-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Александр Козин
|
| Найденные во времени
-------
Александр Козин
Найденные во времени
//-- Предисловие --//
Уважаемый читатель! Перед тобою – начало уникального романа. О чем же он? О далеком прошлом и о нашем настоящем. О земном и Небесном. Он – о временной жизни, протекающей на фоне Вечности, и – о запечатленной в Вечности.
Давно известно, что все наши предки живут в нас. Наука называет это явление «генной памятью». Она доказала, что вся информация о предках человека фиксируется в его генах и передается из рода в род. На самом же деле всё сложнее и… проще. Гены несут в себе память предков. Но есть и другие нити, которые прочно связывают каждого из нас с нашими пращурами: это – духовное родство. Поэтому предки живут в нас не только в виде зашифрованной информации! Они живут в нас реально, личностно, формируя наши характеры и темпераменты, участвуя в наших повседневных делах и заботах, пытаются подсказать, как нам выстроить свою жизнь.
Если ты, уважаемый читатель, воцерковлен, считаешь себя Православным Христианином, то знаешь, насколько тесно соприкасаются прошедшие эпохи с нашей, а земное – с Небесным, через воздействие на нашу реальность святых угодников Божиих – с одной стороны, а злых духов – с другой.
Но не только наши предки влияют на нашу жизнь. Мы так же своими поступками, словами, помыслами и чувствами можем изменить «дела рук их» – вымолить, например, у Господа прощение грешников, попавших в преисподнюю: грехи, совершенные предками, мы можем покрыть своим покаянием, добродетелями, милостыней, всей жизнью. И наоборот: все то благое, что было наработано пращурами, мы можем перечеркнуть своими непотребными и греховными наклонностями. А они в свою очередь передадутся на искупление нашим потомкам. Мы – единое целое в духовном становлении каждой отдельной личности всего рода.
Автор романа тонко и многогранно показал это мистическое слияние прошлого и настоящего. Становление как христианина, древнерусского воина IV века от Рождества Христова Алексы и современного поэта, журналиста Александра в 80-х годах прошлого столетия – воцерковление одной личности. Да и все герои романа, живущие в современной Александру Москве, живут одновременно и в далеком прошлом… Их падения и подвиги, казалось бы, различны по своей сути… Но это – только на первый взгляд. Время в романе легко смещается и в ту, и в другую сторону. Потому что духовные события видимым образом совершаются в Вечности, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего.
Перед тобой, уважаемый читатель, не просто мистический, религиозно-философский роман. Зная жизнь и судьбу автора, можно предполагать, что это еще и роман-исповедь. Внутреннему взору вдруг открывается не только далекий предок, но и собственная душа современного человека, преисполненная мрака, но жаждущая света. Герой романа безжалостно срывает повязки лжи с собственных духовных ран, чтобы найти средства к их исцелению.
Пусть никого не смущает небольшой объем повествования. Открою секрет: автор уже написал продолжение романа в нескольких более объемных книгах. Они посвящены эпохам возмужания и воцерковления нашего народа в прошлом и современности в связи с историческими периодами Куликовской битвы и объединения Русского Царства в грозные годы правления Государя Иоанна Васильевича IV Грозного, Царя Павла Первого Петровича и Николая Второго Александровича. Сейчас Александр Козин работает над следующей книгой… Помолитесь же, братия и сестры, чтобы Господь дал автору силы на завершение эпопеи, первую книгу которой вы держите в руках.
Кому-то, может быть, роман покажется сложным для восприятия… Ну, что ж, все новое, и, думается, настоящее – ради Христа – всегда с трудом входило в мир.
Да поможет тебе Господь, уважаемый читатель!
Поэт Игорь Гревцев
//-- От автора --//
Еже писах – писах, – сказано в Священном Писании. Поэтому все, что мог сказать, я сказал на страницах книги. А теперь могу только принести самую сердечную благодарность моей жене Елене Васильевне Свиридовой. Работая в очень серьезной государственной структуре, она тем не менее создала для меня все условия, чтобы я доработал эту книгу и написал другие. И естественно, все права на их издание и права собственности на мои рукописи после моей смерти могут быть только у нее.
Безмерно благодарен за моральную поддержку, участие и посильную помощь моим друзьям Константину Федосееву, поэту Игорю Гревцеву, композитору и исполнителю авторской песни Василию Щеглову и писательнице Анне Печерской, а также учащейся 11-го класса, автору моего фотопортрета Анне Манякиной, корректору Галине Горбачевой и инженеру Андрею Маткову. Храни вас Господи, дорогие мои!
Александр Козин
…Я сидел на срубленном дереве недалеко от костра и горевал – когда ж вновь увижу родную Рось? Хоть и платит местный князь, или, как здесь говорят, «конунг», Унгерих щедро, и боги здешние похожи на наших, и земля, казалось бы, такая же, как и дома, но тоска по родным местам с каждой новой луной – все сильнее…
Мои соратники, дожевав, свежей оленины, запив крепким медом, затянули песню о ратных подвигах волкодлаков. Молодой волхв Веденя начал кружить и кувыркаться, выкрикивая заклинания, дающие нашим ратникам смелость, силу, ловкость, дерзость волков. Да кто ж из славянских ратников не мечтает стать таким же, как эти воины-оборотни из свиты наших богов Ярилы и Велеса. Да я и сам в юности пытался, воткнув нож в пень, перекувырнуться через него… Даже заговор выучил… Вспомнилось и то, как в детстве украл из логова волчонка, приручил его… Даже разговаривал с ним… Славным помощником на охоте был Серый Клок… Да жаль, погиб, защищая женщин и детей от напавших степняков… Но погиб-то, как герой! И, наверное, сейчас в нави праотцам служит…
– Эй, Алекса! Глянь-ка, скачет кто-то… – перебил мои думки Горемысл, поднимаясь от костра и поправляя на поясе свой тяжелый меч.
– Да это ж Ольжка! – узнав, заулыбался он.
Ольг – самый юный из дружинников. Его слегка волнистые, цвета спелой пшеницы волосы до плеч, большие голубые глаза и в то же время твердые скулы и подбородок сводят с ума многих служанок жены конунга, или, как еще по-новому говорят, короля. А за то, что он быстро выучил язык готфов, Унгерих потребовал, чтобы Ольг стал связующим звеном между ним и нами, покуда мы находимся вне крепости. Поэтому держал его постоянно при себе.
Ольг, приблизившись к костру, спрыгнул на скаку с коня, бросив узду отроку, отчеканил приветственный жест и улыбнулся.
– Конунг приказал, не мешкая, двинуться к Черному броду. Охота назревает, – сказал он, словно речь шла о нашей очередной награде.
– Мы ж только из похода, – вскипел Горемысл. – Сколько дикарей к праотцам отправили!
Я положил ему ладонь на грудь:
– Погоди. Мы обязаны. Мы здесь для ратных дел. И нам за это неплохо платят…
– Мы прибыли сюда воевать, охранять, а не загонять оленей, вепрей, зубров да медведей! – не унимался Горемысл. – Дать бы пинка Перуну за то, что позволил сделать из нас загонщиков…
– Ты что, меда опился?! – теперь вскипел я. – Про кого говоришь?!
– Да ладно… Будто не помнишь, как старый волхв бил палкой Даждь-бога за неурожай, когда мы были еще детьми…
Ольг присел у костра, проглотил большой кусок оленины и запил большим глотком меда. Он, казалось, как и все остальные дружинники, не обращал внимания на разговор старших. Горемысл отвернулся, но не переставал громко ворчать:
– Нанял бы себе в загонщики христиан. Они все покорные, совестливые – косточки, а не то, что мяса не украдут… А я без задней ноги медведя или оленя не уйду…
Все наши дружно засмеялись. А Горемысл продолжал:
– А уж если нас, воинов, – в загонщики, так пусть христиан в охрану и дружину нанимает…
– А вот королева-вдова на прошлой охоте у своего костра рассказывала, – вдруг поднял от братины голову Ольг, – что христиане всегда – самые лучшие воины, как, впрочем, и во всяком деле. И поведала историю какого-то Георгия, который был у ромеев воеводой и ни одного сражения не проиграл, потому что ему помогал Бог христиан и Его Мать…
– А за какой нуждой это ты у женского костра крутился, что и целую былину подслушал? – спросил кто-то из дружинников, и все снова захохотали.
– Меня в охрану поставили, – покраснев, ответил Ольг.
– Уж не юная ли служанка Уирко поставила тебя поближе к себе? – продолжали смеяться дружинники.
– Ну и стал ли этот христианин-воевода римским конунгом, если выигрывал все сражения? – вдруг спросил Горемысл. – Ведь у них властителями становятся самые сильные воеводы после того, как убьют своего предшественника…
– Нет. Его жестоко пытали, требовали, чтобы отрекся от своего Бога, а когда он отказался – казнили. По-моему, голову отрубили…
– Ох, как наш маленький Ольжка запечалился за вождя наших врагов, которого свои же и убили! А может быть, ты уже и сам готов предать наших богов и принять вражьих? – произнес Горемысл, надвигаясь на Ольга. Тот вскочил. Было смешно смотреть, как юный дружинник – вчерашний отрок – стоит, натянувшись, словно тетива лука, перед возвышающимся над ним на полторы головы Горемыслом… Волхв Веденя, прислушивавшийся до этого к разговору, вдруг подошел и тоже надвинулся на Ольга:
– Что это ты, молокосос, за беседы здесь разводишь, про врагов нашей веры праотцовой?! Что это ты ратников смущаешь?
– Можно подумать, ты не смущаешь! – вскипел Ольг. – Мало того, что получаешь, как все ратники, так еще и на готфское капище побираться ходишь, с готфскими волхвами обряды чинишь да от жертвенных приношений себе в кубышку откладываешь! Пузо бы наеденное подтянул!..
– По коням! – громко крикнул я. – Горемысл! Ты идешь в двадцати шагах в хвосте. Мало ли что… Зверь, какой… Или еще кто…
Горемысл, по-прежнему тихо ворча, тяжело вскинулся на своего столь же огромного коня. Дружина тронулась в путь. Я приотстал, дождался Горемысла и, задавая тон, тихо сказал:
– Ну что ты, брат, накинулся на него? Он хоть и стал дружинником, но отрок-отроком…
– Гляди, как бы не опутали его местные… – пробурчал старый друг детства, вздохнул и еще тише добавил, – мельчают россы…
Я резко сжал колени, и конь рванулся вперед, вынося меня в голову дружины.
– Сашка! Ты чего? Перепил что ли?
– Не спи, замерзнешь! – услышал я. Покрутил головой. Вот, приснится же! Или я не спал?!
Рядом по-прежнему на широком кресле сидел Вадик Шляховский со своей любимой Соней на коленях и со стаканом дешевого злого портвейна в руках. Напротив, на диване развалился Эдик. А на валике возвышалась Галя Серегина. Все смотрели на меня и смеялись.
– Не выспался я сегодня, – пробовал оправдываться я.
– Говорили тебе, бросай свою работу инженегра, иди к нам в дворники. Ты же – поэт! – как всегда, резким трагичным голосом продекламировала Галя.
– Действительно, на дворе последняя четверть двадцатого века, свобода духа, слова, а ты в патриота играешь, – возвел свои, с вековой грустью, глаза Эдик.
– Надо подумать, – ответил я, все еще не отойдя от своего то ли сна, то ли забытья.
– Не думать, а решаться надо. Будешь, как мы, – поддержал всех Шляховский.
– Ну, допустим, не как все, – томно, накинув на темные оливковые, огромные глаза тень ресниц, почти прошептала Соня. Она была переводчицей в каком-то посольстве. Но вот ведь настоящая женская любовь и преданность: не погнушалась дворника Шляховского. Впрочем, и тот имел высшее образование. А Галя вообще училась в Литературном институте.
– Но… давайте послушаем Шляховского, – как бы встрепенулась Соня. Она почему-то всегда называла Вадима по фамилии. – Я сегодня ночевала у родителей, а он, оказывается, написал новые стихи. Прочитай, милый!
Вадим тряхнул удлиненными, светлыми волосами, поднял дорогой вместительный стакан с изображенным на нем китайским драконом – подарок Сони – и заговорил:
– Я, слава Богу, не холерик,
Не пью весь день, не ем с ножа,
Под чай смотрю на кухне телек,
А утром, весь от сквозняка дрожа,
Без всяких криков и истерик
С шестого брошусь этажа…
– У-у-у!!! – взбросила вверх обе руки с растопыренными пальцами Галя. Ее по-детски в двадцать два года угловатая вытянутая фигура, в чем многие находили свою привлекательность, взлохмаченные волосы устремились ввысь за руками и пальцами. – Шлях! Все наши литературные акулы тебе в подметки не годятся! Тебе преподавать надо в литинституте! Я тебе завидую, Шлях! Белой завистью, конечно.
– Знаете что… – сказала Соня. Легкий румянец покрыл ее свежие, чуть примакияженные щеки. Изящная, до змеиной гибкости фигура скользнула с колен Шляховского. Соня выпрямилась, и по плечам заструились гладкие, шелковистые, блестящие от чистоты волосы, расчесанные на прямой пробор, тонкие ноздри прямого с горбинкой носика вздрогнули, губы, которые раньше назвали бы «бантиком», слегка приоткрыли ровный ряд мелких зубов… И только оливковые глаза под змейками тонких черных бровей оставались в тени длинных ресниц, – Галя права. Не в Центральном Доме Литераторов, а в таких малогабаритных квартирках пяти– и девятиэтажек, в лимитных дворницких и коморках операторов газовых котельных, на заброшенных дачах живет настоящая БОГЕМА. Я, конечно, не знаток русского поэтического языка, как вы знаете…
Все несогласно вскинули брови, плечи, локти. Но Соня продолжала. – Тут как-то пришла мне в голову мысль о слове «богема». Мне кажется, я поняла смысл этого слова. Богема – это собрание богов, творящих культуру того народа, среди которого они живут. А ведь если вы, мои друзья-поэты, настоящие поэты, будущее поэзии, которая во многом определяет культуру, значит вы – боги! Так давайте выпьем за нас с вами, боги, за то, чтобы вы творили культуру народа этой страны.
И она подняла китайский бокал с изображенной на нем змеей, обвившейся вокруг виноградной лозы. Шляховский смотрел на нее снизу вверх влажными глазами. Потом встал, поцеловал ее в щеку и сказал:
– Сонюшка, ничего более поэтичного я еще никогда не слышал. Спасибо тебе за это стихотворение!
И, чокнувшись со всеми, выпил до дна. Молчание продлилось минуты две.
– Саш, а у тебя написалось что-нибудь? – спросила Соня.
– Да, – ответил я.
– Так что ж ты молчишь, читай скорее! – воскликнул Шляховский.
И я прочитал последнее стихотворение:
– В летних туфлях… Да и стоит ли думать о том,
Что предстоит позабавиться
блеском искусственных шуб…
Жалкий врунишка, уродливый карточный шут,
Где твой колпак полосатый
с бездарным крысиным хвостом?
Джокер? Ну что же – у кленов крестовая масть.
Как бы так сделать, чтоб нижнего ниже не пасть?
Как бы так сделать, чтоб в жизни, собой оставаясь,
Драную куртку со смехом поставить на кон,
Даже прослыв среди прочих шутом, дураком,
Но не узнать, что такое бездарность и зависть?!
Как не пойти на уступки кривляке-судьбе,
Не изменить надоевшей любовнице-сказке,
Молча подать поутру ей чулки и подвязки
И улететь в пустоту меж домов в одинокой ходьбе?!
Не углядеть, но в голодной больной худобе,
Там, где ногами толпы перемешаны краски,
Облик поэзии вдруг ощутить без подсказки…
Все молчали. Потом Соня всплеснула руками:
– Сашенька! Ты превзошел себя! Шляховский, можно я его поцелую? В щеку?
– Если б я был женщиной, я бы поцеловал его в губы! – засмеялся Вадим. – Но тебе можно – в щеку. А тебе, Саша, действительно надо бросать свою инженегрную работу… Нельзя для поэзии оставлять свободное от работы время. Поэзия должна стать работой.
– Одно смущает меня в этом стихотворении, – поделился я. – Ударение в слове «туфлях» поставилось на втором слоге, а должно быть – на первом!
Соня вся даже вскинулась:
– Санечка! Да как же ты не понимаешь?! Ведь ты этим искажением ударения как бы бросаешь вызов всем реакционерам от филологии: ты та-ак ви-и-дишь! Блок тоже слово «желты» писал через «о». А Гоголь вообще в грамматике профан был… Может быть, поэтому и головкой приболел, ударившись в церковный фанатизм… Ха-ха! А кто-то еще из великих – не помню, кто, – писал, что, если он считает, что перед словом «что» не надо ставить запятую, он никогда не поставит! И вообще, я полагаю, что поэзия – это предтеча всех новшеств в человеческой жизни, в ее улучшении, упрощении, уничтожении всех тухлых стереотипов, штампов, дурацких, старомодных правил, наконец, всего русского языка! Вот американцы упростили так называемый классический английский! И как это хорошо, просто для общения и звучно получилось…
Соня была явно «в ударе». После того как мы осушили наши стаканы за меня, она наполнила их сама снова и продолжала:
– Я думаю, что поэзия есть в разных жанрах искусства. Иначе бы оно не было искусством, а просто, хм, – декоративно-прикладным, с позволения сказать, творчеством, лубком, если хотите, чем-то второстепенным после основной работы… Среди нас есть еще один поэт. Поэт в фотографии. И все мы знаем, что это – Эдик. Он, как всегда, пришел с кофром, который, я уверена, скрывает его новые произведения. Давайте выпьем за поэзию Эдика, после чего он откроет свой волшебный кофр и порадует нас своими находками.
– Сонечка, – встрепенулась Галя, – а не слишком ли мы часто пьем? Если так дело пойдет дальше, мы скоро выпьем весь запас, и нам придется расходиться. А значит, я не смогу прочитать свои новые стихи…
– Галочка, – перебила ее Соня, на мгновение, подняв веки и сверкнув на Галю своими очаровательными глазами-маслинами. – Я же хозяйка! И должна делать так, чтобы гостям было комфортно и ни на секунду не скучно. И будь спокойна, я тебя отсюда не выпущу, пока мы не услышим твоих стихов.
– Ну, а сейчас, – она подняла бокал, – за Эдика.
Эдик слегка стушевался. Глаза его еще больше погрустнели. Из кофра был изъят увесистый черный конверт. Мы сдвинулись поближе, чтобы смотреть всем вместе, а не передавать друг другу, доставая по одной. Эдик объявлял названия своих поэтических фотографий.
– Это – «На горах Вавилонских».
Мы увидели две обнаженные пышные женские груди, сдвинутые друг к дружке ладонями их лежащей хозяйки, ни тело, ни лицо которой, впрочем, в кадр не попали.
На другом снимке совсем юная обнаженная девушка сидела, откинув далеко назад голову, плечи и руки, на которые она опиралась. Сидела она по-турецки, только пятки были раздвинуты больше, чем на ширину плеч.
– «Эсфирь», – назвал Эдик.
– А почему Эсфирь? И что это такое? – спросила Галя, то приближая свое лицо к фотографии, то отдаляя его от нее.
– Это из мифологии. Я потом тебе дам почитать про эту легендарную женщину, – бросила Соня. Просматривая фотографии, она цокала языком, шептала «гениально», но, не забывая при этом периодически взглядывать на Вадика, исследуя его реакцию.
Соня постаралась побыстрее протасовать снимки. Эдик, видимо, что-то понял и достал второй конверт.
– Этот цикл называется «Россия», – пояснил он. Оказалось, что все снимки сделаны на какой-то подмосковной свалке. Я, как и все, разглядывал старушку в черном, наклонившуюся, чтобы достать что-то из мусора, а перед ней намного ближе к объективу выклевывали грязь три вороны. В результате, старушка выглядела едва ли крупнее их.
– «Земля-матушка», – пояснил Эдик.
– Вот это поэзия! Какие образы! Просто находка! – воодушевилась Соня. – А? Каков ракурс!
Галя хотела что-то спросить, но, взглянув на Соню, промолчала. На одном из снимков чумазый мальчик дет десяти, в одних трусах прижимал к груди обглоданный, заплесневелый батон хлеба. Он был окружен пятью собаками, жадно глядящими то ли на хлеб, то ли на лицо мальчика.
– «Пятью хлебами», – продекламировал Эдик.
Соня в восторге захлопала в ладоши. Вадик смотрел на Соню. Галя переводила взгляд со снимка на каждого из нас. Но спросить не решалась. Потом вдруг произнесла:
– Эдик, ты поэтично гениален хотя бы потому, что попади любой из этих снимков к какому-нибудь кэгэбэшнику, лет пять тебе было бы гарантировано за искажение социалистической действительности. А поэты-то всегда страдали, сидели, гибли… Особенно гениальные поэты. Вот я и думаю, когда же наш черед?
– Это еще не все! – вошел в азарт Эдик. – Вот, глядите: «Христианин».
Со снимка смотрел небритый, морщинистый старик. Он был сфотографирован сверху, отчего голова его была огромной, а по мере приближения взгляда к ногам он непропорционально уменьшался. Грязная рубаха была без пуговиц, и на обнаженной груди ярко сверкал большой нательный крест… Старик стоял среди мусора и смотрел вверх, но не в объектив…
– Мне пришлось снимать его скрытой камерой с большим увеличением с крыши конторы свалки, – горячо рассказывал Эдик. – А знаете, кто он? Бывший секретарь партбюро какого-то большого завода. Что-то там у него случилось, съехала крыша, стал молиться, ходить в церковь, его отовсюду выгнали, на работу не приняли никуда, жена от него ушла, дети взять к себе побоялись. Вот и живет теперь на свалке. Ночами, говорят, стоит посреди мусора на коленях, молится…
– Сейчас же не Сталин, – удивился Вадик, – что на работу не берут.
– Ха! У нас инженера из ЖЭКа выгнали, когда узнали, что он в церковь ходит, – вставила Галя.
– Ну и правильно, – пожала плечиками Соня. – Надо людям жизнь улучшать, унитазы, батареи менять вовремя, отопление, свет ремонтировать, там еще что-то, а не молиться.
– А вот у этого инженера самый образцовый участок был, между прочим. Он и ночами работал, если надо, и рабочие его любили, и жильцы одни благодарности писали. Но вот приехали из райкома и велели уволить! – горячилась Галя.
– Ну ладно, – повела бровью-змейкой Соня. И вдруг обратилась ко мне:
– Саш, а тебе как снимки?
– Что-то я устал сегодня после рабочего дня, – ответил я. – Голова побаливает. Давайте лучше выпьем.
– Вот я и говорю: в дворники тебе надо! – засмеялся Вадик, разливая портвейн. – Отсыпаться начнешь. Утром помахал метлой, поспал до вечера. А ночью либо стихи пишешь, либо друзьям их читаешь, как мы сегодня.
– Вот-вот, – Соня уселась на подлокотник кресла, – а то на своем инженегровом месте еще в церковь пойти захочется. А тогда, если уволят, даже в дворники не возьмут.
Все засмеялись такой шутке. Потом Галя читала свои стихи, в которых сожалела о том, что ругается с соседями по дворницкой лимитной коммуналке и обещала больше не воровать у них лук. Хорошие стихи. Добрые.
Когда мы вышли от Шляховского, уже рассвело, но как-то несмело, потому что на Москву опустился туман.
– Ничего, распогодится. Зато теперь ни один милиционер не найдет в тумане таких ежиков, как мы, – скаламбурила Галя, беря нас с Эдиком под руки. – О, я с вами, как Натали с двумя Пушкиными.
Действительно, она была выше нас обоих.
– Ну, во-первых, я не Александр, а ты не Наталия, – ответил Эдик.
– А вот Александру-то нашему не помешала бы какая-нибудь Натали… в жены, – продолжала Галя, – есть у меня одна Наташа на примете…
Я поморщился:
– Жениться? Я уже пробовал. Хватит. Что я тебе плохого сделал?
– А знаете что? Поедем ко мне, поможете мне подмести участок, и рванем в Сокольники… – предложила Галя.
– После полного рабочего дня и бессонной ночи? – я даже остановился. – К тому же туман какой!
– Туман, ту-у-ман, седая пелена, а всего в двух шагах… – запел Эдик песню популярного барда.
– А в двух шагах… остановился наш троллейбус! Бегом! – теперь Галя была «в ударе».
В пустом троллейбусе она сказала:
– Окуджава написал песню «Последний троллейбус», а я напишу стихотворение «Первый троллейбус». Спорим? На следующей вечеринке прочитаю. Пока! – И выскочила на своей остановке. А туман не рассеивался…
Над Черным Бродом висел туман. Мы пришли вовремя. Лай собак еще не слышен. Но я не велел спешиваться. А за рекой начиналась чащоба, что славилась добычей. Стада зубров – весом две-три лошади каждый, вепри, любой из которых, способен клыками за один удар разрезать человека пополам, медведи, выворачивающие молодые дубы, как отрок – травинку, олени, на рогах каждого из которых можно раскинуть шатер… Но сейчас там туман. Зато на взгорке в сосняке, откуда должен появиться король со свитой, остались легкие клочья дымки.
Ага… Вот… Редкий случайный лай. И тот – приглушенный. Не велят псари. Теперь уже и топот конский слышен. Я построил дружину. Меж сосен показалось шестеро королевских воинов-телохранителей в тяжелых доспехах с луками наизготовку. Увидев нас, они приостановились. Узнали. Из-за их спины выехал главный, ближайший к конунгу князек Гердерих, тоже в доспехах, из-под которых видна была нарядная, синяя рубаха, какие носят готфы. Спину и плечи прикрывал плащ из волчьей шкуры. Подъехав ко мне и приветствуя, выкинул руку вперед ладонью вниз и заговорил. Ольг переводил:
– Господин повелел ехать полумесяцем следом за всеми и следить, чтобы никакой зверь не напал сзади или с флангов. Особо оберегать королеву, королевну и королеву-вдову. Они тоже изъявили любопытство посмотреть на эту необычную охоту. – При последних словах он криво усмехнулся.
Не нравился он мне. Да – сильный. Да – воин, каких еще поискать. Но взгляд его заставлял ждать чего угодно, только не добра, даже скорее – удара в спину… Должно быть, и он так думал о каждом из нас. Ведь еще несколько лет назад готфы и славяне были непримиримыми врагами. Только по воле богов мы не встретились в битве друг с другом. Но и в одном боевом строю не хотел бы я оказаться рядом с ним.
– А можно ли узнать, чем необычна эта охота? – спросил я. Ольг перевел.
– Вы все сами увидите. Это будет полезно каждому из вас, – опять криво усмехнулся Гердрих и поскакал к остальным телохранителям.
Конский топот приближался. На опушку выехал Унгерих, окруженный оруженосцами и телохранителями. Поверх золоченого наборного доспеха на нем была надета шкура крупного волка, увенчивающая шелом зубастой пастью с драгоценными камнями вместо глаз.
Обычно хмурый, теперь он громко смеялся, очевидно, предчувствуя веселую добычу. Что-то говорил Гердриху, жестикулируя рукой в жесткой кольчужной перчатке, унизанной драгоценными перстнями. Но взгляд его был холоден, словно взгляд волчьей головы на шеломе.
Наша дружина отчеканила жест приветствия и, сняв шеломы, застыла со склоненными головами. Король милостиво кивнул. Подтягивалась остальная часть свиты. Впереди нее скакала жена Унгериха Гаафа, их дочь Дуклида и молодая королева-вдова Алла, жена старшего брата нынешнего короля, которого, говорят, убили христиане. По виду она была не намного старше племянницы. Удивительно: намечалась веселая охота, а глаза у всех трех женщин были заплаканы. Впрочем, это – их дела.
Подскакали слуги и служанки королевы. Лица многих тоже были почему-то грустны. Не в пример князькам, составляющим большую свиту короля.
Телохранители уже перескочили брод и остановились на другом берегу реки. Только Гердерих остался рядом с Унгерихом. Все что-то или кого-то ждали.
И вот на берег, где собралась вся свита, пешие воины выгнали десятка два готфов, попарно закованных в тяжелые деревянные колодки. Здесь были старики, взрослые сильные мужчины, отроки, женщины, некоторые из которых держали на руках младенцев. Их согнали в кучу. Унгерих подскакал к ним и, объезжая вокруг, громко обратился к колодникам:
– Вы или ваши сообщники убили моего любимого старшего брата, который был для меня, как отец, – переводил мне тихо Ольг. – Он не успел оставить после себя наследника – вы пресекли его благородный род!
Каменный подбородок Унгериха дернулся.
– Вы оставили вот эту молодую женщину, – он показал на королеву-вдову, – без детей, без любимого мужчины, без семьи ради какого-то Распятого чужеземца. Вы предали наших богов, а значит, и наших предков! Вы пожираете человеческую плоть и пьете человеческую кровь. И этим вы хуже хищных зверей! И за это вы достойны только жестокой смерти. Но ради памяти моего доброго и милостивого брата я тоже желаю проявить милость. Я сейчас, здесь освобожу и даже награжу каждого, кто отречется от Распятого.
Люди в колодках молчали. Я не увидел слез в глазах даже у женщин. Все они смотрели вверх. Но не на Унгериха. Их губы что-то шептали. Но неужели конунг собирается казнить их прямо здесь и сейчас? А как же охота? Уж не на них ли он собирается охотиться, не об этой ли необычайности охоты говорил Гердерих?
Между тем Унгерих продолжал:
– Не хотите! Ну что ж. Тем не менее моя милость выше вашего безумного упрямства. Я уже сказал, что вы хуже диких зверей. Так пусть ваш Бог поможет вам в единоборстве с дикими зверями, которых гонят сейчас сюда мои люди. А я отпущу каждого, кто останется жив, победив волка, медведя, вепря или оленя, дам ему кусок добычи за то, что он помог мне поохотиться.
Круто развернув коня, он махнул рукой и подскакал к королеве. Но обратился громко к вдове брата:
– Я надеюсь, сестра, что вы останетесь довольны, когда увидите собственными глазами отмщение крови вашего мужа. А ты, дорогая, и ты, дочка, – обратился он к Гаафе и Дуклиде, – получите удовольствие от охоты.
В это время воины принялись снимать колодки с людей, одновременно связывая их за руки по двое короткими веревками. Закончив с этим, колодников погнали через Черный Брод в чащобу.
Вслед за ними побежали воины и псари с собаками.
– Это – христиане, – шепнул мне Ольг.
– А тебе-то что?! Наше дело – охрана! – я почувствовал, как почему-то раздражаюсь на юного дружинника. – Унгерих прав: за такие преступления, которые он назвал, эти люди не достойны даже человечной казни… От меня ни на шаг!
Подбоченясь, Унгерих затрубил в золоченый рог и ринулся на другой берег реки. Свита помчалась за ним. Но несколько человек из свиты остались на месте. Я понял, что они ждут, когда королева, королевна и королева-вдова последуют за своим господином. Когда же и те пересекли реку, я жестом показал дружине, как мы должны двигаться, и сжал колени так, что конь взвился на дыбы.
– Вот видишь, – крикнул я на ходу Горемыслу, – мы будем охранять, а не загонять. Возьми на себя правый фланг. А Волгус пусть возьмет левый.
И я бросил своего коня в реку.
Сначала женщины не очень-то торопились… За ними шагах в пяти ехали служанки и мелкие князьки с женами. А уж затем – мы. Шагах в десяти по обе стороны от меня между вековых деревьев мелькали ближние фигуры наших дружинников.
Вдруг я увидел, что королева Гаафа что-то шепнула королеве-вдове и все трое пришпорили коней. Стали слышны звуки рогов и трещоток. Значит, загонщики, двигающиеся навстречу нам, уже недалеко.
Неожиданно слева впереди раздался человеческий крик. Нет, это был не крик, а вой – на два голоса. Такой вой мне приходилось слышать только однажды. Я тогда привел дружину из очередного похода на северных лесных дикарей, совершавших набеги на земли Унгериха, и спешил по переходам замка, чтобы доложить о победе. Гердерих, встретив меня, сказал, что король сейчас занят: допрашивает римского лазутчика в подземелье. Однако, узнав о цели моего прихода, повел меня к Унгериху.
Вот тогда-то я и услышал вой человека, у которого вытягивают жилы… Умереть в бою – почетно для воина. Но даже от мысли оказаться на месте того несчастного у меня до сих пор холодеет спина. Впрочем, это их, готфские дела…
Услышав вой в лесной чащобе, королева Гаафа резко развернула коня на звук и пришпорила его. Ей последовали и другие.
Шагов через пятьдесят я увидел столпившихся воинов. Между ними лежал издыхающий огромный вепрь, весь утыканный копьями и рогатинами. А рядом с ним было кровавое месиво, из которого торчали белые кости. Приглядевшись, я понял, что это два истерзанных человеческих тела. А на клыках издыхающего зверя было нанизано окровавленное тельце младенца…
Если бы у меня на родине такое сделал человек, его приговорили бы к разъятию: привязали бы за ноги к двум коням и проскакали бы на них по разные стороны от изваяния Перуна. Но тут убийца – скотина…
– С первой добычей! – услышал я веселый голос незаметно подскакавшего Унгериха. – Жаль, что шкуру попортили, – дернул он подбородком, едва взглянув в сторону картины убийства.
– Ваше величество, прикажите похоронить, – сквозь слезы попросила королева-вдова.
– А разве зверей хоронят?! – усмехнулся Унгерих. – Нехорошая у вас жалость, сестра. Неарийская. Это же первое отмщение убийцам вашего мужа и моего любимого брата… Оставить так. Падаль – она и есть падаль. А добычу несите к Черному Броду. Да освежуйте поскорее.
Призывный звук рога заставил короля встрепенуться, привстать на стременах и пустить коня по направлению звука. Все поскакали за ним. Случилось так, что мы с Ольгом скакали в пяти шагах от рыдающих женщин. Свита отстала. Королева Гаафа что-то громко говорила другим.
– Переведи, – тихо бросил я Ольгу.
– Терпите, дорогие мои. Молитесь за упокоение душ несчастных. Их, наверное, сейчас встречают Сам Господь и Ангелы Его. А место запомните. Надо собрать святые мощи мучеников, – переводил также тихо Ольг.
Я ничего не понял из сказанного. Неужели королеве-вдове жалко убийц своего мужа?! У нас за такое жена собственноручно может весь род убийцы вырезать…
На большой поляне, куда мы прискакали, было замешательство. Унгерих, Гердерих, князьки, воины, загонщики остальная свита сбились в кучу. Только собаки ожесточенно лаяли, сдерживаемые псарями. А шагах в пятидесяти, посреди поляны, возле большой кочки, поросшей бурым мхом, стоял старик. Он высоко поднял голову и смотрел в небо. Рядом преклонил колени привязанный к нему отрок. Вдруг кочка зашевелилась. Я не поверил своим глазам. Она оказалась огромным медведем. Но почему он не разодрал колодников?! Уверен, этот вопрос мучил и всех остальных участников охоты.
– Он – мой! – закричал вдруг Унгерих, выхватывая тяжелую рогатину у оруженосца и спрыгивая с коня.
Медведь приподнялся и, как бы нехотя, стал переваливаться в сторону Унгериха. Воины подняли луки. Другие с рогатинами наперевес выдвинулись на несколько шагов в сторону поединка.
Унгерих покрепче вбил тупой конец рогатины в землю, установив острие на уровне груди зверя, проверил, хорошо ли вынимается из ножен длинный, тонкий кинжал. Медведь шел на него уже на задних лапах. Один шаг оставался зверю до рогатины. Вдруг он взмахнул сразу двумя передними лапами, и отломанный кусок оружия с острием отлетел шагов на десять. Упавший Унгерих пробовал отползти на спине. Зверь приостановился, готовясь точнее навалиться на короля. А телохранители, воины, свита словно окаменели…
Вдруг тишина разорвалась знакомым боевым славянским кличем. В следующее мгновение между медведем и Унгерихом оказался конный Горемысл. Он оттолкнулся от коня и в прыжке свалил медведя на землю. Но зверь изловчился, перевернулся и подмял под себя Горемысла. Я видел в его руке сверкнувший засапожный нож, но Горемысл никак не мог дотянуться им до горла зверя. Воины кинулись было на помощь, но Унгерих, все еще лежащий на земле, крикнул: – Шкуру не портить!
Мои дружинники тоже кинулись на помощь, но они дальше всех находились от случившегося. Тут и Горемысл изловчился: по самую рукоятку вбил он свой нож в глаз зверю. Дикий рев, казалось, сокрушит вековые деревья. А Горемысл бил и бил, и бил ножом по глазам медведя…
Восемь крепких воинов с трудом подняли тушу зверя. Горемысл, весь окровавленный, тяжело встал с земли и, подхваченный дружинниками, добрел до ближайшего дуба, где и сел, прислонившись к стволу спиной. Дуклида и королева-вдова подскакали, спрыгнули с коней и стали осматривать его раны. Подъехавший Унгерих скривил губы:
– Что это вы, как лекарки, бросились к этому наемнику. Ладно был бы королевской крови…
– Ваше величество, отец, ведь он вам жизнь спас! – попробовала возразить Дуклида.
Унгерих скривил губы:
– Ваше высочество, дочь, и вы, ваше величество, сестра, извольте сесть на коней и не прекословить конунгу, или, как теперь говорят, королю! Его я, конечно, отблагодарю по-королевски…
Унгерих снова дернул подбородком:
– Им займутся мои лучшие лекари.
В это время к Горемыслу подскакал Волгус, вызванный мной с дальнего левого фланга. Он разбирался в лекарстве и занялся своим делом. Подъехал и волхв Веденя. Этот стал что-то пришептывать и кружить вокруг Горемысла. Я же призвал на помощь Перуна, вскинув над головой обеими руками мой меч…
– Носилки! – резко крикнул я. Но дружинники уже несли шест с плащом. Они переложили на него перевязанного Горемысла и приторочили между двух лошадей.
– В крепость! Только не трясите, – уже мягче сказал я.
Королева Гаафа в это время подскакала к старику с отроком и что-то сказала им.
– О чем это вы беседуете с этим колодником? – крикнул, подъезжая, Унгерих.
– Ваше величество, эти люди остались живы и доставили вам прекрасную добычу. Зная ваше милосердие и добродетель держать данное вами слово, прошу вас освободить их, – ответила королева.
– Он, сдается мне, колдун, если его медведь не задрал, – дернул подбородком Унгерих. Но, обернувшись, увидел, что сотни человек, находящиеся на поляне и вокруг ее, теперь ждут от него поступка. Тогда он громко и отчетливо сказал:
– Да, я милостив. И слово свое держу. Я дарую тебе, старик, и твоему соколоднику жизнь. Но требую, чтобы вы покинули пределы моего королевства. Если же кто из вас ослушается и появится здесь, я предам его самой жестокой казни. Надо ведь еще разобраться, не колдун ли ты, старик, не ты ли направил медведя на меня и сообщил ему эдакую силу, что сломалась моя лучшая и самая крепкая рогатина. Развяжите их, – бросил он воинам и поскакал в лес.
Старик, уже освобожденный от уз, продолжал стоять и смотреть в небо. Отрок лежал на земле и плакал. Я подскакал почти вплотную к старику. Взглянул ему в лицо. Я возвышался над ним, сидя на коне. Поэтому голова его казалась слишком большой, а по мере приближения взгляда к ногам, он непропорционально уменьшался. Грязная рубаха его была порвана до пояса, и на обнаженной груди ярко сверкал большой крест. Меня поразили его глаза. Я загораживал от него небо. Но именно его я увидел в глазах старика – такими они были по-детски ясными. Он глядел вверх, в мою сторону. Но глядел не на меня. Губы его улыбались и что-то шептали… Я сжал колени, и конь понесся в лес, вслед королеве, королевне и королеве-вдове.
– Ваш билет!.. Молодой человек, у вас есть билет?
– А..? Что..?
– Би-лет на про-езд, – уже более отчетливо, нараспев услышал я в такт движений, трясущих мое плечо.
Я оторвал голову от рук, сложенных на поручне задней площадки двухвагонного троллейбуса, и увидел пожилую женщину. Именно она трясла меня за плечо. Вдруг скривила губы:
– И-и-и, милый, да ты хо-р-р-ош! Ну что, милицию вызывать будем, если ты уж, как лошадь, спишь стоя? Или все-таки билет предъявишь?
– Билеты у Эдика, – все никак не мог прийти в себя я. – А я не «хорош». Мы просто всю ночь просидели у друзей. Выпили, конечно, немного. А это я от усталости. Вчера тяжелый рабочий день был.
– Понятно. Только нет здесь твоего Эдика. Откуда едешь-то?
– С Ярославского шоссе, 66.
– Милый, да ты даже конечную остановку проехал и теперь опять на Ярославку возвращаешься. Эдик твой, поди, давно сошел. Сам-то где живешь?
– На Щелковской. Мне бы на метро.
– Не сильно пьяный, – размышляла вслух женщина-контролер. – Но в метро тебя все равно в милицию забрать могут. У них план. Сейчас выйдешь на Безбожном переулке, пересядешь на любой трамвай, доедешь до Каланчовки, а там на сорок первый троллейбус пересядешь. И – до самого дома. Только не забудь билеты покупать. Деньги-то есть?
– Есть, спасибо.
– Ну, вот и твоя остановка. Безбожный переулок. Храни тебя Бог, – улыбнулась она. И я увидел удивительно знакомый взгляд, в котором светилось чистое ясное небо. Где же я видел такой взгляд?..
«Что же со мной происходит? – вертелось у меня в голове. – Скорей бы домой!» Трамвай домчал меня довольно быстро. А троллейбус еле-еле тащился. И всю дорогу меня мучило одно: «Скорей бы домой!» Никаких снов, никаких видений я не испытывал в дороге. Но то, что виделось в последние сутки, тревожило. А может быть, я схожу с ума? Может быть…
Ну, наконец-то за окном троллейбуса показался знакомый «Океан», за ним – книжный магазин, контролер на конечной остановке… Естественно, я предъявил билет. И через три минуты был дома.
Прохладный душ взбодрил. Я залпом из горлышка выпил бутылку пива, припасенную загодя отцом в холодильнике. Благо, родители и сестра – на даче: ни тебе вопросов, ни нравоучений. И – выходной день! Я прошел в свою комнату, распахнул дверь на балкон и постель, застланную на широком топчане, который сколотил своими руками два года назад. Ух! Как я сейчас посплю!
Но сон не шел. Вспомнилась ночь, стихи, фотоснимки… А Эдик-то хорош, – даже не разбудил, бросил в троллейбусе. Если б не доброта этой женщины-контролера. Ее взгляд! Меня словно подбросило на топчане. Так вот где я видел такой взгляд. Так смотрел старик с крестом на Эдикиной фотографии. И женщина та сказала: «Храни тебя Бог»… Значит, дело не в свалке, не в месте, на котором находится человек. Так неужели в вере в Бога? Но ведь ученые говорят, что Его нет. Космонавты летают и почему-то не видят Его. И в школе, и в военном училище нас этому учили… Все понятно, старики и старухи верят, потому что боятся умереть. Но если бы они боялись, навряд ли у них были бы такие глаза, такой взгляд. Он, скорее, – бесстрашный, уверенный в победоносности доброты, в вечности… Ведь даже у отца и матери моих нет такого взгляда. А ведь они ничего плохого не сделали. Отец всю жизнь служил не за страх, а за совесть в армии, дослужился до полковника, кандидата наук, доцента, автора учебников, преподавателя военной академии. А когда провожал меня после училища в часть, на мои – тогда – демократические взгляды, на обвинения, что в армии много подонков, сказал: «Я хочу, чтобы ты понял одно: ты едешь служить не коммунистической партии, не генеральному ее секретарю, не своим командирам и начальникам, ты едешь служить Отечеству, России, ее народу, как это делал я и мой отец». Но почему же тогда у моего отца нет такого взгляда? Да и как мы служили? Я и мои товарищи? Были, конечно, и подхалимы, и подонки, и стукачи. Но были и те, с которыми не страшно, как говорят, пойти в разведку. Как торжественно пробегали мурашки по телу, когда командир дивизии произносил: «На боевое дежурство по защите нашей Родины… приказываю заступить». И мы шли, чеканя шаг. Почему же у нас не было такого взгляда. Чего не хватает для этого взгляда. Неужели Эдик прав, что мы защищали свалку? Нет! Сам-то он не служил никогда, как и Шляховский. А почему? Я вспомнил партийное собрание, на котором меня исключали из КПСС по доносу одного стукача, и мою слабость в признании обвинений – лишь бы поскорее все закончилось… И большинство офицеров проголосовали против предложения исключить меня из партии.
Полковник из политотдела угрожал майору Низаеву, что его не пустят поступать на высшие академические курсы, кому-то тем, что не предоставят новую квартиру, а они все равно проголосовали против исключения. На партийной комиссии армии меня все равно исключили, нарушив устав. Так не эти ли, подобные полковнику из политотдела и членам комиссии из штаба армии, и делали все, чтобы кто-то вдруг увидел в России свалку, показал другим, убедив их в этом. Делали сознательно или бессознательно – неважно… Ну все, хватит! Надо отдохнуть. Вечером – на дачу, помочь отцу. А послезавтра – на работу. И теперь, словно я выполнил или понял что-то очень важное, бессонница отпустила меня, и я провалился в сон. Странное дело: спал я безо всяких сновидений. Только мысли в голове остались теми же, что и до сна…
Эдик бросил меня в троллейбусе спящего. «Земля-кормилица» у него старуха величиной с ворону, Россия – свалка… Наверное, эти мысли возникают от обиды на Эдика, потому что он бросил меня. Нет, нет, нет.
«Сейчас выкурю сигарету на балконе и поеду на дачу! – решил я. Но в это время зазвонил телефон.
– Саша, это я, Борис, начальник четвертого участка, – услышал я в трубке, – за тобой вышла машина. У нас на мотеле человек погиб. Хмурый приказал вызвать тебя от производственного отдела. До остальных он не дозвонился… Ты чего молчишь?
«Ну вот, съездил на дачу… Мать опять ворчать будет…» – подумал я. И ответил:
– Когда вышла машина? Минут двадцать? Значит вот-вот будет… А что случилось?
Оказалось, что сгорел большой трансформатор в готовом к сдаче мотеле «Лучезарный». Там даже поляков уже поселили… Москва готовилась к Олимпиаде…
А Хмурый – Ульян Альбертович – это начальник специализированного строительно-монтажного управления № 33, где я работаю страшим инженером производственного отдела. С моей анкетой «исключенца из КПСС» трудно устроиться даже на рабочую, не то что на инженерную должность. «Наверное, как с крестом на груди», – возникла мысль. «Мать через знакомых устроила!» – перебила ее другая. Хмурый тогда сказал, что этот факт моей биографии ему неважен – главное, чтобы специалист был хороший.
Мне надо ехать… Вместо плавок и набора удочек я бросил в сумку бутерброды, карманный тестер, свежую рубашку, носки. В это время под окнами «забибикала» машина. Я выглянул в окно: точно, Миша, водитель, вылез из «хмуровской» «Волги» и пробегал глазами по окнам дома в поисках меня. Я приоткрыл фрамугу и свистнул. Миша, узнав меня, помахал рукой. Только всегда улыбчивое его лицо сейчас было похоже на вечно озабоченную физиономию Хмурого. Я уже готов был выскочить за дверь, как снова раздался телефонный звонок.
– Привет! Это я, Женя, – услышал я голос недавнего знакомого поэта. – Мне поговорить бы надо с тобой. Встретиться.
– Старик, меня вызвали на работу, – ответил я.
– Сегодня же выходной!
– Это у вас, работников пера, – хотелось пропеть «и топора», но я сдержался, все-таки человек погиб, – выходной. А у меня авария на объекте. Жень, я серьезно. Потом перезвоню тебе. Лады?
– Время терпит. Только учти, это в твоих интересах! Жду звонка! – и я услышал короткие гудки.
Я заскочил в ванну – проверить воду, в свою комнату – закрыть балкон, провел ладонью по вентилям на газовой плите – выключены ли, бросил на плечо спортивную сумку и захлопнул за собой входную дверь…. Суббота… Летний вечер… Москва – полупустая от машин: кто – на даче, кто – на юге. Мы домчали быстро. У подъезда свежеоштукатуренного многоэтажного мотеля с зеркальными окнами уже стояли «Скорая», милицейский «газик», личная машина Хмурого и пикап главного инженера СМУ-33 Генриха Васильевича, благодаря которому через знакомых матери я и был принят сюда на работу.
Я спускался в подвал, в трансформаторную, через груду щебня, известки, щепки, обрезки проводов, изоляции и еще какой-то строительный мусор. Почему-то вспомнилась свалка со снимков Эдика. Только здесь не было живого неба, а лишь дежурное освещение: понятно – трансформатор «полетел». Но почему не включили резервный?.. Вот и трансформаторная. Хмурый, дергая каменным подбородком, что-то доказывал капитану милиции и еще одному – в этих званиях я не разбираюсь – в прокурорской форме. Пахло сожженной изоляцией. Генрих Васильевич стоял и смотрел на распростертое тело, возле которого сидела на низенькой скамеечке женщина в белом халате и что-то записывала в тетрадь.
Я пригляделся. На полу лежал Силыч, старый, опытный монтажник-трансформаторщик. Как же его угораздило?! Не могло его убить по его халатности!
– А! Вот и наш старший инженер из производственного отдела! – увидел меня Хмурый. Я представился милиционеру и следователю прокуратуры.
– Вы хорошо знали покойного? – спросил следователь.
– Ну… Как хорошо? Только по работе, как грамотного, опытного монтажника, спокойного, рассудительного, доброго старого человека.
– Он выпивал на работе?
– Я ни разу не видел.
– Бывало, – вмешался Хмурый. – Они все работяги.
Следователь вскинул на меня взгляд:
– А говорите, что вы ни разу не видели.
– Насколько я знаю, – заговорил капитан милиции, – именно производственный отдел проверяет электросхемы перед монтажом. Кто из производственного отдела непосредственно делал это.
– У нас – тройной контроль, – вмешался Герман Васильевич, – ошибки в чертежах и схемах быть не может. Я сам проверял последним.
– Конечное заключение сделает экспертиза, – повернул к нему лицо следователь. И снова спросил меня, – вы лично проверяли?
– Да, на первом этапе.
– А кто конкретно проверял процесс прокладки кабелей, монтаж трансформаторов? – спросил капитан милиции.
– Это работа начальника участка. А инженера производственного отдела вызывает тоже он, если возникает неисправность, недоразумение.
Я не понимал, куда клонит капитан милиции – эксперт… Он же не может не знать этих подробностей.
– До заключения эксперта я прошу прекратить всякие работы в здании, – повернулся следователь к Хмурому.
– Да вы меня без ножа режете! У нас сдача объекта на носу. Уже иностранцы заселены в мотель! Это же – международный скандал, – дернул подбородком Хмурый.
Следователь посмотрел на капитана. Тот вздохнул:
– Вы-то сейчас отдыхать поедете, а мы, что ж в выходной пахать должны?
– Александр Леонидович, – обратился ко мне Хмурый, – осмотрите трансформатор.
И когда я отошел, что-то тихо заговорил следователю и капитану милиции. Я же смотрел не на трансформатор, а на Силыча. Лицо его было удивительно спокойно. Уголки губ даже слегка приподняты, словно он хотел улыбнуться. Но может ли улыбаться человек, когда его убивает током, обугливая при этом пальцы?! Рубашка была расстегнута почти до пояса – видимо, делали искусственное дыхание и массаж сердца. Вокруг шеи натянулся шелковый шнурок, спускавшийся через плечо на резиновый коврик. И заканчивался он маленьким блестящим крестиком.
– Александр! – позвал меня Герман Васильевич. Теперь он тоже стоял почти рядом со следователем и милиционером. Сказав им что-то, он повернулся ко мне, – пожалуйста, пойди, возьми в моем пикапе схемы в желтой папке и принеси мне сюда.
Я мысленно попрощался с Силычем – санитары уже собирались класть его на носилки – и пошел к выходу. И тут вспомнил, что у Силыча тоже был уже знакомый мне взгляд ясного живого неба… Возвращаясь, я спускался с папкой под мышкой по замусоренной лестнице. До трансформаторной остался один поворот, когда за углом послышался резкий голос Хмурого.
– Ну, зачем ты, Гера, сказал, что последним смотрел схемы? Нам объект сдавать, а тут эта экспертиза. А ведь мы могли бы столько проблем снять, отвлечь их, сказав, что твой протеже последним смотрел и контролировал монтаж. У него все равно рыльце в пушку: из партии выгнали. Есть за что ухватиться. Пока бы выясняли, что это вообще не диверсия, мы бы спокойно доделали свои дела. А может, так оно и есть – диверсия? Твой Александр ведь не раз приезжал на объект?
– Что ты несешь, Ульян? При чем здесь этот парень? Да и не хочу я врать. И не могу: мой друг хорошо знаком с его родителями. Как я буду потом ему в глаза смотреть? Парень-то честный! И специалист неплохой. Что-то я раньше за тобой такого не замечал… А парня из партии шуганули, оклеветав, и заодно за то, что сам отказался быть стукачом. И, кстати, первичная партийная организация его не исключила… Это мне друг рассказал. А он врать не будет. Да и сам посуди: стал бы он какого-нибудь подонка мне, лучшему старому другу, рекомендовать?! Он досконально все выяснил сначала. Сам знаешь, где он работает.
– Что тогда делать? «Горят» и премия, и тринадцатая. И не только нам, а всем рабочим! Слушай, а позвони этому своему другу. Я ведь знаю, где он работает. Пусть надавит!
Я стоял ни жив, ни мертв. Вот так Хмурый!
– Пойдем, еще раз попробуем уломать следователя, чтобы хотя бы трансформатор демонтировать разрешил. Да новый устанавливать. Это все равно не менее двух суток займет, и то, если беспрерывно работать целой бригаде. А старый привезем им. Пусть проводят свою экспертизу! Мы же сейчас предложим осмотреть кабели, их соответствие схемам, – сказал Герман Васильевич.
– Вот и хорошо, а от производственного отдела здесь оставь твоего протеже.
Я тихо отошел назад на десять шагов и специально затопал обратно к повороту, за которым беседовали мои начальники. Но они были уже около трансформаторной и почти шептались со следователем и капитаном милиции. Я подал папку главному инженеру и отошел. Тот раскрыл ее и стал что-то жарко доказывать собеседникам. А у меня ком тошноты встал в горле. То ли от подвальной пыли, то ли… Вскоре Хмурый, Герман Васильевич, следователь, милиционер и еще какой-то незнакомый в штатском ушли из подвала. Мне было приказано, дожидаться усиленной бригады и лично контролировать работы. Я сел на скамеечку, на которой недавно сидела врач, продолжая раздумывать над услышанным разговором Хмурого и Германа Васильевича.
«Надо уходить с этой работы. Правильно говорит Шлях! Если Хмурый может так подставить – а я теперь не застрахован от этого – значит, бежать надо отсюда. Не хватало еще, чтобы на меня гибель человека «повесили». Тогда – тюрьма!» – думал я. Вдруг какое-то легко дуновение шевельнуло мои волосы. Откуда в закрытом подвальном помещении ветер?! Но мои волосы действительно встали, наверное, дыбом, когда я увидел Силыча, живого и здорового, только какого-то… прозрачного. Он был одет во что-то белое, тоже прозрачное. И от него веяло чистым, по свежести похожим на морозный, воздухом. Он улыбался, как улыбался всякий раз, когда видел меня. Да и наверное, так он улыбался своими живыми глазами, полными ясного неба, каждому человеку. Но мне все равно стало не по себе.
– Силыч, ты же умер, – у меня зуб на зуб не попадал.
– Нет. Меня, правда, убило током. Но это неправда. Потом ты когда-нибудь все поймешь. А пока послушай. Меня специально отпустили, чтобы я тебя предупредил. На пятом этаже, в щитовой, электрик мотеля, совсем молодой парень, такое натворил! Посадят парня. Жалко. Он же по незнанию. И если б я не влез в трансформатор, была бы страшная авария и сильный пожар, погибли бы не только поляки, но и многие из наших. Вот и пришлось… Ты беги, пока еще там никого нет. Увидишь сам и поймешь. И исправишь… А мне пора…
Он было отвернулся, но вдруг сказал:
– Да, тебе еще предстоят такие встречи и не только со мной… Верь только тем, кто прочтет Иисусову молитву: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! И не бойся Хмурого. У тебя все скоро изменится. Только сам не плошай… А теперь беги в щитовую на пятый этаж…
– Силыч, погоди! – встрепенулся я. – Почему у тебя и тебе подобных такой взгляд, ну… как небо, даже яснее?
Вместо ответа, он приложил руку к груди и протянул ее ко мне, вынув из-за пазухи маленький блестящий крестик. А затем исчез. Я, не помня себя, рванул к лифту. Но перед его дверью хлопнул себя по лбу: все же обесточено! Десять пролетов лестницы промелькнули быстро: благо в армии дают хорошую физическую подготовку! А вот и щитовая. Даже не закрыта… Я успел! И когда обратно прикрыл дверь щитовой, в ней почему-то… щелкнул замок. А со стороны лестницы стал слышен громкий голос Хмурого. Я бросился в противоположную сторону и через запасной выход спустился на первый этаж, а оттуда в подвал.
Двое суток я, Борис – начальник участка, пять монтажников почти не вылезали из подвала. Потом приехали Хмурый, главный инженер, мой начальник производственного отдела, представитель Мосэнерго, еще какие-то специалисты. Трансформатор запустили. Мотель засверкал всеми люстрами, лампочками, бра, торшерами, настольными лампами, многоцветной рекламой. Герман Васильевич дал всем по два дня отгула. И я, заехав домой, чтобы привести себя в порядок, отправился на дачу… Заснув в электричке, чуть было не проехал свою остановку. Но вовремя вскинулся и выскочил из вагона сквозь уже закрывающиеся двери. Я решил идти не дорогой, а пройтись лесом – так соскучился по живой природе!
Лес не пугал тишиной. Лес знаком с детства. Лес все расскажет, объяснит, если надо, покажет дорогу. Стоит только взглянуть на солнце – где оно? Или на сучки деревьев – где их больше? Или на муравейник – где круче, или с какой стороны прилепился к дереву? Наконец, на обыкновенный валун или пень, с какой стороны у него больше растет мха? Все расскажет лес, если входить в него другом, братом, а не хозяином – к рабу…
Я опустил поводья. Конь шел сам по себе. Он ближе к лесу и чует, куда и как идти. Впереди маячили женские фигуры, ближе ко мне – фигуры свиты и прислуги. Мы наконец-то выехали к Черному Броду и пересекли его. На другом берегу реки уже стояли шатры, вовсю разгорались костры, освежевывались и уже жарились многочисленные туши оленей, вепрей, зубров, медведей. Шатровый лагерь был окружен охраной. Один из моей дружины подъехал ко мне:
– Алекса! Мы расположились вокруг лагеря. Великий конунг…
– Его величество король… – хмыкнув, перебил я.
– Да, прости, его величество король выделил нам несколько хороших туш и бочонков с медом, – он улыбнулся, – скоро будет славная трапеза…
– Не больше одной чаши, – перебил я. – Всем быть наготове.
– Алекса! Такая охота! – пытался возразить дружинник, но, поймав мой взгляд, отъехал, опустив голову.
Я обернулся, кивнул Ольгу, и тот сразу подъехал ко мне.
– Сколько колодников осталось в живых? – неожиданно для самого себя спросил я.
– Двое. Которых мы видели, – ответил Ольг, опуская голову.
– А ты откуда уже знаешь?
– М-м-м… Королева-вдова сказала…
– Как Горемысл? – спросил я, чувствуя не то гнев, не то раздражение. Ольг свистнул по-нашему. Тут же подскакал отрок. Ольг повторил мой вопрос.
– Сильно подрал его медведь. До кости. Сломана ключица, – был ответ.
– И-и-и! – вырвалось у меня, – Лучший воин! Вот твои христиане! – бросил я Ольгу.
– Это – не они, а Унгерих! – вдруг я увидел твердый, боевой взгляд юного дружинника, готового отстаивать правду даже перед князем. Теперь я опустил взгляд. Похоже, он был прав. Но я все же решил поперечить:
– Почему же Бог твоих христиан не спас их от клыков вепря?! А наши и готфы – невредимы!..
Ольг не успел ответить, потому что подскакал Гердерих.
– Его величество приглашает тебя в свой шатер, – сказал он, откидывая руку в приветствии и улыбаясь. – Славяне сегодня показали себя героями! По крайней мере один из вас. И хотя мы знаем о вашем коварстве, король поверил в вашу преданность. Поздравляю! От всего сердца.
Я поклонился в ответ и, показав кивком Ольгу следовать за мной, поскакал вслед Гердериху. Шатер короля стоял под огромной, свернутой в спираль, корявой в каждой ветке, березой. «У нас таких нет», – я вдруг вспомнил родную Рось… И вошел в шатер. Унгерих возлежал на медвежьих шкурах. Он был уже пьян, а отрок подливал и подливал ему.
– Ну, брат мой, славянин, – заговорил он слегка заплетающимся языком, – твои дружинники порадовали. И вы завтра насладитесь зрелищем: я казню каждого десятого своего воина за то, что не они, а чужеземец-славянин спас мне жизнь. Где были они? Скажи мне!
– Исполняю твой приказ. Это зависит не от того, славянин он или готф. Это зависит от чувства долга, который тяготеет над каждым из нас. К тому же, я думаю, в лесу много злых духов, которые и могли ослепить твоих, великий конунг, воинов. Казнить нужно не их, а злых духов. Но это не в наших силах. Если это позволительно, я дам тебе совет. Принеси в жертву богам самых лучших оленя, вепря, зубра и медведя. Боги примут эту твою благодарность и умилостивятся. А если виноват хоть один твой воин, они сами накажут его. Ведь именно волей богов мой лучший воин и помощник Горемысл имел честь спасти тебя, великий конунг, – переводил Ольг мои слова.
– Ты мудр, славянский князь Алекса! Можешь называть меня королем… – Унгерих как бы задумался, – я жалую твоему Горемыслу шкуру медведя, от которого он спас меня. Лечить его будут лучшие мои лекари. У Гердериха в замке живет один такой. А также, когда приедем в крепость, выбери сам ему драгоценность в моих сокровищницах. Это будет справедливо. Ты не заинтересован баловать своих воинов… А каждому дружиннику-славянину, Гердерих, – повернул к нему голову конунг, – дай золота по усмотрению их вождя.
И он кивнул на меня.
– А теперь, князь Алекса, – он снова повернулся ко мне, – выпей со мной чашу доброго вина, как у вас говорят, братину.
И Унгерих первым приложился к полной большой чаше. Выпив ее до половины, протянул мне.
– Я пью только мед, – ответил я. – Но в знак почтительности к тебе, великий король, я преступлю свое правило. Будь здрав, великий король!
Я допил чашу. А король продолжал:
– Ты сможешь насладиться своим любимым напитком. Я решил переночевать здесь, а завтра попируем в замке Гердериха. Хочу навестить своего лучшего вассала. А? – и он взглянул на Гердериха. Тот поклонился:
– Вы осчастливите меня, ваше величество.
Унгерих кивнул и продолжил:
– Разделите с Гердерихом территорию для охраны. Ты, князь Алекса, проставь-ка своих ратников вдоль реки, а ты, Гердерих, – со стороны леса… Да, князь Алекса, завтра оставь за себя старшего и будь гостем на пиру в замке Гердериха… Все… Я хочу отдыхать…
Гердерих хлопнул в ладони. В шатер вбежало несколько слуг.
– Помогите великому королю, – сказал Гердерих.
Мы с Ольгом поклонились и вышли из шатра. Но не успели пройти и десяти шагов к лошадям, как услышали голос Гердериха, выскочившего, очевидно, вслед за нами. Он кричал на слуг. Те засуетились и кинулись укладывать на повозки туши зверей. Гердерих громко выговаривал старшему воину.
– Что он говорит? – спросил я Ольга, полагая, что речь идет о расстановке охраны.
– Он приказывает отвезти туши в замок, а жене передать, чтобы готовила пир, так как король осчастливит их своим приездом, – перевел Ольг.
Жену Гердериха я видел редко – только на больших пирах. Смуглая, темноволосая, гибкая, как змея, красавица не жаловалась ни королевой, ни королевной, ни королевой-вдовой. Зато Унгерих был учтив с ней, как ни с одной женщиной. Говорили, что она родом из каких-то римских колоний, откуда привез ее мать отец Унгериха, ходивший туда походом. Привез не как военную добычу, а именно как жену. Даже с небольшой свитой: служанками, семью шутами и мрачным уродливым стариком, вечно ходившим в грязном балахоне и в полосатом покрывале на голове. Говорили, будто он какой-то мудрец. Как наследство, перешел после смерти матери – к дочери, и теперь живет в замке Гердериха – странно – на правах члена его семьи. Впрочем, мне-то что за дело… Надо расставить дружинников, установить чреду сторожи.
– Волгуса ко мне, – крикнул я отроку, отдыхавшему у ближайшего нашего костра, и пошел к своей походной палатке.
Когда мы с Ольгом проходили недалеко от шатра королевы, юная ее служанка Уирко как бы случайно вспорхнула нам навстречу. И, пробегая мимо нас, что-то шепнула Ольгу. Я, как и все дружинники, хотя и общался с готфами через переводчика, уже немного понимал по-готфски. «…На берегу, за ракитой», – услышал слова девушки и улыбнулся, подумав: «Молодость!..»
Волгус уже ждал меня у палатки. Мы оба вошли в нее и обсудили чреду несения охраны лагеря.
– Неплохо бы подкрепиться, – завершил я разговор, вставая и откидывая полу палатки.
– Трапеза готова, – кивнул Волгус, – наши почти все уже поели.
Мы подошли к костру и уселись.
– А где Ольг? – осмотрелся я, – Он же тоже еще не ел…
– Коня пошел к реке обихаживать. Сказал, позже пообедает.
«За ракитой…» – улыбнулся я и, воздав хвалу Перуну, принялся за еду. Вскоре Ольг вернулся. Почему-то он был мрачнее тучи. Я доедал свою долю, когда к костру подошел Гердерих:
– Их величества и их высочество пожелали искупаться. Его величество милостиво разрешил. Возьми своих ратников и сопроводи к водопаду. Оставшееся зверье ушло далеко в лес, но с его стороны усилить сторожу не помешает.
Ольг перевел и – куда делась его мрачность – чему-то улыбнулся… Королева, королевна и королева-вдова с прислугой уже выходили из своих шатров к оседланным коням. Я оставил Волгуса старшим и с небольшим отрядом был готов отправиться следом. Но королева, а за ней и все остальные почему-то направили коней не к водопаду, а к Черному Броду.
– В чем дело? – спросил я Ольга, – у нас другой приказ!
Он подъехал к королеве и передал мои слова. Та остановила коня и кивком головы подозвала меня к себе.
– Добрый князь, – сказала она мягким и грустным голосом, – скажи мне, у тебя на родине, я слышала, предают земле после битвы даже убитых в ней врагов. Так ли это?
– Так, великая королева. Только сначала сжигают, – наклонил я голову.
– Не подобает ли мне, хозяйке этой земли, распорядиться с телами сегодняшних жертв по-хозяйски, по-человечески, если у моего короля руки не дошли до этого? Он за делами нашего большого королевства мог просто не додуматься, что предать земле несчастных – наша обязанность. И чтобы не искушать его, я решила это сделать тайно.
– Что такое «искушать»? – спросил я, услышав впервые это слово.
– Своими словами, поступками, чувствами, мыслями вызывать в другом человеке гнев, раздражительность и подобные чувства, мысли, ведущие к недобрым поступкам.
– Ваше величество, – я вдруг почувствовал какое-то несвойственное мне смущение, – а вы уверены, что из вашей свиты никто не донесет его величеству об этом вашем поступке?
– Нет, мой добрый воин. Здесь все единомысленны. И на твоих воинов я полагаюсь. Я долго молилась, чтобы королю была вложена в сердце мысль именно славян послать с нами.
– Но я не могу лгать королю! – пытался возразить я.
– Лгать и не придется. На обратном пути мы обязательно искупаемся, – опять мягко и грустно улыбнулась королева.
– Как прикажете, – склонил голову я.
Сколько удивительных совпадений. И даже то, что охрану лагеря по берегу реки несли мои дружинники…
По каким-то ей одной известным приметам королева направила коня к ближайшим останкам колодников. Там стоял воин-готф. Королева, заметив мой встревоженный взгляд и движение руки к мечу, жестом остановила меня и ободрила:
– Это верный человек, единомышленник.
– Реас, ты нашел других? – обратилась она к воину.
– Да, моя госпожа, – поклонился воин. – Игафракс и Иской уже снесли несколько… – он покосился на меня, Ольга и других моих дружинников и сказал еще одно непонятное слово, – …мощей в одно место, где выкопана могила.
– Эти возьму я. А вы, мои хорошие, – обратилась королева к королевне и королеве-вдове, – перенесете другие. Не возражаете?
– Ну что ты, сестра, – ответила за обеих королева-вдова. И подала Гаафе чистую холстину, в которую та завернула останки.
Все действо заняло немного времени. Тела растерзанных колодников были преданы земле, причем каждая из свиты своими руками опускала в могилу одного из убитых. При этом они что-то тихо пели. Глаза поющих светились живым небом. Именно такой взгляд я видел у недавно спасшегося старика. Вдруг я заметил две фигуры, мелькнувшие между деревьями. Я привстал на стременах, выдернул лук и стрелу. То же сделали и другие мои дружинники.
– Не надо, – тронула меня за рукав королева-вдова, – это свои.
И действительно, в подошедших я узнал старика, о котором только что вспоминал, и его соколодника-отрока.
– Отцы Вафусий, Арпила, приступайте, – кивнула королева Гаафа и подошедшие запели. Готфские воины сняли шеломы. Все стоящие вокруг могилы изредка подпевали старику и отроку.
Наконец могилу засыпали. Королева что-то спросила у старика, тот ответил, покачав головой. А я почему-то даже не попросил Ольга перевести… До водопада мы доскакали быстро. Я расставил охрану, а сам встал на возвышенности спиной к купающимся. Слышались всплески воды, звонкий смех королевны Дуклиды, королевы-вдовы, служанок. И хотя они купались в длинных рубахах, я не смел обернуться. Наконец, по голосам я понял, что женщины вышли на берег, чтобы переодеться в палатке без крыши – ткани, обернутой вокруг четырех деревьев. Ну, вот и все. Мы готовы были тронуться в путь. Я свистнул, собирая дружинников. Королева-вдова и королевна развеселились и даже стали резвиться совсем по-детски. Королева Гаафа ласково улыбалась, глядя на них.
– Кто вперед доскачет до той сосны?! – крикнула Дуклида, когда мы выехали на открытое от густого леса, с редкими одинокими деревьями и кустами пространство, и пустила коня вскачь.
– Ну уж нет! – засмеялась королева-вдова. От купания ее лицо посвежело и стало казаться еще более юным. И скоро, пришпорив лошадку, она догнала и даже перегнала королевну. Но тут я ощутил в сердце какую-то тревогу и сжал колени. Жестом приказал дружинникам окружить королеву и свиту. Конь понес меня вслед развеселившимся не в меру… И тут я увидел, как из ближайшего кустарника наперерез королеве-вдове гигантскими прыжками буквально летит по воздуху огромная поджарая черная волчица. Конь бедняжки шарахнулся в сторону. Я жестко сдавил колени, произнося известные с детства заговоры: летом волки не могут нападать… Во всяком случае, у нас, на Роси… Мой конь Брыс понял меня и метнулся наперерез зверю. Я был уже в десяти шагах, когда волчица, прыгнув, впилась в горло коню королевы-вдовы, прижав к нему свое тело между его передними ногами, и когтями впившись в грудь и живот жертвы. Королева-вдова упала… Но тут подоспел я, своим конем загораживая ее от зверя. Волчица отпрыгнула от издыхающего коня и пыталась пробиться к упавшей наезднице. Я выхватил меч, взмахнул раз, другой… Но что это?! Я не мог попасть по волчице. Она как-то по-змеиному извивалась в движении, всякий раз уходя из-под моего удара. Такого со мной еще никогда не было! Я разозлился на себя и спрыгнул с коня на хищницу. Тут мне удалось ударить ее по передней лапе – и то как-то вскользь. Волчица взвизгнула, отпрыгнула, оглянулась вокруг себя. Увидела Ольга и еще одного дружинника, несущихся к нам и уже натягивающих луки. Она еще раз взвизгнула. С языка ее капала розовая слюна. Волчица резко крутанулась на месте, но стрела Ольга впилась ей опять в раненную лапу. Я не верил своим глазам. Волчица изогнулась и, зубами вытащив стрелу из раны, откинула ее далеко в сторону. Сама же на трех лапах, но все равно очень быстро, петляя, кинулась к кустам. Мои дружинники выстрелили еще и еще, но змеиные движения спасли зверя. А вскоре стрелы уже не доставали цель. Я поднял на руки бледную и дрожащую королеву-вдову. Она была как перышко…
– Как вы, ваше величество? – спросил я.
– Благодарю вас. Немного нога болит. Видимо, подвернула, когда падала…
Я кивнул Ольгу. Тот соскочил со своего коня, на которого я посадил бедняжку. Ольг вспрыгнул сзади дружинника на его коня. К нам подъехали остальные. Женщины были бледны.
– Сестра!.. – только и смогла сказать королева Гаафа.
– Все хорошо, сестра! – ответила королева-вдова и благодарно посмотрела на меня.
Теперь мы уже спокойно доехали до шатров. Румянец вернулся на щеки женщин. Еще издали я заметил Гердериха, который разговаривал со своим воином, стоявшим в охранении на нашем пути. Увидев нас, он поклонился. Конечно – королеве. А когда мы подъехали, спросил:
– Надеюсь, ваши величества и ваше высочество, вы хорошо искупались? – но в глазах его я увидел злое удивление, словно он ожидал чего-то другого.
– Благодарю, Гердерих, – мягко, но сухо ответила королева Гаафа, мы освежились, а теперь хотим отдохнуть.
– А где же конь королевы-вдовы? Почему она на славянской лошади? – заметил вдруг он.
– После, Гердерих, после… – махнула рукой королева.
И женщины поскакали к своим шатрам.
– Что же случилось? – строго спросил меня Гердерих.
– Волчица напала. Зарезала коня, – ответил я.
– Ну и где она? – в голосе Гердериха звучала насмешка. – Королю волчьи шкуры очень нужны.
– Убежала раненная.
– Что ж вы, славяне, одну волчицу убить не могли? Вот его величество-то огорчится…
– Не могли, – я спокойно глянул в его полные злорадства глаза.
– Интересно, а зайца вы без Горемысла подстрелить смогли бы?! – махнул рукой Гердерих и, развернувшись, зашагал к шатрам.
Я обернулся к своим. Они сидели верхом и отводили свои взгляды от моего.
– Не горюй, Алекса! – положил мне руку на плечо спешившийся Ольг. – Мы все видели, как ты спас королеву-вдову. И Горемысл с волчицей не справился бы. Она ж как змея вертелась. Сдается мне, уж не оборотень ли это был?!
– Скажи отрокам, чтобы коней обиходили, – ответил я и зашагал к своей палатке.
Я и не заметил, как подошел к даче со стороны леса. Отец что-то колотил в доме. Мать пропалывала грядку, а сестра Алина мыла посуду.
– О! Кто к нам приехал! – весело воскликнула мать. И тут же недовольно проворчала, – а что ж на выходные не приезжал? И почему сейчас не на работе?
Из дома вышел отец с двумя бутылками пива в руках. Мы сели за стол под старой развесистой сливой, и я рассказал о случившемся, о разговоре Хмурого с главным инженером, о том, что двое суток не вылезал из подвала. Разумеется, о разговоре с Силычем я умолчал. А то мать опять напридумывает о моем здоровье что-нибудь.
– Ну почему именно с тобой все такое случается? – всплеснула руками мать. – Лёнь, – обратилась она к отцу, – позвони Васе Григорьеву, пусть этого Ульяна приструнит. А ты тоже, – теперь это относилось ко мне, – сам ушами не хлопай, не болтай лишнего. А то до тридцати лет дожил и ничего не нажил: ни семьи, ни квартиры… Это все твои стихи! Правильно отец говорит: «ахматовщина»!
– Мама, – оправдывался я, – ну я же работаю.
– Не спорь, мать правильно говорит, – вмешался отец. – Ну, хватит об этом. Два дня, говоришь, тебе дали отдохнуть. Вот и хорошо. На даче всегда дело найдется. Надо в лес сходить: я там две осины присмотрел, столбы надо менять у забора. Душ не хочешь принять с дорожки? Или вечером, после работы?
– Нет, сначала поработаем, – допил я свое пиво и поднялся из-за стола.
– Ты хоть завтракал сегодня? – спросила мать.
– Да, перекусил, – ответил я и пошел в дом переодеваться.
Я помог отцу добить «вагонкой» веранду, растопил летнюю печь под навесом, где мать и сестра собирались готовить обед. И мы с отцом, взяв две старые детские коляски без верха, топоры, пилу, веревки, пошли в лес за осинами.
– Осина менее всего поддается гниению. Поэтому из нее лучше всего получаются столбы для забора, – рассуждал отец. – Только в месте соприкосновения земли с воздухом даже железные столбы гниют быстро. Ржавеют. Поэтому осиновые столбы следует обжигать до обугливания, обворачивать целлофаном от основания и – выше уровня земли…
«А еще осиновые колы применяют против нечистой силы», – непонятно откуда возникла у меня в голове мысль…
– Вот одна, – показал отец.
Высокая, ровная, как корабельная мачта, осина была сломлена у самого основания. Упав, она подогнула молоденькую березку, рябинку, какой-то кустарник. Но корой осина еще соединялась с корнями. Поэтому листья на ней казались свежими.
– Другая – подальше, – указал рукой отец. Мы прошли через болотце. Эта осина была сломана прямо посередине. Над ней придется потрудиться.
– Здесь неделю назад такой ураган был, – пояснил отец, – без света два дня сидели. Прямо светопреставление. Кстати, много берез повалило. Если их поперепилим и отвезем на дачу, то дровами будем обеспечены года на два.
– Папа, у меня же только два дня: сегодня и завтра. А в четверг – на работу, – напомнил я.
– Ну, в пятницу вечером сможешь приехать на все выходные.
– Посмотрим…
– Опять ты свое?!.
– Папа, да пойми же ты, у меня есть какая-то личная жизнь. Мне уже тридцать лет. А вы с матерью сами говорите, что я ничего не добился. Хотя я – старший инженер производственного отдела самого мощного в Москве строительно-монтажного управления. Вот и надо чего-то добиваться в личной жизни…
– Ты сам уже один раз добился! Андрюшка теперь растет безотцовщиной… Впрочем, прости… – и отец замолчал. Двуручной пилой мы быстро пропилили и повалили стоящий кусок осины. Потом разметили ее на три равные части – будущие столбы, я обрубил топором ветки. Распилили ствол. Сцепив между собой коляски, погрузили на них бревна. И, как бурлаки, потянули их к даче.
Выпив по стакану ледяного – аж зубы свело – кваса, который мать достала из погреба, мы отправились за второй осиной. Она была потолще. Распилив ее, стали грузить на коляски, подсунув петли веревок под концы столба. Так легче – накинув веревку на плечи, поднимаешь тяжесть всем корпусом. Когда погрузили третий столб, отец ойкнул и не смог разогнуться.
– Папа, что с тобой? – крикнул я.
– Опять спину сорвал… Радикулит, – опустился он на бревна. Я присел тоже. Мы закурили.
– Знаешь, я хотел поговорить с тобой, – начал я. Отец молча посмотрел на меня: мол, давай поговорим.
– Есть люди, которые носят кресты, – я не мог найти начала разговора.
– Христиане… – пожал плечами отец.
– Это-то я знаю…
– Бабушка твоя, Наталия Алексеевна, мама твоей матери, в церковь ходила, крест носила. Мать где-то прячет иконки. А я?.. Знаешь, мне как-то все это непонятно. Я ведь даже некрещеный…
– А я?..
– Тебя крестили еще младенцем – Наталия Алексеевна и сестра ее Ольга. Она крестила и мать твою. Поэтому мама и называет ее Кокой. Но крестили тебя тайно. Ты думаешь, поступил бы я учиться в академию, если б узнали, что я согласился крестить тебя? Эх, сынок, если б ты знал, столько, сколько я знаю…
– А где мой крест? Ведь всем, кого крестят, выдают кресты.
– Это ты у матери спросишь когда-нибудь. Понимаешь, я не знаю, есть Бог или нет. Кто Его видел? Говорят, Он – на небесах. Но космонавты летали, – и не видели. Какие у нас сейчас телескопы, да тоже не видать…
– Папа, но ведь людям не все говорят.
И я рассказал про Силыча, и что видел его после смерти. И про то, что он сказал мне.
– Видишь ли, сынок, – отвечал мне отец, – Мозг человека еще до конца не изучен. Да ты и сам знаешь. Вспомни, в своей дипломной работе ты исследовал зависимость профессионально значимых качеств офицеров, несущих боевое дежурство на ракетных комплексах, от основных свойств их нервной системы. Можешь ли ты сказать, что хоть на сотую часть исследовал этот вопрос? Конечно, нет. Мозг человека непознаваем. И никто не даст тебе стопроцентного ответа о том, что может вытворить тот или иной человек в непредвиденной ситуации. Разве не так?
– Да, так. Но, значит, все, что я исследовал – ерунда.
– Нет, дорогой мой. Это еще просто то, чего не открыла наша наука. Вот и Силыч твой – неисследованное явление твоего, заметь, тво-е-го мозга. Это я так думаю. Может быть, и ошибаюсь. У меня же другая специализация… А вот если бы ты не женился тогда на Татьяне, не ушел бы в результате всего этого из армии, может быть, тогда и пришел бы к началу решения многих проблем инженерной психологии.
– Папа, может быть, хватит о Татьяне?! Она же никогда не любила меня…
– А ты?..
Я замолчал. Потом спросил:
– Папа, а с тобой никогда не случалось такого, как со мной и с Силычем?
– Как тебе сказать? Такого – нет. Все, что происходило со мной, я всегда анализировал с точки зрения материализма и неисследованности наукой. Впрочем, был один странный случай… Наши ракетные войска стратегического назначения тогда еще только формировались. Монтировались и ставились на боевое дежурство первые ракетные комплексы. Помнишь, ты учился в третьем классе в Юрге, на Северном Урале? Там это и случилось. Мы шли колонной на установку наземного комплекса. Зима, мороз, тайга, ночь… Я тогда только стал заместителем главного инженера ракетного корпуса и возглавлял эту колонну. Представь, десять ракет на тягачах, все технологическое и монтажное оборудование к ним. И вдруг один из тягачей с ракетой на повороте начал сползать в кювет левыми задними колесами. Тридцать тонн! Представь, если б ракета завалилась! Все тут же по рации узнали об этом. Колонна остановилась. Я и все офицеры кинулись к сползающей в кювет ракете и подставили себя под нее, как будто мы могли удержать такой груз… И вдруг один из нас крикнул: «Господи! Помоги!..» – и ракета остановилась. Мы вытянули тягач, выправили и добрались благополучно до места. А ведь и это можно просто объяснить: сползающие колеса наткнулись на валун под снегом, и сползание прекратилось…
– А что стало с тем, кто крикнул? – спросил я.
– То, что стукачество в армии распространено, ты на своей шкуре познал… А того офицера, призвавшего Бога на помощь, долго «таскали» в политотдел, в особый отдел, а потом уволили из армии как поврежденного рассудком. Я задумался было тогда. В отпуске взял у тещи Евангелие, пробовал почитать. Трудное это дело. Но более всего меня разочаровало, что зачем-то всегда надо плакать. А еще я подумал, что эта религия – религия запретов. В определенные дни не ешь. Этого не делай, того… А жить-то тогда зачем. И еще – не мужская это религия. «Не убий»… А как же Родину защищать? Да и много других непонятностей. Но с другой стороны, заметь, в моральном кодексе строителя коммунизма есть все нравственные принципы христианства… И нет этой слезливости, самоуничижения, отказа от радостей жизни. Наоборот, человек – это звучит гордо!
– Ой, папа, не смеши! Взяты-то они взяты, а как исполняются? С трибун от простых людей требуют их исполнения. А те, кто требует, исполняет ли? Да сам знаешь и про полковника Беду, и про других начальников и руководителей. Нравственные принципы. Да этот «нравственник», начальник политотдела, коммунист и воспитатель коммунистов Беда ни одной юбки мимо себя не пропустил. Особенно любил жен молодых офицеров! Будто не знаешь… – возразил горячо я.
– До тридцати лет ты дожил, а сдерживать эмоций не научился. Я же не утверждаю категорично, а рассуждаю! – примиряющее обнял меня отец за плечо. – Докажи мне обратное моим рассуждениям. А потом, то, чем ты аргументируешь, наверное, было во все времена. А если б иначе – то на земле бы начался такой общественно-политический строй, который у христиан называется раем…
– Вот вы где! – услышали мы голос матери. – А между прочим, обед уже готов. Мы с Алиной заждались.
Мать стояла шагах в десяти на тропинке.
– Я опять спину сорвал, – сказал отец, с трудом поднимаясь с бревен…
– Ты подталкивай шестом, а мы с Сашей потянем, – скомандовала она. – И на сегодня хватит тебе работать.
Мы с матерью впряглись и потащили. Она ворчала на отца:
– Вот, другие полковники солдат привозят на все тяжелые работы, а ты – все сам да сам! Пожалел бы себя и нас заодно. Давно пора пожить для себя…
Я вдруг поймал себя на мысли, что отец никогда не использовал солдат ни при одном из многочисленных переездов к новому месту службы – для погрузки и разгрузки мебели и других вещей, ни при строительстве дачи…
Обед был обильным! На столе красовались мой любимый салат с печенью трески, харчо с большими кусками баранины, запеченная в духовке курица, жареная картошка, колбаса, сыр и литровая банка домашнего черносмородинного вина прошлогоднего урожая. Так готовить умела только моя мать!
– Мама, – спросил я, обгладывая бараний позвонок, – а где мой крестильный крест?
Мать бросила быстрый взгляд на отца, но тот занимался своей порцией баранины, глядя в тарелку.
– А почему ты спрашиваешь об этом? Тебе мало было неприятностей в армии?! – ответила вопросом мать.
– Да так, просто интересно, – сделал я безразличное лицо.
– Не помню, где, – также деланно безразлично ответила мать. – После обеда отдохните часик. А потом ты, Саша, смени хотя бы пару столбов у забора. Если хочешь, мы с Алиной поможем тебе. А отец пусть отдохнет. – И обернулась к отцу. – Хочешь, я разотру мазью поясницу?
– Чего там помогать?! Сам справлюсь, – ответил я, и обед продолжался, как смеялся отец, «в теплой дружественной обстановке».
Я пол часика повалялся в гамаке. Отец устроился с книжкой под тенью сливы в раскладном кресле. Потом я счищал кору с осин, пилил их под один размер, коловоротом крутил под них дырки в земле. Отец несколько раз порывался помочь мне, но бдительность матери останавливала его. Я закончил работу уже в сумерках. Принял в душ в кабинке, придуманной отцом: на четырех металлических трубах выше человеческого роста устанавливался выкрашенный в черный цвет бак, в который из колодца поступала вода, довольно нагревавшаяся за день, а по периметру, вокруг трубок натягивалась плотная непрозрачная полиэтиленовая занавеска. Все соседи ходили к нам перенимать опыт и монтировали у себя на участках такие же душевые кабины.
Ужин под сливой был не менее обильным, чем обед. Мать планировала работы на следующий день, распределяя задание каждому. И вдруг сказала, обращаясь к нам с отцом:
– А может быть, встанете на зорьке да на пруд сходите, искупаетесь, рыбки на уху к обеду наловите? Ратаны – такие сладкие!
– А что, давай, пап? – спросил я.
– Ну… если я встану, и если спина пройдет, – раздумывал отец, – можно и сходить. Тогда давай-ка, пораньше ложись. А то ты сегодня весь день работал, а до этого, сам говорил, двое суток из трансформаторной не вылезал.
Я был не против. Глаза после сытного, многоблюдового ужина действительно слипались. Пожелав всем спокойной ночи, я отправился в свою комнатку на втором этаже.
– В доме не кури! – крикнула вслед мать. – Пожар устроишь!
Я улегся, накрылся махровой простыней, но сон не приходил. Посмотрел на окно: оно было распахнуто, только затянуто марлей – от комаров. Все равно душно… И вдруг подумалось, что все эти три дня я даже не вспоминал про Силыча… А между тем под окном, на скамеечке, очевидно считая, что я сплю, родители завели разговор. Как бы я ни хотел, я не мог не услышать.
– Что это он про крест заговорил? – встревоженно, на повышенно-раздраженных тонах, но почти шепотом, заговорила мать.
– У них там рабочего убило, а Саша на нем увидел крест, – отвечал отец. – Потом, говорит, ему вроде как приведением явился этот рабочий.
– Ну вот! Этого только не хватало! Бедный мальчик! Ведь если он поверит, увлечется, опять вляпается в какие-нибудь неприятности. Он же такой прямой, открытый, доверчивый…
– Да что ты говоришь?! Какие неприятности?! Сейчас же не Ленин, не Сталин, не Хрущев… Брежнев-то церкви не притесняет, – рассуждал отец.
– Брежнев, Брежнев… А кто после него будет?! Вдруг опять тридцать седьмой… А Сталина ты не тронь! Вспомни, как после войны уже через год карточки отменили. А кто во время войны церкви открыл, кто священников из тюрем да лагерей выпустил? Святые мощи вернул?! Это Хрущ-поганец пообещал, что к 80-му году последнего попа в клетке в зоопарке показывать будут.
– А ты сама-то слышала это?
– Слышала.
– А я не слышал… И вообще, что ты вздыбилась?
– Говорю же, мальчика жалко! Не дай Бог, увлечется этим…
– Мальчику уже тридцать лет. Не слишком ли мы его опекали и опекаем?!
– Опекаем? А кто его в военное училище отпустил? Кто говорил: «Пусть попробует»?
– Попробовала бы не отпустить…
– Папа, мама, что вы так расшумелись? Спать мешаете, – послышался голос сестры Алины.
– А ты спи и не слушай, – ответила мать. И громким шепотом добавила, – женщину бы ему найти!
– Что ты мелешь?! Сам найдет. Не маленький.
– Нашел уже одну…
– Ну, ты опять за свое. Подумаешь, не получилось. Развелись… Андрейку жалко. Такой ребенок! – в голосе отца звенела горечь.
– Ладно, – уже мягче сказала мать, – пойдем спать. Вы ведь завтра рано утром на рыбалку собрались. Молоко и сладкие пирожки в холодильнике. Не забудьте позавтракать. Да возвращайтесь не позднее девяти. Ему же завтра вечером – в Москву.
Все стихло. Я на цыпочках спустился по лестнице и вышел из дома. Закурил. Из комнаты родителей доносился их непрерывающийся шепот. Значит, меня не услышали… Я сидел на лавочке и глядел в небо. Галактики… Мегагалактики… Вселенная… Звезды… Их взрывы… Взрывы на солнце… Какие-то обрывочные мысли из «Основ астрономии» и «Космических ракетных комплексов»… Миллионы, миллиарды лет все это существует… Стоп! Но ведь даже марксистско-ленинская философия утверждает: «Ничто не возникает из ничего и не исчезает бесследно». Из чего же тогда возникли звезды? Вот эта лавочка, на которой я сижу, была семенем, выросшим в дерево, и семя – от дерева… И еще, и еще миллионы раз… А из чего возникло первое, самое первое на земле семя? И если его органика возникла из неорганики, то почему сейчас этого не происходит. Почему со времени превращения обезьяны в человека – а это миллионы лет по Дарвину – больше ни одна обезьяна не стала человеком? И неорганика сама собой не превращается в органику семени дерева, цветка? Что-то здесь не сходится…
– О чем задумался, детина? – рядом со мной стояла мать.
– Да вот, вышел покурить… Заснул, было, но проснулся от голоса Алины, – соврал я.
– Вы с отцом полуночники! А ведь завтра – на рыбалку. Иди-ка ложись, закрой глаза и представь что-нибудь хорошее. Ромашковую поляну, например. Ты переутомился, вот и заснуть не можешь. А сон – это здоровье! Может быть, тебе валерианочки дать?
Я мотнул головой, еще раз пожелал доброй ночи и быстро поднялся к себе. Юркнул под простыню и мгновенно заснул. Во сне я пилил осины, коловоротил ямы под столбы… Но когда, открыв глаза, увидел подходившего ко мне отца, понял, что выспался. На пруду, после купания, мы таскали мелких ротанов одного за другим, и я попробовал возобновить вчерашний разговор. Но даже мои вчерашние мысли при взгляде на звезды не подействовали на отца. Он либо отшучивался, либо ловко переводил разговор на другую тему. Наконец, он взглянул на часы и сказал:
– О! Уже без десяти девять. Мать заждалась. Сворачиваем удочки.
День прошел в выполнении вчерашних планов матери. Обед был поздним – в пять часов. А после него отец вызвался проводить меня до станции. Я простился с матерью и сестрой. И мы отправились. В пивной на станции, куда мы зашли в ожидании электрички, отец, запив пивом соленую баранку, вдруг сказал:
– Ты прости, что я не поддержал твой разговор на рыбалке. Мне давно самому хочется разобраться во всем этом. Только… не получается. Не сходится… Вот найду кончик клубка – мы обязательно поговорим.
Я смотрел из окна тронувшегося вагона, а он махал мне рукой. В дороге ни о чем и ни о ком не думалось. Разве что об отце. Какой он у меня замечательный! А я – у него?..
…Дома я долго ходил из угла в угол своей комнаты… Внутри меня стучалось в сердце какое-то ожидание чего-то. И вдруг вспомнил, что Силыч говорил мне про какую-то Иисусову молитву. Интересно!.. Я зашел в комнату родителей и стал вынимать из книжного шкафа книги… Ага, вот она, во втором ряду… В моих руках было Святое Евангелие, оставшееся после смерти бабушки, маминой мамы, Наталии Алексеевны. Я завалился на свой топчан и раскрыл книгу.
«1914 год» – удивился я дате издания. Листы были вертикально разделены пополам. Справа буквы были похожи на русские, многие с какими-то закорючками наверху, и большинство слов – непонятно. Слева – можно было прочитать, правда, спотыкаясь на всяких «i», «ѣ», «Ѳ» и некоторых других. Слова читались, но как-то отдаленно, не проникая в меня…
Внутри книги обнаружилась картинка на ткани – икона Богородицы – уж это я знал! Она, видимо, служила бабушке закладкой. Я вгляделся в нее… И она вдруг, словно ожила и смотрела на меня, чего-то ожидая… Какого-то поступка. И лицо ее… Нет не лицо, а лик – это более поэтично, возвышенно и в то же время естественно – было прекрасно. Опять – не то! Я не мог найти слова, чтобы выразить эту красоту. Это был лик не просто Женщины, не просто Матери, а Матери всех матерей на земле. Я сбегал в комнату родителей, принес английские булавки и за самые кончики уголков приколол иконку к обоям над моим топчаном. Долго смотреть на нее я не мог. Глаза слезились. Слезы щипали. Стояли они и в горле… Отчего это? Что это со мной?..
Я лежал в своей походной палатке с открытыми полами на войлочной попоне и никак не мог заснуть. Духота. Изредка перекрикивались охранники-готфы. Мои дружинники применяли птичий крик.
В памяти у меня возникали то злорадные глаза Гердериха, то бледное, испуганное личико королевы-вдовы, так близко находившееся от моего лица, когда я поднял ее с земли, то сцена захоронения останков колодников. Вспомнились и их лица: спокойные, сосредоточенные и светящиеся живым небом глаза. В них не было ни страдания, ни испуга… Они же прекрасно понимали, что идут погибать. И шли без оружия… Таких глаз и лиц я не видел даже у воинов, идущих на смерть – с оружием! – чтобы защитить своих отцов, матерей, жен, детей, родной очаг.
Я сам – воин с детства. И когда летишь в бой, то в сердце вспыхивает азарт битвы… Тогда закипает кровь, и не думаешь ни о жизни, ни о смерти, только об одном – драться, убить врага! Но перед битвой или после нее все же бывают предательские мгновения, когда взгрустнется: а вдруг убьют, и я никогда не увижу родной Роси, матери, отца, сестер, братьев, сына… О чем же думали, что чувствовали эти люди, идя в лапы, пасти, на клыки и рога зверей? «Они шли так, как я, если буду жив, пойду к берегам моей любимой Роси…» – вдруг подумалось мне.
Что это я расслабился?!
…Как благородна была королева-вдова, приняв участие в погребении убийц ее мужа! Наверное, поэтому и слез у нее не было. Но глаза ее в это время были похожи на глаза спасшегося старика или тех, кто шли, связанные попарно, на смерть без оружия. И почему она целовала эти останки? Ничего не понятно. Я рывком встал, надел шелом, накинул плащ. Спать в доспехах и сапогах, с пристегнутым мечом стало еще отроческой привычкой, как, впрочем, у всех наших.
Я вышел из палатки. Ольг сидел у костра. Сейчас была его чреда внутреннего охранения. Он, видимо, только сменился с поста у реки. И сидел, закутавшись в плащ.
– А ты мужаешь, – улыбнулся я, опускаясь рядом с ним на бревно.
– Почему ты говоришь так, словно я – отрок? – вскинул на меня глаза Ольг.
– Мне понравилась сегодня твердость твоего взгляда и голоса. Глядишь, и за меч возьмешься, чтобы защитить христиан…
– А-а-а, вот ты к чему… Я защищал не христиан, а истину, – вновь опустил голову Ольг.
– Пойми, брат, – я обнял его за плечо, – мы должны быть очень осторожны. Мы здесь не просто ратники!.. Вспомни, сколько наши отцы и деды воевали с готфами. Сколько росичей погибло! И сейчас, когда установился мир и наши народы обменялись дружинами, мы – не Алекса, Ольг, Горемысл, Волгус, Радослав, Ратислав или еще кто-то из наших. Мы здесь – мир и союзничество между готфами и славянами. И нужно быть очень внимательными, чтобы со своими законами не влезть в законы готфов. Ты только представь, если по нашей вине снова вспыхнет война между нами. У нас войн итак хватает. И дикие лесные племена – с заката солнца, и северные дикари, и с Понта – римляне… И унгры, и всякие кочевники, и… Тебе не надо перечислять… А так наша маленькая дружина миром и своей службой Унгериху сдерживает целый народ, да еще их союзников, только и мечтающих пограбить славянские земли.
– Да… – Ольг удивленно смотрел на меня, – я как-то и не думал об этом.
Я оглянулся: нет ли кого лишнего рядом, и продолжал почти шепотом:
– Ольг, как воин ты молод. Но есть нечто, в чем ты разбираешься лучше меня. Растолкуй ты мне, почему эти христиане чуть ли не с радостью шли сегодня на смерть? Как будто шли на давно решенную в их пользу победную битву! Почему королева-вдова целовала останки убийц ее мужа? Ведь это ни жалостью, ни благородством не объяснишь…
– Мне трудно ответить тебе… Я знаю только то, о чем говорят в окружении королевы.
– И о чем же?..
– Возможно, это только женские домысли, пересуды… А твое любопытство – не мужская черта, – он поднял на меня свои большие голубые глаза. В них опять, отражая всполохи костра, зажглась уже знакомая мне твердость.
– Так-то ты разговариваешь со своим князем? – полушутливо-полурассерженно повысил я голос.
– Но ты же сам в начале разговора назвал меня братом! – не отрываясь, смотрел на меня Ольг.
– Ладно, – я опять положил ему руку на плечо, – понимаешь, не лезть со своими законами к готфам – это одно. И это одно не воспрещает другое: знать их законы, знать их жизнь, до подробностей. Хотя бы для того, чтобы по незнанию не влезть в их закон. Что-то плетет против нас Гердерих. Ты видел его взгляд сегодня?
– Конечно. Уж лучше б на поединок вызвал.
– Вот этого тоже нельзя допускать. Он – самый приближенный к конунгу, то есть к королю… Ну, что ты ответишь на мои вопросы?
– Хорошо. Слушай… Я попробую. Многие говорят, что бывший король был отравлен. Знает это и королева-вдова. Говорят, что сделал это Гердерих, чтобы поставить на престол старшего брата – младшего – Унгериха, да и самому при этом поживиться. Жена Гердериха – большая мастерица на всякие зелья. Этому ремеслу ее научил старик, который жил еще при матери Герды, – так ее называют здесь, хотя слышали, как старик назвал ее по-другому. Я сбивчиво говорю? – Ольг посмотрел на меня, действительно, как на старшего брата.
– Нет, продолжай, – кивнул я.
– Старик никуда не выходит из замка Гердериха. Мы там завтра будем впервые. И королева-вдова очень тяготится тем, что ей придется сидеть за одним столом с убийцами ее мужа.
– Но это не доказано. Христиане – тоже возможные убийцы…
– Вот чтобы разубедить тебя в этом, мне придется теперь ответить на первый твой вопрос. Христиане не могут быть убийцами, потому что один из их главных законов гласит: Не убий! Так повелел Бог и Господь Иисус Христос. Его распяли, но Он и на Кресте молился за своих убийц и просил простить им.
– Нет, погоди-погоди. А как же враги, которые нападают на твою землю, убивают сородичей, грабят твое добро? Что-то я не понял… Их что, тоже нельзя убивать? И потом, если Он – Бог, то как мог позволить распять Себя и Кому молился за распинателей? – встряхнул я головой.
– Об убийстве врагов – вопрос особый. А молился Бог и Господь Иисус Христос Богу Отцу… Ох, боюсь я, не сумею объяснить это тебе. Бог Отец позволил Богу Сыну снизойти на землю, чтобы спасти всех людей, а они распяли Его на кресте.
– Вот это славно, по-нашему: послать Сына пострадать за весь род! – хлопнул я себя по коленям ладонями.
– Алекса, потише, – остановил меня Ольг.
– Продолжай, я не буду перебивать.
– Эх, сейчас бы сюда Вафусия или Верка – пресвитеров. Это священники. Ну, как у славян или у готфов – волхвы. Вафусий – это тот старик, которого не задрал медведь… А Верка ты не видел. Они бы тебе все толком объяснили. А сейчас я хочу сказать о другом. Христиане никогда не пьют человеческой крови и не едят человеческой плоти. В обряде у христиан есть вкушение вина и хлеба, которые во время Божественной службы, в результате великого Таинства превращаются в Кровь и Тело Бога и Господа Иисуса Христа. Он этому научил своих учеников – апостолов – перед самым Своим распятием…
– Так христиане едят своего Бога? – не укладывалось у меня в голове.
– Нет, так христиане соединяются с ним, становятся частью Его Тела и Крови. Я же говорю, Он Сам заповедовал это. А вкушают они все святые Кровь и Тело в виде вина и хлеба. Но слушай! Бог и Господь Иисус Христос пошел на распятие, чтобы спасти всех людей для будущей жизни.
