Виктор Вальд
Проклятие палача

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

   © В. Михайлов, 2017
   © Depositphotos.com / prometeus, обложка, 2017
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2018
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2018
//-- * * * --//

Пролог

   Был 1352 год. Небесный факел парил в вышине.
   Его наблюдали многие, многие о нем слышали и рассказывали другим как об увиденном собственными глазами. Милостью Божией пережившие чуму старики и старухи, которые пятнадцать лет назад созерцали растянувшийся на полнеба огненный хвост кометы, возликовали. Кара небесная за грехи, вольные и невольные, миновала.
   Да, пока еще появлялись на грешной земле предвестники грядущих бед и несчастий.
   Она содрогалась от нашествия невиданных ранее насекомых, странного вида червей, толстобрюхих жаб, диковинных хвостатых лягушек, множества жуков всевозможных форм, огромных черных листоверток, гигантских пауков и комаров самых невероятных, пугающих расцветок и очертаний.
   Но все это никак не сравнимо с предвестниками черной чумы – великого мора!
   А предвестники были преужаснейшие!
   Проснувшийся на Сицилии вулкан Этна, покрывший серым облаком пепла юг Европы до самого Кипра. Снегопады и дожди, весь год поливавшие Францию и Германию. Повальный мор среди домашних животных. Полчища саранчи, покрывшие землю вплоть до Голштинии. Землетрясения, дважды за один год разрушившие тысячи домов в Ломбардии, Каринтии, Истрии, Швабии, Баварии, Моравии, Риме, Парме. Лютые холода, когда дикие звери, изгнанные из лесов бескормицей, нападали на людей, врываясь в их жилища, а что еще страшнее – выхватывали из рук матерей грудных младенцев.
   Не пожелали тогда люди задуматься. Грех грехом седлали и грехом погоняли. Что ж, по делам их и воздалось! Закружила, завертела в смерче смертном черная чума. От души повеселилась…
   Ползают по гигантскому кладбищу под названием Европа диковинные гады, летают в воздухе, пропитанном трупным запахом, громадные кровососы…
   За грехи, за грехи, за грехи!
   Пусть лучшие из людей, кого помиловал Господь, смотрят на это и помнят о каре Божьей и на земле, и в мире ином.
   Вот только…
   Разве сравним факел с горящим небом? Пережившие преужаснейшее падут ли на колени при виде мерзких жаб и жутких насекомых? Смутят ли черви тех, кто лицезрел ежечасно гниющие трупы родных, близких, друзей и соседей?
   Лучшие из лучших…
   Еще не выпроводив из собственных домов черную смерть, в слепоте человеческой глупости они вновь взялись за оружие. Горячая кровь обильно окропила бескрайние могилы, в которых без имени и памяти гнили жертвы великого мора.
   Немногие живые, унаследовав богатства и имущество многих умерших, предались безумству пиршеств и убивающему человечность безделью. Молившие Господа на коленях о пощаде, едва миновала беда, вскочили на ноги и огляделись вокруг жадными глазами. Жадными до чревоугодия, насилия, разврата, богатства и власти.
   Пережив гнев Господень и перетерпев муки смертные, человек остался человеком!
   Ведь человек – это тело и душа. Болезней тела – неисчислимое множество. У души одна болезнь – ГРЕХ!
   Это единственная болезнь, с которой рождается человек, и единственная болезнь которую он может вылечить собственной волей. Следует только обратиться к Господу за помощью!
   Но…
   Упавший встает и идет, плачущий вытирает слезы и смеется, нашедший воду – пьет, сорвавший плод – насыщается. Ущербность человеческая благодарна за это самому человеку. И гордыня распирает его. И желает он поступать не во благо душе, а в усладу телу, забывая главный закон бытия: «Как делал я, так и мне воздал Господь!»
   Это есть сущность всего…

Глава первая

   – Чума тебя проглоти, проклятая Венеция!
   Эти слова стоило бы выкрикнуть в полный голос, но жизненный опыт, осмотрительность и (незачем скромничать) мудрость Джованни Санудо приглушили их до едва различимого шепота. Парчовые занавеси балдахина на корме галеры – это не толстые стены родового замка. Но и там, на острове Наксос, в центре собственного архипелага, он не позволил бы себе такую непростительную ошибку. Не позволит он этому свершиться и на борту собственной галеры. Ведь самые большие уши на земле у дожа Венеции. Они даже больше, чем у Папы Римского!
   И все же он огляделся.
   На море как раз опустилась тьма. Его свита, воины, гребцы и слуги спали. Или, по крайней мере, делали вид, что спят.
   Так им велел Джованни Санудо – герцог Наксосский!
   Только на носу галеры, прижатые к фальшборту лежащими на боевой платформе арбалетчиками, стояли несколько человек и смотрели туда, куда, скрипя зубами, то и дело бросал свой взгляд Джованни Санудо. Эти люди еще не осознавали, куда их направил венецианский сенат, и пока не знали, как суров и скор на расправу герцог.
   Прибывшие с герцогом люди были об этом хорошо осведомлены и поэтому даже не смели поднять головы. Хотя и им наверняка хотелось взглянуть на впечатляющее зрелище – огромный костер на глади необычайно тихой лагуны.
   Джованни Санудо осушил бокал великолепного вина своей родины, еще раз посмотрел на пожарище и, вздохнув, уткнулся подбородком в свою широкую грудь.
   – Вина, – едва шевельнул губами герцог, и в тот же миг в его руке оказался другой бокал, до краев наполненный волшебным напитком.
   Джованни Санудо бросил мутный взор на промелькнувшую рядом голову мальчонки, подавшего вино, и уставился на бокал. Тяжелое венецианское стекло играло в его руке множеством веселых огоньков. Как огромный бриллиант, бокал переливался гранями, наполненный внутренним огнем крепкого вина и мерцавшими по краям искорками. И огонь тот манил герцога и словно подмигивал ему, а искорки приводили его в бешенство. Ведь искорки эти, несмотря на огромное расстояние, отражали свет проклятого костра.
   «Проклятый бокал. Проклятые венецианцы», – прошептал Джованни Санудо и, несмотря на хмельную тяжесть в теле, приподнялся с роскошного кресла.
   Ничто не изменилось. Ни одна голова не поднялась, ни одно тело не шелохнулось. Вот только эти венецианцы на носу галеры все никак не находили себе места на досках платформы и продолжали стоять. А еще за высокой, богато украшенной резьбой и позолотой спинкой кресла возвышались два его ангела-хранителя в полном вооружении. Звали их Арес и Марс.
   Джованни Санудо ухмыльнулся. Крепкое вино разогрело кровь и призывало к веселию. Или к противоположному проявлению своей силы – к философии. Но на поминках горящего корабля не приличествует скалить зубы. А философия… Ну какая философия может родиться в голове при взгляде на этих двух огромных, дышащих смертью воинов? Разве что ухмыльнешься удачному сравнению и выдумке.
   Арес – бог войны у древних греков. Марс – его копия, только у римлян. Он же их сравнил с ангелами. Ангелы – верные слуги Господа. А тот гневается, когда людишки вспоминают о древних богах, которых никогда и не было. Просто Джованни Санудо, благодаря его любопытству и склонности к наукам, ведомо многое. Его острова хранят память веков о мудрых греках и предприимчивых римлянах. Поэтому он знает и о древних богах войны. Знает почти все. И даже о потомках этих богов.
   Только у его личных, названных им самим Ареса и Марса потомков не будет, как и у их господина. И никто о них ничего не узнает, кроме того, что они преданы Джованни Санудо, как собственноручно выкормленные псы. И даже больше. А почему? Но это уже не философия. Это уже тайна. А больше всего на свете герцог любил тайны. Наверное, так же, как самого Господа Бога. А еще золото, вино и оружие. А еще…
   Еще Джованни Санудо до беспамятства любил свои галеры. И никакое вино было не в силах унять его боль при виде пылающей «Афродиты». Даже за тысячу шагов от проклятого костра Джованни Санудо слышал, как стонала огромная килевая балка, как кричали шпангоуты и рыдали доски обшивки. А еще мачты, паруса, канаты, весла… Вот только безмолвствовал огромный герцогский флаг из драгоценного пурпурного шелка, как и множество искусно вырезанных из ливанского кедра фигур тритонов, русалок, морских чудовищ, дельфинов и черепах, в изобилии украшавших галеру. И в полной тишине капала с них в холодные воды венецианской лагуны позолота.
   Да, умеет мстить Венеция!
   «И почему чума вас всех не сожрала, проклятые венецианцы?!»
   Джованни Санудо вновь ухмыльнулся. Он проклинал тех, кем, в сущности, и являлся. Как ни крути и ни мудрствуй, но он сам был венецианцем, как его отец, дед и великий предок Марко Санудо, который сто пятьдесят лет назад отнял у ромеев [1 - Ромеи – самоназвание жителей Византийской империи. (Здесь и далее примеч. авт.)] Кикладские острова в самом сердце Греческого моря [2 - Греческое море – Эгейское море.] и провозгласил себя герцогом Наксосским.
   Герцог попытался удобно устроиться в кресле, но сегодня даже мягкое сиденье не радовало его. Роскошное кресло великолепной венецианской работы только раздражало. Как и роскошный бокал из великолепного венецианского стекла. Удивительного стекла. Сказочного стекла со многими чудесными свойствами. Поговаривали даже о том, что если в бокал из такого стекла капнуть яда, он рассыплется на мелкие кусочки.
   О, как желал Джованни Санудо, чтобы на его островах изготовлялось это стеклянное великолепие! Это была его страстная мечта. Тогда он стал бы баснословно богат. И счастлив! И оставил бы множество суетливых и опасных затей, которые, впрочем, сделали герцога Наксосского состоятельным. Но не настолько, чтобы быть счастливым.
   Однако Венеция умела хранить свои тайны и секреты. Никто из тех, кто не был назначен к тому сенатом Венеции, не смел ступить на остров Мурано под страхом немедленной казни. Только на этом острове (одном из более ста островов, на которых располагалась сама Венеция) днем и ночью пылали печи стекольщиков и совершалось чудо рождения стекла и зеркал. Но Джованни Санудо найдет способ проникнуть на охраняемый как зеница ока остров и похитит его тайны. Он был уверен в этом…
   Впрочем… Еще в полдень он был уверен в том, что ныне пылающая «Афродита» отплывет на заре рядом с его флагманской галерой. Отплывет, нагруженная оружием, припасами, войском и золотом, с тем, что с готовностью предоставит герцогу Венеция.
   «Афродита» пылала. Пылали сердце и мозг Джованни Санудо. Он с жадностью припал к бокалу с вином, желая осушить его до дна. Но этому не суждено было случиться.
   Приглушенный звук удара в напряженной тишине заставил руку герцога замереть.
   «Это на носу. Что-то ударило в нос моей галеры. О Господи, что это?! – Джованни Санудо вскочил. – Может, это Венеция решила добить меня. Она решила утопить мою гордость, мою любовь, мою “Викторию”!»
   – Огня, огня! – раздались голоса с боевой площадки на носу галеры.
   «Проклятые венецианцы! Как они смеют командовать на моем флагмане? Здесь только я имею на это право!»
   Джованни Санудо с трудом оторвался от кресла, и, шатаясь, бросился по куршее [3 - Куршея – деревянный настил вдоль галеры, возвышающийся над гребцами, переход от кормы к носу.] на площадку для арбалетчиков.
   Заслышав тяжелые шаги герцога, воины на носу галеры тут же поднялись и бросились к бортам.
   – Что здесь? – гневно воскликнул Джованни Санудо.
   – Кажется, лодка, – невозмутимо ответил один из посланников ненавистного венецианского сената.
//-- * * * --//
   «Ему наплевать на мою “Викторию”. Выбросить его за борт. Взять за горло и пояс. Одним рывком – за борт. И пусть плывет в свою проклятую Венецию, если он хороший пловец. Никто не смеет быть равнодушным, когда моему флагману грозит опасность!»
   Эти раздумья герцога спасли глупого венецианца. Молния гнева сверкнула в голове Джованни Санудо и погасла. К тому же венецианец мог действительно оказаться хорошим пловцом. Тогда он предстал бы перед сенатом в мокрых одеждах и поведал хитроумным отцам Венеции о помешательстве герцога Наксосского. Можно было не сомневаться в том, что уже очень скоро его объявили бы умалишенным, и тогда его архипелаг, находящийся сейчас под покровительством республики Святого Марка, превратился бы в ее колонию.
   «Как его имя? Кажется, он лекарь. Да, лекарь».
   …Этим утром в зале большого собрания сенатор Пачианни, едва скрывая радость, в притворной печали кивал головой: «Враги скоро покусятся на ваш архипелаг, герцог. Ваши люди прольют много крови. Это печально! – Он закивал еще чаще. – Примите хотя бы малую помощь. У сената есть для вас несколько весьма полезных и благородных помощников. Надеюсь, они заслужат вашу благодарность своими непревзойденными умениями…»
   – Юлий? – едва сдерживаясь, прошипел герцог.
   – Юлиан Корнелиус, – с поклоном поправил своего нового хозяина лекарь.
   Джованни Санудо тут же отвернулся от посланника Венеции и повис на фальшборте.
   – Огня! – велел он, и тут же с двух сторон от него в темноту протянулись два факела. – Вот это да! Тащите эту проклятую лодку к борту! Комит [4 - Комит – старший надсмотрщик над гребцами.], командуй!
   Как из-под земли, а точнее, из-под палубных досок, возник здоровяк Крысобой и дунул в свой бронзовый свисток, отчего у всех до боли зазвенело в ушах. Затем он взмахнул над головой огромным кнутом и громко щелкнул им по скобленым доскам боевой площадки:
   – С первого по восьмое весло на правый борт! Лодку в абордажные крюки! И живее, крысиные выводки!
   Тут же команду повторили два его помощника – подкомиты – и, спрыгнув с куршеи, стали плетьми, кулаками и ногами ускорять пробуждение гребцов. Но действовали они выборочно и с пониманием. За первыми четырьмя парами весел работали вольнонаемные гребцы, которые в силу своих привилегий спали за бортом, на скрещенных над водой веслах. На их плечи никогда не опускалась плеть. А вот с невольниками – маврами, турками и другими пленниками, прикованными от пятой до десятой банки [5 - Банка – скамья для гребцов.], – не церемонились, не жалели ни своих рук, ни их тел.
   Очень скоро весла втянули на палубу, а моряки абордажными крюками провели непрошеную ночную гостью к низкому борту.
   Растолкав не успевших отклониться гребцов, Джованни Санудо повис над лодкой. То, что он желал увидеть, тут же осветили все теми же двумя факелами.
   «Они всегда рядом и рады услужить мне. Мои бесподобные Арес и Марс», – на мгновение отвлекся герцог, а затем с интересом стал осматривать то, что посмело соприкоснуться с его «Викторией».
   – Их преследовали пираты…
   Джованни Санудо от такой наглости икнул. Опять этот паршивый лекарь смеет первым открывать рот!
   – Все стрелы арбалетные и равной длины. Эту лодку обстреливали воины из одного отряда арбалетчиков…
   Герцог опять икнул и медленно повернул голову вправо. Сказавший это был прав. Сенат прислал его, рекомендовав как знатока военных механизмов. Только как же его зовут?
   – Не пожалели стрел для этих несчастных…
   А вот имя произнесшего это Джованни Санудо помнил. Пьянцо Рацетти. Великий знаток военных укреплений. Этот, пожалуй, мог понравиться герцогу. О нем властелин архипелага уже слышал раньше. Такие мастера – на вес золота. И как только сенат решился его отпустить?
   Но все равно это не давало ему права говорить без разрешения Джованни Санудо. Эти венецианцы всюду ощущают себя как дома и едва ли не хозяевами. Люди с чувством собственного превосходства. Но ничего! У них еще будет время и возможность узнать, что такое превосходство герцога Наксосского! Пока следует присмотреться к этой троице и выяснить, кто из них будет доносить сенату обо всех делах Джованни Санудо.
   А впрочем, зачем выяснять? И так понятно – все трое!
   – Кажется, там женщина и дети, – сообщил взволнованный лекарь.
   – Вот и посмотри – кто жив, а кто… – Джованни Санудо напрягся и после долгой паузы выдал: – Diagnosis ex observatione [6 - Диагностика посредством наблюдения (лат.)].
   Даже вино не отняло у герцога его ученую мудрость. Чистая латынь – язык науки и священнодействия. Это не «вульгарная латынь» [7 - Народная латынь (sermo vulgaris) – разговорная разновидность латинского языка, распространенная в Италии, а позже и в других провинциях Римской империи. Именно народная латынь (а не классический латинский язык) является непосредственным предком романских языков.]. «Заодно и проверим, какой ты лекарь. Не могла Венеция отпустить хорошего лекаря, когда чума еще бродит по городу. Может, твоя Artium magister [8 - Ученая степень в некоторых западноевропейских университетах, равная докторской.] выдана в тайных подвалах Совета десяти [9 - Совет десяти – карательный орган Венеции, одной из главных функций которого был шпионаж.]», – ухмыльнулся Джованни Санудо и пристально посмотрел на молодого лекаря.
   Тот не отвернулся, выдержав взгляд герцога. Он только покосился на своих венецианских компаньонов и с их молчаливого согласия ловко перевалился с борта в лодку. После долгого осмотра он поднял голову и с усмешкой сказал, обращаясь к герцогу:
   – Diagnosis exjuvantbus [10 - Диагностика на основании пользы от лечения (лат.).] в данном случае гласит: «Один мужчина мертв». И, как говорил мой наставник по медицине в славном университете Салерно, contra vim mortis non est medicamen in hortis [11 - Против силы смерти в садах нет лекарств (лат.).]. Второй мужчина, тот, что на веслах, – articulo mortis [12 - Одной ногой в гробу (лат.).], и, боюсь, это casus incurabilis – неизлечимый случай. В его теле четыре стрелы. А вот женщина с младенцем и две девушки, кажется, не пострадали. Удивительно! В лодке стрел больше, чем иголок на еже.
   – Casus incurabilis – неизлечимый случай… А ты вот возьми и излечи! – в раздражении выкрикнул герцог. – Слышишь! Я велю излечить! Венеция за тебя ручалась.
   Затем Джованни Санудо повернулся к своему комиту по прозвищу Крысобой и строго велел:
   – Проследи, чтобы лечил. Девушек и женщину – в твою каюту. Завтра взгляну на них. А ты сделай так, чтобы никто на них не смотрел и пальцем не тронул.
   – А тот, который мертвый? – поклонившись, спросил Крысобой.
   – Похоронишь, как брата родного, – злобно ухмыльнулся герцог.
   Ему нестерпимо хотелось вина. Бокал. Нет, еще два. Может быть, два больших бокала заставят Джованни Санудо уснуть и завершат этот проклятый день.
   Дай-то Бог.
   Потревоженный осмотром лекаря, а затем напуганный громкими разговорами, взахлеб заревел младенец. Его крик тут же приглушила женская грудь. Мужчина на веслах встрепенулся и приподнял голову.
   – Живы… – еле слышно вымолвил он.
   В ответ женщина тихо заплакала и положила голову на колени гребца.
   Герцог пьяно хмыкнул и погрозил пальцем лекарю:
   – Слышал? Он жив! А ты говоришь, одной ногой в гробу! Лечи! Хочу услышать от него, по какой причине их так яростно атаковали.
   – Похоже, на это есть кое-какой ответ, – склоняясь над мертвецом, загадочно произнес лекарь. – Кажется, я узнаю убитого…
   – Ну и?.. – с кривой усмешкой спросил Джованни Санудо.
   – Пусть еще взглянут на него мои друзья венецианцы… Но пожалуй… Мне кажется, это Анжело – личный секретарь дожа нашей славной Венеции Андреа Дандоло.
   «Одним проклятым венецианцем меньше, – внутренне возликовал герцог Наксосский. – За это нужно выпить!»
   Но его злорадства не должны были видеть другие, тем более три венецианских посланника. Джованни Санудо с трудом взобрался на куршею и направился в свою роскошную беседку на корме галеры.
   – Герцог… Великий герцог! Оставьте надлежащие распоряжения! Если это секретарь великого дожа, то нужно сообщить дожу и Совету десяти! Это ужасное преступление против республики Святого Марка!
   Но на все эти возгласы венецианцев Джованни Санудо, не оборачиваясь, неопределенно махнул рукой. Ему нестерпимо хотелось выпить бокал вина. А лучше два…
//-- * * * --//
   – Мой друг, в интересах нашей славной Венеции ты должен вытащить с того света этого человека. Ты должен. Если нужна наша помощь и поддержка… во всем располагай нами!
   Юлиан Корнелиус медленно поднял голову и кисло улыбнулся. Чем может помочь в медицинском вопросе Пьянцо Рацетти? Говорят, он прекрасно разбирается в том, как из камня, дерева и земли возвести неприступные крепости. Это у него от Бога. Но в данном казусе лучше бы ему иметь целительский дар от Всевышнего. Да и от Аттона Анафеса, третьего венецианского посланника, не приходилось ждать разумного совета в столь сложном вопросе, как залатать внутренности человека. Ему, знатоку военных машин, были известны тысячи способов разрушить, разорвать, испепелить, стереть в пыль человеческое тело. Но как вернуть в него душу, воспламенить и оживить, он, скорее всего, не знал. Может, поэтому и молчал.
   – Мы должны первыми допросить этого свидетеля. Я пытался говорить с его женщиной и с девушками, но они или слишком напуганы, или не понимают венецианского словосложения. У нас нет возможности вернуться в Венецию и оповестить Совет десяти об этом преступлении. Проклятый комит подпер спиной двери этой каюты, а его помощники зорко следят за каждым нашим шагом. Ты уж постарайся, Юлиан Корнелиус. Венеция тебя отблагодарит! Утром мы внимательно осмотрим труп. И если это действительно Анжело… Герцог Санудо еще пожалеет о том, что не проявил внимания к столь щекотливому делу.
   Последние слова Пьянцо Рацетти произнес шепотом, дважды оглянувшись на дверь.
//-- * * * --//
   Лекарь, затягивая и с ответом, и с делом, к которому его призывали, медленно осмотрел тесную каюту. Три шага в длину и четыре в ширину. Все это пространство, чуть побольше могилы, заполоняли мотки веревки, такелаж и всякая всячина, покрытая досками и тощим тюфяком, служившим кроватью для мрачного комита по прозвищу Крысобой.
   Мгновением раньше палубные матросы бережно сняли с тюфяка Пьетро Ипато, капитана пылающей «Афродиты». Тот желал сгореть вместе с вверенной ему галерой. Герцог проявил невиданное для него милосердие. Он приказал связать и мертвецки напоить капитана. Впрочем, их объединяли долгие годы доверенного общения и тайны многих дел.
   Теперь на тюфяке лежал крупный мужчина, до дикости обросший волосами и бородой. Но на его лицо Юлиан Корнелиус взглянул мельком. Так же, как и на торчащие в его теле стрелы и тугие повязки, почему-то расположенные выше ран. Взгляд лекаря медленно скользил по доскам стен и потолка каюты. Этот взгляд с готовностью останавливался на каждом крюке, на котором висели цепи, плети, одежда и мешки Крысобоя, все то, что нужно было комиту для работы и жизни на галере.
   Юлиан Корнелиус с удовольствием осмотрел бы и стену, и дверцу в стене. Но в спину ему дышали Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес. Дышали и ждали. Горячо дышали. С нетерпением ждали.
   – Друзья, – едва слышно выдавил из себя лекарь, – мне нужны еще два светильника, горячая вода и мои лекарские принадлежности…
   – Да, да! – с готовностью выкрикнули оба стоящих за спиной венецианца и поспешно вышли за дверь.
   Оставшись наедине с раненым, Юлиан Корнелиус вдохнул полной грудью. Но это ему не помогло. Голова сама опустилась, а руки сложились в молитвенном жесте:
   – Я не знаю, как зовут тебя, человек. Я дам тебе имя – Варвар. Так древние римляне называли всякого бородатого человека [13 - Barbarus – бородатый (лат.).]. Это имя будет с тобой до тех пор, пока ты не умрешь. А умрешь ты скоро, я знаю. Ведь никто не в силах тебе помочь. Особенно я. Я помолюсь за твою душу. Этому я точно учился.
   Юлиан Корнелиус закрыл глаза и стал шептать молитвы. Он вдохновенно произнес Pater noster [14 - Отче наш (лат.).], Ave Maria [15 - Радуйся, Дева Мария (лат.).] и уже заканчивал Anima Christi [16 - Душа Христа (лат.).]. Заканчивал вечными словами, что успокаивали душу умирающего: «В час смерти моей призови меня. Прикажи, чтобы я пришел к Тебе и с Твоими святыми пел хвалу Тебе во веки веков». Оставалось только сказать «Аминь», но это слово произнесено не было.
   – Quis tu sis? [17 - Ты кто такой? (лат.)]
   Юлиан Корнелиус вздрогнул и открыл глаза. На него смотрел тот, кого он провожал в лучший мир.
   – Я… лекарь, – вдруг перешел с латыни на венецианский Юлиан Корнелиус.
   – Ненавижу лекарей, – по-венециански, но со странным протяжным акцентом произнес умирающий.
   Юлиан Корнелиус понимающе кивнул, но тут же встрепенулся и сказал:
   – Мне приказали тебя вылечить. Это важно!
   – Да, это важно, – хрипло ответил раненый. – Спасите мою жизнь, и Господь ответит вам тем же добром, и даже большим. Я уже произносил однажды эти слова. Другому лекарю. Пусть он живет и помнит, что его единственное проявление добра спасло ему жизнь. Помогите!
   – Если бы я мог… Если бы не casus incurabilis… У меня не было такого…
   – «Неизлечимый случай». У каждого лекаря это впервые. И если он лекарь…
   – Если… – едва вымолвил Юлиан Корнелиус и тут же громко добавил: – Если Господу будет угодно.
   – Вы сможете. – Умирающий крепко схватил лекаря за руку. – Я помогу вам. И себе! Этой ночью вы многое узнаете о ранах и человеческом теле… И…
   Дверь со скрипом отворилась, и в ее проем втолкнули среднего размера деревянный сундук, на котором горели два безопасных светильника.
   – Скоро согреется вода, – сообщил голос за дверью, и ее тут же прикрыли.
   Раненый с трудом приподнял туловище:
   – Подложите мне под спину этот мешок. Теперь под ноги тот. Нет, больший. Раненому в живот лучше находиться в полусидячем положении. А ноги… Потом объясню. Я должен отдохнуть. Возможно, усну. Но как только принесут воду, прикоснитесь пальцем к кончику моего носа. Мне нужно вернуться в подземелье… К мэтру…
   Последнее слово лекарь Юлиан Корнелиус не расслышал. Но он был рад тому, что раненый потерял сознание и никто его больше не тревожил и не призывал к действию. Он бы и сам с удовольствием улегся рядом с этим «варваром» и предался сну.
   Но в спину ему по-прежнему горячо дышали Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес.
   Хуже того, за спинами этих двух истинных патриотов раскаленной лавой дышала Венеция!
   И зачем только Юлиан Корнелиус признал в трупе секретаря дожа? Лучше бы лекарь этого не делал. А еще лучше, если это просто ошибка.
//-- * * * --//
   Но он не потерял сознание. Это не могло, не должно было случиться.
   Он знал, что такое боль. Может быть, единственный среди живущих, который знал о боли все. И он точно знал – большинство раненых умирали лишь потому, что не знали, что такое боль. Их тела дрожали и погружались в ужас, когда расходилась кожа, рвались мышцы, ломались кости и вываливались внутренности. Их мозг, ошпаренный болью, отказывался понять ее причину и снимал с себя всякую ответственность перед каждой частью тела…
   «…За все, что происходит с телом, ответственен мозг! Вот смотри. Внимательно смотри! Это мозг человека! То же находится и в твоем черепе, Гудо…»
   Нет, он не потерял сознание. Он только вынужденно вернулся туда, куда в последние четыре года постоянно мысленно возвращался. И каждый раз с отвращением и… с благодарностью. Боль обратилась к сознанию, сознание к памяти. А та охотно, с кривоватой улыбкой, отворила дверь своего лабиринта.
   Направо, налево, вверх, вниз, опять направо… И через каждый шаг – двери, двери, двери… А вот и та, за которую просились. Она отворяется. Медленно, как прошедшая жизнь, и так же мгновенно, как она пролетела. Она уже открыта. Она приглашает бездной тьмы и леденящим холодом.
   Но он знает: стоит сделать шаг, и окажешься в желанном месте и в нужное время. Желанное и нужное… Только эта бездна тьмы и леденящий холод… Как жутко, неприятно и страшно возвращаться к пережитому, к тому, что было назначено Господом за грехи и определено сатаной за них же!
   Подземелье правды. Мрачное подземелье для пыток и казни человека человеком. Место, созданное людьми как прообраз, как догадка о том, что ожидает грешников в аду. А если человеческие пытки и истязания – просто щекотка по сравнению с сатанинскими муками ада? А почему «если»? Так ведь и есть! Вот он – ад на земле для грешников.
   И придумал его, и правил в нем сатана в человеческом обличье, мастер пыток и казней – мэтр Гальчини. И он же – равный Богу врачеватель. Великий человек и омерзительное чудовище! Отнимающий и дарующий жизнь! Место его в аду и… в памяти его единственного ученика. Ученика, с обличьем, на которое нельзя было смотреть без содрогания. А имя ученика – Гудо!
   Вот он, Гудо. Вот он, мэтр Гальчини.
   Их разделяет узкий стол, на скобленых досках его возлежит серо-голубая горка, в петлях и извилинах которой еще недавно бродили мысли и желания.
   Голос мэтра Гальчини горячий. Говорит он взахлеб. Таким учитель бывает в те часы обучения, когда предмет науки вызывает у него самого искреннее восхищение.
   – Ты уже видел мозги человека. Я знаю, ты крошил человеческие черепа и наблюдал, как из дыр вытекает серая с кровью каша. Тогда ты смотрел на это в лучшем случае с безразличием. Откуда тебе было знать, что это не просто мозг животного, который ты любишь поджаренным с чесноком и луком. Это разум, который выделяет человека из животного мира.
   – Я не ел человеческих мозгов. Ни сырых, ни жареных, – с обидой произнес ученик.
   Слова Гудо веселят учителя. Он сегодня пребывает в отличном расположении духа, что случается редко. Старый епископ Мюнстера, считающий себя хозяином Подземелья правды, отправился в Рим по делам веры. Путь туда долог, и обратно не ближе. Так что полгода мэтр Гальчини ни с кем не будет делить, даже условно, свою власть над созданным им земным адом.
   – Ладно, ладно… В жизни иногда бывают неожиданные повороты… Как знать! Но бараньи или коровьи мозги ты ел, и с удовольствием! Человеческие по вкусу им не уступают, даже… – Учитель закашлялся, затем широко улыбнулся. – У древних философов есть упоминание о племенах, у которых особой удачей считалось съесть мозг врага, чтобы овладеть его мудростью и силой. Но это неправда, уж я-то знаю. А сейчас я хочу рассказать тебе о твоем же мозге, который, как божий ангел, всегда с тобой и спасает тебя от любых бед. Спасает, если правильно обращаться к нему. Мы уже говорили о философах. Ты помнишь, кто они?
   Конечно же, Гудо намертво запомнил, кто они такие, философы. Запомнил, после того как четверо суток провел без воды и хлеба. Это учитель посчитал самым верным способом для того, чтобы вдолбить в чудовищно огромную голову Гудо самое светлое и чистое из необъятных знаний мэтра Гальчини.
   – Философ – это человек, жаждущий мудрости!
   – Именно! Жаждущий! Как ты четыре дня жаждал пищи и воды. Достигший вершины мудрости видит не только то, что вокруг него, но самое главное – он видит, что есть внутри него самого! А это значит, что он способен жить, сколько пожелает! – Учитель на мгновение закрыл глаза и блаженно улыбнулся. – Ты еще пока не понимаешь, как тебе сказочно повезло. Но вернемся к этому величайшему дару Божьему. В философии сознания различают понятия «разум» и «мозг». Указывают также на взаимопроникновение мозга и таких понятий, как сознание, разум, рассудок, дух, душа и память. Об этом мы еще будем говорить. Сейчас хочу сказать вот о чем. Ты помнишь, как определять повреждения внутренних органов со слов тех, кто ранен или покалечен? Хотя бы некоторые.
   – Это… Это… Если повреждена печень – боли в правом подреберье с толчками в правое плечо. Травма селезенки сопровождается слабостью, головокружением, болями в левом подреберье, отдающимися в левой половине шеи, ключице и плече. Рвота с кровью говорит о повреждении желудка и…
   – Достаточно. Все-таки мне удалось запихнуть в твою омерзительную голову важное и нужное. Теперь затолкаем туда и твоего собственного ангела-хранителя. Надеюсь, это мне удастся. Призвав его, ты сможешь бродить по собственным внутренностям и видеть их, как сейчас видишь меня. А начнем мы с боли. Именно боль учит и приучает мозг! Многие виды боли ты уже испытал на себе. Теперь мы будем учиться ею владеть…
   …О, как холоден палец этого венецианского лекаря! Этот холод гудящим сквозняком вытащил Гудо из лабиринта памяти и закрыл за ним дверь, за которой страдания и знания слились в одном теле.
//-- * * * --//
   – Я запомню – прикосновение к носу раненого возвращает ему сознание.
   – Нет, лекарь, это не нужно запоминать, – тихо ответил Гудо. – Вода закипает?
   – Я бы не решился опустить в нее руку.
   – Хорошо. Позвольте взглянуть на ваши лекарские принадлежности.
   Юлиан Корнелиус вспыхнул:
   – Еще чего!
   Но тут же жаром на него пахнула Венеция. Лекарь тяжело вздохнул и поднял крышку сундука. Освещая содержимое безопасной лампой, лекарь затараторил:
   – Здесь все, что нужно лекарю с университетским образованием. Вот листы бумаги, на которых изложены важнейшие диспуты о толковании текстов античных и некоторых арабских врачевателей. Гиппократ, Цельс, Гален, Авиценна… А еще рецепты лекарств. Не все, конечно. Важнейшие из них хранятся в моей голове. В этих мешочках целебные травы. Их названия вряд ли тебе понятны, как и то, что, смешивая их в разных пропорциях, можно изготовить и лекарство, и яд. Здесь полезные телу минералы и соли. Это ступка для растирания. Это колбы с насечками для дозирования. А вот это клистир. Видишь – медная трубка с воронкой. На конце трубка запаяна, и в ней проделаны отверстия. Этот конец вставляется в анус на две-три ладони, и через воронку больному подается лекарство. Это очень действенное средство, так как желудок человека, эта маленькая печка, чаще всего сжигает полезное свойство лекарства. А через низ живота лекарства попадают в тело со всей своей целебной силой. Также через клистир можно кормить больного. Но я не думаю, что тебе это важно знать. Это дела ученые. Ах, да! Этот сосуд называется уржария. В нем собирается моча больного. А она, как известно, играет главнейшую роль в определении недуга и того, как лечить болезнь. Что еще… Вот баночки с целебными мазями. Амулеты, освященные Церковью. А также разное, что имеет научное название, доступное для понимания только дипломированным лекарям.
   – Значит, ни ножей, ни пил, ни зажимов, ни воротов, ни кусачек, ни клещей, – печально произнес раненый.
   Юлиан Корнелиус выпрямился и выпятил грудь:
   – Я доктор медицины с дипломом Салернского университета, а не какой-то ремесленник, хирург или цирюльник!
   – Простите, лекарь. Я не желал вас обидеть. Только вот мои раны… Здесь без низшей медицинской помощи хирурга не обойтись. Стрелы нужно извлечь, а раны закрыть.
   Юлиан Корнелиус вздохнул:
   – Я же говорил, casus incurabilis. Я вообще не пойму, почему ты до сих пор жив. Эта стрела в животе… Она так глубоко вошла… Ее невозможно извлечь, если не рассечь всю брюшину. А это скорая смерть! Еще стрелы в ноге, плече, предплечье. Даже если стрелы извлекают сразу после ранения и раны обрабатывают, то едва ли каждый второй доживает до следующего утра. От стрел кровь становится черной и убивает человека. Я слышал, что английские лучники, чтобы сделать свои стрелы смертоносными, перед выстрелом вонзают их в землю…
   – И не только, – скрипнул зубами раненый. – Я готов. Нужно вытащить стрелы.
   – Я… Я могу попробовать вырвать их из твоего тела. Раз уж это так необходимо Венеции. Что ж, я готов на время стать ремесленником и поработать руками.
   – Нет, лекарь, это не поможет. Я уже осматривал одну такую стрелу. Ее наконечник не слишком крепко сидит на древке. Для прочности он посажен лишь на пчелиный воск. Те, кто стрелял в нас, и не думали вновь использовать эти стрелы. К тому же… Только на учебных стрелах наконечники крепко соединены с древком. На войне важнее, чтобы было невозможно вытащить смертельное жало стрелы.
   – Да, да… Мне это известно. Хирурги и цирюльники погружают в такую рану щипцы и захватывают острие. Но у меня нет подобных инструментов. Хотя я думаю, на галере что-то найдется.
   – Та женщина… и девушки, что были на моей лодке, они здесь? Рядом?
   – Думай о себе, – сердясь, произнес Юлиан Корнелиус. – Ты истечешь кровью и… Странно, но что-то из твоих ран не так уж и сочится кровь. Или у тебя ее просто не осталось!
   – Это повязки…
   Но лекарь с нетерпением перебил больного:
   – Какой же злой человек крепко наложил повязки не на саму рану, а возле них? Что за чудовищное невежество! Что за глупость, граничащая с преступлением!
   – Эти жгуты остановили кровь, – тихо вымолвил раненый.
   – Еще одна глупость! – в раздражении выпалил лекарь.
   – Кровь пульсирует по сосудам, и если пережать крупные сосуды…
   – И какой же глупец тебе это сказал? – качая головой, с кривой усмешкой спросил Юлиан Корнелиус.
   Гудо на мгновение прикрыл глаза…
   …Глупец… Глупец – великий Гальчини! Его можно было назвать как угодно, но только не глупцом!
   Бывало такое в процессе многолетнего обучения, что мэтр не говорил, а показывал на самом наглядном пособии – человеческом теле! Живом человеческом теле!..
   Гудо так же, как и лекарь, покачал головой, но от кривой усмешки воздержался.
   Несмотря на пережитое и ужасные раны, на которых было крайне необходимо сосредоточиться, бывшему ученику Подземелья правды вдруг назойливо представилась невозможная картина. Столб, к которому привязан очередной несчастный, попавший в звериные лапы мэтра. Сам Гальчини возле него с набором ножей, заточек и жгутов. А также множество ученых мужей и студентов, расположившихся на ярусных сиденьях вокруг жуткого зрелища.
   И действо началось!
   Порез – брызги крови. Прокол – жуткий красный фонтан. Еще удар ножом, снова пронзенная мышца. А затем быстрое и умелое накладывание жгутов. И кровь едва сочится.
   Во время первого наглядного урока учитель пожалел слов для Гудо. Впереди были долгие годы объяснений.
   Но если бы такой урок для ученой медицины состоялся – он, пожалуй, сделал бы одолжение науке. А может, и нет. Слишком непредсказуем был мэтр Гальчини. Ведь невозможно одним действием убедить во многом. Особенно если ученые мужи много веков считали, что в теле человека есть отдельные системы кровообращения: для сердца, для мозга, для желудка. Понадобились бы долгие годы и множество жертв, чтобы убедить всех: система кровообращения одна для всего тела. А переносится кровь от органа к органу через полые трубки. И трубки эти можно закрыть, чтобы избежать ненужной потери крови, пока обрабатывается рана или если нет возможности ее обработать. А главное, благодаря циркуляции крови по единой системе действуют лекарства, которые принимает человек.
   Скорее всего, он не стал бы убеждать во всем этом ученых мужей. Первые же его слова, противоречащие всему, что известно науке, встретили бы гневом или смехом. А Гальчини ни того, ни другого в свой адрес не выносил.
   Вот этих бы ученых мужей – да в Подземелье правды. Да на долгие десять лет!
   Гудо встряхнул своей огромной головой:
   – Девушка. Ее зовут Грета. Скажите ей, пусть возьмет, что нужно. Слава Господу, у меня есть все необходимое. А главное – у меня есть Грета!
//-- * * * --//
   …Гудо не узнал ее. Он почувствовал ее сердцем!
   Стражники сбросили на каменистый берег несколько мешков, перед тем выбрав из них достаточно того, что они посчитали за плату. Мясо, хлеб, понравившуюся одежду. Ровно половину того, что родственники, друзья и знакомые передали для несчастных, которых судьба забросила на зловещий остров Лазаретто. То была плата за рискованный труд доставки передачи на чумной карантин. Их совсем не волновало то, что остатки в мешках сразу же оказались не в тех руках, которым они предназначались.
   Пока четверо стражей закона славного города Венеции держали на прицеле свои арбалеты, голодная толпа, вероятно, наученная горьким опытом, смирно стояла в десятке шагов от берега. Но как только с борта на берег сошли последние несчастные, которых сослали на Лазаретто, и как только эта лодка, привязанная к лодке стражников, отошла на полсотни шагов от кромки воды, толпа качнулась и бросилась к мешкам.
   Свалка была непродолжительной. С десяток все еще крепких мужчин кулаками и ножами разогнали стариков, женщин и детей. С веселыми шутками, смехом и довольным криком мужчины выхватили из разорванных мешков то, что подвернулось им под руку, и разбежались в разные стороны. Те же, кому не досталось ничего, рухнули на камни и, подняв мокрые от слез лица к небесам, стали громко взывать к Господу, чтобы тот покарал грешников. Некоторые из молящихся вскоре поспешили за счастливчиками в надежде выпросить у добытчиков то, что могло утолить голод, или же отработать подачку.
   На невысокой скале, возвышавшейся справа, стояли еще несколько мужчин – при мечах, в добротной теплой одежде. Они равнодушно смотрели на короткую потасовку, а затем перевели взгляды на вновь прибывших. Эти мужчины не торопясь спустились к берегу, на ходу обсуждая и деля между собой живой товар.
   – Пойдем, Кэтрин.
   Гудо взял девочку за руку. Кэтрин кивнула и последовала за тем, кто пообещал ее родителям заботиться о ней.
   – Эй, постой!
   Дорогу Гудо преградили двое покупателей живого товара.
   – Это твоя дочь? – спросил тот, что постарше.
   Спросил, улыбнулся и положил ладонь на рукоять меча.
   – Ну что ты, мой дорогой друг Фарго, – усмехнулся стоявший рядом покупатель помоложе и тоже опустил руку на меч. – Разве может быть у такого урода такая прелестная дочь? Он ее украл. Сознайся! Здесь, на этом проклятом острове, тебя никто не осудит и не покарает.
   Гудо поправил перекинутые через плечо мешки и локтем поднял полу плаща. Его рука поглаживала рукоять короткого меча.
   Оба покупателя посмотрели на этот меч, затем на крупное тело мужчины в странной синей одежде.
   – Мы дадим тебе за девочку полмешка отличной пшеничной муки и бочонок соленого мяса. А еще ты сможешь ежедневно приходить и брать у нас кувшин воды, – деловито предложил Фарго.
   Гудо отрицательно покачал головой и продолжил свой путь.
   – Ну ничего. Скоро ты ее отдашь нам за лепешку и кружку пива, – мстительно выкрикнул младший покупатель ему в спину.
   – Никого и ничего не бойся. Пока я буду в силах и при памяти, с тобой ничего печального не случится. А я всегда буду в силах и при памяти. Но пока нам нужно кое-кого разыскать на этом острове.
   Кэтрин вновь кивнула и поспешила за широко шагающим благодетелем, которого родители выпросили у Господа.
   Песчаный остров с выступающими глыбами и множеством мелких камней был просто клочком суши в Венецианской лагуне. Бесплодным и непригодным для жизни. Местом отдыха морских птиц и кладбищем для тех, над кем посмеялась судьба. Ни дерева, ни куста. А если и была трава, то ее уже давно переварили желудки узников карантина.
   Гудо остановился и огляделся. Неподалеку от берега стояло недостроенное здание. Два крыла, левое едва поднялось от фундамента. А правое крыло было лишь наполовину покрыто дощатой кровлей. На второй половине ни досок, ни балок, ни перекрытий не имелось. Все это или уже сгорело в кострах, или послужило материалом для строительства решетчатых хижин, которые враждебно отстояли друг от друга на десятки шагов. Между этими убогими жилищами без цели и понимания шатались исхудалые люди. Им уже давно было не о чем говорить друг с другом. Да и сил на это тратить не хотелось.
   Гудо с девочкой подошел к крайней хижине, стену которой подпирал старик в длиннополой тунике некогда благородного белого цвета и в небрежно накинутом на плечи рваном плаще, отороченном лисьим мехом. Сберегая остатки жизни в себе, старик сидел не шевелясь, и только движение глаз говорило о том, что у него все еще есть интерес к этим остаткам.
   – Да пребудет с тобой Господь, старик.
   – Пусть лучше пребудет со мной сладкий окорок и бокал вина, – усмехнулся тот в ответ.
   – Я ищу женщину и ее дочь…
   Но старик прервал Гудо:
   – Ищи. На этом острове поиск не составляет труда. Проклятый кусок проклятой земли. Четыреста шагов в ширину и пятьсот в длину. Если твоя женщина не богата и не прекрасна, как утренняя роза, ищи ее среди этих хижин. А вот дочь ее лучше сразу поискать в больнице Святого Лазаря, исцелителя прокаженных и тех, кого коснулась проклятая чума. Но это совсем не святое место. В нем пируют демоны в человеческом обличии.
   – Это то здание, крытое наполовину?
   – На стенах полкрыши, а у тех, кто там живет, полголовы…
   – Да укрепит Господь твое тело и душу, старик.
   Старик засмеялся, закашлялся и замахал рукой:
   – Иди. Если за твою девочку тебе что-то перепадет, не забудь обо мне. Миска каши лучше укрепит мое тело и душу, чем забота Всевышнего.
   Гудо не узнал ее. Но сердце… Оно не могло обмануться. Оно не могло не почувствовать родное, близкое, любимое. Самое дорогое, что было, есть и будет в жизни мрачного чудовища, которое через страх, боль, унижение, молитвы и спасение многих людей обретало человеческие черты. С этими чертами в тело того, кого все ранее называли демоном, возвращалась душа. Именно она своим теплом и божественной сутью не только отогрела сердце, но и оживила его, научив чувствовать, понимать и любить.
   Такое сердце не может обмануть душу, ибо оно не позволяет обмануть и себя.
   Гудо на мгновение остановился перед сидящим у приотворенной двери юношей. Тот даже не поднял голову, чтобы взглянуть на подошедших. Юноша сжался в комок и был безучастен ко всему происходящему. Лишь то, что он покачивал в руках обрывок одеяла, в котором всхлипывал младенец, позволяло отличить его от мертвеца.
   Тень печали легла на уродливое лицо Гудо. Прогнав эту незваную гостью, мужчина в синих одеждах еще ниже натянул край капюшона своего огромного плаща. Ему захотелось крепко зажмурить глаза, чтобы не видеть этого исхудавшего до костей, остриженного наголо подростка с грязным, как у угольщика, лицом. А еще не видеть трясущихся от холода рук и синих ступней ног, покрытых ссадинами и кровоподтеками из-за острых камней негостеприимного острова.
   Но зажмурить глаза предпочитают трусы. А также те, кто готов в любое мгновение разрыдаться от жалости к себе и к другим. Рыдать и ничего не предпринимать. Такого за Гудо не водилось. Жизнь и люди ему такого не позволяли.
   – Кэтрин, жди меня здесь.
   Сердце Гудо рвалось из груди и не понимало, почему ребра до сих пор не раскрылись, освобождая путь. Оно уже должно быть за порогом этой приотворенной двери. Шаг, еще шаг…
   В святом месте, которому покровительствовал друг самого Христа, воскрешенный Сыном Божьим из мертвых Лазарь, святости не соблюдали.
   Гудо медленно прошел с десяток шагов по огромной комнате, пока не заметил в углу тусклый светильник. Под ним, за досками, уложенными на низких строительных козлах, восседали трое уже изрядно пьяных мужчин. Их камзолы из тонкой шерсти лежали тут же на досках, рядом с остатками пищи, дорогими бокалами и глиняными кувшинами. Вспотевшие от жара очага, пылавшего в нескольких шагах от них, они мутными глазами наблюдали за тем, как на краю этого шаткого стола совокуплялся с женщиной их четвертый друг.
   А тот рычал и злобно отфыркивался, всем своим видом показывая, что этот сладостный грех ему не в радость. Он сделал еще несколько сильных толчков, грязно выругался и с силой сбросил женщину с досок:
   – До чего ты холодна! Даже мертвая потаскуха была бы мне приятнее.
   Сидящие за столом рассмеялись пьяным хохотом.
   – Я же тебе говорил.
   – Вытолкай ее в шею.
   – Я отсюда слышу, как от нее разит холодом. Слышишь, Тьеполо? Выброси ее.
   Тот, к кому обратились как к Тьеполо, с трудом натянул на себя узкие кожаные брэ [18 - Брэ – штаны, короткие кальсоны, подвязывающиеся к поясному ремню.] и, пошатываясь, подошел к лежащей женщине:
   – Убирайся и больше никогда не показывайся мне на глаза!
   – Хлеба, – тихо простонала женщина, – кусочек.
   – Может, тебе еще мяса дать и вина налить? – в ярости воскликнул Тьеполо и замахнулся на нее. Постояв с поднятой рукой, он все же передумал и, взяв со стола твердый ком каши, швырнул его в протянутые ладони. – Не приходи, пока не позову.
   Женщина подползла к его ногам и принялась горячо благодарить. Но этих слов Гудо уже не слышал.
   Он стоял за дверью и шумно дышал, обливаясь потом. Он ничего не видел. Его рука крепко сжимала рукоять меча, который уже несколько лет не окрашивался кровью. Тонкие губы исчезли, а зубы скрежетали, как мельничные жернова. Гудо еще несколько раз вздохнул, затем с трудом оторвал руку от меча и посмотрел на свою широкую ладонь.
   – Господи, укрепи меня, – пробормотал он и встряхнул головой.
   Его взгляд прояснился.
   Гудо поспешно снял с плеча мешки и развязал один из них.
   – Это хлеб. Он уже чуть зачерствел, но ничего. Смотрите. Это мясо. А это колбаса. Ешьте, дети. Ешь, Кэтрин. И ты ешь, моя милая Грета.
   Юноша вздрогнул, услышав это имя, и медленно поднял голову:
   – Гудо, – едва шевельнулись губы, – ты нашел нас. Слава Господу! Как я рада…
   Слезы тут же залили это грязное лицо. Слезы радости и великого душевного волнения.
   – Гудо! – воскликнула вышедшая из дверей женщина и, обмякнув, рухнула на холодный песок, выронив комок каши.
   – И я рад, – растерянно пробормотал мужчина в синих одеждах.
   И тут же невероятная боль пронзила его тело. Боль, с которой мгновенно справился приученный мозг, удержавший тело на ногах.
   Сделав еще несколько глубоких вдохов, Гудо пошарил в своем мешке и дрожащими руками протянул Грете маленький стеклянный пузырек зеленого цвета:
   – Открой его и осторожно поднеси к носу мамы. Мои руки…
   Грета понимающе кивнула и бережно опустила младенца на песок. Затем она вытащила свинцовую пробку и поднесла пузырек к неестественно белому лицу матери. Адела втянула запах едкой жидкости и тут же открыла глаза.
   – Хорошо. Молодец, – удовлетворенно кивнул головой Гудо. – Из тебя, Грета, выйдет настоящий лекарь. Я научу тебя всему, что знаю. Тебя будут благословлять люди и благодарить небеса!
   Грета улыбнулась и обеими руками стерла с лица слезы. От этого оно не стало чище, но на вновь появившихся губах Гудо вспыхнула счастливая улыбка. Такой ее увидела Грета.
   А Кэтрин, испугавшись, отступила на два шага.
   Это было. И было всего лишь несколько месяцев назад…
//-- * * * --//
   – Вот так?
   – Да, лекарь. Держите крепче, но не настолько, чтобы ложка Альбукасиса [19 - Ложка Альбукасиса – устройство для извлечения стрел, созданное по идее арабского медика Альбукасиса. Вставлялось в рану и прикреплялось к наконечнику стрелы, закрывая зубцы наконечника.] соскользнула с обода наконечника стрелы. Грета, подай мне нож. Нет, тот, что с меньшим лезвием.
   Юлиан Корнелиус сам себе удивлялся. Вначале он не мог поверить в то, что действительно это сделает. Но молчаливые венецианцы за дверью и огромная скала под названием Венеция, способная раздавить, не оставив мокрого места, не позволяли отступить. И он сделал первое движение. За ним второе, и так, незаметно для себя, стал послушным ремесленником под очень умелым и убедительным присмотром мастера. И уж затем пришло удивление.
   Нет. Не тому он удивлялся, что его благородные руки, вопреки его воле и убеждениям, выполняли подлую работу. Удивлялся он тому, что у него все получалось, и получалось хорошо! Об этом уже не раз сказал этот странный мужчина в странной одежде странного синего цвета.
   Конечно же, стрелы нужно извлечь из тела. И прав раненый человек: эту непростую задачу не решить, просто вырвав из человеческого мяса смертоносное железо. Нужно надрезать рану. Погрузить в нее это полезное устройство. Укрепить его на ободе наконечника стрелы. И только тогда проклятый наконечник можно извлечь из тела. И не рывком, а медленно, помогая и, если нужно, разрезая волокна мышц ножом. Но это лишь слова. Слова, сказанные раненым. Куда сложнее и мучительнее все это осуществить.
   А началось с того, что Юлиан Корнелиус кисло улыбнулся и обреченно произнес:
   – Ты все равно умрешь. Мы извлечем стрелы из ноги, предплечья, плеча. Но стрела в животе… Я, наверное, смогу раскромсать тебя так, как тебе будет угодно. Да и не наверное, а точно смогу. Скажу правду: мне приходилось возиться с тушами свиньи и быка. Были у нас такие занятия в университете. Не для всех, а только для тех, кто этого желал. Резать не так уж и сложно, хотя и противно. Но что дальше…
   Раненый попытался изобразить улыбку, проглянувшую в прорехе его клочковатой буйной бороды, но вспомнив о том, что от его гримасы отворачивались даже монахини, тут же стер ее с лица. Он решил успокоить лекаря только убедительными словами. Словами, произнесенными тихим спокойным голосом, окрашенным благодарностью за помощь:
   – Бог воздаст вам, благородный лекарь, за ваши старания. Сейчас мы вытащим ту стрелу, что в плече. Тогда мне станет свободнее, и я смогу помочь не только словами. А рана в животе… Ею мы займемся последней. Я не чувствую необратимых осложнений. Во всяком случае, из моего ануса не хлещет кровь. Хотя можно проверить, если погрузить в него палец…
   Юлиан Корнелиус сглотнул слюну:
   – Уж не хочешь ли ты, чтобы я погрузил свой палец в это самое место?
   – Нет, лекарь. Я смогу сам, когда мы вытащим все стрелы. А с той, что в животе… я справлюсь.
   Лекарь вновь сглотнул слюну и едва слышно пробормотал:
   – Любопытно будет посмотреть.
   А посмотреть было на что.
   – Этот нож подойдет, – сказал раненый мужчина в синих одеждах, берясь левой рукой за тонкий нож с коротким лезвием, поднесенный девушкой. – Легонько потяните ложку, лекарь.
   Юлиан Корнелиус сделал небольшое усилие. Но мужчина в синих одеждах даже не застонал. Напротив, он скользнул вдоль стрелы ножом и погрузил его рядом со стволом ложки. Сделав несколько надрезов, раненый ровным голосом велел:
   – Вынимайте осторожно. Наконечник показался? Хорошо. Теперь рывком. Вот и первая… Теперь сразу же займемся той, что в предплечье.
   Эту стрелу вытащить оказалось проще. Дрожь в руках Юлиана Корнелиуса исчезла.
   «Не такая уж и сложная работенка у этих ремесленников-хирургов. Первый раз – и мне уже все понятно. Пожалуй, из бедра стрелу я смогу извлечь и сам», – подумал лекарь, чувствуя, как веселость разливается по его телу.
   Но раненый настаивал на своем участии:
   – В этом месте бедра проходит очень важный сосуд. Если его повредить, кровь остановить будет очень сложно. Я видел раненых в ногу, которые умирали от потери крови быстрее, чем можно произнести слова молитвы Pater noster.
   После этих слов мужчина в синих одеждах попросил девушку подать ему инструменты, названия которых лекарю ни о чем не говорили. Закругленные и узкие полосы железа – они, как и другие принадлежности, лежали в кипящей воде. Так велел раненый. Все это время девушка послушно держала котелок на палке над одним из светильников.
   Было страшно смотреть, как эти куски железа в руке раненого входят в его тело. Входят, причиняя боль. Ужасную боль. Боль, которая никак не отражалась ни на его лице, ни в голосе, ни даже в зрачках этого странного человека. Вслед за полосками металла в рану погрузился нож. Совершив им несколько движений, мужчина спокойно попросил лекаря взяться за инструмент, придуманный арабским хирургом. И у ремесленников иногда появляются проблески мудрости.
   Юлиан Корнелиус смотрел то на окровавленный наконечник стрелы, то на прикрывшего глаза странного раненого.
   «Да человек ли он? Как можно не взвыть, не закричать, не застонать? Под силу ли это человеку? Как можно собственными руками резать собственное тело? Кто он? Святой или… Демон? Слуга сатаны? И я… Я помогаю демону?»
   От этого открытия Юлиана Корнелиуса бросило в жар, который необъяснимым образом перешел в озноб. Ноги лекаря задрожали, и он устало опустился на дощатый пол. Его голова затуманилась, в ней кружились тысячи взаимоисключающих мыслей. Сколько это продолжалось, Юлиан Корнелиус не мог сказать. Он очнулся только тогда, когда главная мысль вытеснила все остальные.
   «Мне приказали его вылечить. Я выполняю приказ. А спасаю я демона или человека… Это не важно. Пусть другие разбираются, но без меня. Я никому ничего не скажу. И все-таки это скорее демон, чем человек!»
   Лекарь с трудом поднялся, посмотрел на раненого и опять уселся на пол.
   Девушка, которую раненый назвал Гретой, с улыбкой на устах сшивала рану на бедре. Запросто, как обыкновенная сельская девушка латает порванный мешок. Нет, скорее, как прилежная белошвейка сметывает края дорогой одежды. Только белошвейки при этом еще напевают.
   Слава Господу, эта не пела. Она просто и деловито вонзала дугообразную иглу в человеческую кожу, оттягивала ее и втыкала в кожу на другом краю раны. И все это она делала плавно и в то же время быстро и точно.
   Едва она закончила свое страшное шитье, мужчина в странных одеждах ласково произнес:
   – Теперь уже можно покрыть рану мазью.
   – Мазью? Рану? Зашивать рану, как… Как… – Лекарь не мог подобрать нужного слова.
   Он уже был на ногах и с растерянностью смотрел на то, как девушка деревянной лопаткой достает из стеклянной баночки что-то желеобразное и растирает его по ране.
   – Это только поможет мне, – тихо, но уверенно произнес раненый. – Я множество раз видел, как раны прижигают раскаленным железом или кипящим маслом. В молодости я был на войне. Такое лечение доставляет больше мучений, чем сама рана. Я знаю, у меня есть шрамы от такого прижигания. Но однажды я наблюдал, как одному из сопровождавших отряд цирюльников после большого боя не хватило масла для прижигания и не было возможности разжечь костер, чтобы накалить железо. И тогда он воспользовался тем, что у него оставалось. Помолившись, он стал прикладывать к ранам мазь из яичного желтка и розового масла. Тех, кого он так лечил, мы увидели поутру бодрыми и хорошо выспавшимися. Их раны не воспалились и не отекли. А те, чьи раны залили кипящим маслом, страдали от лихорадки, и края их ран были припухшими.
   – Это дьявольщина какая-то, – прошептал Юлиан Корнелиус.
   Он сел у стены, твердо решив больше ни во что не вмешиваться. Ему хотелось уйти, но за дверями его с расспросами ждали венецианские посланники. Как им объяснить, что все три стрелы удалось извлечь? Как объяснить, если они не слышали ни единого крика, ни стона, ни проклятия?
   А девушка продолжала смазывать, сшивать и снова смазывать раны. По всей видимости, это доставляло ей если не радость, то, во всяком случае, удовольствие. Странное удовольствие. Иногда раненый и его помощница переговаривались между собой. Но лекарь этого языка не знал. Нет, то было не дьявольское наречие. Скорее, схожее с тем, на котором говорят люди, живущие в северных лесах Германии или Дании. Пусть болтают, лишь бы все это поскорее закончилось.
   И тогда можно будет выпить огромный бокал вина. Найдется, наверное, такая радость у благодарных Аттона Анафеса и Пьянцо Рацетти. А может, и у этого высоко задирающего нос герцога Санудо. Уж они должны отблагодарить Юлиана Корнелиуса. Ведь он смог спасти…
   Постой. Спасти? А эта проклятущая стрела в животе?
   В свете безопасных ламп Юлиан Корнелиус видел обнаженный торс мужчины, правое плечо и предплечье которого были туго перебинтованы полосами из выбеленной льняной ткани. Такая же повязка была и на оголенном бедре.
   – Я готов разрезать твой живот, – твердо произнес лекарь.
   Раненый тяжело вздохнул:
   – Мне нужно подумать. Я должен отдохнуть. Совсем немного. Совсем.
   Юлиан Корнелиус облегченно выдохнул. По крайней мере, некоторое время можно ничего не делать. И это было замечательно. Можно усесться на краю лежанки и, опершись на стену, прикрыть глаза. Так он и поступил.
   Но как только Юлиан Корнелиус прикрыл глаза (во всяком случае, ему так показалось), его тут же потрясли за плечо. Несмотря на то что разбудившая его девушка премило улыбалась, лекарь готов был разразиться громким проклятием. Но тихий голос раненого заставил его промолчать:
   – Лекарь, вы видите наконечник стрелы? Я протолкнул ее дальше. Теперь возьмите клещи и потяните. Наконечник должен легко отделиться от древка.
   «Протолкнул стрелу. Через собственные кишки, мышцы, кожу. Проклятая Венеция! Куда ты меня направила? Чем прогневал я Господа, что переживаю все это? Зачем ты послал мне этого… Этого…»
   Юлиан Корнелиус так и не решил, кого именно. Он с гневом на самого себя отбросил всякие мысли и с жадной решимостью покончить со всем этим как можно скорее выхватил из кипящего котелка клещи. Благо его руки были защищены замшевыми перчатками, которые лекарь, как и берет, не снимал даже летом – особое отличие доктора медицины от всех прочих людей. Не дав остыть странному на вид металлу инструмента, Юлиан Корнелиус с готовностью повернулся к раненому.
   Теперь лекарь мог разглядеть спину этого странного человека. И он от нее отшатнулся. Ему никогда еще не приходилось видеть столь широкой спины со столь явно выступающими узлами мышц. Но не это зрелище потрясло лекаря. На этой широкой спине не было места, даже в два пальца шириной, не испещренного шрамами. Эту спину многократно и с особым старанием били батогом, секли плетью, кромсали тонкой цепью и рубили железом. Во многих местах рассеченные мышцы срослись жуткими буграми, в других они отсутствовали вовсе, образуя вмятины.
   – Вы видите наконечник? Потяните за него, – напомнил раненый.
   Ему, по-видимому, было неприятно, а точнее, больно лежать на правом израненном боку. Но это было необходимо, так как он проталкивал стрелу неповрежденной левой рукой.
   «Господи, верую в Тебя и в Твои деяния», – взмолился Юлиан Корнелиус и крепко схватил клещами окровавленный треугольник кончика стрелы.
   Все же ему не пришлось прилагать значительных усилий. Через мгновение лекарь уже рассматривал ненавистный кусок железа, а уже в следующее, ослабев, наблюдал за тем, как этот странный человек левой рукой извлекает из раны окровавленное древко стрелы.

Глава вторая

   Блистательный герцог Санудо очнулся, едва небо начало светлеть.
   Именно очнулся. От всего пережитого и от выпитого вина его мышцы были вялыми и болезненными. Он совершенно не отдохнул. Для отдыха нужен сон. Но тот не мог овладеть бессознательным телом, мозг которого пребывал в жестоком плену коварных винных паров. Пребывал он там и сейчас.
   – Вина, – не поднимая головы, тихо произнес Джованни Санудо.
   Но вина никто не подал.
   Герцог с трудом поднял голову и оглядел все вокруг мутным взором. Его грузная туша так и осталась в роскошном кресле. Никто не решился тронуть его, чтобы перенести вниз, в капитанскую каюту. Это только распалило его гнев. Зазвучал его зычный, густой, с характерной хрипотцой голос:
   – Эй, мерзавцы! Дети тупых ослиц, глупых овец и грязных свиней! Весла на воду! Живее, живее!
   Еще не утих грозный крик герцога, как раздались свистки комита Крысобоя и его помощников. Галера вмиг очнулась (ибо сон на море всегда был бессознательным), зашевелилась сотнями тел и загудела, как потревоженное осиное гнездо.
   – Вина! – опять взревел властелин галеры.
   Теперь его услышали, но было уже поздно. Настроение у герцога испортилось на весь день.
   Первым от хорошего пинка отлетел к фальшборту мальчонка, подавший большой бокал вина. Далее зуботычин отведали трубачи и знаменосец, которые, на ходу застегивая камзолы, поднимались по лестнице, чтобы занять место возле хозяина. Затем Джованни Санудо стремительно прошел до середины куршеи и столкнул с нее на головы гребцов старшего над палубными матросами. А на носу галеры кулак герцога у своего носа понюхал старшина арбалетчиков.
   Так же стремительно Джованни Санудо вернулся в свое резное кресло. Здесь он опять осушил бокал вина и почувствовал прилив сил. Он могуществен, как бог. Его боятся, как дьявола. Он обладает несокрушимой силой. С ним Арес и Марс, которые никогда не спят и не отстают от своего владыки ни на шаг.
   Даже старшина арбалетчиков, которого все звали не иначе как Адпатрес [20 - От Ad patres – к праотцам (лат.).], при всей его буйной строптивости, вынужден нюхать кулак повелителя. Не уступавший герцогу ни в росте, ни в силе, убивший сотню людей (при этом непременно приговаривая: «Ad patres!»), этот грозный вояка не смел перечить Джованни Санудо, ведь за его спиной всегда находились два великолепных воина. С одним из них старшина арбалетчиков еще смог бы потягаться. Но против двоих шансов у него не было. А эти двое никогда надолго не разлучались, как и не отходили от своего хозяина. Да и где он найдет столь щедрое вознаграждение за свою службу? Герцог Наксосский умел ценить истинных мастеров. Во всяком ремесле. Особенно в воинском.
   – Трубы – сигнал! Барабан – такт! – прокричал Джованни Санудо.
   Над его ухом тут же пронзительно завыли трубы. На носу галеры гулко отозвался большой барабан.
   – Якоря поднять! Весла на воду! – срывая голос, заорал Крысобой.
   По обоим бортам, расплескивая воду, с шумом упали весла. Галера напряглась, качнулась и тронулась с места. Под удары барабана весла одновременно поднялись, на мгновение замерли и опять с плеском погрузились в пока еще темные волны.
   Джованни Санудо обожал эти первые толчки корабля. Уже очень скоро галера наберет ход, пойдет плавно и стремительно. А пока она только начинала парить. Как царственный орел, подбирая под сильные крылья воздух, первыми взмахами отрывается от земли, так и галера расправляла свои крылья-весла в стремлении оторваться от волны.
   Однажды кто-то при Джованни Санудо сказал, что галера – это деревянная бочка с веслами, за что и лишился передних зубов. Нет, не бочка с веслами, а огромная деревянная бабочка с крыльями. И таких бабочек великий герцог желал иметь неисчислимое множество. Он мечтал увидеть, как одновременно вспорхнут его любимицы. Он еще в молодости видел на Паросе [21 - Парос – часть Кикладского архипелага, остров, входящий в состав герцогства Наксосского.] удивительное по красоте зрелище. На небольшой поляне острова, носящей старинное название Петалудес, каждое лето лишь на несколько недель появляется огромное количество удивительных бабочек. И если с криком и свистом броситься через траву и кусты этой поляны, то в бескрайнюю синеву неба взметнется огромное облако, цвет и форму которого не сможет описать ни один из смертных.
   Это случилось с Джованни Санудо в молодости. Тогда его душа была легка и взлетела вместе с бабочками. Теперь красота уже не поднимет ввысь душу герцога. А вот могучий многосотенный флот боевых галер – непременно!
   Джованни Санудо помрачнел. Вспомнив о бабочках, он тут же вспомнил и о Паросе. На этом острове нужно перестроить и укрепить крепость. Очень быстро и надежно. Иначе случится непоправимое. Проклятая Генуя вышвырнет блистательного герцога с его же собственного архипелага.
   Проклятая Генуя…. Проклятая Венеция…
   Как часто Джованни Санудо в последнее время изрыгал проклятия! Но на то была веская причина.
   Два года назад, шестого марта 1350 года от Рождества Христова венецианский сенат от имени республики Святого Марка объявил войну Генуе, своей извечной сопернице в политике и морской торговле.
   Еще бушевала чума, умертвившая половину населения Венеции. Еще горели костры, пожирая имущество умерших. Еще рыдали родственники, не смевшие попрощаться с теми, кого, заподозрив в какой-либо болезни, тут же отправляли на карантинный остров Лазаретто. Еще обходили каждое утро строгие лекари и стражники каждый дом в поисках трупов или ослабевших людей. И еще, и еще…
   Но все это перевесила купеческая выгода великого торгового города. Не считаясь с огромной убылью людей и имущества, Венеция послала в моря боевые галеры для уничтожения врага.
   Однако случилось то, что случилось. Генуя, тоже потерявшая в чумные годы половину населения, разгромила венецианскую эскадру у стен Константинополя и теперь осматривалась жадными глазами: что бы отнять у поверженного врага? Разумеется, богатые Кипр, Крит и Эвбею, но ведь они могли покуситься и на мелкие острова архипелага герцога Наксосского.
   Вот возьмут и высадятся кровожадные враги. И не будет тогда у Джованни Санудо великолепного дворца, сказочного вина и подданных. Ничего не будет. Только печаль и прогулки на лодке по грязным венецианским каналам.
   Этого никак нельзя было допустить. Не для этого рожден Джованни Санудо. Да и не переживет он этого. Нужно было предпринять упреждающие действия и защитить свой архипелаг, свою счастливую жизнь. Сил, золота и воинов у герцога для этого было недостаточно. А надеяться он мог только на помощь республики Святого Марка, чьим вассалом и являлся опечаленный будущим Джованни Санудо.
   Вот только…
   «Проклятый дож, проклятые сенаторы, проклятые купчишки!» – прошептал герцог.
   Едва Джованни Санудо успел открыть рот, едва успел произнести слово, взывающее о помощи, раздутые от собственной важности сенаторы тут же прервали его. Еще до того, как ступил на землю Венеции ее колеблющийся во многом вассал, они уже знали, с чем он прибыл и о чем будут его слова. Хуже того, дож и сенаторы в подробностях рассказали герцогу о его собственных воинах, запасах продовольствия и оружия, о крепостях на островах Парос, Санторин, Милос и о знаменитом замке Хоре на его любимом Наксосе. А еще о том, что Джованни Санудо не пожелал присоединить свои три галеры к эскадре, участвовавшей в битве у стен Константинополя. И это стало едва ли не решающим фактором поражения Венеции в февральском морском сражении того года. А значит, в том, что генуэзцы угрожают теперь его островам, есть прямая вина герцога.
   Но печальнее всего было то, что сенатор Пачианни, прищурив правый глаз, поинтересовался, насколько полон золотом заветный сундучок из сандалового дерева, который хранится в укромном месте герцогского замка.
   После этого удара в самое сердце Джованни Санудо закашлялся и лишился дара речи. Как сенаторы узнали о золоте, одному Богу известно. Даже сам с собой герцог не говорил об этом семейном секрете, который передал ему на смертном ложе отец. Передал младшему из сыновей, ведь старшие к тому времени уже были мертвы.
   О, как хотелось Джованни Санудо хотя бы на миг стать Господом! На самый короткий миг, которого хватило бы для того, чтобы точно узнать, кто из его окружения шепчет на ухо дожу Венеции. Страдания этого шептуна не сравнились бы ни с одной казнью на земле.
   Но вряд ли Всевышний сделает милость и обменяется с герцогом местами даже на краткий миг. Так что чуда не произойдет и этого наушника Джованни Санудо придется искать самому. А тут еще эти трое навязанных ему венецианцев!
   Герцог печально посмотрел на то место, на котором вчера горела его великолепная галера. Одна из тех трех, которыми больше жизни дорожил герцог Наксосский и которые так и не успели к печальной битве в Босфоре, у стен Константинополя. Да и как они могли успеть, если мудрый Джованни Санудо предвидел разгром венецианской эскадры? Вот только плохо то, что не ему хватило мудрости предвидеть то, что случится у морских стен Венеции.
   Думалось о лучшем. Пройдет праздник Вознесения [22 - Христианский праздник, отмечаемый на сороковой день после Пасхи в честь вознесения плоти Иисуса Христа на небо и обетования Его во втором пришествии.]. Решит сенат и утвердит дож, и на борт двух прибывших галер Наксосского герцогства погрузят оружие, сотню отличных воинов и такие необходимые при обороне золото и серебро. А вместо этого он пережил унижение, более того, ему явно мстили. Не пожелал рисковать своими галерами на благо Венеции – получи урок и помни о нем!
   Жестокий урок. Ведь сенат не просто конфисковал корабль, а повелел сжечь его на глазах великого герцога какого-то там незначительного архипелага. Знай свое место и не забывай, что величие Венеции прежде всего!
   Формально сенат поступил верно. Вполне в соответствии с теми жесточайшими законами, которые утвердил для спасения Венеции от проклятой чумы. Ни в одном городе Европы не приняли столь суровых и действенных законов. Один из них предписывал входящие в гавань корабли подвергать досмотру и, если найдены будут «прячущиеся иноземцы», больные чумой или мертвецы, – корабль немедленно сжечь!
   В том, что случилось, была некоторая вина и самого Джованни Санудо. Следовало привести галеры в Венецию вместе, и тогда, в присутствии герцога, ни один досмотрщик не рискнул бы арестовать корабль. Но Джованни Санудо не предусмотрел коварства сената и велел капитану Пьетро Ипато зайти в Афины. Там капитан должен был взять на борт Рени Мунтанери, одного из баронов герцогства Афинского. Волею Господа и Его путями неисповедимыми барон Мунтанери скончался за день до прибытия в Венецию. Капитан Пьетро Ипато справедливо решил, что герцог пожелает попрощаться с покойным другом юности, и никак не предполагал, что его галера станет погребальным костром.
   Хорошо еще, что Джованни Санудо удалось вырвать из лап сената сопровождавшую Рени Мунтанери свиту в лице двух рыцарей, священника и нескольких слуг. Их, ожидавших худшего (а что может быть хуже карантинного острова Лазаретто?), напоили вином (так же, как и капитана), и они всю ночь провалялись между банками вповалку с гребцами. В этом ему помог крестный, старый друг отца, некогда великий воин, а теперь посланник Венеции в Риме Марино Фальер. Встреча с ним стала единственным приятным событием во время пребывания герцога в республике Святого Марка. Но и влиятельный сенатор Фальер не решился вступиться за своего крестника.
   И как тут оспаривать решение сената? Налицо все причины сжечь галеру – мертвец на борту, иноземцы, не поспешившие заявить о себе в начале досмотра, а значит, пытавшиеся укрыться, а еще несколько гребцов-галерников, как назло, разрывались от кашля.
   С галерниками вышло проще. Многих из команды сгоревшего корабля перевезли в гавань. Герцогу, слава Господу, не придется больше им платить. Пусть с вольнонаемными гребцами разбирается сама Венеция. Хотя вряд ли она заметит этих несчастных. Разве что они пойдут в сенат или затеют другой какой бунт. Но на это у сенаторов одно решение – убить самых отчаянных, а остальных отправить на галеры. Там они уже не будут вольными гребцами. Их посадят на цепь и за каждую провинность или непослушание накажут треххвостым бичом с острыми крюками на кончике каждого хвоста.
   Осенило же венецианских сенаторов! А может, Господь подсказал? Нет, скорее сам дьявол! Но вот уже два года на галеры отправляются убийцы, воры, насильники, бунтари и прочий сброд, который решением скорого на расправу суда республики Святого Марка за всякое преступление наказывали пожизненным сроком. И отбывать его они должны были до конца дней с тяжелым веслом в руках. Если, конечно, друзья или родственники не пожелают вытащить их оттуда при помощи всемогущего золота! Проклятая чума слизала с бортов галер бóльшую часть гребцов. Как тут было поступить Венеции, которая могла выжить только при условии, что ее корабли будут перевозить торговые грузы и поддерживать свои фактории на побережьях Средиземного, Черного и Азовского морей? Вот и родилась в мудрых головах сенаторов мысль, которая тут же стала законом. А когда те же головы осознали, что теперь на оплату труда вольных гребцов не будет уходить уйма серебра, то они от счастья и вовсе затуманились. Хватали и заковывали в цепи даже нищих. Зачем им попрошайничать? Пусть гребут и будут иметь горсть каши, а по воскресеньям и солонину, и даже глоток вина.
   Вот только после великого мора даже преступников и попрошаек осталось до обидного мало. Так что скрепя сердце венецианским купцам все же приходилось едва ли не половину гребцов команды нанимать. Вот пусть и нанимают вольных гребцов со сгоревшей по желанию Венеции галеры Джованни Санудо. А те три десятка гребцов, что обречены на цепи, герцог перевез к себе на галеру. Также и два десятка воинов и десяток умелых матросов.
   Сейчас на борту «Виктории» было около пятисот человек. Пятьсот человек на столь малом пространстве. Всего-то сто шагов в длину и двенадцать в ширину. И всех этих людишек нужно кормить и поить. А самое главное – крепко держать в кулаке!
//-- * * * --//
   Джованни Санудо посмотрел на свой огромный кулак и кивнул головой.
   Поговаривают, что при дворах многих правителей происходят перемены. Началось это более ста лет назад, когда император Фридрих по прозвищу Барбаросса, Рыжебородый, возвестил о некоем кодексе рыцарства. Заговорили о чести и благородстве. А также о том, что знатные по рождению должны разительно отличаться от ремесленников и землепашцев, от того быдла, которое рождено для того, чтобы делать жизнь своих хозяев приятной и безопасной. Значит, благородным ходить нужно медленно, с гордо поднятой головой. За столом не чавкать и не заталкивать в глотку огромные куски пищи. С высокородными советниками и помощниками вести себя дружелюбно и милостиво их выслушивать. При общении с дамами не ругаться и не грубить. Некоторые из правителей даже кланялись дамам. А были и такие, которые падали столь низко, что сочиняли стихи и баллады.
   Но, как было известно герцогу Наксосскому, большинство из этих мягкотелых правителей уже потеряли свои короны и земли. А некоторые и головы.
   Джованни Санудо своих людишек держал в крепком кулаке. В мощном кулаке!
   Герцог Наксосский еще покажет эту мощь раздувшейся от гордости Венеции. И не только покажет, а и нанесет чувствительный удар в самое сердце. Хотя сердец у города на морской воде множество. И каждое бьется силой золота и серебра. Благодаря этому обороту гигантский спрут Венеции протянул свои щупальца от того края земли, из-за которого поднимается солнце, до того, за которым оно скрывается.
   Опять и опять в голове герцога Наксосского всплывала проклятая Венеция. О господи! Как же злился и гневался Джованни Санудо на этот город торгашей, менял и шпионов! Так бы взял любого из венецианцев за ногу, на вторую наступил, да и разорвал бы пополам.
   «Дьявол вас проглоти!» – скрипнул зубами герцог и сорвался с роскошного кресла.
   Заслышав тяжелые шаги повелителя, старшие и младшие командиры, толпившиеся у кормовой лестницы, сминая друг друга, подались в стороны. Подкомиты с плетьми и матросы с мотками веревок, заметив носорожий бег хозяина, прыгнули с куршеи на головы гребцов. Гребцы как можно глубже втянули головы в плечи и мысленно обратились к заступнице Деве Марии.
   Но все они в этот миг не существовали для Джованни Санудо. Его глаза были устремлены на трех венецианцев, которые жались у дверей каморки Крысобоя. К ним и спешил герцог, крепко сжав губы и поигрывая желваками.
   В нескольких шагах от своей цели герцог Наксосский резко остановился. Точнее, его остановила рука знатока военных механизмов Аттона Анафеса. Рука, в которой были зажаты четыре стрелы.
   – Посмотрите на эти стрелы, герцог. Они с великим мастерством извлечены лекарем Юлианом Корнелиусом из тела несчастного лодочника, что перевозил личного секретаря великого дожа Венеции. Это никак не разбойничьи стрелы, которые негодяи делают, как им придумается. Это с большим умением изготовленные посланники смерти. Тот, кто их смастерил, хорошо знает механику. Смотрите, как сбалансирована эта стрела.
   Аттон Анафес поместил стрелу на вытянутый указательный палец.
   Джованни Санудо с тоской посмотрел на лежащую поперек пальца неподвижную арбалетную стрелу изумительной работы. Острый четырехгранный наконечник со втулкой, тщательно обработанное древко, окрашенное лаком, оперение из пергамента под точно выверенным градусом к основанию стрелы. И все это зловещего черного цвета. Такая стрела летит на большое расстояние с достаточно высокой точностью попадания. А вид у нее действительно устрашающий!
   – Это очень дорогая стрела, но вся лодка была ими просто утыкана. А сколько еще утонуло в воде! Нападавшие не жалели стрел. Им очень нужна была смерть секретаря великого дожа! Вы можете сами убедиться, сколько стрел… Сколько стрел…
   «Может, очень нужна смерть секретаря… А может… то, что находилось в лодке… Что из этого верно?» – сразу же пришло в голову Джованни Санудо, пресыщенного интригами.
   – Убедиться? – вскинул брови герцог.
   – Да. Лодка привязана к корме, и….
   Но герцог уже не слушал венецианца. Он стремительно пронесся по настилу куршеи и вихрем ворвался в свою адмиральскую каюту. В нетерпении сорвав крюк, Джованни Санудо распахнул небольшое окно из узорчатого венецианского стекла. Затем он с трудом протиснул в оконный проем свое большое тело и, упершись руками в богато украшенный фриз кормы, уставился на непрошеную ночную гостью.
   Лодка, простая лодка, которых в Венеции сотни, а может, и тысячи. На таких перевозят грузы и людей, ловят рыбу и отправляются друг к другу в гости на соседние острова.
   Только на дне этой лодке находился труп, а ее деревянный корпус ежился черными стрелами. Дорогими стрелами.
   «Проклятый комит. Я же сказал…»
   Но Джованни Санудо не сумел вспомнить, что же он велел Крысобою сделать с этой лодкой и этим трупом. Вино сыграло с герцогом злую шутку. Хотя комит мог и догадаться. А мог и взять деньги у проклятых венецианцев, чтобы те имели возможность наутро представить глазам великого герцога…
   А что представить? Ах, да! Проклятого секретаря проклятого дожа.
   Джованни Санудо еще подался вперед. Но огромный личный флаг герцога Наксосского, который в длину имел пятнадцать шагов и спускался от беседки кормы к самой воде, повинуясь ветру, то и дело закрывал обзор.
   На всех галерах имелись личные флаги властителей или капитанов кораблей. Из дорогущих тканей, с богатой золотой и серебряной вышивкой, они были особой гордостью и любовью своих владельцев. Их вторым, а иногда и первым лицом. По ним встречные и попутные корабли судили, кто хозяин галеры и как с ним держаться – с почтением, равнодушием или презрением. Но мало у какой галеры был флаг такого огромного размера и такой чудовищной стоимости, как у «Виктории» герцога Наксосского. Больший флаг был разве что у главной галеры Венеции «Бучинторо» [23 - Золотая барка (венец. диал.).].
   «Бучинторо» – государственный символ Венеции. Это официальный корабль великих дожей, на котором отмечали один из главнейших праздников Венеции – церемонию обручения дожа с Адриатическим морем.
   Каждый год в день Вознесения великий дож отправлялся на «Бучинторо» от площади Сан-Марко к крепости Сан-Андреа вблизи острова Лидо. За ним двигалась огромная флотилия празднично украшенных галер и лодок всех влиятельных лиц Венеции и особо важных гостей.
   В этом году, всего лишь неделю назад, присутствовал на этом священнодействии и Джованни Санудо. Поправ приличия и правила, герцог Наксосский вывел свою галеру в число первых, следовавших за «Бучинторо». Может, этот поступок заносчивого герцога стал последней каплей для дожа и сената, заставив их поднести факел к несчастной «Афродите»? И опять же… Об этом Джованни Санудо нужно было задуматься тогда.
   Но тогда герцог гордился собой и своей галерой. Ведь на него смотрели лучшие люди, владычествующие на морских просторах. В этот важный момент он был близок к самому дожу. Близок настолько, что прекрасно видел и слышал, что происходило на «Бучинторо».
   И Джованни Санудо услышал, как воскликнул дож Андреа Дандоло: «Desponsamus te, mare» [24 - «Мы женимся на тебе, море» (лат.).], объявляя, что Венеция и море являются неразрывным целым. И видел, как молодой человек подал дожу освященный золотой перстень на бархатной подушечке. Море приняло перстень, как и множество других за сотни лет.
   Молодой человек…
   Ветер то расправлял флаг «Виктории», то относил влево, то опять заставлял повиснуть. Но эти движения полотнища на короткое время открывали неподвижный труп, бережно усаженный на днище лодки. Голова убитого была запрокинута к небесам – дому Господнему. Лицо спокойное и умиротворенное.
   «Дьявольщина! – пробормотал Джованни Санудо. – Как там тебя? Анжело? Пропади ты пропадом».
   Герцог изловчился и вытащил из ножен длинный кинжал. Затем он с трудом дотянулся до веревки, закрепленной ниже, в отверстии рулевой балки, и перерезал ее. Лодку, потерявшую движение, развернуло на борт, и она стала стремительно уменьшаться в размерах.
   «Вот и хорошо. Вот и ладно. А сейчас…»
   Джованни Санудо протиснулся назад из оконного проема и осмотрел свою адмиральскую каюту. Решение пришло скоро. Герцог схватил большой кувшин любимого вина и не спеша вышел из помещения.
   У решетчатой двери стояли преданные Арес и Марс. В нескольких шагах от них – комит Крысобой. Голова старшего надсмотрщика над гребцами была низко опущена. Но не почтение к хозяину так ее склонило. Скорее это была попытка спрятать глаза. Виноватые глаза.
   «Это потом», – решил герцог и сунул комиту кувшин с вином:
   – Следи за моим сигналом.
   Не спеша, медленным величественным шагом, как это было принято теперь при новоустроенных дворах королей, великий герцог вернулся к венецианцам. Все трое с напряжением на лицах ожидали приближения повелителя Наксосского герцогства. Каждый его шаг усиливал напряжение. В этом состоянии все трое даже подались назад, когда Джованни Санудо слишком близко к ним подошел. А когда на толстых губах герцога вдруг возникла улыбка, то они отступили еще на шаг. Отступили бы еще, но за их спинами была дверь в каюту комита.
   – Позвольте взглянуть.
   Его улыбка, учтивые слова, приятный тон настолько поразили венецианцев, что они, пробормотав что-то несуразное, расступились с поклонами.
   – Благодарю, – мягко произнес Джованни Санудо и медленно открыл дверь.
   Солнечные лучи с невероятной щедростью ворвались в тесную коморку Крысобоя. Их с избытком хватило на то, чтобы все внимательно и даже тщательно осмотреть. И если на теле раненого глаза герцога почти не задержались, то женщина, в это мгновение кормившая грудью младенца, вызвала его неподдельный интерес. Но еще больший интерес и даже что-то похожее на восторг вызвали в груди Джованни Санудо две девушки.
   И женщина, и девушки, ослепленные ярким светом, поморщились и прикрыли лица ладонью. Но до этого быстрый и опытный глаз герцога успел увидеть то, от чего его душа возликовала.
   Джованни Санудо медленно прикрыл дверь и с довольным видом обратился к Юлиану Корнелиусу, при этом внимательно осматривая лекаря с головы до пят. От замшевого берета благородного черного цвета до остроносых пулен [25 - Пулены – мягкие сапожки без каблуков.] на ногах.
   – Ты славный лекарь. Ты сумел вытащить этого пройдоху лодочника из гроба. Теперь постарайся поставить его на ноги. – Взгляд герцога двинулся обратно. – Мне нужно будет с ним поговорить. За это я тебя награжу. А пока… Пока, мои венецианские друзья, выпейте вина. Дорога наша долгая и, если говорить честно, скучноватая.
   Герцог махнул рукой, и тут же рядом с ним возник комит с большим кувшином вина.
   – Великий герцог, а что же вы скажете о лодке, стрелах… И о…
   Но Джованни Санудо, сладко улыбаясь, тут же перебил начинающегося горячиться знатока военных механизмов:
   – О лодке, стрелах и о… я ничего сказать не могу. Наверное, лодка отвязалась при первых движения галеры. Такое бывает, если не сделать правильный двойной узел. В начале плавания я таким образом лишился собственной лодки.
   Не ожидая дальнейших вопросов, герцог повернулся и величественным шагом направился к своему роскошному креслу. В нем, как крутой кипяток, бурлило наслаждение интригой.
   Пьянцо Рацетти дотронулся до плеча своего озадаченного друга и указал на стремительно удаляющийся по правому борту предмет, в котором при желании можно было узнать злополучную лодку.
//-- * * * --//
   После полудня неожиданной радостью подул северный ветер. Палубные матросы под громкие команды протрезвевшего капитана «Афродиты» Пьетро Ипато быстро поставили прямоугольные латинские паруса на обеих мачтах. Гребцы облегченно выдохнули и втащили на борт свои тяжелые весла. Их неспешные беседы то и дело прерывались раздачей горячих бобов с сухарями; мальчишки подносили им широкие деревянные лоханки. Гребцы с жадностью ели и тут же справляли нужду с кряхтениями и натугой.
   Вытянутые руки – вот и все личное пространство в невероятной скученности, в которой можно укрыться от других, только зажмурив глаза. Ни стеснений, ни обид, ни упреков, ни брезгливости. Съедено, переварено, опорожнено в лоханку. Суть жизни. Ее древо. А разогревшийся от пищи живот, звенящие от усталости мышцы, крики палубных старшин, воспоминания, беседы о прошлом и сегодняшнем, ласковое солнце и соленый ветер – это ветки и листья. Могут быть, могут и не быть. Могут принести пользу, а могут и оторваться от ствола, чтобы уступить место новому, бодрящему, или памятному, удручающему.
   Дверь каюты комита приоткрылась, и из-за нее выдвинули посудину – осторожно, чтобы не выплеснуть вонючую жижу. Терпеливо ожидавший мальчонка тут же подхватил ее и, держа подальше от благородных венецианцев, осторожно спустился в трюм, где имелось специальное отверстие для слива за борт. Герцог строго следил за чистотой своей любимой галеры и не прощал, если на ней появлялись неприятные следы при любом ветре, качке и спешке.
   Венецианцы, сидящие на раскладных стульчиках вдоль борта в нескольких шагах от двери, откуда вынесли лоханку, проследили за мальчонкой взглядом и продолжили беседу. Разговор начался тяжело из-за потери вещественных доказательств, то есть лодки и мертвого тела, но к тому времени, как у винного кувшина показалось дно, стал веселее и оживленнее. Этому способствовали также наблюдения за тем, как давятся бобами и сухарями гребцы, матросы и всякая вспомогательная челядь. Воины довольствовались прибавкой к этому обеду куска солонины. На фоне этой скудости было приятно поглощать сочные окорока, сальную колбасу и копченую птицу, поданные по указанию герцога, и при этом чувствовать свою важность и обособленность.
   Сладкое вино и вкусная пища были приняты как должное, но никак не согласие поступиться святым – служению Венецианской республике. Поэтому разговор вновь и вновь возвращался к прибившейся лодке и к тем, кто в ней находился.
   Еще вчера утром не знавшие друг друга венецианцы сошлись в крепком союзе. А скрепляло этот союз необъяснимо крепкое вино.
   – О! Это прекрасно действующая молитва! – продолжил свою мысль лекарь, – Я четырежды произнес: «Святой великомученик Пантелеймон [26 - Святой Пантелеймон считается покровителем медицины.], кроткий и свято живший, принявший муки во славу Господа! Моли Бога о нас, грешных! Помоги нам во врачебных делах. Как извлекал ты из рук и ног христианских занозы и как легко выходили эти занозы, так пусть легко выйдет из тела этого христианина стрела. Да поможет в этом Сын Божий, принявший за нас смерть на высоком кресте!». Эту молитву нужно повторить три раза и затем взять безымянными пальцами стрелу и вытаскивать ее.
   Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес, не раз участвовавшие в войнах, с сомнением посмотрели друг на друга.
   – Молитва – дело важное. Но все-таки вытащить стрелу не так просто, – покачал головой знаток военных механизмов и многого, что бывает на войне, Аттон Анафес.
   Юлиан Корнелиус медленно провел ладонью по короткой рыжей бороде и кивнул:
   – Что ж, придется признаться: пришлось поработать и руками. Во имя великой Венеции я пренебрег строгими правилами врачебной этики и вынужден был стать на время хирургом. Если кто-либо из медицинской корпорации Венеции или других городов узнает о том, что мне пришлось опуститься до ремесленничества… Скажу более – бакалавры от медицины дают клятвенное обещание даже не производить кровопускание, а не то что резать плоть и кости. А уж мне-то, магистру науки… Да что там говорить…
   – Заверяю тебя, славный лекарь Юлиан Корнелиус, эта тайна останется между нами, – поспешил заверить его Пьянцо Рацетти.
   Аттон Анафес вторил ему:
   – Чем только не поступишься во имя служения великой Венеции!
   Знатоки военных искусств, они по сути своей оставались ремесленниками. И хотя их услуги хорошо оплачивались, а мастерство вызывало уважение даже у отцов города, им никогда не суждено было подняться до больших высот.
   Им хорошо были известны правила и устои городской жизни, этого фундамента, на котором незыблемо стояло здание республики Святого Марка. Множество корпораций, цехов, общин жили согласно своим уставам, свято соблюдая их и жестоко карая тех, кто нарушал порядок в этих объединениях.
   Если ты принадлежишь медицинской корпорации, то знай свое место, свои права и обязанности. Знай и строго соблюдай.
   Если ты сумел пройти нелегкие дебри науки и получил диплом и статус – соответствуй ему. Лучшие из лучших врачевателей служили при дворе дожа и при тех, кто вершил судьбу города. Те, кто не дотянулся до этой высокой ступени, становились городскими лекарями. За счет городской казны они посещали на дому чиновников города и малоимущих. От этих не дождешься значительного вознаграждения, но жалованье от города давало стабильность и уверенность в завтрашнем дне.
   Вольные лекари могли на свой страх и риск завести практику. Вылечил – обогатился. Умер больной – что ж, на то воля Господня, а лекарю – пустой желудок на ночь. А можно наняться и в санитарные лекари. Проверять прибывшие корабли и держать на них сорокадневный карантин. Или устроиться в городскую больницу. Но заработок и жизнь при этом заведении способствовали появлению ранней седины и морщин.
   И все же врачевание – благородное занятие. Некоторых из лекарей даже удостаивали рыцарского звания за их умения и знания. С учеными врачами считались, уважительно отдавая должное их научной работе.
   А как же иначе! Только лекарь умел поставить больному диагноз, основываясь на данных осмотра и исследовании мочи и пульса. Только он мог прописать кровопускание и очищение желудка. Только его знания позволяли составить оздоровительную микстуру. Обширные знания о более чем сотне целебных трав, а также полезных металлах и минералах. Из этого изобилия нужно в точнейших пропорциях составить лекарство. В некоторые из порошков или микстур входило до трех десятков составляющих. Как тут не удивиться мудрости лекаря! Хотя и ясно, что многое из этой мудрости почерпнуто из научных книг и трактатов. Но ведь их тоже нужно прочесть и понять!
   Это великая ученость, чего не скажешь о ремесленной медицине – хирургии. И хотя потребность в ней была велика во время войн, в мирное время к хирургам обращались в крайнем случае, когда боль было невозможно перетерпеть или больному угрожала неминуемая смерть.
   Никто другой, кроме этих ремесленников, не занимался лечением ранений, переломов и ушибов, отрезанием конечностей, а так же зубодерганием, камне-и грыжесечением. На войне они были крайне востребованы. Но оплату получали только с благодарных выздоровевших. А иной, которому в обмороке или горячке отпилили руку или ногу, мог и не оценить труда хирурга. И даже попытаться убить его.
   В повседневной жизни было и того хуже. Того, кто лечил руками, звали только после того, как больной принял причастие и был готов к смерти. Мало кто из больных или раненых выдерживал адскую боль. Не помогала ни анестезия при помощи бутыли вина внутрь, ни удар деревянного молотка. А потеря крови при операциях чаще всего приводила к смерти. Вот и приходилось хирургам основной свой хлеб получать, разделывая мясо в собственных лавках, а то и зарабатывать на ярмарках.
   В праздничный торговый день на площади то там, то тут раздавался дикий крик. Хирурги в окружении родственников и любопытных выдергивали у больных зубы, вырезали грыжи, ломали и вправляли кости и даже умудрялись при помощи хитроумных щипцов извлекать камни из мочевого пузыря через канал. Но куда лучше у них получалось излечивать кожные болезни, наружные повреждения, опухоли и вырезать глубокие гнойники.
   Получив договоренную оплату, хирург спешил на другую ярмарку, оставив больного на попечение родственников и милости Божьей.
   Лекарей уважали. Перед ними заискивали. Больному верилось: придет добрый лекарь, даст свои горькие порошки – и все недуги как рукой снимет. Хирургов боялись, как самой смерти. Их презирали и ненавидели, но без них обойтись не могли. Нельзя до бесконечности корчиться от зубной боли и смотреть, как до кости гниет рука. Сама боль звала злых хирургов. Выжившие не прославляли хирургов и трижды на день молились, чтобы Господь отвел от них встречу со слугами боли и нестерпимых мук. И все же некоторые из хирургов добились значительных успехов. И даже спасали больше людей, чем губили. Поговаривали о том, что во Франции хирурги с согласия короля основали коллегию Святого Косьмы. Вступить в нее было нелегко и почетно. Хирурги из этой коллегии имели даже определенные привилегии, почти такие же, как и ученые врачеватели.
   К медикам примыкали также банщики и цирюльники, которые могли поставить банки, пустить кровь, вправить вывих, сложить перелом, обработать и перевязать рану. Но в основном они парили мозоли, стригли волосы и брили бороды. Иногда практиковали и аптекари, хотя это им было строжайше запрещено.
   Практиковали и палачи, но об этом говорили шепотом и не в каждое ухо.
   – А мочу раненого нужно будет осмотреть, – кивнул подвыпивший Юлиан Корнелиус. – Уроскопия [27 - От uron – «моча» и skopeo – «смотрю» (греч.).] – это искусство! Я изучил множество трактатов на эту тему. Не без гордости скажу, что мой глаз различает несколько сотен разновидностей мочи. Двадцать только по цвету! Я вижу шесть оттенков белого цвета!
   – Великая мудрость, – согласился Аттон Анафес.
   – Большая ученость, – поддакнул охмелевший Пьянцо Рацетти.
   – Да! Именно так! Урина – аналог организма человека. Смотришь на мочу в уржарии… такой сосуд… для мочи…. В верхней трети ищу присутствие болезней головы, в средней – туловища, в нижней – болезней нижней части тела. Смотришь и ставишь диагноз. Мне даже не нужно обследовать больного. Достаточно, чтобы кто-нибудь из родственников или друзей принес его мочу… ко мне домой.
   – Вот как! – изумился знаток военных механизмов.
   – Велика сила науки, – вздохнул знаток военных укреплений.
//-- * * * --//
   «…Наука – это наблюдение, познание, осмысление и уложение в стройную систему своих и приобретенных у других знаний. Для философов и людей эмпирических знаний, которые получают в результате применения эмпирических методов – наблюдения, измерения, эксперимента, – наука является целью и смыслом жизни, полезность ее даже не обговаривается. Но в жизни простого человека наука и полезна, и вредна.
   Вот посмотри… Эй! Смотри сюда…»
   Гудо встрепенулся и открыл глаза.
   Нет, он не спал. Просто лежал с закрытыми глазами. Так проще и легче. Его бесценные сокровища, дорогие сердцу и родные души Адела и Грета, а также ставшие кровными Кэтрин и младенец Андреас более спокойны, когда их Гудо отдыхает, погрузившись в целебный сон. Они сидят у ног человека, ставшего для них всем, что дарует жизнь, спокойствие и уверенность, и тихо беседуют, часто прерываясь, чтобы услышать, ровно ли его дыхание, нет ли в этом дыхании хрипоты и стона, вялости и болезненности.
   Гудо долго лежал, не смея потревожить их. Они и так слишком многое пережили за последние месяцы, а особенно за вчерашний день. Их жизнь висела на волоске, и не раз. Они могли умереть от голода, болезни и издевательств на острове Лазаретто. Их могли бросить на корм чайкам, как тех несчастных на том же Лазаретто, которых отравил хрупкий юноша Анжело по приказу дожа. Могли попасть в руки безжалостной инквизиции и умереть от жесточайших пыток. Могли погибнуть от дождя проклятых стрел.
   Могли.
   Но с ними был Гудо. Он всегда будет с ними. Ведь он бросил вызов той, чьим орудием был многие годы. Он бросил вызов самой смерти. И спас самых дорогих ему людей.
   Вот только сейчас Гудо почти беспомощен. Но это временно. Очень скоро он встанет на ноги. Его раны затянутся, и он будет полон сил и здоровья. Еще хотя бы три-четыре дня спокойствия. И главное – чтобы рядом с ним были его девочки. Это самое главное лекарство, о котором никогда не говорил учитель и мучитель, наставник и враг бесподобный мэтр Гальчини.
   Гальчини…
   Гудо не желал открывать глаза. Но спокойствие, перешедшее в дремоту, ослабило его. Мысли потеряли устойчивость и мгновенно оказались на дне чудовищной бездны, в объятиях человека с душой демона.
   И демон Гальчини холодно велел:
   – Вот посмотри… Эй! Смотри сюда.
   «Эй!» Это его имя. Только так к Гудо обращался великий мэтр Гальчини. Наверное, он знал настоящее имя своего ученика, но никогда не называл его. Для Гальчини имя Гудо умерло вместе с тем человеком, который существовал до того, как стал его учеником. Тот, кого он взращивал, пришел из ниоткуда и был ничем. Вчера его не было, сегодня он есть. Как написанное слово на куске пергамента, как мазок краски на холсте, как узор на вышивке. Но все это только начало, не имеющее названия. Значит, он – человек, не имеющий имени.
   Просто «Эй!».
   – Эй! Смотри сюда. В этой стеклянной колбе моя моча. Мне, человеку науки, она многое может рассказать. Мой опытный глаз может увидеть в моче кровяные нити, белые хлопья, помутнение, кристаллики и многое другое. Я могу в моче разглядеть некоторые признаки болезней, а потом, при тщательном осмотре больного, убедиться в своей правоте. Это польза науки для простого человека. А если не осматривать больного, а поставить ему диагноз, только взглянув на его мочу, – это вред от науки для простого человека. И все по-научному. И умер потом больной по-научному. Наука одна и та же, вот только используют ее по-разному. Это уже на сердце, на душе и на совести ученого. Хотя и здесь можно призвать к порядку. До меня дошли слухи, что лекари Королевской коллегии медиков в Англии предложили запретить членам коллегии давать советы больным без их обследования, на основании одного лишь вида мочи…
   Что же случилось? Почему память Гудо вытащила из ада злого гения Гальчини? Неужели это вызвано пьяной похвальбой венецианского лекаря?
   Да, Гудо отчетливо слышал каждое слово, произнесенное за тонкой деревянной стеной. Но в них не было ничего, что могло чем-то навредить или чем-то оскорбить его и любимых им людей.
   Так что же заставило Гудо открыть глаза? Неужели это леденящее повеление великого Гальчини? Повеление из ада, единственного места, где может пребывать душа губителя и истязателя. Повеление, переданное слугами ада – демонами. И оно без спроса проникло в сознание бывшего ученика жуткого Подземелья правды. А это означает одно: душа бывшего узника Подземелья правды вновь открыта для повелителя ада – сатаны!
   После стольких молитв, после стольких благих дел, после стольких покаяний, казалось, душа Гудо пребывала под надежной защитой Господа. Ведь не мог Всевышний не заметить, сколько добра и пользы принес людям врачеватель Гудо за последние три года скитаний по стонущей от смерти Европе. Десятки стран, сотни городов и селений, тысячи спасенных жизней.
   Неужели Господь не принял его благих дел? Неужели Господь не простил его грехи?
   Нет, это не могло случиться с тем, кто справедливее самой справедливости, кто добрее самой доброты, кто сама любовь. Господь есть необъятная любовь, которая не может не почувствовать, какая всепобеждающая любовь живет в сердце несчастного Гудо.
   Значит, что-то другое. Значит, что-то или кого-то господин в синих одеждах сам впустил в свою душу. Приоткрыл этому «чему-то» узкую лазейку. Приоткрыл и не заметил, как это леденящее нечто вползло, расширилось и стало овладевать святой сущностью человека – его бессмертной душой.
   И вдруг мозг Гудо пронзила страшная догадка. Настолько страшная, что его тело покрылось холодным потом, а из груди вырвался невольный стон.
//-- * * * --//
   – Болят раны, Гудо? Скажи, что мне сделать, чтобы облегчить твои страдания?
   Милая, добрая Грета. Она многим пожертвовала бы, чтобы ее Гудо был здоров. Чтобы он, как и в прошедшие месяцы на острове Лазаретто, говорил с ней о странах и городах, в которых побывал, о лечебных травах, ранах и болезнях, о звездах, что определяют жизненный путь человека, и о Боге, который дал людям ценнейшее – жизнь! И она будет внимательно слушать, не отрывая своих прекрасных глаз от уродливого лица странного человека, взвалившего на себя странную миссию оберегать ее и ее маму от столь страшного и тяжелого бремени – жить во времена чудовищных испытаний. Она не отведет своего взгляда, даже когда ее Гудо будет рассказывать о каких-то рыцарях, сражавшихся за Гроб Господень, об ученых людях, которые жили так давно, что и не поймешь когда, о хитроумных механизмах и даже об оружии, которое кто-то когда-нибудь придумает.
   И хотя он не отвечал на вопрос, почему ему так важно быть рядом с Гретой и Аделой, отводил глаза, когда девушка спрашивала, почему Гудо столь добр к ним и готов отдать за позволение быть рядом все, что имеет, – это не настораживало и не печалило ее. Пусть не отвечает, лишь бы был здоров и рядом. И тогда не страшен завтрашний день и можно будет думать о послезавтрашнем.
   – Бедненький Гудо. Тебе больно? Скажи, милый Гудо!
   А это несчастная Кэтрин. Волею судьбы и людской злобой оторванная от родителей, она была обречена на голод, унижение и скорую смерть. В жутком, демоническом на первый взгляд Гудо она нашла второго отца, желающего, а главное, способного ее защитить. И вторую мать, готовую отдать последние крохи пищи своему ребенку. Мать, возле которой спокойно и приятно засыпать, зная, что завтрашний день, проведенный рядом с ней, будет легким и радостным.
   Адела… Она не промолвила ни слова, но Гудо знал, что сердце ее встрепенулось от стона раненого, а глаза увлажнились. Он понял это по тому, как Адела положила свою нежную руку на его голову и робко разгладила его волосы. Ради этого простого движения Гудо согласился бы на то, чтобы его пронзили еще одной стрелой.
   Стрела!
   Страшная догадка озарила ученика мэтра Гальчини.
   Именно стрела натолкнула Гудо на зловещее открытие.
   Это «что-то», проникшее в душу Гудо, был злой дух демона Гальчини. А лазейку для злого духа открыл не кто иной, как сам несчастный Гудо!
   Гудо почувствовал, как новый комок подкатил к горлу, чтобы вырваться со стоном. Огромным усилием воли он остановил то, что могло взволновать его дорогих девочек. У Гудо не было сил растоптать и разорвать этот комок, но затолкать его как можно глубже он все же сумел. Достаточно глубоко внутрь себя, едва ли не до той пронизывающей раны, что сейчас откликнулась молнией в мозгу и холодным потом.
   – Все хорошо, мои дорогие, – тихим, но ровным голосом отозвался Гудо. – Просто я заснул и во сне неудачно согнул раненую руку. Грета, ты сменила повязку на ноге у мамы?
   – Сменила, Гудо. Я даже нашла дощечку здесь, в каморке. Я крепко привязала ее к ступне мамы, как ты учил. Теперь маме будет не так больно ступать на ногу. А мазь твоя просто волшебная!
   – Да, Гудо, моя рана уже почти не болит. Спаси тебя Бог, Гудо!
   Адела вновь погладила по голове мужчину, которого ей пришлось узнать и как демона, и как почти святого.
   Адела.
   Гудо едва не умер, когда увидел проклятую черную стрелу, пробившую ступню Аделы. Но он точно умер бы, если бы позволил себе проявить слабость, поэтому сразу же бросился ей на помощь. Гудо смотрел в широко раскрытые от боли глаза любимой женщины и продолжал грести, выводя лодку из зоны дальности полета проклятых черных посланников смерти. Он не нашел, как и прежде, нужных в этом случае слов поддержки. Единственное, на что он уповал, – это на попытку улыбкой подбодрить страдающую от боли Аделу. При этом ему и не вспомнилось, как люди содрогались и отворачивались от изгиба его губ. Не вспомнилось потому, что на его жуткую улыбку Адела ответила своей – воистину божественной, в которой сияло все счастье, которое может случиться с человеком на земле и на небесах.
   Уже потом, когда стрелы со злобным шипением погружались в нескольких десятках шагов, не долетая до лодки, Гудо протянул руку и принял в нее окровавленную ступню той, что стала ему дороже жизни. Он сразу же проверил, как закреплен наконечник, и, легко отделив его от древка, одним сильным рывком освободил рану от посланной инквизитором стрелы.
   – Грета! Возьми в мешке все, что нужно, и перевяжи рану. Сейчас нужно остановить кровь. Все остальное я вылечу потом.
   Так он тогда сказал, мысленно возблагодарив Господа за то, что тот надоумил его передать дочери как можно большее знаний и умений, которыми с избытком владел бывший ученик мэтра Гальчини.
   Сказал и грустно покачал головой. Дабы соединить раздробленную кость ступни и сделать все возможное, чтобы Адела не хромала всю оставшуюся жизнь, ему самому необходимо выжить. А то, как легко отделялся наконечник стрелы, просто вопило о том, что сделать это будет очень сложно. Особенно печалила его стрела, глубоко вошедшая в живот.
   Чтобы избавиться именно от нее, Гудо впервые в жизни горячо и искренне призвал своего учителя. Горячо и искренне.
   Сколько же раз за последние годы ученик вспоминал о своем наставнике! И с добром, и с горечью. И с благодарностью, и с ненавистью. И тот возникал в памяти то с ученым советом, то с наставлением, то с подсказкой. И это помогало Гудо, а также тем, кого он брался лечить. Тогда ученик, сжав губы, коротко благодарил великого человека.
   Возникал дух мэтра Гальчини и, кроме полезности, приносил с собой чувство тревоги, неприятные воспоминания и даже ощутимую боль в теле, ту, которую забыть невозможно.
   Врывался дух Гальчини и непрошенным, кратким воспоминанием, похожим на молнию, блеснувшую и исчезнувшую во тьме. Но прошедшей ночью все было иначе.
   Гудо, избавленный от трех стрел, попросил венецианского лекаря дать ему время подумать. Совсем немного. Столько, сколько нужно было, чтобы призвать великого врачевателя Гальчини. Призвать на помощь всем сердцем и душой. Не во имя своего тела и смертельной раны, а во имя дорогих ему людей, безусловно веря, что только живой Гудо способен сделать существование любимых легким и радостным.
   Вначале Гудо тщательно вспомнил все, что касалось чрева человеческого. И даже тот страшный день, когда мэтр Гальчини заставил его смотреть на ужаснейшую казнь.
   …В тот день в подвал Подземелья правды какой-то знатный вельможа притащил своего слугу, обвиняя его во множестве злодеяний, последнюю точку в которых несчастный якобы поставил, украв у своего господина несколько драгоценных камней из рукояти его меча. Священных драгоценных камней, вывезенных из Земли Иерусалимской.
   Ни тщательный обыск, ни чудовищные пытки, которым подверг слугу лично Гальчини, не помогли установить местопребывание священных камней. И тогда старый епископ Мюнстера, не упускавший возможности присутствовать при работе своего любимого палача Гальчини, предположил, что слуга проглотил свою добычу. Тут же было решено проверить это предположение. Тем более что в Подземелье правды был механизм, который наматывал на ворот кишки жертвы.
   Гудо, не смея ослушаться учителя, видел этот ужас с самого начала, когда мэтр Гальчини вспорол живот несчастного, и до его мучительной кончины. Он видел, как медленно вытягиваются из утробы сизо-голубые колбаски человеческих кишок, как прощупывает их окровавленными пальцами мэтр и как они наворачиваются на круглый брусок, точно веревка в правильно устроенном колодце.
   Камней не нашли. Но это был урок, которым потом воспользовался учитель Гальчини, чтобы продемонстрировать своему ученику, как устроен кишечник человека.
   После долгих разъяснений Гальчини добавил:
   – Помучили мы, конечно, этого малого. Эту пытку и казнь привезли на континент славные воители викинги. Только они делали это проще и быстрее. Привязывали жертву кишками к стволу и кололи копьем, заставляя идти вокруг дерева. Так что жертва сама вытягивала из себя внутренности. Как ты видел, кишечник человека имеет в длину около девяти локтей. Когда-нибудь ты, наверное, сможешь их увидеть не только снаружи, но и у себя внутри. Свои я могу.
   И мэтр Гальчини самодовольно усмехнулся…
   Именно это заставило Гудо призвать великого учителя всем сердцем и душой в сопроводители, чтобы с его помощью направить внутренний взор к месту ранения. И не только призвать, но даже в некотором роде взмолиться к нему.
   И мэтр Гальчини откликнулся.
   Какой-то непостижимой реальностью он погрузился вместе с учеником в его плоть и, пройдя пищевод с желудком маленькими шажками, проследовал по кишечнику к тому месту, где он был поврежден черной стрелой.
   Мэтр вел, рассказывал и показывал. Искренне радовался тому, что в кишечнике ученика не было пищи, а стрела так удачно угодила, что не задела ни жизненно важных органов, ни главных артерий. И даже тому, что наконечник стрелы остановился у нижнего края правой почки. Значит, ничто не мешает направить ее дальше, осторожно обходя незадетые участки кишечника, и далее через кожу наружу. А там уже можно освободиться от наконечника, а затем медленно вытащить само древко стрелы. И как можно скорее, пока вокруг наконечника не образовался мешочек, в котором железо выделяет яд. Если помедлить, то мешочек разорвется, и яд вместе с кровью попадет в сердце и печень. Тогда смерть неминуема.
   Так что нужно не спеша торопиться. Вот так – проталкивая стрелу ниже почки. Затем чуть выше, правее кровяного сосуда. Далее, минуя сочленения кишок, к границе внутренностей. И наконец через кожу наружу.
   И все это, превозмогая жуткую боль, Гудо проделал, всем сердцем и душой благодаря своего великого наставника.
   Вот только…
   Открыв сердце и душу, Гудо не подумал о том, что дух Гальчини, находящийся во власти ада, – злой дух. И цель его – овладеть душой человека, до конца его дней поселившись в ней. А поселившись, приобрести над ним власть и использовать его мысли, поступки и тело в угоду сатане.
   Гудо закрыл глаза. Ему было страшно. Теперь он понял, что злой дух Гальчини может помимо его воли проявлять себя и напоминать о печальном предназначении Гудо. Прошлое никогда не оставит в покое несчастного ученика Подземелья правды. И, возможно, придет время, когда восстанет из пепла страшный палач Гудо. Помимо своей воли и вопреки убеждениям.
   О, как он не желал возвращения прошлого! Прошлого, где он был слугой ада и оружием смерти. Только Господь мог спасти его. На него упование и надежда.
   На Всевышнего и на чудодейственные снадобья мэтра Гальчини. Нужно выжить, вылечить тело, а уж потом и душу. Он сможет и то и другое.
   – Грета, вы поели?
   – Да, Гудо. Люди на этом корабле очень добры. Нам даже дали хлеб и окорок.
   – Это хорошо. Не может судьба все время нас испытывать. Уже должно настояться снадобье с бобровой струей [28 - Бобровая струя – железа внутренней секреции бобра, обладает сильными бактерицидными и заживляющими свойствами.]. Пусть половину выпьет Адела. Придет время, и заживем мы в достатке и удовольствии. Ведь Бог есть любовь и судия праведный!

