&nbsp;-------<br>|&nbsp;Библиотека iknigi.net<br>|-------<br>|&nbsp;&nbsp;Свами&nbsp;Матхама<br>|<br>|&nbsp;&nbsp;Гадкие утята. Книга первая<br>&nbsp;-------<br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;СВАМИ МАТХАМА<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;ГАДКИЕ УТЯТА<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;(сюрреалистическое эссе)<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Книга первая.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Содержание книги:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 1. «В поисках своего я»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 2. «Делёз»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 3. «Совесть и Нарцисс»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 4. «Случайная координата»<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 5. «Пассажир без места»<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Об авторе: Псевдоним «Свами Матхама» возник случайно. В первый раз я услышал о Махатме от одного «сказочника» и перепутал позже слово. Ошибка сама собой разъяснилась. Но когда я обнаружил несовпадение между смыслом и формами его созерцания и тем самым поставил мат всей честной компании философов, то вспомнил о ней и решил, что это судьба… Я – не философ по образованию, но Делёз и сказал: «Это сделает только не философ». <br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Аннотация: Можно подумать, что это мемуары, но это не так. Это сюрреалистическое эссе, написанное путём погружения в биографию. Кантв своё время создал первый канон метафизики «Критика чистого разума» и надеялся, что в дальнейшем будет написан весь органон. По-старинному это эссе называлось бы метафизический трактат. Длинные цитирования обусловлены его жанровым уклоном в сверхреализм потому что наше сознание состоит в основном из чужих слов. <br>
<br><br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 1. В поисках своего я<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эпиграф: «Нет устойчивых фактов,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;всё течёт, недоступно, удалено:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;наиболее прочны ещё, пожалуй, наши<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;мнения». <br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ф. Ницше.<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я считал себя Гадким Утёнком примерно до шести с половиной лет. Это мнение стойко держалось с тех пор, как я себя помнил, и изменилось в один день, странный во всех отношениях. В этот день хоронили моего отца…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Улица была пуста, солнце тоже пряталось за тучи, но за спиной будто выросла воздушная стена и помешала вернуться домой. Я пошёл в ту сторону, где мы обычно играли… Никто из друзей не появился, только Любка одиноко стояла у своих ворот и печально смотрела вдаль. При моём приближении её глаза наполнились горечью. Кажется, она знала… Я остановился рядом и запрокинул голову к ней, на всякий случай, приготовившись сказать про отца. Пока дерзость позволяла мне молчать. Лицо Любки стало на секунду злым. Потом по нему пробежала какая-то вина. Она первой сказала с неожиданной лестью:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты симпатичный мальчик и уже многим нравишься!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Любка была пьяницей и проституткой. Я отнёсся к её словам скептически, но некоторая радость всё-таки возникла. (Я сообразил, что никогда не смотрел на себя с этой стороны). Радость хлынула сильней. Показалось, что Любка знает! Мой скептицизм стал таять и рассасываться, скоро весь распался в сиянии голубой пустоты, которая засияла перед мысленным взором без единого облачка. Солнце тоже выглянуло из-за тучи и ласково согрело кожу. За спиной выросли крылья. Они до сих пор со мной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я все-таки должен задать себе вопрос: почему в раннем детстве о себе у меня такое впечатление: Гадкий Утёнок?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я был вполне любимым ребёнком. Бабка рассказывала, как заглянула в окно детского садика, куда меня только что сдала, и увидела картину. Воспитаталка хлещет меня по заднице и по спине, а я во весь голос реву после расставания с бабкой. Она вернулась, сообщила воспитательнице всё, что о ней думает, и увела меня домой. Матери было велено искать другой садик.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мать не забыла эти хлопоты и однажды показала мне садик, в который я сначала ходил. Я совсем его не помню. Даже девочку, в которую был влюблён в школе, не помню. Мы с ней ходили в одну группу. Не помню, как делали фотографию, где папа, мама и я. Я в панике смотрю в сторону фотографа и хватаюсь за мамину грудь. Не помню таких близких с ней отношений…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Помню, как мама привела меня в больницу, как говорила с полной тётей в белом халате, потом куда-то ушла… Я ждал, когда она вернётся. Сначала, казалось, что всё идёт, как обычно. Тётя набирала воду в большую, белую ванну. Это началось ещё при маме. Я смотрел. Казалось, в этой ванне можно бродить по грудь. Я представил, как удобно упираться ногами в твёрдое дно. Можно было и нырять! Я однажды нырял в речке, правда, спина торчала, и сносило течением. В ванне течения не было. Я уже мечтал о том, чтобы понырять в ней. Скоро все сроки возвращения мамы прошли. Тётя сказала, что она вообще сегодня не придёт, а мне надо мыться. Кажется, речь шла об этой ванне. Говоря со мной, тётя уже выключила воду. Бок ванны свидетельствовал, что воды в ней мало. Тётя приказала раздеваться до гола и мыться с мылом. Я даже не возразил против того, чтобы раздеваться до гола, робко попросил побольше воды, подойдя к ванне и увидев её на самом донышке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Утонешь! – сказала тётя, уходя в соседнюю комнату. Дверной проём между комнатой и ванной был пустым, без двери. Я был доступен подглядыванию. Тётя молча дала понять, что смотреть на меня не собирается…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тёпленькая полоска на поверхности воды быстро остывала, досаждая сыростью. Я втискивался под эту полоску глубже, но дно жгло холодом кожу. Не оставалось ничего другого, как мыться. Тётя выдала мне новое мыло со свежими оттисками… Я поворачивал его в ладошках, но мыло выскальзывало в воду и норовило больно стукнуть по ноге. Скоро я догадался, как можно меньше в нём измазаться, смыл то, что намазал, синей мыльной водой, как смог, и вылез из ванны без всякого спроса. Майка и плавки показались мне тёплыми и ласковыми. В этот момент меня терзали ощущения Гадкого Утёнка. Я боялся, что справедливый тётин гнев обрушится на мою голову. Я плохо помылся. На новом мыле остались совершенно не стёртые оттиски.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тётя молча согласилась с моим одеванием. Она даже не взглянула на новенькое мыло и повела по коридору. Мы пришли в какой-то кабинет, где сидела маленькая тётя тоже в белом халате. Она властно отпустила полную тётю, и та покинула меня, как оказалось, навсегда в жизни. Маленькая тётя была со мной ласкова. Она сразу вызвала у меня доверие. Правда, меня охватили сомнения, что нужно брать кровь у меня из вены. Казалось, без этого можно обойтись, но никакие резонные возражения не приходили в голову… Я с ужасом смотрел на толстенный шприц. Он медленно забирал кровь из руки, и невидимые волоски на ней шевелись во время этой процедуры. Помню свои мысли по этому поводу: этот укол мне ставили ни за что мне одному, хотя в последний раз укол ставили всей детсадовской группе. Нам измазали ещё пальцы чёрной краской, прикладывали к холодной гладкой доске. Но это было не больно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После процедуры меня вела по коридору третья белая тётя. Две женщины шли нам навстречу в длинных, цветных халатах. Одна из них была растрёпанная и демонстрировала длинную, ночную рубашку под распахнутым халатом. Другая, наоборот, плотно запахивалась в свой халат. Тётя, что была растрёпана, при встрече со мной сверкнула просто огромными зубами, она ещё поворачивала голову за мной следом. Я внутренне поёжился от её пристального внимания. После того, как мы разошлись, на повороте коридора я заметил, что она уже стоит на месте и смотрит в мою сторону. Скоро из-за поворота послышались догоняющие шаги. Мне не хотелось больше видеть эту тётю, но сзади раздался нелепый возглас: «Это мой сын!». Рядом не было других детей, тем более мальчиков. Я вопросительно посмотрел на неё. Тётя старалась казаться ласковой, заискивающе наклонилась ко мне, только губы непрерывно двигались. Большие зубы были видны все сразу. Лицо было незнакомым и каким-то старым. Зрачки расширялись во всю радужную оболочку и пламенели. Её подруга тоже оказалась рядом и сосредоточенно смотрела на нас. Я собрался возразить, что у меня есть мама, но неожиданно онемел. Мама недавно исчезла, ничего мне не сказав! Никогда мне самому не приходило в голову, что можно иметь другую маму. Я был к этому не готов. Вместе с мамой исчез папа, прочие родственники исчезли все до единого. Даже бабка стала прозрачной, но дольше других сопротивлялась. Моя прежняя мама была молода, красива, все зубы не показывала, носила аккуратные платья. Все сравнения были в её пользу. Я остро пожалел, что больше никогда её не увижу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иди к маме! – тётя протянула руки, они оказались возле моих рёбер. Я отдёрнулся с ужасом, готов был уже хныкать и врать, что у меня есть мама. Неожиданно подруга схватила растрёпанную тётю за локоть, стала оттаскивать от меня. Та забилась и заборолась. Она стала рваться ко мне с силой, которую стоило применить на секунду раньше. На помощь «подруге» бросилась тётя, что сопровождала меня. Вдвоём они оттащили «новую маму» на безопасное расстояние… но дверь в палату, где я оказался, даже не запиралась. Зубастая тётя могла войти в неё из коридора. Мой сон был тревожен, но ночью она не появилась. На утро я услышал сдавленный крик в коридоре. Он был похож на тётин голос, вырвавшийся как будто во время борьбы. Больше он ни разу не раздался, но каждый день мне мерещилось, что зубастая тётя входит в палату. Дверь медленно открывалась, она стояла на пороге с пылающими глазами. Мне приходил какой-то конец. Я тяжело боролся с зубастой тётей, но никаких иллюзий себе не строил. Кроме меня в палате было два человека. Сухой старичок в пижаме всё время читал журналы в кровати. Я решил поговорить с ним на тему опасности для нас обоих. Мне требовался союзник. Он на секунду покосился на меня и продолжил читать. Молчаливый толстяк со следами банок на спине на кровати у окна вообще казался неприступен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как-то дверь открылась… Моё сердце стало останавливаться, но в палату вошла приветливая молодая тётя в белом халате. Пузатый отложил газету. Его спина скоро покрылась стеклянными банками. Я отважился спросить у тёти про ту, с большими зубами, но голос у меня был хриплый и слов мало. Тётя, ничего не уточняя, кратко сказала:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Сумасшедшую увезли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Её слова меня не успокоили, и время от времени я прятался под кроватью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отец снял меня с этой кичи. Однажды я услышал его голос с улицы через открытое окно, который громко звал меня по имени, залез на подоконник и, действительно, увидел отца. Морщась от улыбки, я сразу сказал, что хочу домой. Отец протянул руки:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Прыгай!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я прыгнул на них, не веря. Мы покинули больницу без всякого спроса, как мне казалось. Я так и оставался на руках для скорости, попробовал рассказать про зубастую тётку, но отец не вник, думал о чём-то своём. Я спросил про маму, затаив дыхание, услышал от него машинальный ответ: «Она ждёт дома».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я побоялся уточнять, но, судя по всему, мама у меня была та же. Когда мы достигли знакомого перекрёстка, больница оторвалась окончательно у меня за спиной. Моё сознание посветлело. Мы шли домой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Лицо сумасшедшей на долгие годы врезалось мне в память… Я узнавал его у старухи, которая за частоколом своего палисадника то и дело наблюдала, как я иду домой из школы, а однажды жена вздумала мне петь какую-то песню, глядя в глаза. Я узнал губы сумасшедшей, бегающие по зубам. Одна из родственниц жены вообще сильно была похожа эту сумасшедшую.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все эти воспоминания не дают ответа на вопрос: откуда взялся Гадкий Утёнок? Он уже есть! Можно обратиться к воспоминаниям более ранним и более отрывочным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На мне майка и нет штанов… Я ем сырые яйца, в яйца накрошен хлеб. Ложка весело стучит о дно чашки:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хочу ещё! – крикнуть получилось отчётливо. «Интересно: поняли меня или нет?». Мама не переспрашивает, значит, поняла, но она говорит совсем не то, что я ожидал: – Надо просить бабушку. Это бабушкины яйца!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Папа ей виновато вторит: – Надо просить бабушку!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моя радость по поводу внятной речи стала остывать: «Интересно, кому я кричал?». Бабушка сидит рядом на кровати. «Зачем папа и мама встряли?».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, мой аппетит впервые не встречает у бабушки немедленного одобрения. Она уже встала, готова к действию, но сомневается: «можно ли мне яйца?». Почему может быть нельзя, – я вообще не понимаю. Мне, судя по всему, придётся отдельно просить бабушку. Я забываю слова, что-то говрою, к ней обращаясь, но своё мычание сам не разбираю. Бабушка демонстрирует своё разорение и лезет в подпол: появляется ещё два яйца. Я начинаю их есть, но вкуснейшие яйца превратились в скользкое месиво.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тот чудный разговор сбил меня с толку. Яйца навалены горой в глубокой чашке, что стоит в подполе. Я не могу поверить, что бабушке их жалко для меня, но сейчас смысл этого разговора позволяет реконструировать семейное предание. Мать как-то рассказала, что я раздавил бабушкиных цыплят доской, которая огораживала их место. Ещё переспрашивала с удивлением: «Ты что, совсем не помнишь?». Я не вспомнил, но потом, будто, сам и нафантазировал: любопытством потянулся к жёлтеньким цыпляткам, облокотился на доску мне по пояс и упал вместе с ней. Под доской оказалось несколько замерших цыплят. Никакой вины у меня не было. Цыплятки остались точно такими же… Видимо, мамина очередь была следить за мной. Бабка взяла с неё деньги за цыплят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ещё я припоминаю, как бабка меня пугает даже смотреть в сторону беленьких кур. Они параллельно гуляют со мной во дворе. Почему-то, бабка называет их цыплятами, но молоденькие куры меня не интересуют. Запрет довольно неудобный. Кажется, что я должен отводить глаза и бежать в какую-то другую сторону от беленьких тоненьких кур, но двор сильно ограничен. Может, мне вообще в углу стоять лицом к стене?Моя цель – проследить возникновение представления о себе, как о Гадком Утёнке, и понять, почему это первое сознательное восприятие себя? Оно припоминается только, когда я мылся в большой ванне, но уже существующим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видя какой-то сон, я почувствовал, что хочу писить, почти дотянулся до сознания проснуться, но всё равно напрудил в кровать и сам встал в ней, чтобы не лежать в тёплой луже. Бабка сняла с меня мокрую майку и спустила на пол, чтобы перестелить. В кухне уже трещит печка. Я выбегаю посмотреть, как падают красные угольки в подувало. Бабка всегда запрещает лезть к печке. Поэтому я сел на корточки на расстоянии, чтобы заранее парировать её возможные возражения, и заглядываю в поддувало. В него только что очень удачно выпал даже не уголёк, а маленький огонёк. В это время Тамарка, лежащая под одеялом на бабушкиной кровати, (почему-то, никогда её там не видел, видимо, я просыпаюсь всегда позже её, а засыпаю раньше), ни с того, ни с сего обиженно заявляет, что у меня писька торчит:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Как не сты-ыдно!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я и без того не уверен в своих действиях. Тамарка меня ещё отвлекает. Писька из меня всегда торчит. Правда, сейчас на мне нет и майки, только собственная кожа. Майка и раньше письку не закрывала, но Тамарка никогда не обижалась. Мне в голову не приходило стыдиться, никто и не требовал. Что такое Тамарка выдумала? Я пробую представить себе стыд… Какая-то сырость в области живота представляется неотчётливо. Кажется, в это время мне предписано стыдиться ссаться в кровать. Это предписание интонационное, какое-то тоническое, и я искренне сотрудничаю с обращённой к себе интонацией.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Еще один эпизод. Мы с Тамаркой ужинаем за маленьким кухонным столом, за которым готовят. Где-то рядом бабка. Я громко объявляю:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Хочу какать!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Похвала обеспечена. Бабка не похвалила, но со мной соглашается: – Беги на горшок!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Горшок стоит в двух метрах у печки и накрыт крышкой. Штанов на мне нет. Я бегу, но возиться с крышкой некогда. Кажется, что не успеваю. Я оперативно сажусь и какаю рядом с горшом на пол. Кожа осталась чистой. Я молодец! Мне радостно. Тамарка обиженно хихикает: – Мы еди-им!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она опять меня не одобряет. Бабка смотрит на всё молча, и не сказала, что я – молодец. Какое-то сомнение в своём поступке у меня возникло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С ощущениями Гадкого Утёнка эти воспоминания всё же не отождествляются. На самом деле, Тамарка меня не смущает, и никогда и не смущала. Возможно, дело тоже в интонациях её голоса. Ей пятнадцать лет. Она ещё не взрослая, но я об этом не знаю. Тамаркой её называют все, и я в том числе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как бабке удалось сделать так, что я не могу потрогать ручку духовки? Она нагревается слабо и в последнюю очередь у затопленной печки. Я знаю об этом, но бабка запретила трогать все заслонки. Я могу прикоснуться к ней, только переломив себя, а когда печка была не топленной, я специально прикасался к чугунным заслонкам. Холод от них, как ожог, проникал в кожу пальцев.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бабка куда-то уходила с Тамаркой, хотела взять меня с собой, но передумала. Она была поглощена предстоящим делом, и оставила родителям. Матери тоже нужно было куда-то уйти: вопрос взять меня с собой даже не стоял. Она, как виноватая, говорила с отцом и обещала быстро вернуться. Всё интересное в этот день проходило мимо меня… Папа угрюмо сидел на табуретке в кухне. Между нами повисло совсем уж беззвучное молчание. Я решил что-нибудь сказать, чтобы поддержать разговор, и сказал, что хочу писить. Ведро стояло рядом с печкой. Я уже умел им пользоваться. Папа взорвался:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ну, что тебе кепку подставить?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Другой эпизод общения с отцом. Мы сидим на корточках во дворе. Он решил доказать мне, что ракета летит, не как самолёт, нарисовал на земле самолёт с крыльями. Я слышу о самолёте впервые и весьма заинтригован, но отец упомянул о нём вскользь. Бескрылая ракета, нарисованная рядом, выглядит не так романтично. Папа объясняет:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ракета так не летит. У неё отрывается первая ступень, она летит на второй, потом отрывается вторая, она летит на третьей… Ты понял!? – Я уже мысленно полетел на самолёте. Мне хочется вернуть папу к разговору о нём, но как-то боязно. Я представил нашу избу, которая летит в небе… Ступенька отрывается от крыльца – это как-то влияет на полёт избы? Я всё равно представляю, что она летит… Потом вторая ступенька отрывается. Что изба может от этого и не развалиться, я представляю. Третьей ступени у крыльца не было. Я всё равно сказал папе, что понял… В настоящее время бабкина изба, летевшая в небе и терявшая ступени от крыльца, затонула в земле. Кончик крыши торчит, как нос корабля. Нет, папа не вызывает у меня никаких ощущений Гадкого Утёнка. Я, скорее, чувствую себя в опасности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бабка как-то сказала, что отец был уважительным сыном: всегда называл её «мама», никогда «мать». Однажды он сильно на неё разозлился, но всё равно выговорил правильно. Это – система уважения. Разумеется, речь идет об уважении к мнениям старших, но семейное предание сохранило историю, что старшие боролись за свои мнения на равных. Бабка уходила из избы ночевать к соседке, если дед требовал денег на водку. На фронте он «пристрастился». Она не желала входить в его положение. К утру дед остывал. Соседка, к которой она уходила ночевать, имела такого же мужа. Она стала моей второй бабкой по материнской линии. Это была баба Нюра. Я подозреваю, что бабка присмотрела мою мать во время таких ночёвок. Отец и мать сначала относились друг к другу, как соседи. Мать даже говорила, что они не интересовались друг другом: «У него были свои взрослые девки». Отец старше на шесть лет. Есть фотография, где он в длиннополом пальто и какой-то внушительной кепке, на другом снимке в костюмчике без галстука. Всё это до женитьбы. Баба Нюра как-то рассказала, как моя бабка пришла свататься: «Уведёт без свадьбы! Кошку из-под стола выманить нечем!». На что она ответила достойно: «Так не уведёт. Сначала пусть распишется в загсе, а свадьба мне твоя не нужна». Так что «придумали» меня бабки: заключили между собой какое-то компромиссное соглашение и оказали влияние на детей. Оба деда к этому времени уже умерли. Это было уже бабье царство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После загса мать ночевала дома. Отец уговорил её жить вместе только через неделю. «Чёрт знает, что такое!». Возможно, я произвольно связываю факты, но бабкино сватовство имело для меня кармические последствия. Я не был ни на одной свадьбе в своей жизни. Катализатором этой странности стала тётя Вера, старшая сестра матери. Как-то она вдруг не захотела, чтобы я присутствовал на свадьбе её дочери: моей старшей двоюродной сестры. У бабы Нюры даже спор возник по этому поводу «с Верой». Мне было тогда пятнадцать лет, сознание мне надо было тренировать, наверное; но я помню, что чувствовал облегчение, что не поеду на свадьбу. Тягостно было представлять себя гостем. Когда вступали в брак другие братья и сёстры, я жил далеко от дома.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такой же кармической (судьбоносной) представляется история с кошкой, которую «из-под стола выматить нечем». По словам Тамары, их кошка была очень красивой. Гладкая чёрная шерсть, белые кончики лапок, ушек и хвоста, на груди белая бабочка, – но пропала куда-то. Тамара её искала целый год, а когда у всех в избе разболелась голова, Тамаре стало казаться, что кошка мяукает на улице. – Отведи ты её к доктору! – сказала бабка деду. – Что ей всё время кажется?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тут баба Нюра закричала с улицы, стуча в окно:– Ваша кошка нашлась!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кошка, действительно, разбегалась, прыгала на дверь и громко орала. Баба Нюра увидела это через своё окно, выходившее в бабкин двор, а когда зашла в избу, почувствовала угар… Мой отец в это время служил в армии, тёти Вали не было дома. Это ей сказали прикрыть заслонку. Она, убегая на танцы и шевеля ею, чтобы найти оптимальное положение, задвинула слишком сильно. Младшее поколение между собой тоже боролось за мнения. Мой папа, как старший брат, мог дать тёте Вале подзатыльник. На моей памяти, правда, тётя Валя с нами уже не жила, она вышла замуж. Со своей младшей сестрой Тамарой мой отец тоже не слишком щепетилен. Дверной проём сенок заносило снегом так, что белая плёнка набивалась до самых верхних углов. Когда открывали дверь, казалось,что из избы нет выхода. Мой папа брал Тамарку и бросал через дверь: «прочистить проход». Хищная шутка заставляла Тамару визжать. Под дверью лежал большой сугроб. Какое-то небрежное отношение к младшей сестре всё равно здесь можно заметить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всё-таки, откуда взялся Гадкий Утёнок, если в традициях избы его нет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы с матерью идём в гости. Она не разрешает снять колючую шапку и расстегнуть пальто. Я почувствовал непреклонность в её голосе. Интонация является для меня безошибочным смыслоуказанием, но в тесном пальто трудно дышать. Шапка прокалывает голову до самого черепа, я, тем не менее, оставляю намерение плакать. Это обессилит меня. Я и так еле передвигаю ноги. Я иду и чувствую себя Гадким Утёнком… Под пальто ещё костюм с начёсом. Его бы одного хватило для такой погоды. Дома с бабкой было комфортно, но мама ласково привязалась: «Пойдём, да пойдём…». Сесть на землю, что ли? Ещё лучше – лечь! Дышать всё равно будет трудно. Мы отошли от дома на квартал, идти вперёд ещё целых три: вернуться бы домой! Мать требует идти вперёд и тянет за руку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не могу снять ни пальто, ни шапку, я не контролирую пределы своего тела. Прав Ницше: моя «воля к власти» ущемлена. Поэтому я – Гадкий Утёнок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я запомнил этот случай, потому что тогда не заплакал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В гостях меня раздевают, но я, по-прежнему, Гадкий Утёнок. Меня снова оденут, выведут на крыльцо и сфотографируют. Подпись на фотографии говорит, что мне два года. Фотограф что-то заподозрил: вывел меня во второй раз без пальто и без шапки. Я прикоснулся к животу ладошками на второй фотографии: – жест готовности оставаться таким, но выражение лица на обеих фотографиях не отличается… я уже скрытен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эта шапка долго никуда не могла деться. Когда я учился в институте, то ходил в ней на лыжах. Она по-прежнему колола голову.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иногда мать тревожно говорила: «Опять ты будешь уросить». Она делала это несколько раз, когда мне даже не хотелось. Заботясь о ней, я обещал не уросить, тем более, что никаких потребностей в тот момент у меня не было. Слёз, о которых она говорит, я не помню. Видимо, они снимали стресс и забывались тут же. Я не думал, что ими кого-то контролирую, а в тех гостях мы бывали не раз. Однажды я бегал там с местными детьми во дворе. Игра не клеилась. Я никого там не знал и даже не делал попыток познакомиться: всегда чувствовал себя в этом месте Гадким Утёнком. Мне захотелось в туалет. Он стоял на улице в углу двора, но, казалось, в спину будут смотреть огромные глаза, если я туда побегу. Со мной во дворе были дочки тех, у кого мы в гостях. Глупо – бояться глаз, которые, якобы, неподвижно смотрят тебе в спину, – и самостоятельно выдавать себя. Я ничего не могу поделать с нелогичным желанием попросить у кого-то разрешения и обращаюсь к одной из девочек, которой больше доверяю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маринка меня проводила. Внутри сортира – острый запах хлорки. Я заглянул в вонючую, глубокую яму, в которой кишели белые черви, и серьёзно испугался. Сюда следовало идти с мамой. Маринка деликатно предлагает меня подержать. Я не могу себе позволить такие отношения с ней. Маринка нравится мне. Правда, она учится в школе дольше, чем я живу. Я закрываюсь в туалете один, но мысль сложиться над глубокой ямой в неустойчивом равновесии вызывает у меня непреодолимый ужас. Нагадить в штаны тоже не выход. К маме бежать поздно. Я выбираю не самое приличное действие и какаю на пол. Это можно было бы сделать на улице, но меня было бы видно. Через некоторое время во дворе поднимается тихое волнение, какой-то парень задает вопросы… Он подходит к девочкам. Я уже удрал за ограду и смотрю на это через частокол, в принципе, можно удрать домой, дорогу я помню. Мама потом придёт сама. Но мы никогда так не делали, я колеблюсь. Кажется, Маринка не выдает. Светка на меня показывает головой, парень подходит. Я «честно» отвечаю на его вопрос: «Я не какал в уборной на пол». Гадкий Утенок распускает во мне все свои лепестки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, я поймал его за руку! Он связан с враньём. Надо только расширить понятие вранья, в том числе, и до делания вранья. Когда я не стягиваю шапку с головы против воли мамы, я тоже вру. Я иду с ней в гости и не плачу – это враньё! Мать тянет меня за руку, а мне нужно сидеть на земле, даже лежать, нужно в другую сторону, но я иду с ней. Я чувствую себя Гадким Утёнком, потому что вру… Я был Гадким Утёнком и на новогоднем утреннике. Как только мать сняла с меня от пальто и верхние штаны, я был опозорен. Это случилось прямо на глазах светлого ангела, девочки, в которую я в первую же секунду влюбился безнадёжно. Она смотрела своими жутко большими, прозрачными, голубыми глазами, как меня раздевают: была в белых носочках и белой обуви, в белом платье и белой сияющей короне на голове. В это время мать безжалостно разоблачила на мне голую полоску тела между короткими штанами и чулками. Я согласился на чулки, потому что думал: мы снимем их незаметно, когда придём. Жуткий компромисс был с моей стороны вообще надевать их, мне не хотелось иметь их, даже под одеждой…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мать обещала снять чулки, как только мы придём, но повела себя вероломно: «Оставайся в чулках!». Из-за белой полоски тела между чулками и штанами я чувствовал себя неприлично голым. Утренник превратился в пытку. Мне хотелось забиться в угол, стать невидимым и плакать. Я понимал, что это невозможно – плакать незаметно, – поэтому я вёл себя нормально. Я только прятался в толпе незнакомых детей, не смотрел на белых снежинок, чтобы не встретиться глазами с той самой девочкой, уходил за ёлку от части зала, где по моим расчётам, была она… Бесконечно униженный чулками, я был ещё и сфотографирован матерью. Мой позор навеки растягивался во времени. Это было последней каплей… Больше всего, мне хотелось отказаться наотрез, но это требовало слёз. Я бы привлёк к себе внимания в чулках всей ёлки… Нет несчастней меня существа, чем на этом снимке. Я жёстко сгорал перед фотографом. К своему удивлению, сейчас я вижу доверчивые детские глаза и кривую улыбку на этом снимке, не смотря на длительные мучения и желание слёз, кажется, что я едва ли не веселюсь. Плечи светлой рубахи с короткими рукавами свисают до локтей, лямки тёмных штанов перехватывают грудь, которая детски доверчиво подаётся вперёд. Я – миленький и нежный. Даже открытая белая полоска ног между штанами и чулками не портит такого малыша. Снимок кажется мне удачным. Эти чулки на мне больше не болят…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я мог бы не прятаться за ёлкой, находиться там же, где девочка в сверкающей короне. Это было бы счастьем. На мне бы болтались штаны на лямках и светло-жёлтая рубаха. Всё это я мог бы стерпеть. В воображении я приближался к ней, но на мне не должно было быть чулков, как мать и обещала. Я бы осмелился находиться где-то рядом, немея, возможно, что-то бы сказал… Это был бы фантастический флирт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Снежинок» на ёлке было несколько. Одна из них попала на мой снимок, но она – брюнетка и не тоненькая, у неё соски под платьицем и мягкости на ногах. Вот кому хотелось сфотографироваться, – но только не мне!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чаще всего мне приходится «врать», когда я иду в детский сад. Я хочу носить шарф, как взрослые, под пальто, или хотя бы узлом спереди, но даже это невозможно доказать матери. Узел сзади – совсем не теплее! Я не закатываю истерик. В детский сад шагает Гадкий Утёнок, но откуда взялась эта «система терпения», почему на фотографии, где папа, мама и я, – я не терплю, испуганно хватаюсь за мамину грудь вместо того, чтобы что-то терпеть, а на снимке, где мне два года, я уже – Гадкий Утёнок. Что-то вывернулось наизнанку. Что стало определять меня за промежуток времени, который не может быть длинным?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мама ласково уговаривает пойти вместе с ней на улицу: «Там тепло и легко дышится». Мне и в избе легко дышится. Я не понимаю аргумент, мне не хочется ничего менять, но трудно измышлять слова для отказа. Я поддаюсь уговорам. Мама натягивает на меня зимнее пальто, валенки, шапку, завязывает шарф сзади… На улице, действительно, солнечный денёк, но холодней, чем в избе. Я стою во дворе рядом с мамой, которая в стареньком, лёгком весеннем пальто отбрасывает штыковой лопаткой снег от сенок. Она смотрит всё время на меня и улыбается. Её голова покрыта лёгким платком вместо шали. На мне толстая, зимняя одежда, которая мешает движениям, поэтому шевелиться – не хочется. Двор завален сплошным сугробом, по нему тянется тропинка в огород. Можно пойти по ней. Больше идти всё равно некуда. Это требует движений, и я не иду. Воздух хладно касается моего лица. Никакой он не тёплый!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Возьми меня на ручки! – Я думаю, что моё лицо будет рядом с её лицом. Так теплее, пальто покажется не таким тяжёлым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тоненькое лицо у мамы, как на фотографии, и смотрит на меня с недоумением. Она отказывается. Я понимаю, что просить бесполезно и неуклюже застываю на узкой тропинке. От холодка щёки не спрячешь. Мои отношения с матерью замерзают на этом мартовском ветерке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Спустя год или два, мы бегали во дворе детского сада друг за другом, смеясь. Или это я за Петькой бегал – уже и не помню. Настроение у нас было лёгким, –стоял тёплый май. Мы были в рубашках с коротким рукавом и не понимали, что нам говорит новая воспитательница, которую поставили на нашу группу. Я заметил скрытую угрозу в её спокойной интонации и запутался… прочитал интонацию по верхнему слою, но это был мой выбор заметить то, что удобно. Это опять случай чувствительности к интонации: я воспринимаю в ней смысла даже больше, чем довожу до собственного сведения, потому что на уровне сознания могу оперировать только частью информации. По её словам, мы играли как-то не так, но мы ровным счётом ничего не делали, и я продолжил бегать за Петькой, а он хихикать и убегать. Воспитательница пообещала всё рассказать матери. Я не понял, что она расскажет. Я совершенно не волновался, но воспитательница, зачем-то, сдержала слово… Мать по дороге домой стала талдычить мне то же самое. То, что нам вменялось в вину, было неправдой. Не было у нас намерений! Я надеялся, что мать это понимает. Мне не хотелось объяснять пустяки. Это было унизительно, и по дороге домой я совсем не старался оправдаться. Видя, что я не боюсь, мать произнесла несколько раз, что не будет молчать: всё расскажет отцу. Я не понимал, что она расскажет, но пустые выдумки про меня, звучащие дома вызвали досаду. Кроме отца это могла услышать бабка и Тамара… где им ещё быть, если не дома? Наказания я не боялся: отец меня не наказывал. По сути, я даже не представлял, что он может мне сделать. Бабка тоже не наказывала. Я мимолётно подумал о Тамаре. Это было вообще смешно. Но, по словам матери, мне грозила дома какая-то злейшая, неизвестная опасность. В очередной раз она сказала, что не будет молчать. Наконец, слёзы отчаяния хлынули из меня: – Не рас-сказы-вай!!!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я немедленно оценил слёзы и добавил нужную интонацию. Это было заклинание: «Видишь, я покаялся!». Моё отчаяние стало расчётливым…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интересно, что я, по сути, солгал матери, но в этот момент не чувствовал себя Гадким Утёнком и остался, как был, наглым. Эти слёзы я, почему-то, запомнил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Каким-то детским голосом мать продолжала говорить, что она и так всё время молчит. Мне всё сходит с рук. Эта клевета на меня звучала, почему-то, как жалоба. В её голосе изменилась интонация. Я немного успокоился… Дома она ничего не сказала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слёзы, которые я запомнил, не снимали стресс: его, по сути, не было; какая-то отчаянность была. Я врал матери, но не врал себе и не был Гадким Утёнком. Я вёл себя предельно активно. Когда я чувствовал себя Гадким Утёнком, я тоже мог вести себя более активно: убежать домой и не разговаривать с парнем, мог сесть на землю и т.д… Я всегда что-то мог, но вместо этого доводил до предела своё терпение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь я понимаю, о чём могла идти речь и у матери, собравшейся бороться со своим молчанием. Это в её семейных разговорах стало больше молчания…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как-то к нам в гости пришла крёстная отца, тётя Таня. Она любила выпить без всякого праздника, и, видимо, отец с ней и выпил. Помню, тётя Таня сидит за маленьким кухонным столом, за которым готовят. Разговор сделался каким-то напряжённым, но отца рядом нет. Гостья оборачивалась к кому-то, спокойно отвечает, сжимая губы. Бабка сидела на кровати рядом с ней, поворачиваться так нужды бы не было… Наверное, за спиной моя мать выражает претензии по поводу спаивания мужа. Скоро тётя Таня исчезает из гостей… Трезвый отец, вернувшись откуда-то, вдруг стал пьяным и разъярённо ломает стол в комнате. Мне, почему-то, кажется, что там, где он крушит его, вспыхнул свет. Видимо, из комнаты несётся ярчайшая ругань с металлическим визгом гвоздей. Верхняя доска стола, которую отец оторвал, покрылась щучьими зубами этих гвоздей с обратной стороны. Это последнее, что я запомнил. Мы с матерью спешно бежим из избы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Баба Нюра нам постелила толстый, мягкий матрас на полу. Наверное, это была перина, по крайней мере, мне понравился матрас. Сумрак и тишина тоже понравились. Я выражаю мысль жить здесь. Мать молчит. Баба Нюра тоже не поддержала этот разговор. Когда за окном засерело, ставень неприятно задребезжал. Баба Нюра, почему-то, уверена, что это пришёл отец. Мне кажется, что он не мог прийти. Мы от него ушли – и всё. Мать, к моему удивлению, выходит на этот неприятный стук на крыльцо и с кем-то бубнит… Через некоторое время я водворён в избу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Матери где-то нет. Отец чинит разбитый стол. Бабка качает на него головой. Папа, свесив голову, не огрызается. Я тоже качаю на него головой. Мысленно я удивляюсь, что он умеет делать столы…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если бабка в схватках с дедом возвращалась в избу победительницей, то мать вернулась проигравшей. Не смотря на извинения, принесённые отцом, ей в дальнейшем пришлось «фильтровать базар». В избе для неё установилось то самое «молчание». Когда отец строил наш дом, он не отступил ни на метр «от мамы» (бабки). Мать предлагала сделать разрыв между избой и новым домом, хотя бы на метр, но её уже никто не слушал, и получилась пристройка. Она по закону принадлежала бабе Марфе. Мы с матерью жили в доме, но официально не имели жилья, благодаря этому мать получила сначала комнату, а потом квартиру. Почти сразу, как появилась комната, она через суд оформила дом на себя. Имей она жильё, никакой квартиры бы по закону не полагалось. Так что «молчание» оказалось судьбоносным. Этот судьбоносный толчок принадлежал крёстной моего отца, любившей выпить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Крёстные по линии отца почитались… Бабка неоднократно мне подчёркивала, что Тамара – моя крёстная, дядя Толя – крёстный. На самом деле, крёстных у меня оказалось трое. Тамара говорила, что в церковь ходила ещё одна моя тётя. Они были подруги, делили обязанности и держали меня по очереди. Дядя Толя, брат матери, нёс меня в церковь. Разумеется, бабка возглавляла поход.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда строительство дома закончилось, тётя Таня выступила с речью. Её слушал я и кто-то ещё… Дело было в примете: перед тем, как поселиться в новый дом, следовало запустить в него на ночь, не кормленных три дня, собаку, кошку и петуха. Если к утру сдохнет петух, жить в доме можно. Если кошка или собака, жить, кажется, было нельзя, в доме будет покойник. Почему животные не могли выжить все сразу? – я не понял. Представить себе, что построить новый дом и не жить в нём, тоже не смог.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По случайному совпадению отец погиб, чуть ли не после того, как в доме расставили вещи. Он был в командировке на уборке урожая, а перед ней ему приснился сон, что он на машине упал с моста. Так и случилось… Получалось, что крёстная защищала его на каком-то недоступном для сознания уровне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда отца привезли домой, мать сказала, что я буду ночевать в избе у бабы Марфы. Я там ещё чувствовал себя привычней, чем дома, и прекрасно выспался. Утром, по приказу матери, пошёл к отцу в новый дом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бабка сидела у гроба. Этот гроб смутил меня. Почему отец лежит не на кровати? Я почувствовал: что-то серьёзное, но не понимал совершенно определённо, что именно случилось. Отец с закрытыми глазами ничем от себя не отличался. На всякий случай, я поинтересовался у бабки, когда он встанет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Её морщинки стали мокрыми: – Он не встанет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий вопрос она ответила после длинной паузы. По её словам, его было бесполезно щекотать. Мне не верилось. Я не выразил сомнение вслух, проявил осторожность, хотя совершенно не боялся говорить с бабкой на любые темы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бабка сидела возле гроба одинокой и несчастной. Я побыл с ней какое-то время и пошёл на улицу, где и встретил Любку…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самыми весёлыми в тот день были молодые музыканты. Они позже всех появились. С ними во дворе стало тесно. Нас, оказывается, знало много народу. Помню, бабка на коленях рыдала в открытую могилу, рядом голосили тётки. Наверное, не было таких отчаянных похорон в мире… Позже тётки зачастили, гладили меня по головке и причитали: «Сиротка!». Слово мне не понравилось, показалось неприятным. С тех пор и без того малознакомые тётки отца вместе с тётей Таней стали вызывать у меня отчуждение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Система уважения к старшим, существовавшая в избе, досталась деду и бабке в наследство от их родителей. Я сужу об этом косвенно, но по одному из рассказов бабки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что-то много сестёр было у бабки: шестеро, что ли, а у деда было ещё больше братьев и сестёр. Ещё у них было двенадцать лошадей, девятнадцать коров, тьма овец, что-то не считанное… работали всей семьёй. Бабка это подчеркнула: «Никого не нанимали». Я запомнил, но не понял. Мысли у меня в этот момент разъехались. Получалось, что они были кулаки: то ли мне стыдно стало, то ли гордость возникла. Чтобы дочки не убегали на гулянье с парнями, прадед запирал их на ночь в каком-то то ли овине, то ли амбаре. Одна из них – Дунька – подставляла к стене этой тюрьмы оглоблю и то ли вылазила из овина, то ли перелазила через овин. Бабка сказала: – Отец бы её убил, если б узнал! – На её морщинистом лице зажглись выцветшие глаза. Я заподозрил, что бабка сама хотела бегать на гулянье, но, казалось, всё было так давно, что не имело смысла и спрашивать. Ещё, казалось, что бабка что-то не договаривает про Дуньку… Потом она сама родила такую же Дуньку, только звали её тётя Валя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хоть и не убегала бабка из овина, но тоже была не промах. Слёзы закапали из-за неё у какого-то жениха «возле налоя». Его имя бабка произносила, будто конфетку во рту держала. Это был сначала бабкин жених. Дело расстроилось у них после каких-то простеньких слов. Можно было только крепче обнять друг друга после таких слов, но – нет! Бабка припомнила и мирные интонации, но одновременно складывалось впечатление, будто бы она сама и виновата… После их ссоры родственники решили женить Ванюшку. Его свадьба состоялась в церкви, куда набилась вся деревня. Жизнь с церковью, вдруг всплывшая в словах бабки, меня удивила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда вся деревня была в церкви, она сидела дома, но к ней зашла какая-то толстогубая, красивая подруга в красных бусах, стала уговаривать пойти в церковь. Имя бабка назвала, но я забыл. Бабка не хотела идти, но подруга пела:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Пойдем, Марфуша, посмотрим свадьбу!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бабка и явилась, прошла в первый ряд. Поп в это время водил молодожёнов «вокруг налоя», и на свечку жениха и закапали слезы. Сестра жениха бросилась ей на шею: – Марфуня, что же ты наделала! – Я пробовал представить себе, как моя морщинистая бабка проходит в первый ряд сквозь редкую толпу. На меня это никакого впечатления не произвело. Всё равно, Ванюшку было жалко. Потом по поводу Ванюшки я немного одумался. Он даже вызвал у меня досаду. Этот Ванюшка мог стать бабкиным мужем. У них были бы другие дети вместо отца, тёти Вали и Тамары. Без тёти Вали можно было бы обойтись, но Тамара всё время сжимала губы, чтобы не улыбаться. Я не смог представить себе её не существующей. Под вопросом было и моё существование. Я посмотрел на бабку с подозрением: от неё, оказывается, многое зависело. Я всё равно не смог представить бабку молодой и красивой. Такой образ тут же рассыпался на куски, хотя по слуху от тёти Вали, в 1920 году бабка шла шестнадцатилетней по своей деревне, и люди выглядывали в окошки: «Мол, вон Марфа идёт – какая красивая!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А где был дед?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дед был из другой деревни. Бабку сосватал какой-то старик, имевший славу колдуна. Он остановил её возле какого-то курятника (я представил бабкин курятник, но курятник, видимо, был другой), спросил, дёрнув «до трёх раз за косу»: – Пойдёшь за… – Бабка, вспомнила свой ответ и выпучила глаза, как шестнадцатилетняя: – Понравится, так пойду! – Деда она никогда не видела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бабка вдруг обратила внимание на меня: – А ведь ты ко мне на могилки ходить не будешь. – Я удивился. Вообще мне казалось, что наша такая жизнь никогда не кончится, но не стал противоречить: – Буду ходить!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, не будешь…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бабка оказалась права. Я не был на её похоронах (жил в другом городе), за всю жизнь «на могилках» был тоже считанные разы, если не отведет Тамара, не найду… Умела бабка «вспоминать» будущее.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это просто какое-то счастье, что все родственники быстро отставали от меня. В моём раннем детстве бабка эпизодически тоже пыталась меня чему-то учить, но быстро делала вывод: «Ты ещё глупой». Преимущество сироты свалилось на меня, будто, с неба, и я довольно рано осознал счастье быть предоставленным себе самому. Если бы за меня взялись всерьёз, логики бы в моём поведении не было. Я сужу об этом по своим двоюродным братьям: Сергею и Андрею. В такой картине, разумеется, не может быть последовательности, и что-то в меня от окружающих проникало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Помню, дома появилась азбука с отличнейшими картинками, я много раз смотрел на них, но мать, почему-то, тянула с первым занятием. Я подтолкнул её. Мы сидели уже в новом доме. Книжку, по её инициативе, начали изучать с неожиданного места, а не с первой страницы. На картинке в деревянной клетке сидели два зайчика, я уже видел их много раз. Рядом была нарисована такая же клетка, в ней сидел один зайчик, второй был за пределами клетки. Мама начала заниматься со мной: – В клетке сидят два кролика. Один убежал. Что нужно сделать?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я даже не стал выяснять, почему это кролики, мне хотелось поощрить маму быстрым ответом: – Нужно его поймать и посадить обратно!<br>
<br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мама, почему-то, опускает руки: – Тебя рано учить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не понимаю, в чём дело? Оказывается, нужно было от двух отнять один…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я был в недоумении. Это казалось и так очевидно. Я совершенно не помню, чтобы учился считать. В лучшем случае на это ушло минут пять – и не мамой. Кто-то рассказал последовательный счёт до десяти, а дальше повторялось всё самым прозрачным образом. Мне и до этого было известно, что восемнадцать копеек больше шестнадцати на две копейки. Скорей всего, бабка сказала. Как бывшая колхозница, она получала пособие за потерю кормильца, то есть деда, и строго упоминала все свои копейки: двадцать семь рублей и 29 копеек, называла их «пензией». Никаким своим богатством бабка не пренебрегала. Она слыла скупой, но в её скупости существовала какая-то прореха. Когда я, бывало, сопровождал её в магазин, она покупала кирпич хлеба за 16 копеек, и по своей инициативе брала мне ромовую бабу за 18 копеек. Я всегда этому удивлялся. Видимо, когда-то бабка сказала, что маленькая ромовая баба дороже на две копейки. Она начинала быть вкусной только снизу. Я и начинал её есть снизу, но, добравшись до сухого верха, тоже его съедал. Скоро я полюбил ромовые бабы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самым большим сокровищем примерно в то же время у меня были 85 копеек. Я копил деньги, чтобы самостоятельно купить себе конфет. Копить требовалось ещё долго. Самые дешёвые конфеты стоили один рубль. Мои деньги хранились под крыльцом, вернее, под железякой у крыльца, на которой лежала тряпка, чтобы вытирать ноги… Однажды я нашёл в траве стёртый большой пятак, сбегал в «сокровищницу» и снова побежал искать. Денег в траве больше не было. Я вернулся сосчитать то, что уже есть, хоть и так помнил. Денег под железякой не оказалось. Их серебристая горсть только что была здесь! Мой громчайший плач привлёк внимание матери. Я бы, конечно, утерпел плакать так, если бы не видел деньги только что. Мне пришлось объяснить матери, что я потерял. Она сказала, что их нашла… Моё сознание немного просветлело. Моя тайна только пострадала. Мать мыла крыльцо и зачем-то подняла железяку… Недавно бабка жаловалась, что потеряла какие-то деньги, и мать отдала их ей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мои слёзы вернули всё на место, но желание копить деньги пропало. Я истратил 85 копеек, наверное, на ромовые бабы. Покупка конфет оставалась недосягаемой мечтой, но дядя Толя, который был крёстный (вообще у меня было три дяди Толи), зачем-то, попросил проводить его до трамвая. Это был первый предлог в моей жизни, и я принял его за чистую монету. По дороге он мне стал рассказывать про какого-то взрослого человека, который в тайне от всех копил деньги… Он накопил много, но потом умер, не успев их истратить. Я понял, что концовка имеет назидательный характер. Мать, зачем-то, гнала волну среди родственников. Пример мне не подходил: умирать я не собирался, деньги копить тоже, но объяснять это было скучно. Тут дядя Толя задал нелепый вопрос: – Зачем тебе деньги?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я объяснил, что ради конфет. Он нашёл проблему пустяковой. Мы в это время проходили мимо магазина. Дядя Толя вытащил из кармана сорок копеек и протянул мне с неожиданными словами: «Купи себе конфет каких-нибудь хороших». Я с сожалением посмотрел на деньги… Они были не плохие, но я был вынужден от них отказаться, не понимая, почему он сам не знает?Услышав от меня про рубль за «простые», дядя Толя неожиданно сказал: «Да ты не умеешь покупать! Зачем тебе килограмм?! (я начал что-то смекать). Купи себе сто грамм. Пойдём!». В магазине он сам купил конфет, и продавщица безропотно отвесила «дорогих» на сорок копеек.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С тех пор я умею покупать не только ромовые бабы. Крёстный отец сыграл в роль в расширении моих возможностей. Крёстные матери тоже это сделают, но окажутся орудиями более дальнего прицела… Несколько раз бабка тёте Вале выговаривала, что Серёжка не крещённый. Бедная тётя Валя! Как она хотела этого спустя годы, но мёртвых уже не крестят…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На самом деле, бабка первой сообщила мне, что я «пригожий». Информация, правда, шла в контексте, и я пропустил её мимо ушей. Сначала она тащила меня за руку через дорогу, чтобы я поиграл с соседской девчонкой, сама хотела посидеть с её бабкой на солнышке. Я упирался от стыда. На другой день сам тянул бабку за руку через дорогу. Она решила охладить мой любовный пыл и стала мне открывать глаза: «Людка старее тебя на год. У неё рот, как куриная гузка. А ты – мальчик пригожий». На самом деле, эти слова были направлены против моего желания играть с Людкой, и я не уловил в них что-то о себе…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кстати, Людка была миленькой девочкой в детстве. Толстая верхняя губка её даже украшала. Мать у неё была симпатичная женщина, бабка вполне красивая, увядшая старуха. Моя бабка в курсе про толстые губы: подруга в «красных бусах» у неё красивая. Толстые губки, тонкие черты лица и светленькая кожа у маленькой Людки смешивались так, что привлекали к себе внимание, но бабка, как в воду смотрела. Я видел взрослую Людку. Лицо покрыто лиловой кожей со множеством прыщей, толстая верхняя губа подчёркивает сжатость нижней, запирающей лицо на замок… Это было ужасно. Как узнать, что Людка станет такой? Бабка могла спроецировать в будущее мою невнимательность к себе. «Могилки» для неё имели смысл. Она предсказала, что меня там не будет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Могилки можно понять, хотя в тот момент для меня это просто «грядки». Я могу переоценить её прозорливость по поводу «могилок», но точное попадание в белокожую Людку, ставшую лиловой, всё равно производит впечатление. Правда, у меня однажды получилось прозреть что-то, тоже находившееся за пределами моего опыта, в то же время, включившееся самым прямым образом. Дело было первого сентября. Мы перешли в шестой класс. Весь строй стоял в узком коридоре после линейки, набивая его вместе с остальными. И в это время Саня Хлебников громко попросил у технички закурить. Я понял, как он будет жить, как именно у него всё кончится. Всё это было в тоне его голоса: так потом и случилось. Я испытывал комплекс неполноценности при сравнении себя с Хлебой. Он имел выдержку, блестящие навыки при игре в карты, ум… знал в отличие от меня окружающий мир, но от судьбы не ушёл…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ещё фантастичней был случай, когда я не нашёл эпизодов, где я взрослый, роясь в памяти. Я подумал, что это какой-то непорядок, и решил вспомнить. Я увидел в своём воображении, как вылажу из полного автобуса: я – в клетчатой красной рубахе, раздражён давкой, как взрослый, и, кажется, не отличаюсь от окружающих своими размерами. Но детей рядом нет, чтобы сравнивать. Моя детская грудь в общественном транспорте всегда находилась где-то на уровне поясов. Никогда мне не было тесно в любой давке. Я «вылез» из автобуса в самой дальней точке известного мне мира. Бабка возила меня туда пару раз, но на трамвае, потом мы выходили на узкую обочину и шли вниз по какой-то грязи в гости к тёткам. Я же вылез на ровный асфальт, причём не на узенький тротуар, а на широкий, как дорога, и двинулся пешком в ту же сторону, что и автобус, который шёл к заводам. Будто мне и пойти больше некуда. Я показался себе каким-то работягой, насторожился, посмотрел на свои ладони. Они не были пропитаны мазутом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фантазия про автобус мне не нравилась, воздух, которым я дышал, будто содержал густую пыль и резал лёгкие. Я осмотрел его. Он казался прозрачным и чистым, но острый недостаток кислорода мной всё равно продолжал ощущаться, пока видение было перед глазами. Я дышал самыми короткими вдохами и самыми верхушками лёгких. В избе в это время воздух был чистый, им только что дышалось вполне нормально. Я «рылся» в своей памяти, лёжа на бабкиной кровати. Тут мне пришло в голову, что я не помню себя взрослым, потому что никогда им не был! Я перестал косить глаза на видение и выбрал дышать воздухом избы, видя её вокруг себя. Дыхание снова стало лёгким.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потом мне почти всю жизнь пришлось прожить рядом с тем местом, где я «вылез» из автобуса. Там, действительно, лежит широкий асфальтовый тротуар, но ездят троллейбусы. Такие автобусы исчезли, как вид транспорта. Автобусы тоже стали совсем другими… У меня в паспорте вклеена фотография, где я в клетчатой рубахе. Эта фотография возникла, как символ, мне на память. Паспорт с фотографией в костюмчике я потерял. Рубаха в паспорте не красного цвета, но красная была до неё… тётя Валя подарила. Рубаха подошла мне, как вторая кожа. Я износил её до дыр, купил следующую вдогонку, но продлить удовольствие уже не удалось. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Вторая рубаха была хоть и клетчатая, но, скорее, зелёная и с клёпками вместо пуговиц, жесткая, как джинсы, и настолько же мне посторонняя, как первая была личной. На паспорте я выгляжу старше и неприятней, чем в видении, но что это меняет? Видение будущего использовало известные элементы настоящего, где я ещё миленький.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды Лузин заметил моё существование. Он казался особенно злым по сравнению с собой обычным, но при этом нуждался в помощнике. Бабка что-то не спешила меня спасать… Она была с Лузиным всегда не согласна, но тут не проронила ни звука. Тамара тоже молчала. Кажется, они вместе держали что-то в голове. Я смирился.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я мысленно выбирал себе «самого любимого дядю», вопрос о рейтинге Лузина даже не стоял. Он сразу двинулся в конец списка. Первое место тогда держал дядя Ваня – муж тёти Веры. (Я оговаривал с собой, что это не из-за меркантильных интересов). Дело в том, что при каждой встрече дядя Ваня дарил мне железный рубль: солдата-Освободителя или Ленина. Они возникали у него из кармана, как ненужные вещицы. Это стало происходить, видимо, после истории с накоплением мной денег. Сама тётя Вера сделала такой жест однажды, сразу после дяди Толи. Она без всяких выдумок про «проводить» пригласила меня с собой на Пятый в магазин и купила шоколадку… Обычно во время семейных праздников, я крутился среди взрослых во дворе у бабы Нюры, оказывался возле дяди Вани, как оказывался возле всех… В конце концов, он поразил мне воображение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, Лузин схватил деталь, которую я раньше никогда не видел, с намерением её разбирать вместе со мной. Это был какой-то «якорь»: – Все хотят газовать! – ругал меня Лузин. – Никто не хочет копаться в моторе! – Это была неправда. Я никогда не хотел газовать. Он сам доводил свой мотоцикл до пронзительного визга во дворе. Слова о газовании отражали какую-то реальность, но меня она не касалась. Я, всё-таки, оглянулся на бабку. Система уважения не позволяла мне возмущённо пресечь эту бессовестность Лузина, но она слушала его даже с каким-то одобрением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мнение о Лузине у нас у всех было одинаковым. Он был бешеный пьяница, надо сказать, не только газовавший на своём мотоцикле во дворе, но ещё и гонявший на нём под сто сорок по городу, так, что сторонились его люльки все родственники. Мнение о нём мне и досталось от них, главным образом, от бабки, у которой Лузин не сходил с языка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;К счастью, Лузин не стал проверять, хватит ли у меня сил открутить винты на «якоре», и сам открутил. Он резко бросал их на табуретку, вставляя в процесс обучения мат, но, скорее, на винты, чем на меня. В этот раз он был трезвый. Всё остальное с «якорем» он тоже проделал сам. Я добросовестно пытался вникнуть в смысл «якоря», но не вник. Лузин, к счастью, и не проверял. Это была другая учёба, чем в школе. Скоро ему пришло в голову бросить на табуретке разобранный якорь. Мы пошли во двор газовать. Мне всё-таки пришлось держать ручку газа. Я ждал, когда всё это кончится, но мотоцикл визжал по моей воле, и время от времени это доставляло удовольствие. Тётя Эля неожиданно стала ругаться нас из окна. Мы могли разбудить спящую Гальку – мою двоюродную сестру. Я перестал газовать и смылся… Не смотря на вечную готовность совершить какой-нибудь вредный поступок, Лузин, к моему удивлению, не стал раздувать скандал. Во дворе всё стихло. Мотор в ограде больше не взревел. В дальнейшем ко мне с обучением Лузин не лез. Я думаю, что это бабка и подстрекнула его: её заботило моё будущее. Она никогда не ходила в школу, обучение понимала по-своему: в социальной среде. Мы с Лузиным, как два дурака, оказались жертвами женского коварства…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бабка, обладая способностями запутывать и видеть будущее, как-то странно распорядилась своей судьбой. Дед, которого она «побеждала», экономя рубли, рано умер. Слюнтяем он не был и проигрывал ей поневоле. Мне, почему-то, рассказал Сергей часть семейного предания, касающуюся деда, а не взрослые. Им, видимо, к слову не пришлось. Он бежал из плена с товарищами. Немцы их поймали и сказали: «Расстреляем в следующий раз». В следующий раз они бежали удачно, но, по ехидству судьбы, дед, убежавший из плена, оставил хорошо бегавшую ногу в медсанбате. Видимо, сдав «экзамен» с ногами, он получил от неё новое «задание». С ним он тоже справился, оказался лёгким на подъём и перевёз всю семью в город, поссорившись с председателем колхоза. Тот не хотел отдать моего отца учиться на шофёра: «Пусть конюхом работает». «Пусть твой сын конюхом работает!», – сказал дед.