– В Нави что ли? – вспомнились слова нашего волхва о будущем каждого славянина. Тут усмешка сама выползла ко мне на губы. – Не слишком-то умен Унгерих, если в его королевстве так распространилось христианство.
– Оно распространилось во всем мире, – ответил Ольг.
Я внимательно посмотрел ему в глаза и твердо спросил:
– А ты, дружинник Ольг – христианин?
– Я – христианин, – также твердо ответил он.
– И когда же ты им стал? – теперь я не мог смотреть на него.
– Как ты знаешь, меня, по обычаю, совет старейшин отобрал в возрасте семи лет обучаться быть дружинником. Я уехал из семьи. Но всю свою дальнейшую жизнь помнил, что мои дед и бабка, отец и мать, братья и сестры всегда молились Богу и Господу нашему Иисусу Христу.
Ольг тоже не глядел на меня.
– Ты хочешь сказать, что у нас на Роси есть христиане? – кровь стучала у меня в висках.
– Уже почти триста лет, – улыбнулся Ольг. Теперь я чувствовал себя мальчишкой перед ним.
– Как это, если кругом – изваяния Перуна, других богов? Если все почитают их, приносят им жертвы?..
– Нет, не все. И далеко не все! Триста без малого лет назад, как рассказывал мне дед, со слов своего деда, проходил через наши земли первый ученик Бога и Господа нашего Иисуса Христа Андрей, названный Первозванным. Вот он бы тебе все объяснил, как многим, которые и стали славянскими христианами. Как весь мой род. И здесь я нашел христиан. Для нас умереть за Христа – значит жить вечно.
– Где жить-то? – я даже охрип. Сняв с пояса фляжку, глотнул воды, протянул Ольгу. Тот помотал головой и ответил:
– Со Христом!
– А где Он живет, если Его распяли?
– В Своем Царствии Небесном.
– А если христианину не удается погибнуть, то он туда не попадет?
– Почему же?! Для этого надо не грешить, согрешив, каяться в грехах пресвитеру, а потом причащаться Крови и Тела Христовых.
– Это как – не грешить? И как увидеть Царствие Его?
– А разве ты видел жилища славянских богов?
– Конечно. Капища.
– Но богов-то ты там никогда не видел, одни их изваяния. Так?
– Ну-у… да…
– А у Бога и Господа Иисуса Христа есть дома в разных землях. Это – храмы.
– Ну, и Его там можно увидеть?!
– Это уж по вере каждого, – улыбнулся Ольг. – Помнишь старика перед медведем? Так вот, я уже говорил, он – пресвитер. Помнишь, как он смотрел в небо? Он молился и увидел Господа. И Тот запретил медведю трогать Своего служителя.
– А что ж все остальные не видели? Он либо лжет, либо мухоморов объелся, и ему привиделось…
– У христиан есть еще один закон: не лги. Ты же меня спросил недавно, христианин ли я, – я не мог лгать!
– И у славян есть такой закон… А другие какие?.. Так, погоди… – рассуждал я. – Как Иисус Христос может жить, если его распяли?
– Очень просто. Он взял все грехи людские на себя, пострадал за них и через три дня воскрес, – улыбался Ольг.
– Хм… «Оч-чень просто»… Как это – воскрес? Мертвый уходит в Навь к праотцам. Я что-то никогда не видел ни одного воскресшего мертвеца.
– Алекса! Но Он же – Бог! Он волен делать то, что людям невозможно. Вспомни, как воскресает природа после зимы!
– Ну-у, да…
Тут краем глаза я заметил в отблеске костра крадущуюся за палатками человеческую тень. Шепнув Ольгу «погоди», прыгнул в ее сторону. Мне нужна была именно силовая разрядка. Я сжал в темноте что-то хрупкое и слабое. Оно пискнуло от хватки моих рук. Вытащив на свет свою добычу, я увидел, что это королевская служанка Уирко.
– Уж не шпионит ли она? – кивнул я на девушку Ольгу.
– Она же не понимает по-нашему, – усмехнулся он.
– Да… Как я сам об этом не подумал? Спроси ее, что она здесь делает? – я постарался вложить в свой тон всю строгость, на которую был способен.
– Алекса, я отстоял свою чреду. Вон и сменщик мой идет, – он кивнул в сторону. – Я прогуляюсь с ней до реки?
– Ах, вот оно в чем дело! – засмеялся я. – Ох, и заморочил ты меня. Ладно, иди, дело молодое. Только далеко не заходите. Я надеюсь, вы идете не к Черному Броду, за этими, как их, мо… мо…
– Нет, князь, не за ними, – улыбнулся в ответ Ольг и поклонился мне.
«Хороший дружинник, – думал я, сидя у костра. – Умный, ловкий воин. Честный, преданный. Таких бы побольше… А не предает ли он веру предков? Ведь от такого предательства и до измены недалеко. И с этой Уирко встречается… Нет. Веру предков своего рода он не предает. Я помню его деда, знаю отца – настоящие славяне. И сам Ольг для общего дела нашего служит безукоризненно. А как он кинулся на выручку мне в схватке с волчицей! И законы христианские похожи на наши, славянские. Тогда какая же разница, какому Богу он служит!»
Недалеко от костра между палатками прохаживался сменщик Ольга. Я кивнул ему:
– Иди к огню поближе. Во внутренней охране можно и посидеть.
А сам побрел к своей палатке, бросился там на войлок в надежде заснуть. Но мысли вернулись к Ольгу: «И взгляд его похож на взгляды Гаафы, Дуклиды, Аллы, их служанок, воинов, участвующих в погребении и христиан-колодников, и, самое главное, – старика». Я не видел такого взгляда у наших дружинников. А ведь все несли свою службу намного лучше готфов…
Створки палатки были распахнуты. И я увидел светлеющий сквозь звезды небосвод. Там должны быть души моих предков… Но если они не были христианами, то для них закрыто Царствие Небесное… Возможно, на небе – тоже много всяких царствий, королевств, княжеств, империй. А предки мои были мужественные, честные славянские воины, и где-то, хочется надеяться, они сейчас в хорошем месте, с медом и мясом…
Солнце стояло уже высоко. Волгус перед моей палаткой отдавал распоряжения десятникам. Увидев меня, выскочившего наружу, он улыбнулся:
– Не гневайся, Алекса, ты вчера устал, и я решил не будить тебя. Взял вот смелость распределить дружинников по пути следования короля Унгериха в замок Гердериха.
– Благодарю, брат, – улыбнулся в ответ и я, расстегивая рубаху и доспех, подставил руки, лицо, шею под струю воды из кувшина, в самое время поднесенного расторопным отроком.
– А где Ольг? – фыркая от свежести воды, спросил я.
– В своей палатке отдыхает. Он всю ночь охранял. Сначала на берегу – весь лагерь, потом у костра – наши палатки. Потом опять на берегу юную служанку королевы…
Волгус и десятники дружно засмеялись.
– Если третья чреда мешает двум другим, может быть, – начал было я…
– Его третья чреда, словно мед, веселит и взбадривает. Ему после нее – хоть в сечу! – обведя всех веселым взглядом, сказал Радомир. И десятники, а с ними и я, и Волгус захохотали.
– А что ж, он – в палатке? – я все еще не отошел от веселья.
– Придумывает, что в следующий раз спеть своей Уирко, бубнит что-то, – ответил Волгус, вызвав новую волну смеха.
– Ну-ну, – сдвинул я брови, – поменьше разговоров о них обоих, имя девушки вслух тоже не называйте… Ладно, мы знаем. А если узнает Гердерих или еще кто-нибудь?!
– Да будет так! – отчеканил Волгус, и все десятники разошлись распорядиться о сборе к отъезду.
В это время к моей палатке подскакал телохранитель Гердериха с его значком на пике и щите. Их украшала очень худая морда зубра с огненными глазами, длинной заостренной бородой и такими же рогами… «Не зубр, а козел какой-то», – в который раз подумал я. Подоспевший Ольг перевел его слова:
– Мой господин передал, чтобы ты, славянский князь, готовил своих воинов к отъезду в его замок. Вы должны следовать в тылу и с флангов, а ты с переводчиком – в свите королевы.
Этот старый воин говорил глухо и однообразно, глядя вроде бы на меня, но мимо. Все лицо его было в глубоких шрамах. Похоже, что он еще помнил войну славян с готфами… Наконец, Черный Брод остался позади. Все участники необычной охоты, за исключением королевы, королевны и королевы-вдовы, ехали, весело переговариваясь. Я поначалу перебирал в памяти вчерашний разговор с Ольгом, не умея свести концы с концами. Но, опомнившись, – мы же все-таки ратники – выбросил, с трудом, правда, его из головы.
Я долго не мог прийти в себя. Пролистал Евангелие – в который раз! И, наконец, вдруг мои глаза впились в слова: Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
Пальцы как бы сами сложились в щепоть, а мизинец и безымянный прижались к ладони. Рука поднялась ко лбу и… остановилась. «А дальше как? – думал я. – На правое или на левое плечо?..» Может быть, если бы я не задумался, то и сделал бы правильно. А если бы неправильно? Нет, здесь нужна четкость! Я перечитал еще раз в левом столбце, а потом перевод – в правом.
Теплая душистая волна накатилась на меня. Так, помнится, было в детстве. Мать лежала с грудной Алиной в больнице: восьмимесячная сестра заболела крупозным воспалением легких. Было уже поздно, темно, за окном шел дождь. Наплакавшись от одиночества и непонятного страха, я вдруг услышал, как в замке поворачивается ключ.
– Папа! – кинулся я в прихожую и ткнулся лицом в мокрый плащ-накидку отца, вернувшегося со службы. От него пахнуло только ему присущим запахом. Но для меня этот запах был душистее и приятнее всех цветов и духов, и одеколонов. Отец скинул плащ-накидку прямо на пол, подхватил меня на руки, поцеловал, обнял, отнес в комнату, уложил в кровать и долго гладил по голове. А теплая, душистая волна уносила меня в сон. Но она не прошла даже тогда, когда мы с ним вдвоем утром жарили яичницу на сале, а потом запивали ее молоком. Остатки волны я чувствовал даже тогда, когда во дворе мы разошлись: я – в школу, а отец – на службу…
Вот и теперь… Со смыкающимися глазами я все-таки заставил себя встать и выключил свет. Но стоило мне улечься, как началось нечто немыслимое. Откуда-то выползла большая черная волчица, и, извиваясь по-змеиному, стала скулить по-человечески:
– Ну, зачем тебе все это? Ты же – талантливый поэт, может быть, даже гениальный! Дай мне почитать, да-да, только почитать эту книжку… Положи ее под свой топчан… Я потом возьму. А тебя из-за нее могут с работы выгнать. Мало у тебя было неприятностей?!
Тут же из угла появилось серое лицо старика. Оно было похоже на корень, выброшенный на берег из озера или моря после долгой шлифовки о волны, прибрежные камни и песок. Страшное это было лицо! Огромный, свисающий до подбородка, выступающего далеко вперед, крючковатый нос, вставшие дыбом волосы – тонкие корешки, борода – они же. И все это спутано, взъерошено, коряво… Красные глаза высыпали угли. Тела не было видно. И рука-корень, протягивающаяся ко мне, существовала как бы отдельно от головы этого урода. Он хрипел:
– Ну что ты придумал? Тебе надо наладить личную жизнь. Заведи себе женщину. И жениться на ней совсем не обязательно. Ходи к ней раз в неделю с ночевкой. И это будет живая женщина, а не та, которую ты пришпилил на стенку… Я ведь могу помочь тебе…
Старик-корень то резко надвигался на меня, то отстранялся. А за ним уже возникли какие-то фигуры каких-то странных воинов… Они были словно вырублены из целиковых стволов деревьев. Темные, почти безликие – черты лиц только грубо обозначены – надвигались на меня и отстранялись одновременно со стариком… Они уже почти заслонили все звездное небо, пробивающееся через тонкий кружевной тюль. И тут стало действительно жутко! «Если они закроют небо, – неожиданно обожгла меня мысль, – то я его уже никогда не увижу…» Я, как в детстве, когда звал отца, крикнул, только по-другому:
– Отче наш, Иже еси на небесех!..
Сквозь шторы уже пробивалось солнце. Значит, я спал! Ух, приснится же! И тут зазвонил будильник. Обычно я радовался по утрам, особенно, если светило солнце. Но сегодня настроение был соответственно впечатлению от сна. Я помотал головой, стряхивая его остатки, и пошел в душ. Как обычно, пожарил на сале яичницу с колбасой, запил стаканом молока, сунул в спортивную сумку первую попавшуюся книжку и через несколько минут уже ехал в троллейбусе. Книжка оказалась… Евангелием. Обидно: его я, естественно, не стал доставать – что еще люди подумают.
На работе все было как всегда: однотонно-тягуче. Сверка схем энергоснабжения: силовые, высоковольтные, низковольтные, телефонные кабели, электрощиты, трансформаторы… Хотелось плюнуть на все! Я не любил свою работу. Так хотелось творчества, стихов или хотя бы научной работы по инженерной психологии в продолжение диплома… Но последнее для меня было закрыто как для «исключенца» из партии. Ну и наплевать! И я снова взялся за схему. Ближе к вечеру вошел главный инженер и, сделав заговорщицкое лицо, пригласил меня к себе в кабинет. Там он расплылся в кресле, предложив мне присесть напротив.
– Ну, как тебе, Саша, работается? – спросил он.
– Спасибо, я стараюсь.
– Знаю. Вижу. Говорят, ты схему здания вычитываешь за день, в то время как другие – за три?
– Должность обязывает. Я – старший инженер, а другие – просто инженеры.
– Ты сам один выпустил прекрасную стенгазету и на Новый год, и на женский день, и на День строителя…
– Герман Васильевич! Я в военном училище был редактором стенной газеты все пять лет. Так что, кое-какой опыт есть.
– За два дня под твоим руководством демонтировали сгоревший трансформатор и смонтировали новый…
– Это просто хорошие, опытные монтажники попались.
– Ну что ж, не любишь ты, когда тебя хвалят!
– Почему? Кто ж этого не любит? – улыбнулся я.
– Ну, а теперь серьезно. Хочу предупредить тебя. Я дошел до главного инженера от ученика монтажника. И знаю наш рабочий коллектив. К сожалению, есть люди, которые внешне порадуются твоим успехам, а потом… втихаря подставят ножку.
– Что? Я допустил какую-то ошибку? – недоумевал я, всегда считая, что врагов здесь у меня нет.
– Нет. Более того, руководство управления решило изыскать возможность, притом, что все мы из-за смерти Силыча лишены премии, вознаградить тебя некоторой суммой.
– Герман Васильевич! Я не могу взять этих денег, если все лишены. Ну, отдайте их тогда семье Силыча.
– Если ты такой бессребренник, сам и отдай…
Откуда-то в голове появилась мысль: «Ты же хотел купить себе костюм, в отпуск съездить куда-нибудь, отдохнуть…». Другая мысль перебила: «Костюм! Турне! Дадут двадцатку, купишь на нее пять бутылок портвейна и – к Шляховским…».
– Двадцать рублей нести в семью Силыча?! – усмехнулся я.
– А почему ты решаешь за руководство? Вчера на совещании решено наградить тебя двумя окладами, – Герман Васильевич победно покачивался в кресле взад и вперед, – Ну как?
– Я отдам их вдове Силыча.
– Ох, блаженный ты какой-то. Правильно твоя мама говорит.
Кровь ударила мне в голову… Но вдруг за спиной главного инженера возник расплывчатый силуэт Силыча. Отчетливыми были только его глаза. Они, загораживая собой портрет Брежнева, светились живым небом и улыбались…
– Иди в кассу, получай! – услышал я голос вставшего рывком с кресла Германа Васильевича, почему-то повернулся по-военному на каблуках и вышел из кабинета.
В кассе действительно мне выдали триста шестьдесят(!) рублей… «Да здесь не только на хороший импортный костюм…», – откуда-то в голове возникла мысль. «А Силыч?» – перебила ее другая…
– С тебя причитается! – крикнул пробегавший мимо Борис.
«Неужели только мне дали премию?! – подумал я, а Борису ответил. – Лады, пивняк работает до девяти.
– Я шучу, – улыбнулся он. – Вся бригада премирована.
– Слушай, – схватил я его за рукав, – а давай отдадим эти деньги жене Силыча…, то есть вдове!
– Старичок, – опустил глаза Борис, – у меня жена на сносях… Пойми!
– Да-да, конечно… – теперь глаза опустил я.
Борис нырнул в кабинет начальника соседнего участка, а я пошел в отдел кадров узнать адрес Силыча.
…На мой звонок дверь быстро открылась, и я… остолбенел. Передо мной стояла недавняя добрая женщина-контролер. Только теперь она была в черном платье и таком же платке. Лишь глаза, правда, теперь окаймленные краснотой по краям век, оставались прежними, как тогда, когда впервые поразили меня. А ведь у Силыча тоже были такие глаза.
– Ты?.. Вы?.. – она, конечно, узнала меня. Такие глаза не могут не узнать.
– Вот, оказывается, мы вместе работали с вашим мужем, – начал я.
– Что, от профсоюзной организации прислали? – опустила она глаза.
– А что, разве от работы никто не приходил? – не понял я, памятуя, что главный инженер был не очень доволен моим желанием навестить семью Силыча и отдать им свою премию.
– Заходи… – зато, кажется, все поняла хозяйка дома. – Мы только что с кладбища. На третий день не смогли похоронить: два выходных. А потом, сейчас столько документов надо оформлять. Да еще и экспертиза.
– Да нет, я просто… Я – Саша, – я не знал, что и как сказать, как отдать деньги. А женщина взяла меня за рукав и буквально силой ввела в квартиру, захлопнув за мной входную дверь.
В большой комнате, где я оказался, за столом сидело тринадцать человек. А во главе – поп. С большим сверкающим крестом на груди!
– Это – Александр. Он работал вместе с Олегом Силычем, – представила меня хозяйка.
– Отец Валерий, – представился поп, поднимаясь со стула. – А вы из бригады Олега?
– Нет, я работаю в производственном отделе. Просто…
– Присаживайтесь, – пригласил поп и обратился к хозяйке, – налей-ка, матушка Василиса кисельку нашему гостю, да помянем еще раз новопреставленного раба Божия Олега.
«Как это?.. Киселем? – мелькнуло у меня в голове. – Они что, совсем от горя умом тронулись?»
– Так вот, мои дорогие, – вдруг сказал поп и пристально взглянул на меня, – а потому испокон века на Руси и не поминают православные христиане своих усопших спиртным, что там – он показал ладонью вверх – по учению святых отцов, им от этого очень плохо… Ну да ладно… Со святыми упокой – запел он густым басом, и все, перекрестившись, подхватили. Я тоже попробовал перекреститься: не со своим же уставом в чужой монастырь… Молодая женщина, дотронувшись до моего локтя, прошептала:
– После лба и чрева – сначала на правое плечо…
Она накладывала щепоть, показывая, а я повторил. Ага, теперь буду знать. Мы все сели за стол. Мне положили рис с изюмом, блины с медом, поставили тарелку щей, а потом еще чего-то сладкого. Потом все в разговорах вспоминали Силыча. Когда очередь дошла до вдовы, оказалось, что познакомились они, когда им было всего по четырнадцать лет, в лагере. Нет, не в фашистском, а в нашем, куда Олега, как «сына кулака и церковника» определили, оторвав от семьи. На нем была роба из мешковины, а под ней, как рассказала матушка Василиса, – кожа да кости, и она, девочка из соседней с лагерем сибирской деревни, пожалела подростка: принесла нижнее белье отца, сама укоротив его.
– Носила ему хлеб, – продолжала рассказ хозяйка дома, – а по праздникам – и кусочек курочки, ночью передавая под колючей проволокой. Все рассказала отцу. Но тот, погладив меня по голове, только и сказал: Блажени милостивин… А сам после этого, нередко, как я заметила, то яйцо подложит в мой узелок для Олега, то пряник… Так прошло четыре года… Однажды вечером, когда отец, по обычаю, запахивал ставни, зажигал лучину и читал шепотом Псалтирь, он вдруг кликнул меня. Погладил по голове и сказал: «Молись за него!» Я и молилась. Молилась о здравии даже тогда, когда Олег в числе первых заключенных вызвался на фронт, в штрафной батальон… А я все молилась. В избе, в лесу, в поле… И через пять лет с двумя тяжелыми, тремя легкими ранениями и одной медалью Олег вернулся. Он тогда вошел в избу, перекрестился на святые образа и бухнулся в ноги отцу. «Отдай, – говорит, – отче, Василису за меня!» Отец зыркнул – так огненно! – на меня и, увидев, как я опустила глаза, повелел Олегу: «А прочти-ка мне Символ веры».
– И что ж, прочитал? – спросил худенький, как тростиночка, юноша с жидкой бороденкой.
Хозяйка дома утерла уголком черного платка глаза, грустно улыбнулась и выдохнула:
– Пропе-е-ел!
– Отец взял нас за руки, – продолжала вдова, – соединил их и сказал: «Бог да благословит вас, дети мои!» Потом перекрестился и пошел запрягать телегу. Долго мы ехали по тайге дорогами, невидимыми постороннему человеку. Подъехали к озеру. Отец затеплил свечку в фонаре и прикрыл ее несколько раз полой пиджака. Вскоре от другого берега, как мне показалось, отделилась лодка с одним гребцом. Он-то и переправил нас… Только не на другой берег, а на остров посередине озера. Долго вел нас гребец между деревьев и валунов, все время поднимаясь вверх. Наконец вышли мы к трещине в скале, прикрытой густым кустарником… Я и лица гребца почти не видела, – сумерки были, и шел он, низко опустив голову. К тому же, все смотрела и не могла насмотреться на своего Олежку. А гребец, тем временем, отодвинул ветки-то и впустил нас в трещину. Мы спустились по влажным ступеням. Но не было ни жути, ни даже беспокойства. Наоборот, какая-то радость наполняла сердце. Пройдя несколько поворотов то направо, то налево, мы, наконец, оказались в небольшой зальце. Нас ожидал старец с небольшим деревянным крестом на груди. Отец мой поклонился ему в ноги, а за ним – и мы. «Благослови, отче», – вставая, протянул он руки к старцу. «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа», – осенил нас широким крестом батюшка. «Вот, отче, привез дочь и суженого ее. Смилуйся, обвенчай по закону»! – сказал отец. «А по благодати»? – зорко так взглянул на нас старец. И добавил: «Переночуйте. Завтра исповедуетесь. Причаститесь Святых Тайн. А там – как Бог даст. Поди, давно не исповедовался»? – спросил он у Олега. «Последний раз – в лагере, пять лет назад, перед отправкой на фронт. Был у нас там отец Андрей… Простите, мои дорогие, – обернулся он ко мне и отцу. – Я ведь большую часть гостинцев ваших тогда батюшке Андрею и еще одному священнику отдавал». «Василь, – громко позвал тогда старец. И когда из какой-то двери вышел молодой послушник, сказал ему: «Отведи девицу к послушницам, а сего молодца к себе в келью возьми, да правило ко Причастию хорошенько вместе с ним почитай»…
– Это что ж, – катакомбный монастырь был, что ли? – перебила рассказ пожилая женщина в углу стола.
– Нет, обычная тайная община… Были там и белые священники, и монахи, даже епископ, да и миряне тоже, которым удалось бежать, узнав о предстоящем аресте. Принимали и беглых из лагерей, и матушек… Много детей, отроков, да отроковиц насельники пещер тогда спасли. Сами ж знаете, как было: выведут в тайгу на работу, и самых ослабевших там оставляют. Хорошо, хоть не расстреливали – патронов жалели. Да из тайги-то выйти трудно, тем более, если сил нет…
– И что ж стало с общиной? – поинтересовался поп Валерий.
– Уже при Хрущеве обнаружили, выслали десантников. Всех забрали, – как рассказывал мне потом отец, – а пещеры взорвали, – вздохнула хозяйка дома. И продолжила. – Вот так на следующий день после исповеди и причастили нас с Олегом, и обручили, и обвенчали.
Я сидел и не знал, куда девать руки, ноги, всего себя. «Секта какая-то», – мелькнула мысль.
– Матушка Василиса, – заметил поп, – а ведь во время войны и после нее вроде как церкви, семинарии открывали, священников из тюрем и лагерей освобождали…
– И-и-и, батюшка Валерий, – это здесь, в Москве, да в Питере, да в других больших городах так было. А у нас в лагерных да таежных, да болотных местах до середины 50-х годов люди в заключении сгорали… Царствие им Небесное… – перекрестилась хозяйка, а за ней и все остальные. – Потому-то мы и благословились в Москву уехать сразу после свадьбы. У Олега-то никого из родни в живых не осталось… Здесь он пошел сперва чернорабочим, а, закончив вечерний техникум, стал монтажником. Сколько раз ему предлагали перейти то техником, то мастером. Но там надо было в КПСС вступать. А он сказал: «Лучше землю руками копать буду, но вступить туда – от Бога отречься!» Так и остался монтажником…
Со стены из портрета в черной рамке на меня глядел Силыч. Глядел живыми глазами, улыбаясь. И я услышал – но не слова его и не ушами, а, скорее, мысль, чувство – сердцем, умом: «Ничего не бойся. У тебя все наладится. И не секта это, а образ жизни русского человека».
– Ну что, Александр, – услышал я голос попа Валерия, – интересно? Поди, думаешь, в какую ты секту попал? Нет, дорогой мой, мы – Русская Православная Церковь, которая берет свое начало еще в первом веке от Рождества Христова молитвами, трудами и подвигами святого Апостола Андрея Первозванного, принесшего еще тогда нашу святую веру славянам.
И тут я неожиданно для себя самого рассказал о том, как увидел и услышал Силыча в трансформаторной после того, как тело его уже увезли.
– Да, – задумался поп Валерий. – Теперь я, кажется, понимаю, почему ты сегодня здесь оказался… Ну да ладно, – поднялся он из-за стола. – Помянули новопреставленного раба Божия Олега. Слава Тебе, Господи! Пора и честь знать. Будем молиться за упокоение его души. А мне завтра служить.
– Прости меня, брат Александр, – вдруг обратился он ко мне, – я не буду звать тебя в церковь. Но, если что, приходи! Буду рад поговорить.
Теперь я мог разглядеть всего его: русые кудри до плеч, сейчас прибранные в косицу, дополняли красоту чисто славянского лица вкупе с такой же русой густой бородой, которую кое-где уже пронзили струйки седых волос. Высокий лоб уходил вверх и назад от больших, голубых, светящихся живым небом глаз. Его фигуру портретист или скульптор назвал бы атлетической. Широкие плечи опускались в руки, мускулы которых, казалось, вот-вот разорвут рукава его длиннополой одежды, и заканчивались пудовыми кулаками. Живота, который так любят приписывать людям этого сословия, не было вообще. Движения его были лишены всякой суетливости, от природы выверенные, спокойные, точные. Если бы он был в обычной одежде, коротко стриженный, без бороды, я принял бы его за офицера-десантника или за актера, амплуа которого – русские богатыри.
Я тоже решил попрощаться. «А деньги?!» – вспомнилось вдруг. Сложенный пополам конверт с ними лежал в кармане рубашки. Я оглядел комнату и тут – словно кто-то подсказал мне – увидел большую вазу с цветами на столике под портретом Силыча. Пока остальные раскланивались с попом, прикладывались к его руке – вот еще, мужику руку целовать! – я подложил незаметно конверт под эту вазу. А прощаясь с матушкой Василисой, написал на листке из блокнота со стихами свои домашний и рабочий номера телефонов и протянул ей:
– Если нужна какая помощь, звоните, не стесняйтесь…
– И-и-и, милый, – грустно улыбнулась она, – у меня помощников-то: два сына и дочь, – кивнула на двух мужчин примерно моего возраста и девушку, стоящих за ее спиной. Тут же добавила: – Да вся община нашего храма. Но все равно спаси тебя Господи! А вот если тебе понадобится наша помощь… Ведь не случайно Олег-то тебе явился. Не к кому-то из нас, родных, а к тебе. Николенька – повернулась она к одному из сыновей, – запиши наш телефон.
– Спасибо, – остановил я его, – не трудитесь. Я взял в отделе кадров на всякий случай, когда собирался к вам. Всего вам доброго.
– С Богом! – ответила за всех матушка Василиса.
…На улице было тепло и свежо. Пока я сидел на поминках, по Москве прошелся дождь, избавивший от духоты. В памяти перебирался вечер: рассказ вдовы Силыча, улыбчивый поп, сыновья-здоровяки и дочь-красавица… Я вдруг почувствовал, что груз на сердце от сегодняшних ночных сновидений (или видений?) исчез. Вместо него я весь был пронизан какой-то необъяснимой легкостью и теплотой. Редкие прохожие все, как один, казались добрыми и красивыми… «А может быть, они все с крестами на груди? – подумал я. – А я один такой… Ни-ка-кой!» «Да нет же! А родители, сестра, Шляховский, Соня, Эдик, Хмурый, Герман Васильевич! А сколько рабочих на объектах в жару я видел голыми по пояс и без крестов!.. – вторглась в меня другая мысль и продолжилась: – Сегодняшние поминальщики – исключение. А правило – мы, все остальные, без крестов». Легкость и теплота исчезли.
– Отче наш… – почему-то вдруг выдохнул я. И сразу подумал: «А может статься, что исключение, как злокачественная опухоль, разрастается и пожирает правило, которое уменьшается до размера первого? Ведь сколько народу сидело в лагерях, сколько было расстреляно! Не они ли были правилом? А исключение – горстка революционеров – заражая образ жизни, как сказал Силыч, планомерно уничтожала это правило…» Ох, слышала бы меня сейчас моя мать! Вот, была бы мне трепка!
Дома, перед тем как заснуть, я опять попытался почитать Евангелие. Открыл наугад. Первое, что попалось на глаза, прочитал: Блажени милостивии, яко тии помилованы будут.
«Это как?» – подумал я и… заснул. Без сновидений. А утро началось обычно: душ, завтрак, дорога на работу… Благо, конец, рабочей недели.
Впереди скакали телохранители и трубачи. Последние резкими звуками возвещали, что едет великий конунг со своей свитой. Справа и слева на расстоянии пятидесяти шагов вдоль дороги скакали мои дружинники. Сновали воины Унгериха и телохранители Гердериха. Ольг держался справа и сзади от меня и выглядел каким-то озабоченным. Мимо мелькали леса, перелески, поля, засеянные ячменем, рожью, низкорослой пшеницей. К склонам холмов лепились «длинные» дома подданных Унгериха. В этих домах размещалось все хозяйство готфских семей: жилые помещения, кладовые с утварью, хлев для скота, стойла для коней, сеновал – все под одной крышей. Готфы считали, что так удобнее.
Наконец, показалась центральная башня-дворец замка Гердериха. Черная, хмурая, она высоко вознеслась над окрестностями, окруженная глубоким, вонючим рвом, толстыми дубовыми стенами и круглыми угловыми, как бы приплюснутыми башнями, завершающимися непропорционально высокими крутыми крышами. Центральная башня была каменной – единственное после королевской крепости такое строение. Ольг, подскакав ко мне, рассказал, что, как он слышал, Гердерих нанимал римлян для ее строительства сразу после женитьбы, а все ходы, галереи, жилые покои, подземелье, подсобные помещения планировал старик, приехавший с матерью Герды.
Сколько раз я с дружинниками проезжал мимо! Но мы предпочитали переночевать в лесу, видневшемся за три тысячи шагов, нежели воспользоваться гостеприимством хозяев замка. Даже зимой.
Однако, приказ есть приказ… Вся охота под торжественный звук рогов, труб, гром барабанов, бубнов, трещеток въехала через перекидной мост в ворота замка.
– А что так мрачны королева, королевна и королева-вдова? – спросил я Ольга.
– Они не любят бывать здесь, – ответил он. – Сердце королевы подсказывает, что здесь нас ожидает нечто неприятное.
– Она сама это сказала? – не поворачивая головы и кивая встречающим нас жителям замка, спросил я.
– Мне об этом успела шепнуть Уирко.
В это время еще громче и резче затрубили трубы. Король подъехал к главному входу в башню-дворец Гердериха. Здесь перед открытыми большими дубовыми дверями на ступенях стояла целая свита, возглавляемая Гердой, женой Гердериха. Одна рука ее была забинтована и висела на перевязи. В другой она держала золотой венец в виде сплетенных листьев. Унгерих спешился и с улыбкой подошел к ней. Я же теперь мог разглядеть ее вблизи. Тонкая, изящная фигура Герды застыла, как змея, готовящаяся броситься на свою жертву. Тонкие черты смуглого лица, нос с едва заметной горбинкой, огромные черные глаза, губы были неподвижны, словно у изваяния. Слегка подергивались лишь тонкие, словно высеченные из камня, ноздри.
– О, великий король Унгерих! – произнесла хозяйка замка. – Сначала я хочу попросить прощения за свой вид. Я сама готовила этот пир для тебя! И когда стояла рядом с мясником, рубившим тушу медведя, из-под его топора отскочила кость и впилась в мою руку. Но я счастлива послужить тебе, как всегда служил и служит мой дорогой супруг, даже ценой своей пролитой крови. А теперь позволь о другом. На родине моей матери принято венчать великих людей, героических победителей врагов венком из драгоценных металлов. Так благоволи возложить этот золотой венок на твою венчанную богами голову в честь твоей победы не только над дикими зверями, кои и посевы наши губят, и скот режут, а бывает, и подданных твоих… Главная твоя победа над людьми – нет! – я не могу назвать их людьми! – над существами, имеющими облик человеческий, называющими себя христианами, пьющими человеческую кровь и пожирающими плоть людскую! Ты в эти благословенные дни показал, что они хуже всякого хищника, и то, что им нет места в твоем благословленном богами королевстве.
Унгерих – со слезами на глазах! – обвел взглядом всех собравшихся вокруг и преклонил одно колено. Герда возложила венок на его голову и громко возгласила:
– А теперь, великий король, и вас, ваши величества, и вас, ваше высочество, и всех ваших приближенных – для нас близких и родных – прошу проследовать в парадную залу и подкрепиться с дороги. Все благословлено нашими великими жрецами, а значит – и богами.
Говоря последнюю фразу, она, слегка наклонив вниз голову, исподлобья внимательно обвела взглядом всех собравшихся, остановившись на мгновение на королеве Гаафе.
– Дорогая Герда, – громко крикнул в ответ Унгерих. Глаза его были мутны от восторга. – Я счастлив уподобиться великим победителям родины твоей матери. Твои слова – призвание меня на подвиг во славу богов наших. Я обязуюсь: на моей земле не будет ни одного христианина, как не будет ни одного захватчика. Я прикажу прикрепить этот венец к моему боевому золоченому шелому, чтобы всегда помнить свое призвание от богов наших.
Я искал глазами в свите старика, о котором так много слышал, но его не было. Вопросительно повернул голову к Ольгу.
– Его здесь и не будет, – понял он мои мысли. – Возможно, появится на пиру…
Я снял шелом и, кивнув Волгусу, оставляя его за старшего, вошел в башню, сопровождаемый Ольгом. Оказалось, что помещение внутри намного шире, чем можно было предположить. Все проследовали в главную залу, уставленную большими столами. Чего здесь только не было! Пирамиды, сложенные из жареных уток, фаршированных яблоками и какими-то заморскими пряностями, рядом – из гусей, тетеревов, глухарей – каждая со своей начинкой. Окорока, грудинки, запеченные целиком лебеди, зелень – всего не перечислишь. Посередине залы, между столами на огромных блюдах возлегали казавшиеся живыми медведь, вепри, зубр и олени. Гердерих хлопнул в ладоши, и слуги, словно покрывала, сдернули с них шкуры, под коими были целиком запеченные туши зверей. По четырем углам залы рядами стояли огромные кувшины с винами и медами. Особой изысканностью блюд готфы, впрочем, как и славяне, не отличаются, но пиры у них – обильные!
– О, великий король! – возвысил свой голос Гердерих. – Благоволи разрубить яства, дарованные нам богами нашими на охоте.
Унгерих встал, принял из рук оруженосца большой боевой топор, и, ухая каждый раз, с первого же удара поочередно отрубал головы запеченных зверей. Зала разразилась воплями славословия. А Гердерих, поднося королю золотую чашу с вином, снова громко заговорил:
– Глядя на это великолепное зрелище, я поневоле вспомнил, великий король, как ты во время последнего похода на границы Рима одним ударом от плеча до седла разрубил четырех вражеских всадников.
Он, опустившись на колено, подал чашу Унгериху, взял свою, поднял ее и крикнул:
– За тебя, великий конунг! Великий король! Слава тебе!
Зала зазвенела каждым камнем от славословия присутствующих.
– Алекса! Не пей этого вина! – шепнул мне Ольг, стоящий позади меня.
– Ты что? – удивился я, обернувшись. – Ты же гость, а не слуга, не отрок!
– Так будет лучше, – ответил он и налил мне меду из неведомо оттуда взявшегося в его руках кувшина.
Унгерих осушил свою чашу до дна и, выдернув из ножен тонкий длинный нож, отрезал ухо медведю. Им он закусил, смачно хрустя хрящом. Вернувшись на свое место, он спросил так громко, что все остальные сразу замолчали:
– Гердерих! Снаружи твоя башня-дворец кажется не такой вместительной, как оказывается внутри. В чем секрет?
– Ваше величество, – ответила за мужа Герда, – вместе с моей матерью к нам с ее родины приехал великий мудрец, ученый… Он обучал и моих отца с матерью разным наукам, и меня, когда я могла сознательно внимать ему. Он и придумал эту башню-дворец, он и руководил римлянами, которых нанял мой муж для строительства.
– Хотел бы я иметь таких строителей. Где вы их наняли? Опыт у них уже есть… – воскликнул с завистью Унгерих.
– Очень жаль, ваше величество, но после отъезда строителей в римские земли мы скоро узнали, что перед границей на них напали какие-то разбойники, забрали нашу щедрую оплату и всех умертвили, – сделала Герда печальное лицо.
– Но ведь тот, кто придумал все это, жив! Хотел бы я поговорить с ним! – не унимался Унгерих.
– Ваша воля – закон! Только благоволите мне напомнить, что мы собрались пировать, веселиться, а не вести ученые разговоры. А поговорить с моим учителем вы можете завтра, если пожелаете, – наклонила голову Герда.
– И то верно! – воскликнул Унгерих, поднимая свою уже вновь наполненную чашу. – И чтобы дом сей был столь же полон, как эта чаша!
Все опять разразились славословиями. Я обратил внимание на королеву Гаафу, ее дочь и королеву-вдову. В их золотых римских – трофейных, – блюдах лежала только зелень, а к чашам при каждом славословии, они едва прикасались губами, и было видно, что вино не достигало их. Я обернулся к Ольгу…
– Алекса! Молю тебя, не прикасайся к вину! И мяса этого не вкушай! – твердил он.
– Почему ты приказываешь своему князю? – возмутился я, – На столе столько вкусностей!
– Я просто по-братски прошу тебя, – улыбнулся он примиряюще. – Я все потом объясню. Да ты скоро и сам увидишь!
А пир разгорался. Свита разгулялась вовсю. На тушах оставалось совсем немного мяса. Но слуги внесли главное блюдо – жареную кровь. По зале разнесся гул восторга. Слово взяла Герда:
– Предание гласит – кто съест кровь крупного зверя, будет столь же дерзок, хитер и силен, как этот зверь!
Зала ответила славословием. Зубы сидящих за столом впивались в это главное блюдо, как только оно оказывалось пред ними. Когда подошедший ко мне слуга, попытался положить мне крови, Ольг остановил его:
– Мой хозяин уже вкушал.
– Ольг, – обернулся я к нему, – да что с тобой сегодня? На родине мы же едим кровяную колбасу.
– Я не ел никогда, – ответил он. – И в нашем роду – тоже. Прости, что не поговорил с тобой заранее. Но, сдается мне, здесь не только кровь животных…
Я недоуменно посмотрел на него, ничего не понимая. Не много ли он на себя берет?! От этой мысли меня отвлекло творившееся с сидящими за столами. Их движения из пьяно-вальяжных превращались в резкие, ухватистые, рвущие, какие-то даже звериные. И они при этом довольно хохотали, кривлялись, хлопали друг друга по плечам, спинам, коленям… Это делали даже женщины! Неужели Ольг был прав, предупредив меня?! В это время заиграли рожки, свирели, сопелки, луки, ударили барабаны и бубны. Слуги ловко подхватили блюда с обглоданными скелетами зверей и вынесли вон. А на их место выкатились восемь шутов и шутих. Ох, что они вытворяли!
Первым пустился в пляс лысый толстяк с красным обвислым лицом, лоснящимся от жира и пота. Он был в грязной засаленной и залитой вином рубахе и таких же штанах. В одной руке он держал полуобглоданный окорок, в другой кувшин с вином. И к тому, и к другому толстяк то и дело прикладывался. Все движения его выражали ненасытность. Но это веселило зрителей. Они кидали ему мелкие куски, и толстяк жадно, но вместе с тем ловко, ловил их ртом. А потом запивал из кувшина, разбрызгивая вино в разные стороны. Вдруг к нему прильнула тонкая, грациозная, но с неестественно большой грудью, шутиха. Единственной ее одеждой была прозрачная накидка. Но руки, ноги, шея сверкали обильными драгоценностями. Она обвивалась вокруг толстяка, делая самые невероятные, неестественные и непристойные движения, – даже я отвернул от нее взгляд. Но, оглядев залу, увидел, что глаза сидящих за столами жадно ловят каждое движение шутихи, горят каким-то красным светом, а языки облизывают пересохшие от возбуждения губы. Многие хлопали в ладоши и топали ногами, одобрительно выкрикивали что-то нечленораздельное. Даже глаза верховного волхва возбужденно поблескивали, а посох постукивал о пол в такт музыке. Я взглянул на королеву, королевну и королеву-вдову. Они сидели, низко опустив головы, и губы их что-то шептали. Третьим выступил тощий коротышка в серой драной рубахе, увешанной всякими золочеными побрякушками. На поясе у него висели мешочки, внутренность которых позвякивала в такт его прыжкам. Он обегал вдоль столов, протягивая правую руку, как бы клянча денег. Ему давали мелкие монеты, которые тут же исчезали в мешочках на поясе. В то же время другая его рука хватала со стола то небольшое блюдо, но ножичек, то малую женскую чашу, которые тут же прятались за пазухой. Он непрерывно кривлялся: жалобность сменялись сарказмом, улыбка – гневным выражением… Зрители корчились от смеха.
Четвертый шут был страшен. Длинный крючковатый нос свисал до далеко выступающего вперед подбородка. Маленькие глазки, бегающие по сторонам, казалось, метали молнии. Скулы находились в постоянном движении. Он толкнул шутиху, рыкнул на третьего шута, сорвав у него с пояса один из мешочков, пнул толстяка и вдруг залился собачьим лаем, кидаясь на других, пытаясь ударить, толкнуть, и опять пнуть кого-нибудь… Сидящие за столами стонали от смеха, улюлюкали, кидали в него мелкие кости. И тут в центр залы выплыли еще две шутихи. Одна – с зелеными волосами, другая – с белыми, как снег. Движения этих были какими-то обрывающимися в самом их начале, словно делались через силу… Глаза шутих изредка поднимались от пола, полные слез, печали и уныния. Музыка при их появлении стала похожа то ли на собачий, то ли на волчий вой. Другие шуты пытались их тормошить, щипали, слегка толкали, раскручивали. На это одна из последних оскаливалась и щелкала зубами, а другая делала вид, что рыдает… Это вызвало новые взрывы хохота зрителей. Но вот появилась еще одна пара. Женщина была некрасива собой, но изысканно одета и вся унизана всевозможными украшениями. Высокий, стройный, почти по-женски красивый мужчина в одежде был ей под стать. Правда, было видно, что все украшения – ненастоящие, но это не мешало им важно, как-то по-петушиному, пройтись по кругу с высоко поднятыми подбородками. Женщина откуда-то достала большую – под золото – монету, и, обведя всех собравшихся взглядом сверху вниз, подала ее шуту с мешочками на поясе. Мужчина же вообще ни на кого не смотрел. Он встал посередине залы, достал из складок плаща металлическое зеркало и уставился в него. Так в полной тишине прошло несколько мгновений.
Но вновь быстро заиграла музыка, и шуты понеслись в пляске, кувыркаясь и прыгая. Все зрители в восторге били в ладоши, топали, кричали, размахивали руками, опрокидывая кубки, чаши, блюда. Куски, слетевшие со столов, тут же подхватывались собаками, отбегающими и огрызающимися друг на друга. В углу между ними возникла драка. Где-то брызнула кровь… Унгерих, хохоча, перепрыгнул через стол, за ним последовали Гердерих, Герда и все остальные гости. Они прыгали, извивались, кривлялись, взвизгивали вместе с шутами, опрокидывали столы, лавки.
Королева Гаафа, королевна и королева-вдова тихо встали и, стараясь быть незаметными, ушли из залы со своими слугами, служанками и несколькими воинами. Было похоже, что их ухода никто и не заметил. Моя кровь тоже возбужденно бурлила, но я не позволил себе впрыгнуть в пляску.
Унгерих, красный и потный, изредка останавливался, принимал от слуги чашу с вином, опрокидывал ее в себя и снова пускался в веселье. Казалось, он никого и ничего не видел. «Да, – подумал я, – у нас, на Роси так не веселятся…». Слуги тем временем ставили на место столы и лавки. Шуты исчезли, и все уселись на свои места.
– Веселый пир, Гердерих, – уже слегка заплетающимся языком произнес Унгерих. Чаша в его руках дрожала от возбуждения.
– Это заслуга моей дорогой Герды, – поклонился Гердерих.
– О! Благодарствую, Герда! – Унгерих снял перстень с мизинца и протянул его жене Гердериха. Та поцеловала руку конунгу и низко склонила голову, принимая подарок.
– А где моя королева, моя жена, моя Гаафа? – вдруг встрепенулся Унгерих.
– Ваше величество, – из-за колонны выступила старая служанка. – Их величества и их высочество очень устали на охоте и благоволили отойти отдыхать.
– Только почему вместо себя эту старую каргу, а не какую-нибудь молодушку оставили?! – видимо, король уже плохо отдавал отчет своим словам… – Эй, Герда, где твоя голая шутиха, такая вкусненькая?
– Воля вашего величества – закон, – поклонилась Герда. – Если изволите, следуйте в опочивальню. А шутиха придет к вам.
Двое телохранителей подхватили Унгериха, плохо владеющего уже не только языком, но и ногами, и повели из залы. Я сделал знак дружинникам, чтобы они следовали за ними. Тут Гердерих подошел ко мне:
– Не трудись, князь Алекса, дай отдохнуть своим ратникам, не ставь охрану к королевским покоям. Он – в моем доме. И я позабочусь о его безопасности. А вы, славяне – тоже мои гости. Я повелел выдать твоим доблестным ратникам несколько бочонков вина и несколько жареных туш, зелени, хлеба. Пусть попируют.
– Прости, князь Гердерих, я служу королю и не знаю, как он посмотрит завтра, если славян не будет в охране.
Мы раскланялись и разошлись.
– Прикажи усилить охрану покоев королевы, королевны и королевы-вдовы. Мне почему-то вспомнилась черная волчица. И на сердце возникла какая-то необъяснимая тревога, – шепнул Ольг.
– Да? И у меня – тоже. Скажи принести мне ведро колодезной воды и позвать Волгуса, – согласился с ним я.
В покое, отведенном мне, я умылся по пояс. Ледяная вода взбодрила. Я отдал пришедшему Волгусу все распоряжения и бросился на широкое ложе. Ольг утроился рядом на полу, подстелив свой плащ. Железные ставни и рамы с разноцветными слюдяными стеклами были распахнуты. Но духота все равно ощущалась. «Быть грозе», – подумал я и с этой мыслью уснул.
Утром меня разбудил женский крик. Я выглянул в окно и увидел метавшуюся по небольшой площади перед башней-дворцом рыдающую женщину.
– Моего мальчика украли! Отдайте моего младенца! Помогите… – громко причитала она.
– Кто не дает отдыхать королю и его вассалам? – вдруг сверху раздался голос Гердериха. – Стража! Взять ее!
Подбежавшие воины скрутили и увели рыдающую женщину. А через какое-то время на ступенях перед башней-дворцом в креслах восседали король, королева, королевна и королева-вдова. По бокам и сзади стояли верховный волхв, Гердерих, Герда и вся свита. Привели рыдавшую утром женщину, и Унгерих спросил:
– Как ты посмела своими воплями мешать нашему отдыху? Что у тебя произошло?
– Великий конунг, – снова залилась слезами женщина. – Сегодня ночью пропал мой полуторагодовалый сын…
Король взглянул мутными глазами на Гердериха и Герду и кивком головы дал слово.
– Какая глупость, – воскликнула Герда. – В охраняемом замке, закрытом на все ворота, никто и ничто не может пропасть!
Она резко опустила голову, прошептала что-то, так же вздернула подбородок вверх.
– Ваше величество, – повернулась она с поклоном к Унгериху, – благоволите позволить мне спуститься к ней?
Тот кивнул. Герда подчеркнуто медленно спускалась по ступеням. Глаза ее горели, тонкие ноздри вздрагивали, раненая рука чуть заметно подергивалась, кожа на лице стала еще смуглее. Она подошла к связанной женщине и… рванула ворот ее рубахи, под которым на груди оказался… крест.
– Я так и знала! – взвизгнула Герда. – Она – христианка. И сама сожрала своего младенца, как у них принято!
– Ваше величество! – из-за угла башни-дворца показался бегущий воин. Он нес что-то белое. В поклоне положил ЭТО на землю и отступил. Все ахнули. Перед королем на ступенях лежало тельце мальчика со следами многочисленных уколов в самых «рудоносных» местах.
– Я нашел его в отхожем месте, – доложил воин.
– Я так и думала! Съесть она его не успела, а только выпила кровь! – опять на высоких тонах крикнула Герда.
– Каков будет ваш суд, ваше величество? – поклонился Гердерих.
– Это твой замок, твои люди, тебе и решать. Я уверен, ты будешь судить справедливо. Такого зверства я еще не видел. Принесите мне вина.
– Пусть первым скажет верховный волхв, – кивнул головой Гердерих.
– Лучше было бы принести младенца в жертву нашим богам… Но она – не волхв! Посему ей надлежит только смерть! – стукнул посохом спрошенный.
– Сжечь ее! – опять взвизгнула Герда.
– Да будет так! – подтвердил Гердерих.
– Ты справедлив, – дернул каменным подбородком Унгерих, осушил свою чашу и поднялся с кресла.
Я взглянул на королеву Гаафу, ее дочь и королеву-вдову. Глаза их были полны слез. Поймав, взгляд Ольга, я увидел в нем печаль. Да что там?! Где-то в самом сердце своем я и сам чуял, что все – совсем не так, как визжит Герда. Но что мы могли сделать? Я развел на чреду охраны дружинников и вернулся в свои временные покои. Сразу следом за мной в дверь постучали.
– Слава Перуну, – по привычке бросил я. Вошел Ольг, и за ним – двое моих дружинников.
– Мы должны выйти на площадь! – тихо сказал Ольг. – Здесь в стенах проделаны тайные ходы, и слова, сказанные во всех покоях, многократно усиливаются и становятся слышны хозяевам замка.
Мы шли по небольшой площади, на которой уже сколачивали помост и подвозили вязанки хвороста. Когда мы взобрались по ступеням на крепостную стену, Ольг сказал дружиннику:
– Зуй, рассказывай.
– Алекса, – поклонился дружинник, – я стоял в охране у двери в подземелье. Чреда кончалась с первыми петухами. Я же только заступил, поэтому чувствовал себя довольно бодро. И вдруг в шагах десяти увидел молодую женщину, подманивающую жестами меня к себе. Я в ответ отрицательно покачал головой. Тогда она подошла ко мне и начала ласкаться. Я оттолкнул ее. Но она опять приблизилась и протянула фляжку, обиженно надув губы. Луна была ясная, поэтому я все хорошо видел. «Здесь что-то должно произойти!» – подумал я и сделал вид, что пью из фляги. А ведь ты знаешь, что я пью только мед. Женщина снова отошла шагов на десять и встала, глядя на меня и словно чего-то ожидая. По какому-то внушению – слава Перуну! – я сделал вид, что заснул, прислонившись к стене и опершись на копье. Женщина тихонько свистнула. И появился мужчина со свертком в руках. Вдруг из свертка раздался детский крик, но они быстро юркнули в дверь подземелья… С рассветом внешнюю охрану от двери подземелья снимают. А внутри были люди Гердериха…
– Почему ты раньше этого не сказал? – я резко повернулся к дружиннику.
– Здесь я виноват, – дотронулся до моей руки Ольг. – Не думал, что так развернутся события. А потом мы с тобой все время были на глазах Унгериха и Гердериха. Вот наша вчерашняя тревога!
– Как выглядела женщина? – спросил я уже спокойно.
– Ну… – задумался Зуй, – молодая, красивая. А! При свете луны мне показалось, что из-под покрывала выбилась зеленая, да-да, зеленая прядь волос…
– Зеленые волосы! – вскинулся я, взглянул на Ольга. Но осекся, опустил голову… повелел: – Идите… Зуй, тебе придется уехать, сейчас же! В крепость короля. Сменишь одного из дружинников, которые увезли Горемысла… И никому ни слова, даже – нашим.
Мы дождались, пока Зую отрок подвел коня. Дружинник вскочил и, сопровождаемый отроком, вскоре скрылся в воротах. Мы немного постояли, чтобы убедиться, что за ним никто не отправился следить, и поднялись в мои покои. Многое становилось мне понятным. Поэтому мы сидели с Ольгом и молчали. В дверь опять постучали. Вошел слуга и принес поднос с холодной олениной, зеленью и кувшином вина. Но ни есть, ни пить не хотелось.
– Зачем мы только мир заключили? – вырвалось у меня.
– Тише, – шепотом сказал Ольг. – Забыл про ходы?
– Они все равно не разумеют по-нашему, – махнул я рукой.
– Ушами-то да! – сказал Ольг загадочно. – А вот как Герда узнала, что несчастная женщина – христианка?
– Шпионы донесли, – усмехнулся я.
– Нет, дорогой мой Алекса, старший брат мой… – и вдруг Ольг сполз с кресла, уткнулся лицом в мой доспех и горько заплакал. «Как же он еще юн», – подумалось вдруг. Я гладил его по голове и приговаривал:
– Успокойся! Успокойся! Ты же воин! Плакать – удел женщин. А мы должны воевать…
Я налил в чашу воды, выпил. Налил еще и плеснул в лицо Ольгу. В это время затрубили рога и трубы. Не глядя на Ольга, я пристегнул меч, надел шелом…
– Тебе тоже придется быть там, – строго обратился я к нему. И вдруг, неожиданно для себя самого добавил, – а представь, каково сейчас королеве Гаафе, Дуклиде и королеве-вдове Алле?! Наконец, твоей Уирко!
Ольг встал, растер лицо руками:
– Я готов.
Мы спустились на площадь. Помост со столбом, обложенным хворостом, был окружен готфскими воинами. Моя дружина верхом на конях стояла с внутренней стороны крепостных стен. Телохранители Унгериха в полном вооружении охраняли вход в башню-дворец. Жители замка и окрестных селений уже были согнаны на зрелище казни. Наконец, вышли Унгерих, Гердерих, Герда, Гаафа, Дуклида, Алла и вся их свита. Одновременно с этим на помост вывели несчастную женщину и привязали цепями к столбу.
– Хочешь ли чего-нибудь попросить? Я – милостив. И последнее твое желание исполню, – дернул подбородком Унгерих.
– Да, конунг. Пусть твои воины положат к моим ногам тело моего мальчика, – ответила женщина.
Унгерих кивнул, и воин бросил на помост белое тельце младенца. Опять забили барабаны. Кривляясь, приплясывая, откуда-то появились восемь вчерашних шутов и шутих с горящими факелами в руках. Покружив вокруг помоста и прогорланив что-то непонятное, они обернулись к конунгу и застыли, словно ожидали приказа. И тут я увидел шутиху с… зелеными волосами.
– Действуй, Гердерих! – махнул рукой Унгерих.
– Да будет так! – крикнул Гердерих, и шуты, опять кривляясь и подпрыгивая, подожгли костер с разных сторон.
Все смолкло. Только треск разгоравшегося хвороста нарушал тишину. Вдруг раздался звонкий голос женщины, находившейся в центре пламени:
– Благодарю Тебя, Господи Иисусе Христе, за то, что дал пострадать за Тебя! Прими же душу мою и душу сыночка с миром… Упокой во Царствии Твоем…
– Заставьте ее замолчать, – закричала Герда, и один из телохранителей натянул лук.
– Не надо, – остановил его ленивый голос Унгериха. – Тогда она не будет мучиться…
В это время кто-то тронул меня за рукав… Я обернулся. Ольг движением головы показал мне на небо. Я взглянул туда. Даже дыхание перехватило… Лучи солнца сплелись в золотую корону, которая медленно опускалась в центр костра. Не было сил смотреть на нее – так слепил глаза неземной блеск.
Я опустил их, затем перевел на Гаафу, Дуклиду и Аллу. Они тоже увидели корону и улыбались. Я снова взглянул вверх. Теперь там возник силуэт, сгущающийся в страшного старика с длинным кривым носом, достающим до выступающего далеко вперед подбородка. Этот был противнее и страшнее шута… На голове его развевалась концами по воздуху полосатая тряпка, а грязный балахон по мере приближения к ногам как бы растворялся в воздухе. Он пытался загородить собой корону. При этом все его тело корчилось, словно золото венца прожигало его. Но он терпел… И тут солнце сложилось в огненный крест… Старик пытался отстраниться от него, словно тот обжигал, отводил взгляд, но сопротивлялся… Не исчезал…
Я заметил, что многие из моих дружинников тоже увидели и корону, и старика. И теперь, ожидая моего решения, смотрели на меня, тогда, как руки их сами тянулись к лукам и стрелам.
– Не надо, – услышал я шепот Ольга и сделал останавливающий дружинников жест. А старик в воздухе вдруг растаял.
– Куда ему с Господом бороться! – усмехнулся Ольг.
– Смотрите, смотрите! – кричали жители замка, окрестных селений и кто-то из свиты. Я заметил, что у Унгериха, тоже увидевшего корону, отвис его каменный подбородок.
– Она – колдунья! – кричала Герда. – Не верьте. Этого не может быть!
Обеими руками – даже раненую она выдернула из перевязи – закрывала она лицо, не в силах взглянут ввысь. И тут в воздухе появилась еще одна, очень маленькая, словно для младенца, но более яркая корона, которая тоже спускалась в костер.
– Стреляйте! – крикнул Гердерих, и в небо полетели десятки стрел. Но, не долетая до короны, они сами собой разворачивались и летели обратно. Телохранители кинулись к королю, Гердериху, Герде и прикрывали их своими щитами. Многие из готфских лучников уже лежали на земле, пораженные своими же стрелами.
Короны опустились в центр костра. Унгериха и его свиту увели в башню-дворец. Убегая, конунг крикнул:
– Князь Алекса, окружить помост! Никого из готфов не подпускать к нему.
Именно такой приказ я и отдал…
Скоро мне сообщили, что рана Герды на руке начала загнивать и она лежит в горячке. Унгерих, Гердерих и остальные приближенные напились вина – мертвецки! – и теперь храпят по своим покоям…Сумерки опустились быстро. Вот уж и ночь. Я, взяв с собой Ольга, отправился проверять посты.
– Тебе повезло! – тихо сказал он, когда мы достигли середины площади и рядом никого не было – Ты видел Божие чудо!
– Так его все видели! – усмехнулся я.
– То-то и оно. Но не все понимают, что этими венцами Бог и Господь наш Иисус Христос венчает верных своих, воскрешает их для жизни вечной.
– Не поверю, пока не увижу своими глазам, не потрогаю своими руками живых женщину и мальчика, – отрезал я.
Все мои дружинники несли службу исправно. А когда мы с Ольгом возвращались обратно, он вдруг попросил:
– Можно я соберу мощи святых мучеников? Королева-вдова просила.
– Унгерих велел никого не пускать к кострищу, – возразил я.
– Никого из готфов… – улыбнулся Ольг.
Я махнул рукой… И пошел спать.
До обеда я промучился со сложной схемой энергоснабжения нового объекта. Сколько ошибок! Надо звонить проектировщикам… Впрочем – сначала завершить проверку. И тут я вспомнил, что почти неделю назад обещал позвонить Жене Журову, уже известному молодому поэту, улыбчивому, добродушному рязанскому парню, с которым судьба свела в одной из литературных студий. О его стихах Шляховский скептически заметил: «есенинщина». А мне нравятся стихи Сергея Есенина. Впрочем, Мандельштам и Пастернак кажутся ближе… Хотя это, возможно, из-за влияния тех, с кем я близко общаюсь…
Когда из нашего «штаба производства» все ушли на обед, я набрал номер телефона Жени.
– Алло, – я сразу узнал его голос. – Это я, старик. Прости, что долго не звонил. Дела закрутили. Необходимость встречи не пропала?
– Нет, – услышал я в ответ, – это – необходимость для тебя! А кроме того, просто хотелось увидеться, поговорить… Можно даже сегодня. У меня как раз два «пригласительных» в Дом литераторов. На вечер, может быть, идти совсем не обязательно. Посидим в «гадюшнике», попьем кофейку, поговорим… А?
– Идет! Во сколько?
– Давай без четверти семь? Только постарайся не опаздывать. А то после семи могут и не пропустить. Там сейчас новые строгости ввели. И мы с тобой пока еще не члены Союза писателей…
– Договорились, – я положил трубку и пошел обедать в ближайшую «Пельменную». Очередь была такой, что захотелось вернуться на работу и там просто попить чаю. Но тут меня окликнули. Это был Борис, стоящий уже у самой «раздачи».
– Где ты ходишь? – нарочито громко сказал он. – Занял очередь, стою, жду, а ты где-то прохлаждаешься.
– Да вот, схему вычитывал, увлекся, – ответил я, подлезая к нему под турникетом, отграничивающим очередь от зала, – ну как, твоя еще не родила?
– Нет, – улыбнулся Борис, – ждем со дня на день.
– Первенец? – поинтересовался я.
– Ты что? Тре-е-тий! – засмеялся он в ответ, но тут же нахмурился. – А может быть, третья…
– Что, две девчонки?
– Угу… А я хочу парня!
– Правильно. Но про таких, как ты, говорят: «Ювелир!». Мы сели за один столик.
– Пельмени здесь хороши! Я нигде в общепите таких не едал, – махал он перечницей. – Ну, как схема?
– Ошибок очень много. Надо звонить проектировщикам.
– Зачем? Укажи ошибки, напиши докладную, отнеси главному и – никакой головной боли! – пожал плечами Борис.
– Знаешь, я думаю, лучше устно безо всяких докладных договориться. А то получится, что я «стучу», – твердо сказал я. На том разговор и кончился. А часа в четыре меня вызвали к Хмурому.
– Ну, как работается? – дернул он подбородком, когда я вошел.
– Спасибо, стараюсь, – ответил я, не понимая, к чему он клонит.
– Не устаешь?
– Работа есть работа. Каждый, наверное, устает, – пожал я плечами.
– А что ж панику сеешь, на проектировщиков напраслину наводишь, мол, схемы плохо составлены, брак гонят? И что, мол, из-за них трансформатор полетел… – лицо Хмурого приобрело малиновый оттенок.
Кровь ударила мне в голову:
– Я этого не говорил! А схемы по последнему объекты – шестому – действительно никуда не годятся. Давайте при всех инженерах рассмотрим.
– Ишь ты, вече новгородское захотел устроить… Решать, что делать и как, здесь буду я. А социалистическую действительность искажать не позволю. Не прекратишь своих выпадов, уволю, да так, что в ассенизаторы не устроишься. Наше дело – исправлять ошибки на бумаге, чтобы потом трансформаторы не горели. За это тебе сто восемьдесят рублей в месяц платят. Иди, работай, – и он отвернулся от меня.
Я выскочил из кабинета, как из парной, не понимая, за что так окрысился на меня Хмурый. Навстречу попался Борис:
– Чего он тебя вызывал?
По его заискивающе участливому тону я все понял и соврал:
– Хвалил за работу. Да про тебя спрашивал, как ты на трансформаторе себя проявил.
– Ну и ты?
– Сказал, что ты классный специалист, грамотный, уважаемый и авторитетный начальник участка.
Я прошел мимо него. А он так и остался стоять с выпученными в пространство глазами.
«Как я его!» – ликовалось в душе. И решил «добить» схему, благо до Центрального Дома литераторов мне всего полчаса пути. И когда без пяти пять все начали собираться по домам, я продолжал вычитывать предпоследний – метр на метр – лист схемы.
В комнату заглянул Герман Васильевич:
– Что это ты домой не собираешься?
– У меня встреча в семь на Краснопресненской. Время еще есть. Что ж я зря его терять буду?! Да ошибок много… – ответил я.
Главный зашел ко мне за спину, взглянул на схему.
– Да, – почесал он затылок, – а что тебе говорил сегодня Ульян?
Я все рассказал.
– Не зря я тебя предупреждал. Борис-то на твое место метил. А тут взяли тебя, – вздохнул он.
– Зачем? – удивился я. – Он же на своем месте вдвое больше меня получает!
– Э, дорогой мой! Ему нужно в худшем случае стать главным инженером управления. Вот он и роет землю… Завтра схемы – мне на стол. Буду писать рекламацию. Исправленные ошибки обведи красным фломастером. И поменьше болтай языком о своих делах. Если Ульян что скажет, сошлись на мое распоряжение…
– Завтра – суббота, Герман Васильевич.
– Конечно, схемы – ко мне в понедельник. Счастливо! – и главный инженер закрыл за собой дверь.
Было минут пятнадцать седьмого, когда я «добил» схему. Хотел было сунуть папку с ней в стол, но вспомнил про Бориса. И положил схему в сейф.
Через двадцать пять минут я стоял у входа в Центральный Дом Литераторов Союза писателей СССР. Вскоре подбежал Женя. Он был в светло-коричневом костюме, оранжевой рубашке и в коричневом с ядовито-желтыми полосами галстуке. А его улыбчивое курносое лицо, как всегда, напоминало то ли Левшу, то ли Балду, то ли еще кого из добрых русских детских сказок.
– Заждался? – бросил он на ходу. – Пошли!
Мы отворили тяжелые дубовые двери с медными, начищенными до блеска, ручками. Женя помахал пригласительными билетами перед лицами контролерш и ринулся в «гадюшник». Я – за ним. Однако и здесь стояла контролерша – сухощавая, низенькая, лет под шестьдесят дама с ярко накрашенными короткими завитыми волосами, губами, бровями и веками.
– Молодые люди, – продекламировала она, – а у вас есть билеты членов Союза писателей СССР? Если вы на мероприятие, то оно начинается через пять минут в Малом зале.
– Ой, – сжал ладони Женя, – мы же прямо с работы. Голодные. По чашке кофе выпьем и сразу – на вечер.
– По чашке кофе? Ну ладно, – отвернулась от нас контролерша.
«Гадюшник» – преддверие ресторана, подделанного под ореховое дерево. «Гадюшник» можно назвать и буфетом, и баром, и кафе. Стены здесь были разрисованы шаржами на «мэтров» советской и дружественных народно-демократических культур. Со смешными стихотворными надписями, типа «Съев блюдо из восьми миног, не мни, что съеден осьминог» или «Я недавно ев тушенку, вспоминал про Евтушенку». И тому подобное.
– Старик, – шептал Женя, когда от буфетчицы за стойкой отделяло нас пара человек, – Таня просила меня много не пить сегодня. Да и поговорить надо. Но я тут за стихи гонорар получил. Давай к кофе возьмем по соточке коньячку?
«Эх, Женька, Женька, правильно про тебя говорят – широкая русская душа!» – вздохнул я, но возразил:
– У меня тоже есть деньги!
– И-и-и, оставь! Я хочу угостить, – улыбнулся он.
– Слушай, а ну как появится эта церберша от входа в «гадюшник»?
– Да она про нас уже и забыла! – махнул он рукой и обратился к буфетчице. – Пожалуйста, два двойных кофе, два по сто коньяку, лимончик, две тарталетки с сыром и две с печеночным паштетом.
Вскоре мы сидели в углу под нарисованными с раздвоенным взглядом супругами Битструпами. И, подняв рюмки за публикацию стихов Жени, закусили лимоном, тарталетками и запили кофе.
– Ну, – загадочно улыбнулся он, – не надоела тебе твоя инженегровая работа?
– Хуже керосину, – в тон ответил я словами из сказки Шергина.
– Ну, вот и ладно. У меня в информационно-издательском отделе Центрального Дома культуры железнодорожников, где я, как ты знаешь, работаю старшим редактором, освободилось место редактора с окладом 130 рублей. Тебе бы – на него! Ну как? – он глотнул кофе и закурил.
– Видишь ли, Женя, – я не знал, как и сказать…
– Понимаю, маловато. Но через полгодика станешь старшим редактором с окладом 180 рублей. Ты ведь сейчас столько же получаешь?
– Не в этом дело. Мне только и хочется заниматься любимым делом. А это – литература. Хотел бы и очень хотел с тобой работать! Но… – я опустил глаза и рассказал ему всю мою историю исключения из партии, почему-то подумав, что могу доверять Жене.
– Да, «построили» тебя, – вздохнул он. Вдруг глаза его вновь оживились. – А знаешь, наш директор сейчас в отпуске. А Галина Евсеевна, его заместитель, – чудесная тетка! Я ей как-то рассказывал о тебе как о талантливом литераторе. Она и примет тебя на работу.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Только события надо форсировать. Отпросись с работы в понедельник, в крайнем случае во вторник. Соври что-нибудь. Сразу звони мне и приезжай, а почву я подготовлю. Хочется все-таки с близким по духу человеком работать. И успокойся, пожалуйста! Я понимаю твое положение. Но ведь мы оба – русские люди! Так кто, если не мы, будет помогать друг другу?! Придумаем что-нибудь! – протянув через стол, положил он руку мне на плечо.
– Молодые люди! Товагищи молодые литегатогы! – раздался над нами сухой скрипучий голос. «Опять кто-то под Высоцкого косит…», – подумал я, отворачивая голову к стене.
– А вы не отвогачивайте голову!.. С вами говогит стагый человек. И не пгостых кговей… – продолжал голос. – Налейте стагику гюмку коньяку… А! Какова гифма? Налейте-налейте! И я навеки оставлю вас. А хотите, стихи почитаю?
– Слушай, Виленыч! Иди за свой столик, я сейчас принесу тебе. Неужели тебе твоя кровь не подсказывает, что не очень вежливо вмешиваться в чужой разговор? – встрепенулся Женя.
Я поднял глаза и увидел старика, горбатый нос которого свисал до далеко вперед выступающего подбородка. Зеленый мятый костюм был в жирных пятнах. «Где-то я уже видел его… И очень даже близко… На кого-то он очень похож…», – возникла мысль. Но ничего не вспомнилось.
Женя поднялся и, взяв его под руку, отвел за другой столик. Я видел, как он принес ему рюмку коньяку, вернулся к стойке буфета и пришел с маленьким подносиком, на котором стоял графин граммов на триста, тарелки с ветчиной, лимоном, тарталетками и две чашки кофе.
– Что он такой… страшный что ли? – спросил я.
– Он не страшный, – безразлично отозвался Женя, – он совершенно трезвый, хитрый и подлый.
– Что ж ты на него потратился?
– А чтобы поскорее отвязался.
– А кто он?
– Кто?.. Называет себя писателем. Говорят, выходили у него какие-то книжки про Троцкого, Урицкого, Дзержинского. В духе Пролеткульта… Ты не читал? Я – тоже нет. Потом – стихи для детей про Маркса, Энгельса, Ленина… Сейчас, говорят, пишет про Брежнева…
Я обернулся в сторону грассирующего старика. И увидел, что напротив него сидят… Вадик Шляховский и Соня. Старик что-то доказывал им, размахивая рукой со сложенными в круг большим и указательным и растопыренными остальными тремя пальцами. Шляховский глядел на Соню и скучал, потягивая из стакана что-то темное. Соня же не отрывала глаз от старого литератора, и, казалось, впитывала каждое его слово. Дым от ее сигареты, вставленной в длиннющий мундштук, вился над головой биографа лидеров КПСС, сплетаясь в какой-то полосатый шарф.
«Может быть, опять видение?» – подумал я ошарашенно.
– Саша, что с тобой? – Женя испуганно потряс меня за плечо…
– Да ничего, засмотрелся, – встряхнулся я. И пропел, кивая в сторону Сони, – вон, глянь, «какая женщина»!
– Моя Танюша лучше! К тому же эта…
– Саша, Женя! – раздалось прямо над моим ухом. Рядом с нами стояли парень и две девушки из литературной студии МГУ.
– К вам можно присоседиться? – спросила одна из юных поэтесс.
– Конечно, присаживайтесь, – добродушно ответил Женя. А я так хотел продолжить разговор.
Кавалер юных дарований вынул из портфеля бутылку коньяку, два яблока, уже нарезанный лимон в целлофановом мешочке. Все это он разложил по нашим тарелкам. Разлил по рюмкам.
– Ну, вздрогнем! – произнес он. – За поэзию!
Все поддержали тост.
– Ну, теперь мы – вниз, – поднялся из-за стола Женя.
Юные дарования должно быть подумали, что под низом подразумевается туалет. Контролерши на выходе из «гадюшника» уже не было.
– Ты знаешь, по-моему триста грамм коньяку вполне достаточно, – сказал Женя.
– Но там же все наше осталось, – возразил я.
– Ты что, еще выпить хочешь?
– Нет.
– Я тоже. Давай прогуляемся по Москве вечерней, переходящей в ночную?
– По-ошли!! – согласился я и подумал, что почему-то сегодня совсем не хочу видеть гостеприимной Сони и Вадика Шляховского.
Мы шли по Садовому Кольцу, и я рассказывал Жене:
– Вот – дом Берии, куда он, как говорят, привозил женщин, приглянувшихся ему на улицах, по которым проезжал. После этого их никто не видел… А это знаменитый дом-комод Чехова…
– А ты знаешь, – сказал вдруг Женя, – я не люблю его.
– Я тоже, – смешок буквально вырвался из меня.
– Почему?
– Потому что он не любил Россию! У него нет ни одного положительного героя – русского!
– Да-да! Они, эти писатели из «серебряного» века почти все в то время выискивали в русском народе самое грязное, самое мерзкое и в своих, с позволения сказать, произведениях, прикрывшись юмором или еще чем-нибудь, выдавали эти исключения как образ жизни всего народа, – рассуждал Женя.
– «Серебряный век», – вздохнул я.
– А возьми живопись! «Передвижников»! Какие-то революционеры-демократы, обличители всех и вся! Есть, конечно, исключения: Васнецов, Верещагин, Поленов, Нестеров, Крамской, Шишкин… Но в большинстве-то своем! – не унимался Женя.
– А ведь и в литературе были Достоевский, Аксаковы, Лесков, – подхватил я.
– Они, к сожалению, – исключения, – покачал головой Женя.
– А может быть, те, кто сейчас пропагандирует «передвижников» и иже с ними, исключения ввели в правило, а истинное правило нам просто не раскрывают? – вспомнилась вдруг недавняя мысль.
Так мы дошли до Пионерских прудов…
– А знаешь, – сказал я, – раньше они назывались Патриаршими.
– Это по Булгакову?
– Это еще до него! Он просто использовал место и название, – засмеялся я. – А Патриаршими они называются потому, что все дома вокруг них до революции принадлежали Патриарху. И он сдавал за условную цену бедным студентам, бездомным и всякой нищете… Давай посидим.
Мы опустились на лавочку.
– Саша, мне очень понятны твои переживания, – вдруг Женя перевел разговор на другое. – А знаешь почему? Знаешь, как я в Москву попал? Ведь мы с родителями жили в Улан-Удэ. Отец был главным прокурором города. И со своей следственной группой вышел в одном расследовании на секретаря горкома КПСС… Что там было, можно только предполагать. Отцу предложили закрыть дело. Он отказался. В результате всего этого родители срочно отправили меня к родственникам в Москву. Вскоре переехали сами. Оставили все: квартиру, мебель, машину… Просто бе-жа-ли! Жили по квартирам. Родня из-под Рязани собрала денег. Купили квартиру в Лыткарино. Я уже учился на историческом. Там встретил Танюшу. Женился…
– А-а-а! Вот вы где спгятались! – раздался голос у самого уха. Над нами стоял бытописатель жизни основателей марксистско-ленинского учения. Он бесцеремонно втиснулся между нами на лавочку.
– Вы что же, думаете, у стагого писателя денег нет?! – он достал из кармана пиджака бутылку коньяку. – Вот, иду себе домой. И вижу: сидят мои юные дгузья. И, умоляю вас, тгез-вые! Я как потомок князей Голицыных не мог пгойти мимо. Тем более что пговегил вас на способность добгодетели. И вы поступили благогодно.
Из другого кармана он достал складной стаканчик. Словно фокусник, дернул рукой – стаканчик разложился. Виленыч оскалился в улыбке и вдруг стал похож на волка… Я даже мотнул несколько раз головой, чтобы отогнать видение.
– Дегжи! – протянул он мне стаканчик. – Как тебя зовут?
– Александр.
– Пгекгасное имячко! Ты, навегное, очень талантлив… А ведь здесь я сидел, как вчега помню, с Колей Губцовым. Так же пили коньяк. А чегез полгода его не стало… Эх, помянем!
Я вдруг увидел, как Женя отвернулся и перекрестился.
– А меня зовут Энгмаг Виленович. Мои бедные годители назвали так, чтобы год князей Голицыных не газвеялся по ветгу. Мама настояла, чтобы и папа сменил имя. Что ж, вгемя было такое. Но и в нем была своя гомантика!.. А чем же вы, Александг, занимаетесь? – отвлекся он вдруг от своих воспоминаний.
– Я инженер.
– Не очень благодатная пгофессия… Но я не об этом. В литегатуге чем утгуждаете себя?
– Стихами.
– О-о! Это пгекгасно! Я их тоже пописываю иногда.
– Виленыч! Прости, нам еще далеко добираться по домам. Ты-то где-то здесь живешь?
– На Смоленке. В доме ветеганов ЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, – гордо вскинул голову старик. – И гогжусь этим. Пгеставьте, князь – и в доме своих вгагов… Ну, выпейте же со мной! – налил он в стаканчик, который все еще был в моей руке. Я взглянул на Женю. Он взял стаканчик у меня и вдруг, взглянув на небо, воскликнул, – ой, звезда летит…
И я, и старик автоматически вскинули взгляды вверх. Я опустил голову быстрее старика и заметил, что Женя сделал какое-то движение над стаканчиком. Потом залпом выпил.
– Летит звезда – загадывай желание… Вы загадали молодые люди? Тепегь твоя очегеть, Александг! – учтиво поклонился старик, налил еще раз, взяв стаканчик у Жени и передав мне.
– Спасибо тебе, Виленыч! – положил левую руку на плечо старику Женя, наваливаясь всем телом на него, а правой незаметно перекрестил стакан. Не от меня он скрывал этот жест…
– Не за что… Немцы говогят: «Пусти хлеб по геке, и он вегнется к тебе с маслом». Ты налил мне хлеба, я вегнул его тебе с маслом….
Он резко повернулся и, слегка шатаясь, побрел по аллее.
– А его сейчас в милицию не заберут? – спросил я.
– Как бы после него нас не забрали, – вздохнул Женя, оглядываясь вокруг.
– Слушай, он же сказал, что шел домой. Но Смоленка от ЦДЛа в противоположной стороне по Кольцу, – мысль эта ошеломила меня.
– Вот и я о том же! Мы, хоть и выглядим трезвыми, но у милиции – тоже план… Запах-то есть. Ладно, пошли.
Мы долго шли молча. Забирать нас, похоже, никто не собирался.
– Жень, – спросил я, – ты крестил стакан?..
– Меня так бабушка учила в детстве: все крестить – и еду, и питье, и одежду, и квартиру! «Крест, – говорила она, – всю нечистую силу разгоняет».
– А Виленыч-то что, нечистая сила? – улыбнулся я.
– Как тебе сказать? Если я не верю человеку ни на ноготь, лучше поберечься. Бабушка говорила, что главный лжец – сатана. А люди-лжецы – слуги его…
– Ой, а, сколько сами-то мы ежедневно лжем!? – усмехнулся я. – Так что ж, мы тоже – слуги?
– Не знаю, как и оправдаться. Нас учили этому всю жизнь. К тому же мы лжем не для того, чтобы навредить кому-либо. Где-то я читал, что ложь бывает во спасение…
– А ты что, в Бога веришь?
– А ты что, не веришь, что ли?
– Я… не знаю…
– Вот чудной!
– Ты что ж, и крест носишь? И в церковь ходишь? – я даже остановился.
– Танюша каждый раз, когда я меняю рубашку, пришивает крест под карман. А в церковь ходит в основном она. Не часто, ну… раз в месяц. А я – на Пасху, на Рождество… Ведь если узнают у меня на работе… – он опустил глаза и сыронизировал: – И-де-о-ло-ги-чес-кий фронт!
– А почему ты мне это рассказываешь? Может быть, я стукач?! – вдруг спросил я.
– Ты!? – Женя согнулся от смеха пополам.
– А знаешь, когда готовили дело на исключение меня из партии, главным обвинительным документом был донос солдата – самого отъявленного разгильдяя части.
– Саша, у меня отец был прокурором. И все это я знаю… ну, если не с младенчества, то с первого сознательного дня, – вдруг серьезно сказал он. – И поэтому хочу тебе помочь… Вот перейдешь к нам… Поедем в отпуск ко мне в Лужки, на Вожу!
Он мечтательно возвел глаза…
– Молодые люди, предъявите ваши документы, – услышали мы сзади. И, обернувшись, увидели, трех милиционеров. Главный из них – старшина – постукивал резиновой дубинкой по ладони и смотрел на нас холодными, ироничными глазами. Двое других стояли, расставив широко ноги и заложив руки за спины.
– Пожалуйста, – сделав спокойное лицо, Женя вынул свое удостоверение из кармана.
– Так, – светил фонариком старшина и читал, – старший редактор Центрального Дома культуры железнодорожников. Вы только представьте себе, – обернулся он к своим, – старший и в нетрезвом состоянии… Сейчас мы в отделении узнаем, какой он старший.
И положил удостоверение к себе в карман.
– А ваши документы? – обратился он ко мне.
«Этого мне только не хватало!» – подумал я, но послушно протянул ему свое удостоверение.
– О! – воскликнул старшина, взглянув в него. – Тоже старший, только инженер! Так сказать, содружество науки и искусства. Ну что ж, пожалуйте в машину, товарищи интеллигенты.
И он с издевательским поклоном указал на ГАЗик, стоявший недалеко.
– Навел, старый, вечный… – следующего слова, прошептанного Женей, я не расслышал. И мы сели в зарешеченную заднюю часть машины. После короткой поездки машина остановилась, дверь открылась и раздался голос:
– Руки за спину, голову вниз, а то по почкам дубинкой получишь…
Мы подчинились. В отделении старшина, по-прежнему похлопывая дубинкой о ладонь, подошел к окну дежурного, бросил туда наши удостоверения и сказал майору, сидевшему по другую сторону стекла. – Вот, в нетрезвом состоянии, пытались ограбить старого человека, сына ветеранов КПСС, по его заявлению, выкрикивали антисоветские лозунги на Пионерских прудах. Задержаны «по горячим следам».
– В «обезьянни» их, – бросил в ответ майор. Потом задумался, взял одно удостоверение, другое, посмотрел спросил громко. – Кто из вас Евгений Юрьевич Журов?
– Я, – ответил Женя.
– Простите, а вы не из Улан-Удэ? Не сын ли Юрия Ивановича?
– Да, сын.
Майор повернул голову к старшине:
– Иди на маршрут. Протокол, если нужно, я сам составлю. Кстати, а письменное заявление от твоего ветерана есть? Адрес, имя, фамилию, отчество его знаешь? Документы у него проверил?
– Не-е-т, – растерялся старшина.
– И-и-и, дорогой ты мой. Боюсь, что скоро тебе более узкие лычки на погоны нашивать придется. Нарушаешь уголовно-процессуальный кодекс. Иди на маршрут. И еще один «прокол» – я обязан буду написать на тебя рапорт.
Когда старшина с помощниками ушел, майор вышел из «дежурки» и обратился к Жене:
– Так что, Юрий Иванович жив и здоров?
Женя как-то съежился, замкнулся, опустил голову.
– Да ты не бойся! – майор оглянулся назад и по сторонам. – Я после того дела сам бежал из Улан-Удэ. Слава Богу, муж двоюродной сестры в Москве, на Петровке. А поговаривали, что твоего отца убили…
– Можно мне позвонить? – спросил Женя.
– Конечно! – майор протянул руку в окно и выставил телефон наружу.
– Как вас величать? – взял трубку Женя.
– По-русски: Иванов Иван Кузьмич. Я был в Улан-Удэ заместителем начальника горотдела по профилактике правонарушений…
– Таня, – сказал Женя в трубку, набрав номер, – выйди на улицу, позвони из автомата отцу. Мы в 108-м отделении милиции. Здесь майор Иванов Иван Кузьмич из Улан-Удэ… Все. – И он повесил трубку. Потом повернулся к майору и, добродушно улыбнувшись, сказал: – Ждите ответа…
– Ты не представляешь, – говорил майор, убирая на место телефон, – я так уважаю твоего отца. Он хоть и прокурор, но настоящий опер! Честный!.. Может быть, отдохнете в моем кабинете?.. Есть хотите?.. Нет?.. Зря, конечно, вы выпили…
В это время раздался телефонный звонок.
– Ванюша! Ты?! – даже мы услышали из трубки. – Жив! Здоров! Ну, слава Богу! Что, там Женька натворил? Я сейчас возьму такси и приеду…
– Не надо, – улыбался майор. – Я их на служебной машине по домам прикажу развезти. Все нормально. Нет даже события правонарушения. А вот как бы нам свидеться, Юрий Иванович?.. Хорошо, записываю…
Он записал номер телефона на клочке бумаги и, попрощавшись, повесил трубку.
– Ну, – весело взглянул он на нас, – по коням и домой! Эх, как хотелось бы поговорить! Ну, да ладно!
Мы ехали в милицейском ГАЗике в сторону Сокольников. Я спросил у Жени:
– А почему ты почувствовал, что нас могут забрать?
– Да мне рассказывали, что этот Энгмарк Виленович любит так «шутить». И при этом не оставляет ни заявлений, ни своих координат – ищи его потом, свищи… А у людей ночь испорчена. Нас бы в любом случае утром отпустили бы… В худшем случае, побили бы слегка…
– А что у него такие странные имя и отчество?
– Имя его составлено из двух: «Энгельс» и «Маркс», а отчество – сокращенно «Владимир Ильич Ленин», – как о чем-то обыденном говорил Женя. Вдруг он улыбнулся. – Тогда с именами многие чудили. В ЦДЛе работают две престарелые красавицы – Элла и Инна. Так вот, в паспортах у них там, где имя, написано у одной – Электрификация, у другой – Индустриализация… Я не видел сам, но байка такая ходит.
– А что, он действительно – Голицын?
– Он сам так всем говорит. Только Голицыны разные были. Одни строили церкви, больницы. Другие участвовали во французской революции. Он, видимо, из последних… Как рассказывают, папаша его, Владимир Голицын, женился на Софии Яковлевне Сальской и по ее требованию изменил не только имя и отчество, но и фамилию на «Галинин»… Иначе бы его еще в двадцатых годах расстреляли за принадлежность не к рабоче-крестьянскому сословию… Что подобные факты имели место, известно. Но самому Виленычу верить-то тоже опасно, в чем мы с тобой сегодня убедились. А знаешь, – переменил он тему разговора, – может быть, переночуешь у меня? Места много – трехкомнатная квартира. Танины родители на даче.
– Вообще-то я люблю спать в своей постели…
– Да разговор хороший у нас получается… Мы у Танюши сейчас бутылочку коньячку выклянчим. И если честно, она при тебе не так сильно ворчать на меня будет…
– Ну, только, разве, ради этого, – согласился я со смехом. Нас довезли до подъезда.
– У тебя куда окна выходят? – спросил сержант-водитель.
– Во-он на седьмом этаже, – показал Женя.
– Когда в квартиру войдете, свистни из окна, чтобы я был спокойным за то, что вы дома, – убавил он обороты.
Нам открыла дверь хозяйка.
– А я не один, любимая. Знакомься, это – Саша, – показал Женя на меня.
– Заходите. Таня, – представилась она. Темные, с легкой, не по возрасту, сединой, вьющиеся волосы, тонкий, с почти незаметной горбинкой нос, красивые пухлые губы, большие голубые глаза на бледном лице, статная фигура – вот что сразу бросилось в глаза.
«Да, отхватил себе Женя супругу!» – подумал я безо всякой зависти, а даже с незнакомой мне прежде радостью. «Божие творение», – откуда-то появилась мысль.
– Танюша, – опустил глаза Женя, когда мы уселись за столом на кухне, – скрывать нам нечего. Виленыч «пошутил»! Помнишь, я тебе рассказывал о нем? Но в милиции мы пережили такой стресс!.. Налила бы ты нам чего-нибудь… Завтра же выходной… А я с утречка и по магазинам пробегусь, и квартиру пропылесосю… Да, чуть не забыл…
Он открыл окно и, свистнув, помахал рукой.
– Ну!? Так как насчет того, что снимает стресс? – повернулся он снова к жене.
Таня покачала головой:
– Ох, и хитер же ты, Журов! Ну да что с вами сделаешь?! Кстати у меня в ожидании и волнениях тоже и сердце, и голова разболелись. Андрюшка долго не засыпал… Так что и я с вами рюмочку выпью.
Через минуту она принесла откуда-то из комнат бутылку коньяку. Быстро порезала лимоны, яблоки, поставила на стол вазочку с конфетами и вдруг перекрестилась на угол, где только теперь, взглянув, я заметил иконку.
– Ох, Женя, пятница сегодня! Не надо бы… Ну да ладно, привод в милицию без пяти минут члена Союза писателей – действительно стресс.
– Таня, простите, а причем здесь пятница? – я недоумевал.
– Саша, давай на «ты», коли оказался в нашем доме. Даже к Богу мы на «Ты» обращаемся. Я когда слышу «вы», не понимаю, сколько меня, и ко мне ли или к тому, кто за левым плечом, обращаются.
– Ре-бя-та! – воскликнул Женя. – Хватит философий. Давайте за ваше знакомство и за Сашин визит к нам. А пятница, Саша, у православных христиан – постный день: не едят мяса, яиц, молочных продуктов…
– Женя! – как-то смешно, неестественно для ее лица, нахмурила брови Татиана, – не дави на человека… Сам предложил тост, а теперь отлыниваешь! Коньяку что ли жалко?
Теперь она уже не смогла сдержать улыбки. И пока шла эта добродушно-шутливая перепалка, я любовался ими. Мне было здесь хорошо, словно я знал Женю и Таню неведомо сколько.
– Ну, давайте! – Женя наконец-то поднял свою рюмку, и мы сдвинули свои.
После каких-то общих беспредметных разговоров Таня вдруг начала рассказывать:
– Папу посадили сразу после войны. Там он был военным переводчиком. Ему было всего двадцать два… Мама ждала его восемь лет. Ездила к нему, а в Москве ходила в Елоховский, молилась. Он приехал, но весь больной – поэтому и освободили досрочно… Они сразу поженились, но папа приходил в себя еще три года. Мама возила его по санаториям, в деревню… Потом он учился, потому что немецкий язык стал противен ему до аллергии на руках, груди, шее. Окончил технический ВУЗ, защитил диссертацию. А тут и я появилась… – глаза Тани почему-то погрустнели, Женя глядел в свою рюмку. А я молчал, потому что молчали они.
И тут Таня вдруг сказала:
– А вообще, Саша, ведь я им – не родная дочь. Приемная. Папа после лагерей не мог зачать ребенка. Вот они и взяли меня из «Дома малютки». Но они – мои родители! И я благодарю Бога за то, что они есть.
«Как-то странно, что у всех неплохих людей – такие невеселые ситуации! Да и что мои проблемы по сравнению с их проблемами? А ведь ни у Шляховского, ни у Сони, ни у Эдика такого нет… Или они просто не рассказывают? Нет, у них действительно все благополучно, если они так носятся со своим «Я», – подумалось мне, но вслух вырвалось:
– Таня, а почему вы, ой, прости, ты со мной так откровенна?
– Женя плохого человека в дом не приведет. Молитвы наших матерей – на страже. Да и что-то подсказывает – у тебя тоже не слишком сладко сложилась жизнь…
– Саш, если позволишь, я расскажу Тане, – вмешался Женя. Я кивнул. Но Таня встрепенулась:
– Что-то я действительно заболталась… Должно быть, коньяк подействовал. Пойду, постелю Саше в комнате родителей. А вы тут посекретничайте.
Зазвонил телефон.
– Кто это в такое время? – взял трубку Женя. – Ой, папа… Да, прости за то, что не позвонил. Доставили с комфортом… Что?.. Все нормально. Не волнуйся. Поцелуй маму. Спокойной ночи…
– Жень, – спросил я. – А что это: Лужки, Вожа?
– Это родина моих предков под Рязанью. И вообще – великое место! Там, в восьми километрах от Лужков, была битва, которую историки называют генеральной репетицией Куликовского побоища. Мамай двинул темника Бегича на Русь. А князь Олег Рязанский, которому шестьсот лет поют анафему, живший тогда в Орде и являвшийся, как говорят сейчас, стратегическим разведчиком, сообщил Димитрию Донскому маршрут продвижения татар. Именно на Воже, в Глебовом Городище, по известным мне данным две тысячи русских воинов уничтожили тьму – десять тысяч – захватчиков. Но, по-моему, и врагов и наших было больше… Если учесть, что у ордынцев погибло семеро высокопоставленных князей… А такие у них – каждый! – командовал тьмою. Вот и считай! Я там все на коленках излазил. Нашел кольчугу, тут же рассыпавшуюся в труху, медный крест, саблю, несколько наконечников от стрел, – русских и татарских, а самое главное – татарский топорик.
– А как ты это различаешь? – удивился я.
– Я же истфак заканчивал! А тема эта близка мне. Мама моя родилась в Лужках. Там две трети деревни – Журовы.
– Так что ж, у тебя фамилия матери, а не отца?
– Пришлось всем переменить, когда уехали из Улан-Удэ. А то ведь и здесь могли достать… Но вернемся в Лужки. Там теперь еще живет родной брат мамы, дядя Леша. Я теперь к нему раза три-четыре в год наведываюсь. А как он играет на гармошке! Хочешь, послушать про него?
– Конечно!
И Женя прочитал:
Дядя Леша играет, и лошади фыркают за огородом.
Ой, как сердце сжимается, даже боюсь за него!
Две собаки какой-то немыслимой местной породы
С упоением слушают голос гармошки его…
«Шляховский назвал бы это «есенинщиной», – подумал я. А мне нравилось!
– Ну как? – спросил Женя.
Я сжал ладонь в кулак и поднял вверх большой палец:
– Жень, вот объясни мне, многие бы назвали эти стихи «деревенщиной», «есенинщиной»…
– И-и-и! Наслушался ты на литературных студиях всяких авангардистов! Но рассуди сам: испокон веков города живут за счет деревенского труда. Культура, истинно русская культура пришла из деревни. Когда стали рушить церкви, дольше всего они простояли в деревнях. Ополчение на войны выставляли в основном деревни. И я считаю, что истоки русского менталитета – именно в деревне. А Пушкин? Стал бы он в полной мере собой без деревенской нянюшки Арины? Поливая грязью деревню, расстреливая поэтов-«деревенщиков», с этим менталитетом и боролись всякие троцкие, дзержинские, демьяны бедные, джеки алтаузены и иже с ними. Им нужно было убить истинно русскую культуру… Возьми теперь Мандельштама, Ахматову, Цветаеву, Пастернака, Брюсова… Они любили себя, воспевали свои копания в самих себе на фоне России. Нет, я не отрицаю их поэтических талантов… Но все их творчество – выдуманная, смоделированная ими в собственных мозгах жизнь. А не та, которая дается, как говорит Танюша, благодатию Божией – России, подножию Божию и русскому богоизбранному народу. Упомянутые же поэты не себя подчиняли России, а хотели Россию подчинить своим поэтическим моделям. И если в прошлом веке – это научно доказано – книжки Пушкина, Никитина, Некрасова, Кольцова были во многих простых крестьянских домах, то я, не раз бывая в археологических, фольклорных экспедициях, что-то не видел первых даже в домах деревенских интеллигентов.
– Тебя могут обвинить в национализме! – покачал я головой.
– Почему?! Я уважаю другие народы, их историю, культуру, языки. Как я уважаю, например, соседей по дому. Но ближе, роднее, любимее для меня – моя Россия. Как бы ты отнесся к человеку, который вдруг заявил бы, что для него родная мать – такая же по чувству, как все остальные женщины в мире, даже в стране, в его городе, в многоэтажном доме, на лестничной площадке… Конечно, разные матери бывают. Иных можно сравнить с каким-нибудь диктатором африканского племени… Но я – не об исключениях. Так как бы ты отнесся к такому заявлению?
– Ну… как не совсем к нормальному.
– Вот-вот. Я не ставлю русского народа выше, лучше, главнее любого другого. Но я – частица этого народа, его истории, его культуры! Он мне ближе, роднее, любимее всех остальных. Я – не гражданин планеты Земля. Я – гражданин России! Мой народ мне дороже любого другого! Я – член своей семьи, а не повального греха. К нему вели интернационалисты… Попытка их достигнуть этой своей цели видна в пропаганде абортов как актов, омолаживающих организм женщины, в рекламе свободных браков и любви. С семьи начинается государство! Ой, я, кажется, прописные истины тебе говорю. Но заметь, семья – это не только отец, мать, дедушка, бабушка, дядья, тетки, братья, сестры, жена, собственные дети… Это – целый ряд предков с самых древних времен! Ты знаешь, когда я бываю на Воже, я чувствую их, всю свою давнюю родню. Их жизнь, заботы, хлопоты, победы и неудачи, их мысли, близкие мне, их быт… Кто-то из них погиб в битве на Воже, потом в других бесчисленных сражениях по защите Отечества… Значит, они – живы! Мне кажется, я слышу их голоса, но слов разобрать пока не могу… Может быть, не дорос что ли я до их понимания?..
– Нет, я так не думаю. Мне знакомо твое чувство. У меня тоже бывают такие видения… – попытался сказать я.
Но Женя перебил:
– Прости, я договорю. Я даже в стихотворении написал:
Под каждым татарником дремлет ордынец,
И русский под каждым лежит васильком…
Но стихи мы почитаем в другой раз. Сейчас хо-р-роший разговор складывается. И вот, представь, оживи эти предки сейчас… Какое великое Государство было бы! Россия!
– Хорошо, а откуда же взялось первое семечко, из которого вырос столь великий по численности и духу род-дерево? – размышлял я вслух.
– Знаешь, почему я не захотел стать ни ученым, ни учителем истории? Методологический подход к сей науке уже много столетий возрастает и развивается, только со знаком «минус», то есть нисходит в небытие. А мне думается, что изучение истории надо начинать все-таки с первых глав Библии. Тогда и можно узнать, откуда кто взялся, станет ясной и теория расселения народов, и их развитие. Надо любить свое дело, в частности, «науку историю», как любишь жену, детей, мать, отца, сестру, свое дело. Ведь это – жизнь во всей ее многогранности, оставленная нам в наследство теми самыми нашими предками, которых мы не можем по-родственному не любить. И тогда Бог даст откровение, продиктует тебе правдивое открытие. Но, увы, оно будет противоречить марксистско-ленинскому мировоззрению… Да и времени заниматься этим понадобилось бы не на одну жизнь… Не слишком я расфилософствовался? – поубавил вдруг пыл Женя.
– Нет, я тоже много думал об этом… Но, видимо, техническое образование где-то тормозит меня сделать правильные выводы. К тому же и читал я поменьше твоего, – усмехнулся грустно я.
– Это дело поправимое со временем… А читать мне много по подобным вопросам пришлось по необходимости, пока учился, – улыбнулся ободряюще Женя. – Но и сейчас не уверен, что мои выводы правильны во всех деталях. Ведь все эти слышания, видения нечистой силы – на уровне мистики… Уверен я только в том, что любовь – двигательная сила всего человечества. А это чувство в полной мере дано русскому народу. Я, конечно, плохо знаю все тонкости истории других народов, как плохо знаю тонкости семейной жизни соседей по лестничной площадке. А о тонкостях истории России мне подсказывает моя кровь, наполненная любовью моих предков…
«Я чувствую: историю России
Мне по годам отсчитывает пульс», —
подумалось мне вдруг.
– Любимому человеку всегда веришь, – в проеме двери стояла Татиана. – Значит, любовь обусловливается верой. А предки наши любят нас верой в Бога. Потому что Он – Любовь!.. Вы спать не собираетесь? Уже три часа ночи!
– Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа! Вот только еще по рюмочке выпьем… – поклонился Женя жене.
Я вдруг увидел, что коньяк так и остался нетронутым после первого тоста.
– У тебя какие планы на завтра? – спросил меня Женя, наливая рюмки.
– На дачу поехать, помочь родителям… – пожал я плечами.
– Ну что ж, – мы выпили, закусили, – позвони тогда в самом начале недели. Только не тяни долго. А теперь – спать!
…Я проснулся в хрустящих, белоснежных до голубизны простынях. И не сразу вспомнил, где нахожусь. Но вскоре весь вчерашний вечер, ночной разговор всплыли в памяти. Я вышел на кухню. Там хлопотала Татиана.
– Доброе утро! А Женя где? – спросил я.
– Доброе утро! В молочную кухню и по магазинам побежал. Как спалось? От нового места не приснилась невеста? – улыбнулась она в ответ. Сходив в комнату, Татиана вернулась со свежим полотенцем. – Можешь принять душ. Сегодня обещают за тридцать градусов жары.
Когда вернулся Женя, мы весело позавтракали, и я прямо от них отправился на Ярославский вокзал. Скоро электричка несла меня на северо-восток от Москвы.
«А ведь не так далеко до Александрова, куда когда-то уехал Иван Грозный… Съездить бы на экскурсию туда!.. – появилась откуда-то мысль. – А то ведь совсем своей истории не знаю. И никуда не езжу! Впрочем, нет, сначала – на Вожу с Женей! Это раньше было…». Но другая мысль перебила ее: «Вот отдал премию Василисе! А на эти деньги и костюм бы себе купил, и не на одну экскурсию съездил бы!»… «А съездил бы?» – вмешалась третья…
Я вдруг пришел к горькому выводу: учась в литературных студиях, я учился видеть только себя, только свои мелкие чувства, мыслишки, делишки. А Россия была лишь их фоном. Мутным. Размытым. Да, но ведь меня учили именно на стихах Пастернака и Брюсова, Ахматовой и Цветаевой, Мандельштама и Бродского… На Пушкина и Есенина в литстудиях, конечно, вслух не замахивались, но Некрасову, Никитину, Клюеву, другим «деревенщикам» доставалось по первое число: от насмешливых, двусмысленных недоговоренностей мол, с этими все ясно, и до откровенного отторжения – ох, уж этот «Некраска»! «Так что же, – думал я, – бросать писать стихи? Ну, уж нет! Надо просто найти в себе эту русскость! Пробиться сквозь себя к ней! А, может быть, Алекса и появляется, чтобы я нашел себя – русского»?!
