на то уверенности.
   Я долго уже не касался в своем повествовании г-на Пеле. Прогулка под луной, если не ошибаюсь, – последний эпизод в моей истории, где сей джентльмен выступает одним из главных действующих лиц.
   Надо сказать, после того события отношения наши существенно изменились. Впрочем, г-н Пеле, не зная, что целый час при яркой полной луне под распахнутым моим окном раскрывал мне секрет своей эгоистической любви и фальшивой дружбы, по-прежнему обходился бы со мною с неизменной любезностью и мягкостью; но я сделался теперь колючим как еж и к тому же старался избегать его общества; приглашения на кофе к нему в гостиную теперь неизменно отвергались, причем довольно холодно и решительно; все его остроты, касающиеся директрисы, которые он продолжал отпускать, встречались с мрачным хладнокровием, тогда как поначалу вызывали во мне радостное возбуждение.
   Пеле довольно долго и с превеликим терпением сносил мой угрюмо-равнодушный вид и даже стал ко мне еще внимательнее; обнаружив, однако, что даже исключительной сердечностью меня не смягчить и вообще не пронять, он в свою очередь охладел ко мне и перестал к себе приглашать; лицо его стало хмурым и подозрительным, и по мрачному, озадаченному взгляду Пеле я догадался, что перемена эта встревожила его не на шутку и он силится найти ей верное объяснение.
   Судя по всему, очень скоро ему это удалось – в проницательности ему было не отказать, – возможно, что м-ль Зораида немало помогла в разрешении этой загадки; как бы то ни было, через некоторое время в отношении меня у Пеле явно не осталось никаких колебаний: он окончательно отказался от всяких притязаний на дружбу и искренность и усвоил сдержанную, крайне официальную и безупречно вежливую манеру общения со мной. Именно к этому я и стремился его подвести и потому остался весьма удовлетворен.
   Конечно, меня не устраивало мое положение в его доме, но, избавленный от фальшивых излияний и двуличия, я вполне мог это перенести, тем более что ни малейшие проявления неприязни или тайной ревности директора не трогали мою философическую натуру; он поразил меня не в самую уязвимую точку, и рана так быстро и надежно затянулась, что осталось лишь презрение к Пеле с его предательской сущностью и глубокое недоверие к руке, норовившей ударить меня в спину.
   Так продолжалось до середины июля, когда в наших отношениях произошел резкий скачок. Однажды вечером г-н Пеле вернулся домой на час позже обычного в состоянии весьма далеком от трезвого, чего прежде за ним никогда не наблюдалось, – если он чем-то и грешил, подобно своим соотечественникам, то в возлияниях был умерен.
   На этот раз Пеле был пьян до безобразия; он поднял на ноги всех (исключая учеников, поскольку дортуар их находился над классами в другом здании и потому был недосягаем в тот вечер для директора) тем, что бешено тряс колокольчиком и приказывал подать ленч «сию же минуту», ибо мнилось ему, будто день в самом разгаре, хотя городские колокола только-только отзвонили полночь; далее он задал головомойку служанкам за недостаточную пунктуальность и едва не подвергнул телесному наказанию свою несчастную старую мать, которая имела неосторожность посоветовать ему пойти спать; в довершение всего он принялся страшно неистовствовать, требуя подать ему «le maudit Anglais, Creemsvort» [210 - Проклятого англичанина Кримсворта (фр.).].
   Я еще спать не ложился, просидев допоздна над только купленными немецкими книгами, когда снизу послышался рев, в котором я едва смог узнать директорский голос.
   Приоткрыв дверь, я выяснил, что г-ну Пеле тотчас нужен Кримсворт, дабы, перерезав ему глотку прямо на обеденном столе, директор смог отмыть проклятой британской кровью свою честь, которая, как он утверждал, была оскорблена и запятнана.
   «Он либо напился, либо свихнулся, – решил я. – В обоих случаях престарелой даме и служанкам не повредит присутствие мужчины». И я спустился в холл.
   Пеле кругами ходил по нему, безумно вращая глазами и являя собою нечто неописуемое – как раз среднее между идиотом и помешанным.
   – Пойдемте, мсье Пеле, вам лучше бы лечь в постель, – сказал я и тронул его за руку.

   Как и следовало ожидать, при появлении и уж тем более прикосновении того индивида, которому Пеле так жаждал пустить кровь, ярость в директоре всколыхнулась с новой силой – он вконец остервенел и даже начал драться; но пьяный трезвому не противник, да и в нормальном состоянии щупленький Пеле не мог бы меня одолеть. Я втащил его по лестнице и достаточно быстро уложил в кровать.
   В продолжение этой процедуры Пеле не умолкал; говорил он хотя и заплетающимся языком, но не без смысла. Он поносил меня как подлое отродье предательской страны и проклинал Зораиду Рюте; ее Пеле называл «femme sotte et vicieuse» [211 - Глупой и корыстной женщиной (фр.).], которая, обуреваемая похотью, кинулась на отъявленного негодяя и искателя приключений, – последнее он норовил даже сопроводить кулаками. Закончилось все тем, что я оставил г-на Пеле в его спальне в неистовых, но тщетных потугах отвязаться от кровати и, выйдя, на всякий случай повернул в двери ключ – так что к себе я вернулся в полной уверенности, что до утра Пеле пробудет в надежной изоляции; теперь я мог спокойно проанализировать случившееся и сделать выводы.
   Мне стало совершенно ясно, что директриса, уязвленная моим равнодушием, завороженная надменностью и подталкиваемая тем предпочтением, что, как она правильно подозревала, я оказывал другой, попала в собственноручно устроенную ловушку, сама оказалась в сетях, в которых хотела запутать меня. Разобравшись в происшедшем за последние три месяца, я заключил, что, судя по нынешнему состоянию моего начальника, у его возлюбленной охладели чувства (вернее, расположение – слово «чувства» здесь не совсем уместно) и она дала понять ему, что то место в ее сердце, которое он прежде занимал, теперь занято его работником, учителишкой.
   Не без некоторого удивления я обнаружил, что в моих интересах поддержать эту игру: Пеле с его старой, преуспевающей школой представлял собой весьма удобного и полезного соперника, Зораида же была женщиной на редкость расчетливой.

   Любопытно, могла ли симпатия одержать в ней верх над корыстью? Впрочем, из слов г-на Пеле было ясно, что Зораида не только оттолкнула его, но и недвусмысленно выразила мне предпочтение. Так, в потоке его пьяных ругательств было следующее: «И эта дрянь прельстилась твоей молодостью, болван недоделанный, и еще возносит твои якобы благородные манеры, как она называет вашу треклятую английскую церемонность, да твою якобы принципиальность – вот уж точно! – des mceurs de Caton [212 - …нрав Катона… – Имеется в виду Марк Порций Катон Младший (Утический) (95–46 гг. до н. э.), римский политический деятель, противник триумвиров и Цезаря, стремившийся к созданию свободной республики и с победой Цезаря покончивший самоубийством. В исторической поэме «Фарсалия» Лукана представлен воплощением добродетели и бескорыстия.] a-t-elle dit – sotte!» [213 - Нрав Катона, она говорит, – дура! (фр.)]
   У Зораиды, по-видимому, была весьма необычная природа: при сильной, глубокой тенденции переоценивать материальные блага и положение в обществе она вдруг воспылала к незадачливому учителю, своему подчиненному, выказывавшему по отношению к ней сардоническое пренебрежение, – чего не мог добиться преуспевающий директор школы самыми подобострастными ухаживаниями. Я тихо усмехнулся; хотя самолюбию моему польстило это завоевание, лучшие чувства во мне остались нетронутыми.
   На другой день увидев директрису (она нашла предлог встретиться со мною в коридоре и взглядом, полным рабского смирения, всем своим видом словно вымаливала мое внимание), я убедился, что не только не мог бы ее полюбить, но даже едва ли мог проникнуться к ней жалостью. Сухо и лаконично ответить на ее пристрастные расспросы о моем самочувствии, строго кивнуть мимоходом – это все, чем мог я отозваться; поведение м-ль Рюте производило на меня единственный эффект: оно заглушало все самое лучшее во мне и вызывало наружу самое скверное в моей натуре. Директрисе редко когда удавалось ослабить мою волю; напротив, общаясь с ней, я неизменно ожесточался. Я стал ощущать в себе душевный разлад. Я всегда нена видел тиранов – и вот, приобретя раба, добровольно предо мною склонившегося, я почти что превратился в того, к кому извечно питал отвращение. Я получал какое-то низменное удовольствие от приторного фимиама, что воскуряла мне привлекательная и достаточно еще молодая почитательница, и с раздражением осознавал собственную деградацию, проявлявшуюся в этом удовольствии. Когда м-ль Рюте проходила мимо меня мягкой, осторожной поступью, я представлял себя и дикарем и пашой. Иногда я молча сносил ее поклонение, иногда грубо обрывал его, используя безразличие и грубость как средства хотя бы уменьшить зло, которого желал бы избежать.
   «Que le dédain lui sied bien! – услышал я однажды, когда мадемуазель Рюте разговаривала с матерью. – Il est beau comme Apollon quand il sourit de son air hautain» [214 - Как идет ему высокомерие!.. Когда он так улыбается, он красив, как Аполлон (фр.).].
   В ответ веселая престарелая мадам рассмеялась и сказала, что дочь ее, надо думать, околдована, поскольку в учителе этом нет ничегошеньки от красивого мужчины, кроме разве того, что он строен и не калека. «Pour moi, – продолжала она, – il me fait tout l’effet d’un chat-huant, avec ses bésicles» [215 - И по-моему…когда он в очках, то напоминает сову (фр.).].
   Достойная старушка! Я б не преминул кинуться расцеловать ее, не будь она так стара, толста и краснолица. Ее разумные, искренние слова являли полный контраст с нездоровыми иллюзиями ее дочери.
   Пробудившись наутро после пьяного безумия, Пеле не помнил ничего из происшедшего минувшей ночью, матушка же его, к счастью, благоразумно воздержалась от того, чтобы сообщить ему, что мне случилось стать свидетелем его падения. Он не потянулся снова к вину, дабы затопить свое горе, однако и трезвый скоро дал понять, что клинок ревности глубоко вошел в его сердце.
   Пеле был французом до мозга костей, и свойственная этой нации свирепость не была упущена природой при закладывании его натуры. Впервые это качество обнаружилось во взрыве хмельной ярости, когда некоторые проявления ненависти Пеле к моей особе носили поистине дьявольский характер; теперь же они исподволь проглядывали в мимолетных искажениях его черт и в бледно-голубых глазах, которые вспыхивали злобой, стоило им встретиться с моими. Он старательно избегал со мною говорить, и теперь я был избавлен даже от лживой его учтивости.
   При таких взаимоотношениях дух мой восставал против проживания в доме Пеле и службы у него. Но кто абсолютно свободен от давления обстоятельств? По крайней мере полностью я им не подчинился; каждое утро я просыпался с непреодолимым желанием сбросить это бремя и уйти с вещами под мышкой, как скиталец – но зато как свободный человек; и вечерами, когда я возвращался из пансиона для девиц, во мне звучал милый сердцу чистый голос, мне виделось женское личико, такое доброе, кроткое и выразительное, мне представлялась личность, одновременно гордая и уступчивая, чувствительная и здравомыслящая, серьезная и пылкая, в памяти моей возникали волнующие и восхитительные взоры, горячие и скромные, нежные и решительные, и мне грезились новые для меня узы, о которых я так мечтал, новые обязанности, которые я так желал на себя возложить, – все это подавляло во мне ропот и мятежное настроение и вселяло спартанскую выносливость перед уготованными мне невзгодами.
   Через некоторое время страсти в г-не Пеле улеглись – двух недель оказалось достаточно, чтобы они вспыхнули, взметнулись и приугасли; именно в этот промежуток времени в соседнем заведении рассчитали несносную соперницу, тогда же я объявил о своем намерении разыскать любимую ученицу и, запросив ее адрес и получив отказ, бесповоротно оставил свою должность.
   Это последнее обстоятельство, казалось, тут же отрезвило м-ль Рюте; директриса, довольно долго пребывавшая относительно меня в заблуждении, когда проницательность и благоразумие ей словно отказали, теперь выбралась на правильный для себя путь. Под сим последним я разумею не крутой, труднопроходимый путь принципиальности и добродетели – по такой дороге она никогда не хаживала, – но обычный большак житейского расчета, путь, от которого она в последнее время несколько отклонилась. Она снова устремилась за давнишним поклонником, г-ном Пеле, и очень скоро поймала его в сети. Какие средства она употребила, чтобы смягчить и ослепить его, не знаю, во всяком случае ей удалось как унять его гнев, так и обмануть прозорливость, что незамедлительно подтвердилось резкой переменой в его поведении и в выражении лица; должно быть, она сумела убедить Пеле, что я ему не соперник и никогда таковым не был, потому как двухнедельная его озлобленность по отношению ко мне закончилась вдруг выказыванием безграничной любезности и добродушия, в которых сквозило непомерное самодовольство, не столько раздражающее, сколько забавное.
   Холостяцкая жизнь Пеле протекала, как я понимал, в чисто французском духе с характерным пренебрежением ко всяким моральным ограничениям, и я подозревал, что супружеская его жизнь обещает быть также вполне на французский манер. Пеле частенько похвалялся мне тем, какой страх он внушает некоторым своим женатым знакомым, и я едва ли мог сомневаться, что теперь ему отплатят той же монетой.
   Кризис надвигался. Не успели начаться каникулы, как слух о приближающемся весьма знаменательном событии облетел владения г-на Пеле; маляры, обойщики и полотеры разом взялись за работу, и в разговорах их то и дело слышалось «la chambre de Madame» и «le salon de Madame» [216 - «Спальня мадам» и «гостиная мадам» (фр.).]. Трудно предположить, чтобы старая мадам, хотя и обрадованная грядущим празднеством, сумела вдохновить своего отпрыска на такой акт сыновней признательности, чтобы он вознамерился отделать апартаменты специально для нее; совместно с ку харкой, двумя горничными и двумя судомойками я заключил, что владеть этими нарядными комнатами суждено новоявленной, более молодой мадам Пеле.
   Вскоре было официально объявлено о торжестве, и спустя неделю мсье Франсуа Пеле и мадемуазель Зораиде Рюте предстояло навеки соединиться брачными узами. Упомянутый мсье собственной персоной явился мне это сообщить и под конец выразил пожелание, чтобы я по-прежнему был его наиболее искусным помощником и другом, а также пообещал повысить мне годовое жалованье на двести франков.
   Я поблагодарил его, воздержавшись, впрочем, от определенного ответа, и, когда Пеле удалился, наскоро переоделся и отправился к Фландрским воротам, с тем чтобы, покинув город, остыть, успокоиться и привести хаотические мысли к какому-то порядку. В сущности, только теперь я осознал с полной ясностью необходимость ухода от г-на Пеле: коль скоро м-ль Рюте станет мадам Пеле, для меня просто немыслимо будет остаться, как и прежде, зависимым жильцом в доме, в который она войдет хозяйкой. Теперешнее ее обхождение со мной не лишено было ни холодных приличий, ни сдержанной учтивости, но я не сомневался, что подлинное ее отношение ко мне ничуть не изменилось. Декорум и Политичность основательно скрыли его, однако обстоятельства могли оказаться сильнее их обоих, и Соблазн преодолел бы их защиту.
   Я не был святошей и едва ли мог похвастаться безгрешностью; иначе говоря, если б я остался – а возможность такая была – месяца на три, то под крышей ничего не подозревающего Пеле вовсю развернулся бы самый тривиальный французский роман. Однако подобные интриги были не в моем вкусе и нисколько меня не прельщали.
   Хотя и обладая весьма скудным жизненным опытом, я сумел вообразить пример того, к чему приводит полная романтики супружеская измена. Представленный мною образчик не обладал золотым нимбом; я видел его насквозь, и был он крайне отвратителен. Я представил ум, деградировавший от постоянной лжи и всевозможных гнусных уверток, и тело, испорченное губительным воздействием порочной души. Я заставил себя, невзирая на муки, лицезреть это скверное зрелище и теперь не жалею, что доставил себе такое переживание, ибо одна память об этом действовала как эффективнейшее противоядие соблазну. Я исполнился уверенности, что незаконное удовольствие, ущемляющее права другого человека, – удовольствие обманчивое, ядовитое; со временем обманчивость его обнаруживается и приносит горькое разочарование, его яд впоследствии доставляет немало мучений и отравляет навсегда.
   Из всего этого вытекало, что я должен немедленно покинуть дом Пеле. «Но тебе ведь некуда уйти и не на что жить», – возразила мне Осторожность. И тогда нахлынули на меня грезы истинной любви. Фрэнсис, казалось, была так близко, тонкая ее талия будто желала моих объятий, ее рука искала мою, и я чувствовал, что маленькая ее ладошка была создана для того, чтобы приютиться в моей; я не мог отказаться от своих надежд, не мог навсегда уйти от ее глаз, которые обещали столько счастья и столь редкое единение сердец, – от глаз, выразительный взгляд которых так глубоко проникал в меня, в которых я мог затеплить блаженство и благоговение, возжечь восхищение, которые я мог заставить радостно искриться и смятенно замирать.
   Мои надежды и решимость работать, чтобы добиться материального благополучия и веса в обществе, обступали меня боевыми порядками – я же теперь готов был кинуться в море абсолютной нищеты.
   «И все это, – внушал мне внутренний голос, – оттого, что ты бежишь от дьявола, который, быть может, никогда и не появится». – «Появится, и ты прекрасно это знаешь», – возражал ему упрямый мой советчик Рассудок. «Поступай, сообразуясь только с собственными чувствами. Подчинись, доверься мне, и даже в отчаянной нужде я обеспечу тебе надежную опору».
   И тогда, в то время как я быстро шагал по дороге, меня охватила странная мысль о том, что некое Верховное Существо, невидимое, но вездесущее, желающее мне лишь благоденствия, следит теперь за борьбой добра и зла в моей душе и ждет, внемлю ли я его гласу, тихо раздающемуся в сознании, или же прислушаюсь к мнимым истинам, которыми его – и мой также – противник, Дух Зла, пытается сбить меня с правильного пути.
   Каменистым, идущим круто в гору был путь, указанный мне божественным светом, совсем не похож он был на скользкую, наклонную зеленую дорожку, вдоль которой Соблазн разбросал свои яркие цветы; но, несмотря на это, мнилось мне, что божество Любви, покровитель всего живущего, улыбнулось бы удовлетворенно, если б я не медля препоясал чресла и двинулся вверх по суровому крутому склону, – и напротив, каждое маломальское отступление к мягкому пологому спуску, казалось, зажигало бы победную улыбку на лице врага Господа и рода человеческого.
   Я резко развернулся и прибавил шагу; через полчаса я снова был в доме Пеле. Директор был в школе, и долгих объяснений нам не потребовалось, поскольку даже мой вид красноречиво свидетельствовал о полной решимости покинуть должность; впрочем, полагаю, г-н Пеле в душе одобрил мои действия.
   Поговорив с ним минут двадцать, я вернулся в свою комнатку, по собственной воле лишившись средств к существованию и самого себя изгнав из этого жилища, с тем чтобы не долее чем за неделю приискать новое.

Глава XX

   Едва закрыв дверь, я увидел на столе два письма; я предположил было, что это пригласительные записки от родственников моих учеников – мне случалось получать подобные знаки внимания; о более же интересной корреспонденции для меня, не имевшего друзей, вопроса не стояло: все то время, что я жил в Брюсселе, прибытие почты не представлялось мне событием особой значимости.
   Я взялся за конверты и, равнодушно глядя на них, приготовился распечатать; но тут и взгляд и рука у меня застыли: я был ошарашен такой неожиданностью – будто, ожидая увидеть лишь пустую страницу, я вдруг обнаружил яркую картинку; на одном конверте была английская марка, на другом же – изящ ный, четкий, явно женский росчерк. Я начал со второго письма и прочел следующее:

   «Мсье, я обнаружила то, что Вы сделали в тот самый день, когда посетили меня; Вы, вероятно, поняли, что я каждый день вытираю пыль с фарфора; поскольку никого, кроме Вас, у меня в доме не было за всю неделю, а волшебных денег в Брюсселе не водится, вряд ли стоит сомневаться, кто оставил двадцать франков у меня на каминной полке. Когда я нагнулась поискать Вашу перчатку под столом, я услышала, как Вы тронули вазочку, и немало удивилась тому, что Вы вообразили, будто перчатка могла туда попасть. Итак, мсье, поскольку деньги эти не мои, я ими не воспользуюсь. Не посылаю их с этим письмом, потому что оно может потеряться, однако при первой же встрече я их возвращу – и Вы не должны этому воспротивиться: во-первых, мсье, надеюсь, Вы способны понять человека, предпочитающего отдавать свои долги, чтобы не быть никому чрезмерно обязанным; во-вторых, теперь я вполне могу себе это позволить, потому как обеспечена местом.
   Собственно, в связи с последним обстоятельством я и решила написать Вам: добрые вести всегда приятно сообщать, а на сегодняшний день у меня есть только мой учитель, с кем я могу чем-либо поделиться.
   Неделю назад меня пригласили к миссис Уортон, английской леди; старшая ее дочь выходила замуж, и один богатый родственник презентовал ей фату и платье с дорогими старинными кружевами, ценными как бриллианты, но чуточку попорченными от времени, – их мне и поручили починить. Работу эту я делала у невесты в доме, и, кроме того, меня попросили закончить кое-какие вышивки – так что на все это ушла без малого неделя. Когда я работала, мисс Уортон часто заходила в комнату и усаживалась возле меня, иногда к ней присоединялась и миссис Уортон. С ними мне пришлось говорить по-английски, и однажды они спросили, как мне удалось так хорошо овладеть языком; затем они поинтересовались, что еще я знаю, какие книги читала, и, казалось, весьма были удивлены моими познаниями. Как-то раз миссис Уортон привела с собою одну парижанку, чтобы проверить, насколько хорошо я знаю французский. В результате – вероятно, благодаря тому, что предсвадебный душевный подъем подвигал и мать и дочь на благотворительность, и тому, что они вообще по природе добры и великодушны, – они решили, что желание мое заниматься более серьезным делом, нежели чинить кружева, вполне разумно и похвально, и в тот же день они усадили меня в свой экипаж, собираясь ехать к миссис Д***, директрисе первой английской школы в Брюсселе. Директриса эта как раз искала француженку, которая смогла б давать уроки географии, истории, грамматики и словесности на французском языке. Миссис Уортон прекрасно меня отрекомендовала, а поскольку две ее младшие дочери учатся в этой школе, покровительство ее помогло мне получить место. Мы уговорились, что приходить я буду ежедневно на шесть часов (к счастью, от меня не требовалось жить при школе: мне было б ужасно грустно расстаться со своим домом), за что миссис Д*** будет платить мне двенадцать сотен франков в год.
   Теперь Вы видите, мсье, что я богата – богаче, чем когда-либо на это надеялась. Это так замечательно, в особенности потому, что из-за долгой работы с тонким кружевом у меня начало портиться зрение, к тому же я так уставала, засиживаясь с ним до поздней ночи, что уже не в силах была читать или учиться. У меня появились опасения, что если я вдруг заболею, то не смогу себя прокормить; теперь этот страх большей частью отступил. И я благодарю Господа за помощь и чувствую, что просто необходимо поведать о своем счастье кому-нибудь, у кого достаточно доброе сердце, чтобы возрадоваться чужой удаче. Потому я не могла противиться искушению написать Вам; я убеждала саму себя, что для меня наслаждение писать это письмо, а Вас оно не слишком отяготит, хотя, возможно, и немного наскучит. Не гневайтесь на мою многоречивость и не блестяще отделанные фразы.
   Преданная Вам ученица, Ф. Э. Анри».

   Прочитав письмо, я некоторое время размышлял над его содержанием – ощущал ли я при этом только радость, или же охватило меня иное чувство, скажу чуть позже.
   Я взял другое письмо. Конверт был надписан незнакомым мне почерком, мелким и очень ровным, не мужским и не то чтобы женским; на печати был герб, относительно которого я мог сказать лишь, что это не герб Сикомбов, следовательно, послание это не могло прийти ни от кого из моих почти уже забытых и определенно забывших меня совершенно родственников-аристократов. От кого же тогда оно? Я вскрыл конверт, развернул вложенный в него листок и прочел:
   «Ни в коей мере не сомневаюсь, что Вы процветаете в своей грязной Фландрии, определенно питаясь туком этой жирной земли [217 - «…питаясь туком… земли…» – здесь: «живя в роскоши, среди изобилия». «И возьмите отца вашего и семейства ваши, и прийдите ко мне; я дам вам лучшее в земле Египетской, и вы будете есть тук земли» (Бытие, 45, 18).]; что сидите, как черноволосый, смуглый и носатый сын израилев у котлов с мясом в земле Египетской [218 - «…у котлов с мясом в земле Египетской…» – «И сказали им сыны Израилевы: о, если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта!..» (Исход, 16, 3).]или же как бесчестный левит [219 - Левит – служитель религиозного культа у евреев.]у медного котла, то и дело погружая священный багор в море похлебки и вытягивая себе кусочек пожирнее да помясистее. Это я знаю наверняка, поскольку в Англию Вы ни разу не написали.
   Неблагодарный! Я, посредством великолепной рекомендации, добыл Вам место, где теперь Вы как сыр в масле катаетесь, – и хоть бы словечко благодарности, хоть бы какой-то знак признательности в ответ! Однако я еду Вас повидать и думаю, что даже с Вашими вялыми аристократическими мозгами Вы могли б хотя бы в общих чертах представить, какой нравственный урок, уже упакованный в моем багаже, будет Вам преподнесен немедленно по моем приезде.
   Между тем я в курсе всех Ваших дел и недавно узнал из последнего письма Брауна, что ходят слухи, будто Вы намерены связать себя выгодной партией с маленькой богатой бельгийской учительницей – м-ль Зенобией или что-то в этом роде. Не удостоюсь ли я чести хотя б взглянуть на нее по прибытии? Смею Вас уверить, если она удовлетворит мой вкус или я сочту ее привлекательной с точки зрения материальной, я вцеплюсь в Вашу добычу и, вырвав из Ваших зубов, торжествующе унесу ее к себе (хотя я не люблю маленьких и коренастых, а Браун пишет, что она низкорослая и плотная – в самый раз для такого тощего и на вид изголодавшегося малого, как Вы).
   Так что будьте настороже, ибо Вам не известно, ни в какой день, ни в какой час Ваш…… (дабы не богохульствовать, оставлю пропуск).
   Искренне ваш, Хансден Йорк Хансден».

   – Хм! – мрачно хмыкнул я и, положив письмо, снова воззрился на убористый, аккуратный почерк, вроде бы не имеющий ничего общего с таким человеком, как Хансден.
   Говорят, почерк соответствует характеру человека, – и какое ж соответствие было в этом письме? Впрочем, припомнив своеобразную наружность его автора, характерные особенности его натуры, о которых я скорее догадывался, нежели знал, я ответил себе: «Соответствие есть, и отнюдь не малое».
   «Итак, – размышлял я, – Хансден едет в Брюссель, и когда он прибудет, не известно. Ясно только, что он предвкушает увидеть меня в пике благоденствия, собирающимся жениться, обосноваться в теплом гнездышке и с комфортом устроиться под боком у чистенькой, упитанной супруги. Хотел бы я, чтобы он полюбовался в действительности той картиной, которую нарисовал. Что он скажет, когда вместо парочки пухленьких голубков, воркующих и целующихся в увитом розами домике, он обнаружит одинокого исхудалого баклана, без подруги и без крова, стоящего на продуваемом всеми ветрами утесе нищеты? А, к черту! Пусть приезжает, пусть повеселится над контрастом между слухами и тем, что есть на самом деле. Уж не дьявол ли он, если я не могу ни возлюбить его за все, им сделанное для меня, ни скрыться от него и должен постоянно отвечать искусственной улыбкой и дерзким словом на его убийственный сарказм».
   Затем я снова обратился к письму Фрэнсис, этой звонкой струне, звука которой я не мог бы заглушить, даже зажав руками уши, ибо звенела она во мне; и, хотя музыка эта была сама гармония и совершенство, каденция неизменно звучала стоном.
   Тот факт, что Фрэнсис высвободилась из-под гнета нужды, что проклятье неимоверного труда было наконец с нее снято, разумеется, переполнял меня радостью; то, что первым ее порывом было поделиться со мною приятной новостью, нашло благодарный отклик в моем сердце. Я словно сделал два глотка из чаши с ароматным нектаром, но стоило мне в третий раз коснуться губами чаши – напиток в ней показался уксусом с желчью.
   Два человека с умеренными запросами могут довольно-таки неплохо прожить в Брюсселе на те средства, которых едва ли может хватить на более-менее приличное существование в Лондоне – и вовсе не потому, что основные жизненные потребности столь дороги в английской столице или налоги столь высоки, но потому, что англичане в отношении дорогостоящих капризов опережают все прочие нации на земле и являются более жалкими рабами общественного мнения и привычки поддерживать общепринятую форму, чем итальянцы являются рабами римской церкви, французы – тщеславия, русские – своего царя, а немцы – темного пива.
   Мне виделось больше здравого смысла в скромном убранстве небольшого, но уютного бельгийского дома, которое повергло бы в стыд роскошь и ненатуральное великолепие сотни респектабельных английских особняков. В Бельгии, если вам удалось обзавестись деньгами, вы можете их приберечь; в Англии же вряд ли такое возможно: соблюдение формы там за месяц проглотит то, что с большим трудом заработано за год. В этой стране роскоши и крайней нужды следовало бы презирать себя тем классам, что так рабски поклоняются общепринятому. На сей предмет я мог бы написать целую главу, а то и две, но – по крайней мере теперь – должен воздержаться.
   Имей я тогда надежных шестьдесят фунтов в год (при пятидесяти фунтах годовых у Фрэнсис), я мог бы не мешкая отправиться прямо к ней и изложить все то, что, подавленное и приглушенное, невыносимо терзало мне сердце; совокупного нашего дохода вполне хватило бы на довольно сносное существование, поскольку жили мы в стране, где бережливость не расценивалась как убожество, где умеренность в туалетах, пище, обстановке не смешивалась с вульгарностью. Но как мог помышлять об этом учитель без места, без средств и без связей! Такое чувство, как любовь, такое слово, как супружество, были просто неуместны в сердце у него и на устах. Только теперь я смог по-настоящему проникнуться тем, что значит бедность, только теперь та жертва, что я принес, отказавшись от должности, обозначилась в ином свете – вместо правильного, разумного, достойного шага я увидел в ней легкомысленный, безрассудный поступок.
   Добрую четверть часа я проходил по комнате от окна к стене и обратно; из окна на меня глядел молчаливый самоукор, со стены же – презрение к себе. Неожиданно зазвучал голос Рассудка.
   «Ничтожные, бестолковые мучители! – кричал он. – Человек исполнил свой долг; вы не смеете так изводить его мыслями о том, что все могло бы быть иначе; он отказался от сию минутного, сомнительного блага ради того, чтобы избежать долгого и тяжкого зла, – и он прав. Дайте ему немного поразмыслить – и, когда ваша ослепляющая и оглушающая завеса осядет, он отыщет верный путь».
   Я сел, подпер руками лоб; я думал час, думал два – все бесплодно. Я был похож на человека, запертого в подземелье, который вглядывается в кромешную тьму и ждет, что сквозь камень и цемент в ярд толщиной к нему пробьется свет, – ведь даже в самой вроде бы надежной кладке могут оказаться щели, возникнуть трещины.
   Нашлась такая щель и в моем тупиковом положении; через некоторое время я увидел – или мне это только мнилось – луч света, слабого, холодного, мертвенного, но все-таки света, что показал узкий выход, обещанный Рассудком. После двух-трех часов мучительных поисков я отыскал в памяти осколки кое-каких обстоятельств и обнадежил себя тем, что, если их сложить, у меня в руках окажется неплохой инструмент и я выберусь из тупика.
   Обстоятельства эти вкратце были таковы.
   Месяца за три до этого г-н Пеле по случаю своих именин решил устроить мальчикам праздничное развлечение, закатив пикник в одном из предместий Брюсселя, названия которого мне теперь не припомнить; близ него было несколько водоемов, именовавшихся étangs [220 - Пруды (фр.).]; среди них выделялся одинétang, значительно больше остальных, и по праздникам многие горожане обыкновенно развлекались тем, что катались по нему в маленьких лодочках.
   Питомцы г-на Пеле, уничтожив несметное количество gaufres [221 - Вафель (фр.).] и опорожнив несколько бутылок лувенского пива в тенистом садике, специально разбитом для подобных развлечений, принялись умолять директора позволить им покататься по étang.
   Полдюжине мальчиков – тем, что постарше, – удалось добиться такого разрешения, мне же поручено было их сопровождать. В числе этих счастливчиков случилось оказаться некому Жану Батисту Ванденгутену – самому увесистому в школе юному фламандцу, который в свои шестнадцать лет при невысоком росте обладал фигурой необъятной, вполне национальных габаритов.
   К несчастью, Жан первым ступил в лодку; он споткнулся, завалился на борт, и легкая лодочка, возмущенная его весом, опрокинулась. Ванденгутен погрузился в воду, как свинец, затем на миг показался на поверхности и снова устремился ко дну.
   Мой сюртук и жилет в мгновение ока были сброшены – не напрасно я воспитывался в Итоне и целых десять лет вовсю плавал, нырял и катался на лодках; так что кинуться на помощь тонущему для меня было естественно и просто.
   Остальные мальчики и лодочник уж было завопили, уверенные, что будет два утопленника вместо одного; но, когда Жан всплыл в третий раз, я ухватил его за ногу и за воротник, и через три минуты мы оба уже сидели на берегу.

   По правде говоря, этот мой поступок, в сущности, не был особо героическим: никакой опасности моя жизнь не подвергалась, я даже не схватил простуды; но, когда чета Ванденгутенов, у которой Жан Батист был единственным отпрыском и надеждой, узнала о моем подвиге, они преисполнились уверенностью, что я проявил беспримерную храбрость и самопожертвование и никакою благодарностью сие не вознаградить. Мадам, в частности, говорила, что я, должно быть, нежно любил ее драгоценного сыночка, иначе не стал бы «рисковать собственной жизнью ради его спасения». Мсье Ванденгутен, весьма представительный, хотя и несколько флегматичный господин, был немногословен, однако не отпустил меня, пока не добился обещания, что в случае, если мне потребуется какая-либо помощь, я непременно к нему обращусь и тем самым предоставлю возможность меня отблагодарить.
   Эти-то его слова и были теперь для меня лучом надежды, именно здесь я видел для себя единственный выход – и тем не менее холодный этот свет меня не радовал, и выход был не таким, через который мне хотелось бы выбраться. Г-н Ванденгутен, в самом деле, не был передо мною должником, и на основании своей ничтожной заслуги я, разумеется, к нему обратиться не мог, – но меня вынуждала необходимость: мне надо было срочно подыскать работу, и лучшим шансом ее найти было заручиться его рекомендацией. Я знал, что стоит только попросить – и я тотчас ее получу; но я не мог просить ее: это возмущало мою гордость и вообще было противно моим правилам; я чувствовал, что подобная просьба бесчестна и что, пойдя на это, я, возможно, буду раскаиваться всю жизнь.
   В тот вечер я все же отправился к г-ну Ванденгутену. Но я напрасно гнул лук и приспосабливал стрелу: тетива лопнула.
   Я остановился у массивной двери большого, красивого дома в фешенебельном квартале Брюсселя; открыл мне слуга, и я спросил г-на Ванденгутена; мне ответили, что хозяин с семьей уехали в Остенде и неизвестно, когда вернутся. Я оставил свою карточку и так ни с чем и ушел.

Глава XXI

   Минула неделя, наступил le jour des noces [222 - День свадьбы (фр.).]; брачная церемония состоялась в соборе Св. Иакова; м-ль Зораида стала мадам Пеле née [223 - Урожденной (фр.).] Рюте, и через час после этого превращения «счастливая молодая чета», как обозначили ее в газетах, была уже на пути к Парижу, где, согласно ранней договоренности, должен был пролететь ее медовый месяц.
   На следующий же день я покинул дом Пеле. Я сам и мое движимое имущество (одежда и книги) вскоре переместились в скромное жилище, нанятое неподалеку. За полчаса одежда была разложена по ящикам комода, книги встали на полку – и переезд был завершен. Едва ли я чувствовал бы себя в тот день несчастным, если б не острая душевная боль, оттого что непреодолимое желание пойти на Рю Нотр-Дам-о-Льеж сталкивалось с твердым решением избегать эту улицу, пока не рассеется туман неопределенности перед моими перспективами.
   Был очень тихий и мягкий сентябрьский вечер, дел особых у меня не было; я знал, что Фрэнсис уже должна была освободиться после уроков; мне подумалось, что она, возможно, хотела бы повидать своего учителя – я же определенно хотел видеть свою ученицу. Воображение ласковым шепотком начало тихонько рассказывать мне о возможных радостях.
   «Ты найдешь ее за чтением или письмом, – вещало оно, – и незаметно сядешь рядом; не стоит сразу нарушать ее покой непривычным для нее поспешным жестом или же смущать ее странными речами. Будь таким, как всегда: окинь строгим взглядом то, что она написала, послушай, как она читает; побрани ее или слегка похвали – ты ведь знаешь, как действует на нее и то и другое; ты знаешь, какой лучистой бывает ее улыбка, какое воодушевление порою светится в глазах; тебе знаком секрет, как пробудить в них именно то выражение, какое ты желаешь, и тебе дано выбирать из всей их палитры.
   Она будет тихо сидеть и слушать тебя столько, сколько тебе угодно будет говорить; в твоей власти держать ее под могущественными чарами, скреплять печатью молчания ее уста и заставлять выразительные черты, ее радостную улыбку окутываться пеленою робости.
   Впрочем, тебе известно: она не бывает однообразно мягка и покорна; тебе уже доводилось с каким-то странным наслаждением наблюдать, как в ее эмоциях, в выражении лица воцарялись негодование, презрение, строгость, досада. Ты знаешь, далеко не многие сумеют ею управлять. Она скорее сломается под рукой Тирании и Несправедливости, но никогда не склонится; зато Благоразумие и Доброта могут с легкостью ею править.
   Так испытай же их силу! Иди – эти орудия не вызовут взрыва страстей, ты можешь их применить совершенно безопасно».
   «Нет, я не пойду, – был мой ответ на это сладостное искушение. – Есть предел у любого самообладания. Разве могу я встретиться сегодня с Фрэнсис, разве могу сидеть с ней наедине в тихой, уютной комнате – и общаться лишь на языке Благоразумия и Доброты?»
   «Нет», – последовал быстрый и пылкий ответ той Любви, что властвовала теперь мною.
   Время словно замерло, солнце как будто и не собиралось садиться, и, хотя часы звучно тикали, мне казалось, что стрелки абсолютно неподвижны.
   – Какая духота сегодня! – вскричал я и резко распахнул окно. И впрямь столь разгоряченное состояние у меня бывало крайне редко.
   Услышав шаги на парадной лестнице, я неожиданно подумал, может ли этот locataire [224 - Жилец (фр.).], поднимающийся теперь к своей квартире, быть в состоянии столь же возбужденного ума и растрепанных чувств, как я, – или же он неизменно спокоен, уверен в своих доходах и свободен от разгулявшихся страстей?

   Что я слышу?! Уж не собирается ли он ко мне заявиться и ответить на вопрос, едва успевший родиться в моих мыслях? Он действительно постучался в мою дверь, быстро и с силой, и не успел я пригласить его войти, как он шагнул через порог и закрыл за собою дверь.
   – Ну, и как вы тут? – негромко спросил он по-английски совершенно равнодушным тоном.
   Далее мой гость без всяких церемоний, не представившись, невозмутимо положил на стол шляпу и в нее – перчатки, чуть придвинул к центру единственное в комнате кресло и со спокойнейшим видом в него уселся.
   – В состоянии ли вы сказать хоть слово? – спросил он таким небрежным тоном, будто давая понять, что на этот вопрос я могу и не отвечать.
   Тут я счел необходимым воспользоваться услугой добрых моих друзей les bésicles [225 - Очков (фр.).], впрочем, не для того, чтобы установить личность гостя – поразительная его наглость и без того мне это прояснила, – но чтобы разглядеть его получше, увидеть выражение его лица.
   Я не торопясь протер стекла и надел очки так же неспешно, аккуратно, чтобы, не дай Бог, они не поцарапали мне переносицу и не запутались в волосах. Я сидел у окна, спиной к свету и vis-à-vis с гостем; место это было бы более удачным для него, поскольку он всегда предпочитал рассматривать кого-либо, нежели самому быть рассматриваемым.
   Да, это был он – никакой ошибки быть не могло – с его шестифутовой, приведенной в сидячее положение фигурой в темном дорожном платье с бархатным воротником, в серых панталонах и с черным шарфом; это было его лицо, оригинальнее коего вряд ли сотворяла Природа, хотя вроде бы ничем особенным не выделяющееся; лицо, в котором нет ни одной черты достаточно броской или странной – и в целом представляющее собою нечто уникальное. Впрочем, стоит ли описывать неописуемое!

   Не торопясь начать разговор, я сел и уставился на гостя без тени смущения.
   – О, вам угодно так поиграть, да? – произнес он наконец. – Хорошо, посмотрим, кто скорее утомится.
   И он извлек из кармана красивый портсигар, медленно достал сигару, закурил, затем снял с ближайшей полки какую-то книгу и, откинувшись на спинку кресла, принялся читать и курить с такой невозмутимостью, будто находился в собственном доме на Гров-стрит, в ***шире, в Англии. Я знал, что сидеть так он мог хоть до полуночи, если уж ему припал вдруг такой каприз, и потому я поднялся, забрал у него книгу и сказал:
   – Не испросив разрешения, вы не будете ее читать.
   – Она глупая и скучная, – отозвался он, – так что я немного теряю. – И поскольку лед молчания был таким образом пробит, он продолжал: – Я полагал, вы живете у Пеле. Я отправился туда днем и уже настроился умереть с голоду, ожидая вас в классной комнате, как вдруг узнал, что вас нет и что переехали вы еще утром. Впрочем, вы оставили свой новый адрес, о котором я и осведомился, – признаюсь, не ожидал от вас подобной предусмотрительности. Так почему вы оттуда уехали?
   – Потому что Пеле женился как раз на той леди, которую вы с мистером Брауном прочили мне в жены.
   – О, в самом деле?! – воскликнул Хансден и испустил ехидный смешок. – Так, значит, вы потеряли разом и невесту и должность?
   – Именно.
   Он быстро окинул взглядом мою тесную комнатку с убогой обстановкой и, мгновенно уяснив положение дел, казалось, снял с меня прежнее обвинение в преуспеянии.
   Любопытный эффект произвело сие открытие на этого странного человека: я больше чем уверен, что, если б он обнаружил меня в роскошной гостиной возлежащим на мягкой кушетке с хорошенькой и богатой супругой подле, он бы меня возненавидел; тогда пределом его любезности явился бы краткий, холодно-надменный визит, и больше Хансден ко мне даже не приблизился бы, пока поток фортуны нес бы меня, мерно покачивая. Однако дешевая крашеная мебель, голые стены комнаты и мое унылое одиночество смягчили его непреклонную натуру, и, когда он вновь заговорил, я заметил эту перемену в его голосе и глазах.
   – У вас уже есть другая работа?
   – Нет.
   – А что-нибудь на примете?
   – Нет.
   – Это скверно. Вы обращались к Брауну?
   – Разумеется, нет.
   – А не мешало бы, в подобных случаях он часто в силах посодействовать.
   – Однажды он уже оказал мне помощь; у меня к нему нет никаких претензий, и я не собираюсь беспокоить его еще раз.
   – О, если вы так робки и боитесь показаться назойливым, вам остается только поручить это мне. Сегодня я его увижу, так что могу замолвить за вас словечко.
   – Я попросил бы вас этого не делать, мистер Хансден. Я и без того ваш должник; еще в К*** вы оказали мне добрую услугу, вытащив из клетки, в которой я погибал, – та услуга еще не оплачена, и я категорически отказываюсь добавить хотя бы один пункт к тому счету.
   – Ну, если так, все встает на свои места. Я думал, беспримерное мое великодушие, выразившееся в том, что я вызволил вас из той проклятой конторы, будет однажды должным образом оценено. «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его» [226 - «Отпускай хлеб твой по водам…» – Книга Екклесиаста, 11, 1.], – учит Священное Писание. И в самом деле, присмотритесь ко мне внимательнее, юноша, – я бесподобен, вы ничего похожего не встретите в людском стаде. Между тем, если отбросить весь этот вздор и говорить серьезно, вы, согласившись, можете немало выгадать; к тому же просто глупо отвергать помощь, когда вам ее так настойчиво предлагают.

   – Довольно, мистер Хансден, вопрос этот исчерпан, поговорим о чем-нибудь еще. Что нового в К***?
   – Вопрос этот не исчерпан, или, по крайней мере, надо еще кое о чем поговорить, прежде чем перейти к К***. Эта мисс Зенобия…
   – Зораида, – поправил я.
   – Хорошо, Зораида. Она в самом деле вышла за Пеле?
   – Я вам это уже сказал, и если не верите – сходите поинтересуйтесь у curé собора Св. Иакова.
   – И сердце ваше разбито?
   – Едва ли. Вроде бы с ним все в порядке – бьется себе, как обычно.
   – Значит, душа у вас не такая тонкая, как мне казалось. Вы, похоже, грубый и черствый человек, если вынесли столь ужасное потрясение, даже не пошатнувшись.
   – Не пошатнувшись? А с чего бы мне шататься под тем обстоятельством, что бельгийка-директриса вышла замуж за француза-директора? Потомство у них, надо полагать, явит собою странный гибрид – но меня это уже не касается.
   – Кстати, Пеле изрядный шутник: ведь с невестой они давно уже были обручены.
   – Кто это сказал?
   – Браун.
   – Вот что я скажу вам, Хансден: Браун – старый сплетник.
   – Да, но тем не менее, если то, что он говорит, не вяжется с действительностью, если у вас нет и не было никакого интереса к мисс Зораиде, почему тогда – о юный педагог! – вы расстались со своей должностью сразу после того, как эта особа сделалась мадам Пеле?
   – Потому… – Тут я почувствовал, как щеки у меня запылали. – Потому… короче, мистер Хансден, я отказываюсь отвечать как на этот, так и на все прочие вопросы. – И я поглубже сунул руки в карманы брюк.
   Хансден посмотрел на меня торжествующе и рассмеялся.
   – Над чем вы так веселитесь, Хансден?
   – Над вашим образцовым самообладанием. Бог с вами, юноша, не стану вам более надоедать расспросами; я и так все вижу: Зораида вас пленила, а вышла за того, кто побогаче, – что сделала бы всякая здравомыслящая женщина, представься ей такая возможность.
   Я не ответил, решив, что пусть он думает обо всем этом, как ему заблагорассудится, поскольку не испытывал никакого желания ни разъяснять Хансдену действительное положение вещей, ни поддерживать ложные его домыслы. Однако провести его было не так-то просто: само молчание, последовавшее вместо горячих уверений в том, что собеседник мой погрешил против истины, казалось, вселило в него сомнения.
   – Я склонен думать, – продолжал он, – что дело это поначалу решалось так, как всегда подобные дела решаются разумными людьми: вы предложили ей свою молодость и таланты – уж какие есть – в обмен на ее положение и деньги; вряд ли вы брали в расчет наружность или то, что именуется «любовью», да это и понятно: она намного старше вас и, по словам Брауна, на вид скорее умна, нежели красива. Эта особа, тогда еще не имея возможности заключить более выгодную сделку, решила с вами договориться, но тут Пеле, глава процветающей школы, предложил ей цену значительно выше; она приняла выгодное предложение, и Пеле взял ее. Совершенно правильная сделка – вполне разумная и законная. Ну а теперь можно поговорить о чем-нибудь еще.
   – Пожалуй, – ответил я, чувствуя двойную радость: оттого что удалось уйти от нежелательной темы и к тому же обмануть проницательность собеседника – хотя последнее едва ли удалось полностью, поскольку взгляд его был по-прежнему внимательным и пронзающим и мысли Хансдена явно еще вертелись вокруг прежней темы.
   – Вы хотите новостей из К***? А какой, позвольте, интерес может у вас быть к К***? Друзей у вас там не осталось за отсутствием таковых. Никто и никогда о вас там не осведомлялся – ни мужчина, ни женщина, и, когда мне случалось в каком-нибудь кругу упомянуть ваше имя, мужчины на меня смотрели так, будто я заговорил Бог знает о ком, а женщины украдкой посмеивались. Похоже, наши К***ские красотки вас недолюбливали. Как это вам удалось навлечь на себя их немилость?
   – Не знаю. Я редко с ними общался: для меня они ничего особенного не представляли. Я считал их чем-то таким, на что хорошо поглядеть издалека; их туалеты и лица часто бывали приятны моему взору, но речи и гримаски были всегда непонятны. Когда мне доводилось уловить обрывки какого-то их разговора, это мало что давало, а игра их губ и глаз в этом помочь не могла.
   – Так это ваш недостаток, а не их. В К*** женщины столь же умны, сколь красивы; в разговоре они превзойдут любого мужчину, и мне всегда доставляет удовольствие с ними беседовать. Но вы начисто лишены приятности манер, да и вообще в вас нет ничего, чтобы женщина стала к вам приветливой. Я наблюдал, как вы сидите в комнате, где собралась какая-нибудь компания, – слушая, но не вступая в разговор, глядя, как развлекаются другие, но сам не принимая в этом участия; в начале вечеринки вы кажетесь робким и бесстрастным, в середине – каким-то сконфуженно-натянутым, а в конце – обиженным и уставшим. Как вы считаете, можно подобным поведением внушить симпатию или возбудить интерес? Нет, конечно; и если вы не пользуетесь успехом, так сами это заслужили.
   – Довольно! – воскликнул я.
   – Нет, не довольно; вы видите красоту только с изнанки, вы обижены и потому насмехаетесь. Воистину все самое желанное на свете – богатство, всеобщее признание, любовь, наконец, – всегда будут для вас все равно что кисти спелейшего винограда на недосягаемой высоте; вы будете глядеть на него, испытывая танталовы муки, – но вам негде раздобыть лестницу, чтобы его достать, и вы уйдете ни с чем, обозвав его кислятиной.
   В иных обстоятельствах столь язвительные речи показались бы обидными, но тогда они ничего во мне не всколыхнули. С тех пор как я покинул К***, жизненный мой опыт стал богаче и разнообразнее! – но Хансден ведь не мог этого знать. Он помнил меня лишь клерком мистера Кримсворта – существом зависимым, с вызывающей одно презрение наружностью и замкнутым, мрачным характером, человеком, не решающимся требовать внимания к своей особе, в котором, скорее всего, будет отказано, или выказывать кому-то особое предпочтение, которое наверняка будет высмеяно как никому не нужное.
   Хансден не мог знать, что все это время, день за днем, юность и красота были для меня основными объектами наблюдения, что я изучил их досконально и узрел под красивой вышивкой саму материю. И даже своим острейшим взглядом не мог он проникнуть в мое сердце, не мог разобраться в моих мыслях и прочитать в них мои симпатии и антипатии. Он не настолько хорошо меня знал, чтобы понять, как незначительно может отразиться на моих чувствах то, что для большинства представляется могущественным, и, напротив, с какой силой и неудержимостью они могут возрасти под неким, совсем иным воздействием.
   Не мог он также и вообразить подлинную историю моих взаимоотношений с м-ль Рюте, и для него, как и для всех остальных, было тайной странное ее увлечение мною, только мне были известны ее всевозможные уловки и вкрадчивые речи – а между тем все это чрезвычайно изменило меня, показав, что и я способен произвести на женщину особого рода впечатление. Эта сладостная тайна, глубоко обосновавшаяся в моем сердце, вырвала жало у хансденовского сарказма, благодаря ей я вовсе не ощущал себя оскорбленным или озлобленным.
   Но пока что я отнюдь не собирался этого раскрывать и, ответив Хансдену молчанием, решил остаться полностью им недооцененным. И действительно, Хансден вообразил, что был со мною излишне крут и что я определенно раздавлен под тяжестью его нареканий; потому, дабы утешить, он пустился уверять меня в том, что когда-нибудь я несомненно оправлюсь от такого удара судьбы, что жизнь моя только начинается и что, поскольку я не совсем лишен рассудка, из каждого неверного шага я извлеку полезный урок.
   Тут я немного повернулся к свету; последние минут десять занятое мною положение у окна мешало Хансдену разглядеть мое лицо, однако стоило мне повернуться, как он уловил игравшую у меня на губах улыбку.
   – Черт возьми! С каким упрямым самодовольством взирает сей юнец! Я думал, он готов уж сгореть со стыда, а он, видите ли, весь сияет, будто хочет сказать: «А, гори все синим пламенем! у меня в кармане философский камень, а в шкафчике – эликсир жизни, так что Судьба и Фортуна мне абсолютно нипочем».
   – Хансден, вы тут изволили говорить о винограде. Знаете, есть некое растение, что привлекает меня гораздо сильнее, чем ваш К***ский доморощенный виноград, – уникальное, растущее на свободе, которое я склонен считать своим открытием и плоды которого надеюсь однажды собрать и отведать. Напрасно вы запугиваете меня смертью от жажды и предлагаете глотнуть своего напитка. Я не выношу приторного, я надеюсь ощутить во рту свежесть и ради этого готов отказаться от вашей помощи и претерпевать мучения.
   – И как долго?
   – До следующей попытки; и наградой за успех будет дорогое моему сердцу сокровище. Так что бороться я буду с яростью быка.
   – Ну, знаете ли, неудача раздавливает быков с такой легкостью, будто это переспелые ягоды; и я уверен, она вас яростно преследует. Народились вы не в шелковой сорочке, это точно.
   – Охотно верю, но я рассчитываю, что и моя полотняная послужит не хуже, чем кое-кому шелковая, – это уж как носить.
   Хансден поднялся.
   – Понимаю, – сказал он. – Вы, я вижу, из тех, что лучше взрастают без присмотра и без помощи со стороны. Делайте, как знаете. Ну, я, пожалуй, пойду.
   И он решительно двинулся к выходу, однако в дверях обернулся:
   – Да, Кримсворт-Холл пошел с молотка.
   – Пошел с молотка! – эхом отозвался я.
   – Да, вы разве не знаете, что брат ваш месяца три назад прогорел?
   – Что?! Эдвард Кримсворт?
   – Именно. А жена его вернулась в отчий дом. Когда дела у Кримсворта пошли совсем скверно, характер его был с ними солидарен; Кримсворт стал дурно с ней обходиться. Я, помнится, вам говорил однажды, что когда-нибудь он по отношению к жене превратится в тирана. Ну а что касается его самого…
   – Да, что с ним сталось?
   – Ничего сверхъестественного, не волнуйтесь так. Он отдался под защиту суда и, придя к компромиссу с кредиторами, частично погасил долги; за полтора месяца он снова встал на ноги, уговорил вернуться жену и теперь свеж и зелен, как лавровое деревце.
   – А Кримсворт-Холл? Мебель тоже распродана?
   – Не только мебель – все, начиная с рояля и кончая скалкой.
   – И из дубовой столовой все продано?
   – Разумеется. Почему диван да стулья в этой комнате должны считаться более неприкосновенными, нежели в любой другой?
   – И картины?
   – Какие картины? Насколько мне известно, у Кримсворта не было особой коллекции – он как-то не заявлял о себе как о знатоке-любителе.
   – В столовой висели два портрета – у камина. Вы должны их помнить, мистер Хансден, вы однажды заговорили о портрете леди…
   – А, помню! Особа благородных кровей с тонким лицом и в шали, накинутой как драпировка. Ясное дело, ее портрет продали вместе с прочими вещами. Будь вы богаты, то могли б его купить – вы, если не ошибаюсь, говорили, что на нем представлена ваша матушка. Вот видите, что значит иметь пустой карман. Да, этого я не мог не видеть.
   «Но все ж таки, – подумал я, – не вечно же я буду прозябать в нищете. Может, настанет день, когда я смогу выкупить эти картины?»
   – Кто приобрел этот портрет? Вы знаете? – нетерпеливо спросил я.
   – Хорошенький вопрос! Я никогда и не пытался узнать, кто и что приобрел. Надо же! Вообразить, будто весь мир обеспокоен тем, что беспокоит его! Итак, всего хорошего. Завтра утром я отправляюсь в Германию; вернусь через полтора месяца и, возможно, навещу вас опять – любопытно, вы все так же будете без работы? – Он рассмеялся с мефистофельской издевкой и злорадством. Так, со смехом, Хансден и удалился.
   Есть люди, которые, как бы ни стали вам безразличны за долгое отсутствие, всегда ухитряются после встречи оставить по себе превосходнейшее впечатление. Хансден же не был из их числа; встретиться с ним было почти то же, что принять хины: горечи оставалось не меньше, только вот целебного воздействия не ощущалось.
   Возмущенный дух всегда грозит бессонницей. После встречи с Хансденом я проворочался почти всю ночь; к утру я все же задремал, но не успела сия благословенная дремота перелиться в не менее благословенный сон, как я проснулся от шума в гостиной, к которой примыкала моя спальня. Я услышал шаги, мне даже показалось, будто передвинули что-то из мебели, – шум продолжался всего пару минут и утих одновременно с тем, как закрылась дверь.
   Я прислушался. Было абсолютно тихо – так что было бы слышно, как мышка шевельнется. Может быть, приснилось? Или, может, locataire угораздило ошибиться дверью? На часах не было еще пяти – и мне, и солнцу вставать еще не приспело; я повернулся в постели и мгновенно погрузился в сон.
   Пробудившись пару часов спустя, я уже не помнил о том странном шуме, однако первое, что я увидел по выходе из спальни, живо вызвало его в памяти. Прямо у входной двери стоял на полу грубо сколоченный деревянный ящик, достаточно широкий, но высоты небольшой; вероятно, посыльный внес его в комнату, но, никого не обнаружив, так и оставил у входа.
   «Едва ли это мне, – подумал я, подойдя поближе. – Скорее всего, здесь какая-то ошибка».
   И я нагнулся прочитать адрес:

   «Уильяму Кримсворту, эсквайру,
   № ***, *** Ст., Брюссель».

   Я был немало озадачен и, заключив, что лучший способ что-либо выяснить – заглянуть внутрь, быстро перерезал веревки и вскрыл посылку.
   Содержимое ящика было завернуто в зеленое сукно, аккуратно зашитое по краям; я подпорол перочинным ножичком шов, и, когда он чуть разошелся, через щелку блеснула позолота. Когда наконец доски и сукно были отброшены в сторону, в руках я держал большую картину в роскошной раме; прислонив ее к креслу так, чтобы она получше освещалась из окна, я отступил на несколько шагов и надел очки.
   Небо на картине, затянутое тучами, грозное и мрачное, и деревья в отдалении, написанные в насыщенных темных тонах, делали особенно рельефным бледное и печальное женское лицо, оттененное мягкими темными волосами, почти сливающимися со столь же темными тучами фона. Глубокие, внимательные глаза смотрели на меня с задумчивостью и грустью; нежная щека покоилась на маленькой изящной ладони; шаль, уложенная искусной драпировкой на плечах, полуприкрывала тонкую фигурку.
   Сторонний наблюдатель – окажись он в тот момент в моей комнате – услышал бы, как после добрых десяти минут безмолвного и пристального рассматривания картины я воскликнул: «Мама!» Вполне возможно, что сказал бы я и больше, однако первое слово, произнесенное довольно громко наедине с собой, мгновенно отрезвило меня, будто напомнив, что только помешанные беседуют сами с собой, – и тогда, вместо того чтобы проговорить свой монолог вслух, я изложил его мысленно.
   Размышлял я довольно долго, все это время поглощенный мягкостью, чистотой и – увы! – несказанной грустью милых серых глаз матери, силой духа, запечатленной на ее челе, и удивительной тонкостью, чувствительностью, столь осязаемыми в строгом очертании рта.
   Наконец оторвавшись от ее лица, я наткнулся взглядом на небольшой листок бумаги, вставленный в угол картины между рамой и холстом, и только теперь я вопросил себя: «Кто ж прислал мне картину? Кто мог это сделать? Кто, вспомнив обо мне, спас ее из катастрофы Кримсворт-Холла и теперь передает законному владельцу?»
   Я взял в руки листок и прочел следующее:

   «Есть некая странная и глупая забава в том, чтобы преподнести ребенку сласти, дураку – бубенчики, а собаке – кость. За доброту свою ты вознагражден тем, что лицезришь, как ребенок перепачкивает себе конфетами всю физиономию, как дурак в радостном исступлении делается дурнее обычного, а добродушная псина обнаруживает свою собачью природу в неистовом терзании кости. Даруя Уильяму Кримсворту портрет его матери, я тем самым вручаю ему одновременно и сласти, и бубенчики, и кость. Огорчительно только, что не приведется мне наблюдать произведенного этим подарком эффекта, – я бы, пожалуй, добавил пять шиллингов к своей цене, если б на аукционе мне посулили такое удовольствие.
Х. Й. Х.
P.S. Минувшим вечером Вы решительно отказались хотя б на пункт удлинить свой счет. Не находите ли Вы, что я все ж таки устроил Вам сию неприятность?»

   Я поскорее завернул картину в зеленое сукно, уложил в ящик и, отнеся в спальню, убрал с глаз долой под кровать. Вся радость моя была теперь отравлена язвительным посланием Хансдена, и я решил не доставать картину, по крайней мере, до тех пор, пока не смогу взирать на нее с достаточной безмятежностью. Если б вдруг Хансдену случилось явиться ко мне в ту минуту, я б сказал ему: «Я ничем вам не обязан, Хансден, – ни фартингом; своей ядовитой насмешкой вы себе сполна заплатили».
   Слишком возбужденный и раздосадованный, чтобы долго пребывать в одиночестве и бездействии, я, наскоро позавтракав, отправился снова к г-ну Ванденгутену безо всякой надежды застать его дома (после первого моего визита не прошло недели), но рассчитывая хотя бы выяснить, когда ожидается его возвращение.
   Однако все оказалось лучше, чем я мог предположить: оставив семейство в Остенде, г-н Ванденгутен на день приехал в Брюссель по делам. Он принял меня с искренней теплотою и доброжелательностью, хотя и не был человеком особенно открытым и душевным. Не просидел я и пяти минут с ним у бюро, как ощутил неизъяснимый комфорт, что крайне редко со мною случалось в общении с малознакомыми людьми. Состояние это весьма меня удивило, поскольку сама цель визита – просить милости – чрезвычайно уязвляла мое самолюбие. Я не знал в точности, на чем держится это мое спокойствие, и опасался, что основание под ним может оказаться обманчивым. Впрочем, довольно скоро я убедился в его прочности и уяснил, в чем оно заключалось.
   Г-н Ванденгутен был богат, всеми уважаем и влиятелен – я же беден, презираем и беспомощен. Мы выступали членами единого общества, но каждому из нас уготовано было в нем свое положение.
   Голландец (а Ванденгутен был именно чистокровным голландцем, а не фламандцем), он казался во всем умерен и хладнокровен, обладал немалым добродушием и в то же время трезвым, расчетливым умом. Я же, англичанин, был более эмоционален, деятелен и скор как в замыслах, так и в реализации задуманного. Голландец этот был великодушен, англичанин же – чувствителен, короче говоря, характеры наши как нельзя более друг другу подходили, при этом мой ум, будучи подвижнее и импульсивнее, сразу же присвоил себе и без труда удерживал некоторое превосходство.
   Вкратце обрисовав хозяину ситуацию, я заговорил о главной своей проблеме с такой неподдельной, глубокой откровенностью, которая единственно способна внушить абсолютное доверие. Ванденгутен явно был польщен тем, что к нему обратились подобным образом; он поблагодарил за предоставленную возможность хоть что-либо для меня сделать. Я объяснил, что нуждаюсь не столько в реальном содействии со стороны, сколько в том, чтобы суметь помочь самому себе, что от него я не желаю никаких активных действий, а лишь рекомендации и совета, куда мне обратиться.
   Изложив все это, я поднялся, чтобы уйти. Ванденгутен на прощание протянул мне руку – жест гораздо более знаменательный у иностранцев, нежели у англичан. Улыбнувшись в ответ на приветливую улыбку, я подумал, что такая безграничная доброжелательность на его искреннем лице намного лучше, чем отпечаток ума на моем, и что соприкосновение с такой живой и чистой душой, как у Виктора Ванденгутена, для сердца моего утешительней бальзама.
   Последовавшие за этой встречей две недели изобиловали всевозможными событиями и переменами; жизнь моя в то время более всего походила на осеннее ночное небо, в котором особенно часто вспыхивают и быстро падают звезды. Надежды и опасения, ожидания и разочарования падали метеоритным дождем – мимолетно было каждое это явление и, едва возникнув, окутывалось мраком.
   Г-н Ванденгутен помог мне на совесть; он направил меня в несколько мест и даже лично пытался обеспечить должностью, однако долгое время мои запросы и его рекомендации не приносили никакого результата – дверь захлопывалась у меня перед носом, едва я хотел войти, или же другой кандидат, опередив меня, делал мой визит совершенно напрасным.
   Впрочем, я пребывал в таком лихорадочно-возбужденном состоянии духа, что разочарования эти не могли меня остановить; неудача быстро сменяла неудачу, но это лишь закаляло мою волю. Я изжил в себе всякую разборчивость и щепетильность, заглушил гордость; я спрашивал, я настаивал, я увещевал, я требовал с невообразимой назойливостью.
   Жизнь наша такова, что благоприятные возможности будто собраны в заветный, недосягаемый круг, восседая в котором Фортуна милостиво раздает их по своему усмотрению. Моя настойчивость сделала мне известность; благодаря назойливости меня запомнили. Родители же бывших моих учеников, порасспросив детей, узнали, что я слыву человеком способным и искусным учителем, и не преминули сообщить другим сей отзыв. Слух этот, беспорядочно распространявшийся по городу, достиг наконец тех ушей, которых, по причине их исключительности, мог бы никогда не достигнуть, если б не Фортуна, – в самый критический момент, когда я безуспешно использовал последний шанс и уже не знал, что делать дальше, в одно прекрасное утро Фортуна заглянула ко мне в комнату, где я сидел понуро, в неизбывной тоске и безнадежности, подмигнула с фамильярностью старого знакомого – хотя, видит Бог, я никогда дотоле с нею не встречался – и кинула мне на колени свой подарок.
   Ближе к середине октября 18** года я получил место преподавателя английского во всех классах *** Коллежа в Брюсселе с годовым жалованьем в три тысячи франков и, помимо того, уверение, что, пользуясь своим авторитетным положением и репутацией, смогу зарабатывать еще и частными уроками. В полученном мною уведомлении, где все это излагалось, было также упомянуто, что благодаря убедительной рекомендации г-на Ванденгутена при выборе претендента весы склонились в мою пользу.
   Сразу же по прочтении этой бумаги я поспешил к г-ну Ванденгутену, без слов положил ее перед ним на бюро, и, когда он прочел уведомление, схватил голландца за обе руки и стал благодарить с неистовой горячностью. Мои страстные слова и выразительнейшая жестикуляция вмиг сменили его голландскую невозмутимость на столь редкое для него воодушевление. Он сказал, что был безмерно счастлив оказать мне любезность, однако не сделал ничего заслуживающего столь бурных благодарностей, – дескать, не выложил он ни сантима, лишь нацарапал на бумаге несколько строк.
   – Вы совершенно меня осчастливили, – заговорил я снова, – но сделали это именно так, как мне хотелось. Добрая ваша рука не ввергнула меня в тягостное осознание долга, и оказанная милость не заставит меня избегать вас. Позвольте мне с этого дня быть вашим добрым другом и не раз еще получить удовольствие от общения с вами.
   – Ainsi soit-il [227 - Да будет так (фр.).], – последовал его ответ, и лицо Ванденгутена озарилось сердечной и радостной улыбкой, сияние которой я, распрощавшись, унес в сердце.

Глава XXII

   Когда я вернулся к себе, было уже два часа пополудни; обед мой, только что доставленный из соседней гостиницы, дымился на столе, и я сел, помышляя подкрепиться; однако, словно на тарелке вместо вареной говядины с фасолью были навалены глиняные черепки да осколки стекла, я не мог съесть ни куска: аппетит меня покинул напрочь.
   Раздраженный видом пищи, к которой не мог и прикоснуться, я убрал ее в посудный шкаф и, снова сев, вопросил себя: «Ну, и что ты будешь делать до вечера?» – поскольку до шести часов мне ни к чему было идти на Рю Нотр-Дам-о-Льеж, обитательницу которой (а мне она там, разумеется, представлялась единственной) задерживали где-то уроки.
   С двух до шести я проходил по Брюсселю и по собственной комнате, за все это время ни разу даже не присев. Когда наконец пробило шесть, я находился в спальне, где, только что ополоснув лицо и нервно дрожащие руки, стоял у зеркала; щеки у меня были багровыми, глаза горели, хотя во всем остальном я казался, как обычно, спокоен.
   Быстро сбежав по лестнице и оказавшись на улице, я с радостью отметил, что уже сгущаются сумерки; они тут же окутали меня благодатной тенью, и осенняя прохлада, наносимая порывистым ветром с северо-запада, действовала бодряще. Другим же прохожим, как я заметил, вечер казался холодным: женщины зябко кутались в теплые шали, мужчины застегивались на все пуговицы.
   Бываем ли мы абсолютно счастливы? Пребывал ли я тогда на вершине счастья? Нет, неотступный, все возрастающий страх не давал мне покоя с той самой минуты, когда я получил наконец добрые вести. Как там Фрэнсис? Вот уже два с лишним месяца, как мы не виделись, и полтора – с того дня, когда я получил от нее последнюю весточку. На то ее письмо я ответил короткой запиской в дружеском, но бесстрастном тоне, без малейшего намека на продолжение переписки или возможный визит.
   Тогда мое суденышко зависло на самом гребне волны рока и я не знал, куда его выбросит безжалостный вал; я не мог тогда связать даже тончайшей нитью судьбу Фрэнсис со своей: я решил, что, если суждено мне разбиться о скалы или прочно сесть на мель, никакой другой корабль не разделит со мною несчастье.
   Но ведь полтора месяца – время немалое, и положение мое изменилось. Только все ли у нее хорошо, как прежде? Разве мудрецы все не сошлись на том, что вершинам истинного счастья нет места на земле? Я едва осмеливался думать о том, что всего пол-улицы, возможно, отделяют меня от полной чаши блаженства, от той благословенной влаги, что, говорят, проливается только в раю.
   Наконец я остановился у ее парадной двери; я вошел в тихий дом, поднялся по лестнице; в коридоре было пустынно, все двери были закрыты; я поискал глазами опрятный зеленый коврик – он лежал на своем месте.
   «Это обнадеживает! – подумал я и подошел к двери. – Однако надо приуспокоиться. Нельзя врываться к ней и с ходу устраивать бурную сцену встречи».
   И я замер у самой двери.
   «Там абсолютно тихо. Она дома? Есть ли там хоть кто-нибудь?» – спрашивал я сам себя.
   Словно в ответ послышался тихий шорох, будто просыпались мелкие угольки через решетку, затем в камине пошевелили, и кто-то заходил взад и вперед по комнате.
   Я стоял как зачарованный, напряженно вслушиваясь в эти звуки, и еще более был заворожен, когда уловил тихий голос, голос человека, явно говорящего с самим собою, – так Одиночество могло бы говорить в пустыне или в стенах заброшенного дома.
   Я различил слова старинной шотландской баллады. Вскоре, однако, баллада оборвалась, последовала пауза; затем было продекламировано другое стихотворение, уже по-французски, совсем иного содержания и стиля. Написано было оно от первого лица; героиня весьма трогательно изображала развитие отношений своих с неким учителем, который, выделяя эту девушку из прочих учениц, обходился с ней неизменно требовательно и сурово; впрочем, вследствие этого она еще больше вдохновлялась на нелегкий ученический труд и, черпая новые силы в учительском слове или взоре, преисполнялась к учителю самыми теплыми чувствами и безграничной благодарностью.
   За соседней дверью послышался какой-то шум, и, чтобы меня не застигнули подслушивающим в коридоре, я поспешно постучал к Фрэнсис, вошел – и предстал прямо перед ней. Фрэнсис медленно ходила по комнате, и занятие это вмиг было прервано моим неожиданным вторжением.
   С нею были лишь сумерки и мирное рыжеватое пламя; с этими своими союзниками, Светом и Тьмой, Фрэнсис и говорила стихами, когда я вошел. В первых строфах, в которых я узнал балладу Вальтера Скотта, звучала речь, далекая, чуждая ее сердцу, как эхо шотландских гор; во втором же словно говорила сама ее душа.
   Фрэнсис казалась грустной, сосредоточенной на какой-то одной мысли; она устремила на меня взгляд, в котором не было и тени улыбки, – взгляд, только вернувшийся из мира отвлеченности, только расставшийся с грезами. Каким милым было ее простое платье, как аккуратно и гладко убраны темные волосы, как уютно и чисто было в ее маленькой тихой комнате!
   Но к чему – с этим ее задумчивым взором, с надеждой только на собственные силы, со склонностью к размышлениям и творческому поэтическому подъему – к чему ей любовь? «Ни к чему, – словно отвечал ее печальный, мягкий взгляд. – Я должна взращивать в себе силу духа и дорожить поэзией: первая явится мне поддержкой, а вторая – утешением в этом мире. Нежные чувства человеческие не расцветают во мне, как не вспыхивают и человеческие страсти».
   Подобные мысли посещают порою некоторых женщин. Фрэнсис, будь она и в самом деле так одинока, как ей это казалось, едва ли особенно отличалась бы от тысяч представительниц своего пола. Посмотрите на целую породу строгих и правильных старых дев – породу, многими презираемую; с самых молодых лет они пичкают себя правилами воздержанности и безропотной покорности судьбе. Многие из них буквально костенеют на столь строгой диете; постоянный контроль и подавление собственных мыслей и чувств со временем сводит на нет всю нежность и мягкость, заложенную в них природой, и умирают эти особы истинными образчиками аскетизма, словно сооруженными из костей, обтянутых пергаментом. Анатомы вам сообщат, что в иссохшем теле старой девы обнаружено было сердце – точно такое же, как у любой жизнерадостной супруги или счастливой матери. Возможно ли сие? Сказать по правде, не знаю – но весьма склонен в этом усомниться.
   Итак, я вошел, пожелал Фрэнсис «доброго вечера» и сел. Возможно, с того стула, который я себе выбрал, она только недавно поднялась – стоял он возле маленького столика, где лежали бумаги и раскрытая книга. Трудно сказать, узнала ли меня Фрэнсис в первый момент, во всяком случае теперь-то уж узнала точно – поздоровалась она со мною мягко и почтительно.
   Она не выказала ни малейшего удивления, я же был, как всегда, хладнокровен. Мы встретились так, как всегда встречались прежде – как учитель и ученица, не более того. Я принялся перебирать бумаги; Фрэнсис – внимательная и услужливая хозяйка – принесла из соседней комнатки свечи, зажгла и установила поближе ко мне; затем она задернула штору на окне и, добавив немного дров в камин, и без того яркий, подставила к столику второй стул и села справа от меня.
   Первый листок в стопке содержал перевод некоего очень мрачного французского автора на английский, вторым был листок со стихами, за который я тут же и взялся. Фрэнсис чуть приподнялась, порываясь забрать у меня захваченную добычу и говоря, что ничего интересного там нет – так, мол, черновик стишков. Я оказал решительное сопротивление, перед которым, я был уверен, она отступит; однако вопреки ожиданиям пальцы ее цепко ухватились за листок, и я едва его не лишился. Но стоило мне только коснуться ее пальцев, как Фрэнсис отпустила листок и отдернула руку, моя же рука охотно последовала бы за ее, однако я сдержал этот порыв.
   На первой страничке моего трофея были строки, которые мне довелось уже услышать из-за двери; продолжение являло собою не то, что почерпнул автор из собственной жизни, но что родилось в его воображении, отчасти навеянное пережитым. Стержнем этого стихотворения было глубокое нежное чувство, таящееся в самых недрах души как ученицы, так и учителя, тщательно скрываемое наружной холодной сдержанностью и строгостью манер и лишь изредка проявляющееся в отдельных знаках внимания, – чувство, что со всею силою заявило о себе только в момент расставания героев, когда ученица вот-вот должна была уплыть на корабле в другую страну и навсегда покинуть своего учителя.
   Прочитав стихотворение, я принялся делать на полях незначительные карандашные пометки, думая тем временем совершенно о другом – о том, что героиня этой истории сидит сейчас рядом, не дитя-ученица, но девятнадцатилетняя девушка, что она может стать моей, как этого жаждет мое сердце, что теперь я избавился от проклятой Нищеты и что ни Зависть, ни Ревность не вторгаются в наше тихое свидание. Я чувствовал, что ледяной панцирь учителя уже готов растаять, хочу я этого или нет; нет больше надобности взирать сурово на ученицу и непрестанно хмурить брови, вызывая строгую морщинку над переносицей, – теперь можно позволить выплеснуться своим чувствам и искать, требовать, вымаливать ответных.
   Размышляя таким образом, я пришел к выводу, что даже трава на Ермоне [228 - Ермон – высочайшая вершина на восточном побережье Средиземного моря; «Сидоняне Ермон называют Сирионом, а Аморреи называют его Сениром…» (Второзаконие, 3,9). Гора эта явилась северо-восточным пределом завоеваний израильтян под предводительством Моисея и Иисуса Навина; упоминание ее нередко в древнееврейской поэзии.] никогда не пила на заре более свежей и благодатной росы, чем то блаженство, каким упивался я в этот час.

   Фрэнсис поднялась с некоторой обеспокоенностью и, пройдя передо мною, помешала в камине, который в этом вовсе не нуждался, затем стала переставлять разные маленькие безделушки на каминной полке – легкая, стройная и грациозная, в чуть колышащемся и шелестящем всего в ярде от меня платье.
   Случается, в нас возникают такие порывы, которые мы не в силах укротить, которые настигают, точно тигр в прыжке, и подчиняют нас себе. Не так уж часто подобные порывы бывают скверными, и Рассудок довольно скоро убеждается в благоразумности поступка, на который толкнул нас Порыв, и тем самым оправдывает собственную пассивность. Трудно передать, как это произошло, – я вовсе не намерен был этого делать, – но в следующий миг Фрэнсис уже сидела у меня на коленях: внезапно и решительно я усадил ее и теперь цепко удерживал.
   – Monsieur! – воскликнула Фрэнсис и затихла, более ни слова не сорвалось с ее губ.
   В первое мгновение она, казалось, была крайне поражена случившимся, однако очень быстро изумление это рассеялось; ни страха, ни негодования в ней не было: в сущности, она всего лишь сидела чуть ближе обычного к человеку, которого она бесконечно уважала и которому привыкла доверять; девственное смущение могло бы побудить ее на борьбу, но чувство достоинства предотвратило бесполезное сопротивление.
   – Фрэнсис, насколько хорошо вы ко мне относитесь? – вопросил я.
   Ответа не последовало: она оказалась в слишком необычной, удивительной для себя ситуации, чтобы что-либо мне сказать. Понимая это, я не торопил ее и выдерживал молчание, которое лишь подогревало во мне нетерпение. Потом я повторил вопрос, причем отнюдь не бесстрастным тоном; она взглянула на меня – не сомневаюсь, что лицо мое не являло собою образец хладнокровия, а глаза – зерцало абсолютного спокойствия.
   – Ответьте мне, – потребовал я.