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В городе отец стал шофёром и даже женился на дочери шофёра. Это случилось уже после смерти деда, и после смерти того шофера, на дочери которого женился отец, но если бы бабка не «побеждала» деда, судьба у неё, возможно, сложилась бы иначе, правда, меня бы на свете не было. Мои родители так и остались бы соседями. После войны у деда, как инвалида, были льготы. На нашей улице жил точно такой же дед без одной ноги, с таким же сыном. У них была «инвалидка», потом «запорожец». Всё то же самое касалось моего деда. Моя не грамотная бабка могла жить, как советский comme il faut, даже приехать в свою деревню на личной машине «поздоровкаться» с председателем, но сложилось всё так, как сложилось…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жизнь «сокрушила» её. Это сначала мать искала другой садик и отдавала меня крестить в церковь, потом возникла фронда. Такое отношение матери казалось мне естественным. Это была просто моя бабка. Я не понимал, что она извлечена из своей среды. Этот дом был только для меня родным. «Привезли меня сюда, а сами ушли на пески» (бабка).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иногда я задумывался, кем стану? Сначала хотелось стать инженером, как дядя Толя, всё равно, какой. Оба брата матери были инженеры и оба дяди Толи. Баба Нюра гордилась их образованием. Мать тоже против инженеров ничего не имела. Потом без всяких оснований мне захотелось выдумать что-то своё, и я решил стать писателем. Планы были на будущее. Ни к чему прямо сейчас они меня не обязывали. Но как-то летом, на солнышке во дворе, крутя переднее колесо лежащего на боку велосипеда и представляя себя водителем автобуса, я вдруг почувствовал озабоченность: «Мне скоро десять лет, а ещё ничего не написано». Быть водителем автобуса – было временное развлечение. Я покинул солнечный двор.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Карандаш и тетрадный листок украсили бабкину кухонную клеёнку (ручки летом не нашлось). Карандаш выдавливал на листке шероховатости клеёнки. Я написал корявей, чем умел: «Жил-был мальчик». Ноги мальчика сами пошли в сторону «Пятого». Я этого пока не писал… Мальчик нёс на плечах голову, полную приключений. Если написать: «Он пошёл на Пятый, в магазин…», – какое-то примитивное повествование о внешней стороне жизни получалось. В то же время фантазии отзывались в каждом его шаге. Вообще, следовало придумать мальчику имя, чтобы он так не напоминал меня, но как записывать фантазии? Они бесконечны и безначальны. Выбрать другое имя тоже оказалось непросто. Всякое выдуманное имя сразу опустошало фантазии. Промучившись какое-то время, я решил отложить проблему. Солнечный двор и тёплый песок манили меня. В кухне было тенисто. После этого писатель во мне уснул на много лет. Я опять стал накачивать себя мыслью, что буду писателем, лет в пятнадцать. Нужно было научить «этих дураков» всё правильно понимать… Впечатление такое, что мои мысли кто-то подслушал: «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Дальше устных фантазий тогда дело не пошло. Лет в девятнадцать была сделана ещё одна письменная попытка. Она стала значимой, благодаря фразе: «Она надела очки…». Я написал её случайно, потом оказалось, это единственная фраза, которая не требует напряжения извилин и припоминаний, что я хотел сказать. Я также случайно её дописал: «чтобы лучше меня видеть», – и опьянел. Это было озарение! Некто совершил простое действие – надел очки. Для этого у него были основания. В этом был смысл. Я сам различал нижнюю строчку в таблице окулиста, когда мне показывали на две строчки выше, поэтому сначала показалось, что девушка просто так надела очки, для красоты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На кончике моей шариковой ручки было больше ума, чем у меня самого. Но эти воспоминания уже не приводят к более фундаментальному выводу, чем тот, что случайно нащупан был в младенческих воспоминаниях. Чувствительность к интонации является основанием, на котором начинает формироваться сознание. Можно лишь констатировать, что с течением времени сознание выглядит всё запутанней.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь посмотрим на моё сознание ещё раз внимательно. Мне два года. Я шагаю в гости с мамой, испытываю колебание: «плакать – не плакать». Тесное пальто поверх тёплого костюма не даёт дышать. Шапка прокалывает голову. В отказе матери снять её с меня –категорическая интонация. Смысл интонации отражён недавно народившимся сознанием, адекватен действительности, но это ещё не всё. Я определённо помню, что решил не плакать: воспринимающий и анализирующий центр так решил! Он услышал интонацию, но исходит из себя. Если я буду плакать, иголки шапки вопьются в мокрую голову, тесная одежда прилипнет к телу, мне станет ещё хуже. Сила уйдёт на плач, а надо ещё идти, мать тащит меня за руку: сделать шаг, потом ещё шаг… не шевелить головой, чтобы шапка не прокалывала голову, двигаясь. По возможности, не забывать об этом. Мой воспринимающий центр осведомлён обо всех последствиях выбора «плакать». Мой выбор – не делать себе хуже собственными слезами, своими же руками! Мой центр может исходить из смысла действительности как-то иначе. Интонация мамы позволяет мне опережающе отражать действительность. Я выбираю определённое опережающее отражение действительности, сообразуясь с собой, но после этого чувствую себя Гадким Утёнком…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На фотографии, где «папа, мама и я», я не умею говорить, но уже умею отчаиваться. Я даже смутно припоминаю, что там было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне кажется, что мы собираемся в больницу. Я встревожен: мама всегда говорит, что больно не будет. Сегодня она добавила, что с нами идет папа. Это – правда. Я всё же сидел в очереди, как на иголках. Мать обманывает меня часто. Мы вошли втроём. Сверху темно. Сбоку – яркий свет, белые ширмы скрывают что-то. Я готов паниковать: это самая страшная больница из всех!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Папа вместе со мной и с мамой терпеливо садится на стул. Белая ширма стоит у нас, в том числе, и за спиной, но ни его, ни маму совершенно не волнует. Дядя с бородкой не просит снять с меня одежду. На нём нет белого халата. За одну ширму можно легко заглянуть. Там стоит ободранный стул в полутьме. Ширма за спиной – непроглядная. Родители на неё всё равно не обращают внимания, спокойно настроены. И дядя с бородкой вроде добр. Ещё бы за ширму разрешил заглянуть… Кажется, раздевания не будет, но моё внимание привлекают к какому-то ящику. Я сначала его и не заметил. Дядя сказал, что из него вылетит какая-то необычная птичка. Я не очень заинтересовался птичкой. Дядя добавил, что её надо ловить. Мама сказала тоже: надо ловить птичку, при чём мне. Мне не жалко: пусть бы птичка летала. Почему заботу о ней взвалили на меня? Нужно быть теперь внимательным. Птичка, которую надо поймать, кажется мне деревянной, как ящик. В моём воображении она выскочила из него, порхает и щебечет, летает быстро и непредсказуемо. У неё длинный, деревянный клювик. У меня возникают опасения: я такой неуклюжий, чтобы поймать птичку, к тому же должен сидеть неподвижно. Кожа моих рук открыта, кожа лица тоже. Птичка может больно клюнуть меня: от неё, чего доброго, придётся ещё отбиваться. В режиме опережающего отражения действительности я обращаюсь к матери за защитой, я тяну руку к её груди, видимо, в это время и продолжаю испуганно смотреть в камеру. Мне велено не сводить с неё глаз…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Птичку с острым клювиком так и не удалось увидеть. Мы встаём и уходим: о птичке все забыли. У меня и облегчение, и сомнение, что она вообще была…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эти воспоминания, оказывается, хранились. Казалось, их не было никогда. Я ещё в детстве удивлялся, когда видел снимок на стене у бабки среди других фотографий: «Неужели это я, такой маленький, между папой и мамой?». Просто больше некому быть! Я был узнаваем, но между мной и снимком бежала трещина беспамятства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одна фотостудия в городе регулярно погружала меня в глубокие раздумья, что косвенно подтверждает эти воспоминания. Поворот в нужную сторону в этой студии заставлял меня смотреть, будто, сон с открытыми глазами, поворот в другую сторону никуда не погружал. Я точно знал, что это не туда. Комнаты ничем не отличались, задрапированные до потолка чёрными портьерами. Белые ширмы отражают свет софитов, но память тела погружала в сон только в одном направлении. В этой комнате среди ширм, стульев, игрушек для детей я всегда нахожу глазами в последнюю очередь деревянную камеру на треноге. Она кажется мне, почему-то, в два или три раза меньше, чем я ожидаю. В студии работал приятель: он ничего не знал про большие камеры, говорил: «всегда такие были». Никто не знал и фотографа с бородкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поиски души ещё никому не приносили результата. Мать Тереза просто отчаялась: «Дажеглубоковнутринетничегокромепустотыитьмы…». То же самое только в художественной форме констатировал Андрей Белый: «СознаниеНиколаяАполлоновичатщетнотщилосьсветить:ононесветило,какбылаужаснаятемнота,тактемнотаиосталась…Стаимыслейслетелиотцентрасознания,будтостаиоголтелых,бурейспугнутыхптиц,ноицентрасознаниянебыло;мрачнейшаятампрозияладыра,передкоторойстоялрастерянныйНиколайАполлонович,какпередмрачнымколодцем.... стаи мыслей, как птицы, низверглись стремительно в ту пустую дыру; и теперь копошились там какие-то дряблые мыслишки. … Стаи мыслей вторично слетели от центра сознания; но центра сознания не было; перед глазами была подворотня, а в душе – пустая дыра; над пустою дырой задумался Николай Аполлонович». По поводу «центра сознания» что-то определённое не может предложить и восточная мудрость. Первое упражнение Раджа-йоги – отыскать своё «я», но для этого никакие мысли не подходят. Всё это результаты его деятельности: даже сведенные мышцы бровей – не «я». Ницше, в конце концов, разрубил Гордиев узел: «Нет никакого «я»!». Эта мысль пытается прижиться, но толку всё равно от неё никакого… Слишком многое упирается в «неразгаданный феномен человека». Кое-что всё-таки было разгадано! Кант определил природу разума, как стремление к более широкому обобщению в кругу наших понятий. Таким путём разум достигает идеи Бога – своего последнего обобщения. После этого перестаёт вырабатывать достоверные знания, потому что покидает почву опыта. «В пустотеегокрыльянепрокладываютникакогопути».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нападки на Канта были по мелочам, в основном, от тех, кто его не читал, особенно, физики, которые любят повторять, что пространство и время «совсем не то, что думал о них Кант». Он, кстати, был физиком, но использовал пространство и время, как философские понятия, чего физики не замечают. Пространство у него «естьнедискурсивноепонятие,ачистоесозерцание». Время тоже «недискурсивное понятие…ачистаяформачувственногосозерцания». Бедные физики не изучают же формы созерцания. Кант писал, что наша душа «схватывает явления по законам пространства и времени». Мы созерцаем внутри себя явления. «Вещи в себе» за пределами нашего сознания тоже есть, и пространство и время, как «вещь в себе», тоже, наверное, есть, но мы познаём всё это, как явления. Сами пространство и время, как безразмерные «вещи в себе», представлялись Канту чем-то абсурдным, почти, как и физикам. «Вещи в себе» не пребывают внутри сознания, поэтому не познаваемы. Формы созерцания Кант различал между собой следующим образом: «Внутреннеечувство,посредствомкоторогодушасозерцаетсамоесебяилисвоёвнутреннеесостояние,недаёт,правда,созерцаниясамойдушикакобъекта,однакоэтоестьопределённаяформа,прикоторойединственновозможносозерцаниееёвнутреннегосостояния,такчтовсё,чтопринадлежитквнутреннимопределениям,представляетсявовременныхотношениях.Вненасмынеможемсозерцатьвремя,точнотакжекакнеможемсозерцать внутри наспространство». Другими словами, созерцание души невозможно в пространстве, но возможно во времени, но это, по Канту. Попытки Николая Апполоновича, хоть он и читал Канта, увидеть «я», так или иначе, были напрасны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По поводу категорий разума, перечисленных Кантом, «прошёлся» и Камю: «Этивсеобъемлющиекатегорииразума–тутестьнадчемпосмеятьсячестномучеловеку. Какая разница – восемь их или девять? «Всёэтонеимеетничегообщегосумом,отрицаетегоглубочайшуюсуть,состоящуювтом,чтоонпорабощёнмиром». Действительно, мы логично мыслим, не думая о категориях разума. Более того, никто не анализирует стол, отделяя ножки от его поверхности, потом не синтезирует их обратно. Для «анализа» стола достаточно акта восприятия. Сознательно не анализируют, и какое из понятий включает в себя другое: «дерево» или «береза». Это тоже очевидно. Логика сама автоматически включается в работу. Она – функция восприятия, в крайнем случае, внимания. Правда, эта функция иногда деформируется в сознании вплоть до позитивных и негативных галлюцинаций… Законы логики открыл Аристотель и довел их до сознания: «То, что ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рога. Значит, у тебя есть рога». Этот софизм ещё попахивает памятью о козлоногих людях, но знание логики позволяет не быть введённым в заблуждение. Формальная логика может указать на ошибку в первой посылке: «Ты имеешь то, что не потерял, только при условии, что это вообще имел». То, что логика не развивалась со времён Аристотеля, беспокоило не только Канта, но и Гегеля. Камю и сам выражал такое беспокойство: «Действительно, о чём, по какому поводу я мог бы сказать: «Я это знаю!». О моём сердце – ведь я ощущаю его биение и утверждаю, что оно существует. Об этом мире – ведь я могу к нему прикоснуться и опять-таки полагать его существующим. На этом заканчивается вся моя наука, всё остальное мыслительные конструкции. Стоит мне попытаться уловить это «я», существование которого для меня несомненно, определить его и резюмировать, как оно ускользает подобно воде между пальцами». У Канта было право подумать над категориями разума.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;То же самое, что Камю, говорит профессор Брюс Худ: «Почемунашевосприятиесебяиллюзорно?..Принимаярешение мычувствуем,чтонекто,которогомывоспринимаемкаксебя,запустилмеханизмпринятияэтогорешения.(Например: Явозьмуэтучашкукофе). Мыдумаем,чтовначалеприходитмысль,азанейследуетдействие.Ноданныенейрофизиологическихисследованийпоказывают,чтотамможетбытьдругаяпоследовательность.Что-товнашемтелехочетэтучашку,идвигательнаясистемавмозгуприготовляетсякдвижению.Примернополсекундыспустямыформируемэтусознательнуюмысль:«Явозьмукофе!»Очевидно,то,чтомыназываемсамостоятельнопринимаемымрешением,являетсянетем,чемкажется.…Мыможемпредставитьмножествофакторовкакнитипаутины.Нашепредставлениеосвоейвнутреннейсущностинаходитсявеёцентре,какиллюзорныйконтур.Мыможемвидетьнечто,находящеесявцентрепаутины,ноегоформаопределенатем,чтоприсутствуетвокруг». («Наука в фокусе», июль – август 2012). Другими словами, профессор считает, что в случае «я» мы определяем пустоту, почти, как и Ницше, не только как Камю. «Я» давно пытаются отыскать целые научные коллективы. Учёные из разных областей знания однажды собрались вместе, чтобы создать структурную решётку и уловить, наконец, «я»; но в процессе экспериментов «искомый феномен» ушёл сквозь структурную решётку, как вода сквозь сито. И в связи с актуальностью проблемы, никак не разрешаемой, интересно взглянуть, как её обошёл, например, марксизм.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маркс не писал трудов по философии, кроме тезисов одной работы. Они так и называются: «Тезисы о Фейербахе». Последний стал знаменитым афоризмом: «Философыразличнымобразомобъяснялимир,ноделозаключается втом,чтобыизменить его». Эта переиначенная мысль вообще принадлежит Бэкону: «практика – критерий истины». Далее, по мнению Маркса, человек – продукт общественных отношений. Тут мы считаем, что Маркс и сделал обманный финт хвостом. «Продукт общественных отношений» – это утверждение, по сути, что нет никакого человека. Ещё Маркс «поставил диалектику Гегеля с головы на ноги», и в результате диалектической метаморфозы получилось: «Кто был ничем, тот станет всем».«Продукт общественных отношений» – это объект манипуляций. И получается, что с помощью революционного пафоса Маркс «задёрнул шторки» на проблеме «я», потому что утверждение, что человек не только «пляжно-уличная личность», на самом деле, никуда не ведёт. Оно скорее констатирует отсутствие проблемы, как у Ницше, но кто тогда с ужасом спрашивает: «Отношения есть, а меня – нет?!». Если человек детерминирован, продукт исторических обстоятельств, и весь обусловлен… это – пустота вместо ответа, но ловко. Пафос – наше фсё!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ленин тоже хотел написать материалистическую философскую работу и написал четыре странички: «Отражение – общеесвойство материи. Камень,упавшийназемлю,оставляетнанейслед. Наше сознание отражает мир, как земля отражает упавший на неё камень». Рыхлая земля, может быть, и «отражает» камень, но не делает это опрежающе, как сознание. Опережающее отражение действительности материализм бессилен объяснить. Ключевая фраза всех советских компендиумов в связи со сказанным: «марксизм-ленинизмвпитал все достижения предшествующей философской мысли».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но меня лично загипнотизировал апломб Ницше: «Я»–фикция!». Я хотел даже согласиться с ним, так сказать, на собственном примере. Одно всплывшее воспоминание спутало все карты… Мне – два или три года. То ли ранняя весна, то ли поздняя осень. Я брожу по пустому огороду бабы Нюры, замечаю кур за низеньким частоколом, отделяющим огород от ограды, лезу к ним. Я попал в огород через забор, поставил ноги на перекладину и перелез – перелезть через частокол, почему-то, трудней. Он в три раза ниже, но колья цепляются за штаны, ноги не перекидываются. Я стал неуклюжим. Мне вообще-то запрещено трогать кур. Запрет исходит от бабы Марфы. Всё-таки, это – куры бабы Нюры. Я, наконец, перелез. Куры не проявляют ко мне интереса, роют землю, время от времени что-то клюют. Я решил погладить самую приглянувшуюся, но когда присел над ней, курица стремительно унеслась. Две другие тоже унеслись в последний момент. На меня нашёл охотничий азарт. Неожиданно куриные лапы сами вцепились мне в плечи. Я получил тупой удар клювом в голову. Тупых ударов последовало уже несколько. Никак не могу сбросить эти лапы с себя. Наконец, заревел во весь голос. Баба Нюра выросла, как из-под земли. Она немедленно избавила меня от напасти. Я возвращен домой, утешен, меня даже не ругали за кур. А напал на меня петух.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующийдень я счёл за благо пойти к бабе Нюре в гости через калитку. Она сама открыла и пригласила проходить в дом. Обычно таких церемоний не было. Подниматься на крыльцо мне совершенно не хотелось, я двинулся сразу в ограду. Меня интересовала стычка с петухом. Он был меньше меня: шансы у меня были хорошие. Я не собирался на этот раз подставлять ему спину. Баба Нюра молча следовала за мной. Это тоже было хорошо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сразу заметить петуха среди кур не удалось. Я подумал, что он опять у меня за спиной и резко обернулся, чтобы скорей его заметить, к бабе Нюре: – Где петух! –Она откыто удивилась: – Мы ещё вчера его съели! Отрубили голову и сварили суп. – Тут я почувствовал стыд перед петухом… Теперь я стою перед этим стыдом, немея от изумления. Больше ни перед кем стыда не было. Мой поступок совпадал с запретом для меня что-то делать: это вызывало отдельную досаду. «Наши инстинкты, в том числе и моральный инстинкт, заботятся о пользе», – говорит Ницше. В данном случае речь не идёт о моей пользе. Речь вообще не идёт о чьей-то пользе. Мой стыд бесполезен для петуха, бесполезен для меня и для бабы Нюры. Она ждала облегчения с моей стороны, сказав о смерти петуха. Я тогда проявил скрытность, но посетовал на его смерть бабе Марфе. Она встала на сторону бабы Нюры:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он мог тебе глаз выклюнуть!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я об этом как-то не подумал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Врождённая совесть – совершенно неожиданная новость. Не может быть и речи, что это внушение. Внушения я фильтрую: они вызывают у меня досаду. На всякий случай стоит себя проверить на лицемерие… Я опять забрел к бабе Нюре. Обычно створки двери в комнату из кухни открыты, сейчас, почему-то закрыты. Я открыл их. За дверью оказалось много народу: моя младшая тётя, тётя Эля и баба Нюра. Они повернули ко мне головы, молча, посылая мысль, чтобы я ушел. «В чём, собственно, дело?».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Младшая тётя стоит боком и примеряет лифчик. Тётя Эля с ним возится. На младшей тёте ещё нет трусов. Я из любопытства остаюсь, я даже дверь закрыл, чтобы понятно было. Тут младшая тётя начинает на меня наступать с басистым голосом: «Бука! Бука! Бука!». Это, видимо, чёрный треугольник. Он совсем не пугает меня, но тётя, почему-то, думает наоборот. Бука оказывается рядом. Мне хочется с размаху ударить по ней ладошкой, но сбивает с толку уверенность тёти, что я должен бояться. Я вижу слабые волоски на буке тоже не страшные, даже беззащитные. Вдруг в воображении бука становится огромной и страшной. Я с рёвом неуклюже отступаю за дверь… Пожалуй, это лицемерие… но на него был спрос. В случае же с петухом я заметил спрос бабы Нюры на облегчение, но моя реакция на его смерть не была рассчитанной. Притворства с моей стороны хватило только на скрытность. Этот стыд фундаментальней того или иного выбора моего воспринимающего центра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всё можно объяснить! Младшая тётя оказала интонационное воздействие голосом: «Бука! Бука! Бука!». Баба Нюра тоже стремилась оказать на меня воздействие безапелляционностью исчезновения петуха из моей жизни, но интонационное воздействие тёти во мне отражено рефлексией, а стыд перед петухом подавил рефлексию. Стыд перед петухом манипулирует моим воспринимающим центром, сил хватает только на скрытность. Этот стыд безусловен. Кант в своё время не нашёл безусловное, но не исключил его возможность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дядя Толя рассказывал бабе Нюре что-то невероятное. Она весело смеялась и верила. Я выражаю вслух сомнение: «Он же врёт!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Он шутит, – объяснила баба Нюра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не уловил разницу, но выгоду почувствовал. На следующий день я сообщаю дяде Толе что-то корыстное для себя. Он немедленно реагирует:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты врешь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я решил вывернуться:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я шучу!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, ты врешь!!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Крыть мне было нечем: упорство вело в тупик. Лучше было притвориться непонятым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нет нужды трудиться над дефиницией, что это – цинизм, лицемерие? Во мне достаточно обусловленного. Я способен манипулировать им уже в самом нежном возрасте, а стыд перед петухом манипулировал мной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Противоречия можно найти в чём угодно. Я вру дяде Толе, но, почему-то, не чувствую себя Гадким Утёнком, загоняемый в угол, скорее, близок к ощущению отчаяния. Гадкий Утёнок и отчаяние несоместимы. Они неуловимо отличаются друг от друга, и «враньё», как основание, оказывается расколовшимся. Развивать мысль по поводу дефиниции лжи без противоречий, действительно, невозможно. Скорее, различием самой лжи является то, чему ты позволяешь случиться. Цент восприятия относится к воспринятому смыслу, выбирает отношение, но вдруг берут и «выбирают» его! Это делает совесть. Она отменяет выбор и навязывает свой императив.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда мы шли с мамой в гости, я мог сесть на землю и потребовать идти домой. Я выбирал отношение к возникшему многофакторному смыслу и, выбрав, чувствовал себя Гадким Утёнком… Слёзы выбивали меня из колеи, но слёзы это – отчаянность. Гадкий Утёнок и отчаянность неуловимо отличаются. Где тут совесть?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мой воспринимающий центр, безошибочно настроенный на смысл, вполне допускает лицемерные и циничные расчёты, но почему он предаётся то острой отчаянности, то унылым ощущениям Гадкого Утёнка? Количество унылых ощущений явно превосходит количество ощущений острой отчаянности… «Центр», видимо, не безусловен. Совесть безусловней. У центра был шанс оказаться «я». Всё равно хорошо, что совесть нашлась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кудрявый мальчик против обыкновения подошёл ко мне за оградой детского сада. Он сказал, что Галька покажет письку, если пообещать, что покажешь ей свою. Я выслушал эту новость с удивлением ещё и потому, что, говоря со мной, мальчик вёл себя сознательно и целенаправленно. Нам не доводилось с ним играть. Все бы охотно выслушали такую новость. Я не ожидал ни мальчика, ни новости, от растерянности вслух усомнился в его словах. Он заверил, что она согласится, он определенно давал мне совет. Я, почему-то, подумал, что за советом стоит сама Галька. Спрашивать: делал ли он это, я не стал, это было как-то не правильно спрашивать… Галька мне никогда не нравилась, но была единственной девчонкой, с которой можно было поговорить запросто. Она бегала с нами во дворе, но меняла правила игры по двадцать раз. Меня это раздражало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По наущению кудрявого мальчика, я предложил ей показать свою письку. Она согласилась легко и просто. В этот момент я сам не понимал, что говорю, но Галька была уже сориентирована. Мы, по её предложению, побежали в туалет. Там я с недоумением смотрю на свою письку. То, что Галька показала, было для меня, почему-то, предвиденным. Я подумал потрогать её письку рукой, но не стал, толком не понял, к чему прикасаться. Мы вернулись во двор, каждый стал играть сам по себе. Мне всё-таки захотелось потрогать её письку! Я ещё раз позвал Гальку. Она согласилась, но уже уступая… В туалете я по-честному обнажил свою письку, к моему удивлению, она налилась и приподнималась без помощи рук. Галька, тем временем, шагнула к дырке и села писить. Её писька, которую я планировал потрогать, унеслась далеко. Солнечные зайчики играли в струе, но я был не доволен. Я произнёс бессмысленную фразу:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Покажи свою!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Смотри! – с недоумением сказала она. Потом Галька встала и убежала играть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Она опять вызывала у меня досаду. Я с тяжёлым сердцем уже хотел покинуть туалет, но тут возле него появилась другая девочка. Она всегда мне нравилась и была прекрасной заменой Гальке! Я опасался, что она зайдёт в соседнюю дверь, высунулся в открытую щель и позвал её шёпотом:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Заходи! Заходи!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девочка отреагировала на моё предложение самым неприятным мне образом, со злостью крикнула: – Я всё расскажу воспитательнице! – и убежала.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тут я немного опомнился. Мои отношения с Галькой не распространялись на всех, – и сам удрал из туалета. Я стал играть во дворе, как ни в чём не бывало, но какое-то время казалось, что раздастся голос воспитательницы, зовущей меня по имени. Я не знал, что буду врать. Воображение мне переклинило. К счастью, всё осталось тихо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дома хранится фотография детсадовской группы, где я нахожу Гальку – яркую еврейскую девочку, – и ту красавицу, что от меня убежала, узнаю любимую воспитательницами «куклу» Таню, узнаю кудрявого мальчика. Петька такой маленький, что даже не верится! Голова этого ребёнка с тонкими ручками и детским пузиком бывала нагружена мрачнейшими мыслями. Он как-то отозвал меня в сторону и показал ржавый гвоздик, который собирался зажимать в кулаке и драться с Карандашом, целя ему в глаз. Мы не играли с Карандашом, но это ровным счётом ничего не значило. Мир встал в моей голове на дыбы. Меня охватила немая оторопь от Петькиных слов. Я не мог оценить гвоздь, как оружие, возможность Петьки попасть им в глаз – тоже, но испытал ужас за мироздание. Я возразил ему, и он больше не проронил ни слова. Тогда я не манипулировал своим поведением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После сада мы с Петькой попали в разные школы, но в пятом классе опять встретились и оказались за одной партой. Правда, нас быстро рассадили. В шестом классе мы подрались. Мне надоели его бессмысленные интриги и паранойя в отношении одноклассников. На следующий год Петька ушёл из школы в другую. Надо сказать, что в своей жизни он наломал дров. Разбиваясь на мотоцикле несколько раз, никак не мог успокоиться. В семнадцать лет у него была искусственная пластина в черепе, стальная спица в ноге, которую он раздробил на мелкие косточки… Вторая нога была просто сломана. Руки само собой были тоже сломаны, хотя бы по разу. Сломанные ребра Петька за травмы не считал. Когда он о себе рассказывал, нам было лет по девятнадцать: в армию не ходил ни он, ни я. Я, кстати, тоже из-за Петьки. Мы записались в секцию горных лыж, по его инициативе, и, отправляясь на второе занятие, я попал под машину. Петька опять попросил совета в закамуфлированной форме. Какой-то Бык проигрался Струте в карты. Я не стал уточнять, что было проиграно. Но Петька с Быком пришли к Струте, чтобы его убить. Ни много – ни мало! Им открыла Струтина мать, его самого не было дома. Они ушли, но хотели идти снова. Я знал и Струту, и мать, мы жили на одной улице. Петьку удалось отговорить очень просто. Я сказал, что Струту не надо убивать. Мой бывший закадычный друг опять не проронил ни звука.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По слухам, Струту, действительно, убили, но это случилось позже. И по слухам же, Струта сам протянул руку своей судьбе. Он сидел в тюрьме и не оставил вооружённому охраннику другого выбора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Петька умер примерно в возрасте сорока лет… Как-то в трамвае я встретил малыша. Он сидел на коленях у отца и смотрел на меня сосредоточенным, как у Петьки, взглядом. Пока я сам смотрел на малыша, он хлопнул пару раз веками по глазам, как курица… и уснул. Чьи воспоминания его усыпили, мои или свои собственные?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стыд – самое простое проявление совести. Она вплеталась в работу моего воспринимающего центра не только в случае с петухом бабы Нюры. Когда Петька говорил про Карандаша, я произносил неразумные для себя слова, отговаривая его. Я чувствовал, что выгляжу трусом, но обнажал свой ужас. Его драка с Карандашом меня не касалась. Мои слова уже касались – я скрытен по воспитанию. Совесть навязывает мне неразумные слова, она же блокирует мой разум до полной немоты, когда я думаю, что буду врать воспитательнице, если меня начнут допрашивать про туалет. «Разум с совестью – в превеликой ссоре». (Крылов).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совесть и мой воспринимающий центр состоят друг с другом в отношениях. Я включаю в себя не только совесть, но и разум. Разум, конечно же, обусловлен, но если бы я не имел безусловного момента, тогда можно было бы просто согласиться с Ницше: Нет никакого «я»! Мы находимся в реальности, в которой являться только совестью – самоубийство. Наличие врождённой совести вносит интригу в «неразгаданный феномен человека», но его давно бы разгадали без интриги… Могу ли я быть безусловным и обусловленным одновременно? Это противоречие в определении. «Я» может быть чем-то безусловным, должен быть чем-то безусловным! Совесть, как безусловное, правда, не включает в себя то, что я считаю собой. Я не могу отречься ни при каком условии от того, что выворачивается и лжёт, и совестью не является. Безусловная совесть не может иметь и регулятор своего применения. Она прекращает быть безусловной. Им становится регулятор. Моё сознание, таким образом, имеет не вполне ясное начало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сознание ребёнка, сознание подростка, сознание взрослого… Оно развивалось, содержит в себе обязательный, обусловленный момент, но надо исходить из того, что «я» появляется на свет в результате рождения, а не воспитания. Когда у меня родился сын, в возрасте одной недели он умел плакать с весьма разными интонациями. Я слышал в них требовательность, нетерпение, отчаяние, тоску… В плаче содержался весь смысловой спектр, известный мне, а в это время он умел только сосать титю и лежать на спине. В дальнейшем сознания ребёнка включилось в работу в режиме общества, в котором он живёт, но у меня такое впечатление, что со смыслом он уже родился…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жалобные звуки слабеньким голосом в первые недели жизни произвели на меня сильное впечатление и заставили им поделиться с соседом. У него была дочь пяти месяцев: – Подожди, скоро начнёт орать! – сказал он. Действительно, голос прорезался примерно через месяц: «а!а!а!», «у!у!», «э!э!», – но сначала были беспомощные звуки: «ы-ы-ы», включавшие в себя весь возможный человеческий смысл, весь его спектр. Потом будет пальчик, указующий на предметы: «ы-ы-ы?».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если я понимаю интонацию плача, – это явление семантического порядка, но современная лингвистика считает, что у звуков нет смысла. Междометия для неё тоже являются звукосочетаниями, не имеющими смысла, но выражающими эмоциональность: ха-ха!, ах! Сразу можно заметить, что ха-ха! и ах! содержат звуки, переставленные местами. Их эмоциональность тоже имеет смысл какой-то переставленный, противоположный. Лингвистика изучает язык, как систему, структура языка – её мечта. Возможно, при структурном подходе у неё есть шанс себе доказать, что отдельные звуки имеют смысл.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В потоке современной речи «а» нередко встречается совершенно отдельно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«А завтра?». «А сколько времени?». «А не знаю». Человек, таким образом, выделяет высказывание из ленты речи, что-то в нём акцентирует, как будто вставляет в сообщение какой-то смысл при помощи «а». Стоит допустить, что он вставляет в сообщение себя, говорит «я».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если «а» – это «я», то, что такое «х-х-х»? Кажется, что эмоциональный фон становится опасным для здоровья… «Х-х-х» – это враг. Теперь почему «ха!» – это весело, «ах!» – наоборот? Выражаемая эмоциональность междометия совпадает с последним звуком. В междометиях акцентируется концовка. «Ха!» – в итоге «я», «ах!» – в итоге «враг». Последний звук имеет дополнительный смысл. Он берётся как бы два раза. Жиль Делёз выдвигает фундаментальное положение: «Смыслом обладают только события». Междометие, как раз и есть событие: «ха-ха!», «ах!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такая же смысловая структура прослеживается в отдельных звуках, например, в фырканье лошади: «хр-р-р», «фр-р-р». «Р» – это угроза – или предупреждение об опасности. Такое предупреждение принципиально ничем не отличается от опережающего отражения действительности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итоговый смысл последнего звука – первый уровень развёртывания смысла в речи. На нём стоит смыловой акцент, который имеет отношение к интонации в целом. Впоследствии на итоговое значение последнего звука накладывается структура языка в целом. Звуковой ряд мог варьироваться в языках, но сама структура – нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делёз также выдвинул понятие о едином Голосе Бытия: «Бытие – это Голос, который говорит, и говорит обо всём в одном и том же «смысле». То, о чём говорится, вовсе не одно и то же, но бытие – одно и то же для всего, о чём оно говорит. Оно уникальное событие во всём, что происходит даже с самыми разными вещами». Достоверно, что мир издает звуки. Это шум, выражаемый в согласных: п, к, т, с, в, ф… Все согласные звуки на конце имеют редуцированное «ы». Фамилия популярного советского актёра Фрунзика Мкртчяна даже не произносится без вставляемых в неё «ы»: – Мыкыртчян. То же самое: «кс-кс». «Ы» – это общий знаменатель согласных, единый Голос шума. Он создаёт несколько тоскливое впечатление, но в отличие от шума, – гласный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гласный в согласных – некая суперпозиция. Если прислушаться, все музыкальные инструменты заканчивают звучание на «ы». Из тоскливого он становится юбилейным. Когда согласный и гласный неразрывно слились, начинают размножаться противоположности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно сказать, что из музыкальных инструментов ничего другого, кроме «Ы», не звучит, но иногда встречается и у певцов. Валерий Леонтьев – был ярким примером такого вокала. Ещё – Маша Распутина. Они, правда, испортили всё дело, пытаясь подчеркнуть специфику своего дара. Сознательная рефлексия им не удалась. Голос В. Леонтьева сейчас почти не различается на современных носителях даже в его лучших песнях: «Там в сентябре», «Разноцветные ярмарки», но прежде «Ы» слышался отчётливо. «Ы» у Маши Распутиной тоже иногда выскакивало. Валерий Сюткин, например, поёт иначе. У него голос на «э». Луи Армстронг тоже поёт «э», при этом оба поют его по-разному, но такой вокалсам парит над музыкальным сопровождением, как уникальный музыкальный инструмент. Достаточно яркий пример рефлексии единого Голоса Бытия (удачный) можно встретить у Аллы Борисовны Пугачёвой. Её песня «Мэрри» имеет не просто много звуков на «ы», – они там все.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из «ы» развиваются другие гласные. Мы знаем их пять вместе с «ы»: «ы», «у», «о», «э», а». И пять дифтонгов: «и», «ю», «ё», «е», «я» («jы», «jу», «jо», «jэ», «jа»). Все эти звуки обладают определённостью под ударением, а в безударном положении слышатся неопределённо, похожи друг на друга. Ударение – основной элемент структуры смысла и структуры языка. Событие, обладающее смыслом, и само по себе есть что-то «ударное». Проще всего из выражения тоски «ы» образуется «у». Это голос боли и живого существа. Из «у» также довольно просто образуется «о». «О» ещё более сознателен. Это – внимание, возможно, действующее на опережения боли. Это – взгляд. «Э» образуется из «о». Внимание направлено на объект. «А» образуется из «э», – сознание себя, некая противоположность объекта – субъект. Круг замкнулся. Субъект противостоит боли и тоске «ы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Звуки – сочетание телесных действий и страданий». (Делёз). «Ж-у-у-у!», – муха не может пробиться через стекло. Что это за «у-у-у» такое? Уж не просит ли муха помощи, посылая сигнал боли? «Уж, не у меня ли!». Я охочусь за ней, чтобы убить. Моё сочувствие не распространяется на мух.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Убийство – противоположный полюс сочувствию. В едином Голосе Бытия противоположности связаны, как согласный с гласным. Противоположности – в единстве, а единство в противоположностях. Можно привести в единство физиков и богословов: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было – «БАХ!». (Иоанн, 1;1)<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Звуковые кирпичики в словах сохранили свой смысловой узор, связанный именно из противоположностей в неком чистом виде. Слова «посмотреть» и «осмотреть» отличаются только одним звуком в приставке, но «осмотреть» кажется длиннее по действию. Ещё короче по действию «просмотреть», и нередко используется в противоположном смысле: «не заметить». Вместо «о» –взгляд – стало «не взгляд». Согласные, накопившись перед гласным, изменили смысл на противоположный. Что «о» – именно «взгляд», свидетельствует пример, который приводит Шарль Балли в одной из своих лингвистических работ на французском языке. Он иллюстрирует нарастание краткости с нарастанием эмоциональностью высказывания: «Я удивлён тем, что вижу вас здесь». «Вы? Здесь!». «Как? Вы!».«Вы!». И, наконец: «Оh!». Только последнее восклицание не требует перевода. Предлоги в современной речи тоже нередко звуки или короткие звукосочетания. Их смысл вне контекста требует длинной вербализации, но их существование в современной речи доказывает, что звуки (тем более, согласные) имеют смысл.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отдельно произносимые звуки в речи встречаются тоже довольно часто, при чём с противоположным смыслом. Звук боли «у-у» выражает неодобрение, иронию или восхищение в зависимости от контекста. Если неодобрение «у-у» более-менее совпадает с болью, то восхищение «у!у!» имеет противоположный смысл. С помощью «ы» тоже можно выразить радость, дело – в интонации. С помощью «хм» («х») можно выразить одобрение. «А» может быть возгласом и боли, и утверждения себя. Междометия оборачиваются вокруг оси почти, как звуки, потому что оборачивается их смысл: «ха!», «ах!», «а-у-у!», «у-а-а!» – Ура! Кто-то считает «Ра» именем божества. Во всяком случае, «ра» имеет семантику преодоления опасности, как «ха!», но «ха!» кажется конкретней. «Ра» вполе может быть первой абстракцией, а «крамольник» – предложением. Короткие звукосочетания, повторяясь друг за другом при коммуникации, что могло быть вызвано стихией одних и тех же событий, по всей видимости, и создали язык. Речь подчинилась правилам. Позже из первых «предложений» образовались слова. Междометия стали слогами слов, и слова соединились снова в предложения. Предложения образовали тексты – третий уровень развития речи. С появлением стойко соединившихся звукосочетаний речь превратилась в язык, но мы находимся практически в современном языке уже и среди междометий. Сомнение возникает, что для развития языков нужны были тысячи лет… Выражение боли самым прозрачным образом стало выражением принадлежности. Боль и есть сама принадлежность. Противоположный смысл «у» сохранился до сих пор в словах «у-рожай», (хорошо) и «у-род» (плохо). Корень у них тоже – один и тот же. Кстати, по-польски, «uroda» до сих пор – «красавица».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В лице Делёза современная философия додумалась до связи смысла событий с поверхностью или плоскостью. Древние руны, которые использовались в гадании, как средство постижения смысла надвигающихся событий, тоже плоские. Руны, чьи названия звучат, как междометия, таким образом, не уступают изощрённости современных абстракций. Например, один из смыслов руны «манназ» – nisudh – не важно: «h» влияло как-то на звучание «d», но всё равно получается «нисуд». Это очень прозрачный смысл. Если «нисуд» – не важно; «суд» – «важно». Кто бы спорил! Но «суд» близок к междометиям, есть в слове «судьба». «Ба» – тоже междометие: «Ба! Какие люди!» – Это что-то громкое, вроде барабана. Может быть, они, и правда, Бога видели: «Ба! Ра!..». Короткие звукосочетания способны выражать и спокойный смысл. Например, «на»,– вполне спокоен. «На, возьми». Вот «ан» – эмоционален! Он и сейчас в речи встречается, если, например, ударило током: «Ан»! В литературе «Ан» используется для усиления отрицания: «Ан-нет!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Маленькая девочка бежит за голубями: «Ам-ам!». Она хочет схватить их. Обратное звукосочетание: «ма-ма!» –«хватайте меня». То есть, спасайте! Песня М. Боярского: «Ап! – себе говорю, – Ап!». Стоп! – себе говорю! Если обернуть «ап», получается «па». Скорей всего, первоначальный смысл «па» был связан с охотой. Он призывал двигаться на звук голоса или использовался при загоне добычи, до сих пор «па» – предлагает двигаться под музыку, танцы тоже охотничий ритуал у первобытных племён. Если не придавать большого значения правописанию, то и «пАшли» содержит «па».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мама, папа – ещё и поэзия. Её зачаток в повторении одного и того же междометия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В праязыке всё пропитано тождеством. Нет существительных, глаголов, подлежащих и сказуемых. Есть структурный элемент языка: – итоговый смысл последнего звука, как вариант акцента, который впоследствии создаёт интонацию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Категории языка – отпечаток дальнейшего развития смыслов. Категория рода, могла возникнуть ещё до разделения языков. В немецком «der Krieg» – мужской род. «Крик» по-русски – тоже мужской род. Слова находятся в ассоциативном ряду. Русское слово «война», собственно, с той же семантикой: «вой» + «на». Воин, воевать – корнем слова оказывается «во». Третий звук «й» похож на изменчивое окончание, ставшее внутренним звуком слова. Третий звук придавал слову завершающий смысл, был акцентом. Нельзя себе представить, чтобы функция итогового смысла не перешла к нему. Они и перешла: «вой», «вое», «вои». Два последних окончания безударные, значит, не отчётливые, не выполняющие структурную функцию, собственно это и не окончания, только «й» окончание. «Ть» – ударный звук. «Во» + «ва + «ть», «е» – соединительная гласная. Лента речи соединяет междометия и междометия, слова и междометия: вой+на. Английское «war» (во) имеет тот же корень. Даже детское слово «ва-ва» имеет тот же корень.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Й» – звук необычный: «ыj» – jot в конце. «И» – это jы. В русском языке «й» тяготеет к окончаниям. Не встречаясь в начале слов, он свидетельствует об устойчивом нулевом окончании в праязыке или диалекте праязыка, ставшем основой для русского. Йод – иностранное слово, «ёж» начинается с «jо».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Jot» – это согласный звук. Если согласный перед гласным ослабляет значение гласного, то согласный после гласного должен усиливать такое значение. «Ы» выражает тоску. «Ыj», следовательно, то же самое, но в более активной форме: – «страх». «Jы» наоборот ослабляет тоску. Это – радость. Точно также «ю» (jу) – юбилейность в противовес боли. Jot после гласного активизирует смысл боли: «уj» – «уй!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После того, как в языках сложились слова, амбивалентность в коммуникации не была утрачена. «Aufheben» в немецком языке имеет двоякий смысл: «сохранить», «удержать» и в тоже время: «прекратить», «положить конец». «Для спекулятивного мышления отрадно находить в языке слова, имеющие в самих себе спекулятивное значение, в немецком языке много таких слов». (Гегель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Притворно говоря «ах!», можно иметь надёжную позицию и смеяться, когда всё шатко. «Ага» вообще – «ах» и «ха» вместе. Амбивалентности подвержены и абстрактные слова. Слово «догма» теперь имеет ироническое значение, но раньше имела сверхценный смысл и до сих пор его сохраняет для религии. То же самое можно сказать о словосочетании «для особо одарённых». Различимая амбивалентность находится и в основе метафорической речи. Явления живого переноса смысла медленно застывают в языке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Междометия тоже подчинились правилам словообразования языка: ахать,аукать. Благодаря этому язык выглядит однородным, но междометие в своей роли выражения события выступило в знаменитом месте из Евгения Онегина: Татьяна – ах, а он реветь. Форма языка неузнаваемо изменилась. События теперь выражает себя в инфинитиве, но структурообразующая роль смысла сохранилась, как лавовый узор. Это же заметно в морфемах слов, которые наращивают своё грамматические значения к концу. Их смысл становится к нему всё детальней и определённей. Самое неопределённое смыслоуказание у приставок: исправить, исправление, исправленный. Приставки одни и те же у прилагательных, существительных, глаголов. Корни тоже принадлежат всем частям речи, но этого не скажешь о суффиксах. Смысловая дифференциация суффиксов не допускает их употребления во всех частях речи без разбора. Вообще же, конкретный смысл (здесь и сейчас) придают словам окончания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Структура смысла сохранилась не только в морфологии: «подлежащее», «сказуемое» выстраивают своё смыслоуказание точно так же. Смысл всё более уточняется по направлению к сказуемому. Определение может принадлежать множеству объектов: «чёрной» может быть и кошка, и собака. Подлежащее уже более конкретно, это – или кошка, или собака. Сказуемое выражает состояние, в котором пребывает кошка или собака. Это ещё более дифференцированный смысл, как правило, событие: «Собака лаяла».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Застывшая структура смысла являет собой и полную противоположность – порхает, как мотылёк. Предикативность, которой обладает предложение, не совпадает ни с одним его словом, в том числе и со сказуемым. Собака лаяла на дядю фраера. Интонация слишком осложнилась количеством ударений в словах предложения, и собственной интонацией предложения, но структурный элемент (концовка) иногда проявляет себя в тексте. Можно привести выразительный пример на этот счёт из письма М.А.Булгакова жене:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Один неизвестный служащий взглянул в мою бумажку и вдруг спрашивает испуганно:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Позвольте!.. Это вы написали «Дни Турбиных»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я говорю:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он вытаращил глаза, выронил бумажку и воскликнул:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет? Ей богу?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я так растерялся, что ответил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Честное слово!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместе с интонацией написанных слов здесь начинает бежать смысл после «честное слово» по тексту назад, двигаться в противоположную сторону. Это идеальный звук. Смысл – поверхностное что-то, – как говорит Делёз, – иавтономен по отношению к существованию денотата. А вот современный пример: «Мёртвое море знаете? Путин убил». – Смысл снова совершает движение вспять по тексту и распространяется, как звук.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всё, что было приведено выше, свидетельствует, что структура смысла тоже безусловна, если оказывается той же самой текстах и в междометиях. Что окажется безусловней: смысл или совесть – ещё предстоит выяснить.<br>
<br><br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 2. Жиль Делез<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ф. Гваттари считал, что когда-нибудь 20 век назовут именем Делёза. Мы хотим сделать шаг в сторону этого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Естьлишьоднапо-настоящемусерьёзнаяфилософскаяпроблема – проблема самоубийства.Решить,стоитилинестоитжизньтого,чтобыеёпрожить,–значитответитьнафундаментальныйвопросфилософии.Всёостальное – имеетлимиртриизмерения,руководствуетсялиразумдевятьюилидвенадцатьюкатегориями – второстепенно.Таковыусловияигры:преждевсегонужнодатьответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним последуют определённые действия. Эту очевидность чует сердце, но в неё необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума». – Камю с этими словами будто обращается к Делёзу. Между ними будто возникнет мистическая переписка, и Делёз ответит в «Логике смысла»: Камю нет. Речь идёт о другом: мысли Камю об абсурде не подходят: «Кэрролл да, Камю нет», – но возникает между ними и какой-то диалог вне пространства и времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надо сказать, что понятия у Камю самые литературные: «самоубийство, сердце, абсурд…». Абсурд оставлен в качестве чувства. Делёз использует иные философские лекала: «Декарт не хочет определять человека как разумное животное, поскольку такое определение предполагает точное знание понятия «разумное» и «животное». Необходимое количество выработанных Делёзом понятий, которое нам понадобится в данной работе, мы собрали в компендиум. Он написан на основании книг Делёза «Различение и повторение» и «Логика смысла». Так как смысл не редуцируем, эти цитирования длинные… Делёза нельзя переписать от руки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Проблема начала в философии всегда считалась очень деликатной. Чистое «я» в «я мыслю» представляется началом только потому, что оно относит все допущения к эмпирическому «я». Таким образом, подлинного начала в философии нет. Речь идёт о том, чтобы эксплицитно выявить в понятии то, что было просто известно без понятия, имплицитно. Форма субъективного или имплицитного допущения: «всем известно…». Всем известно до понятия и дофилософским способом. Всем известно, что значит мыслить и быть… так что, когда философ говорит «я мыслю, следовательно, существую», он может предположить имплицитную общеизвестность своих посылок. Всем известно, никто не может отрицать – форма представления и речь представляющего. Философия противопоставляет «идиота» – педанту. Евдокс противостоит Эпистемону, добрая воля – слишком развитой рассудочности, человек, наделённый только своим естественным мышлением – человеку, испорченному общественными истинами своего времени. Философия встаёт на сторону идиота. Это человек без допущений. На самом деле, Евдокс и Эпистемон – один и тот же обманщик. Евдокс имеет не меньше допущений, чем Эпистемон, только у них «частная», а не «публичная» форма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Форма естественной мысли позволяет делать вид, что философия начинает без допущений, изображать невинность – ведь она ничего не сохранила, правда, кроме главного, то есть формы речи. Философ полагает общеизвестным лишь форму представления, но у этой формы есть стихия. Эта стихия состоит в представлении мышления как естественного проявления способности. Мысль способна к истине, естественная мысль соприкасается с истиной в двойном облике доброй воли мыслителя и правдивой сущности мышления. Таким образом, самая распространённая форма представления заключена в стихии обыденного сознания как правдивая сущность и добрая воля. В этом смысле имплицитным допущением концептуального философского мышления является дофилософский, естественный, почерпнутый из чистой стихии обыденноего сознания образ мышления. Согласно этому образу, мышление близко к истине, формально обладает истиной и материально желает истины. Мы можем назвать этот образ мышления догматическим или ортодоксальным; образом моральным. Когда Ницше задается вопросом о самых общих допущениях философии, он говорит, что они в основном моральные, поскольку только Мораль способна убедить нас в том, что у мышления правдивая сущность, а у мыслителя – добрая воля; только Добро может основать предполагаемое родство мышления и Истины… Если отказаться от дофилософского образа мышления, от формы представления, как элемента обыденного сознания, то у философии в союзниках останется только парадокс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Догматический образ мышления предполагает добрую волю мыслителя в качестве доброй природы мышления и считает только ошибку – принимать ложное по природе за истинное по своей воле – своим злоключением. Но разве сама ошибка не свидетельствует, что одна единственная способность не может ошибаться? Нужно хотя бы две, действующие совместно, когда объект первой совпадает с другим объектом второй. Что такое ошибка как не всегда ложное узнавание? Следует оценить трансцендентальную модель, включённую в имплицитный образ мышления. Это модель узнавания. Один и тот же объект можно увидеть, потрогать, вспомнить, вообразить, задумать. Тождественность объекта требует обоснования единством мыслящего субъекта, чьими модусами должны быть все остальные способности. Таков смысл cogito как начала: оно выражает единство всех способностей субъекта. «Я мыслю» – наиболее общий принцип представления. Такая ориентация для философии очень досадна. Она уже не имеет никакой возможности осуществить разрыв с доксой. Очевидно, что акты узнавания занимают большую часть нашей повседневной жизни: «это стол», «это яблоко», но кто поверит, что, узнавая, мы уже мыслим? Мышление здесь наполнено только своим собственным образом. Оно узнаёт себя тем лучше, чем лучше узнаёт вещи: «это палец», «это стол». Но когда не узнают или затрудняются узнать, разве при этом не мыслят по-настоящему?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сомнительное не заставляет нас отказаться от точки зрения узнавания. Есть вещи сомнительные и точные. Точные вещи предполагают добрую природу мышления, понятую как идеал узнавания – мнимое сходство с истиной. В мышлении о них не хватает власти абсолютной необходимости, то есть первичного насилия над мышлением, способного вывести его из естественного оцепенения, странности, враждебности. Существует только невольная мысль, совершенно необходимая, возникающая из случайного. Нечто, заставляющее мыслить – объект основополагающей встречи. Растёт насилие того, что заставляет мыслить. Все способности сорвались с петель. Но что такое петли, если не форма обыденного сознания, заставляющего все способности двигаться по кругу и совпадать? Вместо совпадения всех способностей, способствующего общему усилению узнавания объекта, налицо расхождения, когда каждая способность поставлена перед лицом «присущего» ей в том, что к ней сущностно относится. Разноголосица способностей, цепь натяжения, бикфордов шнур, когда каждая из них наталкивается на свой предел и получает от другой (или передаёт ей) только насилие, сталкивающее её с собственной стихией, как несвязанностью или несоответствием…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Платон предлагает различать: 1. ограниченные, обладающие мерой вещи, фиксированные качества – постоянные или временные, – предполагающие паузы и остановки, и 2. чистое становление. Один тип имён в языке обозначает паузы и остановки, испытывающие воздействие Идей, а другой – выражает движение и мятежное становление… Все приключения Алисы составляют взаимообратимость роста и уменьшения, взаимообратимость дня до и дня после, а настоящее всегда убегает – «варенье завтра и варенье вчера, но не сегодня»; взаимообратимость причины и эффекта: отбывать наказание до совершения преступления, плакать до того, как уколешься, исполнять работу до получения задания. Взаимообратимости оспаривают самотождественность Алисы. Потеря собственного имени повторяется во всех её приключениях, ибо наличие собственного или единичного имени гарантирует постоянство знания, воплощённого в общих именах, обозначающих паузы и остановки, в существительных и прилагательных, с которыми имя собственное поддерживает постоянную связь. Но когда существительные и прилагательные начинают плавиться, когда имена пауз и остановок сметаются глаголами чистого становления и соскальзывают на язык событий, всякое тождество из «я», мира и Бога исчезает. Стоики тоже проводили различие между телами со своими внутренними силами, физическими качествами, действиями и страданиями. Эти действия и страдания определяются тем, как тела перемешаны межу собой. Для тел и положений вещей есть только одно время – настоящее. Живое настоящее измеряет конкретное действие того, что действует, и конкретное страдание того, что страдает. Космическое настоящее охватывает весь универсум: только тела существуют в пространстве и только настоящее существует во времени. Среди тел нет причин и следствий. Все тела сами суть причины по отношению друг к другу. В масштабе космического настоящего такое единство называется Судьбой. Тела – причины друг для друга, но причины чего? Они причины особых вещей совершенно иной природы. Такие эффекты не тела, они «бестелесны». Они не являются ни физическими качествами, ни свойствами. Это не вещи или положения вещей, а события. Когда скальпель рассекает плоть, одно тело сообщает другому не новое качество, а атрибут. Этот атрибут всегда выражен глаголом, подразумевающим не бытие, а способ бытия: «быть порезанным». Такой способ бытия находится где-то на грани, на поверхности того бытия, чья природа не способна к изменению. Стоики радикально разводили два среза бытия: с одной стороны реальное и действенное бытие, сила; с другой – срез фактов, резвящихся на поверхности бытия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тела и их глубина существуют как смешение. Одно тело проникает в другое и сосуществует с ним. Одно тело вытекает из другого как жидкость из вазы, но то, что мы подразумеваем под «расти», «уменьшаться», «краснеть», «зеленеть», «резать», «порезаться» – нечто совсем другое. Это уже не положения вещей, не тела, перемешанные во внутренней глубине. Это бестелесные события на поверхности – результаты смешения тел. Высшим понятием у стоиков, таким образом, оказывается не Бытие, а Нечто. Оно принадлежит бытию и небытию, существованию и присущности. У Платона в глубине вещей, в глубинах земли бушуют мрачные раздоры. Стоики осуществили радикальный переворот: эффект, бестелесное, теперь принадлежит к бесстрастному сверхбытию – стерильному, бездействующему, находящемуся на поверхности вещей, а тела принимают все характеристики субстанций. Потаённое становится явным. Становление само является идеальным и бестелесным событием. Событие соразмерно становлению, а становление соразмерно языку. Между событиями-эффектами и языком – самой возможностью языка – имеется существенная связь. Именно события выражаются в предложениях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В предложении можно выделить три разных отношения: денотацию, манифестацию, сигнификацию. Что значит, что нечто соответствует своему имени? И если вещи не соответствуют своему имени, что может уберечь их от его потери? Что оградит нас от произвола денотаций, которым ничего не соответствует, от пустоты индексов? Обозначения обязательно предполагают смысл. Мы неизбежно оказываемся сразу внутри смысла всякий раз, когда что-либо обозначаем. Смысл – это четвёртое отношение предложения, то, что выражается. Стоики открыли его вместе с событием: бестелесную и ни к чему иному нередуцируемую сущность на поверхности вещей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кому достаточно слов, вещей, образов и идей, тому трудно объяснить, что такое смысл? Нельзя даже сказать, существует ли смысл в вещах или в разуме. У него нет ни физического, ни ментального существования. Можем ли мы сказать, по крайней мере, что он полезен? Его нужно допустить из утилитарных соображений! Нет, смысл наделён бездейственным, бесстрастным, стерильным блеском. Только эмпиризм знает, как выйти за пределы видимостей опыта, не попадая в плен Идей, и как выследить, поймать, заключить, а может быть самому вызвать его фантом на границе продолженного и развёрнутого до предела опыта. Мы не переходим от звуков к образам и от образов к смыслу: мы с самого начала помещены в смысл. Смысл всегда предполагается, как только я начинаю говорить. Без такого предположения я не мог бы начать речь. В то же время я никогда не проговариваю смысл того, о чём идёт речь. Я могу сделать это в следующем предложении, смысл которого в свою очередь не проговариваю. Это парадокс неопределённого размножения. Чтобы его избежать, нужно изолировать предложение и удерживать в этом состоянии столь долго, сколько нужно, чтобы можно было выделить его смысл – тонкую плёнку на границе вещей и слов. Смысл осуществляет приостановку, как утверждения, так и отрицания. Смысл автономен по отношению к существованию денотата. Суждения «Бог есть» и «Бога нет» имеют один и тот же смысл. Это всегда двойной смысл и исключает возможность наличия в данном отношении «здравого смысла». Если смысл, как двойник предложения, безразличен к утверждению или отрицанию; если он ни активен, ни пассивен, то никакая форма предложения не может повлиять на него, – возможность, реальность, необходимость объекта не могут воздействовать на смысл. Смысл – предопределённое, по Кэрроллу, «световодозвуконепроницаемое».