Глава третья

   – Садись, Пьетро. Налей мне и себе. Вот так. Давай выпьем за «Афродиту». Славная была галера, вовек ее не забуду.
   Джованни Санудо в два глотка осушил бокал и, сузив глаза, с легкой усмешкой стал наблюдать за тем, как капитан сгоревшей галеры поминает свой корабль. От этого до боли сжалось горло Пьетро Ипато. Сжалось, но все же позволило дышать и даже тоненькой струйкой пропускало терпкое вино.
   Знакомые с юных лет, объединенные любовью к морю и кораблям, спаянные многими сражениями, тайнами и грязными делишками, эти мужчины так и не стали друзьями. Да и какая может быть дружба между господином и слугой, равно как и между волком и собакой?
   – Что скажешь, Пьетро? – с легкой усмешкой спросил господин.
   Капитан Ипато растерянный и жалкий, посмотрел на герцога. Так смотрит собака, когда у самого ее носа внезапно из темноты выдвигается волчья пасть. Уже не убежать, страх забрал ноги, но поскулить еще можно.
   Капитан поскреб в своей черной, с широкой проседью, курчавой бороде и неспешно стал докладывать обо всем, что произошло на переданной ему во временное командование «Виктории». Наблюдая за тем, как согласно кивает головой герцог, Пьетро Ипато взбодрился и уже более твердым голосом закончил:
   – Господь и ветер по-прежнему благосклонны к нам. Если будет на то ваша воля, сегодня ночью я отойду на милю от берега и поведу корабль под парусами. Это сократит время нашего пути на два дня.
   Джованни Санудо удовлетворенно кивнул головой.
   – А скажи мне, Пьетро, как там наши неожиданные гости?
   – Этот несчастный лодочник и его живой груз?
   – А что, у нас появились еще гости? – сердито засопел на явно расслабившегося капитана его господин.
   – Нет. Не появились, – опустил глаза Пьетро Ипато. – Как вы и велели, их хорошо кормят, дают им по просьбе горячую воду и все прочее… Вот вчера лекарь попросил собрать для снадобья крысиный помет и паутину. Кажется, этот лодочник поправляется. Так что наш комит скоро с удовольствием вышвырнет его и этих евиных дочек из своей каморки.
   – Наш Крысобой прямо в нетерпении, – рассмеялся Джованни Санудо.
   Смеху господина капитан Ипато вторил своей широчайшей улыбкой. Им обоим было хорошо известно, что свирепый комит глубокой ночью тайком затаскивает к себе в каюту палубных мальчишек. То ли Крысобой запугивал их, то ли подкармливал, то ли давал подарки или деньги – про то они не знали. Но в дощатой каморке не раздавались настораживающие звуки и мальчишки никому не жаловались. Сам комит догадывался о том, что герцогу было известно о его ночных проделках. Ведь от Джованни Санудо невозможно ничего скрыть. И если господин изволил не замечать маленьких слабостей своего слуги, тот он должен был с особым рвением служить своему повелителю.
   Что, собственно, и делал комит Крысобой. В преданности своей он, пожалуй, немногим уступал Аресу и Марсу.
   А что знал о слабостях самого Пьетро Ипато великий герцог? Только ли то, что капитан выказывал явное презрение к женщинам? Он даже избегал этого слова, как и женских имен. Они все для него были евины дочки. Греховодницы, рожденные от первой грешницы Евы. А то, что рядом с Ипато часто бывают юноши – это не грех. Это необходимое покровительство, без которого на море не обойтись.
   И все же это опасная слабость, за которую можно и на костер угодить. Если того пожелает герцог Санудо. А еще герцог платил за службу серебром, предоставлял жилье, вино и многое другое. Так что в глазах старого капитана Ипато господин не прочтет ничего, кроме преданности и готовности исполнить любой приказ и пожелание.
   – Ты сам выводишь евиных дочек на прогулку? – усмехнулся Джованни Санудо. Усмехнулся оттого, что его капитан, как обычно, когда употребляли его выражение, нервно осмотрелся по сторонам.
   – Как вы и велели. Только ночью, когда все спят. Разве что Крысобой рядом. Но я же говорю, он не отходит от дверей своей каморки. Под нею и спит.
   Об этом Джованни Санудо уже беседовал со своим комитом. Но тот ничего интересного не смог сообщить. Ведь раненый говорил очень мало и очень тихо, к тому же часто на незнакомом Крысобою языке. Женщина и девушки поступали так же. А если что и слышал комит, то это касалось лечения ран лодочника, в котором одна из девушек по имени Грета принимала большее участие, чем сам венецианский лекарь Юлиан Корнелиус. А еще Крысобой в подробностях рассказал о том позднем вечере, когда волею провидения галера и утыканная стрелами лодка столкнулись нос к носу. Все рассказал, не утаив и того, что венецианцы предлагали ему четыре золотых дуката. Невероятные деньги, от которых комит отказался. Лодку привязал лишь затем, чтобы поутру получить ясное повеление от великого герцога, а не с каким-либо умыслом. Господи сохрани от такой глупости!
   Может, взял золото, а может, и нет. Путь долог, еще успеет Джованни Санудо в этом разобраться. А пока…
   Герцог Наксосский повернул голову налево. В сотне шагов от борта раскинулся старый городок Сплит, который он с удовольствием окинул взглядом. Много сотен лет назад римский император Диоклетиан построил здесь свой дворец. Среди живописной природы Далмации [29 - Ныне Хорватия.], под защитой высоких стен он отдыхал душой и телом от горячки вечно бушующего Рима. Он возлегал на шелковых постелях, утопая в лепестках роз, и с высоты открытой террасы любовался ласковыми волнами Адриатического моря, причудливыми изгибами прибрежных скал и роскошью многоцветной растительности. Император пил вино из своих глубоких прохладных подвалов и знать не знал, что живет в раю.
   Впрочем, и того, что есть на небесах Господь Бог и созданный им рай. Тогда у людей были другие боги. Да и сам император, если желал, мог быть богом.
   Джованни Санудо богом не стать. Он достаточно умен, чтобы понимать тщетность людских попыток уподобиться Создателю. А вот императором… Повелителем…
   Над этим можно поразмыслить. И не только. Можно что-то и предпринять.
   – Некоторые богословы утверждают, что рая на земле нет. Господь в наказание за грехи человеческие вознес его на небеса. Но, глядя на эту землю, я верю, что райские уголки все же есть на земле.
   Пьетро Ипато, многократно бывавший в порту и в окрестностях Сплита, согласно кивнул. Подтверждая слова герцога, с гигантской высоты городской колокольни [30 - Построенная в XII веке, колокольня города Сплит имеет высоту 57 метров.] мерно зазвучал колокол.
   – Так вот, мой дорогой Пьетро, Господь Бог и ветер нам благоприятствуют. Нужно избавиться от наемных гребцов. Так что возьмешь с собой в порт вольных гребцов, кроме тех, что на двух первых загребных банках. Не скупись. Пусть хорошо выпьют за мое здоровье. Скажешь, что за это они утром займутся погрузкой воды и зерна на борт. Сам не пей с ними. Ночью мы уйдем.
   Капитан Ипато только руками развел. Он не желал вступать ни в какие пререкания с господином, хотя и следовало. За герцогом Наксосским уже давно тянулся шлейф грязных слухов, и с каждым годом нанимать моряков на его галеры становилось все сложнее. Брошенные в порту Сплита гребцы молчать не станут. К тому же им не заплатят вообще никаких денег. Будут жалобы в сенат Венеции, и герцог об этом знает. И все же он пошел на этот опасный шаг. Значит, была тому причина.
   – А еще, Пьетро, придется не поскупиться на приличные одежды для двух юных девушек, кормилицы и порученного ей младенца. И еще… Расходы! Проклятые расходы! Что еще нужно благородным девушкам? Зайди к Гершу на портовой улице. Ну, ты знаешь. Пусть он все подберет.
   – Герш больше не даст без денег.
   Джованни Санудо поморщился и отцепил от пояса увесистый кошель.
   – Расходы. Проклятые расходы.
   Пьетро Ипато сглотнул слюну. Если герцог заплатит Гершу, значит, он замыслил что-то невероятное и очень стоящее.
//-- * * * --//
   Гудо повернулся на бок. Уголек внутри живота уже не жег его внутренности. Режущая боль в других ранах притупилась, изрезанные мышцы расслабились. Этому нельзя было не радоваться. Вот только…
   Мужчина в синих одеждах приподнялся и с нарастающим беспокойством осмотрел свое временное убежище. Через мгновение он застонал. Ни Аделы, ни ее ребенка, ни девочек в тесной коморке не было. Их, как и в последние три ночи, вывели подышать морским воздухом, хотя и за стену, но все же подальше от просмоленных канатов, кислого от пота и крови матраса, от прелых мешков с зерном и всякой всячиной. Вывели. И они не вернулись. Их не вернули.
   Гудо заскрежетал зубами. Беспокойство быстро сменилось тревогой. Та уже была готова уступить свое место отчаянию.
   Необходимо было подняться. Там, за дощатой дверью, и только там, он мог и должен был узнать, где его родные и любимые. Что с ними? Не угрожает ли им опасность? Не брошены ли они людскими пороками на эшафот оскорблений и унижений? Оберегает ли их Господь, когда временно это не под силу раненому Гудо?
   Тяжело дыша и обливаясь потом, он приподнялся, спустил ноги на доски пола и помотал своей чудовищной головой. Нестерпимо захотелось воды. Холодной до синевы и бодрящей, как крепкий эль. Такой, какой испил Гудо в швейцарских Альпах в своих недавних странствиях. Но ни воды, ни обычно приносимой поутру пищи, ни тех, кому предназначалась эта пища, ни даже их вещей, ни мешков самого господина в синих одеждах – ничего не было.
   Гудо уснул счастливый и умиротворенный. Проснулся несчастный и обессиленный от рвущей душу тревоги. Он расслабился. Он позволил себе дать слабину. Он просто уснул, как требовали его раны. Его сердце не почувствовало подступающей беды.
   Вырвать из груди это самое сердце и спросить его: почему? Шагнуть за проклятую дверь и спросить людей: почему? Поднять взор к небесам и спросить Господа: почему? А главное: за что?
   Гудо с трудом сделал шаг и толкнул дверь.
   Яркое солнце безжалостно ослепило мужчину в синих одеждах. Опираясь левой рукой о косяк, Гудо тут же заслонился правой от щедрот небесного светила.
   – День начался с приятного события.
   – Поздравлю, Юлиан Корнелиус. Ты не только вытащил беднягу с того света, но и удивительно быстро поставил его на ноги.
   – То, что я вижу, – это не чудо. Это славное умение нашего лекаря. Как говорится, не единой милостью Господней…
   – Спасибо, друзья. Но не будем забывать все же и о милости Господней.
   Гудо отнял руку от лица и, медленно открыв глаза, посмотрел на трех мужчин, которые с удовольствием и радостью пожимали друг другу руки. Традиционная мантия доктора, замшевый черный берет и носимые даже в жару замшевые перчатки лишь на мгновение задержали взгляд раненого на фигуре расплывшегося в улыбке Юлиана Корнелиуса. Но двое других, в шелковых коротких жакетах, туго стянутых на талии и расходящихся веером на бедрах, в плотно тканых шоссах с остроносыми пигашами [31 - Пигаши – обувь, носки которой часто были настолько длинными, что загибались кверху или подвязывались к поясу.] и, по контрасту, в свободных расстегнутых таперте [32 - Таперте – верхняя одежда.], неприятно насторожили Гудо. Ведь он уже успел сложить свое мнение о лекаре. И не только о его знаниях и умениях, а и о том, что он для Венеции человек новый, пришлый, из тех, для которых ревнивый город только в годы чумы открыл свои ворота.
   Но эти два господина, судя и по одежде, и по выговору, и по манере всегда и во всем выделять себя, были, без всякого сомнения, венецианцами – и по крови, и по сути. А в данный момент именно венецианцы были наиболее опасны для Гудо и его девочек. Успев за короткий срок пребывания на острове Лазаретто в подробностях изучить граждан этого города, господин в синих одеждах сделал для себя неутешительный вывод – они слишком умны и слишком упрямы, они не знают слова «нет» и всегда добиваются того, чего желают. При этом их хитрость может на время прикрыть лисьим хвостом природную алчность волка-добытчика. Они способны отступить, но только лишь затем, чтобы напасть вновь, с лучшей позиции. У них напрочь отсутствует понятие дружбы, всю ее с лихвой поглотила преданность своему городу, всемогущему защитнику, кормильцу и благодетелю.
   Все это Гудо неоднократно испытал за те тяжелейшие три месяца, в течение которых пришлось днем и ночью бороться за сносное существование, а часто и за жизнь, свою и девочек, на острове слез, смерти и непростительного греха.
   Так и должно было произойти.
   Покончив с рукопожатиями, венецианцы, не слушая вялых возражений лекаря, тут же затащили раненого внутрь каморки и, не мешкая, приступили к допросу.
   Нет, конечно же, он не венецианец. Он плохо понимает и мало говорит на языке их города. Чума и голод привели его на острова республики Святого Марка. Сам он с Северных Балкан. Его хозяин тоже не венецианец. Он приплыл недавно на своей лодке и подрабатывал перевозками. Чума проглотила почти всех лодочников-венецианцев, так что для прибывших из других мест есть работа, и власти города их не прогоняют. Сам он переносил тяжести, был гребцом.
   В тот день хозяину лодки понадобился помощник. Он позвал желающих, и раненый первым успел на его зов. (Лучше бы собаки откусили ему пятки, чем пережить все это!) На каком-то острове в лодку сели женщина с ребенком, две девушки и приятный юноша. Куда им было нужно, он не знает. Ему велели грести, чтобы заходящее солнце все время было по правому борту. Значит, на юг.
   Под вечер их окликнули с какой-то высокой лодки. Но юноша испугался и велел грести как можно быстрее. Ему кричали и угрожали. Однако он приставил нож к горлу хозяина лодки и велел уходить от погони. Гребли вдвоем с хозяином. А потом на лодку обрушились стрелы. Еще и еще. Хозяин упал за борт. Юноша не двигался. А он все греб и греб.
   Потом он очнулся в этой каморке, где добрый лекарь вытащил из него стрелы.
   Нет. Кто этот юноша и как его зовут, он не знает. Что это за женщина и девушки – тоже. Нет. Он не знает… Уже спрашивали… Не знает, где и куда… Нет. Не знает… Уже спрашивали… Не знает.
   Через час Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес разочарованно посмотрели друг на друга. Конечно, можно было еще продолжать. Но этот сын тупой коровы вряд ли что-нибудь добавит к тому, что из него с трудом сумели выжать. Нужно отдохнуть и подумать. Может, предложить этому ослу деньги? А может, подвергнуть его пыткам? Эти меры наверняка помогут дополнить скупой рассказ гребца. Они всегда помогают. Нужно подумать.
   Венецианцы коротко переговорили между собой и, оставив изможденного допросом раненого на его постели, поспешили на свежий воздух.
   – Воды. Лекарь, Богом прошу, воды!
   Юлиан Корнелиус встрепенулся.
   – Дай ему воды. – Пьянцо Рацетти положил на плечо лекаря руку. – Пусть еще поживет.
   В руках лекаря оказался кувшин с водой. Юлиан Корнелиус протянул его раненому и, почувствовав слабость в коленях, присел рядом.
   – Где они? – чуть отпив, прошептал человек со всклокоченной варварской бородой и такими страшными глазами.
   Еще мгновение назад с трудом очнувшись от наваждения под тяжелым взором этого странного лодочника, Юлиан Корнелиус почувствовал, что вновь впадает в какое-то странное оцепенение. В то весьма неприятное состояние, которое овладело им, едва начался допрос. Лекарь не придумал ничего лучше, кроме как грозно, подобно венецианцам, уставиться на допрашиваемого, и тут же, что называется, напоролся на меч ответного взгляда. Почти сразу же ученый лекарь ощутил слабость в теле, которая постепенно перешла в такую вялость, что полностью исключила Юлиана Корнелиуса из списка тех, кто задавал вопросы. Затем в голове стал клубиться туман, и в нем, как в природном тумане, стали искажаться не только лица и тела, но и слова, и даже ощущения.
   И если в начале допроса лекарь еще раздумывал о том, сообщить ли (сейчас, скоро или в ближайшем будущем) о странностях этого лодочника (а их было более чем достаточно: знание ученой латыни, венецианского языка, хирургии и даже основ практикуемой медицины!), то всего лишь после нескольких ответов (глупых и на едва внятном венецианском) Юлиан Корнелиус напрочь отказался от этой мысли. Да и самой мысли в его голове уже не было.
   «Это глаза демона. Нет, самого сатаны. Не смотреть в них», – на мгновение напрягся ученый лекарь, но, не сумев отвести глаз, подчинился и погрузился в плен безразличия к происходившему допросу.
   Благо Пьянцо Рацетти и Аттон Анафес были настолько увлечены своим важным делом, что не заметили странного молчания лекаря. А возможно, и заметили, но сочли разумным поведение своего друга. Не стоит лекарю лезть в государственные дела. Это привилегия городских чиновников и военных. А они как раз и были и первыми, и вторыми.
   А еще, возможно, за несколько дней общения они уже смогли составить свое мнение о лекаре как о гражданине города без отца и деда. То есть о пришлом человеке. А таким всегда есть что скрывать от Венеции, или, по крайней мере, недоговаривать. Им нет и не может быть полного доверия. Их сердца не принадлежат республике Святого Марка.
   И это верно. Ведь не сказал Юлиан Корнелиус правду о жестоком самолечении этого странного лодочника. Не упомянул и о том, отчего ему стало до жути страшно. Даже умалишенные кричат, когда режут их тела. Даже святые громко возносят свои слова к небесам, не в силах терпеть муки пыток и казни. И только сатана и его дети демоны безразличны к телесной боли. Ибо они и есть телесная боль.
   А теперь еще это подчинение…
   Юлиан Корнелиус почувствовал, как ручеек пота нестерпимым холодом заструился между лопаток. Крепко зажмурив глаза, лекарь скороговоркой выпалил:
   – Герцог держит их при себе. На них хорошая одежда. Они сыты. На их лицах улыбки.
   – Слава тебе, Господи, – подняв глаза к дощатому потолку, промолвил странный лодочник.
   – Господи…. Господи? – удивленно прошептал лекарь и боком вывалился в распахнутую для щедрот солнца дверь каморки.
//-- * * * --//
   «Они живы. Они здесь, рядом, на галере. Они сыты и… Улыбаются. Значит, все хорошо. А если что не так… Еще бы дня три. Да хватило бы и двух… Эх…»
   Гудо сделал большой глоток воды и с волнением стал ждать, как на это отзовутся кишечник, почки и мочевой пузырь. Если не будет явно выраженной рези или жжения, то он прав: через два-три дня сможет встать на ноги. Вот только нужно продолжать пить горькие настойки и смазывать раны волшебными мазями мэтра Гальчини. Они, без сомнения, у Греты.
   А самое важное то, что жизненные органы Гудо имели значительный запас прочности. Он был исключительно здоровым и крепким мужчиной. И это несмотря на то, что ему уже было около сорока лет. Так, во всяком случае, считал сам Гудо, не знавший ни дня, ни года своего рождения.
   Немногие его сверстники дотягивали до таких лет. А если и дотягивали, то их тела страдали от многочисленных болезней и последствий травм и ранений. Но жестокая судьба, вдоволь потешившаяся над телом и душой ученика Подземелья правды, каким-то чудом не разрушила физической крепости организма. Гудо не знал болезней. Раны на его теле заживали скоро и без особых осложнений. На его уродливом лице было не так уж и много морщин. Волос лишь слегка коснулась седина, и то у висков. Но больше всего радовало то, что у него были здоровые зубы, хотя слева и отсутствовали два коренных, утраченных в пьяной драке еще в молодости. А крепкие и здоровые зубы – это залог здоровых и крепких внутренностей. Так учил великий Гальчини.
   А еще у него была дочь, умница и прелестница Грета. Она обязательно приготовит нужные снадобья. Те, о которых они много и часто говорили на острове Лазаретто, особенно в последние дни. Какое счастье, что у Гудо есть дочь! Она станет еще более сведущим и умелым лекарем, чем ее отец. Может, даже превзойдет волшебника Гальчини. Она так умна и прилежна. К тому же все запоминает с первого раза. Не то что тугодум отец, знания которого добывались болью и мучениями.
   «Все будет хорошо. Господь не оставит нас своей милостью. И никакие…»
   Но тут Гудо почувствовал, как рану на животе окутало ощущение, волнами отдающееся в кишечник и желудок. Неприятное чувство обволокло сердце и начало стучаться в мозг.
   Нет, оно не стало последствием большого глотка воды. Это было что-то другое. Но чтобы разобраться в этом, ему следовало оставить мысли о дорогих ему девочках и настойчиво заглянуть внутрь себя, пытаясь понять: это волнение рождено физической или духовной сущностью?.. Да, нужно разобраться. Но так не хотелось даже в мыслях расставаться с родными людьми…
   И он думал о Грете, Аделе, о ее продолжении – маленьком Андреасе, о приемной дочери Кэтрин. Он думал и мечтал, строил дом для них и высаживал сад. Он крепкий и сильный. Его знания с честью послужат ему. У него есть зашитые в плаще золотые монеты, заработанные богоугодными стараниями. Во многих городах у него были знакомые и даже несколько человек, которых он мог назвать друзьями. Все это – стойкий фундамент для счастливой жизни.
   Гудо даже увидел себя в глубокой старости, в каменном доме, у теплого очага, в окружении внуков и правнуков. Он сладко зевнул и прикрыл веки.
//-- * * * --//
   – Да чтобы его черти в ад утащили! Сколько он еще будет вылеживаться на моем матрасе? Он что, принц крови или все-таки паршивый лодочник с грязных венецианских каналов?
   – Не принц, конечно, но… А может, и верно. Простые люди привыкли к сену, голым доскам, к земле. На них они лучше высыпаются. И раны лучше затягиваются…
   – Ладно, лекарь. Пусть до утра еще воспользуется добротой комита Крысобоя. Завтра лодочника желает видеть его светлость герцог. А это ему от щедрот его светлости.
   «Завтра. Значит, завтра. Значит, у меня еще полдня и целая ночь. Это хорошо. Это очень хорошо», – улыбнулся Гудо.
   Дверь приоткрылась. В узкую щель рука лекаря втолкнула сверток и небольшой оловянный кувшин с подпружиненной конической крышкой. На большее Юлиана Корнелиуса не хватило. Дверь со скрипом закрылась.
   Гудо вздохнул.
   Время еще есть. Это хорошо. Но…
   Еще полдня и целую ночь он пробудет в этой каморке и, скорее всего, не узнает, что с Аделой и детьми. А еще его терзало нарастающее беспокойство, возникшее утром внизу живота и теперь со скоростью улитки добравшееся до желудка.
   Гудо посмотрел на щедроты его светлости герцога и нахмурился. Нет, совсем не нужны ему милости герцога. Он вспомнил, как спешил лекарь. Лекарь, который уже не желал, а точнее, боялся увидеть своего больного.
   Именно боялся. Теперь Гудо это ясно понимал.
   Он не желал этого. Но так случилось. Так произошло.
   Едва напористые венецианцы приступили к допросу, Гудо сжался в комок и стиснул зубы. Ему в одно мгновение припомнилось все, что произошло в этой каморке. О, как он был неосторожен и непостоянен! Гудо выдал свое знание латыни и венецианской речи, свои навыки и умения. Показал удивительный набор хирургических инструментов, многих из которых не водилось даже на медицинских факультетах. Хуже того, Гудо не сумел, а скорее не пожелал выстроить правильную линию поведения с лекарем. То льстил, то не замечал, то пытался поговорить по душам, то смотрел как на пустое место.
   Какое впечатление должно было сложиться о подопечном у лекаря? Что должен был ученый человек подумать о простом лодочнике с багажом хирургических инструментов и набором лечебных трав и чудодейственных мазей? Что должен он был решить, обнаружив его способности, а в особенности то, что он с непонятной стойкостью переносил боль и не позволил себе испустить даже приличествующий стон?
   Что бы подумал сам Гудо, если бы под его хирургическим ножом больной не закричал, не застонал и не проклял его, как бывает всегда, когда острое железо рассекает плоть? В уме или в сознании раненый человек? Да и человек ли он в основном понимании этого слова? А если и человек, то не под властью ли он сатанинских сил?
   Почему Гудо просто не обмолвился, что не желал своими стонами причинить боль дорогим ему людям?
   Что скажет Юлиан Корнелиус в первые мгновения допроса? А сообщил ли он своим венецианским друзьям что-либо ранее? Промолчит он или погубит Гудо?
   Погубит Гудо и тем самым обречет на погибель его семью.
   Да, именно семью! То единственное, ради чего стоит бороться за жизнь и завтрашний день!
   Только бы пережить этот допрос и не выдать себя, не дать венецианцам ни малейшего повода засомневаться. Только бы лекарь молчал. Только бы не проронил ни единого слова, ни сейчас, ни позже. Позже Гудо сумеет уговорить его. Часто золото служит самым надежным замком человеческих уст.
   А теперь?
   Гудо из всех направленных на него строгих взглядов увидел только один – взгляд Юлиана Корнелиуса. Он увидел и пропустил его внутрь себя. Гудо почему-то был уверен, что именно там эта строгость увязнет, потеряет силу и обратным действием обезволит своего хозяина.
   Ведь такое часто выходило у великого Гальчини. Он неоднократно указывал на это своему ученику, для примера то заставляя преступников во всем признаваться, даже не подвергая их пыткам, то насмехаясь над монахами, дерзнувшими посетить его земной ад, то даже добиваясь от скупого епископа золота для своих бесчисленных экспериментов и изысканий.
   Силой взгляда и движением рук мэтр Гальчини добивался от людей желаемого. Но это никогда не получалось у Гудо. От его взгляда люди просто зеленели, отворачивались и пытались сбежать. Тогда учитель смеялся и говорил, что большего его ученику и не нужно.
   Но теперь Гудо нуждался в большем. И это случилось. Как? Гудо не знал и не понимал. Он просто смотрел в глаза лекаря и страстно желал, чтоб тот не проронил ни слова. Конечно же, за этот час допроса он неоднократно обращался к своему учителю, умоляя его о поддержке в столь нужном деле.
   Помог ли мэтр? Нет, на этот раз Гудо не ощутил его присутствия. Но что было очевидным, так это то, что воля и сознание Юлиана Корнелиуса находились в полном его подчинении. И лекарь, без сомнения, опираясь на свою ученость, осознал это. Осознал и пришел в ужас. Ведь так повелевать человеком может лишь Бог или его враг сатана!
   Как поведет себя лекарь? Что будет завтра? Будет ли послезавтра? А дальше? Окажутся ли рядом Адела и дети? Окажутся. Обязательно!
   Другого будущего мужчине в синих одеждах и не нужно!
   Вот только беспокойное ощущение внутри него набрало силу и уже почти достигло сердца…
//-- * * * --//
   С зари погода не заладилась.
   Так со смехом говорили друг другу палубные матросы. Удивительное в это время года полное безветрие оставило их без работы. Не нужно было под пронзительные свистки старших по команде, под ругань и побои палубного старшины, под свинцовым взглядом и проклятиями самого герцога ставить паруса, тянуть жесткие и колючие реечные канаты, крепить концы и с тревогой ждать перемены ветра или его силы.
   Согласно контракту, в штилевые дни палубные матросы занимались починкой парусов и такелажа. Этому они радовались от души. А что может быть приятнее, чем подставить задубевшую от пота и морских брызг, навсегда почерневшую от загара спину ласковым лучам солнца в последние дни весны? Руки вроде и при деле, но не нужно бегать, суетиться, попадать под кулак старших и бояться наказания за малейшую ошибку в работе с парусами.
   Теперь галера, как ей и положено, находилась в полном распоряжении гребцов. Вот и пусть гребут, отрабатывая бобы, сухари и кружку теплой вонючей воды. Пусть старательно машут веслами, ритмично и с полной отдачей сил. Мерный и плавный ход галере обеспечивают каждый раз по два флейтиста и барабанщика. Сменяя друг друга через час, они будут задавать ритм, под который весла опустятся в изумрудную волну, упрутся в нее и выйдут из воды уже в белых кружевах пены. Потом, снова все разом, поднимутся на положенный уровень, замрут на положенный такт и опять обрушатся в изумруд следующей волны.
   И так – гребок за гребком, час за часом, без отдыха, до изнеможения. Ибо того пожелал герцог.
   Вначале он пожелал избавиться от многоопытных наемных гребцов, сидевших на первых и последних двадцати веслах галеры. Им, свободным людям, не было дела до тех рабов, что размещались на средних банках. Свободные получали за свой труд деньги, хорошее питание и имели смену каждый час. Так можно грести и день, и два, и месяц, и полгода, сколько обычно и длился переход от черноморских степей до Венеции или от города Святого Марка до туманных берегов Англии.
   Нанятые гребцы хорошо знали свое дело. Им и не нужны были барабан и флейта. Перекликаясь старинными морскими словами, непонятными даже опытным палубным матросам, они легко увеличивали или уменьшали скорость скольжения галеры по воде. Клали корабль на поворот или во время боя табанили, уклоняясь от гигантских камней с катапульт врага.
   Но почти все эти многоопытные гребцы перепились в прохладных подвалах Сплита, а выйдя поутру на пирс порта, с удивлением обнаружили, что красавицы галеры «Виктории» тут нет. Что случилось потом, догадаться несложно. Редкий человек на земле не был обманут и обворован. Но это не важно.
   Важно то, что рабы галеры без опытных наемных гребцов делали все не так, как нужно. И длилось это уже третий день.
   Вот только если в прошедшие два дня был попутный ветер и паруса спускались лишь на несколько часов, чтобы растормошить проклятых гребцов галерной наукой, то сегодня с зари погода не задалась. Значит, «Виктории» до неизвестного часа придется идти на веслах.
   И она шла. Но рывками, наклонами, зигзагами.
   Не помогали вольнонаемные загребные. Не помогало менять местами тупоголовых невольников, большинство которых были рабами с северного побережья Африки и пленными турками. Не помогали плети подкомитов и кнут самого комита Крысобоя. Более того – не помогало звериное рычание самого герцога, его угроза утопить всю гребную команду галеры.
   Лишь после полудня «Виктория» на слабом ходу выровняла корпус и обрела плавный ход. Взмокший до самой души капитан Пьетро Ипато широко перекрестился и устало поплелся к кормовой беседке, где вот уже час с бокалом вина отходил от ярости герцог Наксосский. Отвернувшись от ехидно улыбающихся палубных матросов и с пониманием кивнув сидящему на краю куршеи Крысобою, Пьетро Ипато с трудом взобрался по крутым ступеням лестницы.
   – Ну и денек, – устало приветствовал своего старого капитана Джованни Санудо.
   Тот только скрипнул зубами, проглотив горячие слова о том, как неправ был герцог, решив освободиться от множества умелых гребцов. Проглотил и правильно сделал. На то он и герцог, на то его воля. Да и «Виктория» тоже его. Среди этих волн, на этой мастерски сложенной куче древесины он владыка и даже бог!
   Вот он какой, владыка. На золоченом кресле, в голубом с золотом шелковом камзоле, с тяжелой золотой герцогской цепью, с огромным бокалом золотистого вина. По обе стороны, оберегая его тело, высятся два закованных в броню воина, под стать своим именам – боги в бою. А теперь еще, радуя душу, медленно прохаживаются вдоль фальшборта миловидные девушки в синих с зеленой каймой бархатных нарядах и в таких трогательных барбетах [33 - Барбета – женский головной убор XIII–XIV вв. из белого полотна, покрывающий часть груди, шею, уши и подбородок, словно окутывающий лицо белизной.], что нельзя не вспомнить о божьих ангелах.
   А еще, как мадонна с младенцем, на скамеечке восседала хоть и несколько грустная, но не лишенная привлекательности женщина, одетая, согласно ее возрасту и положению, в старинное соркани [34 - Соркани – женская одежда со шнуровкой на груди.]. Ее декольте, укрепленное шнуровкой из красного шелка, прикрывала полукруглая вставка из глазета [35 - Глазет – парча с цветной шелковой основой и вытканными на ней золотыми и серебряными узорами.]. Она уже дважды за сегодняшний день высвобождала из такого удобного для кормилицы наряда свою большую грудь и давала ее младенцу, тихому и удивительно спокойному малышу. А впрочем, почему ему таким не быть? В большой груди матери было достаточно молока, а в ее объятиях – тепла и заботы, чтобы быть счастливым ребенком. Даже в такое страшное время. Даже среди чужих ему людей.
   Несмотря на возраст, женщина отличалась все еще приятным цветом лица. Вот только под глазами ее лежали круги и глубокая складка пролегла между бровями. Но кто не испытывал в последние годы голода и страданий? Пьетро Ипато догадывался о том, что если снять с ее головы омюсс [36 - Омюсс – в XIII–XV вв. женский головной убор, похожий на капюшон, с концами, завязанными вокруг шеи.], то в волосах женщины окажется много седины, а на шее – сетка морщин, выдающих возраст. Но это ничего. Это все понятно. Этого можно и не замечать. Как и у всякой женщины, которая нравится мужчине.
   Эта женщина нравилась Пьетро Ипато.
   Нравился и ее тихий голос, хотя капитан не понимал ни единого произнесенного ею слова. Их понимал младенец, тянувший к лицу матери ручонки, время от времени радостно что-то восклицавший и смеявшийся тихо, с переливом. Ну чем не мадонна с младенцем!
   Слуга-мальчонка подал капитану табурет и, по кивку герцога, бокал сладкого вина. Потягивая кровь земли – как любили говорить греки, всего сотню лет назад бывшие хозяевами герцогских островов, – мужчины отдали должное аромату, крепости и насыщенности пьянящего напитка. Разговор перешел на виноградники, небольшие и плохо устроенные на скудных землях островов, на их полив, что было еще печальнее, и на то, что уже почти не осталось старых виноделов с их секретами и тайнами изготовления вина, доставшимися от предков.
   Естественно, разговор перешел на погоду, с ее всегда ожидаемым дождем, и на ветра, которые должны были пригнать тяжелые облака. От ветра перешли к парусам и к самой галере. Постепенно лицо герцога стало бордовым, а глаза налились кровью. Он встал и прошелся вдоль беседки. Отсюда ему было отлично видно все, что происходило на «Виктории». Ему припомнилось утро, и гнев вернулся к нему.
   Еще бы! Усталые гребцы все чаще не попадали в барабанный такт. Слышались удары запоздавших весел о те, что еще пытались соблюдать правильную траекторию движения. Гребцы дышали тяжело, с хрипом.
   Джованни Санудо тряхнул головой и громко велел:
   – Весла на борт! – А затем уже тише сказал подлетевшему комиту Крысобою: – Дьявол их сожри. Ладно, корми.
   Умолкли барабан и флейта. Зазвучали бронзовые свистки и команды подкомитов. Над банками гребцов прокатился вздох облегчения и деревянный стук втягиваемых весел. Забегали мальчишки с деревянными лоханками и корзинами с едой.
   Крепко сжимая кольца кнута, к лестнице подошел Крысобой.
   – Чего тебе? – округлил на него глаза Джованни Санудо.
   – Вы велели…
   – Что я велел?
   – Лодочник. Этот раненый… Венецианцы его вчера допрашивали.
   Герцог поманил Крысобоя пальцем, и тот, легко взлетев по крутой лестнице, припал губами к уху его светлости.
   – Вот как, – протянул герцог. – Что ж. Давай и мы с ним побеседуем.
   Комит улыбнулся и с радостью бросился к своей коморке. Ему так не хватало дверей, за которыми он мог уединиться.
//-- * * * --//
   – Вставай, свиное рыло! Его светлость зовет.
   Гудо уже был готов к этому.
   Проснувшись с первыми лучами солнца, он увидел на краю лежанки несколько свертков. Кроме комка каши и мягкого окорока Гудо обнаружил оловянную кружку со снадобьем, пузырек с мазью и полоски выбеленного льна для перевязки.
   – Грета… Моя дорогая Грета, – улыбнулся мужчина и, прежде чем подкрепиться, занялся своими ранами.
   Потом он с напряжением, но все же с удовольствием натянул на себя одежду. Она лежала в дальнем углу, застиранная и зашитая в поврежденных местах. Об этом позаботились его девочки еще в первые дни на галере. Они были уверены – Гудо обязательно победит смерть, а значит, ему скоро понадобятся ставшие его второй кожей синие одежды.
   Гудо прощупал низ своего огромного плаща. Золото все так же было крепко и умно зашито в потайные швы. Оставалось ждать.
   – Пошевеливайся. Живее, живее…
   Крысобой уже схватил за плечо с трудом поднявшегося раненого, но тут же отнял руку. Комит впервые всмотрелся в лицо того, кто причинил ему бытовые неудобства, заставив спать на досках трюма. До этого мгновения ему не было дела до того, кого смело можно было назвать навозной кучей, до того, кто ничего не стоил и ничего собой не представлял. Человечек из толпы. Навозная куча для поля, на котором вызревают и благоухают благородные люди.
   – Ну ты, приятель, и урод, – хихикнул комит. – А с бородой ты еще веселее. Тебя надо на нос галеры прибить. Вся нечисть морская разбежится. А впрочем… Может, и наоборот… сбежится. Ладно, пошли.
   Посмотрев в спину этого страшного лицом человека, Крысобой порадовался, что убрал руку. Огромное тело мужчины, его длинные руки, а в особенности чудовищная голова в низко натянутом капюшоне вселяли недобрые чувства. Вплоть до страха.
   Перед его светлостью герцогом Гудо опустился на правое колено. Медленно, с трудом, низко склонив голову, совсем скрыв лицо в объемном капюшоне.
   – Храни вас Бог, светлый герцог, за ваше христианское милосердие…
   – Встань и открой лицо. Подними голову, – строго велел Пьетро Ипато, стоявший правее герцога на середине лестницы.
   Гудо, пошатываясь, поднялся. Медленно, очень медленно он стянул покров со своего дьявольского лица.
   Герцог рассмеялся. Его смех подхватили все, кто стоял возле кресла Джованни Санудо, передвинутого на край беседки, и те, кто толпился у лестницы и за ней. Смеялись старшие по командам, смеялись трубачи и знаменосцы, палубные матросы и арбалетчики. Смеялись все те, кто в предвкушении зрелища смог поместиться на этом небольшом пространстве. Смеялись даже венецианцы, как будто впервые увидевшие свидетеля страшного преступления против республики Святого Марка. Смеялись даже слуги-мальчишки, обезьянами повисшие на мачтовых распорках. Гул любопытства прокатился над банками гребцов.
   Гудо поднял голову. Поднял настолько, чтобы увидеть тех, кого нестерпимо желал здесь встретить.
   Адела с младенцем на руках, Грета и Кэтрин стояли на правом краю беседки. Их увлажнившиеся глаза и улыбки говорили сами за себя. Они радовались возможности повидаться со своим Гудо. Их совершенно не трогал издевательский смех, потрясший галеру и водную гладь вокруг нее. Они видели за жуткими чертами лица этого мужчины добрую, светлую и преданнейшую душу своего многократного спасителя.
   Адела ранее видела и большее. То, как золотом вспыхнули странные синие одежды этого человека. Человека, который благодаря своим поступкам и огромному доброму сердцу превратился на глазах женщины из демона в то, что она действительно лицезрела, – в явление святости. Ведь только тот, кого посещает дух Господень, вспыхивает божественным светом.
   «О Господи всемилостивейший! Они сыты и одеты. Богато одеты. У Греты и Кэтрин даже есть женские пояса с зеркальцем, четками, амулетами… И с зубочисткой из соколиного когтя. Ну почему я им ничего об этих женских важностях не рассказал? Ничего. Сами поймут и разберутся. Главное, в их глазах радость. Значит, они под Твоей великой защитой, наш Отец Спаситель. Никто не посмеет их обидеть. Храни и защищай их, Господи. Еще немного. Скоро это будет под силу и мне. Если будет на то воля Твоя. Даже если и не… До последнего вздоха моего я буду с ними. И никто, и никто…»
   Гудо с трудом оторвал взгляд от любимых и дорогих сердцу девочек и медленно перевел глаза на того, кто восседал на золоченом кресле и мог стать в этот миг для него и его семьи богом или сатаной.
   Лучше уж богом. Добрым и справедливым. Одним решением, одним словом он может сделать Гудо счастливым навсегда.
   Гудо с надеждой посмотрел на герцога, растирающего по лицу слезы, выступившие на глазах от раздирающего его смеха, а потом невольно взглянул вправо и влево от него. Почему-то странно и приятно было узреть среди десятков перекошенных в глумливых гримасах рож два строгих лица в шлемах с откинутыми забралами. Эти сосредоточенные, лишенные чувств лица казались искусными масками. Если не сказать больше и печальнее. Такие лица бывают или у покойников, или у тех, в ком сатана выжег все душевное. Это были не люди. Это были оболочки из мышц и костей, укрепленные броней доспехов. А внутри этой оболочки не было ничего. Совсем ничего.
   Гудо неуклюже поклонился и тут же быстро выпрямился. Спасительная мысль вдруг обожгла его мозг: «А если действительно… Чего не бывает? Может, сам Господь направил меня…»
   Гудо поднял левую руку и сотворил из пальцев тайный знак тамплиеров, который он несколько раз видел на рисунках в книгах из черного мешка, где хранилось наследие таинственных рыцарей и самого таинственного из них – мэтра Гальчини.
   Ни раззолоченный герцог, ни кто-либо из его окружения не поняли, не приняли и не ответили на тайный знак. Гудо со вздохом опустил голову.
   – Тебе же сказали – подними голову! Слышишь ты, сын сатаны и дьяволицы! – раздался грозный, с выраженной хрипотцой голос, резко перешедший от веселья к ярости.
   Услышав голос герцога, Гудо застонал и схватился обеими руками за свою огромную голову.
   Если бы молния в это мгновение угодила в Гудо, это стало бы меньшим ударом, чем то, что испытал мужчина в синих одеждах, услышав хрипотцу этого человека. В глазах потемнело, в лицо дохнуло жесточайшим холодом и жутким зловонием Подземелья правды. Окаменевшее сердце придавило легкие, и сразу же стало невозможно дышать. А откуда-то из глубины души раздался дьявольский смех. Смех, который Гудо слышал лишь однажды. Ибо лишь однажды смеялся в присутствии своего ученика мэтр Гальчини.
   «О Господи! За что Ты так наказываешь меня? Почему Ты послал ко мне этого… Это не бог. Это сын сатаны!» – шевельнулось в мозгу Гудо, и он без памяти рухнул на доски палубы.
//-- * * * --//
   «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та. Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…»
   Гудо почувствовал сильный удар в лицо и глубоко вздохнул.
   – Очнулся, дьявольская блевота. О, как ты уже надоел своим «та-та-та»… Сил нет терпеть. Всю ночь из-за твоих «та-тат» не смог заснуть.
   – И я почти не спал. Нужно же было дьяволу Крысобою столкнуть этого сумасшедшего именно на нашу банку. Чтоб он уже вернулся к себе домой. В ад.
   – Да. Пусть там себе и «та-та-тит»…
   – Я говорю о комите. Проклятом Крысобое. А этот что… Этот бедняга просто двинулся умом. Я как увижу и услышу нашего дьявола герцога, тоже холодею, и мозги в пятки стекают.
   – Это точно. Но если это дитя шлюхи опять забубнит свою песню, я опять врежу ногой по его жуткой роже.
   – От этого рожа у него не станет похожа на людское лицо.
   – Это точно. И создал же Господь такую жуть. А еще церковники говорят, что человек по образу и подобию сотворен Всевышним.
   – Нет. Этого по своему образу и подобию сотворил сам сатана…
   Гудо с трудом открыл глаза. Сильный удар ноги пришелся в переносицу. От этого из носа пошла кровь, а на глаза стала наплывать опухоль.
   Он лежал на досках палубы между босыми грязными ногами и стеной адмиральской каюты. Значит, возле последней банки галеры, куда обычно усаживали самых сильных гребцов. Но Гудо не было дела до обидчика, разбившего ему нос. Ему ни до кого не было дела. Он повернулся на спину и без всякой мысли уставился в розовеющее небо, на котором еще были заметны точки удаляющихся звезд.
   «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…» – вновь вырвалось из его горла. Глухо, басисто и… мрачно.
   «А ведь мелодия веселая. Под нее плясали. Хотя песня совсем не о веселом. И даже наоборот».
   Гудо едва улыбнулся. Он начинал думать. Значит, он возвращался из бездны пустоты. Ему очень нужно вернуться оттуда. Очень.
   Но…
   «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…»
   – Я его задушу, – послышался гневный голос сверху, и оттуда же добавили:
   – Пожалуй, я тебе помогу, дружище Ральф. Когда-то у меня это хорошо получалось.
   – Да уж, Весельчак, помоги. Боюсь, я сам с таким медведем не справлюсь. Вот только…
   – Что только?
   – Что потом скажем, если герцог его увидеть пожелает? Тогда уж запляшут наши ребра под кнутом проклятого Крысобоя.
   – Тогда пни его еще раз. Да хорошенько!
   Сильный удар затмил брезжащий рассвет, и Гудо, разжав пальцы, едва ухватившиеся за край, вновь полетел в пропасть беспамятства.
   Только до самого дна он не долетел. Два ангела схватили его за руки и весело подхватили: «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та!»
   Гудо посмотрел на того, что был справа, и удивленно воскликнул:
   – Ты? Как же, ты – и ангел? Твое место в аду, Стрелок Рой. Ты убил столько людей, что в ином городе столько не живет! За тобой река из слез и крови. Кто же и за что дал тебе крылья?
   – Эти? – взмахнул черными крыльями Стрелок Рой. – За что? Это не моего слабого умишка дело. Ты лучше посмотри туда!
   Гудо смотрит вниз и видит осажденный частокол в литовских лесах. Именно частокол, и неизвестно, есть ли за ним хоть один похожий на жилье дом. Но эти дикари литовцы в вонючих шкурах вместо доспехов со звериным упорством защищают свое логово. Вот и топчутся вокруг остроконечных деревянных стен три доблестных тевтонских рыцаря со своими копьями [37 - Копье – условное обозначение подчиненного рыцарю отряда, численность которого доходила до 150 воинов.] и отряды наемных лучников. Самый многочисленный состоял из искусных стрелков далекой Англии.
   Осада затягивается. Сожжены и разграблены все поселения на два дня конного пробега. Убивать, насиловать и брать в плен уже некого. Но еще есть достаточный запас хмельной медовухи, которую после пыток выдали лесные жители. Поэтому до позднего вечера горят костры и слышатся песни на многих языках Европы.
   Много песен. И грустных, и скабрезных, и веселых.
   Самая веселая и громкая доносится от английских костров, традиционно отстоящих далеко от основного лагеря. Но за множество вечеров одна и та же песня так надоела соседним кострам, что уже вызывала желание метнуть в исполнителей пару-другую копий. Получалось, что надутые гордецы с туманных островов, не желавшие общаться с воинами других отрядов, знают только одну мелодию. А какие они в нее вталкивают слова – кто их разберет? Разве что рыцари-тевтонцы. Те знают всё и понимают всё. Может, поэтому и не пытаются заглушить осточертевшую всему лагерю английскую песенку.
   А вот Гудо не выдерживает. Самый сильный и самый пьяный из наемников нижнегерманских земель, размахивая огромным топором, он с ревом врывается в середину песни:
   – Ну, кому снести голову и поставить на ее место другую? Может быть, другая голова на чужой шее вспомнит парочку новых песен!
   Англичане дружно смеются и еще громче продолжают свое бесконечное «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та». Кажется, что все эти вечера они только и ждали Гудо, чтобы повеселиться за его счет. Но не того они ждали. Гудо вертит над головой свой жуткий топор и с чудовищной силой опускает его на большой котел, в котором кипит мясо для английских лучников.
   Брызги кипятка, куски мяса, пар и клубы дыма перемешиваются и летят во все стороны. Лишившиеся ужина воины вроде бы должны были разорвать обидчика на куски. Но… Вместо того чтобы яростно напасть на него в справедливом гневе, стрелки громко смеются и еще громче затягивают:
   – Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та.
   Гудо вновь поднимает свой не знавший жалости топор и оглядывается в поисках следующей цели. Палатки, стойка для оружия, коновязь, лошади, головы безмозглых англичан…
   – А попробуй на мне свой топор.
   Гудо оборачивается и со злобой смеется:
   – Думаешь, пожалею тебя, коротышка?
   Но происходит нечто невозможное. Топор в длинных и умелых руках Гудо со злобным свистом разрезает место, где должна быть голова коротышки, отсекает то, что мгновение назад было руками и ногами, скользит по земле там, где только что находился этот человечек.
   «Да человек ли он? А может, сказочный гном, который заговорил мой топор?»
   Гудо бледнеет, но продолжает рубить топором.
   Вокруг Гудо все смеются, свистят и воют от восторга. Ко всему прочему, гном еще начинает петь свою проклятую песню на уже понятном Гудо нижнегерманском наречии:

     Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
     Эдвард, Эдвард?
     Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
     Зачем ты глядишь так сурово?

   Гудо чувствует усталость. Но он все еще продолжает бой с тем, кого смело можно назвать призраком. Удар, еще удар…
   И опять в пустоту. А человек-гном продолжает с издевкой напевать:

     То сокола я, рассердяся, убил,
     Мать моя, мать,
     То сокола я, рассердяся, убил,
     И негде добыть мне другого!

   Его друзья-лучники подхватывают:

     У сокола кровь так красна не бежит,
     Эдвард, Эдвард!
     У сокола кровь так красна не бежит,
     Твой меч окровавлен краснее!..

   Гудо со всего размаха рубит и, конечно же, мимо. Только этот удар оказался крайне неудачен. Боевая секира глубоко входит в мягкий лесной грунт и тянет за собой хозяина. Гудо падает и больно ударяется грудью о пенек. Хорошо, что тот трухлявый и рассыпался прежде, чем выломать ему кости груди. И все же удар вырвал из глотки Гудо дикий крик боли.
   Его тут же с радостью подхватывают проклятые стрелки и возносят к звездам, украшающим верхушки деревьев. Хуже того, человечек вскакивает на спину Гудо, обхватывает его горло железными пальцами:

     Мой конь красно-бурый был мною убит,
     Мать моя, мать!
     Мой конь красно-бурый был мною убит,
     Тоскую по добром коне я!

   А торжествующая толпа англичан-лучников подхватывает:

     Конь стар у тебя, эта кровь не его,
     Эдвард, Эдвард!
     Конь стар у тебя, эта кровь не его,
     Не то в твоем сумрачном взоре!

   Это еще слышит Гудо и проваливается в глухое беспамятство или сон…
   Так случилось тогда, в черных литовских лесах. А сейчас Гудо… то ли опять во сне, то ли в забытье. Как понять?
   – А помнишь, что дальше?
   Гудо посмотрел в насмешливое лицо Стрелка Роя с черными крыльями за спиной и кивнул:
   – Потом ты поил меня хмельной медовухой и мы подружились.
   – Нет, не то…
   – Потом ты учил меня стрелять из лука и хитро сражаться мечом и копьем.
   – Нет, не то…
   – Ты учил убивать, не зная жалости, и…
   – Не то, не то, не то… Я учил тебя петь и плясать… Одну-единственную песню. Мою песню. На всех языках, которые я знал. Ты помнишь?
   – Я помню, как бесила она других воинов и как мы издевались над ними…
   – Опять не то… Песню, песню… Вспоминай… Вспоминай…
   – Вспоминать? Зачем?
   – Потому что никто, кроме тебя, тебе не поможет!
   Стрелок Рой взмахнул черными крыльями и исчез. Но Гудо не падал. Он с удивлением посмотрел на второго ангела, поддерживающего его, и ахнул.
   В бескрайнем неведомом пространстве несчастного Гудо поддерживал… сам Гудо. Только крылья этого Гудо каждое мгновение из белых превращались в черные и опять становились белыми.
   – Вспоминай Гудо, вспоминай, – ласково сказал ангел-Гудо растерявшемуся Гудо, и тот, вздохнув, кивнул.

Глава четвертая

   – И что, он все это время так?
   – Да. Уже вторые сутки. Только вначале он постоянно напевал без слов, а теперь даже куплеты слышно. Вот прислушайтесь, ваша светлость.
   Джованни Санудо чуть наклонился и выставил правое ухо:
   – Действительно, он напевает. Я даже могу разобрать несколько слов: «Эдвард, Эдвард. Конь стар у тебя…» Только поет он на верхнегерманском языке. Мне хорошо знаком этот язык.
   – А утром он пел на французском. Я жил некоторое время в Орлеане. Мне кажется, было несколько слов и на английском.
   – Да, лекарь, ты прав. Все это странно. Но все же твоя уверенность в том, что в этого лодочника вселился дьявол, мне кажется, лишена основания. Может, он много странствовал. Есть такие бродяги, которым не сидится на одном месте. А то, что он в бреду, и так понятно. Ведь раны его очень серьезны. Тебе удалось их залечить, но… Господу виднее, нужна ли ему жизнь или душа этого человечка.
   – А мне кажется, ваша светлость, просто он еще не окреп. А тут и вы с вашим… властным голосом. Вот и струхнул этот малый. Да со страху еще и умишком тронулся. У меня на галере… Простите, на вашей галере «Афродита» был такой матрос. Я на него гаркнул крепко, он и брякнулся в обморок. А потом и совсем, казалось, ума лишился. Так я его по старинному морскому порядку привязал под руки и в море бросил. Полдня тащили его на привязи. Вытащили всего синего, думали, отмучился. А он ничего, отошел и к службе годен был вполне. Но я его все же ссадил на берег. У тех, кто долго в море, и так умишко в расстройстве. А что от этого ждать…
   – А ты знаешь, мой друг Пьетро, это хорошая мысль. Давай и этого лодочника окунем. Вдруг и впрямь поможет. Хочется мне все же с ним побеседовать. Как, лекарь, думаешь, есть смысл?
   – В медицинской практике порой сумасшествие лечили ледяной водой. Были случаи полного восстановления рассудка. И все же как ученый лекарь хочу внести некоторую ясность. А эта ясность чаще всего и является диагнозом. То есть нужно установить, какой род сумасшествия постиг больного. В человеке есть четыре природы: черная желчь, желтая желчь, флегма и кровь. Когда они в согласии между собой – человек здоров и радуется жизни. Нарушение каждой из указанных мною человеческих природ приводит к болезни. Великий философ и врачеватель Платон в диалоге «Федр» указал на два вида безумия, оно же и сошествие с ума: болезнь и божественный дар. Божественный дар – это форма полезного безумия: магическое, мистическое, поэтическое и эротическое. То, что неученые люди понимают как экстаз, восторг, видение, – это тоже безумие. Безумие полезное, делающее человека счастливее. Но нарушение четырех природ, вызвавшее сумасшествие человека как болезнь, – печальное зло. Однако оно не идет ни в какое сравнение с тем, когда в человека вселяется демон. Это уже крайняя ступень сумасшествия. Простите, благородные господа, за столь долгое вступление к простым словам: чтобы вылечить сумасшедшего, необходимо понять фактор, вызвавший это состояние. И тогда уж нужно браться за дело.
   – Может, он в поэтическом экстазе…
   – Глупости говоришь, Пьетро. Посмотри на его рожу. Об нее хорошо убивать щенков. Где уж тут до тонкостей чувств? Скорее тут болезнь. Что в таком случае помогает, лекарь?
   – Методов множество, ваша светлость. Прежде всего, это тяжелый труд или жестокое телесное истязание, чтобы ослабить внимание больного к своему горящему разуму. Полезно также вдыхать пары ртути и сурьмы или, как чаще его называют, рвотного камня. А также принимать настойки из белладонны, мака, мандрагоры. И, конечно же, отворить кровь и освободить тело от мрачных настроений…
   – А если же человеком овладел демон?
   Лекарь многозначительно кивнул:
   – Тут требуется сложное лечение. К тому же в этом нужно быть уверенным, ибо только тогда помогают молитвы и заклинания. Их обычно читают над дырой, просверленной в черепе, из которой и должен изойти демон…
   – Пробить голову?
   – Есть и более простой способ: обрить голову, накрест разрезать кожу до кости и стянуть лоскуты. Хорошо бы перед молитвой посыпать открытый череп ржаной мукой, но лучше солью. И тогда…
   – Довольно, лекарь. Это все еще успеется. А пока что подвяжите этого больного под руки и бросьте за борт. Посмотрим, прав ли ты, капитан Пьетро Ипато.
//-- * * * --//
   Да, бесконечное бормотание стало приносить свои плоды.
   Гудо припоминал слова и даже целые строфы. Но из всего этого песня никак не желала складываться. Тогда он стал ее сшивать из слов на разных языках. Стрелок Рой настойчиво вбил ему в голову песенку на верхне-и нижнегерманском наречии, на франкском и английском, на швейцарском и общескандинавском. Других народов, что осмелились держать в руке меч и копье, он не знал. Но и воинов из этих стран в избытке хватало для его издевательств.
   «Да, да… Верно. Мой конь красно-бурый был мною убит. Мать моя, мать! Дальше… Знаю, знаю. И это знаю… У сокола кровь так красна не бежит… Твой меч окровавлен краснее… А дальше? Дальше? Ах, да!»
   И Гудо радостно затянул:

     Отца я сейчас заколол моего,
     Мать моя, мать!
     Отца я сейчас заколол моего,
     И лютое жжет меня горе!

   – Ты слышишь, как распелся! – рассмеялись с куршеи.
   Гудо поднял голову. Все еще плотный туман в голове и заплывшие опухолью глаза не позволили ему в подробностях рассмотреть всех тех, кто собрался на досках куршеи, чтобы потешиться над ним. Но некоторые голоса он все же разобрал.
   – Крысобой! Надеюсь, канат не прогнил и наша рыбешка не сорвется?
   Это голос герцога. Дьявола-герцога.
   – И канат, и узел на нем – все будет надежно, мой господин.
   А это Крысобой. Этот тоже не от семени людского.
   – Что вы так долго с ним возитесь? Снимите скорее с него одежды…
   И этот голос Гудо слышал: он велел сбросить капюшон и поднять голову. Сейчас велит раздеть Гудо. Но этого нельзя допустить. Особенно – стянуть с него единственную надежду на спасение, огромный плащ с потайными швами.
   Двое гребцов и два палубных матроса пытались в тесном пространстве между банкой и стеной оторвать руки от туловища мужчины, похожего на медведя. Но они больше мешали друг другу, чем выполняли порученное.
   – Я встречал сумасшедших, в тело которых вселился дьявол, и те легко разбрасывали с десяток крепких селян. Таких не грех огреть чем-то тяжелым по голове.
   А это голос лекаря Юлиана Корнелиуса. Не друга. Врага.
   – Да и впрямь силен, как дьявол. Вяжите канат так. Пусть полощется в одежде.
   Еще мгновение, и крепкая веревка стянула грудь Гудо. Только сейчас он, похоже, пришел в себя. И это его совсем не утешило. Ведь он ощутил в своем теле жар, а это уже было весьма печально. Сильный жар в теле способен иссушить его, а иссушив – убить.
   Гудо огляделся и кивнул. Он перестал сопротивляться, и восемь рук подняли тело в синих одеждах над бортом.
   Уже в полете Гудо услышал, как громко вскрикнула женщина и как резко оборвался ее крик.
   «Адела! Моя милая Адела!» – едва не вырвалось из его сердца, но холодная вода покрыла Гудо с головой. Этому мужчина лишь улыбнулся: «С небес я попал в другую субстанцию – в воду. А есть еще и земля. Туда я точно не желаю».
//-- * * * --//
   Крысобой со злобной улыбкой вытравлял канат. Этот урод в синих одеждах никак не желал погружаться в воду по самую макушку. Он то и дело вытягивал себя из воды, крепко схватившись за канат. Но каждый раз комит на пол-локтя отпускал его, вновь отправляя сумасшедшего во все еще холодные волны.
   – Если и вовсе упустишь веревку, то этим весьма порадуешь морского царя, и не только, – послышался шепот над его ухом.
   – Ага, – ухмыльнулся Крысобой лекарю, повисшему рядом на борту. – А также русалок, тритонов и другую морскую нечисть. Я бы и не против. Этот ублюдок своими мазями и кровью пропитал всю мою каюту. Медузу бы ему в глотку и три морских ежа!
   – Так за чем же дело стало?
   Комит тихонько рассмеялся и спустил канат сразу на три локтя.
   – Эй, ты! – услышал странный голос Крысобой и, озадаченный, медленно повернул голову. – Тебе велели окунуть этого человека, а не топить.
   Комит икнул и странно посмотрел на лекаря. Нет. Тот молчал. Конечно же, этот голос не мог принадлежать венецианцу. Голос раздался сзади, с куршеи. И говорить с Крысобоем мог только тот, кого комит считал немым от рождения. И не только комит, все, кто долгие годы видел за спиной великого герцога две молчаливые статуи в тяжелых доспехах. Они и сейчас стояли вдвоем, крепко сжимая рукояти огромных мечей.
   Крысобой встряхнул головой. Что же это? Герцог поспешил на женский крик, а его два верных пса не последовали за ним, несмотря на свою многолетнюю выучку. В это не верилось. Неужели эти два гиганта нашли более интересное зрелище, чем спина его светлости герцога? Что за важность в том, чтобы наблюдать, как комит выполняет простое задание властелина? Им не это было велено, Крысобой помнил точно. Значит, они остались по своему умыслу. Что за дело этим жестоким воинам, не знающим ничего человеческого, до лодочника в странных синих одеждах?
   Но все эти мысли, в одно мгновение пронзившие мозг комита, тут же были выбиты другой, желавшей спасти порождавшую их голову. Эта мысль стальной хваткой задержала, а потом и вовсе удушила сильное желание разразиться в неудержимом… смехе.
   Именно смехе! Ибо голос одного из тех, кто внушал животный страх всем тем, кто наблюдал или просто слышал о том, как эти две машины смерти разделяют людей одним ударом на две половины, вызывал неудержимый смех. Таким голосом говорят заплаканные дети, уроды-карлики и гнусные комедианты на подмостках ярмарочных балаганов. По меньшей мере странный голос для грозных воинов, если не сказать точнее – недопустимо нелепый голос, которым лучше не пользоваться, а по-прежнему оставаться молчаливым, как крепостная башня.
   Крысобой посмотрел на лекаря. Юлиан Корнелиус зажал нос рукой и отвернулся к борту. Он тоже не желал познакомиться с мечом железного гиганта, но не имел той силы воли, которой гордился комит, и не мог себя сдержать.
   – Хватит. Вытаскивай его, – велел второй железный человек.
   И это было произнесено таким же немыслимо уродливым голосом и с той же вызывающей смех интонацией.
   «Пожалуй, если им надоест махать мечом, то они не пропадут. На ярмарках и при дворах властителей им цены не будет», – едва не сорвался в хохоте Крысобой.
   В немом припадке он закивал головой и, чтобы как-то себя успокоить, стал вытаскивать из морских волн жертву в синих одеждах.
   – Все, хватить набивать свои утробы моим сытным обедом и чесать задницы. Весла на воду! Где проклятый комит? Вынимай это синее чудовище. Подавай команду. В путь! В путь!
   На громовой голос герцога тут же отозвались бронзовые свистки подкомитов, сигнальная труба и громкие выкрики старших по командам. Галера задрожала от топота босых пяток, заскрежетала уключинами весел, задышала сотнями человеческих легких.
   Наблюдавших за тем, как нырял в волнах сумасшедший лодочник, словно ветром сдуло. Крысобой при помощи двух гребцов последней банки с трудом перевалил через борт огромного мужчину, отяжелевшего еще и оттого, что его синие одежды впитали множество ведер морской воды.
   Эта тяжелая работа не на шутку разозлила комита, он в сердцах пнул обмякшее тело, и оно грудой лохмотьев легло на доски палубы.
   – Мне гораздо легче было тебя убить. Скажи спасибо этим…
   Крысобой не договорил, но красноречиво кивнул в сторону двух огромных воинов. Гудо приподнял голову и тоже посмотрел на них. Но он не увидел лиц. В открытых забралах все так же белели бесстрастные маски ко всему безучастных людей.
//-- * * * --//
   Прошлую ночь Гудо почти не спал. Тысячи мыслей захватили его мозг и требовали их осознания. Слишком долго он пребывал в беспамятстве и безвестности.
   Такое с ним случалось. В юности, после ранения в голову, довольно часто. С годами все реже, но по времени дольше. Это состояние, когда Гудо все слышал, двигался, приседал, вставал, но при этом ничего не видел перед собой и никак не отзывался на голоса других, сразу же заметил мэтр Гальчини. Он с интересом наблюдал за поведением своего ученика и делал заметки на серых листах бумаги. Наверное, мэтр, если бы пожелал, мог многое рассказать своему ученику о его болезненной странности, причем весьма забавное. Но он ограничился лишь тем, что нехотя бросил несколько слов через плечо, и то скорее для себя:
   – Периодичность провалов памяти есть. Есть и другое – провал при всплеске чувств. Особенно когда тревога хватает за сердце. Наверное, мозг и сердце имеют какую-то связь. Скорее печальную. Любопытно будет понять. Любопытно…
   Гудо не было любопытно. Ему было грустно. И в то же время приходилось признать, что учитель скорее ошибался, считая провалы в памяти ученика отражением физической связи сердца и мозга. Его ученик в последнее время пришел к другому выводу.
   Господь! Его Дух Святой! Вот кто милостью своей спасал пылающий мозг раба своего в те мгновения, когда серые извилины разогревались докрасна. Спасители Гудо не давали силам зла совершить ужасный грех. И в то же время святостью своей они указывали путь, по которому он должен следовать, чтобы получить прощение. Значит, Господь подправлял жизненный путь человека, которого создал как физического и духовного урода.
   Почему? Разве сможет кто за Господа ответить или даже попытаться сделать это? И не стоит вопрошать Его, ибо ответ невозможно услышать. А тем более понять. Просто нужно жить. А понимать можно только то, что уже произошло.
   Бог милостив и справедлив. Чтобы Он ни сделал – это во благо человека и человечности. Его дела важны и нужны. Он погружает Гудо в беспамятство, чтобы исправить его путь.
   Ведь привел Господь бессознательного Гудо к порогу Аделы. Остановил Гудо у проклятой виселицы и вернул за тайным наследием тамплиеров. Дал ему Аделу, отнял, чтобы потом опять отдать.
   А что же сегодня? Адела рядом, но не с ним. Что будет завтра? Мысли, мысли, мысли…
   Тысячи мыслей давят на мозг, превращая его в лепешку. Вот только бы еще не думать о чудовище герцоге и о том, на что он способен. Тогда точно можно сойти с ума.
//-- * * * --//
   Джованни Санудо со скукой осматривал берега Эпира, от которых поднимались горы Пинда. Их голые суровые скалы навевали ему неприятные чувства. Такое бывало с ним каждый раз, когда за кормой оставались сказочные берега Далмации и начинались неприветливые огромные камни родины самого знаменитого из царей-полководцев, печально известного Пирра [38 - Пирр из рода Пирридов (318–272 до н. э.) – царь Эпира и Македонии, талантливый полководец, один из сильнейших противников Рима. Выражение «пиррова победа» означает победу, одержанную за счет огромных потерь. Тем не менее Ганнибал называл Пирра самым великим из полководцев и своим учителем.].
   Ах, как прекрасна Далмация с ее многочисленными островами, щедро покрытыми вечнозелеными деревьями, кипарисами, кустарниками лавра! На них растут тысячи трав, а еще больше цветов. Даже отстоящие далеко от материка и едва сбрызнутые дождями острова благоухают и буйствуют разноцветьем. В их прозрачных голубых водах нескончаемы стаи рыб, водится множество ракообразных и моллюсков, которыми лакомятся верткие тюлени-монахи и благородные дельфины.
   А горы! Они, как воины, стоят на защите плодородных долин и дают начало полноводным рекам. Их смешанные хвойно-лиственные леса полны зверья и дичи. Бурые медведи, волки, лисы, лесные коты жиреют от изобилия оленей, косуль, серн, зайцев и барсуков. А в густых кустах, на болотцах и ручьях живут тысячи и тысячи глухарей, куропаток, гусей, аистов, журавлей. С высоты сосен и кедров их спокойно созерцают всегда сытые коршуны, соколы и белоголовые орлы. С таким изобилием пищи хищным птицам безразличны тысячи ящериц, змей и черепах, которые с наслаждением греют свои тела на залитых солнцем прибрежных склонах.
   А там, за горами, раскинулись столетние оливковые рощи, ряды мандариновых и лимонных деревьев, виноградники и плодородные поля. Изобилующие рыбой полноводные реки тихо несут свои воды в густой тени лесов из ивы, тополя, дуба, липы и клена.
   И над всем этим раем разлился чистейший воздух, пропитанный сладостным ароматом лаванды и цветущего мирта!
   Конечно, и в горах Пинда [39 - Пинд – горы на Западе Балканского полуострова, в северной части Греции и в Албании.] есть свои прелести, но все же больше в них серо-черных тонов, густых молочных туманов, опасных пропастей и злобного завывания неутомимых ветров.
   Эх, если бы не срочные дела, если бы не нужно было посетить двор сербского короля Стефана, находящегося сейчас в Арте, в связи с задуманным им грандиозным планом, то Джованни Санудо не спеша проплыл бы вдоль неприветливых скал, а не подвергал бы свою жизнь всевозможным опасностям.
   Жизнь свою и тех, кого Господь послал ему в подарок на утыканной стрелами лодке. Этим девушкам, женщине и ее ребенку еще предстоит сыграть большую роль в драме, которую задумал, написал и решил представить миру великий герцог Наксосский.
   Пусть мир удивится, наградит Джованни Санудо аплодисментами и назовет его божественным.
   И чего им плакать, этим глупышкам? Их ждет интересная, содержательная и богатая жизнь. Это, конечно, если все получится, как задумал Джованни Санудо. Хорошо, что герцог их предупредил всего за час до того, как подали с берега лодки. А не то эти глупышки рыдали бы всю ночь. И почему, спрашивается? Сыты, одеты в прекрасные наряды, под надежной охраной. Живи и радуйся. И, конечно же, поступай так, как велит хозяин Джованни Санудо.
   А может, просто дать им по большому бокалу вина? Пусть так и будет.
   Джованни Санудо, попивая мелкими глотками сладкое вино, отдавал последние указания капитану Пьетро Ипато:
   – Надеюсь, ты меня услышал правильно и сделаешь все, что я велю, с наибольшим старанием.
   – Да, мой господин, – в десятый раз склонил голову тот, кто с отъездом герцога становился господином галеры «Виктория».
   – Держи среднюю скорость. Помни, мне будут нужны здоровые и крепкие рабы. Им предстоит тяжелая работа. По прибытии на Парос проследи за тем, чтобы венецианцы не бездельничали и сразу же брались за свое ремесло. Лекаря беру с собой. Кажется, он все же что-то знает и умеет. В моей свите должен быть ученый лекарь. Через десять недель ты должен привести «Викторию» на Наксос, если не будет других повелений. Все важное я сказал. Вели грузить на лодки мои вещи, охрану, свиту и моих прелестных дам.
   Джованни Санудо подошел к краю кормовой беседки и с ее высоты осмотрел галеру. На якорной стоянке все шло так же, как обычно. Люди с наслаждением подставляли лица и обнаженные спины ласковым солнечным лучам. Они радовались возможности отдохнуть, а еще больше тому, что знали: суровый герцог покидает галеру. Работы не убавится, но дышать станет легче. Это читалось на всех лицах, которые на мгновение поворачивались к нависшему над ними герцогу. Плохо скрытая радость читалась и на лице Пьетро Ипато.
   «Дьявол с вами со всеми. Это ненадолго. Вы все в моей крепкой ру…»
   Резкий детский крик прервал мысль Джованни Санудо. Его взгляд устремился к тому месту, откуда раздался крик, а затем и заливистый плач ребенка.
   – Мой малыш! О господи!
   В мгновение ока он спустился по лестнице и остолбенел. Его женщина держала на руках плачущего малыша, левая сторона лица которого была залита кровью.
   – Что здесь произошло?! – взревел герцог.
   Трясущийся Крысобой указал рукоятью кнута на лодочника в странных синих одеждах:
   – Это он. Этот сумасшедший… Он посмотрел своими дьявольскими глазами на женщину, и та протянула ему малыша. Даже я подумал, что он желает его поцеловать на прощание. Но… Этот… Он не поцеловал ребенка. Он откусил ему пол-уха. Это не человек. Этот сумасшедший людоед! Я убью его. Мой кнут выпьет всю его кровь.
   Джованни Санудо побледнел:
   – Мой малыш… Я на него рассчитывал. Ты… – Герцог рванулся было, чтобы спрыгнуть с куршеи, но только крепче ухватился за поручни лестницы. – Что ты натворил?! Я не знаю, слышишь ли ты меня, понимаешь ли… Но твои мучения будут настолько ужасны, что содрогнется ад. Тебя разденут, обтянут самой крепкой рыбацкой сетью. Каждый день я буду лично срезать по десять кусков кожи, выпирающей из ячеек сетки. Потом оболью эти места кипящим маслом, чтобы ты не истек кровью. А когда на тебе не останется кожи, то сеть еще крепче натянут, чтобы выступило твое мясо. Тогда я буду срезать мясо и вновь заливать его маслом. И так дойду до самого скелета. Ты слышишь? Так тому и быть. А пока… А пока, Крысобой, выбей ему зубы, чтобы он еще кого не съел. Береги его жизнь. Она нужна мне. Очень!
//-- * * * --//
   Морская плоть бурлила, гневаясь из-за того, что тяжелые весла беспокоили ее, раз за разом в нее погружаясь. Она шумела вздымающейся волной и шипела падающими с деревянных рук галеры сотнями струй и тысячами капель. Она сердилась белыми хлопьями пены, остающимися за кормой корабля.
   Там же, за кормой, всплывали глупые, любопытные и ленивые рыбешки, оглушенные веслами. Они сами себя наказали. Теперь они стали кормом для сотен чаек, буревестников, тяжелокрылых пеликанов и стремительных рыбаков – соколов. Птицы ссорились между собой, роняли добычу, вновь опускались на воду и кружили, кружили, кружили. А устав, садились на мачты, оснастку, перила и борта галеры. Им нечего было опасаться людей, ведь мясо морских птиц отвратительно на вкус. Но больше их защищало древнее поверье: убивший морскую птицу обязательно утонет. А уж там, в глубинах, морской царь спросит с него сполна, а потом превратит в мелкую рыбешку, которую потом и сожрут морские пернатые.
   – И не думай об этом, дружище Ральф.
   Ральф с трудом оторвал взгляд от крупной чайки, тяжело шлепающей перепончатыми лапами по доскам куршеи.
   – Ну как «не думай». Смотрю я на эту тварь морскую, а вижу курицу. Тоже птица, но тварь преполезнейшая. И тебе яйцо, и перья, и пух. А мясо? Мясо! Как я любил зажарить на вертеле жирную курицу, потом обвалять ее в муке, и в котелок. Одним бульоном сыт будешь до третьего дня. А мясо… Ароматное и просто тает во рту. И зубов не нужно, чтобы от кости отделять…
   Весельчак предупреждающе крякнул и потянул на себя весло. Ральф чуть замешкался, расставаясь с приятными воспоминаниями, но вовремя приложился к ненавистной деревяшке. Описав дугу, гребцы на миг расслабились. На единственный миг в этом цикле, когда весло само по себе опускалось в воду.
   Ральф чуть наклонился к своему другу по галерной банке:
   – Насчет зубов не нужно было… Но я думаю, наш беззубый людоед спит. Он и так две ночи не спал. Когда же ему спать? Он знает: днем мы не станем его душить. А уж ночью…
   Мускулистая спина Ральфа напряглась, зубы сжались, голова запрокинулась. Ход лопасти весла в воде – наивысшее напряжение для мышц гребцов.
   – Ну-ну… – в сомнении покачал головой Весельчак.
   Он был старше Ральфа и, в отличие от него, занимавшегося простым ремеслом разбойника на дороге, имел в прошлом более умную работенку. Весельчак крал лошадей. Это значило, что помимо людей ему приходилось иметь дело с самыми благородными из животных. А с ними нужны и ум, и знания, и деликатный подход. Но самое главное, конокрад должен иметь большой жизненный опыт. При этом не важно, сколько лет ты прожил. Важно, как именно!
   За долгую, почти тридцатилетнюю жизнь Весельчак правильно расставил все на свои места. Выше всех – рыцарский конь. Умный, сильный, знающий себе цену. Потом идут боевые лошади. За ними – верховые, запряжные, тягловые. И всякая другая кляча.
   Потом шли люди. Владыки, рыцари, церковники, купцы, ремесленники, селяне и прочая сволочь. Где-то между рыцарями и купцами находились воры, главные из которых – конокрады.
   И лошадей, и людей Весельчак повидал немало. Поэтому знал, как вести себя с теми и другими. Кроме того, обладал он и чутьем, подсказывающим, как подстроить нужную ситуацию, как использовать ее. А еще оно подсказывало, когда нужно зарыдать, а когда рассмеяться. Чаще он смеялся. Растирающих по лицу слезы в последние годы царствования чумы было предостаточно. А вот улыбка на лице незнакомца радовала и вселяла доверие. Ведь доверие людей, а особенно лошадей – это залог успеха в его сложном ремесле.
   Глядя на сумасшедшего людоеда в синих одеждах, Весельчак желал одного – как можно скорее избавиться от него. Ведь его чутье настойчиво, одной палочкой барабанило: избавься. Он желал избавиться, но не хотел принимать в этом участие. Потому что вторая палочка барабанила еще громче: и не пытайся причинить ему вред. А как можно избавиться от этого страшилища, не причинив ему вреда?
   Пусть Ральф его ночью и придушит. Если сумеет, конечно. Уж больно силен этот сумасшедший. Вчетвером не смогли даже плащ с него стянуть. Помня об этом, Крысобой, чтобы выполнить приказ герцога, попросил себе в помощники крепких вояк-арбалетчиков. Неизвестно, сколько им капитан и комит выставили вина, но сил приложили они немало.
   Навалились, насели, голову к небу вывернули. Только тогда Крысобой рукояткой кнута по зубам хряснул. Потом еще раз хряснул. И еще.
   Людоед сразу все передние зубы проглотил. Потом кровью их долго запивал. А потом еще дольше губы разорванные зализывал.
   Может, кому и жутко было на это смотреть, но не Весельчаку. Повидал он на своем веку и худшие страсти. Это уж потом его дрожь проняла, когда этот малый в синих одеждах прекратил мычать, выпрямился – он ведь в клубок свернулся после наказания – и уставился на гребцов.
   И Ральф, и Весельчак едва весла не бросили. Пересилили себя. Ко всему привыкнуть со временем можно. Даже к этой чудовищной роже, которая с провалом во рту еще меньше напоминала человеческий образ. Привыкли даже к дьявольским немигающим глазам, которые смотрели в самую душу сверкающими золоченым стеклом зрачками.
   Весь день просидел этот сумасшедший и даже не пошевелился. Всю ночь горели огоньками его глаза. И затем полдня. Только когда подали обед, его рука ожила и погрузилась в общий котел, в котором мальчишка разносил кашу. Мальчишка тут же обделался и, бросив свою ношу, сбежал. Вместо него за кашей пришел комит.
   Крысобой долго смотрел на то, как беззубый людоед тщательно пережевывает все еще кровоточащими деснами комки каши. Но, так и не дождавшись того, чтобы на его глазах сумасшедший взял вторую пригоршню пищи, не выдержал и воскликнул:
   – Едят те, кто работает! Кто ворует, знакомится с моим кнутом. Лучшим кнутом под небесами. Гляди, урод! Все глядите! Глядите и не шевелитесь!
   Комит завертел головой. В предчувствии дармового зрелища, что было редчайшим событием на галере, все встали и вытянули шеи. По тому, как замерли люди и прекратился даже шепот, можно было судить: они уже ранее видели нечто похожее и желали увидеть еще раз.
   Из поясного мешочка Крысобой выудил кусок копченого мяса и, оторвав часть зубами, поднял ее над головой. Дождавшись того, чтобы глаза всех наблюдавших сосредоточились на пахучем кусочке пищи, комит пристроил его на изогнутом кончике перил лестницы. Затем отошел на три шага и замер.
   Ждать пришлось недолго. Из-под досок куршеи, вздрагивая носом, выползла крыса, одна из сотен, считавших себя хозяевами корабля. Уверенные в этом серые твари сновали по палубе даже днем. Редко кто-то из гребцов мог проспать положенное время, чтобы хотя бы раз за ночь не проснуться от крысиного писка возле уха и оттого, что дьявольское отродье обнюхивало нос и губы. А чтобы сохранить пищу и воду от этих хитрющих воров, приходилось сколачивать крепкие бочки и ящики, часто проверяя их на наличие прогрызенных дыр.
   Мерзких тварей ненавидели все. И поэтому все с напряжением наблюдали за происходящим.
   А взрослая опытная крыса вовсе не спешила. Она долго прислушивалась, еще дольше присматривалась и, если бы не кружили над добычей быстрокрылые птицы, пожалуй, отложила бы рискованный бросок на некоторое время. Но птицы уже узрели дармовщину. Их круги сужались и становились все ниже.
   И крыса не выдержала. Уж очень могуч был запах копчености, уж слишком призывно выглядела это вкуснятина. Она стремительно пересекла доски куршеи, взобралась на первую ступень лестницы, а оттуда по стойке на перила. Оставалось лишь схватить лакомство и быстро утащить его в трюм. Там еще придется побороться за него с сородичами, но это не беда.
   Верно, не беда. Беда для крысы была в руке комита. Едва крыса потянулась к приманке, он взмахнул кнутом. Описав петлю в воздухе, железный крючок на конце шнура из бычьей кожи просвистел положенное ему расстояние и погрузился в крысиное тело. В следующее мгновение крючок, подчиняясь движению кнута, разорвал серую воровку на две части.
   Куски разорванной крысы разлетелись в стороны, оставив кровавое пятно, которое тут же стал затирать мальчишка, заранее приготовивший воду и тряпку.
   Свист, крик, хлопанье в ладоши и удары босыми пятками по доскам отогнали птиц далеко от галеры. Никто не любил комита, но Крысобой вызывал в такие мгновения восторг. Подлинный восторг.
   Комит широко усмехнулся и победно расставил руки. Затем он потряс своим грозным оружием и повернулся к стоящему на ногах сумасшедшему в синих одеждах:
   – Теперь тебе известно, почему меня называют Крысобой. Моя крепкая рука не знает промаха. Не советую тебе с ней знакомиться, как и с моим главным помощником. Под этими небесами еще не родился человек, лучше меня владеющий кнутом. Если такой найдется, я сам брошусь в море и утоплюсь. Но морской царь никогда меня не дождется. Так что слушай меня как Господа. Хочешь есть – работай. На этой банке как раз не хватает третьего гребца. Берись за весло, дьявольская рожа!
   Но сумасшедший уселся под стеной и завернулся в свой огромный плащ.
   – Не кормить и не давать воды, – рявкнул комит и еще громче добавил: – Весла на воду! Хватит набивать утробы, грязные свиньи.
//-- * * * --//
   И опять стертые руки схватились за полированный человеческой кожей валик весла. И опять заныла проклятая флейта. И опять молотком в голове загремел ненавистный барабан.
   Выдержать, опустить лопасть весла в воду. Напрячь все силы. Оттолкнуть толщу воды. За два движения вывести весло в точку опускания. Выдержать… Опустить… Оттолкнуть…
   И так – гребок за гребком, час за часом, пока капитан не решит, что пора дать отдых несчастным гребцам. Ведь заменить их было некому. Это вольные гребцы менялись каждые два часа. Для невольников замена следовала через четыре. Но почти не осталось на «Виктории» вольных гребцов. Да и невольников не хватало на все банки.
   Однако отдых должен быть. Короткий отдых, за время которого можно вздохнуть чуть свободней, перекинуться парой слов и, конечно же, с жаждой испить теплой водицы с привкусом дубового экстракта.
   Мальчишка с опаской протянул деревянную лоханку. Его руки дрожали, вода плескалась через край. А вдруг людоед прыгнет на него, вцепится деснами и оставшимися зубами, да и вырвет глотку? Жуть! Страх! Не помогало даже то, что глаза мальчишки видели надежную цепь на ноге сумасшедшего человека в синих одеждах. Шаг-два еще ступит, но на куршею никак не влезет. Такая цепь имелась на ногах у всех невольников-гребцов. Но те – нормальные люди. Разве что ударят, рванут за волосы, схватят за нос или уши. Они понятны, и к ним привыкли все мальчишки. А что от этого ожидать?
   Поэтому к последней левой банке, к этому людоеду никто из разносчиков идти не желал, только самый младший из них. Не желал, но пошел. Ведь ко всем побоям и унижениям может добавиться еще и дружная неприязнь мальчишек, назначивших его на эту страшную работу. Старшие мальчишки злые. Изгонят из компании, и тогда хоть за борт бросайся.
   Мальчонка встал на колени и протянул вниз лохань с водой. Чтобы не видеть страшного людоеда, он закрыл глаза и даже отвернулся. И правильно поступил. Если бы он увидел, что воду приняли руки, на которых были синие рукава, он без сознания упал бы с куршеи прямо под ноги страшилища. И почему комит велел закрепить его цепь подальше от борта? Наверное, чтобы легче было достать плетьми его огромную голову и плечи с куршеи.
   Разносчик едва успел отползти, когда к последней банке подлетел подкомит и стал хлестать плетью пьющего большими глотками сумасшедшего:
   – Велено тебя не кормить… И не поить… Не поить… – задыхаясь от усилий, заорал помощник Крысобоя.
   Очень скоро удары ослабели и вовсе прекратились. Страшилище в синих одеждах продолжало пить воду, как будто ничего не случилось и ничто ему не мешало. Как будто не выдержанные в соленой воде концы плети обрушились на его голову, шею и плечи, а ласковые шелковые кисточки, которыми пажи отгоняют надоедливых мух от благородных господ. Как будто с рассеченного лба в наклоненную ко рту лохань стекала не кровь, а струйка красного вина, в озорстве пира вылитая ему на голову.
   Подкомит отступил и в сердцах сплюнул на доски куршеи. И тут же получил удар в лицо.
   – Его светлость герцог запретил плевать на палубу. Еще раз так сделаешь – и испробуешь собственную плеть на своей шкуре. Как полноправный капитан могу выбросить тебя и за борт.
   Капитан Ипато тут же забыл об отползшем в сторону подкомите и с отвращением посмотрел вниз.
   – Что здесь произошло? – спросил подбежавший Крысобой.
   – Распорядись, чтобы гребцов на этой банке еще раз напоили. А сам не смотри туда. И сказал святой апостол Петр пастве своей: «Но с ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину, вымытая свинья идет валяться в грязи». Мы его вылечили, откормили, а он гадит нам прямо на палубу. Наверное, он все же сумасшедший.
   – А кто же еще? – удивился комит.
   И все же, морщась от отвращения, Крысобой решился посмотреть, как это животное в синих одеяниях копалось пальцами в собственной куче дерьма.
   Видели это мерзкое дело и Ральф, и Весельчак, и те из гребцов соседних банок, кто пожелал на это поглядеть.
   – Сегодня ночью, – шепнул Ральф, и Весельчак нехотя кивнул головой.
//-- * * * --//
   «Эй, Гудо! Где ты? Куда же ты запропастился? И здесь нет. И здесь. Ума не приложу, где же тебя сыскать?..»
   Гудо передернуло. Его лицо скривилось, а едва зажившая кожица на верхней губе лопнула. Тонкая струйка крови свободно стекла в беззубый рот. Инстинктивно Гудо зализал ранку и прикрыл ее кончиком языка.
   «Что за сказки наяву? Это пусть матушки рассказывают своим деткам сказки, чтобы они в лес одни не ходили, остерегались чужих людей, не доверяли монахам и даже собственным отцам. Сказки полезны, нужному деток учат. Особенно тому, что все будет по справедливости. Все сказки… ну, почти все… заканчиваются тем, что плохому человечку палач отрубает голову. Палач в сказках – символ справедливости! Вот как!
   А ты прячешься… Это в сказках можно спрятаться, стать невидимым, укрыться на дне моря и ждать. И никто тебя не найдет. Если захочешь в сказку поверить…
   В жизни так не бывает. И во власти смерти не укрыться.
   Эй, боженька! Гудо не у тебя? Нет… А может, у сатаны под крылом? Эй, сатана… Тоже нет. Тогда ты, мой единственный ученик, еще жив и еще на земле. Только где ты?»
   Гудо старательно натягивал на лицо полу плаща, много лет его спасавшего. Только он знал – плащ не сделает его тело невидимым, капюшон не скроет его уродливую голову. Ибо от «этого» скрыться невозможно. Невозможно, потому что «это» находится внутри самого Гудо. Он сам «это» пригласил внутрь себя и теперь вынужден с ним жить.
   «Ах, вот ты где! Живой! Живой? Таки живой!.. Или нет? Да очнись ты. Ну, посмеялся я немного. Да и ты мог бы просто посмеяться, если уж вспомнилось далекое прошлое. Зачем от этого в обморок падать, как девица безмозглая? Да еще в бездну беспамятства бросаться?
   Тебе же так повезло! Да любой за такое везение в каждой встречной церквушке свечи ставил бы! Я же из тебя, из той кучи дерьма, что миллионами по земле зловонят, ЧЕЛОВЕКА вылепил! Я ведь тебе не только мастерство величайшего из палачей передал. Я тебя искусством непревзойденного лекаря одарил.
   А ты… Что ты наделал Гудо, Гудо, Гудо?»
   «Ты никогда не называл меня по имени. Подумать не смел, что ты знаешь мое имя, – тихо отозвался Гудо и едва не задохнулся. Он мысленно беседовал с собственным демоном в собственном теле. И при этом он знал истоки всего. Но страшнее было то, что он обращался к самому мэтру, даже в образе демона, на “ты”, да еще как к равному! – Какую мне произнести молитву, чтобы ты покинул мое тело и отправился к себе домой в ад?»
   «Глупец ты, Гудо! Не огорчай меня. А не то я решу, что напрасно провозился с тобой десять лет. Ни один отец ни одному ребенку не дал так много за десять лет, как я тебе! И что же? От тебя требовалось так мало. Всего лишь отдать черный мешок тому, кто тебя разыщет. А дальше… С твоими знаниями и умениями весь мир открыт. Ты мог стать, кем хотел. Но то, что наделал ты… ни Бог, ни сатана предвидеть не смогли…»
   «Не решили…»
   «Кто не решил?»
   «Ни Бог, ни сатана. Не решили спор – кому я все же принадлежу. Поэтому и я не решил – Божьи или сатанинские слуги твои рыцари-тамплиеры. Книги и знания у них от Святого Духа или от испражнений дьявольских? Для погибели они людской или для здоровья тела и спасения души человека?»
   «Да, здесь я, наверное, ошибся. Я ничего не говорил тебе о братьях своих, тамплиерах. Может быть…»
   «Не говорил. Но мои уши слышали, а глаза видели… От такого наследия твоих братьев не то что девица чувствительная, не то что я, убийца многоопытный, даже ангелы крепчайшие в обморок падут. Не зря отец Вельгус требовал сжечь дотла тебя, меня и все, что в Подземелье правды о нас напоминало. Он чувствовал. А может, и Господь надоумил».
   «Отец Вельгус, старый кровопийца епископ, и его монахи – это всего лишь черви, ползающие по земли до назначенного времени. Им ничего не дано и нечего передать после себя. Они распадутся в тлен, и никто и никогда о них не вспомнит.
   А братья-тамплиеры! Они властвовали на земле, на небесах и в аду! Они и сейчас властвуют, и всегда будут властвовать! Ибо только они смогли понять и соединить в себе Божье и сатанинское. Но это не твое предназначение. У тебя было лишь маленькое задание, пустяк: сохранить и отдать. А ты этого пока не выполнил. Так что не надейся – ни ад, ни небеса тебя с распростертыми объятиям не примут. Давай-ка берись за ум. Возвращайся к предназначенному и…
   Слаб ты стал. Ох, слаб. А все эти женщины! От них твои страдания и скитания!
   Выбрось из своей огромной головы этих мерзких существ, которые являются не чем иным, как коварным оружием, сокращающим жизнь мужчины. Я говорю не только о ней. Обо всех. Ибо все они одно и то же – родительницы греха!
   Вспоминай! Вспоминай!»
   Гудо не желал вспоминать, тряс головой и глухо мычал. Сейчас память – это меч в руках демона Гальчини. Этим мечом он рассекал мозг. Каждый удар – новое воспоминание о забытых временах.
   Удар…
   Гальчини щипцами вырывает кость из грудной клетки все еще живого пивовара, по наущению дьявола мочившегося в собственноручно изготовленное пиво:
   – Смотри! Из такого ребра Господь создал женщину. Смотри: кривая кость, в которой даже нет костного мозга. Как ни верти, она отклоняется от мужчины. Из этого явного недостатка следует, что женщина всегда обманывает. Она – животное несовершенное. Только вот церковники решили, что в ней есть душа [40 - В середине VI века Маконский церковный собор в числе прочих важных вопросов рассматривал вопрос наличия у женщины души. Почти половина присутствующего духовенства категорически отвергла даже само предположение о том, что женщина может иметь душу. Мнения разделились, и лишь с перевесом в один-единственный голос собор христианской Церкви признал – у женщины, хоть она и является существом низшего порядка, все-таки имеется некое подобие души. Было решено, что душа у женщин должна быть только потому, что после смерти должно же что-то гореть в аду!]. Но разве может быть душа у той, кто стал причиной первородного греха? А еще Ева стала преградой между Богом и Адамом. Если бы не было ее дочерей, мужчины и сейчас напрямую общались бы со Всевышним, как это было в Эдемском саду!
   Еще удар… Гальчини взмок, добиваясь признания от старой ведьмы:
   – Твое колдовство родилось вместе с тобой. Ибо ты женщина, а значит, больше подвержена воздействию противника Божьего вследствие естественной влажности своего тела. Слезы женские не от боли, а от коварства. Ведь когда женщина плачет, она желает ввести в заблуждение и тут же обдумывает козни и месть. Она слаба и умом, и телом. Поэтому отомстить может только коварством. А как обманывать, лукавить, выдумывать и выполнять задуманное? Только призвав дьявола влажностью того отверстия в своем теле, которое никогда не говорит: «Довольно»! Своим влагалищем! Его-то сейчас я и прижгу…
   И еще… Гальчини провожает за дверь благородную даму, вернув ей красоту, значительно поблекшую после того, как сердитый муж своротил ей носик набок.
   – Красота женская – от дьявола и во вред мужчине. Всякая красивая женщина беспутна, так как ее сопровождает дьявол. Ее волосы – сети, в которые она ловит грешников. Ее руки – оковы, их не разорвать. Ее губы – мед, от них не отлипнешь. Ее глаза – бездонные колодцы, из них не вынырнешь. В притчах Соломона сказано: «Красивая и беспутная женщина подобна золотому кольцу в носу у свиньи». Ярко блестит, но всегда в грязи порока и греха. За женской красотой нужно видеть ее сущность. А сущность ее – химера! Верно Валерий писал Руфину: «Ты не знаешь, что женщина – это химера, но ты должен знать, что это чудовище украшено превосходным ликом льва, обезображено телом вонючей козы и вооружено ядовитым хвостом гадюки. Это значит: ее вид красив, прикосновение противно, сношение с ней приносит смерть».
   «Ты забыл мои слова, мой мальчик Гудо…. Но, может, ты помнишь это? Свое недавнее прошлое».
   Проклятый меч памяти в проклятой руке демона Гальчини.
   Удар…
   Монастырь в Северной Тюрингии. Монах Вильям. Молодость и Гудо спасли его, единственного в Божьем доме, от «черной смерти». Теперь он аббат (он так решил) – настоятель монастыря. Вернее, того, что от него осталось: камни, ворота, двери, столы, свечи, книги.
   – Ты хороший человек, Гудо. Ты Божий человек! Иди по земле и твори добро. Славь Господа и храни Его в сердце своем. Та женщина, которую ты разыскиваешь… Мне кажется, что ты любишь ее. Но как можно любить женщину? Любить можно только Господа нашего. Это и есть любовь человеческая. А любовь к женщине – это ложная любовь, навеянная дьяволом для сотворения греха! Не могу благословить твои поиски. Это поиски греха и поклонения дьяволу. Подумай о том, что женщина – это вселенское зло! Она лжива, алчна, коварна, похотлива, жадна, мстительна, зла, сварлива, подла, расточительна. Женщина была создана только с одним умыслом – подчеркнуть доброту, набожность, порядочность, щедрость и бескорыстие мужчины. Это тебе скажет каждый монах, каждый священник, каждый аббат и сам Папа Римский! А эти люди не обманывают ни себя, ни паству свою.
   Удар, еще удар… Будет ли конец этом метким ударам, так необходимым демону-мучителю…
   Лето… Сбор урожая. Плодороднейшие земли Бургундии. На холме Гудо и хорошо нажившийся на добре тех, кого забрала чума, селянин Манц:
   – Смотри, в моей руке плеть. А там – мои женщины, покорные этой плети. Их три главных порока – неверие, себялюбие и жажда плотских утех – погубили их славных мужей. Их не черная смерть унесла, а то, что они не сумели рассмотреть нутро женское и не слушали Слово Божье. А ведь сказал апостол Павел: «Христос есть глава мужчине. Муж есть глава жены!» Что жена? Жена есть имущество семьи. Вот и досталось мне в имущество еще четыре жены. Только им со мной не справиться, ибо я вижу нутро их. А нутро их лживо. Женщина лжива в разговоре. Лжива, когда молчит в одиночестве, ибо в это время она обдумывает, как обмануть мужа. Лжива, когда смеется и когда плачет. Смех ее – притворство, чтобы усыпить бдительность мужчины, а слезы – чтобы заставить жалеть ее и этим ослабить мужа. А еще я не расстаюсь с плетью. Ведь сказано в святых книгах: «Муж имеет право наказывать свою жену и бить ее для исправления!..»
   «Не то и не так… И не те…»
   «Что ты бормочешь, Гудо? Что мотаешь головой? Ты слышал и другие слова? Эти?»
   Опять отворяется мозг по велению демона…
   Грязная харчевня на какой-то тысячной дороге, по которой прошагал Гудо. Зверски пьяный Армисий уже перестал плакать над порванной струной. Сегодня его лютня не заработает и на ночлег в хлеву.
   – Кто я… Кто? Жалкий жонглер [41 - Жонглер в средние века – исполнитель песен трубадуров.], который также сочиняет и исполняет собственные поэмы. А что такое поэма? Это жизнь, которую поэтически подняли над ее правдой. А что в этой поэзии? О чем она? В основном, о женщине… Кокетство, изменчивость, легковерие и легкомыслие, глупость, жадность, завистливость, богопротивная хитрость, коварство… И это далеко не полный список нелицеприятных женских черт, которые воспевают и поэты при королевских дворах, и глупые вилланы [42 - Вилланы – зависимые селяне.] в их пьяных песнях. «Цветок любви – роза. Ведь под ее пурпуром скрываются шипы». Красиво! Правда? Говорят, более двухсот лет назад при дворе герцога Аквитанского собралось благородное общество, которое (представь себе хотя бы на мгновение) боготворило «прекрасную даму» и отделило кусочек любви к Господу для того, чтобы передать ее рыцарям. Такие нашлись. Они даже прилюдно заявляли, что любят ту или иную благородную даму. Даже соглашались ради своей возлюбленной жертвовать жизнью. Тогда и песни трубадуров посвящались прекрасным дамам и верным данному обету рыцарям. Сейчас… Сейчас… Ах вот, вспомнил:

     Когда я ложусь, всю ночь и на следующий день
     Все думаю: как мне услужить вашей милости.
     Мое тело ликует и полно радости оттого, что думаю о вас!
     Мое сердце принадлежит вам!..

   Говорят, благородные дамы даже создали «суд любви», на котором разбирались дела любовные с полным соблюдением всех норм морали и судебного права. Вот как было. Было, но недолго. Со временем с этой и другими ересями разобрались. Когда под копытами французских крестоносцев пал погрязший в ересях Прованс, последний оплот «прекрасной дамы», трубадуры перестали сочинять песни о любви женщины и мужчины, об их высоких отношениях, клятвах и страданиях. Почему? Просто нужно оглядеться вокруг себя, и все станет понятно. Даже короли бьют своих венчанных жен, а те благодарят и говорят: «Когда вам будет угодно, можете повторить, ваше величество!» Может, еще где-то и кто-то, как исключение, и проявляет уважение к своей женщине, но это действительно исключение. Отношение к женщине крайне жесткое, неуважительное и грубое. Какой бы высокородной ни была женщина, ее удел – рожать детей и быть вечным учеником своего мужа, без права на шедевр. Вот как! А ты говоришь, она вторая половина твоего сердца. Может, тебе песни сочинять? Хотя с такой рожей… Разве что под маской петь. Пойдем вместе. На пропитание добудем. Я буду петь, а ты… Если кто-то платить не станет… Выбрось ее из головы, вон, смотри, какие шлюхи нам машут с того угла…
   Гудо качает головой и что-то неразборчиво говорит. Он не согласен. Ни тогда, ни сейчас.
//-- * * * --//
   «Ты пытаешься стать непокорным. Это же смешно, мой мальчик Гудо! Все, что есть нужного и полезного в твоей чудовищной голове, произошло там от моих знаний и стараний. Даже после смерти я всегда был с тобой. Вспомни, сколько раз я спасал твою жизнь. А кто лечил твои руки, ноги, внутренности? Я никогда не покидал тебя. Я живу в тебе и тобой!
   Я всегда даю тебе правильные советы и указания. Спроси себя: правда ли это? Правда! Благодаря мне ты избавился от проклятых стрел и залечил раны. А когда вследствие душевной слабости и отчаяния (а кто в этом виновен, как не твои девочки?) в тебе родился жар, который мог убить тебя, кто посоветовал тебе воспользоваться единственной доступной возможностью – принять холодную морскую ванну? Ведь она помогла. Ты сбил пламя, лизавшее тебя изнутри. Верно? Не будь меня с тобой, ты не позволил бы швырнуть себя в море и, скорее всего, погиб».
   Гудо кивнул головой и тут же попытался помотать ею в знак несогласия.
   «Я знаю все, что ты хочешь мне возразить. Твои возражения смешны, а поступки… Мягко говоря, когда ты отворачиваешься от меня, то поступаешь, как сумасшедший. Ну зачем ты откусил хрящик на верхнем кончике ушка младенца? А что это за песня, которую ты бесконечно напеваешь? И зачем? Ну зачем ты вытащил из кучи дерьма свои зубы? Ты же знаешь – их приживить невозможно! И чему ты улыбаешься, мой мальчик Гудо? Твоя улыбка всегда была страшнее страха. А теперь еще и без зубов…»
   «Я радуюсь».
   «Радуешься? Чему? Не пойму…»
   «Вот этому и радуюсь! Радуюсь тому, что ты не понимаешь и даже не догадываешься. Значит, моя душа и мой разум еще не полностью в твоей власти. Я могу тебе препятствовать. Я способен себя защитить. Я не дам тебе воскреснуть в моем теле. Ведь именно этого ты желаешь. Вернее, тот демон, который вышел из твоего мертвого тела и теперь желает возродиться во мне.
   Но этому не бывать. Твое место в аду…»
   «А мои знания, умения?»
   «Доброе приумножится, злое сгинет…»
   «Как и чем приумножится?»
   «Кое-что ты вспомнишь. Кое-чему научишься и даже удивишься. Так что вспоминай и удивляйся!»
   Гудо не нужен меч памяти. Ему незачем рубить бестелесный дух. У него есть оружие пострашнее, ибо его слова – это многочисленные стрелы, не знающие промаха.
   «Эй! Так ты всегда обращался ко мне. А когда произносил “Эй!” погромче, это значило, что я должен слушать тебя как самого Господа. “Эй! – сказал ты. – Смотри! Хорошенько смотри. Что ты видишь во внутренностях этого мужчины и этой женщины? Пока твоя тупая башка соображает, скажу: ты видишь Бога! Ибо сказано в Книге Бытия: “В день шестой Бог создал человека по своему образу и подобию и сделал человека мужским и женским”.
   Где здесь слова о более позднем сотворении женщины? О каком кривом ребре ты говорил? Какие твои слова вернее? Твои, как и других, кто святое Писание читает разными глазами! А кто неоднократно указывал на то, что кости, мускулы, сосуды, органы мужчин и женщин одинаковы? Вот она, мудрость Господа нашего, давшего лекарям значительное облегчение в трудах медицинских. Верно?»
   «Это так, но…»
   «Но принимай и другое: “… нет мужского и женского во Христе”. Так писал сам апостол Павел в Послании к галатам…»
   «Этого я тебе никогда не говорил».
   «Не говорил. Но научил читать и понимать. Я обошел сотни полумертвых городов и селений. Жил во многих монастырях. Везде я находил книги и читал их. Сначала – чтобы унять собственную боль. Затем – чтобы понять страдания еще живых и немой укор уже умерших. А еще в пути я встретил сотни мудрых и добрых людей. Так что знания мои приумножались. Они есть везде. Их только нужно впитывать, раскладывать по полочкам и передавать другим.
   Но я тебе, мэтр, еще не все ответил…
   Ты говоришь, женщина – зло и низшее существо. Ты говоришь это не от себя. Не можешь ты не знать очевидного. Ведь Адам несет бóльшую ответственность за грехопадение. Ева первая поддалась соблазну, но ведь и Адаму Бог дал заповедь, которую тот нарушил. Святой Амвросий указывал: женщине может быть найдено оправдание, а мужчине нет, ведь она сопротивлялась могучей силе дьявола, а мужчина не сопротивлялся даже ей, слабой Еве.
   У тебя же, Гальчини, я видел книгу с проповедью “Ко всем женщинам”. Она от мудрости Хумберта Романского. И что писал уважаемый тобою монах-доминиканец?
   Он утверждал, что женщине Богом даны многие преимущества над мужчинами: по природе, по благородству и по славе. По природе она превосходит мужчину своим происхождением: мужчину Бог создал на презренной земле, женщину же – в раю; мужчина сотворен из праха земного, женщина же – из мужского ребра. По благородству женщина выше мужчины. Страдания Христа пытались предотвратить женщины: жена Пилата и Мария Магдалина, в то время как ничего не известно о подобных усилиях мужчин. И наконец, она превосходит мужчину по славе. Богородица расположена в иерархии сил небесных над всеми, в том числе над ангелами. В ней женская природа поднялась над мужской в достоинстве и власти своей.
   Разве это не понятные, а самое главное, не верные слова?
   А вспомни Новый Завет. “Жена, облеченная в солнце” спасает человечество в Апокалипсисе…
   Даже если и верно суждение о первородстве греха от слабости Евы, то его в полной мере искупила другая женщина. Пусть Ева и погубила мир, но его спасла святая Мария, подарив жизнь самому Спасителю! С женщины Евы началось зло, с женщины Марии началось добро!»
   «Да, Гудо… Кое в чем ты разобрался и без меня. Но и в этом труды мои. На невспаханном поле не взойдут полезные колосья».
   «Одни поле вспахивают затем, чтобы получить урожай, вторые – чтобы трудней было пройти вражеской коннице, третьи – чтобы засеять его костями, камнями и солью, дабы ничего враги не могли на нем вырастить. Меня ты вспахивал и тут же перепахивал, не давая взойти росткам. Не все они погибли. Многие дождались своего часа. Они взошли не только знаниями, но и осмыслением прожитого, увиденного и услышанного. Я мог бы еще многое сказать. И о ведьмах, и о том, как мужская сущность желает раболепия от женской, и о многом, многом другом.
   Но этого больше не будет. Я понимаю: ты желаешь утвердить беседами свое присутствие во мне. Я о тебе забуду, и ты возвратишься в ад».
   «Ты меня никогда не забудешь. Ты от меня никогда не избавишься. Всё и вся имеет обратную сторону. Зла и добра в мире поровну. И во мне того и другого поровну. И вовсе я не демон, а… Поговорим позже. Сейчас знай мою доброту. Ты думаешь, почему тебе стало тяжело дышать? Ты чувствуешь, как обвисли легкие и замедляется кровь. Я тебе подскажу – тебя душат. Тебя пытаются убить. Но я не позволю этому случиться.
   Эй! Очнись! Защищай свою и мою жизнь…»
//-- * * * --//
   Молния пронзила мозг Гудо, от него ломаными блестящими нитями вмиг растеклась по всему телу. И тело ответило своему владыке многочисленными жалобами. Вот только если ноги ныли оттого, что их с усилием прижали, то легкие, а за ним и сердце уже кричали от нехватки воздуха и сгущающейся крови. А сдавленное горло постепенно затихало, немея от сильного захвата.
   И все же боли в нем не чувствовалось. Значит, крепкие мышцы шеи Гудо пока еще не позволили сломать рожковую подъязычную кость, хрящи гортани и свернуть кадык. Только шея уже деревенела от недостатка крови и от того сверхусилия, с которым она противилась стальным пальцам душителя. Это уже почувствовал сидящий на груди Гудо человек и в предвкушении желаемого приподнялся, чтобы укрепить свою хватку массой тела.
   Именно это и спасло Гудо. Теперь предплечье правой руки освободилось от тяжести груза. Оттопыренный большой палец с силой вонзился между анусом и мошонкой врага. Дикая боль выпрямила тело душителя и так сдавила его горло, что он упал набок, не издав ни единого стона.
   – Ты что, Ральф? – еще успел произнести шепотом державший ноги мужчина и, в свою очередь, безмолвно рухнул на доски палубы от сильнейшего удара в висок.
   Предотвращая крик душителя, Гудо ударом кулака в голову отправил его в глубокий и долгий сон.
//-- * * * --//
   Пьетро Ипато проснулся, как всегда, с первым солнечным лучом. По-другому не бывало. Ведь почти вся его жизнь прошла в море, более того, на галере, для которой утренние часы наиболее благоприятны для движения по спокойной водной глади. К тому же ветер еще не разобрался, куда и как ему дуть, а солнце еще не разогрело свой огненный шар. Да и перед завтраком куда легче грести, чем перед обедом.
   Об этом не понаслышке знал капитан Ипато. Ему уже несколько раз приходилось садиться за весло, спасаясь от погони. Даже сам герцог Санудо садился на банку, спасая свою жизнь и галеру. Особенно памятен Пьетру Ипато бой десятилетней давности с египетскими мамлюками [43 - Мамлюки – правящая в Египте каста воинов, состоящая из купленных рабов.]. Тогда от стрел метких воинов-рабов погибла половина гребцов. Так что, спасая свои жизни, гребли все: и сам великий герцог Наксосский, и слуги-мальчишки, впятером сев на одно весло.
   Пьетро Ипато крепко потянулся и едва не свалился с широкой скамьи. Даже в отсутствие герцога он не решился возлечь на его золоченое ложе, устланное дорогим бархатом. А вот от хозяйского вина капитан не отказался. Щедро, до краев налив в тяжелый венецианский бокал игристого напитка, Пьетро Ипато вышел из адмиральской каюты.
   Устремив курчавую бородку в густую синеву утреннего неба, капитан вдохнул его сладостную свежесть. Затмив на мгновение розовое солнышко, мелькнула с коротким криком первая чайка. Ей отозвались с прибрежных скал сердитые бакланы, туго натягивая крылья. В камышах речушки, впадающей в море, заревел медведь, подняв на крыло стаю серых уток.
   Пьетро Ипато осмотрел правый борт галеры. Уставшие за многодневный бессменный переход, гребцы спали в самых невообразимых позах. Кто на банках, кто под ними, а чаще друг на друге. Только вольным гребцам позволялось спать на выдвинутых веслах. Но таких на «Виктории» волею герцога почти не осталось. Поэтому все весла были втянуты на борта, создавая дополнительные неудобства для сна.
   На боевой площадке носа в жуткой тесноте спали воины-арбалетчики. Им еще долго спать. Сколько захотят. Для них нет работы. И не приведи Господь ей появиться, пока Пьетро Ипато – капитан этой галеры.
   Слева от носовой лестницы распахнулась низенькая дверца. Из нее выскользнул мальчишка, а вслед за ним появился Крысобой в короткой тунике. Комит тут же увидел капитана и низко поклонился ему.
   «Рано еще», – решил Пьетро Ипато и сделал вид, что не заметил голых коленей комита.
   Взгляд капитана скользнул по банкам левого борта.
   «Все в порядке», – кивнул он и уже повернулся, чтобы по лестнице подняться в беседку над адмиральской каютой. И тут взгляд Пьетро Ипато уперся в последнюю банку левого борта.
   Вопреки здравому смыслу, – а сон для гребцов здоровее здравого, – на узкой лавке в ожидании команды уже сидели три гребца. Но что более всего удивило капитана, так это фигура в синих одеждах. Сумасшедший сидел прямо, с готовностью положив огромные кисти рук на лежащее на коленях гребцов весло. Два других гребца, словно пьяные, мотали головами, но их руки тоже лежали на округлой деревяшке.
   Капитан хмыкнул и быстро поднялся по лестнице. С высоты беседки галера просматривалась как на ладони. Пьетро Ипато еще раз хмыкнул и заорал во всю глотку:
   – Заспались, грязные свиньи! Где этот проклятый комит? Якоря поднимать! Весла на воду! В путь! В путь…
   Тут же открылась дверца на носовой стенке, и из нее выглянул удивленный Крысобой. Затем она закрылась, чтобы вскоре выпустить уже одетого комита с кнутом в руке.
   Крик, звук бронзовых свистков, глухое и недовольное бормотание гребцов, рев трубы, свист плетей, щелканье кнута… Утро продолжилось, как обычно.
   Уже перед коротким завтраком капитан взмахом руки подозвал Крысобоя. Тот тут же взлетел по лестнице в роскошную беседку. После короткого разговора о ходе галеры Пьетро Ипато кивком указал на последнюю банку:
   – Как тебе этот сумасшедший? Гребет на совесть. Его соседи по банке не нарадуются.
   – С первого гребка затылок чешу. Хотя чему удивляться? Голод лечит всякий недуг.
   – Так не забудь его накормить, а то он еще и деснами кого загрызет. Ты посмотри, как старается. Если бы он понимал, что каждым гребком приближает собственную жуткую смерть… Герцог слов на ветер не бросает. Сетью обмотать… Даже и не слышал о такой казни. А ты? Тоже нет… Я и венецианцев спрашивал. Люди они бывалые, но пожимают плечами: не видели и не слышали. Интересно, откуда нашему господину о ней известно?