Рассвет разорвали тревожные звуки рогов со сторожевой башни. Через некоторое время Унгерих, Гердерих, готфские князья и я с Ольгом уже были на смотровой площадке башни-дворца.
Король сидел в кресле. Мы стояли позади него. А перед нами преклонил колено бледный воин, сквозь кольчугу которого проступала кровь.
– Великий конунг! – сказал он, – лонгоборды вышли из лесов… Уничтожили два селения… Забрали там все… Вплоть до собак и кошек… Теперь они приближаются сюда. Было видно, как трудно от боли ему даются слова…
– Сколько их? – дернул подбородком Унгерих.
– Много! – выдохнул воин. – На наш дозорный отряд напало около двух сотен… Мне чудом удалось спастись… Я проскакал мимо двух селений… В каждом, как я видел, побывало не менее трех-четырех сотен… Битого горшка не найдешь…
– Их не может быть так много! Когда я в последний раз ходил на них, мы вырезали около двух тысяч… Они не могли расплодиться так быстро! Если только… – крикнул Гердерих, метнув острый, злой взгляд на меня.
– Великий король, – ответил я, – Мы уничтожили тоже более двух тысяч этих дикарей-воинов.
– А женщины, дети, старики?! – стукнул кулаком по подлокотнику кресла Унгерих.
– Славяне пришли воевать с воинами, – твердо ответил я.
– А теперь оставшиеся в живых убивают моих подданных: женщин, детей, стариков, – еще сильнее дернул подбородком Унгерих. – И я теперь не могу спокойно вернуться в свою крепость.
В это время раненный воин, принесший тревожную весть, медленно завалился на бок. Он дернулся несколько раз, вытянулся во весь рост и застыл… Все стало ясно: лонгоборды пропитали свои стрелы смесью дурмана и волчьей ягоды. Смерть от этого яда постепенно, высасывая все силы, убивает не сразу, давая помучиться.
– Унесите его, – Унгерих резко встал и задумался. Потом медленно проговорил: – Так, князь Алекса! Твое ложное милосердие способствовало гибели многих из славного племени готфов: женщин, детей, стариков. Я не накажу тебя, помня преданность и доблесть твоих ратников. Но, чтобы исправить свою непростительную ошибку, ты привезешь мне голову вождя этих дикарей.
– Иди, собирай своих воинов в поход, – перевел мне Ольг. И добавил: – Возьми меня с собой.
– Потом, – бросил я и, поклонившись королю, сбежал вниз с башни. В ее притворе уже стояли Волгус, сотники и десятники.
– Сколько у нас людей? – спросил я.
– Три сотни, не считая отроков, – отчеканил Волгус. – Остальные – в крепости Унгериха… Послать за ними?
– Нет. Отроков с собой не брать. Собор всех! Быстро!
– Слава Перуну! – воскликнули сотники и десятники. Их ноздри заходили в разные стороны, откровенно выдавая тоску по настоящему бою.
– Ну что? А я? С отроками? – обидчиво проговорил Ольг.
– Твои уши и глаза мне нужны здесь. Я не знаю, что произойдет, но сдается мне, как бы не пришлось отсюда спасать Унгериха, королеву, королевну и королеву-вдову, – пригнул я за шею его голову к своим устам и раздраженно шептал то, что пришло на сердце. – Пять старших отроков, если что, возьмешь с собой и спасешь жен.
– А остальные? Если что?..
– Их нужно просто вывести… А первые – уже почти воины. И не расслабляйся с Уирко. Силы врага немалые.
Я оттолкнул от себя голову Ольга. Бросился к выходу и… расхохотался от радости: моя дружина ждала меня. Отроки помогли надеть полный римский железный трофейный доспех, подаренный год назад Унгерихом. Но шелом я взял свой, родной, с опускающейся на лицо медной медвежьей мордой.
Я проскакал вдоль строя, крикнув:
– Слава Перуну!
– Слава Перуну! – словно эхо, ответили дружинники.
– Не забыли ли вы, братья, как дрались мы с дикарями, нападавшими на Рось с севера, с кочевниками из Дикого поля да с римлянами, приходившими от Понта?! Это были детские палочки, на которых мы скакали в малолетстве, изображая из себя славных славянских воинов. Теперь нам предстоит встреча с более опасным врагом! Его – больше, чем нас. И намного. Дикари убивают всех: воинов, мужчин, женщин, детей, стариков. Мы должны защитить их, как, возможно, готфская дружина защищает сейчас наши роды. И здесь нужны все наши знания, умение, острота взгляда, нюха! Все, чему нас учили отцы и деды. Мы здесь для защиты готфов. Но этим мы защищаем и мир между готфами и славянами. Так не посрамим же славы наших предков! Слава Перуну!
– Слава! – трубным звуком прозвучало в ответ.
Я оглянулся. На ступенях башни-дворца стояли Унгерих, Гердерих, королева Гаафа, королевна Дуклида и королева-вдова Алла. Ольг громко переводил им мои слова. А за его спиной уже стояли пять старших отроков, облаченных в боевые доспехи. Славные будут воины… Я свистнул. Ворота отворились. Уже приближаясь к ним, я вновь оглянулся и вдруг поймал взгляд королевы-вдовы. Глаза ее светились, словно небо, очищенное ветром от грозовой тучи…
«О, боги!» – подумал я. И тут же, словно дуновение ветра, в моих ушах, голове, сердце прозвучало: Господи Иисусе Христе, помилуй… – сначала возникнув откуда-то в продолжение словом его, а потом, как выдох из сердца – меня… Я вскинул голову и сжал колени. Конь вынес меня из ворот замка… Вот и осталась видной за спиной только башня-дворец. Дозор, рассыпавшийся впереди, уже скрылся в кустарнике и ближних перелесках.
…Лонгоборды… Дикари, невесть откуда взявшиеся. Они живут в самых глухих, заболоченных лесах. Каким богам они поклоняются? Женщины у них общие. Отец мог съесть кусок сырого волчьего мяса и тут же только что народившегося младенца. Нападая, лонгоборды не щадят никого… Даже скотину. Ворвавшись в селение, первым же животным вскрывают рудоносную жилу и упиваются их кровью. Жилищ, как рассказывали разведчики, своих не имеют. Кочуя с места на место, рубят себе шалаши. И, надо сказать, так, что ни одна капля дождя не проникает в них. Летом ходят голыми… С наступлением холодов носят звериные шкуры. На лицах – маски из меха. Шеломами им служат черепа волков, буйволов, медведей, вепрей. А доспехами – человеческие и звериные кости, нашитые жилами животных на шкуры так, что любой меч просто увязает в них, словно конь в болоте, не достигая до плоти. Правда в последнее время они стали надевать доспехи, снятые с убитых готфских, ромейских и других воинов, с которыми приходится сталкиваться… Говорят, что они поклоняются огню. Но как можно поклоняться созданию, а не Творцу?!
«Что это я? Откуда такие мысли? Про Творца!» – обожгло меня вдруг что-то… Но раздумье не отступало. Действительно, наши славянские, да и готфские боги – солнце, вода, огонь в горне кузницы, земля-кормилица – тоже чье-то творение! Так кому же мы должны поклоняться? Им или их Творцу?!
– Алекса! – услышал я Волгуса. Он показывал мне направо. Там между берез мелькала черная фигура, напоминающая волка верхом на лошади.
– Возьмем его? – загорелся он.
– Нет, – отрезал я. – Смотри на меня, а не туда. А если в перелеске их тысяча? Сделаем вид, что не заметили.
Я свистнул и пустил моего коня в галоп. Проскакав немного, по моему знаку, пять воинов справа и пять слева скатились с конями в густую, высокую траву по обеим сторонам дороги и застыли там. Остальная дружина продолжала движение. Я повторял команду несколько раз, и так, незаметно, дружина поредела на целую сотню. Мой конь стриг ушами, а уж его-то чутью я всегда верил: враг близко. Я подал знак. Движение не замедлилось, но луки со стрелами были уже в руках, а щиты со спин перекинуты на левые предплечья. Дорога неумолимо приближала нас к лесу.
– Они уже здесь! – тихо сказал Волгус.
– Я знаю… – в голове проворачивались разные способы ведения боев, которым меня учили. Но я не был обучен скакать на верную смерть под сквозной обстрел. Отступить назад? Там с двух сторон мы тоже будем обстреляны вражьими лучниками… В лучшем случае остатки сотни, залегшей по обеим сторонам дороги, далеко не в полном составе вернутся в замок, где Унгерих казнит их как трусов, сбежавших с поля боя и бросивших нас погибать. Что же делать?!
– О, Бог дружинника Ольга, помоги мне! Не ради меня – ради детей, жен, матерей моих ратников! – выдохнул я из себя. И не вытерпели дикари – дождь стрел обрушился на нас. Краем глаза я не увидел ни одного, упавшего из седла. Зато щиты наши были утыканы стрелами, как ежики иглами.
И тут прямо на нас из леса выскочили несколько сотен лонгобордов. Удивительное спокойствие наполнило мое сердце. Я выхватил меч и, крутанув им, показал своим: «Назад… Вендерь!». Рассыпавшись, мои дружинники широкой цепью поскакали по полю. Дикари кинулись за нами. Они, очевидно, предположили, что имеют дело с тяжело вооруженными готфами, собравшимися отступить. Но мы по-славянски окружили их. Наши обученные кони что-то ржали по-своему, и лошади дикарей сбивались в кучу, не слушая седоков. А мы уже летели вокруг толпы врагов двумя закручивающимися пружинами, только навстречу друг другу и расстреливали их из луков. От такого нашего движения дикари теряли цели, ориентиры и вообще возможность двигаться. У них просто все кружилось в глазах. Вскоре с этим отрядом было покончено. Волхв Веденя, бывший с нами, как простой воин, напоил пятерых дружинников настоем мухоморов, и они добили раненных дикарей.
Мы въехали в лес. Казалось, его спокойствие не нарушалось ничем. Но тишина настораживала. Жестом я дал команду рассыпаться цепью. И вскоре услышал условное кряканье. Я направил коня на него, но вдруг увидел большой вяз, к которому были привязаны дети и женщины – что-то лонгоборды изменили своему правилу убивать всех… Может быть, женщин не достает? Пленницы с надеждой и одновременно со страхом смотрели на меня. Рядом с деревом лежали несколько убитых дикарей. В двух торчали стрелы, в третьем засапожный нож, еще двое были зарублены, а у последнего, с неестественно повернутой головой – явно сломаны шейные позвонки. Над ними стоял дружинник Ратислав. Один из лучших. Я вопросительно вскинул вверх подбородок.
– А что мне оставалось делать? – недоуменно пожал он плечами.
– Развяжи пленников, – улыбнулся я, прохаживаясь вокруг дерева и вдруг… взвился вверх, пойманный обычной петлей за ногу. В этот же миг Ратислав охнул и повалился, пробитый стрелой. Хворост, разбросанный кучами в разных местах ожил, а из-под него вылезли десятка полтора дикарей. Они глядели на меня, как я в детстве – на зайца, пойманного в расставленные мною силки. Им оставалось только сильно стукнуть меня по носу… И рядом – никого из моих дружинников…
Вдруг дикари, словно по приказу, схватились руками за головы, завыли и бросились врассыпную. Я же продолжал качаться вниз головой, от неожиданности не умея согнуться в петле и освободиться. Но вдруг спиной почувствовал мягкое теплое прикосновение… Передо мной стояла… вчерашняя сожженная христианка. Рядом с нею… Я никогда не видел, чтобы полуторагодовалый малыш так уверенно держался на своих ножках. Женщина была одета в белоснежную, усыпанную драгоценными камнями рубашку, покрытую красным, сверкающим ярче солнца плащом. Казалось, запах всех цветов, которые пришлось обонять мне за тридцать лет жизни, – отхожее место по сравнению с благоуханием, исходившем от нее. Корона, которая опустилась в костер, действительно венчала ее искусно прибранную голову.
Малыш, глядя на меня и улыбаясь, перебирал в руках ниточку звезд небесных.
– Ты сказал, что не поверишь, не увидев меня и моего сыночка живыми? – спросила она ласковым голосом. Глаза ее при этом светились таким знакомым живым небом…
– А еще ты сказал, что не поверишь, пока не потрогаешь… Но этого нельзя… Чтобы ты поверил, что я жива, покажу тебе другое. Она подняла правую руку и движением ее начертала в воздухе крест. Тут же откуда-то из кустов выскочили пять дикарей. Непрестанно кланяясь ей, они подбежали ко мне. Четверо схватив, приподняли меня, а пятый ножом обрезал веревку у самой моей щиколотки. Осторожно опустили на землю и, не переставая кланяться, исчезли в кустах…
– Ты повелеваешь дикарям? – спросил я, испытывая непонятную дрожь внутри всего моего тела.
– Я? Что я могу?! Нет, дорогой Алекса, это – не я. Это, – голос ее возвысился, – Царь царей, Вседержитель вселенной, Бог и Господь наш Иисус Христос! Ни один волос не может упасть с головы человека без воли Его. И эти несчастные – повела она рукой в сторону бежавших дикарей – такие же Его рабы, как я и ты…
– Я – свободный славянин! – гордо, но неуверенно возразил я.
– Да, ты свободен выбрать вечную жизнь или вечную смерть. В зависимости от твоего выбора Бог и Господь наш Иисус Христос решит твою судьбу. Однако на это решение могут повлиять и другие люди на земле и на небесах… Смотри, славянский князь Алекса, – и она провела ладонью перед моим взором. Я увидел покои королевы Гаафы в башне-дворце Гердериха. Там она, королевна Дуклида, королева-вдова Алла, служанки, среди которых я четко узнал Уирко и пожилую Анимаиссу, трое воинов стояли на коленях перед небольшим крестом, на котором был изображен распятый Человек, и, сложив руки на груди, что-то шептали. Но что это?! Рядом с ними на коленях стоял мой Ольг!
– Не удивляйся, добрый князь Алекса! Если бы не их молитва, неизвестно, оставил бы тебя сегодня в живых Господь Вседержитель, – мягко сказала сожженная вчера готфская христианка.
– Так, погоди… – я, словно конь, замотал головой. – Ты умерла, но жива… А откуда ты, готфская женщина, знаешь славянский язык?
– У Бога нашего Иисуса Христа нет мертвых, нет и разных языков. Потому что мы говорим на Божием языке. А его понимают не только души грешников, но даже звери, птицы, деревья, реки, горы и моря – все, что создано Творцом. Ведь если ты не посадишь семечко там, где задумал, дерево не вырастет. Если не будет солнца, ветра, дождя, твое дерево тоже не вырастет… А кто посадил самое первое дерево на земле? Кто посылает дождь или заставляет светить, или прячет за тучи солнце? Вы, славяне веруете, что солнце – бог… Но вы можете укрыться от него. А можете ли вы спрятаться от рождения или смерти, от любви или ненависти? Если вы считаете себя такими сильными, почему не можете воскресить… вот, хотя бы этого доброго Ратислава? Попроси свое солнце или любого из славянских богов воскресить его.
– Ну, это… их дело, ну-у, богов, – я не знал, что сказать.
– Я тоже не знаю решения Господа, – продолжала женщина. Она опустилась на колени и возвела очи к небу, скрестив на груди руки. Мальчик последовал за матерью.
– Господи, Боже мой, Иисусе Христе, не хотящий смерти грешного. Не ради меня или сына моего, но во славу Твою, воскреси этого раба Твоего, как воскресил ты Лазаря, друга Своего, чтобы смог он, как и добрый воин Алекса, стать воином Твоим! Ведь для этого Ты и послал меня сюда, Господи!
Слезы текли из ее глаз, живые женские слезы!
Я не понимал, что со мной происходит. Почему она просит за меня, еще вчера стоявшего рядом с ее палачами, и даже не попытавшегося освободить ее?! Почему она, нет, ее Бог спас меня от неминуемой гибели?! А я Его и не поблагодарил…
– Погоди, – прервал я ее, – а что должен я делать?
– Для чего? – улыбнулась она сквозь слезы.
– Чтобы возблагодарить твоего Бога за спасение.
– Возлюби Господа Бога своего. Возлюби ближнего своего, как себя самого. Не лги. Не воруй… А чтобы лучше и подробнее узнать заповеди Божьи, поговори с теми, кого ты видел молящимися сегодня за тебя. Я послана за другим. Негоже женщине учить мужчину. Тем более, что такие знания даются не сразу. Ты что ж, с первого раза научился расщеплять лозу из лука стрелой за двадцать шагов? Или ходить научился, как только вышел из утробы матери? А здесь хочешь все сразу. Так не бывает… Надо потрудиться. Но если хочешь прямо сейчас возблагодарить Бога, встань на колени, обратись к нему, скажи: Боже, милостив буди мне, грешному… Хотя бы за то, что дружинник твой Ратислав пробудился уже…
Женщина и ее малыш начали растворяться в воздухе. Только взгляды их глаз, полных доверия, доброго, чистого, живого неба, еще некоторое время вливали в меня тепло и радость… Я выполнил совет христианки и после этого взглянул на Ратислава. Стрела, только что торчавшая в его груди, валялась рядом. А он, сладко зевнув, вдруг открыл глаза, улыбнулся. Но, увидев меня, вскочил на ноги, тут же припал на одно колено:
– Прости меня, Алекса! Я не знаю, что со мной случилось. Как я мог заснуть в бою! Но такой сон видел…
Я обнял его за плечо:
– Ничего, ничего, – слезы катились по моей коротко остриженной бороде.
– Алекса! Как там хорошо! – шептал он.
– Молчи! И никому ни слова! – уже строго перебил его я. И вдруг услышал, что лес живет битвой. Я оглянулся. Пленники, отвязанные Ратиславом, видимо разбежались. Мы же с ним, свистнув, каждый по-своему, взметнулись на своих подбежавших коней. Из-за деревьев показалось десятка два конных и пеших лонгобордов. Лица их были раскрашены темно-зелеными полосами. Некоторые из них были совершенно голыми… Три моих стрелы и столько же Ратислава сбили сразу шестерых врагов. Еще шестеро с грубо коваными мечами и топорами кинулись на нас, пытаясь, напасть со всех сторон. А из-под ног их, брызгая розовой слюной, на нас яростно бросались собаки… Нет! Приглядевшись, я понял, что это были волки!
– Спина – к спине! – крикнул я. И мы заняли боевую позицию. Двум низкорослым лошадкам противника и нескольким волкам мой Брыс сразу же раскроил копытами черепа, потом затоптал упавших всадников. Конь Ратислава задними копытами сбил с ног лошадь еще одного дикаря. А противник просто упал на подставленный меч. Вдруг один из лонгобордов перевернулся в воздухе и… стал волком… «Волкодлаки! – обожгла меня мысль. – Как же так?! Ведь славяне тоже почитают их? Что ж они?! На своих?! Они не могут не знать этого!.. А куда Велес с Ярилой смотрят?! Значит, не свои? Боже, Иисус Христос! Если ты справедлив, помоги мне!»
Тут же несколько десятков стрел – одна за другой – вонзились в остатки нападающих на нас с Ратиславом людей и волков. К нам на помощь из леса выскочил десяток моих ратников. Но защищаться на этой поляне было уже не от кого.
Свист моих дружинников вплетался в звериный вой врагов и волков. Славяне умеют воевать в лесу. Но и лонгоборды – тоже лесные жители. Поэтому я решил вытащить врага в поле: свистнув несколько раз, направил Брыса к опушке. Стрелы кончались и у меня, и у Ратислава. Но он сообразил и, нагнувшись на скаку, сорвал полный колчан с убитого лонгоборда. Из двух сотен только одна пришла со мной на опушку. Значит, остальные либо погибли, либо ведут бой глубоко в лесу. Я свистнул сильнее. И тут из леса со всех сторон сбившейся толпой на нас двинулись лонгоборды. Да их было раза в четыре больше нас! Мысль пришла мгновенно: «Они считают, что мы решили отступить, чувствуют свое превосходство…». И боевой клич славян вырвался из моей груди. Я развернул коня и ринулся на врага… к лесу. Этого они никак не ожидали. Наша сотня, как нож в масло, вошла их толпу, разрезала ее пополам и, развернувшись, ударила в тыл не успевшим опомниться врагам. Еще свист – и засадная сотня ударила по ним с другой стороны. Дикари оказались между двух жерновов на опушке. Они растерялись. Тем более, что к нам из лесу подтягивались воины из третьей сотни. Я перекинул щит на спину, выхватил второй меч. Правил конем одними коленями, как учили с отрочества. Руки немели от усталости. И я, и мой добрый Брыс были забрызганы кровью. Справа от меня рубился Волгус, слева – Ратислав. Мы сжимали жернова. И тут передо мною вырос – словно из-под земли – огромный лонгоборд в шкуре бурой волчицы. На лице его, кроме двух обычных для всех врагов, были еще и красные линии. А возможно – это кровь примешалась к другим. Разглядывать было некогда. Его тяжелый топор сбил у меня медный наплечник. От сильного удара онемела правая рука. А он замахивался опять. Мой меч для его топора был соломинкой. А на меня смотрел уже не человек – пусть дикий – но… волк с оскаленной пастью.
– О, Господи! – прошептал я, и тут в глаз лонгоборда впилась стрела. Топор перетянул его назад. Хорошо, что добивать не пришлось.
Вдруг я заметил, что дикарей в живых никого-то и не осталось. А из чащи доносился волчий вой… Мои дружинники – уставшие, перераненные – ездили между убитыми, выглядывая своих. Утиным кряканьем я подал сигнал к сбору. Словно стая уток пролетела по лесу – сигнал передавался по цепи. Из чащи показались несколько моих дружинников. За конем сотника Ладони шел связанный лонгоборд, отличный от других с первого взгляда. Рога его шелома – черепа буйвола – были позолочены.
– Это их вождь, – доложил сотник, толкнув пленника сапогом под ноги моего коня. Я жестами спросил лонгоборда, сколько воинов он привел с собой. В ответ тот плюнул в меня, попав в коня.
– В замок его! – вытер я плевок с шерсти Брыса и, подъехав к вождю дикарей, отер ладонь о его бороду. Так он попытался меня еще и укусить! И опять на миг в его оскале мелькнула волчья морда. Не поэтому ли ни я, ни Гердерих не могли уничтожить всех лонгобордов-воинов?! Из леса выходили пленники-готфы… Я приказал им собрать убитых лонгобордов и захоронить их при дороге. Затем отправил гонца в замок с вестью о победе.
Тут только я вспомнил неземное свое спасение и взглянул на ногу. На ней еще оставалась веревочная петля с ровно обрезанным концом… «Увидел? Поверил?» – хмыкнул я самому себе. Но все равно как-то не укладывалось в голове все случившееся.
Мы собрали раненных и убитых дружинников, приторочили носилки с ними между коней, и вскоре леса, перелески и поля поплыли мимо нас. Потери были небольшие, но горькие от мысли, что кто-то из соратников никогда уже больше не увидит Отчины…
Мысли о моей поэтической никчемности грустно ворочались в голове, мешая думать о чем-то другом… А тут еще и это видение… Так, не в самом веселом настроении я добрался до дачи. Но, подходя к калитке, все-таки взял себя в руки. Предстоял разговор с родителями о смене моей работы. Я жил в семье и считал себя обязанным рассказать об этом. Тем более, что на нынешнюю работу меня устроила мать и огорчать ее своеволием не хотелось.
За обильным, по обыкновению, обедом я сказал, что теперь появилась возможность заняться мне своим любимым делом. Реакция матери не заставила себя ждать.
– Ты что, с ума сошел?! – сразу на повышенных тонах заговорила она. – Я старалась, звонила, бегала по знакомым, объясняла! И теперь?! Все насмарку?! Какой же ты неблагодарный! И что это за работа – редактор?! У тебя же техническое образование. Можно подумать, что ты разбираешься в этом! Вышибут тебя после испытательного срока… Помяни мое слово… И куда пойдешь? В дворники? С твоей-то биографией исключенца из партии?! Говорили тебе, если уж хочешь стать военным, поступай в Львовское политическое училище, на факультет журналистики. А ты? «Лирик не может стать физиком, а физик может стать лириком», – вычурно передразнила она меня. – В инженеры захотел…
И все в том же духе часа два подряд. Мы с отцом сидели, курили и молчали.
– Мама, – наконец сказал я. – Можно попробовать, не уходя с работы…
– Не нравится мне все это! – продолжала она. – Работаешь инженером. И работай себе! А стихи пиши для удовольствия. Пусть твой Женя поможет напечатать их… Зато в строительном управлении твердый заработок! Друг Васи Григорьева – главный инженер. Чего тебе еще надо?! Я что, о себе думаю? Я о тебе думаю! Как думала тогда, когда была против твоего поступления в военное училище. Не твое это было! И что получилось? Вся жизнь насмарку! А так, глядишь, начальником производственного отдела станешь. Заведи себе женщину. Ходи к ней раз в неделю. Ни от кого не зависишь! Если уж семейная жизнь не получилась…
– Ну ладно, – отец встал. – Все понятно. Я думаю, надо съездить на новое место работы, все узнать, уточнить, быть уверенным на все сто процентов, что тебя возьмут туда. И только тогда увольняться из управления.
Однако целых полтора дня мне приходилось выслушивать одни те же причитания и предсказания, что у меня ничего из новой работы не получится. Особенно когда я оказывался недалеко от матери. Несколько раз я порывался тут же уехать в Москву… И только при прощании в воскресенье вечером мать, прослезившись, спросила:
– Когда же ты у меня, наконец, повзрослеешь?!
Я попросил отца не провожать меня и всю дорогу мечтал, как буду работать редактором. Эти мечты как-то отодвинули все остальные размышления на второй план, сделали их замутненными, как не сфокусированный фотоснимок.
На следующий день я, соврав на работе про острую зубную боль, позвонил Жене и через сорок минут был уже в Центральном Доме культуры железнодорожников.
– Я знаю все ваши проблемы, – говорила Галина Евсеевна, худощавая пожилая женщина с подвижным, но усталым лицом профессионального массовика-затейника, когда Женя ввел меня в большой кабинет с табличкой «Заместитель директора ЦДКЖ по методической работе», – и думаю, что никому об этом здесь больше знать не надо. И хотя я доверяю мнению и знаниям Евгения Юрьевича, хочу устроить вам некоторое испытание. Вот вам статья объемом двенадцать страниц. Вы останетесь в моем кабинете и отредактируете ее. Сколько вам для этого надо времени? Хорошо…, как сделаете, приносите в информационно-издательский отдел. Мы там будем на совещании. Вы на свою нынешнюю работу не очень торопитесь? Вот и отлично! Пойдемте, Евгений Юрьевич.
И они вышли из кабинета…
Статья была про методику преподавания в фортепьянном кружке в клубах пятой категории. Как я понял, это самые бедные, самые маленькие клубы. Поэтому мне, когда-то окончившему музыкальную школу как раз по классу фортепиано, привести в порядок грамматику, пунктуацию и стиль не составило особого труда. Я вспомнил редакторские значки, которые показал мне накануне Женя, и расставил их на полях. А через час – постучал в дверь информационно-издательского отдела. Весь коллектив был в сборе, и все очень дружелюбно отнеслись ко мне. Галина Евсеевна, пролистав статью, протянула ее заведующей отделом Лидии Петровне, маленькой, кругленькой, улыбчивой, похожей на белочку из мультфильма, в больших и таких же, как сама, круглых очках, скромной женщине, по внешнему виду лет на пять старше меня. Та тоже, пролистав, быстро пробежала глазами по правленым местам, наконец, улыбнулась до ямочек на щеках и сказала:
– Вполне профессионально.
– Я тоже так думаю, – кивнула Галина Евсеевна и обернулась ко мне. – Я рада, что вы будете работать у нас. Можете в любой день приходить на работу с трудовой книжкой и заявлением.
Я попрощался со всеми и вышел из кабинета. Вслед за мной вылетел Женя:
– Поздравляю! Только не тяни! Чтобы, когда вернется директор из отпуска, ты уже работал вовсю!
И хлопнул своей ладонью по моей. Мы обнялись… Вернувшись в ССМУ, я написал заявление об уходе и вскоре стоял в кабинете Хмурого. Прочитав, он удивленно вскинул брови:
– Ну, и куда ты уходишь?
– Редактором в издательство, – спокойно ответил я.
– А там знают о твоем армейском прошлом? – брови его поползли еще выше.
– Да.
– И берут на работу? Это же идеологический фронт!
– Берут.
– А оклад?
– Сто тридцать…
Хмурый даже хохотнул:
– Я знал, что у тебя не все в порядке с головой… Со ста восьмидесяти – на сто тридцать… Смотри, не пожалей. Обратно не возьму. Это мое железное правило: уволившихся раз обратно не принимать.
И подписал «на расчет». С обходным листом я пробегал всего часа два из одного кабинета в другой, третий… В них удивлялись моему увольнению, расспрашивали. А я отвечал неопределенно, уклончиво.
В бухгалтерии сказал, что за остатком причитающейся зарплаты заеду на днях. И уже вечером, перед концом рабочего дня был в ЦДКЖ с трудовой книжкой и заявлением о приеме на работу. Галина Евсеевна все подписала сразу, тоже поздравила и попросила завтра не опаздывать к девяти утра.
Выйдя с работы, мы с Женей решили пройтись. Радость переполняла меня. Хотелось петь и прыгать. Наконец-то я могу заняться делом, которое поможет мне писать стихи.
– Представляешь, – тоже радовался Женя, – мы теперь вместе в командировки ездить сможем. Здесь главное – придумать тему, и езжай себе по просторам матушки-России. В Лужки поедем! На Вожу! Хоть через неделю!
– Как это? – удивился я.
– В Лужки ехать надо через Рыбное. А это – крупный железнодорожный узел. Там и локомотивное, и вагонное депо, и дистанция пути, и клуб… Вот и обобщим опыт культурно-просветительской работы… за день. А на пару дней рванем в Лужки. Завтра позвоним и узнаем, какие там кружки работают.
– Здорово! – радовался я, втайне надеясь, что эта поездка даст мне новые темы для стихов, и главное – для русских стихов! Тогда, может быть, отойду от этого видения себя, своих мелких чувств, дел на фоне России. Так, в радужных мечтах мы незаметно дошли до Сокольников. Женя постоял на остановке, пока не подошел мой троллейбус и на прощанье помахал рукой:
– Завтра не опаздывай.
Дома я быстро проглотил ужин и решил почитать стихи, к которым по внушению руководителей литстудий, Вадика, Сони, Гали питал не самые добрые чувства. Достал с книжной полки томик Некрасова. «Плакала Саша, как лес вырубали…», – прочитал я. Но мое настроение было далеко от слез и грусти. Открыл Есенина… Нет, не принимала ликующая душа невеселых стихов. Читать не хотелось ни-че-го.
«Как же тогда мне работать?!» – думал я. Вышел на балкон. Закурил. В закатном небе четко сквозили ласточки. «Быть грозе», – подумал я. И тут раздался телефонный звонок.
– Александр? Это я, Соня, – послышалось с другого конца провода. – Вадик передает привет. Вот он, рядом. Мы достали в воскресенье билеты в ЦДЛ на вечер поэтов-авангардистов. Представляешь, будут выступать такие таланты! Пригов, Гандлевский, Иртенев… Правда, вечер у них наступает в два часа дня… Ха-ха… Но это даже хорошо. После вечера поедем к нам. Тут Галя тебе сюрприз приготовила…
– «Первый троллейбус»? – засмеялся я в ответ.
– Что? – не поняла она.
– Да Галя обещала в противовес Окуджаве написать стихотворение «Первый троллейбус».
– Ой, как мило! – воркующее засмеялась Соня. – Ну, наверное, написала… Узнаем. Она уже согласилась идти на вечер. А сюрприз ее – нечто другое, более основательное! И я одобряю. Ну, ты пойдешь?
– Пока не знаю. Как получится с работой. В пятницу обязательно позвоню. А билетик мой никому не отдавайте.
– Бай-бай, – проворковала она, как, видимо, прощаются в ее посольстве. Только я положил трубку, раздался новый звонок.
– Привет, старичок! Ты пойдешь в воскресенье на вечер поэзии? – зазвучал голос Эдика. – Там Галочка наша тебе подарочек приготовила. А после вечера все – к Шляховским… Как ты доехал тогда? Я тебя толкал, толкал. А ты «сейчас» да «сейчас». Я едва успел выскочить на своей остановке.
– Насчет вечера даже не знаю, как на работе сложится. Да и на дачу надо бы съездить… – ответил я.
– Ох, эти дачи-клячи! Рабский труд. Деревенский тупизм… Я тут такие снимки сделал… Закачаешься! У Шляха покажу…
И мы распрощались. Но тут опять зазвонил телефон.
– Сашечка, – затараторила Галя, – Ну никак до тебя не дозвониться. В Кремль, наверное, легче… Ты идешь с нами в воскресенье? Я тут приготовила тебе то, что обещала. Блеск. Но это – секрет. А хочешь, стихотворение прочитаю? Только что написала. Работы-то сейчас мало. Пару раз махнула метлой. Собрала пустые бутылки в подъездах и под балконами. Сдала их. Купила себе кое-что из белья. И – свободна, как миллион китайцев.
Она читала что-то очень длинное, но я никак не мог ничего понять. «Значит, состояние такое, что ни Есенин, ни Серегина в душу не западают, – подумал я и беззвучно про себя рассмеялся. – Тоже мне, сравнил!»
– Галочка, – ответил я. – Прекрасно, как всегда! Но ты «колись», что за сюрприз? Мне уже и Соня, и Эдик про него все уши прожужжали!
– Э-э-э, нет! Придешь в воскресенье, сам увидишь! – декламационно растянула она. – Мы ждем-с.
Я собирался уже выйти покурить на балкон, как раздался еще звонок.
– Звоню уже сорок минут! Сколько можно болтать?! – отец явно говорил из сторожки садоводческого товарищества, – Мать тут вся извелась и меня перепилила: как у тебя с новой работой?
– О, папа! Поздравь! Заявление о приеме и трудовую книжку взяли, – прокричал я в трубку.
– Ты только сейчас – без выкрутасов! А то ведь запись в трудовой делается только через неделю со дня приема… Пойду, мать успокою… Перепилила меня на мелкие кусочки… На выходные приедешь?
– Пап, не знаю. Могут в командировку послать, – соврал я, серьезно подумывая о предстоящем вечере, но добавил: – Если не пошлют, обязательно приеду.
И связь оборвалась… «Почему соврал? Ведь Женя говорил, что можем действительно поехать в Рыбное», – вдруг вспомнил я и успокоился. На улице сиреневые сумерки укутывали нашу столичную окраину. Я мечтательно выкурил на балконе сигарету и нырнул на свой топчан. Вдруг возникло чувство, что кто-то смотрит на меня… Я повернул голову… Действительно, в кресле напротив топчана восседал знакомый старик-корень. И опять я видел только его корявую голову и такую же руку, подпиравшую ее, но существующую как бы вне невидимого тела. Он сверлил меня красными глазами. Внизу, перед креслом горели еще два таких же огонька. Приглядевшись, я увидел черную волчицу, примостившуюся у невидимых ног старика-корня. Встретившись со мной взглядом, он проскрипел:
– И ты думаешь, что мы отпустим тебя на эту погибель? Думаешь, что будешь работать там? Я тебя умоляю… Нет, мой разлюбезный! Во-первых, ты не знаешь, как уйти от нас. Во-вторых, все эти деревенские стишки не для тебя. Ты даже не представляешь, какое будущее ждет тебя теперь! Ты нужен как поэт! Поэт-дворник! Поэт-авангардист! Поучись у современников своих! И, самое главное, – мы станем друзьями. И даже поможем тебе. Да-да, поможем! Но не так, как удружил тебе твой новый приятель! Скоро ты все узнаешь и сам поймешь, кто твой друг, а кто… Не правда ли, душа моя?
Рука его опустилась – хотя голова оставалась неподвижной – и погладила волчицу. Та мурлыкнула утвердительно и от удовольствия прищурила глаза. «Снится!» – поначалу подумал я. Потряс головой. Но голова-корень и волчица не исчезали.
– Кто вы такие? – спросил я и почувствовал, что мои волосы шевелятся.
– Ну, вот и хорошо: ты решил поговорить с нами, – ответил старик. – Нас не надо бояться! Мы те, кто лишает человека всяких невзгод, неприятностей и устраивает всякие развлечения, доставляющие только удовольствие. Мы даем человеку спокойную размеренную жизнь. И если он идет с нами по пути, мы даже награждаем его согласно его нехватке: деньги, квартиры, машины, женщины или мужчины, увлекательная, высокооплачиваемая работа, уважение в обществе, заграничные поездки, человеческая слава, наконец! Одним словом, все, что наш человек пожелает. Но для этого, конечно, надо поработать. Ты пока еще не готов к большому труду… Поэтому – с авансом, конечно, – я и предлагаю пока побыть дворником… Зато какие темы для стихов мы подкинем тебе!
– Ты что, Бог? – спросил я.
– Хм… Ха-ха-ха! – проскрипел он, а волчица взвизгнула. – Я сильнее Бога, а мой господин и начальник – еще сильнее! И часть нашей силы мы отдаем людям, если они соглашаются с нами подружиться и вместе поработать. А по работе – и награда! Подумай… Мы скоро увидимся… Бай-ба-ай!
И они исчезли… За окном начинало светать… Я мог бы подумать, что все мне приснилось. Но я не лежал, а сидел на топчане, свесив на пол босые ноги… Значит, я не спал… Поэтому, завернувшись в простыню, провалился в сон.
Будильник рвался на части. Я вскочил, отжался десяток раз, на всякий случай взглянул в кресло – даже складок на покрывале не было – и побежал в душ. А без пяти минут девять мы встретились с Женей у входа в ЦДКЖ.
– Что это помятый ты какой-то, не выспавшийся, – настороженно спросил он.
– Всю ночь проворочался, волновался от радости, – ответил я.
На работе мне выдали все канцелярские принадлежности, определили рабочий стол, и Лидия Петровна положила передо мной пять объемных статей, пояснив:
– Это нужно сделать к концу недели. Если не успеешь, можешь на выходные взять домой. В понедельник утром мне раздавать их членам редсовета.
Статьи были интересными по мыслям: как-то перекликались с инженерной психологией – только в области создания неформальных культурно-просветительных объединений. Но написаны они были слишком занаученным языком, который резал слух иностранными словечками. Да и предложения растягивались на полстраницы. Когда я высказал это, Лидия Петровна улыбнулась и пояснила:
– Это – для выпускников высшей профсоюзной школы. Они поймут.
Я взялся за работу. Несколько раз подходил к Жене, Лидии Петровне, советовался. И снова «рыл землю»… А вечером мы с Женей снова решили пройтись.
– Таня не сердится за то, что ты не спешишь после работы домой? – спросил я.
– Что ты?! Она прекрасно понимает, что тебе сейчас нужна поддержка. И сама говорит мне об этом, – улыбнулся он.
Потом он рассказал обо всех сотрудниках и сотрудницах методического сектора, в который входил и наш информационно-издательский отдел, чего от кого можно ждать плохого и чего хорошего. Потом снова говорили о стихах.
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить! —
прочитал Женя и подытожил: – вот это – поэзия! Настоящая! Мы к такому уровню должны стремиться!
…Целых два дня пролетели, словно миг, в моей новой работе. Я уставал, но усталость была приятной. В пятницу утром я положил отредактированные статьи на стол Лидии Петровны.
– Похвально! – улыбнулась она, пробежав рукописи глазами. – Странно, Саша, вы не заканчивали гуманитарного ВУЗа, а работаете, как профессионал…
В это время открылась дверь нашего кабинета, и секретарша Юлечка громко сказала для всех:
– Приехал директор.
Затем повернулась ко мне:
– А вас он просит зайти к нему в кабинет.
Все мы переглянулись. Я глубоко вздохнул. Посмотрел на Женю, Лидию Петровну… И вышел.
– Мы будем кулаки держать, – услышал я вслед.
Кабинет директора Павла Петровича Поповкина был скорее залом, уставленным вдоль стен высокими стеклянными стеллажами со всевозможными чашами, фигурками, статуэтками и еще чем-то невразумительным, похожим на призы. Посередине стоял огромный – метра четыре на два – покрытый зеленым сукном стол. За ним, уставленным гипсовыми бюстами Ленина, Хрущева, Брежнева и еще кого-то, восседал маленький, толстый, бледный с неестественным румянцем на щеках, человек в «тройке». Ярко-рыжие с седыми корнями волосы были зачесаны с затылка на темя…
– Присядьте, – пригласил он. – Так это вы?..
Я сел на краешек стула. А он встал, прошелся по кабинету. Смахнул невидимую пылинку с лацкана черного в крупную белую полоску пиджака. И вновь обратился ко мне:
– Скажите, какое у вас образование?
– Высшее военно-инженерное, – ответил я.
– А почему из армии ушли? Впрочем, это неважно… Видите ли, молодой человек, у нас – одно из главных культурно-просветительных учреждений в Советском Союзе. И самое главное – на советских железных дорогах. Политбюро ЦК КПСС и лично Леонид Ильич Брежнев указывают на необходимость повышения требований к идеологическим работникам. И – к их профессионализму. А вы не имеете не то что редакторского или журналистского образования, но и вообще гуманитарного. Я мог бы понять, если бы ваше техническое образование было железнодорожным… Я не говорю уже о том, что вы – не выпускник института культуры… Кроме того, к нам, на идеологический фронт работы, принимают после проверки в компетентных органах…
Он помолчал. Но я уже понимал, к чему он клонит. И у меня захолодело сердце.
– Вас приняли по ошибке. Виновные понесут наказание. А с вами я вынужден распрощаться. Поищите другую работу… Всего доброго.
И он сам открыл передо мной дверь своего кабинета.
– Да, – попробовал возразить я, и кровь ударила мне в голову. – Но я сдал уже трудовую книжку в ваш отдел кадров. Выполнил часть работы по должностной инструкции…
– Вы пришли во вторник, – перебил он спокойно, приглаживая перед зеркалом выше человеческого роста виски, – Сегодня пятница. Трудовая книжка заполняется через неделю после приступания сотрудника к работе. Можете считать, что вы не прошли испытательный срок. Так что не забудьте забрать свою трудовую. Всего доброго.
Я вышел, не веря в то, что произошло… Мать оказалась права… Когда я вошел в информационно-издательский отдел, увидел, что все там, включая Галину Евсеевну, сидели, опустив головы.
Последняя встала. Подошла ко мне. Сложив руки крестообразно на груди, заговорила:
– Саша, простите, я даже не предполагала, что так получится… Боже! Как же вам помочь?!
– Спасибо. Все нормально, – пробормотал я, проходя к не ставшему моим столу, накинул на плечо спортивную сумку. Сквозь комок, подступивший к горлу, пожелал всем всего доброго и вышел. На улице солнце играло своими зайчиками в окнах и витринах. Шли наполовину оголившиеся девушки. Из фургона, заехавшего на тротуар, продавали пиво. Я взял бутылку и выпил ее залпом… Сел на турникет. Закурил.
Из горла пивом вытолкнуть комок… – сложилась в голове строка. И тут же придумалось дальше:
В проходнике, под тополем, на лавке…
Как бабочка на кончике булавки,
Последний лист на ветке изнемог…
А листва на деревьях бушевала вовсю! «Придумал то, чего нет», – мелькнула мысль. «Это творчество!» – перебила ее другая. «Ты это родителям расскажи! А заодно, как тебя турнули!» – вторглась третья. Да, пища для маминых слез и ругани – богатая! Тут я услышал:
– Молодой человек, помогите нищему. Подайте, сколько можете…
Передо мною стоял старик, отдаленно напоминающий кого-то… Горбатый нос его с казавшейся вечной капелькой на конце свисал до выдвинутого далеко вперед подбородка. А вокруг его ног крутилась черная, маленькая, противная, визгливая шавка с дрожащими тонкими ножками.
– Ну что, – вдруг коряво, как-то наискосок губами улыбнулся он, придвинувшись ко мне вплотную и дыхнув на меня запахом гнилых зубов, – убедился, что я был прав? Понял, кто тебе друг, а кто…? До встречи! У тебя еще есть время подумать о моем предложении…
И, не дав мне опомниться, исчез! Испарился. И тут я вспомнил, кто это: старик-корень… Испарилась и шавка…
– Саша! – услышал я. Передо мной стоял Женя. Я взял себя в руки и вопросительно взглянул на него.
Он покрутил головой:
– Я даже не мог предполагать, что такое случится… Я позвоню отцу… У него связи… Он устроит…
«Ты уже один раз устроил», – подумал я, понимая, что он-то ни в чем не виноват…
– Да уж че-е-его там?! – протянул я, не попрощался, а пошел, демонстрируя свою якобы независимость.
«Что я скажу родителям? – сверлила мысль, – Они оказались правы. А что же делать?» Мне ни-че-го не хотелось… Хотелось зарыться с головой в землю… Но я подошел к телефону-автомату.
– Здравствуйте. Матушка Василиса? – спросил я, услышав «алло» на другом конце провода. Женский голос ответил:
– Она на работе. Кто ее спрашивает? Я могу передать вечером.
– Спасибо, перезвоню позже, – я повесил трубку.
«Двушек» у меня больше не было. Я подошел к ближайшему ларьку:
– Не разменяете по две копейки?
– Гривенник за двушку, – ответили мне… Я отсчитал пятьдесят копеек…
«А кому еще звонить?» – подумал я, и стало так тошно, что, казалось, через миг меня вырвет. Я опять вошел в телефонную будку… Набрал номер.
– Галя? – спросил я. – Галину попросите…
Через пару минут в трубке послышался знакомый голос:
– Алло. Саша? Что-то случилось? Немедленно ко мне. На такси! Деньги я найду! На такси, слышишь?!
«Да, удивительно! Кто же друг!?» – барабанило в голове по дороге к Рижскому вокзалу, возле которого жила Галя. Она долго вела меня по коридорам дворницко-жековской квартиры. В ее комнате везде – по стульям, дверцам шкафа, столу, подоконнику, не застеленной постели – были разбросаны лифчики, колготки, трусы, юбки, блузки…
– Ой, – всплеснула она руками, заметив мой взгляд, – подойди к окну, посмотри на улицу, мне надо немножко прибрать этот интим. – Я послушался.
– Теперь все, – услышал я за спиной и обернулся. На столе стояла бутылка портвейна, а на расстеленной газете были крупно нарезаны ржаной хлеб, колбаса, лук. Галя разлила вино по стаканам. Я выпил залпом и все рассказал.
– Да, угораздило тебя! – налила она мне еще. – Ты пей, не бойся, соблазнять тебя я не буду.
Она взглянула на часы. И в это время позвонили от входной двери.
– А вот и твое утешение приехало! – улыбнулась она загадочно и пошла открывать.
Вернулась Галя не одна. И представила мне молодую женщину в ярко-рыжих мелких кудряшках на голове, с бордово-напомаженными губами, большими, контрастно обведенными тушью серыми глазами и в серо-серебристом платье-балахоне.
– Это – Наташа. Помнишь, я в прошлый раз говорила?
Я тоже представился.
– Ты представляешь, Натусик, эти козлы взяли Сашу на работу редактором, он неделю на них пропахал, и тут вернувшийся из отпуска директор отменил приказ о приеме и выставил его! На прошлую работу он, естественно, не может вернуться. А туда его мать устроила. А в армии его из КПСС турнули… В общем, – полный абзац! – тараторила Галя.
Наташа приопустила на глаза веки и спокойно сказала:
– Но это же не конец света. С земли-то не столкнули. Мне приятно познакомиться с вами, Саша. А работать можно и сторожем, и дворником, и оператором газовой котельной. И со временем жилье получить…
– Да мы все ему уже плешь проели об этом, – постучала себя по макушке Галя. – Но он же с родителями живет. Что им-то сказать? Папа-то – военный доцент, кандидат наук, а мама – полковничиха!
– Да оставьте вы! Нет нерешаемых проблем. Я вот по дороге Абрау-Дюрсо купила. Давайте выпьем за знакомство.
То ли вино подействовало на меня после стресса, то ли действительно не стало нерешаемых проблем, которые лучше решать с утра, но я расслабился. Сбегал еще раз в гастроном за углом, купил сыра, колбасы, пару бутылок вина, пиво на утро… А Наташа оказалась очень милой, доброй… Ночью я проснулся от горячего дыхания в плечо. Рядом, обняв меня, спала Наташа. Я покрутил головой: «Где это я?»
– Галя ушла в свободную соседскую комнату. Что ты не спишь, милый? – прошептала она. – Успокойся, все будет хорошо.
– Что все? – спросил я, обнимая ее.
– Все-все-все… – засмеялась она, обвиваясь вокруг меня….
Утром я вспомнил, что сегодня суббота, и опять заснул. Стук в дверь разбудил нас.
– Ну что? – услышал я Галин голос и увидел ее с подносом в руках. – Как спалось?
– Отлично! Отвернись, – ответил я. Вскочил, быстро натянул брюки и сел лицом к окну. Шелест платья, в которое одевалась Наташа, будоражил.
– Галя, – заговорила Наташа за моей спиной, – если Саша не возражает, мы будем жить у меня. Снимутся две проблемы: с жильем и с родителями. А в ЖЭКе у меня девочка знакомая в отделе кадров. Я ей лекарство доставала. Как ты, милый, захочешь, – она чмокнула меня сзади в щеку, – хоть инженером, хоть дворником, хоть слесарем, хоть электриком, хоть оператором газовой котельной. Им летом люди всегда нужны. И на зиму место застолблено будет. Только я, Сашуля, буду по ночам тебя проверять…
– Ур-ра! – вскинула вверх руки с растопыренными пальцами Галя. – Сашка, я рада за тебя. Вот уж действительно, утро вечера мудренее. А завтра – в ЦДЛ! Наташа?
– А куда ж я теперь без любимого? И он – без меня! – прижалась та ко мне, обхватив обеими руками мою руку. – Галя, я так благодарна тебе!
– Не за что! – и она гордо вздернула подбородок.
– Девочки, это надо обмыть! – воскликнул я.
– Сашуля, солнышко! Галочка! – опустила глаза в пол Наташа. – Простите меня! Я не поставила вчера на стол бутылку коньяку… Да, заныкала…
– Ур-ра! – опять взбросила руки вверх Галя. – И сегодня поедем в Сокольники!
– Галочка, – воскликнул я, – я тоже так благодарен тебе за Наташу, что все твои желания сегодня для меня – закон!
– А мои? – деланно надула губки Наташа.
– А твои – всегда! – теперь я чмокнул ее в щеку.
Когда мы запили кофе коньяком, Наташа накрутила пробку на бутылку и сказала: – Галочка, ты же не будешь коньяк пить в одиночку… А мы с Сашулей вечером допьем… А лучше: все вместе – в Сокольниках. Там в кафешках такие наценки… – спрятала она початую бутылку в сумочку.
– По коням! – воскликнула Галя, и через несколько минут мы ехали в метро, дурачились, шутили, смеялись.
Ах, Сокольники! Я всегда любил их за тихие аллеи, уютные тропинки с одинокими лавочками… Когда-то, когда отец учился в академии, мы ездили туда семьей. И как это было прекрасно! До сих пор где-то лежат фотографии, на которых я совсем маленький сижу у мамы на руках. А она – на так называемых финских саночках. Отец пристроился сзади, на полозьях. И мы уже готовы съехать с горки… А осенью однажды мы зашли в самую глушь парка. И с папой хватали охапки сухих опавших листьев и бросались друг в друга, словно золотом осыпая и себя, и маму… И как это было весело! Радостно! Счастливо!
А сейчас «американские горки» захватывали дух. Голова кружилась то ли от них, то ли от поцелуев Наташи. Чуть подгоревшие шашлыки и кисловатое пиво не испортили нашего настроения. А в тире я показал, чему меня научили в армии. Галя и Наташа визжали от восторга, хлопали в ладоши, а потом, выйдя из тира, дурачились, приставали в шутку к прохожим, а те, очевидно, понимая все, включались в наши игры. Это был настоящий выходной день! Ближе к вечеру мы опять сели в такси. Дома у меня Наташа и Галя по-хозяйски рылись в шкафу, откладывая самые необходимые для дальнейшей жизни вещи.
– Остальное докупим, – сказала Наташа.
«О такой хозяюшке можно только мечтать!» – влюбленно подумал я. И увидел при заходящем за окном солнце на ее серебристом платье-балахоне чуть ниже живота огромное жирное пятно.
– Наташа! Посмотри! Видимо, с шашлыка капнуло! Присыпь солью – она на кухне – может быть, еще сможешь вывести, – указал я, дописывая родителям письмо. Видеться мне с матерью совсем не хотелось.
– Ой! – воскликнула она, присев и обняв бедро руками. Затем, взглянув на пятно, отмахнулась. – А! Да это – старое. Ничем не могу его вывести… Но ты ведь подаришь мне такое же новое платье?
Она уселась мне на колени:
– Что это ты пишешь?
– Письмо родителям… А чужие письма читать неприлично, – отодвинул я листок, – какой у тебя телефон?
Наташа назвала. Я записал.
– А разве ты мне чужой? Ты же мой! А? – и она впилась в мои губы. Галю, похоже, это не смущало.
– Саш, подари мне этот чехольчик для пистолета, – достала она из шкафа еще дедов кобур.
– Это не дарится, Галочка! Это семейная реликвия. Еще мой дед носил на Финской, а потом на Великой Отечественной, – отстранив Наташу, я встал. – Сейчас носят другой фасон…
– А у тебя есть другой фасон?
– Нет, я все сдал, – подошел я к ней, чтобы достать новый чешский чемодан из крокодиловой кожи, который купил себе в подарок перед самым увольнением из армии. И предложил: – Натуля, давай сложим мои вещи.
– Ой, какая прелесть! – погладила она чемодан и даже понюхала его. – На-ту-раль-ный!
Через час мы ехали опять в такси на Открытое шоссе, где в самом его конце жила Наташа. И скоро вошли в двухкомнатную квартиру в кирпичной пятиэтажке.
– Вот наше жилье, любимый! – прижалась ко мне Наташа.
– С возвращением! С победой и добычей! – воскликнул Ольг, встретивший нас в воротах.
– И тебе – радоваться! – ответил я, поднимая наверх шелома медную медвежью морду.
Взыграли рога и трубы. На ступени башни-дворца вышли Унгерих, Гердерих, Гаафа, Дуклида, Алла, Герда и многочисленная свита.
– О, великий король, – поклонился я, не слезая с седла. – Ты повелел разбить дикарей и привезти голову их вождя. Прости за дерзость, но что может сказать одна голова без тела? Я привез тебе и то, и другое. Думаю, ты теперь можешь многое узнать о планах дикарей…
Я повернул Брыса так, что он своим крупом поневоле толкнул рогатого бородача к ногам короля. Одному из телохранителей я бросил веревку, за которую привел вождя дикарей. А тот вдруг наклонился и бросился на Унгериха, пытаясь проткнуть его рогами своего шелома… Никто из телохранителей и глазом не успел моргнуть от неожиданности, но Ольг вовремя подскочил и рубанул мечем… Рогатая голова покатилась по ступеням… У короля и всех окружающих его вырвался вздох облегчения. Унгерих встал, дернул подбородком и сказал:
– Спасибо, князь Алекса! Я уж и не чаял увидеть тебя в живых. Триста славян побили многократно превышающих их по численности дикарей! Это войдет в анналы истории моего правления.
Я поклонился. Унгерих принял голову вождя лонгобордов и передал ее Гердериху:
– Вознеси ее над башней твоей, мой славный воевода, чтобы все дикари издали видели, что так будет с каждым, кто придет в мои владения с оружием.
– А ты, мой славный воин, – обернулся король к Ольгу, – спас меня от рогов дикаря! Что бы ты хотел в награду за это?
– Служить тебе, великий король – уже награда! – поклонился в ответ Ольг.
– Вот это – ответ! – захохотал Унгерих. – Десять бочек меда для славян и десять туш вепрей!
– Позволь, великий король, сначала проводить к праотцам своих погибших дружинников и соблаговоли вылечить раненных, – попросил я.
– Да будет так! – хлопнул в ладоши Унгерих и удалился со свитой в башню-дворец.
Сотня с волхвом выехала сразу, чтобы приготовить погребальный костер. Остальные собирали снедь для трапезы: мясо, овощи, мед… Ко мне подбежал Ольг.
– Королева, королевна и королева-вдова изъявили желание присутствовать на проводах. Король не против, – шепнул он. Я согласно кивнул.
Подошел Гердерих.
– Жаль, что погибли твои воины! – сказал он, опустив голову и положив руку мне на плечо. – Король просил передать, что ты головой отвечаешь за королеву, их дочь и королеву-вдову. Я уверен в тебе! Похорони своих в поле перед замком… Пусть мои потомки помнят геройство славян.
Резко развернувшись, он ушел. В это же мгновенье на ступенях показались Гаафа, Дуклида и Алла. Им подвели коней, но они не двигались с места. Королева что-то сказала.
– Ее величество, – переводил Ольг, – говорят, что им еще не приходилось присутствовать на славянском погребении и трапезе. Они не желают чем-то отступить от наших правил. И ждут твоих распоряжений.
Я объехал дружину. Кивнул Ратиславу, подзывая его к себе. С ним по левую руку и с Ольгом по правую возглавил похоронную колонну.
– Ну и что ты видел там? – спросил я Ратислава, делая ударение на последнем слове.
– Ох, Алекса! Даже и не знаю, как рассказать… Слов не хватает, – ответил он.
– Так и расскажи, как видел. Если хочешь и можешь, – подхватил Ольг.
– Когда я почувствовал удар в грудь, все как-то покраснело перед глазами. Потом краснота стала как бы размываться… В этих, уже голубых, светящихся размывах появились какие-то фигуры. Среди них я узнал моего деда. Он был намного выше меня. И, словно в детстве, взял за руку, улыбаясь при этом, и повел на какую-то гору. Когда мы достигли вершины, взмыли в воздух и полетели по круглой длинной, уходящей вверх, к расширяющемуся свету, пещере. Мне показалось, что полет продолжался очень долго… Подлетели к огромной, широкой и высокой лестнице из белоснежного камня, сверкающего вкраплением кусочков солнца. На ее вершине сиял свет, по сравнению с которым солнечный – сумерки. Я даже глаза поднять боялся – вдруг ослепну! По краям ступеней стояли отроки, облаченные в сверкающие одежды. А в воздухе, за пределами лестницы летали чудища: одно страшнее другого. Они кидались ко мне, пытаясь зацепить меня когтями, клювами, крючьями на концах длинных пик, но отроки отбивали их огненными мечами. Свет наверху слегка расплылся, и я увидел замок из чистого золота, украшенный огромными драгоценными камнями такой величины, какой я никогда нигде не встречал, почувствовал благоухание, ни на что не похожее, веселящее, бодрящее, вселяющее неизбывную, неведомую ранее радость. Услышал чудное пение… Я тут наговорил, а на самом деле красоту эту невозможно передать словами. Зато могу передать то, что сказал мне мой дед.
– Говори, – повелел я, взглянув на Ольга. Тот, опустив голову, улыбался.
– Он сказал, что Верховный Владыка Вседержитель, Бог и Господь наш Иисус Христос повелел мне пока жить и служить Ему, не будучи священником. И всем рассказывать об увиденном, нести им основные Законы Истинного Бога.
– Ты раньше знал об этом Боге?
– Нет. Меня же в семь лет взяли из семьи для обучения стать дружинником. А дед сказал, что весь наш род – христиане после проповеди святого Апостола Андрея Первозванного. Просто я забыл это. Но вдруг как будто все вспомнил… Потом я увидел двух наших дружинников. Они поднимались по ступеням вверх, ведомые отроками в сверкающих одеждах. На них были драгоценные венцы с надписью За други своя.
«Погибло двадцать пять человек, – думал я. – Значит, двое из них тоже были христианами. Ай да князь! Ай да воевода! Не знал, что в дружине – христиане! И не один Ольг!» Вслух же проговорил:
– А больше никого из наших не видел?
– Нет, – ответил Ратислав.
«Так, может быть, в дружине есть еще тайные христиане?!» – думал я, поглядывая на Ольга. И решил проверить.
– И какие же основные Законы Истинного Бога? – спросил я Ратислава. – Если уж тебе поручено Им вести нас к Нему?
– Аз есмь Господь Бог твой; да не будут тебе бози инии разве Мене…
«Лукавит…», – подумал я, недоумевая, как может несведущий человек говорить такое… А Ратислав продолжал:
– Не сотвори себе кумира и всякого подобия, елика на небеси горе, и елика на небеси низу, и елика в водах под землею; да не поклонишися им, ни послужиши им.
Не приемли имене Господа Бога твоего всуе, то есть напрасно.
Помни день субботний, еже святити его: шесть дней делай, и сотвориши в них вся дела твоя, в день же седьмый – суббота Господу Богу твоему….
– Что-то не все понятно ты изъясняешь, – перебил я Ратислава. – Довольно. Разговор продолжим позднее. Мы уже почти на месте.
Волхв Веденя ходил вокруг будущего костра и совершал свои тайнодействия. Я отослал Ратислава сменить кого-нибудь из дальнего оцепления, подумав, что ему не следует участвовать в чуждом его вере обряде… И откуда только взялась эта мысль? Гаафа, Дуклида, Алла оставались в седлах, поодаль. Вскоре от них отделилась королева-вдова. Она подскакала ко мне.
– Объясните мне, князь Алекса, в чем смысл вашего обряда, – перевел Ольг.
– Воздать славу героям, проводить их к праотцам, – пожал я плечами.
– К каким?
– К своим, к нашим…
– И что же там?
– Там?.. Ну-у… нам говорили, там – вечное блаженство, пиры, красивые жены, доблесть, слава, вечное чествование их и других героев…
– Независимо от того, как они жили здесь?..
– Ох, ваше величество! Я не знаю всех этих тонкостей! Я воин, а не волхв… – запутавшись, задумался я над ее вопросами. Ведь действительно, почему из двадцати пяти только двое шли по лестнице к Богу. А остальные куда пошли?..
На этом разговор и кончился. После того, как костер прогорел, курган был насыпан довольно быстро… Тризна получилась на славу! Только королева, королевна, королева-вдова вкушали одни овощи и запивали их водой. Да еще какое-то незнакомое чувство – мол, что-то не то я делаю – поселилось в моем сердце. После тризны я первым вскочил в седло. И… увидел: в розоватом, светящемся облачении передо мной стояла моя спасительница от дикарей с мальчиком. Она грустно покачала головой, потом кивнула в сторону Гаафы, Дуклиды и Аллы… и растворилась в воздухе. А ко мне подскакал волхв Веденя.
– Что творится с тобой, князь? Гляжу, слежу и не понимаю… Давненько ты в обрядах не участвовал, жертв Перуну, другим богам не приносил… А? – не по-доброму хитро прищурился он.
– А где приносить-то? – вдруг неожиданно для себя самого нашелся я. – Капища нашего, славянского ты не соорудил. Даже меня не попросил дать тебе в помощь дружинников…
– Да хоть на готфском капище! – перебил меня Веденя.
– Что несешь-то? – резко оборвал я его.
– Так боги-то почти одинаковые… – лукавил Веденя.
– «О-ди-на-ко-вые»?! Где это видано, чтобы славянские боги на козлах разъезжали! – вмешался Ольг, поддерживая меня.
– А ты помолчал бы! С кем говоришь?! Еще молоко на губах не обсохло! – бросил злой взгляд на Ольга Веденя.
– Он – такой же дружинник, как и все! И имеет право свое слово молвить! – теперь вмешался я. Потом повернулся к Ольгу и хохотнул. – Вот каким богам славянский волхв стал служить – надо подумать… Чтоб в отчине старикам отчет дать. А может быть, ему вместо коня пару козлов дать для его поездок на готфское капище…
Перепалка шла довольно громко. Многие дружинники слышали нас и захохотали на мои последние слова… По дороге в замок я свистнул, подзывая Волгуса:
– Возглавь колонну.
Потом придержал коня. Когда королева поравнялась со мной, я, коверкая готфские слова, произнес:
– Ваше величество, кто мог бы мне подробно рассказать о христианстве?
Думаю, если бы я сообщил им, что рухнула башня-дворец Гердериха, это произвело бы меньшее ошеломляющее впечатление. Королева, королевна и королева-вдова даже остановили своих коней.
– А… почему… вы, князь Алекса, ко мне… с таким вопросом? – спросила королева Гаафа.
– Я не хочу лукавить, – опустил я голову. И рассказал обо всем происшедшем со мной. Ольг, переводя мою сбивчивую речь, довольно улыбался. Королева-вдова прикрыла лицо концом головного покрывала.
– Я верю во Христа. Что я должен сделать, чтобы поверить еще больше? Поверить на деле?! – выдохнул я из себя в конце рассказа.
– Хорошо, что мы не в замке! – улыбнулась королева. – Там стены имеют уши. И там – в подземелье – демоны. Их ты, брат Алекса, скоро узнаешь. А сейчас, дорогой мой, тебе нужно пройти чин оглашения… Ты воин – для тебя может быть исключение со временем… Я поговорю с пресвитером Верком. – Королева обернулась к Ольгу: – Объясни брату Символ веры…
Странно, но я без Ольга стал понимать каждое слово на готфском языке. И теперь почувствовал такую радость, как в раннем детстве, когда после долгой зимы матушка выпускала босиком в поле, на простор, выбегая на который, пробегая по нему раскинув руки, словно для объятий, я кричал во весь голос, веселясь, не зная предела себе, своим чувствам, этой, как мне казалось, бескрайности…
– И-и-эх! – сжал я колени, и конь вихрем вынес меня в поле… Дважды обернулся вокруг него, вскочил ногами на седло… «Да нельзя же так! – вспыхнула мысль. – Ты же воевода! Князь!» Я осадил коня, подъехал к колонне и, поклонившись, сказал по-готфски: – Простите, Ваше величество!..
– Вот уж мальчишество! – услышал я голос королевы-вдовы, все еще прикрывающей вспыхнувшее лицо покрывалом…
– Миленькая моя тетушка! Это же – радость! Радость во Христе! – улыбнувшись, отозвалась Дуклида.
Они, видимо, еще не поняли, что я чудом Божиим разумею и говорю по-готфски…Мы скакали к замку, и я все время чувствовал взгляды королевы-вдовы на себе.
– А сейчас мы устроим пир! – воскликнула Наташа, пропуская нас из прихожей в комнаты.
– Проходите! Галочка, в холодильнике все необходимое, а мы – сейчас… – утаскивала она меня в дальнюю комнату, которая всем видом напоминала «детскую». Там, срывая с себя платье, она вдруг зашептала: – Ой, прости, я забыла сказать тебе, что у меня есть шестилетняя дочка. Она сейчас у мамы в Ногинске. И так мечтает иметь папу!..
– Ну что ж, – ошалело обнял я ее, – пусть она будет и моей дочкой!
И окунулся в ее объятья… Когда мы вышли из комнаты, стол был накрыт. В вазе лежали апельсины, яблоки, бананы и гранаты. Стояла бутылка «Оджалеши», коробка конфет. На тарелочках красовались бутерброды с икрой, ветчиной, сервелатом.
– Неплохо для старшей медсестры детской больницы? – вскинула подбородок вверх Наташа.
– Действительно, неплохо! – ответил я, уже ничего не соображая.
– Благодарные родители балуют, – причмокнула она языком.
– Значит, есть за что благодарить! – деловито улыбнулась Галя, очищая банан.
– Галочка! Сегодня я так благодарна тебе! Ты, конечно, останешься у нас, в Анечкиной комнате. А завтра мы тебя на такси отправим, – затараторила Наташа.
– Завтра же выходной! – возразила Галя.
– Отлично! Тогда мы все вместе – на озеро. Мой старый купальник тебе подойдет. Я его всего сезон носила… Озеро здесь рядом!
– Завтра – в ЦДЛ!
– Утром – на озеро, днем в ЦДЛ! – «отрезала» Наташа.
После веселья, песен, танцев, шуток, стихов мы улеглись спать только за полночь. И встали, естественно, после десяти. Какое уж тут озеро?! Когда я открыл глаза, Наташа сидела в ночной рубашке перед трюмо и наводила макияж.
– Как я тебе? – спросила она, выгибая спину.
– О-о-о! – протянул я руку.
– Нет-нет-нет! Я слышала, – прошептала она, – Галя проснулась и мучается, боясь выйти и помешать нам…
И тут же громко крикнула:
– Галочка, выходи, мы не спим.
Та вихрем вылетела из смежной комнаты и прошмыгнула в туалет.
– Я подарила ей свою новую «ночнушку». Ты не против? – спросила Наташа.
– Как получу зарплату, подарю тебе такую же, – ответил я, беря ее за руку.
– Тогда – быстро в душ и одевайся. Я сделаю яичницу, бутерброды и кофе.
Наконец, показалась и Галя. Угловатость ее фигуры терялась в складках рубашки. Она улыбнулась заспанными глазами:
– Доброе утро! Я спала сегодня, как в детстве! Сладко-пресладко!
– Вот и первая строчка стихотворения! – захлопал я в ладоши.
– У нас вся жизнь – стихи! – подытожила Наташа уже из кухни…
– Я смотрю, у тебя – и кофе растворимый, и чай «со слоном», – восхищалась Галя, дожевывая бутерброд с сыром.
– Благодарные родители! – ответила торжественно Наташа. – Попасть в нашу клинику не каждый может… У нас детей лечат све-ти-ла! Можешь представить, что им перепадает! А я всего лишь – старшая медсестра. Но теперь зато у меня есть Сашуля! – сверкнула она на меня глазами, которые из серых стали почему-то зелеными…
Минуту все помолчали. Заговорила опять Наташа:
– На такси мы вчера накатались… А на городском транспорте добираться не меньше часа… Времени уже двенадцать! Так что давайте-ка собираться. Галочка, помой посуду.
В комнате Наташа опрокинула мой чемодан.
– Да у тебя действительно нет ничего достойного из одежды… – всплеснула она руками. – Брюки… Рубашка, еще одна… Вот эта – более или менее… Я сейчас поглажу… Покури пока на балконе… Но эти штаны никуда, кроме как на дачу, не годятся!
Она подошла к шкафу и достала что-то:
– Примерь-ка мои новые джинсы. Они мне маловаты в бедрах. Ты же у меня – лучше всех. И должен именно так выглядеть.
Коричневые велюровые джинсы были как раз по мне. И я, умиляясь Наташей, надел их. Да, о таких мне и мечтать не приходилось…
– Вот! То, что надо, – одобрила она, подала отутюженную рубашку, прильнула ко мне: – Ах, если б не Галя, как бы я хотела сейчас остаться с тобой вдвоем дома!.. Наедине… До самой ночи…
– Давай не пойдем в этот ЦДЛ, – предложил я.
– Ну, уж нет! Мы должны выходить в свет… – вскинулась она и тут же крикнула на кухню, – Галочка, примерь-ка это платье. Если подойдет – дарю.
Та, звякнув в последней раз посудой, ушла в другую комнату и через несколько минут вернулась в восхищении:
– На-та-ша!
– Чудненько, дарю! – всплеснула руками моя подруга. – Должна же я как-то отблагодарить тебя! Если не мы, то кто?!
…В ЦДЛе я зевал. Чрезмерно полная, в розовых, обтягивающих брючках девушка сквозь слезы читала, как иногда носик заварочного чайника, словно хобот слона, проникает в самые тайные глубины ее души. А плешивый, с бакенбардами «под Пушкина», тщедушный, с руками, свисающими ниже колен, примерно мой ровесник декламировал что-то про девочку-дебилку, которая на свалке металлолома примеряет ключ «на восемь» к гайке «на двадцать четыре»… Галя хохотала и хлопала в ладоши. Глаза Наташи блестели, но как-то туманно, а руки теребили носовой платочек. Казалось, она думает о чем-то другом. Шляховский вяло, через тонкую резиновую трубочку посасывал какую-то жидкость из емкости в спортивной сумке. У Сони глаза были «на мокром месте». Эдик энергично бегал по залу и фотографировал. А через несколько часов у Шляховских все поздравляли меня с тем, что я наконец-то «завязал» со своим «инженегровым» прошлым и могу заняться настоящим делом. Но все это было как-то уныло, скучно… Даже тошнотворно… «Что же происходит со мной? – думал я. – Откуда такая неприязнь? Может быть, ничего, кроме Наташи, сейчас не надо и не воспринимается?»…
– Я ничего не писал в эти дни, – ответил я на вопросительный взгляд Сони после стихов Шляховского и Гали.
– Конечно! Такие перемены в жизни! – кивнул Эдик.
– Напишешь! – прижалась ко мне грудью Наташа.
– Может быть… – ответил я, как-то вяло обнимая ее.
– Тебе здесь плохо? – шепнула она.
– Да. Я скучаю… по тебе, – тронул я ладонью ее руку.
– Сонечка, – встрепенулась Наташа. – Уже поздно. Это вы, свободные художники, можете спать долго. А мне завтра в восемь быть в моей больничке… Поэтому я забираю Сашулю, если позволите…
Нас не держали.
– На такси? – спросил я уже на улице.
– Нет, милый. Будем экономить. Нам предстоят большие растраты, – обвилась вокруг меня Наташа.
Через день я уже работал в соседнем ЖЭКе оператором газовой котельной. Летом там делать нечего! Следи, чтобы горячая вода для водопровода не перегревалась. И все. Сутки напролет можно было читать, писать… Но отойти от этого безделья было нельзя. Иногда Наташа по вечерам забегала в котельную. То апельсины, то яблоки, то ягоды принесет… После смены я день отсыпался, а два остальных что-то ремонтировал в квартире, ходил в магазины, на рынок, пил пиво перед телевизором, готовил ужин к приходу Наташи. И… не писал стихов.
Однажды ночью, проснувшись, я услышал голоса на кухне. «Кто бы это мог быть?» – тревожно вспыхнула мысль. И я тихонько заглянул туда. В кресле располагалась… голова старика-корня. Отдельно существующая рука-корень энергично жестикулировала. На стуле, напротив, совсем по-человечьи, положив одну заднюю ногу на другу, сидела черная волчица. Между когтями у нее был зажат длиннющий мундштук с дымящейся сигаретой. «Где-то я такой же видел!» – возникла мысль. Напротив них сидела… Наташа. Я резко обернулся. Нет, не может быть! Наташа мирно посапывала на диван-кровати! И, однако, одновременно сидела на колченогом табурете перед стариком-корнем. Я застыл от непонятности, бессилия и еще какого-то неосознанного чувства… Это был не страх, а какая виноватость… Голова хмыкнула. Помолчала, глядя на меня, словно чего-то дождалась.
– Что? Чудо?! – наконец, проскрипела она. Волчица подвизгнула. А у меня мурашки пробежали по спине.
– Смотри, смотри! – продолжал старик-корень, – Вот так мы и твою душу отделить можем. Коли не хочешь с нами работать… И сделаем с ней все, что угодно. Она-то во-он, крещеная, а Бог чтой-то не помогает… А, Наташа?
Рука-корень погладила ее по плечу.
– А мне и не надо, – медленно, сонно растягивая слова, ответила она. И тут я заметил, что глаза у нее закрыты. Я рванулся к ней…
– Осторожно! – скрипнул резко старик, и рука, превратившись мгновенно вытянувшимися пальцами в решетку, остановила меня. – Не спугни! А то улетит в астрал… Слыхал про такое? Наташа в отрочестве любила крутить блюдечко, медитировать… А это – старт для астрала… Но ежели улетит, может и не захотеть вернуться в тело! А она пока здесь нужна!.. Эх, путешественнички вы мои! Как вы мне все дороги! Когда послушны… А нет, так – в астрал! Но там-то вы мне и не нужны. Там вами другие занимаются… Вы мне зде-есь нужны, на земле. Вот и ты тоже мне оч-чень нужен. Ты решился поработать со мной? Ведь авансец уже получил: Наташу с ее квартиркой, больничкой, влюбчивостью, темпераментом, материальным благосостоянием, хозяйственностью… А она, кстати, – богатенькая. И готова все тебе отдать, если я повелю… А в Ногинске у матери ее – двухэтажный каменный дом со всеми удобствами… Хорош авансец-то? Теперь твоя очередь…
– Наташа! – скривил губы старик. – Ты ведь послушна мне?
– Что повелишь, владыка? – сонно шевельнула она в ответ губами.
– Пока – ничего… Живи, как жила. Делай все, как делала. И будешь иметь все, что хочешь, – хмыкнула голова…
– Ну что, – обратились в мою сторону красные угольки глаз, – дружить согласен? Видишь, даже не подчиняться мне, а именно дружить! А где-то, в чем-то я тебе даже послужу…
Это напоминало мне что-то виденное уже, слышанное, читанное мною… И ведь раньше я помнил это. Но теперь было ощущение, что рука-корень разрослась. И многочисленными отростками сжимает мой мозг.
Старик-корень усмехнулся.
– Ну, ладно уж, иди-иди, – скрипнул он. – Хватит с тебя на сегодня. У нас впереди – ве-е-ечность! Но в следующую встречу ты должен дать ответ…
Все исчезло… «Вот приснится же!» – думал я, как будто заново выходя на кухню и наполняя стакан водой из-под крана. Тут появилась Наташа.
– Ах, сколько раз тебе говорить, – сделала она на лице искусственную сердитость, – что вода из-под крана летом может быть вредна! В холодильнике есть сок.
– А ты что так рано встала? – спросил я.
– Пить захотелось, – и она налила в два больших стакана из трехлитровой банки.
– Тебе что-то снилось?
– Так, ерунда всякая, – отмахнулась она. – То, как мы с девчонками в детстве блюдечко крутили, «духов» всяких вызывали… То, как в медицинском училище йогой занималась, в астрал выходила: там такая красота! Летишь себе, словно вольная птица… То страшно было, то смешно… А потом, как училась на картах гадать… Хочешь, погадаю? Я была самой способной на курсе!
– Потом как-нибудь. Посмотри на часы! Тебе же скоро – на работу. А ты не выспалась.
– А ты?
– Покурю на балконе и приду, – чмокнув в щеку, я развернул ее в сторону комнаты. И она отправилась досыпать. Я же вышел на балкон. Закурил. Скоро середина лета. Звезд высыпало – не меряно! Вдруг передо мной в воздухе возник силуэт Силыча. Он смотрел на меня грустными глазами и качал головой.
– Силыч, а почему ты ко мне раньше в комнате не приходил или в котельной? – спросил я его.
Он опять покачал головой и сделал жест обеими руками, как бы перекрещивающий его путь ко мне. «Ну и не надо!» – вдруг втерлась в мозг мысль… Я засыпал, размышляя, что надо съездить к родителям на дачу, попробовать поговорить, объяснить… Утром за завтраком сказал о своем желании Наташе.
– Конечно, езжай, – кивнула она, улыбнувшись. – Только ночевать, чур, – домой. Я отвыкла спать одна…
В электричке тяжелое предчувствие обволокло меня. И вскоре оно подтвердилось. Узнав о случившемся, мать раскричалась:
– Я так и знала! Ведь говорила же! Сколько с тобой нянчиться можно! Допрыгался! Ох, как надоели твои выкрутасы! Ты же нас опозорил и перед Васей Григорьевым, и перед Германом Васильевичем…
– Подумать только, – вторил отец, – специалист, и не самый последний, по инженерной психологии, сын доцента, кандидата наук и – оператор газовой котельной! А почему не дворник или ассенизатор?!
– Почему вы так со мной разговариваете, мне уже тридцать лет! – возмутился я.
– То-то и оно, что тридцать! А что ты сделал в жизни? Ни семьи, ни собственного дома, ничего! Найдешь сейчас себе какую-нибудь лахудру… – не унималась мать.
Я пытался что-то объяснить, но мне не давали даже рта раскрыть. Через час, хлопнув калиткой, я уехал в Москву. Дома Наташа успокаивала меня:
– Ну и подумаешь! С земли-то не столкнули! У них – консервативные взгляды. Их можно только пожалеть… Хотя я с такими родителями встречаюсь впервые… Но я-то – с тобой! Или тебе еще кто-то нужен? Вот скоро привезу Анечку, и будем втроем.
Она подошла к холодильнику.
– А знаешь, чем меня сегодня отблагодарили? – и заговорщически сузила глаза, – родители одной девочки только что приехали из Венгрии… Врачу они, конечно, отвалили… А мне – две бутылки вина: красное и белое… Одно называется «Черт», другое – «Ведьма». Что попробуем сначала? Красное – к мясу. Я как раз антрекотов пожарила…
Утром, когда Наташа ушла на работу, я написал стихотворение про «веселый запах у костра», которое заканчивалось словами:
К огню слетятся звезды знак за знаком,
Все братья мы под старым Зодиаком.
Прочитал его по телефону Гале и услышал ее восторженный крик. Довольно улыбнулся, представив, как она выбросила вперед и вверх руки с растопыренными пальцами. Через неделю я получил уже зарплату. И решил съездить в только что открывшийся большой книжный магазин «Молодая гвардия»: посмотреть новинки поэтических сборников. Благо, рядом больница Наташи – забегу. Навещу. Обрадую. В магазине меня ждала удача: букинистическое издание Артюра Рембо. И всего за двадцать копеек! В больнице я позвонил в отделение, где трудилась Наташа, и через несколько минут она выскочила ко мне и прижалась:
– Какой сюрприз! Я так соскучилась!
Я показал ей книжку.
– Ага, – махнула она рукой и стала давать задание, что купить, чтобы «обмыть» мою первую получку.
В это время мимо нас проходила пожилая санитарка, толкавшая перед собой большую корзину-тележку, с верхом набитую передачами для детей: фруктами, пакетами, бутылками с соком…
– Теть Мань, – окликнула ее Наташа и, подойдя к ней, выбрала из передач большие апельсин и гранат.
– Возьми, поклюешь по дороге, – протянула их мне.
– Это же – для больных детей, – я даже отпрянул от нее.
– Да брось ты! Они все равно все не съедают. Знаешь, сколько гниет по тумбочкам?!
– Нет-нет! Я… не хочу, – у меня все увиденное не укладывалось в голове. «Так вот откуда в ее доме всегда свежие фрукты, соки, конфеты…», – обожгла мысль.
– Ну, как хочешь, сама после обеда съем, – опустила она фрукты в карман халата. – Ой, мне пора! – и, чмокнув меня в щеку, застучала каблучками по коридору.
Я шел по Большой Полянке… Настроение почему-то упало… Я вспомнил старика-корня с его повелительностью к Наташе… Не сегодняшний ли апельсин с гранатом значили «живи, как живешь…»?! Бред какой-то! Уже стал сны толковать! Тоже мне, оракул! А может быть, и не бред? Как бы все это состыковать? Я взошел на Большой Каменный мост. И не мог не остановиться пред вспыхнувшим на солнце Кремлем. Он был похож на нерукотворное строение. «А ведь начинал его возводить в камне Димитрий Иванович Донской, когда еще и бороду не брил!» – вспомнил я. И тут же тяжело вздохнул: «А ты что сделал, столько лет бреясь ежедневно?..»
Тут я вспомнил, как в юности любил ходить пешком по Москве, ее бульварам, скверам, кривым переулкам, проходным дворам. Особенно в дождь. Вспомнил, как Москва снилась мне в военном училище на Урале! Как потом, когда был уже офицером и мог хотя бы раз в месяц приехать домой к родителям…
– Дым Отечества! – шепнул кто-то. Я обернулся: никого.
Так я дошел до Манежной площади, поднялся по улице Герцена, хотел свернуть на Станиславского, где прошло малолетство. Когда отец учился в академии, мы жили там, в старой четырнадцатиметровой мансарде, напротив немецкого посольства. Я перепутал и свернул раньше. Улица вывела меня к церкви. Не понимаю, как я двинулся к ее дверям. Вдруг, словно кто-то зашипел на ухо:
– Ты что, с ума сошел? Куда ты идешь! Не позорься! Бывший офицер, инженер, психолог. И такая дремучесть… Про договор забыл?! А как же Наташа?
Я обернулся опять. И опять никого не увидел. Тогда, как бы даже назло своим мыслям, я зашел в храм. Служба, очевидно, уже кончилась… А когда она начинается?.. В больших подсвечниках догорали тонкие, средние, толстые и длинные свечи. По углам старушки в черных халатах скребли лопаточками пол. «Как дети в песочнице» – подумал я… И, оглядевшись, вдруг заметил, что со всех сторон на меня смотрят образа… И такими глазами, какие я видел у Силыча, у матушки Василисы, ее гостей и детей, у попа Валерия… Почему-то тихие слезы вдруг подступили к горлу… Я опустил голову… Но сквозь слезы, широко расплывавшиеся звездочками в пространстве, огоньки свечей мягким теплом проникали в какие-то непонятные, неизвестные мне глубины моей души.
Вдруг я заметил рядом кудрявого светловолосого мальчика с большими голубыми глазами, одетого в белую рубашечку с красным бантом и шортики на помочах, какие уже давно не носят. Он внимательно смотрел снизу вверх на меня.
– Тебе чего, малыш? – спросил я, стараясь незаметно мизинцем вытереть глаза.
– Ты все-таки вернулся? Я всегда верил в это, – улыбнулся он.
– Куда это «вернулся»? И кто тебя научил разговаривать со взрослыми на «ты»? Сам-то ты кто? – недоумевал я.
– Я – это ты… Только двадцать пять лет назад, когда бабушка Наташа, приезжавшая погостить к родителям, приводила меня-тебя сюда каждый день.
– И что же?
– И мы с тобой молились, Причащались Святых Тайн… Благословлялись у батюшки… И он крестом ограждал нас от всякой нечисти…
– Благословение Божие на вас! – услышал я густой бас над собой. Мальчик исчез, а передо мной стоял… знакомый поп Валерий. Я хотел протянуть руку для пожатия. Но он, улыбнувшись, покачал головой, – когда тебя благословляет священник, передавая через Крестное знамение благословение Господа нашего Иисуса Христа, ладони надо сложить лодочкой, правая – на левую, и приложиться, то есть поцеловать руку благословляющую…
Заметив выражение моих глаз, он опять покачал головой:
– Ты будешь целовать не руку какого-то мужика-попа, а благословляющую десницу Божию. Вот, смотри, я складываю пальцы для священнического благословения так, что они образуют начальные буквы имени Господа нашего Иисуса Христа. Так что ты целуешь и Его Пресвятое имя. А Его имени даже бесы трепещут.
– Мне надо кое-что рассказать вам… – я вспомнил, как матушка Василиса обращалась к нему, – …отец Валерий. Что-то я совсем запутался…
– Ну что ж, давай поговорим. Ты, кстати, обедал? Нет? Тогда милости просим в трапезную.
Каково же было мое удивление, когда, войдя в небольшую зальцу двухэтажного дома во дворе церкви, я увидел матушку Василису в белоснежном переднике и таком же платочке. Она вносила большую фарфоровую супницу. Поставив ее на середину стола, увидела меня и всплеснула руками:
– Вот кого сегодня Бог привел! А я-то прямо как чувствовала! Вчера на правиле и сегодня утром как-то сугубо сподобилась помянуть за здравие раба Божиего Александра! – и добавила, – оставила я свое контролерство после гибели Олега. О душе его, да и своей пора покрепче подумать….
– Давайте откушаем, что Бог через матушку Василису послал, – пробасил отец Валерий и встал лицом к высокой – от пола до потолка – витрине со сверкающими золотом иконами.
– Отче наш… – запел он. Матушка Василиса подхватила. Я повторял за ними лишь отдельные, запавшие в память, слова.
– О, да ты у нас уже и Отче наш… почти запомнил! – благословив, как и меня, стол, сказал отец Валерий. И, усаживаясь, спросил: – А ты, матушка, что ж не садишься?
– Да я потом, после вас, когда уберу все. Хотела еще до своего обеда поговорить по нашим хозяйственным делам… – отмахнулась она, – а на сытый желудок худо мысли ворочаются, боюсь позабыть чего…
– Нет, дорогая моя! У меня, похоже, с Александром долгий разговор предстоит. А наши хозяйственные проблемы мы с тобой сейчас, во время обеда обсудим, чтобы ты и решала их после обеда, – покачал головой отец Валерий и добавил. – Сколько ж раз тебе говорить: грех – рукой на человека махать. Ты на лукашку махай, а не на попа!
И он засмеялся. В его замечании не было ни раздражения, ни гнева, ни нравоучения… Словно он давал сладкое лекарство.
– Ой, простите, Христа ради! Никак не могу от мирского отвыкнуть, – зарделась матушка Василисcа.
– Мы матушку в рясофор постригли, – теперь обратился ко мне отец Валерий. – Так на Святой Руси издревле велось. В большинстве своем царицы, княгини, боярыни, попадьи, купчихи, да и простые крестьянки после упокоения супругов ангельский чин принимали – в монахини постригались – оставляя взрослым детям все хозяйство. Вот и матушка Василиса уже здесь поселилась.
Потом у них зашел какой-то в свой разговор, а я и не заметил, как после салата из печени трески съел вкуснющий суп.
– Ты Александру мясца побольше положи. Ему, похоже, такой бой предстоит… Силы нужны. Если духовных маловато, пусть хоть физическими недостаток заполнит, – засмеялся отец Валерий.
– Уж на что у меня мама готовить умеет, а здесь вкуснее: даже ложку облизать хочется! – признался я.
– И-и-и, милый! – взглянув на отца Валерия и после его ответного взгляда, ответила матушка Василиса, – здесь Ангелы помогают. Все с молитвой делается да с добрыми мыслями о людях…
«Хм… Придумают же! Ангелы… Что-то не видно никого…» – пискнула у меня в мозгу мысль. А сам я даже как-то неосознанно обернулся, чтобы оглядеть столовую…
– Возблагодарим Господа за трапезу! – заметив мой взгляд и улыбнувшись, встал отец Валерий. Он пропел несколько молитв, из которых я понял только одну: – Благодарим Тя Христе Боже наш…
Мы сидели на лавочке в тенечке жиденьких березок, и я рассказывал священнику все: и про армию, и про видения свои, и про поэзию, и про неудачное устройство на работу, и про Наташу…
– Как же тебя закрутило! – покачал головой отец Валерий. – А я ведь тоже был майором-десантником, комбатом. Об этом потом как-нибудь расскажу… Так ты хочешь моего совета?
– Хочу, – ответил я и подумал: «Больше-то не с кем советоваться!»
– Для начала, хочу тебя обрадовать: Бог любит тебя и призывает на служение Себе. Ну, посуди сам: если бы ты был уже конченным для спасения человеком, стал бы Он создавать тебе условия, которые бы привели тебя сюда?! Кто-то из твоих предков крепко за тебя пред Престолом Божиим молится. Ну что, обрадовал? Подумай. О видениях. Бывают они от Бога. Но чаще всего – от лукавого. Как начнутся в следующий раз, перекрестись, положи земной поклончик из положения «стоя»… Если не прекратятся, будем дальше думать над ними… А теперь – не о самом приятном… Прости за честность и резкость, но ты виноват во всем сам. Не обижайся. На ошибках учатся. Сколько гордыни в твоих стихах, в поведении, в ваших вечеринках… Считаете себя гениями? А ведь без Бога ты и слова бы не написал. Шагу бы не сделал. Разу бы не моргнул и не вздохнул бы! А где у тебя хотя бы слово о Нем? Ну, хорошо, не о Нем – о Его чудесах? И не говори мне, что такие стихи печатать не будут! Да, не будут. Но у Бога все учитывается! И поверь, что Он сильнее всех редакторов и партийных цензоров. Своим же видением себя выше других ты отдаешься во власть этого старика-корня. А кто он? Бес! Не смейся. Нечистая сила есть, как есть Бог и Ангелы Его. И главная задача сатаны сегодня – внушить всем людям, что ни его, ни его легионов не существует… Конечно, очень плохо, что мамочка твоя пророчит тебе постоянные неудачи. Вместо благословения и молитвы, вместо добрых материнских напутствий многие таким образом сейчас неосознанно, не имея элементарных вероисповеднических знаний, проклинают своих чад. Их можно только пожалеть. Но ты не имеешь права даже за это плохо говорить или думать о родителях. Бог сказал через святого пророка: Хулящий отца и матерь своих смертию да умрет. Взгляни вокруг! Что в стране-то творится. Родных духовных отцов – царей, князей, священников, монахов – после их убийства как хулят по телевизору, в газетах, в школьных учебниках! А на Святой Руси о покойниках испокон веков либо говорили хорошее, либо молчали. А тут – за Бога решают: кто хороший, а кто плохой. Что ты поморщился, что я Царя отцом назвал? Это не я. Это предки говорили: Царь-Батюшка! Значит мы, соглашаясь или промолчав, и предков, прости Господи, «дураков эдаких, неграмотных лапотников» хулим… Что? Не так? Подумай прежде, чем ответить… Не потому ли и детям своим сами теми же словами одни несчастья пророчим?! Какие же получаются «братья… под старым Зодиаком»? Братья могут быть только во Христе! Потому что этот твой импортный Зодиак сотворил Бог. А все остальные – братья в сатане… Сознательно или нет, – все одно! Пойдем дальше. В блуде живешь с Наташей-то! И сдается мне, что после ее увлечений медитацией, спиритизмом, картишками, душа ее – хочет она этого или не хочет – полностью принадлежит старику-корню. Вспомни, как она просила его повелений! Как бы он совсем не похитил ее. Ведь были случаи, когда душа улетала из тела и не возвращалась обратно… И живут такие люди-роботы под управлением злых духов… Еще раз повторюсь: кто такой старик-корень? Лукашка. Бес лукавый. Вспомни-ка, как он с позором бежал от иконки Пречистой и Слова Божиего Евангельского. Теперь вспомни, что и Наташу он тебе подсунул. Как она тебя ублажает. Как соки и фрукты у больных детей ворует, чтобы усладить свое – да-да, в первую очередь свое, потому что это она делала и до тебя – и твое чрево. А ведь это тоже смертные грехи: блуд, воровство и чревоугодие!.. Не получилось у тебя с работой… И решил ты, что весь мир рухнул. Тоска, уныние, отчаяние… И готов ты стал на все смертные грехи, лишь бы забыться, не чувствовать скорби от неудач! Опять смертный грех! Ты уж прости, что я так откровенно говорю. Но разве лучше было бы, если б я промолчал, сказав: «На все воля Божия!» Хотя, это – тоже верно. Но так можно говорить на жалобы матушки Василисы, которая достигла уже определенных духовных высот, победила в себе немало страстей! Она сама ищет причины своих скорбей в себе… А ты? Еще раз прости за жестокую откровенность. Но ведь и хирург, чтобы вылечить больного, острым ножом доставляет ему боль. Зато мы с тобой сделали точный диагноз твоей болезни. Вскрыли мы гнойник. А как лечить его дальше? Ведь его надо чистить…
– И теперь все может наладиться? Когда очистим? – встрепенулся я.
– И-и-и, дорогой ты мой! Почти тридцать лет развивалась в тебе болезнь! А ты ее за один день излечить хочешь? Так не бывает. Рана, когда заживает, тоже болит. А если забудем помыть руки перед ее обработкой или расчешем ее, то и осложнение наступить может… Значит, надо терпеть, болеть, а по-нашему – нести скорби, то есть продолжать курс лечения. Его Сам Господь заповедовал. Он – в покаянии, исповедании грехов своих и в Причащении Святых Тайн. Вот мы с тобой прошли, так сказать, первичный медицинский осмотр, поставили диагноз. Хочешь ли лечиться?
– Хочу! – мурашки пробежали по телу, но совсем другие, чем при последнем «свидании» со стариком-корнем, – А смогу?
– То, что невозможно человеку, возможно Богу!
– Куда ж мне теперь деться? Ведь у Наташи я тоже остаться не могу!
– Да, там все заражено. Поэтому и Силыч не мог приблизиться к вашему балкону… Понимаю, были бы вы с Наташей венчаны, я сам благословил бы тебя на терпение ради спасения и тебя, и ее… Посиди-ка здесь… А я в алтарь схожу, помолюсь…
– А можно, я за ворота выйду, покурю?..
Отец Валерий мотнул головой:
– Ох! Ну что с тобой делать?!
«Вот так и вовлекают льстивыми, добрыми, участливыми словами во всякие секты», – словно кто-то подкинул мне в голову мысль, только лишь я вышел за ворота. «Но ведь поп прав! – перебила ее другая. – Прав до отчаяния!.. Опять отчаяние!» Я скомкал окурок. От сигареты не получил никакого удовольствия! Вошел в калитку церковного дворика. Сел на лавочку под березки. И снова в меня вливался теплый покой, да такой, что даже дремота начала одолевать.
– Александр! – услышал я сзади и вскочил. Из боковой двери церкви вышел отец Валерий. Веки вокруг его глаз были почему-то красными.
– Знаешь, – положил он руку на мое плечо, – можно было бы вернуться в квартиру родителей… Но… слаб ты еще. Все равно, звони им, навещай и смиряйся. Они все-таки по-своему, пусть неправильно, извращенно, добра тебе желают. Не спорь при этом, не дерзи. И главное – не гневайся!..
При перечислении он загибал пальцы. И вдруг, подняв голову, воскликнул:
– А вот и наш Василько!
Я увидел, что в калитку вошла матушка Василиса, а следом за ней крепыш с тяжелыми авоськами. В нем я узнал одного из сыновей Силыча.
– Представляете, отче, – улыбалась матушка Василиса, – сынок-то по дороге догнал, помог все купить.
Василько склонился для благословения и как-то по-особенному поцеловал руку отцу Валерию. Во мне опять шевельнулась мысль: «Руку мужику целовать?!» Но я вспомнил, что означают пальцы благословляющей руки священника, и мысль улетучилась.
– Василько, отойдем, – обнял меня за плечо, а сына матушки Василиссы взял под руку отец Валерий. Мы теперь втроем сели на лавочку.
– Вот проблема, брат! – начал отец Валерий. – Надо устроить сего раба Божия Александра на работу, да и с жильем помочь.
– А прописка московская? – свел брови к переносице крепыш.
– Конечно! – ответил я.
– Тогда нет проблем. У меня как раз должность охранника освободилась… А с жильем?.. Что ж, если благословишь, отче, я как старший в семье после матушки могу решить: пусть поживет у нас. Машеньку определим в комнату родителей. Там же – все семейное, святое, молитвенное… Александр, как я понимаю, только начал воцерковляться. Вот мы вместе и помолимся.
– Бог вас благословит, братия! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! – перекрестил нас отец Валерий. И теперь я тоже с какой-то радостью поцеловал его сильную, но уже пухлую руку. – А мне надо бы еще хоть часик отдохнуть, да – вечерю служить. Вы поезжайте. Устраивайтесь. Ты же на машине?
– Да! Уж дал Бог! По вашим молитвам! «Ласточка»! – радостно ответил Василько.
– А почему у тебя такое имя? Всех отец Валерий называет полными именами? – спросил я, когда мы подъезжали уже к трем вокзалам.
– У меня это и есть полное имя. Был такой князь Василько Ростовский. Славный воин! Зверски замучили его ордынцы в один из набегов, когда он встал на защиту земли Русской. А потом, спустя много времени наши нашли его в лесу. Мощи оказались нетленными… Эх, брат Александр, у нас с тобой для разговоров еще много времени будет.
В квартире у Наташи я быстро собрал свой чемодан. В записке попросил прощения, ничего не объясняя. Повесил ключи на гвоздик и захлопнул дверь. «Куда?! – разрывал кто-то мой мозг. – Неблагодарный! Катался, как сыр в масле!..». Но сзади меня спускался по лестнице Василько. Времени на мысли об отступлении не было. Да и желания…
– Тяжелая атмосфера в квартирке! – вздохнул он. – Как ты жил-то в этом зловонии?
– А я и не замечал, что чем-то пахнет, – ответил я.
– Да… правда, ко всему принюхиваешься… Только речь о другом, о духовном, – завел он машину.
И через час двое сыновей, дочь матушки Василисы и я, помолившись, уселись за стол. Удивительно: никто даже не спросил меня ни о чем. Младшая, Мария, девушка лет восемнадцати, если и говорила что-то, то тут же, взглянув на братьев, краснела и опускала глаза. Но тем не менее она успевала подлить всем душистого травяного чаю, нарезать бутерброды.
Меня проводили в мою новую комнату. И когда я разложил вещи, в дверь постучали. Николай, младший брат, заглянув, спросил:
– Александр, ты правило один вычитываешь? А то мы привыкли всей семьей…
«Что за правило? Какое? Впрочем, что ж, со своим уставом – в чужой монастырь…» – подумал я. Тут-то и начались мучения. Василько читал молитвы. Мои пятки горели. Больше половины слов я не понимал, зевота разрывала рот… «Когда же, наконец, закончится это пра-ви-ло?!» – судорожно долбилась мысль. Мне было стыдно… Но, косясь периодически на остальных, я понял, что они не замечают всего происходящего со мной. Или делают вид, что не замечают… Должно быть, поэтому стало легче… В постели нехорошее предчувствие появления старика-корня стало тяготить. Я попробовал перекреститься. И… получилось! Мне показалось, что я заснул.
Мы с Ольгом поднялись на стену замка. Я вглядывался вдаль: не появятся ли вновь лонгоборды. И тихо рассказывал ему обо всем случившемся.
– Ну что? – улыбнулся Ольг, выслушав. – Увидел? Не потрогал, но какую помощь получил! А чудо воскресения Ратислава?!
– Что же мне теперь делать? – спросил я, словно сам был юным дружинником, а Ольг опытным воеводою.
– Веруешь ли в Бога и Господа нашего Иисуса Христа? – спросил ласково он.
– Верую… Ведь еще одно чудо произошло: я вдруг стал четко говорить и разуметь по-готфски.
– Тогда надо креститься водой и Святым Духом. Но это может сделать только рукоположенный священник. А тебе, – как уже сказала королева Гаафа, – пройти чин оглашения. Ну, это значит, познакомиться с начатками нашей веры.
– Как это сделать?
– Сегодня ночью в покоях королевы будет служба. Тебе надо надеть доспехи и шелом с широким переносьем простого дружинника. Встать у покоев Гаафы на страже. Ни Унгерих, ни Гердерих, ни их воины или военачальники с нашими не разговаривают, зная, что они не разумеют по-готфски. Тебя в определенное время сменят, и пойдешь на службу.