   И очень тихо, быстро и без тени лукавства, она проговорила:
   – Monsieur, vous me faîtes mal; de grâce lâchez un peu ma main droite [229 - Мсье, вы делаете мне больно; пожалуйста, отпустите хоть немного мою правую руку (фр.).].
   И действительно, я вдруг обнаружил, что держу упомянутую «main droite» в безжалостных тисках. Я немедленно выполнил требование Фрэнсис и в третий раз спросил ее уже мягче:
   – Фрэнсис, насколько хорошо вы ко мне относитесь?
   – Mon maître, j’en ai beaucoup [230 - Учитель мой, очень хорошо (фр.).].
   – Фрэнсис, настолько ли, чтобы доверить себя мне в жены? Чтобы принять меня как своего супруга?
   Сердце во мне бешено колотилось. Я видел, как пурпурный свет любви разливается по ее щекам, лбу и шее, мне хотелось заглянуть в глаза Фрэнсис, но они скрылись под опущенными ресницами.
   – Monsieur, – прозвучал наконец нежный ее голос. – Monsieur désire savoir si je consens… enfin, si je veux me marier avec lui? [231 - Мсье желает узнать, согласна ли я… словом, хочу ли я стать его женой? (фр.)]
   – Совершенно верно.
   – Monsieur sera-t-il aussi bon mari qu’il a été bon maître? [232 - Будет ли мсье столь же хорошим супругом, сколь он хороший учитель? (фр.)]
   – Я постараюсь, Фрэнсис.
   Она помолчала; потом с несколько иной интонацией, возбудившей во мне радостный трепет, и с улыбкой à la fois fin et timide [233 - Одновременно лукавой и застенчивой (фр.).], что в совершенстве дополняла ее голос, Фрэнсис произнесла:
   – C’est à dire, Monsieur sera toujours un peu entêté, exigeant, volontaire… [234 - Это значит, что мсье всегда будет немного упрямым, взыскательным, своевольным… (фр.)]
   – Я разве был таким, Фрэнсис?
   – Mais oui, vous le savez bien [235 - Конечно, и вы сами это прекрасно знаете (фр.).].
   – А было что-нибудь кроме этого?
   – Mais oui, vous avez été Mon Meilleur Ami [236 - Разумеется, вы сделались для меня лучшим другом (фр.).].
   – А вы, Фрэнсис, по отношению ко мне?
   – Votre dévouée élève, qui vous aime de tout son cœur [237 - Вашей преданной ученицей, что любит вас всем сердцем (фр.).].
   – И ученица моя согласна пройти со мною рядом всю жизнь? Отвечайте по-английски, Фрэнсис.
   Несколько мгновений она думала, как ответить, и наконец медленно проговорила:
   – При вас я всегда чувствовала себя счастливой. Мне приятно слышать ваш голос, видеть вас, находиться рядом; я уверена, вы очень хороший и самый лучший; я знаю, вы суровы к тем, кто ленив и легкомыслен, но неизменно добры к ученикам внимательным и трудолюбивым, даже если они и не блещут умом. Учитель, я буду очень рада всегда быть с вами. – И она сделала легкое движение, будто хотела прильнуть ко мне, но, сдержавшись, лишь добавила с большей пылкостью: – Учитель, я согласна пройти рядом с вами всю жизнь.
   – Замечательно, Фрэнсис.
   Я привлек ее к груди и запечатлел первый поцелуй на ее устах, скрепив таким образом наше соглашение. Потом и она и я сидели безмолвно – и безмолвие наше не было кратким. Не знаю, о чем думала в это время Фрэнсис, я и не пытался это угадать; я не изучал выражение ее лица и ничем другим не нарушал ее покоя. Я ощущал в себе счастье и умиротворенность и надеялся, что и она чувствует то же; я все так же придерживал ее рукой, но объятие это было мягким и нежным, поскольку никакого сопротивления уже ему не препятствовало. Я неотрывно глядел на рыжевато-красное пламя, и сердце мое, переполненное любовью, обнаруживало в себе все новые, неизмеримые глубины.
   – Monsieur, – произнесла наконец еле слышно молчаливая моя подруга, которая, словно не веря своему счастью, замерла, как перепуганная мышка. Даже обратившись ко мне, она лишь чуточку приподняла голову.
   – Да, Фрэнсис?
   Мне нравилась такая немногословная беседа – я не из тех, кто пускает в ход бесчисленные любовные эпитеты и назойливые знаки внимания.
   – Monsieur est raisonnable, n’est-ce pas? [238 - Мсье благоразумен, не так ли? (фр.)]
   – Да, особенно когда об этом меня просят по-английски. Но почему ты спросила? По-моему, я веду себя ненавязчиво и без излишней горячности. Или я недостаточно спокоен?
   – Се n’est pas cela [239 - Не в этом дело (фр.).], – начала Фрэнсис.
   – По-английски! – напомнил я.
   – Хорошо; я хотела только сказать, что мне было бы желательно по-прежнему работать учительницей. Вы ведь не оставите преподавание, Monsieur?
   – О, разумеется! Это единственный для меня источник доходов.
   – Bon! Хорошо. Значит, у нас с вами будет одна профессия. Мне это нравится. И я буду стремиться к успеху с таким же необузданным рвением, как и вы.
   – Ты б хотела быть от меня независимой?
   – Да, Monsieur; как бы то ни было, я не хочу быть вам обузой.
   – Но, Фрэнсис, я еще ничего тебе не рассказал о своих планах. Я ушел от Пеле и после месяца поисков получил другую должность с жалованьем в три тысячи франков в год, которое без труда могу удвоить за счет частных занятий. Так что, сама видишь, тебе совсем ни к чему изнурять себя уроками – на шесть тысяч франков мы с тобой можем неплохо прожить.
   Есть нечто льстящее самолюбию мужчины, нечто приятно волнующее его гордость в том, чтобы стать для любимой женщины бережным хранителем и опекуном, чтобы кормить, и одевать ее, и обеспечивать всем, как Господь Бог – цветы долин. И, видя, что Фрэнсис обдумывает мною сказанное, я поспешил продолжить, чтобы направить ее решение в желательную сторону:
   – Жизнь твоя была очень нелегкой и полной трудов, Фрэнсис, тебе необходим отдых. Твои тысяча двести франков – не Бог весть какая прибавка к нашему доходу, а чтобы их заработать, надо стольким пожертвовать! Оставь свою работу; я буду счастлив устроить тебе отдых – позволь мне это сделать.
   Не уверен, отнеслась ли с должным вниманием Фрэнсис к моим пылким увещеваниям. Она только вздохнула и произнесла:
   – Какой вы богатый, Monsieur! – и беспокойно шевельнулась у меня на коленях. – Три тысячи франков! Тогда как я получаю всего тысячу двести. – Далее она заговорила быстрее: – Но это пока. Вы, Monsieur, кажется, изволили сказать, чтобы я отказалась от учительского места? О нет! Я буду крепко за него держаться. – И она с чувством сжала маленькими пальчиками мою руку. – Вы полагаете, что, выйдя за вас, я сделаюсь содержанкой? Я бы не смогла так жить; как скучны были б мои дни! Вы бы с утра до вечера занимались в классах, а я сидела бы дома одна и без дела; я бы сделалась угрюмой и подавленной и очень скоро бы вам надоела.
   – Но, Фрэнсис, ты могла бы много читать, учиться – тебе ведь так это нравится.
   – Нет, не могла бы; мне нравится созерцательная жизнь, но я предпочитаю активную. Я должна что-то делать – и делать вместе с вами. Мне кажется, Monsieur, что два человека, которые в обществе друг друга лишь отдыхают, не могут так по-настоящему любить, так высоко ценить друг друга, как те, кого соединяет еще и труд или сближают невзгоды.
   – Да, ты совершенно права, – ответил я. – И у тебя будет собственный путь, ибо это путь достойный. Ну а теперь – в награду за столь скорое согласие – поцелуй меня.
   Немного поколебавшись, что вполне естественно для новичка в искусстве поцелуев, Фрэнсис очень робко и нежно коснулась губами моего лба. Скромный этот дар я принял как заем и расплатился немедленно, причем с немалой для себя выгодой.
   Не знаю, действительно ли Фрэнсис так сильно изменилась наружностью с тех пор, как я впервые ее увидел; во всяком случае в моих глазах она была теперь совсем иной – той печали в глазах, бледности на щеках, того угнетенного, безрадостного выражения лица как не бывало; я видел перед собою весьма привлекательное розовое личико с милой улыбкой и ямочкой на щеке.
   Прежде меня не раз посещала ласкающая самолюбие мысль, что столь сильное мое чувство к Фрэнсис доказывает особую проницательность моей натуры и исключительную способность разбираться в людях: девушка эта не была красивой, богатой, не была даже достаточно образованной – и тем не менее виделась мне сокровищем.
   В этот вечер я понял, что заблуждался: дело было вовсе не в моих якобы уникальных способностях раскрывать в ком-либо духовные достоинства и ставить их выше внешнего очарования.
   Для меня Фрэнсис была прекрасна и очаровательна во всех отношениях; в ней не было изъянов, к которым пришлось бы привыкать; ее глаза, зубки, кожа, изящные формы повергли бы в восторг любого ценителя женской красоты. Женщина может любить человека безобразной наружности, если только он неординарная, одаренная личность; однако, если бы Фрэнсис была édentée, myope, rugueuse, ou bossue [240 - Беззубой, полуслепой, прыщавой и горбатой (фр.).], я мог бы быть к ней столь же добр, но никогда не воспылал бы страстью; я благосклонно относился к маленькой жалкой неудачнице Сильвии, но к ней во мне никогда не пробудилось бы любви.
   По правде говоря, в первую очередь Фрэнсис заинтересовала меня своими внутренними качествами, и они по-прежнему укрепляли мое чувство к ней, однако утонченность ее наружности нравилась мне отнюдь не меньше. Я извлекал несказанное, чисто физическое удовольствие при виде ее карих ясных глаз, гладкой нежной кожи, ровных жемчужных зубов, великолепно сложенной тонкой фигуры, и в моем отношении к Фрэн сис это было едва ли малозначаще. А отсюда следовало, что я по природе человек чувственный, хотя в этом плане по-своему сдержан и разборчив.
   …Пока я писал последние странички, читатель, я питал тебя исключительно нектаром с душистых цветов. Однако нельзя так долго пробавляться одной лишь приторной пищей. Попробуй теперь чуточку желчи – всего глоток для сравнения.
   Домой в тот вечер я вернулся достаточно поздно и, напрочь забыв, что человеку свойственны столь прозаические потребности, как есть и пить, лег спать на голодный желудок. День выдался напряженным, а с восьми утра во рту у меня не было ни крошки; кроме того, в течение последних двух недель я не отдыхал толком ни душою ни телом, а весь вечер пребывал в лихорадке влюбленности – причем состояние это меня не покидало, а еще долго за полночь изгоняло прочь покой, в котором я так нуждался.
   Наконец я все же задремал, но ненадолго; я открыл глаза – было еще совсем темно, и пробуждение мое было подобно пробуждению Иова [241 - «…и пробуждение мое было подобно пробуждению Иова». – Здесь автором допущена неточность: приводимые далее фрагменты библейского текста взяты из речи друга Иова, Елифаза (Книга Иова, 4, 12–16, 21).]: «дух прошел надо мною; дыбом стали волоса на мне»; я мог бы продолжить эту аналогию: хотя облика его не было пред глазами моими, «ко мне тайно принеслось слово, и ухо мое приняло нечто от него»; «тихое веяние, – и я слышу голос», говорящий: «Мы умираем, не достигши мудрости».
   Этот голос и ощущение потустороннего холода многие расценили бы как нечто сверхъестественное, но по своему состоянию я сразу распознал, что это было.
   Человека всегда гнетет осознание своей смертности, и в тот час именно смертная моя природа лепетала во мне и сетовала на свою участь, и дребезжащие нервы порождали этот мнимый звук, и было это следствием того, что дух мой, неукротимо рванувшийся к вожделенной цели, истомил тело, и без того ослабшее.

   Страх перед великою тьмою обрушился на меня; я чувствовал, что в комнате моей воцарилось то, что, случалось, настигало меня и прежде, но, как мне казалось, покинуло уже навсегда.
   Я снова оказался во власти ипохондрии.
   Когда-то, еще в детстве, я знавал ее, она даже была моей гостьей; целый год я принимал ее у себя, хотя сама она оставалась для меня тайной; она проводила со мною ночи, неизменно присутствовала за столом, гуляла со мною по окрестностям, заводя в укромные, безлюдные места в лесах и горах, где мы усаживались рядом и где она могла набросить на меня свое мрачное тоскливое покрывало и тем самым скрыть от моего взора небо и солнце, травы и зеленые деревья; она полностью овладевала мною и держала, вцепившись костлявыми пальцами.
   Каких только историй не рассказывала она мне в эти часы, каких песен не пела! Она расписывала мне загробную свою страну, снова и снова обещая скоро взять меня туда; подтягивая к самому краю берега черной реки, она указывала мне могильные насыпи на другом берегу с памятниками и табличками, встающие в тусклом полуночном свете. «Там кладбище! – шептала она, простирая руку в сторону освещенных бледным сиянием могил, и прибавляла: – Там и для тебя готов уж дом».
   Я был одиноким ребенком, не знавшим родительской ласки и радостного, живого общения с братом или сестрой, – потому нет ничего удивительного, что, едва я вступил в пору ранней юности, колдунья эта отыскала меня, затерявшегося в смутных блужданиях духа, переполненного чувствами и не имеющего объекта, куда их направить, с горячими устремлениями и размытыми перспективами, с сильными, яркими желаниями и тусклыми, слабыми надеждами, – и, подняв свой призрачный фонарь, она заманила меня в сводчатый свой дом, в обиталище страхов.
   Неудивительно, что тогда заклинания ее имели силу, – но теперь, когда путь мой расширился, когда перспективы передо мною открылись и заблистали, когда чувствам было куда устремиться, когда желания мои, уставшие бороться с встречным ветром, сложившие уже крылья, приземлились вдруг на самую благоприятную для их осуществления полоску земли и обосновались там в тепле, довольстве и под опекой заботливой руки, – почему теперь подступила ко мне ипохондрия?
   Я оттолкнул ее, как оттолкнул бы молодой супруг ужасного призрака своей любовницы, явившегося отравить любовь его к нареченной; однако ипохондрия преследовала меня не только всю ночь и весь следующий день, но еще восемь дней, – лишь тогда я постепенно воспрянул духом, ко мне вернулся аппетит, и в пару недель я окончательно оправился.
   Все это время я ходил из угла в угол и никого не посвящал в свои переживания; как же обрадовался я, когда, избавившись от жестокой тирании своего демона, смог отправиться к Фрэнсис и снова быть с нею рядом.

Глава XXIII

   В одно ясное, морозное ноябрьское воскресенье мы с Фрэнсис долго гуляли по городу; мы прошлись по бульварам и, когда Фрэнсис пожаловалась на усталость, сели на одну из осененных деревьями скамей, расставленных вдоль дороги как благодатное пристанище для притомившихся путников. Фрэнсис оживленно рассказывала о Швейцарии, и я подумал уже, что глаза ее говорят не менее красноречиво, чем язык, как внезапно она прервала рассказ и заметила:
   – Monsieur, этот джентльмен, вероятно, вас знает.
   Я поднял глаза. Мимо нас проходили трое богато одетых мужчин, которые, судя по их виду, поступи, равно как и чертам лица, были англичане; в самом высоком из этой троицы я сразу же признал м-ра Хансдена – он театральным жестом приподнял шляпу, приветствуя Фрэнсис, затем отпустил мне многозначительную гримасу и отправился дальше.
   – Кто это? – удивилась Фрэнсис.
   – С этим человеком я знаком был еще в Англии.
   – А почему он мне так поклонился? Ведь он меня не знает.
   – Ну, в некотором смысле знает.
   – Откуда же, Monsieur? – Она по-прежнему называла меня «Monsieur», и мне никак не удавалось убедить ее пользоваться более мне приятным и ласковым наименованием.
   – Ты не заметила, какой у него был взгляд?
   – Его взгляд? Нет. И что он говорил?
   – Тебе он сказал просто: «Как поживаете, Уильямина Кримсворт?», – а мне: «Итак, вы нашли наконец себе достойное дополнение – вот она, женская особь вашего типа!»
   – Но вы не могли прочесть все это в его глазах: он так быстро прошел мимо.
   – Положим, я прочел не только это, Фрэнсис. Я узнал, что он навестит меня сегодня вечером или при ближайшем удобном случае и, не сомневаюсь, будет требовать, чтобы я представил его тебе. Привести его?
   – Как вам будет угодно, Monsieur, я не возражаю. Думаю, мне интересно будет узнать его получше: с виду он человек оригинальный.
   Как я и предполагал, Хансден явился ко мне в тот же вечер, и первое, что он сказал, было:
   – Можете не хвастаться, Monsieur le Professeur, я и так знаю, что вас пригласили в *** Коллеж, и все тому подобное – Браун мне всё сообщил.
   Далее он сказал, что прибыл из Германии два дня назад, после чего несколько сурово спросил, не с мадам ли Пеле-Рюте видел он меня на бульваре. Я готов был с горячностью опровергнуть его предположение, однако, чуть поразмыслив, сдержался и, сделав вид, будто вовсе не намерен это отрицать, поинтересовался, какое впечатление она произвела на Хансдена.
   – Что касается ее, то к тому я скоро вернусь, но для начала у меня найдется словечко и для вас. Я вижу, вы изрядный негодяй, если смеете так нагло разгуливать с чужой супругой! Я всегда считал, что в вас больше здравого смысла, чтобы оказаться замешанным в истории такого сорта.
   – А как вам леди?
   – Она определенно слишком хороша для вас; она в чем-то схожа с вами, но на ступень выше – не в смысле красоты, впрочем, – хотя, признаться, когда она поднялась со скамьи (а я оглянулся, когда вы двинулись в другую сторону), мне показалось, что фигура ее и осанка восхитительны. Эти иностранцы знают толк в грации. Но как обошлась она с Пеле! Всего ведь три месяца, как вышла за него – он, надо думать, деревянный!
   Разговор в таком русле мне уже не нравился, и я решил вывести Хансдена из заблуждения.
   – Пеле? Вы только и думаете, что о мсье и мадам Пеле! Только о них и говорите. Я молил бы всех святых, чтоб вы сами женились на мадемуазель Зораиде!
   – Так эта молодая леди была не мадемуазель Зораида?
   – Нет, и не мадам Зораида.
   – Почему же вы солгали мне в таком случае?
   – Я вам не лгал, это вы слишком поспешны в выводах. Она моя ученица, притом швейцарка.
   – И вы, следует полагать, намерены на ней жениться? Не отпирайтесь.
   – Жениться? Думаю, что да – если судьба будет щадить нас обоих еще пару месяцев. Это моя маленькая лесная земляника, Хансден, свежесть и аромат которой заставляют меня пренебречь вашим тепличным виноградом.
   – Довольно! Не хвастайте, не выставляйтесь – я этого не выношу. Кто она? Из какой касты?
   Я улыбнулся. Хансден невольно сделал особый акцент на слове «каста»; будучи фактически республиканцем и лордоненавистником, Хансден так чрезмерно гордился своей древней ***ширской кровью, своим происхождением и репутацией фамилии, достойной почтения и почитаемой всеми на протяжении уже многих поколений, как, вероятно, не гордился ни один пэр в королевстве своими нормандскими предками и титулом, дарованным при нормандском завоевании. Хансден мог так же помышлять о том, чтобы взять жену из низшего сословия, как лорд Стэнли [242 - Лорд Стэнли – Эдуард Джефри Смит Дерби (1799–1869), граф; до 30-х гг. виг, затем тори. В 1840–1844 гт. был премьер-министром колоний, позднее стал премьер-министром Великобритании.] – породниться с Кобденами [243 - Кобден, Ричард (1804–1865) – фабрикант, лидер фритредеров, идеолог промышленной буржуазии.].
   Я заранее смаковал его удивление, я упивался торжеством своей практики над его теорией; медленно, подавив в себе ликование, я выразительно изрек:
   – Она – кружевница.
   Хансден впился в меня взглядом. Он ни словом не выразил своего удивления – но удивлен он все же был немало, поскольку имел собственное убеждение касательно достойной партии. Вероятно, он решил, что я готов сделать весьма опрометчивый шаг, однако не стал меня урезонивать и лишь ответил:
   – Ладно, вам виднее. В сущности, из кружевницы может получиться не менее славная жена, чем из леди, но, надеюсь, вы побеспокоились хорошенько выяснить, что, если уж у нее нет приличного воспитания, состояния и положения в обществе, она, по крайней мере, сполна наделена теми природными качествами, которые, на ваш взгляд, лучше всего обеспечат ваше счастье. Много у нее родственников?
   – В Брюсселе ни одного.
   – Это лучше. В подобных случаях родственники – истинное бедствие. Все же я не могу отделаться от мысли, что последствия этого мезальянса будут висеть на вас проклятием до скончания века.
   Немного помолчав, Хансден встал, собираясь откланяться. Та исключительная вежливость, с которой он протянул мне руку (чего никогда прежде он не делал), ясно показывала следующее: Хансден заключил, что я вконец лишился рассудка и потому, раз уж я так жестоко наказан Господом, с его стороны абсолютно неуместны цинизм или сарказм, а допустимы лишь доброта и снисходительность.

   – Всего вам доброго, Уильям, – произнес он удивительно мягким голосом, тогда как на лице его изобразилось сострадание. – Всего доброго, молодой человек. Желаю вам и вашей избраннице величайшего благополучия и надеюсь, ей удастся удовлетворить вашу утонченную, привередливую натуру.
   Большого труда стоило мне не рассмеяться при виде столь великодушно-сочувственной мины на его физиономии; напустив на себя вид отчаянного сожаления, я сказал:
   – Я ожидал, что вы изъявите желание познакомиться с мадемуазель Анри.
   – О, ее так зовут? Конечно, если это будет удобно, я пожелал бы ее увидеть, но… – Он заколебался.
   – Что?
   – Я никоим образом не хочу к ней вторгаться…
   – Идемте, – решительно сказал я.
   Мы вышли. В глазах Хансдена я, без сомнений, был несчастным сумасбродным влюбленным, который вознамерился показать ему свою невесту, жалкую рукодельницу, в ее жалком, скверно обставленном жилище где-то на чердаке; тем не менее он явно настроился держаться при встрече истинным джентльменом, и, справедливости ради надо заметить, под оболочкой его резкости имелось зерно такого рода.
   Всю дорогу Хансден доброжелательно со мною беседовал – никогда еще он не был со мною так обходителен. Мы добрались до нужного дома, вошли, поднялись по ступеням; дойдя до лестничной площадки, Хансден направился было к узкой лесенке, ведущей наверх, – он и впрямь нацелился на чердачный этаж.
   – Сюда, мистер Хансден, – сказал я негромко и постучал в дверь к Фрэнсис.
   Хансден повернулся, слегка сконфуженный собственной оплошностью; он остановил взгляд на зеленом коврике, однако не сказал ни слова.
   Фрэнсис, сидевшая возле стола, поднялась нам навстречу; траурное одеяние делало ее похожей на затворницу, пожалуй, даже на монахиню, придавая изумительную неповторимость облику; скорбная простота платья подчеркивала не столько красоту Фрэнсис, сколько ее достоинство; единственно, что оживляло это тонкое шерстяное черное платье, – аккуратный белый воротничок и манжеты.
   Фрэнсис приветствовала нас легким, но грациозно-степенным реверансом с видом женщины, предназначенной скорее для почитания, нежели для любви. Я отрекомендовал м-ра Хансдена, и Фрэнсис ответила по-французски, что чрезвычайно рада с ним познакомиться. Безупречное ее произношение, тихий и вместе с тем глубокий, чистый голос, казалось, мгновенно подействовали на Хансдена; ответил он ей также по-французски – я впервые слышал, как он изъясняется на этом языке, говорил же он на нем превосходно.
   Я отошел к окну; м-р Хансден по приглашению хозяйки занял кресло у камина; со своего места я мог единым взором охватить всю комнату, включая их обоих. Комната, как всегда, сверкала чистотой и походила на маленькую изысканную гостиную; стоявшая в центре стола ваза с цветами и свежие розы в каждой фарфоровой вазочке на каминной полке придавали ей поистине праздничный вид.
   Фрэнсис казалась очень серьезной, Хансден же отбросил обычную резкость манер; с исключительной любезностью они беседовали по-французски, и разговор их протекал довольно гладко, самые заурядные темы обсуждались с превеликой торжественностью, витиеватым слогом, и мне подумалось, что никогда в жизни я не встречал два таких воплощения благопристойности: Хансден, несколько стесненный иноязычной речью, вынужден был придавать законченность каждой фразе и тщательно взвешивать каждое слово, что исключало с его стороны всякую эксцентричность, обыкновенно свойственную ему при общении на родном языке.
   Наконец разговор их коснулся Англии, и Фрэнсис принялась засыпать Хансдена вопросами. Оживившись, она начала меняться в лице, в точности как меняется мрачное ночное небо перед восходом: сначала показалось, будто лоб ее прояснился, затем заблестели глаза, лицо смягчилось, потеплело и сделалось подвижнее, на щеках заиграл румянец – и, если прежде Фрэнсис имела вид всего лишь строгой леди, теперь она превратилась в веселую хорошенькую девушку.
   У Фрэнсис имелось в запасе много вопросов к англичанину, недавно прибывшему из дорогой ее сердцу островной страны, и она осаждала ими Хан сдена с таким любопытством и горячностью, которые очень быстро растопили его сдержанность, как жар от огня отогревает замерзшую гадюку. Сие не слишком лестное для него сравнение я употребил потому, что Хансден живо напомнил мне пробудившуюся после долгого оцепенения змею, когда он расправил плечи, поднял голову, ранее чуть склоненную, и, отбросив волосы с обширного саксонского лба, посмотрел на Фрэнсис с той откровенной, беспощадной насмешкой, что разожгли в нем нетерпеливый тон и пламенный взгляд собеседницы.
   Теперь и Хансден и Фрэнсис сделались самими собою, и он не мог обратиться к ней иначе как на родном языке.
   – Вы понимаете по-английски? – осведомился он для начала.
   – Немного.
   – Прекрасно; тогда вы услышите его в изобилии. Во-первых, в вас я нахожу не намного больше здравого рассудка, нежели кое в ком из моих знакомых, – тут он указал большим пальцем на меня, – иначе вы не стали бы так неистово терзать меня вопросами об этой грязной маленькой стране, именуемой «Англия»; именно безумную неистовость я нахожу в вас, англофобию вижу в ваших глазах, слышу в речах ваших. Как может, мадемуазель, человек хотя бы с крупицей рациональности преисполниться вдруг энтузиазма от одного лишь названия «Англия»? Еще пять минут назад вы представлялись мне некой аббатисой, и я отнесся к вам с соответствующим уважением; теперь же передо мной швейцарская фанатичка с ультраторийскими и ультраангликанскими понятиями.
   – Англия – ваша родина? – спросила Фрэнсис.
   – Да.
   – И вы ее не любите?
   – Я был бы жалок, если б любил ее! Маленькая, скверная, Богом проклятая нация, погрязшая в гадкой спеси и беспомощной нищете, прогнившая в своих пороках и, как червями, изъеденная предрассудками.
   – Все это можно отнести почти к любой стране, везде есть пороки и предрассудки, и, думаю, в Англии их все же меньше, чем в других странах.
   – А вы поезжайте в Англию да убедитесь своими глазами. Съездите в Бирмингем да в Манчестер, побывайте в Лондоне – в квартале Сент-Джайлз – вы получите наглядное представление о нашем устройстве. Рассмотрите получше поступь нашей величественной аристократии – увидите, как шествует она по крови, мимоходом раздавливая сердца. Да загляните потом в лачуги английских бедняков, полюбуйтесь, как Голод застыл, припав к холодным черным камням очага, как Болезнь лежит на незастеленной постели, как Порок распутничает с Бедностью, хотя в действительности предпочитает как любовницу Роскошь и герцогский дворец ему более по вкусу, нежели убогая лачуга с соломенной крышей…
   – Я думала не о пороках и нищете, существующих в Англии, я думала о том, что есть там лучшего – что называется национальным духом и характером, что взращивалось и передавалось из поколения в поколение.
   – Нет там этого «лучшего» – по крайней мере того, о чем вы были бы способны судить; у вас ограниченное образование и слишком низкое положение, потому вы совершенно не способны оценить ни успехов промышленности, ни прогресса в науках; что же касается Англии в историко-поэтическом свете – я не обижу вас, мадемуазель, если посмею предположить, что вы опирались на подобный сентиментальный вздор?
   – Отчасти да.
   Хансден рассмеялся с нескрываемой ядовитой издевкой.
   – Да, это так, мистер Хансден. А вы из тех, что совершенно безразличны к подобному сентиментальному вздору, как вы изволили это назвать?
   – Мадемуазель, что такое это ваше «сентиментальное» и вообще «чувство»? Мне не приводилось его видеть. Каковы его длина, ширина, вес, стоимость – да, особенно стоимость? Какую цену дадут ему на рынке?
   – Ваш портрет для того, кто вас любил, хранимый из сентиментальности, будет бесценен.
   Загадочный, непроницаемый Хансден, услышав это, вмиг покраснел, что было ему несвойственно, – Фрэнсис определенно кольнула его в болезненную точку. Нечто мрачное и тревожное возникло перед его мысленным взором, и, не сомневаюсь, в ту непродолжительную паузу, что последовала за столь удачным выпадом противника, Хансден возжелал, чтобы кто-нибудь любил его так, как жаждал он быть любимым, – кто-нибудь, на чью любовь он мог бы открыто ответить.
   Противница его воспользовалась внезапно обретенным перевесом сил:
   – Если ваш мир – мир без сентиментального и без чувства, мистер Хансден, я более не удивляюсь, что вы так ненавидите Англию. Не знаю в точности, каков из себя Рай и ангелы в нем, но восхитительнее края я не могу вообразить, и ангелы для меня – самые совершенные создания; так вот, если б один из них – Абдиил, «верный себе» (она вспомнила Мильтона), – вдруг лишился бы своих идеалов, я думаю, он очень скоро выбросился бы из Небесных Врат, покинул горние выси и устремился бы к преисподней – да, к той самой преисподней, от которой он «с презрением отворотил хребет».
   Говорила Фрэнсис с удивительно сочной интонацией; слово же «преисподняя» она произнесла со столь потрясающей экспрессией, что Хансден даже посмотрел на нее с восхищением. Он ценил силу – и в мужчинах, и в женщинах; ему нравилось, когда кто-то находил в себе смелость перешагнуть общепринятые рамки. Едва ли когда-нибудь случалось ему услышать из женских уст произнесенное с такой силой, с такой категоричностью слово «преисподняя», и звук этот явно был приятен его слуху; Хансден был бы рад услышать снова, как она ударит по тем же струнам, – однако это было уже не в характере Фрэнсис.
   Проявление этой странной внутренней силы никогда не доставляло ей радости; крайне редко, под действием каких-то чрезвычайных, чаще всего гнетущих, обстоятельств сила эта поднималась с глубин, где тихо тлела втайне от всех, и, даже разгоревшись, только вспыхивала ярким румянцем на щеках и проникала в голос. Порою, когда мы с Фрэнсис разговаривали наедине, она высказывала очень смелые суждения так же резко и горячо – но стоило этой силе всплеснуть, как она исчезала, и я уже не мог вызвать ее снова, – являлась она сама по себе и так же независимо скрывалась.
   Фрэнсис спокойно улыбнулась Хансдену и перевела разговор в прежнее русло:
   – Если Англия и в самом деле такая ничтожная страна – почему тогда на континенте она пользуется таким уважением?
   – Я как-то склонен был считать, что это и ребенку ясно, – отозвался Хансден, который редко отказывал себе в удовольствии намекнуть на низший ум тому, кто начинал с ним спорить. – Если б вы были моей ученицей – хотя, мне кажется, вы имеете несчастье обладать таким скверным характером, какого не встретишь на сотню миль вокруг, – я б за ваше невежество поставил вас в угол. Неужели вы не понимаете, мадемуазель, что именно на золото наше покупаются французская любезность, немецкое расположение и швейцарское раболепие? – И он злобно усмехнулся.
   – Швейцарское раболепие?! – вскричала Фрэнсис, глубоко задетая последними словами Хансдена. – Вы смеете называть моих соотечественников раболепствующими? – Она с вызовом встала; в глазах ее бушевала ярость. – Вы при мне оскорбляете Швейцарию, мистер Хансден? Вы думаете, у меня нет высоких чувств и ценностей? Уж не считаете ли вы, что я могу жить, видя только пороки, серость и деградацию, что в избытке можно обнаружить в альпийских деревнях, и выкинув из сердца и из памяти величие нашего народа, нашу кровью добытую свободу или великолепие наших гор? Вы заблуждаетесь, весьма заблуждаетесь.
   – Величие вашего народа? Называйте так, если вам угодно; ваши соотечественники – смышленые ребята: они сумели превратить в товар то, что для вас всего лишь абстрактные понятия; они недолго думая продали свое «величие» вкупе с «кровью добытой свободой», чтобы служить иностранным коронам.
   – Вы были хоть раз в Швейцарии?
   – Был, причем дважды.
   – Вы совсем ее не знаете.
   – Знаю.
   – И при этом говорите, что швейцарцы торгаши, в точности как попугай твердит: «Попка дурак», или как бельгийцы здесь говорят, что англичанам недостает смелости, или как французы обвиняют их в вероломстве. В ваших словах нет ни капли справедливости.
   – В них есть правда.
   – Должна сказать вам, мистер Хансден, что вы в большей степени безрассудны, чем я; у вас искаженные понятия о том, что существует в действительности; вы отвергаете личный патриотизм и национальное величие, как атеист – Бога и существование собственной души.
   – Куда это вас унесло? Вы отклонились от темы: мы, кажется, говорили о торгашеской природе швейцарцев.
   – Да, и если б вы даже доказали мне это – чего вы не в силах сделать, – я не перестала бы любить Швейцарию.
   – Значит, вы сумасшедшая, воистину сумасшедшая, если так фанатично любите миллионы торговых судов, нагруженных землей, лесом, снегом и льдом.
   – Не такая сумасшедшая, как вы, который не любит ничего.
   – В моем помешательстве есть какая-то система – в вашем же ее нет.
   – Ваша система – это выжимать все лучшее из миро здания, а переработанные отходы мнить разумным и правильным.
   – Вы не умеете доказывать свою мысль, – сказал Хансден. – У вас нет логики.
   – Лучше быть без логики, чем без чувств, – парировала Фрэнсис, которая тем временем сновала между посудным шкафом и столом, занятая если не слишком гостеприимными мыслями, то, по крайней мере, гостеприимным делом: расстелив скатерть, она расставляла тарелки и раскладывала ножи с вилками.
   – Это, вероятно, в мой адрес, мадемуазель? Вы полагаете, я бесчувствен?
   – Я полагаю, вы в разладе с собственными чувствами, равно как и с чувствами других людей, и, рассуждая об иррациональности чувств, требуете подавить их, поскольку, по-вашему, они будто бы идут вразрез с логикой.
   – И правильно делаю.
   В этот момент Фрэнсис скрылась в маленькой кладовой; вскоре она появилась.
   – Правильно делаете? Вот уж нет! И очень ошибаетесь, если так думаете. А теперь будьте добры пропустить меня к огню, мистер Хансден, мне нужно кое-что приготовить. – Она установила на огонь кастрюлю, затем, помешивая в ней, продолжала: – Правильно делаете? Как будто было бы правильно подавить любое чувство, дарованное человеку Богом, особенно такое, что, как патриотизм, выносит человека за границы его эгоизма. – Она пошевелила дрова и подставила поближе к очагу блюдо.
   – Вы родились в Швейцарии?
   – Да, иначе с чего бы я стала называть ее своей родиной.
   – А откуда у вас английские черты лица и сложение?
   – Я наполовину англичанка: в моих жилах течет и английская кровь; так что я имею полное право удвоить свою силу патриотизма, будучи связана с двумя прекрасными, свободными и процветающими странами.
   – Из Англии у вас матушка?
   – Совершенно верно, а ваша матушка, надо полагать, с Луны или из Утопии, поскольку ни одна европейская нация вам не близка.
   – Напротив, я мировой патриот – если вы способны понять меня правильно, моя страна – весь мир.
   – Когда любовь распространяется столь широко, она не может быть глубокой. Не угодно ли вам пройти к столу? Monsieur, – это уже предназначалось мне, – прошу вас к ужину.
   Сказано это было совсем не тем голосом, каким она разговаривала с Хансденом, – гораздо тише, ласковей и мягче.
   – Фрэнсис, зачем ты беспокоилась об ужине? Мы не собирались здесь долго задерживаться.
   – Ах, Monsieur, но вы ведь задержались, а ужин уже готов – так что вам ничего другого не остается, как только им заняться.
   Ужин состоял из двух небольших, но вкусных иностранных блюд, искусно приготовленных и красиво разложенных, а также салата и fromage français [244 - Французского сыра (фр.).].
   Скромная трапеза обеспечила временное перемирие между воюющими сторонами, но едва закончился ужин, они снова оказались в состоянии войны. Свежим предметом словесной битвы явилась религиозная нетерпимость: Хансден утверждал, что в Швейцарии она чрезвычайно сильна, хотя швейцарцы и заявляют о своем свободолюбии. На сей раз Фрэнсис потерпела поражение, причем не столько потому, что не владела искусством спора, – просто по этому вопросу Фрэнсис почти полностью сходилась во взглядах с Хансденом, и если возражала ему, то лишь доигрывая роль противника. В конце концов она капитулировала, сознавшись, что разделяет его мнение, однако вовсе не считает себя побежденной.
   – Да и французы не считали себя побежденными при Ватерлоо.
   – Это сравнение неуместно, – возразила Фрэнсис. – Моя борьба была притворной.
   – Притворной или настоящей – вы все равно проиграли.
   – Нет; хотя я не владею ни логикой, ни силой доказательства – если мое мнение действительно разнится с вашим, я буду твердо его придерживаться, даже не имея ни слова в его защиту; вы отступите перед моей безгласной решимостью. Вы тут упомянули Ватерлоо; ваш Веллингтон [245 - Веллингтон, Артур Уэлсли (1769–1852) – английский фельдмаршал, в войнах против наполеоновской Франции командовал союзными войсками на Пиренейском п-ове (1808–1813) и англо-голландской армией при Ватерлоо (1815).] должен был быть разбит Наполеоном, но он упорно бился, невзирая на весь ход войны, и одержал победу вопреки принятой военной тактике. И я последую его примеру.
   – Буду к этому готов; похоже, в вас действительно есть подобное упрямство.
   – Было бы весьма прискорбно, если б я им не обладала. Веллингтон во многом схож с Теллем, и я, пожалуй, презирала бы швейцарца (или швейцарку), в характере которого не было бы ничего от нашего легендарного Вильгельма.
   – Ну, если Телль был как наш Веллингтон, то он был просто осел.
   – По-французски это «baudet»? – повернулась ко мне Фрэнсис.
   – Нет-нет, – поспешно ответил я, – это значит «espritfort» [246 - Вольнодумец (фр.).]. Ну, а теперь, – продолжал я, видя, что между ними вот-вот разразится новая битва, – нам пора откланяться.
   Хансден встал.
   – До свидания, – сказал он Фрэнсис. – Завтра я отбываю в вашу замечательную Англию и, скорее всего, появлюсь в Брюсселе не раньше чем через год; однако, когда бы я ни приехал, я непременно вас разыщу и уж тогда найду способ разъярить пуще дракона. Сегодня вы держались неплохо, но при следующей встрече вы открыто бросите мне вызов. К тому времени, подозреваю, вы станете уже миссис Кримсворт. Несчастная юная леди! Впрочем, в вас есть искра духа – сберегите ее и осчастливьте ею своего драгоценного учителя.
   – Вы женаты, мистер Хансден? – спросила вдруг Фрэнсис.
   – Нет. Разве вы не смогли это угадать по моему бенедиктинскому виду?

   – Если вы все-таки решите жениться, мой совет – не берите жену из Швейцарии. Ведь если вы приметесь поносить Гельвецию [247 - Гельвеция – латинское название Швейцарии (Helvetia).] и дурно отзываться об ее кантонах да кроме всего прочего употребите слово «осел» рядом с именем Телля (а я знаю, что «baudet» значит именно «осел», хотя мсье учителю угодно было перевести его как «esprit-fort»), – ваша избранница-горянка однажды ночью задушит своего британца, как ваш шекспировский Отелло – Дездемону.
   – Итак, я предупрежден, – сказал Хансден, – и вы также, молодой человек, – кивнул он мне. – Надеюсь еще лицезреть пародию на слезливую историю Мавра и его прекрасной леди, где роли будут представлены согласно только что набросанному плану; кстати, мой ночной колпак при этом будет на вас. Прощайте, мадемуазель! – Он склонился к ее руке, точно сэр Чарлз Грандисон к ручке Харриет Байрон [248 - «…точно сэр Чарлз Грандисон к ручке Харриет Байрон» – главный герой и его невеста в романе С. Ричардсона «История сэра Чарлза Грандисона» (1754).], и добавил: – Смерть от таких пальчиков не лишена будет очарования.
   – Mon Dieu! – воскликнула Фрэнсис, вскинув свои изящно выгнутые брови и широко раскрыв глаза. – C’est qu’il fait des compliments! Je ne m’y suis pas attendue! [249 - Боже мой!.. Он мне делает комплименты! Вот уж не ожидала! (фр.)] – Она улыбнулась в ответ с шутливой сердитостью, грациозно присела в реверансе, и на этом они простились.
   Не успели мы выйти на улицу, как Хансден схватил меня за ворот.
   – И это ваша кружевница? – грозно спросил он. – И по-вашему, вы сделали нечто замечательное и благородное, предложив ей руку и сердце? Как же! потомок Сикомба на деле доказал свое презрение к социальным различиям, решив жениться на ouvrière [250 - Работнице (фр.).]. А я еще жалел этого юнца, щадил его, думая, что от любви он совсем свихнулся, если сам себя наказывает такой партией.

   – Сейчас же отпустите мой воротник, Хансден.
   Не тут-то было – он вцепился еще крепче и затряс меня из стороны в сторону; тогда я обхватил его за пояс, мы начали бороться, благо улица была темной и пустынной, и скоро покатились вдвоем по тротуару. Через некоторое время мы с немалым трудом поднялись наконец на ноги и договорились вести себя более уравновешенно.
   – Да, это моя кружевница, – вернулся я к разговору, – и – Божией волею – будет моею всю жизнь.
   – Откуда вам известна Божия воля! Сколько в вас глупого самодовольства и спеси! Подумать только! Эта особа держится с вами так почтительно, называет вас «Monsieur» и, обращаясь к вам, так меняет тон, будто вы существо превосходящее! Да и едва ли она с большим уважением могла бы относиться к кому-нибудь другому – ко мне, например, – если б фортуна была к ней благосклоннее и на эту леди пал мой выбор, а не ваш.
   – Хансден, вас раздражает мой успех. Между тем вы видели лишь титульный лист моего счастья; вы не знаете, какую историю он открывает собою, и не можете почувствовать, сколь интересным, необычайным и волнующим будет это повествование.
   Низким, приглушенным голосом – поскольку мы вышли на людную улицу – Хансден изъявил желание пойти со мной на мировую, пригрозив при этом сделать нечто ужасное, если я не перестану разъярять его своим хвастовством. На это я ему ответил взрывом смеха.
   Довольно скоро мы добрались до гостиницы, и, прежде чем распрощаться, Хансден сказал:
   – Передо мною вам нечем хвалиться. Ваша кружевница слишком хороша для вас – но недостаточно хороша для меня; ни в физическом, ни в духовном отношении она не соответствует моему идеалу женщины. Нет, я мечтаю о чем-то большем, нежели бледнолицая, вспыльчивая маленькая швейцарка (кстати, своей какой-то парижской живостью, нервозностью она весьма проигрывает перед здоровой, крепкой немецкой Jungfrau [251 - Девушкой (нем.).]). Ваша мадемуазель Анри с наружностью chétive [252 - Тщедушной (фр.).] и умом sans caractère [253 - Здесь: не слишком выдающимся (фр.).] просто несравнима с царицей моей мечты. Вы, впрочем, можете удовольствоваться этой minois chiffoné [254 - Милой мордашкой (фр.).], но я, чтобы жениться, должен видеть перед собой черты более яркие и правильные, не говоря уж о более благородной и богаче оформленной фигуре, чем та, которой может похвалиться эта упрямая девчонка.
   – Подкупите серафима, чтобы доставил вам с неба животворный огонь, – сказал я, – да с ним на пару возожгите жизнь в самой высокой, крупной и полнокровной из рубенсовских женщин. Оставьте мне только мою альпийскую пери, и я не стану вам завидовать.
   Мы одновременно развернулись друг к другу спиной; ни один не произнес: «Благослови вас Господь», хотя и знал, что уже на следующий день нас разделит огромное пространство.

Глава XXIV

   Через два с небольшим месяца траур по тетушке Фрэнсис закончился. Одним январским утром, в самом начале нового года, я нанял фиакр и в сопровождении одного лишь г-на Ванденгутена отправился на Рю Нотр-Дам-о-Льеж; поднявшись по лестнице, я предстал перед Фрэнсис, которая уже ожидала меня в наряде, едва ли соответствующем тому ясному морозному дню.
   Прежде я видел ее лишь в одеждах мрачных тонов – теперь же она стояла у окна, облаченная в белое пышное платье из тончайшей материи; конечно, наряд был незамысловат, однако выглядел эффектно и празднично в своей удивительной чистоте и воздушности; фата, ниспадавшая почти до пола, прикреплялась миниатюрным веночком из нежно-розовых цветов к тугой, уложенной по-гречески косе и словно струилась по обе стороны от лица.

   Оказавшаяся в новом для нее положении невесты, Фрэнсис, казалось, только что плакала. Когда я спросил, готова ли она к выходу, Фрэнсис ответила с едва сдерживаемым рыданием: «Да, Monsieur», и, когда я взял лежавшую на столе шаль и обернул в нее Фрэнсис, по щекам ее одна за другой покатились слезы и вся она задрожала, как тростинка на ветру.
   Я сказал, что очень расстроен, видя ее в таком упавшем настроении, и потребовал позволения устранить источник этого. Фрэнсис ответила лишь: «Этому не помочь», затем, поспешно вложив свою маленькую ручку в мою, она вышла со мною из комнаты и спустилась по лестнице так быстро и решительно, как человек, которому не терпится разделаться поскорее с каким-то очень важным делом.
   Я подсадил Фрэнсис в фиакр, г-н Ванденгутен помог ей подняться и устроил рядом с собой; так, втроем, мы покатили к протестантской церкви, откуда после соответствующей церемонии вышли мужем и женой, и только тогда г-н Ванденгутен отпустил от себя новобрачную.
   Свадебного путешествия мы не предприняли; наше скромное, тихое, скрытое от всех и радующее своей уединенностью положение не требовало подобной предосторожности. Мы прямиком отправились в маленький домик, нанятый в предместье, ближайшем к той части города, где мы оба работали.
   Спустя три-четыре часа после венчания Фрэнсис, сменившая белоснежный наряд на миленькое сиреневое платье, более теплое, украшенное белым кружевным воротничком и лиловой лентой, в черном шелковом фартучке стояла на коленях перед шкафчиком в аккуратно и со вкусом обустроенной, хотя и не слишком просторной гостиной, расставляя по полкам книги, которые я подавал ей со стола.
   Во второй половине дня погода испортилась, было холодно и ветрено, по свинцовому небу ползли унылые тучи, шел сильный снег, и к тому часу его нападало уже по щиколотку. У нас же ярко пылал камин, новое наше жилище было чистым и радостным, мебель уже стояла по местам, и осталось разобрать лишь кое-какие мелочи вроде фарфора, посуды, книг и прочего, чем и занималась Фрэнсис, пока не подошло время чаепития. И после того как я объяснил и показал ей, как приготавливать чай по-английски, и Фрэнсис оправилась от ужаса, вызванного столь невиданным количеством положенного в чайник главного ингредиента, она устроила мне настоящее английское пиршество, за которым не было недостатка ни в свечах, ни в огне, ни в комфорте.
   Пролетели праздники, и каждый из нас вновь приступил к работе, памятуя о том, что хлеб нам суждено зарабатывать тяжелым трудом, и не жалуясь на усталость. Дни наши были предельно загружены; утром мы прощались, как правило, в восемь часов и не виделись до пяти пополудни, – но каким благословенным отдыхом заканчивался для нас каждый суматошный день! Проглядывая вереницу воспоминаний, я вижу наши вечера в маленькой гостиной, которые представляются мне ниткой рубинов вкруг сумрачного чела прошлого. Схожи были эти камни своею огранкой и все как один были искристыми и яркими.
   Минуло полтора года. Однажды утром (был какой-то праздник, и мы хотели посвятить друг другу весь день) Фрэнсис сказала мне с той особой интонацией, которая показывала, что моя супруга долго о чем-то размышляла и, придя наконец к некоему решению, собиралась проверить его правильность пробным камнем моего мнения:
   – Я недостаточно работаю.
   – А что такое? – спросил я, подняв глаза от кофе, который неторопливо помешивал, предвкушая, как в этот чудный летний день (а был тогда июнь) мы с Фрэнсис отправимся подальше за город и, прогуляв до обеда, подкрепимся в каком-нибудь сельском домике. – Что такое? – спросил я и тут же понял по разгоревшемуся ее лицу, что у Фрэнсис родился какой-то жизненно важный прожект.
   – Я не удовлетворена собой, – ответила она. – Вы теперь зарабатываете восемь тысяч франков, – это была сущая правда: благодаря моему трудолюбию, пунктуальности, а также широкой молве об успехах учеников и моему положению в *** Коллеже я действительно добился таких доходов, – тогда как у меня все те же ничтожные тысяча двести франков. Я могу лучше работать и хочу этого.
   – По времени ты работаешь столько же, сколько и я, притом с не меньшим тщанием.
   – Да, Monsieur, но я неправильно это делаю и убеждена в этом.
   – Ты жаждешь перемен. Я вижу, в твоей головке созрел план дальнейшего продвижения вверх. Иди надень шляпку, и пока будем гулять, ты мне о нем поведаешь.
   – Хорошо, Monsieur.
   Она удалилась – послушно, как изумительно воспитанный ребенок; она действительно являла собою весьма любопытную смесь сговорчивости и упрямства.
   Некоторое время я сидел, размышляя о ней и теряясь в догадках относительно ее плана; наконец Фрэнсис появилась.
   – Monsieur, я решила отпустить Минни (нашу горничную) по случаю такой замечательной погоды, так что будьте столь добры, заприте сами дверь и ключ возьмите с собой.
   – Поцелуйте меня, миссис Кримсворт, – ответил я без всякой связи с ее словами, но она была так очаровательна в легком летнем платье и маленькой соломенной шляпке, и говорила она, как всегда, столь непринужденно и вместе с тем почтительно, что сердце мое заколотилось при ее появлении и поцелуй был просто необходим.
   – Извольте, Monsieur.
   – Почему ты всегда меня так называешь? Говори «Уильям».
   – Мне затруднительно произносить ваше имя, к тому же «Monsieur» вам очень подходит и больше мне нравится.
   Минни, надев чистый, свежий чепец и нарядную шаль, ушла; мы тоже отправились, оставив дом в одиночестве и тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов.
   Довольно скоро Брюссель остался далеко позади; мы оказались среди лугов и полей с узкими дорогами, вдали от наводненных повозками и экипажами мостовых. Мы добрались до глухого местечка, по-настоящему деревенского, такого зеленого и уединенного, что казалось, расположено оно в какой-нибудь пастушеской английской провинции; небольшой бугорок под боярышником, поросший мягкой, как мох, травой, предложил нам пристанище слишком соблазнительное, чтобы пройти мимо, и когда мы вволю налюбовались чудными полевыми цветами, также напомнившими мне об Англии, то обратились к затронутому за завтраком вопросу.
   Итак, что же она замыслила? Ничего сверхъестественного. План Фрэнсис заключался в том, что нам – или, по крайней мере, ей – предстояло подняться еще на ступень в профессиональной сфере. Фрэнсис предложила открыть свою школу. Мы успели уже скопить некоторые средства для небольшого начинания, не особо стесняя себя в расходах. Также к тому времени у нас появились и связи, достаточно обширные и полезные для нового дела (хотя круг знакомых, бывавших в нашем доме, был по-прежнему весьма ограниченным), – нас хорошо знали как толковых учителей во многих семьях и школах. Излагая свои замыслы, Фрэнсис вкратце обрисовала и свои виды на будущее. Если не подведет здоровье и не покинет удача, говорила она, мы со временем смогли бы добиться абсолютной независимости и благополучия, причем, может статься, задолго до того, как состаримся; тогда мы будем отдыхать от трудов – и что помешает нам переселиться в Англию? Да, Англия все так же была для Фрэнсис землей обетованной.
   Я не отговаривал ее от задуманного и вообще нисколько не возражал; я знал, что Фрэнсис из тех, кто не может жить в покое и праздности, без обязанностей, от которых она не может отстраниться, без работы, столь ее поглощающей. Множество добрых и сильных задатков развивались в ее натуре и требовали все новой пищи и большей свободы – и я не мог даже помыслить о том, чтобы уморить их голодом или как-то стеснить; напротив, я получал несказанное удовольствие, постоянно обеспечивая им средства к существованию и расчищая для них все большее пространство.
   – Что ж, ты приняла решение, Фрэнсис, – сказал я, – достойное решение. Реализуй его; я одобряю твои намерения, и, если тебе когда-нибудь потребуется моя помощь, ты всегда ее получишь.
   Фрэнсис посмотрела на меня с трогательной благодарностью, чуть не плача; потом одна-другая слезинка скатилась у нее из глаз, она обеими руками обхватила мою ладонь и некоторое время крепко держала ее, молвив только: «Спасибо, Monsieur».
   Мы провели поистине божественный день и вернулись домой уж затемно, под сиянием полной луны…
   Теперь десять лет пролетели передо мною в памяти на своих сухих, трепетных, неутомимых крыльях – годы суеты, неослабных усилий и неуемной деятельности, годы, когда я и моя жена, пустившиеся по пути преуспевания, почти не знали ни отдыха, ни развлечений, никогда не потакали своим слабостям – и тем не менее, поскольку шли мы бок о бок, рука в руке, мы не роптали, не раскаивались и ни разу не усомнились в выбранной стезе. Надежда неизменно ободряла нас, здоровье поддерживало, гармония помыслов и деяний сглаживала многие трудности – и в конце концов усердие было вознаграждено сполна.
   Наша школа сделалась со временем одной из известнейших в Брюсселе; постепенно мы разработали свою систему обучения и значительно расширили его границы, отбор учеников стал более тщательным, и к нам поступали дети даже из лучших бельгийских семей. Были у нас также и превосходные связи с Англией, установившиеся после неожиданной рекомендации м-ра Хансдена, который, хотя и стоял выше по положению и изощренно проклинал меня за благополучие, вскоре по возвращении домой отправил к нам трех своих ***ширских наследниц, своих племянниц, чтобы, как он выразился, «миссис Кримсворт навела на них лоск».
   Упомянутая м-с Кримсворт в некотором смысле стала совсем другой женщиной, хотя в прочих отношениях ничуть не изменилась. Столь разной бывала она порой, что мне казалось, у меня две жены. Те качества Фрэнсис, что раскрылись еще до нашего брака, остались такими же свежими и сильными, однако иные качества, точно новые побеги, стремительно возросли и пышно разветвились, совершенно изменив первоначальный вид растения.
   Твердость, энергичность и предприимчивость скрыли густой листвой солидности поэтичность и пылкую нежность ее души, но цветы эти под сенью окрепшего, сильного характера сохранились росистыми и благоуханными; возможно, во всем мире один я знал тайну их существования – для меня они всегда готовы были источать тончайший аромат и дарить первозданную, сияющую красоту.
   Днем мой дом, включая школу, неизменно управлялся мадам директрисой – дамой статной и элегантной, с деловитой озабоченностью на челе и напускной чопорностью во всем облике. С такой леди я обыкновенно прощался сразу по окончании завтрака и отправлялся в свой коллеж, она же шла в классы. Приходя на час домой в середине дня, я заставал ее в классной комнате всегда предельно занятую. Когда она не вела непосредственно урок, то присматривала за ученицами и взглядом или жестом ими руководила, воплощая собою заботу и бдительность. Когда же она приступала к объяснению урока, то заметно оживлялась, и чувствовалось, что занятие это доставляет ей безмерное удовольствие. Язык ее всегда был прост, понятен и в то же время лишен сухих, избитых фраз; она любила импровизировать, и собственные ее фразы, весьма отличавшиеся от обычных штампов, были чрезвычайно выразительны и впечатляющи; нередко, объясняя ученицам любимые места из истории или географии, она обнаруживала даже подлинное красноречие и страстность.
   Ученицы – по крайней мере старшие из них – чувствовали в речах ее и манерах проявление превосходящего ума и духовной возвышенности; отношения между директрисой и пансионерками были достаточно добрые и теплые; все ученицы выказывали Фрэнсис уважение, а некоторые со временем искренне ее полюбили. Фрэнсис была с ними обычно сдержанной и строгой, иногда бывала милостивой – когда ученицы радовали ее своим поведением и успехами в науках – и всегда исключительно деликатной. Иной раз, когда кто-либо заслуживал порицания или наказания, она старалась быть терпеливой и снисходительной, но, если этих мер все-таки было не избежать – что порою случалось, – над провинившимся молнией разражалась суровость директрисы. Бывало – правда, очень редко, – проблеск нежности смягчал ее взгляд и манеры; происходила эта перемена обыкновенно, когда та или иная воспитанница была больна, или же безутешно тосковала по дому, или когда перед Фрэнсис оказывалось маленькое, беззащитное, рано осиротевшее существо, которое было намного беднее своих соучениц и чей убогий гардероб вызывал презрение у едва ли не усыпанных драгоценностями юных графинь и разодетых в шелка девиц из богатых семей.
   Этих слабеньких птенцов директриса укрывала и защищала своим добрым крылом, к их постелям подходила она ночами, чтобы подоткнуть одеяло, для них она зимой оставляла поудобнее место у печи, именно они приглашались по очереди к ней в гостиную, чтобы получить дополнительный кусок пирога или фрукты, чтобы посидеть на скамеечке у огня, чтобы хоть в этот вечер насладиться домашним уютом и некоторой раскрепощенностью, чтобы услышать обращенные к ним добрые, мягкие слова, – и, когда подходило время сна, обласканные, приободренные, они отпускались с нежнейшим поцелуем.
   Что же касается Джулии и Джорджианы Г***, дочерей английского баронета, м-ль Матильды де ***, единственной наследницы бельгийского графа, и множества других представительниц знати, – директриса заботилась о них так же, как и об остальных, волновалась за их успехи так же, как и за успехи прочих учениц, и никогда у нее даже в мыслях не возникало как-либо их выделить, подчеркнув тем самым их происхождение. Впрочем, одну девушку благородной крови – юную ирландскую баронессу, леди Катрин ***, – очень любила, но лишь за чистую порывистость души, светлый ум, одаренность и щедрость натуры, а отнюдь не за титул и состояние.
   Вторую половину дня я также проводил в коллеже, исключая тот час, когда супруга с нетерпением ожидала меня в своей школе, где я проводил уроки по литературе, и эти ежедневные мои посещения представлялись ей просто необходимыми. Она считала, что я должен какое-то время находиться среди ее воспитанниц, дабы лучше их знать и быть в курсе всего происходящего в пансионе и дабы в трудную минуту я мог подать ей добрый совет.
   Фрэнсис стремилась, чтобы во мне не угас интерес к ее делу, и без моего согласия и одобрения не осуществляла никаких преобразований. Когда я давал урок, она обыкновенно сидела рядом, сложив руки на коленях, и, казалось, была внимательнейшей слушательницей. В классе она редко со мною заговаривала, а если и обращалась, то всегда с подчеркнутым уважением; ей было приятно и радостно везде и во всем держаться со мною как с Учителем.
   В шесть часов пополудни каждодневные мои труды завершались, и я спешил домой, ибо дом мой был поистине раем. Стоило мне ступить в гостиную, как леди директриса исчезала прямо у меня на глазах, и в объятиях волшебным образом оказывалась Фрэнсис Анри, моя маленькая кружевница. Как расстроилась бы она, если б ее учитель не явился на это свидание столь же пунктуально, сколь она, и если б в ответ на тихое «Bonsoir, Monsieur» не последовал мой горячий поцелуй.
   Она любила говорить со мною по-французски и за это свое упрямство нередко наказывалась – хотя, пожалуй, способы наказания избирались мною весьма неблагоразумно, поскольку вместо того, чтобы исправить провинившуюся, они лишь поощряли ее на дальнейшие проступки в этом же роде.
   Вечера наши целиком принадлежали нам, и этот отдых замечательно восстанавливал силы для будничных трудов. Мы часто проводили вечера за разговорами, и моя швейцарка – к тому времени совсем привыкшая к своему учителю и любившая так сильно, что больше уже меня не боялась, – оказывала мне доверие столь безграничное, что, разговаривая с ней, я словно общался напрямик с ее душой. В эти часы, счастливая, как весенняя птичка, она раскрывала передо мною все, что было оригинального, полного жизни и света в ее богатой натуре.
   Ей нравилось также шутить со мною и всячески поддразнивать; она частенько подтрунивала над тем, что называла моими «bizarreries anglaises» [255 - Английскими причудами (фр.).], моими «caprices insulaires» [256 - Капризами островитянина (фр.).], и делала это с таким безудержным и остроумным озорством, что превращалась в сущего демона, впрочем совершенно безобидного. Продолжалось это обычно недолго; измученный ее атаками – ведь язычок Фрэнсис всегда воздавал должное силе, колоритности и утонченности ее родного французского, – я нападал на досаждавшего мне проказника-эльфа. И что же? Стоило мне схватить его, как эльф исчезал – хитрой насмешливости в выразительных карих глазах как не бывало, и из-под полуприкрытых век уже струилось мягкое сияние, а в руках я обнаруживал беззащитную и покорную маленькую смертную женщину.
   Тогда, в виде наказания, я заставлял ее взять книгу и часок почитать мне что-нибудь по-английски. Так, я время от времени назначал ей Вордсворта, и, надо заметить, Вордсворт быстро ее остепенял; Фрэнсис испытывала немалое затруднение в постижении его глубокого, ясного и светлого ума, язык его также не был для нее легок, и потому ей приходилось обращаться ко мне за объяснениями, задавать всевозможные вопросы, быть послушной ученицей и признавать меня своим наставником и господином.
   Интуиция ее легко проникала в творения авторов, более страстных, наделенных ярчайшим воображением; ее всегда захватывал Байрон, она любила Скотта – но Вордсворт повергал ее в недоумение, Фрэнсис лишь изумлялась ему и не решалась высказать свое впечатление от его поэзии.
   Однако, что бы Фрэнсис ни делала – читала ли мне или беседовала со мною, дразнила меня по-французски или молила о пощаде по-английски, остроумно меня высмеивала или почтительно о чем-либо расспрашивала, увлеченно что-нибудь рассказывала или внимала моим словам, улыбалась мне ласко во или же насмешливо, – ровно в девять меня оставляли в одиночестве. Фрэнсис высвобождалась из моих объятий, брала в руки лампу и уходила на верхний этаж; иногда я отправлялся вслед за ней.
   Первым делом Фрэнсис открывала дверь дортуара и бесшумно скользила меж двумя длинными рядами белых постелей, оглядывая каждого спящего; если какая-нибудь из воспитанниц не могла заснуть от накатившей тоски по дому, Фрэнсис говорила с ней и утешала; потом она ненадолго останавливалась у дверей, чтобы еще раз убедиться, что все тихо и безмятежно, заправляла ночник, до утра мягко освещавший помещение, затем неслышно выходила в коридор и закрывала дверь.
   Проделав все это, Фрэнсис возвращалась в наши апартаменты и уходила в дальнюю комнатку; там тоже стояла кроватка – всего одна и очень маленькая.
   Как-то раз я прошел туда следом за Фрэнсис и понаблюдал за ней.
   Лицо Фрэнсис вмиг преобразилось, едва она оказалась возле крохотного ложа: строгое выражение лица сделалось благоговейным; с лампой в одной руке и другой приглушая свет, Фрэнсис склонилась над спящим ребенком.
   Сон его казался чист и светел, ни слезинка не увлажняла его темных ресниц, на круглых щечках не горел жаркий румянец, никакое мрачное видение не искажало милых, многообещающих черт.
   Фрэнсис не отрываясь смотрела на дитя; она не улыбалась, но лицо озарено было глубочайшим восхищением, и бесконечное блаженство виделось во всем ее облике, все так же недвижимом. Грудь ее мерно вздымалась, дыхание было слегка учащенным, губы – чуть приоткрыты; дитя заулыбалось во сне, и мать тоже улыбнулась и тихо молвила: «Благослови, Господь, моего малыша!»
   Она нагнулась к ребенку, коснулась его лобика нежнейшим поцелуем, на мгновение накрыла ладонью его крохотные ручки и удалилась.
   Я вернулся в гостиную, опередив Фрэнсис. Войдя через пару минут, она поставила на стол уже погашенную лампу и произнесла:
   – Виктор сладко спит и улыбается во сне. У него ваша улыбка, Monsieur.
   Упомянутый Виктор, как вы догадались, был наш ребенок, родившийся на третий год супружества; нарекли его так в честь г-на Ванденгутена, доброго и горячо любимого друга нашей семьи.
   Фрэнсис была для меня хорошей и преданной женой, я же был для нее хорошим, заботливым и верным мужем.
   Что бы с ней сталось, выйди она за человека грубого, ревнивого, безответственного, за распутника, мота, пьяницу или тирана? Как-то раз я задал ей этот вопрос. Поразмыслив немного, Фрэнсис ответила:
   – Какое-то время я пыталась бы сносить зло или устранять его; но, осознав однажды, что оно и невыносимо, и неискоренимо, я бы решительно покинула своего мучителя.
   – А если б законом или силой тебя принудили вернуться?
   – Что?! К пьянице, распутнику, к себялюбивому расточителю, к ревнивому глупцу?
   – Да.
   – Я бы снова ушла. Сначала я, конечно, выяснила бы, нельзя ли избавиться от его порока и моего несчастья, и если нет – ушла бы снова.
   – А если б снова тебя заставили вернуться и терпеть его выходки?
   – Не знаю, – быстро ответила она. – Почему вы об этом спрашиваете, Monsieur?
   Я пожелал все-таки услышать ответ, ибо заметил в глазах Фрэнсис огонек воодушевления.
   – Monsieur, если женщина по природе своей не приемлет характер мужчины, с которым она связана супружескими узами, брак неминуемо превращается в рабство. Против рабства восстают само естество и разум. И пусть борьба будет стоить многих мук – на муки эти надо отважиться; пускай единственный путь к свободе проляжет через ворота смерти – ворота эти надо пройти, ибо без свободы жить немыслимо. Так что, Monsieur, я боролась бы до последних сил и потом, когда силы б мои иссякли, я уверовала бы в последнее прибежище. Смерть, несомненно, защитила б меня и от скверных законов, и от их последствий.
   – Значит, самоубийство, Фрэнсис?
   – Нет, Monsieur. У меня достало бы мужества пережить все уготованные мне страдания и до конца бороться за справедливость и свободу.
   – Ну а, предположим, тебе выпала бы участь старой девы – что тогда? Как бы тебе понравилось это безбрачие?
   – Не очень, разумеется. Жизнь старой девы скучна и бессодержательна, душа ее томится от этой неестественности и пустоты. Если б я осталась старой девой, я всю жизнь потратила б на то, чтобы заполнить пустоту и тем самым утишить боль. Возможно, мне бы это не удалось и я умерла бы усталой и разочарованной, презираемой и ничтожной, как многие одинокие женщины. Однако я не старая дева, – добавила она, – впрочем, непременно бы ею стала, если б не мой учитель. Я не устроила бы ни одного мужчину, кроме Учителя Кримсворта. Ни один джентльмен – француз, англичанин или бельгиец – не посчитал бы меня достаточно добронравной и красивой, да сомневаюсь, что и я была бы неравнодушна к расположению других мужчин, если б его и обнаружила. Уже восемь лет, как я являюсь супругой Учителя Кримсворта, – и по-прежнему он видится мне благородным, красивым… – Тут голос ее оборвался, на глаза внезапно навернулись слезы.
   Мы стояли с нею совсем рядом; Фрэнсис обхватила меня и порывисто, горячо прижалась к груди; необычайная внутренняя энергия охватила все ее существо, засветилась в темных глазах, показавшихся мне еще огромнее, запылала на разгоряченных щеках; во взгляде Фрэнсис, в этом порывистом движении ощущалось некое страстное, сильное волнение духа.
   Спустя полчаса, когда Фрэнсис совершенно успокоилась, я спросил, куда же скрылась та необузданная сила, что так внезапно преобразила ее, наполнив взгляд таким жаром и вызвав столь сильный и молниеносный жест.
   Фрэнсис опустила голову и, улыбаясь мягко, кротко, отвечала:
   – Я не могу сказать точно, откуда она и где скрылась, – знаю только, что если она вдруг востребуется, то снова вернется.
   Теперь, читатель, уже десять лет, как мы с Фрэнсис вместе, абсолютно свободные и обеспеченные. Что мы так быстро этого достигли, имеет три причины: во-первых, мы трудились не жалея сил, во-вторых, ничто особо не препятствовало нашему успеху; в-третьих, как только мы обзавелись некоторым капиталом, два практичных человека – один в Бельгии, другой в Англии, а именно: Ванденгутен и Хансден, – помогли нам советом насчет того, куда его лучше поместить. Предложение их я счел вполне разумным и, не мешкая взявшись за дело, добился немалой прибыли (какой конкретно, я думаю, нет надобности здесь уточнять, во все подробности я посвятил только Ванденгутена и Хансдена, больше же это никому не интересно).
   Разобравшись наконец со всеми своими делами, развязавшись со всеми обязанностями, мы с Фрэнсис сошлись на том, что, поскольку Богатство нам не божество и в служении ему мы не хотели б провести всю жизнь, поскольку желания наши умеренны и запросы достаточно скромны, состояния нашего вполне хватит на то, чтобы взрастить сына и самим неплохо прожить, притом всегда имея некоторый излишек, чтобы, занявшись филантропией, положить и свою монету утешения в руку Нищеты.
   Решив обосноваться в Англии, мы без особых хлопот благополучно туда переехали – так Фрэнсис осуществила мечту своей жизни. Все лето и осень мы путешествовали по Британии, после чего зиму провели в Лондоне. Тогда мы решили, что настала пора где-нибудь прочно осесть.
   Меня потянуло на родину, в ***шир – где теперь я и живу и где в библиотеке собственного дома пишу эти воспоминания. Дом стоит уединенно посреди холмистой местности в тридцати милях от К***, там, где зелень не отравлена фабричной копотью, где бегут чистые, прозрачные воды, где поросшие вереском возвышенности словно охраняют лежащие меж ними узкие лощины в их первозданной красоте, с их пышным мхом, папоротниками, колокольчиками, с запахами тростника и вереска, с вольными и свежими ветрами.
   Дом наш представляет собою живописное и не слишком громоздкое строение с невысокими, широкими окнами, с зарешеченным и скрытым зеленью балконом над парадной дверью, который сейчас, в этот летний вечер, похож на увитую розами и плющом беседку. Сад расположен у самой подошвы отлогого холма с невысокой и удивительно мягкой травой и необыкновенными цветами, которые, подобно крохотным звездочкам, будто вкраплены изящным украшением в богатую зеленую ткань. В самом конце сада есть калитка, что выводит на узкую аллею, очень длинную, тенистую и безлюдную; вдоль этой аллеи всегда по весне появляются первые маргаритки, отчего и названо было это место Дейзи-Лейн [257 - Аллея маргариток (англ.).], равно как и все наше имение.
   Упирается эта аллея в обширный лес с пышно разросшимися деревьями – преимущественно дубами и буками, – за которым стоит очень старое строение, еще елизаветинских времен; оно значительно массивнее и древнее Дейзи-Лейна и является собственностью и резиденцией человека, знакомого как мне, так и читателю. Да, в Хансден-Вуде – ибо таково название всей этой земли и огромного серого дома с множеством коньков и труб – все так же живет Йорк Хансден, по-прежнему холостой, так и не нашедший, судя по всему, своего идеала, хотя я знал, что по крайней мере два десятка юных леди на сорок миль вокруг были бы не прочь облегчить его поиски.
   Имение перешло к нему пять лет назад после кончины отца; с коммерцией Хансден расстался, как только, сколотив достаточное состояние, сумел рассчитаться с некоторыми стародавними долгами, обременявшими их род. Я сказал, что Хансден там живет, – однако, думаю, пребывает он в своем имении не больше пяти месяцев в году; он разъезжает по разным землям, зимой же какое-то время проводит в городе. Возвращаясь в ***шир, он часто привозит гостей, большей частью иностран цев – был у него один немецкий метафизик, был французский ученый, гостил также один беспокойный, свирепого вида итальянец, который не умел ни петь, ни играть и, как утверждала Фрэнсис, имел «tout l’air d’un conspirateur» [258 - Совершенно заговорщический вид (фр.).].
   Английскими же гостями Хансдена бывают, как правило, фабриканты из Бирмингема и Манчестера – люди довольно мрачные, которые словно сосредоточены на одной мысли и которые говорят преимущественно о свободной торговле. Иностранные гости любят порассуждать о политике; предмет их дискуссий значительно шире – европейский прогресс, – и насчет континента они высказывают весьма вольнодумные суждения; такие слова, как «Россия», «Австрия», «Папа Римский», будто начертаны красными чернилами на их умонастроениях.
   Мне доводилось слышать сильные, пламенные речи многих из них – я бывал время от времени на многоязычных собраниях в старинной, отделанной дубом столовой Хансден-Вуда, – весьма категорически иной раз выражалось уважение, питаемое этими беспокойными умами к старым жестким порядкам севера Англии и особой религиозности юга; выслушал я также немало пустых разговоров, останавливаться на которых не буду. Что ж касается хозяина, то Хансден едва терпел этих несших всякий вздор теоретиков – и, напротив, с людьми деловыми держался как союзник и друг.
   Когда Хансден остается в своем имении один (что, впрочем, случается довольно редко), он обычно два-три раза в неделю наведывается в Дейзи-Лейн. У него есть для этого одна благотворительная цель – летним вечером выкурить сигару на нашем балконе; он утверждает, что делает это исключительно для того, чтобы уничтожить в розах уховерток, и что, если б не его великодушное окуривание, от насекомых этих спасу бы не было.
   В ненастные дни мы также всегда ожидаем его визита; по его же словам, он скоро доведет меня до умопомешательства, наступая мне на любимые «интеллектуальные мозоли», или разоблачит в миссис Кримсворт драконью природу, оскорбляя память Хофера [259 - Хофер (Гофер), Андреас (1767–1810) – руководитель вооруженной борьбы крестьян Тироля против баварских властей и французских оккупантов в 1809 г. Казнен после подавления восстания французскими войсками.] и Телля.
   Мы с Фрэнсис, в свою очередь, бываем в Хансден-Вуде и всякий раз получаем безмерное удовольствие от этих визитов. Если там есть другие гости – за ними интересно понаблюдать, речи их всегда необычны и волнующи; благодаря полному отсутствию локальности мировосприятия как в хозяине, так и в избранном его кругу разговоры их носят почти космополитический характер.
   Хансден, будучи гостеприимным хозяином, обладает к тому же удивительными и неисчерпаемыми способностями развлекать других, когда пребывает в соответствующем расположении духа. Да и сам дом его весьма занятен; в залах и коридорах словно живут старинные предания и легенды; комнаты с низкими потолками, с множеством разноцветных окон кажутся едва ли не обиталищем привидений. В путешествиях Хансден собрал целую коллекцию оружия и разных редкостей, которые теперь со вкусом развешаны по стенам, обшитым деревом или обитым гобеленами; видел я там несколько картин и статуэток, что вызвали бы зависть у многих ценителей-аристократов.
   Когда мы с Фрэнсис остаемся у Хансдена обедать и проводим с ним весь вечер, он любит пройтись с нами по своим владениям. Лес у него огромный, и некоторые деревья настолько древние, что достигают в обхвате невероятных размеров. Есть там много извилистых тропинок, что бегут по полянам и чащам, и, если по ним возвращаться в Дейзи-Лейн, путь окажется куда длиннее обычного.
   Много раз прогуливались мы по этим тропам, когда сияла луна, когда ночь была тихой и благодатной, когда заливался соловей и ручеек, спрятавшись в ольшанике, словно аккомпанировал певцу мягкими, нежными звуками, – и отпускал нас властитель леса незадолго до того, как в дальнем селении, за десять миль отсюда, церковный колокол возвещал полночь.
   Легко и непринужденно текли наши беседы в эти часы и были гораздо спокойнее, душевнее, нежели днем, при скоплении гостей. Тогда Хансден забывал политику и споры и говорил о былых временах своего дома, об истории рода, о себе и своих чувствованиях – и каждая тема имела особую изюминку и была поистине уникальна.
   Как-то раз (был тогда чудесный июньский вечер) я поддел Хансдена насчет его идеальной невесты и полюбопытствовал, когда же наконец она прибудет и привьет свою иноземную красоту старому хансденовскому дубу.
   – Вы считаете ее призрачным идеалом, – неожиданно резко ответил он. – Смотрите: вот здесь ее тень, а тени не может быть от предмета воображаемого.
   Он вывел нас змеистой тропкой на поляну, вкруг которой, словно расступившись и открыв ее небу, стояли буковые деревья; луна из безоблачной глубины беспрепятственно проливала свое сияние, и Хансден протянул под ее лучи миниатюрный портрет, выполненный на слоновой кости.
   Фрэнсис с любопытством взяла его в руки и, разглядев, передала мне, пытаясь прочесть в моих глазах, какое впечатление произведет портрет.
   Изображено на нем было весьма, на мой взгляд, красивое и своеобразное женское лицо, смуглое, с чертами, как некогда выразился Хансден, «яркими и правильными». Волосы цвета воронова крыла оставляли открытыми лоб и виски, будучи небрежно отброшены назад, словно такая красота не только не нуждалась в особом убранстве, но и презирала его. Итальянского типа глаза смотрели прямо и независимо, рот был тверд и вместе с тем изящен, равно как и подбородок. На обороте миниатюры золотом было выведено: «Лючия».
   – Прекрасная головка, – заключил я.
   Хансден улыбнулся.
   – Согласен, – ответил он. – В Лючии все было прекрасно.
   – И как раз на ней вы и хотели жениться, но не смогли?
   – Разумеется, я хотел на ней жениться, и то, что я этого не сделал, подтверждает, что я не смог этого сделать.
   Он забрал миниатюру, оказавшуюся снова у Фрэнсис, и спрятал во внутренний карман.
   – А каково ваше мнение? – спросил он мою жену, застегнув сюртук.
   – Я уверена, некогда Лючия была окована цепями и потом разбила их, – последовал довольно странный ответ. – Я имею в виду отнюдь не цепи супружества, – поспешно прибавила она, опасаясь быть неверно понятой, – но некоторого рода социальные цепи. Это лицо человека, который сделал попытку – причем увенчавшуюся успехом – вызволить свой сильный, исключительный талант из-под тягостного гнета, и, когда талант Лючии обрел наконец свободу, он, несомненно, простер широкие крыла и вознес ее выше, чем… – Фрэнсис запнулась в нерешительности.
   – Чем что? – потребовал Хансден.
   Чем «les convenances» [260 - Приличия (фр.).] могли позволить вам последовать за ней.
   – Похоже, вы становитесь злой и дерзкой.
   – Лючия шагнула на определенную ступень, – продолжала Фрэнсис. – Вы никогда всерьез не помышляли о браке с ней; вы признавали ее оригинальность, бесстрашие, бьющую через край энергию – и физическую и духовную; вы восхищались ее талантом, в какой бы области он ни проявлялся – в пении, танцах или актерском искусстве; вы поклонялись ее красоте, которая полностью удовлетворяла ваш вкус, – но, уверена, Лючия была из того круга, из которого вы никогда не избрали бы невесту.
   – Оригинальный ответ, – заключил Хансден, – а уж точен он или нет – вопрос другой. Кстати, не кажется ли вам, что ваш светильничек духа очень тускл рядом с таким канделябром, как у Лючии?
   – Согласна.