Глава пятая

   Джованни Санудо взвесил на ладони свой кошель, привязанный к роскошному поясу. Убавившийся вес заставил его печально вздохнуть. Как всегда в таких случаях, герцог почувствовал, как внутри него забродила желчь. Значит, очень скоро гнев овладеет им, и тогда…
   Герцог Наксосский огляделся. Проклятые лодочники Перевеза, в силу многовековой опытности, сразу же после высадки людей отвели свои суденышки в море на расстояние полета стрелы. Их никакой гнев уже не достанет. Да и ранее, запросив немалые деньги и получив их, они были уверены в себе. Случалось, что заказчики отдавали деньги, а потом, приставив ножи к горлу, требовали назад половину, а то и всю сумму. Тогда гребцы прыжком оказывались на краю одного из бортов, а в следующее мгновение – в воде. Прекрасные пловцы, они без труда добирались до деревянных помостов порта Перевез, а вот из коварных заказчиков немногие могли спастись, после того как лодка переворачивалась после отработанного прыжка.
   Гневаться на тех, кто высадился на шаткие доски пирса, было все равно что злиться на самого себя. Разве что можно было поймать мальчишку-слугу за ворот и надавать ему пинков под зад. Но это не успокоило бы герцога. К тому же неизвестно, как отнеслись бы к этой детской выходке великого герцога Наксосского священник и два рыцаря покойного Рени Мунтанери. Своих Джованни Санудо вовсе не постеснялся бы. Но для задуманного в будущем лучше было держать себя в руках. Благоразумие, рассудительность, подобающие манеры и иногда даже улыбка на губах – вот его первое оружие для великой победы.
   – Пошли. – Великий герцог Санудо махнул рукой в сторону косых домишек из камня, дерева и камыша.
   Не оборачиваясь больше, он медленным тяжелым шагом, с высоко поднятой головой, с наброшенным на правую руку краем дорогого плаща, прошествовал между суетящимися рыбаками, лодочниками, мелкими торговцами и купцами Перевеза, как едва ли не властитель этого городишки, этой земли и всего, что лежало за ней. За ним, ровный, как доска, с герцогским стягом в вытянутых руках, шел знаменосец. На шаг далее, холодно поблескивая доспехами, следовали грозные Арес и Марс. Затем девушки в благородных одеждах, к которым совсем не шли простецкие полотняные мешки в их руках, женщина с младенцем, из-под чепца которого выглядывала плотная повязка, и три арбалетчика во всеоружии, да еще со щитом, доспехами и огромным мечом герцога. Им также пришлось по велению господина тащить сундук венецианского лекаря. Да и самому ученому было не легче – он волок объемный мешок с пожитками. Замыкал это шествие едва поспевающий за ним мальчишка-слуга с множеством корзинок, кувшинов и мешочков.
   Священник, рыцари и их слуги держались в стороне, но не отставали от герцога, привезшего их на земли непредсказуемого круля [44 - Король (серб.).] сербов Стефана Душана по прозвищу Сильный. Теперь только через суровые и опасные горы Эпира они могли добраться до своих замков в землях Афинского герцогства. Без Джованни Санудо сделать это было чрезвычайно сложно. Всего четыре года назад воинственный круль сербов мечом и небывалой жестокостью присоединил к своим владениям огромный край, населенный племенами, перед которыми когда-то трепетал сам Рим. Теперь вырезанный, выжженный и опустошенный Эпир затаился, но его высокие горы, дремучие леса, бурные реки дышали холодом смерти.
   Велев арбалетчикам отправиться на поиски коней и повозки, Джованни Санудо подумал и о людях своего старого друга.
   «Сами себе найдут лошадей. Наверняка прихватили с собой с горящей “Афродиты” не только свои вещи и оружие, но и золото моего дорогого друга Рени. Друг мой, а значит, мое и золото. Кому же еще мог завещать наследство барон Мунтанери, как не старому другу? Он об этом всегда говорил. Доберемся до Афин и узнаем волю барона Мунтанери. Несчастный Рени… Без наследников, без семьи. А сколько всего пришлось пережить нам вместе…»
   Это была печальная мысль. Печальная вдвойне, так как и сам Джованни Санудо не имел наследника. Но это была старая и никогда не заживающая рана, и именно благодаря ей он сегодня оказался в суровых и негостеприимных горах Пинда.
   А еще герцог похвалил себя за то, что не подпустил к себе близко этих наследников жуткой славы Каталонской компании [45 - Каталонская компания Востока (Великая компания, Каталонская дружина) – вольное объединение наемников. В состав дружины входили преимущественно католические рыцари: каталонцы, арагонцы, наваррцы, жители Балеарских островов общей численностью не менее 10000 человек во главе с Рожером де Флором. Организована по просьбе византийского императора Андроника II, пытавшегося бороться с натиском турок, которые к началу XIV века плотным кольцом окружили последние малоазийские владения империи.], детей тех, кто прибыл на земли Византии как воин веры, чтобы сражаться с кровожадными турками, а вместо того они стали самыми известными убийцами и грабителями христианских святынь в Греции. Теперь на земле древних эллинов нет и, наверное, не будет ругательства страшнее, чем слово «каталонец» [46 - И в наши дни, желая оскорбить человека, греки называют его «каталонцем».].
   Но «каталонцы» нужны герцогу Наксосскому, как и все те, кто поможет ему осуществить задуманное. Поэтому Джованни Санудо, держа людей своего покойного друга на расстоянии вытянутой руки, не жалел для них вина и мяса на всем пути до Перевеза. Только тут он объявил священнику и рыцарям, что галера идет на Крит. Так что если они желают, то скорее и значительно дешевле им будет добраться до собственных замков по суше. Для этого нужно только пересечь Греческий полуостров. А вместе с герцогом Наксосским это вовсе не опасно. Он не обещал своей помощи ни лошадьми, ни оружием, ни деньгами, но защищал своим словом, связями и нужными советами. Так что «каталонцы» будут привязаны к Джованни Санудо вплоть до афинских земель. А там герцог рассчитывал на них в своих далеко идущих планах.
   Вот только эти потомственные разбойники, подчиняясь голосу своей испанской крови, не отводили взгляда от девушек. Особенно тот, что выше ростом. Да и его друг, с неуместной для рыцаря пышной бородой. Но девицы замыслом герцога предназначались вовсе не для бедных рыцарей, которых неизвестно кто и неизвестно за что возвел в столь высокое звание. Кажется, придется поручить Аресу охранять тех, кого Господь послал Джованни Санудо на лодке, утыканной стрелами.
   Да, а еще и это чудовище в синих одеждах!
   При мысли о нем герцог яростно скрипнул зубами.
//-- * * * --//
   Лошади и повозки прибыли лишь утром.
   Весь предыдущий день и весь вечер Джовани Санудо провел в жалкой хижине владельца градского [47 - Градоначальник (серб.).] по имени Стешко. Он и два десятка его подчиненных были сербами, обязанными по «Законнику» [48 - «Законник» – свод первых сербских законов, принятый 21 мая 1349 года на соборе в Скопье, составлен на основе византийских гражданских, уголовных и церковных норм.] их круля отбывать государственные повинности на границах. Кроме сбора царины [49 - Торговая пошлина (серб.).], Стешко больше не желал знать ничего.
   Выяснив при помощи жестов и нескольких венецианских слов, что раздувшийся от собственной важности чужеземец – вовсе не купец, из тех, которым все тем же «Законником» разрешалось свободно торговать по всему королевству Стефана Душана, заплатив сбор, владелец градский потерял к нему всякий интерес. Пришлось Аресу и Марсу уже в сумерках взять Стешко за суконный ворот его дикарского одеяния и силой усадить за грубо тесанный стол. Рванувшиеся на помощь сербу земляки вмиг рассыпались, увидев огромные мечи в руках ангелов-хранителей великого герцога.
   Иначе поступить было нельзя. Арбалетчики вернулись без лошадей и повозки. Более того, с ними никто не пожелал беседовать, а многие просто убегали при первом их слове. Так что…
   Герцог уже в десятый раз говорил мычащему владельцу градскому:
   – Даже если ты тупее всех ослов, вместе взятых, ты не можешь не понимать простых слов, одинаково звучащих на всех языках, подвластных Господу нашему. Я Джованни Санудо – великий герцог Наксосский. Я еду к крулю Стефану Душану. Он меня ждет. Мне нужны лошади и повозка. Хотя бы слово «круль» ты понимаешь?
   – Ладно, чума тебя забери. Будут тебе лошади и повозка.
   Дерзость этого сербского олуха вкупе с его отличным венецианским выговором заставили Джованни Санудо остолбенеть. Он пришел в себя только после того, как коренастый владелец градский без видимых усилий сбросил со своих плеч крепкие руки Марса и Ареса. Ангелы-хранители уже готовы были применить более действенные методы, чтобы удержать хозяина Перевеза на скамье, но герцог отрицательно покачал головой:
   – Так значит, ты меня с первых слов понимал?
   – Почему не понять? Я властелич [50 - Вассал крупного феодала (серб.).] самого воеводы Прилупы. Слышал о таком?
   Герцог Наксосский молча кивнул головой.
   – Мой прониям [51 - Пожалованное поместье (серб., визант.).] находится возле Дубровника [52 - Дубровник – город-государство на восточном побережье Адриатического моря.]. А как жить и торговать на побережье, не зная вашего прокл… Венецианский язык мне очень даже знаком. Только лошадей и повозку я вам не продам. И никто не продаст. Они нужны для армии нашего круля Душана. Залог за них дашь в золоте. Доедем до Арты, а там круль решит, как быть. А чтобы ничего с лошадьми не случилось, поеду с тобой и я со своими воинами. Да и небезопасно в этих горах. Может, круль и правда ждет тебя.
   Джованни Санудо улыбнулся краешком губ:
   – С нами еще два рыцаря из Афин и священник. Они дадут в залог перперы [53 - Перперы – денежная единица Византии, в которой производились все налоговые расчеты в Сербском королевстве.].
   – «Каталонцы», – поморщился Стешко, – дети сатаны. Ладно. Будут им и лошади, и повозка. Не годится рыцарям идти в пешем строю. Их мечи могут нам понадобиться. Славные воители… А вот католический священник пройдется пешком или протрясется на повозке. Невелика птица, хотя и гадит на наши православные кресты.
   Утром сборы затянулись, так что от Перевеза тронулись в десятом часу. К полудню уже были глубоко в горных лесах. Здесь, несмотря на яркое солнце и теплый день, было мрачно и влажно – из-за множества ручейков, речушек и болот. Из-за дышащих ночным дождем деревьев и кустов, а также из-за молочного тумана, клубящегося в глубоких пропастях и ущельях. Высокие пики гор ломали солнечные лучи и сколами отбрасывали их в собственные тени и в чащобу лесных зарослей. К тому же гигантские деревья своими кронами, как щитами, прикрывали суровую, скалистую, некогда проклятую древними богами землю от щедрот солнца истинного Бога.
   Герцог Наксосский кивнул головой. Ему припомнилось старое предание, вычитанное в книгах мудрецов-греков. Было время, когда в своих страшных телесных муках Джованни Санудо находил утешение в чтении всего, что было под рукой. В том числе и в мифах тех, потомками которых он владел. Ведь подавляющее большинство жителей его герцогства были греками.
   Древний, как и эта земля, народ. Много знавший и много философствовавший. Только жил он очень давно, когда и земля была очень маленькой. Настолько маленькой, что горы Эпира были ее краем. Именно отсюда текла печальная река Ахерон [54 - Согласно эллинистической мифологии, река Ахерон (Ахерондас) была одним из рукавов Стикса, «реки мертвых», и вливалась в болотистое озеро Ахерусия. По его водам скользила лодка Харона, перевозя души мертвых в Аид, поэтому на берегах реки с древних пор возвышалось святилище Ахерон, описанное в гомеровой «Одиссее».]. Получается, что земли за Эпиром – это царство мертвых. А еще важнее то, что Венеция – сама преисподняя этого царства. Проклятая Венеция. Город оскорблений и… надежды Джованни Санудо.
   С высоты довольно сносного жеребца он осмотрел окрестности. Только что, вслед за Стешко и его воинами, герцог взобрался на очередной горный перекат. Темно-зеленая стена леса отступила перед серостью и желтизной горных вершин. Дальше виделись те же возвышающиеся над лесами горы, только все темнее цветом. А там, в едва брезжащей дали, горы были и вовсе черными. Там находилось сердце Эпира – земли, проклятой Зевсом.
   Если вдуматься, то проклятие главного олимпийского бога – это просто смешно, до глупости смешно. Вечно возбужденный божественный фаллос Зевса не давал покоя своему повелителю. (Джованни Санудо усмехнулся. Кто в таком случае повелитель?) Вот и потащился Громовержец на край земли, в Эпирские леса и горы. Наверное, пресыщенный красотой божественной жены, таких же родственниц, лесных нимф и морских нереид, а также прелестями земных девственниц, повелитель всего живого и мертвого пожелал совокупиться с чем-то неизвестным, что обитало на границе жизни и смерти.
   Ничего необычного не сыскав, чтобы все же не ссориться со своим божественным фаллосом, Зевс окинул всевидящим оком Эпир и, конечно же, узрел… А как их не узреть. Чудовищ, гидр и страшилищ греческие герои уже давненько извели во славу того же Зевса и его божественной родни. А вот дочерей лесных божков, а тем более презренных смертных было видимо-невидимо. Куда ни посмотри.
   Вот и узрел Громовержец то ли нимфу, то ли прекрасную крутобедрую девственницу. По устоявшейся привычке бросился он с торжествующим криком на предмет вожделения. Порывисто, мощно, как обычно.
   Но произошло что-то невероятное. То ли нимфа, то ли пастушка так заработала своими крутыми бедрами, что даже Зевс не смог ее догнать. Такое бывает. Если лошадь сильно испугать, она и через крепостную стену может перепрыгнуть вместе со всадником. Так записано в рыцарских балладах.
   Остановился вспотевший бог и в сердцах плюнул на камни Эпира. С тех пор разгневанный, не привыкший к непослушанию властитель Олимпа не прекращает войну с этим краем. Он беспрерывно посылает на Эпир то мелкий дождь, то ливень с грозами («Земля Гроз», – улыбнулся, вспомнив, Джованни Санудо. Ему бы такие грозы на его жаждущие влаги острова). А в иные годы – снег и заморозки, убивающие урожай. Но чаще всего – тяжелые облака тумана, которые, будто замерев, полдня держатся на верхушках гор, скрывая от глаз прилепившиеся к ним домики дерзких людишек, а потом оседают в лесах, окутывая своей холодной местью лесных обитателей.
   А еще мстительный Зевс заставляет своего брата Посейдона штормами омывать берега печальной земли, а другому брату, Гелиосу, велит докрасна нагревать колючие камни Эпира.
   Но это не меняет Эпир. Он так и остается массивным, неподвижным, сердитым и непокорным. Слишком глубоко он ушел в себя, в собственные законы и обычаи, которые выразились скупостью слов людских и низкой мелодией местных напевов – неподготовленным ушам их даже трудно воспринимать. Но мелодии льются от селения к селению и отражаются в гладких, как зеркало, озерах, купаются в бурунах непослушных горных речушек, шелестят ветерком в кленовых рощах, скрипят морозцем в снегах окостенелого Пинда, звенят зноем в полях Феспротии, свистят порывами бурь морского побережья.
   Таинственна и молчалива земля Эпира. Но ей не скрыть своего богатства. Она – родина всех значительных рек Греции. Здесь растут сосны, буки, дубы – лучшие для строительства кораблей. Самые крупные на Балканах медведи, волки, рыси, кабаны, олени, серны водятся именно тут. А на озерах и в реках столько рыбы, выдр и водоплавающих птиц, что ими можно накормить весь христианский мир.
   Вот только нет счастья и покоя на этой земле…
   – Что это? – догнав сербского властелича, спросил Джованни Санудо.
   Тот и сам внимательно приглядывался к черным столбам дыма, поднимавшимся из нижнего леса.
   – Там селение Айхо. Оно покорно крулю. К тому же через него должен был пройти отряд властелича Вайка. Он шел в Арту по приказу Стефана Душана. Может, Вайка баранов жарит? У него много воинов. Если к ним присоединиться, то можно по сторонам не оглядываться.
   – Хорошо бы, – согласился герцог. – Да и баранина нам не помешала бы.
   – Я уже послал воинов посмотреть, что и как.
   Джованни Санудо одобрительно посмотрел на серба. Тот в его глазах хотя и медленно, но перевоплощался из осла в… пока еще мула.
   Скоро прискакали и посланные воины. Еще издали один из них что-то выкрикнул.
   – Все в порядке. Это Вайка веселится. Нужно поспешить, чтобы его нагнать.
   Узкая горная дорога, щедро усыпанная крупными камнями, вывела на широкую поляну, любовно вспаханную и забороненную под зерновые. На краю поляны, прижавшись к вековому лесу, чернело с десяток больших домов, до половины сложенных из камня, а далее – из потемневшего дуба. Крыши домов были покрыты маленькими дощечками, заменяющими в этих краях глиняную черепицу. Вокруг домов располагалось множество пристроек для животных, а также для хозяйственных нужд. За жердяными овинами еще сохранилось прошлогоднее сено. Все говорило о том, что селение простояло в этой благодатной низине сотни лет. Была ли на то воля Господня, помогла ли щедрость природы, или трудолюбие и воинское искусство его жителей, можно было только гадать, ибо ни единой души ни в поле, ни возле домов видно не было.
   Зато все еще дымился перед селением столб с приплавленным к нему обугленным человеческим телом, дымилась струйками выгоревшая земля и набирали силу три огромных языка пламени, пожирая два ближайших стога сена и первый по ветру из добротных домов. И хотя в нескольких десятках шагов от огня весело струился полноводный ручеек, никто не пытался уничтожить ненасытное пламя. А оно только и ждало сильного порыва ветра, чтобы перекинуться дальше и, уничтожив все селение, углубиться в лес. Там уж ему было где разгуляться и приобрести силу, могущество и необъятное тело самого жуткого из чудовищ – красного дракона пожарища!
//-- * * * --//
   Джованни Санудо наморщил нос. Он неудачно остановил своего коня с подветренной стороны, и на него несколько раз подуло смрадом обугленного человеческого мяса.
   – Не будем задерживаться! – громко воскликнул герцог.
   Он любил говорить громко. При нормальном тоне в его голосе звучала хрипотца, раздражавшая герцога. А раздражала она его потому, что появилась в самое жуткое время его жизни. Время, которое нельзя забыть и невозможно без содрогания вспоминать. Поэтому окружающие чаще слышали крик Джованни Санудо, чем его плавную речь.
   Властелич Стешко так же громко выкрикнул что-то на своем языке, и его впереди стоящие воины тронули коней.
   – Это что еще? – с удивлением спросил лекарь Юлиан Корнелиус, который весь путь настойчиво держал свою лошадь справа от герцога.
   Джованни Санудо оглянулся и на миг окаменел.
   Девушка – его собственность, заключавшая теперь в себе его планы на будущее, посланная самим Всевышним, – спрыгнула с повозки и устремилась к жадным языкам пламени.
   – Эй! – прокричал герцог и глупо захлопал глазами.
   Джованни Санудо видел, как девушка спешила туда, где ей совершенно не нужно было в это время находиться. Видел и желал остановить этот бессмысленный порыв. Однако для этого следовало по меньшей мере гневным голосом окликнуть дерзкую девчонку и приказать вернуться в повозку. Но как раз этого герцог сделать не мог. Он так и не удосужился за множество дней узнать имена женщины с младенцем и двух девушек с утыканной стрелами лодки.
   Да и без надобности ему были эти имена, как его телу и сердцу – эти евины дочки, через которых дьявол может подобраться даже к самом Папе Римскому. Они требовались его разуму и плану. Но не сейчас, позже. Тогда он и назовет их каким-либо походящим к случаю именем. Пока они только мелкие фигуры на его шахматном поле. Пешки, которые выстроились в ряд и ждут, когда их повелитель начнет большую игру.
   Только сейчас Джованни Санудо припомнил, что за все то время, пока евины дочки находились в его адмиральской каюте, они не промолвили в его присутствии и слова. И сам герцог никогда не обращался к ним. Да и о чем было говорить с этими глупышками? Достаточно того, что выяснили венецианцы и доложил Крысобой. Что тут непонятного? Здоровую женщину с младенцем нанял кормилицей какой-то благородный господин для своей сухогрудой жены и вечно кричащего сына. Девушки ему также понадобились – и для хлопот по хозяйству днем, и для утех ночью. Кто этот благородный господин? Уже не важно. Может, и сам дож Венеции Андреа Дандоло. А может, кто-то из его сыновей или родни. Не стал бы личный секретарь самого дожа заниматься этим вопросом для кого-то другого. А раз занимался сам секретарь, то можно быть спокойным. Вопрос государственной важности! Значит, женщина, ее молоко и ребенок здоровы, а девушки, вне всякого сомнения, девственницы.
   Это все, что нужно от них герцогу Наксосскому. Пока. А дальше он придумает и распишет их роли и правила поведения на шахматном поле под названием Жизнь.
   Только как ее остановить? Как окликнуть?..
   – Да что вы стоите, олухи! – загремел на своих людей Джованни Санудо.
   Арбалетчики тут же бросили оружие и ринулись к огню. Вслед за ними поспешили знаменосец и мальчишка-слуга. А глупая девчонка нашла в ближайшей хозяйственной пристройке большое деревянное ведро и уже возвращалась с водой из ручья. Она с разумением выплеснула спасительную влагу на верхнюю часть стены дома и опять поспешила за водой.
   «Селянка. Обыкновенная селянка», – усмехнулся Джованни Санудо.
   Как тут было не понять!
   Нет для селянина худших бед, чем голод и пожар. Оба этих несчастья громко зовут смерть. А вернее, голод, пожар и смерть – это одно и то же. Хотя под крышей дома, при каких-либо, даже самых скудных пожитках еще можно держать смерть на расстоянии вытянутой руки. А вот если пожар сожрал и дом, и имущество, тогда лучше самому наложить на себя руки. Ибо твой пожар проглотит дома, скот и все добро соседей, а то и всего селения.
   Это в городе легче бороться с огнем: горожане живут по цеховым правилам, а они очень строги. Хочешь не хочешь, а обязан бросаться в огонь, пожирающий дом соседа. Ведь квартал принадлежит цеху, а значит, горит его имущество. Не спас имущество цеха – подвергнешься огромному штрафу, а затем еще и исключению из состава мастеров. А это означает жизнь на собственное усмотрение и на собственный риск. Опасная жизнь одиночки, за которого некому заступиться. Так что, кем бы ты ни был – кузнецом, бондарем, седельщиком, пекарем или ювелиром, – бросай свою работу и туши пожар соседа. Хотя пожары в городе – дело частое, а бывает и такое, что за час-два выгорает весь город. Однако горожане на пожаре все ж дружнее. А если что не так, быстро разберутся. Может, поджог и умышленный: решил сосед соседа наказать, то ли за воровство, то ли за мошенничество, то ли жену приревновав. Вот и случился пожар. Такого быстро найдут, забьют в промасленную бочку и подожгут на радость всем погорельцам. В городе есть порядок.
   Это селяне еще ковыряются в носу: а вдруг ветер не понесет на их сторону пламя… А может, выгорит у соседа, да я у него по дешевке землицу выкуплю… Вот теперь соседушка не будет такой строптивой. Придет на сеновал за краюхой хлеба…
   Именно поэтому в семьях селян с первых дней жизни приучают бросаться телом на любой язык не предусмотренного в хозяйстве пламени. Только ты спасешь свой дом, свою семью и собственную жизнь. Это в крови селянина и селянки, как и крестное знамение при ударе колокола.
   – Дьявольщина! Да что же это такое! – громогласно заревел Джованни Санудо.
   Да и было отчего! На платье девушки прыгнул язычок пламени. Еще мгновение, и одежда превратится в костер. Дорогая одежда. Очень дорогая. А еще на девчонке множество всяких безделушек. И тоже немалой стоимости.
   Герцог в растерянности завертел головой. Он растерялся еще больше, когда к пожарищу устремилась вторая девчонка. А вслед за ней…
   А вслед за ней на битву с красным драконом бросились оба рыцаря-«каталонца» и их люди. И совсем уже невероятным казалось то, что слезли с лошадей и взялись присыпать лопатами ползущий по земле огонь воины-сербы во главе с самим владельцем градским Стешко.
   А напоследок, что и вовсе было удивительно, из леса показалось множество людей. В основном это были женщины и дети, но их действенное участие очень скоро ограничило пожар, а затем и уничтожило его.
   – Впечатляющее зрелище, – раздалось за спиной герцога.
   Джованни Санудо в раздражении покосился направо. Там в этот день неизменно находился Юлиан Корнелиус. Получалось, что лишь лекарь с ученой степенью, служитель Бога афинских «каталонцев» с его священным саном, женщина, заботившаяся о младенце, и великий герцог с его высоким титулом не участвовали в спасении этого горного селения. Но если даже рыцари не погнушались такой неблагородной работенкой, то уж лекарь мог взять ведро воды в руки. Невелика птица ученая.
   Да, рыцари проявили себя с лучшей стороны. Их даже можно было назвать благородными. Несмотря на то, что они «каталонцы». Особенно того, который первым бросился тушить пламя на одежде глупой девчонки. Тушил руками и, кажется, немного пострадал. Но ничего, на войне и не такое бывает. К тому же в свите герцога Наксосского есть лекарь. В свите великого правителя всегда должен быть лекарь. А то зачем бы Джованни Санудо кормил лишний рот? Пусть пока побудет тут, справа.
   И все же его раздражение по отношению к ученому лекарю продолжало расти.
//-- * * * --//
   Она уже успела отмыть лицо и руки от грязи и копоти. Смущенное, виноватое, но такое милое и притягательное личико. Нужно было бы наорать на нее, а то и посерьезнее наказать, но эта чертовка, заботливо завернутая в рыцарский плащ, невольно вызывала даже у Джованни Санудо добрые чувства и даже немного уважения. Вот только нужно было проверить, насколько пострадала одежда и женские побрякушки на поясе. Но и так видно – в правом ухе недостает серьги с жемчужиной.
   Да и как тут покричишь, когда по обеим сторонам от девушки возвышаются рыцари? А они народ странный. Что им в голову взбредет? Могут неправильно понять герцога. Им в поединке Джованни Санудо отказать не сможет. Это станет позором и гибелью всего задуманного. Драться же с кем-либо из них – задача сложная. Воинская сила и храбрость «каталонцев» известна во многих землях. Вот Арес и Марс вполне могли бы их порубить на куски. Но впереди много дел, и ссориться с теми, кто держит земли Аттики [55 - Аттика включает город Афины и сопредельные территории.], – непростительная глупость.
   «Нужно что-то сказать. Молчание не идет мне на пользу. Эти рыцари ждут моего слова», – подумал герцог Наксосский и без особой надобности поправил широкополую шляпу.
   – Что там, Стешко? – обрадовался возможности отложить свою речь Джованни Санудо.
   – Да вот, говорю со старостой этого селения. Выясняю, что и как.
   – Так что и как?
   – Я же говорил: мой друг властелич Вайка здесь проходил.
   – Это он устроил пожар? – зевнул во весь рот герцог.
   – Нет. Он только сжег того глупца, а ветер разнес искры. У него не было времени за всем приглядеть. Уже завтра ему нужно быть в Арте.
   – А что это за глупец? – снова широко зевнул Джованни Санудо.
   – Знакомый мне человек, – чуть улыбнулся Стешко. – Ювелир из Дубровника. Я ему говорил…. Но эти, из Дубровника, они все гордецы. Ни до конца не выслушают, ни золотой за умные слова не дадут. Посмеялся. Говорит: спешу в Арту. Там ваш король большой праздник затевает. А какой праздник без ювелира? Кому браслет, кому кольцо или цепь. А может, кому что-то из драгоценностей починить нужно. Вот и починил.
   – Значит, твой друг Вайка его сжег? – прищурив глаз, усмехнулся герцог.
   Стешко с кислым видом посмотрел на повернувшихся к нему рыцарей и замахал рукой:
   – Нет! Нет! Даже не подумайте. Ни один сербский властелич не позарится на добро прохожих. Мы не разбойники какие-то. Тут дело великое, государево! А оно требует во всем следовать слову круля нашего Стефана Душана. Его мудрость и советы многих властелей [56 - Крупный феодал (серб.).] создали великий закон, записанный в книгу. Ему мы, властеличи, строго следуем. А сказано в «Законнике»: «Если в каком-либо селении, вне городов и торгов, будет обнаружен золотых дел мастер, пусть это селение будет разграблено, а сам мастер сожжен».
   – Значит, этому селению… Как его – Айхо? – Стешко кивнул. – Не повезло ему. Именно здесь нагнал ювелира твой друг, а заодно и разорил деревню. А это значит, что даже за перперы мы не получим тут свежей баранины и сыра, – вздохнул Джованни Санудо.
   Стешко раздвинул плечи и раздул грудь:
   – Это почему же… Как раз и не так. Вот старик, староста селения, желает вам высказать свою благодарность, и не только. Он в молодости плавал на торговых кораблях, поэтому хорошо знает франкский язык [57 - Lingua franca («франкский язык») – смешанный (пиджинизированный) язык, сложившийся в средние века в Средиземноморье и служивший главным образом для общения арабских и турецких купцов с европейцами, которых на Ближнем Востоке называли франками. Лексика его была в основном итальянской, в особенности венецианской, в меньшей степени – испанской и провансальской, с заимствованиями из греческого, арабского, персидского и турецкого языков.]. Вы его хорошо поймете.
   – Ну, пусть благодарит, – благосклонно разрешил великий герцог.
   Старик в длинной холщовой тунике, из-под которой выглядывали мешковатые наножники, заканчивающиеся кожаными сандалиями, тяжело опустился на одно колено. Он устало стащил с покрытой соломенно-седыми волосами головы большой войлочный колпак и коснулся лбом горелой земли:
   – Мне сказали, вы наш высокородный спаситель. Ваше сердце христианина, открытая Богу душа и благородство разума первыми откликнулись на наши страдания. А поступок ваших благородных дочерей может быть сравним лишь с деяниями святых угодников. Мы все видели. Мы, наши дети и потомки будут молиться за ваших храбрых и великодушных дочерей. Мы сделаем деревянные статуи, подпишем их именами наших спасительниц и поставим у входа в святой женский монастырь Феотокиу [58 - Основан в начале XIV века возле города Арты – столицы эпирских властителей.]. А сейчас просим вас быть гостями нашего селения Айхо. У нас найдется немного мяса, сыра и вина.
   – Хорошо. Ступай, старик, и вели, чтобы побыстрее и побольше нажарили мяса. Переночуем здесь. Солнце скоро сядет за горы. А в горах, даже в сумерки, намного опаснее. Праздник в Арте начинается через два дня. Успеем. Верно?
   Стешко радостно кивнул. Если Вайка торопился, то, может, тут еще есть чем поживиться. Эти горцы – народ смышленый. Главные их кладовые – в горных пещерах. А за спасение селения эти люди не поскупятся на угощение. К тому же среди них так много молодых и привлекательных женщин… И почти нет мужчин. Еще во время тушения пожара многие женщины разговаривали с его воинами. Двое даже улыбались самому Стешко. Ночь будет славной, с весельем и телесными утехами.
   И владелец градский известного города и порта Перевез поспешил за старостой, дабы позаботиться о том, чтобы вечер был приятен и памятен ему, его воинам и гостям круля Стефана по прозвищу Сильный.
//-- * * * --//
   Вечер и впрямь удался на славу.
   Первое, что порадовало великого герцога, так это то, что селяне отыскали в пепле и грязи его жемчужную серьгу. Отыскали и вернули. Странные людишки. Под счастливыми взглядами этих простолюдинов Джованни Санудо собственными руками вставил дорогую находку в ушко девушки. Любопытно, как эта золотая штучка выскользнула из маленькой мочки, прикрытой барбетой… Наверное, селяночка так разошлась со своим ведерком, что головной убор каруселью вертелся на ее милой головке.
   Герцог прошелся ладонью по седеющей бороде. Он начинал любоваться своей вещью.
   А и вправду девица была хороша. Даже уже изрядно подпорченная копотью и грязью барбетка казалась церковной ризой, обрамляющей воистину ангельское личико. Чистое личико, которого не коснулись страшные болезни, обычно уродовавшие трех из пяти женщин. На белой коже девушки не было рытвин от оспин и гнойников, не было красных пятен и шелушений, не говоря о морщинах, которые появлялись у простолюдинов еще в детском возрасте от тяжелого труда, недоедания и болезней. К тому же у нее были в наличии все зубы: ровные, белые, мелкие, какие нечасто увидишь и у благородных дам. А эти пухлые губки, тонкий носик и большие синие глаза хотелось целовать, целовать и целовать…
   Все это мгновенно увидел Джованни Санудо еще в тесной конуре Крысобоя. Увидел и тут же решил использовать такой подарок судьбы. Тогда он еще не все смог сложить в своей голове. Не все еще сложено и сейчас. На это потребуются время и обстоятельства.
   Ну а то, что девица еще и похорошела за последние недели, только радует. А как не похорошеть на окороках, хлебе и вине со стола самого герцога? Отъелась, отоспалась, забыла о невзгодах и трудностях своей прошлой жизни. Это все, что нужно девице на выданье. Тем более что ей, пожалуй, уже лет четырнадцать, а то и все пятнадцать. В селениях вилланов такие уже по двое детей носят на руках. А этой повезло, что судьба отдала ее в руки герцога Наксосского. Он с ней добр и ничего для нее не жалеет. Вот и хорошеет «подарок Господа». Приятно взглянуть.
   Вот только не нравится Джованни Санудо, что тот рыцарь-«каталонец», который так и не снял своего плаща с плеч девушки, приклеился глазами к его «подарку». И следит он вовсе не за своим благородным рыцарским плащом. Странный рыцарь. За столько дней совместного пути не произнес и слова. За него говорит и отвечает на вопросы его товарищ, «каталонец» с пышной бородой, а также священник. Может, он немой от рождения или получил рану. Лучше бы его ранили в глаза бесстыжие. Смотрит и смотрит…
   Ну ничего. Пускай ест девицу глазами. Дело молодое. Но на большее рассчитывать он не сможет. И все же придется приставить к девушкам Ареса. Тем более что и другой рыцарь нет-нет, да и взглянет на вторую девицу. Та, конечно, не так хороша, ведь больше в ней от простоты народной. Но все же свежа молодостью, а значит, интересна, как и всякий бутон розы, что вот-вот распустится. И важно это мгновение не проглядеть. Это уже потом сорванная роза короткое время порадует своей пышностью и очень скоро завянет. Но пока роза сидит на стебельке, пока ничья похотливая страсть не украла ее девственности, она умиляет и привлекает своей непорочностью и таинственностью.
   «Могла бы моя жизнь сложиться и иначе. Полюбовался бы я этими розами, а, налюбовавшись, сорвал бы их невинность. Но так уж было угодно Господу… Или сатане?»
   Очень часто задавал себе этот вопрос герцог Наксосский и каждый раз не мог его решить. И всегда он огорчал Джованни Санудо и даже приводил в бешенство.
   А этим вечером великий герцог был на редкость спокойным и рассудительным. Через несколько дней предстоял тяжелый разговор с суровым императором Сербии и Греции [59 - После завоевания многих земель Византии 16 апреля 1346 года, на Пасху, Стефан Душан был коронован как «царь сербов и греков» (в греческих текстах – «базилевс Сербии и Романии»; оба этих слова означали императорский титул).]. Так что на благодарности селян, на учтивые слова рыцарей, на льстивые слова лекаря, на добрые слова священника и на уже дружеские восторги захмелевшего Стешко Джованни Санудо почти не отвечал. Он рвал мясо руками и отправлял жирную баранину в свою утробу, почти не разжевывая. В этом ему помогало местное вино, хотя и кисловатое, но весьма пьянящее. Оно и привело великого герцога в отличное расположение духа:
   – Эй, ты!.. Как тебя? А, Стешко! А спроси ты у этого старосты, почему они в лесу прятались и даже не пытались тушить пожар.
   Стешко, хоть и пьяный, с пониманием кивнул и отправился на дальний угол стола, за которым разрешили сидеть старосте и еще нескольким старикам селения. И хотя это был дом старосты, самый большой и вместительный в Айхо, его стол едва вместил благородных гостей. Слуги и воины рыцарей и герцога веселились прямо у костров, на которых тушами жарились сочные бараны. Исключение, как, впрочем, и всегда, составили Арес и Марс, столбами возвышавшиеся над плечами своего владыки. Вина они не пили вовсе. А вот когда и что ели – трудно было сказать. Как и то, спали ли они когда-нибудь. Вот только Арес отступил на несколько шагов вправо и занял позицию между герцогом и его девицами. Он уже начал зорко следить за жизнью и честью «подарков» Джованни Санудо.
   Рядом с девушками и женщиной с младенцем скромно пробавлялся лепешками, сыром и молоком священник «каталонцев», пастор еще довольно молодой, но строгих правил. Весь путь до селения он проделал пешком, отказавшись от лошади и места в повозке. Не замечая трудностей дороги, он ступал старыми поршнями [60 - Поршни – обувь из одного или нескольких кусков кожи, главным образом из конской, стянутая на щиколотке ремешком; постолы. Лучшие делались из свиной кожи.] на острые камни, поскальзывался во впадинках и несколько раз едва не упал, споткнувшись о корни деревьев, дерзко выползших на проторенный человеком путь. При этом он ни разу не оторвал взгляд от небольшой книги, которую читал нараспев вполголоса. К пище священник прикладывался нечасто, так как весь вечер вел тихую беседу с ученым лекарем. Если уж быть точнее, тихой эту беседу назвать было трудно, так как час от часу Юлиан Корнелиус громко возражал служителю бога, а то и вызывающе смеялся.
   Почти незаметными весь вечер оставались рыцари-«каталонцы». Находясь в плену каких-то причуд, они не ели мяса и не пили вина. Таким поведением они выказывали свое желание покинуть застолье и предаться отдыху. Вот только их глаза не позволяли им встать из-за стола и распрощаться с попутчиками до утра, ибо глаза рыцарей не принадлежали им. Они уже были преданными вассалами храбрых девушек. К тому же молчаливый рыцарь постоянно прикасался к собственному плащу. Ведь его только недавно вернули ему, прикрыв обгоревшую одежду девушки шерстяной накидкой, полученной от щедрот старосты селения.
   Несмотря на такую скучную компанию, Джованни Санудо радовался этому вечеру. Он уже успел многое обдумать, а теперь ему хотелось немного поболтать ни о чем.
   – Так что там староста говорит? – крикнул он через стол шатающемуся властеличу Стешко.
   Тот допил вино из глиняной кружки и улыбнулся:
   – Староста правильный старик. Толковый. Жизнь повидал со всех сторон. Как только начался пожар, велел он всем брать лопаты и идти в лес…
   – В лес? – не понял герцог.
   – Ну да! Там у них ямы с дубовыми желудями. Нужно было их забросать землей и окопать.
   – Странно как-то. Что же, им желуди дороже домов собственных? – не удержался Юлиан Корнелиус.
   Этот вопрос желал задать и герцог, но ученый выскочка его опередил. Кулаки Джованни Санудо помимо воли сжались.
   – А что тут странного? – пожал плечами сербский властелич. – Говорю же, староста на своем месте. Он знает повеление круля Стефана – половина всех желудей в окрестностях, прилегающих к селению, – собственность самого круля! И не приведи Господь, если с ними что случится. Тогда не только дома сгорят…
   Глаза Стешко блеснули огнем, а рука до половины вытащила меч.
   – Это что, на всех землях, подвластных королю Стефану Душану, собирают половину желудей для него? – подал голос рыцарь-«каталонец».
   – Не для него, – замотал головой властелич, – А для его свиней. У круля нашего такое количество свиней, что счета им нет. Воинам нужно мясо и жир. А воинов у Стефана Сильного очень много. Храбрых и сильных. Скоро все земли будут принадлежать славным сербам…
   Мощный удар кулака по столу остановил расхрабрившегося серба. Стешко взглянул на стол и увидел гневно сжатый кулак молчаливого рыцаря-«каталонца». Струйка пота скатилась со лба воина круля Стефана.
   Все замерли в ожидании грозового разряда, что, казалось, сгустился под высоким потолком.
   И тут неожиданно к грохнувшему молоту потянулась девичья ладонь. Она успокаивающе легла на большой рыцарский кулак и так же неожиданно легко разжала его. В свете нескольких факелов на стенах и доброго десятка свечей на столе все увидели, как сильно обожжена ладонь рыцаря. Именно ею молчаливый «каталонец» сбивал пламя с одежд храброй девушки.
   – Ладно, – с усилием выдавил Стешко. – Скажу крулю, тот решит.
   А пока все приходили в себя, девушка выскочила из-за стола и бросилась в угол дома, где лежали вещи всех гостей. Она недолго искала в своем мешке и скоро вернулась со стеклянным горшочком странной формы. Не произнеся ни слова, девушка подошла к раненому рыцарю и с улыбкой на устах протянула к нему руку.
   Рыцарь в странном безволии тут же отдал ей свою обожженную ладонь. В том же напряженном молчании все уставились на то, как быстро и умело девушка смазала рану, а затем плотно забинтовала ее чистой полоской выбеленного льна.
   Рыцарь молча кивнул в знак признательности и спрятал раненую руку под плащ.
   – А ты что, лекарь, не мог посмотреть, у кого какие раны? – с усмешкой спросил великий герцог.
   Юлиан Корнелиус непонимающе пожал плечами:
   – Если бы кто обратился ко мне… Собственно, это не тяжелый случай. На свежем воздухе такие раны у настоящего рыцаря быстро заживают. К тому же у меня нет сейчас необходимой мази. Да и не нужна славному рыцарю никакая мазь. Достаточно в таких случаях не утруждать руку, вознести молитву святому Лазарю и не горячить себя вином и мясом. Впрочем, они и так себя ничем не горячат. Святой отец говорит, что сегодня у них пост и…
   – Нам не нужно соблюдать этот необязательный пост, – прервал лекаря Джованни Санудо.
   – Соблюдение поста, указанного Священным Писанием, – богоугодное дело, очищающее не только душу, но и тело человека от греха и излишеств, – тихо произнес священник. – Как говорил святой Исаак Сириянин: «Пост есть оружие, уготованное Богом… Если постился сам Законоположник, то как не поститься кому-либо из обязанных соблюдать закон?» Пост есть сугубое воздержание, чтобы восстановить утраченное равновесие между телом и духом, чтобы вернуть нашему духу главенство над телом и его страстями. Впрочем, вы правы – этот пост короткий и только для священнослужителей и лиц особой духовности. Сегодня пятница – это день терпения мук, страданий и крестной смерти Искупителя человечества Иисуса Христа. Вспоминая о них, как может христианин не ограничить себя путем воздержания?
   – А я говорю ему, – подвыпивший Юлиан Корнелиус ткнул пальцем в грудь священника, – пост – это лечение, а последнее часто бывает нелегким. И лишь в конце можно ждать выздоровления, а от поста ждать плодов Духа Святого – мира, радости и любви к Богу…
   – Ладно, для воинов этот пост необязательный и… – примирительно сказал великий герцог.
   – А я говорю… – икнул ученый лекарь. – Если честно, мази у этой девушки отменные и…
   – Марс, выведи ученого человека на свежий воздух. Он уже дважды меня перебил, – наливаясь краской гнева, велел Джованни Санудо.
   К Юлиану Корнелиусу тут же подошел гигант Марс и легко, как ребенка, поднял за шиворот из-за стола. Не позволяя ему коснуться пола, ангел-хранитель великого герцога вынес опьяневшего ученого за дверь. При этом Юлиан Корнелиус так комично дергал ногами, что рассмешил всех.
   Даже Стешко потеплел и хохотал от души. Потом он выпил кружку вина и обратился к великому герцогу:
   – Староста сказал, что от этого вина у многих не ходят ноги…
   Эта шутка опять вызвала веселый смех.
   – А еще староста спрашивает, какие имена вырезать на тех статуях, которые будут поставлены у монастыря.
   Еще не отсмеявшись, герцог указал рукой на лечившую рыцаря девушку и ответил:
   – Это Афродита. – А затем на вторую: – Ее младшая сестренка – Венера.
   – Интересные имена. Где-то я такие слышал. Давайте выпьем за прекрасных и храбрых дочерей достойного господина! – воскликнул властелич Стешко.
   – Странные имена, – тихо сказал священник и сложил руки в молитве.
//-- * * * --//
   Джованни Санудо завернул за угол дома. Здесь его никто не увидит, здесь он втайне сможет сделать свое дело.
   Герцог достал из кармашка поясного ремня то, что берег пуще зеницы ока, – тонкую серебряную трубку в полтора пальца длиной.
   «И все же, кому это было угодно – Господу или сатане?» – тяжело вздохнул он и снял с крючков гульф на своих кожаных брэ.
   Еще раз вздохнув, Джованни Санудо привычно и быстро вставил трубку в то, что осталось от его фаллоса, продвинул ее дальше в мочевой пузырь и напряг его. Из конца трубки на угол дома полилась освобожденная моча.
   В третий раз вздохнув, великий герцог посмотрел на костры, все еще полыхавшие под котлами и вертелами с мясом. Несколько десятков шагов отделяло его от веселящихся воинов, слуг и бойких селянок. Всего несколько десятков шагов… И как много отделяло герцога Наксосского от простых плотских радостей, которыми вскоре займутся эти мужчины и женщины…
   «Плодитесь и размножайтесь!» – именно эту священную заповедь люди запомнили первой и навсегда. Какие бы беды и несчастья, какие войны и голод, какие болезни и природные катастрофы ни случались, человек выживал, плодился и размножался. Ведь так угодно Господу.
   Женщина желает родить сына или дочь. Это сущность ее природы. И что поделаешь, если богом данный муж сложил голову на поле битвы, утонул в бурном море или его задрал медведь. Помолись об упокоении его души, оглянись и выбери мужа, способного зачать сына или дочь. Да и этот «муж на час» будет рад утешить свою природу, а потом будет потягиваться и вспоминать о сладостных мгновениях соития. А может, даже и вернется. Бывает и такое. Если, конечно, и сам он не сложит голову, не утонет или не промажет на охоте.
   По женским восклицаниям и смеху можно было судить о том, что плотские утехи для многих из сопровождающих великого герцога удаются на славу. Скорее всего, мужчины этих селянок погибли в недавних боях с сербами. Или, может, с византийцами или турками. Их не вернуть. А селение должно жить криком младенцев, на роду которых написано: пахать, сеять, жать, рубить лес, воевать и зачинать детей.
   Наверное, для женщин и не имело значения, что этой ночью они отдавали свои тела тем, кто, возможно, вонзил свой меч или копье в тех, кто привел их к церковному алтарю, кто заботился о них, кто с умилением качал на руках первенца и гордился своей трудолюбивой женой.
   Это жизнь. Это угодно Богу… Или сатане?
   В который раз, горько сплюнув после этого проклятого вопроса, Джованни Санудо спрятал спасительную трубку и поправил массивный гульф – золотой, с тремя драгоценными камнями; гордость состоятельных мужчин и маскировка для герцога Наксосского.
   «А все-таки я смешно придумал с Афродитой и Венерой», – подумал Джованни Санудо, и настроение его немного улучшилось. Он даже усмехнулся, когда представил себе, как эти темные и забитые селяне приволокут к монастырю свои деревянные шедевры. Как будут озадачены не слишком умные и образованные монашки, прочитав странные имена. Как долго они будут искать эти имена в списках святых угодников. И как разгневается местный православный митрополит, когда своими учеными глазами прочтет имена древних богинь-распутниц.
   «Они просто людишки», – еще раз усмехнулся герцог.
   Он вдохнул горный ночной воздух и отправился обратно в дом, где староста и его женщины уложили на дощатый пол горы сена, а поверх них – шкуры и домотканое полотно. Нужен был крепкий сон перед завтрашней дорогой.
   Но сон, как назло, не спешил подарить герцогу целительный отдых. В голове бродил винный туман, а в животе неприятно булькало и урчало.
   Ближе к полуночи заплакал младенец.
   – Что, мой маленький, ушко болит? – тревожно зашептала женщина.
   – Нет, мама. Кровь уже давно не идет. Мазь Гудо и правда чудодейственная. Он просто хочет твоего молока.
   – Сейчас, сейчас, мой милый Андреас.
   Джованни Санудо с удивлением приподнялся на локте и тут же опустился. Он понимал, о чем говорили эта женщина и ее дочь. Да, ему был хорошо известен тот язык, на котором они перешептывались. Что-то далекое и неприятное кольнуло в сердце великого герцога.
   Герцог не ошибся – в трех шагах от него тихо беседовали на верхнегерманском наречии. На языке северных германских земель и славном говоре грозных рыцарей-тевтонцев. Пять лет молодости отдал герцог этому великому ордену. Пять долгих и незабываемых лет.
   – Ну, вот он и успокоился. Мама, я хочу все же тебя спросить: почему Гудо так поступил с маленьким Андреасом? Ведь он любил его. Ведь он любил нас, заботился о нас.
   После долгого молчания женщина прошептала:
   – Мне трудно ответить на этот вопрос. Но на том проклятом острове наш Гудо сказал: «Может случиться так, что вас, моих дорогих девочек, ошеломит мой жестокий и непонятный поступок. Так или иначе, помните самое важное: что бы страшное и безумное я ни совершил, – это только для спасения вашего и для вашего блага. Я готов умереть, лишь бы вы были живы и счастливы». Я верю ему. Он трижды спас нас от смерти и позора. Он обязательно разыщет нас и спасет, чего бы это ему ни стоило. Бог простил его за страшные злодеяния в прошлом. Простил и сделал праведником. Он спас жизнь многим людям, поэтому Бог не позволил ему и нам умереть от этих черных стрел. Мы должны сохранить то, что в его мешках. Это ему еще пригодится.
   – И мне пригодится, мама. Гудо так сказал. Он многому меня научил. Лучшего человека я не встречала и не встречу. Я так хочу, чтобы он жил. И… чтобы он нас скорее нашел.
   – На все воля Господа.
   – И Гудо…
   – Спи.
   – Хорошо, мама.
   Женщина и ее дочь умолкли и вскоре уснули.
   Теперь сон напрочь покинул Джованни Санудо. В его голове возникли тысячи непростых вопросов. Бог продолжал посылать ему подарки. Вот только как решить, как разобраться, к добру они или во вред?
   Через час герцог Наксосский тихо позвал:
   – Арес!..
   От стены в его сторону качнулось тело.
   – Отыщи мешки этих женщин. Вынеси во двор и прихвати факел со стены.
   Джованни Санудо при ярком свете факела долго и старательно раскладывал на весенней траве блестящие инструменты, баночки, горшочки, полотняные и кожаные мешочки, а так же бинты и неизвестные ему предметы. Отдельно он положил несколько книг и пергаментных свитков. Но при этом правая рука герцога Наксосского до боли сжимала странный тонкий нож с длинной железной рукояткой.
   И когда осмотр был закончен, Джованни Санудо кивнул странному ножу и тихо прошептал:
   – Вот мы и опять встретились, мэтр Гальчини. Мне очень нужен этот Гудо…

Глава шестая

   Был ли счастлив Гудо? Да, был!
   Ответив так самому себе, Гудо улыбнулся. При этом он не заметил, как отшатнулись и едва не сбились с ритма гребли его соседи Весельчак и Ральф. За многие дни совместной работы на веслах они впервые увидели, как ожило лицо их страшного товарища по банке. В его улыбке эти несчастные разглядели только изуродованные губы и торчащие по их краям уцелевшие клыки. Что им до мыслей и воспоминаний того, кого они считали безумным людоедом! Им никогда не объяснить, и даже рассказывать не стоит о том, как был счастлив Гудо.
   Недолго, всего-то несколько месяцев. Но этого хватило, чтобы понять, какое оно, счастье! Выстраданное, найденное и защищенное!
   С кем бы из пленников острова Лазаретто ни разговаривал Гудо, все к слову «остров» добавляли «наш проклятый».
   Сейчас, вспоминая о недалеком прошлом, добровольный пленник острова, мужчина в странных синих одеждах, с тоской и нежностью прошептал: «Лазаретто…»
   – Старик, нам нужна крыша над головой.
   Старик в некогда дорогой, изысканной и благородно белой тунике, укутанный в рваный плащ с лисьей подбивкой, усмехнулся:
   – Я вижу, ты нашел свою женщину и…
   – Эту девушку зовут Грета.
   – Все на этой земле по воле Господа. И волосы отрастут, и мальчишечье тряпье женским платьем заменится. А если Господь пожелает…
   – Пожелает, старик. Вот хлеб, а вот и мясо. Как быть с водой и вином, пока еще не знаю. Но буду знать.
   Старик со вниманием посмотрел на крепкого мужчину в странных одеждах, затем на женщину с ребенком и девушек, укрытых одним огромным синим плащом, и кивнул:
   – Моя хижина – не самое достойное жилье на нашем проклятом острове Лазаретто, зато его хозяин – самый высокородный из обитателей этого клочка суши. Мое имя – Энрико Пальмери. Здесь я по милости самого дожа Андреа Дандоло. И если вас не пугает личный враг дожа, то его жилище к вашим услугам. Прошу!
   Порадовав свое тело вкусной пищей, к вечеру старик ожил:
   – Странно Господь устроил внутренний мир человека. Еще утром я желал себе скорой, а главное, не мучительной смерти. А сейчас… Сейчас по моему телу разливаются теплые соки от сытой утробы. От этих соков размягчился мой окаменевший мозг, и вот я уже думаю о своем дворце Фондаки на Большом канале [61 - Большой канал является главной транспортной артерией Венеции. Длина канала составляет около 4 км, ширина – от 30 до 60 м, а глубина в некоторых местах достигает 6 м. По берегам канала богатые венецианцы строили свои дворцы, каждый из которых является настоящим произведением искусства.]. Вы когда-нибудь плавали вдоль этого величайшего творения рук человеческих? Я так и думал. Вы чужеземцы и, как я понимаю, далеко не благородных кровей. Ну ничего. Может так случится, что я буду рад приветствовать тебя… как тебя? Гудо!.. тебя и твоих женщин на мраморных ступенях моего дворца, достойного великих королей! Вот что сотворил ты со мной, Гудо. Накормил, и этой малостью дал пищу мозгу для мечтаний. Хотя я предчувствую, что мои кости останутся здесь, на нашем проклятом острове Лазаретто. А мой дворец отберут у моих детей ненасытные дожи и устроят в нем склад под пшеницу. Это из мести мне. А может, все же у них хватит здравого смысла, и используют они мой дворец для величия Венеции [62 - Дворец Фондаки деи Турки построен в XIII веке. В 1381 году здание дворца стало собственностью венецианского правительства, которое в течение нескольких лет использовало дворец как гостиницу для приезжающих в Венецию членов королевских семей. Сейчас в нем находится музей естественной истории.]. Я жил, трудился и воевал во славу Венеции. А умру… – И старик обреченно махнул рукой.
   – Как быть с водой? – не отрывая взгляда от Аделы, кормящей грудью младенца, спросил Гудо.
   – С водой? Может, выпадет дождь, тогда и наберем воды. У меня есть несколько кувшинов и тазов. Это все мое богатство. На дне одного из кувшинов осталось воды на два глотка, – со вздохом ответил благородный Энрико Пальмери.
   – А если не будет дождя?
   – Тогда встанем на колени и поползем к тем дьяволам, которые заправляют в помещении лекарни. Туда каждые три дня привозят несколько бочек воды, немного пищи и лекарства. Главные там – негодяй Тьеполо и его разбойники. От них добра не жди. Совсем в своей гордыне свихнулись. Когда еще был жив отец Артензио, все было по-другому, по совести и Слову Божьему. Но три недели назад святой отец не вернулся на наш проклятый остров. Я точно знаю, что он умер, хотя говорят разное. И с тех пор главным в лечебнице сенат Венеции назначил Тьеполо. С таким же успехом можно было назначить и саму смерть. Впрочем, это одно и то же. Вот только смерть сразу разит человека своей холодной косой, а Тьеполо растягивает время, чтобы вытащить из своих жертв деньги, драгоценности и полезные ему пожитки. А еще он за глоток воды и кусок каши имеет женщин, а тех, кто не обращается к нему за помощью, просто насилует. Чтобы творить все эти злодеяния, Тьеполо собрал шайку разбойников, ему подобных. Ты еще с ним обязательно встретишься. А может, и уже повидал.
   Гудо молча кивнул. Заметив этот жест, Адела отвернулась к занавешенной холстом стене.
   – Оно бы еще ничего, – продолжил старик, – вот только на нашем проклятом острове есть еще две-три своры разбойников. Самая многочисленная и вечно грызущаяся между собой – это моряки…
   – Это они забирают передачи родственников на берегу? – нахмурился мужчина в синих одеждах.
   – Да, их главный промысел. Многие из них не венецианцы, и им не приходится надеяться на помощь друзей и родни. На этом острове до черной чумы была стоянка кораблей. Так что они считают этот клочок проклятой земли своей территорией. Когда был жив отец Артензио, все шло по-другому, но и тогда старикам и женщинам жилось несладко. А теперь и вовсе жизни нет. Из-за моряков стражники не пристают к берегу. Больше нельзя передать весточку родным и друзьям. Поэтому многие из них уже похоронили в своей душе и в сердце несчастных узников проклятого острова Лазаретто. И мне уже более двух недель не было передач. Хотя я уверен, что мой старший сын все еще прячется в Венеции и готов мне помочь. Как бы я хотел отправить ему записку через благородных друзей!
   – Пиши, – твердо сказал Гудо.
   Взгляды всех присутствующих с надеждой устремились к этому мужчине. Только в глазах Аделы, кроме надежды, была тревога, граничащая со страхом.
   А еще… А еще Адела долго не ложилась спать. Наверное, женщина, к которой судьба была воистину немилосердна, радовалась уже тому, что она и ее дети сыты. Что у них есть крыша над головой и старые матрасы, которые все же лучше холодной земли. Что есть несколько кусков тряпья и огромный, такой знакомый синий плащ. А в них можно плотно закутаться и впервые за множество дней спокойно проспать до самого утра, а не подниматься несколько раз, чтобы согреться ходьбой и бегом. А еще радоваться тому, что рядом с детьми спит огромный и сильный мужчина, от которого исходит тепло и уверенность в завтрашнем дне.
   А еще… Этот мужчина не пожелает за свой хлеб и теплый плащ ее истерзанное тело. В этом она была уверена, и за это бесконечно благодарила сейчас необыкновенного человека, которого ей послал Господь за перенесенные муки и страдания. Как и отца Артензио, разумно предложившего переодеть Грету в мальчишку.
   Если бы только знала Адела, как долго этой ночью не спал сам Гудо! Он молился и благодарил Господа.
   После полудня Гудо обратился к старику:
   – Я иду на берег. Пусть мои дорогие девочки не покидают твое жилище.
   Он оторвал от стены огромную и удобную жердину. Описал ею несколько кругов в воздухе и удовлетворенно кивнул головой.
   – Безумец, – со вдохом произнес благородный Энрико Пальмери. – Их не менее двух десятков. Они тебя…
   Наткнувшись на суровый взгляд великана в синих одеждах, он запнулся и умолк.
   – Я вернусь. Все будет хорошо.
   Уже в спину уходящему Гудо Адела с тревогой и участием произнесла:
   – Возьми свой плащ.
   – Закутайтесь в него поплотнее. Мне не придется долго мерзнуть.
   Он вернулся через два часа. На камзоле в нескольких местах виднелись порезы и пятна его собственной и чужой крови. Его руки и лицо также были в крови.
   Гудо положил у входа свое грозное оружие и улыбнулся:
   – Адела, это башмаки и накидка для Греты. Немного хлеба и кружок колбасы – благодарность тех, кто сегодня получил причитающиеся им одежду и пищу. А ты, старик, будь добр, выполни мою просьбу. Ступай в лекарню и скажи, чтобы тебе дали воды и побольше бинтов. Тьеполо со своими людьми все видел. Не откажет. А когда принесешь, мы подкрепим свои силы и пойдем с Гретой на берег.
   – На берег? – с тревогой воскликнула Адела, прижимая к груди столь необходимые дочери башмаки.
   – Надо будет помочь морякам. А Грете будет полезно узнать, как вправлять вывихи, складывать кости, сшивать и перевязывать раны.
   – О господи… – только и выдавил из себя удивленный Энрико Пальмери.
   Гудо отвернулся, увидев слезы на щеках Аделы. Хотя это были счастливые слезы, вызванные тем, что башмаки пришлись дочери по ноге. Башмаки матери Грета отказывалась носить, боясь того, что босая Адела заболеет и погубит себя и младенца.
//-- * * * --//
   – Весла поднять! На рулях смотреть! Весла крепить! Обед раздать!
   Для всех гребцов галеры это были самые ожидаемые и радующие приказы капитана. Вслед за ними раздались команды подкомитов и резкие звуки их бронзовых свистков. Умолкли наконец опротивевшие на все оставшиеся годы флейта и барабан. Послышались торопливые шлепки босых ног несущихся по куршее мальчишек-разносчиков. Беззлобно ругаясь, палубные матросы полезли на мачты проверять крепление парусов. Послышались громкие голоса и даже смех.
   Гребцы были рады возможности отдохнуть и хотя бы на короткое время успокоить свои вечно урачащие желудки. Радовался и Гудо. За все эти дни он привык очень медленно и тщательно пережевывать маленькие комочки каши, запивая их водой. Он уже чувствовал, что рана в животе хорошо затянулась, но все еще не беспокоил кишечник грубой пищей. Поэтому сухари и кусочек солонины Гудо отдавал соседям. Те в первые дни удивлялись и даже отвергали подарки людоеда. Потом решили принимать эту пищу как извинение за побои, а еще как возмещение за то, что им приходилось делить банку и весло с чудовищем в синей одежде.
   Весельчак даже сказал шепотом:
   – Потом, на острове его распотрошим.
   И Ральф, размачивая в воде кусок сухаря, кивнул головой.
   Пять дней Гудо вполсилы работал на весле. Затем он убедился, что раны на теле, а в особенности внутри, в кишечнике, отлично зажили и зарубцевались. Теперь он греб во всю мощь своего сильного тела, давая возможность отдохнуть несостоявшимся убийцам. Те, в свою очередь, не поворачивая головы к соседу, принимали усилия на себя, если тот некоторое время отдыхал, просто держась за весло.
   Каким бы неприятным ни было присутствие чудовища, но Весельчак и Ральф вскоре смирились с ним и даже не обиделись, когда вчера чудовище в синих одеждах само сжевало свой сухарь. Ведь оно честно заслужило эту радость моряка своим напряженным трудом.
   Сегодня Гудо отдал твердокаменный хлеб соседям, а сам впервые после ранения съел несколько горстей отварных бобов.
   Съел и укутал голову огромным плащом.
   Ведь Гудо не хотел, чтобы его соседи и гребцы с ближайших банок видели улыбку на изуродованных губах. А не улыбаться он не мог. Ведь он каждый раз улыбался, когда вспоминал тот день на острове Лазаретто.
   Это был солнечный день. Совсем безветренный, что удивило даже чаек, которые многоголосным криком обсуждали такое чудо на западном краю острова. День еще нельзя было назвать весенним, но было настолько тепло, что несчастные узники Лазаретто сбросили с себя часть тряпья.
   – Сегодня мы сварим бобы, – просто сказал Гудо.
   Просто, обыденно, как будто это было и вправду так легко.
   Из проема двери высунул голову благородный Энрико Пальмери. Высунул, покачал седой бородой и втянул ее обратно. А сидящие у стены хижины Адела и дети отвернули лица от ласкового солнца и улыбнулись Гудо, как доброму волшебнику из детских сказок.
   Гудо пожал плечами и отправился на берег.
   Вернулся он через час. На его правом плече высился деревянный бочонок в обхват его руки, а с левой свисал большой парусиновый мешок.
   – Адела, помоги мне.
   Женщина с готовностью бросилась снимать с плеча бочонок.
   – Нет, – ласково остановил ее Гудо.
   Без видимых усилий он поставил свою ношу на песок с выступающими на нем камнями, а на крышку бочонка положил мешок.
   – Нужно собрать у берега сухие водоросли и попросить у соседей что-нибудь для костра. Мы дадим им немного воды. Старик, я видел: у тебя в углу хижины из песка торчит медное ушко. Уж не котел ли ты там закопал?
   Из хижины боком вышел погрустневший старик:
   – Котел. Ты глазастый, Гудо. А может, я просто плохо спрятал свою драгоценность. Драгоценность благородного Энрико Пальмери – медный котел! То, что ты принес, ты выменял на него?
   – Нет. Он нам нужен, чтобы сварить бобы.
   – Бобы? – растерянно развел руками Энрико Пальмери.
   – У нас есть все, что необходимо. В бочонке вода. В мешке бобы, соль, травы. Еще хлеб, оливковое масло, уксус… Да много чего!
   – Ты святой! Слышишь, Гудо, ты святой! – воскликнул старик, а затем в сомнении покачал головой, – А может, мне все это снится? А может, за все это ты вырезал пол-Венеции?
   – Нет, – чуть дрогнул губами «святой», – это прислал твой сын Сильверо. А это письмо от него. Мне пришлось дать стражникам два «коленопреклоненных дожа» [63 - Дукат, венецианская монета из чистого золота весом 3,56 г. На его реверсе был изображен святой Марк, вручающий штандарт коленопреклоненному дожу.], чтобы они доставили твое письмо по назначению. Так что мы имеем право на часть твоей посылки. А вот и ответ от сына…
   Старик с неожиданным проворством выхватил бумажную трубку из руки Гудо. Его губы задрожали, а глаза помутнели.
   – Все это твое Гудо. Ты вернул мне не только жизнь… А-а-а…
   Старик отбежал в сторону и развернул бумагу. Его лицо светилось тем же теплом и добротой, что и солнце в этот день.
   Светились лица и у хлопочущих над костром Греты и Кэтрин.
   Адела, хлопоча, прикусывала нижнюю губу, все еще не веря в происходящее. Она перекладывала горшочки и мешочки, развязывала и завязывала их. А потом отсыпала и отливала из них самую малость, затем слушала Гудо и опять отсыпала и отливала необходимое в кипящий котел над потрескивающим пламенем. Адела часто оборачивалась к Гудо, который сидел у стены с младенцем Андреасом на коленях. У нее была сотня вопросов. А потом, когда они закончились, она все равно продолжала оборачиваться и смотреть на мужчину, старательно, хотя и очень неумело качающего и без того уснувшего ребенка.
   А этот странный во всем мужчина смотрел на нее, и, памятуя о том, как выглядит, пытался не улыбаться ей. Но сдержаться Гудо не мог. Хоть руками держи эти проклятущие губы. Впрочем, это было невозможно, ведь на руках у него спал младенец. Вот и плыли эти жуткие нитки, как им хотелось, делая устрашающим и без того ужасное лицо.
   Только женщина все продолжала оглядываться на Гудо. Оглядываться и улыбаться. Улыбаться тому, от кого отворачивались все. Отворачивались бы и камни, но они не имели глаз. А у нее глаза были. Добрые, милые влекущие глаза. Глядя в них, даже камни улыбались. И не важно, что у них не было глаз.
//-- * * * --//
   – Эй, как тебя зовут?
   Этот вопрос прозвучал так неожиданно, что даже Гудо вслед за удивленным Ральфом посмотрел на вопрошавшего Весельчака.
   После долгой паузы Гудо тихо ответил:
   – Зови меня «Эй». Так меня звали многие годы. И тебе будет легче запомнить.
   – Мы не будем тебя убивать. Ты и так долго не протянешь. Может, и наш конец близок. Ты, наверное, спал и не слышал, о чем сейчас говорили между собой этот дьявол Крысобой и капитан?
   Гудо отрицательно покачал головой.
   – Завтра мы будем у Пароса [64 - Остров Кикладского архипелага, в XIV веке принадлежал герцогству Наксосскому.]. Всех невольников-гребцов загонят в пещеры горы Марпес. Им нужны камни для укрепления стен и башен крепости. Я слышал, в тех пещерах живут страшные чудовища…
   – Страшнее человека я чудовищ не встречал, – промолвил Гудо.
   – Это точно, – расхохотался Ральф.
   На его смех прибежал один из помощников Крысобоя. С соседних банок приподнялись гребцы-невольники.
   – Этот рассмешил, – указал рукой Ральф на людоеда в синих одеждах.
   Подкомит пожал плечами и, помахивая плетью, ушел на нос галеры.
   – Дружище Весельчак, зачем ты говоришь это людоеду, которому наш герцог обещал ад на земле? Для него пещеры – это сад райский. Мне даже представить страшно эту рыбацкую сеть и торчащие из нее окровавленные куски мяса. Б-р-р-р! Я бы сам себя удавил, чтобы в ней не оказаться. И где это такое герцог увидел? А может, до того как набросить на грудь герцогскую цепь, он был палачом? Вид у него и впрямь как у палача. Без содрогания и не взглянешь.
   Гудо сбросил с головы капюшон и посмотрел, как высоко в небе парит сокол-рыбак.
   Что отделяет человека от человека-палача? Какая каменная или бумажная стена? А может, роднит? Ведь в каждом живет частичка палача. Даже ни разу не ранивший другого – все же палач. Просто для того, чтобы питаться, человек должен убивать. И не суть важно, кто его жертва – олень, корова, свинья или курица. Чтобы добыть мясо, нужно убить. Убивают женщины, чтобы накормить своих детей. Убивают палками птиц и зайцев дети, не подозревая, что их игры и развлечения – это подготовка к взрослой жизни, в которой каждый должен быть готов убивать, чтобы накормить себя и близких.
   Конечно, убийство человека – это другое. Не каждую руку поднял для этого смертного греха сатана, но и не так уж много остановил Господь. Убивали люди друг друга на войне и в пьяной драке, на большой дороге за несколько монет. Убивали, приревновав жену к соседу, убивали из мести и даже ради того, чтобы получить в наследство железную лопату. Большинство убийц такими стали случайно. Другое дело особые люди – воины и палачи. Они убивают, потому что это их работа. Только воины при этом сражаются и рискуют собственной жизнью. Палач же ничем не рискует. Ведь за ним закон, а перед ним – жаждущая зрелища толпа.
   Не так уж и сложна на первый взгляд работенка палача и хорошо оплачивается. Но редкий человек не обидится, если его назвать палачом. Тем, кто законно и публично отнимает жизнь у себе подобного. Кто не вытрет брызнувшую на лицо кровь и не зачахнет от кровавых пятен на совести.
   Как же становились палачами? Кто добровольно пятнал свою совесть? И всегда ли добровольно?
   Да, еще можно понять, когда мастерство палача передается от отца к сыну. Это наследственное дело, когда у сына нет другого выбора. Он презираем и отчужден от рождения. Его не примут ни в один из ремесленных цехов. Сын палача не женится на девушке из обычной семьи. Его будущая жена – дочь палача, могильщика, живодера, а то и вовсе шлюха. Как говорится, трудно жениться королю, а сыну палача еще труднее. Первый не ведет под венец кого попало и кого желает, со вторым не идет та, которую он желал бы.
   Трудно понять тех, кто ищет выгоды и привилегий от городов и властителей. Тех, кто спасает свою жизнь, согласившись казнить других преступников. Тех, кто становится палачом в силу вековых традиций и местных обычаев. Например, как последний из жителей, поселившийся в городе. Или как в Швабии – последний избранный городской советник. Или, уж совсем уму непостижимо, как последний женившийся. И такое придумали во Франконии. Множество бывает принудительных обстоятельств.
   Но понять, почему человек добровольно становится палачом, невозможно. Как и нельзя понять тех, кто страстно и увлеченно интересуется пытками и казнями. А особенно тех, кто дружит с палачами.
   Таких людей Гудо знал. Он тяжело вздохнул и сказал:
   – Увидеть не мог. Это очень древняя казнь, о которой забыли. Но слышать он слышал. И только от одного человека. Нет, не человека – демона! Я знал его…
   – А я думал, ты единственный демон на земле, – усмехнулся Весельчак.
   – Каждый человек – наполовину демон, наполовину ангел. И то, что в нем побеждает, то он и есть в этот миг. Сегодня он радуется рождению своего первенца – завтра он же разбивает о камни голову ребенка своего врага. Только что он страстно молился у алтаря Господу, а через мгновение ломает его, чтобы украсть драгоценные рубины – кровь Христа. Он получает раны, защищая своих родных и близких, и тут же бежит от них прочь, узнав о том, что их настигла чумная болезнь. Здесь человек – добрый христианин, любящий отец и муж, уважаемый сосед, а через шаг – вор, убийца и насильник. Мудрецы говорят, что нет добрых и злых людей. Есть обстоятельства, в которых человек проявляет свою сущность. Но это не так. Человек сам выбирает, кем ему стать. И это бывает страшно. Нет битвы более кровавой, чем сражение с самим собой!
   Гудо устало натянул на свою огромную голову синий капюшон. Скоро подадут команду, и галера полетит к острову Парос, где выбросит гребцов в пасть страшных пещер. Только не об этом сейчас думал Гудо. Он в этот момент находился не среди волн Греческого моря и уже не слышал слов Ральфа:
   – Мне кажется, он не совсем сумасшедший.
   – Наверное, людоеды тоже бывают мудрецами, – с усмешкой ответил Весельчак.
//-- * * * --//
   Слова, слова, слова…
   Давно Гудо не говорил так много слов. Но о чем они? И прав ли был Гудо, произнося их? И зачем он сказал их людям, которым в лучшем случае не было дела до него и его любимых?
   Просто кто-то говорил его голосом. Говорил после того, как ему припомнился странный вечер в Подземелье правды…
   …«Эй, возьми эту кружку. В ней крепкое вино. Славное вино. Дорогое! Ты удивлен? Ты еще не видел мэтра Гальчини пьяным? Смотри! Вот Гальчини каков. На самом деле все девять минувших лет, пока ты был здесь… В один и тот же день… Один раз в году… И больше никогда. Ни вина, ни медовухи, ни даже пива! Нет, нет, нет… Все девять лет в этот день я уходил из подземелья, чтобы в одиночестве помянуть… Запомни этот день – восемнадцатое марта!
   В этот день на костер взошел самый великий из людей. Его звали Жак де Моле [65 - Жак де Моле (1244–1314) – двадцать третий и последний магистр ордена тамплиеров, казненный 18 марта 1314 года. Пылая на костре, магистр ордена тамплиеров проклял короля Франции Филиппа Красивого и Папу Римского Климента V и предрек им смерть в течение года. Папа скончался через месяц после сожжения магистра, а спустя восемь месяцев за ним последовал и 47-летний французский король.]. Ты узнаешь, кто он такой, когда покинешь подвалы Подземелья правды. Да, да! Через два месяца я умру. Еще через полгода ты станешь свободен и будешь предоставлен сам себе. Знай: там, за порогом Подземелья правды, тебе не станет легче. Ибо на твоих плечах две тяжелейшие ноши: от Господа – проклятие, и от меня – знания. Ты будешь чувствовать себя хорошо, только если эти две чаши будут находиться в равновесии. Только тогда.
   Ты не злой, но и не добрый. Ты не ангел, но и не демон. Ты не тупица, но и не гений. Ты не господин, но и не раб.
   Ты все это вместе. Все это свалено в одно корыто под названием «жизнь», перемешано и запечено. На всем этом толстая корка, через которую ничего не видно, но под которой все бурлит и вызревает. И я уж не узнаю, каков этот запеченный хлеб. На пользу ли он будет людям или станет отравой для их тела и души. А любопытно было бы посмотреть на тебя лет этак…
   Ладно, это все слова, слова, слова… Но с их помощью можно зачать ребенка, а можно и убить человека. Слова закона сожгли Жака де Моле, а его проклятие убило короля и даже Папу Римского. Слова много значат, но часто за ними ничего нет. Порой произносят слова как клятву. И понимают, что клятва – это всего лишь слова, которые бессильны перед обстоятельствами…»
   Мэтр Гальчини… Вспомнив его сегодня, Гудо уже не содрогнулся. Его весы медленно, но приходили в равновесие. Для этого понадобилось множество дней и ночей. Дней и ночей, проведенных в диалогах с самим собой, в долгих воспоминаниях, в коротких, но очень ярких мечтаниях о счастливом будущем. Это все были лекарства и снадобья от тяжелейшего состояния, в котором оказался Гудо, позволивший себе расслабиться и оттого не успевший защититься от очередного жестокого поворота судьбы. Это были лекарства, придуманные самим Гудо, способные вылечить только самого Гудо. Особенно полезными оказались снадобья, содержавшие как ингредиент память об Аделе и детях.
   О, если бы только можно было позабыть то неприятное и болезненное, что тянулось за ним из мрачного подземелья! Тогда осталось бы больше времени на доброе и целительное. На то, что заставляло сейчас Гудо готовить тело к скорым испытаниям, а разум – к быстрому и правильному решению всяческих проблем. В том числе и тех, которыми судьба, повинуясь тяжести проклятия, еще непременно и жестоко ударит в самый неожиданный момент.
   Что поделать, если прошедшая жизнь преследует Гудо сотнями проклятий тех, кого он убил, изнасиловал, ограбил и избил? Все эти проклятия были услышаны Господом, собраны в один могучий кулак и отданы судьбе Гудо как оружие возмездия. Оружие, которое бьет наотмашь и в самое неподходящее время. Наверное, его невозможно остановить, так как уже не вымолишь прощение у мертвых, не повстречаешь униженных и оскорбленных живых. Но эти удары судьбы можно и должно смягчить. Во имя тех, о ком думает Гудо, о ком заботится и с кем мечтает быть рядом до конца своей жизни.
   Оставив за спиной пылающий Витинбург, Гудо дал слово Господу и самому себе – что бы ни произошло, что бы ни случилось, не убивать людей и не причинять им зла. А еще помогать больным и обездоленным. Всем, конечно, не помочь, но каждое их доброе слово может притормозить и смягчить кулак проклятия.
   Дал слово и многие годы не нарушал его. И не нарушил бы. Вот только не хватило Гудо слов, чтобы на берегу острова Лазаретто убедить несчастных моряков оставить свой разбойничий промысел. Направить свои усилия и помыслы на наведение порядка, а также на окончание строительства лечебницы. Только так можно получать помощь и от родственников, и от властей Венеции. Показать и доказать всем, что пребывающие на острове – не заживо похороненные, а всего лишь живущие в карантине, по истечении которого они смогут вернуться к семье и к труду. А в первую очередь это значит, что ответственные за карантин должностные лица должны безбоязненно ступить на землю Лазаретто. Ступить и увидеть здоровых, трудолюбивых и достойных людей, а не шайку нищих и грабителей, которым лучше сгнить на проклятом острове.
   Очень трудно заставить прислушаться тех людей, которые уже стали рабами воющего пустого желудка. Их мозг – это голодная утроба. Можно ли их винить за это? Конечно нет! Но вернуть мозг на место вполне под силу.
   И пусть это жестоко, и пусть немилосердно, и пусть порадуется сатана тому, что Гудо нарушил данное Господу слово. Но оттого, что могучее чудовище в синих одеждах, умело обращающееся с дубиной, навело порядок на берегу, польза будет всем несчастным узникам проклятого острова Лазаретто. Польза тем, кого еще привезут на холодный песок карантина. Польза будет и для самого Гудо. А главное – это путь к спасению Аделы и детей.
   Но сколько бы ни придумал он оправданий, а сделанного не отменишь: слова клятвы нарушены!
   Господь лишь слегка покачал головой, и судьба опять сбила с ног несчастного Гудо. Именно сбила с ног, опрокинула на спину и придавила тяжелой стопой гнева. Ведь могла же лодка пристать к другому кораблю, капитан которой оказался бы добрым христианином и справедливым человеком. Хотя…
   Можно ли такого сыскать в страшное, жестокое время, когда человек, засыпая, радуется, что прожил этот день, и совсем не уверен, что встретит завтрашнее утро? Когда, отправляясь в дальний путь по торговым делам, купец просит священника отпустить все его грехи, ибо в дом родной он может и не вернуться. Когда дети, не послушав наставления старших, выбегают поиграть в душистых лугах за городской стеной и навеки пропадают для семьи и близких. Когда томимый жаждой путник может выпить воды из придорожного колодца, а к вечеру умереть в жестоких болях и страданиях.
   А разве мало бывало случаев, когда пилигримы, отправляясь в Святую Землю, платили капитану золотом и брали с него клятву, а оказывались в жарких землях Африки уже рабами. Разве не говорили тогда святые странники друг другу: утром честный капитан, вечером – пират!
   И все же мир не без добрых людей. И многие искренне молятся Господу и призывают свою судьбу быть добрее к ним.
   Гудо молился часто, еще чаще просил свою судьбу быть чуточку добрее. Так верилось: случится счастье… Но из нескольких десятков кораблей, стоявших на рейде в лагуне, судьба выбрала галеру страшного демона – герцога Санудо. И поделом Гудо! Не греши! Ибо клятвопреступление – грех великий!
   А ведь если предаться философии, то клятва – это всего лишь слова, слова, слова…
//-- * * * --//
   Джованни Санудо намеренно не вступил после захода солнца в пределы столицы еще недавно могучего Эпирского деспотата [66 - Эпирский деспотат – независимое государство, возникшее после захвата Константинополя крестоносцами в 1204 году.], ставшей местопребыванием его захватчика и владыки, короля сербов и греков Стефана Душана.
   К такому государю, как Стефан Душан, нельзя явиться в потемках и постучаться в двери. Конечно, он впустит во двор. Впустит и укажет с вечерней зевотой на кучку сена в углу сарая. А то и хуже – разведет руками и молвит: «Видишь, сколько вокруг меня таких, как ты, набежало? Чего они от меня желают, что мне с ними делать – ума не приложу. Растолкай себе место между ними и ложись спать. А утром… Нет, лучше завтра… А еще лучше…»
   Какой интерес король по прозвищу Сильный – перед которым склоняют головы соседние владыки и даже император Византии, с которым вежливо разговаривает сама Венеция, которого не смеет укорять сам Папа Римский, – может испытывать к герцогу с каких-то там островов? Тем более что первый из рода Санудо принял герцогскую цепь, сидя на купеческой скамье. На это не раз указывали Джованни Санудо сильные мира сего. Непременно укажет и круль сербов. Когда разгневается. А он непременно разгневается, как только узнает, что с ним настойчиво желает говорить герцог Наксосский. Поэтому нельзя просто постучаться в дверь на ночь глядя, имея виды на грандиозное будущее. Нельзя сразу оказаться в числе всех прочих гостей. Нельзя выглядеть как облезлый кот, нырнувший в чуть приоткрытую хозяином дверь.
   А гостей должно быть много, ведь Стефан Душан объявил большую королевскую охоту. Объявил еще зимой и с большим умыслом!
   С одной стороны, это действительно охота – любимейшее, не считая войны, занятие и увлечение благородных правителей. И на каких еще землях, подвластных королю сербов и греков, ей состояться, как не в богатейших горах Эпира? Только эти горы, густо поросшие лесом и кустарником, пронизанные сотней речушек и ручейков, изобилуют таким количеством зверья и дичи, что куда ни выстрелишь из лука – попадешь в птицу или мелочь пушистую, а куда ни бросишь копье – угодишь в медведя или оленя. Только здесь есть места, где волк с удивлением остановится при виде сидящего на коне человека, где лисы не слышали заливистого лая охотничьих собак, а рыбы в тихих озерах столько, что можно ловить руками.
   Ни в каких других горах и лесах Греческого полуострова не осталось столь пригодного для охоты места. Постоянные войны, нашествие чумы и, как следствие, голод уже почти полностью истребили дичь и на равнинах Фессалии, и в горах Парнаса, и на Аркадийской возвышенности, и на холмах Мессении, и даже в лесах Македонии.
   Только суровые и малодоступные горы Эпира сохранили свои богатства из-за малочисленности населения и непригодности его ландшафтов для перемещения войск и сражений.
   Но основная в этой охоте вторая сторона – главенствующая, политическая!
   Когда на охоту зовет государь, владеющий почти всей Грецией, опытный военачальник, под рукой которого огромное, испытанное в боях войско, властолюбец, хищно посматривающий на соседние земли, гордец, советчик которому только Бог, то волей-неволей приходится ехать в дальние земли, чтобы попытаться все разнюхать и узнать. А еще лучше пристроить нос по ветру и не ошибиться в выборе друзей, и не попасть в число врагов тех, кто может стереть с лица земли и память о глупце, поленившемся явиться на великую королевскую охоту.
   Так что лучше подождать в лесу до утра, а там как Бог подскажет.
   Тем более что никто не торопил герцога Наксосского. Все сопровождающие Джованни Санудо, как будто в предчувствии больших событий, решили предаться отдыху в лесу, недалеко от реки, за которой располагался город Арта. Более того, благородная часть сопровождающих с легкой руки властелича Стешко расселась возле большого общего костра.
   Сам Стешко, будучи уже два дня после Айхо навеселе, устроил пирушку от щедрот селян, а точнее, селянок, которые остались довольны гостями. Он то и дело приносил со своей повозки вареное и копченое мясо, лепешки, сыр и, конечно же, вино. Это давало ему видимое право нависать над молчаливыми девушками Джованни Санудо и беспрерывно призывать их к веселью.
   Он даже положил ладонь на плечо старшей из них. Но тут же руку властелича с силой отстранил сидевший рядом молчаливый «каталонец». Шаг к сербу сделал и закованный в железо Арес. Стешко тут же вспыхнул, но, встретив твердый взгляд рыцаря и оценив готовность герцогского телохранителя, виновато улыбнулся. Что-то сказав на своем языке, Стешко отправился за новым кувшином веселящего напитка.
   «Прямо как молодые петушки из-за курочки дерутся, – усмехнулся Джованни Санудо. – Знали бы они, каких кровей эта курочка, вот смеху-то было бы…»
   Вернулся Стешко, как ни в чем не бывало, и, налив вина в кружки всех желающих, уселся напротив Греты.
   – Четыре года назад мой отряд стоял на этом же месте. Византийцев с их наместником Никифоросом от нас отделяли лишь воды Арахтоса. Завтра мы перейдем эту реку по знаменитому мосту, по которому я первым бросился в бой за нашего круля.
   – Так вот чем знаменит этот мост, – с усмешкой произнес бородатый «каталонец».
   Стешко крепко сжал рукоять меча и злобно блеснул глазами. Он опять что-то сказал на своем языке, отпил вина и, стараясь сохранить ровный тон, ответил:
   – Я всего лишь воин нашего великого круля. А мост знаменит тем, что он единственный на Арахтосе. Говорят, что эта река была создана древними богами, чтобы ни один из тех, кто попал в подземное царство мертвых, не мог вернуться к живым. И живым она не позволяла заглянуть в мир теней. Ее непредсказуемые воды лишили жизни многих глупцов, желавших похвастаться тем, что говорили с мертвыми.
   – Бог един! – громко воскликнул священник. – И негоже христианину вспоминать об идолах язычников.
   – Оно верно, – сразу же согласился сербский властелич. – Только я хотел рассказать об этом мосте…
   – Говори, – все с той же усмешкой предложил бородатый рыцарь.
   Серб скрипнул зубами, но, увидев, что все присутствующие смотрят в его сторону, тут же улыбнулся:
   – Было такое. Арахтос не терпел мостов. Коварная река ждала, пока люди соединяли ее берега. Она даже какое-то время позволяла им переходить через себя. Но недолго. Только один день. Ночью ее бурный поток сметал мост. И не важно, из чего его возводили, из дерева или камня: утром река спокойная, а моста как не бывало. Так было до тех пор, пока на берега Арахтоса не пришли могучие римляне. Они решили сделать Арту торговым городом, ведь он лежал на перекрестке многих путей. Но для этого нужен был мост. Они согнали тысячи людей. Сотни из них утонули или были убиты римлянами, разгневанными неудачами. Но построенный мост каждую ночь разрушался. И тогда к римлянам пришел седовласый старик, потомок додонских жрецов [67 - Додон – древнейшее святилище Эпира. Жрецы Додона предсказывали волю богов по шелесту листьев священного дуба.]. Желая спасти своих земляков, он выдал тайну реки…
   В горле Стешко от долгой речи пересохло. Он встал, чтобы принести из повозки полный кувшин.
   – А какая тайна у реки?
   Серб тут же уселся на место. Впервые за три дня путешествия старшая из девушек нарушила необязательное для нее молчание. Ее нежному, мягкому голосу улыбнулись все сидящие у костра. А еще тому, что она так странно говорила на венецианском языке. Странно и неправильно, но понятно для всех.
   – Тайна?
   Стешко выпрямился. Теперь все смотрели на него. А особенным любопытством горели глаза девушек. При других обстоятельствах он потребовал бы за продолжение своего рассказа по меньшей мере поцелуй. Молоденькие девушки любят байки о страшном и таинственном. А Стешко любит и умеет рассказывать. Так что поцелуй – это малая плата за его умение. Если бы не эти проклятые «каталонцы», священник и герцог со своими закованными в железо псами, он бы и вина в девушек влил, и рассказал что-нибудь повеселее, более полезное для тела…
   – Это тайна древних богов. То были злые боги, трепетно оберегавшие свои секреты от смертных, и только жрецы Додона могли проникнуть в них. Но и жрецы хранили тайны богов, страшась их кары. Однако римляне оказались злее богов. Их кара настигала строителей моста сразу же после его обрушения. Чтобы спасти многих, жрец решился предать богов…
   Стешко опять встал, оглядываясь на свою повозку.
   – Тебе, серб, на ярмарке сказки сказывать. Говори, в чем тайна, и тогда уж иди за вином.
   Властелич хмуро взглянул на опьяневшего рыцаря-бородача и недовольно вздохнул. Стоя и не отрывая глаз от старшей из девушек, он закончил рассказ:
   – Жрец сказал, что река позволит стоять мосту, если в каждый из его каменных опорных быков замуровать девственницу. Живую! Говорят, что когда по мосту проходит девственница, души замурованных просят ее спеть песню, чтобы освободить их из каменного плена.
   – А какую песню нужно петь? – живо поинтересовалась младшая из девушек.
   – Не песни петь, а молиться нужно Господу нашему Вседержителю. Не слушать глупых россказней на ночь, а семь раз по три раза повторить Pater noster. А целомудренной девушке еще нужно вознести молитву Деве Марии, оберегающей ее девственность, – громко и поучительно произнес священник. Он помолчал и уже мягче продолжил: – Девушка всегда должна иметь в душе образ Богоматери. Только тогда она будет чиста помыслами и полезна своему будущему мужу. Будьте верны Деве Марии, и она поможет в трудное время, послав вам в помощь двенадцать своих служанок. Их имена хорошо знакомы благочестивым женам: Умеренность, Замкнутость, Стыдливость, Внимание, Благоразумие, Робость, Честь, Усердие, Целомудрие, Послушание, Смирение. И старшая из них – Вера! Мне были по сердцу ваши скромность и молчаливость. Это признак благородного воспитания. Сказано в святых письменах: «Те девушки, которых в детстве не учили быть молчаливыми, вырастают лживыми, что приводит к разрушению дома…»
   – Убором женщины молчание служит! – вдруг выкрикнул изрядно охмелевший Юлиан Корнелиус.
   Священник неодобрительно взглянул в его сторону.
   Лекарь смутился и пробормотал:
   – Это слова самого Аристотеля, самого мудрого из живших!
   – Сказано в Писании: «Если кто из вас думает быть мудрым в веке сём, тот будь безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом».
   Юлиан Корнелиус посмотрел на строго произнесшего эти слова священника, потом на нахмурившегося герцога и смиренно склонил голову:
   – Это всего лишь слова из книги о древних мудрецах.
   И на это у достойного слуги Божьего нашелся ответ:
   – Сказано: «Составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тела. Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека!»
   – Это тоже сказано в книге. В священной книге Екклесиаста. Стих двенадцатый, – глухо пробормотал ученый лекарь.
   Джованни Санудо в сердцах сплюнул.
   Священник же сложил руки у чрева своего и тихо произнес:
   – Говорил пророк Исайя: «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны перед самими собой!»
//-- * * * --//
   – Трогай, – громко велел Джованни Санудо и по корабельной привычке махнул рукой.
   Знаменосец поднял повыше большой герцогский знак и затрубил в рог.
   Напряглись и зафыркали кони, лязгнул металл оружия и доспехов, заскрипели дощатые колеса повозок.
   – In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti! [68 - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа (лат.).] – громко воскликнул священник, благословляя этот короткий путь.
   «И это путь. Опять путь. Вечный путь. От колыбели до могилы. Шагать, шагать, шагать…» Джованни Санудо провел рукой по лицу. О чем его мысль? Что-то засело в его голове. Когда? Да, когда?
   Герцог оглянулся.
   Действительно, это то, чего он и желал. Несмотря на скудость средств и возможностей, въезд в Арту герцога Наксосского будет выглядеть подобающе. Все же герцогский стяг, три повозки, закованные в броню Арес и Марс (которых можно было принять за рыцарей), два истинных рыцаря-«каталонца» со своими значками на копьях, священник, конные и пешие воины. И пусть конные воины – это сербы Стешко, пусть они сразу же после въезда в город отделятся, но они пока есть в колонне, и это заметят те, кто обязан следить со смотровой башни за прибывающими гостями.
   Ах, да! Еще две прелестные и благородные (Джованни Санудо широко усмехнулся) девицы на выданье. Еще кормилица с младенцем…
   Герцог тут же нахмурился. Младенец… Испорченный младенец. Проклятое чудовище в синих одеждах вырвало дитя из планов Джованни Санудо. На что теперь сгодится младенец с таким видимым изъяном? Ладно, время покажет.
   Воспоминание о мальчонке заметно подпортило настроение герцога, но следующая мысль заставила Джованни Санудо сжать кулак. Он вспомнил то, что занозой застряло со вчерашнего дня в его мозгу. Точнее, несколькими занозами. Нет, не слишком болезненными, но все же раздражающими.
   …А началось с того, что в полдень походная колона Джованни Санудо вышла из чащобы леса на открытую поляну. Черный лес разжал свои объятия, расступился вековыми стволами, поросшими мохом, поклонился густо сплетенным кустарником, и его мрачное гостеприимство сменилось светлыми красками открытого пространства.
   Невелико оно было, это открытое пространство. Но после темно-серой зелени бесконечного леса окрашенный солнцем травяной ковер поляны радовал глаз не только мягкостью цвета, но и изобилием первых цветов, что искорками переливались под нежным ветерком. Эту красочность не портили узкие дороги, расходившиеся в три стороны от небольшой каменной стелы, оберегавшей эту развилку.
   Каменный столб был очень стар, его пористая черная поверхность казалась старше самих гор. Будто эта стела не была воздвигнута волей и руками людей, а сама поднялась из недр земных еще до того, как стали расти сами горы. Время, ветра, дожди и снега округлили ее грани и изрядно подпортили верхушку столба, но глубоко высеченный на ней рисунок был весьма заметен и понятен.
   – От этого столба пойдем направо! – громко воскликнул едва державшийся на коне и никак не трезвеющий Стешко.
   – Это не столб! – так же громко вскричал такой же хмельной Юлиан Корнелиус. – Это хранитель перекрестков античной Греции. Герма [69 - Герма – статуя бога Гермеса, охраняющая покой. Обычно это был камень с высеченными на нем головой и фаллосом бога. Гермы устанавливались при входе в жилище, а также на перекрестках улиц и дорог.]. Статуя! Я видел ее на картинках в древних книгах, доступных студентам в хранилищах университета. А видел и запомнил потому, что… Посмотрите. Все посмотрите! Видите, там высечен огромный и возбужденный фаллос! Если прикоснуться к фаллосу бога, то будешь весь путь под его защитой.
   Ученый лекарь – под действием то ли вина, то ли воспоминаний о бурных студенческих годах – соскочил с коня и подбежал к каменному столбу. Он тут же положил руки на срамное изображение и, повернув голову, радостно сообщил проезжающим:
   – Теперь с нами пребудет удача и защита древних богов.
   – Стыдись, сын мой! – гневно воскликнул священник. – Ты прикасаешься к идолу. Тьху, тьху! Изыди он в пекло.
   – На тебя девицы смотрят, – хмуро отозвался с седла бородатый рыцарь-«каталонец».
   – Эй, лекарь! Конь убежит травку щипать, – весело засмеялся Стешко.
   Юлиан Корнелиус поспешно догнал своего идущего в строю коня и проворно вскочил в седло. Ему хотелось говорить. Вернее, вину, бурлящему в его теле.
   – И никакой это не идол. Слышите, святой отец? Это культ давних народов. Я бы сказал, обожествление мужского органа. Древние ученые мужи указывали, что только тот, кто имеет большой и сильный фаллос, может стать правителем, достойным царствовать над своим и другими народами. И напротив! В сарацинских книгах говорится о том, что есть племена черных людей, в которых вождей убивают, если они не могут удовлетворить за раз трех женщин! Еще хуже тем, кто оскоплен. Их и в войско не берут, и за общий стол не сажают, и в храм не пускают. Смешно, да?
   – Нет, сын мой, не смешно. Все они язычники, не познавшие Слова Божьего, – только и сказал священник.
   – Язычники! – рассмеялся Юлиан Корнелиус, – Да в Библии… Если я не ошибаюсь, во Второзаконии сказано: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный орган, не может войти в Царство Божье». Тот даже с Богом говорить не может!
   Стешко опять рассмеялся и протянул ученому мужу кувшин с вином:
   – На, лекарь, выпей вина! Чтобы у нас и сыновей наших были каменные фаллосы. Смотри! Стоят ведь века и стоять будут эти… Как их?
   – Гермы, – с трудом оторвался от кувшина Юлиан Корнелиус…
   Вспомнив вчерашний полдень, Джованни Санудо твердо решил: «Проклятый лекарь. Глупец и болтун. Такому не стоит доверять. “Только тот, у кого большой и сильный фаллос, может стать правителем, достойным царствовать над своим и другими народами…” Ничего не стоит ему доверять. Ни тело свое, ни мысли. От него нужно избавиться. А еще? Да, еще…»
   Нужно было разобраться и с другими занозами. Более острыми и оттого более мучительными.
   …Уже через несколько часов после того, как они покинули светлую поляну, на узкой горной дороге путь Джованни Санудо преградило множество повозок. На них сидели и их окружали более сотни вооруженных топорами и копьями мужчин. Все они, несмотря на теплый весенний день, были в бараньих полушубках и высоких овчинных колпаках. Их лица, с характерными длинными усами и бритым подбородком, выражали холодную решимость держаться на дороге и не сделать ни шагу назад.
   Из повозок, как виноградины в гроздьях, выглядывали женские и детские головы. Их масленые глаза также не предвещали ничего хорошего. Казалось, вот подаст голос кто-то из этого застывшего на дороге племени в овечьих шкурах, что-либо крикнет, и мужчины в ледяном безмолвии станут колоть и рубить встречных путников, а их жены и детишки тут же примутся снимать с раненых одежду и добивать их ножами.
   – Арнауты [70 - Арнауты (албанцы) – субэтническая группа албанцев, выделившаяся из собственно албанского этноса между 1300–1600 годами в ходе «балканских миграций», вызванных нашествиями крестоносцев и ослаблением Византийской империи, а позднее нашествием турок.], – почему-то шепотом сказал герцогу Стешко и оглянулся на своих всадников. – Много их. Придется уступить дорогу.
   Джованни Санудо вспыхнул:
   – Слон не уступает дорогу муравьям.
   – Не знаю, кто такой слон, но в наших краях говорят, что только глупый медведь с муравьями сражается. Мы их пропускаем на всех дорогах. Пусть идут, куда желают. Так их меньше будет на западной границе. Меньше, а значит, спокойнее. Дикие люди, и нравы у них дикие.
   – Но голова у них есть на плечах? Они не слепые и видят мой благородный флаг.
   – Не уступят. Они как горная река – расшибается о камни, бурлит, крутится, но не останавливается.
   – Арес, Марс! – подозвал герцог Наксосский. – Пусть попробуют эти камни.
   – О господи! – вмиг протрезвел Стешко.
   – Постойте, постойте! – воскликнул тоже протрезвевший лекарь. – Там всадники. И, кажется, благородные!
   Медленно продавливая густую толпу, из-за повозок выехало несколько всадников в богатых одеждах. Они издали помахали своим флагом и, дождавшись сигнала знаменосца герцога, пришпорили коней.
   Вскоре они остановились в пяти шагах от Джованни Санудо.
   – Я правитель Мореи [71 - Морея – средневековое название полуострова Пелопоннес. Южная оконечность современной Греции. Свое название Морея получила от славянского слова «море», поскольку славяне, завоевывая греческие земли в VIII–X вв., достигли Средиземного моря.] Мануил.
   Услышав достойное уважения имя, герцог склонил голову:
   – Джованни Санудо. Герцог Наксосский.
   – Наксосский? – явно потешаясь, призадумался Мануил. – Это… Это… Да, да! Припоминаю. Острова, острова, острова. Что же вы здесь делаете? Среди гор? Здесь морские свинки [72 - Дельфины. Их мясо считалось пищей для бедняков.] не водятся. И здесь, конечно же, не море, чтобы спокойно разойтись двум кораблям. Младший уступает дорогу старшему. Наверное, даже на островах знают, что деспот Мануил – сын византийского императора. Ему и первому дорога.
   Джованни Санудо нахмурил брови. Этому молодому правителю Мореи было не более двадцати пяти лет, может, чуть больше. Но слава о нем как о великом воине и правителе облетела Средиземноморье. Второй сын византийского императора Иоанна Кантакузина и Ирины Асень, правнучки величайшего из болгарских царей Ивана Асеня, Мануил за несколько лет навел порядок в землях Пелопоннеса.
   Эта земля, принадлежавшая некогда непобедимым спартанцам, была совершенно опустошена. И не только турками, которые, уже имея значительный флот, беспрерывно атаковали ее берега, но и христианами Ахайи, с севера нападавшими на владения своего господина. По сути, на Пелопоннесе шла междоусобная война тех, кеми Мануил назначен был править.
   Города опустели. Неукрепленные селения были полностью сожжены и разграблены. Каждый убивал каждого. Греки, славяне, цыгане, валахи, албанцы резали друг друга и радовались, если соседнее селение ночью уничтожили безжалостные турки.
   Скорее от безысходности и отчаяния византийский император отправил в эти кровавые земли своего сына. А оказалось это действие угодным Господу.
   Уже через год Мануил принял от отца титул деспота [73 - В Византийской империи деспот («владыка») – титул, даруемый императором наиболее приближенным лицам. Территория, управляемая деспотом, называлась деспотат.], и принял по достоинству. Внутреннее кровопролитие прекратилось. Архонты [74 - Архонты – византийские феодалы.] склонили головы и согласились дать деньги на постройку флота, чтобы охранять берега Пелопоннеса от набегов пиратов. Но собравший эти деньги по велению Мануила архонт Лампудиос поднял восстание против своего господина.
   Имея большую армию из мятежных архонтов, Лампудиос потешался над отрядом из трехсот всадников и двухсот арнаутов, который привел с собой на бой Мануил. Но уже через час всадники Мануила разбили и рассеяли мятежников. Говорят, что большинство из этих всадников были презираемыми жителями Балкан рыцарями-«каталонцами».
   С некоторой надеждой на копейные значки своих попутчиков, рыцарей-«каталонцев», Джованни Санудо и обернулся. Ведь он совсем не желал продолжать разговор, который ранил оскорблениями его сердце и душу. Мануил не просто так решил показать свое старшинство. Он наверняка многое знал о делишках островного герцога, недоказанных и не выявленных, и все же весьма нелицеприятных. Скорее всего, деспот Мореи желал избавиться от темной личности, рисующей свои круги на глади Ионического моря. Вот и хотел устроить кровопролитие. Может, даже вызвать его на поединок.
   Сражаться с молодым и храбрым всадником – дело непредсказуемое. Даже если сбросит герцог заносчивого мальчишку с коня, даже если убьет, это вовсе не пойдет на пользу Джованни Санудо и его плану. В поединке он совсем не нуждался. А еще меньше он нуждался в том, чтобы вступать в общий бой на лесной дороге, где быстрые и жестокие арнауты имели значительный численный перевес.
   Мануил усмехнулся и, приподнявшись на стременах, тоже бросил взгляд на копья приближающихся рыцарей.
   – Что я вижу! – в восторге воскликнул деспот Мореи. – Желтые и красные цвета Барселоны и Каталонии! И они же – цвета моего флага! Это рыцари из Испании?
   – Нет. Это рыцари из Афин. Истинные «каталонцы». Мои гости, – вежливо ответил герцог.
   – Вот как! Друг моих друзей… – несколько поостыл Мануил. – И кто же это?
   Деспот Мореи не удержался и поспешил навстречу «каталонцам». Через миг он бурно приветствовал афинских рыцарей и для беседы отвел их назад по дороге.
   – Куда Мануил ведет этих арнаутов? – вслух задал себе вопрос Джованни Санудо.
   И тут же отозвался властелич Стешко:
   – Известно куда. На свои земли. Не может земля быть без людей. Зачем она тогда нужна? Одни погибают, другим от этого польза.
   – Польза… Какая польза греческой земле, когда на ней осталась горстка греков с их высокой духовной культурой и умением растить виноград и пшеницу едва ли не на камнях? Что этой земле дадут полудикие народы?
   Стешко пожал плечами:
   – А что поделать, когда самих греков еще меньше, чем горстка? Одних убили соседи, других унесла чума.
   – То-то и оно… – печально закивал головой герцог Наксосский.
   Неужели придется и на свои острова завозить арнаутов? Ведь на Архипелаге с каждым годом население убывает. Стремительно убывает.
   Да, все еще не так печально, как в первые годы правления первого из Санудо – Марко Санудо, близкого родственника самого великого из дожей, Генри Дандоло. Когда Марко объезжал свои острова сто пятьдесят лет назад, его печали не было конца. Пустынные клочки земли среди морских волн, на которых хозяевами были дикие животные. Куда подевались коренные греки – создатели великолепных храмов и террас для земледелия? Почему в городах и селениях обитают только кошки и собаки? Как получилось так, что могучие греки исчезли с островов?
   Только ли бесконечные войны и страшные болезни стерли их с лица земли благодатных островов? Или сами греки стали настолько мелки и бессильны, что не смогли противостоять нашествию врагов и каре небес? Где вы, потомки Геракла и Ахилла, Кимона и Перикла, Аристотеля и Александра Македонского?
   Марко Санудо тогда решил проблему. Решил чисто по-купечески, ибо купцом он был от Бога! Он приглашал, а точнее, покупал греков из Европы и Азии. Освобождал от налогов, закупал зерно для посевов, лозу для виноградников и множество рабов в помощь поселенцам. Тогда он мог себе это позволить, ведь в его руках было золото из Константинополя. То золото, которое он получил после взятия столицы Византийской империи крестоносцами как арматор [75 - Арматор – судовладелец.], на своих кораблях доставивший едва ли не половину войска Христова. Так устроил сам дож Генри Дандоло!
   Из-за этого золота христиане из многих уголков Европы вырезали сто тысяч христиан Константинополя! А потом нашли в домах убитых и в храмах столько серебра, золота и драгоценных камней, что даже самый нищий из крестоносцев стал богаче своего феодала, не желавшего отпускать его в поход.
   Еще бы! Только в храме Святой Софии оказалось столько золота, что для его вывоза пришлось в святое место пригонять ослов и мулов. Изрубив в куски один только святой престол, отлитый из золота с драгоценными камнями, они нагрузили с десяток мулов. Да так нагрузили, что вьючные животные не могли подняться, скользили и падали на мраморном помосте. Тогда их стали поднимать копьями. От ран скотина опорожнялась, и этим, и своей кровью оскверняя святилище.
   Но разве пылающим жадностью христианам было до этого дело? В их глазах и руках оказалось золото, золото, золото!
   Эх, славные были и выгодные времена!
   У Джованни Санудо не найдется столько золота, как у его предка, чтобы заселить колонистами-греками поселения своего архипелага. Более того, у него не так уж много воинов, чтобы защитить тех, кто есть. А подданных становится все меньше. Половину сожрала проклятая чума. А остальных методично вывозят с островов проклятые турки-османы во время своих пиратских набегов.
   Проклятые османы! Проклятие всей жизни Джованни Санудо. Заноза, которую невозможно вытащить из мозга. Она постоянно сверлит разум герцога Наксосского и требует отмщения!
   А тут еще и мелкие занозы…
   – Езжайте, герцог. Путь для вас сегодня свободен! – воскликнул возвратившийся деспот Мореи.
   Одной занозой меньше.
   А еще… Неужели все же придется завозить на острова арнаутов? В том случае, если план герцога провалится и придется ему остаток дней провести на островах архипелага. Эту занозу пока не вытащить. А сколько их еще в голове Джованни Санудо!
//-- * * * --//
   «Что это? Ах, да! Это знаменитый мост через Арахтос. И что в нем знаменитого?»
   Джованни Санудо с огорчением посмотрел на длинный узкий арочный мост, сложенный из дикого камня, на котором едва умещалась повозка.
   – Ну, чего встал? – закричал Стешко на возчика.
   Тот проворно соскочил на дорогу, выложенную камнем перед мостом, и взял правую лошадь под узду. На место возчика тут же уселись девушки.
   – Шагом, – велел герцог и мельком взглянул на девушек.
   Те быстро опустили головы, но, едва его светлость отвернулся, продолжили свой спор:
   – Мы же хотим помочь этим несчастным душам?
   Кэтрин кивнула головой:
   – Хотим. Давай все же споем Ave Maria [76 - «Радуйся, Мария» (лат.). Католическая молитва.].
   – Я не слышала эту песню. В нашей маленькой церкви только молились, – огорчилась Грета.
   – А я пела ее в соборе. Знаю. Тогда вот что: ты пой свою песню, а я свою. Хорошо?
   – Хорошо.
   Едва кони ступили на камни моста, Джованни Санудо услышал:

     Девочкам маленьким самим без причин
     Ходить в лес нельзя, нельзя.
     На тропинках встречается много мужчин
     Говорить с ними нельзя, нельзя…

   И тут полголоса Греты покрыла своим высоким распевом Кэтрин:

     Радуйся, Мария, благодати полная!
     Господь с тобою;
     Благословенна Ты между женами,
     И благословен плод чрева Твоего Иисус.
     Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных,
     Ныне и в час смерти нашей. Аминь.

   Хорошо пела младшая из девушек, высоко, на чистой церковной латыни. Пела так, что душа открывалась. Заслушаться можно. Если бы только ей не мешала глупая детская песенка на жестком германском наречии:

     Коварных речей не слушай, беги,
     Оглядываться, помни, нельзя, нельзя.
     Оглянешься – волком станет он.
     Убежать от него нельзя, нельзя…

   «Дети … Какие они все-таки еще дети. Глупые дети, наслушавшиеся глупых россказней».
   Джованни Санудо даже улыбнулся. Жаль, что он никогда не сможет улыбнуться песням своих детей.
   «И кому это было угодно… Господу или сатане?» – в который раз прозвучал в душе герцога проклятый вопрос. Нужно было уйти от него, чтобы вновь не завел в болезненные уголки сердца.
   – Ну, чего опять встал? – громогласно спросил ехавший позади повозки Стешко.
   Джованни Санудо повернулся в седле.
   Кони в упряжке повозки остановились на середине моста и, вытянув передние ноги, упрямо задирали головы верх.
   – Чего встали? Пошли, пошли! – закричал возчик и стал ладонью бить по конским губам.
   Кони мотали головами, дергали ушами, взмахивали хвостами, но упорно не желали двигаться с места.
   – Я вам сейчас…
   Стешко соскочил со своего коня, протиснулся между повозкой и поручнем моста. Он сердито взглянул на девушек:
   – В лесу нужно было петь.
   Едва девушки скрылись в шатре повозки, властелич дал волю своей плетке.
   – Пошли, пошли, пошли…
   – Не нужно их бить. Они же живые! – выкрикнула Грета, на миг показавшаяся из шатра, и что-то сердито добавила на языке своих земель.
   Ответить ей Стешко не успел. Сильный порыв ветра, сорвавшийся с вершины ближайшей горы, запутал серба в плаще, затем поднялся ввысь и оттуда всем своим невидимым телом ударился о проезжую часть моста. Потеряв на мгновение силу, ветер утих, но еще через мгновение собрал пыль и погнал ее вдоль правого перила. Достигнув края моста, ветер нырнул под него. И тут…
   Мост мелко задрожал, как человек не смеющий, но желающий заплакать. Такой человек помимо воли начинает тихонько скулить, жалобно для окружающих и незаметно для себя. Каменный мост не скулил, он вначале тихо, а затем более отчетливо завыл. Завыл голосом воздушного потока, трущегося о шершавые от времени арки моста. Завыл, заполняя своей плотью пустоты каменных быков. Завыл, коснувшись холода горной реки. Завыл по тысяче мелких причин, слившись в протяжный звук, который заставил стоявших на мосту и возле него людей перекреститься трижды.
   – Девы плачут, – тихо вымолвил возчик.
   Стешко мрачно посмотрел на него и изо всех сил хлестнул под брюхо ближнего коня. Тот заржал от боли и потянул вперед повозку и второго коня.
//-- * * * --//
   Джованни Санудо был вне себя. Будь он на «Виктории», уже давно летели бы во все стороны от его мощных ударов слуги и те, кто подвернется, не успевшие убраться с пути его светлости.
   Еще бы не гневаться! Во всем проклятом городишке не нашлось достойного места для великого герцога Наксосского. Все дома и домишки, хозяйственные постройки и хлева, грязные таверны и даже храмы были забиты сотнями благородных гостей, их воинами, слугами, оружием, утварью, мешками и корзинами. Лошади, тягловые быки, мулы и ослы загромождали прямые, еще римские улицы, беспрерывно жуя сено и вываливая кучи навоза под собственные копыта.
   А еще эта людская сутолока. Кто-то бежал с пустым кувшином, кто-то раскачивался, припадая к горлышку полного. Кто-то злобно ругался и махал кулаками, кто-то преспокойно сопел в глубоком сне возле лишенных окон стен домов, выходящих на улицу. Кто-то разносил горячий хлеб и тыкал его каждому встречному под нос, кто-то застыл в холодном поту, в сотый раз хватаясь за пояс, на котором висел кошель с деньгами.
   В этом Вавилоне, который возникает всякий раз, стоит могущественному правителю объявить большую охоту, рыцарский турнир, собственную свадьбу или коронацию, не было порядка и быть не могло. А как установить порядок, если каждый граф, барон, герцог, а то и просто рыцарь готов с мечом в руках доказывать свое благородное право не делать того, что его притесняет или ущемляет?
   Джованни Санудо уже более часа сидел в седле, ожидая известий от посланных на поиски пристанища людей, не желая испоганить превосходные сафьяновые сапожки с длиннющими, загнутыми к небу носками в уличной каше из грязи, навоза, сена, обглоданных костей, битой керамики и другого хлама.
   Гнев, душивший великого герцога, не позволил сразу же узреть склонившегося перед ним маленького человечка в ничем не примечательных одеждах. Наконец Джованни Санудо тяжело выдохнул и опустил голову:
   – Чего тебе?
   Человечек еще ниже поклонился и в этом поклоне приподнял голову:
   – О достойный герцог, вы узнаете старого торговца и банкира [77 - Слово «банкир» происходит от итальянского слова banca, что значит «стол», на котором средневековые итальянские менялы раскладывали свои монеты в мешках и сосудах.] из Сплита?
   – Герш! – Герцог в изумлении уставился на купца, не гнушавшегося зарабатывать на расширение торговли и скользким ремеслом менялы. – Ты-то как здесь? Если ты о долгах…
   Герш, все в том же поклоне, категорически замахал руками:
   – Нет, нет… Не сейчас. Об этом поговорим, когда достойный герцог устроится подобающим образом!
   Джованни Санудо привстал на стременах и тоскливо огляделся. Опустившись в седло, он даже наклонился вперед:
   – Говори.
   – Когда счастливое известие о том, что король Душан приглашает на большую охоту благородных гостей, достигло стен древнего Сплита, я сказал себе: «А почему бы и мне не быть там? Почему я должен сидеть дома, когда во мне и в моих товарах нуждается так много благородных людей?» И я собрал в путь десять повозок… Всего по мелочам и не только. И вот уже второй день я брожу по этим улицам, – Герш с неприязнью посмотрел на свои густо облепленные грязью сандалии на пробковой подошве, – и что?
   – Герш, говори то, что я желаю услышать.
   – Шатер, – тут же выпалил купец. – Шатер, достойный самого короля Душана. Есть еще шатры, чуть скромнее, для ваших благородных дам и рыцарей.
   Уже через час Джованни Санудо сидел на мягком табурете за небольшим столом и с наслаждением потягивал превосходное вино из виноградников Монемвасии, которое подавали в весьма удобном и внушительном шатре.
   – Вы довольны старым Гершем?
   Джованни Санудо снисходительно кивнул:
   – А что там король Душан? Когда начнется охота?
   Старый купец тяжко вздохнул:
   – Это моя печаль последних дней. Никто ничего не покупает. Все ждут, когда кто-то первым покинет Арту.
   – Вот как? – изумился герцог.
   – Король несколько дней назад неудачно спрыгнул с коня и повредил колено. Печаль. Такая печаль… А как хорошо думалось: сколько всего нужно благородным господам для охоты… И надо же такому случиться! А тут еще множество купцов из Венеции, Дубровника, даже из Константинополя. И все толкают старого Герша. Кто ему поможет? Кто его защитит? Тяжелые времена. Как тут без покровителя? Одна надежда – ваша светлость…
   – Колено, – задумчиво произнес Джованни Санудо. – Кажется, я смогу помочь…
   – Старому Гершу! – в волнении склонился к нему купец.
   Герцог Наксосский взмахом руки велел ему удалиться.