– Но Ратислав тоже хотел бы… – начал было я…
– Дед Ратислава был соседом моего рода и окрестил его еще во младенчестве. Но вскоре погиб при набеге с юга, как и мать с отцом. Мальчика взяли в соседний род, а в семь лет отдали на обучение дружинником. Он и позабыл все. Правда, при его воскресении произошло еще одно чудо: он вспомнил, чему его учили во младенчестве. Ему не надо проходить чин оглашения…
– Ольг, – я вглядывался в даль. – А кто еще в нашей дружине – христиане? И что ты делал, стоя на коленях в покоях королевы?
– Христиан ты скоро увидишь сам. Пока вы били лонгобордов, Унгерих, Гердерих и вся свита пили вино. А мы молились о вашей победе, просили Бога и Господа нашего Иисуса Христа во славу Его сохранить славян, дабы стали мы все воинами Христовыми, – говорил он просто, словно о чем-то привычном и будничном, но вдруг переменил тему, – а ты уверен, князь, что всех лонгобордов извели?
– Как тут будешь уверен? – пожал я плечами.
– Сдается мне: придут они за вождем…
– Ты станешь славным воеводой! – положил я ему руку на плечо. Ведь меня самого тяготила эта же мысль. И тут – словно стрелой пронзило мою голову!
– За мной! – крикнул я Ольгу, слетая с крепостной стены.
Мы поднимались по крутой винтовой лестнице с непокрытыми головами, и воины-готфы узнавали нас. Перед покоями короля, однако, дорогу нам перегородили.
– Вызовите Гердериха! – перевел мои слова Ольг.
– В чем дело? – выйдя вскоре, спросил тот. – Что-то заметили?
– Гердерих, – начал я. – Мы оба имеем опыт воинов. И служим одному королю. Вижу, что и тебя посетили предчувствия… Чей ближайший замок и как он укреплен?
– Как?! Дубовые стены, такие же башни, ров с водой… Дубовый дворец… А главная охрана и большая часть дружины его здесь… Да успокойся ты, князь Алекса! Ты уничтожил их основные силы… Вождя пленил… Чего же еще надо?!
– Гердерих! – не унимался я, и мое беспокойство, похоже, передалось к нему. – Если на малое селение нападало около тысячи воинов, ты можешь быть уверен, что это были их основные силы?
– Нет, – пробормотал он, задумываясь, и встрепенулся. – На смотровую площадку!
Мы взвинтились по лестнице и увидели вдалеке яркое зарево за дальним холмом.
– Горит замок Ильриха! – воскликнул Гердерих.
– Смотрите! – крикнул Ольг, показывая в другом направлении. Там тоже над лесом поднимались отблески пожара.
– Ну, Алекса! – загорелся глазами Гердерих. – Славное дело предстоит!
– Не горячись, Гердерих! Сдается мне, они хитрят. Полагаю, их роды и племена объединились. А хотят они выманить наши основные силы из твоего замка, чтобы потом его постигла та же участь, – махнул я рукой в сторону зарева.
Гердерих встряхнул головой:
– Ты – славный, мудрый воевода!
– Мы забыли еще про крепость короля, – продолжал я, – не она ли – главная цель вражьей рати?
– Но там основные наши силы! Две трети твоей дружины. Почти все готфское войско!
– Послушай! – глубоким вздохом я попытался успокоить рвавшее доспех сердце. – Где ближайший замок?
– Там, – показал Гердерих в темноту. – Принадлежит Герлиху. Но он еще не достроен.
– Пойдем к королю…
Когда мы вошли, Унгерих прикрыл медвежьей шкурой обнаженную шутиху, возлегающую рядом с ним, и долго не мог ничего понять. Наконец, он пришел в себя. Я объяснил ему все, что придумал.
– Да-да-да… – потирал он ладонями виски. – Князь Алекса прав… Гердерих, ты – в мою крепость. Отправишь оттуда часть славян к замку Герлиха… Дашь им два моих отряда. Два других пошлешь сюда… Не могу же я здесь остаться с тремя сотнями… Сколько их может быть? – повернул он ко мне свое измятое лицо.
– Полагаю, великий король, они собрали все свои роды и племена, – поклонился я.
– Алекса действительно уничтожил не менее полутора тысяч, – вставил Гердерих. «А тебе-то, откуда знать», – подумал я.
– А где твоя Герда? Где ее мудрец?! – вдруг взорвался Унгерих. Он поднимал и опускал руки, обводил глазами свои покои, словно искал кого-то. – Где вся его сила, поднимающая такие камни и связующая их?!
– Ольг, выйди! – крикнул Гердерих, не подозревая, что я тоже уже разумею по-готфски.
– Этот мудрец хочет извести все христианство, которого якобы – полземли… – не на шутку разошелся король. – А каких-то дикарей остановить не может?! Ко мне его! А сами выполняйте то, что я решил. И попробуйте проиграть эту битву!..
На площади перед башней-дворцом творилось что-то невообразимое. Все, конечно, уже знали о горящих и, вернее всего, взятых замках. Кто-то из королевской свиты прямо на площади облачался в доспехи, отвешивая тумаки и пощечины помогавшей прислуге.
– Всем молчать! – взревел Гердерих. – Герлих, твой замок горит… И твой, Ильрих. Если хотите остаться при своем, поступайте в распоряжение славянского князя Алексы… Герк! – позвал он и принялся что-то шептать на ухо подбежавшему великану, закованному в железо. Тот выслушал, поклонился, взобрался на коня и гикнул. К нему подскакало несколько готфских воинов. С победным кличем, они выскочили за ворота. «С победным?!» – подумал я и увидел, как десяток моих дозорных влетели в не успевшие закрыться ворота. Десятник подскакал ко мне и попытался шепотом доложить.
– Говори для всех! Громко! – потребовал я.
– Их много. Очень много!.. Напавшие на селения были всего лишь передовым отрядом, – пробасил десятник.
Ольг перевел на готфский язык. Поднялся женский плач, крик. Все знали, что лонгоборды не щадят никого. Моя дружина, вернее, третья часть ее уже стояла в полном вооружении…
– Ольг! – позвал я. – Пусть дозорная десятка немного отдохнет. Вы – связные.
И кивнул, ожидая, что он перекрестит меня незаметно. Ольг сделал это одними глазами. Я огляделся. Гердерих облачался в доспехи, отдавая последние распоряжения. А из нижней бойницы на меня смотрела королева-вдова. Ольг тоже обернулся на нее и дал мне знак… Я подошел, и несколько готфских воинов, как бы случайно, оттеснили меня к входу в башню-дворец.
– Алекса! – услышал я сбоку, вошел в проем и почувствовал мягкую тонкую ладонь Аллы в своей руке. – Храни тебя Бог и Господь наш Иисус Христос!
И она широко перекрестила меня. Я прыгнул в седло прямо со ступеней. Свистнул. И триста славян, пополнившихся небольшими отрядами, под предводительством готфских князей вылетели за ворота замка. Вдруг меня догнал Гердерих.
– Алекса! – крикнул он, чеканя жест приветствия. – Да помогут тебе наши боги!
Я ответил тем же жестом, и наши отряды помчались в разные стороны. «Унгерих по-своему прав, посылая в пекло чужеземцев и не самых любимых князей, – думал я, – но как бы перехитрить и Унгериха, и это пекло?»
…Если в поле сумерки еще не полностью окутали землю, то в лесу приходилось надеяться только на чутье коня и свой опыт. Мой Брыс был явно неспокоен. Хотя еще не по-боевому… Я показал жестом – и это передалось по цепочке – направление движения резко вправо, вдоль реки. Спешившись через тысячу шагов, я подозвал к себе своих сотников, десятников и готфских князей. Шепотом и жестами объяснил наши действия. Один из готфов недовольно фыркнул… Даже наши славянские кони не позволяют такого перед боем. Тут же стрела вонзилась в ближайшее дерево. Подтвердился слух, что дикари умеют стрелять на звук. Я тихо вынул стрелу из ствола и преподнес виновнику. Оказывается, мы все – под прицелом. Я вспоминал подобные случаи, и пути, которыми выходили славяне из них победителями… Не помогло… О! Стоп!
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Обещаю, что зря никого не убью, а только – защищая других! Спаси вверенных мне соотечественников моих! – одними губами прошептал я.
И… стрелы осыпали нас. Однако, я не услышал ни одного стона. Зато после просвистевших наших стрел на землю с деревьев, словно яблоки, посыпались дикари. Славян тоже учат стрелять на звук!
– И ночной бой в лесу учили вести, – прошептал я, откидывая щит на спину и выхватывая оба меча. Крики, визг, вздохи, стоны раздавались в темноте, к которой уже давно привыкли глаза. Иногда я слышал славянский свист и ответы на него… И вдруг – ну, никак не мог я к этому привыкнуть! – на меня кинулся… волк? – не волк… человек? – не человек… Извергая из гортани рык и зловоние, он замахнулся на меня своими тяжеленным мечем и обоюдоострым топором…
– Господи!.. – выдохнул я… И вновь увидел перед собой человека – лонгоборда…
К рассвету все было кончено… Вокруг валялись порубленные и пострелянные дикари. И порубленные… волки. Но, как я догадывался, это опять был всего лишь засадный отряд, который только нас и ждал… «Дикари, а хитры, словно лисы! Или они узнали наши планы? Только от кого?» – подумал я. Но размышлять об этом времени не было. Я собрал Горемысла, Волгуса, Ратислава, десятников, сотников и готфских князей. Один из них, самый молодой, Ильрих был ранен в голову, но держался молодцом… Жестами я спросил, сколько у него осталось воинов? Так же, жестами, повторяя их словами, он ответил, что не более полусотни, но бой вести могут только двадцать пять. У других готфов тоже больше половины дружин выбыли из строя.
– Наши потери? – повернул я голову к Волгусу.
– Ты не поверишь, Алекса, двое легко ранены! – зашептал он. – И в бой вполне могут идти! Не пойму! Давно такого не видывал!
«Опять чудо Божие! – подумал я и одним языком за сомкнутыми устами прошептал. – Слава Тебе, Господи! Ты видишь, не мы эту бойню начали. Прости меня за всех!
Потом обернулся к Ильриху и жестами спросил, сколько времени скакать до его замка?
– Полдня, – ответил он, показывая как бы движение солнца от восхода до зенита.
– Полагаю, – сказал я своим, – поздно идти спасать замок. Надо Унгериха спасать… И повторил тоже готфским князьям жестами. Они загалдели, пробовали доказать мне, что у них там все добро, золото, серебро, меха, запасы мяса, меда, вина…
Я поднял горстку земли и протянул им:
– А земля ваша родная! Общая для всех готфов!
Они, опустив головы, затихли, поняв мои слова без жестов.
– Так, – решил я. – Лесами да перелесками возвращаемся. Сторожа – за сто шагов. Чтоб ни один дикарь не увидел нас. Вот только откуда они знают, что и король, и весь его двор сейчас в замке Гердериха?.. Ладно, думать об этом пока не время. По коням!
Мои предчувствия оправдались. Вскоре из леса мы увидели, что осада замка Гердериха идет уже не один час… Кое-где пылали стены, а дикари лезли и лезли на них. В защитников из грубо сбитых и почти не оструганных камнеметательных машин летели огромные камни, обмазанные смолой, горящие колоды…
– Сколько же их! – вырвалось у Ратислава.
– Волгус! – крикнул я, и когда он подскакал, повелел. – Скачи в сторону крепости короля. Ты должен встретить Гердериха. Поторопи его. Возьми сотню… Нет, десяток. Здесь их основная сила!.. Вот только откуда у них камнеметательные машины взялись? Вроде бы дикари…
Дружинники, спешившись сзади, смотрели на меня. Но не мог я послать их на верную гибель. А как перехитрить нашу смерть? Замок окружали не менее трех тысяч дикарей. А от окрестных селений шел дым. Горели дома, люди, скот… «Сколько же готфы могут продержаться? – спрашивал я себя. С камнеметательными машинами я не сталкивался, только слышал о них. Мол, есть они у ромеев… Не они ли и натравили дикарей? А ну, как сами скоро заявятся?! Я не знал, что делать и от бессилия кусал губы. И опять призвал имя Господа и Бога нашего Иисуса Христа. Вдруг решение пришло мгновенно.
– Какой ветер? – бросил я через плечо.
– От леса к замку, – ответил стоявший позади Ратислав.
– Ладоня, – позвал я сотника.
– Здесь, – послышался ответ.
– Твоя сотня должна рассыпаться по всей опушке, охватив полукольцом замок, и зажечь поле…
– Ты, – обратился я к Ильриху опять жестами, – со всеми готфами под прикрытием дыма кинетесь к ближней машине. Рубитесь до конца. Попробуйте сжечь ее.
Вскоре поле по всей его ширине вспыхнуло и окуталось густым серым дымом. Но лонгоборды, похоже, в пылу штурма не заметили этого… Готфские князья направили своих ратников на врага…
– Когда дикари кинутся к готфам, – теперь я говорил с сотниками и десятниками, – мы, разбившись по полусотням, тоже под прикрытием дыма ударим им в спину. Машины отбить! Если не удастся – сжечь! Вперед!
Вскочив в седло, я коротко и тихо свистнул. Брыс понес меня. Сквозь дым я увидел, какая сеча началась у ближней камнеметательной машины. Мои дружинники достигли еще двух и рубились около них. Этого дикари, конечно, не ожидали… Я с десятком пробивался еще к одной. Обе руки работали, словно крылья мельницы. Ладоня запрыгнул на машину. Меч его сломался, и он махал большим бревном, набрасывая вокруг себя десятки дикарей. Ратислав обмазал основание машины жидкой смолой, предназначенной для забрасывания в замок, и поджег. Мы стали атакуемыми островками среди врагов, устремивших все свои силы на нас. Но этим мы дали передышку защитникам замка. Недалеко от меня метался старик в полосатой тряпке на голове и грязном балахоне… Но на кого он был похож, я никак не мог вспомнить… А старик делал руками какие-то движения в мою сторону, кривлялся, подпрыгивал… Он был без оружия. И как я мог поднять на такого меч, хотя несколько раз старик прямо-таки подлезал под мой удар… Я свистнул, и аркан дружинника вмиг обмотал его. Но что это? Я не верил своим глазам. Старик лопнул, как пузырь на болоте, петля оказалась пустой… Зато вдруг – я даже на мгновение облегченно осел в седле… – раздалось готфское пение, и вдалеке возник столь неприятный всегда, но теперь радостный красный значок с тощей головой зубра на пике первого всадника – герб Гердериха. Его отряд широко рассыпался, ударил в спину лонгобордам и смял их. Готфские воины и мои дружинники из крепости не упустили ни одного, доставая их стрелами, мечами, пиками, секирами.
– Ты весь мой хлеб сжег, князь Алекса! – засмеялся Гердерих, снимая кольчужные перчатки и чеканя знак приветствия.
– Хлеб вырастет, – отвечал я на приветствие, – а вот метательные машины надо бы залить водой и по ним самим сделать такие же… Вот только как они появились у дикарей?
Гердерих отмахнулся от вопроса:
– Какая разница?! Они не помогли лонгобордам взять мой замок!
Одни готфские воины складывали убитых дикарей на повозки, чтобы закопать их у дальнего леса и засыпать известью. Другие отыскивали своих раненных и отводили их в замок. Мои дружинники подбирали павших наших… Живые же готфы и славяне въехали в стены замка победителями.
Унгерих возложил на голову Гердериха золоченый венец. А для меня дороже всех венцов была улыбка королевы-вдовы Аллы. Казалось, дай ей волю, она запрыгает от радости, как меленькая девочка, хлопая в ладоши и кружась.
За стенами замка королевские древоделы рисовали на кожах детали камнеметательных машин, их крепления. Дозоры на полуразрушенных стенах были усилены. Пробоины срочно латались. А на площади – накрывались столы для защитников и освободителей замка. Оставшиеся в живых жители окрестных селений тоже нашли здесь ужин и не самый удобный, но ночлег, благо – ночи пока были теплыми. Пир бушевал, кипя смычками по лукам, бубнами, сопелками, трубами, рогами и барабанами… А на меня вдруг навалилась усталость… Я, кивнув дружинникам, тяжело поднялся в свои покои и упал на ложе. Но сон, как показалось, не шел… Зато в мой покой неожиданно вошла сожженная недавно готфская христианка. Маленький сын ее тоже был рядом.
– Я обещала, – тихо и грустно молвила она, – показать тебе бесовскую мерзость, наполняющую подвалы хозяйки здешнего замка. Вставай… Пойдем…
Я подчинился. И, странное дело, усталости не чувствовалось. Однако, обернувшись на ложе, я увидел… себя, мирно похрапывающего под медвежьей шкурой.
– Как это? – недоумевая, взглянул я на гостью.
– Очень просто. Со мной сейчас последует только твоя душа. Тебе полезно убедиться, что человек состоит из смертного видимого тела и бессмертной души, невидимой земными очами. Для обитателей подземелья мы будем тоже невидимы, хотя беспокойство у них могут возникнуть в… – чуть не сказала «в душах»… Не успела спросить у пресвитера, есть ли у служителей сатаны души… Ага…, – она возвела глаза вверх, – слава Тебе, Господи, вразумил. Есть, оказывается. А вот Святым Духом они обделены, несчастные… Там другие духи…
Она говорила, а мы спускались вниз. Готфы и славяне, стоявшие во внутренней стороже, действительно, не обращали на нас никакого внимания, хотя мы вплотную проходили мимо них. Я даже случайно задел одного, но тот, как было видно, даже не заметил. Какое-то мальчишество напало на меня, и я ущипнул одного готфа. И опять безполезно – тот никак не среагировал на мою шалость… А вот моя провожатая грустно покачала головой. Наконец, мы подошли к тяжелой дубовой двери, ведущей в подвалы. Ее охраняли двое рослых, широкоплечих готфов. Лица их были прикрыты снизу кольчугами, а сверху широкими переносьями шеломов. Они стояли, опершись на тяжелые топоры. Но мы прошли мимо и вошли в подвал… сквозь закрытую дверь… Внутри мне в нос ударил невыносимый, тошнотворный смрад… Я поморщился. Это не ускользнуло от моей провожатой.
– Так пахнут смертные грехи… – пояснила она. – Может быть, хочешь вернуться?
– Нет-нет. Если уж пошли, так – до конца, – мотнул я головой.
– Отрицаюсь тебе, сатана, гордыни твоей, служению тебе! Сочетаюсь Тебе, Христе, Боже мой! Во имя Отца И Сына И Святаго Духа! – перекрестила воздух перед нами моя провожатая. А мне сказала, – запомни эту молитву. И всегда, куда бы ни пошел из своих покоев, твори ее перед выходом.
– А как я сразу запомню ее? – усомнился я.
– Моли Бога вложить слова, смысл и дух ее в сердце твое, – ответила моя провожатая. – А теперь смотри внимательно по сторонам, запоминай. Если что-то непонятно, Владыко и Господь наш Иисус Христос благословил объяснять тебе.
Я обвел взглядом стены, освещаемые редкими факелами. Они пестрели какими-то надписями на незнакомом языке, страшными оскаленными козлиными мордами. Из глубоких зубастых зевов капала кровь и торчали маленькие руки, ноги, головы… С ними перемежались всевозможные начертания звезд, некоторые из которых были обвиты змеями, пожирающими свои хвосты… А по верху потолка, идущего параллельно ступенями, переплетались треугольники, опущенными вершинами вниз… Я вопросительно взглянул на мою провожатую.
– Это – знаки врагов Христовых! – молвила провожатая. – Погляди внимательно, нет ли среди них знаков, которые изображают твои сородичи на Роси?
– Уж козлам-то росичи никогда не поклонялись! – хмыкнул я.
– Это – не козел… Это – хуже: бафомет. Одно из служений сатане, диаволу… Я не хочу его называть существом… Противно. Приглядись…
Я увидел какое-то мерзкое сочетания козла с женскими грудями и мужским удом, обвитым змеями, шерстью на ногах и пятиконечной звездой на лбу… Такими же звездами были расписаны стены.
– А звезды? – спросил я.
– Это – колдовские знаки так называемых мудрецов, земных служителей нечистому… Но обрати внимание: пятиконечная звезда, перевернутая вниз одним концом, напоминает морду бафомета. Не так ли? Возможно, тебе понадобятся эти знания, дабы обезопасить себя при общении с разными людьми в будущем. Более не спрашивай о значениях. Если будет воля Божия, узнаешь. Мне же расшифровывать подробно нет благословения. Готфы, предки которых, по верованиям некоторых родов, пришли с севера, поклоняются Одину, верховному демону. «Защитник» жилищ и жизни демон Тор в свою очередь разъезжает на двух «боевых» козлах. Они привнесены к готфам извне, врагами рода человеческого. Многие демоны, которых видели наши святые, очень похожи и на бафомета…
– А откуда ты сама все это знаешь?
– Там, где сейчас я и он, – кивнула она на сына, – все земные тайны – явные. Однако цель нашего пути – впереди. Пойдем.
Через мгновение мы оказались в просторной зале. Стены ее были черны то ли от копоти множество факелов и больших черных свечей, расставленных повсюду, то ли… Я почувствовал запах крови.
– Ты прав. Это именно кровь, – кивнула моя собеседница. И, указав на сына, добавила: – Вот и его принесли в жертву, как они это делают с христианскими младенцами и невинными девами.
Но вдруг она улыбнулась:
– Да только не понимают – несчастные – что тем самым увеличивают воинство Христово на Небесах. Впрочем, гляди!
В глубине залы возвышался освещенный многими свечами большой черный крест. Но странно! Он был перевернут вниз перекладиной. Над ним к стене была прикреплена голова черного козла. А перед ним и спиной к нему на высоком резном кресле восседала… голая Герда. Перед ней в ногах был установлен крестообразный с как бы переломанными концами, гладко обтесанный камень.
– Но ведь это – суастика! – удивился я. – У меня в Отчине такой знак применяется как оберегающий от всякой нечисти.
– Ты почти прав. Кроме одного. В животворящей суастике – гамматическом кресте – концы ее преломлены влево. Это как бы колесо, катящееся по ходу солнца, – поэтому и концы его сгибаются, подчиняясь движению. Есть и другое толкование. Но тебе рано его знать. Здесь же, у темных сил – наоборот – суастика смерти, преисподней… Что ж, сатана – обезьяна Бога. И как бы он не обезьянничал, рога все равно выставляются: где-нибудь он да ошибется! Но ты гляди дальше!
На камне лежала привязанная к железным кольцам на его изогнутых лучах, тоже обнаженная девочка лет двенадцати… А вокруг нее бегал старик в грязном сером балахоне, что-то причитывая и взвизгивая время от времени. В одной руке у него был тонкий нож, а в другой – небольшой прозрачный шар. В головах и в ногах у девочки у девочки стояли дымящиеся чем-то вонючим сосуды. Вдоль стен в темных плащах с капюшонами выстроились несколько человек. Лица их я поначалу не мог разглядеть. Но вдруг капюшоны как бы стали прозрачными, и я узнал… шутов и шутих. Каждый держал в руках по небольшому золотому сосуду. Старик взвизгнул, и я вдруг стал понимать его незнакомый мне ранее язык. Он обращался к какому-то властелину, выпрашивая принять жертву… Шуты и шутихи приблизились к каменному кресту. Но и сквозь них я увидел, как старик вознес нож над девочкой… Мне немало в жизни пришлось видеть крови, глубоких ран, смертей… Но тут я не мог смотреть. И отвернулся. «Да что ж это я?! – мелькнула мысль. – Хорош князь славянский!» И рука моя рванулась к поясу, где обычно висел меч…
– И-и-и, милый князь, – остановила меня моя провожатая. – Напрасно! Тебе с ними не справиться! Стяжай Дух Святый в себе сперва. Этим и сам спасешься, и ближних спасешь. А уберечь отроковицу сию – нет воли Божией на то… Нужна она на Небесах. К тому же мечом, копьем, кинжалом, луком со стрелами здесь не поможешь. Старика Сам Господь осудил жить до Своего Второго Пришествия. А жизнь Герды, как и шутов с шутихами, – в руках старика. Убьешь их, найдутся другие… А пока смотри и не пужайся!
Шуты и шутихи подставили свои сосуды под раны девочки, которая из-за пут не могла даже дернуть ни рукой, ни ногой, ни головой. Кровь ее, вспениваясь, брызнула в золотые сосуды… Когда же те наполнились, старик, что-то тихо бормоча, преподнес один из них Герде:
– Прими жертву, дочь моя! Во славу властелина вселенной!
Та отпила. Глаза ее сверкнули красным огоньком.
– Во славу! – крикнула она.
Тут к сосуду приложился и старик. А за ним – шуты и шутихи. А кровь все текла и текла из девочки. Только биение этих алых родничков становилось все тише и тише. Зато шуты и шутихи, сбросив плащи и оказавшись голыми, пустились в пляс. Да такой бесстыдный, словно опились настойкой из мухоморов. Герда и старик присоединились к ним.
– Теперь пойдем отсюда, – сказала моя провожатая, – сейчас здесь начнется все мерзкое и грязное, что может быть только у людей. Даже бессловесные скоты или дикие звери себе такого не позволяют.
– Но кто же эти шуты, что так приближены к хозяйке замка? И почему здесь нет Гердериха? – недоумевал я, когда мы вышли из подземелья.
– Он свою долю, разбавленную вином, получит через час, – опустив голову, ответила моя провожатая, – впрочем, как и Унгерих… А шуты и шутихи?! Это – не люди, а самое мерзкое и гнусное, что может быть в них. Гордыня. Блуд. Тщеславие. Чревоугодие. Уныние. Гнев. Сребролюбие. Своим колдовством старик сделал их – бывших когда-то людьми – послушными и бездушными… Тебе надо это знать. Но бороться с ними ты должен в себе, выполняя свой ратный труд. А теперь прощай. Дай Бог, чтобы мы увиделись с тобой в чертогах Царя Небесного.
И она с сыном исчезли…Ольг растолкал меня и протянул шелом, только не мой, – с широким переносьем. Потом вдруг ножом подрезал бороду…
– Ты что? – дернулся я, почему-то вдруг вспомнив нож в руках старика.
– Так ты меньше похож на себя, – засмеялся Ольг. – Сегодня мы должны сделать то, что хотели вчера. Тем более, что веселье уже закончилось, и даже в каждом уголке площади кто-нибудь да храпит… Мы с Волгусом посты проверили.
Я чувствовал себя младшим братом под его заботливостью. Полный кубок травяного настоя взбодрил меня. А по луне я определил, что проспал не менее четырех часов. Ольг надел на меня обычный легкий доспех рядового дружинника из пластин от поперек распиленных конских копыт, набранных друг на друга и предназначенный для внутренней сторожи, вложил в руки копье, засунул за пояс малый чекан, приторочил меч. Сам он облачился так же. Волгус, улыбаясь, повел нас на смену поста.
– Он считает, что ты решил приударить за кем-то из свиты королевы, – шепнул мне по дороге Ольг.
Рядом со мной по одну сторону кованных дверей в покои королевы стоял готф. По его короткому поклону и доброжелательной улыбке я узнал Игафракса. Рядом с Ольгом стоял другой, тоже знакомый мне по погребению христиан за Черным Бродом. Спустя какое-то время из покоев королевы вышли два славянских дружинника, облаченных один к одному как мы. Но я (!)… не знал их… Ольг дернул меня за рукав и втянул в дверной проем.
Пройдя несколько покоев, охраняемых воинами, мы вошли в затемненную залу. Там перед покрытым парчой столом стоял моложавый еще, но седой, худощавый готф в длинной просторной рубахе и золоченом узком, до пола, переднике, вышитом крестами. Позади него полукругом расположились королева, королевна, королева-вдова, служанки, воины и кое-кто из свиты.
– Это – пресвитер Верк, – шепнул Ольг, – сейчас начнется Божественная Литургия.
Готф в золоченом переднике обернулся к королеве и по ее кивку поднял руки вверх. Все его движения, кружения по зале с золотой чашей на тонких цепях, из которой при помахивании ею взвивался душистый дым, поклоны собравшимся и ответные – собравшихся – проходили в полной тишине…
– Вслух здесь служить нельзя; все слышно в покоях Гердериха и Герды, – опять шепотом пояснил Ольг.
На глазах многих присутствующих я увидел слезы… Но они были радостными. Я вдруг почувствовал влагу на своих ресницах, чего не было даже в отрочестве. Казалось, стены покоя расширились, потолок исчез. Звезды спустились с небес и стали многочисленными огоньками свечей в руках молящихся и на больших напольных подсвечниках. И еще я почувствовал, что Кто-то приблизился ко мне и от него исходит любовь… Так в младенчестве, после какой-нибудь неудачи, детской печали, я, плача где-нибудь в кустах, в амбаре, на сеновале, чувствовал приближение отца… Вот он подойдет сейчас, погладит по голове, обнимет за плечи и скажет такое слово, от которого все плохое исчезнет из сердца и станет радостно, тепло, легко и хорошо… Только теперь это ощущение было взрослым, и сила, исходящая из Него, приближающегося Кого-то, была намного радостнее, теплее, легче, лучше…
– Тебе сейчас надо уйти, – прервал мою радость Ольг.
– Почему? – я резко повернул к нему голову.
– Ты еще пока проходишь чин оглашения. Литургия оглашенных завершилась.
– А ты? – мне захотелось обидеться, как ребенку.
– Я мог бы остаться, но уйду с тобой.
И он, поклонившись собравшимся, направился к дверям. Я во всем последовал ему. Мы вышли и встали на часах. Переодетые славяне и готфы исчезли за дверями. Вдруг из темноты перехода послышались тихие, но резкие голоса.
– Я не могу терпеть этого больше! – раздраженно-шипящий голос Герды нельзя было не узнать. Вскоре боковым зрением в свете редких факелов я увидел и ее, продолжавшую шипеть. – Они собираются здесь, в нашем «святая святых». Я не чувствую от этого удовлетворения от наших обрядов. Мне от этого кажется, что вся кожа моя покрывается черной волчьей шерстью, и я готова кинуться и вцепиться каждой из них в горло прямо за обедом… И шар наш магический ничего не показывает… Мутнеет при любом заклинании… Сколько можно?! Сколько можно их терпеть?!
– Тише, Эльця, – раздался в ответ скорее колесный скрип, нежели человеческий голос, – здесь чужие.
И я увидел ее собеседника. Это был старик, одетый в грязный серебристо-серый балахон, с которого, казалось, сыпались искры. На голове у него была полосатая тряпка, из-под которой выставлялся длинный крюк носа, почти достающий до далеко вперед выступающего подбородка…
Где же я его видел? Вспомнил и не поверил… Но, точно, это он летал над костром, на котором сожгли несчастную христианку с ее убиенным младенцем, пытаясь прикрыть собою видимые сверкающие венцы, спускавшиеся на мучеников… Это он сегодня днем крутился между дикарей около камнеметательной машины и исчез из петли аркана моего дружинника…
– Ничего! В конце концов я здесь – хозяйка! Да и потом – это славяне. Они не разумеют по-готфски, – махнула в нашу сторону рукой Герда.
– Ай-ай-ай! Сколько тебя учить можно! Их Распятый способен дать своим сектантам… – нет, я тебя умоляю, Он, конечно, Бог, но мы не можем допустить Его к царствованию – так вот, способен дать своим сектантам способность понимать другие языки и говорить на них. Такое уж было! – качал он головой, поглядывая на нас.
– Они… – христиане?! – засмеялась Герда-Эльця, но быстро угомонилась. – Прости, великий учитель. У этих славян – такие же дурацкие боги, как и они сами! Поклоняются твари, а не Творцу. Как и не менее дурацкий Унгерих. А я убедила моего дорогого болвана Гердериха специально ставить славян во внутреннюю охрану, чтобы они не поняли ни слова из разговоров, ведущихся здесь.
– Тем не менее… Тем не менее… – повторял старик, проводя под руку Герду-Эльцю мимо нас. – Я тут кое-что придумал… Надо бы собрать их вместе…
– Кого?.. Христиан?.. – чуть не криком спросила она. Но старик зажал ей рот ладонью и заговорил шепотом, так, что слов разобрать стало невозможно. Скосив взгляд на Ольга, я понял, что и он не разумеет. А Герда, уже отходя от нас, хмыкнула с явным удовольствием и поднялась со стариком по винтовой лестнице в свои покои. Мы с Ольгом переглянулись. Теперь кое-что не только ему, но и мне становилось слегка проясненным.
– Волчица! – шепнул я.
Он слегка кивнул и произнес:
– Потом поговорим.
В это время из покоев королевы опять вышли два воина в славянском облачении, а мы с Ольгом втекли внутрь. Теперь пресвитер Верк стоял перед королевой и что-то с улыбкой говорил ей. Она же, выслушав, возразила:
– Но он же епископ! Как мы можем судить его?!.
– Не судить надобно, дитя мое, а проверять, по слову святого Апостола Павла, «епископов своих». Епископ Ульфил принес готфам учение Христа. Но оно заражено арианской ересью. А значит – против Христа! Скорблю, что принятие его будет только на руку врагам Христовым здесь… – мягко пояснил он.
– Прости, отче, я никак не могу смирить в себе королеву по отношению к тебе, – наклонила голову она.
Пресвитер посмотрел на нас с Ольгом и улыбнулся.
– Ну, мои дорогие, – он вдруг осекся и спросил. – Что с тобой, Ольг?
– Не самые лучшие новости, отче! – ответил тот. И посмотрел на меня.
– Я думаю, мне лучше встать на пост, – опустил я глаза. – Скоро Волгус со сменой придет…
Понятно было, что им предстоит важный разговор, до которого я еще «не дорос». И надо же, никакой обиды у меня, князя, не было!
– Ольг! Встаньте оба на посту вместо наших. Дождись смены. А потом поговорим, – помолчав минуту, решил священник.
Не успели мы втолкнуть переодетых в славян готфов в покои королевы, как блеснул свет факела и в конце перехода показался Волгус со сменой. Приблизившись, он хитро подмигнул мне: мол, ну как? Я сделал соответствующее выражение на лице. Дойдя до моих покоев, я тронул за рукав Волгуса и тихо сказал:
– Я-то полюбезничать успел. А вот Ольг за двоих сторожу нес. Давай-ка его сейчас к Уирко отпустим. Наши пропустят его в покои королевы?
– Конечно! – кивнул Волгус. – Ты думаешь, я не знаю, что он каждую ночь туда бегает?! Пускай себе! Дело-то молодое.
Когда мы остались одни в моих покоях, он подошел к узкому окну, взглянул на звезды и вздохнул:
– Не нравится мне здесь… Воздух тяжелый. Кровью пахнет… И уже – который день! Тревога в груди какая-то. Скорей бы в крепость Унгериха! Отоспаться… – и вдруг улыбнулся. – А лучше – домой, на Рось!
…Утро выдалось холодным и дождливым. Этим и воспользовался Ольг.
– Ты же хотел поговорить с пресвитером Верком? – начал он, когда мы шли к широкой стене замка, кутаясь в плащи от ветра и косого дождя.
– Да, вчера не удалось, – мы поднялись на башню, и я вглядывался в сожженное нами поле и опушку дальнего леса
– Так пусть в полдень он наденет мой шелом, плащ, доспехи, и ты с ним, а не со мной, пойдешь проверять сторожу.
– Ну, ты и хитрец! – засмеялся я. – А сам, поди, отсыпаться станешь? Или опять – к Уирко?..
– Да, нравится она мне! – замялся Ольг. – Но, понимаешь, Уирко – прежде всего сестра во Христе! И… – гонец от королевы…
– Я рад. Но твое предложение отдать свое облачение пресвитеру Верку не подходит. А если мы нарвемся на Гердериха и он начнет разговор, не зная, что я разумею по-готфски… Кто переводить-то станет?
– Тогда пойдем втроем. На это никто не обратит внимания…
– Быть посему! – ответил я, и мы спустились по крутой лестнице на площадь.
В замке, где только можно, прятались от дождя и ветра жители сожженных лонгобордами селений. Лаяли собаки, мычали коровы, блеяли козы и овцы. Все это могло навеять тоску. Но с другой стороны, такая многолюдность способствовала незаметному передвижению священника… Возникло у меня и чувство радости оттого, что скоро отец Верк ответит на жгущие меня вопросы…
В полдень мы вышли втроем и направились к лестнице, ведущий на стены.
– Можешь ли ты остановить этот дождь? – неожиданно спросил меня священник.
– Я?.. Конечно, нет! – а что было еще ответить?
– А боги славянские или готфские могут? – продолжал он
– Если весь народ молится, умилостивляет их обильно, пусть только попробуют не остановить! – усмехнулся я.
– А было, чтобы не останавливали?
И я вспомнил, как вымирали целые славянские роды от засухи, бесконечных дождей, наводнений, несмотря на обильные жертвы богам.
– Славяне своих богов делают из деревьев? – продолжал спрашивать пресвитер Верк.
– Да…
– А кто сотворил эти деревья?
– Выросли из семени.
– А откуда взялось самое первое семя?
– … – я не находил ответа.
– Ты давно разумеешь по-готфски? – улыбнулся пресвитер Верк.
– Дня три назад… – и я хотел рассказать…
Но он остановил меня жестом:
– Ратислав все уже рассказал на исповеди. И даже след от стрелы показал. А мог ты сам сразу заговорить на чужом языке? Не чудо ли Божие было явлено тебе в лесу? И многократно! Или ты думаешь, что тебя спасли славянские боги?
– Ну что ты, отче?! Меня спасли духи сожженных христианки и ее сына!
– Ну, положим, не духи… Впрочем, об этом разговор впереди.
Мне нравилось, что он ничего не утверждает, не навязывает, а предлагает самому поразмыслить, прийти к тому или иному выводу. И тут он рассказал о Творце, сотворении мира, первых людях, их грехе…
– Ведь грех не в том, что Адам и Ева зачали первого ребенка. Им, еще безгрешным, было сказано: плодитесь и размножайтесь. Их первородный грех в троекратной лжи – они обманывали предвечную Святую Троицу…
Я взглянул вопросительно. А он продолжил:
– Первая ложь! Бог и Творец, видел их везде и всегда – от Него не спрячешься! Он знает не только людские действия, но даже мысли. Но дал им свободу выбора: быть всегда честными с Ним и остаться Царями мира сего или солгать и попасть под власть отца лжи – диавола. Тот, кстати, совращая праотцев, тоже трижды солгал… И вот после нарушения Адамом и Евой заповеди Божией не есть плода с древа познания добра и зла, Бог спрашивает, будто не зная: «Адам! Где ты»? И Адам, вместо того, чтобы броситься в ноги к Отцу своему со слезами раскаяния и воплем о прощении, лжет, придумывая, казалось бы, оправдание: «Я наг»! Бог опять, второй раз, – зная все! – дает ему возможность покаяться, вымолить прощение и спрашивает: «Может быть, ты съел плод с запретного древа»? Адам второй раз лжет: «Это не я, это – Ева, которую Ты дал мне в жены»! Ева! Созданная помощницей из ребра Адамова! Он за нее отвечает, а не наоборот! Мало того, что лжет. Он еще и Отца Небесного обвиняет в своем грехе! Тогда Бог в бесконечной Своей милости спрашивает Еву, как, мол, она могла это сделать? И Ева, часть души и тела своего мужа, лжет за двоих: «Это не я, это – змий»!.. Вспомни, Алекса, свое детство! Когда тебе было лучше? И как поступал отец? Когда ты лгал, оправдывая плохой свой поступок? Или когда, признавшись в нем, искренне просил прощения?
– О, с этим у нас строго! – воскликнул я. – Отец за честное признание мог и не наказать! Но если знал, что лгу, – а это он знал всегда! – попадало так, что до сих пор помню!
– Вот и первым людям «попало»… Захотели они стать, как Бог, их Творец… А вы своих идолов – чуть что не по-вашему – кнутами да кольями… Какие же они вам «отцы»? Посмел бы ты – своего кровного отца, да и любого старика – так?
Что тут было ответить? Наши плащи промокли насквозь. Пресвитер Верк улыбнулся:
– Ну вот, на первый раз – хватит! Почаще бы посылал Бог такой дождь… Никто не мешает! Будешь наедине с собой, подумай!.. Да, вот еще что: помнишь ли, как примирились готфы и славяне после многолетних и кровопролитных войн?
– Еще бы! Ведь и без готфов любителей славянское добро пограбить немало. Поэтому мир этот – дороже многих военных побед, – ответил я.
– А кто примирил наши народы?
– Ну… Бог, наверное, – слукавил я, не успев додуматься.
– Ой, лукавишь! Это – не хитрость, а именно – лукавство! Понятно, что Бог примирил. А через кого из людей?
– Ну… не знаю, отче, – опустил я голову, словно отрок.
– Вот так-то лучше. А примирил славян и готфов Великий Царь Константин, Император Восточной Римской Империи, прозванный равноапостольным, за то, что прекратил в своем царстве – по-нашему, в королевстве – гонения на христиан, мучения и убиение их, сам стал христианином. И вся Восточная Римская Империя стала Христианской Державой! Это было в 332 году от Рождества Христова. Тебя еще не было на свете. Ведь тебе всего тридцать лет?!
– Римская?! – вскинулся я.
– Да. Есть ведь две Римских Империи – Западная и Восточная. В первой до сих пор гонят и предают страшным пыткам и казням христиан… Ну, все-все! Хватит на сегодня… Соблаговоли проводить меня… Посты мы проверили… Дикарей не высмотрели… Или высмотрели… в своих душах? Прости нас, Господи! – перекрестился пресвитер Верк.
Мы сошли со стены, медленно прошли через площадь и вошли в башню-дворец. Ольг «поставил» священника на пост. И, конечно же, через несколько мгновений на месте пресвитера стоял настоящий дружинник. Днем, после обеда, ко мне в покои постучались. Ольг, поймав мой кивок, открыл дверь. На пороге стоял Гердерих.
– Ну, как пришлась славянам моя трапеза? – недобро улыбнулся он, приглядываясь к яствам, разложенным на столе. И тут же нахмурился, – великий Унгерих повелел всем готовиться к отъезду в его крепость. Твои воины должны разведать и обеспечить безопасность его пути. И готовьтесь сами, дорогие гости, послезавтра покинуть мое гостеприимство.
Когда он ушел, я сделал все необходимые распоряжения. Мои дружинники с облегчением готовились: кто – к ночной разведке, кто – к отъезду, собирая наш нехитрый боевой скарб.
Я очнулся, понимая, однако, что до сих пор не спал. Взглянул на будильник и удивился. Было уже около пяти утра. Светало: на пороге август! Скоро мой любимый праздник – день рожденья!
«Ох, и эгоист же ты!» – возникла мысль.
«Нет, это радость оттого, что в именно в сей день Господь милостиво дал появиться на свет Божий!» – перебила ее другая.
«Ха! С каких это пор христиане признают день рожденья, а не день Ангела? Ты оказывается, даже не знаешь, что твои учителя говорят об этом… Впрочем, какие ученики, такие и…», – вмешалось нечто третье. Это… не мысль… Это… Я поднял голову… Чуть выше уровня перил балкона, охватившего всю квартиру, развалившись, словно на спинке кресла, колебалась голова старика-корня. Отдельно существовавшая рука-корень то изящно жестикулировала, то подпирала подбородок, обросший тонкими, но длинными корешками. Напротив него стоял, точнее – висел в воздухе по стойке «смирно» Силыч. Только руки его были сложены крестом на груди.
«Так вот, откуда, должно быть, у людей мысли… Особенно если они противоречивы… Надо бы проконсультироваться с Василько или с отцом Валерием», – подумал я.
– О чем задумался в сей ранний час? – вдруг услышал я голос Василько. Он вышел на балкон из двери в свою комнату. Фигуры старика-корня и Силыча мгновенно исчезли.
– Да ты кури, кури… Лучше открыто грешить, борясь в душе с греховной привычкой, со страстью, нежели, скрываясь, грех лжи прибавлять к первому, – улыбнулся Василько. – Вот в этом и покаешься. Будем вместе причащаться Святых Тайн Христовых. Тяжело в первый раз! То глупостью все покажется, то стыдно станет… – он махнул рукой, – Батюшка, похоже, назвал тебе основные грехи… Я видел, как он загибал пальцы… Меня он так же в себя приводил. Вот в них и покайся! Хватит на первый раз. А то отец Валерий всего тебя наизнанку вывернул бы, прополоскал бы в твоих же слезах и обратно ввернул. Ладно, не буду мешать тебе. Понимаю: первая исповедь. Кстати, можешь взять листок бумаги и записать все грехи, какие знаешь и помнишь…
– Боюсь, что мне нужна общая тетрадь, – досадливо на самого себя мотнул я головой.
– И-и-и, милый! Общая тетрадь тебе понадобится для генеральной исповеди. А к ней готовятся не час, не день, а месяц – самое малое! Это лучше делать в Великий пост. А сейчас советую готовиться по тому, на что благословил отец Валерий…
– А ты сам-то что встал так рано? – спросил я.
– Да знаешь… – замялся, перекрестившись, Василько. – Вроде как приснилось, что отец мой позвал меня по имени… Надо бы у батюшки Валерия спросить…
Он ушел. А я решил доспать хотя бы полтора часа. …Утром, сквозь какой-то нудный гул в голове, надо мной послышались голоса Василько, Николая, Марии.
– Да вы потрогайте лоб! У него жар! Температура под сорок! Я же – медсестра! Знаю! – волновалась девушка.
– Да, – к моему лбу прикоснулась чья-то ледяная ладонь. И я услышал голос Василько: – весь горит.
Я попытался открыть глаза, но не смог. Каждую клеточку моего тела, казалось, какая-то жесткая сила разламывала на мелкие кусочки.
– Надо звонить отцу Валерию, – теперь говорил Николай.
Я хотел что-то сказать, но губы были словно из жести. Царапали, обжигали одна другую.
– Николенька, – раздался голос Марии, – там, у меня в тумбочке баночка со спиртом, бинт, вата. Разведи спирт пополам, смочи вату и заверни в бинт. Надо сделать компресс… Впрочем, принеси все сюда, я сама сделаю.
Вскоре я почувствовал освежающую влагу на лбу. Щекотяще ноздри, запахло спиртом.
– Дозвонился! – услышал я голос Василько. – Ты, Николай остаешься здесь, рядом с Сашей. Прочитаешь Канон за болящего. Сделай травяного чаю, капни туда святой воды. Пои его через каждые полчаса. А мы с Марией – в храм. А то – опоздаем на исповедь. Должен же быть кто-то в доме причащенным!
«Значит я – болящий… Что же со мной произошло?.. Почему так?» – стучало в висках. Сквозь густую темноту, в которую я провалился, стали выступать еще более черные черты головы старика-корня с горящими красными глаза. Он хохотал:
– Ну что? Причастился? Я не говорю здесь о своей силе… Но задумайся сам: нужен ли ты Распятому? Если бы был нужен да Он был бы так силен, дал бы он тебе разболеться накануне первого Причастия? Вспомни-ка, как «пулю» в армии писал, как за другими карточными играми ночи просиживал, пасьянсы раскладывал! Сколько ты выигрывал денежек? А ведь твои карточные партнеры все их, проигранные деньги, у семей отнимали, у малых деток… Воровство выходит! И ты их соучастник! А вспомни-ка всех женщин! А сколько они от тебя абортов сделали? Убийства выходят! И ты их соучастник! А как ты ниже своих золотых погон никого и видеть не хотел… Что ж ты думаешь, грехи-то смертные потому и называются смертными, что к смерти они, и не простит тебя за них твой Распятый! Хотя, посмотрим еще, какой он «твой»! Ха-ха-ха!.. Ой, чего это он делает? Зачем берет эту книгу? Зачем раскрывает?!. Нет, я не выдержу… Я на время удалюсь…
Он схватился рукой-корнем за лоб, словно у него разболелась голова, и исчез. А темнота начала просветляться. И вскоре совсем рассеялась. Я слышал, как Николай читал какие-то молитвы, но слов разобрать не мог… Зато, словно наяву, увидел ту самую церковь, в которой встретился недавно с отцом Валерием. В ней стояли самые разные люди, даже маленькие дети, которые все, как один, вдруг встали на колени и коснулись лбами пола. Даже тот самый – в шортиках на помочах и в белой рубашечке с красным бантом – мальчик, никем не замечаемый, стоял на коленях перед большой, незнакомой мне иконой в углу храма и кланялся… кланялся… кланялся…
Вдруг он обернулся ко мне, словно я стоял рядом, и сказал:
– Это – святая мученица Наталия, небесная покровительница бабушки, маминой мамы. Есть еще и другие: мученицы Агния-дева и Агния, святитель Василий Великий, блаженная равноапостольная княгиня Ольга… А Иоаннов-то сколько! Вот и главный наш святой – благоверный Великий Князь Александр Невский! Он – наш главный защитник и небесный покровитель!
– А как же Алекса? – спросил я, удивившись при этом, что губы мои смогли раскрыться… И в это время почувствовал что-то сладкое, душистое, втекающее в них…
– Алекса? – улыбнулся малыш. – Он был намного раньше на земле. И хотя дел у него немало, не забывает навещать тебя… Ты лучше посмотри, сколько рабов Божиих на коленях молятся о твоем телесном здравии! И душевном спасении!
– Они?! Обо мне? Что ж я им такого хорошего сделал? Чем заслужил? – скребли друг о друга мои губы, и снова сладкая, душистая жидкость втекала в них.
– Об этом долго говорить. Пора спеть Символ веры, – и малыш обернулся к позолоченным воротам в конце церкви. Все запели. Запел и он. Вдруг он повернулся ко мне и кивнул:
– А ты что же? Пой! Ведь когда ты был мной, ты знал это наизусть… Слушай, давай вместе! Ну?! Три-четыре!
И я повторял за ним слова, которые следом возникали где-то в глубине меня. Я видел, что каждое слово, спетое мной, стрелой летело в черноту, все еще пытавшуюся сгуститься. Чернота же становилась черными пузырями, которые лопались при попадании в них слов Символа веры…
– А теперь – самое главное, – повернул ко мне голову малыш. – Помолчим! Сейчас Господь приносит за нас Себя в жертву…
Все в церкви стояли, опустив головы. Но вскоре пятилетний я снова кивнул мне нынешнему:
– А теперь – Отче наш!..
Когда вскоре все стали причащаться, я почувствовал, как по моим щекам катятся слезы… Как же мог я не быть там сейчас?! Теперь я провалился не в темноту, а в легкие сумерки. И через некоторое время услышал голоса над собой.
– Ну и устроили вы мне искушение! – говорил Николай. – Александр все время с кем-то разговаривал. Скрипел зубами, шелестел губами, но с удовольствием глотал травяной чай.
– Все правильно, – говорила Мария, – при высокой температуре и должен быть бред…
– А что по-о-отом началось! – перебил ее голос Николая. – Он вдруг громко запел Символ веры, и без единой ошибочки, а следом – Отче наш! Я посмотрел на часы – именно в это время их поют в храме. Потом вдруг заплакал – посмотрите, вся подушка мокрая! И закричал: «Как же мог я не быть там сейчас?!»
– И все? – спросил голос Василько.
– Все-е! – выдохнул Николай.
– Ой, глупенький ты, Николенька! – засмеялась Мария. – Александр был на Божественной Литургии, только душой. Вот и отец Валерий сказал, что его не пустил враг рода человеческого. Но это – ему на пользу. Весь храм сегодня делал земные поклоны. А батюшка и весь причт – в алтаре о здравии тяжко болящего раба Божия Александра.
– Поэтому я, похоже, уже здоров, – сумел я все-таки открыть глаза, но сил сдвинуться с места не было.
– Лежи-лежи! Ишь, подслушал! – улыбнулся Василько.
– Я же не хотел! – шелестели мои губы. Все трое засмеялись.
– Говорят тебе, ле-жи! Батюшка даже врача не велел вызывать. Через три дня будешь на ногах! – за всех ответил Василько.
– Через три дня?! – спохватился я, – Да нет, ребята, мне неудобно! Мало того, что стеснил вас, а тут еще и разболелся…
Я попытался вскочить, но руки и ноги не слушались.
– Батюшка сказал «через три дня», значит – через три дня. В армии служил?! Что такое дисциплина, знаешь. А у нас, в Русской Православной Церкви – строже, чем в армии. Только православные христиане сознательно смиряют себя, с любовью, а значит, с удовольствием. Называется – послушание! – вдруг твердо ответила Мария. – А врача не надо, потому что я сама медик…, медсестра… Зато с дипломом!
Вскоре она напоила меня крепким куриным бульоном, накормила морковным салатом с медом, курагой, черносливом, изюмом и сметаной, напоила все тем же травяным чаем. Потом открыла мою дверь в прихожую, уселась в ее проеме так, что я ее не видел, и начала читать, как пояснила, Псалтирь. Я понимал только отдельные слова. Но молчал.
– Ликбез? – услышал я голос Василько. – Мария! Ты бы объясняла, что читаешь…
– Я сейчас читаю, чтобы бесов разогнать. Ты же сам говорил, что они разлетаются, когда слышат псалмы, – остановила она чтение.
– Ну, во-первых, не я, а святители Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст…
– А кто такой Иоанн Златоуст? – неожиданно для самого себя спросил я, вспомнил слова малыша, что «Иоаннов-то сколько!».
– Вот, пожалуйста, дело пошло на поправку! – засмеялся Василько. Я понял, что он стоит за Машиной спиной. – Мы с тобой еще наговоримся. Тебе бы поспать надо. Сон лечит. А ты, девица, марш в свою девичью! Человек только в себя пришел. «Ме-едик»! А чтоб бесов разогнать, раздуй-ка кадильницу. Я сам по квартире с ней пройдусь. А ты в это время у себя почитай Псалтирь на коленочках. Николай, возьми-ка Святую воду. Богоявленскую. И возблагодарим Господа за исцеление раба Божиего Александра.
На следующий день я проснулся около полудня. Никогда, даже в армии, после четырехсуточного боевого дежурства не позволял такого себе. На табурете, около постели, я увидел поднос, накрытый большой белоснежной салфеткой. Сдернув ее, обнаружил записку: «Сегодня среда. Нельзя яиц, мяса, молочных продуктов. Тебе, как болящему, можно рыбу. Пей сок. Ешь фрукты и овощи. Храни тебя Господь. Братья и сестра».
Жареная скумбрия напомнила мне юные армейские годы. Эта рыба мне никогда не надоедала! Вот уж угодили! И откуда только узнали?! На диванной полке я обнаружил несколько книг. Подумалось: «При образцовом порядке у хозяев книги, очевидно, оставлены специально для меня». Я открыл первые строки Псалтири. Блажен муж, не ходящий на совет нечестивых. Достав из спортивной сумки блокнот для стихов, записал: «Нечестивые – те, у которых нет чести». Ну, по поводу армейской, офицерской чести я знаю много. А что же такое «честь» в понятии христианском? Убийцы, воры, бандиты?.. Нет, здесь, наверное, все глубже и шире… Тут мне что-то стало нехорошо. Я сделал глоток соку и откинулся головой на подушку. Закрыл глаза.
… И отчетливо увидел себя в пятилетнем возрасте, такого же, как в церкви. Малыш, то есть я, стоял в углу под иконами и говорил:
– Если ты тогда, – он ткнул себя большим пальцем в грудь, – знал больше, чем ты, – он ткнул указательным пальцем в мою сторону, – знаешь сейчас, то начинать надо с того, что читают в раннем детстве. А это значит: с Закона Божиего.
И он указал на полку над моим диваном. Я приподнялся и выбрал толстый том из стопки книг, оставленных мне. Когда я снова взглянул в угол, малыша уже не было. «США. Джорданвиль!» – прочитал я и вспомнил, как зачитывался перепечатками и ксерокопиями дисседентской литературы, изданными в США, Мюнхене, Берлине, Париже…
Уже из предисловия кое-что становилось ясно. Например, что и крещусь-то я неправильно: не на грудь после лба надо опускать щепоть, а на живот… Следующая глава называлась «Предварительные понятия». На меня пахнуло какой-то детской свежестью, чистотой русского языка – даже голова закружилась! Здесь не было ни изощренного лоска и образности Набокова, ни заумности Бердяева, ни хамоватости Зощенко, ни язвительности Аверинцева, ни… я как-то сразу забыл даже фамилии литературных кумиров моего околоинтеллигентного поколения. Все, что я читал в эти минуты, было просто, понятно, даже, казалось, давно известно… Только почему же я не задумывался об этом? Вскоре стали возникать вопросы, и я записывал их в блокнот для стихов, чтобы потом спросить Василько или отца Валерия. Прочитал немного, но утомился, словно перед сдачей экзамена. Бой часов в комнате Василько напомнил, что уже пять после полудня. «Ничего себе!» – спохватился я… В замке входной двери повернулся ключ, и раздался шепот Николая:
– Ты потише! Может быть, спит?
– Сейчас посмотрим, – ответил Василько.
– Мужики, я не сплю! Вы одни? – приподнялся я и повернул голову к двери.
– Одни-одни. Как самочувствие?
– Намного лучше. Что-то помочь?
– Лежи! Помощничек! – засмеялся Василько, заходя в комнату. И серьезно добавил: – Батюшка благословил: три дня! Сегодня только второй закончился. Кстати, завтра он сам обещал заехать, если успеет. О, да ты тут времени не теряешь! – он кивнул за Закон Божий и блокнот.
– Василько, у тебя сегодня найдется время для разговора? У меня столько вопросов! – сказал я.
– Как Бог даст. Мы сегодня без женских рук. Мария-то на дежурстве, – забрал он поднос с табуретки. – Поди, проголодался?
– Молочка бы сейчас, – вздохнул я.
– Ага! Может быть, тебе в честь поста еще и свининки? Постной, конечно. Вот уж придумали термин: «свинина по-о-стная» – засмеялся он опять.
– Да, прости, забыл, – опустил я голову на подушку.
Время шло. На кухне звенела посуда, в ванной гудела стиральная машина, журчала вода… Мне было неловко, что два мужика занимаются хозяйством, а я, квартирант, валяюсь на диване. Уже около девяти вечера Николай принес ко мне в комнату и разложил походный столик. Потом расставил тарелки. Пояснил:
– Чтоб тебе было не скучно.
Братья встали на молитву.
– А ты можешь сидя, – повернул ко мне голову Василько.
Вареная картошка, посыпанная зеленью и политая душистым подсолнечным маслом, для меня была сдобрена куском жареной рыбы.
– Как тебе салаты? – спросил Василько. А они были действительно такими, что, как говорится, язык проглотишь: тертые морковь и свекла с чесноком, свежезасоленная мелко нарезанная капуста с клюквой и брусникой придавали картошке вкус, которого я давненько не ощущал. Грустно вспомнил о матери с отцом… Как они там? Уже, наверное, все узнали… Мать, конечно, сначала раскричалась, а теперь, поди, плачет… Надо бы позвонить им…
– Так вот, Александр, – начал Василько, аппетитно хрустя капустой. – Теперь о деле. Я поговорил на работе. Начальство не против, чтобы ты был пока в моей подвижной группе. Я работаю вольнонаемным бригадиром во вневедомственной охране. Объезжаем охраняемые объекты, заменяем на стационарных постах заболевших охранников, сопровождаем некоторые грузы, не требующие вооруженной охраны. Оклад – сто тридцать, плюс премиальные, сверхурочные, всякие надбавки. Может получиться очень неплохо. В обычных бригадах охранники получают по девяносто пять рублей. А мы – больше: за мобильность. Работа – каждый день. Кроме выходных, конечно. Если случится дежурить ночь, после нее – сутки отдыха. Если суточное дежурство – двое суток отдыха. Согласен?
– Еще бы! Лучше, я уверен, не найду! – воскликнул я.
– Да ты не горячись! – продолжал Василько. – Вот отец Валерий заедет завтра. Попросишь благословения на эту работу. А тогда уж, Бог даст, послезавтра – «первый раз в первый класс». И не строй никаких иллюзий. Я требую со всех очень строго, по инструкции. Христианин – это обязанность не только перед людьми, а в первую очередь перед Богом выполнять любую порученную работу на совесть!
– Понял, – пожал я плечами, – я еще с армии привык так работать… Василько, а что все-таки со мной произошло? Почему я свалился? Ведь нет ни простуды, ни гриппа.
– Искушение! Господь попустил врагу рода человеческого пережать тебе некие жилы – так пишут святые отцы – и создать болезненное состояние, лишь бы только ты не причастился Святых Тайн. Жалко лукавому тебя из своих лап выпускать. А причины этого, я думаю, тебе отец Валерий лучше объяснит. Но, уверен, тебе это пойдет на пользу. Может быть, Господь показал тебе, насколько ответственна первая исповедь. Возможно, ты и не был к ней готов. К тому же и покурил после полуночи…
– Так что, значит, я – в лапах врага? – моя чашка с травяным чаем застыла на полпути ко рту.
– Как и большинство людей. Верные-то христиане боятся как-нибудь прогневить Бога грехом, чтоб через этот грех не открыть для лукашки лазейку в душу к себе. Ведь когда человек просто старается не грешить, а согрешив по немощи своей, тут же бежит к покаянию, исповедуется, причащается, всего себя, дом, постель, пищу, одежду, предстоящую дорогу осеняет крестным знамением, молится, враг не имеет к нему доступа в душу. Нападать-то он, конечно, нападает: через ближних, на работе, в городском транспорте… Но, опять же, молиться можно везде и всегда… Кто-то из святых отцов писал, что молитва – это самое большое наше сокровище! Это – единственное, чего никто у человека не может отнять! Кроме Бога, конечно.
– Как это? – недоумевал я.
– А вот подумай сам на досуге. Бывает и по-другому: загордится человек, пропостится больше положенного, Правило ко Причастию все вычитает, все утренние, вечерние молитвы, в храм раньше всех придет, свечи везде поставит, ко всем иконам приложится… А встав в уголке, возомнит: «Вот я какой! Все сделал, как положено, даже сверх того. Не то, что другие, которые, кто опоздал, кто правило не дочитал, кто осудил кого..!» А Господь возьмет, да и не допустит такого к Причастию!
– Как это?
– Видел я такие случаи, а говорить, прости, не буду: сам не хочу в осуждение впадать… Ведь в чем кого осудишь, в том сам трижды будешь. Вот и тебя, я думаю, лукавый ущемил… И Господь попустил, чтобы ты хорошенько еще раз грехи свои вспомнил. А может быть, и не только свои…
– Как это?
– Это сложный духовный вопрос! Отец Валерий недавно останавливался на нем. Думаю, он тебе лучше все объяснит. Сам же боюсь рисковать… Я прав, Николай? – повернулся Василько к брату.
– А то, – ответил он, – Есть духовные вопросы, Александр, за которые мирянину самому, без духовника браться просто опасно: рассудком можно повредиться! Так же, как некоторые молитвы без благословения читать нельзя… Василько, а не слишком ли мы загружаем Александра? Ему бы вспомнить азы!
– Почему ты сказал «вспомнить»? – встрепенулся я.
Николай недоуменно пожал плечами:
– Так просто. Сказал то, что на сердце пришло…
– О! Времени-то сколько! – вскинулся Василько, – правило вычитывать будем здесь. Александру тяжело еще стоять. Ты не против?
Прочитав молитву после еды, братья мигом собрали посуду. Исчезли стол, табуретки. На кухне снова зазвякали тарелки, ножи, ложки, вилки, чашки. Потом Василько, войдя ко мне, вдруг сказал:
– Александр! Ты только завтра Марию не очень мучай своими вопросами. Припаси до вечера…
Кровь ударила мне в голову:
– Ты что, подумал…
– Бог с тобой, брат! – Василько уселся рядом, положил руку мне на плечо. – Если бы мне в голову пришла такая мысль, я б сейчас поклоны бил у себя в комнате за подозрительность. Просто, во-первых, она за сутки устает. Днем – не поспишь. А потом – ведь никому не говорит – а нянечек по ночам не будит: пусть, мол, поспят, старенькие. Все за них делает. И правило вычитывает, когда врачи и сестры дежурные десятые сны видят. Вот и получается, что сутки глаз не смыкает. Я поэтому и встречать ее стараюсь после каждого дежурства. Но, представляешь! Еще и ворчит на меня: «Что я, маленькая?! Сама дороги не найду?!» Во-вторых, бабе, а тем более девице, учить без особого на то благословения, не пристало. А за ней есть такой грешок, прости Господи, – родная кровь, – как прочитает новую книжку, тут же начинает всем рассказывать, рассуждать, примерять к своей жизни и к жизни слушателей… Прости и ты меня, что навел тебя на подозрение. Хочешь, постою с тобой на балконе, пока ты куришь?
– С удовольствием, – теперь я чувствовал себя виноватым. – Только я тебя этим, как это… не искушаю?
– Нет, я люблю теплыми вечерами на балконе постоять. А в последнее время возникает такое ощущение, что отец где-то совсем рядом, только не показывает себя.
– Это так, – неожиданно для себя сказал я. – Я видел его.
– Да ты что?! – воскликнул Василько. – Вот интересно! К тебе является, а к нам – родным детям – ни разу! Завтра при отце Валерии всем расскажешь!
– Василько! У меня к тебе просьба. Только прошу тебя, никому ни слова! Завтра у меня – день рожденья. Вот пятьдесят рублей – сам понимаешь, как сейчас у меня с деньгами, – купи там бутылку вина хорошего, фруктов… Если, конечно, ты как хозяин дома не против.
– Что ж ты раньше не сказал?! Э-эх, ты! Но отцу Валерию я обязан сказать… Он стол благословлять будет… Ладно, пойдем, покуришь.
– Деньги-то возьми!
– Ах, да! – сунул Василько бумажку в карман.
Теперь, глядя в ночное августовское небо, мы молчали. Когда я докурил, Василько, входя в комнату, позвал:
– Николай! Пра-ви-ло!
Первое время я все-таки попробовал стоять, но из-за слабости все-таки сел. Поэтому на этот раз молитвы показались короче. Уставать мне было не от чего, но заснул я мгновенно. А проснулся, мне показалось, через миг. Только по стеклам было разбрызгано августовское солнце.
– Помой посуду, накорми Александра. Я – за Марией, – послышался из прихожей голос Василько.
– Слушаюсь, мой генерал! – весело отозвался Николай.
– Эй, мужики, я уже и сам в состоянии встать. И думал, мы вместе почитаем правило, – подал голос я.
– Доброе утро, и – до вечера! – заглянул ко мне Василько. И шепотом добавил. – С днем рожденья!
«Вот ведь, не забыл!» – подумал благодарно я. В комнату вошел Николай, взял с полки тоненький молитвослов, протянул его мне:
– Вот, три раза – Отче наш, три раза – Богородице Дево, радуйся, и один раз – Символ веры. Это правило благословил сам батюшка Серафим. Я всегда, когда не успеваю, даже в дороге читаю его, по памяти, конечно… Тебе завтрак сюда принести?
– Зачем же? Я уже вполне здоров.
– Тогда вычитывай, умывайся и приходи завтракать.
– А кто такой батюшка Серафим? – спросил я, уплетая яичницу с колбасой.
– Преподобный Серафим Саровский? – переспросил Николай, – О! Это великий русский святой, молитвенник! У тебя на полке над диваном есть его житие. Мария от руки переписывала, – розовая такая, ученическая тетрадочка. С православной литературой сейчас, сам знаешь, очень трудно. Патриархия издает мало. Издания Русской Православной Церкви за границей рассматриваются как антисоветская литература. Да и достать их – тоже проблема! Вот и приходится кое-что переписывать от руки. Хотя святые отцы называют такой труд чуть ли не самым благодатным.
Николай допил кофе, встал из-за стола, перекрестился.
– Ты смотри, не переусердствуй в воцерковлении. Здесь, как и во всяком добром деле, мера нужна, – говорил он через плечо, моя тарелки.
– А что, разве в святом деле можно переусердствовать? – удивился я.
– И-и-и, еще как! Вот представь себе мальчика лет семи, который захотел заняться спортом. Что будет с ним, если он надумает поднять пудовую гирю?
– Надорвется, – пожал я плечами.
– Вот-вот! И здесь – то же самое. Святой Апостол Павел призывает достигать христианского совершенства, возрастая из силы в силу… Ну, все. Мне – пора. До вечера! – хлопнул он по моей протянутой ладони и через миг за ним щелкнул замок входной двери.
«Действительно, если я сейчас, в тридцать один год, знаю меньше, чем знал в пять, то можно надорваться», – мысленно согласился я.
Ночная разведка… Как я люблю эти вылазки, когда сливаешься с конем, а вместе с ним – со всей природой! Когда слышишь и понимаешь каждый шорох, шелест, даже запах, каждый птичий крик, словом, все, чему учат у славян отроков, посвящающих свою жизнь службе в дружине.
Раньше я выезжал с чувством мелкой, но здоровой и радостной дрожи где-то под сердцем. Но сегодня что-то вмешивалось в предвкушение охоты и азарта… Перед глазами возникали видения: то двух колодников, умиривших медведя, то близость лица королевы-вдовы, когда я поднял ее на руки, то оскаленная, полная розовой пены, пасть черной волчицы, то старик в грязном балахоне со словами: «Я знаю, как собрать их вместе…». Я встряхнул головой. Две сотни моих дружинников выстроились на площади и ожидали приказа.
– Ольг! – кивнул я, – Остаешься здесь. Усиль охрану у покоев королевы.
– Ну, почему опять я?! – вырвалось у него. Но, опомнившись, он тут же спешился.
– Потому что ты один в дружине разумеешь по-готфски, – строго и громко напомнил я ему. И направил разведку в распахнутые ворота. Выехав из них, дружинники десятками рассыпались в разные стороны и вскоре слились с ночной темнотой. Я осадил коня… То же сделал и Ратислав. В последнее время я держал его постоянно рядом. Теперь мы оба, зная, что невидимы для посторонних, перекрестились.
Спустя время из ворот вышла еще сотня дружинников и столько же готфских лучников. Такой прием был не лишним, если учитывать последний набег дикарей. Заметив меня, и славяне, и готфы отчеканили знак приветствия, а сотник, подскакав, спросил:
– Что-то не так?
– Я поеду в тылу. Есть у меня кое-какие думки. Ты же обрати внимание на переправы. Моста будет три. Вдоль первого ручья отправь полсотни готфов в одну сторону, полсотни в другую. Местность у второго моста я прочешу сам с сотней, которая подойдет к нему лесом. Там много валунов. Ты же со своей сотней следуй сразу к третьей переправе. И затем – в крепость. Подними оставшихся наших и прочеши с ними окрестный лес. А потом ждите короля от переправы до крепости завтра… Впрочем, пока он соберется…
Я сам не понимал, почему говорю так, а не иначе. Словно кто-то другой владел моим языком. Ночь была беззвездной и прохладной: конец лета. На моих глазах готфы, разделившись пополам, разъехались вдоль первой речушки – мелкой, заболоченной, но довольно широкой и поросшей густым невысоким тальником. Мы с Ратиславом проскочили по первому мосту. И скоро подъезжали к ручью, который наоборот был узким, пробившим свой путь между большими нагромождениями валунов. Проехав вправо от моста шагов триста, я учуял легкий запах костра. Сделав знак Ратиславу спешиться, двинулся вдоль ручья. И вскоре в расщелине, скрытой со всех сторон валунами, заметил костерок. Около него грелись двое. Я вынул лук, стрелу, но, приглядевшись к незнакомцам, спрятал их на свои места. У костра стояли на коленях и молились пресвитер Вафусий и Арпила монах. Я прервал их молитву:
– Мир вам, отцы святые…
– И тебе, добрый князь славянский, – поклонились они, но, заметив Ратислава, насторожились.
– Вам более меня опасаться надо, чем его, – кивнул я на дружинника, – Он крещен. А я… А мне пресвитер Верк сказал, что надо креститься. Да вот, осталось ли время для прохождения чина оглашения? Жена Гердериха и ее учитель что-то дурное против христиан задумали.
– А ты, добрый князь, я слышу, уже и готфский язык разумеешь?! Быстро… Похвально… Присаживайтесь к огню, – пригласил пресвитер Вафусий. – Оглашение – тайна! И на Святое Крещение – еще большую тайну – Господь сподвигает.
Он помолчал, опустив глаза. Потом поднял их:
– Не спеши, князь славянский… Вдруг со стороны замка раздался волчий вой.
– Она? – встрепенулся монах Арпила.
– Она-а, – пресвитер Вафусий остался спокоен.
– Кто, отче? – спросил я.
– Черная волчица…
– Что? – я даже привстал.
– Присядь, князь. Знаю я, что спас ты от нее королеву Аллу. Но убить эту нечисть не так-то уж и просто…
– Что ж, правду говорят, что она – оборотень?
– Нечисть – она и есть нечисть. Если б тогда по дороге от водопада все жены путь свой крестом оградили, да молились, не смогла бы волчица близко подойти… Если б Гаафа не начала читать девяностый псалом, не смог бы, и ты отбить королеву-вдову…
В другое время кровь ударила бы мне в голову, а теперь я спокойно слушал пресвитера Вафусия. Я как-то терялся, даже робел перед ним. Словно был не воеводой, а отроком. А он – строгим, но любимым наставником.
– Теперь нас она ищет с отцом Арпилой… – продолжал он. – Да только ограждены мы крестным знамением и от нее, и от ее мудреца. А ведь которую ночь ищет…
– Отче, а почему же вы не уйдете из королевства? Если вас поймает Унгерих, казнит! – спросил я.
– Добрый князь! Я давал клятву Богу – разумеешь ли, Богу?! – пасти овец Его словесных, христиан, чад моих духовных, за каждого из которых отвечу на Страшном Суде. Как же я оставлю их и уйду куда-то?!
– Но я пришел предупредить: к рассвету здесь будет сотня моих дружинников. Проверяем, нет ли дикарей по пути в крепость. Как бы не попасться вам… Я не сумею им объяснить, если такое случится.
– Спаси тебя Господи! Дикарей здесь и близко нет… А мы отойдем отсюда. Тебе же опасаться надо не волчицы, а мудреца и учителя ее. Он знает, что Иисус Христос – Бог, а все воюет против Него и верных Его…
– Что это значит?
– Пресвитер Верк объяснит тебе при случае… А сейчас езжай с Богом!
Мы с Ратиславом молча пересекли реку. Кони, приученные к разведке, ступали так, что ни сучок не треснул, ни листья не шелестели под их копытами. Вдруг Брыс запряг ушами, и я сделал останавливающий жест. На уходящей в холм опушке леса, к которой мы подъехали, стояли два всадника. По очертаниям на готфских воинов они не походили. На мгновение из-за туч выглянула луна, и я увидел… полосатую накидку на голове одного из них. Другой сидел, закутавшись в плащ из волчьей шкуры. Когда последний заговорил, я услышал голос Герды.
– Которую ночь ищу их и не могу найти!
– Здесь они, здесь где-то, чую я! – с заметным знакомым акцентом заговорил второй всадник. Догадаться о том, кто он, труда не составляло. – Или опять Распятый оградил их Своей невидимой стеной?! Я даже в магическом шаре не могу их узреть…
– Учитель! Но ты же сам придумал, как собрать и уничтожить их всех вместе! Зачем же сейчас искать?
– Эльця, Эльця! Этот Вафусий имеет дар прозорливости. Он может предугадать наш план и предупредить! Если поймать его и предать для казни Унгериху, мы легко объединим всех христиан… Стой, Эльця! Здесь рядом кто-то есть… Где ж твои волки?!
– Да кому здесь быть, учитель? Сотню готфов я отправила в замок. А славяне в лучшем случае к третьей переправе еще подъезжают.
– В замок! – резким, гортанным голосом скомандовал старик и пустил коня вскачь.
Герда-Эльця последовала за ним. Когда они скрылись из виду, мы с Ратиславом поскакали в другую сторону. На рассвете я встретил Волгуса.
– Ты где пропадал? – он резко остановил коня прямо передо мной, выскочив из кустов. – Я уже волноваться начал… А тут еще вой волчий… Странно! Летом такого не бывает… Много следов звериных… Такое ощущение, что большая стая ходит…
– Успокойся, брат, – положил я руку на его плечо. – Волки летом не опасны, сам же говоришь. Я вот тут костерок обнаружил. Да пустое все… Селяне налима промышляют. Дикарей и не видно.
– И у нас все спокойно…
В замок, мы прибыли утром на следующий день. Два часа сна и ведро холодной воды взбодрили. И скоро сотня трубачей и тяжеловооруженных телохранителей, король в окружении оруженосцев и многочисленной свиты, королева, королевна и королева-вдова со своими воинами, слугами и служанками, многочисленные возы с вяленым мясом и другой снедью, окруженные славянской дружиной, выехали из ворот замка. Гердерих и Герда тряслись в седлах рядом с Унгерихом, который захотел ответить им за гостеприимство богатым пиром.
– Полземли, поля, селения, замки сожжены, разграблены дикарями. А он пиры устраивает… Лучше б помог своим подданным хозяйство восстановить, – ворчал Волгус, поеживаясь от недосыпания в седле.
Я молчал в ответ. Что ж, он был прав. Унгерих выглядел хмуро. То ли не выспался, то ли опять вчера много вина выпил. А может быть, и то, и другое. Проезжая по второму мосту, я оглянулся на груду валунов, где за поворотом ручья сегодня ночью многое узнал. Жестом подозвал к себе Ольга и облаченного в славянские доспехи пресвитера Верка. Волгус и Ратислав поскакали в хвост колонны. Теперь я мог спокойно рассказать о ночном приключении.
…Только поздно ночью, после двух длительных привалов, мы прибыли в крепость. Она, в отличие от других – готфских – представляла из себя каменный дворец, построенным наемными римлянами, окруженный толстыми, в несколько слоев, дубовыми стенами, соединенными острокрышими башнями. Площадь замка была достаточно велика, чтобы внутри вместились небольшие жилые постройки для свиты, воинов, слуг с семьями, конюшни, псарни, склады, кузницы, сеновалы, коровники и… – всего не перечислишь. К одной из стен примыкало строение для славянской дружины. Оно было тоже не новым. Я и забыл, какой по счету чредой привел свою дружину. Ближе к зиме нас должна сменить следующая. Вот уж расходов будет Унгериху!
«Теперь я свободнее смогу видеться с Аллой!» – мелькнула мысль. «Она же королевской крови!» – перебила ее другая. «А я – княжеской!» – спорила первая. Мы проезжали по тяжелому подвесному мосту.
– А знаешь, Алекса, – вдруг тихо проговорил пресвитер Верк, – у Бога все равны: цари, князья, воины, священники, рабы и хозяева…
– К чему ты клонишь, отче? – обернулся я.
– Не знаю… Просто вдруг мысль такая пришла в голову. Я иногда любуюсь отношениями в твоей дружине… Они такие, как я сказал.
– У нас, у славян, и в мирной жизни, на Роси, так.
– Неисповедимы пути Господни! Как знать, может быть, именно славяне станут новым богоизбранным народом. Прости, Господи! Почему я это говорю?..
– Отче, место среди моих дружинников ты нашел… А вот как насчет моего оглашения?
– Не спеши, брат Алекса! – отозвался Верк и пониже надвинул капюшон. Мы проезжали мимо главного входа во дворец, на ступенях которого стояли Унгерих с Гердерихом. Но они вдруг резко развернулись и вошли в высокие кованые двери.
– Представления не будет, – усмехнулся Ольг.
Я знаком отправил всех на отдых. Дружинники, наконец-то, почувствовали усталость: она слышалась даже в шутках. Когда я вошел в свои покои, меня подхватил вихрь, именуемый Горемыслом. Почти до утра просидели мы с ним, обсуждая эту необычную, слишком затянувшуюся охоту. Наконец, заметив, что я уже «клюю носом», он возгласил:
– Прости меня, брат! Я так стосковался, что не заметил, как ты устал. Отдыхай. Я-то отоспался! Скоро и повязки снимут!.. Ну-у-у, – все… Слава Перуну!
И он громко хлопнул дверью. «Какая-то не такая, как всегда, радость от встречи со старым боевым другом», – подумал я и рухнул на широкое ложе, не снимая доспеха… А утром меня разбудил звук труб и рогов… Ольг влетел, даже не постучав:
– Алекса! Происходит что-то неладное! К стене, рядом со входом во дворец прислонен большой крест. Всех подданных сзывают сюда… Охрана из готфов уже стоит.
– Воды! – буркнул я.
– Вот! – Ольг протягивал большой кувшин. Я сперва выпил, а остатки вылил себе на голову. Встряхнулся. Поправил меч, взял шелом и шагнул к двери.
На ступенях в креслах восседали Унгерих, Гаафа, Дуклида и Алла. За ними стояли Гердерих, Герда и вся свита. Все они, смеясь, кидали сквозь строй телохранителей мелкие монеты. Народ, уже собравшийся, бросался к ним и подбирал.
– Это сон? – повернулся я к Ольгу.
– В том-то и дело, что нет… – он тоже был явно в недоумении.
Наконец, когда народу стало достаточно много, Унгерих, широко улыбаясь, поднялся с кресла.
– Короли – тоже люди, – начал он. – Тоже могут ошибаться… Но как, скажите мне, родной отец будет запрещать сыну заниматься тем, что приносит пользу от занятий этим – детям из другой семьи?! На юге от нас есть большое королевство. Называется оно Восточной Римской Империей… Мы не с ним воевали, а с Западной Римской Империей… Король, или как они говорят, Император ее, Константин, много-много лет назад примирил нас со славянами, которые показали чудеса доблести и героизма при отражении полчищ дикарей, вторгшихся в наши земли! Значит, Император Константин поступил правильно. А между тем я только сегодня узнал, что в его королевстве все поклоняются Христу Распятому. Значит, если быть честным, в этом есть что-то хорошее… Не гнал Константин и почитателей других богов. И те тоже верой и правдой служили ему. В то же время наши злейшие враги – из Западной Римской Империи – убивают, гонят христиан! Так с кем же мы, готфы?! Я и мой совет решили с сегодняшнего дня прекратить гонения на христиан. Более того, я возвращаю все права и имущество всем христианам, которых обидел. Более того, я на свои средства решил построить христианскую церковь, крест для главы которой вы видите по левую руку от меня. Конечно, я не могу оскорбить веру моих предков – воздвигнуть церковь в крепости. Но за полем, на опушке леса, – отсюда всего-то тысячи четыре шагов – я начинаю сегодня возводить церковь христиан. Обращаюсь, как отец к чадам: кто верует в Христа Распятого, примите в этом возведении посильное участие. И если я увижу, что среди моих подданных христиан – большинство, – то и я, и весь мой двор примем христианство.
Загремели трубы, рога, барабаны. Унгерих поклонился и ушел во дворец. Я взглянул на королеву, королевну и королеву-вдову. На глазах у них были слезы радости. Теперь на пиру Гаафа, Дуклида и Алла сидели по левую руку от короля. Он часто подливал супруге и королеве-вдове вина, лучшие куски оказывались у них в блюдах, равно как и у Дуклиды. А они, в свою очередь тоже смотрели на Унгериха добрыми, благодарными глазами, улыбались. Я опять оказался приглашенным, а Ольг опять стоял у меня за спиной, делая вид, что переводит мне готфские разговоры. По другую сторону от короля сидели верховный волхв, Гердерих и Герда. Эти тоже все время любезничали между собой, шептались, посмеивались. Казалось, можно только любоваться такой картиной. Даже свита вела себя очень чинно. Впрочем, здесь удивляться не приходилось: тон задавал король.
– После пиршества, ваше величество, – обнял супругу Унгерих и обратился к Дуклиде и королеве-вдове, – и вы, мои дорогие, извольте проследовать в мои покои, где в каминной я приказал разложить свитки с чертежами христианских церквей, привезенные мною из одного похода. Хочу, чтобы вы выбрали, какую будем строить мы.
– Ваше величество, – щеки Гаафы покрылись румянцем, – но мы в этом ровно ничего не смыслим! Здесь нужен опытный христианин, священник…
– Так найдите его! Вы – хозяйка готфской земли! Неужели и этим я должен заниматься?! – дернул подбородком Унгерих. – Да и время не ждет! Я не хочу затягивать исполнение своего замысла. Взгляните из своего окна и увидите, как бревна подвозятся к месту постройки, как там копаются ямы!
– Ваше величество, такой был… Соблаговолите вспомнить старика, милостиво отпущенного вами на охоте. Но вы изгнали его из королевства… Где он сейчас? Может быть, в Константинополе?!
– Ах, как жаль! Но вы точно уверены, что он точно изшел из моего королевства? Я же отменил свое решение! И отменил изгнание…
– Даже и не знаю, что сказать, ваше величество, – опустила глаза Гаафа.
– А я знаю! – раздался голос Герды. Она встала и поклонилась. – Прикажи сказать, о, великий король! С твоего милостивого разрешения, мои повара через день отправляют отроков настрелять дичи для меня и моего учителя. Он так любит куропаток… Так вот, у второй переправы между крепостью и нашим замком отроки видели этих двоих. Обнаружили в расщелине кострище, начертанные на камнях кресты и очертание двух рыб. Я уверена, их можно найти именно там. Готфских воинов эти двое испугаются и постараются скрыться. Но если во главе отряда славян послать ее величество или ее величество королеву-вдову, полагаю, старик и отрок найдутся быстро.
Я заметил, как Унгерих, дернув подбородком, смахнув с лица досаду. И, улыбнувшись, обратился к Алле:
– Как вы посмотрите на это предложение, дорогая сестра?
– Как прикажете, ваше величество, – ответила та поклоном.
– Да будет так! А пока – веселимся!
На середину залы выкатились музыканты. Унгерих подхватил на руки Гаафу, перепрыгнул через стол и пустился с ней в пляс. За ними последовали остальные.
Щеки королевы порозовели, глаза весело, по-молодому сверкали…
– Всем, всем плясать! – кричал Унгерих. – Сестра, ваше величество, хватайте же этого хмурого славянского князя и тащите его сюда… Вам-то он не откажет!
Не понравилась мне эта его последняя фраза… Но неприятное чувство быстро исчезло, когда моей руки коснулась ладонь Аллы. Вместо него все тело, кровь, мысли наполнились легкостью и ароматной свежестью, исходящими от королевы-вдовы.
– Когда выезжаем, князь Алекса? – спросила она, порхая вокруг меня.
– Как прикажите, ваше величество, – поклонился я.
– Тогда на рассвете, – улыбнулась Алла.
А вокруг все кружились, перебирали ногами, притоптывали, хлопали в ладоши. И все-таки в этом веселье было что-то тревожное. После того, как я увидел Герду с ее учителем в подземелье, их действа, никто не мог заставить меня поверить в добрые намерения этих двоих.
Я по-военному застелил диван. Лежать не хотелось. Открыл тетрадь с переписанным житием батюшки Серафима. «Стоп! – возникла мысль. – Эдак разбрасываться – не дело! Бери-ка Закон Божий и продолжай изучение. А житие прочитаешь, когда устанешь учить». Так и сделал. Опять возникали вопросы. И я прилежно записывал их. Во входной двери повернулся ключ, и зазвенел голосок Марии:
– Мир дому сему. Доброе утро, Александр!
Она, сбросив туфельки, вспорхнула сразу на балкон и, помахав рукой, перекрестила воздух перед собой.
– Ну вот, теперь все, – как-то совсем не грустно вздохнула она, словно сделала что-то очень-очень важное. И по-хозяйски войдя в комнату, приложила ладошку к моему лбу, – а как твое самочувствие?
– Нормально, – ответил я и строго добавил, – Мария, завтрак на столе. И Василько велел проследить, чтобы ты хорошенько отдохнула: вечером здесь будет батюшка. Вот тогда – и все разговоры.
– Хм… – сделала она серьезное лицо. – Послушание – превыше поста. Я пошла послушаться, – и тут же снова расплылась в улыбке.
Сначала она плескалась в ванной, что-то напевая, потом звенела посудой на кухне и только через час утихомирилась в своей комнате. «Почему у меня нет такой сестры?» – грустно подумал я, вспомнив вечно всем недовольное лицо Алины. «Потому что ты сам не такой, как Василько и Николай!» – словно кто-то ответил мне. Я огляделся, но в комнате никого не было. К подобным вопросам-ответам можно было бы и попривыкнуть. Я вздохнул и сел за Закон Божий. Скоро весь мой блокнот был исписан вопросами и размышлениями. «Что ж, теперь можно браться и за житие батюшки Серафима!» – решил я и раскрыл переписанную Марией тетрадь.
– Между уроками должна быть перемена, – услышал я веселый голос Марии. Я поднял глаза. Она стояла в дверях. Теперь на ней была темно-синяя, слегка выцветшая футболка, длинная, такого же цвета юбка из материала, который обычно используют для пошива халатов уборщиц. А поверх них – тоже синий, только в нарядный белый горошек фартук. В тон его косынка прикрывала голову. В одной руке Марии было ведро, в другой – швабра.
– Если хочешь, позагорай на балконе. Курить я не предлагаю… Это уж твое дело. А я пока влажную уборку про-из-ве-ду, – улыбнулась она.
– Да мы ж вчера убирали! – возразил я.
– От вас, мужчин, толку в женских делах… – хохотнула она.
– Погоди, Мария! А в армии, между прочим, мужчины порядок наводят. И, надо сказать, – идеальный!
– Хорошо-хорошо, – согласилась она, – только сейчас здесь все равно нужна влажная уборка.
И, взглянув на застланный диван, вдруг грустно вздохнула.
– Что-то не так застелено? – перехватив ее взгляд, встрепенулся я.
– Все так! – опять вздохнула она и перекрестилась. – Армейский порядок… Папа так всегда застилал.
Мария повернулась к иконам, трижды перекрестилась, сделала земной поклон. А из шепота я ее услышал только: – Помяни, Господи…
Я вышел на балкон, в дальний его угол и закурил.
– Все, можно заходить, – вскоре высунула голову в балконную дверь Мария. Свежесть была такая, словно комнату выстирали, прокипятили, высушили на морозе и погладили утюгом.
– И это за пятнадцать минут?! – я удивленно глядел на девушку.
– Я же не одна это делала! Когда, работая, молишься, множество Ангелов слетаются и помогают. А еще все надо делать с радостью оттого, что кому-то приятно будет и тоже радостно. Тогда самая грязная, самая неприятная работа покажется удовольствием… Ой, что-то я заучительствовалась… – и она убежала менять воду в ведре.
– Мария, – крикнул я, – может быть, я помогу в чем-нибудь?
– Нет. Ты – пока болящий! Вот батюшка благословит, Василько найдет тебе обязанность, как каждому в семье. Отдыхай. Завтра вы с Василько вместе на работу едете.
Но вскоре Мария сама заглянула:
– Не помешаю?
– Нет, конечно, я оторвал взгляд от ровных строчек жития.
– Вот, – показала она пачку фотографий, – мы прошлым летом навещали мамину родню в Курской области… Это я – верхом, – перебирала она снимки, усевшись рядом, – это – на сенокосе, это, ха-ха, – училась корову доить. А она меня поначалу всю хвостом исхлестала. Смеху было! А это – после рыбалки…
Все снимки – сероватые, непрофессиональные, но такие теплые, радостные, живые и простые! Я так и сказал.
– Где просто, там – Ангелов со ста, а где мудрено, там – ни одного! Это поучение оптинского старца Амвросия любил повторять папа… А вот, смотри, мы – в Курске. С этой колокольни, – тридцать метров! – упал батюшка Серафим, когда совсем маленьким мальчиком был. Его родители тогда этот храм возводили.
– Что?! И не разбился? – недоверчиво усмехнулся я.
– Слетел, как воробушек, встал отряхнулся и снова полез к матушке. А у той обморок случился, – думала: погиб сыночек!
– Вообще-то и во время войны такие случаи были, – рассуждал я, не умея отделаться от скептицизма. – Один летчик с высоты восемьсот метров упал, правда, – на заснеженный крутой склон глубокого оврага. Другому – падение взрывная волна спружинила.
– Ой! Скажешь тоже! «Взрывная волна», «склон оврага, «снег», «копна сена»… Ангелы не дали погибнуть! Поддержали!.. Ой, времени-то сколько! Скоро наши придут! Вот теперь твоя помощь нужна. Давай-ка стол накрывать!
Мы едва успели расставить посуду, как в замке входной двери повернулся ключ.
– Мир дому сему! – услышал я зычный голос отца Валерия.
Мария кинулась к нему, склонив голову и сложив ладони под благословение. Следом подошел и я. За священником вошли матушка Василиса, Василько и Николай.
– А вот и наш поправившийся юбиляр! – осенил меня широким крестом отец Валерий, – Поздравляю с днем рожденья!
– С днем рожденья? – пискнула Мария и покраснела.
– Вот, дорогой Александр, прими и подарок! Думаю, что не ошибся! Твой небесный покровитель святой благоверный Великий Князь Александр Невский? Так? – протянул мне батюшка небольшую икону. – Перекрестись, приложись к образу-то!
Очевидно, я так неумело это делал, что все заулыбались.
– Я что-то не так делаю? – кровь ударила мне в лицо.
– Главное, ты покраснел пред святым своим! Значит, совесть есть. А делаешь пока все правильно! – засмеялся отец Валерий.
– И от меня, милый! – наклонила к себе мою голову матушка Василиса, перекрестила и поцеловала в темечко. А, отпустив ее, протянула мне маленькую книжечку.
– «Молитвослов», – прочитал я.
– Ну и от остальной части нашей семьи, – прогудел Василько, – Толкование на Святое Евангелие от Матфея святителя Иоанна Златоуста. И дай Бог, чтобы каждый год мы дарили тебе продолжения, то есть толкования этого великого святого на Евангелия остальных святых Апостолов. А значит, чтобы за год ты постигал одного из них.
– Ну, ритор, ну, ритор! – засмеялся отец Валерий. – Быть тебе проповедником! – он перекрестился и продолжал, – многая лета мы еще споем. А теперь позвольте разуться. Ноги что-то разболелись… Профессиональная болезнь священников.
– Мария! Тапки – батюшке! – скомандовал Василько.
– Сама знаю! – вскинулась она.
– Дерзишь, девица?!
– Прости, брат!
– Бог простит. И я – туда же.
Было видно, что перебранка-то – полушутливая, но матушка все-таки мягко покачала головой:
– Что это вы, дети мои?! Даже в шутку ссориться нельзя! Разболтались вы без меня…
Тут только я заметил необычный наряд матушки Василисы: черное длинное платье, наподобие балахона, какая-то шапочка-платочек, отороченная черной лентой, переплетающейся и свисающей сзади…
– У нас сегодня еще один праздник, – забасил отец Валерий. – Матушка ваша нынче ночью приняла ангельский чин с именем Марии в честь святой равноапостольной Марии Магдалины. И чтобы быть последовательным, вручаю тебе, чадо мое дорогое духовное, кипарисовые четки со Святой Земли.
Я не знал, как себя вести. Пример показали Василько и Мария. Они склонились перед матушкой, сложив ладони, как перед священником. – Благослови, матушка!
– Во имя Отца и Сына, и Святаго духа! – широко перекрестила она их… И вдруг ахнула: – А где ж Николенька?
– Да здесь я, матушка! – отозвался он из-за широкой спины отца Валерия. Все раздвинулись и увидели Николая. В правой и левой руке он держал авоськи, раздувшиеся рыболовными сетями от фруктов, свертков, кульков, а локтями прижимал к телу огромные арбуз и дыню.
– Терпеливец ты наш! – засмеялся Василько, выхватывая у брата авоськи и унося их на кухню. Я взял в свою очередь арбуз и дыню. И даже успел под благословение матушки после Николая.
– А что значит «ангельский чин»? – шепнул я на кухне Василько.
– Мама приняла монашеский постриг. Вообще-то это – традиция русских женщин всех сословий, овдовевших после пятидесяти лет, – ответил он тоже шепотом, раскладывая яства на тарелки. Я унес их в комнату, где хозяйничала Мария, накрывая на стол. Вскоре она сбегала в свою комнату и вернулась в белом в крупный голубой горох платье. Шею и плечи обвивал белый газовый шарфик.
– Прошу всех к столу! – пригласила она.
– Вот и хорошо! – провозгласил отец Валерий и, достав из портфеля бутылку коньяку и Кагор, поставил их между блюдами. Как-то особенно торжественно лились молитвы перед едой. А обращения к святому благоверному Великому Князю Александру Невскому и святой равноапостольной Марии Магдалине разливались по сердцу прежде вина. Но, только мы сели за стол, в дверь позвонили. Мария встрепенулась. – Я открою…
– Так-с, – раздалось из прихожей. И в проеме двери большой комнаты появился лейтенант милиции. – Понятненько-с… – произнес он, расстегивая китель, сдвигая с потного лба на затылок фуражку и облокачиваясь локтем на косяк, – церковное, тайное, несанкционированное сборище. А возможно, и антисоветское… Не ждали?! Ваши документики…
Все замерли от неожиданности. Первым пришел в себя отец Валерий. Он на мгновение опустил глаза вниз… Потом резко встал. Выпрямился. И тут я увидел в нем то, что называется военной выправкой.
– Во-первых, лейтенант… – начал он.
– А ты мне, поп, не тычь! Я при исполнении и сейчас вызову наряд, – перебил милиционер.
– Во-первых, лейтенант, – отец Валерий вышел из-за стола и надвинулся на лейтенанта, который оказался на голову ниже его и стал похож на неоформившегося подростка, – если ты при исполнении, то, согласно Уставу, обязан быть одет по форме, а не раздрызгой, как пьяный босяк с фабричной окраины, – только гвоздички в фуражке не хватает, да гармошки подмышкой. Во-вторых, следующее нарушение: входя в квартиру, согласно Гражданско-Процессуальному Кодексу, ты обязан, если нет на то санкции прокурора района, у хозяев спросить разрешения войти. Иначе, – нарушена пятьдесят четвертая статья Конституции СССР и ряд статей Жилищного Кодекса. Наконец, перед требованием предъявить документы, ты обязан был приложить руку к козырьку, громко и четко назвать звание, должность, фамилию, номер отделения милиции… А так как ты этого не сделал, изволь-ка сам предъявить документы… А может быть ты – квартирный вор, если не знаешь того, чему детей в школе учат. Или мне позвонить в райотдел милиции и в прокурорский надзор? Я уже не говорю, что ты позоришь мундир офицера! Боюсь, что ко всему перечисленному придется вызвать медицинскую бригаду для определения степени алкогольного опьянения советского офицера милиции «при исполнении»… Мне продолжать?.. Документы!
Милиционер вообще сник. Одной рукой застегивая китель, другой достал удостоверение, раскрыл его, протянул:
– В руки не дам…
– А мне и не надо… – спокойно заложив руки за спину, отец Валерий приблизился к нему.
– Александр! – обратился он ко мне, – запиши, пожалуйста. Хряпкин Альберт Макарьевич, номер удостоверения…
Батюшка диктовал, я записывал, а милиционер вертел головой, краснел, бледнел, потел…
– Записал? – спросил меня отец Валерий и протянул лейтенанту, – уж я-то знаю, у самого такое же – удостоверение личности офицера запаса. – А вот мои документы: гвардии майор запаса десантных войск, Герой Советского Союза Валерий Иванович Журавлев. Ныне протоиерей Русской Православной Церкви, заметь, лейтенант, никем не запрещенной в нашей стране… А ты сам-то, лейтенант, в каких войсках служил?
Чувствовалось, что у милиционера горят подошвы и подгибаются колени.
– Я… да… я, – вдруг он вытянулся по стойке «смирно» и отчеканил, – в пограничных, товарищ гвардии майор.
– Но, видимо, не на заставе, а в отряде или в учебке… А? Погранцы на заставе так сапоги не гармошат: неудобно по маршруту ходить.
– Так точно, в отряде, в батальоне охраны и обороны, – чеканил милиционер.
Мария, успевшая прошмыгнуть мимо него в комнату и севшая на свое место, опустила голову вниз и прыскала в платок. Николай сжал щеки ладонями, чтобы сдержать губы, разрывающиеся в улыбке. Матушка, опустив веки на глаза, перебирала четки. Василько отвернулся к окну и уже улыбался.
– Иди, лейтенант, – заключил отец Валерий, – и подумай о чести и достоинстве офицера, русского офицера! И не всякую дворничиху слушай. Прости, к столу не приглашаем: ты – при исполнении. Вот и исполняй.
– Есть! – гаркнул милиционер, развернулся и вышагал из комнаты. Вскочивший следом Василько захлопнул за ним дверь и вернулся к столу.
– Ну, молодой хозяин. Наливай! – улыбнулся отец Валерий.
– Ох, батюшка! Как вы его! – засмеялась Мария. – Теперь приставать перестанет. А то проходу от него не было: то в кино зовет, то в цирк… И когда?! Все во время постов.
– Он к тебе приставал?! – Николай аж привстал. – А почему не говорила?
– Ага! Тебе скажи! Так ты мигом на пятнадцать суток угодишь, – покраснела Мария.
– Дети, дети!.. Вот, Господь все и управил, – вздохнула матушка Василиса.
– Как я его? – пожал плечами отец Валерий, – Да никак! Просто не знают русские люди законов. А такие, – кивнул он в сторону, имея в виду милиционера, – пользуются этим незнанием, выкаблучиваются. Вот и думаю, не пригласить ли опытного юриста, чтобы по воскресеньям, после Божественной Литургии, он разъяснял бы прихожанам их права и обязанности перед государством и законом… А что ж мы сидим? Ну-ка, давайте первый тост выпьем в благодарение Господу и Богу нашему Иисусу Христу за то, что не посрамил только что веру нашу в Него и упование на Его милость, даровавшую столь щедрую трапезу, а тридцать один год назад – жизнь земную рабу Божию Александру и сегодня чин Ангельский – инокине Марии! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе!
И мы выпили: мужчины по «наперстку» коньяку, а матушка и Мария – Кагор. Ложки и вилки зазвенели о блюда и тарелки.
– Мария, возьми апельсинку. Хочешь, я тебе почищу? – вдруг сказал Василько.
– Спасибо, я сама, – отозвалась девушка. И взятый ею с вазы апельсин исчез под столом.
– Вот, батюшка, – заговорил Василько, – давно хочу попросить тебя рассудить нас. Все фрукты, которые после дележа перепадают Марии, она в свою больницу уносит – детям. Мы с Николаем ей свои подкладываем, так она и их несет! А самой-то тоже надо! Без витаминов, – упаси Господи, – зачахнет.
– Блаженни милостивии… – отозвался отец Валерий, – Но тебе, Мария, витаминная поддержка тоже нужна. Везде должна быть золотая середина, Царский путь. Хотя бы половину себе оставляй!
– Но батюшка! Как же я могу?! Вот и вчера семилетнего мальчика привезли из ожогового Центра. Физически-то он поправился, – ожоги были несильные. Сам он из Тульской области. Вся семья сгорела. И дом, и хозяйство. А он один чудом спасся. К нему же никто не ходит. А он – с крестиком на груди. Наш главный врач попробовал снять, мешает мол, процедурам, так мальчик схватился за крест и вдруг сказал: «Только вместе с головой!» Главный потребовал, чтобы мы сняли, когда он заснет… А мы с Ларисой, сменщицей моей, решили пришивать ему крестик внутри рубашечки. Могу ли я есть апельсины, если этому сиротке, да еще нашему, православному, никто и конфетки не принесет?! Я ему положила ночью в тумбочку банан, так он утром так удивился, обрадовался. А я сказала, что Ангелы принесли от папы с мамой… Он же знает, что они погибли.