   – Искренне, по крайней мере; не будет ли Учитель ваш в скором времени неудовлетворен тем бледным светом, что вы испускаете?
   – Что скажете, Monsieur?
   – У меня всегда было слишком слабое зрение, чтобы выносить ослепительный свет, Фрэнсис, – ответил я.
   Так, за разговором, мы добрались до нашей калитки.
   Как я уже отметил, тогда был чудесный летний вечер; до сих пор стоят эти благословенные деньки – и сегодняшний, пожалуй, самый восхитительный; сено с моего луга только убрали, и воздух весь наполнен его ароматом.
   Фрэнсис предложила устроить чай на лужайке, и вот уже под буком установлен круглый стол и накрыт к чаепитию; ждем Хансдена – вот я слышу, как он идет, и вскоре голос его, полный внушительных, властных ноток, уже разносится над лужайкой. Фрэнсис что-то ему отвечает – она, как всегда, с ним спорит. Говорят они о Викторе, по поводу которого Хансден утверждает, что мать делает из ребенка «тюрю». Миссис Кримсворт выдвигает встречное обвинение: дескать, в сто раз лучше, если он станет «тюрей», нежели тем, кого Хансден назвал бы «славным малым»; более того, она говорит, что, если Хансден намерен прочно обосноваться по соседству, а не наезжать время от времени, – точно как комета, которая появляется и уносится так быстро, что никто и удивиться не успеет, – она вся изведется, пока наконец не отправит Виктора в школу, что за сто миль отсюда, ибо со своими бунтарскими идеями и далекими от жизни представлениями Хансден погубит любого ребенка.
   Прежде чем завершить сию рукопись, скажу несколько слов и о Викторе – однако я должен быть краток: уже слышно, как на лужайке звякает серебро по фарфору.
   Виктор столь же милый, очаровательный ребенок, сколь я – красивый, видный мужчина, а его матушка – хорошенькая женщина; он бледный и худощавый, с глазами большими и темными, как у Фрэнсис, и глубоко посаженными, как у меня. Телосложение его достаточно пропорциональное, но фигурка чрезмерно щуплая, – впрочем, здоровье у мальчика неплохое. Никогда не доводилось мне видеть ребенка, который бы так мало улыбался и с таким серьезным, солидным видом сидел, погруженный в книгу, или слушал истории об опасных приключениях и сказки, что рассказывали ему Фрэнсис, Хансден или я. Он молчалив, но не печален, серьезен, но отнюдь не замкнут; он восприимчив и способен на сильные, глубокие чувства, которые порою доходят до пылкости.
   Грамоте он начал учиться рано, причем старым, проверенным способом – по азбуке, разложенной у матери на коленях; успехи его по этой методе были неимоверно быстры, так что Фрэнсис даже не посчитала необходимым купить ему костяную азбуку или другую подобную приманку к учению, без чего не обходятся многие родители. Освоив чтение, Виктор сделался истым книгоедом, кем остается и поныне.
   Игрушек у него мало, и он никогда их много не требовал. К тем же нескольким игрушкам, которыми он обладает, Виктор питает, похоже, сильную привязанность, если даже не любовь. Но особенно он любит обитающих у нас в доме животных, и чувство это близко к обожанию.
   Однажды м-р Хансден подарил ему щенка мастифа, которого назвали Йорком в честь дарителя; щенок этот вырос в превосходного пса, свирепость которого была в значительной степени умерена дружеским обхождением и ласками юного хозяина. Мальчик никуда не ходил и ничего не делал без Йорка; Йорк лежал у Виктора в ногах, когда тот учил уроки, он играл с ним в саду и сопровождал во всех прогулках по окрестностям, сидел у его кресла, когда семья собиралась за столом, принимал пищу исключительно из его рук и был всегда первым, кого Виктор видел, проснувшись, и последним, с кем тот прощался перед сном.
   Как-то раз Йорк отправился с Хансденом в К*** и был покусан на улице бешеной собакой. Когда же Хансден привез его домой и сообщил мне о случившемся, я вышел во двор, где пес зализывал раны, и пристрелил его. Я стоял позади него, так что Йорк не видел, как наводили ружье; в мгновение он был мертв.
   Я вернулся в дом, но не прошло и десяти минут, как слуха моего достигли отчаянные рыдания. Я снова отправился во двор, поскольку плач этот доносился именно отт уда. Виктор в неизбывной скорби стоял на коленях, склонившись над мертвым мастифом и обняв его могучую шею. Увидев меня, он закричал:
   – Папа! Я никогда вас не прощу! Никогда! Вы убили Йорка – я видел из окна. Я не знал, что вы такой жестокий! Я больше не смогу вас любить!
   Я принялся объяснять ему – спокойным, выдержанным тоном – суровую необходимость этого деяния, но Виктор все равно плакал так горько и безутешно, что у меня сжималось сердце.
   – Его можно было вылечить, – говорил он сквозь слезы, – вы должны были хотя бы попытаться! Надо было прижечь рану каленым железом или приложить едкую примочку. А теперь уже поздно, он мертв!
   И он снова приник к безжизненному телу своего любимца. Я долго и терпеливо ждал, пока горестный плач несколько утихнет, затем взял мальчика на руки и отнес к матери, уверенный, что ей лучше удастся его утешить.
   Фрэнсис видела всю эту сцену из окна; она не вышла к нам сразу, опасаясь своими эмоциями поставить меня в еще более затруднительное положение, но теперь она готова была принять у меня Виктора. Она усадила его к себе на колени и нежно обняла; сначала она утешала его лишь поцелуями, взглядом и мягким материнским объятием; когда же мальчик перестал плакать, Фрэнсис сказала, что Йорк умер без малейших страданий, но что, если бы ему дали умереть своей смертью, конец его был бы ужасен; далее она стала уверять Виктора, что я вовсе не жесток (а эта мысль, казалось, причиняла особую боль бедному мальчику), что, напротив, именно из любви к Йорку и к нему я так поступил и теперь у меня сердце разрывается, оттого что мой сын так горько плачет.
   Виктор не был бы истинным сыном своего отца, если б эти объяснения и доводы, произнесенные с такой проникновенной нежностью, сопутствуемые ласками столь мягкими и взорами, исполненными сочувствия, не произвели на него ожидаемого эффекта. Все это в самом деле подействовало на Виктора: он успокоился и, положив голову на плечо матери, некоторое время тихо сидел, прижавшись к ней. Затем, неожиданно подняв голову и заглянув матери в глаза, он попросил повторить, что Йорк действительно даже не почувствовал боли и что я не был с ним жесток; Фрэнсис исполнила его просьбу, и Виктор, снова успокоившись, прильнул щечкой к ее груди и затих.
   Через пару часов он пришел ко мне в библиотеку, спросил, прощен ли он, и выразил желание помириться. Я притянул мальчика к себе и, приобняв, долго разговаривал с ним; в продолжение этой беседы я открыл для себя такие мысли и чувствования в своем сыне, которые мог только поощрять. Увидел я в нем, кстати, и некоторые признаки хансденовского «славного парня» – искорки того духа, что может выплеснуться через край, как шипучее игристое вино, и который способен разжечь чувства до всеразрушающего пламени страстей; однако в глубине души его я отыскал и здоровые, развивающиеся зародыши сострадания, любви, преданности. Я обнаружил в саду его внутреннего мира пышную поросль достойных качеств – рассудительности, чувства справедливости, силы духа, – которые, ежели не погибнут, непременно дадут в будущем богатый урожай. Потому я с удовлетворением и гордостью запечатлел поцелуй на широком, открытом лбу его и на щеке, все еще бледной от переживаний и слез, и отпустил Виктора окончательно успокоенным.
   Тем не менее на следующий день я видел, как Виктор лежал на могиле Йорка, закрыв лицо руками; не один месяц он пребывал в тоске и меланхолии и больше года не хотел и слышать о том, чтобы завести другую собаку.
   Учение дается Виктору очень легко. В скором времени он отправится в Итон, и, подозреваю, первые два года будут для него невыносимо тяжелыми: разлука со мной, с матерью, с родным домом будет терзать его сердце мучительно щемящей болью; затем вряд ли придется ему по душе принятая там подчиненность младших учеников старшим. Впрочем, жажда знаний, соперничество в учении, стремление к успехам и победы сумеют расшевелить его и со временем щедро вознаградят.
   Между тем меня преследует сильное искушение задержать тот час, что оторвет от меня единственное дитя, мою единственную ветвь и посадит далеко от меня, и когда я говорю об этом Фрэнсис, то вижу в ней столько страдания, будто речь идет о каком-то чрезвычайно опасном предприятии, при одной мысли о котором все существо ее содрогается, но от которого воля не позволит отступить.
   Как бы то ни было, шаг этот должен быть и будет сделан, потому что Фрэнсис хотя и не сделает из сына «тюрю», но, безусловно, приучит его к исключительной деликатности, снисходительности, бездонной нежности – ко всему тому, чего он не встретит по отношению к себе ни от кого другого. Мы оба видим в Викторе нечто поразительно пылкое и мощное, что то и дело выбрасывает наружу зловещие искры; Хансден называет это духом и утверждает, что обуздать его никак не удастся. Я же склоняюсь к тому, что это отголосок первородного греха, и что если из Виктора это не выбить, то, несомненно, можно эту силу усмирить, а любые физические или моральные страдания будут тому способствовать, ибо постепенно укрепят в мальчике самообладание.
   Фрэнсис никак не называет это «нечто», так отличающее характер сына, но когда оно проявляется порою в диком блеске глаз, в скрежете зубовном, в яростном восстании чувств против разочарования, неудачи, обиды или мнимой несправедливости, Фрэнсис прижимает мальчика к груди или уводит куда-нибудь поговорить наедине; она рассуждает с ним, как заправский философ, а Виктор всегда податлив на резонные доводы; убедив сына, она устремляет на него взгляд, исполненный любви и нежности, чем Виктора можно покорить окончательно.
   Но явятся ли мягкое урезонивание и любовь тем оружием, каким в будущем мир встретит неистовство его порывов? О нет! За этот огонь в черных глазах, за грозовые тучи на его красивом лбу, за твердость на сжатых губах сын наш когда-нибудь получит тычки вместо уговоров и вместо поцелуев – пинки; и тогда немая ярость и боль будут терзать его душу и плоть, доводя до умопомрачения, тогда он претерпит суровые, но благородные и достойные испытания, из которых, я верю, выйдет мудрее и выше.
   Сейчас я вижу его из окна – Виктор стоит рядом с Хансденом, который восседает на стуле под буком и, возложив длань на плечо отрока, Бог знает какие вливает в него мысли и наставления. Виктор улыбается и внимает Хансдену с явным интересом – когда лицо его озаряется улыбкой, он больше чем когда-либо походит на мать, но, к сожалению, сияние это пробивается так редко!
   Виктор относится к Хансдену с уважением и явным предпочтением, весьма глубоким и сильным и определенно куда более категорическим, чем я когда-либо питал к этой личности. Фрэнсис с немалой тревогой наблюдает развитие их отношений; в то время как сын ее опирается на хансденовские колени или придерживается за его плечо, Фрэнсис кружит вокруг них, как голубка, защищающая своего птенца от парящего над ними ястреба; она говорит, что лучше б у Хансдена были свои дети – тогда бы он почувствовал, сколь опасно пробуждать в них гордыню и потворствовать слабостям.
   Вот Фрэнсис подходит к окну в моей библиотеке и, отстранив заглядывающую в него ветку жимолости, сообщает, что чай готов; видя, однако, что я и не думаю прерываться, она приходит ко мне и, приблизившись сзади, тихо кладет руку мне на плечо:
   – Monsieur est trop appliqué [261 - Мсье чересчур трудолюбив (фр.).].
   – Скоро освобожусь.
   Фрэнсис придвигает стул и, устроившись на нем, терпеливо ждет, пока я закончу; присутствие ее отрадно для меня, как запах свежего сена и пряный аромат цветов, как переливы зари и летняя умиротворяющая тишина вечернего часа.
   Но вот я слышу шаги Хансдена; он возникает в окне, бесцеремонно отодвинув от него жимолость и потревожив при этом пару пчел и бабочку.

   – Кримсворт! Я повторяю: Кримсворт! Миссис, заберите у него перо и заставьте поднять голову.
   – А, Хансден? Я слышал, вы…
   – Вчера был в К***. Ваш братец делается богаче Креза за счет спекуляций железнодорожными акциями; еще я узнал от Брауна, что мсье и мадам Ванденгутены и Жан Батист намерены приехать повидать вас в следующем месяце. Пишет он также и о мсье и мадам Пеле: мол, союз их в смысле супружеской гармонии не самый лучший в мире, но в деле своем они «on ne peut mieux» [262 - Как нельзя лучше (фр.).], каковое обстоятельство, он заключает, будет достаточным утешением для обоих и компенсацией за все семейные невзгоды. Кстати, почему бы вам не пригласить чету Пеле в ***шир, Кримсворт? Мне бы так хотелось увидеть вашу первую пассию Зораиду. Миссис Кримсворт, не ревнуйте слишком, но он любил эту особу до безумия – я знаю это как факт. Браун сообщает, что теперь она весит где-то двенадцать стоунов, – вы понимаете, что вы упустили, мистер Учитель! Ну а теперь, господа, если вы не собираетесь идти к столу, мы с Виктором приступим к чаю и без вас.
   – Папа, пойдемте!

Эшворт

Глава I

   Долгая праздность моего пера, ранее часто пускавшегося в ход, вселяет в меня ощущение, что стиль мой несколько утратил легкость. Не могу я и мыслить столь упорядоченно, как прежде. Я хотел бы также пожаловаться на ослабевшее воображение, ибо теперь я не в состоянии, как раньше, узреть умственным взором картину во всей ее яркости. Желание вернуть утраченные способности побуждает меня снова попытать силы в нелегком труде сочинительства. А кроме того, существует некое предание, подробности которого мне известны со слов разных людей и которое мне хотелось бы вместить в рамки того, что называется повестью, дабы имена и события не выветрились окончательно из моей памяти. Я услышал рассказы об интригующих меня происшествиях давно, но доходили они до моего слуха постепенно. Эти события и персонажи, о которых я поведу речь, стали уже предметом многих легендарных историй, которые рассказывают друг другу у веселого огня домашних очагов.
   Несколько лет назад в нашей сельской местности пользовался большой известностью мистер Эшворт, однако в йоркширском округе Вест-Райдинг, где главным образом протекала его коммерческая деятельность, история его личной жизни остается тайной за семью печатями и поныне. Дело в том, что родом он из Южной Англии, и в одном из тамошних графств, кажется в Хэмпшире, он был известен как глава видного семейства и владелец большого имения. Его унаследованный от предков особняк, как я слышал, являл собой живописное зрелище: большой, старинный, где была не одна овеянная романтикой комната, обитая темными дубовыми панелями. Дом облагораживали картинная галерея и величественная церковь. Любой, кто пожелает предпринять поездку в Хэмпшир, еще сможет увидеть сей дом, хотя он находится в отдалении от городов и проезжих дорог и надежно укрыт от любопытных взглядов густой листвой великолепного парка.
   Александр Эшворт, эсквайр, о котором я веду речь, был сыном джентльмена не слишком приятного нрава. Все соседи, и высокородные, и низкого звания, богатые и бедные, не любили его до крайности. Местные аристократы ненавидели Эшворта-отца за чрезвычайное высокомерие, явную склонность к радикализму в политических взглядах и диссидентство в религии, потому что он хотя и посещал церковь, но был заядлым унитарием. Что касается людей скромного происхождения, то ведь суровый мировой судья и скупой землевладелец вряд ли мог пользоваться у них большой любовью. И, однако, мистер Эшворт-старший был человеком умным и влиятельным. Он всегда был способен, в случае местных выборов, оказать значительную помощь той стороне, которой намеревался покровительствовать.
   Воинствующие политики и люди, которых яростно ненавидят чужие, нередко пользуются большой любовью в собственных семьях. Мне известны среди них добрые мужья и нежные отцы, почему создается впечатление, что сердечное тепло, которое они так скудно отмеряют посторонним, они с тем большей щедростью и приятными последствиями изливают на собственных чад и домочадцев, хотя, наверное, можно утверждать, что в такой ограниченной узкими рамками благожелательности есть определенная толика эгоизма. Однако как раз на этот счет мистер Эшворт не заслуживал ни малейшего упрека. Он был холодным и грубым мужем и невероятно, неестественно раздражительным, черствым отцом. Мне никогда не доводилось слышать, что он имел сколько-нибудь веские основания быть недовольным женой. Она происходила из родовитой ирландской семьи и была женщиной отменного нрава, добросердечной и любящей. Однако, веселая и независимая в юности, попав в подневольное положение после замужества, она стала воплощением сугубой серьезности, граничащей с меланхолией.
   Угнетали ее главным образом постоянные стычки единственного сына Александра с его отцом. Больше детей у нее не было, и, следовательно, она очень много забот и внимания отдавала мальчику, будучи к нему гораздо снисходительнее, чем следует. Возможно, и без этой потачки он вырос бы себялюбивым, властным и мятежным юнцом, но при подобном отношении матери он таковым и стал, и между желчным отцом и своевольным сыном шла постоянная война. От их междоусобицы дом полыхал огнем с утра до вечера.
   Но вот мистеру Эшворту пришла в голову мысль послать сына учиться – не для того, чтобы он получил достойное образование, но чтобы тот не попадался ему на глаза. Поэтому сына отправили в Итон, где он оставался до тех пор, пока не пришло время поступать в университет, и Александр вернулся домой из Оксфорда уже бакалавром.
   К тому времени он, говорят, превратился в поразительно красивого молодого человека, очень высокого, distingué [263 - С изысканными манерами (фр.).]. Все считали его блестяще образованным, и справедливость этого предположения подтверждалась многими университетскими лаврами, увенчавшими его успехи.
   Вернувшись в Эшворт-Холл, он произвел огромное впечатление на обитателей графства Хэмпшир. Все восхищались им, и особенно дамы. Но, чрезвычайно привлекательный внешне, душой он был совсем нехорош, и о его поведении рассказывали немало фривольных историй, которые у меня нет ни малейшего желания запечатлевать. Однако в этих историях упоминаются вкупе с его именем некие другие имена, о которых говорили вполголоса. Я помню два: Гарриэт и Августа. История первой – печальна, второй – мятежна. С обеими женщинами Александра связывали романтические отношения, имевшие последствием Грех и его неразлучную спутницу – Скорбь. Обе леди, однако, уже скончались, и родственники их вряд ли поблагодарили бы меня за извлечение на свет божий тайн, которым лучше покоиться в погребальных урнах.
   Некоторое время молодой Эшворт вел совершенно праздную жизнь. Наконец его отцу надоело лицезреть сына в Холле, и после бурных сцен, когда обе стороны, Тирания и Мятеж, осыпали друг друга оскорблениями, отец отослал сына в Лондон, приказав изучить какое-нибудь дело, так как он более не желает содержать распутного бездельника с порочными наклонностями.
   «Распутный бездельник с порочными наклонностями», приехав в столицу, продолжал вести себя так, словно пытался оправдать эпитеты, коими наградила его отеческая нежность.
   Когда Александр исчез в водовороте лондонской жизни, он и его поступки в окрестностях Эшворт-Холла были позабыты. Однако, полагаю, и там еще живы люди, у которых имя молодого Эшворта вызывает странные и до сих пор беспокоящие воспоминания.
   Разумеется, разные люди и вспоминают по-разному, в соответствии с тем, в какой период времени они знали Эшворта, потому что ему доставляло удовольствие проявлять различные стороны своего многосложного характера. Представление о нем определялось также складом ума и неодинаковыми способностями понимать и анализировать его личность. Некоторым он казался очень скверным молодым человеком, слишком преданным пороку сластолюбия, чтобы уметь ценить что-нибудь достойное или стремиться к чему-то возвышенному. Для других он был эксцентричным и необузданным юнцом, чьи пост упки представлялись странными и совершенно непонятными. Иногда он производил впечатление нат уры сверходаренной, подчиняющейся только велениям таланта, а иногда – человека с неизлечимо поврежденным умом. Однако были и такие, кто не согласился бы ни с одним из вышеприведенных мнений и хранил о нем совсем другие воспоминания. Таких наблюдательных людей было меньшинство. Я слышал только о двоих, и эти двое, видимо, сотворили из него себе кумира и, как прочие поклонники ложных богов, наградили свое божество таким лучезарным ореолом, что он казался плодом пылкого воображения, нежели природным светом, излучаемым сосудом скудельным.
   Жизнь лондонского общества мало мне знакома, и я могу повторить лишь с чужих слов, что Александр Эшворт был принят в нем. Можно ли это общество назвать великосветским, не знаю, но по тому, что мне известно, круги, в которые он стал вхож, отличались великолепием, свойственным привычной жизни аристократии, если не высоте ее положения и пышности титулов.
   Здесь, по-видимому, мистер Эшворт был светозарной планетой, по орбите которой вращалось немалое число спутников. Достоинства и способности молодого человека были разнообразны, а некоторые просто ослепительны или, вернее сказать, производили такое впечатление. Однако с подобными достоинствами весьма часто бывают связаны преступные наклонности. Пиши я роман, я бы не воздержался от подобных умозаключений. Я бы избрал на роль негодяя нового сэра Харгрива Поллексфена [264 - Один из персонажей романа С. Ричардсона «История сэра Чарльза Грандисона», в противоположность главному герою – человек недостойный и беспринципный.], а героем сделал бы своего собственного сэра Чарльза Грандисона, и первого наделил бы отрицательными свойствами и плачевной судьбой, а второго одарил бы всевозможными совершенствами и такими добродетелями, перед которыми невозможно устоять. Однако ныне я повествую о событиях, имевших место в действительности, и, будучи точным хроникером, должен обо всем рассказывать так, как об этом поведали мне.
   По словам авторитетных судей, мистер Эшворт был превосходным музыкантом. Казалось, он изучал искусство музыки с пылом восторженного итальянца и обожал ее, как мечтательный немец. Часто, будучи в обществе, он демонстрировал свой замечательный талант, причем самым необычным образом. Мне живописали, как, сидя в окружении женщин, он внезапно вставал и безмолвно устремлялся к фортепиано. Присутствующие изумленно наблюдали в такие моменты, как странно менялось выражение его лица. Когда он садился за инструмент, подняв ясные голубые глаза, казалось, что на него нисходило вдохновение. Конечно, при таком неожиданном поступке все замолкали, и тишину нарушали только полнозвучные аккорды, извлекаемые его пальцами из клавиш. Я ничего не знаю о музыке, буквально ничего, и не могу позволить себе употреблять технические термины из опасения совершить какую-нибудь грубую ошибку. Я недостаточно знаком даже с именами музыкантов и композиторов, однако, наверное, не ошибусь, сказав, что это Вебер, не однажды встречавшийся с Эшвортом на вечерах и слышавший его игру, восторгался его исполнением. Я привожу сей факт в доказательство совершенства его игры, которой сам бы не мог воздать должное.
   Когда мистер Эшворт играл, дамы начинали постепенно окружать его, и говорят, что, по мере того как число слушательниц увеличивалось и ряды шелковых платьев все теснее смыкались вокруг музыканта, энергия, или, вернее сказать, безумство его игры, возрастало в той же пропорции. Иногда, как мне рассказывали, он оборачивался и при виде прекрасных лиц, развевающихся страусовых перьев, локонов и взглядов, неотрывно на него устремленных, приходил в сильное возбуждение и в экстазе склонялся над фортепиано, извлекая из него такие звуки, которые не скоро мог позабыть даже самый невосприимчивый слух. Разумеется, люди по-разному высказывались об этих его концертах. Некоторые считали их симптомом безумия, другие – проявлением гениальности. Сам он не слишком заботился о том, какое мнение возобладает в обществе. Он поддавался своему порыву, возможно не сознавая, что его все возрастающее, все более эксцентричное и экстравагантное исполнение иногда скорее ужасает, нежели завораживает. Безумное выражение глаз, искаженные черты лица могли и в самом деле показаться ужасающими или нелепыми у других людей, но никакие судороги и гримасы не могли обезобразить прекрасное лицо Эшворта: его открытый гладкий лоб и греческий профиль. Присутствие дам не всегда удерживало его от странных, каких-то обезьяньих ухваток, и мне рассказывали, что в наиболее инфернальном духе он выступал как раз перед той самой девушкой, на которой впоследствии женился.
   Ее звали мисс Уортон. Она происходила из Йоркшира, была кроткой, приятной молодой особой, и, казалось, ее естество должно содрогаться в ужасе перед всем необузданным и необычным. И, однако, Александр Эшворт посчитал однажды, что именно так, необузданно и странно, можно вести себя в ее присутствии. Причиной сего фантастического действа была ссора, которую он затеял с мистером Артуром Макшейном, глуповатым, но добросердечным молодым ирландцем.
   Несмотря на все слухи об Эшворте, и хорошие и дурные, он верно следовал за ним по пути и к славе, и к поношению. А действо состояло в том, что Эшворт набросился на мистера Макшейна с яростной бранью и оскорблениями, сопровождаемыми совершенно недопустимыми дикими прыжками и ужимками. Пара длиннейших в Англии ног выделывала такие трюки, что сделали бы честь дикому обитателю гор, но были неподобающи и просто неприличны для сына джентльмена. Мисс Уортон и еще одна молодая леди, остолбенев на месте, удивленно и с беспокойством наблюдали за этими антраша. Когда Эшворт окончил свои гимнастические упражнения, он повернулся к дамам с видом истинного достоинства, точно таким же, что играло на лице сэра Чарльза при виде мисс Байрон [265 - Мисс Гарриэт Байрон, героиня романа С. Ричардсона «История сэра Чарльза Грандисона».], и мне кажется, что существует какая-то аналогия между подобными выходками и тем безумным фарсом, в который он превращал религию и который спустя многие годы разыгрывал в Йоркшире.
   Бурная лондонская жизнь Эшворта достигла высшей точки накала, когда смерть отца заставила его вернуться в Хэмпшир. Природные узы были уже подорваны, и, опасаюсь, никакие естественные чувства этой вечной разлукой затронуты не были. Сомнительно, чтобы хоть одна слеза упала на могилу жестокого и холодного человека, разве что ее пролила его вдова. Похоронив хозяина, все слуги были рады поскорее его забыть. Арендаторы и соседи, предав забвению старого землевладельца, с интересом воззрились на его молодого сына и наследника.
   В первое же воскресенье после похорон он приехал в церковь вместе с матерью, и, когда вел ее по проходу к их скамье, его внешний вид, казалось, мог только укрепить надежды и ожидания, возможно, возникшие при виде Эшворта, но им не суждено было осуществиться. Он был в глубоком трауре, а черный цвет очень шел к светлым волосам и бледному лицу, выгодно подчеркивая стройность фигуры и высокий рост. Лицо Эшворта было серьезно, прекрасные черты не искажали ни гримаса, ни саркастическая усмешка. Напротив, они выражали глубокую, почти скорбную думу, а во взгляде читались смирение и преданность высшим помыслам. Многие тогда думали и говорили, что Эшворт, наверное, очень набожный человек, потому что никогда ранее им не приходилось наблюдать такого ангельского выражения лица, как у него, особенно во время проповеди и когда играл орган.
   Однако и недельного знакомства с ним было достаточно, чтобы иллюзии рассеялись. Еще не успел остыть в семейном склепе отцовский прах, как молодой Эшворт, едва утвердившись в звании владельца Эшворт-Холла, уже пригласил из Лондона трех или четырех джентльменов, своих ближайших столичных приятелей, чьи имена я упоминаю только для того, чтобы описать их поведение. Ведь и сейчас еще живы многие из тех, особенно в Йоркшире, кому достаточно намекнуть, и они не преминут вспомнить достославные, то есть позорные поступки этих видных людей. Я имею в виду Тэдьюса Дэниелса, эсквайра, из «Замка Дэниелс», Ирландия; Джорджа Чарльза Гордона, эсквайра, из «Шэвиот Лодж», что в Нортамберленде; Фредерика Кэвершэма, эсквайра, из Лонгшана, графство Беркшир, и неудачливого мистера Артура Макшейна, не имевшего в этом обширном мире определенного места жительства. Прибыл и мистер Роберт Кинг, известный наездник и букмекер, а также некто Джеремия Симпсон, поставщик тканей, имевший обширные знакомства в мире моды и снискавший среди знакомых репутацию самого искусного, изощренного и ловкого негодяя.
   Еще до приезда всей честной компании мистер Эшворт позаботился удалить из Холла свою матушку. Она отправилась погостить на месяц-другой в Ирландию к родственникам. Очистив, таким образом, поле действия, он получил возможность установить в Холле без малейшего противодействия с чьей-либо стороны холостяцкий порядок, великолепно отвечавший вкусам и наклонностям гостей и хозяина. Однако моим читателям нет надобности опасаться, что я стану описывать оргии этих бурных недель. Я не могу описать то, чего никогда не видел. Но и спустя сорок лет все еще живы воспоминания о безумных, необузданных и странных игрищах, которые еженощно происходили в коридорах и галереях Эшворт-Холла. Ошеломленные всем этим арендаторы вскоре поняли, чего можно ожидать от беспутного молодого лендлорда: ему не было никакого дела до их благополучия, и он совершенно не заботился о том, какого мнения они придерживаются на его счет. Казалось, все усилия Эшворта были направлены к чудовищной цели «неистового» прожигания жизни.
   Прошло два месяца, его гости покинули Холл, и он уехал вместе с ними. Вскоре стало известно, что Эшворт и его друзья отправились на север страны, чтобы участвовать в Донкастерских скачках, на которых наезднику Кингу предстояло получить известность. Из Донкастера они помчались в столицу, и Кинг действительно снискал известность и был арестован за мошенничество весьма низкого пошиба. Спутники без особых сожалений бросили его в беде, ибо в их кругу было принято никогда не позволять несчастьям одного замедлять бег к желаемой цели остальных. Всю зиму друзья провели в столице, и только поздней весной Эшворт вернулся в Хэмпшир.
   Ему предстояло пожать первый «урожай» своего бесшабашного образа жизни. Я говорю «первый», потому что, когда опять приходило время «посева», он снова рассыпал «зерна» беспутства столь же щедрой рукой. Однако на какое-то время он тогда утихомирился и женился, как я уже говорил, на девице Уортон, родом из графства Йоркшир. Можно предположить, что, когда Эшворт остановил на ней свой взгляд, в его натуре возобладали лучшие качества. Это была женщина, одаренная многими достоинствами: милосердием, здравым смыслом, мягкостью характера и приятной наружностью. Мне не хочется описывать ее внешность в превосходных степенях. Я не склонен называть ее красивой, прекрасной, обворожительной. Спокойные эпитеты более подходят к ее облику и поведению. Она была довольно бледна, черты лица имела мягкие и гармоничные, глаза карие, как у лани, а волосы светло-каштановые. Манера держаться и выражение лица – подобающие истинной леди, а голос нежный и мелодичный. И вот к этой-то даме Эшворт очень сильно привязался. Я не хочу сказать – как любовник, нет, но как муж. И никто теперь не мог обвинить его в грехе непостоянства, потому что чем дольше он с ней жил, тем более зависим казался от ее общества и присутствия. По-видимому, он нашел в ней воплощение мечтаний, свойственных молодым людям, о существе, которое приятно взгляду и созвучно душе и уму, одним словом, то, что многие ищут всю жизнь и никогда не находят.
   Миссис Эшворт, несомненно, были присущи и недостатки, но такого свойства, что никогда не оскорбляли придирчивый вкус мужа. Она была утонченна, мила и умна. Со своим кротким характером она с умела создать ему безмятежную домашнюю обстановку, и теперь он не решался нарушить покой своих стен безбожными выходками, которые ранее потрясали своды Холла. Те, кто знали его в новой семейной жизни, едва могли поверить, что уже пять лет его быстроходный пиратский корабль дремлет в такой мирной гавани, но так оно было в действительности.
   Некоторые из моих читателей никогда ранее не слышали о мистере Эшворте и, возможно, поэтому имеют самое поверхностное представление о его семейной жизни. Они решат, что жена мистера Эшворта была счастливой женщиной, живя с мужем, которого она любила всем сердцем и который был всегда нежен и, несомненно, ей верен. Часто, когда обстоятельства дела кажутся совершенно ясными, у нас создается впечатление, будто иначе и быть не может. Однако при ближайшем рассмотрении мы обнаруживаем, что ошибались и что, как это обычно случается, внешность обманчива.
   Миссис Эшворт, молодая, милая, привлекательная женщина, была замужем за молодым, красивым, талантливым человеком. Она жила в чудесном старом особняке с настоящим английским парком, зеленым и пространным, где гордость Англии – благородные дубы – увенчивали склоны холмов, по которым бродили олени. То была усадьба с обширными лесами и хорошо возделанными полями, что свойственно для привольно раскинувшегося южного графства. Теперь представьте, как эта леди идет в одиночестве по зеленой аллее, между пастбищами или пшеничными полями во владениях своего мужа. Ее сопровождает большой ньюфаундленд Роланд, которого и в последующие времена, ради нее, содержали в Холле с большой заботой и вниманием. Разумеется, лицо, которого нельзя ясно видеть из-за широкополой соломенной шляпы, должно сейчас выражать счастье, но вот она подняла голову при внезапном посвисте птицы в густой листве наверху, а ее глаза полны слез, от них мокры щеки. Как же это верно, что даже счастливейшие среди нас, подобно итальянской даме с ее укромным святилищем в доме, имеют в глубине души недоступную постороннему взгляду обитель, а в ней тайную скорбь, которая заставляет меркнуть солнце жизни.
   Я ведь уже говорил, что в ранней юности мистер Эшворт был странен и непредсказуем? И как будто намекнул, что эксцентрические, причудливые стороны его натуры, казалось, граничат с безумными выходками сумасшедшего? Женившись, мистер Эшворт отстал от некоторых привычек, но разве возможно изменить свой темперамент или особенности своего сознания? Теперь он никогда не дрыгал конечностями как арлекин, не закатывал глаза и не гримасничал словно в припадке эпилепсии. Он больше не вскакивал с места, окруженный присутствующими в гостиной жены, не бросался к фортепиано, не играл, почти падая на клавиши, не изливал чрезмерных порывов души в экстазе вдохновения. Он никогда не пил, не устраивал дебошей, как прежде, когда даже закоренелый негодяй Дэниелс считал, что Эшворт спятил с ума, не разряжал карабин прямо за обедом, не бросал пылающие угли в остолбеневших от изумления и страха друзей, заявляя с кощунственной бранью, что таким образом дает сотоварищам вкусить от адского пламени, который им всем уготован. Забегая вперед, скажу, что все это было не только безумством юности: таковые штуки он выкидывал и в среднем возрасте, когда снова оказался в Йоркшире, но, повторяю, на некоторое время он забыл о прежних выходках. Напротив, высокий и ловкий, он отличался отменными манерами и спокойным достоинством, как подобает любому отечественному джентльмену. Однако эксцентричность, не находившая выхода в одной форме, выражалась в другой, и гораздо более странной и печальной.
   У миссис Эшворт в первые три года брака родилось двое сыновей. Их отдали кормилице на одну из приусадебных ферм, где плотные, здоровые шалуны жили среди грубых деревенских ребят, которые гонялись за птицей, пасли коров и лошадей. Но пришло время, и уже пора было благородным отпрыскам возвратиться в Холл, поступить под начало нянь и гувернанток, прилично одеваться и отдавать приказания слугам, как подобает всем дворянским детям, но о мальчиках никто не обеспокоился, о них как будто забыли. А еще прежде было замечено, что мистер Эшворт никогда не спрашивал, как поживают его сыновья, и не проявлял ни малейшей заботы об их благополучии.
   Миссис Эшворт иногда навещала их, но всегда бывала поздним вечером, оставалась ненадолго и часто уходила от детей в слезах и с таким горестным видом, словно больше не надеялась их увидеть.
   Постепенно слуги и арендаторы стали поговаривать, что мистер Эшворт испытывает неприязнь к собственным детям и что даже решил не признавать их своими и никогда с ними не встречаться. Какими бы невероятными эти слухи сначала ни казались, время подтвердило, что они обоснованны. А Эдвард и Уильям Эшворт окончательно доказали их справедливость своим одиночеством и неприятностями, которые им пришлось пережить в юности, и тяжкой борьбой за существование, выпавшей на их долю, когда они повзрослели. Отношение мистера Эшворта к сыновьям, думаю, имело те же причины, из коих произрастала ненависть императрицы Екатерины к ее сыну Павлу. Каковы бы ни были эти мотивы, но мистер Эшворт всю свою жизнь оставался верным одному и тому же принципу: он не признавал мальчиков за сыновей и наследников, никогда не разговаривал с ними и не истратил даже фартинга, чтобы им помочь. Вот почему мистер Эдвард Эшворт, сидя в своей йоркширской конторе, щелкая косточками на счетах и подбивая итог своим прибылям за год, обычно говаривал: пусть никто не заводит с ним речь об отце. Он, Эдвард, сам себя создал. Разве кто-нибудь помог ему основать собственное дело? Разве кто ссудил ему первоначальный капитал? И он с воодушевлением повторял снова и снова, что ничем не обязан старому, несчастному негодяю из Хэмпшира, во всяком случае должен ему не больше, чем самому мелкому счетоводу в своей конторе за один час работы.
   Полагаю, я уже достаточно объяснил, почему миссис Эшворт, будучи женщиной мягкосердечной и любящей, не могла быть счастлива совершенно. Как бы она ни любила мужа, но ее натура заставляла ее не менее любить и детей, и, возможно, в ее привязанности к ним было нечто болезненное из-за странной преграды, возведенной мужем между нею и сыновьями, и его строгим запрещением преодолевать ее.
   После четырех лет брака у нее родился еще ребенок. Мистер Эшворт, извещенный о его рождении, осведомился, сын это или дочь. Повитуха ответила, что дочь. Лицо его просветлело, словно растаяло облако, омрачавшее его чело, и он сказал: «Это дитя должно остаться в доме и воспитываться здесь». Когда новость достигла ушей матери, во взгляде ее промелькнуло радостное изумление. Выражение лица изменилось. Она встрепенулась, словно получила дополнительную причину поскорее выздороветь и жить, и этот священный момент восторженной радости многое поведал о ее прежних тайных страданиях. Миссис Эшворт принадлежала к числу людей, которые будут улыбаться до последнего, если чашу скорби поднесет к ее губам рука любимого человека.
   Однако приближался день воздаяния.
   Незачем ходить вокруг да около и откладывать то, что я должен сказать. Мистер Эшворт любил свою Мэри так, как только мужчина способен любить. Он пронзил ее сердце скорбью, но не знал, насколько глубока рана. Да и кто бы мог подумать, что под столь спокойной наружностью скрывается смертельная мука? Он существовал рядом с ней словно в поэтическом сне, как это часто бывает с мужчинами, если они живут с теми, кого обожают. «Но время сна умчалось прочь». В своих грезах наяву он странствовал рядом с ангелом по блаженной земле Бьюлы, а пробудившись от грез, он, как Беньян, вдруг очутился в [неразборчиво]… пустыне.
   Она тихо умерла однажды вечером, после того как мистер Эшворт по просьбе жены поднес ее на руках к окну, чтобы она могла увидеть закат солнца. Она отвернулась от пламенеющего неба, опустила голову ему на плечо и после краткой агонии перестала дышать.
   Миссис Эшворт оплакивали многие. Она относилась к числу людей, у которых в жизни почти нет врагов, зато есть немало друзей. Слуги и знакомые жалели о ней. Дети были слишком еще малы, чтобы горевать о своей утрате, но муж пережил сильнейшее потрясение, изменившее всю его дальнейшую жизнь. Нет, сердце его не было разбито. Его энергия не иссякла. Он и впоследствии не однажды любил с неистовым, почти безумным пылом. Но он

     Другую не нашел,
     Чтоб раны сердца залечить…

   Вместе с женой умерла также и его привязанность к дому. Поэтическая нежность, которую она вызывала в его сердце, казалось, последовала в могилу за возлюбленной женой и была погребена вместе с ее останками под тяжким мрамором памятника. Знал ли кто-нибудь его нежность с тех пор? Никто и никогда, кроме, возможно, осиротевшей малютки, которой миссис Эшворт отдала свое имя и последнее благословение.
   Беда никогда не приходит одна. Эшворт уже давно знал, что он разорен, и через месяц после смерти жены об этом узнали все. Я уже рассказывал о безумствах его юности. Беспутный образ жизни совершенно подорвал его благосостояние еще до того, как он унаследовал отцовское имение. С тех пор мистер Эшворт всячески пытался оттянуть грядущий крах, который был неминуем, и уже давно жил в постоянном страхе, думая о том, что угрожает существу, которое он любил больше самого себя. Однако жены не стало, и теперь он мог вздохнуть свободнее и не так напрягать силы и нервы, чтобы отсрочить неизбежное. Лавина рухнула и все под собой похоронила. Эшворта объявили несостоятельным должником. Имением завладели кредиторы. Холл был ободран как липка. Мать Эшворта была еще жива. Она и взяла на себя заботу о его детях, и правильно сделала, потому что сам он, казалось, позабыл об их существовании. Не чувствуя желания пребывать под сводами здания, где «его пенаты и лары лежали, поверженные в прах», он оставил здешние места и исчез. Куда – о том никто не ведал.
   Итак, я завершаю одну главу из жизни Александра Эшворта. Она содержит только три, но очень важных события: его рождение, женитьбу и банкротство.

Глава II

   Последняя фраза первой главы предполагает, будто я тружусь над жизнеописанием этого джентльмена, но если мои читатели так думают, то ошибаются. Я не силен в биографическом жанре вообще и не способен создать повествование о жизни подобного человека. С тем же успехом я мог решиться засесть за жизнеописание лорда Брума. Лишь ignis fatuus [266 - Блуждающий огонь (лат.).], который освещает пустоши непроходимых мест, может высветить следы подобного странника по дорогам жизни. Я бы заблудился, попытайся отважиться на путешествие по диким зарослям вслед за неверным огоньком. Нет, читатель, если уж вы отправились в путь вместе со мной, мы будем держаться проезжей дороги, а то и железной, проложенной через Чэт Мосс. Мы будем судачить со всеми встречными и поперечными, но порой неожиданно Эшворт, как этот блуждающий огонь, вдруг переметнется через дорогу и, возможно, приостановится, может, два или три раза обернется, странно жестикулируя, а затем ускользнет прочь туда, куда мы не сможем за ним последовать.
   У меня не вызывают особого интереса пятнадцать лет, последовавшие за смертью миссис Эшворт, хотя, конечно, этот срок в жизни человека слишком велик, чтобы обойти его молчанием, не говоря уж о том, что то был самый бурный и богатый событиями период в жизни Эшворта. Но повторяю: я не могу проследить странные политические и коммерческие метания Эшворта, которые занесут его имя в анналы современной ему истории.
   После банкротства он изменил Югу, и сценой его действий стали графства северной Англии. Он тогда глубоко нырнул в воду и вынырнул вдалеке от того места, где пропал. Однако изменил он не только место деятельности. Изменились также его характер, вид, осанка, причем не просто изменились, но коренным образом преобразились. Он оставил Эшворт-Холл, графство Хэмпшир. Перестал быть джентльменом аристократических внешности, поведения, речи, вкусов, привычек и предрассудков. Не прошло и трех месяцев, как он прибыл в гостиницу «Стаффорд Армзе» в Уэйкфилде, графство Йоркшир, в зеленом суконном пальто, белых брюках из грубой бумажной ткани, высоких сапогах, верхом на норовистом и сильном коне, а за ним следовало большое стадо. В его караване было три крытые повозки, а сбоку от него ехали, тоже верхом, четверо джентльменов, в которых ранее имевшие честь быть с ними знакомыми могли бы узнать Тэдьюса Дэниелса, эсквайра, Джорджа Чарльза Гордона, эсквайра, Артура Макшейна, эсквайра, и Роберта Кинга, эсквайра тоже. Джентльмена, поименованного последним, мы оставили двадцать лет назад в Донкастере в несколько затруднительном положении.
   Тэдьюс Дэниелс, как я уже говорил выше, был ирландским джентльменом, человеком живого ума и крепкого телосложения, но с запятнанной репутацией, человеком, чьи моральные принципы были усвоены в «школе» французских революционеров. Женой ему приходилась как раз та самая Гарриэт, чье имя я упоминал раньше и которое было омрачено тенью порочной юности Александра Эшворта. Дэниелсу была известна ее история, но тем не менее он женился на ней и после свадьбы обращался с женой очень жестоко. Она была из тех несчастных женщин, чей жребий освещают лишь редкие проблески радости. В детстве она страдала от суровости мачехи. Когда она выросла, роковая ошибка навсегда лишила ее спокойствия душевного, а замужняя жизнь довела до сумасшествия. Она снова совершила ту же роковую ошибку и умерла в одиночестве, терзаясь угрызениями совести, – воздаяние за дважды содеянный грех.
   Мистер Дэниелс был на восемь лет старше мистера Эшворта. Это он, в союзе с Робертом Кингом, преподал ему первые уроки развратного поведения, настолько хорошо усвоенные, что ученик превзошел учителей и теперь готов был к осуществлению планов, о которых они едва осмеливались и помыслить. Наследственное состояние Дэниелса было тоже утрачено, поэтому он жаждал осуществить план Эшворта, чтобы вернуть отчужденное судом имение, и, надо сказать, то был дерзкий план, основанный на нечистой политической игре и коммерческом мошенничестве, беспримерном в истории страны.
   Я уже сказал также, что отец Эшворта был в политике радикалом. Сам Эшворт в юности и на протяжении своей супружеской жизни, казалось, совсем не интересовался подобными вопросами. Он не поддерживал ни одну из сторон и с равным пренебрежением отзывался о вигах и тори, о правительстве и оппозиции.
   Однако после события, которое заставило замолчать все его лучшие чувства и возмутило все темные страсти, он поддался влиянию взрывного темперамента и, все еще презирая законные правительство и существующие институты, заявил о себе как самый яростный, убежденный республиканец, получив горячую поддержку Дэниелса. Та самая континентальная «школа», которая преподала Дэниелсу моральный кодекс, предоставила ему также ее политическое обоснование: он был учеником Барраса и Мирабо. Ирландцы и французы во многом схожи. Ярость, предательство и беспокойство ума – очень характерные черты обеих наций, и Дэниелс соединял в себе все три в совершенстве, добавив к ним сомнительное качество безрассудной животной энергии.
   Я еще ничего не сказал о Гордоне и Макшейне. Они были негодяями, и к тому же нищими негодяями. Разница между ними состояла в том, что Гордону была присуща прежде всего тайная мрачная злонамеренность, а Макшейну – самое скудное понятие о том, что такое дворянская честь. Он тоже был ирландцем и тоже обладал преимуществом галльского воспитания. Я дам самое верное представление о качестве его моральных принципов, если скажу, что Гарриэт, жена Дэниелса и любовница Эшворта, была родной сестрой Артуру Макшейну. Он знал, что ее погубил первый, а второй обращается с ней жестоко и грубо, но это не мешало ему быть верным спутником первого и сотоварищем второго. И все же Макшейн был лучше как человек, чем Дэниелс или Гордон. Ему присущи были некоторая доброта и сочувствие ближним – свойства, в которых двое других были совершенно неповинны. Ну а что сказать о Роберте Кинге? Это был невысокий злобный человек, не отличавшийся ни отличным сложением, ни силой мышц, как его аристократические соратники, но который свою слабость и хилость употреблял с тем же успехом, что они силу. Мне кажется, я и сейчас вижу его воочию. Низкорослый, сутуловатый, он был очень нехорош собой: нос длинный, довольно крючковатый, маленькие близко поставленные глаза, очень рыжие, почти морковного цвета волосы. Он обладал своеобразными дарованиями, за что Эшворт ценил его и держал около своей персоны много лет.
   Таковы были люди, которых Александр Эшворт выбрал себе в союзники: демагог, скототорговец и лошадник. И, как в прежние времена, он сам предводительствовал шайкой. Он был сатаной, они – Вельзевулом, Белиалом, Молохом и Мамоной. Ареной своих действий они избрали северные графства – Ланкашир, Йоркшир, Уэстморленд, Камберленд, Дюрэм и Нортамберленд, и следует ли пояснять, что они были завсегдатаями ярмарок и рынков, скупщиками волов и лошадей и одновременно занимались политической возней и произносили на улицах подрывные речи? Вряд ли можно найти хоть одного старого заготовителя в Кравене, опытного торговца лошадьми в Вест-Райдинге или шестидесятилетнего фермера в любой местности к северу от Хамбера, который не сумел бы лучше меня рассказать о знаменитой фирме «Эшворт и компания» и точнее описать внешность главарей фирмы, когда они верхом перегоняли свои огромные стада на продажу. Эшворт – высокий, красивый мужчина, безрассудно храбрый наездник. Дэниелс был погрузнее, более темноволос, шире в плечах, Гордон казался вечно угрюмым с его прямыми, точно стрелы, черными бровями. А вот и Макшейн – бесшабашный детина, кудрявый и рыжий, с такими же рыжими усами. Еще живы многие из торгового люда в Лидсе, Манчестере и Ливерпуле, кто помнит обеды на ярмарках, что задавал Эшворт, его шумные застолья, пьянки, брань, странный причудливый разговор, дикие выходки, кощунственные, злопыхательские, мятежные послеобеденные речи. Такое не забывают и никогда не забудут.
   Эшворт был очень популярен в торговых и промышленных сферах. Сообразительные, умные механики из Манчестера и округа Вест-Райдинг, что в Йоркшире, обожали его, а он рассеивал ядовитые семена своих атеистических и республиканских убеждений на их фабриках и в ткацких мастерских. В сумеречных храмах промышленности его вознесли на пьедестал, словно божество, и рьяно ему поклонялись. Дэниелса тоже любили. Он был общителен и весел на пирушках, умело скрывая под маской жизнерадостности ирландского джентльмена натуру предателя.
   Я еще не коснулся религиозных взглядов мистера Эшворта. Это случилось в период запоя – следствие нескольких недель дебоша и разгульной жизни, – когда он решил, что ему надо усердно проповедовать свои воззрения во всех городах, деревнях и деревушках, что лежали у него на пути. Его доктрина представляла собой смешение примитивнейшего арминианизма и самого схоластического кальвинизма. Его экстатическое вдохновение и бурное красноречие помогли совратить с пути истинного многих, чье рвение, однако, остывало еще задолго до очередного запоя их апостола. Такие запои длились немногим больше месяца и повторялись изредка и в последующие периоды его жизни. Итак, вот краткий очерк событий за отрезок его жизни в пятнадцать лет: я опускаю лишь некоторые эпизоды его частной жизни, когда он разрушил покой и мир не одной семьи и впоследствии поселил грех и печаль у таких домашних очагов, куда эти мрачные гости прежде не наведывались. Но еще до этого Александр Эшворт ответил за все свои прегрешения перед судом, перед которым его яркие таланты не только не послужили к его оправданию, но, наоборот, удвоили тяжесть справедливого возмездия.
   А теперь, читатель, ты начинаешь вспоминать, что по смерти миссис Эшворт осталось трое детей, старшему из которых едва исполнилось четыре года. И что же произошло с этой троицей? Где они? Эдварда и Уильяма бабушка отослала в частный пансион, в Хэрроу, наверное. Если бы она не умерла, то в должный срок они поступили бы в один из университетов. Однако этому помешала ее смерть. Эдвард, старший сын, продирался сквозь тернии школьного бытия без особого ущерба для своих чувств и здоровья. Мне никогда не приходилось слышать, чтобы его очень любили в Хэрроу или что он испытывал к кому-нибудь из соучеников дружбу наподобие той, что связывала Ореста и Пилада. Очевидно, у него никогда не было таланта к подобной дружбе. Если даже семена нежной симпатии и существовали изначально в его натуре, судьба распорядилась так, что они никогда не имели возможности прорасти. У него не было ни дома, ни отца, ни матери. Да, у него, конечно, была бабушка, которая, по-видимому, относилась к нему по-доброму, но, возможно, между их душами не существовало достаточной симпатии, потому что он никогда не отвечал на ее доброту равной благодарностью. Может быть, он любил маленькую сестру, но у него не было случая проявить к ней свою любовь, так как со дня рождения она жила совсем отдельной жизнью. Однако у него был брат, единственный брат, на год младше, чем он. Так, возможно, все нежные его чувства были сосредоточены именно на нем? Но если и так, то эта нежность была слишком глубока, чтобы находить выражение в словах или поступках, во всяком случае никто никогда не отмечал каких-либо ее проявлений.
   Итак, не обремененный никаким глубоким чувством, Эдвард Эшворт вырос сильным и довольно упорным юношей. Он был хорошо сложен, не слишком высок для своего веса, с пропорциональными чертами лица, выражение которого можно было понимать по-разному, в соответствии с настроениями тех, кто его рассматривал. Одни назвали бы его одухотворенным и сдержанным, другие определили бы как эгоистичное, непочтительное и жесткое. Никто, однако, не смог бы отрицать, что оно свидетельствует о здравом смысле и явной одаренности, хотя чувств добрых и рыцарски благородных в нем можно было и не заметить. Эдвард энергично шел собственным путем. Он не искал благосклонности учителей и дружбы товарищей, но и те, и другие побаивались его. Он был опасен своим вечным недовольством, антипатией к окружающим и склонностью к мятежу. Он постоянно выходил за установленные границы поведения, а потом ловко сваливал положенное наказание на плечи какого-нибудь несчастного юнца из младшего класса. Он не обнаруживал вкуса к учению и никогда не мечтал о почестях и наградах.
   Уильям Эшворт значительно отличался от Эдварда, но вряд ли пользовался большей любовью, чем брат. Он был спокойнее в обращении, но не добросердечнее. Нрав его не был столь необуздан. Напротив, Уильям был сдержан и умел контролировать свои чувства. Он не отличался склонностью Эдварда задирать других и драться, потому что не был достаточно силен и мускулист. Один или два раза, когда его вынудили драться с мальчиком сильнее себя, он подвергся жестокому наказанию, которое вынес, как индеец, в упорном молчании. Его сильная сторона как раз и заключалась скорее в выносливости, нежели в действии. На первый взгляд Уильям мог показаться приятным мальчиком, у него были светлые кудрявые волосы и замечательно ясные голубые глаза, но вскоре вы уже понимали, что ему не хватает искренности и откровенности. Он никогда не говорил о том, что чувствует на самом деле. Его отзывы о других мальчиках были нелестны и насмешливы. И еще ему было свойственно стремление уединяться – неприятное и неестественное для школьника. В этом отношении он был хуже, чем Эдвард, который никогда не избегал товарищей (хотя, будучи в их обществе, часто ссорился и дрался). Воскресным днем Уильям украдкой отправлялся на какую-нибудь одинокую прогулку, и ничто так не пробуждало в нем дремлющую, глубоко затаенную неприязнь к другим, как их стремление увязаться вслед или подглядеть за ним. Было замечено, что если его тайное убежище обнаруживали, то он уже никогда не возвращался туда, но уходил искать новое, более отдаленное место отдохновения. Уильям отличался от Эдварда тем, что питал любовь к чтению – но отнюдь не к учебникам и вообще занятиям: к ним он, напротив, проявлял небрежность и равнодушие, однако жадно читал журналы и альманахи и другую литературу, и если книга ему нравилась, то он часами лежал на спине где-нибудь в тени, позабыв об окружающем мире. То была его любимая поза, и когда ни читать, ни делать было нечего, он смотрел на облака и небо сквозь шумящую листву.
   Уильям и Эдвард не часто проводили время вместе. Они не раз ссорились и дрались, и Эдвард, будучи сильнее, больно избивал брата. Ему свойственно было не слишком честно соблюдать правила боя. Иногда, затеяв первым драку и чувствуя, что младший слабеет, он, положив Уильяма на лопатки, все бил, бил, бил, пока у того из носа и расквашенных губ не начинала хлестать кровь. То была жестокая привычка, полученная в наследство от любезного дедушки. Наверное, юный джентльмен бережно хранил в памяти рассказы об этом даровании предка, от которого среди многих других блистательных качеств он унаследовал также неумение прощать.
   Когда Эдварду исполнилось восемнадцать, а Уильяму семнадцать, их бабушка умерла. Она ничего не оставила им в наследство, так как ее состояние, будучи общим имуществом, возвращалось к сыну. Средства молодых Эшвортов сразу иссякли. У них не было больше возможности оставаться в Хэрроу. Оба, соответственно, покинули школу, обладая весьма умеренным гардеробом и небольшой собственностью в один соверен и несколько шиллингов каждый. Не было у них ни вымощенной родными мирской дороги, ни профессии, которая давала бы возможность осуществить честолюбивые мечты, ни родственника, желающего протянуть им руку помощи. Молодые люди оказались совершенно одиноки и в подобных обстоятельствах канули в темные воды неизвестности, как это было и с их отцом, но в гораздо более холодные и мрачные, где родителю никогда не приходилось обретаться. У молодых людей не было никакого житейского опыта, и они оказались одни в мире. Им пришлось близко познакомиться с бедностью. Постоянные лишения, голод, в сущности – нищета, когда почти нечем прикрыть тело, вот чем их наградила жизнь.
   Однако мы их на время и оставим в темных и холодных волнах житейского моря. Возможно, они снова когда-нибудь вынырнут на свет солнца с жемчугом в руках, который можно сыскать в глубинах моря бед.
   А теперь давайте узнаем, какова же судьба дочери Эшворта, и это все равно, как если бы мы перевели взгляд с двух кустиков вереска, растущих на склоне холма, открытого всем ветрам, на цветок, бережно взращенный в теплице. Однако, хотя я и прибегнул к подобной метафоре, мисс Эшворт, подобно братьям, никогда не знала родительской заботы и любви. Ее тоже отослали в школу в раннем возрасте с той разницей, что она училась в первоклассном частном лондонском пансионе для молодых леди, а не просто в учебном заведении для молодых джентльменов. Хотя мисс Эшворт редко навещали друзья, с ней всегда почтительно обращались гувернантки, учителя, владельцы пансиона и подруги, потому что ее успехи в изучении наук щедро оплачивались и были многочисленны, а ее знакомые, ее платья – изысканны и дороги. Отец редко приезжал к ней, но экипаж, прекрасные лошади, сама его в высшей степени выдающаяся наружность неизменно оказывали глубокое впечатление на хозяйку сего первоклассного пансиона. Нам следует помнить, что мистер Эшворт снова разбогател. Он выкупил обратно Эшворт-Холл и расширял свои йоркширские владения, но даже без этих преимуществ мисс Эшворт, возможно, своей внешностью и осанкой завоевала бы должное уважение со стороны окружающих. Я предпочитаю слово «уважение» другим, таким, как «нежность» и «привязанность», ибо молодая леди, как думали окружающие, была несколько высокомерна и замкнута. Можно предположить таким образом, что в этом она чем-то напоминала брата Уильяма. Да, совершенно верно, она была сдержанна. Она никому не поверяла своих тайн. У нее не было подруги-наперсницы, но в ее характере была одна положительная черта. Хотя она держалась застенчиво и отчужденно со старшими и резковато со сверстницами, обычно она по-доброму относилась к людям низкого положения. Доброта ее, однако, была спокойна и проявлялась, только когда младшие пансионерки испытывали трудности и огорчения, например, от непосильного задания, когда им грозило внушавшее страх наказание. Тогда мисс Эшворт делала все возможное, чтобы помочь страдалице. И еще: когда проявлялись хоть малейшие признаки тиранического отношения к малышам со стороны старших, она всегда была готова сразу же заклеймить деспотизм.
   Мисс Эшворт доставляла воспитателям много беспокойства своими капризами и упрямством, когда только что поступила в пансион шестилетней избалованной девочкой, но по мере того, как она подрастала, она становилась все спокойнее и воспитаннее. Она все внимательнее относилась к наукам, которые, впрочем, представляли для нее не большую трудность, так как она обладала хорошими, даже превосходными способностями. У нее был особенный талант к музыке, очевидно наследственный. По-видимому, занятия музыкой доставляли ей молчаливое, но глубокое наслаждение, и ее учитель, сам выдающийся профессионал, вскоре провозгласил ее совершенством. Постепенно мисс Эшворт стала одной из «примадонн» пансиона. Ее гувернантка тоже очень гордилась ею, ибо внешность и способности мисс Эшворт делали пансиону большую честь. Да, многие ее уважали, но мало кто любил, однако ей, по-видимому, было безразлично, как к ней относится большинство окружающих. Было ли такое безразличие следствием холодности сердца и недостатка чувствительности или оно проистекало из другого источника – об этом мы позаботимся навести справки позднее.
   Мисс Эшворт уже почти завершила свой шестнадцатый год, и пансионом было получено уведомление, что она проводит там свой последний семестр. Настали рождественские каникулы. Назавтра все лондонские школы должны были закончить занятия, и на сегодня были назначены публичные экзамены с раздачей наград. Однако я уже довольно долго утомляю читателя своей повествовательной манерой. Настало время перейти к более точным описаниям, и я попытаюсь дать представление о характере, время от времени показывая его в драматических столкновениях и диалогах. Я не собираюсь вести читателя в большую классную комнату или в ярко освещенную гостиную пансиона миссис Тернер, где собралось веселое общество и двадцать юных леди в изящных туалетах демонстрировали перед собравшимися свои наряды и получали награды за старания в прошлом полугодии. По всему дому разносились глубокие бархатные звуки рояля. Здесь также звенел смех, общее веселье было в разгаре, но пока оно царило внизу, комнаты верхнего этажа полнились молчанием. В одной из них горела одинокая свеча, но и тусклого света было достаточно, чтобы увидеть следы сборов и упаковки вещей, которые сейчас были разбросаны на кроватях, стульях или еще заполняли открытые ящики комодов. На полу громоздились коробки всех видов и размеров. Там же, стоя на коленях, одна из невольниц, которые учатся в пансионе за половинную плату, деловито складывала вещи в большой сундук. В окно спальни барабанил дождь, как это нередко бывает в ненастный декабрьский вечер.
   Прошел час, в течение которого невольница продолжала укладывать вещи, все так же молчаливо и споро. Никто не появился за это время в спальне, а сама пансионерка иногда выходила поискать недостающую принадлежность туалета в другие комнаты. Тогда она уносила с собой свечу, и комната погружалась в сплошной мрак и совершенную тишину. Однако вскоре все переменилось. Внизу послышалось хлопанье дверей, затем голоса в коридоре. Экзамены окончились, и ученицы освободились. Раздались шаги, девицы быстро поднимались по лестнице. Вот шаги уже у порога, и пансионерки со смехом ворвались в спальню. Большинство вошедших девушек были высокие, привлекательные, «сливки общества», все в очень дорогих, лучших нарядах. Шелковые платья, отделанные кружевами, скользнули мимо бедно одетой, озабоченной делом невольницы на половинном содержании, все еще коленопреклоненной на полу возле сундука. В своем темном закрытом шерстяном платье, украшенном только узкой тесьмой, она представляла не очень для нее лестный контраст с пышно разодетыми девицами. Последние не обратили ни малейшего внимания на эту особу, не принадлежащую к их касте, но собрались группками у туалетных столиков, стоявших в нишах под окнами. Комната наполнилась болтовней, и в общем шуме можно было расслышать только отдельные фразы.
   – Ну до чего я рада, что все уже позади. Я вся дрожала, когда надо было играть сонату. Я хорошо ее исполнила?
   – О да, а я хорошо прочла отрывок из Расина? Это был настоящий французский, без акцента?
   – Да, ты прочла замечательно, но миссис Тернер поступила просто отвратительно, не дав мне награды за музыку. Все расскажу папе, когда приеду домой, и вряд ли он разрешит мне снова вернуться в этот пансион.
   – О да, все очень несправедливо! И мама говорит, что именно этим ей и не нравится наша школа.
   – Значит, твоя мама ошибается, – прервала говорившую еще одна молодая леди довольно импозантной внешности. – Я как раз считаю, что миссис Тернер распределила награды очень правильно.
   – Ну конечно, ведь она никогда не оставит без внимания вас, мисс Де Капелл. Вы одна из ее любимиц.
   Мисс Де Капелл отвернулась с презрительным видом и продолжала разговор с двумя темноволосыми девушками, похожими на испанок, Джулией и Гарриэт Дэниелс, дочерями Тэдьюса Дэниелса, эсквайра. Разговор касался главным образом того, что происходило на экзаменах, а также – платьев и внешности тех, кто получил награды. Молодые леди обменивались также взаимными комплиментами.
   – А ты, Амелия, так хорошо выглядела, когда получала награду за рисунок, была ну просто красавица.
   – Глупости, Гарриэт. Я вполовину не такая яркая, как ты. Это розовое платье из газа тебе очень к лицу. Да, кстати, что ты думаешь о мисс Эшворт?
   – Не знаю. То же, что всегда. Вид у нее был гордый.
   – Да, как всегда, но она очень умная. И сколько же наград она получила!
   – Кажется, вы обе покидаете пансион после этого семестра, да, мисс Де Капелл?
   – Да.
   – Вы будете встречаться, когда вернетесь домой, в Йоркшир?
   – Не знаю. Возможно, Эшворты переедут в Хэмпшир, ну а пока я должна узнать у той полупансионерки, уложила ли она мои вещи как следует.
   Величественная мисс Де Капелл направилась к невольнице и спросила:
   – Хэлл, ты уложила мою рисовальную доску?
   – Да.
   – И мою рабочую шкатулку?
   – Да.
   – Но, наверное, забыла про туалетный несессер?
   – Нет, я положила его на дно сундука.
   – Какая ты глупая! Должна бы знать, что он мне может понадобиться в дороге. Пожалуйста, достань его снова.
   – Но мне придется тогда выложить все вещи обратно, а я уже все завязала, – возразила полупансионерка.
   – Ну, тут я ничем тебе помочь не могу, – последовал высокомерный ответ. – Мне необходим несессер.
   Труженица прервала работу и, все еще глядя вниз, ответила:
   – Мне кажется, мисс Де Капелл, что это неразумно. У меня еще так много работы.
   – Однако, я полагаю, обслуживать нас – твоя обязанность, – отвергла возражение другая, очевидно, избалованное дитя богатых родителей. – Нет, будь так добра и сделай мне одолжение, или придется пожаловаться миссис Тернер.
   Девушка на половинном содержании повиновалась и стала поспешно развязывать узлы на толстых веревках, которые только что с таким трудом затянула.
   Амелия Де Капелл вернулась к своим подругам.
   – О, – сказала она, сжимая руки словно в порыве неожиданного всплеска чувств, совершенно изгладившего из памяти мысль о несчастной труженице Хэлл, – о, как чудесно будет завтра, когда к подъезду подкатит карета, наша собственная карета, и выйдет папа, а Николсон позвонит в колокольчик и громко застучит в дверь молотком. А потом я попрощаюсь с вами и удобно усядусь в карете рядом с папой, и лошади рванут с места. Как будет приятно сказать «прощай» Кенсингтону и помчаться в наш веселый Йоркшир, в милый Де Капелл-Холл!
   Мисс Амелия была красивой, цветущей девушкой, но теперь, когда глаза у нее засияли от радостного предвкушения, она казалась прекрасной. Да, немногим могла улыбаться такая приятная перспектива. Кроме нее, в семье дочерей не было, и ей суждено было стать богатой наследницей. Отец ее, несмотря на аристократическую фамилию, занимался делом, то есть торговлей, но принадлежал к таким торговцам, которые напоминают принцев. Его образ жизни, дом, экипаж, лошади и слуги вполне были под стать человеку благородного происхождения.
   Читателям моим вовсе не следует на основании только что описанного разговора заключать, что мисс Амелия была бессердечной или нелюбезной юной леди. Напротив, ее очень любили те, кого она считала себе ровней, потому что с ними она была очень приветлива. Ее мать слыла гордой и черствой женщиной, и с детства мисс Амелии внушали мысль, что надо сохранять дистанцию между собой и нижестоящими, обращаясь с ними свысока. Снисходительность и лесть обширного круга богатых родственников внушили ей мысль, что она существо неподражаемое. В таких обстоятельствах только природное добродушие, красота и некоторая доля здравого смысла помешали ей превратиться в невыносимую особу. Мисс Де Капелл и мисс Эшворт никогда не ладили вполне. Свойственная обеим леди гордость мешала им сблизиться. Мисс Эшворт была лишена, однако, некоторых недостатков мисс Де Капелл, например избалованности неразумной лестью родни. Кроме того, ее ум, конечно же, отличался более высоким полетом, а строй чувствований был совсем иным. Она привыкла думать самостоятельно и размышлять над загадками человеческой натуры. Она была гораздо оригинальнее и несравненно меньше считалась с правилами хорошего тона. По правде говоря, я не могу дать полное представление о ее характере, поэтому выведу ее на сцену. Пусть говорит сама за себя.
   Спальня снова опустела, так как внизу прозвонил колокол, созывающий всех на ужин. Даже ученица на полупансионе оторвалась на минуту от безостановочной упаковки вещей. Она не спустилась вниз с другими. Ей принесли наверх стакан молока и хлеб, и теперь она села на одну из коробок и медленно, задумчиво начала есть. Мисс Эшворт тоже осталась. Она сидела в изножье одной из кроватей с белыми занавесками, склонив голову над книгой в великолепном переплете, одной из полученных ею в награду, и, казалось, рассматривала иллюстрации. Потом, закрыв книгу, она встала.
   – Мисс Хэлл, – позвала она, – вы уже упаковали мои вещи?
   – Да.
   – И, наверное, уже некуда положить эти книги? Если коробки уже перевязаны, то, может быть, придется положить их в карманы экипажа.
   – Но я легко найду им место, – весело отозвалась мисс Хэлл.
   Она быстро поднялась и, открыв большой портманто, начала укладывать туда книги, сверкающие позолотой корешков.
   Молодая леди стояла рядом и наблюдала за этим процессом. Теперь свет одинокой свечи выхватил из темноты ее фигуру полностью, и мои читатели тоже могут бросить взгляд на мисс Эшворт.
   Природа наградила ее невысокой, но грациозной и хорошо сложенной фигурой. Лицо, пожалуй, можно было назвать прекрасным, с его греческими чертами и цветом, подобающим таким чертам, не румяным, но светлым и чистым. Волосы у нее были каштановые, очень просто уложенные, глаза карие, широко открытые, большие и ясные. Выражение лица было одновременно серьезным и живым.
   – Где вы собираетесь провести рождественские каникулы, мисс Хэлл? – спросила юная леди, молча наблюдавшая за тем, как та укладывала книги, а потом водворила портманто на прежнее место.
   – Я всегда провожу их здесь, в Лондоне, – ответила девушка.
   – Значит, у вас нет родителей?
   – Нет, мэм.
   – Но братья или сестры есть?
   – У меня есть брат, но он служит хирургом на одном из судов Вест-Индской компании.
   – И он, конечно, ваш старший брат?
   – Да, ему двадцать три года, а мне еще пятнадцать.
   – А другие родственники у вас есть?
   – Да, кажется, где-то, в одном из графств у меня живут дядя и тетя, но они богатые люди, и им, конечно, не до меня.
   Последние слова были произнесены не только не печально, но скорее беспечно и просто, причем девушка посмотрела на мисс Эшворт и улыбнулась. В первый раз она посмотрела снизу вверх, и можно было заметить, что она недурна собой, хотя лицо ее слишком худо и омрачено заботой, несвойственной возрасту. Мисс Эшворт тоже улыбнулась в ответ и мягко продолжила расспросы:
   – А где вы жили прежде, мисс Хэлл, до того, как поселились у миссис Тернер?
   – Я жила довольно далеко от Лондона, на границе графства Ланкашир, – последовал ответ, и говорившая снова деловито склонилась над коробками.
   – Вы чувствуете себя здесь очень несчастной? – опять спросила мисс Эшворт.
   – О нет, мэм, и плохие времена, и хорошие, и никакие – все проходят, но я буду жалеть, когда вы уедете.
   – Почему же? Думаю, что за все полгода я с вами говорила не больше десяти раз.
   – Тем лучше. И я бы хотела, чтобы все молодые леди последовали вашему примеру. Некоторые из них обращаются ко мне чересчур часто.
   – А вас сильно оскорбляет наглость мисс Де Капелл и ей подобных?
   – Вообще не больше десяти минут подряд.
   – Однако я видела, что вы плакали.
   – Вы за мной наблюдаете, мисс Эшворт?
   – Да, от случая к случаю.
   Полупансионерка снова посмотрела вверх, на этот раз удивленно и недоверчиво.
   – Я бы никогда не подумала, что вы можете помышлять обо мне хоть минуту, – ответила она.
   – Вы почти в том возрасте, когда уже можно оставить пансион миссис Тернер, – продолжила мисс Эшворт, немного помолчав.
   – Я его оставлю, когда миссис Тернер сможет порекомендовать меня кому-нибудь на место компаньонки или гувернантки с обязанностями няни.
   – Няни-гувернантки! Вы могли бы рассчитывать на место получше.
   – Но миссис Тернер говорит, что у меня нет способностей для более высокой должности.
   – На каком же основании она придерживается подобного мнения?
   – Да знаете, я никогда не знаю уроков, которые она задает.
   – Но где же тут здравый смысл, как может она ожидать иного, если в тот самый момент, когда она задает вам несколько страниц из истории или велит выучить наизусть отрывок по-французски, она сразу же посылает вас в прачечную с целой корзиной кружев и муслина, которые надо накрахмалить!
   – Вы даже больше замечаете, чем я думала, – ответила полупансионерка и снова улыбнулась.
   – Замечаю, мисс Хэлл! Вы думаете, что я сплю на ходу? Я могу только удивляться, что вы вообще способны учиться в таких обстоятельствах и что-то узнавать. Из всех невольниц вы самая неутомимая.
   – Я рано встаю.
   – А ночью ложитесь последняя. Я слышала, как уже сильно за полночь вы потихоньку крадетесь по лестнице в свою каморку.
   – Неужели вы в это время еще не спите, мисс Эшворт?
   Мисс Эшворт не ответила. Она подошла к своей кровати и стала медленно раздеваться. Полчаса протекло в молчании. Мисс Эшворт легла и, казалось, заснула. Полупансионерка, закончив дела в спальне, взяла свечу и на цыпочках направилась к двери.
   – Эллен! Эллен Хэлл! – окликнула ее мисс Эшворт, поднимая голову с подушки. – Ведь вас как будто зовут Эллен, правда?
   – Да.
   – Вы не достанете мне носовой платок из верхнего маленького ящика комода?
   Мисс Хэлл открыла нужный ящик и, по-видимому, удивилась, увидев несколько книг.
   – А я думала, – сказала она, подавая носовой платок, – что сегодня утром вынула отсюда все вещи, а здесь столько книг. И Скотт, и Байрон. Будь у меня время, я хотела бы все это прочитать.
   – Ну, возможно, вы сумеете осуществить это желание на каникулах, – заметила мисс Эшворт.
   – Да, но тогда их здесь не будет.
   – А вы посмотрите на титульный лист книги, которую держите в руке.
   Мисс Хэлл повиновалась. На листе было написано: «Мэри Эшворт очень просит Эллен Хэлл принять эти сочинения Скотта и Байрона как прощальный знак ее уважения». Мисс Хэлл уронила книгу, задвинула ящик и поспешно направилась к выходу, но дошла она только до порога. Здесь она взяла себя в руки и вернулась.
   – Я очень вам признательна, – сказала она, приблизившись к постели мисс Эшворт.
   – Владейте ими на здоровье, Эллен. Покойной ночи.
   Мисс Эшворт протянула руку, и можно было разглядеть, как красива и изящна эта рука. Скромная прислужница взяла ее, сжала и в горячем порыве благодарности даже осмелилась наклониться и поцеловать в щеку гордую молодую леди. Мисс Эшворт не оттолкнула ее и тоже улыбнулась. Немую сцену прервал стремительный топот ног по лестнице. Мисс Эшворт поспешно отдернула руку, уронила голову на подушку и притворилась спящей. Мисс Хэлл поспешила прочь.

Глава III

   Каждый поворот колеса Фортуны означает, что кто-то выиграл, а кто-то проиграл. На долю мистера Эшворта выпал прискорбный проигрыш шестнадцать лет назад, когда он потерял дом и владения, но сейчас, по-видимому, ему выпал счастливый жребий. Он разорвал сотрудничество с Дэниелсом, Гордоном, Макшейном и компанией. Он оставил торгово-скотоводческое дело, но не прежде, чем оно обогатило его как главного хозяина в такой степени, на что он раньше не осмеливался и надеяться. Я не собираюсь наводить справки, благовидными ли путями было приобретено его новое богатство, – большая часть, очевидно, нет, так как Эшворт был человеком беспринципным и ни в грош не ставил такие пустяки, как совесть и честное слово. Однако золото есть золото независимо от того, добыто оно честным путем или мошенническим, и если оно не может купить человеку место на небесах и покой в лоне Авраамовом, то способно по крайней мере доставить великолепное жилище и роскошные пурпурные одеяния царей земных.
   Хотя дом в Хэмпшире снова стал собственностью мистера Эшворта, он больше не пожелал там жить. Возможно, причиной была неохота возвращаться в места, которые неминуемо бы вызвали воспоминания о событиях, что он хотел забыть совершенно. Поэтому он купил в Йоркшире поместье Гилвуд, прекрасные окрестности которого и старые леса, несомненно, придавали владельцу выдающееся положение в графстве. Мистер Эшворт обставил отделанные дубом комнаты особняка роскошной мебелью, которая подходила бы титулованной знати, и, когда все было готово, привез домой дочь, которая должна была служить драгоценным украшением, своего рода завершающим штрихом общего великолепия.
   Но мог ли теперешний мистер Эшворт наслаждаться своим богатством? Не думаю. Никто не смог бы с такой яростью и так долго вершить безумную карьеру без того, чтобы не выдохнуться в конце гонки. Мистер Эшворт стал другим человеком.
   Здоровье его было подорвано, телесные силы истощены. Мало кто мог признать атлета-скототорговца, который разъезжал верхом, пил запоем и постоянно воевал с конкурентами, в этом высоком, бледном, вечно жалующемся на плохое самочувствие человеке, чей облысевший лоб больше не осенялся густыми, бесследно исчезнувшими каштановыми локонами. Он казался таким печальным, когда бродил по темным покоям Гилвуда.
   Однако если многие страсти мистера Эшворта почили навеки, того нельзя было сказать о его честолюбии. Оно тлело, как угли среди пепла. Разумеется, его честолюбивые надежды были политического характера. Он мечтал о месте в парламенте. Его новая резиденция была расположена поблизости от городка, который уже послал двух своих представителей в палату общин, и Эшворт ожидал первой же возможности выставить свою кандидатуру.
   Так как Гилвуд был расположен в сельскохозяйственном районе, в прекрасных окрестностях Йорка, здесь не ощущалось недостатка в землевладельцах равного с мистером Эшвортом положения, а количество поселений, которые имели право посылать своего представителя в парламент, было ограничено. Один из претендентов владел особняком, чья крыша, украшенная башенками, была видна с возвышенного места в Гилвуде между стволами двух высоких берез, росших посреди лужайки. В летние вечера башни весьма живописно возвышались над темной полосой леса, на фоне холма в бледно-голубой дымке. Особняк из серого камня назывался «Башни Рипли» и являлся обиталищем старого генерала Уэста, заядлого тори. Он был также ветераном войн в Индии, за свои действия на поле боя получивший прозвище Неистового ассами [267 - Житель Ассама, присоединенного к владениям Великобритании в Индии вследствие англо-бирманских войн. С 1950 года – штат Республики Индии.].
   Генерал Уэст и мистер Эшворт встречались на званых обедах и собраниях графства, где обсуждались проблемы с зерном, католиками или финансами. На последнем из них мистер Эшворт выступил с длинной пылкой патриотической речью, пронизанной от начала до конца любовью к свободе, а когда он сел на место, генерал Уэст, с некоторым усилием утвердившись в вертикальном положении, хрипло объявил предыдущее словоизвержение совершеннейшей чепухой и, обратившись к собравшимся, рекомендовал им дважды подумать, прежде чем позволить своим принципам быть поколебленными такой опасной софистикой. Было замечено, однако, что мистер Эшворт совсем не рассердился на бесцеремонную оценку его красноречия. Напротив, он рассматривал говорившего с любопытством и вниманием и, когда тот сел, улыбнулся с выражением, которое, казалось, говорило: «А этот старикан может отличить сокола от вороны». По-видимому, такое мнение было недалеко от истины, если судить по проницательному взгляду серых глаз старого «раджи».
   Два сельских джентльмена могли свести знакомство не только на таких собраниях. Будучи оба мировыми судьями, они иногда восседали на одной скамье и тогда раскланивались и обменивались замечаниями, не предпринимая, однако, никаких попыток к дружескому сближению. Тем не менее, несмотря на их отчужденную манеру держаться, внимательный наблюдатель отметил бы, что между обоими джентльменами существовало молчаливое взаимопонимание и что они по достоинству оценивают характер друг друга. При встрече они обменивались поклонами, часто сопровождаемыми мимолетной улыбкой, хотя на заседаниях, и это бывало нередко, они вступали в спор.
   Однако, если генерал Уэст не поддерживал близкого знакомства с мистером Эшвортом, этого, по слухам, нельзя было сказать обо всех обитателях «Башен Рипли». Человек может, ко всеобщему восхищению, командовать целой армией, но не уметь управлять собственными чадами и домочадцами. Домашний круг генерала не был чересчур многочислен. Был один побег, взросла лишь одна оливковая ветвь, имелась единственная стрела в колчане, да и та с неудачным оперением, всегда стрелявшая мимо цели. Иными словами, его проклятием стал единственный сын, которого следовало бы назвать Авессаломом [268 - Авессалом – третий сын царя Давида, поднявший против отца восстание (библ.).] Уэстом, а отец звал ренегатом. Он сызмала держал его в черном теле, но по милости бога и многотерпеливости наставников молодой джентльмен все же выжил. В детстве и в юности во время учебы в университете генералу удавалось держать сына в повиновении, но когда тот окончил курс в Оксфорде и возвратился домой, генерал ослабил поводья и позволил ему свободно вращаться в местном обществе. Если бы старый «раджа», наоборот, взнуздал его покрепче и вздернул на высоту виселицы, мир от этой ошибки не стал бы хуже.
   Сына, как я уже говорил, стоило бы назвать Авессаломом, но у купели крестные нарекли его Артуром Рипли, и между этим самым Артуром и владельцем Гилвуда, по слухам, существовали более близкие отношения, чем предполагал генерал Уэст. Возможно, однако, что генералу все было досконально известно, но его это не тревожило, и он ни во что не желал вмешиваться. Уэст был хитрым и расчетливым старым воякой. Меня укрепляет в этом мнении тот факт, что, когда, как это иногда случалось, вмешивались друзья и пытались поговорить с генералом на эту тему, тот вдруг прикидывался ничего не соображающим, глухим к намекам стариком и не внимал ничьим советам. Особенно усердствовал один джентльмен. Будучи человеком серьезным и строгих правил, как старый друг семейства, а главное, крестный отец Артура, он полагал, что имеет право сказать свое слово по данному поводу. Человек, о котором я говорю, был не кто иной, как мистер Де Капелл, тем более что Де Капелл-Холл был расположен в непосредственной близости от Гилвуда и «Башен Рипли».
   Теперь, как уже говорилось, мистер Де Капелл был негоциантом и деловым человеком, но от этого не перестал быть джентльменом. Его семейство было почтенным, как любое другое в Йоркшире. Будучи младшим сыном, не получившим ничего в наследство от отца, кроме имени и положения в обществе, он в этих ничем не примечательных обстоятельствах принял весьма экстраординарные меры и, презрев самолюбие, стал руководствоваться принципом наживы, пустившись в коммерцию. Он искал удачи в фабричном и складском деле, торговал лесом и углем и всем тем, чего не сыщешь на гербах с крестами, мечами и разноцветными щитами. Мистер Де Капелл был наделен качествами, необходимыми для той деятельности, которую избрал: непреклонностью в достижении цели, умом, жадностью и упрямством. Руки его давали скупо, а сердце не отличалось мягкостью. Однако у него были свои представления о чести и порядочности, и хотя он унизился до того, что охотился за прибылью в компании плебеев, пресмыкающихся перед золотым тельцом, и сам пресмыкался не меньше их, все же он еще лелеял в глубине сердца чувство фамильной гордости, не меньшее, чем у какого-нибудь лорда. И ныне, после долгих лет, проведенных за счетами, приобретя огромное состояние, изъяв свой капитал из торгового оборота и все вложив в землю, он в торжественном спокойствии отдыхал, наслаждаясь плодами своих усилий.
   Кроме дочери, о которой я уже сообщил читателю, у мистера Де Капелла было двое сыновей. Относился он к ним сурово и строго. Казалось, он опасался, что они еще больше запачкают фамильное имя, чем он сам, когда чуть не погубил его нечестными способами обогащения. Старший сын, Джон, не посрамил строгие правила, в которых был воспитан. Он производил впечатление самолюбивого и благоразумного молодого человека, одаренного превосходным умением контролировать свои поступки, но в родных местах его почти не знали, так как, окончив Оксфорд, он обосновался в Лондоне, где, как говорили, занялся изучением юриспруденции. Торнтон, младший, оставлял желать много лучшего. Он был колючкой в глазу отца, бездельником и повесой, и старый джентльмен ежедневно собирался отречься от него и лишить наследства. Я уже говорил об Амелии Де Капелл, но боюсь, что создал у читателей слишком невыгодное о ней впечатление. У нее были и хорошие качества. Она была весела, умна и очень любила тех, кого могла любить, не опасаясь унизить себя этим чувством. Говоря о ней ранее, я сравнивал ее с девушкой, обладающей умом более высокого порядка, с той, которая могла видеть дальше, чувствовать глубже, воспарить выше. С той, чей характер можно было распознать не сразу, которая при первом взгляде могла показаться насмешливой и тоже живой, умной, гордой, но чья натура вызывала более длительный интерес.
   Потребовалось бы несколько месяцев пристального изучения, прежде чем вы смогли бы судить об этом характере справедливо. Право, не знаю, была ли она умнее, чем Амелия Де Капелл, но ум ее был восприимчивее к разнообразным и глубоким впечатлениям, хотя, возможно, и более подверженным влиянию многих и глубоко укорененных недостатков.
   Когда старый мистер Де Капелл был особенно недоволен своим блудным сыном Торнтоном, он имел обыкновение совершать вечером прогулку в «Башни Рипли», чтобы поискать сочувствия у хозяина особняка, которого постигло то же несчастье. И теперь, читатель, прежде чем пересказать в общих чертах один из их скорбных диалогов, я должен предупредить, что мистер Де Капелл говорит с легким йоркширским акцентом. Не удивляйся, читатель: во-первых, лет тридцать назад такое было свойственно даже йоркширским высшим классам, а во-вторых, мистер Де Капелл общался на протяжении своей жизни преимущественно с промышленниками и мануфактурщиками Брэдфорда.
   Мистер Де Капелл имел также обыкновение курить трубку, которую предпочитал сигарам, и очень любил осушить небольшой стаканчик бренди с водой. К этим роскошествам он привык еще в годы своей торговой деятельности, но позволял их себе и в более поздние времена, когда трудился в счетной конторе. В описываемое время мистер Де Капелл почти не позволял себе этих удовольствий в домашней обстановке. Ему казалось, что это каким-то образом компрометирует его чувство собственного достоинства. Однако всякий раз, когда он наведывался к генералу и они сидели вдвоем, бренди с водой и чубук вишневого дерева были тут как тут, хотя мистер Де Капелл небрежно замечал в таких случаях, что это все «просто так, пустяки».
   – И конца этому делу не предвидится, – заметил мистер Де Капелл, сгорбившись, но затем выпрямился и с глубоким вздохом вынул трубку изо рта. При этом он не отрываясь смотрел в окно, наблюдая, как под сильным снегопадом парк одевается в белое. Наступила зима. Мистер Де Капелл, однако, имел в виду не снег, хотя равнодушный собеседник мог именно так и подумать.
   – Снова они вместе, – продолжал он, вздыхая еще глубже, – и оба оказывают друг на друга дурное влияние.
   – Да, ночь будет настоящая январская, – отвечал генерал Уэст.
   – Я порядком выбился из сил. Этот парень сведет меня в могилу.
   – Наверное, будет мороз, и продолжительный.
   – Я испробовал уже все средства, и, видно, надо отказаться от него. Он неисправим. Я иногда думаю даже, что восстаю на провидение, якшаясь с таким парнем. Вчера вечером он устроил пирушку в «Гербе Рипли» для рвани со всего графства. В вашей собственной, между прочим, таверне, генерал. И вот что я вам скажу: если вы отберете у хозяина лицензию, то это будет только справедливо.
   – Я об этом подумаю.
   – А я… вот вы увидите, они оба, мой парень и ваш, сломают себе шею. Вы слышали, что они учинили месяц назад на болотах?
   – Нет.
   – Устроили дебош в двух гостиницах, пьянку, гульбу, танцы, одним словом – бал для всех шлюх и негодяев округа. Я уже написал обо всем Джону. Если бы не Джон и Амелия, то хоть ложись и помирай.
   – Амелия, кажется, возвратилась домой?
   – Да.
   – Слышал, что она прекрасная девушка. Отбою от поклонников не будет. Вам надо бы послеживать за ней.
   – Уж я об этом обязательно позабочусь, сэр. Мне в семье не нужно всяких там зятьев-негодяев. Но я не раз подумывал, почему бы Рипли Уэсту не жениться на нашей Амелии? С божьей помощью у нее будут деньжата, генерал. Я могу дать за ней тридцать тысяч, а то и поболе, если Торнтон не одумается.
   – Да, это была бы разумная партия, – заметил генерал, – но кто же из наших парней слушается доводов рассудка? Рипли ведет себя как башибузук [269 - Башибузук – разбойник, головорез. Изначально – солдат вольнонаемной турецкой конницы (тюрк.).] и, смею сказать, вряд ли возымеет желание сочетаться браком в ближайшие двадцать лет.
   – Для него самого было бы лучше, возымей он такое желание. Хотя слухи о нем до меня доходили. Он очень непостоянен, генерал.
   – Да, что есть, то есть. Я с вами согласен.
   – Ну а может быть, жена его немного взнуздает, как вы полагаете?
   – А не он ее? Нет, Де Капелл, я вот что вам скажу. Из Артура Рипли, если он сейчас женится, плохой муж получится.
   – Вы хотите, чтобы он перебесился?
   – Да, хочу, – ответил житейски мудрый генерал Уэст. – Для этого в прошлом году я и посылал его на континент.
   – Вы прибегаете к странным способам, чтобы образумить парня, – заметил Де Капелл. – Что до меня, то я всегда старался держать своего подальше от соблазнов. А вы Артура ввергаете в них. Но… «Да не введи нас во искушение» – так, кажется, говорится в молитве Господней?
   Генерал рассмеялся.
   – Артур может радоваться такому ходатаю, как вы. Я хочу лишь сказать, что нет никакого смысла стреножить и ограничивать такого парня, как он. Посмотрите на него, а потом толкуйте о том, что не надо его вводить во искушение. Если бы он был молодой девицей, ну тогда дело другое. Но я вам не посоветую посылать вашу Амелию без присмотра в Лондон, Париж или Флоренцию с их театрами, операми, кофейнями и тому подобным. Я бы не позволил ей даже приближаться к таким местам. И следил бы и за ее помыслами, и поступками. Но Рипли – другое дело, он должен был сам увидеть мир, взглянуть ему прямо в глаза. Если в нем есть золотая жила, он выдержит испытание. Если же одна пустая порода, пусть погибает.

