-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Алексей Николаевич Будищев
|
| На страшной доске
-------
Алексей Будищев
На страшной доске
Слесарь Марк, высокий, сухой и бородатый, с узловатыми, сильным и руками, вышел из своей избы и сделал несколько шагов по направлению к господскому дому. Ветер раздувал на его спине распоясанную синюю блузу, закрапанную черными пятнами машинного масла.
Людка, тонкая и проворная, как молодая змейка, бегала тут же возле и загоняла в хлев непоседливую утку, чтоб посадить ее снова на яйца, и сердито кричала:
– Кшишь! Кшишь!
Пучок ярких полтавских лент, подвязанный к её русой косе и раздуваемый ветром, метался и мигал за её спиной, как разноцветное пламя. Задорно перезванивали бусы на её груди, совсем девической, еще чуть намечавшейся, – малиновые, граненые, очень крупные и круглые, поменьше, – пламенно-алые, похожие на ягоды рябины.
– Людка, – сказал Марк дочери, – погляди за щами, кабы не ушли, а я к хозяину по делу иду!
Людка мотнула головой, звякнула бусами, сверкнула прозрачными, радостными и мягкими глазами, в которых уже начинала сказываться женщина, и опять неистово закричала:
– Кшишь! Кшишь!
А утка раскрывала клюв и топырила свой толстый язык, хлопая крыльями.
Марк обошел чугунную изгородь сада и приблизился к балкону.
Более чем тщательно выбритый, причесанный и одетый Лязгушин, с коротко подстриженными усиками, с безукоризненным пробором в матовых черных волосах, всегда старавшийся походить на англичанина, сидел, развалясь в кресле, курил сигару и читал газету. Слесарь Марк на первой нижней ступени балкона кашлянул. Лязгушин отстранил газету и спросил:
– Что скажешь?
– Опять сипит, – выговорил Марк досадливо и развел длинными, узловатыми руками.
Ветер слегка косил его бороду и шипел в подстриженных акациях. Качался, шелестя, плющ по стене дома. И в такт качалась тень на верхней ступени балкона.
– В котле сипит? – опять спросил Лязгушин.
– В котле, – сказал Марк. – Видимо, свищ там. И может быть изрядная течь. Уходить будет спирт, пожалуй…
Лязгушин досадливо отбросил газету.
– Я это чувствовал еще вчера, утром, и поэтому послал за тобой. Обидная штука! – воскликнул Лязгушин и хлопнул по газете выхоленной рукой.
Марк сказал:
– Котлы старые, все может быть!
Лязгушин пыхнул сигарой несколько раз подряд, втягивая и раздувая щеки.
– Да я тебя и не виню, – сказал он, пожимая плечами, – но дело в том, что сейчас мне очень невыгодно прервать курение. Я связан неустойкой и должен выкурить в этом месяце еще пять тысяч ведер спирту. Небольшая потеря пожалуй для меня выгоднее. – Этакая все-таки, чёрт возьми, незадача! – опять досадливо воскликнул Лязгушин.
– Я тут не причем, – сказал Марк точно бы обидчиво – Семь лет я в вашей усадьбе живу и обиды от вас не видел будто бы! – Марк замолчал и боковым пытливым взглядом вдруг словно провел по лицу Лязгушина чересчур пристально и остро. Но Лязгушин равнодушно барабанил пальцами по ручке кресла и глядел над головою Марка.
У того захватило дух, и опять отпустила спазма. Точно жалуясь, он заговорил:
– Я очень внимательно только вот сейчас оглядывал котел. Положил через него доску, ходил, глядел туда и сюда. Склонялся с доски к самой прорве, даже лицо жгло. И видимое дело, в стенке свищ и здоровенный. Большой утек спирта может быть…о-очень большой!
Лязгушин, также рассеянно барабаня пальцами, воскликнул:
– А неустойка? Вот в чем главное дело! Вот тут и повертись!