Глава седьмая

   – Это Парикия, – со вздохом произнес Весельчак и, вопреки своей привычке, не улыбнулся.
   Гудо посмотрел на впереди сидящих гребцов. Головы их, всех без исключения, были повернуты направо, где за синими водами широкого залива от береговой кромки поднимался небольшой город – одноэтажный, выбеленный до рези в глазах. Изредка эту белую стену зубцами поднимали двухэтажные дома, крытые бурой черепицей, над которыми главенствовала большая церковь с такой же черепицей и, по контрасту с остальными зданиями города, едва ли не коричневыми стенами.
   А уж над всеми этими сине-бело-бурыми полосами возвышалась на холме крепость, стены и башни которой, сложенные из мрамора и известняка, единым драгоценным камнем переливались, гранями ломая лучи щедрого солнца. И все это – на фоне плавных очертаний лесистых гор, на которых кривые стволы сосен, мохнатые пики кипарисов и бессчетные руки-ветви всевозможных кустарников колыхались в небесной лазури.
   – Глаз бы радовался таким чудесам, если бы не знать, что в горах этих, – грустно вымолвил Ральф.
   – Это хорошо…
   – Что хорошо, Весельчак?
   – А то хорошо, дружище Ральф, что жизнь наша не скучная. Вот, по морю поплавали, теперь в прохладе пещер отдохнем, а там, может, что еще повеселее случится.
   – Смотрю я на тебя и удивляюсь; ты на самом деле такой или прикидываешься? Все у тебя хорошо и весело. А я слыхал, что в этих лазах и тоннелях так страшно, что редкий человечек выходит оттуда с тем цветом волос, с которым его туда затолкали. Даже мальчишки возвращаются седые и с морщинами на лице. Если вообще кто-нибудь оттуда выползает. Эй! Ты как думаешь?
   Гудо не хотелось отвечать ни на этот, ни на какой-либо другой вопрос. Но в последние дни между товарищами по веслу установились вполне человеческие отношения. Более того, по мере приближения к неотвратимым ужасам, которые готовила гребцам-невольникам жизнь на Паросе, их сердца становились мягче, а разговоры уважительнее.
   – Неплохо было бы вместе, – тихо ответил Гудо.
   – Вместе в рыбацкой сетке? – рассмеялся Ральф, – Нет уж… Лучше поседеть в пещерах и разрисоваться морщинами.
   Весельчак усмехнулся, но при этом пожал плечами.
   Высаживали невольников-гребцов уже на закате солнца.
   Маленький, но удобно устроенный на венецианский манер пирс порта первым принял немногих свободных гребцов, которые тут же отправились в хорошо знакомые им харчевни, цирюльни, бани и гостиные дома. Там их уже с полудня поджидали служанки, помощницы цирюльника, мойщицы, массажистки, вдовы и отпущенные мужьями на счастливый заработок разбитные молодицы. С этими людьми капитан Ипато рассчитался быстро и безоговорочно, строго велев держать язык за зубами по поводу оставшихся в Сплите их товарищей. Пьетро Ипато еще могли понадобиться вольные гребцы. Кто знает, сколько останется рабов после трудов в пещерах Марпеса.
   Остальные – палубные моряки, воины-арбалетчики, мальчишки-слуги и прочие, – тоскливо поглядывая на счастливчиков, беспрерывно перемещались по делу и просто так, не решаясь приблизиться к адмиральской каюте, у дверей которой в нетерпении толпились корабельные старшины. Сквозь решетчатые двери они сурово смотрели на капитана, схватившегося за голову над кучкой серебра, которую оставил ему на расходы его светлость герцог.
   Старшины, не очень надеясь на вознаграждение, совсем оставили свои обязанности, переложив их на комита Крысобоя и его помощников. Помня о том, что комит ответственен не только за гребцов, но и за общий порядок на галере, Крысобой взмок от чрезмерного напряжения. Он носился вдоль куршеи, нырял в трюм и соскакивал на пирс, пытаясь не допустить того, чтобы мечтающие о плотских утехах моряки и воины спрятали у себя под одеждой и в мешках что-либо, что могло сойти за плату продажным девкам.
   А тут еще пришли местные кузнецы в помощь корабельному, для того чтобы расковать гребцов-невольников. Естественно, между кузнецами и капитаном возник непростой разговор об оплате работы, вскоре переросший в крик и издевательский смех. Вокруг Пьетро Ипато и кузнецов собрались многие из команды галеры. К этому зрелищу добавились портовые зеваки, некоторые из них успели спрыгнуть в трюм.
   Наконец, о чем-то договорившись, кузнецы принялись за свое ремесло. Договорился капитан и с командиром арбалетчиков Адпатресом. Половина воинов сразу же побежала в город, а вторая, завистливо глядя им в спины, выстроилась в два ряда, между которыми подкомиты стали загонять плетями раскованных невольников-гребцов.
   Так как вначале расковывали левый борт, Гудо и его новые друзья оказались в середине колоны. К ним спешно подбежал Крысобой, волоча за собой огромного Адпатреса. Взмокший от множества забот, комит показал кнутом на невольников и строго велел:
   – Этого, в синем, отведешь в крепость. Герцог приказал. Его светлость желает его лично казнить. Не рассердите нашего господина.
   Командир арбалетчиков, не отрывая взгляда от выбеленных домов города, молча кивнул.
   Вскоре колонна невольников, следующих под конвоем хмурых воинов, оставила небольшой, но весьма удобно устроенный порт и втянулась в узкие улочки Парикии.
   Островная столица встретила прибывших маленькими арочными домиками на узких кривых улочках. Все выкрашенные в голубой цвет деревянные ставни широких окон были открыты на венецианский манер, обнажая домашнюю жизнь местных жителей.
   Парикийцы оказались народом любопытным и весьма приветливым. Они не только не захлопнули ставни, а напротив, высунулись из окон вместе с улыбающимися женами и большеглазыми детишками. Заслышав от жильцов крайних домов, что невольников ведут в каменоломни, мужчины, выглядывавшие в окна, сокрушенно кивали головами, а женщины протягивали им лепешки и сушеные фрукты. И хотя большая часть подношений попала в руки арбалетчиков, посчастливилось и многим невольникам.
   – Чисто-то как, – улыбнулся Весельчак, пряча под одежду еще одну свежую лепешку.
   Гудо сразу же после вступления в город заметил, что на каменных плитах улиц почти нет грязи и отходов. А под встречающимися через каждые двадцать шагов каменными решетками посреди улицы время от времени журчала вода. Решетки были не чем иным, как стоками для дождевой воды, а также отверстиями для чистки уложенных под плитами керамических труб, по которым и спускались нечистоты с понижающихся к морю улиц.
   Вспомнив утопавший в грязи Витинбург, Гудо улыбнулся. Ему представился бюргермейстер Венцель Марцел с надушенным платочком у большого носа. Наверное, он был бы счастлив, если бы Господь поставил его главенствовать в этом чистеньком городе. Да еще и с такими добрыми, честными и открытыми людьми. Чего только стоили богато украшенные резьбой и другими причудами лестницы, поднимающиеся прямо с улицы на вторые этажи домиков! Здесь, похоже, рады гостям и совсем не страшатся воров. Скорее всего, воров на острове и нет. Да и какие воры, когда вокруг ласковое море, щедрое солнце, тянущиеся по горам виноградники, а на холмах – густые фруктовые сады? Немного труда, немного помощи соседям и помощь от них, и щедрые урожаи земли позволят навсегда забыть о голоде – главной причине воровства.
   «Здесь палача его ремесло не прокормит», – усмехнулся Гудо.
   Улица заканчивалась перед холмом, на котором возвышалась крепость с высокими стенами.
   – Где этот, в синем? – послышался в голове колоны раздраженный голос Адпатреса.
   – Здесь, здесь! – громко воскликнул Весельчак.
   Так громко и так радостно, что даже Ральф посмотрел на него с осуждением.
   Но Весельчак и не думал смущаться от взора друга. Он тут же с улыбкой обратился к идущему рядом Гудо:
   – Эй, давай один раз поступим по-моему. Поверишь мне один раз?
   Гудо внимательно посмотрел в искрящиеся глаза Весельчака и медленно кивнул.
   – Вот и хорошо.
   Весельчак отработанным движением вора в мгновение ока развязал плащ Гудо и в следующее мгновение ока повесил его на плечи впереди идущего сарацина [78 - У европейцев – общее название всех жителей Востока.].
   – Это очень дорогая вещь, – с участившимся дыханием произнес Гудо.
   Весельчак с усмешкой осмотрел видавший виды кусок синей ткани:
   – Я вижу. Но она не дороже твоей жизни, верно?
   Гудо согласно кивнул головой.
   На немой вопрос с удивлением обернувшегося сарацина Весельчак подмигнул:
   – Подарок. Понимаешь? Кроме сарацинского языка другого не знаешь? Плохо. Вернее, очень хорошо. Это подарок на всю оставшуюся тебе недолгую жизнь…
//-- * * * --//
   К подножию горы колонна невольников приблизилась уже в сумерках. Дальше пришлось идти по склону вверх: путь недолгий, но утомительный. По обе стороны веками истоптанной узкой горной дороги лежали куски мрамора величиной от человеческого кулака и до лошадиной головы. У деревянных ворот частокола, прикрывающих вход в горный туннель, куски мрамора были гораздо крупнее. Многие из них были вытесаны под прямоугольные блоки и аккуратно сложены в пирамиды.
   Еще на подходе колонны ворота широко открылись.
   – Добро пожаловать в норы, кроты, крысы и другие грызуны, – встретил прибывших у ворот огромного роста мужчина в короткой, выше колен, тунике красного цвета.
   Его толстые, густо поросшие черными волосами бесстыжие ноги первыми привлекали внимание. А уж затем нельзя было не задержаться на огромном вислом животе, после чего особенно удивиться тройному подбородку и свисающим гладковыбритым щекам.
   – Я Гелиос. Так было угодно назвать меня его светлости герцогу. Гелиос – бог солнца. Большой и добрый. Я здесь бог! Потому что я большой. А еще добрый, потому что кормлю, даю воду, а иногда и вино. Но добрый только к тем, кто хорошо работает. А для тех, кто плохо работает, я последнее солнце, которое он видит в своей жизни. Такие до конца своего никчемного существования видят свет только от язычков лампад на стенах туннелей. Солнце уже скрылось. Так что посмотрите на меня, запомните и полезайте в свои норы грызть камни. Чем больше выгрызете, тем лучше набьете свои утробы. И пусть вам помогает демон, злой дух проклятых пещер. Вы с ним подружитесь!
   И Гелиос громко рассмеялся.
   Когда арбалетчики загнали в овальный вход пещеры последнего невольника, к местному богу неспешно приблизился Адпатрес:
   – Я их не считал.
   – А кто их когда считал? – пожал плечами Гелиос.
   – Это гребцы с галеры. На два месяца работ, может, больше. Как герцог распорядится.
   Гелиос опять пожал плечами.
   – Нужно было их как-то пометить.
   – Один глаз выколоть? – рассмеялся толстяк.
   Командир арбалетчиков пожал плечами, и, махнув рукой своим воинам, поспешил назад в город.
   – Господин…
   – Чего тебе, Мартин?
   – Чем кормить их будем?
   – Завтра будем думать.
   – Завтра… Да, завтра.
   – Ты чего так обмяк? У тебя жар? Даже на губах пот.
   – Мне кажется, господин… Нет, этого не может быть. Но мне кажется…
   – Ты что, обнялся с демоном пещер?
   – Нет. Мне кажется, я узнал одного человека. Из тех, кого сегодня пригнали. Страшнее его я в своей жизни не встречал. Не хотел бы с ним встретиться даже во сне.
   – Если это и вправду твой страх, то его можно и уничтожить. Или подчинить. Ты хороший работник, Мартин, тебе я могу помочь. Я же здесь бог! А пока иди, посчитай сегодняшнюю выработку.
//-- * * * --//
   – Не пропадем, не пропадем, – радовался Весельчак.
   Ральф пожал плечами.
   – Говорю тебе, не пропадем. Ты же тоже узнал нашего дружище Мартина. Вор вора не предаст и не обидит. Ведь так?
   – Люди меняются. Ты же видел, что стражники выполняют его команды. Значит, он здесь при должности. А должности…
   – Да брось ты, Ральф. Все будет хорошо. И мы пристроимся. А то здесь мне как-то не по себе. Мрачное местечко. Как-то не хочется засыпать рядом с демоном пещеры. Слышишь? Ведь слышишь?
   Там, в мире людей, было далеко за полночь. Уставшие невольники уже давно должны были спать после долгих и тяжелых трудов на веслах. Но никто из них не спал. Проглотивший их мир пещер давил чернотой и пугал звуками. Невольники не решились ступить вглубь туннеля дальше, чем их потеснили братья по несчастью. Они легли на холодный пол, по возможности убрав из-под себя и подсунув соседу груды мелких и острых камешков. Те передали их дальше, а если не получалось, выложили в ряд все, что мешало, вдоль себя и соседа.
   Подавленные низким потолком и узостью прохода, а более всего густой и, казалось, даже липкой темнотой, невольники очень скоро прекратили беседы. Чуть позже они потеснились, прижались к друг к другу, уже не замечая камешков. Но это только усилило страхи. Дыхание двух сотен людей чуть согрело узкое пространство между их телами и зазубренным потолком. Однако теплее не стало. Напротив, из глубин пещер потянуло холодом, а вместе с ним принесло жуткие звуки и отвратные запахи.
   И тех и других было множество. Очень скоро они высвободили из людской памяти страхи, и те петлей сжали сердце, крюками растянули душу, хлеща их терновыми прутьями.
   В этом мире все было иначе. Сочащиеся с камня капли воды падали со звуком, напоминавшим звонкие шаги приближающегося чудовища. Струящийся сквознячок, зацепившийся за острый выступ твердой породы, завывал, словно пасть жаждущего добычи подземного хищника. Растрескавшаяся от ударов добытчиков мраморная глыба роняла осколок. Но тот не просто падал на камень пола, а ударял молотом. Многочисленные петляющие туннели и лазы тут же многократно усиливали этот звук протяжным эхом.
   А еще израненная проникающими многометровыми выработками гора стонала от свободно гуляющих ветерков, скрипела трущимися оседающими пластами, ныла засыпающим пустоты песком и шептала проклятия крыльями летучих мышей.
   А еще она дышала гноем своих ран. Многовековой плесенью, грибком, разнообразными издохшими и разложившимися тварями, пометом ползающих и летающих животных, забродившей водой и испражнениями пещерного демона. А может, даже и многих демонов. И они были где-то здесь. Даже рядом. Ведь их не могло не быть. Ведь это другой мир.
   Но через несколько часов прибывшие пленники печальной горы все же провалились в желанный сон. Просто их мозг устал от содроганий тела и от собственной напряженной работы. Слава Господу, что именно так Он создал человека. Иначе тот погибал бы всякий раз, попав в плен порожденных им самим страхов.
   И хорошо, что никто в тяжело дышащей, хрипящей, храпящей, присвистывающей и бормочущей во сне свалке человеческих тел не узрел выдвигающихся из узкого туннеля двух огненных мерцающих глаз, один из которых замер, а второй наклонился ниже пламенем факела, – а иначе люди растоптали бы друг друга в панике.
   – Их много. Очень много. Нам придется еще труднее и еще голоднее.
   – Может, оставить им факел?
   – Еще успеют привыкнуть к этому проклятому свету. Скорее бы Господь освободил наши несчастные души.
//-- * * * --//
   – Он нас не видит.
   – Просто не желает нас замечать. Он уже дважды прошел мимо.
   – Я позову Мартина.
   – И получишь букет из плетей, кнутов и палок. Ведь велели молча слушать эту гору мяса и жира. Будем слушать.
   – Ладно, – кивнул головой Весельчак, все еще с надеждой следя за частыми перемещениями располневшего за последний год Мартина.
   – Если есть среди вас, ублюдки, те, кто умеет работать скарпелем [79 - Скарпель – стальной круглый или граненый стержень, расширенный к одному концу в виде остро отточенной лопатки. Скарпель используется скульпторами при обработке камня и каменщиками для пробивания отверстий в стенах и борозд для дымовых каналов.], тесалом, пилой, – шаг вперед. Те, кто умеет обращаться с циркулем, ватерпасом, отвесом, линейкой, угольником, натянутым шнуром, окрашенным в красную охру, – шаг вперед. И всякая другая сволочь, которая умеет обрабатывать камень, – шаг вперед.
   По приказу начальствующего над каменоломней Гелиоса из скученной толпы невольников с усилием выбрались три десятка каменотесов. Счастливчиков стража тут же прижала к деревянному забору.
   – А я тебе говорю, что зря мы не вышли, – во второй раз прошептал Весельчак. – Так было бы легче договориться с Мартином.
   Ральф, придерживая приятеля за руку, процедил:
   – Слушай толстяка дальше.
   Гелиос сурово осмотрел невольников у забора и с усмешкой громко произнес:
   – Если кто-то из вас осмелился меня обмануть, лично отрублю тому обе руки, привяжу обрубки на шею и заброшу лжеца в пещеры. Есть такие глупцы? Нет? Ладно. Ваша жизнь будет послаще. Остальных заталкивайте обратно к демонам. Чего тебе, Мартин? Ах, да!
   Представлявший собой огромную глыбу из мяса и жира, Гелиос удивительно легко сорвался с того места, где стоял, и быстрым шагом направился к невольникам. За ним едва успевал его помощник и несколько надсмотрщиков с короткими мечами и хвостатыми петлями.
   – Я же говорил, – счастливо усмехнулся Весельчак.
   Он тут же перестал улыбаться, когда его и Ральфа надсмотрщики грубо оттолкнули в стороны.
   Гелиос желал говорить с мужчиной в странном синем камзоле. Он с удовольствием осмотрел большое тело Гудо, надолго задержавшись на его звероподобном лице.
   – Так, значит, ты и есть палач из города Витинбурга? Мартин кое-что веселое о тебе рассказал. Мартин…
   Начальствующий над каменоломнями «бог» оглянулся. Мартин стоял в десяти шагах, переминаясь с ноги на ногу. Его лицо было белее снега, а дрожащие руки он завел за спину.
   Гелиос криво усмехнулся:
   – Слышишь, ты, синее чудовище, я готов тебя испытать. Ты можешь мне пригодиться. Для таких, как ты, у меня есть подходящая работенка, мясо, вино и даже женщины. Для начала загони это стадо в пещеру.
   Толстяк вырвал плеть у одного из надсмотрщиков и протянул ее Гудо. Тот опустил голову и отрицательно покачал головой.
   – Как ты посмел ослушаться меня?! – взревел толстяк. – Ты даже не представляешь, что случается с теми, кто не выполняет моих приказов. Бери плеть!
   Гудо, не поднимая головы, снова упрямо качнул головой.
   – Ах так…
   Сильные удары плети обрушились на голову и лицо упрямца. Лицо Гудо тут же окрасилось кровью. Но он не отступил ни на шаг.
   – Глупец! Какой же ты глупец! Не такие палачи. Они – злые собаки, готовые по приказу господина разорвать в клочья всякого. А ты… Ого, да ты еще и без зубов! Мне не нужна беззубая собака. Подыхай раздавленным червем! Мартин, ты ошибся. Это не твой страшный сон наяву. Это куча бесполезного дерьма. Пусть издохнет в пещере. Гони его в ад!
   Тут же Мартин принял от своего господина окровавленную плеть и с остервенением стал хлестать свой былой ужас. Из его открытого рта летели слюни, а из глаз лились непрошенные слезы:
   – Это еще не все, проклятый палач! Мой несчастный зад почти ежедневно напоминает мне о твоей «колыбели Иуды». Ты – частый ужас моих снов. Теперь я стану твоим ужасом. Тебе не поможет ни твой господин дьявол, ни даже сам Господь Бог!
   – Потом, потом, Мартин. Я устал и хочу вина. Гони их на работу. Крепостям нужны камни. Гони, гони…
   Гелиос замахал руками, и цепь вооруженных щитами и копьями стражников надвинулась на невольников. Толпа подалась назад, ручейком втискиваясь в узкий проход.
   – Мартин, ты нас узнаешь? – с надеждой воскликнул Весельчак.
   – Узнаю́, – криво усмехнулся Мартин и с силой ударил его плетью. – И ты получай, дружище Ральф.
   – Вор вора? – гневно воскликнул Ральф и тут же подался назад под градом ударов бывшего дружка.
   – Ты вор и прах земли. А я Мартин. Для тебя и тебе подобных – господин Мартин!
//-- * * * --//
   – Осмотритесь повнимательнее. Это и есть ад пещер Марпеса!
   Весельчак криво усмехнулся. Он далеко запрокинул голову, чтобы видеть высокий край той площадки, с которой их троих спустили на деревянной платформе в огромную яму. Сверху выглядывал довольный Мартин:
   – Смотри, смотри, Весельчак. Мы не скоро свидимся. А когда я приду, ты не сможешь даже подняться с колен. У тебя хватит сил только на слезы и мольбы о помиловании. Я их выслушаю и напомню тебе, как ты избил меня в первый день моего прибытия в тюрьму Венеции.
   – Я всех новичков бил, Мартин. Такой там был порядок. Ты же знаешь!
   – Никто не смеет безнаказанно прикасаться к Мартину, – визжал удаляющийся голос. – Никто! Никто! А уж как пожалеет палач…
   «Палач, палач, палач…» – прозвучало эхо.
   – Похоже, из огня да на кострище. Да, палач? Только ты к нам больше не подходи и не смотри в нашу сторону. Воровство – благородное дело, а палач… Палач есть палач! И ничто не изменит этой сущности.
   Гудо усмехнулся, затем отвернулся и, сделав с десяток шагов, уселся под стеной.
   Ну вот, в который раз в своей горемычной жизни Гудо был отвергнут людьми. В который раз едва успевшие узнать его открестились и отстранились. В который раз, и сосчитать не возможно. Да и нужно ли? Он привык к одиночеству, а редкие моменты жизни, когда кто-то изволил проявить к нему интерес, были всего лишь передышкой в печальной судьбе несчастного Гудо, чтобы он мог перевести дух, удивиться, что все еще жив, после чего судьба начинала снова его терзать, швырять, рвать и раздавливать.
   Даже как-то и смешно оттого, что все происходящее в жизни возвращалось на круги своя. Смешно и то, что, оказавшись вновь в начале пути, опять идешь по нему. Вот, кажется, и хуже некуда, и уже готов вымолить у Господа кончину скорую и легкую. А нет! Блеснула надежда далекой звездой, распрямились плечи и чуть приподнялась голова. Но вот потускнела, отдаляясь, звезда, в последний раз вспыхнула и погасла. И опять одиночество, множество печальных вопросов самому себе, которые, покрутившись в голове, как вода в лейке, сочились теперь, словно из узкого носика, редкими каплями горечи: а зачем мне завтрашний день? Что ему до меня, а мне до него? Разве стоит ждать того, что завтра будет хуже, чем сегодня?
   Сколько же печальных лет прожил в одиночестве Гудо? Сколько кругов разочарований совершила его душа? Сколько раз он думал о смерти и откладывал эту мольбу к Господу? Сколько это будет продолжаться? Ходить ли остаток жизни по кругу, или все же что-то случится и путь, пусть и ломаной линией, но поведет вперед?
   Да и этот, и любой другой путь – зачем перед собой-то лукавить? – неизбежно приведет к могиле. Это может случиться завтра, а может и через множество счастливых лет.
   Но одно дело – погребение мертвого тела, а другое – живого.
   В годы странствий с отрядом наемников Гудо стал очевидцем показательного урока жизни. Как-то он проснулся с тяжелым похмельем от редких, но весьма звонких ударов колокола старой церквушки всего в нескольких сотнях метров от того хлева, где он уснул, так и не сумев ничего сделать с плачущей худосочной девчушкой, дочкой гончара. Не обнаружив в доме ни хозяина, ни его слезливой дочери, ни вина, ни хлеба, Гудо, до крайности обозленный, пошел на звон колокола. Там непременно должны быть люди. Ведь у Гудо пересохло в горле, а кулаки так чесались!
   Он угодил на похороны. Единственное действо, которое утихомиривало его и даже заставляло обнажить голову. Но не в знак почтения к покойникам, скорее, это была привычка детских лет, когда в его селении и в соседних хоронили часто, и многих из тех, кого Гудо знал.
   Проходящие под звон колокола похороны в тот день ничем не отличались от множества им виденных, когда погребали людей бедных, а то и просто нищих. Четверо исхудалых селян с трудом несли деревянные носилки, на которых лежало покрытое дерюгой тело. Впереди носилок шел старенький священник, тихо отпевая умершего на ходу. Сзади волочилось с десятка два оборванцев, преимущественно стариков и детишек. Их лица ничего не выражали, будто смерть близкого человека их не касалась. Путь их был короток; селение заканчивалось кладбищем со множеством черных покосившихся крестов.
   Проклиная себя за то, что последовал за процессией, Гудо все же решил поучаствовать в этом обряде. Кто знает, как закончит свою жизнь наемник Гудо и будут ли рядом желающие выкопать для него яму и сбросить туда тело, чтобы покрыть его землей на локоть. А так, может, ему и зачтется.
   Гудо сменил одного из удивленных носильщиков и донес тело умершего до могилы, даже спустил в яму. Можно было и уходить. Священник пробормотал последние слова молитвы, а могильщик по его знаку набрал полную лопату земли и бросил на покойника. Все присутствующие перекрестились и с заметной поспешностью отправились в обратный путь. Только священник печально кивал головой и совсем не торопил усевшегося на соседний холм могильщика.
   Гудо даже успел удивиться тому, как недолго работал могильщик. Бросил одну лопату земли и уселся отдыхать. Нет, таких похорон для себя он явно не желал. Гудо даже шагнул к ленивому владельцу лопаты. Шагнул и застыл как вкопанный.
   Из могилы медленно поднялся мертвец. Он поправил на своей голове огромный капюшон, закрывавший все лицо, отряхнул с жалких одежд могильную землю и, порывшись в сумке, висящей на плече, принялся доставать из нее маленькие колокольчики. Повесив их на своем тряпье, «покойник» с трудом стал выкарабкиваться из ямы.
   Как в каком-то жутком сне, ошеломленный Гудо протянул ему руку, которую с силой отстранил старичок священник:
   – Ступай, сын мой, ты ему уже ничем не поможешь.
   – Все равно спасибо, – прошипел покойник и приоткрыл лицо.
   Тело Гудо похолодело. Он едва не подал руку прокаженному! Он едва не стал прокаженным, тем, над кем еще при жизни совершали похоронный обряд. После того, как на него сбрасывали лопату могильной земли, такой человек уже не существовал для своих близких, родных, соседей и знакомых. Теперь он мог найти себе приют лишь в лепрозории, питаясь исключительно милостыней с большой дороги. И все это совершалось, исходя из библейских заветов: изгонять и гнушаться прокаженных! А кто такие прокаженные, как не отверженные, наказанные Господом за прегрешения, вольные и невольные?
   Прокаженный – это человек проклятый и заживо погребенный.
   Проклят и Гудо. Разве что на него еще не бросили лопату земли. Но вместо нее на Гудо легла проклятая печать палача! А это ничуть не легче, чем судьба гниющего заживо прокаженного. И палача всегда будут сторониться и бежать от него, как убегает всякий встречный, едва заслышав колокольчики прокаженного.
   Вот только звезда надежды… На то что, нет-нет, да и подкинут в пламя жизни несколько хворостинок. То тоньше, то толще. То теплее станет на душе, а то и вовсе хорошо. Ведь это так и есть. Ведь это правда, которая заставляет усмехнуться возвращению на круги своя и оглядеться по сторонам: а есть ли другой путь, где звезда надежды поярче и не так предательски непостоянна?
   Только нужно пережить несколько крайне неприятных мгновений (часов, дней, или, не приведи Господь, долгих месяцев и многих лет), когда ты отвергнут, когда знаешь, что есть люди, страстно желающие твоей смерти, когда остаешься один на один с тяжелейшими трудностями и лишающими воли собственными мыслями, полными жалости к себе и своей судьбе. Нужно пережить и попрощаться с неприятными мгновениями, так как они непременно уступят место другим (лишь бы те не пришли слишком поздно), и тогда уже охапками будут падать в пламя твоей жизни воспоминания о светлом прошлом, а еще важнее – мечтания о непременно счастливом будущем.
   Хотя и короткое, но все же было в жизни Гудо светлое прошлое, когда рядом с ним были Адела и дочь. Что касается счастливого будущего, то мечтания о нем прерывали лишь сон и печальные события, требующие присутствия в них. А мечтания – это и есть звезда надежды. И чем больше мечтаешь, тем ярче светит она, а значит, освещает дальнейший путь. Только нужно остаться в живых, чтобы счастливы были те, кто и есть твоя звезда надежды.
//-- * * * --//
   Гудо медленно осматривал то, что негодяй Мартин назвал адом. Осматривал долго и внимательно, то хмуря брови, то едва улыбаясь изуродованными губами.
   Порой он чувствовал себя так, словно вновь оказался в холоде Подземелья правды, порой радовался тому, что здесь, в аду Марпеса, на нем нет тяжелых цепей. То он огорчался, понимая, как будет трудно выбраться отсюда, то удовлетворенно ощупывал свои замечательно зажившие раны. То он проклинал людей за их жестокую изобретательность, придумавшую ад в самом аду, то хвалил свою наблюдательность и умение мыслить, которые непременно помогут выжить и вскорости увидеть вместо желто-бурых огней маленьких светильников большое и щедрое солнце.
   Радовался Гудо и тому, что в этой каменной яме есть люди, и огорчался, понимая, что ада без убийц, насильников, воров и других грешников не бывает. Они не оставят в покое даже палача.
   Он не ошибся. Уже через час Гудо обступили четверо обитателей этой преисподней. Их почти черные лица, густо заросшие не знавшими гребешков бородами, не предвещали ничего хорошего. А то, что в жилистых руках они сжимали древки коротких железных кирок, заставило Гудо подняться на ноги.
   – Пошли. С тобой желает говорить Философ.
   – Кто? – не поверил своим ушам Гудо.
   – Пошли, – еще строже приказал самый крепкий из обитателей ада и даже попытался схватить новичка за шиворот.
   Он вовремя отдернул руку, то ли что-то вспомнив, то ли почувствовав напряжение в мышцах человека в непривычном для этих мест синем одеянии, которое в лучах светильника казалось пурпурным.
   Гудо шел в окружении своего конвоя и с удивлением качал головой. Одно дело – бесконечные рассказы мэтра Гальчини о философах как о каких-то невероятно таинственных и мудрых людях, хранящих знания едва ли не от сотворения мира, другое – увидеть собственными глазами и услышать собственными ушами того, кого, если уж начистоту, Гудо считал таким же сказочным героем, как леший, водяной, русалка и все те, кто умнее и сильнее человека.
   Какие только подарки не готовит жизнь! И приятные и неприятные, ожидаемые и неожиданные, понятные и те, в которые просто не верилось. Что толку несчастному ученику Подземелья правды от каких-то высоких человеческих размышлений? Зачем ему было нужно четыре дня голодать, чтобы до конца своих дней усвоить, что философ – это человек, жаждущий мудрости? Что за польза в том, чтобы слушать и поступать так, как решил какой-то человек, вознамерившийся стать учителем, едва ли не вровень с Христом? Дано ли человеку познать себя и окружающий мир? От кого эти размышления, от Бога или от сатаны? Истинные ли философы эти мудрецы, если Пифагор, первый назвавший себя философом, говорил: «Мудрецом может быть только бог, а не человек»?
   И все-таки сердце немного замирало, до того самого мгновения, когда Гудо увидел человека, которого обитатели ада Марпеса называли Философом.
   И ничего в нем не было ни сказочного, ни таинственного, ни загадочного, ни просто такого, что заставило бы заметить его среди идущих по дороге или выделить в толпе.
   Одет он был в такие же лохмотья, как и те, кто привел новичка. У него были такие же черные от пещерной пыли лицо и руки. Те же вялые движения, как и у многих, кто долгое время пробыл под землей. Может быть, выделяли его только огромная залысина, приметная сверху, как поляна среди леса, да широко расставленные глаза со скошенными к скулам краями. Да еще нос. Огромный нос, едва ли уступающий размером носу Гудо.
   Только сам Гудо предпочитал не притрагиваться к выступающей части своего лица, чтобы не привлекать к ней и к своему уродливому обличию лишнего внимания.
   Философ начал беседу с того, что тщательно размял свой мясистый нос:
   – Я никогда не беседовал с палачом.
   – Я никогда не встречал философа.
   – Нет, нет! Философ – мое предназначение в этой жизни. А имя мое так сложно звучит, что вы, люди с севера, все равно не сможете его правильно произнести. Твое имя, думаю, более краткое, но ты все же отзываешься на имя «Эй».
   – Зови меня, как пожелаешь.
   – Если человек не желает слышать своего имени, это его право или тайна. Пусть будет так, господин Эй.
   – Никто не разговаривает с палачом без необходимости и будучи в здравом рассудке.
   – Это условность, принятая внешним устройством государства или системой общественных отношений. Но здравый рассудок, он же и здоровое начало человека, не только составляющая общего, но и явление индивидуальное, претендующее на исключительность. Так что, если я желаю с тобой говорить, то это моя собственная условность. Я говорю с каждым, кого жизнь бросает в это место.
   Губы «брошенного жизнью в это место» сами по себе растянулись в горькой усмешке.
   – Мне знакомы подобные места.
   – Я это чувствую. Обычно я утешаю новичков долгой беседой. Без нее несчастный узник ада Марпеса впадает в глубокое уныние, а то и в сумасшествие. А то и очень скоро погибает. Это случается, когда глупец не желает слушать разумные слова Философа.
   Гудо наклонился вперед и внимательно посмотрел на человечка, едва ли не вполовину меньше его, сидящего у подобия стола из куска мрамора. Что же внутри у этого карлика, управляющего людьми, которые переступили порог отчаяния? Какая внутренняя сила? Ведь только сила подчиняет людей. Сила мышц у «философа» отсутствовала явно. Так что же – сила воли, мысли, убеждения, красноречия? Или что-то еще? Должен же он опираться на какую-то силу. Ведь не демон же он пещеры.
   – Пошли, – выдержав взгляд палача, велел Философ.
   Он достал из-за спины факел и поднес его к старинному бронзовому светильнику в нише стены. От яркого пламени успевший привыкнуть к мраку Гудо отступил на несколько шагов.
   – Пошли. Я уже сотни раз водил новичков по аду Марпеса. Сотни раз говорил одни и те же слова. Скажу и тебе. Покажу и тебе, где тебе жить и работать столько, сколько ты пожелаешь. Ибо человек здесь сам выбирает, когда ему умереть. Но умереть непременно здесь, ибо еще никто живым не покидал этого ада. А ад есть место, которое никто покинуть не может. Так было при старых наших богах, так и при новом боге. И тогда, и сейчас люди поместили в понимании своем ад в глубине земли. Почему? Потому что мир пещер совсем не похож на тот, в котором обитают люди. Это сказочный, мифический, фантастический мир с нереальными красками, причудами камня и неестественными звуками. Смотри!
   Философ поднял факел над головой, и Гудо увидел на высоте пяти вытянутых рук живописную картину в удивительно ярких красках. И краски эти казались странными, их нельзя было назвать ни зелеными, ни синими, ни красными. К тому же их словно не освещал факел, а оживлял какой-то огонь, питающий их от самого камня. Внутренний огонь холодного камня! А то, что это огонь, сомневаться не приходилось. Только его языки могли колебаться и переливать в красках сюжет невероятной картины, в которой можно было увидеть все, что ни пожелаешь. Ведь она жила, а значит, видоизменялась.
   И даже когда Философ последовал с факелом дальше, природная картина продолжала жить своей жизнью, данной внешним светом. Еще долго – в течение восьми шагов Гудо.
   – Только в мире подземелья можно увидеть каменные сады, которых не придумать самым талантливым из художников и скульпторов. Взгляни хотя бы на эти.
   Философ шел мелкими шагами и плавно водил факелом – привычным, выученным движением, тем самым выставляя каменный сад ошеломляюще выгодным образом.
   Гудо не знал и не понимал, как могли камни причудливыми спиралями сосулек спускаться сверху, что заставляло камень шпилями расти снизу, почему со стен сползали окаменевшие скрюченные водоросли самых странных оттенков.
   А еще более удивляли его участки стен пещеры, над которыми, без сомнения, потрудились люди. Только они могли снять вековой известковый налет и отшлифовать мрамор, изобразив бегущую лошадь, гордо запрокинувшего голову оленя, странный дом с колоннами, женщину, кормящую ребенка. И за этими реальными картинами, созданными руками людей, дышал светом огня живой камень.
   – За множество веков здесь побывали разные люди. И художники тоже. Эта яма – самое древнее место добычи мрамора. Лучшего из всего, что боги позволили найти человеку. Этот древний мрамор называется «лихнитис». Название происходит от тех маленьких бронзовых светильников, которые ты видишь повсюду вдоль стен. Этот мрамор прозрачен на половину длины твоего указательного пальца. Ты, наверное, видел мраморные статуи древних мастеров?
   – Да, я бывал в больших городах.
   – Ты видел их спустя много веков после того, как великие мастера изваяли их. Статуи поражают своим совершенством и ослепляют белизной камня…
   Гудо молча кивнул головой.
   – Только знай: эти статуи после их создания окрашивались: одежда, волосы, зрачки глаз и даже открытые части тела. Только изделия из лихнитиса не нуждались в красках. Руки, ноги, шея, лицо оставались в естественном цвете камня. Только чтобы подчеркнуть эту красоту, разрисовывали одежду и придавали цвет волосам и глазам. Паросский мрамор – император среди мраморов. Из него были изваяны величайшие творения человечества: храм Зевса Олимпийского, Галикарнасский мавзолей, афинская сокровищница в Дельфах и множество скульптур, которые известны сейчас и, я уверен, еще будут добыты из тайников, чтобы радовать потомков великих ваятелей Праксителя, Аристиона, Фидия, Каллимаха…Тебе это интересно, господин Эй?
   Гудо пожал плечами.
   – Ладно. У нас еще будет время поговорить. Много времени.
   – Философ!
   – Слушаю тебя, господин Эй.
   – Эта сказка из камня и есть ад?
   – Ад – это мрак вечного огня. Пребывание в нем – не вечная жизнь, хотя бы и в страдании, но мука вечной смерти. Это не образ пытки человеческой плоти, а образ умерщвления, где страждущий уже есть труп. В вашем Ветхом Завете сказано о таких: «Червь их не умрет, и огонь их не угаснет».
   – Так ты не христианин?
   – Все мы окажемся в мире пещер. Рано или поздно. Во всех религиях уход из жизни – это вход в пещеру, над которой огнем начертано: «Оставь надежду каждый, кто сюда приходит!» Туда и никогда оттуда!
   – Я выйду из этой пещеры, – упрямо мотнул головой Гудо.
   Философ усмехнулся:
   – Ступай, отдохни. Услышишь звук рога, приходи. Будем говорить и есть то, что наши боги послали в этот день. Привыкай к новой жизни. Здесь, под землей, нет дня и ночи. День может показаться месяцем, а может и часом.
   – Мне это знакомо.
   – А что ты хочешь сказать о тех людях, с которыми тебя спустили в ад Марпеса?
   – Они воры. Но я знал одного вора, который в силу сложившихся обстоятельств едва не стал честным христианином. Смерть не позволила ему сделать этот шаг. Натура человеческая изменчива, как открытая вода, подвластная ветру, дождю и солнцу. Вор родился человеком. А кем умрет…
   – Смерть неуправляема. Человеческая жизнь – всего лишь цепочка случайностей. Каждое звено в ней – счастливый или несчастливый шаг, а то и последний. Сама по себе жизнь – дело случая. Люди живут случайно, потому что им сегодня повезло. Они добыли воду, пищу и разминулись со своим убийцей. Подавляющее большинство человечков прозябает в нужде и голоде. И не потому, что они глупы или ленивы. А потому, что случай отобрал у них урожай, здоровье, свободу. Прилетела саранча, не выпал дождь, град уничтожил всходы, значит, твоя пища – трава и кора деревьев. Заболевший сосед поздоровался за руку, ты съел найденного больного зайца, упавший камень раздробил ногу, и ты уже не можешь в полную силу трудиться. А куда хуже, когда ночью в твой дом ворвутся пираты, или господин решит продать тебя за долги, или, отправившись к знакомым, ты попадешь в плен к разбойникам. Неволя, нужда и голод обесценивают человека. Даже жен своих рады подложить под другого за кусок хлеба, чтобы утолить свой голод и накормить детей. И женщины рады тому, что их тело пока еще способно прокормить. Множество ненужных для будущего человечества людей живет шаг за шагом, от случая к случаю. Но ты прав, в определении места человека в этом мире важен всякий шаг их жизни, а особенно последний. Всякая цепь чем-нибудь заканчивается. Ступай. Слушай рог.
   Огромное тело Гудо растворилось в темноте. Оттуда же возник огонек. За ним показалась рука и половина тела.
   – Интересная особь этот палач.
   – Он может пригодиться в нашем святом деле? – тихо спросил тот, кого было видно наполовину.
   – Скоро узнаем. Палач, людоед, человек, уже переживший ужас подземелья. Всеми отверженный, никому не нужный, обреченный на одиночество, но упрямо чего-то жаждущий. Одним словом – философ!
//-- * * * --//
   Гудо остановился в нерешительности. Ему показалось, что он сделал всего несколько шагов от мраморного стола Философа, к которому они вернулись после непродолжительного (или продолжительного? Ведь время в пещере не имеет измерения) ознакомления с новым обиталищем. Всего несколько шагов, и уже не видно самого стола, и уже не слышно его хозяина. Гудо овладело чувство, будто он вознесся в ночное небо. Холодное, звенящее тишиной, с крохотными звездочками, которые мерцали и рядом, и где-то в невероятной дали.
   «Нужно было взять факел. Со светом оно как-то…»
   Но куда вернуться, Гудо не знал. Тогда он мелким шагом направился к одной из звездочек, которая показалась ему не такой уж бесконечно далекой. Неровный пол, то в продолговатых ямах, то в ступенчатых подъемах, замедлял путь. Но, как и любое расстояние, которое можно пройти, этот путь Гудо одолел. Он с явным удовольствием протянул руку и снял с каменой ниши древний бронзовый светильник, на вытянутом носике которого плясал веселый язычок пламени.
   Теперь Гудо мог видеть, что у него под ногами, и даже на несколько шагов вокруг себя. Дальше можно было догадываться и присматриваться. А это уже не липкая темнота, которая уродует даже твою собственную вытянутую руку.
   Нерешительность исчезла, но ясность не наступила.
   Маленький язычок мерцал и грозился исчезнуть при каждом широком шаге своего нового хозяина. Поэтому Гудо даже теперь, на ровном полу, засеменил и уже готов был вовсе остановиться. К тому же у него не было цели пути, а попасть в какой-нибудь из туннелей, имеющих ответвление, – это явный риск заблудиться и оказаться в смертельной опасности.
   Остановившись, он огляделся в поисках чего-то, на чем можно было бы отдохнуть и успокоить внутреннее волнение. Хотя что удобное можно найти в мире камня, темноты и настораживающих звуков? Разве что…
   Гудо подался вперед, заведя светильник за спину. Так и есть. Где-то там он увидел нечто похожее на маленький костер. Явно костер, а не крошечный язычок светильника. Никогда прежде Гудо не тянуло к людям. Но в этом мире пещер все было иначе. Прав Философ – это другой мир, и попавший в него моментально становится другим. Здесь не увидеть уродства лица, не определить с первого взгляда породу человека, не понять, друг это, враг или никто и ничто.
   – Я могу подойти? – тихо спросил Гудо, стоя в нескольких шагах от этого источника жизни.
   – Подойди, добрый человек.
   – Не…
   «Не называй меня добрым человеком», – едва не вырвалось из глубины души Гудо.
   Ему тут же вспомнился маленький купец на лесной дороге. На той самой дороге, что привела Гудо к милым его сердцу Аделе и Грете. Тогда он тоже просил не называть себя «добрым человеком».
   Ах, как давно это было! В совсем другой жизни. В одно мгновение перед ним пронеслись воспоминания. Грязные улицы Витинбурга, постылый дом умершего палача, проведенные им казни и пытки, бюргемейстер Венцель Марцел, его дочь Эльва, судья Меркель, несчастный Патрик, горожане и пришлые люди Альберта. А еще ненавистный злодей Мартин. Тот, которого палач Гудо должен был задушить тогда, в лесу, едва его подозрения насчет этого зверя подтвердились. Не задушил, не убил во время пыток, не сжег на справедливом костре, и теперь жизнь вернула Гудо его неоплаченный долг. Вернула мраком ада и нестерпимым желанием как можно мучительнее лишить жизни это скользкое и мерзкое творение сатаны. Страшная мысль вдруг пронзила мозг палача Витинбурга. А что, если это сама справедливость толкнула его лодку к галере ужасного герцога, чтобы именно так подготовить встречу с исчадием ада Мартином? Встречу, которая должна закончиться лишь одним – смертью негодяя.
   Только Гудо дал Господу и себе слово – не убивать, не обижать, помогать. Но действительно ли оно в отношении дьявола в человеческом обличии? Разгневается ли Господь, если Гудо еще раз нарушит свое слово? Ведь уже так случилось – покалечил он моряков на острове Лазаретто. И был наказан за это расставанием с любимыми девочками и пребыванием в мире жутких пещер.
   Не прав Философ. У каждого своя жизнь. Жизнь для Гудо – не цепочка. Его жизнь – это круги. Возвращающие и возвращающие в прошлое…
   Маленький купец Арнульф… Его слова «добрый человек» и дорога, изменившая жизнь палача Витинбурга…
   – Я посижу у костра.
   – Присаживайся, добрый человек.
   Гудо промолчал. Он скользнул взглядом по старику в истрепанной сутане священнослужителя, по лежащему возле него телу, которое едва подавало признаки жизни пульсирующим дыханием, и тут же с отвращением уставился на костер.
   – Это человеческие кости, – глухо произнес Гудо.
   – Этим костям уже много веков. Если к ним подложить сухой мох, немного древесины, оставшейся после древней добычи мрамора, и полить маслом, которое я украдкой сливаю со светильников, получится то, что помогает понимать: я жив, я еще человек. Господь Бог еще оберегает меня и дает силы не поддаваться злу и искушениям.
   – Ты священнослужитель?
   – Я был священником. Теперь я просто раб божий Матвей. У меня есть вода. Я знаю места, где она накапливается. Я уже давно здесь. Полгода. А может быть, год или больше. Только помоги мне вначале напоить этого молодого человека. У меня не хватает сил.
   Гудо опустился на колени возле лежащего тела. Умелым жестом он зажал нос молодого человека и в образовавшееся отверстие в густой бороде тонкой струей из знакомого ему светильника стал сливать воду. Гудо отпустил нос, почувствовав, как ожил человек и потянулся к спасительной влаге. Потянулся и тут же стал откашливаться.
   – Светильник тоже украл?
   – Здесь не приходится мучиться совестью и из чего-то выбирать.
   – Вода – это начало жизни. А как здесь с пищей?
   – Как Господу будет угодно. Но иногда те, кто ломает камень в этой яме, приходят ко мне за Словом Божьим и кое-что оставляют на пропитание. Но моя основная пища – это общение с Господом.
   – Его нужно поить понемногу и часто. А еще нужна хорошая пища. Лучше бы мясная. У него голодная болезнь. Сужен пищевод. Даже воду с трудом пропускает. Этот человек без правильного ухода не проживет и двух дней.
   – На все воля Господня.
   – Это так, – согласился Гудо, и все же голова его несогласно качнулась.
   Он повернул голову умирающего к огню и вздрогнул.
   Не веря своим глазам, он тут же расправил космы волос и краем рукава отер лицо.
   – Не может быть! О Господи! Ты испытываешь меня? Патрик! Неужели это ты?
   – Уверяю тебя незнакомец, ты ошибаешься. Этого молодого человека зовут Франческо Гаттилузио. Я знаю горестную историю его жизни.
   Но Гудо, казалось, не слышал слов старого священника. Он гладил по голове едва живого человека и продолжал шептать:
   – Патрик… Мой дорогой друг Патрик… Как же так… Что же это… Патрик…
   Перед его мысленным взором стоял улыбающийся Патрик, дорогой сердцу несостоявшийся помощник палача города Витинбурга.
//-- * * * --//
   Сколько прошло времени, Гудо не знал. Он смотрел на крохотные язычки пламени и видел большие голубые глаза Патрика, улыбку на его полноватых губах, и в бесчисленный раз вспоминал слова того, кого сейчас называл дорогим другом.
   «Воры говорят, что тот, кто обнялся с палачом, а после этого остался в живых и не стал калекой, будет жить долго».
   Тогда, после этих слов, Гудо, и сам не понимая почему, с сомнением покачал головой. Знал ли он, что бывшего вора убьет вор за предательство своего ремесла? Понимал ли, что ремесло вора губит своего хозяина чаще, чем наемника на войне? Подсказал ли ему Бог или что-то внутри самого Гудо?
   Но уже в первую встречу с несчастным Патриком Гудо почувствовал: молодому вору долго не жить. И вина в этом по большей части лежит на нем – господине в синих одеждах, палаче, которого обходили даже уличные кошки и облетало черное воронье. Одичалая от одиночества душа Гудо потянулась к тому, чего ему всегда втайне желалось, – к настоящей мужской дружбе. Дальше больше: он почувствовал себя старшим братом. Ему было о ком думать и даже чуточку заботиться.
   О, эта судьба, жестокая судьба проклятого людьми и наказанного Господом! Насмехаясь, судьба вырвала из сердца немного тепла, подаренного дружбой с Патриком, а Господь этого не пожелал заметить и смилостивиться над беспрестанно кающимся Гудо. Всякий сблизившийся с палачом человек был обречен судьбой на страдания и даже смерть. Судьба, словно в насмешку, свела вместе палача и вора. Смеясь, она отобрала у палача друга. И теперь судьба еще раз криво усмехнулась ему. Используя волнующие воспоминания о прошлом, она придала неизвестному человеку черты лица дорогого друга, чтобы еще раз больно сжать сердце, растянуть, как на дыбе, душу и окропить горечью мозг.
   Умирающий тихонько застонал. Гудо, скорее машинально, чем намеренно, тут же принялся его поить. Маленькими каплями, медленно, умело.
   – Спасибо тебе, добрый человек. А когда Франческо поправится, он сам тебя отблагодарит. Он славный молодой человек, но ему так много пришлось пережить. Ведь он поправится?
   Гудо уже готов был произнести «Нет», но размякшее сердце, не желающее горя никому, заставило его сказать:
   – Если будет на то воля Господня.
   Старик священник тут же с благодарностью положил морщинистую ладонь на руку своего гостя и радостно произнес:
   – Да, да! Так и будет. Господь не желает смерти этого молодого человека. Ему еще жить и жить. Ведь верно? Ведь так?
   – Верно, – с натугой выдавил Гудо и вздрогнул.
   Протяжный звук охотничьего рога застал его врасплох.
   – Это Философ созывает свою сатанинскую рать. Тебя тоже звали?
   – Да.
   – Что же, ступай. Но помни: это язычник. Его слова – обман, а предлагаемая им пища – яд! И пусть хранит тебя Господь. Ведь ты добрый человек. Я это чувствую.
   Гудо поднялся и остановился в нерешительности.
   – Иди налево. Отсчитаешь у стены пять светильников, сверни направо. Иди на светильники, образующие треугольник. А там уже услышишь и голоса. А еще тебе поможет сатанинский рог этого язычника. И еще…
   – Слушаю тебя, старик.
   – Принеси немного хлеба. Это не мне.
   – Хорошо, – кивнул головой Гудо.
//-- * * * --//
   Дороги в этом королевстве тьмы все же существовали. Они были так же просты, как направления в море: плыви, куда пожелаешь, – но и весьма опасны: плыви, пока не наскочишь на риф или отмель. Можно было просто бежать по ровному полу, но с риском угодить в яму или удариться ступней о выступ. В черном мраке это творение рук человеческих, казалось, не имело границ, но то тут, то там вдруг поднимались и уходили вверх стены. Их невозможно было узреть сразу, и даже светильник в руке Гудо не мог предупредить о них заранее.
   Но и в этом мире, как и в оживленном торговлей и рыбной ловлей море, человек создал себе помощников: на случай, если ночь застигнет корабль у неизвестных берегов. Крохотные язычки древних светильников, как маяки на побережье, и указывали путь, и предостерегали от опасностей.
   Гудо точно выполнил наставления старого священника, отчитывая светильники. Он также сразу сообразил, почему на полу мерцают огоньки, требующие остановиться, чтобы не угодить в расщелины и ямы. Пленник ада Марпеса даже потрогал такой светильник и убедился, что он намертво закреплен теми, кто много веков назад прокладывал дорожки в этом ином мире.
   Раздался протяжный и необычайно звонкий в отражении стен звук охотничьего рога. Едва он умолк, Гудо услышал в нескольких шагах от себя голос:
   – Мы ждем тебя. Иди за мной.
   Тут же вспыхнул факел, облегчая и путь, и душу. Такой яркий огонь был роскошью в подземелье. Им явно дорожили. Оставалось лишь догадываться, как умело передвигались в темноте люди Философа. С одной стороны, им были отлично известны знаки светильников, порой образующие сложные фигуры. С другой – имелось у них какое-то чувство, словно у летучих мышей, которое позволяло им ориентироваться и быстро перемещаться в любом направлении.
   Так решил Гудо, когда из темноты возникали люди, не имевшие в руках светильников, и в ней же растворялись.
   Над тщательно отполированном веками столом Философа царили два факела в закрепленных на стене металлических подставках. Их подрагивающий свет отражался от столешницы и играл отблесками на глиняных мисках, горшках и кувшинах, в которых горками лежали лепешки, каша, сыр, морковь, сушеные фрукты, а также чернело вино в горлышках сосудов.
   «Щедро для ада», – подумал Гудо и осмотрелся, пытаясь разглядеть всех участников пира. Но у стола сидел лишь Философ и хорошо знакомые Весельчак и Ральф. Всех остальных скрывала проклятая тьма.
   – А, это ты, господин Эй. Садись вон на тот камень. Ешь, пей вдоволь. Такое у нас случается. Но редко, очень редко. И вы ешьте, ешьте… – мягко произнес Философ, заметив, как воры отодвинули от себя миски. – Знаю: если вор вкусит хлеб за одним столом с палачом, на его чести появится несмываемое пятно. Но знаю, что есть и другое…
   – Вор, обнявшийся с палачом и не ставший калекой, будет жить долго, – удивляясь сам себе, пробормотал Гудо.
   – Есть такое, – примирительно откликнулся Весельчак.
   Ральф только фыркнул и тут же запил неудовольствие вином. Посмотрев на опустевшую кружку, вор опять наполнил ее веселящим напитком и попытался пододвинуть кружку Философа, чтобы наполнить и ее.
   – Нет, нет, – засмеялся хозяин стола. – Философы живут не для того, чтобы сладко есть и пить, а едят и пьют самую малость для того, чтобы жить. Налейте гостям медового настоя. А мне – тот напиток, за который человек готов душу отдать, если его мучает жажда, но который небрежно проливает, если его имеется вдоволь.
   В руке Гудо тут же оказалась большая чаша с золотистым густым напитком. Он отхлебнул. Приятная сладость смягчила рот, и господин в синих одеждах, не отрываясь, выпил чашу до дна.
   – Что жизнь человеческая, как не дни, бегущие за днями? И все же жизнь – не те дни, что прошли, а те, что запомнились! Этот день вам запомнится. Хотя… Что такое земная жизнь, как не посмешище для того, кто испытал ее в полной мере?
   – Как это верно, учитель, – раздался тихий голос из темноты. – Но зачем тогда живет человек?
   Философ принял из темноты кружку с водой и отпил из нее.
   – Вечный вопрос, на который вечно пытаются ответить смертные. И простые, и владыки земные. И глупцы, и философы. Расскажу вам одну притчу любопытную…
   Гудо выпрямился. Из мрака появились людские тела и замерли, едва обозначив себя. Философ провел ладонью по своей огромной плеши и чуть повысил голос:
   – Когда молодой царь царей взошел на трон, он уже многое знал. Но ему хотелось знать еще больше. Он посмотрел на свою огромную библиотеку и понял, что все эти книги ему не удастся прочесть. У него было множество дел, его ждало множество походов. Ему стало жаль, что так коротка человеческая жизнь. Тогда он задумался о жизни, а более всего над вопросом: зачем живет человек?
   Царь царей позвал мудрецов и приказал им прочесть все книги библиотеки, выбрать самое главное, что может ответить на вопрос: зачем живет человек? Мудрецы трудились долго – годы, десятилетия. Уже немолодому правителю они принесли сто книг, в которых было сказано самое важное о человеке и его предназначении. Но слишком мало было времени у царя царей, чтобы осилить эти книги. И тогда он велел оставить самое главное. Но и на то, чтобы отыскать это главное, ушли многие и многие годы.
   Повелитель совсем состарился, когда ему принесли пять книг – сокровище над сокровищем. Опечалился старик повелитель. Он понимал, что не успеет прочесть и эту малость. Поклонились мудрецы и вновь принялись за работу. Уже на смертное ложе они принесли всего одну книгу. Повелитель с трудом открыл обложку и попросил: «Напишите коротко и сейчас – зачем живет человек?» Мудрецы переглянулись и отступили на шаг. И тогда самый дряхлый из них решительно написал: «Человек живет, чтобы выжить!»
   Философ выпил воды и обвел взглядом своих гостей.
   Весельчак, улыбаясь неизвестно чему, маленькими глотками смаковал вино. Ральф, пододвинув к себе глиняную миску, с увлечением доедал кашу рукой. Господин Эй опустил голову на грудь и, казалось, крепко уснул.
   Однако это только казалось. Гудо не пропустил ни единого слова. Но странное дело – слова Философа к концу рассказа стали как будто длиннее и тяжелее, а движения руки Ральфа, отправляющей комки каши в рот, стали медленными и даже отрывистыми.
   «Я устал. Я, кажется, опьянел. Я долго голодал и ослабел. Нужно…»
   Гудо потянулся и взял большую лепешку. Она была еще свежей.
   «…Язычник! Его слова обман, а предлагаемая им пища – яд!..»
   Старик священник, умирающий, чье лицо так схоже с лицом несчастного Патрика, огоньки светильников, люди тьмы за спиной, голоса, голоса, голоса…
   – Вечная тревога, тяжелый труд, перенесенные болезни, лишения, борьба всегда и везде – только в таких условиях крепнет человек, и только крепкий человек выживает!
   – Учитель, – раздался голос из тьмы, – как же выжить?
   – Освободите свое сердце от ненависти – простите всех, на кого были обижены. Освободите свое сердце от волнений – почти все они бесполезны. Живите в простоте – цените только то, что имеете. Отдавайте больше – ожидайте меньше. То, что ты не хочешь иметь завтра, отбрось сегодня, а то, что хочешь иметь завтра, приобретай сегодня…
   – Сегодня… – глухо повторил Гудо слова Философа и, отломив кусок лепешки, стал медленно жевать.
   – Очень легко проверить, окончена ли твоя миссия на Земле: если ты жив – она продолжается и ведет тебя по ступеням вверх. Человек живет до тех пор, пока карабкается вверх. Он не замечает того, что жизнь уходит от него еще быстрее, если он не интересуется ею.
   – Учитель, кто по-настоящему умен?
   – Тот, кто не радуется жизненным благам…
   «…жизненным благам», – почти одновременно с Философом закончил и Гудо.
   – Кого можно считать бестолковым?
   – Того, кто не умеет толком ни поругать, ни…
   – Похвалить! – первым выкрикнул Гудо. Не успев остановиться, за ним повторил и Философ:
   – …похвалить.
   В наступившей тишине было жутко слышать, как Гудо коренными зубами грызет сочную морковь. После паузы из темноты выплыл еще один подготовленный вопрос:
   – Чем может утешиться человек, попавший в беду?
   Философ искоса взглянул на мужчину, чьи синие одежды в мерцании факелов отливали пурпуром, и стал медленно отвечать:
   – Умный человек утешает себя тем, что сознает неизбежность случившегося…
   – Глупец утешается мыслью, что с другими произошло то же, что и с ним! – Гудо, сам того не желая, рассмеялся. – Правильно я закончил? Ведь это слова греческого мудреца Платона.
   – Верно, – ничуть не смутившись, ответил Философ, подливая в чашу, где был медовый напиток, пенистого вина. – Повторить мудрости древних – значит оживить их.
   – А мой учитель… из подземелья… там, далеко на севере… говорил: «Любой человек – источник мудрости, и только ленивые негодяи, не желающие черпать из колодца своего разума, учат других словами философов, выдавая их за собственные. Нужно всегда говорить: этот мудрец сказал, этот мудрец написал…»
   Гудо пьяно качнулся и, расстегнув камзол, с трудом затолкал под него две лепешки. Он посмотрел на обнявшихся и покачивающихся от смеха воров и сам громко рассмеялся:
   – Величайшее наказание ада заключается в том, что его обитатели знают: их страдания будут длиться вечно. Точно такое же величайшее благо рая заключается в том…
   Философ рассмеялся еще громче, чем его гости. В порыве смеха он и закончил начатое Гудо:
   – …что его обитатели знают: их блаженство будет длиться вечно!
   – Здорово, Философ! Ты тоже знаешь наизусть «Книгу замечательных историй», что для мук моих ученических написал Абуль Фарадж [80 - Джамалуддин Абуль Фарадж Абдурахман (ок. 1116–1201) – арабский историк и философ.]. Ох, и бит я был моим… Если не мог закончить мысль из притч этой самой книги…
   Гудо более всего на свете желал унять свой дикий смех и вообще удалиться от глаз людских. Но у него не было ног, а в груди его сидел смешливый дьяволенок, щекотавший его изнутри гусиным пером. Палач Гудо знал, что казнить человека можно и птичьим пером, проводя им в нужных местах, особенно по ступням и под мышками, не прерываясь надолго. Веселая и очень страшная смерть. Но он не мог удержаться. Уж очень смешная плешь была на голове Философа. А его рожа…
   – Мало тебя бил твой учитель, – состроил новую рожицу хозяин стола.
   Гудо зашелся продолжительным смехом. Он с трудом застегнул несколько пуговиц камзола, чтобы не потерять лепешки. Затем он с усилием ударил по собственным ногам и свалился на бок. С трудом встав на четвереньки, веселый гость пополз прочь в темноту.
   Там, за границей факельного света, люди тьмы расступились, давая ему дорогу в неизвестность. И даже что-то говорили ему. То ли мудро напутствовали, то ли насмехались над ним. Но Гудо было все равно. Он тащил свое тело по каменному полу, не замечая камешков, ранивших кисти рук и колени. Наконец он остановился и с трудом затолкал в рот три пальца. Его тут же вырвало, и он отправился в дальнейшее унизительное странствование на четвереньках.
   Гудо еще дважды успел вызвать рвоту, хотя попыток предпринимал немало, прежде чем его настиг странный шум. Затем он увидел то, что к нему приближалось, и в бессилии крепко зажмурил глаза.
   «О, мои дорогие девочки! Господи, покажи мне их… Скажи, суждено ли мне выжить и увидеть их наяву?.. Нужно выжить… Зачем живет человек? Господи, помоги мне перед смертью увидеть их… Сжалься…»

Глава восьмая

   Джованни Санудо отчетливо слышал каждое слово. Мать и дочь говорили на своем северогерманском наречии, не подозревая, с каким интересом их беседу подслушивал великий герцог. Не подслушивал, а просто находился в нескольких шагах от матерчатой стены шатра, за которой Герш трудился над их нарядами.
   «Они должны привлечь внимание. Именно для этого я тащил их за собой. В моей свите все должны выглядеть достойно и богато. С привлекательного вида начинается уважение. А там…»
   Джованни Санудо с довольным видом провел рукой по своему новому шелковому камзолу в голубых и желтых тонах и поправил огромную золотую герцогскую цепь на груди.
   «Нужно было сказать Гершу, чтобы не слишком… Девушки должны смотреться не вызывающе, а привлекательно. Чтобы каждый остановил на них свой взгляд. А потом уже будут с интересом рассматривать их владыку».
   Что будет дальше с девушками, герцог еще не решил. Он просто чувствовал, что они ему пригодятся. Может, нужно будет их кому-то подарить, продать или подложить в постель. Поэтому он и взял этих селянок с собой. Поэтому и тратился на то, чтобы они выглядели подобающе.
   «Золото, женщины, вино – вот то, что из юноши делает отчаянного мужчину, и они же из мужчины делают раба».
   Кто это сказал? Ах, да! Друг Гальчини. Дорогой друг его юности мудрец Гальчини.
   Джованни Санудо прикусил нижнюю губу. Что это ему вдруг вспомнился тот, кто годился ему в отцы, но был искреннейшим другом? Ну как же: эти сороки говорят о странном чудовище в синих одеждах, которое, без всякого сомнения, каким-то образом связано с Гальчини. Тут же герцог машинально провел рукой по низу живота и тяжело вздохнул. То, что он ежедневно должен пользоваться серебряной трубочкой, тоже связано с Гальчини.
   – Наверное, Гудо улыбнулся бы, увидев вас в таких прекрасных одеждах. Может, даже и рассмеялся, радуясь, что у него такие славные девочки.
   – Я никогда не видела, чтобы Гудо смеялся. А улыбка его… Знаешь, мама, я так боялась его улыбки… Давно. Тогда, еще в его страшном доме, в котором он нас лечил от чумы. Я помню, как боялась и его улыбки, и его лица, и его огромных рук. Теперь мне так хочется, чтобы он мне улыбнулся и погладил ладонью по волосам. У меня уже отросли волосы. Я ведь больше не похожа на мальчишку?
   – Ты, Грета, и на острове не очень походила на мальчишку. Только из-за коротких волос и грязных пятен, скрывавших твое милое личико. Пока живу, буду молиться за покойного отца Морани, который спас тебя от позора, придумав это.
   – И за Гудо тоже…
   – Да, да и за Гудо тоже будем молиться. За нашего спасителя и верного друга.
   – Мы еще встретимся. Ведь он жив? О чем я спрашиваю… Он жив. Он найдет нас.
   – Да, да, милая Грета. Он обязательно найдет нас. Только нам пока не о чем беспокоиться. Мы сыты, и какие чудесные наряды на нас! А вот Гудо… Что с ним? Где он? Кто с ним рядом – Господь или…
   – Конечно же, Господь, мама. И Господь приведет его к нам. Он еще должен многому меня научить. Он обещал. Он сдержит свое слово. Ведь он самый надежный и верный друг!
   – Друг… – как-то странно и очень печально произнесла женщина. Произнесла с тяжким и продолжительным вздохом. Как будто приподнимая тяжелейший камень на душе, приросший к ней.
   – А знаешь, Грета, эти чужие волосы на твоей голове как будто твои родные. Они так хорошо смотрятся. Особенно в этой золотой сетке. А как хороша наша Кэтрин! Просто загляденье.
   «Какие еще чужие волосы? – встрепенулся герцог. – Может, Герш надел на нее парик? Совсем разорить меня решил проклятый еврей».
   – Выходите! – нетерпеливо воскликнул Джованни Санудо. – Нам пора идти.
   «Да они и впрямь хороши, дьяволицы», – чуть усмехнулся герцог.
   Женщина была одета в скромный наряд, подобающий кормилице знатного младенца. Разве что это новомодное декольте, несколько углубленное и расширенное к плечам… Но это вовсе не те «адские окна» (как выражались церковники), которые портные некоторых грешниц опускали едва ли не к талии. Тем более что платье Герша имело вставку и шнурованный сбоку и сзади лиф. А еще под платьем была, без сомнения, нижняя рубашка со специальными кармашками, поддерживавшими большую кормящую грудь. И все же отороченная мехом полупрозрачная вставка вызвала некоторое неудовольствие герцога. Хотя… Подумав, Джованни Санудо согласился и на нее. Пусть жадные мужские взоры посмотрят туда с желанием и удовольствием. Младенец кормится сытно, как и должно быть у великого герцога Наксосского.
   Хорошо, что младенца с его изуродованным ухом не разглядеть в атласном широком одеяле с соболиной каймой.
   А вот девушки – просто чудо.
   Особенно младшая. Ну такое приятное и чисто ангельское личико! А какое еще оно может быть у почти еще ребенка? Хотя изящный котт [81 - Котт – неширокий балахон, доходивший до середины икры или лодыжки, с сильно заниженной талией, часто украшенный тесьмой по вырезу и подолу. Цельнокроенные рукава, широкие в пройме и сужающиеся к запястью (форма, известная сейчас как «летучая мышь»), вначале заворачивались и закреплялись, а позже застегивались пуговицами.] с заниженной талией, с покатыми плечами и большим овальным вырезом проймы подчеркивал хрупкость и красоту юной девушки, тяжелые и дорогие ткани, а особенно веерообразный шлейф сзади заставляли ее выглядеть старше. Но именно этот контраст и вызывал умиление и даже восторг. Особенно притягивали взор густые черные волосы девушки, тяжесть которых едва сдерживала серебряная сетка в редких, но крупных жемчугах.
   Старшая из девушек казалась не такой привлекательной рядом с младшей. Но это лишь до того мгновения, когда первый взгляд сменялся вторым, более внимательным. Черты лица ее нельзя было назвать правильными, но любой художник выбрал бы именно ее из сотен и сотен других, чтобы попытаться выразить на холсте странную особенность, когда отдельно рассматриваемые губы, подбородок, щеки, брови, носик оставляли желать некоторого усовершенствования, но, собранные воедино, поражали гармонией и строгой красотой. Именно такие лица были у древних статуй богинь и первых красавиц античного мира. А еще глаза – удивительно огромные, добрые, в несколько прохладной синеве которых хотелось задержаться, как у озера в жаркий полдень.
   «А этот парик ей к лицу, – удовлетворенно хмыкнул герцог, – только бы не узнали…»
   Конечно, париком никого не удивишь. Носили его древние римлянки и гречанки, царицы Египта и жрицы восточных богов. Вот только сейчас парик вызывал тревогу и сомнение. Ведь им во время повальных болезней, а особенно сифилиса, от которого очень редеют волосы, пытались скрыть приобретенные уродства и травмы. Но искусно сплетенные волосы от знатока женских одеяний Герша выглядели даже лучше природных, отливая блеском свежей соломы и сияя благородством чистого золота. К этой короне как нельзя подходило кертле [82 - Кертле – женский котт, одетый на сорочку, менее широкий в пройме, чем мужской, с очень низким вырезом для шеи в центре, слегка прилегавший к груди, а затем свободно ниспадавший до лодыжек.] в красно-желтых тонах.
   «Дорогой товар. Да, дорогой товар, – мелькнуло в голове Джованни Санудо, но он так и не решил, к чему это относится: к самим девушкам или к их нарядам. – Как расплачиваться? А расплачиваться придется. Герш может на смех поднять, а для моего великого плана это смертельное ранение. Неплохо было бы на моих людей одеть сюрко [83 - Сюрко – плащ-нарамник, похожий по покрою на пончо.] с моим герцогским гербом, но на это нужны время и деньги. Того и другого у меня самая малость. Да и как расплачиваться?»
   Герцог с грустью посмотрел на улыбающегося из-за спин девушек Герша и кивнул ему:
   – Ладно, ладно… Постарался. Вижу. Только денег…
   Герш в мгновение ока оказался возле герцога:
   – Деньги – это да! Конечно! Но и милость великого герцога многого стоит.
   – Да? – слегка удивился Джованни Санудо. Герша он знал давно, но все же удивился.
   – Можно деньги отдать не сейчас. Не сегодня.
   – Да и завтра не получится. И даже…
   Герцог оглянулся на свою свиту. Знаменосец, арбалетчики, мальчишка-слуга – все это очень нужные люди. А вот лекарь…
   Джованни Санудо даже улыбнулся:
   – А может, я тебе лекаря отдам. Ученый человек. Нужный!
   Герш поморщился:
   – Кого другого… Вы же знаете – мои торговые дела в основном на Востоке. А там европейских лекарей не ценят. Разве что на галеры веслом махать…
   «Старого лиса не проведешь. Точно нос по ветру держит».
   И тут же великий герцог вспомнил своего дорогого друга юности великого врачевателя Гальчини. Когда это было? Да, пожалуй, лет двадцать назад. Они пили вино. Джованни Санудо с интересом слушал рассказ старшего друга о его путешествиях по землям сарацин и о многом другом.
   – Ты думаешь, у меня есть возможность разбогатеть на восточных землях? Нет, мой дорогой друг Джованни. Христианский лекарь никогда не сможет себя прокормить среди сарацин. И не только потому, что он неверный. А скорее оттого, что никто не пойдет просить помощи у лекаря-европейца. Таких считают неучами и ангелами смерти. По большей части так оно и есть.
   – Гальчини, друг мой, ты столько лет провел в святых землях, столько лет учился у лучших врачевателей Востока…
   – Это так. Но… На мне печать презрения, как на всяком лекаре-христианине, изучавшем медицину в Европе. И ее не смыть. По крайней мере, при моей жизни и через сотни лет после моей смерти.
   – И что же это за печать?
   – Печать эта зовется «Книга назиданий». Вот она. Я купил ее за пять золотых монет в школе врачевателей Дамаска. А составил ее Усама ибн Мункыз [84 - Усама ибн Мункыз (1095–1188) – арабский писатель и полководец, участник сражений с крестоносцами. Путешествовал по Сирии, Египту, Палестине, Месопотамии. Автор «Книги назидания» – автобиографической хроники, рассказывающей о быте арабов в XII веке и их отношениях с крестоносцами.].
   – Сарацин.
   – Великий мудрец и великий воин. Сейчас я тебе кое-что прочту. Дело было давно, когда крестоносцы еще владели городами на Святой земле. А, вот оно, это место! Слушай.
   «Властитель аль-Мунайтыры написал письмо моему дяде, прося прислать врача, чтобы вылечить нескольких больных его друзей. Дядя прислал к нему лекаря, которого звали Сабит. Не прошло и двадцати дней, как он вернулся обратно.
   “Как ты скоро вылечил больных”, – сказали мы ему. “Они привели ко мне рыцаря, – рассказывал нам лекарь, – на ноге у которого образовался нарыв, и женщину, больную сухоткой. Я положил рыцарю маленькую припарку, и его нарыв вскрылся и стал заживать, а женщину я велел разогреть и увлажнить ее суставы. К этим больным пришел франкский лекарь и сказал: “Этот мусульманин ничего не понимает в лечении. Что тебе приятнее, – спросил он рыцаря, – жить с одной ногой или умереть с обеими?” – “Я хочу жить с одной ногой”, – отвечал рыцарь.
   “Приведите мне сильного рыцаря, – сказал лекарь, – и принесите острый топор». Рыцарь явился с топором, и я присутствовал при этом. Лекарь положил ногу больного на бревно и сказал рыцарю: “Ударь по его ноге топором и отруби ее одним ударом”. Рыцарь нанес удар на моих глазах, но не отрубил ноги; тогда ударил второй раз, мозг из костей ноги вытек, и больной тотчас же умер. Тогда лекарь взглянул на женщину и сказал: “В голове этой женщины дьявол, который влюбился в нее. Обрейте ей голову”. Женщину обрили, и она снова стала есть обычную пищу франков – чеснок и горчицу. Ее сухотка усилилась, и лекарь сказал: “Дьявол вошел ей в голову”. Он схватил бритву, надрезал ей кожу на голове крестом и сорвал ее с середины головы настолько, что стали видны черепные кости. Затем он натер ей голову солью, и она тут же умерла. Я спросил их: “Нужен ли я вам еще?” И они сказали: “Нет”, и тогда я ушел, узнав об их врачевании кое-что такое, чего не знал раньше».
   Вот такая печать, известная во всех странах Востока. Так что, мой дорогой друг Джованни, мне легче на Востоке обогатиться, предав себя искусству палача. Палач-христианин с особыми знаниями этого ремесла очень востребован!
   – Палач? Да ты шутишь. Ты великий лекарь и искусный хирург!
   – В Европе хирург и палач – два брата-близнеца. Только палач зарабатывает солиднее, а смертных случаев в его ремесле немногим больше, чем у хирурга. У того если больной не умрет от боли, то вскоре скончается от грязной крови. А палач он и есть палач. Тем более что палача никто не смеет ни судить, ни казнить. А вот лекаря обвинить в колдовстве и сжечь – пара дней! Особенно того, кого разыскивает вся папская свора…
//-- * * * --//
   Всезнающий Герш провел герцога Наксосского и его свиту правильным путем. Тот был действительно выбран удачно, хотя пришлось обогнуть весь город за стенами, чтобы оказаться возле акрополя – возвышенности, на которой стояла бывшая византийская крепость, ставшая теперь местопребыванием ее завоевателя, короля сербов и греков Стефана Душана.
   Возможно, короче по расстоянию, но никак не по времени был путь через сам город, путь, грозивший долгими остановками из-за людской толчеи, скопления скота, повозок, а также грязи, которая непременно испортила бы одежды людей герцога и его настроение.
   Всю дорогу искушенный в торговле, а значит, в политике и быту старый еврей скороговоркой рассказывал о том, что представляет собой двор круля Душана, и о его многочисленных гостях, съехавшихся на неудавшуюся охоту. Почти все из того, что поведал Герш, герцог Наксосский уже знал, но кое-что и ускользнуло от него, обычно внимательного к таким делам. Особенно то, что произошло в последние месяцы при дворе Душана Сильного и его властвующих соседей за время путешествия герцога в Венецию.
   Устав слушать новости двора короля Душана, герцог велел старому купцу помолчать, но ни на шаг не отставать от него в крепости.
   Ворота некогда грозной византийской цитадели были распахнуты. Не было смысла их держать на засове, так как через них почти безостановочно входили, выходили, въезжали и выезжали многие: от старушки с непослушной козой до отряда молчаливых воинов, вооруженных до зубов. Гостей никто не останавливал и ни о чем не спрашивал до тех пор, пока они не прошли во внутренний двор главной башни.
   Здесь уже все было по-иному: начиная от недоверчивых взглядов огромного роста стражников до необычных для этих мест нарядов приближенных короля.
   – Сойди с коня, – сквозь зубы велел еще совсем юноша в белой византийской тунике с красной каймой, стоявший возле узких ворот из крепкого дуба, укрепленного железными полосами.
   – Я великий герцог Наксосский Джованни Санудо, – едва сдерживаясь, громко провозгласил владелец столь высокого титула.
   – Да хоть Папа Римский, – пьяно икнул юноша и отошел на шаг вправо.
   Отсюда ему была хорошо видна вся свита прибывшего чужестранца. Но едва скользнув по людям герцога взглядом, ненадолго задержав внимание на грозного вида каталонских рыцарях, он просто впился глазами в миловидных девушек, сидящих на смирных мулах.
   – Ну? – после долгой паузы напомнил о себе герцог.
   – Что – ну?
   – Я желал бы выразить свое почтение великому королю Стефану Душану и…
   – Наш великий круль болен, – печально вздохнул юноша.
   – Со мной знаменитый лекарь, который…
   – Лекарь! – громко воскликнул юноша и весело рассмеялся. – Сейчас. Жди.
   Юноша в византийских одеждах кивнул головой, и стражники открыли ворота, в которые он с поспешностью нырнул.
   Проводив взглядом грубияна, позволившего себе дважды перебить знатного гостя, Джованни Санудо с некоторой тревогой стал наблюдать за тем, как на стенах внутреннего двора стало прибывать все больше любопытных зрителей. Эти зрители без всяких церемоний и довольно громко стали обсуждать… девушек герцога.
   «В конце концов, к этому я и стремился. Хорошо, что девчонки не принадлежат к моему роду, а то бы пришлось отвечать этим негодяям на их соленые слова и похотливые взгляды».
   Ждать пришлось недолго. Из ворот в сопровождении дерзкого юноши вышел тщательно выбритый толстяк, тоже в тунике и в красном плаще, изящно переброшенном через плечо.
   – Сойди с коня, – строго велел толстяк. – Ты находишься у ворот двора царя сербов и греков Стефана Душана.
   Джованни Санудо тяжело сполз с седла. Его примеру последовала вся его свита.
   – Я – Матиош. Магистр официорий [85 - Начальник личной канцелярии императора (визант.).] нашего славного короля. Прошу следовать за мной. За вашими животными присмотрят. И не забудьте своего знаменитого лекаря, – с усмешкой закончил самый могущественный человек при дворе.
   Так, во всяком случае, посчитал Джованни Санудо, отлично знакомый с государственным устройством и порядком при дворе византийских императоров. Теперь, когда он знал со слов Герша, что король Стефан настойчиво внедряет при своем дворе византийские порядки, ему будет куда легче разобраться в ситуации, как только он услышит наградные и должностные звания придворных. Хотя это казалось довольно смешным.
   «Уж очень самонадеян король Стефан Душан. Он уже видит себя на константинопольском престоле. Христианин желает сесть на трон христианина. Но его еще нужно завоевать и пролить множество крови. А это не театр, который он устроил в собственном доме, с переодеванием и раздачей ролей комедиантам».
   Перед низкими дверями башни Матиош очень громко возвестил:
   – Герцог Наксосский к его величеству королю сербов и греков Стефану Душану со свитой и знаменитым лекарем.
   Это известие привлекло внимание множества людей, толпившихся во внутреннем дворе и на его стенах. Раздался громкий говор и даже смех. Люди возбужденно обсуждали свиту герцога и бесцеремонно тыкали в нее пальцами. Ждать пришлось долго, стоя на ногах под пристальными взглядами неизвестно чему улыбающихся людей короля Стефана.
   Джованни Санудо собрал всю свою волю, чтобы не разразиться гневом и сохранить самообладание. Занятый этим, он даже не заметил, как отошел от него Герш и как, тихо ступая, он спустя какое-то время оказался у его правой руки.
   – О-хо-хо, – вздохнул старый еврей.
   – Чего ты? – едва скосил на него взгляд герцог.
   – Тяжко будет. Ох, тяжко.
   – Говори.
   – Стоит ли?
   – Говори.
   – Посмотрите налево. Туда, на стену.
   Джованни Санудо медленно повернул голову. А те две головы, которые были нанизаны на копья, возвышающиеся над зубцами стены, уже никогда не повернутся.
   – Это два лекаря, чьи руки не смогли справиться с коленом короля Стефана. Других трех, чьи мази, примочки и растирки также не помогли, оскопили. Теперь они пополнили ряды эктомиал. Евнухов было так мало при дворе короля Стефана…
   Джованни Санудо взглянул через плечо. На лекаре Юлиане Корнелиусе лица не было. Вместо него было белое полотно, густо орошенное мелкими каплями пота.
//-- * * * --//
   В другом случае Джованни Санудо искренне и громко рассмеялся бы. Наверное, так, как сейчас потешались многие вельможи, воины и слуги короля Стефана, уже выделившие из его свиты лекаря. Но сейчас герцогу Наксосскому было не до смеха и потехи. Дело касалось не только венецианского лекаря, но и его самого, который притащил сюда Юлиана Корнелиуса и представил его, обладавшего сомнительными достоинствами, как знаменитого врачевателя.
   Но в это мгновение Джованни Санудо больше гневался на императоров Византии, многое перенявших у владык Востока, а особенно их веру в то, что евнухи – самые надежные и преданные слуги, за что их нередко возводили в высокий государственный ранг.
   Герцог был частым гостем при дворе византийских императоров. Ребенком он присутствовал при беседе своего отца Николо Санудо с императором Михаилом Палеологом. Став взрослым, сам Джованни Санудо имел аудиенции у императора Андроника Палеолога, а затем и у сменившего его сомнительным способом ныне властвующего императора Иоанна Кантакузина. И даже едва ли не дружил с соправителем Кантакузина, императором и сыном Андроника Иоанном Палеологом.
   Только человек, хорошо знающий императорский двор, мог столько лет находиться у высокого христианского трона, некогда владевшего половиной мира. Разбираясь в сложнейшей и запутаннейшей системе придворных званий и рангов, Джованни Санудо знал, что ниже императорских титулов выделялись две категории чинов – наградные, дававшиеся лишь почетным придворным сановникам, и чины, жалуемые посредством приказа, то есть государственным людям. Но первые чины были важнее, будучи ближе к императору. Именно их разделили на три категории: женщины, барбати [86 - Бородатые (лат.), т. е. не евнухи.] и эктомиалы, евнухи.
   Последних всегда не хватало для должностей византийского двора, предусмотренных для самых верных и надежных служителей. И это при том, что детей, превращенных в евнухов, постоянно поставляли в Константинополь по веками сложившимся путям и традициям.
   Чем руководствовался король Стефан, трудно было понять. Особенно то, что он хотел добиться преданности от только что кастрированных взрослых лекарей. Одно дело – кастрировать и воспитать ребенка, совсем другое – лишить мужчину его главенствующего начала. Ничего хорошего, а тем более преданности, от этого не приходилось ждать. Это точно знал искалеченный Джованни Санудо.
   Воспоминание о своем горе и это странное и жестокое подобие византийского двора заставило задрожать левую руку Джованни Санудо.
   – Матушка, у тебя болит раненая нога?
   – Болят косточки.
   – Гудо смог бы их правильно сложить, и ты никогда не хромала бы от боли. Дай я подержу Андреаса…
   – Не смей, – резко повернулся к дамам своей свиты герцог Наксосский.
   Джованни Санудо едва сдерживал себя. Особенно его раздражала трясущаяся левая рука.
   «Нужно успокоиться и собраться. Нужно. Я уже сделал неправильный шаг. Теперь эта девчушка и ее мать знают о том, что я понимаю их язык. Я видел их испуганные лица… А этот Гудо мог правильно сложить кости… Его учил мэтр Гальчини. Мэтр Гальчини… Друг Гальчини…»
   Мысли герцога были прерваны резкими звуками труб и ударами барабанов.
   «Нет. Под такую музыку византийские императоры никогда не вышли бы к народу».
   Стефан Душан не вышел. Вместо него, пошатываясь и облизывая жир с губ, появился хорошо знакомый герцогу сводный брат короля Симеон Синиш, одновременно и близкий родственник одного из византийских императоров:
   – Я, сево… севастро… севастократор [87 - Почтенный правитель (визант.).], будь он неладен, Симеон, рад приветствовать… Прости, Джованни, выпил лишку. Мы тут все скорбим… о здоровье нашего короля. Пойдем. Только старик не в духе. Он в главной зале башни и велел ложе подтащить к окну. Твоя свита его впечатлила. Никто из правителей не додумался порадовать глаз короля своими дамами. И напрасно: королю уже не до них. Даже с лошади, и то соскочить затрудняется. Пошли.
   По тому, как безвольно болталась голова короля, прозванного Сильным, Джованни Санудо понял: боли в ноге вконец измучили этого огромного и храброго мужчину.
   Королю Душану еще не было сорока пяти лет, но его лицо, вытянутое, с кожей цвета старого пергамента, на которой сеткой лежали морщины, делало его похожим на древнего старца. И неудивительно. Сколько же лет ему пришлось провести в седле, в бесконечных воинских походах, страдая от жары и холода, следовать под проливным дождем и просыпаться под снегом, есть в седле и пировать на залитом кровью поле сражения! Так было в течение долгих лет великих завоеваний, когда славный король привычками едва отличался от своих выносливых сербов.
   И вот сейчас, на старости лет, он решил изменить свое отношение к жизни. Почувствовать сладость власти и богатства. Но изящное ложе с огромной периной и покрывалами, окрашенными в пурпур, украшенная золотом личная стража короля, многочисленные придворные, неумело кутающиеся в роскошные византийские наряды, драгоценная посуда, стоявшая на столике рядом с ложем, никак не подходили суровому воителю, которому более приличествовал бы стальной меч.
   Король и герцог были едва ли не одногодками, и Джованни Санудо знал об этом. Но сейчас, глядя на измученное лицо Стефана, герцог назвал бы его старшим братом, а скорее отцом. Как к таковому и обратился с первыми приветственными словами герцог Наксосский. Но говорил он недолго. Король устало махнул рукой, веля ему замолчать.
   – Давно не виделись, Джованни. Где твой знаменитый лекарь?
   – Вот он. Ученый лекарь Юлиан Корнелиус.
   Джованни Санудо с трудом вытащил из-за своей спины обливающегося потом доктора медицины.
   – Какие эскулапы учили тебя, лекарь? – тихо спросил король.
   Герцог подтолкнул между лопаток едва дышащего Юлиана Корнелиуса. Тот, очнувшись, недоуменно уставился на пьющего вино короля.
   – Ч-что, ваше в-в-величество? – заикаясь, переспросил лекарь.
   – А! Заика! Не говорили ли древние: Medice, cura te ipsum? [88 - Лекарь, исцели себя сам (лат.).]
   – Non quaerit aeger medicum eloquentem, sed sanantem [89 - Больной ищет не красноречия лекаря, а целителя (лат.).], – вдруг очень здраво ответил Юлиан Корнелиус. Видно, опыт студенческих дискуссий отрезвил его. – Не могу блеснуть красноречием, но я не заика. Это просто от волнения в присутствии столь великого короля. Мои познания в медицине – от профессуры Салернского университета.
   – Откуда ты?
   – Из Венеции…
   – Да, да… Герцог Наксосский, ведь ты тоже из венецианцев.
   – Нет, ваше величество, – как можно мягче возразил Джованни Санудо. – Герцогство Наксосское – это… Э-э… Я следую из Венеции с поручением…
   Король Стефан махнул на герцога рукой. Суровые глаза больного смотрели на лекаря, а рука указывала в окно на копья с головами:
   – Там голова генуэзца, предложившего отрезать мне ногу, и грека с какого-то маленького, как и у твоего герцога, острова. Этот лишил меня чувств, выкручивая колено. Надеюсь, ты искусный лекарь и тебе не придется сушить рядом с ними свою голову. Да и с другими бывшими горе-лекарями тебе не захочется знакомиться. Ведь так?
   Юлиан Корнелиус опять побледнел. Трезвости его как не бывало. Пот опять выступил на его лице.
   – Вот мое колено.
   Король с вызовом откинул покрывало, бесстыдно обнажив голое от пояса тело.
   Юлиан Корнелиус мелкими шагами приблизился к ложу и бессмысленным взглядом уставился на низ живота и ноги грозного правителя Греческого полуострова, густо поросшие седыми волосами. Тут же он почувствовал легкий толчок в спину и оказался возле распухшего правого колена короля. У ступни этой ноги невозмутимо занял место сам герцог Наксосский.
   – Однажды при штурме одной из крепостей я неудачно спрыгнул с лестницы…
   – Я неудачно спрыгнул с лошади, – морщась, перебил герцога Стефан Душан. Но ему понравилось, что кому-то было так же больно и неприятно, как и ему. – Продолжай!
   – У меня сместились в коленном суставе кости голени и бедра. Колено чудовищно распухло. Нога похолодела и совсем онемела…
   – Так и есть. Проклятая лошадь! Проклятый комит [90 - При дворе византийских императоров комит ведал священными конюшнями императора.], подсунувший мне эту лошадь! Пусть теперь прыгает на одной ноге. Нужно было отрубить обе. Продолжай!
   – Тогда пришел искусный лекарь…
   – Такой, как твой?
   – Да! Он положил руки на опухшее колено и стал нежно ощупывать его…
   Герцог пристально посмотрел на Юлиана Корнелиуса. Тот, подчиняясь словам и грозному взгляду, положил обе ладони на раздувшееся колено короля и стал медленно водить ими по превратившемуся в желе сочленению ноги.
   – Лекарь нашел такое место у моего поврежденного колена… Король позволит? Я покажу.
   Не отрываясь от золотой чаши с вином, Стефан Душан кивнул. Герцог отодвинул лекаря и, быстро перебирая пальцами, ощупал колено, несколько раз больно надавив на него.
   – Сатана тебя проглоти, герцог! – взревел король, – Ты думаешь, твоя голова сидит на железной шее?
   – Простите, ваше величество. Beata stultica [91 - Блаженная глупость (лат.).]. Блаженная, но простительная глупость. Я переживаю вашу боль как собственную. И даже сильнее. Мне все так памятно о той моей травме ноги. Господи, как я страдал! Всё. Предадимся учености лекаря.
   – Скорее, – сквозь зубы процедил Стефан Душан.
   Герцог с одобряющей улыбкой смотрел на бессмысленные движения рук Юлиана Корнелиуса.
   «Лишь бы лекарь не свалился на пол в беспамятстве. Тогда все пропало. Но не об этом… Так! Друг Гальчини, сейчас ты меня или убьешь, или сделаешь великим владыкой!»
   – У лекаря для вас, ваше величество, к счастью, есть спасительная мазь. Эй!
   Два арбалетчика, пропущенные вместе с герцогом и лекарем в башню, поднесли ящик лекаря и открыли крышку. Юлиан Корнелиус тоскливо посмотрел на герцога, но, встретив суровый взгляд Джованни Санудо, со вздохом стал перебирать свои склянки и горшочки.
   – Скорее! – воскликнул король.
   Лекарь схватил ту из склянок, которая попала ему в это мгновение под руку, и вскрыл ее. Наполнив руку склизкой массой, Юлиан Корнелиус стал втирать ее в опухшее колено.
   – Под коленом. Особенно тщательно под коленом, – напомнил герцог, оказавшийся вновь у стопы больного.
   Лекарь приподнял сочленение ноги и стал втирать в этом месте свою «спасительную мазь».
   «О Господи, помоги сделать все правильно. Господи… И ты, мой друг Гальчини. Великий лекарь Гальчини…»
   Джованни Санудо обхватил руками стопу и голень больного. В следующее мгновение, заслоняя короля своей широкой спиной от стоящих в пяти шагах придворных, он потянул ногу Стефана Душана к себе и повернул ее вправо.
   – А-а-а-а! – закричал король и тут же умолк.
   – Это чудесная мазь. В этом случае только она и способна спасти вашу ногу, ваше величество! – громко воскликнул герцог Наксосский.
   Почуяв неладное, к ложу стали медленно подходить особо приближенные к королю вельможи:
   – Что произошло?
   – Что с королем?
   – Он, кажется, не дышит. Проклятый герцог, твой проклятый лекарь убил короля…
   – Это проклятый герцог убил короля вместе с лекарем…
   – Джованни, ты решил убить короля? – едва ли не с восторгом выкрикнул Симеон.
   – Нет, нет! – снова громко воскликнул Джованни Санудо. – Король жив. С ним все в порядке. Это мазь так действует. Сейчас король сам вам скажет.
   Проворно, как кошка, герцог оказался у изголовья Стефана Душана и подсунул под его тонкий и изогнутый, как у ястреба, нос открытую склянку. Король мотнул головой и тут же открыл глаза. Он мутным взором посмотрел на стоящего рядом герцога и тихо велел:
   – Лекаря в подземелье. Завтра… я сам сдеру с него кожу. А ты, Джованни, на это посмотришь, а потом я решу, заодно ли ты с лекарем.
   Десяток вельмож набросились на несчастного Юлиана Корнелиуса. Мешая друг другу, они принялись бить его и рвать на нем одежды.
   – Завтра! – крикнул король, и стража выхватила ученого доктора из рук разгневанных придворных и уволокла его за дверь.
   «Пожалуй, и при дворе византийского императора с лекаря содрали бы кожу….» – решил Джованни Санудо и с поклоном покинул королевские покои.
//-- * * * --//
   Посланник Венеции при дворе короля Стефана Душана щедро подливал в бокал Джованни Санудо превосходное фессалийское вино. Наполнял превосходный венецианский бокал, еще краше того, через стекло которого герцог Наксосский совсем недавно с горечью созерцал горящую галеру «Афродита».
   Это неприятное напоминание отразилось в раздраженном тоне, в котором Джованни Санудо беседовал с молодым, но весьма ловким венецианцем Джакомо Палестро.
   А каким еще должен быть посланник Венеции? Не напыщенно, но дорого одет. С чувством высокого достоинства, но с любезной учтивостью. Умеющий слушать старших с уважением, но не позволяющий слишком отклониться от нужной ему темы беседы. Достаточно прост и слишком умен. Достойный своих предшественников и учителей тайный доносчик Совета десяти. Благодаря ему и сотням других посланников Венеция знала всё обо всех и больше всех, вместе взятых.
   Говорят, многие короли и императоры пытались подкупить приставленных к ним посланников Венеции, чтобы иметь полное представление о мире, в котором они властвуют, о соседях, добрых и недобрых, а главное, о том, кто при их собственном дворе замышляет противное против них самих.
   Дорого, ох, дорого дали бы владыки за малую часть известий, которые ежедневно получал дож республики Святого Марка от своих явных и тайных посланников!
   «И где их только выращивают? Как их готовят к столь сложной миссии, как поощряют? Что это за люди, которые способны из воздуха черпать тайные сведения?» – не переставал задавать себе вопросы Джованни Санудо в течение всей беседы.
   Джакомо Палестро прибыл едва ли не сразу же после того, как герцог Наксосский возвратился в тяжелых думах в свой шатер. Прибыл и без всякого позволения тут же выставил на стол лакомства, сладкое вино и волшебные бокалы своей родины. С одной стороны, да: посланник не мог не поприветствовать своего земляка. Хотя и номинально, но герцог Наксосский все же и корнями своими, и обязательствами, и делами принадлежал республике Святого Марка. А значит, был венецианцем. А если он венецианец, то никак не проплывет мимо сетей венецианского посланника. Обязан побывать в этих сетях, таких густых, что не пропускали и бродягу с тощей сумой. Даже мелкая рыбешка на суп годится. А герцог Наксосский – не мелкая рыбешка!
   – Что там за шум? – раздраженно выкрикнул Джованни Санудо.
   Тут же в полог палаточной занавеси просунулась голова купца Герша:
   – Это прибыли воины вашего старого знакомого Стешко.
   Герцог гневно махнул рукой, и голова скрылась.
   Мало того что старый еврей решил спать у палатки, охраняя вложенные в Джованни Санудо финансовые средства. Теперь еще король Стефан прислал стражу, чтобы герцог Наксосский и не думал ускользнуть от его гнева и расправы. Интересно, защитит ли его могучая Венеция, если дело примет опасный оборот? Но об этом нельзя спрашивать посланника Венеции, ибо тот мгновенно схватится за нить и распутает своими хитрыми вопросами весь клубок мыслей и планов Джованни Санудо.
   Тем более что герцог уже стал пьянеть от крепкого дармового напитка.
   Молчать, молчать и молчать!
   Но это не так-то и просто в присутствии сего диковинного зверька, помеси льва, лисы, куницы, совы и еще дьявол знает чего и кого. Прислала его нелегкая в такое нелегкое для герцога Наксосского время. Хорошо, что беседа ни о чем и ни о ком. И не так-то просто споить Джованни Санудо.
   – Прямо-таки немыслимо, как бывают иногда обстоятельства сильнее желания и воли. Даже великих правителей земных. Как, казалось, правильно и удобно устроили большую королевскую охоту! Съехались многие правители и ближние люди тех, кто не смог или по другим причинам не предстал перед могущественным королем сербов. Даже явные враги не посмели не услышать Стефана Сильного, не то что друзья. – Джакомо Палестро со вздохом наполнил бокалы и продолжил, учтиво заглядывая в глаза герцогу: – Где и когда можно встретить во дворе крепости тех, с кем вчера сражался насмерть, и тех, против кого затачиваешь меч сегодня? Хотя жизнь политика учит: утром враг, в обед союзник, вечером вассал. Но скажу о себе. Иногда правильно в мыслях… подчеркиваю! только в мыслях!.. надеть на себя корону и мантию владыки и посмотреть вокруг себя. И что же в таком случае увидел бы я глазами короля Стефана Душана?
   Джованни Санудо притворно зевнул и припал к бокалу с вином. Но это ничуть не смутило прожженного ученика тайного Совета десяти самой всезнающей державы на земле:
   – Я автократор [92 - Самодержец (греч.), титул, в византийском мире эквивалентный императорскому.] многих земель, под началом моим – многочисленное и закаленное в боях войско, которое существует в силе, пока сражается и побеждает. Мне нужна война, чтобы содержать это многочисленное воинство, а значит, поддерживать свое могущество. Куда направить свой поход? Кто мои союзники, а кто возможные союзника моего врага? Но нужно помнить: у великих правителей нет врагов, как и нет друзей. Есть только политика, превращающая врага в друга, а если нужно, и наоборот. Но только на нужное время! И каждый, враг или друг, желает знать, на какой он сейчас стороне, по моему желанию, согласно моему решению. Кого приблизить к своему коню во время охоты? Кому послать лучшую часть добычи после нее? Кому дать знать, отдав рога, копыта и кости, что я им недоволен и предлагаю хорошенько подумать, как себя вести в той или иной ситуации? А вы как думаете, уважаемый герцог?
   – Да. Охота – это важно, – многозначительно поднял указательный палец левой руки Джованни Санудо.
   Венецианский посланец терпеливо выждал огромную паузу, но герцог так и ничего не добавил к своему многозначительному жесту. С огорчением крякнув, Джакомо Палестро продолжил:
   – Я смотрю глазами Стефана Душана на Стефана Твртко. Без сомнения, через год-два он станет баном [93 - Бан – король, правитель.] Боснии. С ее нынешним баном Степаном Котроманичем я воевал долго и с переменным успехом. С его наследником, моим тезкой Стефаном, я договорюсь. Он еще молод и всего боится. Договорюсь и с прибывшим на охоту посланником венгерского короля Людовика, который точит зубы на Далмацию, что никак не отвечает интересам Венеции. Венеция готова поддержать меня, но на многих и сложных условиях. Тем более что она несколько ослабела после войны и тем более после заключения не очень выгодного договора с Генуей…
   – Договора? – выкрикнул, едва не захлебнувшись вином, герцог Наксосский.
   Венецианский посланник отметил про себя эту излишне эмоциональную вспышку герцога:
   – Да, увы! Десять дней назад, шестого мая, такой договор был заключен. Что вы об этом думаете?
   – Да я… Собственно… Что и сказать… – пьяно залепетал Джованни Санудо и замолк.
   Джакомо Палестро опять выдержал долгую паузу и, не дождавшись продолжения мысли (или отсутствия мысли) герцога Наксосского, уже нехотя продолжил:
   – А тут еще прибыл деспот Мореи Мануил Кантакузин…
   – Дьявол его притащил, – процедил сквозь зубы герцог, вспомнив встречу на лесной дороге с Мануилом и арнаутами.
   Посланник Венеции короткой ухмылкой отметил эти слова собеседника.
   – Прибыли посланники византийского императора Иоанна Палеолога. А вот посланника его соправителя и ярого врага Иоанна Кантакузина до сих пор нет! Посланники болгарского царя есть. Хорватии и Австрии есть. Даже турки старого врага Умур-бея из Смирны есть. И новые враги – турки-османы из Бурсы есть. Старик бей Орхан даже сына своего, Мурада, прислал! – Джакомо Палестро увидел, как при упоминании имени Орхана побелело лицо герцога и как крепко сжался его правый кулак, лежащий на столе. Это выражение ненависти тут же запечатлелось в памяти молодого посланника. – А вот от императора Византии Иоанна Кантакузина, повторяю, никого нет. Как тут мне, то есть Стефану Душану, не отметить столь неприятное пренебрежение моей властью над Греческим полуостровом? Как тут не направить свой гнев против Константинополя? И только лишь в поддержку молодого императора Иоанна Палеолога, воюющего со своим соправителем. А может, и для захвата совсем прогнившей Византийской империи. Вернее, того, что от нее осталось. Что вы думаете о таких умозаключениях?
   – Мне бы день завтрашний пережить, – со вздохом произнес герцог Наксосский.
   – Да, да. Верно, – сочувственно покачал головой посланник Венеции и уже хотел добавить несколько слов, но вовремя умолк, понимая, что каждое его слово будет воспринято как выражение от имени Венеции готовности поддержать правителя маленьких островков. От таких действий, не имея полномочий, лучше воздержаться.
   Теперь Джованни Санудо с надеждой смотрел на своего гостя. Но Джакомо Палестро выдержал огромную паузу, запив ее двумя бокалами вина.
//-- * * * --//
   «Проклятые венецианцы! До чего длинные у них носы! Не сболтнул ли я чего лишнего? Нет. Кажется, нет. Ну какой же проныра этот мальчишка Джакомо! Из шкуры вылезет во имя своей проклятой Венеции…»
   Джованни Санудо долго не мог уснуть, многократно вспоминая и обдумывая беседу с венецианским посланником. Кажется, все прошло хорошо. Ведь разговор был ни о чем и ни о ком. Так и надо говорить с эмиссаром республики. Ведь стоило только проболтаться, и весь мощнейший механизм дознания и слежки могучей Венеции душу бы вытряс из герцога Наксосского. И тогда покатилась бы голова Джованни Санудо по площади Святого Марка, а вслед за ней множество других.
   Ну ничего. Все обошлось. Даже с пользой. Можно будет с венецианской почтовой галерой отправить распоряжения капитану Пьетро Ипато на Парос.
   Хотя Джованни Санудо и не упоминал Венецию без эпитета «проклятая», но все же отдавал должное ее организованности и деловитости. Особенно тому, как настойчиво внедрялись во все интересы республики системы быстрой и надежной связи. Именно она обеспечивала торговый город обилием новостей изо всех уголков мира.
   Основывая государственную почту, Юлий Цезарь допустил огромную ошибку. Его древнеримская почта не предназначалась для частных лиц, а только для решения государственных задач огромной империи. Неслись по суше гонцы на быстрых лошадях, томились на медленных кораблях и не догадывались, сколько же можно заработать денег, если вовремя доставить известие о снижении цены на ткани в Египте, о подорожании зерна Северного Причерноморья, об уменьшении добычи меди на Кипре и о многом, многом другом. Получали они направление – «Statio posita in…», которое означало «станция, расположенная в…», – и мчались сломя голову, ни о чем, собственно, не задумываясь.
   А вот мудрые венецианцы научились использовать posita [94 - Именно от слова posita произошло слово post – почта.] с наибольшей выгодой, ведь все дела граждан, государственные, купеческие и частные, были направлены на обогащение республики Святого Марка. Именно для этого Венеция и жила, живет и будет жить. А значит, будет действовать отлично налаженная почта, единственная регулярная и надежная, которой не помешала даже черная чума.
   Проснулся Джованни Санудо довольно поздно. Без аппетита поев холодной телятины с сыром и через силу запив ее большим количеством местного горького пива, герцог Наксосский только в полдень вышел из своего роскошного шатра.
   Он небрежно кивнул властеличу Вайке, который, как пес, сидел у полога шатра, отогнал рукой бросившегося навстречу купца Герша, отругал знаменосца, прислонившего герцогский стяг к какой-то пыльной повозке, и неодобрительно посмотрел на то, как мирно, сидя рядком, беседуют его девушки с рыцарем-«каталонцем» (при этом Грета не сводила глаз со второго «каталонца», молчуна). После чего велел своим телохранителям Аресу и Марсу приготовить оружие для упражнений. Необходимо было размять мышцы, разогреть кровь и развеять тяжкие мысли, грозившие перерасти в страх.
   Закованные в броню гиганты тут же принялись надевать на своего хозяина доспехи и осматривать оружие. Их поспешные и уверенные действия говорили о том, что упражнения с оружием – это то немногое в их жизни, что имело смысл, чем они занимались с любовью и вдохновением. Через час они уже готовы были упражняться друг с другом и с герцогом, но тут вдруг у шатров его светлости поднял коня на дыбы гонец короля Душана.
   Первым делом он шепнул что-то на ухо поспешившему на его зов властеличу Стешко, а уж затем под бой барабана у его правого колена громко воскликнул:
   – Всемилостивейший король сербов и греков Стефан Душан приглашает его светлость герцога Наксосского Джовани Санудо с его свитой ко двору его величества! Немедленно! – еще громче выкрикнул гонец и поспешно умчался по своим важным делам.
   Джованни Санудо взвесил в руке тяжесть меча и с одобрением посмотрел на то, как сжали рукояти своих клинков его верные псы-телохранители.
   Герцог не стал снимать добротные тевтонские доспехи, которым всегда находилось место в поклаже герцога. Ведь слово «немедленно» означало, что он должен прибыть как можно скорее, не мешкая. Он с одобрением похлопал по надежной броне и несколько раз взмахнул мечом. Тут же герцог с ухмылкой осмотрел окружавших его воинов Стешко и со смехом сказал властеличу:
   – Эй, как там тебя? Стешко! Поедем через город. Распорядись, чтобы твои воины расчистили путь герцогу Наксосскому. Его немедленно желает видеть твой король Стефан.
   По пути к византийской цитадели, над которой возвышался стяг сербского правителя, улыбка не покидала губ Джованни Санудо. Герцог улыбался, когда сердитые воины Стешко прогоняли с тесных улиц зевак-простолюдинов. Когда они вступали в перепалки и даже в стычки с воинами других отрядов. Когда Стешко с потным лицом объяснялся с благородными господами, прося прощения за причиненные неудобства. И едва не смеялся, когда хозяева перевернутых повозок, преграждавших путь, тихо проклинали сербских наглецов. Его потешали шум и ругань, звучавшие за спиной его свиты, веселили мрачные лица встречных, вынужденных тесниться к каменным стенам домов Арты, и приводили в восторг камни и гнилые овощи, летящие в воинов Стешко.
   Герцог чуть помрачнел, увидев грозные стены и башни крепости, добротно сложенные со знанием всех тонкостей защитных сооружений.
   «Если этот знаток военных укреплений Пьянцо Рацетти не приведет в порядок мои крепости на архипелаге, я его высеку и засыплю раны солью. Потом отправлю в Венецию и по дороге прикажу показать эти башни, стены и крепчайшие ворота».
   Крепость и в самом деле была восхитительна. Опираясь на древний фундамент, состоящий из огромных циклопических глыб, она вознеслась ввысь благодаря точно подогнанным камням на крепком растворе, стараниям и знаниям мудрых строителей-византийцев. Каменная твердыня была строга в своей неприступности и изящна в кладке и архитектурных формах. Теперь ее украшали одежды из множества флагов, стягов, полотнищ и балдахинов на стенах, под которыми коротали часы в хмельных беседах знатные гости короля Стефана.
   Много гостей, для которых любое развлечение было в радость, будь то пир, или пытка, или даже казнь. Может, поэтому приезд герцога Наксосского встретили с таким интересом и даже восторгом.
   «Если что… Я вам устрою зрелище. Вы меня запомните!» – мысленно пообещал герцог, крепко сжимая рукоять меча.
   У крепостных ворот его светлость со свитой встречал сам Симеон Синиш. Такая честь, оказанная сводным братом короля, совсем стерла улыбку с уст Джованни Санудо. Ведь его ждали. Ждали с нетерпением. Вот только чего ждать самому герцогу? Почета и уважения? С чего бы это? А вот насмешек, шутовства и, быть может, издевательств и даже казни – это более вероятно.
   Ну что же… Если провалился великий план Джованни Санудо, так и не начавшись, то… Стоит ли дальше жить? Он не станет терпеть унижений, а жизнь свою герцог отдаст дорого. Очень дорого. Ведь с ним Арес и Марс, а значит, убитых и искалеченных будет множество, и кровь будет течь рекой. К тому же и рыцари-«каталонцы» не дадут в обиду девушек. Ведь герцог видел, как смотрит на Грету этот «немой» рыцарь.
   – Нет, не сюда, – учтиво отворотил герцогского коня Симеон Синиш. – Брат ждет тебя на большой площади крепости.
   «Значит, будет просторней моим славным Аресу и Марсу», – не словами, а принужденной улыбкой ответил Джованни Санудо.
   Внутренние стены крепости были обильно украшены гирляндами весенней листвы и венками первых цветов. От зубцов к земле свисали яркие ткани и крашеные мотки шерсти. Медленно и упруго колыхались длинные полотнища стягов. Неизвестно зачем днем были зажжены факела. Множество людей в праздничных одеждах смотрели со стен в ожидании предстоящего.
   – Праздник какой-то? Или какие торжества?
   – Сейчас узнаешь, – хитро улыбнулся в ответ Симеон Синиш.
   – Значит, зрелище, – закивал герцог.
   Еще чаще Джованни Санудо закивал головой, когда увидел посреди площади невысокий помост, в котором без труда узнавался эшафот. Разве что на нем не было позорного столба или виселицы. Но то и другое установить – дело одного часа.
   За эшафотом, в окружении стражи и близких сановников, на лежанке, покрытой дорогим бархатом, полусидел король Стефан, по привычке своей держа в руках золотой кубок с вином. Одет он был в белую шелковую тунику с глубоким вырезом, в котором виднелись буйно курчавившиеся седые волосы, а среди них скрывался большой золотой нательный крест.
   Вопреки вводимым византийским обычаям, все сановники были одеты в привычные наряды своих земель, дорого и красочно. Особенно выделялась стража в позолоченных нагрудниках и высоких шлемах.
   – А, Джованни! Иди ко мне. Встань рядом, – на венецианском языке весело воскликнул король.
   Герцог Наксосский тут же повиновался, с некоторой горечью заметив, как быстро увели всех лошадей и выстроили в ряд его свиту. Между королем и герцогом заняли назначенное место три грозного вида стражника.
   – Джованни, ты думал обо мне этим вечером и ночью?
   – Да, ваше величество, – не моргнув глазом, ответил герцог.
   – Хорошо. И я о тебе думал. Думал до самой полуночи. А потом заснул. А потом проснулся. И знаешь что, Джованни?
   Джованни Санудо вытер пот с лица:
   – Что, ваше величество?
   – Ладно. Это потом. Скажи мне, Джованни, что это за люди с тобой, те, в крепкой броне? Кажется, их мечи испили много крови.
   – Те, что ближе к вам, – мои ангелы-хранители, которые не раз спасали мою жизнь в бою и охраняют мой покой и в день, и в ночи. Справа Марс, слева Арес…
   – Ха-ха-ха! – рассмеялся король. – Значит, римский и греческий боги войны. Сам их так назвал? Наверное, они стоят этих имен. Интересно будет посмотреть на них в бою. А те, рядом с ними? Рыцари?
   – Да, ваше величество. Это рыцари из Афин…
   – «Каталонцы»! Сатана их проглоти! Вот смелость какая. Явиться на глаза православного короля! Их отцы разрушили множество христианских церквей и монастырей. А их дети… Воистину дети сатаны. Ничего не боятся. А может… Дай-ка я внимательней присмотрюсь… Да это же красавицы. Юные и очаровательные создания. Не они ли – источник храбрости «каталонцев»? Что ж… Посмотрим, посмотрим… А это никак старый пройдоха Герш? Священник… Арбалетчики… Знаменосец, мальчишка-слуга… Кормилица с младенцем. Твой младенец? Ах ты, старый греховодник! Ведь у тебя нет жены. Я знаю. Мне многое о тебе за это утро рассказал мой братец Симеон. А девочки прелестны! Ох, прелестны! Даже как-то и жаль мне…
   – Чего вам жаль, ваше величество?
   – Ну, ты же знаешь, моя нога… Ни на коня сесть, ни на девицу влезть. Было мне плохо… А тут ты со своим лекарем. Эй, ведите лекаря!
   Уныло пропела одинокая труба. За ней глухо, с долгими перерывами ударил барабан, сопровождаемый грустным напевом нескольких местных флейт.
   Маленькая дверца башни открылась, и через нее двое стражников выволокли несчастного Юлиана Корнелиуса. Лекарь был одет в широкий балахон из мешковины, затянутый под горлом. Его тело бессильно повисло на руках стражника, а на распухшем от побоев лице нельзя было прочесть ни единого чувства.
   Стражники почти бегом втащили тело лекаря на эшафот и замерли в ожидании приказа короля.
   – Ты ничего не хочешь мне сказать, Джованни?
   Джованни Санудо закрыл глаза. Он почувствовал, как из его мочевого пузыря потекла струйка, хотя этот сосуд герцог тщательно освободил перед выездом.
   – Не хочешь? Тогда посмотри, что вы со мной сделали!
   Джованни Санудо с трудом открыл глаза и скосил взгляд.
   Король отбросил покрывало. Герцог пошатнулся и дрожащим голосом спросил:
   – Что это, ваше величество?
   – Это? Это так нужно. Так сказал и сделал сегодня на заре твой лекарь. Помогите лекарю. Освободите его тело и душу…
   Джованни Санудо смотрел то на лекаря, то на ногу властелина греческого полуострова. Смотрел и не верил своим глазам. Искалеченная нога короля Стефана Душана была крепко и умело обездвижена при помощи дощечек и полотняного жгута. Самое необходимое действие при излечении сложного вывиха. А лекарь, после того как с него сорвали балахон, предстал в богатых шелковых одеждах.
   Вернее, не предстал. Юлиан Корнелиус тут же рухнул на помост, едва отступила от него стража. Он был смертельно и сладко пьян.
   – В полночь я почувствовал облегчение. Колено уже не так противно ныло, и даже слегка уменьшилась опухоль. Наутро я был рад, что твоего лекаря не задушили ночью мои… Бывало такое. А после того, как он перевязал ногу и наложил мазь, боли совсем прекратились. Вот такой у тебя славный лекарь. Вот такая у него волшебная мазь. А теперь… А теперь проси!
   Джованни Санудо осмотрелся бессмысленным взором. С трудом приходя в себя, он увидел стоящего на коленях и держащегося за сердце старика Герша. Сам не зная почему, герцог тихо сказал:
   – Твои воины сожгли ювелира. С ним было немного золота, которое принадлежало…
   – А! – весело воскликнул Стефан Душан. – Узнаю истинного венецианца. Со страха готов обделаться, но о золоте не забывает. Понимаю, это золото твоего пройдохи Герша. Не о том ты должен просить. Впрочем… Но я же сам своим «Законником» велел сжигать всех ювелиров, которые без позволения и стражи разгуливают по моей земле. Ты же знаешь, как много моих вассалов тайком желает чеканить золотые монеты, нанося этим вред моей державе. Я их сжигаю, а ювелиры все равно ползут на прибыльное дело. Так что не наказывать, а награждать я должен тех, кто выполняет мой закон. Но с твоей просьбой я разберусь. Обещаю. Пусть Герш живет. Он еще и мне пригодится. Как и его друзья, ювелиры Дубровника. Однако не о том ты просишь…
   Герцог устало пожал плечами. Потом тряхнул головой и уже тверже сказал:
   – Мне нужно поговорить с вашим величеством. Но не сейчас… И тайно, без свидетелей.
   – Это уже серьезней, – кивнул головой король. – Хотелось бы сейчас устроить пир в честь скорейшего выздоровления. Но мне мешает нога, а тебе твои доспехи…
   – Я занимался воинскими упражнениями, когда получил повеление немедленно прибыть к вашему величеству. Рыцарь должен каждый день упражняться с оружием. Я не посмел медлить и сразу же сел на коня.
   – Похвально. Похвально и то, что герцог не только от рождения рыцарь, но и удостоен этого звания по заслугам. Брат говорил мне, что тебя посвятил в рыцари сам магистр тевтонского ордена!
   – Это было еще в дни моей молодости.
   – Ну, раз так, то… А почему бы мне не устроить рыцарский турнир? В честь моего правого колена. Нет, нет… Шучу. Просто турнир в честь прекрасных дам. В честь Девы Марии и ее непорочности. А твои красавицы – девственницы? Шепни мне на ушко. После славных побед моего войска на этой земле не осталось ни одной девственницы. Спасибо, что хотя бы ты порадовал глаз чистотой. Быть турниру, если охота пока откладывается. Всё, решено! Готовьтесь все к рыцарскому турниру!
//-- * * * --//
   Вечером Джованни Санудо в полной мере отыгрался на венецианском посланнике.
   Расчувствовавшийся до слез старый Герш целовал руки его светлости герцогу и уставил стол лакомствами и превосходным вином. Снисходительный в этот вечер, Джованни Санудо даже позволил старому еврею разделить его дары в достойном обществе. Стремительно опьянев от потрясений этого дня, Герш быстро свалился под стол, так и не закончив бесконечный перечень своих жалоб и просьб к Джакомо Палестро, то есть к Венеции. Затем уже не выдержал обилия вина в бокалах, наполняемых собственной рукой герцога, сам венецианский посланник. Реки хмельного напитка и долгие беседы в его парах со многими прибывшими на охоту к королю Стефану ослабили молодое тело.
   Джованни Санудо со злорадством смотрел, как безвольно болталась голова венецианца, как он пытался руками придерживать самую важную часть своего тела и как напрягал Джакомо Палестро зрение и слух, силясь уразуметь печальный рассказ лекаря.
   А Юлиан Корнелиус говорил очень тихо и медленно. Ночь, проведенная в ожидании пыток и казни, преобразила болтуна-лекаря и состарила его на двадцать лет. Странно еще, как он смог наложить на колено короля добротную повязку. Его руки тряслись, а левый глаз все время поддергивался.
   После того как его утром насильно опоили, Юлиан Корнелиус к вечеру отошел и рассказывал о своих ночных страхах и о побоях весьма детально и ярко. Потрясенный организм вечернее вино принимал как воду, и лекарь казался единственным трезвым участником обильного застолья. Но только казался.
   Приковав к себе внимание, Юлиан Корнелиус почувствовал себя очень важным человеком и стал медленно, но уверенно приближаться к тому образу, который был ему присущ. Он уже трижды перебил самого герцога и дружески обнимал венецианского посланника. Рассказывал о своих бесстыжих студенческих выходках, о том, как обманывал деканов и профессуру на зачетных испытаниях. Наконец он договорился до того, что объявил свое лекарское мастерство удивительным в своем совершенстве, а себя – единственным медиком, который может и мертвого вытащить из могилы.
   Для примера Юлиан Корнелиус стал рассказывать, как лечил лодочника в странных синих одеждах, утыканного стрелами, словно несчастный от рождения ежик. Поглощенный своими мыслями и предстоящей беседой с королем, Джованни Санудо не сразу сообразил, отчего вдруг стал стремительно трезветь венецианский посланник и почему его вопросы приобрели смысл.
   – Еще раз повтори, кто был тот мертвец, который лежал на дне лодки?
   – Какой лодки? А, той, где был лодочник?
   – Ну да. В той лодке, в которой был жуткий лодочник в странных синих одеждах…
   – Я же говорю… Секретарь нашего великого дожа. Я видел его несколько раз в Венеции на собраниях и торжествах. Я даже знаю его имя – Анжело…
   – Быть не может! – схватился за голову венецианский посланник. – В секретных…. Это вам не нужно знать. В них ничего не сказано о столь важном деле. Ведь убийство приближенного дожа… Почему мне не сообщили? Ума не приложу!
   – А-а-а, – безразлично махнул рукой пьяный Юлиан Корнелиус. – А вот когда я резал этого странного лодочника, то он…
   Могучая рука герцога Наксосского подняла лекаря за ворот:
   – Пора отдохнуть. Нам всем пора отдохнуть.
   – Верно, – согласился Джакомо Палестро и стал укладывать непослушную сегодня голову на доски стола.
   – Марс! Арес!
   Тут же возле Джованни Санудо выросли два его верных пса.
   – Доставьте венецианского посланника в целости и сохранности в его жилище. А то еще устроит по дороге пьяную драку. Эти венецианцы – такие забияки, хвастуны и задиры… А в городе множество пьяных. Таких же забияк, хвастунов и задир. Лекаря и этого старого еврея вынесите и положите под повозку. Чтобы дождь их не намочил. Положите рядышком. Один другого стоит… Да сено под них положите. Ночи холодные еще…
   Оставшись в одиночестве, Джованни Санудо налил себе большой бокал вина и высоко поднял его над головой:
   – За тебя и твою великую науку, мой дорогой друг Гальчини!
   Осушив до последней капли бокал, герцог даже всплакнул, припоминая прошлое. А особенно короткое время в Мюнстере перед отбытием в Мариенбург, главный город Тевтонского ордена.
   Тогда будущий герцог и не надеялся стать повелителем архипелага. Перед ним в очереди наследования стояли два старших брата, крепких и умных, достойных заменить их отца – герцога Николо Санудо. К тому же страшное уродство, лишившее Джованни возможности иметь собственных наследников, еще более отдаляло его от престола отца, передавая старшинство еще одному, младшему за ним брату. Так что, не имея никаких шансов на престолонаследие, оставалось попытать счастья на чужбине, где можно было добыть славу и золото мечом и яростью.
   Таким местом были земли литовцев и русичей, с которыми в непрерывной войне находился могучий Тевтонский орден. В его рядах на правах «гостя ордена» [95 - Членами Тевтонского ордена могли стать только уроженцы немецких земель.] Джованни Санудо рассчитывал добиться славы и богатства, а возможно, и клочка земли, на котором можно будет возвести собственный замок.
   Путь к побережью Балтийского моря Джованни Санудо выбрал долгий и опасный – через земли многих государств, еще и отклонившись от него, чтобы заехать в земли епископа Мюнстера. Именно в Мюнстере скрылся от глаз людских, и, что важнее, от ока инквизиции Папы Римского спаситель его и друг мэтр Гальчини. К нему через всю Европу вез молодой Джованни в наглухо закрытой повозке жестокую месть за уродство, лишившее его более половины мужского счастья.
   Да, еще оставались пиры, вино, война, охота, морские путешествия и, хотя малая, но власть над людьми. Но для молодого мужчины все это вместе взятое – лишь половина счастья. Вторая половина – телесная близость и возможность иметь детей – была уничтожена двумя суровыми братьями-мусульманами, ревностно следующими обычаям своего азиатского племени. Но придет время, и эти братья еще содрогнутся, узнав, какую месть для них приготовил тогда еще совсем молодой Джованни Санудо. А скульптором, художником, величайшим творцом этого шедевра жесточайшей мести вызвался стать великий врачеватель и к тому времени палач – мэтр Гальчини!
   Более трех месяцев гостил Джованни Санудо у своего друга. Почти каждый день он бывал в Подземелье правды. Услышал все подробности того, что намеревался проделать великий врачеватель и палач, мстя за друга. А чтобы пребывание стало еще более насыщенным, мэтр Гальчини ежедневно преподавал своему другу уроки, которые непременно пригодятся на войне. Владение оружием, хитрости, уловки, тактика и стратегия великих полководцев, а самое важное – наука о лечении болезней, ран и травм. Особое внимание Гальчини уделил складыванию костей, остановке кровотечений и сшиванию ран. И все это показывал на живых примерах. Вернее, на тех несчастных, которые угодили в Подземелье правды в руки палача Гальчини.
   Вспомнив о том, как Гальчини учил его вправлять вывихнутое колено, Джованни Санудо четырежды усмехнулся. Именно столько раз Гальчини выворачивал колено у несчастного гончара, чтобы его друг смог верно и с одного раза вправить сустав. Гончар орал, молился, рыдал и проклинал своих мучителей. Но разве ему, простолюдину, дано было знать, что его адские муки через многие годы спасут герцога Наксосского и помогут самому могущественному королю Европы Стефану Душану!
   И все же великий врачеватель и великий мудрец мэтр Гальчини был бессилен вернуть своему другу Джованни Санудо вторую половину счастья.
   А скорее – первую!
   Низ живота герцога напомнил о себе не только этим, но и жгучим желанием освободить мочевой пузырь от выпитого вина. Джованни Санудо со вздохом отстегнул свой шикарный гульф и вставил в отверстие серебряную трубочку. Напрягшись, он стал сливать жидкость в широкий деревянный таз.
   Почувствовав беспокойство, Джованни Санудо поднял голову и вздрогнул. У входа в шатер стоял проклятый лекарь с округлившимися глазами.
   – Я… Сказать слова… Поблагодарить за чудесное спасение…
   Юлиан Корнелиус не закончил. Сжавшись от желания стать невидимым, лекарь выскользнул из шатра.
   «Проклятый лекарь! Ты сгниешь, прикованный к веслу галеры. Завтра же Герш тебя получит. Заодно освобожусь и от части долга».
   Джованни Санудо с горечью посмотрел на трубочку, которую от неожиданности выдернул, а затем на свободно текущую по ногам мочу.
//-- * * * --//
   «В предыдущем письме я подробно докладывал уважаемому Совету Десяти великого города Венеция о событиях при дворе короля Стефана Душана и о сложившейся политической обстановке.
   Произошедшие за последнюю неделю события были столь важны, что я, ваш смиренный слуга Джакомо Палестро, посчитал необходимым направить вам внеочередное донесение. Поистине, они требуют скорейшего их рассмотрения и принятия неотложных мер.
   События эти связаны с герцогом Наксосским Джованни Санудо, вначале ставшим заметной фигурой при дворе короля Стефана, а затем заточенным вместе со своей свитой в стенах монастыря Феотокиу.
   После чудесного излечения, в котором приняли участие названный герцог и его лекарь, король Стефан объявил о рыцарском турнире в честь святой Девы Марии, весьма им почитаемой. Но короткое время, отпущенное королем для подготовки, и несколько варварские представления об этом действе превратили турнир в балаганное зрелище, где рыцари больше пили, чем сражались, а дамы прибывали в потаенные места на утеху плотских потребностей, как своих, так и им выгодных.
   К тому же поле для схваток было слишком мало, а вместо избранных судей все решения принимал король Стефан. В отсутствие лупленого оружия, которое спасает участников турнира от ран и смертей, а также турнирных копий без наконечника многие безрассудные храбрецы получили серьезные травмы и увечья. Также в турнире приняли участие многие, кто не мог подтвердить свое рыцарское звание и благородство рождения. У них напрочь отсутствовали щиты с гербами, их не сопровождало необходимое количество слуг и оруженосцев, одетых в цвета господина.
   Дикого вида зрители, сбежавшиеся с соседних гор, устраивали пьяные потасовки и оргии, некоторые из них закончились пожарами. К счастью, пожары быстро потушили жители Арты, а затем, взявшись за оружие, прогнали дикарей в горы. Король Стефан очень над этим потешался.
   Из всех состязаний более-менее правильно прошли два: конный поединок и стрельба из лука на дальность и меткость.
   В конном ристалище победу одержал рыцарь-«каталонец», который открыл свое имя, звание и герб только после того, как сбил с коня достойного соперника. Необходимость хранить тайну он объяснил обетом, который дал после смерти своего отца. Обет гласил, что рыцарь по имени Рамон будет хранить молчание в знак траура по усопшему родителю барону Рени Мунтанери, пока не сразится с достойным соперником и не победит его.
   Как по мне, это очень попахивает пыльной древностью рыцарских подвигов на Святой земле. Но, по-видимому, рыцари-«каталонцы» все еще бережно относятся к традициям и кодексу рыцарской чести.
   Примечательны в этом событии два факта. Первый (незначительный в политическом плане): барон Рамон Мунтанери преподнес врученный ему за победу королевский кубок из золота с драгоценными камнями девице по имени Грета, состоящей в свите герцога Наксосского. При этом сам герцог настолько разволновался, что проронил слезу. Перед этим он едва не лишился чувств, услышав имя и титул «каталонского» рыцаря.
   Совсем другие чувства вызвало у герцога Наксосского то, что второй девице из свиты, по имени Кэтрин, также преподнесли в знак преклонения дорогое ожерелье. Этот поступок, совершенный на глазах сотен и сотен зрителей, самого короля и его приближенных, закончился скандалом. Герцог Джованни Санудо с гневом отверг подарок, смиренно преподнесенный победителем в стрельбе из лука. Им оказался, намного опередив всех и в точности, и в дальности полета стрелы, один из сыновей турецкого бея Орхана из Брусы.
   Герцога не смягчила даже просьба самого короля Стефана проявить понимание и христианскую любовь, что равно принимает в сердце и друзей, и врагов.
   Кажется, король обиделся на то, что Джованни Санудо не уступил его просьбе.
   Более того, король явно рассердился и уже не оказывал знаков внимания герцогу Наксосскому после тайной беседы, состоявшейся между ними на следующий день после праздничного пира. О чем была беседа, мне, к сожалению, пока не удалось узнать. Но я приложу все усилия, чтобы прояснить этот вопрос. Если говорили двое, то слова их должен был кто-то услышать. А если нет, то у меня есть два свидетеля этой беседы – герцог и король. Но пока мне не удалось пообщаться ни с тем, ни с другим. Король отбыл в Сербию, а с герцогом разговор не состоялся по причинам весьма важным и сложным.
   Еще во время турнира и после него я множество раз пытался вызвать герцога Наксосского на тайную встречу, и всякий раз он находил множество причин не оставаться со мной наедине, а то и просто избегал меня. Мне, кажется, он знает, какой вопрос я желал задать ему первым.
   А вопрос вот какой: где находится его лекарь Юлиан Корнелиус? И когда я смогу допросить его в связи с важнейшим государственным делом – убийством Анжело, личного секретаря нашего великого дожа Андреа Дандоло?
   Не имея сообщений от вас о столь серьезном политическом убийстве, произошедшем на территории республики Святого Марка, я вначале не поверил словам простого лекаря. К тому же, склоняю повинную голову, я был по вине герцога весьма пьян во время разговора с указанным венецианским лекарем Юлианом Корнелиусом. Прошу от Совета Десяти скорейшего подтверждения насильственной смерти секретаря дожа либо опровержения этого вопиющего преступления, чтобы я знал: идти ли мне по этому следу или не тратить на него время и средства.
   Но следующая новость ошеломила меня.
   Через несколько дней после турнира неустановленные разбойники напали на Мурада, упомянутого выше сына турецкого бея Орхана. Многие из людей турецкого посланника были убиты, а он сам лишь чудом спасся. Король Стефан Душан, как простой христианин, попросил прощения за то, что рядом с его троном было совершено столь зловещее преступление. Затем он отправил Мурада на его земли под усиленной охраной.
   А еще через день чудовищной силы дожди, пролившиеся в горах, наполнили бурным потоком реку Арахтос, которая обрушила два пролета моста через нее. Как ни странно, но это природное событие повлекло за собой то, что герцога Наксосского и его свиту препроводили в монастырские стены. Даже было объявлено о том, что дочери герцога Наксосского своим колдовским пением заставили мост обрушиться. Скорее всего, эта варварская выдумка должна была скрыть истинную причину пленения Джованни Санудо. Сейчас я выясняю, а не герцог ли Наксосский организовал нападение на сына турецкого бея. Предварительное расследование склоняет меня к этому выводу.
   А что касается девиц, то они и вправду пели песни, переезжая мост, и мост якобы им ответил жуткими сатанинскими звуками. То, что эти девицы – ведьмы, весьма сомнительно, но как они оказались возле герцога, тоже вызывает вопросы. Несмотря на то, что многие даже в присутствии герцога называли их его дочерьми, сам Джованни Санудо не подтвердил и не опроверг такие слова.
   А вчера жители селения Айхо привезли под монастырские ворота две деревянные скульптуры, названные святыми Венерой и Афродитой. При этом они утверждали, что статуи посвящены дочерям герцога Наксосского, спасшим их селение от пожара. Настоятельница монастыря матушка Пелагея с гневом прогнала святотатцев, осквернивших святые дары именами языческих богинь.
   Эта история еще более разгневала короля Стефана, и он велел выставить стражу при особе герцога, а монахиням приказал исповедать девиц на предмет их колдовских умений и служения сатане.
   В довершение прилагаю письмо герцога Наксосского к его капитану, пребывающему на острове Парос, которое Джованни Санудо просил передать с нашей почтовой галерой. Копия снята тайно, с сохранением герцогской печати. Прошу особенно обратить внимание на беспокойстве герцога о некоем «господине в синих одеждах» и о желании с ним непременно встретиться. Мне так думается, что эта особа и есть лодочник, который может пролить свет на тайну смерти секретаря Анжело. Если, конечно, он и вправду умер.
   Жду с нетерпением ваших указаний и разъяснений по указанным происшествиям.
   Ваш покорный слуга и сын великой Венеции Джакомо Палестро».