   – Боюсь, так или иначе, всякой дряни в нем намешано немало, – заметил мистер Де Капелл. – И мы еще не все о нем знаем. Но что бы вы ни говорили, генерал, есть на свете одна старая книга, которая учит, что дорога в ад вымощена благими намерениями, а добро может подпасть под дурное влияние зла.
   – Но как же тогда случилось, что ваш Джон не поддался порче, ведь одно время он был таким закадычным дружком Рипли, как сейчас Торни. Однако теперь просто удивительно, до чего он прекрасный молодой человек.
   – Да, господь его благослови, Джон – хороший мальчик. Он все, что у меня есть. Я много на него поставил. Если с ним что случится, не знаю, как я это перенесу.
   Мистер Де Капелл вытащил из кармана носовой платок и поднес его к глазам. Он уже выпил три стаканчика бренди с водой.
   – Ну-ну, развеселитесь, – подбодрил генерал. – Джон, смею полагать, прочно стоит на ногах. А вы не знаете, они с Рипли переписываются?
   – Нет. Думаю, Рипли с ним почти порвал. Он теперь сдружился с этим бездельником Эшвортом. И вот что я вам скажу, генерал. Будь я на вашем месте и имей я такого сына, как ваш Артур, если бы он начал водить компанию с таким негодяем, как Эшворт, мошенником, банкротом, ставшим коннозаводчиком, злонамеренным, жаждущим крови республиканцем, богохульником, приспешником Тома Пэйна, то я бы вычеркнул сына из завещания и отдал бы все до последнего полупенса на больницу для бедных или на новую тюрьму для смертников в Ливерпуле, – продолжал мистер Де Капелл, снова воодушевляясь и все более горячась по мере того, как он развивал свою мысль. – Этот Эшворт пять раз заслужил быть повешенным. Из всех разбойников и подлецов, что ступали когда-нибудь по земле, он самый отъявленный! Этот безбожный обманщик уже лет двадцать должен бы влачить цепи на каторге, в Ботани-Бей. Когда я узнал, что он купил Гилвуд, сделался мировым судьей и собирается здесь у нас жить, я думал, что помру в одночасье. И потом, эти скандальные слухи – о жене Дэниелса, а потом о жене Ферстона и об этой вертушке мисс Аллан, и еще двух десятках таких же, как она. И говорят, генерал, что на следующих выборах он собирается выставить свою кандидатуру от Литлборо. Что вы обо всем этом думаете? – И мистер Де Капелл стукнул по столу кулаком так громко, словно заколачивал ящик. Графин и стаканы в ответ задребезжали, но генерал не проронил ни слова. Он лишь довольно насмешливо посматривал на собеседника. Вообще-то говоря, генерал был слишком закаленный житейскими испытаниями человек, которого не трогали никакие душераздирающие сведения, – Полагаю, – сказал он, помолчав, – что у Эшворта где-то есть два сына, которых он не признает.
   – Сыновья, рожденные в браке, или незаконные? – осведомился мистер Де Капелл.
   – Нет, законные, и сейчас уже взрослые, как я понимаю. Они оба учились в Хэрроу вместе с Рипли, и старший примерно того же возраста, что и он, – лет двадцати.
   – И где же они?
   – А черт их знает. О них ничего не слышно уже года три-четыре.
   – И отца не заботит их судьба?
   – Он от них отказался.
   – Ну, тогда этот человек – противоестественное чудовище. Хотя у него есть еще ребенок – девица.
   – Да, она училась с вашей дочерью в одном пансионе. Разве мисс Де Капелл вам никогда о ней не рассказывала?
   – Амелия говорила, что есть такая невысокая девушка, гордая, со странностями. Да, но мне надо отправляться, вечер будет ненастный.
   И с этими словами мистер Де Капелл вытряхнул пепел из трубки, позвонил, чтобы подали лошадь, и отбыл восвояси.

Глава IV

   Водворившись в Йоркшире, мисс Эшворт и мисс Де Капелл обменялись визитами, как того требовал этикет. Да было бы и странно поступить иначе, ведь молодые леди провели вместе почти десять лет в одной и той же школе. Поэтому в одно прекрасное морозное январское утро мисс Эшворт приехала верхом на лошади, чтобы вернуть визит мисс Де Капелл. Ее провели в хорошенькую маленькую гостиную, совсем непохожую на полутемные апартаменты Гилвуда. Нет, то была светлая, изящно обставленная и веселая комната, потому что особняк Де Капелл был зданием современным, недавно выстроенным его нынешним хозяином. Свежестью и новизной своего внешнего вида и позолотой внутреннего убранства он очень и очень отличался от мрачного дворца времен Елизаветы, покрытого патиной времени снаружи и отделанного темными панелями внутри.
   Амелия Де Капелл сидела около камина, в котором горел бодрый огонь, откинувшись на спинку одного из удобных кресел, изобретенных в угоду роскошным вкусам богатых, чтобы они могли привольно в них отдыхать.
   Около нее стояли пяльцы, а на маленьком столике была раскрыта рабочая корзинка с шерстью веселеньких тонов, но, очевидно, эти свидетельства трудолюбия должны были только производить впечатление занятости, потому что мисс Амелия не работала, а читала, и книга в ее руке подозрительно напоминала роман. Мисс Де Капелл была не одна. Напротив камина, усердно склонившись над шелковой пряжей, лежавшей у нее на коленях, сидела очень маленькая девушка. Она казалась всецело поглощенной своим занятием. Около ее ног, свернувшись, лежал щенок-спаниель.
   Мисс Де Капелл встала, чтобы приветствовать гостью.
   – Я очень рада видеть вас, мисс Эшворт. Прошу, садитесь. Какое чудесное утро для января!
   – Да, но холодно, – ответила мисс Эшворт, подходя к огню.
   – Вы проезжали мимо «Башен Рипли»? Вы уже побывали там с визитом?
   – Нет.
   – О, я и забыла, что генерал Уэст и ваш папа не посещают друг друга. Вы не снимете шляпку?
   Мисс Эшворт сняла шляпку и положила ее на кушетку, куда села, согрев предварительно немного озябшие руки.
   – Итак, – продолжила мисс Де Капелл, выглядевшая гораздо приветливее и любезнее, чем ее несколько скованная в обращении гостья, – как вам нравится Гилвуд? Вы не думаете, что зимой там очень скучно?
   – Очень, – последовал ответ, но по его тону нельзя было понять, говорит ли гостья серьезно или с иронией. – Такой темный дом, – продолжала она, помолчав. – Такие мрачные комнаты, и папе, наверное, следует привезти из Хэмпшира все фамильные портреты, чтобы в доме появились еще и привидения.
   – Ну, вам это, наверное, не понравится, – заметила мисс Де Капелл. – Такие места хорошо посещать, они очень романтичны и производят сильное впечатление, но жить там все время, по-моему, очень тоскливо. А вот моему брату Джону такие дома нравятся. Джон – серьезный старый холостяк. Вы с ним познакомитесь, мисс Эшворт, когда он приедет к нам из Лондона. Думаю, он вам понравится, ведь, насколько я припоминаю, вы тоже не страдаете грехом легкомыслия.
   Мисс Эшворт ничего на это не ответила. Она пыталась привлечь к себе внимание маленькой собачки, то выставляя кончик туфли, то пряча его, и одновременно бегло, украдкой рассматривала девушку, у ног которой лежал спаниель. Надо сказать, большие глаза мисс Эшворт, устремленные с тайным вниманием на определенного человека, приобретали особое, очень вдумчивое выражение.
   – Флора, подойди к леди, – сказал тихий голос, и незнакомая девушка, наклонившись, подтолкнула маленькой ручкой спаниеля к мисс Эшворт.
   – О, я совсем забыла представить вам мою кузину Мэриэн! – воскликнула мисс Де Капелл. – Прошу прощения, но она такая крохотная, что ее можно просто не заметить. Мэриэн, это мисс Эшворт из Гилвуда. Я уже говорила тебе о ней.
   Хозяйка спаниеля в первый раз за все время оторвала глаза от работы, поклонилась и снова опустила взгляд. Она казалась застенчивой и, как говорят французы, craintive [270 - Склонной к размышлениям, глубоко погруженной в свои мысли (фр.).]. На первый взгляд ее можно было принять за девочку, так она была мала и хрупка, но когда Мэриэн подняла глаза, стало заметно, что она не ребенок и лет ей приблизительно семнадцать. Цвет лица у нее был нежный, черты лица тонкие. Взгляд синих глаз был мягок и доброжелателен, но слишком часто потуплен. Волосы красивого каштанового оттенка были разделены посередине пробором, локоны спускались вдоль щек и очень мило оттеняли белую стройную шею.
   – Очевидно, Флора не желает покидать вас, мисс Мэриэн, – сказала гостья. – Наверное, это ваша любимица.
   – Да, я ее избаловала, – последовал тихий ответ.
   – Вы уже давно здесь?
   – С тех пор, как Амелия вернулась из Лондона.
   – Но почему же вы не приехали с вашей кузиной в Гилвуд?
   – Ах, вот это вы правильно спросили, – перебила Амелия Де Капелл. – Но она такая робкая. Просто не знаю, как излечить ее от глупой застенчивости. Она не поехала со мной потому, что, по ее словам, вы незнакомы и, значит, вряд ли вам было бы приятно ее посещение.
   – Но теперь мы познакомились, – возразила мисс Эшворт, – и надеюсь, что она не откажется сопровождать вас, когда вы снова приедете ко мне.
   – Спасибо, – сказала Мэриэн, снова осмеливаясь поднять взгляд и, по-видимому, собрав все свое мужество, чтобы продолжить разговор, когда он был неожиданно прерван быстрым стуком в дверь и стремительным появлением в комнате человека, не дождавшегося приглашения мисс Де Капелл войти.
   – А где Уилсон, мисс Амелия? – спросил этот кто-то с порога.
   – Наверное, в конюшне или у себя. Но, сэр, что вам понадобилось от него с самого утра?
   – Что понадобилось? Да только перемолвиться двумя словами. Однако мое дело не срочное, я посижу у вас с полчасика.
   Мисс Де Капелл, несколько взволнованная вторжением, снова опустилась в кресло, с которого встала, а к камину подошел высокий худощавый молодой человек. Ростом он был как взрослый мужчина, но сложением еще напоминал юношу. Это был мистер Артур Рипли. Мы без дальнейших церемоний представляем его читателю и предуведомляем, что сей молодой человек будет героем нашего повествования, тем более что, если мы не поведаем этот секрет сразу же, читатель все равно сам скоро об этом догадается.
   Такая личность, как вышеуказанный мистер Артур, никак не мог войти в гостиную, где присутствуют три молодые леди, без того, чтобы не произвести сенсацию. Лицо и фигура принадлежали человеку первой молодости, на вид ему было не больше двадцати одного года, и в то же время наружность его свидетельствовала, что он давно привык одерживать в гостиных легкие победы. Густые завитые волосы говорили о том, что он самодоволен и тщеславен. Черты лица были правильны, и в них проскальзывало что-то романское. Большие темные смеющиеся глаза были проницательны, губы любезно улыбались, но то была любезность, которая от начала веков является неотъемлемым свойством умных красивых вертопрахов, тех самых молодых людей, которые улыбками и изящными манерами присваивают себе привилегию грешить гораздо чаще и больше, чем их сверстники. Он был из тех людей, у которых романтический склад ума служит сокрытию дурных наклонностей, и служит настолько успешно, что невнимательный человек может легко принять их за добродетели. Он был одним из тех джентльменов, которых природа наградила дерзкой отвагой, с которой они отвергают все попытки помешать им следовать путем порока.
   Мистер Уэст сел, выбрав место по правую руку мисс Де Капелл, и немного наклонил голову в ее сторону. С точки зрения сходства он выбрал место удачно. Бросающаяся в глаза внешность мисс Де Капелл гармонировала с его собственной. Она гораздо более подходила ему, чем мисс Эшворт или чересчур маленькая мисс Фэйрберн, и неминуемо возникал вопрос, не питает ли мистер Уэст склонности к своей соседке, высокой, темноволосой, величественной Амелии? По-видимому, это было именно так, потому что, начав разговор, он адресовался только к ней.
   – А Уилсон вчера явился поздно?
   – Поздно, мистер Рипли. И вы это знаете так же хорошо, как я. Вы погубите Уилсона, обязательно погубите!
   – Что я слышу? Вы умножаете число моих обвинителей? «И ты, Брут?» А я думал, что вы всегда на моей стороне. Я надеялся на вашу защиту, когда ваши папа, мама, и Джон, и все племя праведников ополчатся на меня.
   – Разве я обвиняла его, Мэриэн? – спросила Де Капелл, воззвав к своей кузине. – Разве я хоть одно слово сказала против него, когда папа вчера вечером метал громы и молнии?
   – Нет, – отвечала мисс Фэйрберн, наклоняясь, чтобы отнять шелковую пряжу у собаки, которая, завладев ею и грозя превратить в беспорядочный клубок, бросилась со своей добычей к ногам мистера Уэста. – Флора! Флора! – снова позвала мисс Фэйрберн. – Иди сюда! – Но не последовала за собачкой к месту ее спасения.
   – Да вам лучше самой подойти, – сказал мистер Уэст, – иначе она совершенно спутает ваши нитки.
   Мисс Фэйрберн, однако, осталась на месте и только опять позвала:
   – Флора! Флора!
   – Мне кажется, вы не очень любезны, – заметила Амелия, наклоняясь и делая то, что мистер Артур вполне мог бы совершить сам. Амелия выхватила у Флоры пряжу и вернула ее владелице. – Мне кажется, вам, мистер Рипли, надо взять несколько уроков petits soins [271 - Здесь: «небольших знаков внимания» (фр.).], – продолжала она, – а я-то думала, что поездка на континент и полгода пребывания в Париже научили вас по крайней мере элементарной вежливости!
   – Они научили меня некоторым сентиментальным обыкновениям, мисс Амелия, например – восхищаться цветами. Вы не замечаете подснежника в моей петличке?
   – О да, первый цветок, который я вижу в этом году. Какой белоснежный и прекрасный!

   И все три леди взглянули на цветок. Даже мисс Фэйрберн приподняла голову и бросила на него быстрый взгляд.
   – В этом цветке есть что-то прелестно-благородное, – продолжал мистер Уэст. – Он рос под деревом во мху. Возможно, я когда-нибудь напишу о нем сонет.
   – И покажете его нам, когда напишете? – спросила мисс Де Капелл.
   – О, разумеется, я его тщательно перепишу в обтянутый шелком альбом, принесу и положу вам на колени. Мисс Фэйрберн?
   Той пришлось поднять голову, потому что мистер Рипли ждал, пока она не остановит на нем вопросительный взгляд.
   – А где ваш рисунок, набросок моста?
   – У меня в портфеле, но он еще не закончен.
   – Позвольте мне взглянуть.
   Мисс Фэйрберн встала. Она открыла портфель, лежавший на столике сбоку, и стала искать рисунок в массе других. И вскоре ей стала помогать чья-то услужливая рука. Она торопливо взглянула вверх. Уэст стоял за ее спиной. Он низко склонился над ее плечом. Она не пошевельнулась, а ее пальцы продолжали механически перебирать квадратные куски картона и листки плотной бумаги.
   – Да вот он, мост, вы держите его в руке, – заметил мистер Уэст.
   – В самом деле.
   И Мэриэн покраснела, смущенная и недовольная таким проявлением своей рассеянности. Она подала ему рисунок, и глаза их встретились. А я уже говорил, что глаза у него были темные и смеющиеся. Они были также необыкновенно проницательны, и выдержать этот взгляд было нелегко.
   – Хорошенький набросок, – сказал он спустя несколько минут молчаливого созерцания. – Но вот арка у вас недостаточно ровна.
   – Да, мне никогда она не удается, – пробормотала Мэриэн.
   – Давайте карандаш, и мы сейчас все исправим, – повелел знаток искусства.
   Она быстро повиновалась. Мистер Уэст сел за столик, и, пока он вносил некоторые завершающие штрихи, мисс Фэйрберн стояла рядом и внимательно наблюдала. Теперь ее голова была на одном уровне с его. Рядом мисс Фэйрберн и мистер Уэст напоминали фею и великана.
   – Ну, каково теперь, Мэриэн? – спросил он. И слова его, и тон были самые обыкновенные, но мисс Фэйрберн взволновалась.
   – Так гораздо лучше, – отвечала она.
   Так действительно было лучше. Несколько насыщенных теней, сильных штрихов превратили слабый, неуверенный, хотя и прелестный набросок в искусный рисунок. Мистер Уэст снова положил его в портфель.
   – А вы не нарисуете мой подснежник, Мэриэн?
   – Если хотите, но он увянет прежде, чем я кончу его рисовать.
   – Ну, надеюсь, не успеет.
   – Но он уже почти увял.
   – Нет, – ответил мистер Уэст, – мне так не кажется. Позвольте мне его вам показать.
   И он бросил косой взгляд в сторону камина. Обе леди сидели, повернувшись спиной к нему и Мэриэн. Они были заняты разговором и не прислушивались к тому, что происходило за ними.
   – Идите сюда, – сказал мистер Уэст, понизив голос. Он взял мисс Фэйрберн за руку и, повернув ее к зеркалу, указал на отражение изящной маленькой фигурки. – Вот он, мой подснежник, – сказал Артур Рипли.
   При этом заявлении мисс Фэйрберн уже не казалась взволнованной и смущенной, как раньше. Нервные люди часто кажутся спокойными в труднейших обстоятельствах, но волнуются, когда причина незначительна.
   – Нет, нет, – ответила она и осмелилась взглянуть ему прямо в лицо. – Вы шутите, вы, как я понимаю, считаете меня глупой, потому что я не умею так хорошо владеть собой, как Амелия, и не обладаю ее способностями. Я ничего не могу поделать со своей робостью и неловкостью, но очень хорошо понимаю, что вы за человек, мистер Уэст.
   – Неужели? Так каков же я?
   – Вы человек насмешливый и, полагая, что я глупа и застенчива, испытываете сильное желание позабавиться на мой счет. Прошу вас, однако, обещать, что вы никогда больше не поступите таким образом, ведь именно от этого мне так не по себе.
   Неизвестно, дал ли мистер Уэст требуемое обещание, но как раз в эту минуту мисс Эшворт встала, чтобы распрощаться. Стоя в красном платье для верховой езды, уже в шляпке, с откинутой вуалью, она выглядела сейчас очень привлекательно. Фигура была полна величия, лицо прекрасно. Подав руку мисс Де Капелл и мисс Фэйрберн, она едва кивнула мистеру Уэсту. Мисс Эшворт не была высока, всего лишь среднего роста, и тем не менее, выходя из комнаты, она казалась принцессой. Через три минуты она проскакала на своей прекрасной лошади мимо окна в сопровождении грума.
   – Горда, как Люцифер! – промолвила мисс Де Капелл.
   – Клянусь Юноной, кто это? – вопросил мистер Уэст.
   – Это мисс Эшворт, единственная дочь и наследница Александра Эшворта, эсквайра из Гилвуда.
   – Господи помилуй! – быстро ответил на это мистер Уэст. Он с минуту стоял молча у окна, словно что-то обдумывая, затем круто обернулся и стал прощаться.
   – Желаю вам доброго утра, мисс Амелия, – сказал он, протягивая руку. – Желаю вам доброго утра, мисс Фэйрберн.
   Слова прощания с обеими леди были одинаковы, но тон и взгляды, сопровождавшие их, были совершенно разные.
   По всему было видно, что мистер Уэст предпочитает сходству контраст. Когда он ушел, в комнате воцарилось мертвое молчание. Мисс Де Капелл занялась вышиванием. Мисс Фэйрберн устроилась в нише окна и как будто стала читать, но вскоре опустила книгу на колени. Она оперлась головой на руку и сидела праздно. Так было почти всегда после утренних визитов мистера Уэста.

1841

Ранние произведения

Часть I
Источники Ангрии

История года

   Однажды папа одолжил моей сестре Марии книгу. Это была старая книга по географии, и Мария написала на пустом листе: «Эту книгу одолжил мне папа». Этой книге сто двадцать лет. Я пишу эти строки, и она лежит передо мной. Я сижу в кухне дома священника, в Хоуорте. Наша служанка, Табби, моет посуду, Энн, младшая сестра (Мария – старшая), стоит на коленках на стуле, выискивая пироги, которые Табби испекла для нас. Эмили подметает гостиную. Папа и Бренуэлл уехали в Китли. Тетя наверху, в своей комнате, а я пишу, сидя у окна на кухне.
   Китли – маленький город, в четырех милях отсюда. Папа и Бренуэлл поехали за газетой, «Лидс Интеллидженсер», самой замечательной газетой тори; ее редактирует мистер Эдвард Вуд, а владелец газеты – мистер Гернеман. Мы покупаем две и берем почитать еще три газеты в неделю. Покупаем «Лидс Интеллидженсер», тори, и «Лидс Меркьюри», вигов; ее редактирует мистер Бейнс и его брат, а еще его зять и два его сына, Эдвард и Тальбот. Мы берем «Джона Буля»; ее выпускают Высшие Тори, она очень рьяная. Ею нас ссужает мистер Драйвер, как и «Блеквуд Мэгэзин», самым лучшим журналом, какой только бывает. Редактор – мистер Кристофер Норт, старик, ему 74 года. Первого апреля у него день рождения. Вместе с ним работают Тимоти Тиклер, Морган О’Дохерти, Макрабин, Мордехай Муллион, Варелл и Джеймс Хогг, человек самого невероятного ума, пастух из Шотландии.
   Наши игры уже прошли: «Молодцы», июнь 1826, «Наши Парни», июль 1827, «Островитяне», декабрь 1827-го. Это наши три большие игры, и они уже не тайна. Мои и Эмили игры в постели прошли 1 декабря 1827; остальные в марте 1828-го. «Игры в постели» означает тайные игры, очень милые. Я не буду описывать их на бумаге, но, мне кажется, всегда буду помнить их. Игра «Молодцы» происходит от некоторых деревянных человечков Бренуэлла; «Наши Парни» – из басен Эзопа, а «Островитяне» – от некоторых событий. Если смогу, я набросаю источники наших игр более точно. Во-первых, «Молодцы». Папа купил в Лидсе для Бренуэлла несколько деревянных солдатиков; вечером папа приехал домой, но мы уже лежали в кроватях, так что на следующее утро Бренуэлл прибежал к нам с ящичком солдатиков. Эмили и я выпрыгнули из кроватей, я схватила одного и крикнула: «Это герцог Веллингтон! Он будет герцогом!» Пока я это говорила, Эмили тоже схватила одного и сказала, что он будет ее, но мой был самый красивый, самый высокий и самый милый из всех. Парень Эмили очень серьезно выглядел, и мы назвали его Мрачун. Парень Энн был странный и маленький, и мы назвали его Ждущий Мальчик. Бренуэлл выбрал своего и назвал его Бонапарт.

Происхождение островитян

Островитяне появились следующим образом. Стоял сырой декабрьский вечер. Мы сидели в гостиной вокруг огня и молчали. Наконец я сказала: «Давайте предположим, что у каждого есть свой остров». Бренуэлл выбрал остров Мэн, Эмили – Арран и Бьют, Энн – Джерси, а я остров Уайт. Потом мы выбрали тех, кто будет жить на наших островах. Предводителями у Бренуэлла были Джон Буль, Астли Купер, Ли Хант и так далее и так далее. У Эмили – Вальтер Скотт, мистер Локхарт, Джонни Локхарт и так далее и так далее. У Энн – Майкл Садлер, лорд Бентик, Генри Халфорд и так далее и так далее. А я выбрала герцога Веллингтона, его сына, мистера Норта и его родственников, 30 офицеров, мистера Абернети и так далее и так далее. 12 марта 1829 года.

Двенадцать искателей приключений
Написано 15 апреля 1829 года

Глава первая
Страна Джиннов

   Согласно легенде несколько тысяч лет назад двенадцать человек из Британии, самого гигантского роста, и двенадцать человек из Галлии прибыли в страну джиннов. Много лет они беспрестанно воевали друг с другом, а потом вернулись в Британию и Галлию. В обитаемых частях страны джиннов от них не осталось никаких следов, хотя, говорят, несколько колоссальных скелетов было найдено в дикой безлюдной земле, гиблой пустыне.
   Но вот отрывок из книги, которая называется «Путешествия капитана Парнелла».

   Примерно в четыре часа пополудни увидел я, как на востоке поднялось темно-красное облако, которое росло, пока не закрыло все небо. Немедленно задул ветер, и начался страшный ураган. Песок пустыни задвигался и заколебался, как морские волны. Увидев это, упал я ничком и перестал дышать, ибо знал, что идет торнадо, иначе говоря, смерч. Оставался я в сем положении минуты три, а потом осмелился поглядеть наверх. Смерч пронесся, даже не задев меня, но мой бедный верблюд! Он лежал мертвый рядом со мной. Не смог я сдержать слезы, однако вскоре другой предмет привлек мое удивленное внимание. Не далее чем в ста ярдах от меня лежал огромный скелет. Я немедленно подбежал к нему и пристально оглядел. При виде сих колоссальных отвратительных костей, распростершихся на песке, сразу пришло мне на ум, что могут они быть остатками одного из тех древних Бритонов, которые, как повествует нам предание, пришли из их собственной страны в сии злые земли и погибли здесь жалкой смертью.
   Пока эта вереница мыслей проходила через мое сознание, заметил я, что кости были скованы ржавой железной цепью.
   Внезапно железо звякнуло и скелет задвигался, пытаясь встать, но в то же мгновение со страшным грохотом обрушилась на него огромная гора песка. Через какое-то время, когда пыль, скрывшая солнце и погрузившая все во тьму, рассеялась, на песке не осталось ни малейшего указания, по которому будущий путешественник мог бы догадаться, где лежат сии кости.
   Если этот отчет правдив – а я не вижу причин, по которым мы должны предполагать противное, – тогда мы можем с полным основанием заключить, что злые джинны сковали эти скелеты и бросили их в пустыне во времена феи Маймун.
   Есть еще несколько преданий, но все они настолько темны, что нет никакой возможности опираться на них.

Глава вторая
Путешествие и Открытие

   В 1793 году семидесятичетырехпушечный «Непобедимый» с попутным ветром отплыл из Англии с экипажем из двенадцати крепких и здоровых мужчин, каждый из которых находился в расцвете сил. Вот их имена: Марк О’Донелл, Фердинанд Кортес, Евгений Камерон, Феликс де Ротсей, Гарольд Фиц-Джордж, Генри Клинтон, Фрэнсис Стьюарт, Рональд Трэквер, Эрнест Фортескью, Густав Дуналли, Фредерик Бранзуик и Артур Уэллсли.
   Как я уже говорил, 1 марта 1793 года мы отплыли из Англии с попутным ветром. Уже 15 марта мы увидели Испанию. Шестнадцатого высадились на берег, купили припасы, опять вышли в море и плыли вплоть до 20-го. Двадцать пятого около полудня Генри Клинтон, находившийся на вантах, крикнул, что видит Бычий Глаз [272 - Моряки называют смертоносные штормы на побережье Гвинеи «Бычий Глаз».].
   Через минуту мы высыпали на палубу, и все глаза с тревогой уставились на гору, над которой в небе висело зловещее пятно.

   Тотчас же мы убрали паруса, повернули корабль и, на крайний случай, подготовили к спуску на воду спасательную шлюпку.
   Приготовившись, мы вернулись в каюту; все выглядели трусливыми, как овцы, и никто не был расположен встретить судьбу, как подобает мужчинам. Некоторые из нас начали плакать. Мы долго ждали, но так и не услышали воя ветра, да и облако не увеличивалось в размере.
   Наконец Марк О’Донелл не выдержал и воскликнул:
   – Хотел бы я, чтобы оно двинулось либо вперед, либо назад!
   На что Стьюарт упрекнул его, а Фердинанд дал пощечину. О’Донелл вернул комплимент, но тут мы услышали вой ветра и Рональд завопил:
   – Облако такое же большое, как и я!
   Бранзуик оттолкнул Рональда от окна и приказал ему придержать язык. Рональд сказал, что не собирается, и запел. Феликс де Ротсей заткнул ему рот рукой. Тогда Г. Фицджордж схватил Ротсея сзади за горло. Э. Фортескью ударил кулаком по лицу О’Донелла, а Марк бросил Эрнеста на пол. Камерон отшвырнул Клинтона к другому концу каюты, а Стьюарт так громко закричал, требуя успокоиться, что перекричал всех.
   Яростная вспышка молнии и страшный удар грома заставили нас замолчать. Поднялся ветер, и доски нашего корабля затрещали. Еще одна вспышка молнии, еще ярче и ужасней, чем первая, и наша грот-мачта раскололась и унесла с собой передний марсель. Молния била раз за разом, гром ревел не переставая. Начался проливной дождь, порывы ветра стали громкими и ужасными. Сердца самых крепких мужчин задрожали, и испугался даже главный доктор.
   Наконец шторм прекратился, но, как мы обнаружили, он унес нас далеко от курса, и мы не знали, где находимся. Тридцатого числа Г. Дуналли, находившийся на палубе, крикнул:
   – Земля!
   Мы невероятно обрадовались. 31-го мы добрались до суши, и оказалось, что это остров Тринидад. Мы привели корабль в порядок, запаслись провизией и водой и 5 мая опять отплыли.
   Можно до бесконечности описывать наши приключения в Южном Атлантическом океане. Достаточно сказать, что после многих штормов мы совершенно сбились с курса и не знали, в какую часть света привела нас судьба. Наконец мы вновь увидели землю. Какое-то время мы плыли вдоль берега и искали подходящее место для высадки. Наконец, 2 июня 1793 года, мы нашли его и высадились.
   Пришвартовав наш потрепанный корабль в маленькой бухте, мы отправились вглубь страны. И, с огромным удивлением, обнаружили, что она возделана. В изобилии росли странного вида зерновые, повсюду виднелись большие плантации пальм и огромное число миндальных деревьев.
   Кроме того мы увидели множество олив и огороженные поля риса. Мы были крайне удивлены этими приметами обитаемой земли. Казалось, что это часть огромного континента.
   Пройдя двадцать миль, мы увидели в отдалении двадцать хорошо вооруженных людей. В то же мгновение мы приготовились к сражению, каждый достал пистолет, меч и штык. Мы стояли спокойно, и они пошли к нам. Подойдя поближе, они тоже остановились. Похоже, они были удивлены не меньше нас, и мы услышали, как один из них сказал:
   – Что за странные люди!
   – Кто вы такие? – спросил их предводитель.
   – Шторм выбросил нас на берег, – ответил Уэллсли, – и нам требуется приют.
   – Вы его здесь не получите, – сказали они.
   У.: «Тогда мы возьмем его сами». – Мы приготовились к сражению, они сделали то же самое.
   Началась жестокая битва, но мы победили. Мы убили десятерых, взяли в плен предводителя и ранили пятерых; оставшиеся четверо убежали. Предводитель был черным и очень высоким. У него было жесткое лицо и самые красивые глаза, которые я когда-нибудь видел. Мы спросили, как его зовут, но он не захотел говорить. Тогда мы спросили, как называется его страна, и он ответил: «Ашанти».
   На следующее утро группа из двенадцати мужчин подошла к нашим шатрам, принеся с собой выкуп за предводителя, а также предложение мира от их короля. Мы приняли его, ибо условия были самыми выгодными для нас.
   Немедленно после того, как был заключен мир, мы начали строить город. Мы выбрали место посреди большой равнины, ограниченной с севера высокими горами, с юга морем, на востоке – мрачными лесами, а на западе – гиблыми пустынями.
   Прошел месяц с начала стройки, и вот какое происшествие случилось с нами.
   Однажды вечером все собрались в большом шатре и сидели вокруг ярко горящего костра, слушая шторм, бушевавший снаружи. Стояла мертвая тишина. Никто из нас не собирался ничего говорить, а еще меньше смеяться, и бокалы с вином без дела стояли на краю стола. Посреди молчания услышали мы звук трубы, доносившийся из пустыни. В следующее мгновение по небу пронесся гром, который, казалось, сотряс землю вплоть до середины.
   Мы все вскочили на ноги, и наши сердца наполнились ужасом, сменившимся отчаянием в тот миг, когда ужасная труба заиграла вновь. Мы выбежали из шатра с криком, но не храбрости, а страха; и вот тут мы увидели зрелище столь ужасное и величественное, что даже сейчас, спустя сорок лет после событий той мрачной ночи, мои члены трепещут и кровь застывает в жилах. Высоко в облаках парил ужасный гигант. В правой руке он держал трубу, в левой – два огненных дрота. На облаке, клубящемся перед ним, лежал щит. По лбу гиганта вилась надпись: «Джинн Бури». Не обращая внимания на сверкавшие вокруг него молнии, он шагал по черным облакам, клубившимся под его ногами. Вскоре гром прекратился и молнии сверкали уже не так ужасно.
   Грубый голос шторма затих, и по лицу ныне безоблачного неба разлился не огонь стихии, а нежный свет. С середины небосвода светила спокойная луна, маленькие звезды, казалось, наслаждались своей яркостью. Гигант спустился на землю и приблизился к тому месту, где мы стояли, трепеща от ужаса; описав в воздухе три круга пылающим скимитаром, он поднял руку для удара. И тут мы услышали громкий голос:
   – Джинн, я приказываю тебе воздержаться!
   Мы оглянулись и увидели фигуру настолько высокую, что рядом с ней джинн казался карликом. Существо бросило на нас довольный взгляд и исчезло.

Глава третья
Пустыня

   Строительство города успешно продолжалось. Была закончена Палата Правосудия и укрепления; начата Большая гостиница; закончена Великая башня.
   Однажды вечером, когда все мы собрались в Палате Правосудия, Артур Уэллсли, в то время простой трубач, внезапно воскликнул, когда мы обсуждали нашу удачу:
   – Неужели король черных смотрит на наше процветание другими глазами, чем мы? Не лучше ли немедленно послать в Англию, рассказать о новом мире, который мы открыли, и о его богатствах; и тогда, быть может, нам пошлют армию?
   Тут же поднялся Фрэнсис Стюарт и сказал:
   – Молодой человек, думайте, прежде чем сказать! Как нам послать кого-нибудь в Англию? Кто тут достаточно вынослив, чтобы снова пересечь Атлантику? Разве вы не помните шторм, который вынес нас на берега Тринидада?
   – При всей моей почтительности, – ответил Артур Уэллсли, – осмелюсь я противоречить мнению старших и более опытных товарищей, ведь только после многих раздумий рискнул я сказать то, что сказал. Я хорошо помню шторм, вынудивший нас искать убежище среди иноземцев. И я не столь безрассуден, дабы предполагать, будто мы сумеем пересечь океан на том поврежденном и протекающем судне, коим мы располагаем, или что мы вовремя сумеем построить другое и избежать опасности, которая, боюсь, приближается. Но посмотрите, в какой короткий срок мы построили город, где теперь находимся! Сколько потребовалось времени, чтобы воздвигнуть эту величественную Палату, в которой мы сейчас пребываем? Разве сии мраморные колонны и сей величественный купол не построены сверхчеловеческой силой? Коли вы взглянете на город из сего готического окна и увидите утренние лучи, золотящие зубцы мощных башен и колонны великолепных дворцов, воздвигнутых в несколько месяцев, сможете ли вы усомниться в том, что при их создании применялась магия?
   Здесь он остановился. Все мы были убеждены, что джинны помогли нам построить город. Он продолжал:
   – Джинны построили наш город. Разве они не помогут нам призвать наших соотечественников, чтобы защитить то, что они построили, от вражеских нападений?
   Он снова прервался, поскольку крыша затряслась, а палата наполнилась дымом. Пол разверзся, и мы услышали голос, сказавший:
   – Когда солнце покажется на востоке над лесами, все вы должны быть на границе гиблой пустыни, ибо, коли вы не придете, я раздроблю вас на атомы.
   Голос замолчал, пол закрылся, и дым рассеялся. На обсуждение не было времени. Пустыня лежала в десяти милях от нас, а сейчас была полночь. Мы немедленно отправились в путь во главе с герцогом Йоркским.
   Мы достигли пустыни в четыре часа утра. Там мы остановились. Далеко на востоке длинная черная линия мрачных лесов огибала горизонт. На севере лежали Джиббел Камри, туманные Лунные Горы, преграждавшие путь на равнину Дагомеи; с юга побережье Африки сторожил океан; перед нами на восток лежала пустыня.
   Через несколько минут мы увидели, как из песка бьет плотная струя пара, которая постепенно образовала фигуру джинна, большую, чем у любого из этих гигантов. Он подошел к нам и громко крикнул: «Идите за мной!»
   Мы подчинились и вошли в пустыню.
   Мы долго шли, и вот, где-то около полудня, джинн приказал посмотреть вокруг. Мы находились посреди пустыни. И не увидели ничего, ни вблизи, ни вдали, только огромную песчаную равнину, лежащую под обжигающим солнцем и безоблачным небом. Мы смертельно устали и попросили джинна дать нам немного отдохнуть, но он приказал нам немедленно идти вперед. Мы опять зашагали вперед и шли до тех пор, пока солнце не село и на востоке не поднялась бледная луна. С неба тускло светили несколько звезд, но песок все еще обжигал, и наши ноги ужасно распухли.
   Наконец джинн разрешил нам остановиться и лечь. Мы быстро заснули, однако не успели проспать и часа, как он разбудил нас и приказал идти дальше.
   Луна уже полностью поднялась и ярко светила с середины неба – намного ярче, чем в нашей стране. Ночной ветер немного охладил песок пустыни, так что идти было легче, чем раньше; но скоро поднялся туман, покрывший всю равнину. Нам показалось, что через него мы различаем тусклый свет. Более того, мы услышали вдалеке звуки музыки.
   Вскоре туман рассеялся, свет постепенно становился все более отчетливым, пока, наконец, не взорвался ослепительным сиянием. Из безжизненной пустыни вырос алмазный дворец с колоннами из рубинов и изумрудов, освещенными столь яркими лампами, что на них было невозможно смотреть. Джинн привел нас в сапфировый зал, где стояли золотые троны. На тронах сидели князья джиннов. Посреди зала висела лампа, яркая, как солнце. Вокруг нее стояли джинны и феи, чья одежда была сделана из чеканного золота, сверкающего бриллиантами.
   Их предводители, увидев нас, поспешно спустились с тронов, и одна из них, схватив Артура Уэллсли, воскликнула:
   – Это герцог Веллингтон!
   Уэллсли спросил, почему она назвала его герцогом Веллингтоном.
   – Появился государь, – ответила она, – который будет бельмом на глазу Англии и опустошителем Европы. Ужасной будет борьба между сим повелителем и тобой! Много лет продлится она, и завоюет победитель вечную честь и славу. И тиран исчезнет так же, как и появился; и хотя умрет он в ссылке, его соотечественники всегда будут вспоминать его имя с воодушевлением. Слава же победителя достигнет краев земли; короли и императоры будут чествовать своего спасителя, и к ним присоединится вся Европа; всю жизнь ему будут завидовать глупцы, он победит их. Посмертная слава накроет победителя, и его имя никогда не будет забыто!
   Фея закончила, и мы услышали далекую музыку, которая становилась все громче и громче, пока наконец не зазвучала прямо в зале. И тут все феи и джинны объединились в грандиозном хоре, звук которого поднялся к величественному куполу, закружился вокруг колонн дворца джиннов и спустился в самые глубокие подвалы; постепенно угасая, он прекратился.
   Дворец, лишившись музыки, стал медленно растворяться в воздухе, пока не исчез полностью, и мы остались одни посреди пустыни. Солнце только начало освещать мир, луна мутно светила с неба, но все остальное под ними было песком, насколько могли видеть наши глаза. Мы не знали, куда идти, и уже приготовились умереть с голоду; но, еще раз оглянувшись, увидели, что на песке лежат финики и пальмовое вино. Позавтракав этим, мы начали думать о том, как вернуться назад; и тут внезапно на песке появилась утоптанная дорожка, по которой мы и пошли.
   Около полудня, когда солнце было в зените и нам стало плохо от жары, внезапно впереди появилась пальмовая роща, к которой мы и устремились; отдохнув в ее тени и освежившись фруктами, мы опять пустились в путь. В тот же вечер, к нашей непередаваемой радости, мы достигли ворот нашего прекрасного города и уснули в тени его крыш.

Глава четвертая
Новости из дома

   Следующим утром мы проснулись от звука труб и воинственного грохота барабанов и, посмотрев в сторону гор, увидели, как на равнину спускается огромное войско ашантиев. Мы все оцепенели от ужаса, кроме Артура Уэллсли, который посоветовал нам зарядить орудия, подняться на стены и не сомневаться, что джинны придут нам на помощь, если мы не сумеем сами защитить себя при помощи пушек и ракет.
   Мы немедленно последовали его совету, но ашантии текли, как река, затопляя все, сжигая пальмы и опустошая рисовые поля.
   Достигнув стен нашего города, они испустили пронзительный вопль, собираясь стереть нас с лица земли и разрушить до основания город; то, что пришло с магией, кричали они, так же и уйдет. На эту наглую речь мы ответили громом наших пушек. Двое врагов легли мертвыми, а остальные пустились в бегство, с невероятной скоростью устремившись к горам; вслед им неслись наши триумфальные крики.
   Они вернулись после полудня и в самых смиренных выражениях попросили тела своих убитых. Мы согласились, и взамен они разрешили нам присутствовать на похоронах, которые состоялись через несколько дней.
   Двадцать первого сентября Рональд прибежал в Палату Правосудия, в которой мы в это время находились, с криком, что приплыл корабль из Англии. Герцог Йоркский немедленно послал Артура Уэллсли для того, чтобы установить правду.
   Прибежав на берег моря, он обнаружил, что экипаж, человек пятьдесят, уже высадился на сушу. Уэллсли проверил корабль и нашел, что он почти полностью разрушен. Он задал им несколько вопросов, и они, похоже, очень удивились, найдя его здесь, и спросили, как он умудряется жить в такой стране. Он сказал им следовать за ним.
   Он провел их в Палату Правосудия, и герцог Йоркский приказал им рассказать свою историю. Они заплакали.
   – Шторм выбросил нас на берег. Нам нужен приют.
   – Друзья-англичане, – ответил им герцог, – мы рады, что вы причалили на этом берегу, и вы получите весь уют, который мы сможем вам предоставить.
   Они оставались с нами две недели, пока джинны не починили их корабль, а потом уплыли в Англию вместе с Артуром Уэллсли.
   Десять лет после отъезда Уэллсли мы продолжали воевать с черными, после чего заключили мир; в течение еще десяти лет не происходило ничего достойного упоминания. Наконец 16 мая 1816 года по городу разнесся голос:
   – Поставьте стража на башню, которая смотрит на юг, ибо завтра в ваши ворота войдет победитель!
   Герцог Йоркский немедленно направил Генри Клинтона на самую высокую башню города. Около полудня Клинтон закричал: «Я вижу что-то далеко в Атлантике!»
   Мы все прибежали на сторожевую башню и, посмотрев в океан, смогли различить на самом горизонте черные предметы, которые, приблизившись к берегу, превратились в могучий флот. Наконец корабли стали на якорь и экипажи начали высаживаться на землю.
   Сначала появились двенадцать конных полков. За ними последовали три пехотных полка и несколько высших офицеров, которые, похоже, составляли свиту какого-то великого генерала. Последним на берег сошел сам генерал, и некоторые из нас немедленно убедились, что у него внешность Артура Уэллсли.
   Выстроив полки, он приказал маршировать, и мы увидели, как они входят в ворота города. Дойдя до башни, они остановились, и мы услышали, как генерал голосом Уэллсли сказал:
   – Хилл, оставайтесь здесь, с армией, а я пойду в Палату Правосудия, ибо, полагаю, если и остались в этой земле живые, то все они собрались там. А вы, Бересфорд, идите со мной.
   – Нет, нет, мы здесь, Артур, и почти потеряли голову от страха, ибо испугались, что вы сожжете башню и разграбите город! – воскликнул герцог Йоркский, когда мы спустились из своего тайного убежища.
   – Что! Вы все живы? Неужели никого из вас не убило в бою и никто не умер в больнице? – сказал Его светлость. Он спрыгнул с боевого коня, и мы сердечно пожали друг другу руки. – Но пойдемте, мои храбрые товарищи, войдем в Большую гостиницу, сядем в зале Фердинанда и поговорим о том, что мы претерпели и что сделали с нашей последней встречи.
   – Пожалуйста, Ваша светлость, в какой части города разместить армию? – спросил один из офицеров.
   – О, здесь нечего бояться, Мюррей, мы не среди испанцев. Пусть армия последует за нами.
   – Армия следует за Его светлостью герцогом Веллингтоном, – сказал Мюррей.
   – Его светлостью герцогом Веллингтоном! – с удивлением воскликнули мы.
   – Да, Его светлостью герцогом Веллингтоном, – подтвердил другой. – Я не знаю, кто вы такие, но наш самый благородный генерал является победителем Бонапарта и спасителем Европы.
   – Значит, джинны не обманули нас, – сказал Марк О’Донелл, – чему я весьма рад, ибо всегда верил, герцог, что вы вернетесь к нам с большей славой, чем та, которую вы завоевали до того, как покинули нас.
   – Действительно, – с презрительной усмешкой бросил Мюррей.
   – Мюррей, – резко сказал Его светлость. – Я заставлю вас дать отчет в вашей наглости и накажу по законам военного времени, если вы немедленно не принесете извинений этому джентльмену.
   Мюррей немедленно подошел к О’Донеллу и сказал:
   – Сэр, я очень сожалею о моей глупой выходке и обещаю, что впредь вас никогда не оскорблю.
   – Очень хорошо, Мюррей, молодец, – сказал герцог. – Сейчас пожмите друг другу руки и будьте друзьями. Я ненавижу гражданскую войну.
   К этому времени мы уже пришли в Большую гостиницу, которая была одним из самых замечательных зданий в городе и могла вместить двадцать тысяч человек. Мы уселись в зале и слушали Бересфорда, который рассказал нам, как Европа освободилась из железных цепей деспота и как была достигнута великая победа, которую славит весь цивилизованный мир; о великолепных торжествах, которые последовали за сим замечательным триумфом; и о том, как все суверены Европы почтили Англию своим присутствием. Мы бы слушали его рассказы еще дольше, но раздался звон полуночного колокольчика, напомнившего нам, что пришло время отдыха.
   Спустя несколько дней герцог Йоркский выразил желание вернуться в свою страну. Один из кораблей, с экипажем в двадцать человек, должен был отвезти его.
   Город насчитывал уже около пятнадцати тысяч человек, и мы решили выбрать короля. Вся нация была приглашена на совет, который состоялся 14 июля 1827 года. Люди собрались в Палате Правосудия. Вокруг трона расположились Марк О’Донелл, Ф. Кортес, Г. Клинтон, Г. Дуналли и Гарольд Фицджордж, а также герцог Веллингтон и его свита.
   Сильная тревога царила на совете, ибо никто из нас не знал, кто будет предложен в короли: не было даже намеков. Наконец огромные двери закрылись и Кортес объявил, что присутствует вся нация. Стьюарт встал и сказал:
   – Я предлагаю, дабы самый благородный фельдмаршал Артур, герцог Веллингтон, сел на трон сей страны, ибо является он самым подходящим для оного человеком.
   В тот же миг толпа взорвалась громким криком, и в зале зазвучало: «Долгой жизни самому благородному герцогу!»
   Веллингтон встал, и установилось глубокое почтительное молчание.
   – Солдаты, – сказал он. – Я защищу то, что вы мне доверили. – Потом, поклонившись совету, он вышел, приветствуемый восторженными криками.

Приключение в Ирландии

   Вот что произошло со мной во время моих путешествий на юг Ирландии. В один из чудесных августовских вечеров я спускался с горы, которая нависает над деревушкой Каир, и внезапно увидел прекрасный старый замок. Он был выстроен на камне, позади него простирался большой лес, перед ним текла река. Подойти к замку можно было только по переброшенному через реку мосту.
   Подойдя к мосту, я какое-то время стоял, наслаждаясь видом вокруг. Далеко внизу блестела широкая полоса спокойной воды, и даже самая маленькая волна не волновала отражение бледной луны. В долине светилась россыпь домиков, известная под именем Каир, за ними вздымались горы Киллалы. Серое полотно сумерек скрадывало тихие и едва заметные движения природы. Только негромкий шум далекой деревни и нежные трели соловьев в лесу за мной нарушали полную тишину картины.
   Пока я рассматривал это прелестное полотно, джентльмен, коего я раньше не замечал, подошел и заговорил со мной:
   – Добрый вечер, сэр. Вы здесь чужой?
   Я ответил, что он не ошибся. Он спросил меня, не хотел бы я остановиться у него на ночь. Я ответил, что собираюсь поспать где-нибудь в деревне.
   – Боюсь, там вы найдете неважный ночлег, – сказал джентльмен. – Но если вы не прочь переночевать в моем замке, я с радостью приму вас.
   Я поблагодарил его за любезное предложение и согласился.
   Мы вошли в замок, и он привел меня в большую гостиную. На кресле около камина сидела старая дама и вязала, на коврике лежала очень хорошенькая пестрая кошка. Как только мы вошли, дама встала, и мистер О’Каллаган (так звали хозяина замка) рассказал ей, кто я такой. Она приветствовала меня самым сердечным тоном и попросила сесть.
   Мы разговорились, и я узнал, что она – мать мистера О’Каллагана и что его отец скончался год назад.
   Мы сидели еще час, пока не объявили ужин. После ужина мистер О’Каллаган спросил, не хочу ли я пойти спать. Я ответил утвердительно, и появился маленький мальчик, коему было поручено показать мне мои апартаменты. Он привел меня в небольшую уютную комнату, чистую и старомодно обставленную, расположенную на верхнем этаже замка. Как только мы вошли, мальчик, который казался умным и веселым, сказал, пожимая плечами:
   – Если бы я был на вашем месте, я бы ни за что не лег здесь спать.
   – Почему? – спросил я.
   – Говорят, – ответил мальчик, – что на этом стуле сиживал старый мастер-призрак.
   – Ты его видел?
   – Нет, но я очень часто слышал, как он моет руки в этой раковине.
   – Как тебя зовут, мой маленький друг?
   – Деннис Мюльреди, извольте, ваша честь.
   – Спокойной ночи, Деннис.
   – И вам спокойной ночи, мастер. И пусть святые защитят вас от домовых и фейри, – сказал Деннис и ушел.
   Я лег и тут же начал думать о том, что мне рассказал мальчик, и, признаюсь, охватил меня странный страх; несколько раз мне даже показалось, что я различаю в темноте нечто белое. В конце концов, при помощи рассудка, сумел я обуздать свои фантазии, которые иной назвал бы пустыми, и уснул.
   Я проспал не более часа, как вдруг странный звук разбудил меня, и я увидел, глядя через занавески, скелет, закутанный в белый саван. Меня охватил ужас, я попытался закричать, но язык мой закостенел во рту, а тело затряслось от страха.
   – Вставай, чтобы я мог показать тебе чудеса мира, – произнес глубокий гулкий голос, и в то же мгновение окружили меня облака и тьма. Но вскоре до слуха моего донесся грозный рев волн, и я увидел, как высокие водопады, исторгая облака водных брызг, с ужасной величественностью низвергаются со страшных обрывов в глубочайшие пропасти, откуда, пенясь и грохоча, стекают в залив, как если бы стремятся успокоиться в гигантском подземном котле.
   Сцена изменилась, и я нашел себя на копях Краконы. Меня окружали высокие колонны и величественные арки, с чьим сверкающим великолепием не может сравниться ни один из самых прекрасных дворцов фейри. Ламп было совсем немного, только те, которые держали руки бедных шахтеров, чьи простые фигуры и грубые лица резко контрастировали с ослепительной пышностью природы, окружавшей их. И тем не менее посреди этого великолепия охватило меня неописуемое чувство ужаса, ибо над нами ярилось море, буйно ревели ветры и стремительно мчались волны, как если бы собирался жестокий шторм. Покрытые мхом могучие колонны стонали под тяжестью океана, и казалось, сверкающие арки вот-вот рухнут. И тут услышал я страшный рев могучего потока и увидел, как вода хлынула ко мне; я громко закричал от ужаса.
   Сцена исчезла, и я обнаружил себя в безбрежной пустыне, полной бесплодных камней и высоких гор. Я приблизился к одному из каменных холмов, в котором скрывалась большая пещера, споткнулся и упал. И тут же услышал глубокое рычание и увидел неземной свет жестоких глаз королевского льва, пробужденного моим падением. Его ужасный взгляд остановился на мне, эхо его довольного рева отразилось от камней. Он прыгнул ко мне…
   – Ну, мастер, ночью был ветер, хотя сейчас затих, – сказал Деннис, отдергивая занавеску и разрешая ярким лучам утреннего солнца осветить маленькую старомодную комнату на верхнем этаже замка О’Каллаган.

Апрель, 1829 год

Часть II
Мэриан против Зенобии

Портреты знаменитых людей

(Старший сын герцога Веллингтона, Артур Адриан Август, маркиз Доуро, центральный персонаж ранних произведений Шарлотты, постепенно становился все более и более зловещей фигурой, хотя поначалу являлся прекрасным поэтичным юношей. Ниже следует его ранний, еще благоприятный портрет; он сравнивается с одним из героев Бренуэлла, Александром Перси, или Плутом, с которым Артур вступает в сложные отношения любви-ненависти.)

Портрет маркиза Доуро

   Старшему из этих юных аристократов, маркизу Доуро, ныне исполнилось двадцать два года. Внешне он очень походит на свою благородную мать, такой же высокий и стройный. И у него такой же прекрасный нос, с легкой горбинкой. Однако глаза, большие и коричневые, а также темно-рыжие курчавые волосы заставляют вспомнить об отце, особенно в том возрасте, когда герцог Веллингтон был молод. И нравом он напоминает герцога: мягкий, человечный, но очень храбрый; он всегда благодарен за добро, которое ему сделали, и готов простить обиды; забота о других и пренебрежение собственными интересами – вот его стиль.
   У него в высшей степени элегантный и развитой ум и высокий гений. Тем не менее он наслаждается скорее печальными и меланхоличными размышлениями, чем бродит в блестящих областях фантазии. Короче говоря, душевные струны маркиза Доуро напоминают эолову арфу, чьи мягкие звуки то умирают, то возрастают, то поднимают душу к дикой величественности, то ведут ее к скорбным и серьезным мыслям. И когда ты внимательно перечитываешь написанное им, то невольно начинаешь размышлять, сам не зная почему. Однако вспоминаешь ты только годы детства, чьи блестящие дни утекли навсегда. Размышления одинокого путешественника в глуши или печальная песня изгнанника – вот темы, которые он более всего любит и которым с пылом отдается, хотя зачастую его песни наполнены яркими и грандиозными описаниями штормов и ураганов: дикий рев океана смешивается в них с голосом грома, молния вспыхивает в унисон со сверкающим светом злого призрака, шагающего по лицу мятущихся волн или вопиющего из лона черного ужасного облака.
   Таков маркиз Доуро.

Портрет Плута

Плуту примерно сорок семь лет. Он очень высок, хотя довольно худощав. У него симпатичное лицо, хотя в жестких серых глазах и огромном лбу есть что-то зловещее. Он вежлив и ведет себя как подобает настоящему джентльмену, но у него жестокий безжалостный ум. Его походка (которой он заслуженно гордится) величественна и по-военному решительна, а его фантазия сделала бы честь самому герцогу Веллингтону. Он хорошо танцует и замечательно играет в карты, отлично владея всем набором трюков завзятого шулера. В довершение всего он исключительно кичится этим (по его собственным словам) достижением.

Декабрь, 1829 год

Альбион и Марина

   (Следующий рассказ начинает тему любовного треугольника, который остается основным сюжетом Шарлотты в нескольких следующих произведениях: Артур и Мэриан – юные любовники, которые в итоге женятся. Зенобия – страстная соперница Мэриан.)
   Рассказ лорда Уэллсли, основанный на подлинных событиях.
   Опубликовано и продается сержантом Дубсом.
   А также всеми остальными книжными лавками в Стеклянном городе, Париже и т. д.

Предисловие

   Я написал этот рассказ, негодуя на клевету, которую в последнее время возводят на меня. Многие части, особенно первые, были созданы под мистическим влиянием, природу которого я затрудняюсь описать.
   Мой читатель легко распознает тех людей, на которых я накинул тонкую вуаль вымысла. Кроме того, я решительно польстил леди Зенобии Зерзии Эллрингтон. Она совсем не такая красавица, какой я представил ее, и значительно более настойчиво старалась получить расположение Альбиона. Ее попытка не удалась, Альбион остался – и остается – тверд. Мне трудно себе вообразить, что он сделает дальше, но несравненное превосходство Марины должно одержать победу над офранцузившейся соперницей, которая, как знает весь мир, балаболка, обманщица, синий чулок и сумасшедшая одновременно…
   Заключение полностью является моей выдумкой, и я сделал его только из мести. Насколько я знаю, Альбион и Марина оба живы и вполне здоровы.
   Одно, безусловно, разобьет мое сердце: любое злословие, направленное на мистера Дубса (издателя); но я надеюсь, что мои читатели простят меня, ибо я обещаю значительно улучшить изложение в следующий раз, когда буду писать новую книгу.
   С. Уэллсли, 12 октября 1830 г.
   Я написала это за четыре часа. Ш. Б.

Глава первая
Альбион

   На юге Англии есть маленькая пасторальная деревушка, с которой я знаком лучше, чем большинство людей. Пейзаж не обладает чертами романтического величия или дикой красотой, которые могли бы помочь роману, а я не собираюсь приложить этот высокий титул к моему краткому повествованию.
   Тут нет надменных вздыбленных камней, нет и огромных, покрытых туманами гор, неодобрительно взирающих на нетронутый лик природы; но только маленькие мирные долины, низкие холмы, увенчанные рощами и журчащими ручьями, богатые возделанные поля, фермерские дома, коттеджи и широкая река. Зато в каждой деревне есть свой великий человек, или даже два.
   И в этой деревне тоже был свой «большой бык», как говорят шотландцы. Каждое ухо в мире наслышано о его славе, и каждый язык может это подтвердить. Я буду называть его герцог Стразелерайский, а его деревню – Стразелерайя.
   Более чем на тридцать миль вокруг ему принадлежал каждый кусочек земли и каждый человек был его вассалом.
   Замечательный особняк – скорее дворец – этого аристократа стоял на возвышении, окруженный обширным парком и укрытый тенью древнего леса; гордый символ владения всей округой.
   Увы, мое слабое перо не в силах описать ум, достижения и характер владельца замка, даже если бы я смог призвать на помощь сыновью любовь и преданное восхищение.
   Сам герцог редко появлялся среди вассалов, будучи отвлекаем важными занятиями, но герцогиня постоянно жила в замке. О ней я могу сказать лишь то, что она походила на земного ангела. В ее сознании сплелись отзывчивость, доброта, мягкость и неземное добросердечие. Ее любили все, от мала до велика, и на нее изливался поток благословений тех, кто всегда был готов умереть за нее.
   Его светлость имел двух сыновей, которые часто посещали Стразелерайю. О младшем, лорде Корнелиусе, я могу сообщить читателю только то, что это был семнадцатилетний юноша, степенный и серьезный, стоик по натуре, высокомерный и саркастичный, с красивым, хотя и смуглым лицом, и длинными и черными как вороново крыло волосами; больше всего он любил сидеть в унылом молчании, размышляя о тщете человеческих дел. Впрочем, иногда он оттачивал свой ум, изучая заумную высшую математику и другую возвышенную науку, астрономию.
   Старший, Альбион [273 - Альбион – древнее кельтское или даже докельтское имя.], маркиз Тагский, является героем этого рассказа. Ему только что исполнилось девятнадцать лет, он был высок ростом, а пропорции его тела повторяли великолепие Аполлона Бельведерского. Завитки его густых коричневых волос ниспадали на лоб чистого белого мрамора. Самый искусный резчик на свете вырезал его рот и нос. Но я никогда не видел ничего, похожего на его глаза. О! Я мог стоять часами, прикованный к месту цепями восхищения, и любоваться ими! Какая ясность и глубина лучатся из этих больших коричневых сфер! Невозможно сопротивляться обаянию его улыбки, хотя она редко пробивалась через задумчивое и почти меланхолическое выражение черт его благородного лица. Он был солда том, капитаном Королевского полка конной гвардии, и военная грация наполняла его осанку и движения. Его дарования в точности соответствовали его внешности. В отличие от брата он не отдавался всецело наукам, но тем не менее легко писал стихи на древних языках, отлично знал греческих и римских классиков, а также прочитал все лучшее, что было написано на английском, немецком и итальянском языках.
   Таким был мой герой. Только одно пятнышко смог я обнаружить в его характере – легкая жестокость или, скорее, импульсивность, которая иногда выводила его за границы. Однако при малейшем взгляде или слове отца он легко обуздывал свою страстность и становился совершенно спокойным.
   Неудивительно, что герцог гордился таким сыном.

Глава вторая
Марина

   Примерно в двух милях от замка стоял прелестный дом, расположившийся на поляне густого леса, скрывавшего его от нескромных очей. За домом находилась лужайка, окаймленная душистыми кустами, а перед ним – разбитый со вкусом цветник.
   Здесь жил сэр Элурд Энгус, шотландец, личный врач его милости, джентльмен по манерам и поведению, однако жесткий, строгий и даже слегка сварливый, по сердцу и уму.
   Вдовец, он имел всего одну дочь, которую я буду называть Марина, что очень похоже на ее настоящее имя.
   Никакая дикая роза не цветет в уединении, и колокольчик глядит на нее со старой стены, не уступая в очаровании лесному цветку. Цвет ее ланит превосходил самый тонкий оттенок любого цветка, хотя она скорее походила на почку, только что открывшуюся дыханию лета, и ясная синева ее очей заставляла колокольчик казаться тусклее темного гиацинта. Шелковые локоны ее светло-коричневых волос, светлые колечки коих спускались на шею и снежно-белый лоб, казались более изящными, чем молодые усики лоз. Одевалась она почти так же просто, как квакеры: постоянно носила чисто-белые или весенне-зеленые платья и почти не украшала себя драгоценностями, не считая жемчужного ожерелья, обвивавшего шею. Она никогда не выходила за край полей, лесистой зеленой линией окружавших дом. Здесь теплыми летними вечерами она гуляла, слушая песнь лесного жаворонка, и время от времени присоединяла свой более благозвучный голос к его сладостным трелям.
   Если же хмурые дни или сожаления осени и зимы не разрешали ей гулять, она развлекалась рисованием (и рисовала с безупречным вкусом), играла на арфе, читала самые лучшие английские, французские и итальянские книги (все эти языки она знала в совершенстве) из обширной библиотеки батюшки и иногда вышивала.
   Таким образом, живя почти в полном одиночестве (ибо даже сэр Элурд редко наезжал сюда, проводя почти все свое время в Лондоне), была она совершенно счастлива, с невинным изумлением думая о тех, кто мог находить удовольствие в шумных развлечениях того, что именовалось «высшим светом».
   Однажды, когда леди Стразелерайская гуляла в лесу, она повстречала Марину, узнала, кто она такая, и, будучи очарована ее красотой и безупречными манерами, пригласила ее в замок. На следующий день Марина пришла туда и повстречалась с маркизом Тагским. Удивившись и обрадовавшись ей даже более герцогини, он, после ее ухода, задал матери множество вопросов о ней и получил в высшей степени удовлетворившие его ответы.
   Некоторое время после этого он казался вялым и рассеянным. Читатель с готовностью поверит, что он, как говорится, влюбился по уши.
   Лорд Корнелиус, брат Альбиона, предупредил его, что так поступать очень глупо; но вместо того, чтобы прислушаться к мудрому предупреждению, он сначала засмеялся, а потом, нахмурившись, приказал брату замолчать.
   Через несколько дней он нанес визит в Дубки (особняк сэра Элурда), после чего стал даже еще более унылым, чем раньше.
   Отец заметил его состояние, и однажды, когда они сидели одни, не преминул попенять на это Альбиону, добавив, что он полностью осведомлен о причине.
   Альбион залился краской, но ничего не ответил.
   – Сын мой, я не собираюсь противоречить твоим желаниям, – продолжал герцог, – хотя есть существенная разница в положении между тобой и Мариной Энгус. Одна эта разница компенсируется многочисленными замечательными качествами, которыми она обладает.
   Услышав эти слова, Артур – то есть, я имел в виду, Альбион – встал и бросился к ногам отца, изливая свое ликование и благодарность; его прекрасные черты вспыхнули от возбуждения и говорили даже более красноречиво, чем любые слова.
   – Встань, Альбион, – сказал герцог. – Ты достоин ее, а она – тебя; но вы оба слишком молоды. Должно пройти несколько лет, прежде чем ваш союз может состояться. Поэтому запасись терпением, сын мой.
   Эти новости слегка остудили радость Альбиона, но благодарность и сыновья покорность, как и любовь, которую он питал к отцу, заставили его неохотно подчиниться. Сразу после этого он вышел из дому и отправился в Дубки.
   Он сообщил обо всех обстоятельствах Марине, которая, недоверчиво залившись румянцем, все же почувствовала столько же радости и облегчения от сомнения – которое почти равнялось отчаянию – как и он сам.

Глава третья
Стеклянный Город

   Спустя несколько месяцев герцог Стразелерайский решил посетить чудо из чудес, великий город Африки, Стеклянный Город – ибо время от времени океанский ветер доносил до Веселой Англии новости о его роскоши, великолепии, размере, величии и богатстве [274 - Стеклянный Город был построен в «Двенадцати Искателях Приключений». Впоследствии стал Верреополем и, наконец, Вердополем.].

   По большей части жители нашего маленького острова слывут мечтателями, погруженными в прекрасные, но бесполезные фантазии. Они не в состоянии понять, что человеческие существа могут построить столь грандиозные и величественные сооружения; а что касается Башни Народов, то вообще мало кто верил в ее существование. Это как с городами прошлого: Ниневией или Вавилоном с их храмами богов, Нина или Юпитера Бела, а также залами Астарты и Семелы. Большинство людей считают, что мы чрезмерно восхваляем их через дымный покров лежащих между нами веков и преувеличиваем страницу истории, посредством которой сохранили воспоминание о них.
   Герцог получил множество приглашений из Стеклянного Города, чьи жители с нетерпением предвкушали возможность взглянуть на того, чья слава распространилась так далеко; более того, он владел обширными имениями около африканского побережья. Герцог сообщил жене, маркизу Тагскому и лорду Корнелиусу, что через месяц отправится туда вместе с ними; он ожидает, что они проведут с пользой это время и подготовятся к длительному путешествию; в конце он добавил, что после оного Марина Энгус станет Мариной Тагской.
   Альбиону предстояло тяжелое испытание – расставание с той, коей он был так искренне предан; тем не менее, успокоенный последними словами отца, он подчинился без разговоров.
   В последний вечер перед отъездом он печально попрощался с Мариной, которая горько плакала, как человек, лишенный последней надежды. Но внезапно, сдержав печаль, она посмотрела на него, и в прекрасных глазах ее сверкнула улыбка, лучом света пробившись через хрустальные слезы, и она прошептала: «Я буду счастлива, когда вы вернетесь».
   С тем они расстались, и Альбион, пересекая широкий океан, часто шептал себе ее последние слова.
   Все мы суеверны и верим, что слова, сказанные другом при расставании, являются вещими, а эти не предвещали ничего, кроме покоя.

Глава четвертая
Литературные амбиции

   Наконец они добрались до Стеклянного Города, где их приняли с восторгом и радушием.
   Посетив свои владения, герцог вернулся в столицу и поселился во дворце Саламанка.
   Маркиз Тагский, чья благородная красота привлекала внимание в любом месте, куда бы он ни пошел, в короткое время привлек к себе сердца людей самого высокого положения и талантов и приобрел множество верных друзей.
   Учитывая его любовь к искусству вообще и к изящной словесности в частности, неудивительно, что очень скоро среди его самых горячих поклонников появились художники и поэты. Он обладал самым возвышенным талантом, но и не подозревал о всей мощи оного.
   Однажды, размышляя в одиночестве и взирая на бушующие волны, отделявшие его от Марины, он решил предать свои чувства бумаге в осязаемой форме, дабы впоследствии показать ей их, когда осуществятся самые сладкие предвидения.
   Он взял перо и в четверть часа сочинил короткое изысканное стихотворение. Попытка ободрила его и прогнала тоску, угнездившуюся в сердце. Она же убедила его в потрясающих способностях собственного разума, и его охватило страстное желание бессмертия, стремление к славе.
   Он был преданным почитателем божественных работ, созданных греческими трагиками для восхищения всех последующих веков, особенно величественного Софокла; в его ум глубоко внедрился дух их орлиных полетов в области, намного превосходящие высотой любую гору на земле, и даже Парнас.
   Чувствуя в себе возвышенную силу духа, он решил, как Мильтон, написать что-нибудь такое, чему музы с готовностью не дадут умереть, и начал трагедию, которую озаглавил «Некрополь, или Город мертвых». В ней он изложил мистерии древнего египетского культа и, как признался мне, чувствовал, будто слова сами лились ему в уши.
   Возвышенность – вот основная черта этого удивительного произведения! Так оно и есть, и вот слова знаменитого писателя (капитана Дубса): «Благородный, почти совершенный образец человеческого интеллекта». Тем не менее и над ним парит чувство мягкой меланхолии, ибо образ Марины не выходил из мыслей Альбиона – Амалтея, героиня пьесы, является ее олицетворением.
   Трагедия покрыла его чело лаврами славы, и последующие произведения, каждое из которых превосходит предыдущее, добавляли все новые венки к тем, которые уже украшали его виски.
   Я не буду прослеживать все великолепие его литературной карьеры и даже не собираюсь упоминать названия его разнообразных творений. Достаточно сказать, что он стал одним из величайших поэтов нашего времени, но вот один из главных поводов, которые с таким напряжением толкали его к славе – сделать себя достойным такого сокровища, как Марина. Что бы он ни делал, чем бы ни занимался, она никогда не уходила из его мыслей. К каким бы бесчисленным трюкам не прибегали богатые и титулованные дамы Стеклянного Города, пытаясь завоевать его внимание, он не находил никого, кто мог бы сравниться с ней.

Глава пятая
Леди Зелзия Эллрингтон

   Как-то вечером Альбиона пригласили в дом графа Крухана, в котором собралось многочисленное общество. Среди гостей особенно выделялась одна очень высокая дама лет двадцати пяти или двадцати шести, фигура и лицо которой представляли собой совершенный романский тип.
   Правильные и тонкие черты лица, большие сияющие глаза, черные как смоль, роскошные вьющиеся волосы, тоже черные. Вся ее внешность буквально сверкала черным, к тому же она надела платье из темно-красного бархата, отороченное мехом горностая, и вставила в волосы черные страусовые перья, добавившие благородное достоинство в ее облик.
   Альбион, несмотря на сию необычную красоту, даже не замечал ее, пока граф Крухан не представил ее как леди Зелзию Эллрингтон.
   Она была самой знаменитой и образованной женщиной Стеклянного Города, и он обрадовался возможности увидеть ее.
   Какое-то время она развлекала его самыми живыми и изящными рассуждениями; и действительно, сама мадам де Сталь не могла бы сравниться с леди Зелзией в искусстве рассказчика, а на этот раз она превзошла самое себя, ибо хотела произвести впечатление на такого выдающегося мужчину.
   Наконец один из гостей попросил ее сделать честь собранию и спеть, аккомпанируя себе на рояле. Сначала она отказалась, но, когда Альбион присоединился к просьбе, взяла из гостиной маленький том стихотворений и открыла его на одном, написанном маркизом Тагским. Потом приняла красивую позу и пропела следующие строки, умело помогая своему голосу мелодией:

     Я мыслю о тебе, когда Селены свет
     На озере играет;
     Так блеск твоих очей приветствует рассвет,
     И мир осеребряет.

     Я мыслю о тебе, коль лебедь белоснежный
     По глади волн скользит.
     И легкий ветерок, любуясь птицей нежной,
     Пера не шевелит.

     Я зрю издалека, как ветер замирает
     Перед твоей красой.
     И сладко шелестя, так нежно он играет
     Твоей косой.

     Я вижу диких птиц, поющих, пролетая
     В небес дали.
     А ты стоишь как перст, решительно не зная
     Об их любви.

     О, день придет, и вот тогда я снова
     Увижу свет очей;
     Но плещется волна, и океан гудит сурово
     Над пеной дней.

     Бушует меж нами,
     Грозится валами
     Зеленый злодей.

   Альбион сложил эту песню вскоре после того, как прибыл в Стеклянный Город. Она была обращена к Марине. Богатый сильный голос леди Зелзии как нельзя лучше передал дух произведения, и она сумела выразить его чувство чести самым подходящим образом.
   Когда она закончила, общество разошлось, ибо было слишком поздно.

Глава шестая
Призрак Марины

   Альбион в одиночестве шел домой, раздумывая о величавом очаровании леди Зелзии Эллрингтон, и сравнивал его с нежными чарами Марины Энгус. Вначале не мог он решить, кому отдать предпочтение, ибо, хотя он и слепо поклонялся Марине, четырехлетняя разлука заставила его почти позабыть ее облик.
   И тут, погруженный в раздумья, услышал он, как замогильный голос прошептал: «Альбион!»
   Он резко повернулся и увидел недалеко от себя фигуру Марины, едва различимую в свете луны.
   Неописуемая радость наполнила его сердце.
   – Марина! Моя дорогая Марина! – воскликнул он, бросаясь к ней. – Как ты оказалась здесь? Неужто небесные ангелы перенесли тебя сюда?
   Сказав так, протянул он к ней руку, но она не дала себя коснуться и медленно скользнула прочь, промолвив:
   – Не забывай меня; я буду счастлива, когда ты вернешься.
   И видение исчезло. Казалось, что она появилась только для того, чтобы восторжествовать над соперницей, и действительно, узрев ее божественный облик, Альбион почувствовал, что никто не в силах равняться с ней.
   Однако его разумом завладели недоумение и растерянность. Он не мог объяснить видение ничем иным, как действием сверхъестественных сил, но, с другой стороны, все его рациональное воспитание и твердая вера отвергали необычайное событие, свидетелем коего он стал.
   Однако он пришел к выводу, что в одном никак не мог ошибиться: видение произнесло слова, сказанные ею при их последней встрече: «Я буду счастлива, когда ты вернешься». Значит, она еще жива и то, что он видел, не было ее призраком. Тем не менее он постарался как следует запомнить эти день и час: 18 июля 1815 года, двенадцать часов ночи.
   С этого времени его врожденная меланхолия усилилась, в нем поселился страх, что она умрет, не дождавшись его возвращения; его страсть и желание видеть ее удвоились.
   Наконец, не в силах более выносить свое горе, открылся он отцу; герцог, тронутый его тоской и верностью своей избраннице, разрешил ему посетить Англию и вернуться в Африку вместе с Мариной.

Глава седьмая
Возвращение Альбиона

   Я не буду волновать читателя мелочными обстоятельствами путешествия Альбиона, но сразу перейду к тому, что случилось по его возвращении в Англию.
   Стоял прекрасный сентябрьский вечер 1817 года, когда он добрался до Стразелерайи. Даже не подумав войти в родительский дом, Альбион бросился в Дубки. Едва подойдя к дому, он почувствовал тошноту, на мгновение представив себе, что ее мысли могли бы измениться за это время, но, призвав на помощь надежду и бросив на нее золотой якорь, пересек лужайку и приблизился к стеклянной двери гостиной.
   И тут его слух заполнила нежная мелодия арфы. Сердце подпрыгнуло в нем, ибо он знал, что ничьи пальцы, кроме ее, не могли создать столь мелодичных звуков, и никакой голос, кроме ее, не мог так гармонично сочетать в себе радость и печаль. Он поднял лозу, затемнявшую дверь, и увидел Марину, еще более прекрасную, чем он помнил ее, сидевшую за арфой. Тонкими пальчиками перебирала она дрожащие струны.
   Он вошел, не замеченный ею, сел, склонил голову на руки и с чувством ошеломляющего восторга выслушал следующие слова:

     То время прошло, когда ухо с тревогой
     Ждало, что шаги прозвучат на пороге.
     Слеза постоянно во взоре блестела,
     И бедное сердце горело, горело…
     Сейчас я в покое.

     Природа надела несчастья одежды;
     Цветы на поляне потупили вежды;
     Хранившие замок дубы-великаны,
     С себя листья сбросив, стоят бездыханны
     И главы понурив.

     Из сердца пещеры, что гору пронзила,
     Из рощи зеленой, что гору накрыла,
     Из речки текучей, из глуби фонтана,
     Пророчества песня звучит неустанно
     И грусть изливает.

