   Артур Конан Дойл, Гилберт Кит Честертон
   Знак четырех. Тайна отца Брауна
   Сборник

   Arthur Conan Doyle, «The Sign of the Four»
   Gilbert Keith Chesterton, «The Secret of Father Brown»
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2011
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2011

Предисловие

   Одиннадцатый том «Золотой библиотеки детектива» открывается романом сэра Артура Конан Дойла «Знак четырех» – подлинным шедевром, в свое время, однако, не нашедшим благожелательного отклика у читающей публики. Что ж, такова судьба достаточно большого числа выдающихся произведений, которые лишь с течением времени, иногда довольно продолжительного, обретают подобающий им статус. Весьма показательным примером в данном случае может служить, в частности, гениальная «Чайка» Антона Павловича Чехова.
   Собственно говоря, произведение искусства зависит от оценки массового потребителя разве что в примитивно материальном плане, во всех же прочих его художественные достоинства являются константой, и ей, подобно драгоценному камню, абсолютно все равно, признают ли ее таковой невежды.
   «Знак четырех» – блистательное произведение, выстроенное по всем сложившимся канонам мировой классики и в то же время являющее собой образец новаторского прорыва, ярчайшей оригинальности, заметно обогатившей тогда еще (1890 г.) сравнительно молодой жанр детектива.
   В романе Конан Дойла совершенно органично переплетаются интеллектуальные пассажи и погони с перестрелками, неспешные обсуждения методов расследования преступлений и крайне опасные ситуации, связанные с сугубо практическим применением этих методов, таинственные исчезновения, мистификации, поиск сокровищ – и нежная, трепетная любовь доктора Ватсона, к которой Шерлок Холмс относится доброжелательно и в то же время достаточно снисходительно: «любовь – вещь эмоциональная, и, будучи таковой, она противоположна чистому и холодному разуму. А разум я, как известно, ставлю превыше всего».
   Сюжет «Знака четырех» поистине самоценен, он тщательно выверен, настолько тщательно, что им можно было бы иллюстрировать положение Аристотеля о шарообразной монолитности произведения, в котором невозможно видоизменить какую-либо часть, не разрушив гармонии целого.
   Но, разумеется, наибольшую ценность представляет собой главный герой романа, Великий Сыщик, вымышленный персонаж, прочно завоевавший сердца миллионов, которые восприняли его как вполне реального человека из плоти и крови.
   Между прочим, в 30-х годах Шерлок Холмс даже стал героем такого доселе невиданного жанра, как холмсиана (или шерлокиана), посвященная ему и доктору Ватсону.
   Вполне солидные литераторы, такие как Р. Нокс, Х. Белл, С. Робертс или Р. Стаут, дотошно изучали новеллы и романы Конан Дойла, стараясь выискать определенные фразы, на основании которых можно было бы сделать выводы о тех или иных привычках, пристрастиях и прочих подробностях личной жизни Великого Сыщика и его верного друга. Например, Рекс Статут достаточно убедительно доказывал, что Ватсон был женщиной, подругой Шерлока Холмса, состоявшей с ним в тайном браке, а вот английский филолог Тревор Х. Холл на основании некоторых двусмысленных фраз контекста утверждал, что, напротив, Ватсон был мужчиной, причем, довольно любвеобильным, что он пять раз вступал в брак, затем потерял зрение и в конце концов покончил жизнь самоубийством.
   И так далее и тому подобное…
   Весьма и весьма немногие авторы могли бы гордиться столь широкой популярностью своих героев.
   Причина? Наверное, она заключается в исключительной, неповторимой правдивости гениального вымысла.
   «Говорят, что правда удивительнее вымысла, – писал Марк Твен. – Это потому, что вымысел боится выйти за пределы вероятного, а правда – нет».
   И поэтому она побеждает.
//-- * * * --//
   И совсем иная правда, основанная не на железной логике Холмса, а на чувствах, на потрясающей интуиции неказистого священника Брауна, который не ищет, не анализирует собранные улики, а вживается в чувства и поведение подозреваемого, как говорится, влезает в шкуру злодея, проникает в лабиринты его души, начинает ощущать то же, что и он, и в итоге приходит к безошибочным и ошеломляющим выводам…
   «Я изучаю человека не снаружи, – говорит священник. – Я пытаюсь проникнуть внутрь».
   У отца Брауна нет определенного метода расследования. Его логика – это логика невероятного, логика смутных ощущений, а не четко выстроенных доводов, логика в принципе бездоказательная, основанная на вероятном, а не на очевидном.
   Создается впечатление, будто бы Честертон задался дерзкой целью дезавуировать классический детектив, основанный на жестких конструкциях логической мысли. В определенной мере он бросает вызов и Эдгару По, и Артуру Конан Дойлу, чьи произведения прежде всего основаны на дедукции и скрупулезном анализе объективных данных.
   У Честертона нет ничего подобного, но есть подчас обескураживающая парадоксальность и эксцентричность. Ведь далеко не каждый из читателей способен адекватно воспринять то, что Честертон называет убийцу артистом, а детектива – художественным критиком. И вовсе не случайно в новелле «Зеркало судьи» упоминается не кто иной, как Томас де Куинси (1785–1859) автор очерка «Убийство как одно из изящных искусств», где, в частности, есть и такие строки: «Люди начинают замечать, что для разработки утонченного убийства мало двух олухов, один из которых хочет, а другой дает себя убить, недостаточно ножа, кошелька и плохо освещенного переулка… нужна еще организация дела, свет и тень, поэзия, чувство…»
   У Честертона именно «поэзии» и «чувству» уделяется особое внимание, именно эта сфера является главной ареной борьбы Добра со Злом, с тем самым злом, которое отец Браун чует так же явственно, «как собака чует крысу».
   Но, обнаружив, выявив, не наказывает, а лишь констатирует его наличие, тем самым как бы иллюстрируя определенные положения своей жизненной философии. В новелле «Человек с двумя бородами» отец Браун выражает крайне негативное отношение к разного рода дельцам, которых называет классом, лишенным социального идеала, классом, сделавшим своей профессией обман, надувательство, то есть кражу, каким бы флером она ни прикрывалась. «Меня поражает, – констатирует он в новелле „Песнь летающих рыбок“, – что все сверхъестественные деяния, о которых мы слышали, совершались ради кражи».
   Ему настолько претят корыстные мотивы каких бы то ни было явлений бытия, что в новелле «Исчезновение Водри» священник вынужден признать даже такое: «шальные убийства совсем не самые худшие». Разумеется, он при этом безоговорочно осуждает убийство как самое страшное из преступлений, как грубое вмешательство в провидение Господне и свидетельство полной человеческой несостоятельности убийцы. «Тому, кто может выразить себя в песне, – отмечает отец Браун в новелле „Тайна Фламбо“, – незачем выражать себя в убийстве».
   И никакая, даже самая, казалось бы, высокая и привлекательная из всех социальных идей, по глубокому убеждению Честертона, не имеет права на оправдание насилия в качестве необходимого средства достижения своих целей: «Когда предлагают пожертвовать счастьем ради прогресса, то не понимают того, что только в счастье как раз и заключен смысл всякого прогресса».
   Все они понимают, а посему заслуживают наказания, ибо, как заметил бы отец Браун, ведают, что творят…

   В. Гитин, исполнительный вице-президент Ассоциации детективного и исторического романа

Артур Конан Дойл
Знак четырех

Глава первая
Наука делать выводы

   Шерлок Холмс взял с каминной полки пузырек, вытащил из аккуратного сафьянового чехла шприц, длинными белыми нервными пальцами приладил тонкую иглу и закатил рукав на левой руке. Какое-то время он задумчиво смотрел на свое мускулистое предплечье, густо покрытое крохотными следами от прежних уколов, потом ввел иглу в вену, надавил на маленький поршень и с долгим удовлетворенным вздохом откинулся на спинку бархатного кресла.
   Уже много месяцев три раза в день я был свидетелем этого действа, даже привык, но ни в коем случае не смирился. Напротив, пагубная привычка моего друга раздражала меня все больше и больше, мысль о том, что мне не хватает решительности протестовать, не давала мне спать спокойно. Сколько раз я обещал себе поговорить с Холмсом начистоту, но что-то в его характере, какая-то особенная бесстрастность, невозмутимость делала его человеком, в обращении с которым ни о каких вольностях не могло быть и речи. Его огромный талант, безупречные манеры и прочие многочисленные достоинства, с которыми я был знаком не понаслышке, заставляли меня чувствовать неуверенность в себе и отбивали охоту вступать с ним в спор.
   Не знаю, что подействовало на меня в то утро, то ли лишний бокал бургундского за завтраком, то ли приступ отчаяния, но я вдруг почувствовал, что больше не могу сдерживаться.
   – Сегодня у вас что? – спросил я. – Морфий или кокаин?
   Холмс оторвался от старой, набранной готическим шрифтом книги и вяло поднял на меня глаза.
   – Кокаин, – сказал он. – Семипроцентный… раствор. Не хотите попробовать?
   – Благодарю покорно, – резко сказал я. – Мой организм еще не окреп после Афганистана, лишние нагрузки ему ни к чему.
   Моя горячность его рассмешила.
   – Возможно, вы и правы, Ватсон, – улыбнулся Холмс. – Наверное, вещество это имеет пагубное физическое воздействие. Однако при этом происходит такая мощная стимуляция и очищение мозга, что побочные эффекты можно не принимать во внимание.
   – Но подумайте только, – вскипел я, – какую цену вы за это платите! Может быть, мозг ваш, как вы говорите, и приходит в возбужденное состояние, но в организме-то от этого происходят неестественные, нездоровые процессы, в том числе и усиление обмена веществ, что в конце концов может закончиться постоянным упадком сил. А о том, какая потом наступает реакция, вы забыли? Нет, игра эта не стоит свеч. Ради минутного удовольствия вы рискуете навсегда утратить свой великий дар. Помните, сейчас я говорю не только как друг, но и как врач, который в некотором роде отвечает за ваше здоровье.
   Холмс нисколько не обиделся. Наоборот, с видом человека, расположенного к разговору, он соединил кончики пальцев и уперся локтями в ручки кресла.
   – От долгого простоя, – сказал он, – мой мозг восстает. Дайте мне загадки, предоставьте работу, найдите самые сложные шифры или самые запутанные головоломки, и я окажусь в своей стихии. Тогда мне больше не понадобятся искусственные стимуляторы. Но скучное размеренное существование я ненавижу. Мой мозг требует работы. Именно поэтому я и выбрал себе такую профессию… Вернее, создал ее, поскольку во всем мире я такой один.
   – Единственный на весь мир частный детектив? – удивился я.
   – Единственный на весь мир частный детектив-консультант, – уточнил мой друг. – В криминалистике я – последняя и высшая инстанция. Когда Грегсон, Лестрейд или Этелни Джонс заходят в тупик (а это, кстати сказать, их обычное состояние), дело выносится на мой суд. Я, как эксперт, изучаю факты и высказываю мнение специалиста. И за свою помощь я ничего не прошу. В газетах мое имя не гремит. Лучшей наградой для меня служит возможность применить на практике свои своеобразные таланты. Да вы и сами могли видеть, как я работаю, вспомните дело Джефферсона Хоупа.
   – Это точно, – поддержал я его. – Никогда в жизни я так не удивлялся, как тогда. Я даже описал эти события в небольшой повести и выпустил ее под несколько странным названием «Этюд в багровых тонах».
   Холмс уныло покачал головой.
   – Я как-то брал в руки эту брошюру. Если честно, не могу вас похвалить. Дедукция является точной наукой, или должна быть таковой, и относиться к ней нужно серьезно, без лишней чувствительности, как это сделали вы. Представьте себе, что кто-то вплел романтическую историю или любовный треугольник в пятый постулат Эвклида. У вас получился примерно такой же результат.
   – Но ведь в деле Джефферсона Хоупа действительно присутствовала романтическая история, – запротестовал я. – Я же не мог исказить факты.
   – Некоторые факты нужно было опустить или, по крайней мере, уделить им не так много внимания. Во всем этом деле единственным заслуживающим упоминания пунктом была та любопытная цепочка логических выводов, которая привела меня от следствий к причинам, в результате чего преступление и было раскрыто.
   Признаться, меня сильно огорчила эта критика, тем более что повесть-то я написал специально, чтобы сделать Холмсу приятное. Кроме того, его эгоистичная уверенность в том, что каждая строчка моего сочинения должна была быть посвящена исключительно ему и его методу, меня порядком раздражала. За годы, проведенные на Бейкер-стрит, под одной крышей с Шерлоком Холмсом, я не раз замечал, что за взвешенным характером моего друга и его вечной привычкой поучать скрывается тяга к тщеславию. Но я решил все-таки не высказывать эти мысли вслух. С отрешенным видом я стал массировать раненую ногу. Когда-то в нее угодила пуля, выпущенная из афганского джезайла, и, хоть я и не утратил возможности ходить, при каждой перемене погоды рана сильно болела.
   – Недавно я стал работать и на континенте, – немного помолчав, сказал Холмс, набивая свою старую вересковую трубку. – На прошлой неделе ко мне за консультацией обратился Франсуа Ле Виллар, который, вы, наверное, слышали, с некоторых пор считается одним из лучших детективов Франции. Он наделен кельтской смекалкой, но ему не хватает практических знаний в очень многих областях, а без этого он не сможет развиваться дальше. Дело касалось одного завещания, и в нем было несколько довольно любопытных особенностей. Я указал Виллару на два похожих случая, происшедших в Риге в 1857 году и в Сент-Луисе в 1871, что и подсказало ему верное решение. Вот письмо с благодарностью от него, которое я получил сегодня утром.
   Мой друг бросил на стол помятый листок бумаги с иностранными водяными знаками. Я пробежал глазами сие послание, изобилующее восторженными словами, пересыпанное всевозможными «magnifique», «coup-de-maitre» и «tour-de-force» [1 - «Magnifique», «coup-de-maitre», «tour-de-force» – блестяще, мастерский ход, проявление таланта (фр.). (Здесь и далее примеч. пер.)], свидетельствующими о неподдельном восхищении француза.
   – Похоже на письмо ученика наставнику, – заметил я.
   – О, Виллар переоценивает мою помощь, – отмахнулся Шерлок Холмс. – Он сам достаточно талантлив. У него есть два из трех необходимых идеальному сыщику качеств. Он умеет наблюдать и делать выводы. Единственное, чего ему не хватает, – знания, а это дело наживное. Сейчас он переводит на французский мои работы.
   – Ваши работы?
   – А вы разве не знали? – рассмеялся Холмс. – Да, признаюсь, есть такой грех. Я написал несколько монографий по техническим вопросам. Например, «Об отличиях между пеплом различных сортов табака». В этой монографии я описываю сто сорок видов сигарного, сигаретного и трубочного табака. Издание снабжено цветными иллюстрациями. Тема эта постоянно всплывает на уголовных судах, поскольку табачный пепел может иметь огромное значение как улика. Вот, скажем, если вам точно известно, что какое-то убийство было совершено человеком, курившим индийский табак, это ведь наверняка уменьшит поле для поисков. Опытному глазу разница между черным пеплом индийского трихинопольского табака и белыми хлопьями «птичьего глаза» видна так же, как разница между капустой и картошкой.
   – Ваше умение замечать мелочи всегда меня поражало, – заметил я.
   – Я просто понимаю, насколько они важны. Еще я написал монографию о том, как читать следы, где упомянул и об использовании гипса для снятия слепков. Есть еще одна любопытная работа о влиянии профессии человека на форму руки, снабженная литографиями отпечатков рук кровельщиков, матросов, резчиков коры пробкового дерева, композиторов, ткачей и шлифовальщиков алмазов. Мои работы имеют огромное практическое значение для детективов, относящихся к своей профессии как к науке… Последняя – особенно в тех случаях, когда нужно опознать труп или выяснить, чем раньше занимался преступник. Однако я вас уже утомил рассказом о своем увлечении.
   – Вовсе нет, – искренне возразил я. – Мне это очень интересно, особенно потому, что я имею возможность наблюдать применение этих знаний на практике. Но вот вы только что разграничили умение наблюдать и умение делать выводы. Однако наверняка одно в какой-то мере предполагает другое.
   – Не совсем так, – сказал Холмс, устраиваясь поудобнее в кресле и выпуская густое голубоватое кольцо дыма из трубки. – Например, я вижу, что сегодня утром вы побывали в почтовом отделении на Уигмор-стрит, но лишь благодаря умению делать выводы я узнал, что вы ходили туда за тем, чтобы отправить телеграмму.
   – Верно! – воскликнул я. – И то, и то в точку! Хотя, если честно, я совершенно не понимаю, как вы об этом догадались. Решение сходить туда пришло мне внезапно, и я никому об этом не рассказывал.
   – Это было просто, – улыбнулся он, видя мое удивление. – Настолько просто, что тут и объяснять нечего. Хотя этот пример действительно служит хорошей иллюстрацией того, где проходит граница между умением наблюдать и умением делать выводы. Я видел, что к вашей подошве прилип маленький красноватый комок земли. Прямо напротив почты на Сеймур-стрит ремонтируют дорогу, там сняли покрытие с тротуара и разбросали землю, так что зайти в здание, не наступив на грязь, почти невозможно. Земля в этом месте имеет красноватый оттенок, который, насколько мне известно, больше нигде в округе не встречается. Вот то, что дало мне умение наблюдать. Остальное – результат логических размышлений.
   – И как же вы пришли к выводу, что я посылал телеграмму?
   – Ватсон, я же все утро просидел напротив вас. Если бы вы писали письмо, я бы это заметил. В ящике вашего стола, который вы забыли задвинуть, я вижу блок марок и толстую пачку почтовых открыток. С какой еще целью вы могли ходить на почту, если не для того, чтобы послать телеграмму? Отбросьте маловероятные объяснения, то, что останется, и будет правдой.
   – В этом случае все действительно так, – подумав, согласился я. – Но, как вы сами говорите, случай этот был простейшим. Вы не сочтете меня навязчивым, если я предложу вам задачку посложнее?
   – Напротив! – сказал Холмс. – Это избавит меня от второй дозы кокаина. Я с радостью возьмусь за любую задачу, которую вы мне предложите.
   – Вот вы как-то говорили, что на любой вещи, которой человек пользуется ежедневно, остаются отметины и опытному наблюдателю они могут рассказать все о ее владельце. Недавно ко мне попали вот эти часы. Не могли бы вы сказать, кто был их предыдущим владельцем и каковы были его привычки?
   Я передал ему часы, признаться, не без внутреннего ехидства, поскольку считал, что ничего у него не получится, и думал, что это станет моему другу хорошим уроком за тот менторский тон, которым он иногда разговаривал. Он взвесил часы в руке, внимательно осмотрел циферблат, открыл заднюю крышку и изучил механизм сначала невооруженным глазом, потом через мощную линзу. Я едва сдерживал улыбку, видя, с каким печальным лицом он захлопнул крышку и вернул мне часы.
   – Сказать почти ничего нельзя, – заметил Холмс. – Часы недавно побывали в мастерской, их там почистили, что лишило меня главных оснований для выводов.
   – Вы правы, – сказал я. – Их почистили перед тем, как послать мне.
   Мысленно же я обвинил своего друга в том, что он воспользовался самым очевидным и неубедительным предлогом, чтобы оправдать свой провал.
   – Хоть результаты моих исследований и оказались неудовлетворительными, кое-что я сказать все же могу, – произнес он, устремив в потолок отсутствующий взгляд. – Поправьте меня, если я в чем-нибудь ошибусь. Насколько я могу судить, часы эти раньше принадлежали вашему старшему брату, а он унаследовал их от отца.
   – Об этом вы, несомненно, догадались по буквам «Г» и «В», выгравированным на задней крышке?
   – Верно. С буквы «В» начинается ваша фамилия. Судя по дате, часы изготовлены почти пятьдесят лет назад, гравировка была сделана тогда же, то есть часы принадлежали человеку старшего поколения. Подобные вещи обычно передаются по наследству старшему сыну, который чаще всего носит то же имя, что и отец. Если не ошибаюсь, отец ваш умер много лет назад, следовательно, часами владел ваш старший брат.
   – Пока все правильно. Что-нибудь еще можете добавить?
   – Брат ваш был человеком неряшливым… очень неряшливым и легкомысленным. У него была возможность хорошо устроиться в жизни, но он не сумел ею воспользоваться, жил в нищете (правда, деньги у него время от времени водились), потом начал пить и умер. Это все, что мне удалось установить.
   Я вскочил с кресла и стал, прихрамывая, нервно ходить по комнате, негодующе стискивая кулаки.
   – Как вам не стыдно, Холмс! – воскликнул я. – Не думал, что вы можете опуститься до такого. Вам кто-то рассказал о судьбе моего несчастного брата, а теперь вы делаете вид, что узнали все это только что. Неужели вы надеетесь, что я поверю, будто вы все это узнали по его старым часам! Это жестоко и, честно говоря, попахивает шарлатанством.
   – Дорогой доктор, – мягко сказал Холмс, – прошу, примите мои извинения. Рассматривая это дело как абстрактную проблему, я забыл, насколько близка и тяжела для вас может быть эта тема. Но, уверяю вас, до того, как вы показали мне эти часы, я даже не знал, что у вас был брат.
   – Так каким же чудесным образом вы умудрились обо всем этом узнать? Все, что вы рассказали, до малейшей детали – истинная правда.
   – Мне просто повезло. Я всего лишь выбирал наиболее правдоподобное объяснение тому, что вижу. Я и не думал, что все так совпадет.
   – То есть это была не случайная догадка?
   – Нет-нет. Я никогда не полагаюсь на случайные догадки. Это порочная привычка… разрушительная для навыков логического мышления. Вам все это показалось странным только потому, что вы не имели возможности наблюдать за ходом моих мыслей, к тому же не замечаете частностей, на основании которых строятся общие выводы. Вот, к примеру, я начал с утверждения, что ваш брат был неряшливым. Стоит присмотреться к нижней части корпуса часов, и вы увидите не только две вмятины, но и многочисленные царапины, появившиеся от привычки носить другие твердые предметы (например, монеты или ключи) в том же кармане. Не так уж сложно догадаться, что человек, который так легкомысленно относится к часам за пятьдесят гиней, скорее всего не отличается аккуратностью. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что, раз человек получил в наследство столь дорогой предмет, то и само наследство было немаленьким.
   Я кивком дал понять, что согласен с его выводами.
   – Работники английских ломбардов очень часто, принимая часы, выцарапывают иглой на внутренней стороне крышки номер квитанции. Это намного удобнее, чем клеить ярлык, так номер не потеряется и его невозможно подменить. Через лупу я сумел рассмотреть на крышке не меньше четырех таких номеров. Вывод: ваш брат часто оказывался на мели. Второй вывод: иногда ему случалось разбогатеть, иначе он не смог бы выкупить часы. И наконец, взгляните сами на внутреннюю сторону крышки, туда, где находится отверстие для ключа. Видите тысячи царапин вокруг отверстия? Это следы от ключа. Скажите, трезвый человек может так промахиваться? Ни у одного пьяницы вы не найдете часов без подобных отметин. Когда выпивший человек заводит часы на ночь дрожащими руками, ключ оставляет такие царапины. Что же тут таинственного?
   – Теперь все ясно как божий день, – сказал я. – Простите, что отнесся к вам так несправедливо. Мне бы следовало больше доверять вашим удивительным способностям. Могу ли я узнать, в настоящее время вы расследуете какое-нибудь дело?
   – Нет. Отсюда и кокаин. Я не могу без умственной работы. Зачем вообще жить, если не нужно думать? Посмотрите в окно. Видите, как желтый туман сгущается на улицах и обволакивает унылые серые дома? Что может быть более скучным и материальным? Скажите, доктор, какой смысл обладать силой, но не иметь возможности ее применить? Преступления стали неинтересными, жизнь нудной. В мире не осталось ничего, кроме скуки.
   Я уже открыл рот, чтобы ответить на сию тираду, но тут раздался решительный стук в дверь и в комнату вошла наша квартирная хозяйка с медным подносом, на котором лежала визитная карточка.
   – К вам юная леди, – обратилась миссис Хадсон к моему другу.
   – Мисс Мэри Морстен, – прочитал он. – Хм! Такого имени я не помню. Попросите юную леди войти, миссис Хадсон. Не уходите, доктор. Я бы хотел, чтобы вы остались.

Глава вторая
Суть дела

   Мисс Морстен вошла в комнату уверенно и непринужденно. Это была юная леди со светлыми волосами, невысокого роста, стройная, в идеально сидящих перчатках. То, как мисс Морстен была одета, не оставляло сомнения, что она обладает прекрасным вкусом. Однако в наряде ее чувствовались скромность и простота, что наводило на мысль о стесненных обстоятельствах. На ней было шерстяное платье сдержанного серого цвета, без отделки и плетений, на голове – небольшой тюрбан того же неброского оттенка, оживленный лишь маленьким перышком сбоку. Нельзя сказать, что лицо девушки было прекрасным или имело идеальную форму, но смотреть на него было приятно, тем более что большие синие глаза ее излучали доброту и одухотворенность. Я побывал на трех континентах и видел женщин разных рас и национальностей, но нигде не встречал лица, которое бы так откровенно говорило об утонченной натуре и о чутком сердце. Когда мисс Морстен села на стул, предложенный Шерлоком Холмсом, я не мог не заметить, что у нее дрожат губы и трясутся руки, что указывало на крайнее внутреннее волнение.
   – Я пришла к вам, мистер Холмс, – сказала мисс Морстен, – потому что вы однажды помогли моей хозяйке, миссис Сесил Форрестер, распутать одну семейную историю. Ваши отзывчивость и мастерство произвели на нее огромное впечатление.
   – Миссис Форрестер? – задумчиво повторил мой друг. – Да, помню, я немного помог ей. Но дело это было совсем несложным.
   – Она так не считает. Но мое дело вам простым не покажется. Я не могу себе представить что-либо более странное и необъяснимое, чем положение, в котором я оказалась.
   Холмс потер руки, в глазах его блеснул огонек. Не вставая с кресла, мой друг подался вперед, и его чисто выбритое ястребиное лицо приняло выражение глубочайшего внимания.
   – Изложите суть дела, – коротко, по-деловому произнес он.
   Мне показалось, что мое присутствие может смутить посетительницу.
   – С вашего позволения я уйду, – сказал я и поднялся с кресла, но, к моему удивлению, девушка жестом затянутой в перчатку руки остановила меня.
   – Если ваш друг останется, – сказала она Холмсу, – он окажет мне неоценимую услугу.
   Я вновь опустился в кресло.
   – Я коротко изложу факты, – продолжила мисс Морстен. – Мой отец служил в Индии. Когда я была еще совсем маленькой, он отправил меня домой, в Англию. Моя мать умерла, и родственников здесь у нас не было, поэтому отец отдал меня в хороший пансион в Эдинбурге. Там я оставалась, пока мне не исполнилось семнадцать лет. В 1878 году отцу, который был старшим офицером полка, дали двенадцатимесячный отпуск и он отправился домой. Из Лондона он прислал мне телеграмму, в которой сообщал, что добрался благополучно, и просил меня приехать поскорее в гостиницу «Лэнем», где он остановился. Помню, что послание его показалось мне очень душевным, мне так приятно было осознавать, как сильно он меня любит. Приехав в Лондон, я отправилась в «Лэнем». Там мне сказали, что капитан Морстен действительно у них остановился, но прошлой ночью он куда-то ушел и до сих пор не возвращался. Я прождала его весь день, но он так и не появился и никаких вестей от него не было. Вечером по совету управляющего гостиницей я обратилась в полицию, и с их помощью уже на следующее утро во всех газетах вышло объявление об исчезновении моего отца. Но это не дало никакого результата и с того самого дня я больше о нем не слышала. Он так спешил домой, хотел отдохнуть здесь, набраться сил, а вместо этого… – Девушка закрыла лицо руками и сдержанно всхлипнула, прервав свой рассказ.
   – Назовите точную дату. – Холмс открыл свою записную книжку.
   – Исчез он третьего декабря 1878 года… Почти десять лет назад.
   – А его багаж?
   – Остался в гостинице. Но среди его вещей не было ничего, что хоть как-то могло бы подсказать… Кое-какая одежда, несколько книг и довольно большая коллекция всяких редкостей с Андаманских островов. Он служил там офицером в части, охранявшей тюрьму.
   – В Лондоне у него были друзья?
   – Я знаю только… майора Шолто, с которым они служили в Тридцать четвертом бомбейском пехотном полку. Майор вышел в отставку незадолго до приезда отца и поселился в Аппер-Норвуде. Я, конечно, к нему обратилась, но он даже не знал, что его армейский товарищ приезжал в Англию.
   – Весьма любопытно, – заметил Холмс.
   – До самого интересного я еще не дошла. Около шести лет назад, если точнее, четвертого мая 1882 года, в «Таймс» появилось объявление на имя мисс Мэри Морстен. В нем говорилось, что в моих интересах откликнуться на него. Ни имени, ни адреса указано не было. Я тогда только устроилась гувернанткой к миссис Сесил Форрестер. Она мне и посоветовала напечатать свой адрес в колонке объявлений. В тот же день мне по почте пришла маленькая картонная коробочка, а в ней была жемчужина, очень большая и красивая. Ни письма, ни какого-либо объяснения не прилагалось. С той поры каждый год в один и тот же день я получаю точно такую же коробочку с точно такой же жемчужиной и не имею ни малейшего понятия о том, кто их шлет. Я отнесла жемчуг ювелиру, и он сказал, что это редкие и очень дорогие жемчужины. Вы и сами в этом можете убедиться.
   Она раскрыла плоский коробок и показала шесть самых изумительных жемчужин, которые мне когда-либо приходилось видеть.
   – То, что вы рассказали, очень интересно, – сказал Шерлок Холмс. – Еще что-нибудь необычное с вами происходило?
   – Да, и не далее как сегодня утром. Поэтому-то я и приехала к вам. Я получила вот это письмо. Если хотите, можете сами его прочитать.
   – Благодарю вас, – сказал Холмс. – И конверт, пожалуйста. На штампе указано «Лондон, S. W.», дата – седьмое июля. Гм! На углу отпечаток мужского большого пальца… Может быть, его оставил почтальон. Бумага дорогая. Конверт по шестипенсовику за пачку. Этот человек следит за своей канцелярией. Адрес не указан. «Будьте сегодня в семь часов вечера у театра „Лицеум“ у третьей колонны слева. Если боитесь, можете привести с собой двух друзей. К вам отнеслись несправедливо, и я хочу исправить это. Не обращайтесь в полицию. Если сделаете это, ничего не получится. Доброжелатель». Должен вам сказать, это действительно довольно любопытная загадка. Как же вы намерены поступить, мисс Морстен?
   – Я хотела просить вас помочь мне.
   – Что ж, конечно же, я пойду с вами. Отправимся вместе, вы, я и… А почему бы и нет, доктор Ватсон. Ваш корреспондент пишет, что вы можете взять с собой двух друзей. Мы с доктором уже работали вместе.
   – Но согласится ли он? – как-то проникновенно сказала мисс Морстен и робко посмотрела в мою сторону.
   – Я буду искренне рад помочь вам! – горячо воскликнул я.
   – Вы оба так добры, – сказала она. – Я живу уединенно, и у меня нет друзей, к которым я могла бы обратиться. Если я заеду за вами в шесть, это будет не поздно?
   – Хорошо, только не опаздывайте, – сказал Холмс. – Еще один вопрос, мисс Морстен. Скажите, этот почерк тот же, что и на коробках, в которых присылали жемчужины?
   – А они у меня с собой, – сказала она и достала несколько листов оберточной бумаги.
   – Вы просто идеальный клиент, чувствуете, что может помочь делу. Давайте посмотрим. – Он разложил листы на столе и быстро, но внимательно осмотрел каждый. – Почерк изменен. На всех, кроме последнего, – наконец вынес Холмс свой вердикт. – Но очевидно, что это писал один и тот же человек. Видите, «е» везде написано неразборчиво и отдельно от остальных букв, а конечная «s» имеет закругленный хвост. Сомнений нет. Мисс Морстен, я бы не хотел, чтобы у вас появились ложные надежды, но этот почерк не напоминает почерк вашего отца?
   – Совершенно не похож.
   – Я так и думал. Что ж, ждем вас в шесть. Если позволите, эти бумаги пока останутся у меня. У меня еще есть время подумать над этим делом, сейчас только половина четвертого. Au revoir [2 - Au revoir – до свидания (фр.).].
   – Au revoir, – сказала наша гостья, сверкнув ясными глазами, спрятала коробочку с жемчужинами за корсаж и ушла.
   Стоя у окна, я наблюдал, как она торопливо идет по улице, пока ее серый тюрбан со светлым перышком не растворился в мрачной толпе.
   – Какая симпатичная девушка! – сказал я, поворачиваясь к своему другу.
   Он уже успел снова разжечь свою трубку и теперь сидел с полузакрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла.
   – В самом деле? – нехотя оторвался Холмс от своих мыслей. – Я не обратил внимания.
   – Какой же вы сухарь! – воскликнул я. – Иногда мне кажется, что вы не человек, а просто счетная машина какая-то!
   Он усмехнулся.
   – Чрезвычайно важно, – сказал мой друг, – не допускать, чтобы личные качества человека влияли на ход ваших мыслей. Для меня клиент – лишь отдельная единица… один из факторов, составляющих проблему. Эмоции мешают работе, не дают мыслить четко и логично. Самая красивая женщина, какую я когда-либо видел, была повешена за то, что отравила троих своих детей, рассчитывая получить за них страховку, а самый уродливый мужчина, которого я знаю, – филантроп, потративший почти четверть миллиона на лондонских бедняков.
   – Да, но в этом случае…
   – Я не делаю исключений. Исключения опровергают правила. Вам не приходилось изучать характер человека по его почерку? Что вы скажете об этом?
   – Написано разборчиво, ровно. Должно быть, это человек деловой, с характером, – предположил я.
   Холмс покачал головой.
   – Посмотрите на высокие буквы, – сказал он. – Они почти не выступают из строчек. Вот эта «d» выглядит почти как «a», а эта «l» – как «e». Уверенные в себе люди всегда выделяют высокие буквы, каким бы неразборчивым ни был их почерк. Строчные «k» он пишет по-разному, хотя в прописных буквах чувствуется самоуважение. Мне нужно уйти, Ватсон, хочу навести кое-какие справки. Вам я посоветую пока почитать вот эту книгу… Это одно из величайших произведений, когда-либо написанных. «Мученичество человека» Уинвуда Рида. Я вернусь через час.
   Я сидел у окна с раскрытой книгой в руках, но мысли мои были далеко от смелых писательских фантазий. В ту минуту я думал о нашей посетительнице… Вспоминал ее улыбку, красивый грудной голос, странную загадку, которая вторглась в ее жизнь. Если мисс Морстен было семнадцать, когда пропал ее отец, сейчас ей должно быть двадцать семь. Какой чудесный возраст. В этом возрасте юность перестает быть самодостаточной, жизнь накладывает на человека отпечаток и заставляет его быть более благоразумным. Так я сидел и размышлял, пока в голову мне не начали приходить мысли столь опасные, что я поспешно пересел за свой письменный стол и углубился в последний трактат по патологии. Кто я такой, чтобы позволять себе подобные мысли! Отставной полковой лекарь с простреленной ногой и скудным банковским счетом. Мисс Морстен – отдельная единица, фактор, не более. Если меня ждет мрачное будущее, нужно принять это как подобает мужчине, а не витать в облаках, мечтая о несбыточном.

Глава третья
В поисках решения

   Холмс вернулся, когда на часах было половина шестого. Он был бодр, энергичен и в прекрасном расположении духа, в общем, находился в том настроении, которое обычно приходило на смену глубочайшей депрессии.
   – Дело это вовсе не столь загадочно, – сказал он, принимая из моих рук чашку чая. – Похоже, существует лишь одно объяснение фактам.
   – Как? Неужели вы уже разгадали эту загадку?
   – Ну, так говорить я бы не стал. Я всего лишь нашел отправную точку, с которой можно начинать строить выводы. Но это даже не точка, это жирное пятно. Мне, правда, пока еще не хватает кое-каких деталей. В общем, только что, просматривая подшивку «Таймс», я обнаружил, что майор Шолто, проживавший в Аппер-Норвуде и служивший ранее в Тридцать четвертом бомбейском пехотном полку, умер двадцать восьмого апреля одна тысяча восемьсот восемьдесят второго года.
   – Холмс, вы, вероятно, сочтете меня тупицей, но, если честно, я не понимаю, что нам это дает.
   – В самом деле? Вы меня удивляете, Ватсон. Что ж, давайте посмотрим на это под таким углом. Капитан Морстен исчез. В Лондоне есть лишь один человек, к кому он мог пойти: это майор Шолто. Но майор заявил, что не знал о том, что его друг тогда находился в Лондоне. Через четыре года Шолто умирает. Не прошло и недели со дня его смерти, как дочь капитана Морстена получает ценный подарок, через год еще один, потом еще и еще, пока все это не заканчивается письмом, в котором ее называют жертвой несправедливости. О чем может идти речь? Конечно же, это как-то связано с ее отцом. А почему подарки стали приходить сразу же после смерти Шолто? Да потому что его наследнику стало известно о некой тайне и он захотел вернуть мисс Морстен то, что, как он считает, принадлежит ей по праву. Можете вы предложить другое объяснение, которое связало бы воедино все эти факты?
   – Но что за странная форма восстановления справедливости! И почему наследник этот написал письмо только сейчас, а не шесть лет назад? На какую справедливость может рассчитывать мисс Морстен? На то, что ее отец все еще жив? Вряд ли. Больше ведь она нам ни о чем не рассказала.
   – Вопросы, конечно же, еще остались, – задумчиво произнес Шерлок Холмс. – Но наша сегодняшняя вылазка все объяснит. Ага, вот и кеб, пожаловала мисс Морстен. Вы готовы? Тогда давайте скорее спускаться, время поджимает.
   Я взял шляпу и самую тяжелую свою трость. Я заметил, что Холмс достал из ящика стола револьвер и положил его себе в карман. Судя по всему, мой друг предполагал, что ночью нас ждет серьезная работа.
   Мисс Морстен куталась в темный плащ, ее милое лицо было спокойно, но бледно. Она не была бы женщиной, если бы это странное дело, ради которого мы собрались вместе, не тревожило ее. Впрочем, держалась она молодцом и с готовностью отвечала на все вопросы Шерлока Холмса.
   – Майор Шолто был очень близким другом папы, – сказала девушка. – В письмах отец постоянно о нем упоминал. Они с папой командовали военным отрядом на Андаманских островах и многое пережили вместе. Кстати, в письменном столе у папы нашли странную бумагу, которую никто не сумел прочитать. Я не думаю, что это что-то важное, но решила, что вы, возможно, захотите взглянуть на нее, поэтому захватила ее с собой. Вот она.
   Холмс бережно развернул сложенный лист и расправил его на колене, после чего принялся самым внимательным образом рассматривать через увеличительное стекло.
   – Бумага изготовлена в Индии, – прокомментировал он, водя над документом складной лупой. – Какое-то время она была приколота к стене. Чертеж на ней – это часть плана какого-то большого здания с многочисленными залами, коридорами и переходами. В одном месте стоит небольшой крестик, нарисованный красными чернилами. Над ним карандашом приписано: «3,37 слева», надпись выцвела. В левом углу – интересный значок, похожий на четыре стоящих рядом крестика, соединяющихся концами, рядом грубыми и неровными буквами написано: «Знак четырех. Джонатан Смолл, Магомет Сингх, Абдулла Хан, Дост Акбар». Нет, признаюсь, я не вижу, как это связано с нашим делом. Хотя документ явно важный. Его бережно хранили между страницами книги, так как обе стороны листа одинаково чистые.
   – Да, мы нашли бумагу в записной книжке отца.
   – Сохраните этот документ, мисс Морстен, он может нам пригодиться. Я начинаю подозревать, что дело это намного глубже и сложнее, чем я полагал вначале. Мне нужно это обдумать. – Холмс откинулся на спинку сиденья, и по сдвинутым бровям и отсутствующему взгляду я понял, что он напряженно думает. Мы с мисс Морстен стали вполголоса разговаривать о нашей поездке и о том, чем она может закончиться, но Шерлок Холмс хранил упорное молчание до конца пути.
   Был сентябрьский вечер, около семи часов, но огромный город уже сделался хмурым и неуютным. Густой туман опустился на землю, то и дело срывался дождь, и грязные серые тучи низко нависли над раскисшими улицами. Фонари на Стрэнде превратились в редкие тусклые блики, бросающие рассеянный мерцающий свет на скользкую мостовую. Желтый блеск витрин с трудом пробивался через густой и душный от влаги и человеческих испарений воздух на запруженные людьми улицы. В бесконечном мелькании освещенных блеклым светом лиц было что-то зловещее, потустороннее. В узком коридоре света возникало то хмурое, то веселое, то озабоченное, то жизнерадостное лицо. Как весь род людской, они появлялись из темноты на свет и снова исчезали во мраке. Я человек не впечатлительный, но пасмурный тоскливый вечер и мысли о странном деле, которое привело нас сюда, вызывали у меня тревогу; настроение испортилось. По тому, как держалась мисс Морстен, было видно, что она испытывает то же самое. Только Холмс не поддавался всеобщему унынию. У него на коленях лежала открытая записная книжка, и время от времени он вносил в нее какие-то цифры и заметки, подсвечивая себе карманным фонариком.
   Улицы у боковых входов в театр «Лицеум» уже были заполнены людьми. К парадному входу подъезжали кебы и кареты, оттуда высаживались мужчины в белоснежных накрахмаленных манишках и дамы в бриллиантах. Экипажи тут же с грохотом отъезжали в сторону, уступая место следующим. Едва мы пробились к третьей колонне, возле которой должна была состояться встреча, как к нам подошел невысокий смуглолицый юркий человек в костюме кучера.
   – Вы – мисс Морстен? – спросил он.
   – Да, я – мисс Морстен, а эти джентльмены – мои друзья, – сказала девушка.
   Он окинул нас проницательным взглядом.
   – Прошу прощения, мисс, – строго произнес незнакомец, – но мне дано указание взять с вас слово, что никто из ваших спутников не служит в полиции.
   – Даю вам слово, – сказала она.
   Он громко, по-разбойничьи свистнул, и один из беспризорников тут же подогнал к нам экипаж и открыл дверцу. Встретивший нас мужчина взобрался на козлы, а мы заняли места внутри. Как только дверца экипажа захлопнулась, кучер стегнул лошадь и мы бешено понеслись по окутанным туманом улицам.
   Интересное получалось дело. Мы не знали, куда и с какой целью нас везут. Либо все это могло закончиться пшиком, что было маловероятно, либо нам предстояло узнать что-то очень важное, на что у нас были все основания надеяться. Мисс Морстен держалась, как обычно, уверенно и спокойно. Я пытался хоть как-то развеселить ее рассказами о своих афганских приключениях, но, откровенно говоря, сам до того был взволнован всей этой таинственностью и так хотел узнать, что ждет нас впереди, что истории мои получались немного бессвязными. Мэри по сей день утверждает, что в одном из своих рассказов я упомянул, как однажды ночью ко мне в палатку заглянул мушкет и я пальнул в него из двуствольного тигренка. Поначалу мне удавалось следить, в каком направлении мы движемся, но вскоре, из-за быстрой езды, тумана и плохого знания лондонских улиц я перестал ориентироваться и с уверенностью мог сказать лишь то, что едем мы очень долго. Но Шерлока Холмса трудно было сбить с толку. Он бормотал вполголоса названия площадей и извилистых переулков, по которым громыхал экипаж.
   – Рочестер-роуд, – произнес он. – Теперь Винсент-сквер. А сейчас выезжаем на Воксхолл-бридж-роуд. Судя по всему, нас везут в сторону Суррея. Я так и думал. Мы заехали на мост. Видно, как блестит вода.
   И действительно, мы успели рассмотреть величавую Темзу, в широких молчаливых водах которой отражались зажженные фонари, но экипаж не сбавлял темпа, и скоро мы снова углубились в лабиринт улиц, но уже на другом берегу реки.
   – Вордсворт-роуд, – продолжал перечислять мой друг. – Прайори-роуд. Ларк-холл-лейн. Стокуэлл-плейс. Роберт-стрит. Колд-харбор-лейн. Похоже, нас везут не в самые фешенебельные районы.
   И в самом деле, мы углубились в какие-то мрачные и подозрительные кварталы. Длинные ряды темных кирпичных домов лишь кое-где на углах уступали место ярко освещенным дешевым пабам. Потом пошли двухэтажные виллы с миниатюрными садиками и снова бесконечные кирпичные дома – щупальца, которыми огромный чудовищный город оплел окружающую его деревенскую местность.
   Наконец кеб, выехав на очередную улицу, остановился у третьего дома от начала. Все стоящие рядом дома пустовали, и тот, у которого остановились мы, был таким же темным, только в окне кухни слабо мерцал свет. Однако когда мы постучали, дверь тут же открылась и нас встретил слуга-индус в желтом тюрбане и белых свободных одеждах, перепоясанных желтым кушаком. Было странно видеть столь колоритную восточную фигуру в дверях обычного третьесортного пригородного дома.
   – Саиб ждет вас, – сказал он, и в ту же секунду откуда-то изнутри послышался тонкий, писклявый голос.
   – Веди их ко мне, китматгар, – закричали из дома. – Веди их прямо ко мне.

Глава четвертая
История человека с лысиной

   Мы шли за индусом по грязному захламленному полутемному коридору. Наконец он остановился и распахнул одну из дверей с правой стороны. Поток желтого света ударил нам в глаза; в самой середине этого сияния стоял человек. Это был невысокого роста мужчина с непропорционально большой головой и коротко стриженными рыжими волосами, над которыми, словно скала над ельником, вздымался совершенно лысый блестящий череп, от чего голова незнакомца казалась еще больше. Руки его были сложены на груди, лицо находилось в постоянном движении – мужчина то улыбался, то хмурился, и эта смена выражений не прекращалась ни на секунду. Природа наградила его отвислыми губами и выступающими редкими желтыми зубами, которые он то и дело старался прикрыть, проводя рукой по нижней части лица. Несмотря на лысину, он производил впечатление молодого человека. В действительности ему лишь недавно исполнилось тридцать.
   – К вашим услугам, мисс Морстен, – все повторял мужчина высоким голоском. – К вашим услугам, джентльмены. Милости прошу в мое скромное убежище. Комната небольшая, но я здесь все обставил по своему вкусу. Это оазис искусства в унылой пустыне Южного Лондона.
   Вид помещения, в которое мы вошли, изумил нас. В казавшемся заброшенным доме комната эта выглядела, как бриллиант чистейшей воды, вставленный в оправу из меди. Окна были украшены роскошными дорогими портьерами, а стены коврами. Местами края их были отогнуты, чтобы обнажить какую-нибудь картину в изысканной раме или прекрасную восточную вазу. Пол был устлан желто-черным ковром с густым и мягким, как мох, ворсом. Две брошенные поперек него тигриные шкуры и стоявший в углу на подставке кальян усиливали впечатление восточной роскоши. Серебряная лампа в форме голубя на почти невидимой золотой нити висела посередине потолка. Она наполняла странную комнату не только светом, но и тонким приятным ароматом.
   – Мистер Тадеуш Шолто, – представился коротышка, продолжая судорожно улыбаться. – Так меня зовут. Вы, разумеется, мисс Морстен. А эти джентльмены…
   – Мистер Шерлок Холмс и доктор Ватсон.
   – Доктор! – взволновался он. – А у вас стетоскоп с собой? Можно попросить вас… Не могли бы вы… Меня очень беспокоит мой митральный клапан. Может быть, проверите? Аорта у меня хорошая, но вот митральный клапан, по-моему, барахлит.
   Делать было нечего, я выслушал его сердце, но ничего необычного не заметил, кроме учащенного биения, вызванного страхом. Он весь дрожал.
   – Похоже, все в норме, – сказал я. – Вам нечего беспокоиться.
   – Прошу извинить меня за это волнение, мисс Морстен, – облегченно вздохнув, сказал Шолто. – Но я больной человек и давно уже подозреваю, что этот клапан не в порядке. Как я рад, что мои страхи оказались напрасными! Если бы ваш отец берег свое сердце, он, возможно, был бы еще жив.
   Я едва сдержался, чтобы не ударить этого наглеца за то, что он так бесцеремонно и грубо вторгся в столь тонкое дело. Мисс Морстен опустилась на стул, кровь отхлынула от ее лица.
   – Я чувствовала, что его уже нет в живых, – прошептала она.
   – Я все вам расскажу, – сказал Шолто. – Более того, восстановлю справедливость, что бы там ни говорил мой брат Бартоломью. Я так рад, что вы пришли не одна. Но не только потому, что это ваши друзья. Эти джентльмены будут свидетелями того, что я собираюсь рассказать и сделать. Уж нас-то троих Бартоломью не одолеет. Только давайте не впутывать в наше дело посторонних, ни полицию, ни власти, хорошо? Мы и сами во всем разберемся и все уладим. Ничто так не разозлит Бартоломью, как огласка.
   Он уселся на низкий диванчик и стал вопросительно смотреть на нас воспаленными водянистыми глазами.
   – Даю вам слово, – сказал Холмс, – что то, что вы расскажете, останется строго между нами.
   Я молча кивнул в знак согласия.
   – Чудесно! Чудесно! – воскликнул Шолто. – Не хотите ли бокал кьянти, мисс Морстен? Или токайского? Других вин я не держу. Открыть бутылочку? Нет? Ну что ж, тогда, я надеюсь, вы не станете возражать против табачного дыма, вернее, мягкого расслабляющего аромата восточного табака. Видите ли, я немного волнуюсь, а лучше всего меня успокаивает кальян.
   Он приладил трубку к массивному сосуду, и в розоватой воде весело забегали пузырьки. Мы втроем уселись перед ним полукругом и, подперев головы руками, приготовились слушать. Странный человечек с огромной блестящей головой, нервно попыхивая, приступил к рассказу.
   – Решив встретиться с вами, – сказал он, – я мог указать свой адрес, но побоялся, что вы не выполните моей просьбы и приведете сюда нежеланных гостей. Поэтому я позволил себе устроить нашу встречу так, чтобы сначала вас проверил мой слуга Вильямс. Этому человеку я полностью доверяю. Он получил от меня указание, если что-то покажется подозрительным, тут же возвращаться домой. Прошу меня простить за эти предосторожности, но я человек возвышенных, можно даже сказать рафинированных вкусов, а может ли быть что-либо более неэстетичное, чем полицейский! Любые формы грубого материализма мне претят. Я редко сталкиваюсь с вульгарной толпой и, как видите, живу в мире красивых вещей. Знаете, я бы даже назвал себя покровителем искусств. Искусство – моя слабость. Вот этот пейзаж – подлинник Коро. Какой-нибудь ценитель, возможно, и усомнится, что это Сальваторе Роза, но что касается вон того Бугро, тут двух мнений быть не может. Я неравнодушен к современной французской школе.
   – Извините, мистер Шолто, – сказала мисс Морстен, – но вы меня пригласили, чтобы что-то сообщить. Уже очень поздно, и мне бы хотелось, чтобы беседа наша была как можно короче.
   – Нет, это вряд ли получится, – возразил Шолто, – потому что нам еще нужно будет съездить в Норвуд к моему брату Бартоломью. Если мы приедем все вместе, тут уж он не отвертится. Бартоломью злится на меня за то, что я взялся за это дело. Вчера вечером мы с ним сильно повздорили. Вы себе представить не можете, каким ужасным человеком он становится, когда сердится.
   – Если нужно ехать в Норвуд, не лучше ли отправиться туда прямо сейчас? – вставил свое слово и я.
   Шолто так расхохотался, что у него даже уши покраснели.
   – Ну уж нет, – утирая слезу, сказал он. – Не знаю, что скажет Бартоломью, если я привезу вас к нему раньше времени. Сначала я должен вас подготовить, рассказать, что нас связывает. Во-первых, я должен вам сообщить, что мне самому не все известно. Все, что я могу, – это изложить факты, рассказать то, что знаю.
   Мой отец, как вы, наверное, догадались, – майор Джон Шолто. Он служил когда-то в Индии. Около одиннадцати лет назад он вышел в отставку, вернулся в Англию и поселился в Аппер-Норвуде в усадьбе Пондичерри-лодж. В Индии он разбогател и привез с собой очень большую сумму денег, огромную коллекцию редких драгоценностей и целый штат слуг-индусов. Все это позволило ему купить дом и жить в роскоши. Мой брат-близнец и я были его единственными детьми.
   Я прекрасно помню тот шум, который поднялся после загадочного исчезновения капитана Морстена. Подробности мы прочитали в газетах. Мы с братом знали, что капитан был другом нашего отца, поэтому свободно обсуждали при нем это дело, и он тоже участвовал в разговоре, строил догадки, пытался понять, что могло произойти. Мы тогда и представить себе не могли, что для него это вовсе не было загадкой, что он был единственным в мире человеком, который точно знал, что случилось с Артуром Морстеном.
   Нам, правда, было известно, что какая-то тайна… какая-то опасность тяготела над нашим отцом. Он ужасно боялся выходить из дому один и платил двум профессиональным боксерам, чтобы они выполняли в Пондичерри-лодж роль привратников. Вильямс, который привез вас, – один из них. Когда-то он был чемпионом Англии в легком весе. Отец никогда не рассказывал нам о причинах своего страха, но больше всего он боялся человека на деревянной ноге. Однажды он даже выстрелил из револьвера в одноногого человека, который, как выяснилось позже, был безобидным торговцем, собирающим заказы. Пришлось заплатить ему большую сумму, чтобы дело это не получило огласки. Мы с братом полагали, что это не более, чем причуды старика, но события показали, что мы ошибались.
   В начале 1882 года отец получил из Индии письмо, которое просто потрясло его. Он вскрыл письмо за обеденным столом и прямо там же чуть не лишился чувств. От удара он так и не оправился и через несколько месяцев умер. О том, что было в письме, мы не узнали, но, когда он его читал, я успел заметить, что это была недлинная записка, написанная неразборчивым почерком. Отца уже много лет мучила увеличенная селезенка. Болезнь его резко обострилась, и к концу апреля нам сообщили, что надежды на спасение нет и он хочет передать нам свою последнюю волю.
   Когда мы вошли в его комнату, отец лежал, весь обложенный подушками, и тяжело дышал. Он заставил нас закрыть дверь, подойти к кровати и встать с обеих сторон. Потом, взяв нас за руки, он произнес речь, и голос его дрожал от волнения и от боли. Я попытаюсь повторить сказанное им дословно.
   «Есть только одно обстоятельство, – сказал он, – которое не дает мне покоя в эти последние минуты. Это несправедливость, допущенная мной по отношению к дочери несчастного Морстена, оставшейся сиротой. Это проклятая жадность, которая всю жизнь была моим главным пороком, лишила бедную девочку сокровища, а ведь оно принадлежит ей по праву, по крайней мере, его половина. Хотя сам я им никак не воспользовался… Вот какая глупая штука алчность. Сама мысль о том, что я обладаю этим сокровищем, была для меня так упоительна, что я просто не мог заставить себя поделиться с кем-то своим богатством. Видите эту жемчужную диадему у бутылочки с хинином? Хоть у меня и разрывалось сердце, когда я это делал, но я приготовил ее, чтобы послать дочери Морстена. Вы, дети мои, передадите ту часть сокровищ Агры, которая должна принадлежать ей. Но не давайте ей ничего, даже этой диадемы, до тех пор, пока я не умру. Я знаю людей, которые были уже одной ногой в могиле, но все же выздоравливали.
   Я расскажу вам, как умер Морстен, – продолжил он. – У него много лет было плохо с сердцем, но он от всех это скрывал. Я один знал об этом. Когда мы с ним служили в Индии, удивительное стечение обстоятельств дало нам в руки огромное богатство. Я привез сокровища сюда, в Англию. Когда приехал Морстен, он первым делом направился ко мне за своей частью. Он пешком пришел сюда со станции, и тут его встретил мой верный Лал Чоудар, которого уже нет в живых. Мы с Морстеном поспорили о том, как делить сокровища, дело даже дошло до криков. Взбешенный Морстен вскочил с кресла, но вдруг лицо его посерело, он схватился за грудь и повалился на спину, да так, что угодил затылком прямо на угол того самого ларца, в котором лежали сокровища. Я подошел к нему, наклонился и, к своему ужасу, увидел, что он мертв.
   Не помню, сколько я просидел над его телом, пытаясь понять, что теперь делать. Первое, что мне пришло в голову, это, разумеется, обратиться за помощью. Но я не мог не понимать, что все решат, будто это я его убил. Умер он во время ссоры со мной, на голове у него была глубокая рана – все это свидетельствовало против меня. К тому же, если бы началось официальное расследование, пришлось бы рассказать и о сокровище, чего мне совершенно не хотелось. Морстен говорил, что ни одной живой душе неизвестно, куда он поехал. И я решил, что будет лучше, если этого так никто и не узнает.
   Я все еще сидел в задумчивости, но вдруг поднял глаза и увидел, что в дверях стоит слуга, Лал Чоудар. Он тихонько зашел и закрыл за собой дверь на задвижку. „Не бойтесь, саиб, – сказал он. – Никто не узнает, что вы убили его. Давайте спрячем тело так, чтобы его никто не нашел“. – „Я не убивал его“, – сказал я, но Лал Чоудар покачал головой и улыбнулся. „Я все слышал, саиб, – сказал он. – Слышал, как вы ссорились, слышал звук удара. Но уста мои запечатаны. Все в доме спят. Давайте вместе унесем его“. И эти слова заставили меня решиться. Если мой собственный слуга не верил в мою невиновность, разве мог я рассчитывать, что мне поверят двенадцать олухов на скамье присяжных! Той же ночью мы с Лалом Чоударом избавились от тела, и уже через несколько дней все лондонские газеты трубили об исчезновении капитана Морстена. Вы видите, что в том, что случилось, я не виноват. Вина моя в том, что я, можно сказать, похоронил не только тело, но и сокровище, и решил, что доля Морстена теперь принадлежит мне. Вы должны будете исправить это и передать долю Морстена его дочери. Наклонитесь ко мне поближе, я скажу вам, где искать сокровище. Оно спрятано в…»

   В эту секунду его лицо жутко изменилось. Глаза безумно округлились, челюсть отвисла, и он закричал. Этот крик я не забуду до конца своих дней. «Не пускайте его! Ради всего святого, не пускайте!» Мы с братом разом повернулись к окну за нашими спинами, на которое смотрел отец. Из темноты на нас глядело лицо. Мы увидели белое пятно в том месте, где к стеклу прижался нос. Лицо было заросшее, с бородой и круглыми дикими глазами, которые горели неимоверной злостью. Мы с Бартоломью ринулись к окну, но человек исчез. Когда мы вернулись к отцу, его голова склонилась на грудь, а сердце уже не билось.
   В ту же ночь мы обыскали сад, но не обнаружили никаких следов вторжения, кроме одного небольшого отпечатка ноги на клумбе под окном. Если бы не он, мы решили бы, что это дикое злобное лицо нам вообще померещилось. Однако скоро было получено еще одно, на этот раз более серьезное доказательство того, что творится что-то неладное. Утром мы обнаружили, что окно в комнате отца распахнуто, все шкафы и комоды открыты, а на груди у покойного лежит клочок бумажки, на котором кривыми буквами написано: «Знак четырех». Что значит эта фраза и кем был наш ночной гость, нам так и не удалось узнать. Ничто из вещей отца как будто не пропало, хотя в комнате все было перерыто. Само собой разумеется, мы решили, что эти происшествия как-то связаны с тем, чего отец боялся всю жизнь, но все это для нас по-прежнему загадка.
   Маленький человек замолчал, чтобы вновь зажечь погасший в кальяне огонь, и с полминуты в задумчивости молча пускал углом рта дым. Всех нас захватило это удивительное повествование. Мисс Морстен, слушая рассказ о том, как умер ее отец, побелела как мел, я даже испугался, что она упадет в обморок. Но выпив стакан воды, который я налил ей из графина венецианского стекла, стоявшего на маленьком столике в углу, девушка быстро пришла в себя. Шерлок Холмс сидел, откинувшись на спинку стула, с отстраненным выражением лица и полузакрытыми глазами, в которых, однако, то и дело поблескивал огонек. Глядя на него, я не мог не вспомнить, что всего несколько часов назад мой друг сокрушался по поводу скуки и отсутствия интереса к жизни. Уж эта-то загадка заставит его попотеть, тут ему придется напрячь все свои силы. Мистер Тадеуш Шолто обвел нас по очереди глазами, явно довольный впечатлением, которое произвел его рассказ, после чего продолжил, попыхивая непомерно большой трубкой:
   – Вы, конечно же, понимаете, – сказал он, – как взволновал нас рассказ отца о сокровище. За несколько недель, даже месяцев поисков мы с братом перекопали весь сад, заглянули под каждый кустик, но так ничего и не нашли. Больше всего нас огорчало то, что отец умер как раз в тот миг, когда собирался рассказать, где спрятано сокровище. О размерах богатства мы могли судить по диадеме с жемчужинами, которую он передал нам. Из-за нее мы с Бартоломью, кстати, немного повздорили. Жемчужины явно были очень дорогими, и моему брату очень не хотелось с ними расставаться. Скажу вам по секрету, Бартоломью характером очень напоминает отца. Он считал, что если мы отдадим ожерелье, это может породить слухи и у нас возникнут неприятности. Я добился лишь того, что он позволил мне узнать адрес мисс Морстен и разрешил отсылать ей по одной жемчужине в определенные промежутки времени, чтобы она не нуждалась.
   – Это очень великодушный поступок! – с жаром сказала наша клиентка. – Вы поступили очень благородно.
   Маленький человечек лишь отмахнулся.
   – Мы были вашими своего рода опекунами, – сказал он. – Так что обязаны были так поступить. Хотя Бартоломью не был с этим полностью согласен. Мы люди и так небедные, мне лично большего и не надо. К тому же вести себя так низко по отношению к девушке – просто некрасиво. У французов есть на этот счет прекрасная поговорка: «Le mauvais goût mene au crime» [3 - Дурной тон ведет к преступлению (фр.).]. В общем, несогласие наше дошло до такой степени, что я решил подыскать себе отдельное жилье, поэтому и уехал из Пондичерри-лодж, прихватив с собой китматгара и Вильямса. А вчера я узнал, что произошло нечто очень важное: сокровище нашлось. Я сразу же связался с мисс Морстен, и теперь нам остается только съездить в Норвуд и потребовать нашу долю. Вчера вечером я рассказал Бартоломью о своих намерениях, поэтому он нас ждет, хотя и без нетерпения.
   Мистер Тадеуш Шолто замолчал и теперь сидел на своем роскошном диване, подрагивая от волнения. Мы тоже молчали, пораженные неожиданным оборотом, который приняло это загадочное дело. Первым очнулся Холмс.
   – Сэр, вы правильно вели себя от начала до конца, – сказал он, вставая. – Возможно, мы могли бы в качестве небольшой благодарности пролить свет на то, что еще остается не понятным вам. Но, как недавно заметила мисс Морстен, уже поздно и лучше завершить дело, не откладывая его в долгий ящик.
   Наш новый знакомый бережно свернул трубку кальяна и вытащил из-за гардины очень длинное, отделанное тесьмой пальто с каракулевыми манжетами и воротником. Хоть вечер был теплый, он застегнул пальто на все пуговицы и довершил свой наряд, надев кроличью шапку с опущенными ушами, которая скрывала всю его голову кроме заостренного подвижного носа.
   – Здоровье у меня хрупкое, – сказал Шолто, когда мы по коридору двинулись к выходу. – Приходится его беречь.
   На улице нас ждал кеб, видно, поездка наша была предусмотрена заранее, потому что, как только мы заняли места в экипаже, возница тут же хлестнул лошадей.
   В дороге Тадеуш Шолто болтал без умолку. Его тонкий голос даже перекрывал стук колес.
   – Бартоломью умен, – рассказывал он. – Как, по-вашему, он догадался, где спрятаны сокровища? Он пришел к выводу, что они находятся где-то внутри дома. Поэтому высчитал объем строения и измерил все до последнего дюйма. Мой брат выяснил, что высота здания – семьдесят четыре фута, но, сложив высоту всех комнат и потолков, которые он узнал, просверлив в них сквозные отверстия, Бартоломью увидел, что цифры не сходятся. Куда-то пропали четыре фута! Они могли находиться только под самой крышей, поэтому он отправился в самую верхнюю комнату и пробил в оштукатуренном потолке дыру. И что вы думаете? Там оказался крохотный чердак, о котором никому не было известно. Прямо посередине на двух балках и стоял ларец с сокровищами. Он спустил его через дыру в потолке, и теперь все это богатство стоит у него в комнате. Бартоломью подсчитал стоимость драгоценностей, вышло не меньше чем полмиллиона фунтов.
   Услышав эту гигантскую цифру, мы в изумлении переглянулись. Если мисс Морстен получит свою долю, она из бедной гувернантки превратится в одну из самых богатых женщин Англии. Конечно же, меня, как преданного друга, такая новость должна была обрадовать, но, к стыду своему, должен признаться, что на душе у меня начали скрести кошки, а сердце в груди словно налилось свинцом. Я выдавил из себя несколько слов поздравлений и всю оставшуюся дорогу сидел мрачнее тучи, понурив голову и пропуская мимо ушей болтовню нашего нового знакомого. Шолто был ярко выраженный ипохондрик, и я смутно помню, что все это время он рассказывал мне о своих болячках и умолял поведать о составе и воздействии на организм многочисленных шарлатанских снадобий. Некоторые из них он даже носил с собой в кожаном мешочке. Надеюсь, в его памяти не отложились те рекомендации, которые я давал ему по дороге, потому что Холмс впоследствии рассказывал, что я советовал Шолто не принимать больше двух капель касторового масла, поскольку это очень опасно для организма, и настоятельно рекомендовал употреблять в больших дозах стрихнин в качестве успокоительного. Как бы то ни было, когда кеб резко остановился и кучер спрыгнул с козел, чтобы открыть нам дверь, я вздохнул с облегчением.
   – Вот, мисс Морстен, – сказал мистер Тадеуш Шолто, подавая руку нашей клиентке, – это и есть Пондичерри-лодж.

Глава пятая
Трагедия в Пондичерри-лодж

   Было уже почти одиннадцать, когда мы достигли конечного пункта нашего ночного путешествия. Пропитанный влагой городской туман остался позади, и ночь теперь казалась намного приятнее. Дул теплый западный ветер, тяжелые облака медленно плыли по небу, иногда открывая взору яркий месяц. Было еще достаточно светло, но Тадеуш Шолто снял с экипажа один из фонарей, чтобы осветить дорогу.
   Пондичерри-лодж стоял в глубине парка, обнесенного высокой каменной стеной, которая сверху была утыкана осколками стекла. Обитая железом узкая дверь была единственным входом на территорию поместья. Наш провожатый подошел к ней и как-то по-особенному постучал, так иногда стучат почтальоны.
   – Кто там? – раздался из-за двери сердитый хриплый голос.
   – Это я, Мак-Мурдо. Могли бы уже и запомнить, как я стучу.
   Послышалось сопение, какое-то бряцание, скрежет ключа в замочной скважине, и тяжелая дверь медленно отворилась. Мы увидели невысокого мужчину с очень развитой грудной клеткой. Он высунул голову в дверной проем и, щурясь на яркий свет фонаря, стал недоверчиво нас осматривать.
   – Это вы, мистер Тадеуш? А кто это с вами? Насчет них мне хозяин указаний не давал.
   – Не давал? Странно. Вчера вечером я говорил брату, что приеду с друзьями.
   – Он сегодня вообще не показывался из своей комнаты, мистер Тадеуш. Поэтому я ничего не знаю. Вам прекрасно известно, что я должен строго соблюдать правила. Вас пропустить я могу, но друзьям вашим придется остаться здесь.
   Такого никто не предвидел. Тадеуш Шолто растерянно оглянулся на нас.
   – Как вы можете, Мак-Мурдо? – сказал он. – Если я говорю, что это мои друзья, вам этого должно быть достаточно. К тому же здесь юная леди, она не может оставаться на улице в такое время.
   Но бдительный страж был непреклонен.
   – Мне очень жаль, – твердо сказал он. – Эти люди могут быть вашими друзьями, но не быть друзьями хозяина. Мне хорошо платят за то, чтобы я выполнял свои обязанности, и я буду их выполнять. Никого из ваших друзей я не знаю, поэтому не пущу.
   – Ошибаетесь, Мак-Мурдо, знаете, – вдруг раздался веселый голос Холмса. – Вряд ли вы могли меня забыть. Помните любителя, с которым четыре года назад вы провели три раунда во время своего бенефиса в Элисонс-румс?
   – Неужто это мистер Шерлок Холмс?! – присмотревшись, взревел бывший боксер. – Это ж надо! Как я мог вас не узнать? Вместо того, чтобы стоять в тени, вам нужно было провести свой знаменитый встречный апперкот, я бы больше вопросов не задавал. Да, надо было вам стать боксером, у вас ведь настоящий талант. Если бы вы захотели, то достигли бы пика славы.
   – Вот видите, Ватсон, если я не преуспею на других поприщах, есть еще одна научная дисциплина, которой я могу заняться, – рассмеялся Холмс. – Уверен, что наш друг больше не станет держать нас на холоде.
   – Входите, сэр, входите… И вы, и ваши друзья, – засуетился привратник. – Прошу меня простить, мистер Тадеуш, но у меня очень строгие указания. Я должен быть полностью уверен в ваших друзьях, прежде чем пускать их.
   Сразу за неприступным забором начиналась извилистая, посыпанная гравием дорожка, которая вела к большому дому. Неинтересная серая громадина была почти вся в тени, кроме одного угла, залитого лунным светом, и освещенного окна мансарды. Размер строения, его мрачность и царившая вокруг мертвая тишина произвели на нас гнетущее впечатление. Похоже, даже Тадеушу Шолто стало не по себе: фонарь в его руке закачался и начал поскрипывать.
   – Ничего не понимаю, – пробормотал он. – Наверное, произошла какая-то ошибка. Я совершенно точно сказал Бартоломью, что мы приедем сегодня, а свет в его комнате почему-то не горит. Даже не знаю, что и сказать.
   – Он всегда так охраняет дом? – спросил Холмс.
   – Да, это он перенял у отца. Понимаете, мой брат ведь был любимчиком, и иногда я начинаю думать, что отец рассказывал ему намного больше, чем мне. Окно Бартоломью вон там, наверху, куда падает лунный свет. Там светло, но, по-моему, внутри свет не горит.
   – Не горит, – сказал Холмс. – Но я вижу свет в маленьком окошке у двери.
   – А, это комната экономки. Там живет старая миссис Бернстоун. Она-то нам все и расскажет. Вы, наверное, задержитесь пока здесь, а то, если и ее о нас не предупредили, а мы войдем к ней все вместе, она может испугаться. Но тише! Что это?
   Он поднял над головой фонарь, и рука его задрожала, отчего круги света запрыгали и закачались вокруг нас. Мисс Морстен сжала мою ладонь, и мы с тревожно бьющимися сердцами прислушались. Со стороны большого черного дома в могильной тишине послышались заунывные, печальные звуки – горестный, надрывный плач испуганной женщины.
   – Это миссис Бернстоун, – прошептал Шолто. – Кроме нее женщин в доме нет. Ждите здесь. Я вернусь через минуту.
   Он подбежал к двери и постучал своим условным сигналом. Мы увидели, что ему открыла высокая старуха. При виде его она даже покачнулась от радости.
   – О, мистер Тадеуш, это вы! Я так рада, что вы приехали! Я так рада, мистер Тадеуш!
   Она повторяла эти слова, пока дверь не закрылась и ее голос не превратился в приглушенный монотонный шум.
   Проводник наш оставил нам фонарь. Холмс поводил им из стороны в сторону, окинул цепким взглядом дом и большие кучи перелопаченной земли на прилегающем участке. Мы с мисс Морстен стояли рядом, и я сжимал ее ладонь в своей. Какая все-таки удивительная и непостижимая штука любовь: совсем недавно мы даже не знали о существовании друг друга, ни одно нежное слово еще не было произнесено и ни один ласковый взгляд не озарил наши лица, а руки наши сами по себе потянулись друг к другу. Позже я об этом много думал, пытаясь понять, почему это про изошло, но в ту минуту мне показалось совершенно естественным повести себя именно таким образом, а Мэри потом часто рассказывала, что и ей какой-то неуловимый внутренний голос подсказал искать во мне утешение и защиту. Итак, мы стояли, взявшись за руки, и, несмотря на невеселые обстоятельства, в наших сердцах был покой.
   – Какое странное место! – сказала мисс Морстен, оглядываясь по сторонам.
   – Похоже, все кроты Англии собрались здесь, чтобы порезвиться. Нечто подобное я видел на одном холме у Балларата, где работали старатели.
   – Здесь причина та же, – вставил Холмс. – Эти следы оставлены золотоискателями. Не забывайте, они шесть лет искали здесь сокровища отца. Неудивительно, что земля выглядит как гравийный карьер.
   В это мгновение дверь распахнулась и из дома, вытянув вперед руки, выбежал Тадеуш Шолто. На лице его был написан ужас.
   – С Бартоломью что-то случилось! – закричал он. – Мне страшно! Мои нервы не выдержат этого. – Он и впрямь чуть не рыдал от страха, а на его дергающемся бледном лице, выглядывающем из большого каракулевого воротника, было беспомощное выражение испуганного ребенка.
   – Мы зайдем в дом, – коротко и твердо сказал Холмс.
   – Да, конечно, идемте! – воскликнул Тадеуш Шолто. – Я уже ничего не понимаю.
   Он провел нас в комнату экономки, расположенную слева от входа. Пожилая женщина ходила по своей комнате взад и вперед, испуганно заламывая руки, но вид мисс Морстен, похоже, несколько успокоил ее.
   – Боже, благослови ваше милое спокойное личико! – воскликнула старуха, истерично подвывая. – Смотрю на вас, и мне легче становится. Я столько вынесла за этот день!
   Наша спутница нежно погладила миссис Бернстоун по худой натруженной руке и прошептала несколько ласковых утешительных слов, отчего бледные щеки экономки снова порозовели.
   – Хозяин заперся у себя и не отвечает, – объяснила она. – Он любит побыть один, поэтому я весь день прождала, когда он выйдет, но с час назад уже начала волноваться, не случилось ли чего. Я поднялась наверх и посмотрела в замочную скважину. Вы должны пойти туда, мистер Тадеуш… Вы должны пойти посмотреть сами. Я знаю мистера Бартоломью Шолто уже десять лет и видела его и веселым, и грустным, но такого лица у него никогда не было.
   Шерлок Холмс взял лампу и отправился наверх, поскольку у Тадеуша Шолто зуб на зуб не попадал от страха. Он был так напуган, что у него подкашивались ноги и мне пришлось взять его под руку, чтобы он не упал по дороге. Пока мы поднимались, Шерлок Холмс дважды останавливался, доставал из кармана лупу и внимательно осматривал отметины на циновке из кокосового волокна, устилавшей лестницу вместо ковровой дорожки, хотя мне они показались простой сбившейся в комочки пылью. Холмс медленно переступал со ступеньки на ступеньку, освещая себе дорогу лампой и бросая по сторонам пытливые взгляды. Мисс Морстен осталась внизу с испуганной экономкой.
   Третий лестничный пролет вывел нас в длинный прямой коридор, с огромным индийским гобеленом на стене справа и тремя дверьми слева. Холмс все так же медленно двинулся вглубь коридора, тщательно все осматривая, мы же шли следом за ним, и наши длинные черные тени стелились за нами по полу.
   Мы остановились у самой дальней двери. Холмс постучал, но ответа не последовало. Тогда он попытался открыть дверь и нажал на ручку, но оказалось, что дверь была закрыта на широкую мощную задвижку, – мы рассмотрели ее в щель, поднеся лампу. Ключ торчал в замке, но был повернут, поэтому замочная скважина оставалась наполовину открытой. Шерлок Холмс нагнулся к ней и тут же со вздохом отпрянул.
   – В этом есть что-то дьявольское, Ватсон, – сказал он. Никогда еще я не слышал, чтобы мой друг говорил таким взволнованным голосом. – Что вы на это скажете?
   Я нагнулся, посмотрел в скважину и чуть не закричал от ужаса. Вся комната была залита лунным светом, каждый предмет освещало желтое призрачное сияние. Прямо на меня смотрело лицо. Оно словно висело в воздухе, потому что все, что было за ним, оставалось в тени. И это было лицо… нашего друга Тадеуша. Та же блестящая лысина, те же короткие рыжие волосы на висках, та же бледная кожа. Но только какая-то страшная улыбка застыла на нем, неестественная и напряженная ухмылка, которая в этой освещенной луной спокойной комнате производила куда более жуткое впечатление, чем любая гримаса боли или бешенства. Этот лик так походил на физиономию нашего нового друга, что я оглянулся, чтобы убедиться в том, что Тадеуш Шолто на самом деле стоит сейчас рядом с нами. Только после этого я вспомнил, что как-то в разговоре он упомянул, что они с братом – близнецы.
   – Это ужасно! – сказал я Холмсу. – Что теперь делать?
   – Дверь придется взламывать, – ответил он и навалился на нее плечом, надеясь выдавить замок. Что-то хрустнуло, дверь скрипнула, но не поддалась. Тогда мы вместе навалились на нее изо всех сил, и на этот раз она с неожиданным треском провалилась внутрь. Мы оказались в комнате Бартоломью Шолто.
   Помещение было оборудовано под химическую лабораторию. На стене напротив входа на полочке в два ряда выстроились склянки с притертыми пробками. Рабочий стол был заставлен бунзеновскими горелками, пробирками и ретортами. В углу в плетеных корзинах стояли бутыли с кислотой. Одна из них, похоже, протекала или лопнула, потому что из-под нее вытекал ручеек какой-то темной жидкости и в воздухе стоял резкий запах смолы. У одной из стен комнаты посреди груды обломков штукатурки и дранки стояла приставная лестница. Над ней в потолке зияло отверстие, небольшое, но достаточно широкое, чтобы через него мог пролезть человек. Рядом с лестницей валялся небрежно смотанный клубок веревки.
   За столом на деревянном стуле сидел полностью одетый хозяин дома. Голова его склонилась на левое плечо, на губах застыла загадочная, наводящая ужас улыбка. Тело его было холодным как лед и окоченело. Он был мертв уже много часов. Мне показалось, что не только лицо, но и все конечности Бартоломью Шолто были перекручены и вывернуты самым невообразимым образом. Рядом с его рукой на столе лежал интересный, похожий на молоток инструмент – тонкая коричневая палка с каменным набалдашником, прикрученным крест-накрест грубой веревкой. Тут же лежал клочок бумаги, на котором были нацарапаны какие-то слова. Холмс взглянул на него и передал мне.
   – Взгляните, – сказал он, многозначительно двинув бровью.
   В свете фонаря я прочитал, содрогнувшись от ужаса: «Знак четырех».
   – Боже мой, что все это значит?! – воскликнул я.
   – Это значит, что здесь произошло убийство, – сказал Холмс и нагнулся над телом. – Ага, я так и думал. Вот, полюбуйтесь!
   В коже над ухом мертвеца торчало нечто, напоминающее длинный темный шип.
   – Это что, шип? – спросил я.
   – Да. Можете его достать. Только осторожнее, он отравлен.
   Я взялся за колючку двумя пальцами, и она удивительно легко вышла из тела, почти не оставив следа укола.
   – Для меня все это – настоящая тайна, – сказал я. – И чем дальше, тем загадочнее она становится.
   – Напротив, – возразил Холмс. – Дело проясняется с каждой минутой. Мне не хватает лишь отдельных фрагментов, чтобы сложить общую картину.
   Оказавшись в кабинете, мы почти забыли про нашего друга. Он все еще стоял у выломанной двери, – живое воплощение ужаса, – и, заламывая руки, тихонько скулил. Внезапно Тадеуш громко и как-то жалобно вскрикнул.
   – Сокровище пропало! – сказал он дрожащим голосом. – Они похитили сокровище! Через эту дыру Бартоломью спустил ларец в кабинет. Я сам ему помогал. Я – последний, кто видел брата живым. Прошлой ночью я оставил Бартоломью здесь. Спускаясь по лестнице, я слышал, как он запирал дверь.
   – В какое время это было?
   – В десять часов. А теперь он мертв. Приедет полиция, они же решат, что это я убил брата. Точно, так и решат. Но вы же так не думаете, джентльмены? Вы же не думаете, что это сделал я? Если бы это я его убил, разве привел бы я вас сюда? О Боже! О Боже! Я знаю, я сойду с ума! – Шолто всплеснул руками и даже притопнул ногой, трясясь как в лихорадке.
   – Вам нечего бояться, мистер Шолто, – утешил его Холмс, положив руку ему на плечо. – Послушайтесь моего совета: поезжайте в участок и сообщите полиции о том, что произошло. Скажите им, что готовы оказать любое содействие. Мы будем ждать вашего возвращения здесь.
   Маленький человечек послушно повернулся и ушел. Из темноты коридора раздались его одинокие шаги.