Глава девятая

   Гудо открыл глаза, но ничего не увидел.
   «Я мертв. В лучшем случае я слеп».
   Он попробовал пошевелить руками, а затем ногами. Ни то ни другое ему не удалось.
   «Значит, я все же мертв. Но почему же тогда я думаю, что мертв?»
   – Я слышу, что ты затаил дыхание. Ты уже пришел в себя.
   «Я слышу голос. Я жив!»
   – Сейчас я вытащу из твоего рта кляп, но ты не должен кричать. Вот так. Хорошо.
   – Я узнаю твой голос, старик. Ты тот священник…
   – Верно.
   – Почему на мне нет одежды? И… Я связан?
   – Это я тебя раздел и связал. Раздел, чтобы ты не испортил свои одежды испражнениями и блевотиной. После того, что с тобой случилось, ты многое извергнул из себя. Но ничего. Я тебя уже отмыл. Ведь я знаю, где можно взять воду в этих темных пещерах. А связал я тебя и заткнул рот, чтобы ты не кричал и не наделал глупостей. То, что ты выпил, человека превращает в животное.
   – Я ничего не почувствовал. Хотя… должен был. Сладкая медовуха… Да, да… Сладость притупила мои чувства.
   – Я тебя предупреждал, что слова Философа обман, а его пища – яд.
   – Со мной так нельзя. Он дорого поплатится…
   – Это твое дело. Но не сейчас. Вот твоя одежда. А это – немного мяса. Ты должен окрепнуть. Мне нужна твоя помощь. Ведь ты палач? Так говорят… О чем ты сейчас думаешь?
   – Многим нужна была моя помощь, но никогда – помощь палача. Только работа палача.
   – Нет, нет! Я не то хотел сказать. Вернее… Я знаю, что к некоторым палачам обращаются как к лекарям. А этот молодой генуэзец… Франческо Гаттилузио… Он умирает. Ты должен его спасти. Я спас тебя. Укрыл от Философа и его сатанинской братии…
   – Я твой должник. Я помогу…
   – Нет, нет… Человек не может быть в долгу у человека. Только у Господа нашего, ибо только Ему он обязан жизнью, которая невозможна без души. А душу Господь дает в долг, который нужно оплачивать жизнью праведной, безгрешной!
   – Немного найдется таких людей. Господь всегда будет в убытке!
   – Дарованная Господом жизнь бесконечна. Пройдут страшные века, и жизнь будущих людей окупит грехи предков. Наступит время праведников, живущих в полном согласии с законами Божьими. Они искупят грехи тех, кто жил, когда по их вине в мире царила нищета, а правил голод!
   – Что это за мясо?
   – Крысиное. Я хорошо его прожарил, до хруста. Тебе нечего опасаться. Я его ем уже полгода… А может, и год. Есть еще немного хлеба: лепешки, которые я нашел на твоей груди. Но их нужно поберечь, чтобы приманить крыс. Если на хлеб капнуть немного крови, крысы сбегаются десятками. Одевайся. Я приготовил воду и мясо для Франческо. Но он даже рот не открывает…
   – Откроет, – твердо пообещал Гудо.
//-- * * * --//
   – Ну что? Что?
   Гудо убрал со своих колен голову молодого генуэзца и тяжело вздохнул:
   – Я проталкиваю пальцами пищу ему в горло, но он ее отрыгивает. Я могу кое-что сказать тебе, священник.
   – Говори, – почти обреченно промолвил старик.
   – Его пищевод сужен. Но не голод этому причиной. Мне неизвестны случаи, чтобы голод стягивал мышцы пищевода. Болезни, травмы, а еще… Еще большие переживания могут стать тому причиной.
   – Вот, вот! Я же говорил ему – не мучь себя, не мучь! А он все горько убивался из-за того, что является первым грешником на земле, равного которому не сыскать. Говорил, что убил столько несчастных, что все вместе взятые люди не смогли за века такого сделать.
   Но, казалось, Гудо не слышал слов священника.
   – Конечно, точнее я смог бы сказать, если бы вскрыл пищевод и посмотрел при дневном освещении…
   – Отец Матвей, – послышался тихий голос молодого человека.
   – Да, сын мой, – тут же наклонился к больному старик.
   – Кто этот человек?
   – Он поможет тебе.
   – Мне поможет только Господь. Если пожелает как можно скорее призвать меня к себе.
   Гудо, не обращая внимания на больного и его покровителя, продолжал рассуждать:
   – Он мог поранить пищевод костью. Скажем – рыбной или другой…
   Гудо тут же надавил в известном ему месте. Генуэзец застонал.
   – Особой боли нет. Это, скорее всего, от болезни нерва. Как давно он не ел?
   – Уже третий день не принимает пищи, – со вздохом сказал священник. – Сюда, в этот пещерный ад, сбрасывают тех, кто не может работать. У кого смерть стоит за плечами. Он и сам сказал, что желает умереть, и просил его исповедать. Я исповедал его и выслушал его печальный рассказ. Но греха за ним особого нет…
   – Третий день… Хочет умереть… Священник, тебе нужно будет говорить с ним о жизни. Много говорить. Твои слова помогут обрести веру в себя и в то, что Господь не желает смерти искренне кающихся. А я… Я помогу. Я отрежу пищевод и буду вдавливать пищу прямо в отверстие желудка. Пищевод подошью к стенкам живота и…
   – Отец мой! – в страхе воскликнул больной. – Кто этот человек? Неужели в мой последний час ты привел ко мне палача?
   – Это палач. Да. Вернее… – волнуясь, быстро пролепетал священник. – Но он ничего такого… Он поможет. Ведь ты поможешь, палач? О Господи, что я говорю…
   – Еще я могу вставить в горло трубку до самого желудка и вливать через нее… Камышинка подойдет. Правда, она может повредить пищевод, будет кровотечение. Но это не страшно. И не так больно для того, кто желает умереть. А еще я могу давить на грудь и колоть ножом сбоку в тех местах… Старик, ведь у тебя есть острый нож?
   – О святой отец! Не отдавайте меня в его руки, – взмолился умирающий.
   – Не отдаст, если ты сейчас не отвергнешь эту воду, в которой мы разболтали немного хлебной мякоти. А если… Я положу тебя на свое колено и так придавлю…
   – О дьявол! Умереть спокойно не даст.
   – Не дам, – согласился Гудо. – Я подарю тебе такую боль, что пищевод твой раскроется и пропустит целого жареного цыпленка. Ты умрешь только тогда, когда я тебе позволю. Так что? Подарить тебе жуткую боль? Или…
   – Я выпью твою проклятую воду. И ты оставишь меня в покое.
   – Пей, – с угрозой велел Гудо. – Вот так. Хорошо. Я же говорил, что это от болезни нервов, которую он сам к себе призвал. Теперь пусть полежит. Позже я займусь его телом и заставлю его двигаться.
   – О Господь, кого ты ко мне послал? Святой отец, кого ты ко мне привел? Моя жизнь и так полна страданий. Так нет, еще и смерти предшествуют муки.
   – Еще какие муки будут, если не сделаешь так, как я велю. О боли я знаю все и даже больше! И даже то, что часто боль излечивает человека. И не только телесно, но и духовно. Узнав настоящую боль, ты научишься любить и уважать жизнь. Это говорю тебе я – человек, родившийся во второй раз благодаря телесной боли. А третье мое рождение – от боли душевной. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом, и ты согласишься со мной, что искупление грехов более угодно Господу, чем смерть даже самого ужасного грешника на земле. Через два дня ты встанешь на ноги. Через месяц ты будешь благодарить меня, что я не дал тебе умереть.
   – Этого никогда не будет, – тихо рассмеялся больной.
   – Как тебя?..
   – Франческо, – быстро подсказал священник.
   – Так вот, Франческо, ты меня еще и другом назовешь…
   – Я не могу никому быть другом. И никого другом не назову. Особенно палача!
//-- * * * --//
   – Мне нужно поговорить с этим Философом.
   – Сейчас тебе это не удастся. К тому же нам нужно пока посидеть тихо. Пусть думают, что ты свалился в какую-нибудь трещину и свернул себе шею. Наверное, ты пожелаешь неожиданно посетить Философа. По-другому будет трудно. У него двенадцать крепких служек. Прямо как у Христа было двенадцать апостолов. Они сыты и оттого сильны. А еще они давно в этих пещерах и знают их тайны. Некоторые из них даже перемещаются непостижимым способом. Им не нужен свет. Они, как летучие мыши, двигаются быстро и не натыкаются на преграды.
   – Мне бы одного такого в руки. Он бы отвел меня к своему хозяину.
   – И я тебя отведу, но позже. Сейчас не знаю пути. Люди Философа переместили светильники. Нужно время, чтобы понять их сигналы. А если не пойму, то помогут мои прихожане. Их немного, и Слово Божье – единственная их утеха. Они приходят на короткое время. Этим несчастным нужно много работать. Философ дает им пищу только за определенное количество камня или по длине шагов, которые они пробивают в новых туннелях. Работа и мои проповеди – это все, что у них есть до конца их дней.
   – Значит, никто отсюда не вышел? Их жизнь закончилась в этом аду?
   – Так говорят. Во всяком случае, никто на моей памяти не поднялся из этой ямы в те проходы, где добывают камень другие несчастные. И все же те люди наверху счастливы, потому что, закончив добывать камень для стен крепостей герцога, они увидят свет. О господи! Как я желаю увидеть солнце, море, зеленую траву… А теперь я понимаю, что готов увидеть даже своих врагов и простить их. Исстрадавшаяся душа великодушна! Особенно тогда, когда есть простая человеческая мечта…
   – Не думал, что у священников бывают мечты, кроме как увидеть наяву Господа.
   – Эта мечта появилась недавно… Или давно? Как понять время, которого нет? Но я скажу о своей мечте. Я был священником местной церкви, которую в народе называют стодверной. Был я весьма ревностным и ничего, кроме служения Господу, не желал знать. Но имелся у меня прихожанин… Как же его звали? Тодорес или?.. Тодорес. Он здешний. Уговаривал меня пойти на поляну в отдаленном уголке острова и посмотреть на чудо наяву, которое бывает каждый год в одно и то же время. Он говорил, что это природное чудо и не имеет в своем начале ничего божественного. Я запретил ему приходить в церковь. А теперь, после стольких страданий… После этой тьмы… Наверное, я стал чуточку другим. Я желаю, я мечтаю… Кажется, эта местность называется Петалудес. Да, да! Петалудес по-местному и означает «бабочка». Редкая по красоте бабочка. Тодорес говорил, что когда войдешь в травы этой поляны, то тысячи… Нет! Миллионы разноцветных бабочек, как облако, тихо и ярко поднимаются вверх. Но не улетают, а висят над головой странной круглой радугой, по краям которой ослепительно пылает солнце…
   – Ты расскажешь мне об этом. Позже. А сейчас я должен заняться Франческо.
   – Окажи милость этому молодому человеку. Ты не сказал своего имени. «Эй» – это не имя для человека.
   – Мое имя – желанная добыча для многих. Рядом с ним лучше не находиться. А еще лучше его не знать. Милость я тебе окажу. Сейчас окажу, – то ли от души, то ли с угрозой сказал «господин Эй».
   Гудо на ощупь выбрал ровное, без камешков место. Затем без лишних слов начал снимать с генуэзца то немногое, что было на нем из одежды.
   – Святой отец, что желает этот страшный человек от моего тела? – дрожащим от страха голосом спросил Франческо.
   – Я не вижу, сын мой, но думаю, что это на пользу тебе.
   – Ой! – тихо застонал генуэзец. – Ты мерзкое существо, палач! Ты желаешь воспользоваться моей слабостью, чтобы надругаться над моим несчастным телом? Пусть тебя Господь испепелит, как испепелил он грешников Содома [96 - Библейский город, уничтоженный небесным огнем за великие грехи, в числе которых наибольшим было мужеложство.]. О Господь! Дай мне частицу былой моей силы и острый камень, чтобы я мог покончить с этим развратным существом!
   – Я не вижу, что происходит. Но скажи мне, господин Эй…
   – Не беспокойся, старик. С твоим прихожанином сейчас ничего не произойдет. Я только ощупаю его…
   – Постыдись! Ты же христианин! – в ужасе воскликнул священник.
   – …и выясню, нет ли на нем повреждений, которые могут осложнить массаж, – как будто не слыша упреков, закончил свою мысль «господин Эй».
   – Массаж? – в один голос воскликнули старик и Франческо.
   – Вам знакомо это слово? – невозмутимо спросил Гудо.
   – Мне нет, – честно признался генуэзец.
   – Да, – после паузы выдавил священник. – Я грек. Мои предки греки. Я знаю греческое слово masso, которое означает «тереть, мять, сжимать руками»… Это древнее… языческое действие, которое сейчас осуждает Церковь, объявляя его страшным грехом! Все эти прикосновения сравнимы с утехами плоти, что дозволены лишь мужу и жене и только в дни, разрешенные Церковью! Сын мой, то, что ты желаешь сделать, – это страшный грех!
   – Грех? – улыбнулся Гудо.
   Улыбнулся и подумал: очень хорошо, что стена мрака не позволяет увидеть его жуткую ухмылку, ставшую, наверное, еще более зловещей после того, как были изуродованы его губы и выбиты зубы. А еще он подумал, как испугаются этот священник и его молодой прихожанин, когда выберутся отсюда и на свету впервые увидят его страшное обличье. Этот молодой генуэзец уже сейчас отдал бы душу Богу, если бы, ко всем своим страхам, узрел звериную личину палача.
   – Ты лежи спокойно, Франческо, и не вздумай мне мешать. Я ощупаю твои мышцы и суставы, чтобы понять, в каком массаже ты нуждаешься. Ты очень ослабел. Я готов поспорить на свои старые пулены, что если тебя поднять, то ты и шагу не ступишь. Хотя ты ничего и не весишь, но мне не хочется тащить тебя на себе, когда мы выберемся отсюда.
   – Выберемся? Ты шутишь? А! Я догадался. Шутки палача! Ой, мне больно, палач!
   – Я запомню этот сустав, генуэзец. А ты хорошо говоришь по-венециански.
   – На восточной половине Средиземноморья все хорошо знают этот проклятый язык. Я думаю, это правильно – знать язык врага, чтобы…
   – Если у человека есть враги и он думает о них, то ему еще рано желать собственной смерти. Еще теплится в твоей душе огонек жизни.
   – Ты ошибаешься, палач. Я недостоин жить. И я расскажу тебе об этом, когда высохнут слезы моего стыда из-за того греха, который творят твои жестокие пальцы.
   – Греха? – вновь усмехнулся Гудо. – Сейчас я займусь твоим хребтом. А ты пока слушай. Я редко беседую с людьми. Еще реже что-то им рассказываю. В моей жизни был только один человек, с которым я желал беседовать и которому готов был кое-что рассказать. Твое лицо очень схоже с его лицом… Того человека уже нет в живых. Но в память о нем я позабочусь о тебе. Даже против твоего желания. А что касается греха… В поисках своей семьи… Да, да! У меня есть семья! Вы еще увидите мою жену и дочь… Хотя мы не венчаны… И дочь не знает, что она моя дочь… Но я не об этом. О чем я? Ах, да! О грехе!
   Однажды, не зная пути в швейцарских горах, я наткнулся на одинокую хижину. Лютовала зима, а я уже два дня как съел последний сухарь. Мои силы поддерживал только снег, который я топил в ладони и пил каплю за каплей. Но мне нужно было пересечь горы, за которыми я надеялся отыскать след моих родных.
   Так вот! В той убогой хижине, закутавшись в овечьи шкуры, тяжко мучилась женщина. Она еще не была старухой, но тяжелейший ревматизм согнул ее пополам и состарил ее тело. Она даже слова не могла сказать, когда я вошел в это убежище, чтобы скрыться в нем от ветров и снега. Она смотрела на меня, плакала и пыталась плеваться в меня.
   Я разломал какой-то деревянный ящик, разжег огонь и поднес ее к теплу. Когда она отогрелась, то стала проклинать меня за тот грех, которого она наиболее страшилась как беззащитная женщина. Я вскипятил воду и сварил в ней немного зерна и овощей, которые нашел в мешках. Она поела, и ее слова стали слышнее и понятнее. И это были слова проклятий за грех, которого я с ней не совершал… Ну вот… Теперь займемся твоими ногами, Франческо… Хорошо. И здесь хорошо. Скоро ты встанешь на ноги и сделаешь первый шаг. Клянусь, ты будешь бегать быстрее ветра. А если сейчас возразишь, то…
   – То ты сломаешь мне эти ноги, – фыркнул генуэзец. – Добавишь к своим неисчислимым грехам еще один. К тому, что в хижине…
   – Да, в хижине… Грех! Грех и грех. И многочисленные страшнейшие проклятия обрушивались на меня несколько дней и ночей. Костер согревал ее, а приготовленная мной пища наполняла силой. Теперь она стала размышлять, но все равно это заканчивалось проклятиями в мою сторону. И я не выдержал…
   Гудо умолк, заслышав тяжелый вздох священника:
   – О люди! В грехе рожденные, грехом гонимые и…
   Но Гудо прервал вздохи старика:
   – Я раздел женщину, обнажив все ее тело…
   – Мерзкий палач! Гореть тебе вечно в аду! – гневно воскликнул Франческо.
   – И – о чудо! Она умолкла. Отвернулась и крепко зажмурила глаза…
   – Прости его, Господи! Прости его, Господи! Прости его, Господи! – запричитал священник.
   – Я опустил ладони на ее тело. Согнутые страшной болью конечности женщины не дрогнули. Опухшие и воспаленные до красноты суставы не позволяли ей прикрыться. Я ощупал эти суставы и убедился, что мои первые предположения были верны. И я начал…
   – О господи! Замолчи, палач, – строго велел священник.
   – …лечить ее, – невозмутимо продолжил Гудо. – У меня было множество необходимых трав. Были готовые мази. Даже был гусиный жир, который я берег и не позволил себе его съесть даже в лютый голод. Я согрел гусиный жир с солью и горчичным порошком. Разогрев массажем суставы, я протер их этим составом и крепко укрыл женщину, замотав во все шерстяные вещи, которые нашел в хижине. Затем я составил и подогрел настой из облепихи, сосновых почек, тысячелистника и корня сельдерея.
   Я заставил ее пить настой маленькими глотками весь день. Она пила, проклиная меня за тот грех, который я не совершил. Две недели я согревал и кормил ее, растирал и массировал суставы и мышцы тела, поил отварами и прикладывал мази. Через две недели женщина уже ходила по дому и даже приготовила мне похлебку.
   Я ел и слушал, как она проклинает меня. Особенно громкими эти проклятия были перед сном. Менее слышными – после пробуждения.
   Слава нашему Господу, что наступила хорошая погода и я мог продолжить свой путь. Я оставил ей мази и лечебные травы. Объяснил, как беречься от ревматизма. Вместо прощания она сказала: «Я проклинаю тебя за то… – Она едва заметно улыбнулась. – Сам догадаешься. И все же будь ты проклят за то, что лишил меня как женщину двух самых верных защитников: моего мужа и моего гроба. Гроб, который я сама себе сколотила, ты сжег. А мужа моего я так и…» Она опять тихо улыбнулась и горько заплакала. Я посмотрел на молчаливые скалы, укрытые снегом, и сказал: «Женщина, нет свидетелей, готовых рассказать твоему мужу…» Но она закрыла двери и громко разрыдалась, предавшись своему любимом занятию – проклятиям! Согрешил ли я, святой отец?
   – И да и нет сын мой. Мне тяжело отделить… Особенно когда это касается женщины… Тут многое можно сказать. И сказать, кажется, и нечего… С одной стороны… А если быть справедливым, то…
   – Неужто ты, палач, много дней невозмутимо выслушивал незаслуженные проклятия? – прервал неуверенные речи священника Франческо.
   – Проклятие для палача – все одно что крестное знамение для священника. К этому привыкаешь…
   – Разве к этому можно привыкнуть?
   – Ко всему можно привыкнуть. Даже к виселице. Поболтается в петле человечек, поболтается и успокоится… Прости, святой отец, за шутку палача. Но не я ее придумал, а мой учитель. Палачами ведь не рождаются.
   – И все же я удивлен и не могу понять эту женщину…
   Но священник прервал Франческо:
   – Многие удивляются, зачем Господь создал женщину. Величайшие из мыслителей додумались до того, что в женщине Всевышний сокрыл великую тайну! А мне тайна кажется простой: тому, кто до конца познает женщину, явится Бог! Но найдется такой, пожалуй, лишь в доброе для людей время. А пока будем удивляться и не понимать женщин. Ведь мы живем в жуткие века, когда непонятая женщина в лучшем случае удивляет!
//-- * * * --//
   – Я не могу сказать, что пища неприятна моему телу, хотя я ощущаю ее как острые камешки. Но все же она придала мне сил, и я хочу рассказать тебе, палач, свою печальную историю. Ты услышишь ее и решишь, стоит ли тратить на мое грешное тело свои силы и то немногое из пищи, что есть у святого отца.
   – Говори, Франческо. Я буду слушать. А что еще остается делать в этом царстве мрака, где самым важным из человеческих чувств остается слух?
   Гудо прислонился к холодной стене и закрыл глаза, хотя в этом не было надобности во тьме.
   Где-то в неясной дали, неопределенной глубине и в замкнутом камнем окружении гуляли звуки. Можно было догадаться – удары молота о деревянные и железные клинья, грохот отделяемого камня, людской говор и даже крики. Но все это, многократно отразившееся от стен, усиленное эхом и приглушенное поворотами туннелей и значительными расстояниями, превращалось в странное подобие изначального звука. Прислушавшись к нему, можно было услышать шелест листвы, журчание воды, морской прибой, токование птицы и всякое другое, что желало уловить человеческое ухо. Неясные, едва различимые звуки рождали в голове и поддерживали иллюзию другого мира – мира на поверхности земли, такого желанного и такого недоступного в физически ощутимой плотности подземного мрака.
   И голос Франческо, без сомнения, молодой и яркий, в этой густой тьме глухого склепа казался голосом дряхлого старика, едва разлепляющего губы.
   – Мне исполнилось тринадцать, когда мой отец взял меня в дальнее путешествие по своим торговым делам. Из Генуи отцовская галера направилась в Каир с грузом тканей, стекла, ремесленного и военного металла, а также изделий из серебра и золота. Там, в Египте, отец быстро распродал большую часть товара и узнал на базаре, что наиболее выгодным и прибыльным делом является поставка в ряды мамлюкского войска мальчиков из Северного Причерноморья. Половцы, кипчаки, татары – основная воинская сила мамлюков [97 - Только после страшного опустошения Причерноморья черной чумой 1346–1356 гг. в рядах войска мамлюков, как и до последних дней его, стали преобладать «черкесы», выходцы из народов Кавказа.].
   Да и взрослые рабы вошли в немалую цену. За черкеса давали сто двадцать дукатов [98 - Общеевропейская золотая монета весом 3,5 г.], за грека – девяносто, за албанца, серба или славянина – семьдесят дукатов. Больше всего ценились татары. Ведь они были намного более выносливыми и понятливыми, чем славяне, которые быстро умирали на чужбине от тоски и всегда бунтовали, если их не заковывали в цепи. За татар платили до ста сорока дукатов, не торгуясь! К тому же молодые женщины-рабыни стоили еще дороже. Спрос на них был выше, чем на мужчин. А девственницы и вовсе были на вес золота!
   После удачной распродажи в отцовской каюте лежало много мешков с золотыми дукатами и серебряными динарами. Время позволяло до осенних штормов добраться в Кафу – генуэзский город в Крыму. Там за зиму и половину весны можно было купить множество молодых рабов и рабынь. Еще отец надеялся за бесценок скупить пленников на торгах, которые устраивали пираты. Это на обратном пути, если в Крыму товара не хватит или он окажется дорогим.
   Никто не скажет, что торговля – недостойное дело. В том числе и работорговля. Благодаря рабам из Причерноморья поля вокруг Генуи небывало заколосились, а мастерские города полнились добротными и полезными товарами. Да и совесть никогда не терзала католических купцов. Ведь продавали мусульман-татар. А если и христиан… Греки, славяне… Их православная вера проклята истинной Церковью – католической.
   – Еще ни один мусульманин не продал в рабство своего брата по вере. Ислам настоятельно запрещает это. Только христиане продают христиан, прикрываясь церковными раздорами! – в гневе воскликнул отец Матвей. – Хотя ваш Папа Римский запретил своей буллой торговать рабами-христианами, но для ваших купцов православные не являются единоверцами. Это от наущений сатаны! Все в торговле людьми от сатаны и его козней. Душа человека – это имущество Бога. Продавая человека, одновременно с его телом продается и божественное имущество. А значит, такая торговля преступна. Работорговцы – слуги сатаны, гореть им в аду.
   – И я пришел к этому выводу, пройдя через многие испытания и горести. Наказал Всевышний моего отца. Наказал и меня – сына работорговца. Не успели мы после зимы отплыть с сотней рабов из Кафы, как ее стены осадил татарский хан Джанибек. Он пришел из диких степей за теми детьми, которых продали его соплеменники. Продали потому, что в степи свирепствовал голод. Чтобы спасти старших детей, родители продавали младших. Грех ли в том, что, превратив одних в рабов, мы спасли и их, и других от смерти? Как вы думаете, святой отец?
   – У Господа есть правильные ответы на все вопросы. Я буду молиться и услышу его ответ.
   Неожиданно в темноте раздался голос, так что даже Гудо вздрогнул.
   – Святой отец, это я, Дион. Я хочу сказать…
   – Говори, Дион.
   – Когда король сербов Душан пришел с войском к нам в Акарнанию [99 - Историческая область на западном побережье центральной части Греции.] и разорил ее, почти все жители еще недавно благодатного края от нестерпимого голода вышли на побережье. Они добровольно отдали себя как легкую добычу торгующим рабами варварам, предпочтя стать невольниками на чужбине, чем погибнуть от голода в своих домах. Я сам отдал в руки пиратов себя, свою жену и троих детей. Велик ли грех мой, святой отец? Простит ли меня Господь? Позволит ли на том свете увидеть мою Милу, сына и двух дочерей?
   – Я буду молиться за тебя, Дион, – только и ответил отец Матвей.
   После долгого молчания Франческо продолжил свой рассказ:
   – Генуэзцы, которые правили Кафой, не пожелали вернуть товар. За него уже было отдано зерно, оливковое масло, рыба и скот. Стены крепости были высоки и надежны, воинов и продовольствия хватало. Тем более что прошел слух: в войске хана много больных и слабых.
   Началась осада. Вскоре слух подтвердился: обессиленное болезнью войско Джанибека не решалось на штурм, но и отступать не желало. Он уже примерно наказал в степях тех, кто продал своих детей, а теперь намеревался вернуть своих соплеменников и будущих воинов. А смерть собирала свой урожай. Множество обреченных нашла она в войске непобедимых татар. На них обратил свое внимание и коварный хан Джанибек. Воинов хоронили, а трупы конюхов, слуг и животных хан велел забрасывать при помощи катапульт в осажденный город.
   Вначале мы смеялись над этим и жгли трупы. Но отделившиеся при падении части тел, приносимых катапультами, съедали собаки и кошки. От них заразился скот и вездесущие крысы. Потом люди. Они перестали выходить на улицы. А трупы продолжали падать на город. Вскоре весь воздух был заражен, отравленная и испорченная вода стала загнивать. Усилилось нестерпимое зловоние.
   Хан Джанибек ушел со своим войском, превратив Кафу в пиршественный зал смерти. И черный пир удался на славу. Люди крепко заперлись в домах, но болезнь просачивалась в щели. Люди убили всех животных, чтобы их смрадом заглушить вонь, исходившую от трупов, которые лежали на улицах и в домах и которых уже не было сил и желания хоронить. Жгли костры на улицах, окуривали себя и дома ароматными травами и дорогущими специями. День и ночь звонили в колокола, а люди молились, молились и молились…
   Но болезнь нельзя было остановить. Эта болезнь – чума, и она же кара Господня!
   Болезнь начиналась с острых болей, за которыми следовал озноб, а потом появлялись очень твердые бубоны под мышками и в паху. Лишь после этого развивалась свирепая гнилостная горячка с тяжелейшей головной болью и глубоким оглушением. На груди появлялись опухоли, а по телу разливались кровавые мокроты. Ко всему этому присоединялся невыносимый запах от больного. И от несчастного, еще утром любимого человека уже спешили уйти и мать, и отец, и жена, и дети. Было страшно. Очень страшно.
   Как только стало возможно, отец с половиной команды и рабами, избежавшими болезни, погрузился на галеру. Помолясь, он уплыл прочь от смертных ужасов чумы. К нему присоединились еще два десятка кораблей. Оставив за горизонтом Кафу, он весело смеялся и торжествовал. Но он не знал – на нем, как и на всех, кто покинул чумной город, лежала черная печать проклятия, наложенная ханом Джанибеком на тех, кто увез детей его племени.
   Попутный ветер и ужас, пережитый гребцами, гнали галеры по волнам Черного моря с небывалой скоростью. Всем было весело, все радовались. Мы избежали смерти, а теперь очень скоро должны были оказаться дома, в Генуе. Мы и не подозревали, что наши корабли подгоняет древнее проклятие степи, по которой в бешенстве бродил татарский хан и его кровожадное войско, и все они днем и ночью желали нашей мучительной смерти.
   Первое беспокойство мы ощутили уже при входе в Босфор. Мальчонку-слугу ночью укусила крыса. Днем он уже горел в пламени проклятия. Но он прятался от людей, а когда чума полностью овладела его телом, мальчонка в страхе выбежал из трюма и, целуя всем руки, стал просить помощи. Отец немедленно приказал выбросить больного в принявшее нас Мраморное море. Тонущий ребенок умолял смилостивиться над ним, но взрослые, дрожащие за собственную жизнь, отвернулись и отошли от борта. Последними словами утопленника стали слова проклятия тем, кто не имеет Бога в сердце, а душу продал дьяволу.
   Уже вечером в тавернах Галаты [100 - Порт и пригород Константинополя.] мы праздновали свое спасение. Мы пили и угощали всех желающих. Танцевали и обнимались с первым встречным. Толпы гулящих девок бродили с нами по ночным улицам, отдавая свои тела прямо на мостовых. Уже к концу следующего дня болезнь охватила многих. Византийские лекари с ужасом признали сотни случаев чумы. Ночью тысячи жителей Константинополя бросились в порт, желая знать, кто привез в столицу Византийской империи бич смерти – неизлечимую чуму. Но наши галеры уже выходили из пролива Дарданеллы в Эгейское море.
   Мы плыли от острова к острову, с трепетом замечая, как замедляют ход и останавливаются галеры, на которых вовремя не приняли карантинных мер. Но могли ли они помочь?.. Я хотел бы выпить воды. Мое горло пересохло от многих слов и волнения.
   – Сейчас принесу, – ответил кто-то из темноты.
   Гудо повертел головой, но ничего и никого не увидел. Он скорее почувствовал в нескольких шагах от себя какое-то движение. Легчайший ветерок скользнул по длинной бороде господина Эй.
   – Я продолжу?
   – Говори, Франческо, – ласково предложил священник.
   – Отец не мог выбросить за борт заболевших гребцов и воинов из Генуи. У каждого из них были друзья и родственники на галере. Он просил их спуститься в трюм, где к ним приставили лекаря. Через день больных стало так много, что некому стало грести. Тогда за весла отец посадил рабов – мужчин, женщин и даже детей. Я забивался в угол и тихо плакал оттого, как быстро мальчишки, мои сверстники и те, кто помладше, сохли у весла, оттого, как скоро их съедала болезнь. Вскоре и могучего отца свалила с ног еще более могучая чума.
   Он умер на рассвете, приказав мне привести галеру в Геную, рассчитаться с его кредиторами и позаботиться о семье. А еще он приказал…
   Я выполнил его приказ. По пути в каждом порту я ссаживал больных и пополнял команду, не скупясь на серебро и даже золото. Несколько дней вновь нанятые гребцы удаляли мою галеру от проклятия. Но проклятие, чуть отстав, вновь нагнало корабль. Из отплывших со мной из Кафы генуэзцев осталось всего три десятка человек. Я говорил с ними через закрытую дверь отцовской каюты, которую охраняли и в день, и в ночи. Эти оставшиеся генуэзцы были очень сильными людьми. А еще они были очень преданы нашей семье. Поэтому они долго не желали бросать труп отца в море. Но взбунтовавшиеся гребцы, среди которых уже были заболевшие чумой, заставили сделать это, а потом сбежали, пристав к какому-то острову.
   Быстрее ветра слух о корабле смерти распространился по всем островам Эгейского моря и побережью Греческого полуострова. Никакие деньги уже не могли привлечь на мою галеру гребцов. Но мы все же шли, когда был подходящий ветер. Так доплыли до Крита. К этому большому острову пока еще не добралась новость о моем корабле смерти и о тех галерах генуэзцев из Кафы, которые, как жуткие призраки носились по воле ветра и волн, отпугивая встречные корабли зловонием разложившихся трупов их многочисленных мертвых команд.
   Правда, трем галерам из Кафы все же удалось добраться до Крита. Мы объединили наши усилия и поклялись сохранить тайну бегства из Крыма. Но как можно было сохранить тайну, когда множество людей проследили путь смерти, проложенный нашими галерами? Путь, устланный телами десятков тысяч умерших; а еще больше было тех, кто бросил свои дома и бежал подальше от гигантской волны чумы. А она день ото дня становилась все выше и шире. С высоты небес она шагнула в Анатолию и Египет, на Балканы и в Святые земли. Но она…
   Франческо неожиданно умолк. Причину этого Гудо понял, когда по его бороде слева скользнул ветерок.
   – Вот вода.
   – Благодарю, – ответил молодой генуэзец и долго не подавал голоса. – Я закончу свой печальный рассказ, – наконец произнес Франческо. – И ты, палач, поймешь, как ты был неправ, решив спасти мою проклятую людьми и небом жизнь.
   – Говори, – глухо ответил Гудо.
   – Говори, говори, говори…. – послышалось многоголосье с разных сторон.
   Впрочем, имеет ли стороны непроглядная тьма?..
   – Тогда, в октябре проклятого 1347 года от рождества Христова, я еще не мог осознать ужаса происшедшего. Мой мозг отказался верить в то, что со мной нет моего мудрого и сильного отца, и в то, что я вовек не смогу прийти на его могилу, так как тело его никогда не уляжется в беспокойном море, а душа никогда и нигде не упокоится, гонимая душами умерших по его вине…
   В октябре того года наши проклятые галеры прибыли в сицилийский порт Мессина. Нам нужны были отдых и хорошая пища. Мы долго не решались ступить на берег в страхе, что слух о нас достиг острова. Но голод сильнее любого страха. Самые сильные и здоровые из нас спустили шлюпки и отплыли на рынок. Они вскоре вернулись со свежей рыбой, мясом, овощами и фруктами. Успокоили нас тем, что все ужасное позади и что проклятие, насытившись многочисленными жертвами, вернулось к злому татарскому хану – рассказать о случившемся и порадовать его черное сердце. На нашей галере уже не осталось ни единого раба. Все они, включая татарских детей, обугленными комками качались на морской волне. Вместе с ними сотни генуэзцев сполна расплатились за свою купеческую алчность. Но…
   На следующий день умер торговец рыбой, у которого мы покупали дары моря. Умер мясник и те, у кого мои люди приобрели продукты. Они умерли. Вместе с ними умерли их семьи. Соседи в ужасе смотрели на их почерневшие, как бы обугленные тела и ничего не могли понять. И только на следующий день прослышавший об этих странных смертях правитель города прислал знающего лекаря. И тогда весь город вскрикнул от ужаса: это чума, столь свирепая, что сжигает до черноты свои жертвы! Это не просто болезнь – это «черная смерть», от которой нет спасения.
   А еще жители Мессины увидели несколько черных тел, которые волны прибили к берегу. На этих телах были генуэзские одежды. Ведь мы все продолжали сбрасывать в воду своих умерших несчастных соотечественников. С яростным гневом и с ужасными проклятиями наши галеры изгнали из порта. Но гнев нас уже не страшил, а проклятия жителей Мессины не шли ни в какое сравнение с тем, которое нас вело к своему страшному предназначению.
   Проклятие татарского хана не спешило убить всех тех, кто увез с его земли детей. Оно ослабило их тела и напрочь лишило рассудка. А как еще можно объяснить то, что мои люди, обманом пополнив команду галер, перекупив гребцов встреченных кораблей и соблазнив рыбаков из прибрежных поселений, направили суда в родную Геную?
   Родной город не пожелал принять галеры смерти. Огненными стрелами и камнями катапульт наши братья и отцы отогнали нас от собственного порога. Горько сожалея о жестокости наших родных и близких, мы укрылись в порту Марселя. В ту же ночь, не выдержав бремени тяжкой судьбы, я тайком бежал с отцовского корабля. Я даже обрадовался этому своему проявлению трусости. Да, я бросил своих верных людей, которым был обязан жизнью. Ведь они, не жалея собственной, умирая один за другим, не покинули меня и проклятую галеру. В том они поклялись отцу, и свое слово сдержали до конца.
   А конец их был печален.
   В третий раз изгнанные, уже из Марселя, мои верные отцы и братья (только так я должен их называть) отплыли в море. Они лишились смысла жизни. Ведь я, тайно радуясь, наблюдал с берега за их изгнанием. Они ушли в свое последнее плавание, чтобы присоединиться к десяткам кораблей, которые носились по волнам, скрипом дерева и такелажа горюя об умерших в мучениях командах…
   Я слышал о том, что еще несколько лет потом на морских волнах качались огромные корабли, весла которых крепко держали обглоданные птицами скелеты…
   Так что теперь скажешь, палач? Неужели ты не видишь, как необъятен и насколько тягостен мой грех? Не сравним ли он по своему вселенскому ужасу с поступком Иуды? Может ли жить тот, кто убил больше людей, чем ранее убивал кто-либо другой? Разве моя жизнь не страшнее смерти? Осудил бы ты меня на самую мучительную из всех казней на земле? Что скажешь, палач?
   В царстве непроглядной тьмы наступившая тишина неприятно тревожила всех присутствующих. Печальный рассказ, окончившийся горьким вопросом, сдавил сердца. Все живое и неживое замерло в ожидании ответа. И было странным это ожидание. Странно то, что мир подземелья, желая не пропустить ни слова, приглушил все звуки своей жизни. Странно и то, что, несмотря на очевидность вины рассказчика, люди не спешили выразить свои чувства. Странно и то, что в судьи этого преужаснейшего дела призвали палача. Странно и то, что палач не спешил с ответом.
   А ему ли не знать? Всякому палачу известно – есть вещи страшнее самой смерти.
   – Кем бы я ни был, я всего лишь человек, – наконец вымолвил палач, и все присутствующие с облегчением выдохнули. – Не мне судить. Сказано многократно святым словом: «Не суди, и не судим будешь!» Я не вижу, но чувствую, что рядом с нами десятки людей. Людей с разной судьбой. Я думаю, среди них есть убийцы, разбойники, воры и насильники. Обязательно кого-то из их родных и близких убила чума. И если бы ты поведал свою печальную историю где-то под солнцем или луной, они бы разорвали тебя на части. Но здесь они живут в другом мире. Они научились думать и жить по-другому. Ты спрашиваешь; вижу ли я, как необъятен и тягостен твой грех? Мне не дано это увидеть. Но я вижу другое! Я вижу неокрепшего телом и помыслами юношу, оказавшегося помимо своей воли в осажденном городе, в котором алчность затмевала ум, а корысть толкала на грешные поступки. Я вижу испуганного мальчишку, для которого мир перевернулся, когда город оказался завален гниющими трупами. Я видел такие города и видел многих, кто сошел с ума от страха заболеть и умереть. А еще я вижу доброе сердце, готовое разорваться от криков тонущего мальчонки, от мук его сверстников. Вижу любовь и уважение сына к отцу, то, какое потрясение испытал он, лишившись родителя и надежнейшего щита перед смертельной опасностью. Вижу глубокое уважение и преданность людей этого отца, не покинувших галеру смерти и желавших ценою собственной погибели спасти его сына и имущество семьи господина. Да, я вижу! Вижу измученного и испуганного юношу, который догадывался, что от него ничего не зависит, что он бессилен перед обстоятельствами и волей тех, кто наверняка также поклялся перед смертью своему господину привести галеру в родной город. Сотни смертей на борту галеры и тяжкие мысли иссушили тело юноши, поселив в его душе муки вины за то, что он не сделал твердый шаг и не приказал сжечь галеру со всем ее имуществом. Но ему бы и не дали этого совершить. Ведь он был всего лишь неокрепшим юношей. Еще совсем мальчишкой. А трусость бежавшего с корабля…. Не думаю, что после всего случившегося этот юноша мог здраво рассуждать. Скорее, он боялся своего корабля, как того гроба, в который кладут человека, чтобы усилить его муки во время пыток… Мне ли, палачу, этого не знать! Если кто-то желает еще что-то сказать…
   Но никто не пожелал произнести ни слова.
//-- * * * --//
   Сколько же прошло времени – час, день или более?
   Тьма, ненасытная тьма пожирает время еще до того, как оно проявляет себя. Короткие беседы, сон, долгое пробуждение, растянувшийся обед, когда каждая крошка тщательно пережевывается и, несмотря на сопротивление мозга, с силой втягивается в воющий желудок.
   А еще – люди, подающие голоса и немного пищи из тьмы и оттуда же слушающие долгие проповеди православного священника. Они изобилуют примерами аскетической и праведной жизни святых великомучеников. Люди задают отцу Матвею разные вопросы. Иногда что-то рассказывают и сами. Но их рассказы больше похожи на исповеди, иногда настолько откровенные, что приходится удивляться. Только чему? Погребенные заживо и обреченные на верную и скорую смерть говорят правду и только правду о своей прошедшей жизни, ибо нет смысла что-либо утаивать, лукавить и кого-то шельмовать, перенеся одну ногу за порог смерти.
   – Франческо! – бодро воскликнул Гудо и потянулся, прогоняя остатки сна. – Не молчи. Я знаю, что ты не спишь. А если и спишь, то пора просыпаться.
   – Просыпаться, потому что ты так желаешь, палач, – скорбно отозвался молодой генуэзец.
   – Отец Матвей, у тебя еще осталось масло?
   – Добрые люди принесли немного оливкового масла. Но…
   – Я много не возьму. Знаю, с каким риском твои прихожане сливают из светильников это масло. Но без него Франческо будет немного неприятно.
   – С маслом, без масла… Мне все равно больно. Ты родился с руками палача, – обреченно выдохнул генуэзец.
   – Твоему изленившемуся телу нужен именно болезненный массаж. Сегодня ты встанешь на ноги, – улыбнулся Гудо и в который раз порадовался, что этот ужас скрывает тьма. Неизвестно, пожелал бы подняться на ноги больной, если бы имел возможность увидеть улыбку своего лекаря. – Теперь займемся твоими вялыми мышцами.
   Гудо нащупал исхудалые ноги генуэзца и с силой подтащил его к себе. Франческо тихо ойкнул и сердито засопел:
   – Я же не тряпичная кукла. Тем более во мне течет кровь благородного рода Гаттилузио!
   Гудо тихо рассмеялся:
   – Мускулы римских патрициев разминали рабы, ворочая благородные тела как… Как ты говоришь – куклы тряпичные? А ты думаешь, с египетскими фараонами и царями Эллады поступали по-другому? Им так же с усилием разминали икроножные мышцы, растирали стопы, поколачивали ягодицы и спины. Массаж – наука древняя и необходимая. Разминали воинов перед сражениями, чтобы придать мускулам упругость и эластичность. Разминали и после битвы, чтобы развеять усталость и разогнать плохую кровь в местах ссадин и ушибов. Отец Матвей должен знать о своем великом соотечественнике и врачевателе Гиппократе…
   – Как и всякий истинный грек, – отозвался священник.
   – Этот великий учитель всех поколений врачевателей говорил, что лекарь должен быть искусен во многом, в том числе и в массаже. Сейчас я даже скажу точнее… Только не стони так громко, как будто тебе действительно больно.
   – Мне больно! Этот сустав…
   – Ага! Вспомнил! «Сустав может быть сжат и расслаблен массажем. Искусное трение стягивает или расслабляет ткани, ведет к исхуданию или полноте. Сухое и частое трение стягивает, а мягкое, нежное и умеренное утолщает ткани». Знаешь, когда это было написано?
   – Ой-ой-ой! – стоном ответил Франческо.
   – Да, больно. Но через час ты почувствуешь себя значительно лучше.
   – Это ты говорил в прошлый раз.
   – Сегодня ты встанешь на ноги. Молчишь? Ну и правильно. Попробуй только не встать…
   – …и ты их мне сломаешь. Это ты уже говорил.
   – Ладно, не буду повторять. Мой учитель… Мой наставник утверждал, что массаж хорошо делать в термах…
   – Я слышал о термах, – с охотой отозвался Франческо. – В этих купальнях язычники обнажались и впадали в тяжкий грех, теша свою плоть…
   – А так же смывали с себя грязь и пыль, – перебил генуэзца Гудо. – Язычники почти не ведали о блохах и клопах, терзающих наши христианские тела, Франческо. И даже тело святого отца Матвея. Верно, священник?
   – Страдания плоти возвеличивают дух, – мрачновато откликнулся святой отец.
   – У язычников-римлян тоже был дух. Великий дух воинов, завоевавших половину мира. И везде на завоеванных землях они строили термы. Чтобы сохранить стройность, изящество и красоту тела, купались в бассейнах и ароматических ваннах, здесь же они принимали массаж и занимались гимнастикой. Массаж и вода излечивали почти все заболевания. В этот мир чистоты не смогла бы так жестоко вторгнуться «черная смерть»…
   – Ты говоришь ересь, сын мой! – едва сдерживая гнев, воскликнул святой отец, – Чума – наказание Господа за грехи человеческие! Не в чистоте тела, а в чистоте души спасение от всех болезней и невзгод!
   – Я это слышал, и неоднократно. Мне не удалось никого убедить в пользе того, что было заведено в повседневной жизни мудрых римлян и греков.
   – Да, мудрость древних греков… Она существует, – смягчился отец Матвей. – Она и сейчас есть в церкви Христа!
   – Да, да. Что-то я заговорился. А все потому, что желаю заглушить стоны этого молодого лентяя. Слышишь, Франческо! Будешь так стонать, сам Философ к нам пожалует.
   – Его люди уже были здесь, – тихо сказал священник. – Мне так сказали.
//-- * * * --//
   – Еще пять приседаний, и можешь отдохнуть, Франческо.
   – О Господи, пошли мне избавление от мук земных, – застонал от усилий молодой генуэзец.
   – Вот теперь отдыхай. А когда я вернусь, ты должен быть на ногах. Так тебе будет удобней слушать рассказ святого отца о поляне с неисчислимым множеством бабочек.
   – Куда ты? – с тревогой спросил отец Матвей.
   – Хочу проведать моего должника.
   – Не ходи. Ты даже не знаешь, насколько опасен Философ.
   – Он тоже не знает, насколько… Тем более мне кажется, что мы съели всех крыс этой пещеры. И… мне не по душе крысиное мясо.
   – Подожди. Тебя отведут прихожане.
   – Отведут и другие. Эй, вы там! Я желаю говорить с Философом!
   На громкий крик Гудо ответил не менее громкий голос:
   – Иди!
   И тут же в нескольких десятках шагов вспыхнул факел.
   Едва Гудо сделал шаг, позади него, освещая путь, вспыхнул еще один факел. Давно не видевший свет мужчина в синих одеждах пошатнулся и прикрыл ладонью глаза. Постояв на месте, он двинулся на свет удаляющегося пламени.
   Как ни силился Гудо, он так и не смог понять указаний расставленных светильников. Вначале он еще пытался считать шаги и определять расстояния до маленьких лепестков их огоньков. Но вскоре сбился и тут же отрицательно покачал головой. Сам он не найдет обратного пути к священнику и Франческо. Но это ему и не нужно. Все должно измениться надлежащим и положительным образом. Только бы оказаться на расстоянии вытянутой руки от зловещего Философа.
   Но это оказалось невозможно.
   Как будто заглянув в мозг господина Эй, Философ надежно укрылся от палача, каким-то образом взобравшись на выступ стены. Этот искусственный выступ поднимался на высоту двух человеческих ростов и, скорее всего, предназначался в древние времена для главного надсмотрщика или устроителя работ.
   Когда-то с этого выступа было удобно наблюдать за сотнями рабов и вольными мастерами, которые при свете тысяч факелов ломали удивительный по красоте и прозрачности мрамор. Ломали осторожно, со знанием дела, чтобы не повредить природный рисунок и не создать внутренних трещин. Огня не жалели. Вон сколько железных держаков для факелов еще осталось на стенах пещер и проходов. Люди добывали камень, чтобы любоваться вытесанными из него скульптурами и возведенными храмами. Теперь были другие времена. Драгоценный камень, вывернутый из чрева пещеры, как придется, шел на кладку крепостей. Сооружений, которые должны были устрашать, а не восхищать.
   И за этим варварским уничтожением уникального камня наблюдал человек по имени Философ. Наблюдал с высоты, до которой Гудо не мог достать даже своими длинными руками.
   – Пришел – говори! – громко воскликнул Философ.
   – Хотел отблагодарить за угощение…
   – Обнять. Прижать к сердцу, – ехидно закончил человечек на выступе. – Объятия палача! Как много в этом философского. Как-нибудь попозже я об этом поразмыслю. Философ и палач. Есть в этом что-то глубокое, что с первого взгляда и не осознать. То ли они в сущности своей антиподы, то ли едва не братья-близнецы.
   – Так может, для начала обнимемся как братья? – усмехнулся Гудо.
   – Побывать в объятиях палача… Хм! Для меня в этом нет начала. Скорее… Нет, я ошибся. Ты не философ. Твоя душа приземлена. Она придавлена человеческим бытием. Особенно меня разочаровало твое жизненное устремление. Мне рассказали. Я-то думал, что ты гоним по свету мыслью и терзаниями души. А ты… А ты всего лишь гонишься за тенью сбежавшей от палача женщины. Я так понял. Ведь какая женщина в здравом уме пожелает жить с палачом? Но мне это неинтересно. Мне неинтересен ни философ, ни палач, который жизнь свою желает посвятить химере – семье! И как только в твою чудовищную, но необычайно светлую голову вползла мысль о женщине? Твои знания и рассуждения подняли тебя над простым людом. Тебе бы подниматься и выше. До самого солнца…
   – Эта женщина – мое солнце, – прервал Философа палач.
   – Это заблуждение. А скорее помрачение мужского ума, отравленного женским ядом. Прав ваш проповедник Экклезиаст. Сказано им в седьмой главе: «И нашел я, что горше смерти женщина, потому что она сеть, и сердце ее силки, руки ее оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».
   – В той же проповеди он говорит: «Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои: потому что это – доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем».
   – Да, да… Противоречивы ваши учителя. Бог предостерегает от женщины и сам дает ее на «все суетные дни». Ваша религия – абсурд. Лишь древним эллинам была открыта правда жизни.
   – В этой правде есть место для женщины и ее понимания?
   – Ты только послушай себя самого! Понимания женщины… Понимания чего? Мужской прихоти? Вожделения? Или жизненного круга мужского разочарования? Нужна для плоти женщина – достану звезды для нее с небес. Когда страсть удовлетворена – вижу в женщине ничтожество и неполноценность, отворачиваюсь и проникаюсь отвращением к ней. Затем силы восстанавливаются, похоть греет кровь, и мужчина опять лезет на небо за звездами для «любимой». Страсть удовлетворена, и женщина опять опостылела. Чего же ищут мужчины в женщинах? Ведь прекрасно осознают, что вновь познают не женщину, а жестокое разочарование в ней. И оттого в жизненных устоях и в законах многих народов женщина не является родственницей мужчине, то есть родной ему! Дети, родители, все прочие до третьего колена – да! А вот жена – не родня! А знаешь, как относились к женщинам самые мудрые люди на земле – древние эллины? Я тебе прочту. Я изложил это в собственном стихотворении. Слушай:

     Мудрец известный грек Паллад
     Низвергнул откровенья водопад:
     «Что женщина зло – ручаюсь за это.
     Но дважды бывает прекрасной она:
     На ложе любви, воспета поэтом,
     И в ложе холодного вечного сна».

   Что скажешь?
   – Между ложем любви и ложем смерти еще есть жизнь. Человек может и должен ее устроить счастливой. В сердце мужчины, кроме Бога, есть место и женщине, и детям. Женщине – потому что это его выбор и желание. Детям – потому что это продолжение его самого во множестве поколений. Любовь к ним, как и любовь к Богу, наполняет жизнь смыслом. Человеческая жизнь без смысла – это жизнь животного.
   – Значит, любовь к женщине равна по смыслу любви к Богу?
   – Пусть каждый мужчина решит это сам. Для себя этот вопрос я решил. Я люблю свою женщину, как люблю Бога.
   – Любовь к женщине, к человеку ты поставил перед любовью к Богу. Божественное во всем должно быть главенствующим. Хотя… Может быть, это предназначение ныне живущих. Возможно, в будущих веках человек будет важнее. Как-нибудь подумаю над этим. Даже интересно. Как там, в ученой латыни: Homo, humanus, humanitas… [101 - Человек, человечный, человечность (лат.).] А таких, как ты, назовут гуманистами – одержимыми идеей человека как высшей ценности! О боги, что я несу… Палач, ценящий людей. Засиделся я что-то в пещерах. Пора на свежий воздух. А тебе, палач, следовало бы подумать о себе, а не о своей женщине. И тогда твоя жизнь, возможно, сложилась бы счастливо.
   – Об этом я недавно говорил с одним человеком. Вернее, с его духом. Его философия, как и твоя, пропитана презрением к женщинам. Свою жизнь он посвятил познанию и мучению людей. В час его смерти рядом с ним присутствовал только один человек – палач, его ученик. Этот палач был его семьей. Он так и сказал. А еще он сказал: «Обрети семью». Этим палачом был я. Но в моей семье не будет палача. И умру я в окружении тех, кого люблю, а они, даст Бог…
   – Не даст тебе этого твой Бог, – со злобой вымолвил Философ. – Обстоятельствам угодно другое. Эти обстоятельства иногда сильнее и меня. Если бы не они, возможно, ты и умер бы в том окружении, о котором ты говорил. Но… Но… Но…. Ведь ты пришел причинить мне зло. У тебя большое тело, но ты маленький человечек. А я большой. И зло мое огромно.
   Философ выкрикнул команду на незнакомом Гудо языке, и из стены мрака на границу факельного света выдвинулись его служки.
   Семь, десять, двенадцать… Может, и больше. Но Гудо только усмехнулся и расправил плечи.
   – Господи, не моя в том вина. – Гудо с силой оттолкнул первого приблизившегося. – Не их вина, что живут глупостью другого. – Удар, еще удар, и двое напавших покатились под стену. – Человек сам и есть творец греха. По вине собственной. – Гудо напрягся и сбросил со спины вскочившего на нее служку. – Кто мы, живущие волей нам подобных? – Совершив поворот вокруг своей оси, Гудо сильными ударами разбросал еще четырех служек Философа. – Думали, так просто?
   Раздался крик Философа все на том же непонятном языке, и его служки тут же исчезли за границей света. Не успел Гудо оглянуться, как быстро, один за другим, стали гаснуть факелы и рядом находящиеся огоньки светильников. Плотная тьма окружила его. А еще полная тишина. Настолько полная, что придавила Гудо к стене пещеры.
   «Стена. Вдоль стены. Никто не нападет сзади. Не вижу, но слышу каждый шорох. Слушай, Гудо, слушай!»
   Холодна стена из благородного камня. Остры его осколки под истончившимися за многие годы подошвами пулен. Но от стены лучше не отходить. Это надежный союзник. Только бы дотянуться до шеи Философа! Вот только где она? Эта хрупкая шея маленького человечка, которая так удобно поместилась бы в огромной ладони знающего свое дело палача.
   Шея – хрупкая часть тела. Так было угодно Создателю. Даже такая мощная шея, как у Гудо.
   Непостижимым образом стена, надежная опора, вдруг раскрылась. Ловкие человеческие руки набросили на шею Гудо веревочную петлю и туго сдавили мышцы и сосуды. Инстинктивно он схватился руками за жесткую веревку, и тут же на его тело обрушились мощные палочные удары. Пересиливая боль, Гудо вытащил из проема стены своего душителя, но освободиться не смог. Множество рук повалили его на каменистый пол и очень скоро обездвижили, крепко связав лодыжки и кисти.
   – Числом часто побеждают. Даже самых сильных и умелых, – хихикнул над его головой Философ. – Влейте в господина Эй мертвую воду. Пусть пока побудет в стране теней.
//-- * * * --//
   «Я бы лучше справился. У палача это получилось бы лучше. Мертвая вода не для живого тела. Со мной это не пройдет. Не пройдет…»
   Гудо в сотый раз напряг внутренности, но уже ни единой капли мертвой воды выблевать не смог. Хорошо, что сатанинского напитка у Философа оказалось не так уж и много. Тем более что половину служки пролили мимо рта сопротивляющегося господина Эй. И все же какое-то ее количество попало в желудок, и не все удалось выдавить из него. И этой малости хватило для того, чтобы тело обмякло, а в мозг вгрызлись зубастые черви.
   «Из таких же червей там, за стенами пещеры, под ласковым солнцем и при свежем ветре, получаются удивительной красоты бабочки. Они не вечны, эти черви. Приходит срок, и застывают они в волосяных коконах. А потом из коконов выпархивают радующие глаз создания. Говорил священник… Да, говорил! Волшебная поляна. Бабочки… Облако… Огромное разноцветное облако. Я иду по волшебной поляне… Я поднимаюсь вместе с облаком… Застывают черви… Застывают в волосяных мешочках…»
   Был ли Гудо в забытьи, в стране теней? Он и сам не смог бы ответить на этот вопрос. Как и на тот, сколько прошло времени с того мгновения, как ступил он в королевство разноцветных бабочек. Да и нужно ли об этом сейчас думать? Думать нужно о веревках. Только все еще болит голова и так мешают злые человеческие голоса! Гудо знал, кому принадлежат эти голоса. Злым людям.
   Мартин! Должно быть, именно за ним, за своим верным слугой послал сатана палача Гудо. Давно уже ему следовало предстать перед своим господином с кровавым отчетом. Но он все ускользает и ускользает. И поэтому противник Господа отправил за ним его самого лютого врага. А тот больше не имеет права упустить того, для которого в потустороннем мире уже готов облик демона. И не Господь продлевает проклятие и разделяет семью Гудо, а антихрист требует выполнить свою волю. А может, все же Господь? Может, он велит уничтожить зло? Ведь всякое зло должно быть наказано! И все, творящееся с несчастным Гудо сейчас, – это только из-за того, что он не довел до конца справедливое дело. Долг палача – уничтожать зло, преступившее закон Божий!
   Но зло все еще живет. Оно творит зло.
   – Сладкое вино у тебя, Философ. Я не буду спрашивать, откуда оно у тебя, как и то, кто приносит тебе свежее мясо и козье молоко. Ты исправно выполняешь наш уговор…
   – И мне не приходится жаловаться на соблюдение этого уговора тобой, Мартин…
   Еще один злой голос. Философ. Эх, были бы свободны руки! Только кто поможет? Как не вспомнить ангела с черными крыльями… Как не вспомнить Стрелка Роя?
   «Потому что никто, кроме тебя, тебе не поможет!»
   Именно так. Голова у Гудо уже ясная, и у него есть помощники. Помощники, от которых кровь у многих стынет в жилах.
   – Ладно. Теперь покажи мне друзей моих сердечных. Как они? Мне говорили, что крики тех, кого терзал демон пещеры, были слышны во всех уголках подземелья. Я думаю, что в твоем аду даже камни ужаснулись.
   – Да, Мартин. Демон их терзал жестоко. А вот и они. Положите их рядом. Ну, что скажешь, Мартин?
   – А что скажешь ты, мой друг Ральф? Ты помнишь тюрьму в проклятом городе Венеция? Ты помнишь, как ты забирал у меня последний сухарь и лишал воды? Молчишь? Ах да, я вижу. Ну-ка, поднесите ближе факел. У тебя свернута челюсть, вывихнута рука. А крови, крови сколько! Просто загляденье. А ты чего не смеешься? Или тебя уже не зовут Весельчак? Какой ты теперь Весельчак! Ты кусок отбитого мяса, на котором нет и клочка кожи. Кровью отлились тебе мои тюремные слезы. Что, и глазика нет? Демон вырвал. Пещерный демон – он такой. Человека не съест, но пожует и выплюнет.
   – Ты доволен, Мартин?
   – Я почти доволен, Философ. А теперь покажи мне мой ночной кошмар. Моего истязателя и почти убийцу.
   – Вот он. Но он в стране теней.
   – Пусть возвращается и встретится с демоном пещеры. А завтра я приду еще раз на него взглянуть. Я уже дрожу при мысли о том ужасном зрелище, которое будет представлять собой мой палач. Слышишь, палач? Завтра я плюну в твое изувеченное лицо. А впрочем, вряд ли оно станет ужаснее того, которое тебе подарил сатана при рождении. Молчишь? А я в твоих руках кричал от ужаснейшей боли. После того как тебя поломает демон, ты будешь кричать даже от ласкового прикосновения моих рук. Но они не будут ласковыми. Ты узнаешь, что такое настоящая боль. Так что до завтра, чудовище палач. А пока я ухожу. Проклятый толстяк Гелиос и часа без меня не может обойтись.
   – Проводите Мартина.
   После долгой паузы изрядно охмелевший Философ тяжело опустился рядом с лежащим Гудо.
   – Я дал бы тебе вина и кусок мяса, но это тебе уже не нужно. Скоро ты вновь повстречаешься с демоном. Ты уже видел его. Огромные налитые кровью глаза, оскаленная пасть с острыми клыками в три ряда, ядовитая слюна, пылающая огнем шерсть… Так чаще всего описывают его те, кто уже вынимал его из себя. Да, да! Твой демон в тебе самом. Его нужно только разбудить, и он предстанет во всей своей мощи. Демона не понимают. Говорят о нем разное, но ничего доброго. Да, демона не понимают, путают с дьяволом. А демон по-гречески означает «душа»! Слышишь – душа! Так что ты повстречаешься с собственной душой. И не моя вина, если твоя душа так ужасна и страшна, что ты готов будешь биться о стену и бросаться в расщелины. Мой напиток только разбудит твою душу, а ты сам ее вытащишь, чтобы узнать, что же вдохнул в тебя твой Бог.
   – Мой Бог есть добро. И каждому дает добрую душу. Душе мучительно тяжело, если она находится в сосуде, сотворенном из грехов. Пусть простит меня мой Бог и забудет на мгновенье о моей клятве. Ведь нужны и Ему палачи, сокрушающие особенно грешные сосуды. Говорил мой учитель: люди в сущности своей создания злые и добрыми становятся лишь по принуждению или в силу происходящего. И все-таки, как прекрасно облако из порхающих бабочек… Наверное, я был в раю… Как этот рай называется?.. Священник говорил… Кажется… Да, да… Петалудес…
   – Ты бредишь, палач? Ты все еще в стране сказочных снов? Но ничего. Сейчас еще выпьешь немного ласкового зелья, а завтра получишь злой напиток. И тогда ты будешь рвать свое тело руками, бросать его на острые камни и орать, как будто от тебя отрезают куски мяса. Ты искупаешься в собственной крови, а из твоей плоти будут торчать расколотые кости…
   – В этой крови?
   Философ содрогнулся, увидев перед своим большим носом две огромные окровавленные ладони палача. Свободные ладони, которые должны были крепко удерживать веревочные узлы.
   – Как это? – едва пролепетал Философ и задохнулся.
   Его горло безжалостно сжимали сильные руки палача.
   – Это крысы. Я растер ладони о камни, чтобы они почуяли кровь. Крысы с наслаждением грызли веревки, пропитанные кровью, и даже пытались есть меня. Веревки им понравились больше. Душить я тебя буду медленно. Умирать ты будешь долго. Я знаю дело палача. Ты в этом убедишься. Если твои рабы сделают еще шаг, я просто оторву тебе голову. Я такое уже проделывал.
   – Назад! Все назад! На сто шагов назад! – прохрипел Философ и тут же, почувствовав, как чуть разжалась железная хватка, предложил: – Я выведу тебя из этих пещер.
   – Выведешь? – чуть заметно улыбнулся Гудо.
   – Выведу. И с острова вывезу, куда пожелаешь. Я могу. Это мой остров. Я его тайный господин.
   – Но если ты хоть на шаг отступишь от меня…
   – Я должен остаться в пещерах и охранять их тайну. Дай продышаться. Умоляю! Я спрячу тебя в надежном месте.
   – Что помешает тебе подослать своих служек или направить в «надежное место» Мартина?
   – Ты увидишь священную тайну пещер. Если служки узнают, что я нарушил священную клятву… А если кто-то узнает… Тот же Мартин или люди герцога…. Но ты должен будешь поклясться сохранить великую тайну. Иначе убей меня сейчас и умри тоже сейчас.
   – Мне не нужна твоя тайна. Мне нужно найти свою семью.
   – И в этом помогу…
   – А еще я хочу забрать с собой несколько человек. Боюсь, они не переживут встречи с пещерным демоном.
   – Да отпусти же мое горло! Ладно, пусть будет по-твоему. Это же надо такому случиться – Философ и в руках палача! Мои боги не предупредили меня об этом… И напрасно. Слышите, боги? Напрасно!

Глава десятая

   Зацепившееся за вершину горы огромное облако то ли от боли, то ли от злости на досадную помеху разразилось продолжительным дождем. Дождь сменила матовая водянистая пелена, отдающая холодом.
   «Это уже осень. А дальше зима, снега, холода. Тоска… И что потом?»
   Задав себе столь сложный вопрос, мужчина и не собирался на него отвечать. Будет то, что будет. Боги этой древней земли уже все решили, и не дело простого смертного пытаться заглянуть в будущее. Жить нужно сегодня, если хочешь просто жить. А если простая жизнь не устраивает, надо что-то делать, готовя день завтрашний.
   Именно этого мужчина и не желал. Он сидел на гладком валуне, а у его ног, обутых в грубые селянские поршни, кипел мутный ручей. Еще совсем недавно, при летней жаре, голубая лента лишь тихо двигалась среди камней. Так приятно было находиться в тени огромной ивы и наслаждаться свежестью протекающей воды… Так приятно, что ни о чем не желалось думать и (вот оно, счастье!) тем более вспоминать. Напрасно суровая женщина звала его в свою убогую хижину, к опостылевшему, грубо сколоченному столу, на котором его ждал обед – неизменный овечий сыр и жидкая ячменная каша. Мужчине было гораздо приятнее коротать дни в блаженном безделье у ленивого ручья, чем поспешно глотать простую пищу, а потом пытаться ее отработать, запасая сено и дрова. А как только суровая горянка отворачивалась от него, он сбегал к ручью, который все лето был душевным лекарем для этого мужчины, некогда гордо именовавшегося доктором медицины Юлианом Корнелиусом.
   Теперь же ласковый ручей, насыщенный осенними дождями, стал мутным и бурлящим. Его вода уже не столь приятна на вкус, а серая пена от брызг и вовсе отвращает взгляд. Но что обиднее всего, так это то, что ускорившееся течение воды вызывает внутреннее волнение и тревогу, заставляющие оглядываться по сторонам и даже принимать решения.
   – Мне нужна вода!
   Опять звучит голос этой суровой женщины. Он уже не столь приятен, как несколько месяцев назад, и Юлиан Корнелиус, со вздохом зачерпнув в деревянное ведро мутной воды, повесив голову, не попрощавшись, уходит от летнего друга ручья.
   – Там, на столе, – отрывисто говорит женщина и с той же интонацией добавляет: – Зарежешь овцу и отнесешь в селение мясо. Так староста велел.
   Со старостой встречаться не хочется. Не хочется сухих комков сыра и жесткой лепешки. Не хочется и тела этой женщины. Она требовательно прижималась этой ночью к Юлиану Корнелиусу, но, ничего не добившись от него, что-то прошипела на своем языке и отвернулась. Утром ее опять рвало, и она пила много воды. У нее будет еще один ребенок. У этих трех мальчуганов, которые сурово наблюдают за тем, как медленно мужчина пережевывает пищу, будет еще один братик. А может, сестренка. Во всяком случае, еще один рот. К весне женщина родит, а на следующий день опять примется за работу по хозяйству. Рожать и работать. А что ей еще остается в этом мрачном лесу? Так было всегда. Мужчин забрала война. Но через селение порой проходят воины, а то и просто всякие приблудные.
   Такие, как Юлиан Корнелиус.
   Нужно было все-таки этой ночью удовлетворить ее желание. Этого требовало чувство благодарности, но возрастающее с каждым днем отвращение к этой убогой жизни лишало лекаря даже малейшей страсти.
   Не думалось еще несколько месяцев назад Юлиану Корнелиусу, что придется ему резать овцу и свежевать ее, как простому селянину. Таскать камни с огорода, косить траву, рубить лес и заниматься всякой всячиной, без которой не пережить зиму. Вот только не хотелось провести зиму в этих диких горах. Не хотелось думать об этом, да и о чем-либо другом. Не хотелось спускаться вниз, в селение, и опять прятать глаза под суровым взглядом противного старика. Ведь староста никак не мог забыть о том, как ему исполосовали кнутом спину, к чему во многом был причастен и лекарь герцога Наксосского.
   Кто же мог подумать, что все так обернется? Так мучительно тяжко. Хотя…
   Могло сложиться гораздо хуже.
   Даже вспомнить страшно…
//-- * * * --//
   – Что, открыл глазки? Рожа твоя венецианская… Как ты мне противна! Так бы и дал по зубам…
   – Иосиф, отойди от него. А то, чего доброго, выбьешь ему зубы. Тогда цена его вдвое упадет. Беззубый раб всегда подозрителен. То ли он болен, то ли слишком строптив. Герш приказал доставить его в целости.
   О ком говорят эти люди? И почему они говорят… Юлиану Корнелиусу знаком с детства этот презираемый христианами язык. Но лекарь превосходно знает наречие тех, кто погубил Христа. Потомки тех, кто терзал Сына Божия, теперь желают зла и самому Юлиану Корнелиусу. Ведь они говорят о нем!
   Проклятая голова просто разрывается от винных паров. Рот обжигает пустынный песок, а внутренности готовы извергнуться тошнотворным брожением. Но ни выпить воды, ни проблеваться, ни даже пошевелить руками и ногами невозможно. Он крепко связан, а во рту у него вонючий комок шерсти.
   Вот оно – похмелье после угощений и щедрот сильных мира сего! Вино короля Душана, а затем и герцога Наксосского лишили не только разума, но и воли. И кого! Славного доктора медицины, вылечившего самого короля сербов и греков! Обласканного им, получившего в подарок новое шелковое платье и пригоршню золотых дукатов!
   Юлиан Корнелиус с трудом приподнял налитую свинцом голову. Он был в домотканом брэ и короткой тунике, лохмотьях местных селян. Где в них могут лежать золотые монеты? В каком потайном кармане? Да и могут ли сохраниться дукаты у того, кто связан по рукам и ногам?
   Что же произошло? Что случилось? И как это могло произойти?
   Ведь пошлет за великим лекарем король Душан или понадобится он герцогу Наксосскому, а Юлиан Корнелиуса нет! Его похитили люди проклятого еврея Герша и желают продать в рабство. Да за такое Гершу головы не снести!
   От возмущения кровь ударила в голову лекаря и сразу же ее прояснила.
   Юлиан Корнелиус помрачнел.
   Нужен он королю сербов… Как бы не так. Не мог же король не понять, что вывих вправил вовсе не ученый лекарь, а сам Джованни Санудо. Обманом вправил, но своего добился. Не награждать же за ремесло великого герцога. Подойдет и лекарь, а с его наградой герцог разберется.
   А герцог… А что герцог? Можно головой ручаться за то, что герцог больше всех заинтересован в том, чтобы сгинул его пустоголовый лекарь в рабской неволе. Особенно после того…
   Да, да и да! Юлиану Корнелиусу не померещилось и не привиделось. Так оно и есть. Глаза лекаря видели, как Джованни Санудо мочился через серебряную трубочку. Через трубочку, потому что… Это тайна. Великая тайна большого человека. Если об этом узнают, герцог лишится множества друзей и союзников! А враги… Всем известно особое отношение на Востоке к мужскому фаллосу… Это гибель для герцога Наксосского. И не только политическая.
   Так кто же придет на помощь несчастному Юлиану Корнелиусу? Люди? Боги?
   Люди, его похитившие, язык и обычаи которых он знал? Нет, их нечем ни подкупить, ни заинтересовать.
   Боги? Какие из них? Тот, от которого он отрекся давным-давно? Тот, к которому он сейчас для видимости обращался, чтобы оставаться для окружающих христианином? Или другие боги – покинувшие этот мир или еще не пришедшие для утверждения себя?
   – Пить, – едва расклеил опухшие губы Юлиан Корнелиус.
   – Привыкай, – ответили тогда ему. – На галерах вода в цене!..
   …Юлиан Корнелиус положил освежеванную тушку овцы в полотняный мешок и, не сказав своей женщине ни слова, направился вниз по каменистой тропинке.
   Он не будет спешить. Но все же нужно вернуться в домишко женщины еще засветло. Даже зная тропинку, можно ошибиться. В темноте и горы другие, и путь они указывают другой. Даже не заметишь, как они закружат тебя и подведут к гибельной пропасти.
   Такое уже было с Юлианом Корнелиусом, когда его сопровождающие, допив остатки вина, погрузились в крепкий сон. Они даже не связали как следует своего пленника. Так, накинули петли на руки и шею и строго велели спать. До этого похитители, развлекаясь, заставили Юлиана Корнелиуса весь день бежать за повозкой. Они не могли подумать, что страх перед грозящим ему рабством окажется гораздо сильнее смертельной усталости.
   А может быть, жажда свободы придала сил ученому лекарю. И он, освободившись от веревок, бросился в черные чащи густого леса, не страшась глубоких расщелин, не замечая, как колючие кусты срывают с него лоскутки кожи, и не обращая внимания на то, как хлещет кровь из израненных камнями голых ступней.
   Несколько дней, запутывая своих возможных преследователей, а скорее сам себя, бродил лекарь по девственным лесам, в которых, к счастью, хватало для него воды и птичьих яиц. А леса все не кончались и не кончались. Не было ни селений, ни хижин, ни дорог, ни тропинок.
   Ночами ветер гнул вековые деревья, а зверье выло так, что немели опухшие ноги. К тому же лекарь оступился на склоне горы и едва не свалился в пропасть. Одинокий куст спас его, глубоко войдя колючками в ладони. Юлиан Корнелиус потом долго молился всем богам, которых знал, и просил только об одном – вернуться к людям, услышать их речь и согреться теплом их душ.
   Кто-то из богов услышал молитву лекаря. Уже в полдень следующего дня Юлиан Корнелиус увидел сквозь вековые сосны убогие домишки и возрадовался им, как вратам рая. Но домишки были разграблены, а растасканные части человеческих скелетов указывали на то, что это мертвое селение часто посещают хищники, которым по нутру пришлась человечина.
   После тщательных поисков лекарь нашел огниво, старый медный котелок, ржавый нож и обрывки полотна. Особенно он обрадовался старым поршням из бычьей кожи. Теперь он мог согреть воды, сделать бинты и подлечить начавшие гнить ступни ног. Два-три дня, и можно будет тронуться в путь. Теперь не придется страдать от колючей хвои и камней. Старые поршни все еще были крепкими. Да и возле костра всегда чувствуешь себя уютнее. Особенно если на его языках жарится подбитая палкой крупная птица.
   Скорее всего, на запах этой птицы и пожаловал старый волк. Но, увидев спящего человека, он вспомнил о сладости человеческого мяса, которого вдоволь вкусил на этом месте несколько лет назад. Не раздумывая, он вонзил клыки в бок добычи.
   Юлиан Корнелиус дико закричал от боли. Потерявший от старости нюх и почти ослепший волк с удивлением отскочил. Это тело оказалось живым. Но человеческая кровь, попавшая в пасть, прибавила ему силы и дерзости. Только бы вонзить клыки в шею! Однако человек подбородком прикрыл шею, жертвуя своим лицом.
   Удар! Еще удар, и волк отлетел от лежащего человека с глубокими ранами от ржавого ножа на брюхе. Человек и животное, оба раненые, воя от боли, бросились в разные стороны. Старый волк – чтобы умереть. Юлиан Корнелиус – чтобы жить.
   Лекарь изорвал на бинты половину своей туники, но кровь все продолжала сочиться через повязки. Раны нужно было зашить или прижечь. Однако ни того, ни другого Юлиан Корнелиус с собой сделать не мог. Ему нужна была помощь – любого человека, который встретится на пути. Но где эти пути в проклятых густых лесах, перемежаемых только голыми выступами скал, холодными озерами и колючими кустарниками?
   И когда Юлиан Корнелиус уже проклял не только похитителей, виновных в его близкой смерти, но и всех известных ему богов, лес расступился разноцветьем в лучах заходящего солнца, открыв широкую поляну. Более того, на поляне лекарь почти сразу ступил на дорогу, хотя и успевшую порасти травой, но с весьма различимой колеей от проехавших по ней множества повозок.
   Случилось и другое чудо. Что-то подтолкнуло Юлиана Корнелиуса свернуть направо, и через несколько десятков шагов он увидел чудо!
   Именно чудо. Хотя это священное слово совсем не вязалось со старым столбом, изуродованным годами, ветрами и дождями, но лекарь не переставал повторять: «Чудо, чудо, чудо».
   Да, это была та самая герма, посвященная древним богам. Тот самый хранитель перекрестков с глубоко вырезанным фаллосом, на который когда-то положил свои руки доктор наук Юлиан Корнелиус.
   – Со мной удача и защита древних богов. Все остальные – прочь от меня. Зевс и его боги указали мне правильный путь! – воскликнул христианин Юлиан Корнелиус и поспешил знакомой дорогой в знакомое ему селение Айхо.
//-- * * * --//
   Сейчас Юлиан Корнелиус так же спускался с вершины горы в знакомое ему селение Айхо. Но теперь он не торопился, осознавая, что ничего хорошего там с ним не произойдет. Он встретит лишь косые взгляды селян, нагло улыбающихся мальчишек, готовых бросить ему в спину камни, и, конечно же, хмурого, давящегося кашлем старика старосту.
   Лекарь Юлиан Корнелиус не мог облегчить этот постоянный кашель, как и залечить не желающую рубцеваться спину старика. Ведь у людей преклонного возраста, у тех, кому за пятьдесят, очень плохо заживают любые раны. Особенно в этих вечно влажных лесах. Особенно если эти раны нанесли кнутом, который долго выдерживали в бычьей моче.
   Кнутом старосту попотчевали по приказу самого короля Душана. Старосту, да еще пятерых селян, притащивших свои шутовские деревянные статуи в монастырь и просивших принять их как святые изображения покровительниц Афродиты и Венеры. Долго пришлось селянам объяснять монастырским сестрам то, что благодаря этим покровительницам их Айхо не слизал огонь и они, слава Господу, имеют крышу над головой. Только вино и свежее мясо вразумили сестер, и те согласились открыть ворота и даже написать на статуях имена спасительниц селения.
   А наутро вернулась матушка-настоятельница. Воспитанница константинопольских ученых монастырей, она сразу же разразилась бранью. Еще бы! Во дворе святой обители стояли два языческих идола, посвященных распутным богиням древней Греции и Рима! Тут же ничего не понявших селян отправили в Арту.
   Король Душан долго смеялся над простонародной глупостью. Смеялся до тех пор, пока под пытками не всплыли имена герцога Наксосского и его дочерей. Король задумался. Потом велел все подробно записать, а селян выдрать кнутом и отправить домой с запретом отдаляться от своей деревни более чем на тысячу шагов.
   Исполосованные спины селян так же плохо заживают, как и у их старосты. Они куда моложе, но и им Юлиан Корнелиус не может помочь. Ведь с ним нет его лекарского сундука с мазями и важными медицинскими записями.
   И зачем только в ту первую ночь после тушения пожара Юлиан Корнелиус хвастался своей ученой степенью лекаря? И перед кем? Перед этой хмурой селянкой. Ради ее кислого вина и костлявого тела, от которого за десять шагов разило овчиной. Да, во всем виновато вино, которое со студенческих лет заменяет Юлиану Корнелиусу кровь. Кто тогда знал, что это хмурое создание понимает, как и ее отец, франкский язык, а значит, немного и венецианский. Да, да! Она еще и оказалась дочерью старосты, вдовствующей уже более года. И если не кривить душой, нужно быть немножко ей благодарным. Ведь это она приняла в отсутствие отца чужака в селение, да еще и выходила его.
   Жизнь-то женщина спасла, и раны, как знала, закрыла. А вот лицо… Трудно будет Юлиану Корнелиусу с такими шрамами пристать к богатенькой невесте. Даже в Венеции, в городе, в котором более половины мужчин всегда в море, а вторая половина готовится к отплытию.
   – А-а-а, это ты, – вместо приветствия простонал староста. – Мясо подвесь к потолочной балке.
   И все. Старик отвернулся от своего, можно сказать, зятя и продолжил чинить лошадиную упряжку.
   – Так я пойду? – после очень долгого ожидания спросил Юлиан Корнелиус.
   – Жди, – строго велел староста.
   Сколько ждать? Чего ждать? Зачем ждать?
   Что случилось с Юлианом Корнелиусом, весельчаком и балагуром, вдохновителем всех студенческих пьянок и половины налетов на курятники горожан Салерно? Как его ошпарила жизнь! Как ударила его о твердую землю! Как умыла холодным дождем реальности…
   И все это из-за проклятого герцога Наксосского. Урода оскопленного, который толкнул блистательного Юлиана Корнелиуса в отхожее место и еще ногой придавил, топя в испражнениях. Ничего, еще придет время. Еще будет случай. Еще увидит Юлиан Корнелиус унижение и уничтожение ненавистного герцога. Еще…
   – Едут! – закричал ворвавшийся в дом мальчонка и исчез раньше, чем затих его крик.
   – Эхе-хе, – закряхтел староста и, бережно уложив в корзину упряжь, поманил лекаря рукой. – Пойдем. Пойдем! И мясо прихвати.
   На окраине селения, у дороги, стояли, сбившись в плотную толпу, все старики и старухи селения. Вокруг них стайками кружились мальчишки. Мужчины держались поодаль, опираясь на дубовые палицы. Женщины еще в полдень поднялись в горы.
   Но в этой осторожности не было большой необходимости. Это Юлиан Корнелиус понял сразу, как увидел вышедших из леса воинов.
   Впереди идущие лучники едва передвигали ноги. Всадники валились из седел. И те и другие были в повязках, уже успевших превратиться в серые полосы, на которых отвратительно смотрелись ржавые пятна крови. Многие были без оружия и шлемов.
   Юлиан Корнелиус сделал шаг за спину старосты, когда к ним приблизился первый всадник.
   – Помнишь меня? – устало спросил всадник.
   – Ты был в нашем селении. Да, припоминаю. Мне не забыть того, кто был с тобой, и его, – прозвучало ругательство на местном языке, – дочерей. Ты – властелич Стешко.
   – Верно, староста. Точнее то, что осталось от властелича… Три стрелы вытащили у меня из груди и плеча. А голова до сих пор гудит от турецкого меча. Побил наше войско бей Орхан на проклятой Марице [102 - Сражение состоялось осенью 1352 года на реке Марица у города Димотика.]. Едва ноги унесли. Из моего отряда только половина ушла. А из них еще половина в пути умерла от ран. Но краль Душан велел мне на море возвращаться. Портовые сборы теперь очень важны. Помню твое гостеприимство… – Стешко чуть заметно улыбнулся, увидев, как крепко сжали мужчины свои палицы. – Сейчас спешу. А это кто у тебя за спиной? Неужели… Ба-а-а! Да это же наш славный лекарь Юлиан Корнелиус! Хотя… Сильно тебе лицо порвали, но… Как мне и тебя не узнать? Я тебя по приказу нашего великого краля несколько дней искал по околицам Арты. А ты вот где! Пойдешь со мной в Перевез? Там и меня подлечишь, и людей моих. А потом тебя к кралю Душану отвезу. Может, опять на меня владыка наш ласково глянет. Сам пойдешь или привязать к коню?
   – Сам, – с готовностью ответил Юлиан Корнелиус.
   Лекарь с презрением посмотрел на кашляющего старика, с ненавистью – на черные домишки селения и с равнодушием – на спешащую к нему дочь старосты.
   «Тяжело ей будет. А еще этот малыш к весне прибавится».
   Не оглянувшись на крики женщины, Юлиан Корнелиус поплелся за крупом коня властелича Стешко.
   Весь путь к морю, о чем бы он ни думал, всякий раз лекарь возвращался к печальной мысли о том, что он никогда не увидит своего первенца. Мальчика или девочку – не важно. Важно, что первенца. Впрочем… Настолько ли это важно…
//-- * * * --//
   «Неприятный денек. Ох, неприятный. – И после продолжительной паузы в голове возникло опять: – Неприятный денек. Ох, неприятный».
   Мало того что воины властелича Стешко избили его, так еще и холодный дождь истязал тощее тело Юлиана Корнелиуса.
   Утром умер еще один серб, из тех, кого турки не дорубили на поле битвы под Димотикой. Умер он не от ран, а… Бог его знает, отчего он умер. Видно, пришло его время и призвал его… Да, конечно же, сатана! В самое жаркое место пекла, на вечные муки. Так желалось Юлиану Корнелиусу. Ведь из-за этого сербского грешника его жестоко избили. Как будто лекарь – сам Господь Бог и одним желанием может вылечить всякого. Ну не получилось. Не те снадобья и не те мази. А где взять другие? Корабли не желают приставать к Перевезу. До их капитанов уже донесся слух о непомерных сборах местного правителя Стешко. Так что ни лекарств купить, ни спросить кого сведущего.
   А от того пожухлого и прогнившего от дождей сена, которое собрал в осенних лугах Юлиан Корнелиус, проку и быть не может. Тем более что травы здесь какие-то странные и незнакомые.
   Умер, да и умер. Каждый рожденный смертен. За что же так сильно избивать? Ведь лекарь старался. Какие дикие люди эти сербы! Никто бы и пальцем не посмел тронуть доктора медицины в просвещенной Венеции. Там понимают и ценят старания лекаря. А эти проклятые дикари… Был бы у Юлиана Корнелиуса яд, честное слово, рука бы не дрогнула.
   Рука не дрогнула бы… А тело дрожит. От холода, голода и справедливого негодования.
   Да и с властеличем Стешко нехорошо вышло. Открылись раны на груди. Гной пошел. Но это же верный признак скорого выздоровления! Так указывал сам Ги де Шолиак, знаменитый хирург, которого даже допустили прочитать несколько лекций в университете Салерно. А в знаменитейший университет не приглашают читать лекции глупцов и бездарей. Юлиан Корнелиус сам слышал и даже кое-что записал из слов признанного ученого. Только вот что-то идет не так. День ото дня этому Стешко становится все хуже. Еще умрет. И тогда…
   Забьют до смерти лекаря Юлиана Корнелиуса. Забьют.
   Да и умер бы поскорее властелич. Сил нет терпеть его издевательства и побои. А еще более неприятно подбирать с пола кости, которые бросает со своего стола сердитый Стешко. Как собаке, как рабу, как…
   «А если помрет – ведь действительно убьют».
   Юлиан Корнелиус с тоской посмотрел на молочно-белое осеннее небо, где, наверное, уже готовили место для его души, а затем перевел взгляд на серую рябь ждущего зимы моря. В нескольких сотнях шагов к северу, обходя Перевез, мчались несколько галер. Они шли в Венецию, в город, который мог бы спасти и тело, и душу Юлиана Корнелиуса. Если бы там знали. Если бы хотели. Но нужен ли великому городу несчастный Юлиан Корнелиус, пришлый человек, случайно оказавшийся в услужении его правителей? И то только потому, что чума проглотила почти всех лекарей Венеции. Да о нем, наверняка, уже и позабыли. Так что…
   Но что это?
   Юлиан Корнелиус глубоко вдохнул и затаил дыхание. Так и есть. Небольшой купеческий галеот [103 - Галеот – небольшая галера округлой формы с одним парусом, приспособленная к всепогодным плаваниям по всему Средиземноморью.]. Его глубокий, округлый и более короткий, чем у галеры, корпус не оставлял сомнений – это купец спешил покинуть море, уже готовое разразиться зимними штормами. И – о чудо! Навах повернул к пристани. Видно, была в этом суровая необходимость. А может, капитан еще не знал о возросших пошлинах жадных до золота сербов.
   Как ни хотелось Юлиану Корнелиусу отправиться в порт и посмотреть, а может, даже поговорить с хозяином галеота, он не решился. Там будут воины и сборщики подати Стешко. Не исключено, что им захочется еще раз пнуть ногой несчастного лекаря. А этого избитое тело Юлиана Корнелиуса перенести не сумеет. На нем и так хватало синяков и кровоподтеков. Лучше остаться здесь, на берегу, слушать рокот набегающей волны, крики опечаленных бескормицей чаек и бросать гладкие камешки, привлекая брызгами глупых морских птиц.
   Сколько ни просиди на морском валуне, но голод и надвигающаяся ночь заставят вернуться в дом властелича. Тем более Стешко не уснет, не пнув ногой своего пса. Или раба… Или шута…
   И что поделать? И как быть?
   Может, эти люди скажут? Странно видеть в надвигающихся сумерках маленькую лодку. Тем более плывущую от моря. Нет, не от моря, а от борта того самого купца, что на свою беду пристал в порту Перевеза. Быстро же купец отсюда отчалил. А впрочем, уже вечер. Как долго безразличный к жизни Юлиан Корнелиус бросал камешки в набегающие волны!
   – Эй, ты! Не убегай, – раздалось с лодки.
   Зачем и куда убегать несчастному доктору медицины, весь день просидевшему на берегу моря?
   – Ты рыбак? Селянин? Ты здоров? Нам нужны гребцы. Мы заплатим. Там… В Венеции. По прибытии. У нас хорошая еда. И даже вино! Ты понимаешь по-венециански?
   – Венеция… Вино… Да, да! Венеция… Вино!
//-- * * * --//
   – Имя?
   Не все ли равно? Не называться же тем, которое имело громкую приставку – доктор медицины.
   – Маркус.
   – Ладно, будь Маркусом. Так и запишем в судовой журнал. Цвет глаз – карий, волосы на бороде черные с проседью…
   Юлиан Корнелиус содрогнулся. Черные с проседью. Когда же у него появилась седина?
   – Губы…
   – Простите, господин…
   – Я палубный старшина Фарацио. Заношу в журнал твои приметы. Так положено. Тебе выдадут деньги. А если бы ты был беглым осужденным, по этим приметам тебя разыскали бы. Так что я занимаюсь важным делом.
   – Господин старшина, я хотел спросить: а волосы на голове… тоже с проседью? В этих проклятых краях нет зеркал.
   – Волосы на голове? Пусть они тебя не тревожат. Ты вольнонаемный. Брадобрей снимет одним махом волосы с головы. Так положено. Вольные с бритой головой, но с бородой и усами, купленные невольники, в основном турки и мавры, – с клочком волос на темени, а те, кто по суду, – вовсе без волос. Не перепутаешь никого ни с кем. Да и помощникам комита легче различать, кому и сколько следует всыпать кнута, если ленятся работать или не держат ритм. А ты хорошо говоришь на венецианском.
   «Признаться? Нет. Нет! Потребуют плату за проезд и пищу. Пусть будет так, как есть. О, судьба моя несчастливая!»
   – Я жил в Венеции.
   – Да-а-а, – протянул старшина и внимательно посмотрел на нового гребца.
   – Давно, еще мальчишкой.
   – Ладно. Так что у нас? Губы… Незачем все это писать. На правой щеке глубокий и длинный шрам. Такой же на лбу. И этого достаточно. Вот тебе шерстяной мешок. Это твоя постель на все случаи жизни. Если умрешь, то в него зашьем и бросим в море. До Венеции десять дней пути. Так что греби как следует. Все остальное расскажут другие.
//-- * * * --//
   Рассказали многое.
   И как только Юлиан Корнелиус не видел и не понимал всего разнообразия и в тоже время величайшей слаженности, которые позволяли большому кораблю преодолевать коварную волну и огромные морские просторы? Это была наука. Великая морская наука, опирающаяся на вековые навыки и бесчисленные жертвы моряков. А еще на правильную организацию труда всей команды. Хотя эта наука уже неоднократно сказалась на спине многострадального Юлиана Корнелиуса.
   Вначале никак не удавалось начать работу по свистку комита. Трижды прозевав, Юлиан Корнелиус получил удар валком весла от гребца, сидящего за его спиной. Дважды, задумавшись, лекарь сбился с такта, который неутомимо отстукивал барабанщик, и на его плечи обрушился жгучий удар кнута. А сколько раз его обидно обзывали опытные гребцы за бесчисленные промахи! Ведь гребля – наука строгая, и всякая ошибка, даже одного гребца, заставляет всю команду напрягать силы для того, чтобы выровнять ход корабля.
   А сколько всего нового познал доктор медицины Юлиан Корнелиус! Оказывается, каждая деревяшка на судне имеет не только свое предназначение, но и название! И их нужно как можно быстрее выучить, ибо все разговоры гребцов – а на галерных судах они звались «шиурма», – вращались вокруг этой торговой галеры. В их разговорах каждое второе слово для гребца-новичка было незнакомо. Пришлось загнать глубоко в себя всякое представление о гордости и собственной важности и с жалкой улыбкой на вечно сухих от жажды губах просить разъяснить то или другое название. И это была наука не менее сложная, чем академическая, но более жестокая из-за того, что не было времени на заучивание, а знаний спрашивали, не дожидаясь экзаменов.
   Нужно было молниеносно реагировать на просьбы гребцов, приказы комита и его помощников, на сигналы палубных моряков. А еще быстрее, – и даже предугадывая их, – на веления капитана и корабельных старшин. За медлительность или тупость (или просто невежество) тут же награждали хлестким ударом кнута, а то и вовсе следовала зверская расправа – лентяя и глупца могли протянуть под днищем корабля. От носа до кормы. Мало того, что холодная вода сжимала даже кости. Мало и того, что днище, щедро усеянное всякой морской колючей тварью, от ракушек до морских звезд, резало тело тысячью ножей. Мало того, что страх всякую рыбешку превращал в монстра, так еще подкомиты старались медленно идти вдоль левого и правого борта, заставляя от души нахлебаться горько-соленой морской воды. А то еще и поддергивали наказуемого каждый за свой конец веревки. И от этих рывков становилось еще страшнее.
   Услышав об этом жестоком наказании, Юлиан Корнелиус выбросил из головы все лишнее и с тройным усердием принялся запоминать и усваивать морской язык.
   Уже через два дня он знал очень многое. Он как вольнонаемный работал на загребном весле. Таких весел шесть – два на кормовой скамье (называемой банкой), два на восьмой и два на шестнадцатой. Все они возглавляли работу следующих за ними гребцов. На своей банке Юлиан Корнелиус был планширным, то есть сидящим посредине. Ближний к проходу гребец назывался вогаванто. У борта – просто третий гребец.
   Балка, возвышавшаяся над бортом, на которой устанавливались в уключинах весла, – постица. Она лежала на поперечных балках – бакалярах. Защита для гребцов от вражеских стрел, поставленная на постницу, – импавесата. А еще были куршея, мужлуки [104 - Поперечные стенки, делящие галеру на три части – нос, корму и среднюю часть.], фок и грот-мачты, паруса, канаты и сотни других названий.
   Знал бы всю эту науку Юлиан Корнелиус на борту «Виктории», то наверняка завоевал бы расположение не только капитана, но и самого герцога Наксосского. И тогда не пришлось бы пытаться выглядеть в глазах Джованни Санудо ученым человеком и нести всякую всячину, выпячивая себя. Сидел бы сейчас лекарь за столом великого герцога и ел свежую оленину, запивая сладким вином.
   Но разве все выучишь за столь короткий срок, отпущенный человеку! Разве узнаешь, что готовит для тебя изменчивая судьба? На что положить саму жизнь свою, чтобы она удалась? Уж точно не на служение проклятому Джованни Санудо. Пусть будет проклят он до седьмого колена!
   А впрочем, он и так проклят, и не будет у него и первого колена. Но этого мало! Юлиан Корнелиус накажет своего обидчика, превратившего блистательного ученого в жалкое подобие человека – в гребца, толкающего по злой волне деревянный ад.
   Именно ад!
   Герцог наверняка сейчас запихивает в рот сочный медвежий окорок и промывает свою звериную пасть фессалийским вином. А у Юлиана Корнелиуса, как и во все прошлые дни, на обед варенные пополам с червями бобы и каменные сухари, из прогрызенных дыр в которых тоже выглядывают черви. А еще ни повернуться, ни прилечь в редкие часы отдыха. В лучшем случае вытянутые руки – вот жизненное пространство гребца. А вонь от тел и испражнений гребцов! Да еще приходится смотреть, как облегчаются соседи. Закрой только глаза, и тебя вмиг поднимут на смех как некоего принца инкогнито, которого злая фея превратила в урода-гребца.
   А еще – вечная толкотня, суета, крики и пыль, которая весь день висит над кораблем, поднятая более чем сотней беженцев с восточных островов. Они спасаются от невероятно быстро растущей морской силы турок-осман. За долгие недели путешествия многие из них крайне обессилили от морской болезни, плохой пищи и воды. А многие и совсем превратились в ходячие скелеты, поскольку часто принимали слабительное, которое ежедневно прописывал им корабельный бездарь-лекарь. Слабительное помогает от тошноты и рвоты, непременных напастей всякого, кто впервые оказался в долгом плаванье, но нельзя же доводить больных до потери сознания на деревянных лоханках!
   У кого-то еще хватало сил играть в кости, карты, шахматы. А порой одуревшие люди одновременно играли на лютнях, флейтах, клавикордах, цитрах и на особенно гнусавых волынках.
   Но истинный ад начинался с наступлением темноты. Шум и толкотня усиливались. Часто звучала громкая ругань, а то и случались жестокие драки за место в трюме. Ведь гребцам и самим было мало места для сна. Многие из них спали на скрещенных веслах, выдвинутых за борта. Так что к своим банкам не допускали гостей галеота. Разве для того, чтобы обокрасть или, зажав рот, изнасиловать глупую жену глупого мужа.
   А из трех трюмов отпущен для сна только средний. В кормовом лежат бесценные мешки с шелковыми нитями. В носовом трюме – еще более ценные мешки с пряностями и пурпурными красками. Так что приходилось спать друг на дружке. А сверху всю ночь бегали огромные крысы и пронырливые мыши. Они грызли мешки с продуктами, обувь, ремни, подушки. И тут же гадили в пищу, воду и на лица спящих людей.
   Ко всему этому ужасу прибавлялась суровая необходимость перед сном несколько часов охотиться за клопами, вшами и червями, раздевшись догола. Без этой отвратительной охоты было не уснуть – ни беженцам, ни воинам, ни гребцам, ни даже самому капитану. Женщины уже давно не прятались друг другу за спину. Да и на их грязные ссохшиеся тела уже не осталось охочих посмотреть.
   И сам Юлиан Корнелиус уже забыл, когда стыдился своего обнаженного тела. Только ему все еще было любопытно: до чего еще может докатиться человек, и есть ли этому предел?
   И куда же подевалось благородство Юлиана Корнелиуса?
//-- * * * --//
   – Маркус, ты плохой гребец. Но ты многое хватаешь на лету. К старости ты сможешь стать палубным старшиной. Приходи к концу зимы.
   – Храни вас Бог, старшина Фарацио. А мне дай Бог дожить до конца зимы.
   Юлиан Корнелиус взвесил на руке несколько кружочков гроссо [105 - Гроссо – серебряные монеты Венеции.] – все, что ему причиталось после оплаты червивых сухарей, бобов, воды и мешка, – и с сомнением покачал головой. Нет, он твердо решил дожить до конца зимы, но не знал, как можно этого добиться, имея столь жалкое содержание.
   Как быть? Как жить? Кто поверит, что седой оборванец с изуродованным лицом – это Юлиан Корнелиус? Кто поверит, что Юлиан Корнелиус – ученый доктор медицины? Ведь его Artium magister на дорогущем пергаменте с серебряной печатью, подтверждающая его ученую степень, сейчас находилась в руках ненавистного герцога Наксосского. Если уже не брошена в огонь, как и душа самого Юлиана Корнелиуса. Что ж, пусть пылает душа и ни на миг не забывает о коварстве Джованни Санудо.
   Вот только что может поделать Юлиан Корнелиус? Пойти в сенат? В Совет Десяти? К самому дожу Венеции? Кто станет слушать грязного оборванца! Скорее, его бросят в тюрьму за бродяжничество, а оттуда отправят на галеры. И не быть ему уже вольным гребцом, станет он выбритым осужденным с кандалами на ногах. Таким нельзя даже шагу ступить за борт галеры. Их судьба – на стоянках в порту вязать носки на продажу и ждать, когда смерть смилостивится над ними и их тела бросят в беспокойную волну по ходу корабля.
   – Эй, Маркус, пойдем в таверну! Я знаю здесь, в порту, знатное местечко. И вино там недорогое, и девки еще при зубах.
   Юлиан Корнелиус с тоской посмотрел на соленым потом обретенных друзей-гребцов и безвольно поплелся за ними в надежде на хотя бы один счастливый день.
   Счастливым оказался не только день, но и ночь. А вот утро было привычно печальным, как и все прошедшие за полгода.
   – Что, морячок, есть еще монетка? Нет! Эй, Джакони, проводи!
   Юлиан Корнелиус успел только натянуть свою тунику. Так, с голыми ногами, здоровяк Джакони и спустил несостоявшегося жениха с верхних приемных комнат в грязный общий зал таверны. А ведь шлюха вначале показалась лекарю вполне приличной женщиной. Подавала вино, пиво, вяленую рыбу и солонину с милой улыбкой. Но при этом была строга и не позволяла опьяневшим гребцам шлепать ее по ягодицам. Она не пила вина и весьма скромно прихлебывала из общего кувшина черное пиво. Она даже не отворачивалась от изуродованного лица Юлиана Корнелиуса. Более того, трижды легла на его плечо упругой грудью.
   Лекарь мало ел, зато не пропустил ни единой налитой кружки. Его глаза туманились, а в них девка из таверны становилась все изысканнее и благороднее. Он даже прослезился от такой красоты и порядочности. И даже сказал, что мечтал о такой невесте. Гребцы дружно смеялись, подливали вина и поочередно уводили «невесту» в верхние комнаты. Совсем опьяневшего Юлиана Корнелиуса дружки занесли в постель девки последним.
   Наверное, все было хорошо. Лекарь чувствовал себя даже счастливым на голой женской груди. Счастливым до тех пор, пока не позвали здоровяка Джакони.
   Впрочем, Джакони весьма учтиво прислонил расплатившегося сполна гостя таверны к каменной стене у пылающего камина. Не идти же разгоряченному мужчине с голыми ногами сразу на холодный ноябрьский ветер, который с силой ломал дождевые стрелы.
   Немного подумав, Корнелиус решил, что, оставив в этом убогом месте все свои монеты, он может рассчитывать на большую кружку вина напоследок, с чем и обратился к хозяину таверны. Но тот, казалось, не слышал своего гостя. Не просто гостя, а ученого лекаря с университетским образованием. Наконец он повернулся лицом к «благородной» особе:
   – Я в этих стенах слышал множество историй. Не поверишь, даже от принцев крови и рукоположенных кардиналов. За эти сказки я не наливаю вина, – устало улыбаясь, ответил хозяин.
   Наверное, ему все же стало немного жаль глупого гребца, который за день и ночь спустил все заработанное серебро. Поэтому он кивнул в дальний угол таверны:
   – Иди за тот стол. Там любят слушать разные истории. Особенно если эта история о страшилище в синих одеждах. Уже более полугода о нем спрашивают всякого входящего в таверну незнакомца. Гору серебра выложили эти слушатели за угощения многих рассказчиков. Может, и тебе повезет. Но могут и рожу набить. Хотя… Твоему… э-э-э… лицу уже ничем большим не навредишь.
   – Страшилище в синих одеждах? – распутывая извилины, промычал все еще пьяный Юлиан Корнелиус. – Знал я одного такого. Лодочник. Я спас ему жизнь. А еще в его лодке был труп…
   – Иди к ним, – махнул рукой хозяин таверны. – Мне твои выдумки не нужны. Меньше знаешь, больше живешь. Мне некогда тебя слушать.
   Но те, кто сидел за столом в дальнем углу таверны, напротив, долго и внимательно слушали ученого человека. Слушали и не забывали подливать веселящий напиток. Затем бережно взяли под руки бесчувственного от выпитого вина рассказчика и бережно вынесли за порог.
   Больше эти люди, как и ученый доктор с бесстыдно обнаженными ногами, в таверну не заходили.
//-- * * * --//
   – Подойди. Присядь в это кресло. Ты помнишь его? Да! Это мое любимое кресло, в которое до этого мгновения я не позволял садиться никому. Я буду говорить, а ты слушай меня со всем почтением и подобострастием. Так, как полагается доброму христианину слушать наместника Бога на земле!
   Я сейчас подумал… Я никогда не произношу вслух свою первую мысль, но это уже не важно. Я скажу. Даже взобравшись на самый высокий трон на земле, человек все равно сидит не на нем, а на своей человеческой заднице. Смешно, да? Не отвечай! Слушай!
   Я уже не встаю. Моя смерть близка. Я знаю, что, почуяв запах смерти, к святому престолу уже слетелись почти все кардиналы. Но я ни с кем не желаю говорить. Только с тобой. Ты мне неприятен, хотя, как и я, вырос на восхитительном французском вине и возмужал на крепких французских девицах. Этьен Обер! Знаменитый профессор гражданского права в Тулузе! Епископ Нойонский! Епископ Клермонский! Кому, как не тебе, стать моим преемником? Ты уже избрал себе имя? Молчи. Я знаю. Я говорю с тобой потому, что большинство епископов на конклаве подадут свои голоса за тебя. И тебя вознесут как Иннокентия… Какой там по счету? Ах да! Папа Римский Иннокентий VI!
   Ты будешь достойным Папой. Умирающим часто правильно видится грядущее. А еще… Еще они могут чуть подправить это будущее. Разумеется, с условием, что они сделали все, что нужно. Я сделал, подкупив епископов, запугав их, пообещав им многое, и все такое прочее. Они будут голосовать за тебя. Ты – мой выбор. А знаешь почему? Молчи. Я скажу!
   В первый день моего восшествия на святой престол я, уже Папа Римский Климент IV, сказал Господу… Не удивляйся, скоро и тебя ждут эти нелегкие беседы. Я сказал Господу: «Давай договоримся, Господи, я верю в Тебя, Ты – в меня!». Мне не в чем упрекнуть Господа, как и ему меня. Молчи, молчи… Ты можешь привести множество всяческих примеров. Но скоро ты на это будешь смотреть с большой высоты и сам себе удивляться – не всё то, что проще простого, так просто!
   Я даже слышу твой внутренний вопрос: как мне взбрело в голову в самый разгар черной чумы объявить очередной Святой год? [106 - Год, в течение которого допускалась возможность особого отпущения грехов. Эта традиция имеет свое начало в Книге Левит Ветхого Завета Библии (25: 10): «…и освятите пятидесятый год и объявите свободу на земле всем жителям ее: да будет это у вас юбилей; и возвратитесь каждый во владение свое, и каждый возвратитесь в свое племя».] И даже издать буллу, приказав ангелам немедленно доставлять в рай любого, кто умрет по дороге в Рим или возвращаясь домой. Ты, как и многие, негодовал, зная, что в Риме собралось более миллиона человек. А на Пасху к ним присоединился еще миллион паломников, ищущих защиты от чумы. Ты проклинал меня, узнав, что только один из десяти паломников вернулся домой. Остальных погубила «черная смерть». Ты, наверное, с особым удовольствием повторял слова какого-то остряка: «Господь не желает смерти грешника. Пусть себе живет и платит далее!»
   Но сейчас твое негодование исчезнет. Я скажу тебе: за тот год прибыль римской курии составила невероятную сумму – семнадцать миллионов флоринов [107 - Монета из чистого золота весом 3,53 г. Чеканилась с 1252 года во Флоренции.]. Эти деньги я оставляю тебе! За исключением ста тысяч монет, что были похищены при перевозке золота из Рима в новую обитель святого Петра. Сюда, ко мне, в Авиньон [108 - В церковной истории город на юге Франции Авиньон имеет большое значение, так как на протяжении 69 лет (1309–1378) служил местопребыванием пап. Климент V по приказанию короля Франции Филиппа IV перенес туда свою резиденцию из Рима. Но и после этого периода, известного под названием «авиньонское пленение пап», до 1409 года город являлся резиденцией многих непризнанных пап.]. Их ищут.
   Золото, золото…
   В раю, где я скоро окажусь, деньги не значат ничего. Зато на земле они – всё! Вера, власть, право и порядок. Без всего этого люди вернутся к состоянию зверья, с единственным законом – кто сильней, тот сыт! А Господь желает добра людям, поэтому он дал святой Церкви право заставлять людей быть людьми. Золото – это меч и щит нашей святой Церкви. А значит, закона и порядка. Ты как правовед это знаешь даже лучше меня. Ты скоро найдешь способ договориться с собственной совестью во имя всех живущих и их потомков.
   Но… Но!
   Щит не должен слабеть, а меч истончаться. Слишком много врагов у святой католической Церкви. Мы обязаны во имя будущего нашей паствы увеличивать золотой запас. Нас еще ждут великие потрясения, и мы должны быть к ним готовы.
   Я устал. Болезнь истощила меня. Я не буду говорить с тобой о делах церковных. Многое знаешь, многое узнаешь. Главное – приведи православную ересь Константинополя и на нее смотрящих в лоно истинной католической Церкви. Это единственный способ не пустить ислам в Европу. И здесь главное – это золото. Да, да, я слышу… Ты готов сказать, что вера могущественнее золота. Но молчи. Молчи! Вера не помогла нам удержаться в Святой земле. Одна лишь вера не остановит сарацин.
   Золото, золото и золото!
   Как я устал… Нет, сиди и слушай!
   Я возлагаю на твои плечи то дело, которое я не сумел закончить. Дело о золоте тамплиеров! Тебе все расскажут в малейших подробностях. И о том, что после ареста магистра и его братьев по ордену так и не были найдены неисчислимые золотые клады. И это несмотря на жесточайшие пытки, которым подвергли братьев-рыцарей. И о том, что так и не удалось выяснить происхождение несметного богатства тамплиеров. А ведь до них в Европе было в десятки раз меньше золота. Откуда, из каких недр, из каких приисков черпали они сотни миллионов золотых монет? Где та земля, которая поделилась богатством с рыцарями-храмовниками?
   Вот тайна, которую ты должен будешь разгадать.
   Мне не удалось. Я так и не смог выследить, в каких землях нашли пристанище те восемнадцать кораблей, которые отплыли из порта Ля-Рошель в первый день ареста тамплиеров. Было ли на них золото? Куда они бесследно исчезли? Мои лучшие люди побывали во всех известных землях, вплоть до Японских островов. Но нигде… Даже слухов никаких нет! А может, есть еще другие земли, неизвестные даже святой Церкви? И именно они полны золота и серебра!
   На этот вопрос может ответить только один человек! Гудо!
   Ремесло его пугающее и презренное – он палач! Но так уж угодно было силам, нам неподвластным. Он знает… а может, и нет. Но при нем есть тайные записи тамплиеров. Тайна так просто не исчезает. Ведь тогда она не тайна, она фантом.
   За этим «господином в синих одеждах» охотятся самые знающие люди Церкви. Один из них, инквизитор, святой отец Марцио, несмотря на дряхлый возраст, третий год идет за ним неустанно, след в след. Отец Марцио едва не схватил этого Гудо в северогерманских землях. Потом в Швейцарских горах, и он уже держал его в своих руках в Венеции. Но, но, но…
   И вот чудо Господне! Одна из расставленных ловушек отца Марцио сработала. И опять в Венеции. Его люди похитили ученого лекаря Юлиана Корнелиуса. Ты прочтешь записи о его допросах. Интересный случай. Окрестившийся иудей. Любопытный народ эти евреи. Престранный. Но они дали нам Библию, Евангелие, святое Писание. Как не признать, что это самый великий народ? Хотя если уж поразмыслить… Приходишь к выводу, что самый великий народ тот, у кого самые гениальные писатели. Великими были греки, римляне. Почему? Потому что мы читаем то, что они хотели оставить для потомков!
   Особенно обрати внимание на убийство личного секретаря венецианского дожа. Этот дож Андреа Дандоло – заноза в теле святой Церкви. От него нужно избавиться. Дожем Венеции должен стать Марино Фальер, венецианец, но верный сын нашей Церкви. Он же – крестный отец некоего Джованни Санудо, герцога Наксосского. В руках этого герцога – палач Гудо. Отец Марцио уже в пути к ним.
   Не упусти этого Гудо. Именем Господа призываю, не упусти! Нет сейчас у папского престола важнее дела. Если справишься с ним, на земле останется только одна Церковь – наша святая католическая!