– А если вот, что, – сказал Марк, – если на двое суток приостановить работу, только на двое суток? И будем чинить на всех парах и днем и ночью, чтоб пока хоть на один месяц заштопать… К чему терпеть зря убыток?
– А это, пожалуй, идея! – воскликнул Лязгушин. Он задумался.
– И я говорю то же, – поддакнул Марк.
Ну, тогда вот, что, – сказал Лязгушин твердо. – Сегодня в два часа приостанови работы, и отпусти народ. Мы вместе с тобою оглядим котел и займемся тотчас же починкою…
– Молниеносно! – воскликнул Марк, вскидывая узловатые руки. – В один миг вычиним!
– Ну, да. Дремать будет некогда! – Лязгушин кивнул бритым подбородком.
– Завтрак подан, – сказал лакей, появляясь из-за дверей дома.
Там, за колыхающейся портьерой, весело зашуршали юбки, послышался топот детских ножек. Зазвенели беззаботные женские голоса. Марк повернул от балкона, чтобы идти на винокуренный завод и вдруг точно осел, горбясь, понуро завздыхав.
В два часа Лязгушин вышел из дому в светлом английском костюме, в подвёрнутых брюках, цвета ореха. Сильно поношенное, но отменно выхоленное лицо его сейчас нежно розовело после двух больших рюмок прекрасной мадеры, и светились глаза его. Прежде чем идти на винокуренный завод, он завернул к избе Марка. Цвели герани на её окнах и топырились высокие мальвы в палисаднике. Тонкой, сладковатой струей тянуло оттуда.
– Людка! Людмилочка! – негромко позвал Лязгушин. – Люда! – почти крикнул он.
Девушка появилась откуда-то сбоку. Очевидно, она спала в чуланчике и выскочила разбуженная его зовом. Сонной дремой были еще завешены её радостные, светлые глаза. И матово, густо розовели её щеки. Русые волосы, выбившись, путались у её ушей. Лязгушин вдруг одними ладонями крепко стиснул её тонкий стан, приподымая от земли девушку и снова ставя ее затем на землю. Острое чувство пронизало его, защекотав у сердца.
Людка зевнула, сонно потянулась, разнеживаясь, но проговорила:
– Не балуйтесь… Еще кто увидит…
– Отец ушел на завод? – спросил Лязгушин.
– На завод…
– И я сейчас туда же пойду, а тебе вот что скажу…
Людка ждала его слов, но он снова вдруг бросился к ней, смял ее, прижимая ее к себе, роняя свою изящную трость, украшенную золотыми вензелями, видимо, теряя голову.
Она засмеялась, без труда выскользнула, приговаривая:
– Как бы кто не увидал… Ох, с вами греха наживешь!
Приходи сегодня, – сказал Лязгушин, – в восемь часов вечера, перед чаем, в оранжерею, где пальмы… а? хорошенькая! милая!
– Ведь вчера только там была? – возразила Людка, поднимая плечи, складывая вместе тонкие руки.
– Ну, что же, – просительно протянул Лязгушин, – приходи, любименькая моя! Я садовника ушлю, и сам встречу тебя у дверей? Придешь, радостная?
– А если кто увидит?
– Никто не увидит, приходи…
– Ну, там виднее будет… – пожала Людка плечами, – может и приду…
– Приходи, непременно приходи! – Лязгушин опять было рванулся к ней, но она увернулась и громко расхохоталась.
– Ну, приду! Или не веришь? Приду! Верное слово приду! Слышишь? – перешла она на «ты».
Как скользкая ящерица, она метнулась в избу, затворив тотчас же за собою дверь. Слышно было: наложила в пробой крюк. И осталась по ту сторону двери, прислушиваясь. Лязгушин постоял, подождал чего-то, почмокал губами, несколько раз тихо выговорил:
– Эх, эх…
Опять подождал, слабо поторкался в дверь.
– Придет. – выговорил он затем, как бы про себя, – конечно, придет…
Он поднял с земли трость, аккуратно и тщательно раскурил сигару, поправил на голове мягкую английскую фуражку, и быстро пошел к винокуренному заводу. По дороге думал о Людке:
«Придет она, придет… Сейчас дурачилась она».