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из нейтральности смысла вытекает ещё один парадокс. Предложения, обозначающие несовместимые объекты, имеют смысл. Однако их денотация при этом совершенно невыполнима, например, квадратный круг. Такие объекты существуют без значения, то есть они абсурдны, но нельзя смешивать два понятия – абсурд и нонсенс. Мы знаем, что нормальный закон для всех имён, наделённых смыслом, состоит в том, что их смысл может быть обозначен только другим именем. Имя же, высказывающее свой собственный смысл, может быть только нонсенсом… Нонсенс противоположен отсутствию смысла, а не самому смыслу, который он производит в избытке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Здравый смысл.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Здравыйсмыслвысказываетсяводномнаправлении:онуникаленивыражаеттребованиетакогопорядка,согласнокоторомунеобходимоизбратьоднонаправлениеипридерживаться его.Этонаправлениелегкоопределить–оноведетотболеедифференцированногокменеедифференцированному,отвещейкпервичномуогню.Стрелавремениориентирована именно поэтомунаправлению,болеедифференцированноепонеобходимостивыступаеткакпрошлое,посколькуопределяетпроисхождениеиндивидуальнойсистемы,тогдакакменеедифференцированноевыступаеткакбудущееицель.Такойпорядоквремени–отпрошлогокбудущему–соотнесенснастоящим,тоестьсфазойвремени,выбраннойвнутрирассматриваемойконкретнойсистемы.Следовательно,здравыйсмыслрасполагаетвсемиусловиямидлявыполнениясвоейсущностнойфункции–предвидения.Ясно,чтопредвидениебылобыневозможновиномнаправлении,тоесть,еслидвигатьсяотменеедифференцированногокболеедифференцированному–например,еслибытемпературы,сначалавсюдуодинаковые,началибывдруготличатьсядруготдруга.Вотпочемуздравыйсмыслзановопереоткрываетсявконтекстетермодинамики.Хотяпосвоимистокамздравыйсмыслпретендуетнародствосвысшимимоделями, здравыйсмыслсущественнымобразомраспределителен:«соднойстороны,сдругойстороны»–вотегоформула.Новыполняемоеимраспределениеосуществляетсятак,чторазличиеполагаетсяссамогоначалаивключаетсявнаправленноедвижение,призванное,каксчитают,подавить,уравнять,аннулироватьикомпенсироватьэторазличие.Вэтомисостоитподлинныйсмыслфраз:«отвещейкпервичномуогню»и«отмиров(индивидуальныхсистем)кБогу».Такоезадаваемоездравымсмысломраспределениеможноопределитьименнокакфиксированное,илиоседлое,распределение.Сущностьздравогосмыслаотдатьсясингулярностидлятого,чтобырастянутьеёповсейлинииобычныхрегулярныхточек,которыезависятотсингулярности,новтожевремяотклоняютиослабляютеё.Вцеломздравыйсмысл–нечтопережигающееипищеварительное,агрикультурное,неотделимоеотаграрныхпроблем,отогораживанияиотжизнисреднегокласса,разныечастикоторого,каксчитают,уравновешиваютирегулируютдругдруга.Пароваямашинаидомашнийскот;свойстваиклассы–вотживительныеисточникиздравогосмысла:этонепростофакты,возникающиевтоилииноевремя,это–вечныеархетипы.Сказанное–непростометафора;здесьувязанывоединовсесмыслытерминов«свойства»и«классы».Итак,системныехарактеристикиздравогосмысласледующие:утверждениеединственногонаправления;определениеегокакидущегоотболеедифференцированногокменеедифференцированному,отсингулярногокрегулярномуиотзамечательногокобыкновенному;соответствующаяориентациястрелывремени–отпрошлогокбудущему;направляющаярольнастоящеговэтойориентации;возможностьпредвидениянаэтойоснове;оседлыйтипраспределения,вобравшийвсепредыдущиехарактеристики.Здравыйсмыслиграетглавнуюрольвсигнификации,нонеиграетникакойвдарованиисмысла.Деловтом,чтоздравыйсмыслвсегдаприходитвторым,авыполняемоеимосёдлоераспределениепредполагает[преждесебя]иноераспределение.Точнотакжеогораживаниепредполагает,преждевсего,наличиесвободного,открытогоинеограниченногопространства–тусторонухолма,например…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Общезначимый смысл.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вслучаеобщезначимогосмысла,«смысл»относитсяуженекнаправлению,акоргану.Онназывается«общезначимым»[commun]потому,чтоэто–орган,функция,способностьотождествления,котораязаставляетразнообразноеприниматьобщуюформуТогожеСамого.Общезначимыйсмыслотождествляетиопознаеттакже,какздравыйсмыслпредвидит.Всубъективномотношении,общезначимыйсмыслсвязываетсобойразличныеспособностидушиидифференцированныеорганытелавсовокупноеединство,способноесказать«я».Одноитоже«я»воспринимает,воображает,вспоминает,знает,итакдалее.Одноитоже«я»дышит,спит,гуляетиест. … Языкневозможенбезэтогосубъекта,которыйвыражаетиманифестируетсебявнём,проговариваетто,чтоделает.Собъективнойточкизрения,общезначимыйсмыслсвязываетданноеразнообразиеисоотноситегосединствомконкретнойформыобъектаилисиндивидуализированнойформоймира.Явижу,обоняю,пробуюнавкусиликасаюсьодногоитогожеобъекта;явоспринимаю,воображаюивспоминаютотжесамыйобъект…Ядышу,гуляю,просыпаюсьизасыпаюводномитомжемире,также,какядвигаюсьотодногообъектакдругомупозаконамдетерминированнойсистемы.Иопять-таки,языкневозможнопредставитьсебевнетехтождеств,которыеонобозначает.Взаимодополнительностьэтихусилийздравогосмыслаиобщезначимогосмыслаочевидна.Здравыйсмыслнемогбыфиксироватьникакогоначала,концаинаправления,оннемогбыраспределитьникакогоразнообразия,еслибытольконебылспособенвыходитьзасобственныепределынавстречунекойинстанции,способнойсоотнестиэторазнообразиесформойсубъективнойсамотождественности,сформойнеизменногопостоянстваобъектаилимира,которое,какпредполагается,налицоотначалаидоконца.Инаоборот,этаформатождествавнутриобщезначимогосмыслаоставаласьбыпустой,еслибыонаневыступаланавстречуинстанции,способнойнаполнитьеёконкретнымразнообразием,котороеначинаетсяотсюда,азаканчиваетсятам,тянетсястолько,сколькосчитаетсянужнымдляуравниванияегочастей.Необходимо,чтобысвойствосразубылоустановлено,измерено,правильноприписаноиидентифицировано.Втакойвзаимнойдополнительностиздравогосмыслаиобщезначимогосмыслазапечатленальянсмежду«я»,миромиБогом~Богомкакпредельнымисходомнаправленийиверховнымпринципомтождеств.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Япервичноисамодостаточновпорядкеречи,посколькусворачиваетзначения,которыедолжныещёсамиразвернутьсявпорядкеязыка.Еслиэтизначенияразрушаются…толичнаяидентичность утрачивается.ТогдаБог,мир,«я»становятсязыбкимиобразамисновидениятого,ктосамедваопределён… В ответ на платоново определение человека как «существа двуногого и без перьев» Диоген Киник бросил к ногам Платона ощипанного петуха: «Это – человек».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Психология считает доказанным, что мыслящий субъект не может созерцать самого себя, но вопрос не в этом, а втом, чтобы знать, не является ли сам мыслящий субъект созерцанием, не является ли он созерцанием в самом себе, а также можно ли научиться сформировать своё поведение иначе, чем созерцая. ПослетогокакцентрвниманияпереместилсяспотерпевшихнеудачуСущностей(платоновскихидей)напонятиесмысла,философскийводораздел,по-видимому,долженпройтимеждутеми,ктосвязалсмыслсновойтрансценденцией,сновымвоплощениемБогаипреображённыминебесами,–итеми,ктообнаружилсмыслвчеловекеиегобезднах,вовновьоткрытойглубинеиподземелье.Новыетеологитуманныхнебес(небесКенигсберга)иновыегуманистыпещервышлинасценуотимениБога-человекаиЧеловека-богакактайнысмысла.Ихпоройтрудноотличитьдруготдруга, ноесличто-тосегодняипрепятствуеттакомуразличению,топреждевсегонашаусталостьотбесконечноговыяснения,ктокоговезёт:толиосёлчеловека,толичеловекослаисебясамого.Болеетого,возникаетвпечатление,чтонасмыслналожилсянекийчистыйконтр-смысл;ибовсюду – инанебесах,иподземлёй – смыслпредставленкакПринцип,Сокровищница,Резерв,Начало.ВкачественебесногоПринципаон,говорят,забытизавуалирован,авкачествеподземногопринципа – отнегосовершенноотказалисьиупоминаютсотчуждением.НозазабытьемивуальюмыпризваныусмотретьивосстановитьсмысллибовБоге,которыйнебылкакследуетпонят,либовчеловеке,глубиныкоторогоещёдалеконеисследованы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смысл, который приходит первым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Цикличность логического предложения всегда можно нарушить и обнаружить за ним иначе организованный смысл, но дело, прежде всего, в том, что смысл хрупок настолько, что может опрокинуться в нонсенс и тем самым поставить под удар все отношения логического предложения. Сигнификация, денотация и манифестация рискуют кануть в пропасти безосновного, способного лишь пульсировать чудовищного тела. Вот почему по ту сторону третичного порядка предложения и даже вторичной организации смысла, мы предчувствуем присутствие ужасного первичного порядка, в котором сворачивается весь язык. Идеальное событие – это сингулярность или совокупность сингулярностей, сингулярных точек. Это – поворотные пункты и точки сгибов, узкие места, узлы, преддверия и центры, точки плавления, конденсации и кипения, точки слёз и смеха, болезни и здоровья, надежды и уныния, точки чувствительности. Сингулярность можно рассматривать в существовании, в распределении и в сущности, согласно которой она простирается и распространяется в заданном направлении по линии обычных точек. Второй аспект представляет собой некоторую стабилизацию и начало осуществления сингулярностей. Каждая сингулярная точка аналитически распространяется по серии обычных точек вплоть до окрестности другой сингулярности, и так далее. Значит, мир основан на условии, что серии сходятся («иной» мир начинался бы в окрестностях тех точек, где исходящие из них серии расходились бы). Икакможнонечувствовать,чтонашасвободаисилаобитаютневбожественномуниверсумеиневчеловеческойличности,а в этихсингулярностях,которыебольше,чеммысами,божественнее,чемсамибоги,разониоживляютконкретныестихииафоризмы,перманентнуюреволюциюичастноедействие?».Это – подлинные трансцендентальности: ниобщее,нииндивидуальное,ниличное,ниуниверсальное…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Парадокс неопределённого регресса – источник всех остальных парадоксов – с необходимостью имеет сериальную форму. В последовательности имён каждое имя сначала берётся с точки зрения обозначения, которое оно осуществляет (понятия, означаемого), а затем того смысла, которое оно выражает (события, означающего), поскольку этот смысл служит в качестве денотата для другого имени. Закон, управляющий двумя сериями, гласит, что последние никогда не равнозначны. Прежде всего, термины каждой серии находятся в непрерывном смещении в отношении терминов другой серии, существует двойное скольжение одной серии над и под другой. Самый важный пункт, обеспечивающий соотносительное смещение двух серий – это парадоксальный элемент. Он непрестанно циркулирует по обеим сериям, и тем обеспечивает их коммуникацию. Это двуликая инстанция, в равной степени представленная как в означающей, так и в означаемой сериях. Она – зеркало. Она сразу – вещь и слово, имя и объект, смысл и денотат, выражение и обозначение, и так далее. Следовательно, это она обеспечивает схождение двух пробегаемых ею серий, но при условии, что сама вынуждает серии все время расходиться. Её свойство – всегда быть смещенной в отношении самой себя. Если термины каждой серии смещены – по отношению друг к другу, – то как раз потому, что они несут в себе абсолютное место. Но такое абсолютное место всегда определяется отстоянием термина серии от того самого элемента, который всегда смещён в двух сериях – по отношению к самому себе. Нужно сказать, что эта парадоксальная инстанция никогда не бывает там, где мы её ищем. И наоборот, мы никогда не находим её там, где она есть. Ей не достаёт своего места. Кроме того, ей не достаёт ещё и самотождественности, самоподобия, саморавновесия и самопроисхожения. Серии строго одновременны в отношении той инстанции, благодаря которой они коммуницируют. Они одновременны, хотя и не равны, поскольку у той инстанции две стороны, одна из которых всегда уклоняется от другой. Следовательно, эта инстанция должна присутствовать в качестве избытка в одной серии, которую она задаёт как означающую, и в качестве недостатка – в другой, которую она задаёт как означаемую. Такова она – расщеплённая по природе, незавершённая по отношению к самой себе. Её избыток всегда отсылает к её собственному недостатку, и наоборот. Эти определения тоже относительны. То, что представляет избыток – это не что иное, как чрезвычайно подвижное пустое место. А то, чего не достаёт в другом случае, – это стремительный объект, эдакий пассажир без места, – всегда сверхштатный и всегда перемещающийся. Поистине нет ничего более странного, чем эта двуликая вещь. Парадоксальный элемент наделяет серии смыслом, выступает в качестве их различителя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это может означать следующее: парадоксальный элемент, приближаясь к сингулярным точкам, наделяет их смыслом вопреки значениям и, удаляясь от сингулярных точек, лишает их значения смысла…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фантазм – ни действие, ни страдание, а результат действий и страданий – то есть чистое событие. Вторая характеристика фантазма – ситуация эго в самом фантазме. Упраздняется всякое разделение на субъект и объект, субъект не нацелен на объект или его знак, он включен в последовательность его образов. Фантазм с лёгкостью покрывает расстояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно, от ночных снов к дневным мечтам, от внутреннего к внешнему и наоборот. Фантазм легко возвращается к собственному истоку, без особых усилий собирает источник фантазма. Фантазм – процесс полагания бестелесного. Это машина для выделения некоторого количества мысли, для распределения разницы потенциалов на краях трещины и для поляризации церебрального поля.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Идеальная игра.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«ЛьюисКэрролвводитнекийвидидеальнойигры,чейсмыслифункциютруднооценитьспервоговзгляда.Например,бегпокругу в Алисе,гдекаждыйначинает,когдавздумается,иостанавливается,когдазахочет;иликрокетныйматч,гдемячи–ёжики,клюшки–фламинго,асвернутыепетлейсолдаты –воротанепрестанноперемещаютсясодногоконцаигровогополянадругой.Уэтихигрестьобщиечерты:внихоченьмногодвижения;уних,по-видимому,нетточныхправил;онинедопускаютнипобедителей,нипобежденных.Намне«знакомы»такиеигры,которые,каккажется,противоречатсамисебе.Знакомыенамигрыотвечаютопределенномучислупринципов,которыемогутстатьобъектомтеории.Этатеорияприменимаравнымобразомкаккиграм,основаннымналовкостиучастников,такикиграм,гдевсёрешаетслучай,хотяприродаправилздесьразная.1)Нужно,чтобывсякийразнаборправилпредшествовалначалуигры,авпроцессеигры–обладалбезусловнымзначением.2)Данныеправилаопределяютгипотезы,распределяющиешансы,тоесть,гипотезыпроигрышаивыигрыша(чтослучится,если…).3)Гипотезырегулируютходигрывсоответствиисмножествомбросков,которыереальноиличисленноотличаютсядруготдруга.Каждыйизнихзадаетфиксированноераспределение,соответствующеетомуилииномуслучаю.(Дажееслииградержитсянаодномброске,тотакойбросокбудетсочтенудачнымтолькоблагодаряфиксированномураспределению,котороеонзадаст,атакжевсилуегочисленныхособенностей.)4)Результатыбросковранжируютсяпоальтернативе"победаилипоражение".Следовательно,длянормальнойигрыхарактернызаранееустановленныебезусловныеправила;гипотезы,распределяющиешансы;фиксированныеичисленноразличающиесяраспределения;твердыерезультаты.Такиеигрычастичнывдвухотношениях:преждевсего,онихарактеризуютлишьчастьчеловеческойдеятельности,акрометого,дажеесливозвестиихвабсолют,тоониудерживаютслучайлишьвопределенныхточках,подразумеваямеханическоеразвитиепоследовательностейилисноровку,понятуюкакискусствокаузальности.Такимобразом,онинеизбежно–самиимеясмешанныйхарактер–отсылаюткдругомутипудеятельности,трудаилиэтики,чьейкарикатуройидвойникомониявляютсяичьиэлементыониобъединяютвновыйпорядок.БудьторискующийнапаричеловекПаскаляилииграющийвшахматыБогЛейбница,такиеигрыявнымобразомберутсявкачествемоделиименнопотому,чтозаниминеявностоитинаямодель–уженеигра:нравственнаямодельХорошегоилиНаилучшего,экономическаямодельпричиниэффектов,средствицелей.Нонедостаточнопротивопоставлятьнекую«старшую»игрумладшейигречеловекаилибожественнуюигручеловеческойигре.Нужновообразитьдругиепринципы–пустьдаженикчемунеприложимые,ноблагодарякоторымиграсталабычистойигрой.1)Нетзаранееустановленныхправил,каждоедвижениеизобретаетиприменяетсвоисобственныеправила.2)Нетникакогораспределенияшансовсредиреальноразличногочислабросков;совокупностьбросковутверждаетслучайибесконечноразветвляетегоскаждымновымброском.3)Следовательно,броскиреальноиличисленнонеотличимы…Этоужеиграпроблемивопроса,анекатегорическогоигипотетического.4)Такаяигра–безправил,безпобедителейипобежденных,безответственности,играневинности,бегпокругу,гдесноровкаислучайбольшенеразличимы,такаяигра,по-видимому,нереальна.Даврядлионакого-нибудьразвлеклабы.Иужточно,этонеиграпаскалевскогоавантюристаилилейбницевскогоБога.КакойобманкроетсявморализирующемпариПаскаля!КакойневерныйходкроетсявэкономнойкомбинацииЛейбница!Здесьмиружеотнюдьнепроизведениеискусства.Идеальнаяигра,окотороймыговорим,неможетбытьсыгрананичеловеком,ниБогом.Ееможнопомыслитьтолькокакнонсенс.Нокакразпоэтомуонаявляетсяреальностьюсамоймысли.Она–бессознательноечистоймысли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иботолькодлямысливозможноутверждатьвесьслучайипревращатьслучайвобъектутверждения.Еслипопытатьсясыгратьвэтуигрувнемысли,тоничегонеслучится,аеслипопытатьсяполучитьрезультатиной,чемпроизведениеискусства,тоничегонеполучится.Значит,такаяиграпредназначенатолькодлямыслиидляискусства.Онанедаётничего,кромепобеддлятех,ктознает,какиграть,тоестькакутверждатьиразветвлятьслучай,анеразделятьпоследнийрадитого,чтобывластвоватьнадним,чтобырисковать,чтобывыиграть.Ноблагодарятакойигре,котораяможетбытьтолькомысленнойикотораянепорождаетничего,кромепроизведенияискусства,мысльиискусствосутьреалии,беспокоящиедействительность,этикуиэкономикумира».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Парадокспоказывает,чтонельзяразделитьдванаправления,единственновозможныйсмыслнеможетбытьустановлен–нидлясерьезноймыслииработы,нидляотдыхаинесерьезныхигр». Смысл, кторый приходит первым, идёт в двух направлениях сразу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вечное возвращение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Платонизм подчинял идее необходимости различения «самой вещи» и симулякров, вместо того, чтобы мыслить различие в нём самом. Он сразу относит различие к обоснованию, подчиняет одинаковому и вводит опосредование в мифической форме. Опровергнуть платонизм означает следующее: отвергнуть примат оригинала над копией, образца над образом. Восславить царство симулякров и отражений. Вечное возвращение в точном смысле означает, что каждая вещь существует, лишь возвращаясь как копия бесконечного числа копий, не оставляющих места оригиналу, ни даже его истоку. Поэтому вечное возвращение названо «пародийным»: оно квалифицирует всё, чему позволяет быть (или возвращаться), как симулякр. Симулякр – подлинный признак или форма того, что есть «сущего». Когда идентичность вещей распылена, бытие ускользает, становится однозначным. То, что есть или вернулось, лишено предварительного учреждённого тождества: вещь сведена к различию, раскалывающему её, ко всем заключённым в ней различиям, через которые она проходит. Вечное возвращение – эта сила бытия – вынуждает присутствовать при всеобщем крахе содержания. Различие смещено, разделение оборачивается против самого себя, действует в противоположном направлении и, углубляя симулякр (грёзу, тень, отражение, живопись), показывает его неотличимость от оригинала или образца. Это неоформленный необоснованный хаос, у которого нет иного «закона», кроме собственного повторения, своего воспроизведения в расходящемся и смещающемся развитии. Всё стало симулякром.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Симулякр – инстанция, включающая в себя различие двух расходящихся рядов, которыми он играет, устраняя любое подобие, чтобы с этого момента нельзя было указать на существование оригинала или копии, вечное возвращение уже не личностей и миров, а чистых событий. Нет ничего, кроме События, одного лишь События, которое коммуницирует с самим собой благодаря собственной дистанции, резонирует сквозь все свои разрывы».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хронос и Эон.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Величие мысли стоиков в том, что они показали необходимость двух прочтений времени. Иногда можно сказать, что только настоящее существует, что оно впитывает в себя прошлое и будущее, сжимает их в себе и, двигаясь от сжатия к сжатию, со всё большей глубиной достигает пределов всего Универсума, становясь живым космическим настоящим. Достаточно двигаться в обратном порядке растягивания, чтобы Универсум начался снова. С другой стороны, можно сказать, что существует только прошлое и будущее, что они делят каждое настоящее до бесконечности, каким бы малым оно ни было. Точнее, такое время не бесконечно, поскольку оно никогда не возвращается назад к себе. Оно – чистая прямая линия, две крайние точки которой непрестанно отдаляются друг от друга в прошлое и будущее. Нет ли в Эоне лабиринта совершенно иного, чем лабиринт Хроноса, лабиринта более ужасного? Эон – время становления, Хронос – время «ставшего», изменчивого, но определённого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мучительная сторона чистого события в том, что оно есть нечто, что только что случилось или вот-вот произойдёт, но никогда то, что происходит вот сейчас. «Икс», являющийся тем, что только случилось, – это тема «вести». А «икс», который всегда вот-вот должен случиться, это тема «вымысла». Чистое событие – это разом и весть и вымысел, но никогда не актуальная реальность. Именно в этом смысле события суть знаки. Стоики иногда говорят, что знаки – это всегда настоящее, что они знаки присутствующих вещей. О том, кого смертельно ранили, нельзя сказать, что он был ранен и что он умрёт. Можно сказать: он раненный, и он умирает. Такое настоящее не противоречит Эону. Настоящее, как бытие разума, подразделяется до бесконечности на то, что только что случилось или вот-вот случится, всегда ускользая в этих двух направлениях одновременно. В этом тайна события: оно существует на линиии Эона, не заполняя её. Да и как могло бы бестелесное заполнить бестелесное? Только тела пронизывают друг друга. Только Хронос заполняется положениями вещей и движениями тел, которым даёт меру».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В связи с Делёзом следовало упомянуть не столько Камю, сколько Дугина, который рассматривает постмодернизм, как интеллектуальную свалку.По его справедливому мнению, на ней можно отыскать, что угодно, и приспособить для своих нужд. При этом Дугин определяет Делёза, как постмодерниста. Он вовсе не стремится унизить Делёза, более того, определение даже справедливо, но вкрадывается некая досада. Во-первых, Делёз не нашёл смысл, который приходит первым, «на свалке», и сам указывает на это: «Гуссерль остался в рамках здравного смысла». – Смысл, который приходит первым, открыл Делёз. Таким образом, возникает вопрос в связи с определением постмодернизма: только ли постмодернист Делёз?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проблема с определённостью всякого высказываемого смысла возникает по некой объективной причине. У самого Делёза тоже при попытках распределить какой-то смысл в формах созерцания «космос превращается в хаосмос». Он ищет источник смысла в глубинах человека, становится на сторону «гуманистов пещер».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делёз уделил много внимания Антонену Арто: «Грубые сходства таят ловушку. Антонен Арто иногда восстаёт на Кэррола. При чтении первого четверостишия «Бармаглота», как его переводит Арто, складывается впечатление, что первые две строчки соответствуют критериям самого Кэррола, но далее происходит соскальзывание и даже некий коренной творческий коллапс, переносящий нас в иной мир и в совершенно другой язык. С ужасом мы сразу понимаем: это язык шизофрении. Слова перегружены гортанными звуками. Тут мы в полной мере ощущаем дистацию между языком Кэррола, излучаемым на поверхности, и языком Арто, высеченным в глубине тел. Мы ощущаем, в какой мере различна соответствующая им проблематика. «Когда продираешься сквозь дерьмо бытия и его язык, стихи неизбежно тоже воняют». У Кэррола целые куски отдают фекалиями, но это фекальность английского сноба, накручивающего в себе непристойности, как кудри на бигудях. Кэррол, по мнению Арто, не чувствует реальных проблем языка в глубине – шизофренических проблем страдания, смерти и жизни. Кэрроловские игры кажутся ему пустыми, пища – слишком мирской, а фекальность – лицемерной и благовоспитанной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что касется фекальности, то, по словам Арто, в работах Кэррола она присутствует повсеместно. Когда Арто развивает свою серию антиномий – «быть и подчиняться, жить и существовать, действовать и думать, материя и душа, тело и разум», – то у него самого возникает ощущение необычного сходства с Кэрролом. Он объясняет это впечатление, говоря, что Кэррол протянул руку через время, чтобы обворовать, заняться плагиатом у него, Антонена Арто. Почему такое необычное сходство соседствует с радикальной и явной неприязнью?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Первое, что очевидно для шизофреника, – это то, что поверхность раскололась. Изначальный аспект шизофренического тела состоит в том, что оно является неким телом-решетом. Фрейд подчёркивал эту способность шизофреника воспринимать поверхность и кожу так, как если бы они были исколоты бесчисленными маленькими дырочками. Тело в целом уже ни что иное, как глубина. Всё есть тело и телесное. Всё – смесь тел и внутри тел, сплетение и взаимопроникновение. Тело – некий футляр, упакованная пища и экскременты. Так как нет поверхности, то у внутреннего и внешнего больше нет чётких границ. Тело-решето, раздробленное тело и разложившееся тело – три основных измерения шизофренического тела. При этом крушении поверхности слово полностью теряет свой смысл. Возможно, оно сохраняет определённую силу обозначения, но эта последняя воспринимается как пустота; определённую силу манифестации, но она воспринимается как безразличие; определённое значение, но оно воспринимается как «ложь». Как бы то ни было, но слово теряет свой смысл – то есть свою способность собирать и выражать бестелесный эффект, отличный от действий и страданий тела, а также идеальное событие, отличное от его реализации в настоящем. Каждое событие реализуется пусть даже в форме галюцинации. Каждое слово физично и воздействует на тело, проявляется в заглавных буквах, напечатанных как в коллаже, который его обездвиживает и освобождает от смысла. Но в тот момент, когда обездвиженное слово лишается своего смысла, оно раскалывается на куски, разлагается на слоги, буквы и, более того, на согласные, непосредственно воздействующие на тело, проникая в последнее и травмируя его. Фрагменты слова внедряются в тело, где формируют смесь и новое положение вещей так, как если бы они были самой громогласной, ядовитой пищей или упакованными экскрементами. Части тела определяются функцией разложенных элементов, атакующих и насилующих их. В муках этой борьбы эффект языка заменяется чистым языком-аффектом: «всё, что пишется, похабщина». Для шизофреника речь идёт не о том, чтобы переоткрыть смысл, а о том, чтобы разрушить слово, вызвать аффект и превратить болезненное страдание тела в победоносное действие, превратить подчинение в команду – при чём всегда в глубине, ниже расколотой поверхности. Победа может быть достигнута только благодаря введению слов-дыханий, слов-спазмов, где все буквенные, слоговые и фонетические значимости замещаются значимостями исключительно тоническими, которым соответствует великолепное тело – новое измерение шизофренического тела – организм без частей, работающий всецело на вдувании, дыхании, испарении и перетеканиях (высшее тело или тело без органов Арто). Хрупкость смысла состоит в том, что у атрибута совсем иная природа, чем у телесных качеств. У события совсем иная природа, чем у действий и страданий тела. Но он вытекает из них: смысл – это результат телесных причин и смесей. Таким образом, причины всегда угрожают пресечь событие. Арто – единственный, кто достиг абсолютной глубины в литературе, кто открыл живое тело и чудовищный язык этого тела, исследовал инфра-смысл, всё ещё не известный сегодня. Мы не отдали бы и одной страницы Антонена Арто за всего Кэрролла».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Плод развивается в утробе матери. Его окружают звуки тела. «В глубине шумно: хлопки, треск, скрежет, хруст, взрывы, звуки разбиваемых вдребезги внутренних объектов, кроме того – нечленораздельные и бессвязные спазмы-дыхания тела». Звуки имеют смысл, как мы выяснили в первой главе, и плод с самого начала погружён в смысловое поле. Делёз ссылается на Мелани Клейн, по мысли которой бессознательные комплексы формируются в материнской утробе. Мы принимаем это утверждение, но, на наш взгляд, смысл не связан только с утробным бульканьем, а возникает как-то и без него, например, птицы развиваются из яиц. «Наука, творчество и повседневное мышление невозможны без аналогий. Раньше считалось, что аналогии проводят только люди и человкообразные обезьяны, затем к списку добавили гвинейских павианов Papio papio. Недавно специалисты Биологического факультета МГУ и университета Айовы (США) доказали, что выявлять сходство по аналогии способны и серые вороны Corvus cornix». Вот, что «глубина организует поверхности и сворачивается внутри поверхностей», – с этим можно согласиться. Поверхностью для множества событий может являться что-то сингулярное. Например, бесконечный ряд событий внутри тела определяется, как метаболический вихрь. А галактики, похожие на вихри звёзд, вообще имеют плоскую форму в космических масштабах. Поверхность игральных карт, рун, монеток для гадания о будущих событиях – тоже метафизическая плоскость. Смысл парит над плоскостью, как и над поверхностью слов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конкретную уторобу матери можно рассматривать, как некую регулярную точку, воплощающую сингулярность. Приближаясь, парадоксальный элемент наделяет её сингулярность смыслом, после чего регулярная точка вмещает в себя множество внутренних конкретных событий, разворачивающихся на её сингулярной плоскости. «История начинается с самого ужасного: она начинается с театра жестокости. В этом театре грудной младенец с самого первого года жизни сразу является и сценой, и актёром, и драмой. Оральность, рот и грудь – изначальные бездонные глубины. Грудь и всё тело матери не только распадаются на хороший и плохой объекты, но они агрессивно опустошаются, рассыпаются на крошки и съедобные кусочки. Интроецирование этих частичных объектов в тело ребёнка сопровождается проецированием агрессивности на эти внутренние объекты и ре-проецированием этих объектов на материнское тело. Интроецированные кусочки подобны вредным, назойливым, взрывчатым и токсичным субстанциям, угрожающим телу ребёнка изнутри и без конца воспроизводящимся в теле матери. В результате – необходимость постоянного ре-проецирования. Вся система интроекции и проекции – это коммуникация тел в глубине и посредством глубины. Естественным продолжением оральности является каннибализм и анальность. В последнем случае частичные объекты – это экскременты, пучащие тело матери, так же как и тело ребёнка. Частицы одного всегда преследуют другое, и в этой отвратительной смеси, составляющей страдание грудного ребёнка, преследователь и преследуемый – всегда одно и то же. В этой системе рот-анус, пища-экскременты тела проваливаются сами и сталкивают другие тела в некую всеобщую выгребную яму. Мы называем этот мир интроецированных и проецированных пищеварительных и экскрементальных частичных внутренних объектов миром симулякров».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Метаморфозы внутриутробного смысла отличаются подвижностью. Они, по мысли Делёза, даже достигают некоего этического порога: «Линия, которую фаллос прочертил на поверхности – через каждую частичную поверхность, – является теперь следом кастрации, где рассеивается сам фаллос, а вместе с ним и пенис. У органа пениса уже довольно долгая история, связанная с шизоидной и депрессивной позициями. Как и все органы, пенис познал приключения глубины, где его расчленили, где он жертва и агрессор и отождествляется с ядовитыми кусками пищи или с извергаемыми экскрементами. Но ему не менее знакомы и приключения высоты, где он – будучи благотворным и хорошим органом – несёт любовь и наказание, одновременно удаляясь с тем, чтобы сформировать цельную личность или орган, соответствующий голосу, то есть объединённому идолу обоих родителей. Эдип рассеивает инфернальную власть глубины и астральную власть высоты и взывает теперь только к третьему царству поверхности. Фаллос не врезается, а скорее, – подобно плугу, вспахивающему плодородный слой земли, – прочерчивает линию на поверхности. Эта линия, исходящая из генитальной зоны, связывает вместе все эрогенные зоны, обеспечивая, таким образом, их соединение и «взаимообмен» и сводя вместе все частичные поверхности в одну и ту же поверхность на теле ребёнка. Именно в эдиповой фаллической фазе происходит резкое различение двух родителей: матери, взятой в аспекте повреждённого тела, которое нужно залатать, и отца, взятого в аспекте хорошего объекта, который надо вернуть. Следовательно, нужно представлять себе Эдипа не только невинным, но и полным рвения и благих намерений… Появление – в случае Эдипа – намерения как этической категории имеет большое позитивное значение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Данная утверждение выглядит не достоверным, потому что если определить источник нравственности, он окажется безусловней, чем сама нравственность. Сингулярность, в лучшем случае, можно проанализировать отвлечённо, как какой-то смысл. Наравственность – это тоже сингулярность. Ей подчиняются, так или иначе, все люди, как регулярные точки. Со следующим отверждением можно согласиться: Толькосовсемнедавнопредположениеосвязимеждусексуальностьюимысльюкактаковойпересталисчитатьсячем-токомичным.Нетничегокомичного(илигрустного)втойодержимости,какойотмеченпутьмыслителя.Этонезначит,чтомыслительдумаетосексуальности,иличтомыслительразмышляетобраке.Именномысльявляетсяметаморфозойпола,имыслитель–метаморфозойсупружескойпары…Риск,очевидно,состоитвтом,чтофантазмотступаеткнаибеднейшеймысли,кребячески-незрелым,чремернымежедневныммечтам«про»сексуальностьвсякийраз,когдаоннеудерживаетсянасвоейотметкеиснижается,тоестьвсякийраз,когдаонотступает«в-между»двухповерхностей.Ноестьитриумфальныйпутьфантазма–путь,которыйуказанПрустом.Отвопроса:«Долженлияженитьсяна Жильберте?», –допроизведенияискусства,котороеещенадосоздать… Но в целом Делёз создал некий «портрет клетчатого». В сериале «Клуб самоубийц» клетчатого по этому портрету могли узнать только «знатоки».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нас касается в гораздо большей степени, как ментальная поверхность развивается после рождения ребёнка. Мы обратимся к Рону Хаббарду:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Идея, с которой началась дианетика, была идея эволюции. Клетка – это «единица жизни», которая стремится выжить и только выжить. Человек – это структура из клеток. Оптимальная модель поведения для выживания была сформулирована и исследована на предмет исключений, но исключений не оказалось. Насмешки над человеческой натурой, которые часто приходится слышать, порождены тем, что люди не в состоянии отличить нерациональное поведение, вызванное некачественной информацией от нерационального поведения, имеющего другие, гораздо более серьёзные истоки… Реактивным умом наделён каждый. Этот ум выключает звуковой рикол. Он устанавливает в уме звуковые контакты. Он делает людей глухими к звуковым тональностям.Он заставляет людей заикаться. Он вызывает то, что можно обнаружить в любом списке психических заболеваний. Может наделить человека артритом, бурситом, астмой, аллергией, гайморитом, сосудистыми заболеваниями, повышенным давлением и так далее по списку психосоматических заболеваний, с добавлением тех, которые находятся за пределами этого списка, как, например, обычная простуда».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Получается, что реактивный ум – настоящий творец! Правда, он творит некие горести: «сделать хотел грозу, а получил козу»… И лишай впридачу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«В банках памяти аналитического ума мы обнаружим все возможные виды ощущений. В банках памяти аналитического ума есть и чувство времени. Оно точное, как будто организм имеет отличные часы, но и странное – с провалами. Кажется, что в отдельные моменты в банки ничего не вкладывалось. Эти провалы образуются в моменты «бессознательности» – того состояния, которое вызывается наркозом, наркотиками, травмами или шоком. Если вы исследуете под гипнозом память человека об операции, которую он перенёс, сведения о ней будут единственными, которых вы не найдёте. Существует два вида записей, которые, казалось бы, должны находиться, однако отсутствуют в стандартном банке памяти: болезненные эмоции и физическая боль… Существуют некоторые доказательства в пользу электрической теории нервной системы. Когда человек испытывает боль, нервы находятся под серьёзной перегрузкой. Возможно, мозг поглощает чрезмерно сильные импульсы. Действия аналитического ума прекращается в моменты интенсивной боли. Это обстоятельство невозможности выживания. Могло ли случиться, чтобы организм оставил эту проблему неразрешённой? Биологически проблема очень сложна, и решение, возможно, было не лучшим, но оно позволяет получить серьёзную поддержку в те моменты, когда организм оказывается в бессознательном состоянии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Клинические исследования доказывают научность следующих фактов: 1. на протяжении всей жизни организма ведутся записи на определённом уровне сознания, 2. записи доступны: полного отключения ума не происходит, пока человек жив. Существует некая часть ума, с которой невозможно установить контакт на уровне сознания, но которая, тем не менее, содержит информацию…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реактивный ум устроен очень грубо. Реактивный банк не сохраняет воспоминаний в том виде, как мы их себе представляем. Он записывает инграммы. Эти записи похожи на кинофильмы, если бы те содержали все ощущения света, звука, запаха, вкуса и т.д. Есть совершенно отчётливая разница между инграммой и памятью. Инграмма может быть постоянно подключена в любую цепь организма, ведёт себя, как особое существо. В лабораторных исследованиях было установлено, что ингаммы обладают «неисчерпаемым» источником власти над телом. Независимо от того, сколько раз инграмма проявляется, мощность свою она сохраняет. На самом деле она становится тем сильнее, чем чаще реактивируется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот пример инграммы: женщине наносят удар, она падает «без сознания». Её пинают ногами, говорят, что она плохая, что у неё вообще семь пятниц на неделе. Кто-то опрокидывает стул в это время. Вода течёт из крана на кухне. Под окном проезжает машина. Инграмма содержит движущуюся запись всего: света, звука, вкуса, запаха, осязательных, органических, кинетических ощущений, того, что женщине хочется питьи в каком состоянии находятся в данный момент её суставы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очень важно, что инграмма это не ОПЫТ, а НАВЯЗАННОЕ ДЕЙСТВИЕ. Может быть до того момента, как человек приобрёл обширный словарный запас, инграммы были в какой-то степени полезны, помогали выживанию, но когда человек выработал язык, инграммы стали гораздо более опасными. Язык включает в себя слова, звучащие одинаково, но имеющие совершенно разные значения. Когда инграммы вычеркнуты из реактивного ума, рациональность и эффективность значительно повышаются, здоровье сильно улучшается, человек делает расчёты рационально… Таким образом, инграмма является отрицательной величиной на данном этапе развития человека.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реактивный ум восхительно прост. Он оперирует только одним уравнением: А=А=А=А=А. (Китайцы так с ума сводили. Кап = кап = кап = кап). Если бы аналитический ум раздумывал о яблоках и червях, это, наверное, выглядело бы таким образом: одни яблоки червивы, другие нет; откусив яблоко, можно наткнуться на червя, черви оставляют в яблоках дырки. Реактивный ум, раздумывая о червях и яблоках, рассуждал бы так: яблоки являются червями, и откусыванием, и дырками в яблоках, а все черви – это яблоки, и они надкусаны… Расчёты реактивного ума женщины, которую пинали ногами: боль пинка = боли удара = перевёрнутому стулу = поезжающей мимо машине = крану на кухне = тому факту, что она притворяется = тому факту, что она нехорошая = тому факту, что она меняет свою точку зрения = тону голоса мужчины. Это сумасшествие? Совершенно верно!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Давайте рассмотрим пример работы реактивного ума на более низком уровне: некая рыбка заплыла на мелкое место, где вода солоноватая, жёлтая и имеет железистый привкус. Она только что схватила креветку, но большая рыба напала на неё и повредила ей хвост. Рыбёшка сумела улизнуть, но испытала физическую боль. Обладая крайне незначительными аналитическими способностями, рыбка полагается на реакцию в выборе своих действий. Хвост поправился, рыбка продолжает жить, но её снова атакует большая рыба, и опять незначительно страдает хвост. Что-то случилось, что-то внутри говорит рыбке, что она стала неосторожной в выборе своих действий. Расчёты рыбки на уровне реактивного ума следующие: отмель равняется жёлтому цвету, равняется привкусу железа, раняется боли в хвосте, равняется креветке во рту. Повреждение хвоста во второй раз «кий-ин» инграмму. («Кий-ин» – момент, когда окружение бодрствующего человека напоминает содержание спящей инграммы). После этого маленькая рыбка, опять заплыв в солоноватую воду, начинает немного «невничать». Однако продолжает плыть, и когда обнаруживает, что вода к тому же стала желтоватой, всё равно не поворачивает назад. Хвост начинает немного побаливать. Но она продолжает плыть. Внезапно она чувтсвоует привкус железа в воде, боль в хвосте становится очень сильной. Рыбка исчезает со скоростью молнии, хотя никто за ней не гнался. Может быть, там было много креветок, но она всё равно уплыла. Опасное место! Этот механизм в какой-то степени помогает выживанию. Для рыбки, может быть, в нём и есть смысл. В случае с женщиной, которая была сбита с ног, вода, текущая из крана, может не подействовать на неё слишком сильно, но вода из крана плюс проезжающая мимо машина могут привести к смутному неудобству в ушибленных местах. К текущей воде и машине за окном мы добавим внезапное падение стула, и она испытает слабый шок. Теперь добавьте запах и голос человека, который её пинал – боль начинает усиливаться. Механизм говорит ей, что она находится в опасном месте, что ей надо уйти. Но ведь она не рыба, а разумное существо, и женщина остаётся. Рыба, которая была ударена и получила инграмму, не отказалась навсегда от креветок. Полная надежды жизнь может перевесить очень большое количество боли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Инграмма, полученная женщиной, содержит невротическое внушенипе. Ей сказали, что она притворщица, что она всегда меняет своё мнение. Когда инграмма рестимулирована, женщина теперь будет часто менять своё мнение. Можно привести ещё несколько подобных случаев. Одну женщину несколько раз сильно избили, каждый раз обвиняя, что она распущена и спит, с кем попало. Её привёл отец (она развелась к тому времени), который жаловался на то, что она страшно низко пала и неделями предаётся распутству. Она всё это подтвердила, хотя не могла понять, почему так получается. Это её сильно беспокоило. Она даже решила, что тут ничего не поделаешь. Изучение инграмм в её реактивном уме выявило длинную серию избиений с подобным содержанием. Для активизации инграммы необходим «кий-ин». Когда женщина была усталой, мужчина угрожал снова ударить и всячески обзывал её. Это она воспринимала на сознательном уровне, в исследованиях это обнаружилось как «душевно болезненный» для неё опыт. Он был таковым по той причине, что под ним невидимо существовала настоящая физическая боль, она и подключалась на сознательном уровне. Этот инцидент называется «лок» (замок). Здесь действует память из стандартных банков, но действует новым способом. Реактивный ум не утруждает себя точностью отсчёта времени. Когда происходит «кий-ин», этот ум не видит разницы между возрастом в один год и в девяносто.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Устойчивость инграмм в течение максимального срока человеческой жизни не соответствует изменчивости чего угодно в человеке, но нет оснований не верить Хаббарду. Такое «божество», как инграмма, требуют к себе теоретического внимания. Сам Хаббард указывает, что не претендует на создание теории. Ему достаточно, что дианетика работает. Мы должны предпринять теоретические усилия на основании той информации, которую он предоставил. Хаббард вводит понятие вейлансов, интересующее нас, которое позволяет определять всякую личность, как множественную. Это оставляем без изменения, но он использует болезненные эмоции и физическую боль, как синонимы. Физическая боль теоретически относится к материи, а болезненные эмоции – все-таки сознание – опережающее отражение действительности, предвосхищающее боль до её возникновения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Повторение одного и того же тоже встречается не только в инграммах. Всякое узнавание происходит, как повторение. Думать не надо, пока мы узнаём. Нужно думать, когда не узнаём, а думать трудно. Есть смысл узнавать. Каждую секунду узнавая окружающий мир, мы чувствуем себя, как «рыбка» в воде. Другими словами, жизнь сознания, всё время что-то узнающего и отождествляющего (А=А), похожа на атмосферу реактивного ума…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Само сознание существует, как поверхность на бессознательном, что-то вроде кожи, как у организма. Хаббард упоминает эмоции. Они, видимо, одинаковые, как клетки для организма. Могут формировать инграммы и участвовать в работе сознания. Эмоции, достигшие сознания, и бессознательные эмоции – такое распределение представляется вполне правомерным. Бессознательные эмоции интересны тем, что выступают в роли творца. Пусть это – лишаи, шизофрения и параноя. Невыраженные, бессознательные эмоции возведены в степень, в которой творят.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Известно, что эмоции полярны. Классический пример: – слёзы радости. Смех сквозь слёзы, в принципе, то же самое. Так засмеялась Кабирия, когда всё-таки попала на свадьбу. Её эмоции, как маятник, совершили колебание от одного полюса к другому. Возможно, доверием к своей свадьбе Кабирия сотворила чужую свадьбу вокруг себя. Свадьба – это плод её желания, чужая свадьба –суперпозиция её свадьбы. Мир откликнулся на полное колебание эмоций. Тут растворяется граница между объективным и субъективным. Благодаря силе её желания и веры, у Феллини тоже происходит акт творения, который не уступает инграммам Хаббарда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Полярность эмоций повторяет структуру смысла, который приходит первым, но люди обычно либо плачут, либо смеются. Эмоции, достигающие сознания, представляют собой какие-то половинки. Эти половинки принято называть проявлением эмоций. Это всегда во множественном числе, будто «ножницы» или «брюки». Выражаемая половинка повторяется: «Ха!-ха!-ха!», – но резонанс рано или поздно затухает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Причиной поведения рыбки тоже, на самом деле, являются эмоции, а не боль, как таковая. Представление о боли есть эмоция, пусть даже хвост болит реально. Это – не соматическое повреждение хвоста. Рыбка опережающе отражает действительность, хоть и иллюзорно, но благоприобретённый условный рефлекс у рыбки возник благодаря её эмоциям. Её молниеносное исчезновение – драматизация, как у женщины, которую пинают ногами. Та драматизирует победный вейланс мужчины, когда кричит на других женщин и детей, оскорбляет и унижает их. Она разыгрывает его победное поведение, как своё собственное. В этот момент она – множественная личность, как и рыбка, которая уплывает от креветок, но питается ими, и тоже, по сути, множественная личность. Если бы рыбка только ела креветок, то, кажется, ничем бы не отличалась от грибов. А так рыбка – автомат, работающий в отношении креветок в двух режимах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Детёныши животных, как и человеческий плод, развиваются возле утробного бульканья. По идее, они должны быть на нас похожи. Опережающее отражение действительности, на самом деле, есть вообще у всего живого. «Маугли» свидетельствуют, что различий может вообще не быть. Когда в Индии нашли взрослую девочку в стае волков, то не смогли её ничему научить. Она срывала с себя одежду, не ела из тарелки, спала на полу, свернувшись клубком, и ни слова не научилась говорить. Волки оказали на неё неотразимое влияние. Общение с ними придало форму материи её сознания. Можно подумать, что Ленин был прав в своём определении сознания, как материи, но они всё-таки неуловимо отличаются.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Более распространённым феноменом, чем «Маугли», являются домашние животные, которые живут с человеком, а дрессированные животные отличаются от тех же животных, которые живут в дикой природе, не меньше, чем Маугли от людей… Обитание возле человека воздействует на их сознание тоже достаточно радикально: кошки и собаки, стоящие на задних лапах и ходящие на них, не подражают ли нам?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Мяу!» – речь кошек с людьми. Друг с другом они воют: иногда у маленьких котят «мя-я» содержит звук этого воя. Собака тоже лает в сторону хозяина иначе, чем на прохожих, и если судить по высоте этого лая, находится на пороге истерики от отсутствия к себе внимания: Аф! Аф! Лай на чужих содержит рычание, низкий и грозный хрип: Хаф! – или хотя бы: Гав! Между собой собаки общаются не столько лаем, сколько рычанием, визгом. Общение как у шизофреников, интонационное. Для животных и людей интонация – смыслоуказание. По высоте визга можно определить, какая из собак проигрывает, и думаю, что когда-то мы имели с животными полное взаимопонимание. Аф! или ав! можно свести к ах или ау, – вполне человеческим междометиям. Собаки тоже видят сны, иногда во сне тявкают. Вой на луну вполне может быть первой идеей, объединяющей людей и зверей: А-у-у-у! Не в лесу же они заблудились. Основанием объединения человека и животных может быть то, что все – разумны. Например, христианская церковь почитает Герасима, который жил в одной пещере со львом. Процесс такого объединения продолжается до сих пор. Есть видео, где львица вскакивает на какого-то американского парня, открывающего дверь вольера, обнимает его лапами, прячя когти. Есть фотография, где женщина уткнулась головой в гриву льва. Морда льва смялась и выражает ласку к этой голове, лапы сквозь прутья клетки просунуты и лежат на плечах женщины. Кошки и собаки друг друга не любят, но живут рядом с человеком и относятся друг к другу иначе, чем в дикой природе. А есть видео, где у кота из миски беззастенчиво клюёт попугай. Кот резко бьёт его лапой по голове, не выпуская когтей. Тот теряет ориентацию, но, вернувшись в сознание, снова клюёт из миски. По-хорошему, попугай – сам еда для кошки. Такие отношения между ними – разумная рефлексия на возможную реакцию человека. Кот и попугай в равной степени её проявляют. Животные нас чувствуют. Сумасшедшие домашние животные – у сумасшедших хозяев. Гавкающие без повода маленькие собачки: гад! гад! гад! – выдают неадекватность своих хозяек. Домашние питомцы настроились на «главарей» стаи. Что касается кошек, они ориентируются на человека иначе, чем собаки, но в принципе так же. У сумасшедших хозяев они могут драть гостей когтями. Эти травмы опасней, чем укусы собак. Сознание животных, в чём-то сходное с человеческим, можно подтверждать бесконечным количеством примеров. У меня был котёнок, который бегал по квартире, не обращая внимания на полное блюдце. Оно было облеплено шерстью с его морды, но мыть ему ещё и блюдце было выше моих сил. Мой выбор был беспокоиться за его аппетит. Я заметил, что стоило мне самому достать что-нибудь из холодильника и сесть за стол, как он бросился к блюдцу и, торопливо шевеля ушами, сжирал всё, что там было. Подлец опережающее отражал действительность, настроившись на меня. Он боялся, что я съем. Когда меня начинал беспокоить его аппетит, у меня появился под рукой способ накормить негодяя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На мой взгляд, выработавшийся рефлекс котёнка на основе эмоционального, отражения действительности – зачаток мысли. Ницше просто определяет сознание моего котёнка, когда пишет: «В прежние времена видели во всём происходящем намерение, это наша старейшая привычка. Имеет ли её также и животное? Как живущее, не принуждено ли и оно толковать вещи по своему образу? Мера того, что вообще доходит до нашего сознания, находится в полнейшей зависимости от грубой полезности осознания». Это, может быть, и верно, но какой-то низший, животный уровень. Поведение моего котёнка адекватно представляемой им реальности, даже логично, и такие поведенческие рефлексии животных встречаются на каждом шагу. Самая маленькая и слабая собака в стае начинает первой лаять на потенциальную жертву всей стаи: Ах, моська, знать она сильна, коль лает на слона.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ум у животных, как у нас. Собака тоже всё отождествляет: принимает еду, цепь и побои от хозяина без драки с ним. В лучшем случае, с жалобным визгом. Хозяин кормит её – это главное. А ещё он её привязал; если не накормит, собаке конец. Резонно и, что на незнакомца собака бросается с хриплым лаем. Лучше себя привести в боевую форму. Если вдруг незнакомец нападёт, она уже готова. Убежать с цепи всё равно нельзя: надо только драться. Это – опрежающее отражение. Лай ещё и заводит собаку, как сказанные слова. Эмоции оказываются накручены… В сущности, собака врёт, когда рвётся с цепи и брешет. Если собаке скучно, она и лает по-другому. Не все они подозрительные, но некоторые развлекаются лаем всерьёз, особенно, если хозяин – параноик. Шизофрения у собак своя, а параноя – от хозяина. Если собака не сидит на цепи, она пробегает мимо прохожих. Она не обращает на них внимания. У неё масса выборов – удрать, не скучно и еду можно искать. Не смотря на всяческое отождествление, собака не мыслит хозяина и прохожего, как тождественные объекты. Она их различает, если верить Ницше по поводу полезности всякого осознания, по основанию выживания для себя. Насколько её думанье при этом отличается от нашего? Чем я (маленький) в фотостудии отличаюсь от собачки, которая места себе не находит? Мне тоже надо заглянуть за ширму, убедиться, что там нет какого-нибудь врача с повязкой и уколом в руках, и я подчиняюсь реакции родителей на ширму, как собака старшим в стае. На всякий случай, я всё равно хочу быть готов к тому, что это больница, меня не должны застать врасплох. Моя самостоятельность лишь в этом. Эта готовность мне самому неприятна, но лучше её иметь. Совершенно нежелательно, чтобы это оказалась больница, но если мои чувства не будут мобилизованы – ещё хуже. Это мышление собаки, шизофренически распавшееся на себя и на авторитет стаи. Шизофренически распадается всякое мышление, – даже у рыбки. Там, где регулярно кормят птиц, они тоже лезут под ноги, перестав опасаться людей. Тождество в поведении (а сначала в сознании) нарушается. Это – Голос Бытия, единый для всех, если отбросить утилитарный подход.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поведение людей во время ссор снова скатывается к тождествам, как чему-то фундаментальному. Повторение одного и того же – это схема ссоры: «Дай сюда! – Нет! – Дай сюда! – Нет! – Дай сюда!!!». Кстати, в чём отличие от собак? Как только дело дошло до эмоций, возникает определённость – тождество, которое повторяет себя. При этом смысл валится в неразличиму кучу. Хотя, вроде бы, нет ничего проще тождеств, эмоции в то же время его закрывают. В логике закон тождества ограничен, действует в случае достаточного основания. Цветы сегодня – могут стать ягодами завтра, но ограничивать тождества нужно ещё научиться. Так что птичку, клюющую у людей прямо из рук, можно считать продвинутой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно указать множество тождеств и в поведении детей. Общеизвестно, что они всё тащат в рот. В начале жизни ребёнок имеет дело с едой: всё и есть еда. Малыш сидит у отца на руках: «Это – яблоко!», – говорит отец. Новое для себя слово малыш повторяет так: «Это – тыблако!». Когда тыговоришь «я», значит это – ты. Анализ основан на тождестве: узнавании части слова и знакомом преобразовании. Маленькая девочка движется в сторону мамы и папы, хнычет и хочет на ручки. Она закована в комбинезон, но родители учат её передвигаться самостоятельно и на ручки не берут. Я прохожу мимо. Девочка смотрит на меня мокрыми глазами: «Может, я возьму?». Нет разницы между папой и дядей. Всё, что умеют дети, это проявлять эмоции, но тождество – единственная доступная детям определённость. Научиться вовремя останавливаться в отождествлении – их первая задача.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дети плачут и успокаиваются легко: детские эмоции – самое честное, потому что их сознание сначала ничем кроме эмоций не является. Позже – тоже, но как только дети научились говорить, с честностью происходит метаморфоза… Маленькая девочка идёт из детского сада вместе с негодующе молчащей бабушкой. В каждом слове девочки новая интонация: «Я знаю. Мне нельзя есть снег!». Тождества младенца ещё манят её, но девочка чего-то опасается…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как только смысл выражен словами, он стал обусловленным и немедленно превратился в ложь. Безусловный смысл из своего инобытия выражает себя именно так, как ложь. Ложь – сама условность. Интонация непосредственно выражает смысл, в то же время является индикатором лжи. В серьёзных случаях интонация может стать низкой и хриплой… Как правило, мы говорим в этот момент что-то, обычно не выражаемое в словах, существующее только в мыслях.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дети, следя за кукольным представлением, тоже прикованы к интонации персонажей. Пустота разыгрываемых сцен ускользает от них. Она не имеет никакого значения. Дети в этот момент учатся выражать смысл… и лгать. Так что детские эмоции – самое честное, пока дети совсем маленькие и ещё не умеют говорить. И это что-то объективное, если невинные дети лгут, как только научились говорить. При чём если они лгут сознательно: совесть им мешает. Впрочем, и взрослые редко хорошо лгут. Опять же совесть! Но девочка, говорившая бабушке: «Я знаю. Мне нельзя есть снег», – лгала хорошо. Совесть ей позволяла. Сознание работает в каких-то двух режимах, по крайней мере, когда лжётся плохо и когда лжётся хорошо. Я хорошо лгал матери, что раскаялся. Отцу хорошо солгал, и дяде Толе. Моя совесть, которая всегда со мной, при этом была парализована, а они, даже если и заподозрили что-то, не ловили меня за руку. Это был совершенно законный режим поведения с моей стороны, как и со стороны девочки, знающей, что нельзя есть снег.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выраженный смысл (ложь) и совесть взаимодействуют между собой по какому-то правилу. Когда мне было шестнадцать лет, я воспринимал условные события в фильме «Иван Васильевич меняет профессию», как возможные. В кукольное представление я бы не поверил. Кино, почему-то, вызывало доверие. Совесть воспринимает ложь, поступающую со стороны, почему-то, как правду. Условности фильма остались для меня незаметными, в то же время разницы между детским и взрослым «представлением», в принципе, нет. Этот фильм меня тоже чему-то учил, тренировал фантазию. Совесть, почему-то, побуждает доверять внешней лжи и не отождествляет её с собственной ложью. Какой-то её режим совершенно законен для совести, как «добро». Это может быть в то же время следующий этап развития сознания – как можно лучше различать ложь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Воспитание детей начинается с требования вести себя смирно. Они не должны проявлять эмоций. Такая последовательная стратегия даёт свои результаты. Дети накапливают изменения в поведении. Они становятся подростками. Между собой подростки по-прежнему свободно проявляют свои эмоции, их природную полярность, но совсем другая игра между мальчиками и девочками, с взрослыми – третья. В поведении накапливаются различия. Эмоциональное тождество себе самому покидает человека. Личность покрывается масками.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Характерная мимика лица складывается рано. Мы умываемся, завтракаем или идём по улице, в это время наша нижняя губа рефлекторно поджата. Впечатления нашей жизни пришли к общему знаменателю. Мама с маленьким сыном стоит в очереди к кассе. Малыш с размаху бьёт по длинным палкам смешариков. Они громко шуршат. Мама говорит: «Не трогай! Я тебе уже купила». Ребёнок, кажется, понимает слова, тихо постоял, потом снова бьёт. Мама повторяет: «Нельзя!». Он постоял, всё-таки бьёт в третий раз! Я наклоняюсь к нему дружелюбно. Делать в очереди всё равно нечего. На меня смотрят внимательные детские глаза. Под ними проглоченная нижняя губа… Через некоторое время ребёнок трогает ладошкой мою бороду. С высоты на нас хихикнула мама.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ни бороду потрогать, ни по игрушкам ударить, чтобы чего-нибудь не услышать. Нужно проглотить нижнюю губу, чтобы что-нибудь сделать… Мир противоречит нам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я сознательно столкнулся с противоречием, когда читал роман «Мастер и Маргарита», – до этого оно жило во мне не осознанно. Берлиоз обрушился за спину иностранца, жестикулируя: «Не противоречь! Не противоречь!» – Эти слова и привели меня к дзенн-буддистскому просветлению. Я понял, осозналпротиворечие, как постоянное условие своей жизни. Мне самому не удавалось говорить ни с кем, чтобы не противоречить, и я не слышал других разговоров, обращенных к себе. Понимание этого позволило измениться, но окружающий мир остался прежним.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Какие-то опасения регулярно доводят нас до ощущения лёгкой тошноты из-за противоречия, как условия жизни. Антуан Рокантен не смог наклониться на улице и поднять из грязи тетрадный листок. Он хотел рассмотреть его, помять в руках, отрывая кусочки, послушать, как они трещат. Он испугался, что может показаться странным. Антуан Рокантен у Сартра постепенно выташнивает из себя раба, которого Чехов выжимал из себя по капле, а Галич требовал подставить себе корыто или ведро. Они – выдающиеся люди. Мы, надев маску, принимаем её за лицо.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По врождённой эмоциональной привычке мы отождествляемся с маской. Это приносит зло. «Зла вообще нет, – гласит еврейская кабалистика. – Зло есть не востребованное добро». Это можно понять следующим образом. Структура смысла совпадает со структурой эмоций. После того как эмоции оказались выраженными, остаётся их невыраженная половинка, и невыраженный смысл позже проявит себя, как объективная реальность. Не востребованное добро –второй полюс смысла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Какое-то время наша мысль объединяет полюса, потом она останавливается. Для здравого смысла достаточно. Оставшийся невыраженным смысл, не учтённый в здравом смысле, наносит нам свой удар из инобытия, приводит положение дел в соответствие с собой, причиняя нам зло. Потому что только выраженный смысл есть объективная ложь, это всегда лишь половина смысла, который приходит первым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интересно, что смысловые соотношения в языке воспроизводятся буквально. «Обусловленное» – смысл, выраженный в словах. Такое буквальное указание можно усмотреть и на тождество эмоций с единым Голосом Бытия. Темп – характеристика музыкальная, то есть звуковая, а темперамент определяет продолжительность и силу эмоций.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, что кто-то топал впереди и давал всему имена. Делёз его заметил и назвал «тёмным предшественником». Много информации предлагает на эту тему Вашкевич. Один и тот же смысл символически рассыпается у него на осколки в истории, биологии, географии, медицине… Его «билингвический подход» имеет дело со смыслом, который идёт в обе стороны: «коран» – «нарок».<br>