Глава одиннадцатая

   Гудо проснулся поздно. Он никак не мог высвободиться из крепких объятий странного сна. Вдвойне странного и оттого, что он до мельчайших подробностей помнился и после, когда Гудо умылся холодной водой и прошептал, стоя на коленях, несколько очищающих молитв.
   Гудо взял с общего стола лепешку, несколько фиг, морковь и ушел на берег моря.
   Поначалу ему было странно и непонятно, почему он приходит на скалистый утес и подолгу стоит на нем, устремив взгляд в морские дали. Ему, жителю лесов, видевшему лишь однажды белые воды суровой Балтики, и подуматься не могло, что его будет тянуть на морское побережье. После трагического путешествия на галере чудовища-герцога, казалось, Гудо и смотреть не захочет на волны, разлучившие его с семьей, лишившие зубов и бросившие в объятия демона, которого Философ назвал его собственной душой.
   Но его тянуло к свежему ветру, крикам чаек, шелесту мелкой волны о прибрежную гальку. А еще он всматривался вдаль, желая не пропустить корабль, который непременно привезет Аделу и детей в порт этого острова. И пусть только привезет. Гудо обязательно освободит их, даже если для этого понадобится убить множество злых людей. Именно злых. За их убийство Господь менее строго спросит. Может быть, даже на время забудет данную ему клятву. Ведь знает Всевышний, что есть чудовища в человеческом обличье, которые ему как Создателю не удались.
   Нет, нет! Господь не ошибается. Может, он просто отвлекся, и получились такие, как этот герцог, его Крысобой, Гелиос и самая большая ошибка – Мартин. Должно быть, сатана особенно досаждал Создателю именно в момент, когда души этих нелюдей помещались в их оболочки.
   А еще море наполняло мужчину в синих одеждах жизненной силой. Да такой, что порой хотелось взлететь со скалы, взметнуться в небо и оттуда нырнуть в голубые воды, чтобы, вынырнув, опять взлететь навстречу солнцу. Так действует море на тех, кто долго всматривается в него. Отсюда берется неукротимый темперамент обитателей его берегов и островов. Отсюда и жажда путешествий и познания мира. Отсюда – смесь фантазий и реальности, которые породили веру в то, что так тщательно хранил в тайных пещерах Философ.
   От Философа и его тайных пещер и начался столь запомнившийся сон Гудо. Он как будто вновь и наяву идет по извилистому лабиринту. Гудо крепко держит за шею своего проводника, во избежание любых козней, а тот выхватывает огнем своего факела все новые и новые тайны из ниш, вырубленных в стенах.
   Вот чья-то окаменевшая голова, вместо волос на которой змеи. Золотые сандалии с изящными крылышками. Огромный рог исполинского животного. Щит, который даже через толстый слой пыли отражает свет факела. Серебряный посох с золотым шаром наверху. Шкура в странных золотых завитушках. Множество статуй и статуэток из золота, серебра, бронзы, камня и даже дерева. А еще груды старинных золотых и серебряных монет. Россыпи драгоценных камней в золотых кубках, а то и просто кучками лежащих в уголках ниш.
   Философ говорит и показывает, но Гудо плохо слушает его. Мужчине в синих одеждах непонятно, как какой-то бог летал, надев на ноги сандалии с малюсенькими крылышками. Как другой бог мог доставать из рога всевозможную пищу в изобилии. И как он мог поразить посохом кого-либо даже тогда, когда не видел свою жертву. Эти тайны Гудо не понимал – не его тайны, ему совсем не нужные. Хотя, может, и пригодятся золото, серебро, драгоценные камни. Они бы помогли найти и освободить его семью.
   Но Гудо не воспользуется ими. И потому, что сам никогда не сможет найти путь к этим таинственным пещерам. И потому, что поклялся именем своего Бога никогда не вспоминать о них. И потому, что опасался гнева старых богов, спрятавших на земле свои сокровища, к которым они вскоре вернутся.
   Так сказал Философ. Старые боги вознеслись очень высоко в небо, оставив Землю на младшего из них. А тот возомнил себя верховным Богом. Единственным Богом, которому должны поклоняться и в которого должны верить все люди на земле. Он приказал уничтожить храмы и даже память о старых богах, назвав их идолами. Люди – стадо, ум у них стадный, вот и совершили это зло.
   Но есть те, кому старые боги поручили хранить их имущество. Такие, как Философ и его просвещенные братья. Старые боги скоро вернутся и накажут глупого божка, заставившего людишек воздвигать в честь него соборы и церкви, а также поклоняться крестам. И тогда люди всей земли узрят могущество истинных богов и разрушат дома бога-обманщика.
   Пусть Философ и дальше верит в своих греческих богов. Гудо нет дела до этих выдумок. А то, что хранится в тайных пещерах, – это зло. Золото, серебро, драгоценные камни погубили множество душ, жадных до тех грехов, которые, на свою вечную погибель, можно за них купить. Гудо и сам убивал за золото, и за него же приобретал грехи.
   Если миром правит золото, то миром правит зло. Не нужны Гудо старые боги и их ненавистные сокровища. Его Бог гневается, когда люди убийством и обманом собирают сокровища на земле. Истинные сокровища – только на небесах.
   Об этом говорит другой человек. Говорит, что Господь ему первому сообщает свою волю. В этом сне он накладывает крест на Философа, и тот исчезает вместе с сокровищами старых богов. Затем человек ведет Гудо на ту самую поляну, которая рождает радужное облако из порхающих бабочек. Здесь радостно и светло. Легко дышать, потому что видно небо и солнце. Но Гудо не чувствует себя счастливым. Этот человек сильно сжимает могучую шею мужчины в синих одеждах. Сжимает и молчит.
   А бабочки поднимаются все выше и выше. Вот они совсем исчезли в опускающемся посеревшем небе, которое продолжает падать и становится все темнее. Неужели небо желает раздавить Гудо? Но этого не может случиться. Ведь с ним рядом человек Божий, изгнавший старых богов земли! Кто он?
   Почему он рядом с Гудо? И почему он так больно сжимает его шею? Чего желает он от Гудо? Почему причиняет боль? Разве мало в жизни Гудо было тех, кто причинял ему боль? Почему этот незнакомый лично с ним человек тоже желает его страданий?
   Странно, Гудо так и проснулся, ощущая боль в шее. Проснулся, но так и не смог понять отчего. Конечно, ему было известно, что в сон проникают мысли тех, кто думает о спящем. Так сказал мэтр Гальчини.
   Понятна тревога Философа. Он не может не думать о том, кто заставил открыть ему страшные тайны, цена которым – жизнь и вечные муки после нее. Но может ли святой отец думать о каком-то незнакомом ему человечке?
   Кого спросить об этом? Кто мог бы разгадать тайну сна? Нельзя никого спрашивать. Ведь толкователей снов уже давно преследует Церковь как колдунов и ведьм. Такие люди хранят свой дар так же тщательно, как хранит свою тайну Философ.
   И почему все же Гудо принял человека, схватившего его за шею, за наделенного святостью? Что же это за сон? Может, это предостережение? От самого Господа? Или от сатаны? Только они могут наслать сон. А может, и не только они. Может, и прав был мэтр Гальчини, когда утверждал, что сны простых людей происходят от их слабости и глупости? Только избранные видят вещие сны. Гудо – просто человек, и сон его – глупость.
   Да, это всего лишь глупый сон.
   Его нужно забыть.
   Но он забываться не желает. Одно лишь утешение: этот святой человек с могучим крестным знамением – не мучитель Гальчини.
//-- * * * --//
   И хотя еще стояли ласковые солнечные дни, порывистый холодный ветер напоминал о том, что наступила осень. Да и море потемнело и перекатывалось большими волнами. Оно уже не звало в свои объятия, и только неугомонные чайки, не желая замечать перемен, все еще радостно перекликались, опускаясь на темные воды.
   Гудо вздохнул и прошел на несколько сот шагов вглубь острова. Здесь, на широкой поляне, окруженной вековыми дубами, тополями и ивами, все еще благоухали полезные травы. Именно полезные, ибо Гудо, не очаровываясь красотой и гармонией множества цветов и соцветий, безжалостно топтал их в поисках необходимых.
   В большом гроте на берегу моря он уже припас высушенные и настоянные на спирту целебные травы и ягоды. Именно они всего лишь за месяц помогли встать на ноги изувеченным Весельчаку и Ральфу, восстановили силы генуэзца Франческо Гаттилузио и просто омолодили отца Матвея.
   Велика сила трав, особенно когда они собраны с великим знанием, в определенное время и смешаны в правильных пропорциях. Господь мудро поступил, дав людям лекарства от всех болезней, поместив их в шалфей, валерьян, чабрец, пустырник, чертополох, шиповник и в сотни других даров земли. Пользуйтесь, люди, и радуйтесь, и не забывайте славить имя Божье. А если человек настолько ленив и глуп, что не может понять дара небес, то и на этот случай великодушный Господь ниспослал знания избранным людям – лекарям, вложив в их души сострадание и желание помочь всем страждущим, чьи греховные тела мучают их. Такие избранные и сами мучаются, близко к сердцу принимая горести порой и незнакомых им людей. А если пришлось с больными совместно перенести тяготы и лишения, то желание помочь значительно возрастает.
   Вот и сейчас, собирая последние пригодные травы этого года, лекарь в синих одеждах думал о тех, кто ожидал его у входа в грот. Ожидали по-разному, но всех их объединяло одно – благодарность к человеку, вернувшему их к жизни. Даже гневливый Франческо уже не называл Гудо палачом. А неделю назад он даже обратился к нему: «Любезный господин Эй!»
   Так на генуэзца подействовала встреча с волшебной поляной Петалудес, каждый шаг по которой рождал дивное зрелище поднимающихся один за другим облаков, сливающихся в одно огромное и сказочно-волшебное. То самое облако из порхающих бабочек, которое этой ночью снилось Гудо. Наверное, это зрелище глубоко запало в душу мужчины в синих одеждах, раз оно так красочно отобразилось в его «глупом» сне. А что самое странное, это зрелище наяву мало чем отличалось от видений, которые уже присутствовали в растревоженном мозгу Гудо. Как они могли попасть в его сознание? И почему они вызывали больше интереса, чем безусловная красота цветка? Ведь бабочка в сущности своей бесполезна, но все же вызывала восторг в душе Гудо. Цветок прекрасен, но лекарь Гудо видел в нем лишь пользу.
   Этого Гудо объяснить не мог. Однако он был рад, что сдержал свое слово и поставил Франческо на ноги, на которых тот и пришел к месту, о котором говорил отец Матвей. Гудо радовался тому, как глаза генуэзца заблестели от удовольствия. Теперь в них навсегда поселилась жизнь, напрочь изгнав некогда очень желанную смерть.
   В этом походе за дивным зрелищем Гудо, Франческо и других сопровождал Философ. Вначале он наотрез отказался вести нежеланных гостей своего тайного грота в сердце острова. Но Гудо настоял, как и множество раз до этого. Благодаря этим настояниям жизнь в мрачном гроте была вполне сносной. Хорошая пища, вино, вода и даже спирт для настоек. А затем старания местного брадобрея и новая одежда до неузнаваемости преобразили узников ада Марпеса. Они не узнавали себя, не узнавали друг друга и от этого по-ребячески хохотали. Не сменил свои странные одежды лишь Гудо, но тщательно выстирал их и починил. Над этим тоже хохотали, но очень недолго. До тех пор, пока Гудо не посмотрел на каждого из обитателей грота из-под нахмуренных бровей.
   Разве смогут они понять? Да и стоит ли это объяснять?
   А мог ли сам Гудо вразумительно объяснить это свое совсем не разумное решение? Странные синие одежды с головой выдавали врагам самого разыскиваемого палача всех времен и народов. Но с другой стороны, ни одна, даже самая богатая одежда не способна скрыть характерное тело и уродливое лицо. Его невозможно было не узнать даже со спины. Так стоит ли менять ставшую уже второй кожей синюю одежду?
   Но главной в этом вопросе была другая мысль, а точнее, видение.
   …Еще издалека Адела и девочки замечают своего Гудо. Даже в огромной толпе он выделяется странностью своего синего наряда, и они тут же выхватывают его взглядом… Нет. Все же лучше так: Гудо спускается с зеленого холма, и его еще за сотни шагов видят милые сердцу девочки. И вот Адела и дети спешат ему навстречу. Они бегут и кричат. Радостно кричат. На их щеках слезы. Слезы радости. Такие же, как и на щеках самого Гудо…
   Гудо с удивлением вытирает щеку. Он так страстно желает этого, что даже опередил время. Да, это непременно случится. Только не стоит плакать в присутствии семьи, даже в миг наивысшего счастья, когда человек совсем не в силах собой управлять. Гудо будет только улыбаться. А они… А они пусть плачут. Ведь Господь такими создал женщин. Слезы по-всякому тревожат мужчин, но никогда не оставляют равнодушными. Слезы – это женские слова. Может, его дорогие девочки и не найдут первых слов при встрече. Скорее всего, и Гудо не найдет этих слов. Но плакать он не будет.
   Он будет только улыбаться.
   В нескольких шагах треснула ветка и зашатался потревоженный куст.
   Гудо закивал головой. У него не было сомнений – это один из соглядатаев Философа, которые днем и ночью тайно кружили вокруг него и обитателей грота. Это было полезно: они охраняли их от чужих глаз, одновременно предупреждая о том, что нельзя нарушать соглашение с Философом. Охрана эта надежная. Однако соглядатай, наверное, увидел улыбку Гудо. Что ж, мужчине в синих одеждах не привыкать к тому, что люди бегут от его улыбки.
   Наверное, Гудо не стоит улыбаться при первой встрече с семьей. А вдруг они отвыкли от его улыбки?
   И все же, как правильно встретить Аделу и детей?
//-- * * * --//
   У входа в грот на валуне сидел и чесал свой огромный нос Философ. В нескольких шагах от него, опираясь на дубовые палицы, стояли четверо служек в обычных на греческих островах коричневых шерстяных туниках. Сколько бы раз Гудо ни видел этих крепких мужчин, всякий раз отворачивался от их обнаженных, поросших густыми черными волосами ног в сандалиях с многочисленными ремешками.
   Философ никогда не входил в грот, если в нем отсутствовал Гудо. Даже с многочисленной и опытной охраной он не мог спокойно смотреть на свирепые лица Весельчака и Ральфа. Только присутствие Гудо несколько расслабляло хранителя секретов древних богов, и он присаживался на краешек скамьи за общим столом. Сколько бы добра в последующем Философ ни сделал бы для этих воров, но правый глаз Весельчака не вернуть. Также не вернуть трех пальцев на левой руке Ральфа. И хотя лекарь Гудо их отнял скрепя сердце, в том, что их нельзя было спасти, была вина Философа. А многочисленные переломы! А лоскутки кожи, которые свисали, как лохмотья на рубище нищего! Долго же с этим возился Гудо, которого теперь воры больше не называли палачом, а только «нашим великим лекарем».
   – А, травы, травушки, настойки! – вместо приветствия воскликнул Философ. – Ими уже можно было бы вылечить всех паросцев, да и жителей соседних островов. Эх, если бы все сложилось иначе, ты бы, господин Эй, стал бы самым уважаемым и богатым человеком на Кикладах. Но на все воля богов! Не станешь. Боги указали твой путь.
   – Пошли, – коротко сказал Гудо и, пройдя в грот, уселся за стол.
   Посмотрев на сосредоточенное лицо своего лекаря и на смущенную улыбку Философа, обитатели грота также заняли места за столом.
   – Сегодня галера герцога по его приказу отбывает на север. В Константинополь.
   Сказав это, Философ замолк и принялся старательно чесать свой нос.
   – Ну! – грозно подстегнул его Гудо.
   – Ну, ну… Давно был отдан этот приказ. Его привезла венецианская почта. Есть у меня люди в крепости. Читал я его. Капитан Пьетро Ипато все выполнил в точности. Эти венецианцы достроили и укрепили крепости здесь и на соседнем острове, что в пяти стадиях [109 - Стадия – древнегреческая мера длины, около 200 м.] через пролив от Пароса. Им не хватило мрамора из пещер. Эти проклятые венецианцы приказали выломать последние камни из храма Деметры. От древнего святилища остался только фундамент. Я запомнил их имена – Пьянцо Рацетти и Аттон Анафест. Боги очень скоро покарают этих варваров.
   В глубокой печали Философ повесил голову.
   – Говори дальше. – Гудо беспокойно погладил ладонью доски стола.
   – Дальше… А дальше вот что! Три дня галеру грузили припасами и водой. Потом принялись за команду. Паросцы в зимние месяцы не желают идти в море. Они знают, как к поздним плаваниям относятся боги. Посейдон своим трезубцем часто карает тех, кто нарушает законы наших богов. На весла посадили невольников и преступников. Но все равно не хватало гребцов. Как и палубных моряков. Потом отправились, согласно письму, за «господином в синих одеждах». Так и сказано в письме. О тебе, господин Эй! О господине! Об очень важном и нужном герцогу человеке.
   И что же…
   Здесь бы рассмеяться. Ведь все эти месяцы «господин в синих одеждах» провел в подземной тюрьме крепости. Там есть одиночные камеры, куда ненадолго попадает тоненький луч солнца. Его хорошо кормили, поили и совсем не беспокоили. Мало того, «господин в синих одеждах» свел странную дружбу со стражей. Поэтому он получал жареных цыплят, маслины, финики и прочие радости. Многие из гребцов, что прибыли вместе с ним на «Виктории», покалечились и погибли под завалами туннелей Марпеса. А он, получается, благоденствовал и копил жирок.
   Вот и подошли к смешному.
   Галера уже готова была отплыть, когда к ней подвели этого узника в синем плаще с огромным капюшоном. И капитан Пьетро Ипато, и его старшины, и проклятые венецианцы Пьянцо Рацетти и Аттон Анафест глазам своим не поверили: как же похорошел их странный гребец, который так досадил самому герцогу! Они даже велели его выбрить. Но это не помогло. Вместо человека со звериным ликом на них смотрел невольник-турок. Мало того, во рту этого турка были почти все зубы. Во всяком случае, передние, которые напрочь отсутствовали у «господина в синих одеждах».
   Что потом началось, трудно передать словами. Но разобрались быстро, призвав Гелиоса и Мартина. Те видели требуемого герцогом человека и отправили его за строптивость в ад Марпеса. Множество людей стали обыскивать пещеры, а самым тщательным образом – хорошо известный вам ад. Они даже на время забыли страх перед демоном пещеры. И напрасно. Демон очень разозлился, обвалив несколько туннелей. Так что ко мне они не добрались. Позже доберутся. Я не уйду. Я должен остаться и будить демона пещер, чтобы всякий страшился и не лез в ад Марпеса.
   Множество непрошеных гостей погибло в последние дни. И трупы их невозможно отыскать. А даже отыскав, опознать. Я и мои люди подтвердят: «господина в синих одеждах» погубил демон пещер. Как и многих! Так что вы все свободны. Вас никто не будет разыскивать…
   – Они поплывут к герцогу. У герцога моя семья. Во всяком случае, если я доберусь до герцога, я буду знать, где моя семья! – радостно воскликнул Гудо. – Я наймусь гребцом, моряком… Кем угодно… Что? Что?
   Гудо огляделся. Все присутствующие с безнадежностью на лицах смотрели на него.
   – Было такое. Давно было. Богов изгоняли и призывали других. Придумали и другое – отрубали головы у изображений старых богов и на их плечи крепили головы новых…
   – Ты о чем это, Философ? – все еще пребывая в возбуждении, спросил Гудо.
   – Даже если тебе заменить голову, твое тело не узнать невозможно. И наоборот. К тому же за все провинности наш знакомец Мартин опять угодил за весло. Рядом с ним сидит Гелиос. Им придется дать ответ герцогу, куда они подевали «господина в синих одеждах». Представляешь, как они обрадуются твоему появлению? Да все будут рады до слез, если ты только воскреснешь из мертвых.
   – Как быть? – Впервые за многие месяцы Гудо тепло и с надеждой посмотрел на ненавистного ему человека, мысленно повторив слова мэтра Гальчини: «Нет врагов, нет друзей. Есть обстоятельства…»
   – Вас ждет небольшое суденышко. На нем доберетесь до малоазийского порта. До какого пожелаете. На суденышке – запас пищи и воды на пять дней. Дальше поступайте, как пожелаете. Но прежде поклянитесь, что никогда не ступите ногой на Парос. Только после этого мои люди проводят вас к месту, где ожидает корабль.
   В гроте гулко, одно за другим, пять раз прозвучало слово «Клянусь».
//-- * * * --//
   Они долго, хмуря брови, смотрели друг на друга, не сказав и слова. И на них долго и, едва сдерживая смех, смотрели те, кто отчалил с острова Парос. И спутники Гудо, и гребцы судна Философа.
   Давно прошли те времена, когда древняя земля эллинов славилась красотой и изяществом во всем. Великолепные мраморные храмы, глядя на которые замирали сердца. Грациозные и анатомически точные скульптуры, от которых глаз не оторвать. Картины и мозаики, удивляющие сочностью красок и нереально застывшей на мгновение динамикой сюжета. Удивительные по красоте и в тоже время полезные произведения древних мастеров: от глиняной амфоры до золотого гребешка. И, конечно же, люди, рожденные от потомков богов и сами себя совершенствующие ежедневными заботами о теле и душе.
   Мужчины упражняли тела, вычерчивая каждый мускул. Не появлялись на улицах, не отдав себя на несколько часов опытному каламистру [110 - Греческие парикмахеры.]. И те с творческим вдохновением укорачивали и завивали на манер черепичного перекрытия волосы на голове. Затем при помощи горящих щипцов подкрашенные хной бороды спускали в виде спиралей с мелкими кольцеобразными локонами на конце. А после, выщипав из ноздрей и ушей все излишнее, любовались своей искусной работой. Окончив дневные труды и физические упражнения, заботясь о душевном, мужчины сходились на симпозиумы, где, попивая вино, говорили с равными себе о многом и, в основном, о важном.
   Женщины стремились достичь такого же совершенства. Но их упругие и гибкие тела после частых родов обволакивались жиром, головы лысели, а зубы просто выплевывались. Однако об этом невозможно было догадаться, если женщина в сопровождении подруг, служанок и рабов шла в единственно дозволенное ей общественное место – на рынок. Их тела, даже закутанные во множество складок пеплоса [111 - Пеплос – дорический хитон из тяжелой ткани.], двигались соблазнительно. Белила и румяна на лицах усиливали привлекательность классических форм носа и губ. Восхитительно уложенные под золотую сетку, выбеленные бычьей мочой волосы притягивали взгляд, как солнце, и тут же заставляли опускать его, при осознании того, что среди небожителей тоже есть женщины, и не всякому позволено ими обладать, пусть даже и взглядом.
   Потомки богов рождали потомков богов. Но мир неизбежно меняется. Границы представления о жизненном пространстве раздвигаются и часто (увы, увы) разрываются. В древнегреческий мир вторглись варвары со всей Ойкумены. Это вторжение, как грязная вода с камнями гор, прошлось по всему: от храмов до чистоты крови. Красота стала редкостью. К этому привыкли. Как привыкли и к уродливым чертам лица, в которых азиатское и северное варварство сгорбило и расширило носы, растянуло и увеличило губы, выдвинуло скулы и подлобные дуги.
   Но как бы ни свирепствовало варварство на земле эллинов, оно не могло исхитриться и создать преуродливейший облик истинного великана, которым обладал капитан судна, на чьем борту беглецы покидали Парос.
   Именно ужасное обличье капитана долго и хмуро созерцал Гудо. Он никак не мог понять, который из многочисленных уроков мэтра Гальчини ему сейчас хотелось вспомнить. Он так и не понял до самой ночи. И только когда звезды заставили корабль о шести веслах причалить к маленькому каменистому острову, Гудо, глядя на те же звезды, вдруг услышал, как гребцы между собой называют капитана: Минотавр!
   И господин в синих одеждах вспомнил легенду о Минотавре – человеке с головой быка.
   Было такое – в отместку царю Крита его жена отдалась могучему быку в царских стойлах. От этой мести родилось чудовище с телом человека и головой быка, страшный облик которого пришлось укрыть в знаменитом подземном Лабиринте.
   Еще засыпая, Гудо подумал: «Хорошо, что Адела и дети не видят этого ужасного моряка» – по сравнению с ним сам Гудо еще мог гордиться своим отражением в зеркале.
   Может быть, еще до того, как он оказался в Подземелье правды, Гудо и порадовался бы, что есть на божьем свете еще более ужасный видом человек, чем он сам, но претерпев многое и многое поняв, ученик мэтра Гальчини только вздохнул, не вспомнив ни о Боге, ни о сатане.
   О чем думал сам капитан суденышка, глядя на Гудо? Об этом не узнать, так как по своей воле к нему никто ни при каких обстоятельствах не обращался. Да и самому Минотавру лучше таких вопросов не задавать. А было бы интересно услышать ответ!
   Зато долго, почти в течение всего плавания, отворачиваясь и прячась, потешались над встречей двух демонов в человеческом обличье попутчики Гудо и команда судна. Впрочем, отец Матвей и Франческо быстро успокоились и предались духовным беседам.
   А через два дня произошел случай, который едва не стоил жизни Гудо.
   Это был радостный солнечный день. Почти летний, если бы не сильный северо-западный ветер, холодком бьющий по вспотевшим лицам. К полдню ветер переменился, и капитан подал сигнал втянуть на борт весла. Его слова катились, словно тяжелые валуны, заслышав гул которых и взглянув на говорившего, человек словно уменьшался в росте. Даже привыкшая к необычному облику своего капитана команда гребцов делала все возможное, только бы не слышать этого глухого голоса, отдающего могильной глубиной. Они с особым вниманием следили за руками капитана, изучив каждое их движение, как утреннюю молитву.
   В силу какой-то непонятной привычки капитан, перед тем как отдать приказ, предварял его жестами. Приказов на таком маленьком суденышке было немного: суши весла, весла на борт, табань, спустить парус, поднять… И еще несколько десятков. Так что те, кто многие годы ходил на этом корабле с капитаном, знали его жесты и первым делом приучали к ним новичков.
   Поэтому едва капитан поднялся с кормовой скамьи и посмотрел направо и налево, весла уже были на борту. Протянул кисть правой руки – и два моряка тут же взлетели на рею отвязывать парус. Капитан не успел ничего сказать, а концы паруса уже были подтянуты с поворотом к ветру. Так что ему оставалось сесть на скамью и, не слишком утруждая свое сильное тело, держать рулевое весло по курсу.
   Гудо несколько часов до этого сидел на одном весле с Франческо. На соседних веслах разместились Весельчак и Ральф. Чуть далее – отец Матвей. Гудо еще с первого дня настоял на том, что для полного выздоровления и восстановления сил им будет очень полезно сменять гребцов несколько раз в день на пару часов. Гребцы суденышка с радостью восприняли такую помощь и весьма тепло отнеслись к своим гостям, развлекая их морскими рассказами и песнями.
   Во время гребли Гудо, как и во всякое свободное время, думал о приятном. Он уже сочинил сотни вариантов встречи со своими милыми девочками, но все продолжал придумывать новые. Гудо совершенно не беспокоился о тех сложностях и трудностях, которые непременно будут сопутствовать их освобождению. Придет время, и эти сложности Гудо решит и устранит. В этом он не сомневался. Сомнение вызывало другое и важное: как и каким должен предстать перед Аделой и детьми господин в синих одеждах? Перебрав многое, он уже сомневался, что к синей одежде, напоминавшей о его ремесле палача, хорошо отнесутся в семье. Возможно, ее все же нужно будет сменить. Возможно, даже на дорогую шелковую одежду. Пусть увидят и радостно рассмеются: теперь их дальнейшая жизнь с Гудо будет благополучной и обеспеченной. А он заработает много денег, ведь знания, приобретенные в Подземелье правды, он не только не утратил, но и приумножил, в чем-то даже превзойдя мудрость мэтра Гальчини.
   Взять хотя бы этот мешок из грубого холста. В нем столько целебных трав, мазей и настоек, что этим можно вылечить всех жителей небольшого городка от множества болезней. Сколько труда и знаний вложил в содержимое мешка неутомимый Гудо! Теперь он – на вес золота. А точнее, много дороже. Но и от настоящего золота он не отказался.
   На прощание Философ, раздраженно почесывая нос, все же тайком вручил своему душителю пятьдесят дукатов золотом. Это немного за жизнь такого человека, как Философ. За эти деньги не купишь и половины здорового и крепкого раба. А ведь всякое могло случиться. Но Гудо перед посадкой на суденышко внимательно посмотрел на Весельчака и попросил его отдать нож. Еще никто ни разу не посмел не выполнить просьбу Гудо. Не посмел и Весельчак. Он протянул ему припрятанный нож с гневными словами:
   – Если Бог создал палачей, значит, так Ему было угодно. Позволь хотя бы глаз ему вырезать. А потом мы захватим суденышко и навсегда о нем забудем.
   Но Гудо, покачав головой, ответил:
   – Сегодня я во второй раз поклялся этому демону пещер. Нарушение клятвы – смертный грех. Мы убьем его тем, что будем думать о нем как об умершем человеке.
   – Я так не смогу. Позволь, я хотя бы плюну ему в глаза.
   – Это его не убьет и не оскорбит, но может затруднить наш путь. Его боги вдохнули в него столько коварства и злобы, что хватит на десятерых демонов. А вот о душе и вовсе не побеспокоились. Пусть живет в своих пещерах и вдыхает трупный запах тех, кого он погубил под завалами. Это верная смерть. Я знаю.
   Слышал ли этот разговор Философ или читал его по губам, но он отозвал Гудо в сторонку и вложил в его руку кошель с золотом. Едва сдерживаясь, прошептал:
   – Это плата за твою память обо мне как об умершем и за жизнь, которая важнее и нужнее всех живущих на земле. Этих денег хватит на многомесячные поиски и на новые наряды для твоей семьи. Жаль, из тебя мог бы получиться философ!
   Философ что-то еще хотел сказать, но повернулся и поспешил в свои жуткие пещеры. Не каждому дано возвращаться в собственную могилу, тем более по собственной воле. Не каждый способен спать на золоте, а ходить в рубище и питаться лепешками. Не всякий решится погубить себя во мраке. Не каждого золото ослепляет. Это люди из другой глины!
   Именно о новых одеждах думал Гудо, когда поднялся со своей банки. Он был так поглощен этим вопросом, что не сразу услышал окрики моряков. А когда услышал, то не понял, о чем его предупреждают. Гудо лишь краем ока заметил оторвавшийся от борта канат и огромное полотнище паруса, которое, как рука палача, направляло удар в его сторону. Уклоняясь, Гудо спиной склонился над бортом. Но низкий борт не мог стать ему опорой. Несколько раз взмахнув руками, Гудо опрокинулся в воду.
   Обрывы или плохо завязанные узлы частенько заставляли жесткие канаты извиваться змеями. К этому моряки и их капитаны относились по-разному. Но чаще со смехом, так как канат справедливо наказывал нерадивого моряка, не осмотревшего его или сплоховавшего при креплении. Бывало такое, что от удара или испуга моряк падал на палубу, а то и за борт – под веселые крики и хохот. А если упавший при этом еще смешно размахивал руками и в испуге кричал, то веселья только прибавлялось.
   Смеялись и на этом суденышке. Особенно над выражением наивного удивления и даже, возможно, испуга, которое успело мелькнуть на выбритом и оттого еще более выразительном лице огромного мужчины. Такую детскую гримасу никак нельзя было даже вообразить на суровом до дикости лице человека, которого все знали как безжалостного палача.
   И тут общее веселье было прервано громким криком Франческо:
   – Да он же тонет!
   Люди, родившиеся на побережье и всю сознательную жизнь проведшие на воде, переглянулись.
   – А что же молчит? – несколько поостыл Весельчак.
   – Видно, воды уже глотнул, – предположил Ральф и стал поспешно стягивать с себя тунику.
   – Канат, канат! Бросайте конец! – закричали и заметались моряки.
   Тут же, лишь скинув с ног пулены, в бурлящее осеннее море бросился Франческо. Упругие волны встретили генуэзца тысячами леденящих тело иголок. Тело съежилось, сокращая мускулы и связки. Но Франческо, привыкший к воде с младенчества, тут же заставил руки и ноги подгребать под себя воду и быстро всплыл.
   Приподняв голову над водой, молодой генуэзец огляделся. Справа от него, в десяти шагах, огромные руки Гудо хватались за воздух. Голова же его находилась под водой, как у всякого, кто понятия не имеет о том, как заставить тело всплыть. Несколькими сильными гребками Франческо доплыл до утопающего и, легко повернув его к себе спиной, обхватил туловище левой рукой. Казалось, так можно продержать и себя, и утопающего над водой достаточно долго, но генуэзец с ужасом почувствовал, как сильные руки Гудо обхватили его плечи, лишая возможности двигаться.
   Франческо стал отчаянно болтать ногами, но Гудо был слишком тяжел, а мышцы генуэзца еще не совсем окрепли. К тому же вырваться из железных объятий было невозможно.
   «Вот и все. Не под землей, так под водой. Смерть не обмануть», – еще успел подумать Франческо перед тем, как его голову накрыли волны.
   И все же он ухитрился глотнуть достаточно воздуха и запереть его в легких. Еще немного, но можно было пожить, чего не скажешь о Гудо, отчаянно хлебавшем воду.
   «Что же я скажу Господу? Умер в объятьях палача? И что…»
   Но последняя мысль оборвалась, когда в него вцепились чьи-то огромные и сильные руки.
//-- * * * --//
   Гудо несколько раз приходил в себя, открывал глаза и опять проваливался в черную пустоту. Он чувствовал, как переворачивали его тело, давили на живот и грудь, сгибали и разгибали по очереди руки и ноги. Однако все это происходило словно бы не с ним. Все это он внутренним взором видел со стороны и был абсолютно равнодушен к тому, как с ним обращаются. Но вот он увидел, а затем почувствовал, как человек с бычьей головой с размаху бьет своей огромной ладонью по его щекам.
   Стало больно и стыдно. И от этого Гудо окончательно пришел в себя.
   – Все, будет жить, – как через трубу пробасил этот Минотавр и даже попытался улыбнуться.
   Эта улыбка не понравилась Гудо, и он отвернулся.
   Потом Гудо долго сидел и смотрел на гибкие языки пламени костра. Его правая рука, выдавая слабость, предательски тряслась, и он ничего не мог с ней поделать. Гудо ел левой рукой то, что ему подавали, но все время отказывался от воды и даже вина.
   А еще он вначале растерянно, но затем со все большим вниманием слушал рассказы тех, кто сидел одной большой семьей у костра, на маленьком скалистом острове, одном из тех, которые никто не мог и сосчитать за все века, пока моряки бороздили просторы Эгейского моря.
   Ясное ночное небо, это огромное черное атласное полотнище, щедро затканное серебром созвездий, было украшено бриллиантами ближайших звезд. Они приковывали взгляд и умиротворяли. Там – бесконечная жизнь. Вечный полет. Тишина и спокойствие. Где-то там – рай для счастливчиков, недоступный Гудо. Уже сегодня он мог оказаться в аду, на радость сатане и сотням тех, кого он казнил, убил и изувечил. Это жуткое место не пугало Гудо, но очень печалило. Хотя ему следовало радоваться оттого, что ни Адела, ни дети никогда и ни за что не окажутся в преисподней. Их место в раю. Печалило же его то, что и в посмертии Гудо никогда не увидит своих милых девочек. Только это. А боль и муки ада… Вряд ли они ужаснее тех, которые Гудо перенес на своем земном веку.
   Об этом сейчас лучше не думать. Лучше слушать слова отца Матвея. Хотя он и православный священник, но его молитвы мало чем отличаются от католических. Разве только тем, что произносятся не на церковной латыни, а на греческом языке. К тому же, приспособившись в аду Марпеса к своей пастве из различных уголков Европы, Азии и Африки, отец Матвей часто повторял молитвы на франкском, венецианском и даже сарацинском языках.
   Да, да! И даже среди сарацин в мраморных пещерах оказалось множество христиан и тех, кто просто желал послушать Слово Божье. Но в эту ночь отец Матвей больше говорил о добрых христианах, заботящихся о жизни и благополучии других христиан, при этом он часто прерывался, чтобы помолиться или рассказать нравоучительную историю о пустынниках и других святых людях. А еще он много говорил о тех, кто желает гибели православной Церкви или подчинения ее ложным догматам.
   Гудо слушал, но чаще не слышал отца Матвея. Его совсем не беспокоили церковные распри и тот гнет, которому подвергли Кикладские острова потомки венецианского купца Санудо. И то, что достойный своих предков нынешний герцог Джованни Санудо не только обрек на нищету греческое население своих островов, но позарился и на священные храмы, приказав служить в них католические мессы. А особенно великого герцога интересовали имущество и тайны церкви Успения Богородицы, известной на многих островах как храм Панагия Экатонтапилиани – церковь Ста Дверей.
   Отец Матвей много лет был священником этой старейшей в византийском мире церкви. За несколько месяцев, проведенных в гроте, отец Матвей не раз рассказывал о своем церковном доме. И всегда с восхищением, радостью и умилением. Однажды эта церковь даже приснилась Гудо, так подробно и красочно описывал ее священник.
   Гудо прямо как наяву увидел на корабле святую Елену, мать византийского императора Константина, спасшуюся на Паросе от жесточайшей бури на пути к святым местам. Вот она велит соорудить в честь этого спасения церковь. И та встает как по волшебству из разноцветного камня, с колоннами цветного мрамора, украшенными роскошными резными капителями, с удивительным по красоте резным иконостасом, в чьем центре – икона Богородицы, прикосновение к которой излечивает от всех болезней, а также с крестильней, резервуар которой вырублен в форме креста.
   А еще множество дверей и окон. Девяносто девять дверей и окон.
   Есть еще сотая дверь. Дверь, которая ведет к тайнам и богатствам главной церкви Пароса. Однако отец Матвей не желает указать на эту скрытую дверь, и герцог раскаленными щипцами пытает священника. Но человек Божий не выдает священной тайны и возносится в руках ангелов на небо.
   Так было во сне. А наяву отец Матвей оказался в аду Марпеса. Наверное, Господь его послал во мрак пещер, чтобы он спасал души мучеников ада, созданного руками людей. И, конечно, для того, чтобы спасти душу и тело самого Гудо. Ведь его жизненный путь на земле не мог закончиться в каменном мешке. Как не мог закончиться и в холодной воде, которая коварно свела судорогой его ноги.
   Да и без этого Гудо был обречен. В тех краях, где он рос и жил, редкий глупец окунался в воду с головой. К тому же Церковь настоятельно запрещала купание в реках, озерах и ручьях. И не только из-за того, что при купании смывалась святость воды, в которую окунали при крещении, но и из стремления спасти множество жизней, которые забирали коварные воды.
   Так что, если бы не Франческо, то не суждено было бы Гудо продолжить свой важный путь. Именно его доброе лицо увидел Гудо последним, перед тем как потерять сознание.
   Вот он, Франческо, – рядом. Сидит и слушает долгую проповедь отца Матвея.
   Гудо, не решаясь коснуться руки молодого генуэзца, тихо прошептал:
   – Спасибо, Франческо. Ты спас не только мою жизнь… Выполню любое твое желание, которое в моих силах.
   Но Франческо, кажется, не слышал этих слов. Он даже голову не повернул, так для него важны были слова священника.
//-- * * * --//
   – Вечером я вас высажу в Милете [112 - Милет – город и порт в юго-западной части Малой Азии.].
   – Почему в Милете, сын мой?
   – Такой был уговор с человеком из пещер.
   Отец Матвей хотел еще что-то сказать или спросить у капитана с бычьей головой, но только грустно покачал головой.
   Вопрос задал Гудо:
   – А это далеко от Константинополя?
   Капитан кивнул головой и широко развел руками.
   – Да, сын мой, – вместо капитана ответил отец Матвей. – Это побережье Азии, и от него до великого города святого Константина двадцать дней пути. Опасного пути, ибо уже вся Малая Азия принадлежит туркам. Всякого христианина на дорогах турки считают бродягой. Таких они приписывают к селениям и велят возделывать землю.
   – А морем?
   – Морем можно доплыть до Константинополя за десять дней. В это время года ветер попутный большую часть дня. Да еще если налечь на весла… Только вот пираты…
   – В бурное море они редко выходят, – вставил свое слово капитан.
   – Значит, нужно плыть морем. Я хочу с тобой поговорить, капитан.
   Не дожидаясь ответа, Гудо двинулся вдоль кромки воды, которая этим утром спокойно накатывала на галечный берег. Пожав плечами, за ним неспешно отправился и капитан.
   – Куда они? – спросил подошедший Весельчак, с тревогой всматриваясь в широкие спины мужчин.
   – Я думаю, Гудо хочет уговорить капитана, чтобы он доставил его куда-то поближе к Константинополю. Во всяком случае, на христианский берег. На европейский, – ответил священник.
   – А куда это чудовище желает нас доставить?
   – Философ велел ему высадить нас на сарацинском побережье.
   – Проклятый Философ! Если Господу будет угодно, чтобы я его еще раз встретил…
   – Господу неугодно пролитие человеческой крови.
   – То-то я смотрю, что год от года ее льется все больше и больше. Что-то быстро они договорились. Палач умеет убеждать.
   – Не называй его палачом, сын мой.
   Весельчак неопределенно махнул рукой и крикнул приближающимся гигантам:
   – Решили нас в рабство продать? Или вы все же христиане?
   Гудо исподлобья хмуро посмотрел на криво улыбающегося вора. А еще более неприятный взгляд капитана и вовсе заставил того отступить за спину священника.
   – Каждый из вас свободен и может отправляться, куда хочет. Я плыву на этом корабле до византийских земель. А дальше мой путь лежит в Константинополь. Мне думается, вам спокойнее будет на христианских землях. Если так, то все мы гребцы и Никос – наш капитан.
   – А кто такой Никос? – спросили только что подошедший Ральф и пожал плечами. – А я думал, что его имя Минотавр.
   – Я – капитан Никос. Мои приказы – закон. А если что… – Человек с бычьей головой выставил вперед два огромнейших кулака.
   – Капитан так капитан, – решил присоединившийся к ним Франческо. – Мне бы добраться до Галаты, а там я разыщу друзей отца.
   – Я должен рассказать Патриарху Константинопольскому о бедственном положении нашей церкви на островах. А грести… Мне не привыкать. До того как принять священный сан, я был моряком.
   – Берите и нас с Ральфом в команду. Все же ближе к родным землям.
   – Плата за доставку на христианские земли – ваш труд. А вино и продукты лучше купить на острове Лесбос. Так сказал капитан Никос, – сказал Гудо и с уважением посмотрел на гиганта.
   – Купить? – усмехнулся Весельчак, – Мы что, ограбим первое встреченное судно?
   – Не грабить и не воровать. А голодать не придется. Нужно добраться до Константинополя быстрее галеры герцога. Если так случится, то получите на прощание еще и по два дуката. А теперь в путь. Благословите нас, святой отец.
   Гудо встал на колени. Рядом с ним опустились его спутники и поспешившие к благословению моряки Никоса.
//-- * * * --//
   – А это что за городишко? – всматриваясь в низкие каменные дома, над которыми возвышалась почерневшая от времени крепость, с интересом спросил Весельчак.
   – Это Цимпе, – радостно сообщил отец Матвей. – Последний городок на Галлиполийском полуострове. Вернее, крепость. А домики, прижавшиеся к ней с моря, – для сборщиков морской подати и портового люда. А те, что повыше, слева, – купеческий квартал. Там много складов. Цимпе – важная крепость. Мимо нее без подати не проплывешь в Пропонтиду [113 - Ныне Мраморное море.]. Через четыре дня мы будем в городе святого Константина.
   – Скорее бы. А то этот Галлиполийский полуостров не пришелся мне по душе, – криво усмехнулся Ральф.
   Соглашаясь с ним, Гудо и его спутники кивнули. Слишком памятен для них был случай в Галлиполи, который произошел несколько дней назад.
   Неприветлив, ох, неприветлив оказался город Галлиполи, в порту которого капитан Никос высадил гостей своего суденышка, а точнее, добровольных гребцов, что работали до седьмого пота, стремясь к византийским берегам.
   Уцепившись за южный край узкого носика Галлиполийского полуострова, город-порт Галлиполи всегда находился на военном положении. Ключик, открывающий двери в Пропонтиду и далее, через Босфор, в Черное море, был для многих желанным. Не проходило и месяца, чтобы эскадры военных кораблей не слетались к древним стенам этого стратегически важного города. Венецианцы, генуэзцы, крестоносцы, мавры, турки более всего на свете желали откусить у одряхлевшей Византийской империи этот лакомый для торговли и ее контроля кусочек каменистой суши. А уж пираты терзали Галлиполи едва ли не каждую неделю с первых дней весны и до поздней осени.
   Постоянная военная угроза, кровавые стычки, а то и многодневные штурмы стен озлобили жителей Галлиполи. Они уже давно утратили веселую удачу, которую подарили их предкам древние боги Эллады. За грозными стенами не играла музыка, не пели песни и не слышался веселый смех. Граждане Галлиполи спали в обнимку с оружием, часто в крепостных башнях. Ежедневные и многочасовые молитвы заменили им радость и дружеский разговор. С их лиц никогда не исчезала строгая маска подозрительности, недоверия и ожидания наихудшего.
   Часто, очень часто тех из чужаков, кто желал остановиться на ночлег или просто пройтись по городу, не допускали за его стены. Для них были открыты лишь несколько тесных харчевен и маленький рынок у крепостных ворот, ведущих в порт. Но и там жители Галлиполи, торгующие нехитрым товаром, неохотно беседовали с незнакомцами, видя в них пиратских лазутчиков и тайных посланников могущественных морских соседей.
   Не стали исключением и спутники Гудо. При виде самого Гудо торговцы и вовсе отворачивались. Так что, наспех купив немногое из пищи и помахав капитану Никосу и его команде, беглецы с острова Парос поспешили вдоль побережья на север, внимательно осматривая воды, на которых уже могла показаться галера герцога Наксосского.
   В редких и почти всегда разоренных рыбацких поселениях почти не осталось жителей.
   А те, кто еще, надеясь на милость Божью, продолжал существовать в них, спешили укрыться в своих хижинах при виде пятерых мужчин, во главе которых шагал ужасный ликом гигант.
   Так, испытывая голод, холод и враждебность, Гудо и его спутники добрались до окраины последнего населенного пункта неприветливого полуострова Галлиполи, с одноименным городом на его южном окончании.
   – Может, хотя бы здесь я истрачу золотую монету, – мечтательно произнес Весельчак. – Странное твое золото, господин Эй. Оно должно меня поить и кормить. Но мой живот присосался к спине, а горло потрескалось от жажды. Боюсь спросить; откуда оно у тебя взялось? А то еще ответишь, и мне придется выбросить его.
   – А я пойду в эту Цимпе и потрачу оба дуката… на целого жареного ягненка и большую амфору вина. Зачем мне золото, если кишки мои превратились в нитки? Ох, и наемся! – облизываясь, заявил Ральф.
   Он тут же повернул от моря в сторону города. За ним поспешил Весельчак, что-то тихо и горячо нашептывая ему на ухо.
   – И я пойду. Принесу поесть. Да и за этими глаз нужен. Отец Матвей и ты, Франческо, посматривайте на волны. Чувствую приближение галеры.
   – Не волнуйся, Гудо. Я не упущу твою надежду, – усмехнувшись, пообещал молодой генуэзец.
   – Ступай, сын мой. Молитвы – наиважнейшее в жизни христианина. Однако и святым желудкам иногда нужна земная пища. А мы присмотрим за морем. Будь уверен. Здесь корабли всегда держатся берега. Ступай, ступай…
   Отец Матвей перекрестил скошенный, как у зверя, лоб Гудо и улыбнулся ему.
   Гудо поправил кошель Философа, спрятанный за курткой камзола и изрядно похудевший после расчета с командой суденышка, и широким шагом отправился вслед за дружески обнявшимися и чему-то радующимися ворами.
//-- * * * --//
   Полуденное солнце огромным белым шаром качалось на молочно-серых осенних облаках. В память о минувшем лете в конце торгового дня оно еще пыталось дохнуть жаром на камни рыночной площади. Но осеннее солнце – усталый боец, который едва дышит. Ему уже не испугать торговцев и покупателей. Наоборот, нежась в лучах уходящего в зиму последнего тепла, люди толпились на площади, уже не покупая, но желая общения, в вечной жажде добрых и не очень – хоть каких-нибудь новостей.
   Гудо внутренне порадовался тому, что жители Цимпе приятно отличались от хмурых обитателей Галлиполи. Хотя на Гудо и смотрели с обычным особым вниманием, но в нем было больше любопытства, чем отвращения, сочувствия, чем презрения, христианской добродетели, чем суеверной дикости. Торговцы почти не разговаривали с ним, но показывали товар, соглашались на скидки и не скупились на добавки – с охотой и даже с неким подобием улыбки. Особенно охотно с Гудо прощались, и едва он поворачивался, показывали ему в спину пальцем, побуждая соседей-торговцев зазвать его к своему товару.
   Очень скоро холщовый мешок Гудо наполнился пухлыми лепешками, кругами твердого сыра, жареной на вертеле и соленой рыбой, вяленым мясом, хрустящей капустой и необычайно сладким луком. Руки же его оттягивали два огромных кувшина с вином и оливковым маслом. И все это изобилие он получил за один дукат, который ему с удовольствием обменяли на пригоршню местных серебряных монет, едва уместившихся в огромной ладони Гудо.
   Лишь одно слегка огорчило Гудо: более часа он прохаживался по небольшому рынку, но так и не увидел Весельчака и Ральфа. Можно было спросить о них стражу или заглянуть в харчевни, особенно в порту. Только стоило ли? Они свободные люди, честно заработавшие деньги и имевшие право потратить их, как заблагорассудится. Может, им здесь и понравилось. Им незачем спешить в Константинополь и до боли в глазах всматриваться в морские дали в надежде увидеть огромный флаг на корме герцогской галеры.
   Бог дал им свой путь, пусть они им и следуют. А Гудо поспешит на берег моря, накормит священника и Франческо и без промедления отправится дальше. Возможно, в тумане или в сумерках Гудо и его спутники все же не заметили огромный корабль. Но его наверняка ищут на рейдах и в портах Константинополя. В этом он был абсолютно уверен.
   Гудо еще раз огляделся. Радуясь столь удачным продажам в конце дня, торговцы махали ему рукой, другой укладывая непроданный товар в корзины и мешки. Покупатели заканчивали свои беседы, приглашая друг друга продолжить разговор дома за чашей вина. Сборщик торговой подати присел у своего стола и, высыпав на него серебро, принялся заполнять отчетные столбцы на восковых дощечках. Урвав за торговый день свой кусочек счастья – кость или лепешку, – местные псы широко зевали и чесали бока о шершавые стены домов, окружавших рынок.
   И вдруг в эту идиллию, обычную для конца торгового дня, ворвался обнаженный мужчина. Вначале Гудо даже не поверил своим глазам. Но верить им приходилось.
   На высоком, необычайно мускулистом и загорелом до цвета бронзы теле этого возмутителя порядка не было и клочка одежды. Густые черные волосы на ногах, в паху, на животе и на груди в свете солнечных лучей блестели, густо смазанные оливковым маслом. Гениталии мужчины были перехвачены ярко-алой шелковой лентой, что особенно подчеркивало его бесстыдство. Такая же лента поддерживала густую копну волнистых черных волос.
   Его можно было принять за пьяного озорника. Но обнаженный мужчина не кричал, не ругался, не распевал гнусных песен. Он только улыбался, сверкая необычайно белыми зубами среди завитушек черной бороды, и быстро перебегал с места на место, не задерживаясь дольше, чем ему было необходимо.
   А необходимо ему было лишь одно. Пользуясь тем, что увидевшие его люди в полной растерянности застывали на месте, бесстыдник обнимал – не важно кого, мужчину, женщину, ребенка – и по мере возможности целовал их в губы. Если это ему не удавалось, он тут же бросался к другой жертве своей прихоти. Обнаженного мужчину не пугали уже громко звучащие грозные крики негодования. Он быстро поднимался после толчков в грудь, которыми его несколько раз сбили с ног. Он перепрыгивал через столы, корзины и повозки, настигая убегающих людей. И все время пытался обнять и поцеловать как можно больше присутствующих.
   Очень скоро бесстыдник оказался в кольце разъяренных торговцев и пятерых стражников. Но их усилия поначалу ни к чему не привели. За его тело, густо смазанное оливковым маслом, нельзя было ухватиться. Десятки рук скользили вдоль мускулистого торса и конечностей и не могли повалить его на камни площади. И только удар щитом в голову безумца свалил его с ног. Тут же по его телу с остервенением стали молотить ногами и руками все желающие, охваченные справедливым гневом.
   – О люди, дети Господа нашего, остановитесь! Проявите христианское милосердие к заблудшему. Позвольте мне наставить его на путь истинный!
   Гудо вздрогнул и бросился к бушующей толпе. Он не ошибся: голос, взывающий к милосердию, принадлежал отцу Матвею. Не ошибся он и в другом своем предположении: разъяренная толпа была оглушена гневом и ослеплена яростью. Всякого, кто не с ней, следовало наказать.
   – Эй, помоги! Помоги святому отцу! Друг Эй! Друг Эй!
   А это уже кричал и призывал бегущего Гудо молодой генуэзец. Франческо подпрыгивал и пытался заглянуть внутрь бушующего кольца, в который неосмотрительно бросился отец Матвей.
   – Там, там, – указал рукой Франческо и только на миг остановился, когда Гудо, как таран, пробил себе путь в центр кольца. Остановился на миг и тут же бросился в образовавшуюся брешь.
   Вопли тех, кто был отброшен или сбит с ног могучим телом Гудо, заглушили крики тех, кто избивал виновников беспорядков. Все они замерли, с удивлением уставившись на того, кто посмел на них напасть, да еще и сумел так быстро разбросать многих из них. Особенно удивило то, что огромный мужчина в такой сутолоке не уронил и не разбил большие кувшины, которые нес в руках. Чтобы протаранить толпу и растолкать ее, этому чужестранцу в странных одеждах хватило могучих плеч, ног и жуткой головы, которая была тверже железа.
   Гудо осторожно поставил на камни площади кувшины и встал на одно колено перед лежащим на боку стариком. Он повернул к себе его окровавленную голову и тяжело вздохнул:
   – Нехорошо бить старика. Тем более священнослужителя.
   – Старик – священник! Священник… Священник… – прошелестело в толпе, но уже вскоре более громко прозвучало: – Какой он священник? Мы не знаем его! А где его божьи одежды? Да он больше похож на пастуха!
   – Он священник! Православный! – закричал Франческо, – Господин Эй, скажи им!
   Но Гудо молча копошился в своем мешке, выкладывая на камень площади бинты и мази.
   – Может, еще и этому бесстыднику поможешь? – насмешливо выкрикнул кто-то из толпы.
   Гудо повернул голову к лежащему рядом неподвижному обнаженному мужчине. Повернул и тут же печально ею закивал:
   – Ему помочь гораздо труднее. Слишком глубоко в его тело забралась чума.
   – Чума! – раздался полный ужаса протяжный женский крик.
//-- * * * --//
   – Да, неисповедимы пути Господни, и воля Его праведна. Каждому своему творению, от букашки до императора, Он предначертал жизненный путь. Поэтому все, что происходит, случается по воле Отца нашего небесного…
   – Я знаю об этом, святой отец. Католические священники говорили мне об этом не раз. Я верил им, верю и тебе, православному пастору. Вера укрепляет человека и придает ему сил бороться с кознями дьявола и его слуг. И все же…
   Гудо приподнялся на локте, а затем подполз к холодным камням подвала и привалился к ним спиной.
   – За эти три дня я многое рассказал о своей жизни. Многое, но, конечно же, не все. Обо всем даже сатане постыжусь рассказать. Теперь вы знаете, как Гудо стал палачом, как, желая искупить грехи, принялся лечить людей, как оберегал и все же погубил город Витинбург в северных лесах Германии, как спас свою семью, которую все же потом опять потерял, как приобрел единственного в жизни друга и лишился его. Я рассказал о странах и городах, в которых побывал, разыскивая моих милых девочек, рассказал о печальном острове Лазаретто и о том, как очутился в аду Марпеса. Но вы и сами догадываетесь – есть вещи, которые страшнее смерти и о которых просто невозможно рассказать. А есть такие, от воспоминаний о которых сердце сжимается и перехватывает дыхание. Особенно тогда, когда видишь происходящее на твоих глазах, а потом эти глаза поднимаешь к небесам и кричишь в душе: «Господи, почему ты допускаешь это, почему это свершается, почему ты это не остановишь?!» И самый ужасный вопрос: а угодно ли это Господу, а не по воле ли его и желанию происходит? Ведь все в этом мире происходит по его воле и желанию!
   – Но есть противник Божий – сатана! Есть слуги его! И есть, наконец, сам человек, родившийся во грехе и с душой, открытой для греха. – Отец Матвей поднялся с каменных плит узилища и подошел к маленькому окошку, едва видневшемуся из-за узкой и толстой решетки. – А еще в человеке много дикости и суеверия…
   – А также глупости и легковерия, – усмехнувшись, добавил Гудо. – Прости, святой отец, что перебил, но мне сейчас припомнился этот безумец, из-за которого мы оказались в заточении. Даже я вначале не понял, зачем этот человек обнажился и почему он стремится обнять и поцеловать как можно больше людей. Только лишь потом, когда я увидел в его паху и под мышками чумные бубоны, я вспомнил о суеверии, распространившемся на все страны и народы: чтобы избавиться от чумы или иной смертельной болезни, нужно передать ее другому через объятия и поцелуи. А этот глупец решил увеличить свои шансы, переполошив множество людей. От болезни он не излечился, но передал ее едва ли не половине города. И зачем только нелегкая принесла вас на рыночную площадь? Велел же вам ждать на берегу…
   – Прости, господин Эй. Теперь я буду звать тебя твоим именем – Гудо. – Франческо поднялся и комично поклонился. – Еще раз прости, если не простил в первый раз. Мы так обрадовались, увидев «Викторию», что просто голову потеряли. Если бы мы остались на берегу, то ничего бы не случилось. Это понятно. Ты ушел бы от сутолоки на рынке, а мы тебя обрадовали бы, что увидели галеру герцога. Но что теперь поделать?.. Кто знал, что так получится. Особенно возмутительно и непонятно то, что нас приняли за разносчиков «черной смерти»!
   – Это как раз и понятно, – вздохнул Гудо. – Мы чужестранцы. Тем более что в моем мешке полно высушенных трав, настоек и мазей. В прошлом году на юге Франции я видел, как объявили колдуном и чародеем человека, в сумке у которого были измельченные травы, высушенная черная лягушка, кожа змеи и еще множество других вещей, полезных для лечения, и все это суд признал средствами, при помощи которых можно изготовить отраву. Этого несчастного сожгли на следующее утро.
   – Глупости и невежеству человеческому нет границ, – закивал молодой генуэзец. – Особенно если это касается смертельной болезни. А особенно чумы. Придумаешь и согласишься с чем угодно. Однажды я несколько дней прожил в отхожем месте, ибо кто-то кому-то сказал, а меня убедил, что зловоние не пропускает зараженный воздух. Впрочем… В этом доме умерли все, а меня чума не коснулась.
   – Не вонь от человеческих нечистот тебя спасла, а скорее то, что ты не притрагивался ни к больным, ни к их вещам. А что касается зараженного воздуха… – Гудо развел руками. – Много чего я видел и слышал. И то, как через город гнали стада животных, чтобы очистить воздух. Особенно верили в способности лошадиных табунов. И то, как сутками звонили в колокола и били в барабаны. Как клали в постель рядом с собой старых вонючих козлов. Ничуть не приятнее отхожего места! Как рубили на куски собак и обвешивали ими комнаты. И еще многое другое. Особенно часто мне встречались блюдца с молоком у изголовья умирающего и пауки на его теле. Но ничто из этого не очищало воздух и не прогоняло чуму.
   – Молитва! От всего сердца и души, покаянная и искренняя – вот единственное средство спасения!
   – Справедливы твои слова, отец Матвей, – согласился Гудо. – Но… Не то что клириков, даже епископов молитвы не спасали. А кто более других молится от всей души и сердца? Знаешь, святой отец, мне часто приходилось обнаруживать на груди умирающих священников различные амулеты и обереги. Рядом с крестом висели серебряные шарики, заполненные жидким железом [114 - Жидким железом называли ртуть.], а то и мешочки с мышьяком. Но это их не спасло. Не спасало и то, что священники участвовали в бесполезных шествиях, после которых чучело, изображавшее чуму, сжигали, топили, замуровывали в стены, проклинали и даже отлучали от Церкви. Однажды я видел такое: кафедральный священник длинным шнуром обмерил городские стены, затем этот шнур обмотал вокруг огромной освященной свечи и отслужил над ней мессу. Утром он умер. Он так и не позволил мне помочь ему и его прихожанам. Прихожане умерли еще до того, как свеча потухла.
   – А ты, Гудо, действительно можешь вылечить человека от чумы, как утверждал перед местным судьей? Ты знаешь, как прогнать чуму из города? Правда ли тебе это под силу?
   – Да, – коротко ответил он на вопрос Франческо.
   – Под силу ли это простому человеку? – задумчиво произнес молодой генуэзец. – Ты знаешь, Гудо, ты ведь мне казался чуть ли не принявшим человеческий облик посланником ада. Есть у тебя в обличье многое от демона. И не только в обличье. Я это почувствовал еще во мраке Марпеса. А когда увидел тебя на свету, и вовсе дар речи потерял. Но потом попривык. Особенно после нашего путешествия в долину бабочек. И все же… Ну не человек ты был для меня. Прости за правду, Гудо. Не человек… До тех пор, пока я не увидел страх в твоих глазах…
   – Страх? – удивился Гудо и тут же закивал головой. – Да. Да… Там в море, когда волны накрыли мою голову. Наверное, только в этот момент. А я-то думал, что это чувство уже давным-давно умерло во мне.
   – Нет. В твоих глазах был не просто страх, а жуткий страх. Страх не перед смертью, а даже чем-то большим. И тогда я понял, что ты только с виду демон. А внутри ты просто человек. Обыкновенный человек. А под силу ли обыкновенному человеку…
   – Побороть чуму? Ты найдешь ответ на этот вопрос, если чума вцепится в тебя. А я тебя спасу. И тогда ты меня назовешь не только другом, а и…
   – А я что, назвал тебя другом? – с удивлением воскликнул Франческо.
   – Виной тому побои, которые я переносил, – тихо засмеялся отец Матвей.
   – Ах, да! – хлопнул себя по бедрам молодой генуэзец и рассмеялся. – Что со страху не выкрикнешь. А вот чуму на меня призывать – дело опасное. Не посмотрю, что друг. Могу и пинков надавать.
   – Мне? – в свою очередь удивился Гудо и поднялся во весь свой огромный рост. – А ну, попробуй.
   – И попробую. Сейчас и попробую, – усмехнулся Франческо.
   – Значит, уже ожил и на кулаках сможешь? – с улыбкой спросил Гудо.
   – Ну, если отец Матвей поможет, то…
   – Не поможет. Не поможет отец Матвей. Да и не до шуток сейчас. Скоро полдень. А к нам никто из стражи не пожаловал. Ни воды, ни сухаря. Прислушайтесь: тихо-то как! Утром только чуть шумно было в коридоре, и все. Стража не переговаривается, узники за стенами притихли. А ведь пора и поесть, да и воды хочется.
   – Верно, отец Матвей. Настораживающая тишина. Давайте кричать. И кричать громко.
   Гудо закричал первым, до боли напрягая горло.
//-- * * * --//
   – Может, все же откроем?
   – Погоди. Дай насладиться. Слышу, что это наш палач глотку рвет. Наверное, ему сейчас пальцы ломают. Или глаз выжигают. Вот смеяться буду! Эй, палач! Тебя там что, на куски режут?
   За крепкой дубовой дверью на миг все умолкли. После коротких переговоров послышался голос Гудо:
   – Весельчак, ты что, нанялся в стражники?
   – А если и так? Стражник палачу не товарищ?
   – Ну так открой, обними товарища. Если стражник товарищ палачу.
   – Да ты совсем ума лишился в этой темнице! Кто же рискнет обняться даже с бывшим палачом? А вот лекарю, который поставил меня на ноги, я открою. Только что-то затвор здесь мудреный…
   – Когда же это даже мудреный затвор останавливал во…
   – Вор есть вор. Так и говори. Ладно. Открываю.
   Раздался лязг железа, и тяжелая дверь со стоном отворилась.
   – Вот как вас удачно усадили: все вместе. И искать не придется никого. А впрочем… Мы уже посмотрели. Все помещения пусты. Во всей крепости – ни единого стражника, а в темнице – ни единого узника, кроме вас. Это и понятно. Стражу бросили в город бороться с чумой, а она дала деру. Узников освободили родственники. Только у вас родственников в этом городе нет. Зато есть Весельчак и Ральф – почти родственники. Ведь говорят, что беды и невзгоды роднят людей. Так что, Ральф, обнимем родственников?
   – Все тебе шутки, Весельчак. Давай-ка встанем на ноги и поскорее уберемся из этого городишки, – нервно выкрикнул изрядно вспотевший Ральф.
   – Ты прав. Нужно поспешить, – впервые очень серьезно промолвил Весельчак.
   – Чума? – коротко спросил Гудо.
   – И это, и еще хуже, – печально кивнул Весельчак.
   – Что может быть хуже чумы? – искренне изумился Франческо.
   Весельчак вздохнул:
   – Для нас печальнее чумы в данный момент проклятый Мартин, зверь Гелиос и их шайка…
   – Как так? – в один голос воскликнули узники подземелья крепости Цимпе.
   – Поспешим, а по пути расскажу, – махнул рукой Весельчак.
   Проходы, переходы, лестницы, помещения, стены и башни грозной крепости были безлюдны. Тут и там в хаосе беспорядочного бегства были разбросаны битая и целая посуда, одежда, амуниция, оружие, продовольствие. В большом крепостном дворе бродило несколько растерянных лошадей и мулов. Собаки, изловив выбравшихся из сломанных клеток кур и гусей, злобно грызлись между собой в облаке из птичьего пуха и пера.
   – Да брось ты этот щит, он тебя за сто шагов выдаст. Хватит с нас мечей и ножей, – раздраженно крикнул Весельчак Ральфу.
   – Может, придется защищаться, – слабо попытался сопротивляться товарищ по воровскому делу.
   – Какое защищаться… Нужно незаметно и тихо проскользнуть на северную окраину, а там ноги в руки и бегом, бегом, бегом…
   – Так объясните, что к чему, – не выдержал Франческо.
   Весельчак остановился у полуотворенных крепостных ворот и осторожно выглянул из-за створки.
   – Никого не видно. Но немного подождем, присмотримся. А пока расскажу, что к чему.
   Вор, поправив короткий греческий меч, висевший на перевязи через плечо, тихо и поспешно стал говорить:
   – В первой же харчевне нам с Ральфом сказочно повезло. За один золотой нам подали жареный бараний бок с кашей, гуся, вареные яйца, рыбу, сыр, овощи и еще чего-то там из местного. А главное, вина подливали, едва успевал опустеть кувшин. Уже к вечеру, понятное дело, ноги нас не держали, и уже ничего не хотелось, кроме как мычать и мотать головой. Даже со шлюхами, которых привели к нам на ночь, мы не смогли… Зато смогли весь следующий день и ночь. Сколько их было, даже не скажу. А ты, Ральф?
   – Они приходили, уходили, приводили подружек и соседушек. Пили, ели, смеялись, танцевали и пели. Троих под себя уложил. Еще на двоих взбирался… Сколько дней и ночей прошло? – Ральф принялся задумчиво загибать пальцы, а потом обреченно махнул рукой. – Не помню…
   – Оставьте эти грешные рассказы на утешение в голодные дни. О грехах на исповеди говорить будете. Давайте о важном, – строго велел отец Матвей.
   – О важном? Да! Скажу быстро. Нужно поторопиться. Это верно, святой отец, – кивнул Весельчак. – Так вот. Лежим мы в сарае на сеновале. А где нас еще уложить, когда денежки закончились? Лежим, сил нет подняться. В голове туман, душу выворачивает. А тут еще плач, крики… Вот такое утро. Встали с трудом, выглянули во двор, а там… Несколько оборванцев шастают по двору, по харчевне, выволакивают всякое добро и складывают в кучу. Стол вынесли во двор. А на том столе… насилуют дочку хозяина харчевни. У стены навалились на саму хозяйку. Муж ее, весь в крови, лежит неподвижно. Бьют еще нескольких мужчин, но те не сопротивляются – вялые и безучастные. Тут и на нас набросились. Да мы и сами с ног от обильных возлияний валимся. И о чудо! Один из оборванцев вдруг стал своих дружков отталкивать и что-то им объяснять. Не могли мы сразу понять его. А когда нам поднесли вина и все стали смеяться, тут до нас дошло. Тот, кто защитил нас, оказался наш добрый знакомец, тоже вор, с которым мы в венецианской тюрьме прохлаждались, а затем на галере весла ворочали. Он-то нам все и рассказал.
   Оказывается, местный городской глава был в душевной дружбе с капитаном Пьетро Ипато. Вот они и обменялись за столом большими чашами вина. Там их и застигла новость, что в городе объявилась чума и уже есть много больных и даже мертвых. А еще оказалось, что все служивые городские сбежали из города с семьями. И даже воины оставили крепость и подались в Константинополь. А те, кому жаль своего добра и домишек, заперлись в них. Но чуму дверью не остановишь. Люди в страхе и в болезни подались на улицы и к соседям за помощью. Здоровые отгоняли больных кулаками и оружием. Но это не помогло. Раненые, убитые, умершие валяются повсюду. А чума настигает всякого спрятавшегося.
   Вот тогда городской глава встал на колени перед Пьетро Ипато и стал умолять спасти его город. В слезах умолял и сулил огромные деньги. И капитан сдался. Золото его, конечно, больше убедило, чем слезы друга. Тогда Пьетро Ипато пообещал галерникам свободу по прибытии в Константинополь и по два золотых каждому. А арбалетчикам – по пять золотых, если пойдут в город. Дело несложное – похоронить умерших, согнать заболевших в склады на окраине, прекратить кровопролитие и сберечь добро именитых горожан и купцов. Я слышал, что во времена большой чумы так часто поступали в портовых городах, призывая команды проплывавших галер. Галерники клялись на кресте и часто сдерживали слово. Поклялись на кресте и более полусотни невольников «Виктории», что выполнят уговор.
   Дюжина арбалетчиков во главе с их старшиной Адпатресом также согласились. А рабы-сарацины и турки наотрез отказались. Даже после того, как повесили на рее несколько сарацин, они не изменили своего решения.
   Адпатрес и его воины, сойдя на берег, укрылись в домах возле пристани, сказав, что позже войдут в город и проверят работу галерников. На том и успокоились. А гребцы подались выполнять уговор. Только… странное дело, но знаете, кто их повел?
   – И кто же? – смутно догадываясь, спросил Гудо.
   – Да наши злые демоны – Гелиос и Мартин! – в негодовании воскликнул Ральф.
//-- * * * --//
   – Не может быть! – не сдержал крик отец Матвей.
   – Может, – твердо сказал Весельчак. – Вначале те, кто был в каменоломнях Марпеса, хотели убить своих истязателей и даже изрядно их побили. Но… Мартин – хитрющий змей. Да и Гелиос с крепкой башкой. Говорили, просили, клялись, убеждали и добились своего. Они сказали, что город полон золота и купеческих товаров, а также оружия и продовольствия. Все это нужно взять и засесть в крепости. А позже можно захватить проходящие корабли и уплыть на них. Это если войско императора византийского подойдет. Но оно не скоро подойдет. До весны точно отсидеться можно. А можно и галеру герцога захватить. Сначала перебить тех арбалетчиков, которые остались на пристани, а потом выманить и других. Гелиос и Мартин придумают все и подумают за всех. Так они говорили. Говорили: нужно вычистить город и стать его хозяевами. Так что вперед, на улицы! Там вино, мясо и множество беззащитных женщин.
   Вот и рванули воры, разбойники и убийцы на беззащитный город. Не все. Кое-кого из бывших пособников и тех, кто лизал зады всесильным смотрителям каменоломен Марпеса, Гелиос и Мартин придержали возле себя. Они быстро и хорошо вооружились и теперь направляют разбившихся на группки галерников в нужное им русло. Так что в городе теперь хозяева Гелиос и Мартин. Вот так! Ну а пока все они заняты грабежом и насилием, нужно незаметно выскользнуть из города…
   – А почему же вы раньше не ускользнули? Без нас? – с подозрением спросил Франческо.
   Весельчак замялся. А бесхитростный Ральф тут же выпалил:
   – Весельчак сказал, что через час Гелиос и Мартин доберутся и до крепости. А там, скорее всего, найдут палача…
   – И что же? – наклонился к Ральфу Гудо.
   Тот тут же отодвинулся.
   – Найдут палача, священника, этого генуэзца и решат, что и Весельчак и Ральф тоже могли бежать из ада Марпеса. Тогда Мартин из кожи вон вылезет, но найдет нас. Такой он злобный человек. Злобный и мстительный. К тому же вместе легче защищаться и добраться до Константинополя.
   – Значит, не как товарищ вытащил ты нас из темницы, – усмехнулся в лицо Весельчаку Гудо.
   Весельчак прикрыл свой единственный глаз и примирительно сказал:
   – Все же вытащил.
   – А те… Ваши знакомые, которые нашли вас в харчевне, они что, не выдадут вас Мартину? – с сомнением спросил отец Матвей.
   – Те уже мертвы. Кто от вина, а кто и от…
   Весельчак не договорил. Всем и так было понятно.
   – Тогда нужно уходить. Пойдем вдоль крепостной стены вон до той горы. А оттуда двинемся на север.
   Так решив, Гудо первым вышел за створки крепостных ворот. За ним гуськом потянулись остальные.
   Но вдоль стены пройти не удалось. Нарушая все правила фортификации, за угловой башней к крепостной стене привалилась огромная куча навоза от крепостных животных вперемешку с тем, что не могло пригодиться в хозяйстве. Эти отбросы попадали сюда как со стены крепости, так и усилиями соседей, не желавших выносить разбитые горшки, мусор и навоз собственных животных за черту города.
   – Вот дьявольщина, – выругался Франческо. – Простите, святой отец. Навалили, что и не обойдешь. Вон, вплоть до соседнего дома.
   – Обойдем дом, – махнул рукой Гудо и широким шагом поспешил вдоль забора, сложенного из глины и укрепляющего его камня.
   Но пройти мимо этого дома Гудо не смог. Сделав с десяток шагов, он остановился как вкопанный. От неожиданности в его спину уткнулся Франческо:
   – Ты что, Гудо?
   – Слышишь?
   Молодой генуэзец кивнул. Из-за забора высотой в полтора человеческих роста доносились пьяные голоса, сквозь которые прорывался надрывный женский плач.
   Этот плач не был призывом о помощи, ибо ждать ее было неоткуда и не от кого. Его исторгала терзаемая женщина, которой одновременно было и больно, и стыдно, и горько, и страшно.
   – Ох и повеселятся галерники. За весь год натешатся, – с усмешкой произнес Ральф.
   – Эй, слышишь! Эй! Не нужно. Всем не поможешь.
   Но Гудо не услышал слов Весельчака. Он подбежал и сильным ударом ноги отворил низкую дверь в глиняно-каменном заборе. За ним бросился молодой генуэзец. Но помощь его была совершенно не нужна.
   Разъяренный Гудо махом кулака сбросил насильника с распростертой посреди двора женщины. Следующие удары точно пришлись по потным лицам двух других бродяг, которые прижимали обнаженное тело несчастной к каменным плитам. Затем сильные ноги Гудо стали пинать пытавшихся подняться негодяев. Через мгновение все трое непрошеных гостей корчились от боли и громко стонали. На их стоны из окон верхнего этажа дома выглянули еще двое галерников и с изумлением уставились на огромного мужчину в, без сомнения, знакомых им синих одеждах.
   – Да это же людоед с нашей галеры! – воскликнул один из них и тут же скрылся в глубине дома.
   Второй еще на миг задержался, но, от страха икнув, поспешил исчезнуть.
   – Ну вот! – обвиняюще посмотрел на Гудо вошедший во двор Весельчак. – Теперь нужно этих кончать.
   Он выхватил из ножен короткий греческий меч и бросился искать внутреннюю лестницу дома. За ним, размахивая ножом, поспешил Ральф.
   Они вернулись после недолгой возни и последовавшего за этим предсмертного крика. Вытирая окровавленный меч о найденный лоскут ткани, Весельчак с раздражением сообщил:
   – Второй ушел. Выпрыгнул из окна в сад. Дай бог, чтобы ему не скоро встретился Мартин. А уж как Гелиос обрадуется, узнав о господине в синих одеждах! Теперь всех собак на нас спустят. И далась тебе эта женщина! Ты думаешь, ее в последний раз насилуют? Или в первый? Если не повесится, эти дни для нее будут печальней некуда. Это война, когда чужие в городе. А на войне молодая женщина – первая добыча. Золото и серебро убегать и умирать не умеют.
   Но Гудо, казалось, опять не слышал слов Весельчака. Он смотрел на свернувшуюся калачиком рыдающую женщину и что-то беззвучно шептал.
   – Бежим. Там… Их много. Все с оружием! – закричал от калитки отец Матвей.
   – Бежим, – потянул Гудо за рукав молодой генуэзец.
   Господин в синих одеждах, с трудом повинуясь Франческо, покинул печальный дом. Он дрожал всем телом, все еще переживая случившееся.
   Теперь Франческо услышал то, что шептали изуродованные губы этого огромного мужчины:
   – Адела… Моя милая Адела… Как я виноват перед тобой! Ничто не искупит моей вины…
   – Не искупит, если будешь мертв! – громко воскликнул Франческо. – Смотри, они уже близко.
   Гудо встрепенулся и, взглянув на десяток вооруженных оборванцев, которые стремительно приближались по узкой улице, зарычал как дикий зверь. С этим рычанием он и бросился навстречу смертельной опасности.
   Стычка была короткой, но очень кровопролитной.
   Короткий меч в руке господина в синих одеждах не знал промаха. Смертоносное железо по рукоять входило в грудь или живот нападавшего и, вырванное со струей крови, отсекало руки и проламывало черепа. Раненых тут же добивали державшиеся за спиной господина в синих одеждах Ральф и Весельчак. Растерянные, забрызганные кровью, за ними плечом к плечу продвигались по проложенному из трупов и тяжелораненых коридору отец Матвей и молодой генуэзец.
   Вскоре путь был свободен.
   – Не отставайте! – крикнул Гудо и вразвалку, как пьяный, побежал вдоль глиняных заборов, образовывавших улицу.
   То и дело на перекрестках беглецы встречали вооруженных галерников, а порой те сбегались на призывные крики своих друзей из калиток и ворот. Но, завидев окровавленные синие одежды, а главное, по рукоять окрашенный кровью меч Гудо, они не решались сразу напасть, но преследовали его, держась в пяти шагах от бегущего крайним Франческо.
   В греческих городах почти все улицы сходятся на рыночной площади, вот и та, по которой спешил Гудо, привела его и его спутников к торговому месту. К этому недоброй памяти месту, с которого три дня назад стража увела господина в синих одеждах, отца Матвея и Франческо в мрачные подвалы узилища. Теперь они вновь оказались на широкой площади, где уже не было ни торговцев, ни покупателей, охочих до новостей и товаров.
   Вместо тех и других Гудо с печалью в сердце увидел поспешно выстроившихся галерников, многие из которых были со щитами и копьями. Впереди них, зловеще ухмыляясь, стоял Гелиос, качая в руках огромный лабрис [115 - Лабрис – обоюдоострый топор.].
   – Гелиос, я пригнал его к тебе! Слышишь, Гелиос! Палач наш.
   Гудо обернулся на этот крик. Он не мог ошибиться. Очень уж хорошо он знал писклявый крик Мартина. Из сходящихся на площадь улиц за спину этого исчадия ада все прибывало и прибывало галерное воинство.
   – Мы окружены! – в ужасе вскричал Весельчак.
   – Но еще не мертвы, – ответил Гудо.
   – Убейте всех. Только этого дьявола в синих одеждах оставьте в живых. За него герцог даст хорошую цену! – воскликнул Гелиос и первый бросился на вставших в круг беглецов ада Марпеса.
   Понимая убийственную силу тяжелого топора для того, кто стоит в строю без щита, ему навстречу поспешил Гудо.
   Если бы не проклятие, свинцовой тяжестью придавившее город, в этот торговый день площадь была бы заполнена повозками, переносными прилавками, навесами, корзинами и мешками. Все это могло стать препятствием для воина с огромным топором. Но чума слизала людей и их имущество с площадей и улиц. На открытом пространстве только великое воинское мастерство могло спасти Гудо. А мастерство воина в синих одеждах было воистину великим.
   Это поняли все те, кто увидел, как ловко и расчетливо ушел Гудо от первого удара топора Гелиоса. Как умело и знающе уклонялся и отступал. Как вовремя и правильно принимал древко топора на крестовину меча. Бегущие за Гелиосом даже остановились, чтобы полюбоваться необычайным воинскими умениями двух гигантов, которые сражались, как истинные боги войны.
   Да, сильный и многоопытный Гелиос мастерски владел грозным оружием. Но это все еще не давало ему ни малейшей возможности даже чиркнуть лезвием по незащищенному телу противника. В то же время и Гудо не мог дотянуться до него слишком коротким мечом, чтобы хотя бы легко ранить ненавистного ему смотрителя мраморных пещер.
   Топор с глубоким вздохом рассекал воздух. Меч со свистом пронзал его. Клинки скрещивались, звенели и скрежетали. От напряжения и волнения лица бойцов оросились пóтом, который вскоре выступил и на ладонях, заставив крепче взяться за оружие. Уже скоро, очень скоро должна было произойти развязка. Так думали наблюдавшие за схваткой. Но она не наступала.
   – Не будь ты мне нужен живой, я бы тебя… – не выдержав, зашипел Гелиос.
   – А мне ты не нужен живой. Я…
   Но Гудо не договорил. Он отскочил от очередного удара и внезапно опустил меч. То, что увидел боковым зрением Гудо, мгновенно ослабило его тело. На протяжении всей схватки господин в синих одеждах с тревогой поглядывал на сражающихся спутников. И каждый раз легкий поворот его головы наполнял сердце горечью.
   Гудо душой слышал молитвенные слова отца Матвея:
   – Проклинать вас должен я, отец Матвей! Вас, моих убийц и убийц моих друзей. Но священны во все века слова апостола Матфея: «А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…» О Господи!..
   Вскрикнул и повалился на камни площади сраженный в самое сердце Ральф. Тут же на колено рядом с ним встал окровавленный Весельчак. Защищая его собственным телом от занесенного меча, священник бросился под удар, прокричав еще громче:
   – …благотворите ненавидящих вас, и…
   Тот, кто готов был нанести последний удар Весельчаку, заколебался и опустил меч. Тут же колеблющегося с силой оттолкнул Мартин:
   – Сын осла и свиньи! Убить всех! Приказано – сделано!
   И Мартин, злобно оскалившись, ударил мечом в грудь старика.
   Отец Матвей тихо ойкнул, посмотрел на расплывающееся на тунике красное пятно и поднял голову к небу. Его голос уже не был таким звучным и торжественным, но каждый услышал его слова:
   – …и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…
   И эти слова остановили галерников. Остановили и обезволили они и Гудо. Что-то надломилось в его душе, а в сердце будто бы иссякла кровь.
   – А-а-а! – торжествующе закричал Гелиос. – Печаль лишила тебя разума, палач? Может, ты и зарыдаешь? Да какой ты палач! У палача нет и не может быть сердца и души! Он не человек, он орудие смерти. А ты… Ты слабый человечек. Побеждают только сильные и безжалостные. Им и быть палачами, ужасающими людишек. – Затем он с негодованием взглянул на свое воинство: – А вы что задремали, лошадиные морды?! Проповеди захотелось послушать? Не услышите. Разбойники и убийцы – дети сатаны. Да воцарится сатана! Эх, старик, не узнает герцог Джованни Санудо тайну сотой двери твоей церквушки!
   С этими словами Гелиос подскочил к еще пытающемуся устоять на ногах священнику и, играючи раскрутив тяжелый топор над головой, опустил его на левое плечо старика.
   Еще до того, как острое лезвие разрубило отца Матвея едва ли не пополам, Гудо крепко сжал веки. К тому же он уже ничего и не слышал. Его разум отказался присутствовать на месте жуткого преступления и погас, как сдутый ветром язычок пламени свечи. Оставшееся без руководства тело безвольно опустилось на колени. Голова упала на грудь, которая едва колебалась, впуская воздух, с трудом протискивающийся через нервно сузившуюся гортань.
   Гудо не видел и не слышал, как торжествовал Гелиос, как подпрыгивал и визжал от радости Мартин, как, подбодренные ими, смеялись галерники. Он даже не чувствовал того, как Франческо тряс его за плечи окровавленными руками. И, конечно же, господин в синих одеждах не уловил того мгновения, когда всесильная судьба чуть повернулась, из-за чего ликование убийц сменилось трепетом и страхом.
   А первым знаком изменившейся судьбы стал голос. Уверенный, сильный, привыкший повелевать и не терпящий даже малейшего неповиновения:
   – Я Сулейман-паша, сын османского бея Орхана, по нижайшей просьбе жителей Цимпе беру их жизни и имущество под охрану. Волей Аллаха и могуществом моего отца приказываю всем сложить оружие и подчиниться любому моему повелению. Отказавшиеся будут немедленно казнены. Других смертей в этом городе больше не будет!
//-- * * * --//
   Гудо почувствовал, как его лицо обожгли кипятком. Он тут же вскочил на ноги и несколько раз взмахнул руками, отгоняя мучителей. Но, увидев в нескольких шагах державшего глиняный таз Франческо, быстро успокоился. Господин в синих одеждах провел рукой по лицу и слизнул с ладони воду. Холодная, соленая с горчинкой морская вода. Как раз то, что нужно, чтобы прийти в себя.
   Гудо огляделся. Пленные галерники в печальном молчании сидели на галечном берегу моря. Их глаза были устремлены на неспокойные волны пролива Дарданеллы, которые несли к европейским берегам сотни кораблей, лодок, а то и просто наспех связанных плотов. И на каждом из этих плавающих средств располагалось множество воинов либо их жены, дети, имущество, боевые лошади и домашний скот. Гудо и сам смотрел на море, а потом – долго и с некоторым удивлением – на сидящего неподалеку двугорбого верблюда, который с великим достоинством созерцал людской муравейник на берегу.
   – Я был в беспамятстве?
   – Трудно сказать, – вздохнул Франческо, – Скорее, ты был как малый ребенок. Шел, куда говорят, делал, что велят. Что-то отвечал. Странно как-то…
   – Со мной это много раз случалось, – поспешил успокоить молодого генуэзца Гудо. – Это от ран на голове и перенесенных душевных и телесных страданий. Так говорил мэтр Гальчини…
   – Я помню о нем. Ты как-то сказал, что этот человек забрал у тебя всё и дал тебе всё.
   – А кто эти люди?
   Франческо печально посмотрел на кипящее от множества судов море и со вздохом произнес:
   – Турки-османы. Они перешли границы Азии. Цимпе – первый город в Европе, который пал к их ногам.
   – Турки. – Господин в синих одеждах покачал головой. – Значит, они спасли наши жизни и город от этих негодяев?
   – Получается, так.
   – А отец Матвей?
   – Турки жгут все трупы. Вон, видишь черный дым у стены.
   – Там же коптится и несчастный Ральф. Послушал бы я его, и был бы Ральф жив, – удрученно промолвил Весельчак.
   После долгого молчания Франческо продолжил:
   – Наверное, сам Господь так пожелал. Явились они в самое нужное время. Мартин уже готов был перерезать горло Весельчаку и потянуться к моему. А тут появился на прекрасном коне сын бея Орхана и велел сложить оружие. Гелиос, конечно, в драку бросился, но лучники Сулеймана быстро охладили пыл его воинства. Половина галерников сразу сдалась. Вторая бросилась спасаться в крепость.
   – Долго они там не протянут, – подал голос Весельчак. Сквозь плохо наложенные повязки на плече у него все еще сочилась кровь.
   Гудо тут же развязал их.
   – Рана глубокая. Нужно хотя бы прижечь. Но помочь пока нечем, – вздохнул господин в синих одеждах и принялся правильно накладывать повязки.
   – Турки прижгут. Сейчас переправят нас на азиатский берег и будут делать с нами все, что им вздумается, как с убийцами и насильниками жителей Цимпе. Теперь мы рабы владыки Орхана. Так сказал этот…
   Весельчак кивнул влево. В нескольких десятках шагов, на возвышенности, в окружении знамен и воинов, на великолепном скакуне в серебряной сбруе восседал смуглый воитель в огромном белом тюрбане. Он с улыбкой слушал рассказ воина в блестящей кольчуге, восседающего рядом на столь же великолепном коне.
   – Вот только вытащат Гелиоса и Мартина из крепости, так и суд устроят. Кому голову снесут, на радость горожанам, а кого в каменоломни спустят к скорой смерти. Гелиос долго не продержится. Турки – умелые воины. А еще эта куча навоза… Как ею не воспользоваться, чтобы перебраться через стену? Вот! Я же говорил!
   Из-за припортовых домишек показалась цепочка избитых и окровавленных людей, подгоняемых плетями охраны. Впереди, печально свесив головы, брели Гелиос и Мартин.
   Едва пленные приблизились, Гудо, казавшийся уже задремавшим, взревел. Его сильное тело, как упругая пружина, рванулось к Мартину. Еще мгновение, и руки искуснейшего из палачей сжали горло врага. Но на спине господина в синих одеждах уже висел молодой генуэзец.
   – Не убивай его, Гудо! Не убивай! – голосил Франческо. – Ты говорил, что выполнишь любую мою просьбу. Всеми святыми прошу: не убивай его.
   Гудо разжал пальцы и выпрямился. Свалившийся с плеч защитник слуги дьявола, стоя на коленях, продолжал просить:
   – Не убивай. Не убивай его…
   Все еще не веря своим ушам, Гудо смотрел на умоляющего Франческо.
   – Что же это? Как?
   – Не убивай! – не унимался молодой генуэзец.
   Господин в синих одеждах схватился за голову, но тут же овладел собой.
   – Я сказал… Я выполню твою просьбу. Но больше ни о чем не проси. – Бросив тяжелый взгляд на бледного Гелиоса, Гудо громко крикнул: – Палач, знай свое дело!
   Сильнейший удар в подбородок опрокинул огромное тело Гелиоса, убийцы отца Матвея, на спину. Оцепеневшая от такого зрелища стража подалась на шаг назад. Воспользовавшись мгновением растерянности, Гудо сорвал с пояса одного из стражников моток веревки. Еще мгновение, и в руках господина в синих одеждах возникла петля, которая тут же затянулась на шее бесчувственного Гелиоса.
   Что-то громко закричал начальник стражи, но было уже поздно.
   Гудо несколькими могучими рывками подтащил тело Гелиоса к верблюду, бесстрастно наблюдавшему за происходящим. Намотав на руку веревку, господин в синих одеждах перепрыгнул через животное и тут же ударил его в голову. Верблюд взревел и с проворством, несвойственным его породе, поднялся на ноги.
   Гудо засмеялся. Его рука подтянула веревку через спину стоящего верблюда. Глухо застонал пришедший в себя Гелиос. Застонал и задергал в воздухе ногами. Господин в синих одеждах, продолжая смеяться, несколько раз рывками опустил и поднял казнимого. На третий раз он уже не смеялся. Гудо прислушался и уловил, как хрустнула шея убийцы отца Матвея.
   – Палач, знай свое дело, – тихо промолвил Гудо и брезгливо отбросил конец веревки.
   – Я сказал, что в этом городе больше не будет смертей! А ты посмел ослушаться меня! Обезглавьте его. Сейчас же.
   Гудо посмотрел на сказавшего это. Смуглолицый воин в огромном тюрбане с высоты своего великолепного скакуна смотрел на него глазами неминуемой смерти и говорил на франкском языке, понятном всем окружающим.
   «Прощайте, мои милые девочки. Простите, что я так и не смог…»
   Но Гудо не закончил эту мысль. Сегодня судьба никак не желала замереть в привычной позе ожидания. Она вновь сделала едва заметный поворот. Поворот, рожденный искренним смехом воина в блестящей кольчуге. На том же понятном для всех языке этот воин, хотя и с почтением, но все же более дружески обратился к повелителю Цимпе:
   – О благороднейший из благородных, меч ислама и щит правоверных, мой добрый друг Сулейман-паша, я придумал, каков будет подарок, о котором ты говорил.
   – Подарок? – все еще тяжело дыша, спросил Сулейман-паша и тут же улыбнулся. – Ты, мой дорогой друг Эврен, подарил мне Цимпе, а я… Что должен подарить тебе я?
   – А ты подари мне этого человека с обликом шайтана.
   Сулейман отрицательно замотал головой.
   – Другого подарка я не приму, – сменив смех на сталь в голосе, промолвил воин в блестящей кольчуге.
   – Он должен быть наказан. Мои воины знают цену моим словам, – упрямо заявил Сулейман.
   – Хорошо. Оставь его себе, а мне подари его жизнь. И постарайся, чтобы он прожил долго. Хотя бы столько, сколько Аллаху будет угодна моя жизнь на земле.
   После недолгого молчания Сулейман-паша сдался:
   – Эй ты, человек в странных одеждах, поблагодари своего Бога за доброту великого воина из бейлика Карасы [116 - Бейлик – в тюркских землях Анатолии феодальное владение, управляемое беем.] – достойнейшего Хаджи Гази Эврена. Сегодня он подарил тебе вторую жизнь. Но не надейся, сладкой она не будет. Поехали, Эврен, у нас много дел.
   – Да, мой друг. Теперь на земле Европы у нас множество славных дел. Но еще немного терпения. Я хочу сказать твоему рабу…
   – Говори, – милостиво согласился Сулейман.
   – …хочу сказать… благодарю. Благодарю вот за что!
   И к ногам изумленного Гудо упал его огромный синий плащ.