Высокий, бородатый Марк настежь распахнул перед ним низенькую боковую дверцу и сказал:
– Пожалуйте, я вас более получаса дожидаю. Все, что мог, оглядел.
Лязгушин нагнулся под низкой притолкой и вошел в завод. Его так и обдало всего сильным неприятным запахом прокисшего теста. Следуя за широкой спиной Марка, он двинулся дальше, шагая через чугунные трубы.
– Завтра же к ночи вычиним котел, – говорил Марк, полуоборачиваясь к Лязгушину, – а послезавтра опять начнём курить…
Лязгушин остановился. Марк, указал рукой и сказал:
– Слышите, как сипит? Вот здесь и свищ должен быть…
Лязгушин нагнул голову. Прямо перед ним, на глубине четырех-пяти аршин в гигантском котле клокотала и пузырилась, вздуваясь и лопаясь, светло-бурая кашица перегоняемого в спирт хлеба, издавая нестерпимый запах прокислого теста. Шло тепло от этого чудовищного желудка. И откуда-то сбоку вырывался протяжный, резкий сип.
– Да… Сипит, – проговорил Лязгушин.
Кроме него и Марка не было ни души на заводе, и точно сонно дремали молчаливые машины.
– Вот поглядите сами, – сухо выговорил Марк, глядя на башмаки Лязгушина, – вот пойдемте по доске на середину котла…
Он поднял ногу в большом и грубом сапоге и ступил на доску, перекинутую через котел. Доска была широкая, шире полуаршина, и он двигался по ней совершенно свободно, в то время, как там внизу сердито, словно захлебываясь, клокотала вонючая раскаленная кашица. Лязгушин тоже ступил на доску и двинулся вслед за Марком. Впрочем, когда Марк ступил слишком уже решительно, чуть колыхнув доску своею тяжестью, Лязгушин предупредил его:
– А ты поосторожнее. Тут упадешь, сваришься, как комар в борще…
– Вот извольте прислушаться повнимательней. – сказал Марк опять сухо и резко, – вот тут и есть по-видимому, свищ. Так?
Для большей видимости я принесу сейчас гирьку, подвязанную к веревке, и мы выстучим вот этот бок котла. Будьте любезны выждать минуточку, – добавил он холодно и замкнуто.
Лязгушин кивнул подбородком, внимательно оглядывая бурлившую кашицу и тонко прислушиваясь к сипу. Между тем, Марк прошел до конца доски, срыгнул на пол, взял в руки с трубы подвязанную к верёвке гирьку и пошел с ней к тому краю, где они с Лязгушиным вошли на доску. Однако, сейчас он на доску не ступил, а молчаливо остановился у самого края доски, поглядывая на Лязгушина, придерживая в руке веревку.
– Ты что нейдешь сюда? – спросил его Лязгушин спокойно.
– Да что-то не хочется, – ответил Марк все также подбочениваясь.
– Как? – спросил Лязгушин обеспокоенно.
– А так, – ответил Марк насмешливо.
И тут Лязгушин отчетливо увидел на лице Марка что-то такое, что сразу же разрешило ему все, бросая его в мучительный холод, в тоску, почти в предсмертное томление. Его лицо побелело, точно обмакнулось в муку. Он сделал два торопливых шага по направлению, противоположному от Марка.
– Нет, стой! стой! – закричал Марк, – стой, или я сейчас столкну тебя в прорву! Цыц, голубь с бланжевыми ножками! Чем же ты иначе заплатишь мне за Людку? А-га, понял напомаженный распутник?! Понял?!
Лязгушин остановился. Он ясно видел: одним сильным ударом ноги в край доски Марк собьет его вместе с доскою в кипящее тесто. Доска с этой стороны выступала всего на четверть с борта котла, в то время как на противоположной стороне она выступала почти на аршин. И Лязгушин, конечно, понял, что Марк стал у этого бока, именно по той причине, чтобы легче было выбить доску из-под ног Лязгушина.