– Ангел ты мой! – прошептала матушка Василиса, глядя на дочь повлажневшими глазами.
– А Лариса принесла ему сегодня яблок. Так он не стал! Говорит, мол, мама не разрешает до Преображения! – продолжила Мария.
– Ай, молодец! – воскликнул отец Валерий, – вот она, наша подрастающая, возрождающаяся Россия! Как его святое имя? Петр? Значит – камень!
– А ты, доченька, морковки ему потри с сахарком да сметанкой, изюмчику туда добавь – вмешалась матушка Василиса.
– Давай, Мария! Дерзай! Благословляю! – перекрестил девушку отец Валерий.
– Батюшка, да у нас в отделении таких… – Мария задумалась, загибая пальцы, – ребеночка четыре… У них, правда, есть родители. Но навещают редко.
– Я поговорю со старостой, пусть выделит денежку. Официально нас пока в больницу не пустят. А вот через тебя, Машенька, лепту малую и внесем. Ну, хватит об этом. Решили? Аминь! Сегодня мы чествуем Александра!
Василько наполнил рюмки. Все встали.
– Долголетнее и благоденственное житие, – забасил отец Валерий, – подаждь, Господи, рабу Твоему Александру и сохрани его на многая лета…
– Многая лета… Многая лета… Мно-о-о-огая ле-е-е-ета! – подхватили все. А у меня на глазах выступили слезы. Мы соединили рюмки.
– Спасибо вам! – выдавил я из себя и запил слезы, чтобы не расплакаться совсем. Василько что-то шепнул на ухо отцу Валерию, и тот сказал. – Александр, я конечно, не могу благословлять тебя на грех, но если – невмоготу, можешь сходить на балкон.
И я ушел курить. Наверное, никогда у меня не было такого дня рождения. Как бы я хотел, чтобы рядом сейчас были папа, мама, сестра, бывшая жена. Ведь они даже представить не могут, какое душевное веселье в русских православных застольях… Но тогда был бы на земле рай… Когда я снова сел за стол, отец Валерий попросил рассказать, как я видел здесь Силыча. Слушая меня, все вопросительно посматривали на священника. Тот задумался, опустив глаза. А потом объяснил, перекрестившись:
– Почему Силыч является не к вам, а к Александру? Видимо, ему нужны сейчас более яркие подтверждения реальности нашего мира, существующего как в материальной, так и в духовной сферах – с нами – телесными и с духами – светлыми и темными… Для укрепления в вере. Нападения на Александра более сильные, чем на вас, – на его уровне духовного развития. Он еще не в состоянии отразить их или просто воспротивиться им. Невоцерковленные люди, хотят они того или не хотят, так или иначе служат врагу рода человеческого. Чем? Своими грехами… И уже хотя бы тем, что те или иные из грехов они таковыми не считают. Живут, облепленные бесами, как пиявками. И с каждым новым грехом к человеку прилепляется новый лукашка. А захочет человек воцерковиться, пойдет в храм, эти пиявки начинают душить его, лишь бы он не смог покаяться. Ведь исповедание грехов, покаяние в них и Святое Причастие, как сильная струя воды, смывает с грешника этих пиявок. Теперь представим, смыл Господь с грешника лукашек. Куда им деваться? Прежде всего – к своему начальству, с докладом: выпустили, мол, такого-то и такого-то… Тут им, естественно, – нагоняй, взбучка, да такая! – врагу не пожелаешь. А к очистившемуся грешнику начальство адское посылает более сильных, хитрых, подлых лукашек. И выдумывают они новые планы захвата бедной души. У них опыт таких десантур к нам сюда – семь тысяч лет! А вот почему именно Силыч именно Александру взялся помогать – на то воля Божия! Значит, есть какая-то духовная, а, возможно, и дальняя кровная связь… Вообще, первые христиане видели Ангелов и демонов чаще, чем мы. Это давалось Господом для их скорейшего вразумления и укрепления в вере. Когда святой благоверный равноапостольный Царь Константин искал место для храма, впереди явно шел Ангел. И его видели все: вельможи, слуги, воины, строители, следовавшие за Царем. Долго шли они. Вельможи вопрошали: «Когда же?.. Где же?..» А святой Константин отвечал, указывая на Ангела: «Он покажет!» И вот Ангел остановился, ударил посохом в землю и исчез. Там и стали воздвигать храм.
– Батюшка, – спросил я, – а почему мне все так трудно дается в жизни?
– Тебе?! Трудно?! – вскинул брови отец Валерий. – А что сказать тогда про тех, кто воцерковляется в тюрьме? А про инвалидов? А про раковых больных?! Хотя и правда: одни – быстрее, другие – медленнее, через тяжелейшие искушения, болезни, несчастья приходят к вере Православной…
Отец Валерий опять задумался, опустив глаза. Потом заговорил снова:
– Знаете, сейчас распадается очень много семей… А почему? Психологи, социологи, прости, Господи, сексологи и прочие…ологи ищут причины. Но не там! Есть такие понятия: родовое благословение и родовое проклятие. Не будем лезть в глубь веков, касаться, например, Каина… А то Александру, еще не бравшемуся за Священное писание, многое будет непонятно. Возьмем наше ближайшее прошлое. Ко мне часто приходят женщины, плачут, просят помочь: муж пьет, жена у сына гуляет, дочь – проститутка, сын – или вор, или наркоман… Трагедия? Еще какая! Но начинаешь беседовать с такой женщиной и вдруг узнаешь: дед мужа был красным командиром! Расстреливал, рубил, жег, насиловал и приказывал то же делать подчиненным. Кого? Да сестер и братьев своих же, таких же крещеных! И не только царских офицеров, но и священников, купцов, врачей, учителей, инженеров… И только за то, что не принадлежали они к пролетариату и беднейшему крестьянству. А беднейшим крестьянством были либо пьяницы, либо бездельники… Ведь даже если отец многодетного семейства заболевал тяжело, на селе собирались всем миром и помогали такой семье… Если, конечно, занемогший помогал до болезни другим… Целый институт так называемых «помочей» был реальной частью образа жизни нашего народа! Но вернемся к жалующейся женщине… А бабушка ее, оказывается, была комсомольской активисткой, срывала кресты сама-а-а(!), рушила храмы, жгла иконы, участвовала в антихристианских спектаклях, хулила Господа, Его Пречистую Матерь, святых угодников Божиих… А брат ее служил в НКВД, перевозил заключенных в лагеря. Сколько ж под его началом сброшено людей с поездов на ходу зимой, в глухой тайге? Я не говорю о патологических палачах… Их роды кончаются быстро и в страшных физических и духовных муках их потомков. Жертвы их вопиют на небо об отмщении! А тут пришла еще одна… Плачет! «Наколдовали…», «рок навис над семьей»… – говорит. Сын ее убил человека, – приговорили к высшей мере. Муж напился и разбился, свалившись с балкона. Дочка после изнасилования родила мертвого урода, – удавилась. А сама она, оказывается, врачом, прости, Господи, работает, аборты делает. Сколько творений Божиих загубила, а жить желает счастливо! Нет, дорогие мои, за все в жизни надо отвечать перед Творцом. Захотел наш народ рай на земле устроить! На Бога и Его миростроение замахнулся! Вот и получает! Спаси его, Господи!
– Батюшка! Но ведь не у всех же так? – попытался возразить я.
– У всех, у всех… Просто мы не знаем. И те, кто додумался в Церковь прийти, – еще счастливчики! Кто-то на небесах молится за них. И Господь ниспосылает частичку благодати. А это и есть родовое благословение. Его надо каждому беречь, холить, взращивать добродетелями, милостыней, постом, молитвой, покаянием, Святым Причащением! Тогда и Господь, может соблаговолить спасти весь род… Да не у всех, спаси их Господи, сил на это хватает. Возможность спасения, говорил мне один высокой духовной жизни старец, дается даже проклятым родам. В каждом поколении одному из такого рода открывает Господь очи духовные. Ставится такой человек на путь к вере. И если твердо выбирает его, то делается подвижником, потому что идет через страшные испытания, болезни, потери, порой через искупительные мучения. Но род свой грешный спасает. Постепенно выправляется род: вот уже двое пришли к вере, деток своих в ней воспитали, а те – еще выше духовно возросли. Тогда род не прекращается. Много претерпел наш народ! В каждом роду были праведники и страшные грешники, преступники Заповедей Божиих. Вот от того, к кому из этих двух групп человек прислушивается, зависит его судьба и судьба потомков. Бог дает свободу выбора. И в зависимости от того, какой мы путь выберем, принимает решение по отношению к нам… Вот, Александр, – повернулся отец Валерий ко мне и обвел рукой сидящих за столом, – перед тобой род благословленный. Если и есть какое-то родовое проклятье, то оно давно отмолено, выстрадано. Но это не значит, что живут такие люди без нападений бесовских, искушений, борений, болезней, испытаний. Нет, без этого нельзя! Этим Господь закаляет верных своих, как злато в горниле… Но ни в одном испытании не оставляет их, посылает утешения. Как в армии: тяжела полоса препятствий, семь потов сойдет, пальцы, колени, локти в кровь собьешь, шишек, синяков наставишь, но уложишься в норматив… А утешение – увольнение! А?
Он засмеялся. Все притихшие, какие-то вдохновенные до этого, заулыбались. А отец Валерий продолжил:
– Давайте-ка теперь почествуем матушку нашу, новопостриженную инокиню Марию! Мы пропели Многая лета, подняли, сдвинули и осушили рюмки.
– Жить она будет при нашем храме, а приписана к Ново-Девичьему монастырю, – сказал отец Валерий и повернулся к ней. – Спаси тя Господи, матушка, за то, что вырастила таких деток, воинов Христовых! Не выпускай же и впредь их из круга своих молитв, и сама продолжай подвиг жизни на земле.
– Батюшка, – когда все закусили, вдруг спросил Николай, – а за что вы звезду Героя получили? Что-то раньше никогда не рассказывали об этом…
– А, – мотнул головой отец Валерий, – дело прошлое. За Чехословакию. Если помните, там мятеж был. Я тогда уже батальоном командовал. Взяли мы один из главных аэропортов, приняли тяжелую технику, разошлась она по стране. А нас отправили в небольшой городок, название его вам ничего не скажет. Небольшой-то он – небольшой, но демократической заразы там было, как грязи, что-то вроде идеологического центра мятежа… С нами прибыли немецкие танкисты, венгерские мотострелки, польские саперы. Демократы стреляли чуть ли не из всех окон. Но мы зачищали потихоньку. Наши-то – аккуратненько, чтоб старинную архитектуру не попортить. А вот немцы, – эх! – подкатят на танке, шар-pax, и нет домика. Зачистили мы полгорода. Подошли к центру. По данным разведки окружили штаб мятежа. А его демократы в детской больнице устроили. Слышим детский плач за разбитыми окнами… И оттуда же по нам из гранатометов лупят, очередями поливают. Да еще и детей в окна показывают: стреляйте, мол. Собрались командиры подразделений. Думаем, как взять штаб при малых потерях… Немец четко так предложил ударить из орудий по нижнему этажу, здание и осядет и всех под обломками похоронит. Я тут ему чуть в челюсть не врезал. А он еще и хвастается: мол, отец его, гитлеровский танкист, здесь такой же мятеж подавлял в сорок пятом году, рассказывал. А теперь вот ему, коммунисту, тоже приходится.
– Там же дети, – говорю я.
А он:
– Я-я… Там – враг! И если он не сдается, его надо уничтожить!
Хорошо так по-русски говорил, только изредка немецкие междометия вставлял и ругательства… Я смотрю на командира нашего сводного, как говорили тогда, интернационального отряда. Молодой такой, наш генерал, русский… Я спрашиваю его, – у тебя дети есть?
– Трое! – отвечает, и глаза вниз опустил.
Тогда я и предложил дать время на выполнение ультиматума. Подготовить огневое прикрытие. Когда время истечет, я под прикрытием двигающихся танков подведу свой батальон к больнице и постараюсь взять штаб. Если ж не удастся, делать по плану немца. Генерал думал, думал… Потом пожал мне руку и сказал:
– С Богом!
Вот это-то «с Богом» и запало тогда в сердце… Зачистили мы штаб демократов. Я да несколько моих бойцов тогда получили легкие ранения. Но потерь с нашей стороны не было вообще! А как нас врачи и медсестры целовали за то, что ни один ребенок не пострадал! Оказалось, что детки, которые там лежали, – все инвалиды! Вот вам и демократия. Оружие у мятежников все американского, английского да ФРГэшного образца было. Де-МОНО-кратия! Она – в аду, а на небе – Царство! Тогда меня генерал и представил к звезде. Получил я ее в Москве, после госпиталя. А тут появилась возможность уволиться… по здоровью. Вот так, с невольного благословения того генерала я и стал священником. Он, кстати, сейчас в Москве, в Генеральном штабе служит. В наш храм захаживает, в штатском, конечно… А немец тот погиб. Снайпер его снял при выезде из городка. Весь экипаж цел, а он… ехал, высунувшись из башни…
Отец Валерий перекрестился… Все – тоже.
– Батюшка, тут Александру работа нашлась в моей бригаде. Как благословите? – спросил Василько.
– А ты сам-то как, Александр? – дернул бородой снизу вверх отец Валерий.
– Да я на любую работу согласен, – ответил я.
– Ну что ж, Бог тебя благословит… О, дорогие мои, взглянул он на часы, – время позднее! Пойдем, матушка, с Богом. Ребятам на работу завтра. Давайте помолимся, и я благословлю. А Николай проводит до такси.
После их ухода Василько, Мария и я быстро убрали со стола. Вымыли посуду. К этому времени и Николай вернулся. Вечернее правило было понятнее, а значит, и время прошло быстрее.
Засыпал я с вопросами: «От кого же у меня родовое проклятье, а от кого родовое благословение?..»
Наш небольшой отряд направлялся прямо на огромный огненно-рыжий шар солнца, встающего из-за дальнего леса. Дорога была сухой, но высокие травы, созревшие хлеба играли в его лучах мелкими искорками росы. Королева-вдова ехала так близко, что ноги наши в стременах изредка легко соприкасались. И при этом каждый раз сердце мое готово было выскочить из груди. Кроме моих дружинников, Аллу сопровождали только несколько знакомых мне готфских воинов-христиан.
– Я заметила, вы стали разуметь по-готфски? – не поворачивая ко мне головы, нарушила она молчание.
– Да, ваше величество, Бог и Господь наш как-то сразу дал мне это разумение, – ответил я, не глядя на нее.
– Князь Алекса, давайте бросим эти условности! Ведь я родом из очень бедного княжеского рода. Мой отец вернулся из одного похода без руки. А что это для земледельца?! Покойный супруг мой, заехав, как-то к нему в гости после охоты, увидел меня, двенадцатилетнюю девочку, и сразу забрал к себе. Накануне этого при родах умерла королева и младенец… Муж был грубый, вспыльчивый, неугомонный, неуемный какой-то, но все-таки добрый… Будучи супругом, он баловал меня, словно дочку. Однажды из какого-то похода даже куклу привез… И такую, как живой ребеночек. Хотя у нас не принято рисовать на лицах матерчатых кукол ни глаз, ни рта… Дабы злые духи не вселились в них, не сглазили девочек… Я знаю, и у славян так же… Вместе с тем муж мой любил науки, часто подолгу беседовал с иноземными мудрецами. Сам смастерил водяную мельницу. Младшего брата считал дерзким, жестоким мальчишкой и не раз всыпал ему по первое число. Даже тогда, когда тот был уже женат. Это он называл «дрындов дать шалопаю»… Гердериха на дух не переносил. А Герду вообще называл «семенем злых духов». Сам он жестоким не был никогда. Подолгу вел беседы с пресвитером Вафусием, привечал его и других христиан. Почему-то думаю, что и сам он пришел бы к нашей вере, если бы не эта дикая внезапная смерть… Он упал на пиру, забился в судорогах и… все!
– Вы предполагаете, кто убийца?
– Если я не знаю точно и скажу, то рискую впасть в грех клеветы и осуждения, – Алла посмотрела прямо мне в глаза.
– Вы просили оставить условности… Как же мне теперь обращаться к вам?
– Конечно, при посторонних мы вынуждены… Но при своих, – вот как сейчас, – просто Алла, – улыбнулась она и пришпорила коня. Я пустился вдогонку.
Когда нежаркое уже солнце перевалило за зенит, мы достигли моста. Сотня рассредоточилась высоко, вдоль берега реки, а мы с Аллой, Ратиславом, Игафраксом и еще несколькими готфами двинулись пешими по невидимой тропинке меж валунов по-над самым потоком. Игафракс вел нас так уверенно, словно каждый день бывал здесь. Вот он приостановился и вывел трель какой-то птицы. В ответ раздался такой же звук. И тут же из недалекой расщелины навстречу нам поднялся Арпила-монах.
– Мир вам! – приветствовал он с поклоном. И мы ответили ему тем же.
– Отец Вафусий ждет… – продолжил он, и мы спустились в расщелину. Пресвитер преподал всем благословение и жестом предложил присесть на бревна у догорающего костра.
– Мы только что отслужили Божественную Литургию… А что вас привело сюда? Да еще в светлое время, – спросил он.
Алла взглянула на меня, как бы спрашивая согласия начать рассказ. Я уже знал, что жены-христианки стараются больше молчать, а если и говорят, то с одобрения мужчин. Я пожал плечами: мол, вы здесь от короля. Алла рассказала все. Пресвитер Вафусий посмотрел на меня:
– А ты что скажешь, князь Алекса?
– Даже и не знаю… Все вроде бы изменилось к лучшему… Но есть на сердце какая-то тревога! – вздохнул я.
Пресвитер перекрестился и тоже вздохнул.
– Ну что ж, я должен быть сейчас со своими чадами духовными… Если хочешь, брат Арпила, пойдем к королю… Но, может быть, тебе действительно лучше уйти в Константинополь? – он смотрел на юного монаха, по-доброму склонив голову на бок.
– Нет, отче, надо до конца донести крест с братией и сестрами, – опустил глаза вниз Арпила.
Нехитрые пожитки двух отшельников были быстро собраны. Они сделали на восход солнца три земных поклона и скоро, уже верхом, вместе с нами направлялись в крепость. Вдруг, когда дорога резко повернула, мы увидели большую толпу около полутора сотен готфов, вооруженных чем попало: топорами, вилами, косами. У кого-то в руках были мечи и луки со стрелами, а у кого-то – и просто колья. Мой знак рассыпал дружинников, и они встали полукругом над толпой. Впереди нее стояли два жреца. Правда, верховного с ними не было.
– Почему вы загородили нам дорогу? – крикнул Игафракс.
– Мы не позволим вам проехать в крепость, чтобы не были поруганы наши древние исконные боги. Вы сможете проехать только через наши трупы. Но и мы вас не пощадим! – громко ответил один из жрецов. И толпа загудела.
– Это приказал тебе верховный жрец? – еще громче спросил Игафракс.
– Верховный жрец, похоже, сам пожелал предать древних богов, как и король. Но мы верны вере предков…
– Ты идешь против воли короля? – продолжал Игафракс.
– Мы идем по воле богов! – раздалось из толпы.
– Вы же все на прицеле у лучников! Лучше разойдитесь! – крикнул Игафракс.
– Лучше отправиться к праотцам, чем предать веру! – ответил жрец.
Тут вмешался пресвитер Вафусий:
– Анкила! Я узнал тебя. Давай решим наш спор по-другому?
– Как по-другому я могу решить любой спор с врагом моих богов? – ответил жрец.
– Я согласен… Мы с тобой оба – смертные люди. Так пусть спор решится Божиим промыслом, – улыбнулся вдруг Вафусий, – Мы сейчас здесь разведем костер. Ты помолишься своим богам и войдешь в него. Потом я помолюсь Богу и тоже войду в него. Кто из нас выйдет из костра невредимым, вера того – правая!
– А почему это я первым должен входить в костер? – явно смутился жрец.
– Хорошо, Анкила! Первым войду я, – засмеялся пресвитер.
Жрец сделал знак, и его люди засуетились, поспешно стаскивая на поляну при дороге хворост и тонкие бревна. Скоро для костра образовалась большая куча сушняка, вокруг которой все и собрались. Вверх взвилось жаркое и бездымное пламя. Пресвитер Вафусий спешился. Подошел к костру, повернулся на восход, встал на колени, сложив на груди крестообразно руки, и громко заговорил:
– Господи Иисусе Христе, ты изрек, что просящему дается. Дай же, Господи сейчас мне силы вывести этих замутненных разумом от врага рода человеческого рабов Твоих из темноты язычества, покажи им силу Твою, как показал когда-то пророку Твоему святому Илие в споре со жрецами. Не ради меня грешного, Господи, а ради славы Твоей. Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
Он перекрестил костер и, не опуская глаз с восхода, улыбаясь чему-то, вошел в костер. Я вспомнил, как у него был такой же взгляд, такая же улыбка, когда Унгерих отпустил его.
– Благодарю Тебя, Господи! – слышался голос священника, а пламя, обтекая его тело, взвивалось уже выше берез. Все – и славяне, и язычники – застыли в невыразимом восторге. Королева-вдова, не слезая с коня, вся подалась вперед. Щеки ее покрылись румянцем, в глазах играли отражения языков пламени, а губы шептали, шептали, шептали, словно вся она сама сделалась молитвой. Пресвитер Вафусий вышел из огня. Даже капелек пота не было на его лице. Я посмотрел на бахрому его ветхого облачения, но не увидел и следа пламени.
– Анкила! – крикнул он, вскакивая в седло. – Попроси своих богов сохранить тебя невредимым в пламени. Оно, кстати, уже и поутихло.
Жрец закрутил головой в разные стороны, но, встретившись взглядом с глазами своих сторонников, запрыгал вокруг костра, изрыгая нечто нечленораздельное, дергаясь, словно в судорогах, громыхая утробным голосом… И прыгнул в центр костра! Тут же раздался визг, похожий на тот, когда купленного на торге поросенка берут за задние ноги и засовывают мордой в мешок. Бедный Анкила во вспыхнувшей одежде выпрыгнул из огня и бросился кататься по траве, издавая звуки всех известных готфам тварей… Мужчины-язычники плевали себе под ноги, взваливали свое оружие на плечи и уходили по дороге. Женщины, что-то доказывая им, семенили сзади… Я ехал рядом с пресвитером Вафусием и видел, как тот улыбается.
– Как ты его, отче! – радовался я тоже.
– Сейчас Бог и Господь наш Иисус Христос по моим немощным молитвам показал мне в огне Свою верность… Возможно, Он дарует когда-нибудь возможность показать и мне свою верность Ему… В огне…
Я ничего не понял. Но меня не отпускала невидимая волна, нахлынувшая на сердце, когда пресвитер Вафусий вышел из огня. А теперь она, казалось, мощно и в тоже время как-то по-отцовски ласково поднимает выше берез и укачивает. Солнце уже зашло. Но у входа во дворец, при свете факелов, нас ожидали Унгерих, Гаафа и Дуклида с небольшой свитой. Король, ко всеобщему удивлению, сам помог спешиться старому пресвитеру и, обняв его за плечо, увел в двери. За ним последовали остальные и Алла. Она обернулась напоследок и улыбнулась. Мне даже показалось, что щеки ее вспыхнули румянцем.
А в моих покоях на меня обрушился Горемысл.
– Да сколько же мне здесь сидеть, как бабке-стряпухе на горшках?! – гремел он. – Осталось только ляльками обложиться!
Горемысл схватил со стола большой, только что мною осушенный с дороги кувшин, завернул его в сорванный с крючка рушник и, прижимая его к груди огромными ручищами, принялся ходить по комнате, громко укачивая:
– А-а-а-а! Спи, живулечка! Бай-бай!
Действительно, валуноподобная фигура Горемысла с коротким ножом на поясе, без тяжелого меча спереди и топора сзади, выглядела, мягко говоря, непривычно.
– А что лекари? – спросил я, сдерживая улыбку.
– А что твои лекаря знают?! – гудел он. – От трав моей бабки и меда раны давно бы затянулись.
– А ну, покажи плечо! – как можно ласковее попросил я.
– Гляди! – Горемысл рванул рубаху: тонкая, прозрачная, голубоватая кожица едва покрывала широкие и глубокие следы медвежьих когтей.
– Ну что ж, – улыбнулся я, – в дальнюю сторожу тебе ходить рановато. А на башню старшим сегодня выйдешь. И, как появится первое дело, – вперед!
– Братушка! – обхватил меня Горемысл, приподнял от пола и закружил по покою.
Ночью я, переодевшись в облачение рядового дружинника, опять побывал на христианской службе. Только теперь я слышал неземное пение всей братии. Но мне опять пришлось уйти после литургии оглашенных. С этих пор многое в крепости как будто изменилось. Гердерих почти перестал приходить ко мне. Унгерих свои немногочисленные распоряжения передавал через Ольга. Все чаще оказывалось так, что я с двумя-тремя десятками лучших дружинников сопровождал королеву, королевну и королеву-вдову в их прогулках к строящейся церкви. Нередко и Алла «повелевала» сопровождать ее в конных прогулках. И тогда случайные соприкосновения наших рук, локтей, колен, взглядов, мои поддержки при спешивании вызывали яркий румянец на ее щеках, а во мне – неведомые доселе дрожь и томление… Правда, и Ольг как-то неудачно пошутил, что для князя и воина в тридцать лет краснеть неприлично. Ух, как захотелось мне полоснуть его плеткой! В шутку, конечно! Но я сдержался. По ночам в мечтах я разглядывал легкий, как иней, пушок на вспыхнувших румянцем щеках королевы-вдовы, ее губы, огромные серые глаза, гладил поток слегка вьющихся цвета спелой ржи волос… Мне казалось, что звезды, слетающиеся к моему окну в начале этой осени, поют ее голосом, каким пела она на Божественной Литургии. Я бил кулаком в подушку, выпивал кувшин ледяной воды, столько же выливал себе на голову, но если удавалось поспать треть ночи, это можно было считать за исключение.
А однажды – выдрать бы Ольга за это! – он явился для проверки охраны на стенах крепости в сопровождении отрока, облаченного в доспехи и плащ дружинника. Шелом с широким переносьем не давал мне возможности узнать его. Да и времени для разговора не было: в лесах опять стало неспокойно. Строящуюся церковь пришлось огородить частоколом с башнями. Когда же мы поднялись на стену и проверили несколько наших, я все-таки раздраженно спросил Ольга:
– Зачем отрока обряжать в доспехи дружинника? Что, у нас взрослых ратников нет?
– Ну… – замялся он, – надо же готовить смену… Мы что-то в последнее время совсем перестали заниматься ратной подготовкой отроков…
– Завтра Волгуса – ко мне. Горемысл не совсем оправился. Пусть и займется этим, – поостыл я. – Как имя отрока?
– Князь Алекса, – услышал я знакомый голосок. Отрок снял шелом, и водопад волос цвета спелой ржи рассыпался по славянскому плащу, – простите, это я упросила Ольга показать, как вы несете службу… И хотела еще помолиться с вами вдвоем…
Я чуть не задохнулся от возмущения! Да как Ольг посмел?! Но он уже шел к ближайшей башне.
– Ваше величество… – начал я.
– Алекса! Мы же одни! – перебила меня Алла. – Я давно хочу поговорить с вами….
– Ваше величество… Алла… Ну зачем же?.. Здесь же прохладно… Ветер… Высоко… С непривычки… – я не знал, что сказать, как сказать, глядя в ее широко раскрытые глаза.
– Что вы видите в моих глазах? – спросила она тихо.
– Я… я… я не решаюсь…
– А вы решитесь! Я жду этого…
Я схватил ее за плечи. Попытался обнять…
– Нет, Алекса, отпустите! – и она двумя руками сжала мою ладонь. – Я знаю, Алекса, что вы относитесь ко мне больше, чем к сестре во Христе… И я… тоже… к вам… Но мы – христиане. И должны соблюдать заповеди Божии. Давайте вместе молиться, чтобы Господь соединил нас в Таинстве… А пока, я умоляю вас, потому что боюсь… сама не выдержать… Я умоляю, не искушайте меня: я не смогу не ответить даже на ваш поцелуй… К тому же вам надо еще креститься. Отец Вафусий говорит, что вы готовы к этому Таинству.
– Я… готов? Когда? – дрожь моего голоса смущала меня самого.
– Алекса!.. – и она прильнула ко мне.
Я погладил ее по волосам и… отстранил от себя.
– Отрок! Надеть шелом! – скомандовал я грозно.
– Что? – сморщила Алла носик.
– Шелом надень…, любимая! Кто-то идет! – уже шепотом повторил я.
– А-а… Да! – и она, подобрав волосы, вновь стала отроком.
Снизу из люка показался Гердерих, сопровождаемый двумя воинами.
– Ну, как сторожа? – спросил он, как всегда, немного свысока. Откуда-то рядом показался Ольг.
– У меня замечаний к моим дружинникам нет. Проверьте сами, – отозвался я, чеканя знак приветствия. Ольг переводил. – Зато есть еще одна забота. Скоро с Роси придет новая чреда. А отроки – кивнул я на Аллу, – разнежились здесь, как у бабушки на полатях. Вот, усиливаем подготовку…
– Хм… А что такое полати? – сморщился недоуменно Гердерих.
– Ольг объяснит… Отрок, вперед! Вот эта башня называется… – и мы с Аллой прошли мимо готфов. Она тихонько хихикнула.
– Тихо, – шепнул я, – ты – не отрок! Ты… ты – отроковица!
Она еще раз хихикнула и… чуть не провалилась в люк, ведущий вниз со стены. Я вовремя подхватил. И в это время спросил. – Я всего лишь князь… И смею ли просить твоей руки?
– А вы, князь, попросите! Или вы полагаете это более опасным, чем драться с лонгобордами? Так, вы просите?..
– Прошу… Нет, молю!
Алла, болтаясь на моей руке, обнимающей ее за талию над десятисаженным пространством, спокойно ответила:
– Я согласна… Я ведь бедная княжна. Но это – только после твоего Святого Крещения… А после нашего Святого Венчания мы станем единой плотью!
Я обернулся и увидел спины готфов, которым Ольг что-то жарко объяснял. Слава Богу, они ничего не заметили. Провожая Аллу, я сказал:
– Очень прошу тебя! Никогда так больше не делай, не согласуя со мной! А если Гердерих или король обнаружат?!
– А мне все равно! – скидывая шлем, она развернула водопад своих волос, брызнувших благоуханием мне в лицо. И крутанулась вокруг меня. – Я люблю те-бя-я-я!
«Ну, ребенок – и есть ребенок!» – вздохнул я.
Я проснулся в слезах. Везет же кому-то!.. На улице было еще темно. Встал. Вышел на балкон. Закурил. Наконец-то, сегодня – на работу! Я смогу зарабатывать. Вносить в дом, где живу, свой вклад, покупать небольшие подарки. И давать Марии на фрукты для детей в ее больнице. Тем не менее пора свое жилье заиметь, чтобы не быть никому в тягость. В искренности Василько, Николая, Марии я ничуть не сомневался, но свой угол все-таки «ближе к телу»: ни от кого не зависишь, делаешь, что хочешь… Вот и сейчас так хочется крепкого чаю с лимоном! А выйти на кухню – значит, побеспокоить кого-то. Влезть в холодильник – вообще недопустимо! Тоска медленно обволакивала меня. «Неудачник!», «Ни семьи, ни близкого человека», – шаркали по глазам мысли. Я закурил четвертую или пятую сигарету. От них рот наполнился еще большей горечью… «А вот перевалиться сейчас через перила балкона и ни у кого ни-ка-ких проблем не будет. И мне ни-че-го не будет надо. Ни жилья, ни работы, ни личной жизни…», – долбилась в голову очередная мысль. «Суицид – последнее дело!» – вбилось в мозг. Мне стало жалко себя. Ночная тьма начала редеть. «Надо молиться, терпеть, жить!» – донеслось откуда-то издали. «За счет родителей, женщин, друзей?! А сам-то?» – это звякнуло в мозгу откуда-то рядом. «С помощью Божией!» – разнеслось по всему окружающему меня пространству до звона у меня в ушах. И все внутри успокоилось. Еще оставалось час-полтора поспать… Я отправился на свой диван. Казалось, голова только коснулась подушки, как кто-то потряс меня за плечо.
– Подъем! – услышал я голос Василько. – Первый раз – в первый класс. С первым рабочим днем тебя! Давай-ка в душ, а то пора Николая поднимать. А уж он любит поплескаться. Тогда не дождешься! Я пока завтрак сварганю. Правило в дороге почитаем. Завтрак был постным: пятница.
– Ты собрался послезавтра причащаться? – спросил Василько.
– Да. Если опять чего не будет…
– Помоги, Господи! – Василько перекрестился, – А ты что такой мрачный?
– Нет, просто сосредоточенный. Сам понимаешь, исповедь! Ну, пошли?
Из душа выскочил Николай, что-то мурлыча под нос.
– Эй, брат! Морской закон: тебе посуду мыть! – бросил ему на ходу Василько.
– Тогда уж – Марии, – возразил Николай.
– Пусть девица отдохнет, – отрезал старший.
– Опять – Николай! Чуть что – Николай! Везде – Николай!.. – слышалось с кухни. Через несколько минут мы «летели» по Москве в стареньком «Москвиче».
– Из запчастей собрал! – похлопал по рулю Василько. – Ласточка!
– А ты что, на ней по объектам ездишь? Это же – уйма бензину! – удивился я.
– Мне бензинчик оплачивается. А техобслуживание проводят наши межведомственные механики. А если что серьезное, гоню «ласточку» в таксопарк по соседству, который мы же и охраняем. Там мигом и запчасть найдут, и неисправность устранят. И вообще много других льгот. Охраняем мы, к примеру, ресторан «Прага»… Там – к каждому празднику дефицитные продуктовые наборы по закупочным ценам… Так что тебе повезло!
– Ох! – притормозил он. – Надо бы в срочное фото заехать. Тебе три карточки понадобятся для анкеты, удостоверения и в личное дело.
– Не надо, у меня есть. Две недели назад делал, для удостоверения в ЦДКЖ.
– Тогда – вперед!
Обогнув Киевский вокзал, мы въехали в одну из примыкающих к нему улочек и остановились.
– Вот она, наша контора, – кивнул Василько.
Подполковник милиции – начальник отдела – просмотрел мои документы, одобрительно кивнул и, подмигнув Василько, спросил:
– Обрастаешь верными людьми?
– А то! – улыбнулся тот в ответ.
– Ну, тогда давай-ка мигом – в отдел кадров, оформляй друга и – на маршрут. Не забудь заглянуть в издательство «Наука». Там что-то сигнализация барахлит. Прежде чем бригаду ремонтников посылать, попробуем своими силами справиться. Пройдись по кабелю. Да, еще, проверь, заделана ли дыра в заборе. Прочно ли? Эти несуны камень прогрызут… – хихикнул подполковник.
И скоро мы заколесили по Москве. Василько спокойно выслушивал доклады охранников, которые были либо пенсионерами, либо студентами, обходил объекты, звонил в отдел, проверяя связь и сигнализацию, расписывался в журналах проверок…
– Вообще-то, все это должны ежедневно делать бригадиры… Но от них не дождешься. Вот и приходится… Чтобы дело не пропало, – объяснял он мне.
В издательстве «Наука» пришлось задержаться.
– Проверяем, а она не срабатывает. И вдруг начинает работать. А потом снова – сбой! – жаловался молодой охранник, показывая на пульт.
Его пожилой напарник покачал головой:
– По опыту знаю, хищение здесь планируется. Одна стена здания выходит на «замороженную» стройку…
– Пойдем-ка, – скомандовал Василько молодому и мне, после того как просмотрел схему сигнализации.
И мы отправились по запутанным коридорам. «Как они здесь ориентируются?» – подумал я, а вслух спросил:
– Василько, ну какое может быть хищение в типографии?! Краску, что ли, или бумагу воруют? Или книги? По науке! Их-то на «черном рынке» не толкнешь…
И я с усмешкой вспомнил, как мать собирала всякую бумагу, картон, даже молочные пакеты, чтобы сдать их в приемный пункт макулатуры, получить там талоны на какую-нибудь модную, рекламируемую книжку типа «Женщины в белом»…
– Понимаешь, в последнее время книжный рынок заполнился всякой литературой, которую раньше не издавали. Знаешь, например, сколько из-под полы сейчас стоит девяностокопеечный «Мастер и Маргарита» Булгакова?
– Да. Сам за пятьдесят рублей покупал.
– И ты этот сатанизм читаешь? – удивился Василько, но тут же добавил. – Прости… Я сам не понимал, пока отец Валерий не объяснил. Хотя и из объяснения я мало, что понял. Просто верю ему на слово. Так вот, находятся деляги в издательствах – среди руководства – которые выпускают «левые» тиражи. По ночам печатают. А работяги – тоже не промах: подворовывают. Никто не будет шум поднимать из-за пропавших двух-трех сотен «левого» тиража… Я уж не говорю про руководство по блуду типа «Камасутры»…
Мы вошли в туалет, расположенный напротив входа в цех…
– Ага… Это должно быть здесь, – снова развернул схему Василько, – Александр, взгляни, ты в этом должен разбираться…
– Постольку-поскольку… – протянул я, ведя мизинцем по кабелям, тянущимся на схеме, – Вот здесь – показал я на окно с укрепленным датчиком сигнализации.
– А мы его прозвоним, – вспрыгнул на подоконник Василько, ухватившись за ручку рамы и… чуть не слетел вниз: окно с шумом легко распахнулось. Оказывается, оно не было закрыто на шпингалеты. Мы вдвоем с охранником едва поддержали его.
– Так и до производственной травмы недалеко, – невесело пошутил он.
Датчик не срабатывал. К контактам одной его части была прикручена проволочка, замыкающая сеть.
– Не снимать, – раздумывал Василько и перегнулся через подоконник. – О, Александр, смотри!
Старинная чугунная решетка на окне свободно отходила от сломанного крепежа снизу так, что между ней и стеной смогли бы пролезть два-три человека.
– Давайте-ка по своим местам, – скомандовал Василько, – все произойдет сегодня ночью. Уверен!
Мы закрыли окно и отправились в «дежурку». Василько расписался в журнале проверок и поспешил в машину. А через двадцать минут мы сидели в кабинете начальника отдела и Василько толково разъяснял случившееся.
– Начальника техотдела ко мне! – нажал кнопку селектора подполковник. И когда капитан милиции вошел в кабинет, разразился на него не самыми литературными выражениями.
– Товарищ подполковник, – вмешался Василько, – они ведь то снимают, то ставят блокировку, и неисправность получается «плавающая»!
– Мы сейчас же поедем и исправим, – робко вмешался в разговор капитан.
– А вот сейчас как раз этого делать и не надо! Идите, товарищ капитан!.. А тебе, Василько, и вам, Александр, спасибо! Можете быть свободны.
И он, уже не глядя на нас, поднял телефонную трубку и начал крутить диск, набирая какой-то номер.
– Почему он не послал исправлять сигнализацию? – спросил я Василько, когда мы вышли из кабинета.
– А сейчас-то зачем? Сейчас он в МУР звонит. Должно быть, хочет сегодня прихватить воришек.
– Но это же глупо! Мелочь возьмут, а издатели, набивающие карманы тысячами, останутся на свободе!
– И-и-и, Александр! Через этих-то мелких воришек можно выйти и на крупную «рыбку»! – улыбнулся Василько. – Главное: есть книги в издательстве, значит, есть и те, кто дело организовал. А работяги, взятые у окна в туалете с поличным, «расколются» сразу!
– А ты – неплохой аналитик! – воскликнул я. – Не хотел бы работать следователем?
– При такой расстановке сил в стране – уж лучше сразу идти в бандиты! – усмехнулся Василько. – Знал бы ты столько, сколько я знаю! Батюшка благословил меня сюда. Здесь я и работаю. Стараюсь не за страх, а за совесть! Работа с благословения священника – дело Божие. А человек, делающий его с небрежением – проклят! Это еще святой Апостол Матфей сказал. Запомни. И почаще вспоминай. Особенно, когда захочется сказать самому себе, мол, сойдет и так.
Мы вышли к машине.
– Пора перекусить! – сказал Василько.
– У Киевского вокзала все мясное… – ответил я.
– Садись, – Василько открыл дверь в машину. И там достал сверток из фольги и термос. – Здесь пироги с грибами и рисом, другие – с капустой, третьи – с яблоком. В термосе – кофе. Помолимся?!
– Отлично! – сыто изрек я после того, как мы перекусили.
– Ну, и слава Богу! – ответил Василько.
– Слушай, а почему ты еще не женат? Девушка-то есть, наверное? – спросил я.
– Девушка-то есть… Да благословения нет… У нас сегодня еще два объекта. Поехали, – и он надавил на газ.
Мне казалось, что Василько немного нервничает. Или мое утреннее настроение, от которого я как-то незаметно отошел, перешло к нему?.. Основательный человек Василько… Как я счастлив, что Бог привел меня в эту семью. «Но все-таки пора подумать, что хватит сидеть на шее у этих добрых людей! Надо в воскресенье же поговорить об этом с отцом Валерием. Ведь одно дело – жить так просто, и совсем другое – платить за квартиру», – рассуждал я в мыслях.
На последнем объекте, в каком-то «Главснабе», пришлось задержаться. Не работал пульт сигнализации.
– Александр, посмотри здесь, а я пройду по линии, – бросил Василько и ушел в сопровождении одного из охранников.
Я вскрыл пульт и увидел… три перегоревших предохранителя. Стало смешно и скучно… Только как-то по не здоровому… Когда вернулся Василько, я показал ему неисправность:
– Давай поставим «жучки» и проверим?
– На время, – согласился Василько.
Я достал пачку сигарет, оторвал фольгу, свернул из нее жгутики и вставил в предохранители. Пульт заработал.
– Вот, оказывается, и от греха можно какую-никакую пользу получить, – засмеялся Василько. И, обернувшись, спросил у охранников. – А есть запасные?
Те кинулись искать по ящикам письменного стола, зачем-то заглянули в шкафчик «аптечки» и… развели руками.
– Так, – заключил Василько, – сейчас – в отдел, берем у технарей предохранители, ставим их и – домой!
Капитана, руководившего технической службой, мы «поймали» на крыльце отдела. Он очевидно, уже уходил домой. Василько что-то с жаром говорил ему, а тот смотрел холодными ироничными глазами и что-то односложно отвечал. В конце концов я услышал только повышенный голос Василько:
– Вообще-то это – твоя работа, капитан! И я вынужден буду завтра написать рапорт!
Капитан встрепенулся, плюнул в ноги и пошел в отдел. Василько – за ним. Вскоре они вышли. Василько сел за руль, и мы поехали в «Главснаб». Когда поменяли предохранители, на часах было уже около семи вечера.
– А что, такое бывает каждый день? – спросил я молчавшего доселе Василько.
– Ну, что ты! Это, видимо, Господь послал тебе для вразумления экстремальные ситуации, чтобы ты понял нашу работу, – внешне спокойно ответил он и перекрестился. – Слава Тебе Господи!
– Что с тобой сегодня? – не выдержал я.
– Не знаю. Тревога какая-то, – вырулил он к дому.
Мы вышли из машины, и Василько, а вслед за ним и я, посмотрели вверх. Мария стояла на балконе. Мы помахали ей руками, но ответа не последовало.
– Что-то действительно случилось, – буркнул Василько и, ускорив шаг, направился в подъезд. Я – за ним.
– Николеньки до сих пор нет, – вместо приветствия встретила нас Мария.
– У него сегодня премия… – вздохнул Василько.
– Ты хочешь сказать… – всплеснула руками девушка.
– Ничего я не хочу сказать, – буркнул он, – Александр, я хочу попросить тебя. Давай за Николая помолимся вместе.
Я пожал плечами и направился за Василько в его комнату. Он стоял на коленях перед старинными образами и читал что-то по толстому молитвослову. Следом за ним уткнулась в пол лбом и Мария. У самой двери в комнату встал на колени и я, пытаясь вникнуть в слова молитвы. А в голове лишь стучало: Господи! Спаси и помилуй раба Твоего Николая! Только вот от чего, не знаю… От всякой беды и несчастья, наверное…
Потом мы сидели на кухне и молча пили травяной чай. Когда большие часы в комнате Василько пробили десять, во входной двери стал неуверенно поворачиваться ключ… Мы вышли в прихожую… Николай стоял, опершись всем телом о косяк…
– Братик!.. Сестренка!.. Брат Александр!.. – говорил он заплетающимся голосом. – Простите… Я выпил с ребятами… Премию обмыли…
– Опять! – пискнула Мария. И закрыв лицо ладонями, убежала в свою комнату.
– Так! – сказал Василько. Подошел к Николаю. Наклонился. Обхватил рукой под колени. А тот, сломавшись, рухнул на плечо к брату, и на нем проследовал в свою комнату. Вскоре Василько вышел из нее, неся в руках грязные рубашку и брюки Николая, и отнес их в ванную.
– Пойдем, Александр, правило вычитывать в твою комнату, – сказал он тихо.
– А Мария? – спросил я.
– Она сама помолится.
После вечернего правила мы стояли на балконе. Я курил.
– Дай-ка и мне сигарету, что ли! – вдруг попросил Василько. – Все равно в воскресенье каяться. Уж – до кучи!
– Тебе? – удивился я, но протянул пачку.
Василько взял сигарету, помял ее, глядя пристально вдаль, потом скомкал и швырнул с балкона.
– Нет. Бросил – значит, бросил. Прости, что добро испортил, – вздохнул он.
– А ты что, курил раньше? – спросил я.
– Еще как! По две пачки в день. Отец вымолил, – перекрестился Василько. – Специально к преподобному Сергию Радонежскому ездил. Что ж мне сейчас его подводить! Ты, поди, думал, православная воцерковленная семья – все – ангелы? Не-ет, брат! У всех – свои грехи! Страсти. Пороки. Православные только каются и борются с ними. И тут самое главное – не осудить брата. Знаешь, как в народе говорят? В чем кого осудишь, в том сам трижды будешь! Вот так-то! А у Николая это – давно… Как пришел из армии, узнал, что девушка не дождалась, кинулся с друзьями в разгул… Там нашлась какая-то, опоила чем-то… С тех пор стоит только бутылку пива выпить и – пошел беспредел!
– Ты же говорил, что к православным лукашки бессильны?! – сказал я.
– Да, если они не во грехе… А грех – форточка в душу. Глазом не успеешь моргнуть, как залезают! Ладно, давай спать. Сегодня тяжелый день был… Доброй ночи!
И Василько пошел гасить свет, проверять газ, воду… Я заснул и… сразу же проснулся. Через открытую дверь балкона глухо слышались голоса Василько и Марии. Они сидели то ли на кухне, то ли в одной из комнат.
– Я не могу так больше! – надрывно говорила Мария, – Как только он появился, начались искушения.
– Какие? – спокойно спросил Василько.
– Николенька вот напился!
– Он и три месяца назад напился… А еще?
– Вообще… Мне как-то неспокойно…
– Если тебе неспокойно при постороннем мужчине, благословленном жить здесь нашим духовником и матерью, значит ищи греховные помыслы в себе.
– Да он своих бесов сюда принес!.. Это курение на балконе…
– Слушай, сестра! Ты не в себе! Успокойся! Вспомни, что оптинские старцы говорили: даже в свиней бесы не могли войти без соизволения Божия!
– Ладно, ладно, ладно… Я действительно вся извелась через Николая….
– Вот и покаешься! А как пойдешь-то ко Святому Причастию после таких мыслей про Александра? Мой совет тебе: попроси у него завтра прощения! Слава Богу, он спит сейчас! Я не знаю, что сделал бы, услышав про себя такое! Ладно, доброй ночи!
Все стихло. Нестерпимо хотелось курить! Да, не случайно мне приходили мысли о собственном жилье. Или хотя бы о снятом, чтобы знать, что имею на него какие-то права за деньги!.. «Вот тебе и православная семья», – думал я. «У всех свои грехи, страсти, пороки…», – вспомнились слова Василько. С этими и подобными мыслями, обидой, горечью, воспоминаниями я проворочался полночи. Часа через три я не выдержал: вышел на балкон покурить.
– Ну и что ты нашел? – покачивалась в воздухе голова старика-корня. – Жил с родителями – никаких тебе проблем и церквей! Кормили-поили! Ну, ворчали иногда… Наташа вообще с тебя пылинки сдувала… И это тебе не понравилось! Чего тебе вообще надо?!
– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! – перекрестился я, как учил Василько.
– Ты это чего?! Совсем, что ли? Я к нему, как к человеку, а он… Ну, погоди у меня! – завибрировала голова и рассыпалась мелкой серебристой пылью. Я еще раз перекрестился и вошел в комнату. Но заснуть не мог. Сел в кресло…
– Ну вот, и наш князь Алекса готов к Святому Крещению, – говорил пресвитер Вафусий, когда в покоях королевы закончилась Божественная Литургия оглашенных. Я обязательно раз в неделю присутствовал на ней. Теперь нередко она совершалась рано утром.
– После литургии верных я предлагаю всем поехать осмотреть строительство храма, а потом, на том месте, где мы с братом Арпилой скрывались, совершить Таинство. Отец Верк, не хочешь ли быть восприемником? – обратился он ко второму пресвитеру.
– Если Алекса не против, – отозвался тот.
– Почту за честь, – поклонился я ему.
– А вы, ваше величество? – повернулся Вафусий к Гаафе.
– Что?.. Я?.. Это впервые… – она смущенно посмотрела на меня.
Я еще ниже поклонился:
– Окажите честь, ваше величество!
– Значит, решено. В последний раз, Алекса, ты должен выйти после Литургии оглашенных… Жди же нас! – и Вафусий отвернулся, чтобы продолжать службу, а я вышел.
…Скоро наши кони простучали копытами по перекидному мосту. Свежесть утра бодрила. На щеках королевы, королевны и королевы-вдовы играл румянец. Я ехал рядом с пресвитером Вафусием, и тот объяснял мне:
– Таинство Крещения есть такое священное действо, в котором верующий во Христа через троекратное погружение в воду с призыванием имени Пресвятой Троицы – Отца и Сына, и Святаго Духа – омывается от первородного греха, а также от всех грехов своих, совершенных им до Святого Крещения, возрождается благодатию Духа Святаго в новую духовную жизнь и делается членом Церкви, глава которой – Сам Бог и Господь наш Иисус Христос. Таинство Крещения установил Сам Господь наш Иисус Христос. Он освятил Крещение Своим собственным примером, крестившись у святого Пророка и Предтечи Своего Иоанна. Потом, после Распятия, по Воскресении Своем, Он дал своим святым Апостолам повеление. Как об этом вспоминает святой Апостол Матфей: идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Крещение необходимо каждому человеку, кто желает быть членом Церкви Христовой. Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царство Божие, – сказал Сам Господь через святого Апостола Своего Иоанна Богослова. Принимаешь ли ты все это, князь Алекса?
– Да, отче, – с поклоном ответил я.
– Сегодня будет совершено и еще одно таинство – миропомазание. В нем тебе воздадутся дары Святаго Духа, которые укрепят тебя в духовной христианской жизни.
Тем временем мы подъехали к строящейся на опушке церкви. Стены были возведены уже наполовину. А строители подвозили новые бревна, обтесывали их…
– Даже не верится, что Господь вразумил мгновенно Унгериха! – улыбалась королева Гаафа.
– Ну что вы, матушка, – прижалась к ней Дуклида, – святого Апостола Павла Господь тоже мгновенно вразумил.
Пресвитер Вафусий тяжело вздохнул, но ничего не сказал.
Мы объехали вокруг церкви, с удовольствием вдыхая запах свежеспиленных и струганных бревен.
– Отче! – вдруг встрепенулся я от опалившей меня мысли. – Нельзя же свежие бревна класть! Их же надо сперва высушить! Не на один же день церковь возводится!..
– Как знать, дорогой Алекса, как знать, – опять вздохнул пресвитер. И тут же обратился к Гаафе. – Ваша мечта исполняется, ваше величество. Ведь и на небе такой же храм возводится.
– Да, отче! Так радостно на душе, что, кажется, согласилась бы и умереть в этой церкви в день ее освящения!
Пресвитер Вафусий опять тяжело вздохнул, но ничего не сказал.
– Как это, отче, на небе храм возводится? – спросил я.
– Жизнь каждого христианина, все дела его должны быть иконой, находящей живое воплощение в Царстве Небесном. Там же Апостолы и все святые молятся и славословят Бога. И делают это в церквях нерукотворных, воплотившихся из возведенных здесь, на земле… Только там они более красивые, – ответил пресвитер.
Мы выехали на дорогу и пустили коней вскачь. Вся моя прежняя жизнь с ее битвами, службой, охраной проплывала в памяти… Многое, что раньше казалось подвигом, теперь, после объяснений Вафусия, оказывалось грехом. И я шептал:
– Прости, Господи!
Стыд, как в детстве после какой-нибудь шалости, ударял кровью в голову… Так мы доехали до второго моста. Я сделал знак и Ольг отправился расставлять оцепление так, чтобы дружинники не смогли ни видеть, ни слышать Таинства. Однако, еще двое дружинников, кроме Ратислава, остались на месте. Я сдвинул брови.
– Прости, князь Алекса, – положил мне руку на плечо пресвитер Вафусий, – я забыл тебе сказать: с тобой будут креститься еще два твоих соотечественника.
Тогда я улыбнулся:
– На все воля Божия!
Оба священника надели на себя длинные рушники с крестами. Теперь я знал, что это называется епитрахиль. Ко мне подошла Алла. Она протянула мне сложенную суровую холстину:
– Я сама сшила тебе крестильную рубаху. Иди со своими за валуны, переоденьтесь.
Пальцы наши соприкоснулись, и я едва, укоряя себя, отогнал дрожь, охватившую все тело. Когда мы втроем вернулись в длинных – до пят – рубахах, все спустились в расщелину, едва поместившись в ней. Валуны здесь были разрисованы крестами и рыбами, исписаны непонятными письменами. На небольшом столообразном камне лежал плат и крест.
– Здесь у нас тоже церковь, только тайная, – пояснил пресвитер Вафусий. – Давайте начинать.
Все запели. Что-то непонятное творилось со мной. На глаза опустилась мгла. Но по мере пения она лопалась словно пузыри в трясине у нас на Роси… На их месте образовывались рваные дыры, сквозь которые светило чистое небо… Оно разрасталось, поглощая тьму… Слышалось пение, которое не могло быть рождено человеческими голосами… Я увидел Рось… Несколько мужчин, женщин с детьми на руках, отроков и отроковиц в длинных рубахах заходили в воду… За ними шел старик, облаченный в такой же рушник-епитрахиль, как Вафусий и Верк, и трижды погружал за головы каждого:
– Во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь…
Рука пресвитера Вафусия крепко вдавила меня в воду:
– И Святаго Духа. Аминь.
Я отфыркнулся… Я стоял по грудь в ледяной воде, но не чувствовал холода. Здесь ручей, поворачивая между валунами, вырыл глубокую заводь. Рядом стоял пресвитер Вафусий и улыбался. То же он проделал и с двумя другими дружинниками. Мы вышли на берег. Королева Гаафа подошла, надела на меня крестик, поданный пресвитером Верком, и поцеловала меня в щеку.
– Ты теперь, Алекса, мой крестный сын! Чтобы слушался мать! – засмеялась она, постучав кулачком по камню.
Подошел и Верк. Улыбаясь, он трижды поцеловал меня в щеки и сказал:
– Поздравляю, сынок!
Потом подошла Алла. То ли румянец, то ли стыдливость алели на лице.
– Поздравляю, – громко сказала она. А когда поцеловала, шепотом добавила, – любимый! Рубашку потом отдашь мне, чтобы сохранить.
Также подходили готфские воины, Ольг, Ратислав, Дуклида, Арпила-монах, даже служанки и слуги трижды целовали и поздравляли со Святым Крещением. А служба между тем продолжалась. Снова все пели. Потом пресвитер Вафусий обвел каждого из нас троих вокруг столообразного камня, заставил поцеловать большой крест, нарисованный на валуне. И преподал нам из чаши…
– Тела и Крови Христовой причащается раб Божий Александр во спасение души и исцеление тела, – с какой-то неожиданной силой произнес он, давая мне из маленькой ложечки… Слезы брызнули из моих глаз… Мне хотелось всех обнять, расцеловать. Даже Унгериха и Гердериха… Они же, несчастные, не знают, как сладко быть христианином!
Обратно я ехал рядом с Аллой
– Ты меня не перестал еще любить? – вдруг спросила шепотом она, – А то при Крещении всякое бывает!
– Ну что ты, нет, конечно, – также шепотом ответил я. – Впереди у нас – Святое Венчание!
– А у тебя в Отчине нет жены?
– Была. Она погибла при набеге кочевников, прикрыв собой от стрелы нашего сына. Степняки налетели, когда все мужчины были на большой охоте. Сына сейчас воспитывает сестра Олеся. Уже, поди, отрок. А муж сестры отвечает за наши поля. У нас же не каждый – воин. Хотя оружием владеет каждый мужчина, да и женщина – тоже.
– А давно твою жену убили?
– О, Весняку был всего годик… А сейчас, я же говорю, он уже отрок!
– Ты вспоминаешь ее?
– Последний раз тризну творил перед отъездом сюда… Знаешь, что?! Мы еще успеем наговориться об этом, если тебе так хочется. А сегодня такой радостный день! Ребенок – ты и есть ребенок! – засмеялся я.
Алла в ответ надула губки:
– Значит я для тебя – не женщина?!
– Не просто женщина, а любимая женщина! А если мы еще станем единым целым, – уже громче сказал я, забыв, что вокруг столько свидетелей…
– Ты что?! Тише! – надутость сменилась на ее лице улыбкой и довольным румянцем, залившим щеки.
– А ты научишь меня владеть оружием, как славянские женщины? – продолжала она.
– Конечно. Хотя этому у нас учат с детства. Ну что ж! Попытаемся догнать время. Только учти, синяков и шишек тебе не миновать.
– Я согласна! – вздохнула Алла.
Мы уже подъезжали к крепости, когда пресвитер Вафусий, ехавший рядом с королевой, обернулся и знаком подозвал меня к себе.
– Дорогое чадо мое, князь Александр! Да-да, это твое святое имя. Привыкай к нему. Привыкай и к послушанию… Конечно, в твои воинские дела без твоего желания я вмешиваться не буду… Но вот тебе первое послушание: никто из нехристиан не должен знать о твоей вере. И что бы ни случилось, не выдавай, что ты – христианин. Да благословит тебя на это Господь!
И он отвернулся… Я дождался Аллу. Пересказал ей странные слова пресвитера
– Надо слушаться, – наморщила она задумчиво носик. – Отец Вафусий – прозорливец! Значит, он что-то знает о будущем… Ради Иисуса Христа, ради нас с тобой, послушайся его…
– Да будет так! – пожал я плечами, ничего не понимая.
– Если ты что-то решил, говори просто: аминь. И я тут же подчинюсь.
…На ступенях дворца нас встречал Унгерих.
– Ну что? Все осмотрели? Как вам мое старание? – дернул он подбородком.
– Спаси тебя Господь, великий король! – поклонился ему пресвитер Вафусий.
Королева Гаафа, спешившись, взяла супруга под руку и увлекла его во дворец. Вафусий с Верком переглянулись, и оба тяжело вздохнули. Я помог спешиться Дуклиде и Алле. Отроки увели коней. Обменявшись взглядами с любимой, я направился в свои покои. Какая-то непонятная тревога вновь нахлынула на меня. Но вскоре ее перебило сладкое чувство, более слабое, но такое похожее на то, что я испытал при Святом Крещении… Ах, как бы я хотел сейчас окрестить Весняка!.. Как с ним сладит Алла? Мальчишка-то весь в меня!.. Такой же… Я не смог придумать сравнения…
Когда рассвело, я все-таки перебрался с кресла на свой диван. Но всего лишь окунулся в тонкую дрему. Вот, прошел в ванную Василько… Прошелестела босыми ногами Мария… «Николай-то, видно, похмельные сны досматривает, – подумал я не то что с осуждением, а даже с какой-то жалостью, – со всяким случается такое». Василько и Мария вели тихий разговор на кухне. «Выйти к ним?.. А вдруг разговору помешаю?.. Не выходить?.. Тоже неудобно: хозяева уже встали, а гость нежится!» – пульсировало в мозгу у меня. Я встал и вышел на балкон. Закурил.
– О, ты уже на ногах, – услышал я голос Василько. Он высунул голову в балконную дверь на кухне. – Зайди-ка сюда! Тебе Мария сказать что-то хочет.
Когда я вошел, девушка бухнулась мне в ноги:
– Прости меня, Александр, ради Христа. Я про тебя вчера плохо думала и говорила. Но на сердце у меня плохого против тебя нет!
– Бог простит! И я туда же, – вспомнил я, как в этом случае отвечал Василько.
– Ну, вот и отлично! – сказал он. – А теперь Александр, давай-ка – в душ и завтракать.
– А молитвы? – удивился я.
– Я полагал, что ты прежде сигареты вычитал… Молитва с утра – самое главное, самое первое дело! – теперь удивился он.
– Каюсь! Никак не могу привыкнуть…
– Ничего… Из силы – в силу! Вот еще пунктик для завтрашней исповеди, – улыбнулся Василько. – Прочитай краткое Серафимово правило хотя бы, а то так что-то есть хочется…
Мы с Василько уже допивали кофе, а Мария – травяной чай, когда в кухню вошел Николай. Он упал на колени, поклонился:
– Простите меня Христа ради за вчерашнее! Ведь думал: бутылочку пива выпью и сразу домой!..
– Ну да, – усмехнулся Василько, – пиво без водки – выброшенные деньги!
– Как ты завтра причащаться-то собираешься?! А ведь и прошлое воскресенье пропустил, – сурово и выразительно, как стихотворение, проговорила Мария.
– Как отец Валерий благословит, – тихо пожал плечами Николай.
– Ладно, – урезонил сестру Василько, – иди, Николай, в душ и – завтракать.
Тот уныло развернулся и скрылся за дверью ванной комнаты.
– Ну что, сейчас займемся субботним наведением порядка, а после обеда – подготовкой к исповеди. Вечером – на всенощную, – рассуждал Василько.
– А мне что делать? – спросил я.
– Вытри пыль в своей комнате, протри пол. Потом спустимся с тобой – выбьем ковры… Впрочем, нет. Это лучше Николаю поручить. Ему сейчас полезна интенсивная физическая нагрузка. Он будет выбивать пыль из ковров, – хмыкнул Василько, – а ковры из него будут выбивать похмелье… Тогда мы с тобой займемся стиркой. Мария помоет посуду, стекла, уберет в своей комнате и будет готовить обед.
– Вот видишь, – рассуждал он, через некоторое время загружая белье в стиральную машину, – как подтверждаются слова отца Валерия: и на воцерковленных православных христиан нечистые духи нападают. Пример тому – Николай. У него на работе – ни одного верующего! Вот через них-то и пошло нападение. Так напиться! И когда?! В пятницу! В этот день мы вспоминаем распятие Господа нашего Иисуса Христа. И те, кто «гуляет» по пятницам, – веселятся вместе с распинателями и их современными духовными наследниками… Бес, которого принес с собой Николай, тут же перекинулся на Марию. Уж такую вчера эта девица истерику устроила – хоть святых выноси! Ладно, прощения попросили оба… Теперь, похоже, мне надо готовиться отражать нападения…
– И никак их нельзя избежать? – спросил я.
– Лучше не избегать, а выдерживать… Христианин, не поддавшийся вражьему натиску, большую награду стяжает себе. Как на войне. Можно ли избежать атаки противника, если он ее запланировал и разведка донесла о подготовке к нападению? Можно отступить, сдать позицию… Но долго так не наотступаешься! Да и не награду получишь от командования, а в лучшем случае – штрафбат. А если подготовишься, да еще ловушку какую для противника придумаешь… Утвердишь ее у командования… Ты же – бывший офицер, сам знаешь! Так и – грудь в крестах!.. Мир видимый, телесный, или как говорят еще – материальный – накрепко связан с миром духовным. И оба они живут по одному закону. Нарушил ты этот закон, установленный Творцом, Создателем этих двух, а по сути – единого Божиего мира – совершил грех, сотворил зло – значит, открыл часть своей линии фронта врагу. А что с такими на войне делают, сам знаешь… Представь теперь, насколько Милостив Господь! Эта закономерность установилась, когда диавол подучил первых людей не слушаться Бога. А раз мы произошли от Адама и Евы, значит, и у нас грех уже в крови, как разные болезни, передающиеся по наследству. Победить же грех мы можем только усилием воли и только с помощью Божией! А помощь эта приходит через пост, молитву, исповедь, покаяние и Причащение Святых Тайн. Я, возможно, где-то повторяю уже слышанные тобой слова батюшки и свои – точнее, святых отцов… Но, как говорят, повторенье – мать ученья! А недавно заметил: каждый раз, когда заново перечитываю молитвослов, Святое Евангелие, Псалтирь, творения святых отцов, да и просто Закон Божий, всякий раз делаю маленькое новое открытие. А иногда и большое. Вот это – тоже чудо Божие! Если грехом человек открывает душу свою для лукавого, то молитвой, постом, исповедью, покаянием – для благодати Божией, то есть самой высшей помощи. При Святом Причащении в кровь свою и плоть свою мы принимаем святые Кровь и Плоть Господа нашего Иисуса Христа. Становимся с Ним одной Крови и Плоти!.. Я понятно объясняю?
– Куда уж понятнее! Как бы только все это ни на миг не забывать! Особенно тогда, когда задумал совершить грех… – вздохнул я.
– То-то и беда!.. Все знаем, все понимаем, по много раз перечитываем, а подступает враг – все забываем и… грешим! – Василько тоже вздохнул в ответ и добавил. – После обеда я тебе советовал бы прочитать в Законе Божием главы о Таинствах Покаяния и Причащения.
– Слушай, как быстро и легко мы такую груду перестирали! – удивился я, когда и ванная, и длинный балкон оказались завешены бельем и одеждой.
– Ну, скажем, стирала машина, а мы ею управляли. А если серьезно, то это же самое можно делать и долго, и плохо, если не помолиться перед работой. Я как-то пробовал: все шло насмарку или через пень-колоду…
– А бывало у тебя, что и после молитвы задуманное тобой дело не получалось?
– Еще как и сколько! Потом мне отец Валерий объяснил: либо дело не угодно Богу, либо не тем путем пошел, чтобы выполнить задуманное. Тут надо повременить… И бежать к духовнику за благословением… Попросить его святых молитв… Ведь может оказаться и третий вариант: что дело настолько угодно Богу, что лукавый кинулся помешать его исполнению. А Бог попускает врагу из-за греховности исполнителя. Здесь надо бежать каяться. А потом молиться о помощи Божией! И там уж – как Бог даст. Вообще на всякое серьезное дело нужны благословение священника, его и свои молитвы. Святая Церковь предлагает нам даже специальные молитвы Пред началом всякого дела.
– А как же другие люди живут без всего этого? И дела делают! И получается у многих неплохо… – пожал я плечами.
– Видишь ли, наверное, маловеры были всегда. Но Господь настолько милостив, что от самого последнего грешника, особенно от тех, кто делает добрые и хорошие дела, Он ждет покаяния, – размышлял Василько.
– Все-то у тебя прямо-таки по полочкам разложено! – засмеялся я.
– Это не у меня, а у Бога! А мы на этих полочках, как шкодливые дети, беспорядок наводим, считая, что по-нашему будет лучше. Хотя в каждом поколении, наверное, есть опыт печального результата такого «улучшения», – серьезно ответил Василько.
– Обед готов! Прошу всех к столу, – раздался из кухни голос Марии.
– Я думаю, дабы Александру не показалось утомительным Правило к Святому Причащению, – говорил Василько, когда мы уже приступили ко второму блюду, – читать его будем по частям: после каждого канона – перерыв. Так до ночи все и вычитаем.
– Замечательное предложение, – кивнула Мария.
Николай продолжал виновато молчать. И никто даже не заговаривал с ним. Мне стало жалко его. На мои слова об этом Василько только буркнул:
– Это хорошо! Это называется внутренним покаянием. Не надо ему мешать.
Меня удивило, что первый Покаянный канон Господу нашему Иисусу Христу Василько читал всего двадцать минут, как я заметил по часам. Но мне показалось, что чтение тянулось не меньше часа. Опять горели пятки… Прошибало в пот…
– Господи, – шевелил я тяжелым языком, – не допусти опять свалиться.
До отъезда на всенощную мы вычитали почти все… Я даже представить себе не мог, что сам, один смогу когда-нибудь прочитать такое количество молитв. А на службе, слушая Шестопсалмие, хотя и большую часть слов не понимал, я вдруг ощутил свою безмерную греховность… Слезы брызнули из глаз, и я низко опустил голову. А с иконы Спаса Нерукотворного рядом с Царскими вратами на меня смотрел Господь Иисус Христос, смотрел строго, но не осуждающе, а с желанием оправдать, простить. С любовью! Вечером, дома, мы пили чай с баранками. Каждый, казалось, был в себе… В сон я провалился сразу. И, казалось, прошло только несколько минут, а Василько уже тряс меня за плечо:
– Подъем! Пора выходить…
– А мы разве не на машине поедем? – спросил я, когда мы прошли мимо «ласточки», припаркованной рядом с подъездом.
– В храм лучше всего своими ножками идти… Вот святой преподобный Сергий Радонежский из Лавры в Москву всегда только пешком ходил. А это – более полусотни километров!.. Мы же, конечно, поедем на метро, – объяснил Василько.
Я внимательно следил за ним в церкви, повторял все, что он делает и как делает. Войдя, перекрестился на три стороны, купил свечи и пошел расставлять: Господу Иисусу Христу, Пресвятой Богородице, всем святым…
– А вот твой небесный покровитель! – шепнул мне Василько, подводя к высокой ростовой иконе. – Попроси его, чтоб помог тебе исповедаться и причаститься.
– А как просить-то? – пожал я плечами.
– Ну, как живого человека просишь. Он же здесь сейчас присутствует… Вот и проси своими словами. Сейчас все святые будут служить Божественную Литургию…
Я перекрестился, поставил свечку, поцеловал икону и попросил:
– Святой Александр, помоги мне исповедаться, покаяться и причаститься!
Откуда-то появился отец Валерий. Проходя мимо верующих, благословлял каждого, что-то говорил. Улыбался или, наоборот, хмурился… Он подошел к высокому наклонному ящику в углу, и вокруг его столпились люди: дети, подростки, мужчины, женщины разных возрастов. Потом он читал молитвы, а все несколько раз повторяли свои имена. Лицо его было не таким, как обычно, а каким-то нездешним, строгим и казалось совершенно отрешенным. Да и весь он был словно натянутая тетива лука. К нему стали подходить дети… А мне вдруг до головокружения захотелось курить.
– Что с тобой? – шепнул Василько.
– Курить хочется – аж уши в трубочки сворачиваются!
– Терпи! Это тебя лукашка ломает, – сжал он мой локоть. – Сейчас, сразу после отроков и иди!
– Да неудобно как-то! Здесь столько пожилых людей, женщин, – возразил я шепотом и поймал на себе строгий взгляд отца Валерия. Он покачал головой и приложил указательный палец к губам.
Вот и последний подросток отошел от него… Но подъехала в инвалидной коляске женщина. Она что-то сбивчиво, заливаясь слезами, горячо шептала… А отец Валерий вдруг громко сказал:
– Да ты мне про свои, понимаешь, СВОИ, грехи говори, а не про нее!
Женщина заплакала еще горше…
– Ладно, – вздохнул отец Валерий. Что-то долго шептал ей на ухо, гладил по платочку, прикрывающему голову, повернулся к большой иконе Иисуса Христа, пред которой стояли мы все, широко перекрестился.
Потом он накрыл голову женщины голубой лентой в крестах, свисающей с его шеи до самого пола и, шепча что-то, перекрестил голову женщины-инвалида. Та поцеловала Крест и Евангелие, лежащие на наклонном высоком ящике:
– Спасибо, батюшка, спасибо, миленький…
Ухватила его руку, крепко сжимая, поцеловала ее и укатила куда-то в глубь церкви.
– Александр! – вдруг позвал меня отец Валерий и жестом пригласил исповедоваться. Я подошел, перекрестился, наклонил голову, как это делали другие и вдруг… забыл все, что хотел сказать…
– Батюшка… Забыл… Помоги, – прошептал я хрипло.
– Ну что ж, – вздохнул отец Валерий. – В Бога не верил, не чтил Его, не молился?
– Да…
– Надо отвечать: грешен, прости, Господи!
– Грешен! Прости, Господи!
– Поклонялся кумирам? Каким?
– Как это, – кумирам?..
– Ну, людям разным, оружию своему, офицерскому званию, телевизору, книгам мирским, развратным, женской красоте, поэзии, себе, наконец, – всему, кроме Бога…
– Грешен, прости, Господи! И именно тем, которые вы назвали, батюшка…
– Блудил? С женщинами жил вне церковного брака?
– Еще как! Грешен, прости, Господи!
– Вот тут ты, дорогой мой, не каешься! Признайся, приятно вспомнить?
– Грешен, прости, Господи!
– К генеральной исповеди вспомни всех, с кем блудил, особенно тех, с кем блудил неестественно…
– Да разве ж я смогу?..
– А теперь, эдак хитро, и хвастаешься?
– Грешен, прости, Господи!
– Завидовал? Хотел, чтобы и у тебя были так же, как у кого-то из фильма или книг, или из соседей, много денег, красивая одежда, квартира, дача, машина, еще что-нибудь?
– А разве это плохо?
– Еще как, дорогой мой! Пожелание того, что имеет другой, – нарушение заповеди Божией! Ведь если Бог не дал – не полезно тебе это! Ты что ж, умнее Бога, лучше Его знаешь, что полезно, а что вредно тебе?! Нарушение сие нередко толкало людей на воровство, прелюбодеяние, блуд, убийство, предательство, отчаяние, уныние, самоубийство, наконец! Вообще-то, таким образом все грехи между собою связаны. Наконец, это – хула на Творца!
– Тогда грешен. Прости, Господи!
– Воровал?
– Не-ет!
– А в троллейбусе без билета ездил? Это – тоже воровство! Прелюбодеяние с замужней женщиной – тоже воровство. И у мужа ее – тайны их брака и у Бога, благословившего этот брак!
– Грешен, батюшка! Прости, Господи!
– Убивал?
– В армии, в Забайкалье. На войсковой стажировке… Ехали двумя машинами на неисправность. А тогда с Китаем напряженка была. Вот и попали мы в засаду разведовательно-диверсионной группы… Пришлось пострелять. Если бы не мы тогда их, то они бы нас…
– А скандалы отцу, матери, бывшей жене устраивал? А зла, отмщения кому-нибудь желал? Говорил, мол, будь проклято… Это подрывало чье-то здоровье! Да и твое! Укорачивало жизни, данные Богом!
– Грешен, прости, Господи!
– На людей клеветал? Передавал про других кому-нибудь сплетни, слухи, о правдивости которых не знал достоверно?
– Грешен, прости, Господи.
Комок стыда, не отмываемого ничем, подступил к моему горлу. А на плечи навались такая тяжесть, что я даже ухватился за край высокого наклонного ящика, перед которым стоял. Отец Валерий придавил мой лоб к кресту, лежащему на нем, накрыл голову голубой лентой и сказал, что он, грешный иерей, властью, данной ему Господом, прощает и разрешает мои грехи…
– Целуй крест и Святое Евангелие, – указал он ладонью на ящик. И улыбнулся. – Молодец! Поздравляю с первой исповедью и благословляю причаститься Святых Тайн…
«Да меня за такие грехи презирать надо, а он еще и хвалит!» – где-то в глубине возникла мысль… На ватных ногах отошел я от батюшки. Но, странное дело, ни кома в горле, ни тяжести на плечах почти не чувствовал… «Эх, покурить бы!.. Ой, прости, Господи! – перекрестился я от первой мысли. – Надо терпеть!» Появилась крепость в ногах. А комок снова подкатил к горлу, потому что, словно на экране, стали сменять друг друга картинки из моей жизни, только что перечисленные на исповеди словами. Подошли Василько, Николай и Мария. Шепотом поздравили. Потом девушка отошла и встала с левой стороны храма, где в большинстве своем стояли женщины.
Почти все, что пелось хором и говорилось священником, мне было непонятным. Но я крестился и кланялся, когда это делали другие. Конечно, я понимал Господи, помилуй или: Подай, Господи, некоторые другие слова, фразы. Символ веры я только попробовал подпеть, а Отче наш пел уже уверенно. И хотя пятки, как всегда, горели, служба показалась не такой длинной. Наконец, главные двери, или, как называл их Василько, Царские врата, растворились, и оттуда вышел отец Валерий с высоко поднятой золотой чашей, покрытой красной тканью. Люди стали подтягиваться к невысокой ступеньке, на которой стоял священник, диакон и еще один молодой человек, помогавший в службе. Отец Валерий читал молитву, сосредоточенно глядя поверх людских голов… Что ж он там видел?! Похоже, что нечто очень важное: лицо его было сосредоточенно и одновременно освещено лучом света. Я невольно поискал окно или форточку, через которые мог проникнуть этот луч… Похоже, мне было просто не видно из-за скопления желающих причаститься. Странное дело, отец Валерий назвал себя самым первым среди нас, собравшихся здесь, грешником… Надо будет спросить: как же мы тогда можем исповедоваться ему. Но это – потом! А сейчас я сложил на груди крестообразно руки… Когда же отец Валерий произнес: «Тела и Крови Христовой причащается раб Божий Александр во спасение души и исцеление тела», – и вложил мне в рот маленькую ложечку с душистым и сладким, я почувствовал необыкновенную легкость и радость, каких не испытывал никогда! И не было на земле таких слов, которыми можно было бы выразить это чувство. Я запил причастие, и слезы брызнули из моих глаз. Но они были радостными и очищающими не только от всех вспыхнувших недавно картинок грехов. Они очищали от какой-то пленки или корки, которая мне мешала увидеть, какие хорошие люди стоят рядом, почувствовать любовь к ним, желание сделать что-то доброе для всех… И – их любовь ко мне…
Подошел Николай.
– С принятием Святых Тайн! – грустно улыбнулся он.
– А тебя можно поздравить? – спросил я.
– Меня батюшка не допустил. Поделом! – махнул он рукой.
Подошли Василько и Мария. Мы троекратно расцеловались в щеки, поздравляя друг друга.
И вдруг к нам подлетела какая-то бабулька.
– Охальники! – запричитала с клекотом она. – После причастия даже к иконам нельзя прикладываться, а они – в щеки друг друга…
– И кто ж тебе, матушка, сказал, что после Святого Причастия нельзя к святым иконам прикладываться да с братом, сестрой, матерью или отцом обмениваться святым целованием? – улыбнулся ласково Василько.
– Кто-кто?.. – вдруг засмущалась старушка. – Все говорят…
– А ты пошла бы да спросила у батюшки о том! – поклонился ей в пояс Василько. И добавил. – Прости меня, матушка, Христа ради!
Та фыркнула и отбежала… Я захотел что-то сказать, но он остановил меня:
– Молчи! Не будем о ней, чтоб в грех осуждения или даже насмешки не впасть, – чтоб благодать не растерять!
– Когда домой поедем? – спросил я.
– Сначала должны чашу вынести. Потом будет отпуст. Не желательно выходить из храма, пока священник не скажет: С миром изыдем!
Я снова подошел к иконе Александра Невского. Перекрестился. Прикладываясь, шепнул:
– Спасибо тебе, мой святой!
Каким-то нездешним теплом пахнуло на меня от иконы…
…После обильного обеда Василько достал откуда-то две бутылки пива, и мы, дабы не смущать Николая, вышли на балкон.
– Сейчас, после обеда, лучше отдохнуть, чтобы не растерять благодать, – отхлебнув из бутылки, рассуждал Василько.
А я рассказал ему, что почувствовал тепло от иконы.
– И-и-и, Александр! – покачал он головой, – опасная это штука. Ведь из-за таких излучений великие подвижники в прелесть впадали. Лукашка-то как действует? Сначала через грехи наши пытается опутать нас, а потом – по мере духовного роста христианина – через добродетели…
– А что, он и в церковь может проникнуть? – удивился я.
– Еще как! В храм-то разные люди ходят: стукачи, сексоты разные, а бывает – и колдуны. С ними и залетает нечисть… Но в твоем случае, я надеюсь, была награда Божия за то, что нашел силы исповедаться и причаститься… Однако лучше – все-таки спроси об этом у отца Валерия.
– А что такое прелесть?
– Это когда человек, достигший определенного высокого духовного уровня, вдруг считает себя намного выше в духовном развитии, чем есть на самом деле. Гордость! Грех сатаны! Тут такого человека и ловит нечистый. Представляется ему ангелом света, расхваливает добродетели, подделывает чудеса, якобы подвижником творимые, подчиняет себе… А после всего этого… губит! Впрочем, тебе, на мой взгляд, сейчас надо не о лукашках думать, а о том, как стать воином Христовым через борьбу с самим собой, своими грехами, страстями. Побольше читать, учиться. И не обращать внимания на чудеса. На недельке как-нибудь вечерком заедем к батюшке, поговорим с ним на эту тему… Мне ведь тоже интересно. Что-нибудь новенькое для себя услышу. А нет, так старенькое, слышанное уже, закреплю.
Допив пиво, мы разошлись по комнатам. Я прилег на диван, размышляя о недавних, ранее незнакомых или забытых с пятилетнего возраста, ощущениях.
Ранняя Литургия в покоях королевы прошла благолепно. Я причастился Святых Тайн. А после проповеди и отпуста подошел к пресвитеру Вафусию.
– Отче! У меня есть разговор к тебе! – начал было я.
– Слушаю тебя, – перекрестился священник, опустив на несколько мгновений глаза в пол.
– Мы с королевой-вдовой любим друг друга. И хотели бы соединиться в Святом Венчании.
– Я это знаю. Но в ближайшее время сего делать не следует.
– Дело в том, отец Вафусий, – пытался настойчиво объяснить я, – что скоро сюда, нам на смену придет новая славянская дружина. И я хотел бы забрать Аллу в свою Отчину…
– На брак я вас благословляю. И уже сказал об этом Алле. Но не здесь и не сейчас… Господь все управит. А для тебя как для новокрещенного сейчас важнее всего выполнить послушание: ни при каких обстоятельствах не выдавать язычникам-готфам, что ты – христианин… Тогда при выполнении первого серьезного послушания Господь благословит тебя с Аллой на брак. Помни это! Ни при каких об-сто-я-тельст-вах!!! А теперь ступай с Богом!
И он преподал мне благословение. А вечером я услышал ликующие возгласы, смех моих дружинников, свободных от несения службы и других ратных дел. Оказалось, что со средней сторожи прибыл гонец. В трех дневных переходах уже находится дружина, следующая сменить нашу. Весть эта быстро облетела не только славян, но и готфов. Я шел с Ольгом по переходу королевских покоев, когда раздраженный голос Унгериха за поворотом заставил нас остановиться.
– Надо торопиться! Через три дня здесь будет еще одна тысяча славян. И если нынешних мы знаем, как безразличных к христианству, то настроения новой дружины неизвестны!.. Прикажи, чтобы строили не только днем, но и ночью при факелах…
– Но Вафусий сказал, что храмы их строятся только при свете дня? – пытался вставить Гердерих.
– Болван! А зачем ему докладывать, что мы строим ночью. Скажи, что охраняем… Придумай, соври что-нибудь! Главное – поставить их крест на верхушку, – продолжал Унгерих.
– Его только и осталось поставить и покрыть небольшой участок крыши, – отвечал Гердерих.
– Тогда все должно произойти послезавтра!
– Да будет так, о великий король!
И шаги удалились. Мы с Ольгом переглянулись и поспешили на другую, женскую половину дворца, где были покои священников. Я вошел без стука… Пресвитер Вафусий стоял на коленях и молился. Попросив прощения, я пересказал все, что слышал…
– Ты напрасно волнуешься, князь Александр. Возможно, король боится языческих настроений твоих соотечественников, принимающих чреду, их отказа охранять христианскую церковь, бунта, наконец, – опустил вниз глаза священник.
– А если что-то другое? – пытался возразить я.
– На все воля Божия. Мы должны освятить эту церковь, что бы ни произошло! Тогда на небесах будет еще и первый готфский храм…
Я поклонился.
– Помни о своем послушании, князь Александр… И ты, Ольг, – тоже, – пресвитер благословил нас, и мы отправились проверять сторожу на стенах замка.
– Если это можно, открой мне, какое у тебя послушание? – спросил я Ольга.
– Ни при каких обстоятельствах и происшествиях не открывать язычникам-готфам, что я – христианин, – ответил он.
– Ты знаешь, у меня – такое же! – тревога еще сильнее зашевелилась в моем сердце, и я продолжал. – Вызови ко мне всех наших христиан. Если кто в стороже – замени. И пусть перед их приходом Горемысл зайдет ко мне.
Когда друг детства весело вломился в мои покои, я подошел к нему, положил ему руку на плечо и сказал:
– Прошу тебя, брат! Возьми на себя охрану ворот. Каждый шаг Гердериха и его слуг должен быть мне известен. Пусть наши посматривают и за тайными лазами в стенах…
– Ты что такой мрачный? Скоро домой, на Рось! Неужели ты считаешь, что за три дня может что-то случиться? – загремел он своим басом.
– Прошу тебя, приступи сейчас же… Ты же давно мечтал о деле. Считай это дальней разведкой.
Горемысл пожал плечами. Мы пожали друг другу предплечья, и он вышел. Прибывшие дружинники-христиане, как один, повторили те же послушания, полученные от отца Вафусия, что были даны и нам с Ольгом. «Значит, священник предполагает какое-то происшествие!» – уверенно утвердилась во мне мысль.
На следующий день мои дружинники занимались сборами в дальнюю дорогу домой. Ближе к вечеру Унгерих пригласил меня, сотников и десятников в свой тронный зал.
– Послезавтра, – начал он, восседая на высоком троне, – вас, дорогие мои воины, сменит очередная славянская дружина. Мне грустно расставаться с вами, не раз доказавшими свою доблесть, мужество, воинское умение, честность и многие другие качества, которыми любой муж может только гордиться. За вашу доблестную службу я хотел бы наградить вас. Кроме обычной платы, которую чуть позже выдаст Гердерих, я хочу отблагодарить тебя, князь Алекса, золоченными римскими доспехами. Слуги внесли и положили сверкающий подарок передо мной.
– К сожалению, на твоего великана Горемысла, спасшего мне жизнь, у римлян доспехов не нашлось – измельчали неудавшиеся властители мира, – продолжал он со смехом. – Но Горемыслу я жалую тяжелый лук, который мои мастера украсили серебром и золотом.
Король вгляделся в ряды славян…
– О, великий король! – поклонился я, – Горемысл сегодня руководит охраной твоей крепости. Если ты благоволишь, я передам твой подарок ему.
Унгерих кивнул. И продолжал:
– Мой дорогой толмач Ольг! Ты тоже славно послужил. Дарую тебе украшенную золотом и серебром полную сбрую для твоего коня. А каждому сотнику – по стальной кольчуге с наборным доспехом на груди. Каждому десятнику – по кольчуге восточной работы.
Я дал команду. Дружинники отчеканили жест приветствия.
– Вместе с тем, – продолжал Унгерих, – я хочу попросить вас о последней службе. Завтра на рассвете вы должны оцепить христианскую церковь на расстоянии тысячи шагов от нее. Чтоб никто не помешал нам совершить наш обряд. Чтоб ни туда, ни оттуда, ни одна мышь не прошмыгнула. А тебя, Алекса, с полусотней самых опытных воинов – лично сопроводить меня с королевой, королевной и королевой-вдовой на этот увлекательный праздник, после которого я устраиваю пир в честь вашего, славяне, отбытия. Надеюсь, эта служба не оскорбит ни ваших богов, ни ваших верований.
Дернув подбородком, Унгерих встал и удалился во внутренние покои. А меня еще сильнее отяготила тревога. В полусотню я определил, прежде всего, христиан. Вечером мы с Ольгом и Ратиславом долго молились в моих покоях.
– Вот что, Ратислав, – сказал я, прощаясь, – выбери наших себе в десятку и будьте наготове, но чтоб ни Унгерих, ни Гердерих не знали и не видели вас. Связным назначь отрока побоевитей.
…На рассвете от крепости к церкви растянулась длинная колонна. Вслед за конными Унгерихом, королевой, Гердерихом, священниками, телохранителями, слугами и служанками, сотней готфских лучников, окруженных нами «подковой», шли пешие воины, жители крепости с женами и детьми, селяне из окрестностей. Я удивился и забеспокоился: среди нас не было ни Аллы, ни Дуклиды. Выбрав удачный момент, подскакал к пресвитеру Вафусию и тихо спросил об этом.
– Добрый князь, Александр, – так же тихо ответил он, – Господь распорядился по-Своему. У жен бывают такие дни, когда им нельзя заходить в храм… А вот не забыл ли ты послушания, которое я дал тебе?!
– Нет, отче, – поклонился я и отъехал.
Когда до церкви оставалось совсем немного, на дороге показались несколько всадников, направлявшихся навстречу нам. Приглядевшись, я узнал Герду, ее учителя и небольшую свиту, в которой разглядел и шутов. Унгериху на возвышенности поставили кресло лицом к церкви. Священники, облачившись, первыми вошли туда. За ними двинулись король с королевой и все остальные. Только Герда со свитой остались в седлах. Унгерих обошел церковь внутри… Дернул подбородком:
– Хорошо сработано!.. Только почему среди моих подданных так мало христиан?! Всего-то…, – склонил он голову под шепот Гердериха, – триста с небольшим! Раз большинство готфов верны вере предков, я тоже остаюсь верен ей до конца!
И он, резко развернувшись, направился к выходу. Свита последовала за ним. Вафусий успел шепнуть мне на ходу:
– Вывези сейчас же из крепости Аллу и Дуклиду и спрячь их в тайной церкви у ручья… И помни послушание! Терпи и ничем не выдавай себя! Иди с Богом…
– Ваше величество! – вдруг Унгерих резко обернулся к Гаафе, продолжавшей стоять у Алтаря. – А вы – со мной? Или здесь останетесь?
– Здесь, ваше величество! – вдруг побледнев, твердо ответила королева.
– Воля ваша! Хорошо хоть наши с вами дочь и сестра оказались разумнее вас и не поехали сюда, – дернул он подбородком и вышел прочь. За ним покинули церковь и мы.
– Расставил ли ты своих людей, князь Алекса? – спросил, почему-то ухмыляясь, Гердерих.
– Все сделано точно по приказу короля, – поклонился я, все еще не понимая, что задумал Унгерих. И тут же понял: только мы вышли за двери, к ним подбежали пешие воины, заперли и подперли их снаружи тяжелыми бревнами. Герда с высоты седла махнула кому-то рукой, и из-за поворота дороги вынеслись несколько десятков повозок, груженные до верха хворостом…
…А из церкви доносилось пение… Я сжал рукоять меча, но вспомнил про послушание… Среди своих нашел Ратислава и подскакал к нему:
– Со своей десяткой лети в крепость! Любой ценой вывези оттуда Аллу и Дуклиду. Да и отсюда исчезни незаметно… Отвези их, облаченных в наши доспехи, в тайную церковь между валунов на ручье…
Тут я заметил, что и Ольг все понял… В церкви-то была его Уирко! Он было рванулся, но двое дружинников, по моему знаку, зажали его своими конями, крепко схватив за предплечья.
– О, великий король! – улыбаясь, крикнула Герда. Шуты с зажженными факелами уже стояли рядом с ней. – Не пора ли начинать праздник?
– Пусть еще попоют… Потешатся… – дернул подбородком Унгерих. – Дай-ка мне лучше твоего вина… Оно у тебя особенное… Кровью попахивает…
– Это кровь родной земли моей матери и моего учителя, великий король, – ответила она, спешиваясь. Потом нацедила из мехов, притороченных к седлу, ярко-алый напиток в золотой кубок и подала Унгериху с поклоном. Тот сделал глоток. Крякнул от удовольствия…
Тогда Герда снова сказала:
– Мой учитель, изучавший христианство, говорит, что если они успеют освятить престол, то будут считать, что идут к своему Богу, страдая за Него, и им легче будет сносить мучения.
– Тогда поджигайте! – повернулся Унгерих к шутам. И тут я с ужасом заметил нечеловеческий красноватый блеск в его глазах.
Герда махнула рукой, и шуты, приплясывая, взвизгивая, кувыркаясь и кривляясь, подкатились к церкви и подожгли хворост, наваленный вдоль ее стен. Смола, выступившая на свежеобтесанных бревнах, вспыхнула, огонь загудел. А пение, доносившееся из церкви, стало еще громче. Я обернулся и увидел, как Ольг с бледным и перекошенным от боли лицом пробует вырваться из рук моих дружинников. Кивнул еще нескольким, и те плотно обступили его… Пение раздавалось, пока не рухнула тонкая, наскоро, как я теперь понял, сработанная крыша. Высокая вспышка пламени взметнулась ввысь. Мне даже показалось, что я увидел человеческие фигуры, взмывшие в чистую голубизну осеннего неба…
– Обряд закончен! – засмеялся Унгерих хрипло. – В моем королевстве нет больше христиан! Ты это прекрасно придумала Герда – собрать их всех вместе таким образом!
– О, великий король! – поклонилась та, – Это придумал мой учитель! В доказательство своей преданности тебе!
– Старый мудрец! – помахал рукой Унгерих. – Ты воистину велик! Второй раз ты помогаешь мне…
– Да позволит мне, недостойному, величайший из величайших, – поклонился старик в полосатой тряпке на голове. – Звезды и некоторые другие результаты моих опытов показывают, что и королева-вдова, и, как это ни печально, твоя дочь – тоже христианки…
– Если они не приехали сюда, то, должно быть, отреклись от своего Распятого, – снова дернул подбородком Унгерих. – Впрочем, об этом у них мы еще успеем спросить!.. Князь Алекса! – поискал он меня глазами, – пусть сотня твоих воинов постоит здесь до ночи, не подпуская никого из готфов… А остальных славян ждет славный прощальный пир. До полуночи мы не успеем все съесть и выпить. Так что и сторожевой сотне останется! Ха-ха-ха!
– О, величайший из королей! – снова проскрипел учитель Герды, – дозволь мне в полночь собрать здесь пепел для моих ученых опытов.
– Как тебе угодно! Мне этот пепел ни к чему… – ответил Унгерих и весело крикнул: – В замок!! Столы уже накрыты!
Волгус увел в крепость наших, за исключением сотни, которая тут же окружила догорающую церковь. Лица у моих молодцев были хмурые… Хорошо, что дружинники не увидели, как Ольг упал ничком в начавшую облетать листву и рыдал, словно юный отрок. Я стоял рядом… Как я мог утешить его, когда и мои глаза были полны слез…
Вскоре Ольг все-таки взял себя в руки и немного успокоился.
– Нам пора… Надень-ка шелом… – положил я руку ему на плечо. – Алла и Дуклида должны уже подъезжать к месту…
Я свистнул. Появился сотник Ладоня, крещенный недавно с именем Иоанн.
– Мы – в тайную церковь. Если что, пошлешь за нами, – пожал я ему предплечье.
– С Богом, – ответил он тихо и грустно. И вскочил в седло.
Я нарочно пустил своего коня вскачь, чтобы встречный ветер освежил горечь случившегося на лице и в груди. Ольг не отставал. Я шепотом пытался, как умел, молиться за Ольга, чтобы Господь наш Иисус Христос дал ему силы пережить, перетерпеть эту потерю Уирко, первой его любви… Подъезжая к валунам, я крякнул по-утиному. В ответ раздался такой же звук. Из-за камня выступил дружинник. Он был в шеломе, и поэтому я не узнал его.
– Привезли? – спросил я.
– Да, с ними – Ратислав. Они все видели с крепостной стены. Хотели было ехать, броситься в огонь к нашим, да Ратислав удержал, напомнив, что именно пресвитер Вафусий благословил их скрыться.
Дружинник остался на своем месте, а мы отправились к расщелине. Дуклида и Алла сидели на камне, обнявшись, и обе рыдали… А у меня для утешения не было слов. Тем более что и мое горло сжималось…
– И это – мой отец! – сквозь слезы проговорила Дуклида.
– Ты же знаешь, его Герда опоила, – всхлипнула в ответ Алла.
– Ой, Алекса! – увидела она меня и, прильнув к моей груди, опять горько заплакала.
– Ну-ну-ну, – гладил я ее по плечу, – слезами горю не поможешь… А вот для чего учителю Герды пепел с места сожжения?
– Он же колдун! Для колдовства пепел и нужен. Так мама говорила. А ей – пресвитер Вафусий… – неожиданно звонко ответила Дуклида, перекрестилась и опять закрыла ладонями лицо.
– Ладно, – раздумывал я. – Надо собрать святые мощи… Учитель Герды собирается прийти в полночь. А мы его опередим: придем сразу с наступлением темноты. Темнеет уже довольно рано. Время у нас будет. Но вам придется ночи две-три провести здесь под охраной наших. Завтра должна подойти другая славянская дружина. Тогда мы уйдем отсюда. Так благословил отец Вафусий, Царствие ему Небесное.
– Я дерзаю верить, – заговорила Дуклида, вытирая слезы, – что мама и все они сейчас пред Престолом Божиим. Давайте помолимся, чтобы нам собрать мощи, а колдуна чтобы Господь не допустил к святому пеплу…
Мы встали на колени. Начало смеркаться и вскоре мы пустились в путь. На месте церкви зажгли факелы. Я и Ратислав светили, а Дуклида и Алла собирали под пение молитв мощи в чистые холстины.
– Вот – мамины украшения, – опять заплакала Дуклида. Алла обняла ее… И в это время подскакал Ладоня-Иоанн.
– Из крепости подали знак, – заговорил он. – Герда со своим грязным учителем готовятся к выезду сюда.
– Господи! – воскликнула Алла. – Мы же не все собрали!
– Делать нечего, – перебил ее Ратислав, – вас не должны здесь видеть. Согласитесь: на все воля Божия!
– Ладоня! – позвал я. – Ой, прости, Иоанн! Сотню не спеша готовь к возвращению… Так же не спеша двигайтесь, отдохните в дороге… Одним словом, ждите, пока мы с Ольгом не догоним вас…
– А вас, – повернулся я к Алле, – мы немного проводим. Еда и питье у вас есть?
– Мы дичи настреляли, – ответил за всех Ратислав.
Но не проехали мы и сотни шагов, как в небе сверкнула молния, громыхнуло и захлестал ливень. Это – осенью-то!..
– Возвращайтесь, – настояла Алла, – что ж из-за нас целая сотня мокнуть будет?!
– Возвращайтесь, – поддержал ее Ратислав, – мы сами доберемся!
Я взглянул на Ольга. В его глазах я прочитал согласие с ними. Мы перекрестили друг друга и отправились в разные стороны. Но вскоре Ольг указал на приближающиеся к нам в темноте факелы:
– Герда?!
Мы свернули в перелесок и подобрались поближе к сгоревшей церкви. Герда с учителем и двумя десятками готфских воинов уже подъехали под проливным дождем к пепелищу. Было видно, как учитель Герды бегал вокруг углей, хлопая себя ладонями по голове и бедрам, и кричал:
– Пропал мой пепел, Эльця, ой, пропал! Мокрый он никуда не годится!..
Герда сидела верхом молча, прикрыв плечи и голову шкурой черной волчицы.
Мы с Ольгом переглянулись.
– Услышал Господь наши молитвы, – грустно улыбнулся он.
Выйдя из перелеска, мы вскочили в седла и сжали бока коней коленями. Я был спокоен: сквозь такой шум ливня вряд ли стук копыт будет слышен на пепелище… Скоро мы догнали свою сотню и въехали в крепость плотным строем.
На ступенях перед входом во дворец нас встретил Гердерих.
– Князь Алекса, твои люди все на месте? – хмуро спросил он. Ольг перевел.
– Все. Вот, привел последнюю сотню, оставленную на пепелище по приказу короля. Промокли все… Надеюсь, вы там на пиру не все съели и выпили, – деланно хохотнул я, – Ливень-то какой! Да еще осенью… Нет только охранной сотни с дальней, средней и ближней сторожи… А что случилось?
– Твои люди охраняли крепость, пока сжигали церковь. И в это время пропали королева-вдова и королевна, – повысил он голос. Ольг перевел тем же тоном.
– Мои люди охраняли ворота и стены… А тайные лазы в стенах? Да и наверху твои люди тоже стояли. Они ведь подчиняются и королевне, и королеве-вдове…
– Если твои воины, охранявшие тайные лазы, упились вином – не наша вина! – загрохотал рядом голос Горемысла, появившегося незаметно. Ольг перевел.
Гердерих скрипнул зубами и, резко развернувшись, ушел во дворец.
– Ты упоил? – улыбнулся я Горемыслу.
– А то… Но разве ж я знал, что они такие слабые на хмель… Пил наравне с ними, но по мне ж не скажешь, – развел руками Горемысл. – А зачем понадобилось их увозить?
– А ты что, не видел пламени горящей церкви? – спросил я в свою очередь.
– Видел, но это же их, готфские дела… Ты сам всегда так говорил, – удивленно вскинул брови Горемысл.
– Так вот, королевне и королеве-вдове грозило то же самое… Тебе не жалко их молодых жизней? – говорил я на ходу по пути в славянские покои.
– Жалко… Конечно… Ну, подумаешь, жены верят в своего Бога… – бубнил мой великан, похоже, ничего не понимая, но из дружбы и любви соглашаясь.
– Проверь посты, – привел я его в себя, – завтра еду новую дружину встречать.
Было далеко за полночь, когда я забылся легким дремотным сном. И увидел королеву Гаафу, пресвитеров Вафусия и Верка, Арпилу монаха, Уирко и других служанок, воинов, жен, мужей, детей стариков, отроков… Все они были в сверкающих белоснежных одеждах, покрытых красными переливающимися радугой плащами с крестами в руках и драгоценными венцами на головах. Они смотрели, ласково улыбаясь и удаляясь вверх и вдаль… Пресвитер Вафусий благословил меня своим крестом.
Я так и не заснул после обеда. Пиво облегчило голову, вливая легкость во все клеточки тела. Тишина в доме свидетельствовала о том, что все обитатели его заснули. Интересно, а кроме православных книг да переписанных Марией в тетрадочки текстов, есть ли здесь другие? Глупый вопрос…
Чтобы не быть обреченным на безделье, я раскрыл Закон Божий. Но прочитанное было где-то далеко и не воспринималось… В прихожей зазвонил телефон. Я слышал, как Василько прошлепал к нему и сонным голосом проговорил в трубку:
– Алло… Да, понял… Выезжаем.
Он вошел ко мне:
– Не спал? Плохо… В Главснабе у охранника сердечный приступ. Увезли на «Скорой». Придется тебе заступить вместо него до утра.
– Мария! – крикнул он, – Приготовь Александру поесть что-нибудь на ночь, – обернувшись ко мне, добавил. – Я завтра за тобой заеду.