Глава шестая
Шерлок Холмс дает урок

   – Итак, Ватсон, – сказал Холмс, азартно потирая руки. – Мы на полчаса предоставлены сами себе. За это время нужно все успеть. Как я уже говорил, дело почти сложилось в общую картину. Только не нужно быть слишком самоуверенными. Каким бы простым ни казалось дело, есть вероятность, что в действительности оно намного глубже.
   – Вы называете это дело простым? – изумился я.
   – Разумеется, – сказал он с видом профессора медицины, излагающего азы науки студентам. – Сядьте где-нибудь в углу, чтобы не наследить. А теперь за работу. Во-первых, как они попали внутрь и как ушли? С прошлой ночи дверь не открывалась. А как насчет окна? – Он поднес к окну лампу и стал, осматривая раму, комментировать увиденное вслух, однако скорее обращался к самому себе, чем ко мне. – Так, окно закрыто изнутри. Рама прочная. Боковых петель нет. Попробуем его открыть. Водосточных труб вблизи не видно. До крыши не добраться. Но все же у окна кто-то побывал. Вчера прошел небольшой дождь. На заросшем плесенью подоконнике отпечаток ноги. А вот круглое пятно грязи, вот еще одно такое же, но уже на полу, а вот и еще у стола. Посмотрите, Ватсон! Очень любопытные следы.
   Я посмотрел на комок грязи четкой круглой формы.
   – Это не след ноги, – сказал я.
   – Для нас это нечто намного более ценное. Это след от деревянного протеза. А вот на подоконнике, видите, след подошвы ботинка. Тяжелого ботинка с широким железным каблуком, а рядом – отпечаток деревяшки.
   – Человек на деревянной ноге?
   – Именно. Но здесь побывал еще кто-то… Очень умелый и ловкий помощник. Доктор, вы не могли бы определить высоту этой стены?
   Я выглянул в открытое окно. Луна все еще освещала этот угол здания. До земли было добрых шестьдесят футов. Как я ни всматривался, ни малейшей трещины в кирпичной стене, ничего такого, что могло бы послужить упором для ноги, мне увидеть не удалось.
   – Но по такой стене совершенно невозможно взобраться! – сказал я.
   – Без помощи – да. Но представьте, что наверху находится ваш друг, спустивший для вас вот эту хорошую прочную веревку (которая сейчас лежит в углу), привязав один ее конец к вон тому большому крюку, вделанному в стену. Тогда, если вы достаточно ловкий человек, вам не составит труда даже с деревянной ногой вскарабкаться по стене до окна. Уходить вы будете, разумеется, тем же путем. Когда дело сделано, помощник поднимает веревку, отвязывает ее от крюка, закрывает окно, защелкивает его изнутри, а сам уходит тем же способом, которым попал сюда. Как малозначимый факт нужно будет отметить, – продолжил Холмс, пробуя на ощупь веревку, – что наш одноногий друг, хоть и прекрасно лазает, не моряк. Руки у него не загрубевшие. Через линзу видно несколько пятнышек крови, особенно они заметны у конца веревки, из чего я делаю вывод, что он спускался по ней с такой скоростью, что даже содрал кожу на ладонях.
   – Все это так, – сказал я. – Но это только запутывает дело. Что это за непонятный сообщник? Каким образом он проник в комнату?
   – Ах да, сообщник, – задумчиво повторил Холмс. – Это личность примечательная. Он вносит в это дело неожиданную интригу. Я думаю, что сообщник этот открывает новую страницу в истории преступности в нашей стране… Хотя параллели можно проследить в некоторых преступлениях, совершенных в Индии и, если мне не изменяет память, в Сенегамбии.
   – Так как же он проник внутрь? – повторил я свой вопрос. – Дверь заперта, до окна не добраться. Он что, через дымоход пролез?
   – Камин слишком узок, – покачал головой мой друг. – Эту возможность я уже проверил.
   – Тогда как же? – настаивал я.
   – Вы просто не хотите применить мой метод, – с укоризной сказал Холмс. – Сколько раз я повторял вам, что если отбросить все невозможное, то, что остается, и есть правда, какой бы невероятной она ни казалась. Мы знаем, что он проник внутрь не через дверь, не через окно и не через дымоход. Также нам известно, что в комнате прятаться он не мог, поскольку здесь просто негде укрыться. Так как он проник в комнату?
   – Через дыру в потолке! – воскликнул я.
   – Ну разумеется. Через дыру в потолке. Если вы посветите мне лампой, мы продолжим осмотр наверху… В тайнике, где были найдены сокровища.
   Холмс взобрался по лестнице и, ухватившись руками за балку, ввинтился в узкое отверстие. Оттуда, лежа на животе, свесил руку, взял у меня лампу и держал ее, пока я поднимался следом.
   Помещение, в котором мы оказались, было около десяти футов в длину и около шести в ширину. Полом служили балки, дранка и штукатурка, так что ступать приходилось с бревна на бревно. Потолок сходился посередине двумя наклонными плоскостями и, очевидно, был внутренней стороной крыши дома. Никаких предметов мебели здесь не было, на полу толстым слоем лежала накопившаяся за годы пыль.
   – Вот то, что мы ищем, – Холмс положил руку на покатую стену. – Это лаз на крышу. Если открыть люк, мы сможем выйти наружу, прямо на крышу, она достаточно покатая, чтобы по ней можно было пройти. Через этот люк преступник номер один и проник внутрь. Посмотрим, не оставил ли он следов.
   Холмс опустил лампу низко к полу, и в этот миг я во второй раз за этот вечер увидел удивленное, даже немного растерянное выражение у него на лице. Когда я рассмотрел то, что так поразило моего друга, у меня у самого мурашки забегали по коже. Весь пол был покрыт отчетливыми отпечатками босых ног… Размер их был вполовину меньше следов обычного человека.
   – Холмс, – выдавил из себя я. – Это страшное преступление совершил ребенок.
   Мой друг уже пришел в себя.
   – Я на секунду растерялся, – сказал он, – но это и неудивительно. Меня подвела память, иначе я должен был это предвидеть. Здесь мы больше ничего нового не узнаем. Давайте спускаться.

   – Так что вы скажете про эти следы? – взволнованно спросил я, когда мы вновь оказались в комнате Бартоломью Шолто.
   – Дорогой Ватсон, попробуйте сами немного поразмышлять, – несколько раздраженно ответил Холмс. – Вам мои методы известны. Воспользуйтесь ими, сравним наши выводы, это будет поучительно.
   – Не могу придумать ничего такого, что объяснило бы все эти факты, – признался я.
   – Не огорчайтесь, скоро вам все будет понятно, – нетерпеливо, словно желая от меня отделаться, обронил Холмс. – Вряд ли здесь можно найти еще что-нибудь важное, но я все же посмотрю. – Он вытащил из кармана лупу и рулетку и стал проворно лазить по комнате на четвереньках, измеряя, сравнивая, осматривая деревянный пол, едва не касаясь его своим длинным тонким носом. При этом маленькие темные, глубоко посаженные глаза Холмса блестели, как у настороженной хищной птицы. Его движения были стремительными, четко выверенными и бесшумными, что делало его похожим на хорошо натасканную гончую, разыскивающую след, и в ту минуту мне подумалось, каким страшным преступником он мог бы стать, если бы пустил свою энергию и ум против закона, а не на его защиту. Изучая кабинет, Холмс все время что-то приговаривал себе под нос, но потом неожиданно радостно вскрикнул.
   – Нам определенно везет, – сказал он. – Теперь можно не сомневаться, что дело пойдет. Преступник номер один имел неосторожность вступить в креозот. Вот, видите, в этой зловонной лужице отпечаток края его крошечной ноги? Вещество вытекло через трещину в бутылке.
   – И что нам это дает? – спросил я.
   – Теперь найти его будет очень просто, – удивился моей недогадливости Холмс. – У меня есть на примете одна ищейка, которая по такому следу дойдет хоть до края земли. Если обычная свора охотничьих собак может пройти по едва заметному запаху животного через все графство, как вы думаете, сколько будет идти специально натренированная собака-ищейка по такому резкому запаху, как этот? Для сравнения можно представить себе этот вопрос в виде пропорции. Ответ будет… О, а вот и официальные представители закона.
   Внизу послышались тяжелые шаги и громкие голоса, с грохотом захлопнулась входная дверь.
   – Пока они не пришли, – обратился ко мне Холмс, – попробуйте мышцы на руках и на ногах этого бедняги. Что скажете?
   – Они твердые как камень, – ответил я.
   – Вот именно. Они сведены сильнейшей судорогой. Намного более сильной, чем обычное rigor mortis [4 - Rigor mortis – трупное окоченение (лат.).]. А вместе с этим перекошенным лицом и гиппократовской улыбкой, или, как называют ее в старинных книгах, «risus sardonicus» [5 - Risus sardonicus – сардоническая улыбка (лат.).], на какие мысли это вас наводит?
   – Смерть от сильнодействующего растительного алкалоида, – сказал я. – Столбняк вызвало какое-нибудь вещество, похожее на стрихнин.
   – Та же идея пришла в голову и мне, как только я увидел перекошенное лицо Бартоломью Шолто. Оказавшись в комнате, я первым делом постарался найти, каким способом яд попал в кровь. Вы сами видели, как я обнаружил шип, неглубоко засевший в кожу у него на голове и именно с той стороны, которая была повернута к отверстию в потолке, когда Шолто сидел прямо. Теперь посмотрите на шип.
   Я очень осторожно взял шип и поднес к фонарю. Это была длинная острая черная колючка, на кончике которой поблескивал след какой-то густой жидкости. Тупой конец ее был подрезан ножом.
   – Это похоже на английское растение? – спросил Холмс.
   – Как будто нет.
   – Имея в своем распоряжении столько фактов, вы просто обязаны сделать правильные выводы, Ватсон. Однако приближаются регулярные части. Вспомогательные силы теперь могут бить отбой.
   Пока он говорил, в коридоре раздались гулкие шаги и в следующую секунду высокий дородный мужчина в сером костюме тяжело шагнул в комнату. У него было болезненно-красное лицо, над толстыми щеками из-под опухших век поблескивали внимательные глазки. Сразу за ним появились полицейский инспектор в форме и по-прежнему трясущийся Тадеуш Шолто.
   – Это еще что такое?! – воскликнул толстяк хрипловатым голосом. – Кто это? Почему в доме людей, как кроликов в садке?
   – Неужели вы меня не помните, мистер Этелни Джонс? – спокойно поинтересовался Холмс.
   – Конечно же, помню! – просипел он. – Мистер Шерлок Холмс, господин теоретик. Как же вас не помнить. Разве забудешь, как вы всех нас поучали и наставляли в том деле о бишопгейтских драгоценностях! Да, это правда, после того разговора мы действительно вышли на верный след, но теперь-то вы уж должны признать, что произошло это скорее благодаря случайной удаче, чем вашим подсказкам.
   – Это было очень простое дело.
   – Что это вы скромничаете? Не надо относиться к своим успехам так пренебрежительно… А что у нас здесь? Ай-ай-ай, как скверно-то! Но будем полагаться на твердые факты… никаких теорий. Хорошо, что я по другому делу случайно оказался в Норвуде. Я как раз был в участке, когда туда сообщили о том, что здесь произошло. Отчего, по-вашему, умер этот человек?
   – По-моему, это и так очевидно, – сухо обронил Холмс.
   – Конечно, конечно. Нет, ну нельзя, разумеется, отрицать, что иногда вы попадаете в десятку. Но вы только посмотрите! Дверь, насколько я понимаю, заперта, а сокровищ на полмиллиона как не бывало. А что окно?
   – Закрыто, но на подоконнике есть следы.
   – Ну, если окно было закрыто, следы эти не могут иметь отношения к делу. Чтобы это понять, не надо быть семи пядей во лбу. Он мог умереть от удара… Хотя драгоценности-то пропали… Ха! У меня появилась версия. Знаете, порой у меня бывают озарения. Так, выйдите-ка на минуту, сержант. Вы тоже, мистер Шолто. Ваш друг может остаться… Что вы на это скажете, мистер Холмс? Вчера вечером Тадеуш Шолто, по его же признанию, был у своего брата. Брат умирает от сердечного приступа, и Тадеуш Шолто, воспользовавшись случаем, уходит, прихватив с собой сокровища. Ну как?
   – А после этого труп поднимается и очень предусмотрительно закрывает изнутри дверь.
   – Хм! Да, с этим пока не все ясно. Давайте рассуждать здраво. Этот Тадеуш действительно был с братом, между ними действительно произошла ссора. Это то, что нам доподлинно известно. Брат его умер, а драгоценности пропали, это мы тоже знаем. После того как Тадеуш ушел, брата его живым никто уже не видел. Кровать нетронута. Сам Тадеуш очень взволнован. Вид у него… прямо скажем, не самый опрятный. Как видите, я плету сеть вокруг Тадеуша и она затягивается.
   – Вам известны еще не все факты, – сказал Холмс. – Вот этот шип, судя по всему отравленный, торчал у покойника за ухом, след от него до сих пор виден. На столе лежал этот клочок бумаги с надписью. Рядом находился сей любопытный каменный инструмент. Это как-то согласуется с вашей версией?
   – Подтверждает ее во всех отношениях! – напыщенно воскликнул детектив. – Весь дом забит разными индийскими редкостями. Тадеуш принес сюда эту штуку и, если шип действительно отравлен, пустил его в ход, как обычный преступник. Бумажка – это какой-то его фокус… Для отвода глаз, скорее всего. Остается единственный вопрос: как он отсюда выбрался? Ах да, ведь есть еще дыра в потолке.
   С удивительным для такого грузного человека проворством детектив вскарабкался вверх по лестнице и протиснулся в отверстие. Сразу после этого его восторженный крик сообщил нам, что он обнаружил лаз на крышу.
   – Может быть, он что-то и найдет, – пожал плечами Холмс. – Изредка у него случаются озарения. «Il n’y a pas des sots si incommodes que ceux qui de l’esprit!» [6 - «Нет глупцов более несносных, чем те, которые не совсем лишены ума» (фр.).]
   – Вот видите! – сказал Этелни Джонс, спускаясь по лестнице. – Голые факты лучше, чем какие-то там теории. Моя версия подтвердилась. Там есть люк, ведущий на крышу, и он приоткрыт.
   – Это я его приоткрыл.
   – В самом деле? Значит, вы его тоже видели! – Это, похоже, несколько огорчило детектива. – Ну да ладно, это ничего не меняет. Теперь мы знаем, как этот господин ушел. Инспектор!
   – Да, сэр, – донеслось из коридора.
   – Попросите мистера Шолто войти… Мистер Шолто, я должен поставить вас в известность, что все, что вы скажете, может быть использовано против вас. Именем королевы я вас арестовываю по подозрению в убийстве вашего брата.
   – Вот видите! Я же говорил! – запричитал несчастный человечек, страдальчески заламывая руки и переводя взгляд с Холмса на меня.
   – Не беспокойтесь, мистер Шолто, – сказал Холмс. – Думаю, мне удастся снять с вас обвинение.
   – Не надо слишком много обещать, мистер теоретик, не надо, – резко сказал детектив. – Сделать это может оказаться сложнее, чем вы думаете.
   – Я не только сниму с него обвинение, но и, в качестве подарка, назову вам имя и приметы одного из двух преступников, которые вчера вечером побывали в этой комнате. У меня есть все основания полагать, что зовут его Джонатан Смолл. Это необразованный человек, небольшого роста, подвижный, вместо правой ноги у него деревянный протез, стертый с внутренней стороны. У его левого башмака подошва грубая, с тупым носком, каблук стянут железной скобой. Это мужчина средних лет, очень загорелый, бывший каторжник. На одной из его ладоней сильно содрана кожа. Эти данные могут вам пригодиться. Что касается его сообщника…
   – Ах, еще и сообщник! – насмешливо протянул Этелни Джонс, хотя было видно, что точность и четкость описания произвели на него впечатление.
   – Это довольно необычная личность, – сказал Холмс, поворачиваясь к двери. – Надеюсь, что очень скоро я смогу познакомить вас с этой парочкой. Ватсон, на два слова.
   Пройдя по коридору до лестницы, мой друг сказал:
   – Неожиданные обстоятельства заставили нас забыть о первоначальной цели нашего путешествия.
   – Я как раз тоже об этом подумал, – ответил я. – Нехорошо оставлять мисс Морстен в этом злополучном доме.
   – Да, вы должны отвезти ее домой. Она живет с миссис Сесил Форрестер в Лоуэр-Камберуэлле, это не очень далеко отсюда. Я буду ждать вас здесь, если вы вернетесь. Или, может быть, вы хотите отдохнуть?
   – Что вы! Пока я не узнаю что-нибудь еще об этом удивительном деле, я, наверное, не смогу отдыхать. Я всякое видел, но сегодняшняя череда поразительных неожиданностей, признаюсь, меня просто ошеломила. Раз уж я зашел с вами так далеко, теперь мне хочется узнать, чем закончится это дело.
   – Ваше присутствие будет очень кстати, – мы с вами проведем собственное расследование. Пусть этот Джонс сам разбирается в своих версиях. Когда отвезете мисс Морстен, отправляйтесь в Ламбет на Пинчин-лейн, к дому номер три, он стоит прямо на берегу Темзы. В третьем доме по правой стороне живет таксидермист Шерман. В его окне вы увидите ласку с зайчонком в когтях. Постучите, передайте старику Шерману от меня привет и скажите, что мне срочно нужен Тоби. Тоби вы привезете с собой в кебе.
   – Это, надо полагать, собака?
   – Да. Полукровка, но с необычайно развитым нюхом. Я предпочту иметь в помощниках Тоби, чем армию лондонских полицейских.
   – Что ж, тогда я привезу его! – воскликнул я. – Сейчас час. Если удастся раздобыть свежую лошадь, я вернусь к трем.
   – А я пока, – сказал Холмс, – попробую что-нибудь узнать у миссис Бернстоун и слуги-индуса, который, как сказал мне мистер Тадеуш, спит в соседней мансарде. Потом пойду к великому Джонсу перенимать опыт и слушать его грубоватые колкости. «Wir sind gewohnt dass die Menschen verhoehnen was sie nicht verstehen» [7 - «Более свойственно спеси надутой лаять на то, что превыше ее» (нем.). («Фауст», перев. Б. Пастернака.)]. Гете всегда краток и точен.

Глава седьмая
Случай с бочкой

   Полиция прибыла на место преступления в кебе, на нем я и повез мисс Морстен домой. Как и подобает истинной леди, пока рядом с ней находилось существо более слабое, чем она сама, которое нуждалось в ее поддержке, мисс Морстен держалась уверенно и невозмутимо. Когда я снова увидел ее, она старалась успокоить мирной беседой разволновавшуюся не на шутку экономку. Но, сев в кеб, мисс Морстен сразу же как-то обмякла, а потом разрыдалась. Я понял, как тяжело ей дались события этого вечера. Позже она говорила мне, что тогда я показался ей холодным и замкнутым. Она не догадывалась, какая борьба в ту минуту шла внутри меня, каких сил мне стоило сдерживать себя. Переполнявшие меня сочувствие и любовь рвались наружу, стремились к мисс Морстен, как моя рука к ее руке тогда в саду. Я чувствовал, что годы безмятежной жизни, проведенные рядом с ней, не помогли бы мне понять ее милое отважное сердце так, как это сделал сегодняшний тревожный вечер. Но две мысли удерживали меня от того, чтобы открыться ей. Во-первых, мисс Морстен была слаба и беспомощна, нервы ее были истощены. Признаться в любви в такую минуту значило воспользоваться ее положением. Но, что еще хуже, она была богата. Если поиски Холмса увенчаются успехом, она унаследует огромное состояние. Честно ли, благородно ли будет, если не очень успешный доктор, случайно оказавшись рядом с девушкой в трудную для нее минуту, воспользуется этим? А что, если мисс Морстен решит, будто я – заурядный охотник за богатыми невестами? Я не мог допустить такого. Эти сокровища Агры превратились в непреодолимую преграду между нами.
   Было почти два часа ночи, когда мы добрались до дома миссис Сесил Форрестер. Слуги уже давно легли спать, но саму миссис Форрестер так заинтересовало письмо, полученное мисс Морстен, что она не ложилась, дожидаясь ее возвращения. Дверь открыла сама хозяйка, опрятная женщина средних лет, и для меня было настоящим удовольствием видеть, как нежно она обняла за талию мисс Морстен, и слышать, как по-матерински ласково миссис Форрестер приветствовала мою спутницу. К мисс Морстен в этом доме явно относились не как к слуге, а как к другу, которого ценят и любят. Я был представлен, и миссис Форрестер с искренним волнением пригласила меня зайти в дом и рассказать о наших приключениях. Однако мне пришлось отказаться, сославшись на важность своего поручения. Но я пообещал приезжать к ним и рассказывать о том, как продвигается расследование. Отъезжая в кебе, я оглянулся. До сих пор мне вспоминаются две изящные женские фигурки, стоящие рядышком на крыльце, полуоткрытая дверь, свет, льющийся из коридора через цветное стекло, барометр на стене и блестящие металлические прутья, удерживающие лестничный ковер на ступеньках. Как тепло сделалось у меня на сердце при виде этого мирного английского дома. Но, вспомнив, в какое страшное дело мы оказались втянуты, я снова встревожился.
   Чем больше я размышлял над этим, тем ужаснее и загадочнее казалось преступление. Сидя в кебе, громыхающем по освещенным газовыми фонарями притихшим ночным улочкам, я восстановил в памяти последовательность невероятных событий. Все началось с исчезновения капитана Морстена, по крайней мере теперь это уже было понятно. Его смерть, посылки с жемчужинами, объявление в газете, письмо… Со всем этим мы разобрались. Однако это привело нас к куда более таинственной и трагичной загадке. Индийские сокровища, непонятный план, обнаруженный среди вещей Морстена, странное происшествие, смерть майора Шолто, вновь найденные сокровища и последующая смерть того, кто их отыскал, поразительные обстоятельства убийства, следы, экзотическое оружие, записка на столе с теми же знаками, которые были на карте капитана Морстена… Все это казалось настоящим лабиринтом, в котором человек менее одаренный, чем мой сосед по квартире, мог просто заблудиться, потеряв надежду когда-либо найти выход.
   Пинчин-лейн оказалась рядом обтрепанных двухэтажных кирпичных домишек в нижней части Ламбета. Мне пришлось долго стучать в дверь третьего дома, прежде чем меня услышали. Наконец за занавеской загорелась свеча и из окна на втором этаже высунулось лицо.
   – Убирайся прочь, пьяный бездельник! – закричало лицо. – Еще раз прикоснешься к двери, я открою клетки и спущу на тебя сорок три собаки.
   – Мне хватит и одной, за этим я и пришел, – ответил я.
   – Убирайся! – громыхнуло сверху. – Клянусь Господом Богом, у меня в мешке гадюка и я сброшу ее на твою пустую башку, если не прекратишь стучать.
   – Но мне нужна собака! – крикнул я в ответ.
   – Я не собираюсь спорить! – отрезал мистер Шерман. – Теперь стой на месте и не двигайся, потому что на счет «три» я сбрасываю гадюку.
   – Но мистер Шерлок Холмс… – хотел объяснить я, но не успел, поскольку слова эти возымели на сварливого таксидермиста магическое действие. Окно тут же захлопнулось, и через какую-то минуту я услышал, как отъезжает в сторону засов.
   Дверь открыл высокий худой старик с покатыми плечами и тонкой сухой шеей. На носу у него были очки с голубыми стеклами.
   – Друг Шерлока Холмса всегда желанный гость в моем доме, – сказал мистер Шерман. – Входите, сэр. Только не подходите к барсуку, он кусается. Что, негодник, решил взглянуть на джентльмена? – Это было адресовано горностаю, который просунул головку между прутьями своей клетки и хищно поблескивал красными глазами. – Змеи не бойтесь, она совершенно безопасна. У нее вырваны ядовитые зубы, поэтому я выпускаю ее поползать по комнате, чтобы она ловила тараканов. Не принимайте близко к сердцу, что я вам немного нагрубил вначале. Спасения нет от местной ребятни, взяли, понимаете ли, моду стучать в дверь посреди ночи и убегать. Так чем я могу помочь мистеру Шерлоку Холмсу, сэр?
   – Ему нужна одна из ваших собак.
   – А, наверное, Тоби.
   – Да, Тоби.
   – Тоби живет в седьмом номере слева, вот сюда пожалуйте. – Он, держа в руке свечу, медленно пошел вдоль клеток с самыми разнообразными животными. Робкий мерцающий свет отражался в десятках глаз, наблюдающих за нами из каждого угла, из каждой щели. Даже у нас над головой, на балках, сонно переминались с ноги на ногу важные совы, потревоженные нашими голосами.
   Тоби оказался уродливым длинношерстным созданием с болтающимися ушами, помесь спаниеля и ищейки, коричневой с проседью масти и вдобавок с кривыми неуклюжими лапами. После некоторого колебания пес принял из моих рук кусочек сахара, который дал мне старый натуралист, и, закрепив таким образом союз, посеменил за мной к кебу.
   Всю дорогу Тоби вел себя вполне смирно. Было три часа, когда я вернулся в Пондичерри-лодж. Бывший боксер Мак-Мурдо, как оказалось, был арестован по подозрению в соучастии. И его, и мистера Шолто уже увели в участок. Узкую дверь в стене, окружающей поместье, охраняли два строгих констебля, но, когда я назвал имя детектива, меня вместе с собакой пропустили.
   Холмс стоял на крыльце, засунув руки в карманы, и курил трубку.
   – А, привезли! – воскликнул он. – Хороший пес, хороший. Этелни Джонс уже ушел. Когда вы уехали, он развил здесь бурную деятельность. Арестовал не только нашего друга Тадеуша, но и привратника, и слугу-индуса, и даже экономку. Во всем доме кроме нас находится теперь один сержант, он наверху. Оставьте собаку здесь, давайте поднимемся.
   Мы привязали собаку к ножке стола в прихожей и пошли по уже знакомой лестнице наверх. В комнате все было так же, как до моего ухода, только труп накрыли простыней. Сонный сержант стоял в углу, прислонившись плечом к стене.
   – Одолжите мне ваш фонарь, сержант, – обратился к нему мой друг. – Теперь завяжите этот кусок бечевки у меня на шее, чтобы он висел на груди. Благодарю вас. Теперь мне придется снять туфли и носки… Ватсон, будьте добры, захватите их с собой, когда пойдете вниз. Я собираюсь полазать по крыше. И обмакните мой носовой платок в креозот. Спасибо. А теперь поднимитесь на минуту со мной на чердак.
   Мы по очереди пролезли в дыру. Холмс снова осветил следы на пыльном полу.
   – Ватсон, посмотрите внимательно на эти отпечатки, – сказал он. – Не замечаете ничего необычного?
   – Ну, они принадлежат ребенку или женщине небольшого роста, – сказал я.
   – А кроме их размера?
   – По-моему, они похожи на любые другие человеческие следы.
   – Ан нет. Смотрите. Вот отпечаток правой ноги. Теперь я поставлю рядом с ним свою ногу. Какая разница бросается в глаза?
   – У вас пальцы прижаты друг к другу, а тут пальцы растопырены.
   – Именно. Это самое главное. Запомните это. А теперь не могли бы вы подойти к окну и понюхать низ рамы. У меня в руке платок, поэтому я останусь здесь.
   Я сделал то, что он просил, и тут же уловил сильный запах дегтя.
   – Туда он поставил ногу, когда выбирался из дома. Если даже вы учуяли его след, думаю, Тоби это будет и вовсе несложно. Теперь ступайте вниз, отвяжите собаку и смотрите выступление великого Блондина.
   Когда я вышел из дома, Шерлок Холмс уже был на крыше и очень медленно полз по ее коньку, напоминая огромного светлячка. На какое-то время он скрылся из виду за трубами, но потом появился снова, после чего перебрался на другую сторону и я опять потерял его из виду. Когда я обошел вокруг здания, Холмс уже сидел на карнизе.
   – Это вы, Ватсон? – крикнул он.
   – Да.
   – Это то самое место. Что это за черная штуковина подо мной?
   – Бочка для воды.
   – Крышка на ней?
   – Да.
   – Никакой лестницы рядом не видно?
   – Нет.
   – Черт бы побрал этого акробата! Тут запросто можно шею себе сломать. Мне придется спускаться там, где он поднимался. Водосточная труба выглядит довольно прочной. Ну, была не была.
   Послышалось шарканье босых ног, и фонарь медленно пополз вниз по стене. Потом Холмс легко спрыгнул на бочку и с нее на землю.
   – Идти по его следу было нетрудно, – сказал он, надевая носки и туфли. – Там, где он прошел, черепица была сдвинута с места. Преступник так спешил, что обронил вот это. Как принято говорить у вас, медиков, это подтверждает диагноз.
   Мой друг протянул мне небольшую сумочку, сплетенную из разноцветных стеблей и украшенную несколькими дешевыми бусинками. По форме и размеру она немного напоминала портсигар. Внутри лежало полдюжины длинных темных шипов, острых с одной стороны и закругленных с другой, как две капли воды похожих на тот, который поразил Бартоломью Шолто.
   – Это смертоносное оружие, – сказал Холмс. – Осторожно, не уколитесь. Я рад, что они попали ко мне, потому что это, скорее всего, весь его запас. Теперь можно не бояться, что одна из колючек в ближайшее время продырявит кожу вам или мне. Я бы предпочел пулю из винтовки «мартини». Ватсон, вы готовы совершить шестимильную пробежку?
   – Конечно, – ответил я.
   – А ваша нога такую нагрузку выдержит?
   – Выдержит.
   – Ну что, старина Тоби? Молодец, молодец. Нюхай, Тоби, нюхай. – Он сунул смоченный в креозоте платок под нос потешному существу со смешным хохолком на голове, и Тоби, широко расставив лапы, принюхался с видом истинного ценителя, наслаждающегося букетом лучшего марочного вина. Потом Холмс далеко отшвырнул платок, привязал к ошейнику прочную бечеву и подвел собаку к бочке с водой. Тоби тут же несколько раз громко и нетерпеливо тявкнул, уткнулся в землю носом и, высоко задрав хвост, бросился бежать по следу, увлекая нас за собой. Поводок натянулся, мы едва поспевали за проворным псом.
   Небосклон на востоке уже начинал светлеть, и в холодном предрассветном полумраке мы могли различать окружающие нас предметы. Массивное квадратное здание с черными глазницами окон и высокими голыми стенами одиноко и мрачно возвышалось за нашими спинами. Наш путь лежал прямо через участок перед домом, через канавы и ямы, которые были здесь на каждом шагу. Все это место, покрытое бесчисленными кучами земли и чахлыми уродливыми кустами, имело вид тоскливый, зловещий, что как нельзя лучше сочеталось с происшедшей здесь трагедией.
   Дойдя до стены, окружающей участок, Тоби устремился вдоль нее, возбужденно повизгивая, пока не остановился на углу рядом с молодым буком. Там, где соединялись две стены, несколько кирпичей раскрошились и на их месте остались выемки, вытертые и закругленные у наружного края, словно ими часто пользовались как ступеньками. Холмс, взобравшись на ограду, взял у меня собаку и бросил ее на землю с другой стороны.
   – Здесь отпечаток руки одноногого, – сказал он, когда я поднялся к нему. – Вот, видите, небольшое пятнышко крови на белой штукатурке. Все-таки нам ужасно повезло, что со вчерашнего дня не было сильного дождя! Запах будет держаться на дороге, хоть и был оставлен двадцать четыре часа назад.
   Честно сказать, у меня возникли некоторые сомнения на сей счет, когда я подумал о том, сколько за это время здесь прошло людей и проехало экипажей, но вскоре мои страхи развеялись. Тоби ни разу не замешкался и не сбился с пути, уверенно шел вперед, смешно перебирая лапами. Запах креозота явно был резче всех остальных запахов на дороге.
   – Не подумайте, что я рассчитываю добиться успеха в этом деле, полагаясь только на случайную удачу с креозотом, – сказал Холмс. – Я собрал данные, которые позволят мне найти преступников и другими способами. Но тот, которым мы заняты сейчас, самый простой из них, и, поскольку фортуна сама дает нам его в руки, не воспользоваться им будет просто глупо. Кстати, благодаря этому обстоятельству норвудское дело вышло из разряда чисто логических задач, каким оно мне одно время представлялось. Если бы не столь очевидная улика, я мог бы получить признание за его раскрытие.
   – Неужели вам не хватает признания?! – воскликнул я. – Уверяю вас, Холмс, сейчас я восхищаюсь вами даже больше, чем когда вы работали над делом Джефферсона Хоупа. Эта тайна кажется мне еще более загадочной и непостижимой. Как, например, вы смогли так точно описать человека на деревянной ноге?
   – Ну что вы, дружище! Это было совсем нетрудно. И я не скромничаю. Все предельно просто. Два офицера тюремной охраны узнают тайну спрятанных сокровищ. Англичанин по имени Джонатан Смолл рисует им карту. Если помните, именно это имя было написано на плане, принадлежавшем капитану Морстену. От своего имени и от имени своих товарищей он его подписывает… «Знак четырех», такое громкое название он придумал. Воспользовавшись этим планом, офицеры находят сокровища, и один из них привозит их в Англию. Можно предположить, что он не выполнил при этом какого-то оговоренного заранее условия. Почему же Джонатан Смолл сам не завладел сокровищами? Ответ очевиден. На плане стоит дата, совпадающая с тем временем, когда Морстен близко общался с заключенными. Сокровище не попало в руки Джонатана Смолла, потому что и он сам, и его товарищи были каторжниками и не могли выйти из тюрьмы.
   – Но это всего лишь догадки, – сказал я.
   – Нет. Это единственно возможное предположение, объясняющее все факты. Давайте посмотрим, что произошло потом. Майор Шолто живет тихо и спокойно, несколько лет храня у себя сокровища. Потом он получает письмо из Индии, которое пугает его до полусмерти. Что могло быть в этом письме?
   – Сообщение о том, что подельники, которых он обманул, вышли на волю.
   – Или сбежали. Это более вероятно, потому что он наверняка знал срок их заключения и не удивился бы. Как же он поступает? Старается оградить себя от одноногого человека на деревянном протезе. Заметьте, от белого человека, потому что однажды он по ошибке принимает за него белого торговца и даже стреляет в него из пистолета. Итак, нам известно, что на плане стоит имя только одного белого. Остальные трое либо индусы, либо магометане. Поскольку среди них белый только один, мы можем с уверенностью утверждать, что человек на деревяшке и Джонатан Смолл – одно и то же лицо. У вас есть что возразить?
   – Нет, все логично и понятно.
   – Теперь давайте поставим себя на место Джонатана Смолла. Посмотрим на это дело его глазами. Он приезжает в Англию, имея перед собой две цели: вернуть то, что считает принадлежащим себе по праву, и отомстить человеку, который его предал. Он узнает, где живет Шолто, вполне вероятно, устанавливает связь с кем-то из слуг. Мы с вами не видели дворецкого, которого зовут Лал Рао. Миссис Бернстоун, кстати, дает ему далеко не самую лестную характеристику. Однако Смоллу не удается выяснить, где спрятано сокровище, поскольку это не было известно никому, кроме самого майора и его верного слуги, который умер. Неожиданно Смолл узнает, что майор при смерти. Опасаясь, что тайна сокровищ умрет вместе с ним, Смолл мчится к дому, проходит через охрану и пробирается к окну спальни умирающего. Проникнуть внутрь ему помешало только присутствие сыновей Шолто. Обезумев от ярости, Смолл той же ночью все-таки попадает внутрь и, в надежде найти хоть какой-нибудь документ, связанный с сокровищами, перерывает все бумаги, после чего оставляет напоминание о своем визите в виде «знака четырех» и уходит. Несомненно, Смолл и раньше думал о том, что, если ему удастся убить майора, он оставит на его теле этот знак как символ того, что это не обычное убийство, а некий акт правосудия с точки зрения четырех связанных общим делом товарищей. Самые необычные и причудливые примеры подобного поведения довольно часто встречаются в анналах криминалистики и обычно дают бесценную информацию о преступнике. Я понятно рассказываю?
   – Да, вполне понятно.
   – Итак, как же мог поступить Джонатан Смолл в этой ситуации? Ему оставалось только одно: тайно наблюдать за поисками сокровищ. Возможно, он уезжает из Англии и возвращается лишь изредка. Потом тайник на чердаке обнаруживают, о чем ему тут же становится известно. И снова у нас возникает подозрение, что здесь не обошлось без помощи кого-то из обитателей дома. Джонатан на своей деревяшке не в состоянии самостоятельно добраться до комнаты Бартоломью Шолто, поэтому он приводит с собой весьма примечательного помощника, который помогает ему преодолеть эту преграду, но при этом вступает босой ногой в креозот, в результате чего на сцену выходит Тоби, и один отставной военный хирург с простреленным пяточным сухожилием совершает утреннюю пробежку.
   – Но преступление-то совершил не сам Джонатан, а его помощник.
   – Совершенно верно. И, если судить по следам, которые он оставил в комнате, Джонатан был крайне недоволен тем, что это произошло. К Бартоломью Шолто он неприязни не испытывал и предпочел бы его просто связать и воткнуть ему в рот кляп. Смолл не хотел лезть в петлю. Но ничего изменить уже было нельзя, у его сообщника проснулись дикие инстинкты и яд сделал свое дело. Джонатан Смолл оставил уже знакомый нам «знак четырех», спустил сундучок с сокровищами на землю и по той же веревке слез сам. Такова, насколько я могу судить, была последовательность событий. Что касается его внешнего вида, то, разумеется, он должен быть мужчиной средних лет и, конечно же, раз Смолл отбывал наказание в таком жарком месте, как Андаманские острова, кожа у него должна быть очень смуглой. Его рост легко высчитать по длине шага, к тому же нам известно, что он носит бороду: его волосатость бросилась в глаза Тадеушу Шолто, когда он увидел Смолла в окне. По-моему, больше мне добавить нечего.
   – А помощник?
   – Ах да! С ним тоже все понятно, но скоро вы сами все узнаете. Как все-таки легко дышится утром! Видите вон то розовое облачко? Правда, оно похоже на перо какого-то гигантского фламинго? Красный краешек солнца уже показался над лондонской облачной грядой. Его свет сейчас видят тысячи добрых людей, но я готов поспорить, что никто из них в эту минуту не занят более странным делом, чем мы с вами. Какими ничтожными кажемся мы с нашими жалкими амбициями и желаниями по сравнению с силами, управляющими мирозданием! Вы закончили Жана-Поля?
   – Почти. Я снова взялся за него после Карлейля.
   – Это все равно, что, идя вдоль ручья, дойти до озера, из которого он вытекает. Жан-Поль как-то очень тонко и глубоко заметил, что истинное величие человека заключается в понимании собственной ничтожности. Это подразумевает, что умение сравнивать и оценивать само по себе является доказательством внутреннего благородства. Рихтер дает богатую пищу для размышлений. Вы пистолет с собой не взяли?
   – У меня трость.
   – Что-нибудь в этом роде нам может понадобиться, когда мы доберемся до их логова. Джонатана я оставлю вам, но если его сообщник будет шалить, придется его пристрелить. – Говоря это, Холмс достал из кармана револьвер, зарядил в него два патрона и сунул обратно в правый карман пиджака.
   К тому времени Тоби уже вывел нас в пригородные районы. Какое-то время мы бежали по шоссе, ведущем в Лондон, вдоль выстроившихся рядами вилл, но теперь снова оказались в черте города. Рабочие и докеры были уже на ногах, неряшливого вида женщины раскрывали ставни и подметали ступеньки у входа. В расположенных на углах улиц пабах уже начался трудовой день, оттуда то и дело выходили сурового вида мужчины, вытирая рукавами бороды после утреннего возлияния. Бродячие собаки потягивались и провожали нас удивленными взглядами, но наш несравненный Тоби не смотрел по сторонам. Он продолжал бежать, уткнувшись носом в землю, время от времени нетерпеливым тявканьем давая понять, что запах становится сильнее.
   Мы пересекли районы Стрэтем, Брикстон, Камберуэлл и теперь, окольными путями пройдя на восток от Кеннингтонского стадиона, оказались на Кеннингтон-лейн. Люди, которых мы преследовали, шли довольно странным зигзагообразным маршрутом, очевидно, специально, чтобы запутать следы. Они никогда не выходили на широкую улицу, если параллельно с ней шла боковая. В начале Кеннингтон-лейн преступники свернули налево, пройдя через Бонд-стрит и Майлс-стрит. Там, где последняя выходит на Найтс-плейс, Тоби неожиданно остановился и стал топтаться на месте, задрав одно ухо и опустив второе, выражая крайнюю степень собачьей нерешительности. Потом принялся бегать кругами, время от времени стыдливо поглядывая на нас, словно ища сочувствия.
   – Что это с собакой? – нахмурился Холмс. – Они не могли сесть в кеб или улететь отсюда на воздушном шаре.
   – Может быть, они на какое-то время здесь останавливались? – предположил я.
   – О, слава Богу, он опять взял след! – с облегчением воскликнул мой друг.
   И действительно, в очередной раз обнюхав все вокруг, пес вдруг бросился вперед, причем с такой скоростью, какой до сих пор еще не развивал. Похоже, запах теперь чувствовался намного сильнее, потому что Тоби даже не опускал нос к земле. Он изо всех сил мчался вперед, чуть ли не вырывая из рук поводок. По блеску в глазах Холмса я понял: он считает, что цель уже близка.
   Теперь наш путь шел по Найн-Элмс. Миновав таверну «Белый орел», мы наткнулись на большой дровяной склад «Бродерик и Нельсон». Здесь до крайности возбужденный пес бросился через боковые ворота на территорию склада, где пильщики уже были заняты своим делом, пробежал по усыпанной стружками и опилками дорожке, свернул за угол, промчался между двумя поленницами и наконец с ликующим лаем запрыгнул на большую бочку, все еще стоявшую на ручной тележке, на которой ее сюда привезли. Высунув язык и моргая блестящими глазками, Тоби переводил взгляд с меня на Холмса, словно ожидая похвалы. Стенки бочки и колеса тележки были измазаны темной жидкостью и в воздухе стоял тяжелый запах креозота.
   Мы с Холмсом удивленно переглянулись, а потом одновременно захохотали.

Глава восьмая
Боевой отряд с Бейкер-стрит

   – Что теперь? – отдышавшись, спросил я. – Тоби утратил свою непогрешимую репутацию.
   – Он действовал в меру своего разумения, – сказал Холмс, снимая пса с бочки и выводя со двора. – Если принять во внимание, сколько креозота возят по Лондону в наши дни, неудивительно, что мы пошли по ложному следу. Сейчас, когда начали заготавливать древесину, его используют особенно много. Бедного Тоби нельзя винить.
   – Наверное, теперь нам придется вернуться к главному следу.
   – Да, и, к счастью, далеко возвращаться не нужно. Теперь понятно, что так озадачило собаку на углу Найтс-плейс. Просто запах там расходился в разные стороны. Мы выбрали неправильный путь. Теперь остается только один вариант.
   Когда мы привели Тоби на то место, где он совершил ошибку, пес, описав большой круг, устремился в новом направлении.
   – Главное, чтобы теперь он не привел нас туда, откуда приехала эта бочка с креозотом.
   – Я об этом подумал. Но, видите, он не сходит с тротуара, а бочку должны были везти по дороге. Нет, теперь-то мы на верном пути.
   Тоби вел нас в сторону реки, через Бельмонт-плейс и Принсис-стрит. В конце Броуд-стрит он устремился прямо к воде, где был маленький деревянный причал, запрыгнул на него и подбежал к самому краю. Там пес остановился и, скуля, посмотрел вниз на темную воду.
   – Нам не повезло, – сказал Холмс. – Здесь они сели в лодку.
   Неподалеку на берегу было несколько яликов и лодок, мы подвели Тоби к каждой из них. Он старательно все обнюхал, но следа, как видно, не почуял.
   Рядом с грубой пристанью стоял небольшой кирпичный домик с деревянной вывеской у окна на втором этаже. Большими печатными буквами на ней было написано «Мордехай Смит», ниже была приписка: «Прокат лодок. Почасовой и на день». Еще одна надпись над дверью извещала о том, что в наличии имеется паровой катер. Большая куча кокса на берегу это подтверждала. Шерлок Холмс медленно огляделся по сторонам, и на лицо его наползла туча.
   – Плохо дело, – мрачно сказал он. – Эти ребята оказались хитрее, чем я думал. Они обрубили след. Должно быть, все было продумано заранее.
   Он направился к домику и уже почти подошел к двери, когда она раскрылась и из дома выбежал курчавый мальчонка лет шести. Следом за ним вышла полная краснолицая женщина с большой губкой в руке.
   – А ну-ка вернись, Джек! – закричала она. – Живо иди мыться. Вернись сейчас же, паршивец. Если придет отец и увидит тебя в таком виде, он нам задаст.
   – Какой милый мальчуган, – быстро сориентировался в ситуации Холмс. – А какие румяные щеки! Послушай, Джек, ты что-нибудь хочешь?
   Маленький проказник на миг задумался.
   – Хочу шиллинг, – сказал он.
   – Может быть, ты хочешь что-нибудь получше, чем шиллинг?
   – Два шиллинга, – подумав еще, ответило юное чудо.
   – Ну что ж, хорошо. Лови! У вас чудесный сын, миссис Смит.
   – Благослови вас Господь, сэр. Да, он хороший мальчик, хотя я едва с ним справляюсь. Особенно когда мужа по нескольку дней не бывает дома.
   – Так его нет? – расстроенно сказал Холмс. – Как жаль. А я как раз хотел поговорить с мистером Смитом.
   – Он ушел еще вчера утром, сэр. И я вам честно скажу, я уже начинаю волноваться. Но, если вы хотели взять напрокат лодку, может быть, я вам помогу?
   – Я хотел взять паровой катер.
   – Вот те на! Так он как раз на катере-то и уплыл. Поэтому, сэр, я и волнуюсь. Коксу-то в нем хватит только до Вулвича и обратно. Если б он поплыл на барже, это другое дело, я б тогда и не подумала волноваться. Он уж сколько раз по работе аж до самого Грейвсенда доплывал, даже и оставался там на несколько дней, если много дел было. Только что толку от катера, ежели он без коксу-то!

   – Мистер Смит мог пополнить запас на любой другой пристани.
   – Ясное дело, мог, только не стал бы. Я много раз слыхала, как он жаловался, что там три шкуры дерут. Да и этот одноногий мне не нравится. Видели б вы, какая страшная у него рожа, да и разговаривает он как-то не по-нашему. Чего он вообще тут околачивался, ума не приложу!
   – Одноногий? – сделал удивленное лицо Холмс.
   – Да, сэр. Такой загорелый, с обезьяньей мордой. Вместо ноги у него деревяшка. Он несколько раз приходил к моему мужу, и вчера явился спозаранку. И, что самое интересное, мой-то, похоже, ждал его, потому что катер был уже под парами. Прямо скажу вам, сэр, ох, не нравится мне все это!
   – Ну что вы, дорогая миссис Смит, – пожал плечами Холмс. – Не нужно так волноваться. Может быть, это вовсе и не одноногий приходил ночью. Я не совсем понимаю, почему вы в этом так уверены.
   – Голос, сэр. Я узнала его голос. Такой густой и тягучий. Он постучал в окно… Часа три было. «Хватит спать, приятель, – говорит. – Пора в караул». Ну, мой старик разбудил Джима, это мой старший, и они ушли вместе, не сказав мне ни слова. Я слышала, как деревяшка стучала по камням.
   – А что, этот одноногий был один?
   – Не могу точно сказать, сэр. Я никого другого не слышала.
   – Прошу прощения, миссис Смит. Мне был нужен катер, и мне очень рекомендовали ваш… Как он называется?
   – «Аврора», сэр.
   – «Аврора»? Так это не старый зеленый катер с желтой полосой на борту, очень широкий в корме?
   – Да нет. Он не шире остальных катеров на реке. Наш черный с двумя красными полосками, его еще недавно покрасили.
   – Спасибо. Надеюсь, скоро мистер Смит вернется. Я поплыву вниз по реке и, если вдруг увижу «Аврору», передам вашему мужу, что вы волнуетесь. Так вы говорите, у катера черная труба?
   – Нет, сэр. Черная с белой полоской.
   – Ах да, конечно! Это борта черные. Всего доброго, миссис Смит… Ватсон, вон лодочник на ялике. Сейчас мы переправимся на другой берег.

   – В общении с такими людьми, – сказал Холмс, когда мы расположились в ялике, – главное – чтобы они не подумали, что то, что они говорят, может иметь для вас хоть какое-то значение. В противном случае они захлопываются, как створки устрицы. Самый верный способ узнать то, что вам нужно, – это сделать вид, что их слова вам безразличны.
   – Что ж, теперь мы знаем, что делать дальше, – сказал я.
   – И что бы предприняли вы?
   – Я бы нанял другой катер, спустился по реке и нашел «Аврору».
   – Дорогой Ватсон, это неимоверно сложная задача. «Аврора» эта могла причалить к любой пристани на том и другом берегу до самого Гринвича. Ниже моста существует целый лабиринт причалов, который тянется на мили. Если вы возьметесь проверять их все, у вас на это уйдет несколько дней.
   – Значит, нужно обратиться за помощью в полицию.
   – Нет. К Этелни Джонсу я обращусь в самом крайнем случае. Он не такой уж плохой человек, и я не хочу ставить ему палки в колеса, но только это дело я намерен довести до конца самостоятельно, раз уж мы зашли так далеко.
   – В таком случае можно дать объявление. Попытаться что-то узнать у владельцев пристаней.
   – Это еще хуже. Наши молодчики узнают, что мы идем за ними по пятам, и уедут из страны. Думаю, они сделают это в любом случае, но пока будут уверены в том, что им ничего не грозит, торопиться не станут. Как раз здесь неукротимая энергия Джонса может быть нам на руку. Его версия наверняка уже обошла все газеты, и наши беглецы думают, что все пошли по ложному следу.
   – Как же мы поступим? – спросил я, когда мы высадились на берег недалеко от Милбэнкской тюрьмы.
   – Возьмем этот кеб, поедем домой, перекусим и поспим часок. Следующей ночью спать нам тоже, скорее всего, не придется. Кебмен, остановите у почты. Тоби мы пока оставим, он еще может пригодиться.
   Мы подъехали к почтовому отделению на Грейт-Питер-стрит, откуда Холмс отправил телеграмму.
   – Знаете, кому я сейчас телеграфировал? – спросил мой друг, когда мы продолжили путь.
   – Даже не догадываюсь.
   – Помните бейкерстритский сыскной отряд, который помогал мне в деле Джефферсона Хоупа?
   – Разумеется, – рассмеялся я.
   – Сейчас как раз такой случай, когда их помощь может оказаться бесценной. Если они не справятся, я использую другие ресурсы, но сначала мне бы хотелось попробовать этот вариант. Телеграмму я послал своему чумазому лейтенанту, Виггинсу. Надеюсь, он со своей ватагой явится к нам еще до того, как мы закончим завтракать.
   Было уже около половины девятого утра, и я начинал ощущать последствия ночных волнений. Я с трудом держался на ногах, мысли в голове путались, все тело ныло от усталости. Меня не подбадривал азарт, который придавал сил моему другу, и дело это я не воспринимал как абстрактную логическую задачу. Что касается смерти Бартоломью Шолто, ничего хорошего о нем я не слышал, поэтому особой ненависти к его убийцам не питал. Другое дело сокровища. Они, или их часть, по праву принадлежали мисс Морстен. Пока оставалась хоть малейшая надежда вернуть сокровища, я готов был посвятить этому всю оставшуюся жизнь. Конечно же, если я разыщу их, мисс Морстен, скорее всего, станет недосягаемой для меня. Но грош цена любви, которую могут омрачить подобные мысли. Если Холмс хочет разыскать преступников, у меня есть во сто крат более веские причины найти похищенные сокровища.
   Ванна на Бейкер-стрит и полная смена одежды прекрасно освежили меня. Когда я спустился в нашу комнату, завтрак уже был на столе, а Холмс разливал в чашки кофе.
   – Вот, полюбуйтесь, – с улыбкой сказал он, указывая на раскрытую газету. – Неутомимый Джонс и вездесущие журналисты уже все разложили по полочкам. Но вы, наверное, и так сыты по горло этой историей. Давайте сначала примемся за яичницу с ветчиной.
   Я взял газету и прочитал короткую заметку озаглавленную «Загадочное происшествие в Аппер-Норвуде».
   «Прошлой ночью, примерно в двенадцать часов, – писала „Стандард“, – в своем кабинете был найден мертвым мистер Бартоломью Шолто, проживавший в Пондичерри-лодж, Аппер-Норвуд. Обстоятельства указывают на то, что он стал жертвой убийства. По имеющимся у нас сведениям на теле мистера Шолто не найдено ран или других следов насилия, но ценная коллекция ювелирных украшений работы индийских мастеров, которую он унаследовал от отца и хранил у себя в кабинете, бесследно исчезла. Тело было найдено мистером Шерлоком Холмсом и доктором Ватсоном, которые прибыли в дом с мистером Тадеушем Шолто, братом покойного. По счастливому стечению обстоятельств мистер Этелни Джонс, известный инспектор Скотленд-Ярда, находился в это время в норвудском полицейском участке и уже через полчаса прибыл на место преступления. Опытный сыщик тут же взялся за поиск преступников. Благодаря его сноровке и энергии уже арестованы брат покойного, Тадеуш Шолто, экономка мисс Бернстоун, дворецкий-индус, которого зовут Лал Рао, и сторож-привратник, по фамилии Мак-Мурдо. Можно с уверенностью сказать, что вор или воры были хорошо знакомы с расположением комнат в доме, поскольку технические знания и умение подмечать мельчайшие детали, которыми знаменит мистер Джонс, помогли ему доподлинно установить, что злоумышленники не могли проникнуть в комнату мистера Бартоломью Шолто через дверь или окно. Преступники прошли по крыше и через слуховое окно влезли на чердак, сообщающийся с кабинетом, в котором было найдено тело. Сей факт служит подтверждением того, что это было не простое ограбление, воры не шли „на удачу“. Активные и своевременные действия блюстителей закона показывают, насколько в подобных случаях важно присутствие на месте преступления человека решительного, наделенного острым умом. Напрашивается мысль, что дело это послужит подтверждением правоты тех, кто считает, что наши полицейские силы должны быть более децентрализованными, что позволит сделать работу следователей более оперативной и эффективной».
   – Великолепно, не правда ли? – полушутя сказал Холмс, поднося к губам чашку кофе. – А что вы на это скажете?
   – То, что мы с вами сами чудом избежали ареста.
   – Это точно. Я не поручусь за нашу безопасность, если у Джонса случится еще один приступ активности.
   В этот миг громко звякнул колокольчик на входной двери, и тут же послышался протестующий и взволнованный крик нашей хозяйки миссис Хадсон.
   – Господи, Холмс, – привстал я с кресла, – они и впрямь решили взяться за нас.
   – Нет, нет. Не все так плохо. Это нерегулярные части. Боевой отряд с Бейкер-стрит.
   На лестнице раздался быстрый топот босых ног, послышались звонкие голоса, и в следующую секунду в комнату беспорядочной толпой ворвалась дюжина юных уличных оборванцев. Несмотря на столь внезапное и сумбурное появление, в их поведении были заметны некие зачатки дисциплины. Они выстроились в ряд и замерли, выжидающе глядя на нас. Вперед вышел один из них, самый высокий. Он явно был немного старше, чем остальные. Нельзя было без смеха смотреть, с каким важным видом это маленькое чучело обратилось к Холмсу.
   – Получил ваше послание, сэр, – отчеканил он. – Собрал всех. Три шиллинга и шесть пенсов за билеты.
   – Держите. – Холмс протянул ему несколько серебряных монет. – В будущем они будут докладывать вам, Виггинс, а вы мне. Я не хочу, чтобы ваша орда еще раз вторглась в дом подобным образом. Но хорошо, что вы все услышите мои инструкции. Я хочу найти паровой катер, который называется «Аврора», он принадлежит Мордехаю Смиту. Это черный катер с двумя красными полосками на бортах, труба тоже черная, но с белой полоской. Находится катер где-то на реке. Один из вас должен дежурить возле причала Мордехая Смита, чтобы сообщить мне, если катер вернется. Остальные разделятся и прочешут оба берега. Как только что-то узнаете, сообщайте мне немедленно. Все ясно?
   – Так точно, начальник, – сказал Виггинс.
   – Оплата та же, плюс гинея тому, кто найдет катер. А это аванс на день вперед. Теперь за работу!
   Холмс выдал каждому мальчику по шиллингу, они бросились вниз по лестнице, и через секунду я увидел в окно, как беспризорники высыпали на улицу.
   – Если катер на воде, они его найдут, – сказал Холмс, раскуривая трубку. – Они пройдут куда угодно, все увидят и услышат. Думаю, до конца дня они его разыщут. Нам пока остается лишь ждать результатов. Мы не можем идти дальше по следу, пока не найдем либо «Аврору», либо Мордехая Смита.
   – Думаю, Тоби доест эти остатки. Вы ляжете отдохнуть, Холмс?
   – Нет. Я не устал. Видите ли, я устроен по-особенному, не так как все люди. Не помню, чтобы работа меня когда-либо утомляла, хотя безделье выматывает меня полностью. Я собираюсь покурить и обдумать это необычное дело. Предстоящая задача видится мне чрезвычайно простой. Людей на деревянной ноге не так уж много, а помощник одноногого – личность вообще уникальная.
   – Опять этот помощник!
   – Я не собираюсь держать в тайне то, что мне о нем известно… По крайней мере от вас. Но сначала вы должны сделать собственные выводы. Итак, вспомним факты, которые у нас имеются. Миниатюрные следы, пальцы, которые никогда не знали обуви, голые ступни, каменный топор с деревянной ручкой, необыкновенная ловкость, отравленные шипы. О чем это все говорит?
   – Дикарь! – воскликнул я. – Может быть, это один из тех индусов, которые были в компании Джонатана Смолла?
   – Вряд ли, – сказал Холмс. – Как только я увидел странное оружие, мне тоже пришла в голову эта мысль, но отпечатки ног заставили меня изменить мнение. На полуострове Индостан живут невысокие люди, но они не могли оставить такие следы. У индийцев длинные и узкие ступни. Магометане носят сандалии, и большие пальцы на ногах у них сильно отстают от остальных, потому что ремешок чаще всего проходит именно в этом месте. Такие шипы могут быть выпущены только одним способом – из трубки. Ну что, откуда родом наш дикарь?
   – Южная Америка, – неуверенно сказал я.
   Холмс подошел к книжной полке и достал увесистый том.
   – Это первый том выходящего сейчас географического справочника. Его можно назвать самым достоверным источником сведений на сегодняшний день. Заглянем. «Андаманские острова. Расположены в Бенгальском заливе в 340 милях к северу от Суматры». Гм! Что еще? Климат влажный, коралловые рифы, акулы, Порт-Блэр, каторжные тюрьмы, остров Рутленд, тополь… Ага, вот: «Аборигенов Андаманских островов, вероятно, можно считать самой низкорослой расой на земле, хотя некоторые антропологи оспаривают эту точку зрения, называя самыми невысокими людьми африканских бушменов, американских индейцев-копателей или аборигенов архипелага Огненная Земля. Средний рост не достигает четырех футов, а часто и ниже того. По характеру это злобные, замкнутые и упрямые люди, хотя, если удастся завоевать их доверие, они становятся преданными друзьями». Обратите на это внимание, Ватсон. А вот еще послушайте: «Природа наделила их отталкивающей внешностью: большая, уродливой формы голова, маленькие злые глаза и искривленные черты лица. Ладони и ступни у них удивительно небольших размеров. Они до того непокорны и агрессивны, что все усилия британских властей, направленные на то, чтобы подчинить их, не принесли успеха. Моряки с кораблей, проходящих мимо Андаманских островов, больше всего боятся потерпеть там кораблекрушение, потому что аборигены не щадят спасшихся, убивают их дубинками с каменными наконечниками или отравленными стрелами. Часто эти убийства заканчиваются актами каннибализма». Надо же, какие милые, дружелюбные люди! Правда, Ватсон? Если бы этот коротышка мог действовать по своему усмотрению, все могло бы закончиться еще хуже. Думаю, что Джонатан Смолл и сам был не рад, что ему пришлось воспользоваться помощью этого дикаря.
   – Но как Смолл заставил его помогать себе?
   – Вот этого я не знаю. Хотя, поскольку нам известно, что Смолл приехал в Англию именно с Андаманских островов, не так уж удивительно, что он привез с собой тамошнего аборигена. Не сомневаюсь, что скоро нам все станет понятно. Послушайте, Ватсон, вы же чертовски устали. Ложитесь прямо здесь на диван. Посмотрим, удастся ли мне вас убаюкать.
   Холмс достал из угла скрипку и, когда я растянулся на мягких подушках, начал играть какую-то тихую, медленную и очень красивую мелодию… Несомненно, собственного сочинения, поскольку у него был настоящий дар импровизатора. Я смутно помню, как, засыпая, смотрел на его худые руки, открытое лицо и плавно скользящий смычок. Потом меня подхватило спокойное море звуков и я перенесся в мир грез, где на меня смотрела мисс Мэри Морстен.

Глава девятая
Разорванное звено

   Проснулся я под вечер, свежий и полный сил. Шерлок Холмс сидел в той же позе, в которой я его видел до того, как мои глаза закрылись, только скрипку он отложил и теперь был поглощен чтением книги. Когда я пошевелился, он покосился в мою сторону и мне показалось, что лицо у него напряженное и хмурое.
   – Спали вы крепко, – сказал Холмс. – Но я все равно боялся, что наш разговор вас разбудит.
   – Я ничего не слышал, – ответил я. – Что, есть новости?
   – К сожалению, нет. Должен признаться, я удивлен и разочарован. Я ожидал, что к этому времени буду знать что-то определенное. Виггинс только что приходил с докладом. Он сказал, что никаких следов катера найти не удается. Это очень скверно, потому что сейчас на счету каждый час.
   – Я могу чем-то помочь? Я прекрасно отдохнул и готов не спать еще одну ночь.
   – Нет, нам пока остается только ждать. Если мы уйдем, то можем пропустить сообщение, что опять вызовет задержку. Вы можете заниматься своими делами, а я буду на посту.
   – Тогда съезжу-ка я в Камберуэлл к миссис Сесил Форрестер. Она вчера просила держать ее в курсе.
   – К миссис Сесил Форрестер? – В глазах Холмса мелькнули веселые искорки.
   – Ну и к мисс Морстен тоже, разумеется. Они очень хотели знать, как продвигается расследование.
   – Я бы не стал рассказывать им все, – сказал Холмс. – Женщинам нельзя доверять… Даже лучшим из них.
   Я не стал ввязываться в спор, хотя сия сентенция мне ужасно не понравилась.
   – Я вернусь через пару часов, – обронил я, уходя.
   – Хорошо. Удачи! Но, раз уж вы едете на другой берег Темзы, может, вернете Тоби? Вряд ли теперь он нам понадобится.
   Я взял с собой собаку, заехал на Пинчин-лейн и вернул ее старику, добавив полсоверена за услугу. В Камберуэлле я нашел мисс Морстен несколько уставшей после ночных волнений, но ей не терпелось послушать мой рассказ. Миссис Форрестер тоже была полна любопытства. Я рассказал им все, что знал, смягчив, однако, некоторые самые страшные подробности трагедии. Так, повествуя о смерти мистера Шолто, я обошел вниманием способ, которым он был убит, и не упомянул об орудии убийства. Впрочем, несмотря на все недомолвки, рассказ мой все равно взволновал и удивил леди.
   – Как романтично! – воскликнула миссис Форрестер. – Обойденная судьбой девушка, несметные сокровища, чернокожий каннибал и разбойник на деревянной ноге вместо традиционного дракона или коварного графа.
   – И два странствующих рыцаря-спасителя, – добавила мисс Морстен, посмотрев на меня ясными глазами.
   – Мэри, а ведь ваше будущее зависит от того, будут ли найдены эти сокровища. Что-то вы и не рады как будто. Только представьте, каково это – быть такой богатой и знать, что весь мир у твоих ног!
   Сердце мое радостно забилось, когда я увидел, что подобная перспектива не привела мисс Морстен в восторг. Даже наоборот, она равнодушно тряхнула гордо поднятой головой, словно ей это было безразлично.
   – Я беспокоюсь о мистере Тадеуше Шолто, – сказала она. – Все остальное неважно. Мне кажется, что он все время вел себя достойно и благородно. Наш долг – снять с него это ужасное и несправедливое обвинение.
   Камберуэлл я покинул вечером. Было уже довольно темно, когда я добрался домой. Книга и трубка моего товарища лежали рядом с его креслом, но сам он исчез. Я поискал записку, но ничего не обнаружил.
   – Мистер Шерлок Холмс, надо полагать, ушел? – обратился я к миссис Хадсон, когда она пришла опустить шторы.
   – Нет, сэр. Он был у себя в комнате. Знаете, сэр, – понизив голос, прочувствованно сказала она, – меня очень волнует его здоровье.
   – Почему же, миссис Хадсон?
   – Ну, он как-то странно ведет себя, сэр. После того как вы ушли, мистер Холмс принялся ходить по комнате туда-сюда, туда-сюда, я даже устала слушать его шаги. Потом я услыхала, как он направился в свою комнату, что-то бормоча, и каждый раз, когда звонил дверной колокольчик, он выскакивал на лестницу и кричал: «Кто там, миссис Хадсон?» А теперь мистер Холмс закрылся у себя в комнате, но я все равно слышу его шаги. Надеюсь, он не заболеет, сэр. Я попробовала сказать ему что-то про успокаивающее лекарство, но он так на меня глянул, что я не помню, как из комнаты вылетела.
   – Не думаю, что есть причины для волнения, миссис Хадсон, – сказал я. – Я видел его в таком состоянии и раньше. Просто сейчас у него в голове засело одно небольшое дело, которое его очень волнует.
   Я постарался успокоить нашу достойную хозяйку. Но мне самому порой делалось тревожно, когда посреди долгой ночи до меня то и дело доносился приглушенный звук шагов Холмса, и я начинал думать, каким тяжким испытанием для его мозга были эти часы вынужденного бездействия.
   К завтраку Холмс вышел уставший и измученный, с нездоровым румянцем на щеках.
   – Что ж вы себя так изводите, старина? – спросил я. – Ночью я слышал, как вы ходили.
   – Я не мог заснуть, – ответил он. – Это чертово дело не идет у меня из головы. Невыносимо осознавать, что теперь, когда нам все известно, дело застопорилось из-за такого пустякового обстоятельства. Я знаю, кто преступники, знаю, какой у них катер, знаю все, но не могу двигаться дальше. Я подключил к работе других агентов, использовал все доступные мне средства. Оба берега реки были осмотрены вдоль и поперек, но безрезультатно. Муж миссис Смит так и не вернулся. Напрашивается вывод, что преступники затопили судно, хотя все указывает на то, что они не стали бы этого делать.
   – Или миссис Смит направила нас по ложному следу.
   – Нет, думаю, эту версию можно отбросить. Я навел справки, катер с таким описанием действительно существует.
   – Так, может, он просто уплыл из города?
   – Я учел и эту возможность. Поисковая группа прочешет берега до самого Ричмонда. Если сегодня я не получу новостей, завтра сам возьмусь за дело, но тогда уже искать буду не катер, а людей. Но я уверен, сегодня мы обязательно что-нибудь узнаем.
   Однако Холмс ошибся. Ни от Виггинса, ни от остальных агентов вестей не было. Почти все газеты написали о норвудской трагедии. И везде главным подозреваемым выставляли бедного Тадеуша Шолто. Ничего нового из этих статей мы не узнали, кроме того, что дознание было назначено на завтра.
   Вечером я съездил в Камберуэлл, чтобы рассказать о наших неудачах двум леди. Вернувшись, я застал Холмса в подавленном, мрачном настроении. Он почти не отвечал на мои вопросы и чуть ли не весь вечер занимался каким-то таинственным химическим анализом, для которого требовалось греть реторты и дистиллировать воду. Закончилось это тем, что по комнате пошла такая вонь, что я уже готов был бежать на улицу. Далеко за полночь я все еще слышал, как он позвякивает пробирками, продолжая заниматься своим «пахучим» экспериментом.
   Рано утром я, вздрогнув, проснулся и, к своему удивлению, увидел, что Холмс, наряженный в грязную матросскую робу и бушлат, стоит у моей кровати. На шее у него болтался грубый красный шарф.
   – Я отправляюсь на реку, Ватсон, – сказал мой друг. – Я просчитал все и вижу только один выход. Уверенности в успехе нет, но попытаться стоит.
   – Я пойду с вами! – воскликнул я.
   – Нет, от вас будет больше пользы, если вы в качестве моего представителя останетесь здесь. Я сам иду с неохотой, потому что еще есть вероятность, что новости придут в течение дня, хотя Виггинс вчера совсем пал духом. Я хочу, чтобы вы вскрывали все письма и телеграммы. Если будут новости, действуйте согласно ситуации по своему усмотрению. Я могу на вас положиться?
   – Конечно.
   – Боюсь, что со мной связаться вы не сможете, потому что я пока сам не знаю, куда меня занесет. Но, если повезет, вернусь я скоро и не с пустыми руками.
   До обеда вестей от Холмса не было. Однако, раскрыв «Стандард», я увидел, что дело получило развитие. «В отношении аппернорвудской трагедии, – говорилось в заметке, – у нас появились причины считать, что дело это еще более запутанное и загадочное, чем показалось ранее. Вновь открывшиеся обстоятельства позволяют установить то, что мистер Тадеуш Шолто никоим образом не мог быть причастен к убийству. Он и экономка миссис Бернстоун вчера вечером были освобождены из-под стражи. Насколько нам известно, полиция получила в свое распоряжение новые улики, указывающие на истинных преступников, к розыску которых со всей присущей ему напористостью и проницательностью уже приступил мистер Этелни Джонс. В любой момент мы ожидаем новых арестов».
   «И на том спасибо, – подумал я. – По крайней мере, добряк Шолто теперь вне опасности. Интересно, что это за новые улики? Хотя, скорее всего, полиция в такой форме признает свои ошибки».
   Закрыв газету, я бросил ее на стол, но тут мое внимание привлекло одно объявление в рубрике «Разыскиваются». Привожу его дословно:
   «Помогите найти. В прошлый вторник от пристани Смита около трех часов утра уплыли на паровом катере „Аврора“ (борта черные с двумя красными полосками, труба черная с белой полоской) и не вернулись Мордехай Смит и его сын Джим. Тому, кто сообщит миссис Смит на пристань Смита или по адресу Бейкер-стрит, 221-Б какую-либо информацию о местонахождении Мордехая Смита и катера „Аврора“, будет выплачена награда в размере 5 фунтов».
   Объявление явно дал Холмс – об этом свидетельствовал адрес, указанный в нем. Мне это показалось весьма ловким ходом, поскольку, если объявление попадет на глаза преступникам, они решат, что таким образом миссис Смит пытается разыскать своего пропавшего мужа.
   Это был длинный день. Всякий раз, когда раздавался стук в дверь или на улице слышались торопливые шаги, я думал, что это либо вернулся сам Холмс, либо кто-то пришел по его объявлению. Я пытался читать, но мои мысли возвращались к этой странной загадке и отвратительной злодейской парочке, которую мы разыскивали. А что, если в выводы моего друга вкралась ошибка, неточность, думал я. Может быть, он стал жертвой какого-то гигантского самообмана? Возможно ли, что его гибкий и дальновидный ум выстроил столь необыкновенную версию на основании ошибочных предпосылок? На моей памяти Холмс никогда не ошибался, но ведь и самый холодный разум может иногда допустить ошибку. Скорее всего, он просто перемудрил, предпочел странные, даже невероятные объяснения, хотя под рукой были более простые и банальные. Хотя, с другой стороны, я сам видел улики и слышал доводы, на основании которых выстроилась его версия. Восстановив в памяти всю длинную цепочку обстоятельств этого странного дела, многие из которых можно было бы назвать непримечательными, я вынужден был признать, что, даже если Холмс и ошибся, истинное объяснение должно быть не менее невероятным и даже фантастическим.
   В три часа дня в прихожей раздался трезвон колокольчика, через секунду я услышал властный голос с официальными нотками, и, к моему величайшему удивлению, в комнату вошел не кто иной, как мистер Этелни Джонс. Однако теперь он мало походил на того бесцеремонного и нагловатого любителя поучать, каким был, когда так уверенно принялся за дело в Аппер-Норвуде. Джонс был подавлен, его лицо выражало смирение, взгляд был робкий, даже извиняющийся.
   – Добрый день, сэр, добрый день, – сказал детектив. – Мистера Холмса, похоже, нет дома?
   – Да, и, когда он будет, не знаю. Может быть, вы его подождете? Присаживайтесь. Хотите сигару?
   – Спасибо, не откажусь, – сказал он, вытирая лицо большим красным платком с узором.
   – Виски с содовой?
   – Полстакана. Жарко что-то сейчас, да и волноваться приходится постоянно. Вы знаете мою версию этого норвудского дела?
   – Да, помню, вы ее высказывали.
   – Э-э… Пришлось ее пересмотреть. Я сплел такую сеть вокруг мистера Шолто, а он взял и выскользнул через дыру. Ему удалось предоставить железное алиби. С той минуты, когда он вышел из комнаты брата, его постоянно кто-то видел, и, выходит, это не он лазил по крышам и чердакам. Дело это очень темное, и на кон поставлена моя профессиональная честь. Небольшая помощь мне бы сейчас не повредила.
   – Все мы порой нуждаемся в помощи, – заметил я.
   – Знаете, сэр, ваш друг мистер Шерлок Холмс удивительный человек, – заговорил Джонс хриплым доверительным голосом. – Ему нет равных. Такой молодой и такой опытный. Я, честно говоря, ни разу не слышал, чтобы какое-то дело оказалось ему не по плечу. Конечно, методы у него своеобразные и слишком уж легко он сочиняет свои теории, но в целом, думаю, из него вышел бы отличный сыщик Скотленд-Ярда, что бы там ни говорили другие. Утром я получил от мистера Холмса телеграмму, и, как я понимаю, у него есть какие-то новости по этому делу. Вот она.
   Детектив достал из кармана бланк и протянул его мне. Телеграмма была послана из Поплара в двенадцать часов. «Немедленно приезжайте на Бейкер-стрит, – говорилось в ней. – Если я к этому времени еще не вернусь – ждите. Иду по пятам убийц Шолто. Если хотите участвовать в завершении дела, вечером можете присоединиться к нам».
   – Отлично! Значит, он снова взял след, – сказал я.
   – Так он тоже ошибался! – тут же повеселел Джонс. – Что ни говори, а даже лучшим из нас случается сесть в лужу. Конечно, это может быть ложной тревогой, но я, как офицер полиции, обязан реагировать на все сигналы. Однако, по-моему, там кто-то пришел. Может, это он?
   На лестнице послышались тяжелые шаги, сопровождавшиеся громким сопением и покряхтыванием, словно поднимавшемуся человеку было неимоверно трудно дышать. Пару раз он останавливался, должно быть, чтобы отдышаться, наконец добрался до двери и шагнул в комнату. Внешность его соответствовала издаваемым им звукам. Это был старик в моряцкой робе и старом бушлате, застегнутом под самое горло, с кривой спиной, трясущимися ногами и астматическим дыханием. Он стоял, опершись на толстую дубовую палку, и плечи его поднимались, когда он силился втянуть в легкие воздух. Шея и подбородок у него были обмотаны широким разноцветным шарфом, поэтому лица его я разглядеть не смог, видел только внимательные темные глаза под кустистыми белыми бровями да седые бакенбарды. В целом он производил впечатление бывалого моряка, которого вот-вот доконают годы и безденежье.
   – Что вам, любезный? – спросил я.
   Он обвел комнату медленным, по-стариковски суровым взглядом.
   – Мне нужен мистер Шерлок Холмс, – сказал незнакомец.
   – Его нет, но все, что вы хотели сказать ему, можете сообщить мне.
   – Мне нужно переговорить с ним самим, – заупрямился он.
   – Я же вам говорю, его сейчас нет, я за него. Вы по поводу катера Мордехая Смита?
   – Да. Я знаю, где эта посудина. И знаю, где люди, которых он ищет. И где сокровища. Я все знаю.
   – Так расскажите мне, я все передам.
   – Мне нужно переговорить с ним самим, – с типичным для очень старых людей раздражением в голосе повторил моряк.
   – Что ж, тогда вам придется его подождать.
   – Еще чего! Чего это я буду тратить весь день на вашего мистера Холмса? Если его нету дома, пусть сам ищет то, что ему надо. И можете так на меня не смотреть, я вам ни слова не скажу.
   Он повернулся к двери, но дорогу ему преградил Этелни Джонс.
   – Одну минуту, папаша, – сказал детектив. – У вас есть важная информация, и просто так вы не уйдете. Хотите вы того или нет, но вам придется дождаться возвращения нашего друга.
   Старик сунулся было в обход, но дюжий инспектор прислонился спиной к двери, и наш гость понял, что сопротивляться бесполезно.
   – Хорошенькое у вас обращение! – вскипел он и стукнул палкой об пол. – Я пришел сюда, чтобы поговорить с джентльменом, а вместо этого вы двое набрасываетесь на меня, задерживаете. Да я вообще первый раз вас вижу!
   – Мы ничего вам не сделаем, – попытался успокоить я его. – За потраченное время мы вас отблагодарим. Садитесь на диван, долго ждать не придется.
   Старик с угрюмым видом проковылял к дивану и уселся, подперев голову руками. Мы с Джонсом вернулись к нашему разговору и сигарам. Но тут, совершенно неожиданно, в комнате раздался голос Холмса:
   – Могли бы и мне сигару предложить.
   Мы так и подскочили на своих стульях. Прямо рядом с нами с довольной улыбкой на лице сидел Холмс.
   – Холмс! – поразился я. – Откуда вы взялись? А где старик?
   – Здесь, – сказал он и показал на большой пучок седых волос. – Вот, пожалуйста, парик, бакенбарды, брови, все остальное. Я знал, что неплохо загримировался, но не думал, что сумею вас провести.
   – Ну и ну! – восхищенно вскричал Джонс. – Да вы настоящий актер! Гений! Какой кашель натуральный! А какие трясущиеся ноги! Да такие ноги стоят десять фунтов в неделю! Хотя ваш блеск в глазах я все-таки заметил, заметил! А ведь вы от нас не ушли, верно?
   – Я в таком виде работал весь день, – сказал Холмс, раскуривая сигару. – Дело в том, что меня уже слишком хорошо знают в криминальной среде и начинают узнавать в лицо… Особенно после того, как наш друг доктор Ватсон взялся выпускать обо мне рассказы. Так что на тропу войны я теперь могу выходить только в гриме. Вы получили мою телеграмму?
   – Да, поэтому и пришел.
   – Как продвигается ваше расследование?
   – Зашло в тупик. Двух задержанных пришлось отпустить, а против двоих оставшихся нет улик.
   – Не расстраивайтесь, вместо этих двоих мы дадим вам других. Только для этого вы должны выполнять мои указания. Всю официальную часть возьмете на себя, но действовать будете так, как скажу я. Согласны?
   – Полностью, если это поможет мне взять преступников.
   – Прекрасно. Тогда, во-первых, мне нужен хороший полицейский катер, паровой. В семь часов он должен ждать меня у Вестминстерской пристани.
   – Это легко организовать. Там всегда дежурит один катер, но я еще на всякий случай протелефонирую, чтобы все было готово.
   – Еще потребуются двое крепких мужчин, на случай сопротивления.
   – Двоих-троих посадим в катер. Что еще?
   – Когда поймаем молодчиков, у нас окажется и ларец с драгоценностями. Я думаю, мой друг будет счастлив отвезти его юной леди, которой по праву принадлежит половина этих сокровищ. Пусть она первая его откроет… А, Ватсон?
   – Я сделаю это с огромным удовольствием.
   – Вообще-то это нарушение норм, – с сомнением в голосе покачал головой Джонс. – Ну да ладно. Это дело и так одно сплошное нарушение норм, поэтому, думаю, можно будет закрыть на это глаза. Но потом сокровище необходимо будет сдать властям до окончания следственных действий.
   – Разумеется. Это несложно. Еще одно. Я бы очень хотел услышать кое-какие объяснения по этому делу от самого Джонатана Смолла. Вы знаете, что я люблю выяснять все до конца. Не возражаете, если я поговорю с ним в неофициальной обстановке здесь, в нашей квартире, или в любом другом месте, когда он будет арестован?
   – Что ж, вы – хозяин положения. У меня пока нет даже доказательств того, что этот Джонатан Смолл вообще существует. Но, если уж вы его поймаете, не вижу причин отказать вам.
   – Понятно все?
   – Совершенно. Еще указания будут?
   – Да, я настаиваю, чтобы вы остались у нас на обед. Он будет готов через полчаса. У меня есть устрицы, несколько куропаток и небольшой выбор белых вин. Ватсон, вам еще не приходилось оценивать мои достоинства домашней хозяйки?