     Грустят мощны ветры, печально вздыхая,
     Вершины высоких дерев обнимая;
     И вещие птицы от горя рыдают,
     Их горькие вопли мой слух наполняют,
     Летая вокруг.

     При звуке малейшем дрожу и внимаю,
     На каждом шагу я главу поднимаю
     И слушаю, не говорят ли о милом,
     И весть не пришла ли, что взят он могилой
     В далекой стране.

     Все дни я рыдаю с утра до заката,
     Душа нестерпимой печалью объята,
     А время влачится на медных котурнах,
     И тает надежда под гнетом Сатурна,
     Мне сердце томя.

   На этом музыка и пение внезапно прекратились.
   Альбион поднял голову. Стояла полная тьма, и только серебряные лучи луны освещали заброшенное и разрушенное помещение, находившееся на месте элегантной гостиной, коей он любовался еще несколько минут назад.
   Никакого следа Марины, ее арфы или любого другого инструмента. Холодный лунный свет лился через пустой проем, стеклянной двери не было и в помине. Он вскочил на ноги и громко закричал: – Марина! Марина! – но только эхо ответствовало ему из пустых комнат. Почти обезумев, бросился он на свежий ночной воздух. В воротах сада стояла маленькая девочка. Она подошла к нему и сказала: «Я приведу тебя к Марине Энгус; она переехала в другое жилище».
   Альбион последовал за ребенком. Они прошли длинной аллеей темных дубов, ведущих на кладбище, вошли на само кладбище, и ребенок исчез, оставив Альбиона стоять рядом с белой мраморной плитой, на которой были выбиты слова:

//-- МАРИНА ЭНГУС --//
//-- Умерла --//
//-- 18 июля 1815 года --//
//-- в двенадцать часов ночи. --//

   Альбион, прочитав сии слова, почувствовал, как острая боль пронзила его сердце. Задрожав всем телом, он громко застонал, упал на могилу и долгое время лежал без сознания. Наконец, очнувшись от похожего на смерть забытья, узрел он призрак Марины, который какое-то мгновение стоял рядом с ним, а потом, прошептав: «Альбион, я счастлива, ибо обрела покой», исчез!
   Несколько дней он тосковал на ее могиле, а потом покинул Стразелерайю и более никогда не хотел о ней слышать.
//-- * * * --//
   Я коротко расскажу о причине смерти Марины. Через четыре года после отъезда Альбиона в деревню пришло известие о его гибели. Оно разбило верное сердце Марины. Спустя день ее не стало.

12 октября 1830 года

Соперницы [275 - Соперницы – пьеса из двухтомного сборника, озаглавленного «Визиты в Верреополь». Форма пьесы – пятистопные нерифмованные строчки – восходит к Байроновскому «Манфреду».]

   Сцена – густой лес, под деревом отдыхает леди Зенобия Эллрингтон, одетая в свой обычный наряд: фиолетовое бархатное платье и черные перья.
   Леди Зенобия Эллрингтон

     Уже закат: но как богат свет солнца,
     Что льется сквозь сплетенье крон дерев!
     Как свет сей дивный к жизни возвращает
     Могучих вязов древние стволы!
     Вот так же величавые колонны,
     Гордясь собою, к куполу стремятся
     Старинного собора иль дворца.
     Вы грандиознее тех каменных столпов,
     Что человека созданы рукою
     И храмы держат на своих плечах.
     Пускай хорал под сводами звенит
     И музыка соборы наполняет.
     Все ж много слаще трели соловья,
     И тихий шепот сумрака лесного,
     И песня ветра, что листву колышет.
     Взлетает к небу и к земле стремится.
     Божественная леса литургия,
     Она раздумью тихому подобна

     Души усталой; и на ум приводит
     События давно минувших дней,
     Которые туман веков скрывает.
     О музыка дубрав, прошу тебя, смири
     Души мятежной дерзкие порывы
     И изгони печаль, что сердце гложет.
     Я под деревьями сижу совсем одна.
     Нет, не совсем, остался еще друг,
     Что освещает путь чрез слез долину;
     Пока горит он, прочие светила
     С небес нисходят – глаз не видит их.
     Но более чем друг он никогда не станет.

   (Тяжело вздыхает.)

     Да, мысль печальна, но надежда есть.
     Соперница моя – еще девчонка,
     Не одаренная ни статью, ни степенством,
     Что свойственно великому уму.
     В ее глазах не светит горний дух;
     И нет у ней прекрасных черных кудрей,
     Что падают спокойною волной
     На белый мрамор моего чела.

   (Над ней появляется трепещущий крыльями белый голубь.) О, кто же ты, прекрасное созданье?

     Зачем сюда слетело ты с аллеи
     Из низко наклонившихся дерев?
     Как грациозно машешь ты крылами!
     Ты, мнится, одиночества душа.
     Но чу! Шаги. Негромкий шепот листьев
     Мне говорит, что скоро будет здесь
     Из плоти и из крови существо.

   Из аллеи появляется юная девушка, одетая в зеленое, локоны ее красно-коричневых волос покрыты венком из полевых цветов. Она приближается к леди Зенобии и говорит:

     Мне кажется, миледи, я видела твой лик.
     Не ты ли та Зенобия, чье имя
     Проникло даже в нашу глухомань?

   Леди Эллрингтон

     Да, девушка, верна твоя догадка. Как же
     Сумела ты узнать меня?

   Девушка

     Верреополь.
     Тебя видала я в садах прекрасных
     Которые, как пояс многоцветный,
     Великий город гордо окружают.
     И не заметить не могла я ту,
     Чья красота сверкала, освещая
     Сады, и город, и саму страну.
     Величье форм твоих роскошных,
     Огонь и страсть, что из очей струятся,
     Соединились в заговоре тайном,
     И образ твой навек запечатлелся
     В душе моей. Вот почему я знаю,
     Что ты, как королева, здесь сидишь,
     В тени вот этих веток величавых
     Что с дуба, короля дерев, свисают.

   Леди Эллрингтон (Милостиво улыбается.)

     Но кто ты, милая девица?

   Девушка

     Меня зовут Мэриан.

   Леди Эллрингтон (вскакивает, в сторону)

     Соперница! (Сухо.) Что привело сюда тебя, одну?

   Мэриан (в сторону)

     Как речь ее внезапно изменилась!

   (Вслух.)

     Любимый голубь мой, чьи крохотные крылья
     Белее свежевыпавшего снега,
     Сбежал сюда, наверное, наскучив
     Опекой неусыпною моей.
     Я видела, как меж ветвей блеснул он,
     Далекий, как звезда, что светит с неба.
     Сюда пришла на поиски его.

   Леди Эллрингтон

     Так вся твоя любовь досталась птице?
     Ведь судя по речам твоим, не можешь
     Заботится ты ни о ком на свете,
     Ни даже о презренном воробье.

   Мэриан

     Есть, леди, у меня отец,
     а может статься, и другие люди,
     Которых нежны узы привязали
     К моей душе и сердцу моему.

   Леди Эллрингтон

     Но птицы и цветы и прочий сброд
     Твою любовь, похоже, привлекают,
     Коль я могу судить по волосам,
     Украшенным плетеною гирляндой,
     И по твоей пищащей речи, что
     Благоухает настоящим чувством.

   (Внезапно хватает Мэриан и с угрожающим жестом восклицает)

     О ведьма, я должна тебя убить!

   Мэриан

     Но почему, и в чем моя вина?
     Чем, госпожа, тебе я навредила?
     Ведь ты, надеюсь, не сошла с ума!

   Леди Эллрингтон

     Чем навредила мне, коварная простушка?
     Не ты ли сеть сплела, куда попало
     Отважнейшее сердце, что в груди
     Земного человека ровно бьется?

   Мэриан

     Что, сеть? Какая сеть? Помилуй боже!
     Она сошла с ума, что ей негоже!

   Леди Эллрингтон

     Тупая тварь! Ужель понять не в силах?

   Мэриан

     Да, не могу, увы. Такой уж уродилась.
     Мне не по силам тайну разгадать.

   Леди Эллрингтон

     Тогда скажу сейчас. Но голос чей я слышу?

   Голос (Из леса.)

     Эй, Мэриан, куда же ты пропала?
     На розу я наткнулся тут, в лесу,
     Почти как ты, прекрасную собою.
     Иди ж скорей сюда, ее добавлю
     К фиалкам, что ласкают милый лоб.

   Мэриан

     Меня зовет он, отпусти, прошу.

   Леди Эллрингтон

     Ну нет, вцеплюсь в тебя я крепче смерти.
     Напрасно не борись, сильнее я.
     На месте стой, пусть он сюда придет.
     И получу я розу, а не ты.
     Вот пробил час триумфа моего. Артур идет.

   Из-за деревьев появляется лорд Артур. Увидев леди Эллрингтон, он удивленно вскрикивает.

   Лорд Артур

     Зенобия, откуда ты взялась?
     Горит пожаром краска на щеках,
     В глазах пылает странный дерзкий свет,
     Дрожишь ты, словно ива на ветру.
     Что происходит здесь?

   Леди Эллрингтон

     Отдай мне розу, добрый лорд Артур,
     Она подходит больше мне, чем ей.
     Не отвергай моей мольбы смиренной,
     Укрась цветком сим мой чудесный лоб.
     А после буду я тебе служанкой,
     Как самая презренная раба.
     Смиренно буду целовать я пыль,
     Оставшуюся после ног твоих.
     Униженно колена преклоню,
     Счастливая, что лорда вижу я.
     О, отверни же от нее глаза
     И на меня взгляни, рабу любви.
     К стопам припав, молю тебя, Артур,
     И заклинаю, подари мне взгляд,
     Который скажет, что ты услыхал
     Мою мольбу и пылкую любовь.

   Лорд Артур

     Миледи, ты безумна. Успокойся
     И перестань так бешено вопить.
     Слова, что ты сказала, неразумны
     И недостойны той великой славы,
     Что заслужила ты вполне по праву.

   Леди Эллрингтон

     Отдай мне розу, или смерть покроет
     Красивое лицо и мощно тело.
     Услышь меня, о добрый лорд Артур.
     Лорд Артур (Подумав несколько минут.)

     Вот твой цветок, бери же и храни.

   Мэриан испускает приглушенный вопль и падает на землю.

   Леди Эллрингтон (Помогая ей встать.)

     Я победила, да, но рано ликовать.
     А ты впредь знай, соперница-простушка,
     Что я во всем превосхожу тебя.
     До встречи, сэр, твой выбор безупречен.

   Ныряет в лес и исчезает.

   Лорд Артур

     Не бойся, Мэриан, цветок увядший
     Не символ – ни любви, ни постоянства.
     Возьми же знак, что тверд, как адамант.
     (Дает ей кольцо с бриллиантом.)
     Да будет он залогом, что покуда
     Я жив, во мне живет к тебе любовь.
     Сейчас пойдем; все глубже ночи тени,
     И темнота покрыла путь лесной.
     Смотрите, голубь! Он скользит сквозь сумрак,
     К хозяюшке любимой он спешит.
     Луна дорогу нам осветит к дому:
     Горит ее лампада в небесах,
     Густую чащу серебром наполня.

   Уходят, занавес падает.

Свадьба

I

   Осенью 1831 года, устав от изучения наук, чувствуя себя одиноким на широких улицах и обширных рынках нашего Вавилона, наскучив никогда не замолкающим грохотом моря, шумом тысяч самодвижущихся моторов и криками людей всех наций на всех языках: одним словом, утомившись Вердополем и его величием, я решил съездить в глубь страны.
   Поэтому на следующий же день я встал с солнцем, собрал несколько перемен платья, аккуратно упаковал их в маленький рюкзак, привел в порядок квартиру, хорошенько позавтракал и, закрыв дверь и передав ключ хозяйке, с легким сердцем отправился в путь.
   Через три дня приятного путешествия я очутился на берегу широкой и глубокой реки, вьющейся по широкой равнине, окаймленной холмами, чья богатая зеленая одежда прерывалась только длинными тенями дубрав; там и здесь, в зеленых лощинах между горами, паслись стада и отары, белые как снег. Был уже вечер спокойного летнего дня, когда я пришел в это очаровательное место. Тишину нарушало только далекое пение пастухов, регулярно то становившееся громче, то почти совсем умиравшее, и шелест струй.
   Мне было все равно, где я оказался. Наконец мои ухо и глаз в полной мере насладились чудесной сценой, и я беспечно пошел дальше, более не руководствуясь вечно журчащим потоком, и вошел в лес, встретивший меня трелями сотен лесных менестрелей. Вскоре узкая и запутанная лесная тропинка, по коей я шел, стала расширяться, обещая превратиться в зеленую тенистую аллею.
   И вот я оказался на лесной поляне, посреди которой стоял маленький, но исключительно красивый мраморный дом, ослепительно сверкавший чистейшей белизной. На широкой лестнице портика возлежали две фигуры, при виде которых я тотчас же отступил за невысокое, широко раскинувшееся фиговое дерево, откуда мог видеть и слышать все, что происходило, без риска быть обнаруженным. Одним был молодой человек, высокий и статный, с замечательно изящными манерами, одетый в роскошный фиолетовый жилет и плащ; обтягивающие белые панталоны из вышитого шелка выказывали замечательную пропорциональность его фигуры. Его узкую талию плотно охватывал богато украшенный пояс, с которого свисал скимитар, чья золотая рукоятка и ножны из самой лучшей дамасской стали сверкали бесценными бриллиантами. Рядом с ним лежал стальной решетчатый шлем с высокими белыми перьями, оставляя открытыми кудри темных блестящих волос, обрамлявшие благородную красоту его лица; но еще больший огонь гения и ума горел в больших темных глазах.
   Рядом с ним лежала юная стройная девушка, с изящным, почти прозрачным сложеньем. Щеки, тронутые ярким и нежным румянцем, в высшей степени совершенные черты лица, блестящие карие глаза, вьющиеся коричневые волосы; она придавала дополнительное очарование тому, что и так казалось бесконечно прекрасной природой. Она носила белое платье из самого тонкого текстиля, который только могут сделать индийские ткацкие станки. Она позволила себе совсем немного украшений: длинное ожерелье из сменявших друг друга великолепных изумрудов и золотых бусинок, дважды обнимавшее ее шею и свисавшее до талии; и узкое золотое кольцо на среднем пальце левой руки, которое, вместе с маленькой диадемой, сверкавшей на лбу (неизменно носимой благородными матронами Вердополя), свидетельствовало, что она встала на путь семейной жизни. Именно тогда, когда я впервые увидел эту бесподобную пару, юная новобрачная, с живостью во взгляде и облике, говорила своему лорду:
   – Нет, нет, милорд; я буду петь только ту песню, которую вы выберете. Что же я должна петь? Луна встает, и если вы ни на что не решитесь, я вообще не буду петь.
   – Что ж, – ответил юный супруг, – если мне угрожают полной потерей удовольствия, я рискну и выберу нежную песнь, которую нечаянно услышал в тот вечер, когда покидал Шотландию.
   Слегка зардевшись, она улыбнулась, взяла маленькую лиру, сделанную из слоновой кости, и самым трогательным голосом пропела следующие стансы.

     Густая темная вуаль
     Затмила неба свет.
     И на душе моей печаль,
     И птичьих трелей нет.

     Лишь ветер мне бедой грозит,
     Колышет тень дерев.
     И каждый вздох его сулит
     Судьбы грядущей гнев.

     О повелитель вод морских! подвластно все тебе!
     Предохрани его от бурь, внемли моей мольбе!

     В твою поверит Артур мощь,
     Когда средь бела дня
     На судно снидет черна нощь
     Небесного огня.

     Так пусть же волны не бурлят,
     Но в даль легко бегут.
     А ветры буйные лежат
     И слов Эола ждут.

     И пусть пред возвращением немало лет пройдет,
     Надежда из груди моей вовеки не уйдет.

     Так пусть настанет миг благой,
     Когда седой гранит
     Под легкою его ногой
     Счастливо зазвенит.

     Когда развеет ветр лихой
     Знамена у реки,
     Когда воротятся домой
     Английские полки.

     Пусть слезы льются, как вода, покуда я пою,
     Но пусть несчастий череда минует жизнь мою.

     Покуда мы так далеки,
     Сорву цветок лесной
     На диком берегу реки
     В заветный час ночной.

     В долине фей ему венок
     Сплету я невзначай.
     Вот буйный ветер изнемог
     И мне шепнул: «Прощай».

   Дама закончила песню. Я вышел из моего укрытия, и благородный юноша (в котором читатель, без сомнения, уже узнал маркиза Доуро) немедленно узнал меня.
   Он любезно меня приветствовал и пригласил войти в его загородный замок, ибо было уже весьма поздно. Я охотно принял предложение, и через несколько минут мы оказались внутри.

II

   Замок оказался поистине благородным зданием, построенным в чистом греческом стиле; вокруг него простирался обширный парк, окаймленный лесистыми холмами. Повсюду благоухали апельсиновые и лимонные рощи, и тек поток, приток Гамбии, едва ли меньший по размеру, чем сама великая река.
   Великолепный интерьер замка не уступал внешнему декору. Тут царила пышность и величие, главным образом благодаря высоким сводчатым потолкам, наполнявшим зрителя почтением к хозяину, обладавшему таким жилищем. Однако сам маркиз особенно гордился своей библиотекой, одной из наиболее богатых и избранных из всех, находившихся в частном владении. Картинная галерея и собрание статуй также содержали множество великолепных произведений, как древних, так и современных мастеров. Особенно последних, ибо некоторым из них маркиз щедро покровительствовал. В кунсткамере я обратил внимание на замечательно отделанную золотую шкатулку. Там же висели пистолеты, тоже очень красиво и богато украшенные.
   (Полный список сокровищ, большинство из которых он получил за выдающиеся достижения, включает 100 золотых и серебряных медалей (за художественные произведения), золотую вазу (за создание лучших греческих эпиграмм), серебряный лук и стрелы (за победу на соревнованиях лучников), золотые удила, уздечку и шпоры (победитель скачек), а также несколько высохших миртовых и лавровых венков.)
   Из всех этих трофеев и произведений искусства – пышных, великолепных и почти бесценных – лично меня больше всего заинтересовала маленькая, не более шести дюймов в высоту фигура Аполлона, искусно вырезанная из белого агата; бог, держа в руке лиру, стоял на пьедестале из того же дорогого материала, на котором была вырезана надпись: «В наши дни мы лицезреем бога лучников, красноречия и стихов, заключенного в бесконечно прекрасную форму, которую когда-то носил Аполлон; он дал больше славных доказательств своей божественности, чем древний бог, так почитавшийся жителями старого языческого мира. Зенобия Эллрингтон умоляет Артура Августа Уэллсли принять сей маленький дар и считать его символом того, что, брошенная и презираемая тем, чье доброе мнение и дружбу она ценила больше, чем жизнь, она не питает к нему ни малейшей злобы».
   За этой надписью скрывалась тайна, которую я не мог постичь. Прежде я никогда не слышал о какой-нибудь размолвке между его светлостью и леди Зенобией – ни на одной публичной церемонии не произошло ничего, что заставило бы подозревать о ее существовании. Однако, много времени спустя, я узнал то, что расскажу далее. Я не сомневаюсь в правдивости этих обстоятельств, но скован словом и не могу раскрыть имена.

III

   Однажды вечером, до наступления сумерек, когда маркиз Доуро возвращался с охоты, он внезапно услышал странный шелестящий звук в глубокой придорожной канаве. Он уже взвел курок на охотничьем ружье, когда перед ним появилась леди Эллрингтон, с непокрытой головой, завернутая в разорванные остатки темно-фиолетового манто. Развившиеся локоны растрепанных волос спадали на лицо, шею и плечи, почти скрывая ее лицо, истощенное и бледное как смерть. Артур отступил назад, испуганный внезапным страшным видением. Она бросилась на колени перед ним и завыла диким, сумасшедшим голосом:
   – Милорд, умоляю, скажите мне правду! Где вы были? Я услы шала, что вы покинули Вердополь, и пятьсот миль шла за вами пешком. Потом силы покинули меня, я упала в этом месте и приготовилась к смерти. Но мне суждено увидеть вас прежде, чем стать обитателем могилы. Ответьте мне, милорд: видели ли вы эту негодницу, Мэриан Хьюм? Говорили ли вы с ней? Змея! Гадюка! О, если бы я могла вонзить этот клинок в ее сердце!
   Здесь она остановилась, вдохнула и, выхватив из-под одежды длинный и острый нож, дико взмахнула им. Маркиз спокойно поглядел на нее и, не пытаясь разоружить, хладнокровно ответил:
   – Вы задали мне очень странный вопрос, леди Зенобия. Я попытаюсь ответить на него, но прежде не хотите ли пойти со мной в лагерь? Я прикажу натянуть для вас шатер, там вы сможете провести ночь, а завтра, когда вы немного восстановите силы, мы обсудим интересующий вас предмет.
   Ее гнев немного поутих, и она ответила с бóльшим спокойствием, чем выказывала ранее:
   – Милорд, поверьте, провидение доверило мне предостеречь вас от великой опасности, грозящей вам. Если вы и дальше будете пытаться соединиться с Мэриан Хьюм, вы превратитесь в убийцу и, в конечном счете, покончите с собой. Я не могу объясниться более ясно; но обдумайте тщательно мои слова до того, как я увижу вас снова.
   Потом, раболепно склонив голову до земли, она поцеловала его ноги, одновременно пробормотав что-то неразборчивое. В то же мгновение негромкое шуршание усилилось, стало похоже на рев урагана, и леди Зенобия, увлекаемая невидимой силой, унеслась прочь, прежде чем маркиз сумел протянуть руку и остановить ее или ответить на ее загадочное обращение. Он медленно пошел вперед, погрузившись в глубокие размышления о том, что видел и слышал. Луна поднялась над черными дикими горами прежде, чем он добрался до лагеря. Какое-то время он глядел на ее чистое, ничем не затуманенное сияние, сравнивая его с очарованием той, которая находилась очень далеко отсюда, вошел в свою палатку, завернулся в охотничий плащ и заснул беспокойным сном.
   Текли месяцы, загадка оставалась неразрешенной. Леди Зенобия Эллрингтон появлялась, как повелось, в избранном кругу людей, среди коих всегда выделялась как необычное и изысканное украшение. В ее глазах не было никаких следов блуждающего огня, по коим внимательный наблюдатель мог бы заметить, что ее разум не в порядке. Однако ее голос стал более подавленным, кожа побледнела, и кое-кто заметил, что она избегает встреч с маркизом, даже по самым заурядным делам.
   Тем временем герцог Веллингтон дал согласие на союз своего сына с красивой и добродетельной, но не очень знатной Мэриан Хьюм. Для приближающейся свадьбы уже были сделаны пышные приготовления, но в самый решительный момент пришли новости о Великом Восстании, возглавляемом Александром Плутом. Известие об этом ударило неожиданно и жестоко, как молния. В это же время среди низших классов Вердополя стали появляться недвусмысленные признаки недовольства. Рабочие на основных мельницах и кузницах потребовали повышения зарплаты, мастера отказались выполнить их непомерные требования, и рабочих, всех одновременно, уволили. Вскоре после этого полковник Грепвилл, один из главных владельцев мельниц, был убит. Убийц быстро выявили и предали правосудию; допрошенные под пыткой, они остались непоколебимы – от них не удалось получить ни одного внятного ответа.
   Силы полиции были удвоены. В самых подозрительных частях города разместили отряды солдат. Любой гражданин был обязан, выходя из дома, вооружиться. В таком положении дел был созван парламент, дабы обсудить самые лучшие меры, которые было необходимо предпринять.
   Вечером первого заседания здание парламента было переполнено. Присутствовали все члены парламента, и на галерее появилось еще около тысячи дам высшего света. С каждого лица не сходило выражение тревоги и озабоченности. Какое-то время все сидели, глядя друг на друга, в их молчании угадывалось отчаяние.
   Наконец маркиз Доуро встал и поднялся на трибуну. Именно в тот памятный вечер он произнес знаменитую речь, коя будет даже для самых отдаленных поколений служить законченным примером изысканного красноречия. Души всех тех, кто слушал его, задрожали от противоречивых эмоций. Некоторые дамы на галерее упали в обморок. Объем моего труда не разрешает привести сию речь полностью, и я посчитал бы святотатством попытку изложить ее вкратце. Но я хочу, однако, представить читателю заключение:
   – Сограждане! Я призываю вас воодушевиться и начать действовать. В нашем городе тлеет скрытое пламя восстания, которое может залить только кровь: потоки горячей крови, нашей и наших врагов. Каждый день видим мы на улицах людей, чьи лбы, когда-то открытые светлому дню, ныне наморщены от черного неудовольствия, и свет глаз которых, когда-то изливавшийся как солнечное сияние, ныне затемнен беспокойными подозрениями. Наши выдающиеся купцы живут под вечным страхом убийства. И кто же грозит им? Те, кто совсем недавно любили, уважали и почитали их как отцов. Наши мирные граждане не могут перешагнуть порог, не нагрузив себя оружием; постоянный страх смерти сопровождает их, куда бы они ни пошли. И кто же вызвал это ужасное изменение? Какой злодей, вышедший из ада, какой величайший дух преступности, князь греха, Вельзевул самого черного беззакония напал на наше королевство? Я отвечу на этот ужасный вопрос: Александр Плут. Друзья-сограждане, вооружайтесь для битвы; укрепите свое сердце, верьте, что сама справедливость нашего дела предохранит нас от злодея, и пусть военным криком, с которым мы пойдем в атаку, будет: «Бог защитит правду!»
   Маркиз закончил речь, и весь парламент взорвался громом аплодисментов, который долетел даже до тенистых рощ на берегах реки. Артур вышел наружу и какое-то время стоял, вдыхая свежий ночной ветер, который, пролетев над широкой быстрой рекой, стал еще холоднее; он только начал приходить в себя после сильного возбуждения, в которое завел его собственный энтузиазм, когда почувствовал, как кто-то схватил его сзади. Обернувшись, он увидел леди Зенобию, стоявшую рядом, с тем же диким и неестественным выражением на лице, которое однажды уже искажало ее прекрасные черты.
   – Милорд, – с чувством прошептала она, – ваше красноречие, ваш благородный гений опять довели меня до отчаяния. Я больше не хозяйка самой себе, и если вы не согласитесь принадлежать мне, мне одной, я убью себя на этом самом месте.
   – Леди Эллрингтон, – холодно сказал маркиз, вырывая руку, – такое поведение недостойно вас. Прошу вас, перестаньте говорить языком безумной женщины, ибо, уверяю вас, миледи, эти военные хитрости не производят на меня никакого действия.
   Она бросилась к его ногам и, почти задыхаясь от неукротимых эмоций, воскликнула:
   – О! не убивайте меня холодным жестоким презрением. Только согласитесь последовать за мной, и вы убедитесь, что не должны соединять жизнь с таким в высшей степени недостойным вас созданием, как Мэриан Хьюм.
   В конце концов маркиз, побежденный ее слезами и мольбами, согласился последовать за ней. Она вывела его далеко за город и привела в подземный грот, в коем на медном алтаре горел огонь. Она бросила в пламя некий порошок, и в то же мгновение они перенеслись в апартаменты, находившиеся на вершине величественной башни. Большое зеркало стояло в одном конце комнаты, другой был загорожен занавесом, за которым сиял яркий свет.
   – Вы находитесь, – сказала леди Эллрингтон, – в священном присутствии того, чьим советом, милорд, не стоит пренебрегать.
   В то же мгновение занавес исчез, и потрясенный маркиз узрел Крэши [276 - Крэши – могущественное божество в пантеоне Шарлотты Бронте.], божественного и непогрешимого, сидевшего на золотом троне и окруженного лучами загадочного света, который исходит от него.
   – Мой сын, – сказал тот внушающим страх гармоничным голосом и величественно улыбнулся. – Безжалостная судьба предписала, что в тот час, когда ты соединишься с выбранной тобой девушкой, ангел Азазель одним ударом сокрушит вас обоих и перевезет ваши лишенные тел души через быстротекущую реку смерти. Послушайся мудрого совета; иначе, знай, своим безумием ты уничтожишь себя и Мэриан Хьюм, отказавшись принять руку той, коей, с момента твоего рождения, звезды в небесах предназначили стать твоей супругой и поддерживать тебя на протяжении всех темных лет будущей жизни.

   Он остановился. Несколько секунд в сердце маркиза шел настоящий бой между любовью и долгом, смертельная боль пробежала по всему его телу, отчаяние зажгло его щеки и лоб. Наконец долг победил, и, сделав над собой усилие, он заговорил твердым решительным голосом:
   – Сын Мудрости, я больше не в силах сражаться с волей небес, и клянусь вечной…
   Он не успел закончить поспешную клятву, как некий дружественный дух заставил его остановиться, прошептав в ухо:
   – Это магия. Берегись.
   В то же самое мгновение почтенный облик Крэши растаял, и на его месте появился злой джинн, Дангаш [277 - Дангаш – злой дух из «Тысячи и одной ночи».], обнаженный отвратительный урод. С диким криком ярости демон немедленно исчез, и маркиз обнаружил, что находится в роще вместе с леди Эллрингтон.
   Дама бросилась на колени и униженно заклинала простить ее попытку, продиктованную одной любовью, но, презрительно и жестоко улыбнувшись, он отвернулся от нее и поторопился во дворец отца.
   Спустя неделю после этих событий состоялось бракосочетание Артура Августа, маркиза Доуро, с Мэриан Хьюм, отпразднованное с беспрецедентной роскошью и великолепием. Леди Эллрингтон, увидев, что все ее надежды растаяли как дым, впала в глубочайшую меланхолию. Находясь в этом состоянии, она немного развлекла себя, вырезав маленькую статуэтку, о которой я уже упоминал. Спустя долгое время она пришла в себя, и маркиз, убедившись, что ее сумасбродство происходило исключительно от расстроенного рассудка, согласился опять удостоить ее своей дружбы.
   Около двух месяцев оставался я в загородном замке маркиза Доуро, наслаждаясь обществом благородного хозяина и его прекрасной жены. Потом вернулся в Вердополь.

Август 1832 г.

Найдёныш
(отрывок)

   (Артур и Мэриан поженились. Зенобия, в поисках утешения или, быть может, мести, соединяется с соперником Артура, Александром Плутом. Следующая сцена изображает их семейное счастье.)
   Прошу моего читателя простить меня, если я перенесу действие в Эллрингтон-Хаус. Спустя неделю после праздника у лорда Селби леди Зенобия сидела одна в будуаре, когда вошла служанка и сообщила, что лорд Эллрингтон прибудет меньше чем через час.
   – Очень хорошо, – сказала она. – Я готова принять его в любое время. – Служанка поклонилась и вышла из комнаты.
   Какое-то время она сидела одна, положив голову на руку, устремив взгляд на трагедию Эсхилла на греческом, лежавшую перед ней. Скоро они увидятся, в первый раз после ссоры на балу, и она всерьез опасалась последствий его негодования, которое, она точно знала, не смягчилось, несмотря на отсрочку; напротив, оно увеличилось, и теперь он собирается дать ему выход. Вначале ее лицо оставалось бесстрастным, но вскоре большие круглые слезы затрепетали на темных глазах и упали на раскрытую страницу. Наконец она встала из-за стола, заходила по комнате и воскликнула низким дрожащим голосом:
   – Что означает эта слабость? Почему я опасаюсь того, кого должна презирать? О, зачем, в злосчастном порыве досады от отвергнутой любви, я отдала себя в руки этого человека; после часа лживого восхищения моими истощившимися талантами я предала свою свободу и попала в докучное рабство, худшее, чем египетское. Артур! Артур! Зачем я узрела вас? Зачем услышала ваш голос? Если бы любовь к другому не заняла все мое сердце, не поглотила все мое существо, возможно, я бы смогла меньше мучаться, перенося крайнюю жестокость этого человека. Возможно, я смогла бы, благодаря бесконечному терпению и постоянному безропотному подчинению, добиться, хотя бы частично, его уважения и частички его любви. Сейчас сие невозможно. Я не могу любить его. Я не могу даже сделать вид, что люблю его, и поэтому должна влачить остаток своих дней в горе, печали и бесконечных и бесполезных жалобах.
   Замолчав, она бросилась на софу и долго плакала, громко и горько.
   (Зенобию прерывают ее фатоватые братья, убежавшие от Плута, который угрожал отрубить им головы на плахе, как цыплятам.)
   Леди Зенобия едва удерживалась от смеха, слушая их жалостливый рассказ. Чувствуя, однако, что нельзя терять времени, она приказала им немедленно бежать через дверь, которую указала им, поспешить во Дворец Ватерлоо и умолять герцога Веллингтона защитить их до тех пор, пока шторм не пройдет.
   Они убежали буквально за мгновение до того, как появился Плут. Твердым шагом он вошел в комнату, но Зенобия вздрогнула, увидев дикий свет опьянения, блестевший в его, как всегда, жестоком взоре. Усевшись, он вытащил пару пистолетов, положил их на стол, грубо привлек к себе жену и обратился к ней с такими словами:
   – Ну, мегера, вы, наверно, думаете, что я забыл ваше бесстыдное поведение неделю назад, но, уверяю вас, вы жестоко ошибаетесь. Давайте, бросайтесь мне в ноги и смиренно просите о пощаде за все обиды, или, клянусь…
   – Никогда! – сказала она, и презрительная усмешка искривила ее губы. – Никогда я не паду так низко. Не надейтесь и не думайте, что я так поступлю.
   – Я не надеюсь и не думаю, я совершенно уверен; и, если вы откажетесь, унция холодной меди найдет путь в ваше сердце. Неужто вы думаете, что я дам вам в моем присутствии плясать и кокетничать с этим самодовольным малодушным щенком?
   – Для вашего собственного блага не пытайтесь больше оскорблять маркиза Доуро!
   – Дура! – сказал Плут громовым голосом, и из его глаз метнулось белое пламя. – Дура и сумасшедшая. Неужели вы рассчитываете, что слова спасут вас от моего гнева? Лучше бы вам валяться передо мной в пыли. Бросайтесь к моим ногам и молите о прощении до тех пор, пока ваш наглый язык не сгниет и не перестанет двигаться. Уверяю вас, ни один ангел, небесный или адский, не может повелеть мне смилостивиться.
   – Низкий негодяй, я презираю ваше прощение, я топчу его ногами. И даже не мыслите повредить маркизу – вам это не удастся. Эта запятнанная кровью и погрязшая в преступлениях рука не сможет тронуть даже волосок на его голове. Так знайте, негодяй: я очень высоко ценю его, я смотрю на него не как на человека, а как на ангела, даже полубога; и все-таки скорее я упаду мертвой у ваших ног, чем допущу вероломство, хотя бы по отношению к вам.
   – Лгунья! – воскликнул Плут. – Эти слова будут вашим приговором, и я быстро приведу его в исполнение, но не думайте, что я пущу вам пулю в лоб и вы легко умрете. Нет! Я буду медленно вонзать острый клинок вам в тело, и вы будете чувствовать это каждой частицей своего тела и наслаждаться пыткой!
   Он выхватил из ножен длинный сверкающий меч, схватил ее длинные черные волосы и, пока она лежала, оглушенная и неподвижная, уже собирался пронзить ее, когда кто-то неожиданно схватил его сзади за руку. Наполовину задушенный яростью, он повернулся. Его пылающие огнем глаза увидели отвратительное лицо Монморанси [278 - Монморанси – один из заговорщиков, приятель Плута.], ставшее в десять раз ужаснее от гадкой усмешки, исказившей его безобразные черты. Вздрогнув от гнева и негодования, Плут спросил, что дало Монморанси право вторгнуться в его личные покои.
   – Ничего, мой любезный друг, – ответил тот, – ничего, кроме желания помочь вам и, конечно, не пострадать самому. Я шел по коридору, когда услышал ваш дорогой, всем извест ный голос, звучащий слегка громче обычного. Беспокоясь узнать, что могло так взволновать моего друга, а также желая разделить его удовольствие, если он развлекается, или, наоборот, облегчить его боль, если он страдает, я на цыпочках прокрался к двери. И вот, глядя через замочную скважину, я с удовольствием созерцал трагедию, которая развертывалась перед моими глазами; но, заметив, что дело идет к кризису, вспомнил, за убийством часто следует виселица, и, потеряй мы вас сейчас, наше дело не скоро оправится от потрясения, пострадают мои самые амбициозные мечты, и, более того, неиссякаемый источник, колодец с живой водой, в котором я обычно утоляю жажду моей души к справедливости, раз и навсегда высохнет. Побуждаемый этими соображениями, я великодушно отказался от удовольствия досмотреть пьесу до конца. Я, как герой, ринулся вперед, без страха предстал перед впавшим в ярость львом и в последний миг спас сию прекрасную даму.
   – Ну, – презрительно ответил Плут, – коль вмешался брат моего сердца, я дам этой женщине избегнуть заслуженного наказания.
   Правда состояла в том, что Плут, уже почти не человек, но еще не полное чудовище, был слегка тронут смертельной бледностью, покрывшей лицо жены, а также полной беспомощностью, с которой она лежала перед ним; кроме того, в оправдание его жестокости заметим, что он чувствовал себя жестоко оскорбленным, а такой человек, как он, не мог и не должен был терпеть молча. Плут, однако, посчитал ниже своего достоинства выказывать какие-нибудь чувства к даме. Оттолкнув ее ногой, он воскликнул:
   – Вставайте, собрание всех низостей, и немедленно покиньте меня. – Она даже не попыталась пошевелиться. Он пристально посмотрел на нее и понял, что от пережитого страха она потеряла сознание. Громко и грязно выругавшись, он позвонил в колокольчик и приказал появившемуся слуге унести женщину прочь.
   Июнь 1833 г.

Часть III
Мэри

Взгляд в книгу с картинками

   (Чарльз, в поисках послеобеденных развлечений, листает несколько томов, озаглавленных «Аристократия Африки».)
   Стоял прекрасный теплый день. Я находился в особняке Торнтона. Генерал наслаждался послеобеденным сном; спокойные лучи вечернего солнца отдыхали на его добродушном лице и безмятежном лбу, атмосфера спокойствия заполнила апартаменты.
   Чем же мне развлечь себя? Я не осмеливался пошевелиться, иначе он тут же бы проснулся; а в это время любая помеха его сну имела бы для меня крайне серьезные последствия: только это заставляло моего обычно спокойного и любезного командира рвать и метать. Чу! легкий храп, более музыкальный и меланхолический; похоже, бог сна крепко сковал его невидимыми узами, надобно попытаться. На противоположном конце комнаты, на серванте, лежали три больших фолианта, выглядевших как книги с картинками; их зеленые муаровые переплеты и позолоченные корешки со страшной силой тянули меня к себе, и я решил попробовать завладеть ими.
   Затаив дыхание, я самым легким кошачьим шагом скользнул к серванту и схватил свою добычу; точно так же вернулся обратно, устроился на стуле и открыл тома. Посмотрим, вознаградит ли достойная награда мои мучения.
   (На первых двух портретах были изображены Плут, ныне известный как Александр Перси, граф Нортангерленд, и его жена Зенобия.)
   Могущественный призрак ответил на мое заклинание: в магическом зеркале сгустилась кошмарная фигура! Читатель, я созерцал земной сосуд с непостижимой душой графа Нортангерленда! Невозможно поверить, что сей сосуд слеплен из грубой земной глины! Невозможно поверить, что сей цветок возрос из смрадной почвы человеческого бытия! Сосуд блестит и сверкает, он как будто только что вышел из руки творца. И цветок блистает зрелой красой: ни одного увядшего листка, ни одного упавшего лепестка. Портрет сделан до того, как свет и тень двадцати пяти лет легли на извилистый лабиринт жизненного пути Перси. Перси! Перси! Никогда человечество не создавало более прекрасный сосуд. Завороженный взгляд следует за классическими очертаниями лица и фигуры; кажется, что уродливые изгибы или углы не нарушают их утонченную правильность – они вырезаны из слоновой кости. Плоть и кровь слишком грубы, они не подходят для создания сей скульптурной точности и чистейшей гладкости. С восхищением взираю я на нос, с такой совершенной грацией изваянный Фидием [279 - То есть в стиле Фидия, знаменитого афинского скульптора (род. в 490 г. до н. э.).]; на точёный подбородок и на безгранично совершенные губы; на высокое бледное чело, не лысое, как сейчас, но и не затенённое кудрями; густые волосы зачесаны назад, их завитки собрались на висках, оставляя лоб открытым для славы и тьмы, играющих на поверхности из ожившего мрамора – подобного ему нет. Выражение лица задумчиво, сосредоточенно и свободно от сарказма; лишь насмешливая улыбка и странный смертельный блеск глаз, из которых глядит смесь острейшего презрения и глубочайшей мысли, заставляет кровь зрителя превратиться в лед. Мне кажется, что в этом портрете воплотилось всё, что мы знаем о мятежном архангеле Люцифере: полнейшее отсутствие человеческих чувств и сострадания, ледяная гордыня, бесконечная мощь интеллекта, бесстрастная и, одновременно, совершенная красота – не горячая живая кровь, огненная мысль и пылающие чувства, как у некоторых других, коих сразу вспомнит читатель, – но выверенный твердой рукой расчёт, холодный, утонченный и безупречный, как бесценный бриллиант. Нортангерленд влил черные капли яда в вены, текущие по всему сосуду; зелье пятнает каждый член тела, скапливается вокруг сердца, и там, в самой цитадели жизни, превращает славную кровь Перси в самую едкую, прогорклую желчь. Оставим же его, осиянного красотой, омрачённого преступлениями. Прощай, Перси!
   Я перевернул лист и узрел – графиню! Что за глаза! Что за черные как смоль волосы! Что за впечатляющие формы тела и лица! Как она величава в фиолетовом платье, темных перьях и похожем на корону тюрбане! Леди из дома Эллрингтон, жена Нортангерленда, примадонна ангрианского двора, самая ученая женщина своего века, современная Клеопатра, мадам де Сталь Вердополя: одни словом, Зенобия Перси! Кто бы мог помыслить, что женское величие способно совместиться с необузданными страстями, коим сия достойная дама нередко предается. Огонь блистает в ее глазах, властность украшает лоб, гордость слегка касается пухлых губ, изогнутых презрительной улыбкой. Но все это так смягчено женским достоинством, что, кажется, ни огонь, ни гордость, ни властность не в силах пробудить чудовищные приступы неуправляемого безумного гнева, так часто искажающие ее совершенную красоту.
   (Хотя на картине Зенобия изображена с «большим закрытым томом» в руках, Чарльз признается, что он неоднократно становился физической жертвой ее ужасного гнева. Он переходит к портрету важного, но доброжелательного герцога Фиденского, и мы узнаем, что жена Артура, Мэриан, брошенная ради новой любви, умерла от разрыва сердца.)
   Я часами глядел на него в те мгновения, когда любимая жена сидела рядом с ним, а юная маркиза Доуро играла у его ног; и слушал как он, с восхитительной простотой, проистекавшей из запасов его необъятной эрудиции, дружески отвечал на все вопросы прекрасных слушательниц, примешивая супружескую нежность к серьезной меланхолической мягкости, как Мэриан всегда называла его отношение к себе.
   Бедняжка! Она видела в нем единственного друга: брата, советчика, безошибочного оракула. С теплой преданностью, характеризовавшей ее характер, она всегда следовала его совету, как если бы это была заповедь Священного Писания. Фидена не мог ошибаться; он не мог ни думать, ни действовать ошибочно; он был самим совершенством. Те, кто считали его слишком гордым, – жестоко ошибались. Она никогда не считала так. Ни у кого не было столь мягких и обходительных манер, никто не говорил более приятно. Так она говорила всегда и вспыхивала от гнева, если кто-нибудь осмеливался противоречить ее чересчур лестному мнению. Я верю, что герцог считал Мэриан нежным цветком, попавшим в шторм, красивым и хрупким существом, нуждавшимся в заботе и защите; и он всегда защищал ее, иногда с риском для собственной жизни. Он поддерживал ее до последнего. Много одиноких дней он провел у ее кровати, ободряя ее во время последней длительной горячки.
   Но доброты и нежности всего мира было недостаточно, чтобы поднять лилию, упавшую в тот миг, когда ослабел солнечный свет, лившийся из глаз ее идола, и музыкальный голос того, кого она преданно и верно любила, стал звучать далеко от ее ушей. В момент ее смерти Фидена находился в доме. Отойдя от ее кровати, он в последний раз наклонился над приемной сестрой, одна большая слеза упала на маленькую сморщенную руку, которую он держал в своей, и он вполголоса пробормотал:
   – Благодаря Богу я владел сим сокровищем; не нужно было его выбрасывать.
   Дальше находились портреты Мэриан. Все знают, как она выглядела: маленькие тонкие черты, темно-синие глаза, полные дикой и нежной страсти, прекрасные темно-коричневые волосы и хрупкая фигура; так что я не буду останавливаться, чтобы описать все подробности.
   (Краткость, с которой описана Мэриан, заставляет предположить, что Шарлотта потеряла интерес к своей первой сентиментальной героине – она даже ошиблась в цвете ее глаз. Вновь появляется Артур, снабженный новым титулом – герцог Заморна – и новой женой: Мэри Генриетта, дочь Александра Перси от первого брака.)
   Огонь! Блеск! Что у нас здесь? Сам Заморна, сверкающий на фронтисписе, как солнце на его стяге. Как обычно невыносимый, – или неотразимый, как предпочитают говорить дамы, льнущие к нему, словно воздух, – он стоял так, как будто даже удар молнии не потушит свет, льющийся из его глаз, ни даже не заставит его нахмурить лоб. Энергичное великолепное создание! Закаленный в боях, блестящий, острый и быстрый, как скимитар на его боку, в тот миг, когда его вращает изящная, но сильная рука, сейчас сжимающая повод лошади, такой же порочно прекрасной, как и он сам. О Заморна! Что за глаза сверкают под глубокой тенью вороньего шлема! Они не сулят добра. Ни мужчина ни женщина не получат от их благожелательного света ничего большего, чем судорожное тревожное счастье. Сатана даровал им способность углублять полуночную тьму, что всегда происходит с теми, в ком гаснет свет любви. Однако он совсем не Перси. В нем всё страсть и неугасимый огонь. Бурный грех, ураганная гордость, божественная восторженность, война и поэзия, всё наполнило огнем его вены; юная кровь бурлит в его сердце и возвращается обратно, как поток только что родившейся лавы. Юный герцог? Юный демон! Я гляжу на тебя до тех пор, пока мне не начинает казаться, что ты заговорил своим поразительным волнующим голосом и из тебя полились слова, ясные и глубокие, как серебряные струны арфы, и крадущие любовь, как по волшебству. Мне кажется, что я вижу, как он склоняет голову и, говоря с какой-нибудь дамой, шепчет слова, трогающие сердце, как сладкая мелодия. Поднимается легкий ветер, его вздохи становятся все глубже. Внезапно шуршат перья шлема – их высокомерная тень накрывает лоб; глаз, огромный сияющий глаз дивно сверкает; кудри колышутся; губы презрительно улыбаются. Он поднимает голову, откинув назад перья и копну блестящих волос. И вот, пока он стоит, прямой и богоподобный, его regards (взгляд, как говорят французы) склоняется к даме – которая в это время, безусловно, пытается понять, человек он или ангел; вокруг его рта появляется неописуемое выражение и брови слегка поднимаются, говоря о том, что из него бьет поток блестящих мыслей. О самый низкий ум, помещенный в самый благородный сосуд! Презренный негодяй! Я ненавижу его.
   Прямо напротив него, отделенный только тонким листом серебряной бумаги, находится совсем другой потрет – изображение его жены, бесподобной Генриетты! Она смотрит на него спокойными глазами, как если бы роса безмятежных мыслей могла донестись до его сердца под влиянием сих больших ясных звезд. Как будто лучи луны спускаются в беспокойные воды. Я хотел бы провести параллель еще дальше и сказать, что она так же далека от печалей, поднимающихся от ненасытных амбиций и жестокой порывистости ее мужа, как Диана над ударами беспокойной пучины. Но это не так: ее судьба связана с его. Какой бы странный путь ни выбрала великая река судьбы Заморны; как бы неистово она ни неслась в своих берегах; как бы ни были мрачны темные берега и бушующие волны океана, в который она в конце концов впадет – Мэри должна последовать за ней. Прекрасное создание! Я плачу, думая о тебе. Я надеюсь, только ради тебя, что твоего лорда ждет блестящее будущее. Как жаль, что тень печали когда-нибудь затмит свет столь прекрасных светильников. Все знают, как герцогиня походит на отца, она – вылитый он, только более нежный и утонченный. Они схожи во всем, даже в утонченности рук. Она походит, говоря словами Байрона, на застывшую статую, и ее черты имеют ту же спокойную классическую грацию, что и у графа. Она, однако, обладает одним преимуществом перед ним: задумчивый блеск карих глаз и мирная сладость рта придают гармонию всему ее существу, в то время как сатанинская усмешка, застывшая на глазах и рту Нортангерленда, полностью уничтожает его лицо.
   Май-июнь 1834 г.

Моя Ангрия и ангриане
Отрывки

   (Бравый Заморна, переодетый, ослепляет собрание юных аристократок, потом сталкивается с женой, которая оказывается в центре разгорающегося семейного скандала между мужем и отцом.)
   В это мгновение через толпу пробился высокий и сильный джентльмен. Он одним прыжком преодолел ограду перед трибуной, бесцеремонно поднялся на нее, вытянул руки и, стоя по стойке смирно, сказал ясным громоподобным голосом, который почти успокоил шум:
   – Граждане Ангрии, прежде чем кто-нибудь из вас пойдет домой, давайте споем наш великий национальный гимн! – Допев гимн до конца, он опять перепрыгнул ограду и, держась рядом с ней, пошел туда, где сидели дамы. Конечно же, все они глядели на него, и, подумал я, множество блестящих глаз задержались на его мощной фигуре и беспокойно следовали за ней. Он тоже рассматривал их с беспечной и снисходительной улыбкой, в коей сверкала гордость, потом повернулся к расступившейся перед ним толпе. На мгновение он остановился прямо напротив моего места [280 - Рассказчиком выступает Чарльз.], и я полностью и не спеша рассмотрел его.
   Он, казалось, пребывал в расцвете юности; высокий и высокомерный, сложенный как античный бог, он казался наполненным чем-то, что я не в силах описать – чем-то величественным, неодолимым и одновременно пылким; увы, нет слова, способного выразить его непобедимое обаяние. Черные как смоль кудри спадали на лоб, но не смуглый, который так подходил бы к этим итальянским волосам, а белый и гладкий, как будто сделанный из слоновой кости. Его брови были черными и широкими, длинные ресницы и большие ясные глаза – светло-коричневыми. Завитки волос, низко падавшие с висков, встречались с пышными черными усами и бородой, скрывавшими рот и подбородок и затенявшими светлые щеки. Мне показалось, что эти символы зрелого мужчины слишком обильны для такого молодого человека. Он улыбнулся, показались губы и зубы, да такие, коим могла бы позавидовать любая дама – кораллово-красные и жемчужно-белые. Очень короткая верхняя губа – греческая – была изогнута в высокомерной усмешке, хорошо мне известной. Я немедленно узнал этого военного.
   – Вот настоящий мужчина, – сказала Мария Перси, внимательно изучив его. – Один из немногих, на которых я согласна взглянуть второй раз. Господи, кто-нибудь знает его? Спрошу мою невестку Цецилию и леди Ричтон – они о чем-то шепчутся.

   – Мария, вы говорили обо мне? – спросила мягкая и игривая Цецилия Перси, наклоняясь вперед.
   – Да, девица, я хочу знать, знакомы ли вы с этим черноволосым титаном?
   – Нет! – сухо ответила та. – А вы, Матильда? – К леди Ричтон.
   – Нет.
   – Клянусь честью, сейчас я спрошу его имя, – продолжала Мария.
   – Конечно нет, – холодно вмешалась Эдит. – Он не может быть кем-нибудь важным.
   – Конечно да, но так, чтобы он не мог гордиться этим.
   – Давайте, давайте, – сказала леди Сидни, – вы всегда смотрите прямо в корень, Мария.
   Княгиня, заслуженно гордившаяся знатным происхождением и красотой, перегнулась через перила.
   – Сэр, подойдите сюда, – повелительно сказала она. Он только повернул голову.
   – Эй, красотка, чего вы хотите? – с потрясающей фамильярностью обратился он к одной из самых прекрасных и гордых женщин Африки. Уже одно это подстегнуло ум Марии.
   – Что я хочу, сэр? Ничего, кроме вашего имени, которое я собираюсь сообщить властям, и вас накажут за вторжение за ограду.
   – Великолепно, – сказал незнакомец. – Вы желаете, чтобы я дал показания против самого себя? Ну нет, моя остроумная красавица.
   – Я прикажу арестовать вас прямо на месте, если вы не подчинитесь мне. Мои слуги неподалеку, – воскликнула разгневанная княгиня.
   – Неужели? – сказал незнакомец, понизив тон голоса. Мария вздрогнула, краска залила ее шею, лоб и виски, и она опять уселась на свое место, тихая как мышь. Он усмехнулся и подошел к ней.
   – Сударыня, – сказал он, – я совершенно не собираюсь ссориться с той, кто мне совершенно незнаком. Я – майор Альберт Говард, и я не знал, что за ограду запрещено вступать; простите мое вторжение.
   – Да, прощаю, – сказала Мария, кивая и милостиво улыбаясь. Майор Альберт тоже улыбнулся, но его высокомерная голова отказалась поклониться, и он молча и медленно ушел.
   – Как я могла быть такой дурой? – пробормотала Мария, когда он исчез из виду. Над ее плечом опять появилось хорошенькое личико Цецилии.
   – Он, держу пари, сестрица, – лукаво сказала она.
   – Или его призрак, – вернула княгиня.
   Майор Говард пересек тихую площадь. Не поднимаясь в вестибюль, он крадучись обогнул крыло здания и остановился около двери, перед которой стоял часовой. – Стоять! – сказал стражник, когда перед ним появилась высокая, похожая на тень фигура.
   – Вставать, – последовал короткий ответ. В тот же миг приклад мушкета вернулся на мостовую, а его обладатель отодвинулся в сторону с видом глубочайшего почтения. Майор дернул шнурок колокольчика, который отозвался слабым серебряным звоном. В то же мгновение дверь открылась и он вошел. Я на миг задержался перед открытой дверью и увидел, как слуга освобождает его от рокелора [281 - Рокелор – мужской плащ, доходящий до колен, популярный в XVIII и начале XIX в. Назван по имени изобретателя, герцога Рокелора, 1716 г.].
   – Хочет ли ваша светлость переодеться? – спросил слуга.
   – Нет, это не имеет значения. Где ваша хозяйка?
   – Кажется, в пурпурном салоне, милорд. Она уже полчаса дает аудиенцию мистеру Роберту С’десу.
   – Хм-м, подлец С’дес. Что у него за дело?
   С этими словами он ушел прочь. Я, конечно, за ним. Взобравшись по короткой мраморной лестнице, которая заканчивалась в маленьком, но элегантном холле, я вошел в длинный, освещенный лампами коридор, по которому гуляло одинокое эхо. В этом царственно-тихом месте только майор мог пробудить его своими подбитыми медью сапогами. Вскоре он свернул в одну из внутренних комнат – я за ним – и прошел через анфиладу замечательно прекрасных комнат, производивших еще большее впечатление благодаря торжественному лунному свету, задумчиво лившемуся через греческие окна: каждая драгоценность и каждая серебряная вещь мягко сверкали под нежными лучами.
   Он остановился у створчатых дверей одной из комнат, тихо открыл их и, не потрудившись закрыть, вошел. Приоткрытые двери давали мне возможность полностью видеть и слышать то, что происходило внутри. Теплый свет ламп освещал богатые темные занавеси, ослепительно дорогие ковры и пурпурные кушетки. Королева Мэри Генриетта сидела одна, частично откинувшись на груду подушек оттоманки, обитой пурпурным шелком: прекрасная, изысканная, как мечта, нежная, спокойная и величественная.
   Да! Вот сейчас я почувствовал, что нахожусь в королевском дворце: толпа великолепия, ослеплявшая меня в Заморне, растаяла [282 - «Толпа великолепия» – имеются в виду аристократы Ангрии, замеченные Чарльзом во дворце Заморны. К списку титулов Артура добавляется король Ангрии.]. Это были люди нашего мира; они собирались вместе, смеялись, говорили и приветливо шутили. Но здесь находилась ясная большая звезда, неземной красоты, живущая отдельно от всех в своей собственной безоблачной четверти неба; бесценная жемчужина, которую нашел и ревниво охранял сильный человек.
   Однако каким бы царственным ни было одиночество королевы Мэри, оно казалось подобным меланхолии. Я не завидовал ей. Высокое положение отрезало ее от собственного народа. Тем не менее надменное выражение ее лба и сияющие в лунном свете глаза говорили, что жалеть ее не стоит. Она, однако, не казалась счастливой, нет, но задумчивой, печальной и даже несчастной: она в раздражении оторвала щеку от подушки, закрыла лицо руками, и через тонкие пальцы потекли слезы тайной сердечной муки.
   Рядом с ней стоял столик из эбенового дерева, на котором лежало распечатанное письмо, и именно на него с беспокой ством смотрели ее глаза. Майор Альберт пристально взглянул на нее. Прежде чем он успел оторвать от нее взгляд, она посмотрела вверх и увидела его. В то же мгновение она судорожно спрыгнула с кушетки, очевидно крайне взволнованная. Какое-то время она стояла изумленная и озадаченная, маскировка полностью сбила ее с толку. Однако стоило ему, улыбнувшись, прошептать одно-единственное слово – ее собственное имя, «Мэри» – и она тут же все поняла. Она не бросилась к нему в объятия, но сказала мягко и печально:
   – Ах, Заморна, неужели вы думаете, что можете обмануть меня маскарадом вроде этого? Где вы были, милорд? И сколько часов прошло с вашего ухода? Я потеряла счет времени.
   Герцог искривил губы, подошел к камину и ничего не сказал. Он, вопреки обыкновению, был недоволен сам собой. Герцогиня заговорила опять:
   – Скажите мне, где вы были, Адриан. Это все, что я хочу знать.
   – Что вас беспокоит, Генриетта? – быстро спросил он.
   – Меня гложет печаль, как и все последнее время.
   Рука Заморны схватилась за золотую цепь, висевшую на груди, лицо стало мрачным как ночь.
   – Опять за старое? – сказал он, глядя на нее в упор и заставляя опустить взгляд. Она не ответила, и он продолжил: – С’дес был здесь, не так ли?
   – Да, милорд.
   – И что этот дьявол хотел?
   – Он пришел от моего отца, милорд.
   – В этом я не сомневаюсь. Он всегда передает послания от Сатаны. И что сказал он о вашем отце, голубушка?
   – Что за границей он чувствует себя куда хуже, чем дома. Кроме того, он принес это письмо, которое я бы предложила вашему величеству, но, боюсь…
   – Ничего не бойтесь, дитя. Оно не может содержать более дьявольские чувства, чем те, которые я в нем предполагаю. Давайте посмотрим на сей драгоценный документ.
   – Я верю, сир, что вы подумаете более лестно о моем отце, когда прочитаете это послание, в коем он обнажает свое сердце, – сказала Генриетта, передавая конверт мужу. Он сел. Затененная люстра, свисавшая с потолка салона, давала ему достаточно света. Сжав губы, с непоколебимым видом, он внимательно прочитал знаменитое письмо Нортангерленда ангрианам. Ни один звук не прерывал тишину, царившую в салоне, только шелестели листы письма, когда герцог переворачивал их.
   Мэри сосредоточенно смотрела на него. Бессознательно она мало-помалу подвигалась к нему до тех пор, пока не оказалась рядом. Устав стоять, она опустилась на колено и оперлась об его софу, нежно и серьезно глядя на мужа; я никогда не видел ни у статуи, ни на картине лицо, осиянное таким страстным воодушевлением.
   Он закончил и отложил письмо в сторону. К концу чтения его щека отчетливо покраснела, в глазах загорелось недоброе пламя.
   – Сир, могу ли я говорить? – спросила королева, с силой сжимая руки.
   Он услышал ее голос, но, как мне показалось, не слова. Его дух бродил далеко, в другой области, и, поглядев на ее исключительную красоту, он слабо и рассеянно улыбнулся и опять глубоко задумался.
   Мэри приняла его улыбку за согласие, подвинулась еще ближе и обратилась к нему с такими словами:
   – Сир, я знаю, что вы, образец королевской чистосердечности, сейчас понимаете: лорд Нортангерленд не хочет вам ничего плохого. Он называет Заморну благородным королем и восхищается им. О, Адриан, если бы вы знали, как я люблю отца; тогда бы вы оценили страдания, которые я испытываю в последнее время. Я видела, как вы мрачнели, стоило ему предстать перед вами. Я знала, что вы ненавидите его и не говорила ни слова. Я попрощалась с ним – быть может, в последний раз. Я видела, как судно, уносившее его из Африки, уменьшилось и исчезло, и все еще молчала. Со всех сторон я слышала намеки, что королева не имеет никакого влияния, что она холодна и равнодушна. Мой брат, Эдвард, говорил мне колкости прямо в лицо, и я терпела. И хуже всего, сир, я боялась – не без причины? – что ваша нелюбовь к Перси начинает смешиваться с вашими чувствами к его несчастной дочери. Я плакала в одиночестве, и, хотя мое сердце было почти разбито этим неестественным усилием, я прикладывала палец к губам. У меня была причина для такого поведения, но я едва осмеливалась прошептать ее самой себе. Это страх, ужасающий страх, что ваше величество действительно имело все основания ненавидеть Перси – быть может, самого ужасного врага Заморны; и, правда это или ложь, истина или навет, я приготовилась пожертвовать жизнью отца, коего я люблю самой искренней любовью, ради интересов того, кого я люблю слепой, безрассудной и всепоглощающей страстью. Я не говорю о моей собственной жизни, моем собственном счастье; это пыль на весах истории. Но, сир, когда два часа назад я получила это письмо и прочитала его, иллюзия рассеялась. Теперь я знаю, что Нортангерленд был верен вам, и благословляю его от всей души. Сир, моего отца оболгали, подло и низко. У него человеческие чувства, но сверхчеловеческий интеллект. Его ошибки могли быть результатом сего несоответствия, он пишет, что не будет защищаться, и после такого благородного признания кто осмелится обвинить его? Мой король, мой муж, мое божество, улыбнитесь мне еще раз и скажите, что сделаете Перси своей правой рукой. Сир! он достойнее всех шакалов, толпящихся вокруг вас. Он настоящий королевский лев, достойный сопровождать вас, а его клеветники лежат ниже пыли, которую попирают ваши ноги. Проведу ли я и эту ночь без сна, Заморна? Съем ли я отравленный хлеб и выпью горькой воды, или, благословленная прощающим светом вашего лица, засну в мире и проснусь в безопасности?
   Восторженность, с коей она преклонила колена, почти припав к его ногам, ее мольбы, нежный взволнованный голос, вид – все это быстро оторвало Заморну от его мыслей, и он с большим вниманием выслушал последнюю часть ее просьбы. Под влиянием глубокого внутреннего чувства рука монарха дрогнула, он провел ею по широкому лбу и медленно опустил на голову королевы, склонившейся перед ним, как потрепанная бурей лилия.
   Она счастливо расплакалась, когда почувствовала, как его пальцы ласково погладили ее золотые кудри.
   – Успокойтесь, любимая; успокойтесь, моя дорогая Мэри, – сказал он негромким прозрачным голосом. – Я бы принял вашего отца с распростертыми объятиями, ради его нежной дочери, если бы чувства, выраженные в его последнем письме, были искренними хотя бы на четверть. Но нет, Мэри, я не вижу ничего, похожего на свет правды. Пустое колесо мелет пустоту; занавеси сотканной им лжи могут ослепить глаза Макиавелли, но я отбрасываю их со своего пути и твердо иду своей дорогой, не поворачивая ни направо, ни налево.
   Мэри глубоко вздохнула.
   – Неужели я никогда больше не увижу отца? – сказала она.
   – Уверяю вас, любимая, увидите, и в этом самом дворце. Я даже предскажу, что еще до конца месяца он опять станет премьер-министром Ангрии. Я решил убрать все препятствия на его пути. Я хочу использовать его гений, так ярко выразившийся в этом письме. Но да поможет мне бог: я опасаюсь его коварной злобы.
   – Он любит вас, сир, – опять прервала его Генриетта. Герцог улыбнулся. Он мягко поднял жену, усадил ее на собственную софу, а сам встал и начал ходить по комнате, сложив руки и нахмурив лоб. Ускорившийся шаг выказывал, что поток его мыслей унесся высоко вверх.
   Он остановился, Мэри взглянула на него. Красный свет камина освещал его величественную позу: одна нога впереди, голова гордо поднята, горящий взор, наполненный самым вдохновенным триумфом, упирается в противоположную стену; капелька безумия, растворенная в крови, выглядывает через жестокие расширенные глазницы и освещает видения, которые он сам разлил в воздухе.
   – Мы пойдем вместе! – воскликнул он. – Сцепив руки, к одной цели. У него нет сердца, а я вырву свое из груди прежде, чем быстрые горячие толчки помешают мне сделать то, что я вижу, чувствую, предвкушаю, днем и ночью. Для чего еще мы родились в одном столетии? Его солнце должно закатиться прежде, чем поднимется мое, иначе их сияния сольются и Земля погибнет в огне. Клянусь великими духами! Оно распространяется! Что? Дальше, дальше; будущее все более и более течет кровью. Я иду за тобой: ты не осмеливаешься не призвать меня туда, куда я не осмеливаюсь не идти. Ха! оно остановилось, наполнилось. Мрак, мрак, где я? Свет дня внезапно прекратился! Все черно, чернее адской тьмы. Дух! Перси! Я видел конец их сражений. Как спешит время – ты говоришь, двадцать лет? Собралось в пядь, отсюда мне кажется, что прошел только час. Жизнь ускользает от меня, я падаю в водоворот вечности. Вечность! Глубокая, бестелесная, бесформенная, что плывет там? Почему так тихо? Откуда сие каменное молчание, такая безжизненная пустота? В пространстве должны быть звезды. Кто сказал, что я могу вспомнить? Пустая надежда; мысли уже ускользнули. Земля, бытие; я был велик в обоих, но я больше не помню моего величия.
   Он замолчал, глаза перестали изрыгать пламя, лицо стало пепельно-бледным и безжизненным, но, держа одну руку на груди, а второй опираясь на подставку для ламп, он стоял совершенно ровно.
   Во время его вдохновенного пророчества все мое внимание было привлечено к нему, и я не обращал внимания на другую половину салона. Но сейчас я услышал голос, сказавший: «Вы видели его таким раньше, Мэри?» Я посмотрел туда. Рядом с герцогиней стоял джентльмен, одетый в черное; по напудренным волосам и величавому лицу я мгновенно узнал герцога Веллингтона. На нем была одежда путешественника, и он, очевидно, только что приехал во дворец. Его сопровождал мистер Максвелл, дворецкий. Генриетта, казалось, уже успокоилась, хотя еще дрожала всем телом.
   – Я дважды видела герцога в таком состоянии, – сказала она, – оба раза мы были одни, и я не сказала об этом ни слова никому из живых созданий. Ваша светлость знает о сиих пароксизмах?
   – О да, конечно, Мэри. И еще более странных, чем этот, или, по меньшей мере, более опасных. Алфорд в доме?
   – Да, но, прошу прошения, ваша светлость, я не пошлю за ним. Сейчас Заморна не вовсе бесчувственен. Он может разъяриться от любого движения двери или звона колокольчика. Однажды я уже совершила подобную ошибку, и я никогда не забуду тон и голос, которым он скомандовал мне прекратить звонить.
   – Хм, – ответил мой отец. – Как одержимый дьяволом.
   – Не посылайте ни за кем, прошу вас, – быстро сказала Мэри. – Я осмелюсь сама подойти к нему, если вы боитесь, Максвелл. Ни один человек на земле не знает, как страдает та, кто, поклоняясь ему, как богу, видит его в такие мрачные мгновения. И я истинно верю, что ему, в отличие от обычных людей, являются видения, или что его воображение пылает, как уголь в камине. Но взгляните. Он шевельнулся, я подойду к нему.
   Она уже собиралась подойти к Заморне, когда герцог Веллингтон обхватил ее за талию своей сильной рукой и оттянул назад.
   – Подождите, моя дорогая, – сказал он. – Пока я не доверяю ему.
   Заморна медленно пересек салон и подошел к маленькой группе. Я поздравил себя с тем, что меня среди них не было. Он остановился в полуярде и уставился на них таким взглядом, что было ясно: он не видит ни жены, ни отца, ни Максвелла. Зрачки остановились и остекленели; они не шевелясь смотрели сквозь твердые предметы, только время от времени вздрагивали веки или длинные ресницы.
   Какое-то время перед его мысленным взором проходили таинственные картины, но потом глаза медленно повернулись вверх. Его лицо все более и более бледнело, на губах появилась пена, лоб конвульсивно задергался.
   Герцог Веллингтон повернулся к Максвеллу.
   – Уведите мою дочь из комнаты, – приказал он, – и не обращайте внимания на ее сопротивление. Потом возвращайтесь сюда.
   Дворецкий повиновался, мой отец закрыл на замок все три двери в салон, не забыв и створчатую; больше я ничего не видел.
   (Нортангерленд возвращается в Ангрию, и с ним подобие спокойствия, которое благополучно прерывается после того, как королева рожает близнецов.)
   Как хорошо, что герцогиня Заморна наконец сделала это, в славном и лихом ангрианском стиле. Ее подданные были счастливы – они боготворили ее. То, что произошло, так соответствовало их образу мысли – что-нибудь необычное – что ничего другого произойти и не могло; больше можно не волноваться. Ангрия не любит банальностей. Должны быть выстрелы и суматоха, и слухи о всех ее делах, особенно во всем, что касается короля. Так все и было.
   Пятого октября 1834 года, в двенадцать часов пополудни, я сидел в гостиной дворца Юлия. Внезапно, без единого предупреждения, окно, перед которым я сидел, затряслось от металлического звука; я был настолько поражен, что ничего не понял. После маленького перерыва звук повторился, и на этот раз я сообразил, в чем дело – одновременно зазвенели колокола всех соборов и церквей. Оглушительный звон повторился двенадцать раз, потом звуковые цепи ослабели – или их объединение рухнуло под собственным натиском – и колокола загремели вразнобой под солнечным безоблачным небом, наполнив его такой ликующей и вдохновенной мелодией, что я инстинктивно воскликнул «Ура!» и выбежал на улицу.
   Там уже волновалось людское море. Я не знаю, как удалось им так быстро собраться. Все говорили быстро и громко, и бесцеремонно прокладывали себе путь через толпу, так энергично толкая друг друга локтями, как если бы дело шло о жизни и смерти. Быстро заключались пари, и, казалось, все только и хотели знать: «сын или дочь, дочь или сын»; эти слова только и пробивались через окружавший меня хаос.
   – В чем дело? – спросил я крепкого рослого ангрианина.
   – Дело? – переспросил он. – Дело в том, парень, что наша добрая королева – благослови ее бог! – исполнила свой долг перед мужем, королем и страной. Родила нам ребенка. Мы еще не можем сказать кого, сына или дочку, но два гвардейца только что проскакали по Парламент-стрит в направлении батареи. Наверняка у них приказ открыть артиллерийский огонь. Десять выстрелов, если мальчик, пять, если девочка. Что? Что я скажу? По мне, не может быть никаких сомнений: мальчик! – И с этим клятвенным утверждением он отвернулся от меня.
   Батарея на восточном берегу реки была отчетливо видна из дворца Юлия. Все глаза беспокойно повернулись к ней. Вспышка огня, облако дыма, долгий громкий рев, вырвавшийся из линии орудий и прокатившийся над водой – первый привет неизвестному наследнику королевства. Еще один, потом третий, четвертый, пятый. Город замер в ожидании. Наконец, когда раскаленные шары шестого залпа упали на грудь реки и отскочили от нее, Юлианский дворец крикнул об этом Парламент-стрит, Парламент-стрит проорала «ура!» Адриан-роуд, Адриан-роуд передала крик Дворцовой площади, короче говоря, по всему Адрианополю живым землетрясением прокатилось ликование. Восточная батарея отмерила положенные десять выстрелов, шесть или семь минут молчала, потом, к всеобщему изумлению, опять загремела всеми своими пушками. Гром следующих залпов полетел над городом, еще десять раз.
   В этот момент джентльмен на лошади проскакал через толпу, с полным счастья лицом и сияющими от радости глазами.
   – Браво, ангриане! – воскликнул он, размахивая шляпой. – Бросайте в воздух ваши шляпы и парики! Я только что из дворца и никогда еще не слышал таких хороших новостей. Двойня, парни, двойня! Оба – здоровые красивые мальчуганы. Вот!
   При этом известии толпа взорвалась от восторга. Я оставил их, затмивших солнце взлетевшими в воздух шляпами и шляпками, прыгающих, кричащих и визжащих, как сумасшедшие. В тот же день я отправился во дворец, но не смог найти места, куда поставить ногу.
   (Чарльзу, которому, как обычно, нужно всюду сунуть свой нос, удается получить от дворецкого намек, что не все хорошо между Заморной и Нортангерлендом. Позже он проникает во дворец, чтобы посмотреть на маленьких принцев.)
   – Что герцог думает обо всем этом? – спросил я. – Он доволен?
   – Ну, лорд Чарльз, – ответил Максвелл, – сами знаете, моего хозяина довольно трудно понять. Всю прошлую ночь и весь нынешний день он провел в студии, не пуская никого, и только граф его тесть, леди Элен Перси [283 - Леди Элен Перси – мать Нортангерленда и бабушка Мэри.] и доктор Алфорд смогли поговорить с ним. Где-то через полчаса после рождения детей он послал за мной, чтобы вручить некоторые письменные приказы. Я нашел его беспокойно расхаживающим взад и вперед по комнате, а лорд Нортангерленд сидел около камина с таким печальным видом, как будто дом посетила смерть, а не добавилась жизнь. Заморна улыбнулся мне и снисходительно подал руку. Она дрожала и была холодна как лед. От всего сердца я принес ему свои скромные поздравления.
   «Спасибо вам, Уильям, – быстро сказал он. – Надеюсь, что и вся страна радуется, как и вы. Совершенно в Ангрианском стиле – двое вместо одного. В любом случае я рад, что все кончилось».
   Он поговорил со мной еще пять минут, весьма небрежно, и все это время в его глазах мерцал этот судорожный свет, как бывает всегда, когда его чувства возбуждены. Его правая рука ни на минуту не отпускала цепочку с лорнетом и красную ленточку на груди. В целом я считаю, что он доволен.
   Я пользуюсь некоторым влиянием у двух фрейлин герцогини, и благодаря этому мне удалось посмотреть на юных принцев. На цыпочках я вошел в их детскую. Она вся украшена белой и серебряной камчой, на колыбели – белая атласная занавеска, отороченная серебром и украшенная кисточками.
   На юных эльфов я смотрел через тонкую кружевную паутину, висящую над ними. Они очень похожи на остальных детей герцога Заморны: нежны и прекрасны, как если бы вылеплены из воска по одному шаблону, с тонкими колечками светло-коричневых волос на маленьких снежных лбах, под которыми сияют отцовские глаза – большие, живые и темные. Даже странно, что наследственные черты (вроде носа Нортангерленд) передаются с такой точностью; у Эрнеста, Юлия и этой парочки они похожи как две капли воды. На следующей неделе их окрестят, с большой помпой и роскошью. Мистер Максвелл, безоши бочный специалист в этой области, назвал мне их будущие имена и титулы.
   Старший, родившийся на четыре или пять минут раньше, – благодаря чему является наследником трона Ангрии и всех владений Веллингтона – будет называться Виктор Фредерик Перси Уэллсли, маркиз Арнский. Младшего будут звать Юлий Вернер ди Энарна Уэллсли, граф Салданский.
   (Дальше Чарльз описывает роскошные крестины, омраченные только зловещим отсутствием деда близнецов.)
   Напрасно я искал среди джентльменов графа Нортангерленда. Его там не было. Уже позже один паренек рассказал мне, что весь этот день он провел в добровольном заточении в царственной тьме Нортангерленд-Хауса, впав в глубокую меланхолию.
   Открылись огромные ворота главного входа, и боковая дверь тоже не осталась запертой. Из нее выскользнули две высокие темноволосые дамы и, пройдя среди колонн вестибюля, остановились между двумя центральными столбами. Они какое-то время стояли неподвижно, давая толпе возможность рассмотреть маленьких прекрасных младенцев, одетых в белые рубашечки, особенно их карие блестящие глаза, свет коих пробивался из-под тени склонившихся над ними белоснежных страусовых перьев. Необычный размер сих ярких шаров таинственным образом сочетался с несколько диким выражением лица маленьких принцев; в остальном их черты выглядели нежными и мягкими.
   Громкий крик бесчисленной толпы ангриан приветствовал инфантов. В воздух взлетели ленты, торжествующе развевались стяги. Внезапно дверь дворца затемнила увенчанная гребнем фигура, более высокая, чем у любого другого сына земли. Человек быстро и порывисто вскинул руку, спустился по лестнице и вышел на зеленую площадку, освобожденную для него перед фасадом дворца.
   – Ангриане, вот что небеса послали вам! – воскликнул Заморна, указывая на своих детей. – Они такие же ваши, как и мои. Я посвящаю их вам, с самого их рождения. Рожденные на благо Ангрии, они будут жить ради ее славы и, если понадобится, умрут за нее. Я радуюсь тому, что они родились для вас.
   Я больше люблю их за связь с страной, солнце которой освещает их, чем за кровь, бегущую в их венах, и плоть, покрывающую их кости, хотя это моя плоть и кровь или той, что лучше меня. Если бы я мог, ангриане, я бы разрешил каждому, кто находится здесь, благословить моих детей и обнять их.
   Он повернулся и подошел к няням. Не думаю, что маленькие отпрыски видели его вблизи, ибо, когда высокая тень подошла ближе, они, не заплакав, но с испуганным и потрясенным взглядом схватились за своих нянь. Он улыбнулся, склонил голову с траурными перьями над одним из них, кажется Виктором Фредериком, поцеловал его и, что-то тихо и нежно сказав, прижал к груди. Маленькое создание не издало ни одного недовольного звука; в ответ оно улыбнулось, на крошечных щеках появились ямочки…
   Прости, читатель, но я не буду описывать все представление. Именно тогда, когда Заморне дали его ребенка, я слишком далеко высунулся из дворцового окна, из коего смотрел представление, потерял равновесие и упал вниз с высоты двадцать футов. Я сильно разбился, почти до смерти, потерял сознание и пришел в себя только на следующее утро. Так что приношу извинения за вынужденную лакуну в моих воспоминаниях.
   Октябрь 1834 г.

Заморна разоблачает Нортангерленда перед парламентом
Из Информатора Вердополя

   (Отношения между Заморной и Нортангерлендом продолжают ухудшаться. Надвигается восстание, которое изгонит герцога из его дома и отправит в ссылку. Он публично обвиняет врага, хотя даже в последний момент все еще надеется на примирение.) – Милорд Нортангерленд! Хорошо известно, что мы оба очень задолжали друг другу. Разрешите мне сказать: долги накапливались последние пять месяцев, и весь мир ждет, когда же дело разрешится. Все должно закончиться сегодня вечером.
   Я не собираюсь утверждать, будто являюсь голубем посреди змей или ягненком, окруженным волками. Я тоже змея, и именно укусы моих отравленных клыков и угрожающее шипение подняли против меня братьев-драконов. Я тоже волк, и именно мой собственный аппетит и ненасытная жестокость подняли против меня всю волчью стаю. Все так, как должно быть. Я не жалуюсь. Я заслужил это, Перси! И не это подняло в моей груди противоречивые страсти, для коих нет слов в нашем языке. Смешанное ощущение горького разочарования, глубокий гнев, неутолимая жажда мщения – все это не в состоянии пробудить никакое действие моего открытого врага. Они предназначены для того момента, когда я обнаружил холодного, испорченного предателя с черным сердцем в том, кого считал своим верным советником.
   Милорд, ваш взгляд говорит мне: «Я вовсе не ненавижу вас, Заморна». Я знаком с вашим вкрадчивым ртом и честными глазами. О, Перси, сбросьте с себя маску: моя кровь леденеет, когда я вижу ее. Если есть что-то, что я больше всего ненавижу в вашем поведении, то, к чему я питаю отвращение большее, чем к легионам моих врагов, то это тон поддельной искренности, выбранный вами по отношению ко мне. Разве я не знаю, милорд, что на свет еще не родился человек, который может так дружелюбно глядеть на меня? Разве я не знаю, что вы неспособны переносить даже ваших так называемых друзей, что ваша душа слишком холодна и испорчена, чтобы вы могли питать к ним хоть какое-то расположение? Разве я не убедился, что ваша странная нервная система заставляет вас больше всего ненавидеть именно того человека, коим вы, на людях, больше всего восхищаетесь; и, следовательно, из всех ныне живущих людей я наиболее противен вам? К счастью, горький опыт многому научили меня. Или вы считаете меня глупцом?
   (Заморна переходит к детальному списку предательств Перси: обеспечение оружием и деньгами врагов Ангрии; яростная враждебность к «лучшим и величайшим министрам» Заморны и их преследование; опубликование «подлой и мерзкой лжи» в газете Нортангерленда.)
   – Время идет быстро, и мне пора заканчивать. Перси, я перечислил все ваши преступления. Вы любите моих врагов и ненавидите моих друзей. Разве можем мы работать вместе? Невообразимо. Однако меня глубоко печалит широкая непреодолимая пропасть, коя ляжет между нами в то мгновение, когда мы расстанемся, когда исчезнет последнее зерно связывающей нас цепи. О, милорд! Когда-то я думал о вас совсем иначе. Последний год мы сражались вместе, и я бы заколол мечом того, кто сказал бы мне, что вы превратитесь в того холодного и черного предателя, коим вы стали сейчас. Но не будем оплакивать прошлое. Упавшее дерево не оживить. Тем не менее я все еще мечтаю (хотя сам не верю в свою мечту), что мы можем вместе сделать что-нибудь такое, перед чем будущий историк с восторгом остановится, прежде чем добавить в свои анналы; что мы сможем создать нацию, к коей можно приложить тот же великий символ кедра, при помощи которого Иезекииль описывает Ассирию.
   (Затем Заморна цитирует, почти дословно, Иезекииль 31, 3–8.)
   – С вашей помощью, милорд, я надеялся достичь этого; и без вашей помощи я все еще надеюсь. Песок ссыпается со стекла: мгновения милосердия исчезли без следа. Мы должны решить все, прямо сейчас. Должен ли я протянуть оливу или обнажить меч? Решайте. Я не трепещу, Нортангерленд. Мое положение лучше, чем у вас – предательство не на моей стороне. Я не пожму руку человека, к коему питаю отвращение; мои уста никогда не скажут то, что опровергнут мои дела. Нет, правда на моей стороне, и я буду мстить, так жестоко, как только смогу. Я уничтожу опору, поддерживающую ваше изнуренное, уставшее от жизни сердце. Пусть Бог сражений, бог, чье существование вы отрицаете и чьи законы я ежедневно нарушаю, пусть это могущественное и милосердное существо защитит своей мощной рукой того, чье дело справедливее. В Его священном свете мы оба запачканы грязью. Я покрываю себя пылью и признаюсь в своих грехах; я осыпаю себя пеплом и осознаю свои беззакония; я надеюсь и умоляю о прощении; я верю и опираюсь на Него, как на камень своей защиты; я искренно поклоняюсь у Его алтарей; и что еще я могу сделать? Милорд, я требую назад печати, которыми вы обладаете. Вы больше не являетесь премьер-министром Ангрии. – Герцог на мгновение замолчал. Потом подошел к лорду Нортангерленду и, взяв руку графа своими, вновь заговорил, очень тихо, но выразительно. Кровь поднялась к щекам, в глазах сверкнул жестокий свет.
   – Воспользуйтесь моим предостережением. Я сделаю так, как сказал; и я не поколеблюсь, даже если в тот же миг меня настигнет вечная смерть. Подумайте, Перси, подумайте. От следующих пяти минут зависит слишком многое. Все исчезнет, как только мы расстанемся. Все. Не останется ни одной капли крови, ни одного человека: вы никогда не смоете с себя кровь от дел, которые я готов совершить. Говорите. Так и будет? Произнесите ваше решение, во имя всей любви в мире.
   Март, 1835 г.