Через четверть часа «ласточка» уже летела по полупустой Москве. Василько инструктировал меня:
– Запомни, ты – старший. Там сейчас один студент – такой разгильдяй. К тому же, пивком да портвейном на дежурстве любит побаловаться. Ты не стесняйся, чуть что – приструни.
– А как?
– Скажи, что сейчас позвонишь в отдел и…
– Стукану?..
– Ну, не знаю… Это тебя пять лет в военном училище учили солдат воспитывать. Вот и вспомни и теорию, и офицерскую практику.
– Там я был офицером, командиром… И те методы воспитания для студентов не подходят… Не дам же я ему два наряда вне очереди туалет драить…
– Ты ж говорил, что тебя солдаты уважали.
– Да, так ведь я не один день общался с ними. Да и обстановка сама по себе в армии другая.
– Ну-у, придумай что-нибудь… Исходя из обстановки…
– Ты как бригадир имеешь право дисциплинарно воздействовать, а я?!
– А ты для него – ночной бригадир! Скажу ему, что ты – мой заместитель.
– Но ведь это же – ложь!
Василько даже затормозил. Потом, четко выговаривая слова, отрезал:
– По сути, так оно и есть. И получаешь ты больше любого охранника, потому что в мобильной бригаде.
– Похоже, что эта бригада – ты да я…
– Нет, с другими я по телефону общаюсь каждый день, встречаюсь в отделе. Да и все они практически постоянно кого-нибудь подменяют, сопровождают грузы. Раз в неделю, в понедельник – подведение итогов. Но в воскресенье вечером найду ли я кого. Один – на даче, другой за обедом в семье две-три рюмки выпил, третий ездил куда-нибудь в парк, на природу и теперь отдыхает, четвертый – в гости укатил, пятый всю неделю в разъездах был – имеет право на отдых даже по человеческому закону, а не то что Божиему. Я же все учитываю… Да мало ли у людей дел?! Сам понимать должен.
– Разве ж я против?! Работа есть работа…
Мы подъехали к объекту. Василько нажал на звонок, и дверь открылась. На пороге стоял высокий кудрявый юноша с румянцем во все щеки со сдвинутой на затылок форменной фуражке.
– О, кого я бачу! – выдохнул он.
– Ты бы хоть огурчик с собой носил! – поморщился, отвернувшись, Василько. – Что ж ты на службе-то?..
От парня действительно несло перегаром.
– Да дед стакан вина налил. Пришел, праздник, мол, говорит, у меня сегодня. Давай отметим. А что за праздник и сказать не успел: пить не умеет… – хихикнул молодой охранник.
– Эх, нет смены тебе, а то бы снял сейчас с дежурства да рапорт написал, – вздохнул Василько.
– Тю-у-у! Да я що, на ногах не стою? Могу по струночке пройтись… А к утру выветрится. К тому же у меня мускатный орешек всегда при себе, – опять хихикнул парень.
– Да разве ж в этом дело? – покачал головой Василько.
– Ты, бригадир, главное – не дрейфь! Я що, каждую смену выпиваю? Я ведь бедный студент. А если ты не заложишь, никто и не узнает.
Я видел, как у Василько заходили желваки. Сдерживаясь, он повернулся ко мне:
– Вот, наш Владимир Мацко.
– Вован, – протянул мне руку парень.
– Александр, – ответил я.
– Так, Владимир, старший смены – Александр. Изволь согласно должностной инструкции по службе выполнять все его распоряжения. Теперь посиди здесь, а я покажу Александру объект, – сухо говорил Василько. И мы отправились по этажам.
– Каков фрукт?! – вздохнул Василько.
– Да, парень наглый, – согласился я.
– Ты с ним ухо держи востро…
– А может быть, сразу остро в ухо? – скаламбурил я.
– Упаси тебя Бог! Тут же в отдел жаловаться побежит.
– Так ты не снимешь его с дежурства?
– А кем заменить? Я же объяснял тебе!
Мы обошли объект. Василько показал все опечатанные двери, запасной выход, сигнализацию. А вернувшись в дежурку, проверил все тумблерами на пульте. Я закрыл за ним дверь.
– Ну що, по стакану – за знакомство? – достал откуда-то бутылку портвейна Владимир.
– Нет, брат, и тебе не советую. Ты и так хорош.
– Ты недавно здесь? – спросил «Вован», не реагируя на мои слова и наливая себе полстакана.
– Слушай, у нас в армии, на боевом дежурстве пить было не принято. Надо доверять друг другу. А какое доверие пьяному?
– Я в армии не служил, – ухмыльнулся он. – Що, я похож на мешком пыльным пришибленного? Откосил я. Ох, как красиво откосил. Даже вспомнить приятно.
– Откуда ты? – мне даже стало интересно.
– С ридной неньки Украины… Учусь в мясомолочном, – развалился он в сложенном кресле-кровати, так что мне оставался только стул у письменного стола. А Мацко продолжал. – Вот, перед окончанием института женюсь… Есть тут у меня одна москвичка с трехкомнатной квартиркой… Постарше, правда, меня лет на десять… Ну, да какая разница! Главное – прописочка столичная! Потом родню сюда перетащу… Не всю, конечно, – надо же, чтоб кто-то хату в селе содержал, поросят, коровок, курочек обихаживал. А мы летом – туда, как на дачу!!!
Он внимательно, но уже замутненным взором, разглядывал жидкость в стакане и продолжал:
– Отработаю где-нибудь пару лет на «холодильнике» и – вперед, на винные склады, где ордена дают… Ха-ха! В мя-сни-ки! Они побольше всех наших профессоров получают! А эти профессоришки к мясникам на поклон бегают…
Он выпил залпом. Налил еще полстакана… Его явно «развозило». А у меня зачесались кулаки… Но в это время позвонили от входной двери. Я встал, подошел к ней и в «глазок» увидел… Василько. Он резко вошел, хлопнув дверью, и быстро направился к «дежурке». Увидев Мацко со стаканом, повернулся ко мне:
– Я ж просил тебя не позволять!
– Я ему сказал. Он даже не услышал. Не скручивать же мне его?! Не морду же бить? Хотя очень хотелось бы! Тут такая «хвилосохвия»!
– Вы що, телесными побоями угрожаете?! – взвизгнул Мацко, немного протрезвев и понимая, что дело приняло серьезный оборот.
– Ну вот что, Владимир Мацко, я снимаю тебя с дежурства за пьянку. Транспорт еще ходит – домой доберешься. А завтра утром чтоб был в отделе. Убирайся.
– Не очень-то и надо… Выгонят – я себе новую «трудовую» куплю… Ис-пу-гал! В отдел! Да пошел ты… – и он, закинув спортивную сумку на плечо, нетвердой походкой вышел из здания. Василько закрыл за ним дверь.
– Да, – вздохнул я, – фрукт…
Вдруг опять позвонили в дверь. За ней стоял Мацко, беспрерывно нажимая на кнопку звонка и громко требуя:
– Портвейн отдай! За него мои кровные плочены! Привык на халяву! Со стариков-охранников взятки за хорошие посты берешь! Молодежь прижимаешь! Я т-тя выведу на чистую воду… Москали недобитые!
Василько открыл дверь. Желваки его ходили, кулаки были крепко сжаты…
– Василько, ты что? – крикнул я. – Он же специально провоцирует!
Василько на миг опустил глаза и жестким, но спокойным голосом сказал:
– Мацко, если вы сейчас же не уйдете, я вызову наряд милиции.
Я отодвинул Василько, и сам запер дверь.
– За причастие враг мстит, – вздохнул Василько, немного успокоившись.
– Тут он мне такого наговорил! – и я пересказал разглагольствования Мацко.
– Ты подумай! – вскинулся Василько. – А в отдел пришел такой тихоня, паинька! Всем «пожалуйста», «спасибо», «вы так добры ко мне», «век вашей милости не забуду», «маме напишу, щоб молилась за вас»… Сироту казанскую строил… Ох! Ну как научиться не осуждать?! После Причастия! Хоть завтра опять иди, кайся…
– А что, правда, бригадиры взятки берут? – спросил я.
– За руку не ловил. Но слышал, что есть такие, которые за назначение на дежурства на спокойных объектах вроде этого по трешке, по пятерке берут с охранников в месяц. А старики и студенты не выдадут. Им тоже выгодно. Одни спят, сети плетут, газетки почитывают… Другие курсовые да контрольные, да дипломы пишут…
– А что это вдруг ты вернулся? – улыбнулся я.
– Сам не знаю. Еду себе. Вдруг мысль какая-то, словно молния, сверкнула… Вроде того, что тебя на первое дежурство надо с кем-нибудь более опытным поставить… А тут – этот… Так и думал, что он еще выпить захочет. Да тебя, не дай Бог, на это дело соблазнит… Не обижайся! Не тебя подозреваю, а врага-искусителя. Но вот скажи, как на духу, хоть на миг захотелось выпить?
– Как на духу? Да пришла мысль… Но я отогнал ее сразу.
– Вот он – враг! Не зря говорят, что силен бес: горами колышет, а людьми, что вениками, трясет…
– Ты б домой позвонил, а то, поди, Мария с Николаем волнуются, – перебил я.
– И то – дело.
Василько кратко объяснил ситуацию Николаю, поднявшему трубку, и блаженно потянулся в кресле:
– Ну, как распределим время отдыха? Один-то все-таки должен бодрствовать! У нас в прошлом году на одном объекте оба охранника заснули. А тут электропроводка загорелась. Полздания выгорело. Сами чуть не задохнулись. Поэтому через каждый час все обходить надо. Приглядываться, принюхиваться.
– Я люблю «собачью» смену, – улыбнулся я, вспомнив прошлое.
– Это как?
– В армии заступаешь на боевое дежурство с трех до девяти днем и ночью. И так – трое или четверо суток подряд в бункере сидишь, на аппаратуре отрабатываешь вводные из штаба дивизии. Тоже – свой интерес! Увлекательно! Так что давай я отдыхаю с двадцати трех до трех ночи, а ты – с трех до семи. Здесь во сколько рабочий день начинается?
– Уборщицы приходят от пяти до половины восьмого, а сотрудники – к девяти. Нас должны сменить в девять, но уйдем мы не раньше половины десятого. Надо походить с местными, проверить, все ли печати целы. Давай, разложим кресло. Прочитай краткое правило и ложись, отдыхай.
…В три часа ночи я открыл глаза от чьего-то прикосновения к моему плечу. Однако это был не Василько. Он сидел довольно далеко и что-то увлеченно читал. Я рывком поднялся.
– Ты что? – вскинулся Василько.
– Меня кто-то разбудил, прикоснувшись к плечу, – потряс я головой, прогоняя остатки сна.
– Если вовремя и за други своя, то это Ангел-Хранитель, – засмеялся Василько и перекрестился. – Иди умойся холодной водой. Помогает.
– А то я не знаю… Могу и тебе пригоршню принести, – засмеялся я в ответ.
Вскоре он сладко посапывал, по-детски подложив под щеку сложенные ладони, а я раскрыл давнюю «Литературную Россию», подаренную мне Женей Журовым с его стихами. Но почему-то не читалось… Даже стихи. Я достал молитвослов и маленькую иконку-открытку, на которой были изображены святой князь Александр Невский и Ангел-Хранитель, а над ними с рушника смотрел Господь наш Иисус Христос.
– Боже, милости буди мне грешному, – я перекрестился и начал вычитывать утреннее правило. Поначалу рот разрывало зевотой, пятки горели, то там, то тут в теле вспыхивала и тут же гасла боль, а вокруг что-то шуршало, отвлекая внимание, но я силой заставлял себя вдумываться в слова. Какие-то строки, а то и целые молитвы перечитывал по несколько раз, как учил Василько. И, что удивительно, зевота и жар в пятках пропали, по второму или третьему разу перечитанные, молитвы, лились тихо, спокойно, как ручеек по равнине. И слова постепенно стали осознаваться. Вдруг зазвонил телефон. На часах было без десяти пять. «Дежурный по отделу старший лейтенант Козлов, – услышал я в трубке, – кто у телефона?» Я представился.
– Это новенький что ли? Все нормально у вас? Хорошо. Принял… – и раздались короткие гудки.
– Учти! Они звонят по несколько раз ночью. Сегодня только что-то замешкались, – сквозь сон пробормотал Василько и перевернулся на другой бок…
…Около девяти утра вдруг позвонил подполковник, начальник отдела и строго приказал прибыть к нему сразу после смены.
– Что-то произошло?! – не то спросил сам себя, не то удивился Василько.
А смена пришла только к десяти. Оказалось, что по Садовому Кольцу ехала целая колонна «высоких зарубежных гостей» и все движение в обе стороны было приостановлено на час. В одиннадцать мы с Василько стояли перед подполковником, на столе которого лежал густо исписанный лист бумаги.
– Ну, никак не ожидал от тебя, Василько, – жестко и холодно проговорил он вместо приветствия.
– А что, собственно, случилось? – пожал плечами Василько.
– Ты еще спрашиваешь?! Вот, послушай, – и подполковник взял со стола лист и, поднеся к глазам очки, начал читать: – «Бригадир мобильной бригады, пользуясь служебным положением, ворвался на объект пьяным, с каким-то собутыльником, оскорблял, нецензурно выражался, обозвал меня грязной хохлятской мордой, а собутыльник его угрожал физической расправой. В связи с тем, что во вверенном вам отделе вневедомственной охраны насаждаются национальная неприязнь, пьянство, нецензурщина, взятки, прошу уволить меня по собственному желанию с сегодняшнего дня… Копия направлена в политический отдел Московского городского управления вневедомственной охраны. Подпись: Мацко Владимир, советский студент»…
Мы с Василько стояли, раскрыв рты… Но скоро он пришел в себя и твердо сказал:
– Товарищ подполковник, здесь все перевернуто с ног на голову.
Рассказав начальнику отдела, как все было на самом деле, добавил:
– Прошу сделать мне, моему помощнику и Мацко медицинскую экспертизу на предмет остатков алкогольного опьянения.
– Мацко ищи сейчас – свищи! На его заявлении я написал резолюцию: «Провести служебное расследование», попросил его подождать в приемной, вызвал ребят из ГАИ с их индикаторами. А он сбежал. Секретарю сказал, что опаздывает в институт…
– Так давайте, я съезжу, поймаю его там… У меня в машине бутылки портвейна с его отпечатками пальцев, – желваки Василько выскакивали из своих мест.
– Звонил я в институт. На занятия он не явился. И нечего здесь детективов с погонями разводить! Дело сейчас в другом: навряд ли в политотделе захотят подробно разбираться… Влепят нам с тобой по строгачу! А мне еще – и по партийной линии, – нервно постукивал карандашом по столу подполковник, – нам важно – даже если есть какое нарушение – чтобы вот таких «телег» не было! Почему ты раньше не докладывал, что Мацко выпивает на дежурстве? Впрочем, ты-то здесь – как бы седьмая вода на киселе. А с его бригадира я шкуру спущу!..
– Я тоже считал, что это – дело его непосредственного начальника…
– Ох, разболтались у меня эти бригадиры!.. – подполковник нажал кнопку под столешницей, и в комнату вошли два милиционера и женщина в белом халате.
– Кому делать анализ? – спросила она.
– Нам, – ответил Василько, заворачивая рукав рубашки, – да-да. Делайте анализ крови. Но и в трубочку мы готовы дыхнуть. И прошу все здесь же, при нас, запротоколировать.
Женщина переглянулась с подполковником и кивнула одному из милиционеров.
– Не забудьте один из экземпляров протокола отдать мне, – в голосе Василько звучала твердость, подкрепленная обидой…
– Ни свежих, ни остаточных признаков алкоголя ни в дыхании, ни в крови не обнаружено, – через некоторое время заключила женщина, проманипулировав с нашими анализами.
– Вот, мерзавец! – не выдержал подполковник. – Теперь ты понимаешь, Василько, к чему может привести попустительство и покрывательство таких, как Мацко?!
– Так точно, товарищ подполковник, – уже спокойно ответил тот.
– Идите, отдыхайте, – вздохнул начальник отдела. Затем кивнул женщине и милиционерам. – И вам, товарищи, спасибо.
Мы стояли рядом с «ласточкой», и я делал одну глубокую затяжку за другой.
– Как хорошо, что я тогда от его сала отказался, – крутанул головой Василько. – Ведь прямо за пазуху мне всовывал! Мама, говорил, просила лично передать, когда я про вашу доброту ей рассказал… Благо, было самое начало Великого поста. А то ведь попутал бы лукавый – взял бы… А уж как расстилался тогда Мацко! Зато сейчас бы это так аукнулось!
На крыльцо вышел подполковник. Огляделся. Увидев нас, подошел. Положил руку на плечо Василько:
– Забыл вас поблагодарить. В типографии взяли несколько «несунов» и большой «левый» тираж. Возбуждено уголовное дело. И все благодаря тебе, Василько, и… Александру. Если отобьемся от «телеги» этого «советского студента», представлю к премии обоих.
Другой рукой он похлопал по моему плечу. Приехав домой, мы, не завтракая, завалились спать. А вечером, когда в компании Николая и Марии сидели за чаем, вдруг позвонил подполковник. Что он говорил по телефону Василько, мы, конечно, не слышали, но видели, как тот аж подпрыгнул на месте.
– Вы представляете, – энергично заговорил он, положив трубку, – два часа назад пьяный Мацко задержан при приставании к какой-то женщине. Он ведь удрал, не сдав служебного удостоверения… По нему и нашли нашего подполковника. Подполковник поехал за копией протокола, чтобы подшить ее к ответу в политотдел Управления.
– А вам не жалко этого Мацку? – спросила вдруг Мария.
– Нет, – твердо ответил Василько.
А когда Мария перевела взгляд на меня, я сказал:
– Если бы ты слышала его разглагольствования, он бы стал тебе противнее какого-нибудь… таракана.
– Как можно?! Это же образ Божий, – воскликнула девушка. Тогда я, взглядом спросив согласия у Василько, рассказал о ночных бреднях Мацко.
– Какая гадость! – чуть не поперхнулась Мария, но, подумав, добавила. – И все-таки нужно пожалеть этого явно одержимого человека.
– Пожалеть – это значит помиловать… Тем более, что настиг-то его все-таки Господь. Чтобы на-ка-зать!
– Вот и посети его в темнице! – вскинулась сестра, – Тем более что послезавтра – Успенский пост. Да, чуть не забыла. Звонил батюшка и завтра после всенощной приглашает на заговение в трапезную храма, – и вдруг по-девчоночьи съехидничала. – А тебе, Николай, он ни капельки не нальет!
– Хватит! – строго сказал Василько. – Пошли Правило вычитывать.
После вечерних молитв я завалился на свой диван и мгновенно заснул.
Ночь пролетела тоже словно один миг. А утро закрутило в колесе новый рабочий день. Впрочем, он тоже прошел без происшествий. Видимо, начальник отдела вразумил бригадиров: когда мы подъехали к «конторе», как любил говорить Василько, именно они сбегали с крыльца отдела, направляясь по объектам. А мы с Василько скучали. Он играл с дежурным по отделу в шахматы, а я пролистывал огромную стопку журналов, заваливших маленький столик, обставленный креслами. Вечером, когда мы с Василько уже собирались садиться в «ласточку», к отделу подкатила черная «Волга» подполковника. Он вышел из нее, надел фуражку и, оглядевшись, увидел нас. Подошел.
– Уф, – улыбнулся он, – отплевался я в Управлении с вашим Мацко. В институт написано представление, и его, вернее всего, отчислят. Бригадира приказано лишить премии и «тринадцатой», а вам – по окладу за «Науку». Но зарубите себе на носу: чтобы таких «телег» больше не было!
Он пожал нам руки и скрылся за дверями отдела. А мы «полетели» по предосенней, начинающей гореть листвой Москве к храму.
Рассвет разгулялся вовсю. Полусотня была в седлах. Я отдавал последние указания по сборам Горемыслу, Волгусу и Ольгу.
– Что-то ты, Алекса, в последнее время как-то отделился от меня, Волгуса, дружины… – грустно молвил Горемысл, выслушав меня.
– Тебе это кажется, брат. Просто последние события перевернули мою душу. Не думал я, что конец нашей службы у готфов будет таким печальным, – положил я руку на плечо боевого друга.
– Князь Алекса! – услышал я. Обернувшись, увидел Гердериха, спускающегося по ступеням из дворца. Он подошел и, опустив голову, тихо произнес. – Король просит, да и я тоже: отыщи его дочь и королеву-вдову…
«Лукавишь, волк… Да и волк менее лукав, чем ты… Хорек», – подумал я. Но сказал:
– Попробую…
А из-за спины Гердериха в это время ввинтился как бы снизу вверх славянский волхв Веденя.
– А что ж ты, князь, меня не желаешь позвать на встречу новой чреды? – тихо спросил он. Но в глазах я заметил недобрый огонек. – Мне звезды и внутренности жертвенных тварей показали, что не все благополучно в дружине…
– Ну, вот и разберись, пока меня с полусотней не будет, – нашелся я. Волхв стушевался и как бы уполз опять куда-то вниз… А я вскочил в седло, и полусотня выехала за ворота. Когда мы въехали в лес, я подозвал Ладоню-Иоанна и шепнул:
– Гердерих может послать за нами соглядатаев. Возьми десяток и обезопась нас от них. Только без крови…
Уже у первой переправы гонец нагнал нас. Оказалось, что два десятка готфских лучников идут параллельно нам справа по лесу. «Так они и на тайную церковь выйти могут!» – беспокойно подумал я, но велел передать Ладоне-Иоанну, чтобы следовал за ними, а я встречу их у первой переправы. И рассыпал полусотню по берегу на пути у лучников. Подозвав одного из дружинников-христиан, велел ему «лететь» к тайной церкви и выводить Ратислава, Аллу и Дуклиду с десятком дружинников по левую сторону от моста второй переправы, а когда мы поравняемся с ними, встать к нам в строй. Сам же я встал в середину цепи. Скоро между деревьев мелькнули всадники. Свое знание готфского языка я решил больше не скрывать, но все-таки некоторые слова сознательно коверкал.
– И что же надо добрым готфским воинам, крадущимся у своих союзников сзади во фланге, словно стая волков? – крикнул я.
Ко мне навстречу выехал старший.
– Славянский князь! – ответил он. – Нам поручили прикрывать вас, если вы обнаружите беглянок, плененных врагом…
«Лукавый, но не волк, а лисенок! – подумал я. – Значит, Унгерих с Гердерихом что-то подозревают».
– Мои разведчики выдвинулись далеко вперед. И следов врага пока не обнаружено, – тянул я время.
– Мы получили приказ и должны выполнить его, – ответил готф.
– Я не знаю, какой приказ получили вы. Но если мы союзники, то надо было все-таки согласовать со мной…
– Хорошо. Что ты хочешь? Вас больше, и мы подчинимся.
В это время подскакал Ладоня-Иоанн. И я нарочито громко сказал ему:
– Скачи навстречу разведке. Присоединяйтесь с ней к нам. Мы пойдем прочесывать с левой стороны моста, а эти добрые готфские воины пойдет справа.
Я свистнул сбор. Но свистом же добавил, чтобы дружинники не очень-то торопились съезжаться. И только когда слева донеслось «кряканье» Ладони-Иоанна, я собрал всех и ускакал с ними по другую сторону дороги. Вскоре я заметил две хрупкие фигурки, облаченные в самые маленькие доспехи, шлемы и плащи, какие только нашлись в дружине. Они шли в центре двух десятков моих дружинников-христиан и издали для постороннего взгляда были неприметны. Подскакал Ратислав.
– Принесла нелегкая соглядатаев, – кивнул я на мелькавшие меж деревьев за дорогой фигуры крайних в цепочке готфов.
– Так, может быть, здесь и оставим их? – хохотнул он.
– Что ты говоришь?! Нашей новой дружине еще служить на готфской земле, – покачал я головой…
И тут мне пришла в голову спасительная мысль. Если мы не можем оторваться от готфов, пусть они оторвутся от нас… Поначалу мы специально двигались медленно. Приставленные к нам соглядатаи, естественно, тоже не торопились. Вторую переправу можно было преодолеть только по мосту или спешившись: слишком беспорядочно по берегам было нагромождение больших и малых валунов. Готфы тоже вынуждены были выехать на дорогу…
Я подозвал Ладоню-Иоанна.
– Какая чудесная осень, – сказал я по-славянски.
– Да, для этой осени время пиров, гуляний, свадеб, – не понял он, но подыграл. – Урожай на Роси убран, все вернулись с большой охоты… Скоро время подготовки к зиме.
Старший готф прислушивался, ничего не понимая. Наконец, он спросил:
– Что говорит твой разведчик?
– Он сказал, что мои воины видели несколько конных фигур, поднимающихся на южный холм, в противоположную к Черному Броду сторону, – ответил я по-готфски.
– Это – они, – обернулся он к своим. – Я так и думал! В той стороне замок родителей королевы-вдовы. Если мы их возьмем, король щедро заплатит!
– Славяне, – обернулся он теперь к нам, – вы можете следовать навстречу своей новой дружине… Нам не пристало долго прибегать к услугам гостей… А беглянок мы догоним и возьмем сами.
И он крикнул своим, пришпоривая коня. Скоро на дороге осталась только пыль, поднятая готфскими всадниками.
– Выслуживается… – улыбнулся Ладоня-Иоанн.
– Пусть… – пожал я плечами и пустил своего коня вскачь.
Поворачивая к Черному броду, я обернулся в противоположную сторону и увидел крохотные фигурки готфов, несущихся во весь опор по пологому склону дальнего холма. И вспомнил, как Алла рассказывала, что до замка ее родителей дня полтора-два пути, если двигаться быстро и без остановок. Да-да, я помнил этот замок, а скорее – простое готфское поселение, огороженное дубовым частоколом, за которым виднелся большой по сравнению с другими деревянный дом…
Мои мысли перебил Ладоня-Иоанн:
– Они же так очень скоро коней загонят.
– Им за это обещали щедро заплатить, – хохотнул я в ответ.
Солнце перевалило далеко за полдень, когда вдали мелькнули одиночные всадники. Было видно, как они обнимались с моими дозорными. Затем показалась большая, вытянутая по дороге колонна. Это шли наши! Трудно было сдержать порыв кинуться к ним. Но именно этого требовала суровая славянская воинская выдержка. Вскоре я узнал и князя, возглавлявшего новую, дружину. Святослав! Лучший славянский воин, сразиться с которым не рискнул бы даже Горемысл! Съехавшись и не слезая с коней, мы с ним пожали друг другу предплечья и обнялись.
– Ну, рассказывай, брат Алекса, как тут служится? – спросил он, улыбаясь, когда мой конь выровнялся с его и общая колонна направилась в крепость.
– Сам скоро увидишь, какие дикари эти готфы, хотя пытаются казаться выше славян, – покачал я не очень весело головой. И принялся рассказывать о всех здешних обычаях. Об Унгерихе, Гердерихе. Даже о том, что за нами послали соглядатаев. Причину, понятно, я объяснил побегом Аллы и Дуклиды, которых ждал костер…
– Хм, – нахмурился Святослав. – Сжечь свою жену – последнее дело!
– А как готфская дружина служит у нас? – в свою очередь спросил я.
– Из рук вон… – еще сильнее нахмурился мой соратник. – Пристрастились к медам. Ихний воевода даже сторожи проверять пьяным ездит. Помяни мое слово: непрочный это мир… Пришлось даже пару готфов поучить хорошенько кнутом за то, что приставали к нашим девам и женам… Ну да ладно. Как бы они ни служили, а мы будем – по-росьски.
– Долго ли? – покачал я головой.
Святослав пожал плечами и встрепенулся:
– Покажи-ка мне, где стоят сторожи?
Об этом поговорим в покоях короля. У него есть план земель. Какой-то римлянин составлял. Ты, главное, запомни его. А завтра отправимся по сторожам. Покажу тебе и свои тайные схроны. Я их завел на всякий случай.
Рассказал и о Герде с ее мудрецом…
– Слыхал я о таких… Вот кого сжигать надо! – хмыкнул Святослав. – Но пусть сами разбираются… Это – их, готфские дела…
…Моя полусотня смешалась с новой дружиной. Алла и Дуклида под охраной наших христиан остались незамеченными, когда мы въехали в крепость. Их как отроков Ратислав увел в мои покои, куда в последние дни Гердерих даже не заглядывал. Дружина Святослава выстроилась перед дворцом Унгериха. Тот вышел к ним с кубком вина. Что-то долго говорил, дергая подбородком и надуваясь, как индюк, – мне даже слушать, не хотелось. Ольг переводил, а новый толмач из славян внимательно прислушивался то к Унгериху, то к Ольгу.
– Не вздумай пить здешнего вина на пирах у короля. И дружинникам прикажи. Делайте сами наши меды, покупая сырье у селян. Они здесь такие бедные! Только не трубите об этом. Мы просто говорили, что ромейского вина не пьем, не приучены, не нравится оно нам… – шепнул я Святославу, когда Унгерих поднял кубок «за вечный, добрый военный союз готфов и славян».
Дружинники подняли свои фляги… Пока мы не уехали, Святослав повелел своим дружинникам разбить походные палатки под стенами крепости…Утром в тронном зале я, под присмотром Гердериха и Унгериха, показывал на плане готфских земель, сшитом из телячьих кож, где оборудованы теплые сторожи, и предложил проехать по ним, предупредив:
– Это займет дней десять-двенадцать.
– Ну, зачем тебе, князь Алекса, тяготиться такой поездкой?! Сторожи новой дружине, покажут мои люди… Кстати, забыл тебя спросить, почему ты не нашел мою дочь и сестру? – сдвинул брови Унгерих.
– Мне твои люди, следовавшие лесом недалеко от моей полусотни, передали, великий король, что ты передумал и повелел им продолжить эти поиски. Они заметили всадников на южном холме, дорога по которому ведет в замок отца королевы-вдовы, и твоим именем запретили нам двигаться в том направлении…
Унгерих резко повернул голову в сторону Гердериха и вопросительно поднял брови. Тот опустил глаза… На обед новой дружине выносили несколько десятков звериных туш, корзин с зеленью, птицу. Селяне принесли им дичь, прося за нее совсем немного. То же повторилось и вечером. Мы со Святославом сидели у костра. Я спросил:
– Как там дома?
– Все вроде бы, как всегда… Видел твоих Олесю и Весняка. Отрок возмужал. Но в дружину не попал. Он в семь лет с дерева свалился, когда учился бортничать. Ногу сломал. Хоть и не хромает, но к воинскому искусству не допущен. Времени много потерял, пока нога срасталась… Одно вот меня печалит: из Дикого поля гости недобрые наведываться начали. Кто? Неведомо! В полон не сдаются… Пока небольшими отрядами нападают… Правда, в наши земли далеко не заходят, все больше по границе промышляют. На закат идут…
– Это значит, к южным соседям Унгериха? – усмехнулся я. – Видно, и тебе, и мне суждено испытать, что это за кочевники.
– Воины искусные… Не хуже славян. Мужчин, стариков, старух убивают всех. Молодых женщин, отроков, отроковиц, детей забирают в полон. Часть младенцев приносят в жертву на границе с Диким полем… К тому же я слышал, вера в нового Бога у нас появилась. Распяли, говорят Его где-то на юге… Не понимаю, как Бога можно распять?!
«Если задумался, Бог даст, поймешь!» – ответил я мысленно.
– Как бы и у нас не случилось того, что ты рассказывал про готфов… Наши жрецы сильно на новую веру ополчились… А что ж, со своими воевать?! Своих убивать! Женщин, детей, старух, стариков… Извне врага много, а тут… – продолжал Святослав.
– Святослав… Алекса… – раздался крик. Мы вскочили на ноги. Прошли меж костров к дороге. Там, на влажной от росы траве лежал волхв Веденя. Лицо его было иссиня-бледным. На веках, висках, шее, тыльных сторонах ладоней даже при свете костра были видны следы от уколов то ли тонким кинжалом, то ли толстой иглой…
– Где вы его нашли? – спросил я у дружинников, принесших убитого.
– Возвращались со сторожи… Смотрим: лежит наш волхв прямо на дороге… Сразу за ближайшим к замку мостом… Это ведь недалеко от капища… Ну, думаем, настойки мухоморов опился… Пригляделись. А он весь исколотый. И уже не дышит…
– Кровь была на дороге? – нахмурился я.
– Нет. Он лежал на своем плаще…
Я взглянул на Святослава. Тот тоже был темнее тучи. Наклонился, посмотрел в лицо. Поднял безжизненную руку волхва. Покачал головой:
– Глянь, Алекса. На руке-то следы от веревок. Его перед тем, как замучить, связали… А потом кровь выпускали… По капле… Да, дела-то – готфские, но зачем перед вашим отъездом волхва убивать?! Боги-то у нас похожи… И действа волхвов – тоже… А?!
– Сдается мне, что не готфские волхвы это сделали… – пробормотал я, вспомнив обескровленного младенца и видение свое в подземелье Гердериха. Но понять цели убийц не мог: Веденя – не младенец, не христианин… Точнее, не был ни тем, ни другим…
– Снимите рубаху, – приказал я. А зачем это делать, и сам не знал. Но когда оголили грудь Ведени, на ней там, где сердце, были видны удары кинжалом: по кругу и в центре.
– Глянь-ка, – считал, тыкая пальцем, Святослав, – двенадцать вокруг сердца, и тринадцатый – прямо в центр его! Прямо какой-то обряд!.. Ты здесь ничего про такое не слышал? Вот тебе и готфские дела…
А между мной и Святославом вдруг возникла сожженная в замке Гердериха христианка. И опять рядом стоял ее сын-младенчик. И опять она была в богатом, прямо-таки княжеском, уборе, а голову украшал драгоценный венец.
– В жертву они должны были принести тебя, Александр… Им нужна была княжеская славянская кровь, – грустно улыбаясь, говорила она. – Но тебя им достать не удалось. Господь и Бог наш Иисус Христос предназначил тебе другой путь, другой подвиг… Поэтому решили принести в жертву волхва… Он ведь тоже мог принять христианство. К тому же все вы, славяне, связаны одной кровью…
– Кто они? – спросил я.
– Те же, кого ты видел в подземелье замка Гердериха, – ответила она и добавила, – но это попущено Господом в твое вразумление…
Сожженная христианка растворилась в воздухе…
– Откуда я знаю, кто они, – услышал я голос Святослава, – да и куда ты смотришь? Как будто сквозь меня… Что это с тобой?
– Нет-нет, ничего… Просто думаю… Кто убил Веденю… – помотал я головой. – Кликни своего волхва… Пусть похоронят. У них ведь какой-то свой, тайный обряд…
И тут снова закричали с дороги:
– Где князья Святослав и Алекса? Беда! Найдите их!
В отблесках ближних костров шагов за десять в темноте мы увидели моего дружинника из ближней сторожи. Многие славяне тоже повскакивали. Мой верховой держал под уздцы другого коня. Всадник на нем – а я узнал в нем готфского лучника – почти лежал, обняв шею коня.
– Со средней сторожи привели, – вздохнул охранник, – весь порублен… А там, говорят, нашего нашли с дальней сторожи… Ушел к праотцам. Стрела в груди. Этот-то еле-еле доскакал… Надо бы конунгу показать…
– Ну, вот и первое дело тебе, – положил я руку на плечо Святославу.
Дружинники подхватили раненного готфа, осторожно положили его в плащ, притороченный к шесту, и понесли в крепость. К ступенькам дворца, на которые положили лучника в ожидании короля, сбежались готфские воины. Уже оповещенные, вышли Унгерих, Гердерих и несколько князей.
– Что случилось? – рявкнул Гердерих, наклонившись к раненному. – Или тебя так порубила королева-вдова?!
– Мы не успели, – прерывисто хрипел готф, – доскакать до замка… отца королевы-вдовы… из-за леса сто всадников…
– Дикари? – дернул подбородком Унгерих.
– Нет… Одеты, как люди… Шапки круглые, лохматые… Одежда пестрая, полосатая… Луки маленькие… мечи… топоры… арканы… Но не славяне… Замок горел, я сам видел… Всех наших постреляли и порубили… Меня конь вынес…
Готф дернулся и затих, уставившись недвижимыми глазами в небо.
– Князь Алекса!.. Ох, нет! – поморщился Унгерих, а новый толмач переводил. – Князь Святослав! Пред рассветом на разведку! Две сотни. Справишься?
– Как прикажешь, великий король! – поклонился мой сменщик. И Унгерих со свитой ушли во дворец.
– Бесполезно все это! – вздохнул Святослав, – Они, видать, далеко ушли…
– С полоном-то? – покачал я головой.
– Сколько, говоришь, до сгоревшего замка пути? – задумался вдруг он. – Полтора-два дня… Если быстро скакать… А если о-дву-конь, да без поклажи, еще быстрее будет. Вот и считай: напали рано утром, когда открыли ворота по хозяйству… День и ночь… Они обычно полон первое время бегом гонят… Кто падает – добивают.
– Это – те, что и наш юг тревожат?
– По описанию готфа – они!
– Слушай, я забыл тебе еще сказать: постарайся побыстрее выучить готфский язык. Только виду не подавай, что разумеешь. Очень полезно…
– А может быть, мне сейчас своих поднять? – вдруг встрепенулся Святослав, и глаза его сверкнули азартом.
Я покачал головой:
– Дружинники устали, кони тоже. Пользы будет от них больше, когда отдохнут… Ты вот лучше скажи мне: могут они пойти к другим соседям Унгериха вместе с полоном?
– Вообщем-то да… Ведь больше половины погибает в пути… А замок сгоревший, как я понял, небольшой… Десятка женок да детей им маловато будет…
– Сколько же они могут вести за один раз? Сотней? Хотя сотня ли их? – продолжал раздумывать я.
– Они именно такими малыми отрядами нападают… Как мне известно… В одном я уверен: они ушли отсюда…
– Видишь, все не сходится… Давай-ка спать! – поднялся я. – Мы завтра вместе выходим…
На условный стук в мои покои мне открыл Ратислав.
– Ну, как вы устроились? – спросил я, стараясь не глядеть на Аллу.
– Мы с Дуклидой – на твоем ложе, – ответила она, прижимаясь ко мне, – а Ратислав на своем плаще, на полу.
– Завтра затемно выходим, – я резко поднял глаза. – Ты хотела учиться быть славянской женщиной?! Придется начинать это с горечи…
– Что-то еще случилось? – испуганно отстранилась Алла.
– Да… Крепись… Какие-то кочевники сожгли замок твоего отца. Всех мужчин, стариков, старух убили. Женщин с детьми взяли в полон… Угнали… Сегодня днем…
Я попытался обнять ее. Она отстранилась. Села на ложе, закрыв лицо ладонями. Плечи вздрагивали несколько мгновений… Потом она вдруг встала. Вытерла глаза. Перекрестилась.
– На все воля Божия… Слава Тебе, Господи. Слава Тебе, Господи! Слава Тебе! Теперь меня здесь ничего не держит… Ты где собрался спать? Сам сказал, что затемно выходим…
– Я буду спать здесь же, на полу.
– Хорошо. Тогда давайте молиться, – голос ее постепенно теплел. После молитвы я задул свечи и завернулся в свой плащ.
На всенощную мы успели. Мне опять много было неясно. Но, славословя Бога, я радовался чему-то. И эта радость возникала сначала вне меня. А внутри вспыхивала своя, тоже непонятная… Тут они обе сплетались, укрепляясь, разрастаясь… Погас свет. Теперь темнота помогала сосредоточиться. И кое-что из Шестопсалмия, как пояснил Василько, становилось понятным, слышались знакомые образы, читанные Марией… Возглашаемые кем-то перед алтарем слова, рисовали пока не очень ясные картины из моей жизни, из жизни Алексы… «Ох, все-то я не так жил, не так делал…» – возникла мысль. «Безгрешен один Господь», – перебила ее другая. И вдруг я осознал, что мысли эти отвлекают меня от смысла читаемого! «Вот оно, еще одно нападение лукавого! И какое же лукавое!» – я снова попытался сосредоточиться. Но мысли разбегались в разные стороны. Я взглянул на икону святого князя Александра Невского. Шепнул ему:
– Помоги!..
Но тут зажегся свет…
– Богородицу и Матерь Света в песнех возвеличим! – пробасил отец Валерий. Все опустились на колени. А на меня напал какой-то стыд… Ноги не сгибались… Я снова взглянул на икону своего святого. И тут же, словно услышал: «Вспомни, как вставал на колени, даже в шутку, перед какой-нибудь, порой не самой высоконравственной девицей, женщиной, обольщая ее. А перед Матерью Бога стыдно?!» Как будто кто-то ударил меня под колени. Я упал, склонившись в земном поклоне… Умилительное пение вызвало слезы. Их тоже стало стыдно…
– Не надо стыдиться слез покаяния и любви, – рядом стоял я в пятилетнем возрасте, – их Ангел собирает в оправдание на Страшном Суде…
«Откуда он все знает?!» – подумал я.
– Так бабушка говорила, – ответил я – маленький себе – взрослому.
«Надо же было забыть! – опять подумал я. – А если б помнил, если б остался в Церкви, то и вся жизнь сложилась бы по-другому».
– Еще не поздно все изменить, – сказал я – пятилетний. – Поздно будет только после смерти. Но разве кто знает, сколько жить отмерено?! Поэтому надо поторопиться!
«Ты хочешь сказать, что мне недолго осталось?» – как-то ошалело в мыслях спрашивал я – взрослый.
– Ну что ты?! Это ведомо только Богу! И такие предсказания, даже предположения – тяжкий грех, потому что перечит решению Бога…
«А ведь ты отвлекаешь меня от службы…»
– Нет. Я помогаю тебе! Ты все равно думал бы сейчас о чем угодно, только не о Боге: утомился! Не привык еще понимать службу. Не вмещается еще она в душу твою. Но и это поправимо, со временем, – и я – пятилетний замолчал. Опустил голову. Наверное, погрузился в молитву.
После окончания службы я, Василько, Николай, Мария, матушка Василиса – ох, никак не могу привыкнуть, инокиня Мария – и еще несколько человек вышли в боковые двери во двор храма. Захотелось курить. И я выскочил за ворота. Следом вышел мужчина из нашей компании, правда, пока незнакомый мне.
– Отравимся? – подмигнул он, закуривая и протягивая зажигалку.
– Согрешим! – вздохнул я.
– Святослав, – протянул он руку. Серый с блестками безукоризненный импортный костюм, легкая седина в волосах при достаточно, где-то моего возраста, молодом лице, спокойная, мягкая улыбка и, конечно же, знакомство с отцом Валерием располагало к нему.
– А что, разве Святослав – христианское имя? – спросил я.
– Да. Во-первых, многих святых мы не знаем. Их ведает Господь. Во-вторых, был такой праведный сербский царь Святослав, причисленный к лику святых. Я раньше вас не видел… Хотя, каюсь, сам редко бываю здесь – все по командировкам… А вы давно у отца Валерия?
– Совсем недавно…
– Слава, Александр, – раздался из-за ворот голос священника. И мы, прервав разговор, бросили окурки в урну и направились в трапезную. Все уже были там.
– Фу, накурились! – помахала ладошкой перед своим лицом Мария.
– А ты, овечка, что, без греха? – урезонила ее мать.
– Простите, – пискнула девушка, покраснев.
Стол, конечно, был обильным! Красивая, стройная женщина расставляла бокалы.
– Батюшка, командуй! – улыбнувшись и глядя как-то по-особенному на отца Валерия, сказала она.
– Это – матушка Елена, жена батюшки, – шепнул мне Василько.
– Давайте, помолимся, – забасил отец Валерий.
После того как все уселись, батюшка поднял свой бокал:
– На Святой Руси есть замечательный обычай: на застольях первым тостом благодарить, восхвалять и славить Господа за хлеб насущный, данный нам днесь. Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе!
– Ур-ра! – крикнул Святослав, и все подхватили. Вино было моим любимым: «Алазанская долина». Как это батюшка все предусматривает? Или вкусы совпадают?!
– Это наше с матушкой любимое вино, – нежно взглянул он на супругу и положил свою широкую ладонь на ее узенькую.
Все набросились на закуски: с обеда-то много времени прошло. Я попробовал поухаживать за матушкой… инокиней Марией. Взял тарелочку с окороком, чтобы положить ей кусочек…
– И-и-и, милый, – шепнула она, – монахи не вкушают мясного. Положи-ка мне лучше во-он той рыбки.
Я, смутившись, так и сделал.
– Насыщайтесь, насыщайтесь! Пост предстоит строгий! Рыбку только на Преображение Господне можно будет… – басил отец Валерий. Но, повернувшись к Святославу, добавил, – а тебе как путешествующему – кроме среды и пятницы.
– Спаси Господи, отче, – отозвался тот.
– Святослав тоже закончил Рязанское десантное училище, – продолжал батюшка, – правда, намного позже меня. А со мной еще солдатом служил… Но потом сменил специализацию… Сейчас из заграничных командировок не вылезает… Лет пять назад подходит ко мне после всенощной: батюшка, мол, мне бы исповедаться… В полумраке поначалу и не признали друг друга… А потом всю ночь просидели, проговорили… Мне матушка утром таких дрындов дала!
– Уж прямо и дрындов! – вспыхнула румянцем жена священника. – Сказала только «ай-ай-ай». Ведь даже позвонить не соблаговолил…
– Смиренная ты моя! – улыбнулся отец Валерий. – А что?! Благодаря только любви ее, смирению и терпению, я и пришел к Богу. Скажи, матушка!
– Какая ж я смиренная?! Да уж ладно… Я в педагогическом училась. Тихонько в церковь бегала – дядя мой, мамин брат, священником в пригороде Рязани служил. С батюшкой мы на вечере познакомились. Ну и влюбилась – сразу! Стали встречаться. А я чувствую – горю вся! Ну и к дяде – на исповедь! А он мне: «До свадьбы ничего не позволяй! А уж коли выйдешь замуж, чтоб ноги мужу мыла, ни одного дерзкого, супротивного, грубого слова не сказала! Послушайся, терпи, смиряйся и молись… А там, глядишь, и к Богу придет, и сам еще священником будет»… Как в воду смотрел! Царствие ему Небесное!
– А я-то каков негодяй был, – вздохнул батюшка. – Смотрю, женка покорная. Ну и понесло меня во все тяжкие. Не блудил только. А она мне «прости», да «прости»… А утром – глаза красные.
– А вот после Чехословакии батюшку как подменили! – улыбнулась матушка, – Приехал, помню, бухнулся предо мной на колени. «Прости, – говорит, – много я тебе нервов потрепал. Больше не буду. Бог не велит!» Я и расплакалась. От радости теперь… Обвенчались мы. К дяде специально ездили. Он еще жив был… Царствие Небесное протоиерею Геннадию…
Все перекрестились…
– Что ж это мы?! – встрепенулся после минутной паузы отец Валерий. – Наливайте-ка, братия! Второй тост я предлагаю за то, чтобы предстоящий пост каждый из нас и весь приход, и все православные христиане провели достойнее предыдущего! С праздником, дорогие мои!
Несколько минут все молчали: вкушали богатые яства.
– Теперь со Святославом все знакомы… А он между тем принес не самые радостные вести… Хотя, если оценивать их по-христиански… Дорогие мои, все мы называем себя православными христианами. И для нас, как говорил великий русский философ и мыслитель – а я дерзаю думать, что и святой, – митрополит Московский Филарет Дроздов, любовь к Отечеству земному есть прообраз любви к Отечеству Небесному. Что сотворили с нашим земным Отечеством богоборческие силы, хлынувшие в Россию перед семнадцатым годом, мы все знаем… Однако усилиями русских людей, в генах которых живет Православие и за которых молятся на Небесах их предки, страна наша стала мощной державой… Это понимают враги России, которые хотели бы видеть ее своим сырьевым придатком, а нас – рабами. Но именно врожденное Православие русских, белорусов, малороссов, других народов мешает им. И они решили действовать иначе, чем их предшественники. Вот Святослав по своей работе занимается именно этим вопросом. Я прошу вас послушать его внимательно, сделать выводы…
– Я не буду касаться каких-то специфических вопросов, – начал Святослав. – Скажу только, что с окончанием так называемой «холодной» войны, началась война другая: война с Православным образом жизни, с Православным менталитетом русского народа. Вроде бы и открытых гонений нет на нашу Церковь. За вероисповедание не арестовывают, не судят, не сажают. Однако во многочисленных научно-исследовательских институтах и службах Америки, Англии, Германии, Франции, Италии, Израиля, Японии, Турции разрабатываются целые системы воздействия на наших соотечественников, дабы довести нас до состояния граждан стран «третьего мира» – азиатско-африканских духовных колоний вышеуказанных держав. Для этого в первую очередь они собираются внедрить в Россию множество сект и, прости, Господи, религий, дабы отвлечь людей от возрождающегося Православия. Второе. Всеми силами они стараются посеять вражду между государствоопределяющими славянскими народами: русскими, малороссами и белорусами. О Прибалтике, азиатских и кавказских республиках я даже не говорю: там вражда к нам сеется очень давно. Она и не прекращалась… Третье. Враги России сейчас стремятся подменить все христианские моральные и нравственные ценности в сознании нашего народа на их противоположности. Это – самая долгосрочная программа. И планируется проводить ее сверху, через правительственные и государственные органы. Как? Кого-то «купят», кого-то заставят молчать и не замечать этой подмены. Или просто будут ставить на руководящие посты своих, уже заранее подготовленных людей из среды наших соотечественников.
– Что же они планируют подменить? – послышался чей-то голос с дальнего конца стола.
– Например, в противовес христианской добродетели честности, нестяжания, довольства тем, что Бог послал, они будут внедрять культ наживы, лжи, роскоши. Целомудрие будет объявлено безумием. Супружеская верность – глупостью. Им противопоставят так называемую «свободную любовь», а попросту – повальный грех, пропаганду гражданских браков, чтобы не оформлять разводов. Смену сожителей назовут здоровым образом жизни…
– Как?! – вырвалось у Марии.
– Через средства массовой информации, которые попытаются сделать «независимыми» от цензуры, государственных органов, а по сути дела – независимыми от нравственности и традиционных духовных ценностей нашего народа. Мне недавно попали в руки разработки одного зарубежного института. Там планируется в каждую передачу, в каждый фильм, транслируемые по телевидению вставлять рекламные ролики самых различных товаров. О воздействии так называемого 26-кадра всем известно… Так вот, здесь же открыто планируется вытащить на экраны всю грязь, которая, к слову, запрещена в тех же Америке, Англии, Франции, Японии, Израиле и других упомянутых мною государствах.
Вот, к примеру, как выглядит проект рекламы… пельменей! Жена сидит смотрит иностранную мелодраму, «мыльную оперу». В это время с работы на обед приходит муж… Жена, быстренько рассыпав по столу муку, припорошив ею себе лицо, закидывает в кастрюлю пачку готовых пельменей… «О! – радуется муж, – ты и пельмешек успела налепить?!» «М-г, – улыбается очаровательная жена. – Я так устала! Помоешь посуду?!» Что это? Порождение малой лжи в семье, которая, по учению святых отцов, обязательно вырастет в большую! И этому, а именно – лжи, вольно или невольно, будут учиться русские женщины, особенно девушки! Другой пример. Рекламируется… сок! Показывают его большой ассортимент. Симпатичная, пышная героиня провозглашает: «У настоящей женщины мужчин должно быть в ассортименте!» К чему здесь готовят русских женщин, всем понятно… Есть более отвратные примеры. Я не буду о них рассказывать, дабы не смущать присутствующих здесь сестер.
– А как же коммунистическая цензура?! Моральный кодекс, о котором кричат на всех углах?! Правительство, наконец?! – вскинулся Василько.
– Спецпайки, персональные машины, развозящие детей в спецшколы, а жен – в спецпарикмахерские, спецмагазины, на спецмассажи, государственные дачи, курорты, спецсанатории и так далее давно развратили этот слой общества, а также тех, кто их обслуживает. Они сами уже живут по антихристианским законам, которые собираются внедрить в сознание народа… Если б вы знали, какие мерзости творятся на пьянках ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ, в этих же спецшколах, где, например, восьмикласснице быть девственницей считается высшим стыдом!
– Неужели все такие? – всплеснула руками инокиня Мария.
– У них – закон стаи! Если не хочешь подчиняться большинству, тебе нет места среди него… Я продолжу. Отрицательной рекламой, да-да, самой отрицательной, критической, собираются внедрить наркоманию, организованную преступность, проституцию…
– Как это? – спросил Николай.
– Будут говорить, что это плохо, но это есть. Будут говорить часто, чтобы создать впечатление у телезрителей, мол, большинство этим занимается… Тогда слабый или пресыщенный жизнью человек решит: «Другие делают… Надо бы и мне попробовать…» А таких людей сейчас очень много, особенно среди избалованной молодежи, родители которой думают, мол, мы ничего не имели, так пусть хоть у деток наших будет… И об этой гадости будут говорить много и подробно. Планируется развалить промышленность, армию, правоохранительные органы, медицину, науку, образование. И все это одним средством – внедрением страсти к наживе, богатству, роскоши. Одним словом – убить чувство долга пред Богом, Церковью, Отечеством. Наконец, враги России собираются расплодить всевозможных магов, колдунов, экстрасенсов. И широко рекламировать их якобы целительные от всех болезней способности. Но колдовать они будут против Православия и православных. На них делается основная ставка: отвлечь русских людей от Церкви и привести… во власть сатаны. Все это планируется сделать к 1990-му году…
Кроме того, страна, по замыслу наших недругов, будет наводнена бездарными, но дешевыми детективами, фантастикой, любовными бульварными романами, дабы псевдокрасивыми, околдовывающими небылицами отвлечь русских людей от исконной народной духовности и от насущных проблем. Вот представьте рабочего! Прочитает он какой-нибудь воровской роман – а их тоже предполагается великое множество – и подумает, мол, зачем ему вкалывать восемь часов за станком или на бульдозере, когда можно наворовать с завода инструмента и продать его из-под полы?! Или как будет вести себя жена, мать, какими словами она встретит мужа, отца своих детей, насмотревшись по телевизору сериалов о роскошной жизни и придуманной плотской любви? О чем будет мечтать подросток, зараженный фильмами о своих сверстниках, живущих с одноклассницами, разъезжающих в папиных иномарках, балующихся «травкой», грубящих учителям, родителям и вообще старшим? Такие фильмы уже есть. Я их просматривал… После них хочется долго отмокать в ванной и спиртом мыть руки… Но в странах, упомянутых мной, где они делаются, эти фильмы запрещены!
– Это же дьявольский замысел! – всплеснула руками матушка инокиня.
– Увы! – вздохнул Святослав.
– Так неужели нет в стране тех, кто мог бы противостоять ему по своим непосредственным обязанностям? – спросил Василько.
– Их планируется всех убрать или обратить в «своих». Не удивлюсь, если узнаю, что сам в таком «черном списке». Я не упомянул еще запланированную компьютерную «революцию», предусматривающую заразить всех наиболее способных подростков азартом игр, которые притупляют мозги, делают души окаменелыми, вредят психике, зрению, способности самостоятельно мыслить. Подробно рассказать об этом пока не могу. Я сам еще до конца не разобрался.
– Э, э! – перебил отец Валерий. – Ты поаккуратней с «черным списком». Ты очень нужен Церкви на своем месте!
– Я стараюсь… – улыбнулся Святослав.
– Мы с Александром на днях столкнулись с проявлением книжной диверсии, – проговорил Василько и рассказал про случай в издательстве «Наука».
– Это происходит в стране уже давно, – отозвался Святослав, – сейчас на свет Божий вытаскиваются не Шмелев, Зайцев, Клавдия Лукашенко, Чарская, Никифоров-Волгин, не Лев Тихомиров, Нечволодов, не наши святители-философы, а всякие Набоковы, Вересаевы, теософы типа Блаватской, Бердяева, наконец, современные воспеватели темных сил Михаил Булгаков с его «Мастером и Маргаритой», Владимир Орлов с его «Альтистом Даниловым». Это – мощный удар по интеллигенции, которую тошнит от соцреализма, хотя я и сам далеко не его сторонник. А тут еще и мистика: «Ах! Как интересно! Ах! Как необычно!» Вот вкратце и все, о чем я хотел поведать вам, дабы мы встретили очередную революцию во всеоружии учения нашей Церкви.
– Батюшка! Я сам с восторгом прочитал и Булгакова, и Орлова… И не понимаю, где здесь мина замедленного действия, – смущенно проговорил я.
– Ну что ж… Попробую высказать свою точку зрения, – вздохнул отец Валерий. – Нападение это на наше Отечество началось очень-очень давно… Сначала Новгородская ересь… О ней поговорим подробно в другой раз. Именно она, спустя много десятилетий, породила извращение летописей и житий таких великих, как, например, святитель Филипп, Царь Иоанн Васильевич Грозный и его опричники… А потом – пошло-поехало… Выплыли выдающиеся масоны и демократы, что суть одно и то же, Радищев, Карамзин, Чернышевский, Добролюбов, Белинский, сын предателя и наполеоновского прислужника Герцен – о литературных опусах декабристов я не говорю – Чехов, Вересаев, Короленко, малоросский националист и русоненавистник Костомаров, отлученные от церкви Ключевский и Лев Толстой… Всех не перечислишь…
– Это же вся школьная программа, – всплеснула руками Мария.
– Да-да! Я об этом и говорю. Давно началось нападение… Развернуться перечисленным мною и иже с ними не давала Церковь и… – батюшка запнулся, но, переглянувшись со Святославом, продолжил, – Церковь Православная и государственная власть… А уж после семнадцатого года такой разгул нечисти пошел семимильными шагами! Никифорова-Волгина, родившегося в простой рабочей семье, например, везли из Прибалтики в Пермь, где расстреляли только за то, что он писал православные рассказы. Зато процветали бездарные бедные, алтаузены, зощенки и иже с ними, создающие «пролетарскую» культуру, то есть ничего не имеющую! Но и они были уничтожены со временем своими же как отработанный материал. Что ж, вы думаете, сатана и слуги его не знают, что гореть им в геенне? Знают! И занимаются самоуничтожением! Давайте, проведем параллель…
Булгаков в юности был очень талантлив… Тут-то и подловил его враг, «подсадив» на морфий. В конце концов в наркотическом опьянении, возможно, и явились к нему его последние герои. Я долго раздумывал над всем этим сатанинским романом. Помог мне найти разгадку один хороший знакомый, добрый православный человек, преподаватель Московского Государственного университета. Я выскажу его мнение, с которым совершенно согласен.
Отец Валерий достал из портфеля, стоящего подле его стула, папку с несколькими отпечатанными на машинке листами, раскрыл ее и продолжал, периодически опуская глаза в текст.
– Начнем с ответа на вопрос: кого попытался изобразить Булгаков в своем романе? Иешуа Га-Ноцри – прости, Господи, по его задумке, Иисус Христос… Воланд – сатана. И вот тут-то с самого начала начинаются извращения Святого Евангелия. Спаситель говорит своим ученикам: Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца. Герой же Булгакова утверждает: «Я не помню моих родителей. Мне говорили, что отец мой был сириец». И так далее. Полное отвержение Евангелия звучит в словах Иешуа, когда тот говорит про единственного – заметьте это! – ученика Левия Матвея: «Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной. Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в его пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты Бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал». Хорош ученик!
Булгаков предлагает читателю, даже навязывает сделать выбор между Священным Писанием и его романом… Мол, что же правдивее? И, вероятно, рассчитывает, что интеллигент, дессидентствующий по кухням, погрязший в житейских проблемах, выберет то, что необычнее, таинственнее, захватывающе, и… проще, потому что читается легко! Вот, мол, какой увлекательный апокриф! Но самое страшное – в том, что талант, данный, несомненно, Богом, и его силу Булгаков использует для того, чтобы заставить читателя, даже посещающего храм Божий в праздники, поверить в истинность его текста. Давайте, сравним теперь образ Иешуа, выписанный Булгаковым, и образ Господа нашего Иисуса Христа, известный нам по многочисленным источникам, начиная от трудов святых Апостолов и кончая данными таких иудейских историков, как Иосиф Флавий, который, к слову, принадлежа к фарисеям, остался объективным.
У Булгакова Иешуа робок, слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости… И если принять на веру, что по своим нравственным качествам Иешуа достиг определенного совершенства, то оно у него – чисто че-ло-ве-чес-кое по своей природе. Он – всего лишь человек, как и все мы. Разве не мог различить автор романа сущности человеческого и божественного? Навряд ли! Скорее всего, он это сделал специально, чтобы принизить наше понимание, наше чувствование БОЖЕСТВЕННОСТИ. А при этом Булгаков опять пытается заставить нас признать… божественность Иешуа. Так что ничего нового со времен древних ересей в этом отношении Булгаков не смог придумать ни на каком уровне: ни на сакральном, ни на богословском, ни на философском, ни на психологическом, ни на физическом. Увы!
Еще одна опасность заключается в том, что Булгаков ставит перед нами в идеал не Бога, а обожествленного под похожестью на Христа человека. А что это, как не кощунство?! Не сатана ли – обезьяна Бога?! Так не участвуем ли и мы, читающие, в этом «увлекательном» кощунстве? Посмотрим дальше. Мы знаем, что смирению Господь нас учил Своим смирением, силе духа – силой Своего Духа… Иешуа же полагается на волю случая… Даже как бы заискивает перед Пилатом: «А ты бы меня отпустил, игемон?» Он сознательно полностью находится в полной зависимости от других. Начиная от Пилата, заканчивая каким-нибудь захудалым римским легионером.
Не обладает Иешуа и трезвой мудростью Христа. Он чересчур говорлив, хотя, как известно, Спаситель в земной жизни был немногословен. Иешуа, наконец, договаривается до абсурда, утверждая, что центуриона Марка изуродовали «добрые люди»… А Христос прощает, именно ПРОЩАЕТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ СВОИМ ПАЛАЧАМ, не считая их добрыми людьми, но ПРЕСТУПНИКАМИ, СОВЕРШАЮЩИМИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ. И в этом – его мудрость: зло побеждается любовью. Так не отрицает ли ЗЛО булгаковский Иешуа?! Или он не ведает греха? Нет, отрицает грех автор! И нас пытается заставить это сделать! Хотел этого или не хотел автор «Мастера и Маргариты», но его герой не способен на ИСКУПИТЕЛЬНУЮ ЖЕРТВУ. И это главное отрицание Булгаковым Нового Завета.
Наконец, Иешуа противоречит Спасителю, утверждая: «Всякая власть является насилием над людьми… и настанет время, когда не будет ни кесарей, ни какой-либо иной власти…». Какая-то кропотковщина? Анархизм? Хилиастическая ересь? А как же Царство Божие? Ведь там – власть – БОЖИЯ! Значит опять – кощунство!
Еще один страшный вывод: симпатичнее для нашей интеллигенции образ не Иешуа, а… Воланада. И главенство его выражено словами эпиграфа к первой части романа: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает добро». Так вот кто у нас вполне различает добро и зло! Более того, здесь заложена амбивалентность диавольской природы, все ухищрения которого в конце концов оборачиваются добром… Но по чьей воле? Конечно же, по его! А мы знаем, что именно по воле Божией любое зло может обернуться добром для человека, как бы ни старался враг рода человеческого. Вот вам еще одно кощунство! И утверждая вместе с Воландом о «СОВЕРШЕНИИ» добра Булгаков лжет! Нам также известно, что святым Апостолам Христос дал власть изгонять бесов. А булгаковский Воланд буквально издевается над учеником Иешуа, придумывая обвинение, что тот, желая избавиться от зла на земле, хочет, уничтожить тень от предметов – «ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое…». И здесь опять Булгаков насилует читателя, заставляя его подумать, что, мол, Воланд и Иешуа одинаково и в равной мере правят миром! Какое же лукавство! Тень-то существует не сама по себе, а при наличии или недостатке света. А свет сотворен Богом! Увы, не всякий интеллигент, задумавшись над этим, поймает выставляющийся хвост…
Давайте посмотрим теперь на действия героев. Иешуа просто созерцает, в то время как Воланд постоянно действует и действует энергично, спокойно. Эдакий «благородный рыцарь» без страха и упрека! И ведь действием он вызывает у читателя только симпатии. Почему? Да потому, что действия его в интерпретации Булгакова всегда справедливы! К людям же Воланд проявляет не только симпатию, но и сочувствие… Воланд спасает рукопись Мастера из огня. И не это ли – главное добро человечеству в трактовке автора?! Только что спас он? Шедевр мировой литературы? Или хулу на Творца, на Господа нашего Иисуса Христа, на Святого Духа? Во всем вышеперечисленном легко просматривается главная цель диавола: доказать людям, что его, носителя мирового зла НЕ СУЩЕСТВУЕТ. А если он и есть, то выступает в роли помощника людям, восстановителя справедливости, «совершителя» добра. Это и есть самая опасная ложь романа.
Но какова же цель прибытия Воланда со подельники в Россию, в Москву, столицу строительства первого в мире социалистического государства? Оказывается, ему надо здесь дать свой очередной «бал» – эдакую анти-литургию с пожиранием человеческой крови, возникшей из вина – все наоборот! – и прочих диавольских мистических обрядов. И здесь текст похож на инструкцию по их проведению. Прости, Господи! Обереги! Сохрани! И все повествование романа было как бы предисловием к этому описанию «бала». Тут открывается и другой важный факт. Если на Божественной Литургии читается Святое Евангелие, то на «балу» у сатаны читается… роман Мастера! Что же в таком случае может читать сатана? Уверен, вы сами в состоянии ответить! Да-да, Василько, евангелие от сатаны. Так вот чем является роман Мастера. Вот зачем Булгаков оболгал Спасителя… Именно Мастер – не прототип ли Булгакова? – автор хулы на Бога!
Много можно говорить и о Маргарите. Скажу одно: эта ведьмочка, прости, Господи, стала аккумулятором всех бесовских сил на балу, а значит, и в преисподней, прототипом современных доморощенных колдуний, экстрасенсов и прочих нечастных служителей, рабов темных сил… Думаю, что дальше разъяснять не надо. Разъяснить надо другое. Беря в руки такое, с позволения сказать, художественное произведение, человек пачкается о нечистотность его содержания, вольно или невольно впускает к себе в душу идеи автора с его живыми, просто невидимыми, «героями». И общение это можно отмыть только постом, молитвой, покаянием и Святым Причащением, как нас учил Спаситель наш Господь Иисус Христос…
Однако Аминь говорить рано. Как это ни странно, у романа есть положительные стороны. Как бы ни старались булгаковы, Бог поругаем не бывает! Во-первых, я знаю немало людей, которые после прочтения «Мастера и Маргариты» задумались и… пришли в нашу Церковь! И сейчас являются верными Ее чадами. Во-вторых, Булгаков показал нам нечисть не в классическом виде: это обычные на первый взгляд, даже немного смешные, нелепые люди, забавный котик, симпатичная девица, готовая вроде бы на все с вами… А потом – рыцарь! Ах, как романтично! Юный паж! Ах, как свежо! И так далее. Таким образом, мы уже привыкаем видеть нечисть в ее умении перевоплощаться, во что и в кого угодно. И оказываемся готовыми встретить ее в любом обличии… Наконец, самое главное. На смену социалистической литературе, остановившей развитие нашей национальной православной культуры, должно прийти что-то новое, великое! И я думаю, что не за горами то время, когда у нас появится новый жанр прозы. На западе его жалкое подобие называется «фэнтэзи». Но там все это примитивно, на уровне жизни на потребу… Всплеск же русской литературы должен показать всему миру существующий реальный мир! А это – неразрывность нашего земного бытия с миром духов: Ангелов Света, угодников Божиих и бесов, чудес и вразумлений… Именно они будут – наравне с людьми живыми, героями стихов, рассказов, повестей и романов – именно они будут реально помогать или вредить живущим еще… Наконец, все новые произведения будут прославлением Бога. И не пересказом уже написанных Священного Писания, святоотеческих книг, Преданий, но раскрытием нашей связи с Ним, Его действия, вразумления или наказания, милости и чудес в нашей повседневной жизни. Наша новая литература покажет, что мир земной, вещественный, и мир духовный – это одно целое! Вот теперь – Аминь!
– Батюшка, а как же растолковать «Альтиста Данилова»? – спросил кто-то с дальнего угла стола.
– А что тут растолковывать. Проведите аналогию! Впрочем, я не благословляю читать эту, с позволения сказать, книгу, отроков и жен. А мужчин – только тех, кто непосредственно занимается этим вопросом. Вот Александра, например… Впрочем он, как я понял, уже прочитал, – ответил священник.
– Так что ж нам делать, батюшка, если начинают сбываться слова Святослава? – подал голос Николай. В его бокале был сок…
– А что делает воин Христов при особо сильном нападении врагов? – улыбнулся отец Валерий. – Самим быть или стараться быть христианами, молиться, поститься, выполнять заповеди Божии, тех, кто слушает вас, вести к вере. На своем месте выполнять добросовестно работу. Своим примером показывать жизнь христианскую. И не участвовать в делах тьмы. Тогда Господь может сотворить новую Святую Русь – и-ко-ну Цар-стви-я Не-бес-но-го! На все воля Божия! Вот и давайте поднимем третий тост за то, чтобы наше Отечество стало иконой Царствия Небесного!
– Ура! Ура! Ура! – вскинулся Святослав, все поддержали его.
– Василько, а как ты за руль собираешься садиться? – вдруг спросил отец Валерий, закусывая. Тот пожал плечами.
– Давай-ка, после чая с тортом, загоняй машину во двор храма, а сами – на такси. Деньги-то есть?
– А то… – удивился Василько.
– Ну, вы тут готовьтесь к чаю. А мы со Святославом и Александром выйдем на воздух, – подытожил отец Валерий.
Когда мы вышли за ворота, он вздохнул:
– Ну ладно, курите, грешники. Вижу, что уши в трубочки свернулись от нехватки в организме этого зелья!
– Вот, Святослав, – продолжил отец Валерий, – это тот самый Александр, за которого я тебя просил. Ему хорошо, покойно жить у Василько. И приняли его, как родного. Но вижу, не чувствует он этого покоя там. Надо бы ему одному пожить.
И, повернувшись ко мне, объяснил:
– Святослав с семьей на целый год за границу уезжает. Хочешь, поживи в его квартире. Будешь полным хозяином. Это здесь недалеко, на улице Алексея Толстого, бывшей Спиридоньевке. Может быть, напишешь что-нибудь, но уже по-новому.
– Я сам об этом хотел поговорить с вами, батюшка, – меня удивило его прозорливое предложение.
– Ты когда едешь? В пятницу? – повернулся отец Валерий к Святославу. – Вот и хорошо. Завтра встречайтесь. Обо всем договоритесь. И в субботу Василько перевезет Александра. Пойдем чай пить.
…В такси Мария щебетала что-то об изысканности стола, за которым мы только что сидели. Остальные молчали под впечатлением услышанного. Я предался поначалу мечтам. Но возникшая мысль «Молись!» заставила отогнать эти радужные грезы, которые, впрочем, всегда оборачивались наоборот, и задуматься над слышанным от Святослава. Дома мы разошлись по своим комнатам, решив единогласно помолиться по отдельности. Поэтому я расслабился и прочитал краткое правило. Ленивая сонливость сразу окутала меня. А утром мы выехали пораньше, чтобы взять машину от храма и «подбросить» Марию до работы. Когда она вышла из машины, Василько вдруг спросил:
– Значит, уезжаешь от нас? Мы чем-то обидели тебя?
– Ну, как ты можешь так говорить, брат?! – встрепенулся я. – Просто батюшка сказал, что мне нужно пожить одному. Да я и сам это чувствую. Знаешь, нападает иногда мысль, что стесняю вас. Прости…
– Ну ладно… Вижу, что не лукавишь. Только на работу не опаздывай…
Вечером я простоял на углу Садового кольца и улицы Алексея Толстого уже полчаса, но Святослава все не было.
Мы ехали с Аллой рядом.
– Алекса! – вдруг сказала она. – Давай подумаем, помолимся… Ну, привезем мы святые мощи готфских мучеников в твою землю… Где мы их там поместим? Дадут ли нам язычники выстроить храм христианский?
– Да, ты, пожалуй, права, – согласился я, вспомнив разговор со Святославом на эту тему и представив ярость наших волхвов…
– Давай тогда мы с Дуклидой поедем в Константинополь, а ты поведешь дружину домой…
– Что ты говоришь?! Как я могу, только найдя тебя, тут же потерять! К тому же на южного соседа Унгериха напали какие-то кочевники. Тогда не только святые мощи могут быть уничтожены, но и вы с Дуклидой попадете в рабство, – резко возразил я.
– Что же тогда делать? – вздохнула она.
– Что делать?.. Выход только один. Я не могу лгать своим дружинникам. Не могу незаметно исчезнуть. Остается – открыться.
– А что будет?
– Молись, Господь милостив.
На перекрестке я выстроил дружину. Напротив свою выстроил Святослав.
– Братья! – крикнул я. – Мы не раз бывали вместе в боях! Не раз спасали слабых и беззащитных. И если смотрели на зверства тех, кому служили как воины, но не как палачи, то смотрели сквозь слезы. Смотрели с отвращением на мужей, сжигающих ни в чем не повинных жен, стариков, отроков и детей. Для славянина позорно убить, обидеть женщину, старого человека или ребенка. Если я что-то сказал не так, ответьте!
И та, и другая дружины молчали. Слышно было даже журчание ручейка, протекающего шагах в ста от нас.
– Я должен открыться вам, братья, – продолжал я. – После этого вы можете казнить меня или вернуть Унгериху. Я спас королеву-вдову и королевну. Вот они – рядом со мной… Радостный клич сотряс листву с деревьев. И мои, и дружинники Святослава, уже прослышавшие о готфских кострах, улыбались.
– Спасибо, братья! Мы служили и этим двум женам, пока Унгерих, околдованный ведьмой, не решил избавиться от них, как избавился от собственной супруги. Позвольте ж мне сопроводить сироту-королевну и королеву-вдову туда, куда они пожелают, дабы не попасть в огонь, сослужив таким образом последнюю службу?
– И мы с тобой, Алекса…
– Мы тоже…
– Зачем оставляешь нас?!
– Куда князь, туда и мы… – раздалось несколько голосов.
– Братья! – я повысил голос, – я бы рад! Но ваши сила, доблесть, боевые навыки нужны на Роси! Князь Святослав рассказал и не даст мне слукавить, что неспокойно в дому! Из Дикого поля нападает новый, умный, опытный, хорошо обученный ратному делу враг. Уводит в полон славянских жен и детей. Вы нужны дома! Я могу взять с собой десяток. До южного королевства дойду со Святославом и его дружинниками. Что скажете, братья?
– Быть посему! – как один раздались голоса.
Я спешился. Преклонил колено пред дружиной. Слезы подступали к глазам. Но я сдержал их. Воинский клич славян вновь огласил окрестности. Добровольцами вызвались христиане. Ладоня-Иоанн тоже порывался, но я остановил его:
– Сотник должен быть со своей сотней.
Он, опустив голову, вернулся в строй.
– Дружину ведет Горемысл, – крикнул я и вскочил в седло.
– Что ж мне-то не сказал? – укоризненно посмотрел на меня Святослав.
– А ты не спрашивал, – улыбнулся примирительно я.
К нам подскакала Алла:
– Князь, с холма хорошо просматриваются окрестности.
– Ваше величество, вам к лицу облачение славянского дружинника, – ответил шутливо Святослав. – Показывайте!
Я перевел. И мы пустили вскачь коней.
– Не надо бы всем на холм, – крикнул я на скаку.
– Быть посему, – ответил Святослав.
У подножья холма мы оставили дружинников. Кони вынесли нас на высоту.
Но готфская осенняя природа омрачалась двумя столбами дыма: за лесом вдали прямо перед нами и – направо в сторону захода солнца. Причем последний был намного сильнее.
– Это – уже у южных соседей. По лесу проходит граница между королевствами, – пояснила Алла.
– Заходный дым сильнее… Значит, они могут быть еще там, – раздумывал Святослав.
– Куда они могут дальше пойти?.. – размышлял и я вслух.
– На юг – вряд ли, там королевская крепость… На заход – тоже: там в горах римляне…
– Да и не горные они воины… – продолжил Святослав.
– Значит, одно остается – на восход. Здесь-то они уже были, – вставил я.
– И нам – туда же. Идем наперерез – на юг, – усмехнулся Святослав. Он сделал знак, и две сотни начали слева огибать холм. Вьючные лошади со скарбом Аллы, Дуклиды и святыми мощами едва успевали за ними. Как ни казался близок лес, но мы въехали в него только ночью.
– Здешний король недолюбливает славян. Он даже отказался от вашей дружины, – проговорила тихо Алла.
– Полагаю, он не будет гневаться на нас, если мы вернем его полон, – так же тихо ответил Святослав. Он обернулся к кому-то из своих и сказал, – мне нужен язык.
Полусотня ушла в темноту, в поиск врага, а мы направились дальше на юг в надежде найти дорогу.
– Ты становишься славянской женщиной! – улыбнулся я Алле.
Тут выглянула луна, и ответный румянец на щеках моей любимой стал заметен. Мы торопились. Но только к рассвету прискакал разведчик.
– Здесь рядом, в трех тысячах шагах есть дорога. По ней они и гонят полон бегом на восход, – сказал он.
– Много полону? – спросил Святослав.
– Жен и отроков четыре сотни.
– А кочевников?
– Сотни полторы…
– Хорошо, не успеют всех зарезать… Ты останешься здесь? – обернулся Святослав ко мне.
– Нет, я с тобой. Ратислав отведет жен в овраг, – ответил я.
– Алекса!.. – вскинулась Алла.
– Я хочу посчитаться с ними за твоих… Заодно, может быть, кого-то из замка вашего встречу. У славян же нет сейчас толмача, – коснулся я ее руки.
…Дело оказалось нетрудным. Враг был действительно немногочислен. И чего-чего, а засады он никак не ожидал. Наши лучники положили одним залпом сразу треть отряда кочевников. А через некоторое время оставшиеся из них были порублены. Дружинник Святослава притащил связанного языка… Ударил его в челюсть:
– Припоздал я! Успел, волк, зарезать женку и живулечку…
Я взглянул на пленного. Изо рта у него струилась кровь… Он посмотрел с презрением на нас и выплюнул что-то. Приглядевшись, я увидел, что это – его… язык.
– К разъятию на березах, – бросил Святослав. Воины быстро пригнули к земле два дерева. Тут пленный заверещал, словно поросенок.
– Погибнуть в бою для них – честь! Пьют они перед этим какое-то зелье… Из мухоморов, что ли… – пояснил Святослав. – А теперь, глянь, протрезвел!
Раздался резкий крик. Березы выпрямились. Я даже не стал смотреть… Тут подошли освобожденные жены, отроки и отроковицы, дети… Я крикнул по-готфски:
– Есть ли среди вас те, кто из замка родителей королевы-вдовы Аллы?
Вперед вышли две молодые жены и отрок.
– И это все? – удивился я.
– Остальные не выдержали пути… Их зарубили, – ответил отрок. В это время из леса выехали Ратислав с Аллой и Дуклидой.
– Ваше величество! – со слезами на глазах бросилась в ноги женка постарше.
– Видела ли ты отца моего или мать? – соскочив с коня, подняла и обняла ее Алла.
– О, да! Отец ваш, несмотря на возраст, дрался, как простой воин, да еще одной рукой… Но стрела попала ему в шею… А матушку зарубили во дворе с другими старыми женами…
– Вот вам золото, – протянула Алла мешочек с монетами. – Разделите. Да смотрите, никому не сказывайте, что меня видели. Возвращайтесь домой. Денег хватит, чтобы отстроиться и жить первое время. Если удастся мне вернуться, еще одарю. Похороните наших убитых…
– Куда мы вернемся?! Все наши порублены и постреляны… Вместо домов угли… А сами срубить мы не сможем! – заплакала вторая женка. – Пойдем проситься из милости к здешнему королю…
– Помоги Бог! – шепнула Алла. Но взглянув мимо меня, вдруг быстро надела шлем. Смекнув, ей последовала и Дуклида. А между деревьев мелькали всадники. Не кочевники и не славяне… Мы заняли боевую позицию.
– Кто вы и как с оружием в руках посмели нарушить границы нашего королевства? – раздался громкий молодой голос.
– Я выехал на открытое место, снял шлем, правую кольчужную перчатку, отчеканил жест приветствия и поднял руку ладонью вниз и от себя.
– Прошу воеводу или князя выйти на дорогу, – громко ответил я по-готфски. После некоторого замешательства ко мне навстречу выехал молодой готф в богатой кольчуге с наборным золоченым доспехом. Поприветствовав меня, он также обнажил голову и правую руку. Я поклонился: – Как благоволите к вам обращаться?
– Я племянник короля. Но обращайтесь попросту: князь Мерельрих… А вы, я вижу, – славяне?
– Да, князь… Я служил по обмену дружинами у твоего северного соседа, короля Унгериха… Моя дружина ушла на Рось, в свою Отчину. А я и еще несколько моих ратников выполняем последнюю службу. Вот, – указал я рукой, – славянский князь Святослав. Он возглавляет новую дружину на службе Унгериха. И завершил первое дело. Кочевники напали на два замка земель Унгериха. Сожгли их. Убили мужей, стариков и старух, взяли в полон жен и детей, больше половины которых перебили в дороге. Нам пришлось вторгнуться в твои земли, чтобы настичь врага и освободить несчастных. Он же, пока мы гнались, сжег и два ваших замка…
– Да. Мы и ехали на дымы… Удивительно только, почему и наша сторожа не сообщила об этом… – молвил он, поклонившись.
– Это горько, князь, но очевидно, что вся сторожа побита… Как и наша… Кочевники не оставляют ратников в живых… Впрочем, и сами в плен не сдаются… Вот этот, – я указал на березы, – был пойман арканом, но откусил себе язык… А разъят за то, что зарезал молодую мать с младенцем… Таков наш славянский закон.
– Хорошие у вас, славяне, законы… Правильные! Хотя казнить его все-таки должны были мы. Они буйствовали на нашей земле…
– Если б я знал, поверь, князь, оставил бы его для твоего приговора. Прости, – теперь поклонился, приложив ладонь к груди, я. – Взгляни на несчастных пленников, расспроси их! И еще благоволи милосердствовать к ним! Их жилища сожжены. Ближние убиты. Прими в подданство и двух жен с отроком… Они не хотят возвращаться к Унгериху, где воспоминания только отяготят души.
Готфский князь тут же сделал жест подозванному им воину:
– Накормите жен и детей. И проведите в крепость… Двумя десятками…
Оглядев место уничтожения кочевников, он вздохнул:
– Хотел бы я иметь в своей дружине таких, как вы, да вот дядя не может забыть притчи о войнах со славянами…
Он наклонился поближе ко мне и шепнул, улыбнувшись:
– Видать, досталось тогда нашим от ваших… Ну, да дело прошлое. Я и сам не люблю побоищ, если они не угрожают земле, отцу, матери, женам, детям… Всегда можно миром решить любой вопрос… Позволь же поблагодарить тебя и твоих соратников за то, что исполнили наши обязанности. Прошу воинов, состоявших на службе Унгериха, удалиться на свою землю. А тебе, князь, с небольшим отрядом, разрешаю пересечь королевство. Пусть только один из ваших переоденется в готфские кольчугу и шлем…
Он снова сделал знак рукой и взял у своего, подскакавшего воина, пику со значком из красной материи с изображенным на ней белым орлом. А воин тут же снял кольчугу и шлем и протянул их Ратиславу, более подходившему к нему по своим размерам.
– Ты очевидно, хочешь пройти к морю… Здесь – не менее тридцати конных переходов… Если идти быстро… Я не спрашиваю, зачем вам идти к морю… Но мой значок на пике обезопасит тебе путь. Если же придется далее плыть морем, глянь, – и он начертил концом пики на дорожном песке план земель, – вот здесь на берегу, на горе, замок. Его владелец – мой друг. Зовут его Эргерих. Передай ему вот этот перстень… Он поможет во всем. В том числе и с лодией. А перстень я верну, когда зимой навещу его…
Он отчеканил знак приветствия и, крикнув «Счастливого пути», скрылся между деревьев. Два десятка готфских воинов копали большую яму при дороге. Другие стаскивали к ней убитых кочевников. Им помогали освобожденные полонянки и отроки… А мы простились со Святославом и его дружинниками. Шутили, смеялись, не загадывая, увидимся ли… Однако при взгляде на них как-то тревожно становилось на душе. После Святого Крещения я стал чаще прислушиваться к этим знакам…
– На все воля Божия! – вдруг шепнула Алла, словно прочитав мои мысли.
– Спаси их Господи! – вздохнула Дуклида, когда последний из славян Святослава скрылся между деревьями. А я широко перекрестил их путь.
– Ну, вот мы и одни, – вздохнулось вдруг.
– Почему одни?! – улыбнулась Алла. – С нами – Бог, Ангелы Его и Святые угодники, мученики готфские…
Хотелось мне сказать ей, что славянские женщины не спорят с мужчинами, но подумалось, что она, в сущности, права…
– Какой милый этот племянник короля, – вдруг закраснелась Дуклида…
– Милая! – обернулась к ней Алла. – Во-первых, он – язычник. Во-вторых, ты можешь стать причиной войны между двумя готфскими королями. А в-третьих, у нас послушание князю Александру, которое дал ему пресвитер Вафусий, Царствие ему Небесное. И всем готфским мученикам…
Она перекрестилась. Все последовали ей…С каждым днем становилось теплее… Вдали холмы уже переходили в горы… Я наравне со всеми дружинниками ходил в разведку, нес ночную сторожу, охотился на дичь… Алла и Дуклида оказались выносливее, чем я думал. Они всегда, даже после самого трудного переходя, когда и у меня, и у моих дружинников слипались глаза от усталости, готовы были шутить, смеяться, щебетать… Много раз к нам наперерез устремлялись готфские конные разъезды сторожи, но, заметив белого орла на пике Ратислава, возвращались в свои схроны и заставы, даже не приблизившись. Ратислав же в тяжелой готфской кольчуге мучился от жары. Да и выглядел смешно. Шлем оказался несколько великоват и даже на подшлемнике постоянно съезжал то на одну, то на другую сторону. Это смешило всех. Особенно Дуклиду и Аллу. Я попытался урезонить их, но сам едва сдерживал улыбку… И заодно заметил, что Ратислав с Дуклидой стали поглядывать друг на дружку. А он – то ягод полный шлем принесет ей, то каких-то поздних цветов прикрепит к седлу ее лошадки… Эх, молодежь…
Мы еще не видели моря, но пряный, соленый запах его поначалу донесся до нас сильным теплым ветром. Вечерами мы искали расщелину поглубже, так, чтобы скалы свисали над нами. Под их прикрытием и разводили костер, не забывая прикрывать пламя мокрой корой сосен, растущих уже в изобилии. Помогал нам и туман, спускавшийся к вечеру на горы и смешивающийся с дымом. Это скрывало нас и от самого зоркого разведчика. Все укладывались поближе к костру: ночи были влажными, а потому прохладными… Но никто не роптал. Наконец, показался перевал. Здесь холодный ветер пробивался, словно стрелы, сквозь теплые плащи, обжигал, мешая вглядываться и вслушиваться в окружающие нас острые скалы, за каждой из которых могла таиться опасность… На Роси сильный мороз переносится легче… А здесь! По утрам даже инея еще не было!..
Наконец-то начался спуск. Растительность становилась гуще. Порой приходилось прорубаться сквозь колючий кустарник, что значительно замедляло наше движение. Тяжело с непривычки было идти и узкими тропами, на которых слева отвесная скала уходила вверх, а справа затягивал в себя глубокий обрыв. Но мы начинали каждый день молитвой. Так же и заканчивали. Посему Бог и миловал…Мы даже не заметили, как оказались на обрыве. А под нами в глубине шумело море: все казалось, что это небо, уходящее вниз. Я вспомнил рисунок князя Мерельриха и повернул налево. Почти невидимая тропинка постепенно привела на узкую полоску ровного, усыпанного мелкими гладкими камнями, берега. Волны были небольшими, но именно они создавали шум, перекатывая меняющийся узор из гальки. Начало смеркаться. Поэтому я решил подняться повыше, найти расщелину и там устроиться на ночлег. И опять Господь послал достаточно удобное место. Ратислав настрелял больших крикливых птиц с длинными, волочащимися по земле хвостами и мы неплохо поужинали. Вот только с водой здесь было худо. В море она – соленая, а запас, сделанный у последнего горного источника, подходил к концу. Да и кони наши приуныли от жажды. Но утром, как только мы пустились в путь, шагах в ста обнаружили ручей, впадающий в море…
– Слава Тебе, Господи! – опустилась на колени Алла. Все последовали за ней. Кони долго и жадно пили. А мы пополнили свои запасы.
К полудню потеплело. Мы даже скинули плащи. А к вечеру после очередного перехода вдали на берегу показались люди, суетящиеся вокруг лодок. Мы насторожились. А они стали натягивать кольчуги. Надели шлемы, в руках у них появились мечи, луки… Я подскакал к ним один. Подняв руку, отчеканил знак приветствия. Заговорил по-готфски, и тогда они даже заулыбались. А когда у подскакавшего Ратислава заметили на пике значок с белым орлом, глаза их совсем потеплели.
– Мы ищем князя Эргериха, – сказал я.
– Да, это его владения, – кивнул могучий бородач, чем-то грустно напомнивший мне Горемысла, и поднял руку, показывая на гору. – А вот – и он сам.
Я посмотрел и увидел белокурого готфа лет сорока, семенящего вниз по тропинке. Он, как и его люди, был одет в теплую вязаную рубаху, такие же штаны. Через одну руку была перекинута кольчуга, другой он держал меч в ножнах. Светлые волосы перехватывал кожаный ремешок. Глаза светились цветом дальнего моря. Взглянув на нас, потом на значок, готф улыбнулся всем лицом:
– Рад видеть друзей моего друга. Как он там? И с чем вы пожаловали? Ох, простите, я такой недотепа… Сейчас решу несколько вопросов и прошу пройти в мой небольшой замок.
– Как улов? – спросил он бородача.
– О! – ответил тот весело. – Такого давненько не было. Похоже, наши гости принесли удачу…
Тут только я заметил развешанные вдоль скалы на шестах сети и рядом – десятка два корзин, наполненные до верха рыбой.
– Ну что ж! – довольно потер руки Эргерих. – Давайте все наверх… А кто в стороже?
– Мой черед, – ответил бородач.
– И мой, – выглянул из-за его спины загорелый, тоже светловолосый отрок.
– Хм… – задумался Эргерих. И отобрав четыре самых больших рыбины, сунул их в руки бородача. – Чтоб не скучно было! Только смотрите в оба! Мы теперь не только за себя несем ответственность, но и за гостей… А меду я пришлю с кем-нибудь.
Князь же сам взял одну из корзин и стал подниматься по тропинке. Мне было это как-то даже чудно. Впервые среди готфов видел я такого князя. Наверное, поэтому, бросив поводья дружиннику, тоже взял тяжелую корзину и последовал за хозяином.
– Осторожнее! – не поворачиваясь, предупредил он. – Внимательно под ноги смотрите. Тут у нас везде ловушки… Вот, веревка натянута. Заденешь и окажешься под грудой камней… Пираты совсем распоясались. Приходится предохраняться.
Следом за нами шли по очереди: готф – славянин, готф – славянин… И я слышал, как первые предупреждали наших о том же, о чем говорил Эргерих. Несколько других готфов вели наверх наших коней. И, словно людям объясняли им все про ловушки. И надо же: ни одна не была задета. Когда мы уже поднялись, я неожиданно увидел каменные стены, в пять-шесть раз превышающие человеческий рост, с узкими щелями бойниц, кованые ворота с небольшой дверцей.
– Вот, – как бы жаловался запыхавшийся Эргерих, – высоких, прямых деревьев здесь близко не растет. Пришлось из камня стены складывать, как у римлян… Благо, глина с гор постоянно смывается… А сколько яиц, золы на кладку ушло… Зато с моря меня совсем не видно, а я вижу все. А со стороны гор к замку тоже не подступиться… И поджечь нельзя…
Мы вошли внутрь. Прямо к стенам лепились каменные жилые и хозяйственные постройки. Люди сновали туда-сюда: кто заготавливал дрова, кто носил сено. По площади перед домом побольше бегали дети, куры, гуси, поросята, телята, кошки, собаки… Здесь же на костре стоял огромный котел… Жены стирали. Отрок носил ведрами воду, которая стекала откуда-то сверху.
– Вот тоже римская идея… Но как удобно! Провел желоб по горам от водопада. И вода поступает всегда, когда пожелаешь… А не хочешь, поставил наверху заслонку, и вода течет в русло ручья… – говорил, показывая Эргерих. Он подозвал какую-то женку. – Приготовь на всех рыбы и скажи, чтоб столы поставили. Сегодня тепло. Обедать будем на площади. Видишь, гости! Да, пошли кого-нибудь с медом для сторожи на берегу. Коней накормить, напоить, почистить.
– Пройдемте пока в дом, – повернулся Эргерих к нам, и как бы даже растерялся, вдруг увидев, что дружинник присел, прислонившись спиной к стене. – А ты чего, как бедный родственник. Вы все мои гости! Значит все – в дом!
Внутри, сразу после входа, начиналось то, что у других называется тронным залом. Вдоль стен стояли грубо сколоченные, слегка струганные длинные столы и лавки. А за ними – целый ряд дверей. Трон на возвышении тоже был грубо сколочен… На второй этаж вела лестница, продолжением которой был висячий переход, опоясывающий дом внутри. И там стены были усыпаны дверями. Одна из них хлопнула и к нам по лестнице спустилась такая же белокурая, как Эргерих, полная жена.
– Вот, дорогая, наши гости! Принимай, хозяюшка! Насчет обеда я распорядился…
Супруга Эргериха мягко поклонилась, а приглядевшись к Алле и Дуклиде, вдруг сказала:
– А что это вы жен в мужские доспехи нарядили?
– Дорога была очень опасная. Пришлось даже принять бой с кочевниками… Они на севере четыре замка сожгли, многих поубивали. Полон вели… – объяснил я.
– Вы освободили? – строго спросила хозяйка замка.
– Да, с помощью князя Мерельриха.
– Ах! Этот мальчик всегда был отважен! – всплеснула она пухлыми руками. – И добр… Не в отца и не в дядю…
– Не надо об этом, – теперь строго попросил Эргерих. – Распорядись обустроить покои для гостей…
– Да-да, дорогой. Мы еще успеем наговориться, – и она неспешно «уплыла» куда-то.
…Эргерих воссел на трон. Спросил:
– Итак, поведайте теперь, с чем прислал вас мой юный друг Мерельрих?
– С просьбой помочь нам, – ответил я, поклонившись.
– В чем?
Я снял и подал ему перстень Мерельриха:
– Нам нужна большая лодия, чтобы поместить туда и коней.
– И куда вы собираетесь плыть?
– В Константинополь…
– Это опасное путешествие… Лодия найдется. Только помните, что плыть надо вдоль берега. И если появятся пираты, причаливайте сразу и уходите горы.
– А как же лодия?
– Это – дело наживное. К тому же их у меня много. Жизни людские я ценю дороже любого богатства. Эх, Константинополь!.. – вздохнул Эргерих. – Ну, все, тронный прием окончен. Пойдемте, покажу свои сокровища.
Мы поднялись по скрипучей шаткой лестнице на второй этаж и вошли в самый дальний покой. Здесь стоял большой стол, у очага – небольшая скамеечка. На столе, на полу, на широком струганном подоконнике были разбросаны свитки, рулоны папируса, вощеные дощечки, к стене привалены плиты с руническими надписями…
– Вот, смотрите! – улыбался довольно Эргерих. – Это – древний Вавилон, а это – Египет. А вот это – копия старинной Библии, переведенной когда-то иудейскими учеными на греческий язык по приказу Императора Птолемея. А вот то, за что римляне пытали, сжигали на кострах, травили дикими зверями, распинали… И кто после этого варвары?! Это – послание апостола Павла, написанное его рукой… Честно говоря, мне нравится Христианство… Я не оскорбляю вашу веру?.. Мне нравится Христианство! В нем сложно разобраться. Но когда начинаешь постигать самые основы, понимаешь, что в Христианстве воплотилось все лучшее, доброе, честное, что только может быть в человеке. Вот! – выхватил Эргерих еще один папирус, – А это – великий эллин Платон, предсказавший единичность Творца этого мира…
Хозяин замка развернул папирус и стал громко и медленно читать на непонятном языке. Он словно песню пел!
– Это на эллинском, – пояснил он, остановившись… – И Софокл, и Сократ писали о том же…
– Вы знаете язык эллинов? – спросила Алла.
– Так, немножко. Мы как-то подобрали в море одного эллина с утонувшего корабля. Вот пока он жил у нас зиму, и научил меня. Красивый язык… Когда я был в Константинополе… Эх… Я бы давно принял Христианство. Да вот, боюсь, не оскорблю ли память отца… А ведь он служил христианским царям в Константинополе… Но сам так и не сменил веру предков… Нас, готфов, и вас, славян, именно Царь Константин примирил… Да, отец перед Константином преклонялся, говорил, что не видел более великого, доброго, твердого волей и чистого душой властителя… И пошел Константин на Мавксентия, чтобы прекратить в западной части Римской Империи гонения на Христианство. Во много раз его войско было меньше гонителей. И тут, как рассказывали очевидцы, старые солдаты-христиане, солнце стало похоже на Крест. И вспыхнули на небе слова Сим победши! Великий Константин сделал себе хоругвь в виде Креста, а на щитах и шлемах воинов тоже повелел начертать кресты. Что ж вы думаете?! Побежал Мавксентий и его «непобедимые» когорты…
– Ты, должно быть, замучил гостей! Как Нерон – христиан, – раздалось за нашими спинами. В дверях стояла хозяйка замка.
– Столы накрыты! Все ждут вас, – почти пропела она, слегка склонив голову.
То, что мы увидели, спустившись на небольшую площадь замка, поразило не менее услышанного. За столами сидели все, кто недавно таскал сено и корзины с рыбой, доил коз, стирал, рубил, убирал… Матери тут же кормили грудью младенцев, мальчуган уже лез руками в блюдо с рыбой, и тут же получал подзатыльник от старшего, отрок дергал отроковицу за косу…
– А мы живем, как предки – единым родом! – сказал Эргерих, усаживаясь в голове стола, обращаясь к нам. – Вы будете мед или вино? Я люблю мед! После римского вина голова болит…
– Дорогие мои! – поднялся он тут же, повернувшись ко всему застолью и поднимая большую чашу. – У нас сегодня гости. Давайте же выпьем за их здравие и благополучное завершение путешествия, которое они предприняли.
Все зашумели, загалдели, подняли глиняные кружки, ковши, кубки. Пир закончился при свете факелов. Хозяйка развела нас по покоям. Узкие жесткие лежанки, покрытые звериными шкурами, теперь были мягче и удобнее богатых перин… Молиться пришлось всем по отдельности. На все воля Божия.
Около меня резко затормозила черная «Волга» с синим фонарем на крыше.
– Ох, прости… Только собрался выходить с работы, как вызвало начальство. Давало последние «ценные указания»! – выскочил из нее Святослав. – Хорошо, что жена с детьми сегодня у матери. Прощаются! Да и спокойно, без лишних вопросов все посмотрим. Я отдам тебе запасные ключи. И в субботу с утра можешь вселяться.
– А что, жена не знает? – удивился я.
– Знать-то знает. Я сказал, что жить будет молодой сотрудник, которому еще не дали квартиру. Но ведь я сказал правду: мы сотрудники во Христе, – улыбнулся он. – Чем меньше жены знают, тем спокойней спят…
Мы вошли в новую девятиэтажку улучшенной планировки.
– Екатерина Ивановна! – обратился Святослав к пожилой женщине в стеклянной кабинке. – Я в пятницу уезжаю с семьей в командировку на год. А вот это – Александр. Он поживет пока в моей квартире. Передайте по смене, пожалуйста. И ребятам – тоже.
– Ваш паспорт! – потребовала лифтерша, консьержка или кто еще… Она переписала мои данные в какой-то журнал. Потом сунула руку под стол. Из внутренней двери слева от стеклянной кабинки появился молодой, розовощекий здоровяк в строгом черном костюме, в белой сорочке и при галстуке.
– Мишенька, – обратилась к нему женщина, – этот молодой человек, Александр, поживет год в квартире Святослава Ивановича.
– Понял, – наклонил голову здоровяк.
– Передай по смене своим. Данные паспорта в журнале…
– Есть, – ответил тот по-военному.
– Охрана? – спросил, когда мы поднимались на лифте.
– Еще какая! – приложив палец к губам, ответил Святослав.
На большой лестничной площадке – хоть в футбол играй – было всего две входных в квартиры двери. Святослав нажал на маленький звонок на стене и открыл одну из них ключом.
– А зачем ты на звонок нажимаешь? – удивился я.
– Это не звонок. Здесь их вообще нет. Это сигнализация. Я ее отключил. Только не забывай нажимать на кнопку, перед тем как открыть квартиру и после того, как закрыл ее. Забудешь – через минуту здесь будет команда охранников. А вот – показал он на маленький цилиндрик на связке ключей – этой штукой будешь подъезд открывать. Видел, как я сделал?
Мы вошли в квартиру.
– Да, – сказал я, – сколько всяких премудростей…
– Эх, – вздохнул тихо Святослав и шепотом добавил, – это не премудрости… Это и есть элементы духовного развращения верхушки общества, про которую я говорил вчера… Ты еще здесь такого насмотришься и наслушаешься. Будь очень осторожен!
– А почему?.. – начал я, но Святослав приложил палец к губам, прошел, открыл дверь в ванную комнату и включил воду. Потом кивнул, мол, продолжай.
– А почему, – повторил я, разглядывая старинные образа в золоченых киотах, – у тебя иконы на стенах, а не в красном углу?
– Видишь ли, Александр, у каждого – свой крест. Мой, как говорит отец Валерий, – неверующая жена. Про Бога и слышать не хочет… Святые иконы считает лишь произведением искусства, антиквариатом. И повесить согласилась только очень старинные и очень дорогие. Хоть так… Отец Валерий благословил терпеть.
– А дети?
– Девочка вроде бы тянется, неуверенно, правда… А парень – шалопай! На уме – одна музыка. Ну, ладно бы, наша классика. Нет! – Все – западная… Я краткое правило по вечерам выхожу вычитывать в лоджию – покурю, да и читаю шепотом, на память. А утром – по дороге на службу. А как приходится с постами выкручиваться! Что ж, велено смиряться. Кто-то из святых говорил, что послушание превыше поста…
Святослав провел меня по квартире: все показал, рассказал, объяснил.
– А зачем два унитаза? – удивился я.
– Это – биде! – показал он, – Для женских дел…
– Послушай, Святослав, может быть, ты детские комнаты и спальную закроешь? Они мне как-то ни к чему. Я могу устроиться в зале или в твоем кабинете, – как благословишь… Пишущей машинкой можно пользоваться?