Глава десятая
Конец островитянина

   Обед прошел в веселой обстановке. Холмс, когда хотел, мог быть прекрасным рассказчиком. И в тот вечер он был в ударе. Я еще никогда не видел его таким возбужденным. Он сидел как на иголках и беспрестанно болтал на самые разные темы: миракли, средневековая керамика, скрипки Страдивари, цейлонский буддизм, военные корабли будущего. Причем рассуждал обо всем этом так, будто изучал каждую тему в отдельности. Искрометный юмор Холмса указывал на то, что тревога и уныние предшествующих дней наконец остались позади. Этелни Джонс, как оказалось, в минуты отдыха был весьма общительным и веселым человеком с замашками бонвивана. Мне тоже передалась веселость Холмса, и сердце у меня радовалось при мысли о том, что скоро с этим делом будет покончено. Во время обеда никто ни разу не упомянул о причине, собравшей нас вместе.
   Когда со стола убрали, Холмс посмотрел на часы и наполнил три бокала портвейном.
   – За успех нашей маленькой экспедиции! – сказал он, и, осушив бокал, добавил: – Пора. Ватсон, у вас есть пистолет?
   – Старый армейский револьвер в столе.
   – Лучше возьмите его с собой. Надо быть готовым ко всему. Слышу, к двери подъехал кеб. Я вызывал на шесть тридцать.
   Было начало восьмого, когда мы добрались до Вестминстерской пристани. Катер нас уже ждал. Холмс окинул его критическим взглядом.
   – Что-нибудь указывает на то, что это полицейский катер?
   – Да, вон та зеленая лампа на боку.
   – Снимите.
   Изменение было внесено, мы поднялись на борт, и катер отчалил. Джонс, Холмс и я заняли места на корме. Кроме нас на катере были еще четыре человека: один стоял у руля, один следил за топкой, еще двое крепких полицейских сидели на носу.
   – Куда плывем?
   – К Тауэру. Скажите своим людям, чтобы остановили у Джейкобсонс-ярда.
   Наш катер явно был очень быстроходным. Он обгонял длинные груженые баржи так легко, словно они стояли на месте. Когда мы без труда обошли речной пароход, Холмс довольно улыбнулся.
   – С такой посудиной от нас на реке никому не уйти, – сказал он.
   – Нет, не думаю. Есть катера более быстроходные, чем наш, но их немного.
   – Нам придется потягаться в скорости с «Авророй», а она считается одним из самых быстрых катеров на Темзе. Ватсон, я пока расскажу вам, что к чему. Вы помните, как меня раздражало то, что столь незначительное обстоятельство застопорило все дело?
   – Да.
   – Так вот, я решил дать своему мозгу отдых и занялся химическими опытами. Один из наших великих политиков сказал как-то, что перемена занятия – это лучший отдых. И был прав. После того как мне наконец удалось разложить углеводород, я вернулся к делу Шолто и снова все обдумал. Мои мальчишки обыскали реку вдоль и поперек, но так ничего и не нашли. Катера ни на причалах, ни на верфях не было, и обратно он не вернулся. Но и затопить его, чтобы замести следы, преступники, скорее всего, не могли, хотя, если бы другие гипотезы не подтвердились, пришлось бы рассмотреть и этот вариант. Я знал, что этот человек, Смолл, достаточно хитер, но до преступного гения ему далеко: таковыми обычно становятся люди образованные. Потом я подумал: раз он довольно долго жил в Лондоне (у нас были доказательства того, что за Пондичерри-лодж велось постоянное наблюдение), вряд ли он сорвется с места немедленно, ему потребуется какое-то время, хотя бы день, на сборы. По крайней мере, это было вероятнее всего.
   – Почему вы так решили? – спросил я. – Смолл ведь вполне мог уладить все свои дела заранее.
   – Не думаю. Должно быть, ему очень важно иметь укромное место, где можно прятаться, и Смолл не станет его бросать, пока не будет полностью уверен, что оно ему больше не понадобится. Меня беспокоило другое. Джонатан Смолл, скорее всего, догадывался, что необычная внешность его спутника, как бы он его ни маскировал, может вызвать пересуды или даже указать на их связь с норвудским делом. Он достаточно умен, чтобы это понимать. Преступники покинули свою штаб-квартиру под покровом ночи, и вернуться Смолл, вероятнее всего, намеревался до того, как станет светло. По словам миссис Смит, катер они взяли не раньше трех часов ночи. В это время года светает около четырех, примерно в это же время люди начинают выходить на работу. Поэтому, решил я, далеко преступники уплыть не могли. Они хорошо заплатили Смиту, чтобы он помалкивал и держал катер наготове до их окончательного исчезновения, и поспешили в свое логово вместе с ларцом. Дня через два, узнав, что об их деле пишут в газетах, и убедившись, что никто не напал на их след, где-нибудь в Грейвсенде или в Даунсе они бы под покровом темноты сели на корабль, на который наверняка заранее купили билеты, и отправились бы в Америку или в колонии.
   – А как же катер? Они же не могли прятать его у себя дома.
   – Это верно. Я пришел к выводу, что катер, хоть и сделался невидимым, должен находиться где-то рядом. Тогда я поставил себя на место Смолла и взглянул на это глазами человека его уровня развития. Он, вероятно, посчитал бы, что отправить катер обратно или держать его у причала слишком опасно – вдруг полиция вышла на их след. Как же Смолл мог скрыть судно от посторонних глаз и в то же время всегда иметь его под рукой? Я задумался: а как поступил бы я? И в голову мне пришел только один способ. Я завел бы катер на какую-нибудь верфь или док и на скорую руку изменил бы что-нибудь в его внешнем виде. Потом катер можно было отогнать поближе к своему логову. Все! В новом обличье «Аврору» никто не узнает, и в то же время она всегда под рукой.
   – Как просто!
   – Беда в том, что как раз такие простые вещи легче всего упустить из виду. Как бы то ни было, я решил действовать, взяв за основу эту версию. Под видом безобидного старого моряка я сразу же приступил к поискам. Я обошел пятнадцать доков – и ничего. Но в шестнадцатом – доке Джейкобсона – узнал, что два дня назад одноногий человек привел к ним «Аврору» с просьбой проверить руль. «Все с ее рулем в порядке, – сказал мне мастер. – Да вон она, видите, с красными полосками». И именно в эту секунду, что бы вы думали, в мастерскую входит Мордехай Смит, пропавший хозяин катера. Он был сильно пьян. Я бы его, конечно, не узнал, но он громко выкрикнул свое имя и название катера. «Сегодня к восьми должна быть готова, – заплетающимся языком сказал он мастеру. – К восьми, запомни. Со мной будут два джентльмена, которые не станут ждать». Они ему явно хорошо заплатили, потому что у него были полные карманы денег. Перед тем как уйти, Смит всем рабочим дал по нескольку шиллингов.
   Я незаметно шел за ним, пока он не свернул в паб. Тогда я решил вернуться в док. По дороге я случайно встретил одного из своих мальчишек и оставил его наблюдать за «Авророй». Он будет стоять на берегу и помашет нам платком, когда они заведут мотор. Мы же станем дожидаться их на воде, и я не знаю, что может помешать нам взять и преступников, и сокровища.
   – Неизвестно, те ли это люди, которых мы ищем, или нет, но запланировали вы, конечно, все очень здорово, – сказал Джонс. – Если бы я командовал парадом, я бы просто послал полицейский наряд в Джейкобсонс-ярд и схватил голубчиков, как только они туда явятся.
   – И напрасно бы потратили силы и время. Этот Смолл – парень не промах. Он наверняка сначала пошлет туда своего человека и, если что-то будет не так, заляжет на дно еще на неделю.
   – А ведь вы могли проследить за Мордехаем Смитом и он привел бы вас прямо к ним, – сказал я.
   – В этом случае я потерял бы день. Даю сто к одному, что Смит не знает, где они живут. Пока ему хорошо платят и есть чем промочить глотку, он не станет совать нос в чужие дела. Указания они посылают ему в записках. Нет, я обдумал все варианты, и этот самый лучший.
   Пока продолжался этот разговор, наш катер несся под многочисленными мостами, перекинутыми через Темзу. Когда мы проплывали мимо Сити, последние лучи солнца скользили по кресту на куполе собора Святого Павла. Когда мы добрались до Тауэра, уже наступили сумерки.
   – Это Джейкобсонс-ярд, – Холмс указал на лес мачт и снастей, покачивающихся у берега со стороны Суррея. – Медленно курсируйте вдоль этих лихтеров, они нас скроют. – Он вынул из кармана ночной морской бинокль и какое-то время всматривался в берег. – Мой часовой на посту, – заметил Холмс, – но платка пока не видно.
   – А что, если отойти чуть дальше вниз по течению и устроить засаду там? – вошел в азарт Джонс. Мы к этому времени все уже были как на иголках, даже кочегар и полицейские, которые очень плохо представляли себе, что ждет нас впереди.
   – Рисковать нельзя. Мы не знаем наверняка, как они себя поведут, – ответил Холмс. – Конечно, девяносто из ста, что они поплывут вниз по течению, но полной уверенности в этом нет. С этого места мы можем наблюдать вход в мастерскую, оставаясь невидимыми для них. Ночь будет не темная, здесь полно фонарей. Нужно оставаться здесь. Видите, вон сколько людей у того газового фонаря.
   – Это рабочие из мастерской расходятся по домам.
   – С виду – толпа грязных забулдыг, но мне кажется, что в каждом из них теплится маленькая искорка бессмертного огня. Глядя на них, этого не скажешь, но тем не менее это так. Странное все-таки существо – человек!
   – Кто-то назвал его «животным, наделенным душой», – заметил я.
   – У Уинвуда Рида есть прекрасное высказывание на эту тему, – произнес Холмс. – Он сказал, что один человек – это неразрешимая загадка, а толпа – математическая достоверность. Например, невозможно предсказать, как поведет себя отдельно взятый человек, но когда собирается вместе определенное количество людей, можно с определенной долей уверенности спрогнозировать их действия. Люди, составляющие группу, могут меняться, но процент вероятности всегда остается тот же. Так говорит статистика. Но не платок ли это? Точно, там мелькает что-то белое.
   – Да, это ваш мальчишка! – закричал я. – Я отчетливо его вижу.
   – А вот и «Аврора»! – воскликнул Холмс. – И мчится, как дьявол! Эй, кочегар, полный вперед! Следуйте за тем катером с желтым фонарем. Черт побери, никогда себе не прощу, если они окажутся быстрее нас!
   Катер незаметно выскользнул из дока и проплыл за двумя-тремя небольшими судами, поэтому успел набрать скорость до того, как мы его увидели. Теперь же он на огромной скорости буквально летел по воде, держась ближе к берегу. Джонс, глядя на «Аврору», мрачно покачал головой.
   – Очень быстро идут, – сказал он. – Боюсь, нам их не догнать.
   – Мы должны их догнать, – процедил Холмс. – Эй там, внизу! Подбросьте угля, покажите, на что способно ваше судно! Мы должны догнать их, хоть бы для этого нам пришлось сжечь свой катер.
   Теперь мы шли прямо позади преступников. Топка гудела, мощный двигатель свистел и громыхал, как большое железное сердце. Заостренный нос разрезал воды реки, оставляя слева и справа две расходящиеся волны. С каждым усилием двигателя наш катер подскакивал и вздрагивал, словно живое существо. Единственный горевший у нас на носу желтый фонарь длинным мерцающим лучом освещал нам путь. Прямо впереди размытым пятном на воде темнела «Аврора», бурлящая следом за ней пена указывала на неимоверную скорость. Мы проносились мимо барж, торговых судов, словно ветер, обгоняли их то справа, то слева. Нам что-то кричали из темноты, но «Аврора» неслась все дальше и мы не отставали.
   – Больше угля! Поднажми! – покрикивал Холмс, заглядывая в машинное отделение, при этом его взволнованное лицо с орлиным носом озарялось густым красным светом. – Еще пару, еще!
   – Кажется, понемногу догоняем, – сказал Джонс, не сводя глаз с «Авроры».
   – Точно, догоняем, – кивнул я. – Еще пара минут, и они будут у нас в руках.
   Но именно в эту секунду, как на зло, между нами вклинился караван из трех соединенных вместе барж. Столкновения удалось избежать лишь благодаря тому, что наш рулевой резко сбавил скорость и круто повернул штурвал, и, пока мы огибали баржи и снова набирали скорость, «Аврора» отдалилась от нас уже на добрых двести ярдов. Однако ее все еще хорошо было видно. Густые туманные сумерки уже начинали превращаться в ясную звездную ночь. Котлы работали в полную силу, наше хрупкое суденышко дрожало и трещало под напором невероятной энергии, которую они вырабатывали. Мы, как выпущенная из ружья пуля, пронеслись мимо Пула, оставили позади Вест-Индиа-докс, проплыли нескончаемый Дептфор-рич и обогнули Собачий остров. Размытое пятно впереди теперь снова начало обретать изящные очертания «Авроры». Джонс направил на нее наш поисковый фонарь, так что мы даже смогли рассмотреть людей на ее палубе. Один человек сидел на корме, склонившись над каким-то черным предметом, зажатым между коленями. Рядом с ним лежал бесформенный темный ворох, больше всего похожий на свернувшегося ньюфаундленда. Румпель держал какой-то мальчик, и на фоне полыхающей топки я смог различить старого, обнаженного по пояс Смита, который яростно забрасывал в огонь уголь. Должно быть, сначала они еще сомневались, преследуем ли мы их, но когда увидели, что мы так долго не отстаем и повторяем все их зигзаги и повороты, им все стало понятно. У Гринвича мы отставали от них примерно на триста шагов. У Блэкуэлла расстояние между нами сократилось до двухсот пятидесяти шагов. В своей суматошной жизни я во многих странах преследовал самых разных животных, но никогда еще не испытывал такого всепоглощающего азарта, как во время этой сумасшедшей гонки по Темзе. Расстояние между нами сокращалось постепенно, ярд за ярдом. В ночной тиши нам было слышно даже, как натужно гудит и лязгает их машина. Человек на корме сидел на прежнем месте, что-то перебирая, и то и дело посматривал на нас, словно измерял расстояние. Мы были все ближе и ближе. Когда между нами оставалось не больше четырех корпусов, Джонс крикнул, чтобы они остановились. Оба катера неслись на бешеной скорости. Мы выплыли на широкий участок реки. С одной стороны растянулась низина Баркинглевел, с другой раскинулись тоскливые Пламстедские болота. Услышав крик Джонса, человек на корме вскочил и, изрыгая проклятия громким хриплым голосом, замахал над головой сжатыми кулаками. Это был высокий, могучего телосложения мужчина. Он стоял, широко расставив ноги, и я увидел, что, начиная от бедра, у него вместо правой ноги был деревянный протез. Во время его гневного крика непонятная груда, лежавшая на палубе рядом с ним, зашевелилась и вдруг превратилась в маленького чернокожего человечка с большой уродливой головой и копной спутанных взъерошенных волос. Никогда еще я не видел таких крошечных людей. Холмс уже держал наготове свой револьвер, а теперь, при виде этого злобного создания, и я достал свой. Уродец был замотан во что-то похожее на темное пальто или одеяло, которое оставляло открытым только его лицо, но и одного этого лица было достаточно, чтобы лишить сна того, кто увидит его впервые. Больше всего оно походило на лик не знающего жалости жестокого хищного животного. Маленькие глазки горели недобрым огнем, между толстыми губами виднелись зубы, которыми уродец лязгал с неистовством зверя.
   – Если он подымет руку – стреляйте, – тихо сказал Холмс.
   К этому времени мы были от них уже на расстоянии одного корпуса. Казалось, что до тех, кого мы преследовали, можно дотянуться рукой. Белый человек стоял, широко расставив ноги, и продолжал осыпать нас ругательствами, а дикий карлик с ужасным лицом, освещенный нашим фонарем, скалил на нас крепкие желтые зубы.
   Нам повезло, что мы так хорошо его видели, потому что он быстрым движением выдернул откуда-то короткую круглую деревянную палочку, чем-то напоминающую школьную линейку, и поднес ее к губам. Наши револьверы громыхнули одновременно. Человечек крутанулся на месте и с каким-то кашляющим звуком, раскинув руки, упал за борт. В разлетающейся белой пене я успел уловить последний взгляд этих злых, беспощадных глаз. В ту же секунду одноногий бросился к рулю и с силой крутанул его в сторону, так что судно, резко повернув, ушло к южному берегу, а мы пролетели мимо, каким-то чудом не зацепив его корму. Разошлись мы всего на несколько футов. Мы сразу же развернули и наш катер, но «Аврора» уже почти достигла берега.
   Это было дикое болотистое место. Луна поблескивала в бесчисленных лужах со стоячей водой, из которых торчали чахлые кусты и стебли гниющих растений. Катер с глухим ударом вылетел на илистый берег, задрав нос и почти погрузив корму под воду. Беглец перемахнул через борт, но его деревянная нога тут же погрузилась в мягкую влажную грязь. Напрасно он изо всех сил старался вытащить ногу, вырваться и сделать хотя бы еще один шаг. В бессильной злобе он издал крик и стал свободной ногой бить в жижу, но от этого его протез только глубже уходил в вязкую землю. Когда к берегу подплыли мы, одноногий уже так крепко увяз, что вытащить его нам удалось только после того, как мы кинули ему конец веревки и подтянули к себе, как какую-нибудь гигантскую страшную рыбину. Оба Смита, отец и сын, сидели набычившись в своем катере, но, когда им скомандовали, послушно перебрались к нам на борт. «Аврору» мы стянули с берега и крепко привязали к корме. На ее палубе стоял тяжелый железный ларец индийской работы. Сомнений быть не могло, именно в нем хранились злополучные сокровища семьи Шолто. Ключа не было. Ларец был довольно тяжелым, и мы с трудом перенесли его в наш катер. Медленно двинувшись в обратном направлении вверх по реке, мы стали во все стороны водить фонарем над водой, но тела островитянина так и не нашли. Где-то в темной липкой тине на дне Темзы до сих пор покоятся кости этого странного существа, заброшенного судьбой на наши берега.

– Смотрите, – Холмс указал на люк. – Он все-таки оказался быстрее нас.
Прямо за тем местом, где мы стояли во время гонки, из деревянной обшивки люка торчала одна из тех коротких смертоносных стрел, которые мы так хорошо знали. Наверное, она пролетела между нами в ту секунду, когда мы выстрелили. Холмс, глядя на нее, улыбнулся и беззаботно пожал плечами, но мне, признаюсь, стало не по себе, когда я подумал об ужасной, мучительной смерти, которой нам чудом удалось избежать.

Глава одиннадцатая
Сокровища Агры

   Наш пленник сидел в каюте и смотрел на поставленный перед ним ларец, ради которого он потратил столько сил. Чтобы завладеть ларцом, ему пришлось ждать так долго. Это был загорелый мужчина с холодным взглядом, грубое смуглое лицо его было покрыто сеточкой морщин и складок, свидетельствующих о долгой работе под открытым небом. Сильно выступающая вперед, заросшая бородой нижняя челюсть выдавала в нем человека, который не привык отступаться от своего. Судя по тому, что его черные вьющиеся волосы были густо покрыты сединой, ему было лет пятьдесят или около того. Когда мужчина был спокоен, лицо его не казалось отталкивающим, но в минуты ярости, в чем я имел возможность недавно убедиться, густые брови и агрессивно торчащий подбородок делали его ужасным. Сейчас он сидел, уронив закованные в наручники руки на колени, и, низко опустив голову, время от времени бросал сосредоточенные взгляды на ларец – причину совершенных им злодеяний. В ту минуту его спокойный, суровый облик показался мне скорее печальным, чем злым. Один раз мужчина посмотрел на меня, и в его глазах мелькнула веселая искорка.
   – Что ж, Джонатан Смолл, – сказал Холмс, раскуривая сигару, – мне очень жаль, что все закончилось именно так.
   – Мне тоже, сэр, – откровенно признался преступник. – Я понимаю, что мне теперь не отвертеться, но могу поклясться на Библии, что я не убивал мистера Шолто. Это чертов Тонга стрельнул в него одной из своих колючек, будь они неладны. Я к этому не причастен, сэр. Мне было так жалко мистера Шолто, словно он был мой родной брат. За это я отходил маленького дьявола концом каната, но что поделать, исправить-то ничего было нельзя.
   – Возьмите сигару, – предложил ему Холмс, – и хлебните из моей фляги, вы насквозь промокли. Как вы могли надеяться, что такой маленький и слабый человек, как это чернокожее создание, сможет побороть мистера Шолто и удерживать его, пока вы будете карабкаться вверх по веревке?
   – Вам все так хорошо известно, сэр, будто вы все видели собственными глазами. На самом деле я думал, что в комнате никого нет. Я-то хорошо знал порядки, заведенные там. В это время мистер Шолто обычно спускался ужинать. Врать мне ни к чему. Теперь уж в моих интересах говорить только правду. Так вот, если бы это был старый майор, я сам с легким сердцем раздавил бы его как крысу. Перерезать ему горло мне было, что выкурить сигару. А теперь выходит, что меня будут судить за этого молодого Шолто, с которым я даже никогда не ссорился.
   – Вы находитесь в руках мистера Этелни Джонса из Скотленд-Ярда. Сначала он отвезет вас ко мне. Там я попрошу вас рассказать мне все в подробностях. И советую вам говорить начистоту, потому что я надеюсь, что это поможет вам избежать виселицы. Я, пожалуй, смогу доказать, что яд действует так быстро, что Шолто умер еще до того, как вы проникли в его комнату.
   – Так и было, сэр. Я сам до смерти перепугался, когда, влезая в окно, увидел его перекошенное лицо и эту жуткую улыбочку. И я не шучу, сэр. Я, наверное, разорвал бы за это Тонгу, если бы он не удрал от меня. Поэтому-то он и потерял дубинку и почти все свои колючки. Правда, об этом он рассказал мне потом. Думаю, именно они помогли вам напасть на наш след. Хотя, как вы нас нашли, я, честно сказать, не могу понять. Да и зла за это я на вас не держу. Но странная все-таки штука получается, – с горькой улыбкой добавил Смолл. – Мне по праву принадлежит полмиллиона, а я первую половину жизни строил волнорезы на Андаманских островах, а вторую, похоже, проведу, копая канавы в Дартмуре. Будь проклят тот день, когда я встретился с купцом Ахметом и узнал о сокровищах Агры, которые не принесли своим хозяевам ничего, кроме зла! Купец поплатился за них жизнью, майор Шолто из-за них провел остаток жизни в страхе, мне же теперь до конца дней своих гнуть спину на каторге.
   В этот миг в крошечную каюту просунулось широкое лицо и массивные плечи Этелни Джонса.
   – У вас тут прямо семейный ужин, – сказал он. – Холмс, я, пожалуй, хлебну из фляги. По-моему, мы должны поздравить друг друга. Жаль, что второго не удалось взять живым, но выбора-то у нас не было. Признайтесь, Холмс, вы все же сильно рисковали. Нам повезло, что мы их все-таки догнали.
   – Все хорошо, что хорошо кончается, – сказал Холмс. – Но я и в самом деле не предполагал, что «Аврора» настолько быстроходна.
   – Смит говорит, что его катер один из самых быстроходных на реке, и, если бы у них был кочегар, мы бы их ни за что не догнали. Он божится, что ничего не знает о норвудском деле.
   – Он говорит правду! – воскликнул наш пленник. – «Аврору» я выбрал только потому, что слышал, что ей нет равных по скорости. В свои дела мы Смита не посвящали, но заплатили ему щедро и пообещали добавить еще, когда доберемся до Грейвсенда, где должны были сесть на «Эсмеральду». Если бы все прошло гладко, мы бы уплыли на ней в Бразилию и там бы нас никто не нашел.
   – Что ж, если на Смите вины нет, бояться ему нечего. Ловим мы наших клиентов быстро, но судим по справедливости, – сказал Джонс. Любопытно было наблюдать, как он постепенно входит в роль героя дня, словно это благодаря ему преступник был схвачен. По мелькнувшей на лице Холмса улыбке я понял, что слова самоуверенного инспектора его рассмешили. – Мы подплываем к мосту Воксхолл, – сказал Джонс. – Там мы вас, доктор Ватсон, высадим с ларцом. Думаю, мне не стоит говорить, что, разрешая это, я принимаю на себя очень большую ответственность. Вообще-то так делать не положено, но, как говорится, уговор дороже денег. Однако, поскольку у вас в руках будет находиться такой ценный груз, я обязан послать с вами инспектора. Вы же не пойдете пешком, верно?
   – Да, я возьму кеб.
   – Жаль, что нет ключа. Можно было бы сначала составить опись. А так вам придется его взламывать. Где ключ, приятель?
   – На дне реки, – коротко ответил Смолл.
   – Гм! Зря вы это сделали. Можете поверить, если мы сумели вас поймать, то уж сундучок ваш как-нибудь вскроем. Однако, доктор, я думаю, вы сами понимаете, что лишняя осторожность не повредит. Привезете ларец на Бейкер-стрит, мы заедем туда по пути в участок.
   Меня высадили рядом с Воксхоллом вместе с широколицым общительным полицейским в качестве сопровождающего. Мы остановили кеб, и уже через четверть часа я стоял с тяжелой железной коробкой в руках на пороге дома миссис Сесил Форрестер. Служанка, открывшая дверь, сильно удивилась столь позднему гостю. Миссис Форрестер сегодня уехала, объяснила она, и вернется, скорее всего, очень не скоро, но мисс Морстен дома, в гостиной. Итак, оставив послушного полицейского в кебе, я, с ларцом под мышкой, направился в гостиную.
   Мисс Морстен сидела у открытого окна, одетая во что-то белое, воздушное, с чем-то алым у шеи и на талии. Мягкий приглушенный свет лампы падал на ее милое, но очень серьезное лицо, отражался холодными металлическими искорками от роскошных тяжелых локонов. Белая рука покоилась на ручке плетеного кресла, и вся поза и вид девушки говорили о том, что ею овладела грусть. Но, едва заслышав мои шаги, мисс Морстен вскочила с кресла, и быстрая вспышка удивления и радости разлилась румянцем по ее бледным щекам.
   – Я слышала, что подъехал кеб, – сказала мисс Морстен, – но решила, что это вернулась миссис Форрестер. Я никак не ожидала, что это вы. Какие новости вы привезли?
   – Я привез вам нечто лучшее, чем новости, – поставив на стол ларец, торжественно и радостно сказал я, хотя в этот миг на душе у меня скреблись кошки. – Я привез вам то, что стоит всех новостей в мире. Я привез вам огромное состояние.
   Она посмотрела на железный ларец.
   – Так это и есть сокровище? – довольно спокойным голосом спросила мисс Морстен.
   – Да, это то самое сокровище Агры. Половина его принадлежит вам, половина – Тадеушу Шолто. У вас будет по несколько сот тысяч. Только подумайте! Это десять тысяч фунтов годового дохода! В Англии найдется мало девушек богаче вас. Разве это не восхитительно?
   Думаю, я несколько перестарался, изображая радость. Мисс Морстен, должно быть, заметила фальшь, потому что брови ее слегка приподнялись и она как-то по-особенному посмотрела на меня.
   – Своим богатством я буду обязана вам, – сказала она.
   – Нет, нет! – возразил я. – Не мне, а моему другу Шерлоку Холмсу. Я, как бы ни старался, ни за что в жизни не смог бы разгадать эту загадку, которая на какое-то время поставила в тупик даже его аналитический гений. На самом деле в самый последний момент мы их чуть не упустили.
   – Доктор Ватсон, умоляю, присядьте, расскажите мне все! – воскликнула мисс Морстен.
   Я вкратце пересказал ей события, происшедшие с той минуты, когда я видел ее последний раз… Описал новый метод, примененный Холмсом для поиска, рассказал о том, как была найдена «Аврора», как к нам присоединился Этелни Джонс, о вечерней вылазке на реку и о безумной ночной погоне по Темзе. Мой вдохновенный пересказ мисс Морстен слушала, приоткрыв губы и сверкая широко распахнутыми глазами. Когда я дошел до стрелы, которая чуть было не погубила кого-то из нас, девушка ужасно побледнела, словно готова была лишиться чувств.
   – Ничего, – сказала она, когда я вскочил, чтобы налить ей воды. – Уже все прошло. Просто я вдруг поняла, какой ужасной опасности подвергла своих друзей.
   – Все уже в прошлом, – успокоил я ее. – Да и опасности-то особой не было. Все, я больше не буду рассказывать вам о плохом, давайте теперь поговорим о приятном. Сокровище ваше, что может быть лучше? Мне разрешили привезти ларец сюда, чтобы вы были первой, кто его откроет и увидит сокровища.
   – О, это будет так интересно, – сказала мисс Морстен, но особого восторга в ее голосе я не услышал. Несомненно, она просто решила, что с ее стороны было бы бестактно остаться равнодушной к тому, что добыто такой ценой.
   – Какая красивая коробочка, – произнесла она, наклоняясь к ларцу. – Наверное, индийская?
   – Да, работа бенаресских мастеров.

   – А какая тяжелая! – воскликнула мисс Морстен, пытаясь приподнять ларец. – Она, наверное, немало стоит. А где ключ?
   – Смолл выбросил его в Темзу, – сказал я. – Придется позаимствовать у миссис Форрестер кочергу.
   На передней стенке ларца была массивная широкая застежка в форме сидящего Будды. Я просунул под нее конец кочерги и с силой надавил как на рычаг. С громким щелчком застежка отлетела в сторону. Дрожащими руками я поднял крышку, и мы застыли от изумления. Ларец был пуст!
   Неудивительно, что он был таким тяжелым. Железная отделка стенок, днища и крышки была толщиной две трети дюйма. Вся конструкция имела массивный, прочный и надежный вид. Ларец явно изначально предназначался для хранения драгоценностей, но сейчас внутри него не было ни золота, ни драгоценных камней. Он был совершенно пуст.
   – Сокровище пропало, – спокойно сказала мисс Морстен.
   Когда я услышал эти слова и до меня дошел их смысл, мне вдруг показалось, что густая тьма, окутывавшая до сих пор мое сердце, вдруг исчезла. Только сейчас, когда сокровище пропало, я начал понимать, насколько оно тяготило меня. Конечно же, это было эгоистично, низко, неправильно, но в ту секунду я не мог думать ни о чем, кроме как о том, что золотой стены, разделявшей нас, больше не существует.
   – Слава Богу! – вырвалось у меня из самого сердца.
   Мисс Морстен, слегка улыбнувшись, бросила на меня быстрый взгляд.
   – Почему вы так говорите? – спросила она.
   – Потому что теперь я снова могу мечтать о вас, – сказал я, беря ее за руку. Она не отняла ее. – Потому что я люблю вас, Мэри, так, как еще ни один мужчина не любил женщину. Потому что сокровище это, эти драгоценности сковывали мои уста. Теперь, когда их нет, я могу признаться вам, как сильно я вас люблю. И поэтому я говорю: «Слава Богу!»
   – Тогда и я скажу: «Слава Богу», – прошептала она, и я привлек ее к себе. Может быть, кто-то и потерял сокровище, но я уверен, что в ту ночь я нашел богатство, ценней которого нет на всем белом свете.

Глава двенадцатая
Странная история Джонатана Смолла

   Полицейский, оставшийся в кебе, оказался очень терпеливым человеком, потому что безропотно дожидался меня, хотя, когда я вышел из дома миссис Форрестер, было уже очень поздно. Когда я показал ему пустой ларец, лицо его омрачилось.
   – О премии можно забыть, – мрачно сказал полицейский. – Раз сокровищ нет – платить не за что. За ночную работу нам с Сэмом Брауном могло перепасть по десять фунтов.
   – Мистер Тадеуш Шолто – богатый человек, – сказал я. – Он наградит вас, хоть есть сокровище, хоть нет.
   Но полицейский уныло покачал головой.
   – Дело плохо, – сказал он. – То же вам скажет и мистер Этелни Джонс.
   Его предсказание полностью исполнилось. Когда я добрался до Бейкер-стрит и показал детективу пустой ларец, он побледнел как смерть. Холмс, заключенный и инспектор только что приехали, поскольку по дороге изменили планы и решили сначала заехать в участок. Мой друг сидел в своем кресле с обычным непроницаемым выражением лица, а Смолл расположился напротив него, закинув протез на здоровую ногу. Когда я продемонстрировал пустой ящик, он откинулся на спинку и громко рассмеялся.
   – Ваших рук дело, Смолл? – со злостью спросил Этелни Джонс.
   – Да. Я их так припрятал, что вам теперь ни за что их не найти! – торжествующе воскликнул наш пленник. – Это сокровище мое, и если оно не достанется мне, то не достанется никому, я уж об этом позабочусь. Вот что я вам скажу: только четыре человека во всем мире имеют на него право. Это трое каторжников, гниющих в бараках на Андаманских островах, и я. Но я-то знаю, что ни я сам, ни они не сможем им воспользоваться, так что я действовал и от их имени. Мы всегда были связаны «знаком четырех». И я не сомневаюсь, что они поступили бы так же, как я, – выбросили сокровище в Темзу, лишь бы оно не досталось родственничкам Шолто или Морстена. То, что мы сделали с Ахметом, было сделано не ради того, чтобы обогатить их. Сокровище там же, где и ключ, там же, где и малыш Тонга. Когда я понял, что ваш катер нас догонит, я спрятал добычу в надежное место. Вам не достанется ни рупии.
   – Не нужно водить нас за нос, Смолл, – строго произнес Этелни Джонс. – Если бы вы хотели выбросить сокровища в Темзу, вы бы выбросили их вместе с ларцом, так ведь намного проще.
   – Мне проще выбросить – вам проще найти, – сказал Смолл, хитро поглядывая на нас. – Человеку, которому хватило ума выследить меня, хватит ума и поднять железный сундучок со дна реки. Но когда драгоценности разбросаны на расстоянии пяти миль, сделать это будет не так-то просто. Сказать по правде, я чуть не плакал, когда швырял сокровища в воду, но вы нас настигали и я чуть не сошел с ума. Хотя чего о них жалеть? Всякого я повидал на своем веку, и хорошего, и плохого, и научился понимать, что лить слезы над тем, чего уж не вернешь – последнее дело.
   – Все это очень серьезно, Смолл, – сказал детектив. – Если бы вы пошли навстречу правосудию, помогли восстановить справедливость, а не посмеялись над ним таким образом, на суде вы могли бы рассчитывать на снисхождение.
   – Справедливость! – рассвирепел бывший каторжник. – Какая справедливость? Кому как не нам принадлежат эти драгоценности? Разве справедливо отдавать сокровища в руки людей, которые не имеют и никогда не имели на них прав? Вы хоть знаете, как они мне достались? Двадцать лет я провел в этом испаряющем лихорадку болоте, днем работая от зари до зари в джунглях, а по ночам сидя на цепи в грязном бараке, когда кругом тучами летают малярийные комары и каждый вонючий чернокожий надсмотрщик считает своим долгом унизить белого, смотрит на тебя как на грязь под ногами. Вот как я заработал эти сокровища! А вы говорите мне о справедливости. Я не хочу, чтобы другие наслаждались тем, что досталось мне такой ценой. Пусть лучше меня повесят десять раз, пусть лучше мне в шкуру воткнут одну из стрел Тонги, но я не хочу сидеть за решеткой, зная, что кто-то другой живет во дворце и купается в деньгах, которые должны принадлежать мне. – Смолл уже не пытался выглядеть благородно-сдержанным, и эта прочувствованная речь вылетела из его уст сплошным стремительным потоком. Глаза его неистово сверкали, а наручники бряцали, когда он в ярости сжимал кулаки. Видя гнев и неистовство этого человека, я начал понимать, почему смертельный ужас охватил майора Шолто, когда он узнал, что этот калека вышел на его след.
   – Вы забываете, что нам об этом ничего не известно, – невозмутимо сказал Холмс. – Вашей истории мы не слышали и поэтому не знаем, как оценивать ваши поступки.
   – Что ж, вы, сэр, разговариваете со мной по-хорошему. Хоть я и понимаю, что именно благодаря вам у меня на руках эти браслеты, на вас я не в обиде. Все было честно. Если вам хочется выслушать мою историю, пожалуйста, отмалчиваться я не собираюсь. Все, что я вам расскажу, – святая правда. Каждое слово. Спасибо, поставьте стакан вот сюда, поближе ко мне, чтобы я мог дотянуться, когда в горле пересохнет.
   Сам я родом из Вустершира… родился недалеко от Першора. Если вы решите туда наведаться, думаю, Смоллы до сих пор там обитают. Мне часто хотелось вернуться, посмотреть, что там к чему теперь, да только для семьи моей я всегда был как бельмо в глазу, и не думаю, что они будут страшно рады меня видеть. Все мои родственники – тихие набожные люди, мелкие фермеры. В деревне их все знали и уважали, и только я один всегда был хулиганом. Но потом, когда мне исполнилось восемнадцать, я избавил их от своего присутствия, ввязался в скверную историю из-за девушки, и от тюрьмы меня спасло лишь то, что я записался в Королевский восточнокентский полк «Баффс», который как раз должен был отправиться в Индию.
   Да только солдата из меня не вышло. Едва я научился ходить строевым шагом и управляться с ружьем, как черт меня дернул сходить искупаться в Ганге. Мне повезло, что мой сержант Джон Холдер оказался в ту минуту рядом – он считался у нас одним из лучших пловцов. Как только мы с ним отплыли от берега, на меня напал крокодил. Он отхватил мне правую ногу по самое колено, да так ровно, что иной хирург позавидовал бы. От боли и потери крови я лишился чувств и наверняка бы пошел на дно, если бы Холдер не поймал меня и не оттащил к берегу. После этого я пять месяцев провалялся в госпитале, и, когда наконец смог выйти оттуда с этой деревяшкой, выяснилось, что меня по инвалидности уволили из армии и ни к какому делу я теперь не пригоден.
   Вы, конечно, понимаете, что творилось у меня в душе. Мне еще не было двадцати, а я уже превратился в никому не нужного калеку. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Человеку по фамилии Эйблуайт, хозяину плантаций индиго, нужен был надсмотрщик для его кули. Оказалось, что плантатор этот дружит с нашим полковником, который после происшествия в Ганге с участием отнесся к моей судьбе. Короче говоря, полковник посоветовал своему другу взять меня, и поскольку почти все время нужно было проводить верхом на лошади, мое увечье не могло мне помешать. Своей культей я мог крепко держаться за седло. Мне нужно было объезжать плантацию, следить за работающими людьми и сообщать начальству о лентяях. Платили мне хорошо, я обзавелся собственным домиком и начал уже подумывать о том, чтобы остаток дней своих провести там, на плантации. Мистер Эйблуайт был человеком добрым, он частенько заглядывал в мою маленькую лачугу, чтобы выкурить со мной трубку. Понимаете, там, в Индии, между белыми людьми совсем другие отношения, намного душевнее, чем здесь, на родине.
   Но и тут счастье мое было недолгим. В Индии началось восстание сипаев. Только что все было тихо и мирно, ни дать ни взять какой-нибудь Суррей или Кент, и вдруг вся страна превратилась в ад кромешный, двести тысяч темнокожих дьяволов словно с цепи сорвались. Но я не сомневаюсь, джентльмены, что вы и так это все знаете… Намного лучше меня, потому что по части чтения я не большой мастак. Мне известно только то, что я видел своими собственными глазами. Наша плантация находилась недалеко от города Муттра у границы Северо-западных провинций. Каждую ночь на небе горело зарево от пылающих бунгало, каждый день через нашу усадьбу шли европейцы, небольшими группами или семьями, с женами и детьми. Направлялись они в Агру, где стояли наши войска. Мистер Эйблуайт был человеком упрямым. Он вбил себе в голову, что все, что творится, не так серьезно и скоро закончится так же внезапно, как и началось. Пока страна пылала в огне, он преспокойно сидел у себя на веранде, потягивал виски и курил сигары. Я и Доусон с женой, которые занимались счетами и управляли работой на плантации, конечно, остались с ним.
   Но вот однажды грянул гром. Я тогда ездил на отдаленную плантацию, поэтому возвращался домой поздно. На дне пересохшего ручья я заметил какую-то бесформенную кучу. Мне стало интересно, что это, и я подъехал поближе. Сердце похолодело у меня в груди, когда я вдруг понял, что это жена Доусона, изрубленная на куски. Шакалы и дикие собаки уже успели приложиться к ее останкам. Чуть дальше по дороге я нашел и самого Доусона. Он лежал мертвый, уткнувшись лицом в землю, с пустым револьвером в руке, а рядом валялись четверо сипаев. Я остановил лошадь и стал думать, что теперь делать, но тут заметил густой дым, поднимающийся над бунгало Эйблуайта, и языки пламени, которые начали пробиваться через крышу. Мне стало понятно, что своему хозяину я уже ничем помочь не могу и только сам лишусь жизни, если сунусь туда. С того места, где я стоял, мне хорошо были видны сотни черных демонов в красных одеждах, которые как бешеные плясали и вопили вокруг полыхающего дома. Кто-то из них заметил меня, и тут же рядом со мной просвистело несколько пуль. Тогда я повернул лошадь, что было духу поскакал через рисовое поле и поздно ночью был уже в Агре.
   Но, как оказалось, и там было небезопасно. Вся страна превратилась в гудящий пчелиный улей. Выживали только те англичане, которые собирались в группы и могли с оружием в руках защитить свою территорию, остальные превратились в беспомощных беженцев. Восставших были миллионы, а нас сотни, и самое ужасное то, что против нас воевали наши же наемники, пехота, конница, артиллерия, которых мы же сами обучили и которым дали в руки оружие. Они даже трубили в горны наши военные сигналы. В Агре укрылся Третий бенгальский стрелковый полк, немного сикхов, два конных отряда и артиллерийская батарея. Из служащих и торговцев был сформирован отряд добровольцев, в него записался и я со своей деревянной ногой. В начале июля мы выступили к Шахганджу и стали теснить повстанцев, но у нас закончился порох, поэтому пришлось возвращаться в Агру. Со всех сторон к нам приходили самые тревожные вести… Да это и неудивительно, потому что если вы посмотрите на карту, то увидите, что мы находились в самом сердце восстания. До Лакхнау больше сотни миль на восток, до Канпура почти столько же на юг. Вокруг нас была смерть, пытки и насилие.
   Агра – большой город, наполненный разного рода индусами-фанатиками и безумными идолопоклонниками, наши люди легко могли затеряться на его узких петляющих улочках. Поэтому наш командир приказал перейти через реку и занять старую агрскую крепость. Не знаю, слышал или читал кто-нибудь из вас, джентльмены, об этой крепости. Это очень необычное место… самое необычное из тех, где мне приходилось бывать, а уж я, можете мне поверить, повидал на своем веку всякого. Во-первых, эта крепость просто огромна. Думаю, ее площадь – несколько акров. Она как бы разбита на две части, старую и новую. Наш гарнизон, вместе с женщинами, детьми, продуктами и всем остальным разместился в новой части, однако и после этого там еще оставалось полно свободного места. Но новая часть – ничто по сравнению с размерами старой части. Однако туда никто не ходил, и жили там одни скорпионы да сороконожки. В старой части было множество огромных заброшенных залов и целый лабиринт длинных извилистых коридоров и галерей, в которых можно запросто заблудиться. Поэтому редко кто отваживался сунуть туда нос, хотя время от времени те, кому было интересно, собирались в группки и ходили там с факелами в руках.
   Фасад старого форта омывает река, поэтому с той стороны мы были защищены, но на остальных стенах было много дверей, и их тоже нужно было охранять, как и, разумеется, двери старого форта, в котором располагался наш отряд. Но нас оказалось слишком мало, людей хватало только на то, чтобы дежурить по углам и управляться с пушками. Поэтому приставить надежный караул к каждой из бесчисленных дверей не было никакой возможности. Вместо этого мы организовали хорошо охраняемый форт в центре крепости, а к каждому входу поставили всего по одному белому с двумя-тремя помощниками из туземцев. Я в определенные часы должен был охранять небольшую отдаленную от остальных дверь в юго-западной стене. Мне выделили двух сикхов-пехотинцев и велели, если что-нибудь произойдет, тут же стрелять из винтовки, тогда ко мне на помощь из центрального блока сразу будет послан отряд. Но от главных сил до нашего поста было шагов двести, и чтобы добраться до нас, подмоге нужно было пройти по целому лабиринту переходов и коридоров, поэтому я очень сомневался, что, если на нас на самом деле нападут, они подоспеют вовремя.
   Но как бы то ни было, я был очень горд тем, что меня сделали командиром, хоть мой отряд и состоял всего из двух человек. Ведь я сам был желторотым новобранцем, да еще и одноногим. Две ночи я простоял на посту со своими пенджабцами. Звали их Магомет Сингх и Абдулла Хан. Оба они были высокими, свирепыми с виду старыми вояками, которые еще участвовали в восстании против нас у Чилианвалла. Они неплохо знали английский, да только со мной предпочитали не разговаривать. По ночам пенджабцы держались подальше от меня и болтали на своем чудном сикхском наречии. Сам я выходил за ворота и смотрел на широкую извивающуюся реку и мерцающие огни большого города. Гром барабанов и бой тамтамов, крики и завывания повстанцев, обезумевших от опиума и возбуждения, всю ночь не давали нам забыть о том, какие опасные соседи расположились на противоположном берегу реки. Каждые два часа дежурный офицер обходил с проверкой все посты.
   Третья ночь моего дежурства была темной и мрачной, шел проливной дождь. Стоять час за часом у ворот в такую погоду было ужасно неприятно. Я несколько раз пытался втянуть в разговор своих сикхов, но попусту. В два часа ночи пришел дозор, и у меня ненадолго поднялось настроение. Поняв, что со своими бойцами поговорить мне не удастся, я достал из кармана трубку и положил на землю винтовку, чтобы зажечь спичку. И в ту же секунду оба сикха бросились ко мне. Один из них схватил мою винтовку и направил мне в голову, второй приставил к моему горлу огромный нож и прошептал, что, если я пошевелюсь, он перережет мне глотку.
   Первая моя мысль была о том, что они в сговоре с повстанцами и что сейчас начнется штурм. Если наша дверь окажется в руках сипаев, можно не сомневаться, что крепость падет и с нашими женщинами и детьми поступят так же, как в Канпуре. Может быть, вы, джентльмены, и подумаете, что я стараюсь выставить себя героем, но клянусь, что, хоть я и чувствовал у своего горла нож, я собирался закричать, чтобы поднять тревогу, несмотря на то что понимал: это будет мой последний крик. Но тот, кто угрожал мне ножом, похоже, прочитал мои мысли, потому что, когда я уже открыл рот, шепнул: «Не шумите, крепости ничего не угрожает. На этой стороне реки нет этих собак сипаев».
   В его голосе я услышал искренность, к тому же я знал, что после первого же звука он меня порешит, это было видно по его темным глазам, поэтому смолчал и стал ждать, чтобы понять, чего они хотят от меня.
   «Саиб, – обратился ко мне тот, что был выше ростом и имел более свирепый вид, Абдулла Хан, – вы или будете с нами заодно, или замолчите навсегда. Дело слишком важное, поэтому мы рисковать не можем. Либо вы поклянетесь на христианском кресте, что будете с нами сердцем и душой, либо этой же ночью мы выбросим ваше тело в канаву, а сами уйдем к нашим братьям в армию повстанцев. Третьего не дано. Что вы выбираете, смерть или жизнь? Даем вам три минуты на размышления, потому что время дорого и все нужно сделать до того, как вернется дозор». – «Как же мне решать? – проговорил я. – Вы же даже не рассказали, чего от меня хотите. Но только я могу сразу вам сказать, что, если вы что-то задумали против форта, лучше режьте меня сразу, и дело с концом». – «Форт тут ни при чем, – сказал Абдулла Хан. – Мы хотим предложить вам то, за чем ваши соотечественники пришли в нашу страну: богатство. Вы можете разбогатеть. Если этой ночью вы присоединитесь к нам, мы поклянемся вам на обнаженном кинжале и произнесем тройную клятву, которую ни один сикх еще не нарушал, что вы получите свою долю. Четверть сокровищ будет ваша. Все честно». – «Сокровище? – сказал я тогда. – Разбогатеть я хочу не меньше вашего, только расскажите, как это сделать». – «Так вы клянетесь могилой отца, честью матери и крестом вашей веры, что не поднимите на нас руки и не предадите нас ни сейчас, ни в будущем?» – спросил Абдулла Хан. «Клянусь, – ответил я, – но только если форту ничего не угрожает». – «Тогда и мы клянемся, что вы получите четвертую часть сокровищ». – «Но нас же трое». – «Нет. Дост Акбар тоже должен получить свою долю. Пока будем ждать, я расскажу вам все. Магомет Сингх, встань у ворот; когда те, кого мы ждем, появятся, дашь нам знать. Я открою вам эту тайну, потому что знаю, что вы белый, а белые своих клятв не нарушают. Если бы вы были индусом, хоть бы вы и клялись всеми своими лживыми богами, ваша кровь сейчас была бы на этом кинжале, а тело – в реке. Но сикхи хорошо знают англичан, а англичане хорошо знают сикхов. Слушайте же, что я расскажу.
   В северных провинциях живет раджа, он очень богат, хотя его земли невелики. Многое досталось ему от отца, но еще больше он скопил сам, потому что живет он тихо и больше любит копить золото, чем тратить. Когда началось восстание, раджа остался верен и льву, и тигру… Не пошел ни против сипаев, ни против англичан. Но вскоре он решил, что дни белых в Индии сочтены, потому что отовсюду до него доходили вести о том, что по всей стране англичан убивают и преследуют. Однако раджа был осторожным человеком, поэтому сделал так, чтобы при любом исходе хотя бы половина его богатств осталась у него. Золото и серебро он спрятал в подвалах своего дворца, а самые дорогие камни и лучшие жемчужины сложил в железный ларец и вручил верному слуге, чтобы тот под видом купца пронес их в Агру, где они должны были храниться до тех пор, пока в стране снова не наступит спокойствие. Так что, если бы победили повстанцы, раджа остался бы при своих деньгах, а если бы верх взяли англичане, у него сохранились бы драгоценности. Итак, разделив свои богатства, он примкнул к сипаям, потому что они тогда уже подошли к границам его земель. Заметьте, саиб, что все его состояние перешло в руки преданных ему людей.
   Его прикидывающийся торговцем слуга, которого зовут Ахмет, сейчас находится в Агре, но он хочет попасть в форт. У него есть помощник, мой молочный брат Дост Акбар, который знает его тайну. Дост Акбар обещал Ахмету сегодня ночью показать путь к форту, и выведет он его к нашей двери. Скоро они придут сюда и мы с Магометом Сингхом их встретим. Место это уединенное, кроме нас никто не знает, что он должен сюда прийти. Мир больше не услышит о купце Ахмете, а сокровища раджи будут разделены между нами. Что вы на это скажете, саиб?»
   В Вустершире жизнь человека считается священной и неприкосновенной, но когда вокруг тебя огонь и кровь и ты видишь смерть на каждом углу, все воспринимается по-другому. Мне было совершенно наплевать, будет ли Ахмет жить или умрет, но когда я понял, что могу разбогатеть, сердце мое взволнованно заколотилось. Я подумал о том, как заживу с такими богатствами в Англии и как удивятся мои родственнички, когда я вернусь домой с полными карманами золотых монет. В общем, я уже решил присоединиться к ним, но Аблулле Хану, должно быть, показалось, что я все еще сомневаюсь, поэтому он продолжал увещевать.
   «Подумайте, саиб, – сказал он, – если об этом человеке узнает наш командир, его повесят или расстреляют, а сокровища пойдут правительству и никому из нас не достанется ни рупии. Но, раз он попадет к нам в руки, почему бы нам не оставить богатства себе? Драгоценностям будет у нас ничуть не хуже, чем в государственной казне. Все мы станем богачами и большими господами. О том, что здесь произойдет, никто и никогда не узнает, потому что здесь, кроме нас, никого нет. Глупо не воспользоваться такой удачей. Решайте же, саиб, с нами ли вы, или мы поступим с вами, как с врагом». – «Я весь ваш», – ответил я. «Хорошо, – сказал тогда Абдулла Хан и вернул мне винтовку. – Видите, мы доверяем вам, потому что знаем, что вы, так же как и мы, не нарушите слова. Теперь нам остается только дождаться моего брата с купцом». – «Брат знает о вашем плане?» – спросил я. «Он сам его придумал. А теперь пойдем к Магомету Сингху, будем ждать там».
   Ливень не прекращался, потому что уже начался сезон дождей. Небо заволокло коричневыми тяжелыми тучами, было очень темно. Перед нашей дверью проходил глубокий полузатопленный ров, но вода в некоторых местах пересохла, поэтому его легко можно было перейти. Странное было ощущение – стоять бок о бок с двумя дикими пенджабцами под проливным дождем и дожидаться человека, который шел навстречу своей смерти.
   Внезапно с другой стороны рва глаза мои уловили проблеск прикрытого фонаря. Потом свет затерялся между кочками, но через какое-то время показался снова. Он медленно приближался к нам.
   «Это они!» – воскликнул я. «Встретите его как положено, саиб, – прошептал Абдулла. – Он не должен ничего заподозрить. Пошлете нас проводить его внутрь, а сами останетесь здесь. Мы все сделаем сами. Фонарь держите наготове, чтобы мы точно знали, что это те, кого мы ждем».
   Огонек иногда останавливался, но потом снова начинал приближаться, и вот наконец я смог разглядеть у противоположного края рва две темные фигуры. Я подождал, пока они спустятся вниз по крутому берегу, пройдут по жирной грязи и начнут подниматься к воротам, потом, как положено, строго крикнул: «Кто идет?» – «Друзья», – раздался ответ. Я открыл фонарь и направил на них луч. Первым шел здоровенный сикх с черной бородой почти до кушака. Таких высоких людей я до сих пор видел только в балагане. Второй был низеньким толстым человечком с большим животом и огромным желтым тюрбаном на голове. В руках он держал какой-то тяжелый предмет, завернутый в большой платок. Толстяк весь трясся от страха, руки его ходили ходуном, как у больного лихорадкой, к тому же он постоянно оборачивался то направо, то налево. Глазки у него поблескивали, как у мыши, которая выбралась из своей норки. При мысли о том, что его нужно будет убить, мне стало не по себе, но тут я подумал о сокровищах, и сердце у меня стало твердым как камень. Увидев мое белое лицо, толстяк радостно вскрикнул и подбежал ко мне.
   «Защитите, саиб! – задыхаясь, взмолился он. – Защитите бедного купца Ахмета. Я прошел через всю Раджпутану, чтобы укрыться в крепости Агры. Меня грабили, избивали и унижали за то, что я был другом англичан. Будь благословенна эта ночь, когда я снова оказался в безопасности… Вместе со своими скромными пожитками». – «Что у вас в свертке?» – спросил я. «Железная коробка, – ответил он, – в ней кое-какие семейные реликвии, которые особой цены не имеют, но дороги мне. Мне было бы жалко их потерять. Но я не беден и награжу вас, молодой саиб, и вашего начальника, если он согласится приютить меня в крепости».
   Мне все трудней было разговаривать с этим человеком. Чем дольше я смотрел на его толстые трясущиеся щеки и полные страха глаза, тем больнее мне было думать о том, что сейчас мы хладнокровно убьем его. Нужно было кончать с этим как можно скорее.
   «Отведите его на главный пост», – сказал я.
   Мои сикхи встали по бокам, великан – сзади, и таким порядком они ушли в темноту коридора. Несчастный купец был обречен. Я остался стоять у ворот с фонарем в руках.
   Мне было слышно, как они маршировали по пустому коридору, но вдруг шаги стихли, послышались голоса, шум драки, удары. В следующую секунду я, к своему ужасу, услышал топот бегущих ног и громкое дыхание. Кто-то мчался обратно в мою сторону. Я направил луч фонаря в глубину длинного прямого коридора и увидел толстяка с залитым кровью лицом. Он со всех ног бежал к выходу. Огромными прыжками, как тигр, за ним мчался чернобородый сикх-великан, в руке которого блестел нож. Никогда еще я не видел, чтобы человек бегал так быстро, как этот маленький торговец. Он далеко обогнал сикха, и я понимал, что, если ему удастся выскочить за дверь и пробежать мимо меня, он спасется. Мне тогда всей душой захотелось помочь ему, но снова мысль о сокровищах ожесточила мое сердце. Когда толстяк подбежал ко мне, я сунул ему под ноги свою винтовку. Он кубарем полетел на землю, перекувыркнувшись два раза, как подстреленный кролик. Не успел толстяк встать, как к нему подоспел сикх и два раза ударил его ножом в бок. Бедняга не издал ни звука и даже не дернулся, просто остался лежать там, куда упал. Думаю, он сломал себе шею, когда падал. Видите, джентльмены, я держу свое слово, рассказываю абсолютно все, ничего не скрывая.
   Смолл замолчал и потянулся скованными руками к стакану виски с содовой, который поставил рядом с ним Холмс. Я, честно говоря, уже испытывал ужас перед этим человеком, и причиной этому было не столько его леденящее душу повествование, сколько то, как спокойно и обыденно рассказывал он об этих страшных событиях. Какое бы наказание ни ждало его, на мою жалость Смолл мог не рассчитывать. Шерлок Холмс и Джонс сидели, сложив руки на коленях, и с интересом внимали рассказу, на их лицах было написано отвращение. Смолл, должно быть, тоже это заметил, потому что когда он заговорил снова, в голосе его послышался вызов.
   – Конечно, дело это скверное, – сказал он, – только хотел бы я знать, кто на моем месте поступил бы иначе, зная, что за твое благородство тебе же перережут глотку. К тому же после того, как толстяк вошел в форт, вопрос стоял так: или он, или я. Если бы ему удалось спастись, все дело вышло бы наружу, меня бы отдали под трибунал и расстреляли. В такие времена рассчитывать на снисходительность не приходится.
   – Продолжайте рассказ, – коротко велел Холмс.
   – Мы занесли его внутрь, Абдулла, Акбар и я. Хоть торговец и был очень маленького роста, мы его еле подняли. Магомет Сингх остался охранять дверь. Ахмета мы отнесли в то место, которое сикхи приготовили заранее, в глубине здания, там, где одна из галерей выходит в огромный пустой зал с разваливающимися кирпичными стенами. Земляной пол в одном углу там просел, и в эту могилу мы и опустили тело купца. Засыпав его сверху камнями, мы пошли назад к сокровищам.
   Ларец все еще лежал в пустом коридоре, там, где на толстяка напали первый раз. Это был тот самый ларец, который сейчас стоит открытым на вашем столе. Ключ был привязан шелковым шнурком к резной ручке на крышке. Мы открыли ларец, и при свете фонаря увидели такие сокровища, о которых я читал и мечтал у себя в Першоре, когда был еще совсем маленьким. На драгоценные камни невозможно было смотреть – так ярко они сверкали. Когда глаза немного привыкли, мы высыпали сокровища из ларца и пересчитали. Там было сто сорок три алмаза чистейшей воды, в том числе и алмаз, который, если я не ошибаюсь, называется «Великий Могол» и считается вторым по величине из всех существующих. Кроме того, там было девяносто семь прекрасных изумрудов и сто семьдесят рубинов, но среди них были и небольшие. Еще мы насчитали сорок карбункулов, двести десять сапфиров, шестьдесят один агат. Там была также целая куча бериллов, ониксов, кошачьего глаза, бирюзы и других камней, названий которых я в то время еще не знал. Сейчас-то о камнях я знаю побольше. Помимо этого там лежало почти три сотни очень неплохих жемчужин, двенадцать из них были вставлены в золотую диадему. Кстати, когда ларец снова попал мне в руки, ее там не оказалось.
   Пересчитав все сокровища, мы сложили их обратно в сундучок и отнесли его к воротам, чтобы показать Магомету Сингху. Потом мы еще раз торжественно повторили клятву никогда не предавать друг друга и верно хранить свою тайну и решили до поры до времени спрятать сокровища в укромном месте, чтобы разделить их между собой, когда в стране станет поспокойнее. Уносить драгоценности сразу не было смысла, потому что, если бы кто-нибудь увидел у нас такие камушки, сразу возникли бы подозрения, да и прятать их в новом форте было просто негде. Поэтому мы отнесли ларец в тот же коридор, где похоронили тело, там, из стены, которая лучше всего сохранилась, вытащили несколько кирпичей, образовавшуюся нишу углубили, спрятали туда наши сокровища и снова заложили стену. Место мы хорошо запомнили, и на следующий день я нарисовал четыре одинаковых плана для каждого из нас. Внизу я пририсовал «знак четырех», потому что мы дали друг другу клятву, что будем всегда действовать сообща, чтобы ни у кого не было преимущества. Я и сейчас могу положить руку на сердце и поклясться, что сдержал данное тогда слово.
   Что ж, джентльмены, думаю, мне незачем вам рассказывать, чем закончилось восстание сипаев. После того как Уилсон взял Дели, а сэр Колин освободил Лакхнау, хребет повстанческого движения был сломлен. В Индию вошли дополнительные войска, и Нана Сагиб дал деру из страны. Летучие отряды полковника Грейтхеда подошли к Агре и вышибли из нее мятежников. В стране снова воцарился мир, и мы уже начали подумывать, что пришло время делить добычу, но тут все наши надежды рухнули. Нас, всех четверых, арестовали за убийство Ахмета.
   Все случилось так. Раджа доверил свои сокровища Ахмету, потому что знал, что это преданный человек. Но на востоке люди недоверчивы. Что бы вы думали? Раджа послал второго, еще более надежного человека, чтобы он следил за первым. Ему дано было указание не выпускать Ахмета из виду ни при каких обстоятельствах и тенью следовать за ним, куда бы он ни направился. Той ночью соглядатай, оказывается, тоже пришел следом за купцом к форту и, естественно, видел, как тот вошел в ворота. Понятное дело, он решил, что Ахмет благополучно укрылся в крепости, и на следующий день явился туда сам. Однако никаких следов своего подопечного он там не нашел. Это показалось ему настолько странным, что он рассказал об этом сержанту охраны, а тот донес обо всем начальнику. Тут же был организован поисковый отряд и тело торговца нашли. Получилось так, что как раз тогда, когда мы решили, что все закончилось благополучно, нас схватили и судили за убийство… Троих из нас за то, что мы тогда дежурили у той двери, а четвертого потому, что он пришел в крепость вместе с убитым. На суде о сокровищах не было произнесено ни слова, потому что раджа был свергнут и изгнан из страны и никому до его тайн не было дела. Но убийство есть убийство. Все понимали, что это сделали мы. Троих сикхов пожизненно отправили на каторгу, а я получил смертный приговор, который потом заменили на такой же, как у остальных.
   Мы оказались в довольно странном положении. Все мы четверо обречены были гнить на каторге, не имея ни малейшей надежды когда-нибудь освободиться, но при этом нам была известна такая тайна, которая позволила бы всем нам жить во дворцах и купаться в роскоши, если бы только удалось ею воспользоваться. Было невыносимо каждый день терпеть издевательства надсмотрщиков, питаться рисом и водой, зная, что на воле тебя ждет несметное богатство, только руку протяни. Знаете, от этого легко можно было сойти с ума, но я всегда был упрямым парнем, поэтому решил, что не буду терять надежды до последнего.
   И счастье улыбнулось мне. Из Агры меня перевели в Мадрас, а оттуда на Андаманские острова, в Порт-Блэр. Белых каторжников там очень мало. С самого начала я вел себя тихо и смирно и скоро оказался на особом положении. В Хоуптауне мне даже выделили отдельное жилье, хижину на склоне горы Харриет, так что у меня появилось время, когда я был предоставлен самому себе. Место это ужасное, зараженное лихорадкой, к тому же наше небольшое поселение со всех сторон окружали деревни диких местных обитателей-людоедов, которые при каждой встрече осыпали нас своими отравленными колючками. Без работы мы не сидели, приходилось копать землю, рыть канавы, сажать батат и выполнять еще уйму других дел, в общем, днем не отдыхал никто, но по вечерам у нас бывало свободное время. Среди прочего я научился готовить лекарства для нашего лекаря и даже перенял у него кое-какие знания. Все это время я ждал случая сбежать. Но от острова до ближайшей земли сотни миль и ветер в тех морях очень слабый или его вообще нет, поэтому шансов на спасение практически не было.
   Хирург наш, доктор Сомертон, был веселым и общительным молодым человеком. Другие офицеры собирались у него по вечерам, чтобы поиграть в карты. Приемная доктора, в которой я готовил лекарства, находилась в его же доме рядом с гостиной. В стене между ними было небольшое окошко. Частенько, когда мне становилось совсем невмоготу, я тушил свет в приемной и смотрел, как они играют в соседней комнате, слушал их разговоры. Я сам люблю переброситься в картишки, так что наблюдать за игрой для меня было почти то же самое, что играть самому. Играли обычно майор Шолто, капитан Морстен, лейтенант Бромли Браун, который командовал отрядом туземцев-наемников, сам хирург и двое-трое человек из тюремного начальства, бывалые картежники, которые играли хитро и никогда не шли на риск. В общем, компания подобралась теплая.
   Скоро я обратил внимание на то, что проигрывают всегда военные, а гражданские побеждают. Заметьте, я не говорю, что кто-то жульничал, просто эти тюремные крысы на Андаманах ничем другим не занимались, кроме как играли в карты, поэтому уже давно досконально выучили приемы друг друга. Остальные игроки за картами просто коротали время и ходили не думая. С каждой ночью военные проигрывали все больше, и чем меньше денег у них оставалось в карманах, тем сильнее им хотелось отыграться. Больше всего усердствовал майор Шолто. Сначала он платил банкнотами и золотом, потом стал писать долговые расписки, причем на немалые суммы. Иногда ему удавалось немного выиграть, и тогда он просто расцветал, но затем неизменно проигрывал и намного больше прежнего. После таких случаев он весь день ходил мрачнее тучи и не выпускал из рук бутылку.
   Однажды вечером майор проигрался даже больше обычного. Я сидел у себя в хижине, когда на дороге услышал чьи-то голоса. Оказалось, что это Шолто вместе с капитаном Морстеном возвращались домой. Оба были порядком пьяны. Эти двое были близкими друзьями, не разлей вода, и всегда держались вместе. Майор сокрушался из-за своего проигрыша.
   «Все кончено, Морстен, – говорил он, когда они проходили мимо моей хижины. – Мне придется подать в отставку. Я пропал». – «Да не бери в голову, старина! – сказал Морстен и хлопнул друга по плечу. – Я и сам продулся в пух и прах, но я же не…»
   Это все, что я услышал, но этого было достаточно, чтобы я задумался.
   Через пару дней, когда майор Шолто прогуливался по берегу, я подошел к нему.
   «Я бы хотел спросить у вас совета, майор», – сказал я. «В чем дело, Смолл?» – поинтересовался он, вынимая изо рта сигару. «Хочу спросить вас, сэр, – сказал я, – кому следует отдать спрятанное сокровище. Мне известно, где лежат драгоценности на полмиллиона, но, поскольку сам я воспользоваться ими не могу, я тут подумал, что, может быть, будет лучше сдать их властям, вдруг мне за это укоротят срок». – «Полмиллиона?!» – воскликнул Шолто и с подозрением впился в меня взглядом. «Да, сэр… В драгоценных камнях и жемчуге. И самое интересное то, что истинный владелец богатств объявлен вне закона и поэтому не может получить их обратно, так что первый, кто их найдет, имеет на них полное право». – «Нужно сдать их в государственную казну, – неуверенно, с запинкой произнес Шолто. – В казну».
   Но по его лицу я понял, что он уже попался на крючок.
   «Значит, вы думаете, сэр, что нужно все рассказать генерал-губернатору?» – с невинным видом поинтересовался я. «Послушайте, Смолл, во-первых, вы не должны пороть горячку, чтобы потом не пожалеть. Будет лучше, если сначала вы все расскажете мне».
   Я поведал ему свою историю, но с некоторыми изменениями, чтобы он не догадался, где все это происходило. Когда я закончил, майор какое-то время стоял неподвижно и молчал, только губы его немного подрагивали, должно быть, Шолто никак не мог решить, как же ему поступить.
   «Это очень серьезное дело, Смолл, – наконец заговорил он. – Никому об этом ни слова. Скоро я сам к вам приду».
   Через два дня посреди ночи он со своим приятелем капитаном Морстеном заявился ко мне в хижину. С собой у них был фонарь.
   «Смолл, я хочу, чтобы капитан Морстен услышал вашу историю от вас», – сказал Шолто.
   Я повторил рассказ слово в слово.
   «По-моему, похоже на правду, – сказал Шолто своему другу. – Пожалуй, ему можно верить».
   Капитан Морстен кивнул.
   «Послушайте-ка, Смолл, – произнес тогда майор. – Мы с другом обсудили это дело и пришли к выводу, что тайна ваша все-таки не имеет государственного значения. Это ваше личное дело. Вы, конечно, можете поступать, как вам заблагорассудится. Вопрос стоит так: что вы хотите в обмен на информацию? Мы бы, по крайней мере, могли помочь вам придумать, как распорядиться этими сокровищами». – Он старался говорить спокойно и безразлично, да только глаза у него прямо светились от возбуждения и жадности. «Ну что же, джентльмены, – ответил я, тоже стараясь не выдать волнения, которое охватило меня, – человек в моем положении может хотеть только одного. Я хочу, чтобы вы помогли выйти на свободу мне и трем моим друзьям. Мы возьмем вас в долю и пятую часть сокровищ отдадим вам». – «Хм! – задумался Шолто. – Пятая часть. Звучит не очень-то заманчиво». – «Каждому из вас достанется по пятьдесят тысяч», – сказал я. «Но как же мы сможем освободить вас? Вы прекрасно знаете, что это невозможно». – «Вовсе нет, – ответил я. – Я продумал все до последней мелочи. Единственное, что мешает нам сбежать, это то, что у нас нет надежной лодки и провизии, которой хватило бы на такое долгое путешествие. Но в Калькутте или Мадрасе полно небольших яхт и яликов, которые отлично подходят для наших целей. Пригоните сюда яхту, мы найдем способ попасть на ее борт под покровом ночи, чтобы никто нас не заметил, и, когда вы высадите нас в любой точке индийского побережья, будем считать, что свою часть сделки вы выполнили». – «Если бы вы были один…» – сказал Шолто. «Либо все, либо никто, – отрезал я. – Мы дали друг другу клятву всегда действовать вместе». – «Видите, Морстен, – сказал майор. – Смолл – человек слова. Друзей он не предает. По-моему, мы можем ему верить». – «Грязное это дело, – ответил на это капитан. – Хотя, как вы правильно говорите, имея такие деньги, нам не придется увольняться». – «Что ж, Смолл, – снова обратился ко мне майор, – думаю, стоит рискнуть. Но сначала, разумеется, мы должны будем убедиться, что все рассказанное вами – правда. Скажите, где спрятан ларец, я возьму увольнительную и на провиантском судне, которое приходит на остров каждый месяц, отправлюсь в Индию, чтобы все проверить». – «Не гоните лошадей. – Чем больше он распалялся, тем спокойнее становился я. – Мне нужно посоветоваться с друзьями. Я же вам говорил, что мы все решаем сообща». – «Бросьте! – воскликнул он. – Какое отношение имеют трое темнокожих к нашему соглашению?» – «Хоть темных, хоть светлых, хоть синих, – сказал я, – они мои друзья, и мы все решаем вчетвером».
   Короче говоря, мы снова встретились, но на этот раз я был с Магометом Сингхом, Абдуллой Ханом и Достом Акбаром. Мы еще раз все обсудили и наконец пришли к соглашению. Мы должны были передать офицерам план агрской крепости и указать место в стене, где спрятаны сокровища. Майор Шолто должен был отправиться в Индию, чтобы проверить наш рассказ. Мы договорились, что если он найдет ларец, то оставит его на месте и пошлет на Ратленд яхту с провизией. Мы уплывем на ней с острова, после чего он вернется на службу. Потом капитан Морстен возьмет увольнительную и встретится с нами в Агре. Там мы окончательно разделим сокровища, и он заберет с собой их общую долю. Договор наш был скреплен самыми священными клятвами, которые только можно себе представить. Всю ночь я просидел с бумагой и чернилами, и к утру были готовы две карты, подписанные «знаком четырех»… То есть Абдуллой, Акбаром, Магометом и мною.
   Что ж, джентльмены, мой длинный рассказ вас уже утомил, а я знаю, как моему другу мистеру Джонсу не терпится упечь меня за решетку. Я постараюсь вас долго не задерживать. Этот негодяй Шолто уплыл в Индию, но на остров он так и не вернулся. Вскоре после этого капитан Морстен показывал мне список пассажиров одного почтового судна, в котором значилось его имя. У майора умер дядя, который оставил ему приличное состояние, поэтому он уволился из армии и уехал в Англию, предав и нас, и своего друга. Потом Морстен ездил в Агру, но, как мы и думали, сокровища исчезли из тайника. Этот подлец Шолто украл их, не выполнив ни одного из условий договора. С того дня у меня осталось лишь одно желание – отомстить. Я думал об этом днем и видел в снах по ночам. Месть для меня превратилась в непреодолимую всепоглощающую страсть. Мне было наплевать на закон, на то, что меня могут повесить. Сбежать с острова, выследить Шолто, вцепиться ему в глотку – вот все, о чем я думал. Даже сокровища Агры теперь волновали меня меньше, чем жажда мести.
   Я много раз в жизни принимал решения, и все, что я задумывал, всегда сбывалось. Но миновали годы, прежде чем пришло мое время. Я уже упоминал, что научился кое-чему по медицинской части. Однажды, когда доктор Сомертон лежал с приступом малярии, группа каторжников подобрала в джунглях маленького больного островитянина. Он был очень слаб и ушел от своих, чтобы умереть в одиночестве. Хоть он и был злобный, как змееныш, я взялся за его лечение, и через пару месяцев он почти выздоровел и снова мог ходить. Туземец очень привязался ко мне, даже не захотел возвращаться в джунгли и все время вертелся у моей хижины. Я выучил несколько слов на его языке, и после этого он стал почитать меня еще больше.
   Тонга – так его звали – был прекрасным лодочником, у него даже было собственное большое и вместительное каноэ. Осознав, что он предан мне всей душой и готов пойти на все, лишь бы услужить мне, я увидел в этом свой шанс на спасение. Мы с ним договорились, что ночью он приплывет на своем каноэ к старому причалу, которым давно не пользуются и который поэтому не охраняется, и там будет ждать меня. Я дал ему указания взять с собой несколько бутылей из высушенных тыкв с водой, побольше ямса, запастись бататом и кокосовыми орехами.
   Бедный маленький Тонга, он был верным другом. В назначенную ночь он пригнал свою лодку к старому причалу. Но случилось так, что как раз в ту минуту там оказался один из надсмотрщиков, жестокий Паштан, который очень меня не любил и не упускал случая поиздеваться надо мной, унизить. Я давно хотел ему отомстить, и тут мне подвернулся удобный случай. Словно сама судьба свела нас, чтобы я мог покинуть этот остров налегке, расплатившись с долгами. Паштан стоял на берегу спиной ко мне, его карабин висел у него на плече. Я поискал под ногами камень, которым можно было бы вышибить ему мозги, но ничего подходящего не нашел. Потом мне в голову пришла неожиданная мысль. До меня вдруг дошло, что можно использовать в качестве оружия. Я сел и отстегнул свою деревянную ногу, потом встал и в три длинных прыжка подскочил к нему. Паштан, правда, успел сдернуть с плеча и вскинуть карабин, но я ударил первый. И сил не пожалел, так что вся передняя часть его черепа ушла вглубь. Вот, видите, на том месте, которым я его приложил, осталась трещина. Мы с ним вместе упали, потому что я не смог удержать равновесие, но когда я поднялся, он остался лежать неподвижно. Потом я залез в лодку, и через час мы с Тонгой были уже далеко от острова.
   Тонга взял с собой не только еду, но и все свои пожитки, свое оружие и своих богов. Среди прочего у него было длинное бамбуковое копье и кое-какие циновки из листьев кокосовой пальмы, из них я соорудил что-то вроде мачты с парусом.
   Десять дней море швыряло нашу лодку, как щепку, но мы держались и надеялись на удачу. На одиннадцатый день нас подобрало торговое судно, идущее из Сингапура в Джидду, на котором плыли малайские паломники. Это была разношерстная компания, но они обладали одним очень хорошим свойством: им не было ни до кого дела и никто не задавал нам вопросов. Поэтому мы с Тонгой смогли затеряться в толпе.
   Если я начну рассказывать вам обо всех приключениях, которые пришлось пережить нам с Тонгой, спасибо вы мне не скажете, потому что просидите здесь до следующего вечера. Мы скитались по всему миру, но всегда что-то мешало нам попасть в Лондон. Только я ни на секунду не забывал о своей цели. Шолто снился мне по ночам. Сотни раз я убивал его во сне. Наконец, года три или четыре назад, мы попали в Англию. Узнать, где живет Шолто, было несложно, но мне нужно было выяснить, пустил ли он сокровища в оборот или все еще хранит их у себя. Я сдружился с одним человеком, который мог мне помочь… Имени его я называть не буду, потому что не хочу, чтобы еще кто-нибудь, кроме меня, отправился за решетку. Скоро я узнал, что драгоценности все еще у Шолто. Тогда я попытался добраться до него, но он оказался хитрой собакой. Его постоянно охраняли профессиональные боксеры, к тому же с ним рядом всегда были его сыновья и китматгар.
   Но однажды я услышал, что он умирает. Я сразу же бросился к его дому, обезумев от мысли, что не смогу своими руками прикончить эту гадину. Пробравшись в сад, я заглянул в его окно и увидел, что Шолто лежит в кровати, а по бокам стоят его сыновья. Я уже готов был вломиться в комнату и попытаться справиться со всеми тремя, но как только он увидел меня, челюсть его отвисла, и я понял, что он умер.
   Той же ночью я все-таки проник в комнату Шолто и перерыл все его бумаги, надеясь найти хоть какое-нибудь указание на то, где он спрятал наши сокровища, но ничего не обнаружил. Честно говоря, я тогда рассвирепел, но делать было нечего, нужно было уходить. И тут мне в голову пришла мысль, что если я когда-нибудь встречусь со своими друзьями-сикхами, им приятно будет узнать, что я оставил какой-то знак нашей ненависти. Поэтому я нарисовал наш «знак четырех», такой же, как на нашей карте, и приколол бумажку Шолто на грудь. Он и в могиле должен помнить о тех, кого обманул и ограбил.
   Все это время я жил тем, что показывал бедного Тонгу на ярмарках, выдавая его за чернокожего каннибала. Он ел сырое мясо и танцевал свои воинственные пляски, так что к вечеру у нас собиралась полная шляпа монет. Я по-прежнему следил за тем, что творится в Пондичерри-лодж. Несколько лет там ничего интересного не происходило, кроме того что сыновья Шолто продолжали искать сокровища. Но наконец случилось то, чего мы так долго ждали: они нашли ларец с драгоценностями. Он был спрятан под самой крышей здания, на чердаке над химической лабораторией мистера Бартоломью Шолто. Я тут же прибыл на место. Но как я на своей деревяшке мог забраться наверх? Однако я знал о люке на крыше и мне было известно, когда мистер Шолто ужинает. И тогда я подумал, что мне поможет Тонга. Я привел его с собой, обмотал длинной веревкой и отправил на крышу. Лазает он как кошка, поэтому ему ничего не стоило добраться до люка. Но, к сожалению, оказалось, что Бартоломью Шолто в тот день задержался у себя в лаборатории, что и стоило ему жизни. Тонга подумал, что, убив его, сделал что-то очень хорошее, потому что, когда я влез в окно, сидел гордый, как павлин. Ох и удивился он, когда я хлестнул его концом веревки и обозвал маленьким кровожадным дьяволом. Ларец я спустил на веревке вниз, потом по той же веревке соскользнул сам, не забыв оставить на столе «знак четырех», чтобы показать, что драгоценности вернулись к тем, кто, по крайней мере, имеет на них больше всего прав. Потом Тонга смотал веревку, закрыл окно и ушел из комнаты тем же путем, которым проник в нее.
   Не знаю, что еще мне вам рассказать, джентльмены. Когда-то я случайно услышал, как один лодочник хвалил за быстроходность «Аврору», катер, принадлежащий Смиту, и решил, что такая посудина может нам пригодиться, когда мы будем сматывать удочки. Я познакомился со стариком Смитом и пообещал ему хорошо заплатить, если он вовремя доставит нас на наш корабль. Он, конечно, догадывался, что участвует в каком-то темном деле, но вопросов не задавал. Все, что я вам рассказал, – истинная правда, и уж поверьте, говорю я это не для того, чтобы вас развлечь. Просто я понимаю: в моем положении лучше всего играть в открытую, пусть все знают, как подло обошелся со мной майор Шолто и что в смерти его сына я не виноват.
   – Очень занимательная история, – заметил Шерлок Холмс. – Достойное окончание этого интереснейшего дела. Из последней части вашего рассказа я не узнал ничего нового, кроме того что вы принесли с собой собственную веревку. Этого я не знал. Кстати, я думал, что Тонга потерял все свои шипы, но на катере он все-таки в нас выстрелил.
   – Он потерял все шипы, кроме того, который был в его трубке, сэр.
   – Ах да, разумеется, – сказал Холмс. – Об этом я не подумал.
   – Хотите еще что-нибудь спросить? – любезно поинтересовался пленник.
   – Думаю, что нет. Спасибо, – ответил мой друг.
   – Ну что же, Холмс, – сказал Этелни Джонс. – Я, конечно, обещал во всем слушаться вас, и все мы знаем, какой вы знаток по части преступлений, но долг есть долг. Я и так уже слишком далеко зашел, ублажая вас и вашего друга. Мне будет намного спокойней, когда наш любитель поговорить будет сидеть в камере под замком. Кеб все еще ждет, и внизу стоят двое полицейских. Я очень благодарен вам обоим за помощь. Конечно же, вы будете нужны на суде. Всего доброго.
   – До свидания, джентльмены, – попрощался и Джонатан Смолл.
   – Смолл, идите первым, – выходя из нашей комнаты, с опаской в голосе сказал Этелни Джонс. – Я не хочу, чтобы вы огрели меня своей деревяшкой по голове, как того господина на Андаманских островах.