<br><br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 3. Совесть и Нарцисс<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Моральные явления занимали меня как загадка, – пишет Ницше. – Как понимать то обстоятельство, что благо ближнего должно иметь для меня более высокую ценность, чем моё собственное? Но что сам ближний должен ценить ценность своего блага иначе, чем я, а именно: он должен как раз ставить моё благо выше своего? Что значит «ты должен», рассматриваемое как нечто «данное» даже философами? Это имеет смысл как выражение инстинкта общественности, основанного на оценке вещей, полагающей, что отдельный индивид имеет вообще мало значения, все же вместе очень большое. Это есть известного рода упражнение в умении устремлять свой взгляд в определённом направлении, воля к оптике, которая не позволяла бы видеть самого себя».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ницше ироничен в отношении совести, но слово «оптика» станет у него любимым. Начало мышления осталось не исследованным. Это неизбежное исследование придётся проделать нам самим…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В детстве я играл в карты с бабкой, иногда с нами играл Лузин. Вначале он принимал много карт, потом всех обыгрывал… по неписанному распорядку Лузин сидел на табуретке, подставленной к столу, бабка сидела на табуретке, всегда стоящей там, где просторно, я – между столом и стенкой на лавке. Рядом со мной сидела Тамара, если играла с нами, в углу у нас над головой висела Богоматерь, украшенная белыми занавесками. Это был ещё и «сейф». Бабка хранила в нём чёрную домовую книгу и паспорт. Я несколько раз видел, как она прячет их туда. Никогда не приходило в голову залезть самому за икону, хотя было интересно рассмотреть странную, чёрную книгу, почему-то, забывалось, что она там есть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если мы с Серёгой ночевали в кухне на широкой кровати, то хихикали в одеяло, когда бабка приходила в темноте к иконе молиться. Её шёпот в свои громкие моменты ужасал меня, как сумасшествие… Бога не существовало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иногда за игрой бабка повторяла, что на деньги играть нельзя. Таким образом, мне стало известно, что на деньги играть можно, без неё бы в голову не пришло. Деньги ещё не были для меня предметом манипуляции, и бабкины слова я пропускал мимо ушей. Её способность к внушению подтвердила себя позже. Когда я увидел такую игру в первый раз, то испугался, как преступления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дело было так: я вышел на улицу и сразу же увидел пацанов, которые сидели в необычном месте. Мы никогда там не собирались, но эта завалинка была укрыта густым палисадником. Когда я подошёл, Саня Семёнов посмотрел на меня мрачно. На моё приветствие никто не ответил. Пацаны на завалинке с непроницаемыми лицами играли в карты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я остался, не смотря на немое предложение уйти… Скоро пришлось удивиться ещё раз. Это был не «дурак», я не узнавал игру. Карт раздавалось слишком мало, и на завалинке, зачем-то, лежали копейки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Туз-король – небитая карта!». «КВД – небитая карта!». Я старался запомнить.– А если одному придёт КВД, а другому туз-король?! Саня Семёнов снизошёл до ответа: «Они не могут прийти одновременно».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это была какая-то закономерность. Игра называлась ази.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Куда делось то время, когда три копейки и пять копеек имели смысл? На кону стояли десятики, пятнатики, двадцатики… Бумажный рубль среди мелочи был вообще сказка! Кон с ним только что увел Саня Суворов. Мы сидели у Любки на крыше, но следующий кон уже не доиграли. Пацаны стали хватать копейки с ящика без всяких правил. Карты исчезли… Я с некоторым опозданием заметил, что Любка, тихо матерясь, зачем-то, завалилась на свои сени. Глаза ей слепило солнце. Она не могла нас видеть, сидевших в густой тени… но кто-то уже исчез через самую узкую дырку в крыше. Я понял: мы срываемся! Вся толпа сунулась к самой большой дыре. С земли, как сирена, взвыл голос сожителя Любки: «Все в крышу-у-у!!!». Это была засада! Мне не составляло труда прыгнуть на забор над головой сожителя, я бы оказался после этого на улице, но в волнении мог оступиться с кромки забора и сорваться ему в лапы. Это было бы неприятно. Дыр в Любкиной крыше, слава богу, хватало. Даже не последним я спрыгнул, через одну из них на улицу, перебежал дорогу и остановился. То же самое сделали Сашка Суворов и Вовчик Шифанов. Никто Любку с сожителем не боялся. Их тоже волновала не наша безнравственность, а пролом потолка. Почему-то, все боятся его.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так как ничего не случилось, мы сохраняли хладнокровие…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через несколько минут из своего дома, как ни в чём не бывало, вышел Сашка Семёнов. Любка была его тёткой. Она набросилась на Сашку с криком, что всё расскажет отцу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ты меня видела! – орал Сашка в ответ. – Ты меня видела!!!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позже он рассказал нам, что, первым спрыгнул на улицу через узкую дырку и рванул со всех ног. Любка в это время сидела на сенках и не могла его видеть. Сожитель был в ограде, но когда мы прыгали на улицу, он стал с криком обегать вокруг дома. Его «лай» уже совсем приблизился к воротам, тогда Саня прыгнул на чужой забор и исчез с улицы. Ни Любка, ни сожитель его не видели, и тут меня осенило, что мы могли играть у меня дома!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так потом и было уже с одноклассниками. Мы договаривались в школе на первой перемене, а после второго урока шли играть. Иногда у меня дома собиралось человек семь. Иногда мы забывались, и мать захватывала нас. Карты и деньги мы успевали спрятать. Толпа пацанов быстро рассасывалась. Мать же пребывала глубоко в себе и ничего не замечала. Она не задавала неудобных вопросов, и это был счастливый момент моей жизни. В результате такой практики, я окончил школу с тройками. Барану, поколебавшись, выдали диплом, Саня Хлебников получил справку о том, что прослушал курс средней школы. На нём школа поставила «крест» из-за условного срока за грабежи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Увлечение игрой продолжалось и после школы. Я научился подтасовывать, играть краплёными. Сложней всего было научиться незаметно передёргивать. Краплёные карты требовали только сосредоточенности, но применять приёмы при тасовании карт мне казалось самым неудобным. Я будто прорывался сквозь колючую проволоку, казалось, не удастся подтасовать незаметно. Все игроки уставились на мои руки, и прекрасно понимают, что я делаю. Сознательная игра, прежде всего, сбивала с толку меня самого. Не составляло труда понять, что подтасовка тонет в колоде, горят на вольте, но за моей спиной будто загорались огромные глаза, при этом что-то заставляло не додумывать эту мысль до конца. Я, почему-то, не стеснялся вольтировать, но я всё время чувствовал себя неумелым новичком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На работе рядом со мной сидел хромой парень, который любил играть в карты. Во время общей болтовни выяснилось, что Хромой не верит, что человек произошёл от обезьяны. Его не могли убедить. Баптист сидел рядом с нами. Он тоже не верил в это, но Хромой не был верующим. Его оригинальность была вызывающей. Когда спор дошёл до сугубой схоластики, Хромой согласился на компромисс: «Все произошли от обезьяны, а он – нет». «От кого ты тогда произошёл?!». – Он не знал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды у Хромого оказались и желание, и деньги играть. Инициатива тоже исходила от него. Я взял деньги и крапленые карты у Кота с обещанием поделить выигрыш. Мы собрались играть в буру, и я мог обыграть Хромого, даже если бы не везло, нужно было только время, но без всякого намерения со своей стороны стал проигрывать. Это было даже правильно – сначала немного проиграть, но как-то так получилось, что Хромой быстро выиграл все деньги. Я не давал себе возможности проявить осторожность, инициативно заходил в сомнительных ситуациях, при этом ему везло. На мою даму у него находился король той же масти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кот разочаровался во мне на всю оставшуюся жизнь. Я тоже был собой ошарашен. Может, я вообще какой-то неловкий? Мне однажды достался знакомый «до кучи»: парень играл в буру. Он вместе с девчонками приехал в наш город на практику, а я познакомился с девчонками. Так вот, против него я играл на пяти картах и один раз сбросить себе в очки две, чтобы предъявить «буру». Двигать руками пришлось у него на глазах. Люди, как правило, ни черта не видят!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не сказать, чтобы моя совесть тогда сидела смирно, но удалось прорваться, но каждый день прорываться сквозь «колючую проволоку» было достаточно противно, и карты пришлось бросить… Теперь я играю в рулетку.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно сослаться на Милтона Эриксона, чтобы прокомментировать мои эмоциональные рефлексы на игру против других людей. Моя разорванность мыслей представляет собой трансовое состояние. Это – сон с открытыми глазами в результате когнитивной перегрузки и запутывания: вид гипноза, именуемый эриксоновским и ещё цыганским. Фокус состоит в том, что не было гипнотизёра. Когнитивную перегрузку обеспечивает совесть… Другие игроки должны только присутствовать для этого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Своим сознанием Гадкого Утенка я тоже был обязан ей. Совесть не хотела, чтобы я «врал», когда терпел колючую шапку и не плакал. Я, оказывается, обманывал маму! Эта совесть вызывает изумление. Собственно, в чём обман? Мама хотела, чтобы я шёл в гости, я и шёл. Совести не важен ни я, ни мама. Она преследует потустороннюю цель…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не плачу, чтобы не перегреться. Это мне на пользу, это – инстинкт самосохранения. Маме тоже на пользу, но для совести – всё равно ложь. Тщитесь делать правду! Совесть обладает волей к морали. Ницше, кстати, интересовала воля, но здесь он ничего не заметил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды, будучи взрослым, я бескомпромиссно нарушил осторожность, не «врал» и отказался от терпения: оно касалось самых абстрактных вещей. Совесть сидела смирно. Жёсткая эйфория даже сопровождала мои действия, но то, что являлось абстрактным для меня, оказалось конкретным для «других». Они скрывали свою силу: в результате я вляпался в полное разорение и нужду. Она затянулась, потому что хуже разорения было ментальное нападение на меня. В это время бушевала шоковая терапия. Прошлое время, в котором я умел жить, кончилось, в настоящем было трудно найти работу, и не платили зарплату. Я оказался нигде, до этого несколько лет прожив ни от кого не завися и привыкнув к этому. Все свои специальности я бросил и не хотел к ним возвращаться, потерял «нюх» вместе с шагом жизни, но выкрутился бы и всё забыл за какой-нибудь год. Ментальное нападение пришпилило меня к стенке…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ош (Ошо) пишет, что его почти никто не может осуществить сознательно. Оно происходит случайно… Я расскажу, что это такое. Картина мира разрушается вперёд на десятилетия, и проблема в том, что надо жить довольно долго, ни на что в своём сознании не опираясь. Есть два пути решить проблему. Можно создать новую картину мира или восстановить старую. В магазине новую картину мира не купишь. Смысловые закономерности сознания, возникшие, в младенчестве, когда ещё не умел говорить, не изменяются так просто. Старую картину мира восстановить можно, но очень сложно обмануть себя. Она является аварийной и способна в любой момент подвести. Ей веры нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Проблема возникла у меня благодаря совести. Слегка разбогатев, я вызвал из глубины сознания демона, который раньше мне внушал ощущения Гадкого Утенка и неумелого игрока. Этот демон против меня. Он поддерживал невезуху в игре, манипулировал вниманием, переключал его с правильных предметов анализа на вздорные опасения, вырубал логику.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ницше свидетельствует, что совесть заботится о «других». В её исполнении эта забота не выглядит логично. Совесть мыслит очень запутанно, заставляя меня не «врать» маме, не шагать в гости, когда мама хочет, чтобы я шёл. Как совесть в таком случае заботится о ней? Как это можно делать, не заботясь о её пользе? Возможно, невыраженный смысл совести хотел себя проявить, чтобы что-нибудь «сотворить»? Например, мама может меня удавить тесной, жаркой одеждой, если я ещё к тому же расплачусь, сама того не желая. Возможно, её мозг нуждается в каких-то электрических разрядах, и их бы получил, если бы я плакал. Возможности поумнеть я ей не предоставил… Совесть наградила меня ощущением Гадкого Утёнка. Я думаю о себе, потому что я – Гадкий утёнок.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, совесть – сама честность. Выраженный смысл – сама ложь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После трансового воздействия на мою логику не выраженного мной смысла совести, моя логика возвращается в исходное положение. «Мыслительные способности человека никогда не подводят, даже если человек серьёзно аберрирован». (Рон Хаббард). По большому счёту совесть мне не вредит, заботясь о пользе «другого». Трансовое воздействие выводит мой разум из строя только на время. Правда, вплоть до позитивных и негативных галлюцинаций…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, воздействие совести тоже выглядит, как личный энтузиазм индивида. Быть остроумным, хорошо учиться, заниматься спортом, много читать, играть на гитаре, не курить, быть чистоплотным, носить модную причёску и т.д. Эти рефлексии имеют общее направление: «не быть прорехой на обществе».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моя мать, например, не умела шить. Она покупала ткани, садилась за машину, как виноватая, сокрушалась: «Женщина я или не женщина?!», – потом всё равно откладывала шитьё в долгий ящик. Совесть побуждала её прилагать усилия, чтобы стать «приемлемым членом общества». Матери было стыдно, что она, хоть и женщина, но не умеет шить. Это совесть мучит: «Делай зарядку!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Невыраженный смысл совести даёт право не согласиться с чем угодно, даже с самосохранием, стать тем, «который не стрелял». За это могут самого снайперу «подарить». Совесть – воля к смерти перед лицом смерти «другого». Её не отменяет даже война. Врага берут в плен, а не убивают «почём зря».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делёз задаётся вопросом: «Чтоозначает «другой»посвоимдействиямилипоследствиям?»:«Первоевоздействиедругогозаключаетсяворганизации фона.Ягляжунаобъект,затемотворачиваюсь,позволяюемувновьслитьсясфоном,втовремякакизтогопоявляетсяновыйобъектмоеговнимания.Еслиэтотновыйобъектменянеранит,еслионнеударяетсявменяснеистовствомснаряда,топотому,чтоневидимуюмнечастьобъектаяполагаюкаквидимуюдлядругого.Этиобъектыуменязаспинойдоделывают,формируютмир,именнопотому,чтовидимыдлядругого.Онпрепятствуетнападениямсзади,населяетмирдоброжелательнымгулом…Когдажалуютсяназлобностьдругого,забываютдругуюзлобность,ещеболеенесомненную,которойобладалибывещи,еслибыдругогонебыло. Чтожепроисходит,когдадругойисчезаетвструктуремира?Остаётся единственноегрубоепротивостояниесолнцаиземли,невыносимогосветаитемнотыбездны.Воспринимаемоеиневоспринимаемое, знаемоеинезнаемое сталкиваютсялицомклицувбитвебезоттенков…Моевидениесведеноксамомусебе…повсюду,гдеменясейчаснет,царитбездоннаяночь.Грубыйичёрныймир вместоотносительногармоническихформ,выходящихизфона,чтобывернутьсятуда,следуяпорядкупространстваивремени. Лишьбездна,восставшаяицепляющая, толькостихии, безднаиабстрактнаялиниязаменилирельефифон – всёнепримиримо.Переставтянутьсяисклонятьсядругкдругуобъектыугрожающевстаютнадыбы.Мыобнаруживаемихнечеловеческуюзлобу.Какбудтокаждаявещь,низложивссебясвоюощупь,сведённаяксамымсвоимжёсткимлиниям,даётпощечиныилинаносит нам сзади свои удары. Чтожетакоедругой?Этопреждевсегоструктураполявосприятия,безкоторогополеэтонефункционировалобытак,каконоэтоделает.Каковаэтаструктура?Этоструктуравозможного: испуганноелицо–этовыражениепугающеговозможногомираиличего-топугающеговмире,чегояневижу. Основноеследствие,вытекающееизопределения«другой–выражениевозможногомира»–эторазграничениемоегосознанияиегообъекта.Вотсутствие «другого»сознаниеиегообъектсоставляютодноцелое…Сознаниеперестаетбытьсветом,направленнымнаобъекты, становитсячистымсвечениемвещейвсебе.Сознаниестановитсянетольковнутреннимсвечениемвещей,ноиогнемвихголовах,светомнадкаждымизних«летучимя».Вэтомсветепоявляетсядругаявещь:воздушныйдвойниккаждойвещи.«Другой»заключаетстихиивтюремныхпределахтел.Именно «другой»фабрикуетизстихийтела,изтелобъекты,каконфабрикуетсобственноелицоизмиров,которыевыражает.Высвободившийсяпадением «другого»двойникнеявляется повторениемвещей.Двойник– распрямившийсяобраз,вкоторомвысвобождаютсяивновьовладеваютсобойстихии. Причёмвсеониобразуюттысячиизысканныхэлементарныхстихийныхликов. «Кратко:стихиивместотел».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делёз, на самом деле, писал исследование о сознании маньяков. Он случайно при этом выразил смысл совести, которая, как оказалось, заботится об условии опережающего отражении действительности – то есть о главной функции сознания. Восприятие без существования в нём «другого» имеет какую-то иную структуру. Без «других» рядом с собой человек начинает видеть призраков. Стенли Кубрик в фильме «Сияние» передаёт ощущение от пустого пространства, которое привязывается к человеку без «других». Вполне самостоятельные люди делаются не нормальными. Людей пугает даже собственная пустая квартира, если жить в ней в одиночестве. Возможно, та же проблема возникает на полярных станциях, где мир вокруг не достаточно пронизан вниманием «других».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дополнительные разъяснения Делёза по поводу «другого», как возможного мира: Концепт «другого» я нахожу определённым не в качестве объекта или субъекта (другого субъекта), но как выражение возможного мира. Некто, страдающий зубной болью, а также японец, выходящий на улицу, выражают возможные миры. Ещё он говорит на японском: язык в этом смысле сообщает реальность возможному миру, как таковому.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Другим» для меня была Любка. Она сказала, что я – симпатичный: то, что не видел я сам. Стыдно вдруг стало ей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стыдно стало и Сергею Кириенко. Уходя в отставку с поста премьера, он рассказал в интервью: «Объектом реформирования является сознание народа». То есть экономика ни при чём, реформируется сознание народа. Это тоже то, что не видят другие. Анатолий Чубайс после событий в Белом доме рассказал, как Руслан Хасбулатов попросил у Ельцина разрешения лечиться в кремлёвской больнице. Ельцин написал на его просьбе: «Согласен». Чубайс по своей воле сообщил, что на самом верху политические противоположности смыкаются.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А. Зиновьев: «Я – недиссидент! МнебылохорошовСССР. Язанималсялюбимымделом. Правилаигры меня устраивали. Всех, прошедших войну,устраивали. Яправиланарушил, написал«Зияющиевысоты…». Зиновьев вообще неустанно открывает глаза всем по мере смены опасностей. На мой взгляд, он уже запутался в хитросплетениях своей совести. То ему было стыдно не нарушать заговор молчания по поводу «прекрасной» жизни в СССР, то стало стыдно, что правила нарушил… Можно подумать, Советский Союз стоял бы вечно. Он сам остановил в себе всякие процессы жизни. Разве было не стыдно жить в такой системе? Внук сталинского наркома Павел Литвинов во время чехословацких событий принял участие в акции протеста на Красной площади (25 августа 1968 г). Тоже стыдно стало… Стыдно было и Виктору Суворову, когда он ехал в 1968 г. по Праге в танке: «Уши до сих пор горят». Советское общество было «заточено» под Зиновьева, Суворова, Литвинова, а они имели непреодолимую потребность обнародовать своё схватывание мира. То, что не видят другие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это был уже современный телемост; Виктор Суворов поставил украинцам простой вопрос: «Если Украина – независимоегосударство,почемумненельзяприехать? Ладно, вРоссию – нельзя! Почему нельзя наУкраину?». Лично для меня самостийность Украины рассыпалась, как карточный домик. Потом Украина стала сыпаться. Теперь ей нужен американский вэлфер, чтобы выжить. Самостийность только – самообман.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совесть закрыла СССР, но мне кажется, что совесть – не панацея. Вообще-то заботу о «другом» можно видеть в крике животного, предупреждающего стадо об опасности. Это какая-то символическая идея, но, не смотря на всю её серьёзность, я всё-таки думаю, что это не панацея. «Структура восприятия мира» – ещё не идентичность. Путать их, как путать жизнь и условия для жизни, считать смыслом жизни её условия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мой психологический срыв из-за слёз после перегрева в пальто, возможно, и не развил бы маме мышление. Она могла не заметить связи с какой-нибудь моей болезнью и отказом меня раздевать, или могла себя оправдать. Совесть бы к ней, конечно, апеллировала. Плач – требование заботы обо мне, но я выступил против того, чтобы проявить свои подлинные эмоции и оказался выступившим против императива совести. Благодаря интонации маминого голоса, я схватил своим сознанием смысл, превосходящий в силе мои «хотелки». Выбор бытия обязывает меня не полагаться на свою маму, как на спасительную структуру, при этом я ориентируюсь на неё, как на «структуру восприятия мира». Я только не ищу спасения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выраженный и невыраженный смысл эмоций предъявляет «структуре восприятия мира» разные требования. Возникает страннейшая смысловая неопределённость. Будучи взрослым, я попал в многолетний переплёт, потакая своей совести, которая никак меня не грызла. Я выражал свои «хотелки», но выраженный смысл есть ложь. Значит, когда я иду в соответствии с маминым желанием в гости и не выражаю свои эмоции, я делаю правду, а когда выражаю, они становятся ложью вместе с совестью, которая с ними совпадает. Смысловая неопределённость возникает из-за того, что я выкрутился в обоих случаях. В детстве я благополучно добрался в гости, а когда стал взрослым, создал новую картину мира, хоть и через много лет. Совесть становится ложью, когда делает меня Гадким Утёнком. Она навязывает мои невыраженные эмоции моему же воспринимающему центру. Вот, что – безусловно: смысл, выраженный и невыраженный!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Странно, что, скрывая эмоции, я становлюсь человеком совести. Ведь фактически у мамы всё получилось! Она сходила в гости к директрисе… с ребёнком. При этом я не забочусь об её умственных способностях, но воля сохранить свои силы совпала с формальным требованиями совести заботиться о «других». Выбор плача поставил бы меня и маму на некую грань душевного и физического срыва. Я бы измучил маму и себя. Наше взаимодействие с ней развивалось бы в соответствии с взаимным упорством, но мой выбор – это воля к жизни, а не воля к смерти! Эти воли, на самом деле, трудно разделимы, но я, по крайней мере, выбираю некий смысловой акцент на своей воле.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делёз: «Бесспорно, вся жизнь – это процесс постепенного распада…» Немного найдется фраз, которые отдаются в наших душах подобно удару молота. Немного найдётся текстов, отмеченных столь зрелым мастерством, погружающих нас в молчание и заставляющих безоговорочно согласиться с ними, как «Крушение» Фицджеральда. По сути дела, всётворчество Фицджеральда представляет собой раскрытие этой фразы и особенно слова «бесспорно». Перед нами мужчина и женщина – пара (почему пара? – потому что диада уже задает возможность движения и процесса). У этой пары, что называется, есть всё для счастья. Красота, шарм, богатство, внешность, талант. И вдруг что-то случилось. Всё лопается, словно старая тарелка или стакан. Шизофреник и алкоголик остаются с глазу на глаз, и этот ужасный союз может разорвать только смерть их обоих. Не идёт ли здесь речь о столь знакомом нам саморазрушении? Что же на самом деле произошло? Они же не пытались совершить ничего особенного, ничего, что было бы выше их сил. Но почему-то они просыпаются, как после сокрушительной битвы. Их тела разбиты, мускулы напряжены, души мертвы. «Такое ощущение, что я стою в сумерках на пустом стрельбище. Разряженное ружье в руках. Сбитые мишени. Никаких проблем. Тишина. И единственный звук – моё собственное дыхание… Принесённая мною жертва оказалась навозной кучей». На самом деле много чего произошло – как вовне, так и внутри. Война, финансовый крах, старение, депрессия, болезнь, утрата таланта. Но все эти явные происшествия уже дали собственный эффект. Сам по себе последний ни в чём бы не сказался, если бы не проник вглубь и не достиг чего-то такого, что обладает совершенно иной природой. Это нечто заявляет о себе лишь по прошествии времени и на расстоянии, когда уже слишком поздно и ничего нельзя исправить – безмолвная трещина. «Почему мы все потеряли – мир, любовь, здоровье?». Была какая-то немая, неразличимая трещина на поверхности, некое уникальное поверхностное Событие. Оно было, как бы подвешено, парило над самим собой, летело над собственным местом. По сути дела, подлинное различие проходит не между внутренним и внешним. Трещина ни внутри, ни снаружи. Она на границе – ведь трещина вне восприятия, – бестелесная и идеальная. С тем, что происходит внутри или снаружи, у трещины сложные отношения препятствия и встречи, пульсирующей связки – от одного к другому, – обладающей разным ритмом. Всё происходящее шумно заявляет о себе на кромке трещины, и без этого ничего бы не было. Напротив, трещина безмолвно движется своим путём, меняя его по линиям наименьшего сопротивления, паутинообразно распространяясь под ударами происходящего – пока эта пара, эти шум и безмолвие не сольются полностью и неразличимо в крошеве полного распада. Всё это означает, что игра трещины перешла в глубину тел, как только работа внутреннего и внешнего раздвинула ее края…Фицджеральд, говоря о бестелесной метафизической трещине, находит в ней как место своей мысли, так и препятствие для неё, как её живительный источник, так и иссушающий тупик, как смысл, так и нонсенс».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы должны констатировать, что трещина бежит и по совести. Она, конечно, манипулирует мышлением, но смысл, который идёт в двух направлениях сразу, раскалывает её. В случае с колючей шапкой совесть требует, чтобы я плакал. Тем самым, я бы говорил правду. Она требует выражения эмоций. Скрытность является условием моей жизни в данное время, не выражение эмоций экономит мои силы. В данном случае я выбираю, а не эмоции выбирают в лице совести, терзающей меня ощущением Гадкого Утёнка. Неизвестно, куда мы пойдём после того, как я истрачу силы на слёзы. Если сил не будет, мне останется лечь на землю и закрыть глаза. Наличные силы – всё, что у меня есть. Навязать матери требование взять меня на руки, я не рассматриваю: не догадался. Я надеюсь, в данном случае, на себя, а не на «другого», подчиняю себя смыслу, который достиг моего сознания. Мои «хотелки» терзают меня, но я их не выбираю. Колючки шапки впиваются в голову, я всё равно зажимаю эмоции, которые желают себя выразить. Смысл окружающего мира достиг сознания вместе с интонацией маминого голоса…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы ожидаем от «других» честности, великодушия, самопожертвования, не стяжательства, храбрости, открытости, толерантности, а себе выбираем стандарты выживания. Двойные получаются стандарты. Совсем разная у них логика. Если я должен думать о «других», то и «другие» должны думать обо мне, и возникает вполне очевидная комбинация. Чем ты беспомощней, тем лучше! Шансы получить поддержку выше. Все помогают, терпят, прощают тебя, боятся твоей нужды… испытывают страх перед размножающимися в голове голосами, перед огромными глазами, устремлёнными им в спину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Этот страх, символический, но всё равно не совесть. Совесть – это стыд. Символические терзания от стыда другие, это – тоскливый Голос Бытия: «ы-ы». Тоска и стыд похожи друг на друга: «ы-ы», а страх – это какое-то «ах!»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно намекать другим, что они должны думать о тебе. Они почувствуют страх испытать стыд, вызвать совесть из её символического инобытия, и опережающее отражение действительности заставит их действовать в твоих интересах, ты будешь в шоколаде. Это – бессовестность? Да, слова сами за себя говорят. Ты – бессовестный! Ты позволяешь себе получать выгоду от своей неприспособленности, превратил совесть в «гешефт». Но кто ты такой!? Нет, не в моральном смысле слова, какая сущность это делает? Совесть включается ей то в одном, то в другом режиме: то, как забота о «другом», то, как забота о себе. Она извращает правдивость совести, низводит её до условной морали. Правда, ещё не известно, какой из этих режимов более соответствует природе самой совести.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если совесть – воля к смерти, то эта сущность должна быть волей к жизни. Благодаря ней, совесть треснула. Через условную мораль эта сущность высасывает «другого», как через соломинку. Императив совести – забота о другом – при этом никак не соблюдается. Условная мораль учитывает в своих мыслях «другого» только как «гешефт». Следует сказать, что бессовестные или совестливые, мы всё равно формируем друг для друга структуру восприятия мира. Это остаётся неизменным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я иду в соответствии с желанием мамы в тесном пальто и колючей шапке, я тоже не думаю о ней. Я думаю о себе. Я бы не думал о ней, и если бы плакал… Искомая сущность всегда со мной, но сталкиваясь с её условной моралью на поле собственного императива, правдивая совесть, которая тоже всегда со мной, чувствует негодование…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У одного финского романиста, писавшего от первого лица, есть такая сцена. Вернувшись после короткой отсидки в лагере для военнопленных, он пошёл погулять по Хельсинки, охранявшемуся усатыми советскими автоматчиками, и на улице встретил двух девушек. Он рассказал им, каким был несчастным в окопах, вызвал к себе жалость… потом самую красивую увлёк в кусты, а вторую отправил домой… Финский романист пишет, что девушке понравилось. Из кустов они перебралась в товарный вагон, из которого автор потом бесследно сбежал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нарцисс – цветок отпетый,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отец его – магнат,<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И многих роз до этой<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вдыхал он аромат.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прямо совесть у меня не на месте из-за этого Нарцисса. Приличные люди, кстати, считают его эгоистом. При этом они совпадают во мнении с совестью, которая уже треснула. На мой взгляд, глупо гордиться статусом её слепых приверженцев, если какие-то нищие, совсем неприличные люди, сами научились совесть «юзить»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слово «эгоист» нам не подходит: имеет отрицательный эмоциональный оттенок и, вообще, принадлежит совести. Нарцисс – без ложной скромности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для себя я не «Гадкий Утенок» или «неумелый игрок». Я – самый, самый! и никто меня не любит так, как я. Все остальные проще устроены. Я легко их себе представляю. Моё представление не может быть сложней меня. Значит, и они не могут. Моя сложность делает меня существом бездонным. На самом деле, я вообще единственный! Это меня оправдывает хоть в чём. Поступки других примитивно обоснованы, а мои нет. Я заранее представляю себе возможные основания чужих поступков, а если не представляю, этих примитивных ждёт божья кара! Меня самого божья кара, кстати, никогда не ждёт. На до мной можно только слёзы проливать. Вообще, Богу было бы удобно согласовать кару другим с моими представлениями. Кто лучше меня раздаст наказания и прочитает окружающим приговор?! Я и только я!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нарцисс – настоящий претендент на роль «я»! Как об этом не додумались раньше?! Во истину: – я и только я!!!Сейчас разложим всё по полочкам. Итак…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ещё вот Кафка догадался:«Аэтабашнянаверху–единственная,какуюонзаметил,башняжилогодома,кактеперьоказалось,абытьможет,иглавнаябашняЗамка–представляласобойоднообразноекруглоестроение,кое-гдесловноизжалостиприкрытоеплющом,смаленькимиокнами,посверкивающимисейчаснасолнце–вэтомбылочто-тобезумное–исвыступающимкарнизом,чьизубцы,неустойчивые,неравныеиломкие,словнонарисованныепугливойилинебрежнойдетскойрукой,врезалисьвсинеенебо.Казалось,какбудтокакой-тоунылыйжилец,которомулучшевсегобылобызаперетьсявсамомдальнемуглудома,вдругпробилкрышуивысунулсянаружу,чтобыпоказатьсявсемусвету».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ещё, кажется, Ким Ир Сен меня опередил. В каске докера он красуется в порту и руководит погрузкой контейнера. На обложке журнала «Корея», в котором он это делает, была бдительная кореянка с книжкой. А такой же журнал «Англия» поместил большое интервью с Агатой Кристи. Она вспоминала, как юной девушкой влюбилась в одного местного балбеса. Пятнадцатилетняя Агата была готова исполнить любую его просьбу, если бы он догадался попросить, но балбес не догадался…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Журнал «Корея» по сравнению с этим журналом вызвал откровенную скуку. Самолюбование вообще – вещь грустная.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почти всем удаётся заметить в себе идиота. Это совершенно неизбежно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка имела жениха, высокого, влюблённого в неё летчика, но ей не нравились его покатые ногти. Девушка вышла замуж за другого парня. После того, как этот другой оказался пьяницей, на мотив своего отказа лётчику она смотрела с грустным удивлением… Я тоже помню, как пятнадцатилетним шёл по улице, и мне встретилась парочка, старше меня в два раза. Взгляд девушки наполнялся восхищением и не отрывался от своего спутника. Он в свою очередь был поглощён ею – парочка не заметила моего существования. Я некоторым образом это осознал. «Пуп земли» оказался пустым местом и был возмущён. Мысль о себе тогда обострилась: я попробовал представить себя каким-то не важным, но не хватило интеллектуальных сил, чтобы выйти из центра мира. Нарцисс живёт в башне из слоновой кости и трепещет быть собой. Это происходит на всех языках. «IchbinSoldatundbinesgern! О, welcheLustSoldatzusеin!». Есть у него сила бороться с совестью!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда оттого, что она у него тоже есть, возникает целый ряд вопросов к себе. Совесть заведует логикой, но у меня о себе «незаметном» информация тоже не прошла. Была стёрта. Я – пуп земли: – и всё! Нет информации – нет проблем! Нечего и логику напрягать. Это ведь тоже воздействие на мышление. Искажением информации заведует Нарцисс. Это даже более эффективно, чем искажение логики совестью, или по крайней мере, не менее эффективно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совесть может помочь Нарциссу прозреть. Это нравственная задача. По большому счёту, он свинья и эгоист, но совесть сама связалась с ним, и Нарцисс этим пользуется. Это тоже вздор – оставаться мне всю жизнь болваном! Можно, конечно, самому нравственно трудиться, но что это за жизнь!? Я лучше покатаюсь на колесе Фортуны. Пусть совесть работает!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Присмотримся к Нарциссу внимательней. Что это за башня из слоновой кости, в которой он обитает?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ни на чём не основанная Надежда на своё бессмертие была у моей матери. Она однажды сказала об этом. Надежда противоречила здравому смыслу. Смертность на земле составляет сто процентов. Пожалуй, такая Надежда есть предельное выражение самолюбования. Слепое самолюбование по смыслу сходится с Надеждой на бессмертие, тоже слепой, и, взирая на Нарцисс с нравственных позиций, я смеюсь над его «бессмертием», но Юнг говорит: «Бессознательное стариков ничего не знает о смерти».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такая Надежда принадлежит всем.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надежда на бессмертие – представление Нарцисса о себе, и бессмысленной кажется на первый взгляд. Для воплощения в жизнь этой сверхценности у Нарцисса никогда не кончается энергия. Бесконечная энергия может быть причиной представления о бессмертии. Смысл здесь один и тот же. Сама совесть подсаживается на этот источник. Он ведь не должен быть «прорехой на обществе», она его развивает. Энергия Надежды, таким образом, идет на самого Нарцисса. Совесть и Нарцисс делают общее дело… Различие межу ними начинает затушёвываться… Видимо, Нарцисс – иной эмоциональный аспект совести. Вот и всё. Опять одно и то же.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Общее дело – это поведение. Моё самолюбование можно определить, как слепую нетерпимость к иному представлению о себе, чем любование. Как именно выражается это, дело темперамента, но почему из этой безнадёжной слепоты образуется зоркое терпение? Почему «слепое и нетерпимое» становится зрячим и потрясающе терпеливым?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я хотел ходить в школу в войлочных ботах с молниями вместо шнурков. Они стоили десять рублей. Их хватало на год, но мать под предлогом, что денег нет, отказывала в ботах и покупала черные ботинки. Носки у них скоро загибались и облуплялись. Ботинки противно лоснились и стоили дороже бот. Мать обувала меня по собственному вкусу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я с детства привык к отказам во всех желаниях и не слишком удивлялся, но к одноклассникам в ботах чувствовал зависть. Они казались мне небожителями. Мне было стыдно стоять рядом с ними в ботинках…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как слепо влюблённый в себя индивидуум, я, кажется, должен лечь и умереть, но вместо этого мои надежды проецировались на будущее. Мой Нарцисс мог воспрянуть на следующий год, обувшись в боты. Вроде бы мать обещала их купить. На следующий год она заказала зимние ботинки у дяди Вани. Они неимоверно скользили даже в рыхлом снегу. Я сначала и шагу в них не мог ступить. Мать мне предлагала их ценить: «Какие боты? Ботинки купила за сорок рублей!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В результате я чувствовал себя два года подряд, как корова на льду. Мой Нарцисс пребывал в мрачнейшем состоянии. Я не мог восхищаться собой, но Надежда на будущее не иссякала. Она просто отодвинулась…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Инграмма Хаббарда тоже рассчитана хоть на год, хоть на девяносто лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я не стал тогда считать себя каким-то дефективным, предпочёл считать свою мать дурой. Это сохраняло моё внутреннее равновесие. Я имел для себя какое-то оправдание. Мнение о матери лучше было держать при себе, но, тем не менее, она о нём знала. Иногда мнение вырывалось наружу. Я скрытный по воспитанию, но Нарцисс побеждал. Скрытность, в данном случае, орудие совести, а искренность –орудие Нарцисса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кстати, отказывая мне во всех желаниях, мать тоже была скрытной. На её скрытность я иногда серьёзно нарывался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В настоящее время я выражаю себя более адекватно: замечаю нелицеприятное к себе отношение, а раньше просто не понимал, что оно может существовать, не стираю информацию в порошок, слепо не влюблён в себя, знаю, что нравлюсь не всем людям. Не все они бросаются на меня с кулаками из-за этого, тоже умеют себя вести. Я откровенен с собой, но Надежда на бессмертие по-прежнему позволяет поддерживать равновесие. Она всегда со мной. Я стал собственной противоположностью, а она осталась неизменной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Благоприобретённый Нарциссом опыт использует и совесть. Если кто-то при мне скрывает свои чувства, я ощущаю внутренний укол и начинаю «нюхать воздух»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды мой ребёнок мог бы быть повеселей. Мы шли покупать ему новые кроссовки. Он совершенно казался не рад. Я по своей инициативе сказал, что мы купим те, что он выберет. До этого сын жил со своей матерью, и там, скорей всего, было по-другому. Он несколько раз переспрашивал без интонаций… Я понял, что попал в точку, и поклялся… Когда он выбрал, мне потребовалось утешение. Я стал повторять про себя, что это носить не мне, и прикусил язык. Мы купили. Позже выяснилось, что вкус у меня устарел. Кроссовки со звёздами вместо полосок прекрасно подходили ребёнку и джинсам. Потом это стало традицией: все решения, касавшиеся одежды, он принимал сам. Потом сын поставил меня в известность, где хочет учиться, и проявил настойчивость. Я смирился, теперь рад. Мне не приходится тратить силы на выполнение тех решений, которые он принял. Если бы я их навязал, было бы иначе. Такие примеры встречаются на каждом шагу: родители воплощают навязанные детям цели, и всё равно те бросают их на дорогу. Дети ещё и задерживаются в своём социальном развитии, остаются несамостоятельными детьми своих родителей. Ребёнок с реализованным самолюбованием демонстрирует наилучшие результаты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всё это имеет совершенно очевидный смысл, потому что свой идиотизм Нарциссом осознаётся через свои ошибки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда мне было лет девятнадцать, у меня слюни текли на одну девушку. Ей было лет тридцать или двадцать восемь. Молодая сестра была у неё, ещё друг, они заходили к нам на работу. Молоденькая сестра тоже была красивой, но рядом с девушкой, почему-то, не производила на меня впечатления. Девушка проявляла инициативу в распущенности шуток, и у меня то и дело закипало к ней горячее половое чувство, но друг представил их, как своих баб. Это мне тормозило мыслительный процесс. Однажды девушка, будучи одна, своими пальчиками в колечках извлекла из сумочки стишок и дала мне прочитать. Там фигурировал «фачно-минетный станок». Я понял все слова, кроме «станка». Мне померещилось что-то вроде бабкиной самопряхи.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушка спросила, как бы в шутку, когда я прочитал:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Тебе нужен фачно-минетный станок в хорошем состоянии?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я, на всякий случай, ответил:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Нет, не нужен.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день до меня дошло, можно сказать, осенило, что «фачно-минетный станок» – это просто женщина!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Девушки больше не заходили.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я отчаянно нападал на свою глупость, но нужна была какая-то базовая истина, чтобы от неё, как от основы, довести дело до частностей в переделке себя. Надежда на бессмертие оперирует категориями всеобщими. Нужна была такая всеобщая категория, покрывающая собой всю землю, но эту категорию было не просто найти. Честность, например, не подходила. Люди вели себя корыстно, но жизнь текла своим чередом, и ничего не прерывалось. Всё было испещрено прорехами жадности. На земле буквально не было живого места, а с миром ничего не происходило. Я был в отчаянии от неспособности понять жизнь. Дырки, дырки, дырки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такие же прорехи возникали при попытках приспособить любую другую идею… Боже мой! Я – шизофреник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правда, где эти киты или слоны, на которых всё покоится? Честность точно не является основой распорядка жизни. Нарцисс может солгать: «Займи денег, завтра отдам, дадут зарплату». Хитрец прекрасно осведомлён, что завтра зарплату не дадут. Он бессовестно вставляет в своё рассуждение ложную посылку. Приём известен ещё со времён древнегреческих софистов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слова лжеца в данном случае деформируют мою логику извне, но логике, как мы помним, доставалось и изнутри. Она, как будто, объект манипуляций для совести и Нарцисса, и для всех, кому не лень. Нарцисс действует на логику другого Нарцисса, моя совесть – на мою логику. Для неё это тоже логика Нарцисса… Смысл кажется каким-то простым, только это мой Нарцисс. Формы созерцания «мой – не мой» начинают запутывать простой смысл. Моя совесть противопоставлена моему Нарциссу внутри. Другой Нарцисс противопоставлен мне снаружи. Очевидное созерцание нарушает и какой-то очевидный смысл. И моя совесть, и другой Нарцисс ведут себя одинаково по отношению ко мне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не смотря на путаницу, можно констатировать, что совесть и Нарцисс друг с другом борются, и ни один из них не защищает мою логику. Когда на логику нападает другой Нарцисс, – всё понятно. Я должен защищать её, иначе вычеркну себя из жизни. Это, можно сказать, единственный случай, когда моя логика получает поддержку. Когда на неё нападает то моя совесть, то мой Нарцисс, стирая поступившую информацию в порошок, кто её защищает?..<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совесть и Нарцисс каждый на свой лад, норовят манипулировать моим вниманием в своих интересах. Моё внимание – некое место логики. Совесть и Нарцисс противостоят логике, но что тогда такое логика? Ещё надо учесть других, норовящих воздействовать на мою логику ложной информацией, воздействовать на мою совесть, чтобы та корёжила мою же логику. И они ещё делают для меня доброе дело, потому что к ним я более бдителен, чем к себе. Что за смысл царит в моей голове?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если отвлечься от темперамента и личной истории, сформировавшей меня, то в голове непрерывно крутится внутренний диалог, воспроизводящий дискурс коллектива. Дискурсивный – значит логический. Насколько это так?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, речь, в лучшем случае, может идти о модальной логике. Дискурс весьма похож на индивидуальный логос, сформированный взаимодействием совести и Нарцисса. Это коллективная логика преданности чему-то. Логику вообще можно определить, как некую последовательность. Модальная логика – тоже некая последовательность, но субъективная. Тогда логика – объективная последовательность, что ли? Логос – тоже последовательность, только какая-то совершено личная и индивидуальная. Её предельное выражение может быть логикой бреда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В коллективном сознании совесть и Нарцисс тоже прекрасно уживаются. Это сознание начинается с уступок. Мы не говорим «тыблако», не едим снег, не уросим… Уступки накапливаются и приходят к общему знаменателю – жертве. Не важно: ты жертвуешь или жертвуют тебе. Величина жертвы тоже не важна: жизнью, деньгами, силами или символическим вниманием… Виктор Пелевин сделал ценное замечание по поводу дискурса: Дискурс и гламур одно и то же.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приведём примеры. По улице идёт девушка с накрашенными губами: это красиво, совпадает с представлением о девушке. Теперь представьте, что по улице идёт мужчина с накрашенными губами… Почему по аналогии с этим примером поп в рясе (женском платье), не выглядит безобразием? Производит странное впечатление, если идёт по улице в рясе, но поп, ведущий службу в костюмчике, был бы точно безобразием. На основании этого примера мы можем заключить, что с точки зрения единых стандартов дискурс не последователен. В нет никакой логики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда Л.И.Брежнев, награждая государственных деятелей, целовал их крепко, это выглядело вполне прилично, хоть и немного странно. Этот пример требует специального рассмотрения. Дискурс, вроде бы, настаивает на сдержанности чувств, почему тогда Леонид Ильич всё наоборот делает, и более того, это всё равно дискурс? Видимо, эмоции символически отменяют его, не считаются с приличиями и себя объявляют приличиями. Проявление эмоций – дискурсивно. Это, будто, клятва верности, жертвенности и преданности. Вот Леонид Ильич и проявляет фронтовые чувства.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совесть и Нарцисс совпадают, когда гламур является правильным, а дискурс – красивым. Они обретают некое единство и равновесие. Дискурсивная логика преследует именно такое равновесие, как свою цель. Человек с преступным прошлым звучно и красиво поёт мантру: «Будь с Христом! Будь с Христом!». Он, таким образом, поддерживает своё внутреннее равновесие после трений с окружающими. Дискурс любуется собой, и гламур оказывается правильным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы держимся за ниточку своих представлений. Когда на ёлке дед Мороз грозил заморозить нам вытянутые руки, мы всегда успевали их отдёрнуть. Не смотря на азарт, в деда Мороза не верилось до конца. Мне казалось, что говорит изменённым голосом директриса школы, закутанная в красную шубу и в бороду. Я, как можно быстрей, отдёргивал руки, но не являлся и своим представлением. В школьные хоровые песни верилось больше: «Как прекрасна наша жизнь!». Совесть принимает произнесённые тобой вслух слова за правду, но позже убеждение в красоте нашей жизни смыл гламур зарубежных фильмов. Ниточка дискурса задаёт сознанию вполне проницаемые границы. Жизнь за рамками дискурса существует. Формула женщин всех времён и народов: «Ты об этом не говори». Не рассказывай! Чтобы линии мира в сознании другого не морщились.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С дискурсом рука об руку идёт рефлексия. Мы становимся для себя внешним миром, благодаря ней, заключаем с собой дискурсивный договор о собственном образе: матрос, священник, красавица, мать семейства… Универсальная основа всякой рефлексии – важность самого себя. Она совпадает по смыслу с «правильно и красиво». Дворовые крестьяне в России (не путать с пахотными) хвастались друг перед другом своими господами. Это была не их рабская психология, это был их гламур или рефлексия. Думать, что это была идентичность, не приходится.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дискурс, разумеется, различался в зависимости от эпох и культур. Мы сами могли наблюдать смену дискурса при распаде СССР.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Представление о времени Брежнева раньше было другим. Капитализм пребывал за границей, мы были надёжно защищены от его «оскала», смотрели «Ну, погоди», «Белое солнце пустыни», олимпийский Мишка улетал в небо – вполне счастливое мироощущение. Настоящее всегда позитивно. Теперь это время «застоя». И пусть оно лучше не возвращается. Позитив можно найти и в сталинское время: «марш энтузиастов», самолёты… Потом это стало «культом личности». Кровавым самодержавием стала дореволюционная Россия, а до Романовых было «татаро-монгольское иго». Прогресс всегда побеждает. Культ личности побеждён, застой преодолён, татаро-монгольское иго свергнуто… Настоящее всегда победило! Оно легитимно. Весело, наверное, было жить в гитлеровской Германии: Deutschland uber alles! Heil! – Но дискурс слишком условен, чтобы быть навсегда. «Правильно и красиво» начинают расходиться. Они всё-таки не логичны. «Правильно» становится «не красиво». И это опять будет жертва: одно будет принесено в жертву другому.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Правильно и красиво» есть этическое и эстетическое в привычных терминах. Они начинают расходиться, потому что мир – представление не только моё. Представления «другого» оказывают воздействие на мои представления, они отличаются от моих, тем не менее, «наполняют мир доброжелательным гулом». Мир ещё – представление всех. Представления всех непрерывно меняются, меняя вместе с собой и меня. Дискурс оттачивает мой логос, то есть организует внимание… деформирует, притупляет, обостряет его. Вернее, я делаю это сам в противостоянии с дискурсом или, наоборот, в подчинении ему.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оба события произошли, как наваждение. Дядя Гоша подарил мне воздушку с огромной горстью пулек. Он обещал принести их ещё, если понадобится. Я подержал винтовку в руках, нашёл тяжёлой и решил забыть… игрушку, но через пару дней прибежал с выпученными глазами Сашка, живший на Пятом, и рассказал про каких-то соседей, возвращающихся с охоты. По поводу них существовала целая интрига, которая переросла уже в ажиотаж: все их ждали. Я ничего не знал, даже не заинтересовался сразу, но из-за Сашкиных интонаций так получилось, что общее ожидание проникло в меня. Я побежал с ним к Пятому, чтобы что-то не пропустить.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Машина охотников уже стояла. Дети, жившие близко, столпились вокруг неё. Мужики таскали из машины какие-то пустые вёдра… Ожидание нами чудес вызвало у одного из них озабоченность. Он открыл багажник, достал окровавленную птицу, бросил на траву нам под ноги. Наше внимание было поглощено. Коричневые крылья птицы отливали сочной невиданной чистотой. На груди белый пух был тоже чистый до синевы и сочный. На нём, правда, я заметил грязное пятнышко. Оно имело правильную округлую форму и казалось полустёртым. Второе, такое же, нашлось рядом. Потом третье и тоже рядом. Они располагались друг от друга на одинаковом удалении. Я заметил ещё целый ряд… а потом вообще ряды. Это была расцветка. Перед нами лежала явно не курица. Неподвижные глаза птицы сохраняли ясный блеск, хищно загнутый клюв вдруг сам собой угрожающе раскрылся. Мы, наконец, поняли, что она жива!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мужик объяснил, что это раненный птенец, и предложил любому из нас, кто хочет, забрать его себе домой. Я справился с немотой первым.. Мой хриплый голос выразил такое желание: никто из детей не перебил, никто больше не претендовал. Я нёс птицу в руках, ещё не понимая, что произошло…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На плечи мне сваливалась забота. Я осознал её ещё по дороге домой. Хищного птенца нужно было где-то держать и кормить мясом. Я придумал по пути домой, где его спрятать… под сенями у бабы Нюры валялись короткие доски, щепки и прочий деревянный мусор. Это место никому не бросалось в глаза. Я там и разместил коршунёнка, как окрестил птицу, и освободил, таким образом, руки. На первых порах привлекать внимание к птенцу не хотелось. Нужно было сначала освоиться с ним. Я никому ничего не сказал. Любые трения с его «пропиской» сразу ставили меня в безвыходное положение. Освободив руки, я тут же столкнулся с более фундаментальной проблемой. Просто накрошить коршунёнку хлеба, как курице, было нельзя. Просить у родственников мясо было бесполезно. Мясо ещё и ценилось бабкой. Сотрудничество с матерью вообще не рассматривалось в моих мыслях. Если его нет дома, покупать ради меня или кршунёнка, она не пойдёт. Коршунёнок был к тому же на нелегальном положении. Надо доставать самому. Выхода к мясу у меня не было. Я видел его эпизодически сырым, но никогда не интересовался, и сам бы вызвал интерес. Птенца опять могли запретить… Тут меня осенило, что можно кормить его воробьями! Они были бесхозные. За них бы никто не заступился. Кормление птенца под сенями даже не привлекло бы внимания. Всё сходилось! Почему-то сначала я уклонился от мысли о ружье, какую-то ловушку из ящика придумывал в огороде. Это опять было бросающейся в глаза деятельностью. В ящик надо было накрошить какого-нибудь пшена и обращаться к бабке… Наконец, я вспомнил о ружье. Воображение быстро нарисовало охоту с его помощью. Всё представилось очень удачно. В огороде у бабы Нюры рос клён. Воробьи там всегда сидели. Мне не нужно было даже выходить на улицу. С ружьём я бы опять вызывал вопросы окружающих. Стрелять, лёжа на обширной крыше сарая, было бы вполне удобно. Можно даже крошек на неё накрошить. Воробьи бы сами слетались на открытое место, а стрелять я мог с крыши сарая бабы Марфы, чтобы не мешать им собираться. В итоге я не стал ничего крошить. Охота с крошками превращалась в холодное убийство. Я решил стрелять воробьёв в ветках. В результате моих усилий коршунёнок остался целый день не кормлен. От выстрелов воробьи то ли улетали, то ли просто улетали. К вечеру они вообще куда-то запропастились. Я стал испытывать озабоченность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во время передышки в стрельбе из-за пропажи воробьёв, вышел поискать их на улице, и увидел там Валерку Семёнова. Не выдержав режима тишины, я поделился с ним проблемой. Валерка был сильным и ловким. Кажется, не было ничего такого, чего он не умел. Когда я прикидывал, кто победит: наш город или Москва, если мы будем драться, то сильно надеялся на него. Мать считала, что такой драки не может быть. Она, по её мнению, не имеет смысла. На самом деле, смысл имеет даже квадратный круг, не смотря на неисполнимость денотации.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сначала Валерка не понял, что я говорю. Мне пришлось повторить ему про ружьё. Глаза у него загорелись. Он уверенно заявил: «Воробьев мы настреляем! Давай ружьё». Его слова вызывали у меня облегчение. Завладев воздушкой, Валерка побежал искать исчезнувших воробьёв. Немедленно убитых их не появилось. Скоро я понял, что он просто играет, перебегая от одного палисадника к другому и, вежливо потерпев какое-то время, стал требовать винтовку назад. Валерка тоже вежливо отвечал: «Щас! Щас!». От него винтовка перекочевала к Сашке Семёнову: тот вообще целился в пустые провода, винтовку не отдавал уже нагло. Я стал потихоньку закипать… В это время Сашка опустил винтовку горизонтально, нажал курок, после чего сразу передал винтовку мне. Я не обратил внимания, наконец-то, завладев своей винтовкой, что тётя Маруся, возвращавшаяся с работы, схватилась рукой за шею. Всегда вежливая, она повела себя странно: повернулась к нам и стала ругаться с выражением серьёзнейшей досады, на шее у неё расплывалась красная точка… Сразу выяснилось, что никто не понимает, что стрелял не я. Сашка как воды в рот набрал. На улице появилась баба Нюра, тётя Эля… Казалось, никто и не хочет понимать. Меня удивило, что Валерка не поддержал мою апелляцию. Он всегда обзывал своего младшего брата «самураем» и ненавидел за какую-то врождённую подлость. Скоро братья вообще тихо смылись… Винтовку забрала баба Нюра и никогда мне больше не отдала. Через день из-под сенок пропал раненый птенец. Тётя Эля всю жизнь вспоминала, что я «выстрелил Маруське в шею», и считала, что она замяла скандал каким-то уговорами Маруски, хотевшей идти в милицию. Ещё случайно той ночью тётя Маруся прибежала к бабе Нюре ночевать. Её гонял пьяный муж, вполне приличный дядя Витя, поздно вернувшийся домой. Это был какой-то не её день…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бессмыслица взрослых доминирует над бессмыслицей детей. Я утратил гламур хорошего мальчика. Нельзя стрелять тёткам в шею! Это как-то не правильно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Произвольно соединяя «правильно и красиво», дискурс вовсе не глуп. Его ложь относительно быстро приводит эмоции в норму, но и сам он всё-таки ничего, кроме лжи, не представляет. Этика – ложь о внутреннем, эстетика – ложь о внешнем. Вообще, всё, что мы говорим, ложь. Сказали, что сделаем, даже верили, что сделаем, но делать не стали, или не получилось. Не было сделано, значит, ложь! Правда – то, что мы делаем. Истина оказывается посередине. Это – правда и ложь вместе. Истина конкретна. Это пропорция между сказанным и сделанным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наша речевая деятельность проясняет смыслы, ценности и мечты. Она не отражает реальность, а представляет её. Дискурс тоже представляет. Он возникает, когда наши этические и эстетические представления сходятся, то есть, когда сходятся две лжи. Этические и эстетические представления работают только вместе. По идее, ведь этике не важно, о ком заботиться: о подрастающих детях или умирающих родителях, но усилия, вложенные в детей, не пропадают даром. Усилия, вложенные в умирающих родителей, рассыпаются вместе с родителями. Дети начнут ходить, говорить… заставляют любоваться собой. Эстетическое удовольствие нивелирует доставленную усталость. Дети заменяют слабость силой, а умирающие родители никакого эстетического чувства не вызывают, заботой о себе не приносят ничего. Даже чувство выполненного долга, как чаша с трещиной, остаётся пустым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, в случае заботы об умирающих родителях «правильно и красиво» расходятся, но дискурс становится вообще не отменим. Он уже не только представляет, но и преобразует. Его смысл начинает бесконечно размножаться. В случае с тётей Марусей, когда мы сделали то, что сделали, это тоже разошлось с «правильно», и дискурс стал размножаться. Расходящаяся серия становится нонсенсом, а, по Делёзу, нонсенс производит смысл в избытке. Он сам выражает свой смысл…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Комплиментарность царит там, где дело идет о смерти. «О мёртвых либо хорошо, либо ничего». Это похоже на жертвоприношение. Как мы указывали выше, жертва лежит в основе коллективного сознания, она, почему-то, не бессмысленна. Бескомпромиссная комплиментарность царит и там, где дело идёт о королях. Королю – только восхищение без всяких противоречий! Это вообще культура в чистом виде. Значит, жертва лежит и в основе культуры. Фрезер писал о короле, как человеке, тоже предназначенном в жертву. (Золотая ветвь). Это, видимо, что-то зеркальное. Язык не поворачивается утверждать, что это синонимия, но это и синонимия, как «а» и «я».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Культура – это смысл. Смысл у нас пока никак не соотносится с логикой. Он соотносим с логосом или дискурсом, может быть и там, где нет логики: «Я не ношу часы, я – еврей!». Такое заявление, на самом деле, не логично. Понятия «часы» и «еврей» не перекрывают друг друга, никак не ограничивают друг друга, между ними нет логической связки. Но нет логической связки, ещё не значит, что нет смысла. Речь является многовекторной деятельностью. Смысл может находиться в нарративной практике.<br>