– Давай ни тебе, ни мне: оставлю открытыми кабинет и залу. В них ты можешь пользоваться чем угодно. Вот, – открыл он письменный стол, когда мы вошли в кабинет, – бумага, копирка в верхнем ящике.
Я взглянул и увидел пистолет, лежащий тут же.
– О, хм! – хмыкнул, перехватив мой взгляд Святослав. – Эту игрушку я, пожалуй, тебе не оставлю… От греха! И еще вот что. С гостями здесь строго. Все берутся на заметку. Это тоже учти!
– Может быть, здесь есть и подслушивающие устройства? – усмехнулся я.
– Только что ты видел, как я, когда выключил воду в ванной, сразу включил бра в кабинете? При этом все «прослушки» глохнут, хотя и работают…
– А наши у тебя были в гостях?
– Да, Василько как-то по поручению батюшки заезжал. И сам отец Валерий раза два-три в год бывает. На мой день рождения да на праздник воздушно-десантных войск. Приезжает, правда, в штатском. Жена его знает как Героя Советского Союза… Предположить даже не может, что он священник. Говорит: «Отрастил косу, как у попа… Постричь бы тебя…» А батюшка каламбурит: «Постригут еще…»
– Прямо так и на «ты»?
– Да между нами и отцом Валерием разница-то десять лет…
«Эх, – подумал я про Святослава. – И в своем доме живет, а все равно как не в своем! Система… Столько премудростей…»
– Ну, и к детям одноклассники ходят, – продолжал он, – правда, они все из таких же домов, как наш. Их всех охранники хорошо знают… К жене – подружки: мамы одноклассников сына. С Кутузовского одну персональный шофер привозит! Но сидеть с ними за столом, разговоры вести – такая скука! А на духовные темы вообще говорить бесполезно. Здесь их из пушки не пробьешь. Не слышат! Я бы давно ушел из «конторы», да батюшка не благословляет. Говорит: «Наши люди везде нужны!» Кстати, я тут в Москве пополнел немного. Поэтому новую одежду выдали. В шкафу оставлю тебе пару костюмов, рубашки, полупальто. Я их и полгода не носил…
– Ну, зачем же?
– А ты не смущайся, не гордись! Это даже не милостыня, а братская дележка. Они-то мне тоже даром достались.
– Как это?..
– А вот так! Я получаю от государства все, вплоть до трусов, носков и носовых платков. Жена даже не знает, что у меня из одежды есть… Вроде бы все рассказал, показал… В холодильнике – продукты. Жена поначалу выкинуть хотела, но я сказал, что сотруднику пригодятся. В баре – напитки. Только не усердствуй. А теперь пойдем, провожу тебя до «Маяковской».
– Слушай, а, сколько я за жилье платить-то должен? И кому? – спросил я, когда мы были уже на улице.
– Ты что, смеешься? – удивленно вскинул брови Святослав. – За квартиру за год вперед заплачено. А ты, уж коли так хочется, оплачивай газ, воду, электроэнергию, сколько израсходуешь…
Моросил мелкий дождичек. Я вспомнил вдруг, что вот так же брел с Женей Журовым, как «козу» устроил нам Виленыч…
– А где у тебя там дети будут учиться? – спросил я Святослава, отогнав воспоминания.
– Как и здесь, в спецшколе. При нашем посольстве. Там даже лучше. Здесь-то в спецшколах – половина учителей работают не по своим знаниям и талантам, а по блату. А туда лучших специалистов отбирают. Большинство – кандидаты наук.
– А как я узнаю, что ты возвращаешься?
– Я позвоню. Не тебе, так батюшке или Василько. Кстати, в кабинете в шкафах много книг. Всякие есть. Они мне как бы для работы нужны. Но зарубежные издания советую читать с благословения отца Валерия. Он знает почти всю мою библиотеку… Вот я – голова садовая! Даже кофе тебя не угостил. Ну, ничего. На кухне найдешь. Сам заваривай. Не стесняйся! Ты умеешь кофе в раскаленном песке готовить? Тогда увидишь там же железную коробочку с песком…
– В армии в общежитии я жил по соседству с одним лейтенантом-армянином. Вот он и научил…
… – Эй, мужик… ты-ты, под зонтиком, дай-ка закурить! – услышали мы сзади и обернулись. Человек восемь молодых ребят, лет по двадцать, в изрядном подпитии, пытались окружить нас. Святослав, задвигая меня за свою спину, сделал несколько шагов назад.
– А тебя родители не учили: когда чего-либо просишь, тем более у старших, надо говорить «пожалуйста»? – спокойно ответил он.
– Чо-о?! – самый здоровый из ребят протянул руку к груди Святослава, и тут же перевернувшись вокруг всех своих трех осей, рухнул на мокрый асфальт.
– Саша, подержи, пожалуйста, – протянул Святослав мне зонтик… И двое других, кинувшихся на него, отлетели в разные стороны метра на два… Еще один выдернул из рукава куртки резиновый шланг, но вместе с ним влип в стену дома. И сполз по ней… Остальные кинулись бежать. Святослав поддел слегка носком полуботинка здоровяка и сказал.
– Долго не лежи, простудишься.
– Пойдем! – повернулся он ко мне. Взял зонтик. Мы направились к метро. – Вот тебе пример того, о чем я говорил в трапезной храма. Им подвига захотелось. Но только подвиг для них – сделать зло другому, поживиться за чужой счет. Нарушить заповедь Божию по поводу «зарабатывать хлеб в поте лица своего»… А ведь, думаю, неплохие мужики… В двадцать лет разбойничать, шпанить… Ох-ох-ох, – голос Святослава был спокойным, ровным, но с горечью.
– А ты не покалечил их? – спросил я.
– Нет. Слегка приложил. Есть такие точки на теле человека, удар по которым просто лишает сознания, но не калечит несчастного… Тебе, наверное, в армии говорили. И даже показывали… А ведь русские парни! Какой стыд!
Нас обогнала и резко затормозила милицейская машина. Из нее вышли трое милиционеров. И я узнал старшину, задержавшего когда-то нас с Женей. Он приложил руку к козырьку, представился и спросил:
– Это вы устроили драку?
– Как, простите, мы вдвоем могли устроить драку с восьмерыми молодцами? – покачал головой Святослав.
– Вам следует отвечать, а не спрашивать? – повысил голос старшина.
– Хорошо. Драку попытались устроить они.
– Предъявите документы!
Старшина, взглянув в удостоверение Святослава, вдруг вытянулся «по струнке», снова козырнул:
– Виноват!.. Простите!.. Вас подвезти?.. Куда?.. У вас к ним есть претензии?.. Разрешите составить протокол?..
– Нет-нет! Спасибо, старшина. Спасибо… Лучше приглядите, чтобы ребята долго не лежали на мокром асфальте. Простудятся… Но возьмите их на заметку. Мы у них, очевидно, не первые, – улыбнулся Святослав.
Старшина даже не взглянул на меня…
– Возвращаемся! – бросил он на ходу к машине своим подчиненным. – Пакуем тех четверых. И – в отделение.
«Кто же все-таки такой этот Святослав?» – мелькнула у меня мысль. «Какая разница?! Самое главное, что он – свой, православный христианин!» – перебила ее другая.
У метро мы распрощались… Василько дома не было: каждый бригадир обязан был дежурить в отделе раз в месяц. А Мария и Николай, глядя грустными глазами, не знали, куда меня усадить и чем угостить… Постным, конечно. Я успокаивал их, пытался развеселить, говорил, что на все – воля Божия, что выполняю благословение отца Валерия, что мы все равно будем часто видеться, а самое главное, что благодарю Господа за то, что встретил таких замечательных друзей, братьев и сестру… Они согласно кивали и на мои шутки грустно улыбались. А в субботу Василько перевез меня и мой нехитрый багаж в квартиру Святослава.
– Ну, у тебя здесь царские хоромы, – ходил он по ней.
– Ты же здесь не впервые, – удивился я.
– Да, но тогда как-то не обратил внимания на все это, кроме икон, – пожал он плечами. Потом спросил. – Где спать-то будешь?
– В кабинете. Не люблю большие пространства. К тому же и стол письменный рядом, и телефон, и пишущая машинка…
– Ну что ж, – достал он мою икону, Псалтирь, молитвослов, – где у нас восток? Ага… Вот здесь, думаю, хорошо будет. И головой – на восток…
– Почему? – спросил я и включил бра.
– Я хотел лежа видеть иконы.
– Ишь ты! Святые стоять будут, а ты возлегать?! Так и молиться лежа можно привыкнуть.
– Но ведь говорят: непрестанно молитесь!
– Да, только Молитвенное правило есть пра-ви-ло! А лежа или сидя позволительно вычитывать его только тяжко болящим, которые стоять не могут.
– Спаси Господи, вразумил…
– Ну, давай прощаться. Не забудь, сегодня – всенощная…
– Лады!
Я проводил Василько до машины. А когда вернулся, увидел в моем кресле, в кабинете корявую голову старика-корня.
– Ну вот, – прокряхтела она, – теперь и жить можно! И выпить, когда захочется… И женщину привести… Да и много чего… А то ты как мужик совсем застоялся. Не задумывался над этим… А было бы полезно!
Я перекрестил голову. Она дернулась, как от удара током:
– Ты чего махаешься?! Я ж к тебе по-доброму! О жизненном говорю!
Он дернул подбородком:
– Даже Бог заповедал иметь жену… А где написано, что он венчал Адама и Еву? А?
– Дурак ты, – нашелся вдруг неожиданно для себя я, – написано, что сотворил из ребра и дал, Сам дал! Сотворил уже единой плотью! Понимаешь?! Значит, венчал. Ведь так и сказано: венчанные муж и жена – единая плоть! Сколько случаев было, когда жених или невеста умирали перед самым венчанием… Значит, Бог не благословлял на брак!
«И откуда у меня такие ответы берутся?» – удивленно мелькнуло в голове.
– Глупости все это, – скрипнула голова. – Новоселье-то не отметил?! Загляни в бар! Там напитки – такие! Тебе и не снились…
– А ну, пошел отсюда, коряга болотная! – услышал я зычный голос за моей спиной. И, обернувшись, увидел высокого стройного мужчину с легкой сединой в светлых волосах, одетого в темно-бардовый, явно импортный плащ. Он повернул голову ко мне. – С этой нечистью не только спорить, но разговоры заводить не надо бы! Заболтает тут же! И не заметишь, как подчинишься его приказам.
– А вы кто? – я лихорадочно воспроизводил в памяти предыдущие свои действия: а захлопнул ли я дверь, а не то ли это, о чем предостерегал Святослав?!
– Давай-ка, пообедай. Отдохни и – на всенощную! А с тобой мы еще скоро встретимся. На всенощной. И дверь ты захлопнул. Не переживай. И выключи бра! Эти разговоры «прослушка» не слышит. А если еще эта пакость появится, читай молитву Кресту. Поучи ее после обеда. Да захвати в храме сегодня святой воды. Окропи всю квартиру, читая 90-й Псалом, – ответил он и… исчез.
Обернувшись, я увидел, что и головы-старика тоже не было в кресле. «Кто это?!» – думал я. Морозилка огромного холодильника была забита дефицитными овощами из только что открывшегося «Морозко», аккуратно порезанными и завернутыми отдельно мясом, рыбой. Во втором отделении лежали пакеты с креветками и большая туша краба. Следующие полки были до отказа заставлены различными консервами. У меня потекли слюнки… Внизу и на дверце холодильника стояли банки и бутылки с соком. А весь низ холодильника украшали яблоки, груши, виноград, гранаты… Под ними в специальном контейнере хранились свежие овощи: морковь, свекла, редька, кочан капусты, лук, чеснок. Все они тоже были отдельно и надежно упакованы в прозрачную пленку.
– Да, живут же люди! – вслух подумал я. Достал пачку замороженной фасоли и поставил на газ сковородку. Через пятнадцать минут у меня уже были готово блюдо, которого хватило бы и на обед, и на ужин. Закончив трапезу, как говорит Василько, я завалился на диван и раскрыл молитвослов. Захотел заучивать, читая вслух, но, вспомнив, прежде включил бра. А заучивая, неожиданно заснул. Проснулся от чувства, которое бывает, когда не успел что-то важное сделать или куда-то опоздал. Стрелки на часах показывали четверть пятого.
«Всенощная!» – вспыхнула мысль. Я плеснул в лицо холодной воды, оделся… «Стоп! Надо не забыть про бра и сигнализацию!» – тормознул я себя… А может быть, кто-то другой?.. Сделал три голубооких вдоха и выдоха. Перекрестился. И дальше все уже делал размеренно, правильно и спокойно.
В подъезде кивнул женщине в стеклянной кабинке:
– Всего доброго.
И… успел в храм даже немного раньше начала всенощной. Купив свечи, стал расставлять их, как учил Василько. А когда подошел к иконе святого князя Александра Невского…, узнал в нем сегодняшнего защитника от головы старика-корня. «Так вот какой ты! – произнес я внутри. – Спасибо тебе!» И вдруг вспомнил, что не выполнил его просьбу выучить молитву Кресту.
– Прости меня за это! – прошептал я одними губами. И поцеловал низ иконы, – как раз получилось, что приложился… к сапогу.
«Какая низость сапоги облизывать! Пусть даже у святого…» – мелькнула мысль. «А сам-то я по грехам, не ниже ли подошвы этого сапога?!» – перебила ее другая… «Ну, это ты загнул…» – успокаивала третья… Я встал в уголок и благодарил Бога, Богородицу, всех святых за то, что у меня такой Небесный Покровитель, что так все устроилось с жильем. За то, что есть отец Валерий, Василько, Николай, Мария, Святослав…
Исповедь была поздняя, но я не торопился. Василько с братом и сестрой стояли где-то впереди. Народу было столько, что я лишь частично мог видеть их спины. Зато обратил внимание, сколько молодых девушек и женщин. И довольно симпатичных! «Вот где надо жену искать!» – мелькнула мысль. «А в какой дом ты ее приведешь?!» – перебила ее другая…
– Ты что?! На смотрины невесты пришел? – строго спросил отец Валерий, когда я подошел для исповеди, – готовишься к Святому Причастию, а сам женщин разглядываешь… Ну, слушаю…
Я перечислил грехи, уже более конкретные, на которых останавливал мое внимание отец Валерий в прошлый раз. Он прочитал над моей головой разрешительную молитву и добавил:
– Вот, уже намного лучше. Как устроился на новом месте?
– Спаси Господи, батюшка! Только…
– Что?
И я рассказал о старике-корне, о том, как святой князь Александр Невский прогнал его.
– Почему ж тебе так везет-то?! – по-доброму покачал головой отец Валерий. – Ведь ни к кому другому, а к тебе! Но подцепить тебя на слабый пол лукашка все-таки сумел: так ты жадно на юных особ сегодня засматривался… Вот, учись, как они действуют. А насчет твоего Покровителя, так это уж точно был он: призывал молиться, окропить квартиру святой водой… Враг такого не посоветует. Теперь не забывай полный титул: святой благоверный Великий Князь Александр Невский. А вообще надо быть внимательным к таким посещениям. Духи лукавые могут в любом облике явиться: и Ангела Света, и святого или святой, и даже Самого Господа. А уж в людских-то – кого угодно. В том числе и меня… Только в образе Пресвятой Богородицы не могут. Очень уж они Ее боятся.
– А что, Бога не боятся? – удивился я.
– Что ты?! Трепещут и подчиняются беспрекословно. Потому и не рискуют оскорбить Пречистую Матерь Спасителя нашего. Увидишь подобное, – перекрестись, прочитай Отче наш, 90-й Псалом, молитву Кресту… Хорошо, если Псалтирь будет постоянно лежать открытым на 26-м или 90-м Псалме… Только не вздумай ночью его читать! Слабоват ты еще! Или нет? – улыбнулся отец Валерий.
– Я не знаю…
– Вот видишь, если бы был посильнее, ответил бы, что слабоват. Есть в одном из подмосковных приходов очень духоносный батюшка. Уже в довольно преклонном возрасте. А отец его был известным в Москве чекистом, отличавшимся особой жестокостью. За нее и получил он на Арбате роскошную квартиру. Ну, чекист, известное дело, сутками «горит» на работе. Супруга его – по портнихам, меховым, да ювелирным магазинам, да по парикмахерским и массажам бегает. Куда пятилетнего малыша девать-то?! Вот и взяли они какую-то деревенскую женщину в няньки. А та оказалась христианкой. Только чересчур ревностной. Без благословения духовника начала Псалтирь по ночам читать. Просыпается малыш однажды ночью и видит: нянька его лежит на полу, плачет, крестится… Стены его детской комнаты раздвинуты, потолок выгнут… Скелеты из углов вылезают, нечисть всякая визжит, хрюкает, каркает… А по воздуху кругами черный гроб летает, скрипит… Он взял, да и перекрестился, как нянька делала. Все тут же исчезло: младенчик, Ангельская душа… А может быть, из русских предков матери его кто-то на небесах молился… Утром по наивности своей мальчонка возьми да расскажи обо всем родителям. Те – няньку в шею – вон!.. Чекиста того свои же в тридцать седьмом к стенке поставили. Занищенствовала семья без экспроприированных богатств. А мальчонке, видно, ночные кошмары и сила крестного знамения глубоко в душу запали. Вырос он и стал священником. Да таким, что к нему пол-Москвы за окормлением ездит… Он это сам в паломнической поездке рассказывал.
Я стоял, словно все рассказанное увидел собственными глазами. Но, обернувшись, встрепенулся:
– Ой, батюшка, люди-то ждут на исповедь!
– Ничего-ничего… Это как раз те, кому посмиряться только на пользу.
– А вам еще домой сегодня добираться!
– Я сегодня здесь ночую. Завтра большая служба. Надо перед ней побольше помолиться. Ступай с Богом! – благословил он.
На улице меня ждали Василько, Николай и Мария.
– Что-то долго сегодня! – сказал первый.
– Долго, но так замечательно! – выдохнул я. – Пойдемте, провожу до метро.
– Не теряй благодати! Не расслабляйся! – выглянула из-за спины брата Мария.
– Опять, девица, мужчину учишь? Не искушай! – строго урезонил сестру Василько.
– Простите, – пискнула она, смутившись.
– Ох, святой воды забыл! – вспомнил я наказ своего Небесного Покровителя.
– Пойдем, я у мамы сейчас спрошу! – вскинулся Николай.
Народу в храме было уже очень мало. Батюшка исповедовал последнюю молодую женщину. Инокиня Мария железной лопаточкой соскребала с пола воск от свечей.
– Мам, – обратился к ней Николай, – налей Александру святой воды!
– И-и-и, миленькие, сейчас, – и она засеменила куда-то.
– Александр! У меня к тебе еще разговор есть, – окликнул меня отец Валерий, отпустив исповедующуюся. – А, впрочем, ладно, завтра. На трапезе. Ты же будешь?
Я поклонился… Так же семеня, появилась из темноты инокиня Мария:
– Вот, Александр, возьми-ка! Сумочка-то есть? Вот и слава Богу! – протянула она мне бутылку из-под «Боржоми».
…– Как мама изменилась! – вздохнул Николай, когда она отошла. – Мы теперь как бы и не родные для нее…
– Ей теперь все люди родные, – ответил я, и сам удивился своим словам.
– Да, Ангельский чин… – он еще печальнее вздохнул, и мы вышли из храма.
– А вот здесь прошло мое детство, – провел я рукой вокруг себя. – Самое ранее, до семи лет…
– Да время-то летит, – как бы подтвердил Василько. – Ну, как тебе первый день на новом месте?
– Пообедал. Поспал… Чуть не проспал! – усмехнулся я.
– А будильник-то на что? – вставила Мария.
– Да я как-то отвык заводить… Не подумал…
– Знаешь, ты съехал, а у нас в доме чего-то не хватает, – теперь вздохнул Василько.
– Простите меня, мои дорогие! – мне тоже было действительно жаль, что я уехал от них. – Но ведь надо работать!
– Что это вы, в самом деле?! – наморщился носик Мария. – Завтра – такой праздник, а вы печалитесь!
– Вот сейчас ты права, сестрица! – засмеялся Василько.
– Послушайте, а вот эти трапезы… Здесь же, наверное, все в складчину? Или как? – спросил я.
– В прошлый раз батюшка угощал. А завтра решили так: каждый приносит, что может. Я сегодня купил хор-рошую щуку. Мария уже нафаршировала ее. Николай еще в июле грибов набрал. Первые маслята! Маринованные! Ну и конечно, яблоки, груши… – пояснил Василько, и добавил вдруг, – а ты не суетись. У тебя получка только седьмого сентября. Зато сейчас обрадую: премию тебе за «Науку» на понедельник выписали. Во как надо работать! Еще зарплату не получал, а уже – премию Господь послал.
Все засмеялись. Я – тоже: деньги мне были очень кстати, так как в кармане шелестело несколько бумажных рублей и позвякивали редкие монеты. От шуток, веселья, радости дорога сократилась. И вскоре мы распрощались у метро «Пушкинская». Я спускался по Тверскому бульвару – бульвару моего детства. Невеселые воспоминания накатывались на меня то более, то менее отчетливо, как волны… Отец тогда учился в военной академии. Приезжал после занятий часов в шесть-семь вечера, ужинал и снова садился за учебники и конспекты. А мама одевала меня и, чтобы не мешать ему, вела гулять на Тверской бульвар допоздна. А когда приводила, мои глаза уже слипались… Только по воскресеньям, если отец не дежурил и не готовился к экзаменам, мы всей семьей отправлялись или в Сокольники, или в Центральный парк культуры и отдыха, или на ВДНХ. А зимой – в театр кукол, уголок Дурова, в цирк… И родители тогда были другими, и я… Ни ссор, ни скандалов, ни злобных пророчеств о неудачах и неприятностях в любом будущем деле… Где же, когда же надломилась наша семья, да так, что и у меня жизнь не сложилась?! И кто виноват в этом? А не мы ли сами? Ведь жили-то без Бога… Надеялись только на себя, на свои способности и силы. А потому и поступали глупо, грешно… Вроде бы жили для семьи, а на самом деле для бесов. А значит – против Бога…
Да что ж это я?! Действительно – завтра ж праздник Преображения Господня! А как ему тяжело было смотреть на грешащий во всем народ, а физически – подниматься на эту гору… Так не являются ли мои трудности, неудачи, несчастья этим трудом перед моим преображением в того, кого можно назвать христианином?!
– Господи, помоги! – вслух выдохнул я, уже подходя к своему новому, но все-таки временному дому.
«Временному! А ведь ты сам того захотел…» – съехидничала откуда-то возникшая мысль. «Праздник завтра! Преображение Господне! – более ярко, даже как-то требовательно перебила ее другая, – Радоваться надо!» «А где она, радость-то? Не-ту ее… Вот и весь праздник», – издевалась первая. «Надо молиться. Бог и даст…» – парировала вторая…
Дома я доел оставшуюся фасоль, запил ее соком и вышел в лоджию покурить.
Я проснулся от людского шума, доносящегося с площади. Подпоясавшись, спустился вниз и увидел необычное зрелище. Все жители замка стояли кругом, что-то азартно кричали, свистели, хлопали в ладоши. Протиснувшись, я увидел двух дерущихся петухов. Сзади одного из них князь Эргерих взмахивал руками, прыгал, приседая и хлопая ими, словно крыльями, по коленям. Поминутно оглядывался на своих, словно спрашивая: «Ну, как мой?» Улюлюкал, смеялся. Какими детскими, игривыми искрами светились его глаза. Ну, отрок – и отрок! Позади другой боевой птицы стоял вчерашний великан-бородач. Он только как-то снисходительно улыбался и прутиком направлял своего питомца. Я не мог сдержать улыбки… Радостно было видеть этих счастливых людей.
– Лодии! – донеслось от стены, выходящей на море. Все кинулись к низенькой, в человеческий рост кладке, а петухи одни продолжали бой.
Через бойницу шагах в тысяче от берега я увидел десяток лодий, шедших на веслах: ветер был противный им.
– А! Князь Алекса! Как спалось? – положил мне сзади руку на плечо Эргерих.
– Пираты? – кивнул я в бойницу.
– Похоже… Но им нас не видно. Замок сложен так, что с моря кажется плоским выступом на скале. Мудрый человек был мой отец, выбрав такое место… Это дед моего отца увел весь род, когда предки Унгериха и нашего короля стали жестоко воевать. Не хотел участвовать он в этой межусобице… Нет позорнее дела, чем бить своих же… Сначала жили как придется… А отец, вернувшись со службы в Константинополе, женился и построил этот замок. Да так построил, что мне приходится лишь слегка подновлять его… А то, что пираты прошли на заход – просто замечательно! Обратно не скоро вернутся. Поэтому вам лучше сейчас отправиться. Ветер-то попутный… Слушай, а продай мне своих коней! Я заплачу римскими золотыми. Они более всего в ходу в Константинополе. Там купите новых… Сколько для них в лодии овса и сена надобно! А если высаживаться да косить, время потеряете: путь-то неблизкий…
– Прости, князь, за отказ, – опустил я голову, – но кони боевые, обученные тоже воевать… Движение колена чувствуют…
– Да сберегу я их! Не волнуйся! Сдается мне, что возвращаться вам все равно придется через наши края… Если на равнине появились первые отряды кочевников, скоро все придут. Вот съедят их кони и овцы всю траву в их землях, и пойдут к нам, на наши пастбища. И поток этот будет длинным и долгим. Как тогда тебе из Константинополя в отчую землю вернуться? Только через заходные земли…
Я почувствовал, что он говорит серьезно и здраво. А главное – мудро! И вынужден был в душе согласиться.
– Сбережешь коней? – я в упор посмотрел на него.
– Слово! – ответил он таким же взглядом.
Я протянул руку и, к моему удивлению, он пожал предплечье.
– Где это ты научился славянскому рукопожатию? – спросил я.
– В Константинополе… Там у меня было много друзей из славян. Уважаю я ваш народ…
– Ну, быть посему! – твердо решил я.
В это время из дома вышли посвежевшие Алла и Дуклида. Они были в светлых длинных готфских рубахах, покрывалах с украшениями и плащах, перехваченных на плечах золотыми застежками. Аллу перепоясывал плетенный в «лисий хвост», а Дуклиду – плоский, наборный золотые ремешки.
– Вот, – показала моя любимая на наряды, – наша добрая хозяйка одарила…
– И правильно, – отозвался Эргерих, – они на ней давно не сходятся. А вы в них просто очаровательны!
– Но поплывут они все равно в мужских облачениях и доспехах, – твердо сказал я. И, повернувшись к Алле и Дуклиде, пояснил, – завтра затемно выходим.
Подошли мои дружинники. Они выглядели отдохнувшими.
– Коней оставляем здесь. В лодии все объясню, – проговорил я и увидел в их глазах спокойное доверчивое согласие.
– Сейчас трапезу приготовим, – потер ладони Эргерих. – У нас утром трапезуют все по отдельности: работы-то в разное время начинаются.
Мигом вынесли откуда-то длинный стол. И так же быстро на нем появились жареная дичь, сыр, зелень, мед… Эргерих сел с нами, но отломил себе небольшой кусок дичи, взял пучок зелени и чашу с медом. Пояснил:
– Я встаю рано, потому и рано ем.
Мы навалились на еду… И вскоре, слегка отяжелевшие, благодарно смотрели на Эргериха.
– А может быть, на охоту съездим? – заговорщически наклонился к столу он. – Так, побаловаться! Козла горного или оленя завалим. А повезет – так и медведя… В дорожке-то свежатинка, ах, как хороша!
Мы переглянулись. Алла помотала головой:
– Можно мы с Дуклидой останемся? Еще не пришли в себя от горных переходов…
Я пожал плечами, а дружинники дружно согласились.
– Князь Эргерих! – встала с поклоном Дуклида. – Мы готовы помочь вашей супруге по хозяйству. А после обеда, не позволите ли вы нам почитать ваши сокровища?
– Конечно-конечно, – вскинулся хозяин замка, – идите прямо сейчас. Помогать-то нечего… Только потом одни из замка не выходите: кругом ловушки.
…Охота действительно была баловством. И действительно мы подстрелили оленя, двух диких козлов да десятка три местных птиц с длинными хвостами. И к обеду были уже в замке. Великан бородач быстро разделал туши, и скоро мясо пеклось на углях. А за накрытые столы собрались опять все обитатели замка.
– Ну как читалось? – спросил я Аллу.
– Как на Небесах побывала! – таинственно улыбнулась она и, наклонившись в мою сторону, шепотом пояснила. – Училась у святого Апостола Павла, какой должна быть жена-христианка.
Вспышка нежности охватила меня. И, видимо, поняв это, Алла приложила палец к губам и с деланной строгостью покачала головой… Обедали до самых сумерек. А темнота за ними опустилась мгновенно. Но вскоре взошла луна, свет от которой убегал сверкающей дорожкой далеко в море. В замке ложились рано. Мы стояли с Эргерихом, Ратиславом, Аллой и Дуклидой на открытой верхней площадке скалы.
– В Константинополе я слышал рассказ, – говорил хозяин замка, – что на родине Христианского Бога, называемого Иисусом Христом, есть озеро, по водам которого Он ходил, словно по земле. Так вот с тех пор, какой бы шторм ни случался на том озере, на водной дорожке, где ступал Он, всегда штиль. И всегда она как бы даже светится. Если и луна за тучами… Вы знаете, я почему-то не могу не поверить в это…
Мы все благоговейно молчали, глядя на лунную дорожку.
– Давайте отдыхать, – уже другим тоном проговорил Эргерих. – Выходить-то затемно!
Мы молча разошлись по своим крохотным покоям. Молились опять отдельно друг от друга. И тут я вспомнил, что утром вообще не молился! Поэтому дважды прочитал молитвы, которым научил меня пресвитер Вафусий. А ночью я увидел во сне Христа, идущего по лунной дорожке. Только шел Он навстречу и протягивал ко мне руки…
Я услышал шаги за дверью и через мгновенье застегивал пояс. В дверь постучали. Я открыл. Эргерих был в темном плаще и шеломе.
– Пора, князь Алекса, – шепотом сказал он.
– Я готов.
– Тогда буди остальных и спускайтесь.
Будить никого не пришлось: скоро мы все были в сборе. Люди Эргериха освещали нам дорогу факелами, другие несли святые мощи, наши нехитрые пожитки, пропитание, меха с водой и медом. Лунная дорожка переместилась вдоль берега. Видно было, как днем. Поэтому факелы затушили. Большим, темным силуэтом шагах в двухстах от берега на волнах покачивалась большая лодия с высокой мачтой и поднятым парусом.
– Вот деньги за коней, – протянул мне несколько мешочков Эргерих.
– Но это слишком много! – возразил я.
– Вернешься – отдашь лишние, – тихо засмеялся он в ответ.
На малых лодиях переправили все наши пожитки. Отдельно со святыми мощами плыли Ратислав и Дуклида. После них – остальные дружинники. Я подошел к Эргериху. Мы пожали друг другу предплечья и обнялись.
– Спасибо, брат! – взглянул я ему в глаза.
– Люди должны помогать друг другу, – ответил он, подтверждая свои слова прямым и добрым взглядом, который напомнил мне почему-то пресвитера Вафусия, когда я увидел его впервые.
– Передайте поклон вашей супруге и князю Мерельриху, – уже с отчалившей лодии крикнула Алла.
– Поблагодарите его от нас, – добавил я, поправляя плащ на плече любимой.
На корме большой лодии, у руля стоял пожилой готф в полном воинском облачении. Рядом с ним – отрок. Мои дружинники расправили парус. Оказалось, что готф немного разумеет и даже говорит по-славянски: он подавал команды.
– Откуда разумеешь по-нашему? – спросил я по-готфски.
– В Константинополь ходил. Жил там год. Друзья были славяне: спасли меня из беды. Вот и выучил.
– А звать как?
– Суимвл…
Вспомнился другой Суимвл, сожженный в церкви… Отвернувшись, я перекрестился и спросил:
– А отрока?
– Гульф, – выглянул тот из-за спины кормчего.
Я поклонился ему, как взрослому, прошелся по палубе и отправил Аллу и Дуклиду досыпать в палатку, сооруженную около мачты. Когда взошло солнце, мы были уже далеко от замка Эргериха. При попутном ветре лодия летела, словно ласточка. Мимо проплывал горный берег. Изредка виднелись люди, суетящиеся около малых лодий и сетей. Но селений я не заметил. Спросил у Суимвла.
– И не заметишь. Они – в горах. Нам их не видно. Но зато мы у них как на ладони, – ответил он.
Встречались и возвращавшиеся с рыбалки малые лодии. Люди в них, заметив нас, быстро натягивали кольчуги, шлемы, брали в руки мечи, луки, щиты. Но, увидев значок на пике, притороченной к корме, Суимвла в готфском облачении, успокаивались и продолжали свой путь. Тот же по-своему приветствовал их, спрашивал про пиратов. Ответы рыбаков утешали.
Через несколько дней путешествия, на рассвете, Суимвл сказал:
– Прикажи всем надеть доспехи, шлемы, приготовить все оружие. Жены пусть лежат на палубе и даже носу не показывают. Опасное место! Здесь обитает один князь. Он хоть и готф, но хуже хорька. Нападает, требует дань. Красивых женщин забирает себе. Мы здесь в последний раз семь человек потеряли. Едва ушли. Лучше б дань заплатили…
Очень скоро впереди на высокой скале мы увидели приземистую башню… Но что это?! Деревянный ее верх был обуглен… А приблизившись, мы разглядели берег и тропу, заваленные трупами… Птицы вовсю терзали их. И даже за семь сот шагов от берега чувствовался запах гниющей мертвечины.
– Дней двадцать назад здесь было побоище… Похоже, отграбился хорек… Ведь именно в это время здесь проходили пираты, – вглядывался в берег Суимвл.
Алла и Дуклида, поднявшись с палубы, тоже смотрели на смердящую картину. Взгляды их, как и всех других, были полны жалости, смешанной с брезгливостью. Но не к разлагающимся телам, а скорее к тому, из-за чего все произошло…
– Вот оно, воздаяние Божие! – тихо промолвила Алла, перекрестившись. – Убивший кровию, кровию да умрет…
– Только что-то на Унгериха с Гердерихом и Гердой это не действует, – горько усмехнулся я, глядя на обгоревшую башню и вспомнив другие, мученические костры.
– Господь долготерпелив. Ждет покаяния, – вздохнула она. И добавила. – Может быть, причалим? Надо бы погребсти тела… Вдруг и раненые остались…
– Заклинаю вас! – вскинулся Суимвл. – Не надо этого делать. Вдруг там кто-нибудь из княжеских разбойников жив?! Не ведаем, сколько их там обитало. И не прячутся ли теперь?! Не жалко тебе своих людей, князь?! Или дело у тебя не такое важное в Константинополе?..
В это время на берег из-за скалы выбежали две жены и принялись кричать и махать белыми тряпками.
– Это, должно быть, пленницы… – пояснил Суимвл. – Только я не советую…
– Их надо спасти, – перебила его Дуклида.
– Поворачивай к берегу, – решил я. – Надо подойти на убойный полет стрелы…
– Я не знаю здесь дна, – спокойно возразил Суимвл.
– Пусть Гульф на носу измеряет глубину веревкой с грузом, – твердо сказал я. Надел шлем, взял щит, лук, стрелы, кликнул двух дружинников. Мы спрыгнули в малую лодию, плывшую за большой на веревке и теперь подведенную вплотную к борту. Алла перевесилась через него:
– Я – с тобой!
– Нет! Учись быть славянской женщиной! – улыбнулся я в ответ.
Дружинники быстро подгребли к берегу. Но жены почему-то не торопились к нам. Это насторожило меня. Но я все же пошел к ним навстречу, прикрывшись щитом.
– Спасите нас! – крикнула одна из пленниц… И тут же несколько стрел, пущенных из-за камней, вонзились в мой щит. Еще несколько просвистели мимо. Я бросился на землю и перекатом, время от времени стреляя из лука, добрался до лодии. Мои дружинники из малой и большой лодий тоже пустили стрелы. Некоторые из них, кажется, достигли цели, так как из-за камней послышались крики и стоны… Надев на копье три щита, я прикрыл ими и себя и гребцов, усиленно работавших веслами…
Забравшись в большую лодию, я подошел к Дуклиде, сидевшей и рыдавшей у мачты.
– Не печалься! Я еще до твоих слов принял решение спасти несчастных, – погладил я ее по голове.
– Я же предупреждал! – покачал головой Суимвл, выводя лодию под попутный ветер.
– Прости, брат! Я был не прав! – положил я руку на его плечо и опустил голову.
А на берегу в это время несколько разбойников за волосы тащили по камням бедных жен, при этом пиная их… Не менее пятидесяти человек насчитал я.
– Думаю, что это – лишь небольшая часть разбойничьей дружины… – размышлял Суимвл, тоже взглядывая иногда на берег. – Этот князь-хорек, а скорее даже волк… Да-да, так его и прозвали. Но волк благороднее будет! Так вот этот волк собрал изгоев не только из готфов и кельтов, но даже из лонгобордов… Жили, говорят, как скоты… И эти, видимо, как скоты, предали своего хозяина: спрятались от пиратов…
– Смотрите! – крикнул Ратислав, свесившись через борт и показывая вниз. Глубина была немаленькая, но прозрачная вода позволяла видеть даже мелкие камешки на дне. Все вгляделись… Там лежали человеческие скелеты с прикрученными к ним цепями большими камнями…
– Да-а, протянул Ратислав, – человек не может так ненавидеть людей… А может быть, этот князь – оборотень?!
– Многие так утверждают, – ответил Суимвл, – говорят даже, в северном королевстве Унгериха у него была жена – черная волчица… Они – какая-то секта, пьющая кровь еще живых жертв… Особенно им по вкусу кровь младенцев и отроковиц…
Мы с Аллой и Дуклидой переглянулись и перекрестились.
– Так вы – христиане?! – Суимвл даже руль из рук выпустил.
– Да, – твердо сказал я. – А что, это меняет условия договора?
– Ну что вы, братия?! – сунул Суимвл руку за пазуху и вытащил оттуда нательный крест.
– А Гульф? – спросил Ратислав.
– Он – с младенчества!
– Так у вас что? В замке – христианская община? – вскинула брови Дуклида.
– Община! – улыбнулся Суимвл. – Только вот никак князя Эргериха окрестить не можем… Все боится он память отца своего оскорбить. Уж очень он любил его… Ладно, пора обедать. Гульф, встань у руля.
Суимвл достал из-за кормы мехи с мясом, зеленью, медом, опущенные в воду для охлаждения. И тут же на палубе стал раскладывать содержимое и наполнять чаши. А сделав все, сам предложил. – Помолимся…
И первым запел во весь голос Отче наш… Мы подхватили. Сели за трапезу. Она была в самом разгаре, когда Гульф крикнул:
– Галера на горизонте! А за ней – еще две…
Мы вскочили. На нас надвигалось большое судно, двумя рядами весел вспенивая воду. Паруса были убраны: галера шла против ветра. Но и по ветру мы не смогли бы уйти от нее. Следом за ней шли две другие, только поменьше.
– Римляне! – облегченно вздохнул Суимвл, – из Константинополя. От Великого Императора Феодосия. Слава Богу!
Он направил лодию навстречу галере. И вскоре над нами возвышалась смоленая громада. Мы убрали парус.
Сверху навис легионер, прикрытый щитами воинов.
– Кто вы? И куда идете? – перевел мне Суимвл его слова.
Я снял шлем и отчеканил жест приветствия:
– Мы – готфы и славяне. Идем в Константинополь, – ответил я, ожидая перевода.
– Я должен осмотреть вашу лодию, – продолжал легионер.
– Милости прошу.
– Какого желаете толмача? Готфского или славянского?
– Лучше славянского, – отвечал я, – нас здесь большинство.
На лодию спустились трое римлян и славянин. А на нас с галеры нацелились десятка три лучников. Спустившись к нам, римляне перекрестились.
– Что везете? – спросил старший.
– Мощи святых мучеников, – ответил я и перекрестился. Легионер удивился, но постарался не подать виду.
– Покажите, – потребовал он.
– Алла, – крикнул я, – покажи святые мощи.
Она раскрыла мехи.
– Господи! – вырвалось у старшего легионера. Он опустился на колени, снял шелом, перекрестился и с благоговением стал целовать обугленные кости, наклоняясь и касаясь их одними губами.
– А благоухают-то как! Ради такого случая, – поднялся он, надевая шелом, – я могу отправить вас на одной из малых галер прямо в Константинополь. Здесь же будет охрана и помощь кормчему. А я вынужден преследовать пиратов.
– Как величать вас? – спросил я.
– Я вижу, ты – князь… Мы – одного звания. Поэтому зови просто Георгий. Я назван в честь великого мученика-полководца.
– Мы не закончили трапезу. Откушайте с нами. В благодарность вам я, как воин воину, могу поведать кое-что занимательное.
– Что ж, не откажусь. Давненько не пивал меда, – он снова снял шлем, перекрестился и сел на палубу. А я рассказал все, что видел за последние дни. В том числе и про пиратов.
– По поводу готфского князя-разбойника у меня приказа нет. Но за предупреждение, как заманивают они с помощью женщин, спаси тебя Бог. А вот про пиратов твои сведения очень ценны. Я знаю их повадки и постараюсь перехитрить. Мне хватит двух – большой и малой – галер… Слава Христу, – поднял он чашу с медом.
– Слава Тебе, Господи! – ответили дружно мы. Все перекрестились и выпили.
Георгий повернулся к Дуклиде:
– Неужели ваш отец сжег свою жену и готов был сжечь и вас? Какое варварство! Впрочем…
Та грустно усмехнулась.
– Впрочем, что я спрашиваю! В истории христианства такие случаи нередки. Я – воин и поэтому ежедневно молюсь святой великомученице Варваре, чтобы не умереть без Святого Причастия. А ведь ее тоже зарубил собственный отец!
– Расскажите о ней, князь! – вскинулась Дуклида.
– Времени маловато… Ну, да ладно… – и он начал бурный рассказ. Толмач вынужден был даже перебивать его, так как не успевал за речью. Воины на галере давно опустили луки и сняли шеломы, внимая рассказу своего начальника.
– И потекли мед и млеко… – закончил Георгий. И на его суровом по-воински, обожженном солнцем и ветром лице, блеснули две слезинки. «Вот это вера!» – подумал я, вздохнув… А Георгий вскинулся. Крикнул что-то своим. Через некоторое время к нам подошла вторая, малая галера. Мои дружинники были в растерянности: римляне сами перенесли все наши пожитки на нее. Еще большее удивление, даже скорее восхищение, вызвало то, что они, прежде чем взять мехи со святыми мощами, становились на колени, утыкались лбами в палубу, и только пробыв так некоторое время, брали, чтобы перенести их на галеру. Когда мы сами поднялись на нее, нас встретил старый, худощавый пресвитер.
– Готфы, славяне? – удивился он. – И вы – христиане?
– Да, отче. Благослови, – первым подошел к нему Суимвл. После этого он перевел нам слова священника. Мы тоже по очереди склонились под благословение.
– Я разумею и по-готфски, и по-славянски, – менял языки пресвитер, – зовут меня отец Иоанн. Расскажите, дети мои, о ваших путях и целях.
Он опустился прямо на палубу. Мы сели тут же. И я поведал ему обо всем случившемся с нами. Галеры уже разошлись. Та, на которой были мы, развернулась в сторону Константинополя. Римляне подняли паруса, и она – при помощи также и весел – полетела птицей. Отец Иоанн, выслушав нас, закивал одобрительно, встал, возвел глаза и руки к небу:
– Слава Тебе, Господи! И на север, и на восход дошло учение Твое и наша святая вера!
Пресвитер повелел воинам перенести святые мощи в походную церковь-каюту, а нас пригласил за собой. На маленьком престоле он разворачивал мехи, со слезами целовал каждую косточку.
– Господи! – взывал он. – За что мне, грешному и окаянному, такая честь Тобой оказана?! Дай мне знать, что я должен совершить, чтобы оправдать эту награду?
Он отслужил панихиду, перечисляя по подсказке Аллы известные ей имена сгоревших. А затем обратился к нам:
– В Константинополе я отведу вас к Патриарху. Уверен, скоро мы будем молиться новым угодникам Божиим и готфским мученикам Христовым.
Когда мы поднялись, к нам подошел молодой начальник римлян на этой галере.
– Ратмир, во Святом Крещении Роман, – протянул он руку мне, а потом пожал предплечья всем нашим, – рад видеть земляков на вверенном мне корабле.
– Ты славянин?! – удивился я.
– Да, отец мой служил здесь. Женился на римлянке. Принял Христианство. И я счастлив служить христианскому Царю… Мы еще успеем поговорить за трапезой. А пока, – он повернулся к пресвитеру, – благослови, отче, отвести посланных Богом гостей отдыхать.
– Бог вас благословит, дети мои, – на глазах пресвитера все еще стояли слезы.
– Они чьи-то супруги? – спросил Ратмир, указывая на Аллу и Дуклиду.
– Нет, – ответил я, – Дуклида – дочь готфского короля, который сжег ее мать и свою супругу в храме во время богослужения. А это – королева Алла. Надеюсь, Господь благословит меня с ней на Святое Венчание.
– Я спросил не из любопытства, – пояснил Ратмир, – а чтобы знать, как разместить вас. Места на галере не так много… Мужей я вынужден разместить по четверо, а жен – вдвоем, вместе, в моей каюте.
– Спаси тебя, Господи, брат, – поклонился я. И мы отправились отдыхать. В головах у меня за стеной плескалось море. Созвучно в воду опускались и поднимались весла. Все это с мерным покачиванием гамака, в который я улегся, усыпило.
Стекло лоджии потемнело, как экран выключенного телевизора. Сигарета давно дотлела между пальцами. Я вздохнул, переводя дыхание… А что же дальше?! Что-то говорило мне, что этот Алекса незримо связан со мной… Я вошел в кабинет. Опустился на колени перед иконами.
– Святой, благоверный Великий Князь Александр Невский! Помоги мне разобраться в этих видениях. Боюсь сойти с ума, – тихо шептал я. «Надо пойти в залу, снять со стены иконы Спасителя и Божией Матери. Принести сюда и поставить в изголовье», – возникла мысль. «Как можно?! Это же чужие вещи!» – перебила ее другая. «Здесь они нужнее», – перечила первая. Я так и сделал.
«Вор! Вор! Вор! Как можно без разрешения хозяев?!» – стучалась в висках вторая мысль. И откуда такая глупость могла только появиться?! «Какой же вор? Со временем иконы возвращу на место. Из квартиры же я их не вынес», – успокаивала первая. Я встал, перекрестился и начал читать Правило ко Святому Причащению. Когда, устав, дочитал третий Канон ко святому Ангелу-Хранителю, в голову опять вбилась мысль: «Зачем читать дальше? Все равно в церкви завтра услышишь». «В храме – много народу, а здесь – с Богом наедине! – перебила ее другая. – Устал – отдохни… Попей водички… Хотя нет, уже нельзя: полночь пробило». Тяжесть, возникшая в ногах и голове, теперь разливалась по всему телу…
– Господи, прости! – прошептал я и повалился на диван, даже не успев застелить его и сам раздеться.
Ночью я проснулся. На будильнике было три. Горело бра. Я все-таки заставил себя встать, расстелить постель, завести будильник, прочитать краткое правило, погасить бра. И сон опять навалился на меня. Мне снилась высокая колокольня, кружащиеся вокруг нее вороны и звон колокола: непрерывный, непрекращающийся, тяжелый… Я открыл глаза… Надрывался будильник. Заглушив его, рывком, как в армии, я вскочил. Контрастный душ взбодрил. Единственная неприятность: хотелось курить. Почти нестерпимо.
«Так, возьму с собой на трапезу краба и рыбные консервы: печень трески и сайру», – размышлял я, заглянув в холодильник, чтобы перебить мысли о куреве… И тут же нестерпимо захотелось кофе! «Все-все! – оборвал я себя. – Вперед, на улицу, в храм!.. А яблоки?»
Слава Богу, я опять не забыл все проверить и, закрыв дверь, включить сигнализацию.
– На службу? – послышалось в ответ на утреннее приветствие от пожилой женщины из стеклянной кабинки в подъезде.
– На службу! – ответил я весело и подумал, что мы говорим на разных языках.
– Ни пуха, ни пера! – пожелала она… Что ей было ответить?!
– Спаси тебя Господи! – прошевелил я одним языком, не раскрывая губ. Дежурная громко и неожиданно для себя икнула… А за мной захлопнулась подъездная дверь…
…Запах сгорающих свечей, ладана, яблок, груш, слив, винограда, смешиваясь, пьянил какой-то невыразимой, нездешней радостью. Прихожане казались маленькими олицетворенными частичками этой огромной праздничной радости. Преображение коснулось каждого.
– Господи! Хорошо нам здесь… – громко читалось Святое Евангелие.
– Господи! Хорошо нам здесь… – светились глаза прихожан.
– Господи! Хорошо нам здесь… – подрагивали огоньки свечей.
– Господи! Хорошо нам здесь… – стучало мое сердце.
Тело и Кровь Христовы при Причастии, казалось, вместили в себя вкус всех земных плодов… Капли святой воды при освящении фруктов радугой разлетались по храму, обновляя, преображая всех и вся… Долгая служба пролетела мгновенно. Уходить из храма не хотелось… Ко мне подошел Василько.
– С праздником! У тебя было такое выражение лица, что я не рискнул подойти к тебе, чтобы не прервать твое благоговейное состояние, – улыбнулся он.
– Да, служба сегодня удивительная! – согласился я, крестясь на три стороны перед выходом из храма.
– Ты на трапезу собираешься?
– Да, вот перекурю только. А продукты я уже вашей маме отдал.
– Пойдем, я постою с тобой.
…Скоро мы уже сидели за столом. Я заметил несколько незнакомых людей. На этот раз рядом с собой батюшка усадил молодую, симпатичную пышноволосую женщину. Ее большие зеленые глаза метали во все стороны искорки смешинок. Вид портили только глубокие шрамы от угрей, усыпавшие щеки, подбородок. Первый тост, как водится, был благодарением Богу.
– А вы знаете, дорогие мои, – сказал отец Валерий, когда все собравшиеся слегка утолили голод, – что в районе горы Фавор, где преобразился Господь, почти никогда не бывает облаков, а тем более туч? В ночь на Преображение Господне ежегодно на вершину Фавора опускается светящееся облако. До семнадцатого года это видели многочисленные паломники, приезжавшие из России.
– Неужели тогда было много паломников туда? Ведь, поди, дорого стоили билеты на Святую землю? – спросил Николай.
– Тогда в России существовало Палестинское общество, имевшее в Иерусалиме свои гостиницы, больницы, различные другие учреждения. Много было на Святой земле русских монастырей. Всем этим здесь заведовал Великий Князь Сергий Александрович, дядя последнего Русского Царя. Немало своих личных денег вложили он и его супруга Великая Княгиня Елисавета Феодоровна, родная сестра последней Русской Императрицы. Да и потом, после гибели супруга она немало жертвовала на Палестинское общество. Поэтому, должно быть, Господь и сподобил ее упокоиться на Святой земле. Рассказывают, что святые мощи ее и келейницы Варвары нетленны.
– Значит, она – святая? – спросила Мария.
– Да, причислена к лику святых зарубежной Церковью.
– Но батюшка, – вставил Василько, – я где-то читал, что если одна из сестер-Церквей канонизирует святого, то и все остальные сообщают об этом своей пастве…
– Вот, я и сообщил вам, – улыбнулся отец Валерий. – И не скатывайся в осуждение иерархов и Священного Синода… Великий Князь Сергий Александрович был генералом-губернатором Москвы. И очень много делал для нашей столицы. Так, например, кто-то мне рассказывал, что он лично принял участие в проектировании и прокладке системы сточных вод. Решетки ее мы еще можем видеть вдоль тротуаров. Представьте, как сложно было разработать и вырыть траншеи, оборудовать их трубами, по которым зимой текла горячая вода. И снег, сгребаемый на улицах и сбрасываемый в решетки, таял быстрее. Талые же воды по подземным каналам сами стекали в Москву-реку. А насчет расходов паломников на дорогу в Святую землю могу сказать, что и здесь постарался Великий Князь и его помощники. Он установил весьма условную плату за проезд на пароходах, принадлежащих тому же Палестинскому обществу, за гостиницы и другие услуги в Иерусалиме. Настоящие же расходы несло само общество. Простые крестьяне и рабочие могли позволить себе такие паломнические поездки.
– А когда он умер? – спросила Мария.
– Его убил социалист Каляев, – вздохнул отец Валерий, – бросил под ноги бомбу. Убийцу осудили к смертной казни. Тогда Великая Княгиня Елисавета Феодоровна пришла к нему в тюрьму и пообещала вымолить у Царя прощение, если тот покается…
– Ничего себе! Каким благородством надо обладать, чтобы простить убийцу своего мужа, – вырвалось у кого-то с дальнего конца стола.
– Каляев отказался… Его повесили… А Великая Княгиня надела монашеское облачение и стала руководить общиной милосердия во имя святых праведных Марфы и Марии, построила знаменитую Марфо-Мариинскую обитель, где находили приют, питание, медицинское обслуживание и духовное окормление самые нищие, порой падшие, больные неизлечимыми болезными люди, в основном женщины. Немало она построила на свои деньги и других медицинских учреждений. Великую Княгиню видели в самых гнусных трущобах, где она раздавала милостыню, искала нуждающихся в ее помощи и в помощи сестер общины. Сама ухаживала за больными… Причем как обычная сиделка или медицинская сестра… Сама ассистировала при сложных операциях.
– А умерла она в Иерусалиме? – спросила батюшкина соседка по столу.
– Нет. В 1918 году ее живой сбросили в шахту под Алапаевском, – вздохнув, перекрестился отец Валерий. – С ней также казнили ее келейницу, инокиню Варвару и еще несколько человек из Дома Романовых и их приближенных. А потом один иеромонах вез их тела через всю Сибирь, Китай, Индийский океан, Красное море на Святую землю, где и упокоил… И что интересно, по свидетельству очень многих, несмотря на жару, сырость, запаха тления от тел не было! Наоборот, шло благоухание. И я верю, что когда-нибудь наша Церковь прославит в лике святых преподобномучениц Великую Княгиню Елисавету Феодоровну и инокиню Варвару. Да и Великого Князя Сергия Александровича тоже.
– Батюшка, а можно ли сейчас им молиться? Ведь я с ними вроде как одной профессии, – спросила, краснея, Мария.
– Келейно, – ответил отец Валерий…
…Второй тост был за праздник. Третий – за то, чтобы Россия стала иконой Царствия Небесного.
– Батюшка, но чтобы Россия стала иконой Царствия Небесного, – после него спросил пожилой прихожанин с дальнего конца стола, – надо, чтобы в России снова был Царь Самодержец. Но нельзя же в одну реку войти дважды. К тому же мы все знаем, что Самодержавие имело и оборотную, очень негативную сторону… Кровавое воскресенье, Ходынка… Столыпинские военно-полевые суды и «галстуки»…
– Милейший Петр Никифорович, – улыбнулся батюшка. – Вы затронули сложный и больной вопрос. Я не говорил о Самодержавии. К тому же, из каких книг мы с вами знаем об упомянутой «негативной» стороне? Из книг, написанных врагами Самодержавия. А что могут написать враги о врагах? Вы – ученый человек. Вот и попробуйте разобраться, учитывая мнение представителей двух разных сторон, просмотрев статистику развития России, скажем, с 1900 по 1913 годы… Тогда это будет объективно. Но здесь надо поработать. Сходить в Государственную библиотеку. Если мне не изменяет память, у вас есть даже доступ в спецхран?
– Есть…
– Вот и отлично. Хотите послушание: подготовьте доклад об этом, ну, скажем, к Рождественской нашей трапезе. Четыре с лишним месяца, я думаю, довольно.
– Что ж, попробую. Моя старуха все равно все выходные с внуками нянчится.
…Перед чаем батюшка вывел меня и свою пышноволосую соседку по столу «на воздух».
– Знакомьтесь. Это – Анимаиса, корреспондент газеты «Гудок», – указал он мне на нее.
– Александр, – представился я.
– Можешь звать меня просто Аня. Так даже лучше, особенно в редакции, – пожала она мою руку.
– Хочу я, Анимаиса, чтобы Александр занялся серьезным делом. Он пишет стихи. Думаю, что и в журналистике преуспеет. Внештатно, конечно. Взялась бы ты помочь ему? – продолжал отец Валерий.
– Легко! – смешком ответила она.
– Тогда тебе, Александр, придется перейти на сменную работу. Я переговорю с Василько. Начнешь, с Божией помощью, печататься. Не стыдно будет и на глаза родителям появиться. А там и в штат какой-нибудь газеты или издательства войдешь. И знаешь, мне кажется, что главная задача православного журналиста заключается в том, чтобы поднять оболганный, униженный, истерзанный русский народ в его собственных глазах. Не для гордыни, нет. И поднять именно духовно! Внедрять в сознание христианские добродетели, разумеется, не называя их языком Священного Писания. Показывать тут же страсти, пороки, грехи, влекущие за собой Божие наказание. Привести читателей к осознанию ими самими необходимости вернуться к вере. Здесь – дело мастерства, профессионализма. И, естественно, Божией помощи. Не думай, что сразу начнешь писать гениально… Не сразу приобретается мастерство. Думаю, что Анимаиса и ее начальник тебе помогут. А ты прислушивайся! Когда ближние критикуют, в словах их всегда есть доля истины, правды, доброжелательства… Если ближние – во Христе.
– Я правильно сказал с точки зрения журналистики? – повернулся к нашей собеседнице отец Валерий.
– Да, батюшка, – ответила та.
– Значит, вопрос решен. После трапезы проводишь Анимаису домой, и обо всем по дороге договоритесь. Пойдемте к столу. Матушка Елена такой яблочный пирог испекла!
Наша трапеза затянулась. Матушка Мария ставила третий ведерный электросамовар. Серьезных разговоров больше никто не начинал: шутили, смеялись, рассказывали веселые истории. Расходиться начали только около пяти вечера. Мы с Анимаисой решили пройтись по бульварам.
– Расскажи мне немного о себе. Ведь я буду тебя рекомендовать заведующему отделом, – попросила она.
Я пересказал свою биографию, опуская некоторые моменты.
– А почему ты из армии уволился?
– По состоянию здоровья… Но годен в военное время по специальности.
– Ты в железнодорожной технике разбираешься?
– Нет. Я – инженер-электрик.
– Ну, тогда могу предложить тебе для начала зарисовку, очерк о человеке, каком-нибудь передовике. Вот моя визитная карточка. Позвони послезавтра. А я пока справки наведу о твоих возможных героях… Знаешь, что такое очерк? Это – портрет словами. Но не о том, что у твоего героя, например, прямые или курчавые волосы, нос картошкой или тонкий с горбинкой и так далее. Хотя и эти элементы в очерки не мешают, а даже придают художественность. Нужно через дела, слова, поступки показать этого человека, чтобы он ожил на бумаге, стал видимым для читателя. Написать надо так, чтобы читатель сказал: «Да, с этим человеком я пошел бы в разведку». Учти, это сложно. Особенно тяжело вытягивать слова у простых рабочих. Они порой, действительно, двух слов связать не могут. Но ведь это – не порок! Человек может руками работать, как песню петь! Такие люди чаще всего работают не за страх, а за совесть. А вообще, какая тема тебе ближе?
– Если честно, то культура. Но человек – часть этой культуры. Поэтому зарисовка или очерк – просто замечательно!
– Помни только, что у нас производственный отдел! – улыбнулась она, – поэтому производственная деятельность – девять десятых всего материала. Кстати, в отделе культуры у нас – тоже свой человек. Вот напишешь материал для меня, отведу тебя к нему. Уже – не как новичка.
На Рождественском бульваре мы свернули в переулок. И вскоре Анимаиса сказала:
– Ну, вот и мой дом. Здесь я живу с папой в двух комнатах коммуналки. Как-нибудь приглашу в гости.
– А батюшка был у тебя? – спросил я.
– Что ты! – замахала она ладошкой. – У меня папа – ветеран КПСС. Я каждый раз после того, как правило вычитаю, прячу иконы. Вот так: по два раза на дню достаю, по два раза прячу. Он в это время обычно не заходит в мою комнату. Ну, счастливо. Жду послезавтра твоего звонка.
Она хлопнула по моей протянутой руке ладошкой и скрылась в подъезде. А я решил обратно тоже пройтись пешком, отгоняя лукавые, радужные мечтания о своей будущей журналистской деятельности. Вот и Пионерские, нет, Патриаршие пруды. Теперь буду называть их только так. Как хорошо иметь здесь хотя бы комнату в коммуналке… Мечты… Мечты… Я присел на лавочку и задумался.
Вот ведь, оказывается, какие люди были! Великие Князья… Елисавета Феодоровна – вообще не была русской. А как служила России! А нам с детства вдалбливали о жестокости Царизма, кровопийцах, буржуях… Рассказать бы отцу обо всем этом, новом, что я узнал. Да и узнаю ежедневно. Может быть, и он бы нашел ту, искомую им, «ниточку» к вере…
Ратмир едва добудился меня:
– Морской болезнью не страдаешь?
– Нет, – встряхнул я головой, отгоняя остатки сна. – А что, уже вечер?
– Скорее, ближе к ночи. Твои воины спят. Как младенцы. Сам разбудишь их?
– А может быть, не надо? Пусть спят до утра. Дорога была нелегкая. Все устали, – покачал я головой и спросил. – А жены тоже спят?
Из-за спины Ратмира выглянула Дуклида:
– Нет, князь Алекса, мы уже встали. Всех приглашают на трапезу.
– Благословись не будить своих воинов. Мяса, овощей им оставят и накормят, даже если ночью проснутся, – сказал Ратмир.
Так я и сделал.
– Конечно-конечно! Пусть отдыхают. Ведаю, что дорога была у вас не из легких, – закивал в ответ на мою просьбу отец Иоанн.
Помолившись, мы приступили к трапезе. Я попросил Ратмира рассказать об Империи, о службе.
– Как и везде, даже в Христианском царстве все – непросто. Люди-то все – разные! Многие – других верований. Разных убеждений. Из-за наведенной порой клеветы даже самые преданные идут в изгнание, а бывает, и гибнут от рук палача… У нас был великий архипастырь Иоанн, прозванный Златоустом. Так и на него нашлись недоброжелатели. В результате их интриг его сослали на восходные берега Понта Эвксинского. Туда, где по преданию проповедовал святой Апостол Симон Канаит и где он принял мученический венец… Зато потом с какими почестями вернули его святые мощи… Как Император каялся перед ними, словно перед живым святителем… К слову, пока он не покаялся – пусть и поздно, после успения святого – его легонький гробик не могли поднять самые сильные легионеры, посланные за мощами.
– Если бы все было так, как призывает нас Священное Писание, на земле был бы Рай. А это невозможно! – вставил отец Иоанн.
– Произошла несправедливость и с отцом недавно возведенного в чин Августа и Цезаря Феодосия, – продолжал Ратмир. – Его семья родом из Испании. Отец был храбрым, умным, уважаемым солдатами военачальником во времена Валентиниана Первого. Но по ложному доносу отца нынешненго императора казнили… Сам же Феодосий получил хорошее общее образование и воинскую подготовку. И еще не брил бороду, а уже выигрывал сражения со скоттами и саксами в Британии, с маврами в Африке… У нас на судне есть легионеры, которые еще тогда воевали под его командованием. Казнь отца коснулась и его: попал в опалу. Тогда он уехал в свою отчину, где жил в собственном поместье. Однако вскоре его талант понадобился Империи…
Если честно, то и сейчас у нас очень трудные времена. После поражения в битве при Адрианополе армия, да и весь народ – в унынии. Всякие еретики, особенно ариане, язычники оболванивают неграмотных христиан. Но Император тверд, умен, гибок, обладает здравым смыслом. И в то же время щедр и ласков с верными ему.
– А самое главное, – вновь вступил в разговор отец Иоанн, – наш Император – верный, ревностный сын Церкви Христовой! Уже предприняты первые шаги к искоренению арианской ереси. Придворные, чиновники, военачальники, исповедующие язычество, другие верования, отдаляются и удаляются со своих постов. Я не удивлюсь, если потомки назовут его Великим.
– А с кем была битва при Адрианополе? – спросила Алла.
– С вашими соплеменниками, госпожа, населявшими низовья Днепра, берега Дуная, побережье Понта Эвксинского. Дело в том, что со стороны восхода на их земли стали нападать отряды кочевников, убивающих всех мужей, старух и стариков, а жен и детей забирающих в рабство. Гунны – таково их название – оттеснили славян на север, а готфов в наши пределы. Здесь их приняли, дали землю, возможность работать, торговать… Но земля им, видите ли, не понравилась: не очень плодородная! А что ж, Император должен был у своих подданных, у христиан отобрать лучшие угодья и отдать их этим беженцам, к тому же – язычникам?! Я слышал от легионеров, вернувшихся с восходных берегов Понта Эвксинского, что тамошние народы корзинами носят плодородную землю из долин в горы, чтобы что-то произрастало… Я – не судья! Но, по-моему, готфы просто не захотели хорошо потрудиться, придя на чужие, милостиво дарованные им, земли.
Ратмир снова повернулся к Алле с Дуклидой и поклонился:
– Простите мое резкое суждение, если оно обидело вас.
– Нет, нисколько, – ответила Алла. – Я знаю свой народ, порой чрезмерно гордый…
Ратмир продолжал:
– Под Адрианополем готфы с такой яростью набросились на наши лучшие когорты и легионы, что мы дрогнули. В этой битве победили готфы… Кое-кто даже говорит, что они использовали какие-то колдовские, бесовские средства… Их полчища рассыпались по Фракии, овладели Дакией, дошли до стен самого Константинополя. Тогда Император Грециан и призвал Феодосия из его добровольной ссылки. Впрочем, кое-кто из святых отцов предполагает, что наши поражения – возмездие за захватнические действия Римской языческой Империи… А ведь предки наши, непосредственные сродники столько зла натворили. Вот теперь приходится исправлять!
– Да, наш Император Феодосий воздвигает настоящую икону Царства Небесного на земле, – задумчиво проговорил пресвитер Иоанн.
– Я хотел узнать еще о гуннах: что это за народ? – спросил я.
– Трудно сказать… Какая-то смесь кочевых племен. Отличные воины. Сами в плен не сдаются. Носят полосатые рубахи, меховые шапки… – раздумчиво говорил Ратмир.
– Значит, с ними мы столкнулись. Точнее, с их передовым отрядом в полторы сотни. Но это было намного севернее и на восход от Западной Римской Империи, – вспоминал я.
– Уже и туда дошли! Значит скоро подойдут и основные силы, – покачал головой Ратмир. – Теперь дорога в славянские земли отрезана.
Переглянувшись с Аллой, мы оба вздохнули.
– А что, после Святого Венчания вы собрались на Рось?
– Да, но, похоже, это сделать не удастся.
– Почему? Выход всегда можно найти. Но об этом рано говорить. Пока надо добраться до Константинополя.
– На все воля Божия! – вздохнул и перекрестился отец Иоанн, и все последовали его примеру.
Потянулись дни плавания. Ратмир после Божественной Литургии в корабельной церкви сам обучал солдат боевым приемам, закреплял эти знания, сверял курс по карте, нередко сам вставал у руля. А по вечерам расспрашивал о незнакомом для него Отечестве. Я рассказывал и словно сам переносился на берега родимой Роси. А он удивлялся, слушая о быте, обычаях, всей полноте жизни славян, нередко восклицая:
– Я так и думал!.. Я это все в детских снах видел…
Кроме него, моими слушателями были пресвитер Иоанн, Алла, Дуклида. Они внимали молча, но с интересом… Как-то я спросил:
– А что ж гребцы никогда не выходят на палубу?
– Они и не могут выйти, – пожал плечами Ратмир. – Это – преступники, прикованные к лавкам цепями… Все из тех, кто восстал на Императора, или воры, разбойники. Каждый приговорен к какому-либо сроку грести на галерах. Не будь они прикованы, поверь, давно бы нас всех перерезали. Каждый может уменьшить свой срок, согласившись на Святое Крещение. Но такие случаи крайне редки. И несмотря на это, отец Иоанн каждый день спускается к ним, пытается беседовать о нашей вере, о Спасителе, тщательно следит, чтобы их регулярно кормили, давали отдохнуть. Тут один из них заболел, так он выхаживал его, словно собственного малого ребенка. Вылечил… А те, кто все-таки решает принять Святое Крещение, здесь не признаются в этом: свои же цепями задушат. Потом, на берегу, когда они будут месяц отдыхать в тюрьме, отец Иоанн будет по одиночке вызывать их и спрашивать. Согласившихся переведут в тюрьму для христиан. А остальных через месяц – снова на галеру. Провинившихся отправят на рудники или в каменоломни. А там – долго не живут. Жестоко? Да, но справедливо. Здесь Церковь – воинствующая. И ее защитой является Империя. А эти, – Ратмир топнул по палубе, – враги Церкви и Империи. Если б не так, давно бы покаялись и приняли Святое Крещение.
Голос моего собеседника был жестким, отрывистым… Глаза горели… Он действительно представлял собой воина Империи и воина Христова.
– Каждый из них, – продолжал Ратмир, снова топнув по палубе, – несет в сердце хулу на Христа и хулу на христианскую Империю. Спаситель сказал: Возлюби врагов своих! Можно было бы подумать, что мне-то лично они вроде бы и не враги… И я не нападаю на них. Но первыми-то напали они. И я как христианин защищаю от них Веру, Императора и Империю. Я не против них. Это они против Христа! Ты меня понимаешь?
– Не могу не согласиться с тобой, – кивнул я, – хотя еще так слаб в вере, в знаниях ее… А ты-то, должно быть, с детства христианин?
– Да. Я принял веру от матери с ее молоком, – улыбнулся Ратмир какому-то воспоминанию. – Представляешь, хотя отец принял Святое Крещение, а все равно звал меня Ратмиром. Вот и бывало: он зовет меня так, а мама – Романом. До сих пор живу для них под разными именами.
Прошло еще несколько дней. Нас успело потрепать небольшим штормом… Я как-то посетовал за трапезой:
– Что-то скучно без приключений! Надо же, сколько дней спокойной жизни!
– Ты выполняешь Божие дело! – покачал головой пресвитер Иоанн. – Святое дело! Поэтому Покров Божией Матери и сила Божия бережет нас от искушений. Уверен, и другие наши галеры вернутся невредимыми по молитвам святых мучеников, чьи мощи мы переносим.
И вот, наконец, ранним утром из бочки на мачте раздался радостный крик дозорного:
– Кон-стан-ти-но-поль!
Мы высыпали на палубу. Высокие каменные стены и башни, каких я еще никогда не видел, и кресты на них скрывали огромный город. Пресвитер Иоанн крестился и молился со слезами на глазах. Алла и Дуклида кутались в плащи из волчьих шкур, – было довольно холодно и ветрено. А на пристани я увидел большую толпу людей с крестами и иконами. Многие из них были в золоченых одеждах и необычных для славянского взора красивых шапках с крестами. Иные держали в руках кадила, раскачивая их. Все они что-то пели.
– Сам Патриарх встречает нас! – воскликнул пресвитер Иоанн. Убежав в корабельную церковь, он тоже облачился в длинные золоченые одежды, в которых иногда служил Божественную Литургию. – Князь Алекса, дочки мои, Ратислав, берите скорее святые мощи, – продолжал он, – только сначала сделайте им три земных поклона… И откуда святейший узнал о нашем сокровище?! О, Боже, сам Император на берегу!..
Священник волновался, суетился, взглядывая то на берег, то в сторону корабельной церкви. К галере причалила большая, украшенная золотом и слоновой костью лодия. Кроме гребцов, в ней стояли высокие, стройные, как на подбор, ратники. Их доспехи, щиты, шеломы были искусно украшены затейливыми узорами, свивающимися из крестов различной формы.
– Императорская личная охрана! – шепнул мне Ратмир.
Пресвитер Иоанн развернул мехи со святыми мощами, выпрямил наши руки, вытянув их вперед перед нами, положил на них мощи и так велел спускаться в лодию. Сам он и Ратмир вошли в нее последними. Гребцы опустили весла на воду. Лодия, похожая на лебедя, заскользила по зеркальной поверхности бухты. Пение стоящих на берегу усилилось. А когда мы вышли на каменные ступени и, поднявшись по ним, опустились на колени по примеру пресвитера Иоанна, встречающие нас сделали земной поклон.
– Мы ждем вас, дорогие братия и сестры! – громко заговорил старец, облаченный богаче других…
– Это – Патриарх, – шепнул опять Ратмир.
А старец продолжал:
– Видел я сегодня ночью в тонком сне, как спустились ко мне множество святых в красных мученических плащах и с дивными венцами на головах. Были среди них два пресвитера и монах. Старший сказал: «Ступайте утром вместе с Императором и всем освященным Собором на пристань и встречайте наши святые мощи из далекой Готфской земли».
Он сделал какой-то знак и направился к нам. За ним последовали только красивый, стройный молодой муж примерно моего возраста, облаченный в длинную золотую рубаху и венец, и так же украшенная жена…
– Император с Императрицей, – шепнул Ратмир.
Встав перед нами, они сделали по три земных поклона и приняли из наших рук святые мощи. Медленно и торжественно повернулись и направились к остальным встречающим. Те расступились. Мощи были помещены в большие глубокие золотые носилки. Их подняли Патриарх, Император, пресвитер Иоанн, я, Ратислав, Ратмир и еще несколько человек из свиты. Все снова запели и пешком двинулись в город. По обе стороны шествия стояли толпы народа и бросали цветы, пушистые мягкие ветви нам под ноги. Люди крестились, улыбались и плакали.
«Боже! – подумал я, зажигаясь счастьем людей. – Неужели и моя Отчина будет когда-нибудь христианской?! Ах! Как бы хотелось это увидеть!» Шествие двигалось через весь город. Трехэтажные дома сменялись глухими каменными заборами, за которыми сквозь пышную крону деревьев проглядывались дворцы. На перекрестках возвышались каменные церкви с крестами на куполах. И всюду – толпы восторженных людей. Наконец, нашим взорам предстал огромный величественный храм с полукруглым куполом, увенчанным крестом. Сколько тысяч христиан мог вместить он!
– Святая София! – пояснил Ратмир. – Наследие Великого равноапостольного Императора Константина.
И вот мощи внесены в храм. Волна пения, выплеснувшаяся из его дверей, казалось, поднимает в воздух. И несет внутрь Святой Софии. А там, кажется, уже не наша земля, не Константинополь, а сами Небеса! Я взглянул на Аллу и Дуклиду. В их широко раскрытых, восхищенных глазах стояли слезы. Слезы радости!
Я не понимал слов службы и пения, но слышал, чувствовал, впитывал их тонкое благоухание. Я видел то, что говорится и поется! Видел не глазами. Я жил этим видением, которое невозможно выразить человеческими словами ни на одном языке. Видел и живых пресвитеров Вафусия и Верка, монаха Арпилу, королеву Гаафу, христианку с маленьким сыном и других сожженных. Они стояли за золотыми Царскими вратами в Алтаре, где служили Патриарх и другие архиереи…
Служба пролетела, как миг. В конце ее к Ратмиру подошел воин из личной охраны Императора и что-то долго шептал ему. Когда он отошел, Ратмир наклонился к моему уху и тихо сказал:
– Вам сейчас надо ехать во дворец. Там – баня, переодевание и сразу – на прием к Императору Феодосию.
Только мы вышли из храма, нам подвели стройных, тонконогих, но сильных коней. И в сопровождении восьми воинов из личной охраны Императора мы вскоре въехали в ворота дворца. Там нас вели через многочисленные сквозные залы, изукрашенные золотом, камнями, костью, рисунками, каменными и глиняными изваяниями и вазами с целыми кустарниками и даже маленькими деревьями. По верху стен вдоль потолка причудливо переплетались узоры из крестов. Нас провели в баню, где я и Ратислав расстались с Аллой и Дуклидой. Их служанки отвели на женскую половину.
Пар из чанов, где заваривались какие-то травы, щекотал ноздри и, казалось, вливал в тело новые силы. Вошел темнокожий здоровяк и, разложив меня на деревянном ложе, начал мять мне спину, шею, ноги, руки. Потом жестом указал на небольшой бассейн, где оказалась прохладная морская вода. Вскоре и Ратислав, намятый таким же здоровяком, плюхнулся ко мне. Когда мы вылезли, темнокожий указал на выход. Там нас ждали римские богатые одежды. Я не привык к таким, но, похоже, облачился правильно. Взглянув на Ратислава, расхохотался… Потом подумал, что сам выгляжу так же.
У выхода из бани стояли те же провожатые. И когда к нам присоединились Алла и Дуклида, мы двинулись в обратный путь. Двери покоев каждого из нас находились шагах в пятидесяти друг от друга… Я зашел и изумился: широкая зала с видом на сад, с углублениями в стенах, в одном из которых я заметил ложе, была слишком велика для одного человека. А само ложе вполне вместило бы пятерых. Я сел в полукруглое кресло у столика на котором стояла большая ваза с фруктами и золотой кувшин. В нем оказалось вино. А мне хотелось просто воды… Только я успел съесть гроздь винограда, в покой вошел Ратмир. Он был без доспехов и шлема, в таком же облачении, как и у меня.
– Благодаря тебе и я попарился в императорской бане! – улыбнулся он и добавил. – Нам пора.
Вызвав Ратислава, Аллу и Дуклиду из их покоев, опять в сопровождении воинов из личной охраны Императора мы отправились в малый тронный зал.
Там, как объяснил мне Ратмир, Феодосий принимает только самых близких или решает секретные дела. Войдя в зал, мы низко поклонились. Рядом с Императором сидела Императрица. По другую сторону – Патриарх. Вдоль стен расходились скамьи, на которых восседали архиереи, военачальники, сановники, вельможи.
– Простите наше нетерпение. И то, что не дали вам с дороги отдохнуть. Хочется побыстрее узнать новое о славе Божией, о святых мощах, привезенных вами, о подвиге мучеников Христовых, – поднялся навстречу нам Феодосий, говоря по-готфски и давая каждому святое целование. Нам принесли полукруглые кресла. Император жестом пригласил устроиться в них. Я повел рассказ. Ратмир переводил. Когда же я закончил, заметил у многих из присутствующих слезы на глазах. Патриарх поднялся и повернулся на восход. Там, в углу, я заметил много больших золоченых икон.
– Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! Слава Тебе! – пропел Патриарх и легко для своего возраста сделал земной поклон. Все в зале последовали ему.
– Спаси Господи вас за доставленную великую радость, – сказал Император Феодосий, – я уже заказал большую драгоценную раку для святых мощей готфских мучеников. Может быть, теперь по их святым молитвам готфы перестанут так досаждать Империи… Сейчас вас проводят отдыхать. А вечером – пир!
– Какой он простой, искренний и милый! – улыбнулась Алла, когда мы возвращались в свои покои.
– Император-христианин должен быть живой иконой Царя царей! – ответил ей Ратмир.
…Он зашел за нами и вечером. Но оказалось, Аллу и Дуклиду давно посетила молодая Императрица, и они быстро нашли общий язык, через служанку, разумевшую по-готфски. Веселясь и болтая, наши спутницы перепримеряли наряды, принесенные слугами. Потом служанки причудливо уложили им волосы. В это время появились и мы.
– А вот и наш жених! – воскликнула Императрица, отвечая мне на низкий поклон кивком головы. – Надеюсь, при Святом Венчании вы позволите нам с Императором держать над вами венцы и потом быть крестными родителями вашего первенца?
– Почту за честь, ваше императорское величество, – опять низко поклонился я.
– Вот и чудно!.. Но нам пора! Император страсть как не любит, когда кто-либо куда-либо опаздывает…И сам себе не позволяет опозданий!
Столы сверкали золотой посудой. Было не менее полутора сотен гостей. После обшей молитвы Патриарх благословил стол. Одни рыбные блюда сменялись другими. Заметив некоторое недоумение на моем лице, Ратмир шепнул:
– Сегодня – постный день! Но по случаю прибытия святых мощей, из любви к мученикам, Патриарх благословил на рыбу и разбавленное вино.
Пир был торжественно-сдержанным. Отроки из свиты Императора разыграли несколько сцен из Священного Писания. Жены из свиты Императрицы очаровали всех немного грустной музыкой на арфах. Придворный поэт, как объяснил мне Ратмир, долго читал о героях-христианах, отдавших свои жизни на поле брани за други своя. Даже Патриарх оживился и рассказал, как Ангел вел Великого Императора Константина до места постройки храма, и вся свита видела светоносного юношу. Вспомнил он и еще несколько чудес.
– А у готфских христиан были чудеса Божии? – спросил Император, повернувшись к нам.
И я рассказал, как еще до Святого Крещения сожженная христианка спасла меня и Ратислава в сражении с лонгобордами.
– Велик Бог и Господь наш Иисус Христос! Слава Святой Троице! – поднял золотой кубок Император и, встав, перекрестился. Все последовали ему. Я обратил внимание, что Патриарх съел только веточку какой-то зелени и запил ее простой водой. И спросил об этом Ратмира.
– О! Наш Патриарх – великий постник и молитвенник! – ответил он. – Я когда-нибудь расскажу тебе о чудесах, совершившихся по его молитвам. Но самое главное, они с Императором единомысленны во всех делах и планах на будущее. Ты что ж думаешь, здесь все заодно? Нет, мой дорогой! Даже здесь, на пиру много тайных врагов нашей веры, а значит, и Императора! Вон, видишь того старого, худого, носатого, плешивого иудея? – показал Ратмир одними глазами на другой край стола. – Он был в числе тех, кто клеветал на отца нашего Феодосия… Заведует всеми лекарями и врачами… Христианство принял, чтобы не лишиться своего сана. Но сегодня не смог приложиться к святым мощам: стало дурно! А посмотри, как ему здесь скучно, просто несносно… Император отдалил его от себя. Так он землю своим носом роет, чтобы вернуть былое положение. Все это знают, но пока ничего сделать с ним не могут. И таких, как он, увы, немало…
– Благословите, святые отцы и братия! – снова поднялся Император с наполненным кубком.
– Бог благословит! – закричали дружно с мест.
– Великий день сегодня! – начал он. – Наша великая Империя обрела новую святыню: мощи готфских мучеников, заступников всех христиан – римлян, готфов, славян, эфиопов, франков, британцев, иудеев… Для Бога мы все – одинаковы. Ведь разделение народов, как мы все знаем, произошло по гордыне, когда второй раз люди захотели «достать» до Бога и стали строить Вавилонскую башню… Так вот, я поднимаю этот кубок за объединение всех людей во Христе! Святые мученики готфские, молите Бога о нас!
Все перекрестились, и кубки сдвинулись. Вскоре со скамьи поднялся высокий и довольно молодой архиерей с кубком в руках.
– Епископ Асхолий! Вот духовный воевода! Единомышленник, друг и крестный отец Императора. Феодосий полтора года назад смертельно заболел. И как только принял Святое Крещение от епископа Асхолия, сразу поправился, – шепнул Ратмир.
– Благословите, Государь, ваше святейшество, честные отцы, братия и сестры! – епископ трижды поклонился в разные стороны.
– Бог благословит! – поддержали все.
– Великий день сегодня, сказал наш Император. Добавлю: великие времена! Тяжелые, но великие! Начатое святым равноапостольным Царем Константином Великим дело создания Христианской Империи прерывалось. И не раз. Нас душили ереси, внешние враги, восстания инородцев, иноверцев… Но если с нами Бог, никто не страшен! Великое счастье выпало нам жить в это время. Время создания Симфонии властей: государственной и церковной. Сейчас весь образ жизни нашей Восточной Римской Империи – жизнь во Христе. Как любящие супруги, создающие крепкую, нерушимую семью, Император и – в лице Церкви – Патриарх единомысленно создают икону Царства Небесного на земле. Вот за создание этой иконы, за то, чтобы ты, Император, сам стал живой иконой Царя царей, за твое духовное и телесное здравие я поднимаю сей кубок!
– Слава Богу! Слава Церкви Христовой! Слава Императору! – грянула зала, и все стоя выпили.
Когда мы шли после пира в свои покои, я подумал, что разбавленное вино не пьянит, а веселит… У себя, накинув плащ, вышел на балкон. Засмотрелся на звезды. «Как же мог я тридцать лет жить без веры Христовой?!» – обожгла меня мысль.
– Сидит себе, мечтает!.. Саш, ты куда пропал? – услышал я рядом знакомый голос. Передо мной стоял Женя Журов с двумя приятелями.
– Сидит себе, примус починяет и никого не трогает, – хихикнул начинающий лысеть, в круглых очках, с худощавыми заостренными чертами лица парень, и тут же представился, – Ярослав.
Они были навеселе. Второй тоже протянул руку:
– Валерий.
Он был похож на Василько: такой же крепыш. Только усатый.
– Александр, – ответил я.
– Ты что, обиделся на меня? Не звонишь… – спросил Женя.
– На тебя-то за что?! Просто надо было побыть одному, собраться с мыслями… Я ведь остался тогда без работы, без жилья… Вот и надо было что-то придумывать, – пожал я плечами.
– Значит, обиделся все-таки… А где ты сейчас?
– Во вневедомственной охране.
– А живешь?
– Здесь недалеко. Снимаю…
– А мы в ЦДЛ, по пивку. Сегодня же вроде как праздник…
– Шестое августа по-старому, – начал цитировать Валерий.
– Преображение Господне… – продолжил Ярослав.
– У Валеры первая книжка стихов вышла. Решили обмыть, – продолжал Женя.
– А правда, пойдем с нами! – предложил виновник торжества.
Я раздумывал. Еще не было и семи вечера…
– Ну, нечего думать, – взял меня под руку Женя, – идем!
– Идем, – решился я. – Только, мужики, у меня в кармане не звенит: зарплата завтра.
– Ничего! У нас звенит! – похлопал по «дипломату» Ярослав.
У входа в ЦДЛ нас ждал еще один знакомый Евгения. Он был постарше нас всех, одет по последней моде, смугл, кучеряв, невысок ростом, но энергичен так, что, казалось, минуту не может постоять на месте.
– Володя! – представился он мне. А проходя мимо контролерш, небрежно бросил: – Эти четверо со мной.
– Кто он? – спросил я Женю.
– Володя Шкапский? Хороший мужик. Поэт. Главный редактор газеты «Московский литератор». Член правления Московской писательской организации. Писал рецензию на книжку Валеры, – шепнул он.
В «гадюшнике» мы заняли целый столик. Валера ходил несколько раз к стойке. Возвращался он, зажав между пальцами, растопыренными веером, по четыре бутылки пива в каждой руке. Потом принес пять бутербродов с сыром. Ярослав достал из «дипломата» две копченые красные рыбины, разрезанные вдоль туловища.
– Подарок Севера! – продекламировал он.
– Яр там работает, – пояснил Женя. – Сейчас – в отпуске.
– Мужики, – разлил пиво по стаканам Валерий, – это только разминка! Вот получу гонорар, посидим конкретно.
– Ну, давай! Чтоб книжка твоя плодилась и размножалась! – хохотнул Володя, поднимая свой стакан.
Выпив пива, мы съели по хорошему куску тающей во рту рыбки.
– Саш, я все-таки чувствую себя виноватым перед тобой, – Женя положил мне руку на плечо.
– Да брось ты! – мотнул я головой.
– А в чем проблема? – спросил Володя.
Женя посмотрел на меня, как бы спрашивая разрешения рассказать. Я пожал плечами. Тогда он поведал всем о моем неудавшемся трудоустройстве.
– Давайте, не будем говорить о виноватости или невиновности. Есть проблема? Ее надо решать! – энергично заговорил Володя. – Валера, ты ведь преподаешь в литературной студии какого-то железнодорожного клуба? Так, Саша, а ты пробовал писать репортажи, очерки? Одним словом, заниматься журналистикой? Ну, ничего, когда-то надо начинать. Не всякий журналист может быть поэтом, но всякий поэт – обязательно неплохой журналист. Мы втроем, – перевел Володя взгляд с Жени на Ярослава, – выступим со своими стихами перед студийцами Валеры. Потом послушаем их. Обсудим. Поделимся творческим опытом… Ха-ха! А Саша напишет для моего «Московского литератора» расширенную информацию. Теперь вопрос к Жене: московские клубы железнодорожников имеют какое-нибудь отношение к твоему ЦДКЖ?
– Самое прямое. ЦДКЖ – их методический центр. Базовое культурно-просветительное учреждение не только для московских, но и для периферийных дворцов, домов культуры и клубов железнодорожников по всей стране. Наши инструктора везде с проверками и с оказанием методической помощи ездят, – вскинул бородку Женя.
– Вот и чудненько! Со своей публикацией в «Московском литераторе» Саша пойдет в тот же самый «Гудок» и напросится там на журналистское задание. А через годик, когда накопится более или менее представительное количество публикаций, Женя как бы невзначай подойдет с ними к своему директору… Как, ты говоришь, его?.. Ах, да… Поповкин… Ну и фамильица! И если тот забыл Сашу и свою подляну, Женя предложит Сашину кандидатуру на пост редактора. А если не забыл, пожалеет: вот, мол, какого специалиста и талант упустили! Но годик Саше придется поработать там, где он сейчас трудится.
Мне даже кровь ударила в голову от такого простого решения всех моих дел.
– Саша, – продолжал Володя, – а ты пришел бы да показал мне свои стихи. У меня в газете есть рубрика «Голоса молодых». Самое главное: не стесняйся! Если что не так, подправим!
– Хорошо. Спасибо. А когда лучше прийти? – спросил я, подавляя в себе восторг.
Володя достал маленький ежедневник. Полистал его. Закусил губу:
– Ага! Давай-ка в четверг. Часикам к четырем, – и он тут же что-то записал туда. А потом протянул мне свою визитку. – Только перед приходом сделай контрольный звонок. Знаешь, могут возникнуть всякие срочности: на какое-нибудь незапланированное собрание вызовут. Или еще что… А «спасибо» в стакан не нальешь!.. Ха-ха! Я шучу! В четверг сам тебя с удовольствием пивком угощу. – Теперь он повернулся к Ярославу. – А ты, старичок, с чем пожаловал в стольный град?
– Да вот, – вдруг покраснел тот, – подборку новых стихов привез. Хочу предложить в «День поэзии», в «Поэзию», «Истоки», еще куда… Как ребята посоветуют.
– Давай сюда. Будет лучше, если я сам отдам Тимофеевичу. Он составитель нынешнего «Дня…». И вы тоже давайте! – перевел он взгляд на Женю и Валеру, – принесли? Только сразу предупреждаю: не больше одного стихотворения в рубрике «Молодые голоса».
Те вынули из портфелей по пачке отпечатанных листов.
– Многовато! – пролистал их Володя. – Но это – даже хорошо! Будет из чего выбирать. Давайте-ка пивка выпьем, и Яр прочитает что-нибудь новенькое.
Мы осушили стаканы и прослушали зарифмованный репортаж о жизни бурильщиков Крайнего Севера.
– Ну, что ж?! – кивнул Володя. – На злобу дня. Сейчас такие стихи нужны. Так сказать, социалистический реализм. Тебе, Ярослав, книгу готовить надо. И назвать ее, например, «Полярная ночь»… Нет! Лучше – «Рабочие будни полярной ночи»! А? Как вкусно можно сыграть на парадоксе! А если удастся издать, с Министерства нефтяной и газовой промышленности премию сорвем. Там народ бо-о-огатенький!
Он засмеялся. Потом взглянул на часы. Вскинулся:
– О! Мне пора! Люция заждалась.
Володя залпом выпил стакан пива. Попрощался. И убежал.
– Вот видишь, – заулыбался Женя, – проблемы могут быть решены! Валера завтра в своем клубе все узнает. Позвонит мне. А ты перезвони! Только не позднее девяти вечера, а то Таня будет Андрюшку спать укладывать. Она, кстати, столько раз про тебя спрашивала: мол, где он да как он? Я уж и заревновать хотел…
Мы допили пиво. Доели рыбу. От бутербродов все отказались. Тогда Ярослав завернул их в салфетку, сунул в «дипломат».
– Соскучился по сыру! – пояснил он. – На Севере – дороже золота!
– А я думал, вас там дефицитом снабжают, – удивился Валера.
– Каким-то снабжают, а каким-то – нет, – хохотнул Яр.
…Стрелки на часах показывали половину десятого. Гульба в «гадюшнике» набирала темпы. Но мы решили закруглиться и вышли на улицу. Распрощались на углу Садового Кольца. И я побрел домой.
– Слава Тебе, Господи! – шептал я. – В один день ты выстроил план действий на целый год! Совместил все!
И вдруг мысль заработала в другую сторону: «Вот, пожалуйста, – еще одна подмена! Писать книгу рифмованных репортажей с нефтяных и газовых скважин? Но кому интересны эти псевдостихи? Лжепоэзия! И не таким ли образом, оплачивая, захватывая сребролюбием, стремлением к наживе, к членству в Союзе писателей, к их льготам, путевкам, продуктовым заказам, квартирам, дачам, развращаются молодые, возможно, очень талантливые люди. А через них – и читатели, у которых подобными виршами полностью отбивается любовь к прекрасному. В частности – к поэзии! Но вполне возможно, что такой автор «Рабочих будней полярной ночи» думает, мол, издам пару книг со стихами на потребу партии и правительства, вступлю в Союз писателей и тогда уж займусь творчеством от души!.. А вот даст ли Бог продавшейся «на потребу» душе новые, настоящие стихи? Навряд ли… Ведь цена «рабочих будней полярной ночи» – развращенные юные души, которым в школе и со страниц подобных книжонок вдалбливают прекрасное на-о-бо-рот!.. Предавший единожды…»
Но тут другая мысль отрезвила меня: «Ну, ты и свинья! Тебе делают доброе дело! Устраивают по жизни! А ты еще и хаешь своих благодетелей…».
– Припозднились на службе? – из стеклянной кабинки приветствовала меня дежурная по подъезду.
– Добрый вечер. Припозднился, – кивнул я.
– Наша служба и опасна, и трудна… – пропела она со вздохом…
Слава Богу, я не забыл выключить сигнализацию. Дома было тихо. Пусто. Никто не беспокоил. Выпив стакан соку, я прочитал краткое правило и завалился спать. А утром в «конторе» Василько обрадовал меня:
– Месяц будешь дежурить сутки через двое в «Главснабе», как замена. Это, если помнишь, – на Смоленке. А там еще что-нибудь придумаем. Может быть, удастся тебя в командировочку послать… Завтра заступаешь в девять утра.
Весь день мы с ним играли в шашки.
– Что-то давненько со мной никаких приключений на случалось! Даже скучно! – посетовал я.
– И не думай об этом! Не накликай на свою голову! – «съел» сразу три моих шашки Василько. И продолжил: – Возможно, Господь бережет тебя для выполнения батюшкиного послушания. А возможно… Святые отцы говорят, что если у православного христианина нет искушений, скорбей, болезней, ему надо задуматься: а не отступил ли от него Господь за грехи?! А еще возможно, что Он дает тебе передышку перед новыми искушениями. Ты, кстати, святителя Иоанна Златоуста давно читал? Ту книгу, что я тебе подарил?
– Каюсь! Давно!..
– А я вот каждый день хоть страницу, да прочитываю. Не хвастаюсь. Просто советую. Очень помогает при всяких дурных мыслях. Ты что ж думаешь, у меня их не бывает? И-и-и! Еще как! Та-а-акие иной раз нагрянут! Целой ордой!.. Всё!
Моя последняя шашка оказалась загнанной в угол. Мы расставили снова и развернули доску.
– А сейчас тем более – пост! От всего мирского хорошо бы отвлечься! – продолжал он, делая первый ход.
– Ну да… А шашки – не мирское! – съязвил я.
– А что ж, мы с тобой здесь каноны вычитывать будем? Поклоны бить? Враг-то, он все слышит! А виноват тот, кто вводит других в искушение.
– Кого – в искушение? – не понял я.
– Окружающих. Неверующих. Здесь же, в отделе, никто не знает о моей вере. Я поначалу, когда только устроился, пробовал исподволь поговорить с некоторыми. И что же? Та-а-акую хулу на веру нашу, на Господа услышал… Вот, значит, и ввел хулителя в искушение. Из-за меня он согрешил.
– А как же святые апостолы? Проповедники?
– А у тебя есть благословение священника проповеди говорить? Учительствовать? Здесь, в отделе, нам можно Иисусову молитву творить. Разговаривать на духовные темы… С глазу на глаз… Ты подумай: хо-о-орошая беседа у нас с тобой получается! А шашки?.. Они – для отвода глаз.
– Я давно хотел спросить тебя про Иисусову молитву. Как это: творить?
– Непрестанно молитесь! Так заповедал святой Апостол. А святые отцы учат, что непрестанно молиться – значит творить Иисусову молитву. Устами, вслух, нам с тобой нельзя. Окружающих введем в искушение. В мыслях, «про себя» – опасно! По словам Оптинского старца Амвросия, можно рассудком повредиться. Отец Валерий учит творить ее языком при сомкнутых губах. Но на это все равно надо брать благословение у духовника. И вообще, в делах выполнения молитвенных правил, поминовения живых и усопших, каких-то дополнительных молитв и, уж конечно, кардинальных поворотов в жизни надо всегда благословляться у священника, у которого окормляешься… У батюшки в Питере есть друг. Он служит в каком-то храме на кладбище. А настоятель там – очень духоносный священник. Батюшкин друг рассказал как-то очень поучительную историю. Две молоденькие родные сестры-погодки стали духовными чадами настоятеля. Родители их были неверующими. С весны до лета, естественно, каждую пятницу с вечера зовут девушек ехать на дачу. И не просто зовут! По-родительски требуют! Ну-у-у, батюшка-настоятель благословил: послушание родителям – превыше поста. Однако, поставил условие: раз в неделю, хоть на Всенощном бдении, но быть в храме. Приходят сестры как-то в четверг на службу. А отец настоятель, проходя мимо, вдруг останавливается и говорит: «Завтра на дачу ехать нельзя. Поедете ранней электричкой в субботу». Дома у сестер – скандал! Лентяйки, мол, совсем замолились! Мы, мол, сообщим про вашего попа куда следует о том, что он детей от дома и родителей отваживает… Но даже и под таким угрозами девушки не поехали. А утром в субботу, чуть свет, едут. Смотрят: на одной станции полуобгоревшая электричка на боку вдоль рельсов лежит. И мост переходной разрушен. Солдаты только-только руины разобрали, чтобы проезд освободить Поначалу девушки значения увиденному не придали. А как до места добрались да увидели на дачной двери замок, кинулись обратно на станцию. А там узнали, что мост переходной обрушился как раз на ту электричку, на которой они с родителями должны были ехать вечером в пятницу. Короткое замыкание. Пожар. Жертв полно! Причем, как узнали потом, родители сели как раз в тот вагон, на который и обрушился мост. Потом почему-то решили перейти в соседний. Почему-то! Ха-ха! Батюшка-настоятель молился за родителей-неверов. А те отделались легкими травмами. Но после этого случая задумались. Стали просить дочерей о батюшкином благословении. А там и сами в храм потянулись.
– Вот о чем в газетах писать надо! – восхитился я.
– Когда-нибудь и будут писать. А сейчас мы пока этого не заслужили. Да и если сейчас об этом написать, мало кто услышит, увидит… А чего доброго – вернее, злого – брехней назовут! – Василько взглянул на часы, – и-и-и, рабочий день-то – тю-тю! Поехали, подброшу до дома.
– Тебе ж та-а-акой крюк делать! – попытался отнекаться я.
– Мама… матушка Мария просила в храм заехать. Помочь там что-то надо. А ты отдыхай. С тобой завтра будет дежурить вредный и ленивый дедок. Во смирение тебе! – похлопал он меня по плечу, улыбаясь. – Да, чуть не забыл, бытюшка при ночных работах благословляет на рыбу.
Через полчаса я был дома. Перекусил овощами. И меня поклонило в сон. Заварил крепкий кофе. В первый раз за все время открыл книжный шкаф в кабинете Святослава. Чего здесь только не было. Начиная с Закона Божиего и заканчивая трудами совсем незнакомых мне епископов, архиепископов, митрополитов! И все – зарубежные издания.
Я взял тоненькую, выпущенную в том же Джорданвиле книжицу «Мытарства блаженной Феодоры». Усевшись глубоко в кресло, делая маленькие глотки кофе, взялся за чтение. После первых же страниц мне стало просто страшно. Волосы шевелились на голове и вставали дыбом. «Если все это правда, – думал я, – а неправдой быть не может: ложь для православного христианина – смертный грех… Значит, все-все написанное, за что мытарят бесы, совершал я в жизни. Если не делом, то словом, в мыслях… Даже в шутку!»
Я резко открыл ящик письменного стола. Достал лист бумаги и стал записывать свои грехи. Когда закрыл книжку, не дойдя даже до ее середины, за окнами была глубокая ночь. Я поднялся из кресла и упал на колени. Прочитав так полное правило, во время ежедневного исповедания грехов по листку перечислил все, что написал… Недопитый кофе давно остыл. А я пошел курить на лоджию. Неужели нет мне спасения?! Так! Стоп! Если я сомневаюсь в милости Божией, значит я не верю! А это – нарушение самой первой Заповеди! Ведь в самом начале Закона Божиего говорится о неизмеримом милосердии Господа! Как бы только вложить эту веру себе в сердце?!
…Я заснул мгновенно. И, как показалось, через мгновение зазвонил будильник. Позавтракав, залив в термос крепкий кофе, сделав бутерброды со шпротным паштетом, помыв груши и яблоки, я бросил все это в сумку. Подумав, добавил банку с жареной цветной капустой и консервированную сайру. А через полчаса подъезжал к «Госснабу». Худенький студент и чем-то очень похожий на него старичок с тихим добрым голосом удивились моему появлению.
– Что-то вы рано, – сказал юноша.
– Почему рано? – теперь удивился я. – Смена начинается в девять, а сейчас – без пяти минут.
– Макарыч раньше половины десятого не приходит, – ответил старичок и повернулся к студенту. – Ты, Митенька, беги, а то, поди, уже и опоздал. Я сам дежурство сдам.
В двери входили служащие «Главснаба», брали ключи от своих кабинетов, расписывались за них. Потом с другими старичок «бегал» проверять печати на дверях секретных помещений… Наконец-то появился долгожданный Макарыч: приземистый, полноватый, с редким пушком за ушами и на затылке, с красными лицом и лысиной, маленькими, близко посаженными глазками. Он по-хозяйски, вразвалочку вошел в «дежурку» – застекленную будку – осмотрелся, стоя посередине ее, упершись пухлыми кулаками в бока и занимая почти все пространство, бросил полотняную сумку, набитую газетами, на кресло и пробуравил меня взглядом:
– Так это, значить, мы с тобой седни дежурим?
– Со мной, – спокойно ответил я, но руку ему для приветствия мне почему-то протягивать не захотелось.
– А чой-то ты, здоровый мужик, в охрану пошел, где одни пионеры и пенсионеры? – хохотнул он.