Изгнание Заморны

(Поэма, первоначально в семидесяти двух стансах, представляет из себя длинный монолог Заморны о том, что ему пришлось перенести в изгнании после поражения от войск Нортангерленда.)

I

//-- 1. --//

     Что думал я, когда один остался?
     Я не скажу вам, Перси, никогда;
     Но я по лику вод в челне скитался
     И не видал людей и их суда.
     Я с жизнью сотни раз навек прощался.
     И вам скажу, что именно тогда
     Молился, как больной на смертном ложе.
     О, отпусти мне прегрешенья, Боже.

//-- 2. --//

     И мир что хочет может говорить
     Об им забытом страхе и любви,
     Он без боязни может отворить
     Дорогу тайнам, что лежат внутри
     Его груди и угрожают смыть
     Иль загасить огонь в его крови.
     Я ветру дикому и хлещущим волнам
     Все тайны и мечты свои отдам.

//-- 3. --//

     Ты – демон мой, тебе я говорил
     Наполовину в шутку иль всерьез.
     Тебе я клялся, а в груди бурлил
     Жестокий ад, и гром гремел с небес.
     И вот сейчас, под сению ветрил
     Я повторяю вновь и вновь: ты бес!
     Хоть я не лучше, и мы оба вместе
     Врага готовы растерзать на месте.

//-- 4. --//

     Как часто мы друг другу душу рвали
     И точно знали, как никто другой,
     Куда нацелить дрот, и посылали
     Безжалостной отравленной стрелой
     Друг другу боль и смертной муки ждали.
     Лишь мы видали след печали той,
     Мы так страдали, будто рок ужасный
     Послал нам Бог своей рукою властной.

//-- 5. --//

     Мы связаны навек слепой судьбой,
     На нас проклятье дьявол наложил.
     Один из нас имел алмаз драгой,
     Которым больше жизни дорожил.
     Другому бросил он сей дар святой,
     Он превозмочь не мог, как ни тужил,
     Влиянье звезд, хотя прекрасно знал, Что друг на ветер бросит сей овал.

//-- 6. --//

     О Перси, дочь твоя – златой шербет,
     И ты ее так искренно любил.
     В ее глазах горел сей теплый свет,
     Что родился в твоей груди; и был
     Он тайной для любого много лет.
     И только я любовью пробудил
     Его лучи, и сладостный пожар
     Зажег в моей душе ответный жар.

//-- 7. --//

     Заклятый враг! когда на трон прекрасный
     Воссела Мэри, украшая зал,
     Вы видели, как лоб ее атласный
     Поток кудрей блестящий покрывал.
     И слышали, как голос сладкогласный
     О грусти и печали рассказал.
     Могли ли вы подумать, сердце раня,
     Что будет она жертвой нашей брани?

//-- 8. --//

     Я помню свадьбы долгожданный день,
     Как через час иль два после обряда
     Мы бегали сквозь залов полутень
     И забрели в собор. Его громада
     Была пуста, и лишь хоругвей тень
     На пол и стены падала, крылата.
     Одни мы были, лишь фонтан хрустальный
     На каменном полу журчал печально.

//-- 9. --//

     На ионийский лик ее взирая,
     Я думал, что на свете нет ровней
     И белоснежней лба, который с края
     Обвили нежно завитки кудрей.
     Но тень его покроет, омрачая
     Лица красу, через немного дней.
     Печаль всегда лежит, то всякий знает,
     На лбу у тех, кто рано умирает.

//-- 10. --//

     – Меня ты любишь? – был вопрос задан.
     – Навек, – она сказала, – и готова,
     Как уроженки самых жарких стран,
     Я умереть, по первому же слову.
     Я ей сказал, любовью обуян,
     Что нежность леди с запада родного,
     И жар их душ, и их сердец тепло
     Им первенство навеки отдало.

//-- 11. --//

     Она сказала – за меня умрет,
     И в Алнвике, где бьет прилив морской,
     Украл ее дыханья нежный след
     Тот самый бриз, что челн волнует мой.
     Над той он прошуршал, что в цвете лет
     Под бледным деревом найдет себе покой:
     Хотел бы я, чтоб здесь она была,
     Без тени смерти, что на лоб легла.

//-- 12. --//

     И побежал бы в теле жизни ток,
     Когда бы я ее к груди прижал!
     Бальзам на раны смертные потек,
     И мирный сон дурную хворь прогнал.
     Но океан, что так широк, глубок,
     На нас обрушил бы валов своих оскал
     И пену белую; и я клянусь душой,
     Что снова смерть сменила бы покой.

//-- 13. --//

     Решительность святая, жду тебя.
     Ведь я старик – почти мне тридцать лет.
     Я чувствую, как холод жжет меня
     И месть кровавая спешит ему вослед.
     О страсть животная, раскаянье гоня,
     В меня проникла ты, источник бед.
     Ты глубоко забралась мне в живот
     И превратила грудь в могильный свод.

//-- 14. --//

     Плыву один, мой недруг победил,
     Разрушив все мечты, что я питал.
     Но я сполна за это отплатил:
     Милорд, рыдайте, ваш цветок увял.
     Теперь дворец, где цвел он, полон сил,
     И красотой и свежестью блистал,
     Стал местом тьмы, где только вран кричит,
     Где рыщет смерть и птичий хор молчит.

II

//-- 1. --//

     Вот наш корабль вдоль Франции плывет,
     И мягкий бриз его проносит мимо
     Прованса стен, о коих пел поэт.
     А вот Марсель, нахмурившийся зримо;
     Но как приятно видеть волн полет
     Вкруг корабля, морского пилигрима.
     И вот уже лежит пред нами град,
     Людские толпы на брегу кипят.

//-- 2. --//

     У трапа я стоял, за борт держась,
     И мрачно на веселие взирал,
     Толпа марсельцев гордо в порт лилась,
     И колокольным звоном смех звучал.
     Он брызгал жизнью, и в груди зажглась
     К свободе страсть; но дико закричал
     Мне голос прошлого, что бунт напрасен мой,
     И душу мне сковал испуг немой.

//-- 3. --//

     И в миг сей темный нежный голос женский
     Сказал мой титул, коему в морских
     Волнах уж лучше сгинуть; по-французски
     Услышал я: – Заморна, купишь их?
     Я повернулся, будто пламень жаркий
     При слове сем слетел с небес чужих.
     Увидел деву рядышком со мною,
     Чьи косы на лицо легли волною.

//-- 4. --//

     Блестящие и цветом как агат,
     Они спускались из-под шляпы галльской;
     В ее корзине спелый виноград
     Соседствовал с цветами розы майской.
     В нее вперил я молчаливый взгляд;
     Она плоды природы провансальской
     Опять мне предложила деликатно:
     – Не хочешь покупать, возьми бесплатно!

//-- 5. --//

     Я взял цветок и опустил взамен
     Монету из страны своей несчастной.
     На ней мой профиль был изображен
     На плахе, обагренной кровью красной.
     А выше, там, где неба лик, донжон
     И смерть костлявая с гримасою ужасной.
     – Мне жаль, – она сказала. Я тогда
     Поцеловал прекрасные уста.

//-- 6. --//

     Когда ж я поднял девы ясный лик,
     Чтоб с ней проститься, косы разметал,
     Ее глаза увидел в этот миг
     И вздрогнул, ибо тут же их узнал.
     – Не может быть! Наверно, ты двойник! –
     Я полувозмущенно закричал.
     Но, видя смертную печаль у девы нежной,
     Не смог ее оставить безутешной [284 - Загадочная продавщица фруктов оказывается преданной любовницей Заморны, Миной Лори, последовавшей за ним в ссылку.].

//-- 7. --//

     На город посмотрел, и на настил,
     И на причал с стотысячной толпой.
     И мягко деву на пол усадил
     Со мною рядом. Дернув головой,
     Она сказала: – Часто был не мил
     Мой облик вам, но слишком плохо стало
     Тем, кто вам прежде послужил немало.

//-- 8. --//

     Я в Ангрии осталась; ожидала,
     Что час придет, и вам, сир, послужу.
     Но мой цветок, что каждый день ласкала,
     Сорвали люди Перси, отложу
     Рассказ о сем. Но после запылала
     Его постель, и дом сгорел дотла.
     И я сюда уплыла, в чем была.

//-- 9. --//

     Я вам нужна, я вам пойду вослед,
     На мрачный остров, что вам предназначен.
     Там меланхолия за сердце вас возьмет

     И грохот волн, что горю равнозначен.
     Вдоль берега проложите вы след
     И будете один, угрюм и мрачен.
     Взгляните в сердце – даже тварь, как я,
     Поможет вам на крае бытия.

//-- 10. --//

     Я не нашел ответ на сей вопрос.
     И мы, Марсель оставив за кормою,
     Подняли якорь, и Пирата нос
     Стал резать волны линией прямою.
     Но вот издалека Борей принес
     Громаду волн, грозившую разбоем.
     Объял нас мрак сгустившихся теней,
     И призраки сновали вкруг огней.

//-- 11. --//

     И капитан сказал, что ей остаться
     На корабле придется, ибо нет
     Вельботов у него, и что прощаться
     Нам не придется, хоть не видел свет
     Такую бурю; и что он клянется,
     Что пальцем для меня не шевельнет.
     А Мина улыбнулась и сказала:
     – Фортуна за меня, я это знала.

//-- 12. --//

     Но, ради Мэри, я не стал бедняжке
     Дарить улыбку иль другое нежно чувство,
     Хоть видел, что рабыню ранил тяжко.
     И на волну она взглянула грустно. И вся пред мной открылась нараспашку:
     Она свой дом в волнах искала страстно,
     На небо не надеясь; все сильней
     Она страдала от холодности моей.

//-- 13. --//

     Но и прогнать ее не мог я сам,
     Хоть умирала Перси дочь в мученьях;
     Как верный пес, припав к моим стопам,
     Она меня просила о прощенье.
     И умоляла только дать ветрам
     Донесть к ней слово о моем решенье.
     – Хоть самый малый нежный знак богам,
     Хоть звук за все, что сделала я вам.

//-- 14. --//

     Я маленькую ручку сжал ее,
     По-братски, как родной сестре любимой.
     Она взглянула с болью на нее,
     Со слабым светом радости гонимой.
     Потом в меня ударило копье
     Сих черных глаз, которых бог незримый
     Наполнил светом. Слезы полились,
     Но очи тут же радостью зажглись.

   (Мина сообщает Заморне трагическую новость, что его старший сын, Эрнест, оставленный на ее попечение, злодейски убит его врагами.)

III

//-- 1 --//

     Вот Мина перестала говорить.
     Любивший сына с индианской силой,
     Что я почувствовал, когда рассказа нить
     Закончилась кровавою могилой?
     Земля, вода и небо затряслись,
     Ад двинулся от муки нестерпимой:
     Но ни земля, ни ад, ни благодать
     Покой не дали мне и не могли отдать.

//-- 2. --//

     О ты, кого лелеял у груди,
     Кого любил со всей отцовской силой,
     Ты умер там, когда я был в пути,
     Во тьме, в печали, в муках взят могилой.
     Тот дикий шторм, что Ангрию почти
     На части разорвал и нас развел, мой милый,
     Он все убил, сорвал и обнажил.
     После него равнина голая лежит.

//-- 3. --//

     Но ты, о Перси, ты не спас его,
     И тем меня повергнул в бездну горя,
     Я гибну, празднуй злое торжество.
     Твое проклятие свершится очень скоро.
     Прими мой дух, благое божество!
     Мое сокровище сокрылось в бурном море.
     Да, я оставлю все, душа уже мертва,
     Погибла радость, плоть моя – трава.

//-- 4. --//

     Король, Пес, Дьявол, больше никогда
     Тебе не сделать ничего, что тело
     Наполнит ужасом. О горькая беда!
     Роса кровавая на щеках загустела.
     Задушены все мысли, что всегда
     Росли в душе, и сердце зачерствело.
     О жизни пульс, горячий, торопливый!
     Я выцвел и поник, как гриб червивый.

//-- 5. --//

     О Мина, вытри слезы, я люблю
     Тебя, как жертву; для тебя забуду
     Всех важных дам, служащих королю.
     Ты как звезда, что видна отовсюду.
     Презреньем я тебя не уязвлю,
     Но лишь жестокой страсти дам свободу.
     Я знаю, ты все сможешь перенесть,
     Хоть в сердце не любовь, а злая месть.

//-- 6. --//

     Не трепещи, коль я, тоской гоним,
     Под властью самых горестных рыданий
     Сойду к началам жизненным твоим
     И грудь мою спасешь ты от страданий.
     О мученица верная! Другим
     Постигнуть не дано твоих мечтаний.
     И рада ты, что сможешь жертвой стать,
     Коль скованный орел слетит клевать.

//-- 7. --//

     Прекрасное созданье! Я невинной
     Ее видал; от лба серьезность шла
     И смешивалась с силою глубинной,
     Что мудростью наполнена была.
     Она держалась твердости старинной,
     И сладострастья ветер никогда
     Не мог поколебать сей розы чистой
     И землю оросить росой искристой.

//-- 8. --//

     Я сяду рядом с ней и на плечо
     Склоню свой лоб, и сразу тишь прольется.
     И сердце верное забьется горячо,
     Почувствовав, как рядом мое бьется.
     Божественный бальзам бриз-морячок
     Мне принесет, и старый псалм раздастся.
     И я, многострадальный человек,
     Поверю, будто боль уйдет навек.

//-- 9. --//

     О муки, муки! дорогая Мина,
     Течет по щекам горьких слез родник.
     Ни море синее, ни песня соловьина
     Не могут дать душе покоя миг.
     И дьявольский вопрос ест беспрерывно:
     Что стоит жизнь, коль ты не знаменит?
     Не будет мне спокойного житья,
     Пока небесна слава не моя!

//-- 10. --//

     И плохо мне, когда вокруг блестят
     Земля, вода и небо, и алкают
     Моей любви, и на меня глядят.
     Я чувствую, как вкруг меня вскипает
     Загадочная ночь, и облака летят,
     И темнота мне сердце обнимает.
     Как коршун брошусь я на девы грудь:
     Да, все, напрасно, от себя не улизнуть.

//-- 11. --//

     Пусть черная волна волос меня покроет,
     Прижми ко лбу твою холодную ладонь.
     И укажи на небо; там, не скрою,
     Я вижу свет, что скоро свой огонь
     На море изольет; я слышу, как воркует
     Могучий вал и ластится, как конь.
     И видя, как горит морской простор,
     Приносят ветры солнечный костер.

//-- 12. --//

     Мне кажется, что я еще не жил.
     Всю юность средь полей лесных цветов
     И сумрачных долин один бродил,
     Вдыхая запах сладостный садов.
     И вот однажды в бурю угодил,
     Под град и снег, и гроз немолчный рев.
     Тот шторм унес и розы, и кусты,
     В живых остались только я и ты.

//-- 13. --//

     Сравнение – абсурд, и слов нет подходящих:
     Язык не силах муки передать.
     Я здесь лежу на озере горящем,
     И подо мной ревет огонь, как тать.
     Дохнул мне рок дыханием мертвящим,
     И демона рука сумела взять
     Тот маленький сосуд в груди моей,
     Где я хранил надежды юных дней.

//-- 14. --//

     Разбит сосуд, и вытекла струя,
     Надежды нет, в груди лишь желчь осталась:
     Отравленный напиток бытия.
     Им раньше Море Мертвое питалось.
     То Море Содомитов, чьи края
     Лишь громом адских криков оглашались.
     Но стой! Сказал достаточно; сей вал
     Пусть унесет слова в могильный зал.

Июль 1836 г.

Возвращение Заморны

I

   Настали последние дни осени, мрачные и тоскливые. В воздухе задержалось немного летней нежности, но поток падающих листьев и побуревшие рощи Алнвика предсказывали, что зимний снег совсем близко. Мэри, бледная и изнуренная, в первый раз за месяц встала с кровати, которую, казалось, ей никогда больше не покинуть. Слишком слабая, чтобы вынести холод октября и запах гниющих лесов и цветов, она ходила только по длинным гулким коридорам замка, от восхода до полуночи, час за часом, время от времени отдыхая на сиденьях у зарешеченных окон, молчаливая, отрешенная, погруженная в никем не нарушаемые видения.
   Он выглядела высохшей и побелевшей, и слуги с удивлением спрашивали себя, как может она так долго идти; однако их страшила ее терпеливая меланхолия и они не решались спросить. Они даже не осмеливались просить ее почаще отдыхать, и весь день был слышен слабый шорох ее платья, пока она мерила холл слабыми шагами, более похожая на летящую тень, чем на живую женщину.
   Что за мысли тревожили ее душу в течение этих безотрадных часов? Мне сказали, что она почти не плакала, хотя изредка слеза, собиравшаяся на веке, одинокой жемчужиной падала на пол.
   Однажды, воскресным вечером, когда садящееся солнце безмятежно сияло над спокойным парком, она пошла в гостиную леди Элен; там, склонившись к открытому окну, она слушала, как звонят колокола находившегося в двух милях от имения Алнвикского собора, собирая прихожан на вечернюю службу. Легко могу вообразить себе, какие ассоциации принес с собой святой звон, раздавшийся в тот день и час.
   Мисс Клифтон (ее служанка) сказала мне, что она продолжала носить вокруг шеи маленькую миниатюру герцога, которую не снимала во время замужества, но никогда не открывала медальон. В одной из ее комнат находился маленький мраморный бюст Заморны, но не потому, что она ожидала того, чьим подобием он был. Она не обращала на него внимания и слишком пылко обожала человека, вырванного из ее руки судьбой, чтобы обращать внимание на холодную безжизненную тень.
   Но, о! просыпаясь, днем или ночью, она лежала в постели, и ее мысли бесцельно бродили, она сама не знала где; однако сознавала, что где-то в море.
   Ее тяготили видения обширного океана, без островов и берегов, даже без кораблей: тихая прозрачная ночь, ясная луна, отражающаяся в непостижимых глубинах, и над всем этим летает призрак чувства, что сии волны поглотили ее надежду, счастье, бога – ее небеса [285 - Мэри рассказали – и она поверила, – что Заморна утонул во время шторма.].
   Тем временем ей не становилось хуже, хотя она обходилась почти без еды. Того, что она ела в течение двадцати четырех часов, хорошему желудку едва ли хватило бы на один раз.
   Прошел ноябрь, наступили грубые и буйные дни декабря. Она больше не могла ходить по коридорам, воздух в которых был напоен водой – любой вздох вызывал у нее угрожающий кашель. Поэтому она сидела в большом зале, изысканно обставленном и роскошно украшенном леди Элен, стремившейся таким образом развлечь свою внучку. На стенах висели картины с милыми итальянскими сценками: люди среди сверкающих статуй и красных роз величественного сада; озеро и, вдали, солнечный берег; и над всем этим южное небо.
   Однако Мэри сидела, не обращая внимания на эту роскошь, с утра до ночи, всегда в одном и том же положении.
   Потрясающее зрелище! ибо она была одета так же, как тогда, когда сидела на троне в Адрианополе, посреди самого ослепительного двора в мире. Утро за утром дамы одевали ее так, как привыкли это делать.
   «Много раз, – говорила мне одна из них, – надевая кольца на маленькие слабые пальцы и застегивая бриллиантовое ожерелье вокруг истощенной шеи, белой как мрамор, я думала: очень скоро мы обернем ее в саван и положим в гроб, юную и божественно прекрасную, холодную и одеревеневшую».
   Наверное, было бы даже хорошо, если бы этот сон наяву наконец прервался, ибо, давно избавившись от всех надежд на счастье, она освободилась бы и от клыков нестерпимой боли; даже сейчас, видя внезапное волнение, иногда охватывавшее ее, жар, горящий в груди, нервно ломаемые худые руки и горячечный взгляд, можно было легко понять, что, пробуждаясь, она только и думает о своих печалях.
   (Мэри произносит долгую душераздирающую речь перед бабушкой, вспоминая старые счастливые дни и свою любовь к отцу и Заморне.)
   С безумным оживлением рассказав о своих горестях, неудачливая королева отправилась в спальню и, больная от отчаяния, бросилась на роскошную кровать и потребовала, чтобы вся ее свита оставила ее. Не раздеваясь, она осталась лежать на богатом атласном одеяле, на шее трепетало бриллиантовое ожерелье, сумрачный свет одной-единственной лампы падал на ее белое лицо, освещая слезы, висящие на ресницах и мягких чистых щеках.
   Быть может, она чувствовала, что такие страдания никогда не проходят: сильная тоска по тому, что, как она знала, совершенно недостижимо; умирающая надежда; убеждение, что счастье никогда не вернется; ужасающий упадок духа, приведший ее на порог смерти, облаченной в страшную форм у.
   Была бурная ночь. Непрекращающийся голодный ветер выл в наступившей тьме, начался дождь, крупные капли били в окно. Сверхъестественный ужас начал овладевать рассудком Мэри, и ее расшатанные нервы едва сопротивлялись ему.
   Оглядев мрачную большую комнату, она подумала: «Как я пройду через ночь, лежащую предо мною?» Ее рассудок рисовал призрачные фигуры существ из другого мира, странных невиданных пришельцев, лишенных всякой любви к людям и холодных, как камень, – никакой смертный не может узреть их и остаться в живых.
   Она, сжав руки, взмолилась о мгновении покоя, ожидая, что какой-нибудь внеземной голос ответил на ее страстный призыв. Едва она закончила, как со лба потек холодный пот; взгляд, опущенный после возвышенного призыва к Богу, уперся в маленький шкафчик, стоявший напротив кровати, и заметил белый лист бумаги, похожий на сложенное письмо.
   (Оказалось, что это письмо от Заморны, в котором он уверяет ее, что он близко, в полном порядке и собирается встретиться с ней после того, как сведет счеты с врагами.)
   Я хотел бы прижать тебя к своей груди (продолжение письма), но время еще не пришло. Если ты достаточно сильна, то завтра, в девять часов утра спускайся к воротам в парк и, быть может, увидишь меня; но не ожидай, что будешь говорить со мной. Я не прячусь, как преступник, но иду своим путем. Я не дам дьяволу ни схватить, ни удержать меня. Вот локон моих волос. Ты достаточно романтична, и тебе понравится мой дар. Сейчас я еще не твой муж и какое-то время не собираюсь им становиться, но в минуту досуга я продолжаю думать о тебе, и если твои стражники не слишком бдительны, я вскоре перехитрю их.
   Быть может, письмо звучит слишком резко и грубо, но в последнее время мне пришлось через кое-что пройти. И я не тороплюсь умирать.
   До свидания.
   А. У.

   Читатель, как мне описать впечатление, произведенное этими словами – этим письмом – на Мэри Перси? Еще пять минут назад она лежала на кровати, безжизненная и слабая, как тот, кто умирает от жестокой печали. Отчаяние вызвало к жизни странные ужасы ночи, вокруг нее сомкнулась темнота; и вот несколько слов изменили все.
   Только сейчас она осознала, что жила в мире отвратительных призраков, который, по ошибке, считала настоящим. Непонятный ужас, который накрыл все связанное с Алнвиком, каждую комнату в доме, каждую дорожку в саду, рассеялся. Ясная разумная надежда восторжествовала над отчаянием.
   Она знала, что Заморна еще не ее, а она не его, но он жив, он в Африке, он помнит ее. Вот его письмо, вот локон его волос, совсем недавно срезанный с его головы. Она взяла в руки мягкий темно-каштановый завиток, опять взглянула на хорошо знакомый почерк и почувствовала, как в ее возбужденном мозгу промчалась вереница соблазнительных улыбок, звуков и картин, и она одна, из всех цветков Африки, выбрана, чтобы доставить ему удовольствие; и слегка засомневалась, как обычная западная дама, при мысли о том, что ей придется довериться отчаявшемуся беглецу.
   Мысль о том, что она не его жена, быстро пришла и ушла, но за ней пришли воспоминания о некоторых отчаянных и беспринципных чертах его характера. Она прошлась по комнате, и эти мысли вызвали краску на ее щеках. Наконец она подняла голову, в глазах заискрилась решимость, исчезли сомнения и непонимание; в это возвышенное мгновение никакая осторожность не могла удержать ее могучую волю. Все ее чувства собрались вместе, превратились в одно желание. Собравшийся поток остановился на краю водопада: позади ветер колышет тростники, призывно машут цветы и ивы; но какая волшебная палочка, какая красота могут остановить неминуемый рывок вниз?

II

   (На следующее утро, задолго до девяти, Мэри гуляет по берегу и ждет своего возлюбленного.)
   О, как долго длились два томительных часа ее утреннего бдения! Вначале, поддерживаемая возбуждением, она не чувствовала погребального холода воздуха; но ее душа, сломленная длительным страданием, больше не могла вынести ожидания. Она посмотрела на тропинку, бежавшую по берегу реки, потом перевела взгляд на голубой поток. Все было тихо, никого. Только время от времени вздрагивали голые кусты.
   – Неужели это была только сладостная мечта? – спросила она себя, но не успела договорить, как ее болезненное воображение сделало предположение уверенностью. Кашель, вызванный холодом, жестоко мучил ее. Она не умела переносить разочарования. Телесная и умственная сила немедленно оставили ее; и желая – едва ли не ожидая – умереть на месте, она села на мшистый камень и стала горестно причитать.
   Так она сидела, долго-долго, с головой на коленях, подавленная весом горестей, которые, после мгновения просветления, обрушились на нее с десятикратной силой. Внезапно с реки послышался звук, напоминающий прерывистые гребки весел. Все ближе и ближе. Потом мгновение тишины, и грубый голос сказал:
   – Что за черт! Ты собираешься подвести баржу к берегу?
   – Не твое дело, – последовал ответ. – Я знаю, что собираюсь сделать. – Всего несколько слов, но они заставили мисс Перси начать действовать. Как козочка, она перепрыгнула тропинку, спустилась со склона, продралась сквозь орешник и остановилась только среди камышей и роскошных водяных лилий, как якорь, глубоко ушедший в чистую воду. И тут она опять услышала голос.
   – Сударыня! – воскликнул он, окликая ее с середины широкой реки. – Остановитесь! Здесь глубоко. Если бы не это, моя дорогая возлюбленная, я бы приказал вам идти дальше, ко мне.
   – Успокойся, ты, дикий пес. Это настоящая леди, – сказал первый голос.
   По реке побежали волны, и из-за маленького островка, украшенного величественными ивами и находившегося недалеко от берега, выплыла тяжело нагруженная баржа. На кипах товаров лежала группа гребцов. Один, очень высокий, стоял прямо, опираясь на весло.
   – Смотрите, – сказал он, и звучный голос заглушил журчание Дервента, – я посылаю ее вам, как скаковую лошадь через чащу.
   Сильно и резко взмахнув веслом, он разделил волну и послал барку ближе к берегу, чуть ниже того места, где стояла Мэри. Она увидела себя в пяти или шести ярдах от молодого человека с необычно высокой внушительной фигурой, одетого в потрепанную рубашку и свободные полотняные брюки, без сапог и носков; его симметричные, почти лишенные плоти ноги, белые как мрамор, уверенно стояли на мокрой палубе баржи. Облик дополняли обнаженная шея, высокие скулы и тонкие впалые щеки, затемненные пышными всклокоченными бакенбардами. Уже несколько месяцев темно-каштановые волосы не знали, что такое ножницы. Длинные дикие кудри плавали на ветру и обрамляли шею, как великолепная грива дикого жеребца. Губы кривились в бесшабашной улыбке, но в глазах застыло выражение жестокости, которое заставляло его избегать их внезапного быстрого взгляда.
   Течение Дервента медленно проносило баржу мимо, попутный ветер наполнял ее большой парус. Мэри увидела, как он повернулся и вперил в нее полный страстного желания ястребиный взгляд – на классических губах заиграла добрая солнечная улыбка – и тут, ошеломленная дикими страстями, противоречивыми чувствами и горящими беспокойными желаниями, вызванными улыбкой и взглядом, она закрыла глаза, погрузившись в спасительную темноту.
   Когда она вновь рискнула открыть их, лодка уже превратилась в маленькое пятнышко. Он исчез прежде, чем она узнала его. Его образ пролетел над поверхностью ее сознания, у нее было не больше секунды, чтобы схватить и запомнить его. И все-таки она знала, чувствовала – это был он, и сейчас она вернется домой и будет жить с блестящим видением этого утра до тех пор, пока он не удостоит ее менее мимолетной встречи.
   Он выглядел бледным и истощенным, но все таким же прекрасным.
   – Должна ли я последовать за ним? Да, должна! Я должна переехать в Эллрингтон-Хаус [286 - Эллрингтон-Хаус – резиденция Нортангерленда в Вердополе.]. Эта мысль возвращает меня к жизни. Будет надежда на еще один взгляд, и я смогу увидеть моего потрясающего отца. Я сегодня же тронусь с места. Алнвик – противная тюрьма. Я не могу больше жить здесь. Боже, взгляни на Заморну: сохрани ему жизнь, даруй победу, сокруши его врагов и, самое главное, дороже жизни и смерти, не дай ему забыть меня!
   (В следующей сцене вновь появляется Мина Лори, которая утешала тоскующего герцога во время ссылки, и объявляет Уорнеру, верному союзнику Заморны, что тот жив и вернулся в Ангрию. Известие быстро облетает всю страну и достигает ликующей группы старых последователей Заморны, которые стараются объединиться с ним.)

III

   (Мэри приезжает в Вердополь; газеты полны сообщений об успехах Заморны. Поражение Нортангерленда кажется неизбежным. Его осаждают три любовницы, которые боятся, что их схватят люди герцога и им придется испытать на себе его гнев.)
   – О Александр, мой Александр! Вы должны спасти меня от оскорблений, вы должны избавить меня от опасности. Не дайте им отправить меня на гильотину – нет, о нет! Посмотрите на мою шею – вам не понравится, если на нее опустится острый топор. Они идут – они схватят меня – они отрубят мне голову. Смотрите, он улыбается! Вы рады? Все это ваших рук дело. Вы привели их. Вы не послушали меня и не убили его, когда стояли у власти. Я хотела, чтобы вы убили его, но вы ограничились изгнанием. Глупец, вы получили то, что заслужили – он вернулся. Я хочу, чтобы он схватил и убил вас.
   – Спасибо, любовь моя, – ответил граф. – Мне были нужны какие-нибудь хорошие пожелания, и, похоже, я их получил. И все-таки, что вызвало такой взрыв любви? Какие-то особые утренние новости?
   Луиза на мгновение остановилась, собирая силы для сокрушительного ответа, и в это мгновение дверь распахнулась и силой ударилась о стену. В комнату влетели еще две женщины: одна высокая величественная вердополитанка в революционном малиновом платье, широком и пышном; вторая темная оживленная иностранка в снежно-белом. Вихрь всклокоченных волос и развевающихся платьев бросился к коленям Нортангерленда.
   Какое-то мгновение он стоял, окруженный тремя красавицами, плакавшими у его ног, время от времени что-то выкрикивавшими в ужасе и испуге.
   – Клянусь небесами! – воскликнул граф с дерзкой беспечной улыбкой. – Мне нужно умереть именно сейчас. Поистине это слишком хорошо. Но, – продолжил он более серьезно, – все-таки я должен узнать причину. Что произошло?
   Луиза и мадам Лаланд (темная в белом) в ответ только взвыли:
   – Спасите нас, спасите нас, мы пропали. – Казалось, они могли думать только о своих неприятностях.
   – О! – воскликнула Луиза. – Что я смогу сделать, если меня схватят? Подумайте об Энаре, о кровавом Хартфорде, о диком грубом Уорнере. Меня изломают на колесе или сожгут живьем, а я совсем не переношу боли. Никогда не могла. Стоит мне уколоть пальчик, и я кричу как резаная.
   – Et moi aussi [287 - И я тоже (фр.).], – отозвалась Лаланд. – А эти дикие ангриане ненавидят француженок. Мне хуже, дорогой Перси, чем этой дешевой штучке. Позаботьтесь обо мне.
   При этих словах леди Гревилл, прекрасная царственная вердополитанка, вспрыгнула с коленей. Она подняла к нему лицо, и его гордое выражение выказало душу значительно более благородную, чем у ее темных и эгоистичных соперниц.
   (Леди Гревилл отталкивает истеричных соперниц и рассказывает Нортангерленду о последних успехах Заморны и о еще более опасном факте: симпатии общества отвернулись от него и вернулись к герцогу.)
   – Лаланд, императрица, что, по-вашему, я должен сделать?
   – Оставить Вердополь, милорд. Поехать со мной в Орленуа, в мой замок Шато-де-Буа. И там спрятаться, пока не минует шторм.
   – Tres bien, ma belle! [288 - Очень хорошо, моя красавица (фр.).] Это ваше мнение. Вернон, что еще скажете?
   – Я скажу, что напугана, что уже вижу, как меня растянули на дыбе, как меня связали и ведут под охраной кавалерийского отряда «Тигров». Монастырь Святого Клода! Хотела бы я уже быть там. Немедленно пойдемте на борт пакетбота. «Святой Антоний» собирается отплыть. Идемте, идемте, я даже не буду переодеваться. Только накройте меня своим плащом, Александр. Не беспокойтесь о Каролине: она еще ребенок, она в безопасности [289 - Каролина – незаконная дочь Нортангерленда и Луизы.]. Злодеи пощадят ее; а что касается мисс Перси, она сыграет перепуганного голубя и улетит от ястребов войны на грудь своего любовника. Она преклоняется перед ним, перед этим восставшим пленником с обагренными кровью руками. Мисс Перси, стоявшая у окна и с неприязнью глядевшая на разыгрывавшуюся перед ней сцену, с бешенством шагнула вперед, услышав, что упомянули ее имя.
   – О, отец, – сказала она. – Вы находитесь на самом краю пропасти, и эти твари норовят сбросить вас туда. Вы потерпели крушение и не можете плыть, пока они виснут на вас.
   – Негодницы! – продолжала она, разжигаясь от собственных слов. – Вам нет до него дела, вы поглощены своими жалкими ужасами. Отец, все ваши сторонники – рабы, лизавшие ваши ноги и евшие ваш хлеб! Они не собрались вокруг вас – нет, они трусливо сбежали. Бросили вас. Брошенный, одинокий – вот вы кто, и даже я, ваша дочь, не могу отдать вам все сердце. Было время – я почти желаю, чтобы оно вернулось – когда я никого не любила, никого не искала, никому не поклонялась, но только вам, своему отцу. О, не оставляйте Вердополь; поднимите народ. Вы не должны бежать!
   – Я и не буду, – вставая, ответил граф. – И не все эти парни осмелятся убежать. Даже сейчас у двери собрался целый поезд из их карет. Я слышу, как они шумят в приемной, добиваясь аудиенции. Дамы, оставьте нас. Вы, Луиза, и вы, Лаланд, поезжайте в Святой Клод и Орленуа. Вы, Джорджиана, приходите вечером.
   Все трое, склонив головы при сем окончательном приказе, выскользнули из комнаты. Нортангерленд повернулся к дочери.
   – Мэри, – сказал он, – это моя работа, и сейчас, в разгар кризиса, я не более несчастлив, чем в обычные часы мертвого спокойствия; так что не лейте слезы и, как и все остальные ангриане, делайте то, что хотите. Я не удерживаю вас; но, если вы заинтересованы в ком-то из них, не забывайте, что на вашем третьем пальце нет обручального кольца. И я подчеркиваю – до свиданья! – вы разобьете мне сердце, если забудете об этом. – С этими словами он вышел из комнаты.

IV

   (Войска Нортангерленда и Заморны сталкиваются; победа последнего кажется неизбежной, поскольку его люди преданы своему предводителю и его делу.)
   Поредевшая банда истощенных усталых людей, вот кем они были; но настолько решительные и единые, настолько вдохновленные умом и силой предводителя, который повел их за собой, что стали непобедимыми – для того, чтобы победить их, окруженных намного превосходящими их в числе врагами, надо было выпустить последнюю каплю крови из сердца последнего бойца.
   Но отчет об этих – и множестве других – событиях я оставлю тем, кто в состоянии описать их намного лучше меня, а сам погружаюсь в детали личной жизни.
   Вердополь раздирало волнение, но Нортангерленд никогда не просил дочь уехать; и она, зачарованная ураганом, медлила в неспокойных залах и шумных салонах Эллрингтон-Хауса, наблюдая за приближением кризиса и постепенным углублением интриги – то ликуя, то дрожа от страха. И в каждой газете, которую она читала, в каждом слухе, который она слышала, было имя Заморны; каждый раз она вспоминала о перемене, происшедшей с ней за две недели.
   Да, еще четырнадцать дней назад она жила в Алнвике, похоронив себя между его одинокими рощами, жила как в странном сне, и дыхание войны спало вокруг нее. Она вспомнила о ночах, вспомнила, как одна лежала на широком пышном ложе в старинном покое. Она вспомнила тишину ночи и бледный свет ламп, тревоживший ее разум. Она вспомнила мечтательную вялость, заменявшую ей сон: казалось, что радости прошлого уплыли, растаяли, и как она боялась, что все ее нежные воспоминания, которыми она жила, – пустые иллюзии. Тогда она боялась даже выдохнуть имя Заморны, как если бы это был воображаемый звук, никогда не слышимый ухом смертного, и сомневалась в реальности жизни, земли, изменчивого неба и глубокого моря; сомнения туманными облаками наплывали на ее чувства и на мгновение превращали их в пустоту.
   Теперь все позади. Празднующий триумф Заморна, вновь надевший корону, находится в двенадцати милях от нее. Половина Африки охвачена ужасом, вторая половина ликует, и обе повторяют его имя. Да, он, ожившее солнце, опять поднялся над грудами клеветы, презрения и позора, наваленных, как вражеские трофеи, над его похороненным именем.
   И сейчас, еще немного, и он опять прижмет ее к себе, она забудет дни слабости и ночи печалей и вкусит на его груди божественный отдых.
   Так она размышляла, одной штормовой ночью сидя на стуле. Она пришла в спальню и уже собиралась лечь в кровать, но тут на нее обрушился приступ глубокой задумчивости. Она опустилась на стул, стоявший рядом с туалетным столиком, оперлась головой о руки и погрузилась в воспоминания и предвкушения.
   Дверь ее спальни выходила на узкую лестницу – ее личный выход в сад, и прежде, еще до замужества, она часто втайне спускалась по ней, чтобы встретить лорда Доуро на уединенных тропинках, позади освещенного луной фонтана или сверкающей мраморной статуи.
   В этот час ей пришла на ум странная магия, привязавшая ее к нему: мистический огненный взгляд, которым он всегда приветствовал ее; его фигура, которую она замечала около бьющего фонтана; сосредоточенный взгляд, с которым он вглядывался во тьму, ожидая ее; внимательное и напряженное молчание; а потом его смех, когда она прыгала ему в руки, его объятия, его негромкие и страстные любовные эпитеты…
   – Конечно, – сказала она вслух, когда вереница мыслей пронеслась через нее, – он не забудет меня в суматохе победы. Он попросит меня опять стать его женой. И в любом случае он захочет увидеть меня.
   Не успели слова слететь с ее уст, как она услышала негромкий скрип, как если бы кто-то осторожно открывал дверь, ведущую в сад. Холодный порыв ветра подхватил ковер, лежащий у внутренней двери. Она отчетливо услышала, как наружная дверь закрылась и засов встал на место. На нижней площадке лестницы раздался кашель. Она вскочила на ноги. Она испугалась, и ей в голову пришла ужасная мысль.
   – Дом моего отца в такое время – во всем Вердополе – корона, честь, жизнь, его свобода – я сошла с ума, вообразив на мгновение, что он может сюда придти. – Мысль улетела. Опять наступила тишина. Она села на стул. Услышанные ею звуки были так слабы и непонятны, что, скорее всего, ей послышалось. Но чу! В узком проходе заговорил чей-то голос:
   – Евгений [290 - Евгений – слуга герцога.], жди здесь. Смотри, слушай. Я вернусь через час.
   Большего ей было не надо. Не голос, но музыка: родная, чудесная, священная.
   Она прыгнула к двери и широко распахнула ее. Сбежала вниз по ступенькам в маленький темный холл. И встретила высокую фигуру, едва видимую в темноте. Он был завернут в роскошную меховую накидку. Он подхватил ее мягкую фигурку, завернул в складки соболиного плаща, прижал к теплой трепещущей груди и впился в ее губы длинным жарким поцелуем.
   Декабрь 1836 г. – январь 1837 г.

Часть IV
Мина

Мина Лори [291 - Эта история состоит из двух эпизодов, написанных в течение двух лет. Первая часть, взятая из «Истории Ангрии», написанная в апреле 1836 года, хронологически происходит перед «Ссылкой Заморны» и «Возвращением Заморны» – герцог вынашивает план бросить жену – и кончается словами «исчезло в вихрях снежной бури». Во второй половине Заморна окончательно падает в глазах Шарлотты, хотя и не в глазах его верных почитателей.]

   Крест-Риволкс! Знакомо ли вам это название, мои читатели? Думаю, что нет. Тогда слушайте: это зеленое очаровательное место между Ангрией и подножием Сиденхэмских холмов, сразу под хмурым Соколиным Утесом [292 - Соколиный Утес – поместье Заморны.], у края королевского леса. Там вы увидите прекрасный домик, окна которого увиты разросшимся плющом, впрочем аккуратно подстриженным; парадную дверь украшает современный решетчатый портик, летом покрытый зелеными листьями, шарами красных роз и расцветшими цветами. В хорошую погоду дверь всегда открыта и виден проход, ведущий в холл, заканчивающийся лестницей с низкими белыми ступеньками, посреди которых лежит замечательный ковер. Напрасно вы будете вглядываться в окрестности дома в поисках стен или ворот, огораживающих его: единственный ориентир – старый обелиск, чье подножье обвили мох и дикие цветы; на его боку высечен наполовину разрушенный временем крест.
   Да, не самое представительное место, но июньскими вечерами я нередко видел фигуру, знакомую любым глазам в Ангрии, выходящую из маленького темного холла и стоящую в приятном безделии под портиком, пока цветы и листья колыхались, соприкоснувшись с его кудрями. Место достаточно уединенное, но это не одно из тайных убежищ Заморны – туда может приехать любой, кто хочет.
   Стоял безветренный тихий день. Солнце, далеко зашедшее за полдень, только что смешалось с вечером и излучало глубокий янтарный свет. Свежий воздух окружал особняк, чьи окна были подняты, а дверь, как обычно, гостеприимно распахнута; из комнат, выходивших в широкий коридор, лилась оживленная дружеская болтовня. Стоял один из тех мягких солнечных дней, когда людей с необоримой силой манит на ароматный воздух. И, видите, под портиком стоят два джентльмена, попивая кофе, который они принесли из гостиной; третий растянулся на мягком мху в тени обелиска. Если бы не эти фигуры, ландшафт мог бы быть вполне мирным.

   Двое в военной форме – офицеры из штаба великой армии Заморны; третий, раскинувшийся на траве, худощавый и черноволосый, одет в штатское. Это мистер Уорнер, министр внутренних дел. Рядом с ним стоит другой человек, которого я забыл упомянуть. Красивая девушка, одетая в платье из черного атласа, украшенное, как наряды жен разбойников – на него пошло целое состояние; впрочем, в этом нет ничего удивительного – подарок короля. В ее ушах висят две длинных чистых капли, красных, как огонь, с пурпурным оттенком – настоящие восточные рубины. Изящные золотые звенья окружают ее шею, на груди лежит крест из самоцветов, центральным камнем его является медальон, в котором хранятся темно-коричневые волосы – с этим маленьким завитком она не расстанется и за целое королевство.
   Глаза Уорнера с интересом оглядывают мисс Лори, стоящую над ним – образец прекрасной, пышущей здоровьем женщины; в ней есть военная выправка, видная как в ее элегантном сложении, так и в благородной честности, с которой шея, растущая из совершенного бюста, помещается на покатых плечах. Талия и прекрасные стройные ноги тоже поддерживали ее осанку, указывая на давнее знакомство с сержантским свистком. Все время после обеда она занимала благородных гостей – ибо под портиком стояли не кто иные, как лорд Хартфорд и Энара – и беседовала с ними, весело и свободно. Единственные ее друзья на свете! Она никогда не искала знакомства с женщинами и, даже если и искала, никогда не находила. Зато она была настолько проницательна, умна и серьезна во всем, что говорила и делала, что высшие аристократы не колеблясь обсуждали с ней самые важные политические вопросы.
   Однако сейчас мистер Уорнер говорил с ней о ней самой.
   – Моя дорогая, – начал он своим обычным высокомерным и все-таки приятным голосом, – полное безрассудство оставаться здесь, подвергая себя опасности. Я ваш друг, мадам, истинный друг. Почему вы не слушаете меня и моих советов? Ангрия стала беспокойным местом, особенно для вас. Вы должны покинуть ее.
   Дама покачала головой:
   – Никогда. Пока мой господин не заставит меня, эта страна – моя страна.
   – Но… но, мисс Лори, вы же знаете, что наша армия получает приказы не от Всемогущего. Быть может, врагам удастся прорваться сюда – и что будет с вами? Страна герцога сражается с захватчиками, его слава – глубоко под водой, он сам отчаянно пытается восстановить ее, и ему трудно найти время даже для мысли об одной женщине.
   Мина улыбнулась.
   – Я уже решила, – сказала она. – Мой господин не требует, чтобы я покинула его. Вы знаете, как я упряма, Уорнер; ни стыд, ни упреки на меня не действуют. Меня не волнует, когда меня называют маркитанткой. Во времена мира и удовольствия в распоряжении герцога находятся все женщины Африки; во времена войны и страданий у него нет даже бедной крестьянской девушки. К тому же, сэр, мне не для чего бежать. В моей жизни нет ничего другого. Стоять около его светлости, смотреть на него, предвидеть все его желания, или, когда я не могу этого сделать, по первому слову выполнять их со скоростью молнии; ухаживать за ним, когда он болен или ранен, слышать его стоны, выносить его душераздирающее животное терпение к ужасной боли; вливать в него мое собственное неистощимое здоровье и энергию и, если возможно, перекачивать в себя его жар и лихорадку; стоять на страже его интересов, брать на свои плечи его заботы и гнуться под их весом; заполнить собой прореху в обслуживании его – такую, куда никто даже не осмеливается войти; делать все это, сэр, означает для меня выполнять свое предназначение – я для этого родилась. Я знаю, что не пользуюсь хорошей репутацией в светских салонах, ибо я целиком и полностью посвятила себя одному человеку. И я знаю, что он редко думает обо мне и никогда не оценит по заслугам мою преданность и полное самопожертвование, которое я возлагаю на его святыню. Но я все равно вознаграждена, и нет награды больше.
   Мистер Уорнер, когда я была в Форт-Адриане, где взяла на себя управление гарнизоном и обеспечение припасами, я наслаждалась своими обязанностями и чувствовала себя тем более решительной, чем тяжелее были стоявшие передо мной задачи. Мой господин часто приезжал туда, с проверкой или поохотиться, в компании высших офицеров; и каждый раз я наслаждалась, готовя банкет и развлечения, видя, как зажигаются огни и освещаются мрачные залы, оповещая всех, что к празднику все готово. Я впадаю в экстаз, слыша юный голос своего повелителя, видя, как он в полной безопасности идет по крепости, зная, что вокруг него верные сердца. Кроме того, сэр, он здоровается со мной, касается моей руки – одного этого достаточно, чтобы заставить гордиться королеву, что уж говорить о дочери сержанта.
   Прошлым летом он как-то приехал сюда. Стоял вечер; солнце, цветы и тишина осветили его благородное лицо таким светом счастья, что, я уверена, его сердце успокоилось. Какое-то время он лежал в тени там, где вы сейчас, и я слышала задумчивые переборы его гитары. Этот милый дом заставил его забыть об Ангрии и возвращении домой – может ли быть большая награда? Вы должны извинить меня, мистер Уорнер, но запад, ласковый запад – дом, для него и для меня. – Мина остановилась и серьезно посмотрела на солнце, уже умерившее свой блеск и висевшее довольно низко. Через мгновение ее взгляд опять опустился вниз, на Уорнера. Но за это время ее глаза, казалось, впитали в себя солнечный свет, и он, как наконечник стрелы, блеснул в них, когда она продолжила:
   – Пришло время последовать за Заморной. Никто не отнимет у меня блаженные часы опасности, которые я могу разделить с ним. Смерти я не боюсь. У меня крепкие нервы. Я умру или выживу, вместе с ним.
   – Почему ваши глаза так внезапно вспыхнули, мисс Лори? – спросил лорд Хартфорд, вышедший вместе с Энарой из-под балдахина из роз.
   – Герцог, герцог, – пробормотал Энара. – Вы не оставите его, клянусь чем угодно.
   – Я не могу, генерал, – ответила Мина.
   – Да, – согласился итальянец, – и никто не в силах заставить вас. Вы всегда идете своим путем, мадам, правилен он или нет. Я терпеть не могу противоречить таким, как вы.
   – Благодарю вас, генерал, вы всегда так добры ко мне. – Мина поторопилась вложить свою маленькую ручку в перчатку Энары.
   – Добр, мадам? – сказал он, тепло пожимая ее. – Я настолько добр, что без отпущения грехов повешу любого, кто осмелится упомянуть ваше имя без уважения, приличествующего королеве.
   У жесткого чернобрового Хартфорда восторги Энары вызвали улыбку.
   – Вы принесли присягу доброте мисс Лори или ее красоте? – поинтересовался он.
   – Нет, милорд, – коротко ответил Энара, – ни тому ни другому, но ее ценности, истинной ценности.
   – Хартфорд, вы презираете меня? Что за насмешка? – прошептала Мина.
   – Нет, нет, мисс Лори, – серьезно ответил благородный генерал. – Я знаю, кто вы такая; я знаю, чего вы стоите. Неужели вы сомневаетесь в честной дружбе Эдварда Хартфорда? Она ваша, и на таких условиях, которые не получала никакая другая самая прекрасная женщина.
   Мисс Лори не успела ответить, как кто-то позвал ее из дома.
   – Здесь, милорд! – воскликнула она и быстрее косули промчалась по траве, под портиком, по коридору и остановилась только в летней гостиной, где стены были расписаны тонкими бледными красками, украшения сверкали позолотой и на окнах висели искусно сделанные занавеси из темно-синего шелка, покрытые золотыми волнами и цветами.
   Заморна сидел один и писал. Несколько писем, сложенные и запечатанные, с западными адресами, лежали рядом с ним. Три часа назад он вошел в дом, но до сих пор не переоделся, и странная тень омрачала его лицо, то ли от шлема с перьями, то ли под влиянием какого-то внутреннего чувства.
   Мина закрыла дверь, тихо подошла ближе и, ничего не спрашивая, начала расстегивать тяжелый шлем. Герцог едва заметно улыбнулся, когда ее маленькие пальцы пробежали по подбородку и роскошным бакенбардам; голова освободилась от меди и перьев, спутанная масса блестящих коричневых колец пришла в порядок, и пальцы приятным холодком коснулись разгоряченного лба. Поглощенная приятной работой, сначала она даже не чувствовала, как рука его величества обняла ее за талию; и, почувствовав, сочла дерзостью уклоняться от ласки. Она приняла ее, как рабыня принимает ласку султана, и, подчиняясь нежному движению его руки, опустилась на диван рядом со своим повелителем.
   – Моя маленькая целительница, – сказал он, встретив ее обожающий, но беспокойный взгляд, наполненный светом его лица, – вы смотрите на меня так, как если бы думали, что я болен – но пощупайте мой пульс.
   Она взяла предложенную белую руку, от нежного воспитания ставшую гибкой и мягкой, двумя своими; бился пульс Заморны быстро или нет, но сердце его служанки забилось быстрее, когда узкие цепкие пальцы монарха спокойно легли в ее собственные.
   Он не стал ждать ответа, но, положив руку на ее черные кудри, сказал:
   – Мина, вы не желаете оставлять меня, хотя я никогда не сделал вам ничего хорошего. Уорнер сказал, что вы решили остаться, несмотря на войну.
   – Остаться рядом с вами, сир.
   – Но что я буду делать с вами, Мина? Куда я помещу вас? Моя маленькая девочка, что скажет армия, когда узнает о вас? Вы читали книги по истории; вспомните, что Дарий возил с собой наложниц, но не Александр. Весь мир скажет, что Заморна обзавелся хорошенькой любовницей, что он заботится только о своих удовольствиях, а не о том, что его люди страдают.
   От сих слов бедная Мина скорчилась так, как если бы железо вошло ей прямо в душу. На щеках вспыхнули красные пятна, из блестящих черных глаз хлынули слезы стыда и жестокого самобичевания. Заморна глубоко растрогался.
   – Нет, моя маленькая девочка, – сказал он самым мягким голосом, удвоив ласки, – не нужно плакать. Мне очень жаль, что я ранил вас, но ваше желание совершенно неисполнимо, и я должен использовать сильные выражения, иначе мне не убедить вас, что я не в состоянии…
   – О! не отказывайте мне опять, – прорыдала мисс Лори. – Я вынесу любой позор и презрение, если вы разрешите последовать за вами, милорд. Я много лет преданно служила вам и редко просила о какой-нибудь услуге. Не отвергайте едва ли не первую мою просьбу.
   Герцог покачал головой и, поджав изысканные губы, слишком благодушные для грубых выражений, сказал, что не от-ступит.
   – А что, если вас ранят или вы заболеете, милорд? – продолжала Мина. – Кто позаботится о вас, кто излечит ваши раны? Никто не смотрит на вас, как я, и никто не боготворит вас, как я; сегодня вы не слишком хорошо себя чувствуете, лицо побледнело, вокруг глаз собрались морщины. Милорд, улыбнитесь и не смотрите на меня с такой холодной решительностью. Дайте мне пойти с вами!
   Заморна убрал руку с ее талии.
   – Я должен был рассердиться раньше, чтобы вы перестали докучать мне, – сказал он. – Мина, взгляните на это письмо. – И он показал на то, которое писал перед ее приходом. Она подчинилась. Оно было адресовано Ее королевскому величеству Мэри Генриетте, королеве Ангрии.
   – Должен ли я не обращать внимание на свои чувства к этой даме? – продолжил герцог, коего заботы войны и противоборство внутренних чувств сделали странно непреклонным. – Я должен соблюдать приличия, люблю я ее или нет.
   Мисс Лори сжалась. Ни слова, она едва осмеливалась дышать. Ее наполнило непроизвольное дикое желание умереть, быть похороненной в могиле, только бы не чувствовать стыда, переполнившего ее. Она смутно видела палец Заморны, по-прежнему указывавший на сие ужасное имя, имя, поднимавшее в ней не ненависть, но жестокое самоунижение.
   Она встала, чувствуя, что не имеет права сидеть рядом с ним, что олененок не должен находиться в логове льва; и, тихонько прошептав, что извиняется за свою глупость, сделала книксен и, в тревоге и отчаянии, уже собиралась выскользнуть из комнаты. Но герцог, встав, остановил ее; высокая фигура наклонилась над ней и опять обняла. На мгновение его лицо потеряло жесткость, но тень так и не оставила его прекрасные, хотя и утомленные черты:
   – Я не извиняюсь за то, что сказал, но я знаю, Мина, что сейчас, когда я держу вас так, вы чувствуете себя полностью вознагражденной за мою мимолетную суровость. Скоро я уеду, однако прежде я скажу вам кое-что, что вас поддержит и что вы будете помнить даже тогда, когда я буду далеко или, возможно, погибну. Моя дорогая девочка! Я знаю и ценю все, что вы сделали, все, от чего отказались, и все, что вытерпели ради меня. Я плачу за это всего одной монетой, но она будет вам дороже всего остального мира. Я даю вам свою любовь, такую верную и истинную, какую повелитель может дать самому прекрасному и любимому вассалу, привязанному к нему цепями феодальной преданности. Быть может, вы никогда больше не почувствуете касание губ Заморны. Вот, Мина. – И он жестко, почти жестоко прижал губы к ее лбу. – Идите в свою комнату. Завтра вы уедете на запад.
   – Покорна до смерти, – ответила мисс Лори, закрыла дверь и исчезла.
   (Тем временем… хотя, судя по последней сцене, Заморна направил письмо жене, он упорствует в своем решении о разводе, решив отомстить ее отцу и разбить его сердце. Проходят недели без слова от Заморны, и Мэри начинает чахнуть.)
   Герцогиня опустила голову на руку.
   – Почему сегодня вечером так жарко? – сказала она. – Я чувствую себя вялой и медлительной. – Увы, кроткое апрельское солнце давно скрылось в тучах, с утра шел дождь, и вовсе не жара вызвала эту болезненную слабость. – Я хочу получить письмо, – продолжала герцогиня. – Сколько времени прошло с последнего, Амелия?
   – Три недели, миледи.
   – Но, Амелия, что я буду делать, если сегодня опять ничего не придет? Мне не дожить до завтра. Я боюсь долгих бессонных ночей, когда я много часов мечусь по широкой одинокой кровати, а вокруг слабо тлеют лампы. Слишком много таких ночей было в последнее время. Я думаю, что смогу заснуть только тогда, когда прижму к сердцу письмо, как талисман против злых духов. Амелия, я отдам все, что у меня есть, лишь бы получить сегодня вечером лист бумаги, написанный его быстрой рукой. Хотя бы только две строчки ко мне, подписанные его именем.
   – Миледи, – сказала мисс Клифтон, поставив маленький серебряный кувшинчик с чаем и блюдо с печеньем перед хозяйкой, – сегодня вечером вы услышите новости с востока. Мистер Уорнер в Вердополе и будет здесь с минуты на минуту. – Как приятно было увидеть внезапный луч радости, осветивший печальные черты королевы Мэри!
   – Слава небесам! – воскликнула она. – Даже плохие новости освободят меня от тревоги; а при хороших новостях болезнь этого сердца растает как дым!
   Она не успела договорить, а в прихожей уже раздались шаги, за ними легкий стук в дверь. Вошел мистер Уорнер, полностью закутанный в плащ, ибо, узнай кто-нибудь его, он рисковал бы свободой. С чем-то похожим на рыцарскую преданность он опустился перед ней на колено и почтительно коснулся губами протянутой руки. Искра мучительной тревоги вспыхнула в его глазах, он встал, посмотрел на нее и заметил как ссохнувшуюся безрадостную тень, устроившуюся на ее божественных чертах, так и мертвенно-бледный цвет лица.
   – Ваша светлость чахнет, – резко сказал он после первых приветствий. – Вы упали духом; вы воображаете, что дела идут хуже, чем на самом деле; вы мучите себя фантастическими предположениями.
   (Несмотря на все желание утешить ее, Уорнер не привез долгожданное письмо. В отчаянии Мэри решает вернуться с ним на фронт.)
   – Находясь в ста двадцати милях, я не могу даже пытаться смягчить его. Если я буду рядом с ним, то, уверена, он будет думать обо мне как о женщине, а не как о бестелесной связи между ним и моим ужасным отцом. Уорнер, мои нервы больше не в состоянии выносить тревогу. Я не привыкла к разочарованиям и задержкам. Когда вы возвращаетесь в Ангрию?
   – Завтра, миледи, и выеду еще до рассвета.
   – И вы путешествуете инкогнито, я надеюсь?
   – Конечно.
   – Тогда приготовьте в вашей карете место для меня. Я должна поехать с вами. И умоляю вас, мистер Уорнер, не пытайтесь меня разубедить. Я умру до рассвета, если вы мне откажете.
   Мистер Уорнер молча выслушал ее и понял, что противоречить ей совершенно бесполезно, однако в душе сразу возненавидел эту авантюру. Он видел ее безрассудство и опасность; опять исчислил результаты решимости герцога, сравнил преимущества с недостатками, доход с потерями, расставание с отцом со счастьем дочери, и, под его серьезным внимательным взглядом, последнее потерпело поражение. Он поклонился герцогине, сказал, что вынужден подчиниться, и вышел из комнаты.
   (Прибыв на фронт, Уорнер немедленно встречается с Заморной.)
   – Я знаю, что вы приехали, Говард, – сказал он, – ибо услышал ваш голос четверть часа назад. Ну, вы добыли документы?
   – Да, ваша честь, и я отдал их вашему секретарю.
   – Они были в доме Уэллсли, верно?
   – Да, под охраной герцогини. Она сказала, что хранила их со всем тщанием, согласно вашему желанию.
   – Ее светлость, – продолжал Уорнер после небольшой паузы, – очень беспокоится о вас.
   В этот миг герцог, лежавший на гигантском диване, посмотрел на Уорнера жестким маршальским взглядом, вся его мягкость испарилась.
   – Я не хочу знать, как выглядит Мэри Уэллсли, – сказал он глубоким голосом, – ибо я знаю это лучше, чем вы. Кстати, Говард, она спрашивала о письме?
   – Да. Она почти умоляла меня о нем.
   – Но вы ей ничего не дали, ибо у вас его не было, – ответил монарх, негромко и горько рассмеялся, повернулся на диване и опять замолчал.
   Уорнер взволнованно заходил по комнате.
   – Милорд, правильно ли вы поступаете? – воскликнул он, внезапно остановившись. – Пусть решают Бог и ваша совесть. Я знаю, что за спасение королевства приходится платить – хочешь не хочешь – личным миром или даже жизнью; на заседаниях правительства, милорд, я всегда поддерживаю целесообразность; я даю дорогу неоднозначным мерам, лишь бы добиться правой цели; я одобряю пролитие крови и разрушение семейного счастья, лишь бы поразить предателя в сердце. Но тем не менее я мужчина, сир; я многое увидел за последние пару дней и прошу ваше величество серьезно подумать: нет ли способа воткнуть клинок в сердце Нортангерленда и не разрезать грудь моей королевы?
   (Заморна упорствует в своем решении, и Уорнер в конце концов покидает его, сообщив, что в соседней комнате находится «дама», желающая видеть его.)
   Через десять минут после ухода Уорнера дама, о которой шла речь, вошла в комнату через внутреннюю дверь. Заморна уже встал с дивана и в полный рост стоял около камина. Он небрежно повернулся к ней, но его острый взгляд быстро зажегся интересом, когда он увидел изящную фигуру, юные элегантные формы, грациозную осанку, так благородно гармонировавшие с ее одеждой. Дрожащей рукой она полностью прикрыла лицо вуалью, потом присела в глубоком реверансе. Выпрямившись, она оперлась о книжный шкаф у двери.
   Заморна увидел, что она дрожит от головы до ног. Голосом, наполненным самой успокоительной мелодией, он попросил ее подойти ближе и поставил ее стул рядом с камином. Она сделала попытку подчиниться, но было ясно, что она упадет, если покинет свою опору. Его величество улыбнулся, слегка удивленный ее исключительным волнением.
   – Надеюсь, сударыня, – сказал он, – что ваша тревога вызвана не моим присутствием. – Он подошел, вежливо протянул ей руку и довел до стула. Она немного успокоилась, и он опять обратился к ней, на этот раз с мягким поощрением:
   – Мне кажется, мистер Уорнер сказал, что вы жена одного из офицеров моей армии. Как вас зовут?
   – Арчер, – быстро ответила леди, в первый раз роняя серебряное слово.
   – И вы хотите попросить меня что-нибудь сделать для вашего мужа? Тогда скажу откровенно, сударыня: если просьба разумна, я заранее обещаю вам ее выполнить.
   Она что-то еле слышно ответила.
   – Будьте так добры и уберите вашу вуаль, – сказал герцог. – Она мешает мне расслышать ваши слова.
   Она на мгновение заколебалась, потом, как будто внезапно решившись, развязала атласный узел, поддерживавший шляпку, и, сняв ее вместе с вуалью, бросила на ковер. Теперь его высочество увидел прекрасное смущенное лицо, но в то же мгновение волна кудрей закрыла его, как и две маленьких белых руки, на тонких пальцах которых искрились кольца.
   Повелитель Востока пришел в замешательство; его острый взгляд заметил все, но он не сразу понял причину растущего замешательства прелестной просительницы. Он опять повторил вопрос, заданный ранее.
   – Сир, – наконец сказала она. – Я хочу, с любезного разрешения вашего величества, увидеть своего мужа – самого дорогого мужа на свете – прежде, чем он покинет меня навсегда. – Она подняла лицо, откинула с прекрасного лба золотисто-каштановые волосы, и ее восхитительные карие глаза, боязливые, серьезные и умоляющие, посмотрели на лицо монарха, которое покраснело под их взглядом.
   Сердце короля забилось и заволновалось так, что заколыхалась его великолепная грудь. Он застыл на месте, прямо перед леди, слегка наклонившись над нею; в его глазах вспыхнула неописуемая искра, кровь прилила к щекам, лоб потемнел от мрачной и отчаянной мысли.
   Мэри сжала руки и ждала. Она не знала, что победит: любовь или негодование; его волновали оба чувства. Но ее тревога должна чем-то окончиться: грозовая туча разразится взрывом электрической страсти! Он отвернулся от герцогини и рывком открыл дверь. По холлу Ангриа-Хаус пролетел голос, призывающий Уорнера, – голос, в коем гремели трубы и стучали барабаны…
   (Заморна по-императорски упрекает Уорнера и гонит его.) Уорнер, чью ангельскую философию слегка потряс ужасающий ураган, уже собирался прочитать его величеству краткую проповедь о том, как плохо потворствовать жестоким страстям; но умоляющий взгляд герцогини заставил его молча уйти.
   Мэри осталась наедине с герцогом, чувствуя восторг и одновременно ужас. Он еще не сказал ей ни одного грубого слова. Ужасно быть единственным компаньоном Заморны в час его гнева, но все-таки лучше, чем находиться в ста двадцати милях от него. Скоро она будет поблизости все время. Герцог глядел на ее бледное и нежное лицо до тех пор, пока не почувствовал, что любит ее больше, чем любого человека на свете; он осознал, что она истомилась из-за него, что она прошла через столько опасностей, только бы, несмотря ни на что, увидеть его. Неожиданно он бросился к ней и начал так безудержно ласкать, что вскоре она задрожала не от страха, а от жара его страсти.
   – Я возьму несколько часов счастья, которые вы бросили передо мной, Мэри, – сказал он, когда она прильнула к нему и назвала обожаемым и знаменитым Адрианом, – но ни поцелуи и слезы, ни ваша одурманивающая красота не изменят моего решения. Я целиком и полностью оторву вас, моя дорогая роза, от себя; я пересажу вас в сад вашего отца. Он заставляет меня поступить так.
   – Мне все равно, – сказала герцогиня, глотая сладость мгновения и поворачиваясь от мрачного будущего к славному настоящему, воплощенному в Заморне. – Вы развелись со мной, Заморна. Неужели вы никогда не возьмете меня обратно? Неужели я должна умереть? Ведь мне нет и двадцати лет.
   Герцог какое-то мгновение молча смотрел на нее. Он не хотел полностью лишать ее надежды.
   – Еще ничего не произошло, Мэри, и, возможно, все еще изменится. Но, моя любимая, даже если я сниму корону с этого милого лба, ту самую корону, которую я сам надел на шелковистые кудри в день коронации, вы не должны жить без надежды. Быть может, одной лунной ночью вы услышите под окном свист своего Адриана. Тогда подойдите к перилам – я подниму вас оттуда на террасу. С того мгновения Ангрия потеряет королеву, а Перси – дочь, навсегда.
   – Адриан, – сказала герцогиня, – какой вы другой, совсем другой, когда я так близко от вас. Издалека вы кажетесь совершенно неприступным. Как бы я хотела, чтобы мой отец был так же близко от вас, как я, – или, по меньшей мере, почти так же близко; если уж я вьющееся растение, тогда я обвиваюсь вокруг вас, как плющ, а он – дерево, растущее рядом. Будь он в этой комнате – я была бы полностью удовлетворена.
   Я не знаю, что ответил Заморна, но он опустил занавески.
   (Через какое-то время Заморна окончательно побеждает, восстание подавлено. Он примиряется с Нортангерлендом, несмотря на энергичные возражения советников, и Мэри спасается от смерти, которая безусловно последовала бы за окончательным расставанием с «ее Адрианом». Однако мы опять видим, как Заморна пытается освободиться от цепкого «вьющегося растения». Он прощается со своей семьей и собирается уехать из Ангрии.)
   У двери стояло ландо, грум и слуга ждали. Герцог, с мрачным лицом, уже собирался присоединиться к ним, как его жена вышла вперед.
   – Вы забыли меня, Адриан, – очень спокойно сказал она, но в ее взгляде блеснула молния. Он вздрогнул, ибо действительно забыл.
   – До свиданья, Мэри, – сказал он, торопливо целуя и обнимая ее.
   Она схватила его руку.
   – Боже мой, сколько времени я должна оставаться здесь? – спросила она. – Почему вы оставляете меня? Почему я не еду с вами?
   – Такая погода, – ответил он. – Когда шторм пройдет, я пошлю за вами…
   – И когда? – настойчиво спросила герцогиня, идя за ним вслед.
   – Скоро… очень скоро, моя любимая… возможно, день или два… проявите благоразумие… вы не можете последовать за мной сейчас…
   – Могу и поеду, – быстро ответила герцогиня. – Мне хватило Алнвика, не оставляйте меня одну.
   – Идите в свою комнату, Мэри. Дверь открыта, ветер дует слишком сильно. Разве вы не видите, как летит снег…
   – Я не пойду в комнату. Я пойду в карету, прямо в этом платье. Если вы не хотите ждать, пока я подготовлюсь к поездке, возможно, вы будете достаточно человечны и поделитесь со мной плащом… – Она говорила и дрожала от холода. Волосы и одежду развевал холодный ветер, дувший в открытую дверь и наполнивший холл снегом и мертвыми листьями. – Вам лучше подождать, пока не станет тише. Не думаю, что вашей светлости понравится быть снаружи…
   – Но я должен ехать, Мэри, Рождество кончилось – меня ждут дела.
   – Тогда возьмите меня с собой; я уверена, что смогу вынести поездку.
   – Даже не обсуждается. Вы можете сколько угодно ломать эти маленькие глупые ручки – такие тонкие, что я почти вижу сквозь них; вы можете сколько угодно трясти кудрями перед вашим лицом – чтобы скрыть от меня его бледность, я полагаю. В чем дело? Слезы? Хорошо! И чем, во имя всех чертей, я их заслужил? Возвращайтесь к вашему отцу, Мэри. Он избаловал вас.
   – Адриан, я не могу жить в Алнвике без вас, – серьезно ответила герцогиня. – Там все заставляет меня вспомнить самые горькие дни моей жизни. Я не расстанусь с вами опять, только силой…
   Убедить ее было совсем не просто. Его фальшь, отчуждение, бесчисленные измены наполнили ее разум отвратительными призраками ревности, расшатали ее нервы и сделали жертвой сотен смутных предположений и страхов, никогда не покидавших ее; она успокаивалась только в его объятиях или, по меньшей мере, в его присутствии.
   – Мэри, – сказал он, глядя на нее с улыбкой, наполовину нежной, наполовину неприязненной. – Через несколько дней я пошлю за вами. Скорее всего, в Ангрии я буду не позже, чем через неделю, и…
   – Неделя! Ваша светлость считает, что это совсем скоро? Для меня будут самые томительные…
   – Лошади замерзнут, если будут стоять дальше, – ответил герцог, не обращая внимания на ее последние слова. – Идите, вытрите слезы и, вопреки обыкновению, побудьте маленьким философом. И подарите мне улыбку перед расставанием. Неделя пролетит быстро – это тебе не снаряжаться в поход.
   – Не забудьте послать за мной через два дня, – взмолилась герцогиня, когда Заморна высвободился из ее объятий.
   – Да, да, я пошлю за вами завтра – если установится погода. И, – наполовину подражая ее голосу, – не ревнуйте меня, Мэри, если не опасаетесь сверхъестественного очарования Энары и Уорнера. До свиданья. – И он исчез. Она поторопилась к окну; он прошел мимо. Через три минуты раздался глухой стук колес, ландо обогнуло лужайку, выехало на дорогу и быстро исчезло в вихрях снежной бури.
   (Тем временем Мина терпеливо ждет Заморну в Риволксе. Неожиданно в нее отчаянно влюбляется лорд Хартфорд; разъяренный небрежным отношением Заморны к ней, он решает навестить ее и предложить свою любовь. Он несколько раз пытается открыться ей, но Мина каждый раз делает вид, что не понимает его намеков. В конце концов он говорит о своей страсти совершенно открыто.)
   Мисс Лори резко встала и подошла к Хартфорду.
   – Милорд, вы очень добры ко мне, и я очень благодарна вам за вашу доброту. Возможно, когда-нибудь я смогу заплатить за нее – кто знает, как повернется фортуна, быть может, слабые помогут сильным. Я буду неусыпно искать любую возможность послужить вам, но не говорите со мной подобным образом. Я не хочу знать, куда ведут ваши слова.
   Лорд Хартфорд какое-то время молчал, потом, сложив руки и нахмурив лоб, сказал:
   – Мисс Лори, что вы думаете обо мне?
   – Вы – одно из самых благородных сердец в мире, – не колеблясь ответила она. Она стояла около Хартфорда, волосы спадали на лоб, затемняя виски и тонкую шею. Серьезное выражение, так украшавшее маленькие нежные черты лица; свет глаз, столь больших, темных и блестящих, полных жалости и доброты; и встревоженное внимание, как если бы она одновременно боялась и жалела его, греховная задумчивость большого ума.
   Хартфорд не смог устоять. Обычно он пробуждал в женщинах ужас или страх; поэтому взгляд восторженной благодарности, смягченный состраданием, почти обезоружил его. На мгновение он отвернул голову в сторону, но страсть возобладала. Он опять взглянул на нее, и ее красота ударила в него с такой силой, что едва не свела с ума; он так воспламенился, что почувствовал чуть ли не отчаяние.
   – Вы должны любить меня! – с отчаянием воскликнул он. – Разве я не люблю вас? Разве я не готов умереть за вас? Неужели я в ответ получу только унылую холодную дружбу? Я не платоник, мисс Лори – я не хочу быть вашим другом. Я, слушайте меня, сударыня, заявляю, что буду вашим любовником. И вы не сбежите от меня, клянусь небесами! Я сильнее, чем вы.
   Она отступила на пару шагов назад, напуганная его пылом. Он подумал, что она собирается сдаться; решив не упускать счастливое мгновение, он схватил ее обеими руками и начал яростно целовать. Мисс Лори не сопротивлялась.
   – Хартфорд, – начала она голосом, дрожавшим, несмотря на все ее усилия, – мы должны расстаться. Я больше никогда не увижу вас, если вы не научитесь сдерживать свой пыл. – Хартфорд увидел, что она побледнела, и почувствовал, как она дрожит всем телом. Ее руки безвольно повисли в его объятиях. Он разрешил ей отойти от себя. Она рухнула на стул напротив него и торопливо вытерла лоб, мокрый и мраморно-бледный.
   – Мисс Лори, – сказал его светлость, – никакой человек в мире не любит вас так, как я. Примете ли вы мой титул и корону? Я бросаю их к вашим ногам.
   – Милорд, вы знаете, кто я такая? – ответила она глухим шепотом. – Вы знаете, какие предложения я слышу все время, насколько они неприличны и богохульственны? Неужели вы не понимаете, насколько невероятно то, что я смогу когда-нибудь полюбить вас? Я считала вас добросердечным, заслуживающим доверия человеком. Оказалось, что вы – предатель.
   – И вы презираете меня? – спросил Хартфорд.
   – Нет, милорд, совсем нет. – Она замолчала и посмотрела вниз. Бледные щеки заалели, она не заплакала, но из груди вырвался стон, рожденный теплым сердцем. Она опять подняла взгляд. Глаза изменились, загорелись диким вдохновенным огнем.
   – Хартфорд, – сказала она, – если бы я встретила вас много лет назад, еще до того, как ушла из дома и обесчестила отца! Тогда я любила бы вас, вы не представляете, насколько искренне. Тогда я стала бы вашей женой и всю жизнь с трепетом заботилась бы о вашем домашнем очаге. Но сейчас… нет, я не могу… никогда.
   Я знаю своего господина с того времени, как он вошел в возраст мужчины. Неужели вы думаете, Хартфорд, что я расскажу вам о чувствах, которые питаю к нему? Никакой язык не в силах выразить их: страстные, раскаленные добела, они затмевают все остальное. Я не в состоянии здраво судить о мнении света, не различаю, что хорошо, что плохо. За всю мою жизнь я ни разу не противоречила Заморне и всегда мгновенно выполняла его малейшие желания. Я не могу! Иногда мне кажется, что он больше, чем человек, он превосходит все и всех: все привязанности и интересы, все страхи, надежды или законы. Без связи с ним мой разум опустеет, станет холодным и мертвым, в нем останется только чувство глубокого отчаяния. Вы понимаете, что со мной станет, если вы оторвете меня от него и возьмете себе? Даже не просите… Я сначала умру! Никакая женщина, когда-либо любившая моего повелителя, не согласится бросить его.
   Нет никого, кто сравнится с ним. Хартфорд, если я стану вашей женой и он только посмотрит на меня, я, как рабыня, приползу к нему на коленях. Я бы обесчестила вас, как давно обесчестила всю свою семью. Подумайте об этом, милорд, и больше никогда не говорите мне о любви…
   (Хартфорд, уязвленный до глубины души, в конце концов оскорбляет Мину, саркастически называя ее «нежной любовницей», которую Заморна посещает, уставая от «суматохи дел и мучений брака».
   Они с горечью расстаются.
   Доведенный до отчаяния, Хартфорд вызывает Заморну на дуэль; взбешенный тем, что «грубый ангрианский сквайр» собирается «завладеть тем, что всегда было мое», герцог наносит своему сопернику почти смертельную рану.
   Прогнав Хартфорда и ничего не зная о будущей дуэли, Мина возвращается к собственным делам и ждет герцога. Мэри, менее терпеливая, чем Мина, не может больше ждать и едет в имение Заморны. По дороге ее карета ломается, и она попадает в Крест-Риволкс, находящийся у подножия Соколиного Утеса.)
   После завтрака мисс Лори сидела в маленькой библиотеке. На столе перед нею стоял пюпитр, на нем лежали два больших разграфленных гроссбуха, содержание которых она тщательно сравнивала. За ее стулом стоял высокий и хорошо сложенный юноша – простая аккуратная одежда, тщательно расчесанные светлые волосы, военная выправка; эполеты на плече указывали на официальную должность. Он внимательно глядел, как маленькие пальчики быстро пробираются по длинным колонкам счетов. На лице мисс Лори застыло странное выражение сосредоточенности: серьезно нахмуренный белый лоб, затемненный спадающими на него кудрями, едва различимые движения неулыбающихся губ – хотя, казалось, эти розовые бутоны были созданы только для улыбки. Проверка продолжалась уже больше часа, и все это время в комнате царило глубокое молчание, прерываемое только случайными замечаниями джентльмена, обосновывавшего законность той или другой цифры либо отсутствие заблудившегося фартинга, недостававшего для получения общей суммы. Подводя баланс, мисс Лори проявляла всю свою остроту ума и придирчивость. Малейшие ошибки мгновенно замечались, сопровождались несколькими словами и быстрым испытующим взглядом. Однако бухгалтер уже привык к ее надзору, ибо все его книги были образцом математической точности.
   – Очень хорошо, – наконец сказала мисс Лори, закрыв тома. – Ваши отчеты делают вам честь, мистер О’Нейл. Можете передать его светлости, что все в порядке. Ваши записи в точности совпадают с моими.
   Мистер О’Нейл поклонился.
   – Благодарю вас, сударыня. – Взяв книги, он уже собирался выйти из комнаты, как внезапно повернулся и сказал: – Герцог велел передать вам, сударыня, что, скорее всего, будет здесь в четыре или пять часов пополудни.
   – Сегодня? – с оттенком удивления спросила мисс Лори.
   – Да, сударыня.
   Какое-то время она молчала, потом быстро сказала:
   – Очень хорошо, сэр.
   Мистер О’Нейл молча почтительно поклонился и вышел из комнаты. Мисс Лори в ответ слегка рассеянно кивнула; последние слова юноши заставили ее мыслями унестись далеко отсюда. Дверь уже давно закрылась, а она все еще сидела, опустив голову на руку и заблудившись в потоке мыслей и ожиданий, вызванных простыми словами: «Сегодня герцог будет здесь».
   Бой часов пробудил ее к жизни. Она вспомнила, что ее ждут десятки дел. Всегда активная, всегда занятая, она не любила проводить время в пустых мечтах. Она встала, закрыла пюпитр и вышла из тихой библиотеки.
   Пробило четыре часа, и шаги мисс Лори послышались на лестнице, спускавшейся из ее комнаты. Спустя мгновение она появилась в большом светлом коридоре – олицетворение женской элегантности и красоты. На это раз она роскошно оделась – платье из черного атласа с блестящими складками выгодно подчеркивало ее гибкую фигуру и великолепно контрастировало с ярким цветом лица. В волосах сверкала лента, украшенная бриллиантами, такие же жемчужные капли свисали с маленьких изящных ушей. Эти украшения, царственные по природе, были подарком монарха, и их блеск сопровождал только самые счастливые и сладкие мгновения ее жизни.
   Она вошла в гостиную, остановилась у окна и внимательно поглядела на главную дорогу, смутно видимую через сгустившиеся тени деревьев Риволкса; морозный туман, поднявшийся с приближением сумерек, почти полностью скрыл ее. В доме и в лесу царила тишина. Послышался стук колес кареты, уже ближе. Она увидела ее через туман. Нет, не Заморна.
   Почти немедленно ее опытный глаз заметил, что с лошадьми что-то не в порядке. Упряжь перепуталась, кучер не мог более управлять ими, и они, как безумные, летели по дороге. Она позвонила; вошел слуга. Мисс Лори приказала немедленно помочь карете. Два грума бросились исполнять приказ, но прежде, чем они успели достичь кареты, одна из лошадей поскользнулась на заледенелой дороге и упала. Остальные взбесились еще более, и в то же мгновение карета опрокинулась на бок. Вскоре один из посланцев мисс Лори вернулся. Она открыла окно.
   – Кто-нибудь ранен?
   – Немного, мадам.
   – Кто был в карете?
   – Только одна дама, мадам. Кажется, она потеряла сознание. Она выглядела очень бледной, когда я открыл дверь. Что делать, мадам?
   – Перенесите даму в дом, и пусть служанки позаботятся о ней, – с ирландской прямотой ответила мисс Лори.
   Стало очень холодно, и мисс Лори закрыла окно. Прошло несколько минут, и собственные слуги дамы на руках перенесли ее через лужайку и внесли в гостиную.
   – Положите ее на кушетку, – сказала мисс Лори. С дамы аккуратно сняли дорожный плащ, стала видна тонкая фигурка, одетая в темное шелковое платье: она была так легка, что подушки едва прогнулись под ее весом.
   Ее обморок уже прошел. Свет камина озарил лицо дамы, и его мягкое тепло оживило ее. Открыв глаза, она увидела лицо мисс Лори, которая, наклонившись над ней, смачивала ей губы целебной настойкой. Поняв, что находится в незнакомом месте, она робко отвела взгляд. Внимательно оглядев комнату и заметив как элегантную мебель, так и веселый огонь в камине, она заметно успокоилась.
   – Кому я обязана за такую доброту? Где я?
   – В гостеприимной стране, мадам. Ангриане никогда не поворачиваются спиной к незнакомцам.
   – Я знаю, что я в Ангрии, – тихо сказала она, – но где? Как называется этот дом и кто вы?
   Мисс Лори слегка покраснела. Она ощущала смутное нежелание называть свое имя, широко известное во всей Африке – слишком широко, по ее мнению; скорее всего, услышав его, дама с презрением отвернется от нее. Мисс Лори чувствовала, что не вынесет этого.
   – Я только экономка, – сказала она. – Это охотничий домик, он принадлежит богатому ангрианскому собственнику…
   – Кому? – спросила дама, не пожелавшая довольствоваться уклончивым ответом.
   Мисс Лори опять заколебалась; даже ради собственной жизни она не могла сказать «его величеству герцогу Заморне». Поэтому она быстро ответила:
   – Джентльмену с запада, далекому родственнику прославленных Пакенхэмов – по меньшей мере, так говорят его фамильные записи, но они давно переехали на восток и…
   – Никогда не слышала о них, – ответила дама. – Пакенхэм? Это не ангрианская фамилия!
   – Возможно, сударыня, вы не очень хорошо знакомы с этой частью страны…
   – Я знаю Соколиный Утес, – сказала дама. – Ваш дом находится на самой границе королевских владений, верно?
   – Да, сударыня. Он стоит прямо перед лесным замком, купленным великим герцогом; его величество разрешил моему хозяину сохранить этот дом и заниматься охотой.
   – То есть вы – экономка мистера Пакенхэма?
   – Да, сударыня.
   Большие магнетические глаза дамы еще раз искоса оглядели мисс Лори, задержались на бриллиантовых серьгах и ленте с бриллиантами, сверкнувшей среди черных кудрей, перешли на привлекательное лицо и изящную фигуру юной экономки и, наконец, повернулись к стене с выражением, которое говорило красноречивее всяких слов.
   Мисс Лори желала только сорвать ослепительные кулоны с ушей, она жестоко страдала.
   «Все меня знают, – сказала она себе. – Любовница – вот что выжжено у меня на лбу!»
   (Сообразив, что Мина лжет, Мэри просит отвести ее в комнату для отдыха и сочиняет свою собственную историю: она «миссис Ирвинг», ее муж – священник с севера. Мэри уходит наверх; Мина, внизу, ждет Заморну.)
   Пробило пять часов. Почти стемнело. Слуга зажег люстры в большой столовой, серебряный сервиз, стоявший на накрытом для обеда столе, заискрился под светом ламп; свет отразился и от великолепного серванта. Все было готово к приему важного, давно ожидаемого гостя.
   Обычно Заморна не опаздывал на встречи – если, конечно, вообще приходил. Вот и сейчас он вошел в дом, когда музыкальные часы в коридоре еще играли волшебную мелодию.
   Парадная дверь открылась, налетел пронизывающий вечерний ветер; потом дверь закрылась и шаги начали приближаться – сигнал, что он пришел.
   Мисс Лори находилась в столовой, в последний раз проверяя все, и, как только ее господин вошел, немедленно метнулась ему навстречу. Его холодные губы прижались к ее лбу, холодная рука сжала ее, принеся чувства, коих она ожидала неделями и месяцами – единственную награду за все отсрочки и труды, за все ее страдания.
   – Я замерз, Мина, – сказал он. – Последние четыре мили я проскакал на лошади, а вечер здесь как в Канаде. – Она стала тереть его замерзшую руку своими горячими и гибкими ладонями и без слов ответила ему взглядом радости, удовлетворения и поклонения, наполнивших ее глаза и лившихся через край.
   – Что я могу сделать для вас, милорд? – спросила она, заговорив в первый раз, пока он стоял у огня, подняв руки и наслаждаясь живительным теплом. Он улыбнулся.
   – Обнимите меня за шею, Мина, и поцелуями сделайте мою щеку такой же теплой и румяной, как ваша.
   Если бы Мина Лори была Миной Уэллсли, она бы так и сделала; острая боль пронзила ее, когда ей пришлось подавить импульс, требующий от нее сделать все по его слову. Но она подавила его и только робко подошла к креслу, в которое он бросился, и начала разглаживать его кудри. Первая приветственная улыбка быстро исчезла, и на лбу ее господина собралась темнота, остававшаяся там все последующее время, говорил ли он или шутил.
   – В доме гости? – спросил он. – Прежде чем войти, я увидел, как грум вытирает досуха четырех черных лошадей.
   – Час назад около ворот дома перевернулась карета; леди, сидевшая в ней, упала в обморок, и я приказала перенести ее сюда. Она и ее слуги наверху, готовятся к ночи.
   – Вы знаете, кто эта дама? – продолжал его светлость. – Лошади просто великолепны.
   – Она говорит, что ее зовут мисс Ирвинг и что она жена пресвитерианского священника с севера, но…
   – Но вы ей не верите? – прервал ее герцог.
   – Да, – ответила мисс Лори. – Я считаю, что она принадлежит к высшему свету. У нее совершенно аристократические манеры и вид, и, похоже, она очень много знает об Ангрии.
   – Как она выглядит? – спросил Заморна. – Молодая или старая, красивая или уродливая?
   – Молодая, стройная, совсем не высокая, и, я бы сказала, скорее миловидная, чем красивая; очень бледная, с холодными манерами. Маленький рот и подбородок, очень изящная шея…
   – Мина, вы не сказали ей, кому принадлежит дом?
   – Я сказала, – улыбнулась Мина, – что дом принадлежит богатому ангрианскому собственнику, дальнему родственнику западных Пакенхэмов, а я – его экономка.
   – Очень хорошо; она не поверила ни одному вашему слову. Вы выглядите как кукла ангрианского сельского джентльмена. Дайте мне руку, моя девочка. Разве мы с тобой не одногодки, а?
   – Да, милорд герцог. Я родилась в тот же самый день, на час позже вашей светлости.
   – Так я слышал, но, скорее всего, это ошибка. Вам не дать и двадцати, а мне уже двадцать пять, моя прекрасная уроженка запада. Что за глаза! Мина, посмотрите на меня – прямо и без смущения…
   Мина попыталась взглянуть ему прямо в глаза, но не могла не смутиться и покраснела вплоть до висков.
   – Фу! – сказал его светлость. – Притворяемся скромницей. Мы знакомы уже десять лет, и вы до сих пор не можете встретить мой взгляд не смутившись. Вы потеряли кольцо, которое я дал вам, Мина?
   – Какое, милорд? Вы подарили мне много.
   – То, на котором выгравирована сущность твоей души и разума.
   – Верность? – спросила мисс Лори и вытянула вперед указательный палец, на котором сверкал зеленый изумруд.
   – Да, – последовал ответ. – Все еще ваш девиз, верно? – И он, надменно и ревниво глядя на нее, попытался прочесть, что творится в ее сознании. Мисс Лори немедленно сообразила, что последние события, происшедшие между ней и лордом Хартфордом, больше не являются тайной. Она увидела, что его светлость разозлен и вот-вот взбесится; она стояла и глядела на него печальным боязливым взглядом.
   – Ну, – сказала она после долгого молчания, – если ваша светлость злится на меня, мне незачем больше оставаться в этом мире… – Но в это мгновение слуги принесли ужин, и Заморна не успел ответить…
   Вскоре после того, как убрали скатерть и слуги исчезли, герцог, допивая последний бокал шампанского, вернулся к прерванному разговору.
   – Идите сюда, дитя, – сказал он, указывая на место рядом с собой. Мина, никогда не колебавшаяся, несмотря на застенчивость или другие чувства, немедленно подчинилась.
   – Ну, – продолжал он, наклонившись к ней и кладя руку на ее плечо, – вы счастливы, Мина? Вы хотите чего-нибудь?
   – Ничего, милорд, – совершенно искренне ответила она. Все, что могло сделать ее счастливой по эту сторону вечности, находилось рядом. В комнате царило спокойствие. Лампы висели так, как если бы слушали; огонь не трепетал в камине, но ровным светом освещал весь вместительный салон. Заморна коснулся ее. Ее глаза видели только его фигуру, ее уши слышали только его голос, в ее сердце был только он. Она вкушала полное счастье.
   – Мисс Верность, – пропел мелодичный голос, – если вы хотите чего-нибудь попросить, настало время. Я растаял, я стал сладким, как мед, мягким, как перчатка на руке дамы. Есфирь, проси все, что пожелаешь [293 - Ср. с Книгой Есфирь, 7, 2: «И сказал царь Есфири также и в этот второй день во время пира: какое желание твое, царица Есфирь? оно будет удовлетворено; и какая просьба твоя? хотя бы до полуцарства, она будет исполнена».]. Я готов отдать вам даже полкоролевства.
   – Ничего, – прошептала мисс Лори. – О, милорд, ничего. Что я могу желать?
   – Ничего, – повторил он. – Никакой награды за десять лет веры, любви и преданности? Никакой награды за шестимесячную ссылку? Никакого вознаграждения этой маленькой ручке, разглаживавшей мою подушку во время болезни, этим сладким губкам, много раз охлаждавшим и смачивавшим мой горящий в лихорадке лоб? Ничего этим темным милезским [294 - Имеется в виду Милезий (ирл. Милед) – легендарный иберийский король кельтского происхождения, вторгшийся в Ирландию около 1300 г. до н. э.] глазкам, тускневшим во время бесконечных ночей, наполненных моим бредом? Нужно ли мне говорить о нежности и силе духа, ободрявших меня во время страданий, о преданности, благодаря которой моя девочка, сама умиравшая с голоду, давала мне кусок хлеба? Только мы знаем о них! И за все это вы не хотите никакой награды?