<br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пожалуй, с логикой соотносимы формы созерцания (пространство и время). Понятно, что совести и Нарциссу нужно оттягивать на себя внимание, а логику деформировать во имя продвижения собственного смысла в пространстве и во времени. Пространство и время – единственное место, где она может пребывать, как последовательность, но тогда при чём здесь сознание?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самолюбование Нарцисса желает себя выразить. Это надо понимать, как внутреннее желание. Сам Нарцисс по отношению к нему пусть будет что-то «внешнее». Гегель бы сказал: Нарцисс представляет простое соотношение с самим собой – интенсивную величину: и внутреннее, и внешнее, в данном случае, одно и то же. Тождество – самое лучшее равновесие. Мысль Нарцисса о своём самовыражении добросовестна. Это мысль о себе самом. По сути, он сам. Как Нарцисс заботится изнутри о том, что «снаружи»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эта забота уже не самолюбование. Добросовестное самолюбование не такое однозначное понятие, как самолюбование. Какая-то поляризация церебрального поля происходит. В Нарциссе возникает акцент. Этот акцент тот же самый, что и сам Нарцисс, но имеет несколько иной смысл.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Добросовестная забота о самолюбовании преследует ту же цель, что Нарцисс, и добросовестность Нарцисса наследует безусловность Нарцисса. «Надежда на бессмертие» становится «добросовестностью». Она выражает Нарцисс точно так же, как его выражает Надежда на бессмертие, но как-то шиворот-навыворот, что ли? Из предыдущего анализа совести нам известно, что она представляет антитезу Надежды на бессмертие, заботится о «другом» до самопожертвования. Этот «другой» – тоже Нарцисс, но не мой. Всё! Формы созерцания начинают «подшучивать» над смыслом. Мой Нарцисс, о котором заботится совесть, имеется в виду, или Нарцисс «другого»? Вроде бы, смысл остался тем же, но вектор заботы в пространстве запутался. Какой-то простой смысл стал выглядеть непредставимым в формах созерцания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Соотношение между совестью и Нарциссом в формах созерцания представляет какую-то неопределённость. Нарцисс что-то внешнее по отношению к совести, совесть – что-то внутреннее по отношению к Нарциссу. Мы всего-то ввели формы созерцания пространства «внешнее-внутреннее» и запутались. Без них не можем мыслить, а с их помощью не можем чего-то простого понять.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Попробуем ещё раз. Внутреннее Нарцисса заботится о другом Нарциссе. Собственный Нарцисс приносится в жертву. В то же время «другие» Нарциссы организуют «структуру восприятия мира» этому, приносимому своей совестью в жертву, Нарциссу. При чём надо иметь в виду, что Нарцисс – её носитель, но в каком-то смысле совесть и Нарцисс не противоречиво объединены.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надежда на бессмертие тождественна уверенности в своём бессмертии, вере и воле к нему. В случае совести у нас была воля к морали. Надежда на бессмертие тоже воля к морали. Ещё Нарцисс есть безусловная воля к самолюбованию, а совесть настолько же безусловна, насколько безусловен Нарцисс. Они обладают незыблемым тождеством. Нарцисс достиг своих целей, когда разделился на внешнее и внутреннее. Он успешно воплотил самолюбование, выражен. Успех отождествил его с самолюбованием. Всё зажглось и работает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Его желание быть выраженным воплотилось с помощью совести, но, вывернув его наизнанку, совесть воплощает и своё желание. Она заботиться о «другом», любуется «другим». Нарцисс сам собой любуется. Таким образом, Нарцисс натыкается на совесть, совесть натыкается на Нарцисс. «Желание – причина страданий».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самовыражение Нарцисса является ложью. Кажется, он ничего против этой лжи не имеет. Нарцисс – не совесть. Впрочем, забота совести о «другом», как выраженный смысл, тоже является ложью, и совесть тоже ничего против этой лжи не имеет. Они – тождество, но не в формах созерцания. Логика, которую они вместе деформируют, кажется тоже, мстит им, и лишает тождества. Как оказался возможен такой конфликт?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вместе с пространством и временем логика за себя борется… Тождественный смысл растрескался по вине пространства и времени, и мы будем именовать в дальнейшем совесть и Нарцисс координатами психики, которая не имеет ничего общего с пространством и временем, но отражает их в себе в качестве форм созерцания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дискурс – это правило, по которому совесть идёт на компромисс с ложью. Она становится выраженным смыслом на условиях дискурса и заставляет свой Нарцисс любоваться честностью. Это – её императив. Похоже, Нарциссу всё равно, чем любоваться. В дискурсе гламур – резервация Нарцисса. «Правильно» – тоже резервация, но уже для совести. Борьба между ними идёт за выраженный смысл, за акцент. Можно сказать, что это борьба за ложь, за представление в формах пространства и времени. Парадоксально, но совесть претендует быть лживой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, борьба проиграна одной из координат с самого начала. Например, в моём случае был подавлен Нарцисс, совесть фабриковала его образ то, как Гадкого Утёнка, то, как неумелого игрока, что хотела то и «врала». Иногда я с презрением вспоминал о совести. Думаю, это уже было мнение Нарцисса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Их борьба – ницшеанская воля к власти в чистом виде. Я неуклюж, как Нарцисс, почти никакой гибкости с самого детства. Мой Нарцисс не умел врать, а если врал, то только себе. Как я покупал вещи в СССР? Обувь давила, но я всё равно выбирал её и носил, если она нравилась внешне. Нарцисс себе подчинял тело; вернее, сам терпел. Купить что-то красивое в СССР было трудно. Это моё оправдание. Но почему я не научился покупать себе обувь в течение многих лет, когда выбор появился? Внимание вцепляется в первые же понравившиеся туфли, все остальные соображения отключаются, обувь по-прежнему давит. Кажется, у моего Нарцисса нет доступа к ресурсам мышления. Моей же совести всё равно, в чём он будет ходить. Она забоится о «других». Я захожу в кинозал: пустых мест множество, экран уже светится. Моей совести всё равно, куда я сяду, этим пользуется Нарцисс. Я, в конце концов, плюхнусь куда-нибудь… потом пересяду. «Суета и томление духа».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему эстетические представления моего Нарцисса вместе с личными навыками так примитивны? Что он значит, мой Нарцисс? Люди умеют, хотя бы, поесть себе приготовить, я же всю жизнь – только яичницу жарить!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Положительная эмоция для Нарцисса – самолюбование. Удовлетворённость каким-то внешним порядком – положительная эмоция для человека совести. И происходит подмена. Мой Нарцисс наряжается. Уборщица попросила протереть пол под кроватью. Швабра куда-то задевалась, а ей было трудно достать в углу у стенки. Я залез, усердно повозил тряпкой. Пол под кроватью быстро кончился. Я стал возить тряпкой под другими кроватями, где уборщица уже доставала, заходя с двух сторон. Я стал вообще в проходе возить и перепугал уборщицу, «эксплуатирующую детский труд». Когда убирать стало негде, моя голова кружилась от усталости, даже от слабости стало противно. Я сел на крыльцо дачного домика. Порядок проник мне в подкорку, превратился в основание для нового мировоззрения. Я испытал ощущение правильности и стал ставить мир «на грань». Мне показалось, что все вокруг нарушают порядок. Мальчишки ели мелкую облепиху на дереве и резко трещали ветками, почти ломая их. Дерево было кривое, ягода – кислой; ничего этого было не жалко, но я всё равно сделал им замечание. Мальчишки меня даже не поняли. Я имел тот же статус. С дерева их стаскивать, как настоящий воспитатель, я не стал. Это шло вразрез с каким-то смыслом. Я мог сам получить от воспиталок за устроенную драку. Тут ещё девчонки бесполезно визжали и бегали друг за другом. Порядок во всём нарушался… Мир покосился в моём мозгу. Моя заслуга перед ним после мытья пола тоже была ничтожной и скоро бы исчезнувшей, но пока я сидел на крылечке, переживая хаотизацию мира, усталость слегка прошла. Я пошёл по дорожке… потом сам предался какой-то глупости. Кажется, я чувствовал себя впоследствии правильным, только получая пятёрки. Мир трепетал от моего гламура. Вообще же, гламур быстро приводит меня к самоизнурению. Подавленная координата, получая доступ к силам воображения, оказывается, не умеет ими пользоваться!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всё, что выражено в нашем сознании, есть ложь, и на ней клеймо ведущей координаты. Выраженный смысл не подходит для подавленной координаты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Они управляют мыслями иногда, как внутренний крик, иногда, как шёпот. В виде крика, видимо, выступает ведущая координата, но и крик, и шёпот в сознании представляются одинаково нелепыми, если их рассмотреть под увеличительным стеклом: если снизить интенсивность крика или громко выкрикнуть себе шёпот, ничего не перефразируя. Можно познакомиться с самим собой. Прежде всего, нужно учитывать, что крик и шёпот – это сила звуков, а Фрейд разделял психику на сверхсознание, сознание и подсознание. Дискурс твердится себе и окружающим громким голосом – это сверхсознание, но подавленная координата в этом сверхсознании оказывается беспомощной. Ещё дискурс в её исполнении оказывается личным и путанным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я гадаю, где мать приобрела свою скрытность? Это не могло случиться у бабы Нюры. Мать всегда говорила: «Как очень хорошо иметь мать!», – имелась в виду баба Нюра. Скорей всего, это случилось в детском доме, где мать жила во время войны с четырёх до восьми лет. Их собственная мать умерла. Дед был на фронте. Психологически мать навсегда осталась сиротой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У сирот есть стремление судорожно общаться. При этом они расставляют в общении какие-то немыслимые акценты и часто симулируют юбилейность, доходящую до слабоумия. Почему такие сюрреалистические тона кажутся им удачной моделью поведения? Судорожная любовь вызывает у окружающих эмоциональное изумление, осторожное отношение, в конце концов, неприязнь, сдержанное или открытое презрение. Сирота достигает обратного результата. Это свидетельство его социальной неприспособленности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я как-то прикинул на себя такую манеру общения просто в воображении и почувствовал опустошённость. Стереотип довольно мучительный, а Хаббард определяет его, как закон афинити: «неразрывное слияние с другими людьми в целях выживания». Судя по тому, как мать вела себя после общения на работе, есть и противоположный закон для выживания: не общаться. Она не замечала меня, не замечала друзей… приходила с работы опустошённой и дома отдыхала от общения. Это был счастливый момент моей жизни. На работе её ценили, и коллектив был дружный, но вынуждаемые мной у неё реплики напоминали раздражение…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сироты и вообще люди совести даже хныкать, как следует, не умеют. Они надеются на жизнь как-то по-другому. Вот дети, выросшие с хорошей мамой и папой, хнычут виртуозно до самой старости. Два восприятия жизни являются экспрессионистским и импрессионистским. Корреляция в связи с личными условиями жизни прослеживается… но сироты, как в случае моей матери, почти не импрессионисты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В случае подлинно импрессионистского восприятия жизни мы имеем дело с приятной личностью. Перед нами Сван! Дело не в том, что Сван – «сливки общества». Вердюрены – тоже «сливки», но они экспрессионисты. Иван Бунин в рассказе «Деревня» вообще даёт импрессионистское восприятие жизни от лица крестьянина. Дело в индивидуальных условиях, в которых прошло становление личности едва ли не в младенчестве… Вердюрены основали кружок каких-то идиотических посиделок и разработали специальный ритуал отношения к «скучным». Это – высший свет, который они рассматривают, как угрозу для своих претензий на состоятельность в качестве ценителей искусства. Вердюрены – защитились. У них явно не расслаблен инстинкт самосохранения. Их эстетическая пошлость дана с точки зрения на них Пруста, это точка зрения со стороны. Ф. Кафка описал экспрессионистов изнутри. Каждое чужое слово, жест и взгляд грозят существованию экспрессиониста: человек внутренне встревожен и непрерывно ожидает беды. Правда, у экспрессионистов Кафка вынул зубки, их отношение к жизни представил в слишком чистом виде. На самом деле, экспрессионисты могут эффективно защищаться, что Вердюрены и великолепно демонстрируют.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Экспрессионистское и импрессионистское восприятие жизни, на самом деле, не разделимы. Страхи есть и у Свана. Речь идёт о преимущественности этих двух отношений к жизни.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне удаётся вспомнить свою мать в ином состоянии, чем обычно. Будучи слегка навеселе, она остановилась рядом со мной, глядела заинтересованно, и мягко говорила, улыбалась, свободно растягивая краешки губ, которые не пытались остановить улыбку и не поднимались резко вверх. Мы стояли ближе, чем обычно. Я подумал, что так будет всегда… Кто-то ждал её во дворе. Она ушла, а на завтра – стала собой. Импрессионистское, эстетическое отношение к жизни из неё больше никогда не выскакивало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему-то скрывать своё подлинное отношение к текущему моменту для меня и для матери оказалось непременным условием равновесия со средой? Как только выскакивает какая-то откровенность, это равновесие нарушается. Почему-то чужое мнение представляется объективной реальностью, а с ней надо неформально считаться. Твоё же мнение является факультативным. Это позволяет поддерживать равновесие, если его не выражаешь, но если высказал, оно тоже становится необратимым! Всё может быть нормально, если своё мнение оставлять в области невыраженного смысла, но высказанное, оно, даже самое безобидное, становится железобетонной реальностью. Совесть настаивает на выраженном смысле, как на честности, на истине в последней инстанции. Это – жёсткость сознания? Да. Но не несёт ли мой неуклюжий, однозначный Нарцисс ответственность за эту жёсткость? Не его ли вклад это в дискурсивные представления моего сознания? Совесть-то у меня гибкая. Почему чужие и свои мнения представляются мне некой объективностью, как только выражены? Почему совещательный голос ни у каких мнений не предусмотрен, ни у моих, ни у чужих?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Благодаря привычке скрывать свои эмоции, я жёстко представляю внешний и внутренний мир. Ни шагу вправо, ни шагу влево! Жёсткость – фактура моего сознания. Возможно, фактуру сознания определяет подавленная координата. Мои представления о мире и себе стремятся к однозначности. Правда – одна! Моя фактура даёт довольно курьёзный эффект: я «замораживаюсь», как маленький. Фактура и возникла, когда я был маленький. Я так и кажусь себе младше других. Недавно я с изумлением заметил, что существует и противоположный смысл: я старше многих в этом мире «других». В моём случае «истина» имеет жёсткое определение, но совесть требует, чтобы я был мягким для «другого». У неё слишком короткое одеяло, чтобы укрыть меня и «другого», она укрывает его. Мир обёрнут ко мне жёсткой стороной. Я скрываю свои эмоции, не выражаю их. Как человек с жёстким мышлением, я не склонен и вытирать слёзы другим. И какой я после этого человек совести?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не все личности складывались, как я. Кто-то сделал ставку на отчаянность, его ведущей координатой стал Нарцисс. Сопротивление дало свой результат. Мнение Нарцисса повергло мнение «другого». Представление о «другом» тоже повержено. Нарцисс победил обстоятельства, выразил эмоции и победил! У него и фактура совсем иная: мир кажется чем-то, что можно деформировать, и он деформирует под себя внешние обстоятельства. Нарцисс заставляет страдать других. При этом он может принять в них участие, может утешить. Нарцисс не может решить проблему. Я бы мог решить, но для этого должен много на себя взять. Условная мораль – выразительный феномен, как и Нарцисс, к «структуре восприятия мира» у Нарцисса больше требований: то есть выше требования к «другому». Возникает вопрос: не является ли он подлинным представителем совести?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Бесформенное, лишённое очертаний дно поднимается на поверхность вместе с индивидом. Безглазое, оно здесь, уставилось на нас. Индивид отличается от него, но оно себя от индивида не отличает, продолжая брак с тем, кто с ним разводится. Оно неопределённо, но прилипает к определению, как земля к ботинку… Мы должны выбрать некую ложь в определении: «кто есть кто». Мы это уже сделали.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тем более, что всё одно и то же. Нарцисс с накопленными негативными эмоциями в пьяном виде невыносим. Его безукоризненное (в пьяном виде) поведение не способно это нивелировать, но трезвый он вполне приемлем. Накопленный в его сознании негатив в трезвом виде всё равно остаётся, значит, какое-то самоподавление Нарциссам свойственно. Ещё можно сказать, что и совесть попирается Нарциссом, как мир. Это производит выраженный им смысл – ложь. Выражая свои эмоции, Нарцисс выглядит ярко, влечёт «других» за собой на поводу, действует иногда физически, но это нередко продолжение «вранья» словами. Просто, выразительность – отличительная черта Нарцисса. Драка представляет блистательную возможность. Нарциссы ставят мир на грань и сами идут по этой грани. Есть возможность получить «в оборотку», но Нарцисс презирает опасность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нарвавшись в своё время на ментальное нападение, я имел испытания, выпадающие на долю Нарциссов. Я понимаю этих голубчиков. Для Нарцисса стыдно почувствовать страх. Ещё Нарцисс презирает совесть, как это делал Ницше, но Нарцисс честен с собой. В метафизическом смысле он может быть даже честней всех! Нарцисс может быть не честен с «другими». Выраженный смысл и есть ложь. Внешняя ложь в каком-то смысле и есть честнейшая, но жизненный путь Нарциссов из-за этого является не простым. Деформируя внешний мир под себя, они запутываются во внешней лжи. Можно говорить, как Хлестаков, что к тебе «двадцать тысяч одних курьеров», – но при этом нужно бежать, как по тонкому льду…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я, например, не могу врать «другим», по крайней мере, беспрерывно, зато иногда с трудом понимаю, какой я есть на самом деле. Человек совести, не выражая свои эмоции, запутывает себя во внутренней лжи. Он может не знать себя, но его преимущество в том, что скрывать внутреннюю ложь намного легче. Внешнее же положение дел, так или иначе, у всех на виду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Одна из форм лжи – тактичность. Нарциссу, привыкшему подминать мир под себя, тоже нельзя откровенно давать кому-то сковородкой по голове, но из-за выражаемого по-разному смысла, тактичность Нарцисса и человека совести тоже выглядит по-разному. Нарцисс разговаривает громким голосом, а ссорится спокойным, и даже тихим. В. В. Жириновский, на самом деле, вежлив в речевой деятельности. Это отмечает В. Познер. Но когда В. В. Жириновский очень вежлив и спокоен, пора рвать когти. В следующую секунду он может дать по голове. А человек совести ссорится «по-честному».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если Нарциссу стыдно почувствовать страх, то человеку совести страшно почувствовать стыд. Человек совести тоже лжёт «другому», но в потоке речи это делается кратко. Нарцисс же кратко говорит правду. Ложь он повторяет. Ничего из того, что повторяет, он делать не собирается. Это способ поддержать тонус в разговоре. Мимика у Нарцисса складывается тоже иначе: нижняя губа не поджимается, она в лучшем случае кривится. Кривая, выпяченная губа особенно характерна для «ярких» алкашей. Ещё Нарциссы грузят своими проблемами окружающих. Не удивлюсь, если среди нищих и попрошаек – одни Нарциссы. Люди совести на окружающих только надеются. в качестве своих «официальных» представлений люди совести выбирают условную мораль, разделяющую, на самом деле, людей. Нарциссы выбирают мелкие грешки: вместе выпить, покурить, анекдоты… Эта их аморальность наилучшим образом сближает их с окружающими, происходит их объединение со «структурой восприятия мира». Человек же совести интуитивно стремится от неё дистанцироваться. Сознательная его тактика рассчитана на то, чтобы тоже вызвать положительный эмоциональный рефлекс у «другого». При раздражении инстинкта самосохранения, человек совести реагирует сознательным поведением Нарцисса, а Нарцисс драматизирует поведение человека совести. Собственные бессознательные стратегии у них работают лучше, но сознательное поведение указывает на знание деталей, о которых не подозревают подлинные представители «этих деталей поведения».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ведущая координата «совесть» царствовала у меня не безоблачно, подавленная мстила за себя. Подавляя Нарцисс, совесть подавляет самосохранение. Человек совести под воздействием императива – быть до конца с «другим» – может отдать то, что не собирался. К счастью, у совести «слишком короткое одеяло», чтобы укрыть «другого» и себя. Ему приходится выбирать, и человек совести нередко становится на сторону своего Нарцисса. В таких случаях моё сознание сжимается в точку, оказывается под каким-то собранным контролем. Я немногословен, как Нарцисс, говорящий правду. В противовес человеку совести, Нарцисс руководствуется самолюбованием, которое подсказывает ему быть до конца эгоистом… и людоедом. Например, Эллочка Щукина у Ильфа и Петрова была готова «съесть» даже миллионершу, перещеголяв её в нарядах. Она знала тридцать ярких слов Нарцисса, тем не менее, она уважала своего мужа, иногда говорила с ним, как человек совести: «Вы поедете в таксо?».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видимым образом, расходясь друг с другом, типы психики некоторым образом идеально сочетаются. Если один кратко солжёт, второй решит, что это правда. Если второй будет часто повторять свою ложь, первый тоже решит, что это тоже правда. Честные слова друг друга они, правда, истолкуют превратно, но человек совести и Нарцисс различаются неким упорядоченным образом. Логос каждого из них по-своему деформируют логику и формы созерцания: внутреннее и внешнее из-за этого наполняется смыслом по-разному, но амбивалентно. То, что есть бытие для одного, является инобытием для другого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Логос, как мы уже говорили, отличается от логики. Герасим, утопивший Му-Му, демонстрирует своим поведением логос. Логично было бы сохранить Му-Му жизнь, если он уже решил уйти от барыни. Это можно было сделать вместе с Му-Му.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На самом деле, последовательности в его поведении нет только по видимости. Его непослушание и самовольный уход в деревню совершается сразу после послушания, в котором достигнут некий нравственный предел… Герасим исполнил барскую волю, потом совершил индивидуальный бунт… Возможно, в деревне он чувствовал, что сам себя одурачил, но закон достаточного основания в его поведении действовал в соответствии с эмоциональным пределом самого Герасима. Эмоции Герасима быстро переместили логические акценты, и, кажется, мы «множим сущности», называя их ещё и логосом. Достаточным логическим основанием сначала является послушание барыне, сразу после этого непослушание и самовольный уход. В поведении Герасима два нравственных основания: послушание и непослушание. Между ними Му-Му упала в воду. Эмоции значительно ускорили время логических операций: два логических основания действуют почти одновременно или сразу друг за другом. Логос Герасима, по-своему последователен, но содержит двойное достаточное основание, и одно из них исключает другое.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вроде бы наши мнения, «ещё наиболее прочные», тоже логос. Время там почти не движется. Эмоциям присуще двойное бытие во времени, и логос, благодаря этому, имеет не только двойное нравственное начало, но и две длительности. Дискурс действует продолжительное время, но мы уже знаем, что это – не идентичность. Логос Герасима тоже не идентичность. Для него было бы идентичностью не убивать Му-Му.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если мы ошибаемся относительно длительности становления логоса во времени, если он является у Герасима уже ставшим, и только последовательно воплощается в поведении, всё равно не только логика оказывается запутанной, но и время, рассматриваемое через призму эмоций, представляется какой-то неопределённостью. Если началом формальной логики является тождество: А=А, то началом диалектической логики: – «А не равно А». Они могут быть одновременно верными и не отменять друг друга именно, если время выглядит по-разному.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Стремясь написать какую-то религию, выложив множество информации, действительно, требующей веры, писатель Коробейщиков разместил одно достоверное описание, которое мы хотим привести в качестве иллюстрации логоса. Два начала логоса, в данном случае, не оставляют сомнения, что действуют одновременно в режиме реального времени. Взаимоотношение полов определяется А. Коробейщиковым, как круг бессилия, перечисленные пункты представляют собой точки круга:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Страх одиночества. Это смутная потребность к выходу за собственные рамки. Человеку свойственно искать общения. Говорят, от принудительного одиночества человек может сойти с ума. Это была одна из разновидностей древних пыток. Когда человек добровольно ищет одиночества, он всё равно изыскивает разные варианты (молитва, разговор с деревьями, животными). Страх одиночества – это внутренняя врождённая потребность к общению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Создание образа. Для того, чтобы искать кого-то, надо иметь в голове хотя бы примерный образ. Так устроено наше линейное восприятие. Так как мы всегда стремимся к поиску максимально позитивных оценок в нашей жизни, то и образ обычно создаётся идеальный (включающий в себя максимальное количество наших позитивных убеждений).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Создание образа себя. Для контакта с Идеальным Образом нам необходимо иметь… тоже Идеальный Образ. Сложно представить себе, что Идеальный Образ будет общаться с набором комплексов и искажений. Поэтому немаловажным этапом на стадии поиска Идеала является создание некой маски, улучшенного образа себя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Поиск. Скажите мне, как часто, выходя из дома, вы встречаете Идеального Партнёра? Я так и знал – Идеальные Партнёры редки и по улицам группами не ходят. Идеального Партнёра надо найти! Но поиски эти зачастую затягиваются на значительные сроки. И вот тогда наш ум совершает очередной манёвр. Встретив человека, который совпадает с нашим Образом в голове хотя бы по нескольким основным параметрам, ум тут же дорисовывает все остальные. Этот процесс называется «идеализация». После этого ум выдаёт вердикт – перед нами Идеальный Партнёр!». Внимание! Маска – ваш выход!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Праздник. Как вы думаете, когда встречаются два Идеала, чего можно ждать от этой встречи? Ну, конечно же, только самых радостных эмоций! Этот период особенно трепетно вспоминается всеми нами – романтичный «конфетно-буктный период», время, когда всё кажется ярким и безмятежным. Будущее светло и радостно. И хочется, чтобы так было всегда!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фиксация отношений. Встретив Идеал, мы не готовы просто так с ним расстаться. На этой стадии происходит фиксация взаимоотношений. Это может быть официальный или гражданский брак.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Быт. Когда встречаешься со своим Идеалом всего лишь несколько часов в сутки, легко самому казаться идеальным, но совместное проживание меняет правила игры. Удерживать маску становится всё сложнее, постепенно люди начинают узнавать друг друга. Этот период чаще всего заканчивается тем, что у партнёров возникает конфликт интересов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конфликт. Чаще всего причиной конфликта разочарование нашего Эго – несоответствие идеализированного Образа с реально существующим. Под конфликтом я подразумеваю не обязательно шумные выяснения отношений. Конфликт может проявиться как внутренняя неудовлетворённость, никак не показываемая внешне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разрыв связей. Разрыв связей также не подразумевает тот факт, что два партнёра расходятся. Они могут продолжать жить вместе, но на внутреннем уровне связи разорвались. Зачастую два человека продолжают жить друг с другом (иногда даже поддерживая иллюзию хорошей семьи), но на внутреннем уровне они снова испытывают одиночество и переходят в исходную точку схемы: «страх одночества». Круг бессилия начинается сначала – и таких кругов в жизни может быть неограниченное количество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Двойным началом логоса, в данном случае, является Идеальный Образ и Идеальный Образ себя. Они равны только примерно и размещаются сразу после «структуры восприятия мира». Она именуется «страхом одиночества».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Идеальный Образ» – нечто нафантазированное, или выбранная вера. Можно сказать: личный логос с её помощью ставит миру вопросы; при помощи веры создаётся и «Идеальный Образ себя». Нарцисс, который себя фантазирует, тоже логос. Где здесь вообще реальность? Её представителем является логика, которая начинает нарастать в «круге бессилия» до тех пор, пока не поставит ему мат. Его, в данном случае, ставит объективная реальность – пространство и время. Они выступают здесь, вопреки Канту, как «вещь в себе», а не как формы созерцания. В формах созерцания существует логос. Очевидно, что опять наша идентичность остаётся недоступной для него. Ни «Идеальный Образ», ни «Идеальный Образ себя» не совпадают с ней и отвергаются пространством и временем, как «вешью в себе». Получается, что идентичность тоже «вещь в себе». По Канту, «вещь в себе» не познаваема, но утверждать это окончательно ещё рано. Канту случалось ошибаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как мораль относится к воровству? Мораль считает воровство бессовестным. На самом деле, это не императив совести, это дискурсивное представление.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Цель совести быть на стороне «другого». Хорошо, когда «другой» процветает, а если он ворует, значит, процветает. Сам представитель совести воровать не может. Это плохо для «другого». Представитель совести может быть доволен, если «другой» процветает. Это не условное моральное удовлетворение. Мораль возбуждает у него интуитивный страх. Совесть представляет запутанную во времени и пространстве картину по-другому, чем дискурс, при этом человек совести разделяет дискурс со всеми. Воровство «другого» заставляет его всего лишь ухмыляться, почти не замечать это грех. Это Нарциссы волнуются. С точки зрения Нарцисса: хорошо, когда ты воруешь и процветаешь. Плохо, когда «другой» ворует: ты из-за этого не процветаешь. Он ворует, в том числе, и у тебя. Борьба Нарциссов за справедливость выглядит ярко!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Со стороны человека совести может иметь место осуждение воровства, но слова, как мы знаем, всегда лгут. Его может накрыть и собственный Нарцисс, ссорящийся по-честному за дискурс. Таким образом, картина с подлинным моральным императивом человека совести запутывается. У каждого из нас по отношению к одному и тому же вопросу в сознании возникает «куча-мала». Чаще всего, дискурс – единственный выход. Сам по себе он представляет суррогат логических последовательностей, но зато основан на тождественном отношении к одному и тому же. При этом сам дискурс: «А не равно А». Его тождество возникает по причине его устойчивости во времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Такое впечатление, что координаты могут жить душа в душу и без дискурса. Плохо, когда ты воруешь, и плохо, когда «другой» ворует, но представитель совести уже закрыл глаза на воровство «другого», сам он не может воровать. Значит, если ворует Нарцисс – всё в порядке. Сложности возникают, если два Нарцисса воруют, тогда не один не удовлетворён, как будут не удовлетворены два представителя совести, если не один не ворует, но даже при идеальном сочетании противоположных ведущих координат дискурс кажется единственным выходом. Человек совести и Нарцисс всё равно столкнутся друг с другом. Каждый будет ловить свой смысловой символ в одной и той же договорённости без дискурса. Их представления, о чём они договорились, выражаются по-разному. Разная выраженная ложь будет основанием для нравственного негодования, но вместо «логических» разборок конфликт может разрешиться «событиями». Сознание реагирует на события, по правилам распределения психики в себе, но, в конце концов, им понадобится какая-нибудь общая ложь… Это будет дискурс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Человек имеет две координаты. То, что «правильно и красиво» для всех, так или иначе, обходится им стороной. Вроде бы, в этом может быть какое-то основание для идентичности, но подавленная координата не имеет своего голоса, использует голос ведущей координаты. Из-за этого смысл координат скорей всего, окажется выраженным одинаково – как ложь. Таким образом, ничто, связанное с координатами или двойным началом, не выводит нас к идентичности. Она, по идее, не совместима с ложью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ложь у нас повсюду, где есть выраженный смысл. Её обильно и многослойно иллюстрирует творчество Достоевского. Диалоговая форма сознания его героев, которую отмечает М. Бахтин, приближает их сугубую рефлексию к «структуре восприятия мира», но никак не превращает в идентичность. Если «есть только отношения», даже если ты в этих отношениях острый, как нож, ты всё равно – «внешний мир». Тебя нет. Идентичность в данном случае является просто лишним словом, синонимом рефлексии.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Внутренняя жизнь личности не логична. Строгое логическое взаимодействие с самим собой невозможно, с «другими», судя по всему, тоже. Вопрос остаётся открытым, где реальность? Если формальная логика появляется для того, чтобы поставить логосу «мат», она всё-таки существует, не может не существовать. Реальность пребывает где-то в сфере внимания, и она подталкивает к идентичности, по-прежнему остающейся загадкой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если человек лжив этически и эстетически, то две лжи сходятся, образуя никчёмность его потуг. Этическое или эстетическое, скорей всего, не имеет голоса и выражает себя без слов – то есть, всегда, как правда. Ложь и правда сходятся, как деятельность. В результате возникает истина, но не сама по себе. Я выбираю эту истину тем, что говорю, и тем, что делаю. Я выбираю, как мне лгать и что мне делать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пусть психика следует за ведущей координатой. Я же встаю на сторону любой координаты: выбор может быть продиктован неизвестно чем. Моя психика, таким образом, сходится с неизвестным вектором, вносящим в её работу неопределённость. После этого я перестаю быть психическим автоматом. К.Г. Юнг называл искомый вектор «надперсональным слоем психики».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Взаимодействие между совестью и Нарциссом определяется тем, что они отталкивают друг от друга, как полюса магнита: как плюс отталкивает плюс, и минус – минус. Чем ближе полюса друг к другу, тем безусловней отталкивание. Его сила создает трещину между совестью и Нарциссом, являющимися тождествами, и в этой трещине, по идее, должен находиться интересующий нас вектор. Мы помним, что совесть и Нарцисс совместно нападали на логику.. Ещё они уживаются друг с другом, как правильно и красиво, и отталкивают друг друга, как плюс и плюс, минус и минус. Между ними нет разницы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гегель приписывает Канту заслугу определения мыслительных способностей: отождествления и различения. Кант определил их по отношению к рассудку или чувственности, и мы должны признать, что различение – это не способность совести или Нарцисса. Не смотря на свою борьбу, они, на самом деле, борются с вектором.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если я что-то различил, я говорю: «я»! При этом я не стремлюсь себя с чем-то отождествить. Могу разотождествиться с дискурсом, с принадлежностью к социальной группе, со сказанными словами – и с чем угодно. Некоторые личности умудряются разотождествить себя с собственным полом. Я могу противопоставить себя совести и Нарциссу, оттолкнуться от чего угодно этически и эстетически. Возможно, и трещина на едином внутреннем и внешнем определении Нарцисса бежит благодаря мне. «Я» – не есть это сознание. «Я» – безусловная сила в трещине.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я вижу, что Нарцисс узнаёт себя в совести, а совесть узнаёт себя в Нарциссе. Узнавание – их стихия. Они – тождество. Их тождество не касается меня. Я их различаю. Совесть отождествляет себя с «другим». Он что-то внешнее по отношению к ней, но она этого, будто, не видит. Я же для себя отличим от «другого». Нарцисс отождествляет себя с чем-то внутренним. Оно губит его, косит, как траву: – это тоже различимо для меня. Когда внутреннее губит, а внешнее спасаемо – это не моя логика. В то же время, я не есть только способность различения чего угодно. Я – сила, которая расталкивает совесть и Нарцисс, воля управиться с ними. Нарцисс сам готов попадать во внешнюю беду. Я ему говорю: «Куда вас, сударь, к чёрту занесло?». Совесть в это время спасает «другого». Иногда я смотрю на это скептически. Под другим углом зрения на «внешнее и внутреннее», совесть и Нарцисс поменялись местами, ещё раз свидетельствуя о своём тождестве. Совесть отвечает за «внешнее». Я ещё более «внешнее», в то же время, я ещё более «внутреннее», чем Нарцисс. Нарцисс попадает во внешнюю беду по какому-то закону, носит её в себе. Я мог бы предсказать Нарциссу его судьбу. Я пристрастно болею за него. Я же – не совесть, высокомерно насмехающаяся над ним. Сам Нарцисс видит только свою красоту. Он стремится в беду, полагая её своим счастьем. Но совесть тоже ни черта не видит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моё мнение о себе, как о «Гадком Утёнке», было сформировано совестью, и только учёт мнения Любки исправил ситуацию. Что же совесть, такая умная, не исправила всё сама и имела с Нарциссом общее страдающее сознание? Она не понесла никакого урона. Нарциссу стало лучше, но она-то доминировала, как и раньше. А потому что ничего не различает: – не её стезя! Координаты лишены чего-то, что присуще мне, – автоматизмы. Им лучше никуда не высовываться из своего замка из слоновой кости, себя не демонстрировать. Я – их представитель.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кстати, почему я не Нарцисс? В смысле, почему моей ведущей координатой не стал Нарцисс? Почему в детстве я выбрал терпеть колючую шапку? Я мог бы закатить матери истерику. Нарцисс тоже эффективен! Я был в шаге от этого, но, оценив перспективы, решил, что сил станет только меньше. Я знал свою мать… Кстати, ручки бы меня не выручили. Дышать в тесном пальто было бы всё равно трудно. Я бы расслабился, даже задремал, но мне было важно дышать, Значит, лучше, если ходьба толкает дыхание. Изнывать – но двигаться! В неподвижном теле дыхание замирало, поэтому лучше двигаться, когда пальто стягивает грудь. Сесть на землю – тоже не выход. Я переставал идти и опять впадал в сонливость. Лучше идти, куда бы то ни было. Выбор Нарцисса, разрывающего себе грудь плачем в такой ситуации, был бы нелеп. Грудь как раз стянута, и это никуда не денется. Я бы сделал себя идиотом на всю оставшуюся жизнь, решив плакать и отказавшись от умственных способностей в тот момент. Это потом совесть мне их отключала… Идти было во все стороны далеко. Я знал, сколько надо идти, чтобы вернуться домой, но возвращение произошло бы не сразу. Мать тащила бы меня какое-то время вперёд. Сразу идти домой очень хотелось, но главное в тот момент было дышать. Со стеснённой грудью в жаре я должен был дышать и идти. Я знал, что до гостей дальше, чем до дома, но там определённо наступала передышка… После всех расчётов я не стал плакать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я тогда выбрал координату. Я различаю с самого детства. Если бы координаты выбирали себя, этому бы не было конца. Я выбрал то, что выбрал. Можно говорить, что это неудачный выбор: «Нужно было садиться на землю, и был бы я Нарцисс!». Но всю жизнь вообще можно было вести себя иначе. Это было бы совсем иное отношение к «другим» и другая судьба.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Насколько в том нежном возрасте было возможно для меня без слёз остаться Нарциссом? Именно на них я не был согласен. Это определённость для моего воспринимающего центра. Я выбрал не плакать. Выбрать в качестве ориентира свои «хотелки» можно было только со слезами. Без них можно ориентироваться на воспринимаемую интонацию маминого голоса… «центру» доставалась при этом пассивная роль – терпение, но внутренне «центр» предельно активен в своём терпении. Воздействие на меня возникшего смысла или моё воздействие на возникший смысл – вот всё, что может определить мой центр. Формы созерцания Канта находятся для него по какую-то одну сторону. Мой выбор напрямую связан с наличными силами, врождённой рациональностью использовать их, желанием ни в коем случае не подрывать. Возможно, выбор был не самый лучший, но он позволил мне дотянуть до зрелого возраста, когда друзья, с которыми была одинаковая психодинамика, давно ушли с поверхности земли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если бы я был Нарцисс, тогда фотографии, где я чулках, не существовало бы. Я бы вынул матери «затычки из ушей», снял бы чулки сам. Ей пришлось бы «отвечать за базар», – сказала, что снимет. Но, возможно, и меня бы не было. Интересно, что «базар» для Нарцисса – выраженный «другим» смысл. За него надо отвечать. Сам Нарцисс лжёт как, будто, так и надо. Когда «мир жёсткий для меня», я не обманываю, но меня обманывать можно… – Этот мой выбор, действительно, не самый лучший.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ощущение «Гадкого Утёнка» возникало и в связи с завязанным узлом сзади. К сожалению, я не помню, что было раньше: гости или узел. Помню, что отношение к нему появилось, как результат раздумья. Мать стягивала шарф, собирая меня в садик, и в первый момент я чувствовал лёгкое удушье, часто забывал о нём и дышал вполне нормально, пока шёл, но узел сзади был не доступен. Я заметил это: иногда его хотелось растянуть, сделать удобней. Моя просьба завязывать узел спереди, была встречена противоречием, но я не закатываю истерик, иду в садик, привычно чувствуя себя Гадким Утёнком, хотя сил на истерику у меня достаточно. Они не подорваны в тот момент, и, на самом деле, я не настолько боялся своей матери, чтобы не выражать своих мнений. Я просто не выбираю Нарцисс или уже не выбираю… Скорей всего, Гадкий Утёнок уже существует, когда возникла тема с шарфом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через много лет, будучи взрослым, я махнул рукой на осторожность. Я опять выбрал, то, что выбрал, и получил ментальный удар. Может теперь я и Нарцисс. Только какой-то не автохтонный. В мировой литературе эта тема тоже существует. Король Лир совершает путешествие от одной координаты к другой…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видимо, моё эстетическое чувство не позволяет мне вести себя громко. Это значило, что я не позволяю себе выражать эмоции и отдаю им предпочтение, как невыраженному смыслу. Этот выбор – моё волеизъявление, он не только навязан обстоятельствами, но почему после этого моё эстетическое чувство не развивается? Начав с эстетического отношения, я не вырос, как Нарцисс, совершенным – от речи до галстука. «Первое стало последним». Нарцисс, первым заявив о себе, не стал выраженным смыслом, им стала совесть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нарцисс, видимо, проявлял себя время от времени, когда я «уросил». Моя память этих случаев не сохранила, но мать говорила, и я это запомнил: «Опять ты будешь уросить!». – В её голосе была опаска. Нарцисс опасен для «другого». Он предъявляет слишком высокие требования к «структуре восприятия мира».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нравственное отношение к «другим» присутствует в том и в другом случае. Когда я был Нарцисс, шагая с матерью из садика во время слёз, которые запомнил, и выслушивал её слова о том, что дома она всё время молчит, я позволил ей что-то для себя сформулировать, ведя себя тем образом, которым вёл. Это нравственно. В сущности, как Нарцисс, я ничего плохого ей не сделал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если «я» мера для совести и Нарцисса, значит, должен распределять Надежду на бессмертие и волю к смерти, также должен регулировать «градус» координат, находить точку равновесия между ними, тормозить интенсивность и, наоборот, возбуждать. Я должен этому учиться на собственном опыте. Нарцисс, вроде бы, тоже должен чему-то учиться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совесть с возрастом продвинулась от ощущений Гадкого Утёнка к ощущениям неумелого игрока… В первом случае она наказывает мой воспринимающий центр за невыражение моих подлинных эмоций, а когда блокирует моё мышление, как неумелого игрока, смысл выглядит уже более запутанно, но всё равно можно заметить, что он тот же самый. Совесть – постоянная величина. Она не совершенствуется. Инобытие уже совершенно, обладает «световодозвуконепроницаемым» смыслом, идущим в обе стороны, но в случае реализации себя в качестве выраженного или невыраженного смысла, совесть и Нарцисс должны выглядеть по-разному. Я – не Гадкий Утёнок или неумелый игрок. Это – ложь совести. Условная мораль – ложь Нарцисса о совести. Нарцисс, как выраженный смысл о себе, тоже насквозь лжив: Я – самый, самый! – Но если совесть выражает себя, как честность, то и это ложь, как всякий выраженный смысл. Совесть и Нарцисс, как невыраженный смысл, остаются каким-то «вещами в себе». Нарцисс выглядит жёстким, тупым и не нарциссичным, а совесть представляет людоедское потребление другого в качестве «структуры восприятия мира».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как Нарцисс, я остался с мамой невыраженным смыслом, это не позволило ей поумнеть. Но если бы Нарцисс был моим выраженным смыслом, чем бы это отличалось от невыраженного смысла? Он был бы тем же самым! Правда, в одном случае его можно было бы определить, как «утешение» для мамы, а в другом, как «безутешность». Произвольное толкование этих определений лишь возможно, в зависимости от выбора. Один и тот же смысл идёт в разные эмоциональные стороны… На мой взгляд, я бы мог сильнейшим образом «утешить» свою мать, позволив ей поумнеть, но на её – мог быть негодным ребёнком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как всё-таки разделить меня и Нарцисс, способный в отличие от совести чему-то учиться, или это всё-таки иллюзия из-за неопределённости смысла, идущего в другую сторону? Если совесть остаётся неизменной, значит и Нарцисс должен быть неизменным, если они – тождества. Учусь только я.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Совесть терзает меня, как «Гадкого Утёнка». Это заставляет испытывать тоску. Нарцисс вводит меня в заблуждение своим самолюбованием. Они манипулируют мной! Я прилипаю то к одному, то к другому: в делах любви прилипаю к трепетному Нарциссу… Когда нищие протягивают пустые ладошки, или когда я намерен обмануть «другого», чувствую страх испытать стыд. Могу прилипнуть и к цинизму. Рано или поздно я различаю. Это «добро» хочет со мной отождествиться! Совесть желает меня обмануть своими угрызениями, если я не выражаю эмоции или подсовывает идею «неумелого игрока. Мной хотят быть то совесть, то Нарцисс. Вообще всякое представление немедленно отождествляется со мной. Их прямая обязанность – отождествляться! Моя обязанность – различать. Психика – это моё приключение, а основания для различения я извлекаю из любой обыденности и узнавания: то, что считал раньше различным, а теперь отождествляю, я тоже различаю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Малыш показывает пальчиком на едущий трамвай. Мама говорит: «трамвай». Ребёнок и раньше видел трамвай! Сейчас по какому-то движению души он его различает. Это связано с событиями, но не всякое протекающее перед глазами событие вызывает различение. Мы видим всё, что видим, и можем отождествлять: не всё нам интересно. Я вижу прохожих и отождествляю с прохожими… Причины для интереса к ним нет, но я обязательно узнаю знакомых и замечаю красивые женские лица. Мои различения связаны с ментальной поверхностью моего сознания. События, волнующиеся на поверхности мира, волнуются и на ней. Сослуживец узнаёт меня на улице издалека. Я тоже различаю его, даже не здороваясь. Субъективное внимание бежит по восприятию, как трещина, когда возникает различение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Структура восприятия мира», тем не менее, позволяет нам быть согласными на смерть другого. «Другой» для меня добр, как «выражение возможного мира», но почему-то сам грозит мне нападением. Я согласен на его смерть, на уровне сознания я легко смиряюсь с ней, но мистика смысла, который приходит первым, ставит этому согласию своё условие. Для «надперсонального слоя психики» согласие на смерть другого становится равноценно согласию на свою смерть. Сознание не контролирует Надежду на бессмертие: та становится волей к смерти против согласия… Действует какой-то автоматизм.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наша среда подростков придерживалась мнение, что толстушки в сексе – самый смак. Сосед, уже взрослый, решил вставить в наш разговор «свои пять копеек». Он сказал: «Худые подтягиваются и прилипают. Полные так не могут»… Секс в моих представлениях вообще-то был унижением женщин. Тут оказалось, что они сами потакают этому с омерзительным энтузиазмом. Сил различить, что «это дело» им тоже нравится, мне тогда не хватило.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После слов соседа гадость женского унижения стала материальной. До этого она существовала в прозрачном виде в моей голове и не причиняла ни мне, ни миру вреда. Я отождествил женское потакание унижению, как омерзительное свойство жизни вообще. Логику это, конечно, отменяло: «унтерофицерская вдова сама себя выпорола», – но логику вообще отменяет что угодно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Спазмы виртуальной рвоты возникли у меня в связи с любимым занятием человечества. Я был отравлен десятки лет. У самого давно были сексуальные отношения, но ими я только материализовал унижение женщин… Юношеское представление прилипло ко мне и тормозило на бессознательном уровне знакомство с девушками, которые меня укололи своей красотой. Я не мог выбирать их «для унижения». И много лет моим идеалом были смазливенькие.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Картина мироздания резко исказилась только потому, что я тогда подумал: «Он-то знает!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, что я мог случайно не услышать слов соседа, но мистика состоит в том, что он задолго до них был мне каким-то противным. Я, будто, заранее знал, что он причинит мне вред. Он с самого начала казался мне какой-то гадостью, потом «гадость» распространилась на самое ценное представление в жизни, как будто, воздаяние. Интересно, за что?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Строго говоря, сосед не заслужил моё отношение, просто оказался на лично мне близкой территории. Они купили дом у бабы Нюры, вышедшей замуж.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слова соседа послужили какому-то внутреннему затемнению, но почему слова Любки, что я симпатичный, оказали на меня просветляющее воздействие? Почему в одном случае чужой опыт вызывает просветление, а в другом затемнение? «Воля к смерти», разумеется, тоже существует не на сознательном уровне. На нём согласие на свою смерть давал только «Очарованный странник» у Лескова, которому очень хотелось «помереть за русский народ». То, что мы определили, как «волю к смерти», является просто бесстрастным смыслом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Личная история жизни будто засыпает Надежду на бессмертие… Жизнь привносит свой опыт и меняет знак Надежды, но доверчивость к жизни, как дар природы, сияет в глазах детей. Свет доверчивости точно так же сияет в глазах детёнышей животных, но у взрослых особей тоже гаснет. Жизненный опыт отождествим с напряженным выживанием. Чужой опыт для ребёнка имеет тот же смысл, затемняющий Надежду на бессмертие, переводящий её в какой-то невыраженный смысл. В литературе примеров «затемнения» много. «Человек-патефон» Салтыкова-Щедрина иногда кажется законченным образом для отдельно взятых людей. «Человек в футляре» А.Чехова тоже затемнение.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Лошадь кушает овёс», – и прочие только бесспорные истины – контролируют эмоции и жизненные силы. Даже удрав от жизни в бесспорные истины, всё равно невозможно закрыться от чужого опыта. Можно сказать, наоборот, человек становится отдан в его власть. Беда в том, что чужой опыт и есть «структура восприятия мира». Ещё можно всю жизнь собак или кошек разводить. Животные эмоциональны, … и вызывают эмоции. Хлопоты приносят, но зато эмоции под контролем. Это тоже футляр, как войну по телевизору смотреть. Доверчивости к эмоциям нет. Вот, в чём корень всего. Их суррогат – тоже затемнение. Ещё это может быть знак необходимости эмоции в себе приглушать: «Дама с собачкой» у Чехова была эмоциональна… Фильм «Игра» Финчера – об удачной попытке извлечь человека из футляла, вернуть к эмоциям.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моё затемнение было вызвано словами соседа, но тема имеет бесконечное индивидуальное разнообразие. Её обязательным знаменателем является драматизм в той или иной степени интенсивности:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Заполя появился у нас в третьем классе примерно через месяц после начала занятий. До этого он учился в соседней школе. Его выгнали, потому что на уроке он «пульнул резинкой в училку», распсиховавшись. В первый день мы разговаривали. На второй уже дружили, потому что всё понимали одинаково.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Позже Заполя удивил меня только один раз, когда показал девочку, в которую влюбился. Это была высокая второгодница. Я обращал на неё не больше внимания, чем на последнюю парту, за которой она сидела. Второгодница была вся из каких-то густых красок: зелёные глаза, отчётливые зрачки, густые чёрные брови, прямые чёрные волосы, плечи прямые, длиннющие руки и ноги, кожа с красноватым оттенком. На мой взгляд, сплошные недостатки. Ещё она на голову была выше Витали и меня. Виталя наеёрост не обращал внимания, считал, что сам тоже вырастет, но я едва не пожалел его. Было бы глупо убеждать любить ту же девочку, что и я люблю. Я удержался, но решил оспорить внешность второгодницы. К моему удивлению, Виталя отстоял и широкие плечи, и прямые брови, и большие, зелёные глаза. Потом я рассматривал эту дылду с некоторым удивлением, но побороть равнодушие всё-таки не смог, хотя бы из солидарности с Заполей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда мы выросли, он показал мне еще одну девочку – точно такую же. На мой вкус, она была покрасивше, но я узнал много общего и так же остался равнодушен. Только густыми масляными красками можно рисовать таких женщин. Это и делал Петров-Водкин, выбирая себе модели. Мне нравятся женщины, которых лучше рисовать акварельными красками. Но однажды встретилась и произвела сильное впечатление «густая», какая бы понравилась и Витале. В тот момент её пробивали остывающие лучи солнца, все её краски горели изнутри. Я оценил его вкус, когда его уже не было на свете…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Два года в школе мы общались каждый день, после встречались изредка, стали учиться далеко друг от друга, ажили – всегда далеко.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Виталя что-то рассказал про своего тренера по классической борьбе: «Тот с ним занимается серьёзно». Я не придал значения, сам ходил в то же общество, но в секцию бокса, который на второй год благополучно бросил. Мне пришлось проглотить слюни зависти в шестнадцать лет, когда я увидел Заполины мышцы. Символом красоты в наше время считался мраморный Аполлон. Я бы сам сошёл за Аполлона, но стоять рядом с Виталей на пляже было стыдно.