Глава двенадцатая

   Джованни Санудо проснулся в дурном расположении духа.
   К этому уже можно было за полгода и привыкнуть, и, пожалуй, так бы и поступило большинство узников, но только не герцог Наксосский. Душа великого герцога никогда не смирится с тем, что ей нежелательно, а натура сильного человека не подчинится ни чьей-либо воле, ни обстоятельствам изменчивой судьбы, ни капризам божественного перста.
   Он и спать ложился в скверном настроении, ибо ко сну Джованни Санудо отходил с негодующим от голода желудком и с чашей колодезной воды вместо вина. В этом великий герцог и сам отчасти был виновен. Еще в первые дни заточения он наотрез отказался от однообразной и грубой пищи, которую несколько недель в его комнату приносили молчаливые старухи-монахини. Да и как можно заталкивать в себя недоваренную кашу из ячменя с примесью отрубей и толченых желудей? А потом это жидкую похлебку заедать всегда холодными и жесткими лепешками, о происхождении которых и вовсе не хотелось думать.
   Длинноносая и костлявая настоятельница монастыря преподобная мать Ефроксия напрасно уверяла герцога Наксосского, что это божья пища, которую вкушают все сестры, в том числе и она. Не убедили Джованни Санудо и слова матушки о том, что истинная радость не в пище земной, а в молитве, искренней и многократной. Молитва и пост излечивают от всех болезней. Они же и надежный заслон от козней дьявольских и мыслей грешных. А венец счастья пребывания человека на земле – православие, вера истинная, несокрушимая и единственно угодная Господу.
   Но со всем этим великий герцог не согласился. Не согласился отречься от католической веры и принять православное крещение. Отказался от пищи монастырской телесной и от пищи духовной, которой было пропитано все в этой обители: от ссохшихся до костей сестер до диких камней и отесанных балок, которые все еще продолжали складывать, неспешно сооружая дом Господень.
   Монастырь Феотокиу возник стараниями ктиторов [117 - Ктиторы – частные лица, вносящие пожертвования, а зачастую и строители церковных зданий.] еще в начале века, но частые войны и смены правителей Эпира уже почти пять десятилетий не позволяли обители принять свой законченный облик. Половина окружающих монастырь стен едва поднялась от фундамента. Хозяйственные постройки были сплошь из дерева, а то и вовсе обозначены жердями и досками. Сестры ютились по пять душ в тесных кельях, а вместо трапезной во дворе был разбит огород. Так что кашу и лепешки приходилось принимать в церковной пристройке, под монотонное чтение священного писания сестры-экономки.
   А вот ради Джованни Санудо строительство по приказу короля Стефана возобновили. Матушка Ефроксия потирала руки, глядя, как скоро возводится каменное здание, хотя и небольшое, но с крепкой дубовой дверью и решетками на окнах. Этот герцог уедет или умрет (как Богу будет угодно), а у монастыря останется надежное хранилище для съестных припасов. Скорее бы только король Стефан решил судьбу этого человека. Ведь негоже мужчине подолгу оставаться в стенах женского монастыря: он не священник и не строитель, а тем более не благодетель-ктитор.
   Одно радовало – этот мужчина и на дух не переносил сестер-монашек, а когда возвращался на ночлег, погостив у кого-то из городских богачей, даже не пытался потискать невест Христовых. Даже младшую из них – прехорошенькую сестру Владу.
   Да, странной была жизнь узника Джованни Санудо. Запиравшаяся на ночь дубовая дверь, крепкие решетки на окнах, а днем – свободные прогулки в Арту и по ее окрестностям. Далее этих мест герцог Наксосский не решался зайти. Неизвестно, что за приказ отдал своим слугам Стефан Душан в отношении того, кого он несколько раз назвал другом, а затем велел помолиться с дочерьми в монастыре.
   Да, поспешил Джованни Санудо с откровенным разговором наедине с королем Стефаном Сильным. Нужно было все взвесить, присмотреться, трижды подумать и обсудить со знающими придворными. Так нет! Удача и вино вскружили ему голову. Хорошо, что эта глупая голова еще удержалась на плечах. Хотя как знать… Стоит зайти в лес, подальше от Арты и… Волков и медведей после выкосившей население войны развелось превеликое множество. На них и ляжет вина за смерть благородного рыцаря.
   Так что теперь приходится быть втройне осторожным.
   А кушать хочется. А более всего хочется крепкого сладкого вина. Лучше мальвазийского, с восточных окраин Пелопоннеса. Эти проныры, венецианские купцы, наладили не только производство столь изысканного вина, но и доставку его в таком количестве, что в самой Венеции лавки, продающие вино, чаще всего называли «Мальвазия». А еще купцы развозили его по всему миру, даже в дикие края Эпира.
   Хороша была мальвазия у городского главы Арты! Из красного сорта винограда, бледно-розовая, выдержанная, с привкусом ореха. Но в этот дом уже давно не приглашают до оскомины надоевшего в городе герцога. Хороша была свежая мальвазия и у купца Спиридуса. Вино этого года было насыщено ароматом персика, абрикоса и белой смородины. Но и оттуда Джованни Санудо приглашений давно не поступало. Порядком пообносившийся, заросший густой седой бородой герцог почти не развлекал хозяев. Зато много ел, а еще больше пил. И, конечно же, вел себя как великий герцог, которому еще должны были насыпать горсть золотых после того, как он облагодетельствовал дом своим присутствием.
   Постепенно для него закрылись двери всех лучших домов Арты, но еще оставались многочисленные церкви и монастыри в окрестностях. Туда Джованни Санудо стал ходить в последние месяцы. Вначале со скукой и даже неприязнью, как и всякий католик, убежденный в дикости старообрядного православия, затем с растущим интересом и даже некоторым восхищением.
   И дело было не только в скромном угощении священнослужителей, но и в том умиротворении и спокойствии, которые вдруг почувствовал вечно буйный и недовольный всем и всеми Джованни Санудо.
   Первой великого герцога впечатлила церковь Панагии Паригоритиссы, главный храм в одноименном монастыре. Огромное кубическое сооружение с пятью куполами и двойными арочными окнами на фасаде внутри изобиловало колоннами и капителями из более древних храмов, а выставленные в готических арочках скульптурные изображения «Рождества Христова», «Агнца Божьего», фигуры святых подвижников и фантастических зверей умиляли художественным исполнением и в то же время вдохновением мастеров, руками которых водил сам Дух Святой. Затем Джованни Санудо посетил храм Святой Феодоры, церкви Святого Василия, Димитрия, Панагии Ковонисии и удивился тому чувству, что возникло в его окаменевшей душе. Этому в великой мере способствовала торжественность церковной службы и необычайно волнительное песнопение.
   Однажды Джованни Санудо даже пожалел о том, что с таким бараньим упорством пытался переосвятить церкви на своих островах из православных в католические. И даже о том, что бросил несколько священников в жуткие пещеры Марпеса.
   Не за это ли сейчас и страдает герцог Наксосский? Здесь, на земле, где славят Господа на православный манер! Страдает Джованни Санудо из-за неизвестных ему до этой поры душевных огорчений. Страдает и из-за уже изрядно подтянувшегося живота.
   Джованни Санудо лежал под овечьим одеялом очень долго, а затем, быстро одевшись, на всякий случай проверил корзины и встряхнул пустые кувшины. Нужно было идти в город. Идти за куском хлеба. Вот они, превратности судьбы! Вот оно, желание высокого полета! Вот она, цена дружбы с теми, кто сильнее его.
   Солнце первых дней зимы медленно взбиралось на свой полуденный трон. Его свита из серых облаков уже оторвалась от высоких гор и постепенно окружала небесного владыку. Значит, к вечеру опять будет нудный мелкий дождь, от которого набухали даже камни.
   В монастырском дворе, как и всегда в будний день, копошились по хозяйству молчаливые монашки. Великий герцог машинально повернул к решетчатой деревянной постройке, которая была одновременно и конюшней, и коровником, и загоном для десятка овец.
   Здесь в последние месяцы прочно обосновались его девицы – Грета и Кэтрин. Поначалу они крайне озадачили матушку-настоятельницу и монастырских сестер, ежедневно по своей воле наведываясь к животным и ухаживая за ними. Но им не задавали вопросов, а только удивлялись тому, что дочери столь благородного родителя кормили и поили живность и даже доили коров. Вскоре к этому привыкли и приняли как искупление вины их отца. Только какой вины? Ведь никому в монастыре не была известна причина, по которой пребывал в монастыре сам великий герцог. В отличие от его дочерей!
   Несколько месяцев девушек сторонились все обитатели монастыря. Ведь в эти месяцы в городе часто говорили о них как о прислужницах сатаны и даже о том, что они ведьмы. Шутка ли! Пением разрушить каменный мост! Так сказали при дворе короля сербов и греков. Да и сам король согласился с этим.
   Но постепенно все улеглось и прояснилось. Никто в монастыре и в окрестностях Арты не заболел странными болезнями. Коровы доились, как им было положено. Молоко при этом не сворачивалось и не прокисало быстрее обычного. Куры несли яйца. Животные давали здоровый приплод. Дети в окрестностях рождались без уродств. И даже не умерло ни единой роженицы!
   Дважды в монастырь приезжали священники, которым Церковь дала право изгонять из грешников дьявола. Но и они, даже при тщательном и долгом наблюдении, не заметили в девушках следов пребывания нечистой силы. Более того, одна из них – Кэтрин – согласилась принять православие, на что герцог только махнул рукой. И она приняла его, и отстаивала многочасовые церковные службы и в день, и в ночи, как требовал монастырский устав. А еще она быстро выучила псалмы и стала петь в церковном хоре. Ах, как она пела, вновь окрещенная Катерина! Такого божественного голоса не услышишь и в константинопольском храме Святой Софии!
   А самое главное, в повиновении и в трудолюбии дочерям великого герцога даже в самом монастыре не было равных. Да и в грубых домотканых одеяниях монастырских послушниц девушки выглядели ангелами. Во всем Эпире не найти таких прелестных лиц. Они особенно выразительны в глухих, подчеркивающих овал лица монашеских гебинде [118 - Типичная для XI – XIII вв. плотная головная повязка, обхватывавшая подбородок и голову.]. Повязка закрывала всю голову и наполовину лицо. Создавалось впечатление, что связаны воля и мысль женщины. Болезни, бесконечные войны и прихоти сильных мира сего давно стерли с поверхности древней земли женскую красоту, за которой прилетали в эти горы боги Олимпа.
   Разрушенный мост скоро восстановили, и довольные строители, изрядно выпив, потребовали, чтобы разрушительницы прошлись по нему со своими песнями. И они прошлись, с теми самыми песнями, и ничего с мостом не случилось даже в осенние многодневные дожди.
   Конечно, все могло быть иначе. Времена чумы и породившего ее колдовства еще были свежи в памяти. Тогда множество слуг дьявола сожгли и утопили. Народ Эпира и святая православная Церковь вовремя выявляли пособников «черной смерти». Но теперь в колдовстве девушек обвинил ненавистный король-завоеватель. Скорее он, убивший тысячи жителей Эпира и разграбивший страну, подходил на роль слуги сатаны, чем безвинные девицы, отец которых чем-то не угодил Душану Сильному.
   В том, что девушек не подвергли пыткам, не сожгли, а их благородного родителя принимали в своих домах жители Арты, заключался скрытый бунт, неповиновение пришлым жестоким завоевателям, которые по глупости своей не могли понять, что околдованный песней мост рушится в ту же ночь, а не неделей позже!
   Сербы для эллинов Эпира всегда были варварами. Варварами и останутся.
//-- * * * --//
   Как и вчера, герцог Наксосский в полном молчании принял из рук Греты деревянную кружку с молоком, осушил ее и, не поблагодарив, удалился.
   Ежедневно наблюдавшие эту сцену монахини привычно переглянулись. Разные бывают отношения отца с дочерьми. А кто знает, какие они в благородных семействах, живущих в далеких странах? Да и дочери явно не питают пламенной любви к отцу. За столько месяцев они ни разу не сказали друг другу ласкового слова. Девушкам более по душе кормилица малыша герцога. Такая же трудолюбивая и кроткая, как и они сами. Женщина не пожелала принять православие, огорчив матушку настоятельницу. Но вскоре кормилица порадовала игуменью Ефроксию небывалым урожаем капусты и лука на огороде, который добросовестно возделывала своими руками все лето. Вот с кормилицей девушки беседуют на своем языке все свободное от работы и церковных служб время.
   А герцог… Пусть идет. Бог даст, не явится к вечеру пьяный и не станет кричать в своем каменном узилище.
   После выпитой кружки молока чрево Джованни Санудо немного успокоилось.
   Хоть какая-то польза от этих селянок. Бог вручил ему их девственность как ценнейший подарок для нужного герцогу человека. Так мыслилось. А вышло так, что пригодились их работящие руки, дабы ублажить ворчащее брюхо самого герцога. Значит, все же не зря надоумил Господь Джованни Санудо взять их с собой. Да и мать их иногда, то ли украдкой, то ли с позволения матушки настоятельницы, приносила герцогу свежих овощей и фруктов. И на том спасибо. Вот бы еще продать ее ущербное дитя, выручив несколько золотых, по которым так соскучились руки великого герцога. Только мать не позволит, будут крик и слезы. Да и кто купит за хорошую цену малыша с изуродованным ухом? От таких всегда жди беды. Ущербные с детства – люди неуправляемые и своенравные. А сердце их – камень, из которого сочится кровь. Так говорил великий мудрец мэтр Гальчини. И добавлял: «Такой материал не годится для творческой работы! Только из совершенно здорового младенца можно вылепить желаемое!»
   О, как мэтр Гальчини был доволен, когда двадцать лет назад Джованни Санудо привез к нему в мрачные подвалы Подземелья правды двух крепких и здоровых близнецов! Мэтр долго их осматривал, а потом похлопал по плечу своего друга Джованни и с улыбкой сказал:
   – Отличный материал. Ни единого изъяна. Из таких получатся замечательные уроды! Я сделаю тебе королевский… нет, сказочный подарок! Отдам двух вернейших и сильнейших псов! Заодно и опишу весь процесс – в науку будущим хранителям тайн великого ордена!
   Это был единственный раз, когда Джованни Санудо видел мэтра Гальчини улыбающимся.
   Да, подарок оказался действительно сказочный! Сколько раз Арес и Марс спасали в бою жизнь своего господина! Сколько раз уберегали его от подосланных убийц и от всевозможных опасностей! Сколько вытерпели обид и издевательств от разгоряченного вином великого герцога, не моргнув глазом! Воистину псы, более верные своему хозяину, чем самая благородная тварь собачьей породы.
   Уже через несколько недель после того, как король Душан велел герцогу Наксосскому до его окончательного решения находиться с дочерьми при монастыре, от своего хозяина сбежали арбалетчики, знаменосец и поганец мальчишка-слуга. Их пустые животы стали разумом для ног. Привыкли жрать с герцогского стола, а чуть обстоятельства прижали хозяина, так и в бега. Придет время, и попадутся предатели в руки Джованни Санудо. Потешится он на славу. Припомнит каждый день своего горестного пребывания в проклятой Арте. Горестного и голодного.
   Если бы не Арес и Марс, то в последние месяцы пришлось бы таки давиться монастырской кашей без соли и жевать лепешки из дерьма. Ведь великого герцога уже давно не приглашали ни в один порядочный дом Арты. И даже церковники уже не накрывали для него щедрые столы, ограничиваясь пресными булочками и разбавленным вином.
   Оно и понятно: надвигающаяся зима делала людей скупыми. Неизвестно, как долго она продлится и какой будет весна.
   А вот верные псы великого герцога не только не покинули своего хозяина, но и взяли на себя заботы о его пропитании, пусть и не слишком сытном и обильном, но все же сносном. К ним по вязкой и липкой от частых дождей, но хорошо знакомой дороге и направился Джованни Санудо.
//-- * * * --//
   Этот участок пути к городу был самым ненавистным. Топкая впадина изнуряла чавкающей грязью и липкой травой, которая длинными стеблями присасывалась к вечно сырым сапогам герцога. Только одна злорадная мысль немного облегчала дорогу – те два соглядатая, которые непременно каждый день следовали за Джованни Санудо в трех десятках шагов позади, были вынуждены так же мучиться.
   Ну вот и взгорок, а там лесок и большой двор заезжего дома у стен Арты.
   Еще в полусотне шагов от цели пути Джованни Санудо усмехнулся. До его слуха донеслись радостные звуки: скрежет металла, звонкие удары мечей о принимающие их мощь щиты, восторженные крики зрителей. Значит, Арес и Марс сегодня в большом деле, а значит, на столе сегодня будут жареное мясо и сносное вино.
   В этом можно не сомневаться. Верные псы нашли глупцов, которые на беду своим кошелям посмели испытать их воинское мастерство. Арес и Марс немного потешатся, а затем повергнут наземь и заставят сдаться очередных зазнаек, которые решили доказать, что они воины.
   На последние гроши Джованни Санудо определил этих великанов на постой в пригородной харчевне. Деньги очень скоро закончились, и, казалось, верные псы неминуемо предадут хозяина, как случилось с арбалетчиками и слугами, или того хуже – станут попрошайками. Хозяин харчевни, сам крепкий и храбрый малый, уже готов был набраться наглости и попросить постояльцев съехать со двора, но все же не посмел. Арес и Марс в это утро решили утихомирить голод упражнениями с оружием.
   Обычные занятия телохранителей великого герцога настолько поразили хозяина и его немногочисленных гостей, что они не поскупились выставить на стол угощение для столь знатных мастеров фехтования на мечах. Более того, собравшиеся на следующий день горожане, прослышавшие об умелых воинах, попросили их повторить свои занятия. С пользой для мышц и желудка Арес и Марс продемонстрировали такой впечатляющий бой, что о нем вскоре заговорили во всем городе.
   С тех пор множество горожан перебывало в харчевне. Они, с нетерпением ожидая новых представлений, заказывали обильные обеды, которые после единоборств великанов обильно заливали вином. Нашлись и глупцы, решившиеся помериться в искусстве владения оружием с навеки закованными в броню странными и всегда молчаливыми великанами. Но все эти глупцы потерпели поражение. Впрочем, как и пришлые из других городов и селений, кто, прослышав о необычном развлечении на постоялом дворе в пригороде Арты, притащил сюда свое оружие и кошель с несколькими серебряными монетами.
   А осенью даже с гор спустились угрюмые воины, которые в совершенстве владели древним искусством обращения с боевым топором на длинной рукояти. С собой они пригнали отары овец, которые и оставили в харчевне как проигрыш непревзойденным воинам.
   Джованни Санудо сам все видел и диву давался великой сноровке и умению горцев. Но все их многовековое боевое искусство блекло по сравнению с величайшим мастерством Ареса и Марса. Вернее, перед тем, начало чему положил великий мэтр Гальчини, что усовершенствовали затем нанятые фехтовальщики-испанцы, а отшлифовали суровые братья рыцари Тевтонского ордена.
   Но первенство и главенство, конечно же, принадлежало мэтру Гальчини, создавшему их приспособленные к войне тела и вложившему в каждого великий дух воина, не знающего поражений.
   Вспомнив о Гальчини, великий герцог усмехнулся, тут же нахмурился, затем встряхнул головой и опять улыбнулся.
   Все-таки как забавна жизнь человеческая! Поди узнай, что ждет за следующим поворотом. А что могло случиться, если бы поступил так? А мог и иначе. И что тогда?
   Внутренне ликуя и многократно благословляя друга Гальчини за сказочный подарок, Джованни Санудо усмехнулся. Его боги войны многократно спасали ему жизнь, а сегодня спасут его желудок.
   А ведь был момент (герцог Наксосский нахмурился, припомнив), когда дикая боль сама вручила ему абордажный топор и толкнула в трюм галеота. Там, в просочившейся на две ладони холодной морской воде, во тьме, с единственным крошечным светильником под балкой, барахтались два маленьких существа. Они уже давно не кричали от страха и холода. Они уже и не плакали, не различая языком горечи слез и морской воды. Они уже ничего не желали и ни о чем не просили. Они ждали боли, после которой приходит избавительница-смерть.
   Но тогда еще юный Джованни Санудо, испытывая жесточайшую боль и сильнейшие душевные муки, и не подумал подарить маленьким близнецам спасительную смерть. Почти повредившись рассудком после произошедшего с ним, третий сын герцога Наксосского Николо Санудо [119 - Николо Санудо правил герцогством Наксосским с 1323 по 1341 гг.] желал отсечь им топором кисти и ступни, а затем эти части тел малышей отправить их жестокому родителю, который навеки изуродовал не только тело, но и душу Джованни Санудо.
   Мало того! Кипящий безумством мозг вдруг пожелал из изуродованных малышей вырастить диких собак, умеющих только лаять, лакать воду и грызть кости. Лишенных кистей и ступней, уже повзрослевших близнецов, которые могли перемещаться только на четвереньках, Джованни Санудо мысленно отправлял через десять лет к их родителю. И только представив, как вокруг поседевшего от горя обидчика ползают и лают его дети, юный Джованни Санудо опустил тогда топор. Ведь им он мог убить малышей. А вот великий врачеватель Гальчини по просьбе друга и отрежет конечности, и кровь остановит, и придумает еще что-нибудь такое, отчего отец близнецов не только поседеет, а и сам превратится в животное.
   И опять появилась улыбка на устах герцога Наксосского. Вот она жизнь, вот она судьба. Благодаря тому, что не отрубил он тогда малышам кисти и ступни, вскоре Джованни Санудо окажется за щедрым столом и набьет свою утробу по самое горло.
//-- * * * --//
   Подойдя к крайнему строению харчевни, Джованни Санудо с огорчением крякнул. Громкие крики и оглушительный свист зрителей говорили о том, что бой закончился. Что ж, нужно было встать чуть раньше или не заходить за кружкой молока к селянкам. Тогда великий герцог мог бы застать миг победы собственных богов войны. Но не застал. Сегодня он опоздал к развлечению. Хорошо, что поспел к столу.
   Длинный, сколоченный из оструганных досок стол в последние месяцы стоял под крышей, которую соорудили в большом дворе из туго связанного камыша. Крышу поддерживали четыре наспех обтесанных столба, которые совершенно не мешали сидящим за столом наблюдать за схваткой посреди двора. Столы попроще и покороче стояли и под стенами харчевни, конюшни и хозяйственных построек. Над ними не было крыши. Простолюдины не замечали неудобств от солнечных лучей или стрел дождя. Эти столы, за которыми сидели ликующие зрители, образовывали арену, где и происходило действие, ради которого люди бросали работу и приходили порой из очень далеких селений.
   На эту арену Джованни Санудо лишь коротко взглянул. Там из грязи все еще пытались подняться на ноги четверо воинов, над которыми, положив руки на рукояти мечей, воткнутых в землю, стояли Арес и Марс. Поверженные соперники сегодня были в надежной броне, поэтому боги войны с удовольствием и с достаточной силой помяли их шлемы и нагрудники. Редкая схватка обходилась без крови. Но ни с чем не сравнимое искусство Ареса и Марса позволяло заканчивать все бои без смертей и увечий. Бывало, что ломали руки, ноги, ребра, Но на то они и схватки, на исход которых участники и зрители ставили серебро и домашний скот.
   Сегодня все обошлось ссадинами и ушибами. Все-таки доспехи на соперниках Ареса и Марса были добротные, да и сами воины, вызвавшиеся померяться с ними силами, видимо, часто участвовали в схватках и битвах. Такое облачение, оружие и знамена могли принадлежать только знатным и испытанным воинам.
   Знамена – вот на что должен был обратить внимание Джованни Санудо перед тем, как вышвырнуть с почетного места за длинным столом наглеца, занявшего его. Тут же на плечах могучего герцога Наксосского повисло с десяток слуг и воинов. И тут же, выставив вперед мечи, к месту свалки устремились еще не отдышавшиеся Арес и Марс.
   «Теперь будет кровь», – решил Джованни Санудо, несколько опечаленный тем, что обед так и не состоится, и… ошибся.
   – Джованни, ты совсем уже одичал. Дьявол тебя побери! Отпустите его!
   Герцог Наксосский растерянно посмотрел на того, кого он так бесцеремонно вышвырнул с почетного места:
   – Симеон? – с трудом вымолвил Джованни Санудо, узнав сводного брата сербского короля.
   – А то кто еще может сидеть под королевским флагом? Ну-ка, покажись. Хорош, хорош… Нечего сказать. Бородища, как у диких горцев. Тряпье… А запах от тебя… Ну прямо дикарь спустился с гор. Давай отойдем. Разговор есть. И отзови своих псов. Они и так мне сегодня настроение подпортили. Четырех моих лучших воинов изваляли в грязи. Просто дьяволы в доспехах! И где ты их только выискал? В преисподней?
   – Симеон Синиш! – все еще не верил своим глазам великий герцог. – Как ты тут оказался? Я думал, ты с королем в Скадаре [120 - Одна из резиденций короля Стефана Сильного.].
   – Мой братец Стефан совсем двинулся умом. Он и раньше не слишком с ним дружил, а после того как два месяца назад турки-османы надавали ему по шее в битве при Димотике… Пошли. Пройдемся.
   Джованни Санудо послушно, сгорбившись, поплелся рядом со сводным братом того, кто обрек его на животное существование в диких горах Эпира. Он все еще не верил своим глазам, но с ушами уже начинал соглашаться.
   – Да, наломал ты дров, друг Джованни! Это после разговора с тобой король совсем свихнулся. Он уже в голос заявляет, что готов стать капитаном великого похода христиан на турок. Осталось всего ничего – захватить и подчинить Константинополь, поклониться Папе Римскому и с его благословения призвать рыцарей католической Европы в поход на Восток! И тогда он станет императором, слава которого превзойдет славу Карла Великого.
   – Уничтожение врагов Христа – дело богоугодное, – скромно опустил глаза Джованни Санудо.
   Опустил, потому что ожидал от своего старого приятеля вспышки ярости или, хуже того, издевательского смеха. Симеону Симишу, без всякого сомнения, было известно о том разговоре, который состоялся между королем Стефаном Душаном и герцогом Наксосским в последний день рыцарского турнира в Арте. То ли сам король поведал брату о содержании беседы, то ли, как обычно случается при тайных разговорах, у стен имелись уши, то ли…
   Вот этого «то ли» Джованни Санудо вспомнить не мог. Во время разговора с королем было выпито много вина. Вино Джованни Санудо пил весь день и до беседы. Пил и после нее. Неужели проклятое вино довело герцога Наксосского до предательской болтовни, и он, гордясь величием задуманного и благосклонностью императора сербов и греков, не удержался и кому-то что-то лишнее сказал? Может, именно это вызвало гнев Стефана Душана, отправившего великого герцога в недостроенный и голодающий монастырь? Ведь король требовал хранить все сказанное в тайне. А Джованни Санудо что-то спьяну выболтал? Ведь не мог же мудрый правитель заточить сильного союзника в диких горах по смешному обвинению в том, что его мнимые дочери – колдуньи.
   А может?..
   Джованни Санудо, соглашаясь сам с собой, мелко закивал головой.
   Да, именно так и сказал брат короля: Душан Сильный сам решил стать «капитаном христиан»! Ведь именно в этой роли видел себя герцог Наксосский. О ней и вел тайный разговор. И имел основание представить себя во главе великого воинства Христова.
   О, как много сделал Джованни Санудо, составляя план и обдумывая его! А еще он провел множество тайных бесед и трудных переговоров. Все эти десять лет (исключая два тяжких года, когда свирепствовала черная чума) великий герцог провел в длительных и утомительных путешествиях.
   И эти путешествия дали свои плоды. Многие правители согласились с Джованни Санудо, что пора нанести удар по сарацинам, которые становились день ото дня сильнее и наглее. Их передовой отряд – турки – уже два десятилетия терзал восток Европы. Они грабили земли Греции, Болгарии, Южной Италии, а стремились еще дальше и глубже в Европу! Даже магистр Тевтонского ордена при встрече со знаменитым «гостем ордена» Джованни Санудо выказал желание отправиться в поход на анатолийские земли. И даже готов был рассмотреть вопрос о главенстве почетного «гостя ордена» над всем предприятием. Ведь о еще недавних боевых заслугах в походах на литовские земли и о мудрости Джованни Санудо помнили многие братья-рыцари. Прошло не более пятнадцати лет с тех пор, как рубил язычников сильный и храбрый рыцарь из далеких южных морей, как разлетались на десятки шагов дикари, когда он и два его молчаливых телохранителя врезались на конях в толпу на поле битвы.
   Но основную поддержку планам герцога Наксосского давал крестный – семидесятишестилетний Марино Фальеро, знатный венецианец и посланник Венеции при самом Папе Римском. Несмотря на преклонные годы, старик был силен, подвижен и чрезвычайно умен. А главное, Папа Римский Климент VI души в нем не чаял. Еще бы! Это был, наверное, единственный венецианец, который до корней волос был предан папскому престолу. Однажды старик проговорился (скорее намеренно), что папа Климент желает видеть дожем Венеции именно Марино Фальеро. На то есть милость и указание Божье!
   И как тут не свести воедино: властители Европы, тевтонские рыцари, флот Венеции (если крестный не подведет), напутствующее благословение самого Папы Римского и прекрасное знание театра будущих военных действий, которым обладал сам Джованни Санудо. Вот только нужен был клич, и обязательно от того, кто имел громкий голос и испытанную в боях армию.
   Таким голосом, по замыслу Джованни Санудо, должен был стать император сербов и греков Стефан Душан по прозвищу Сильный.
   Несколько часов герцог Наксосский рассказывал Стефану Душану о том, что поход на турок вполне реален, и даже в скором времени. И, конечно, о том, что возглавить его должен Джованни Санудо. Ведь он, как никто, знает врага и питает к нему лютую ненависть.
   И эти две основные мысли и стали глупой дерзостью, разгневавшей короля, у которого, без сомнения, имелись и свои великие планы и тайные переговоры. А планы короля и герцога были несовместимы. Ведь Джованни Санудо желал вырезать всех турок и в их крови утопить тех, кто искалечил его тело и душу. А Стефану Душану нужны были земли, подданные, власть и золото.
   А еще король Стефан догадался, уже точно зная о ненависти, которую питал к туркам герцог Наксосский, кто именно столь коварно напал в окрестностях Арты на сына османского бея Мурад-пашу. Попытка убийства, пусть и турка, но гостя Стефана Душана – не только глупая, но и наглая дерзость. Вот тебе и еще одна причина, почему он оказался в плену у всесильного правителя.
   Только что дальше? Почему брат короля опять находится в этой дикой глуши? И не дай бог, если причина тому – лишь Джованни Санудо!
//-- * * * --//
   Высоко взлетел в мыслях Джованни Санудо! Ох, высоко! Падение с такой высоты смертельно!
   – Иди, друг Джованни! Иди и слушай!
   Улыбается друг Симеон. Но что скрыто за этой улыбкой?
   – Новости до этих угрюмых гор долетают не скоро. А если и долетят, то кто сможет их правильно истолковать? А новости вот какие. Император Византии Иоанн Палеолог летом решил сместить деспота Мореи Мануила и тем самым насолить своему соправителю и врагу императору Иоанну Кантакузину, чьим сыном и является Мануил. Ты помнишь Мануила?
   Перед глазами герцога Наксосского тут же предстала горная дорога, злые лица арнаутов, их детей, жен и наглая улыбка деспота Мореи Мануила. Джованни Санудо, стиснув зубы, кивнул.
   – Так вот, – продолжил Симеон Синиш. – Между соправителями Византии тут же началась война. Братец взял сторону молодого Иоанна Палеолога и выслал сильный отряд на Кантакузина, который уселся в Константинополе. Старый Кантакузин подкупил святыми деньгами осман Орхана, и тот выслал на помощь конное войско. Говорю «святыми деньгами», потому что… Это трудно объяснить, но это правда! После землетрясения великий храм Святой Софии в Константинополе дал трещины. На ремонт обители московский князь Симеон Гордый прислал «святые деньги», а они оказались в руках язычников-сарацин. Веселая история! Да?
   Джованни Санудо с печалью покачал головой. Брат короля, напротив, весело улыбнулся:
   – Как я уже говорил, османы полностью уничтожили наш отряд, войско молодого императора Иоанна и после этого погнались за болгарскими отрядами, которые так и не решились вступить в бой. Так что юг Болгарии разграблен и сожжен. Теперь братец мечется и всем своим врагам предлагает союз против Кантакузина и его осман. Он даже к Папе Римскому отправил людишек поклониться. Это невероятно! Ведь столько лет король Душан давил католиков [121 - С середины 40-х годов XIV в. Душан начал преследование католического духовенства в Сербии: в «Законнике» католичество было объявлено ересью и предписывалось вновь совершать «святое крещение» над католиками. Пропаганда католичества каралась законом. Эти меры вызвали гнев Папы, пригрозившего «поднять против Душана Европу» и пытавшегося в первую очередь направить против Сербии католиков-венгров.]. А самое интересное, что и к бею Орхану людей послал. Что он желает от турок? – Симеон Синиш притворно пожал плечами, опять улыбнулся и продолжил: – Совсем братец голову потерял. Наши церковники боятся, что он и от веры отцов и дедов отступится в пользу католической. Вот потеха будет! Стефан Душан танцует перед Папой! А еще османы! Совсем всех запутал. Я слово ему сказал, и что? Вот теперь я кефалия [122 - От греч. «голова», наместник императора.] диких гор Эпира! Смешно, да?
   Герцог Наксосский опять грустно покивал головой. Но это не испортило игривого настроения кефалии Арты и ее окрестностей.
   – А некоторым близким друзьям Стефан Сильный и вовсе головы отрубил. Вот как! И вовсе забегался братец. Налоги увеличил. Даже с монастырей налог желает взять. Войско новое собрал. Нет теперь ни пиров, ни охоты, ни веселья всякого. И так его немного было. Но все же: актеры, певцы, танцоры, музыканты, вино, девицы… А нынче только молитвы и оружие. О горе живущим в наши печальные дни! Охота да война, молитва да надоевшая жена – вот и все развлечения. А что делать простолюдинам после работы и в праздничные дни? Разве что напиться и подраться с соседом. Если повезет, то удастся посмотреть на таких бойцов, как твои немые. Может, уступишь их мне?
   Джованни Санудо отрицательно и очень энергично замотал головой.
   – Ну как знаешь! И вот послал меня братец в дикие леса и еще более дикие горы. А на прощание велел: «Там твой друг Джованни. Выпей с ним вина, а потом, не мешкая, отправь его ко мне!»
   – И чего желает от меня король? – с испариной на лице наконец вымолвил великий герцог.
   – А этого он не сказал. Но мне сдается, друг Джованни, ты неплохой подарок для мстительного Мурада, сына бея османского. Ты же помнишь, что едва он со свитой выехал из Арты в родные края, неизвестные набросились на них в лесу? Только Мураду и двум его воинам удалось уйти. Дело королевской чести – найти обидчиков посланника самого бея осман. А тут ты со своей ненавистью к туркам. К тому же так неблагородно, при всех, опозорил Мурад-пашу, не позволив ему посвятить свой приз за стрельбу из лука твоей… М-м-м… Ну, сам знаешь… Так что напишет король Мураду: вот, мол, нашел твоего обидчика, организовавшего нападение в лесу. Держи подарочек! Даже не догадываюсь, что этот дикарь Мурад-паша сделает со своим подарком. Но наверняка порадуется сам и порадует отца. А довольный отец чем-то порадует короля Душана.
   – Я великий герцог! Я рыцарь! – с негодованием воскликнул «подарок».
   – Тем более османы будут довольны щедростью короля. Так отдашь мне своих великанов?
   – Чего для друга не сделаешь, – не разжимая зубы, процедил герцог Наксосский.
   – Вот пример настоящей дружбы! А еще я поставлю перед своим домом в проклятой Арте те две деревяшки, которые король Душан велел вкопать перед дверями твоей кельи. Смешно ведь! Да? Афродита и Венера! Ах, да! Святые Афродита и Венера! Я буду в них стрелы из окна пускать, когда напьюсь и выть захочется. Вперед! – воскликнул Симеон Синиш и подтолкнул друга в плечо. – Чего встал? Пойдем, пойдем. Уже недалеко нам. Вон до того леса.
   – И что там? – Джованни Санудо вытер пот со лба.
   – Все увидишь, все узнаешь.
//-- * * * --//
   «Увидишь… Узнаешь… Господь бережет меня! Как там сказано у мудрых? Проще простого проверить, окончена ли твоя миссия на земле: если жив, она продолжается. Не окончена моя миссия на земле. Я еще жив! Как проклятый Симеон сказал… Почему проклятый? Ах, да! Он оторвал от меня Ареса и Марса. Чудовище Симеон Синиш. Но что он сказал? Да, да! Может, братца удар хватит, когда он узнает… У него уже был удар. Едва выкарабкался. А тут такие известия, для него печальные… Что удивительного в том, что брат желает смерти брату? Тем более сводному. Тем более королю. На троне есть место только для одной задницы. Каин убил Авеля. Это еще в Библии записано, как брат убил брата. Первое убийство на земле было братоубийством! “Капитан христиан”… Он желал украсть у меня это звание, мои планы и мои труды. Пусть умрет король Душан Сильный! А мне хорошо. Действительно хорошо!»
   – Вина, – властно потребовал герцог Наксосский.
   И ему тут же подали кувшин с узким горлышком. Из такого горлышка хорошо тянется вино. Хорошо, но только не на горной дороге, где ямы и камни трясут хуже палача. Но это не особенно печалит Джованни Санудо: он пьян, и ему хорошо. Действительно хорошо!
   Ведь как замечательно закончилась беседа с Симеоном Синишем – братом, предавшим брата, и придворным, предавшим короля…
   – Вот мы и пришли.
   Джованни Санудо с тоской посмотрел влево, в сторону Арты, откуда начиналась дорога, на которую его вывел Симеон, затем вправо, в неизвестное продолжение этого пути. По обе стороны от узкой, усыпанной камнями дороги, как стража, стояли высокие разлапистые ели, укрепленные густым колючим кустарником. На верхушках елей лениво перекликались вороны, счищая клювом с крыльев пленку моросящего дождя, в тот же миг появлявшуюся вновь. И над всем этим унынием царили мрачные горы с седыми шапками облаков.
   – Куда пришли? – ежась, спросил великий герцог.
   – Это дорога. Это путь домой. Езжай, Джованни, домой. А как окажешься на своем острове Наксос, закройся покрепче в родовом замке, поставь крепкую стражу и выпей все крепкое вино архипелага. Можешь устроить оргию с женщинами, девицами, мальчиками… С кем угодно! Кстати! Сколько я с тобой вина выпил, но так и не видел ни разу, чтобы ты тешил свою плоть. Ни разу!
   – Ты просто быстро пьянеешь и валишься под стол, – спрятав взгляд, ответил герцог Наксосский.
   – Ладно. Делай что угодно на своих островах. Но если ты отплывешь за границы своего герцогства, ты погубишь меня и себя. Ведь ты не хочешь умереть, Джованни? Ты же не желаешь, чтобы Господь беседовал на небесах и со мной в мои зрелые годы?
   Великий герцог уверенно и твердо произнес:
   – Не желаю. Дай только Господь ноги унести от всего этого.
   – Тогда уноси.
   Симеон Синиш неожиданно громко и залихватски засвистел, вложив пальцы в углы рта.
   – Сейчас ты будешь удивляться. Но чтобы ты совсем не растерялся, удивляясь, кое-что объясню…
   …Допив вино, Джованни Санудо громко потребовал:
   – Остановите эту проклятую колымагу. Всю душу вытрясла. Остановите. Мне нужно.
   Великий герцог на четвереньках прополз через длинную крытую повозку и, откинув кожаный полог, с трудом спустился на схваченную первым морозцем грязь дороги.
   – Проклятая грязь. Проклятая дорога. Проклятые горы…
   Прокляв все, что увидели его глаза, Джованни Санудо зашагал за черные стволы обнажившегося лиственного леса.
   Далеко позади остались сосны и ели Эпира, его глубокие ущелья и нависающие скалы. Но более светлые рощи, округлые горы и ясное небо Парнаса внешне не улучшили настроение Джованни Санудо. Только внутри ему было хорошо от волшебства винных паров. Хорошо и в то же время плохо. Великого герцога начало подташнивать, и к тому же хотелось освободиться от лишней жидкости.
   «Хорошо, что я не дожил до того, чтобы продать свою проклятую серебряную трубочку, – с усмешкой подумал он, проделывая обычную и печальную процедуру мочеиспускания. – Скорее бы домой. К дьяволу королей, планы, “капитанство христово” и прочее. Сопьюсь и умру от тоски в своем замке».
   Пробираясь обратно к повозке, Джованни Санудо увидел возвращающихся спутниц. Воспользовавшись остановкой, кормилица и девушки тоже углубились в лес, но их яркие плащи и платья виднелись между тонкими стволами лип, осин и чахлым кустарником. Леса Парнаса, редко орошаемые дождями, хорошо просматривались. А теперь, лишенные листвы, и вовсе были прозрачны, как дорогущие паутинные ткани из египетского льна.
   Именно своим спутницам первым удивился герцог Наксосский на горной дороге, куда вывел его Симеон Синиш.
   …Они прибыли на разбойничий свист сводного брата короля во вместительной повозке, крытой кожаным верхом. Выстроившись возле повозки, женская свита приветствовала своего хозяина низким поклоном. И кормилица, и девушки распрощались с монастырскими одеждами, облачившись в подарки его светлости герцога Наксосского. На Грете даже был парик, преподнесенный пронырливым купцом Гершем.
   Не поприветствовав женщин, Джованни Санудо вопросительно посмотрел на брата короля.
   – Это что, – развел руками Симеон Синиш. – Ты посмотри на этих двух всадников.
   Герцог Наксосский взглянул на соскочивших с коней двух молодых людей в одеждах купцов средней руки и оторопел:
   – Да это же…
   – Это барон Рамон Мунтанери, сын твоего покойного друга – барона афинского герцогства Рени Мунтанери. Славный победитель рыцарского турнира в Арте. Ты еще, наверное, с ним побеседуешь. Если пожелаешь. А рядом его неразлучный приятель – рыцарь Райнольд.
   – Как же это… – не мог прийти в себя Джованни Санудо.
   – Это, мой друг, наверное, и есть настоящая любовь. Нам с тобой этого не понять. «Каталонцы» вообще отличаются от всех своей верностью рыцарскому кодексу и соблюдением всякой его всячины. В том числе и преданностью даме сердца. Ты же помнишь – свою победу барон Рамон Мунтанери посвятил твоей дочери! Или… Ты сам знаешь. – Симеон Синиш громко рассмеялся.
   – И что же?
   – А то, мой друг Джованни, что барон и его друг вот уже неделю кружат вокруг монастыря и постоялого двора, где ты питаешься благодаря мечам твоих бывших слуг, и строят планы, как тебя и твою семью освободить. Люди короля наблюдают за ними с первого дня. За ними и еще парочкой незнакомцев, которые также следят за тобой. Пожалуй, их и зарезали бы… Если что… Но, на ваше общее счастье, я прибыл вовремя! Утром я побеседовал с молодыми рыцарями. И знаешь…
   – Что?
   – Им можно довериться. А еще скажу: барон Мунтанери вполне прилично исполняет рыцарские баллады на лютне. Ох уж, эти «каталонцы»! Последние из рыцарей золотого века! Любовь, верность, дама сердца… Уже лет сто как об этом забыли и думать. Что привело молодых рыцарей в Арту, я понял, а вот кто помог им и их слугам добраться сюда?.. Это дорого стоит! Подумай, Джованни! Влюбленный до безумия и, наверное, богатый зять! Да еще и спаситель твой!
   Симеон Синиш заговорщически подмигнул и залился смехом.
   – Великий герцог… – поклонился Джованни Санудо молодой барон Мунтанери. – Я…
   Но герцог Наксосский остановил его жестом и обратился к брату короля:
   – Я могу…
   – Да, да! Обними меня на прощание и полезай на перину. В добрый путь! Прощай и помни мои слова. Даст Бог, не увидимся до смерти короля. У него уже был удар. Едва отошел. Может, узнав о твоем бегстве, он еще раз… Ведь в последнее время все известия для него печальные. И… Прощай, друг Джованни Санудо. Прощай!
   …За много дней пути и не удалось толком поговорить с молодым бароном Мунтанери. Все как-то не принимал разум Джованни Санудо того, что у его друга молодости есть сын. Не принял, когда герольд объявил, что победитель рыцарского турнира в Арте – барон Мунтанери. Не принял и со слов Симеона Синиша.
   Сколько раз встречался герцог Наксосский с Рени, и тот ни разу даже не намекнул о том, что он отец. Таким был добрый друг Мунтанери, единственный свидетель мучительного наказания, лишившего юного Джованни счастья быть чьим-либо родителем. Наверное, это и явилось причиной, по которой Рени скрыл факт своего отцовства. Истинный друг все сделает, чтобы даже малейшая тень печали не омрачила лица друга. А может, барон Мунтанери чувствовал некоторую вину перед тем, с кем делил и хлеб, и опасности, но проявил трусость, не бросившись на его обидчиков. Хотя это погубило бы обоих.
   Об этом не хотелось думать. Не хотелось и беседовать с тем, чье существование так тщательно от него скрывали: с сыном друга – друга с юных лет и до самой смерти на борту сгоревшей галеры «Афродита». Может, именно для признания барон Рени Мунтанери и взял с собой сына в путешествие в Венецию. Но признание из уст отца так не прозвучало, а из уст его сына Джованни Санудо ничего не желал слушать. Рамон Мунтанери для него был всего лишь одним из баронов. И не более.
   А вот от доброго вина, которым с завидной щедростью снабжал своего гостя Рамон Мунтанери, герцог Наксосский не отказался и даже требовал его с присущей ему надменностью.
//-- * * * --//
   Только к вечеру следующего дня после побега вино одолело великого герцога. Одолело самой печальной мыслью, проскальзывавшей подлой змеей в мозг герцога, окутанный густейшими винными парами: он один! Один-одинешенек. И вокруг него нет ни единого близкого, родного или просто хорошо знакомого человека. Нет даже воинов! Нет даже слуг!
   Кормилица с вечно сосущим материнское молоко младенцем, ее дочери – никто и ничто. Сын друга, но не друг, тоже никто. Низкорослый рыцарь-«каталонец», слуги, погонщик на передней скамье повозки – все они никто и ничто для Джованни Санудо. Но они куда-то везут великого герцога, не спросив его ни о чем. Они кормят и поят… А герцог Наксосский покорно трясется по дороге, жует холодное мясо и пьет, пьет и пьет вино. И ничего поделать не может. Ведь он сам теперь никто и ничто!
   А самое печальное в том, что нет рядом с великим герцогом его Ареса и Марса, тех, кого он предал и бросил, передав только записку о том, что отныне они должны верой и правдой служить Симеону Синишу, проклятому брату проклятого короля. Они даже снились ему в пьяном сне. Могучие и верные псы Арес и Марс, в своих неснимаемых доспехах и с тяжелыми мечами в руках. Они! Чьей смерти, а затем уродства он так желал двадцать три года назад. Над которыми издевался до их взросления. И которых всячески унижал за верность и невероятную преданность. Они снились так явно, что, открыв глаза, Джованни Санудо долго звал своих псов. Долго, пока ему опять не дали вина.
   Печальная мысль о том, что он один среди чужих людей, которые сейчас вершат его судьбу, так опечалила Джованни Санудо, что все происходящее он принимал как очень долгий и тяжелый сон, который когда-нибудь закончится. И в этом сне некогда блестящий герцог Наксосский вел себя как капризный ребенок и, как капризный, но любимый ребенок, получал все, чего хотел. А получив, успокаивался и отчужденно смотрел на происходящее и слушал говоривших.
   Через два часа герцог Наксосский опять властно велел остановиться. На этом участке дороги ему пришлось зайти за нагромождение исполинских камней, так как справа до самого Коринфского моря лес уступил каменистой равнине, а слева круто вверх уходила скала, перерастающая в горный каскад, который заканчивался дальней вершиной, уже покрытой снегом.
   Стоял солнечный день. С гор в сторону моря дул слабый, но уже холодный ветерок. Он поднимал рябь, и издали водный простор казался мутным зеркалом, получившимся у нерадивого стеклодува из Мурано. Это зеркало плескалось в огромной раме, жесткой внизу, из камней и галечника побережья, и плывущей облаками наверху. Как и всякое творение нерадивого зеркальщика, оно не могло отразить ничего, даже четко вырисовывающиеся на ясном небе две главные вершины Парнаса – Тифорею и Ликорею, уже присыпанные снегом, особенно впечатляющим в обрамлении ярко-зеленых кефалийских елей.
   – Видишь, милая Грета, это и есть те самые вершины мира, к которым пристал в своем ковчеге Девкалион. Помнишь, я вчера у костра рассказывал о потопе?
   Проходящий мимо Джованни Санудо с легкой усмешкой заметил смущение Греты. Где ей, простой селянке, запомнить имя Девкалиона! Хотя о всемирном потопе она должна быть осведомлена. Это любимая проповедь сельских священников. Для нее наверняка нет никакой разницы между их поучениями и тем, что она услышала вчера. Скорее всего, она ничего не поняла. Да и как ей понять, что какой-то олимпийский бог Зевс решил уничтожить испорченный род людской, наслав на него потоп? Спасся только сын титана Прометея Девкалион, послушавшийся совета отца и построивший корабль для себя и жены Пирры. И этот корабль после десяти дней непрерывных дождей пристал к одной из вершин Парнаса. Принеся жертву отцу богов Зевсу, Девкалион вымолил у него желание возродить человеческий род.
   Герцогу Наксосскому хорошо известно о «девкалионовом потопе», как и о многом другом из греческой мифологии. Эту любовь к фантазиям древнего мира привил Джованни Санудо друг Гальчини своими долгими рассказами. Он же и подарил Джованни две книги о древней Элладе, ее богах и героях.
   Но откуда простая девица могла узнать обо всем этом интересном и захватывающем? Все ее знания – из уст полупьяного сельского служителя церкви. И, вооруженная этими знаниями, Грета с милой улыбкой смотрела на своего рыцаря и не смела исправлять его заблуждения.
   Ведь это Ной построил ковчег и собрал в нем «всей твари по паре». Это Ной спас себя и семью. Действительно, Ной пристал к горе, но после сорока дождливых дней. И не к горе с трудным названием, а ко всем известной горе Арарат!
   Но Грета слушала рыцаря, не перебивая и не удивляясь. Она слушала, не отрывая от рассказчика взгляда и чуть округлив прелестный ротик. Она даже подперла маленькой ручкой подбородок для удобства. И герцог Наксосский сам видел, как увлажнились от удовольствия ее зеленые глаза и как мелко вздрагивали ее длинные ресницы. Только слышала ли она этого барона Рамона? Не запечатаны ли ее уши и здравый смысл? И, сидя напротив «каталонца», где она пребывала в своих грезах и мечтаниях?
   О, эта селянка точно в них пребывала. Впрочем, как и сейчас, когда рыцарь Мунтанери говорил с ней.
   – А вот эта вершина, слева, называется Волчьей горой. У ее подножия когда-то располагался храм, посвященный богу Аполлону. Был такой бог… Давно… Еще до Христа… Еще до Бога… – чувствуя, что запутывается в словах и в понимании, рыцарь снова водрузил на голову теплый берет, снятый перед Гретой, и уже тверже продолжил: – Я был на развалинах этого храма с отцом. Давно, еще мальчишкой…
   Джованни Санудо остановился у повозки и внимательно посмотрел на сына своего покойного друга. Высокий, крепкого сложения, с черными длинными кудрями, с тонким продолговатым носом и огромными черными глазами, Рамон был более чем похож на своего отца. Ну просто вылитый Рени Мунтанери в свои двадцать лет!
   Вот только… Рени не стал бы так угодничать и перед византийской принцессой. А это всего лишь селянка, для которой даже изнасилование таким рыцарем, как Рамон Мунтанери, – огромная честь. Знал бы этот Рамон, кто такая его «милая Грета»! Но он не узнает. Во всяком случае, до тех пор, пока Джованни Санудо среди «чужих людей» и о нем заботятся как об… отце Греты! Так оно получается, как ни крути и ни выкручивай! Все-таки девчонка оказалась самым полезным из подарков Господа, принесенных водами Венеции.
   – Прости, Рамон, что вторгаюсь в вашу беседу, – при слове «беседа» Джованни Санудо широко улыбнулся, – но посмотри вон туда. Тебе не кажется, что это два корабля пристают к берегу?
   Герцог Наксосский присмотрелся к тем черным точкам, на которые указывал рыцарь, которого брат короля назвал Райнольдом.
   – Это кажется безумием. Ведь только безумцы решатся плавать по зимнему морю. Похоже, у этих людей есть крайне весомая причина испытывать судьбу, – добавил низкорослый рыцарь.
   – Ты прав, Райнольд. И сдается мне… Этой причиной являемся мы. Нас преследуют!
   – Дай бог, чтобы это не были воины короля Душана, – тяжело вздохнул великий герцог.
   – Кто бы это ни был, нам от этого не легче, – резонно заметил барон Мунтанери. – В путь! И помни, друг Райнольд, о нашем уговоре!
   Теперь тряска на дороге увеличилась с той скоростью, на которую были способны две крепкие лошади, запряженные в повозку. Но через час лошади стали сдавать. Уже не помогали громкие крики и сильные удары кнута, которых не жалел возница. Животные перешли на быстрый шаг, который вскоре мог стать обычным.
   – Живее! Живее! – торопил людей и выдохшихся лошадей встревоженный Рамон Мунтанери.
   Но крики и участившиеся удары по крупам животных были не способны спасти от преследования тяжелую повозку.
   – Ты видишь их? – громко спросил Райнольд.
   – Вижу. У них свежие и очень сильные кони. Через час или чуть больше они настигнут нас. Готовьтесь к бою, – велел барон Мунтанери.
   Повозка ненадолго остановилась. Из нее люди барона быстро вытащили оружие и нагрудники для рыцарей и для себя самих.
   – Дай мне, – властно потребовал Джованни Санудо и вырвал из руки молодого слуги тяжелый меч. Взвесив его, он воскликнул: – Эта железка по мне!
   – Полезайте в повозку, ваша светлость. Вам нельзя рисковать. Вы нужны вашим… Нам… Ваша жизнь очень важна для нас с…
   Молодой барон не договорил и тут же стал наставлять свое немногочисленное войско. Но эти быстро сказанные слова кольнули в сердце Джованни Санудо. На какое-то мгновение герцог Наксосский вдруг почувствовал себя… отцом, о котором заботится сын! Он встряхнул головой. Нет, заботятся не о нем, а об этой простушке Грете. И все же и о нем как об отце Греты. Нелепость какая. Какая злая усмешка судьбы! Но все же на сердце стало чуть теплее. Однако эта нахлынувшая теплота почти сразу уступила горечи – у него нет и никогда не будет сына, заслоняющего отца от смертельной опасности.
   Но у Джованни Санудо в руке есть меч! Он дорого отдаст свою жизнь. Ведь Джованни Санудо не только великий герцог, он великий воин, которого уважали даже тевтонские рыцари. А их уважения добиться чрезвычайно трудно!
//-- * * * --//
   – Все! Нам всем не уйти. Райнольд, помни о нашем уговоре. Во что бы то ни стало спаси герцога и его дочерей. Поцелуй за меня моего крестника. У тебя славный сынишка, мой друг. Вырасти из него достойного рыцаря. Становись!
   Рамон Мунтанери круто осадил коня и развернул его в сторону преследователей. По обе стороны от него встали четверо вооруженных конных слуг. Прикрывшись щитами и выставив копья, эта смелая пятерка двинула ослабевших лошадей на мчащихся во весь опор всадников, числом около двух десятков.
   – Гони, гони! – заревел на возницу рыцарь Райнольд, не отрывая взгляда от своего друга. Повозка тяжело тронулась с места и, отчаянно скрипя, стала набирать ход.
   Ничуть не замедлив погони, преследователи выпустили стрелы. Пернатые вестники смерти со злобным свистом пролетели полсотни шагов, и каждая вторая из них нашла свою цель.
   – Турки, проклятые турки! – воскликнул Джованни Санудо, вырывая из кожаной занавеси на задней части повозки длинную и тяжелую стрелу с зазубренным наконечником.
   Бегло осмотрев стрелу и вглядевшись в уже приблизившихся всадников, герцог Наксосский уверенно кивнул головой. И по оружию, и по одежде он признал ненавистных ему врагов. Да, это были не воины короля Стефана Душана. Эти – гораздо страшнее и более умелые всадники. Их стрелы достигли не только повозки, они сбросили с коней троих из храброй пятерки, рванувшейся в бой.
   – Рамон! – Над правым ухом герцога раздался крик Греты. – Рамон, я иду к тебе! Я спасу тебя!
   И прежде чем оглушенный Джованни Санудо успел протянуть к девушке руки, она спрыгнула с повозки.
   – Кэтрин! Мешок Гудо!
   Не успел великий герцог вмешаться, как мешок с ценнейшими инструментами и многими тайнами «господина в синих одеждах» промелькнул мимо него и оказался в руках обезумевшей девчонки. И Грета тут же побежала туда, где силился подняться с земли пронзенный двумя стрелами рыцарь Рамон Мунтанери.
   – Грета! Доченька! – Прижав младенца к груди, кормилица попыталась выбраться из повозки.
   – Куда? Назад! – закричал Джованни Санудо и, приложив значительные усилия, усадил на дно повозки рыдающую мать.
   – Я помогу ей!
   Пока великий герцог был занят упрямой женщиной, вторая девушка проскользнула мимо него и легко спрыгнула с набирающей ход повозки.
   – Безумные! Вы куда? Назад! Назад! – во все горло заорал герцог Наксосский.
   На этот вопль отозвался криком и зашелся в плаче необычайно спокойный младенец. Заливаясь слезами, мать прижала дитя к груди.
   Что-то опять кольнуло в сердце Джованни Санудо. Он должен был радоваться тому, что повозка теперь будет двигаться быстрее. Значит, появится маленький шанс спасти свою жизнь. Но эта боль в сердце породила другую мысль: Джованни Санудо терял! Что-то терял! Что-то, может, и не очень важное и нужное, но свое! А он и так много потерял за последние полгода. Так много, что остался один, среди чужих людей. Но и этих чужих (а может быть, все же и нет!) он также лишался.
   Вот тебе и «подарки» Господни. Утратив здравый смысл, двое из них бегут навстречу опасности, а возможно, и смерти. «Бог дал – Бог взял»! И это верно. Вот только Джованни Санудо не пожелал смириться с очевидным. И он заслонил от беды свой последний «подарок» – женщину и ее ущербного младенца. Заслонил своим большим телом, способным защитить то малое, что у него осталось.
   Им нужна защита. Четверо турок, обойдя тех из пятерки, кто еще оставался в седле, уже приблизились к повозке. Один из них даже отбросил кожаный полог и тут же слетел с седла от сильного удара меча герцога. Не ожидавший столь активного сопротивления второй турок, увидев опасность, попытался придержать коня. Но разгоряченное животное не почувствовало ртом боли от удил и продолжало скакать вплотную возле задней части повозки. Джованни Санудо, как копейщик, ткнул мечом в грудь этого турка, и он с предсмертным криком перекатился через круп скакуна.
   На передке повозке тоже раздался крик. Сраженный возница отлетел далеко в сторону. Теперь его место занял соскочивший с коня на скамью рыцарь Райнольд. Одной рукой он погонял вожжами, а во второй держал меч, которым отбивался от скачущих с двух сторон турок. Это было невероятно сложно. Приходилось только гадать, сколько времени понадобится опытным всадникам, чтобы достать копьями отчаянного возничего.
   Но тут что-то произошло. То, чего не мог увидеть из повозки Джованни Санудо. Турки вдруг остановились. Мало того! Они повернули коней и помчались к своим, что-то громко крича и размахивая копьями.
   «Спасен! Спасен!» – возликовал Джованни Санудо.
   Он действительно был спасен. Добив тех слуг барона Мунтанери, кто еще оставался в седле, турки спешно повернули коней к своим кораблям. С пригорка, на который теперь вползала повозка, это было хорошо видно Джованни Санудо. Видел он и того турка, который что-то кричал возвращающимся от повозки воинам и указывал окровавленным мечом на разбегающихся в стороны девушек. Воины его поняли и направили коней к своей добыче.
   Они спешили, очень спешили. Ведь теперь преследовали их!
   Мимо выглядывающего из повозки Джованни Санудо пролетел на свежих лошадях с десяток закованных в броню воинов. Держа копья наперевес, они молча, со знанием дела, выстраивались для конной атаки.
   – Коня! Коня! – громко потребовал герцог Наксосский.
   Он видел, как возвращающийся турок настиг, подхватил и положил перед собой на круп лошади кричащую Кэтрин. Видел, как второй всадник догнал Грету. Но та вовремя присела и заставила турка потоптаться на месте. Однако же опытный в разбое всадник все же схватил девушку за волосы. Схватил и едва не выпал из седла! Он с трудом удержался, испуганно поглядывая то на парик Греты в своей руке, то на убегающую девушку. Но вскоре он оправился от удивления и, увидев приближающихся всадников, с париком в вытянутой руке поскакал вслед своим братьям по вере.
   – Коня! Коня! – не унимался Джованни Санудо.
   На этот крик рядом с остановившейся повозкой остановился и всадник – почему-то в монашеской одежде. Он взглянул из-под капюшона на великого герцога и быстро отъехал в сторону. Вскоре, прекращая конную атаку, зазвучал боевой рог. Всадники в тяжелых доспехах нехотя стали поворачивать своих коней.
//-- * * * --//
   Джованни Санудо сидел за подобием стола в какой-то хижине и с ненавистью смотрел на двух человек напротив него, которые с удовольствием поглощали вареную телятину. Справа сидел старик в видавшей виды монашеской сутане, слева – деспот Мореи Мануил, который рождал в великом герцоге нарастающий гнев.
   Именно конники Мануила заставили в страхе бежать ненавистных турок. И именно конники деспота Мореи не стали их преследовать, позорно и поспешно удалившись с поля битвы. И не только удалившись, но и насильно прихватив с собой всех, кто находился в повозке.
   Выпив очередную чашу вина, герцог Наксосский не выдержал:
   – В Константинополе будут долго смеяться над тем, что гроза турок деспот Мануил не посмел обагрить свой меч кровью язычников.
   – Я выполнил свою работу, – усмехнулся Мануил. – Зачем же терять своих воинов?
   – Какую работу?
   – Я доставил герцога Наксосского в безопасное место.
   – А то, что ты бросил на растерзание врагам рыцаря Рамона Мунтанери? И моих… девиц? Это не рыцарский поступок, – сжал кулаки Джованни Санудо.
   – Я сделал то, за что мне заплатили. А мне заплатили за Джованни Санудо – герцога Наксосского. Ведь это ты! Верно? Хотя в этом рубище и с дикарской бородой ты не очень на него похож, – нагло уставился ему в глаза деспот Мореи Мануил.
   – И кто же заплатил за мою жизнь? – наклонился вперед герцог Наксосский.
   – Святая католическая Церковь, – тихо произнес старик в монашеской одежде. – Вы нужны Церкви, сын мой.
   – Вот как! – воскликнул Джованни Санудо. – И зачем же я ей так нужен? У меня нет золота, чтобы вернуть хотя бы часть истраченного на мое освобождение.
   – Да, истрачено много. Это верно. И на рыцаря Рамона с его людьми, и на воинов Мануила. Не говоря о нем самом. Но это было необходимо.
   – Так значит, барон Рамон Мунтанери рисковал жизнью за золото Церкви? – разочаровано протянул герцог Наксосский.
   – Не только. Он взял немного. Только необходимое. У него были другие мотивы. Думаю, вам о них известно. Конечно, мы не стали ему всего рассказывать. Особенно о ваших… мгм… спутницах. Так нужно было для дела. Мы обещали ему вашу благосклонность в его сердечных делах. Пусть и дальше эта… Грета остается для него… ну, скажем, вашей приемной дочерью.
   – И за это Церковь мне хорошо заплатит, – скривил губы в усмешке герцог Наксосский.
   – И за это тоже.
   – А еще за что? – чуть поостыл Джованни Санудо.
   – Вы назвали его «господином в синих одеждах», – очень тихо произнес старый священник.
   Великий герцог громко икнул и с удивлением уставился на старика.
   – Наш папа Климент поручил святой инквизиции найти и доставить в Авиньон этого демона в человеческом обличье. Вот уже более трех лет я, отец Марцио, трибунал святой инквизиции, иду по его следу. Мой путь от города Витинбурга в Северной Германии до этой хижины у Коринфского моря был труден и очень долог. Этот безумный демон в синих одеждах метался по всей Европе в поисках своей женщины и ее дочери. Они сбежали от палача Гудо. Это я установил при тщательном сыске в горящем Витинбурге. Дьявол отправил своего слугу на их поиски. Он все шел и шел за ними. А за ним шел и шел я со своими людьми! Дважды мы чуть не настигли его. Я стар годами, но покой обрету только тогда, когда доставлю этого господина в синих одеждах к папскому престолу.
   Джованни Санудо выпрямился. Ему захотелось перекреститься и вознести благодарственные слова за щедрый подарок Господа, которому было угодно направить лодку омерзительного людоеда к галере великого герцога. Обстоятельства явно благоволили Джованни Санудо. Он дорого продаст это чудовище и многое попросит от отцов Церкви.
   – Так значит, если я передам вам этого господина в синих одеждах, который сейчас пребывает в моей власти, Церковь не поскупится на щедрое вознаграждение и выполнит некоторые мои просьбы?
   – Разумные просьбы, – уточнил старый инквизитор.
   – Верните мне Ареса и Марса. Моих телохранителей, – с ходу выпалил великий герцог. – Их у меня отнял Симеон Синиш, брат короля Душана.
   – Попытаемся помочь, – покорно склонил голову церковник.
   – А еще мне желательно проникнуть в тайны производства венецианского стекла. И еще…
   Но герцога прервал монах, вошедший в низкую дверь хижины. Он склонился над ухом старика и что-то ему прошептал.
   – Я скоро вернусь.
   Старый инквизитор поднялся и быстро вышел.
   – Давай выпьем, Мануил, – примирительно предложил Джованни Санудо. – Выпьем за судьбу. Хотя она у каждого своя и порой весьма изменчива, но все же не дает нам скучать.
   – Судьба, судьба, – вздохнул деспот Мореи. – Я уже устал ее испытывать. Этой осенью я сидел в осаде, с горсткой воинов. А осаждали меня мои же поданные. Эти же поданные теперь мне лижут пятки. Все изменчиво. Угодно ли это Господу? И зачем ему так кружить своих рабов?
   – Не всех, не всех, – рассмеялся герцог Наксосский и до дна осушил глиняную кружку, сокровище этой хижины.
   Вскоре вернулся старик инквизитор.
   Едва он уселся на свое место, Джованни Санудо напористо сказал:
   – Так вот, продолжим. Мы сейчас должны устно договориться, а затем скрепим договор, как положено, на пергаменте с печатью. Надеюсь у вас, святой отец, есть соответствующая печать?
   – Есть, сын мой, – со вздохом ответил отец Марцио. – У меня есть достаточно полномочий на многое, что позволено Господом нашей святой Церкви. Даже есть булла папы Климента, подчиняющая мне всех истинных верующих, вплоть до кардиналов. Вот только… У меня два печальных известия.
   – Судьба, судьба… – усмехнулся деспот Мануил.
   – И что же это за известия? – насторожился герцог Наксосский.
   – Одно печальнее другого. – И после долгой паузы старик со скорбью сообщил: – Господу было угодно призвать папу Климента в райские сады. Да упокоит Всевышний его смиренную душу…
   Присутствующие перекрестились и склонили головы.
   – И когда преставился папа Климент? – с некоторым огорчением спросил Джованни Санудо.
   – Десять дней назад – шестнадцатого декабря. Достойный был отец Церкви и мудрый человек!
   Молчали долго, пока деспот Мануил не припомнил:
   – Отец Марцио, вы говорил о втором известии, еще более печальном?
   – Верно, – пробормотал Джованни Санудо. – Но что может быть еще печальнее…
   Глаза старого инквизитора вдруг блеснули адским огнем:
   – Печальнее то, что на вашей галере, прибывшей в Константинополь, господина в синих одеждах не оказалось! Он бежал! И где он теперь, одному Господу известно!
   – Как так? – застыл под мощным ударом судьбы герцог Наксосский.
   – Эх, труды, труды… И еще предстоят труды. И немалые! А сколько золота истрачено впустую… Подумать страшно! И на что? И на кого? – Старый инквизитор ледяным взором уставился на Джованни Санудо.
   – Так значит, я не получу обратно Ареса и Марса? – в унынии спросил великий герцог. – И ничего не получу?
   Отец Марцио поднялся из-за стола.
   – Постойте, святой отец! Я вспомнил. Я понял! Я отдам господина в синих одеждах в ваши руки. Скоро отдам. Я постараюсь. Я знаю…
   – Что ты знаешь, герцог? Что ты постараешься? – ядовито усмехнулся инквизитор.
   – Я знаю тот крючок, на который попадется этот демон.
   – Говори! – в нетерпении воскликнул инквизитор.
   – Скажу. Но вначале именем Господа и святой Церкви поклянитесь, что исполните наш уговор.
   – Клянусь, клянусь! – поспешно выкрикнул отец Марцио. – Говори!
   – И скрепите печатью договор?
   – Да, да!
   – Но ведь у вас печать умершего Папы!
   Старый инквизитор поспешно достал из широкого рукава сутаны пергаментный свиток, с которого свисала золотая печать на красной шелковой ленте:
   – Это прибыло вместе с печальной новостью. Печать и булла нового Папы Римского – Иннокентия VI…
   – Если так… Женщина… о которой вы говорили. За которой этот демон гонялся по всей Европе… Я думаю, это она. Я уверен. Он ее нашел. У нее был мешок с инструментами этого людоеда. Она его называла «наш Гудо»! Эта женщина при мне. Здесь, в повозке. И с ребенком, возможно, от этого демона!
   – Старый я глупец! Как же я это упустил! Старость, старость… Ты привез их с собой из Венеции! – воскликнул отец Марцио и схватился за голову. – Это надежный крючок. Нужно только, чтобы он узнал о своей женщине. И тогда он сам к нам явится! Благодарю тебя, Господи! Благодарю!
   – Так что, напишем договор и скрепим его? – радостно улыбаясь, спросил герцог Наксосский.
   – Да! И еще раз да! – воскликнул старик. – Эй, там! Пришлите отца Ронима. Он все в точности запишет. Все! Все!
   Джованни Санудо, пребывая теперь в отличном расположении духа, налил себе вина, выпил и еще раз налил. Но эту кружку он не успел поднести к губам.
   – Вы звали меня, отец Марцио? – спросил вошедший молодой священник, чей капюшон был глубоко надвинут на лицо.
   – Ты нам нужен, отец Роним. Мне и… герцогу. Особенно герцогу!
   Молодой священник сбросил с головы капюшон и дерзко посмотрел в глаза герцогу Наксосскому.
   – Ты? Ты! – Кружка выпала из ослабевшей руки Джованни Санудо.
   – Меня трудно узнать из-за этих шрамов. Но ты меня мгновенно вспомнил. А как не вспомнить собственного лекаря? Я был лекарем Юлианом Корнелиусом, а стал отцом Ронимом.
   – Что, опять поворот судьбы? – издевательски спросил деспот Мануил, наблюдая, как побелело лицо герцога Наксосского.
   «Они знают все… И о моем уродстве тоже. Судьба, судьба… Теперь я полностью в руках инквизиции …» – обреченно решил Джованни Санудо и тяжело опустил голову на стол.

Глава тринадцатая

   В тесном шатре Орхан-бея присутствовали только нужные для решения важных вопросов люди. Только те, кто мог дать полезный совет и в силу своей власти и мудрости обратить внимание владыки осман, прозванного Непобедимым, на то, что ускользнуло от его недремлющего ока.
   Небольшой открытый очаг и несколько масляных ламп у входа едва освещали лица хорошо знакомых бею советников. От тепла их тел в маленьком шатре было так жарко, что у присутствующих пот струился по бритым щекам и подбородкам.
   Орхан-бей провел рукой по длинной седой бороде и встряхнул головой. Нужно было вникнуть в каждое слово, сказанное старшим братом, великим визирем Алаеддином – человеком небывалой мудрости, с величайшим опытом как в государственных, так и в военных делах.
   – Посмотри, брат, на эти карты.
   Орхан-бей с неохотой склонил голову к большим кускам пергамента, разостланным на войлочном полу шатра.
   – На этой арабской карте изображены земли, лежащие вокруг Константинополя. Византия, Болгария, Сербия, северные татарские владения, острова. Вот пролив, отделяющий нас от Европы. А эта точка – город Цимпе, который так счастливо достался нам трудами твоего сына Сулеймана-паши и славного воина Эврена. Теперь мы одной ногой стоим на землях неверных. Значит, нужно готовиться к великим походам. А на этой карте… Это христианская карта. Смешная карта. Видишь, христиане указали священный город Иерусалим как центр земли, а вверху поместили Восток! Но это не важно. Важно, что на карте достаточно подробно прорисованы христианские страны. Если сопоставить эти две карты, то…
   Орхан-бей кивнул головой и отклонился назад. Теперь он почти не слушал великого визиря. Его мучила головная боль, от которой он страдал еще с молодых лет, со времен взятия византийского города Бруса в Восточной Анатолии. Тяжелые и славные были времена! Десять лет Орхан по велению отца, бея Османа, осаждал город, столь важный для пришедших из глубин Востока воинов турецкого племени кайы. Именно этот город, по замыслу отца, должен был стать главной цитаделью его воинов, которые еще при жизни самого бея стали называть себя османами в честь своего великого вождя.
   Тогда осман была всего лишь горстка. Они были потомками тех, кто, спасаясь от нашествия татар, униженно просил службы у хорезмшаха Джалал уд-Дина. Потом им пришлось откочевать во владения румского султана Кай-Кубады, который пожаловал им земли на границе с Византией. На этой границе и родилась и расширилась слава о великих воинах-османах, дни и ночи сражающихся с врагами веры. Испить этой славы, а заодно и крови неверных из многих стран Востока прибыли гази [123 - Происходит от арабского слова «газа» – воевать. По некоторым данным, от названия «гази» («кази») произошло также понятие «казак» – воин-доброволец, защитник веры, правды и справедливости.] – воины, вставшие на путь джихада, священной войны с неверными.
   Опираясь на свое могучее войско, которое постоянно подпитывалось добровольцами гази, Орхан создал большую и весьма боеспособную армию, теперь вселяющую ужас в жителей Восточной Европы. После его конников оставались только пепел и мертвые тела. Но этого недостаточно. Нужно было укреплять государство и веру, без которых армия может разбиться на шайки разбойников. А государству нужна столица. Вот о чем думал отец Орхана. Вот о чем пекся сам Орхан-бей. Вот над чем трудится в день и в ночи его старший брат – великий визирь Алаеддин.
   Сейчас брат говорил о том, что для большого похода необходимо огромное количество проса, полбы, пшеницы, вяленого мяса, соленой рыбы, а также множество лошадей, ослов, верблюдов и быков. Все это нужно. А еще больше нужна соль, без которой не запастись впрок пищей. Вот только где ее взять, столь важную для войны приправу? Она так дорога, что во многих странах куски соли принимали в уплату, как серебро и золото.
   Печалился об этом великий визирь. Но Орхан-бей был уверен: брат найдет выход из этой ситуации, как и из множества других, которые будут вставать день за днем перед возрастающей мощью турок-осман. Ведь нашел же он строителей-мастеров и золото для уплаты им. И теперь небывалыми темпами росла и украшалась столица осман Бурса, некогда византийский город Бруса.
   Только для Орхана и большинства его воинов столица там, где стоит черный шатер их бея. Тесный шатер, но такой любимый Орханом. Вот уже десять лет прошло с тех пор, как бею подарили это жилище гази, прибывшие на войну из далеких пустынь. Там женщины этих бедуинов изготовили шатер из шерсти черных коз. Грубый и мрачный шатер не сразу полюбился Орхан-бею. Но прохладный в жару, теплый в стужу и не пропускающий сквозь свои полотняные стены даже ливень, он по достоинству был оценен беем. Оценен и принят сердцем и телом.
   И зачем людям каменные дома, когда есть столь удобное жилище, которое можно очень быстро сложить и вместе с ним отправиться на войну? Но Алаеддин строит красивые каменные дома и еще более красивые мечети и медресе, в которых будут учиться истинной вере юноши из Персии и Аравии.
   Вот только правильно ли это? Там, где черный шатер Орхана, там и столица османов. Сейчас шатер стоял у берегов морского пролива. Отсюда в ясную погоду был хорошо виден европейский берег. Здесь будет собираться и готовиться войско. Конные перестроения, стрельба из лука, удар копьем – вот достойная наука. Это не медресе, где ученики весь день в голос повторяют за учителем слова священного Корана. Это тоже нужно. Но нужно ли этому учить юношу много лет, чтобы он пал в первом бою? Все должно быть проще. Как у предков осман. Или у тех, кто когда-то создавал великие империи.
   Как оно было у древних персов! Юношу учили трем наукам: ездить на лошади, стрелять из лука и всегда говорить правду. И эти науки распространили границы Персии на двести дней караванного пути!
   Да и сейчас важно придерживать свои желания и отказываться от разврата и роскоши, от тех страстей, в которых погрязли не только византийцы, но и некоторые правители турецких бейликов.
   Орхан-бей посмотрел в дальний конец шатра.
   Ее не было видно, но он точно знал: она там, где ее после каждого переезда кладет бей осман. Она – это боевая дубина, которую вручил айдынскому эмиру шейх из суфийского братства дервишей. Тогда эмир возложил дубину себе на голову и громко выкрикнул: «Этой дубиной я сначала обуздаю свои страсти, а потом убью всех врагов веры!»
   Только правильные слова не помогли горячему эмиру Айдына. Его дубина, его земли, как и земли бейлика Ментеше и Карасы, уже под властью Орхана. Беи этих земель оказались слабы, как те персы, которые накануне похода на них Александра Великого потребовали вместо привычной пищи жидкий суп и копченые языки певчих соловьев.
   В изнеженности – слабость! В расслабленности – поражение! В успокоении – смерть!
   Да! Нужно собрать все силы и выбросить из головы проклятую боль. Нужно не пропустить ни единого слова мудрого брата, которому Аллах дал больше, чем самому Орхану, и который должен был стать беем. Но не стал. Случившееся с ним семейное горе на время лишило его рассудка. А после, когда он оправился, Алаеддин оставил меч и нашел себя в науках и в Слове Божием, отказавшись от престола в пользу младшего Орхана. Отец даже радовался такому решению старшего сына. Ведь старому бею по душе был именно воинский пыл и умения младшего – Орхана. А взятие Брусы окончательно закрепило за Орханом место великого бея Османа.
   Так о чем там говорит старший брат – великий визирь Алаеддин?
//-- * * * --//
   – Это, без сомнения, великая милость Аллаха, который дал испытание нашему верному другу и брату по вере, достойному Хаджи Гази Эвреносу!
   – Великий визирь, прошу милости, как и прежде, называть меня Эвреном.
   Скромность, достойная великих предков. Хотя этот Эврен родом из бейлика Карасы, но его нужно принять и возвеличить. Из него выйдет славный воитель. И храбр, и умен, и ловок. Уже месяц как воины Орхан-бея восторгаются его выдумкой, благодаря которой византийская крепость Цимпе оказалась во власти османов. Этому Эврену можно было бы доверить власть в бейлике Карасы, но она уже передана сыну Сулейману. Нужно будет дать Эврену большой отряд в предстоящем походе и испытать его как военачальника. До пленения, говорят, он с этим хорошо справлялся. Но со своими воинами. Сейчас он здесь находился как уши и голос воинов Карасы.
   А теперь нужно немного отвлечься. Пусть Эврен и развлечет:
   – Эврен!
   – Да, мой повелитель.
   – Я не слышал твоего рассказа.
   – С готовностью и удовольствием повторю его для ваших ушей.
   – Прости, брат Алаеддин. Немного прервемся.
   – Согласен. Мне и самому нужно прерваться, чтобы подготовить последние советы, – мягко ответил мудрый великий визирь.
   Присутствующие с удовольствием повернули головы к сидящему чуть далее от очага человеку, к которому так милостив был Аллах.
   Эврен приложил руку к сердцу и начал свой рассказ:
   – В начале позапрошлого лета корабль с моими воинами отправился из Бергама [124 - Бывшая столица бейлика Карасы.] на поиски христианских купцов. Поход был удачный. Мы взяли хороший груз шелковых тканей, пряностей, пшеницы, золота и серебра. Корабль отяжелел, и я уже решил возвращаться. Но тут… Как не упомянуть волю Всевышнего! Аллах направил мои глаза на купеческую нефу, которая, отяжелев от груза, едва двигалась по волнам. Заметив нас, христиане стали плакать и молиться своему богу, а я поблагодарил Аллаха.
   Не предвиделось ничего сложного. Несколько стрел, громкий крик, быстрый абордаж. Обычно купцы не сопротивляются. Ведь мусульмане не проливают кровь тех, кто сдался на их милость. А мой флаг, известный во всех морях, говорил о том, что я часто отпускаю команды кораблей, беря на свой борт только богатых пленников и груз. Так что, если вставал вопрос о жизни или о кошеле с золотом, купцы выбирали первое.
   Но… Уже в венецианской тюрьме я узнал, что сенат этого города принял особое постановление, предписывающее под угрозой ареста нарушителей и их имущества защищаться всей командой, кроме клириков и пилигримов. Так что едва я с несколькими воинами вступил на борт «купца», на нас бросилась вся команда. Мне приставили нож к горлу и заставили моих воинов отказаться от боя и преследования.
   Так я оказался в проклятой венецианской тюрьме. Там я испытал голод, жажду и унижения, так как наотрез отказался заплатить выкуп. Я знал, что мои воины не пожалеют последней монетки, чтобы освободить меня, но моя гордость не позволила просить их об этом. А теперь я понимаю – на то была воля Аллаха!
   Спустя месяц я уже работал тяжеленным веслом как сарацин-невольник. Меня несколько раз перекупали, затеряв мое высокородное имя, пока я не оказался на банке галеры герцога Наксосского Джованни Санудо. Здесь я в полной мере осознал, что значит быть рабом и трудиться до седьмого пота. Здесь же я увидел человека в странных синих одеждах, чью утыканную стрелами лодку герцог подобрал в венецианской лагуне весной ушедшего года.
   Странный во многом был этот человек в синих одеждах. Страшен лицом, как шайтан, свирепый до такой жестокости, что откусил ухо у младенца. Галерники прозвали его людоедом. Такое чудовище нельзя было держать возле людей. Наверное, поэтому герцог велел посадить его в особую одиночную темницу в крепости Пароса.
   Но произошло то, что было угодно Аллаху. Едва нас, пленников, погнали по улицам Пароса, на мои плечи Аллах набросил огромный синий плащ людоеда. Тогда я подумал, что эта одежда уже не понадобится тому, кого герцог решил подвергнуть жуткой казни. Так почему мне не воспользоваться подарком небес? Тем более что приближалась зима. И я не отказался. И вот тут произошла первая неожиданность. Меня схватили и вместо этого людоеда посадили в каменный мешок, где под потолком находилось единственное крошечное окошко. Так что солнечный свет я видел всего несколько часов в день.
   От такого удара судьбы я немного опечалился, так что почти не поднимался с каменного пола. Подо мной был плащ. Им же я и укрывался. От него мне было тепло, но я все время чувствовал неудобство. Я ощупал пол. Камни были ровные, но я не мог заснуть оттого, что что-то давило в спину и бока. Тогда я ощупал плащ. Каждую ниточку. И что?
   – И что? – не удержался охочий не только до наук, но и до рассказов очевидцев визирь Алаеддин.
   – Это вторая неожиданность! Я нащупал несколько хитро устроенных тайников, в которых оказались … – Выдержав долгую паузу, Эврен рассмеялся. – Золотые монеты! Настоящие золотые дукаты и флорины! Они и подружили меня с тюремщиками. Те, зная о том, что их узник людоед, даже не пытались войти в узилище. Но они охотно приняли через окошечко в двери маленькую золотую монетку. С того дня мое заключение стало намного радостнее и веселее. Мне приносили хорошую еду и даже приводили женщин! Воистину – золото способно порой творить настоящие чудеса! Я даже подумывал о побеге и кое-что предпринял. Но… Позволит мне владыка немного кумыса? От долгого рассказа у меня пересохло в горле.
   «Он просит напиток предков. Славный молодой человек. Из него выйдет знатный военачальник. Я дам ему большой отряд. А сейчас можно выпить немного вина. Аллах простит. Ведь он наделил человека разумом, чтобы различать полезное и вредное. Немного вина, чтобы утолить жажду, но не опьянеть. Как там сказано в Коране… “Они спрашивают тебя о вине и майсире [125 - Род азартных игр.]. Скажи: “В этом великий грех и некоторая польза для людей…” Одна чаша – это не грех для воина», – решил Орхан и хлопнул в ладоши.
   – По чаше вина всем. А Эврену две, – велел с улыбкой бей. Его головная боль слегка притупилась.
   Выпив вторую чашу, Эврен продолжил:
   – Доверившись страже, которая боялась меня как людоеда и колдуна, из воздуха достающего золото, я уже готов был бежать, но за несколько дней до освобождения меня привели на ненавистную галеру герцога. Нужно было видеть и слышать, какой поднялся крик, когда вместо человека со звериным лицом перед капитаном Пьетро Ипато предстал я. Вначале избили моих стражников. Но те своим богом клялись, что доставили именно того, кого бросили в их темницу. Затем придумали козни дьявола, заменившего своего слугу на презренного сарацина. Потом обыскали всю крепость, город и пещеры, но человек в синих одеждах бесследно исчез!
   Чтобы как-то оправдаться перед герцогом, меня приковали к кормовой лестнице. Наверное, все еще надеялись, что дьявол снимет с меня чары и пред герцогом все же предстанет его «человек в синих одеждах». Но время шло, а я оставался тем, кем есть.
   Наступала зима, и на водах уже редко можно было увидеть корабли глупых капитанов и ненасытных пиратов. Зато я увидел берега моей родины. Они были так близки, что мое сердце сжалось от тоски. И я запел от этой боли. Мы стояли в вечерний час, готовясь к ночлегу. Никто не приблизился ко мне и не прервал мою песню. Мои мучители даже заслушались, ведь мой голос отличается красотой и утонченностью. А еще он очень громкий. И его услышали, по воле Аллаха, с маленькой рыбачьей лодки. Через несколько часов, уже в темноте, с факелами, от берега к галере направились несколько лодок. Они приблизились настолько, чтобы четко слышать мое пение. И я понял! В лодке сидели воины, поверившие рыбаку, что необычный голос принадлежит Эврену, часто исполнявшему песни на родине, при стечении многих людей.
   На следующий день галера стала вблизи Цимпе. На ее борт поднялся правитель города и рассказал о беде, потрясшей его жителей. Он слезно просил помощи и предлагал огромные деньги. Золото смягчило сердце капитана Пьетро Ипато, и он согласился. Множество гребцов, кроме мусульман, которым я подал знак не повиноваться, а также половина воинов отправились в город. Я понял, что теперь легко захватить галеру. Я опять стал петь. Только теперь вместо привычных слов звучал рассказ о моем плане, для воинов, сидевших неподалеку в лодке.
   Меня поняли, и уже через несколько часов из высоких волн пролива вынырнули три корабля с воинами Карасы. С ними был и ваш сын Сулейман с немногими османами. Опасаясь неразумия христиан, Сулейман предложил обмен: он заберет меня и всех мусульман, а за это пощадит жизнь и не тронет имущество тех, кто находился на галере герцога. Капитан Ипато проявил сговорчивость и избежал боя и смерти. Правоверные вместе со мной перебрались на корабли соотечественников, а галера христиан, пользуясь попутным ветром, отправилась на север, в Константинополь, бросив своих бесчинствующих гребцов и воинов в городе.
   Обнявшись на радостях с Сулейман-пашой, я поблагодарил его и Аллаха за счастливое освобождение, а потом предложил ему ступить на пристань порта Цимпе. Я сказал ему тогда: «На этих прогнивших досках ты найдешь ценнейший подарок». Так меня надоумил Аллах, так мы и сделали.
   И о чудо! Едва мы ступили на византийскую землю, к нам бросились многие из жителей Цимпе и, пав на колени, в слезах, попросили взять под защиту воинов ислама свой истерзанный смертями, разбоем и насилием город.
   Я сказал: «Брат мой Сулейман, Аллаху было угодно передать мне и моим воинам город христиан. А я дарю его тебе как знак дружбы и покорности воинов Карасы могучему бею непобедимых осман!» И Сулейман-паша милостиво принял мой подарок.
   Очень скоро наши воины захватили город. Уже через час они (это кажется смешным, но это правда!) перелезли через стены цитадели по огромной куче навоза, сваленной у одной из ее стен. И вот город, крепость и множество разбойников, разорявших свое же христианское поселение, оказались в наших руках. А еще множество счастливых жителей, с ликованием приветствовавших своих избавителей. К ним прибавились еще три тысячи правоверных – воинов, их женщин и детей из бейлика Карасы, которые тут же выполнили повеление, данное мной, известным на всем побережье высокородным защитником ислама, и вашим, великий бей, наместником Сулейманом. Вот так Цимпе и ее крепость стали частью владений грозных осман. Вот так на земле Европы появился мусульманский город. – Эврен счастливо улыбнулся. На его больших крепких зубах вспыхнул кровавый отблеск пламени очага. – Но это не все, мой повелитель!
   – Говори, Эврен, – милостиво кивнул головой бей осман.
   – Аллаху было угодно в тот же день даровать мне третью неожиданность.
   – Какую же? – подался чуть вперед Орхан.
   – Человека в синих одеждах!
   – Вот как! – изумился бей грозных османов.
   – Аллаху было угодно, чтобы я спас ему жизнь. Ведь справедливости ради нужно сказать, что благодаря его огромному плащу начались те события, которые даровали мусульманам христианский город. Это чудная вещь как будто явилась из сказок «Тысячи и одной ночи»!
   – Верно. Но нужно не забывать: на все воля Аллаха! – заметил великий визирь.
   – И что угрожало тому, кто невольно способствовал этому божественному чуду? – спросил Орхан-бей.
   – Ваш сын Сулейман-паша приказал отрубить человеку с лицом шайтана его чудовищную голову…
   – Это верно, отец, – подал голос сидящий справа от отца Сулейман. – Этот шайтан не повиновался моему приказу, прекращавшему убийства, и повесил через спину верблюда одного из христиан.
   – Через спину верблюда? – удивился бей. – Я слышал о такой казни. Ее иногда совершают в пустынях бедуины. Странно, что христианин знает о такой казни.
   – Позволит ли мне сказать слово великий бей?
   Орхан не повернул головы. Он знал – за его спиной на тонкой подушке, покрытой красным шелком, как обычно, сидел Даут. Попавший в плен, принявший ислам и имя Даут тайный слуга византийского императора Иоанна Кантакузина, он и при бее османов занимался тайными делами. И занимался так умно и успешно, что вскоре занял главную ступень на этой весьма шаткой лестнице.
   – Говори, – велел бей.
   – Этот человек в синих одеждах – искусный палач и врачеватель. Так отзываются о нем те, кто знает его уже давно, как некий Мартин, и недавно, как юноша Франческо и вор по прозвищу Весельчак. Меня так же, как и вас, заинтересовала казнь, устроенная этим «господином в синих одеждах», его внешность и чудовищная сила.
   – Любопытно было бы на него взглянуть. А также на его плащ, – усмехнулся Орхан-бей.
   – Он здесь. При лошадях Сулейман-паши, – рассмеялся Эврен. – Теперь на лошадей вашего сына даже смотреть боятся! Не приведи Аллах встретить ответный взгляд этого шайтана!
   – Приведите. Хочу на себе испытать взгляд шайтана, – все еще улыбаясь, велел бей осман.
//-- * * * --//
   – Отбрось свою головную накидку и посмотри на меня, – строго велел по-франкски бей Орхан. – Да… Верно… Шайтан… Настоящий шайтан. Даже голова вновь разболелась. Я думаю, такому чудовищу не место среди благородных лошадей. Его место… Даут! Так ты говоришь, он палач?
   – Искусный палач и целитель, – тут же усердно поклонился начальник тайной службы.
   – Сулейман, отдай его Дауту. Там ему место.
   – Твое слово – закон, отец, – приложив руку к сердцу, учтиво ответил сын.
   – И сшейте ему новые одежды. У меня даже рабы не носят рубище. И пусть одежды будут…. синего цвета. Ступайте все. Я хочу поговорить с главным визирем.
   Вернувшись в шатер, бей осман поморщился. От взгляда этого чудовища у него опять разболелась голова.
   – Хорошо, что у него нет зубов, – тихо простонал Орхан-бей.
   Но этот стон был услышан великим визирем:
   – О каких зубах говорит мой брат?
   – О тех зубах, которыми христиане рвали вареное в котлах и изжаренное мясо правоверных. Напомни мне, мой ученый брат, где и когда это было?
   – Во время их первого крестового похода на Иерусалим. Я читал тебе об этом из книги Амина Маалуфа. Но позже мне попались в руки «Деяния Танкреда», в которых христианский летописец Рауль Канский указывает: «В Маре наши воины варили взрослых язычников в котлах, детей насаживали на колья и пожирали их уже поджаренными».
   – Да, да… Это было в Маре… А в Иерусалиме?
   – На память приходит письмо одного из христиан, участвовавшего во взятии Иерусалима. Раймонд Ажильский. Да! Это его имя. Он писал: «…Тут ты увидел бы поразительное зрелище… На улицах и площадях города можно было видеть кучи голов, рук и ног. Если поведаем правду – превзойдем всякую вероятность. Достаточно сказать, что в Храме Соломоновом и в его портике передвигались на конях в крови, доходившей до колен всадникам и до уздечки коня… Драгоценным зрелищем было благочестие пилигримов перед Гробом Господним, то, как они рукоплескали, ликуя и распевая новый гимн Богу».
   – У тебя замечательная память, брат!
   – Такое трудно забыть, – грустно ответил Алаеддин.
   – Вот почему мой меч всегда в крови. А дикарей христиан мало лишать зубов. Им нужно сносить головы. Эти дети шайтана и беззубые жаждут плоти правоверных. Аллах даст нам силу и мужество прийти в их темные леса и уничтожить нелюдей, которые питаются человеческим мясом и купаются в крови. К моей печали, я уже стар и не доживу до того дня, когда наши всадники принесут на концах своих копий просвещение и культуру темным народам Европы. Но мой сын… Он дойдет до Атлантического океана!
   – Да! Сулейман – достойный наследник славы османских беев! Быть ему султаном османского султаната! [126 - В Коране словом «султан» обозначается отвлеченное понятие власти; таким было его значение в первые века ислама. Позднее термин стал обозначать единоличного представителя светской власти, в противоположность имаму – религиозному авторитету.]
   – Османской империи! Вот только… Не Сулейману… А…
   – Кому же? – удивился великий визирь.
   – Мураду! – воскликнул бей грозных осман.
   – Мураду? – не поверил своим ушам Алаеддин, – Прости меня, мой брат, но…
   – Знаю, что ты хочешь сказать. Мурад вспыльчив и не всегда прислушивается к голосу разума. Даже мне осмеливается перечить.
   – А это безумное плавание в зимнем море! И ради чего? Ради какой-то девчонки!
   – Эта дерзость его характера, характера, который всегда настаивает на своем. Характера, который всегда добивается того, чего желает. Если он пожелает завоевать Европу, он ее завоюет. А что касается девчонки… Дело не только в ней. Мурада оскорбили, не дав возможность преподнести подарок той, кого он выбрал. Подарок победителя хотя и христианского, но воинского турнира. Он отомстил, похитив эту девицу. Он добился того, что наказал человека, унизившего его и, возможно, организовавшего предательское нападение на посла бея османов! Мурад доведет месть до конца! Его никто и ничто не остановит. Таким и должен быть султан великих османов!
//-- * * * --//
   Шатер Даута был вчетверо большим, чем черная «столица» османского бея. В него беспрерывно входили и из него выходили люди разного сословия и ремесла. Больше всего было тех, кто не выделялся ни одеждой, ни оружием. Они склонялись над ухом восседающего на красной подушке Даута, быстро что-то шептали ему и еще быстрее уходили.
   Начальник тайной службы бея осман только кивал головой и указывал шептунам на занавеси, которые делили шатер на множество маленьких комнат. Там сидели писцы и люди, осведомленные о новостях – тайных и доступных.
   На войлочном полу по левую сторону от Даута вот уже несколько недель, словно окаменев, сидел странный человек в новых одеждах франкского покроя и странного для Востока синего цвета. Синее чудовище с торчащими из разорванного рта клыками и с черной пустотой между ними. А еще у него был уродливый длинный нос и глаза, которые пугали даже храбрых воинов. Синий пес из глубин ада, в первый же день прозванный служителями и гостями Даута «синим шайтаном».
   В коротких перерывах между важными государственными делами начальник тайной службы обращался к своему псу с разными словами, но в ответ почти всегда получал только молчаливый кивок огромной головы, которая обычно была покрыта огромным синим капюшоном.
   – Я и теперь тебе скажу, Гудо, что ты напрасно отказался от золота Эврена. Он же возвращал тебе твое же добро. Как было не взять? Великий Пифагор сказал бессмертные слова: «Великая наука жить счастливо состоит в том, чтобы жить только в настоящем». С этим золотом ты сейчас жил бы…
   – Ты сказал, что это золото не освободит меня.
   – Верно, – обрадовался Даут тому, что его «синий пес» соизволил ответить. – Но если к этому золоту приложить то, что ты как искусный палач мог бы заработать у щедрых осман…
   – Проклятие палача… Проклятие палача… Проклятие палача, – вновь забормотал личный шайтан начальника тайной службы.
   Даут вздохнул. Ну и упрямо это чудовище. Так настойчиво отказываться от столь доходного ремесла. Вбил себе в голову, что над ним висит меч, который называется «проклятие палача». А мог бы порадовать бея Орхана своим исключительным даром и мастерством палача. Он у него, без сомнения, от бога! Как и искусство лекаря. Об этом можно судить по тому, как легко и точно этот Гудо вправляет вывернутые конечности и плечи тем, кого пытал палач начальника тайной службы. Это он делает даже с охотой и удовольствием. Но не врачевателем желает видеть своего «синего шайтана» Даут, а именно палачом, слава о котором достигнет даже небес!
   Вот только – «проклятие палача», «проклятие палача» и еще раз «проклятие палача». Ну ничего, пройдет немного времени… Даут что-то придумает. Ведь еще ни разу не было такого, чтобы воспитанник тайной службы византийских императоров не изобретал того, что позволяло ему добиться желаемого! Можно было попробовать принудить этого Гудо к службе, но богатый жизненный опыт сорокалетнего Даута подсказывал ему, что такого человека даже увечья не заставят изменить решение.
   И все же! Даут погладил рукой свою известную каждому осману византийскую бородку и тихо сказал:
   – Мои труды – это ab hoedis scindere oves [127 - Отделять овец от козлов (лат.).].
   – Digitus dei est hic! [128 - Это перст божий! Такова судьба. (лат.)] – о чем-то задумавшись, машинально ответил Гудо.
   «О! Мой синий шайтан знает ученую латынь. Не удивлюсь, если он еще и читает на ней! А это мысль!» – внутренне восторжествовал начальник тайной службы. Чтобы укрепить отвоеванный кусочек этой территории, Даут продолжил на латыни:
   – Quis? Quid? Ubi? Quibusauxiliis? Cur? Quomodo? Quando? [129 - Кто? Что? Где? С чьей помощью? Для чего? Каким образом? Когда? (лат.)] Вот мой ежедневный хлеб!
   Но на это встрепенувшийся Гудо ничего не ответил, глубже надвинув на лицо свой синий капюшон.
   Даут только усмехнулся.
   Через несколько дней начальник тайной службы поднялся со своей шелковой подушки и вышел из шатра. Тут же он обежал шатер и, войдя в скрытый проход, затаился за шерстяной стеной, в которой было искусно устроено незаметное окошко из ткани тоньше паутины. Отсюда Дауту было отлично видно, как его подопечный потянулся к тонкой книге, намеренно оставленной знатоком византийских уловок.
   Но… К огорчению начальника тайной службы, «синий шайтан» лишь раскрыл книгу и тут же положил ее на место.
//-- * * * --//
   Начало лета было необычайно жарким и ветреным. К счастью, ветер дул от берега, облегчая работу команд турецких кораблей, уходивших на морской промысел. Гази уходили на врага, как обычно, с суровыми и даже несколько угрюмыми лицами (хотя внутри они ликовали, их воинский дух был легок и светел). Уходили крепкие и здоровые, а возвращались, ликуя уже внешне, но с многочисленными ранами, а то и вовсе при смерти. Изрезанные, изрубленные, с переломанными костями и треснутыми черепами, правоверные воины душили в себе крики нестерпимой боли и с улыбкой показывали друзьям и тем, кто должен был отплыть навстречу врагу, свои гноящиеся раны и, смеясь, вытаскивали из них белых жирных червей. Многие из них умирали, прожив на берегу Азии столько, сколько было угодно Аллаху – не более трех дней.
   Черный шатер Орхан-бея стоял на высоком холме, откуда был хорошо виден бывший византийский город Никомедия, а теперь первая и главная верфь и гавань окрепшего османского флота – город Измит. Поглядывая на шатер, тысячи мастеров и ремесленников от восхода до заката рубили, тесали, пилили и строгали лес. Из груды бревен, как по волшебству, за неделю вырастала боевая галера, а еще через неделю она уже несла на своем борту суровых добровольцев гази на земли Европы. Десятки кораблей в месяц! И так будет до глубокой осени. А весной работа опять возобновится, ибо по ту сторону Дарданелл живет много дикарей, желающих напиться крови детей Аллаха.
   Орхан-бей стоял у входа в свой шатер и никак не мог скрыть своей улыбки. Еще бы! Теперь под его рукой было двадцатитысячное конное войско, многочисленные отряды пехоты и особая гордость – преданнейшая и храбрейшая тысяча, названная братом Алаеддином «йеничери» [130 - От тюрк. «новый воин», впоследствии они стали известны в Европе как грозные янычары.]. А добровольцы гази все прибывали и прибывали! И не только из соседних турецких бейликов Анатолии, а из Персии, Египта, Аравии и немыслимо далеких пустынь Африки.
   За спиной османского бея, не скрывая счастливых улыбок, стояли члены семьи самого Орхана, богословы, военачальники, советники и некоторые из прославившихся воинов. Именно им салютовали знаменами, бунчуками, боевыми барабанами, трубами и громкими криками отплывающие в поход воины джихада.
   – Счастлив Аллах при виде столь доблестного войска мусульман! – не выдержав, воскликнул имам Мустафа.
   – Счастливы и сами гази, идя в бой с именем Аллаха на устах, – не удержался сын бея Сулейман.
   – Не все вернутся, – глухо промолвил Орхан-бей. – Их смерть во имя Аллаха и веры. Да примет священных воинов Всевышний в свои щедрые райские сады.
   – Много раненых, – со вздохом сказал великий визирь. – Не хватает лекарей, мазей, бинтов и инструментов. Многие из воинов и вовсе не допускают к себе лекарей, уповая на то, что Аллах излечит их святые раны. Приходится заставлять и даже пугать таковых.
   – Пугать? – искренне удивился Орхан.
   – Да, мой брат, пугать!
   – Это как же? Как можно испугать воинов джихада?
   Алаеддин замялся, а потом нехотя ответил:
   – Ты помнишь, Эврен рассказывал о той милости, которую оказал ему Аллах, открыв ворота Цимпе?
   – Помню.
   – Тогда ты помнишь и о человеке в синих одеждах с лицом шайтана?
   – И что же? – нахмурился османский бей, припоминая встречу с чудовищем-христианином.
   – Наши лекари говорят тем, кто отказывается от их услуг: «Когда от боли и потери крови вас покинет сознание, к вам придет синий шайтан. От его лечения еще никто не посмел отказаться. Он дает жизнь, но забирает душу!»
   – И что, это правда? – рассерженно свел седые брови Орхан-бей.
   – Этот… человек… Его называют «синий шайтан»… Он действительно несколько раз приходил к тем, от кого отказались, ввиду их безнадежного состояния, наши лекари. Особенно к тем, кто имел открытые раны на черепе. Это Даут его приводил. Он же давал и хирургические инструменты…
   – Грязный христианин осмелился врачевать священных воинов джихада? – едва сдерживая гнев, воскликнул бей.
   Алаеддин, зная сложный и порой непредсказуемый характер своего брата, попытался смягчить неминуемое наказание:
   – Из тех десятерых, кого коснулся этот христианин как хирург, выжило семеро. А для них уже были выкопаны могилы. Он спас семь священных жизней. Я сам ходил с ними беседовать. Эти семеро чувствуют себя хорошо и готовы опять идти в бой. Я попытался наградить этого синего шайтана сотней акче [131 - Серебряная монета осман.], но он отказался взять деньги…
   – Вот как! И почему же?
   – Он не пожелал мне этого объяснить.
   – А мне он объяснит! Приведите его ко мне. И где наш верный пес Даут? Пусть также явится и объяснит, почему его синий пес отказывается принимать истинную веру. Ведь это так? Он и не помышляет стать мусульманином!
   Великий визирь опустил глаза и виновато вздохнул:
   – Прости меня, великий бей, но ни Даут, ни его синий пес не смогут в ближайшие недели предстать перед твоими, подобными орлиным, глазами. Сегодня утром я отослал их в Бурсу по важному делу.
   – Хорошо. Тогда потом. – И Орхан-бей вновь улыбнулся, осматривая кипящий котел верфи, в котором ежедневно появлялись корабли – будущая слава турецкого флота.
//-- * * * --//
   На краю кипящего котла Измита, на разостланном персидском ковре, который красками был ярче и насыщеннее, чем чахлая, уже опаленная солнцем трава побережья, обедал Даут. Его писцы вместе с писцами великого визиря едва успевали вести учет и распределять продовольствие, поступающее от рассвета до заката.
   У самого Даута работы было невпроворот, но он все же лично отобрал нежного ягненка из обширного бараньего стада, которое пригнали пастухи от гор центральной Анатолии для насыщения желудков священных воинов. Лично и наблюдал за тем, как два его раба из горцев Македонии освежевали и обжарили на углях сладкое мясо. Лично порвал руками горячее мясо, отдав хрустящий бок своему «синему псу».
   – Да простит меня Аллах, но и свиные косточки под соусом из хрена и имбиря – знатная пища. Но если Всевышний запретил вкушать мясо грязной свиньи, значит, он имел на то важную причину. И все же интересно… Мне так и не удалось узнать, в чем провинились свиньи перед Аллахом. Муллы указывают на священные строки Корана, вот и все их объяснение. Возможно, вина хрюшек в том, что их мясо слишком быстро портится под жарким солнцем пустыни, откуда вышли первые верные дети Аллаха. Что поделаешь! На все воля Аллаха. Даже на то, чтобы не упиваться вином и не одурманивать себя курением гашиша. И это правильно. Трезвый воин – думающий воин! И все же иногда хочется свиного окорока с большим кувшином сладкого вина. Да простит меня Аллах. А в остальном ислам – самая справедливая и мудрая религия. Особенно в том, что все мусульмане – братья. Это вера уважения и терпимости к другим религиям. А еще справедливости во всем. Даже в налогах! Византийский император забирал у земледельцев половину урожая. Турки берут у подчинившихся им христиан только четвертую часть. А у тех, кто принял ислам, не берут и вовсе, или самую малость. Вот и бегут под покровительство турок христиане. Да и в самом Константинополе партия паламистов [132 - В Византии XIV века – приверженцы мира с исламом, уверенные в том, что из мусульман, при некоторых обстоятельствах, получатся добрые христиане.] становится день ото дня все сильнее и сильнее. А я вот принял ислам всей душой и сердцем. Только мне и через десять лет трудно вставать на первую молитву – намаз – еще до того, как солнце поднялось выше острия копья. И опять же, запах жареной свинины и пары вина…
   Даут посмотрел на «синего шайтана». И сегодня не стоит затевать с ним беседу о том, что принятие ислама даст ему свободу и богатство. Он опять начнет бормотать о своей вине перед Господом. И о том проклятии, которое наложил христианский бог на него как на убийцу и палача. Порой Дауту казалось: этот «синий шайтан» бредит в слабоумии. Но с удовольствием наблюдая за тем, как он мастерски сверлит черепа раненых и сшивает их мышцы и кожу, он отбрасывал мысль об ущербности рассудка своего пса.
   – Ах вот ты где!
   Даут, услышав знакомый голос, тут же отбросил мясо и вскочил на ноги. Он низко поклонился восседающему на белом жеребце великому визирю и подобострастно спросил:
   – Чем могу служить моему господину?
   – Я сказал великому бею, что ты и твой… гм-м… помощник еще утром отбыли в Бурсу по очень важным делам, которые займут несколько недель. А ты все еще здесь! Писцов и служивых оставь. Возьми только рабов. Мое письмо доставят в Бурсу, прежде чем ты доберешься до столицы. А пробудешь ты там… четыре… Нет! Три дня, начиная с этого мгновения.
   Больше не сказав ни слова, Алаеддин погнал своего коня вверх на холмы.
   – Вот она, служба, – несколько опечаленно произнес начальник тайной службы. – Что-то случилось. Даже шея зачесалась. Великий визирь – умнейший и мудрейший из всех, кого я знал и знаю. Он благоволит ко мне. Если ему нужно, чтобы я в такую жару сломя голову летел в Бурсу, значит, нужно лететь не мешкая. Эй, вы! Собирайтесь, сейчас выступаем! И мясо ягненка не забудьте!
//-- * * * --//
   Лететь сломя голову Даут все же не стал. К тому же путешествие затрудняли многочисленные воины, обозы и стада животных, двигающиеся с востока на запад, и множество скрипучих возов и одноколесных арб, везущих раненых и огромную добычу с того же запада.
   Уже в час пополудни начальник тайной службы, наглотавшись пыли, велел взобраться на придорожный холм и на нем установить навес. Здесь, во власти свежего ветерка, под волнующейся тенью византийского шелка, на красочном персидском ковре он продолжил прерванный завтрак и обычный поучительный монолог для своего «синего пса»:
   – Ты думаешь, я не вижу по твоим глазам и не понимаю твоего молчания? За эти полгода ты ни разу меня не упрекнул. Но желал! Я знаю! Еще бы! Христианин предал своего Бога и стал ревностным слугой тех, кто грабит и убивает христиан. Молчишь? Молчи, молчи… А я скажу.
   Вот посмотри. Видишь в двадцати шагах от дороги, возле тех колючих кустарников, мертвого верблюда и птичий рынок при нем? Видишь? Внимательно посмотри. А пока смотришь, слушай меня.
   Я родился на вершинах холодных балканских гор. Когда там умирает животное, снег и лед покрывают труп белым саваном, замораживая жидкие части тела и превращая их в камень, который сохраняется очень и очень долго. Таков был мир моего детства, в котором ничто не могло измениться. Но меня отобрали у родителей и увезли в другой мир – мир роскоши, интриг и крови. Он же мир жары и гниения. И судьба павших животных здесь совсем иная!
   В моих горах солнце и тепло способствуют жизни и процветанию всякой твари и каждого стебелька. Здесь то же солнце и то же тепло действуют разрушительно, способные за несколько часов убить и разложить всякого, кто смертельно устал и болен.
   Но чтобы умершее тело своей гнилью и газами, заражающими воздух, не подвергало опасности прочие живые существа, Всевышний послал в страны, сжигаемые злющим солнцем, спасителей – стервятников! Это неутомимые стражи, всегда готовые исполнить волю небес!
   Вот лежит издохший от непомерных трудов, а может, от болезни или старости верблюд. Он не дошел до своего дома, хотя погонщик за день до его смерти снял с него поклажу, облегчая путь. Но верблюд все равно пал, ибо так угодно Всевышнему. Его господин погоревал, но оставил труп нетронутым, так как ислам запрещает пользоваться чем-либо с мертвого животного, убитого не по принятому обычаю.
   Слушай дальше!
   Мертвый верблюд лежит. Восходит солнце. По утренней прохладе на него садится степной жаворонок и поет погребальную песню. Солнце встает, и труп начинает разлагаться. Смертное окоченение прошло, глаза глубоко впали, верхняя кожа кое-где лопается, из пасти и носа течет вонючая жидкость. Внутри верблюда происходит брожение, слышен шум. Это газы вздули живот и желают вырваться наружу, чтобы распространить свой ядовитый запах.
   И вот появляется ворон. Он радостно кричит и кружит некоторое время над павшим животным. Затем опускается и внимательно осматривает добычу. В скором времени вокруг падали собираются птицы помельче, с голосами позвонче. К ним от болот и ручьев спешат зобастые аисты, которым надоели лягушки и рыба. Они вовсе не обращают внимания на беркутов и орлов. Тех ждет очень много мяса. Но у всех этих птиц слабые когти и клювы. Они не могут разорвать толстенную кожу верблюда. Все они ждут главных участников пира – огромных грифов-стервятников.
   А те не спешат. Они выспались, насладились сновидениями, поднялись высоко в небеса и оттуда увидели пищу для себя и своего потомства. Они медленно опускаются, и вся птичья братия отходит в сторону. Грифы вспаривают огромными клювами брюхо падали, роются во внутренностях и вытаскивают их. Затем принимаются за более плотное мясо. Порой стервятники дерутся между собой, разбрасывая куски. Их тут же подхватывают окружающие птицы.
   Все сыты и довольны. А вдвое отяжелевшие грифы поднимаются в счастливые небеса и несут добычу в свои гнезда. Этих стервятников во время пира не испугают и охотники. Они очень сильные и живучие. Однажды я пустил стрелу в грифа, а он с нею поднялся высоко в небо и только оттуда упал мертвый…
   – Так значит, Византия – мертвый верблюд, отданный Всевышним стервятникам? – спросил Гудо, исподлобья наблюдая за смакующим косточки начальником тайной службы осман.
   – Совершенно верно, – обрадовался пониманию Даут. – Византия уже давно мертва. От нее исходит только вредное зловоние. Она должна исчезнуть. – Что-то вспомнив, Даут грустно добавил: – У меня нет сочувствия к тем, кто увез меня из родных гор и издевался над моей душой и телом многие годы.
   – А когда падет этот верблюд, кого будут разрывать падальщики дальше? Другие христианские страны? – глухо спросил Гудо.
   – До этого я не доживу и не хочу об этом думать. Живу сегодня, жую ягненка, и ты так живи. Или тебе не по вкусу ягненок?
   Но Гудо не ответил.
   – А что это там происходит? – не обидевшись, спросил Даут.
   Гудо встал с ковра и внимательно посмотрел в сторону дороги, на которой прекратилось всякое движение.
   – Кажется, человек лежит посреди дороги, и никто не смеет ни оттащить его, ни объехать.
   – Что еще за диво? Кто дерзнул остановить воинов и обозы самого бея осман? Все за мной! – вскричал начальник тайной службы, и трое его рабов бросились за ним вниз по холму.
   – Что здесь? – расталкивая круг собравшихся людей, спросил Даут.
   – Это Ибрагим, старший караванщик, – ответил один из погонщиков верблюдов.
   – Что с ним?
   – Похоже, мертв, – ответил кто-то из круга собравшихся путников.
   – Уберите его с дороги, – строго велел начальник тайной стражи.
   – Ибрагим – уважаемый человек. Он свершил хадж [133 - Хадж – обязательное для мусульманина посещение святого города Мекки.] в Мекку.
   – И что из этого? – в горячности воскликнул Даут.
   На него тут же надвинулась толпа людей, крепко сжимавших кулаки и обжигавших нечестивца гневными взглядами.
   – Это святой человек! – выкрикнул погонщик, надвигаясь на побледневшего начальника тайной службы.
   – Вы знаете, кто я? – растерянно спросил Даут, уже догадываясь о том, что эти люди из дальних мест и слыхом не слыхивали о нем, и уж точно никогда не видели начальника тайной службы.
   Но тут толпа всколыхнулась и чуть расступилась.
   «Синий шайтан! Синий шайтан! Синий шайтан!» – послышался нарастающий шепот тех, кто возвращался с побережья. Эти два слова тут же подхватили идущие с востока и со страхом попятились, увидев, что огромный мужчина в странных одеждах склонил свою чудовищную голову на грудь уважаемого Ибрагима.
   Гудо поднялся на ноги и, улыбнувшись, медленно осмотрел собравшихся. Круг, узревший жуткую улыбку, дрогнул и попятился. Гудо выбрал того, кто ему был нужен, и не спеша подошел к нему. Это был погонщик буйволов, выделявшийся из толпы своим огромным ростом и длинным кнутом, сложенным кольцами в его правой руке.
   Нет, крепкий мужчина не испугался и не отшатнулся, когда к нему вплотную подошел странный человек в странных одеждах. Просто его рука настолько ослабела, что он не почувствовал, как этот страшный «синий шайтан» взял у него главное орудие труда.
   А Гудо распустил отнятый кнут и стал медленно размахивать им, все более раздвигая круг растерявшихся людей. Наконец круг стал таким большим, что «синий шайтан» смог хлестнуть крепким кнутом, издав страшный щелчок его кончиком. Народ тут же попятился еще на несколько шагов.
   И произошло невероятное! Чудовище в синих одеждах ударило жалом кнута по телу Ибрагима. А потом еще раз, и еще, и еще. Затем этот мучитель деревянным кнутовищем стал часто бить по оголенным ступням уважаемого мусульманина. Не в силах терпеть надругательство над мертвым телом, сначала выкрикнул угрозу один из присутствующих, за ним второй, и вот уже крики слились в грозный гневный гул. Выхватив мечи, ножи, подняв дубины и копья, толпа надвинулась на «синего шайтана».
   Тот прекратил свои изуверства и, отбросив кнут, стоял в полной невозмутимости, сложив преступные руки на груди.
   – Смерть, смерть, смерть! – послышалось со всех сторон, и круг стал медленно сужаться.
   – Стойте! Стойте! Смотрите! Смотрите! – перекрывая шум зычным голосом, воскликнул Даут. – Ваш мертвец открыл глаза!
   – Открыл глаза, открыл глаза, открыл глаза! – пронеслось поверх голов толпы, и она замерла в оцепенении.
   – Пойдем, Гудо. – Начальник тайной службы потащил за рукав своего пса. – Нам пора в путь. Рабы нас догонят.
   Так, рука об руку, они и поднялись на холм. А внизу холма с пыльной каменистой дороги медленно поднимался уважаемый Ибрагим и с недоумением вертел головой. Он видел множество вооруженных людей, которые в ужасе тихо бормотали:
   – Шайтан! Синий шайтан! Истинный шайтан! Синий шайтан!
//-- * * * --//
   – Вот она, Бурса, столица, в которой бывают одновременно четыре времени года! – громко воскликнул Даут, указывая плетью на местность, утопающую в зелени, среди которой едва угадывались крепостные стены и каменные дома.
   – Это как же? – в недоумении спросил Гудо, нарушая свое долгое молчание.
   – Когда мы с тобой после тяжких трудов прогуляемся по садам города, ты увидишь весну. Самые красивые оттенки зелени и благоухающие цветы. Если попадем к побережью Мраморного моря, там будет летняя жара. А когда искупаемся в горячих источниках вблизи города, познаешь осенний рай, сочетающий воду и солнце. А вон, видишь, гора над городом? Когда-то ее называли Мизийским Олимпом! На ее вершине и сейчас лежит снег. Чем не зима? Все это «ешиль Бурса» – зеленая Бурса!
   Каменный дом византийского вельможи, который, как и многие из богатых константинопольцев, любил приезжать на целебные термальные воды тогда еще Брусы, был поистине огромен и окружен высокой стеной. Его отдали Дауту для жизни и работы. Большую часть его площади занимал внутренний двор с роскошной беседкой, где можно было решать важные дела. А также имелся фонтан, который струился серебристой водой, бьющей из отверстий старинной мраморной скульптуры, во многих местах позеленевшей и треснувшей. Здесь же, во дворе, под стеной располагались до боли знакомые Гудо орудия пыток: дыба, столы для растягивания тел, кресла для мучений, плаха для отсечений, железные клетки и жаровни. И тут же на деревянных полках и на кольях лежали и висели щипцы, клещи, крюки, иглы, ремни, веревки и многое другое, необходимое для успешной работы палача.
   Гудо лишь мельком взглянул на это богатство и без спроса уселся в тень беседки, на мягкие подушки. Вскоре появился и сам хозяин этого двора, сочетавшего в себе красоту и удобство и в то же время – страх и содрогание.
   Даут уселся на самую большую подушку и непривычно долго молчал. Затем он вздохнул и печально посмотрел на своего «синего пса»:
   – Как я понимаю, твои одежды скроены и сшиты из приятной для тела хлопковой ткани. Но все же зачем в такую жару носить плащ, а голову покрывать капюшоном?
   Гудо, как обычно, промолчал.
   – Ладно. Твое дело. Нехорошо вышло… там, на дороге… Всё не привыкну к трепетному отношению к… Хадж. Старейшина. Босоногий оборванец! Святой человек! А ведь ты, возможно, жизнь мою спас. Во всяком случае, мне не изуродовали лицо и не сломали кости. Проси, выполню, что смогу!
   Но Гудо только глубже надвинул на голову капюшон.
   – Странный ты человек. Другой бы на твоем месте…
   – Тот, на дороге… Я должен был… Я знал, как это сделать, – медленно начал «синий пес» Даута, а затем быстро закончил: – С тем человеком случился солнечный удар. Я только привел его в чувство.
   – Как знаешь. А я вот не знаю! Письмо великого визиря действительно опередило нас. – Даут усмехнулся и тут же помрачнел. – Но я ничего из него не пойму. Великий визирь велит мне устроить «рыночную» казнь для нерадивых торговцев Бурсы. Что за нелепость! Такие важные дела на побережье. Сколько ценной информации получаем от пленных и воинов гази, а меня отправили рубить руки и отрезать носы тем, кто обвешивает и обмеривает. Хотя и это часть моих обязанностей. Я должен следить за внутренним порядком государства. И все же!
   Уж не тронулся ли опять умом наш великий визирь? Говорят, с ним это случалось, но давно. Тогда он целый год был похож на младенца, ел с ложечки и гадил под себя.
   Конечно, если случается такое… Даже сильные мужчины могут ослабнуть умом. Бывает, что семейное горе останавливает сердце. Бывает, и лишает рассудка! Еще бы! Говорят, Алаеддин очень радовался первенцам-близнецам. Почти не отходил от них. Берег как зеницу ока! И нужно же было такому случиться – враги похитили малышей, прямо скажем, из-под носа у отца! Рыбаки утверждали, что слышали детский плач на борту христианского корабля, что в ту ночь ушел в море. Какой удар! Немудрено, что Алаеддин сошел с ума. Уже всем казалось, что участь его решена. Но тут из похода вернулся младший брат Орхан. Он долго не возвращался, а когда прибыл, все только ахнули. Вместо золота, крепких мужчин-рабов и бесценных девственниц он пригнал две сотни мальчишек!
   «Вот, – сказал Орхан брату. – Ты можешь с лихвой отомстить за своих сыновей, убив собственной рукой по сотне христианских детей за каждого!» И тогда глаза безумного Алаеддина прояснились, и он взял в руки меч. Он прошел вдоль поставленных на колени мальчишек и выбрал самого старшего из них – лет семи-восьми. Дал ему в руки меч и сказал: «Эти дети отомстят за мою боль и унижение. Пусть они вырастут с именем Аллаха на устах и с желанием стать мечом его веры!»
   Ты видел этих детей. Теперь это славная пехота Орхана – йеничери, которая никогда не отступает: ни перед кем и ни перед чем. Если бы у осман таких «новых воинов» имелось с десяток тысяч, можно было бы отправляться на покорение всего мира. Преданные, дисциплинированные, храбрые – вот кого вырастил и обучил выздоровевший вмиг Алаеддин! И это сверх той огромной горы дел, которые он вершит помимо обучения своих любимцев. Было у Аллаедина двое сыновей-близнецов, а стало тысяча! А будет еще больше, если, конечно, опять что-то не случится с его головой. А его письмо настораживает меня. Может, все же что-то произошло с мудрейшим из мудрых? Как думаешь, Гудо?
   Но Гудо только пожал плечами. В его огромной голове зародилась мысль, а душа вновь опечалилась тяжелыми воспоминаниями.
   – Сегодня выпьем вина, а казнить торговцев пойдем завтра, – решил начальник тайной службы. – Все же османы – не арабы и терпимо относятся к вину. Ко многому терпимо относятся и очень терпеливы. Поэтому и будут ездить верхом на арабах, и половину мира завоюют. И такие, как я, будут им верно служить. Ведь кем я был? Мальчиком для развлечений богатых ублюдков, в насмешку названным Давидом [134 - Давид (Даут) – евр. и араб. «любимый, привлекающий к себе».], а потом они же меня приобщили к интригам и крови тайной службы императора. Мелочь, которую и ногой пнуть гадко. А кем стал благодаря своему уму и преданности османам? Тем, кто сам кого угодно пнет. Кроме, конечно семьи самого бея. И ты можешь стать большим человеком! Я помогу, ведь я теперь тебе как бы и обязан. Так может, все же примешь ислам, а, Гудо?
   Но Гудо только глубже надвинул капюшон.
//-- * * * --//
   – Какой скучный день, – зевнул Даут. – Итак, подсчитаем! Выпороли мясника за то, что продал шкуру буйвола не дубильщику кожи, как велит слово бея, а заезжему купцу из Маниса. А слово бея велит каждому мяснику продавать кожу дубильщикам. Тем, в свою очередь, можно продавать кожу только кожевникам – сапожникам, седельщикам, шорникам. И только тогда, когда у них не будет спроса на изделие, можно продавать заезжим купцам. Выделанную кожу, но не сырую шкуру! Важное нарушение. Но наказание так себе – тридцать плетей, чтобы к вечеру опять мог работать.
   Это раз!
   Прибили правое ухо амаля [135 - Амаль – откупщик.] Малика к двери его дома, чтобы не занижал цены на скупаемое у селян зерно. Пусть так стоит до утра. Этот старик не пропадет. У него большая семья. Будут по очереди главный зад семьи поддерживать. Так что ухо старик Малик спасет.
   Это два!
   Отсекли пальцы правой руки торговцу шелками Мустафе ровно настолько, насколько он недомеривал ткани. Жаль, что мало не домеривал.
   Это три! И это все!
   И о чем же я доложу великому визирю? На базаре его столицы, в общем, все хорошо. Торговля честная и богатая. И даже его бадджи [136 - Бадджи – сборщик базарных пошлин на Востоке.] не берет сверх того, что положено. И что мне делать с этими честными людьми еще несколько недель? Может, кому на будущее руку отрубить или кого повесить?
   А ты заметил, Гудо, как все дешево на столичном базаре? Полтуши жирного барана – и всего десять акче! За два акче можно купить хлеба на весь день для десяти человек! Даже вязанка дров – всего одна маленькая серебряная монетка акче!
   А сколько товара! И какой товар! Просто загляденье. Ты видел, какие прекрасные ткани научились делать в Бурсе? Не зря Алаеддин притащил сюда лучших мастеров. А какие бархат и парча! А шелк! Шелк-то какой! Особый – бурский, отливает серебром, как вода при лунном свете. А какие ковры! Не зря к нам даже из Египта купцы наведываются. Говорят, дворец их главного мамлюка [137 - Фактическая власть в египетском султанате принадлежала воинам-рабам мамлюкам.] от пола до потолка украшен нашими коврами. А эти медные и серебряные кувшины и тазы! А гончарные изделия!
   Даже жаль кому-то руки рубить. А главное, не за что! Впрочем, каждый купец, даже мусульманин, в душе хитрец и обманщик. Каждый ремесленник – ловкач, а каждый нищий – вор. Хочешь, я тебе это докажу, Гудо?
   Гудо страшно желал в этот миг сбросить с головы свой капюшон и вытереть мокрые от пота волосы и лицо. Но он не хотел привлечь к себе еще большее внимание своим жутким обличьем. Хватало и того, что многие издали указывали на него рукой и шептали соседу: «Синий шайтан». Да, неприятно было Гудо стоять посреди шумного рынка Востока, в безделье переминаясь с ноги на ногу, под суровыми взглядами торгового люда. Это не рабочее место палача Витинбурга на помосте у позорного столба. Там он был при деле и власти, зорко следил за порядком и честной торговлей. Здесь он просто «синий пес» хозяина, любящего поговорить со своим животным. Но и там и тут на него показывали пальцами как на человека, проклятого Всевышним.
   Это проклятие палача. Его можно осознать, но принять – никогда!
   Придет ли такое счастливое время, когда Гудо не будут замечать? Счастливое время, когда он станет простым человеком?
   А вот Дауту нравилось красоваться на поджаром белом скакуне, с высоты которого хорошо просматривался даже этот большой базар. Он, пожалуй, и весь день гарцевал бы на богато убранном жеребце для собственного удовольствия, пугая нарушителей законов османского бея. Все же это веселее, чем ломать голову над сложностями политических хитросплетений и развязывать узлы интриг врагов, а чаще друзей. Вот только пылающее солнце, которое буквально висело над головой, уже в полдень плетями своих лучей яростно разгоняло торговый люд.
   Арифметика успеха Даута за этот день остановилась на популярной цифре «три», что несколько печалило ревностного служаку. Ему желалось большего.
   – Я тебе все же докажу! Эй, стража приведите ко мне… Э-э-э… Вон того торговца красителями. Не может быть, чтобы его красители и всякие дубильные корни марены, валонея либо чернильный орешек и шафран были без примесей. Хотя… Нет! Эй, стража, постойте. А приведите мне вон того крепыша в оборванных одеждах. Посмотрим, что в его сумке. Странно, что такой на вид сильный и здоровый мужчина – и не на войне.
   Быстро выполнив приказ, стража приволокла изрядно сопротивляющегося мужчину еще молодых лет, до глаз заросшего густейшей черной бородой.
   – Кто ты и как тебя зовут? – сурово спросил начальник тайной службы.
   – Я Мустафа, дервиш из братства бекташей, – не смея поднять головы, ответил мужчина.
   – А-а-а, – разочарованно протянул Даут.
   Ему хорошо был известен этот суфийский тарикат – братство, которое придавало основное значение внутреннему состоянию верующего, а не внешним признакам культа. Эти нищенствующие странствующие монахи проявляли терпимость ко всем религиям, допускали употребление вина и появление женщин с открытым лицом, но ратовали за безбрачие. А еще, подобно христианам, исповедовались в своих грехах перед шейхами, возглавлявшими их общины. Их святой покровитель, живший сто лет назад, Сары Салтука, прославился тем, что, переодевшись в монашескую рясу и вооружившись деревянным мечом, проповедовал ислам в христианских церквях!
   А еще бекташи гордились своей нищетой, отдавая почти все поданное им за день другим нуждающимся мусульманам.
   Даут страдальчески почесал нос и посмотрел на своего «синего пса». Тот без всякого интереса смотрел на строительные леса поднимающегося камень за камнем имарета [138 - Комплекс, состоящий из религиозных, благотворительных и торговых учреждений на Востоке.].
   – А покажите, что у него в сумке, – с неохотой приказал начальник тайной службы.
   Стража тут же вырвала нищенскую холщовую сумку из рук Мустафы и, не мешкая, высыпала в пыль все ее содержимое.
   Даут с печалью в глазах и с разочарованием в сердце посмотрел на обычный скарб дервиша: щербленная деревянная миска для сбора милостыни, оловянная ложка, кусок лепешки, моток почти новой веревки, несколько металлических крючков, обрывки ткани, две коротких толстых свечи, огниво. Ничего примечательного или подозрительного, за что можно было бы ухватиться, дабы обвинить нищего в воровстве.
   Начальник тайной службы зевнул и, прикрыв глаза ресницами, попытался посмотреть на солнце. Тут же, не выдержав ответного взгляда светила, Даут опустил лицо к грешной земле. И хотя радужные круги от мстительного солнца все еще заставляли его моргать, хозяин узрел, как его «синий пес» поднял из пыли одну из свечей и принялся с интересом рассматривать ее.
   – Что, у вас там, на холодном севере, таких не делают? – с легкой усмешкой спросил начальник тайной службы.
   – К радости сатаны и его слуг демонов, к несчастью, делают, – глухо ответил Гудо.
   – Как так? – изумился Даут.
   Гудо снова помял в руках размягчившееся в такую жару тело свечи, а затем поднес ее к своему огромному носу.
   – Я не ошибся, – кивнул чуть оживший и взявший след «синий пес». – И ты не ошибся!
   – В чем не ошибся? – все еще недоумевал хозяин «синего пса».
   – Этот человек – вор! А свечи, которыми он пользуется, – воровские. Они же и магические, способные притуплять ум и чувства людей. Если вор зажжет такую свечу, то хозяева дома, в который он явился промышлять, не смогут ему помешать. А знаешь почему?
   Даут в полном неведении пожал плечами.
   – А потому… – После долгой паузы Гудо тяжело вздохнул и тихо произнес: – Они сделаны из человеческого жира.
//-- * * * --//
   Даут едва не плакал от счастья. Чтобы хотя бы чуть-чуть успокоить рвущееся наружу сердце, он выпил полкувшина крепкого вина. Но от этой порции «крови земли», как именовали вино древние эллины, стало еще радостнее и захотелось выпить больше. А вот этого не следовало делать, так как случившееся было очень важным событием, о котором необходимо сообщить великому визирю незамедлительно. Начальник тайной службы уже сочинил в уме строки своего донесения, которое будет диктовать писцам завтра поутру, без лишних деталей и сжато, как это принято у осман. Это потом, на званом пиру, ему дадут слово, и Даут в мельчайших подробностях расскажет перед беем и многими знатными вельможами о своем необычайном даре – видеть людей насквозь и в непримечательных фактах узреть жуткое преступление.
   «После того как ему раздробили правую руку и сняли со спины две полосы кожи, посыпав раны горячими углями, вор по имени Мустафа выдал подробности своего грязного ремесла, а также трех своих товарищей. Эти четверо преступников проникали ночью в дома благочестивых мусульман, запаливали магические свечи из человеческого жира и шептали заклинания. Погрузив тех, кто был в доме, в еще более крепкий сон, негодяи похищали заранее указанных девственниц и передавали их в руки некоего Большого Галла, жреца тайного святилища у горы Диндим вблизи города Пессинунт. Это древнее языческое святилище связано с именем так называемой Кибелы – Матери богов, требовавшей от своих паломников экстатического состояния, крови, оскопления и даже человеческих жертвоприношений.
   После долгих пыток Большой Галл сознался…»
   В этом месте мысленного сочинения Даут отвлекся, выпив еще одну чашу вина. А как не выпить? Ведь вспомнилось крайне приятное. Этот Гудо, непробиваемый «синий пес», показал себя в наилучшем свете, продемонстрировав наконец свои небывалые умения. Ведь как же долго огромного роста и могучей силы языческий жрец все отрицал и стойко переносил жуткие пытки! Палач Даута, которого все называли не иначе как «человек без имени», даже безнадежно развел руками. И только после продолжительного отдыха «человек без имени» решился применить то, что ставило жизнь жертвы на острую грань. Отделяя ножом плоть от костей, палач внимательно следил за жизненными нитями проклятого жреца. Но тот все равно не сдавался и, лишь находясь между сознанием и беспамятством, признался, что использовал мертвые тела девственниц для лекарских надобностей.
   И тут «синий пес» оборвал свою цепь. Что его так вывело из равновесия, трудно было сказать. Но прислушавшись, Даут услышал обрывки того, что шептал, а порой выкрикивал Гудо. Неясные и нечеткие слова на венецианском, франкском и каком-то северном языке: «А если бы это… Мои девочки… Мою милую Грету… Порошок из черепа Греты… Кровь Кэтрин… Хуже демона… Страшнее сатаны… Мои милые девочки…» Что-то еще и еще, все более невнятное и отрывистое.
   Но это не важно. Важно то, что палач Гудо показал то, от чего «человек без имени» даже отшатнулся и до последнего признания Большого Галла вел себя как ученик великого мастера!
   Тогда Даут приблизился к творящему свой шедевр палачу Гудо и спросил, у кого он научился такому искусству. Но «синий пес», не повернувшись, только бросил через плечо:
   – Aposteriori [139 - Исходя из опыта (лат.).].
   Большой Галл сознался, что готовил «божественные капли» из толченого порошка черепа девственницы, вина и патоки. Из жира и сожженных костей несчастных жертв делал мази для лечения подагры и других болезней, а также пропитывал жиром бинты для быстрого заживления резаных и колотых ран. И еще использовал многое, что пригодно из тела мертвой девственницы. Большой Галл так и сказал: «Я сохраняю жизнь благодаря умершим. В мертвом теле есть бесчувственная жизнь. Она пробуждается, когда растворяется в желудках живых. И девственницы для этого наиболее подходящее сырье. За такое лекарство очень дорого платят!»
   После этих слов «синий пес» едва не разорвал Большого Галла. Понадобилось с десяток стражников, чтобы оттащить палача от своей жертвы. Выпив много вина, Гудо, казалось, успокоился и оставался безучастным до следующего дня, когда на допрос привели Сулим-пашу, некогда знаменитого воина, жестоко искалеченного в сражениях.
   Даут долго колебался перед тем, как принять это решение. К Сулим-паше благоволил сам Орхан-бей и многократно называл его имя, поучая молодых воинов. Но проклятый изверг жрец в руках палача Гудо упорно твердил, что именно Сулим-паша был его главным покупателем. Он же давал вперед золото и сам указывал на будущие жертвы, так как был вхож во многие дома жителей Бурсы.
   К такому знатному воину, хорошо знакомому начальнику тайной службы, нельзя было применить пытки, а на все вопросы Сулим-паша отвечал ласковой улыбкой, отрицающей все обвинения. Даут уже пожалел о своем решении пригласить уважаемого человека в свой служебный дом, когда в беседу двух достойных мусульман вмешался пришедший в себя «синий пес». Следуя примеру служивых людей, он наклонился над ухом Даута и тихо прошептал:
   – Посмотри на четки в руках этого старика.
   Начальник тайной службы посмотрел на связанные между собой камешки, которые непрерывно перебирала трясущаяся рука старика, и недоуменно пожал плечами. Тогда Гудо пояснил, едва сдерживая голос:
   – Эти четки сделаны из суставов человеческих пальцев. И судя по размерам – несчастных девственниц.
   Об этой подсказке «синего пса» Даут, пожалуй, напишет великому визирю. Справедливости ради. Справедливость – в почете у осман!
   Страшное и важное дело раскрутил Даут. Наверное, именно за этим послал сюда начальника тайной службы премудрый великий визирь Алаеддин.
//-- * * * --//
   – «Казнить Сулим-пашу, не ожидая присутствия первых лиц государства и без открытия истинных причин, тайно!» Вот так, Гудо, и сказано в письме великого визиря.
   Ответное письмо Алаеддина пришло очень скоро и весьма опечалило начальника тайной службы. Такая огромная и напряженная работа, а результат ее – мелкая рыбешка в грязной луже. Но первым лицам виднее. Их решение – закон, их умозаключения – тайна, непонятная простым смертным. Даже искушенному во многом Дауту. Хотя… если поразмыслить…
   – Жизнь подавляющего большинства людей в наше ужасное время проходит в тяжких трудах, голоде, страхе и крови. Все это притупляет сознание простых смертных и превращает их в животных. Только вера, вера во Всевышнего и Его всемогущество выделяет некоторые личности из серого стада человечества. Им дано будоражить остальных и вести за собой в тяжелой борьбе за торжество истинной веры.
   Но мало слов и призывов. Мало неустанных трудов и личного примера. Нужны факелы, освещающие путь. Одним из таких факелов для осман был уважаемый Сулим-паша. Но старость, а главное, жестокие раны помутили его разум. Если голова разрывается от ужасных болей, а руки трясутся от старости, человек готов отдать все свои богатства, чтобы хотя бы на день утишить боль и вернуть былую силу и молодость. А тут еще появляется проходимец и дает выпить чудодейственную настойку, которая действительно взбадривает страдальца, некогда могучего воина. И вскоре старик уже на все согласен, только бы чувствовать себя, как в годы своей славы. И его вовсе не трогает то, что для этого нужно… Как сказал проклятый жрец? А, сырье из юных девственниц!
   А снадобья действительно помогают старику. Он настолько окреп, что даже способен нарушить девственность понравившихся ему девушек. Он так этим увлекся (я бы даже сказал – заболел), что дни напролет прочесывал дом за домом в поисках прекрасноликих жертв.
   Виновен ли сошедший с ума старик в том, что его окрутил коварный чужеземец и к тому же язычник? Виновны ли вообще сумасшедшие, не отдающие себе отчета в том, что они делают? Виновны ли они в желании вернуть силу и молодость хотя бы на один день даже ценой человеческих жертв? И да и нет. Не существует среди смертных окончательной справедливости ни в одном из вопросов. Для одних так, для других иначе. И никогда не случается так, чтобы все были единодушны. И никогда не случится, ибо человек изначально подобие бога, но не бог!
   Можно ли перед этими подобиями тушить факел веры и мужества, который многие годы вел борцов за веру на справедливый бой? Можно ли во всеуслышание воскликнуть: «Тот, кого вы почитали многие годы как пример для подражания, – сумасшедший старик и убийца ваших дочерей»? Нет, нет и нет! Значит, прав мудрый великий визирь и мудрейший из мудрых бей осман. Так что…
   Воров посадим на кол, перед тем отрезав носы, уши и языки. Народ любит видеть такими своих обидчиков. Проклятый жрец покается, правда, без языка, в похищении и в ритуальном языческом убийстве несчастных девственниц и будет четвертован, а предварительно ему вырвут желудок, в который он принимал кровь своих жертв. Дьявол меня побери… О Аллах, прости мой грешный язык! Что касается Сулим-паши… Я даже голову не могу ему отрубить. Так что он тихонечко повиснет в петле и отойдет во сне в райские сады Всевышнего, где и место священному воину гази…
   Даут глубоко вздохнул и грустно посмотрел на сидящего напротив «синего пса», который уже много дней не стягивал с головы огромный капюшон. Да и сказал Гудо за все эти дни не более четырех слов. И те Дауту надоело слушать. Ох, сколько раз он их слышал и, скорее всего, услышит вновь тихий стон: «Это вечное проклятие палача!»
   Даут даже вздрогнул, когда Гудо тихо спросил:
   – А почему ему нельзя отрубить голову? Правильное повешение – это слишком легкая смерть для столь ужасного преступления. Перетягивая кровеносные сосуды, палач погружает казнимого в сон, из которого нет возврата.
   – У мусульман особое отношение к отсечению головы. Согласно исламским догмам, обезглавленный никогда не предстанет перед Аллахом. Значит, он никогда не попадет в райские сады. А что еще может быть страшнее для мусульманина? Как по мне, Сулим-паше нужно отрубить, или отрезать, или оторвать голову. В аду ему самое место. Но никто мне этого не позволит. Уж очень прославленный воин был Сулим-паша… А у меня была дочь, – неожиданно закончил Даут.
   – Если ты позволишь мне его повесить….
   Начальник тайной службы вздрогнул и с интересом посмотрел на сбросившего капюшон Гудо. В его маленьких, широко расставленных глазах горели адские язычки пламени, а изуродованные губы шептали: «Это вечное проклятие палача».