   – У меня она есть, – сказала мисс Лори. – Прямо сейчас…
   – Но, – прервал ее герцог, – что, если я придумаю кое-что достойное вас? Взгляните на меня и выслушайте.
   Она посмотрела было на него, но тут же опустила глаза. Невозможно было выдержать взгляд ее господина – в нем горел огонь преисподней.
   «Что он собирается сказать?» – прошептала себе мисс Лори и задрожала.
   – Моя любимая, – сказал герцог, привлекая ее совсем близко к себе. – Я дам вам в награду мужа – не начинайте опять! – и этот муж будет аристократом, коего зовут… лорд Хартфорд! А сейчас, сударыня, встаньте и посмотрите на меня. – Он развел руки, и Мина Лори вскочила, как распрямившийся лук.
   – Я ожидала этих слов от вашей светлости! – сказала она. – Мне уже делали это предложение. Сам лорд Хартфорд, три дня назад.
   – И что вы ответили, сударыня? Говорите правду. Увертки вам не помогут…
   – Что я сказала? Заморна, я не знаю – да и это не имеет значения… Вы наградили меня, милорд герцог, но мне не вынести вашей награды. Мне плохо. – Она глубоко всхлипнула, побелела и упала на пол, ее голова оказалась у ног герцога.
   Первый раз в жизни мисс Лори лишилась чувств; даже ее великолепное здоровье ничего не могло сделать со смертельной борьбой, потрясшей все ее тело в то мгновение, когда она услышала слова своего господина. Она поверила, что он говорит совершенно искренне, и решила, что она ему надоела; с этим она не могла жить.
   Я считаю, что, увидев ее у своих ног, Заморна первым делом испугался, но потом, я почти уверен, испытал большое удовольствие. Говорят, что я не очень серьезен, когда ругаю его, иначе я бы вставил здесь полстраницы оскорблений: заслуженных и искренних. Поэтому я просто и безыскусно рассказал о его поведении, без всяких замечаний. Он взял со стола свечу и осветил ею мисс Лори. Никакого обмана: она лежала белая, как мрамор, и неподвижная, как камень. Откровенно говоря, она любила его с такой преданностью, что в ней не осталось места для кого-то другого. Но не думайте, читатель, что Заморна был так благороден и действительно собирался отдать мисс Лори лорду Хартфорду. Нет, не верьте ему. Он, как обычно, только проверял, преданна ли она ему, хотя тысячи ежедневных доказательств должны были убедить его в этом давным-давно.
   Она начала приходить в себя. Веки задрожали, потом медленно поднялись, из-под них выглянули большие черные зрачки, встретились с его и тут же переполнились печалью. Ни искры гнева, ни шепотка упрека; глаза и губы говорили на одном простом языке:
   – Я не могу оставить вас. – Она медленно, с усилием, стала подниматься. Герцог протянул руку и помог ей. Потом дал ей стакан вина, вкус которого она почти не почувствовала.
   – Мина, – сказал он, – вы в состоянии слышать меня?
   – Да, милорд.
   – Тогда слушайте. Я бы скорее отдал половину – нет, все, чем владею – лорду Хартфорду, чем вас. Я только испытывал вас. – Мисс Лори подняла взгляд, вздохнула, как будто пробудилась от ужасного сна, но ничего не сказала.
   – Неужели я, – продолжал герцог, – отдам мою первую любовь в любые другие руки, кроме своих? Я скорее увижу ее в гробу. Я положу вас туда, такой же спокойной, белой и еще более безжизненной, чем несколько мгновений назад, ибо никакие угрозы, мольбы или сокровища не заставят меня отдать другому взгляд ваших глаз и улыбку ваших губ. Теперь я знаю, что вы действительно обожаете меня, что не обманываете меня; и поэтому расскажу о событии, которое докажет, как я отношусь к вам. Вчера Хартфорд упомянул ваше имя в моем присутствии. Я отомстил ему за осквернение святыни выстрелом, и сейчас он мало чем отличается от трупа.
   Мисс Лори вздрогнула, но тайны человеческой природы так темны и глубоки, порок так часто вступает в союз с добродетелью, что, боюсь, кровавое доказательство любви наполнило ее сердце скорее восторгом, чем ужасом. Она не сказала ни слова, руки Заморны опять сомкнулись вокруг нее, он опять успокоил ее ласками и нежностью, смывшими все мысли о мире, все следы мучительного стыда, холодных сомнений, всю слабость и душевную боль – следствие подавляемой надежды. Он сказал ей, что она была его первой любовью, и сейчас ей так хотелось поверить, что он всегда любил только ее. Решительная более, чем присуще ее полу, активная, энергичная, образованная, в этом она была слаба, как ребенок. Здесь она теряла саму себя. Другой поглощал полностью всю ее жизнь.
   (Их уединение прерывает слуга Заморны, который зовет его в соседнюю комнату и сообщает неприятную новость: «миссис Ирвинг», бродящая по дому, очень напоминает его жену, герцогиню.)
   – Десять минут назад я шел по коридору и услышал легкие шаги на лестнице – как от очень маленькой ноги. Я повернулся и увидел, как по лестнице спускается дама. Милорд, это была дама высшего света!
   – Сэр, вы узнали ее?
   – Если кто-то не заколдовал мои глаза. Я стоял в тени, скрытый колонной, и она прошла мимо, не заметив меня. Я видел ее не очень отчетливо, но, пусть меня проклянут на месте, если это была не…
   – Кто, сэр?
   – Герцогиня!
   Наступила тишина, закончившаяся замечательно длинным свистом герцога. Он сунул обе руки в карманы и неторопливо прошелся по комнате.
   – Вы уверены? – спросил он. – Я знаю, вы не осмелитесь солгать мне в таких делах. Да, клянусь, похоже на правду. Миссис Ирвинг, жена священника с севера. Черт побери, саркастический намек на меня самого. Бледная, красивая шея, маленькие нос и подбородок. Очень хорошо! Я бы очень хотел, чтобы эти нос и подбородок были в ста милях отсюда. Что привело ее сюда? Беспокойство за бесценного мужа? Не может без него жить? Вынуждена пуститься в путь, дабы посмотреть, чем он занят? Если бы она вошла в ту комнату пять минут назад – бог мой! Пришлось бы связать ее по рукам и ногам. И это могло бы убить ее. Черт побери, что же делать? Только не надо злиться, иначе она проделает это прямо сейчас. Говорить нежно и упрекнуть мягко, а также клясться белым и черным, что никак не связан с владельцем дома, мистером Пакенхэмом. – Закончив свои рассуждения, герцог повернулся к слуге.
   – Куда отправилась ее светлость?
   – В гостиную, милорд. Она и сейчас там.
   – Хорошо, не говорите никому ничего, под угрозой казни. Слышите, сэр? – Он приложил руку к сердцу и вышел из комнаты, чтобы начать военную операцию.
   Тихо открыв дверь гостиной, он мгновенно осознал, что у камина сидит его жена. Она расположилась к нему спиной, но он не мог ошибиться. Фигура, одежда, завитки золотисто-каштановых волос: все это могло принадлежать только одному человеку на свете, его маленькой герцогине, высокомерной и ревнивой. Он так же бесшумно закрыл дверь, как и открыл, и прокрался в комнату.
   Герцогиня почувствовала, как на ее плечи легла рука, и посмотрела вверх. Сила притяжения дала обычный результат, и она повисла на том, кого увидела.
   – Адриан! Адриан! – вот и все, что смогли прошептать ее губы.
   – Мэри, Мэри! – ответил герцог, разрешая повиснуть на себе. – Хорошенькие дела! Что привело вас сюда? Вы сбежали с возлюбленным, воспользовавшись моим отсутствием?
   – Адриан, почему вы бросили меня? Вы сказали, что вернетесь через неделю, прошло уже восемь дней; поедемте домой…
   – Итак, вы действительно отправились на поиски мужа, – сказал Заморна, умирая со смеху, – перевернулись и были вынуждены просить убежища в охотничьей лачуге Пакенхэма!
   – Почему вы здесь, Адриан? – спросила герцогиня, слишком серьезная, чтобы засмеяться вместе с ним. – Кто такой этот Пакенхэм и кто эта личность, выдающая себя за экономку? Почему вы разрешаете кому бы то ни было жить рядом с Соколиным Утесом, а я об этом ничего не знаю?
   – Я забыл рассказать вам об этом, – ответил его светлость. – Мне не до того – на меня глядят блестящие карие глаза. Что касается Пакенхэма, то, откровенного говоря, он ваш дальний родственник, побочный сын старого адмирала, моего дяди с юга; экономка – его сестра. Voila tout [295 - Вот и все (фр.).]. Поцелуйте меня. – Герцогиня поцеловала его, но с тяжелым вздохом. Облако ревнивого беспокойства, нависшее над ее лбом, и не думало рассеиваться.
   – Ах, Адриан, мое сердце все еще болит. Почему вы так долго задержались в Ангрии? О, вы совершенно не думаете обо мне! Вы даже не представляете, как я страдаю, ожидая вашего возвращения. Адриан… – Она замолчала и заплакала.
   – Мэри, придите в себя, – сказал его светлость. – Я не могу все время быть у ваших ног. Вы не были такой слабой, когда я только женился на вас. Вы разрешали мне уезжать без всяких ревнивых протестов.
   – В то время я еще не знала вас достаточно хорошо, – сказала Мэри, – и, если мой разум ослаб, то только потому, что вся его сила ушла в слезы и страх за вас. Я уже далеко не такая красивая и веселая, как была тогда. Но вы должны простить мое увядшее лицо, ибо вы являетесь его причиной.
   – Мэри, никогда больше не упрекайте себя в потере красоты, пока я вам не намекну. Поверьте мне, в этом – и во всех других отношениях – вы именно то, чем должны быть. Вы может увянуть не больше, чем мраморная доска – по меньшей мере в моих глазах. А что касается вашей преданности и нежности… Иногда я браню вас за их избыток, ибо из-за них вы превратились почти в тень, и тем не менее они образовали очень надежную цепь, которая связывает меня с вами. А сейчас приободритесь. Сегодня вечером вы поедете в Соколиный Утес; до него только пять миль.
   Я не могу сопровождать вас, ибо у меня важное дело с мистером Пакенхэмом, которое не терпит отлагательства. Я буду в замке завтра, до рассвета. Карета будет готова, я посажу вас в нее и сам сяду рядом. Мы поедем, прямо в Вердополь, и следующие три месяца я буду надоедать вам утром, днем и вечером. Что еще я могу пообещать? Если вы выберете ревность, я ничем не смогу помочь вам. Только пить содовую воду и отчаиваться или превратиться в камень и стоять, как Аполлон, в вашей гардеробной. Бог мой! Моей добродетели не доверяют…
   В конце концов, ложью и смехом, он сумел совершить все, что задумал. Тем же вечером герцогиня отправилась в Соколиный Утес. А на следующее утро он, держа свое обещание, проводил ее в Вердополь…
   Лорд Хартфорд все еще лежит между жизнью и смертью. Ни боль, ни оскорбленное самолюбие, ни разлука не охладили его страсть. Невозможно стереть чувство, выгравированное на железных нервах этого человека.
   Засим я прощаюсь, мой благосклонный читатель. Надолго, но не навсегда. Я сделал все, чтобы развлечь вас, и хотя я знаю, что из-за слабости, бессодержательности и повторений мой труд заканчивается скорее поражением, чем триумфом, тем не менее простите меня, ибо я сделал все, что в моих силах…
   Январь 1838 г.

Часть V
Элизабет

Генри Гастингс

Пролог

   Молодой человек привлекательной внешности, изящный в обхождении и с самым джентльменским поведением, желает зарабатывать свой хлеб легко, жить в самом возможном наслаждении комфортом и роскошью и ни в коем случае не тяжело работать. С этой целью он просит сообщить публике, что очень не хотел бы, чтобы состояние миновало его или чтобы он получил супругу, чьей минимальной заслугой не был бы финансовый вклад.
   Рекламодатель не настаивает ни на определенном возрасте, ни на каких-нибудь телесных прелестях сей особы, тем более что – согласно мнению самых ученых медиков всех времен – достаточно скоротечной болезни или самого обыденного происшествия, дабы они исчезли.
   Напротив, несовершенства фигуры – торчащая вбок нога, согнутая спина или даже отсутствие какого-нибудь органа, вроде глаза или нескольких зубов – ни в коем случае не будет существенным недостатком для этого просвещенного и искреннего индивидуума, при условии, что будут предоставлены неопровержимые свидетельства обладания ею большим и даже выдающимся достоинством, неодолимым и неотразимым очарованием: Д-Е-Н-Е-Г! Обращаться по адресу: Ч. Т. [296 - Чарльз – все еще рассказчик, но теперь он стал Таунсендом и, похоже, перестал быть братом Заморны.], дом мистера Грэма Эллрингтона, Чапел-стрит, 12, Вердополь.
   P. S.: Просьба не утруждать себя тем, чье состояние – наличное, в землях и ценных бумагах – составляет менее двадцати тысяч фунтов стерлингов. Более того, рекламодатель считает весьма выгодной сделкой даже вдвое большую сумму.

   Вот такое объявление недавно появилось в отделе объявлений одной столичной газеты – последняя надежда невинного и достойного награды индивидуума, который, будучи без гроша и места, обнаружил, что поток влечет его между Сциллой и Харибдой ужасной дилеммы, и (после того, как все попытки раздобыть денег благополучно провалились) был принужден либо писать, либо жениться.
   Последние шесть месяцев я жил, как говорится, на черепаховом супе и паштете из гусиной печени; я шумел, пировал и гулял сколько душе угодно. Увы! Мои карманы опустели, развлечения исчезли; дабы наполнить первые и вспомнить о вторых, я должен либо написать новую книгу, либо выгодно жениться.

   Что же делать? Гименей машет факелом, приглашая меня – но нет, я люблю слишком многих, чтобы отдать свободу одной. Очаровательный, как павлин, я все еще свободен, как орел. Не плачьте, о черноглазые дщери запада! Не жалуйтесь, румянощекие девственницы востока! Не облачайтесь во власяницы, нежные газели солнечного юга; не проливайте слезы на вершинах холмов, гордые красавицы севера; не пойте траурных песнопений, далекие девы островного королевства! Чарльз Таунсенд не собирается жениться. Он слишком молод, слишком игрив, слишком буен и неприручен, чтобы наложить на себя спокойные узы супружества. Чарльз Таунсенд останется симпатичным холостяком, центром внимания глаз соседок, соблазнительным яблоком раздора на африканском рынке. И Чарльз Таунсенд берет перо, бумагу, садится за стол и пишет книгу, хотя в его очаровательной голове не больше идей, чем в кармане пенсов. «Regardez comme nous allons commencer…» [297 - Итак, мы начинаем (фр.).]

Глава первая

   Я начисто забыл, в какой день месяца началась эта история, и даже в какой месяц – то ли в последнюю неделю сентября, то ли в первую неделю октября – когда я, удобно развалившись в ангрианской почтовой карете, катил из Адрианополиса.
   В любом случае стояла осень; леса покрылись жгучим багрянцем. Настало время охоты на куропаток, треск выстрелов постоянно тревожил спокойный ландшафт, и, когда мы огибали Мидоубанк, имение почтенного Джона Керкуолла, эсквайра и члена парламента, я через окно кареты заметил трех или четырех юных джентльменов в зеленых охотничьих куртках, скакавших за лающей сворой борзых и меднобровым егерем. Джентльмен, сидевший напротив меня, заметил:
   – Это и есть мистер Фрэнк Керкуолл. – Улыбнувшись с таким видом, как будто хотел добавить «никчемный франт», он продолжал: – Я верю, что вон тот человек с ружьем не кто иной, как лорд Винсент Джеймс Уорнер, младший брат премьер-министра.
   – Неужели! – воскликнул голос рядом со мной. В то же самое мгновение особа, которую я прежде не замечал, наклонилась вперед, почти грубо протиснулась мимо меня и выглянула в окно. Этой особой оказалась дама, и мне пришлось извинить ее бесцеремонность. Я подождал, пока она не села обратно, и только потом заметил с игривой улыбкой:
   – Похоже, мэм, вы интересуетесь юным лейтенантом.
   – Совсем нет, – ответила она, – но я не слишком часто вижу знаменитых людей.
   – Не знал, что сей молодой человек чем-то знаменит.
   – Да, но, знаете ли, у него есть брат, – справедливо указала дама, – и, как мне кажется, сам лейтенант принадлежит прославленному девятнадцатому полку [298 - Попутчицей Таунсенда является Элизабет, чей интерес – и защита – «прославленного девятнадцатого» объясняются тем, что ее любимый брат, Генри, раньше служил в нем.].
   – Прославленному, мэм! Сборище негодяев! – воскликнул джентльмен, говоривший раньше.
   – Да, они такие, – сказала дама, которая, похоже, не очень стремилась обсуждать любое мнение, высказанное другим. – Эти молодые люди, безусловно, очень дики и безрассудны, судя по всем отчетам. Но, в конце концов, они очень доблестно сражались. Эвешем никогда бы не победил, если бы не они.
   – Они пригодны только для сражений с бурлящими городами, – ответствовал джентльмен. – И, кроме того, сражения – грязное кровавое дело, мэм.
   – Да, – согласилась она. – Но если у нас будет война, то начнется кровопролитие и девятнадцатый займется своим делом, в котором он еще никогда не терпел поражений – по меньшей мере, по словам газетчиков.
   – Они всегда так основательно готовятся к сражениям. Я слышал, мэм, что во время войны сей достойный полк пьянствует не просыхая.

   Я ожидал, что дама с негодованием отвергнет его слова, но она только улыбнулась.
   – Неужели, сэр! Тогда они выполнили свой долг лучше, чем большинство других, совершенно трезвых.
   – Я узнал, из надежных источников, что в Вествуде, за полчаса до того, как генерал Торнтон встал во главе их, собираясь начать последний штурм, каждый офицер и почти каждый рядовой девятнадцатого были настолько пьяны, что не могли сидеть в седлах.
   – Очень смело, – сказала дама, совершенно не возмутившись. – И тем не менее они победили, очень благородно. Разве не правда, что лорд Арунделл лично поблагодарил их на поле боя за храбрость?
   – Не знаю, – холодно сказал джентльмен, – и если он действительно поступил таким образом, то его светлость ничем не лучше их.
   – Безусловно, – сказала она. – Я считаю, что он такой же, как они, – храбрый и благородный.
   До начала этого маленького диалога я настолько не интересовался этой путешественницей, что бросил на нее только самый поверхностный взгляд. Зато сейчас решил изучить ее немного поближе. Я вспомнил, что рано утром, после ночи безостановочной езды, когда наша карета пересекала довольно дикую местность, кто-то внезапно закричал: «Кучер! Кучер!» Карета остановилась. Выглянув, я сообразил, что мы находимся около маленькой гостиницы, рядом с которой тропинка, вившаяся среди пустынных холмов, соединялась с большой дорогой, образуя перекресток. В сером рассветном свете я с трудом различил женскую фигурку, закутанную в шаль, в шляпке с вуалью, ждущую около двери гостиницы, и служанку, бдительно стерегущую ящики и чемоданы. Багаж подняли на крышу кареты, дама вошла внутрь, и, будучи стройной и невысокой, легко втиснулась между мной самим и толстой женщиной, одетой в груду плащей. Я только успел увидеть, как она попрощалась со служанкой, сказав что-то вроде «До свидания, Мэри». Карета тронулась, она сидела за моим плечом, комфортно укрытая вуалью и шалью, пребывая в совершенном молчании.
   Невозможно интересоваться тем, кто не говорит и не смотрит. Через четыре часа я полностью забыл о ее существовании и никогда бы не вспомнил опять, если бы не ее внезапный бросок к окну. Те несколько фраз, которые она после этого произнесла, не дали ей опять быть преданной немедленному забвению, и, хотя я не мог по ним сделать заключения об ее характере, они возбудили во мне любопытство и мне захотелось узнать, кто она такая.
   Я несколько раз пытался рассмотреть ее лицо – напрасно. Шляпка и вуаль укрывали его от любого взгляда. Кроме того, мне показалось, что она умышленно отвернулась от меня, и, хотя она очень свободно говорила с раздражительным промышленником средних лет, мне не удалось извлечь из нее ни звука. Я заключил по ее голосу, что она должна быть молода, хотя одежда дамы была настолько обычна, что ее могла бы надеть женщина почти любого возраста; темное шелковое платье, плотная бархатная шаль и простая соломенная шляпка – скромный наряд, но не неподобающий леди.
   Наконец решив, что разговор – лучший способ разглядеть ее, я довольно внезапно повернулся к ней, собираясь заговорить. Тем временем, пока я думал о ней, она, как оказалось, думала обо мне; и, сидя за мной, она воспользовалась возможностью и принялась внимательно изучать мое лицо. Так что, неожиданно повернув голову, я увидел, что она откинула вуаль и глядит на меня острым пронзительным взглядом.
   Я слегка смутился, хотя и почувствовал себя почти польщенным таким открытием. Однако я скоро восстановил свое привычное самообладание и отомстил ей таким же ответным взглядом, который – тешу себя этой мыслью – был не менее острым. Однако дама умела владеть своим лицом; она только слегка покраснела и, повернув голову к окну, заметила, что мы едем по чудесной местности. Так оно и было, ибо мы въехали в провинцию Заморна, зеленые леса и плодородные поля бежали по обеим сторонам замечательной дороги. Если бы дама оказалась стара и безобразна, я бы не сказал о ней больше ни слова; если бы она была молода и ослепительно прекрасна, я начал бы свои знаменитые petits soins [299 - Ухаживания (фр.).] и нежные речи.
   Однако она оказалась молодой, но не слишком хорошенькой. Неплохо сложенная, хотя и несколько исхудалая, темные волосы, аккуратно разделенные прямым пробором, падали на уши, оставляя открытым лоб; очень подвижные черты и быстрый взгляд придавали ее лицу выражение необыкновенной живости.
   – Сударыня, вы, наверно, уроженка Ангрии?
   – Да, – ответила она.
   – Прекрасный, преуспевающий народ! Вы, без сомнения, большая патриотка?
   – О, конечно, – ответила она и улыбнулась.
   – Не удивлюсь, если вы очень интересуетесь политикой, – сказал я.
   – Люди, живущие в глухомани, часто поступают так, – вернула она.
   – Значит, вы не из какой-то определенной местности, мэм?
   – Да. Я живу в одиноких холмах на границе с Нортангерлендом. – Она еще говорила, как я вспомнил, что место, где она села, находится прямо на углу сельской дороги, вьющейся среди пустынных холмов.
   – Тогда вам, наверно, будет приятно окунуться в бурлящую жизнь большой провинции, – сказал я. – Вы были в Заморне раньше?
   – Да, замечательное место – самое населенное и богатое из всех семи.
   – И, осмелюсь сказать, оно не зря подарило свой титул вашему юному галантному монарху, верно? Насколько я знаю, вы, ангрианские дамы, очень преданы ему.
   – Да, – сказала она. – Мне кажется, что вы правы. Но, насколько я могу судить, большинство африканских дам тоже восхищаются его светлостью, не правда ли?

   – Да, во всяком случае, они об этом говорят вслух; да и вы, конечно, не исключение.
   – О нет, – исключительно холодно ответила она. – Я не имела счастья видеть его.
   – Возможно, только поэтому вы говорите о нем столь равнодушно. Откровенно говоря, я поражен. Все его подданные, с которыми я говорил, в восторге от него.
   Она опять улыбнулась.
   – Я взяла себе за правило никогда не рассыпаться в восторгах, особенно в почтовой карете.
   – За исключение галантного девятнадцатого, – значительно вставил я. Потом, вкрадчиво вздохнув, добавил: – Возможно, какой-нибудь герой из этого отряда героев вызывает ваш особый интерес?
   – Все, сэр. Чем более их поносят, тем более я их люблю.
   – Хм-м, – сказал я, втянув понюшку табака. – Вижу, сударыня. Вы без колебаний восхищаетесь всем полком, но не хотите говорить ни о ком в отдельности.
   – Так оно и есть, – весело сказала она. – Я не собираюсь называть ничьих имен.
   – Вам еще далеко ехать, мэм?
   – Нет, я выйду у «Пряхи Дженни» – это маленькая гостиница, около которой остановится дилижанс.
   – В городе вы собираетесь навестить друзей?
   – Надеюсь, меня там встретят.
   Ответ показался мне настолько неопределенным, что, скорее, граничил с отпором. Очевидно, эта молодая женщина не собиралась делиться своими мнениями или посвящать кого-нибудь в свои планы.
   «Пусть хранит свои тайны сколько угодно», – подумал я, слегка раздраженный ее скрытностью, и, сложив руки, погрузился в прежнее молчание; она последовала моему примеру.
   В Заморну мы приехали около полудня. На улицах преуспевающего торгового города кипела сутолока рыночного дня. Карета остановилась у «Пряхи Дженни», и я увидел, как моя соседка обеспокоенно взглянула в окно, очевидно, разыскивая того, кто должен был ее встретить. Признаюсь, я внимательно следил за ней, ибо она слегка возбудила мое любопытство.
   Открыв дверь, я вышел из кареты на двор гостиницы и уже собирался предложить ей руку, чтобы помочь спуститься, как меня оттолкнул и опередил человек в ливрее. Приподняв шляпу, он осведомился, какой у нее багаж. Она подробно рассказала ему, и через пять минут уже поднималась в красивую коляску. Чемоданы и дорожные сумки положили внутрь, кучер стегнул лошадей, и экипаж легко покатился вдаль, как сон, растаяв в сумерках.
   «Определенно она не самая важная особа, – подумал я. – В ее облике и манере поведения почти нет ничего аристократического. Такой простой внешний вид и скромное одеяние плохо подходят настолько элегантному экипажу».
   (Следуют две сцены. Первая содержит портрет Чарльза на открытии парламента, очень уместно включающий саркастическое описание сэра Уильяма Перси; Таунсенд описывает его как тщеславного, ленивого и пустого человека.
   Во второй сцене передается разговор между Чарльзом и лордом Макара Лофти (опиоманом, председателем Республиканской партии) о сэре Уильяме, в котором он опять представлен как пустой охотник за юбками. Чарльз соглашается на следующий день посетить Макару.
   Неожиданно выясняется, что сэр Уильям в последнее время увлекся Элизабет и сам стал предметом ее любви. Его дневник составит часть последующего повествования.)

Глава вторая

   Апартаменты лорда Макары находились на улице, занятой, главным образом, великолепными домами членов парламента, ближе к Вест-Энду. Вечер следующего дня выдался мокрым и очень ветреным, так что я крикнул наемную карету и в назначенный час оказался под впечатляющим портиком его дома. Слуга ввел меня внутрь, я прошел через ярко освещенный холл и поднялся по красивой лестнице в гостиную, небольшую, но со вкусом украшенную; в камине горел веселый огонь, на столе стояли четыре высокие зажженные свечи.
   Я сразу сообразил, что Макара оказался достаточно умен и предоставил женщине руководить своим домом. Ее светлость тоже сидела здесь, на низком стульчике рядом с камином, и играла шелковистыми ушами маленького спаниеля. Дама, особенно в одиночестве, привлекает внимание в первую очередь, и я не смотрел на других гостей, пока не изучил тонкую фигурку Луизы.
   – Успокойся, Пепин, успокойся, – говорила она, искушая маленькую собачку кусочком печенья. Потом, другим голосом: – Бедняжка, давай, – и она положила маленькую ручку на голову собаки и гладила ее, пока лежащий спаниель не прыгнул ей на колени. Какое-то время она ласкала его; казалось, ее аристократическая рука касается его легко, как пушинка. Одновременно она с упреком покачала головой, ее длинные курчавые волосы взметнулись и, сбившись с пути, упали на шею и щеки. Эта очаровательная пантомима продолжалась еще какое-то время, потом она оглянулась и увидела, что я стою поблизости.
   – Дорогой мистер Таунсенд, как вы испугали меня, неслышно прокравшись в комнату! Бог мой, сколько же вы стояли у двери, глядя на меня и Пепина?
   – Возможно, минут пять, сударыня. Да, я знаю, это несколько невоспитанно, но вы должны извинить меня. Слишком прелестная картина!
   – Похоже, – сказала она, обращаясь к кому-то, находившемуся в другой части комнаты, – сегодня вечером без лести не обойтись. Верно, сэр?
   – Но, во всяком случае, не от меня, мэм, – ответил голос из темного угла.
   – Вы никогда не льстите, я знаю, – продолжала она.
   – Только в последнее время, – ответствовал Невидимка. – Давно не практиковался.
   – Возможно, вы презираете все эти нежные глупости, – сказала она.
   – Я новичок, – быстро ответил он, – и не понимаю как.
   – Тогда подойдите и поучитесь, – вмешался я. – Кто может долго оставаться новичком в искусстве поклонения Любви, находясь у ног Луизы?
   – Черт побери, я замерз! – воскликнул джентльмен и, поднявшись с кушетки, на которой сидел, широкими шагами подошел к огню.
   Раскинув руки перед камином, джентльмен быстро оглядел меня с ног до головы таким настороженным взглядом, который предполагал скорее недоверчивый, чем открытый и доброжелательный склад ума. Я сделал вид, что не смотрю на него, но краешком глаза достаточно пристально оглядел его и его манеры. Это был мускулистый, крепко сложенный человек, не высокий; потрепанный и изможденный, хотя совсем не старый и даже не средних лет. Далеко не блестящие волосы, хотя черные как смоль и густые. Он мало заботился о них – отдельные пряди беспорядочно спускались на лоб, однако был модно и хорошо одет. Судя по лицу, его благословил дьявольский темперамент – никогда не видел столь безумной и подозрительной раздражительности, как та, что сверкала в его маленьких черных глазах. Цвет лица, темно-желтый, усиливал мрачный вид, который, кажется, навсегда угнездился на его тяжелом лбу.
   Облокотившись о каминную полку, он смотрел на Луизу. Что за контраст между ним и ею!
   – Сударыня, я еще не видел его светлость. Где он?
   – О, скоро будет. Но виконт действительно чувствует себя неважно, всю последнюю неделю он не поднимался с постели и только вчера смог пойти в парламент.
   – Хм-м! – сказал джентльмен, несколько минут молчал, яростно глядя на огонь, и добавил: – К черту – я хочу выпить!
   Маркиза играла со спаниелем; его забавные прыжки полностью поглотили ее внимание. Мрачный незнакомец повернулся ко мне и, почесав кончик носа, сказал с уместной вежливостью:
   – Вы?
   – Не могу сказать, – последовал мой ответ.
   – Конечно, – продолжал он. – Если ваш случай похож на мой, я знаю лекарство, и мы немедленно найдем его.
   Я поблагодарил его за любезность, но сказал, что и так себя неплохо чувствую, и, по меньшей мере сейчас, вполне могу обойтись без его лекарства.
   – То есть не желаете? – вернул он. – Пожалуйста, развлекайте себя сами. Как говорится, каждый человек в своем уме, но мне нужно пришпорить себя, чтобы не упасть с копыт.
   Он подошел к двери и открыл ее. За ней находилась маленькая комната. Я увидел, как он подошел к ее дальнему концу, где находился буфет; над ним висела лампа. На буфете стояли графин и несколько стаканов. Он наполнил стакан и выпил его. Один – еще – и еще – и еще – пока не достиг мистического числа семь. Потом вернулся, вытирая губы платком.
   В это мгновение открылась другая дверь и в комнату, согнувшись, вошел человек в домашних тапочках и халате.
   – Рад видеть вас, милорд! – сказал незнакомец, резко бросаясь к нему. – Видите, я пришел, по вашему приглашению. Надеюсь, ваша светлость чувствует себя хорошо.
   – Неважно, мистер Уилсон, совсем неважно. Мне пришлось напрячься, чтобы встать, ради вас. Луиза, не поможете ли мне вашей нежной ручкой – сегодня я не чувствую себя достаточно сильным.
   – Конечно, мой дорогой виконт, – сказала маркиза и, встав, помогла своему другу дойти до кресла, стоявшего рядом с камином. Он откинулся на подушки и вознаградил ее благодушной терпеливой улыбкой. Глядевший на него незнакомец вполне мог принять его за святого. Макара был бледен как полотно – каждая черта выражала крайнее истощение – но взгляд сверкал временным возбуждением.
   – Что вы такое сделали с собой? – с удивлением спросил я.
   – О, просто похолодало, – ответил он. – Холод всегда ослабляет меня. Не бойтесь, Таунсенд, скоро мне будет лучше. Но, как мне кажется, вы и мистер Уилсон незнакомы. Позвольте мне представить вас друг другу: Таунсенд, это мистер Уилсон; Уилсон, это мистер Таунсенд.
   Уилсон достаточно бесцеремонно поклонился мне, сел перед огнем, скрестил руки на широкой груди и наградил меня парой своих самых простодушных взглядов.
   – Милорд, – сказал он, обращаясь к Макаре, – я не ожидал встретить здесь никого, кроме вас.
   – О, мистер Таунсенд – мой друг, – ответил лорд Макара. – Надеюсь, вы скоро будете с ним в самых хороших отношениях.
   – Сэр, вы когда-нибудь служили в армии? – сказал мистер Уилсон, обращаясь ко мне.
   Было ясно, что он то ли сумасшедший, то ли слишком пьяный и совершенно не представляет себе, кто я такой. Так что я спокойно ответил:
   – Нет, хотя у меня множество знакомых среди военных.
   (Уилсон страстно отрицает, что родился в Ангрии, хотя Таунсенд заметил его ангрианский выговор.)
   – Это шотландский акцент! – воскликнул он. – Я стою на этом! Я родился в Росстоуне, я вырос в Росстоуне – и я переломаю кости каждому, кто осмелится…
   – Мистер Уилсон, не хотите ли стакан кофе? – прервал его голос Луизы, и леди появилась перед ним, со стаканом кофе в руке и улыбкой убеждения на устах, хотя мне показалось странным, что она расточает простому торговцу свое очарование, обычно предназначавшееся ее высокопоставленному аристократическому любовнику, утонченному графу Нортангерленду.
   Уилсон взглянул на нее и взял предложенный кофе.
   – Да будь это яд, я бы все равно выпил его.
   – Надеюсь, он успокоит вас, – улыбнулась она.
   – Нет, сударыня, напротив, возбудит. Стакан, протянутый вами, опять сделает меня солдатом. – Он глотнул кофе. – Теперь, – продолжал он, бросая на нее огненный взгляд, – я сделаю все, что вы мне прикажете. И дайте мне задачу потруднее.
   – Тогда я возложу на вас задачу, которая покажется трудной даже вам, – ответила она. – Смирите ваш надменный нрав. Побудьте спокойным по меньшей мере пять минут. Смотрите, я запечатываю ваши губы. – Она игриво коснулась пальчиками его рта, засмеялась и вернулась на место.
   – Вот, – сказал лорд Макара, – теперь вы не можете нарушить запрет, наложенный таким галантным образом…
   Больше я не буду описывать сию живописную сцену; достаточно сказать, что я видел, как уже ночью Уилсона положили в карету Макары – мертвецки пьяного. Не знаю, куда они повезли его, ибо ночь была холодной и бурной, и я не собирался зарабатывать лихорадку, следуя за ней. Я оставил виконта спокойно сидящим в своем кресле, с хитрой притворной улыбкой на губах. Несколько часов назад Луиза, расточавшая самое нежное внимание пьяному Уилсону, уехала домой, в Приют Азалий. Насколько я смог понять, Макара использовал ее как василиска и приманку, при помощи ее опасных чар подчиняя себе самых бесшабашных головорезов. Во время разговоров за столом, когда вино развязало языки, я слышал намеки на политические махинации. Уилсон говорил о своих приятелях, своих парнях, как раз перед тем, как в первый раз оказался под столом. И он выпил полную кружку, проклиная султана и его приспешников. Он потребовал, чтобы я тоже выпил за это. Я не стал возражать, ибо понятия не имел, кто такой этот султан. Не знал, хотя мог бы догадаться – но n’importe [300 - Не важно (фр.).].

Глава третья

   (Спустя несколько дней Чарльз, напившись чаю, дремлет у камина; внезапно кто-то резко прерывает его романтические сны.)
   – Эге! – крикнул я, вскакивая на ноги. – Оставь огонь в покое, или я размозжу тебе череп кочергой!
   Кто-то засмеялся, я открыл глаза и проснулся. Оказалось, что пламя в камине пылает даже ярче, чем раньше – несколько минут назад добавили свежий уголь. Сумрачная тень, склонившаяся над очагом, как раз ставила на место кочергу. – Кто вы? – спросил я.
   – Поглядите, – последовал краткий ответ. Я поглядел и, к своему немалому изумлению, обнаружил человека, одето го в одежду полисмена. Ошибиться было невозможно – темно-синий мундир, белые перчатки, дубинка и трость с вкладной шпагой.
   – Кто вас послал и что вы хотите? – опять спросил я.
   – Только проводить вас совсем недалеко, – ответил человек. – Не беспокойтесь, мистер Таунсенд, это все ерунда. Большие шишки хотят перекинуться с вами парой слов. И, если вы раскроете глаза пошире, то увидите, что я – друг. Если бы не наше предыдущее знакомство, я бы не осмелился так самоуверенно вломиться к вам…
   (Оказалось, что полисмен, Ингхэм, – старый друг Чарльза. Ингхэм заталкивает его в карету и везет в полицейский участок, где его спрашивают о вечере с «Уилсоном». Расследованием занимаются сэр Уильям Перси и мистер Мур, отец Джейн.)
   – Хватит, давайте перейдем к делу. Где вы были в прошлый четверг?
   – В Вердополе.
   – А вечером того же дня?
   – Будь я проклят, если помню.
   – Возможно, я смогу освежить вашу память. Вы знаете Клерджес-стрит?
   – Да.
   – Там еще меблированные комнаты?
   – Возможно.
   – А вы помните имя того, кто снимает эти комнаты?
   – Возможно, завтра, в это же время, я мог бы вам что-то…
   – Вы там были в прошлый четверг.
   – Я?
   – Мистер Таунсенд, эти комнаты снимает лорд Макара Лофти, и в четверг вечером вы были гостем его светлости. А теперь, под присягой, расскажите, каких гостей вы там встретили.
   «Хм-м, – подумал я. – Здесь какое-то расследование». Замолчав, я быстро оценил положение дел и прикинул, будет ли мне выгодно скрыть имена и защитить благородного виконта. Я взвесил дело, измерил его со всех сторон, как только мог, и, после зрелого размышления, не нашел ни одного атома преимущества, которое я получил бы, если бы солгал. Так что я решил сказать правд у.
   – В прошлый четверг я действительно был на Клерджесстрит, – сказал я, – и видел лорда Лофти и достопочтенную мисс Вернон. Я пил с ними чай и…
   – Кроме вас там никого не было?
   – Была еще комнатная собачка, пудель или спаниель, по имени Пепин…
   – Потом вы и пудель познакомились поближе, я полагаю, – вмешался лорд Уильям. – Мистер Таунсенд, скажите, благородный виконт задавал какие-нибудь вопросы третьему человеку?
   – А, этому почтенному торговцу…
   – По имени Уилсон?
   – Да.
   – Не опишете ли эту личность? Он высокий?
   – Только в сравнении с пуделем…
   – Мистер Таунсенд, так дело не пойдет. Я вынужден потребовать точных ответов на свои вопросы. Я опять требую: опишите мне мистера Уилсона.
   – Con amore [301 - С охотой (лат.).], – ответил я. – Это человек среднего роста, с широкой грудью, очень темной кожей, густыми черными волосами и усами; рассеянный развратный взгляд; тяжелый лоб, хмуро нависший над глазами; замечательно низкий голос человека, которому еще не исполнилось тридцати – насколько я могу судить – хотя постоянное пьянство и прочие непохвальные дела оставили на его лице морщины, которые лучше подходят тем, кому уже перевалило за три десятка. Он называет себя шотландцем, но на его лице нет ни одной типичной шотландской черты…
   – Он говорит много?
   – Нет.
   – Вы много выпили в тот вечер?
   – Буквально один глоток.
   – А мистер Уилсон, он исповедует трезвость?

   – Едва ли.
   – Были ли он трезвым, когда ушел от виконта?
   – Осмелюсь сказать, что в лучшем случае к завтрашнему полудню.
   – Он уехал или ушел пешком?
   – Нечто среднее. Он дошел до верхней площадки, упал, докатился до нижней, и его увезли в карете лорда Макары.
   – Кто поехал с ним?
   – Никто, кроме кучера.
   – Вы видели, как карета уехала?
   – Да; кстати, я видел две кареты. В то мгновение у меня случился приступ раздвоения зрения.
   – В каком направлении она уехала: вверх по Клерджес-стрит или вниз?
   (Допрос продолжается; по его окончании Мур и сэр Уильям убеждаются: их подозрения о том, кто такой на самом деле «Уилсон», справедливы. Таунсенду разрешают уйти. Он с удивлением наблюдает за совместной работой двух следователей, в другое время политических противников: Мур – «орудие» Хартфорда (командира Генри), а Хартфорд и сэр Уильям – злейшие враги.)

Глава четвертая

   Там, где Олимпия, вырвавшись из мельничных запруд Заморны, медленно и тихо течет по равнине, на ее поверхности уже хрустел тонкий лед. Мороз, установившийся тем вечером, заставил дорогу в Хартфорд-Дейл затвердеть до крепости железа, и у одинокого экипажа, в этот поздний час ехавшего по ней среди сумеречных лесов, колеса звенели так, как если бы катились по металлу. Над тусклой долиной взошла луна, наполнив безоблачные и неподвижные сумерки той тишиной, которую олицетворяет самая большая звезда. И никакой летней мягкости – только холодный ледяной мрамор зимней ночи; он заставляет странствующих торговцев подгонять свои двуколки, кучера радостно трубят в рога, завидев вдали огни Заморны; перед их внутренним взором вспыхивают видения больших кружек с горячим элем и ромом.
   Человек в плаще появился на Мосту Заморны и, повернувшись к долине, пошел прямо по брусчатке этой благородной дороги. Он шел твердым шагом, завернутый в плащ, выпрямив спину и развернув грудь; свою шляпу он так плотно натянул на лоб, что поля почти касались переносицы. По обе стороны от него простирался Хартфордский лес, оставляя трещину между своими темными полосами; сверху дорогу накрывало небо, освещенное поднимающейся луной, глядевшей на путешественника с тем меланхолическим видом, который она сохраняет со времен потопа. Правая рука человека прошла через большие ворота Хартфорд-Хауса, он на мгновение замедлил шаг и посмотрел в даль, на широкий фасад и крылья здания, гордо поднимавшегося над плоской равниной.
   Пока вы, мой читатель, глядите на высокие окна, сияющие в свете луны, величавые, похожие на башенки дымовые трубы и сверкающую крышу, путешественник поторопился вперед. Где он? Не на дороге; куда же он пропал? Следуйте за мной, и я покажу вам. Он перелез через изгородь, за которой лежит спокойное зеленое поле, быстро, почти бегом обогнул его и оказался на широком, далеко протянувшемся берегу Олимпии. Отдалившись от большой дороги, он ступил на одинокую тропу, вившуюся среди молчаливых полей и прудов. Никакое божье творение не пересекало его дорогу – овцы и коровы давно спали в хлевах. Фермы в этих местах были обширны, и дома фермеров далеко отстояли друг от друга. Все это принадлежало лорду Хартфорду, сданное в аренду по меньшей мере полвека назад.
   Наш путешественник находился уже в четырех милях от Заморны; церковные колокола забили девять вечера, и он стоял, пока они не перестали бить, возможно, слушая, а возможно, просто переводя дыхание. Наконец он подошел к полю, по краям которого стояли ряды замечательных старых деревьев, и, протиснувшись сквозь них, вышел на покрытую гравием дорожку, над которой их ветви нависали зеленой аркой. Следуя по дороге, он быстро подошел к дому, называвшемуся Мессинджер-Хаус: древнее обширное строение, окруженное широкими полями, очень одинокое и внушительное, за которым сердито хмурились мрачные пастбища. Колонны садовых ворот заканчивались каменными шарами, как и фронтоны дома; в саду, на лужайке, рядом с каменный столбом находился потрепанный временем циферблат. Мессинджер-Хаус был тих, как могила; лунный свет сверкал только на пышных ворохах плюща, обвивших оконные переплеты и темный фасад. Тем не менее дом не выглядел разрушенным: величавый и спокойный, древний и одинокий, он наполнял собой всю сцену.
   Человек в плаще прошелся взад и вперед перед фасадом дома, изредка останавливаясь, чтобы вслушаться. Убедившись, что изнутри не доносится ни один звук и ни один луч света не падает из многочисленных закрытых и скованных морозом окон, он опять начинал ходить тем же размеренным шагом. Наконец он что-то услышал – приглушенный лай большой собаки, доносившийся из какой-то далекой комнаты с обратной стороны замка. По-видимому, испугавшись, путешественник бросился к дому, обогнул угол и укрылся под самым уединенным фронтоном. Только здесь он заметил какие-то признаки жизни. Большое, похожее на церковное, окно фронтона – длинное и низкое – выходило на зеленую лужайку, и из него на садовые кусты лился теплый свет. Всякий знает, насколько отчетливо можно рассмотреть освещенную комнату ночью, когда ни ставни, ни шторы не затемняют окно. Незнакомец встал на колени за большим лавром, ветки которого были частично подстрижены, и смог рассмотреть самое сердце большого серого здания так, как если бы находился внутри.
   Около окна висели темно-малиновые портьеры из морина [302 - Морин – грубая и плотная полушерстяная ткань.], с фестонами по краям. Свет камина отражался от темных дубовых панелей, украшавших стены длинной комнаты. На полу лежал дорогой ковер, а в середине стоял массивный стол, блестевший полированным черным деревом. Не было ни свечей, ни зажженных ламп – только свет камина. Комната могла бы быть веселой и радостной, если бы ее занимало общество друзей, но сегодня вечером ее, как и весь Мессинджер-Хаус, наполнял дух гордой тьмы, такой чувствительный для богатого воображения.
   Какой-то человек внутри подошел к окну, потом вернулся обратно и почти затерялся в тени у противоположной стены. Затем появился опять, медленно подойдя ближе, и так же медленно вернулся в тень. Туда и обратно, он ходил размеренными шагами по всей старой гостиной: единственная персона, населявшая этот одинокий особняк, окруженный безграничными полями.
   Это была женщина – скорее девушка – лет девятнадцати. Она выглядела так, как если бы жила одна – в ее одежде, простой и скромной, не было и следа украшений, которыми женщина – особенно юная – пытается порадовать тех, кто живет рядом с ней.
   И она выглядела так, как если бы слишком долго жила одна, ибо все это время выражение ее лица оставалось сосредоточенным и задумчивым. Не могу сказать, были ли ее мысли печальны или радостны, но, зачарованная, она полностью погрузилась в них, забыв горние небеса, низкую землю и все между ними. Возбужденная, без сомнения, своими горячечными мечтами, она подняла занавеси большого окна, и, когда бы ни глядела в него, видела луну, скользившую по темно-синему небу и выглядывавшую из-за стройных верхушек тополей; ее лучи, протянувшиеся от горизонта до горизонта, освещали обширные одинокие пастбища, разделенные величественными лесами и рощами.
   Она ходила туда и обратно до тех пор, пока где-то в доме часы не пробили десять. Коротко вздохнув, она освободилась от своих мыслей, подошла к огню, пошевелила его и решила опустить занавеси.
   Будучи совсем не высокой, она для этого встала на стул. Но быстро спрыгнула на пол, ибо, не успела она протянуть руку к красной веревке, как человек, до того стоявший на коленях за лавром, встал из-за ветвей, подошел к окну и поставил ногу на подоконник. Юная женщина отступила назад и посмотрела на дверь. На ее лице отразились испуг и замешательство, но прежде, чем она успела убежать, призрак преодолел тонкий стеклянный барьер и оказался в комнате.
   Чрезвычайно внимательный, он закрыл за собой решетку и опустил занавес – подвиг, который его рост позволял ему проделать намного легче, чем даме. Потом снял шляпу, пригладил густые волосы и обычным мужским голосом сказал:
   – Элизабет, теперь, полагаю, ты узнала меня?
   Однако это приветствие, такое небрежное, не заставило даму узнать его. В полном изумлении юная женщина опять и опять глядела на него. Наконец некая уверенность охватила ее сознание. На лице отразились сильные чувства, пропал небольшой румянец, окрашивавший щеки, и она сказала тем особым голосом, который человеческие существа из плоти и крови используют только для выражения самых сильных переживаний:
   – Генри, неужели это ты?
   Человек в плаще улыбнулся, насколько умел, показав, что не привык к такому проявлению своих чувств, и протянул к ней руку. Ее обхватили две другие, вместе меньшие, чем эта одна, и сжали с неистовым рвением. От волнения девушка не могла говорить; только прочистив горло, она сумела выговорить эти несколько слов без истерических восклицаний. Потом сказала, что ее гость замерз, и подтащила его поближе к огню.
   – Я, я, Элизабет, – ответил человек, – и я согреюсь, но и ты немного успокойся, о, я даже не знаю, чем заслужил такой радушный прием.
   – Хоть это я должна дать тебе, если не могу помочь ничем другим, – резко ответила она. – Садись… я вообще не думала, что ты жив… газеты писали, что ты во Франции. Почему ты уехал оттуда в страну, где не можешь чувствовать себя в безопасности? Неужели ты не понимаешь, что полиция будет следить за тобой, куда бы ты ни отправился? Как ты замерз, Генри… Я уже два года тебя не видела; садись же.
   По обе стороны камина стояло по древнему креслу; с совершенно изнеможенным видом он опустился в одно из них.
   – За последние три ночи я не спал и двух часов, – сказал он. – Чертова полиция идет за мной по следу с того мгновения, как они почуяли запах…
   – Что! офицеры преследуют тебя! – воскликнула девушка с ноткой страха.
   – Да, да; но, надеюсь, я оставил их с носом, придя сюда. Они наверняка думают, что Ангрия будет последним местом, куда Лис осмелится сунуть морду. Дай мне стакан вина, Элизабет; я едва жив.
   Она поспешно вышла из комнаты, с встревоженным бледным лицом оглянулась и закрыла за собой дверь. Он уронил голову на ручку кресла и громко застонал, одним звуком выразив всю меру своих страданий – язык сильных мужчин, попавших в беду. Услышав, что она возвращается, он вздрогнул, прояснел лицом и сел прямо. Она принесла бокал вина, он взял его из ее рук и энергично выпил.
   – Теперь, – сказал он, – опять все в порядке. Элизабет, ты выглядишь печальной и испуганной – но по отношению к тебе я тот же самый Генри Гастингс, каким всегда был. Наверно, за это время ты привыкла думать обо мне как о чудовище… – Он взглянул на нее с недоверием, рожденным осознанием приниженности, но выразительный взгляд, которым она ответила ему, утишил все его подозрения. Он сказал, и более убедительно, чем слова: «В моем сознании твои ошибки и ты существуют раздельно, Генри».
   А теперь, читатель, как, по-вашему, связаны эти двое? Они не любовники; не муж и жена; значит, они должны быть – и поразительное сходство их черт подтверждает это – братом и сестрой. Никто из них не блистал красотой. Брат погряз в пороке и растратил свою молодость и силу – темные огненные глаза, глубоко сидевшие подо лбом, скорее отталкивали, чем очаровывали; страдания, страсти и распутство оставили глубокие морщины на его лице. Тем не менее в нем сохранились остатки сильной и твердой природы, храброй, воинственной и уверенной, всегда готовой к действиям, благодаря которой в свои лучшие дни ему удавалось вызвать улыбку в глазах той, которую он фанатически обожал. Но вы помните, читатель, что я сказал об Уилсоне. Мне нет необходимости рисовать его портрет заново, ибо это был все тот же Уилсон: да, в одиноком дубовом кабинете Мессинджер-Хауса сидел тот же самый темный негодяй, что и в элегантной гостиной лорда Лофти в Вердополе.
   Его сестра, почти такая же светлая, как он темный, отличалась очень белой кожей. Никто бы не назвал черты ее лица правильными, хотя они могли быть выразительными; тем не менее у нее были красивые карие глаза и изысканная, истинно аристократическая осанка. Если бы она надела пышный наряд и завила волосы, никто не назвал бы ее некрасивой. Но в коричневом шелковом платьице – простой воротник, прямой пробор, гладкие пряди волос падают на лоб – она казалась непривлекательной и незнатной молодой женщиной, полностью лишенной величественности и цветущей красоты. Тем не менее она выглядела сообразительной и ловкой; и действительно, когда утих первый взрыв эмоций, вызванных ночным приключением, она заговорила с братом тоном притворной веселости, как если бы желала отвлечь его от неусыпной подозрительности и утихомирить яростные мучения, изменившие его черты; его ужасный вид, отмеченный печатью смерти, должен был ранить ее в самое сердце. Он ушел из дома юным солдатом, полным надежды: что за жизнь он вел, если она привела его обратно странником, похожим на Каина, за голову которого назначена большая награда?
   – Я не такой плохой, как ты думаешь обо мне, – внезапно сказал Генри Гастингс. – Я человек, с которым поступили чрезвычайно несправедливо. Я еще расскажу тебе, Элизабет, о черном Адамсе и этом кровожадном дьяволе, вышедшем из преисподней, лорде Хартфорде. Они завидовали мне – но, я думаю, ты на их стороне и нет никакого смысла говорить…
   – Неужели ты думаешь, что я переживаю об Адамсе и Хартфорде больше, чем о тебе, Генри? И я слишком мало знаю тебя, чтобы предположить, что ты можешь застрелить человека без бесстыдной и подлой провокации?
   – Да, но, помимо всего прочего, я – дезертир, и, без сомнения, в Пендльтоне [303 - Пендльтон – родовое гнездо Гастингсов.] все такие патриоты, что считают в высшей степени еретическим называть предателей Ангрии иначе, чем дьяволами. Мой отец, например, – захочет ли он увидеть меня?
   – Нет.
   Короткий решительный ответ, но Гастингс не принял бы увертки. Правда – горькая пилюля, он проглотил ее молча.
   – Мне все равно! – воскликнул он, немного помолчав. – Я все еще человек, и лучше, чем большинство тех, кто ненавидит меня. Не думай, Элизабет, что последние два года я только пищал и хныкал. В Париже я жил как князь, хорошая жизнь, даже чересчур хорошая, и эти маленькие приятности пришли как раз вовремя, чтобы я не пресытился удовольствиями. Эта погоня скоро закончится. Я побуду с тобой в Мессинджере, пока не собью гончих со следа, потом проскользну в Дуверхэм, сяду на корабль и уеду на Острова. Там я разбогатею, построю хороший дом, приобрету имение, полное рабов, и стану членом парламента. А потом вернусь обратно. После семилетнего отсутствия они меня не тронут. Я буду говорить в парламенте, буду льстить народу. Я приведу на землю горящий ад. Я изгоню полпарламента за тиранию и коррупцию. Если Нортангерленд уже умрет, я возвеличу память о нем. Пусть мои запятнанные кровью враги помнят об этом.
   Вместо того чтобы успокоить возбужденного предателя, олицетворение жестокости и злобной мстительности, мисс Гастингс, вдохновленная его словами, ответила быстрым взволнованным голосом:
   – Тебя низко и подло преследовали. Тебя довели до отчаяния – я всегда знала об этом и уверилась сейчас. Я говорила так в тот день, когда мистер Уорнер приехал в Пендльтон и сказал отцу, что тебя предали военному суду за дезертирство. Отец вынул завещание и, под взглядом мистера Уорнера, перечеркнул твое имя и сказал, что отрекается от тебя, навсегда. Наш лендлорд сказал, что он поступил как должно, но я ска зала им, что он поступил дурно и неестественно. Отец был вне себя, а ведь он такой же быстрый и страстный, как и сын. Он сбил меня с ног, в присутствии мистера Уорнера. Я встала и повторила свои слова. Мистер Уорнер сказал, что я непослушная дочь и своим упрямством только усугубляю несчастье отца. Я не обратила никакого внимания на его упрек и спустя несколько недель уехала из Пендльтона. С тех пор я сама зарабатываю свой хлеб.
   – Так я и слышал, – сказал Гастингс. – Именно поэтому ты и отправилась в Мессинджер, я полагаю.
   – Да, этот дом принадлежит Мурам. Старый мистер Мур недавно умер, и его сын, стряпчий, собирается поселиться здесь. Я охраняю дом, пока он и его дочь в Вердополе. Мисс Мур делает вид, что очень расположена ко мне, и говорит, что не может без меня жить, потому что я умело льщу ее тщеславию и не соперничаю с ней в красоте. Я учу ее говорить по-французски и по-итальянски, а это, конечно, очень удобно.
   – Итак, Элизабет, ты сможешь приютить меня на день или два?
   – Сделаю все, что в моих силах. В доме только я и несколько старых слуг. Но, Генри, ты смертельно устал. Ты должен что-нибудь съесть и идти спать. Я прикажу, чтобы для тебя приготовили комнату…
   Пока Элизабет Гастингс идет по темным коридорам в далекую кухню, мы на время отвлечемся от ее и ее брата. Моя свеча почти догорела, и я должен закончить главу.

Глава пятая

//-- Дневник сэра Уильяма Перси --//
   (Первая запись в дневнике сэра Уильяма рассказывает о романтической мечте, касающейся его знакомой француженки; этот отрывок подтверждает более раннее описание его как ловеласа, а также обнаруживает неодолимое очарование, которые он видит в фантазии, и твердое решение никогда не жениться. Следующая тема – охота на Гастингса.)
   Только что говорил с Ингхэмом, моим полицейским инспектором. Он, по его словам, совершенно убежден в том, что Уилсон бросил свои убежища в городе. Мои парни обкурили серой каждую дыру, в которой он мог скрываться, и он был вынужден броситься в бега – важное достижение. Легче охотиться на Лиса на открытой местности, чем среди дыр, ям и «кроличьих садков» Вердополя – или Парижа. Поехал на Йорк-плейс и сообщил новость Муру. Елейный, гладколицый головорез, смахивающий на жабу, оказался достаточно хитер и сразу увидел все преимущества. Он потер руки и сказал, хихикнув: «Мы скоро возьмем его, сэр Уильям. Немного времени, немного терпения, и мы увидим его на эшафоте…»
   Но куда же Гастингс направился? Мои парни должны искать везде и повсюду.
   Я приказал людям из Эдварстона приглядывать за восточной дорогой, другим из Алнвика сторожить запад, и ребятам из Фритауна перешерстить север. Если он убежит от меня, он дьявол, а не человек; тем не менее он умеет уходить от преследования. Сколько раз ищейки чуть не хватали его за ноги, но он путал следы и уходил. Я спрашиваю себя, какое колдовство заставляет этого прожженного негодяя вести такую жизнь? В Париже я неоднократно обкладывал его со всех сторон и так припирал к стене, что он был на волосок от голодной смерти. Если бы он остался один, мои люди тут же перерезали бы ему горло. Но пока другие рыскали в поисках его смерти, упрямая природа заставляла его защищать свою никчемную жизнь до конца.
   Сегодня, размышляя об этом, я вспомнил маленькое происшествие, которое я могу использовать, дабы обнаружить его нору. Несколько месяцев назад я отправился в оперу. Пока я, в блестящем мундире, сидел в своей ложе и считал себя совершенно неотразимым, я ощутил вокруг какое-то движение и услышал, помимо множества шепотков и поднявшегося гула восхищения, часто повторяемые слова «Что за прекрасный цветок Ангрии!» Убейте меня, если я не подумал, что они намекают на меня!
   Слова «Не заставляйте меня краснеть от смущения!» уже легли на кончик языка и я уже начал думать, не нужно ли ответить на такое любезное внимание учтивым поклоном, когда сообразил, что головы и глаза всех глупцов из партера обращены не ко мне, но в совершенно противоположном направлении, к ложе, в которой высокая юная женщина сидела посреди толпы респектабельно выглядевших мужских особей, которым не хватало лишь хвоста для того, чтобы походить на самых симпатичных обезьянок, которых можно себе представить.
   Юная женщина, одетая в белое бархатное платье, блистала на весь театр, а плюмаж на ее голове мог сдуть аравийского страуса. Платье оставляло открытыми руки и шею, настолько круглые, белые и величавые, что, казалось, Фидий изваял их из чистейшего мрамора, который только сумел найти в каменоломнях Пароса; их окружали жемчуга, доказывавшие вкус дамы, сумевшей создать эффектный контраст между ослепительной живой плотью и холодными блестящими драгоценностями. У нее был нос, как у великого Александра, и большие синие глаза, из которых изливался восторг, горящий в сердце женщины, убежденной в собственной божественности. Природа одарила ее роскошными волосами, а искусство снабдило длинными шелковистыми локонами, сверкающими, как золото.
   Великолепное животное, без всяких сомнений! Я не знаю в Африке лица или фигуры, которые не поблекли бы рядом с ней; около локтя сей роскошной бриллиантовой люстры находилась маленькая тень, которую постоянно толкали мужчины – язычники, пришедшие поклониться своему идолу.
   Пока я глядел на нее, в мою ложу пришел Таунсенд.
   – Не правда ли, Джейн Мур сегодня вечером выглядит как королева? – сказал он.
   – Да, – ответил я. – Своей красотой она отравила половину всех светских дам. Но, Таунсенд, во имя всех небес, кто это рядом с ней? Что это за несчастная смертная? Быть может, ее наняли на всю ночь, дабы оттенить божественную красоту мисс Мур?
   Таунсенд посмотрел на нее через лорнет.
   – Не имеете ли вы в виду эту бледную невысокую девушку, одетую в серое, как квакерша, с волосами статуи Победы из Дельф? Мне не очень нравится ее вкус. Мне кажется, несколько завитков пришлись бы как нельзя кстати и немного оживили бы ее неправильные черты. И все-таки я не знаю; ее наряд кажется глубоко продуманным. Все подходит одно к другому: белое кашне, простая серебряная лента в волосах…
   – Таунсенд, вы знаете, кто она? Быть может, это наследница, чей толстый кошелек заменяет необходимость богатого наряда?
   – Не думаю. Взгляните, около ее платья не крутятся ни одни брюки. Если бы у нее были деньги, половина юных бездельников Ангрии, теснящихся вокруг мисс Мур, тут же повернули бы свои мысли к обладательнице денежных мешков. Смотрите, сейчас девушка смотрит прямо на нас, и я уверен, что где-то ее видел. Точно. О! В почтовой карете на ангрианской дороге. Какое-то время я путешествовал вместе с ней, и, насколько я помню, она очень острый и практичный субъект.
   – Вы слышали ее имя?
   – Нет.
   Здесь разговор прервался, ибо меня не интересуют персоны такого сорта.
   Через день или два я обедал у Торнтона. Был праздник по случаю начала сезона в Вердополе, собрался весь ангрианский свет, а я, как обычно, немного запоздал. Только я вошел в гостиную, как всех уже пригласили к столу. Первой, кого я увидел, была Джейн Мур, и три джентльмена уже предлагали ей руку. Пока я наблюдал за их маневрами, все остальные дамы уже нашли себе провожатых. Я остался последним в длинной веренице плюмажей и платьев, и, к моему ужасу и смущению, мне не осталось никого, кроме того самого маленького серого создания, которое я видел в опере: простая маленькая протеже мисс Мур.
   «Ну, – подумал я, – будем надеяться, что она уйдет раньше, чем я предложу ей руку», – и, делая вид, что не вижу ее, беспечно последовал за остальными и, со своей обычной легкостью и хладнокровием, занял место у самого конца стола.
   Она проскользнула вслед за мной. Остался всего один не занятый стул, подле моего, и она была вынуждена его занять. Однако с другой стороны от меня сидела милая красивая девушка, Августа Лонсдейл, а напротив – величественная леди Сеймур. Так что, решив не обращать к соседке слева ни слова ни взгляда, я великолепно устроился.
   Ангриане всегда смеются и разговаривают за едой, и вечер проходил необычайно весело. Глядя вдоль стола, я видел очень много симпатичных женщин, сверкающие драгоценности и искрящиеся сияющие глаза. Приглашения выпить бокал переходили из уст в уста, постоянно отвешивались самые вежливые поклоны. Дамы наклоняли головы, слыша грубую лесть мужчин, и, со своей стороны, я задабривал мисс Августу Лонсдейл самыми изящными комплиментами по поводу ее цветущей внешности и нежной улыбки.
   Поток удовольствия достиг пика, и я оглянулся вокруг в поисках лакея, у которого надеялся найти тарелку с овощами. И тут, к несчастью, мой взгляд упал на маленькое создание, на которое я решил не смотреть. Она ничего не ела и ничего не слушала; ни одна душа не обращала к ней ни одного слова, и ее лицо превратилось в большое батальное полотно, освещенное ярким светом ламп – на нем сражались ужас и уныние.
   Не решаюсь сказать, что за мысли теснились в ее голове, но слезы наполнили ее глаза, как если бы они видели крутящиеся облака дыма, трясущиеся гривы и безумные глаза летящих в атаку лошадей и кровавые трупы людей под конскими копытами. Но, скорее всего, она чувствовала себя одинокой и всеми пренебрегаемой. Быть может, самая большая горечь для человеческого сердца – знать, что ты одна и презираема, в то время как вокруг сотни других веселятся и наслаждаются ухаживаниями.
   Я подумал, что должен был заговорить с ней, но тут внутренний голос посоветовал мне другое: «Каждый несет на своих плечах собственное бремя. Пусть этот горький кубок судьбы коснется ее губ». Кроме того, было что-то, так подходящее моему складу ума, в идее о пренебрегаемом человеческом существе, отвернувшемся от пустого мира, блестящего такой соответствующей ему эгоистичной роскошью, обратившегося к созерцанию мрачных видений войны и нашедшего в облаках битвы, пыли и дыма, плавающих в воздухе, что-то созвучное своему духу.
   Я не стал разрушать чары и пытаться отвлечь ее от мрачных мыслей. С ее ресницы скатилась слеза, она торопливо вынула платок и вытерла щеку; потом, вновь обретя присутствие духа, придала лицу безразличное выражение и отвернулась от картины, выглядя как человек без мысли, чуждый окружающему ее миру. Я поторопился сделать вид, что увлечен беседой с Августой Лонсдейл, чтобы она и не подозревала об исследовании, объектом которого оказалась мгновением раньше.
   После еды дамы удалились гостиную, и я, как обычно, последовал за ними одним из первых. Я терпеть не могу, когда пьют из графина: вульгарная непристойная привычка. Весь вечер я пристально наблюдал за своей протеже, но она вела себя безупречно, и я пришел в полный восторг. На нее стали обращать внимание: она поговорила с несколькими дамами, свободно и вежливо. Она соглашалась, отказывалась от своего мнения и с несомненным интересом слушала, что говорят другие. Она попросила мисс Мур спеть именно тогда, когда мисс Мур хотела, чтобы ее попросили. Из всех замечательных арий она выбрала именно ту, в которой голос мисс Мур звучит наиболее эффектно. И когда дама запела, она выскользнула из-за пианино, оставив место поклонникам, собравшимся вокруг нее.
   Через два часа она стала любимицей женской части собрания; на мужчин она по-прежнему не глядела и, похоже, не желала привлечь к себе их внимание. И, при более внимательном рассмотрении, она уже не казалась уродливой. Глаза были очень красивы и, казалось, могли выражать глубокие чувства. Прекрасная гладкая кожа и руки, нежные, как у фей; ноги и лодыжки выглядели как у великолепных танцовщиц из оперы или балета, но на лицо она надела чуждую ему маску вежливого внимания. Все ее жесты были сдержанны и осмотрительны; ей не хватало открытости, оригинальности и искренности.
   Еще до конца вечера я ухитрился узнать ее имя и фамилию: Элизабет Гастингс, сестра этого дьявола Генри.
   С тех пор я никогда не видел ее и, откровенно говоря, полностью о ней забыл. Но сейчас мне пришло в голову, что, найдя ее, я мог бы – при умелом подходе – получить полезную информацию о ее брате. Пожалуй, я обращусь к мисс Мур и задам ей несколько небрежных вопросов о ее протеже, с рассеянным видом подбрасывая едкие замечания. Внимательный жнец найдет хорошие пшеничные зерна там, где дурак увидит только пустую стерню.