Я бы сам сошёл за Аполлона, но стоять рядом с Виталей на пляже было стыдно. Большие физические нагрузки для него были обычным делом. Он, без всякого принуждения со стороны, переплывал Обь с сумкой закидушек, которая весила килограмм пять из-за грузил, чтобы рыбачить на острове. Виталя рассказал, что однажды чуть не бросил её на обратном пути. Силы кончились. До берега оставалось метров двадцать, всё-таки он дотащил, а было ему тринадцать лет. Переплывать Обь и без всякой сумки не просто. Лично я переплывал множество раз только ковш, который в три раза уже и не имеет течения. Виталя мог бежать три минуты изо всех сил. «Потом дыхалка сбивается», – говорил. У меня «дыхалка» от такого бега сбивалась после минуты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он уехал поступать в спортивный институт, и не поступил. Дело обычное: на одно место там ломилось человек пятнадцать. Помню летнюю жару, когда услышал об этом от бывшего одноклассника. Тот злорадно прибавил: «Пьёт каждый день». Я даже не пошёл проверять. Слух не вязался с Виталей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда жёлтые листочки уже появились, мы столкнулись с ним лицом к лицу в городе. Внешний вид Витали заставил меня оторопеть. Его кожа «загорела» от водки. Он даже обрадовался мне, как алкоголик. Пока я стоял «без слов», виртуозно продемонстрировал мне все замашки пьяниц, всю их бестолковость, воодушевлённо предложил выпить, (это, будто, само собой разумелось), даже жадно поинтересовался моими деньгами. Я выдавил, что денег нет. Упорствуя в «отметить встречу», он со вздохом извлек из потайного кармана грязных спортивных штанов три рубля, купил какую-то бормотуху. Мы пошли искать место, сели на трубу теплотрассы в случайном дворе, заваленном горами строительного мусора, который уже порос бурьяном: «подальше от ментов». Я пить отказался. Виталя высоко запрокидывал бутылку горлышком вверх и похваливал «винцо». Нам говорили в каждое ухо по тысяче раз – и ему, и мне, – что пить плохо. Я просто сидел, наполняясь вселенской печалью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между прибаутками алкашей Виталя рассказал и о том, что случилось. Интонации исчезли из его голоса: со мной говорила дымящаяся рана… Перед экзаменами состоялись спаринги. Первый поединок был с демобилизованным солдатом, и оказался очень изматывающим, закончился по очкам в ничью, но Виталя растянул связку на плече. На следующий день он подошёл к тренеру и сказал про связку. Ему представлялось, что тренер освободит от спаррингов и допустит до экзаменов. Это было возможным вероломством, но и мироощущением ребёнка, которого любит весь мир. Ему – семнадцать лет. В оба уха твердят о гуманной социалистической системе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тренер от спаррингов освободил, но до экзаменов не допустил… Виталя никак не обозначил своих мыслей по этому поводу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На самом деле, он не пил, а уничтожал себя, тушил, как лампу. Я не мог понять, что именно произошло? На мой взгляд, не было повода измениться так сильно и резко. Передо мной был кто-то неожиданный и незнакомый… Виталя предавал мать, брата, сестру, бабку, даже пьющего отца… я чувствовал, что тоже предан. В моём сознании стало темней. По сути, мы пришли в этот мир совсем недавно, выдумывали желания. В итоге всё выходило как-то не так. Проблемы не решались нашими скудными навыками и утлым опытом. Случайные удачи, на которые можно было бы опереться в своём сознании, практически отсутствовали, иногда оставались и не замеченными. Мы с ним, оказывается, отличались. Я не испытывал испепеляющих меня желаний, а Виталя с двенадцати лет ходил на тренировки, как на работу. Ему уже требовался какой-то статус, а мне до сих пор никакой не требуется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По причине возраста мы всё равно мыслили примерно одинаково. По крайней мере, имели одинаковую эмоциональную фактуру; отсутствие опыта порождало и одинаковые интеллектуальные проблемы. Видимо, мы отличались друг от друга и по человеческому типу. И. Тургенев выделил их два: Дон Кихота и Гамлета. Дон Кихот всегда действует, нападая хоть на ветряные мельницы, а Гамлет сомневается и ничего не предпринимает, даже когда дело совершенно ясно, когда дух отца сказал, что случилось. Мы так сражались с ним однажды на шпагах у него дома. Мне досталась длинная ветка. Он взял себе короткий гладиаторский меч, выпиленный из доски, думаю, чтобы воспользоваться, но выразил убеждённость, что короткий меч – самое лучшее оружие. Он меня обязательно заколет. По итогам наших поединков это было совсем необязательно… Мне, почему-то, показалось, что он знает. Какое-то преимущество короткого меча, действительно, существует…Но когда мы приступили, я почувствовал, что недосягаем. Кончик моей длинной ветки качался возле самой его груди, в глазах Витали выразился страх быть заколотым. Я всё равно не колол. Сомнения охватили меня в эффективности простого прямого удара. Тут он стал действовать, отбил мою ветку в сторону, устремился вперёд со своим коротким мечом… С неудобной палкой на ближней дистанции я был заколот.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нередко подобное неделание в моей жизни было досадным. Я знаю о нём, но пока я просто рос, Виталя отчаялся от физических перегрузок. Став пить, он, собственно, отказался от них. Полного понимания своеобразия этого отказа у меня до сих пор нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У него были взгляды. Помню, как он язвил надо мной по поводу отсутствия чёткой цели учить иностранные языки. Он не оскорблял меня, но глухую язвительность я уловил. Насколько наши цели в пятнадцать лет могут быть выверенными? Я пришёл к своей идее путём маниловской мечтательности. Лучше всех мне тогда показалось знать английский язык, но в школе я учил немецкий, а впереди были выпускные экзамены. В девятом классе учебник за пятый класс я читать не умел и выбрал немецкий в качестве компромисса. Для изучения других языков впереди была вся жизнь. Помню, семь раз на уроке спрашивал у соседа по парте Толи Снегирёва, как переводится слово «geben». Он отвечал, но я тут же забывал. Это стало моим первым открытым проявлением интереса к языкам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я решил не ограничивать свой интерес фактором времени. Расплывчатое представление о том, как можно это использовать, меня вполне устраивало: сначала нужно иметь, а потом придумать, как этим можно распорядиться. Я сразу придумал эффективный способ двигаться вперёд, стал учить по двадцать новых слов в день. Иногда учить мешали карты. Скоро я выяснил, что слова забываю. Всё равно впереди была целая жизнь. Я записывал их снова и снова учил… После школы немецкий язык вообще перестал быть обусловлен… Это был мой идеалистический проект… Практический результат оказался довольно неожиданным. Я прибавил в свой активный словарный запас много русских слов. До этого слово «штучка» было моим универсальным выходом из всех положений: так говорила моя мать: «эта штучка в эту штучку». В следующие десять лет «проект» видимым образом не привёл меня никуда. Я бросил факультет иностранных языков, на который поступил, когда мне было двадцать два года. Возможность стать переводчиком, а, скорей всего, учителем, меня не интересовала… Виталя же добивался от меня каких-то конкретных представлений в начале пути. Откуда они сами возникли в его голове? Став пьяницей, он также стремился к конкретным успехам, ими гордился. Яне видел, но он рассказал, как боролся с мужиком, килограмм под девяносто, в парке на глазах у публики. Пьяный Витяля проделал «мельницу», потом ещё одну… Мужик не ожидал проигрыша.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мир улыбался Витале и в тридцать два зуба. Как-то поздним вечером он, опять же пьяным, познакомился с девушкой в автобусе, проводил её до дома и, после длительного поцелуя на лавочке, трахнул. Дома у девушки была мама и маленькая дочка… Из армии он написал мне, что курит анашу и уже не сможет бросить. Жить после «дембеля» остался поближе к анаше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я думаю, что на спортивную мечту его подсадил тренер. Он рассмотрел в нём задатки и, разумеется, не ошибся. Но тренер внёс в его поведение рациональнсть, которая была ребёнку не по плечу. Она и сработала как «затемнение». – Что произошло на самом деле, я не знаю, «могу только рассказать».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если эмоции представителя совести определяются, как тяжёлые, то эмоции Нарцисса будут острые, или низкие и высокие, если в звуках. Заполя доказал, что он – Нарцисс, бросив в училку резинкой. Нарцисс ставит мир на грань. С большими физическими нагрузками Заполе достались тяжёлые эмоции, он просто выровнял свой эмоциональный фон в соответствии с ведущей координатой, когда стал пить, должен был объединиться с собой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это, наверное, проклятье спортсменов – постоянно доводить себя до боли тренировками, так им достаются победы… Одна знакомая с четырёх лет ходила в танцевальный кружок. Маленьких девочек мучили растяжкой до слёз, тренерша такая попалась. Когда им исполнилось семнадцать лет, команда в первый раз выиграла первое место. Всё тогда было в первый раз. Четыре девушки решили купить бутылку пива (поллитровую на всех) и отметить. Молодая танцовщица от своей дольки стала совершенно счастливой. Символический алкоголь стал вкусом победы, лёгкое опьянение увенчало изнурительное, многолетнее упорство, алкоголь и победа соединилось метафизически.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Скоро родственники заметили, что она слишком часто напивается, но когда они её наказывали, она напивалась снова и переживала над ними «победу». Надо сказать, что она – тоже Нарцисс и виртуозно лживая личность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды на улице мне встретились Виталин отец и брат. Я спросил, как он?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Виталя умер», – сказал отец и состарился лицом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По привычке отважно вести себя, Заполя полез в щит с надписью «высокое напряжение»: ожог первой степени составлял девяносто процентов тела. Сердце билось ещё четыре дня.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Здоровый был бык!». – добавил брат.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Потом во сне я увидел автобусик «Лиаз». Он одиноко стоял на улице, где нет никакого асфальта. Не ходят никакие «Лиазы» и в городе. Я, зачем-то, залез в него: в хвосте сидел Виталя. На нём не было ожогов, но я всё-таки решил, что ему больно. Он высоко поднимал большие плечи и горбился. Впереди возле двери сидели каких-то два парня. Посмотрев на них, я запсиховал и разозлился. От парней, почему-то, веяло беззаконием. Они вели себя вполне прилично, только глаза щурили по-блатному, иногда сверкали глумливыми улыбками. Ещё от них веяло, почему-то, неодолимой силой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Казалось, я выдумываю силу. Не было на парнях выраженных мышц. Один из них насмешливо что-то говорил, особенно выводя меня из себя. Слова меня не касались прямо, но я чувствовал от них ужасное унижение. Второй только сверкал кривой усмешкой. Я, наконец, неконтролируемо разозлился. Без всяких переходов я предложил Витале с ними драться. План был нелепый. Я во сне не чувствовал сил на драку, и энтузиазма тоже не было. Казалось, я еле стою на ногах, надежда на Виталю была тоже слабой, он серьёзнейшим образом пострадал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Услышав мои слова, говорящий насмешливо обернулся к нему: – Ты будешь со мной драться?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Виталя ответил ему, не слитно произнося слова. Его плечи сильно дёргались:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Я… не… могу… драться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ответ был вроде бы и мне. В смутном состоянии духа я покинул автобус. Мой друг находился под полным контролем этих чертей. Я оказался на улице и обратил внимание на знакомо место, где стоял автобус. Я узнал его ещё, когда влазил. В детстве здесь пролегал наш маршрут с дядей Толей в баню. Проходя однажды мимо большого деревянного дома, возле которого стоял автобус, один, я заметил детсадовскую Гальку на веранде второго этажа. Она, видимо, жила здесь. Она тоже увидела меня и… закривлялась.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Самая гениальная разводка с его стороны – доказать, что он это ты!», – эти слова в фильме «Револьвер» обращёны к Джейсону Стетхему, кстати, внешне похожему на Виталю. Речь в них идёт о демоне, который отождествляется с нами. Басистый смех мужчин и женщин – театральный выход этого «демона». Он говорит нашим голосом, сверкает белками наших глаз.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жизнь представляется демону бессмысленной и тяжёлой каторгой, в то же время он вцепляемся в её условия мёртвой хваткой. Кругом пузатые или пьяные. Почему, ярость демона до стрессов впечатляет исполнителей и зрителей? Это – затемнение!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нейробиологи открыли в мозгу центр, отвечающий за удовольствие, они вводили в него крысам электрод, и давали доступ к кнопке. Крысы больше ничего не делали, даже не ели, давили на кнопку и умирали от истощения. Электрод ввели женщине, больной эпилепсией. Она тоже забыла о еде и гигиене. Алкоголики не различают добро и зло. Они вспоминают, что сделали для родных хорошего, даже стыдятся, если указать на мучения с ними, но их совесть – тождество с Нарциссом. Соль перестала быть солёной. Они уже не различают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Между совестью и Нарциссом циркулирует беда. Нарцисс попадаёт в неё, если отождествится с совестью (иногда «других» надо различать), и если отождествится с собой, потому что добро и зло тоже нужно различать. Истинность понятий (добро и зло) всегда конкретна.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы не плениться воображением себе какого-то мифа, я должен стремиться в другую сторону и копить опыт разотождествлений. Координаты неразличимо совпадают со мной, но память хранит следы разотождествлений с ними. Психика прилипает ко мне, как я прилипаю и к мышечному тонусу. Это особенно заметно на мимике лица. Мимика – слепок сложившегося во мне равновесия, моё фундаментальное тождество, но я гармоничней, чем психика, выпучивающая один глаз и прикрывающая второй. Я даже как-то странно гармоничен. Отождествляясь со своими масками, я изменяю даже собственной природе, разотождествляюсь даже с ней, отличаюсь даже от различения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Растворение отождествления и различения бросает вызов нашей способности различать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ещё раз. Самолюбование безусловное определение Нарцисса. Если в данный момент я отождествился с Нарциссом, как может прозреть замкнутая на себя, тупая сущность? Как она может начать различать свои состояния? Какие шансы перестать быть болваном? Нельзя тупо поставить перед собой цель стать умным с понедельника, дать себе слово никогда больше не совершать глупых поступков. Это само по себе – заурядная глупость…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Жизнь предлагает только примеры случайных просветлений. Что-то случайно даётся, что-то также случайно отнимается. Это счастье хотелось бы осознать.<br>
<br><br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 4: Случайная координата<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всё по большому счёту случайность: выпавший в рулетке номер и сперматозоид, оплодотворивший яйцеклетку. Бессчётная масса претендентов была кроме него. Случайности фабрикуют нашу жизнь и нашу неповторимость. Мы с самого начала любимцы случайности. Наши судьбоносные поступки, когда мы их совершали, тоже подразумевали что-то другое и случайно стали тем, чем стали. Мы, может быть, искали себе счастье, и нашли его случайно. Наш разум был бы не в состоянии сфабриковать нам счастье, оно теряется тоже случайно… Старые супруги друг у друга могли быть другими, случайны знания, профессии и навыки: «Всемыучилисьпонемногучему-нибудьдакак-нибудь». (энциклопедия русской жизни).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я случайно заметил внутреннюю сложность одной особы, и мне повезло преодолеть нарциссическую тупость одним скачком. Мы стояли на остановке: я что-то говорил, и особа реагировала. В её выражении глаз, интонации голоса были скрытные знаки. Именно так выглядели мои собственные сомнения в «другом». Особа обращала на меня многочлен своих безжалостных и тупых предвзятостей, очень запутано мыслила. Я думал, что один так умею…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне чудом удалось не пройти мимо этого факта. Я порывался забыть, думать, что показалось, но повторял себе, как заклинание, что заметил. Я не забывал несколько дней. В течение примерно этого времени второй человек возник в поле моего зрения. Он тоже воспринимает меня в соответствии с тем местом, которое отводит в своих мыслях. Это был вообще заскорузлый работяга. Он сам едва держался на периферии моего внимания. Работяга меня позабавил.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Они – слепые, что ли?! Это моя прерогатива – считать всех одномерностями».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Оказавшись одномерностью сразу для двух человек, я несколько дней бился против беспамятства. Я не давал себе забыть и не позволял перетолковать информацию. Я совершенно не знал, что с ней делать, но, зачем-то, помнил. Картина мира её отторгала. Наконец, неощутимый электрический ток прошёл в сознании: «Они – такие же сложные, как я. Никакие не умные – просто сложные».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я стал присматриваться к другим людям. Нередко приходилось прорываться сквозь их неприемлемое для меня с эстетической точки зрения поведение, но я отказал себе в праве считать его примитивным. И сложными оказывались все! Среди валившей мне навстречу толпы не было простых.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь я могу отменить все подвиги и преступления своей совести, совершив противоположные поступки, но никого не способен воспринимать, как одномерность. Эту возможность я потерял навсегда. Случайность не заставляла меня это делать. Я мог вычеркнуть информацию: я не сделал этого сам. Теперь произошла «химическая реакция». И случайность нравится мне больше беспощадной совести.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Марсель Пруст тоже описывает случайную ненавязчивость судьбы. Придя к Вердюренам, Сван встретился с сонатой, которая подтолкнула его к Одетте, любовь к ней лишила его свободы духа, заставила мучиться и жениться на даме полусвета, которая даже не была в его вкусе. Перед тем, как всё случилось, прозвучало предупреждение:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Ах, да отстань ты от него, он пришёл к нам не для того, чтобы его мучили! – воскликнула г-жа Вердюрен. – Я не хочу, чтобы его мучили!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Откуда ты взяла, что я собираюсь его мучить? Господин Сван, может быть, не знает сонаты фа диез, которую мы открыли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это, конечно, символическое предупреждение. Сван его не услышал, я бы тоже не услышал, но какой-то номинальный выбор у него был.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впечатление возникает, что мир управляет нами с нашего же согласия: не сам же Сван так с собой управился. Что-то на Свана смотрело и, будто, оценивало по моральной шкале. Эта шкала всем известна, а Сван мог делать визиты в дом, где работала какая-нибудь приглянувшаяся кухарка, потом исчезал, не предупредив хозяев… Мы принуждены думать, что Сван сам стяжал свою судьбу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кажется, что поступки Свана не безразличны окружающему миру, его фортуна в любви оказалась тождественна Сансаре, но ему был предложен выбор. Ему было сделано джентльменское предупреждение. Сочувствие к Свану было проявлено, и то, что выставило Свану нравственные требования, само им подчиняется. И ещё ему было предложено различить. Он мог уклониться от воздаяния, но в результате шагнул на ступень другого возраста. Никакой трагедии нет, у Свана и Одетты прекрасный ребёнок: Жильберта. Жизнь продолжается, но плоскость, так беспощадно знающая Свана, находится где-то рядом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В фильме Клинта Иствуда «Непрощённый» мы тоже видим игру случайности с людьми. Клиенты изрезали лицо проститутке. Шериф даже не выпорол их: взял штраф лошадьми в пользу хозяина заведения, у которого одна из работниц теперь может только мыть посуду… Оскорблённые женщины обратились к обществу. Меткий стрелок приехал за их тысячей долларов. Он даже привёз с собой биографа, потому что знаменитость, но шериф выгнал знаменитость из города безоружным и оставил биографа себе. Шериф сам немножечко Нарцисс. Но случайность посылает вестника настоящему мстителю, проявила сочувствие и к шерифу, но тот не принял подарок… Напарник мстителя после мести одному из клиентов уехал: сам убит. Драматические крайности наполняют историю. Судьба «предприятия» висит на волоске. Но логика воздаяния безупречна: в результате за порезанное лицо девушки будет десяток трупов: среди них шериф, все помощники шерифа, хозяин борделя и, разумеется, клиенты, изрезавшие лицо. Кажется, что в финале с жителями городка говорит трансцендентальная сущность, сидящая на бледном коне, погружающая лицо во мрак ночи: «Не обижайте ваших шлюх. Или я вернусь и убью вас всех».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Случайность – «конёк» и в фильмах Тарантино: кажется, что два бандита просто болтают. Один из них хочет служить Богу, а второй этому не верит, относится скептически. Его легко понять. Напарник не представляется не только ему проповедником. В перерыве разговора в них стреляют пять раз в упор, и ни одной царапины. Гангстер, уверовавший в Бога, видит в этом знак: – больше не убивать. Он решил исполнить своё обещание, стать проповедником, отпустил тех, которых должен был убить в кафе. Второй остаётся при своём мнении. Промахи – это слепая случайность и ничего больше: не стоит ради неё менять свою жизнь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На следующий день его убьёт «слепая случайность» из его же собственного ружья в единственно возможный момент. Боксёр даже не хотел. Он взял ружьё в руки, потому что только что его увидел, и выстрелил, потому что хлебные тосты хлопнули… Этот гангстер с ним ещё и поссорился за день до этого. Они даже перекинуться словом не могли в установившемся между ними враждебном напряжении. Пять промахов было энергичным джентльменским предупреждением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После этого боксёру весь день везло. Нервы только щекотало. И выбор у него тоже был – уйти, не подогревая тосты… Фильм полон юмора. Его забавность скрывает Божье присутствие, как облако.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Товарищ Сталин тоже имел возможность выбирать, когда говорил: «Нам нечего искать призрак коммунизма в песках Саудовской Аравии». Случайность определила историю всей Евразии на века вперёд. Л.Н.Гумилёв, не смотря на традиционное отношение к ней, как чему-то не обязательному, указывает на нравственное возмездие тамплиерам:<br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Летом 1260 г. монгольский правитель Сирии Кит-буга нойон со своей крошечной армией (20 000, по Киракосу, и 10 000, по Гайтону) стоял у Баальбека, считая, что он и его войско в безопасности. С востока его охраняла пустыня, на западе высились замки христианских рыцарей. Увы, Кит-буга знал пустыню, но не ведал рыцарей. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Владетель Сидона, Жюльен, унаследовал город от деда и отца, сражавшихся – первый с мусульманами, а второй – с имперцами. Жюльен имел очень большие руки и ноги, был ширококостен и толст, считался храбрым рыцарем, но падшим морально. Игра и частые развлечения сделали его должником тамплиеров, и дошло до того, что ему пришлось заложить им свою сеньорию – Сидон. Р. Груссе называет его «тяжелый барон с легкой головой» и рассказывает, что он поправлял свои финансовые неудачи грабежом соседей. Так, он ограбил окрестности Тира, где правил его родной дядя. В отсутствие мамлюков он грабил Сирию, а после завоевания Сирии монголами снова напал на беззащитное население и вернулся в Сидон с добычей и пленными, позабыв, что Сирия уже год как принадлежит монголам. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Монголы были изумлены. Они полагали, что набеги можно и нужно делать на врагов, но не на союзников, а грабежом может заниматься разбойник, а не принц. Племянник Кит-буги с небольшим отрядом погнался за сидонскими рыцарями, чтобы выяснить недоразумение, освободить пленных и вернуть принадлежащее им имущество. Рыцари увидели, что монголов мало, повернули коней, окружили монгольский отряд… и всех убили. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так совершилось первое предательство, нарушившее причинно-следственную связь событий актом произвола, имевшего в данном случае противоестественную доминанту. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Впрочем, произойди такое где-нибудь около Лиможа или Арраса, особых последствий не было бы. Родственники погибшего подали бы в королевский суд, где дело лежало бы долго, пока не ушло бы в архив. Может быть, брат или отец погибшего, прикончил при случае пару убийц, а потом все было бы предано забвению. Таковы преимущества цивилизации и блага культуры. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но Кит-буга был не француз, а найман. Он знал, что за удаль в бою не судят, а за предательское убийство доверившегося не прощают. Не успели жители Сидона отпраздновать удачный набег, как у стен их города появились монгольские всадники. Сир Жюльен проявил франкскую храбрость. Он защищал стены, давая жителям Сидона возможность эвакуироваться на островок, куда монголы, не имея флота, попасть не могли. Потом он сам убежал туда на генуэзской галере. Материковая часть города была разрушена полностью, а стены срыты. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно ли считать гибель Сидона проявлением «силы вещей»? Нет! Бандитизм не заложен в природе взаимоотношений людей между собой. Преступления противоестественны, а потому подлежат наказанию. Жаль Сидона, но еще больше жаль, что монголы не поймали Жюльена. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иную позицию заняли тамплиеры, оправдывавшие разбой Жюльена и его самого. Они даже купили у него развалины Сидона, погашая тем самым долги сеньора, неудачливого и в игре, и в войне. И что самое странное, аналогичную попытку грабежа ничьих земель предприняли сир Бейрута, маршал Иерусалимского королевства и многие рыцари храма. Они напали на туркменов, раскинувших свои шатры в Галилее, где они спасались от ужасов войны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Туркмены разбили крестоносцев-бандитов, взяли в плен их вождей и вернули их за большой выкуп. Отсюда видно, что феодалы и рыцари-монахи руководствовались совсем не религиозными и даже не патриотическими мотивами. Их можно было бы понять и даже оправдать, если бы они не лгали. А лгали они нагло, систематически и подло.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делами Заморской земли, и особенно Иерусалима, интересовались во всей Европе. Там радовались успехам восточных христиан, сравнивали Хулагу и Докуз-хатун с Константином и Еленой, водворившими христианство в Римской империи в 313 г., ждали окончательного освобождения Гроба Господня. Но одновременно с этими настроениями были другие, им противоположные. Папа получал информацию из Палестины от тамплиеров и иоаннитов, которые открыто заявляли, что «если придут монгольские черти, то они найдут слуг Христа готовыми к бою». Зачем? Ведь монголы шли им на выручку. Странная логика, если не сказать больше.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда рыцарей Акры спрашивали, почему они так плохо относятся к монголам, рыцари приводили как пример разрушение Сидона. Получалось, что если граф или барон убивает азиата, то он герой, а если тот защищается и дает сдачи – это чудовищно. Позиция эта явно хромала, хотя бы потому, что князь Антиохии Боэмунд VI был союзником монголов. Во избежание досадных недоразумений папа отлучил его от церкви. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, отсюда пошла гулять по Европе «черная легенда» о монголах, да и о византийцах, которые год спустя без выстрела вернули свою столицу и продолжали вытеснять «франков» из Латинской империи. Так же относились братья тевтонского ордена к литовцам и русским, не дававшим себя завоевать. И даже немецкий историк XIX в. А. Мюллер писал: «Бороться с турками – с такими союзниками-варварами – то же, что изгонять беса силою Вельзевула». А французский историк XX в. Р. Груссе, наоборот, считал позицию рыцарей изменой христианству и безумием, а их версию – подлой ложью. И мы с ним согласны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Конная армия Кутуза быстро форсировала Синайскую пустыню, и, используя численное превосходство, легко опрокинула монгольский заслон в Газе, но монгольский нойон Байдар успел известить Кит-бугу о вторжении. Китбуга стоял у Баальбека. Узнав о внезапно начатой войне, он со всеми своими войсками двинулся на юг, к Назарету, чтобы остановить противника. Кит-буга правильно рассчитал, что кони мамлюков утомлены переходом и отдохнуть им негде; а в то время степень утомленности коней определяла исход сражения, как ныне наличие бензина для машин. Расчет Кит-буги был правильным, но он кое-чего не учел. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;То, что сирийские мусульмане ждали Кутуза с таким же нетерпением, как христиане год назад Хулагу, было понятно. То, что в Дамаске загорелись церкви, как незадолго перед тем мечети – вытекало из хода событий и расстановки сил, – также было очевидно. То, что генуэзцы продолжали конкурировать с венецианцами, а банк тамплиеров – с банком иоаннитов, в то время когда враг подходил к стенам Акры, тоже можно было вообразить. Но то, что рыцарский совет Акры будет обсуждать вопрос о союзе с мамлюками против монголов, т. е. с мусульманами против христиан, – это лежало вне возможностей нормального воображения. Только магистр тевтонских рыцарей помешал заключению этого союза. Ограничились компромиссом: приняли мамлюков как гостей, снабдили их сеном и продуктами, позволили отдохнуть под стенами Акры и даже впускали мамлюкских вождей в крепость, чтобы хорошо угостить. Кутуз, видя такое легкомыслие, хотел было захватить Акру, но жители города стали по собственной инициативе выгонять мамлюкских воинов. Поэтому ввести в город достаточно воинов не удалось. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;При всем этом безумном легкомыслии рыцари Акры заключили с мамлюками торговую сделку: мамлюки обязались продать им за низкую цену лошадей, которые будут захвачены у монголов. Но мамлюки не выполнили своих обязательств. Видимо, степнякам были слишком противны титулованные спекулянты. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дав войску и коням хороший отдых, Кутуз прошел через франкские владения в Галилею, чтобы оттуда напасть на Дамаск.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кутуз, используя численное превосходство, укрыл фланги в глубоких лощинах, а против главных сил Кит-буги выставил авангард под командованием своего друга Бейбарса. Монголы пошли в атаку и снова скрестили сабли с половцами. Бейбарс устоял. Фланговые части вышли из лощин и окружили монголов. Кит-буга, спасая честь знамени, скакал по полю битвы, пока под ним не убили коня. Тогда мамлюки навалились на него и скрутили ему руки. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разгром был полный. Беглецы с поля боя тоже не уцелели. Их усталые кони не могли уйти от свежих мамлюкских. Желтый крестовый поход кончился катастрофой. Связанного Кит-бугу привели к султану Кутузу. Пленный найман гордо заявил победившему куману, что Хулагу-хан поднимет новую конницу, которая, как море, зальет ворота Египта. И добавил, что он был верным слугой своего хана и никогда не был цареубийцей. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После этих слов Кутуз велел отрубить Кит-буге голову. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Надежды последнего паладина восточного христианства, найманского богатыря Кит-буги, не сбылись. Гражданская война в Монгольском улусе затянулась до 1301 г. и погасла лишь тогда, когда монгольские богатыри перебили друг друга. Перегрев пассионарности сжег Монгольский улус и степную традицию. Улусные ханы оказались не государями, а пленниками своих подданных, которые заставили их принять свою веру: на западе – ислам, в Китае – буддизм. Гибель Кит-буги и его ветеранов оказалась не случайной потерей, а поворотной датой истории, после которой «сила вещей» повлекла цепь событий по иному пути. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;После того как монгольская армия отошла за Тигр, в Сирии и Месопотамии началось поголовное истребление христиан. То культурное наследство Византии, которое пощадили арабские правоверные халифы – Омейяды и Аббасиды, еретики Фатимиды, рыцарственные курды Аюбиды, было сметено мамлюкским натиском начисто. И нельзя сказать, что свирепствовали новообращенные половцы. Нет, они только разрешали мусульманам убивать христиан, а сами расширяли ареал, одерживая победу за победой. В 1268 г. пала Антиохия, в 1277 г. Бейбарс одержал свою последнюю победу над монголами при Альбистане, после чего его преемник султан Калаун взял в 1289 г. Триполи, а в 1291 г. Акру, Тир, Сидон и Бейрут. Дольше всех держалась Киликия, завоеванная мамлюками только в 1375 г. Ближний Восток из христианского превратился в мусульманский. С утратой традиции ушла культура и не заменилась другой. Разбитые «осколки» подобрал в 1516 г. османский султан, безжалостный Селим I. И тогда Ближний Восток, мудрый, доблестный и творческий, превратился в этнокультурную руину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;До тех пор пока кочевники, покинувшие родную землю и оказавшиеся господами своих бывших хозяев-рабовладельцев, противопоставляли себя им и беззащитным народным массам, которых они только угнетали, но не считали даже нужным защищать, страны Среднего Востока слабели. Но внуки и правнуки куманов, карлуков, канглов и найманов, родившиеся в цветущих оазисах Хорасана, на просторах Междуречья Тигра и Евфрата, которое называлось Диарбекир – Месопотамия, – постепенно сливались с местным населением в новые этнические целостности. Этот процесс шел исподволь в XVI в. и, как всякий инкубационный период, мог быть замечен с большого расстояния. Народы-этносы, обновляясь на основе очень сложного генезиса, преодолели инерцию распада, и в настоящее время можно ждать появления обновленной культуры Передней Азии, Ирана и Северной Африки. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А тот тяжелый период, который породил 600-летний упадок, не был предначертан закономерностями истории. Он был результатом трагической случайности – победы султана Кутуза над Кит-бугой-нойоном в долине Айн-Джалуд. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Третье предательство – убийство друга <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кутуз, казнив Кит-бугу-нойона за дерзкие слова, совершил поступок, который в те времена считался нехорошим. Военнопленного, если он не был преступником, следовало отпустить за выкуп. Даже существовала определенная такса: сколько брать за простого воина, сколько – за барона, сколько – за принца крови и сколько – за короля. Если же пленник был беден и не мог сам выкупиться – его полагалось ставить на невольничий базар и продать, но не убивать. Средневековая война имела правила, которые обычно соблюдались. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Из этих правил исключались исмаилиты и рыцари-монахи: тамплиеры и иоанниты, так как их организации были основаны на тайне, а в те времена люди полагали, что где тайна, там – дьявол. С этим персонажем воины иметь дела не хотели, потому что с ним были обязательно связаны ложь и обман. А кому охота быть обманутым? <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но Кит-буга не был ни преступником, ни членом секты. Поэтому, казнив его, Кутуз совершил убийство: грех, за который он должен был понести наказание от Аллаха. И он его понес. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему монголы так долго – с 1208 по 1260 г. – и так упорно воевали с половцами? Да потому, что они хорошо их знали! Знали их отвагу, неукротимость, железную выдержку, блестящие способности. Единственным качеством, не дающим половцам возможности добиться успеха, была их «старость», т. е. снижение пассионарности системы до уровня гомеостаза. При этой фазе любой талантливый человек воспринимается соплеменниками как угроза основам общества, и общество делает все возможное, чтобы помешать талантливым людям осуществлять деяния, которые могли бы спасти народ. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это кажется парадоксом: почему разумные люди не ценят человека, который за них решит насущные задачи, важные для общего дела, в котором заинтересован каждый? Потому, что личные сознательные решения тонут в общественной эмоции, протестующей против признания соседа лучше себя. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вспомним одну из «Удивительных историй» П. Карякина, опубликованную в «Известиях» несколько лет тому назад, – «Выпендривающийся Жора», где увольняют хорошего продавца из магазина именно за то, что он хорошо продавал рыбу. Этот фельетон – предупреждение. Мы еще не старый этнос, прожили 600 лет, т. е. половину нормального срока. Поэтому такое отношение к таланту считаем безобразием и высмеиваем в печати. А половцы жили уже шестнадцатый век (с III в. до н. э. по XIII в. н. э.). Фактически они закончили свой цикл этногенеза и превратились в реликт, лишенный саморазвития, но не потерявший природных свойств: мужества, выносливости, физической силы. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пассионарии среди них еще встречались, но как аномалии. Таким был мамлюк Бейбарс, похожий на других кыпчаков, примерно настолько, насколько Наполеон Бонапарт походил на остальных корсиканцев. Признак пассионарности имеет широкий спектр вариаций, но даже при случайных вспышках он не может существенно изменить закономерность этногенеза, как в период подъема, так и в эпоху угасания. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Именно поэтому кыпчаки (они же куманы или половцы), канглы (печенеги), карлуки (отрасль тюркютов) и гузы обретали силу и находили себе применение лишь в сочетании с более пассионарными этносами. Так, в сочетании с русскими они сложились в этнос украинских казаков, в контакте с иранцами – в шиитскую Персию, а в Египте, находясь в изоляции от аборигенов, мамлюки продержались до 1798 г., т. е. до похода Наполеона. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Но вернемся к нашим баранам». <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Воинствующая посредственность всегда нетерпима и больше бьет по своим, чем по чужим. Выше мы приводили наблюдение мусульманского автора, Фахр ад-Дина, что тюрки у себя дома не могут выдвинуться, т. е. проявить свои способности, зато за границей они легко делают карьеру. Здесь мы видим этому блестящее подтверждение. Кыпчаки победили монголов в Сирии и могли бы это сделать в Прикаспии, если бы монголы дали им время для этнической регенерации. Но монголы в 1208–1242 гг. крепко держали инициативу в своих руках. Вероятно, они бы и теперь победили, если бы не внезапный удар в спину, который нанесли им франки Акры. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Победа Кутуза больше всего огорчила его лучшего друга Бейбарса. Этот витязь считал себя обиженным судьбой, и не без оснований. Ведь это он, командуя буйными хорезмийцами, разбил при Газе франко-сирийское войско в 1244 г., принудил к капитуяции французского короля у стен Дамьетты в 1250 г. и тогда же убил Тураншаха и упразднил династию Аюбидов в Египте. И в эту войну именно он разбил монголов при Газе и, приняв на себя главный удар конницы Кит-буги, выдержал натиск и обеспечил победу. И вот, несмотря на все это, кыпчаки отдали престол Кутузу, а не ему и восхваляют опять Кутуза, а не его. Очевидно, на своем островке на Ниле половцы вели себя так же, как на берегах Дона и Яика, – зажимали талантливых соплеменников, хотя сам Кутуз благоволил Бейбарсу. Однако тот уговорил трех своих товарищей убить султана. Как ему это удалось – неизвестно. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кутуз возвращался в Египет и отправил вперед войско и султанский шатер. Бейбарс и другие заговорщики его сопровождали. По дороге Кутуз «поднял» зайца и галопом гнался за ним, как в своих родных степях. Заговорщики неслись за султаном, и, когда султан отделился от свиты и остановился, один из них подошел к нему и попросил милости для какого-то пленника. Султан согласился. Тогда мамлюк приблизился к нему, чтобы поцеловать руку в знак благодарности, крепко сжал протянутую правую руку султана и держал ее, а Бейбарс ударил Кутуза саблей. Другие заговорщики сбросили раненого Кутуза на землю и расстреляли из луков. Это произошло 24 октября 1260 г. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приходится думать, что убийство было неожиданностью только для султана. Когда, несколько часов спустя, убийцы подъехали к султанскому шатру, эмир Актай, второе лицо в султанстве, спросил: «Кто из вас его убил?» «Я», – ответил Бейбарс. «Государь, соблаговолите сесть на место султана». Бейбарс сел и принял присягу. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;История странная и грязная. Но время для расследования упущено, и теперь невозможно сказать, как произошел этот государственный переворот. Последствия его были тяжелыми. Новый режим больно ударил по христианским подданным Бейбарса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Их стали угнетать и обижать разными способами. Караваны паломников, которые доселе свободно ходили из Яффы в Иерусалим, стали подвергаться нападениям бедуинов, которым египетский султан не препятствовал. Была завоевана христианская Нубия, и ее населеине было обращено в ислам. Гордая Акра, пренебрегшая союзом с монгольскими христианами, была вынуждена сражаться с половецкими мусульманами, которые при преемнике Бейбарса – Калауне – взяли все христианские крепости Палестины. Из этих крепостей спаслись только «франки», которые успели подняться на борт итальянских галер и добраться до прекрасной Франции. Мамлюки крестоносцев в плен не брали. Захваченных рыцарей они толкали вниз с башен взятого города и ловили их на копья. Так закончились крестовые походы. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Крестоносцы заступались за убийцу и грабителя только потому, что он был им «свой». Все это хорошо знали юристы Болоньи и Сорбонны, недоумевая только, как будут оправдываться тамплиеры? А они выкинули неожиданный трюк: дали распространение «черной легенде» о татарах. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Самую большую силу имеет обыкновенная сплетня, анонимка. «Где-то рассказывали…», «Кто-то видел…», «Как же, все знают, что…» – и так можно нести любую околесицу в придорожной таверне, на пиру у графа, когда все пьяны, или вечером в монастыре, где даже домино (монашеская игра) надоело. И вот по всей Европе шли россказни, что монголы – это татары, а татары на самом деле тартары, т. е. исчадия ада: «Они мучают пленных, истребляют все живое, дома и поля с садами. Они нарочно испортили каналы в Средней Азии у мусульман, которые, конечно, враги христианства, но не цивилизации. Живут же мусульмане в Сицилии и Гранаде – что плохого. Все знают, что греки гораздо хуже мусульман. А русские… да что и говорить! Они держатся только благодаря помощи великого хана, а то бы их давно скрутили братья тевтонского ордена. Это верно! Сам патер Рубрук написал, а мне читал каноник церкви святого Дениса. Поверьте мне, друг мой, и тогда мы выпьем вместе анжуйского». <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И вот шла подобная брехня через всю католическую Европу, через весь христианский мир, отравляя умы и ожесточая сердца. Это и была «черная легенда», принесшая не меньше зла, чем «черная смерть» – чума. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Черная легенда» и борьба с ней. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Человечество состоит не только из легковерных. Ученых, юристов, французских нотаблей на эту удочку нельзя было поймать. Посланников в Монгольский улус было много, но отчеты послов, как данные военной разведки, скрывались в архивах, а те во время Столетней войны сгорели. Однако у нас есть достаточно данных, чтобы восстановить ход событий и нарушение их логики. Мы, как и французские нотабли XIV в., понимаем, что в Сидоне не обязательно должен был править мерзавец. Ясно и без доказательств, что тамплиеры могли и не брать убийц под защиту ордена. Тут действовали не божественное предопределение Блаженного Августина, не механизм Вселенной Лапласа и не движение к абсолюту Г.В.Ф. Гегеля. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что же их заставляло снабжать войско Кутуза? Плохой, обывательский расчет, надежда на наживу. Но расчет этот был неверен, и предательство Кит-буги не было оплачено. Свои тридцать сребреников феодалы Акры не получили. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однако именно из-за них пошли на ветер 190 лет трудов, лишений, жертв, затрат и самообмана. Налоги с французских крестьян наполняли карманы тамплиеров, а головы французских воинов валялись в песках Палестины, обеспечивая коммерческие операции Акры и Кипра, Генуи и Венеции. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И если до 1260 г. была надежда на успех, то после битвы при Айн-Джалуде дальнейшая поддержка Заморской земли была преступлением, совершавшимся в чужих интересах. Но тамплиеры поддерживали обогащавшую их войну и не боялись ответственности. Ведь улик против них не было.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А демагогия велась на высшем уровне. Поди попробуй скажи, что крестовый поход уже не подвиг, а лавочка…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наконец в 1307 г. французская корона ответила на наглый обман подлым ударом. В одну ночь все тамплиеры во Франции были арестованы и под пытками признали себя виновными в кощунстве и сатанизме. Большая часть обвинений не была доказана, но в 1314 г. великий магистр ордена, Жак де Молэ, и еще несколько тамплиеров были сожжены в Париже, а остальные сгнили в тюрьмах. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И тут началось! Все враги железного короля Филиппа IV Красивого стали защищать тамплиеров. Оправдывали их деяния, превозносили их образованность и широко пропагандировали их мнения, в том числе – черную легенду о татарах – исчадии ада. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Направленная ложь – оружие неотразимое. Важно только, чтобы обманываемый очень плохо знал предмет. Тогда, даже будучи неглупым, он не разберется, как там и что. Так как в XIV–XV вв. географию Восточной Азии знали очень плохо, а историю не знали вовсе, то можно было врать сколько угодно, без боязни быть уличенным. Так и зашагала «черная легенда» об адских злодеях татарах по Европе. Охаяны были не только тихие волжские татары, мордва, тунгусы, якуты, но и русские, входившие во время раздувания «черной легенды» в состав Золотой Орды. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;За 500 лет «черная легенда» пустила глубокие корни и пышные ветви, на которых произросли европоцентризм, учение о народах «исторических» и «неисторических», расизм, тезисы об отсталости России, застое Китая и особой значимости Индии. Особенно гадко деление этносов на «диких», из вежливости называемых «примитивными», и «цивилизованных», под которыми понимаются европейцы и выходцы из Европы, живущие в колониях, кроме креолов и метисов – «чиканос». Но это уже другая «черная легенда». <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы рассмотрели тысячелетний период истории Европейского континента. Что мы видели: подъемы и спады энергии живого вещества биосферы, беспорядочные вспышки уровня страстей (пассионарного напряжения), интеграции и развала системных целостностей разных порядков. Все процессы этнической истории происходят по этой схеме, правда, с вариациями. Ни один из этногенезов не лучше и не хуже другого. Они бывают лишь моложе, значит, потентнее, или старее, значит, спокойнее. И то, что Европа в XVIII–XIX вв. накопила больший запас богатств и традиций, нежели внеевропейские этносы, означает только то, что они уже успели растратить первоначальный импульс пассионарности, либо еще не успели его накопить. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так, Византия, славяне и готы были на 700 лет старше «христианского мира» – романо-германской Европы. И та, будучи «дикой» и «осталой», обладала нерастраченными силами, которые обеспечили ей на время (относительно короткое) гегемонию в мире. Россия, Турция и Абиссиния на 540 лет моложе Западной Европы. Следовательно, у них многое впереди. Разве это отсталость? <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И наконец, наша работа не апология монголов XIII в. Да они в ней и не нуждаются. Конечно, среди монголов были добрые и злые, храбрые и трусливые, умные и глупые, как и среди французов, немцев и папуасов. Мы возражаем только против предвзятого отношения к тем или иным этносам, против подмены научного анализа изъявлением собственных вкусов, против навязывания их читателю и выдавания их за истину в последней инстанции, что просто обман. Спорить о том, какой этнос лучше, все равно как если бы нашлись физики, предпочитающие катионы анионам, или химики, защищающие щелочи против кислот. Мы изучаем закономерности этнической истории, существующей вне нас и помимо нас. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;И еще одна задача, требующая решения. Читатель может подумать, что, отрицая предопределенность на уровне персон, мы утверждаем ее на уровне этносов, ибо признание наличия закономерности – «силы вещей» – это философский детерминизм.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Да, это было бы так, если бы все человечество представляло единую систему, однако мир разнообразен. Антропосфера мозаична, и этносы были всегда и во все века сталкивались друг с другом. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот в этих контактах, имеющих зазоры, лежит «полоса свободы», когда не только человек, но и этнос может сделать выбор и понести за него ответственность, как человек, ибо этнос тоже система, только усложненная. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А свободный выбор рвет цепочки причинных связей, обрывает закономерности «силы вещей» и позволяет человеку чувствовать себя не куклой, игралищем природных и социальных сил, а особой величиной, индивидуальностью, равным, соучастником процессов и явлений мироздания. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот поэтому сослагательное наклонение, рассматриваемое в естествознании как необходимый прием исследования, уместно и в истории. Мы хотим понять: была ли неизбежной та или иная катастрофа или ее можно было избежать? Или смягчить ее последствия? Или одержать победу там, где в действительности было поражение? В отличие от традиционной историографии мы считаем себя вправе поставить этот вопрос и предложить решение, правильность которого пусть оценит читатель. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А могло ли быть иначе? <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ради ответа на этот вопрос наша работа и была написана, но вопрос сформулирован некорректно. На него можно ответить только неопределенно: «Иногда, в некоторых случаях, может быть». Но разве такая расплывчатость удовлетворит читателя? Он привык слышать «да» или «нет». Он хочет, чтобы ему ответили «просто», не заставляя думать над ответом. Увы, в мире все сложно, просто только в голове дурака. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А в самом деле такой вопрос по разным частным случаям ставился неоднократно. Ответ почему-то не получен. Половина наблюдений говорит за детерминизм, полный и безоговорочный, другая половина провозглашает победоносных полководцев героями, удачливых политиков – мудрецами, реформаторов – гениями и т. д. Иначе говоря, заслуга приписывается либо одному человеку, либо группе людей – социальному организму, либо этносу – природному коллективу, который К. Маркс называл Gemeinwesen, но не безличной судьбе, предопределению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кто же прав? Или оба не правы? Но тогда как быть?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Попробуем поставить вопрос по-иному. То, что крестовые походы и монгольские завоевания были последствиями природных явлений – вспышек этногенеза, – ясно и не вызывает сомнений. То, что детали каждого из этих грандиозных процессов определялись логикой причин и следствий, что мы называем «силой вещей», можно считать доказанным. А вот когда два и более процессов накладываются один на другой, когда они оба закономерны и равно могучи, что тогда? Видимо, результат непредсказуем, значение случайности вырастает и людская воля вмешивается в течение событий. В этих редких случаях может быть не одно последствие, а любой из нескольких вариантов, и каждый, будучи осуществлен, влечет за собой «силу вещей». <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, мы заменяем принципы причинности (казуальности) и произвольности принципом вероятности, принятым в естествознании, и ставим вопрос корректно: могло ли быть иначе, если бы в 1260 г. монголы победили мамлюков? И могли ли они их победить? <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хотя вопросы поставлены непростые, на них можно дать обоснованные ответы. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Искренние крестоносцы первого похода 1099 г. были фанатики и созидатели – они организовали Иерусалимское королевство и написали для него законы – ассизы. Их потомки через полтораста лет превратились в спекулянтов и грабителей, неспособных не только создавать, но даже сберечь полученное наследие. Здесь обобщен процесс упрощения системы, когда подвиги подменяются преступлениями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Патологическое состояние франкской республики Акры могло длиться лишь потому, что Христианский мир и Монгольский улус были охвачены жестокими междуусобными войнами, как бы аннигиляцией импульсов противоположных знаков. Их силы погашались внутри их собственных систем. Поэтому, и только поэтому безобразия крестоносцев не были прекращены своевременно, чем и воспользовались мамлюки. Сам султан Кутуз сказал: «Если весть о смерти Мункэ-хана запоздает дойти до слуха Хулагу, то Каир разделит судьбу Багдада и Дамаска». Значит, он допускал возможность поражения, но как мужественный куман рискнул… и выиграл. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну а что было бы, если бы франки Акры повели себя нормально, т. е. не снабдили бы усталых мамлюков провиантом и не пропустили бы их через свои земли в тыл монголам, а, наоборот, потрепали бы войско Кутуза внезапными стычками и предупредили бы Кит-бугу о необходимости подтянуть подкрепления? <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Армян и сирийцев было много. Битва отложилась бы до их прихода, и, даже если судьба обрекла Кит-бугу на смерть, он погиб бы в бою, который наверняка кончился бы разгромом мусульман. И если бы венецианцы, вместо того чтобы биться с генуэзцами, блокировали Александрию на время, нужное монголо-армянам для вторжения в Египет, то судьба мира ислама была бы решена. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тогда бы сохранилась старинная христианская культура в Верхнем Египте и Нубии. От Балха до Ассуана ширилась бы христианская империя с монгольской династией. Но ведь в те времена в Англии и Германии династии были французскими (Плантагенеты и Люксембурги), а в королевстве обеих Сицилий – немецкая (Гогенштауфены). Ильханы (ханы завоеванных земель) заключили бы с королевством палестинских франков мир – как с Никейской империей и Киликийским царством; и древняя культура Византии сохранилась бы во всем многообразии и творческом богатстве. Рядом с Византией сложилась бы вторая восточно-христианская империя, превосходившая первую доблестью, мудростью и богатством. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;А кто проиграл бы? Берберские пираты Алжира, Туниса и Орана. Лишенные поддержки с востока, они были бы завоеваны французами или испанцами не в XIX, а в XIV–XV вв. Зато Средиземное море стало бы безопасным для торговых судов, а его берега – для рыбаков и виноградарей. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но был возможен и другой вариант. Так как наследники Хулагу-хана выступали в полувековой гражданской войне в Монголии на стороне Хубилая, против монгольских несториан: Ариг-буги, Хайду и Наяна, то они, подобно великому хану, могли договориться с католиками и принять крещение из Рима. Это было столь же вероятно, как реальный вариант – обращение Газан-хана в ислам. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тогда держава ильханов испытала бы судьбу Индии XVIII–XIX вв., только на месте Ост-Индской компании оказалась бы венецианская сеньория. Тогда восточных христиан давили бы не мусульмане, а католики, которые принесли бы из Италии культуру Возрождения. Монгольские ханы быстро стали бы марионетками флорентийских или сиенских банкиров, которые в XIV в. высосали бы из Сирии и Ирана все богатства, уцелевшие от войны XIII в. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но вот чего не могло быть, так это возрождения Арабского халифата. Халифы совершили непростительную ошибку еще в IX в.: они передоверили защиту государства иноземцам – тюркским гулямам – и за 300 лет вне Аравийской пустыни арабов не стало. Хотя население говорило по-арабски, но чувствовало и мыслило по-тюркски или по-берберски, по-курдски или по-персидски. А эти даже не пострадали бы, потому что им нечего было терять и не к чему стремиться. В зоне этнического контакта они потеряли ощущение своей принадлежности как к староарабскому, так и к тюркскому этносу. Они превратились в блуждающие свободные атомы внутри огромной суперэтнической системы. <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пострадали бы исмаилиты (которых планомерно истребляли и мусульмане и христиане) и друзья исмаилитов – тамплиеры. Тех просто распустили бы после освобождения Иерусалима. Но, пожалуй, последним тамплиерам лучше было бы превратиться в простых феодалов, чем гореть на медленном огне французских костров, или заживо гнить в подвалах коронных замков. Однако здесь уже вступила в новое русло «сила вещей». Предательство – преступление противоестественное, зло ради зла, и естественный ход событий его карает. Последний магистр ордена, Жак де Молэ, видимо, был осужден по ложному обвинению, но перед судом истории он был виновен. Он вступил в орден и приехал на Кипр в 1259 г., т. е. часть вины за гибель Кит-буги и многих тысяч восточных христиан лежала на нем. И «черную легенду» о монголах распространяли его рыцари и слуги. Он погиб не за то, в чем был действительно виновен, но дело его ордена отравило сознание европейских обывателей, и эта отрава, под другими названиями, действует до сих пор, распространяясь как нечто, не требующее доказательств. В Европе говорят: «Поскреби русского и найдешь татарина». Ну и, казалось бы, что – чем плохи татары?! Ничем! <br>