   – Что ж, вот и закончилось наше небольшое приключение, – сказал я после того, как мы некоторое время молча курили. – Боюсь, что это может оказаться последним делом, в котором я имел возможность изучать ваши методы работы. Мисс Морстен оказала мне честь, согласившись стать моей женой.
   Холмс издал тягостный стон.
   – Этого я и боялся, – с болью в голосе сказал он. – Извините, но я не могу вас поздравить.
   Это меня несколько задело.
   – Вы не одобряете мой выбор? – настороженно спросил я.
   – Нет, что вы? По-моему, мисс Морстен – очаровательная девушка, к тому же она оказала нам неоценимую услугу в работе над этим делом. У нее явный талант в этой области, вспомните, что из всех бумаг отца она обратила внимание именно на план крепости в Агре. Но любовь относится к области чувств, а все чувственное противостоит холодному разуму, который я ставлю превыше всего. Сам я, пока буду находиться в здравом уме, никогда не женюсь.
   – А я надеюсь, – рассмеялся я, – что мой рассудок все же вынесет подобное испытание. Но вы выглядите уставшим.
   – Да, предстоящее бездействие уже начинает сказываться на мне. Следующую неделю я буду как выжатый лимон.
   – Странно, – сказал я, – как все признаки того, что у другого человека я бы назвал ленью, в вас сочетаются с периодами бурной деятельности и всплесками активности.
   – Да, – ответил Холмс. – Во мне живут великий лентяй и неугомонный трудяга. Я часто вспоминаю строки старика Гете: «Schade, dass die Natur nur einen Menschen aus dir schuf, denn zum würdigen Mann war und zum Schelmen der Stoff» [8 - «Как жаль, что природа сделала из тебя одного человека, материала в тебе хватило бы и на праведника, и на подлеца» (нем.).]. Кстати, что касается этого норвудского дела. Как я и предполагал, у них действительно был сообщник в доме. Я не сомневаюсь, что это Лал Рао, дворецкий, так что в свой большой невод Джонс все-таки поймал одну рыбу.
   – По-моему, это несправедливо, – заметил я. – Вы раскрыли преступление, проделали всю работу. В результате я получил жену, Джонс – славу. Что же остается вам?
   – А мне, – сказал Шерлок Холмс, – остается кокаин.
   И он протянул длинную худую руку к бутылочке на каминной полке.

Гилберт Кит Честертон

Тайна отца Брауна

   Фламбо, некогда самый известный преступник во Франции, впоследствии частный сыщик в Англии, давно отошел от дел. Кто-то говорил, что преступная карьера оставила на нем слишком сильный отпечаток, чтобы он мог заниматься таким делом, как расследование преступлений. Как бы то ни было, после жизни, полной романтических погонь и дьявольски хитрых побегов, он осел, как кому-то может показаться, в подобающем месте – в старинном испанском замке. Сам по себе замок, с прочными внушительными стенами, был относительно небольшим и стоял на вершине холма, значительную часть склона которого занимали черная полоса виноградника и зеленая – огород. Дело в том, что Фламбо после всех безумных приключений не утратил качества, присущего многим потомкам древних римлян и отсутствующего, к примеру, у американцев – вкуса к простой жизни. Так какой-нибудь богатый владелец гостиницы мечтает о том, чтобы на старости насладиться крестьянской жизнью, французский провинциальный торговец, когда ему подворачивается шанс превратиться в заносчивого миллионера и купить целую улицу магазинов, одергивает себя и продолжает наслаждаться спокойствием, домашним теплом и домино. Случилось так, что Фламбо нежданно-негаданно полюбил испанку. На своей избраннице он женился, обзавелся большой семьей и стал жить-поживать в своем испанском поместье, не проявляя никакого желания вырваться за его пределы или вернуться к былой разудалой жизни. Однако в один прекрасный день его родные заметили, что он потерял покой и сильно возбужден. Перегнав своих мальчишек, он сбежал по длинному склону холма, чтобы встретить человека, приближавшегося по равнине, хотя человек тот казался не более маленькой черной точки.
   Точка постепенно увеличивалась в размере, правда, не сильно изменяясь при этом в очертаниях, поскольку продолжала казаться круглой и черной. Черные церковные одеяния не первый раз показывались на тех холмах, но именно эти одеяния, какими бы церковными они ни были, казались одновременно будничными и в то же время чуть ли не веселыми по сравнению с сутанами местных священников. Еще они указывали на то, что человек, в них одетый, прибыл сюда с северо-западных островов так же точно, как если бы на нем красовался ярлык «Сделано в Англии». Человек этот нес короткий толстый зонтик с ручкой, смахивающей на дубинку, при виде которого темпераментный друг священника чуть не прослезился от нахлынувших воспоминаний, поскольку предмет этот когда-то, в далекие времена, пережил вместе с ними не одно приключение, прошел, что называется, огонь и воду. Ибо в гости к французу наконец-то, после множества отсрочек, прибыл его долгожданный английский друг отец Браун. Все эти годы они не прекращали переписываться, но давно не встречались.
   Отец Браун очень быстро завоевал доверие членов семьи Фламбо, достаточно большой, чтобы, находясь среди них, можно было почувствовать себя полноправным членом дружного общества. Его познакомили с тремя большими деревянными образами волшебных королей, позолоченных и раскрашенных, которые на Рождество приносят детям подарки (Испания – это страна, где детские дела занимают большую часть в жизни дома); потом его познакомили с собакой, с кошкой и со всей живностью, обитающей на ферме. Так случилось, что со временем его еще представили одному соседу, который, как и он сам, привнес в эту тихую испанскую долину заграничный дух.
   На третий день пребывания в маленьком замке священник увидел статного незнакомца, который приветствовал домочадцев Фламбо такими галантными поклонами, на которые не способен ни один испанский гранд. Это был высокий худой седой и очень благообразный господин. Его руки, манжеты и запонки казались до того лощеными, что приковывали к себе взгляд, но вытянутое лицо его было напрочь лишено той расслабленности, вид которой заставляет нас, англичан, вспомнить длинные манжеты и ухоженные ногти персонажей карикатур из наших английских газет и журналов. Внимательный, зоркий взгляд; яркие невинные глаза, не сочетающиеся с сединами, – одно это могло указать на его национальность не хуже носового призвука в его выговоре и готовности видеть во всем европейском глубокую старину. И был это сам мистер Грэндисон Чейс из Бостона, знаменитый американский путешественник, который на время прервал очередную поездку, решив отдохнуть в расположенном по соседству поместье, в точно таком же замке на вершине почти точно такого же холма. Наслаждаясь здесь жизнью, он и гостеприимного соседа своего считал местной древностью. Объяснялось это тем, что Фламбо, как мы уже говорили, каким-то образом производил впечатление человека умиротворенного и, так сказать, здесь укоренившегося. Казалось, он веками рос здесь вместе со своим виноградом и фиговыми деревьями. Теперь он снова взял фамилию предков – Дюрок, поскольку «Фламбо», то есть «Факел», было всего лишь боевым псевдонимом, под которым такие люди, как он, ведут войну с обществом. Он обожал жену и детей, от дома уходил не дальше тех мест, где можно пострелять дичь, и американскому путешественнику казался воплощением беспечной респектабельности и разумной роскоши, которые ему хватало ума видеть в народах Средиземноморья и которыми он восхищался. Камень, прикатившийся с Запада, был рад возможности отдохнуть рядом с обросшим пышным мхом южным камнем. Но об отце Брауне мистер Чейс слышал и раньше, отчего, когда тот прибыл в замок, тон американца слегка изменился, как это бывает в присутствии знаменитости. В нем проснулся инстинкт интервьюера, тактичного, но настойчивого. Если он и попытался вырвать из отца Брауна какую-то информацию, как больной зуб, то делал это безболезненно и со сноровкой американского светила стоматологии.
   Они сидели в открытой части внешнего дворика (в Испании вход в дом часто проходит через такие дворики, которые иногда накрывают крышей, целиком или частично). Смеркалось, и, поскольку сразу после захода солнца в горах становится холодно, здесь стояла небольшая печка, огонь которой, напоминая глаз притаившегося в густой тени домового, отбрасывал алый отсвет на каменные плиты двора. Но вряд ли хоть один луч этого света доходил до нижних кирпичей высокой голой коричневой стены, которая возвышалась над ними, уходя в синь ночного неба. В сумерках вырисовывалась статная плечистая фигура Фламбо и контур его широких, точно две торчащие в стороны сабли, усов, когда он наливал из бочонка темное вино и передавал его по кругу. Рядом с ним священник казался совсем маленьким и каким-то съежившимся, как будто он, пригревшись, свернулся калачиком у теплой печки. Американец сидел, закинув ногу на ногу и элегантно облокотившись о колено. Его красивые черты были хорошо освещены, умные глаза возбужденно горели.
   – Уверяю вас, сэр, – говорил он, – мы считаем ваш успех в расследовании дела об убийстве Полуночника величайшим достижением за всю историю сыска.
   Отец Браун что-то пробурчал в ответ, хотя наверняка кто-то принял бы эти звуки за зевок.
   – Нам прекрасно известны, – тем временем продолжал гость, – сомнительные достижения Дюпена и других сыщиков, а также их вымышленных коллег, таких как Лекок, Шерлок Холмс, Ник Картер и прочих. Но мы не могли не заметить, что между тем, как вы подходите к делу, и методами всех этих мыслителей как вымышленных, так и реальных, существует огромная разница. Кое-кто, сэр, даже задавал вопрос: не заключается ли эта разница в полном отсутствии у вас какого бы то ни было метода?
   Отец Браун помолчал, потом чуть вздрогнул, как будто подвинулся к печке, и произнес:
   – Прошу прощения, сэр. Да… В отсутствии метода… И, боюсь, в отсутствии у них ума.
   – Если говорить о строгом научном методе, – продолжил американец, – Эдгар По написал несколько небольших эссе в форме рассказа, полностью раскрывая все тонкости логики мышления Дюпена. Доктор Ватсон не раз выслушивал подробные объяснения Шерлока Холмса относительно того, какую роль в его методе играет наблюдение за мелочами. Но, похоже, никто до сих пор не объяснил сути вашего метода, отец Браун, и мне говорили, что вы отклонили предложение прочитать в Штатах курс лекций на эту тему.
   Отец Браун насупился, глядя на печку.
   – Да, – буркнул он. – Отклонил.
   – И ваш отказ породил множество весьма интересных разговоров, – заметил Чейс. – Кто-то из моих земляков даже заявил, что ваши методы просто невозможно свести к определенному набору правил, поскольку они выходят за рамки обычной науки. Говорили, ваша тайна имеет оккультную подоплеку, и из-за этого ее нельзя просто так раскрыть.
   – Какую-какую подоплеку? – недовольно переспросил отец Браун.
   – Ну, своего рода эзотерическую, – пояснил его собеседник. – Знаете, ведь для всех было загадкой убийство Гэллупа и Штейна, а потом убийство старика Мертона, и недавнее убийство судьи Гвинна, да еще эти два убийства Дэлмона, кстати, известной личности в Штатах. И всегда вы оказывались тут как тут, в самой гуще событий, раскрывали тайну, но никогда не рассказывали о том, как вы все это узнали. Поэтому кое-кто и подумал, что вам все ответы были известны заранее, так сказать. Карлотта Браунсон прочитала лекцию о телепатии, использовав для примера несколько раскрытых вами дел. «Общество сестер-ясновидиц» в Индианаполисе…
   Отец Браун все еще глядел на печку, когда неожиданно произнес, довольно громко, но так, будто его никто не слышал:
   – Ох! Это уже слишком.
   – Я, если честно, тоже не совсем представляю, что с этим делать, – улыбнулся мистер Чейс. – Этих сестер-ясновидиц, конечно, надо бы приструнить. По-моему, единственный способ это сделать – вы, наконец, должны открыть свою тайну.
   Отец Браун почти застонал, обхватил голову руками и на какое-то время замер, словно напряженно соображая. Потом резко поднял голову и глухо произнес:
   – Хорошо. Если должен, значит, открою.
   Он обвел сумрачным взором погруженный во тьму дворик, от красных глаз маленькой печки до древней стены, над которой разгорались яркие южные звезды.
   – Тайна заключается в том, – начал он и замолчал, будто не в силах продолжить. Потом сказал: – Понимаете, дело в том, что это я убил всех этих людей.
   – Что? – после продолжительного молчания наконец еле слышно произнес его собеседник.
   – Это я убил их, поэтому, разумеется, знал, как это сделано, – терпеливо пояснил отец Браун.
   Грэндисон Чейс поднялся во весь свой немалый рост, словно подброшенный каким-то медленным взрывом. Глядя сверху вниз на священника, он снова недоверчиво повторил свой вопрос.
   – Я очень аккуратно планировал каждое из этих преступлений, – продолжил отец Браун. – Я продумывал, как это можно совершить, в каком настроении должен находиться человек, когда идет на это. И когда я понимал, что чувствую себя точно так, как убийца, конечно же, мне становилось понятно, кто это.
   Чейс сглотнул и глубоко вздохнул.
   – Ну и напугали вы меня! – сказал он. – Я даже на секунду подумал, что вы и в самом деле убийца. Знаете, я даже представил себе, что бы началось в наших газетах: «Сыщик в рясе оказался убийцей! Сто преступлений отца Брауна». Конечно, если это просто образная речь и означает, что вы попытались реконструировать психологию…
   Отец Браун сильно постучал по печке короткой трубкой, которую собирался наполнить, и лицо его, что случалось крайне редко, искривилось от раздражения.
   – Нет, нет, нет! – чуть ли не со злостью произнес он. – Это не просто образная речь. Вот чем заканчивается, когда начинаешь говорить о серьезных вещах… Какой смысл в словах?… Стоит заговорить о какой-нибудь нравственной истине, люди всегда решают, что это всего лишь образное выражение… Один человек, настоящий, с двумя руками и двумя ногами, как-то сказал мне: «В Святого Духа я верю только в духовном смысле». Естественно, я спросил его: «А в каком ином смысле в него можно верить?» После этого он решил, что я имел в виду, будто ему не нужно верить ни во что, кроме эволюции или этического братства или еще какой-нибудь ерунды… Я хочу сказать, что действительно все представлял и видел самого себя совершающим эти убийства. Я не убивал этих людей физически, материальными предметами, но не в этом дело. Любой кирпич или какое-нибудь несложное механическое устройство могло лишить их жизни в материальном смысле. Я хочу сказать, что я думал, думал, думал, как человек может стать таким, пока не понимал, что сам стал таким во всем. Единственное, чем я отличался от убийцы, – я не воплощал в жизнь задуманное. Этот прием однажды посоветовал мне один мой друг в качестве духовного упражнения. Я думаю, его этому научил Папа Лев Тринадцатый, которым я всегда восхищался.
   – Боюсь, вам придется еще многое мне объяснить, прежде чем я все-таки пойму, что вы имеете в виду, – с сомнением в голосе произнес американец, продолжая смотреть на священника, как на дикого зверя. – Сыскная наука…
   Отец Браун, охваченный все тем же раздражением, щелкнул пальцами.
   – Вот! – воскликнул он. – Именно здесь мы и расходимся. Наука – прекрасная вещь, когда ты в состоянии ее постичь, и в своем истинном значении – одно из величайших понятий в мире. Но что в наше время в девяти случаях из десяти подразумевают под этим понятием? Что имеют в виду те, кто говорит, что сыск – это наука? Что криминология – это наука? Они говорят так, будто человека можно выдернуть из окружающей его среды и исследовать, как какое-нибудь гигантское насекомое, в «строгом, непредвзятом свете», как они говорят, как я бы сказал, в мертвом и механическом свете. Будто можно отстраниться от самого человека и изучать его, как какое-то доисторическое чудовище, рассматривать «череп преступника», как будто это какой-нибудь нарост, как рог у носорога. Когда ученый говорит о том или ином человеческом типе, он всегда имеет в виду не себя, а ближнего, возможно, того ближнего, кто победнее. Я не отрицаю, что строгость и непредвзятость иногда действительно полезны, хотя, в каком-то смысле, это прямая противоположность науке. Не имея ничего общего со знанием, это на самом деле отказ от того, что мы уже знаем. Друг превращается в незнакомца, нечто известное рассматривается как отдаленное и таинственное. Это все равно, что назвать человеческий нос хоботом, или заявить, что каждые двадцать четыре часа он теряет сознание. Так вот, то, что вы назвали «тайной», – это прямая тому противоположность. Я не стараюсь вывернуть убийцу наизнанку. Я пытаюсь попасть внутрь его… Неужели вы не видите, что это все намного сложнее? Я – внутри человека. Я нахожусь у него внутри постоянно, я двигаю его руками и ногами, но я жду, пока не начну понимать, что нахожусь внутри убийцы, что думаю, как он, и борюсь с его чувствами; пока не начну испытывать его извращенную пронзительную ненависть, видеть мир его прищуренными, налитыми кровью глазами, смотреть между шор его полубезумной сосредоточенности, пока не выйду на короткую прямую дорогу, ведущую к кровопролитию. Пока не стану настоящим убийцей.
   – Да уж, – протянул мистер Чейс, мрачно рассматривая священника. – И это вы называете духовным упражнением?
   – Да, это я называю духовным упражнением, – сказал отец Браун и, помолчав, продолжил: – Это упражнение настолько духовно, что мне бы и не стоило об этом рассказывать. Но я же не могу допустить, чтобы вы, не разобравшись, сообщили бы потом на всю Америку, будто бы я обладаю какой-то магической силой, да еще связанной с телепатией, верно? Изложил я это все не самым лучшим образом, но это правда. Ни один человек не станет по-настоящему добрым, пока не поймет, сколько в нем зла, или сколько зла он может причинить; пока не поймет, какое на самом деле право он имеет судить о ком-то свысока, презирать или разглагольствовать о «преступниках», как будто это не люди, а обезьяны в джунглях за тысячу миль от него; пока глаза его не перестанет застилать гнилой туман самообмана, и он не поймет, чего стоят его разговоры о «низших типах» и неправильной формы черепах; пока он не выдавит из своей души последнюю каплю фарисейского елея; пока не перестанет мечтать о том, чтобы как-то поймать преступника, как насекомое, сачком и засадить в стеклянную банку.
   Фламбо наполнил большой бокал испанским вином и поставил его перед своим другом, как до этого уже поставил такой же бокал перед другим гостем. После этого он впервые за весь вечер заговорил:
   – У отца Брауна накопилась новая порция загадок. На днях мы обсуждали их, ему, похоже, довелось общаться с весьма необычными людьми после нашей последней встречи.
   – Да, я слышал об этих историях… Но не о применении вашего метода, – Чейс задумчиво поднял бокал. – Может быть, вы приведете пару примеров?… Я хочу сказать, вы применили к ним такой же интроспективный метод?
   Отец Браун тоже поднял бокал, и огонь, сделав красное вино прозрачным, уподобил его сияющему кроваво-красному витражу с изображением какого-нибудь мученика. Алое пламя как будто приковало к себе его взгляд и уже не отпускало его. Он всматривался в него все пристальнее и пристальнее, точно это чаша вместила в себя бездонное красное море крови всего человечества, и душа его уподобилась ныряльщику, погружающемуся все ниже и ниже, в глубины темного смирения и жутких помыслов, куда не опускались даже самые глубоководные твари, на самое илистое дно. В красной чаше этой, точно в красном зеркале, он увидел множество событий: багровыми тенями пронеслись преступления последних лет; примеры, о которых спрашивали его собеседники, символическими образами заплясали перед его глазами; увидел он и все те истории, о которых рассказано здесь. Светящееся вино походило на рубиновый закат над бордовым песчаным берегом, на котором темнели человеческие фигуры. Вот одна из них упала, и вторая бросилась к упавшему. Потом закат словно рассыпался на части. Красные фонари закачались на деревьях сада, пруд заблестел пурпуром отражений; затем все цвета как будто снова собрались вместе и вспыхнули гранями огромного рубина в форме розы, камня, который озарил весь мир, словно огненно-красное солнце, не тронув лишь тени высокой фигуры в высокой старинной митре. А после огонь стал гаснуть, пока не осталось ничего, кроме ярко-рыжего пятна длинной всклокоченной бороды, развевающейся на ветру посреди диких серых болот. Все эти образы, которые, возможно, будут увидены позже иными глазами и с иным настроением, всплыли у него в памяти, когда прозвучала та просьба, и начали превращаться слова в предложения.
   – Да, – произнес он, медленно поднося бокал к губам. – Я прекрасно помню…

Зеркало судьи

   Джеймс Бэгшоу и Уилфред Андерхилл были старыми друзьями и любили, предаваясь неспешному разговору, бродить поздними вечерами по тихому и казавшемуся безжизненным лабиринту улиц их большого городского предместья. Первый, высокий темноволосый добродушный мужчина с аккуратной полоской черных усов, служил в полиции сыщиком. Второй же, блондин с резко очерченным чувствительным лицом, хоть и очень интересовался сыском, был простым любителем. Читателям этого рассказа, изложенного с научной достоверностью, может показаться странным то, что говорил полицейский, в то время как любитель больше молчал, прислушиваясь к его словам с известной учтивостью.
   – Наша профессия, – сказал Бэгшоу, – единственная, в которой считается, что профессионал всегда неправ. В конце-то концов, никто ведь не пишет рассказов о парикмахерах, которые не умеют стричь, и клиенты вынуждены им помогать, или об извозчике, который не может тронуть с места кеб, пока его пассажир не объяснит ему философию управления кебом. И все же, несмотря на все это, нужно признать, что чаще всего нам приходится держаться проторенной дорожки. Другими словами, мы не имеем права действовать не по правилам. Только господа сочинители забывают о тех преимуществах, которые дают правила.
   – Но ведь Шерлок Холмс, – возразил Андерхилл, – тысячу раз повторял, что всегда придерживается четких логических правил.
   – Может, и так, – отозвался его друг, – только я имею в виду общие правила. Это как административная работа в штабе армии. Мы собираем и накапливаем сведения.
   – А авторы детективных рассказов об этом, по-вашему, забывают? – уточнил сыщик-любитель.
   – Ну, давайте хотя бы возьмем любой из рассказов о Шерлоке Холмсе и Лестрейде, полицейском инспекторе. Шерлок Холмс может, скажем, увидев переходящего дорогу человека, совершенно ему незнакомого, узнать в нем иностранца только на том основании, что тот по привычке остановился, ожидая, когда транспорт будет двигаться слева направо, а не справа налево, как принято у нас. Конечно же, Холмс догадался бы об этом, и я нисколько не сомневаюсь, что Лестрейд ни до чего такого не додумался бы. Но о чем не говорит автор, так это о том, что полицейскому не обязательно догадываться. Ведь вполне вероятно, что он это и так знает. Лестрейд может знать, что этот человек – иностранец хотя бы потому, что его управление следит за всеми прибывшими в страну иностранцами, да и за всеми местными жителями. Как полицейский я очень рад, что полиция знает так много, потому что любому человеку хочется достойно справляться со своей работой, верно? Но как обыватель я иногда начинаю задумываться: а не слишком ли много они знают?
   – Не хотите же вы сказать, – недоверчиво воскликнул Андерхилл, – что знаете все о любом прохожем на любой улице? Что если сейчас из этого дома выйдет человек, вы будете знать, кто он да что он?
   – Если это будет хозяин дома, то да, – ответил Бэгшоу. – Сейчас этот дом снимает один писатель англо-румынского происхождения. Вообще-то, он живет в Париже, но сейчас приехал сюда с какой-то своей пьесой в стихах. Зовут его Озрик Орм. Он – довольно известный поэт, правда, как по мне, так читать его сложновато.
   – Но я говорю обо всех людях на улице, – не унимался его собеседник. – Я как раз подумал, каким сейчас все вокруг кажется незнакомым, чужим! Я тут даже и названий не знаю. Посмотрите на все эти высокие пустые стены, на эти дома в глубине больших садов. Вы не можете знать о них всего.
   – Но кое-что я знаю, – ответил Бэгшоу. – Вот за этой стеной, мимо которой мы сейчас идем, находится двор сэра Хэмфри Гвинна, больше известного как судья Гвинн. Старик, помнится, наделал шуму во время войны, когда занялся делами о шпионаже. Соседний дом принадлежит богатому торговцу сигарами. Приехал он сюда из Латинской Америки, сам смуглый и черноволосый, но фамилия у него чисто английская – Буллер. Следующий дом… Что это? Вы слышали?
   – Слышал, – сказал Андерхилл. – Но что бы это могло быть?
   – Я знаю, что это, – ответил сыщик. – Это крупнокалиберный револьвер. Два выстрела и крик о помощи. Это в саду за домом судьи Гвинна, в обители мира и законности.
   Он окинул цепким взглядом улицу и добавил:
   – И единственный вход туда – с другой стороны. Если обходить кругом, до него полмили, не меньше. Эх, если бы стена была чуть ниже, или я – чуть легче! Все-таки надо попробовать.
   – Вон там, чуть дальше, она, кажется, пониже, – заметил Андерхилл. – К тому же и дерево рядом.
   Они подбежали к этому месту, где голая стена резко понижалась, как будто уходила под землю, и над ней, выступая из темноты, нависали усыпанные цветами ветви дерева, позолоченные одиноким уличным фонарем. Бэгшоу ухватился за кривую ветку, перебросил через стену ногу, и уже через пару секунд оба они стояли в саду по колено в траве.
   Большой сад судьи Гвинна в ночной темноте имел весьма необычный вид. Расположен он был на самой окраине предместья, в тени высокого темного дома, последнего на этой стороне улицы. Дом в прямом смысле был темным, потому что все окна его наглухо закрывались ставнями, по крайней мере со стороны сада. Однако сам сад, который, накрытый тенью здания, должен был казаться пятном абсолютной темноты, был усыпан огоньками, напоминавшими гаснущий фейерверк, как будто среди деревьев только что упала, выбросив сноп искр, большая огненная ракета. Углубившись в сад, друзья поняли, что это горят многочисленные разноцветные лампочки, сверкающие на ветках деревьев, подобно драгоценным плодам Аладдина. Особенно яркий свет лился из небольшого круглого озера или пруда, который и сам по себе тускло мерцал, как будто на дне его горели лампочки.
   – У него тут что, торжественный прием? – удивился Андерхилл. – Похоже, весь сад освещен.
   – Нет, – ответил Бэгшоу, – это у него такое увлечение, и, насколько я знаю, он предпочитает наслаждаться этим зрелищем в одиночестве. Он любит забавляться своей небольшой электрической сетью, которой управляет из вон того небольшого домика или флигеля, видите? Там же он работает и хранит свои бумаги. Его сосед Буллер, неплохо знающий судью, говорит, что, когда загораются разноцветные лампочки, это своего рода сигнал, чтобы его никто не беспокоил.
   – Что-то наподобие сигнальных красных огней, предупреждающих об опасности, – предположил его спутник.
   – Боже правый! – вдруг вскричал полицейский и, добавив: – Я так и думал! – неожиданно бросился бежать.
   В следующий миг Андерхилл увидел то, что так поразило его друга. Круг молочно-белого света, точно матовое сияние вокруг луны, опоясывающий пруд вдоль покатых берегов, в одном месте был пересечен двумя черными линиями или полосами, которые, как вскоре выяснилось, были не чем иным, как длинными черными ногами человека, лежащего, уронив голову в воду.
   – Скорее! – крикнул сыщик. – Сдается мне, это…
   Не договорив, он выбежал на широкую лужайку, освещенную слабым электрическим светом, и бросился напрямик через большой сад к пруду и лежавшему неподвижно человеку. Андерхилл рысью устремился за ним следом, когда произошло нечто неожиданное. Бэгшоу, который несся, точно пуля, к черной фигуре у освещенного пруда, вдруг резко повернул и с еще большей скоростью метнулся к дому. Удивленный Андерхилл не мог и предположить, что могло так привлечь его друга, но в следующий миг, когда сыщик скрылся в тени здания, оттуда послышались звуки борьбы и приглушенная брань, после чего полицейский снова показался на свету, таща за собой маленького вырывающегося человека с рыжими волосами. Тот явно прятался за стенами здания, когда сыщик, наделенный более острым слухом, услышал, как он там шуршит ветками, точно птица в кустах.
   – Андерхилл, – сказал полицейский на ходу, – сбегайте к пруду, посмотрите, что там. – После чего остановился и повернулся к пленнику. – Вы кто такой? Как вас зовут?
   – Майкл Флад, – выпалил незнакомец, необычайно худой маленький человечек с горбатым носом, слишком большим для его лица, которое казалось бесцветным, словно пергамент, по сравнению с его огненно-рыжими волосами. – Я тут ни при чем. Я увидел, что он лежит мертвый, и испугался. Я пришел брать у него интервью для газеты.
   – Вы всегда, когда приходите к известным людям брать интервью, перелазите через садовую ограду?
   И он строго указал на цепочку следов, тянувшихся по тропинке, ведущей к цветочной клумбе.
   Человек, назвавшийся Фладом, напустил на себя такое же строгое выражение.
   – Интервьюер, если надо, может и через стену перелезть, – сказал он. – Я звонил в дверь, но меня никто не услышал. Его слуги не было дома.
   – Откуда вам известно, что его не было дома? – с подозрением спросил сыщик.
   – Я – не единственный человек, который лазает через стены, – с напускным спокойствием произнес Флад. – Вы и сами только что это сделали, не так ли? Но дело не в этом. Слуга тоже спрыгнул со стены на другой стороне сада, рядом с калиткой.
   – Отчего же он не вошел через калитку? – продолжил допрос полицейский.
   – Почем мне знать? – резко ответил Флад. – Наверное, она заперта. Не лучше ли вам об этом спросить его, а не меня? Вон он, идет к дому.
   И действительно, еще одна темная фигура показалась в подсвеченных разноцветными огнями сумерках: угловатый коренастый человек в довольно потрепанном костюме слуги, самой заметной частью которого был красный жилет, надетый поверх ливреи. Человек, явно надеясь остаться незамеченным, шмыгнул в сторону боковой двери дома, но Бэгшоу окликнул его и приказал остановиться. Когда слуга неохотно подошел к ним, стало видно, что у него тяжелое желтоватое лицо азиатского типа, очень гармонирующее с гладкими иссиня-черными волосами.
   Бэгшоу резко развернулся к человеку по фамилии Флад.
   – Здесь кто-нибудь может подтвердить вашу личность? – спросил он.
   – Вряд ли, – мрачно ответил Флад. – Да и не только здесь. Я думаю, что и во всей стране тоже. Я только что приехал из Ирландии. Единственный, кого я здесь знаю, это священник из церкви Святого Доминика – отец Браун.
   – Вы оба пока останетесь здесь, – официальным тоном приказал Бэгшоу и добавил, обращаясь к слуге: – Идите в дом, позвоните в церковь и спросите отца Брауна, не мог бы он как можно скорее прибыть сюда. И без фокусов!
   Пока энергичный сыщик разбирался с потенциальными беглецами, его друг, как ему и сказали, поспешил к месту трагедии. Место это выглядело довольно необычно. Что и говорить, если бы случившееся действительно не было трагедией, открывшаяся взору Андерхилла картина могла бы показаться фантастической. Голова трупа (а даже самого беглого осмотра тела оказалось достаточно, чтобы понять, что этот человек мертв) находилась под водой, и искусственное освещение окружило ее неким подобием жуткого ореола. Изможденное зловещее лицо; залысина; редкие темно-серые, похожие на стальные звенья кудри по бокам – хоть на виске у него и зияла огнестрельная рана, Андерхилл без труда узнал сэра Хэмфри Гвинна, лицо которого он столько раз видел на фотографиях в газетах. Убитый был в черном фраке, и ноги его, длинные и тонкие, как паучьи лапки, неестественно вытянулись под разными углами на крутом берегу, с которого он упал. Будто повинуясь какому-то дьявольскому замыслу, кровь очень медленно, толчками вытекала из раны в светящуюся воду, образуя прихотливые фигуры из полупрозрачных шевелящихся колец, алых, как предзакатные облака.
   Андерхилл долго стоял, глядя на эту жуткую фигуру, пока не посмотрел вверх и не увидел группу из четырех человек, стоявших на краю возвышающегося над ним берега. Он ожидал увидеть Бэгшоу и задержанного ирландца, да и слугу в красном жилете он опознал без особого труда. Но четвертая фигура, отличавшаяся какой-то необъяснимой, причудливой значимостью, странным образом казалась уместной в этой ненормальности. Это был приземистый человек с круглым лицом и в шляпе, похожей на черный нимб. Андерхилл понял, что это священник, только что-то в его виде заставило его вспомнить какую-то старинную гравюру с изображением «Пляски смерти».
   А потом он услышал, как Бэгшоу обратился к священнику:
   – Я рад, что вы смогли опознать этого человека, но вы должны понимать, что это не снимает с него подозрения полностью. Конечно, может быть, он и не виновен, но в сад-то он проник необычным способом.
   – Я тоже думаю, он не виновен, – бесцветным голосом сказал священник. – Но, разумеется, я могу и ошибаться.
   – Почему же вы так уверены, что он не виновен?
   – Да потому что проник в сад необычным способом, – ответил священнослужитель. – Видите ли, я проник сюда обычным способом, но, кажется, я единственный, кто может сказать это о себе. Похоже, в наши дни многие достойные люди завели привычку лазать через садовые ограды.
   – Говорите «обычным» способом? Что вы имеете в виду? – поинтересовался сыщик.
   – Как вам сказать, – серьезно произнес отец Браун, глядя на него прямым, ясным взглядом. – Я попал в этот сад, пройдя через дом, куда вошел через парадную дверь. Я, видите ли, довольно часто вхожу в дома подобным образом.
   – Прошу прощения, – сказал Бэгшоу, – но так ли уж важно, как вы попали сюда, если, конечно, вы не собираетесь сознаться в убийстве?
   – Да, я думаю, это важно, – невозмутимо ответил священник. – Дело в том, что, входя через дверь, я увидел то, чего не заметил никто из вас. И мне кажется, это имеет отношение к делу.
   – Что вы увидели?
   – Я увидел беспорядок, – голос отца Брауна был все так же спокоен. – Большое зеркало разбито, пальма лежит на полу среди осколков горшка. Вот мне и показалось, будто что-то произошло.
   – Вы правы, – помолчав, сказал Бэгшоу. – Если вы это видели, конечно, это имеет отношение к делу.
   – А если это имеет отношение к делу, – очень мягко произнес священник, – это означает, что один человек наверняка к делу отношения не имеет. И этот человек – мистер Майкл Флад, который проник в сад необычным способом, перебравшись через стену, а потом хотел покинуть его таким же необычным способом. Именно эта необычность и заставляет меня верить в его невиновность.
   – Давайте пройдем в дом, – официальным тоном произнес Бэгшоу.
   Когда вся небольшая компания, возглавляемая слугой, направилась к боковой двери, Бэгшоу немного отстал, чтобы переброситься парой слов со своим другом.
   – Слуга мне показался подозрительным, – негромко сказал он. – Говорит, его зовут Грин, хотя для такой фамилии вид у него совсем неподходящий. Но он, похоже, на самом деле слуга Гвинна. Единственный постоянный слуга, который у него работал. Только самое поразительное то, что он категорически отказывается верить, что его хозяин вообще мог быть в саду, живой или мертвый. Говорит, что старик судья отправился на какой-то званый обед, и его не должно было быть несколько часов, поэтому-то он и улизнул из дома.
   – А он не объяснил, – спросил Андерхилл, – зачем ему понадобилось перелезать через стену, когда он возвращался?
   – Нет, по крайней мере, из его слов я этого не понял, – ответил сыщик. – Нужно будет его разговорить. Похоже, он чего-то боится.
   Пройдя через боковую дверь, они оказалась в дальнем конце большой прихожей, которая протянулась вдоль одной из сторон здания и заканчивалась парадной дверью, по старой архитектурной традиции, увенчанной уродливым полукруглым окном. На улице тусклое серое утро уже начало рассеивать ночной сумрак, как будто проклюнувшееся солнце было унылым и бесцветным, но если в прихожей и был какой-то свет, то исходил он от единственной лампы с абажуром, такой же старинной, которая стояла на полке в углу. Благодаря ей Бэгшоу и смог рассмотреть беспорядок, о котором говорил Браун. Высокая пальма с длинными широкими листьями лежала на полу, темно-красный горшок разбит вдребезги. Его куски разлетелись по всему ковру и перемешались со слабо мерцающими осколками зеркала, пустая рама которого висела на стене у них за спинами в этом конце передней. Прямо напротив боковой двери, через которую они вошли, был еще один, похожий на прихожую коридор, который отходил от нее под прямым углом и вел в остальную часть здания. В его конце можно было заметить телефон, которым воспользовался слуга, чтобы вызвать отца Брауна, там же слегка приоткрытая дверь, за которой виднелись ряды толстых книг в кожаных переплетах, вела в библиотеку.
   Бэгшоу остановился и посмотрел под ноги на перемешанные осколки.
   – Вы совершенно правы, – сказал он священнику, – здесь происходила какая-то борьба. Наверняка между Гвинном и его убийцей.
   – Вот и мне показалось, – скромно произнес отец Браун, – что здесь что-то случилось.
   – Да, – согласно кивнул сыщик. – Убийца вошел через парадную дверь и столкнулся с Гвинном. Возможно, сам Гвинн и впустил его. Они сцепились, не исключено, был сделан случайный выстрел, разбивший зеркало, хотя они могли и сами задеть его в драке. Потом Гвинну удалось вырваться и выбежать в сад, но там, у пруда, убийца его настиг и застрелил. Думаю, теперь картина ясна, хотя, конечно, остальные комнаты тоже нужно осмотреть.
   Однако осмотр других комнат мало что дал, хотя Бэгшоу и обнаружил в ящике письменного стола в библиотеке заряженный автоматический пистолет, на который значительно указал остальным.
   – Похоже, он чего-то такого опасался, – заметил сыщик. – Хм, хотя странно, что он не взял его с собой, когда выходил отсюда.
   Наконец они вернулись в прихожую и направились к парадной двери. Отец Браун рассеянно осматривался по сторонам. Одинаковые серые выцветшие обои на стенах коридоров, казалось, подчеркивали пыльную и заброшенную напыщенность немногих украшений ранневикторианского стиля, зеленую ржавчину, въевшуюся в бронзу лампы, потускневшее золото рамы разбитого зеркала.
   – Говорят, разбить зеркало – к несчастью, – промолвил священник. – Тут, похоже, сам дом пророчит несчастье. Здесь даже мебель как будто…
   – Странно! – не дав ему договорить, воскликнул Бэгшоу. – Я думал, эта дверь будет заперта, а она всего лишь на щеколде.
   Комментариев не последовало, и они вышли через парадную дверь в палисадник. Он был ýже сада позади дома, и цветочные клумбы здесь имели более правильную форму. В одном его конце росли высокие кусты. Эта живая изгородь была несколько необычно подстрижена, кроме того, в ней была дыра, похожая на вход в заросшую зеленью пещеру, в тени которой просматривалось несколько полуобрушенных ступенек.
   Отец Браун неторопливо направился к этой дыре и, наклонившись, просунул в нее голову. Через несколько секунд он исчез весь, и его спутники с удивлением услышали его голос, донесшийся откуда-то сверху, как будто он разговаривал там с кем-то на верхушке дерева. Сыщик последовал за ним и обнаружил, что скрытая таким странным образом лесенка вела на некое подобие разрушенного мостика, нависавшего над более темным и пустынным уголком сада. Он чуть выходил за угол дома, и с него можно было рассмотреть то место внизу, с задней стороны здания, где горели разноцветные огни. Возможно, сооружение это было остатком какого-то заброшенного архитектурного украшения сада, нечто вроде аркады с галереей наверху, проходившей когда-то над лужайкой. В голове Бэгшоу мелькнула мысль, до чего необычно застать кого-то здесь в столь ранний час, на меже ночи и утра, но он не стал об этом задумываться, впившись взглядом в незнакомого человека.
   Поскольку незнакомец (невысокий мужчина в светло-сером костюме) стоял спиной к ним, единственной его заметной особенностью была пышная копна волос, желтых и сияющих, как гигантский одуванчик. Пушистые волосы в буквальном смысле расходились во все стороны, образуя нимб, и тем более неожиданное и отталкивающее впечатление произвело лицо человека, когда он медленно повернулся. Это солнечное облако волос должно было бы обрамлять лицо овальное, кроткое, как у ангела, но вместо этого они увидели престарелого брюзгу, с тяжелой нижней челюстью и коротким носом, чем-то напоминавшим расплющенные носы профессиональных боксеров.
   – Мистер Орм, знаменитый поэт, если я не ошибаюсь, – вежливо-бесстрастным тоном произнес отец Браун, словно представлял двух людей в какой-нибудь гостиной на приеме.
   – Кто бы это ни был, – сказал Бэгшоу, – я вынужден просить его пройти со мной и ответить на несколько вопросов.
   Поэт мистер Озрик Орм не блистал красотой слога и глубиной самовыражения, когда дело дошло до ответов на вопросы. И там, в темном углу старого сада, когда серые предрассветные сумерки наползли на густые заросли живой изгороди и разрушенный мост, и позже, когда идущее своим чередом расследование сгустило над ним тучи подозрения, он отказывался говорить что-либо, кроме того что хотел повидаться с сэром Хэмфри Гвинном, но не сделал этого, так как на его звонок ему не открыли. Ему указали на то, что парадная дверь была практически открытой, – он презрительно хмыкнул; намекнули, что час для визитов выбран довольно поздний, – он раздраженно фыркнул. То немногое, что удалось от него услышать, звучало крайне туманно, то ли из-за того, что он почти не умел говорить или делал вид, будто не говорит по-английски. Убеждения его носили нигилистический и деструктивный характер, такой, впрочем, и поэзия его представлялась тем, как был способен оценить ее по достоинству. Может быть, и его дела с судьей, а возможно, и ссора с ним также имели некую анархическую подоплеку. Было известно, что Гвинна преследовала своего рода навязчивая идея: он повсюду видел большевистских шпионов так же, как в свое время германских. И все же одно случайное совпадение, замеченное почти сразу после того, как он был арестован, укрепило Бэгшоу в мысли о том, что к делу этому нужно отнестись очень и очень серьезно. Едва выйдя через калитку на улицу, они столкнулись с еще одним соседом, Буллером, продавцом сигар, человеком со смуглым проницательным лицом и экзотической орхидеей в петлице (он считался большим специалистом по части выращивания этих цветов). Ко всеобщему удивлению, он как ни в чем не бывало приветствовал своего соседа, как будто ожидал его здесь встретить.
   – Здравствуйте! Рад снова приветствовать вас, – сказал он. – Что, засиделись у старика Гвинна?
   – Сэр Хэмфри Гвинн умер, – сказал Бэгшоу. – Я расследую это дело и должен задать вам несколько вопросов.
   Буллер застыл, как фонарный столб у него за спиной, должно быть, оторопев от изумления. Огненный кончик его сигары ритмично разгорался ярче и темнел, но смуглое лицо торговца оставалось в тени, а когда он заговорил снова, голос у него был уже не тот, что прежде.
   – Я просто хотел сказать, – промолвил он, – что два часа назад я видел здесь, как мистер Орм входил в эту калитку, собираясь, наверное, повидаться с сэром Хэмфри.
   – Он утверждает, что так и не встретился с ним, – сообщил Бэгшоу. – И даже не вошел в дом.
   – Долго же он простоял на пороге, – заметил Буллер.
   – Да, – добавил отец Браун. – А вы довольно долго простояли здесь на улице.
   – Я уже сходил домой, – возразил продавец сигар. – Написал пару писем и снова вышел отправить их.
   – Вам все это придется рассказать в другом месте, – сказал Бэгшоу. – Спокойной ночи… Вернее, доброе утро.
   Суд над Озриком Ормом, подозреваемым в убийстве сэра Хэмфри Гвинна, который несколько месяцев не сходил с передовиц газет, в действительности вертелся вокруг того самого вопроса, который остался без ответа во время этого недолгого разговора у фонарного столба, когда серо-зеленый рассвет начинал разливаться по темным улицам и садам. Вся загадка сводилась к двум часам неизвестности между тем временем, когда Буллер видел Орма входящим в садовую калитку, и тем, когда отец Браун встретил поэта в саду на разрушенном мостике. Разумеется, этого времени хватило бы Орму, чтобы совершить хоть полдюжины убийств, и он вполне мог бы это сделать, просто чтобы чем-то занять себя, потому что он так и не смог четко объяснить, чем все это время занимался. Обвинение указало и на тот факт, что ничто не мешало ему убить судью, поскольку парадная дверь была закрыта на щеколду, а боковая, ведущая в больший сад, вообще оставалась открытой. Суд с большим интересом выслушал рассказ Бэгшоу о том, как могла проходить борьба в прихожей, на которую указывали столь очевидные улики. К тому же, полиции удалось обнаружить и след от пули, разбившей зеркало. Наконец, дыра в живой изгороди выглядела достаточно укромным местом, чтобы у Орма могло возникнуть желание спрятаться там. С другой стороны, сэр Мэттью Блейк, весьма толковый адвокат, последний аргумент истолковал иначе, поставив вопрос следующим образом: разве может нормальный человек прятаться в месте, из которого нет выхода, если гораздо проще и разумнее незаметно выскользнуть на улицу. Кроме того, сэр Мэттью Блейк весьма эффективно воспользовался тайной, все еще окутывающей мотив убийства. В отношении этого пункта сэру Мэттью Блейку после непродолжительного диспута с сэром Артуром Трейверсом, не менее одаренным юристом, выступавшим в роли обвинителя, удалось склонить суд на сторону подозреваемого. Сэр Артур смог лишь выдвинуть предположение о возможном заговоре большевиков, однако суд счел это допущение необоснованным. Впрочем, когда разбирательство дошло до рассмотрения фактов странного поведения Орма, обвинитель оказался более убедительным.
   Подвергся допросу и сам обвиняемый, главным образом из-за того, что его дальновидный защитник посчитал, что это произведет на судей благоприятное впечатление. Увы, Озрик Орм оказался столь же малообщителен со своим защитником, как и с обвинителем. Сэр Артур Трейверс извлек максимальную выгоду из его упрямого молчания, но так и не смог сломать Орма. Высокий, сухопарый, с вытянутым бледным лицом сэр Артур являл собою разительную противоположность сэру Мэттью Блейку, невысокому крепкому мужчине с ярким, птичьим взором. Но если сэр Мэттью напоминал нагловатого воробья, сэр Артур больше заслуживал сравнения с журавлем или аистом. Когда он наклонялся вперед, адресуя поэту очередной каверзный вопрос, его длинный нос становился очень похожим на клюв.
   – Вы хотите сказать суду, – спросил он раздраженно-недоверчивым тоном, – что вы вовсе не входили в дом, чтобы встретиться с убитым?
   – Да, – коротко ответил Орм.
   – Насколько я понимаю, вы хотели увидеть его. Возможно, вам было нужно с ним встретиться. И что же? Вы вот так простояли два часа перед его парадной дверью?
   – Да, – последовал ответ.
   – Но при этом даже не заметили, что дверь не заперта?
   – Да, – повторил Орм.
   – Чем вообще можно заниматься два часа в чужом саду? – с напором продолжил обвинитель. – Вы же там что-то делали, надо полагать?
   – Да.
   – И чем же вы занимались? Или это тайна? – поинтересовался сэр Артур с убийственной язвительностью.
   – Для вас это тайна, – ответил поэт.
   Именно на основании этой таинственности сэр Артур и выстроил свою линию обвинения. С решительностью, которая кое-кому показалась беспринципной, он превратил загадочное отсутствие мотива, что было самым сильным местом в построениях его оппонента, в аргумент в свою пользу. Он выставил эту загадку первым смутным признаком существования некоего масштабного, досконально продуманного заговора, в тенетах которого искренний патриот Гвинн пал, точно опутанный щупальцами спрута.
   – Да! – воскликнул он одухотворенным голосом. – Мой ученый коллега совершенно прав! Нам доподлинно не известна причина, по которой этот уважаемый слуга народа был убит. Также мы не узнаем причины, по которой будет убит следующий государственный служащий. Если мой высокоуважаемый коллега сам станет жертвой своих заслуг и ненависти, которую адские силы разрушения питают к блюстителям законности, он тоже будет убит, и мы снова не будем знать причины. Половина достойнейших людей, сидящих в этом зале, на судейской скамье, будут беспощадно перебиты в своих постелях, но мы не будем знать причины. И мы так никогда и не узнаем этой причины и не остановим эту резню, пока в стране уже просто некого будет убивать, если защите будет позволено прерывать разбирательства такими избитыми приемами, как указание на отсутствие мотива, когда каждый факт этого дела, каждое вопиющее несоответствие и демонстративное молчание подсудимого прямо указывают на то, что мы видим перед собой Каина.

   – Никогда не видел сэра Артура таким возбужденным, – рассказывал позднее Бэгшоу в кругу друзей. – Некоторые утверждают, что он перешел границы и что обвинителю в делах об убийстве не стоит так уж выходить из себя. Но, хочу сказать, в этом маленьком желтоволосом дьяволе действительно есть что-то жуткое. На суде мне почему-то постоянно лезли в голову какие-то смутные воспоминания о том, что я когда-то читал у Де Куинси [9 - Де Куинси Томас (1785–1859) – английский писатель, автор очерков «Убийство как одно из изящных искусств».] об Уильямсе, жестоком убийце, который хладнокровно отправил на тот свет две семьи, почти не проронив при этом ни слова. Кажется, он писал, что у Уильямса были неестественно яркие желтые волосы, и что он подумал, будто он их выкрасил в такой цвет, воспользовавшись каким-то рецептом, который узнал в Индии, где могут и лошадь сделать зеленой или синей. И потом это гробовое молчание. Он что, отшельник? Или говорить не умеет? Да уж, после всего этого у меня у самого появилось такое ощущение, будто на скамье подсудимых сидел не человек, а какое-то жуткое чудовище. Сэр Артур не виноват, что так разговорился, – это сам Орм довел его до такого состояния.
   – А он, между прочим, был другом несчастного Гвинна, – более сдержанным тоном добавил Андерхилл. – Один мой знакомый не так давно видел, как они беседовали после какого-то большого торжественного обеда как заправские друзья. Я думаю, поэтому он и принял так близко к сердцу это дело. Но я думаю, что в таких делах личные чувства – плохой помощник.
   – А я уверен, что дело в другом! – убежденно воскликнул Бэгшоу. – Могу биться об заклад, что сэр Артур Трейверс так себя повел не только потому, что им овладели какие-то личные переживания, какими бы сильными они ни были. Он слишком дорожит своим общественным положением. Он ведь из тех людей, которых не удовлетворяет даже удовлетворенное честолюбие. Я не знаю никого, кто прилагал бы столько же усилий, чтобы сохранить достигнутое и идти вверх. Нет, вы услышали в его яростной проповеди совсем не то, что он в нее вкладывал. Если он повел себя подобным образом, то это потому, что он уверен в своей правоте и собирается возглавить какое-то политическое движение против заговора, о котором твердит. У него должны быть очень веские причины хотеть упрятать Орма за решетку и такие же веские причины полагать, что ему это удастся. И это означает, что факты указывают на его правоту. Его уверенность не сулит ничего хорошего заключенному. – Тут Бэгшоу случайно обратил внимание на самого неприметного участника их компании.
   – Отец Браун, – улыбнулся он, – а что вы думаете о нашем судопроизводстве?
   – Я? – довольно безразличным голосом переспросил священник. – Я думаю о том, что меня на суде больше всего поразило то, насколько меняет человека парик. Вот вы говорите об убедительности выступления обвинителя и о его уверенности в себе. А я случайно увидел, как он на минуту снял свой парик, и тогда выглядел совершенно другим человеком. Во-первых, он почти совсем лысый.
   – Боюсь, что это не помешает ему и дальше оставаться уверенным в себе, – ответил Бэгшоу. – Или вы предлагаете выстроить защиту на том факте, что обвинитель лыс?
   – Не совсем, – добродушно ответил отец Браун. – Откровенно говоря, я думал о том, как мало люди одного круга знают о людях другого круга. Давайте предположим, что я оказался в какой-нибудь далекой стране, жители которой слыхом не слыхивали об Англии. Предположим, я скажу им, что в моей стране есть человек, который ни за что не станет решать вопросы жизни и смерти, пока не наденет на голову сооружение из конского волоса с короткими хвостами сзади и серыми длинными завитушками до плеч, как у старушки времен начала викторианской эпохи. Им этот человек покажется довольно эксцентричным, но он не эксцентричен, он просто ведет себя так, как принято. Они посчитают его таким, потому что ничего не знают об английских юристах, они не знают, что это такое – юрист. Точно так же, как юрист не знает, что такое поэт. Он не понимает, что эксцентричность поэта другим поэтам не покажется эксцентричной. Юрист сочтет странным то, что поэт может два часа провести в прекрасном саду, не занимаясь ничем определенным. Помилуй Бог, да поэт и десять часов может провести в саду, если сочиняет! Адвокат Орма оказался не очень-то большим профессионалом. Ему так и не пришло в голову расспросить у Орма об очевидном.
   – О чем?
   – О том, над чем он работал, разумеется! – воодушевленно воскликнул отец Браун. – На какой рифме застрял, какой эпитет подыскивал, какое настроение пытался передать. Если бы на суде присутствовали образованные люди, разбирающиеся в литературе, они бы сразу поняли, чем на самом деле он занимался и действительно сочинял что-то новое. Какого-нибудь фабриканта обязательно спросили бы о его фабрике, но почему-то никто не задумывается над тем, при каких обстоятельствах создаются стихи. Они-то и сочиняются в процессе будто бы безделья.
   – Все это очень хорошо, – сказал сыщик, – но почему он прятался? Зачем ему понадобилось карабкаться по той разваливающейся лесенке и сидеть наверху? Она же никуда не вела.
   – Да именно потому, что она никуда не вела! – воскликнул отец Браун, утратив обычную сдержанность. – Любой, кто видел этот таинственный заросший ход, оканчивающийся в воздухе, поймет, что у художника, как и у ребенка, непременно возникнет желание заглянуть туда.
   Какую-то секунду он стоял молча, а потом извиняющимся тоном произнес:
   – Простите меня, но мне просто кажется удивительным, что никто из них не понимает таких вещей. Но тут есть еще одно. Не забывайте, что для настоящего художника все имеет лишь одну перспективу или угол, с которого можно увидеть истинный смысл любого предмета или явления. Дерево, корова, облако только в определенном смысле что-то обозначают, как буквы, составляющие слово только в определенном порядке. Вид на тот освещенный сад с незаконченного мостика был единственным правильным видом. Этот вид был уникален, как четвертое измерение. Это был, если можно так сказать, волшебный ракурс, точно смотришь сверху вниз на небо и видишь под собой растущие на деревьях звезды. А тот светящийся пруд – он похож на луну, упавшую посреди поля, как в какой-нибудь волшебной детской сказке. Он бы мог смотреть на это вечно. Если бы вы сказали ему, что та лесенка вела в никуда, он бы возразил вам, что его она привела в волшебную страну за тридевять земель. Как, вы считаете, он мог объяснить это, стоя на свидетельской трибуне? Что бы вы сказали ему, если бы он попытался это сделать? Вы говорите, коллегия присяжных состоит из пэров. Почему бы в коллегию поэтов не включить?
   – Вы и сами говорите, как поэт, – заметил Бэгшоу.
   – По счастью, меня обошла эта доля, – ответил отец Браун. – Можно только благодарить судьбу, что священнику дóлжно быть снисходительнее и терпимее поэта. Спаси и помилуй нас, Господи, если вы узнаете, как он презирает вас, людей, как вы ему отвратительны. Если вы это почувствуете, вам покажется, что на вас обрушился Ниагарский водопад.
   – Вам, похоже, о душе поэта известно гораздо больше, чем мне, – поразмыслив, сказал Бэгшоу. – И все же мой ответ прост. Вы говорите лишь о том, чем он мог заниматься в саду, если бы не совершал преступления. Но ничто не указывает и на то, что он не убивал. И кто другой мог это сделать, если не он?
   – Вы не думали о Грине, слуге? – задумчиво спросил отец Браун. – Он рассказал довольно странную историю.
   – Ага! – тут же воскликнул Бэгшоу. – Так вы все же думаете, что это Грин убил судью?
   – Я совершенно уверен, что он этого не делал, – ответил священнослужитель. – Я всего лишь спросил, не навел вас на какие-либо мысли его странный рассказ. Он ушел из дома на каких-то пару минут, выпить или на свидание, уж не знаю. Но ушел он через садовую калитку, а когда возвращался, перелез через стену. Другими словами, уходя, он оставил дверь открытой, а, вернувшись, обнаружил, что она заперта. Почему? Потому что кто-то другой уже прошел этим путем.
   – Убийца, – неуверенно произнес сыщик. – И вы знаете, кто это?
   – Я знаю, как он выглядел, – очень спокойно ответил отец Браун. – Это единственное, что я знаю наверняка. Я почти могу представить, как он входит через парадную дверь в переднюю, освещенную тусклым светом лампы, я вижу его фигуру, одежду, даже лицо.
   – Так кого же вы видите?
   – Сэра Хэмфри Гвинна.
   – Как вас понимать, черт подери! – возмутился Бэгшоу. – Гвинн лежал с простреленной головой в пруду.
   Отец Браун вздохнул.
   – Да, – сказал он и добавил: – Но давайте снова вернемся к вашей версии, очень неплохой версии, хоть я и не согласен с ней. Вы считаете, что убийца вошел через парадную дверь, встретил судью в прихожей, они схватились, стали бороться и разбили зеркало, потом судья бросился в сад, но убийца догнал его и в конце концов застрелил. Мне все это не кажется правдоподобным. Если допустить, что он действительно побежал в конец прихожей, там ведь есть два выхода, один – в сад, другой – в дом. Наверняка он бы бросился в дом, потому что там были пистолет, телефон, там был его слуга, как он должен был думать. Даже соседи находились довольно близко. Зачем бы ему понадобилось останавливаться, открывать дверь и выходить на ту сторону двора, где заведомо никого не было?
   – Но ведь мы знаем точно, что он вышел из дома, – возразил озадаченный полицейский.
   – Он не выходил из дома по той простой причине, что дома его не было, – сказал отец Браун. – В тот вечер, я имею в виду. Он сидел в своем маленьком домике в саду. Я узнал об этом в самом начале, ночью. Об этом было написано красными и золотыми звездами по всему саду. Зажечь их можно только из того домика, и они бы вообще не горели, если бы его там не было. Он, наоборот, бежал к дому и к телефону, когда убийца застрелил его у пруда.
   – А как же горшок, пальма, разбитое зеркало?! – воскликнул Бэгшоу. – Да ведь это вы сами их нашли! Это же вы первый предположили, что в передней была какая-то борьба.
   Священник прищурился, будто старательно старался что-то вспомнить.
   – Я такое сказал? – пробормотал он. – Нет, я такого не говорил. Я о таком и не думал. По-моему, я сказал: «Что-то произошло в передней». И там действительно что-то произошло. Но это была не борьба.
   – Кто же разбил зеркало? – резко спросил Бэгшоу.
   – Пуля, – значительно промолвил отец Браун. – Пуля, выпущенная преступником. А большие осколки стекла, падая, перевернули горшок с пальмой.
   – Куда еще он мог стрелять, если не в Гвинна? – спросил сыщик.
   – Это довольно интересный метафизический вопрос, – медленно, точно глубоко задумавшись, ответил священнослужитель. – В определенном смысле он, конечно же стрелял в Гвинна. Но Гвинна в это время там не было. Преступник был в прихожей один.
   Он помолчал пару секунд, а потом продолжил негромким спокойным голосом:
   – Представьте себе это зеркало, висящее в конце коридора, еще до того, как оно было разбито, с нависающими сверху листьями высокой пальмы. В полутьме, отражая однотонные серые обои, оно выглядит, как начало продолжения коридора. Человек, отразившийся в нем, будет выглядеть так, будто он выходит из глубины дома. Он будет выглядеть, как хозяин дома… Если только отражение хоть немного на него похоже.
   – Постойте! – взволнованно воскликнул Бэгшоу. – Я, кажется, начинаю…
   – Вы начинаете понимать, – сказал отец Браун. – Вы начинаете понимать, почему никто из подозреваемых в этом деле не может быть убийцей. Ни один из них не мог по ошибке принять свое отражение за старика Гвинна. Орм сразу бы сообразил, что его желтая шевелюра не похожа на лысину. Флад увидел бы свои рыжие волосы, а Грин – красный жилет. Кроме того, все они люди невысокие и были одеты в неприметную одежду. Никто из них не принял бы свое отражение за высокого худого старика во фраке. Искать нужно такого же высокого и тощего человека. Это я и имел в виду, когда сказал, что знаю, как выглядит убийца.
   – И что это вам дает? – спросил Бэгшоу, внимательно глядя на собеседника.
   Отец Браун издал отрывистый, скрипучий смешок, совершенно не соответствующий его обычной мягкой и плавной манере говорить.
   – Это дает мне именно то, – сказал он, – что показалось вам таким смешным и невозможным.
   – То есть?
   – То есть я собираюсь выстроить защиту на том факте, что у обвинителя лысый череп, – ответил отец Браун.
   – О Боже! – выдохнул сыщик, вскочил и в изумлении уставился на священника.
   Отец Браун невозмутимо продолжил:
   – Исследуя это дело, вы установили, чем занималось множество людей. Вас, полицейских, ужасно интересовали действия поэта, слуги, ирландца. Единственным человеком, о котором все забыли, был сам убитый. Его слуга действительно совершенно искренне удивился, узнав, что хозяин вернулся. Судья в тот вечер отправился на большой торжественный обед, на котором собрались лучшие юристы страны, но неожиданно ушел оттуда и вернулся домой. Ему не стало плохо, потому что он ни к кому не обращался за помощью. Можно почти не сомневаться, что он поссорился с кем-то из своих именитых коллег. Среди них нам и следует искать его врага. Итак, он вернулся домой и закрылся в своем садовом домике, где у него хранились документы, касающиеся дел о шпионаже. Но кто-то из знаменитых юристов, знавший, что в этих документах фигурирует и его имя, оказался достаточно умен, чтобы проследить за своим обличителем до его дома. Он тоже был во фраке, только в кармане его лежал пистолет. Вот и вся история, и если бы не зеркало, никто бы не узнал, что случилось на самом деле.
   Взгляд отца Брауна на миг устремился в пустоту. Потом он добавил:
   – Зеркало – странная штука, рама, которая заключает в себе сотни разных картин, и все они живые, и все исчезают навсегда. И все же стекло, висевшее в конце того серого коридора, под зеленой пальмой, было особенным. Как будто это было волшебное зеркало, и ему была уготована отличная от всех остальных зеркал участь. Как будто его последняя картина каким-то образом пережила его, повисла в воздухе в этом темном доме, словно призрак, или, по крайней мере, как какое-то схематическое изображение, основа для будущего доказательства. По крайней мере, мы можем вызвать из тьмы тот образ, который увидел там сэр Артур Трейверс. И, к слову, вы сказали о нем одну очень правильную вещь.
   – И на том спасибо, – усмехнулся Бэгшоу. – И какую же?
   – Вы сказали, – заметил священник, – что у сэра Артура должна быть очень веская причина желать казни Орма.

   Спустя неделю священник снова встретился с полицейским, от которого узнал, что разбирательство этого дела направилось в иное русло, но было прервано сенсационным событием.
   – Сэр Артур Трейверс? – с вопросительной интонацией произнес отец Браун.
   – Сэр Артур Трейверс мертв, – коротко ответил Бэгшоу.
   – Ах! – сорвалось у священника. – Вы хотите сказать, что он…
   – Да, – сказал Бэгшоу, – он снова стрелял в того же человека. Только на этот раз не в зеркале.