– Ну, – сипло, между тем, закричал Марк, – двигайся ко мне на два шага, чтобы стать ровно на середину! Тебе говорят! Чтоб тебе было труднее утечь от меня! Понял? Ну! Живо! – опять закричал он, угрожающе подымая ногу как бы для того, чтобы сбить доску с борта котла. Лязгушин передвинулся так, как ему приказывали, сразу деревенея, возвращаясь почти в манекена.
– За что ты меня так? – сорвалось с его языка жалобно и расплывчато.
– За что? А ты сам не знаешь? – перепросил Марк насмешливо. – А за что ты меня по сердцу отцовскому ножом полыснул? За что ты девочку мою обездолил? За что Людку обидел? Или скажешь, она сама виновата? Да ведь ей и семнадцати лет не исполнилось еще, а тебе пятьдесят который? Эх, эх, изгадил ты ее легкими деньгами, соблазнил посулами, развратил подачками. Обрадовался, что матери у неё нет, и что мне рабочему человеку доглядеть за ней некогда было! Эх, эх, – вытянул с сожалением Марк, – и еще спрашиваешь: «За что ты меня так?» А ты меня за что? Не знаешь? Молчишь? Отвиливаешь? – совсем задохнулся Марк. – Стой! Ни с места! – завопил он совсем страшно. – Цыц!
Лязгушин окоченел. Его колени подгибались и беспрерывно тряслись кончики пальцев.
– Так ты не знаешь «за что ты меня так», – заговорил снова Марк, – а я хорошо знаю. Вот за что. Потому что ты за своими деньгами чувствовал, что можешь творить эти своя бесстыдства вполне безнаказанно. То есть до ниточки безнаказанно. Стой! Молчи! Ни шагу! А я сейчас тебе мщу тоже только потому, что могу мстить тебе вполне безнаказанно! Что, например, мне стоит сварить тебя сейчас вот в этой кашице? Сширнул я, например, тебя вместе с доскою в прорву, прибежал, в усадьбу и завопил во все голоса: «Ай, ай, ай! Какое несчастье!»
Барин благодетель поскользнулся и в котле сомлел. И полторы кружки слез вылью! Только и всего! И кто меня за это осудит? Чего-с? Стой! Ни с места, тебе говорят! Вот то-то и есть: мне это решительно ничего не стоит, и даже совсем без всякого риску. Даже совсем!
Ни полвершочка риску! И только в одном тут маленькая зацепочка. Очень маленькая и вот именно в чем. Догадываешься? Марк поднял лохматые брови, вглядываясь в белое лицо Лязгушина. Тот молчал, поджимая синеватые губы, изнеможенно дыша.
– Вот в чем. – заговорил опять Марк. – то я, рабочий человек, равняться с тобой не хочу! И потому ты иди с своей доски спокойно, и если ты только это и умеешь, то и впредь блуди, как, пес! А я рук своих рабочих о тебя марать не стану! Ну, что же, иди! Разве не видишь, что я тебя только хотел постращать! Иди же, тебе говорят! Или ты замерз на своей доске!
Марк подождал и еще минуту, но Лязгушин не двигался. И сердито махнув рукою, Марк пошел от него прочь, изо всех сил хлопнув боковой дверцей.
И тогда Лязгушин тихохонько слез с доски, тихохонько вышел из завода и глубоко передохнул всей грудью:
– О-о-о-х…
Потом он внимательно оправил на себе костюм, для чего-то обмахнул колени фуражкою и, завертев тростью, пошел к усадьбе.
После вечернего чая он подошел к Марку, когда тот стоял у калитки своего палисадничка, сложив на груди узловатые руки. И глядя ему в переносицу. Лязгушин сказал:
– Завтра, в 8 часов утра, можешь получить в конторе расчёт.
Не изменяя позы, Марк сухо отрезал:
– Слушаю-с.