– Я – из мобильной группы. Временно сюда.
– Так-так-так, – плюхнулся он в кресло, – охранная аристократия…
И следом скользнула матерщина.
– Слушай, давай договоримся: при мне не материться, – попробовал дружелюбно попросить я, хотя раздражение начало накаляться.
– А я и не матерюсь. Это – так, как у вас там, у образованных интеллигентов говорят, – междуметие. А? – он смотрел на меня, не отрывая колючего взгляда.
– Давай тогда и без них обойдемся, – все еще спокойно попросил я.
– Ха! Каждый сопляк еще и указывать мне будет, как и что говорить! – он словно специально злил меня.
– Слушай, а тебя за мат, как за нарушение общественного порядка на пятнадцать суток еще не сажали? – не выдержал я.
– Ха! В милицию, что ли? Да я сам – бывший сержант милиции. Тридцать лет в КПЗ протрубил. Не одному такому, как ты, почки отбил…
– Знаешь что?! – перебил я его. – Почки я тебе отбивать не стану, хотя мог бы за всех, кому ты это сделал: слава Богу, в армии научили… А вот в отдел я сейчас позвоню. Ты, во-первых, опоздал на смену на тридцать минут. Во-вторых, пришел с запахом спиртного. О чем я и сообщу. Вызову твоего бригадира и медицинскую экспертизу.
– Ха! Ну, давай-давай, звони! Только я не особо держусь за это, – опять выматерился он, – …место. Пенсия у меня – хорошая. А здесь я только потому, что дома скучно сидеть, нуднятину старухи слушать… Так что давай, звони! Флаг тебе в руки!
Я взял трубку, но ладонь Макарыча накрыла мою:
– Ну-у-у, ладно-ладно… Мир… Проверял я тебя… На вшивость. Постараюсь не материться. По-ста-ра-юсь! Пойду, проверю помещения.
– Лихо ты его сбрил! – хихикнул старичок из предыдущей смены. – Никто его не мог так… Все, кто с ним дежурили, «шестерками» у него бегали.
– Не дождется, – буркнул я. Раздражение все еще трясло меня.
– Держи с ним ухо востро! – тихо посоветовал старичок и спросил. – Ну, я пошел?
– Да-да, всего доброго, – кивнул я.
Макарыч вернулся и, не говоря ни слова, плюхнулся в кресло. Достал кипу газет. Развернул одну из них. И скоро из-за нее раздался негромкий храп. «Повезло с напарничком!» – подумал я и мотнул головой, вспоминая вчерашнее сетование по поводу отсутствия приключений… Макарыч изредка просыпался, переворачивал страницу газеты или доставал другую и снова начинал похрапывать. Я просмотрел всю дежурную документацию, инструкцию охранникам, план здания. И всё это – стоя у двери в «дежурку». Служащие «Госснаба» были на рабочих местах. Но начался прием посетителей, и у них надо было проверять документы… В час дня Макарыч откинул от себя газету, осмотрелся осоловевшими глазами, взглянул на часы.
– Схожу-ка я пообедаю, – бросил он в никуда, повесил на гвоздь форменную фуражку охранника и ушел. Прошло полтора час. Он не возвращался. Я поначалу стал в душе возмущаться, но вдруг вспомнил, что надо позвонить Анимаисе, и даже обрадовался отсутствию свидетелей разговора с ней. Набрал номер телефона и услышал ее голос.
– При-и-ивет! – сказала она весело, сразу узнав меня. – Я все приготовила. Завтра часика в четыре сможешь заехать? А то сейчас мне надо верстку вычитывать. Наш отдел дежурит по номеру. А завтра с утра должна ехать в депо…
– Договорились, – ответил я. – Только как мне тебя там найти? Запутанность коридоров я помню с малолетства: у меня ведь мама когда-то в «Гудке» работала телефонистской.
– А ты позвони из проходной через знакомый тебе с детства коммутатор и спроси меня, – хохотнула Анимаиса. – Ну, до завтра?
Услышав в трубке короткие гудки, я облегчено вздохнул. А через полчаса явился Макарыч. Лицо его еще больше покраснело. Попахивало и свежим пивком.
– Давай-ка, вставай на контроль. Мне тоже надо перекусить, покурить и в туалет сходить, – спокойно, но твердо сказал я.
– А ты чо это раскомандовался? – стрельнул он осоловевшими глазками.
– А положено! – в тон ему ответил я. – Старший смены кто? Я-а-а! Можешь позвонить в отдел. Поинтересоваться.
– Молодой, да ранний, – буркнул Макарыч, но исполнил.
Я пообедал, аккуратно сложил остатки в спортивную сумку. Бросил Макарычу:
– Пойду покурю.
И вышел на улицу. А когда вернулся, увидел, что сумка моя висит не так, как я ее оставлял. Раскрыв, понял: в ней явно пошарили. Что ж делать?! Выйдя из «дежурки», я вплотную приблизился к Макарычу:
– Вот я сейчас позвоню в отдел и скажу, что в сумке у меня была премия, полученная вчера. А ты ее украл и спрятал где-то…
– Ты чо?! Ты чо?! – отступил от меня Макарыч. – Я случайно задел сумку, когда вошел в «аквариум»… Она стала падать. Я подхватил, чтобы твои банки не разбились. От этого все там и перевернуто…
Вскоре служащие «Главснаба» стали расходиться. Но зато приехали Василько и бригадир Макарыча – высокий худой, с грустными глазами, все время подкашливающий мужчина лет сорока.
– Макарыч! – воскликнул он. – Ты, похоже, опять пивка тяпнул? Поди, и с водочкой?
– Ни-ни! – вытянулся тот. – Кружечку! Одну-единственную! В обед! Как учили! А сколько можно выпить-то за полчаса обеда?!
«Во, врет!» – подумал я, но промолчал.
– Пойдем-ка, пройдемся по зданию, – кивнул головой в сторону Василько, и мы оставили бригадира и Макарыча.
– Ну и жук! – выдохнул я и рассказал обо всем.
– Вот тебе – и приключения, по которым ты так соскучился, – улыбнулся Василько. – Терпи, казак, атаманом будешь! А вообще-то, Александр, это – духовная брань. За твои выдержку, смирение, терпение. За тебя самого.
Когда мы вернулись, Василько громко сказал:
– Александр! Напоминаю: ты здесь – старший! Если что, звони сразу мне домой и в отдел. Это – приказ.
Я пошел закрывать дверь за проверяющими, но услышал, как Макарыч проворчал вслед:
– Мало вас аристократов-интеллигентов в свое время порасстреливали…
Ночью мне спать не пришлось. А Макарыч начинал храпеть, даже сидя на стуле за столом. Утром, в половине девятого он вдруг заявил:
– Ну, я пошел. Сам сдашь дежурство.
– Нет, – твердо ответил я. – Если уйдешь, тут же звоню в отдел и своему бригадиру. А через пятнадцать минут они будут здесь. Тебе еще сдавать опечатанные помещения.
– Мать, – но, поймав мой взгляд, Макарыч судорожно проглотил следующие слова.
…В троллейбусе я «клевал» носом – даже стоя. Сесть не решился, чтобы не проспать свою остановку. А дома, не завтракая, завалился на диван. Казалось, прошла минута, как будильник едва добудился меня. Стрелки на нем показывали два часа дня. Вскинувшись рывком, я помчался в душ, потом наскоро разогрел фасоль, выпил кофе. И без пяти минут четыре звонил Анимаисе из проходной редакции газеты и издательства «Гудок». Вскоре она спустилась и повела меня по перепутанным, извилистым коридорам. В кабинете, куда мы вошли, из-за стола мне навстречу поднялся молодцеватый, улыбчивый, но уже наполовину седой заведующий производственным отделом. Анимаиса представила меня:
– Вот, Михаил Павлович, это – тот самый Александр, про которого я говорила. Хочу попробовать дать ему задание написать очерк об Иванове, бригадире осмотрщиков вагонов с Киевской сортировки, будущем орденоносце.
– Очерк? – переспросил, усаживаясь в кресло, заведующий. – Это трудный жанр! Особенно для начала. Тут нужен художественный талант.
– Александр пишет стихи. И неплохие. Так что художественности, я думаю, ему не занимать.
– Ну, что ж. Попробуйте! – пожал мне руку Михаил Павлович. – Месяца, полагаю, вам хватит? Ну, и отлично.
Анимаиса вытащила меня из кабинета и сунула в руки листок бумаги:
– Здесь – основные анкетные данные, даты его рабочих смен, телефоны, адрес… И домашний, и служебные… начальника, главного инженера Сортировки… Давай, дерзай! А у меня – дела-дела-дела… Впрочем, до проходной я тебя провожу. А то – хи-хи – заблудишься.
Мы уже прошли мимо вахтера, как она вскинулась и прижала ладони к щекам:
– Ой! Совсем забыла! Подожди меня здесь. Я же выписала тебе временное удостоверение внештатного корреспондента. Сейчас сбегаю и принесу…
Я вышел из редакции счастливым и опять размечтавшимся… Звонить на станцию Москва-Киевская-Сортировочная было поздно. Решил зайти в храм – благо до него – не больше десяти минут ходу. До начала Всенощной тоже оставалось много времени. Поэтому церковь пустовала. Я вошел. Купил свечу. Поставил ее перед иконой святого благоверного Великого князя Александра Невского. В благодарении встал на колени. И вдруг мне показалось, что глаза моего Небесного Покровителя улыбнулись… Благодарил я и Спасителя, и Божию Матерь, и всех святых. Но перед выходом все же опять подошел к иконе своего Небесного Покровителя. Приложился… к сапогу.
– Александр! – услышал я из глубины храма голос отца Валерия и подошел под благословение, а он спросил, – что-нибудь случилось?
– Нет, батюшка, – и я рассказал ему о получении задания в «Гудке», о вечере в ЦДЛе, о плане Володи Шкапского. Поведал и о своих размышлениях по поводу «производственных стихов».
– Ну, с очерком – все ясно. Только ты не рассчитывай на скорую победу. Сдается мне, придется тебе над очерком попотеть… А вот по поводу «Московского литератора» и «производственных стихов»… – отец Валерий на несколько мгновений опустил глаза, а затем продолжил, – процитируй в статье лучшие строки твоих приятелей, скажи, мол, стихи их известны широкому читателю. Но основной акцент сделай все-таки на произведения студийцев.
– А если таких не найдется?
– Ты же не обзорную статью писать будешь… Для информационного репортажика что-нибудь, да отыщется… А теперь ступай с Богом. Мне еще ко Всенощной готовиться надо.
– А как же план Шкапского?
– С того, на что благословил тебя, и начинается его выполнение, – улыбнулся отец Валерий.
Я вышел из храма, и ноги сами понесли меня в скверик, разбитый на месте дома, где прошло мое детство, когда отец учился в академии.
Утром Ратмир, сверкая новыми, золочеными доспехами, зашел за мной.
– Одевайся скорее. Пойдем, посмотришь, как Император сам занимается с легионерами, – возбужденно проговорил он.
Я тоже надел более привычное ратное облачение. На площади перед дворцом шли учения по ближнему бою. Солдаты, вооруженные короткими деревянными мечами, нападали друг на друга и отрабатывали защиту, броски, подножки, удары. Император ходил между ними, поправлял, подсказывал, показывал. Он был в легких доспехах с заткнутым за пояс деревянным мечом. А вокруг – на деревьях, заборах, крышах – замерли и зачарованно глазели мальчишки, отроки…
– О! Князь Александр! – увидел меня Император, и когда я попытался преклонить колено, хмыкнул. – Оставь! Мы – не во дворце. А вот не хотел бы ты показать моим воинам несколько славянских боевых приемов, которыми, как я знаю, у вас учат только избранных? Князей. Наследственных приемов… Ну-у-у, хотя бы – в учебном бою со мной!
Я смутился. А он задорно рассмеялся:
– Да что ты, в самом деле?! Я – Император на троне. В Совете. А здесь – обычный солдат!
– Ну, что ж, – поборол я в себе смущение. – Есть у нас такая борьба. Славянский Спас называется. Уверен, ты, Государь, видел некоторые приемы, которые проводили некоторые воины-славяне… Но есть некие действительно тайные действа, которыми владеет далеко не каждый дружинник, даже обучающийся с малолетства.
Мы встали друг против друга, взяв в руки по щиту и короткому деревянному мечу. Мне стало неловко: на Императора смотрели легионеры. Поэтому я только уворачивался от ударов. Но через некоторое время Император опустил щит и меч. Замотал головой:
– Нет-нет-нет! Так – нечестно! Ты только защищаешься, а не нападаешь! И даже при защите ты не повергаешь меня!
– Но ты же – Император! Ратники смотрят! – оправдывался я.
– Повторяю! Я Император – на троне! А здесь я – солдат. И чтобы чему-то учить подданных я должен знать и уметь сам делать то, чему учу! Поэтому мой закон: поражение в учебном бою – победа в настоящем.
Мы снова скрестили деревянные мечи. И скоро Феодосий был повержен на землю, да так, что я легко произвел условный удар в открытую шею.
– А теперь пусть трое нападут на меня! – разошелся во мне боевой дух, – Двое – сразу, а третий потом – за ними следом.
– Ратмир! Гордиан! – крикнул Император, вызвав из круга легионеров моего нового друга и самого могучего воина. А мне вдруг вспомнился мой добрый Горемысл. Я отдал щит и взял второй деревянный меч. Император с Ратмиром бросились на меня. Ударив с разных сторон по их мечам, я скрестил их своими, в полуприседе ввинтился между обоими «противниками». Они от неожиданности даже слегка развернулись лицами друг к другу. А я, не поворачиваясь, нанес им обоим одновременные удары, махнув руками назад и наискосок. А первым приемом уложил Гордиана.
– Вот это – удары! – радостно воскликнул Император. – А ну-ка еще раз покажи первый прием. Только – медленно!
Так несколько раз я исполнил его волю.
– А теперь – я попробую на тебе! – в глазах Феодосия сверкал восторженный азарт. Слегка поддаваясь, я несколько раз падал. Император подавал мне руку, помогая подняться. Наконец, он повернулся к легионерам и подозвал моего недавнего третьего «противника»:
– Гордиан! Давай-ка, с тобой попробуем!
Могучий воин летал от Императора, словно мешок с опилками.
– Ты понял суть приема? – наконец, спросил его Феодосий.
– Да, мой Император! – вытянулся легионер.
– Тогда отрабатывай с напарником. Потом каждый из вас двоих выберет себе «противника» и обучит. И так, по цепи, сегодня осваивайте этот прием. Завтра занятия начнем с его повторения и закрепления. А потом будем отрабатывать схватку одного с тремя.
– Это – мои лучшие воины! – обернулся Феодосий ко мне. – В мирное время – личная охрана. В военное – главный резерв, который я сам веду в бой, если вижу перевес врага.
– Добрые воины! – кивнул я.
– Князь Алекса! – поначалу как-то даже замявшись, но потом, обняв за плечо, Император предложил, – а не желал бы ты послужить Империи?
Мы поднимались по широкой мраморной лестнице.
– Почел бы за честь. Но…
– Знаю, знаю… Твое Святое Венчание с королевой Аллой – службе не помеха. Я же подарю тебе дворец, поместье, земли…
– Не в Венчании дело, мой Император. Я и сам бы хотел поговорить с тобой… Здесь, в Константинополе, я понял, что служить Императору-Христианину – служить Богу! А что может быть достойнее?! Как проповедник Христа Спасителя я в своей Отчине не сгожусь. Служить, как прежде, идолам не могу. Даже не представляю, как поднял бы меч на славянина, будь он язычником… Только осталось у меня на Роси одно дело. Там подрастает мой сын от первой жены-язычницы, погибшей очень давно. Так могу ли я позволить, чтобы он не стал христианином?! Только это и влечет меня туда.
– Видишь ли, – задумался Феодосий. – Прямую дорогу в твою Отчину перекрыли орды гуннов. Они движутся за заход солнца. Более того, разведка донесла, что некоторые славянские языческие дружины вступили с ними в военный союз и теперь опустошают земли готфов, кельтов, других народов… Грабят и пограничные города Западной Римской Империи. Таким образом, караваны с награбленным двигаются в одну сторону, а свежие воинские силы гуннов и славян – в другую. Так что по Днепру ты не доберешься домой… Через Западную Империю путь более долог, но и не менее опасен. Не почитают там славян. Тебя могут принять за вражеского лазутчика… А если еще крест на груди увидят, то костер или распятие обеспечены!.. Моя армия после поражения при Адрианополе деморализована. Надо восстановить ее боевой дух и военную мощь. И я хотел бы видеть помощниками в этом деле тебя и твоих соратников. Ведь не случайно именно вы доставили с мой святой город мощи готфских мучеников за Христа! А через годик-другой, Бог даст, двинем на гуннов. И тогда, пройдясь по их глубоким тылам с большим отрядом, заберешь сына с Отчины.
– Нет, мой Император! Прости за то, что повторяюсь… Ты сам только что сказал, что в ордах гуннов – немало славян. А мы, даже будучи христианами, с братьями по крови – пусть язычниками – драться не будем.
– А если они пойдут на приступ Константинополя?
– Это – другое дело. Понимаешь: они нападут. Они первыми поднимут мечи! А не мы – славяне-христиане.
– Да. Ты, пожалуй, прав, – опустив голову, задумчиво проговорил Феодосий.
– Вот если бы мы пошли крестить славян… – размечтался я.
– Добрый мой князь Александр! Это означало бы, что мы пришли крестить огнем и мечом. Посмотри внимательно на мою Империю! Кого здесь только нет! Одних еретиков, называющих себя истинными христианами, несколько отсечений от Святой Соборной Апостольской Церкви. Среди них – и ариане, и ниспровергатели святых икон… А язычники? А иудеи?! И все они – враги Христовы, желают того или нет. Почему же сии, обитая в Христианской Империи, не приходят к Православию? Все святые Апостолы, исключая, пожалуй, только евангелиста Иоанна Богослова, приняли мученическую кончину от рук тех, кого пытались привести ко Христу. А сколько других проповедников-мучеников во вселенной? Да что говорить про язычников?! В Римской Империи на Западе правители, внешне согласные с Христианством, тайно пытают, жгут, вешают, топят, распинают на крестах наших братьев и сестер по вере… Нет, князь Александр! Господь наш, Иисус Христос дал свободу выбора, чтобы человек добровольно и сознательно поверил, и пошел за Ним, не оглядываясь.
– Тогда, – встрепенулся я, – если ты отпустишь меня через год-другой в Отчину за сыном, могу хоть завтра приступить к обязанностям, которыми окажешь мне честь.
– Я рад, что мы поняли друг друга. К тому же за названное тобой время поток гуннов спадет и путь будет более безопасен, – пожал мне предплечье Император.
– О-о-о! Ты знаешь славянское рукопожатие? – удивился я.
– И оно мне нравится! – улыбнулся он. – Есть в нем какая-то боевая мужская твердость. Надега!
Император Феодосий повернулся в сторону Святой Софии и трижды перекрестился:
– Слава Тебе Господи! Слава Тебе Господи! Слава Тебе!
Вечером у меня в покоях собрались Ратислав, другие мои дружинники, Ратмир, Алла, Дуклида. Я пересказал им разговор с Императором, его предложение, обрисовал положение дел по пути на Рось. Тягостное молчание длилось недолго.
– Я – с тобой, Алекса! – встал Ратислав и посмотрел на Дуклиду. Та ответила ему… нежным, любящим взглядом.
– И я…
– И я…
– Если не можем во Христе послужить в Отчине, то уж лучше – здесь, Ему Самому…
– Конечно! Лучше здесь, нежели сгинуть где-нибудь в Диком поле от стрелы кочевника, или – того хуже! – погибнуть в Отчине от своих же соплеменников, подуськанных волхвами, – высказывались мои дружинники.
Ратмир улыбался. Алла смотрела на меня глазами, полными слез радости. И я подытожил:
– Значит, решено. Завтра передаю ваше согласие Императору.
На следующий день, прогуливаясь с Аллой по дворцовому саду, я поведал ей о том, что хочу вывезти Весняка, но что это возможно не раньше, чем через год.
– Я рожу тебе сына! – вспыхнула она румянцем.
– Да. И я буду любить его. Но ведь есть еще одна кровиночка моя. Не хочу, чтобы душа его погибла в язычестве, – объяснял я. – Он пока юн. А если с возрастом укоренится в неправой вере, мы, – отец и сын! – можем стать врагами. Разве ты хочешь этого?
Алла прильнула ко мне:
– Какой ты у меня хороший! И опять – прав!
…Вскоре мои дружинники были одарены Императором. Он дал им большие дома с прислугой, а самих назначил начальниками разных подразделений конницы. Я все последние дни просиживал над картами Империи, схемами и чертежами крепостей, различных укреплений. С помощью Ратмира изучал строение армии. Нередко мы вместе выезжали в казармы, на учения, где я встречал немало славян-христиан. И подолгу беседовал с ними. Каждый воскресный день вместе с Ратиславом, Ратмиром, Аллой, Дуклидой ходил на Божественную Литургию в Дворцовую церковь, где, как правило, служил епископ Асхолий. Однажды вечером он, в сопровождении корабельного отца Иоанна, зашел в мои покои. Преподав благословение, сказал:
– Вот, отец Иоанн, теперь приближенный к Патриарху, принес радостную весть. Твое прошение о Святом Венчании удовлетворено. Обряд состоится через неделю в Святой Софии. А теперь вы с будущей супругой должны попоститься, чтобы исповедаться и причаститься Святых Таин перед Венчанием. Бог вам в помощь.
И они оба ушли. Я поспешил сообщить обо всем Алле и Дуклиде. Услышав новость, обе они запрыгали и захлопали в ладоши. Но тут в их покои вихрем ворвался Ратислав. Неожиданно для меня, он поднял на руки Дуклиду и закружился с ней:
– Наше прошение о Святом Венчании удовлетворено! Через неделю мы станем мужем и женой!
– Вот это – да-а-а! – вскинул я брови. – А почему я, твой князь, узнаю об этом последним?
– Ты всегда для меня – князь и брат! – жарко проговорил Ратислав. – И прости! За освоением нового дела – командованием тысячью всадников – не успел сообщить тебе об этом…
– Так значит, мы венчаемся в один день?! – воскликнула Алла. Но тут же сделала строгое лицо. – Так, дорогие женихи! Идите-ка вы в свои покои! На нас и на вас наложен пост. До Святого Венчания нам лучше не видеться.
– Ух, ты какая! – возмутился в шутку я.
– Да-да-да! – подтвердила она и нежно вытолкнула нас за двери.
В эту неделю Ратмир заходил редко. Аллу я видел только в церкви. Зато ежедневно меня посещал отец Иоанн. Разъяснял мне учение Церкви о браке и семье.
– Мужья, любите своих жен, как Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее, – впечатывалось в мое сердце, – чтобы освятить ее, очистив банею водною посредством слова; чтобы представить ее Себе славною Церковью, не имеющею пятна и порока или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна. Так должны мужья любить своих жен, как свои тела; любящий свою жену любит самого себя…
Ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь, потому что мы члены Его тела, от плоти Его и от костей Его…
Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть…
– Объясни, чадо, как ты понимаешь сии слова? – вопросил отец Иоанн.
– Так и понимаю! – пожал я плечами. – Семья – это малая Церковь, в которой муж – все равно что Христос для Своей Православной Апостольской Церкви… И… как Он по Своей Любви к нам для меня, Аллы, Ратислава, Дуклиды и иных творил чудеса воскрешений, исцелений, видений, приводя при этом к вере, так и мужья должны творить всё делом и словом, чтобы жены, глядя на них, становились святы и непорочны. И такими же воспитывали детей.
– Бог послал мне способного ученика! – перекрестился отец Иоанн и тут же спросил. – А как ты, день и ночь занимаясь реорганизацией Императорской армии, можешь исполнить это благовествование святого Апостола?
– Ну-у-у… Обеспечивать жену всеми необходимыми средствами… Ласкать ее при встречах… Не раздражаться, не гневаться, – недоумевал я, – при первой же возможности «лететь» к ней…
– А самое главное?
– Любить?
– Любить-то – любить! Но как в разлуке любить?
– Я… я не могу найти ответа.
– Молиться за нее! – воскликнул отец Иоанн. – Во время разлуки мужа и жены их молитвы друг о друге – самое лучшее общение и проявление любви. В них – и ласка, и радость, и согревание, и питание любимой твоей полвины. Тогда в самой дальней отлучке ты почувствуешь и любовь ее, и тепло, и голос, и даже стук сердца рядом!
– Как все мудро и просто, отче! – восхитился я.
– У Бога – все мудро и просто! Все великое – просто! Это враг рода человеческого создает сложности. Вдумайся в это слово: «с-ложность». Не совместная ли ложность? А у людей молящихся все мудрое силою Божией становится простым…
Нередко после бесед со мной отец Иоанн шел к Ратиславу, Алле, Дуклиде. И, как я понял, там тоже нравоучительствовал… В ночь перед Святым Венчанием я долго не мог заснуть. Но когда это удалось, мне приснился сон. В нем мы с Аллой летели по ясному небу на белоснежных конях в сторону восходящего Солнца. И оно, по мере нашего приближения к нему, не жгло, а ласкало. А внизу бегали, суетились Унгерих, Гердерих, Герда со своим мудрецом, еще какие-то люди. Все они стреляли в нас из луков, кидали огромные камни, но те не долетали. А кони несли нас так, что мы легко держались за руки. И… влетели в самую сердцевину Солнца…
Я проснулся… Было светло и радостно. И тут же в мои покои вошел Ратмир. А за ним – еще несколько человек, которые внесли сверкающее золотом облачение военачальника.
– Вот! Твой брачный наряд! Подарок Императора! – улыбнулся Ратмир, обмениваясь со мной святым целованием. – И это – не последний! Внизу тебя ждет колесница с шестеркой лошадей, слуги, почетный караул твоей – заметь, тво-ей! – личной охраны!
Удивительно и восхитительно было видеть, что он радуется так, словно всё перечисленное подарено не мне, а ему…
– И это – не все! – смеялся он громко. – Но об остальном скажет сам Император.
– А что он скажет?
Ратмир хитро подмигнул и пожал плечами. Обернулся к вошедшим слугам:
– Помогите вашему господину облачиться.
…До самой Святой Софии в парадном снаряжении стояли войска. От дворца двинулась целая кавалькада. Первыми ехали Император с Императрицей, за ними – Патриарх со всем освященным Собором, следом – мы с Аллой и Ратислав с Дуклидой и, наконец, многочисленные гости. Служба была долгой, торжественной, радостной. И снова мне казалось, что не только я, но и сама Святая София вместе с тысячами молящихся поднялась на Небеса. А Божественная Литургия происходит не на земле, а в Горнем Иерусалиме!.. Вместе с хорами смертных поют Ангелы Божии… А скоро мы оказались свидетелями выноса золотой раки со святыми мощами готфских мучеников, в церкви сожженных. Когда же архидиакон вынес из Святого Алтаря золотой потир и передал его Патриарху, Император жестом уступил первенство Святого Причастия нам, двум парам венчающихся… И вот, мы с Аллой, сверкающей брачными одеждами и своей красотой, стоим перед Святым Алтарем… Рядом – Ратислав и Дуклида. Позади нас – Император с Императрицей и Ратмир со своей юною женою – хрупкой, изящной римлянкой со светлыми под прозрачным покрывалом волосами, тонким с горбинкой носиком, пунцовыми, немного великоватыми для утонченного лица губами и огромными зелеными глазами.
…Вот… Из Царских врат выходит Патриарх… Читает молитвы… Хоры отвечают ему пением… Мы даем клятву Богу и друг другу быть верными, любить до конца своих дней в любых жизненных обстоятельствах… Да разве может быть иначе, если дана клятва Богу?! Меня охватывает страх… Меня?! Страх?! Увы! Страх… Божий! Страх прогневить Того, Кого, как я осознаю, чувствую, люблю даже больше, чем Аллу! И этот страх вдруг наполняется радостью: он – весь стремление ни мыслию, ни словом, ни делом не огорчить Творца – Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святаго! Не это ли и есть страх Божий, о котором я слышал от отца Вафусия?!
Над нами воздвигаются венцы. Патриарх обводит нас вокруг Аналоя. Всё – как в тумане… Но когда мы обмениваемся кольцами, я вдруг чувствую, что душа моя внутри потесняется, давая место чему-то доброму, кроткому, живому и любимому. Не душа ли это Аллы?
– Теперь и ты – во мне! – шепчет она, глубоко и облегченно вдыхая, словно вышла из душных покоев на свежий воздух. Мы целуемся. В первый раз… Кровь бурлит во мне. То же состояние я чувствую и у Аллы по легкой дрожи ее тела под моей обнимающей рукой.
– Многая лета… – трижды гремят хоры, и все присутствующие в соборе подхватывают здравицу. К выходу из храма мы идем уже мужем и женой. Рядом с двух сторон бегут дети и осыпают нас лепестками роз. А на ступенях собора – воины личной охраны Императора и моей вытянулись в приветствии… Полдня пролетели незаметно… Но вдруг наша кавалькада, вместо того чтобы двигаться ко дворцу Императора, свернула в сторону. Я удивленно оглянулся. Ратмир, который теперь скакал верхом, подъехал и улыбнулся:
– Сейчас увидишь главный подарок Императора.
И действительно, в глухом заборе распахнулись широкие ворота. За ними виднелся большой сад. А в глубине его возвышался двухэтажный дом, украшенный колоннами, лепниной, мозаикой. Император вышел из своей колесницы. Помог Императрице. Все остальные гости последовали им.
– Князь Александр! – громко сказал Феодосий, указывая на дом – Я хочу преподнести тебе и твоей молодой супруге наш подарок. Пусть этот ваш новый дом наполнится радостью, песнями и веселыми криками детей. Ваших детей! И да будет он полной чашей!.. А теперь, хозяин, приглашай! Столы уже накрыты… Да! Чуть не забыл… Соседями вашими будет вторая пара новобрачных. Их дом – поскромнее. Но я думаю, Ратислав, послужив Христианской Империи с таким же рвением, как начал, скоро сможет обустроиться получше. А завтра мы, князь Александр, продолжим праздник в твоем новом поместье у моря. Там к нашему приезду тоже все будет готово.
Мы вчетвером склонили колени перед Императором и Императрицей.
– Кому раньше принадлежал этот дом? – выбрав время, спросил я Ратмира: какое-то недоумение стучалось в мою голову.
– Это – новый дом! Император любит делать такие подарки. Покупает землю. Строит, даже иногда не зная, кому подарит… По заслугам! – ответил мой новый соратник.
– Но я же даже не служил… И уже тем паче ничего не заслужил! – все еще недоумевал я.
– Ты не знаешь, насколько прозорлив наш Феодосий. К тому же он все делает с благословения своего духовника. А тот – молитвенник, каких поискать!
Столы ломились от яств. Первый тост, как водится, стал благодарением Богу. Затем Император поднялся. Постоял несколько мгновений, опустив глаза. Наконец, заговорил:
– В моем войске на Имперской службе есть люди разных племен. Но у Христа, среди Его словесных овец, несть ни эллина, ни иудея… Среди хри-сти-ан! Немало и славян служат Империи. Особенно в войсках. Кто-то может бросить им обвинение: вот, мол, уехали из Отчины! Оставили отцов, матерей, жен, детей… Родную землю! Но… они уехали за Христом! А вернувшись сейчас в Отчину, смогут ли там жить по-христиански? Увы! Они будут вынуждены либо возвратиться в языческое зловерие, либо погибнуть под камнями соплеменников, одурманенных зельем и наговорами волхвов. Для проповеди есть монахи и священники. Языческие души – их поле битвы. Здесь же, защищая Христианскую Империю от врагов, вознося совместные молитвы, славянские воины ведут духовную брань за свою Отчину, за ближних, которых еще не коснулся Свет Христов. Зная славянский характер, чистоту их сердец, я почему-то подумал, что именно славянские племена создадут в грядущем Великую Православную Империю. Ими будут непременно потомки наших новобрачных. Отцы – славяне, значит, и дети – славяне! Вот за новобрачных, с пожеланием им многочадия, я и хочу поднять сей кубок…
Третий тост провозгласил я. Поблагодарил Феодосия за доброе понимание внутреннего смятения, которой порой одолевает славян, за пожелания, за его благодеяния, за то, что в Империи Христиане всегда могут найти помощь, кров, службу. А по делам – и награду!
– За Императора! – поднял я свой кубок. Все бурно поддержали и пропели Многая лета.
Взглянув на Аллу, я понял, что ей, впрочем, как и мне, давно мечтается остаться наедине… Может быть, это понимали и гости. Поэтому скоро новобрачных отпустили отдыхать.
…После нескольких дней веселия наступили многочисленные дни труда. Опять с севера в Империю хлынул поток беженцев-готфов, да и другие племена, теснимые гуннами. Надо было укреплять границы. Феодосий назначил военачальниками даже часть легионеров из своей личной охраны и отправил их на неспокойные окраины, поставив во главе застав, когорт, фаланг. Я «летал» по Империи, меняя коней. И даже не заметил, как пополнела моя Алла. А однажды, в один из моих редких приездов, она встретила меня с сыном на руках.
– Он родился в день памяти святого Апостола Андрея Первозванного. Давай в его честь и назовем? – предложила жена, прижимаясь ко мне вместе с малышом и отвечая на поцелуй. И тут же добавила. – Дуклида родила девочку. И они с Ратиславом нарекли дочку в память подруги детства, мученицы Ларисы, сожженной Унгерихом с другими в храме.
– Ты поздравила их? – спросил я, отдавая плащ и шелом слуге.
– Конечно! Да и Император сам приезжал с подарками.
– Тревожно на границе… Готфы бегут от гуннов… Не удивлюсь, если скоро увижу здесь Унгериха с Гердерихом.
…А на следующий день, доложив о положении дел и свои предложения Феодосию, я вновь ускакал на дальние рубежи. Сам Император укреплял державу духовно: готовил в Константинополе Второй Вселенский Собор. Предложил епископам и священству, исповедовавшим арианскую ересь, или принять веру в Единосущие Христа Спасителя с Богом Отцом, или удалиться из столицы в дальние провинции. Издал целый ряд Указов и Законов, объявляющих единственно правильной веру Никейского Собора. Также было законоположено разрушение языческих капищ по всей Империи. Из верхушки государственной власти и армии были удалены со своих постов все иноверцы. И тоже отправлены в дальние провинции. «Если в Империи большинство населения – Христиане, то и управлять ими могут и должны только Христиане», – разъяснялось в одном из законов. Но когда Феодосия хвалили, он качал головой:
– Я всего лишь продолжаю дело Константина Великого.
Ратислав по приказу Императора расселял готфов-беженцев в Нижней Мидии и Фракии. С радостью узнал я о том, что в боях на границе отличились мои бывшие дружинники. Ратмир раскрыл очередной заговор против Императора. Оказалось, что его возглавлял тот самый иудей-врач, ведавший всей медициной Империи. Доказанная попытка отравления Феодосия изменникам не удалась. Заговорщиков казнили… Так прошел не год, как я предполагал, а целых два.
Однажды, вернувшись домой, за ужином я сказал Алле:
– Мой задел в укреплении Империи, армии и флота завершен. Завтра я хочу пойти к Феодосию и просить его отпустить меня на Рось за Весняком.
– Но как же ты собираешься ехать? Гунны перегородили все пути! – встрепенулась она.
– Основной их поток схлынул. Все, что можно было награбить, уже награбили. К тому же с гуннами – немало славян. Сойду за одного из них. Старые мои доспехи сохранились? Вспомню молодость.
– Я – с тобой!
– Что ты, любимая?! А как же наш живулечка? – покачал я головой.
– Я все продумала. Он поживет у Дуклиды. К тому же молоко у меня почти кончилось… А он всю кормилицу высасывает! Такой великан растет!.. К тому же ты, похоже, забыл, что мы с тобой – единая плоть! Как же одной половине в такой путь отправляться?! И с духовником я уже говорила… Как будто чувствовала, что ты намерен ехать на свою Рось. Духовник покачал головой, но благословил. И еще посоветовал обратиться к старцу Исаакию Далматскому. Сказал, что это – мудрый, боговдохновенный монах, прозорливец. И уж ежели по молитвам отца Исаакия не один раз спасалась Империя, то что говорить про нас с тобой?! Прости, любимый, но без твоего благословения я побывала у него в обители. Исповедалась… Он благословил. Говорю же: как чувствовала это предстоящее путешествие.
– А кто он такой? Этот Исаакий Далматский? Как спасал Империю? Я за своими армейскими делами совсем позабыл про духовные. Молюсь, конечно. Исповедуюсь. Причащаюсь… Но не так часто, как ты.
– Пока ты был в разъездах, я это делала и за себя, и за тебя. Мы же – одно тело! А преподобный Исаакий… Он – игумен Далматского монастыря, здесь, рядом с Константинополем. Еще тогда, когда наша Церковь была взволнована арианским лжеучением, в царствование арианина Императора Валента, старец Исаакий подвизался в пустыне. Но пришел в Константинополь и стал защищать Православие от ариан. Император Валент в это время собрался в поход против готфов. Преподобный встретил его при выезде из столицы и сказал: «Государь, прикажи отворить церкви Православные, и Бог благоволит путь твой». Но Валент не обратил на отца Исаакия никакого внимания. Преподобный еще дважды настигал Императора в дороге с той же просьбой. И тогда, озлобившись, Валент повелел бросить прозорливца в овраг с колючими кустами и с болотом на дне. Ангел Божий спас старца от гибели. И тот снова очутился перед Императором. Последний изумился и спросил, мол, что же будет, ежели он не послушается слов преподобного? «Тогда ты побежишь с поля битвы, будешь искать убежища, скроешься в хижине и будешь сожжен в ней», – предсказал отец Исаакий. Разгневанный таким пророчеством, Валент повелел схватить преподобного и отвезти в темницу, в Константинополь. Готфы обратили римские когорты в бегство. Император с горсткой воинов спрятался в хижине. Готфы окружили и подожгли ее. Валент сгорел заживо. Когда в Константинополе узнали об этом, отец Исаакий был освобожден из темницы. Все христиане стали оказывать ему должное почтение. Как пророку. Императору Феодосию преподобный тоже много раз помогал молитвой, советом. И тот всегда слушает его наставления.
– А что же он тебе напророчествовал? – выслушав с интересом жену, спросил я.
– Он сказал, что для меня пойти с тобой – совершить подвиг. Но какой же это подвиг, ежели я давала клятву Богу быть верной тебе и с тобой во всех обстоятельствах. Пойти – значит выполнить свою клятву. Свой долг перед Богом, – прижавшись ко мне, улыбнулась она.
Что тут было ответить?! …На следующий день, выслушав мою просьбу, Император опечалился:
– Что ж… Я давал тебе слово. Хотя с горечью на сердце отпускаю тебя. Но если хочешь, я дам тебе сотню моих лучших легионеров из личной охраны? Ты сам обучал их Славянскому Спасу.
– Позволю себе не согласиться с тобой, мой Император. Вдвоем с женой нам будет легче спрятаться в горах и лесах, – возразил я. – К тому же я решил ехать в моих старых славянских доспехах… Затеряюсь среди соплеменников. И постараюсь, ежели Бог даст, вернуться поскорее.
– Да благословит тебя Господь! – грустно сказал Император и обнял меня.
…Сборы заняли неделю. Накануне отъезда мы с Аллой исповедались и причастились Святых Таин. И вскоре стояли на борту галеры, которая должна была доставить нас к замку доброго Эргериха. По сведениям разведки, оттуда проход на северо-восток был менее опасен. А с берега, прощаясь, нам махали руками Ратислав с Ларисой и Дуклида с нашим сыном Андреем на руках, Ратмир и его жена. Епископ Асхолий и протоиерей Иоанн благословляли нас крестным знамением… Башни Константинополя скрылись за горизонтом…
Чахлые московские березки уже пожелтели, а каштан посередине скверика еще красуется зеленью со спрятавшимися в ней колючими плодами. Там, где он стоит сейчас, был центр двора моего младенческого детства: мы уехали оттуда, когда мне еще не исполнилось восьми лет. Тогда отец закончил военную академию и был распределен на Урал устанавливать только что созданные комплексы Ракетных войск стратегического назначения.
И вот, снова – пусть временно – я живу неподалеку. А здесь, в Шведском тупике дедушка учил меня ездить на двухколесном велосипеде, который сам же и подарил мне. Бегал за мной, придерживая сзади за седло. И приходил домой в мокрой насквозь рубашке… А в эту школу я пошел в первый класс… Хорошо, что есть добрые воспоминания о детстве. Хорошо, когда к этим воспоминаниям, материализовавшимся в дома, улицы, бульвары – а для кого-то в деревья, леса, горы, реки, озера, поля, моря, – можно вернуться. А раньше-то?! Что было раньше, до рождения отца, матери, дедов, бабушек? Какой позор – не знать свою родословную! Хотя для многих это – не столько вина, сколько беда. Десятилетиями у народа вышибали родословную память, вбивая в умы, души, сердца бред, в котором все мы – «родом из октября»! А сами вышибалы, поди, берегут свои личные родословные. Свою память!
Я встал с лавочки, и с этими не самыми веселыми мыслями побрел к дому. По дороге накупил целую стопку газет: надо же посмотреть, как другие пишут очерки. Наскоро поужинав, уселся за письменный стол и принялся перечитывать. Удивительно, но все публикации этого жанра показались мне написанными одним и тем же человеком, хотя разными были и газеты, и фамилии авторов. Факт «трудового подвига» сменялся воспоминаниями о примерном октябрятско-пионерско-комсомольских детстве и юности, нравственно-коммунистической подготовке тимуровскими методами, о работе молодого ученика, потом – специалиста, об образцово-показательном семейном положении и добром воспитании детей продолжателями «трудовой династии». А портретами «героев» были однотипные фотографии. «Кто ж такое читает?!» – горько подумал я. И вдруг вспомнил, что даже в армии, когда в «добровольно-принудительном» порядке подписывался на газеты «Правда», «Красная звезда» и журнал «Коммунист вооруженных сил», сам не читал их… Разве что, если на боевом дежурстве надо было провести с солдатами занятия по политической подготовке. Или политинформацию. «Вот ведь какое лукавство! – вскинулся я в душе. – Сам не любил все это, а других именно учил»…
Я достал из ящика стола листки с перечисленными мелким почерком грехами по «Мытарствам блаженной Феодоры» и вписал еще один грех, только что открытый мною. А потом все-таки заставил себя перечитать все очерки из газет и составить примерную схему разговора с бригадиром осмотрщиков вагонов станции Москва-Киевская-Сортировочная Ивановым. Когда же закончил со всем этим и вышел на лоджию покурить, стоял поздний вечер. Но от звезд на августовском небе было светло, как в сумерки.
«Где-то там – Алекса, Алла, Феодосий Великий! – подумал я, глядя на Млечный путь. – Эх! Надо молиться и укладываться. Завтра – ранний подъем». Я включил бра и вслух прочитал всё Вечернее молитвенное правило.
«Вот ведь интересно! – думалось уже в постели. – Как прочитаешь все правило, так сразу же спокойно засыпаешь. А поленишься – полночи ворочаешься»!
– А настоящие гении работают ночами, – услышал я голос и, повернувшись на него, увидел в кресле голову старика-корня.
– Сгинь! – перекрестился я сам и перекрестил ее.
– На время! – буркнула голова и исчезла.
«Действительно, что-то я давно стихов не писал, – подумалось вдруг, но вспомнилось чье-то изречение, – стихи надо писать тогда, когда не можешь их не писать»! И сон сразу сморил меня. А в восемь утра я был уже в кабинете главного инженера станции. Молодой, лет на пять-семь младше меня, он сверкал белой рубашкой под новеньким синим мундиром. Гладко причесанные на косой пробор волосы, нос с горбинкой, серые, большие и выразительные глаза делали его похожим на какого-то киноактера. Я предъявил ему временное удостоверение, объяснил суть моего редакционного задания и попросил:
– Расскажите мне об Иванове как руководитель.
– А что говорить? – задумался он. – Толковый, грамотный, всю жизнь здесь проработал. В поиске неисправностей любому инженеру фору сто очков даст. Требовательный. Понимает все организационные и производственные трудности.
– А какие трудности? – оторвался я от блокнота, в который записывал слова главного инженера.
– Хм… Какие? – вздохнул тот. – По сравнению с прошлой пятилеткой грузов через нашу станцию проходит в три раза больше. А значит – и вагонов. Иногда мне, да и начальнику станции приходится оставаться после работы. Надеваем робу, сапоги и – вперед, как обычные осмотрщики. Опять же, грузов – больше, а количество путей – прежнее. К тому же простой вагонов в та-а-акую копеечку влетает! Штатное расписание тоже не изменилось. А тут еще – то совещание, то партактив… Вот и сейчас в Управление Московской железной дороги всех главных инженеров «сортировок» вызвали. Поэтому и вырядиться пришлось. Чтобы – при параде! Только вы зря все это записываете… Все равно в «Гудке» не напечатают. Там позитив нужен. А негатив публикуют, когда уже уголовное дело заведено… Так вот, Порфирич, то есть Антон Порфирьевич Иванов ищет новые методы, чтобы работать легче стало и лучше. Кому-то это не нравится. Ну, какой новый метод для иного, если у него в голове одно похмелье… Ему бы – не новый метод, а пивка!
– А что? Сильно пьют?
– Бывает… А поработайте-ка сами по двенадцать часов на тридцатиградусном морозе. Вот слабаки и ломаются. И не уволишь! Сколько и где замену искать? Вагоны-то идут. Порфирич, правда, находит общий язык, умеет убедить и переубедить… Но не все понятливые. Мне, простите, ехать надо в Управление. А с Профиричем вам здесь лучше поговорить.
Он нажал кнопку селектора:
– Иванова – ко мне. И сделай две чашки кофе.
Мы распрощались. Я ненадолго остался в кабинете один. Но скоро полная, молодая женщина внесла кофе, поставила на стол и вдруг спросила:
– Вы – из газеты?
– Да, из «Гудка», – ответил я.
– Про Антона Порфирьевича пришли писать?
– Про него.
– Пропишите-пропишите! Он моего Игорька спас. Мужа. Того уже выгонять хотели. За пьянку и прогулы. Так Антон Порфирьевич за два раза спас…
– Как это – «за два раза»?
– Ну, поговорил с ним два раза. А потом на собрании заступился. Другие-то все говорили, говорили… Тысячу раз, наверное. А Порфирич всего два раза поговорил. Теперь Игорек даже премию домой приносит. В кино с ним ходим, в цирк. А еще Антон Порфирьевич через профком добился, чтобы нам сюда из деповской столовки горячие обеды в термосах привозили… Хороший он человек!
Хлопнула дверь.
– Зачем главный вызвал, а сам укатил? – раздался голос за моей спиной. Я встал. Повернулся. И шагнул навстречу вошедшему.
– Антон Порфирьевич! – запела полная женщина. – Вот, к вам – из газеты «Гудок».
– Здравствуйте, – протянул я руку.
Передо мной стоял высокий, слегка полноватый, седой, зеленоглазый, уверенный в себе мужик лет пятидесяти в замасленной куртке и таких же брюках, заправленных в кирзовые сапоги.
– Здравствуйте, – вытер он о куртку черную руку. – Простите, руки грязные…
– Я руки вымою, была б чиста душа, – вспомнил я вслух строчку из чьего-то стихотворения.
– Эт-то – точно! – улыбнулся он и, словно тисками, сжал мою ладонь.
– Давайте, присядем, – предложил я. – Вот, нам уже и кофе приготовили…
– Эх! Некогда мне рассиживаться! Восемьдесят вагонов на путях стоят. Ну да ладно… Из-за меня же вы приехали. Только – недолго. А?
– Попробую. Расскажите о себе.
– А что рассказывать-то? Родился я здесь, на Дорогмиловке. Отец был слесарем в депо. А как фашист подошел к Москве, отказался от брони, ушел добровольцем. Погиб под Нарофоминском. Мать тоже всю жизнь на «железке» проработала. Четверо нас у нее осталось. Старший, Василий, – сейчас генерал. Правда – тоже в железнодорожных войсках. В Омске. Анюта, сестра, за мной следом родилась. Она сейчас – во Владивостоке, диспетчером в порту. Замужем за капитаном буксира. Младший, Павлуша, родился через месяц после гибели отца. Мать сильно плакала, когда «похоронку» получила. Вот, он и родился на месяц раньше. Но выходили! Теперь – сам врач! Профессор! В железнодорожной больнице имени Семашко операции делает. Уж мы все постарались, чтобы он выучился.
– А жена, дети?
– Ксюха моя, старуха, значит, в вагонном депо работает, малярит. Дочка, старшая, Анюта – в честь сестры назвали – на инженера тоже по железнодорожной части учится. Уже скоро закончит. А вот Петька, сын, так тот по стопам дядьки, значит, брата моего, Василия, пошел. Уже первый курс военного училища закончил Ракеты возить будет… Опять же, «по железке»… Вот, собственно, и все – о себе.
– А увлекаетесь чем?
– Чем? Да ничем! Работа – такая, что после смены добраться бы до кровати. Есть, правда, домик, сарайчик с садиком в Мичуринце. Вот на грядки времени немного остается. Впрочем, там, в основном, жена копается. А я у нее, значит, в подсобных хожу.
– Это – летом. А зимой?
– Зимой езжу иногда – ре-е-едко! – рыбку подо льдом половить. В основном же – дома. Перед телевизором подремываю.
– Давайте, теперь поговорим о работе. Какие у вас здесь проблемы?
– Проблемы здесь – не для газеты. А то скажут, мол, что социалистическую действительность искажаю…
– Я знаю, что вы новый метод осмотра вагонов изобрели. Расскажите, пожалуйста.
– Изобресть-то изобрел. Да вот только не все хотят применять его. Привыкли по старинке молотками стучать, да на ощупь или на глазок, значит, неисправность определять…А грузопоток сейчас такой, что много не настучишь, да не нащупаешься. По-другому, по-новому придумывать надо. Конечно, не отказываясь от опыта отцов.
Иванов стал объяснять, а я – записывать. Но при этом ни-че-го-шень-ки не понимал. Наконец, он выдохнул:
– Ну, все! Не могу я так! Мужики мои и бабы работают там, а я здесь прохлаждаюсь… Запишите номер домашнего телефона. Если что-то станет неясно, значит, позвоните. Что вам сюда лишний раз по грязи мотаться?!
И он ушел. А я сидел в отчаянии: производственный очерк не получался.
– Ну? Что? Поговорили? Удачно? – вплыла в дверь полная секретарша.
– Да. Спасибо. И за кофе – тоже, – я засунул блокнот в карман. На часах не было и десяти утра. И тут мне в голову вдруг влетела мысль пройтись по путям, поговорить с рабочими из бригады. И первой, кого я встретил, была низенькая, кругленькая женщина в сбившемся набок грязном платке и с морщинистым не по возрасту лицом, на котором выделялись большие, бывшие когда-то голубыми, но теперь выцветшие глаза.
– Здравствуйте! – обратился я к ней. – Я – из газеты «Гудок». Что вы можете сказать про своего бригадира.
Женщина чуть было не отпрыгнула от меня. Оглянулась по сторонам и затараторила:
– Что про него сказать?! Не в газете про него печатать надо! Скандалист он! Не любят его в бригаде. Это ему – не так, то – не эдак… Орет: «Грузопоток и вагонопоток выросли»! А у меня трое охламонов тоже выросли! Но зарплату не прибавляют. Всё пашем, пашем… А мне с детьми и заняться некогда. Во-а-ан! Все уже на учете в детской комнате милиции состоят! А когда я их воспитывать должна? И на какие деньги? А тут придумал ваш бригадир еще: «У-у-учиться»!
При последнем слове она, как-то нелепо, уродливо разведя руками, присела. Но продолжала:
– Тут щи моим оболтусам некогда сварить… Мужик пьет беспробудно! Вот дура-то была! В семнадцать лет замуж выскочила! Вот дура-то!
– Теть Кать! Ты чего это расшумелась? – услышал я голос за спиной и обернулся.
– Не слушайте вы ее! – говорил чумазый парень в лихо сдвинутой на затылок кепке. – Порфирич – мужик что надо! А у тети Кати просто жизнь не удалась… Поэтому у нее все – плохие. Вот посмотрите, что Порфирич придумал.
И мы с ним пошли вдоль состава. В руках у парня, как ключи на связке, позвякивал набор каких-то странных, разных по длине и толщине пластинок. Он то и дело проталкивал их в отверстия и щели ходовой части вагона и постукивал при этом молоточком.
– Вот здесь менять надо, – кивнул он на вагон и обозначил место неисправности мелом, видите, как легко входит и дребезжит при ударе.
Теперь я смутно начинал что-то понимать.
– Таким образом, – заключил парень, когда мы прошли весь состав, – время осмотра среднего количества вагонов в составе сокращается до получаса. А это – втрое быстрее, чем было раньше. Если будет работать только один осмотрщик. А если двое, с двух сторон состава? Вот это-то – щупы такие – и придумал Порфирич. Болтают, мол, дочка, которая – без пяти мину инженер, с его ремесленным училищем помогает… Тут неизвестно, кто кому помогает! К Порфиричу и начальник станции, и главный инженер за советом прибегают!
Теперь я видел, что очерк все-таки может получиться. Захотелось немедленно оказаться дома и сразу сесть за пишущую машинку. Но пока я добрался до метро, а потом – от него до дома, маленькая стрелка на часах перевалила за цифру «2». А в четыре мне надо быть у Володи Шкапского. Поэтому, сварив себе грибной венгерский суп из пакетика, пожарив овощей из «Морозко», я пообедал и принялся разбирать свои стихи. Что-то допечатал, что-то перепечатал заново. И только в пятом часу спустился в полуподвал редакции газеты «Московский литератор».
– О-о-о! Старичок! – откинувшись всем телом на спинку кресла, сладко потянулся Володя. Встал. Пожал руку: – С чем пожаловал?
– Со стихами… Ты же сам… – несколько удивившись, пожал я плечами.
– Ох, прости! Совсем забыл! Газета – это конвейер! Ну, давай, посмотрим, – уселся он опять в кресло и откинулся назад, забросив ногу на ногу. Стал перебирать листы моей рукописи, быстро пробегая текст глазами. – Нет… Не пойдет… Это, прости, – сопли! А что значит «все братья мы под старым Зодиаком»? Меня тут же вызовут, «куда следует», и спросят, мол, какое-такое у вас тайное «братство»? Может быть, церковное? Или еще какое? Стихи-то – хорошие! Но – не для нашего времени… А вот… Вот это – лирика!
И он продекламировал:
– Августа автограф – вдоль стекла —
Росчерк комариного полета…
Словно капли летнего тепла,
Натекла на листья позолота.
Звездный, зыбкий, ледяной огонь
К нам стекает в августе погреться…
Лист кленовый – теплая ладонь,
У березы лист похож на сердце.
– Блеск! – воскликнул Володя. – Только вот последняя строчка как бы выпадает… Ты утверждаешь, что лист кленовый – теплая ладонь. И не терпишь не только возражений, но и предположений похожести на что-то. Почему же тогда лист березы «похож»? Он должен быть – именно быть! – сердцем! Старичок! Ты не обижайся! И запомни, что если твой редактор – друг, то он, делая замечания, хочет, чтобы твое стихотворение стало лучше! Верит, что ты можешь сказать пронзительнее! Может быть… М-м-м… «Лист березы – бьющееся сердце»? А? Чувствуешь динамику?
– Тогда, – перебил я, – может быть, «любящее сердце»?
– Да! Более объемно! Вкусное стихотворение! Беру! – Володя написал в верхнем углу листа «В печать». Затем продолжил. – Кстати, в воскресенье, старичок, встречаемся в тринадцать часов у метро «Текстильщики», на выходе из последнего вагона. И едем в студию к Валере. Не забыл наш план? А теперь – по пивку?
Он накинул кожаный пиджак. Крикнул кому-то:
– Я в ЦДЛе.
Обнял меня за плечо и вывел из редакции. Я, совершенно ошеломленный, прошел с ним через проходной двор, и мы оказались напротив входа в Центральный Дом литераторов. «Надо же! – стучало у меня в висках. – Публикация! И где?! В газете Московской писательской организации Союза писателей СССР!..»
Проходя мимо контролеров, он взял меня под руку, и те даже не спросили ничего. Потом Володя целовался с какими-то писателями, молодыми и старыми, представлял меня им, а их – мне. Но я ничего не воспринимал, все еще находясь под впечатлением принятия моего стихотворения «В печать»… Мы пили пиво, а Володя советовал:
– Старичок! Ты попробуй написать что-нибудь о простых советских работягах. На злобу дня. Это сразу, с колес пойдет в печать. Может быть, даже в «День поэзии» успеем всунуть. А?!
«Написать про сегодняшних вагонников…», – мелькнула мысль. Но мне тут же стало тошно и смешно.
– Ты же любишь людей! – возбужденно убеждал Володя. – А стихи пишут про то и про тех, что и кого любят!
«А действительно! Разве можно не любить того же Иванова?! – подумал я. – Но это – не тема для поэзии. Или я еще не дорос для того, чтобы писать такие стихи? Именно стихи, а не рифмованные репортажи и очерки»…
– Да, надо попробовать! – согласился я.
Минут через пятнадцать Володя допил свое пиво и заторопился:
– Прости, старичок! У меня здесь еще – куча дел! А ты можешь посидеть… Деньги-то есть?
– Конечно, – ответил я, но решил уйти: завтра – на работу. Вернувшись же домой, встал перед иконами на колени. Благодарил Господа Иисуса Христа, Его Пречистую Матерь, святого благоверного Великого Князя Александра Невского. Но вдруг какая-то сила отвела мой взгляд от икон на дверцу бара…
– Эт-то дело надо обмыть! – проскрипело почти над ухом. Я обернулся и увидел голову старика-корня. Однако, вспомнив, что с ним не надо вступать ни в какие разговоры, я промолчал и попробовал продолжить молитву. Но мысль о содержимом бара сверлила виски.
– Ну-ну… А я вот и не исчез! – засмеялась голова. – Подумай хорошенько сам! Такая победа! Ты, конечно, скажешь, мол, пост… Однако дорогой французский коньяк, который стоит в баре, сделан не из мяса, рыбы или молока, а из ви-но-гра-да! Какое же здесь нарушение поста? Ну, выпей рюмочку-то коньячку! Покуришь и – баиньки!
Я вышел на лоджию. И в шезлонге, расположенном там, мгновенно оказалась голова старика-корня. Хмыкнула:
– Вижу-вижу, какая борьба идет в тебе! Но ведь нет даже предмета этой борьбы… Выпил немного – и нормально!
Я не выдержал. Вспомнив, перекрестился:
– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…
Голову как ветром сдуло! А я, вернувшись в комнату, сел за письменный стол. Раскрыл пишущую машинку. Достал блокнот и… ни слова не смог написать. Так и просидел допоздна, ломая голову над началом очерка. «Слишком много удач захотел получить в один день!» – наконец додумался я. Прочитал краткое правило и улегся спать.
Утром вместо Макарыча пришел на дежурство другой старичок: тихий, молчаливый и какой-то невыразительный. Но – добрый. Он прямо с утра порезал тонкими ломтиками хлеб и в два раза толще – сало. Предложил мне. Я, естественно, отказался, сославшись на то, что дома плотно позавтракал. Он съел добрую половину своих запасов и запил их чаем из термоса.
– А вы не знаете, где Макарыч? – спросил я.
– На больничном, – ответил напарник и встал проверять документы у посетителей «Главснаба». Так, на двух-трех фразах между нами прошел день. А ночью… Улегшись в десять вечера, я вскочил, когда стрелки на часах показывали половину шестого утра.
– Почему же вы меня не разбудили? – потряс я головой.
– Вы, молодые, больше нас, стариков, устаете, – ответил напарник, оторвавшись на миг от газеты.
…Дома я принял душ. Спать не хотелось. Поэтому выпил крепкого кофе. И вдруг в голове возникли первые строки очерка: «Его в бригаде любят не все. Кто-то просто не понимает…». Я кинулся за машинку. И только поздно вечером перечитывал двенадцать страниц готового очерка. Исправил опечатки. Еще раз перечитал. Мне понравилось. Но то, что кажется неплохим вечером, утром видится просто бездарным!.. В понедельник – эх, на Успение! – я дежурю… Что ж, позвоню Анимаисе, скажу, что завезу рукопись во вторник… Если Бог даст!
Приятная усталость от чувства выполненного любимого дела навалилась, окутывая все тело и утяжеляя веки. Надо было ложиться. Завтра рано – в храм. И тут я вспомнил, что даже не обедал сегодня. В холодильнике еще оставались овощи из «Морозко». Ими я и поужинал. Запил остатками запасов сока. А утром, увидев в церкви Василько, посетовал на то, что дежурю на Успение.
– Смотри-ка, – вдруг серьезно ответил он, – какой ты чести от Богородицы удостоился: в Ее праздник службу по охране нести! Но ты – не один такой. Меня тоже завтра с утра на совещание бригадиров вызвали. Так что будем смиряться.
– Это вас за грехи Матерь Божия в храм на свой праздник не пускает! – услышали мы старческий дребезжащий голосок и повернулись на него. Согбенная старушка с палочкой тыкала в нас корявым пальцем и повторяла, – за грехи ваши тяжкие! За грехи! За грехи…
– Прости нас, матушка, Христа ради, – поклонился ей в пояс Василько.
А мне стало не по себе. Шепотом признался ему:
– Знаешь, я тут пиво пил вчера. Так может быть, действительно по грехам?
– Это ты отца Валерия спроси. Вот он как раз идет исповедовать.
– Я не готовился к Причастию.
– Исповедовать грехи можно и без Причастия.
Я встал в конец очереди на Исповедь. При этом старался внимательно слушать службу. Когда же я покаялся, отец Валерий, разрешив, придержал меня:
– Ты не очень-то обращай внимание на таких обличительниц. Сюда разные люди приходят. Иные домашних своих поедом едят, а сюда идут других праведности учить. Но в то же время – и не суди таковых. В другой раз начнет такая бабулька говорить, так ты соизмеряй ее слова со Священным Писанием. А уж выводы, почему тебе выпало дежурить в праздник – как доверие и награда или как наказание – даже Святейший Патриарх сделать не может. И да-а-алеко не каждый старец в монастыре даст тебе точный ответ на такой вопрос. За пиво покаялся – молодец. А график дежурств составлялся задолго до твоего нарушения поста.
Я попросил его благословения на сегодняшнюю поездку.
– Я же тебя благословил! И даже предположил, как лучше преподнести статью читателю, – удивился отец Валерий и пошел в Алтарь. Но вдруг вернулся и широко перекрестил меня. – Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа.
Давненько я не ощущал, что служба тянется долго. Наверное, потому, что боялся опоздать к назначенному сроку на встречу. А ведь это – грех: думать на Божественной Литургии о мирском… Хоть опять иди и кайся! Но едва услышав С миром изыдем, помчался к метро. И без десяти час стоял перед его стеклянным входом с надписью «Текстильщики». Минут через пять подошел Валера. Мы поздоровались. Закурили… Женя и Ярослав появились минута в минуту.
– А у нас было! – подмигнул последний и приоткрыл свой дипломат. Там лежала бутылка коньяку.
«Ну-у-у, началось искушение в последний день поста, – вздохнул я. Но тут же успокоился. – Сегодня же воскресенье! По уставу, кажется, можно»…
– Все в сборе? – услышали мы голос подлетевшего Володи. – Тогда – вперед!
Мы впрыгнули в троллейбус и через двадцать минут входили в плоское, словно приплюснутое, здание клуба. Поднялись в читальный зал библиотеки. Там уже сидели человек пятнадцать самого разного возраста: от рыжего конопатого подростка до лысого старика в лоснящемся железнодорожном кителе военного образца.
– Друзья мои! – начал Валера, когда мы заняли места за сдвинутыми под президиум столами. – Как я и обещал в конце прошлого учебного года, новые занятия мы начнем с интересной встречи. К нам в гости пришли мои товарищи по поэтическому цеху. Перед вами – известный московский поэт, Член Союза писателей СССР и Правления Московской писательской организации, главный редактор газеты «Московский литератор» Владимир Шкапский. Рядом с ним – более молодые по творчеству поэты Евгений Журов и Ярослав Базылев. Он, кстати, будучи сейчас в отпуске в Москве, работает инженером-нефтяником на Крайнем Севере, романтике которого посвящает свои стихи. И, наконец, у нас в гостях – журналист, который напишет о нашей встрече для одной из московских газет… Александр…
Валера смотрел на меня, выразительно поводя глазами. Я, наконец, понял: встал и представился. Внутри защекотала гордость… Но тут же кольнула мысль: «Где мое сегодняшнее покаяние»?!
– Я думаю, – продолжал Валера, – мы построим нашу встречу так: предоставим слово гостям, а потом выступим сами. И пусть профессиональные поэты, так сказать, свежим ухом услышат, оценят, проанализируют наше творчество. Достойные стихи попадут на страницы газеты «Московский литератор» в рубрику «Голоса молодых». Согласны? Прошу читать только те стихи, на которые я указал ранее. Итак, Владимир, – повернулся он к Шкапскому. – Прошу…
– Друзья мои! – начал тот, – поэзия – это жизнь! Она – во всем. Даже в доисторических наскальных рисунках, по мнению некоторых ученых, зашифрованы стихи. И если вдуматься, то и музыка, и живопись, и архитектура – тоже поэзия, только выраженная не словами, а иными средствами. Ведь человек, родившись и немного окрепнув, начинает не петь, не рисовать, не строить что-то из кубиков, а говорить! Владеть словом! Поэтому поэзия первична! Но и строга! Требовательна! Как сказал великий Пастернак, она «не читки требует с актера, а полной гибели, всерьез»! Поэт отвечает перед читателем как перед высшим судией за каждое написанное слово. И прошу, заклинаю вас относиться к стихам, как к своим детям… Ну, а сейчас я прочитаю несколько своих стихотворений.
И Володя, подняв вверх свои большие оливковые глаза, стал читать об уюте московских двориков, о сквериках и больших бульварах… Я подумал, что с его стихами смогу ознакомиться по книжке, а сейчас мне надо подумать о подготовке публикации. И поэтому стал разглядывать студийцев. Рыжий подросток и старичок в допотопном кителе сразу бросились в глаза… Но чем? Первый юношеской непосредственностью с примесью максимализма на губах. Старичок же – какой-то невыраженной, невостребованной простотой. И грустью в подслеповатых глазах, – то ли от возраста и предчувствия перехода в вечность, то ли от той же самой невостребованности, которая бывает у старых людей, когда они, вспоминая всю прошедшую жизнь и свою былую силу, пытаются делать что-то так же, как в юности, а… не могут уже.
Полная дама в кружевном платье, в шляпке с пером, ярким обильным макияжем на лице и мушкой на щеке, с перстнями, усыпавшими пальцы до их несгибаемости, должно быть, пишет в стиле Ахматовой… Худой, какой-то даже высохший, тридцатилетний, неопрятный, явно холостяк, в больших очках, с подергивающимися губами и примостившийся на самом краешке стула… Как же он пишет? Господи! Откуда во мне этот недобрый сарказм?! А вот девушка с ярко выраженным косоглазием очень внимательно и по-доброму слушает. Она даже по-своему обаятельна. Должно быть, и стихи у нее – милые.
Тем временем, начал читать Женя: о Лужках, о Воже, дороге туда:
– …трясется, громыхает наш вагон.
И другу я кричу: – Ну, как? Красиво?
– Да-да, Россия! —
Отвечает он…
Мне вспомнился наш разговор у него дома… «Ох! Как же я отвлекаюсь!» – вспыхнула мысль. Попытался сосредоточиться. И вдруг услышал, что Ярослав читает о Северном сиянии, называя его небесным отражением русских цветущих весенних лугов… Вот это – да! Здорово! Настоящее поэтическое открытие!..
Наконец, Володя снова взял слово:
– Друзья мои! А теперь небольшой сюрприз. Наш журналист, Александр, тоже пишет талантливые стихи. Саша! – повернулся он ко мне, – Прочитай, пожалуйста, свой «Август». Это – как раз на злобу дня: за окнами – август.
Я смутился, не ожидая такого поворота. Кровь ударила мне в голову. Но, вздохнув, я все-таки прочитал…
После этого Володя обратился к студийцам:
– Теперь ваша очередь. Порадуйте. А мы с удовольствием послушаем.
– Антонина Викторовна! – обратился Валера к полной вычурной даме. – Начните вы.
Та тряхнула пером на шляпке. Встала. Перебирая пальцами ручку-цепочку своей сумочки, запела густым альтом. Я, оказывается, ошибся: стихи она пишет в стиле Ахмаддулиной. Гудки электровозов за окном ей кажутся брачным призывом африканских слонов, среди которых, как ей мнится, она просыпается посреди ночи… Мне захотелось помотать головой и стряхнуть с себя этот бред. Но надо было сидеть и слушать.
Нервный очкарик читал резко, гортанно, срываясь на фальцет, разрубая ладонью рифмы, строки и воздух.
Старичок неожиданно проговорил про старого друга-паровоза, которого он отвел на покой, как бы предавая его. И высказал надежду на то, что когда-нибудь покой этот прервется. Может быть, старый паровоз еще пригодится его внукам или правнукам… Тогда, проезжая мимо могилы старика, он помянет его долгим гудком, простив предательство…
Мы с Володей переглянулись, и, словно по команде, сделали отметки в своих блокнотах. А я подумал о том, что производственными стихи тоже могут быть… Рыжий подросток, как я и думал, читал что-то максималистское, свойственное его возрасту. Мне запомнилось только то, что какой-то Катьке он обещал, даже став взрослым, лет в тридцать, не переставать дергать ее за косы. А Володя, услышав эти строки, даже засмеялся, трижды хлопнул в ладоши… Студийцы читали и читали… Последней встала косоглазая девушка. В своем стихотворении она стояла на даче одна у окна, за которым лил дождь, и вспоминала такое же время в детстве, когда от садового стола осыпавшиеся сливы отскакивали, словно разноцветные мячики…
Володя восхищенно крутанул головой. Встал. Начал подводить итоги. Он сказал, что в поэзии есть свои законы, которые отменять нельзя. А надо их изучать и применять при написании стихов. Минут тридцать он разбирал выступления студийцев. Потом повернулся к нам:
– Кто желает еще проанализировать?
Встал Женя:
– Я полностью согласен с оценкой моего коллеги и друга. Это – классический разбор литературных произведений. В любой, самой доброжелательной редакции вам скажут то же самое. Поэтому прошу не обижаться. Думаю, что о стихах, которые будут опубликованы в «Московском литераторе», руководитель вам объявит сам. А наши критические слова прошу принять как руководство для дальнейшей творческой работы. Хочу пожелать вам успехов и побед в литературных конкурсах.
Ярослав и Валера кивали головам. Им явно не терпелось закончить затянувшееся мероприятие. Володя опять взял слово:
– Евгений прав. Я как главный редактор газеты отметил несколько стихотворений, которые могут быть опубликованы в течение года. Их рукопись прошу вашего руководителя передать мне.
– А чьи стихи? – закричали с мест.
– Пусть это станет сюрпризом и стимулом для дальнейшей работы вашей литературной студии, – засмеялся в ответ Володя…
– Ну, что? В ЦДЛ? – спросил Валера, когда мы вышли из клуба. – Поедем на электричке до Курского, а там – по кольцу до «Краснопресненской».
– Тут Яр молодость вспомнить хочет: бутылочку на лавочке, в парке раздавить, – хохотнул Женя и похлопал Ярослава по плечу.
– Мужики! У меня и стаканчики, и яблочко на закуску припасены! – воскликнул тот. Мы все засмеялись.
– А милиция? – усомнился Володя?
– Это железнодорожный парк. Городской милиции до него – никакого дела, а железнодорожной далеко сюда добираться. Проверено: мин нет! И ментов – тоже! – успокоил его, скаламбурив, Валера.
Мы примостились под огромной липой.
– А что, – зажевал коньяк Володя, – у деда-то стихи какие!
– Это – единственное. Писал с любовью, – пояснил Валера, – а остальные…
– Мне понравилось стихотворение косоглазой девочки, – сказал я.
– Да, – кивнул Володя. – Я хочу его опубликовать. Подработав, конечно… Она не будет против?
– Она счастлива будет! – хохотнул Валера.
– Но остальные – мра-а-ак! – покачал головой Ярослав.
– Так они же пишут стихи от «нечего делать». Чтобы как-то самореализоваться, – пожал плечами Женя.
– Это сейчас – проблема многих, – согласился Ярослав.
– Я думаю, что у нас не будет никаких проблем, если мы слегка лакирнем. Здесь, за путями – чудный пивняк! И баранки – с солью! – плотоядно закатил глаза Валера.
– Мужики! – попробовал возразить я, но Женя перебил. – Лакирнем за твой журналистский дебют.
– Ладно! Тогда угощаю! – сдаваясь, махнул я рукой.
…До ЦДЛа мы, конечно, не доехали. Домой я добрался поздно. С больной головой. Но – что удивительно – совершенно протрезвевшим. Чтобы избавиться от ломоты в висках, принял контрастный душ, выпил чашку крепкого кофе и… заснуть не смог. Какое-то не очень доброе предчувствие тяготило меня. Я вышел на лоджию. Закурил.
Когда берег Константинополя скрылся из виду, погода испортилась. Небо заволокло тучами. Крутые волны бились о борта галеры.
– Если пойдет дождь – к удаче! – показал ряд белых зубов смуглый черноволосый кормчий. А вот лицо сотника легионеров, посланного с нами, было тревожным.
– Что-то случилось? – спросил я его.
– Не нравятся мне эти тучи и крутые волны, – пробормотал он.
На палубу поднялся молодой пресвитер.
– Отче! – обратился я к нему, – вы бы помолились. Очень тревожная погода.
– На все – воля Божия, – согласился тот и спустился в корабельную церковь. Алла последовала за ним.
…Семь дней шторм трепал нас. Но на восьмой погода наладилась. Мы шли под парусами и на веслах. Алла целыми днями стояла на носу и вглядывалась вдаль. Да, родная земля притягивает. Я не беспокоил жену… Дни тянулись медленно и тягостно. Но я старался не поддаваться унынию и проводил время в беседах с пресвитером. Оказывается, он бежал из Западной Империи и теперь много рассказывал о коварстве нового правителя по отношению к Христианам, совершавшим подвиги веры, самопожертвования, взаимопомощи. Теперь и мы с Аллой плыли в мир, враждебный Православию…
Наконец, потянулись знакомые места. Замок готфского князя-разбойника теперь представлял сплошные руины… А вскоре мы с десятком легионеров на малых лодиях причалили к берегу, где жил князь Эргерих со своей дружной общиной. На берегу так же сушились сети. Только теперь их почему-то было намного меньше. Недосчитался я и многих лодий. Были несколько. Но эти – малые, рассчитанные самое большее на четырех человек… Нехорошее предчувствие опять шевельнулось в сердце. Озадачило и то, что от больших лодий на берегу чернели одни головешки. Смутила меня и тропинка, вся заваленная камнями. Мы с большим трудом перешагивали через завалы. «Это же – камни из сработавших ловушек! – обожгла меня мысль, – Но почему же они не оборудованы вновь? И где сторожа?»
Я сделал предостерегающий знак нашей охране. Одни вытащили мечи. Другие наложили стрелы на луки. Обернувшись на жену, я увидел тревогу и в ее глазах. Поверх женской, шерстяной рубахи я настоял надеть доспехи. А когда мы обогнули утес, у меня упало сердце: кое-где высокие стены были порушены и закопчены. От больших кованых ворот не осталось и следа. Мы вошли в открытый замок… Все постройки, да и сам дом князя Эргериха представляли из себя сплошные руины. Повсюду были разбросаны камни, обломки каких-то досок, поломанная и побитая домашняя утварь… Грязные тряпки носились по площади, гонимые ветром. А в центре ее, перед развалинами княжеского дома возвышались несколько десятков могильных холмиков с крестами на них…
– А-а-а! Это ты, князь Алекса? И… Алла? – услышал я за спиной. Мы все обернулись. Суимвла, Гульфа, бородоча-великана я узнал сразу. А тот, который обращался к нам был похож и одновременно непохож на добродушного, веселого князя Эргериха. Передо мной стоял согбенный старик в лохматой меховой шапке. Ясные, светлые глаза потускнели. Борода цвета спелой ржи стала седой. Он опирался на рогатину, заменяющую ему костыль. Левая нога была нелепо выгнута и коленом выпирала вбок. Через все лицо проходил глубокий шрам, едва покрывшийся синеватой, тонкой кожицей…
– Не помогли мне мои ловушки! – сделал он шаг ко мне. Слезы выступили у меня на глазах. Я подбежал и обнял старого князя. А он горько заплакал. Уткнулся мне в плечо лицом. – Всех порубили! Малых деток не пожалели. А над женами как измывались! А потом тоже убили. Я-то, когда мы еще могли обороняться, со стены упал: стрелой в плечо сбили. Видишь, ногу сломал. Голову о камни разбил. Они, видно, и подумали, что мертвый… Целый день здесь бесчинствовали. А тут я увидел римские доспехи, – вот и решил выйти. Меня Суимвл с Гульфом подобрали. Они как раз накануне в море ушли. Да шторм их далеко отнес. А Гракх, – кивнул он на бородача, – за медом в горы, на дальнюю пасеку ходил. И его гроза задержала…
– Ты не сказал – кто! Пираты? – мягко перебил я.
– Нет… Готфы! – всхлипнул князь Эргерих.
– Готфы? – удивился я.
– Вообще-то там у них, в шайке, кого только нет. Я нескольких славян, кельтов, даже лонгобордов заметил. Но большинство – готфы. И машину для кидания больших камней они тут же сработали. Потом сожгли. Во-о-он, она! – дернул вбок и вверх головой князь Эргерих и поморщился от боли. А я заметил обугленное примитивное сооружение с использованием сгибаемых живых деревьев.
– А хозяюшка ваша? Княгинюшка? – невпопад спросила Алла, но, поймав мой взгляд, тут же потупилась.
– Вот там она, – князь Эргерих вяло повел рукой в сторону могил. – Я за месяц до нападения решил погреба под площадью сделать. План рисовал… Сам камень долбил… Вот и пригодились… по-гре-ба… А эти разбойники – я изредка приходил в сознание – всё каких-то гуннов ругали. Знаю еще, что взяли несколько моих лодий. И часть их пошла морем. Куда – не видел…
– Пиратскому полку прибыло! – покачал головой десятский. – Увижу, раздавлю галерой!
– Нет, брат! – возразил я. – Раздавишь… если только случайно. А по-христиански: на суд их Императорский, в Константинополь надо везти.
Легионер согласно кивнул:
– Ты прав, князь. Прости! Кровь закипела.
– Ну, вот что, мой добрый, бедный Эргерих, – обнял я за плечо старого князя. – Вы вчетвером здесь не выживете. Тебя в развалинах замка уже ничто не держит. Могилки предоставь Господу. Ты с братией, – кивнул я на Суимвла, Гракха и Гульфа, – пойдешь на галере в Константинополь. Легионеры проводят тебя до моего дома. А рядом живет Ратислав. Он женат на Дуклиде. Мои слуги и все имущество – в твоем распоряжении. Да и Ратислав тебя не оставит… Жаль, что кони не уцелели…
– Как же?! – встрепенулся Суимвл. – Уцелели! Они паслись в ущелье. А разбойники, волею Божией, не заметили! Мимо прошли. Идем! Я проведу.
До пастбища оставалось еще шагов триста, как я услышал знакомое ржание. Брыс! Он узнал меня. Учуял! И теперь летел между деревьями, перескакивая каменные глыбы. Подбежал почти вплотную. И встал, словно вкопанный. Уткнулся мягкой мордой мне в шею и в плечо. И я прижался к нему, моему доброму старому соратнику. Гульф побежал, было за остальными конями, но я крикнул вдогонку:
– Веди еще трех, не больше!
– Ты едешь с Аллой? – удивился Эргерих, когда мы уже были готовы распрощаться.
– Да. А что? – пожал я плечами.
– А вдруг на пути такая же шайка встретится?
– Вдвоем легче спрятаться. На все – воля Божия! – улыбнулся я в ответ. – Ну, долгие проводы – лишние слезы. Вот тебе – твои деньги за коней. И возьми мой перстень. Когда вернусь, отдашь.
– Ты и так меня облагодетельствовал! К тому же, – князь Эргерих взвешивал на ладони по очереди каждый мешочек, – здесь намного больше того, что я давал тебе.
– Ты же сам просил, чтобы я отдал лишнее, когда вернусь. Вот и отдаю… лишнее! – засмеялся я. – Поезжай с Богом.
Мы простились со всеми. А десятскому я повелел:
– Приведи князя Эргериха к Ратиславу. А потом – в мой дом. И пусть он в твоем присутствии покажет перстень управляющему. Это – символ хозяина дома.
Я провожал взглядом уходивших. Бородач поддерживал князя Эргериха, а где-то и просто переносил на руках через каменные завалы. Легионеры с оружием на изготовку внимательно посматривали по сторонам…
– Ну, вот, любимая, и треть пути проделана… Начинается новая жизнь! – улыбнулся я Алле и стал приторочивать к седлам сменных коней мехи со снедью, вином, необходимой одеждой. А когда завершил это дело, спросил: – В путь?
– С Богом! – перекрестилась Алла.
…Мы пошли тем же путем, каким добирались к морю, сбежав от Унгериха. И скоро увидели, что большое зло пришло на землю готфов. Нередко на самой тропе попадались полусгнившие, растерзанные птицами и зверями трупы. По настоянию Аллы я закладывал их камнями, сооружая невырытые могилы. Для ночлега мы выбирали глубокие расщелины, чтобы стать незаметными для недобрых глаз.
На одном из перевалов сменный конь, привязанный к моему седлу, оступился и повис над пропастью, чуть было не утащив меня за собой. Я почувствовал, что напрягшийся Брыс не сможет удержать его. Все жилы и мышцы моего верного скакуна вздулись. Пришлось одним рывком отрезать уздечку от седла. Но в пропасть улетела и часть припасов, снеди, и женские одежды Аллы, – в горах она снова облачилась в мужские славянские доспехи. А однажды, после тяжелого перехода мы сделали привал у горного ручья. Кони, напившись отдыхали нерасседланными. А мы, откинувшись к отвесной скале, сидели и закусывали вяленой олениной и запивали ее сильно разбавленным вином. Вдруг я заметил, что Брыс напрягся. Насторожился. Уши его и ноздри пришли в движение. И тут же из-за большого валуна шагах в десяти раздался приглушенный стон. Я внимательно прислушиваясь, вскочил на ноги. Огляделся. Прикрыл щитом Аллу. Обнажил меч. Достал нож. Полуприседая, сделал несколько шагов к камню. Изредка оглядываясь, бесшумно обошел валун. Передо мной ничком лежал готфский воин в дорогой кольчуге с золоченым наборным доспехом. Из его шеи торчала стрела. Я слегка повернул его голову и узнал бледного, как мел, …князя Мерельриха. На мое условное кряканье – все наши воинские звуки жена давно изучила – она юркнула ко мне. Узнав раненного, перекрестилась:
– О, Боже! Пресвятая Богородица! Спаси нас!
– Давай, осмотрим его! – шепнул я.
– Рана – не смертельная, – ощупала шею Алла. – Стрела прошла через мышцы. Но, видимо, много крови потеряно.
Моя жена за два с лишним года нашего пребывания в Константинополе научилась у одного придворного врача многим тайнам медицины… Я резко сломал стрелу и мгновенно выдернул ее осколок из шеи готфского князя. Хлынувшая кровь вскоре была остановлена с помощью смоченного в масле и вине лоскута, оторванного Аллой от подола рубахи. После перевязки мы осторожно перенесли Мерельриха к нашей стоянке.
– Его нельзя оставлять, – шепнула Алла.
– Я и не собираюсь этого делать! – ответил я, давая раненому пить вино, слегка разбавленное водой. Он жадно глотнул и застонал. Открыл глаза. Долго вглядывался в меня замутненными глазами. Наконец, шепнул:
– Неужели славянский князь Алекса?
– Он самый! – улыбнувшись, кивнул я.
Мерельрих снова потерял сознание. Тогда, положив его голову Алле на колени, я расседлал сменного коня и сладил ложе, используя седло как подушку. Готфский князь забылся сном. А я со всеми предосторожностями обследовал окрестности. Следов даже небольших отрядов не обнаружилось. Тогда я нарубил побольше туи и перенес ее к месту нашей стоянки. И повторил это несколько раз. Потом устроил для нас троих мягкие ложа. Алла тем временем отварила самый жирный кусок оленины. Разбавила бульон водой и еще раз вскипятила. Когда же Мерельрих проснулся, напоила его отваром. Он благодарно взглянул и снова провалился в сон. Смеркалось… Ночь, слава Богу, прошла благополучно. Утром Мерельрих, с трудом ворочая языком, рассказал нам, что все северные земли готфов разорены гуннами. Города и крепости разграблены, разорены и сожжены. Войска королей и князей, пытавшихся им противостоять, разбиты. Ему удалось бежать с десятком воинов. Но тут, в горах на них напали… готфы!
– Разбойники? – попытался уточнить я.
– Нет. Воины. На значках их пик я заметил белую козлиную голову…
– Точно козлиную? – тревога вспыхнула в моем сердце. – Не зубра?
– Ну-у-у, если только очень истощенного, – попытался пошутить Мерельрих, но тут же поморщился от боли. Мы с женой переглянулись.
– Они напали неожиданно, – продолжил готфский князь, – всех моих людей перестреляли… А меня со стрелой в шее унес конь…
– А где же он?
– Не знаю… Должно быть, я сполз с него, будучи без сознания… А он ушел…
– Далеко ли отсюда напали на тебя?
– Севернее… Но как далеко, сказать не могу… Не помню даже, сколько времени я скакал.
– Много ли было нападавших?
– Они так и не вышли из засады…
– Ему вредно много говорить! – вмешалась Алла и поднесла к губам раненого чашу с горячим вином. – Пусть поспит. Сон лечит.
Потом она ходила вокруг костра. Рвала какую-то траву. Долго рассматривала ее. Нюхала. Складывала на разостланный плащ. А я отошел от стоянки и настрелял длиннохвостых птиц. Перед ужином, общипывая их, Алла рассуждала:
– Все, что произрастает на земле, создано Богом во благо человека. Всё полезно! Только надо знать, сколько того или иного растения нужно для исцеления той или иной болезни.
– А как же яд, которым пропитывают наконечники стрел? Или убивают людей, добавляя в питие или в яства? – спросил я.
– Любое самое ядовитое растение может быть самым лучшим, самым целебным и быстродействующим лекарством. Надо только знать, в каких количествах его неопасно применять. И – в сочетании с какими другими растениями. Конечно, только при определенных недугах и при определенном виде использования: в мазях или припарках, примочках, или внутрь… А враг рода человеческого внушил своим слугам – вольным или невольным – использовать камни, растения, животных для убийства… Давай, помолимся! На, – протянула она мне веточку, – сок этого растения – яркий. И начертанный на скале им крест надолго сохранится.
Я, перекрестившись, начертал. Мы преклонили колени и прочитали Правило. Добавили к нему молитву за Императора, его Семью, за всех наших ближних, особенно – за сына Андрея. Еще я просил Бога привести к нашей Святой Вере Весняка, Эргериха, Мерельриха…
– Ложись! – шепнула мне Алла, – а я еще помолюсь.
И она склонилась в земном поклоне. О чем она хочет просить Бога, я не спрашивал. Но спал, что называется, в полглаза… Прислушивался не столько к ночным шорохам, сколько к Брысу. Он-то лучше меня чует. С рассветом защебетали птицы. «В их голосах тревоги нет», – подумал я, внимательно прислушиваясь. Но все же, поднявшись, обошел окрестности нашей стоянки. Всё было спокойно. Даже со скалы, на которую я забрался и долго всматривался вдаль, ничего опасного не увидел. Олени мирно паслись в ущелье. А на скалах, словно каменные изваяния, застыли дикие козлы. Когда я вернулся, Алла уже приготовила завтрак и поила Мерельриха густым отваром из дичи, сдобренным ее целебными травами.
– Не пойму, – размышлял я, когда мы принялись за еду, – зачем Гердериху понадобилось убивать своих же готфов?
– Все очень просто! – пожала плечами Алла. – Человеконенавистничество. Оно, отравляя душу, подчиняя ее темным силам, рождается пожиранием крови животных. Я уже не говорю о человеческой! Вспомни, как Унгерих любил жаренную кровь. А что подмешивала ему Герда в вино, если он постоянно восхищался привкусом крови в нем?! Отец Иоанн говорил, что нельзя есть мяса, приготовленного в крови: грех!
– Но как же так?! Любое мясо – красное от крови! А мы его варим, жарим, печем…
– Это – совсем другое дело. Одно – кровь, оставшаяся в мясе. Совсем другое – мясо, приготовленное в крови. А тем паче – жаренная, запеченная, или, того хуже, сырая кровь!
– Теперь понятно! Значит, Унгерих, Гердерих, опоенные Гердой, – откровенные служители главного человеконенавистника – прости, Господи! – сатаны?
– Мы не можем этого утверждать… Но, похоже, они – враги Господа нашего Иисуса Христа. Значит, одержимы нечистыми духами. То есть – во власти духов злобы… Ой! – вдруг вспыхнула она. – Что-то я договорилась до того, о чем женщине-христианке и думать-то страшно! Прости меня, Господи! – поднялась она и перекрестилась на начертанный мной на скале крест.
Через несколько дней Мерельрих начал вставать. Превозмогая боль, морщился, но упорно не хотел болеть! Алла делала ему примочки из трав, после которых ему становилось легче. И он с благодарностью смотрел на нас. Однажды, стараясь не поворачивать шею, за трапезой тихо сказал:
– Если бы не вы, меня давно бы птицы склевали!
– Это обязанность каждого человека: накормить голодного, напоить жаждущего, одеть нагого, помочь больному, посетить его… – ответил я.
– Я тоже старался так всегда поступать… Хотя отец и дядя ругали меня за это, говоря, что воин должен быть жестким и острым, как меч, поражающий врага. И… не знать жалости, потому что она – удел слабых!
– Простите, князь… А про чьего врага идет речь? – вдруг вступила в разговор Алла.
– Как?! На мой взгляд, своих ближних, подданных, Отчины, наконец! – убежденно вскинулся Мерельрих.
– Ты – на пути к Истине, – кивнул я, – кроме одного…
Я не знал, как он воспримет Христианскую заповедь по поводу «своего врага», и поэтому спросил:
– А куда ты ехал?
– Я же уже говорил, что бежал после поражения в битве! – опустил он голову. – И решил ехать куда глаза глядят. Потом передумал: захотел навестить старого друга князя Эргериха… А потом… Я слышал, что у Римского Императора в Константинополе можно поступит на службу…
– Можно, – кивнул я. – Только поздновато мы с тобой встретились. Я ведь сам все это время, после нашей с тобой встречи, служил Римскому Императору-Христианину Феодосию, которого многие народы называют Великим. Теперь он отпустил меня в Отчину за сыном-отроком. А через готфские земли путь – самый безопасный. А тебе я советую добираться до Константинополя. Найдешь там мой дом, а заодно – и старинного друга своего, князя Эргериха. Он ушел на галере, которая привезла нас сюда несколько дней назад.
И я рассказал о первой и второй встрече с этим добрым готфским князем. Мерельрих опустил голову, сжал ее ладонями. Зашептал:
– Бедный, бедный Эргерих!..
А я подумал, что сей юный князь может стать христианином.
– Но как же я доберусь туда? – вскинулся Мерельрих.
– Сменный конь у нас – один на двоих. Ни то, ни сё. Бери его. Морем, если достанешь малую лодию, идти опасно. Пираты! Шторма! А повезет ли встретить римскую галеру – неизвестно! Поэтому советую добираться берегом. Сейчас много готфов бежит от гуннов в Восточную Империю. Будет лучше, если ты прибьешься к мирным беженцам, следующим берегом. Это – и безопаснее, и веселее! Вот, смотри, как надо идти!
Я притоптал остывшую золу от нашего костра и прутиком нарисовал план следования до самой границы.
– А не рановато ли после ранения ехать? – озаботилась Алла.
– Так это же – не сегодня! Завтра утром и тронусь в путь! Жалко только, что – не с вами вместе! – загорелся князь Мерельрих. «Быть тебе во Святом Крещении Михаилом!» – хмыкнул я про себя…
…Утром мы расстались с ним и двинулись дальше. А через несколько дней горы стали ниже, положе. Хотя изредка встречались обрывистые ущелья и трещины… Но впереди, между вершинами, уже виднелись холмы, густо поросшие лесом. До них оставалось не более трех-четырех переходов. К вечеру мы решили пораньше найти расщелину и сделать привал. Я разведал окрестности. Всё было спокойно. Соорудив ложе из хвои, которая все чаще попадалась вместо туи, развел костер. На нем мы приготовили нехитрую трапезу. И с заходом солнца уснули, завернувшись в плащи.
…Еще не раскрыв глаза, я проснулся от тишины. Сквозь веки пробивался свет… Рассвело… Но почему же птицы молчат?! Я сквозь смеженные веки осмотрелся… Брыс! Что же ты-то молчал? Мой боевой конь лежал… Вся голова его была утыкана стрелами… Не мог он не учуять чужого… Если только – не колдовство… Из-под лопатки у Брыса торчало копье…Так что же это такое?! Алла, пробудившись, подала голос:
– Что случилось, милый?
И в ответ прозвучало сверху очень знакомое:
– Посмотрите на этих упорхнувших некогда голубков! Но теперь мы подрезали им крылышки! Ха-ха!..
Я поднял голову и увидел… Гердериха. Он восседал верхом прямо над нами, на уступе скалы, в полном воинском облачении. Я огляделся. Лучники окружили нас. К Гердериху подскакали Герда, ее мудрец и еще какой-то старик. Но… Боже! – чуть было не воскликнул я – только лицо у него слишком измождено, словно у римлянина, которого пытали несколько суток подряд… Да это же – Унгерих!.. Только – высохшее серое лицо, такие же патлы волос и бороды, безжизненно блеклые глаза, низко, безвольно опущенные руки и плечи… И еще я увидел, что он… привязан к седлу!
– Мир со славянами разорван! – продолжал Гердерих. – Это произошло, когда я узнал, что твои соплеменники заключили военный союз с гуннами. Почти вся дружина славян расстреляна моими лучниками. А вашему князю Святославу я лично отрубил голову. Ха-ха! Теперь, похоже, твоя очередь настает.
– Алекса! – шепнула Алла. – Это…
– Молись! – перебил я ее и выстрелил из лука в мудреца Герды.
Тут же и в меня со всех сторон полетели стрелы. Но я успел прикрыть собой и щитом Аллу. А сам почувствовал острую боль в незащищенных плече и бедре. А мудрец! Как же он это сделал? Поймал стрелу рукой на лету у самой своей груди. Сломал ее. И захохотал скрипучим голосом, отчего выступающий далеко вперед подбородок запрыгал, доставая до длинного кривого носа.
– Ты правильно захотел убить меня первым! – давился он от смеха. – Но просчитался. Я – бессмертен! И даровал мне это бессмертие ваш Распятый за то, что я ударил и пнул Его, когда Он прислонился к стене моего дома по дороге на свою Голгофу. Ха-ха-ха! И я теперь равен Ему! И могу уничтожить всех Его последователей от младенцев до стариков. Что я и делаю уже триста пятьдесят лет. Но делаю руками других! И потому не-ви-но-вен! Но я – их мозг! Я учу их делать все мудро! Как на той же забавной охоте или тогда, когда заманили всех готфских Христиан в церковь… Она и была построена только для того, чтобы сжечь в ней последователей Распятого. А они, словно бараны, пошли в нее, даже не подумав, что для долголетней постройки нужен высохший лес. Ха-ха-ха! И ты со своей Аллой можешь сейчас умереть… Но умрете вы не сразу, а долго и мучительно! Если, конечно, сей же час не отречетесь от Распятого…
– Как я могу отречься от Того, Кто был, есть и будет всегда?! – превозмогая боль, твердо, спокойно и жестко ответил я.
– Значит, не хочешь? Гм…
– Что с ними разговаривать?! – вмешалась Герда, спешиваясь. – Пора! Ты, учитель, давно хотел сделать новое открытие! К тому же тебе нужна княжеская кровь. Ведь из крови того славянского волхва у тебя ничего не получилось. А ты полагал, что славянские волхвы – княжеского рода, как у нас… Но теперь-то мы не ошибемся!
Она наклонилась. Подняла увесистый камен. Протянула его Гердериху. Посмотрела на Унгериха, но тут же махнула в его сторону рукой:
– От этого мешка с костями толку не будет, – снова наклонилась. Взяла еще один камень. Обвела взглядом лучников, окруживших сверху нас с Аллой. Прикрикнула. – Ну?! А вы чего ждете?
Через одного, воины опускали луки и брали в руки камни.
– Упокой, Господи, души наши! – громко шептала Алла. – Приими их с миром… Прости все грехи вольные и невольные. Помяни меня и мужа моего во Царствии Твоем… Дай силы и терпение перенести мученическую кончину…
– Кому начать? – обернулась Герда на своего мудреца.
– Гердериху! – взвизгнул тот.
Я заслонил собой Аллу. Поднял руку ко лбу для крестного знамения. И тут же камень попал в кисть. Но все же, превозмогая боль, я смог перекреститься… С каждым камнем перед глазами гуще и гуще разливалось красное, жгучее пространство… Господи!.. – была последняя моя мысль…
И вдруг необычайная легкость наполнила все мое тело. Я почувствовал, что поднимаюсь над самим собой, только мертвым, лежащим в крови и камнях на дне неглубокой расщелины. Я не узнавал себя… Живого! Белоснежные, светящиеся доспехи!.. Такие одежды, покрытые красным, переливающимся плащом, не снились и самому Императору. Вскоре ко мне присоединилась и Алла. Она тоже светилась облачением, лицом, прибранными волосами, накинутой на них полупрозрачной легкой тканью. Она улыбалась так, как – никогда.
– А как же Андрей? – спросил я ее.
– Господь его не оставит! – был ответ.
Мы взглянули вниз. Ужас объял меня. Мудрец, потемневший, как гнилое яблоко, спустился к нашим телам. Достал откуда-то из складок своего балахона маленький топорик, рассек им голову лежащей Аллы. Достал ее мозг.
– Тепленький еще! – затряс в хохоте он подбородком. Затем, спрятав топорик, достал кривой нож и вырезал сердце. Рассек чрево. Вырвав что-то изнутри, присоединил к своей кровавой добыче. И все это сложил в глиняный сосуд, висевший у него на поясе.
– Вот теперь я сделаю то, что станет противостоять Божией душе! Для каждой женщины, носящей мистическое имя «Алла», я сотворю снадобье! Оно, так или иначе, будет попадать ко всем Аллам! И они будут холодно-жестоки, мстительны, самолюбивы и болезненно честолюбивы! Они не будут видеть в себе ничего дурного! Будут яростно оправдывать свои самые главные противоречия Распятому: ложь, своеволие, гордыню, вседозволенность, сребролюбие, чревоугодие… Они будут неряшливыми хозяйками. Дома их будут рушиться. А мужьям своим они станут во всем противоречить, мешать в работе, переворачивать, искажать все мужнины добрые, благородные поступки, помыслы, желания и видеть в них только дурное! Они будут злопамятны! Они захотят противоречить Богу. Называясь последовательницами Распятого, они станут искажать Его учение – только в свою корыстную пользу и оправдание себя, любимых! Они захотят главенствовать над мужьями. Они будут калечить души своих детей! Под видом Христианских добродетелей будут воспитывать в них пороки и страсти. И этим – медленно убивать своих глупых, добрых, влюбленных мужей, считающих себя приверженцами Распятого. Как же я мудр!!! А самое главное: на этом имени я создам новую религию, поклонники которой объявят войну Христианству и назовут ее «священной»! Они будут с наслаждением отрезать носы, уши, головы Христиан, уничтожать их «греческим огнем», который эти грязные людишки, считающие себя последователями Распятого, сами же и усовершенствуют до адской разрушительной силы! Огонь станет разрывать Христиан на части, сжигать дотла! И, заразившись злом, последние сами будут убивать своих же, самых благородных и добродетельных Царей, данных Богом. Да-да! Уж я-то знаю, что Бог есть! Но я заставлю этих Христиан разувериться в Его существовании…
– Не волнуйся, единство мое! – коснулась меня благоуханным дуновением живая, парящая рядом над мрачной картиной Алла. – Все Аллы просто более других уязвимы для темных сил. Но если они пересилят свои страсти, придут всем сердцем ко Христу, будут стремиться выполнять Заповеди Его, молиться, поститься, смиряться и, конечно же, любить, а еще просить Бога даровать все эти и другие добродетели, никакая черная противодуша ничего не сможет сделать! Господь Всесилен! Но для всех женщин с именем «Алла» нужны будут и сугубые молитвы их родителей, мужей, детей, других сродников и близких. Вот круг и замыкается! Для того чтобы дети молились за своих матерей с именем «Алла», их нужно воспитать молитвенниками, безо всяких оговорок и ссылок на изменившиеся времена и обстоятельства. Бог – всегда Один и Тот же! Поэтому и сами Аллы должны быть выше всех в молитвах. Добровольно! Сознательно! С радостью! Да-да! Все трудности и искушения в отношениях с мужем, в воспитании детей, в ведении хозяйства надо преодолевать с радостью, как дарованные Богом. А Он не может быть безрадостным, как и все Его дары!
Я согласился с ней, и мы взлетели еще выше. Вдруг внизу лучники Гердериха, как и он сам, начали падать, пораженные чьими-то стрелами. Несколько их вонзились и в Унгериха. Конь, почуяв смерть седока, шарахнулся и понесся, не разбирая дороги. И… свалился в глубокую трещину между скал. К месту гибели наших с Аллой тел скакали всадники. Гунны и славяне… И тут Герда вдруг обернулась черной волчицей. Мудрец оседлал ее, и они исчезли между каменных нагромождений. А всадники определили нашу соплеменность по доспехам. «Только бы не сожгли по-язычески!» – мелькнула мысль. Мысленно же Алла ответила мне: «Господь не попустит!» И действительно, не желая тратить времени на сбор редких в горах дров для погребального костра, мои соотечественники уложили наши тела в расщелине и доверху заложили ее большими плоскими камнями.
А мы с Аллой оказались верхом на белоснежных конях, которые понесли нас, взявшихся за руки, к середине Солнца…
– Ах! Алекса! И ты, Алла! – шептал я сквозь слезы, стоя на лоджии. – И что же дальше?
«А дальше – новая жизнь! Молись!» – сверкнула мысль.
Я ушел в комнату. Включил бра. Встал на колени:
– Господи! Прости меня, грешного! Помилуй! Спаси! Помяни рабов твоих Алексу и Аллу во Царствии Твоем… А может быть, они – святые?..