Человек с двумя бородами

   История эта была рассказана отцом Брауном знаменитому криминологу, профессору Крейку, после обеда в одном клубе, где их познакомили как людей, имеющих одинаковое безобидное увлечение убийствами и грабежами. Однако, поскольку отец Браун постарался преуменьшить собственную роль в этом деле, здесь рассказ изложен более беспристрастно. Беседа завязалась после небольшой шутливой пикировки, во время которой профессор выражал свои мысли весьма научно, а священник – с известной долей скептицизма.
   – Дорогой сэр, – с упреком в голосе произнес профессор, – неужели вы не считаете криминологию наукой?
   – Ну, не знаю, – неуверенно ответил отец Браун. – А вы считаете наукой агиографию?
   – Что это? – быстро спросил ученый.
   – Нет, это не изучение способов агитации и не имеет отношения к распространению церковности, – улыбнулся священник. – Это изучение жития святых и всего, что с этим связано. Видите ли, в средние века люди хотели создать науку о хороших людях, но, увы, в наш гуманный и просвещенный век это никому не нужно, всем интересна наука о плохих людях. У меня создается такое впечатление, что среди святых есть люди всех мыслимых ипостасей. Хотя, как я подозреваю, и вы скажете, что убийцы есть среди людей всех возможных категорий и разрядов.
   – Ну, мы считаем, что убийцы легко поддаются классификации, – заявил Крейк. – Список очень длинный, да и довольно скучный, но, мне кажется, вполне исчерпывающий. Во-первых, все убийства можно разделить на две группы: убийства, несущие убийце определенную выгоду, и убийства ради самого убийства. Сначала рассмотрим вторую группу, потому что она намного меньше. Существуют такие понятия, как «мания убийства», другими словами – любовь к убийству вообще и «иррациональная антипатия», хотя последнее довольно редко заканчивается пролитием крови. Они и составляют эту группу. Теперь поговорим о реальных мотивах. Некоторые из них менее осознанны, чем другие, в том смысле, что имеют романтическую подоплеку и связаны с событиями прошлого. Месть в чистом виде – это месть безнадежная. Так один поклонник иногда убивает другого, более удачливого, из-за того что не в силах оттеснить соперника и занять его место. Или повстанец убивает тирана после того, как тот поработил его. Однако чаще даже эти поступки имеют рациональное объяснение. Это убийства, несущие надежду. Они относятся к большему разряду второй категории преступлений, которые можно назвать «продиктованными благоразумием». Эти, в свою очередь, тоже в основном имеют два побудительных мотива. Человек убивает с целью заполучить то, чем владеет другой (что было так или иначе похищено или же досталось ему по наследству), либо ради того, чтобы предотвратить какие-то действия (например, убийство шантажиста или политического противника), или же когда ему приходится сталкиваться с более пассивной помехой (скажем, муж или жена, чья постоянная деятельность как таковая влияет на другие вещи). Мы уверены, что эта классификация достаточно хорошо продумана и, если применять ее с умом, охватывает все возможные варианты. Впрочем, вам, наверное, скучно все это слушать. Надеюсь, я вас не сильно утомил?
   – Вовсе нет, – ответил отец Браун. – Если вам показалось, что я слушал вас немного рассеянно, прошу меня простить – дело в том, что я вспомнил одного человека, с которым был когда-то знаком. Он был убийцей, но я не нахожу для него места в вашем музее душегубов. Он не был сумасшедшим и не испытывал удовольствия от убийства. Ненависти к своей жертве он тоже не питал. Он был едва знаком с тем, кого убил, и уж точно не имел никакого повода для мести. У жертвы не было ничего, чем хотел бы завладеть убийца, и никаких его действий предотвращать у него не было надобности. Убитый не мог никоим образом навредить или помешать убийце или вообще каким-то образом повлиять на него. Женщина в этом деле замешана не была, и к политике это отношения не имело. Тот человек убил ближнего, которого практически не знал, и по очень необычной причине. Возможно, это уникальный случай во всей человеческой истории.
   И он рассказал профессору историю о своем знакомом убийце. Речь его мало походила на ученую лекцию, но криминолог выслушал его с большим интересом.
   Началась эта история в достаточно респектабельном месте – в загородном особняке, за обеденным столом одного достойного и уважаемого, хоть и богатого, семейства, носящего фамилию Бенкс, когда в кои-то веки обычное обсуждение свежей газеты сменилось разговором об одном загадочном происшествии, случившемся не где-то там, за горами, за долами, а можно сказать, у них под боком – в их пригороде. Таких людей, как собравшиеся в этой столовой, порой обвиняют в том, что их любимое занятие – перемывать косточки своим соседям, хотя на самом деле они почти ничего о них не знают. Деревенские жители действительно имеют привычку судачить о своих соседях, перемежая истину с домыслами, но странное, породившее собственную своеобразную культуру сословие обитателей современных пригородов настолько интересует все, что пишут в газетах о греховности Папы Римского или о мученичестве правителя какого-нибудь острова людоедов, что происходящее в соседнем доме им просто неинтересно. Однако в данном случае обе эти формы интересов самым невероятным образом совпали: их собственный пригород был упомянут в любимой газете Бенксов. Им показалось, что они увидели новое доказательство своего собственного существования, когда на глаза им попалось напечатанное черным по белому название их родного района. Ощущение было такое, будто до сих пор их как бы вовсе не существовало, но теперь они стали чем-то реальным, не хуже самого правителя людоедского острова.
   В газетной заметке говорилось, что некогда знаменитый преступник, известный под именем Майкл Полуночник и под многими другими именами, вероятно, вымышленными, недавно вышел на свободу, отбыв долгий срок заключения, полученный за многочисленные квартирные кражи, что нынешнее его местопребывание неизвестно, но предполагается, будто он осел в том самом пригороде, о котором идет речь и который мы для удобства назовем, скажем, Чишем. В том же выпуске газеты давался и краткий обзор некоторых из его самых известных и дерзких ограблений, поскольку эта газета относилась к той категории печатных изданий, редакторы которых полагают, что у их читателей память попросту отсутствует. Если крестьянин помнит таких разбойников, как Робин Гуд или Роб Рой веками, какой-нибудь конторщик вряд ли вспомнит даже имя того преступника, о котором горячо спорил в трамваях или метро каких-нибудь два года назад. Впрочем, надо сказать, что Майкл Полуночник как нарушитель закона имел что-то общее с такими героическими фигурами, как Роб Рой или Робин Гуд, и вполне был достоин того, чтобы о нем слагали легенды, а не только писали в газетах. Еще надо бы отметить, что был он слишком положительным грабителем, чтобы замарать себя убийством, но его невероятная сила и то, с какой легкостью он разбрасывал полицейских, поражала людей, оглушала их и лишала дара речи, придавала некий оттенок загадочности или опасения тому факту, что он никогда никого не убивал. Вероятно, люди чувствовали бы себя гораздо спокойнее, если бы он это делал.
   Мистер Саймон Бенкс, отец семейства, был одновременно и начитаннее, и старомоднее остальных членов семьи. Этот крепкий мужчина, с короткой седоватой бородкой, лбом, изборожденным глубокими морщинами, был неиссякаемым источником многочисленных историй и рассказов, прекрасно помнил те времена, когда лондонцы не могли спать по ночам из-за страха услышать шаги Полуночника, точно так, как когда-то боялись Прыгуна Джека [10 - Прыгун Джек (англ. Spring-Heeled Jack) – персонаж английского фольклора, человек либо существо неизвестной природы, нападавшее на людей и обладавшее способностью перепрыгивать через стены и запрыгивать на крыши домов. О встречах с ним сообщалось в конце XIX – начале XX века.].
   Рядом с мистером Бенксом сидела его жена, худая смуглая дама. Весь ее вид выражал некоторую горделивость, граничащую с надменностью, ибо ее семья была намного богаче семьи ее мужа, хоть и уступала в образованности. У нее наверху даже хранилось очень ценное изумрудное ожерелье, что давало ей право, когда разговор заходил о ворах, чувствовать себя в известном смысле авторитетом.
   Тут же находилась и его дочь по имени Опал, тоже худая и смуглая. Предполагалось, что девушка наделена даром ясновидения, по крайней мере, она сама так считала, поскольку домашние ее в этом не особенно поддерживали. Ну а пламенно-астральным духам, которые ей являлись, благоразумнее не материализоваться среди членов большого семейства.
   Был тут и ее брат Джон, запальчивый, дородный, кровь с молоком, юноша, особенно несдержанный, когда доказывал сестре, насколько ему безразлично ее общение с духами, и, кроме этого, отличался своей любовью к машинам. Он, похоже, постоянно был занят тем, что продавал одну машину и покупал другую, и каким-то невообразимым образом, который поставил бы в тупик любого экономиста-теоретика, ему всегда удавалось приобретать модель дороже и лучше, продав старую, разбитую или не оправдавшую надежд.
   За столом сидел и его брат Филипп, молодой человек с темными волнистыми волосами, известный повышенным вниманием к своему туалету, что, несомненно, входит в число обязанностей любого секретаря биржевого маклера, но, как маклер этот не уставал намекать своему помощнику, они этим не ограничиваются.
   Наконец, на этом семейном собрании присутствовал его друг, Дэниел Девайн, такой же темноволосый и изысканно одетый, но с бородкой, подстриженной на иностранный манер, что у многих вызывало неприятное опасение.
   Именно Девайн обратил внимание собравшихся на газетную заметку, тактично пытаясь отвлечь всеобщее внимание от того, что могло стать началом небольшой семейной ссоры, ибо, когда юная ясновидица попыталась описать бледные лица, витающие ночью за окном ее комнаты, Джон Бенкс с большей, чем обычно, запальчивостью стал отрицать возможность подобных откровений высшего порядка.
   Однако упоминание о новом и, вероятно, опасном соседе очень быстро отвлекло всеобщее внимание от спорщиков, заставив их замолчать.
   – Какой ужас! – воскликнула миссис Бенкс. – Наверное, он недавно у нас поселился. Кто бы это мог быть?
   – Я что-то не припомню, чтобы в последнее время у нас тут появлялись новые лица, – сказал ее муж. – Разве что сэр Леопольд Пулмен из Бичвуд-Хауса.
   – Дорогой, – возразила женщина, – ну что за глупости! Скажешь тоже, сэр Леопольд! – Не дождавшись ответа, она добавила: – Хотя, если бы кто-нибудь заподозрил его секретаря, того мужчину с бакенбардами… Я всегда говорила, еще с тех пор, как он занял место, которое предназначалось Филиппу…
   – Нет уж, спасибо. То еще местечко, – вяло произнес Филипп, и это были его единственные слова за все время беседы.
   – Единственный, кого я знаю, – заметил Девайн, – это Карвер, тот тип, что остановился на ферме Смита. Вообще, он человек очень тихий, но собеседник хороший. По-моему, Джон с ним как-то встречался.
   – Да, он в машинах неплохо разбирается, – признался Джон. – Но ничего, мне есть чем его удивить. Вот сядет он в мою новую красавицу…
   Девайн слегка улыбнулся – Карвер был далеко не первым, над кем нависла угроза испытать на себе все достоинства нового автомобиля Джона, после чего задумчиво добавил:
   – Вот это-то меня и тревожит в нем. Он столько всего знает о машинах, о путешествиях, о жизни в разных странах, а сам не выходит из дому, крутится вокруг пасеки старого Смита. Говорит, ему ничего, кроме пчел, не интересно, поэтому, мол, и остановился у Смита. Для такого человека слишком уж тихое увлечение. Но машина Джона, думаю, его слегка растормошит.
   Когда Девайн в тот вечер выходил из дома Бенксов, на его смуглом лице было такое выражение, будто он о чем-то напряженно думает. Мысли его, даже на этом этапе, возможно, и заслуживают нашего внимания, но будет достаточно сказать, что под их влиянием он твердо решил незамедлительно отправиться в дом мистера Смита, чтобы поговорить с мистером Карвером. По дороге он встретил Бернарда, секретаря из Бичвуд-Хауса. Его нельзя было не узнать благодаря долговязой фигуре и огромным бакенбардам, которые миссис Бенкс воспринимала как личное оскорбление. Знакомы они почти не были, поэтому разговор их был коротким и малосодержательным, но Девайн, похоже, нашел в нем пищу для дальнейших раздумий.
   – Простите за такой вопрос, – напряженным голосом произнес он, – но правда ли, что леди Пулмен хранит у себя в доме какие-то знаменитые драгоценности? Нет-нет, я не вор, но слышал, в нашем пригороде такой объявился.
   – Я передам ей, чтобы она за ними присматривала, – ответил секретарь. – По правде говоря, я уже и сам предупреждал ее. Надеюсь, она прислушалась к моему совету.
   В этот миг позади раздался громкий отвратительный гудок, и рядом с ними остановилась машина, за рулем которой сидел сияющий Джон Бенкс. Услышав, куда держит путь Девайн, он заверил его, что и сам направляется туда же, и интонация, с которой это было сказано, наводила на мысль, что он просто не мог отказать себе в удовольствии подвезти кого-нибудь на новой машине. Всю дорогу он нахваливал свою красавицу, в основном за то, что ее можно приспособить к любой погоде.
   – Закрывается, как шкатулка, – восторженно говорил он. – И открывается так же легко… Не сложнее, чем рот раскрыть.
   Правда, в ту минуту рот Девайна открывался не так легко, как у его спутника, и к ферме Смита они подъехали под звуки монолога Джона. Когда они проехали ворота, Девайн увидел того, кого искал, так что ему даже не пришлось входить в дом. Он прогуливался по саду, засунув руки в карманы. Тень от полей большой кособокой соломенной шляпы скрывала верхнюю часть его вытянутого, с крупным подбородком лица, отчего казалось, что на нем надета маска. В глубине сада был виден ряд залитых солнцем ульев, вдоль которых прохаживался престарелый господин, должно быть, сам мистер Смит в сопровождении невысокого, неприметного человека в черной рясе.
   – Как вам, а?! – вскричал неугомонный Джон Карверу, прежде чем Девайн успел поздороваться. – Вы только полюбуйтесь! Я специально приехал, чтобы вас прокатить. Сами увидите, лучше ли она «Тандерболта».
   Губы мистера Карвера сложились в вежливую улыбку, правда, выглядевшую почему-то довольно неприветливо.
   – Боюсь, сегодня вечером я слишком занят и не смогу испытать это удовольствие, – сказал он.
   – Ну, прямо «как работящая пчела» [11 - Слова из известного в Англии стихотворения английского богослова и поэта Исаака Уоттса (1674–1748) «Противу Праздности и Шалостей» из его сборника «Божественные песни для детей» (1715).], – так же непонятно произнес Девайн. – Ваши пчелы, должно быть, очень трудолюбивы, раз вы даже вечером не можете от них оторваться. Я тут подумал, если… – начал он и замолчал.
   – Что? – спросил Карвер с вызовом в голосе.
   – Ну, говорят же, «Коси, коса, пока роса», вот я и подумал, что вы, наверное, собираете мед, пока светит луна.
   В тени широкополой шляпы сверкнули два огонька, когда мужчина быстро посмотрел на гостя.
   – Да, по ночам, когда луна светит, много чего происходит, – сказал он. – Только предупреждаю, мои пчелы не только дают мед, они еще и жалят.
   – Так вы не прокатитесь со мной? – настойчиво повторил несколько удивленный этим странным разговором Джон. Но Карвер, хоть лицо его уже расслабилось и утратило зловещее выражение, продолжал вежливо отказываться.
   – Никак не смогу, – сказал он. – У меня много работы, еще несколько писем надо написать, но если вам нужен попутчик, может, вы кого-нибудь из моих друзей подвезете? Это мой друг мистер Смит, это отец Браун…
   – Конечно! – воскликнул Бенкс. – Все садитесь.
   – Большое спасибо, – сказал отец Браун, – но, боюсь, я вынужден отказаться. Мне через несколько минут нужно быть на благословении.
   – В таком случае Смит с вами прокатится, – сказал Карвер, и в голосе его послышались нетерпеливые нотки. – Не сомневаюсь, Смиту ужасно хочется проехаться на машине.
   Судя по виду Смита, который широко улыбался, этого ему совершенно не хотелось. Это был очень подвижный старичок в откровенно неестественном парике, напоминавшем настоящие волосы не больше, чем шапка, и ярко-желтым оттенком, совершенно не сочетавшимся с бесцветным, блеклым лицом. Он покачал головой и дружелюбно, но твердо ответил:
   – Помню, десять лет назад я как-то проехал по дороге… на такой штуковине. Из Холмгейта, от сестры возвращался. С тех пор ни разу в машину не садился – я ту поездку надолго запомнил.
   – Десять лет назад! – Джон Бенкс чуть не рассмеялся. – Еще б сказали, тысячу лет назад на деревянной телеге там проезжали. Вы что, думаете, за десять лет машины не изменились? И дороги, кстати, тоже. Да в моем лайнере не слышно, как колеса крутятся. Едешь, а кажется, что не едешь, а летишь.
   – Ну конечно же, Смиту хочется полетать, – не унимался Карвер. – Это же мечта всей его жизни. Давайте же, Смит! Прокатитесь до Холмгейта, с сестрой повидаетесь. Сестер ведь надо иногда навещать, верно? Езжайте, если хотите, останьтесь там на ночь.
   – Я обычно хожу к ней пешком, поэтому чаще всего и ночую у нее, – сказал старик. – Право, не стоит из-за меня беспокоиться. Особенно сегодня.
   – Да вы только подумайте, как она удивится, когда увидит, что вы к ней на машине приехали! – вскричал Карвер. – Вам непременно нужно съездить. Не будьте таким эгоистом.
   – Вот-вот! – жизнерадостно подхватил Бенкс. – Не будьте эгоистом. Ничего вам эта машина не сделает. Вы ведь просто ее боитесь, я угадал?
   – Что ж, – произнес мистер Смит, задумчиво прищурив глаза, – эгоистом я быть не хочу, и бояться мне нечего… Раз вы так это воспринимаете. Хорошо, я поеду.
   Когда машина уехала, маленькая группка оставшихся так энергично махала ей вслед, что чем-то напомнила оживленную толпу встречающих в порту. Вот только Девайн и священник, которые махали из вежливости, оба почувствовали, что лишь жесты их хозяина своей выразительностью придали всей этой церемонии вид прощания. И почему-то, каким-то непонятным образом, это заставило их почувствовать внутреннюю силу этого человека.
   Едва машина скрылась, он повернулся к ним с подчеркнуто извиняющимся видом и произнес:
   – Ну вот.
   Сказано это было тем подчеркнуто искренним и сердечным тоном, который прямо противоположен гостеприимству. Подобное добродушие равнозначно просьбе уйти.
   – Мне пора, – сказал Девайн. – Работящей пчелке нельзя мешать. Боюсь, что я совсем мало знаю о пчелах. Иногда даже не могу отличить пчелу от осы.
   – Я и ос разводил, – ответил загадочный мистер Карвер.
   Когда гости прошли несколько шагов по улице, Девайн взволнованно обратился к спутнику:
   – Все это выглядело довольно странно, вам не кажется?
   – Да, – согласился отец Браун. – И что вы об этом думаете?
   Девайн посмотрел на маленького человечка в черном, и что-то в его больших серых глазах заставило его заволноваться еще больше.
   – Я думаю, – сказал он, – Карверу что-то уж очень сильно хотелось остаться сегодня ночью в доме одному. У вас такого подозрения не возникло?
   – У меня есть определенные подозрения, – ответил священник, – но я не думаю, что они совпадают с вашими.
   В тот вечер, когда в саду вокруг дома Бенксов гасли последние отблески заката, Опал Бенкс шла через темные пустые комнаты с еще более отрешенным видом, чем обычно. Любой, кто присмотрелся бы к ней, мог заметить, что ее и без того бледное лицо было совсем белым. Несмотря на буржуазную пышность обстановки комнат, весь дом целиком производил довольно унылое впечатление. Здесь как будто царила грусть, вызываемая вещами не старинными, а просто старыми. В доме чувствовалась скорее устаревшая мода, чем старина; к тому же мода эта была достаточно недавней, чтобы можно было назвать ее мертвой. То там, то тут цветные стекла начала викторианской эпохи подкрашивали густой полумрак; из-за высоких потолков вытянутые комнаты казались узкими, и в конце той комнаты, по которой шла Опал, темнело круглое окно, какие часто можно видеть в домах постройки того времени. Дойдя примерно до середины комнаты, она остановилась и вдруг слегка покачнулась, как будто какая-то невидимая рука ударила ее по лицу.
   В следующее мгновение раздался стук. Стучали с улицы в парадную дверь, и звук был приглушен вторыми закрытыми дверьми. Опал знала, что все, кто был в доме в ту минуту, находились наверху, но почему-то ее охватило странное, непонятное ей желание самой открыть дверь. На пороге стоял невысокий коренастый обтрепанный человек во всем черном. Она узнала католического священника по фамилии Браун. Близко знакомы они не были, но он ей нравился. Он ее медиумических способностей не одобрял, даже наоборот, но он не одобрял их так, как будто это было нечто важное, а не недостойное внимания. Он не то чтобы не разделял ее взглядов, а скорее, разделял, но не соглашался. В общем, все это вперемешку пронеслось у нее в голове, когда она, неожиданно для себя, не поздоровавшись и не узнав причины его визита, воскликнула:
   – Я так рада, что вы пришли! Я видела привидение!
   – Не стоит из-за этого волноваться, – ответил гость. – Такое часто случается. Большинство привидений, которые видят люди, – это не привидения, ну а остальные, если они настоящие призраки, не причинят вам вреда. Это было какое-то определенное привидение?
   – Нет, – призналась она, испытав неуловимое облегчение. – Но дело не в этом. Главное – ощущение, ощущение какого-то страшного распада, гниения. Ясное чувство разрушения. Я увидела лицо. Лицо в окне. Но оно было бледным и таращилось на меня через круглые очки. Знаете, оно чем-то напомнило мне Иуду.
   – Да, есть люди, которые выглядят именно так, – заметил священник. – И иногда они заглядывают в окна. Я могу войти и увидеть, где это случилось?
   Когда она вернулась с гостем в ту комнату, там уже собрались остальные члены семьи, и те, кто был менее склонен к общению с потусторонними силами, сочли уместным зажечь лампы. В присутствии миссис Бенкс отец Браун вспомнил о светских формальностях и вежливо произнес:
   – Прошу прощения за вторжение, миссис Бенкс, но я могу объяснить, что привело меня в ваш дом. Я сейчас был у Пулменов, когда мне позвонили и попросили прийти к вам, чтобы встретить какого-то человека, который должен сообщить вам что-то важное. Сам бы я не стал вмешиваться в ваши дела, но, судя по всему, я понадобился, потому что именно я был свидетелем того, что произошло в Бичвуде. Вообще-то, это я поднял тревогу.
   – А что случилось? – спросила женщина.
   – Ограбление. В Бичвуд-Хаусе, – серьезно сказал отец Браун. – Ограбление и, боюсь, что-то хуже. Исчезли драгоценности леди Пулмен, а ее несчастный секретарь, мистер Бернард, найден в саду. Его, очевидно, застрелил убегающий грабитель.
   – Бернард! – воскликнула хозяйка дома. – Это тот…
   Тут она встретила тяжелый взгляд священника, и почему-то слова замерли у нее на устах. Почему – она так и не поняла.
   – Я связался с полицией, – продолжил отец Браун, – и еще с одним человеком, заинтересованным в этом деле, и они говорят, что даже предварительного осмотра им хватило, чтобы обнаружить следы, отпечатки пальцев и другие улики, указывающие на одного известного преступника.
   В это время разговор ненадолго прервало возвращение Джона Бенкса. Похоже, его поездка не принесла ему радости – старик Смит, должно быть, оказался неблагодарным пассажиром.
   – Он в конце концов струсил! В последнюю минуту испугался, – сообщил любитель машин, шумно выражая свое презрение. – Мне показалось, что я проколол шину, вышел проверить, а он в эту минуту выскочил и дал деру. Чтоб я еще когда-нибудь к себе посадил эту деревенщину…
   Однако под впечатлением новостей, принесенных отцом Брауном, жалобы его остались без внимания.
   – С минуты на минуту сюда должен прийти человек, – продолжил священник все тем же значительным голосом, – который снимет с меня ответственность. Когда я сведу вас с ним, мой долг свидетеля в этом важном деле будет выполнен. Могу только добавить, что одна служанка в Бичвуд-Хаусе рассказала мне, что видела в окне лицо…
   – Я тоже видела лицо в окне, – вставила Опал.
   – Да тебе постоянно что-то мерещится, – ввернул ее брат Джон.
   – Нет ничего плохого в том, что человек видит факты, даже если они имеют форму лиц, – спокойным и уверенным голосом произнес отец Браун. – И я полагаю, что лицо, которое вы видели…
   Однако в эту секунду снова разнесся стук, и через минуту дверь комнаты открылась и в гостиной появился новый человек. Увидев его, Девайн привстал с кресла.
   Это был высокий прямой мужчина с вытянутым, неестественно бледным лицом, отягощенным массивным подбородком. Его плешь и ярко-голубые глаза Девайн совсем недавно видел накрытыми тенью широкополой соломенной шляпы.
   – Попрошу всех оставаться на своих местах, – официальным тоном, но вежливо произнес человек по фамилии Карвер. Но растревоженному разуму Девайна вежливость его напомнила не сулящую ничего хорошего обходительность разбойника, держащего в руке пистолет. – Прошу вас, сядьте, мистер Девайн, – сказал Карвер. – И, с позволения миссис Бенкс, я тоже присяду. Я полагаю, мое присутствие следует объяснить. Вы считали меня знаменитым опасным преступником, не так ли, мистер Девайн?
   – Да, – мрачно ответил Девайн.
   – Как вы правильно заметили, – сказал Карвер, – порой бывает не просто отличить осу от пчелы.
   Помолчав, он продолжил:
   – Я бы причислил себя к более полезным, хотя и не менее назойливым насекомым. Я сыщик, и я прибыл сюда проверить заявление о том, что известный вор, называющий себя Майкл Полуночник, якобы готовит новое преступление. Его специальность – кража драгоценностей, и в Бичвуд-Хаусе только что было совершено подобное преступление. Как показывают все проверки, это его рук дело. На него указывают не только следы и отпечатки пальцев. Как вам, возможно, известно, когда Полуночника арестовали в последний раз, да и до этого, надо полагать, он использовал простой, но очень эффективный способ маскировки – надевал рыжую бороду и большие очки в роговой оправе.
   Тут Опал Бенкс взволнованно подалась вперед.
   – Да, да! – горячо вскричала она. – Именно такое лицо я и видела – с большими очками и рыжей косматой бородой, как у Иуды. Я решила, что это привидение.
   – Это же привидение видела и служанка из Бичвуда, – сухо сообщил Карвер. Он выложил на стол какие-то бумаги и пакеты и начал осторожно их разворачивать. – Как я уже сказал, – продолжил он, – меня прислали сюда разузнать планы этого человека, Полуночника, поэтому-то я поселился у мистера Смита и занялся пчеловодством.
   На минуту в комнате воцарилось молчание, а потом Девайн, передернув плечами, произнес:
   – Не хотите ли вы сказать, что этот милый старичок…
   – Послушайте, мистер Девайн, – улыбнулся Карвер, – если вы думали, что пасека – хорошее прикрытие для меня, почему этим прикрытием не мог воспользоваться он?
   Девайн кивнул и уставился в пол, а сыщик снова взялся за бумаги.
   – Подозревая Смита, я хотел на время избавиться от него, чтобы иметь возможность осмотреть его вещи, поэтому воспользовался предложением мистера Бенкса и отправил его на автомобильную прогулку. Обыскав дом, я обнаружил некоторые вещи, не совсем обычные для невинного старого сельского жителя, которого ничего, кроме пчел, не интересует. Например, вот это.
   Из развернутого пакета он вынул длинный огненно-рыжий пучок волос – такие накладные бороды надевают актеры в любительских спектаклях. Рядом он положил старые очки в тяжелой роговой оправе.
   – Но еще я обнаружил кое-что такое, – продолжил Карвер, – что имеет непосредственное отношение к вашему дому, чем и объясняется мое появление здесь. Я нашел бумагу с именами и предположительной стоимостью различных драгоценностей, которые хранятся у жителей вашего района. Вторым пунктом после тиары леди Пулмен упоминалось изумрудное ожерелье миссис Бенкс.
   Миссис Бенкс, до этого наблюдавшая за сыщиком в некотором недоумении, не лишенном определенной доли пренебрежения, тут же преисполнилась внимания. Лицо ее сразу же постарело на десять лет и стало казаться гораздо умнее. Однако прежде, чем она успела что-то произнести, порывистый автомобилист вскочил и выпрямился во весь свой немалый рост.
   – Так тиару уже умыкнули! – взревел он, как слон. – А ожерелье… Нужно проверить!
   – Неплохая мысль, – произнес Карвер, когда молодой человек выбежал из комнаты, – хотя мы, конечно же, тоже держим ухо востро с тех пор, как приехали сюда. Так вот, чтобы прочитать этот списочек, мне пришлось порядком повозиться, потому что он был зашифрован. Телефонограмма отца Брауна из Бичвуд-Хауса пришла, когда я почти закончил. Я попросил его приехать сюда до меня и сообщить новости, так что…
   Его рассказ прервал крик. Кричала Опал, стоявшая чуть в стороне, указывая пальцем на круглое окно.
   – Это оно! Снова… – замогильным голосом произнесла она.
   Какую-то секунду все они видели нечто – нечто такое, что сняло с девушки обвинение во лжи и истерии. Из грифельно-черной темноты в дом заглядывало лицо, белое как бумага, хотя, возможно, таким бледным оно казалось из-за того, что прижалось к стеклу; и большие горящие глаза, очерченные круглыми оправами очков, делали его чем-то похожим на огромную морскую рыбу, заглянувшую в иллюминатор судна из темной морской пучины. Но жабры или плавники этой рыбы были медного цвета (в действительности это были ярко-рыжие бакенбарды и верхняя часть бороды). В следующий миг лицо исчезло.
   Девайн успел сделать лишь один шаг по направлению к окну, когда дом огласился новым громогласным криком, от которого, казалось, пошатнулись стены. Крик был таким громким, что каких-то отдельных слов разобрать было практически невозможно, и все же его оказалось достаточно, чтобы остановить Девайна, который понял, что произошло.
   – Ожерелье исчезло! – тяжело дыша, гаркнул Джон Бенкс, когда его могучая фигура на миг заслонила дверной проем, после чего бросился бежать дальше, точно идущий по следу пес.
   – Вор только что был у окна! – завопил сыщик, метнувшись к двери, и следом за Джоном выбежал в сад.
   – Будьте осторожны! – взволнованно крикнула ему в спину женщина. – У него может быть пистолет.
   – У меня тоже, – донесся из темного сада отдаленный голос неустрашимого Джона.

   Девайн и сам успел заметить, когда Джон пробегал мимо двери, что в руке молодого человека зажат револьвер, и он надеялся, что ему не придется пускать его в ход для защиты. Но едва эта мысль промелькнула у него в голове, один за другим грянули два выстрела, прозвучавшие так, будто второй выстрел был ответным, и звук этот пробудил к жизни стаю отзвуков в замершем саду. Когда эхо смолкло, стало очень тихо.
   – Джон умер? – спросила Опал тихим, дрожащим голосом.
   Отец Браун уже успел углубиться в темноту, остановился к ним спиной и рассматривал что-то лежащее на земле. Он и ответил ей:
   – Нет, это другой.
   К нему подбежал Карвер, и две фигуры, высокая и низкая, на какое-то время заслонили то, что позволял рассмотреть мерцающий свет луны, проглядывавшей через тяжелые черные тучи. Потом они отошли в сторону, и остальные увидели маленькую сухую фигурку человека, лежащего скрючившись, как будто смерть настигла его в мгновение борьбы. Фальшивая борода того, кто называл себя Полуночником, как будто насмешливо была устремлена вверх, в ночное небо, и в больших бутафорских очках его отражалась луна.
   – Какой конец, – пробормотал сыщик. – Кто бы мог подумать, что после стольких приключений его в конце концов почти случайно застрелит какой-то брокер в пригородном саду…
   Самому брокеру победа, по вполне понятным причинам, показалась куда более значительным событием. И все же голос его выдал некоторую нервозность, когда он, все еще тяжело дыша, сказал:
   – Мне пришлось это сделать. Он первым выстрелил.
   – Разумеется, будет проведено дознание, – деловитым голосом произнес Карвер. – Но мне кажется, вам нечего волноваться. У него рядом с рукой лежит револьвер с одной стреляной гильзой, а после вашего выстрела он больше не стрелял.
   Когда все вернулись в комнату, и сыщик стал складывать свои бумаги, собираясь уходить, отец Браун, стоявший напротив него и в глубокой задумчивости смотревший на стол, вдруг заговорил:
   – Мистер Карвер, вы, несомненно, очень умело распутали это весьма непростое дело. Я, конечно, догадывался о вашем профессионализме, но, честно говоря, я и представить себе не мог, что вы так быстро сумеете соединить все это: и пчел, и бороду, и очки, и шифр, и ожерелье, и все остальное.
   – Когда доводишь до конца какое-то дело, всегда испытываешь удовлетворение, – признался сыщик.
   – Да, – подтвердил отец Браун, продолжая смотреть на стол. – Я восхищаюсь вашей работой. – А потом скромно, чуть ли не застенчиво, добавил: – Но справедливости ради хочу сказать, что лично я ничему этому не верю. Ни единому слову.
   Девайн с любопытством подался вперед.
   – То есть вы не верите, что тот человек – это вор Полуночник? – спросил он.
   – Я знаю, что это он, только он ничего не украл, – ответил отец Браун. – Я точно знаю, что он приходил к вашему дому и к дому лорда не для того, чтобы украсть драгоценности или быть застреленным, убегая с ними. Драгоценности нашли? Где они?
   – Там, куда они всегда попадают в таких случаях, – ответил Карвер. – Он или спрятал их, или передал сообщнику. Такие кражи не совершаются в одиночку. Можете не сомневаться, мои люди обыщут сад и предупредят кого надо в районе.
   – Может быть, – предположила миссис Бенкс, – это его сообщник и украл мое ожерелье, пока сам Полуночник смотрел в окно.
   – А почему Полуночник заглядывал в окно? – очень спокойным тоном произнес отец Браун. – Зачем ему это понадобилось?
   – Ну хорошо, а сами вы, как думаете?! – порывисто воскликнул Джон.
   – Я думаю, – ответил отец Браун, – он и не хотел в него заглядывать.
   – Тогда почему же он это сделал? – настойчиво произнес Карвер. – К чему эта атмосфера таинственности? Все ведь произошло на наших глазах.
   – На моих глазах происходило множество вещей, в которые я не поверил, – ответил священник. – Видели такое и вы, на сцене театра например.
   – Отец Браун, – с уважением произнес Девайн. – Вы можете объяснить нам, почему вы не поверили собственным глазам?
   – Да, я попробую, – ответил священник и приступил к рассказу. – Вы знаете, кто я, и кого представляю. Мы не слишком часто беспокоим вас и стараемся поддерживать дружбу со всеми нашими соседями. Но не стоит думать, что мы ничего не делаем. Не стоит думать, что мы ничего не знаем. Мы занимаемся своими делами, но мы хорошо знаем тех людей, с которыми имеем дело. Этого человека я знал прекрасно. Я был его исповедником и другом. Насколько это вообще возможно, я знал, что творилось у него в голове, когда сегодня он покинул свой сад. И разум его был похож на стеклянный улей, полный золотых пчел. Недостаточно просто сказать, что преображение этого человека было искренним. Он был раскаявшимся грешником, из тех замечательных людей, кто от раскаяния получает больше, чем иные от добродетели. Я сказал, что он мне исповедовался, но на самом деле, это я пошел к нему, чтобы ощутить душевное спокойствие. Для меня было облегчением находиться рядом с таким прекрасным человеком. И когда я увидел его мертвым, лежащим на земле в саду, мне показалось, что я услышал слова, которые когда-то очень давно были сказаны другому человеку. И если бы я в ту минуту действительно услышал их, я бы не удивился, потому что, если и был такой человек, которому уготована прямая дорога в рай, то это он.
   – Черт возьми! – вскричал тут Джон Бенкс. – Да ведь он был вором и сидел в тюрьме.
   – Да, – ответил отец Браун. – И тот единственный человек в этом мире, который слышал: «Нынче же будешь со мною в раю» [12 - Лк 23:43.], тоже был осужденным на смерть вором.
   Никто, похоже, не знал, как себя вести в последовавшей за этими словами тишине, пока Девайн наконец не произнес:
   – В таком случае, как вы все это объясните?
   Священник покачал головой.
   – Пока что я не могу всего объяснить, – просто сказал он. – Кое-что необычное я вижу, но не понимаю. У меня еще нет ничего, что могло бы доказать невинность этого человека, но я не сомневаюсь в своей правоте.
   Он вздохнул и протянул руку к своей большой черной шляпе, лежавшей на столе. Взяв ее, он снова стал всматриваться в стол, но уже с иным выражением, как будто это была шляпа фокусника, и из-под нее появилось какое-то забавное животное. Его круглая голова с прямыми волосами наклонилась немного под другим углом, но остальные, посмотрев на стол, не увидели на нем ничего, кроме бумаг сыщика, старой бутафорской бороды и очков.
   – Боже всемилостивый, – вдруг пробормотал отец Браун. – А он лежит там, в саду, мертвый, с бородой и в очках! – Неожиданно резко он повернулся к Девайну. – Вот о чем нужно подумать, чтобы понять, что произошло. Зачем ему понадобились две бороды?
   И с этими словами он с неподобающей священнику резвостью бросился из комнаты, но Девайна охватило такое любопытство, что он последовал за отцом Брауном и нагнал его в саду перед домом.
   – Пока что я не все понимаю, – сказал ему на ходу священник. – Я не уверен и не совсем представляю себе, что нужно делать. Зайдите ко мне завтра. Возможно, тогда я и сам разберусь и вам смогу объяснить все, но… Вы слышали? Что это за звук?
   – Кто-то завел машину, – сказал Девайн.
   – Машину мистера Джона Бенкса, – добавил священник. – Это очень быстрый автомобиль, если я не ошибаюсь.
   – Ну, сам Джон так уж точно в этом не сомневается, – улыбнулся Девайн.
   – Этой ночью он проедет большое расстояние и на большой скорости, – сказал отец Браун.
   – Что вы этим хотите сказать? – несколько опешил Девайн.
   – То, что он не вернется, – ответил священник. – Джон Бенкс, услышав, что я сказал, заподозрил, будто мне что-то известно. Джон Бенкс исчез, а вместе с ним – изумруды и все остальные драгоценности.

   На следующий день Девайн застал отца Брауна расхаживающим вдоль ульев. Он был грустен, но грусть его как будто была исполнена безмятежности.
   – Я разговаривал с пчелами, – сказал он. – Вы знаете, что пчел нужно заговаривать? «Рой строителей поющих возводит дружно своды золотые» [13 - Шекспир В. «Генрих V», акт I, сцена 2.]. Как красиво сказано! – А потом добавил чуть тише: – Он бы хотел, чтобы за ними ухаживали.
   – Надеюсь, он бы не хотел, чтобы при этом забывали о людях, особенно когда вся округа, охваченная любопытством, напоминает гудящий улей, – заметил молодой человек. – Вы были совершенно правы – Бенкс сбежал с драгоценностями. Но я никак не пойму, как вы догадались? И что вообще произошло?
   Отец Браун добродушно прищурился, посмотрел на ульи и сказал:
   – Иногда человек, сталкиваясь с чем-то непонятным, теряется. В самом начале со мной и произошло нечто подобное. Меня очень озадачило, что бедного Бернарда застрелили в Бичвуд-Хаусе. Видите ли, когда Майкл еще был преступником, для него было делом чести никогда не убивать, можно даже сказать, это было его навязчивой идеей. Поэтому выглядело в высшей степени удивительно, что, превратившись в своего рода святого, он совершил бы грех, который презирал, когда был грешником. То, что было дальше, до последней минуты оставалось для меня полнейшей загадкой. Я не понимал ничего, единственное, в чем я не сомневался, – все было не так, как выглядело. Ну, а потом на меня снизошло запоздалое озарение, и случилось это, когда я увидел бороду и очки, принесенные Карвером, и вспомнил, что вор и так уже был в бороде и очках. Конечно, можно предположить, что он заранее заготовил второй комплект, но иначе как совпадением не назовешь то, что он не надел ни старую бороду, ни старые очки, хотя и то, и другое было в прекрасном состоянии. К тому же, могло случиться и такое, что он почему-то вышел из дому без маскировки и раздобыл новый комплект где-то по дороге, но это маловероятно. Ничто не заставляло его ехать с Бенксом на его машине. Если он действительно собирался красть, он легко мог бы спрятать все свое снаряжение в кармане. К тому же бороды не растут на деревьях, такую вещь не так-то просто найти, если она понадобится срочно.
   Нет, чем больше я об этом думал, тем подозрительнее казалось мне то, что он обзавелся новым снаряжением. А потом я начал смутно постигать истину, которую давно уже чувствовал. Когда он уезжал с Бенксом, у него и в мыслях не было пускать в ход свою маскировку. Он этого и не делал. Кто-то другой заранее приготовил бороду и очки, а потом надел на него.
   – Надел на него! – удивленно воскликнул Девайн. – Это каким же образом?
   – Давайте вернемся назад, – сказал отец Браун, – и посмотрим на это дело с другой стороны, так сказать, глазами девушки, увидевшей привидение.
   – Привидение! – слегка вздрогнув, повторил молодой человек.
   – Она приняла его за привидение, – с неизменившейся интонацией продолжил маленький человек. – И, возможно, была не так уж далека от истины. Она в самом деле наделена сверхчувственным восприятием. Единственная ее ошибка – то, что она полагает, будто сверхчувственное восприятие подразумевает общение с духами. Некоторые животные наделены сверхчувственным восприятием. Как бы то ни было, она – чувствительный человек и была права, когда почувствовала, что от лица в окне веяло чем-то жутким, связанным со смертью.
   – То есть… – начал Девайн.
   – То есть в то окно заглядывал мертвец, – сказал отец Браун. – И этот мертвец побывал не только в вашем доме и заглянул не только в ваше окно. Жуть, верно? Впрочем, в некотором смысле, это был как бы призрак наоборот, потому что это проделывала не душа, лишенная тела, а тело, лишенное души.
   Отец Браун снова посмотрел на ульи и продолжил:
   – Впрочем, мне кажется, чтобы понять, что же произошло, проще всего посмотреть на это дело с точки зрения того, кто его совершил. Вы уже знаете, кто это. Это Джон Бенкс.
   – Последний, на кого я бы подумал, – покачал головой Девайн.
   – И первый, на кого бы подумал я, – возразил священник, – если у меня вообще есть на это право. Друг мой, не существует отрицательных и положительных социальных типов или профессий. Любой человек может стать убийцей, как бедный Джон, любой, даже тот же самый человек, может стать святым, как несчастный Майкл. Но, если и существует такой тип людей, представители которого больше других временами тяготеют к безбожию, так это дельцы с жесткой, беспощадной хваткой. У них нет социального идеала, и они не бывают религиозны; им неведомы правила приличия джентльменов, и они лишены терпимости, свойственной членам профсоюза. Все удачные сделки Бенкса, которыми он так любил хвастать, по сути являлись не чем иным, как обманом других людей. То, что он так пренебрежительно относился к робким попыткам его бедной сестры приобщиться к мистицизму, отвратительно. Весь ее мистицизм, конечно же, – глупости, но единственной причиной, по которой он ненавидел спиритов, является то, что спиритизм связан с духовностью. Как бы то ни было, у меня нет никаких сомнений в том, что главный злодей в этой трагедии – именно он. Единственное, чем интересен этот случай, – довольно необычный характер злодеяния. Еще никогда убийство не совершалось с подобной целью. Мотив этого преступления – использовать труп в качестве, так сказать, сценической декорации – эдакая жуткая кукла или манекен. Поначалу у него возник план убить Майкла в машине, потом привезти домой и заявить, что убил его в саду. Но вполне естественно, что, когда дело было сделано, в голове его зароились самые невероятные мысли о том, что можно сделать, если ночью у тебя в закрытой машине находится труп знаменитого вора-домушника, и не просто знаменитого, а узнаваемого. Он мог оставлять его следы и отпечатки пальцев, он мог прислонять его лицо к окну и уносить тело. Вспомните, Полуночник появился и исчез именно тогда, когда Бенкс покинул комнату, чтобы якобы проверить, на месте ли изумрудное ожерелье. В конце концов ему осталось лишь оттащить труп на лужайку перед домом, сделать по выстрелу из каждого пистолета, и все! Никто бы ничего не узнал, если бы не две бороды.
   – А зачем ваш друг Майкл хранил у себя старую бороду? – подумав, спросил Девайн. – Мне это кажется подозрительным.
   – Мне, человеку, который знал его, это кажется неизбежным, – возразил отец Браун. – Все его отношение к жизни было, как тот парик, который он носил. Маскировка ему нужна была не для маскирования. Старые очки и накладная борода были ему не нужны, но они не вызывали у него страха. Для него уничтожение фальшивой бороды было бы фальшью. Если бы он это сделал, со стороны могло бы показаться, будто он скрывается, но он не хотел скрываться. Он не прятался от Бога, и он не прятался от себя самого. Он жил открыто, с открытой душой. Если бы его снова посадили в тюрьму, он бы и там был счастлив. Он не был светел, он сиял. В нем было что-то очень странное. Почти настолько же странное, как и тот гротескный танец смерти, который его заставили исполнить после смерти. Когда он с улыбкой на устах прохаживался между этими ульями, даже тогда в самом светлом и радостном смысле он уже был мертв. Этот мир был не властен над ним.
   Какое-то время оба мужчины молчали, а потом Девайн пожал плечами и сказал:
   – Все это сводится к тому, что в нашем мире пчелы и осы очень похожи, не так ли?

Песнь летающих рыбок

   Все естество мистера Перегрина Смарта, как муха, крутилось вокруг одного принадлежащего ему предмета и одной шутки. Шутка эта, довольно примитивная, она сводилась к следующему: он спрашивал у разных людей, видели ли они его золотых рыбок. Еще ее можно было назвать дорогой шуткой, хотя довольно сомнительно, чтобы явленное таким образом свидетельство принадлежащего ему богатства доставляло ему больше удовольствия, нежели сама шутка. Встречаясь с соседями, живущими в небольшом скоплении новых домов, выросших вокруг старого деревенского выгона, он сразу начинал уводить разговор в нужное ему русло. Когда он встречал доктора Бердока, подающего надежды биолога, с твердым подбородком и волосами, зачесанными назад на немецкий манер, переход не вызывал сложностей: «Вот вы интересуетесь естествознанием. Вы моих золотых рыбок видели?» Для такого непоколебимого эволюциониста, как доктор Бердок, вся природа, разумеется, была единым целым, но в действительности связь между золотыми рыбками и предметом его интереса не являлась такой уж тесной, как можно было подумать, поскольку он, специалист, так сказать, узкого профиля, полностью посвятил себя изучению примитивных предков жирафа. Что касается отца Брауна, священника из церкви в соседнем провинциальном городке, тут логическая цепочка была подлиннее: Рим – апостол Петр – рыбак – рыба – золотые рыбки. Встречаясь с мистером Имлаком Смитом, банковским управляющим, тощим джентльменом с желтоватым лицом, щегольской внешности, но спокойного поведения, Смарт с ходу переводил разговор на тему золотого стандарта, откуда до золотой рыбки уже рукой подать. Беседуя с милейшим путешественником и востоковедом графом Ивоном де Лара (несмотря на французское имя, лицо у него было, скорее, русское, если не татарское), наш удивительно разносторонний говорун выказывал живейший и искренний интерес к Гангу и Индийскому океану, что, само собой, не могло не вызвать вопроса, обитают ли в этих водоемах золотые рыбки.
   В свою очередь, у мистера Гарри Хартоппа, очень богатого, но очень скромного и замкнутого молодого джентльмена, не так давно приехавшего из Лондона, ему хотя бы удалось выведать, что тот не интересуется рыбалкой, после чего мистер Смарт тут же добавил: «Кстати о рыбалке, вы видели моих золотых рыбок?»
   Вся соль этой шутки заключалась в том, что рыбки эти были действительно сделаны из золота. Они составляли часть какой-то диковинной, очень дорогой игрушки, изготовленной, как поговаривали, для какого-то эксцентричного восточного правителя, и мистер Смарт приобрел их то ли на одном из аукционов, то ли в антикварном магазине, которые частенько навещал для того, чтобы забить свой дом очередной порцией совершенно уникальных и совершенно ненужных вещей. Из дальнего конца комнаты предмет этот казался необычно большой чашей, в которой плавали необычно большие живые рыбы. При ближайшем рассмотрении становилось понятно, что это огромный шарообразный сосуд из прекрасного дутого венецианского стекла, очень тонкого и затененного едва заметной примесью переливающейся на свету краски, внутри которого висели причудливые золотые рыбы с большими рубиновыми глазами. Материал, из которого была изготовлена эта забавная вещица, сам по себе стоил немало, но ее истинная стоимость, несомненно, более высокая, зависела исключительно от волн сумасбродства гуляющих по миру коллекционеров. Новый секретарь мистера Смарта, молодой человек по имени Фрэнсис Бойл, хоть и был ирландцем и не отличался осмотрительностью, и тот был несколько удивлен тем, с какой беспечностью его патрон рассказывал о самой ценной вещи в его коллекции почти незнакомым людям, которые, наподобие кочевников, съехались в этот район из самых разных мест. Коллекционеры, как правило, – народ осторожный, а порой и скрытный, но мистер Перегрин Смарт, видимо, составлял исключение. Принимаясь за свои новые обязанности, мистер Бойл выяснил, что он не одинок в своих опасениях и что у других легкое удивление на сей счет уже переросло в укоренившееся неодобрение.
   – Странно, что ему еще горло не перерезали, – сказал Харрис, слуга мистера Смарта, как будто даже с некоторой иронией, точно произнес: «Жаль, что…» (в переносном смысле, разумеется).
   – Просто диву даешься, до чего он безалаберный человек, – заметил главный управляющий мистера Смарта по фамилии Джеймсон, который пришел помочь новому секретарю обустроиться. – У него дверь в дом уже разваливается, а он ее даже на засовы не ставит. Хотя и засовы тут такие, что того и гляди рассыплются на части.
   – Отец Браун и доктор – эти еще куда ни шло, – как всегда решительно и неопределенно произнесла экономка мистера Смарта, – но с иностранцами откровенничать – вот это я уже называю «искушать судьбу». И я говорю не только о графе. Тот мужчина из банка, уж больно он желтый для англичанина.
   – Ну а молодой мистер Хартопп, тот настолько англичанин, – улыбнулся Бойл, – что никогда о себе и слова не скажет.
   – Значит, много о себе думает, – заявила экономка. – Может, он и не совсем иностранец, но не такой дурак, каким кажется. Верно говорю, иностранца по поступкам судят, – сурово добавила она.
   Ее неодобрение, вероятно, еще больше бы возросло, если бы она услышала разговор, состоявшийся в тот день в гостиной ее хозяина, разговор, который начался с золотых рыбок, но постепенно перешел на неприятного иностранца. Он много не говорил, но даже когда молчал, само это молчание казалось многозначительным. Крупная фигура его казалась еще крупнее, оттого что сидел он на диване на куче подушек, и в сгущающихся сумерках его широкое монгольское лицо как будто само слегка светилось, как луна в ночном небе. Возможно, это обстановка комнаты придавала всему его виду что-то азиатское, поскольку вокруг было полно самых разнообразных более-менее ценных диковинок, среди которых нельзя было не заметить и необычное восточное оружие изогнутой формы. Как бы то ни было, пока продолжался разговор, Бойл чувствовал, что темная фигура, восседавшая на подушках, все больше и больше напоминает огромную статую Будды.
   Разговор был общим, поскольку в гостиной находилась вся небольшая местная компания. Они частенько собирались вот так у кого-нибудь дома, и к этому времени их сообщество уже превратилось в своего рода клуб, куда входили жители четырех-пяти домов, стоявших вокруг выгона. Из этих домов самым старым, большим и живописным был дом Перегрина Смарта. Он занимал почти всю сторону прямоугольного поля, оставляя место только для небольшой виллы, в которой жил отставной полковник по фамилии Варни. Говорили, что он инвалид, почему и не выходит никогда из дому. По бокам, под прямым углом к этим домам, располагались два-три магазинчика, обеспечивающие неприхотливые нужды обитателей деревушки. Дальше, на углу, находился постоялый двор «Синий дракон», в котором остановился приехавший из Лондона мистер Хартопп. Противоположную сторону выгона занимали три здания, одно снимал граф де Лара, второе – доктор Бердок, ну а третье здание пустовало. На четвертой стороне разместился банк с прилегающим домиком банковского управляющего и забором на границе его владений. Таким образом, это было весьма замкнутое общество, и то, что на мили вокруг почти не было других поселений, лишь усиливало его сплоченность. Однако в тот день одному чужаку все же удалось попасть в сей магический круг. Это был мужчина с вытянутым угловатым лицом и торчащими пучками косматыми бровями и усами, одетый так неряшливо, как может себе позволить лишь какой-нибудь миллионер или герцог, если он действительно явился сюда иметь дело со старым коллекционером (чем, собственно, он и объяснял свое появление в этих краях). Впрочем, здесь, по крайней мере в «Синем драконе», его знали под именем мистер Хармер. Ему тоже рассказали о великолепии золотых рыбок и о том, какой критике подвергается их владелец за свое небрежное к ним отношение.
   – Все мне говорят, что я должен закрыть их на замок, – пожаловался мистер Смарт, бросив косой взгляд в сторону конторщика, стоявшего неподалеку с какими-то деловыми бумагами из кабинета. Смарт был круглолицым и круглотелым маленьким мужчиной довольно преклонных лет, изрядно смахивающим на лысого попугая. – Джеймсон, Харрис и все остальные постоянно твердят мне, что я должен запирать дверь на засовы, можно подумать, я живу в средневековой крепости какой-то. Хотя, правду сказать, эти гнилые засовы такие старые, что все равно никого не остановят. Я больше доверяю удаче и местной полиции.
   – Засовы не всегда самая надежная защита, – рассудительно заметил граф. – Все зависит от того, кто хочет проникнуть в дом. Был когда-то один индус-отшельник, который жил голым в пещере, так вот он сумел пройти сквозь три армии, окружавшие великого восточного правителя, вынуть огромный рубин из его тюрбана, а потом незаметно, словно тень, целым и невредимым вернуться с ним к себе в пещеру. И сделал он это лишь для того, чтобы показать тирану ничтожество законов пространства и времени.
   – Только когда действительно начинаешь изучать эти ничтожные законы пространства и времени, – сухо заметил доктор Бердок, – сразу становится понятно, как такие фокусы проделываются. Западная наука уже развенчала большую часть восточной магии. Хотя, я не спорю, гипнозом и внушением можно многого добиться, не говоря уже о ловкости рук.
   – Рубин находился не в шатре могола, – как обычно неторопливо, словно в полудреме, поведал граф. – Индус тот выбрал нужный шатер среди сотни.
   – А что если тут дело в телепатии? – довольно резко произнес доктор. Тон, которым это было сказано, показался им еще более резким из-за того, что на какое-то время вопрос повис в тишине – знаменитый исследователь востока как будто и вовсе заснул.
   – Прошу прощения, – наконец встрепенулся он с легкой улыбкой. – Я забыл, что мы изъясняемся словами. На востоке мы переговариваемся мыслями, поэтому всегда понимаем друг друга правильно. Мне даже странно видеть, как вы поклоняетесь словам, и я не понимаю, как вы вообще обходитесь одними лишь словами. Какая, в сущности, разница, если то, что раньше вы называли обманом, сейчас зовете телепатией. Если человек по манговому дереву добирается до самих небес, назовите это хоть левитацией, хоть ложью, разве от этого что-нибудь изменится? Если бы какая-нибудь средневековая ведьма, взмахнув волшебной палочкой, превратила меня в голубого павиана, вы бы и то сказали, что это атавизм.
   Тут доктор состроил такую гримасу, будто хотел сказать, что особой разницы никто, пожалуй, и не заметил бы, но, прежде чем его раздражение было высказано этим или каким-то иным способом, в разговор вступил человек по фамилии Хармер.
   – Совершенно верно, эти индийские маги могут творить удивительные вещи. Вот только я заметил, что в основном они занимаются этим в Индии. Я полагаю, тут все дело в помощниках или просто в манипулировании психологией толпы. Не думаю, что подобное случалось в английской глубинке, так что золотым рыбкам нашего друга ничего не грозит.
   – Я расскажу вам один случай, – не шевелясь, произнес де Лара, – который произошел не в Индии, рядом со штабом английских войск, в одном из самых развитых районов Каира. За железной решеткой ворот стоял часовой. Через прутья он смотрел на улицу, когда к воротам подошел какой-то босой нищий, одетый, как все местные оборванцы, и спросил у него на чистом, правильном английском языке что-то о каком-то документе, хранящемся в штабе. Солдат, разумеется, заявил, что проход запрещен, на что человек тот ответил с улыбкой: «Что такое внутри и что такое снаружи?» Часовой все еще презрительно глядел на него через железную решетку, как вдруг начал постепенно понимать, что, хоть ни он сам, ни решетка не двигались с места, теперь он стоит на улице и смотрит снаружи на двор штаба, где точно так же неподвижно стоял тот нищий и продолжал улыбаться. Потом, когда нищий повернулся, намереваясь пойти к штабу, охранник заставил себя очнуться и крикнул другим солдатам, находившимся во дворе, чтобы они задержали бедняка. «Зато оттуда тебе не выбраться», – мстительно сказал он нищему. На что нищий ответил своим серебряным голосом: «Что такое снаружи, и что такое внутри?» И солдат этот, который все еще глядел сквозь прутья решетки, увидел, что опять стоит во дворе и смотрит на улицу, откуда из-за решетки ему улыбался этот нищий с нужным ему документом в руке.
   Мистер Имлак Смит, банковский управляющий, который до этого стоял молча, вперив взгляд в ковер у себя под ногами, вдруг заговорил, впервые за время их беседы:
   – С этой бумагой что-нибудь случилось?
   – Профессиональное чутье вас не подводит, сэр, – ответил граф с холодной любезностью. – Это был очень важный финансовый документ. Последствия имели международный масштаб.
   – Надеюсь, такое нечасто случается, – мрачно добавил юный Хартопп.
   – Я не касаюсь политической стороны дела, – невозмутимо продолжил граф. – Только философской. Этот случай демонстрирует, как человек может возвыситься над временем и пространством, как он может, управляя, так сказать, их рычагами, сделать так, чтобы весь мир вывернулся наизнанку прямо у нас на глазах. Но вам, людям, так сложно поверить, что силы духовные на самом деле могущественнее сил материальных.
   – Что ж, – жизнерадостным голосом произнес старик Смарт, – я и не строю из себя знатока духовных сил. А что скажете вы, отец Браун?
   – Меня удивляет только одно, – сказал на это маленький священник. – Почему-то все проявления сверхъестественных сил, которые я видел или о которых слышал, заканчиваются кражей. А кража силами духовными для меня ничем не отличается от кражи силами материальными.
   – Отец Браун – человек простой, – с улыбкой заметил Смит.
   – Мне всегда нравились простые люди, – сказал отец Браун. – Только простой человек может быть прав, не зная, почему.
   – Для меня это слишком сложно, – искренне признался Хартопп.
   – Может быть, – улыбнулся и священник, – вы хотите поговорить без слов, как предлагает граф? Он начнет с весьма меткого безмолвия, а вы ответите резким молчанием.
   – Музыка – неплохой пример, – вяло пробормотал граф. – Музыкой можно сказать больше, чем любыми словами.
   – Это уже понятнее. Тут я согласен, – тихо ответил молодой человек.
   Бойл следил за разговором очень внимательно, потому что кое-что в поведении нескольких его участников показалось ему любопытным, даже странным. Когда речь зашла о музыке, что оживило щеголеватого банковского управляющего (который был неплохим музыкантом-любителем), юный секретарь вдруг вспомнил о своих обязанностях, тряхнул головой, точно прогоняя сонливость, и указал своему хозяину на главного конторщика, который все еще терпеливо дожидался в сторонке с бумагами в руках.
   – Не сейчас, Джеймсон, – несколько раздраженно отмахнулся Смарт. – Это по поводу моего счета. Мы с мистером Смитом это позже обсудим. Так вы, мистер Смит, утверждаете, что виолончель…
   И все же холодное дыхание дел мирских сумело развеять чудесный аромат беседы о возвышенном, и вскоре гости один за другим стали прощаться. Только мистер Имлак Смит, банковский управляющий и музыкант, остался до конца, и после того как все остальные ушли, они с хозяином дома направились в ту комнату, где хранились золотые рыбки, и закрыли за собой дверь.
   Узкое здание имело вытянутую форму; крытый балкон тянулся вдоль всего второго этажа, на котором преимущественно находились комнаты, занимаемые хозяином: его спальня, его туалетная и еще одна комната, гардеробная, в которую иногда на ночь из комнат внизу сносили самые ценные из его сокровищ. Надо сказать, что балкон этот, как и вызывавшая столько нареканий своей непрочностью дверь под ним, был причиной сильного волнения экономки, главного управляющего и всех остальных, кого не могла оставить равнодушным небрежность коллекционера. Правда, в действительности этот престарелый господин себе на уме был осторожнее, чем казалось. Не особенно доверяя старым замкам и запорам, которые, как нередко сетовала экономка, ржавели от бездействия, мистер Смарт прибегнул к иной, более действенной стратегии: вечером он относил сосуд с золотыми рыбками в маленькую гардеробную и, ложась в постель, всегда клал под подушку пистолет. Когда Бойл и Джеймсон, дожидавшиеся его возвращения с tête-à-tête [14 - Разговор с глазу на глаз (фр.).], увидели наконец, что дверь в его комнату открылась, хозяин их появился с большой стеклянной чашей в руках. Он нес ее бережно и даже благоговейно, как будто в ней находились мощи какого-нибудь святого.
   За окнами последние края заката еще цеплялись за углы зеленого выгона, но в доме уже горела лампа, и в смешанном свете двух огней разноцветная чаша блеснула, как какой-то циклопический драгоценный камень, и подобно странным фигурам, которые предсказатель видит внутри своего магического кристалла, фантастические формы огненных рыб придали этой чаше загадочности и таинственности чудодейственного талисмана. Позади старика, точно лик сфинкса, маячило оливковое лицо Имлака Смита.
   – Мистер Бойл, я сегодня еду в Лондон, – сказал старик Смарт тоном более серьезным, чем обычно. – Мы с мистером Смитом собираемся успеть на поезд в шесть сорок пять, и я бы хотел, чтобы вы с Джеймсоном сегодня спали у меня. Оставите чашу, как обычно, в маленькой комнате, там она будет в безопасности. Я не думаю, чтобы что-нибудь случилось, но все же…
   – Случиться может все что угодно и когда угодно, – улыбнулся мистер Смит. – Вы ведь, кажется, обычно берете с собой в постель пистолет. Может быть, стоит и сегодня его там оставить на всякий случай?
   Перегрин Смарт не ответил, и они вышли из дома на дорогу вокруг деревенского выгона.
   На ночь секретарь и главный управляющий, как и было сказано, расположились в спальне хозяина. Если быть точнее, Джеймсон, главный управляющий, занял кровать в туалетной, но дверь оставил открытой, из-за чего две комнаты как бы превратились в одну. В спальне одна дверь, высокая и застекленная, вела на балкон, а вторая, в дальнем конце, – во внутреннее помещение, куда и был принесен для безопасности сосуд с рыбками. Бойл подтащил к этой двери свою кровать и поставил ее так, чтобы она перегораживала этот ход, после чего положил под подушку револьвер, разделся и лег, уверенный, что принял все меры предосторожности для того, чтобы избежать и без того невозможного или, по крайней мере, маловероятного события. Он не видел никаких причин подозревать, что именно в эту ночь может случиться обычное ограбление, а что до ограблений духовных, о которых упоминал в своих небылицах граф-путешественник, то они вспомнились ему сейчас, на пороге сна, лишь потому, что были они одной природы со сновидениями. Вскоре мысли об этом перешли в дремоту, а потом и в сон, перемежающийся провалами в забытье без сновидений. Джеймсон на новом месте чувствовал себя не так спокойно, поэтому лег не сразу. Какое-то время старый управляющий ходил по комнате, бормоча себе под нос любимые жалобы и предостережения, но потом все же лег и тоже заснул. Луна просветлела и снова потускнела над зеленым квадратом выгона и серыми блоками зданий в одиночестве и тишине, которым как будто не было свидетелей среди смертных, и когда по углам сумрачного неба пролегли белые трещины рассвета, случилось непредвиденное.
   Бойл был моложе, поэтому и сон у него был крепче и здоровее. Будучи вполне активным человеком после пробуждения, просыпался он ужасно медленно, к тому же обычно ему снились такие сны, которые обволакивают разум просыпающегося незаметно, но цепко, как щупальца осьминога. В ту ночь приснилось ему много самых разных вещей, в том числе и то, что он увидел, когда вечером бросил с балкона последний взгляд на четыре серых дороги и зеленый квадрат между ними. Однако картинка эта не была устойчивой, она плавала, меняла форму и головокружительно переворачивалась, и все это под аккомпанемент какого-то низкого мерного гудения, похожего на гул подземной реки, который в действительности вполне мог оказаться всего лишь храпом спящего в туалетной мистера Джеймсона. Но в голове все это гудение вместе с движением каким-то образом связалось со словами графа де Лара об истине, которая может управлять рычагами времени и пространства и выворачивать мир. Во сне ему показалось, что какая-то огромная, жужжащая машина в центре планеты и в самом деле перемещает туда-сюда ландшафты, так что край земли может вдруг оказаться в чьем-нибудь саду, или же сад этот, наоборот, может занести куда-нибудь на дно морское.
   Первым, что дошло до его сознания, были слова песни, которую сопровождал какой-то очень тонкий металлический звук, и песню эту напевал голос с иностранным акцентом. Голос, которого Бойл никогда раньше не слышал, но в то же время показавшийся ему смутно знакомым. И все же он не мог сказать наверняка, что песня эта не сложилась у него в голове сама собой, когда он еще не проснулся:

     Над морями, над лесами
     Летят мои рыбки ко мне сами.
     И кличет их глас неземной,
     Но…

   Он с трудом выбрался из постели и увидел, что его сосед уже встал и стоит у застекленной двери на балкон и, приоткрыв ее, кричит кому-то внизу:
   – Кто там?! Что вам нужно?!
   Джеймсон резко повернулся к Бойлу и дрожащим от волнения голосом воскликнул:
   – Кто-то ходит под домом. Я так и знал, что все это добром не кончится. Все! Говорите, что хотите, но я иду вниз – закрою эти чертовы засовы!
   Охваченный необычайным волнением, он стремглав бросился на первый этаж, и Бойл услышал глухой отрывистый стук – очевидно, это закрылись засовы на парадной двери. Сам же секретарь вышел на балкон и посмотрел на длинную серую дорогу, ведущую к дому. И тут ему показалось, что он все еще спит и видит сон.
   На дороге этой, которая шла через пустынные луга и пересекала маленькую английскую деревушку, появилась фигура, которая привычнее смотрелась бы среди джунглей или на шумном восточном базаре, фигура из фантастических рассказов графа, фигура из сказок «Тысячи и одной ночи». Когда свет на востоке разлился над всем горизонтом, а жутковатые серые сумерки, которые придают форму и одновременно обесцвечивают все вокруг, медленно рассеялись, точно поднялась легчайшая газовая вуаль, и явили его взору человека в причудливом чужеземном одеянии. Голова его была обмотана широким шарфом странного лазурного оттенка, похожим на большой тюрбан, один конец которого шел вниз и обхватывал нижнюю часть лица, отчего казалось, что человек этот накинул капюшон. Что касается лица странного пришельца, его нельзя было различить, потому что края шарфа у него на голове были плотно сдвинуты, чем-то напоминая вуаль, а сама голова низко опущена над необычным серебряным или стальным музыкальным инструментом, формой сходным с какой-то искривленной или изогнутой скрипкой. Играл он на нем предметом, больше всего напоминающим серебряный гребень, и извлекаемые им звуки были на удивление тонкими и пронзительными. Не успел Бойл раскрыть рот, из-под капюшона послышался тот же обволакивающий, с иностранным акцентом голос, и снова раздались слова песни:

     Как птицы златокрылые
     Находят путь домой во тьме,
     Так рыбки мои золотые
     Вернутся, вернутся ко мне…

   – Вы не имеете права тут находиться! – крикнул Бойл, охваченный странным негодованием, почти не понимая, что говорит.
   – Я имею право на золотых рыбок, – ответил ему незнакомец, точно царь Соломон, а не босоногий бедуин в потрепанном синем бурнусе. – И они вернутся ко мне. Вернутся!
   Последнее слово он пропел неожиданно громким голосом и тронул странным смычком струны своей удивительной скрипки. Раздавшийся звук был до того резким и скрипучим, что, казалось, пронзил мозг секретаря, но потом, точно в ответ, послышался другой звук, потише, похожий на прерывающийся шепот, и шел он из темной комнатки в дальнем конце спальни, где стоял сосуд с золотыми рыбками.
   Бойл развернулся, и в ту же секунду шепот этот превратился в длинное, похожее на звук дверного звонка дребезжание, оборвавшееся негромким звоном разбитого стекла. Прошло всего несколько секунд, после того как он увидел с балкона странного человека, а старый управляющий уже снова появился на лестнице, немного запыхавшийся.
   – Я запер дверь, – сообщил он, входя в спальню.
   – Дверь конюшни, – отозвался голос Бойла из маленькой гардеробной.
   Когда Джеймсон вошел в это темное помещение, он увидел, что юный секретарь стоит неподвижно и смотрит на пол, усеянный разноцветными стеклянными осколками, похожими на изогнутые кусочки разбитой радуги.
   – Что значит «дверь конюшни»? – спросил Джеймсон.
   – Нашу лошадь увели, – ответил Бойл. – Наших летучих лошадок. Этот наш арабский друг на дороге просто позвал, и рыбки бросились на зов, как собачки в цирке.
   – Да как же это ему удалось?! – воскликнул старик негодующим голосом, будто услышал о каком-то неподобающем поступке, заслуживающем самого сурового осуждения.
   – Не знаю, но они исчезли, – ответил Бойл. – Разбитая чаша осталась – разбить ее, наверное, было намного быстрее, чем вскрыть, но рыбки исчезли, одному Господу известно как. Хотя, я думаю, об этом можно было бы спросить нашего друга.
   – Время уходит! – в некоторой растерянности воскликнул Джеймсон. – Бежим за ним, скорее!
   – Я думаю, лучше позвонить в полицию, – сказал Бойл. – Они наверняка быстрее его найдут с их машинами и телефонами, чем мы, бегая по деревне в пижамах. Да только может оказаться, что существуют такие вещи, которые даже полицейские машины не догонят.
   Пока Джеймсон срывающимся от волнения голосом разговаривал по телефону с полицейским участком, Бойл снова вышел на балкон и быстро окинул взглядом серый ландшафт, начинающий проявляться в тусклом утреннем свете. Ни человека в тюрбане, ни каких-либо иных признаков жизни видно не было. Лишь в «Синем драконе» происходило какое-то едва заметное движение, которое смог бы различить только очень зоркий глаз. Тут Бойл впервые осознал то, что до сих пор замечал подсознательно. Это было некое подобие факта, теребившего его разум и требующего немедленного осмысления. И факт этот был очень простым: серый ландшафт на самом деле не был полностью серым – на лишенном цвета фоне светилась одна золотая точка – лампа, горящая в одном из домов на противоположной стороне выгона… Что-то (возможно, нечто иррациональное) подсказало ему, что точка эта горела всю ночь и лишь на рассвете начала тускнеть. Он пересчитал дома, и результат этого подсчета как будто совпал с каким-то смутным ожиданием, но что это было, он сам не мог понять. Как бы то ни было, оказалось, что свет горел в доме графа Айвона де Лара.
   Инспектор Пиннер прибыл в сопровождении нескольких полицейских и тут же приступил к делу, хорошо понимая, что исчезнувшая безделушка сама по себе была настолько странной вещицей, что одно это могло вызвать у газетчиков огромный интерес к этому делу. Он все внимательно осмотрел, все измерил, записал, кто где и в какое время находился, снял у всех отпечатки пальцев, окончательно вывел всех из себя и в конце концов оказался перед фактом, в который не мог поверить. Какой-то араб-бедуин прошел по общественной дороге и остановился возле дома мистера Перегрина Смарта, где в маленькой комнате на втором этаже хранился сосуд с искусственными золотыми рыбками, после этого пропел или прочитал несколько стихотворных строк, в результате чего стеклянная чаша взорвалась, как бомба, а золотые рыбки бесследно исчезли, точно растворились в воздухе. Не успокоили инспектора и уверения графа-иностранца (произнесенные мягким, воркующим голосом) в том, что значимость этого происшествия сильно преувеличена.