Глава шестая

   (Сэр Уильям продолжает.)
   Десятое февраля. Все утро болтал с мисс Мур в ее будуаре. Как много мудрости в том, чтобы все делать потихоньку; я продолжаю свои махинации посреди бархата и пуха комнаты дамы. Джейн Мур действительно умеет очаровывать. Она то, что весь свет называет изысканным добродушием.
   Милая улыбка на прекрасном лице – божественное зрелище, а еще в ней есть определенная простота и нет жеманства. Она не знает человеческой натуры и не умеет проникнуть в мысли тех, кто находится вокруг; у нее нет страстного желания, которое, лишись она его, могло бы разрушить ее жизнь; нет у нее и изысканности чувств, заставляющей некоторые характеры содрогаться от непонятных эмоций при виде земных или небесных явлений: мягких облаков, трепета лунного света на поверхности воды, старых огромных деревьев, живых звуков, проносящихся в ночи, или еще каких-нибудь маленьких событий природы, в которых больше беспокойства, чем смысла.
   Да, ну и что с того? Гений и восторг могут убираться к черту! Я забыл о гении и восторге всей земли, когда Джейн поднялась из своего гнездышка около огня и, встав во весь рост, изящно протянула руку, приветствуя меня.
   – Добрый день, сэр Уильям, – сказали свежие губки с такой искренней улыбкой, что я полюбил свое имя только за то, что она его произнесла. – Садитесь поближе к огню, вы совершенно замерзли.
   Я так и сделал, и уже через пару минут мы с ней болтали самым дружеским образом.
   Джейн спросила меня, согрелся ли я, и позвонила, попросив слугу подкинуть побольше угля, ради меня. Потом поинтересовалась, когда я думаю приехать в Ангрию, ибо она надеется, что, будучи в Заморне, я безусловно нанесу им визит, при условии, что они будут дома.
   – Вы еще не были в нашем новом доме, – сказала она. – Быть может, вы знаете, что после смерти дедушки мы уехали из Киркхэм-Лодж.
   – Да, – сказал я, – но, я полагаю, вы живете где-нибудь поблизости?
   – О да. У нас есть семейное гнездо рядом с Мессинджером – странный старый дом – но папа собирается снести его и построить на его месте современный особняк. И мне очень жаль, ибо, я уверена, многие в Заморне скажут, что гордятся древним замком.
   – О, надеюсь, вы не имеете в виду зависть, – ответил я и, чтобы изменить тему разговора, заметил, что у вазы, стоявшей на каминной полке, великолепный орнамент – изысканно нарисованные на переднем плане греческие руины и оливковые деревья, вдали мрачные горы.
   – Она вовсе не так великолепна, – сказала она, опуская ее на пол. – Ее сделала сестра бедного капитана Гастингса. Между прочим, полковник, вам не кажется, что вы чересчур жестоко преследуете юного Гастингса – ведь он был таким умным отважным юношей?
   – Да, и он показал высокий ум и отвагу, жестоко убив Адамса, – ответил я.
   – Адамс не был и наполовину таким милым человеком, как он, – возразила Джейн. – Он был крайне самонадеянным. Я даже осмелюсь сказать, что он подло оскорбил бедного Гастингса. Однажды я встретила его и, придя домой, сказала папе, что он противный гордец.
   – Значит, вы считаете, что на этом основании младший офицер имеет право пустить ему пулю в лоб?
   – Нет, не имеет. Но как жаль, что бедный Гастингс должен из-за этого умереть! Я бы хотела, чтобы вы познакомились с его сестрой, полковник, тогда вы бы пожалели ее.
   – Его сестра – кто она такая? Не та ли дурнушка, которую я как-то видел в опере?
   – Вы бы не назвали ее дурнушкой, если бы узнали ее получше, полковник, – ответила Джейн с самой добродушной серьезностью. – Она очень добрая и очень умная. Она знает все на свете и совсем не такая, как другие. Я даже не могу сказать вам, насколько…
   – Ну, – сказал я, – она совсем не тот человек, моя дорогая мисс Мур, который может привлечь к себе мое внимание. Она действительно ваша подруга?
   – Не скажу вам, полковник, ибо вы слишком презрительно говорили о ней.
   Я засмеялся.
   – Значит, как я понимаю, этот образец совершенства пытается заставить вас хлопотать за ее брата-убийцу? Рассказывает вам истории о его героизме, уме и несчастьях?
   – Нет, – сказала задумчиво Джейн, – и это довольно странно, я сама часто поражаюсь этому. Она никогда не упоминала его. И я не осмеливаюсь заговорить с ней на эту тему; у нее свои странности, и, если она почувствует себя оскорбленной, немедленно покинет меня.
   – Покинет вас? Что! неужели она живет с вами?
   – Она моя гувернантка, в некотором смысле, – сказала мисс Мур. – Она учит меня итальянскому и французскому. Она сама училась в Париже, и ее французский безупречен.
   – А этот Гастингс, откуда он? – спросил я.
   – Из Пендльтона, в Ангрии, очень глухое, неприятное место – в отличие от Заморны. Там нет хорошего общества, и земля почти совсем не возделана. Однажды я была там, в гостях у сэра Маркхэма Говарда, и объехала на своей кобыле все окрестности. И меня поразили эти пустоши и горы. Вы даже не представляете себе – плохие каменные дороги, ни зеленых лужаек, ни единого дерева.
   Меня окликнули из дома старого мистера Гастингса. Они живут не так, как мы – он считается джентльменом, а его род – одним из самых старых в этой части страны. Он сидел на кухне того, что они называют домом. Удивительно чистая, пол сверкает, как мрамор, в камине большой огонь – как в наших залах. Сам мистер Гастингс выглядит очень странно – весьма небрежно одетый, на голове шляпа, говорит с отчетливым ангрианским акцентом, намного более сильным, чем у генерала Томпсона. И все-таки мне он очень понравился – он так гостеприимен. Он назвал меня красивой девчушкой и сказал, что я буду желанной гостьей в Колн-Мосс Тарн в любое время.
   – А в это время капитан Гастингс был дома? – спросил я.
   – Нет, я была там вскоре после того, как он ушел в армию; тогда все еще хвалили его, а его песни пели на банкетах и встречах. Но Элизабет Гастингс была дома, и в этом невзрачном месте она казалась элегантным и утонченным существом. И хотя она очень привередлива, я уверена, что она любит эти мрачные пустоши и старинный особняк намного больше, чем Заморну или даже Вердополь. Странно, правда?
   – Очень, – ответил я.
   – Я часто спрашиваю себя, – продолжила Джейн, – что заставило ее покинуть дом и отправиться в мир. Папа думает, что ее отец что-либо сделал – или сказал – против Генри, ибо старый мистер Гастингс очень упрямый и вспыльчивый человек; и действительно, в этой семье все вспыльчивые. Элизабет уже два года не была дома, и сейчас она живет в нашем старом доме, Мессинджер-Хаусе; совершенно одна в таком мрачном старом месте – как она все это выносит…
   Вот эта последняя фраза мисс Мур и содержала информацию, которую я хотел от нее получить. Дальше продлевать визит было ни к чему. Через несколько минут я в последний раз поглядел на ее доброе милое лицо, пожал руку, поклонился и ушел. И, черт побери, когда я приехал домой, меня уже ждал Ингхэм с важной новостью. Ему удалось узнать, что этот бешеный пес Уилсон уехал на восток. Значит, Ангрия. Я уезжаю завтра и надеюсь посмотреть на Мессинджер-Хаус изнутри не далее чем через два захода солнца.

Глава седьмая

   (На этом кончается очередная порция дневника сэра Уильяма, и Таунсенд возобновляет свой рассказ, достаточно долго описывая первоначальный характер Генри и «оскорбление», из-за которого, по всей видимости, и был убит Адамс.)
   Чаще всего именно после полудня настает самое тихое время зимнего дня; зачастую именно снег и ураган, бушующие снаружи, придают добавочную ценность теплу очага и крыше над головой. Ближе к концу этого бурного дня, прямо перед тем, как тени сумерек сгустились над миром, капитан Гастингс и его сестра сидели у камина в дубовой гостиной Мессинджер-Хауса, глядя на жуткий буран, бесящийся за большим готическим окном. После долгого молчания Гастингс сказал:
   – В Боулсхилле будут глубокие сугробы… – Он пребывал в подавленном настроении, как и его сестра – никто из них не казался самым веселым, спокойным или нежным среди всех человеческих существ. Перед одним всегда витал призрак насильственной смерти, а другая печалилась, сознавая, что ее брат – убийца, изгнанник, дезертир и предатель.
   – Значит, ты думаешь, что никакое заступничество при дворе не поможет тебе? – сказала Элизабет Гастингс, возвращаясь к разговору, который они вели несколько минут назад.
   – Я думаю, что двор – собрание не повешенных негодяев, – ответил Генри низким грубым голосом.
   Прежде чем продолжить свой рассказ, я на минутку остановлюсь и расскажу о капитане Гастингсе. Девятнадцатый, в котором он когда-то служил, вышвырнул из своих наглых ужасных рядов этого человека только для того, чтобы поддержать свою особую славу, которой полк был широко известен. В самом начале карьеры он считался претендентом на выдающееся положение, которое должен был получить. Прежде чем порок схватил его в свои сети, он был сильным и жизнерадостным человеком, атлетического сложения – сила родных холмов горела в темных щеках; отчаянная храбрость и жестокость никогда не покидали глаза; высокомерная манера вести себя, ломающая более слабые умы, только добавляет силу в крылья орла; вооружившись ею, он шел вперед во главе вереницы одурманенных последователей.
   Но этот человек был мятежником от природы и безнадежно испорченным эгоистом. Он обладал странной особенностью: если кто-нибудь помогал ему, он немедленно заключал, что в ответ от него требуется подчинение и покорность; в результате он всегда кусал руку, которая ласкала его. И тогда его бывшие покровители холодно глядели на него, пожимали плечами и с отвращением отступали, а Гастингс, глядя на их уход, разражался криками ненависти и полного пренебрежения. Таким образом он разрушил все свои надежды на возвышение: люди, занимавшие высокие посты, поклялись – и дно ада всколыхнулось от их клятв, – что они скорее отправятся на свидание с Вельзевулом, чем поднимут Гастингса хотя бы на дюйм. Нет никаких сомнений, что со временем эти аристократы исполнят свои клятвы – но капитан, как истинный мудрец, знал, что опередит их. Честолюбие не заводило его дальше Пандемониума, и он уже запряг крылатых лошадей удовольствия, чтобы побыстрее добраться туда.
   Он обладал сильной естественной страстностью и быстро распаляемым воображением. Вместе они превращали его в дикое чудовище, особенно когда их погонял кнутом Пьяный Экстаз; в такие мгновения с ними не могли бы соревноваться и Жеребцы Апокалипсиса, грохотавшие к Армагеддону. Повсюду говорили о его излишествах. Люди с отвращением слышали о них; герои девятнадцатого, услышав о его подвигах, поднимали вверх свои святые глаза и руки и восклицали: «Черт побери! Это чересчур!»
   Как-то раз, во время кампании в Сирхале, Гастингс был на дежурстве, когда к нему подскакал человек в офицерском плаще, придержал коня и сказал:
   – Гастингс, это вы?
   – Да, – ответил капитан, не отрывая взгляда от приклада своего ружья, на которое он опирался. Он узнал и голос и фигуру, и его раздражало, что ему придется отдать честь подъехавшему офицеру на глазах у всех окружающих. Однако всадник, как оказалось, был один – значит, свидетелей его унижения не будет. Поэтому Гастингс наконец снизошел и поднял фуражку с головы.
   – Вы дразните собак, Гастингс, – продолжал всадник. – Из какого теста вы сделаны, черт побери?
   – Из буйного веселья и проказ, судя по тому, что я чувствую, – ответил страдающий развратник с видом рычащего бульдога.
   – Вы не собираетесь остановиться? – продолжал командир.
   – Не имею никаких намерений такого рода.
   – Ну, возможно, вы и правы, – продолжал всадник, осаживая своего беспокойного жеребца, раздраженно грызшего удила. – Возможно, вы правы, парень. Едва ли было бы достойно вам остановиться, вам, потрепанному сломленному негодяю.
   В ответ капитан поклонился.
   – Благодарю вас, милорд – это истинная правда.
   – Когда-то я с удовольствием глядел на вас, – добавил его собеседник. – Я считал вас изысканным, многообещающим юношей, подходящим для любых дел. Но вы бедолага – и больше ничего.
   – И это истинная правда, – последовал ответ. Всадник, оставаясь в седле, положил руку на плечо Гастингса и с мрачным видом воскликнул: – Черт бы вас побрал, сэр! – тронул шпорами коня, и он помчался так, как если бы на нем сидел святой Николай.
   Этот разговор происходил вечером, а утром следующего дня Гастингс застрелил полковника Адамса.
   (Рассказ продолжает дневник сэра Уильяма.)

Глава восьмая

   Восемнадцатое февраля. Стэнклиф – по-настоящему приятная гостиница. Я всегда ощущаю себя королем, сидя в их верхней комнате и глядя на здание суда. Во время пути от Вердополя до Заморны я изрядно замерз; ужасный день, мокрый и ветреный, особенно после полудня, так что я почувствовал себя великодушным филантропом, сидя в вышеупомянутой комнате у жаркого огня, бывшего таким же замечательным, как и легкий ленч, который только что подали на стол.
   Умиротворив священное чувство голода, я начал прикидывать, не потребовать ли мне свежих лошадей для моего ландо и не поехать ли прямиком в Мессинджер. Но один-единственный взгляд в окно решил дело: противный ливень; жестоко и печально воющий ветер; мрачное, затянутое тучами небо; бурые и мокрые улицы, стук деревянных башмаков и раскрытые зонтики.
   «Нет, не поеду, – сказал я себе. – Лучше дать кому-нибудь отрезать мне уши, чем мечтать обыскать старые залы сегодня». Так что я с удовольствием лег на кушетку, очень удобно расположившуюся рядом с камином, вооружился последним номером «Журнала северного Нортвуда», поставил на маленькую полку стакан с восхитительной мадерой и собрался провести остаток дня разумно и с удовольствием. И действительно, два часа прошли необычно хорошо. Огонь горел спокойно и ярко, в комнате царила тишина, за окном бушевала стихия и слышались совсем уж дьявольские стоны, и я, склонившись над страницами удивительно оглупляющего рассказа, уже погружался в божественный сон, как – тук-тук-тук: какой-то дьявол из Тартара постучал в дверь.
   (Посланник лорда Хартфорда приносит записку, которая требует «немедленного присутствия сэра Уильяма»; он готов схватить убийцу.)
   Закончив чтение сей депеши, я обнаружил, что свищу; в то же самое мгновение я позвонил в колокольчик и потребовал коня; и вот, через четверть часа после того, как я мирно дремал на диване под усыпляющим воздействием глупого рассказа, я, сидя в седле, уже мчался через мост в Заморну, как прачка, ведущая кавалерию в атаку.
   Приехав в Хартфорд-Хаус, я обнаружил запряженную карету, стоявшую у входа, и четырех моих собственных полицейских – верхом и переодетых форейторами. Одним из них оказался Ингхэм. Он снял шляпу.
   – След настолько свежий, что воняет, сэр, – сказал он. Ободренный приятным намеком, я спешился и поторопился войти в дом. Идя через холл, я заметил, что дверь столовой открыта, и вошел в нее.
   Великий Креол [304 - То есть лорд Хартфорд.] только что закончил есть и помогал пищеварению стаканом вина. Его перчатки и шляпа лежали рядом на столике, а слуга стоял наготове с плащом в руках.
   – Перси, – проговорил он тяжелым басом, увидев меня. – Надеюсь, сегодня мы избавимся от негодяя. – Филдинг, плащ готов?
   – Да, милорд.
   – Хотите вина, сэр Уильям? Филдинг, карета у дверей, я полагаю?
   – Да, милорд.
   – Полагаю, вас ничего не задерживает, сэр Уильям; время дорого. Филдинг, полицейские взяли виски, как я приказал?
   – Да, милорд.
   – Я приехал только этим утром, сэр Уильям. И немедленно составил план. Филдинг, вы зарядили мои пистолеты?
   – Да, милорд.
   – Таких отъявленных негодяев стоит остерегаться. Ей-богу, если он только попытается сопротивляться, я без колебаний вышибу его мозги. Филдинг, мой плащ. Помоги надеть.
   – Да, милорд.
   – Ей-богу, я хочу, чтобы он дал мне достаточный повод. Я устрою его судьбу. Ха-ха! Если он избавит меня от судебного разбирательства, я избавлю его от боли. Сэр Уильям, вы готовы?
   – Да, милорд.
   Барон проглотил еще один бокал кларета, надел перчатки, надвинул шляпу на широкие черные брови, наполовину закрыв сверкавшие из-под них глаза, и, вопреки обыкновению, на его лице появилась улыбка, частично зажженная вином и частично инстинктом кровавого торжества. Он вышел в холл, я за ним.
   Прежде чем сесть в карету, я подошел к двум из своих невинных детей и спросил, как у них с мылом, то есть с пистолетами, ибо знал, что олень будет бодаться, когда его обложат со всех сторон. Дорогие детки показали мне по паре птичек, угнездившихся у них на груди. Удовлетворенный, я спокойно сел рядом с моим благородным другом. Я сидел так близко от него, что даже почувствовал прилив нежности к нему, особенно когда поглядел на его физиономию и увидел, как он кривит губы в дьявольской усмешке и сжимает зубы под дикими струями дождя, который, едва мы выехали в долину, бил нам прямо в лицо.
   Было уже темно, деревья клонились под тяжестью мрачных тяжелых туч и ужасающих порывов ветра. Мы пронеслись через городские ворота, с лязгом открывшиеся при нашем приближении – из сторожки привратника лился неяркий свет; в следующее мгновение они закрылись, а мы помчались через дождь, бурю и туман. Каждые пять минут Хартфорд на чем свет стоит ругал своего кучера, требуя, чтобы он ехал быстрее. Не скоро я забуду эту поездку. Впрочем, и я испытывал странную жажду крови; леса и холмы катились мимо, огоньки из редких домов расцвечивали поздние сумерки, косой дождь залил весь мир, а распухшая ревущая Олимпия соревновалась с нами в сумасшедшей гонке.
   Наконец мы увидели первый намек на приближающееся имение – длинная колоннада мрачных деревьев, окаймлявших дорогу, чья ветви шумели над нами. Хартфорд отменил свой прежний приказ кучеру, Джонсону, и потребовал ехать медленнее. Тот подчинился, и вовремя, ибо дорога была устлана толстым покрывалом из упавших листьев и не чистилась с прошлой осени; колеса проезжали по ней с мертвым приглушенным звуком, едва слышным через стоны ветвей, рев ветра и гул дождя.
   Карета внезапно остановилась. Поглядев вверх, я увидел смутные очертания ворот с шарами на вершинах колонн; за ними, поднимаясь над деревьями, высились каминные трубы и конек крыши.
   – Наконец-то! – крикнул Хартфорд и выпрыгнул наружу, нетерпеливый и беспокойный, как ищущий добычу дикий тигр.
   – У тебя есть наручники? – тихо спросил я у Ингхэма.
   – Да, сэр, и смирительная рубашка.
   Все четыре полисмена уже приехали. Я, пройдя по темным и мокрым дорожкам парка, поставил одного сзади дома, другого спереди и таким образом загородил все выходы; двое должны были пойти с нами. Дом был тих и молчалив, все окна закрыты, из-за стекла не пробивался ни один луч света.
   Убедившись, что мои парни знают, что делать, я поспешил присоединиться к лорду Хартфорду. Он ждал меня у лестницы, ведущей к парадной двери; я с трудом заметил его темную, закутанную в плащ фигуру, похожую на гоблина.
   – Все в порядке? – спросил он.
   – Да, – ответил я. Он повернулся к двери, поднял дверной молоток, и его ударам ответило долгое неутешное эхо. В последовавшем молчании я совершенно забыл о проливном дожде. Меня окутали дикий ветер и полная тьма. Внутри открылась дверь; послышались очень легкие и быстрые шаги по коридору; еще шаги, как будто кто-то спускался по дубовым ступенькам; потом пауза, несколько минут молчания. Хартфорд уже начал рычать, посыпались проклятия.
   – Негодяй прячется в укрытии, я полагаю, – сказал он и еще раз громко ударил в дверь. Через две минуты послышались звяканье цепи и шорох отодвигаемого засова. Тяжелая входная дверь повернулась, заскрежетали петли, и перед нами появилась служанка со свечой в руках. Она внимательно оглядела нас и достаточно прямо спросила:
   – Кто тут шумит в такое позднее время?
   – Мисс Гастингс дома? – спросил я.
   – Да, сэр.
   – Мы можем видеть ее?
   – Идите за мной. – И со все еще ошеломленным видом женщина провела нас через длинный коридор, открыла боковую дверь и попросила нас войти внутрь. Оставив свечу на столе, она закрыла дверь и вышла.
   В комнате, обставленной как гостиная, стоял холод, как в склепе – за блестящей стальной решеткой камина не горел огонь, люстра покрылась льдом, с нее свисали холодные кристаллические сталактиты. Зеркало между окнами выглядело так, как если бы в нем никогда не отражалось человеческое лицо; диван, стулья, большое пианино – все стояло с таким видом, как если бы их никогда не двигали.
   Поворот дверной ручки заставил меня отвернуться к двери, и я увидел, как в комнату вошла молодая женщина, сделала реверанс мне и лорду Хартфорду и осталась стоять; ее пальцы нервно теребили цепочку, свисавшую с шеи, глаза пронизывающе, но боязливо глядели нас.
   – Мы только хотим несколько минут поговорить с вами, мисс Гастингс, – сказал Хартфорд, закрывая дверь и подвигая ей стул; при виде юбки суровое высокомерие распущенного старого развратника почти мгновенно сменилось нежной снисходительностью.
   – По-моему, я разговариваю с лордом Хартфордом, – сказала она, призывая себе на помощь врожденный такт и хорошие манеры, но ее аристократические белые руки слегка дрожали, открывая мне то, что стояло за внешним хладнокровием.
   – Да, сударыня, и я желаю обращаться с вами как можно мягче. А сейчас садитесь… И не надо тревожиться…
   «Да, похоже, я не зря запасся флаконом с нюхательной солью», – подумал я, ибо это нервное создание уже начало терять свое внешнее спокойствие и выглядело больной. Она села на стул, который Хартфорд подвинул ей.
   – Я поражена визитом вашей светлости. И совсем не тревожусь. Ничто не тревожит меня, – почтительно сказала она, сохраняя самый неприступный вид.
   – Я полностью доверяю вашим чувствам, – вежливо сказал его светлость. – И я уверен, что вы воспримете мои слова с подходящей твердостью духа. Меня глубоко печалит, что вы оказались сестрой человека, объявленного вне закона, но правосудие идет своим путем, сударыня, и я, с болью в сердце, обязан выполнить свой долг. Я приехал сюда ночью для того, чтобы арестовать капитана Генри Гастингса, обвиняемого в убийстве, предательстве и дезертирстве.
   «Упадет в обморок?» – подумал я, но, гм-м, нет – она вскочила и выпрямилась, как лань при звуке охотничьих горнов.
   – Но Генри Гастингса здесь нет, – сказала она, стоя в нескольких шагах от Хартфорда и глядя на него так, как если бы собиралась бросить ему вызов. Его светлость, все еще с мягким выражением лица, покачал головой.
   – Не получится, мисс Гастингс, ничего не получится, – сказал он. – Совершенно естественно, что вы желаете защитить брата, но моя информация абсолютно надежна, и я не изменю своего решения. Со мной четверо полисменов. Ваши двери надежно сторожат. Так что успокойтесь. Оставайтесь здесь с мистером Уильямом Перси. Я собираюсь исполнить свой долг, через пару минут дело будет закончено.
   В глазах мисс Гастингс заплясали огненные искры.
   – Неужели ваша светлость осмелится обыскать дом? – сказала она.
   – Да, мадам, каждую щель, от передней до крысиной норы.
   – И каждую щель, от передней до крысиной норы, ваша светлость вольна проверить, – ответила она.
   Хартфорд двинулся к двери.
   – Я, конечно, провожу вашу светлость, – продолжила она, повернулась к столу, взяла свечу и пошла за ним, весьма бесцеремонно оставив меня в темноте.
   Я услышал, как Хартфорд остановился в конце коридора.
   – Мисс Гастингс, вы не должны следовать за мной. – Молчание. – Я должен отвести вас обратно в гостиную.
   – Но, милорд…
   – Я должен…
   – Нет, – умоляющим голосом. – Я покажу вам каждую комнату. – Но Хартфорд настаивал, и она была вынуждена остановиться. Тем не менее она еще не сдалась, но только отступила назад, когда барон подошел к ней, внушая ужас своей статной фигурой и угрожающим взглядом. Она остановилась у двери в гостиную.
   – Вы хотите заставить меня действовать силой? – сказал его светлость и положил руку ей на плечо. Одного касания вполне хватило. Она съежилась и вернулась в комнату. Хартфорд закрыл дверь, и она осталась стоять, вперив взор в пустые дубовые панели. Потом механически вернула свечу на стол, сжала руки и повернулась ко мне, глядя на меня с отчаянием.
   Настала моя очередь обратиться к ней, и, зная ее характер, я легко нашел подходящий путь. В ней было мало силы ума, хотя присутствовало подобие мужества – результат возбужденного пылкого чувства. Вот существо, состоящее из сильных эмоций, при обычном течении жизни задушенных неуверенностью в себе и светским поведением: но и сейчас, когда ее чувства страдают под почти смертельным ударом, когда вокруг происходят события, вызывающие у нее странную горячность, когда она готова взорваться и выплеснуть из себя раскаленную лаву, она тем не менее стремится сохранить на себе вуаль пристойности и скрытности.
   Она села на некотором расстоянии от меня и отвернула лицо от света, дабы избежать моего взгляда, следовавшего за каждым ее движением. Я подошел к ее стулу.
   – Мисс Гастингс, вы выглядите очень возбужденной. Я могу вам разрешить сопровождать офицеров в поисках, если это успокоит ваши нервы. У меня есть полномочия для такого приказа. Мне очень вас жаль, моя бедная девочка. – Я говорил, а она все больше и больше отворачивалась от меня. При моих последних словах она не выдержала и, склонив голову на руку, коротко неудержимо всхлипнула. Все ее тело задрожало, и она отдалась отчаянию. Только через какое-то время она сумела возобладать над собой и поблагодарила меня за сочувствие.
   – Я могу идти? – спросила она. Я разрешил, и в мгновение ока она исчезла.
   «Я должен идти за ней», – подумал я и, идя самым быстрым шагом, нагнал ее.
   Нижний этаж был тщательно проверен. Мы услышали, как полисмен тяжело шагает в холле над нами. Она взбежала по старой лестнице так, как если бы у нее на ногах были крылья. Хартфорд столкнулся с ней на верхней площадке. Он опять потребовал от нее вернуться и протянул руку, чтобы задержать ее, но она проскользнула под рукой, прыгнула к Ингхэму, как раз открывавшему дверь комнаты, бросилась мимо него со словами «Генри, окно!» и схватилась за дверь, пытаясь изо всех сил закрыть засов и дать убийце время на бегство.
   «Мегера, – подумал я. – Ведьма. Вот что значит поддаться женским слезам». Я метнулся на помощь Ингхэму. Отчаяние удвоило ее силы, и она какое-то время держала дверь. Я уперся в дверь плечом, нажал; слабые руки не выдержали, и дверь резко открылась, бросив ее на пол. Я и мои мирмидоняне ворвались внутрь.
   В комнате было темно, но у окна я заметил черный силуэт человека, лихорадочно ломавшего подпорки и запоры, державшие старую решетку. Оживший ночной кошмар.
   – Хватайте его! – крикнул Хартфорд. – Пистолеты, черт побери! Застрелите его, если будет сопротивляться…
   Тут же темную комнату озарила вспышка – крак! – кто-то выстрелил. Еще один громкий треск – оконная решетка треснула и рухнула вниз, перекладины, стекло, все. В комнату ворвался холодный воющий ветер. Гастингс исчез.
   Я выглянул в дыру, пытаясь понять, могу ли я последовать за ним – но внизу лежала неизмеримая темнота. Я подумал о ногах, сложившихся, как подзорная труба.
   – Наружу! – крикнул я. В два прыжка слетев по лестнице, я бросился к парадной двери, следуя за непонятной суматохой топающих ног, и выпрыгнул наружу. Соревнование началось.
   Две фигуры сплелись в смертельном объятии. Между ними вспыхнул огонь, треск выстрела опять разорвал воздух. Сражающаяся масса распалась, руки одного отпустили другого, и тяжелое тело рухнуло на траву. Победитель запрыгал к воротам, как пантера, но был окружен – три оставшихся полисмена промчались через лужайку и прервали его бегство. Оглушенный, он больше не мог сражаться; двое поставили его на колени, а третий ловко застегнул наручники на его запястьях.
   Как только сия церемония завершилась, луна в первый раз выплыла из-за облаков. Она убывала, но и в ее слабом свете я разглядел черты, которые так долго жаждал увидеть. Он вставал на ноги, непокрытая голова, лицо немного приподнято. Темнота – холодная, серая и дикая – показала мне человека, которого я искал восемнадцать месяцев и которого наконец нашел, с кровью на руках: дерзкого отчаянного злодея, ангрианина Генри Гастингса!
   (По-видимому, часть рассказа исчезла. В следующей сцене, опять рассказанной Таунсендом, Элизабет умоляет герцогиню Заморна просить прощения для Генри, который, несмотря на арест, еще больше запутал все дело, попытавшись убить герцога. У гордой Элизабет необходимость просить вызывает настоящие страдания.)
   Она вошла в величественный зал для завтраков. В ее глазах стояли горячие ослеплявшие слезы, так что она едва различала утонченную роскошь, мимо которой ноги несли ее. Она, однако, сумела разглядеть стол перед собой и даму, сидевшую за ним. Наконец туман волнения, закрывавший ее глаза, рассеялся, она сообразила, что дама разглядывает какие-то длинные листы, похожие на нотные, и, перевертывая их, разговаривает с человеком, стоявшим рядом с ее стулом. Этим человеком оказался сэр Уильям Перси, который, обратив внимание на то, что сестра-королева не заметила вошедшей мисс Гастингс, холодно сказал:
   – Молодая женщина ждет. Не хочет ли ваша светлость поговорить с ней?
   Ее светлость подняла голову – не так быстро, как простые люди, когда им говорят, что кто-то ищет их внимания, но спокойным, обдуманным движением, как если бы проситель должен осознать честь быть ею замеченным. Глаза ее светлости оказались очень большими и очень выразительными.
   Она повернула их к мисс Гастингс, позволила им какое-то время задержаться на ней, потом вернула на место.
   – Сестра капитана Гастингса, верно? – заметила она, адресуясь к брату.
   – Да, – последовал ответ. Ее светлость перевернула листы нотной тетради, отложила ее в сторону и опять посмотрела на просительницу. Мисс Гастингс стояла под этим взглядом, чувствуя в себе такое упрямство, что почти искривила губы в знак вызова. Тем не менее, стоя напротив прекрасной принцессы, она почувствовала, как эти прекрасные глаза изменяют ее настроение, пробуждая в ней новые чувства; ее сердце признало, как и тысячу раз до того, ослепительное всемогущество чужой красоты и собственную незначительность.
   – Подойдите, – сказала герцогиня. Мисс Гастингс сделала маленький шажок вперед. Она не выносила диктаторский тон.
   – Объясните мне вашу просьбу, и я подумаю, чем, в текущих обстоятельствах, могу помочь вам.
   – Я полагаю, – сказала мисс Гастингс, глядя в пол и говоря быстрым тихим голосом, совсем не умоляющим, – что ваше королевское величество знает о ситуации с капитаном Гастингсом. Мои обстоятельства вытекают из этой ситуации… – Внезапно она замолчала.
   – Я не совсем понимаю вас, – ответила герцогиня. – Как я понимаю, вы пришли как просительница…
   – Да, – последовал ответ. – Но, возможно, я ошиблась. Возможно, вашему королевскому величеству не стоит утруждать себя моей просьбой. Я знаю, то, что кажется важным простым людям, слишком незначительно для великих.
   – Уверяю вас, я смотрю на дело вашего брата совсем не равнодушным взглядом. Более того, возможно, я уже сделала все, что могла, для уменьшения наказания.
   – В таком случае я благодарю вашу светлость; но если ваша светлость сделала все, что могла, значит ваша светлость ничего больше сделать не может и с моей стороны будет самоуверенной дерзостью отнимать время у вашей светлости.
   Герцогиня казалась озадаченной. Она ошеломленно смотрела на маленькую упрямицу и не собиралась продолжать разговор, пока мисс Гастингс не соизволит объясниться.
   Тем временем та, как всегда подверженная быстрым и сильным изменениям чувств, опомнилась и сообразила, что выбрала неправильную дорогу, если намеревается помочь брат у.
   «Что я за дура, – сказала она себе. – Бóльшую часть жизни я училась умиротворять грехи и тщеславие этих аристократов, а сейчас, когда мое искусство может мне помочь, я отбрасываю его в сторону из-за обиженной гордости. Давай, приходи в себя и начинай действовать, иначе Великолепная Дама прикажет лакеям показать тебе дверь».
   Она подошла немного ближе к стулу, на котором сидела королева Ангрии, и, посмотрев снизу вверх, сказала с подчеркнутой серьезностью, характерной для нее:
   – Вы выслушаете те несколько слов, которые я скажу?
   – Я уже сказала, что выслушаю их, – высокомерно ответила королева, давая понять мисс Гастингс, что с великими людьми нельзя безрассудно играться.
   – Тогда, – продолжала просительница, – я ничего не могу сказать в оправдание преступлений, совершенных моим братом – они говорят против него. Но я хочу напомнить вашей светлости о том, кем он был перед тем, как пал; каким жаром он пылал к Ангрии; как храбро сражался за нее. Безусловно, ваше королевское величество знает о энергии, отмечавшей ум капитана Гастингса, и о его многочисленных талантах, поднимавших его над большинством его товарищей. Когда-то его имя звенело по всей стране, это подтверждается самыми прямыми доказательствами.
   – Я знаю, что это храбрый и способный человек, – прервала ее герцогиня, – но это не мешает ему быть очень опасным преступником.
   – Мне можно возразить вашей светлости? – спросила мисс Гастингс. Герцогиня слегка наклонила голову в знак согласия.
   – Тогда, – сказала мисс Гастингс, – я предположу, что его мужество и таланты – самая лучшая гарантия против бесчестных действий, против предательства. Если наш повелитель снизойдет до моего брата и простит его, то благодаря своему милосердию получит самого верного и полезного подданного.
   – Полезного подданного! – повторила герцогиня. – Самого верного! Знаете ли вы, юная дама, что король едва не был лишен жизни изменнической рукой того самого человека, за которого вы просите? Знаете ли вы, что капитан Гастингс едва не стал цареубийцей?
   – Но попытка не удалась, – взмолилась мисс Гастингс, – и мой несчастный брат отважился на нее только от безысходности и отчаяния…
   – Довольно! – сказала герцогиня. – Я выслушала вас и думаю, что вы больше не скажете мне ничего, что может пролить свет на это дело. Вы получите мой ответ. Я с сожалением гляжу на судьбу, ожидающую капитана Гастингса, но считаю ее неизбежной. Вы кажетесь глубоко потрясенной. Я знаю, насколько естественны ваши чувства, но не собираюсь поддерживать ваши надежды лживыми обещаниями. Говоря откровенно, я уже использовала все свое влияние ради Гастингса, и мне объяснили резоны, по которым моя просьба встретила решительный отказ, резоны, на которые я не смогла возразить; поэтому я молчу. Если я опять подниму этот вопрос, то с большой неохотой, ибо сказанное слово не вернешь. Однако я обещаю попытаться. Вам нет нужды благодарить меня. Можете идти. – И она отвернулась от мисс Гастингс. Ее надменное утонченное лицо выражало только одно – она не хочет больше ничего слышать.
   Ее скромная подданная взглянула на нее. Трудно было сказать, на каком языке говорили эти темные пылающие глаза; однако, похоже, превалировали возмущение, разочарование и стыд. Она чувствовала, что взяла неправильный тон с герцогиней Заморны, что говорила недостаточно тактично и с самого начала произвела плохое впечатление; что она скорее повредила брату, чем принесла ему пользу. И, хуже всего, она полностью опозорилась перед сэром Уильямом Перси. Совершенно пав духом, она вышла из зала.
   (После ухода Элизабет сэр Уильям беседует с сестрой. Разговор вновь подтверждает непривлекательность его характера, потому что он открывает герцогине, из чистой злобы, кто является самой последней пассией ее любвеобильного мужа – на этот раз первая красавица Ангрии, Джейн Мур.)

Глава десятая

   Лорду Хартфорду, полковнику девятнадцатого пехотного полка, судье военного суда Заморны.

   Милорд!
   Я получил от его величества приказ предоставить вам следующее решение, утвержденное государственным советом, касающееся капитана Гастингса, ныне содержащегося пленником в тюрьме Заморны под охраной вашей светлости. Ваша светлость обязана немедленно представить Гастингсу следующие статьи и, в случае согласия последнего с оными, освободить его при следующих условиях.
   Во-первых, он должен представить полный отчет о своих связях с другими личностями, с которыми он общался во время изгнания.
   Во-вторых, он должен сообщить все, что знает, о планах и намерениях этих личностей.
   В-третьих, он должен сообщить о тех местах, в которых видел означенные личности, и о том, насколько они связаны с последними убийствами на востоке и высадкой французской армии в заливе Уилсона; а также о всех тех персонах, которые связаны с иностранными политическими мятежниками; а также, и ваша светлость должна обратить особое внимание на этот вопрос, есть ли в южных провинциях дворы, поддерживающие тайную переписку с предателями Ангрии, и поощряют ли они их прямо или косвенно.
   Буде Гастингс согласится ответить на эти вопросы, а также буде его величество и правительство сочтут его ответы удовлетворительными, смертный приговор будет заменен разжалованием, изгнанием из девятнадцатого полка и принудительной службой рядовым в одном из полков его величества.
   Буде Гастингс, после получасового обдумывания, откажется отвечать на все или любой из сих вопросов, ваша светлость будет обязана без промедления привести приговор в исполнение. Его величество особенно настаивает на исполнении сего пункта, ибо считает, что дело необходимо немедленно довести до конца.

Имею честь оставаться
преданным и почтительным слугой вашей светлости.
Х. Ф. Итри, военный министр.
Вердополь, 18-го марта 1839 г.

   Было 19 марта 1839 года, вторник. Стоял прекрасный день: горячее солнце, голубое небо, где-то далеко на горизонте громоздились серебряные облака, обещая быстрый весенний дождь. Час назад пролился ливень, но свежий бриз уже успел все высушить, и только кое-где на отбеленных мостовых остались сверкающие лужицы. Трава зеленела, на деревьях завязались почки, сады золотились крокусами. Однако Заморна, как и все его жители, мало думала о сельских удовольствиях. Вторник – рыночный день, суконные ряды и магазины едва держались под натиском толпы. Стюартвилл-армс, Вул-Пак и Райзинг-Сан гудели, готовя специальные рыночные угощения, официанты сбились с ног, принося, по бесчисленным требованиям, бренди, джин, содовую и бутылки с северным элем.
   Несомненно, в суде напротив рассматривалось какое-то важное дело, ибо его двери осаждала толпа джентльменов в черных, зеленых и коричневых сюртуках с бархатными воротниками и черных бобровых шляпах. Время от времени дверь открывалась, из нее выскакивал человек, торопился в Стэнклиф, расположенный напротив; там он нетерпеливо требовал вино, быстро выпивал то, что приносили ему, и так же быстро возвращался обратно; при виде его толпа раздавалась, но он, поглощенный важными мыслями, не глядел ни влево, ни вправо. Дверь ревниво закрывалась за ним, разрешая только на мгновение увидеть констебля, стоявшего за ней.
   Тем утром, о котором идет речь, я сам стоял в толпе около двери суда, проведя четыре ужасных часа у подножия широкой лестницы, украшенной высокими колоннами и величественным портиком. Военный суд начался в девять утра. Вся Заморна знала, что идет жестокий допрос Генри Гастингса, предателя, и от его результатов зависит его жизнь или смерть. Да: в судейском кресле сидел жесткий Хартфорд, рядом с ним – коварный Перси, наблюдавший за всеми перипетиями процесса, как коршун бросавшийся на каждую загадку и безжалостно задававший вопросы, без которых можно было бы обойтись. Отдельно сидели присяжные, все военные; несколько джентльменов, допущенных на заседание, занимали скамьи зрителей; и, последний, Гастингс, в цепях. Вообразите его в этот момент, представьте себе его духовные муки во время суда.
   Широкий солнечный луч покоился на внешней стене здания суда. Поддерживаемый колоннами фасад и величественная крыша затемняли чистое небо. Но мог ли Иуда Гастингс, продававший душу банде дьяволов, судившей его, наслаждаться этим радостным днем?
   (Таунсенд и некоторые его друзья, стоящие в толпе, обсуждают, станет ли Гастингс предателем и спасет ли, таким образом, свою жизнь. Наконец двери суда открываются и оттуда начинают выходить участники суда.)
   Раздался крик: «Гастингс!» Я взглянул наверх и увидел, как из тени портика появился человек в черном однобортном пальто, застегнутом на широкой груди, и в шляпе, натянутой на лоб. Не могу сказать, что видел его лицо, однако я поймал мгновение, когда он вскинул голову и быстро посмотрел на толпу с таким выражением, которое легко заметить и трудно забыть. В нем сошлись ревнивая подозрительность негодяя, ожидающего, что все его ненавидят, и железная наглость мстительной натуры, решившей ненавидеть в ответ всех. Он сжимал зубы, на лице играла мрачная насмешка. Он казался похож на одного из тех, кто испытает желчное отвращение к самому себе. Полисмен ввел его в наемный экипаж, вслед за ним туда поднялся второй полицейский. Карета укатила прочь. Никто не сказал ни одного слова: не свистел, не улюлюкал.
   – Иуда, ручаюсь головой, – сказал я.
   Не прошло и двух часов, как результаты заседания стали известны всей Заморне. Гастингс принял все условия: он передал множество свидетельств о своих бывших друзьях, смысл которых, пока секретный, скоро будет раскрыт дальнейшей деятельностью правительства; отдал патент на звание капитана; получил полосатую куртку и алый пояс рядового, и в придачу жизнь. Жизнь без чести, без свободы, без самого себя. Так началась новая карьера Генри Гастингса, юного героя, солдата, поэта Ангрии! Как пали сильные!

Глава одиннадцатая

   Сэр Уильям Перси, как и его отец, очень крепко держался за свои любимые идеи, за любые прихоти своей фантазии; и чем меньше его каприз приносил пользы тому, кого он касался, или любым другим, тем более тщательно он его лелеял и более сосредоточенно преследовал. Нортангерленд всю жизнь походил на ребенка, охотящегося за радугой, и в какие только дикие пропасти ни бросала его погоня! Как часто она отвращала его от более серьезных целей!
   Сэр Уильям, значительно более холодный, чем отец, и менее одаренный воображением, никогда не впадал в такое исступление – по сравнению с Нортангерлендом он был человеком из мрамора – но зачарованного мрамора, способного ожить, как скульптура Пигмалиона. Самое привлекательное лицо вызывало у него, человека переменчивого настроения, только насмешку над женским тщеславием и ничего другого; тем не менее выражение, пролетавшее над достаточно обыкновенными чертами, временами вспыхивающий луч в глазах, не больших и не блестящих, приковывали его внимание и бросали в самые романтические размышления главным образом потому, что им случалось соответствовать некой прихоти его собственного капризного ума. Тем не менее, вдохновившись этой мыслью и получив семена своего рода пристрастия – склонности, нежности, называйте как хотите – его сердце превращалось в цепкую почву, способную крепко держать, долго вынашивать и тайно взращивать раскрывавшийся зародыш, со временем выраставший в крепко укоренившуюся страсть.
   Сэр Уильям, главным образом занятый дебатами в Совете министров и живущий в атмосфере бесконечной суматохи, тем не менее не забывал свой маленький интерес: необычный каприз, маленькую забаву, милую фантазию – мисс Гастингс. После аудиенции с его сестрой-королевой она пропала из поля его зрения, исчезла неизвестно куда; он не стал утруждать себя поисками. Последним воспоминанием о ней осталось вспыхнувшее от внутренней боли лицо, с которым она выходила из приемной.
   Пылкий юноша захихикал бы с внутренним удовольствием при воспоминании о холодном отстраненном выражении лица, которое он надел на себя, стоя у королевского стула. Он знал, что более она не обратится к нему, что впредь будет избегать даже его тени из опасения, что самое отдаленное приближение будет воспринято как нежелательное вторжение. Он знал, что она оставит Вердополь так быстро, как только возможно, и разрешил ей уйти, ничего не сказав на прощанье.
   Мисс Гастингс задержалась в его воспоминаниях, хотя он иногда подсмеивался над ее рвением; тем не менее ему нравилось воображать себе быстрые взгляды ее глаз, по которым он легко мог прочитать то, что она считала похороненным в самой глубине своего сердца. Вид стройной фигурки, маленьких ножек и умного тонкого лица приносил ему смутное чувство чего-то приятного, чего-то такого, с чем приятно находиться рядом. Так что он ни в коем случае не отказался от мисс Гастингс. Нет, он еще увидит ее, со временем. Пусть события идут своим чередом. Но в одном он был уверен: нечего бояться, что его впечатление умрет.
   Так что, приехав в Заморну и убедившись, что она еще там, он использовал остаток свободного времени на размышления о том, как, когда и где он может восстановить связь с ней. Но ни в коем случае он не собирался действовать прямо и грубо. Не должно казаться, что он ищет ее. Он должен наткнуться на нее, словно бы случайно. И потом, надо дать делу брата покинуть ее голову. Он подождет несколько дней, возбуждение уляжется, и предатель благополучно отправится подальше от Заморны, в полк, расположенный за границами цивилизации. Вот тогда мисс Гастингс останется одна в этом мире, отделенная от друзей и родственников, и мало кто будет претендовать на ее внимание. В таком состоянии дел, рассчитывал сэр Уильям, легко устроить так, что встреча с другом окажется самым невыразительным, случайным событием. Он будет следить за всеми ее перемещениями и, безусловно, сумеет придать событиям форму, вполне подходящую для его целей.
   Прошло несколько недель. Суд над Гастингсом, как и все девятидневные чудеса, утонул в забвении. Сам Гастингс исчез: под звук флейт, барабанов и горнов лорд Сорвиголова отправился в изгнание, оставив за собой воспоминание о том, кем он был, и о том, кем он стал, – чудовищем. Очень странно, но сестра не стала думать о нем хуже, несмотря на все его бесчестие. Личная подлость, а не публичный позор – вот что унижает человека в мнении родственников. Каждый рот в окружении мисс Гастингс ругал его, каждая газета в Заморне осуждала его. Однако для нее он оставался тем же братом, что и раньше. Она глядела на его поступки через призму собственного зрения. Она видела, как он уходит прочь с триумфальной надеждой (которую, она была уверена, никто не разделял с ним), что его будущие поступки уничтожат клевету его врагов. Тем не менее она знала, что он неисправимый негодяй. Природа человека полна противоречиями; естественную любовь невозможно выдернуть оттуда, куда она вросла корнями.
   Как только эти волнительные события закончились, мисс Гастингс, удовлетворенная тем, что ее брат вышел из тюрьмы живым, а не бездыханным трупом, и, решив для себя, что он был самым лучшим человеком во всем мире, начала глядеть вокруг себя и думать, как устроить свою жизнь. Большинство людей, оказавшись в таком достаточно неприятном положении, величественно замкнулись бы в себе посреди торговой Заморны. Вместо этого она взялась за работу с неутомимостью муравья и, призвав себе на помощь всю свою ловкость и благородные манеры, обратилась к богатым городским промышленникам и аристократам, поражая их своим тактом, быстротой и примерами своих достижений; уже через две недели она руководила классом, что было достаточно не только для того, чтобы вести скромную жизнь, но и удовлетворить все свои потребности в комфорте и изяществе. Она полностью успокоилась и более не зависела ни от кого, кроме себя.
   Утра она проводила в гостиной, не утомленно пытаясь передать начатки знаний зевающим упрямым ученикам (то, что она ненавидела всей душой и что совершенно не подходило к ее резкому, беспокойному характеру), но совершенствуя образование тех, кто уже далеко продвинулся в учении; она читала, объясняла, комментировала, и им оставалось только внимательно слушать; если они все-таки что-то не понимали, ей было приятно осознавать, что виновата не она, а они сами. Маленькая, но полная собственного достоинства учительница скоро приобрела большое влияние на учениц, дочек самых богатых семейств в городе. Она сумела внушить юным дамам благоговейное уважение к своим необычайным талантам, а потом завоевать их доверие очаровательной любезностью.
   У нее быстро образовался большой круг друзей; благодаря способностям, воспитанию, любезному характеру, а также самым надлежащим и изысканным манерам ее постоянно приглашали в самые модные дома Заморны. Ее класс расширился, и она процветала так, как только может хотеть не достигшая двадцати лет маленькая женщина пяти футов роста. Она хорошо выглядела и хорошо одевалась: быть может, даже проще, чем обычно, но изысканно и со вкусом. Она была трудолюбива, как пчела. И конечно, она была счастлива, да?
   Нет. Она имела деньги, верных друзей, была здорова; повсюду ее только и ласкали. И тем не менее это исключительное гордое существо знало, что еще не встретилось с тем единственным, кто был равен ей по уму и которого она могла бы полюбить. Кроме того, ее самые добрые друзья чувствовали к ней не любовь, а уважение, она же презирала это чувство. Она даже на мгновение не стремилась к нему, и тем не менее всегда его получала. Наоборот, она искала теплой нежной привязанности. Она не могла жить без нее, но именно это чувство не хотело пробуждаться и не отвечало взаимностью никому. Ну разве что Генри, Пендльтону и виду на Уорнер-Хиллс.
   Иногда, в сумерках, она бродила в одиночестве по своей красивой гостиной, думая о доме, в котором так хотела оказаться; и ходила до тех пор, пока не начинала горько плакать, убежденная, что больше никогда не увидит его. Ее желание было настолько необузданно, что, глядя на темное небо, видимое через занавеси эркера, она представляла себе, что видит на горизонте голубоватые очертания торфяников, как из окна гостиной Колн-Мосс. Вечерняя звезда висела надо лбом Боулс-Хилла, вдали простирались фермерские поля. А когда реальность возвращалась – дома, лампы и улицы – она бесилась. Но опять и опять, при любом шуме в доме ей казалось, что отец подвигает свой любимый стул поближе к кухонному очагу; иногда ей казалось, что воют и лают Гектор и Юнона, любимые гончие Генри; в коридоре раздавались шаги Генри, и она отчетливо слышала выстрелы его ружья за углом дома. Глупые мечты! Генри изменился, она изменилась, те времена ушли навсегда. Она была любимицей брата и отца; она потеряла одного и брошена вторым. В эти мгновения ее сердце так рвалось к одинокому старику в Ангрии, что почти разрывалось. Но победить гордость не так-то просто. Она не вернется к нему.
   Часто – когда сумерки сгущались и огонь в камине, ставший чисто красным, бросал спокойное сияние на оклеенные обоями стены – ее мысли принимали другой оборот. Она грезила о сэре Уильяме Перси. Она не думала, что когда-нибудь услышит о нем. И краснела, вспоминая, как, на мгновение, осмелилась самонадеянно подумать, что он заинтересовался ею. Тем не менее она вспоминала его голос, взгляд и слова с сильным романтическим чувством, о котором очень мало людей в этом мире могут иметь даже отдаленное представление. Все сказанное им бережно хранилось в ее сознании; в любое мгновение она могла произнести любое его слово, она мысленно видела, как живое, его лицо, быстрый ястребиный взгляд, привычную горделивую осанку. В ее жизни настал период, когда она искала в газете его имя или заметку, упоминающую его. Она сохраняла эти абзацы и перечитывала их опять и опять, когда оставалась одна. Среди них был тот, в котором упоминалось, что он вошел в список офицеров, выбранных для участия в компании на востоке, и немедленно ее пылкое воображение зажглось предвидениями опасностей, славы и странствий. Она воображала его в сотнях ситуаций: накануне битвы, во время долгого утомительного перехода, в биваке на берегу дикой реки. Ей казалось, что она видит его спящим под лучами пустынной луны – или под пологом широколиственных деревьев в джунглях. Несомненно, она думала и о том, что юный гусар видит во сне свою любовь – ей казалось, что над его грубой подушкой склонилось прекрасное лицо, одно из тех, которые очаровывали его в салонах столицы:

     И с мыслью пришел импульс,
     Сломавший чары сна:
     Над сей картиной медлить
     Мисс Гастингс не должна.

     Клялась свои мечтанья
     Оставить в стороне,
     Забыть о юном Перси,
     Что спит в чужой стране.

     Он, нечего стыдиться,
     Мечты сумел пленить.
     Но хватит сердцу биться
     И хватит слезы лить.

     Напрасны все мечтанья,
     Чудес на свете нет.
     Но сладостно желанье
     Любви в расцвете лет!

     Надежды столь сердечной,
     Не знало естество:
     Ему вручить сердечко,
     Что без того его.

     Как сладко трепет страстный
     Отдать душе родной!
     Как жаль любви напрасной,
     В тоске погибшей злой!

   Так размышляла мисс Гастингс; в ее сознании слова сами составили песнь, но она не выговорила их и не спела. Она даже не осмелилась признаться в любви самой себе. Она только остановилась возле открытого пианино, положила пальцы на клавиши и, пробудив несколько нот простой мелодии, прошептала последние слова.
   В то же мгновение ее руки отдернулись, она с шумом захлопнула инструмент, громко пожурила себя за глупость, зажгла ночную свечу и, поскольку уже было одиннадцать вечера, поспешила наверх в свою комнату так быстро, как будто за ней гналось чудовище из ночного кошмара.

Глава двенадцатая

   Однажды, тихим мирным полуднем, мисс Гастингс отправилась погулять. Достаточно удалившись от суеты Заморны, она медленно шла по дорожке вдоль Гирнигтон-роуд. Дорога, протянувшаяся через спокойную и открытую местность, бежала мимо благородных особняков, окруженных высокими стенами и деревьями. Время от времени пролетала карета или скакал всадник, но общей характеристикой дня и сцены оставалось спокойствие. Мисс Гастингс, закутавшись в шаль и опустив вуаль, лениво шла вперед, в самом светлом состоянии ума, какое только она могла пожелать. Склонная к мечтательности, она любила молчание и не любила тех, кто докучал ей разговорами, мешавшими ей предаваться мечтам. Пролетавшие время от времени кареты поддерживали в ней состояние смутного ожидания. Она всегда поднимала глаза, когда они подъезжали поближе, в неопределенной надежде увидеть кого-то – она сама не знала кого – быть может, пришельца из далекого Пендльтона.
   Следуя дорожкой, которой она часто ходила раньше, мисс Гастингс скоро повернула на обочину дороги, составленной из белых растрескавшихся плит, и прошла под зеленой изгородью; по обе стороны от нее простирались поля. По мере того как она шла вперед, тишина все углублялась. Почтовая дорога осталась далеко позади, она оказалась в полном одиночестве. Спокойное послеобеденное солнце мягко улыбалось с небес. В далеком поле птица пропела прерывистую мелодию, ясную и радостную; потом настало задумчивое молчание.
   Она подошла к старым воротам – каменные столбы заплесневели и посерели. Деревянный палисад был разрушен, между обломками росли зеленые кусты. Ворота открывались в большой уединенный луг, или, скорее, ряд лугов, заросшая травой дорожка вела от одного огороженного пастбища к другому, в неизвестность. Именно здесь мисс Гастингс обычно проводила долгие часы, предаваясь своей болезненной страсти к воздушным замкам, счастливая, как только могла; только изредка она пугалась, слыша отдаленный злой рев огромного гирнигтонского быка, который изредка наведывался сюда.
   Достигнув ворот, она инстинктивно остановилась, чтобы открыть их. Однако они уже были открыты, она вошла внутрь. На приворотном столбе лежала шляпа – по виду принадлежащая джентльмену – и пара перчаток; к столбу был привязан спаниель, делавший вид, что охраняет их. При приближении незнакомца собака прыгнула вперед и коротко рявкнула, не очень свирепо. Инстинкт, наверно, подсказал ей, что пришелец не опасен. Откуда-то, совсем близко, послышался очень тихий свист; тем не менее не было видно ни одного человека. Спаниель подчинился команде, завыл и опять улегся. Мисс Гастингс прошла. Но не успела она сделать и пару шагов, как услышала удивленное восклицание: «Святые угодники!», отчетливо произнесенное кем-то за ее спиной.
   Конечно, она обернулась. Справа от нее стояла живая изгородь из орешника, под которой вся земля была покрыта зелеными мягкими листьями. Вытянувшись во весь рост на этой зеленой кровати, освещенный заходящим солнцем, на ней лежал мужчина, без шляпы и с открытой книгой в руке, которую он внимательно читал еще мгновение назад; впрочем, сейчас его глаза поднялись от открытой страницы и внимательно разглядывали мисс Гастингс. Было еще светло, и все его черты – голубые глаза, широкий лоб, волосы, усы и так далее, и так далее – были отчетливо видны, и, конечно мой читатель немедленно узнал его: сэр Уильям Перси, собственной персоной, хотя, откровенно признаюсь, я не настолько проницателен, дабы угадать, что привело его в этот отдаленный деревенский уголок.
   Мисс Гастингс, душу которой, как знают мои читатели, волновали некоторые романтические мысли о нем, полностью растерялась при этом внезапном появлении. Пять минут она молчала, пытаясь прийти в себя и придумать извинение за то, что, как она опасалась, сэр Уильям мог воспринять как нежелательное вторжение. Тем временем баронет встал, взял в руку шляпу и подошел к ней с таким видом и улыбкой, как если бы ее присутствие не было неприятным.
   – Вы еще не сказали мне ни одного слова. Вы выглядите испуганной и бледной, как лист бумаги. Надеюсь, я не испугал вас.
   – Нет, нет, – взволнованным голосом, – но так необычно встретить кого-нибудь в этих лугах… Я боюсь, что, напротив, потревожила вас, сэр Уильям, я должна была воспринять намек спаниеля и отступить.
   – Отступить? От кого? Вы испугались Карло? Мне показалось, что он приветствовал вас очень вежливо. Честное слово, эта тварь очень умна и отлично знает, что вы – вовсе не та личность, которую ее хозяин не рад видеть. Вот если бы появилось большое мужское пугало в куртке и крагах, он бы вцепился ему в горло. – Голос сэра Уильяма, как по волшебству, вернул уверенность, которую мисс Гастингс всегда чувствовала во время разговора с ним. Но он вернул и участившийся пульс, бьющееся сердце и огонь в венах, который быстро окрасил румянцем ее побледневшее лицо.
   – Я испугалась не Карло, – наконец сказала мисс Гастингс.
   – Отлично, но тогда кого вы испугались? Конечно, не меня?
   Она посмотрела на него. К ней вернулись ее обычный голос и манеры, так давно заброшенные.
   – Да, – быстро сказала она, – вас и никого другого. Я столько времени не видела вас и решила, что вы забыли обо мне, тем более что мои дела никак не пересекаются с вашими. Я ожидала, что вы будете холодны и высокомерны.
   – Ну нет, я буду настолько горяч, насколько вы захотите. Что касается высокомерия, то, по моим вычислениям, вы совсем не тот человек, который зажигает во мне это чувство.
   – Полагаю, я должна обидеться: вы высокомерны, без сомнения, с равными или превосходящими вас. Однако вы говорили со мной так любезно, за что я вам весьма обязана, ибо мне неприятно, когда ко мне относятся с презрением.
   – Могу я поинтересоваться, вы здесь одна? – спросил сэр Уильям. – Или ваша компаньонка где-то неподалеку?
   – Одна. Я всегда гуляю одна.
   – Хм-м. Я тоже один. В высшей степени неуместно, когда юная женщина, такая как вы, бродит в одиночестве по безлюдным полям. Я бы рискнул предложить свою защиту на время прогулки и потом, обещаю, доставлю вас домой, живой и невредимой.
   Мисс Гастингс рассыпалась в извинениях. Она не собиралась доставить сэру Уильяму так много волнений. Она привыкла обходиться без чьей-то помощи. Она не опасается ничего в мире. На что баронет ответил, осторожно взяв ее за руку.
   – Тогда я должен действовать с позиции силы, – сказал он. – Я знаю, что самое лучшее.
   Видя, что ей не убежать, она пожаловалась на поздний час; быть может, ей лучше всего немедленно вернуться домой.
   – Нет. – Сэр Уильям собирался пройтись с ней где-то полмили. До темноты ей все равно в Заморну не вернуться; он с ней, и ей нечего бояться. Пока они шли, мисс Гастингс торопливо решала, не сделала ли она что-нибудь действительно плохое, и решила, что нет; напротив, было бы грехом и глупостью отбросить мгновение счастья, которое Судьба предложила ей.
   Кроме того, у нее не было никого, кто указал бы ей на ошибку, никого, перед кем она была бы ответственна – ни перед отцом, ни перед братом. Сама себе хозяйка, она была уверена, что страх вреда стал бы ханжеством и притворством.
   Отбросив прочь сомнения и полностью отдавшись бурному счастью, трепетавшему в сердце, она пошла, чуть не прыгая, так легко и быстро, что сэру Уильяму пришлось поднапрячься, чтобы не отстать.
   – Тише, тише, – наконец взмолился он. – Я люблю проводить время, бродя без цели, но не в состоянии так быстро идти и говорить одновременно.
   – Исключительно приятный день, – ответила мисс Гастингс, – а в этих полях такая мягкая зеленая трава. Я чувствую себя намного веселее, чем обычно. Но ради вас я пойду потише.
   – Теперь, – продолжал баронет, – не расскажете ли вы, что вы делаете в Заморне и как идут ваши дела?
   – Я преподаю, у меня два класса по двенадцать учеников в каждом. У меня высокий уровень – высший! – и нет недостатка в желающих.
   – А что с деньгами? Вы устроены?
   – Да, богата, как еврей. В первый раз в жизни я начала откладывать деньги и, как только соберу две тысячи фунтов, оставлю работу и буду жить как светская дама.
   – Вы – замечательный маленький управляющий самой себе. Я думал, что, если оставлю вас на пару месяцев без присмотра, вы попадете в стесненное положение и будете рады любой дружеской руке, которая вытащила бы вас из неприятностей; но нет, вы умудрились устроиться раздражающе хорошо.
   – Да, и я не хочу быть никому обязана.
   – О, не надо говорить мне такие гордые слова. Помните, Фортуна изменчива, и лучшие из нас не свободны от ее превратностей. Я могу помочь вам восторжествовать над ней.
   – Даже если мне понадобится шесть пенсов, вы будете последним человеком в мире, у которого я их попрошу, – сказала мисс Гастингс, глядя на него с лукавым выражением, таким обычным для ее глаз, но которому она так редко разрешала появляться там.
   – Неужели, юная леди? Будьте осторожнее и не решайте слишком поспешно. Если вы будете вынуждены просить, вы будете рады пойти к тому, кто в высшей степени охотно даст их. И вы не найдете много настолько щедрых рук, как мои. Откровенно говоря, мне будет приятно смирить вас. Я еще не забыл, как вы отказались принять тот маленький простой крест.
   – Нет, – сказала мисс Гастингс. – Тогда я знала о вас так мало, что сгорела бы со стыда, взяв от вас подарки.
   – Сейчас вы меня знаете лучше, и крест со мной. Возьмете? – Он достал из кармана сюртука зеленую коробочку, вынул оттуда драгоценность и протянул ей.
   – Нет.
   – Хм-м! – сказал сэр Уильям. – Когда-нибудь я отомщу. Что за вздор! – Он разозлился – совершенно необычное для него состояние.
   – Я не хотела оскорбить вас, – взмолилась мисс Гастингс, – но мне было бы неприятно принять от вас что-нибудь такое дорогое. Я охотно взяла бы маленькую книгу, ваш автограф, соломенную шляпку или простой камень. Но бриллиант… – Эти слова сопровождались ласковой улыбкой и выражением такой нечаянной простоты, что сэр Уильям сам не мог не улыбнуться. Его лоб разгладился.
   – Вы умеете ввернуть комплимент, мисс Гастингс, – сказал он. – Я обязан вам. Я начинаю думать о себе как о неумелом генерале, который, как бы он ни старался и какую бы тактику ни выбрал, никак не может заставить сдаться Крепость. Я не могу прорваться даже за внешнюю стену. Однако, если внутри Цитадели у меня есть друг, если за меня говорит ваше сердце, я чувствую, что все в порядке.
   Мисс Гастингс почувствовала, как ее щеки загорелись. Она пришла в замешательство и несколько минут не могла ответить на странную метафорическую речь сэра Уильяма. Баронет украдкой пронзил ее взглядом и понял, что она слегка напугана; тогда он, насвистывая куплет и давая ей возможность прий ти в себя, сделал вид, что играет со спаниелем. И только тогда, когда еще один косой взгляд убедил его, что краска на щеках исчезла, он подвинул ее руку к себе немного ближе и, сменив тему, возобновил разговор.
   – Как одиноки и спокойны эти луга, – сказал он. – И вся эта местность кажется мне очень уединенной. Я хорошо знаю ее, каждую дорожку, каждые ворота, каждую стену.
   – Значит, вы бывали здесь раньше? – спросила мисс Гастингс. – Я часто слышала, что вы любите бродить здесь.
   – Я бывал здесь днем и ночью; я видел, как эти изгороди светятся под светом солнца, как сейчас, и как они бросают тень под светом луны. Если бы на свете существовали феи, я должен был бы часто встречать их, ибо это их место: листья наперстянки и колокольчиков, зеленый бархат мха, грибы, внезапно появляющиеся из-под корней дубов, столетние колючки, обвитые плющом – все в духе сказок о феях.
   – И что вы делаете здесь? – спросила мисс Гастингс. – Что заставляет вас бродить здесь одному, днем и ночью? Потому ли, что вы любите видеть, как над этими дорожками собираются сумерки и над этими зелеными пастбищами встает луна, или потому что вы несчастливы?
   – Я отвечу вам другим вопросом, – ответствовал сэр Уильям. – А почему вы любите бродить одна? Ответьте на него, и вы ответите на свой вопрос. Я не люблю делиться своими мыслями, особенно теми, которые доставляют мне более всего удовольствия. Поэтому я не ищу компаньонов. На самом деле я привык мечтать вместе с неким безымянным существом, которое я наделил определенными лицом, фигурой и умом и которое я могу полюбить. Я привык желать кого-то, обладающего более тонкими чувствами и более теплым сердцем, чем те, кого я вижу вокруг себя. Я считаю, что могу стать очень страстным любовником – если встречу женщину, юную, изящную и слегка умнее, чем животное.
   – Вы должны были встречать множество таких, – сказала мисс Гастингс, не избегая разговора, доверительный тон которого очаровывал ее сильнее любого заклинания.
   – Я встречал множество хорошеньких женщин, и некоторые из них были достаточно умны; пару раз я даже подумал, что нашел свою любовь. Но через несколько дней, в лучшем случае недель, я от них уставал. Их пресные чары надоедали мне, и я возвращался к моей идеальной Невесте. Правда, однажды я действительно с головой погрузился в безумную страсть к настоящему человеку – но все уже прошло.
   – И кто она?
   – Одна из самых прекрасных и прославленных женщин нашего времени. К сожалению, она была уже предназначена, не мне. За ее улыбку я с удовольствием бы умер, а когда я брал ее руку и подносил к губам, то невыразимо страдал. Ради ее любви, ради того, чтобы прижать ее к груди и рассказать ей все, что я чувствую, услышать в ее серьезном музыкальном голосе ответный пыл и ответную страсть, я мог бы, если бы меня попросил дьявол, продать свою душу и получить следы копыт на обеих ладонях.
   – Она живет в Ангрии?
   – Да. И не задавайте мне других вопросов, все равно на них не отвечу. Лучше дайте мне руку, и я помогу вам перебраться через эту изгородь. Вот! Мы вышли из полей. Вы заходили когда-нибудь так далеко?
   – Никогда, – ответила мисс Гастингс, оглядываясь. Вокруг лежал незнакомый пейзаж. Они пошли по еще одной дороге, грубой, изрезанной колеями и заросшей травой. Не было видно ни дома, ни человеческого существа; но прямо перед ними стояла церковь, с невысокой колокольней и маленьким кладбищем, на котором виднелись несколько надгробий и множество торфяных холмиков. Милях в четырех вдали вытянулась линия поросших густым вереском темных холмов, обагренных чудесным закатом. Взгляд мисс Гастингс зажегся при виде этого волшебного зрелища.
   – Что это за пустоши? – быстро спросила она.
   – Пожарище и Шрамы, – ответил сэр Уильям.
   – А церковь?
   – Часовня Шрама.
   – На вид очень старая. Как давно ее построили, по-вашему?
   – Она одна из самых старых в Ангрии. И вот то, что я не понимаю, – какого черта церкви любят строить там, где никто не живет?
   – Мы можем посмотреть кладбище?
   – Да, если вы хотите. Хотя вам лучше несколько минут отдохнуть – вы выглядите усталой.
   Посреди погоста стоял древний тис, шишковатый, мрачный и громадный. Единственный на кладбище монумент находился в тени этого мрачного старого часового.
   – Вы можете сесть здесь, – сказал сэр Уильям, указывая на памятник тростью. Мисс Гастингс подошла, но не стала садиться на плиту – что-то в ней привлекло ее внимание. Мраморная, простая и ничем не украшенная, она резко выделялась из окружающего торфа своей ослепительной белизной. На первый взгляд казалось, что на ней нет надписи, но, вглядевшись, мисс Гастингс прочитала слово: «RESURGAM» [305 - Я снова встану (лат.).]. Больше ничего, ни имени, ни даты, ни возраста.
   – Что это? – спросила мисс Гастингс. – Кто похоронен здесь?
   – Спросить вы можете, – ответствовал сэр Уильям, – но кто, скажите на милость, вам ответит? Я множество раз стоял у этой могилы в то время, когда часы на церкви отбивали полночь, иногда в дождь и тьму, иногда в ясном свете звезд, глядел на это единственное слово и думал о тайне, которую оно в себе заключает. Иногда я желал, чтобы труп встал из-под земли и ответил на мои бесплодные вопросы.
   – И вы так и не узнали историю могилы?
   – Почему, частично…
   – Тогда расскажите мне то, что знаете, – сказала мисс Гастингс, поднимая на сэра Уильяма взгляд, сказавший ему, насколько магическим оказался эффект, насколько глубоким – интерес к неторопливому доверительному обмену чувствами. Он очаровывал даже больше, чем открытый язык любви. Она больше не краснела и не трепетала, но только слушала его слова и чувствовала, что он доверяет ей, что считает ее достойной быть сокровищницей полуромантических мыслей, которые он не доверял ни одному человеческому уху. Эти ощущения были так обманчивы, но так сладки, что какое-то время Сомнение и Опасение не осмеливались вторгнуться со своими предостережениями.
   – Тогда садитесь, – сказал баронет, – и вы услышите все, что я могу рассказать вам. Мне кажется, что вы наслаждаетесь романтическими историями больше любого другого.
   – Да, – ответила мисс Гастингс. – И вы тоже, сэр Уильям, – просто вы стыдитесь признаться в этом.
   Он улыбнулся и начал:
   – Ну, первый ключ к этой загадочной истории я обнаружил совершенно случайно…
   (Как-то раз, во время охоты, сэр Уильям видит незнакомца, плачущего над могилой. Вскоре тот уходит, и сэр Уильям узнает в нем герцога Заморну. Под камнем лежит одна из его побед, Розамунда, бывшая его подопечной, которая умерла от разрыва сердца или покончила жизнь самоубийством. Так что этот камень стоит памятником опасности чрезмерной страсти; как говорит сэр Уильям: «Розамунда любила его величество не мудро, но слишком сильно».)
   – А теперь, Элизабет, что вы скажете об этом деле?
   – Мне кажется, что герцог никогда не бросал ее и помнит даже сейчас, после ее смерти, – заметила мисс Гастингс.
   – О! что за утешение! И герцог Заморна так прекрасен и горд, просто воплощение божества, черт побери!
   – Судя по тому, что я слышала о нем, герцог – законченный негодяй, как, впрочем, и большинство людей высокого происхождения, я полагаю.
   – Вы когда-нибудь имели честь видеть его величество? – поинтересовался сэр Уильям.
   – Нет.
   – Но вы видели его портреты, очень похожие. Разве вы не восхищались им?
   – Очень симпатичный, без сомнения.
   – О, конечно, убийственно, адски симпатичен: такие глаза и нос, такие локоны и усы! А его фигура! Осанка! Великолепна! Грудь в два фута шириной – я не знаю ни одной женщины, которая бы не вычислила его пропорции с точностью до дюйма. – Мисс Гастингс не сказала ничего, только посмотрела вниз и улыбнулась. – Я очень разозлился на него, – заметил сэр Уильям.
   – Почему? – спросила мисс Гастингс, все еще улыбаясь.
   На этот раз сэр Уильям ничего не ответил, только просвистел пару строф. Помолчав, он посмотрел вокруг себя острым озабоченным взглядом. Потом повернулся к своей спутнице.
   – Вы видите, – сказал он, – что солнце уже село и становится темно?
   – О да, – ответила мисс Гастингс и зашевелилась, вскакивая на ноги. – Мы должны идти домой, сэр Уильям. Я забылась – как может время лететь так быстро?
   – Тише, – сказал юный баронет, – садитесь и посидите еще несколько минут. Я скажу то, что должен сказать.
   Мисс Гастингс подчинилась.
   – Вы видите, – продолжал он, – как спокойно все вокруг нас, как сгущаются сумерки, насколько все темно, освещенное только светом встающей луны?
   – Да.
   – Вы знаете, что нет человеческого жилья ближе, чем в двух милях, и мы в четырех милях от Заморны?
   – Да.
   – Вы знаете, что в этой тени и одиночестве мы с вами одни?
   – Да.
   – Вы бы рискнули оказаться в таком положении с человеком, который вам не нравится?
   – Нет.
   – Значит, я вам нравлюсь?
   – Да.
   – Насколько?
   Долгая пауза. Сэр Уильям не стал беспокойно требовать ответа. Он сидел, спокойно и внимательно глядя на мисс Гастингс, и ждал. Наконец она сказала очень тихим голосом:
   – Скажите мне сначала, сэр Уильям, насколько я нравлюсь вам?
   – Больше, чем любая другая женщина в мире.
   – Тогда, – последовал искренний ответ, – я обожаю вас. И даже смерть не заставит меня отказаться от моего признания.
   – Элизабет, – продолжил сэр Уильям, – выслушайте мой последний вопрос и не бойтесь меня. Я буду действовать как джентльмен независимо от вашего ответа. Вы сказали, что все люди высокого происхождения негодяи. Я – один из них. Не хотите ли стать моей любовницей?
   – Нет.
   – Вы сказали, что обожаете меня.
   – Да, я вас люблю, безумно. Но никогда не стану вашей любовницей. Я не могу, иначе непременно возненавижу саму себя.
   – То есть, – ответил баронет, – вы боитесь презрения света.
   – Да. Презрение света – ужасная вещь, но я боюсь потерять доброе имя в глазах трех людей: моего отца, брата и мистера Уорнера. Я скорее умру, чем дам им повод презирать себя. Сейчас я ощущаю тайный восторг от мысли, что, оставшись на попечении самой себя, я никогда не совершила ничего и не сказала ни слова, которое навлекло бы на меня хотя бы тень подозрения. Отец и мистер Уорнер называют меня упрямой и обидчивой; но они оба гордятся тем, что я гордо иду по жизни, всегда держась в самых строгих границах добродетели. Генри, сам необузданный повеса, всадил бы себе пулю в голову, если бы услышал, что его сестра добавила щепотку бесчестия к горе, которую он нагромоздил над именем Гастингс.
   – И вы не хотите рискнуть для меня ничем? – ответствовал сэр Уильям. – Вы не хотите найти утешения за потерю мнения света в моей любви и нежной уверенности? Разве вам не нравится говорить со мной, сидеть рядом со мной, как сейчас, разрешать моей руке держать вашу?
   На глазах мисс Гастингс появились слезы.
   – Я не отвечу вам, ибо знаю, что скажу что-нибудь безумное. Я не могу не любить вас, как луна не может не светить.
   Если бы я могла любить вас, как служанка, я была бы счастлива. Но как любовница! Это совершенно невозможно.
   – Элизабет, – сказал сэр Уильям, печально глядя на нее и кладя руку на ее плечо, – Элизабет, ваши глаза предают вас. Они говорят языком пылкой романтической страсти. Они признаются, что вы не только любите меня, но и не можете без меня жить. Уступите вашей природе и разрешите мне назвать вас своей.
   Мисс Гастингс не сказала ничего, но не собиралась сдаваться. Тяжелая борьба между страстной любовью и охватившим ее ужасом от самой отдаленной тени позора вызвала у нее мгновение немой душевной боли. Сэр Уильям, однако, решил, что его цель почти достигнута.
   – Одного слова, – сказал он, – будет достаточно; одной улыбки или шепотка. Вы дрожите. Обопритесь на мое плечо. Поверните ваше лицо к лунному свету и подарите мне один-единственный взгляд.
   И луч лунного света показал слезы, выступившие на ее глазах. Баронет, ошибочно приняв эти слезы за знак быстро растаявшей решимости, попытался осушить их поцелуями. Она, как призрак, выскользнула из его рук.
   – Если я останусь еще на мгновение, один Бог знает, что я скажу или сделаю, – сказала она. – Прощайте, сэр Уильям. Я заклинаю вас не следовать за мной. Ночь светла. Я не боюсь никого, кроме самой себя. Я буду в Заморне через час. Прощайте, навсегда!
   – Элизабет! – воскликнул сэр Уильям. Она мгновение помедлила, ноги не шли. Облако затмило луну; через две минуты ветер унес его. Сэр Уильям посмотрел на то место, где стояла мисс Гастингс. Она исчезла.
   Заскрипели ворота кладбища. Он приглушенно яростно выругался, но не пошелохнулся и не бросился вослед ей. Несколько часов он оставался там, где она оставила его, неподвижный, как старый тис, чьи черные руки нависали над его головой. Вокруг него простиралась тихая ночь: церковь, могилы, дерево – все были тихи, как смерть, и только могила леди Розамунды провозглашала лунному свету: «Я снова встану».
   (Финальная сцена показывает нам Заморну. Сначала жена Нортангерленда, Зенобия, обращается к Заморне и жалуется на неверность мужа. Потом Заморна посещает собственную жену, Мэри, в ее комнате; она чахнет после того, как услышала от сэра Уильяма о встрече Заморны с Джейн Мур, тет-а-тет. Немедленно становится ясна ужасная власть Заморны над Мэри. Он легко нагромождает вокруг нее горы лжи; они целуются и мирятся. Хотя эти эпизоды нарушают единство действия, тем не менее их горечь подчеркивает основную тему: все мужчины негодяи, готовые использовать женщин так, как им хочется; женская преданность делает их легкой добычей; сила сексуальной страсти, главное орудие предательства, приводит, на примере Зенобии и Мэри, к постоянным унижениям, и только Элизабет сумела воспротивиться ей из-за сильного чувства личной ответственности.)

1839 год

Прощание с Ангрией

Я написала очень много книг и долгое время жила одними и теми же характерами, сценами и персонажами. Я описывала свои ландшафты при свете и тени, утром, днем и ночью, под лучами восходящего, полного или садящегося солнца. Иногда я наполняла воздух бледным дыханием зимы: снег украшал темные руки буков и дубов, наполнял сугробами парки или горы, возвышавшиеся над дикими долинами. И опять, тот же самый особняк, окруженный лесом, та же самая вересковая долина, летом украшенная лунным светом, когда самой теплой ночью деревья склоняют свои украшенные перьями головы над полянами, поросшими прекрасными цветами. То же самое и с героями. Мои читатели привыкли к определенным чертам характера тех, кого они видят в профиль, фас или в общих чертах; и опять видят уже в полномасштабном потрете, с измененными чувствами, темпераментом или возрастом, освещенных любовью; с румянцем страсти на щеках; опечаленных горем; зажженных восторгом; в размышлениях и веселье, в печали, презрении или экстазе; с нежными линиями детства, с красотой и полнотой юности, с силой зрелости или с морщинами, следами неизбежного старения. Но мы должны изменяться, глаз устает видеть так часто повторяющиеся знакомые картины.
Тем не менее, читатель, не требуйте от меня быть слишком быстрой: не так-то легко изгнать из воображения образы, так долго наполнявшие его; они стали моими друзьями и близкими знакомыми – с самыми малыми усилиями я могу описать вам лица, голоса и поступки тех, кто населяет мои мысли днем и зачастую вторгается в ночные мечтания. Расставаясь с ними, я чувствую себя так, как будто стою на пороге дома и прощаюсь с его жильцами. Стараясь призвать в воображение новых жильцов, я вижу себя в далекой стране, окруженная незнакомыми лицами, характеры жителей – полная загадка; требуется многое изучить, чтобы разрешить ее, и очень много таланта, чтобы рассказать о ней. И тем не менее уже какое-то время я желаю покинуть этот раскаленный край, в котором мы так долго гостили – его объятое пламенем небо и блеск заката, всегда горящего над ним. Он больше не будет занимать мое воображение; оно поворачивается к более холодной местности, с более блеклыми и серыми рассветами, в которой грядущий день по крайней мере раз в день приглушен грозовыми облаками.

1839 год

Джен Эйр Джен Эйр. Учитель. Эшворт (сборник)

«Мужайся, Шарлотта, мужайся…»

Джен Эйр

Предисловие автора

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXVIII

Глава XXX

Глава XXXI

Глава XXXII

Глава XXXIII

Глава XXXIV

Глава XXXV

Глава XXXVI

Глава XXXVII

Глава XXXVIII Заключение

Учитель

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава Х

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Эшворт

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Ранние произведения

Часть I Источники Ангрии

История года

Происхождение островитян

Двенадцать искателей приключений Написано 15 апреля 1829 года

Глава первая Страна Джиннов

Глава вторая Путешествие и Открытие

Глава третья Пустыня

Джен Эйр
Джен Эйр. Учитель. Эшворт (сборник)

Глава XXXVIII
Заключение

Часть I
Источники Ангрии

Двенадцать искателей приключений
Написано 15 апреля 1829 года

Глава первая
Страна Джиннов

Глава вторая
Путешествие и Открытие

Глава третья
Пустыня

Глава четвертая
Новости из дома

Часть II
Мэриан против Зенобии

Глава первая
Альбион

Глава вторая
Марина

Глава третья
Стеклянный Город

Глава четвертая
Литературные амбиции

Глава пятая
Леди Зелзия Эллрингтон

Глава шестая
Призрак Марины

Глава седьмая
Возвращение Альбиона

Найдёныш
(отрывок)

Часть III
Мэри

Моя Ангрия и ангриане
Отрывки

Заморна разоблачает Нортангерленда перед парламентом
Из Информатора Вердополя

Часть IV
Мина

Часть V
Элизабет