<br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но тут вступает в силу «черная легенда», и русским надо об этом знать. Вот ради чего написан этот историко-психологический этюд, который не потеряет значения до очередного рокового мгновения и торжества научной истины над ложью. (Чёрная легенда).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы сделали такое длинное отступление, чтобы продемонстрировать её присутствие с теми же закономерностями не только в художественных произведениях. Совершая воздаяние, случайность предоставилаЖаку де Моле шанс. Он проклял французских королей на триста лет вперёд. Эмоции у него были сильными на костре.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Случайно смешались и мои представления о себе, как «Гадком Утёнке» и «симпатичном мальчике». Они соединились, как противоположности, и в таком виде обрели устойчивость. Совершенно очевидно, что случайность имеет полную свободу рук для реализации нашей кармы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме историков и кинематографистов мы должны процитировать и Сартра по поводу случайности.Взгляды Сартра на её счёт тоже не подлежат редукции:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Итак, только что я был в парке. Под скамейкой, как раз там, где я сидел, в землю уходил корень каштана. Но я уже не помнил, что это корень. Слова исчезли, а с ними смысл вещей, их назначение, бледные метки, нанесённые людьми на их поверхность. Я сидел наедине с этой тёмной узловатой массой в её первозданном виде, которая пугала меня. Никогда до этих последних дней я не понимал, что значит «существовать». Как правило, существование прячется от глаз. Оно тут, оно вокруг нас, оно МЫ САМИ, нельзя произнести двух слов, не говоря о нём, но прикоснуться к нему нельзя. Когда я считал, что думаю о нём, я мыслил, как бы это выразиться? Я мыслил категорией принадлежности. «Море принадлежит к группе предметов зелёного цвета, или зелёный цвет – одна из характеристик моря». Даже когда я смотрел на вещи, я был далёк от мысли, что они существуют. Я брал их в руки, пользовался ими, предвидел, какое сопротивление они могут оказать. Я по чистой совести считал, что существование пустая форма, привносимая извне, ничего не меняющая в сути вещей. И вдруг на тебе – существование сбросило с себя свои покровы, утратило безобидность абстрактной категории. Это была сама плоть вещей, корень состоял из существования. Или вернее, корень, решётка парка, скамейка, жиденький газон лужайки – всё исчезло; разнообразие вещей, пестрота индивидуальности были всего лишь видимостью, лакировкой. Лак облез, оставив чудовищные, вязкие и беспорядочные массы – голые бесстыдной и жуткой наготой. Я боялся пошевельнуться. Все эти предметы… как бы это сказать? Они мне мешали. Я хотел бы, чтобы они существовали не так назойливо, более скупо, более абстрактно. Каштан мозолил мне глаза. Зелёная ржавчина покрывала его до середины ствола; чёрная вздувшаяся кора напоминала обваренную кожу. Негромкое журчание воды в фонтане вливалось мне в уши. Ноздри забивал гнилистый зелёный запах. Всё тихо уступало, поддавалось существованию. Вещи выставляли себя напоказ, поверяя друг другу гнусность своего существования. Я понял, что середины между небытием и разомлевшей избыточностью нет. Если ты существуешь, то должен существовать ДО ЭТОЙ ЧЕРТЫ, до цвели, до вздутия, до непристойности. Есть другой мир – в нём сохраняют свои чистые строгие линии круги и мелодии. Но существовать – значит поддаваться. Деревья, радостный хрип фонтана, живые запахи, маленькие сгустки тепла в холодном воздухе, рыжий человек, переваривающий пищу на скамье, – в этой общей дремоте, в этом общем переваривании пищи было что-то комическое. Мы являли собой уйму существований, которые сами себе мешали, сами себя стесняли. Как у одних, так и у других не было никаких оснований находиться здесь, каждый существующий, смущаясь, с безотчётным беспокойством ощущал себя лишним по отношению к другим. ЛИШНИЙ – вот единственная связь, какую я мог установить между этими деревьями, решёткой, камнями. Тщетно я пытался сосчитать каштаны, соотнести их в пространстве с Велледой, сравнивая их высоты с высотой платанов – каждый из них уклонялся от связей (размеры, количество, направления), которые я упорно пытался сохранить, чтобы отсрочить крушение человеческого мира, –теперь отторгались вещами. Каштан впереди меня, чуть левее – ЛИШНИЙ. Велледа – ЛИШНЯЯ… И Я САМ – вялый, расслабленный, непристойный, переваривающий съеденный обед и прокручивающий мрачные мысли, – Я ТОЖЕ БЫЛ ЛИШНИМ. Я смутно думал о том, что надо бы покончить счёты с жизнью, чтобы истребить хотя бы одно из этих никчёмных существований. Но смерть моя тоже была бы лишней. Лишним был бы мой труп, моя кровь на камнях, среди этих растений, в глубине этого улыбчивого парка. И моя изъеденная плоть была бы лишней в земле, которая её приняла бы; и наконец мои кости, обглоданные, чистые и сверкающие, точно зубы, всё равно были бы лишними: я был лишним во веки веков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сейчас под моим пером рождается слово абсурдность, совсем недавно в парке я его не нашёл, но я его не искал, оно мне было ни к чему: я думал без слов о вещах, вместе с вещами. Абсурдность – это была не мысль, родившаяся в моей голове, не звук голоса, а вот эта длинная мёртвая змея у моих ног, деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь грифа – не всё ли равно. Абсурдность – ещё одно слово, а со словами я борюсь, но теперь я хочу запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком раскрашенном мирке людей жест или какое-нибудь событие могут быть абсурдными только относительно – по отношению к обрамляющим их обстоятельствам. Например, речи безумца могут быть абсурдны по отношению к обстановке, в какой он находится, но не по отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте абсолютное «абсолютное» или абсурд.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот хотя бы этот корень – в мире нет ничего, по отношению к чему он не был бы абсурден. О, как мне выразить это в словах? Абсурден по отношению к камням, к пучкам жёлтой травы, к высохшей грязи, к дереву, к небу, к зелёным скамейкам. Неумолимо абсурден; даже глубокий тайный бред природы не был в состоянии его объяснить. Само собой я знал не всё – я не видел, как прорастало семя, как зрело дерево. Но перед этой громадной бугристой лапой неведение, как и знание, было равно бессмысленно: мир объяснений и разумных доводов и мир существования – два разных мира.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Круг не абсурден, его легко можно объяснить, вращая отрезок прямой вокруг одного из её концов. Но круг ведь и не существует. А этот корень, напротив, существовал именно постольку, поскольку я не мог его объяснить. Узловатый, неподвижный, безымянный, он зачаровывал меня, лез мне в глаза, непрестанно навязывал мне своё существование. Тщетно я повторял «это корень» – слова больше не действовали. Я понимал, что от функции корня – вдыхающего насоса – невозможно перебросить мостик к этой жёсткой и плотной тюленьей коже, к её маслянистому, мозолистому, упрямому облику. Функция ничего не объясняла – она позволяла понять в общих чертах, что такое корень, но не данный корень. Это корень с его цветом, формой, застывшим движением, не поддавался никакому объяснению, был уровнем ниже. Каждое из его свойств отчасти утрачивалось им, вытекало наружу и, наполовину отвердев, становилось почти вещью, но в самом корне каждое из них было ЛИШНИМ, и теперь мне уже казалось, что и весь ствол извергает себя из самого себя, отрицает себя, теряется в странном избытке. Я поскоблил каблуком чёрный коготь: мне хотелось слегка его ободрать. Просто так из вызова, чтобы на дублёной коже появилась абсурдная разорванность ссадины, чтобы поиграть с абсурдностью мира. Но, убрав ногу, я увидел, что кора осталась чёрной. Чёрной? Я почувствовал, как слово выдыхается. Оно стремительно теряло смысл. Чёрный? Корень НЕ был чёрным, не чернота была на этом куске дерева, на нём было… было что-то другое. Чёрное, так же как круг, не существовало. Я посмотрел на корень: был ли он больше, чем чёрным или почти чёрным? Но я тут же перестал задавать себе подобные вопросы – я почувствовал, что вступаю в область познания…Можно думать, что в мире и впрямь бывает настоящий синий, настоящий белый цвет, настоящий запах миндаля или фиалки. Но стоит на секунду их удержать, как чувство уверенности и удобства сменяется чудовищной тревогой: краски, вкусы, запахи никогда не бывают настоящими, они не бывают собой и только собой. Простейшее не разлагаемое свойство в самом себе, в своей сердцевине избыточно по отношению к самому себе. Вот, например, это чёрное возле моей ноги, казалось, это не чёрный цвет, а скорее смутное усилие кого-то, кто никогда не видел чёрного, вообразить чёрное и кто, не сумев вовремя удержаться, вообразил какое-то сомнительное существо за пределами цвета. Это походило на цвет, но также… на синяк или на какие-то выделения, на жировой выпот – да и на другие вещи, например на запах, это переплавлялось в запах влажной земли, тёплого и влажного дерева, в чёрный запах, как лаком покрывавший это волокнистое дерево, в сладковатый вкус жареного волокна. Я не мог сказать, что просто вижу это чёрное: зрение абстрактная выдумка, очищенная упрощённая идея, идея, созданная человеком. Эта чернота, эта аморфная вязкая явь, переполняла собой зрение, обоняние и вкус. Но изобилие оборачивалось мешаниной и в итоге превращалось в «ничто», потому что было лишним. Удивительная минута: я понял Тошноту, овладел ею. По правде сказать, я не пытался сформулировать своё открытие. Но думаю, что отныне мне будет не трудно облечь его в слова. Суть его – случайность. Я хочу сказать, что – по определению – существование не является необходимостью. Существовать – это значит быть здесь, только и всего; существования вокруг оказываются перед тобой, на них можно наткнуться, но в них нет закономерности. Полагаю, некоторые люди это поняли. Они попытались преодолеть эту случайность, изобретя существо необходимое и самодовлеющее. Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить существование: случайность – это не нечто кажущееся, не видимость, которую можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть – некая совершенная беспричинность».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я надеюсь, что слова крупным шрифтом выделил Сартр, а не товарищ Иванов, который «Сартра правил». Лично у меня нет никакого желания править Сартра. Его постоянная эмоция – тошнота – нечто фундаментальное, как у нас единый Голос Бытия. Думаю, что это одно и то же: «тоска» единого Голоса Бытия и его «тошнота». По словам Гегеля, как начало сознания, «тоску» ещё определил Фихте. Но «тоска» и «тошнота» требуют к себе внимания, чтобы не множить сущности. По мнению Сартра, некоторые люди превратили случайность в необходимость. Они сделали это, чтобы толковать её. Он – атеист, и весьма ехидный для богословов. Для них единственное спасение – существовать в параллельных вселенных с Сартром. Атеизм Сартра сам по себе, конечно, не панацея против господа Бога. Он опровергает Бога, как закономерность, но получилось так, что нужно ещё раз опровергать Его, как случайность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Влияние случайности на нас безусловно. Хаббард:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Человек под наркозом испытал боль в груди. Он получил инграмму, потому что его аналайзер был отключен сначала эфиром и затем болью. Пока он был на операционном столе, его реактивный ум записывал звяканье инструментов и всё сказанное вокруг. Давайте предположим, что сестра держала его ногу, так как он дёргался. Это и есть полная инграмма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Инграмма будет кий-ин похожим инцидентом в будущем. Впоследствии каждый раз, когда он услышит позвякивание инструментов, он будет нервничать – в той или иной степени. Если он внимательно прислушивается в эту минуту к своему телу, то сможет ощутить, что его ногу будто кто-то держит. Рестимулятор (звяканье) имеет тенденцию запускать в действие, хоть и незначительно, всю инграмму. Этот механизм работает точно как кнопочный аппарат. Если бы кто-то знал рестимуляторы другого человека (слова, тон голоса, музыку – всё, что угодно, что записано реактивным умом как часть инграммы), он мог бы почти полностью отключить аналитическую силу другого или даже заставить его «потерять сознание». Мы все знаем людей, с которыми чувствует себя тупыми. Возвращение интеллекта клира происходит отчасти при стирании словесных команд в инграммах, которые говорят, что он туп, а в основном, при освобождении аналитического ума от состояния хронического отключения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Инграммы заставляют человека испытывать частичное беспамятство каждый раз, когда они рестимулированы. Аберрированный человек не обязательно должен получать новую физическую боль для того, чтобы оказаться частично «без сознания». Чувство сонливости, тупости и вялости возникает от частичного отключения аналайзера. Ощущение нервозности, ярости или страха также содержит в себе частичное отключение аналитических сил. Общество в целом тоже подвержено аналитическому отключению. Количество инграмм может не соответствовать уровню снижения аналитической деятельности. Человек может иметь инграммы, которые никогда не были кий-ин (включены). Но даже если они были кий-ин, он может находиться в среде, где мало рестимуляторов. В этих условиях его положение в зоне выживания может быть высоким, не смотря на то, что он обладает огромным количеством инграмм. К тому же, не взирая на них, он может чему-то научиться. Однако человек, который имеет кий-ин инраммы и живёт среди множества рестимуляторов, подвергается аналитическому отключению в огромной степени. Это его обычное состояние. У человека с большим количеством кий-ин инграмм, живущего среди множества рестимуляторов, состояние может меняться от нормального до безумного. Здесь понятие «безумие» означает полное отсутствие рациональности… Закон говорит, что нормальность – это «способность отличать добро от зла». Если человек подвержен действию механизма (а все люди этому подвержены), который позволяет ему быть рациональным в одну минуту и рестимулированным в следующую, то никого во всём обществе нельзя считать способным всегда – отличить добро от зла. Все аберрированные люди имеют инграммы (обычно их сотни у каждого человека). Аналитически, люди имеют большую свободу выбора и даже могут разобраться в философских понятиях «добра» и «зла». Но инграммный банк аберрированных людей постоянно подвержен риску рестимуляции. Самый «нормальный» аберрированный во вторник может стать убийцей в среду. Человек побил все рекорды по части непредсказуемости поведения, потому что (1) никто, включая его самого, не знает, какие инграммы он имеет в своём реактивном банке; (2) какие рестимуляторы встретятся и в какой ситуации – это вопрос случая; и (3) нельзя установить, какой будет в силу этих факторов свобода выбора в инграммах на реактивном уровне. Варианты поведения, которые можно вывести на основе этого механизма так многочисленны, что неудивительно, что некоторые философы считают человека самым безнадёжным предметом для изучения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы хотим особенно подчеркнуть слова: «какие рестимуляторы встретятся и в какой ситуации – вопрос случая». Воздействие случайности на нас не знает границ. Она может даже не отключать наше мышление до конца, а понижать или повышать его уровень…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме затруднений, связанных с инграммами, наше мышление подвержено представлениям на основании «чужих слов». Мало кто убедился собственными глазами, что существует Берингов пролив, а с историей или теорией эволюции дело обстоит ещё сложней. Слова о Беринговом проливе могут быть хотя бы проверены, но в слова о том, что было миллион лет назад, да и в сам миллион лет, можно только верить. Чужие слова упорядочивают картину мира, всё объясняют, но и в заблуждение вводят. Картина мира с чужих слов – это опосредованное восприятие. Кришнамурти считает, что мы люди «из вторых рук». Делёз по этому поводу говорит следующее: «В нашем социальном мире система внешних окон постепенно сменяется закрытой комнатой со столом для информации: мы больше читаем о мире, чем видим его». Мышление лишилось непосредственности. Если бы мы понимали основания, на которых, например, предложено представление о татаро-монгольском иге, то, возможно, сильно бы удивились. Это – выработанное для нас другими восприятие. Можно сказать, мы галлюцинируем, следуя за ним. Это не правильно, надо фантазировать!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Невозможно отделаться от впечатления, что вся теория относительности нафантазирована: «Копьё пролетает со скоростью света между двумя дверями гаража, которые закрываются со скоростью света. Тем не менее, она принесла блестящие плоды. Точно так же можно фантазировать татаро-монгольское иго и находить удачные нестыковки вместо того, чтобы галлюцинировать, что всё там прекрасно стыкуется. Что искать – стыковки вместо нестыковок или наоборот – рецепта нет. Видимо, это карма. Мы ставим миру вопросы с помощью своей фантазии. Наши иллюзии опираются на общезначимый смысл.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если фантазировать «миллиард лет эволюции», то нестыковки обнаружатся быстро, и фантазия начнёт на себя натыкаться. По иллюзии же общезначимого смысла, вроде бы, всё правильно. Должно пройти очень много лет, чтобы всё, что мы видим перед глазами, могло возникнуть и развиться. Это констатация банальности: «лошадь кушает овёс». И ещё это полное уклонение от проблемы: на самом деле, только кажется, что время в «миллиард лет» чем-то ограничено.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Противоположность «миллиарда лет эволюции» – «сотворение мира». Дарвин – основоположник эволюционной теории – был старшиной церковного хора и, создавая теорию видов, хотел только освободить Бога от заботы о мелочах, но кому теперь важно, что он хотел. Случай расставил всё иначе. Теперь теория видов заменила Бога: смысл пошёл в другом направлении, но безусловный смысл всегда и возникает из какого-то ущерба себе самому, или из самоущерба.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эволюционная теория ссылается на генетику, доходит до таких подробностей, как рыжие волосы неандертальцев, которые достались жителям Севера Европы, такие подробности просто завораживают, но чем больше мы узнаём разного, тем больше возникает и нестыковок. При запуске первого спускаемого аппарата на Луну думали, что он утонет примерно в десятиметровом слое космической пыли, который нападал за миллиарды лет. Ведь Луна возникла вместе с Землёй. Это случилось пять миллиардов лет назад. В действительности оказалось, что пыли на Луне десять сантиметров. Как раз столько могло нападать из космоса за семь тысяч библейских лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иногда во взглядах эволюционистов проскальзывают и забавные моменты. Ричард Ферле, написавший интересную книгу «Эректус бродит между нами», восклицает: «жизнь, подобно другим актам творения!». Что называется, оговорочка по Фрейду.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это Ферле написал о рыжих неандертальцах. Кроме него высказывалась о них, как свидетель, и Блаватская: «Увидели нежные Лхе, что должны воплотиться в огромные тела, покрытые рыжей шерстью, и в ужасе закричали: «Это карма!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неандертальцы показались им такими неприятными, но через какие-то сорок тысяч лет мы себе уже нравимся. Карнеги: «Мы с отцом прицепили к полотну все медали наших свиней, растянули его поперёк… и сфотографировались… Свиньям, которые выиграли эти медали, было всё равно, а нам нет».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эволюционная теория вообще путаная вещь. У длинной эволюции должны быть следствия: почему у всех видов на земле шерсть и клыки в целях выживания, а у нас миллиард лет впустую? Кстати, зачем обезьянам в Африке шерсть. Нет, я не грущу по поводу шерсти: просто истину ищу. Какова наша биологическая специализация? Или куда она вдруг подевалась за какое-то пустяковое время: ни клыков, ни шерсти, ни крыльев? Как мы должны жить? И почему при этом мы устроились лучше всех? Когти стали ногтями, хотя в драках даже друг против друга когти совсем бы не помешали. С какой такой стати эволюционное преимущество подевалось куда-то? Пусть бы шерсть сошла, чтобы паразитов на теле меньше было. Кстати, почему волосы у нас на голове отрастают, как ни у кого другого?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В. Аверьянов (Астральное каратэ) освещает вопрос возникновения человека совсем иначе, чем эволюционная теория и при этом не вступает в противоречие с фантазией. Он пишет, что существовала прививка внеземного разума на земную биологическую основу (миф о кентаврах и козлоногих людях). А такую прививку можно рассматривать, как форменное творение. И в сроки, за которые лунная пыль нападала, мы укладываемся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эволюционисты сами открывают факты, обосновывающие акт творения. Профессор С. Савельев считает, что человеческие расы сложились не позже пяти тысяч лет назад: не позже, – значит, в библейские времена. В пользу творения говорят и его слова о том, что геном «не кодирует структур мозга», для этого слишком прост. Структуры мозга слишком разнообразны и по количеству так велики, что неизвестно, откуда они взялись. Нет идей. Более того, иммунная система организма рассматривает мозг, как инородное тело. Кровяные тельца борются с нервными клетками и убивают их, если доберутся. Интересно, как миллиард лет эволюции обосновывает то, что кровь и нервная система даже и возникнуть вместе не могли и сосуществуют в организме, благодаря гемато-энцефалитическому барьеру?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Давайте также присмотримся к теории биологической мотивации работы мозга С. Савельева. Пропитание, размножение и доминантность профессор считает нашими основными мотивациями. Эти мотивации прозрачно совпадают с мотивациями в поведении животных, но, подчёркивая присутствие доминант в поведении современного человека, профессор пропускает тот факт, что для возникновения человеческого общества их совершенно не достаточно. Они способны ещё обосновать возникновение стада. Общество из них не вырастает, хотя вроде бы всё у нас, как у бабуинов. В стаде тоже есть язык общения, но это всё равно не общество. Наше общество ненавязчиво контролирует «бабуина», «главный бабуин стада» аккуратно вписан в общество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если присмотреться к логике мотиваций и общества, то можно заметить, что одно не является следствием другого. В обществе, например, легко страдать от переедания. Значит, мотивация питания требует контроля. Если бы она лежала в основе, то сама бы контролировала общества. В обществе в личном контроле со стороны бабуина нуждается и мотивация размножения. Особенно, необузданная мотивация – доминирования. При чём контроль всегда именно ненавязчивый.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Для доминирования доступней всего дети и, преследуя вниманием всякий поступок своего ребёнка, «бабуин» навредит своей мотивации доминировать. В будущем в результате бесконтрольного доминирования «ячейка общества» обрушится ему на голову. Наше внимание организовано субъективно. Если для родителя порядок в вещах, сложенных аккуратно, то для ребёнка порядок в разбросанных вещах: они функционируют так. Сложенные в порядке, они бесполезны. Значит, «порядок» родителя тормозит развитие ребёнка. Опыт родителей не научит его быть самостоятельным, а дети – актив «бабуина». В обществе надо выживать. В этом тоже смысл доминирования. Как «бабуин» будет выживать и доминировать, если он свой актив грохнет?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Существование в обществе требует различения своих мнений и истины. Такие эфемерности в обществе становятся материальностями, которые не разрушить никаким динамитом, а в стаде вообще невозможны и не вырастают из доминант. Животные мотивации, понижая благоустройство общества, не могут развалить его полностью. Это тоже свидетельствует о каком-то безусловном основании, в котором доминанты не принимают участия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Незапамятные времена» – уловка и для историков, но по новой хронологии академика С. Фоменко и Г. Носовского, тысяча лет истории приписана. Тысяча лет, конечно, по сравнению с теорией эволюции пустяки…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;История более сложная наука, чем математика, – считает математик Фоменко и указывает, что легко представить международную конференцию математиков и трудно – такую же конференцию историков. Предмет изучения истории, действительно, двоится. Под видом прошлых событий предлагается какая-то идеологическая трактовка этих событий. Она из другого времени нередко и давно не понятна, скажем, как татаро-монгольское иго, но с другой стороны, исторические предания сохранили хотя бы выборочно важные события прошлого… Глеб Носовский беседовал с людьми, принимавшими участие в переписи населения в тридцатые годы. Они ему рассказали, что граждане СССР указывали в качестве своих национальностей: чудь, кривичи, берендеи,– и на удивление переписчиков приводили слова на этих языках. В царской России при переписи населения национальность не указывалась, видимо, неспроста, только вероисповедание. Видимо, творился русский народ. И как давно это было?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моя бабушка ругала меня чалдоном, а пару раз обозвала берендеем. Эти берендеи, по официальной истории, ещё до крещения Руси исчезли. Алексей Кунгуров сообщает о делении христиан на православных, правоверных и каких-то крестофериан. Если рассмотреть кресты на храмах, можно заметить исламский полумесяц. Возможно, какая-то форма экуменизма между двумя авраамическими религиями – православием и исламом – существовала, о которой официальная история умалчивает. Мусульмане в России могли жить везде, а мечети стояли не везде. Православные не замечают полумесяц, а мусульмане видят свой символ и могут тоже в церкви молиться. Кстати, они могли и научить православных распластываться по полу. В этом случае прямолинейность истории Руси исчезает на глазах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно задуматься и над вопросом, сколько времени прошло от древних источников карты Пири-Рейса, которые хранились, скажем, в Александрийской библиотеке и, таким образом, попали на карту адмирала? На ней отсутствует пролив Дрейка, в реальности имеющий ширину почти в тысячу километров, но зато нанесена береговая линия Антарктиды, не покрытая льдом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По свидетельству учёных, льдам Антарктиды несколько сотен миллионов лет. По свидетельству Библии, земля была разделена после потопа «в дни Фалека», то есть несколько тысяч лет назад. Карта существует достоверно, и пролив Дрейка подтверждает библейские показания, а древность антарктических льдов вместе с представлениями учёных об истории Земли её существованием отрицается. Древним источникам карты из Александрийской библиотеки никак не может быть сотни миллионов лет. Всё-таки удачи бывают! Случайность всегда за нас. Берингов пролив – тоже чужое восприятие, наполняющее мир доброжелательным гулом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Различать, а не отождествлять позволяет только случайность», – пишет Делёз, но, привыкнув к антропоцентризму, мы представляем всякое сознание неким внутренним свойством. Наши органы чувств находятся внутри, значит, и сознание внутри! В то же время содержание сознания являет что-то внешнее: события, которые его наполняют, находятся снаружи. От Бога мы себя не отличаем. По нашим представлениям, Божье сознание тоже находится внутри Бога, – он же исполняет наши «хотелки». Всё ли мы правильно себе понимаем?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Опровергая утверждение, что ислам последнее откровение Бога, Анатолий Вассерман приводит в качестве аргумента богословские представления. Они, возможно, и псевдобогословские, потому что он тоже – атеист: «Бесконечный Богможет предложитьбесконечноеколичествоученийбесконечномуколичествуучеников»… Можно сказать, что в лице Вассермана богословы расписались в неспособности сказать что-то более определённое. Так как с опровержением никто из них не выступил, мы продолжим это рассуждение, и ещё раз усомнимся, что бесконечное сознание Бога может помещаться внутри. Кажется, что сам Вассерман пишет о возможностях Бога с каким-то сомнением. Формы созерцания резонно вселяют в него неуверенность по поводу чего-то бесконечного… Я же – крещённый православный атеист – допускаю, что Бог посылает бесконечное количество учений бесконечному количеству учеников. Более того, он делает это «здесь и сейчас», но ученики этого не замечают ни «внутри», ни «снаружи». Мы сталкивались уже с этой проблемой. Формы созерцания путают смысл: «бесконечное», «внутри», «снаружи» – это формы созерцания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После сотворения мира Бог не трудится, но «работает в контакт», при этом как-то обходит формы созерцания. Оценки «ученики» выставляют себе сами.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утверждение, что Бога нет, – научно, потому что опровержимо. Предъявите Бога и вы опровергли! Вот фарфоровый, китайский чайник Рассела на орбите Юпитера никто не сможет опровергнуть! Он маленький и его не видно. Мы никогда его не найдём. «Но он там есть!». – Рассел запустил на орбиту Юпитера совершенно неопровержимый чайник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Утверждение, что Бог есть, – тоже неопровержимо. Всегда можно сказать, что Он находится за пределами известного пространства. Если всё пространство изучено, можно сказать, что Бог был в то время, когда творил, а сейчас его нет. Существование Бога – неопровержимое утверждение, но если я скажу, что случайность есть, – то смогу её предъявить. Достоверность – более устойчивое начало в любом рассуждении, чем научный или не научный подход.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже упоминавшийся атеист Анатолий Вассерман считает, что «Бога нет, если есть природа». Вроде бы научно. Он ссылается на Курта Гёделя, добавив к его выводу свой: «Завершённая системааксиом является противоречивой... Бог, какабсолютнаяпричина всего,завершает системуаксиом. Значит, мыдолжны прийтиквыводу,чтовприродевозможны противоречия, а так как противоречий нет, то и Бога нет». Научный подход так и предлагает себя опровергнуть. У атеистов чего не хватишься, ничего нет!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы не можем указать на Бога, но можем указать на противоречия в природе. В Канаде в 19 веке имела место «длинная ночь». Это явление попало в газеты: «Втечениевсегоднягорели звезды в небе,вконюшняхржалилошади». Это двойное противоречие в природе. Во-первых, ночь не кончилась, как положено. Во-вторых, она не кончилась на ограниченной территории земного шара. В остальных частях света всё протекало, как обычно. Не кончилась! Газеты врать не станут, это не Библия: «Стояло солнце среди неба и не спешило к западу почти целый день». (Иисус Навин).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я читал о «длинной ночи», разумеется, не в канадских газетах за позапрошлый век, а в современной книжке. И там было ещё о зеленых человечках.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В какой-то германский город (по другой версии в Англии) пришли мальчик и девочка зеленого цвета. На расспросы, кто они такие, дети отвечали, что живут на другом берегу широкой реки. Такую реку никто не знал. Дети также сказали, что у них дома всегда сумерки, но они видят солнечный мир. Через некоторое время кожа у них стала белой. Мальчик вскоре умер. А девочка жила долго и оставила потомство… Есть и совсем уж достоверная история. Мальчик по имени Каспар появился в 19 веке с рекомендательным письмом в каком-то германском городе. В письме сообщалось, что его отец – гусар, а мать умерла при родах. Его тоже предлагалось сделать гусаром и жестоко наказывать. Каспар далеко видел в темноте, легко находил спрятанные металлические предметы, но не вырос. О своей прошлой жизни он вспоминал что-то странное: будто, он всё время сидел, прижавшись к трубе дымохода. Взрослый Каспар любил гулять в парке. Какие-то злоумышленники несколько раз пытались его убить. В конце концов, им это удалось. Одно время думали, что Каспар – родственник Наполеона, и с этим связаны превратности его судьбы, но современный генетический анализ останков Каспара не подтвердил эту версию…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пожалуй, к нам вхож параллельный мир. А в виде напившегося до зелёных чертей гусара, мы вхожи к ним. Представляю, как он там стоит с мутными глазами:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Идея!?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Какая идея? – голос из пустоты.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Иде йя?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где ты?!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я был маленьким, баба Марфа говорила, что в тёмных комнатах живет бабай. Разумеется, я заглядывал в такую комнату: «Почему бабая нельзя видеть?». На это баба Марфа хранила загадочное молчание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Но однажды у бабы Нюры в комнате без света, я увидел под кроватью нечто маленькое и пламенное. Это походило на шахматного коня со старческим, глумливым лицом. Пламенный конь мелодично пиликал. У меня возник соблазн залезть к нему под кровать. Тут я подумал, что это может быть бабай, – и обрадовался! Я решил: он никуда не денется! – и побежал в освещённые комнаты с криком: «Там бабай! бабай!». К моему изумлению, мне никто не поверил, отстранённо отнеслись. Никто даже не подумал пойти со мной. Я вернулся в тёмную комнату, но под кроватью никого не было. Я осмотрел весь пол по периметру, залез под кровать и вдохнул никем не тронутую пыль… Комната стала скучной. Я был разочарован: «Надо было сразу лезть под кровать!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А совсем недавно на улице маленький мальчик, припадая головой к груди дородной мамы, хныкал, обхватывая её ногами за живот. Мама повторяла, как громкоговоритель: «Тетю Сяку видел? Напугала! Ах, она такая!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;А одна знакомая рассказывала, как среди бела дня шла по открытой площади в городе: такие места с памятником безлюдны на пятьдесят метров во все стороны. Сзади привязался какой-то парень: «Девушка, хотите участвовать в женских боях?». – Он не отставал. Когда она обернулась уже с досадой, излить её было не на кого». Человек исчез с пустой площади в течение секунды. Что у нас делают эти «зелёные черти»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так что противоречий только «в природе нет», а научный метод, может быть и добросовестный, но не бесспорный. У науки есть эмпирические знания, но то, что она пытается из них сделать, уже не является эмпирическим знанием и оказывается… тоже верой. Ещё Гегель глумился: Говорят,что мозг внутри себя вырабатывает мысль, как печень желчь.Тело кое-что ещё вырабатывает, но это лучше держать внутри. Когда это оказывается снаружи, все с отвращением затыкают нос и убегают». Одни верят, что Бог есть, другие верят, что Бога нет: вера против веры – смысл один и тот же. И скачок в рассуждении, против которого предупреждал Камю, один и тот же. Хотя у Камю речь шла о скачке к Богу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Свидетельств о невероятных происшествиях можно встретить достаточно много. Писатель Горбовский приводит случай, имевший место в начале 20-го века в России. Мама ехала с дочкой в поезде. Летней ночью девочка спала в закрытом купе, но между двух станций исчезла из вагона. Поезд обыскали, потом остановили. Мама с железнодорожниками пошла по шпалам назад. Они увидели девочку, мирно спящую на пригорке и укрытую своим одеялом… Оказалось, что она просто видела сон, как играет с другими детьми: они прыгали со стога сена вниз и съезжали по его крутому краю.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Доверие и сила эмоций позволили ей переместиться во сне из вагона вместе с одеялом. Это тоже творческий акт эмоций, отменяющий представление о физическом пространстве и даже представление о чём-то возможном. Доверие – нечто большее, чем принято думать. Будьте, как дети!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чудо может произойти и в храме: увидев Заполю во сне, я захотел поставить ему свечку, хоть и не верил в ритуалы. После работы я пошёл в церковь прямо с книжного склада, где работал. На работе мне разрешали брать книги домой, чтобы читать, к шубе изнутри был пришит большой карман. Я несколько поспешно сунул в него «Эликсиры Сатаны» Гофмана, заметил, что сунул вверх ногами, но исправлять не стал: решил не поддаваться предрассудкам.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всю дорогу в церковь я был какой-то расчувствовавшийся… В ней когда-то мы с Заполей утащили маленькую книжку с крестом на бархатной обложке. Книжка лежала на столе вместе с бумажными иконками и показалась нам религиозной. В полупустой церкви никто не следил за этим столом. «По расписанию», её должен был брать я, а Заполя прикрывать меня своим телом от возможных взглядов, но, казалось, огромные глаза смотрят мне спину. Каждое движение моего пальца было у всех на виду. Я мешкал, и Заполя сам взял книжку. Мы благополучно покинули церковь, у меня дома рассмотрели её. Она оказалась записной, была вся в каракулях: «за здравие», «за упокой»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я уже взялся за ручку церковной, железной двери, и её широкая створка потянулась, как по маслу. Даже руку подталкивало вместо того, чтобы требовать усилий. Так и оказалось. С обратной стороны её открывал длиннобородый старик. Выйдя на крыльцо, он оказался между мной и дверью, ещё и остановился.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Разрешите пройти! – сказал я, наконец.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Его борода мирно двинулась:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А зачем тебе проходить?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я был ошарашен! Книга вверх ногами в кармане с именем Сатаны побудила меня уйти молча.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Будучи упорен, я пошёл в церковь на следующий день: Гофмана на это раз сунул в карман правильно. Книги на работу нужно было возвращать каждый день. Дверь пришлось открывать самому. Внутри длиннобородого старика тоже не было. Я купил свечку, пошёл ставить и, как только оказался рядом с подставкой, полсотни золотистых огонёчков на ней приветливо наклонили ко мне свои язычки: на сердце стало тепло и жутко…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иногда свидетельства судьбы выглядят убедительно. В качестве Бога принцип мироздания растворён во множестве явлений, и личное существование Бога не достоверно. Он обнаруживается только в мыслях. Бога никто не видел. Видимо, размышляя о его личном существовании, Делёз пишет: «множество не может быть включено в себя, как один из своих членов». Это вполне резонно. Ничего такого не фиксирует внимание. Логика, как функция внимания, не допускает этого. Правда, нам известен фрактал, который включает самого себя. Так что вопрос остаётся открытым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Случайность – понятие достаточно бесспорное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гегель произвёл одно моделирование, замеченное философской литературой. Ницше ссылался на то же самое, как на желание сущего себя преодолеть. «Если точка начинает двигаться, возникает линия. Движение линии создаёт плоскость. Движущаяся плоскость создаёт объём». Пространство возникает, как следствие движения плоскости, на которой, по Делёзу, разворачиваются и волнуются события. Это могут быть и две движущиеся плоскости, потому что если точка, линия и плоскость вытягиваются сразу в обе стороны, всё будет упорядочено. Исходная точка остаётся в центре творческого акта, а сам он будет развиваться амбивалентно, в обе стороны. «Стороны», в данном случае, – форма созерцания и условность. Вместо «движения в разные стороны» может иметь место «схлопывание».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Определение случайности, благодаря Сартру, как обыденности, и (благодаря мне), как чуду, указывает на амбивалентный принцип для понятий мироздания. Если представлению о пространстве соответствует бесконечная пустота, то полному представлению о нём будет соответствовать бесконечная пустота и бесконечная плотность вместе. Физики и доказали, что в пространстве есть «чёрной дыры». «Тёмный предшественник» засвидетельствовал присутствие при вербальном определении этого явления: «дыра» семантически сходится с «пустотой». «Чёрная дыра», по мнению физиков, ещё и плоскость. Получается, что чёрные дыры – двухмерный объект, как настоящие дыры.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Галактики тоже объекты «в длину и в ширину». В космическом масштабе их «высотой» можно пренебречь. Плоская «чёрная дыра» могла стать и причиной парадокса, как принципа мироздания. Противоположности под воздействием гравитации переходят друг в друга. Таким образом, физически возник смысл, который приходит первым… Почти двухмерный объект – природа, как плёнка, растянута по планете. Эти плоскости похожи на некий диск, на который можно записать всё, что угодно, и он будет играть…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не только материя наполняет пространство. Если ядро атома увеличить до пяти копеек, его электрон будет вращаться на расстоянии от ядра в двадцати километрах. А если атом становится размером с солнце? Полное представление о материи тоже включает в себя пустоту. Материя наполнена пустотой – принцип один и тот же. Макро-микро – пространственные характеристики и принадлежат форме созерцания. Принцип от них не зависит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Материя наполняет пустоту, пустота наполняет материю. С принципом не совпадает ни вид пустоты, ни вид материи. Пустота и материя сами есть формы созерцания смысла, который приходит первым и прячется за их личинами. Они средство его выражения и какая-то ложь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Принципу подвластно всё сущее. Каждый человек в своём развитии содержит такие противоположные моменты. Сначала все зародыши развиваются, как девочки. Потом у половины плодов снаружи оказывается то, что у другой половины окажется внутри. Вернее, там остаётся «пространство». Материя и «пространство» ещё меняются местами. Они, оказывается, взаимозаменимы. После какого-то природного пространственно-материального поворота смысл у этой взаимозаменимости остаётся простой, тот же самый, но всё это довольно сексуально. Между мальчиками и девочками формальные противоположные моменты одного и того же возникают и далее. У девочек появится грудь, у мальчиков на поверхности будут только соски. Размен наблюдается и в плане психики.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реакции моего сына со временем стали прямолинейными, из них исчезли тонкие эмоциональные подробности и смысловые нюансы, но мне случилось наблюдать свою маленькую двоюродную сестру, когда ей был один год. Мне тогда было двадцать. Малышку привезли из другого города к бабе Нюре и, когда я пришёл в гости, купали в ванне. Это была наша первая встреча. Знакомым лицом для неё, видимо, была мама. Насколько была знакома баба Нюра, я не знаю. На моё появление малышка никак не отреагировала. Мама и бабушка хлопотали рядом, не трогая её, она безмолвно сидела в пене. Щеки выдавали, что ребёнок ещё не умеет говорить. Впечатление на меня, однако же, произвело выражение её глаз. Суровый взгляд был до какой-то степени лютым, по крайней мере, я не стал с ней сюсюкать, чтобы не мешать хлопотам, ушёл.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Во второй раз я увидел сестру в её девять лет. Она опять приехала к бабе Нюре. Я узнал об этом, пошёл в гости, думая увидеть ребёнка с неподвижной мимикой, бесстрастными узкими зрачками и т.д. Баба Нюра послала её мне открыть ворота, мы встретились возле них без посредников. Я, конечно, понял, с кем имею дело, но меня поразила метаморфоза: мягкое выражение лица, нежно улыбающиеся губы, глаза, излучающие любопытство, доверчивый взгляд… От неожиданности я поцеловал её в губы, ещё и сказал, что её дядя. Я просто запутался…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Пока маленькие дети не умеют говорить, их «внутреннее» находится на поверхности. У девочек это внутренний мужчина – «анимус», у мальчиков, видимо, – «анима», в терминах К.Г. Юнга. Может быть, поэтому мы испытываем не ослабевающий соматический интерес друг к другу. Мужчина выражает «анимус» – внутреннюю душу женщины, а сам видит в ней выражение своей «анимы»… Это есть и в сознании и даже не отчётливо, если встретить того, кто тебя, действительно, выражает.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если жить долго, то «второй пол» проступает у каждого человека. Мужчины обретают какие-то женственные мышцы, женщины – усики. Гормональное движение супругов навстречу друг другу тоже общеизвестно, они становятся похожи, но мы вокруг замечаем только женщин и мужчин, подчиняем себя фиксированному восприятию. Можно даже почувствовать эстетическое негодование, если кто-то сильно не совпадает со своим «образом».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если в модели Гегеля плоскость является «причиной» пространства, создаёт пространство своим движением, а сама создаётся линией, которую можно связать с представлением о времени, то с каким представление можно связать изначальную точку, кроме Бога? Причина движения этой точки – стремление себя преодолеть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мы можем выдвинуть гипотезу, что сознание случайности, подчиняющее себя нравственным законам, есть сознание Бога, но если бесконечное сознание Бога не может помещаться «внутри», в том числе и Бога, тогда как оно существует? Мы имеем вовне только пространство и время, развившиеся из стремления «точки» себя преодолеть. Смысл, который пространство и время сильнейшим образом запутывают, как раз и преодолевает свою простоту, благодаря ним.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Внутри материи мы имеем пустоту, сознание Бога в ней можем только выдумывать, а для реального существования времени есть события. Это – не бытие, а способ бытия: «быть порезанным». На наш взгляд, это тоже какая-то путаница. Кажется, события более всего подходят для существования сознания Бога.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Создатель идеи голографической Вселенной объяснил её на примере двух видеокамер, направленных на ближнюю и дальнюю стенку аквариума с одной рыбой. Непосредственно видеть рыбу мы не можем. Мы наблюдаем её через видеокамеры и видим двух рыб. Их размеры увеличиваются и уменьшаются, но изменения в размерах, в движениях рыб как-то синхронно между собой связаны… По идее, движения «рыб» тоже события.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Бог, на самом деле, не запутан. Благодаря амбивалентному движению смысла, «точка» всегда остаётся в центре творческого акта, и рациональный замысел лучше всё объясняет. Мы не ломаем себе голову: произошёл ли пятиэтажный дом от двухэтажного, замысел может развиваться и дальше… Не надо ломать голову и, кто возник первым: человек или обезьяна? В органах свиньи и человека, кстати, тоже много общего.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме не доказуемого Бога, у нас есть ещё один претендент на роль Творца. Это – эмоции. Они существуют достоверно. Если девочка смогла переместиться во сне из вагона на косогор, а Иисус Навин остановить движение солнца, то почему в Канаде кто-то не мог остановить восход и продлить понравившуюся себе ночь? В первом случае имеет место отмена пространства, в двух других – отмена времени. Простой смысл сбросил с себя пространство и время, как формы выражения, и самовыразился. Нонсенс, сам выражающий свой смысл, существует. При этом он кажется совершенной ложью. Солнце не может остановиться на небосводе и не может не взойти, девочка не может переместиться из вагона на косогор вместе с одеялом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Полярность эмоций допускает, как неопределённость, так и определённость. Наши представления стремятся к отчётливости, которая тождественна отчётливости эмоциональных полюсов, но неопределённость неизбежна для двух полюсов сразу, а они друг без друга не существуют. По идее, два ответа на один и тот же вопрос тоже возможны.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что известно о времени? У него есть «стрела». Она совпадает со стрелой энтропии и движется от прошлого к будущему, но полное представление о времени должно включать в себя отсутствие стрелы. У нас есть представление о вечности. Это бесконечное время тоже со стрелой в виде кольца, имеющего вращение в одну сторону…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сложно, конечно, представить, что у времени нет стрелы. Будущее раньше прошлого или события бесконечно разворачиваются в течение одной секунды, но время без стрелы – не бессмысленное понятие. Физик Больцман считал, что для Вселенной в целом нельзя выделить стрелу времени. «Она возможна только в индивидуальных мирах в отношении заданного внутри таких систем настоящего».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нельзя прямо указать на время: вот оно! – и ещё на электричество. Они похожи. Всё, что связано со стрелой времени, разрушается, хоть и медленно. Действие молнии похоже на быстрый результат действия времени. Дерево бы всё равно упало, простояв долго, но молниеносный электрический разряд убивает его за одну секунду. Электричество в этом смысле похоже на течение времени, но статическое электричество не убивает. Время без стрелы, по идее, тоже не убивает. Если есть состояние времени без стрелы, то время и смерть, не одно и то же.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Приходит день, и человек замечает, что ему тридцать лет. Тем самым он заявляет о своей молодости. Но одновременно он соотносит себя со временем, занимает в нём место, признаёт, что находится в определённой точке графика. Он принадлежит времени и с ужасом осознаёт, что время – его злейший враг. Он мечтал о завтрашнем дне, а теперь знает, что от него следовало бы отречься». (Камю). А как человек соотносит себя со временем, если не думает о своём возрасте? Мы должны признать, что большую часть жизни не думаем о течении времени, пребываем «вне времени», не ощущаем его угрозу каждый день. Более того, мыслить себя во времени не получается толком. Существует ощущение, что личное время не течёт. Мы замечаем его течение иногда и, именно, как угрозу. Если кто-то забыл, дети тоже недовольны своим возрастом. Им всегда кажется, что им надо побольше лет… Эта угроза имеет какой-то метафизический характер. Мы либо хотим стать взрослыми, либо начинаем бояться прибавляющихся лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возраст (и время) можно мыслить только, как что-то внешнее по отношению к себе. Мы – внешний мир, когда определяем себя своим возрастом. Это какой-то дискурс. Мы воспринимаем себя, как внешний мир, воспринимая свой возраст. Я + мой возраст = кто-то «другой»… В пятнадцать лет моим святым убеждением было, что сексом можно заниматься лет до двадцати восьми – тридцати. Этот возраст определил фильм «Анатомия любви» с Барбарой Брыльска. О, моя зашторенная юность!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Люди вокруг состояли в браке и после двадцати восьми лет. Чем они там занимались? Я бы мог тогда сильно раздвинуть свои умственные горизонты, если бы додумал эту мысль до конца. Я предпочёл сделать поверхностный вывод и успокоиться, потому что это какая-то морока – представлять себя в категориях времени. Стоящее в сознании время расслабляет, а его движение побуждает мыслить. А «мыслить трудно». Могу сказать в своё оправдание, что у меня самого была ещё целая жизнь впереди. Ничего такого, как тридцать и более лет… не наступало. Я отделался от представления себя во времени, но зачем вообще сочинял его течение? Ты, всё равно, никогда не народ!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делёз пишет о мифическом времени у древних: «Есть существенный элемент времени – прошлое, никогда не бывшее настоящим. Он не представлен, только настоящее представлено, как прошедшее или актуальное. Последовательность настоящих – проявление чего-то более глубокого. Уровни сосуществования предлагаются из глубины прошлого, которое никогда не было настоящим. Они – способ, которым каждый из нас восстанавливает свою жизнь на выбор. Эдип уже совершил своё действие, Гамлет – ещё нет. Но они проживают первую часть символа в прошлом, живут и отброшены в прошлое, так как чувствуют, что образ действия им несоразмерен». Делёз объясняет мифическое прошлое принципом удовольствия: «Маленький ребёнок, имитируя процесс чтения, всегда переворачивает книгу корочками вверх. Он при этом не ошибается, потому что воспроизводит только фрагмент прошлого на основе принципа удовольствия». Мифическим прошлым является, по Делёзу, время, в котором живёт алкоголик: «Судя по всему, алкоголизм это поиск особого эффекта, последний в основном состоит в необычайной приостановке времени… Я, бывало, напивался». (Возможные варианты: «служил в армии», «как молоды мы были»). Считается, что в беспечном состоянии, когда течение времени теряет остроту, пребывают и влюблённые: «часов не наблюдают». Прошлое, ставшее мифическим временем, утратившим течение, воплощает неизменность. Оно, как сюрреалистический щелчок, переводит сознание в начало бытия. Фрагменты и срезы настоящих моментов жизни на основе принципа удовольствия», – вот, что наполняет наше сознание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Правящая сила в нашем обществе тоже вела себя, как дети или алкоголики. Когда КПСС определяла сознание народа, то извлекала из своей истории фрагменты прошлого времени на основании принципа удовольствия. Кое-где эти фрагменты до сих пор монументально сохранились: выложенный мозаикой где-нибудь на стенке здания «декрет о земле». На самом деле, «декрет о земле» смыло время, заменило совсем другой историей, но прошлое, которого никогда не было, красуется.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В детском саду я в общих чертах знал о Ленине. Я родился 22 января и знал, что он умер такого же числа. На видном месте в нашей детсадовской группе висела картина, где Ленин в окружении маленьких детей. Дети были одеты, как мы. Картина выглядела, как написанная с натуры. Ленин жил давно, но одежда на детях сбивала с толку, наводила на мысль, что он до сих пор жив. Я стал сомневаться в его смерти.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Реалистически нарисованная картина + детская доверчивость = удачная манипуляция моим сознанием в сфере мифического времени, при этом правду никто не скрывает…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда я ещё выслушал в детском саду, что Ленин победил всех помещиков и капиталистов, то вообще пришёл от него в полный восторг и попытался рассмотреть на картине его мускулы. Ленин, конечно, имел преимущество перед маленькими детьми, но мускулы под пальто специально не выделялись. Я решил поговорить с матерью. Мне надо было выяснить этот вопрос. Мать была прекрасно осведомлена о Ленине и его делах. Мне не приходилось ничего ей объяснять, я почувствовал наше единение и, помню, во весь голос спросил: «Как Ленин мог победить помещиков и капиталистов? Помещиков – целые тысячи, и капиталистов – целые тысячи! Может, он побеждал их по очереди?».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Победу по очереди тоже было трудно представить, но это было хоть какое-то объяснение. Мать проявила странную заминку. У неё возникло отсутствие звукового сопровождения моим мыслям. В меня даже внедрилась мысль, что я подвёл свою мать… На секунду повисла какая-то тишина. Кажется, Ленин был секретом. Я тут же запутался. О нём говорили открыто.. Не знаю, почему-то, но в меня проникло опасение говорить на столь славную тему… Нет, я не умолк. Я сам нашёл ответ: «За Ленина были рабочие и крестьяне!». С самого начала я подозревал это, но ждал подтверждавших слов от матери. Мне пришлось самому высказать своё предположение. Мать согласилась вроде бы с этим. Рабочих и крестьян было намного больше – всё сходилось. Помещики и капиталисты проигрывали с сухим счётом, и вопрос с мышечной силой Ленина отпал.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Немое смысловое сопровождение этой темы со стороны матери впоследствии стало отключать логическую проверку всего, что касалось Ленина. «Мы живём прекрасно, благодаря Ленину» – это стало логично. Что жизнь может быть прекрасна сама по себе, выпадало из поля зрения. Невыраженный матерью смысл образовал в моём сознании некий условный рефлекс. Впечатление, что я подведу всех, если буду обсуждать эту тему, нырнуло куда-то в глубину, но это совсем не мешало жить. Возможно, совесть по отношению к матери оказала воздействие на мою логику? После этого логика в сознании по-прежнему функционирует, она только в некоторые моменты отключается. В эти моменты действует условный рефлекс или инстинкт, который сложился мгновенно. Всё случилось в течение звуковой паузы в словах матери. Эта пауза была смысловой и стала каким-то кодом. Он попал в меня извне и сошёлся с совестью: «извне и внутри» опять химически связались, послужив довольно радикальной перестройке моего сознания, практически оставшейся не замеченной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В итоге образ Ленина обрёл монументальность и связался со всяким добром. В дальнейшем он взаимодействовал с прочими политическими фигурами весьма причудливо. Ленин был материальный, а они были какими-то стеклянными. Однажды бабка сказала: «Ленин да Сталин». Имена связывала созвучность. Я ещё ни разу не слышал о Сталине, но суровая бабкина интонация заранее проткнула моё любопытство. Я открывать рот и не стал. Она же больше ничего не прибавила. Я позже задал вопрос матери: «Сталин был хороший или плохой?». Мать, в общем-то, подтвердила его существование, сказав, что плохой. При этом она ушла в себя, опять что-то скрыв. После имя Сталина долгие годы не возникало у меня на слуху. Предание подтвердило, что мать была не искренней. Баба Нюра рассказала: оказывается, мамка с тётей Верой рыдали, когда Сталин умер, – и прибавила, что она лично слезинки не уронила.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я был изумлён, что главный после Ленина был плохим. Благодать социализма висела на волоске и уцелела. Я сам был свидетелем этой благодати. Кругом только о ней и говорили. Это некоторым образом отменяло логику. Она дрыгала в воздухе ножками, как повешенная за шею, но благодать социализма разливалось вокруг… Я думаю, что всё-таки логика мстила за себя. В противовес материальному Ленину, Сталин и стал стеклянной, прозрачной фигурой. О Берии я услышал вообще поздно, лет в шестнадцать лет. Орвелл производит просто обескураживающее впечатление. Берия ни разу не пришёлся моим родственникам к слову: несуществующие люди. Я прочитал о нём в какой-то центральной газете, совершенно случайно оказавшейся у меня, большую статью, и самому показалось сначала, что такого деятеля не могло быть. Берия, как звукосочетание, навевал какой-то мутно-прозрачный образ. Это – смысловая несовместимость: мутный и прозрачный. Справедливость социализма вообще не вязалось с таким именем, но тётя Эля охотно вспомнила частушки:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Берия, Берия<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;вышел из доверия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Товарищ Маленков<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;надавал ему пинков!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне пришлось поверить заодно и в Маленкова… Такие персонажи должны были обрезать тонкий волосок социализма. Что-то чудесное не позволяло этому случиться: нечего и говорить, что эти фигуры, как по команде, стали стеклянными в противовес материальному Ленину.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже и никакой благодати социализма в моём сознании не было лет в двадцать шесть. Баба Нюра рассказала, как в молодости работала в столовой, где висел портрет Ленина и Троцкого сначала голова к голове, украшенный венком, а потом Троцкого вынули, остался один Ленин. Я даже помнил, как выглядел Троцкий, но мне всё равно показалось, что рядом с материальным Лениным висела стеклянная, прозрачная фигура… Почему-то Хрущёв для меня не стеклянный. Родственники рассказывали о нём анекдоты, и невыраженный смысл по поводу этой политической фигуры отсутствовал. Видимо, логику деформирует именно невыраженный смысл. С ней что-то происходит, как только он появляется. Логика тоже начинает прятаться…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уссурийский тигр делает петлю, ложится у своих следов и караулит. Жертва отождествляет положение дел с отсутствием тигра, следы не пахнут… и вдруг он появляется! В инстинкты жертвы введена ложная посылка. Теперь ей надо думать, а думать трудно и долго: «Нечто, заставляющее мыслить – объект основополагающей встречи. Растёт насилие того, что заставляет мыслить». Жертва парализована, но та, что спасётся от тигра, размножится. Долгая жизнь – награда и доказательство способностей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Инстинкты эффективны только в обычных условиях. Если условия меняются, спасительные прежде инстинкты сами становятся угрозой. Всё тут запутано, но тигр, способный вводить в сознание жертвы ложную посылку, принадлежит к миру животных. Это вынуждает и нас самих застыть в изумлении. Как он стал таким? Случайно или по воле Бога?! Его (Бога) по-прежнему нельзя сбрасывать со счетов, но этим вопросом мы не будем задаваться. Отметим только, что время объективно представляет собой какой-то метафизический жертвенник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Средневековый завоеватель Тимур тоже, как тигр, стремился к тому, чтобы сопротивление ему отождествляли с невозможностью. Он отрубал головы, складывал их в большую кучу и, таким образом, фабриковал у завоёванных мутно-прозрачные образы сопротивления себе. Сопротивление Тимуру – «не в этой жизни»! Ему имеет смысл – только покоряться. Тимур, таким образом, закладывал в сознание покорённых народов инстинкт, который течёт только в одном направлении, как тёчёт здравый смысл. И стрела времени тоже идёт только в одном направлении. Закладка инстинкта происходила мгновенно, он оказывается сразу «ставшим». Это «становление» колеблется в обе стороны и требует времени…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отменить становление в сознании подданных стремились и в Древнем Риме. Легион, бежавший с поля боя, подвергали децимации, и мысль отступить – у легионеров становилась призрачно исчезающей. На поле боя был только один смысл – сражаться. Это был инстинкт: думанье приносится в жертву.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если эмоции подчинили себе время, значит, оно может по их воле течь или не течь. Скажем, в безусловных рефлексах, срабатывающих мгновенно, время не течёт. Оно даже отскакивает назад, когда обожжёшься, например. В условных, «благоприобретённых» рефлексах после того, как они возникли мгновенно, время течёт в одном направлении вместе с их смыслом, текущим тоже в одном направлении…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возможно, совесть и Нарцисс – это способы, которыми течёт личное время. В том и в другом случае создаётся автомат из нашего «внутреннего мира». Тигр, Тимур и Древний Рим – тоже норовят создать автомат из внутреннего мира. При этом погибнет жертва или нет, зависит от случайности.