   Тут надо бы отметить, что отношение к этому происшествию каждого из членов небольшой компании было довольно своеобразным. Сам Перегрин Смарт узнал о случившемся, когда утром вернулся из Лондона. Конечно же, это оказалось для него ударом, чего он не скрывал, однако в том, как держался престарелый джентльмен, чувствовалась какая-то обычная для него живость и даже азарт, нечто такое, из-за чего этот маленький, напыщенный человечек всегда напоминал задиристого воробья. Кажется, он не столько горевал о пропаже, сколько предвкушал поиск. Можно было понять и некоторую раздраженность, охватившую мистера Хармера (человека, который приехал в деревню купить золотых рыбок), когда он понял, что они исчезли. Хотя в том, как воинственно топорщились его усы и брови, чувствовалось и нечто большее, чем обычное недовольство. Глаза его, когда он бросал быстрые внимательные взгляды исподлобья на собравшихся, подозрительно блестели. Желтоватое лицо банковского управляющего, который тоже вернулся из Лондона, только следующим поездом, точно магнит, снова и снова притягивали к себе эти блестящие, беспокойные глаза. Что касается остальных двух участников вчерашнего разговора, отец Браун имел привычку, если к нему не обращались, хранить молчание, а пугливый Хартопп чаще всего молчал, даже когда с ним пытались заговорить.
   Но граф был не из тех людей, кто оставляет без внимания то, что способно подтвердить его взгляды. Улыбаясь, он посмотрел на доктора, своего рационалистически настроенного противника, с видом человека, который знает, как можно вызвать раздражение, не выходя за рамки вежливости.
   – Вам придется признать, доктор, – сказал он, – что, по крайней мере, некоторые из тех историй, которые вам казались совершенно невероятными вчера, сегодня кажутся несколько более правдоподобными. Если человек, одетый так, как нам описали, может, произнеся одно лишь слово, расколоть твердый сосуд, находящийся внутри дома, рядом с которым он стоит, это можно назвать прекрасным примером того, что я говорил о духовной силе и материальных преградах.
   – А еще это неплохой пример того, – довольно резко ответил доктор, – что я говорил о науке, при помощи которой можно разоблачить подобные фокусы.
   – Неужели вы хотите сказать, – слегка взволнованно воскликнул Смарт, – что можете объяснить эту загадку с точки зрения науки?!
   – Я могу объяснить то, что граф называет загадкой, – сказал доктор, – потому что никакой загадки здесь нет. Эту часть как раз объяснить легче всего. Звук – это всего лишь колебания воздуха, а колебания могут расколоть стекло. Разумеется, для определенного стекла нужен и звук определенного тембра. Тот человек не просто стоял посреди дороги и думал, как, по словам графа, поступают на востоке, когда хочется поболтать. Он пропел то, что хотел, причем довольно громко, да к тому же еще извлек какой-то резкий звук из своего музыкального инструмента. Ученые не раз проводили подобные эксперименты и раскалывали звуком стекло определенного состава.
   – А также эксперименты, в результате которых растворялись в воздухе несколько кусков чистого золота, – с улыбкой добавил граф.
   – Вот идет инспектор Пиннер, – сказал Бойл. – Между нами, джентльмены, я полагаю, научное объяснение доктора ему покажется такой же сказкой, как и сверхъестественное объяснение графа. Мистер Пиннер вообще настроен весьма скептически. Особенно по отношению ко мне. Не удивлюсь, если я уже угодил в круг его подозреваемых.
   – Я думаю, мы все у него на подозрении, – добавил граф.
   И все же подозрение именно в свой адрес в первую очередь заставило Бойла обратиться за советом к отцу Брауну. Спустя несколько часов они прогуливались по дороге вокруг общественного выгона, когда священник, слушавший его, сосредоточенно глядя себе под ноги, неожиданно остановился.
   – Посмотрите сюда, – сказал он. – Видите? Здесь кто-то вымыл тротуар. Вот этот небольшой участок рядом с домом полковника Варни. Похоже, это сделали вчера.
   Отец Браун очень внимательно посмотрел на дом, высокий и узкий, с несколькими рядами полосатых жалюзи, выкрашенных в когда-то яркие, но со временем потускневшие цвета. Щели или трещины в них, через которые можно было надеяться рассмотреть внутренности дома, были темны и даже казались совсем черными на фоне светлого фасада, которому утреннее солнце придало золотистый оттенок.
   – Это же дом полковника Варни, я не ошибся? – уточнил священник. – Он ведь, кажется, до того как приехать сюда, тоже долго жил на Востоке. Что он за человек?
   – Я его никогда не видел, – пожал плечами Бойл. – По-моему, его вообще никто не видел, кроме доктора Бердока. Да и тот, надо полагать, встречался с ним только, когда это было нужно самому полковнику.
   – Мне бы хотелось заглянуть к нему на минутку, – сказал отец Браун.
   Большая парадная дверь отворилась и проглотила маленького священника, а его друг остался стоять на своем месте, растерянно хлопая глазами, как будто думая о том, откроется ли она когда-нибудь снова. Все же через несколько минут дверь открылась, отец Браун вышел из дома, все еще улыбаясь, и продолжил неторопливый обход выгона. Иногда казалось, что он вовсе позабыл о насущном деле, поскольку ни с того ни с сего вдруг заговаривал о каких-то исторических или социальных вопросах или о том, что ждет этот район в будущем. Около банка, где начинали строить новую дорогу, он вспомнил о земле, которая использовалась для нее, затем, окинув непонятным взглядом старый деревенский выгон, сказал:
   – Общественная земля. Людям бы на ней свиней да гусей пасти, если тут вообще держат свиней или гусей, а так она кормит разве что крапиву или чертополох. Какая жалость, ведь то, что должно было стать чем-то вроде большого луга, превратилось в жалкий заброшенный пустырь. А напротив, кажется, дом доктора Бердока?
   – Да, – ответил Бойл, едва не вздрогнув от такого неожиданного перехода.
   – Очень хорошо, – кивнул отец Браун. – В таком случае, я думаю, нам пора вернуться.
   Когда они зашли в дом Смарта и поднялись по лестнице, Бойл еще раз, во всех подробностях, рассказал своему спутнику о разыгравшейся здесь утром драме.
   – Я не думаю, – сказал отец Браун, – что вы могли задремать, пока Джеймсон бегал вниз закрывать дверь, и не заметили, что кто-то забрался через балкон в комнату.
   – Нет, – ответил Бойл. – В этом я уверен. Проснулся я оттого, что Джеймсон кричал этому типу с балкона. А потом услышал, как он побежал вниз по лестнице и запер дверь на засовы, тогда я сам вышел на балкон.
   – А с другой стороны он не мог как-то незаметно проскочить между вами? В доме есть другие входы, кроме парадного?
   – Кажется, нет, – подумав, ответил Бойл.
   – Лучше бы это проверить, – извиняющимся тоном произнес отец Браун и неслышно сбежал по лестнице. Оставшийся в спальне Бойл проводил священника подозрительным взглядом. Спустя сравнительно небольшое время круглая и простоватая физиономия отца Брауна снова показалась над верхней ступенькой лестницы. Чем-то она смахивала на расплывшуюся в улыбке репу.
   – Ничего нет. Стало быть, со входами понятно, – радостно сообщила репка. – Ну а теперь, собрав факты, так сказать, в одну коробочку, можно попытаться разобраться, что мы имеем. Дело, на мой взгляд, весьма любопытное.
   – Как думаете, – спросил Бойл, – граф или полковник, или кто-то из этих восточных путешественников может иметь к этому отношение? Или, по-вашему… мы имеем дело с чем-то сверхъестественным?
   – Я могу сказать только одно, – серьезным тоном ответил священник. – Если граф или полковник, или кто-нибудь из ваших соседей действительно устроил подобный маскарад и явился ночью к этому дому под видом араба… То мы действительно имеем дело со сверхъестественным случаем.
   – Как это? Почему?
   – Потому что араб этот не оставил отпечатков ног, – пояснил отец Браун. Полковник с одной стороны и банкир с другой – ваши ближайшие соседи. Земля между вами и банком – мягкая, красноватая. На ней отпечатки босых ног запечатлелись бы не хуже, чем в гипсе, да и прилипла бы к ногам и потом повсюду оставила бы отметины. Мне пришлось испытать на себе всю тяжесть характера полковника ради того, чтобы удостовериться, что тротуар рядом с его домом был вымыт вчера, а не сегодня. Было достаточно влажно, чтобы по всей дороге остались влажные следы. Если этим арабом был граф или доктор, которые живут в домах напротив, он, конечно же, мог пройти к дому напрямик через выгон, но, раз он шел босиком, это было бы для него ужасно неудобно, потому что, как я уже говорил, весь этот выгон сплошь зарос колючими кустами, чертополохом и крапивой. Он бы наверняка расцарапал себе ноги и, возможно, оставил бы следы крови. Если, конечно, он не был, как вы говорите, сверхъестественным существом.
   Бойл во все глаза смотрел на своего друга-церковника, лицо которого, когда он приступил к рассуждениям, сделалось серьезным и непроницаемым.
   – Вы хотите сказать, что он им был? – спросил наконец секретарь.
   Немного помолчав, отец Браун ответил:
   – Есть одна общая истина, которую не следует забывать. Иногда труднее всего заметить то, что находится прямо у тебя перед носом. Так люди, к примеру, не видят самих себя. Был один человек, который смотрел в телескоп на Луну, и когда на объектив телескопа села муха, он посчитал, что на Луне водятся жуткие чудовища. Еще мне рассказывали, что если человек слышит свой собственный голос со стороны, он кажется ему чужим. Точно так же мы не замечаем и то, что находится на переднем плане жизни. А если и замечаем, удивляемся и находим это весьма странным. Если что-то с переднего плана перемещается на среднюю дистанцию, нам, вероятно, представляется, что эта вещь появилась издалека. Давайте еще раз ненадолго выйдем из дома, я хочу показать вам, как все это выглядит с другой стороны.
   Говоря это, он встал и, когда они начали спускаться по лестнице, продолжил монотонно говорить, так, словно думал вслух:
   – Граф, восточная атмосфера – все сходится, потому что в подобных вещах все зависит от подготовки разума. Человек может дойти до такого состояния, что, если ему на голову вдруг упадет кирпич, он будет думать, что это покрытая клинописью вавилонская табличка, свалившаяся с висячих садов, и даже не посмотрит на него, почему и не узнает, что кирпич этот отвалился от стены его собственного дома. Поэтому в вашем случае…
   – Что это? – перебил его Бойл и удивленно показал на дверь. – Как это понимать, скажите на милость? Кто-то снова запер дверь.
   Он в изумлении смотрел на дверь, через которую они совсем недавно вошли в дом. Ее перепоясывали несколько темных ржавых железных полос, те самые, которые в свое время, как он выразился, не спасли конюшню. Было что-то гнетущее и жутковато-ироничное в том, что эти старые запоры, словно сами по себе, закрылись за ними, заперли их внутри дома.
   – Ах, это! – как ни в чем не бывало произнес отец Браун. – Это я их только что задвинул. Вы разве не слышали?
   – Нет, – удивился Бойл. – Я ничего не слышал.
   – Я так и думал, – спокойно продолжил священник. – Никто наверху и не должен этого слышать. Просто железная пластина входит в отверстие, что тут слышать? Разве что вблизи слышен негромкий щелчок, но не более того. Единственное, что мог бы услышать человек наверху, это вот что.
   Он поднял одну из полосок и откинул в сторону – та, лязгнув, повисла сбоку от двери.
   – Звук слышен, только если дверь отпирается, – сухо произнес Браун. – Даже если делать это очень осторожно.
   – То есть…
   – То есть, находясь наверху, вы слышали, как Джеймсон не закрывал, а открывал дверь. Ну а теперь давайте, и мы откроем эту дверь и выйдем наружу.
   Когда они вышли и остановились под балконом, маленький священник продолжил свою небольшую речь спокойным, монотонным голосом, как будто читал лекцию по химии.
   – Человек порой способен смотреть на что-то очень отдаленное и не понимать, что этот объект находится слишком близко к нему, возможно, даже является частью его самого. Вы, взглянув на дорогу, увидели нечто странное и непривычное. Я полагаю, вам не приходило в голову задуматься о том, что он увидел, когда посмотрел вверх на балкон?
   Бойл взглянул на балкон, но не ответил, и священник добавил:
   – Вам показалось удивительным и диким, что какой-то араб может босиком разгуливать по дорогам цивилизованной Англии. Вы в тот миг не вспомнили, что сами стоите на балконе босиком.
   Тут наконец Бойл обрел дар речи, но он лишь повторил уже сказанное.
   – Джеймсон открыл дверь, – механически проговорил он.
   – Да, – кивнул его друг. – Джеймсон открыл дверь и вышел на улицу в ночной одежде так же, как вы вышли на балкон. Он прихватил с собой две вещи, которые вы видели сотню раз: старую синюю штору (ее он намотал на голову) и восточный музыкальный инструмент, который вы наверняка видели среди восточных предметов, хранящихся в доме. Все остальное – нужная атмосфера и актерская игра, игра мастерская, потому что он – великий мастер преступления.
   – Джеймсон! – ошеломленно, но и несколько недоверчиво воскликнул Бойл. – Подумать только, а ведь он всегда был таким занудой, что я никогда на него и внимания-то не обращал.
   – Совершенно верно, – значительно произнес священник. – Он – артист. Если он мог шесть минут выдавать себя за мага или певца, по-вашему, ему бы слишком сложно было бы шесть месяцев изображать из себя прилежного управляющего?
   – Но мне все еще непонятно, зачем ему это понадобилось, – признался Бойл.
   – Цели своей он достиг, – ответил отец Браун. – Или почти достиг. Золотые рыбки к тому времени уже, разумеется, находились у него. За ночь он мог успеть двадцать раз достать их из сосуда. Однако, если бы он просто похитил их, все бы подумали, что он мог двадцать раз успеть это сделать. Но, явив на свет загадочного волшебника из заморских краев, он заставил всех думать об Аравии и Индии. Даже вы с трудом поверили в обыденность случившегося. Вы не заметили того, что было ближе всего к вам.
   – Если все было так, как вы говорите, – сказал Бойл, – он сильно рисковал, когда выбегал на улицу. И вообще ему нужно было провернуть все это дело очень тонко. Хотя верно, я не слышал никаких голосов с улицы, пока Джеймсон кричал с балкона. Выходит, все это была игра… Он ведь и в самом деле мог успеть выскочить на улицу, пока я не проснулся полностью и не вышел на балкон.
   – В каждом преступлении есть кто-то, кто не успел вовремя проснуться, – заметил отец Браун. – В каком-то смысле большинство из нас просыпается слишком поздно. Вот я, например, потому что наверняка он давно уже сбежал. Еще до того, как со всех начали снимать отпечатки пальцев, или сразу после того.
   – И все же вы проснулись раньше, чем все остальные, – сказал Бойл. – Ну а я, в этом смысле, сам бы, пожалуй, вообще никогда не проснулся бы. Джеймсон был таким правильным, таким бесцветным, что я вообще забыл о нем.
   – Остерегайтесь того, о ком забываете, – ответил отец Браун. – Вы рядом с ним всегда в невыгодном положении. Но я тоже не подозревал его, пока вы не рассказали мне, что слышали, как он запирал дверь.
   – И все равно, дело раскрыто, и этим мы обязаны вам, – тепло произнес Бойл.
   – Этим мы обязаны миссис Робинсон, – улыбнулся отец Браун.
   – Миссис Робинсон? – переспросил изумленный секретарь. – Вы имеете в виду экономку?
   – Еще больше остерегайтесь женщины, о которой забываете, – поучительно сказал его собеседник. – Джеймсон – преступник очень высокого уровня, он изумительный актер и потому – очень хороший психолог. Такой человек, как граф, не слышит никого, только себя, свой собственный голос, но Джеймсон умел слушать, когда все вы забывали о том, что он находится рядом. Из вашего разговора он запоминал именно то, что могло ему пригодиться и помочь сыграть именно на той струне, которая всех вас пустила по ложному следу. Но в психологии миссис Робинсон он серьезно ошибся.
   – Не понимаю, – обескуражено произнес Бойл, – а какое она может иметь к этому отношение?
   – Джеймсон не ожидал, что дверь окажется запертой, – сказал отец Браун. – Он знал, что многие мужчины, особенно такие беспечные, как вы или ваш патрон, могут днями говорить о том, что нужно сделать или что можно было бы сделать. Но, если женщине сообщить о том, что что-то нужно сделать, есть опасность, что в один прекрасный день она все-таки это сделает.

Алиби

   Мистер Мандон Мандевилль, антрепренер, торопливо шагал по коридорам за сценой или, вернее, под сценой своего театра. Одет он был элегантно и вид имел праздничный, возможно, даже чересчур праздничный: в петлице – яркий цветок, туфли и те празднично поблескивают лаком, вот только лицо его веселым никак нельзя было назвать. Этот крупный мужчина, с бычьей шеей и черными бровями, придававшими суровости его лицу, сейчас был особенно мрачен. Во всяком случае, на нем висела тяжесть сотни забот, которыми обычно заполнена жизнь людей его профессии. Среди этих забот были как важные, так и несущественные, как старые, так и новые. Проходя через коридор, где хранились старые декорации для детских представлений, мистер Мандевилль поморщился. Дело в том, что карьеру свою в этом театре он успешно начал именно с детских представлений и лишь затем перешел к вещам более серьезным, таким как классическая драма, на чем и потерял немало денег.
   Поэтому прислоненные к стене и опутанные паутиной или попорченные мышами голубые ворота синего замка Синей Бороды или части Заколдованной рощи из «Золотых апельсиновых деревьев» не вызвали в нем того умиротворяющего чувства возвращения к простоте, которое обычно возникает у всех нас, когда нам на глаза попадается что-то, связанное с волшебной страной детства. К тому же у него просто не было времени пролить слезу над тем, что когда-то приносило доход, или вообще задуматься над этим раем Питера Пэна, потому что сейчас ему было необходимо срочно уладить одно дело более насущного характера, связанное не с прошлым, а с самым что ни на есть настоящим. Подобное довольно часто происходит в удивительном закулисном мире театра, но на этот раз дело было действительно нешуточным.
   Мисс Марони, талантливая молодая актриса итальянского происхождения, исполнительница одной из ведущих ролей в спектакле, генеральная репетиция которого была запланирована на день, а представление на вечер, неожиданно в последнюю минуту наотрез отказалась участвовать в постановке. Сегодня возмутительницу спокойствия он еще не видел, и, поскольку та заперлась в своей гримерной и держала оборону через закрытую дверь, скорее всего, поговорить с ней с глазу на глаз надежды не было. В жилах мистера Мандона Мандевилля текло достаточно британской крови, чтобы он мог объяснить ее выходку тем, что «все эти иностранцы не в себе», и все же даже мысль о том, что ему несказанно повезло родиться на единственном на этой планете острове, где правит здравомыслие, успокоила его ничуть не больше, чем воспоминания о Заколдованной роще. Все эти вещи, да и многие другие ужасно раздражали его сейчас. Однако стоило присмотреться к нему повнимательнее, как становилось заметно, что мистер Мандевилль был не просто раздражен, – с ним творилось что-то неладное.
   Если достаточно грузный и здоровый человек может иметь изнуренный вид, то он выглядел изнуренным. На полном лице глазные впадины казались чересчур темными, рот подергивался, как будто он беспрестанно пытался укусить себя за черные усы, хотя те были для этого слишком коротко подстрижены. Чем-то он смахивал на человека, который начал усиленно принимать лекарства, но даже если бы это было правдой, что-то говорило о достаточно серьезной для этого причине: что не лекарства являлись источником его беспокойства, а само беспокойство заставило его их принимать. Впрочем, каким бы ни был ответ на эту загадку, таился он, похоже, в том конце темного длинного прохода, где находился вход в его небольшой личный кабинет, и, идя по пустынному коридору, директор театральной труппы то и дело нервно оборачивался.
   Но, как говорится, дело есть дело, он дошел до противоположного конца коридора, где голая зеленая дверь гримерной отгораживала мисс Марони от всего мира. Перед дверью уже собралась небольшая группа актеров и других заинтересованных лиц, которые шумно обсуждали происшествие и говорили (вполне может быть, что совершенно серьезно) о том, не стоит ли пустить в ход таран. Среди собравшихся был, по меньшей мере, один человек, которого можно было назвать более-менее известным.
   Фотографии его украшали многие каминные полки, а автографы – не один десяток альбомов его почитателей. Дело в том, что, хоть Норман Найт и считался самым известным актером театра, несколько провинциального и старомодного, где он выступал в амплуа первого любовника, вне всякого сомнения, находился он на пути к вершинам более высоким. Это был красивый мужчина с чуть вытянутым раздвоенным подбородком и светлыми волосами, которые падали на лоб, придавая ему известное сходство с императором Нероном, что, впрочем, не очень-то сочеталось с его порывистыми и резкими движениями. Среди собравшихся был и Ральф Рэндалл, обычно игравший мужчин в возрасте. Его продолговатое, с резкими чертами лицо, снизу голубоватое от бритья, а сверху – почти белое из-за наложенного грима, производило довольно комичное впечатление. Здесь присутствовал и второй любовник, в амплуа которого входили еще не окончательно исчезнувшие роли «наперсника героя», темноволосый курчавый молодой человек, с несколько семитским профилем, по имени Обри Вернон.
   Среди собравшихся была и горничная супруги мистера Мандона Мандевилля, выполнявшая к тому же обязанности ее личного костюмера, особа очень властного вида, с рыжими, уложенными в тугую прическу волосами. Случайно оказалась здесь и сама супруга Мандевилля – тихая и спокойная женщина, державшаяся чуть в стороне от остальных со стоическим выражением на бледном лице, черты которого еще не утратили классической симметрии и правильности, но которое казалось еще бледнее из-за того, что у нее были тусклые глаза, а светло-золотистые волосы прямым пробором разделялись пополам на две гладкие полосы, как на старинных изображениях Мадонны. Не все знали, что когда-то она была серьезной и известной актрисой, играла в пьесах Ибсена и интеллектуальной драме. Но супруга ее не особенно интересовали проблемные пьесы, и уж тем более не сейчас, когда перед ним стояла проблема совсем иного порядка: как из запертой комнаты достать иностранную актрису – своего рода новая версия фокуса «исчезающая леди».
   – Что, еще не вышла? – спросил он, обращаясь, скорее, не к супруге, а к ее деловой помощнице.
   – Нет, сэр, – мрачно ответила женщина, которую знали под именем миссис Сэндс.
   – Мы тут уже начинаем переживать, – сообщил старик Рэндалл. – Нервы у нее, похоже, совсем сдали. Боимся, как бы не учинила чего-нибудь над собой.
   – Черт! – просто, без всякого актерства воскликнул Мандевилль. – Шумиха – дело, конечно, хорошее, но шумиха подобного рода нам, разумеется, будет совсем не на руку. У нее тут друзья есть? Кто-нибудь может на нее повлиять?
   – Джарвис говорит, что единственный, кто мог бы вразумить ее, – это ее священник, который здесь неподалеку живет. В любом случае, если она начнет там вешаться на какой-нибудь стойке для шляп, лучше, если он будет здесь. Джарвис уже пошел за ним… А, вот и он!
   В подземном коридоре под сценой появились две новые фигуры: первым шел Эштон Джарвис, балагур, обычно исполнявший роли злодеев, но с недавних пор уступивший это почетное место курчавому носатому Вернону, а за ним семенил низенький, круглый человек во всем черном – отец Браун из соседней церкви.
   Отец Браун, похоже, посчитал вполне естественным, что его позвали разобраться в странном поведении одной из его прихожанок, независимо от того, кем ее нужно было считать, паршивой овцой или всего лишь заблудшей овечкой. Разговоры о возможном самоубийстве его, похоже, совершенно не тронули.
   – Я думаю, у нее была какая-то причина для подобного срыва, – сказал он. – Кто-нибудь знает, в чем дело?
   – Наверное, ей ее роль не понравилась, – предположил старший из актеров.
   – Всегда с ними так, – проворчал мистер Мандон Мандевилль. – А я-то думал, жена уже решила все эти вопросы.
   – Я могу только сказать, – усталым голосом возразила миссис Мандевилль, – что предложила ей то, что подходит ей больше всего. Ведь этого хотят молодые увлеченные актрисы – играть прекрасных героинь, выходить на сцене замуж за прекрасных героев под дождем букетов от восторженных почитателей. Женщинам моего возраста приходится довольствоваться ролями уважаемых матрон. Такую я и взяла.
   – Черт подери, сейчас не самое подходящее время меняться ролями! – воскликнул Рэндалл.
   – Об этом не может быть и речи, – отрубил Норман Найт. – Да я бы и не смог изобразить… В любом случае, уже слишком поздно.
   Отец Браун просочился через толпу к запертой двери и теперь стоял, прислушиваясь.
   – Ничего не слышно? – с беспокойством в голосе спросил антрепренер и добавил шепотом: – Думаете, она могла наложить на себя руки?
   – Какой-то шум слышен, – спокойно ответил отец Браун. – Судя по звучанию, я могу предположить, что она сейчас бьет окна или зеркала. Возможно, топчет их ногами. Нет, я думаю, можно не бояться, что она убьет себя. Бить зеркала ногами – довольно необычная прелюдия к самоубийству. Если бы она была немкой и заперлась, чтобы подумать о метафизике и Weltschmerz [15 - Мировая скорбь – депрессия, вызванная несоответствием окружающего мира определенному идеалу (нем.).], я бы первым делом посоветовал ломать дверь. Но итальянцы расстаются с жизнью не так просто и не имеют склонности убивать себя в припадке ярости. Кто-то другой, может быть… да, такое возможно… Думаю, стоит быть готовым к тому, что она выскочит оттуда неожиданно.
   – Так вы не считаете, что стоит взламывать дверь? – уточнил Мандевилль.
   – Нет, если, конечно, вы хотите, чтобы она играла в вашем спектакле, – ответил отец Браун. – Если вы это сделаете, она закатит скандал и вообще откажется играть. Ну, а если оставить ее в покое, возможно, она выйдет оттуда из простого любопытства. На вашем месте я бы ушел, попросив кого-нибудь побыть у двери, на всякий случай, и подождал бы часа два.
   – Что ж, тогда, – сказал Мандевилль, – мы проведем репетицию тех сцен, в которых она не участвует. Моя жена разберется со сценарием. В конце-то концов, у нас четвертый акт самый главный. Вот им и займитесь.
   – Репетируем без костюмов, – объявила жена Мандевилля остальным.
   – Слава Богу! – воскликнул Найт. – Этот чертов костюм пока наденешь! Как они вообще в то время так ходили, не понимаю.
   – А что вы репетируете? – не без любопытства поинтересовался священник.
   – «Школу злословия», – ответил Мандевилль. – Это, может быть, и не театральное произведение, но мне не хватает пьес! Да и жене нравится, как она говорит, классическая комедия. Хотя здесь, на мой взгляд, гораздо больше классики, чем комедии.
   Тут к владельцу театра ковыляющей походкой подошел единственный обитатель театра во время между репетициями и представлениями – старик-капельдинер, известный всем просто как Сэм. Он принес карточку леди Мириам Марден и сказал, что она хочет с ним поговорить. Мистер Мандевилль тут же развернулся, но отец Браун еще несколько секунд, чуть прищурившись, всматривался в жену антрепренера и заметил, что по ее болезненно бледному лицу скользнула легкая улыбка; только вот в глазах ее не было заметно веселья.
   Отец Браун ушел в сопровождении того, кто привел его сюда и кто был его другом и приверженцем того же вероисповедания, что не такая уж редкость для актерской среды. Однако, удаляясь, он расслышал, как миссис Мандевилль негромко дала указание миссис Сэндс остаться у закрытой двери.
   – Миссис Мандевилль – разумная женщина, – сказал священник своему спутнику, – хотя на душе у нее большая тяжесть.
   – Когда-то она была настоящей интеллектуалкой, – печально вздохнул Джарвис. – Пока не вышла за этого невежу Мандевилля. У нее самые высокие представления о драме, но своего супруга и повелителя она нечасто может заставить увидеть что-либо в подобном свете. Представляете, он ведь даже хотел, чтобы она играла мальчиков в рождественских представлениях. Признавал, что она – хорошая актриса, но говорил, что рождественские представления приносят больше денег. Думаю, это поможет вам понять уровень его психологической проницательности и чувствительности. Но она никогда не жаловалась. Как однажды она мне сказала: «Любая жалоба рано или поздно эхом возвращается к тебе, иногда с самой неожиданной стороны, а терпение укрепляет нас и придает силы». Эх, если бы она вышла замуж за человека, который понимал бы и разделял ее идеи, она могла бы стать величайшей актрисой нашего времени. Да что там говорить, критики-интеллектуалы до сих пор о ней вспоминают. Но… Она вышла за это.
   И он ткнул пальцем в ту сторону, где, повернувшись широкой спиной к ним, стоял Мандевилль, разговаривавший с женщинами, которые вызвали его в вестибюль. Леди Мириам оказалась очень высокой, флегматичной и элегантной дамой, она полностью соответствовала последним канонам красоты, во многом позаимствованным у египетских мумий. Темные волосы доходили ей до плеч, где были обрезаны по прямой линии, немного напоминая шлем, а пухлые, ярко накрашенные губы заставляли думать, что она постоянно чем-то недовольна. Сопровождала ее бойкая женщина с уродливо-привлекательным лицом и напудренными волосами. Это была некая мисс Тереза Талбот. Она говорила много и оживленно, в то время как ее компаньонка выглядела слишком усталой, чтобы вести беседу. Лишь после того, как двое мужчин прошли мимо них, леди Мириам нашла в себе силы произнести:
   – Представления – сплошная скука, но я никогда еще не видела, как актеры репетируют в обычной одежде, а не в костюмах. Это может быть забавно. В наше время так трудно найти такое, чего еще никогда не видел!
   – Мистер Мандевилль, – сказала мисс Талбот, оживленно и требовательно постучав пальцем по его руке. – Вы просто обязаны позволить нам посмотреть эту репетицию. На представление вечером мы прийти не сможем, да и не хотим, но нам хочется посмотреть, как ваши актеры будут изображать старину в современной одежде.
   – Конечно же, если желаете, я проведу вас в ложу! – взволнованно воскликнул Мандевилль. – Прошу сюда, ваша светлость. – И он увел их в другой коридор.
   – Интересно, – задумчивым тоном произнес Джарвис, – неужели даже Мандевилль предпочитает таких женщин?
   – А что, – поинтересовался его спутник в рясе, – у вас есть причины считать, что Мандевилль действительно к ней неравнодушен?
   Прежде чем ответить, Джарвис внимательно посмотрел на него.
   – Мандевилль – загадка, – с серьезным видом сказал он. – Да, я знаю, что выглядит он как самый обычный грубиян с Пиккадилли, и все же он – настоящая загадка. Что-то его гложет. Какая-то тень лежит на его жизни. И я думаю, дело тут больше в его несчастной жене, к которой он уже давно охладел, чем в паре-тройке каких-нибудь светских флиртов. Если это так, то все серьезнее, чем можно подумать. По правде говоря, мне случайно стало известно об этом больше, чем всем остальным, но и то мне ничего не понятно, кроме того что тут не все так просто.
   Оглянувшись по сторонам и убедившись, что рядом никого нет, он продолжил, понизив голос:
   – Вам-то я могу рассказать, потому что знаю: тайны и секреты вы умеете хранить, и я не сомневаюсь, что то, что я вам расскажу, останется между нами. Так вот, не так давно я стал свидетелем престранного случая и с тех пор наблюдал нечто подобное еще несколько раз. Вы уже знаете, что Мандевилль всегда работает в маленькой комнатке в самом конце коридора, прямо под сценой. Я два раза проходил мимо его двери, когда все считали, что он там один. Вернее даже, когда сам точно знал, где находятся все женщины труппы. Так вот, все те, с кем у него что-то могло быть, находились либо на сцене, либо вообще в тот день отсутствовали.
   – Женщины? – повторил отец Браун.
   – С ним была женщина, – совсем тихо, почти шепотом, сказал Джарвис. – К нему постоянно ходит какая-то женщина. Никто не знает, кто она. Я даже не знаю, как она попадает туда, потому что через коридор она не проходит, но однажды вечером я видел фигуру в плаще и вуали, которая, как призрак, выскользнула через черный ход театра. Ну, призрак не призрак, но я думаю, что дело тут даже не в простой интрижке. По-моему, она его шантажирует.
   – Почему вы так считаете? – спросил священник.
   – Потому что, – произнес Джарвис, и серьезное лицо его сделалось зловещим, – однажды я услышал шум, похожий на ссору, а потом незнакомый мне женский голос совершенно четко и с угрозой произнес: «Я – твоя жена».
   – То есть вы считаете его двоеженцем, – задумчиво проговорил отец Браун. – Что ж, двоеженство и шантаж – частые соседи. Но что, если она не шантажирует? Может, это просто какая-то сумасшедшая. Люди театра часто становятся жертвами разного рода безумцев. Возможно, вы и правы, но я бы не стал спешить с выводами… И кстати, о людях театра, сейчас ведь начинается репетиция, а вас нет.
   – Я в этой сцене не участвую, – улыбнулся Джарвис. – Они там пройдут один акт, пока ваша итальянская знакомая не придет в чувство.
   – Раз уж речь зашла о моей итальянской знакомой, – заметил священник, – мне бы очень хотелось узнать, не пришла ли она еще в себя.
   – Если хотите, можем вернуться и проверить, – предложил Джарвис, и они снова спустились на цокольный этаж в длинный коридор, в одном конце которого находился кабинет Мандевилля, а в другом – закрытая дверь гримерной синьоры Марони. Дверь, похоже, до сих пор так и не открылась. Миссис Сэндс с угрюмым видом сидела на своем посту рядом с ней, неподвижно, как деревянный истукан.
   В другом конце они успели заметить еще нескольких актеров, поднимавшихся по лестнице на сцену, которая находилась непосредственно над ними. Первыми по ступенькам торопливо взбежали Вернон и старик Рэндалл, но миссис Мандевилль перемещалась не так быстро, она шла по ступенькам своей обычной размеренной поступью, и Норман Найт чуть задержался, чтобы поговорить с ней. Несколько слов невольно услышали и отец Браун с Джарвисом.
   – Говорю же вам, к нему ходит женщина! – возбужденно говорил Найт.
   – Тише! – ответила леди, и в звонком серебряном голосе гранд-дамы послышались твердые стальные нотки. – Не говорите так. Помните, он ведь мой муж.
   – О, как бы я хотел забыть об этом! – с чувством промолвил Найт и убежал на сцену.
   Леди, которая была все еще бледна и сдержанна, пошла следом занимать свое место на подмостках.
   – Значит, это известно не только вам, – спокойно прокомментировал священник. – Но нас это не касается.
   – Да, – пробормотал Джарвис. – Похоже, все об этом знают, только никто не знает, как это понимать.
   Они прошли в противоположный конец коридора, где неподвижный страж сидел у двери итальянки.
   – Нет, она не выходила, – не особенно дружелюбным тоном произнесла женщина. – И жива-здорова, что ей сделается? Я слышала, как она там ходит. Понятия не имею, что она задумала.
   Отец Браун неожиданно сделался необычайно учтив:
   – Простите, сударыня, – сказал он, – а неизвестно ли вам случайно, где в данную минуту мистер Мандевилль?
   – Известно, – прямо ответила миссис Сэндс. – Минуту-две назад я видела, как он зашел в свою комнату в конце коридора. Перед тем как подняли занавес и суфлер позвал всех на сцену. Наверное, он до сих пор там – я не видела, чтобы он выходил.
   – А другой двери в его кабинете, стало быть, нет, – обронил отец Браун. – Ну что ж, репетиция, надо полагать, уже в самом разгаре, несмотря на капризы синьоры.
   – Да, – прислушавшись, ответил Джарвис. – Отсюда даже слышны голоса со сцены. У старика Рэндалла прекрасно поставленный голос.
   Они оба прислушались, чуть повернув головы. И верно, рокочущий голос актера со сцены разнесся по коридору, но прежде, чем они успели что-либо сказать или принять обычный вид, послышался другой звук. Это был приглушенный, но тяжелый грохот, и доносился он из-за закрытой двери личной комнаты Мандона Мандевилля.
   Отец Браун, точно стрела, выпущенная из лука, бросился по коридору к противоположному концу и уже дергал ручку двери, когда Джарвис пришел в себя и последовал за ним.
   – Заперта, – сказал священник, повернув к нему обеспокоенное лицо. – И я бы посоветовал немедленно ее взломать.
   – Как! – вскричал Джарвис, бледнея, – вы что, хотите сказать, эта неизвестная посетительница снова каким-то образом пробралась туда? По-вашему, это что-то серьезное? – Через секунду он добавил: – Может быть, я смогу отодвинуть задвижку, я знаю, как эти двери закрываются.
   Он опустился на колени, достал складной карманный ножик, вытащил какой-то длинный стальной инструмент, и после нескольких быстрых манипуляций дверь в кабинет театрального антрепренера распахнулась. Почти сразу они обратили внимание на то, что в комнате не было ни других дверей, ни даже окон, – помещение освещалось большой электрической лампой на столе. Но это было не первое, что они заметили, ибо еще до этого мужчины увидели самого Мандевилля, который лежал ничком на полу прямо посреди комнаты, и из-под его головы кровь растекалась багровыми змейками, которые жутко поблескивали в искусственном подземном свете.
   Вряд ли священник и актер смогли бы сказать, как долго они смотрели друг на друга, не в силах произнести ни звука. Наконец заговорил Джарвис, и голос его прозвучал так, будто он освобождал себя от какой-то тяготившей его мысли:
   – Если эта загадочная женщина каким-то образом попала сюда, она ведь должна была как-то выйти.
   – Мы слишком много думаем об этом, – промолвил отец Браун. – В этом странном театре так много загадок, что всех и не упомнишь.
   – Не понимаю, о чем это вы? Конкретно? – быстро спросил его друг.
   – Их много, – ответил священник. – Например, вторая закрытая дверь.
   – Но ведь она заперта! – удивленно воскликнул Джарвис.
   – И все же вы забыли о ней, – сказал отец Браун, и через несколько мгновений задумчиво произнес: – Эта миссис Сэндс… Вид у нее довольно мрачный и неприступный.
   – Вы хотите сказать, – понизив голос, спросил Джарвис, – что она нас обманула, и итальянка все-таки выходила?
   – Нет, – спокойно произнес священник. – Я просто попытался дать более-менее объективную характеристику.
   – Неужели вы хотите сказать, – поразился актер, – что миссис Сэндс сама это сделала?
   – Я хочу сказать, что эта характеристика относится не к ней.
   Пока они таким образом переговаривались, отец Браун опустился на колени рядом с телом и убедился, что перед ними – труп. Рядом с ним, но так, что его не было видно со стороны двери, лежал кинжал. Лежал он так, будто выпал из раны или из руки убийцы. По словам Джарвиса, который узнал это оружие, вряд ли оно могло чем-то помочь (разве что на нем могли остаться отпечатки пальцев), потому что это был кинжал из театрального реквизита. Другими словами, он не принадлежал никому. В театре он уже давно, и воспользоваться им мог кто угодно.
   Священник поднялся и оглядел кабинет.
   – Нужно вызвать полицию, – сказал он, – и врача, хотя врачи всегда являются слишком поздно. Кстати, я что-то не вижу, каким образом наша итальянка могла попасть в эту комнату.
   – Итальянка?! – воскликнул его друг. – Нет! Уж кто-кто, а она никак не могла этого сделать. У нее же алиби. Две разных комнаты, обе заперты, в противоположных концах длинного коридора, за которым к тому же постоянно наблюдал свидетель.
   – Не совсем так, – возразил отец Браун. – Сложность в том, как она смогла попасть в этот конец коридора. А как она выбралась из своей гримерной, я представляю.
   – И как же?
   – Я вам говорил, – сказал отец Браун, – что слышал такие звуки, будто она била стекло – зеркала или окна. Но по глупости своей я кое о чем забыл, хотя прекрасно это знал. Она очень суеверна и вряд ли стала бы разбивать зеркало, поэтому я подозреваю, что разбила она именно окно. Хоть мы и находимся на цокольном этаже, это мог быть какой-нибудь световой люк или окно, выходящее на двор. Однако в этой комнате, похоже, таких окон нет. – И он стал пристально рассматривать потолок, на что у него ушло довольно много времени.
   Неожиданно он вздрогнул, будто опомнился.
   – Нужно пойти наверх, рассказать, что случилось, позвонить. Дело ведь очень неприятное… Боже мой, вы слышите? Актеры наверху все еще перекликаются. До сих пор идет репетиция. Наверное, это и есть трагическая комедия.
   Когда театру суждено было стать домом скорби, актерам представилась возможность продемонстрировать многие истинные достоинства, свойственные представителям их профессии. Тут уже не было ни первых героев, ни статистов. Не все они любили Мандевилля или доверяли ему, но каждый подыскал правильные слова о нем, к тому же не было никого, кто искренне не посочувствовал бы и не проявил бы такта и понимания по отношению к его вдове. Она стала истинной королевой трагедии в новом и совсем ином смысле этого выражения. Любое ее слово было законом, пока она медленно, со скорбным видом ходила по театру, остальные с готовностью бросались выполнять ее многочисленные поручения.
   – Она всегда была сильным человеком, – сипловато произнес старик Рэндалл. – Да и соображала лучше любого из нас. Конечно, Мандевилль никогда не дотягивал до ее уровня образованности и все такое, но она всегда прекрасно справлялась со своими обязанностями. Иногда она так трогательно говорила о том, как бы ей хотелось вести более интеллектуальную жизнь, а Мандевилль… Но, как говорится, nil nisi bonum [16 - Ничего, кроме хорошего (лат.) – слегка измененная часть выражения De mortuis nil nisi bene (о мертвых ничего, кроме хорошего).]. – И с этими словами старый джентльмен удалился, качая головой.
   – Nil nisi bonum, это точно, – мрачно повторил Джарвис. – Как бы то ни было, я не думаю, что Рэндалл знал, что у Мандевилля бывает какая-то загадочная гостья. К слову, вам не кажется, что это должна была быть довольно странная женщина?
   – Это зависит от того, – сказал священник, – кого вы подразумеваете, говоря о «странной женщине».
   – О, я говорю не об итальянке, – быстро ответил Джарвис. – Хотя, кстати, вы и на ее счет были совершенно правы. Когда к ней в комнату вошли, там никого не было, а световой люк оказался разбитым. Но, как пока удалось выяснить полиции, выбравшись оттуда, она просто пошла домой, никого не трогая. Нет, я говорю не о ней. Я имею в виду ту женщину, которая угрожала ему во время их тайных встреч. Женщину, которая говорила, что она – его жена. Как думаете, это действительно была его жена?
   – Это возможно, – медленно ответил отец Браун, который смотрел прямо перед собой отсутствующим взглядом.
   – Если это так, то это дает нам мотив – ревность, вызванная двоеженством, – предположил Джарвис. – Его ведь не ограбили. Да и проворовавшихся слуг, не говоря уже о недовольных актерах, можно смело исключить… Хотя, что касается последних, вы ведь заметили одну необычность этого дела?
   – Я заметил много необычностей в этом деле, – ответил отец Браун. – О которой из них вы говорите?
   – Я об общем алиби, – серьезно ответил Джарвис. – Не часто случается, чтобы практически вся компания имела такое алиби: все были на сцене и видели друг друга. Кроме того, нам ужасно повезло еще и с тем, что сам несчастный Мандевилль посадил двух светских дамочек в ложу смотреть репетицию. Они могут подтвердить, что труппа отыграла целый акт без остановки и все актеры все время находились на сцене. Репетиция началась задолго до того, как Мандевилль вошел в свой кабинет, и продолжалась еще минут пять-десять после того, как мы с вами обнаружили его мертвым. И по счастливому стечению обстоятельств, мы услышали, как упало тело, именно в ту секунду, когда все были вместе наверху на сцене.
   – Да, это действительно очень важно и все упрощает, – согласился отец Браун. – Давайте перечислим, кого это алиби касается. Там были Рэндалл (я не сомневаюсь, что Рэндалл, можно сказать, ненавидел главу театра, хоть сейчас он очень умело маскирует свои чувства). Но он вне подозрений – это его зычный голос гремел со сцены у нас над головой, когда произошла трагедия. Затем наш jeune premier [17 - Первый любовник – актерское амплуа (фр.).], мистер Найт. У меня есть основания полагать, что он был влюблен в жену Мандевилля и даже не особенно старался скрыть это. Но он тоже вне подозрений, потому что именно на сцене в то же время на него кричал Рэндалл. Был там и обаятельный еврей, который называет себя Обри Верноном (он тоже отпадает), и миссис Мандевилль, которую также нельзя подозревать. Их общее алиби, как вы говорите, главным образом зависит от леди Мириам и ее подруги, сидевших в ложе. Правда, и простой здравый смысл подсказывает, что, раз репетиция прошла без остановок, значит, все было спокойно. Тем не менее, с точки зрения закона, свидетелями все же являются леди Мириам и ее подруга, мисс Талбот. Вы в них уверены?
   – Леди Мириам? – удивился Джарвис. – Разумеется… Вам она, наверное, кажется довольно странной особой, но и вы не представляете, на что в наши дни похожи молодые женщины даже из самых лучших семей. К тому же, у вас что, есть основания сомневаться в их словах?
   – Единственное основание – это то, что их показания заводят нас в тупик, – ответил отец Браун. – Вы разве не видите, что это общее алиби покрывает почти всех? Эти четверо были единственными актерами в театре в интересующее нас время. Там больше вообще никого не было, за исключением старика Сэма и женщины, сторожившей дверь госпожи Марони. Все, больше подозревать некого, кроме меня и вас. И нас-то как раз проще всего обвинить в убийстве, тем более что это мы обнаружили тело. Это, случайно, не вы убили его, когда я отворачивался?
   Джарвис, слегка вздрогнув, удивленно посмотрел на него, но потом широкая улыбка снова вернулась на его загорелое лицо, и он покачал головой.
   – Значит, вы этого не делали, – сказал отец Браун, – и давайте на минутку предположим, просто в качестве рабочей версии, что и я этого не делал. Если люди, бывшие наверху на сцене, не могли совершить этого убийства, то остается лишь три подозреваемых: синьора в своей гримерной, ее страж, находившаяся у запертой двери, и старик Сэм. Или вы думаете о двух дамах в ложе? Конечно, они могли незаметно выскользнуть оттуда…
   – Нет, – сказал Джарвис. – Я думаю о той неизвестной, которая приходила к Мандевиллю и называла себя его женой.
   – Вполне возможно, что она говорила правду, – сказал священник, и на этот раз в его спокойном голосе послышались такие нотки, которые заставили его собеседника снова вскочить и склониться над столом.
   – То есть, как мы и думали, – возбужденно заговорил он приглушенным голосом, – одна его жена приревновала его ко второй жене.
   – Нет, – ответил отец Браун. – Она могла ревновать к итальянке или к леди Мириам Марден. Но ко второй жене она не ревновала.
   – Почему вы так уверены?
   – Потому что никакой второй жены не существовало, – сказал отец Браун. – Мистер Мандевилль не был двоеженцем, напротив, он, я бы даже сказал, был исключительно моногамен. И его единственная жена находилась рядом с ним постоянно. Настолько постоянно, что вполне объяснимо, почему все вы предположили, будто она – не жена. И все же я не могу понять, каким образом она могла оказаться рядом с ним, когда он был убит, если именно в это время, как мы с вами решили, она находилась на сцене с другими актерами. К тому же исполняла одну из главных ролей…
   – Позвольте, неужели вы в самом деле считаете, – воскликнул Джарвис, – что странная женщина, не дававшая ему покоя, это та самая миссис Мандевилль, которую все мы прекрасно знаем?! – Но ответа он не услышал, потому что отец Браун замер, глядя перед собой пустым взглядом идиота. Надо сказать, что он всегда больше всего напоминал слабоумного именно в те минуты, когда мозг его работал напряженнее всего.
   В следующий миг он жутко побледнел и взволнованно вскочил со стула.
   – Это ужасно! – вскричал он. – Господи, какая гнусность! И все же нужно покончить с этим… Вы не могли бы подняться наверх и передать миссис Мандевилль, что я хочу поговорить с ней наедине?
   – Конечно, – с готовностью сказал Джарвис, разворачиваясь к двери. – Но вы можете объяснить, что случилось?
   – Ничего, просто я понял, какой я осел, – ответил отец Браун. – Обычное дело в этой юдоли слез. Моей тупости хватило, чтобы забыть, что они репетировали «Школу злословия»…
   Он беспокойно ходил по комнате из угла в угол, пока не вернулся Джарвис. Лицо актера переменилось, теперь он был заметно взволнован.
   – Я не могу ее найти, – сообщил он. – Никто не знает, где она.
   – И где Норман Найт, очевидно, тоже, – констатировал священник. – Что ж, значит, самый тяжелый разговор в моей жизни все-таки не состоится. Я почти испугался этой женщины. Но и она меня испугалась, испугалась чего-то, что я увидел или сказал. Найт давно уговаривал ее бежать с ним. Наконец она согласилась, и мне чертовски жаль его.
   – Кого? – не понял Джарвис.
   – Сбежать с женщиной-убийцей – что тут может быть хорошего? – бесстрастно произнес отец Браун. – Но дело в том, что она намного хуже убийцы.
   – И кто она?
   – Эгоистка, – ответил отец Браун. – Она из тех людей, которые смотрят на себя в зеркало, перед тем как выглянуть в окно, и в жизни смертных это худшая из бед. Да, несчастье ей принесло зеркало, но не разбитое, а целое.
   – Ничего не понимаю, – признался Джарвис. – Ведь все представляли ее женщиной самых возвышенных идеалов, считали даже, что она вообще находится на каком-то более высоком духовном уровне, чем все мы…
   – Она тоже видела себя в таком свете, – кивнул священник, – и знала, как внушить другим такую уверенность. Возможно, если бы я знал ее немного дольше, я бы и сам поверил в это. А так мне хватило пяти минут, чтобы понять, что она за человек.
   – Но позвольте, – воскликнул тут Джарвис, – с итальянкой она вела себя просто идеально!
   – Она всегда вела себя идеально, – ответил его друг. – Тут мне все только о том и говорили, какая она возвышенная и утонченная, насколько она духовно выше бедного Мандевилля. Только, по-моему, вся эта духовность и утонченность сводится к одному простому факту: она, несомненно, была леди, а он меньше всего походил на джентльмена. Но, знаете, я всегда сомневался, что это – единственный критерий, по которому святой Петр будет судить нас у врат небесных. А что касается остального, – продолжил он, оживляясь, – первые же ее слова дали мне понять, что она несправедлива по отношению к несчастной итальянке, несмотря на все ее показное холодное благородство. А потом, узнав, что репетируют «Школу злословия», я снова подумал об этом.
   – Погодите, я за вами не поспеваю, – в некотором замешательстве произнес Джарвис. – Какая разница, что за пьесу репетировали?
   – Понимаете, – сказал священник, – она сказала, что роль прекрасной героини отдала девушке, а сама, так сказать, отошла в тень, взяв на себя роль матроны в возрасте, и это имело бы смысл почти в любой пьесе, но только не в этой. То есть она имела в виду, что другой актрисе поручила роль Марии, а ведь ее даже полноценной ролью не назовешь. Зато скромная, предпочитающая держаться в тени леди Тизл – это ли не та, пожалуй, единственная на свете роль, о которой мечтает любая актриса? Если итальянка – первоклассная актриса, и ей была обещана лучшая роль, понятно, почему она вспыхнула. По крайней мере, у нее был повод проявить свой итальянский темперамент. Вообще, итальянцы – люди очень последовательные в своих поступках и никогда без причины не выходят из себя. И вот одно это незначительное обстоятельство помогло мне понять истинный смысл ее великодушия. Но и это еще не все. Вы рассмеялись, когда я сказал, что мрачный вид миссис Сэндс дает материал для характеристики другого человека, но так оно и было. Если вы действительно хотите понять женщину, не смотрите на нее, потому что она может захотеть пустить вам пыль в глаза. Не смотрите на мужчин, которые ее окружают, потому что у них о ней может быть предвзятое мнение. Посмотрите на другую женщину, которая всегда найдется в ее окружении, а лучше всего – на ту, которая в чем-то от нее зависит. В этом зеркале вы увидите ее настоящее лицо, и лицо, отраженное в миссис Сэндс, было уродливым.
   Ну, а что касается остальных моих впечатлений, что тут можно добавить? Я многое услышал о недостатках бедного Мандевилля, но все обвинения в его адрес сводились к тому, насколько он был не достоин ее, и я не сомневаюсь, что косвенным их источником была сама миссис Мандевилль. Правда, можно сказать, что ей самой они были не на пользу, ведь, если судить по тому, что говорили все мужчины, каждому из них она призналась в том, как страшно страдает, пребывая в интеллектуальном одиночестве. Да вы и сами, рассказав мне, что она никогда не жалуется, тут же привели ее слова о том, как это молчаливое терпение укрепило ее дух. И это своего рода знак. Эту манеру общения ни с чем невозможно спутать. Люди, которые жалуются, – простые и безобидные зануды-христиане, я против таких ничего не имею. Но те, кто говорят направо и налево, что никогда не жалуются, – вот истинное зло, истинный дьявол. Разве не подобный самодовольный стоицизм является скрытой основой байроновского культа Сатаны? Мне все это рассказали, но сам я не увидел ровным счетом ничего, на что она могла бы пожаловаться. Не было ведь никаких разговоров о том, что ее муж пил, избивал ее, держал без гроша в кармане или даже изменял, пока не поползли слухи об этих тайных встречах, которые породила ее же привычка вести с ним интимные разговоры в его рабочем кабинете. Если отвлечься от созданного ею общего впечатления невыносимых мук, в которых ей приходилось жить, и трезво взглянуть на факты, выходит, что все было как раз наоборот. Мандевилль отказался от доходных детских постановок, чтобы угодить ей, и начал терять деньги, перейдя на классику, чтобы угодить ей. Он переделывал сценарии и расставлял декорации так, как она считала нужным. Если ей хотелось сыграть в пьесе Шеридана, он ставил Шеридана. Если она хотела роль леди Тизл, она ее получала. А когда ей понадобилась репетиция без костюмов и в определенное время, ее пожелание было выполнено. И стоит обратить внимание на тот факт, что такое желание у нее возникло.
   – Но к чему вся эта тирада? – спросил актер, никогда раньше не слышавший, чтобы его друг-священник так много говорил. – За всей этой психологией мы забыли о самом убийстве. Может, она и сбежала с Найтом; может, она и смогла втереть очки Рэндаллу и меня смогла обработать. Но она не могла убить своего мужа – ведь все видели, что она все время находилась на сцене. Хорошо, пусть она не ангел, но не ведьма же она!
   – Ну, я бы с такой уверенностью об этом не говорил, – улыбнулся отец Браун. – Хотя в этом случае она вполне могла обойтись и без колдовства. Я знаю, как она это сделала. И, поверьте мне, это было совсем не сложно.
   – И как же? – поинтересовался Джарвис. – И почему вы так решили?
   – Потому что репетировали «Школу злословия», – пояснил отец Браун. – И именно это конкретное действие. Я бы хотел напомнить вам, что, как я уже говорил, она всегда сама расставляла сценические декорации. Кроме того, я хочу вам напомнить и то, что эта сцена изначально была построена и использовалась для постановок детских представлений, в которых много превращений и разного рода волшебства, поэтому, естественно, на ней имеются всевозможные скрытые люки, выходы и тому подобное. И поэтому, когда вы говорите, что свидетельницы видели всех исполнителей на сцене, я могу лишь напомнить вам, что в главной сцене «Школы злословия» одна из героинь долгое время находится на сцене, но не видна зрителям. Она технически участвует в действии, но практически может преспокойно находиться вне сцены. Ширма, за которой прячется леди Тизл, – это алиби миссис Мандевилль.
   Какое-то время оба мужчины молчали, потом актер сказал:
   – Значит, вы считаете, что, когда она была за ширмой, то спустилась через люк на нижний этаж к кабинету Мандевилля?
   Священник кивнул.
   – Каким-то образом она покинула сцену, и этот способ мне кажется самым вероятным, – сказал он. – Тем более вероятным, что репетировали без сценических костюмов, что, кстати сказать, она же сама и устроила. Можно только догадываться, но мне кажется, что если бы репетировали в костюмах, в фижмах восемнадцатого века ей было бы не так просто спуститься через люк. Конечно, с этой версией есть еще кое-какие небольшие сложности, но, я думаю, со временем все станет понятно.
   Джарвис чуть ли не со стоном опустил голову на руку и сказал:
   – Убейте меня, но я не понимаю. Я не верю, чтобы такое светлое и безмятежное существо утратило, так сказать, внутреннее равновесие, не говоря уже о совести. Неужели у нее действительно были на то достаточно веские причины? Неужто она в самом деле так сильно любила Найта?
   – Я надеюсь на это, – ответил его друг, – потому что тогда ее поступок можно было бы понять с человеческой точки зрения, но, к сожалению, у меня есть на этот счет сомнения. Она хотела избавиться от мужа, неинтересного провинциала, ремесленника от искусства, который даже денег не зарабатывал. Ей хотелось другой жизни, чтобы ее называли изумительной женой изумительного актера, стремительно идущего к славе. И в этом смысле она не хотела играть в «Школе злословия». Она бы и убегать с другим мужчиной не стала, но решила, что это – последнее средство. Причина ее поступка не человеческая страсть, а дьявольское желание возвыситься. Втайне она давно изводила мужа, требуя, чтобы он развелся с ней или как-то иначе ушел с ее пути. Он отказывался и в конце концов поплатился за это. Запомните еще одно. Вы говорили об интеллектуалах с их высоким искусством и философским театром. Но вспомните, что собой представляет почти вся их философия. Что они преподносят как возвышенный образ мысли? «Воля к власти», «право на жизнь», «свобода выбора» – вздор! И хуже того, вздор опасный.
   Отец Браун нахмурился, что случалось с ним очень редко, и когда он, надев шляпу, вышел в ночь, брови его все еще были сдвинуты.

Исчезновение Водри

   Сэр Артур Водри, в светло-сером летнем костюме и любимой белой шляпе на седой голове, бодро вышел из своего особняка на тянущуюся вдоль реки дорогу, повернул в сторону небольшого скопления невзрачных домиков, которые можно было принять за хозяйственные постройки его двора, вошел в эту крошечную деревушку, после чего бесследно исчез, точно в воду канул.
   Исчезновение его казалось еще более неожиданным из-за того, что произошло оно средь бела дня чуть ли не на открытом месте. Селеньице это даже нельзя было назвать деревней – это был всего лишь ряд домов, похожих на странную, отдельно стоящую улочку. С полдесятка магазинчиков, обеспечивавших всем необходимым местных жителей (а это были несколько фермеров и обитатели большого особняка по соседству), располагались посреди широкой открытой равнины. Последним местом, где был замечен сэр Артур, судя по всему, была мясная лавка, которой начинался ряд домов, и видели его двое молодых людей, живших в его доме: Эван Смит, исполнявший обязанности его секретаря, и Джон Дэлмон, считавшийся женихом его воспитанницы, мисс Сибиллы Райс. Рядом с мясной лавкой находился небольшой магазинчик, в котором старушка продавщица торговала, как часто бывает в деревнях, самыми разными вещами. Тут можно было купить конфеты, тросточки для ходьбы, мячики для гольфа, клей, клубки ниток и очень древнего вида канцелярские принадлежности. Далее располагался табачный магазин, куда и направлялись двое молодых людей, когда заприметили своего хозяина, стоявшего у мясной лавки. За табачным магазином примостилась убогая портняжная мастерская – владение двух дам. Бесцветная, но чистенькая лавка, в которой прохожим предлагалось освежиться разлитым в большие бокалы зеленоватым лимонадом, можно сказать, замыкала улочку, поскольку единственный в этих краях постоялый двор располагался у дороги чуть в стороне от остальных зданий. Между постоялым двором и деревушкой на дороге был перекресток, на котором в то утро стояли полицейский и еще один мужчина в форме служащего автомобильного клуба. Впоследствии оба они утверждали, что сэр Артур не проходил через этот участок дороги.
   Погожий солнечный летний день только начинался, когда престарелый джентльмен беззаботно вышел на дорогу, поигрывая тростью и помахивая желтыми перчатками. Сэр Артур был настоящим денди, пожилым, но достаточно энергичным и крепким для своего возраста. Казалось, его недюжинная сила и бодрость с годами совершенно не уменьшились, а вьющиеся волосы его казались не седыми, а светло-желтыми, просто похожими на седые. Чисто выбритым благообразным лицом и высоким прямым носом с высокой переносицей он напоминал герцога Веллингтона, но самой приметной его особенностью были глаза. Большие, выпуклые, они, пожалуй, единственные нарушали гармоничность его лица. Зато губы у него были чувственные и как будто плотно сжатые. Сэр Артур был местным землевладельцем, и вся эта крошечная деревушка принадлежала ему. Обитатели подобных мест не только знают все друг о друге, но и всегда могут точно сказать, кто и где находится в любое время дня и ночи. В другой раз сэр Артур дошел бы до деревни, сказал бы то, что собирался сказать мяснику или кому-то другому, и вернулся бы домой (как, собственно, и поступили те двое молодых людей, купив сигареты), и все это не отняло бы у него более получаса. Но сейчас они не увидели, чтобы кто-нибудь возвращался по дороге, да и вообще вокруг никого не было видно, кроме еще одного человека, гостившего в доме сэра Артура, некоего доктора Абботта, который сидел на берегу речки, широкой спиной к ним, и удил рыбу.
   Когда все трое гостей собрались за завтраком, они, похоже, не придали значения затянувшемуся отсутствию хозяина, если вообще заметили его. Но часы шли, он не появился ни ко второму завтраку, ни к обеду, и это уже не могло не вызвать удивления. Сибилла Райс, хозяйка дома, встревожилась не на шутку. В деревню были отправлены несколько поисковых экспедиций, но все они возвращались без результата, не обнаружив никаких следов сэра Артура, и когда наступил вечер, дом охватило ощущение страха. Сибилла послала за отцом Брауном, с которым подружилась после того, как однажды он помог ей выпутаться из одной сложной ситуации. Предчувствуя недоброе, он согласился остаться, пока ситуация не разъяснится.
   После ночи, не принесшей никаких новостей, рассвет нового дня застал отца Брауна на ногах. Его черную приземистую фигуру можно было увидеть в саду, растянувшемся вдоль реки, где он нервно прохаживался по дорожке, обводя близоруким и несколько рассеянным взглядом окрестности, в надежде заметить хоть что-нибудь, достойное внимания.
   Он увидел, что по набережной движется другой человек, еще более беспокойно, и приветствовал Эвана Смита, секретаря исчезнувшего хозяина.
   Эван Смит, высокий светловолосый молодой человек, выглядел заметно взволнованным, что, пожалуй, было вполне естественно в такое время и при таких обстоятельствах. Правда, некоторая нервозность вообще была характерна для него. Эта его черта характера, возможно, бросалась в глаза благодаря его внешности, ибо был он атлетически сложен и обладал львиной гривой волос песочного цвета и усами, которые сопутствуют (чаще в литературе, но иногда и в действительности) жизнелюбию и открытости «современного молодого англичанина». Однако теперь вид у него был довольно изможденный, глаза глубоко запали, что в сочетании с высоким ростом и романтической шевелюрой производило удручающее впечатление. Впрочем, отец Браун улыбнулся ему вполне дружелюбно, но тут же серьезно сказал:
   – Как все-таки мучительно неведение!
   – Особенно мучительно это для мисс Райс, – с мрачным видом ответил молодой человек. – Да! И я не вижу повода скрывать, из-за чего эта ситуация тревожит меня больше всего, несмотря на то что она помолвлена с Дэлмоном. Вы удивлены, надо полагать?
   Отец Браун не выглядел особенно удивленным, но лицо его редко когда бывало выразительным. Он только произнес спокойным, тихим голосом:
   – Разумеется, все мы понимаем и разделяем ее волнение. Скажите, может быть, у вас появились какие-то соображения по этому поводу, или новости?
   – Нет, – ответил Смит. – По крайней мере, из деревни никаких новостей. А что касается соображений…
   Тут взгляд его потускнел и он снова замолчал.
   – Я буду очень рад выслушать ваши соображения, – вежливо произнес священник. – Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что вас, кажется, гложет какая-то мысль.
   Молодой человек не то чтобы вздрогнул, скорее, пошевелился, сдвинул брови, из-за чего на запавшие глаза его упала густая тень, и пристально посмотрел на священника.
   – Что ж, вы правы, – наконец вымолвил он. – Все равно ведь придется с кем-то поделиться, а вы, похоже, человек надежный.
   – Вам известно, что произошло с сэром Артуром? – совершенно будничным тоном, как будто это был самый обычный вопрос, поинтересовался отец Браун.
   – Да, – хрипло произнес секретарь. – Наверное, я знаю, что случилось с сэром Артуром.
   – Какое чудесное утро, – неожиданно произнес совсем рядом с ним и вкрадчивый голос. – Чудесное утро для нерадостной встречи.
   На этот раз секретарь дернулся, как подстреленный. Солнце уже светило в полную силу, и перед ним на тропинку легла большая тень доктора Абботта. Доктор все еще был в халате – роскошном восточном халате, в красочных цветах и драконах, который сильно смахивал на одну из прекрасных цветочных клумб во дворе. На ногах у него красовались большие мягкие тапочки, благодаря которым ему, собственно, и удалось незаметно подойти так близко к разговаривавшим. Правда, глядя на него, никто бы не подумал, что этот человек может так легко и незаметно появиться где-либо, поскольку был он большим, широким в кости, грузным мужчиной с властным, надменным загорелым лицом, обрамленным архаичными седыми бакенбардами, и с широкой бородой, которая пышно свисала с подбородка, почти сливаясь с длинными волнистыми и такими же седыми волосами. Глаза в узких прорезях век казались сонными, да и вообще он был староват для столь ранних подъемов, но в целом производил впечатление человека здорового, закаленного долгим пребыванием под открытым небом, как какой-нибудь старый фермер или морской капитан, который не привык прятаться от непогоды. Доктор был единственным старым другом и ровесником пропавшего хозяина из всей компании, собравшейся в его доме.
   – Поразительная история, – сказал он, качая головой. – В этих кукольных домиках всегда все двери нараспашку, и в них, даже если захотеть, не удалось бы никого спрятать. Места просто не хватило бы. Хотя я уверен, ни у кого из местных и в мыслях такого не было. Мы с Дэлмоном вчера их весь день опрашивали, но там кроме старушек, которые и мухи не обидят, почти никого нет. Мужчины почти все в поле, кроме мясника, а Артура видели после того, как он вышел из его лавки. Да и на берегу реки ничего не могло случиться, потому что я там весь день сидел с удочкой, и, если что, заметил бы.
   Тут он посмотрел на Смита, и его узкие сонные глаза хитровато блеснули.
   – Я полагаю, – сказал он, – вы с Дэлмоном подтвердите, что я был там все время, пока вы ходили туда и обратно.
   – Да, – коротко ответил Эван Смит, как видно, весьма раздраженный вторжением доктора в разговор.
   – Единственное, что я могу предположить, – неспешно продолжил доктор Абботт, но тут в одно вторжение вторглось другое, ибо человек, одновременно плотный и легкий в движениях, неожиданно появился на зеленой лужайке и торопливым, срывающимся на мелкий бег шагом устремился ним. Это был Джон Дэлмон, который, миновав пышные цветочные клумбы, подбежал, держа в руке какую-то бумагу. Одет он был аккуратно, и смугловатым, мягко очерченным квадратным лицом походил на Наполеона, только глаза у него были настолько печальными, что казались почти мертвыми. Он бы выглядел совсем юным, если бы не слишком рано поседевшие на висках черные волосы.
   – Я только что получил телеграмму из полиции! – воскликнул он. – Вчера вечером я им телеграфировал, и они ответили, что немедленно высылают сюда специалиста. Не знаете, доктор Абботт, может быть, следует кого-то еще вызвать? Родственников или еще кого-нибудь…
   – У него есть племянник, Вернон Водри, – сказал старик. – Пойдемте, я попытаюсь найти его адрес и… И расскажу вам о нем кое-что.
   Доктор Абботт и Дэлмон направились в сторону дома, и когда они отошли достаточно далеко, отец Браун просто, как будто их разговор и не прерывался, произнес:
   – Так вы говорите?…
   – Крепкие у вас нервы, – ответил секретарь. – Наверное, это из-за того, что вы часто слушаете исповеди. У меня у самого такое чувство, будто я собирался исповедаться. Но, знаете, после того как этот старый слон подкрался к нам, как змея, у меня что-то пропала охота откровенничать… И все же я, наверное, сделаю это, хотя на самом-то деле это и не моя исповедь.
   Он замолчал, нахмурившись, пощипал себя за ус, после чего отрывисто произнес:
   – Я считаю, что сэр Артур сам сбежал. И мне кажется, я знаю почему.
   Снова наступило молчание, и через какое-то время он снова взорвался:
   – Черт возьми, я в жутком положении! Люди бы сказали, что я поступаю подло, что я подлец и предатель, но я выполняю долг, я должен, должен это сделать!
   – Решать вам, – рассудительно произнес отец Браун. – В чем заключается ваш долг?
   – Я, как последняя сволочь, вынужден доносить на своего соперника, к тому же удачливого, – в голосе молодого человека слышалась горечь. – Но я не знаю, как мне быть. Вы спросили, знаю ли я причину исчезновения Водри. Я совершенно уверен, что причина здесь одна – Дэлмон.
   – То есть вы хотите сказать, – сдержанно произнес священник, – что Дэлмон убил сэра Артура?
   – Нет! – неожиданно горячо воскликнул Смит. – Тысячу раз нет! Что бы он ни делал, но он не убивал! Он может быть кем угодно, но он не убийца. У него есть лучшее алиби в мире – свидетельство человека, который его ненавидит. Я не собираюсь клясться в любви к нему, но под любой присягой подтвержу, что вчера он со стариком ничего не делал. Мы с Дэлмоном провели вместе весь день, или всю ту часть дня, и в деревне он только покупал сигареты, а здесь – только курил их и читал в библиотеке. Нет, Дэлмон – преступник, но он не убивал Водри. Я даже больше скажу: он не убивал Водри именно потому, что он – преступник.
   – Так, – терпеливо сказал его собеседник. – И что это означает?
   – Это означает, – ответил секретарь, – что он преступник, виновный в другом преступлении. И в его интересах, чтобы Водри был жив и здоров.
   – Вот как, – промолвил отец Браун.
   – Я хорошо знаю Сибиллу Райс и ее характер, и в истории этой она играет большую роль. Она – изумительный человек, благородный, только очень чувствительный. Бывают такие люди, которых можно назвать чересчур совестливыми. Она из таких, только у нее нет той брони из укоренившихся привычек и холодного рассудка, которая часто бывает у других совестливых людей. Ее чувствительность почти граничит с безумием, но в то же время она совершенно бескорыстна. У нее очень необычная жизнь: она, точно подкидыш, прибилась к дому, буквально без гроша в кармане, и сэр Артур принял ее к себе, проявив такую заботу, что люди диву давались, потому что, я не хочу обидеть старика, но он не самый добрый человек в этом мире. И вот, когда ей исполнилось семнадцать, истина открылась, что стало для нее настоящим потрясением, потому что ее опекун сделал ей предложение. Теперь начинается самое интересное. Каким-то образом (я подозреваю, что со слов старика Абботта) ей стало известно, что сэр Артур Водри в дни своей лихой юности совершил какое-то преступление, ну или, по крайней мере, с кем-то очень нехорошо поступил, из-за чего у него были серьезные неприятности. Я не знаю, что там за история, но девушке в столь нежном возрасте это показалось настоящим кошмаром, а сам Водри в ее глазах превратился в чудовище. Во всяком случае, настолько, что ни о каком браке не могло быть и речи. И она поступила так, как и можно было от нее ожидать. Охваченная смертельным ужасом, она как истинный герой своими собственными дрожащими губами рассказала ему всю правду. Она призналась, что ее отвращение может быть нездоровым, созналась, что подозревает у себя скрытое безумие. К ее облегчению и удивлению, он отнесся к этому спокойно и с пониманием и, судя по всему, с тех пор о браке не вспоминал. То, что произошло потом, еще больше укрепило ее уверенность в его благородстве.
   В одинокой жизни девушки появился столь же одинокий мужчина. Он поселился отшельником на одном из островков на реке, и думаю, что это флер таинственности сделал его столь привлекательным в ее глазах, хотя, признаю, он и без того достаточно привлекателен: воспитанный, остроумный, хоть и очень грустный (что, безусловно, только подогрело ее чувства). Конечно же, это был он, Дэлмон. Я до сих пор не знаю, насколько они тогда были близки, но дело дошло до того, что он попросил разрешения встретиться с ее опекуном. Представляю, с каким трепетом в душе ожидала она исхода того разговора, как этот престарелый кавалер воспримет появление соперника. Но она снова убедилась, что ошиблась в нем. Он сердечно принял незнакомца и, похоже, был несказанно рад за нее. Они с Дэлмоном вообще стали друзьями, вместе ходили на охоту и на рыбалку, прямо неразлейвода, но девушку ждало новое потрясение. Однажды Дэлмон случайно обмолвился, что старик, мол, «за тридцать лет совсем не изменился», и в одно мгновение у нее раскрылись глаза на их странную дружбу. Все это знакомство, и благородство, и гостеприимство старика – все было маскарадом. Мужчины явно были знакомы раньше. Именно поэтому младший из них и приехал в этот район тайком. Этим объясняется и то, почему старик был только рад их союзу. Интересно, что вы об этом думаете?
   – Я знаю, что думаете вы, – ответил отец Браун с улыбкой, – и ваши выводы кажутся вполне обоснованными. У Водри за плечами какая-то дурная история. Появляется загадочный незнакомец, сближается с ним и получает от него все что хочет. Проще говоря, вы считаете Дэлмона шантажистом.
   – Да, – признался секретарь. – И мне тяжело это осознавать. На миг отец Браун задумался, а потом сказал:
   – Думаю, теперь мне стоит сходить в дом и поговорить с доктором Абботтом.
   Часа через два он вышел из дома. Возможно, отец Браун и разговаривал с доктором Абботом, но появился он в сопровождении Сибиллы Райс, бледной девушки с рыжеватыми волосами и тонкими, нежными чертами лица. При взгляде на нее сразу становились понятны слова секретаря о ее трепетной чистоте. Она навевала мысли о леди Годиве и вообще о непорочных мученицах; лишь действительно скромный человек может отбросить стыдливость ради совести. Смит пошел им навстречу, и они с минуту разговаривали, стоя на лужайке перед домом. День, начавшийся ясным утром, теперь уже был в разгаре, можно сказать, сиял, но отец Браун держал в руке ветхий, смахивающий на кучу перевязанных черных тряпок зонтик, и на голове его красовалась черная, похожая на зонтик шляпа. Кроме того, он был еще и застегнут на все пуговицы, как будто приготовился встретить бурю. Но, скорее всего, это было всего лишь проявлением внутреннего состояния, возможно, ожидаемая буря была нематериальной.
   – Мне больше всего не нравятся, – сказала тихим голосом Сибилла, – разговоры, которые уже начинаются вокруг всего этого. Все принялись подозревать друг друга. Джон и Эван сами разберутся, я думаю, а вот доктор Абботт уже устроил жуткий скандал с мясником, который решил, что его в чем-то обвиняют, и сам начал обвинять в ответ.
   Эван Смит, похоже, чувствовал себя очень неуютно, а потом выпалил:
   – Послушай, Сибилла, многое пока непонятно, но нам кажется, что все это напрасно. История, конечно, ужасно неприятная, но мы не думаем, что тут произошло… какое-то насилие.
   – Так у вас появилась версия? – девушка быстро взглянула на священника.
   – Я услышал одну версию, – ответил тот, – которая мне показалась очень убедительной.
   После этого он замолчал и, задумавшись, устремил отсутствующий взгляд на реку. Так и не дождавшись продолжения, Смит и Сибилла стали о чем-то торопливо перешептываться. Священник же, погруженный в раздумья, направился по обрывистому берегу и вскоре скрылся среди рощицы тоненьких, подступающих чуть ли не к самой воде деревьев. Яркое солнце отражалось на тонкой вуали из трепещущих листьев, превращая их в язычки зеленоватого пламени; птицы пели так, будто у каждого дерева было по сто голосов. Спустя минуту или две Эван услышал, что из зеленых глубин рощи кто-то осторожно, но вполне отчетливо позвал его по имени. Он не мешкая сделал несколько шагов в том направлении и встретился с отцом Брауном, который возвращался. Священник едва слышно произнес:
   – Не дайте девушке сюда зайти. Вы можете отослать ее? Попросите ее куда-нибудь позвонить или сделать что-нибудь, а потом возвращайтесь сюда сами.
   Эван Смит развернулся, изо всех сил стараясь выглядеть беспечно, и подошел к девушке. Она была не из тех людей, кого трудно уговорить выполнить какую-то небольшую просьбу, поэтому через короткое время исчезла в доме, а Смит повернулся и увидел, что отец Браун снова скрылся в зарослях. Сразу за скоплением деревьев на берегу реки находился небольшой овражек, где земля расступалась, обнажая слой прибрежного песка. Отец Браун стоял на краю этого провала и глядел вниз. Несмотря на палящее солнце, шляпу свою он держал в руке.
   – Будет лучше, если вы сами увидите это, – печально произнес он. – Как свидетель. Только я вас предупреждаю: будьте готовы.
   – К чему? – спросил Эван.
   – К самой жуткой вещи, которую мне когда-либо приходилось видеть, – ответил отец Браун.
   Эван Смит подошел к краю небольшого обрыва и посмотрел вниз. Ему стоило большого труда сдержать крик, а точнее, вопль ужаса.
   Снизу на него смотрел, криво улыбаясь, сэр Артур Водри; его лицо было повернуто вверх, так что на него можно было наступить. Голова была откинута назад и обращена к Эвану беловато-желтым париком, поэтому он видел лицо перевернутым, из-за чего все это еще больше напоминало часть какого-то кошмарного сна, как будто у этого человека голова была повернута в обратную сторону лицом к спине. Что он здесь делал? Неужели Водри ползал в этой роще, прячась в ямах и оврагах, и теперь, застигнутый, замер, глядя на них в такой противоестественной позе? Остальная часть фигуры казалась сгорбленной, даже почти скрюченной, как у калеки, но при более внимательном рассмотрении стало понятно, что такой вид она имела из-за того, что руки и ноги были согнуты и неестественно вывернуты. Неужели он сошел с ума? Может ли такое быть? Чем дольше Смит смотрел на него, тем более застывшей казалась ему эта фигура.
   – Вам оттуда плохо видно, – сказал отец Браун. – У него перерезано горло.
   Смит содрогнулся.
   – Да уж, такой жути в жизни не увидишь, – выдавил он. – Наверное это из-за того, что лицо перевернуто. Я видел это лицо за завтраком и обедом каждый день в течение десяти лет, и оно всегда казалось вполне приятным и приветливым. А теперь я вижу его перевернутым, и оно напоминает какого-то демона.
   – На самом деле он улыбается, – мрачно отметил отец Браун. – И это очень важно. Мало кто из людей улыбается, когда им перерезают горло, даже если человек делает это собственноручно. Несомненно, эта улыбка в сочетании с выпученными глазами, которые и так всегда сильно выделялись, создает такое впечатление. Но вы правы, то, что перевернуто, всегда производит совсем другое впечатление. Художники часто переворачивают изображаемый предмет, чтобы увидеть какую-нибудь неровность или неточность. Иногда, когда трудно перевернуть сам предмет (скажем, скалу, гору Маттерхорн, например), бывали случаи, что художники сами становились на голову или, по крайней мере, нагибались и смотрели между ног.
   Священник, который специально говорил столь легкомысленно, чтобы успокоить нервы своего спутника, закончил, перейдя на более серьезный тон:
   – Я понимаю, до чего это потрясло вас. К сожалению, пострадало и кое-что еще.
   – Еще?
   – Это расстроило и всю нашу версию, – ответил отец Браун и стал спускаться, к полосе песка.
   – В конце концов, может быть, он действительно сам это сделал, – отрывисто произнес Смит. – Если он, как мы и предполагали, хотел уединения, большего уединения ему было не найти. Тогда это прекрасно вписывается в нашу версию. Он искал тихое место, пришел сюда и здесь перерезал себе горло.
   – Он не приходил сюда, – возразил священник. – По крайней мере, живым и по земле. Его убили не здесь: крови вокруг слишком мало. Солнце уже высушило его волосы и одежду, но на песке остались две дорожки от воды. Когда вода поднимается в море, здесь образуется небольшой водоворот, который и вынес тело в эту расщелину. Тут оно и осталось, когда вода спала. Но до этого оно должно было сначала приплыть сюда по воде, скорее всего, из деревни, потому что река протекает прямо за домами и магазинами. Несчастный Водри встретил свою смерть в деревне, и мне не верится, что он покончил с собой. Главный вопрос в том, кто мог убить его в этом игрушечном городке.
   Он принялся что-то чертить на песке кончиком своего потрепанного зонтика.
   – Давайте-ка подумаем. Как идет этот ряд магазинов… Сначала мясная лавка. Конечно, мясник, с его разделочными ножами, больше всего подходит на роль убийцы. Но вы видели, как Водри выходил из его магазинчика, и вряд ли он стал бы топтаться там на месте, если бы услышал от старика: «Доброе утро. Позвольте перерезать вам горло. Спасибо. Что-нибудь еще желаете?» Сэр Артур не кажется мне человеком, который стоял бы и с приятной улыбкой дожидался, пока это случится. Это был сильный и решительный человек, к тому же обладал вспыльчивым нравом. Так, кто еще кроме мясника мог справиться с ним? Следующий магазин содержит пожилая женщина. Далее следует табачник. Это, разумеется, мужчина, но, как мне рассказывали, субтильный и робкий. За ним – портняжная мастерская двух незамужних дам, а дальше – закусочная. Ее хозяин сейчас в больнице и дела оставил на жену. Есть еще человека два-три деревенских, которые подрабатывают в магазинах помощниками да посыльными, но все они были тогда отосланы с поручениями. Закусочная заканчивает улицу. За ней нет ничего, кроме постоялого двора, но между ними стоит полицейский.
   Он ткнул металлическим наконечником зонтика в песок, обозначая полицейского, да так и замер, устремив сумрачный взгляд на реку. А потом неопределенно взмахнул рукой, быстро подошел к телу и склонился над ним.
   – Ах, – громко вздохнул он, распрямляясь. – Табачник! Как же я мог забыть?
   – Что это с вами? – несколько раздраженно спросил Смит, поскольку отец Браун вдруг закатил глаза и принялся бормотать. Он несколько раз повторил одно слово – «табачник», так, будто услышал в нем предвестие чего-то ужасного.
   – Вы не заметили ничего необычного в его лице? – наконец сказал он, кивнув на труп.
   – Необычного? Господи Боже! – воскликнул Эван, поеживаясь. – Кроме того что у него перерезано горло…
   – Я сказал «в лице». – Священник говорил очень спокойно. – К тому же, обратите внимание, он поранил себе руку. Видите? Рана перевязана.
   – О, это пустяки. С его смертью это никак не связано, – поспешно промолвил Эван. – Это случилось до того и совершенно случайно. Он порезался осколком разбитой чернильницы, когда мы вместе работали.
   – Тем не менее это имеет отношение к его смерти, – возразил отец Браун.
   После этого они надолго замолчали, и священник, угрюмо склонив голову, несколько раз прошелся по покрытому песком пятачку, волоча за собой зонтик и время от времени повторяя «табачник», отчего само звучание этого слова начало внушать ужас его другу. Вдруг он поднял зонтик и указал на небольшой навес для лодок в камышах.
   – Это хозяйская лодка? – спросил он. – Вы можете прокатить меня вверх по реке, я бы хотел взглянуть на эти дома с обратной стороны? У нас мало времени. Тело могут найти, но нам хочешь не хочешь придется рискнуть.
   Лишь когда Смит, гребя против течения, приблизился к деревушке, отец Браун снова заговорил:
   – Кстати, я узнал у старика Абботта, что за темная история произошла с несчастным Водри. Это довольно любопытно. Все началось с какого-то египетского чиновника, который оскорбил его тактичным замечанием, что, мол, истинный мусульманин, хоть и старается избегать англичан и свиней, англичанину предпочтет свинью, или что-то еще в таком духе. Чем бы это ни закончилось в тот раз, ссора возобновилась через несколько лет, когда этот чиновник приехал в Англию. Водри заманил его на свою ферму и там, поддавшись своему необузданному нраву, в гневе затащил несчастного в свинарник и бросил к свиньям, сломав ему руку и ногу, где и оставил до утра. Разумеется, был большой скандал, но многие посчитали, что ярость Водри простительна, поскольку имела патриотический характер. Как бы то ни было, вряд ли кто-то смог бы, боясь шантажа, заставить старика хранить молчание несколько десятилетий.
   – То есть вы не думаете, что это может иметь какое-то отношение к нынешней истории? – задумчиво спросил секретарь.
   – Я думаю, что это имеет самое что ни на есть непосредственное отношение к этой истории, – ответил отец Браун.
   Они проплывали мимо низкой ограды, отгораживающей от воды отдельные участки сада, круто уходящие вверх к домам. Отец Браун внимательно пересчитал дома, указывая на них зонтиком, и, дойдя до третьего, снова произнес:
   – Табачник! А табачник случайно не… Впрочем, лучше я сначала сам проверю свою догадку. Только сначала скажу, что показалось мне таким необычным в лице сэра Артура.
   – И что же? – спросил его спутник, перестав грести.
   – Он ведь был большим франтом, – сказал отец Браун, – но сейчас лицо у него выбрито лишь наполовину… Мы не могли бы здесь причалить ненадолго? Лодку можно привязать вон к тому столбу.
   Через пару минут они уже перелезли через невысокую ограду и стали подниматься между прямоугольными клумбами и грядками по крутой, выложенной камнями дорожке маленького сада.
   – Смотрите, табачник выращивает картошку, – заметил отец Браун. – Сразу вспоминается сэр Уолтер Рэли. Тут полно картошки, а вон и мешки для нее, целая гора. Эти деревенские обитатели в чем-то остаются крестьянами, они все еще занимаются несколькими делами одновременно. Но только деревенские табачники обычно совмещают две профессии. Об этом-то я и не вспомнил, пока не увидел подбородок Водри. В девяти случаях из десяти мы называем управляющего деревенской табачной лавкой табачником, забывая, что он еще и брадобрей. Сэр Артур порезал руку и не мог побриться сам, поэтому и пришел сюда. Вам это ни о чем не говорит?
   – Очень даже говорит, – ответил Смит. – Только, думаю, вам это говорит гораздо больше.
   – Вам это не подсказывает, к примеру, то единственное условие, – заметил отец Браун, – при котором решительный и очень несдержанный джентльмен мог бы спокойно улыбаться перед тем, как ему перерезали горло?
   Они вошли в дом через заднюю дверь и, пройдя пару темных коридоров, оказались в одной из комнат небольшого магазина, освещенной лишь рассеянным светом, проникавшим сюда из коридора, да его отражением в грязном надтреснутом зеркале. Место это чем-то напоминало дно какого-нибудь озера, где царит зеленоватый полумрак, но света здесь было достаточно, чтобы увидеть набор грубых парикмахерских инструментов и даже бледное, перекосившееся от страха лицо самого брадобрея.
   Отец Браун принялся осматривать помещение, где, похоже, совсем недавно провели уборку, пока взгляд его не остановился на каком-то предмете в пыльном углу за дверью. Это была шляпа, висевшая на вешалке, и эту белую шляпу знали все жители этой небольшой деревни. И все же, какой бы заметной, даже бросающейся в глаза, ни казалась она на улице, это был один из тех предметов, о которых люди определенного склада имеют склонность забывать, вымывая самым тщательным образом пол или избавляясь от всех старых грязных тряпок.
   – Насколько мне известно, вчера утром здесь брился сэр Артур Водри, – холодным и спокойным голосом произнес отец Браун.
   Для брадобрея, невысокого лысого мужчины по фамилии Викс, неожиданное появление двух человек со стороны его собственного сада выглядело, как видение двух призраков, восставших из старой могилы под полом. Но сразу же стало понятно, что испытанный им ужас оказался гораздо сильнее того страха, который могли вселить в него любые суеверия, поскольку он не просто содрогнулся, а бросился в угол темной комнаты и сжался в комок, отчего как будто даже уменьшился в размере весь, кроме больших круглых, похожих на совиные глаза очков.
   – Ответьте мне только на один вопрос, – невозмутимо продолжил священник. – У вас были причины ненавидеть сэра Артура?
   Человечек в углу что-то пролепетал. Смит не разобрал ни слова, но отец Браун кивнул.
   – Я знал, что были, – сказал он. – Вы его ненавидели и поэтому не убивали. Вы расскажете, что случилось, или мне рассказать?
   В наступившей тишине вдруг стало слышно тиканье часов на кухне в глубине дома. Не дождавшись ответа, отец Браун продолжил:
   – Произошло следующее. Мистер Дэлмон зашел в ваш магазин, чтобы купить сигарет, выставленных у вас на витрине. Вы, как это часто делают продавцы, на секунду вышли из-за прилавка, чтобы посмотреть, на какой сорт он указывает, и в этот миг он заметил во внутренней комнате бритву, которую вы только что положили, и голову сэра Артура, сидящего в кресле перед зеркалом. Возможно, он заметил их, потому что как раз в это время на них упал свет из этого окошка позади. У него ушло не больше пары секунд на то, чтобы войти в комнату, схватить бритву, полоснуть по горлу и выйти обратно к прилавку. Жертву, вероятно, даже не встревожило появление руки с бритвой, и он умер, погруженный в какие-то приятные мысли. Я думаю, что причин для беспокойства не было и у самого Дэлмона, так как он сделал все настолько быстро и незаметно, что присутствующий здесь мистер Смит мог бы подтвердить под присягой, что они все время были вместе. И все же был один человек, которого случившееся заставило встревожиться не на шутку, и по вполне понятной причине. Это были вы. Дело в том, что вы поссорились со своим арендодателем из-за просрочки платежей или чего-то подобного. И вот, вернувшись в собственный магазин, вы увидели, что враг ваш убит в вашем собственном кресле вашей собственной бритвой. Стоит ли удивляться, что вы поддались охватившему вас отчаянию и подсознательному желанию отвести от себя подозрения? Вы посчитали, что будет намного проще скрыть следы убийства, убрать комнату, вымыть залитый кровью пол, спрятать тело в мешок для картошки и ночью выбросить его в реку, чем потом оправдываться и доказывать свою невиновность. Вам повезло, что ваша маленькая парикмахерская работает по расписанию – у вас было полно времени. Вы правильно все рассчитали, забыв только об одном – шляпа… О, не бойтесь так, я тоже забуду обо всем, в том числе и о шляпе.
   И он спокойно вышел через магазин мимо прилавка на улицу. Смит в некоторой растерянности последовал за ним, а забившийся в угол брадобрей лишь провел их ошеломленным и преисполненным ужаса взглядом, не в силах пошевелиться.
   – Понимаете, – сказал отец Браун своему спутнику, – это именно тот случай, когда мотив преступления слишком слаб для того, чтобы признать человека виновным, и в то же время слишком очевиден, чтобы снять с него подозрения. Маленький, боязливый табачник ни за что в жизни не осмелился бы поднять руку на такого большого и сильного человека из-за какой-то размолвки по поводу денег. Но именно такие люди больше всего боятся, что заподозрят в этом именно их… – Отец Браун вздохнул. – Но у того, кто совершил это убийство, были совсем другие причины. – И он глубоко задумался, напряженно всматриваясь в пустоту.
   – Это просто ужасно! – с болью в голосе воскликнул Эван Смит. – Каких-нибудь два часа назад я считал Дэлмона шантажистом и подлецом, но узнать о нем такое!..
   Священник все еще пребывал в странном трансе, как человек, который стоит на краю пропасти, не в силах оторвать взгляда от нее. Наконец губы его зашевелились, и с интонацией, больше похожей на молитву, чем на негодование, он пробормотал:
   – Боже милосердный, какая страшная месть!
   Его спутник попросил его объяснить, но он продолжил так, будто разговаривал сам с собой.
   – Какая ужасная история ненависти! Какая расплата за то, что один червь невзлюбил другого! Поймем ли мы до конца человеческий разум, если в нем могут рождаться такие гнусные помыслы? Господи, упаси нас от гордыни, но я не могу себе представить, чтобы меня когда-либо охватила подобная злоба и такая лютая ненависть.
   – Да, – согласно кивнул Смит. – Я даже не представляю, почему он вообще захотел убить Водри. Если шантажистом был Дэлмон, естественнее было бы предположить, что это у Водри могло возникнуть желание избавиться от него. Как вы говорите, убить человека, полоснув его бритвой по горлу, это само по себе страшный поступок, но…
   Отец Браун вздрогнул и заморгал, как человек, которого внезапно разбудили.
   – А, вы об этом! – промолвил он. – Я не про это думал. Я имел в виду не убийство в табачной лавке, когда… когда сказал «ужасная история ненависти». Я думал об истории куда более страшной, хотя, конечно, это тоже по-своему достаточно жуткое преступление. Но это убийство достаточно обычное, почти любой мог бы совершить нечто подобное. Можно даже сказать, что это была самозащита.
   – Что? – поразился секретарь. – Один человек подкрадывается сзади к другому, перерезает ему горло, пока тот, сидя в кресле парикмахера, глядит в потолок и, ничего не подозревая, улыбается. И вы это называете самозащитой?
   – Я не сказал, что это была оправданная самозащита, – возразил священник. – Я лишь заметил, что многие люди решились бы на это, если бы им угрожала страшная опасность… Хотя это действительно жуткое преступление. Я думал о том, другом, преступлении. Начать хотя бы с вашего вопроса – зачем шантажисту превращаться в убийцу? Существует масса расхожих заблуждений и просто ошибок по этому поводу. – Он ненадолго замолчал, точно собираясь с мыслями после недавнего оцепенения, и продолжил своим обычным спокойным голосом: – Вы видите, что двое мужчин (один старше, второй моложе) сошлись вместе и задумали некий план, каким-то образом связанный с женитьбой младшего. Причина их близости неизвестна и, скорее всего, коренится в далеком прошлом. Один из них – богач, второй беден, поэтому у вас возникла мысль о шантаже. И вы совершенно правы, по крайней мере, относительно сути того, что произошло. Ошиблись вы только с определением ролей. Вы решили, что тот, кто беднее, шантажировал того, кто богаче. В действительности же все было наоборот: богач шантажировал бедняка.
   – Бессмыслица какая-то, – заметил секретарь.
   – Это намного хуже, чем бессмыслица, но подобное случается сплошь и рядом, – объяснил священник. – Половина современных политиков – это богачи, шантажирующие простой народ. Ваша уверенность в том, что это бессмысленно, основывается на двух заблуждениях, и оба они сами по себе бессмысленны. Во-первых, вам кажется, что у богатых людей не возникает желания стать еще богаче, во-вторых, вы думаете, что шантажировать можно только ради денег. В данном случае нас интересует последнее. Сэр Артур Водри жаждал не богатств, а отмщения. И он задумал самый гнусный план, о котором я когда-либо слышал.
   – Но чем провинился перед ним Джон Дэлмон, чтобы он так захотел с ним поквитаться? – спросил Смит.
   – Его мишенью был не Джон Дэлмон, – мрачно ответил священник.
   Какое-то время они молчали. Потом отец Браун продолжил рассказ, но таким тоном, будто говорил о чем-то другом.
   – Когда мы обнаружили тело, если помните, мы увидели лицо перевернутым. Вы тогда еще сказали, что оно напоминает вам лицо демона. Вам не приходило в голову, что Дэлмон тоже увидел это лицо перевернутым, когда подходил к нему сзади?
   – Что за странные фантазии? – искренне изумился его спутник. – Просто я привык видеть это лицо в правильном положении.
   – Может быть, дело в том, что вы никогда не видели его в правильном положении. Я рассказывал вам, что художники, бывает, переворачивают предметы, чтобы увидеть истинное изображение. Возможно, после бесчисленных совместных завтраков и разговоров за чаем вы попросту привыкли к лицу демона.
   – Черт подери, к чему вы клоните?! – начиная раздражаться, воскликнул Смит.
   – Я говорю иносказательно, – грустно ответил отец Браун. – Конечно же, сэр Артур не был демоном. Он был простым человеком, все дело в заложенном природой характере, который в иных обстоятельствах мог бы обратиться и к добру. Но вот выпученные, подозрительные глаза, туго сжатые, но подрагивающие губы – они могли бы навести вас на определенные мысли, если бы вы не настолько к ним привыкли. Знаете, бывают люди, у которых на теле не заживают раны. У сэра Артура был такой разум. Он как будто жил без кожи; его тщеславие всегда, ежесекундно было настороже; из-за эгоизма он как будто постоянно жил в состоянии бессонницы. Чувствительность и себялюбие – не одно и то же. К примеру, Сибилла Райс не менее восприимчивый человек, но ее можно назвать святой. Водри же превратил эту особенность своего характера в ядовитую гордость. Гордость, которая даже не была защищенной и самодовольной. Любая царапина на его душе не заживала, а превращалась в гноящуюся рану. Вот истинное значение той истории с человеком, брошенным в свиной хлев. Если бы его обозвали свиньей и он сразу после этого сделал нечто подобное, это можно было бы принять за простительную несдержанность. Но тогда рядом не было свинарника, и в этом все дело. Водри запомнил и многие годы хранил в памяти это глупое оскорбление, пока не сумел совершить почти невозможное – заманить египтянина в место рядом со свинарником. Вот тогда он и сделал то, что считал единственной достойной и красивой местью… О Боже! Как же ему хотелось, чтобы месть была достойной и красивой!
   Смит посмотрел на него с любопытством.
   – А вы ведь не об истории со свинарником подумали, – сказал он.
   – Да, я думаю о другой истории, – ответил отец Браун и, уняв дрожь в голосе, продолжил: – Памятуя о его невероятной злопамятности, давайте вернемся к нынешнему делу. Известно ли вам, чтобы кто-нибудь еще когда-либо оскорблял Водри или вел себя с ним так, что он мог принять это за смертельную обиду? Верно! Он был оскорблен женщиной.
   Смутная догадка наполнила глаза Эвана страхом, он напряженно слушал.
   – Девушка, почти ребенок, отказалась выйти за него замуж из-за того, что когда-то он совершил преступление и даже какое-то время, хоть и недолго, сидел в тюрьме из-за той истории с египтянином. И тогда этот безумец с черным сердцем сказал себе: «Она станет женой убийцы».
   Они вышли на дорогу, свернули в сторону большого дома и какое-то время молча шли вдоль реки, прежде чем священник заговорил снова.
   – Водри шантажировал Дэлмона, который когда-то давно совершил убийство. Возможно, он знал и о других преступлениях, совершенных кем-то из его знакомых, с которыми он водил дружбу во времена своей лихой юности. Вероятно, то было какое-то жуткое преступление, но что-то искупало его, потому что самые жуткие преступления – не самые худшие преступления, которые может совершить человек. Дэлмон мне кажется человеком, способным на раскаяние. Даже убийство Водри заставило его испытать угрызения совести. Но он находился во власти сэра Артура, и вместе они очень хитро заманили девушку в ловушку, каким-то образом добились того, чтобы она обручилась с Дэлмоном. Возможно, для этого один стал ухаживать за ней, а второй, так сказать, с высоты своего положения поощрял их связь, но только и сам Дэлмон не знал (и этого никто не знал, кроме самого дьявола), что на самом деле было на уме у старика.
   А потом, через несколько дней, Дэлмон совершил ужасающее открытие. Он, хоть и не совсем против желания, подчинялся чужой воли, был орудием в чужих руках, но вдруг ему стало известно, что орудие это планировалось сломать и выбросить. В библиотеке ему попались на глаза какие-то записи Водри, в которых, хоть и не напрямую, говорилось о том, что он собирается донести в полицию. Дэлмон понял все и ужаснулся, так же как ужаснулся и я, когда это понял. Как только жених и невеста стали бы мужем и женой, мужа должны были арестовать и повесить. Привередливая гордячка, которая отказала бывшему заключенному, должна была стать вдовой казненного преступника. Вот что сэр Артур считал красивым завершением этой истории.
   Мертвенно-бледный Эван Смит молчал. На сужающейся вдалеке прямой дороге они заметили большую фигуру и широкую шляпу доктора Абботта, который шел им навстречу. В самом его виде было что-то тревожное, только они не сразу заметили это, потому что все еще находились под властью открывшейся им страшной истины.
   – Вы говорите, ненависть отвратительна, – наконец промолвил Эван. – И, знаете, во всем этом есть одна вещь, которая заставила меня почувствовать своего рода облегчение. Вся моя ненависть к несчастному Дэлмону улетучилась… И это после того, как я узнал, что на его руках кровь двух человек.
   Остаток пути они прошли в полном молчании, и так же молча встретили доктора, который спешил к ним, отчаянно размахивая большими руками в перчатках. Седая борода его развевалась на ветру.
   – Ужасные новости! – крикнул он. – Тело Артура нашлось. Его убили в его же саду.
   – Надо же, – механическим голосом произнес отец Браун. – Какой ужас!
   – Но это не все, – задыхаясь, продолжил доктор. – Джон Дэлмон поехал встретить Вернона Водри, племянника Артура, но тот говорит, что не видел его. Дэлмон бесследно исчез!
   – Надо же, – качая головой, повторил отец Браун. – Как странно!