Глава четырнадцатая

   Осень присущим ей волшебством прошлась по остаткам зелени, превратив их в чарующую взгляд мозаику разноцветья. Красные, желтые, палевые, коричневые листья трепетали на легком ветерке, отчего сады, рощи и леса переливались радужными волнами. Ослабевшие листья прощались с ветками и мягко ложились на потерявшую всякий цвет траву, создавая немыслимые узоры, на которые способна лишь природа. И человек! Если он имеет глаза, а в его душу Всевышний вложил чувство прекрасного и желание творить.
   – Сердце замирает! Какая красота! Так и хочется взять кисть и нарисовать все это на доске из ливанского кедра, – воскликнул Даут, останавливая коня.
   Отсюда, с пологих холмов предгорья Улудага, открывался восхитительный вид на прекраснейшее место из всех, когда-либо созданных богом для его капризных творений – людей.
   – Видишь те развалины, Гудо? Это все, что осталось от некогда величественных терм, возведенных на лечебных водах самим императором Юстинианом. Знаешь, сколько аристократов и богатых византийских купцов каждое лето приезжали поправить свое здоровье в Брусу? Вернее, в это местечко Пития. Да и Бруса теперь Бурса. От Питии остались развалины, и называется она по-турецки Чекерке. Но очень скоро здесь поднимутся новые бани, с новыми обрядами и традициями. Ведь османы, в отличие от других детей степи, очень любят горячие воды, а особенно когда их тела растирают искусные мастера, растирают особыми рукавицами из верблюжьей шерсти! И сшиты те рукавицы особым способом. За последние пять лет таких мастеров стало много. Ведь много осман желают, чтобы их выкупали, растерли и сделали восхитительный массаж с пахучими маслами. Ты знаешь, что такое массаж, Гудо?
   Но Гудо не ответил. Его взор был прикован к множеству разноцветных шатров, которые, как бабочки, устилали камни и траву, собравшись вокруг потоков белесой воды, многими рукавами выходившей из-под земли, с паром и шипящими брызгами. Несмотря на то, что временных жилищ стояло множество, их обитателей почти не было видно.
   – А вон и черный шатер Осман-бея, – с почтением и ноткой печали сказал начальник тайной службы. – Теперь я вовсе не знаю, зачем пытаюсь попасть ему на глаза. И угораздило же тебя, Гудо, оторвать голову этому Сулим-паше! Все палачи вешают злодеев, как нормальные люди. И только синий шайтан умудрился повесить так, что оторвал голову. И как это у тебя вышло? А, Гудо? Молчишь? Теперь по твоей милости обо мне забыли. И бей, и великий визирь, и множество других почтенных мусульман. Как будто у бея нет начальника тайной службы! Непостижимо! Я есть, и меня нет! Ты почему молчишь, шайтан? – уже в сердцах закончил Даут.
   А что сказать Гудо? О том, что он справедливо поступил, не пустив в райские сады чудовище в человеческом обличье? Да и как его можно было впустить? А вдруг Аллах будет настолько занят, что не обратит особого внимания на поступившего к нему мусульманина. Ведь детей Аллаха в последние месяцы предстало перед его судом очень много. Последние месяцы похода на христианские земли были весьма кровопролитны, и множество гази попрощалось с жизнью.
   Вот и пропустит Аллах Сулим-пашу по недосмотру. А тот с глумливой улыбкой повстречает на райских дорожках своих жертв – безвинных девственниц. Как этим несчастным будет горько даже после смерти, Гудо и представил себе во время казни.
   А как умудрился оторвать голову? Незачем объяснять, что для этого нужно учесть длину веревки, ее ход, вес казнимого, а еще… чтобы петля была скользящей. Все это – от наук мэтра Гальчини. Ох и давно не вспоминался учитель и мучитель! Да вот пришлось вспомнить. Справедливости ради!
   – Чувствую, что напрасно… Ох, напрасно я пытаюсь попасть на глаза повелителя. Но… Как иначе жить и трудиться? Зачем я нужен, если все благородные мусульмане обходят меня стороной? Зато ты, Гудо… О-о-о! Ты теперь знаменитость! И кто же из слуг разболтал по городу подробности тайной казни? Узнаю – кожу с живого сниму! И что теперь? Я твоей тенью стал? Еще недавно все трепетали, завидев меня, а теперь взгляды простолюдинов направлены только на тебя. Но это не страх перед палачом. Это… Я бы сказал, уважение и благоговейный страх перед неведомой силой. Уважение к человеку, не пустившему в рай убийцу их дочерей, и страх перед тем, кто способен на нечеловеческое. Да! Шайтан ты, Гудо. Истинно шайтан! А теперь и очень знаменитый шайтан, о котором говорят и в хижинах ремесленников, и во дворцах благородных принцев крови.
//-- * * * --//
   К вечерней молитве настроение Даута и вовсе стало неподъемным. Благородных кровей мусульмане приветствовали начальника тайной стражи кивками, допустили к общей молитве, но отступали при его попытках приблизиться и даже поворачивались спиной, как только Даут произносил хоть слово. К черному шатру начальника тайной стражи не допустили, а в шатре великого визиря его хозяина не оказалось.
   – Пойду утоплюсь, – печально сказал Даут, сидя на высоком камне. У его ног тихо плескалась теплая вода озерца, над поверхностью которого надувными пузырями торчали головы благородных осман в больших и разноцветных тюрбанах. Почти все тюрбаны были повернуты передней стороной к «синему шайтану». – Нет, лучше повешусь вон на той ветке и докажу всем, что петля не в состоянии оторвать даже такую несчастную голову, как моя. Или ты поможешь доказать обратное. А, Гудо?
   Гудо равнодушно посмотрел на будущего утопленника или висельника и пожал плечами:
   – Сам не знаю, как это вышло.
   – То же самое я написал и великому визирю. Но он, наверное, не поверил.
   – А, Даут! И ты, мой спаситель, здесь! Что сидите, повесив головы? Сегодня, говорят, вода – просто парное молоко, из которого на берег выходят, забыв обо всех болезнях и печалях.
   Даут тут же вскочил на ноги и с особым рвением низко поклонился:
   – Уважаемый Хаджи Гази Эвренос! Как я рад! Как я рад нашей встрече!
   – Просто Эврен, как и прежде. Ведь мы, как и прежде, друзья. А, Даут? Знаю, знаю о немилости к тебе. Но все уляжется и забудется. Ведь от случайности никто не укроется, даже синим плащом. Да? Как ты думаешь, господин в синих одеждах? – закончил вопросом на франкском языке знаменитый воин.
   Гудо не ответил, а только низко поклонился, как было принято в его стране кланяться благородным господам или благодетелям, спасшим жизнь.
   После короткой беседы Эврен стал поспешно сбрасывать с себя одежды и оружие в искусно изготовленных ножнах со множеством драгоценных камней. Затянув потуже тесьму на шелковых шальварах, он повязал на бедра тонкий кожаный ремешок с маленьким кинжалом в красном сафьяновом чехле. При этом, увидев обращенный на кинжал взгляд Даута, Эврен улыбнулся и пояснил:
   – Я с ним никогда не расстаюсь. Удивительной работы клинок: ни острие, ни лезвие никогда не тупятся. А самое интересное, оно не покрывается ржавчиной, даже если долго держать его в воде! Уважаемый Ослан-паша даже выплатил мне тридцать золотых монет, после того как убедился в отсутствии каких-либо следов на клинке. А ведь кинжал пролежал в сосуде с водой в доме этого достойного человека больше десяти дней.
   – Удивительный кинжал, – рассеянно сказал Даут и с облегчением вновь уселся на камень, едва Эврен отошел на несколько шагов и застыл, присев в теплых водах.
   Но, едва усевшись, начальник тайной стражи вновь вскочил на ноги. Перед ним стоял важный осман в дорогих одеждах:
   – Даут, желают видеть твоего… И ты тоже ступай за мной!
   Даут тут же схватил Гудо за руки и потянул на себя:
   – Вставай, вставай. Живее. Нужно идти за этим человеком.
   – Кто это? – тяжело вставая, спросил Гудо.
   – Посланник самого бея. Он исполняет только очень важные поручения. Теперь мы опять поднимем головы, или… они нам больше не понадобятся.
//-- * * * --//
   – Но это путь не к… – Даут тут же запнулся, едва голова строгого османа наклонилась к нему.
   – Ждите здесь, – велел посланник бея и величественно удалился, шагая между стоящими вплотную большими шатрами.
   – Это шатры принцев крови – сыновей бея Орхана. Может, отец гостит у старшего, Сулеймана. Ведь младший, бесстрашный Мурад, все еще в христианских землях. А может, кто-то желает тайно переговорить со мной. Тогда при чем здесь ты? А, Гудо? О Аллах, когда закончатся эти черные дни моего беспокойства! Не отправить ли мне тебя в каменоломни? И тогда звезда удачи вновь повернется ко мне. Что думаешь?
   Но Гудо не успел ответить.
   В проходе между шатрами показались воины, которые сразу же окружили Даута и его «синего пса».
   Тут же раздался торжественный голос:
   – Поклонитесь сыну непобедимого бея осман, его радости и надежде, лучу Аллаха на земле, благородному из благороднейших Халилу!
   Гудо вслед за своим господином низко поклонился и оставался в такой позе до тех пор, пока не выпрямилась спина начальника тайной службы. Тогда «синий пес» стал слушать и смотреть на происходящее.
   Даут что-то говорил и говорил на османском языке, кланяясь во все стороны, но при этом не сводя глаз с маленького трона, на котором восседал маленький человечек лет шести-семи. Этот мальчонка, сидящий с нарочито надутым, от природы пухлым лицом, не понравился Гудо. Не понравилось и то, как резко и отрывисто говорил этот человечек с мужчиной почтенного возраста. Не понравилось и то, как все ниже и ниже опускалась голова начальника тайной службы.
   Затем произошло неожиданное. К «синему псу» повернулся хозяин и с заметным волнением прошептал:
   – Это младший сын Орхан-бея Халил. Отец в нем души не чает, избаловал совсем и во всем. Мальчонка очень гордый, даже слишком. Но османы так воспитывают своих сыновей. Они даже поощряют некоторую дерзость. Османы считают, что только из таких детей вырастут уверенные в себе и в своих силах мужчины-воины. Подойди на три шага. Халил желает с тобой побеседовать. И сними же свой проклятый капюшон.
   Гудо нехотя стянул с головы капюшон и встал впереди начальника тайной службы. Мальчонка долго смотрел на огромного уродливого мужчину в странных синих одеждах и затем одобрительно кивнул головой.
   – Я никогда не видел шайтана, но так его себе и представлял, – на отличном франкском языке сказал сын бея. – Расскажи мне, как ты оторвал голову Сулим-паше?
   – Это произошло случайно, – едва выдавил из себя Гудо.
   – Случайно? Синий шайтан, скажи – случайно? – разочарованно спросил Халил.
   Гудо кивнул.
   – Как это несправедливо – вот это «случайно». Почему же так происходит? Мне рассказали… И я подумал, что ты действительно из могущественных шайтанов. Только им под силу исправить случайность. Посмотри, например, на эту.
   Мальчонка резко сбросил с ног парчовое покрывало и подтянул шелковую рубаху. Гудо сделал еще один шаг и уперся грудью в острие копья. Но и отсюда ему были хорошо видны изуродованные маленькие ножки маленького человечка. Рассмотреть все в мельчайших подробностях «синий шайтан» не успел. Халил поспешно опустил край рубашки, а чернокожий раб бережно набросил на ноги господина покрывало.
   – Никто мне не поможет, даже шайтан, – разочаровано произнес мальчишка, и его лицо мгновенно преобразилось.
   Теперь на Гудо смотрел маленький несчастный мальчик, измученный болями и печальными мыслями о будущем. Надменность и дерзость уступили место страданиям и разочарованию. Это был готовый разрыдаться малыш, который сдерживает себя недетской силой воли.
   И Гудо вспомнился другой малыш, потерявший сознание у порога его ненавистного дома палача. Малыш, в краешках глаз которого застыли хрустальные слезинки. Тот самый малыш, помощь которому сделала Гудо палачом Витинбурга.
   А последствием того, что он спас жизнь малышу, стала встреча с Аделой и дочерью Гретой. Ведь все происходящее в жизни – по воле Господа. Он послал как испытание умирающего мальчонку, и Он же, довольный человечностью Гудо, привел его к дому Аделы.
   А что, если и сейчас все происходит тоже по воле Господа, желающего… Но Гудо не успел закончить свою мысль. Халил властно махнул рукой. По этому сигналу рабы подняли переносной трон и скрылись с его хозяином за шатрами. За ними последовали воины стражи.
   Гудо повернулся лицом к своему господину:
   – Тяжелые переломы. Ему было очень больно.
   – Ему и сейчас больно. Но это скорее душевная боль. Теперь он не может скакать верхом и радовать этим своего отца. А еще больнее отцу. Ведь Халил родился от византийской принцессы Феодоры, отданной отцом, императором Иоанном Кантакузином, бею в жены за вооруженную помощь в борьбе с соправителем императором Иоанном Палеологом. Феодора после случайного падения сына с коня не впускает в свой шатер мужа. Она обвиняет себя в том, что вышла замуж за того, кто убивает христиан. Обвиняет и отца, продавшего свою дочь врагам христиан. Говорит, что это Господь наслал на нее наказание, лишив сына ног. Феодора все время молится Господу. Но христианский Бог не спешит совершить чудо.
   – Как и Аллах… А лекари? – с волнением спросил Гудо.
   – Кому хочется лишиться головы? Сам подумай.
   – Кажется… Кажется, я знаю как мне стать свободным, а тебе вновь приобрести милость бея, – громче обычного сказал «синий пес».
   – Вот как! – воскликнул Даут. – Я знал, я знал… Аллах не зря привязал тебя ко мне. И как же?
   Но Гудо не спешил с ответом. И тут Даута осенило:
   – Неужто ты желаешь излечить Халила? Забудь, глупец! Я говорил с десятками величайших лекарей и хирургов. Никто даже за огромные деньги не брался за лечение. Этот случай безнадежен. Хорошо, что хотя бы ноги не пришлось отрезать. Ты знатный лекарь, признаю. Но этого слишком мало. Для этого случая человеческих знаний, опыта и везения мало. Я утверждаю: это под силу лишь ангелам Аллаха! Силам неземным!
   – Или шайтану, – улыбнулся изуродованными губами Гудо.
   Эта улыбка неведомой силой отодвинула начальника тайной службы на несколько шагов.
//-- * * * --//
   Дом Даута опустел. Сюда уже давно не приводили пленных, не приходили ценные информаторы, давно позабыли к нему дорогу тайные слуги и доносчики. Не появлялись просители, знакомые, друзья. Даже настырные купцы и торгаши со своими товарами не заглядывали в дом опального слуги бея.
   Немногие из личных слуг, стражники, рабы и даже «человек без имени» дни напролет слонялись без всякого дела по большому дому, маясь от скуки и ожидая неминуемого.
   Неминуемого ожидал и Даут, предаваясь постыдному греху – пьянству.
   Лишь иногда в темную прохладу дальней комнаты без спроса и позволения вваливался «синий шайтан» и коротко требовал… Именно требовал, и его господин, размякший и неспособный ничего осмыслить, исполнял эти дерзкие и даже наглые требования.
   А как же иначе? Стоило только прозвучать голосу «синего пса», и Даут впадал в какое-то странное оцепенение, мечтая об одном: чтобы скорее этот странный человек удалился. Теперь для начальника тайной стражи Гудо был скорее «синим шайтаном», но никак не «синим псом». Хозяин, под рукой которого всегда была неразлучная с ним собака, сам превратился в собачонку, только меньше ростом и совсем безгласную. Теперь эта собачонка виляла хвостом и уступала во всем, стоило только большому псу лишь слегка порычать.
   Безволие стало еще одной причиной хандры умного и некогда весьма ловкого византийского придворного. Но он никак не мог сбросить с себя невидимую сеть, которая каждый раз опутывала его мозг, едва только раздавался голос этого мучителя. И Даут безропотно исполнял все его повеления. Нужны деньги – бери, не жалко. Нужны лес, веревки – да сколько угодно. Понадобился искуснейший из кузнецов и опытнейший ювелир – стража доставила в тот же день. А еще раньше – знаменитого на всю округу лекаря, которому резать человека приятнее, чем возносить молитвы Аллаху.
   Вот только со слоновой костью пришлось повозиться. И далась этому «синему шайтану» слоновая кость! И не простая, а именно от молодого гиганта из далекой Индии. И откуда он о ней знает?
   Наверное, так же чувствовал себя и великий воин Хаджи Гази Эвренос. Проклятый магический голос «синего шайтана» совсем лишил рассудка Эврена, и тот с вымученной улыбкой отдал ему, выйдя из целебной воды, свой бесценный кинжал. Вот так просто: «синий шайтан» попросил, а Эврен улыбнулся и отдал удивительное оружие.
   А самое удивительное (хотя можно ли удивляться поступкам шайтана?), этот кинжал был расплавлен пригнанным искусным кузнецом, а из его металла тот же мастер выковал множество всякой всячины, в том числе иглы, штыри, крючки и сверла. Да такие крошечные, что и пальцами не ухватишься.
   Еще первый помощник начальника тайной службы, который все же изредка наведывался в дальнюю комнату, шептал ему на ухо о том, что этот «синий шайтан» стал хозяином в доме, и теперь слуги, стража и даже «человек без имени» безропотно исполняют его приказы. Правда, кое-кому и кое за что он платит, но платит деньгами самого Даута.
   Вот печаль так печаль. Нужно выползти из прохлады комнаты и показать, кто здесь хозяин. Но еще есть полкувшина вина, и… И еще очень хочется провалиться в счастливый сон, в котором Даут будет вновь обласкан беем и с ним с уважением заговорит мудрый визирь Алаеддин.
//-- * * * --//
   – Вставай, Даут! Просыпайся. Просыпайся. Нам нужно идти.
   Это голос проклятого «синего шайтана». И когда только закончатся мучения несчастного Даута? Что еще ему нужно от отвергнутого всеми человека? Какие еще терзания он придумал? Куда идти? Зачем просыпаться?
   Ох, и могучие руки у этого проклятого шайтана. Разве им не подчинишься? Как ребенка, подняли, как воришку, оттащили в купальню, как младенца, умыли и одели в поданные рабами лучшие одежды.
   Придется ехать. Вот и лучшего скакуна подали.
   И только взобравшись в седло и почувствовав животную силу подчиняющегося коня, Даут внезапно прозрел. Да он же сильный и храбрый мужчина. Он умный и хитрющий служака. Он начальник строящихся за ним стражников и хозяин сбившихся в молчаливую кучку рабов. Он даже хозяин «синего пса». Пса, а не шайтана. Ведь кому-кому, а Дауту известно об этом человеке почти все. Именно о человеке! Хотя… Этот голос из тьмы, лишающий воли…
   Но здесь, на воздухе, на ярком солнце Даут не позволит своему «синему псу» произнести ни слова. А вот он и сам садится на коня.
   Даут уже готов был сказать этому человеку в синих одеждах кое-что неприятное, но тут же осекся. Гудо приблизил к нему свое лицо и улыбнулся.
//-- * * * --//
   Весь путь до черного шатра бея Орхана Даут молчал и слушал скупые слова господина в синих одеждах. Именно так теперь придется называть своего пса и немножко шайтана. А как иначе? Странный человек и все-таки немножко шайтан.
   Великий бей Орхан с изумлением слушал своего начальника тайной службы. Он и не должен был принимать в своем шатре Даута, но эту затянувшуюся историю нужно было заканчивать. Дел накопилось много, а еще больше тайных дел. Да только кем заменить ловкого и всезнающего Даута? Вот проблема!
   – Так ты говоришь, Даут, он в полной мере понимает, что его обращение ко мне может стоить ему головы, и все же приносит эту самую голову и настаивает?
   – Да, мой повелитель!
   – Странный человек. Во многом странный. Повтори еще раз свой рассказ.
   Орхан-бей слушал и не верил своим ушам. Ну как может человек сам себя так люто пытать? Как можно добровольно подвергнуть себя неслыханным пыткам? Как можно терпеть, когда сверло дырявит десна, а нож хирурга кромсает губы?
   – Он сказал, что удивительную машину для сверления зубов он видел еще раньше. До того, как я подсунул ему книгу о пытках и казнях. Я действительно подсунул ему эту книгу в своем шатре. Мне хотелось знать, умеет ли он читать и заинтересует ли его подобная тема. Тогда он лишь открыл и пролистал несколько страниц. Он знает эту книгу. Откуда в его варварской Европе столь ценная книга? И как он мог так точно запомнить удивительную машину, предназначенную для пыток путем сверления зубов? Это жуткое истязание. При первом же прикосновении сверла к зубу пытаемого он во всем признается! – Даут перевел дух и продолжил: – И все же он изготовил этот механизм. Искусный кузнец за два дня выковал из удивительного кинжала Эврена все, что было указано этим человеком в синих одеждах. Ювелир выточил по зубам, хранившимся в старом синем плаще Гудо, их точные копии. Из слоновой кости! Он же дал и крепчайший ювелирный клей, на который сажают в оправу драгоценные камни. Мой палач, «человек без имени», взмок от собственных страданий, пока сверлил ему десна и вколачивал туда металлические штыри. Этой пытки не перенес бы ни один человек. Во всяком случае, все, кто желал это увидеть, сбежали, заметив, как сверло вошло в указанное господином в синих одеждах место, а он не издал ни единого стона! А про то, как лекарь резал и опять сшивал ему изуродованные губы, мне вообще страшно думать, не то что говорить…
   – И все это для того, чтобы я увидел результат и понял, что ему под силу…
   Орхан-бей не договорил. Он крепко задумался. И все же…
   Отдать в руки шайтана (а разве этот, в синих одеждах, человек?) крохотного Халила? Отдать, чтобы он так же терзал маленькие ножки? Если этот человек в синих одеждах и себя не жалеет, то как он может принять и понять боль маленького человечка? Даже представить себе страшно, что из этого выйдет!
   И тут же Орхан-бей увидел себя в сердце Византии, в сердце Константинополя, в сердце императорского дворца, во внутренних покоях принцессы.
   …Все уже решено, и теперь Орхану представят его будущую жену, юную Феодору. А пока османский бей хмуро оглядывает невиданную роскошь, которая завистью режет ему сердце и заставляет пылать мозг. Стены и колонны отделаны пластинами из различных видов мрамора и оникса. Некоторые стены изготовлены из стекла и расписаны цветами и фруктами. Под ногами и на потолке раскинулись удивительные по сочности, красоте и тонкости мозаичные картины. В них ярче яркого сверкают ляпис-лазурь, агаты, горный хрусталь и даже рубины. А на маленьком столике золотисто мерцают стеклянные кубки, в которых рубином же искрится вино. И вокруг – множество свисающих золотых и пурпурных полотнищ, ковры удивительной работы и ярко расписанные статуи языческих богов и героев.
   И вот приводят принцессу. На миг снимают кружева с ее лица, и изумление Орхана возрастает. Ангел, истинно ангел. Он будет любить ее так, как не любит даже свой победоносный меч. Он все ей отдаст, и даже самого себя. Он будет любить это юное создание с той же силой и страстью, как любит Всевышнего. Теперь она – его божественная звезда, которая подарит ему самых красивых дочерей и самых сильных сыновей.
   В положенный срок после свадьбы появился на свет Халил, маленькое существо, которое впервые заставило грозного воина улыбнуться. До пяти лет мальчик воспитывался, как и положено, в гареме. Но пришел срок взяться за его обучение воинам. А значит, пора ему брать в руки оружие и садиться на коня.
   После случилось падение с несущейся лошади и эти ужасные переломы ног. И тогда закрылся для Орхана полог шатра его божественной звезды. Да и сама Феодора едва не лишилась разума. Теперь она не верит ни в Аллаха, ни в христианского Бога, не верит даже своему мужу и повелителю.
   Сколько же лекарей и хирургов перебывало у маленьких ног Халила! Не перечесть. И никто, и никто не смог ему помочь. Ни под угрозой казни, ни за горы золота и серебра.
   А этот шайтан готов отдать в заклад повелителю свою жуткую голову. Он утверждает, что через несколько месяцев Халил будет бегать, прыгать и скакать на лошади. Безумец! А может, он просто желает отомстить бею осман, умертвив его любимого сына? Тогда нужно не мешкая разорвать его на множество кусков, сжечь их и пепел развеять по ветру.
   Или?..
   – Где он? – все еще в раздумьях спросил Орхан-бей.
   – Здесь, у входа, – затрепетал согнувшийся пополам начальник тайной стражи.
   – Хочу взглянуть.
   Орхан-бей резко взмахнул краем боевого плаща и быстрым шагом вышел из своего черного шатра. Здесь он остановился в шаге от странного человека в странных, скроенных им самим синих одеждах.
   – Выпрямись. Посмотри на меня. Покажи эти… Зубы!
   «Шайтан. Истинно шайтан. А может, только шайтану и под силу…»
   – Даут, ступай. Примись за дела. А по поводу этого шайта… человека… Я подумаю. Оставь его при мне!
//-- * * * --//
   С гор и нагорий подул теплый ветерок. Земля набухла от первого теплого дождя, и стволы деревьев стали светлеть. Радостные пташки на лету хватали первую крылатую добычу и с особым старанием ворошили прошлогоднюю листву в поисках жирных червей. Здесь же они с наслаждением вырывали ростки травы и несли их в гнезда, сообщая своему крылатому семейству счастливую весть: весна пришла. Только вот густые облака не спешили расступиться перед щедрыми лучами небесного светила.
   Самое время готовиться к новому походу на земли недругов. Самое время собрать мудрых советников. Самое время выслушать их, обсудить насущные проблемы и составить план боевых действий. К этому нужно отнестись со всей серьезностью, так как на кону – вооружение, снабжение и в конечном счете жизни многих гази, борцов за святую веру.
   Долго говорит Алаеддин. Долго и, как всегда, мудро и верно. Ему вторят, иногда разумно противоречат многоопытные военачальники и лучшие из воинов. В черном шатре каждый имеет право высказать свое здравое мнение и суждение. Все, как обычно. Как год назад, два и более.
   Орхан-бей слушает и часто кивает головой. Говорит мало, но всегда взвешенно и справедливо. Его слова проникают в сердца и умы всех присутствующих. И не беда, что повелитель иногда замирает на полуслове. После короткого раздумья повелитель продолжает мысль – четкую и, по обыкновению, логичную.
   Но всем известно, отчего затруднена речь бея всех осман и многотысячного войска добровольцев гази. Сегодня тот самый день. День, которого с нетерпением ждет и все же страшится грозный бей по прозвищу Непобедимый.
   – Король сербов Душан разослал гонцов во многие христианские страны с призывом выступить против нас. Но рыцари не спешат седлать коней. Они посматривают на поля Франции, где жаждет сойтись в сражении английское и французское рыцарство. Там – благородный бой, слава и много золота в оплату меча и копья. Война с нами для них невыгодна. Нашим воинам нужна жизнь, а не доспехи и боевые лошади рыцарей. Выкуп из восточного плена многократно превышает выкуп из христианского плена. Да и их христианский Папа не спешит объявить новый крестовый поход на Восток. Так что помощи от Центральной и Западной Европы король Стефан Душан вряд ли дождется. К тому же он опасается нападения венгров и боснийцев.
   Византия вконец ослабела в своей гражданской войне. В Болгарских землях назревает смута. В начале лета почти неизбежно столкновение венецианского и генуэзских флотов. Милостивый Аллах совсем помутил разум христиан и открыл нам все дороги для победоносных походов!
   Алаеддин поблагодарил Всевышнего и искоса посмотрел на старшего брата. Все ли слова услышал повелитель? Все ли они достигли разума и сердца бея?
   – Благодарю тебя, брат, за твою мудрость, – наконец произнес Орхан-бей, и великий визирь выдохнул с облегчением.
   Все ждали продолжения речи бея, но повелитель умолк, уперев подбородок в броню нагрудника. Сколько бы он ни оставался в таком положении, больше никто не смел произнести и слова. Всем было известно – сегодня тот самый день!
   Напряжение росло. Росло и беспокойство присутствующих в шатре. Казалось, люди уже перестали и дышать. И когда это стало невыносимо тягостно, полог шатра распахнулся и появился личный посланник бея.
   Всегда серьезный и торжественный, он кошачьим шагом проскользнул к повелителю и наклонился к его уху, коротко шепнул что-то и тут же исчез.
   Орхан-бей медленно поднял голову и осмотрел присутствующих. Потом он так же медленно поднялся со старых подушек, набитых верблюжьей шерстью, и неуверенно проследовал к выходу.
   Силы покинули старого бея. Ноги подкашивались, правая рука мелко тряслась, а сердце сдавливало беспокойство.
   – Вон они! Спускаются с холма.
   Орхан-бей оглянулся на произнесшего эти слова брата и благодарно кивнул ему, как и тем братьям по оружию и вере, которые выстроились за спиной великого визиря. Все до единого покинули черный шатер и, вытянув шеи, смотрели туда, куда не решался взглянуть их повелитель.
   Усилием воли старый воин все же устремил взгляд на двух приближающихся всадников, за которыми плотными рядами двигалось все войско, располагавшееся в лагере бея. Кони приближались шаг за шагом, и мягкая поступь их копыт громом отзывалась в голове повелителя. В тишине, редко нарушаемой лязгом оружия, храпом лошадей и стоном быков, этот гром был особенно мучительным.
   Шея Орхан-бея предательски согнулась, голова опустилась снова.
   «О Аллах, справедливейший и всемилостивейший, помоги своему верному воину. Награди его за труды тяжкие и страдания ежедневные. Молю и уповаю на щедрость твою!»
   – Отец, – вдруг тихо прозвучал детский голос.
   Орхан-бей вытер пот со лба и с замиранием сердца взглянул на приблизившегося Халила. Лицо сына было не по-детски серьезным и строгим.
   – Смотри, отец!
   И Халил легко соскочил с высокого седла!
   Крик торжества и радости пронесся над тысячами воинов. Этот крик достиг небес. Дрогнув от человеческой радости, облака расступились, и на землю стрелой упал долгожданный солнечный луч.
   Губы Орхан-бея сами по себе расплылись в радостной улыбке, а руки потянулись к сыну. Но Халил не спешил в объятия отца. Он стащил со стоящего за ним коня человека в синих одеждах и потянул его за руку к великому бею османов.
   Только за несколько шагов Халил выпустил руку мужчины и бросился к отцу. Не в силах сдержать радость, мальчик часто и быстро повторял:
   – Отец! Я могу ходить. Я езжу верхом. Отец! Я хожу! Отец! Я езжу верхом.
   Сглатывая слюну и чувствуя, как постыдная для сурового воина слеза катится из правого глаза, Орхан-бей крепко обнял сына и неожиданно даже для себя самого расцеловал в обе щеки:
   – Хорошо, сынок. Это очень хорошо. Ты вырастешь славным воином! Я буду гордиться тобой. Я горжусь тобой.
   А крики радости и торжества не прекращались. Более того, они становились все более громкими и дружными. Теперь, не в силах совладать с собой, кричали верные друзья и советники за спиной самого бея.
   – Больно было? – тихо спросил племянника подошедший великий визирь.
   Мальчик коротко кивнул и тут же засмеялся:
   – Боль воспитывает воина.
   Алаеддин не нашел что сказать. Да и как можно говорить, когда из глаз просятся слезы, а грудь так и разрывает радость.
   – Ах, отец!
   Халил тут же освободился от отцовских объятий и подбежал к своему спутнику в синих одеждах.
   – Пойдем. Мой великий отец вознаградит твои умения и знания! Вот увидишь, как он щедр и добр. Отец! Моего спасителя зовут Гудо! Я буду помнить его имя до последнего дыхания. Спасибо тебе, отец, что поверил ему!
   – А как же ему не поверить? Простому человеку я не поверил бы. Но разве он простой человек? Да разве он человек! Он просто шайтан какой-то, – вдруг рассмеялся великий бей. Вслед за ним рассмеялись знатные воины и все войско. – Да и не шайтан он! Он шайтан всех шайтанов! Шайтан-бей!
   «Шайтан-бей! Шайтан-бей! Шайтан-бей!» – прокатились восторженные крики по рядам воинов. Испуганные этими громкими возгласами, по лезвиям выхваченных из ножен мечей запрыгали ослепительные зайчики торжествующего солнца, разогнавшего облака.
//-- * * * --//
   – Ну, кто такой шайтан, я уже давно понял. Дьяволом меня часто и много раз называли. К этому и привыкать не нужно. А шайтан-бей – это что, сам сатана? – едва сдерживая улыбку, спросил Гудо.
   Даут, косясь на наполненный Гудо стеклянный бокал с вином, засмеялся:
   – Отчасти ты и прав. Но бей у турок – не только главный. Он же вождь, а также глава семьи! Так что ты не только вождь шайтанов, но добрый и заботливый отец семейства. Так что смотри, держи крепко в руках свое семейство!
   – У меня есть семья. Обычная человеческая семья, – нахмурился Гудо.
   – Ладно, ладно! Я пошутил. Просто настроение игривое. Все получается. И получается хорошо! Теперь я в почете! Я благодарен Аллаху, что он послал мне тебя! Милость Всевышнего безгранична. Теперь ты свободен. В твоих руках тысяча золотых монет. Что будешь делать? Куда путь держать? Или все же останешься со мной? Вдвоем мы таких славных дел натворить сможем, а?
   – Я должен найти свою семью, – упрямо ответил господин в синих одеждах.
   – И я помогу тебе в этом, – уже серьезно сказал начальник тайной службы. – Ты спас мои кости, мою голову и вернул к тому, что мне по душе. А пока… Пока у меня для тебя маленький подарок.
   Гудо без видимого интереса посмотрел на улыбающегося хозяина, возвратившегося к тайной службе.
   – Я теперь не притрагиваюсь к вину. Дел накопилось по горло. Да и грех это великий. Так что и выпить с тобой не могу. Зато ты сможешь выпить с другим. Если пожелаешь разделить кувшин вина с рабом. Эй, войди!
   Гудо оглянулся и в нитку сжал хорошо зажившие губы. От двери мелким шагом к столу подходил… Франческо.
   – Выпью вина. Но один, – обиженно произнес господин в синих одеждах.
//-- * * * --//
   «Пора в путь. Но куда? Как мне отыскать милую Аделу и дорогих сердцу девочек? Где они? Что с ними? Господь милосердный, укажи мне путь. Дай мне знать, и я пойду хоть на край света. Помоги, Господи, рабу твоему. Сними с меня проклятие палача и позволь пожить, сколько тебе угодно, рядом с дорогими сердцу родными. Я для них – единственная защита и опора. Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы они были счастливы».
   – Господин, позволишь войти?
   Гудо поморщился и с трудом поднялся с шелковой постели.
   Не дожидаясь разрешения, в комнату вошел Франческо с большим медным тазом, до половины наполненным подогретой водой. Он тут же поставил таз у ног господина и бережно опустил их в воду.
   – Разреши мне, господин, омыть твои ноги, – не поднимая глаз, попросил Франческо.
   – Прекрати это, Франческо, – глухо отозвался Гудо. – Ты не годишься на роль Христа, в смирении омывающего ноги своих учеников перед тайной вечерей. Все совсем наоборот. Это я знаю, кто предал учителя. И не надейся, что я поступлю согласно словам писания: «Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу».
   – Amicus meus [140 - Друг мой (лат.).], – тихо обратился Франческо.
   – Amicus verus – rara avis [141 - Верный друг – птица редкая (лат.).], – тут же на латыни ответил его господин. – И еще. Вот этот пергамент подтверждает, что с сегодняшнего дня ты не раб. Ты свободный человек. В этом кошеле пятьдесят золотых флоринов. Ступай, куда пожелаешь. Но на глаза мне не попадайся.
   – Я поступлю так, как ты скажешь. Вот видишь, ты во всем оказался прав. И другом я тебя называю от всего сердца. Не ты ли предрекал это еще в пещерах Марпеса? Но я молю тебя об одном – выслушай меня. Я знаю, причиной твоего гнева является то, что я не позволил тебе убить Мартина. Но я не мог поступить иначе. На то есть причина и величайшая тайна.
   – Вот как? – изумился Гудо.
   – Да, мой друг.
   – Я не желаю знать никаких тайн. Я знаю их слишком много. Эти тайны разлучили меня с семьей. Я желаю единственного – спокойно жить с Аделой и дочерью, подальше от всяких тайн. А то, что я предрекал… Будь и дальше другом. Но недолго. Скоро я переправлюсь на европейский берег. Адела и девочки должны быть где-то на побережье. Я это чувствую. Возьму и тебя с собой. Там мы навеки расстанемся.
   – Как пожелаешь, друг. Но если ты выполнишь мою просьбу… Клянусь, ты не пожалеешь! Это очень важно… Если ты меня выслушаешь… Смотри, я перед тобой на коленях!
   – Довольно, Франческо! Встань сейчас же.
   – Не встану. Выслушай меня, – с мольбой произнес молодой генуэзец.
   – Ладно. Я выполню твою просьбу. Но единственную и последнюю. Говори!
   – Вообще-то их две…. Просьбы. Нужно отправить письмо в Галату друзьям моего покойного отца.
   – Ладно. Помогу. И…
   После долгого молчания Франческо собрался с духом и вымолвил:
   – Со мной должен отправиться Мартин!
//-- * * * --//
   Гудо еще раз перебрал те немногие, но необходимые вещи, которые намеревался взять с собой в путь. Завтра он навсегда покинет Брусу с ее удивительными садами и полезнейшими водами и отправится к побережью Дарданелл. Оттуда его перевезут в теперь уже османский и печально знакомый город Цимпе, а затем он отправится в Константинополь.
   Так советовал Даут, так он все устроил, именно так и поступит Гудо. Он бы отправился и двумя днями ранее, но господина в синих одеждах задержал проклятый Мартин, которого слуги начальника тайной стражи выкупили за золото Гудо из каких-то дальних каменоломен. Теперь Мартин в двойных цепях сидел где-то в узилище Даута. Гудо так и не пожелал на него взглянуть. Более того, приказал Франческо и выделенным начальником тайной службы людям надеть на его голову полотняный мешок. Пусть слышит, но ничего не видит. А главное, чтобы Гудо не видел этого ненавистного лица. Чтобы его не слышать, он с удовольствием отрезал бы негодяю язык. Но господин в синих одеждах не решался подступиться к Мартину. Вернее, опасался того, что огорчит молодого генуэзца, невольно задушив его подопечного.
   Оставалось лечь и хорошенько отдохнуть перед дальней дорогой. Но этому приятному расслаблению помешал начальник тайной службы.
   – Ты нужен, Гудо. И ни о чем не спрашивай.
   Уже привыкший к тому, что на турецких землях не терпят неповиновения, все еще не осознав полностью того, что он уже не раб, Гудо послушно последовал за необычайно серьезно настроенным начальником тайной службы. Не успев удивиться тому, что их сопровождает всего один стражник, господин в синих одеждах с готовностью поднял факел над головой и рысью направил своего коня за едва различимым в глухой ночи скакуном Даута.
   Быстро миновав узкие улочки Бурсы, всадники углубились в загородные сады. Здесь, среди просыпающихся после зимы слив, вишен, абрикос и айвы, то тут, то там располагались небольшие, с высокими глухими стенами, все еще достраиваемые дворцы семьи и ближайших сановников самого бея.
   – Отсюда пойдем пешком, – строго сказал Даут.
   Оставив лошадей на попечение стражника, Даут и Гудо потушили факелы и тронулись в короткий путь, каждое мгновение отстраняя длинные лапы ветвей от лица и одежды. И хотя ночное небо не радовало мерцанием звезд и серебром луны, тщательно задернутых плотными облаками, начальник тайной службы уверенно шел в нужном ему направлении. Эти сады и эти дворцы были ему особо памятны – и частыми прогулками в них, и теми событиями, которые их сопровождали.
   Подойдя к высокой стене из обожженного красного кирпича, Даут уверенно взял вправо, и скоро спутники оказались возле маленькой калитки, оббитой железом.
   – Ждем, – коротко велел начальник тайной службы.
   Ждать, к счастью, пришлось недолго. Хорошо смазанная калитка открылась настолько, чтобы пропустить широкоплечего Гудо, которого Даут и впихнул со словами:
   – Ничего не говори и ни от чего не отказывайся.
   За калиткой на руку господина в синих одеждах легла пухлая, но очень тонкая ладонь. Чуть сжав пальцы ночного гостя, обладатель этой ладони повел его вдоль груды кирпича, досок и строительного мусора. Потом была широкая дверь и несколько длинных и узких коридоров.
   – Ждите здесь, господин, – прозвучал странный голос сопровождающего, и Гудо уселся на мягкие подушки у складчатой занавеси, за которой мерцали два маленьких светильника.
   И опять ждать пришлось недолго. Занавесь чуть качнула чья-то тень, и напротив господина в синих одеждах уселась фигура, плотно закутанная в мягкие одежды. Из кокона тканей выдвинулась маленькая рука и, словно волшебством пройдя сквозь почти прозрачную ткань занавеси, легла на грубую ручищу мужчины.
   Гудо не посмел отдернуть свою руку, но ему была неприятна эта таинственность, ожидание чего-то, что могло оказаться и опасностью, а более всего то, что он решительно не понимал, чего от него желают. А еще угнетало то, что нельзя было сказать и слова, и теперь он понял, что и не услышит ничего. Гудо был нем, глух и почти слеп. И это ему очень не нравилось. Хорошо, что эта почти детская рука надолго не задержалась на его сжатом кулаке. Плохо то, что она вновь потянулась к нему, на этот раз вдавив в кулак господина в синих одеждах бархатный мешочек.
   Гудо не посмел отказаться, да и отказывать уже было некому. Занавесь все еще покачивалась, провожая таинственного обитателя таинственного дома.
//-- * * * --//
   Гудо так и не понял, что случилось во время его ночного путешествия. Он и не желал ничего понимать. Теперь он наслаждался морским ветром и тем, что окончательно уверился в своей свободе.
   Неумолимый барабан властвовал над веслами гребцов-невольников, приближая турецкую галеру к европейскому берегу. Еще несколько часов пути, и Гудо направит свои стопы… Вот только куда? Все же в Константинополь? Даут так и не указал другой путь, в конце которого его могли бы встретить Адела и дети. Он только сказал, что в Цимпе их уже должны ожидать люди покойного отца Франческо, которым четверо стражников начальника тайной службы передадут укрытого мешком Мартина и самого Франческо.
   И на том спасибо. Гудо так и не сказал молодому генуэзцу ни слова за все время пути от Бурсы до побережья. Так и не приблизился к нему, а все его попытки заговорить властно останавливал движением руки.
   На прощание Даут крепко пожал руку своему бывшему «синему псу», с которым провел больше года, и вернул бархатный мешочек, который Гудо без сожаления передал после ночного визита в незнакомый дом. После прощального рукопожатия начальник тайной службы указал на готовую к отплытию галеру и произнес:
   – Ступив на палубу этого корабля, ты опять пойдешь по пути испытаний и тревог. Это твой выбор. Я еще никогда не встречал мужчину, которому женщина дороже его собственной жизни. Этого ни я, ни кто-то другой не понимает и не поймет. Наверное, это оттого, что живем мы во времена, когда меч в руке куда важнее и нужнее женских объятий. Но я верю, что придут времена, когда отцы будут радоваться детскому громкому смеху, а не оглядываться в страхе, а вдруг на этот смех примчатся враги. Может быть, то, с какой самоотверженностью ты отстаиваешь перед Богом и людьми свое желание быть с семьей, вразумит упившихся кровью людишек, и они поймут, что счастье для человека – здоровая, крепкая и надежная семья. А у меня ведь тоже была семья. Но, наверное, я чего-то не понимал, если не смог ее уберечь. А может, Бог не дал мне такого огромного сердца, как у тебя.
   Расчувствовавшись, Даут уже сделал несколько шагов прочь от Гудо, но вдруг резко повернулся и крикнул:
   – Я прощаюсь, но не расстаюсь с тобой, большой человек в странных синих одеждах! А чтобы ты меня не скоро забыл, я буду напоминать о себе. Когда ступишь на землю Цимпе, загляни в мешочек!
   Гудо только едва заметно улыбнулся. Он добавил ночной подарок к тому золоту, которое лежало в тайном кармане синего плаща и, не оглядываясь, поспешил на галеру.
   Теперь Гудо стоял на носу корабля и с нетерпением всматривался в приближающийся с каждым взмахом весел европейский берег. Уже скоро он ступит на пристань Цимпе, города, сделавшего его рабом, поклонится Сулейману, который по велению отца готовился к приему османского воинства для предстоящего похода, и тут же отправится в Константинополь. Но отдельно от Франческо и его людей. Теперь господин в синих одеждах намеревался действовать только сам, опираясь на собственные силы, знания и опыт.
   Хотя Даут и обещал помочь, но начальник тайной стражи осман и его обещания остались на азиатском берегу, о котором Гудо никогда не забудет. Да и дадут ли ему вскорости забыть?! Едва человек в синих одеждах ступил на борт корабля, над его палубой из уст в уста пронеслось: «Шайтан-бей, шайтан-бей, шайтан-бей!»
   Даже паша галеры, высокий стройный молодой турок в богатых одеждах, посчитал своим долгом поприветствовать того, кого сам Орхан-бей окрестил новым именем и обласкал. Но Гудо не вымолвил ни единого слова, и обидевшийся турок только скрипнул зубами.
   А вот и он, долгожданный берег. Крики, команды, суета и сутолока. На шатких от времени досках пристани уже собрались носильщики, старейшины, старшины и множество зевак в надежде повстречать знакомых и узнать новости с азиатской родины.
   Сложив руки на мощной груди, Гудо так и остался стоять лицом к берегу, на котором волнами кипела толпа. Он не повернулся и не пожелал увидеть того, как долго стоял у носа корабля Франческо, с надеждой устремив свой взгляд на господина в синих одеждах. Уже на берегу, коротко поприветствовав людей отца из Константинополя, молодой генуэзец на прощание махнул рукой Гудо, но тот так и не ответил. Вздохнув, Франческо уселся на поданного коня и, опустив голову, скрылся за стенами ближайших домов.
   Только теперь Гудо медленно спустился на куршею галеры. Но он не сделал по ней и нескольких шагов, как голос, глухой и печальный, произнес за его спиной:
   – Нехорошо, когда друзья, пережившие вместе столько невзгод и опасностей, вот так прощаются. Даже руки не пожали…
   Гудо в гневе обернулся. Под его испепеляющим взглядом гребцы-невольники тут же опустили головы. Лишь одна голова не склонилась. Огромная голова в большом полотняном мешке с вырезами для глаз и рта.
   Господин в синих одеждах, изловчившись, поймал за ворот куртки мальчишку-разносчика.
   – Сними с этой головы мешок, – приблизив свое страшное лицо к оторопевшему турчонку, велел Гудо.
   Мальчонка побледнел:
   – Капитан-паша не велел. Лицо этого человека наводит печаль на господина, и он не может петь в усладу своему сердцу, когда желает его душа.
   – Сними, – чуть искривил губы Гудо.
   Мальчишка не посмел ослушаться самого Шайтан-бея, и тут же, соскочив в пространство между банками гребцов, стащил с первого загребного мешок, укрывающий его лицо.
   – Ах! – только и вымолвил господин в синих одеждах.
   – Да, это я, несчастный капитан Никос. Это мое лицо Минотавра не желает лицезреть турецкий паша и его утонченная душа.
   – Как же так? – растерялся Гудо.
   – Нас захватили уже через час после того, как мое суденышко отплыло от Галлиполи, высадив вас. Теперь я несчастный раб вот на этой галере. А там, дальше, по правому борту, сидят трое из моей бывшей команды. Вот так сложилась наша горькая судьба. Хотели порадовать семьи неожиданным заработком, а угодили в рабство.
   – Проклятие палача. Оно всюду следует за мной и делает людей, помогающих мне, несчастными, – тихо прошептал Гудо. – Но так не должно быть и так не будет.
   – Кто посмел стащить мешок с лица этого урода? – гневно воскликнул приближающийся капитан-паша.
   Гудо расправил грудь и, сдерживая нотки ярости в голосе, ответил:
   – Это моя просьба. – Не дав турку опомниться, господин в синих одеждах тут же громко заявил: – Я желаю купить этого раба и еще трех его товарищей.
   Капитан-паша тут же расплылся в язвительной улыбке:
   – Это дорогой товар. Даже для Шайтан-бея!
   – Сколько? – сжав кулак правой руки, спросил Гудо.
   Турок злорадно рассмеялся:
   – Достойному человеку и брату-мусульманину я бы, пожалуй, уступил за тысячу дукатов…
   Господин в синих одеждах вздохнул. Вот чем обернулось его нежелание пообщаться с этим молодым и холеным турком после отплытия галеры. Снабдив Франческо пятьюдесятью золотыми монетами и истратив почти столько же на сопутствующие товары и дорогу, Гудо не имел такой суммы. Да и выплатив ее, он остался бы без гроша. А впереди его ждал дальний путь, со всеми его непредсказуемыми расходами.
   Гудо оглянулся. На ужасной голове Минотавра вновь оказался мешок, который не позволял видеть то, что было сейчас написано на лице капитана Никоса.
   – Я вернусь, – твердо произнес господин в синих одеждах и быстро спустился по доскам трапа на портовую пристань.
   Едва Гудо шагнул на доски пристани, среди всех присутствующих пробежал шепот: «Это он! Он, Шайтан-бей! Это знаменитый Шайтан-бей!».
   Носильщики замерли, не ощущая тяжести своего груза. Старейшины и старшины склонили друг к другу головы. Воины и стражники приподнялись на носки, чтобы лучше рассмотреть человека, которого сам Орхан-бей назвал Шайтан-беем.
   Но Гудо еще ниже надвинул свой капюшон и бегом спустился к кромке воды. Здесь, среди ноздреватых от волн валунов, он поспешно вытащил кошель и пересчитал золото. Чуда не произошло. Его явно не прибавилось, да и не под силу это даже Шайтан-бею, главе семейства нечистой силы. Вспомнив, Гудо вытащил и поспешно развязал бархатный мешочек, подарок, полученный в ночном путешествии.
   Но ни золота, ни серебра в нем не оказалось. Зато там лежали большой золотой перстень с несколькими яркими камнями да обвернутый красной шелковой лентой свиток дамасской бумаги.
   Большой перстень Гудо смог бы надеть разве что на мизинец. Да и не пристало простому человеку в простых одеждах носить на руке столь вызывающее украшение.
   «Сколько этот перстень может стоить? – тут же задался вопросом господин в синих одеждах. – Может, пятьдесят, а может, сто дукатов? А если еще поторговаться с турком? Вдруг уступит?»
   Но, вспомнив надутое лицо капитан-паши, Гудо отрицательно покачал головой.
   – Ты что, с морем разговариваешь? – послышался в десяти шагах насмешливый голос.
   Гудо посмотрел в ту сторону и тут же поспешил приблизиться к тому, кто это произнес.
   Сулейман, старший сын Орхан-бея, восседал на славном белом жеребце в окружении собственной свиты и воинов.
   – Мне сказали, что Шайтан-бей бежал сюда, как будто за ним кто-то гнался. Кто же мог напугать самого Шайтан-бея?
   Вспомнив обидчивого капитана-турка, Гудо низко поклонился хозяину Цимпе и половины земель полуострова Галлиполи, на которых уже начали накапливаться османские войска.
   – Приветствую славного Сулейман-Гази-пашу и приношу свои извинения, что не явился тут же к его милости. Тысяча извинений и моя покорная голова…
   – Ты что там делал? – с усмешкой спросил Сулейман, явно находящийся в отличном расположении духа.
   – Если пожелает меня выслушать достопочтимый сын великого бея, я скажу; дела торговые…
   Сулейман громко рассмеялся:
   – Шайтан-бей решил податься в купчишки?
   – Прости меня, светлейший. Но я желал купить нескольких рабов, которые сейчас являются гребцами на той галере, на которой я прибыл. Однако… Капитан-паша…
   – Как это говорится… дорожит своим товаром?
   – Да, мой господин. Он желает тысячу золотых монет. У меня от щедрости вашего отца столько уже не осталось. Вот еще есть этот перстень…
   – Дай-ка его мне.
   Сулейман долго рассматривал большой перстень с крупными камнями и в задумчивости вернул его Шайтан-бею.
   – Мне знаком этот перстень. Его любил носить на своем указательном пальце мой брат Мурад. Ты же не украл его? Или, может, это какое-то волшебство?
   – Нет, мой господин. Это подарок. Свидетель тому Даут.
   – Хорошо. Оставь его при себе. Это знаменитый перстень. А что касается твоих торговых дел… Думаю, капитан-паша уважит мою просьбу. Жди здесь своих рабов. Ну а с золотом тебе все же придется расстаться. Я человек небогатый, а впереди много расходов. Подготовка к войне – дорогое удовольствие. Жди.
   Гудо еще раз низко поклонился и вернулся к камням у кромки воды.
   – Знаменитый перстень Мурада, – все еще не веря и все больше удивляясь, вздохнул господин в синих одеждах. – Что бы это значило?
   И тут Гудо подумал о свитке, обвязанном красной шелковой лентой.
//-- * * * --//
   Гудо уже в третий раз перечитывал написанное. Большие латинские буквы, казавшиеся выстроенными в строгий ряд при первом прочтении, при втором уже пританцовывали. А при третьем прочтении и вовсе пустились в пляс. К тому же бумага в трясущихся руках ее читателя трепетала мелкой волной.
   «Я исполняю свое обещание помочь. Эта весточка – только начало, хотя и стоила мне многих трудов. Уж очень щекотливое было это дело. Я позволил себе перевести письмо на понятную тебе латынь. Ведь турецкий язык и грамоту ты так и не пожелал осилить. И напрасно. Само письмо, полученное тобой в том доме (ты знаешь, о чем я), я уничтожил. Так будет спокойнее и тебе, и мне. И опять не прощаюсь. Даут».
   Это значилось в конце послания. А само письмо заставило сильнее забиться сердце и взволновало душу.
   Гудо в третий раз перечитывал его:
   «Мой милый и дорогой Гудо! Мне сказали, что я смогу увидеть тебя. Хотя ни услышать, ни поблагодарить тебя я не сумею. Так велено, так я и поступлю, чтобы не навредить добрым людям, устроившим нашу встречу. Прости, что пишу на турецком языке. Других букв я никогда не знала. И много чего не знала и не умела. Теперь я благодарю Аллаха, который принял меня из рук нашего справедливого Господа и устроил мою жизнь так, как только можно мечтать.
   Я еще не жена доброго Мурада, но он сказал, что непременно ею стану, когда придет время и мое тело будет способно без тягости выносить его ребенка. А еще он много раз говорил, что любит меня и поэтому дерзнул похитить. Я слышала, что это похищение произошло у гор Парнаса. Тогда был ранен рыцарь по имени Рамон Мунтанери из каталонцев. Он освободил нас из плена и вез в свой афинский замок. Но Мурад выследил его и напал. Это ради меня, а не для того, чтобы кому-то еще навредить. Спасать рыцаря бросилась Грета. Турки не смогли ее схватить. Также не смогли схватить и Аделу с малышом Андреасом. Их защитил наш тогдашний хозяин – герцог. Ты его должен хорошо помнить по галере и тому ужасу, которому он тебя подверг. Если встретишь его, не убивай. Господь смилостивился над ним и укротил его жестокость, сделав спасителем безвинных душ. А еще Мурад очень добрый и ни в чем мне не отказывает. Я попросила что-нибудь в подарок, и он отдал со своего пальца красивое кольцо. Это то малое, чем я могу тебя отблагодарить.
   Я живу в том доме, где мы виделись. Я забыла, что такое голод и страх. Меня учат многому, что должна знать и уметь жена такого знатного человека, как Мурад. Я очень стараюсь. Часто вспоминаю своих родителей и тебя, милый Гудо. Ведь это ты спас меня от позора и унижений на том ужасном острове и молился за то, чтобы судьба была добра ко мне. Я пою песни Мураду, но нечасто. Ему очень нравится, и он говорит, что мой божественный голос способен не только разрушать мосты (был у нас с Гретой такой случай возле Арты, за что нас объявили ведьмами), но и строить великие государства. Мурад часто в походах, и это печалит меня. Я его очень жду. А еще прошу, чтобы он не убивал христиан. Он обещал обращать их в истинную веру. А Аллах – добрый бог. Я теперь это знаю.
   Я знаю также, что ты уезжаешь. Знаю, что тебя называют Шайтан-беем. Пусть Бог и не бог помогут найти Аделу, Грету и Андреаса.
   Помните меня, и я всегда вас буду помнить.
   Сейчас у меня другое имя, но помните меня как вашу Кэтрин».
//-- * * * --//
   Гудо смахнул со щеки слезинку и посмотрел на заходящее солнце. Там, на Западе, его ждала Адела с маленьким Андреасом и милая певунья Грета, которая, как выяснилось, обладала голосом, способным разрушить мост. Что тут удивительного! У Шайтан-бея и дочь – шайтан! Гудо улыбнулся этой бредовой и все же озорной мысли и вдохнул воздух всей своей широкой грудью.
   Теперь он знал, куда идти, кого разыскивать, с кем его родные, кто точно знает, куда дальше следовать счастливому отцу семейства. Именно счастливому. Ведь очень скоро Гудо окажется рядом со своей семьей. Он был в этом уверен, хотя и понимал, что для этого придется прошагать много миль и пережить много дней. Но цель намного ближе, если знаешь дорогу к ней.
   – Прости, господин Эй, что отвлекаю тебя от твоих мыслей и нарушаю приятное одиночество… Это мы, твои рабы…
   Гудо обернулся. Низко склонив головы, перед ним стояли Никос и трое его моряков.
   – Меня зовут Гудо. И вы не рабы. Вы свободные люди. Отправляйтесь к своим семьям. А если кто попытается вам помешать, скажите: «Мы под покровительством Шайтан-бея!»
   – Как? Мы свободны? Мы можем отправляться домой? О Господи, это чудо! Мы век будем за тебя молиться, добрый господин… Наш добрый Гудо. Мы будем до конца своих дней помнить твое имя и благословлять его в своих молитвах… Наш благодетель!
   – Хватит! – криком успокоил всех четверых господин в синих одеждах. – Ступайте с богом. Ваш путь неблизкий, а жены и дети очень ждут вашего возвращения.
   Моряки отступили, еще раз поклонились и, оглядываясь, медленно поплелись в сторону города. Остался только капитан Никос.
   – Чего стоишь? – нахмурился Гудо. – Ступай. Держись своих друзей. Так легче будет добраться домой.
   – Господин… Гудо. В этом кошеле сто золотых монет. Владыка Сулейман велел передать тебе. Капитан-паша уступил ему в цене за нас…
   – Вот как! – обрадовался господин в синих одеждах. Вот только… Он тут же отсчитал половину и ссыпал ее в огромные ладони человека, которому так подходило имя легендарного чудовища. – И не смей мне перечить. Это вам в дорогу, а оставшееся – для детей.
   – Благодарю, мой добрый господин. – Лицо Никоса странным и все же ужасным образом исказилось.
   – Может, ты еще и заплачешь у меня на груди? – с усмешкой спросил Гудо. – Оставь слезы для встречи с семьей. Они обязательно будут. Ты сильный человек, и я сильный…. Но я знаю… я чувствую, что и сам не смогу сдержаться…..Только бы Господь скорее приблизил тот миг, когда я увижу своих родных…
   – Пусть Господь поможет тебе. Ты самый достойный и светлый из тех людей, что встречались мне на жизненном пути. Вот только…
   – Что только?
   – Франческо…
   – Что Франческо?
   – Нехорошо вы расстались. А ведь он спас тебе жизнь… Помнишь? Когда ты тонул. Это он первым бросился тебя спасать, и он же держал тебя над водой, пока я не подоспел.
   – Да, это верно. Гнев затуманил мою память. И как я мог об этом забыть? Ведь я ему обязан, – растерянно произнес Гудо.
   – Мы все спасли твою жизнь. А сегодня ты спас нашу. И все же этот молодой генуэзец…
   – Да, да! Я был несправедлив к нему. Мне нужно было выслушать моего… друга! Но я все исправлю. Я догоню его! Мы с ним поговорим! Как добрые друзья!
   – Уже почти ночь, а турки не позволяют по ночам передвигаться по городу и окрестностям тем, кого они презрительно именуют райя [142 - Букв. «стадо» (тюрк.).]. Все христиане на подвластных им землях – уже не люди, а скот, работающий и выплачивающий налоги.
   – Что ж, тогда дождемся утра, – решил Гудо. – Крикни своим. Будем пока держаться вместе.
//-- * * * --//
   Совершив обязательную полуденную молитву Зухр, Сулейман по устоявшейся в последнюю неделю привычке отправился в порт. Сейчас там все решалось и все устраивалось. Прибывали воины и их боевые лошади, оружие и продовольствие, строители и мастера военных укреплений. Цимпе становилась несокрушимой твердыней, опорой осман на европейской земле. Отсюда было удобно проникать во Фракию, Македонию, Южную Болгарию и далее в другие христианские земли.
   Как и всякий раз после благодатной молитвы, Сулейман был добродушен и даже весел. Предстоял большой и удачный поход, который принесет еще больше славы, богатства, рабов и сладких девственниц. Ведь Аллах весьма благосклонен к семье Орхан-бея. Особенно к старшему из сыновей – Сулейману. Поэтому Сулейман с особым рвением и старанием исполняет ракаты [143 - Цикл мусульманских молитвенных формул, произносимых на арабском языке и сопровождаемых определенными молитвенными позами и движениями.]. Значит, он никогда не попадет в огненный ад. Ведь сказал Посланник Аллаха: «Кто до и после полуденного фард-намаза читает четыре раката сунны-намаза постоянно, для того Аллах сделает Ад закрытым»!
   Сегодня был пасмурный день. Над морем единым черным покрывалом висело низкое облако. Под ним накатывали друг на друга сварливо шипящие волны. А между небом и водой безмолвно рассекали воздух грустные чайки.
   – Галера, – тихо подсказал Ибрагим, самый молодой и самый любимый воин из охраны наместника Карасы и теперь еще и Галлиполи.
   Сулейман кивнул головой. Все же не зря он прибыл в порт. Хотя бы один корабль рискнул пересечь пролив в такую неприветную погоду.
   – Смельчак, – добавил Ибрагим, и Сулейман опять кивнул.
   Каково же было удивление наместника, когда с быстроходной галеры по доскам трапа спустился один только Даут!
   После долгих взаимных приветствий Сулейман озадаченно произнес:
   – Я, конечно, рад тебя видеть. Но разумно ли использовать корабль только для того, чтобы перевезти одного, хотя и очень важного человека?
   – Я бы не рискнул в такую погоду перевозить воинов великого бея и драгоценный груз. А своей головой я привык рисковать.
   – И на то есть причины? – насторожился наместник.
   – Не особенно важные, – скосил взгляд начальник тайной службы. – Но мне необходимо кое-что уточнить, чтобы наш великий бей имел полную картину подготовки к походу. Я жду нескольких осведомителей из Константинополя, – уже глядя Сулейману в глаза, закончил Даут.
   – Будь гостем в моем дворце. Хотя он еще не закончен, для тебя я подберу подобающее помещение. Для тебя и твоих тайных дел.
   Взобравшись на поданного коня, начальник тайной службы занял место рядом с Сулейманом. Они уже готовы были покинуть притихший за прошедшую неделю порт, когда взгляд наместника остановился на сидящих на краю пирса оборванцах.
   – Я узнаю эту чудовищную голову и отталкивающее лицо. Ничуть не красивее и даже отвратнее, чем у нашего Шайтан-бея. Это и есть раб Шайтан-бея. А где же его господин в синих одеждах? Эй, ты! Подойди ко мне.
   Услышав повеление наместника, Никос тут же подбежал и пал на колени перед конем Сулейман-паши.
   Остановив раба движением руки, наместник сурово спросил:
   – Что вы тут делаете? И где ваш господин?
   – Наш господин… Он не наш господин, – начал сбивчиво объяснять Никос.
   – Это как же? – нахмурился Сулейман.
   – Наш господин вчера даровал нам четверым свободу и сказал, что если кто нам попытается помешать, то нужно сказать: «Мы под покровительством Шайтан-бея!»
   – Знатное покровительство, – усмехнулся Даут.
   – Надежное покровительство, – уточнил Сулейман. – И что думаете делать?
   – Мы еще не решили. Нужно, конечно, добираться до первого христианского порта, а там наниматься на корабли, идущие к Архипелагу, но…
   – Что «но»? Вам кто-то мешает? Или что-то? – решил уточнить начальник тайной службы.
   Человек с телом и головой Минотавра тяжело вздохнул:
   – Наш господин… Господин Гудо… Он ускакал в ночи. Теперь мы не знаем, как поступить. Отправиться за ним, чтобы помочь? Но у нас нет лошадей. А если мы будем бежать даже всю дорогу до города Галлиполи, то все равно не поспеем.
   – Ускакал в ночи? Мне не докладывали… Как же это он проскользнул? Неужто мои дозорные пропустили ночного всадника? – озабоченно вымолвил наместник.
   – Разве можно удивляться Шайтан-бею? – пожал плечами Даут. – Но меня больше интересует другое: что заставило этого человека бежать в ночи? Неужели?…
   Но начальник тайной службы не закончил свою фразу. Он мигом опечалился и приложил руку к груди.
   – Говори. Все говори, – строго велел он.
   Никос оглянулся по сторонам, пытаясь найти поддержку или какое-то укрытие. Но и то и другое заключалось только в его правдивых словах.
   – У нас есть монеты. Нам дал их человек, который велел называть себя Гудо. Я и мои друзья очень отощали на галере. Вот и решили устроить сытный ужин. Гудо не отказал нам в удовольствии угостить его и разделил с нами половину жареного барана, сыр и овощи. Это было здесь, недалеко, в портовом доме для гостей. После полуночи к нам подсели двое странников, которым наши разговоры не давали уснуть. Мы еще удивились тому, что эти люди пришли издалека и все же принесли с собой два больших кувшина вина. Мы давно не прикасались к вину. Оно для нас было слаще меда. Когда мы выпили вина и разговорились, эти люди сказали, что идут из какого-то рыбачьего селения. Очень спешат, но не решаются в ночи путешествовать по этим землям. Им известен закон осман.
   – И куда они спешили? – что-то предчувствуя, спросил Даут.
   – Они сказали, что спешат в Галлиполи, в этот город хмурых и злых людей.
   – И что в Галлиполи? – сжал на груди одежду начальник тайной службы.
   – Спешат, но могут и не успеть. Однако им очень хочется посмотреть, как будут сжигать пойманную на колдовстве ведьму. Такого уже давно не случалось в этих краях. Оттого им очень хочется на это полюбоваться. А еще они сказали, что у этой ведьмы есть красавица-дочь. Та еще могущественнее матери. Есть свидетели того, что она своим пением в горах Эпира обрушила каменный мост! Когда Гудо это услыхал, он схватил их обоих и приподнял над землей. Так они, не касаясь земли, и рассказали все, что знали.
   – И что еще сказали? – вытер взмокшее лицо Даут.
   – Они сказали, что ведьмина дочка улетела ночью из темницы, а вот сына стража едва усмирила и усадила в железную клетку. Этому мальчонке нет и трех лет, но силища от отца-сатаны такая, что он легко расшвыривал воинов, пока на него не набросили освященную в церкви петлю. А что это выродок самого сатаны, нет сомнений. На нем есть знак отца – противника Божьего!
   – И что это за знак? – по-видимому, уже зная ответ, тихо спросил начальник тайной службы.
   – У него только половина уха. Вторую половину сатана откусил сразу же после его рождения, пометив свое потомство.
   После этих слов Гудо растормошил хозяина таверны, отдал ему пятьдесят золотых за лучшего коня и умчался, не сказав ни слова. Если я и не все понял, то догадываюсь. Ведь Гудо… Он разыскивал свою семью. Наверное, эта женщина и ее малыш… Вот и не знаем, как поступить. Может, нужна помощь нашему благодетелю. А может, уже и поздно. Ту ссору, которая произошла в доме для гостей, слышали многие. Некоторые на рассвете подались в Галлиполи. Им тоже не терпится посмотреть, как будут сжигать колдунью с отродьем самого сатаны.
   – Где эти странники из рыбачьего поселка? – с надеждой спросил Даут.
   – Они исчезли, едва Гудо бросил их на землю.
   – Значит, я опоздал, – склонил голову начальник тайной службы. – Слишком поздно мне сообщили о возможной ловушке для господина в синих одеждах. Они следили за ним. Ведь молва о страшных деяниях синего шайтана уже давно бродит по побережью. А главная из них – синий шайтан якобы приносит в город чуму, а потом обессиленный город захватывают турки! Его враги догадались, что это за человек с обличьем шайтана. Это несложно. Такое лицо и тело не скроешь даже синим плащом. Они все знали и все точно рассчитали. Как теперь ему помочь? Кто поможет?
   – Ни Аллах, ни шайтан… И уж точно не я и не ты, – развел руками Сулейман. – Этим варварам европейцам, наверное, очень нравится сжигать женщин. Сущие дикари! Да, наша семья очень обязана этому человеку. Но отец расплатился с ним за его искусство лекаря сполна. Так что… И не могу я с тремя тысячами всадников осадить Галлиполи. Это крепкая твердыня. Да и отец уже отправил посланника в Константинополь к императору Иоанну Кантакузину, чтобы передать ему ключ от Цимпе в обмен на десять тысяч дукатов. Отец все-таки внял просьбе своего тестя во имя своей жены Феодоры. Летом Цимпе опять станет христианским городом, и нам будет сложнее переправляться в Европу. Так что я не поведу своих воинов. Разве что…
   – Разве что? – с надеждой спросил начальник тайной службы.
   – Разве что Аллах прикажет мне громом своего повеления, поколебав им земную твердь под копытами моего коня!
//-- * * * --//
   Конь пал под Гудо, сломав в расщелине земли переднюю ногу, уже в виду стен Галлиполи. Но господин в синих одеждах даже не взглянул на страдающее животное. Он бегом направился к городским воротам. В голове пытались зародиться тысячи мыслей, но все они погибали под тяжестью одной: «Я должен успеть!»
   Люди, работавшие на полях, шагавшие по дороге, ехавшие в повозках и верхом, с удивлением смотрели на огромного мужчину в странных синих одеждах. Без особого удивления, но с видимым страхом расступилась перед Гудо воротная стража.
   – Иди за мной! – громко велел мужчина в черном плаще.
   Глубоко надвинутый капюшон не позволял разглядеть его лицо, но голос мужчины был настолько знаком Гудо, что он тут же понял: его ожидали, и ожидали именно сегодня.
   – Лекарь Юлиан Корнелиус…
   – Отец Роним! Младший трибунал святой инквизиции! – гордо воскликнул бывший лекарь, сбрасывая с головы капюшон и тем самым выставляя напоказ шрамы, обезобразившие его лицо.
   – Вот как! – понимающе закивал головой Гудо.
   – Именно так! Я прошел долгий путь осознания своего предназначения. Путь, который до встречи с отцом Марцио был стезей лжи и обмана. Еврейский мальчик хитростью и подлостью своей семьи стал христианским юношей, который втайне поклонялся лжебогу. Потом студент-юрист во время неразберихи, которая решала все в чумные годы, украл диплом лекаря и имя Юлиан Корнелиус. Но Господь не позволил продолжить этот сатанинский путь и наставил на путь истинный!
   – И первый шаг помогли сделать палачи инквизиции? – вздохнул господин в синих одеждах.
   – О нет! Хотя… Мне показывали их мастерство и инструменты. Но… Слово! Святое слово, что в день и в ночи указывает и наставляет… Отец Марцио и его братья-доминиканцы [144 - Большинство инквизиторов были монахами ордена Святого Доминика.] не жалели себя в борьбе за мою душу. Они вырвали ее у сатаны! Теперь я «пес Господень» [145 - Так себя часто именовали инквизиторы.], который рыщет в день и в ночи и рвет еретиков клыками веры и справедливости… Вот мы и пришли. Я уже многое знаю о тебе, Гудо, господин в синих одеждах! Знаю, что твой разум разительно отличается от твоего обличья. Поступай верно, и он очень долго тебе послужит… Надеюсь все же, что твои новые зубы не от сатаны?
   Гудо усмехнулся, и бывший лекарь, дрогнув, отступил.
   – Иди к той башне. Там, наверху, тебя ждут.
   Отец Роним набросил капюшон и застыл, скрестив руки на животе.
   Ноги Гудо отяжелели так, будто к ним привязали несколько боевых молотов, но он все же поднялся на смотровую площадку башни.
   Те немногие, кто здесь находился, были до боли знакомыми людьми. Проклятый герцог со своими закованными в броню верными телохранителями Аресом и Марсом и дряхлый инквизитор отец Марцио, никак не желающий покинуть грешную землю. Не поприветствовав собравшихся, Гудо сбросил капюшон и застыл. Но и герцог, и инквизитор также не спешили начать разговор и не поднялись с раскладных табуретов. Только огромные Арес и Марс с обнаженными мечами встали позади господина в синих одеждах.
   – Где она? – не выдержал Гудо.
   – Подойди туда, – указал сухим от старости пальцем отец Марцио.
   Господин в синих одеждах с замиранием сердца приблизился к зубцам башни и взглянул вниз. Там, во внутреннем дворике донжона [146 - Центральная башня крепости, опоясанная дополнительной стеной.], среди редких кустов, держа малыша за руку, медленно прохаживалась Адела. Это была действительно она. Хотя Гудо и не видел ее лица и даже головы, покрытой большой фетровой шляпой, но его сердце не могло ошибиться. Как и не могла ошибиться душа, готовая вырваться наружу и упасть к ногам этой женщины.
   Не в силах сдержать радость, Гудо воскликнул:
   – Адела, это я, Гудо! Я пришел…
   Предательское волнение жестоко сжало его горло, не дав произнести важные слова. Гудо стал яростно тереть шею и грудь, но это не помогло.
   Услышав крик, женщина подняла голову. Она тут же ахнула, узнав своего Гудо, и, словно готовясь к чему-то, тут же взяла малыша на руки.
   – Гудо! Гудо! Мы здесь! – И она в волнении заметалась по дворику, цепляясь краем платья за колючие ветки кустов. Потом остановилась и виновато произнесла: – А я вот хромаю. Грета говорила, что кости неправильно срослись.
   – Все хорошо, – наконец выдавил Гудо, держась за горло. – Мы уже вместе. Я обо всем позабочусь. Ты не будешь хромать. Я вылечу тебя. Все будет, как и должно быть…
   – Это верно, – послышался сзади голос отца Марцио. – Все будет, как и должно быть.
   Гудо резко развернулся и сделал несколько шагов к инквизитору. Но тут на его плечи легли железные руки Ареса и Марса. Господин в синих одеждах, повинуясь, застыл с опущенной головой.
   – Мой долгий путь, кажется, подходит к концу, и я с чистой совестью и спокойным сердцем могу вернуться в монастырь и вознести последние молитвы к святым небесам. Верно, Гудо?
   Отец Марцио с трудом поднялся с раскладного табурета и старческим шажком подошел к тому, кто несколько лет был его единственной целью.
   – Вот моя голова, отец Марцио. Голова в обмен…
   – Знаю, знаю, – поднял руку старый инквизитор. – Это непостижимо… И все же это было бы достойно славы и подражания… Но, но, но… Свою любовь и великую преданность ты посвятил не Господу нашему милостивейшему, а обыкновенной женщине. Простушке, которая оттолкнула тебя и из-за которой ты перенес множество мук и страданий. В наш век насилия, смертей, предательства и лжи немного найдется примеров верности и… Мой язык с трудом произносит, но мой мозг не желает этого понимать – любви к женщине! Грешно даже подумать: любовь к женщине приравнять, а в твоем случае скорее предпочесть любви к Господу! Отдать все силы, великий разум и всего себя не во славу Всевышнего, а… а… Непостижимо! Но оставим все это глупцам трубадурам и давно забытым миннезингерам [147 - Букв. «исполнитель любовной песни» (нем.). Имеются в виду жанр немецкой средневековой рыцарской поэзии XII–XIII веков и ее исполнители.]. Они своим любовным бредом и призывами вернуться к былым временам влюбленного рыцарства пытаются прокормить себя. Перейдем к важному. Где наследие демона Гальчини? Где его проклятый кожаный черный мешок со всем его дьявольским содержимым?
   – Я отдам его, если…
   – Значит, мы уже договорились, – взмахнул рукой отец Марцио. – Мы даже подпишем договор и скрепим его церковной печатью. Живи со своей Аделой…
   – И детьми, – быстро вставил Гудо.
   – …и детьми, где пожелаешь. Хочешь быть лекарем – будь, хочешь продолжить заниматься своим ремеслом… Но нет! Думаю, быть палачом – это тебе не по душе. Да и семье твоей… Кто пожелает из рода в род носить печать палача? Хотя… Такого, как ты, великого мастера принял бы с распростертыми объятиями любой властитель. И даже святая инквизиция! Подумай сам! С твоими умением, знаниями и настойчивостью ты мог бы стать величайшим из защитников нашей Церкви. Ты бы уничтожил всех еретиков. Не только силой своих рук и ума, но и той убийственной славой, которой окружила бы тебя людская молва! Еретики отказались бы от своих заблуждений, а самые преданные сатане и вовсе удавились бы в петле, если бы знали что за ними придет сам святой отец Гудо! А может, ты выбрал бы себе другое имя, навек позабыв это, проклятое Господом и людьми. Но довольно. Я устал, позади у меня множество беспокойных дней. Ступай, тебя проводят. Через несколько дней мы отправимся туда, куда ты укажешь.
   – А?..
   – И твоя семья с нами. Ведь мы же подпишем договор и будем его строго исполнять. Господь тому свидетель! А пока, для твоей безопасности и нашего спокойствия, посиди взаперти. Тебе к этому не привыкать. Но, надеюсь, в последний раз.
//-- * * * --//
   Гудо проснулся от глухих ударов. Он не сразу понял, что могло породить эти звуки, но, прислушавшись, сразу же прильнул к узкой бойнице почти у самой земли, заменявшей в этой комнате окно.
   Удар, еще удар, а следом людской крик. Такое господин в синих одеждах уже слышал много раз. Так глухо и мощно бьет таран в крепостные ворота. Так нетерпеливо и даже восторженно кричат те, кто вот-вот ворвется во вражескую цитадель и получит желаемое.
   И хотя Гудо не видел, но не сомневался: многочисленное воинство штурмует цитадель города Галлиполи. Кто это мог быть, как это случилось и что стало причиной этого? Он не мог даже предположить, но сердце заныло от тревоги в предчувствии худшего. А ведь, засыпая, господин в синих одеждах был почти уверен, что худшее позади. И даже надеялся на то, что Господь смилостивился и снял с него «вечное проклятие палача». Ведь он так много страдал, молился и уповал на Божью милость…
   Гудо бросился к дубовой двери и стал яростно колотить в ее крепкие доски.
   – Кто-нибудь! Эй, кто-нибудь! Откройте, Богом молю! Откройте! Что происходит? Откройте!
   Но кто может услышать человека за толстыми стенами и крепкой дверью? Кричать в бойницу? Так и нужно поступить. Гудо чувствовал, как срывается его голос, но никто так и не подошел к этому окошку. Кто услышит запертого в темнице, когда такое происходит у ворот цитадели? И уже когда господин в синих одеждах почти отчаялся, маленькое окошко в двери, через которое узникам подавали пищу, отворилось.
   Гудо тут же бросился к этому спасительному проему:
   – Эй, кто тут? Что происходит? Откройте, Богом молю, откройте!
   Огромная голова Гудо не могла пролезть в маленькое окошко, но все же он сумел разглядеть знакомые воинские доспехи.
   – Я вижу! Это вы, Арес и Марс! Несчастные братья-близнецы. Откройте своему Гудо. Ведь вы должны меня помнить! Давно, еще очень давно… Там, в Подземелье правды. Вы плакали, а я, чтобы хоть как-то вас утешить, рассказывал сказки и пел песни. Я был на цепи. Вы не могли меня видеть из своей клетки, покрытой черной тканью. Но мой голос вы слышали. Слышали и умолкали, пока я пел песни и пытался сложить очередную сказку. Ответьте мне, как отвечал вам я на ваш плач!
   Но Арес и Марс молчали. Два демона в темноте прохода. Два молчаливых, закованных в броню демона, для которых мир людей существовал в ограниченном понимании: убить, покалечить тех, на кого указал их господин.
   Гудо застонал. Все его знания и умения сейчас были бесполезны. Даже внушить им свою волю, заставить повиноваться господин в синих одеждах был не в состоянии. Внутренняя тревога и вселяющее слабость волнение не давали ему сосредоточиться. К тому же эти два железных великана были не так трусливы и слабы, как бывший лекарь Юлиан Корнелиус тогда, на галере, и не пали духом, как Даут в своей темной комнате. Те легко попали под власть голоса и внушения Гудо. Эти же творения изувера Гальчини имели мало общего с человеком. Разве что оболочку…
   Оболочку и…
   Гудо едва не вскрикнул от внезапно ворвавшейся в его мозг обнадеживающей мысли. Прочь слова, прочь уговоры, прочь все! Приди, приди, приди и разбуди!
   «Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та. Тра-та-та-та та-татра-та-та та-та. Тра-та-та та-та тра-та-та та-та…», – замычал Гудо, сначала тихо, потом все громче и настойчивее. И вот ему припомнился уже и сам Стрелок Рой, и его издевательская песенка о бедолаге Эдварде.

     Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
     Эдвард, Эдвард?
     Чьей кровию меч ты свой так обагрил?
     Зачем ты глядишь так сурово?..

   – Тогда нас учили тому языку, на котором ты желал нас утешить, – вдруг тихо и непривычно пискляво прозвучал голос из-за двери. – Плетью и голодом учили. Мы не желали знать слова этого языка. Но твой голос был добр. Мы запомнили слова этой песенки. Ты напомнил их нам там, на галере. Но мы никак не можем вспомнить продолжение. Ты остановился тогда на словах:

     …Конь стар у тебя, эта кровь не его,
     Не то в твоем сумрачном взоре!..

   – Вы помните, мои добрые дети! – воскликнул Гудо.
   – Пой, – сурово ответили из темноты «добрые дети».
   – Сейчас, сейчас, – заторопился Гудо. – Как там… Эдвард, Эдвард… Сейчас… Сейчас…
   Но слова проклятой песни не спешили воскреснуть в памяти. Гудо в отчаянии ударил несколько раз головой о двери, но и это не помогло.
   – Сейчас, сейчас…
   Проклятые слова проклятой песни не желали вернуться в разум и помочь Гудо.
   Окошко стало медленно закрываться. Медленно и страшно, как в самом жутком сне, из которого нет пробуждения.
   О, проклятие палача! Господь только усмехается, а Гальчини, ненавистный мэтр Гальчини, сатанински смеется. И тут за одно мгновение перед глазами Гудо прошли все десять страшных лет в заточении Подземелья правды. День за днем, месяц за месяцем, год за годом. Невыносимая боль, голод, издевательства и…

     Отца я сейчас заколол моего,
     Мать моя, мать!
     Отца я сейчас заколол моего,
     И лютое жжет меня горе!

   Гудо радостно выкрикнул эти печальные строки.
   Окошко вновь распахнулось.
   Гудо продолжил, силясь овладеть мотивом песни:

     А грех чем тяжелый искупишь ты свой,
     Эдвард, Эдвард?
     А грех чем тяжелый искупишь ты свой,
     Чем снимешь ты с совести ношу?

   – А дальше? – послышался все тот же голос из-за двери.
   – А дальше Эдвард говорит, что уплывет в непогоду и ветру все паруса бросит…
   – Мы вспомнили это!
   И тут два писклявых, неприятных голоса дружно и очень тихо закончили песню:

     А матери что ты оставишь своей,
     Эдвард, Эдвард?
     А матери что ты оставишь своей,
     Тебя что у груди качала?
     Проклятье тебе до скончания дней,
     Мать моя, мать!
     Проклятье тебе до скончания дней,
     Тебе, что убить отца нашептала!

   Последнюю строчку братья пропели, уже находясь в комнате Гудо.
   – Что здесь происходит?! Как вы посмели без моего приказа… – раздался гневный крик, и в узилище ворвался герцог Наксосский.
   Арес и Марс виновато опустили головы и прижались к стене.
   – Проклятые олухи! Вы знаете, сколько пришлось выложить золота этому проклятому сербу, чтобы он вернул вас мне! Вы и одного дуката не стоите, дети грязной свиньи!
   – Они не дети грязной свиньи! – заревел Гудо. – Они дети благородного отца!
   – Что? – задохнулся в гневе Джованни Санудо. – Да как ты смел такое сказать? Я тебя…
   Но великий герцог не смог ударить в лицо господина в синих одеждах. Гудо уклонился и тут же врезал напавшему под дых. Не дав опомниться ни великому герцогу, ни его телохранителям, он повалил Джованни Санудо на пол и сдавил локтем его горло. Тут же он выхватил поясной нож из ножен Джованни Санудо и слегка вонзил его под сердце.
   – Назад, Арес и Марс. А не то я его убью!
   Близнецы отступили к стене, так и не вытащив мечи из ножен.
   – А теперь вы узнаете правду! Кто эти близнецы?
   Гудо надавил на рукоять ножа.
   – А-а-а! – завыл великий герцог.
   – Говори правду и только правду. В моих руках все говорили правду и только правду.
   – Я даже не знаю их настоящих имен. Я похитил их у турок… У османского вельможи, – прохрипел Джованни Санудо.
   – Почему ты похитил детей османского вельможи?
   – Я с другом бароном Рени Мунтанери привез османам рабов на продажу. Мы захватили их на одном из островов. Нам хорошо заплатили. Мы на радостях выпили. А потом… А-а-а! Проклятый палач! Оставь мое сердце… Я скажу… Мы решили подсмотреть за тем, как купаются мусульманские женщины в море. Невинное юношеское развлечение… Рени удалось бежать, а меня схватили и привели к двум братьям. Это были Алаеддин и Орхан. Я их молил, и они, с оглядкой на мой юный возраст, не казнили меня. Только Орхан наказал меня… Он, по совету старшего брата, всадил в мочевой канал моего фаллоса колючую ветку. Так поступали еще в Древней Греции с врагами, которых следовало скорее помиловать, чем казнить. Но это страшнее казни. О, это была невыносимая и физическая, и душевная боль. Мне велели убираться прочь. Но я… Мы с Рени решили отомстить и в ту же ночь проникли в лагерь турок. Нам удалось похитить двух малышей. Мы знали, что у Алаеддина и Орхана дети родились почти в один день. И я надеялся, что похитил детей обоих братьев. Но это были близнецы. Я сначала хотел их убить и отправить трупы отцу. Пусть хотя бы один из них испытает ту боль, что выворачивала мою душу. Но потом передумал. Я поступил лучше…
   – Ты отдал детей изуверу Гальчини, и тот сделал из детей не только кастратов, но и монстров-воинов. Безжалостных убийц и послушных псов! Такие были в особых отрядах тамплиеров. Я читал записки Гальчини в своих долгих скитаниях!
   – Да! Гальчини привез на острова к отцу мой крестный Марино Фальер. Гальчини прятался от врагов с Запада и Востока. Мы подружились. Потом он спас мою жизнь, но вынужден был отнять у меня фаллос. Он же предложил отомстить, превратив малышей в верных телохранителей. Для этого понадобилось много времени и золота. Но результат произошел все ожидания. Пусти меня, проклятый палач. Они не только мои псы – они мои дети, о которых я заботился всю жизнь! Они мои дети.
   – Нет! Это дети великого османского визиря Алаеддина. Они слышали твой голос, после которого их не били и не подвергали мучениям. Потом ты показал им солнце и якобы одарил свободой. Тогда близнецам было уже лет пятнадцать. Это было в предпоследний год жизни Гальчини. По запискам Гальчини ты продолжил их обучение и мучение. Эти дети все слышали. Пусть сами решают, как с тобой поступить. А сейчас скажи, кто это штурмует цитадель?
   – Уже не штурмуют. Они получили то, что желали. Вчера пришли люди из Цимпе и сказали, что хотят посмотреть на огонь, пожирающий ведьму и ее сына с откушенным ухом. Им так сказали в турецком городе. Они все рассказали. Рассказали и о Шайтан-бее, которого повелитель тьмы отправил на покорение христианского города Галлиполи. Тебя многие видели. Горожане взбунтовались, когда правитель города, которому отец Марцио щедро отсыпал золота, отказался выдать ведьму и тебя, Шайтан-бей. Тогда они пошли на штурм. Слышишь! Штурм закончился. Бунтарям выдали женщину, чтобы выиграть время и спасти… Постой, ты куда, безумец? Твоя жизнь не принадлежит тебе! Она принадлежит святой Церкви! Они сожгут тебя! Безумец! Безумец!
//-- * * * --//
   Но последних слов Гудо уже не слышал. Он бежал по узким коридорам цитадели, открывая все двери по пути. Наконец он вырвался из башни. Его облик был настолько ужасен, что стража вмиг разбежалась.
   Господин в синих одеждах пролез в пролом ворот и помчался на оглушительные крики, которые слышались за несколько кварталов.
   – Смотрите, это Шайтан-бей! Проклятый Шайтан-бей, насылающий чуму и пожирающий христиан! – раздался звонкий женский крик из распахнутого на втором этаже окна. Тут же идущие впереди по улице остановились и оглянулись. Из дверей домов и с углов улиц к нему шагнули десятки вооруженных мужчин.
   – Шайтан-бей! Шайтан-бей! Шайтан-бей! – кричали мужчины, женщины, дети, длинные заборы, высокие дома и камни мостовой.
   – На костер его! На костер! К ведьме! К его ведьме! – откликнулись прибежавшие с площади люди.
   Десять хорошо вооруженных мужчин напали на человека в синих одеждах. Но ни оружие, ни мужская сила, ни воинское мастерство не помогли им. Рассвирепевший Гудо легко разбросал их, ломая кости и дробя челюсти. Теперь в его руках оказался меч одного из нападавших.
   – Я спасу тебя, милая Адела! – закричал господин в синих одеждах и бесстрашно двинулся на фалангу горожан, прикрывшихся щитами и ощетинившихся копьями.
   Улыбка не сходила с уст Гудо. Лицо покрылось потом, а из многочисленных уколов на теле фонтанчиками била кровь. Но Гудо шаг за шагом теснил фалангу, прокладывая себе путь к страшному месту, на котором совершалось безумство. Под его ноги падали раненые и убитые горожане. Гудо перескакивал через тела и наступал на них, вертелся волчком, подпрыгивал и пригибался. Острие его меча было похоже на волшебное перо, которое рисовало стальной шар вокруг его тела. Но все же время от времени оружие врага проникало за эту оболочку и достигало тела человека, сражающегося, как истинный демон.
   Постепенно силы стали покидать Гудо. Многочисленные раны ослабили его. Теперь уже злобные галлипольцы теснили Шайтан-бея. А врагов все прибывало и прибывало. К тому же над крышами домов показался проклятый черный дым.
   «Ведьма горит! Ведьма горит!» – раздались крики радости, заставившие замереть несчастного Гудо. Но лишь на миг. Взревев, он рванулся вперед.
   И тут произошло чудо!
   Фаланга дрогнула и стала отступать. Справа и слева от господина в синих одеждах, яростно и умело размахивая мечами, теперь сражались Арес и Марс. Удивленные и раздосадованные многочисленными потерями горожане стали шаг за шагом отступать и оглядываться в поисках помощи, а то и спасения.
   Еще миг, и распавшаяся фаланга побежала.
   Гудо с удивлением обнаружил, что кто-то еще неожиданно пришел ему на помощь, ударив в спины галлипольцам. И понятно, что горожане в страхе побежали. Ведь на помощь Шайтан-бею пришел еще один демон! Так подумал каждый из воинов города Галлиполи, который увидал звериное обличие Минотавра, размахивающего огромной дубиной. Рядом с ним храбро сражались трое его верных друзей-моряков.
   Коротко кивнув капитану Никосу, Гудо поспешил на площадь, над которой густыми облаками уже клубился черный дым.
   Не чувствуя ног и сердца, Гудо завернул за угол последнего дома и обомлел.
   Жертва костра уже не кричала. Жаркие языки пламени жадно доедали обугленную человеческую плоть. Вокруг места казни радостно бесновались старики, старухи, женщины и дети. Чуть в стороне, злорадно улыбаясь, опирались на щиты и копья их сыновья, мужья и отцы, не участвовавшие в битве с Шайтан-беем.
   – Шайтан-бей! Шайтан-бей! – раздался громкий крик, и вся площадь мигом уставилась на новую жертву.
   – Хватайте демона, посланного сатаной! Сожгите его, пока чума не сожрала вас, а турки не захватили ваши дома! – прокричал священник в высокой черной атласной шапке и для верности указал крестом на медленно приближающегося господина в синих одеждах.
   Но Гудо уже не видел и не слышал ничего из того, что происходило вокруг. Запах горящей плоти отнял у него зрение и слух. Он уже не мог испугаться направленного на него многочисленного оружия. Он не мог оглохнуть от истерического визга и крика. Он мог только бросить окровавленный меч и воздеть покрытые собственной и чужой кровью руки к небесам. А еще он мог вскричать так, что толпа остановилась и умолкла:
   – Проклинаю этот город и этих людей! Господь или сатана! Кто из вас справедливее и поможет мне? Покарайте этот город! Да совершится проклятие палача!
   Силы оставили Гудо, и он рухнул на колени, а затем распластался на камнях площади.
   – На костер посланника сатаны, проклявшего наш дом, наш Галлиполи! – крикнул священник.
   – На костер! На костер! На костер! – заорала толпа и бросилась к распростертому телу в синих одеждах, над которым тут же встали его друзья демоны, посланные сатаной.
   Но едва рассвирепевшие горожане приблизились к кругу детей сатаны, подземный мир задрожал самым сердцем – адом! Эта дрожь достигла поверхности земли, поколебав ее твердь. Совсем немного, совсем чуть-чуть! Но этого «совсем» хватило на то, чтобы люди упали, почувствовав, как камни площади уходят из-под ног. Упали на близстоящих и находившихся внутри домов горожан и гостей города стены и крыши домов. На них же повалились деревья и статуи древних времен. Рухнула воротная башня, и в стенах, опоясывающих Галлиполи, образовались провалы. Даже церковь, дом Господень, не выдержала и рухнула вовнутрь. Все, что осталось от святой обители, – ее врата да склонившийся к земле деревянный золоченый крест над ними.
   Крест все еще держался волей Господа и волокнами еще не старого дерева. Да еще старанием полумесяца в его основании, со звездой на кончике рога. Эту чашу, она же цата [148 - В Византийской империи цату связывали с царской властью.], изображавшую земную твердь и в то же время Вифлеемскую колыбель Христа, православная Церковь называла кораблем. Кораблем, плывущим в тихую пристань вечной жизни через бурные волны краткого земного существования. И этот корабль никогда не собьется с пути истинного, ибо на носу его та самая звезда, которая указывала путь волхвам к колыбели Спасителя!
   Но этого никто не заметил. Побледневшие и вспотевшие от страха обитатели Галлиполи, едва поднявшись на ноги, бросились вон из собственного города. Онемев от ужаса, ничего не способные объяснить тем немногим живым, которые выбирались из-под руин, свидетели проклятия палача спешили покинуть проклятый город. Вслед им бежали и те, кто собственными ушами не слышал страшных слов, но не мог подавить общую панику, охватившую Галлиполи. Только бы подальше от дождя черепицы и града камней, которые без разбора убивали стариков и младенцев.
   А когда город опустел, если не считать тех немногих, которые от ужаса присели вокруг распростертого тела того, за кого они сражались, над руинами, пылью и дымящимися кострами пожарищ от домашних очагов и места казни повисла мертвая тишина. Домашние животные погибли вместе со своими хозяевами в их домах. Уличные кошки, собаки и крысы, почуяв звериным чутьем беду, еще раньше горожан бежали на каменистые равнины Галлиполийского полуострова. Поднявшиеся от крика людского птицы все еще устало и высоко кружили под темными облаками, не решаясь опуститься на потревоженную землю.
//-- * * * --//
   Сколько Гудо просидел в пепле у обугленных ног жертвы человеческой дикости, он и сам не мог сказать и понять. Он вообще ничего не понимал и не мог произнести ни слова. Кажется, он видел, как склонялась над ним голова Минотавра, капитана Никоса, как что-то говорили его моряки. Как в скорбном карауле возле него встали несчастные братья-близнецы. Как наконец исчезла последняя струйка дыма и как вокруг места казни запрыгали привлеченные отвратительным запахом черные вороны.
   Но все это было где-то там. Там… Где-то… А тут был Гудо. Проклятый Господом и людьми палач Гудо, ужасное лицо которого стало еще кошмарнее от пепла, копоти, пыли и все это перемешавших слез нечеловеческого горя. А еще были обугленные, на ступнях до кости, ноги, к которым прижимался щекой мужчина в синих одеждах и что-то беззвучно шептал. То часто и с улыбкой, то едва двигая губами и с тяжелыми вздохами.
   Он не видел и того, как на площадь мерным шагом вошел прекрасный белый жеребец, на котором восседал сам Сулейман-паша. Как из-за его спины выехал на черном скакуне и обратился к своему бывшему рабу Даут. Как в скорбном понимании окружили место варварской дикости и человеческого позора конные воины.
   – Кажется, он сошел с ума. Мы не успели. Слишком поздно Аллах известил о своей воле, – с печалью произнес вернувшийся к владетелю Цимпе начальник тайной службы.
   – Так было угодно Аллаху! – поднял к небесам руки Сулейман-паша.
   В прерываемой криками ворон тишине глухо ударился о камни площади золоченый крест. Головы всех собравшихся на площади повернулись на этот звук.
   Сулейман-паша направил своего коня к упавшему кресту и, осмотрев его и место, где он пребывал, усмехнулся.
   – Воины ислама! Османы и мои доблестные гази! Посмотрите на этот павший крест. Посмотрите и туда, откуда он был низвергнут. Твердь, чаша земная, на которой покоился крест, незыблема волей Аллаха, как и его звезда о пяти концах. Это воля Аллаха и пять обязательных молитв в его честь на кончиках звезды. Пусть то, что осталось нерушимым от христианского знака, отныне будет символом нашей веры и отличительным знаком осман. Пусть враги ислама дрожат, едва только взглянув на полумесяц и священную звезду. Это воля и знак Аллаха! Он подарил нам еще один христианский город. Отсюда мы двинемся покорять дикарей Европы! Велик Аллах!
   – Велик Аллах! Велик Аллах! Велик Аллах! – закричали восторженные воины, увидевшие знак Господа.
   Воины Аллаха пришли в такой восторг от этого события, что не сразу обратили внимание на то, как быстро вскочил на ноги Шайтан-бей. Они не сразу поняли, что кричит человек в синих одеждах.
   Не сразу понял и Сулейман-паша. Все объяснил Даут, внимательно вслушивавшийся в обрывки слов и возгласы Гудо, почему-то вдруг принявшегося радостно смеяться.
   – Великий Сулейман-паша! Я ошибся. Этот человек не сошел с ума. Но сейчас это может случиться… и случится от счастья!
   – Я не понимаю, Даут, – пожал плечами старший сын Орхан-бея.
   – Я тоже не сразу понял. Но теперь догадался. Шайтан-бей радуется тому, что кости на ноге той несчастной, которую сожгли на костре, целы!
   – И что же? – все еще не сознавал Сулейман.
   – Он говорит, что его женщина… Она хромала… Кости после ранения неправильно срослись. А у этой несчастной кости ступней целы и невредимы. Ему ли в этом не разобраться? Ведь Шайтан-бей великий лекарь.
   – Значит…
   – Значит, на костре сгорела другая несчастная! Но не его Адела. Кажется, так зовут женщину, ради которой Шайтан-бей отказался от многих радостей жизни!
   Сулейман-паша кивнул, и, рассмеявшись, громко крикнул:
   – Это не женщина Шайтан-бея! Ему повезло. Его бог смиловался над ним. А может, и сам шайтан. Как же обидеть Шайтан-бея? Он сам, кого пожелает, обидеть может. С таким ни его бог, ни даже шайтан ссориться не захотят. Ведь он самый настоящий Шайтан-бей!
   Лица воинов посветлели от улыбок. Послышался радостный смех и оживленные разговоры. И тут раздался крик. За ним другой, третий… И вот уже все всадники Сулейман-паши дружно кричали:
   – Шайтан-бей! Шайтан-бей! Шайтан-бей!
   А сам Шайтан-бей, не желая замечать людей и слышать их голоса, медленно подошел к лежащему кресту. Нахмурив брови, он оглядел всадников, над которыми лесом возвышались враждебные христианскому миру стяги. Тогда господин в синих одеждах поднял и водрузил на плечи павший крест. Не взглянув ни на кого, человек, прозванный шайтаном, медленно скрылся среди развалин проклятого им города.
   – Пусть идет. В том, что содрогнулась земля… Наверное… Не понимаю. Но это страшный человек. Если он пожелает, то сможет собрать несокрушимое войско истинных шайтанов. Пусть идет и больше мне не встречается, – глядя на ликующих воинов, мрачно закончил Сулейман-паша. Впервые в жизни веселье в его душе так скоро было омрачено.
   – Пусть идет! И пусть несет свой крест, – тихо сказал Даут и незаметно перекрестил господина в синих одеждах.

Эпилог

   Одежда Никифора, правой руки самого эпарха [149 - Городской глава (визант.).] Константинополя, была дорогой и изысканной. Белый хитон из тончайшей шерсти с щедрой золотой вышивкой, просторные наножники из бархата небесного цвета, широкий пояс с огромными золотыми бляхами, инкрустированными рубинами, сапфирами и модным янтарем. Красного цвета сапоги с загнутыми носками при каждом движении поигрывали крупными изумрудами в окружении морского жемчуга. Неуместный в такой теплый вечер плащ с меховой подбивкой хрустел вышитыми серебром и золотом сказочными грифонами, а неснимаемая парчовая шапка была оторочена дорогущим русским соболем.
   Впрочем, испив пятую чашу крепкого вина, Никифор все же приподнял свой драгоценнейший головной убор и протер огромную лысину затканным золотом платком из тончайшего, как паутина, египетского льна.
   Выучившийся на нотария [150 - Писец правительственной канцелярии (визант.).] Никифор сразу же понял: если начальник бездарь и невежа, допускает ошибки, то первейший долг служивого – держать язык за зубами. Иначе до конца дней останешься нотарием, а то и, еще хуже, будешь утопленником качаться на волнах Золотого Рога [151 - Золотой Рог – узкий и глубокий морской залив, отделяющий Константинополь от его портовых пригородов.].
   В городе святого Константина для того, чтобы достичь высших ступенек власти, требовались не столько умственные способности и ученость, сколько ловкость и умение преданно служить начальству в законных и незаконных делах.
   Никифор в этом преуспел. Как и преуспел во множестве грязных делишек: во взяточничестве и в незаконной торговле. Поговаривали даже о том, что Никифор, будучи начальником столичной тюрьмы, по ночам выпускал воров и грабителей, которые половину добытого отдавали своему благодетелю. Из-за этого даже бунт случился в Константинополе. А всего через год после подавления восстания всяких там лавочников и ремесленников Никифор купил себе вторую должность после эпарха.
   И все бы ничего. И все бы хорошо. Но проклятые турки…
   Никифор с тоской осмотрел рейд Галаты и многочисленные корабли, готовые к отплытию. Несмотря на поздний вечер, сотни семей как первых лиц государства, так и бедных горшечников, стремились попасть на борт быстроходных галер, чтобы уже через месяц оказаться на Итальянском побережье или даже в самой Испании. Да где угодно, лишь бы не остаться в городе, который вскоре непременно возьмут в осаду свирепые турки.
   А в скорую осаду жители Константинополя верили не меньше, чем в Царство Небесное. Ожидал ее и Никифор. Ведь после произошедшего два месяца назад землетрясения множество христианских крепостей на пути к столице подверглись разрушению. Теперь туркам легко было подобраться к сердцу Византийской империи и поразить его. Тем более что дни напролет к уже турецким городам Цимпе и Галлиполи все прибывали грозные гази, подстрекающие к святой войне дервиши и семьи кочевников, мечтающих выпасать свои стада на равнинах Фракии и в болгарских предгорьях.
   В городе только и говорили: «Не погибли ли мы? Не находимся ли мы в окружении, как бы в сети варваров? Не правы ли те, кто спешит уплыть в дальние земли от опасностей и грозящего нам всем рабства?»
   Об этом думал и Никифор, принимая приглашение герцога Наксосского на его галеру. К тому же он не мог отвергнуть старого друга и компаньона по многим сомнительным сделкам.
   «А вдруг и впрямь придется бросить свой дворец и множество всякого добра и, отдавшись на милость Джованни, бежать на его Богом забытые острова? Но могу ли я доверять старому другу? Скорее нет, чем да. Я ведь так хорошо знаю своего друга Джованни Санудо», – византийский вельможа почесал вздернутую бороденку и со вздохом выпил еще одну чашу вина.
   За бортом неудачно расположившейся близко от пристани герцогской галеры продолжал паниковать город, а порт кишел людьми, как рубище нищего вшами.
   Но только его светлость герцог и не думал покидать ставшие опасными воды Константинополя. Наоборот, он стремился не только задержаться в них, но и пробыть здесь немало дней. До того самого дня, пока император Иоанн Кантакузин не соблаговолит принять его. Этого и в добрые времена было долго ждать. Очень долго! А сейчас… Просто руками разводишь поневоле. Да и как может Никифор устроить сейчас эту встречу? Ведь у герцога совсем нет золота для подкупа тех, кто ведает приемами. А без золота, герцог сам должен понимать, и осел не чихнет. Тем более приближенный к императору!
   – Помоги, Никифор! – в который раз просил Джованни Санудо, с надеждой заглядывая в глаза другу.
   – Ты ведь сознаешь, Джованни: у императора сейчас забот и дел столько, что и не перечесть. А тут ты со своей…
   Никифор едва не сказал «глупостью». Но так оно и есть! Подумать только – какой-то герцог голодных островов знает, как спасти Константинополь и всю империю! Ну, это еще ладно. А вот как! Это уже даже в широкие ворота столицы не лезет. Подумать только – стоит разыскать и схватить какого-то бродягу в синих одеждах, и рыцари Запада по призыву самого Папы Римского примчатся рубить ненавистных турок. Бред какой-то.
   Да, до ушей Никифора доходили слухи о том, что османы в наказание христианам вывели из преисподней какого-то Шайтан-бея, одетого в странные синие одежды. И даже о том, что этот Шайтан-бей страшным заклятием разрушил стены Галлиполи, дав тем самым обильную пищу для проповедей священников. Но если быть здравомыслящим человеком, то как объяснить, что вместе с Галлиполи разрушены города Конур, Болайыр, Ипсала, Родосто, Иераполь и другие, которые также захвачены османами? Кто проклял все эти города? Опять же демон в синих одеждах?
   Эти россказни – для глупцов ремесленников и их тощих жен, они только сводят с ума и без того разгоряченных событиями константинопольцев, готовых бунтовать и не повиноваться. Не зря эпарх велел вырезать языки горожанам Галлиполи, которые вопили на всех углах о проклятии Шайтан-бея.
   Все куда проще и обыденнее. Господь за грехи тяжкие наказывает людишек и время от времени трясет созданную им твердь. Сколько при жизни Никофора уже было землетрясений? И не упомнишь. А если забудешь, то нужно посмотреть на собор Святой Софии, что уже столько лет стоит в трещинах и обвалах.
   – Никифор, послушай отца Ронима.
   – Этого католика и инквизитора, – усмехнулся православный чиновник.
   Джованни Санудо запыхтел:
   – Конечно, отец Марцио мог бы убедительнее все рассказать. Но он погиб под развалинами цитадели Галлиполи. И все же отец Роним…
   – Довольно, Джованни! Я не стану слушать врага православной Церкви. И никто другой не станет его слушать. А что касается твоего господина в синих одеждах, то… Я попытаюсь что-то сделать для тебя. В знак нашей давней дружбы. Если, конечно, это не людская молва и не твои…
   Вот опять с языка Никифора едва не сорвалось «пьяные бредни». Но он вовремя прикусил то, что баснописец Эзоп назвал самым прекрасным и самым гадким из существующего в мире.
   «Не стоит рвать отношения с этим герцогом. Мне еще могут пригодиться его галера и скалистые острова. Может, мне пора собирать вещи? Во всяком случае, уже давно зашло солнце и мне пора домой» – решил второй человек в управлении Константинополем и для видимости широко зевнул.
   – Пора мне. Скоро будет совсем темно.
   Никифор в тоске посмотрел на сотни лодок и лодочек, что в густеющих сумерках беспрерывно сновали от пристани к кораблям и обратно, часто сталкиваясь и опрокидывая людей в воду. Такого не бывало даже в дни открытия весеннего плавания. Просто Вавилон какой-то на воде. А эти невыносимые крики множества лодочников, перевозимых ими глав семейств, их женщин и грудных младенцев….
   Но упрямый герцог не желал обращать на все это внимания, как и на то, что множество лодок и лодочек бьются бортами и веслами о его роскошную галеру, ставшую бортом к пирсу, отчего ее трудно было миновать. Устав, гребцы «Виктории» уже перестали отталкивать веслами непрошенных гостей, и теперь только злобно поплевывали на головы отчаявшихся константинопольцев, чьи посудины прижались к корпусу галеры, не в силах протиснуться через скопление лодок.
   – Нет, Никифор, ты не понимаешь. Ты не услышал меня. Ты не принимаешь мои слова всерьез. Давай еще выпьем и поговорим. Этот человек в синих одеждах… Его легко приманить. Нужно только сообщить всем и каждому, что его женщина и ребенок у меня, на борту галеры! Он сам явится. И тогда мы его отдадим Папе взамен на рыцарскую помощь. Будет новый крестовый поход! Этот Шайтан-бей очень нужен папе Иннокентию…
   – А еще сатане, Орхан-бею и ведьмам для шабаша, – уже начал сердиться старый друг. – На что ты толкаешь меня? Чтобы надо мной смеялся весь императорский двор? Да и вообще, существует ли этот человек со звериным обличьем?
   – Существует! Вот он! – радостно и громко воскликнул отец Роним, выскочив из-за стола, накрытого на корме галеры. – Смотрите! Смотрите – это он, палач Гудо, и он же Шайтан-бей!
   – Быть не может. О господи! – простонал Джованни Санудо, впиваясь взглядом в медленно идущего по куршее огромного мужчину в простой одежде ремесленника, в нелепом на его огромной голове чепчике.
   Как же он не обратил внимания на то, что на его корабле умолкли все голоса и замерло все живое? Все уставились на того, кого боялись как людоеда, содрогаясь от осознания того, что дьявол превратил его в злющего сарацина, от которого они едва ушли, проклиная византийский город Цимпе.
   Герцог Наксосский видел этого дьявола во плоти, но не верил своим глазам. И только ушам был вынужден поверить.
   – Я пришел заключить договор и выполнить его, – торжественно произнес Гудо, поднявшись в роскошную беседку на корме. И тут же добавил: – Если только Адела и малыш с тобой, герцог Наксосский.
   – Да. Со мной, – все еще не придя в себя, едва вымолвил Джованни Санудо. – Я спас ее. И от костра, и от камней обрушившейся цитадели.
   – Значит, не зря Кэтрин просила не убивать тебя, – закивал головой неожиданный гость. – Я хочу увидеть Аделу и малыша.
   – Эй, Крысобой, приведи женщину и ее ребенка, – тут же громко велел быстро трезвеющий великий герцог.
   Еще одна чаша вина могла бы совсем привести его в чувство. Но могла и ослабить. Поэтому рука Джованни Санудо оттолкнула вино и легла на рукоять меча.
   – Это тот самый человек? – с любопытством спросил Никифор.
   – Тот самый, – уже властно вымолвил герцог Наксосский, – А ты можешь идти вместе со своим императором… Теперь я все решаю!
   – И святая Церковь, – поправил его отец Роним.
   – И ты ступай туда же, – возвратившись к себе прежнему, воскликнул Джованни Санудо. – Все изменилось. Изменилось к лучшему. Теперь вы все здесь.
   И герцог Наксосский показал крепко сжатый огромный кулак.
   Он все же не выдержал и выпил полную чашу вина.
   – А-а-а! Веди ее, Крысобой, сюда! Вот сюда! А ты, Гудо, стой, где стоишь! Договор, говоришь? Это тебе отец Роним напишет и печать поставит. Теперь, после смерти старого инквизитора, печать и полномочия у него. Пусть себе пишет. А я… А ты… – Джованни Санудо рванул на груди камзол. – Видишь эту рану под сердцем? Она никак не желает затягиваться. Но еще большая рана в моем сердце. Ты лишил меня детей. Где мои Арес и Марс? Где моя защита и опора в этой проклятой жизни? Я тебя спрашиваю, проклятый палач!
   Но Гудо не видел, как распалялся в гневе герцог Наксосский. Его увлажнившиеся глаза смотрели на улыбающуюся Аделу.
   – Я пришел за тобой. Опять пришел, – виновато промолвил мужчина.
   – Я ждала тебя. Ведь ты обещал, – ответила женщина, слегка склонив голову. – Я всегда буду тебя ждать. Ты – спасение мое и наших детей. А меня вчера ударил этот человек за то, что я просила еще немного воды для Андреаса.
   Гудо повернул голову к Крысобою.
   – Покажи мне руку, которой ты ударил мою женщину, – нахмурившись, велел Гудо.
   – А это тебе показать поближе? – злорадно улыбнулся и протянул вперед кнут комит герцогской галеры.
   – И то верно, Крысобой, – засмеялся герцог Наксосский. – А может, вместо договора заковать тебя в цепи, проклятый палач? Зачем мне этот черный мешок и записи в нем? Ведь все записи в твоей голове! Верно, Гудо? Ты их все прочитал. А что запомнил, не сомневаюсь. В твоей огромной голове Гальчини прибил множество полочек для огромной библиотеки. Ты мне выдашь все тайны тамплиеров. Я знаю о пытках не меньше тебя. Множество дней и вечеров я провел в компании великого Гальчини, и они не прошли зря! А когда я буду все знать, тогда я поторгуюсь с папой Иннокентием. Быть мне капитаном крестового похода! Быть! Я жестоко отомщу Орхану и его семье. Над Иерусалимом опять поднимется святой крест! Имя Джованни Санудо будут произносить во всех соборах и церквях Европы!
   – Отпусти нас, – тихо произнес Гудо.
   – Отпустить? Да никогда и ни за что! – воскликнул герцог Наксосский. – Крысобой, зови Адпатреса и его воинов. В цепи его и его шлюшку! И не двигайся, Гудо!
   Острие меча Джованни Санудо коснулось груди Аделы, заставив заплакать прижавшегося к ноге матери маленького Андреаса.
   – Убери меч, – с угрозой сказал Гудо. – А не то…
   – Что, убьешь меня? – рассмеялся великий герцог.
   Он уже видел как, отозвавшись на свисток комита, по куршее бегут Адпатрес и его воины.
   Гудо стал медленно приближаться к герцогу Наксосскому.
   – Крысобой, – дрогнувшим голосом позвал вмиг вспотевший Джованни Санудо.
   Тонкое жало безжалостного кнута резануло воздух. Не жалея руки и выдержав жуткую боль, Гудо схватил казавшуюся раскаленным железом плетеную бычью кожу. Он тут же рванул на себя это грозное оружие, повалив на доски кормы крупного Крысобоя. Наступив ему на шею, Гудо вырвал кнутовище из рук комита. Затем он с ужасным оскалом повернулся ко взбирающимся на ступени воинам и крикнул:
   – Остановитесь, если вам дорога жизнь! Смотрите!
   И Гудо рукой указал на потревоженную сутолокой крысу. Мерзкий грызун, почувствовав к себе внимание, укрылся за столбом, поддерживающим балдахин беседки. За толстым деревом уже было не видно крысу, но Гудо это не остановило. Он взмахнул кнутом и, поправляя полет его кончика с железным крючком, особыми движениями послал его за столб. Раздался писк, и куски разорванной пополам крысы разлетелись в разные стороны.
   – Помнишь, Крысобой, ты сказал: «Под этими небесами еще не родился человек, лучше меня владеющий кнутом. Если такой найдется, я сам брошусь в море и утоплюсь». Вот я. Вот кнут. А вот море.
   – Да! Ты великий мастер кнута, – с уважением произнес поднявшийся комит. – Ты лучший из кнутобойцев, которых я видел. И все же… Не мне бросаться в море!
   С этими словами Крысобой кинулся к малышу и, вырвав его из рук матери, швырнул за борт.
   – Ах! – только и воскликнула Адела.
   Ее тело вмиг обмякло и стало медленно опускаться на доски галеры.
   – Гудо, милый Гудо. Как же так…
   Ее глаза с надеждой смотрели на того, кто многократно спасал жизнь и ей, и ее детям.
   Гудо успел только улыбнуться. В следующее мгновение он уже летел в воду.
   – Проклятый Крысобой! Что ты наделал! Где он? Прыгайте за ним! Он мне нужен живой! – заревел Джованни Санудо.
   Но склонившиеся над фальшбортом и не думали прыгать в черную в сумерках воду. Тем более что вдоль кормы «Виктории» взмахивали веслами идущие одна за другой три большие лодки под балдахинами.
   – Если и выплывет, то весла изрубят его, – наконец нашел что сказать обескураженный всем произошедшим Никифор. – К тому же вода еще холодная.
   – Смотрите за водой! Смотрите! Слушайте! – все еще не терял надежды герцог Наксосский.
   Лодки прошли, оставив за собой серые кружева над черными волнами. За ними прошли другие, на которых все также громко ругались мужчины, пронзительно орали младенцы и ревели, лаяли и визжали измученные животные.
   – Нет. Не всплывет. Проклятый синий дьявол мертв. Он навсегда в гостях у морского царя, – ядовито улыбаясь, сказал Крысобой, и тут же сильный удар герцога свалил его с ног.
   А у фальшборта, радуясь непонятно чему, тихо отозвалась Адела:
   – Погостит и вернется… Вместе с Андреасом… Он всегда возвращается, мой милый Гудо. Он вернется. Вы же знаете, он всегда возвращается. А я им приготовлю бобы. Гудо любит бобы. Особенно когда я их готовлю. Он любит смотреть на это. Тогда я поцеловала его. Там, на острове… А потом мы… Но это можно рассказывать только на исповеди священнику. Вам я не расскажу. Дайте мне бобы. Я сама разведу костер. Вы принесли мне бобы?
   Но склонившийся над несчастной Аделой Джованни Санудо только грустно покачал головой:
   – Мне и самому впору сойти с ума.
   У него еще хватило сил посмотреть туда, где исчезла его последняя надежда на триумфальное отмщение и великое возвышение. Но на этом месте, ставя точку, могильным холмом печально горбилась перевернутая в сутолоке людского бегства небольшая лодка, на которую уже наскочила посудина покрупнее. С нее тут же посыпались люди, корзины, мешки и огромные сундуки, калеча и отправляя на дно упавших в воду ранее. Крики о помощи и призывы к состраданию заставили Джованни Санудо закрыть уши руками.
   В следующий миг он уже спешил в свою адмиральскую каюту, к крепкому вину.
   А там, далеко, где острие Золотого Рога вонзается в холмы, все еще виднелся краешек кровавого солнца. Прощаясь, он скользнул лучом по золотым куполам церквей и соборов Константинополя, напоминая о том, что завтра непременно наступит – с утренними надеждами, желаниями и ожиданиями счастливого дня…

Виктор Вальд Проклятие палача