Худшее преступление в мире

   Отец Браун бродил по картинной галерее с таким видом, будто явился сюда совсем не для того, чтобы любоваться картинами. Более того, он даже старательно отводил от них глаза, хоть и очень любил живопись. Не то чтобы в этих современных графических произведениях было что-то аморальное или вульгарное. Лишь у человека, наделенного поистине сверхъестественной впечатлительностью, могли вызвать какие-либо варварские чувства выставленные напоказ прерывистые спирали, перевернутые конусы и разбитые цилиндры, которыми искусство будущего вдохновляло, а может быть, и грозило человечеству. Дело в том, что отец Браун разыскивал здесь одну молодую знакомую, которая предложила для встречи это не совсем подходящее место, поскольку сама увлекалась футуризмом. Молодая знакомая приходилась ему еще и родственницей, одной из немногих родственников, которые у него были. Звали ее Элизабет Фейн, коротко – Бетти, и была она дочерью его сестры, которая вышла замуж за родовитого, но обедневшего сквайра. Поскольку сквайр, после того как обеднел, успел умереть, отец Браун выполнял роль не только священника, но и опекуна, в некотором смысле наставника и дяди. В эту минуту он, чуть прищурившись, внимательно рассматривал группы посетителей галереи, не находя знакомых каштановых волос и сияющего лица племянницы. Тем не менее здесь были несколько человек, которых он знал, и огромное множество людей, которых он не знал, включая и таких, которых он, исключительно по личным причинам, знать не особенно хотел.
   Среди людей, священнику не знакомых, но вызвавших его интерес, был подвижный и настороженный молодой человек в изысканном костюме, которого делали похожим на иностранца эспаньолка и ежик очень коротко остриженных черных волос. Среди людей, которых священнику особенно не хотелось знать, находилась очень властного вида женщина в вызывающе алом платье, с гривой желтых волос, слишком длинных, чтобы их можно было назвать стриженными под каре, но слишком свободными, чтобы их можно было назвать как-то иначе. Высокомерное, тяжелое, бледное и, надо сказать, довольно нездоровое лицо не мешало ей при взгляде на кого-то излучать притягательность василиска. За ней тащился невысокий мужчина с большой бородой и очень широким лицом с узкими сонными глазами. Выражение его лица было добродушным и приветливым, хоть и казалось, что он еще не конца проснулся, а вот шея его сзади казалась чрезмерно крепкой.
   Отец Браун смотрел на властную даму, не в силах дождаться, когда же появление племянницы, наконец, отвлечет его внимание. И все же по какой-то неведомой причине он не спускал с нее глаз, пока им не овладело жгучее желание отвлечься хоть на кого-нибудь. Вот почему он, услышав свое имя, с заметным облегчением, хоть и чуть вздрогнув, точно пробуждаясь ото сна, повернулся и увидел другое лицо, знакомое.
   Это было острое приязненное лицо адвоката по фамилии Грэнби, чьи седые пряди можно было принять за пудру, оставшуюся от парика, до того не сочетались они с молодой энергичностью его движений. Он являлся одним из тех вечно куда-то спешащих обитателей лондонского Сити, которые, точно школьники, бегают из одной конторы в другую. В картинной галерее он не мог себе позволить подобной активности, хотя вид у него был такой, что ему этого очень хотелось, поэтому он беспрестанно посматривал по сторонам в поисках знакомых лиц.
   – Не знал, – улыбаясь, сказал отец Браун, – что вы покровительствуете новому искусству.
   – О вас я этого тоже не знал, – не растерялся адвокат. – Я тут ловлю одного человека.
   – Что ж, удачной охоты, – ответил священник. – Правда, я тут занят примерно тем же.
   Адвокат усмехнулся.
   – Он сказал, что собирается на континент и попросил встретиться с ним здесь. Надо ж было ему выбрать такое место!.. – Тут он ненадолго задумался и произнес: – Отец Браун, вы – человек надежный, вам можно доверить тайну. Вы знакомы с сэром Джоном Масгрейвом?
   – Нет, – ответил священник. – Но я не думаю, что он – такая уж тайна, хоть и говорят, он прячется от всех в своем замке. Вы ведь имеете в виду того самого старика Масгрейва, о котором рассказывают всякие небылицы, якобы он живет в башне с настоящей опускающейся решеткой и подъемным мостом и напрочь отказывается расставаться со средневековьем? Он что, ваш клиент?
   – Нет, – коротко ответил Грэнби. – К нам обратился его сын, капитан Масгрейв, хотя и старик тут тоже участвует. Но я его не знаю, в этом-то и дело. Послушайте, вообще-то это вопрос конфиденциальный, но вам я могу довериться, – добавил он, понизив голос, и увлек своего собеседника в соседний зал, где экспонировались изображения более реалистические, но людей почти не было. – Младший Масгрейв, – продолжил он, – хочет получить от нас большую сумму по post obit [18 - Доверенность, вступающая в силу после чьей-либо смерти (лат.).] своего отца, живущего в Нортумберленде. Старику уже давно за семьдесят, так что «obit», так сказать, не за горами, но как быть с «post»? Что станется с его деньгами, замком, подъемными мостами и всем остальным? Ведь это прекрасное старинное имение и стоит немало, но, как ни странно, оно не подлежит наследованию без права отчуждения. Так что видите, в каком мы положении? Вопрос в том, благоволит ли старичок, как сказал какой-то герой Диккенса [19 - Фраза из романа Диккенса «Лавка древностей».].
   – Если благоволит, вы от этого только выиграете, – заметил отец Браун. – Нет, боюсь, я не смогу вам помочь. Я не знаком с сэром Джоном Масгрейвом и понимаю, почему сейчас мало кто с ним встречается. Но вы имеете полное право задать этот вопрос своему клиенту, прежде чем выдадите юному джентльмену деньги своей фирмы. Он похож на человека, которого могут лишить наследства?
   – Я в сомнении, – ответил адвокат. – Он известен в обществе, считается прекрасным человеком, но большую часть времени проводит за границей, и он журналист.
   – Что ж, – произнес отец Браун, – это не преступление. По крайней мере, не всегда.
   – Оставьте! – воскликнул Грэнби. – Вы же прекрасно понимаете, о чем я. Он – перекати-поле. Был и журналистом, и артистом, и с лекциями выступал, и кем только еще ни был! Я должен понимать, на что мне рассчитывать… О, да вот же он!
   И энергичный адвокат, который во время разговора нетерпеливо расхаживал по пустынному залу, неожиданно повернулся и убежал в соседний зал. Бежал он к высокому, хорошо одетому молодому человеку с короткой стрижкой и заграничного вида бородкой.
   Разговаривая, они вместе удалились, и отец Браун еще несколько секунд, близоруко щурясь, задумчиво смотрел им вслед. Из задумчивости его вырвало неожиданное, можно даже сказать, бурное появление запыхавшейся племянницы, Бетти. К немалому удивлению дяди, она потащила его в соседнюю галерею и усадила на единственное кресло, похожее на остров посреди пустующего зала.
   – Я должна вам что-то сказать, – выпалила она. – Это настолько глупо, что кроме вас никто не поймет.
   – Погоди, дай прийти в себя, – сказал отец Браун. – Это то, о чем твоя мать начала мне рассказывать? Обручение с каким-то военным? Но военные историки не назовут это генеральным сражением, так что…
   – Она хочет, чтобы я обручилась с капитаном Масгрейвом, вы об этом знаете?
   – Нет, – ответил отец Браун, покорно вздыхая. – Но капитан Масгрейв – довольно известный человек и считается завидной партией.
   – Но мы очень бедны, – сказала девушка. – Зачем делать вид, будто это не имеет значения?
   – Ты хочешь выйти за него? – спросил отец Браун, глядя на нее через наполовину прикрытые веки.
   Она надулась, потупила взор.
   – Думала, что хотела, – негромко ответила Бетти. – По крайней мере, мне кажется, что я так думала. Но только что случилось что-то жуткое.
   – Так расскажи, что произошло.
   – Я услышала его смех, – сказала она.
   – Это прекрасное достижение и помогает общению, – заметил священник.
   – Вы не понимаете! – взволнованно воскликнула девушка. – Это был не такой смех! В том-то и дело… Смех был не добрый.
   Помолчав, она продолжила твердым голосом:
   – Я пришла сюда очень рано и увидела его. Он сидел в галерее с новыми картинами, когда там еще никого не было. Он не видел меня и думал, что никого рядом с ним нет. И он смеялся.
   – Тут нет ничего удивительного, – ответил на это отец Браун. – Я не такой уж знаток художественного искусства, но если говорить обо всех картинах в целом…
   – Нет, нет! – сердито возразила она. – Это совсем не то! Он не смотрел на картины. Он смотрел в потолок, но взгляд его как будто был обращен внутрь, и смеялся он так, что у меня кровь в жилах застыла.
   Священник встал и прошелся по залу, сложив за спиной руки.
   – В таких делах не стоит принимать поспешных решений, – начал он. – Есть два типа мужчин… Впрочем, сейчас мы не станем его обсуждать, потому что вон он, идет сюда.
   Капитан Масгрейв бодрым шагом вошел в зал и, улыбаясь, направился к девушке. За ним показался и адвокат, теперь вид у него был радостный и удовлетворенный.
   – Должен извиниться за все, что я наговорил о капитане, – шепнул он священнику, когда они вместе направились к двери. – Он вполне разумный человек и прекрасно меня понял. Даже сам предложил мне съездить на север и поговорить с его стариком, чтобы от него самого узнать, что и как с наследством. Можно ли после такого сомневаться в его честности? Но ему так хочется, чтобы все обустроилось побыстрее, что он даже предложил отвезти меня на своей машине в Масгрейв-мосс, это их имение так называется. А я предложил, если он не против, захватить и вас с собой. Мы едем завтра утром.
   Пока они разговаривали, Бетти и капитан вышли рука об руку из зала, и в дверном проеме их фигуры на миг образовали картину, которую, по крайней мере некоторые из критиков, еще сохранивших сентиментальность, возможно, предпочли бы всем конусам и цилиндрам. Какими бы ни были их отношения, молодые люди были очень красивы, и адвокат не преминул упомянуть об этом, но вдруг картина резко изменилась.
   Капитан Джеймс Масгрейв обвел глазами главный зал, и его смеющийся, торжествующий взор остановился на чем-то, что, кажется, неимоверно потрясло его. Отец Браун, как будто в страшном предчувствии, медленно повернулся. Он увидел обрамленное желтыми прядями хмурое, почти гневное лицо высокой женщины в алом платье. Стояла она, как и раньше, немного наклонив вперед голову, как опустивший рога бык, и выражение ее мертвенно-бледного лица было до того тяжелым и гипнотическим, что ни Масгрейв, ни отец Браун не заметили рядом с ней невысокого мужчину с широкой бородой.
   Женщина стояла в самом центре зала. Масгрейв деревянным шагом, напоминая заводной манекен в прекрасном костюме, подошел к ней и сказал пару слов, которых нельзя было разобрать. Она не ответила, но они вместе развернулись и пошли по длинной галерее, будто о чем-то споря. Низенький бородач с бычьей шеей последовал за ними, напоминая какого-то причудливого гоблина из свиты сказочной королевы.
   – Святые небеса! – сдавленно пробормотал отец Браун, провожая их хмурым взглядом. – Что это за женщина?
   – К счастью, не моя подруга, – мрачно усмехнулся Грэнби. – С такой, похоже, начнешь флиртовать – так и костей не соберешь.
   – Не думаю, что он с ней флиртует, – сказал отец Браун.
   Как только он это сказал, небольшая группа в противоположном конце зала развернулась и распалась. Капитан Масгрейв широкими торопливыми шагами подошел к ним.
   – Мистер Грэнби, – воскликнул он (голос капитана звучал вполне естественно, только лицо его, как им показалось, сделалось чуть бледнее), – мне ужасно неловко, но я не смогу поехать завтра с вами! Моя машина в вашем распоряжении, разумеется. Она мне все равно не понадобится… Мне нужно побыть в Лондоне несколько дней. И, если хотите, берите с собой вашего друга.
   – Мой друг отец Браун… – начал адвокат.
   – Если капитан Масгрейв действительно столь великодушен, – серьезно произнес отец Браун, – позвольте заметить, что я имею некоторое личное отношение к этому делу, поэтому был бы рад сопроводить мистера Грэнби.
   Вот как получилось, что на следующее утро очень элегантная машина с не менее элегантным водителем неслась через йоркширские поля на север, отягощенная грузом в лице некоего священника, почти неотличимого от черного тряпичного вороха, и адвоката, больше привыкшего бегать на своих ногах, чем ездить на чужих колесах.
   Путешествие свое они прервали в одной из великих равнин Вест-райдинга [20 - Административный район английского графства Йоркшир.], где с удовольствием поужинали и выспались в небольшой уютной гостинице, и на следующий день с самого утра продолжили путь. Проехав вдоль нортумберлендского побережья, они достигли района песчаных дюн и приморских лугов, в самом сердце которого и притаился старинный пограничный замок – уникальный и в то же время забытый всеми памятник пограничных войн. Они с трудом отыскали его, проехав по тропинке, обегающей длинный залив, который вдавался глубоко в берег, и заканчивался каким-то грубоватым каналом, ведущим ко рву вокруг замка. Замок был самым настоящим укрепленным квадратным замком, одним из тех, что древние норманны в множестве строили от Галилеи до Грампианских гор [21 - Горы на севере Великобритании, в Шотландии.]. И замок в самом деле был оснащен огромной опускающейся решеткой и подъемным мостом, о чем путникам очень наглядно напомнило происшествие, несколько задержавшее их вход.
   Они пробрались через высокую жесткую траву и чертополох к берегу рва, окружавшего крепость черной лентой, с плавающими мертвыми листьями и тиной, и похожего на инкрустированное золотом черное дерево. С другой стороны, в каких-то двух ярдах от берега из зеленой травы вздымались большие каменные пилоны ворот замка. Однако, похоже, эту одинокую цитадель гости из внешнего мира посещали столь редко, что, когда нетерпеливый Грэнби окликнул появившиеся за решеткой неясные фигуры, тем опустить большой ржавый мост удалось не сразу. Сначала он стал медленно наклоняться, как падающая башня, но неожиданно застрял, застыв в воздухе под угрожающим углом.
   Порывистый Грэнби, пританцовывавший на берегу, крикнул своему спутнику:
   – Терпеть не могу всю эту ржавую старину! Да тут проще перепрыгнуть.
   Что он с характерной для него прытью незамедлительно и проделал, приземлившись на противоположном берегу. Короткие ноги отца Брауна не были приспособлены для прыжков на столь длинные расстояния, зато характер его лучше, чем у подавляющего большинства людей, был приспособлен к падению спиной в очень мутную воду. Расторопность его спутника спасла священника от полного погружения, но когда его вытащили на зеленый ослизлый берег, он вдруг замер с опущенной головой и стал всматриваться в какую-то точку на поросшем травой склоне.
   – Вы что, теперь ботаникой решили заняться? – раздраженно спросил Грэнби. – После того как вам вздумалось полюбоваться на чудеса подводного мира, у нас не осталось времени на сбор редких растений. Идем, хоть мы все в иле, нам нужно представиться баронету.
   Когда они наконец вошли в замок, их почтительно принял старый слуга, и после того как они назвали цель своего визита, их провели в просторную, обшитую дубовыми панелями комнату с решетчатыми окнами древней формы. На темных стенах в продуманном порядке висело оружие самых разных эпох, а рядом с большим камином, как застывший стражник, стоял полный комплект доспехов четырнадцатого века. В соседней комнате, которая просматривалась через приоткрытую дверь с другой стороны, на стенах темнели ряды фамильных портретов.
   – У меня такое чувство, будто я попал в какой-то роман, а не в дом обычного человека, – заметил адвокат. – Не думал, что кому-то может доставлять удовольствие жить в таком Удольфском замке [22 - «Удольфский замок» (1794) – роман английской писательницы Анны Радклиф. Один из первых готических романов.].
   – Да, старый джентльмен действительно весьма точен в своем историческом безумии, – заметил священник. – К тому же все эти вещи подлинные. Тот, кто продумал все это, не считал, будто все средневековые люди жили в одно и то же время. Иногда рыцарские доспехи составляют из разных частей, но эти доспехи защищали одного человека, причем защищали очень основательно. Это турнирные доспехи позднего периода.
   – Если уж на то пошло, это наш хозяин довольно поздний, – недовольно пробурчал Грэнби. – Черт возьми, сколько можно его ждать?
   – В таком месте все происходит очень медленно, – возразил отец Браун. – По-моему, он и так оказывает нам честь тем, что согласился встретиться с нами. Сами подумайте, двое совершенно посторонних людей пришли поговорить об исключительно личных делах.
   И действительно, когда появился хозяин замка, у них не было причин жаловаться на прием. Напротив, они заметили какую-то искренность, естественность в его воспитании и поведении, он не утратил врожденного благородства после долгих лет, прожитых в этой Богом забытой деревенской глуши. Появление редких гостей не удивило и не смутило его, хотя, как они подозревали, добрую четверть своей жизни он не видел у себя дома новых лиц. Вел он себя так, словно минуту назад раскланивался с герцогинями. Когда они затронули очень щепетильный вопрос, являвшийся причиной их приезда, он не рассердился и не смешался. После недолгого раздумья он согласился с тем, что их любопытство в данных обстоятельствах оправдано. Что касается его внешнего вида, это был высокий старик с внимательными глазами, черными бровями и вытянутым подбородком. Хоть тщательно завитые волосы его, несомненно, имели искусственное происхождение, ему хватило ума носить седой стариковский парик.
   – По поводу вопроса, интересующего вас, – сказал он, – ответ очень прост. Мое единственное желание – передать все свое имущество сыну, как мой отец передал его мне, и ничто – я говорю это со всей ответственностью – ничто не заставит меня поступить иначе.
   – Я чрезвычайно благодарен вам за эти сведения, – сказал адвокат. – Но ваша откровенность дает мне право заметить, что ваш ответ слишком однозначен. Я ни в коем случае не хочу сказать, что ваш сын способен на что-то такое, что могло бы поколебать вас в вашем решении, и все же он может…
   – Вот именно, – сухо произнес сэр Джон Масгрейв. – Он может. Он более чем может. Прошу вас, давайте заглянем на минуту в соседнюю комнату.
   Он провел их в соседнюю галерею, которую они уже успели осмотреть краем глаза, и остановился у ряда темных сумрачных портретов.
   – Это сэр Роджер Масгрейв, – он указал на мужчину с продолговатым лицом и в черном парике. – Он был одним из самых низких лжецов и подлецов в подлые времена Вильгельма Оранского. Изменник двух королей и убийца двух жен. Вот его отец, сэр Роберт, честнейший человек, образчик преданности. А это его сын, сэр Джеймс, один из благороднейших мучеников-якобитов и один из первых людей, кто стал жертвовать деньги на церковь и на бедняков. Имеет ли значение то, что в доме Масгрейвов сила, честь, благородство передаются не от отца сыну, а от деда внуку? Эдуард I правил Англией прекрасно. Эдуад III принес Англии славу. Но между двумя славными правлениями была дурная слава и слабоумие Эдуарда II, который прислуживал Гавестону [23 - Гавестон, Пирс (ок. 1284–1312) – гасконец, друг детства и фаворит Эдуарда II.] и бежал, поджав хвост, от Брюса [24 - Роберт Брюс – король Шотландии (годы правления 1306–1329), разгромивший английскую армию короля Эдуарда II в битве при Баннокберне (1314) в войне за независимость Шотландии.]. Поверьте, мистер Грэнби, величие великого дома и история – нечто большее, чем случайные люди, которые продолжают их, хоть иногда они их не достойны. Наше наследие передавалось от отца к сыну, так было, так и будет. Джентльмены, можете смело передать моему сыну, пусть он не сомневается, я не оставлю свои деньги какому-нибудь приюту домашних животных. Пока небеса не обрушатся на землю, Масгрейв будет наследовать состояние Масгрейва.
   – Да, – задумчиво произнес отец Браун. – Я понимаю, что вы имеете в виду.
   – И мы с огромной радостью, – сказал адвокат, – передадим ему ваше заверение.
   – Передайте это ему, – уверенно и серьезно сказал им хозяин. – Что бы ни случилось, он получит замок, титул, землю и деньги. К этому есть лишь одно небольшое дополнение личного характера. Никогда, ни при каких условиях, пока я живу, я не стану разговаривать с ним.
   Выражение лица адвоката не изменилось, было все так же преисполнено почтения, а вот глаза округлились.
   – Почему? Что такого он мог…
   – Я – частное лицо и джентльмен, – сказал Масгрейв, – к тому же я – хранитель великого наследия. Мой сын совершил нечто настолько ужасное, что перестал быть… не джентльменом… но даже человеком. Это худшее преступление в мире. Помните, что сказал Дуглас, когда Мармион, его гость, протянул ему руку?
   – Да, – сказал отец Браун.
   – «Короне замки свои отдаю от темных погребов до зубцов на крепостной стене. Рука принадлежит лишь мне» [25 - Из поэмы Вальтера Скотта «Мармион» (1808).].
   Он развернулся и провел своих изрядно озадаченных гостей обратно в комнату с оружием на стенах.
   – Надеюсь, вы не откажетесь отобедать, – сказал он все тем же размеренным голосом. Если желаете, можете остаться на ночь, я буду счастлив принять вас в своем замке.
   – Благодарю вас, сэр Джон, – глухо ответил отец Браун. – Но, я думаю, нам пора.
   – Тогда я прикажу опустить мост, – сказал хозяин, и спустя пару минут гигантский старинный механизм наполнил замок грохотом, похожим на звук вращающихся жерновов мельницы. Каким бы ржавым и старым он ни был, на этот раз мост опустился до конца, и в скором времени священник и адвокат уже снова стояли на поросшем высокой травой внешнем берегу рва.
   Внезапно Грэнби содрогнулся.
   – Черт возьми, да что же такого мог натворить его сын? – воскликнул он.
   Отец Браун не ответил. Но когда они снова сели в машину и доехали до соседней деревни Грейстоунз, где высадились у небольшой гостиницы «Семь звезд», адвокат с удивлением узнал, что священник не намерен продолжать путешествие; иными словами, он хотел остаться здесь, недалеко от замка.
   – Я не могу заставить себя оставить это вот так, – убежденно сказал отец Браун. – Пусть машина едет назад, и вы, разумеется, тоже можете возвращаться. Вы узнали то, что хотели, теперь вопрос лишь в том, готова ли ваша фирма предоставить нужную сумму младшему Масгрейву. Только я не получил ответа на свой вопрос: достоин ли он стать мужем Бетти? Мне нужно попытаться разузнать, действительно ли он совершил нечто чудовищное, или же все это – не более чем бредни старого чудака.
   – Но если вам нужно что-то узнать о нем, – веско возразил адвокат, – не лучше ли поехать к нему самому? Что толку оставаться здесь, в этой заброшенной дыре, где он, наверное, и не бывает никогда.
   – А что мне даст, если я приеду к нему? – возразил священник. – Я же не могу подойти к модно одетому молодому человеку на Бонд-стрит и поинтересоваться: «Простите, вы не совершали чего-нибудь бесчеловечного?» Если он действительно способен на такое, ему ничего не будет стоить просто сказать «нет». Тем более, мы даже не знаем, о чем речь. Нет, есть только один человек, которому известно все и который может об этом рассказать в каком-нибудь очередном припадке благородного чудачества. Пока что я остаюсь здесь, рядом с ним.
   Сказано – сделано, отец Браун действительно остался в деревне, недалеко от эксцентричного баронета, и они несколько раз встречались и весьма любезно беседовали. Баронет, невзирая на годы, был полон сил и очень любил пешие прогулки. Его часто можно было увидеть гуляющим по деревне или шагающим по проселочным дорогам. Уже на следующий день после их приезда отец Браун, ступив с порога гостиницы на булыжную мостовую базарной площади, заметил и сразу узнал темную высокую фигуру, направлявшуюся в сторону почты. На баронете был неброский черный костюм, но его волевое лицо при ярком солнечном свете казалось еще более притягательным. Серебристыми волосами, черными бровями и вытянутым подбородком он напоминал Генри Ирвинга [26 - Ирвинг, Генри (1838–1905) – английский трагик.] или какого-то другого знаменитого актера. Несмотря на седину, вся его фигура, как и лицо, свидетельствовали о силе, и трость свою он сжимал скорее как оружие, чем как палочку для ходьбы. Он поздоровался со священником и заговорил точно таким же уверенным тоном, как и накануне, когда рассказывал о сыне.
   – Если вас все еще интересует мой сын, – последнее слово он выделил ледяным безразличием, – вы его не скоро увидите. Он только что покинул страну. Скажу вам по секрету, попросту сбежал.
   – Вот как, – протянул отец Браун, внимательно глядя на него.
   – Какие-то люди по фамилии Груновы, я о них никогда раньше и не слышал, не нашли ничего лучшего, чем обратиться ко мне с вопросом о том, где его искать, – поделился сэр Джон. – И я как раз иду дать им телеграмму, что, насколько мне известно, писать ему нужно в Ригу, poste restante [27 - До востребования (фр.).]. Даже это доставило мне несколько неприятных минут: я хотел сделать это еще вчера, но опоздал на почту. Вы надолго здесь? Надеюсь, еще как-нибудь заглянете ко мне.
   Когда священник рассказал адвокату об этом коротком разговоре, тот был одновременно озадачен и заинтригован.
   – Почему капитан сбежал? – спросил он. – Кому еще понадобилось его разыскивать? И что это еще за Груновы, черт подери?
   – Насчет первого ничего сказать не могу, – ответил отец Браун. – Возможно, это начинает выходить на свет его таинственный грех, и эти люди шантажируют его. Что касается третьего, кажется, я могу ответить вам. Помните ту жуткую толстую даму с желтыми волосами? Ее зовут госпожа Грунова, а тот невысокий мужчина – ее муж.
   Когда на следующий день отец Браун зашел к адвокату, он выглядел изрядно уставшим и свой старый черный потрепанный зонтик бросил с видом пилигрима, отставляющего посох. На лице его застыла печаль, но, как бывало всегда, когда он занимался расследованиями, эта печаль выражала не поражение, а успех.
   – Такого я не ожидал, – сказал он негромко. – Хотя должен был бы догадаться. Я должен был об этом догадаться еще тогда, когда вошел в замок и увидел эту штуку.
   – Какую штуку? – голос Грэнби от нетерпения дрогнул.
   – Когда увидел, что там стоит только один комплект доспехов, – ответил отец Браун.
   В наступившей тишине адвокат продолжал буравить взглядом своего друга. Наконец друг продолжил:
   – Не так давно я хотел рассказать своей племяннице, что существует два типа мужчин, которые могут смеяться вслух, когда находятся в одиночестве. Можно даже сказать, что это или очень хорошие люди, или очень плохие. Понимаете, такой человек поверяет заставившую его смеяться шутку либо Богу, либо дьяволу. Но в любом случае у него есть какая-то своя внутренняя жизнь. Люди, которые поверяют шутку дьяволу, действительно существуют. Такому человеку безразлично, что другие о ней не узнают, более того, он даже позаботится о том, чтобы никто другой не узнал ее. Ему достаточно самому наслаждаться этой шуткой, если она достаточно страшная и злая.
   – Как прикажете все понимать?! – нетерпеливо воскликнул Грэнби. – О ком вы говорите? Я имею в виду, о котором из них? Кто тут обменивается зловещими шуточками с самим дьяволом?
   Отец Браун посмотрел на него с загадочной улыбкой.
   – В том-то и шутка, – сказал он.
   Снова в комнате повисла тишина, только на этот раз тишина казалась скорее наполненной и гнетущей, чем просто пустой. Казалось, она опустилась на них, как сумерки за окном, которые постепенно уступали место мгле. Отец Браун, сидевший с бесстрастным видом, поставив локти на стол, продолжил негромкий рассказ:
   – Я проверил семью Масгрейвов, – сказал он. – Все они были энергичными людьми и все жили долго, так что в любом случае деньги вашей фирме вернулись бы очень не скоро.
   – Мы к этому готовы, – ответил адвокат. – Все равно ведь это не может длиться вечно. Старику почти восемьдесят, хоть он и ходит пока на своих двоих. В гостинице смеются, говорят, что он вообще бессмертный.

   Тут отец Браун подскочил (подобное случалось с ним довольно редко, но двигался он в такие секунды действительно стремительно), не оторвав от стола локтей, весь подался вперед и впился взглядом в лицо друга.
   – Вот! – негромко, но, сильно волнуясь, воскликнул он. – Вот единственный вопрос. Вот единственная сложность. Как он умрет? Как он должен умереть?
   – Что, скажите на милость, вы имеете в виду?! – воскликнул и Грэнби.
   – Я имею в виду, – отозвался из полумрака голос священника, – что мне известно, какое преступление совершил Джеймс Масгрейв.
   Сказано это было таким тяжелым, мрачным тоном, что Грэнби с трудом унял дрожь, и все же, когда он пробормотал очередной вопрос, голос его дрогнул.
   – Это действительно худшее преступление в мире, – ответил ему отец Браун. – По крайней мере, многие общества и цивилизации считают его таким. С очень давних времен, когда люди еще жили племенами и общинами, совершившего такое преступление ждало самое страшное наказание.
   – Что же он сделал? – напряженно спросил адвокат.
   – Он убил своего отца, – ответил священник.
   Теперь вскочил адвокат. Нахмурившись, он какое-то время смотрел на сидящего напротив друга.
   – Но ведь его отец в замке, – наконец довольно резко произнес он.
   – Его отец во рву, – ответил священник. – И я – настоящий дурак, если не понял этого с самого начала, когда меня что-то насторожило в этих рыцарских доспехах. Помните, как выглядела эта комната? Насколько тщательно и аккуратно она была украшена? С одной стороны камина на стене висели две перекрещенных секиры, и с другой – две таких же. На одной стене висел круглый шотландский щит и на другой – круглый шотландский щит. Но набор доспехов стоял только с одной стороны камина. Вторая сторона пустовала. Ничто не заставит меня поверить, что человек, который украсил всю остальную комнату настолько симметрично, оставил эту ее часть кривобокой. Наверняка там стоял еще один страж в доспехах. Что с ним случилось?
   На миг он замолчал, а когда продолжил, голос его звучал уже более деловито:
   – Если вдуматься, это действительно прекрасный план убийства. Таким образом решается извечный для убийц вопрос: как избавиться от тела? Тело могло простоять внутри доспехов многие часы, даже дни, пока слуги ходили вокруг, ни о чем не подозревая, после чего убийца посреди ночи просто вытащил его из замка и сбросил в ров. Для этого ему даже не пришлось переходить через мост. Чем он рисковал? Тело со временем полностью разложилось бы в стоячей воде и рано или поздно превратилось бы в скелет, закованный в доспехи четырнадцатого века – ничего необычного для старого пограничного замка. Хотя вряд ли вообще кто-нибудь стал бы там что-то искать. Но я получил определенное подтверждение этому. Это было тогда, когда вы сказали, что я ищу редкие растения. О, это было действительно редкостное растение (прошу прощения за такой неуклюжий каламбур). Я увидел там следы ног, настолько глубокие, что сразу понял: человек, оставивший их, был либо необычайно тяжелым, либо нес что-то очень тяжелое. К тому же мой изящный кошачий прыжок помог мне сделать еще один вывод.
   – У меня уже голова идет кругом, – сказал Грэнби. – Но я, кажется, начинаю улавливать суть этого кошмара. Так что насчет вашего кошачьего прыжка?
   – Сегодня на почте, – сказал отец Браун, – я проверил то, о чем баронет рассказал мне вчера, – что он приходил туда накануне вечером. И это было не просто в тот день, когда мы пришли в замок, а в ту самую минуту, когда мы пришли. Понимаете, что это означает? Это означает, что, когда мы зашли в замок, его самого там не было, он вернулся позже. Именно поэтому нам и пришлось его так долго ждать. И когда до меня это дошло, я неожиданно понял то, что открыло мне глаза на всю картину.
   – И что же это? – Глаза адвоката заблестели.
   – Восьмидесятилетний старик может ходить, – ответил отец Браун. – Он в состоянии даже долго гулять по проселочным дорогам. Но старик не может прыгать. Из него прыгун даже хуже, чем из меня. Тем не менее, если баронет вернулся, когда мы дожидались его в замке, ему пришлось, как и нам, перепрыгивать ров – мост-то в это время еще не был опущен. Судя по тому, как быстро его починили, я думаю, он сам каким-то образом сделал так, чтобы мост не опускался, – не хотел, чтобы без него кто-то мог войти в замок. Но это неважно. И когда я представил себе эту удивительную картину, как облаченный в черное седовласый старик лихо перемахивает через ров, я тут же понял, что это молодой человек, переодетый стариком. Вот и весь сказ.
   – Вы хотите сказать, – медленно проговорил адвокат, – что этот милый юноша убил своего отца, спрятал труп в доспехи, потом бросил в ров с водой, загримировался и так далее?
   – Внешне они были очень похожи, – сказал священник. – По их семейным портретам можно заметить, что фамильное сходство в роду очень сильно выражено. А насчет грима – видите ли, в некотором смысле, внешность каждого человека и есть своего рода грим, маскировка. Старик замаскировал себя париком, молодой человек – остроконечной бородкой иностранного вида. Когда он побрился и надел парик на короткостриженую голову, он стал почти неотличим от отца, осталось лишь добавить немного грима. Теперь вы, разумеется, понимаете, почему он был так настойчив, когда предлагал вам ехать сюда утром на его машине – просто сам он собирался приехать сюда ночью на поезде. Он опередил вас, совершил свое злодеяние, принял новый облик, после чего был готов вести переговоры о наследстве.
   – Вести переговоры, – задумчиво протянул Грэнби. – Вы, конечно, хотите сказать, что настоящий старик баронет повел бы переговоры совсем по-другому.
   – Он бы вам прямо сказал, что капитан не получит ни пенни, – ответил отец Браун. – Весь этот план для того и понадобился, чтобы не дать старику сказать этого. Но я бы хотел обратить ваше внимание на то, каким дьявольски хитрым был этот план. Он одним выстрелом убивал нескольких зайцев. Эти русские шантажировали его за какие-то прошлые грехи, я подозреваю, что за измену во время войны. Он избавился от них одним махом, направив их по ложному следу в Ригу. Но поистине гениальным стало его решение, сделавшись стариком, объявить своего сына наследником, отказав ему в праве называться человеком. Это не только обеспечивало ему получение денег по post obit, но и решало самую большую трудность, которая могла ждать его впереди.
   – Я вижу несколько больших трудностей. Вы какую имеете в виду?
   – Я имею в виду, что, если бы сын не был лишен наследства, кто-нибудь обязательно нашел бы достаточно странным и подозрительным, что отец с сыном никогда не встречались. Выдумка с отречением снимала эту трудность. Поэтому я и говорю, что теперь осталась лишь одна загадка: как старик собирается умереть?
   – Я уже догадываюсь, как он умрет, – процедил Грэнби.
   На какой-то миг отец Браун, похоже, растерялся. Продолжил он чуть более рассеянно.
   – Но и это еще не все. В его плане была и другая… м-м-м, теоретическая сторона, которая привлекала его. Ему доставило дьявольское интеллектуальное наслаждение поведать вам от лица одного персонажа, что он совершил преступление в лице другого персонажа, зная, что он действительно это сделал. Вот что я называю дьявольской иронией, шуткой, поверенной дьяволу. Хотите услышать парадокс? Иногда говорить правду доставляет адское удовольствие. Тем паче делать это так, чтобы никто не понял ее истинного значения. Вот почему ему так понравился этот трюк – притвориться другим человеком и очернить самого себя, то есть сказать правду. Вот почему он хохотал там, в галерее, когда его услышала моя племянница.
   Тут Грэнби слегка вздрогнул, как замечтавшийся человек, которого рывком вернули в реальность.
   – Ваша племянница! – воскликнул он. – Ведь ваша сестра хотела выдать ее за Масгрейва, не так ли? Вопрос денег и положения, надо полагать?
   – Да, – сухо произнес отец Браун. – Ее мать мечтала не прогадать с браком.

Алая луна Меру

   С тем, что ярмарка в Мэллоувуд-эбби (проведенная с любезного разрешения леди Маунтигл) прошла с большим успехом, согласились все. Чего там только не было: и карусели, и качели, и комические сценки – в общем, люди веселились вовсю. Кроме того, я бы еще упомянул и самую высокую цель всей этой затеи – благотворительность, если бы хоть кто-нибудь из тех, кто там побывал, смог бы мне объяснить, в чем она состояла. Впрочем, из всех, кто посетил ярмарку, нас интересуют лишь несколько человек, и в особенности трое – дама и два джентльмена, которые проходили между двумя главными шатрами, или павильонами, громко о чем-то споря. Справа от них стоял фиолетовый шатер Владыки Гор, всемирно известного предсказателя и хироманта, весь разрисованный черными и золотыми фигурами застывших в неудобных позах восточных богов, размахивающих многочисленными руками, точно осьминог щупальцами. Возможно, они символизировали то, что, стоит посетителю войти внутрь, как к нему тут же устремится несущая помощь божественная длань, а возможно, просто обозначали, что для набожного хироманта чем больше рук у посетителя, тем лучше. С другой стороны стоял шатер попроще, в нем пребывал френолог Фрозо. Этот павильон украшали более строгие картинки – чертежи на удивление бугристых черепов Сократа и Шекспира, но изображения эти были черно-белыми и изобиловали цифрами и пояснениями, в соответствии с тем бездушно-величественным стилем, который отражает исключительно рационалистический характер науки. Вход в фиолетовый шатер напоминал черный провал пещеры, и внутри его царила соответствующая тишина, но френолог Фрозо, тощий, потрепанного вида и сильно загорелый господин с подозрительно черными усами и бакенбардами, стоял у своего храма и во весь голос вещал проходящим мимо, что голова каждого из них, при должном исследовании, вне всякого сомнения, по степени шишковатости не уступит шекспировской. И стоило интересующей нас даме появиться между шатрами, как бдительный френолог, точно коршун, налетел на нее и принялся со старосветской учтивостью предлагать ей ощупать ее шишки.
   Холодная вежливость, с которой дама отказалась, могла бы сойти за грубость, но за это ее можно было простить, потому что в ту секунду она была полностью поглощена спором. Кроме того, она заслуживала прощения (во всяком случае, была прощена самим френологом), потому что это была сама леди Маунтигл. Но, кем бы она ни была, неприметной ее никто бы не назвал: красивое и в то же время изможденное лицо, голодный взгляд глубоких темных глаз, напряженная, почти хищная улыбка. Платье ее, в соответствии с тогдашней модой, выглядело причудливо, поскольку происходило это еще до того, как недавняя Великая Война сделала нас серьезнее и вдумчивее. В чем-то оно напоминало фиолетовый шатер рядом, потому что его тоже на восточный манер украшали всякие причудливые и эзотерические символы. Впрочем, все знали, что эти Маунтиглы – слегка не в себе, подразумевая под этим, что она и ее супруг увлекаются верованиями и культурой Востока.
   Эксцентричность дамы была тем более заметна, что оба мужчины, от перчаток до начищенных до сияния цилиндров, были одеты в высшей степени консервативно, как и подобало истинным джентльменам в те далекие времена. Хотя тут можно было заметить определенную разницу, ибо Джеймс Хардкасл выглядел пристойно и изысканно, в то время как Томми Хантер – пристойно и пошловато. Хардкасл, молодой подающий надежды политик, бывая в обществе, интересовался чем угодно, только не политикой. Скрепя сердце, придется признать, что в природе не существует молодых политиков, не подающих надежды. Но Хардкасл по крайней мере был политиком активным. Впрочем, на том празднике для его выступления фиолетового шатра приготовлено не было.
   – Что касается меня, – говорил он, вставляя в глаз монокль, блестевший на его грубом, строгом лице, – я считаю, что нам все же нужно, прежде чем заводить разговор о магии, до конца разобраться с неопознанными силами. Необычные психологические силы, вне всякого сомнения, существуют в природе, даже у весьма отсталых людей. Факиры делают удивительные вещи.
   – Вы хотели сказать «уморительные»? – невинно переспросил другой молодой человек.
   – Оставь свои глупые шуточки, Томми! – укоризненно произнесла женщина. – И вообще, что за манера говорить о том, чего не понимаешь? Ты ведешь себя, как мальчишка, который из зала кричит фокуснику, будто знает, в чем секрет фокуса. Это так старо – подобный школьный скептицизм. А что касается неопознанных сил, я сомневаюсь, что тебе удастся их настолько…
   Тут леди Маунтигл, похоже, заметила того, кто был ей нужен, – маленького неуклюжего человечка во всем черном, который стоял у другого павильона среди детей, бросавших маленькие обручи на расставленные жутковатые фигурки. Она устремилась к нему с криком:
   – Отец Браун! А я вас ищу. Хочу спросить у вас кое-что: вы верите в предсказания?
   Человек, к которому она обращалась, беспомощно посмотрел на маленький обруч у себя в руке и сказал:
   – В каком смысле «верю»? Конечно, если речь идет о шарлатанах…
   – Нет-нет, Владыка Гор не шарлатан! – убежденно воскликнула она. – Он не просто фокусник или предсказатель! Для меня большая честь, что он согласился выступать на моих праздниках. У себя в стране он великий религиозный лидер, пророк и провидец. И даже сами предсказания у него особенные: это не обычный пошлый рассказ о будущем, он открывает великие духовные истины о самом человеке, о его идеалах.
   – Вот-вот, – сказал отец Браун, – именно против этого я и возражаю. Я как раз и хотел сказать, что к шарлатанству я спокойно отношусь. Это не страшнее любого из балаганных аттракционов, своего рода шутка, не более того. Но если это превращается в религию и предсказатель претендует на открытие каких-то духовных истин, тогда это уже ложь, ложь чудовищная, и я не хочу иметь с этим ничего общего.
   – Парадокс получается, – улыбнулся Хардкасл.
   – Хотел бы я знать, что такое парадокс, – задумчиво промолвил священник. – Мне это кажется совершенно очевидным. Вот, например, большой беды не случится, если кто-нибудь переоденется германским шпионом и станет рассказывать немцам всякие небылицы. Но если он будет за деньги сообщать им подлинные сведения!.. Поэтому я считаю, если провидец торгует истиной…
   – Вы в самом деле думаете… – серьезно произнес Хардкасл.
   – Да, – ответил отец Браун. – Я считаю, что он связан с врагом.
   Томми Хантер не удержался и прыснул.
   – Ну, знаете, – воскликнул он, – если отец Браун считает, что пророк хорош, когда обманывает, то этот темнокожий вещун вообще покажется ему святым!
   – Мой двоюродный братец неисправим, – осуждающе покачала головой леди Маунтигл. – Ему все неймется разоблачать адептов, как он это называет. Я думаю, он и сюда примчался только потому, что узнал, что здесь будет Владыка. Он готов и самого Будду или Моисея на смех поднять.
   – Я просто подумал, что за тобой стоит немного присмотреть, – сказал на это молодой человек, улыбаясь до ушей. – Не нравится мне, что тут эта коричневая обезьяна шатается.
   – Снова ты за свое! – рассердилась леди Маунтигл. – Несколько лет назад, когда мы жили в Индии, я, наверное, так же относилась к людям с коричневой кожей. Но теперь я кое-что знаю об их поистине чудесной духовной силе. Я рада, что научилась их понимать.
   – Похоже, у нас с вами совершенно противоположные взгляды, – заметил священник. – Вы за то, что он брамин [28 - Брамин – достигший высшей мудрости.], готовы простить ему коричневый цвет кожи, а я за то, что у него коричневый цвет кожи, готов простить ему то, что он брамин. Если честно, мне не интересны духовные силы. Куда больше меня заботят духовные слабости. Но я не понимаю, почему его можно недолюбливать только за то, что кожа у него того же изумительного цвета, что бронза, кофе, темное пиво или те веселые ручьи, что на севере пробиваются сквозь торф. Хотя, – тут отец Браун бросил взгляд на леди и скромно опустил глаза, – наверное, я просто неравнодушен ко всему, что можно назвать коричневым [29 - Браун (brown) – по-английски «коричневый».].
   – Ага! – торжествующе воскликнула леди Маунтигл. – Я знала, что вы это все не всерьез.
   – Ну конечно, – ввернул задетый за живое молодой человек. – А когда кто-то говорит всерьез, ты называешь это школьным скептицизмом. Когда начнется вся эта ахинея с магическими кристаллами?
   – Я думаю, он может начать в любое время, – ответила леди. – Только это будут не кристаллы, а сеанс хиромантии. Хотя тебе какая разница, все равно ты скажешь, что и то, и другое – бессмысленно.
   – Мне кажется, между смыслом и бессмыслицей все же есть via media [30 - Средний путь, т. е. компромисс (лат.).], – сказал, улыбаясь, Хардкасл. – Всему ведь найдется объяснение естественное и в высшей степени разумное, но результаты порой бывают самые удивительные. Вы пойдете на сеанс? Признаюсь, лично меня распирает любопытство.
   – Черта с два! – огрызнулся скептик, и его круглое лицо побагровело от презрения. – Можете сколько угодно времени тратить на своего фигляра, а я лучше схожу побросаю мячики в кокосы [31 - Ярмарочная забава – сбивание мячиками кокосов, установленных на подставках.].
   Френолог, который все еще топтался неподалеку, прислушиваясь к их разговору, тут же ухватился за открывающуюся возможность.
   – Голова, дорогой сэр! – зазывно воскликнул он. – Человеческий череп – предмет куда более интересный, чем кокос. Ни один кокос в мире не сравнится с вашим поразительно…
   Хардкасл тем временем уже нырнул в темные глубины фиолетового шатра, и оттуда донеслись невнятные голоса. Том Хантер повернулся к френологу и дал ему короткий, но емкий ответ, из которого, увы, следовало, что молодому человеку совершенно безразличны нити, связывающие науки естественные и сверхъестественные. Леди собралась продолжить увлекательный спор с коротышкой-священником, но вдруг в некотором удивлении запнулась, потому что Джеймс Хардкасл вышел из палатки. По сумрачности его лица и блеску монокля можно было судить об охватившем его смятении.
   – Его там нет, – сухо сообщил он. – Может быть, я все же был несправедлив к нему. Какой-то черномазый старик, кажется, из его свиты, что-то нагородил мне насчет того, что хозяин-де не желает продавать священные тайны за золото.
   Просияв, леди Маунтигл повернулась к остальным.
   – Вот видите! – воскликнула она. – Я же говорила, он совсем не то, что вы думаете. Он выше всего этого. Ему не понравилось, что здесь столько людей и он предпочел уединение.
   – Что ж, я прошу прощения, – серьезно произнес отец Браун. – Возможно, я был несправедлив к нему. Вы знаете, куда он мог пойти?
   – Думаю, да, – так же серьезно ответила устроительница праздника. – Когда ему хочется побыть в одиночестве, он всегда идет в монастырский дворик, это в конце левого крыла, за кабинетом и личным музеем моего мужа. Может быть, вы слышали, этот дом когда-то был монастырем.
   – Да, кое-что слышал, – с едва заметной улыбкой ответил священник.
   – Если хотите, мы можем сходить туда, – быстро добавила леди. – К слову, вам непременно нужно взглянуть на коллекцию мужа. Хотя бы на «Алую луну». Вы слышали об Алой луне Меру? Это рубин.
   – Я был бы счастлив увидеть коллекцию, – без особого воодушевления произнес Хардкасл. – А заодно и Владыку Гор, если этот пророк включен в экспозицию.
   И они свернули на дорожку, ведущую к дому.
   – И все-таки, – скептически пробормотал Томас, замыкавший небольшую процессию, – очень бы мне хотелось знать, зачем этот коричневый дьявол явился сюда, если не собирался предсказывать.
   Как только он скрылся за шатром, неудержимый Фрозо в последней отчаянной попытке бросился за ним и чуть ли не схватил его за полу.
   – Шишка… – начал он.
   – Не шишка, – перебил его молодой человек, – а испорченное настроение. Когда я встречаюсь с Маунтиглом, у меня всегда портится настроение. – И он припустил по дорожке, спасаясь от цепких объятий ученого.
   Чтобы попасть во дворик, посетителям нужно было пройти через длинный зал, который лорд отвел под свой замечательный небольшой музей восточных талисманов и культовых предметов. За одной из дверей на противоположной стороне зала гости заметили готические арки и мерцающие просветы между ними – это и был крытый квадратный дворик, под крышей которого когда-то совершали прогулки монахи. Однако их ждала встреча с чем-то на первый взгляд более удивительным, чем любой призрак монаха.
   Это был старик в бледно-зеленой чалме, с ног до головы закутанный во все белое. Но лицо у него было чисто английское – розовато-бледное, украшенное гладкими седыми усами, делавшими его похожим на какого-нибудь дружелюбного полковника колониальных войск. Это был лорд Маунтигл, который относился к чарам Востока сдержаннее или по крайней мере серьезнее, чем его супруга. Для него не существовало других тем для разговора, кроме восточной религии и философии, даже одевался он, как восточный отшельник. Он с удовольствием рассказывал гостям о своих сокровищах, но было видно, что его намного больше захватывают те высокие истины, которые символизировали все эти предметы, чем их коллекционная ценность, не говоря уже о стоимости. Даже когда он вынес большой рубин, возможно, единственную по-настоящему ценную вещь в музее (по крайней мере, в денежном смысле), его гораздо больше интересовало его название, чем размер, а тем более, цена.
   Какое-то время никто не мог оторвать глаз от рубина – огромного красного камня, горящего, словно костер, заливаемый кровавым ливнем. Но лорд Маунтигл, катая его на ладони, даже не смотрел на него. Глядя в потолок, он стал рассказывать им долгую историю о легендарной горе Меру и о том, как в гностической мифологии она стала считаться местом битвы безымянных первозданных сил.
   Под конец лекции о демиурге, как о созидательном начале в понимании гностиков (в том числе и о его связи с параллельной концепцией у манихейцев), даже тактичный мистер Хардкасл посчитал, что пора уже и отвлечься. Он спросил разрешения взглянуть на камень и, поскольку приближался вечер и в длинном зале с его единственной дверью уже стемнело, шагнул в сторону дворика, где было больше света и можно было получше рассмотреть рубин. И только тогда он чуть ли не с ужасом начал осознавать присутствие Владыки Гор.
   Внутренний двор по форме представлял собой обычный прямоугольник, но линия готических колонн и стрельчатых арок, образующих внутренний квадрат, по всей длине соединялась невысокой стенкой, высотой примерно по пояс, которая превратила арки в своего рода окна, наделив каждое из них каменным подоконником. Переделка эта, по всей видимости, была сделана очень давно, но были тут и другие, более неожиданные усовершенствования, свидетельствовавшие о достаточно своеобразных вкусах лорда и леди Маунтигл. Между колоннами висели гардины, а точнее, занавеси из бусинок или тоненьких палочек в колониальном или южном стиле, и на них тоже можно было различить очертания разноцветных восточных драконов и божеств, что выглядело довольно нелепо на фоне серых готических пролетов, в которых они были вывешены. Занавеси эти плохо пропускали свет, но все же не могли укрыть от глаз остальные несообразности, на которые взирали, каждый по своему, участники небольшой компании.
   Посреди окруженного арками двора кругом, вписанным в квадрат, шла дорожка, выложенная серыми каменными плитами и опоясанная чем-то наподобие зеленого изразца, имитировавшего траву. Внутри нее, в самом центре круга, находился фонтан, или искусственный пруд, с темно-зелеными стенками, в котором плавали кувшинки и шмыгали золотые рыбки. А над водой высоко вздымалась большая зеленокаменная скульптура. К ним она сидела спиной, и голова фигуры была в поклоне опущена так низко, что статуя могла показаться безголовой. Однако в самом контуре ее, очерченном сумрачным светом угасающего дня, было нечто такое, что сразу заставило некоторых из них почувствовать в этих линиях чужеродность.
   В нескольких шагах, на каменной дорожке, лицом к огромному зеленому идолу стоял тот, кого называли Владыкой Гор. Его заостренное, правильной формы лицо с тонкими чертами напоминало изготовленную искусным мастером бронзовую маску. На ней темно-серая борода казалась синей, почти как цвет индиго. Начиналась она с узкого пучка на подбородке и расходилась в стороны, как распущенный хвост птицы. Одет он был в синевато-зеленые одежды, лысую голову венчал высокий головной убор неопределенной формы, скорее египетский, чем индийский. Широко раскрытые рыбьи глаза пророка были неподвижны, как рисуют на саркофагах. Однако, несмотря на колоритность фигуры Владыки Гор, почти вся компания, включая отца Брауна, смотрела не на него. Взгляды их были устремлены на темно-зеленого идола, на него же смотрел и пророк.
   – Странно, что такую штуковину установили здесь, посреди двора старого монастыря, – заметил Хардкасл, слегка нахмурившись.
   – Только не говорите, что вы ничего не поняли! – воскликнула леди Маунтигл. – Это же очевидно. Мы хотели этим связать великие религии Востока и Запада, Будду и Христа. Вы же должны понимать, что все религии мира – это на самом деле одна и та же религия.
   – Если это так, – негромко вставил отец Браун, – незачем ехать через полмира в Азию, чтобы узнать об этом.
   – Леди Маунтигл имеет в виду, что все они лишь разные стороны одного и того же, как грани этого камня, – начал Хардкасл и, отвлеченный новой темой, положил большой рубин на каменную стенку в одной из готических арок. – Но из этого не следует, что можно все их перемешать и получить единый стиль. Христианство с исламом соединить можно, но готику с мавританским стилем, не говоря уже о настоящем индийском, – никогда.
   Пока он это произносил, Владыка Гор ожил, точно очнулся от оцепенения, прошел еще одну четверть круга и остановился перед ними, за аркой. Теперь он стоял к ним спиной и смотрел на спину идола. Стало понятно, что он постепенно обходит весь круг, как стрелки часов на циферблате, но с остановками для молитв или размышлений.
   – А в кого он верит? – с некоторым раздражением в голосе поинтересовался Хардкасл.
   – Он говорит, – благоговейно ответил лорд Маунтигл, – что его вера древнее индуизма и чище буддизма.
   – А, – только и произнес Хардкасл, продолжая, засунув руки в карманы, рассматривать его через монокль.
   – Говорят, – мягким, но наставительным голосом продолжил хозяин, – что в пещере горы Меру высечено изображение божества, которое зовется Богом богов…
   Преисполненная величественного спокойствия речь его светлости была неожиданно прервана голосом, раздавшимся у него за спиной. Он послышался из темноты музея, из которого они только что вышли. При звуках этого голоса двое молодых мужчин сначала удивленно переглянулись, потом их лица преисполнились гневом, а потом они захохотали.
   – Надеюсь, не помешал? – вежливо и вкрадчиво произнес профессор Фрозо, непокорный борец за истину. – Мне показалось, что кое-кто из вас был готов уделить немного времени незаслуженно презираемой науке о буграх и шишках человеческого черепа, которая…
   – Послушайте, – воскликнул неуемный Томми Хантер, – у меня шишек нет, но у вас они сейчас появятся, вы…
   Хардкасл мягким движением остановил его, когда несдержанный молодой человек хотел броситься в музей. Все повернулись и на какой-то миг застыли, всматриваясь в темноту зала.
   Тут-то все и случилось. Первым, кто что-то предпринял, был все тот же подвижный Томми, и на этот раз его порыв окончился не впустую. Прежде чем кто-то успел что-нибудь заметить, прежде чем Хардкасл вздрогнул, вспомнив, что оставил рубин на каменном подоконнике, Томми кошачьим прыжком подскочил к невысокой стенке, перегнувшись, высунул в проем между колоннами голову и плечи, и заорал на весь двор:
   – Поймал!
   В этот ничтожный промежуток времени, после того как они снова развернулись, и до того, как раздался ликующий вопль, все увидели, что произошло. Из-за одной колонны выскользнула и тут же снова исчезла коричневая, а точнее, бронзовая рука, рука цвета старого золота, показавшаяся им знакомой. Движение руки было быстрым и точным, как бросок атакующей змеи, и скрылась она мгновенно, как длинный язык муравьеда, но драгоценность она слизать успела. Гладкая каменная кладка подоконника, освещенная бледным, угасающим светом, была пуста. Рубин исчез.
   – Держу! – снова крикнул Томми Хантер. – Выворачивается!.. Кто-нибудь, зайдите с другой стороны… Он не мог успеть его спрятать.
   Тут ожили все. Кто-то побежал по коридору, кто-то перепрыгнул через невысокую стенку, и вскоре небольшая толпа, состоящая из Хардкасла, лорда Маунтигла, отца Брауна и даже вездесущего знатока шишек мистера Фрозо, обступила плененного Владыку Гор, которого Хантер крепко держал одной рукой за воротник и время от времени тряс, совершенно не считаясь с высоким положением провидца.
   – Ну, теперь не уйдет, – сказал Хантер и, облегченно вздохнув, разжал руку. – Нужно только его обыскать. Камень должен быть где-то у него.
   Через три четверти часа Хантер и Хардкасл отошли в сторону и посмотрели друг на друга. Их цилиндры, галстуки, перчатки, манжеты и гетры после усердных трудов уже не выглядели столь безукоризненно.
   – Ну что, – сдержанно спросил Хардкасл, – есть какие-нибудь соображения насчет этой загадки?
   – Черт подери! – воскликнул Хантер. – Какая же это загадка, если мы сами видели, как он его сцапал?
   – Да, – кивнул Хардкасл, – но никто из нас не видел, чтобы он избавился от него. Загадка в том, куда он умудрился спрятать камень так, что мы не можем его найти.
   – Ну где-то же он должен быть, – заметил Хантер. – Вы смотрели у фонтана и вокруг этого чертова истукана?
   – Да только что рыбок не вскрыл! – сказал Хардкасл, приложил к глазу монокль и внимательно посмотрел на собеседника. – Вам вспомнился перстень Поликрата?
   Однако изучение круглого лица собеседника, по-видимому, убедило его, что Томми в ту минуту был далек от мысли об этой греческой легенде.
   – Точно, камень не у него! – неожиданно вскричал Хантер. – Если только он его не проглотил, конечно.
   – Нам и пророка придется вскрывать? – усмехнулся Хардкасл. – Но вот идет наш хозяин.
   – Какое несчастье! – произнес лорд Маунтигл, нервно покручивая седой ус дрожащими пальцами. – Кража… В моем собственном доме! И кто вор?! Пророк! Это ужасно… Он что-то говорит, но, признаюсь, я ни слова не понимаю. Давайте пойдем в дом и все обсудим.
   И вся компания направились внутрь. Хантер отстал от остальных и увлекся разговором с отцом Брауном, который в это время прохаживался по дворику.
   – Вы, должно быть, очень сильный человек, если смогли удержать его одной рукой, – весело сказал священник. – Хотя и он не слаб. Даже когда мы пустили в ход восемь рук, как эти индийские божества, он и то пытался высвободиться, и достаточно энергично.
   Они прошли пару кругов вокруг двора, после чего тоже зашли во внутреннюю комнату, где на одной из скамеечек Владыка Гор сидел в качестве пленника, но с видом короля.
   Действительно, как сказал лорд Маунтигл, его было нелегко понять, ибо разговаривал он спокойным и властным тоном, хотя и держался замкнуто. Его, похоже, удивляли их банальные догадки о том, где можно спрятать драгоценность, но и возмущения он не показывал. Он словно потешался над их попытками найти то, что он взял, хотя внешне это никак не проявлялось.
   – Сейчас вы лишь немного начинаете понимать, – снисходительно произнес он, – законы времени и пространства, в познании которых наша древняя религия опережает вашу современную науку на тысячелетия. Мои бедные друзья, вы даже не понимаете, что значит спрятать вещь. Вы не понимаете саму суть этого процесса. Да что там, вы даже не понимаете, что на самом деле значит видеть предмет, иначе видели бы все так же ясно, как я.
   – Вы хотите сказать, что он где-то здесь? – грубовато бросил Хардкасл.
   – Слово «здесь» имеет множество значений, – ответствовал посвященный в тайны мироздания пророк. – Но я не говорил «он здесь». Я лишь сказал, что вижу его.
   Напряженная тишина повисла в зале, и он продолжил умиротворенным голосом:
   – Если бы вы смогли замолчать полностью, абсолютно, вы смогли бы услышать крик с другого конца земли. Крик одинокого подвижника, возносящего молитвы в горах первозданному образу, который восседает там, сам точно гора. Есть такие, кто говорит, будто даже иудеи и мусульмане поклоняются этому образу, ибо сотворен он не человеком. Прислушайтесь! Вы слышите его глас, когда он поднимает голову и видит в каменном отверстии, пустовавшем столетиями, алую огненную луну, око той горы.
   – Вы хотите сказать, – несколько взволнованно воскликнул лорд Маунтигл, – что смогли передать камень отсюда на гору Меру? Я считал вас человеком великой духовной силы, но все же…
   – Возможно, – властным голосом оборвал его Владыка, – я наделен силами куда большими, чем вы можете даже представить.
   Хардкасл нетерпеливо вскочил и, засунув руки в карманы, нервно прошелся по комнате.
   – Я никогда не был особенно верующим человеком, но я признаю, что существуют силы… определенного типа, которые… Боже правый!
   Его высокий напряженный голос оборвался, и он замер на месте, глядя на что-то ошалелым взглядом. Его монокль выпал из глазницы, но он этого даже не заметил. Все повернулись в том направлении, куда смотрел он, и на их лицах появилось одинаковое выражение крайнего изумления.
   Алая луна Меру лежал на каменном подоконнике там же, где они видели его в последний раз. Это могла быть огненная искра, занесенная туда от костра, или красный лепесток, упавший со сломанной розы, но лежал он на том самом месте, куда Хардкасл столь легкомысленно положил рубин.
   На этот раз Хардкасл не стал брать его, но повел себя несколько необычно. Он медленно повернулся и сделал еще несколько шагов по комнате. Но если до этого движения его были беспокойными, то теперь он держался уверенно, даже властно. Наконец он остановился перед сидящим индусом и поклонился ему с сардонической улыбкой.
   – Владыка, – сказал он, – мы должны перед вами извиниться. Но более важно то, что вы преподали нам всем урок. Поверьте, я воспринимаю это не просто как шутку, а как настоящий урок. Я навсегда сохраню память о ваших поистине замечательных силах и о том, как благородно вы ими воспользовались. Леди Маунтигл, – продолжил он, повернувшись к ней, – простите меня за то, что я сначала обратился к Владыке, но я уже имел честь недавно высказать вам свои мысли по этому поводу. Я, можно сказать, дал объяснение случившемуся еще до того, как это произошло. Я говорил вам, что большинство подобного рода явлений возможно объяснить гипнотическим воздействием. Немало людей верят, что именно этим можно объяснить индийские легенды о дереве манго и о том мальчике, который сумел подняться по веревке, подброшенной в воздух. Ничего этого на самом деле нет, но зрители под воздействием внушения представляют себе, будто все это происходит наяву. Так и нам внушили, что произошла кража. Эта коричневая рука, мелькнувшая в окне и схватившая рубин, была всего лишь мгновенной иллюзией, сном. Только увидев, что камень исчез, мы стали искать его где угодно, только не там, где он лежал раньше. Мы заглянули в пруд и перевернули каждый лист каждой кувшинки, мы уже дошли до того, что собирались рыбкам давать рвотное, но рубин все это время лежал на своем месте.
   Лорд Маунтигл бросил косой взгляд на опалоглазого Владыку и заметил, что улыбка на его бородатом лице стала чуточку шире. И в улыбке этой появилось что-то такое, отчего всеобщую напряженность как рукой сняло. Все разом встали, по залу пронесся вздох облегчения.
   – Для нас всех это наилучший исход дела, – продолжил лорд Маунтигл, улыбаясь довольно нервно. – У меня не осталось ни капли сомнения, что все было именно так, как вы говорите. Случай, конечно, крайне неприятный, и я не знаю, какими словами просить у вас прощения…
   – Я не жалуюсь, – сказал Владыка, по-прежнему улыбаясь. – Ведь вы не в силах ко мне даже прикоснуться.
   Когда все, радостно обмениваясь впечатлениями и расхваливая на все лады героя дня Хардкасла, ушли, маленький френолог с черными бакенбардами неторопливо направился к своему нелепому шатру. Случайно оглянувшись, он с удивлением заметил, что следом за ним идет отец Браун.
   – Ощупать ваши шишки? – немного насмешливым тоном поинтересовался мистер Фрозо.
   – Я думаю, вам уже нет нужды этим заниматься, верно? – добродушно сказал священник. – Вы ведь сыщик, не так ли?
   – Да, – ответил усач. – Леди Маунтигл попросила меня присмотреть за Владыкой. Она не глупа, несмотря на весь ее мистицизм. Когда пророк ушел из своего шатра, мне оставалось только последовать за ним, для чего и пришлось превратиться в эдакого зануду и маньяка. Если бы ко мне в шатер действительно кто-нибудь заглянул, мне бы пришлось искать в энциклопедии, что такое все эти «бугры» и «шишки».
   – «Шишка, Эй, гляди! Бам и: смотри Фольклор» [32 - «Эй, гляди! Бам и шишка» («What ho! She bumps!») – старинное английское восклицание (примерно соответствует русскому «Вот тебе и здрасьте!»). Чаще всего его употребляли моряки при столкновении судов бортами.], – мечтательно протянул отец Браун. – Вы выбрали подходящее место, чтобы докучать людям, – ярмарка.
   – Странное все-таки дело, вы не находите? – заметил мнимый френолог. – Как-то не верится, что эта штука все время пролежала на месте.
   – Совсем не верится, – согласился священник.
   Его ответ заставил его собеседника остановиться и удивленно взглянуть на него.
   – О чем это вы?! – воскликнул он. – К чему клоните? Вы что же, не верите, что камень все время пролежал на месте?
   Отец Браун растерянно заморгал, как будто ни с того ни с сего получил пощечину, потом медленно и неуверенно произнес:
   – Нет, просто… я не могу… Я не могу себя заставить поверить в это.
   – Вы не похожи на человека, который стал бы такое говорить просто так, – проницательно заметил сыщик. – Что же вам мешает поверить, что камень все время лежал там?
   – Только то, что я сам его туда положил.
   Его собеседник замер, точно молнией пораженный, и уставился на собеседника округлившимися глазами. Он открыл рот, но не издал ни звука.
   – Вернее, – продолжил священник, – убедил вора позволить мне положить его обратно. Я рассказал ему о своей догадке и добавил, что еще есть время для раскаяния. Вам, как профессионалу, я могу обо всем рассказать, к тому же я не думаю, что Маунтиглы станут доводить дело до суда теперь, когда их сокровище вернулась к ним, тем более, если принять во внимание, кто его украл.
   – Вы имеете в виду Владыку? – спросил бывший Фрозо.
   – Нет, – ответил отец Браун. – Владыка не крал его.
   – Но я не понимаю, – возразил сыщик, – за окном, кроме Владыки, никого не было. И рука совершенно точно появилась снаружи, со стороны двора.
   – Рука появилась снаружи, но вор был внутри, – сказал отец Браун.
   – Похоже, мы снова уходим в мистику. Послушайте, я практичный человек, меня интересует только то, что с рубином все в порядке…
   – Не все в порядке, – сказал отец Браун. – Я знал, что все совсем не в порядке еще до того, как услышал о существовании рубина.
   Помолчав, он продолжил, задумчиво сдвинув брови:
   – С самого начала, еще когда они спорили, стоя у шатров, я понял, что что-то не так. Люди говорят, что догадки ничего не значат, что логика и философия не связаны с жизнью. Не верьте им. Разум дан нам от Бога, и когда происходит что-то противоречащее здравому смыслу, это означает, что что-то не в порядке. Так вот, этот абстрактный тезис привел к очень неожиданным последствиям. Вспомните, какие тогда прозвучали мнения. Хардкасл пошел немного дальше остальных и предположил, что невозможных вещей не существует, стоит только обратиться к неопознанным силам и ясновидению – обычная игра с научными терминами при решении философских загадок. Но Хантер посчитал все это чистой воды шарлатанством и рвался это доказывать. Как сказала леди Маунтигл, он был большим любителем разоблачать разного рода предсказателей и вещунов и в Мэллоувуд-эбби явился специально, чтобы встретиться с Владыкой. Здесь он бывал нечасто и с Маунтиглом не ладил, потому что был мотом и не раз пытался занять у него денег. Но едва узнав о том, что ему удастся встретиться с Владыкой, он тут же поспешил приехать. Все бы ничего, но в шатер к Владыке вошел не он, а Хардкасл. Сам же Хантер заявил, что не желает тратить время на подобный вздор, хотя немалую часть жизни посвятил именно доказательству того, что все это вздор. Несколько непоследовательно, вы не находите? К тому же он полагал, что ему придется столкнуться с гаданием при помощи магического кристалла, а выяснилось, что речь идет о хиромантии.
   – По-вашему, это была отговорка, чтобы не ходить туда? – озадаченно спросил сыщик.
   – Я так подумал сначала, – ответил священник. – Но сейчас я знаю, что это была не отговорка, а истинная причина. Его действительно смутило то, что Владыка – хиромант, потому что… – Отец Браун замолчал.
   – Почему? – Его собеседник нетерпеливо подался вперед.
   – Потому что он не хотел снимать с руки перчатку.
   – Не хотел снимать перчатку? – повторил человек с черными бакенбардами.
   – Если бы он это сделал, все бы увидели, что его рука выкрашена в бледно-коричневый цвет… О да, он действительно приехал сюда из-за Владыки, и приехал подготовленным.
   – Вы хотите сказать, – воскликнул Фрозо, – что коричневая рука, мелькнувшая в окне, это была его выкрашенная рука?! Но позвольте, он же все время находился рядом с нами!
   – Попробуйте проделать этот трюк сами, – сказал священник. – Вы увидите, это не так уж сложно. Хантер подскочил к окну и высунулся из него. Молниеносным движением он сорвал с руки перчатку, отдернул рукав и обвил рукой колонну, одновременно схватив другой рукой индийца и закричав, что поймал вора. Я сразу обратил внимание на то, что он удерживал вора одной рукой, хотя любой здравый человек пустил бы в ход обе руки. А вторую руку, в которой был зажат камень, он держал в кармане брюк.
   Долгое время оба мужчины молчали. Потом бывший френолог медленно произнес:
   – Ну и дельце. Но мне все равно не все понятно. Во-первых, ваша версия не объясняет странного поведения самого старого мага. Если он был ни в чем не виноват, почему, черт возьми, он не сказал об этом прямо? Почему он так спокойно дал себя обыскать и выслушивал обвинения в свой адрес, не возмущаясь? Что же он все сидел, улыбался да туманно намекал на всякие чудеса, которые якобы может сотворить?
   – Эх! – в голосе отца Брауна послышалась нотка раздражения. – Вот и вы против. Против всего, что люди не могут и не хотят понять. Все религии одинаковы, говорит леди Маунтигл. Да так ли? Есть религии, настолько различные, что одно и то же явление последователи одной посчитают худшим из грехов, а последователи другой – величайшим из благ. Я уже говорил, что не люблю духовные силы, потому что ударение в этом выражении падает на слово «сила». Я не говорю, что Владыка мог украсть рубин, он бы, скорее всего, не стал этого делать, даже если бы у него была такая возможность. Он, скорее всего, посчитал бы этот предмет не стоящим того, чтобы его воровать. Драгоценности как таковые для него не искушение, но он не смог бы устоять перед соблазном приписать себе чудеса, к которым на самом деле не имеет никакого отношения, так же как не имеет права на эту драгоценность. Сегодня он поддался этому искушению. Вот какую кражу он сегодня совершил. Ему хотелось, чтобы мы думали, будто он наделен таким удивительно мощным разумом, что одной лишь силой мысли может перемещать материальные предметы через любые расстояния и пространства. И хоть ничего подобного он не делал, Владыка не стал с нами спорить, когда мы посчитали, что он это сделал. Он не задумывался о частной собственности. У него не возникало мысли: «Стоит ли украсть этот камешек?», он подумал: «Могу ли я сделать так, чтобы некий камешек исчез и снова появился на далекой горе?» И вопрос о том, кому этот камень принадлежит, показался бы ему совершенно неуместным. Вот что я имею в виду, говоря о различии религий. Он очень гордится своей, как он это называет, «духовной силой». Но то, что он зовет духовным, не совпадает с тем, что мы считаем моральным. Духовное для него – это нечто, связанное, скорее, с разумом: власть мысли над материей; маг, подчиняющий себе стихии. Мы же видим все это по-другому, пусть даже мы не лучше его, пусть даже мы хуже. Мы – те, чьи отцы, по крайней мере, были христианами; те, кто вырос под этими средневековыми арками, будь они хоть трижды разукрашены изображениями всех демонов Азии, – мы наделены совершенно противоположными устремлениями и совершенно противоположными понятиями о стыде. Любой из нас больше всего на свете не хотел бы, чтобы кто-то подумал, будто это он взял камень. Ему же больше всего хотелось, чтобы все решили, что это сделал он, даже если на самом деле он этого не делал. Фактически он украл вину за воровство. Когда все мы гнали от себя это преступление, точно ядовитую змею, он приманивал его к себе, как заклинатель змей. Но в нашей стране змеи не считаются домашними животными! Если христианство у тебя в крови, такая проверка сразу это покажет. Вспомните, например, самого старика Маунтигла. Ты можешь быть восточен и эзотеричен сколько душе угодно, можешь вырядиться в длинные одежды, напялить на голову чалму и жить по предписаниям Махатм, но, если в твоем доме крадут драгоценный камень и подозрение падает на твоих друзей, очень скоро ты поймешь, что ты – обычный английский джентльмен, взволнованный и растерянный. Человек, который украл камень, меньше всего хотел, чтобы мы узнали, кто это сделал, потому что он тоже обычный английский джентльмен. Нет, лучше: он вор-христианин. Я надеюсь и верю, что еще он окажется вором раскаявшимся.
   – Вас послушать, – рассмеялся его собеседник, – так выходит, что вор-христианин и язычник-шарлатан оказались противоположны друг другу. Один пожалел, что сделал это, а другой пожалел, что не сделал.
   – Не нужно судить обоих слишком строго, – сказал отец Браун. – Английские джентльмены воровали и раньше, имея юридическую и политическую защиту. И на Востоке существуют способы прикрывать воровство софистикой. В конце концов, Алая луна Меру – не единственный драгоценный камень на свете, который переходил из рук в руки; такое случалось и с другими камнями, и не только резными, как камеи, и разноцветными, как цветы. – Сыщик вопросительно посмотрел на него, и палец священника указал на готические формы бывшего монастыря. – Эти огромные серые камни, – продолжил отец Браун, – тоже были украдены.

Затворник из рода Марнов

   Разряд молнии ярко и четко осветил сумрачный лес, обрисовав все до последнего лежащего на земле сморщенного листочка так, словно каждая черточка, каждая мельчайшая деталь его была очерчена карандашом художника или вырезана на серебре гравером. Тот же странный эффект мгновенной вспышки, когда на миг становятся видны миллионы мельчайших вещей, выхватил из тьмы и живописные остатки пикника под широким деревом, и уходящую вдаль бесцветную извилистую дорогу, на которой стоял белый автомобиль. А находившийся еще дальше унылый замок с четырьмя башенками, который в вечерней полутьме казался не более чем нагромождением темно-серых стен, больше всего похожих на бесформенную тучу, как будто выпрыгнул на передний план, выставив напоказ все свои защищенные зубцами крыши и пустые черные провалы окон. И по крайней мере, в этом небесный свет стал своего рода откровением, поскольку для некоторых из собравшихся под деревом замок тот был чем-то далеким, почти забытым, что должно было с новой силой вторгнуться на передний план их жизней.
   Еще этот свет на краткий миг своим серебряным сверканием выделил фигуру человека, стоявшего так же неподвижно, как одна из башен замка. То был высокий мужчина, и стоял он на небольшом пригорке выше остальных людей, которые либо просто сидели на траве, либо собирали корзины с продуктами и посуду. Он был в необычном коротком плаще с серебряной застежкой на цепочке, которая сверкнула, точно звезда, когда ее коснулась вспышка. Ощущение присутствия металла в его застывшей фигуре подчеркивалось еще и тем, что у него были блестящие вьющиеся рыжие волосы того оттенка, который можно назвать золотым, и выглядели они моложе, чем его лицо – красивое, с резкими, ястребиными чертами, на свету казавшееся немного сухим и морщинистым. Возможно, оно увяло прежде времени оттого, что очень часто бывало скрыто под маской грима, ибо Хьюго Ромейн был величайшим актером своего времени. В тот лучезарный миг золотые кудри, застывшая на лице маска из слоновой кости и серебряные украшения сделали его чем-то похожим на рыцаря в доспехах, но уже в следующий миг фигура его снова превратилась в темный, почти черный силуэт на фоне промозглой серости дождливого вечернего неба.
   Однако в его каменной неподвижности было и нечто такое, что отличало его от людей у его ног. Все, кто находились вокруг него, непроизвольно вздрогнули, когда неожиданно вспыхнул свет, поскольку, хоть и собирался дождь, это был первый признак надвигающейся бури. Единственная в этой компании женщина (ее привычка грациозно выставлять напоказ свои седые волосы, как будто она действительно гордилась ими, выдавала в ней уроженку Соединенных Штатов) зажмурилась и пронзительно вскрикнула. Ее муж, генерал Аутрэм, невозмутимый англо-индиец, с лысой головой, черными усами и старомодными бакенбардами, резким движением вскинул голову, после чего продолжал собирать вещи в корзину. Молодой человек по фамилии Мэллоу, застенчивый здоровяк с карими, похожими на собачьи глазами, уронил чашку и пролепетал что-то маловразумительное, прося прощения за неуклюжесть. Третий, одетый куда более элегантно, мужчина с вытянутой головой, решительным взглядом любознательного терьера и седоватыми, зачесанными назад волосами, был не кем иным, как знаменитым газетным издателем, сэром Джоном Кокспером. Он громко чертыхнулся, выговор его отличался от британского, поскольку приехал он из Торонто. Но человек в коротком плаще стоял, окутанный сумерками, совершенно неподвижно, словно статуя. Его лицо благодаря орлиному профилю напоминало бюст римского императора, и, когда сверкнула молния, его точно вырезанные в мраморе веки даже не дрогнули.
   В следующий миг после того, как под небесным темным сводом прокатился раскат грохота, статуя ожила. Мужчина повернул голову и бросил через плечо:
   – Между вспышкой и громом примерно полторы минуты, и все же буря приближается. Во время грозы дерево – плохой защитник, но скоро, когда пойдет дождь, оно нам здорово пригодится. Я думаю, здесь будет настоящий потоп.
   Молодой человек немного взволнованно посмотрел на седовласую леди и сказал:
   – А мы не сможем где-нибудь укрыться? Вон там, кажется, виден какой-то дом.
   – Да, там стоит дом, – подтвердил генерал довольно мрачным тоном. – Только гостеприимным его вряд ли назовешь.
   – Как странно, – печально произнесла его супруга, – что буря нас застала именно у этого дома.
   То, как были произнесены эти слова, похоже, слегка взволновало молодого человека, который был не только восприимчивым, но и достаточно смышленым. Но человек из Торонто остался невозмутим.
   – А что с ним не так? – без особого любопытства поинтересовался он. – С виду – обычная развалюха.
   – Это место, – сухо произнес генерал, – принадлежит маркизу Марну.
   – Вот это сюрприз! – воскликнул сэр Джон Кокспер. – Я много слышал об этой птице. Довольно интересная и загадочная личность. В прошлом году в «Комет» он был на первой странице: «Дворянин, которого никто не знает».
   – Да, я тоже о нем слышал, – глухо отозвался юный Мэллоу. – Чего только не говорят о том, почему он от всех скрывается. Я, например, от кого-то слышал, что он носит маску, потому что болеет проказой. А кто-то другой совершенно серьезно убеждал меня, что он – проклятие своего рода и его держат в темной комнате, потому что он родился с каким-то жутким уродством.
   – У маркиза Марна три головы, – вполне серьезно заметил Ромейн. – Раз в триста лет их генеалогическое древо украшает новый трехголовый наследник. И никто не осмеливается приблизиться к этому проклятому дому, поэтому встретить здесь можно лишь молчаливые процессии шляпников, которые привозят сюда неимоверное количество шляп. Вот только… – тут он выдержал паузу, и продолжил жутким приглушенным голосом, который в театре заставлял зрителей замирать в напряженном ожидании: – Шляпы эти нечеловеческой формы.
   Дама из Америки, чуть нахмурив брови, с недоверием посмотрела на него, как будто не ожидала, что этот простой театральный прием произведет на нее такое действие.
   – Мне не нравятся ваши отвратительные шуточки, – сказала она. – И я бы вообще не хотела, чтобы вы на эту тему шутили.
   – Слушаю и повинуюсь, – актер покорно склонил голову. – Но будет ли мне позволено узнать причину сего строжайшего запрета?
   – Причина в том, – ответила она, – что его совершенно напрасно называют «дворянином, которого никто не знает». Я сама его прекрасно знаю. Или, по крайней мере, знала, когда он служил атташе в Вашингтоне тридцать лет назад, а мы все были еще молодыми людьми. И никакой маски он не носил. Во всяком случае при мне. Прокаженным он тоже не был, хотя и жил очень одиноко. У него были одна голова и одно сердце, но оно было разбито.
   – Неудачный роман, разумеется, – заинтересовался Кокспер. – Мне это могло бы пригодиться для «Комет».
   – То, что вы считаете, – задумчиво произнесла она, – будто сердце мужчины может быть разбито только женщиной, для нас, конечно, комплимент, но существуют и другие виды любви, и человек может испытать иные утраты. Вы читали «In Memoriam»? [33 - «In Memoriam» – поэма английского поэта Альфреда Теннисона, посвященная неожиданно умершему другу.] О Давиде и Ионафане слышали? [34 - См.: 1 Цар 18:1–4.] Марн горевал о своем умершем брате. Точнее, это был двоюродный брат, но воспитывался и рос он вместе с ним как брат, и был ближе ему, чем бывают родные братья. Джеймс Мэйр, так называли маркиза, когда я его знала, был старше, но он буквально боготворил Мориса Мэйра. Послушать его, так Морис Мэйр был настоящим чудом. Надо сказать, что Джеймс, и сам далеко не дурак, со своей политической работой справлялся прекрасно, но Морис был талантлив во всем. Замечательный художник и великолепный музыкант, он играл в любительском театре, да и вообще, за что бы ни брался, везде его ждал успех. Кроме того, Джеймс был очень хорош собой: высокий, сильный, энергичный, благородный прямой нос, только вот, думаю, молодым он казался немного старомодным из-за бороды, которая у него раздваивалась, превращаясь в пушистые бакенбарды по моде викторианских времен. А вот Морис не носил ни бороды, ни усов, и, судя по тем его портретам, которые показывали мне, он был просто красавцем, разве что выглядел уж слишком правильно для настоящего джентльмена. Джеймс меня тогда все спрашивал: разве брат его не чудо, разве может устоять перед таким любая женщина, и так далее, пока совсем не надоел. Но потом все это обернулось нежданной трагедией. Знаете, его братская любовь превратилась в настоящее идолопоклонство, которому он посвятил всю свою жизнь. Но в один прекрасный день идол этот пал и разбился на куски, как любая фарфоровая кукла. Подхваченная на море простуда – и все кончено.
   – И что, – поинтересовался молодой человек, – после этого он и стал затворником?
   – Сначала он уехал за границу, – ответила американка. – В Азию, на острова людоедов, или еще Бог знает куда. Подобные удары судьбы на разных людях сказываются по-разному. Он захотел полностью изменить свое окружение, оторваться от всего, что связывало его с прошлой жизнью, даже от старых привычек и, насколько это возможно, от воспоминаний. Теперь ему стало невыносимо даже упоминание о старом друге. Фотографии, разговоры, все, что так или иначе могло напомнить о нем, причиняло ему боль. О больших торжественных похоронах он и слышать не захотел. Его безудержно тянуло уехать, и он покинул страну на долгих десять лет. До меня доходили слухи, что под конец этого добровольного изгнания он начал немного оживать, но, когда вернулся домой, все повторилось. Он впал в меланхолию религиозного толка, а это почти то же самое, что безумие.
   – Говорят, его взяли в оборот церковники, – пробурчал старый генерал. – Мне известно, что он пожертвовал несколько тысяч на новый монастырь, и сам теперь живет, как монах… По крайней мере, как затворник. Не понимаю таких людей. Какое благо они в этом видят?
   – Чертовы попы, – Кокспер раздраженно фыркнул. – Вот о чем надо в газетах писать. Человек мог послужить империи, да что там империи, всему миру, если бы к нему не присосались эти вампиры. Я готов поспорить, что они даже не позволили ему жениться.
   – Он никогда не был женат, – сказала дама. – Вообще-то, когда я его знала, он был помолвлен, но мне не кажется, что это для него так уж важно и, наверное, осталось в прошлом, как все остальное. Это как Гамлет и Офелия – он потерял вкус к любви, потому что потерял вкус к жизни. Я, к слову, была знакома с той девушкой. Да мы и до сих пор встречаемся. Между нами: это Виола Грейсон, дочь старого адмирала. Она тоже так и не вышла замуж.
   – Это неслыханно! Какая мерзость! – вскричал сэр Джон, вскакивая. – Это даже не трагедия, это преступление! У меня есть долг перед обществом, и я намерен показать людям, что творится у них под боком. В двадцатом веке…
   От гнева у старого солдата перехватило дух, и на короткое время он замолчал, но потом заговорил снова:
   – Я не хочу делать вид, что хорошо разбираюсь в этом, но думаю, что всем религиозным людям неплохо было бы изучить то место в Библии, где говорится: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».
   – Только, к сожалению, так оно и есть, – вздохнула его жена. – Все это похоже на какой-то жуткий рассказ, в котором один мертвец снова и снова хоронит другого мертвеца, и это продолжается бесконечно.
   – Буря прошла мимо, – с загадочной улыбкой произнес Ромейн. – Так что вам не придется идти в этот неприветливый дом.
   Неожиданно женщина вздрогнула и воскликнула:
   – Я бы ни за что не сделала этого снова!
   Мэллоу вперил в нее полный недоумения взгляд.
   – Снова? – удивился он. – А вы там бывали раньше?
   – Да. Однажды, – просто, но не без некоторой гордости произнесла она. – Однако сейчас не стоит об этом вспоминать. Дождь не пошел, но все же нам лучше вернуться в машину.
   Когда они небольшой процессией двинулись к автомобилю, ряд замыкали Мэллоу и генерал. Последний негромко произнес:
   – Не хочу, чтобы меня услышал этот дикарь Кокспер, но, раз уж вы спрашивали, вам я скажу. Это единственное, чего я не могу простить Марну, хотя подозреваю, что это монахи его таким сделали. Моя жена (в Америке она была его самой близкой подругой) действительно однажды зашла в его дом, как раз когда он гулял в саду. Он пялился в землю, как монах, и на голове у него был черный капюшон, скрывавший лицо не хуже маски. Хоть она и передала свою карточку и стояла прямо у него на пути, он просто прошел мимо, не то что не сказав ни слова, даже не взглянув на нее. Не человек, а какая-то жуткая машина. Так что у нее есть причины называть его мертвецом.
   – Все это очень странно, – с непонятной интонацией произнес молодой человек. – Это не совсем то… Не совсем то, чего можно было бы ожидать.
   Вернувшись с неудавшегося пикника, юный мистер Мэллоу, пребывая в задумчивости, отправился на поиски одного из своих друзей. Знакомых монахов у него не было, зато он хорошо знал одного священника, с которым ему очень хотелось поделиться тем, что узнал. Он чувствовал, что не успокоится, пока не разберется с проклятием, нависшим над домом Марна, как та черная грозовая туча, которую он видел в тот день.
   Походив по разным местам, куда его последовательно отсылали, он наконец настиг отца Брауна в доме другого своего друга, католика и главы многодетного семейства. Войдя без стука в гостиную, он застал отца Брауна на полу, где священник с серьезным выражением лица пытался натянуть пестрый колпачок восковой куклы на голову плюшевому медвежонку.
   Мэллоу несколько смутился, однако он был до того охвачен своими сомнениями, что не хотел откладывать разговор без действительно серьезных причин. Довольно нерешительно он поведал своему другу о трагедии дома Марна – то, что услышал о ней от супруги генерала Аутрэма, не забыв пересказать и замечания генерала и газетчика. Упоминание издателя газеты, похоже, привлекло внимание священника.
   Отец Браун не догадывался о том, что со стороны он мог казаться смешным, да его это и не заботило. Он слушал рассказ, продолжая сидеть на полу, его большая голова и короткие ноги в ту минуту делали его очень похожим на ребенка, играющего с куклами. Но сейчас в больших серых глазах его появилось выражение, которое многие века, на протяжении девятнадцати столетий не раз появлялось в глазах множества самых разных людей, только люди те сидели не на полу, а за большими столами или в окружении членов капитулов, на престолах епископов или кардиналов; то был отрешенный, но внимательный взгляд человека, смирившегося с тем, что на него возложено слишком тяжкое для простого смертного бремя. Нечто сходное с этим тревожным и проницательным выражением можно увидеть на лицах старых моряков или тех, кто прошел через множество штормов, стоя у кормила ладьи святого Петра.
   – Очень хорошо, что вы мне все это рассказали, – произнес он, дослушав до конца. – Я действительно очень вам признателен за это, потому что нам, вероятно, придется что-то предпринять. Если бы речь шла только о вас и о генерале, все это могло бы остаться вашим личным делом, но коль сэр Джон Кокспер в своих газетах собирается раздуть эту историю, чтобы напустить страху на своих читателей… Он ведь оранжист, хоть и живет в Торонто, поэтому мы не можем оставаться в стороне.
   – Но что вы об этом скажете? – взволнованно спросил Мэллоу.
   – Первое, что я хочу сказать, – ответил отец Браун, – то, как вы об этом рассказали, не похоже на настоящую жизнь. Вот представьте себе, что все мы – мрачные кровопийцы, цель которых – портить человеческое счастье. Вот я, например, мрачный кровопийца. – Он почесал нос плюшевым медвежонком, но где-то в глубине души, очевидно, почувствовал некоторое несоответствие этого жеста своим словам и отложил игрушку в сторону. – Предположим, мы действительно заняты только тем, что обрываем нити, связывающие между собой друзей или родственников. Зачем нам снова связывать человека с его старой семьей именно тогда, когда он как будто окончательно освободился от этих уз? Конечно, несправедливо обвинять нас одновременно и в том, что мы разрушили столь болезненную привязанность, и в том, что мы пытаемся вызвать такую одержимость. Я не могу понять, если даже человек стал религиозным фанатиком, как это может укрепить его в былой привязанности, или как вообще религия может усилить это чувство, кроме как вселив в него некоторую надежду.
   Поразмыслив, он добавил:
   – Я бы хотел встретиться с этим вашим генералом.
   – Мне об этом рассказала его жена, – сказал Мэллоу.
   – Да, – ответил священник, – но мне интереснее узнать то, о чем умолчал он, чем то, что рассказала она.
   – Вы думаете, ему известно больше, чем ей?
   – Я думаю, он знает больше, чем говорит, – ответил отец Браун. – Вы сказали, он обмолвился насчет того, что готов простить все, кроме невежества по отношению к своей жене. Но что еще ему нужно было прощать?
   Отец Браун поднялся, отряхнул свое бесформенное одеяние, задрав голову, внимательно посмотрел на молодого человека, потом повернулся, взял не менее бесформенный зонтик, большую потрепанную шляпу и вышел на улицу.
   Он долго шел через многочисленные широкие улицы и площади, пока не оказался у красивого старого дома в Вест-Энде. Отец Браун сказал слуге, что хотел бы видеть генерала Аутрэма, и через пару минут его провели в кабинет, в котором карт и глобусов было больше, чем книг. Там лысый, но с черными бакенбардами англо-индиец курил тонкую черную сигару и втыкал булавки в одну из карт.
   – Прошу прощения за вторжение, – сказал священник, – тем более что вторжение мое, к сожалению, больше похоже на вмешательство не в свое дело. Но я делаю это только с надеждой на то, что дело это останется личным. К сожалению, кое-кто хочет придать его огласке. Генерал, вы ведь знакомы с сэром Джоном Кокспером?
   Черные усы и бакенбарды прикрывали нижнюю часть лица старого генерала не хуже маски, поэтому всегда трудно было определить, улыбается ли он, но в его карих глазах лукавый огонек загорался довольно часто.
   – Кто же его не знает? – сказал он. – Но лично я знаю его не очень хорошо.
   – По крайней мере вы знаете, что то, что знает он, знают все, – улыбаясь, сказал отец Браун и добавил: – Если он находит нужным напечатать об этом. И мне известно от моего друга мистера Мэллоу, с которым, я думаю, вы тоже знакомы, что сэр Джон собирается напечатать кое-какие убийственные антиклерикальные статьи, основанные на том, что он считает загадкой Марна. Что-нибудь вроде «Монахи довели до безумия маркиза» или нечто подобное.
   – Если это и так, – ответил генерал, – я, признаться, не понимаю, почему с этим вы пришли ко мне. Могу вам сказать, что я – убежденный протестант.
   – Я всей душой приветствую убежденных протестантов, – сказал отец Браун. – А к вам я пришел, так как не сомневаюсь, что вы расскажете мне всю правду. Надеюсь, сэра Джона Кокспера не обидит то, что в нем я не так уверен.
   Карие глаза снова блеснули, но генерал ничего не сказал.
   – Генерал, – продолжил отец Браун, – давайте предположим, что Кокспер или другие подобные ему люди собираются наводнить страну слухами, порочащими вашу родину и ваше знамя. Давайте предположим, что он решил заявить, будто ваш полк в бою обратился в бегство, или что враги подкупили людей из вашего штаба. Неужели вы будете бездействовать, если вам будут известны факты, это опровергающие? Разве вы не попытаетесь предотвратить это любой ценой? У меня свой полк, я тоже служу в армии, и сейчас они дискредитируются некой историей, которая, в чем я нисколько не сомневаюсь, является домыслом. Но мне не известна истина. Можете ли вы упрекнуть меня в том, что я хочу во всем разобраться?
   Военный не ответил, и священник продолжил:
   – Мне был передан рассказ, который Мэллоу услышал вчера. Рассказ о разбитом сердце Марна и о том, как он уединился после смерти того, кто был ему ближе брата. Я уверен, что за этим скрывается нечто большее. Я пришел, чтобы спросить, известно ли вам об этом что-нибудь еще?
   – Нет, – коротко ответил генерал. – Мне вам нечего рассказать.
   – Генерал, – отец Браун широко улыбнулся, – если бы в подобной ситуации я вам так ответил, вы бы назвали меня иезуитом.
   Военный отрывисто и грубовато рассмеялся, но потом нахмурился.
   – Хорошо, тогда я просто не желаю вам ничего рассказывать, – враждебным тоном произнес он. – Что вы на это скажете?
   – Лишь то, – голос его собеседника оставался совершенно спокойным, – что в таком случае мне придется кое-что рассказать вам.
   Карие глаза впились в священника, но лукавый огонек в них исчез. Отец Браун тем временем продолжил:
   – Вы вынуждаете меня объяснить, почему так очевидно, что в этой истории сказано не все. Правда, я ожидал от вас большего понимания, но это не важно. Видите ли, я совершенно убежден, что у маркиза были более веские основания, чем смерть старого друга, чтобы полностью изменить жизнь и превратиться в анахорета. Я сомневаюсь, что церковь вообще имеет к этому какое-то отношение. Я даже не знаю, религиозен ли маркиз, или же он просто из таких людей, которые подаянием успокаивают совесть, но я совершенно уверен, что здесь есть нечто большее, чем скорбь. Раз уж вы настаиваете, я расскажу, что заставляет меня так думать.
   Во-первых, было сказано, что Джеймс Мэйр был помолвлен и собирался жениться, но после смерти Мориса Мэйра каким-то образом снова стал свободен. Зачем бы уважаемому человеку расторгать помолвку на том лишь основании, что его опечалила смерть третьего лица? Куда как вероятнее, что он стал бы искать утешения в браке. В конце концов, подобный поступок просто выходит за рамки приличия, не так ли?
   Взгляд генерала сделался напряженным, даже взволнованным, он стал покусывать черный ус, но ничего не ответил.
   – Во-вторых, – продолжил отец Браун, который, сдвинув брови, глядел в стол. – Джеймс Мэйр постоянно спрашивал свою подругу, не находит ли она его двоюродного брата Мориса ужасно красивым, и не о таком ли мечтают все женщины. Не знаю, приходило ли в голову леди, что у этих вопросов может быть иной смысл.
   Генерал встал и начал тяжело прохаживаться по комнате.
   – Дьявол! – произнес он, но без враждебности в голосе.
   – Третье, – продолжил отец Браун, – это довольно странная форма, которую приняла скорбь Джеймса Мэйра. Он уничтожил все, что хранило память о его двоюродном брате, убрал с глаз все его портреты и так далее.
   – Черт бы вас подрал! – воскликнул тут генерал. – Долго еще мне все это выслушивать?
   – Четвертый и пятый пункты – завершающие, – ничуть не смутился священник. – В особенности, если рассматривать их вместе. Первое – это то, что Морис Мэйр не удостоился настоящих похорон, хотя был младшим отпрыском знатного рода. Видно, его похоронили второпях, возможно, даже тайно. И последнее – Джеймс Мэйр немедленно покинул страну, точнее сказать, бежал за тридевять земель… Так вот, – поразмыслив, снова заговорил он тем же мягким голосом, – когда вы, рассказывая о чистой и совершенной любви двух братьев, станете порочить мою религию, я думаю, что…
   – Хватит! – Крик Аутрэма прозвучал, как пистолетный выстрел. – Я лучше сам вам расскажу, а то вы такого придумаете!.. Во-первых, я хочу сказать, что это был честный поединок.
   – Вот как, – произнес отец Браун и вздохнул так, будто у него гора упала с плеч.
   – Да, это была дуэль, – горячо продолжил генерал. – Возможно, последняя в Англии, и было это очень давно.
   – Это уже лучше, – промолвил отец Браун. – Слава Богу, гораздо лучше.
   – Лучше, чем те гадости, которые вы, надо полагать, представляли? – язвительно поинтересовался генерал. – Вы можете не верить в чистую и идеальную любовь братьев, но тем не менее, все так и было. Джеймс Мэйр действительно души не чаял в своем кузене, который вырос с ним, как младший брат. Старшие братья и сестры иногда посвящают всю свою жизнь такому ребенку, особенно, если он – исключительный ребенок, не такой как все. Но Джеймс Мэйр был совершенно простым человеком, у которого даже ненависть была, так сказать, бескорыстна. Я имею в виду, что, даже когда доброта его превращалась в злость, она продолжала быть устремленной на кого-то, изливалась из него на объект его чувства, но сам он ее не ощущал. Ну а несчастный Морис Мэйр был совершенно не таким. Он был очень дружелюбным, кого бы ни встречал, его все любили, но успех этот привел к тому, что ему пришлось жить, как будто в доме с зеркальными стенами. Он был первым во всем: в спорте, в искусстве, во всех достижениях; он почти всегда побеждал и принимал выигрыш искренне, всем сердцем, но если ему случалось проигрывать, что бывало очень редко, в нем проскальзывало иное чувство, не такое искреннее – он был очень ревнив. Я думаю, мне нет смысла пересказывать вам печальную историю о том, как он стал ревновать двоюродного брата, когда узнал о его помолвке, как он не сумел сдержать свое самолюбие и попытался вмешаться. Достаточно будет сказать, что одной из немногих вещей, в которых Джеймс Мэйр бесспорно превосходил своего двоюродного брата, была меткость в стрельбе из пистолета, и на этом трагедия заканчивается.
   – Вы хотите сказать, с этого она началась, – заметил священник. – Трагедия того, кто уцелел. Я думаю, чтобы он впал в такую отчаянную тоску, не понадобилось вмешательство вампиров в рясах.
   – Лично я считаю, что ему не следовало из-за этого ломать свою жизнь, – ответил генерал. – В конце концов, как я уже сказал, это была страшная трагедия, но поединок был честным. К тому же Джим [35 - Джим – краткая форма имени Джеймс.] был спровоцирован.
   – Откуда вам все это известно? – спросил священник.
   – Я видел все это своими глазами, – невозмутимо ответил Аутрэм. – Я был секундантом Джеймса Мэйра. Морис Мэйр был застрелен у меня на глазах.
   – Мне бы хотелось больше узнать об этом, – задумавшись, произнес отец Браун. – А кто был секундантом Мориса Мэйра?
   – Личность более знаменитая, – ответил генерал, насупив брови. – Его секундантом был Хьюго Ромейн, великий артист. Морис тогда с ума сходил по театру, сам выходил на сцену как любитель, поэтому взял под свое крыло Ромейна, который тогда был уже довольно известным, но еще начинающим актером, стал снабжать его деньгами и оплачивать постановки, а профессионал давал ему уроки сценического мастерства. В то время Ромейн попал почти в полную финансовую зависимость от своего богатого друга, хотя сейчас он богаче любого аристократа. Поэтому то, что он был секундантом, не могло повлиять на его отношение к этой ссоре. Они стрелялись по английским правилам, без посторонних. Присутствовали только двое секундантов. Я предлагал по крайней мере пригласить врача, но Морис и слышать об этом не захотел, сказав, что чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше, к тому же, в худшем случае, за помощью далеко ходить не пришлось бы. «В деревне в полумиле отсюда, – сказал он, – есть врач. Я его знаю, и у него самая быстрая лошадь в округе. Он сюда за минуту домчится, но пока что его незачем приглашать и посвящать в наше дело». Все мы понимали, что Морис рисковал больше, потому что пистолетами он владел не очень хорошо. Поэтому, когда он отказался от помощи, больше никто не стал поднимать этот вопрос. Стрелялись они в Шотландии на восточном берегу, на длинном песчаном пляже, где из-за цепи песчаных поросших травой холмов их не могли ни увидеть, ни услышать в окрестных деревнях. Может, это было поле для гольфа, хотя в те дни англичанам эта игра была еще неведома. Так вот, между этими песчаными холмами была одна глубокая кривая щель, по которой мы вышли на берег. У меня до сих пор эти пески стоят перед глазами: сначала широкая бледно-желтая полоса, за ней – темно-красная, поуже. Этот красный цвет с самого начала показался мне похожим на длинную тень того кровавого деяния, которое здесь должно было произойти.
   Сама дуэль закончилась ужасающе быстро, как будто вихрь пронесся над берегом. Как только грохнул выстрел, Морис Мэйр крутанулся, как волчок, и упал лицом вниз, как сбитая кегля. И вот странность, если до этого я всем сердцем сочувствовал ему, то, как только он умер, вся моя жалость перешла на того человека, который убил его, и отношение мое к нему не изменилось до сегодняшнего дня. Я догадывался, что после этого его любовь, как огромный страшный маятник, понесется в обратном направлении, и что какие бы оправдания ни находили для него другие, сам он никогда себя не простит. И, наверное, поэтому сейчас, когда прошло столько лет, я до сих пор вижу, как будто это было только вчера, не вспышку выстрела, не дым, не рухнувшее на песок мертвое тело, а бедного Джима, который бросился к своему поверженному другу и врагу; его коричневую бороду, казавшуюся совершенно черной на побелевшем как мел, исказившемся лице, которое очень четко обрисовывалось на фоне моря; и тот отчаянный жест, которым он велел мне бежать за врачом в деревушку за холмами. Он, когда побежал, бросил пистолет. В другой руке он сжимал перчатку, и когда стал размахивать руками, указывая на тело или призывая помощь, ее мягкие пальцы развевались, подчеркивая каждое его движение и словно удлиняя руку. Вот какая картина до сих пор стоит у меня перед глазами, и больше на этой картине нет ничего, кроме полос песка, моря, мертвого тела, лежащего темной грудой неподвижно, как камень, на берегу, и застывшей мрачной фигуры секунданта убитого, темнеющей на фоне горизонта.
   – А Ромейн стоял неподвижно? – удивился священник. – Я думал, он должен был еще быстрее броситься к телу.
   – Может, он так и сделал, когда я ушел, – ответил генерал. – Эта картинка отпечаталась у меня в памяти мгновенно, и опомнился я, когда уже бежал между холмами, далеко от них. Что ж, бедный Морис выбрал достойного врача; я и не думал, что он сможет добраться туда так быстро, хоть он уже ничем не мог помочь. Этот деревенский доктор был личностью довольно необычной: рыжий и ужасно раздражительный, но смышленый и хваткий. Не успел я ему и двух слов сказать, как он все понял, вскочил в седло и понесся галопом к месту трагедии, оставив меня далеко позади. Однако тех нескольких секунд, которые я его видел, мне хватило, чтобы понять, до чего силен духом этот человек, и искренне пожалеть о том, что я все же не позвал его на дуэль, потому что до сих пор уверен, что он смог бы как-то предотвратить ее. Но тогда этот неуемный человек с поистине изумительной быстротой навел порядок на том месте, где случилась трагедия. Задолго до того, как я успел на своих двоих вернуться на берег, там уже все было сделано: тело временно похоронено где-то в холмах, и несчастному убийце был дал единственно правильный совет – бежать как можно быстрее, чтобы спасти свою жизнь. Он пробрался вдоль берега до порта, там сел на корабль и сумел покинуть страну. Остальное вы знаете. Бедняга Джим оставался за границей много лет, потом, когда это наконец-то стало забываться, он вернулся в свой унылый замок и автоматически унаследовал титул. После того дня я его ни разу не видел, и все же мне известно, какие мысли терзают его разум.
   – Насколько я понимаю, – сказал отец Браун, – кто-то из вас пытался с ним встретиться.
   – Моя жена не прекращала попытки повидаться с ним, – ответил генерал. – Она отказывается поверить в то, что подобное преступление может навсегда отделить человека от его прошлого, и я, признаться, в этом с ней согласен. Лет восемьдесят назад это посчитали бы вполне обычным делом, да и с юридической точки зрения это, скорее, непредумышленное убийство. Жена – близкая подруга той несчастной, которая стала причиной ссоры, и ей кажется, что, если бы Джим согласился хотя бы раз повидаться с Виолой Грейсон и получил бы от нее заверения в том, что старые обиды давно забыты, это могло бы изменить его жизнь. Завтра жена собирается устроить что-то вроде совета старых друзей. Она – очень энергичный человек.
   Отец Браун играл с булавками, лежавшими рядом с картой генерала, и, похоже, слушал его в пол-уха, думая о чем-то своем. Его разум имел одну особенность: он мыслил образами, и та картина, которая раскрасила лишенный всякой поэтичности разум практичного солдата, в более развитом воображении священника заиграла оттенками гораздо более насыщенными и зловещими. Он увидел багровый, цвета самой Акелдамы [36 - Акелдама («земля крови») – место близ Иерусалима, купленное за 30 сребреников, полученных Иудой за предательство Христа, где было устроено кладбище для странников (см.: Деян 1:19 и Мф 26:6–8).] пустынный песчаный берег, мертвого человека, лежащего бесформенной темной грудой, и убийцу, обезумевшего от внезапного чувства раскаяния, который бежит к нему, наклонив голову и размахивая перчаткой. Однако мысли его снова и снова возвращались к третьему персонажу, которого он пока еще не мог разгадать, к секунданту убитого, стоявшему неподвижно, точно темная загадочная статуя на краю моря. Кому-то он мог бы показаться незначительной деталью картины, но священник увидел в этой недвижимой фигуре вопросительный знак.
   Почему Ромейн не двигался? Ведь для секунданта по всем человеческим меркам это вполне естественное побуждение, тем более что они с Морисом были друзьями. Даже если предположить двурушничество или иной темный мотив, пока еще непонятный, проявить волнение он должен был хотя бы для отвода глаз. Как бы то ни было, когда все закончилось, второй секундант должен был успеть хотя бы пошевелиться до того, как первый скрылся за песчаными холмами.
   – А что, этот Ромейн, он человек медлительный? – спросил священник.
   – Странно, что вы об этом спрашиваете, – ответил Аутрэм, бросив на него внимательный взгляд. – Нет, даже наоборот, я бы сказал, что он непоседа. Но, как ни странно, я сам об этом думал только сегодня. И знаете почему? Потому что увидел его стоящим точно так же неподвижно во время бури. Он в своем коротком плаще с серебряной застежкой стоял, уперев одну руку в бок, в точности так, как там, на кровавом песке, много лет назад. Всех нас молния ослепила, а он даже не моргнул. Когда снова стало темно, он продолжал стоять так же неподвижно.
   – Я полагаю, он там не стоит до сих пор? – спросил отец Браун. – То есть я хочу сказать, он же время от времени должен двигаться.
   – После того как прозвучал гром, он двигался и довольно резво, – ответил генерал. – Наверное, он дожидался этого грома, потому что сказал нам, сколько точно прошло времени между ним и молнией. А что?
   – Я укололся булавкой, – сказал отец Браун. – Надеюсь, она не поломалась, – добавил он, и на секунду закрыл глаза и сжал губы.
   – Вам нехорошо? – спросил генерал, пристально глядя на священника.
   – Нет-нет, – ответил тот. – Просто я не такой сдержанный, как ваш друг Ромейн. Не могу не моргнуть, когда вижу свет.
   Он взял зонтик и шляпу, направился к двери, но тут, похоже, что-то вспомнил и повернулся. Подойдя близко к Аутрэму, он с беспомощным выражением умирающей рыбы всмотрелся в его лицо и чуть протянул вперед руку, как будто собирался взять его под локоть.
   – Генерал, – очень тихо, почти шепотом произнес он, – ради всего святого, сделайте так, чтобы ваша жена и та, вторая, женщина не встретились снова с Марном. Не будите спящую собаку, если не хотите спустить с привязи всех псов ада.
   Оставшись один, генерал с озадаченным выражением на лице снова взялся за свои булавки.
   Однако еще большим было удивление супруги генерала, когда она приступила к выполнению своего плана, имеющего целью спасение мизантропа, для чего собрала небольшую группу сочувствующих, готовых вторгнуться в его замок. Первой неожиданностью для нее стало непонятное отсутствие одного из непосредственных участников той трагедии. Когда они, как и было договорено заранее, собрались в небольшой тихой гостинице недалеко от замка, Хьюго Ромейна среди них не оказалось. Правда, потом пришла запоздалая телеграмма от его адвоката, в которой сообщалось, что великий актер неожиданно уехал за границу. Когда они приступили к непосредственным военным действиям, отправив маркизу-затворнику требование о немедленной встрече, их ожидал второй сюрприз – человек, который вышел к ним из темноты ворот, чтобы принять делегацию от имени благородного владельца мрачного замка. И человек этот был совсем не тот, которого они ожидали увидеть в этом хмуром окружении или за исполнением строгих, почти средневековых формальностей. Это был не какой-нибудь величавый управляющий или преисполненный достоинства мажордом и даже не важный дворецкий или высокий и статный лакей в роскошной ливрее. Единственным, кто вышел из темных глубин загадочного замка, был низенький священник в потрепанной рясе, которого звали отец Браун.
   – Поверьте мне, – простым и немного тревожным голосом произнес он, – будет намного лучше, если вы оставите его в покое. Он прекрасно понимает, что делает, и от ваших действий всем будет только хуже.
   Леди Аутрэм, которую сопровождала высокая, еще не утратившая красоты женщина в неброской одежде (очевидно, та самая мисс Грейсон), посмотрела на маленького священника с холодным презрением.
   – Послушайте-ка, сэр, – сказала она, – это личное дело, и я не понимаю, почему вы решили, что оно касается вас.
   – Еще бы священнику не интересоваться личными делами, – с издевкой произнес сэр Джон Кокспер. – Разве вы не знаете, что они, как крысы под полом, есть везде и могут пробраться в любой дом. Видите, вот уже и до бедного Марна добрались.
   Некоторая раздраженность сэра Джона объяснялась тем, что его друзья-аристократы согласились взять его с собой лишь на том условии, что он откажется от публикации большей части своих сенсационных материалов. Видимо, ему не приходило в голову спросить себя, а не похож ли он сам на пронырливую крысу под полом.
   – Не беспокойтесь! – в некотором волнении воскликнул отец Браун. – Я обсуждал это с маркизом и с тем единственным священником, с которым он когда-либо имел дело. Его связь с церковью значительно преувеличена. Говорю же вам, он понимает, что делает, и я очень прошу вас оставить его в покое.
   – То есть вы хотите, чтобы мы позволили ему медленно превращаться в живого мертвеца и сходить с ума в этих старых развалинах?! – дрогнувшим голосом вскричала леди Аутрэм. – И только лишь из-за того, что он случайно застрелил на дуэли человека больше четверти века назад. Это вы называете христианским милосердием?
   – Да, – невозмутимо ответил священник. – Я это называю христианским милосердием.
   – А все их милосердие в этом и заключается! – горячо выкрикнул Кокспер. – Что еще могут эти священники, кроме как прощать какого-нибудь бедолагу за его ошибки. Они окружают его стеной, можно сказать, хоронят заживо, чтобы уморить до смерти своими постами, епитимьями и рассказами о геенне огненной. И все из-за того, что в свое время пуля полетела так, а не иначе.
   – В самом деле, отец Браун, – сказал генерал Аутрэм, – неужто вы в самом деле считаете, что он заслуживает этого? По-христиански ли это?
   – Разумеется, истинное христианство, – более мягким, примирительным тоном заговорила его жена, – лишь то, которое знает все и прощает все. Это любовь, которая может помнить… и забывать.
   – Отец Браун, я, в общем, согласен с тем, что вы говорите, – искренне произнес юный Мэллоу, – но провалиться мне на этом месте, если я понимаю, чего вы здесь добиваетесь. Выстрел на дуэли и тут же последовавшее раскаяние – не такой уж страшный проступок.
   – Признаюсь вам, – несколько утомленно произнес отец Браун, – я его проступок воспринимаю более серьезно.
   – Да смягчит Господь ваше каменное сердце! – впервые заговорила неизвестная леди. – И все-таки я поговорю со своим старым другом.
   И тут, словно звук ее голоса вызвал обитающего в этом огромном сером доме призрака, что-то в темноте позади священника зашевелилось, и на верху широкой каменной лестницы в темном дверном проеме возникла фигура человека. Одет он был во все черное, но в совершенно белых волосах и бледном лице было что-то неестественное, что-то неуловимо напоминающее разбившуюся мраморную статую.
   Виола Грейсон медленно и спокойно пошла по широким ступеням вверх, и Аутрэм чуть слышно произнес в свои густые черные усы:
   – Уж ее-то он, надо полагать, не оставит без внимания, как мою жену.
   Отец Браун, будто охваченный отчаянием, быстро взглянул на него и слабым голосом пролепетал:
   – У бедного Марна и так достаточно на совести. Не нужно обвинять его в том, чего он не делал.
   – Как вас понимать?
   – Он не узнал вашу жену, потому что никогда не был знаком с ней.
   Пока они говорили, высокая леди с гордым видом дошла до верхней ступени лестницы и оказалась лицом к лицу с маркизом Марном. Губы его приоткрылись, но, прежде чем он успел что-либо сказать, произошло нечто совершенно неожиданное.
   Крик разнесся по открытому пустому пространству и прокатился, отражаясь эхом, вдоль голых стен замка. Сорвавшийся с женских губ, крик этот был резким и пронзительным и походил на обычный нечленораздельный вопль, только то было слово, и слово это все услышали совершенно отчетливо.
   – Морис!
   – Что с вами, дорогая?! – воскликнула леди Аутрэм и взбежала вверх по ступеням, поскольку ее подруга покачнулась, словно падая. Но Виола Грейсон уже шла вниз, сжавшись и втянув голову в плечи.
   – О Боже! О Боже! – повторяла она. – Это не Джим, это Морис!
   – Мне кажется, леди Аутрэм, – рассудительно произнес священник, – вам стоит проводить свою подругу.
   Когда они повернулись, на них с высоты большой каменной лестницы обрушился громовой голос, голос, который мог бы исходить из разверстой могилы. Хриплый и неестественный, как голос человека, многие годы прожившего на необитаемом острове в обществе лишь диких птиц. Это был голос маркиза Марна:
   – Остановитесь!
   – Отец Браун, – сказал маркиз, – прежде чем ваши друзья уйдут, я даю вам разрешение рассказать им все, что я рассказал вам. Будь что будет, я больше не стану прятаться от всего этого.
   – Вы приняли правильное решение, – сказал священник, – и вам это зачтется.

   – Да, – спокойным голосом произнес отец Браун чуть позже, когда они вернулись в гостиницу и на него обратились вопросительные взгляды, – он дал мне право говорить, но я буду рассказывать не так, как он, а своими словами. С самого начала я знал, что все эти разговоры насчет губительного влияния монахов – романтическая чепуха. Наши люди в некоторых случаях могут посоветовать человеку удалиться в монастырь, но уж никак не сидеть взаперти в средневековом замке. Тем более никому не было нужно, чтобы он одевался монахом, если он им не был. Но я подумал, что желание носить монашеский капюшон или даже маску могло быть его собственным. Я уже слышал, что его считают скорбящим убийцей, но у меня к тому времени уже начали появляться смутные догадки, что причина, по которой он скрывается от всех, может касаться не его поступков, а его самого.
   Потом генерал очень живо описал мне дуэль, и в его рассказе меня больше всего поразил мистер Ромейн, стоявший в стороне во время дуэли. Поразил именно тем, что стоял в стороне. Почему, когда генерал оставил лежащего на песке убитого человека, его друг, стоявший в нескольких ярдах, даже не шелохнулся, как бревно или как камень? А потом я случайно узнал одну незначительную подробность, сущий пустяк: Ромейн имеет необычную привычку замирать и стоять неподвижно, когда чего-то ждет. Так, например, он дожидался грома после удара молнии. Что ж, можно сказать, что этот случайный разряд молнии объяснил мне все. В тот раз, стоя на берегу у песчаных холмов, Хьюго Ромейн тоже чего-то дожидался.
   – Но все уже и так было понятно, – с сомнением в голосе заметил генерал Аутрэм. – Чего же он мог дожидаться?
   – Дуэли, – коротко сказал отец Браун.
   – Позвольте, но я же говорил вам, они стрелялись при мне. Я сам все видел! – воскликнул генерал.
   – А я утверждаю, что вы дуэли не видели, – возразил священник.
   – Да вы что, с ума сошли?! – вскипел Аутрэм. – Или, по-вашему, я слепой?
   – Вас сделали слепым… Чтобы вы не смогли увидеть, – ответил священник. – Потому что вы – хороший человек, Господь сжалился над вашей невинностью и отвернул ваш взор от беззакония. Он возвел стену из песка и тишины между вами и тем, что в действительности произошло на том страшном красном берегу, где сошлись души Иуды и Каина.
   – Расскажите же нам, что там случилось, – с замиранием сердца промолвила леди.
   – Я обо всем расскажу в той последовательности, в которой события открывались мне, – сказал священник. – Потом мне стало известно, что Ромейн, артист, обучал Мориса Мэйра актерскому искусству. Когда-то у меня был друг, который занимался сценической игрой, и он как-то рассказал мне, что всю первую неделю обучения его учили падать, изображая убитого.
   – Господи всемогущий, помилуй нас! – воскликнул генерал и сжал ручку кресла так, будто собирался встать.
   – Аминь, – произнес отец Браун. – Вы упомянули о том, как быстро все произошло. В действительности Морис упал до того, как пуля вылетела из ствола пистолета, и замер, изображая мертвого, в ожидании. Его подлый друг и учитель тоже стоял поодаль и ждал.
   – Отец Браун, мы все ждем объяснений, – вставил Кокспер, – и я, например, больше ждать не могу.
   – Джеймс Мэйр, уже раскаивающийся в содеянном, сломя голову бросился к упавшему и склонился над ним, чтобы приподнять. Пистолет свой он отбросил, как что-то грязное и отвратительное, но пистолет Мориса все еще лежал у того под рукой, и он был заряжен. Потом, когда старший из братьев склонился над младшим, младший приподнялся на одном локте и выстрелил в Джеймса. Он знал, что стреляет неважно, но с такого расстояния не попасть в сердце было невозможно.
   Все, кто был рядом с отцом Брауном, встали. Лица их были бледны.
   – Вы уверены, что так все и было? – ледяным голосом наконец спросил сэр Джон.
   – Я уверен, – ответил отец Браун. – А теперь я вверяю Мориса Мэйра нынешнего маркиза Марна вашему христианскому милосердию. Сегодня вы уже упоминали о христианском милосердии, и, как мне кажется, вы придаете ему слишком большое значение. Но как же повезло таким несчастным грешникам, как этот человек, что вы так сильно заблуждаетесь по поводу сострадания и готовы на всепрощение.
   – Черта с два! – взорвался генерал. – Если вы думаете, что я готов простить такую вероломную гадину, как он, то я вам скажу, отправься он прямиком в ад, я был бы только счастлив! Я бы еще мог понять простую, честную дуэль, но прощать обыкновенных убийц!..
   – Линчевать его! – закричал как сумасшедший Кокспер. – Сжечь живьем, как ниггеров в Штатах! А если есть ад, в котором он будет гореть вечно, то я с удовольствием…
   – А я бы об него не стал марать руки, – процедил Мэллоу.
   – Человеческое милосердие не безгранично, – содрогнувшись, промолвила леди Аутрэм.
   – Верно, – сухо произнес отец Браун. – В этом и заключается истинная разница между милосердием в человеческом понимании и в христианском. Простите, что на меня не подействовали ваши упреки в жестокости или все те лекции о прощении, ждущем каждого грешника, которые вы мне до этого прочитали. Просто мне кажется, вы готовы прощать только те грехи, которые вам самим кажутся достойными прощения. Вы готовы простить преступника, но только если он совершил злодеяние, которое вы считаете не преступлением, а некоей условностью. Вот почему вы допускаете дуэль по правилам, так же как допускаете произведенный по правилам развод. Вы прощаете, потому что здесь нечего прощать.
   – Но черт подери, – воскликнул Мэллоу, – вы же не думаете, что мы сможем простить такую-то подлость?!
   – Вы – нет, – ответил священник, – но мы должны уметь это делать. Нам нужно этому учиться.
   Тут он резко встал и обвел взглядом тех, кто был рядом с ним.
   – Таких людей мы должны не бросать в огонь, а благословлять, – сказал он. – Именно мы должны произнести то слово, которое спасет их от мук адовых. Когда ваше человеческое милосердие отворачивается от них, только мы можем избавить их от отчаяния. Продолжайте идти по своей, усыпанной лепестками роз дороге, прощая излюбленные пороки и оставаясь милостивыми к модным преступлениям, и предоставьте нам, ночным кровопийцам, блуждать во тьме, утешая тех, кто действительно нуждается в утешении; кто совершает поступки, воистину не имеющие оправдания, поступки, которые ни общество, ни они сами не могут оправдать, которые простить сможет только священник. Оставьте нас с теми, кто виновен в подлых, чудовищных, истинных преступлениях; кто низок так, как был низок Павел до того, как пропел петух и взошла заря.
   – Заря, – с сомнением в голосе повторил Мэллоу. – Вы имеете в виду, что у него еще есть… надежда?
   – Да, – ответил священник. – Позвольте мне задать вам один вопрос. Вы все – уверенные в себе благородные женщины и порядочные мужчины, и вы убеждены, что никогда сами не опустились бы до подобного. Но скажите: если бы кому-нибудь из вас все же случилось оступиться, кто, когда пройдет много лет, и вы постареете, разбогатеете и станете жить спокойной, размеренной жизнью, кто по зову совести или в разговоре с исповедником найдет в себе силы признаться в содеянном? Вы говорите, что не способны на такое страшное преступление. А признаться в таком страшном преступлении вы смогли бы?
   Они стали собирать вещи и, не произнося ни слова, выходить из комнаты. Отец Браун, так же молча, отправился обратно в мрачный замок Марна.

Тайна Фламбо

   – …Те убийства, в которых я исполнял роль убийцы, – сказал отец Браун, опуская бокал с вином на стол. В этот миг перед его взором кровавой чередой пронесся целый ряд жестоких преступлений. – Правда, – продолжил он после секундного раздумья, – кто-то до меня уже исполнил эту роль, избавив меня от необходимости совершать все это на самом деле. Я был своего рода дублером, готовым в любую секунду выйти на сцену и сыграть убийцу. По крайней мере, всегда брал на себя труд выучить свою роль назубок. Я имею в виду, что, когда я пытался представить себе, каким должно быть состояние души, когда преступление совершалось, я всегда понимал, что и сам мог бы сделать это, если бы находился в определенном психическом состоянии, и ни в каком другом, и чаще всего не в самом очевидном. После этого я, разумеется, понимал, кто это сделал на самом деле, и чаще всего это был не тот человек, которого подозревали в первую очередь.
   К примеру, было проще всего обвинить поэта-революционера в том, что он убил старого судью, который при одном упоминании о красных революционерах свирепел, как бык при виде красного полотнища. Но одно это не могло заставить поэта-революционера пойти на убийство. Это понятно тому, кто знает, каково это быть поэтом-революционером. И вот я честно заставил себя стать поэтом-революционером (я сейчас имею в виду того пессимиста и анархиста, который жаждет перемен, но видит их скорее в разрушении, чем в реформах). Я попытался очистить свой разум от тех элементов благоразумия и созидательного здравого смысла, которые мне посчастливилось унаследовать или получить с опытом. Я закрыл и завесил темными шторами все окна, через которые с неба льется благодатный свет; я представил себе разум, освещенный лишь идущим снизу красным светом, светом, способным расщеплять скалы и выворачивать наизнанку бездны. Но даже, видя самое неудержимое и страшное изнутри, я не мог представить, чтобы такой человек перечеркнул свою жизнь столкновением с обычным полицейским, убийством одного из миллиона «заплесневевших старых идиотов», как он бы его назвал. Он бы не стал этого делать, сколько бы воспевающих насилие песен ни сложил. Он бы не стал этого делать именно потому, что слагал такие песни. Человеку, который может выразить себя в песне, не нужно выражать себя в убийстве. Стихотворение ему представлялось событием, и ему бы хотелось, чтобы их было как можно больше. Потом я подумал о другом язычнике, который не стремится разрушить весь мир, а полностью зависит от него. Я подумал, что, если бы не Божья милость, я мог бы стать человеком, для которого мир – это вспышка электрического света в полной, кромешной темноте. Человеком, принадлежащим этому миру, который живет только этим миром, и не верит ни в какой другой. Человеком, для которого успех и удовольствия – единственное, что он может выхватить из пустоты небытия. Это тот человек, который способен на все, если возникнет угроза его миру. Нет, не революционер, а уважаемый, респектабельный человек готов пойти на любое преступление ради того, чтобы сохранить свою респектабельность.
   Подумайте о том, что для такого человека, как этот преуспевающий судья, могло означать разоблачение; если бы его уличили в том единственном преступлении, которое в его салонном мире все еще считается достойным презрения – измена родине. Если бы я оказался на его месте, и у меня бы под рукой была только его философия, одному Богу известно, как бы я поступил. Как раз в таких случаях мое скромное духовное упражнение и раскрывается во всей своей полноте.
   – Кое-кто посчитал бы подобное нездоровым, – с сомнением в голосе заметил Грэндисон Чейс.
   – Кое-кто, – рассудительно ответил отец Браун, – несомненно, полагает, что милосердие и смирение – вещи нездоровые, и наш друг поэт наверняка из таких. Но я сейчас не оспариваю это мнение, я всего лишь отвечаю на ваш вопрос о том, как я обычно работаю. Кто-то из ваших соотечественников оказал мне честь, поинтересовавшись, каким образом мне удалось предотвратить несколько судебных ошибок. Можете передать им, что я делаю это, отказываясь от здравости ума. Мне в последнюю очередь хотелось бы, чтобы они думали, будто я для этого пускаю в ход магию.
   Чейс, задумчиво хмуря брови, смотрел на священника. Он был слишком умен, чтобы не понимать его идею, еще он бы сказал, что у него слишком здоровый рассудок, чтобы одобрять ее. Ему казалось, будто он разговаривает с сотней разных убийц в одном лице. Было что-то непостижимое в этой очень маленькой фигурке, которая, как домовой, сидела, скрючившись, у теплой печки, и в ощущении того, что ее круглая голова вмещает в себя целую вселенную дикого безумия и изворотливой несправедливости. Как будто бездонная и безбрежная черная пустота за ней кишела темными гигантскими фигурами, призраками зловещих преступников, сдерживаемых волшебным кругом горящей печки, но готовых наброситься и растерзать своего повелителя.
   – По правде горя, – откровенно признался он, – я боюсь, что здесь действительно есть что-то нездоровое. И я не уверен, что это лучше магии, но сказать тут можно одно: наверное, все это чертовски интересно. – И немного подумав, он добавил: – Не знаю, вышел бы из вас хороший преступник, но, если вы когда-нибудь возьметесь за перо, слава вам обеспечена.
   – Мне приходится иметь дело только с реальностью, – ответил отец Браун. – Но иногда в жизни происходит такое, что не придет в голову ни одному романисту.
   – Особенно, – подхватил его собеседник, – когда речь идет о крупных преступлениях.
   – Труднее всего даются не крупные, а маленькие преступления, – возразил священник.
   – Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду? – сказал Чейс.
   – Я имею в виду обыкновенные преступления, например кража драгоценностей, – пояснил отец Браун. – Как тот случай с изумрудным ожерельем, или с рубином Меру, или с искусственными золотыми рыбками. Трудность здесь заключается в том, что приходится как бы ограничивать свой ум. Крупные воры никогда не совершают поступков простых. У меня не было сомнений, что пророк не брал рубина, а граф – золотых рыбок, хотя такой человек, как Бенкс мог запросто украсть изумруды. Для них драгоценный камень – это обычная стекляшка, они могут без нее обойтись. А вот простые, «маленькие» люди, глядя на камень, думают в первую очередь о том, сколько он стоит. И потому, чтобы их понять, нужен ум «маленький», а сделать его таким, ох как не просто. Это как навести резкость в фотокамере на съемку маленьких предметов. Но бывает и такое, что помогает, проливает свет на загадку. Взять, к примеру, человека, который больше всего на свете любит «разоблачать» фальшивых магов, вещунов и прочих бедолаг. У такого ум всегда маленький. Такой «видит насквозь» несчастного бродягу и подкапывается под него, пока не уличит во лжи. Это одно из самых низменных удовольствий, и подчас бывает мучительно тяжело влезать в такую шкуру. Но как только я понял, что такое «маленький» ум, мне стало понятно, где его искать: в человеке, которому не терпелось вывести на чистую воду пророка – это он похитил рубин; в человеке, который насмехался над медиумическими фантазиями своей сестры – это он украл изумруды. Таких людей драгоценности притягивают, как магнит, они не могут, как преступники высокого полета, научиться их презирать. Мошенники с «маленьким» умом – всегда самые заурядные люди, они и мошенниками становятся исключительно из-за своей заурядности.
   На то, чтобы заставить себя опуститься так низко, уходит довольно много времени. Нужно обладать очень хорошим воображением, чтобы стать таким заурядным человеком. Чтобы так сильно захотеть обладать какой-то безделушкой. Но это возможно… Давайте рассмотрим подробнее. Для начала можно вообразить себя жадным ребенком или представить, что ты украл конфету в магазине, представить, что там была одна конкретная конфета, которую тебе хотелось больше всего на свете… Потом нужно исключить детскую фантазию, потушить волшебный свет в витрине магазина сладостей и представить себя человеком, который считает, что знает мир и рыночную стоимость конфет. Ты сжимаешь ум, как фокус фотоаппарата… картинка прорисовывается и приобретает четкость… и хлоп! Оно приходит. Ты в нужном состоянии.
   Речь отца Брауна напоминала рассказ человека, которому случилось пережить Божественное видение. Грэндисон Чейс все так же смотрел на него из-под насупленных бровей взглядом, в котором перемешались недоумение и интерес. Нужно признать, во взгляде этом однажды промелькнуло выражение, очень похожее на тревогу. Словно потрясение от первого неожиданного признания священника все еще слегка будоражило его, как последние отголоски ударившей в комнате молнии. Про себя он повторял, что, конечно же, не понял отца Брауна, что ошибка эта была всего лишь временным помутнением рассудка, что отец Браун не мог быть тем чудовищем и убийцей, которым он на миг представил его себе. Но так ли уж нормален человек, который вот так спокойно рассказывает о том, каково это, быть убийцей? Возможно, священник немного безумен?
   – А не кажется ли вам, – резко сказал он, – что эта ваша идея о перевоплощении в преступника может привести к тому, что ваше отношение к преступлениям утрачивает остроту, становится более терпимым?
   Отец Браун расправил плечи, речь его утратила плавность и зазвучала более четко:
   – Наоборот. Это решает проблему времени и греха. Заставляет почувствовать раскаяние заранее.
   На минуту стало тихо. Американец посмотрел на высокую крутую крышу, которая перекрывала половину двора. Хозяин его сидел неподвижно, глядя на огонь в печи. А потом снова раздался голос священника, но теперь он звучал так, будто доносился откуда-то снизу.
   – Существует два способа отречься от дьявола, – промолвил он, – и разница между ними вызывает глубочайшие разногласия в современной религии. Первый – устрашиться его, потому что он так далек, и второй – устрашиться его, потому что он так близок. И нет таких добродетелей и грехов, между которыми лежала бы пропасть столь огромная, как между этими двумя добродетелями.
   Ответа не последовало, и он продолжил тем же свинцовым голосом, и каждое слово его было, как капля расплавленного металла.
   – Вам преступление кажется ужасным, потому что сами вы никогда бы его не совершили. Мне оно кажется ужасным, потому что я представляю, как бы мог его совершить. Для вас это вроде извержения Везувия. Но извержение Везувия не показалось бы вам таким уж страшным, если бы в этом доме, например, начался пожар. Если бы среди нас вдруг появился преступник…
   – Если бы тут появился преступник, – улыбнулся Чейс, – вы были бы с ним чрезмерно доброжелательны. Начали бы с того, что сказали бы ему, что сами бывали в шкуре преступника, потом объяснили бы, что если ему хочется залезть в карман отца или перерезать горло матери, в этом нет ничего особенного, это вполне естественно. Если честно, я сомневаюсь, что это практично. Я думаю, ни один преступник после такого не изменится. Проще всего теоретизировать и рассматривать воображаемые случаи, но мы-то с вами оба понимаем, что это не более чем пустые разговоры. Вот мы сидим тут, в этом милом, уютном доме месье Дюрока, респектабельные, спокойные, и нам просто доставляет удовольствие пощекотать себе нервы театральными беседами о ворах и страшных убийцах, об их загадочных душах. Но люди, которые действительно имеют дело с ворами и убийцами, относятся к ним совсем по-другому. Рядом с этим огнем мы в безопасности, и мы знаем, что этот дом не охвачен пожаром. Мы знаем, что среди нас нет преступника.
   Упомянутый месье Дюрок медленно поднялся с того, что было названо «местом у огня», и его огромная тень, отброшенная этим огнем, как будто накрыла все, что было вокруг, саму ночь сделала темнее.
   – Среди нас есть преступник, – сказал он. – Это я. Я – Фламбо, и полиция двух континентов все еще охотится на меня.
   Американец замер, точно окаменел. Неподвижные, мерцающие мраморным светом глаза его были устремлены на Фламбо. Казалось, он не мог ни шевелиться, ни говорить.
   – В моем признании нет ни мистики, ни метафор, и я не беру на себя чужую вину, – сказал Фламбо. – Двадцать лет я воровал этими руками. Двадцать лет я бегал от полиции на этих ногах. Надеюсь, вы согласитесь, что это достаточно практично. Надеюсь, вы согласитесь, что мои судьи и преследователи были людьми, действительно имевшими дело с преступниками. Вы полагаете, я не знаю, как они с ними управляются? Думаете, я не наслушался благочестивых проповедей и не насмотрелся холодных добродетельных взглядов? Думаете, мне не читали лекции холодными, бездушными голосами и не спрашивали, как можно пасть так низко? Не убеждали, что порядочный человек не станет себя вести столь безнравственно? По-вашему, это вызвало у меня хоть какие-то чувства, кроме желания рассмеяться им в лицо? И только мой друг сказал мне, что знает точно, почему я воровал, и с тех пор я не украл ни разу.
   Отец Браун осуждающе повел рукой. Грэндисон Чейс вздохнул протяжно и громко.
   – Все, что я сказал, – правда, – добавил Фламбо. – Если хотите, можете сдать меня в полицию.
   На миг повисла гробовая тишина, в которой слышались приглушенный смех детей Фламбо, доносившийся из возвышающегося над ними высокого темного дома, да возня и фырканье больших серых свиней в невидимом в сумерках хлеву. Но затем безмолвие расколол высокий голос, дрожащий, с толикой обиды, почти удивительной для того, кто не понимает чувствительной американской души и не догадывается, сколько общего, несмотря на все отличие, она порой может иметь с испанским благородством.
   – Месье Дюрок, – медленно проговорил Чейс. – Мы были друзьями, я надеюсь, очень долгое время, и мне было бы очень неприятно думать, будто вы считаете меня способным на столь низкий поступок, когда я пользуюсь вашим гостеприимством и наслаждаюсь обществом вашей замечательной семьи, и только лишь из-за того, что вы по своей же собственной воле рассказали мне кое-что о своем прошлом. К тому же, вы просто встали на защиту друга… Нет, сэр, я не могу вообразить, чтобы в такой ситуации человек начал бы доносить… Черт подери, уж лучше просто быть грязным предателем и продавать за деньги человеческую кровь!.. Неужели вы можете себе представить такого Иуду?
   – Думаю, что могу, – сказал отец Браун.

Артур Конан Дойл, Гилберт Кит Честертон Знак четырех. Тайна отца Брауна Сборник

Предисловие

Артур Конан Дойл Знак четырех

Глава первая Наука делать выводы

Глава вторая Суть дела

Глава третья В поисках решения

Глава четвертая История человека с лысиной

Глава пятая Трагедия в Пондичерри-лодж

Глава шестая Шерлок Холмс дает урок

Глава седьмая Случай с бочкой

Глава восьмая Боевой отряд с Бейкер-стрит

Глава девятая Разорванное звено

Глава десятая Конец островитянина

Глава одиннадцатая Сокровища Агры

Глава двенадцатая Странная история Джонатана Смолла