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Представление о времени содержит противоположности и неопределённость, но пространство тоже не мыслится не противоречиво. Простой смысл о пустоте и плотности пространства не позволяет понять, почему одна пустота (человек) не может пройти сквозь другую пустоту (стену). Сознание – не пустота, но, скорее, энергия. Оно представляется пустотой только в формах созерцания. Энергия не мыслится без правила, уже есть какое-то правило, а – без правила – остаётся пустота. Время измеряется событиями и ими течёт. События метаболического вихря создают течение биологического времени. Отсутствие запаха тигра на следах и гора отрубленных Тимуром голов – тоже события. Они переводят внутреннее время, стоявшее в каком-то контуре, во внешнее время. Время становится идущим, благодаря событиям, но время становления протекает совершенно иначе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Делёза два типа времени: Хронос и Эон. Хронос – это секунды, минуты, часы, дни, месяцы и т.д. Течение времени в Эоне не калибровано. Это прямая линия, которая растягивается в обе стороны, и предела такому растягиванию нет. По Делёзу, Эон – «лабиринт более страшный, чем лабиринт Минотавра». Время Хроноса отвечает на вопрос, какой отрезок времени что-то длилось: например, существовала клетка, организм или мелодия… Хронос и выделяется на основании астрономических феноменов. «Регулярные случаи» измеряются тоже шкалой Хроноса, но самое глубокое представление Нарцисса о себе– Надежда на бессмертие – его отрицает, но не отрицает Эон. Эон – это становление. Строго говоря, прямую линию Эона совершенно неравномерно калибрует «вдруг». После «вдруг» время не может сомкнуться неразличимо. «Вдруг» – опять какой-то «друг». «Тёмный предшественник» шлёт привычный знак. Но как этот «друг» или «другой» возникает? Как настоящее становится прошлым, если было актуальным два года подряд? Потом: «вдруг»! Что-то накопилось в вихре событий, а до этого время в каком-то контуре стояло. Событие неотделимо от тупиков времени, от простоев. Это даже не простои до и после события, простои в самом событии. Время становления (тёмный предшественник) значит не только «стоять», но двигаться вперёд-назад, колебаться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чем медленнее развивается процесс, тем больше регулярности в нём может быть прослежено. Мы наблюдаем регулярность, как закономерность. Но какие-то процессы протекают незаметно, их результат возникает «вдруг». Речь может идти о степени нашего осознания случайности: в действительности, будто бы, и нет никакой случайности, нет никакого «вдруг». Случайность и закономерность – одно и то же. Но закономерность – это отождествление, и тождество мира себе самому. Оно отменяет случайность вместе с различением. Мы уже знаем, что различение – достоверность, следовательно, и случайность – достоверность, а не погрешность сознания. Возможно, Делёз бы назвал это складкой мира. Сознание, благодаря событиям, а, по большому счёту, случайности, – различает. События и случайность делают для него «вдруг» что-то заметным. Тождество, безраздельно царящее в сознании, отменило бы опережающее отражение действительности, и, по сути, никакого бы сознания не было, кроме ленинского отражения действительности материей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Благодаря различению, для нашего сознания трещина бежит по мирозданию, которое уже рухнуло, как осколки. Их соединяет случайность в протекающую перед нашими глазами картину мира. Например, когда-то моё глупое сознание различило себя в таком же глупом сознании особы. После этого оно претерпело метаморфозу, сойдясь с ним, как со своим тождественным осколком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вода, состоящая из кислорода, поддерживающего горение, и горючего газа водорода, тушит пламя. Противоположное качество у кислорода и водорода возникает после того, как два одинаковых сошлись. Может быть, пространство и время – тоже какая-то сходящаяся серия, которая образовала совершенно противоположное себе что-то – смысл. Они его запутывают, а он их отменяет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Закономерности следуют собственным правилам в рамках пространства и времени. Благодаря этому наше сознание может выделять тождественные случаи. Случайность и закономерность – не одно и то же. Случайность никаким правилам не следует, кроме собственного, нравственного. Пространство случайности – от событий метаболического вихря до космоса. Время, в которое она себя реализует, тоже не имеет размеров. Получается, что случайность не укладывается в мироздание, как это делает закономерность. Она не зависит от масштабов пространства и времени. Сказав, что случайность и закономерность не одно и то же, мы может найти и контраргументы, сославшись на парадокс. Они – одно и то же! Именно так и заявляют атеисты, стремясь утверждать, что случайность – непознанная закономерность. Они ссылаются при этом на новые и новые открытые закономерности. Таким образом, научная вера не приемлет случайности точно так же, как и религиозная, для которой только «воля Божья» и «нет никакой случайности». И тождество мира самому себе тоже не замечает случайность. И ленинская формула материалистического сознания торжествует. Но все закономерности мира могут закончиться и исчезнуть вместе с миром. Случайность возможна и после этого.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Случайность может связать всё, по чему пробежала трещина, убедить, что всё совместимо. Она и обосновывает тождество мира самому себе, потому что всё подходит ко всему: снег и деньги могут превратиться друг в друга. Бедность и богатство – одно и то же, и противоположности переходят друг в друга – обязательно. Совозможность событий – причина регулярных случаев. Несовозможность – причина чуда. Невозможно отделаться от впечатления о намерении со стороны случайности, о её сознании. Я заметил когда-то, что междометия «ха!» и «ах!» имеют противоположный смысл и являются переставленными звуками. Ещё я заметил в таблице умножения пропущенные порядковые номера, которые превращают её в упорядоченное числовое поле. Всё это было давно. Недавно мне предложили в переписке подробно рассказать о себе, я пошутил: «Начну с детства». Без труда удалось вспомнить первое мнение о себе: «Гадкий Утёнок». Скоро рассказывать нужда отпала, но я продолжил рассказ самому себе, потому что мне захотелось согласиться с Ницше, которого я читал тоже недавно, что нет никакого «я». Всё шло более-менее гладко, но в памяти всплыл эпизод с петухом…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Врождённая совесть позволяла вырваться на оперативный простор. Я и раньше ставил себе вопросы: откуда берётся сознание, забирался в самые узкие норки, отыскивая его начало. В самых недоступных, последних местах всегда стояло «зеркальце» или хотя бы зеркальный осколочек, за который было не заглянуть. В нём отражалось моё уже существующее сознание, – и вот я набрёл на совесть. После этого возник целый ряд случайностей, вызывающих изумление, а самым немыслимым является их последовательность. Ни с того, ни с сего бывшая жена принесла почитать «Скорбь Сатаны», книга очень пригодилась в работе. Племянник оставил сыну Виктора Пелевина тоже почитать, сын показал книгу мне. Мы вместе смотрели «Поколение Рepsi». Я ещё и не начал писать, как следует, а в двух случайных книжках – информация, дающая в руки нить! Удачные подсказки сыпались и дальше. Случайно привлекла внимание скороговорка А.Дугина: «Дериоз… Дериоз…». Речь шла о каком-то философе, при чём знаменитом. Google не знал Дериоза. Я стал слушать Дугина ещё раз. «Делиоз» Google опознал, и в сингулярных точках Делёза я узнал свои точки! Я думал о них раньше в связи с числовым полем. Точка распадалась на две половинки, сложно связывалась с целым. Кант был счастлив, что мог мыслить точку, как простое представление. Точки делали мир тотально обусловленным, лишали всё отдельное безусловности. Деревянная ручка ножа могла стать опасней его стального лезвия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Если кто-то разделяет твою реальность, ты уже не сумасшедший». Делёз – моё забытое alter ego.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Остаётся добавить, что все цитаты в книге (длинные и короткие) найдены случайно: их доля, хранившаяся в памяти, ничтожна. Мне предопределено вытряхивать накопленное сознание, при этом все, что мне нравится и не нравится, приходит общему знаменателю. Выбирает случайность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;При её рассмотрении непредвзятым образом приходится признать, что она существует объективно. Её различаешь помимо воли, случайность обязательно задевает эмоции. Из-за этого её желают игнорировать, чтобы в глаза Богу не смотреть. Часто Его воля не понятна. Мы обречены слышать только самих себя. Это – наша судьба, но есть мнение, что Бог отменяет судьбу. Предупреждение о ней мы всё-таки получаем. По крайней мере, один из бандитов услышал шёпот случайности. Можно сказать, что Бог простёр к нему руку. Он хочет не только знать, но и надеяться… Вот я и начал писать, как священник.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Увы, пафос доказательством не является. Мы всё-таки проявим скромность в утверждении или отрицании существования Бога, взглянем лучше ещё раз на случайность глазами советского историка М.Я. Гефтера:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Происхождение мужицкого царя и Ганди».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Итак, вышел Ленин из блокады (Разлива), а в ЦК готовятся к заседанию 2-го съезда Советов. Гениальна политическая идея Троцкого – соединить съезд с восстанием в Петрограде. По вопросу о земле – это, кстати, мы раскопали в нашем секторе – доклад сперва поручают делать Ларину и Милютину. Грех покойников обижать, но я легко представляю этих догматиков, особенно сумасшедшего Ларина. Что они от имени РСДРП (б) предложат мужицкой России? Какие-то совхозы! Но в последний момент появился Ленин, и вопрос о докладчике отпал: о земле вправе выступать только он, это ясно для всех. Ленин идёт к трибуне – он совершенно не готов! Тогда он просто достаёт из кармана эсеровский наказ о земле, добавив к нему пару вступительных фраз, его зачитывает – и всё! Игра сыграна. Программой большевиков стал наказ мужиков-эсеров – а в Советской России появился мужицкий царь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ну, а если б Ленин ещё день просидел в подполье и эти двое ортодоксов выступили с национализаторской программой РСДРП (б)? На этом для Ленина и большевиков всё бы кончилось.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот что такое история: встреча несовместимых. Историческое начинается там, где вещи, доселе несовместимые, оказываются совмещены. В момент, когда несовместимое станет совмещено, является харизматический лидер. Человек, который извлёк из кармана чужой наказ и объявил его всей России как программу советской власти. Совпадающую с политической монополией большевиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глеб Павловский: – Да случай красив. Но согласитесь, что случай чертовски кровав. Махатма Ганди этого не одобрит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Михаил Гефтер: – Но почему? Ленина и Ганди роднит спонтанность главного хода и немыслимость выбранных средств. Плюс интуиция мира в рамках локальных задач.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Известнейший случай 1930 года Индийский национальный конгресс в противоборстве с Англией зашёл в тупик: лидеры в тюрьме, мирные средства исчерпаны. Радикалы берут верх, ради независимости прибегая к самым свирепым действиям. Тогда Ганди идёт к берегу моря и начинает выпаривать соль. Призвав народ Индии делать то же – не покупать соль и не платить налогов британской короне.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ганди, нашедший непрямой ослепительный выход из плохой ситуации, подобен Ленину осенью 1917 года. Россия уже перестала существовать. Власть и фронт рушились, мужик на селе озверел и никого не слушал. Ленин, который просто взял наказ о Чёрном переделе и озаглавил его «Декрет о земле», – чем не Ганди, выпаривающий морскую соль?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Теперь погляди на результат. Разве результат Ганди не страшен? Миллионы убитых в резне, разделившийся Индостан и его собственная гибель – разве не доказательства его поражения? Разве финал Ганди не сопоставим с мучительным финалом Ленина, потерявшего власть над ходом вещей, который он начал? Исторический деятель вымеряется не тем, что опередил время – иногда ему лучше отстать. В случайный момент он улавливает единственное, немыслимое средство, чтобы двинуть к цели массу слепо возмущённых людей. Обратив слепоту в сообразное их умам действие. В эти минуты лидер воплощает собой историю. Таков Ленин в октябре, таким был Ганди. Но деятель измеряется не только звёздными часами, но и в равной мере поражениями. Опыт поражений – великое наследие людей. И в наследии Ленина для меня наиболее интересен интеллектуальный опыт поражения.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Введём понятие исторического деятеля как проблему, позволяющую разъяснить, почему Ленин – человек без биографии. С Ленина смыто всё личное – это возмездие или законная расплата? Или он сам намеренно загонял личное внутрь, до неузнаваемости и невидимости его? А последующее смыло личность, напрочь и навсегда.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глеб Павловский: – Полагаю тебе скажут: Ульянов – просто человек, который случаем и стечением обстоятельств попал в центр событий и своей маниакальной сосредоточенностью на власти сумел повлиять на всё.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Михаил Гефтер: – Дело в том, что Ленин сам обстоятельство.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Гефтер видел в Homo sapiens «существо однажды неясным способом ускользнувшее от естественной видовой обречённости, совершившее «побег» из эволюции через чёрный ход…». «Существенные моменты, разъясняющие места преткновения историка, – немотивированное появление человека думающего, необъяснимое появление речи; непонятное разбегание людей по лику и лону(?) Земли. Когда мы три эти вещи сопоставим, мы обнаруживаем связь между тем, что люди, заговорив, обрели странное свойство – длящегося и не имеющего пределов понимания. Речь сняла предел понимания. Понимание делается бесконечно варьируемым, углубляемым, но и бесконечно затруднённым для себя самого. Воспроизводящим пороговые трудности, рубежи, до которых понимания не было, – здесь вам не плавное течение мысли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Внезапность появления кроманьонца, человека, совершенно от нас не отличающегося. А физически даже в лучшую сравнительно с нами сторону. Мы, видимо, потеряли и продолжаем терять многое из того, что он умел, и что соответствовало тому, каким он создавался. Его появление не выводится из предшественников целиком, а, значит, вообще никак не выводится. Это я связываю с речью… Если все эти моменты рассмотреть вместе, они неизбежно приобретают вид одномоментного происхождения человеческого существа. Разумеется, оно имело свои прологи, преддверие, свой генезис…».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мировая история – это радикальная выходка человеческого существа, но не первая и, как знать, не последняя, Homo historicus, человек исторический – лишь эпизод. Ещё одно отклонение в родовой судьбе Homo, у которого есть начало (даже не одно) и финал. Историческими инновациями, такими как утопия, революция, церковь, нация, глобальность человек предпринял попытку пересоздать себя. Паролем попытки стало человечество, а её самой жаркой сценой русская революция и советский коммунизм. Сталинская система была масштабной, жуткой и глобальной. «Я отказал коллективному прозрению, сам не успев освободиться, и когда с 20-м съездом освобождение пришло сверху, его не принял. Я по сей день не приемлю свободы, приходящей извне. Некий человек, определённым образом формируясь, вложился до саморастворения в некоторый мир. Мир стал рушиться с лёгкостью, оскорбительной для саморастворённого в нём существа. Мир рушится – разве это личная трудность? Разве это лишь частное крушение при общем крушении обанкроченной жизни, пред тем ещё и опозоренной гнусностями системы? Или это глобальное возмущение, в универсальности которого у меня нет сомнений? Моё личное чувство исчерпания истории, её финальности возникло очень личным путём и было связано с очень тяжкой болезнью, пережитой в конце 50-х годов. Откуда был такой соматический срыв? Я не смел поддаться чувству искреннего отвращения, которое во мне рвалось наружу. Отвращения к тому, как советские люди торопились коллективно прозреть. Я не выпускал неприязни наружу, я с ней боролся и надорвался в борьбе. Всё во мне клокотало против этого облагодетельствования освобождением! А ведь, казалось бы, всё шло навстречу, даже лично – реабилитация любимого дяди… Всё было так комфортабельно, но над всем уже довлело нечто бедственное.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И я отверг спущенное сверху и раздаваемое по мелочи освобождение. Даже в тех случаях, где оно действительно было освобождением, я предчувствовал неопознанный нами обман. Западню, куда мы поспешим провалиться. Но я не давал этим мыслям выйти наружу, ещё и боролся с ними в себе, пытаясь одолеть. И мой контуженный мозг, мои Ржевские раны не выдержали. Почему я отказывал коллективному прозрению? Ведь на отказе теперь свихнулся сам автор термина Юрий Власов. Также свихнулся тогда и я, но иначе. Мне казалось, что я не смею более существовать как человек, если цель мировых событий, где восставали и гибли люди, открывались горизонты слова и преображались континенты, – где вмиг погибло моё поколение! – всё это уходит, как пустая бессмыслица. Мне не жаль было уходящего, это глупо. Я не испытывал тоски по прошлому. Я испытывал чувство двоякого оскорбления: ничтожеством своей втянутости и ещё больше – дешевизной освобождения сверху. Ошибкой было бороться с этими переживаниями, не дать им выйти наружу – и они вышли страшной болезнью. Только болезнью я узнал о нас нечто новое. Когда три человека в Беловежской пуще отменяют Советский Союз, я это прямо ввожу в то, что кончилось нечто тысячелетнее: Землю оставила идея человечества как вневидового родства людей. Идея покидает мир вот таким именно образом: покидая, не уходит, – но творит комиксы с куклами и иные сложные мистификации Homo sapiens».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Разве история – это «всё, что менялось во времени»? И есть история Млечного пути, история амёбы? Нет. В строгом смысле история бытует в единственном числе – всемирная история однократна. С условно иудео-христианского рубежа, в его сложной связи с азиатскими очагами, история строилась как проект человечества. Проект столько всего дал людям, но оказался неосуществим, ведь в зародыше его утопия. Вневидовое родство людей не состоялось в виде человечества, хотя и не исключает далее других видов осуществления. В этом драматизм переживаемого момента.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;(Видимо, Гефтер испытывает досаду от победы культурно-исторических типов, о которых писал Данилевский).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как мы оказались именно там, где последний трюк завершается? Кто в финальной сцене Россия – неудачливый плагиатор или великий актёр, выложившийся без остатка и умерший на сцене? …Человек ведёт большую, незримую и опасную игру в прошлое (в которое люди не могут не играть). Ставка в игре – встреча, не более. Не думайте добиться большего – это максимум, это идеал! Всё, что нам нужно, – встретиться с прошлым, но только не влезайте в него! Не пытайтесь заместить своим резонёрством, судом и убогими поучениями жизнь ушедших людей: она сильнее вашей. Прошлое сильнее всех вас, живущих».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глеб Павловский:. – Любимейший либеральный миф, будто царя Александра убили в момент, когда он «даровал России Конституцию» и вышел погулять.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Михаил Гефрер: – Рысаков кинул бомбу наугад и не глядя – не попал, убил кучера. Царь вышел из кареты. Изображают это в сентиментальных красках: мол, беспокоился о жизни раненых. Ничего подобного, ошеломлённый Александр вывалился из коляски, бессмысленно кружил. Полицмейстеры уговаривали ехать во дворец. Схваченный Рысаков бормотал дурацкую фразу вроде: «Не вышло, вот и кончилась жизнь». Гриневецкий со второй бомбой стоял у парапета, но сбежались люди, и он не мог её бросить: толпа народу, царь в толпе. Как вдруг Александр сомнамбулически пошёл прямо к нему сквозь толпу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Царь подошёл к Гриневицкому – зачем? Тот стоял, расслабленно облокотившись о парапет, как Онегин. Масса людей, бросить бомбу уже нельзя. Но когда царь сам подошёл к нему абсолютно вплотную, глядя в глаза, он покорился случаю – и уронил бомбу под ноги обоим. Потрясающе!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Император сделал выбор, как сомнамбула… но случайность, как всегда, предоставляла ему шанс. В том числе и Гриневецкому пришлось делать нравственный выбор. Он собирался убивать, а не умирать, вдруг это стало безнадёжным тождеством. Выбор, который предлагает случайность, всегда нравственный.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кроме этого правила, у неё есть ещё один признак. Она потрясает, толкает, как что-то объективное, задевает нервы, идёт рука об руку с эмоциями.<br>
<br><br><br><br>&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глава 5: Пассажир без места.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Делёз определяет первую операцию восприятия, как пассивный синтез. Это кажется внезапным утверждением. Мы полагали, что восприятие, прежде всего, анализирует… Тем не менее, анализ возможен там, где есть что-то сложное, уже наперёд воспринятое. Как что-то сложное возникает в нашем восприятии?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Моё отражение в зеркале полностью повторяет меня, но часы с левой руки переодевает на правую. Мой правый глаз в зеркале – левый. Точно также первое становится вторым в восприятии: то анализ, то синтез. Восприятие призвано познавать смысл, и основано на принципах смысла, который приходит первым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смысл выражают выраженные эмоции, а вовсе не формы созерцания: первый, второй. Если восприятие в целом – инструмент для познания смысла, то формы созерцания – инструмент восприятия. Между смыслом и формами созерцания существует только опосредованная связь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда теряется сознание под наркозом, мерные щелчки во тьме – последнее восприятие. После них сознание проваливается вместе с тьмой. В последний момент тьма выглядит плоской на фоне этих щелчков. Сознание возвращается тоже с оглушительными, мерными щелчками, потом возникает тьма. Через некоторое время из неё всплывает тусклая картинка мира. Время начинает течь между щелчками в виде их мерности. Осознание тьмы возникает чуть позже щелчков, но они – прежде всего. Звуки – «первое и последнее» восприятия. Это нам вполне подходит.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Приводя примеры сингулярных точек, Делёз перечисляет полюса. «Это поворотные пункты и точки сгибов, узкие места, узлы, преддверия и центры, точки плавления, конденсации и кипения, точки слёз и смеха, болезни и здоровья, надежды и уныния, точки чувствительности». – «Узкие места, преддверия, центры» – тоже формы созерцания. Чувствительность – уже смысл. «Смех и слёзы» сходятся, как противоположные смыслы. Их можно разместить в системе координат друг против друга. Шкалы системы координат выходят из одной точки… Она вытягивается, как линия, можно сказать, стремясь себя преодолеть. Или она вытягивается, как две линии, в противоположные стороны, а, может быть, линии вытягиваются перпендикулярно друг к другу. Нас точно также запутает представление, что линии из одной точки тянутся параллельно. Можно сказать, что трещина бежит вдоль единственной линии, в которую вытягивается точка, и превращает её в две. Трещина, микроскопическая или макроскопическая, – тоже форма созерцания. Можно сказать, что точка разлетается в разные стороны. Короче, она треснула – и всё! Эта трещина – метафизическая. Её края могут именоваться «воля к смерти» и «Надежда на бессмертие». На шкале воли к смерти находятся уныние, болезни, слёзы… по мере снижения интенсивности, высыхающие слёзы. На шкале Надежды на бессмертие – здоровье, смех, по мере снижения интенсивности, слабая улыбка. Дистанция в трещине между смехом и слезами, между здоровьем и болезнью, есть ощущение. Ощущения стремятся от уныния к радости, от высыхающих слёз к слабой улыбке.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С помощью ощущений находят друг друга противоположные полюса эмоций. Ощущения, связывающие их, лежащие в основе восприятия, действительно, есть их синтез. Делёз дал правильный ответ. Пассивный синтез, представляющий собой ощущение, должен быть первой операцией восприятия.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В форме созерцания полюса эмоции, как точки, стремящиеся себя преодолеть, вытягиваются навстречу друг другу. Ощущение представляет собой два точно направленных друг в друга луча света. Они смешиваются, но, тем не менее, стремятся каждый в свою сторону. Ощущение не есть что-то простое, поэтому может сразу начинать функционировать с анализа. В зависимости от движения эмоциональных полюсов внутри ощущения, тот или иной определённый смысл этих полюсов то усиливается, то ослабевает. При последовательном движении ощущения в одном направлении, оно достигает определённости полюса.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Полюса являются зеркальным отражением друг друга, отличаются, как «а» и «я». Смех и слёзы с этой точки зрения не так уж сильно отличаются, но формы созерцания, в которых мы только и можем воспринимать, делают их антагонистами. Рассудок и чувственность (познавательные способности) тоже зеркально отражают друг друга. Ощущения становятся мыслями. Мысли могут привести снова к ощущениям, а то и к эмоциям. Если ощущение колеблется, не достигая своих полюсов, их смысл остаётся невыраженным. Мы чувствуем себя, как обычно, можно сказать, и бессмысленно. Стыд, страх, смех и слёзы – проявления смысла. Внутреннее время начинает течь, когда достигнут смысловой полюс, то же самое, что эмоциональный. Зрительные, слуховые и прочие ощущения имеют фон в виде смысла, поэтому время течёт всегда, но теоретически может и не течь. Время – это форма созерцания, которая всё путает, но смысл, как безусловный, может отменить его для себя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Смысл придаёт ощущениям определённость. Наивысшая определённость должна находиться в начальной точке расщепления координат, в Надежде на бессмертие. Это – чистый смысл, как и воля к смерти. Смешиваясь, Надежда на бессмертие и воля к смерти – её зеркальное отражение – образуют постоянную эмоцию Сарта – тошноту или тоску. Строго говоря, её следует считать ощущением.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Взаимодействие эмоциональных полюсов друг с другом внутри ощущения приходит к некоторому знаменателю. Он выглядит любым арифметическим образом, но Ницше, определив эту арифметику как волю к власти, сделал обобщение до какой-то алгебры. Эмоциональные полюса оказались наделены и знаком дискурса: к самолюбованию Нарцисса прибавляется, например, минус. Культура общества контролирует поведение Нарцисса, но дискурсу не изменить природу. Контролируется только выраженный смысл, а не эмоции вообще, которые безусловны и контролируют вообще всё, в том числе и культуру. Вообще же, самолюбование для Нарцисса имеет положительный знак.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Слова Ницше о том, что инструмент познания не может познать самого себя, представляют собой здравый смысл. По его мысли, мы напрасно пытаемся определить «я», но если исходить из смысла, который приходит первым, можно обойти это возражение. Пусть Нарцисс не может познать себя, но он может хотя бы отождествить себя с «я». Я не могу отождествить себя с Нарциссом… и может начаться самопознание с этого несовпадения. Куда оно приведёт?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Отразившись в «я», Нарцисс может себя отождествить. Я, отразившись в Нарциссе, могу себя различить, как нечто иное. Безусловный зеркальный смысл предоставляет неожиданные возможности. Их может продемонстрировать пример множественной личности Хаббарда, которая возникает на основе жизненного опыта, как драматизация вэйлансов, но жизненный опыт обусловлен. Множественная личность, таким образом, нечто не безусловное и отражённое. Зеркальным смыслом множественности является что-то одно. Оно будет, в то же время, безусловным. Мы имеем в себе множество эмоций, и зеркальный же смысл указывает, что эмоция, на самом деле, одна. Лучшим её определением будет Надежда на бессмертие. Она расщеплена, другой её полюс – воля к смерти. Ощущение, которое колеблется между ними, включает в себя оба эти смысла. Оно тоже расщеплено на множество.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Материал для восприятия поставляют ощущения. Пусть в ощущениях царит полная неупорядоченность, но они сводятся к пяти чувствам. Расщепившаяся, благодаря зеркальному смыслу, единица снова упорядочивается, как пятёрка. Это более высокий уровень операционной системы. Чувствами являются: осязание, обоняние, слух, зрение и равновесие. Кто-то выделяет ещё чувство вкуса, но тогда следует выделить в отдельное чувство ощущуния на коже и половые ощущения. На самом деле, логично всё это вместе считать одним осязанием. Оно лежит в основе жизненных процессов ещё у червей. Осязание распределено по всему телу и включает внутренние ощущения. Прочие чувства имеют органы, которые локализованы. Пять чувств – классическая схема. Шестое чувство, как известно, образное выражение. Это – наименование интуиции.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По профессору Савельеву, у нас восемнадцать органов чувств. Отдельный орган регистрирует прямое ускорение, другой отдельный орган – угловое ускорение… и, скорей всего, профессор прав. Мы всё равно останемся на своих позициях: классическое представление о пяти чувствах возникло не на пустом месте…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прямое и угловое ускорение может относиться к чувству равновесия, но это слабый аргумент против большего у нас числа чувств. Равновесие включает в себя вообще все чувства. Закрытые глаза, например, влияют на него. Это будет понятно, если закрыть глаза и встать на одну ногу… Всем известны и проблемы с равновесием у пьяных, а два стакана самогона являются обезболивающим при операциях в полевых условиях. Значит, алкоголь влияет на осязание. Резкая моторика характеризует глухонемых и оглохших, даже если вы не слышали, как зовут ваших соседей по лестничной клетке, ваше внутреннее равновесие при встрече с ними как-то нарушается. Будто, вата в ушах. Обоняние действует на равновесие вообще радикально. Как вам запах большого количества тухлой рыбы? Аллергия на запахи, возможно, относится сюда же.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Единица сначала расщепилась, вытянулась, стала тоской или тошнотой, раздробилась на бесконечное количество ощущений, потом упорядочивается, как пятёрка. Пятёрка опять собирается в некую сложно организованную единицу – в операционную систему. Её начало у нас уже оказалось описано: это – ощущения и чувства. Кроме равновесия, все чувства обобщает внимание. Оно есть центр логических операций. У нас получается, что равновесие обобщает все чувства, и внимание обобщает все чувства, что может быть пунктом встречи психики и «я». Психика обретает своё единство, на наш взгляд, в равновесии и тождестве себе самой. «Я» проявляет себя, как внимание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Внимание неотделимо от памяти. «Вообще-тонеттакойштукипамять…этопроцесс,прикотороммозгменяется,происходятизменениявсилесинапсов,ростдендридныхшипиковипроисходятхимическиеизменения,которыеусиливаютоднинейронныесетивущербдругим.Этиизмененияпроисходятповсемуобъемумозга». Наша память избирательна. Я помню далеко не всё, что происходило со мной в жизни. Много что оказывалось в восприятии, но только кое-что из этого в памяти засело.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Уже сорок лет нет кинотеатра, в котором я в первый раз в своей жизни услышал слова Остапа Бендера: «Кто скажет, что это девочка, пусть первым бросит в меня камень». Зачем я их помню? Они были совсем не важны для моей жизни. Множество важнейших моментов я забывал, не замечал и до сих пор пропускаю мимо ушей. Зачем мне помнить эти слова вместе с тёмным кинозалом столько лет? Слова Остапа были не только смешные, но ещё и бессовестные… Киса Воробьянинов, конечно, не девочка, но и не «шустрый такой мальчишка», – но я забыл множество смешных эпизодов из разных фильмов. Кажется, совесть выбирает, что мне помнить…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я помню, как в том же кинотеатре смотрел фильм «Серафино» с Адриано Челентано. Фильм был до 16-ти лет. Я смотрел на экран через вентиляционную дырку в крыше кинотеатра совершенно не по праву и бесплатно. Я тоже был бессовестным. Может, правда, совесть? Не сама же память выбирает, что ей помнить, меняя мне при этом мозг по всему своему объёму. Совесть относится к психике, но, возможно, фактами моего сознания стали и моменты, в которые внимание пересекло дистанцию между координатами?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мышление, вопреки очевидности, процесс бессознательный. Сознание не является своей причиной. Оно само может осознаваться: человек, отразившийся в зеркале, тоже себя наблюдает. Обычно поток сознания фиксируется памятью… если внимание привлечено. Пусть это будут ярко накрашенные губы. Внимание схватило их, всё, что было рядом, схвачено тоже. Всё, что перед глазами, вообще схватывается, но потом из сознания пропадает бесследно. Прохожие идут мимо. Мы их «схватили» и всё равно забываем. Процесс схватывания, похоже, не достиг эмоционального полюса. Шёл бы кто-то навстречу из рода динозавров.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я неожиданно впомнил, как отец учил меня завязывать шнурки. Что-то в памяти щёлкнуло. Даже свет лампочки загорелся под потолком в кухне. Я сижу под лампочкой на полу, на пределе способностей, сопоставляю шнурки… мне пришло в голову, что я сам буду их завязывать… Чтобы начать манипулировать со шнурками, я стал завязывать узелки, стараясь их не затягивать. Мать обычно проклинает узелки, но сейчас мне не мешает. Мне уже кажется, что и бантики не нужны. Нужно навязать побольше узелков, чтобы укоротить шнурки, только не затягивать их сильно. Это какое-то недоразумение, что они всегда затянуты…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мать обратила моё внимание, что ботинки надо то снимать, то надевать… Я не понял, что она хочет мне сказать. Она развернула смысл: «каждый раз нужно развязывать много узелков, а за бантик потянул, и шнурок развязался».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Длинный мысленный ход здесь был возможен… но я не стал спорить: «Научусь завязывать бантики, а потом буду завязывать по-своему»… Отец подключился к нашему разговору, показал, как сложить два бантика, потом ловко завёл их друг за друга и связал вместе.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сложенный вдвое шнурок в моих пальцах держался уверенно. Второй надо было защипывать уже пальцами одной руки. Пальцы становились неуклюжими. Я всё же его защипывал, но после этого не мог шевелить шнурками. Неуклюжесть в пальцах только нарастала, когда я пытался заводить бантики друг за друга, как отец. Узелок рассыпался. Отец показал более простой способ, обвязал сложенный вдвое шнурок не вторым бантиком, а прямым шнурком, и просунул его в узелок. «Можно завязывать один бантик». Второй бантик, правда, тоже завязывался, если не вытягивать шнурок до конца. Я завязываю так шнурки до сих пор…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Детальность стёртых воспоминаний, когда в сознании всплывают подробные детали, это различение… Ницше выходил из себя из-за памяти: «В отношении памяти кроется наиболее сильное искушение допустить существование души. Пережитое продолжает жить в памяти, против того, что оно «появляется» я ничего не могу поделать, воля тут ни при чём. Случается нечто, что я осознаю, затем появляется нечто сходное – кто его вызывает? кто его будит?». Действительно, различение и отождествление в сфере памяти смотрят в глаза друг другу. Только дело выглядит ещё более запутано… Два дня назад вы вспоминали старого знакомого, которого не видели много лет, а сегодня вдруг встретили его на улице! Вопрос: что вы вспоминали недавно? Прошлое или своё ближайшее будущее. Знаменитый психолог А.Р. Лурия написал книгу о С.Д. Шерешевском, память которого исследовал всю жизнь, но так и не смог измерить её объём. Шерешевский, видимо, мог вспомнить и всех прохожих на улице, которых видел в течение жизни. Его память не имела ограничений ни по количеству запоминаемой информации, ни по времени её хранения. Однажды он с первого предъявления запомнил длинную строфу «Божественной комедии» на незнакомом ему итальянском языке, потом легко её повторил через 15 лет при неожиданной проверке. Незнакомый язык – это даже не смысл, а просто звуки. Музыковед И.И. Соллертинский тоже мог пролистать книгу и безошибочно воспроизвести текст любой страницы. Он даже не читал книгу, страницы которой воспроизводил… Память Шерешевского и Соллертинского различала всё независимо от пространства (в виде объёма информации) и времени. Для такой памяти всё происходит «здесь и сейчас». Любопытно, что Шерешевский однажды ошибся, используя мнемонический приём, он мысленно расположил многочисленные предметы, которые следовало запомнить, на знакомой московской улице, и один из них поставил в тень и не заметил… Его подвело внимание. Такие возможности памяти могут быть понятны только, как прямая активность «я». Отличной памятью обладали Алекскандр Македонский и Иосиф Сталин. По крайней мере, у отдельных представителей человечества таинственный «вектор», который мы считаем «я», может быть более активен, чем у остальных. Видимо, следует различать восприятие и внимание. Восприятие без внимания – это работа психики, но внимание усиливает восприятие, и акт внимания сохраняется памятью.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я» может действовать и без психики. Когда что-то безбольно ткнёт, голова поворачивается в нужную сторону. Чей-то взгляд направлен на тебя. Его можно отыскать, даже не крутя головой. Я опять различаю, и это опять как-то связано с памятью. Если другой человек возбудил какой-то отпечаток в моей памяти, он тоже обернется… я всего лишь заметил, что волосы у него на затылке растут с таким же узором, как у меня. Я возбудил чувство к себе самому по памяти, но с его стороны имело место различение моих эмоций. Значит, и я чужие эмоции различал, когда оборачивался. Они были направлены не на меня, но возникли благодаря мне. Эти эмоции прилетают ко мне через воздух, совершают работу, заставляя меня обернуться. Только сила, по мнению физиков, может совершать работу. Темный предшественник всё определил буквально. Амбивалентность – сила в двух направлениях сразу. Она ощущается, как порыв ветерка, как яркая, короткая вспышка, не поймёшь и где? Как будто бы, в голове или вовне, или извне, будто, толчок. Сила «в двух направлениях сразу». Пространство, которое она преодолевает, выступает в физическом виде, а, может быть и, как форма созерцания, – уже не понятно. При действии «силы в двух направлениях» мысли, направленные на нас, могут быть прочитаны… Я замечаю на пляже мокрые, холодные трусы на соседе: они прилипают и сидят на нём, как что-то лишнее. Мне, в действительности, нет дела до его трусов и до него самого, но я поднял сонную голову от горячего песка. Я даже осознаю с опозданием, что сосед не в формате. Мы на нудистском пляже. Это меня нисколько не удивляет, иногда здесь возникают текстильщики. Я загораю, как положено.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через какое-то время сосед тоже как положено. Я, зачем-то, это тоже заметил, поднял голову в очередной раз… Это свои печальные мысли он направлял на меня, храбрости набирался, сравнивал себя со мной и с омерзением относился к своим трусам… Я не стремился прочесть его мысли. Моя воля здесь ни при чём! Эти мысли сами меня думают. Вообще, кажется, что я мимоходом фантазирую о трусах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды я ощутил внимание собаки. Она одиноко трусила по дороге и пыталась узнать во мне хозяина, и я не один такой интуитивный… По улице медленно идёт девушка, сильно раздетая по причине жары. Я иду быстрей и догоняю, замечаю на её молодых, не очень и толстых, бёдрах рыхлость. В голову приходит мысль о целлюлите. Девушка оборачивает ко мне романтичный, доверчивый взгляд, одновременно в глаза бросается твёрдая серьга в её ноздре… Когда в первую очередь замечаешь зубы вместо губ, кольца вместо пальцев или хотя бы ключицы под кожей, значит, человек обороняется. Он что-то различили для себя… Различение могло не дойти до неё самой. Мысли её думают, но серьга, интимно связанная с телом, излучила в меня свойство своей твёрдости. Не сама же серьга это сделала! И девушка, скорей всего, обернулась, сама не зная, почему. Что-то, связанное с ней, реагирует на моё внимание, отражает некомплиментарную мысль очень филигранно, – твёрдостью серьги. Это что-то не является частью её сознания и в то же время является. Оно не имеет никакого отношения к её опыту, оно находится вне всякой связи с ним, но руководит вниманием девушки, при чём замечает мою мысль девушкиной спиной, намного лучше, чем официальное сознание девушки. Направление в пространстве не имеет значения. Это может быть только «шестое чувство» – интуиция.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ещё один пример. На дорожке заброшенного парка вдали появилась юная девушка. Идёт одна. Как только мы оказались в поле зрения друг друга, издали что-то безбольно ударило меня, отлетело в сторону, став мягким, смеясь, будто, облегчённо. Эмоции девушки различили ближайшее будущее: разойдёмся, как прохожие. Я тоже всё понял. Мы сближаемся. Глаза на девушке я не фиксирую, чтобы ей спокойней было, но мысли скользят в моей голове. Где-то в области живота у неё, будто, расширяется огромная полость. Я влетаю туда вместе с головой и плечами, не задев края. По опыту мне известно, что такой большой полости в её теле нет. Я бы не нафантазировал. Это не мои мысли. Кажется, она представляет себе, что можно быть так изнасилованной… Другая девушка вообще шла с парнем. Мне невольно понравился контраст широких бёдер с её худеньким лицом, и она улыбнулась. Девушка могла не сознавать мысли, которые её думают, просто различение – взаимно. Интуиция, связанная с ценностями её внешнего вида, наградила мою комплиментарность. В.В. Розанов пишет: «флюиды женщины передаются мужчине через воздух», – так как социальная среда накладывает ограничения на поведение женщин. «А у нас синих глаз нет приказу подымать», – но «я» всё равно общаются, представляют собой какую-то полевую структуру или имеют коллективную природу. Линия сексуального поведения мужчин – полная противоположность, «фольклор» совершенно иной: «Ты-моя!». Это не интуитивный подход, а прямая речевая деятельность. В результате реальная речевая коммуникация переполнена эвфемизмами, носит компромиссный характер между прямолинейностью речи и интуицией: «Я тебя люблю».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По профессору С.Савельеву, интуиция принадлежит лимбической части мозга, которая отвечает за процессы пропитания, размножения и доминантности. Эмоции обильно насыщают эти доминанты: очень удобно – всё в одном месте. Основная функция сознания – опережающее отражение действительности – тоже хорошо коррелирует с интуицией, которая, собственно, и является опережающим отражением действительности в чистом виде. Эмоции в свою очередь стоят чуть впереди ощущений, которые формируют. По сравнению с интуицией, ощущения представляют некое снижение остроты их функций, но, тем не менее, некая зеркальность ощущений с интуицией может быть усмотрена. И ощущениям, формирующим наше восприятие, достаётся пассивная роль отражения интуиции. Фактура нашего сознания основана на чём-то отражённом. Эмоции, интуиция, «я» – синонимический ряд.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Психика связана с доминантами выживания, соотносит себя с телом. «Я», тем временем, летает где-то вместе с фантазией. Логика, принадлежа внешнему миру как последовательность, принадлежит именно фантазии. Синонимический ряд, таким образом, продлевается: «я» – внешний мир, но мы можем считать это только переоткрытым.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кант, указав, что «вещь в себе» пребывает вне нас и непознаваема, поставил знак равенства между апперцепцией и «вещью в себе». Апперцепция (или «я») и «вещь в себе» оказались вместе непознаваемыми… и Гегель усмотрел в этом объективацию «я». Кант: «Сознание самого себя при внутреннем восприятии согласно определениям нашего состояния только эмпирично, всегда изменчиво; в этом потоке внутренних явлений не может быть никакого устойчивого или сохраняющегося «я». То, что должно представляться необходимо, как тождественное, нельзя мыслить как таковое посредством эмпирических данных. Должно существовать условие, которое предшествует всякому опыту и делает возможным сам опыт… Единство сознания было бы невозможно, если бы познавая многообразное, душа не могла сознавать тождество функций, посредством которых она синтетически связывает многообразное в одном знании. Душа не могла бы мыслить тождества самой себя в многообразии своих представлений и притом a priori, если бы не имела перед глазами тождества своей деятельности, которая подчиняет весь эмпирический синтез схватывания трансцендентальному единству… Явления суть единственные предметы, которые даны нам, но явления суть не вещи в себе, а только представления, в свою очередь имеющие свой предмет. Он уже не может быть нами созерцаем, и поэтому мы будем называть его неэмпирическим, т.е. трансцендентальным, предметом=х. Чистое понятие об этом трансцендентальном предмете не может содержать в себе никакого определённого созерцания и, следовательно, может касаться лишь того единства, которое должно быть в многообразном содержании знания. Это единство должно рассматриваться как apriori необходимое. Объективная реальность нашего эмпирического знания основывается на трансцендентальном законе, по которому все явления должны подчиняться правилам синтетического единства предметов… Единство апперцепции («я») необходимо должно быть простым… Если я хочу узнать, какими свойствами обладает мыслящее существо, я должен обратиться к опыту, но таким путём я никогда не прихожу к систематическому единству всех явлений внутреннего чувства. Поэтому вместо эмпирического понятия, которое не может повести нас далеко, разум берёт понятие эмпирического единства всякого мышления и, мысля это единство безусловным и первоначальным, создаёт из него понятие разума (идею) о простой субстанции…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В предисловии к первому изданию «Критики чистого разума» Кант писал: «я… обнаружил пункт разногласия разума с самим собой… мысленно вижу на лице читателя смешанное с презрением недовольство по поводу таких с виду хвастливых притязаний. Между тем они несравненно скромнее, чем притязания какого-нибудь автора самой обыкновенной программы, в которой он уверяет, что доказал простую природу души и необходимость начала мира». Таких доказательств от авторов «самых обыкновенных программ», видимо, требовала интуиция… потом Кант сам доказал «простую природу души». Лейбниц: Каждая душа или каждый субъект (монада) полностью закрыт, без окон и без дверей, и в своей весьма тёмной основесодержит весь мир, освещая полностью только маленькую часть этого мира, у каждого свою. Мир, таким образом, сложен или свёрнут в каждой душе, но всякий раз по-разному.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тьма, превысшая света, – вот, что такое «я». (средевековый мыслитель).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Выдающиеся люди довольно долго искали «я» внутри и обязательно бы нашли, если бы оно там было. Но: Трудно найти чёрную кошку в тёмной комнате, особенно, если её там нет. Трудно найти в смертном теле «я».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если «я» обладает интуитивным знанием, значит, Надежда на бессмертие для Нарцисса является прямым знанием о бессмертии для «я»? Может быть, «я» только пускает психику в своё мышление и зеркально отражает знание о бессмертии в смертном теле в полузнание? Ведь Надежда на бессмертие может относиться к знанию о бессмертии только, как расплывчатое знание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По поводу внешней природы «я», которая слабо связана со смертным телом, косвенно высказался и знаменитый нейрофизиолог Чарльз Скотт Шеллингтон. По словам А. Невзорова, самый гениальный из всех, нейрофизиолог заявил: Мы не имеем ни малейшего права утверждать, что мышление является функцией мозга.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На внешнюю природу «я» указывает и различение. В. Маканин написал историю, в которой супружеская пара знакомит двух людей. По их мнению, они похожи друг на друга, а ищут спутников жизни. Пара пригласила их к себе в гости: те поговорили и разошлись. В дальнейшем о себе вопросов не понимали. Супруги полагали, что они влюбятся, потому что тожественные и одинаковые, но любовь – это различение… В. Маканин – не поверхностный писатель, но был, кажется, тоже обескуражен. Всё могло быть, на самом деле, ещё более запутано. Они различили свои тождества, но эти люди не любили сами себя… Любовь – это потрясение и, как случайность, задевает эмоции. Обычно, мы себя любим, но как-то по-другому. Я, например, люблю свои удобства, и не обращаю внимания на разбросанные по квартире носки… Для меня любовь к себе и носки – тождество. Но нелюбовь к себе – тоже потрясение: другие различают мои носки, натыкаются на них, будто, по законам физики. Во всех случаях различение имеет физические, внешние признаки. Это ставит знак равенства между «я» и внешним миром. Различение и отождествление может быть наглядно рассмотрено в интервью Иосифа Бродского об Анне Ахматовой:<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наталья Рубинштейн: Как состоялось твоё знакомство с Анной Андреевной Ахматовой? С чего оно началось?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иосиф Бродский: началось всё с того, что один из моих близких друзей, замечательный поэт, один из самых замечательных поэтов, которых земля рождала, предложил мне отправиться в Комарово и познакомиться с Ахматовой. Это было в 1962 году, если я не ошибаюсь, где-то в конце лета. По тем временам мне было, наверное, 21 или 22 года, и я не был читателем Ахматовой, то есть я не очень хорошо себе представлял, к кому я еду. Я знал пять шесть стихотворений, самый минимум. Мы отправились в Комарово, после некоторых мытарств с адресом и так далее, приключений, мы пришли по правильному адресу. Знакомство состоялось, чисто формальное. Тем не менее, какой-то минимум взаимной приязни был ощутим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На протяжении двух или трёх месяцев впоследствии я продолжил наезжать в Комарово, либо сам, либо с кем-нибудь из моих друзей, и навещал Анну Андреевну. Но это носило характер скорее вылазок за город, нежели общения с великим поэтом. Во время этих встреч я показывал Анне Андреевне свои стихотворения, которые она хвалила, она мне показывала свои. То есть чисто профессиональный поэтический контакт имел место. Это, действительно, носило, скорее, характер поверхностный. Пока в один прекрасный день, возвращаясь вечером из Комарово, в переполненном поезде, набитом до отказа – это, видимо, был воскресный вечер. Поезд трясло, как обычно, он нёсся на большой скорости, и вдруг в моём сознании всплыла одна фраза, одна строчка из ахматовских стихов. И вдруг я в какое-то мгновение, видимо, то, что японцы называют сатори или откровение, я вдруг понял, с кем я имею дело. Кого я вижу, к кому я наезжаю в гости раз или два в неделю в Комарово. Вдруг каким-то образом всё стало понятным, значительным. То есть произошёл некоторый едва ли не душевный переворот.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Н.Р.: Я могу спросить Вас, какая это была строчка?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И.Б.: «Меня, как реку, суровая эпоха повернула».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Н.Р.: И с этого момента началось какое-то другое общение?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И.Б.: В общем, да, общение началось совершенно другое. Может быть, это звучит немножечко возвышенно, но началось общение не лиц, глаз, органов зрения, слуха и так далее, началось, по крайней мере, с моей стороны. Но я думаю, одностороннее общение такого рода невозможно, началось общение душ.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если «я» не приемлет дискурс, то множество эмоций Нарцисса сами на него напрашиваются. Они нуждаются в каком-то поводыре. Психологам просто работать с нашими эмоциями. Дискурс для них главное смыслоуказание. Коллективная природа «я» и дискурса зеркально отражаются, но мы – разные. Один человек считает, что в помещении душно, и нужно открыть окно. Другой тоже считает, что в помещении душно, но окно открывать нельзя: простудимся. В этих переговорах можно добиться результата только, приведя эмоции к общему знаменателю, и дискурс полон таких психологических формулировок. Иногда они специально делаются смешными, если получается, чтобы эмоции легче включались: «Водка – яд, сберкасса – друг». (М.Булгаков).<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Всё фундаментально слиплось… в дискурсе. Эмоции Нарцисса всё упрощают «под себя». Мы кушаем и говорим: «вкусно», но «вкусно» – и кремовый торт, и жареное мясо. От мяса и крема ощущения разные. Мы их отождествляем. Жжение в ране и прочие неприятные ощущения определяем, как «больно»… Мышление вообще может протекать на уровне: «яблоки – это черви». Всё можно мыслить, как одно и то же. Например, поражение, как победу, затеяли ремонт в квартире, потом растянули на всю жизнь: это, может быть, и хорошо. Некоторые люди считают поверхностное дыхание полезным и излечивающим, другие считают глубокое дыхание полезным и излечивающим. Те и другие опираются на эксперименты. Истина конкретна. Здоровье – что-то всегда одно и то же. Дело может быть в эмоциях при любом типе дыхания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сознание Нарцисса с самого начала распадается на множество рудиментарных реакций, иногда ими заканчивается в старости, но в течение жизни стремится обрести своё единство через смысл. Молодые люди, чьё поведение обильно окрашено эмоциями, пристрастно интересуются более развитыми формами самовыражения. Это наблюдается в компаниях мальчиков и девочек, всегда готовых, не смотря на внутреннюю конкуренцию, поддерживать любые успехи друг у друга в области индивидуального выражения смысла. Какие-то импровизации в этой среде почти не отличаются от рудиментарных, но встречаются с полным энтузиазмом. «Я» отправился на поиски личных приключений в жизни, но свидетельствует о своей коллективной природе этим энтузиазмом, поддерживая друг друга вопреки всякой конкуренции. Лабиринт жизни замысловат, но накопление опыта в нём, сведённого к идеальному единству смысла, выражение ностальгии по «месту», где единство нашей сущности является бесспорным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Зерно начинает прорастать, когда разрушается, – таков смысл сингулярности. Её совершенство проявляет свой потенциал, понеся урон. Если взглянуть на «я», как сингулярность, то парадоксальным элементом будет психика, но, скорее, «я» – парадоксальный элемент. Психика является сингулярностью. Она разрушается вместе с телом в процессе эксплуатации парадоксальным элементом, который, приближаясь к сингулярной точке, наделяет её смыслом. Для психики время всегда течёт, как для смертного тела, для «я» время вообще не течёт. Если для психики пространство есть что-то внешнее, а тело среда обитания, то для «я» всё наоборот. Всё, что «я» сознаёт, чем является, есть внешнее. Даже ложное «я», должно состоять с тьмой, превысшей света, в каких-то зеркальных отношениях. Внутреннее вызывает у ложного «я» тоже проблемы понимания и представляется… тьмой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Я» использует психику, как какие-то входные цепи радиоприёмника. «Я» себя проявляет, становится индивидуальным, отличается от своей коллективной природы. Психика – всего лишь радио, которое звучит. Универсальная эмоция в психике дробится на множественность и примитивность. Это может снять противоречие в определении эмоций. Они являются чем-то таинственным и не доступным для понимания, но какими-то рудиментами психики, зеркально отражая что-то простое в универсальном. Наигравшись, «я» покидает тело, пришедшее в негодность, снова становится собой. Оно и не перестаёт быть собой!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чем является или не является «я», разумеется, можно только гадать. Это может быть только предметом веры, потому что, действительно, за пределом, который сформулировал Кант, пока кто-нибудь не предъявит доказательства, что перепрыгнул через «вещь в себе».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эмоции всем понятны. Это просто, для всех одно и то же. Я видел, как отец нёс маленькую девочку, которая уснула у него на руках. Папа, казалось, готов встретиться с людоедом и сразиться с ним. Эмоции невозможно подвергнуть ревизии. Они сами подвергнут ревизии что угодно… в том числе пространство и время.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эмоции детей наказывают папу и маму. Дети безгрешны, потому что эмоции выражены. Детские эмоции могут и радовать, но если выраженные эмоции детей радуют и наказывают, как ведут себя эмоции взрослых? Безусловный смысл эмоций должен сохраняться (они игнорируют время: детство и взрослый возраст), но в отличие от детей взрослые умеют свои эмоции уже не выражать. Надо полагать, что эмоции взрослых ведут себя точно так же: невыраженные эмоции тоже радуют и наказывают.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди примеров, когда невыраженные эмоции взрослых меня радовали, находится появление у меня второй жены. До этого я познакомился с одной женщиной. Мы некоторое время много раз говорили по её инициативе, когда пересекались. Я даже сделал ей предложение личного характера, она условно отказала. К поглощающим внимание отношениям я был не готов. Мы просто с ней вращались в одном пространстве, на фантазию дамочка мне не действовала, и я с облегчением отстал. В сухом остатке после неё осталась одна вещица, вернее, у неё возникли деньги. Дама продала мне вещицу. Она была не нужна ей. Мне тоже вещица была не нужна, но я решил её приспособить, даже нажиться, и пошёл даме навстречу… Когда через пару лет я увидел жену, знакомство с ней ощущалось, как дежавю, но к тому времени я даму уже и забыл.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;С женой мы пересекались примерно сходным образом, вращались в одном пространстве, – и она могла принять за знаки внимания с моей стороны несколько разговоров, которые можно было бы не вести. Потом жена меня «закадрила». Я согласился на самый неудобный предлог: нужно было поехать на электричке к чёрту на рога и помочь ей дома… Вместе мы прожили три года… пили яд. Жена – лекарка. Когда у меня от яда стало резко сводить челюсть, двинулись по капельке назад. По-своему мне было с ней интересно. Я узнал способ лечиться глиной. От намазываний в течение одной недели у меня возникла усталость, как при десятидневной голодовке. Кстати, короткая голодовка в два дня очищает эмоции. До сих пор не знаю, в чём было дело: в глине или в жене?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После развода я случайно пересёкся с дамой и, видя её оживление, понял, что она, по-прежнему, желает мне себя. Счёт шёл уже на годы, но дамы искренне думают, что предложение, сделанное им когда-то, имеет законную силу независимо от времени. По этому признаку я заключаю, что дело не в даме, а в эмоциях. Это их природа – игнорировать время, а не специфическая природа женщин. Теперь я, почему-то, не могу отделаться от впечатления, что жена у меня возникла, благодаря даме. Звёзды сошлись. Положительные эмоции остались невыраженными у неё… и начали творить. Во-первых, я вызвал облегчение, купив ненужную вещицу, которую жалко выбросить. Во-вторых, я ей, видимо, нравился. Возможно, стоило сказать: «Спасибо за жену».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Второй случай пребывал в становлении тоже не один год, и положительные эмоции ко мне тоже остались невоплощёнными у одной молодой толстушки. Она тоже цепляла меня разговорами всегда, когда видела, но я не различаю толстушек по собственной инициативе. К тому же, всегда какой-нибудь муж был у неё, и она прозрачно намекала на свою верность. Со временем розовая толстушка стала рыхлой, бледной девкой. Потом она похудела, потом попала в центр по реабилитации пьяниц. Когда мы в последний раз пересеклись, она только что вышла из него с новым мужем. После центра организм у неё перезагрузился. Толстушка стала поправляться, розоветь и наливаться упругостью. У меня она давно занимала по мелочам, и напрягалась, что не отдаёт. Видимо, не знала, что ещё со мной делать. Я тоже не знал, что с ней делать…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После центра по реабилитации толстушка, как пила, так и курила, и где-то потеряла свой телефон. Я предложил ей сделку: у меня был лишний. Я отдаю ей телефон, она удовлетворяет мне сексуальное любопытство, и мы не станем жить у меня в квартире, как она намекала. Она раздумывала какое-то время, потом отказала… Это был неприемлемый для женщин уровень цинизма. Меня же вообще тяготят эвфемизмы, если я не влюблён.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Толстушка рьяно обещала вернуть занятую мелочь… Я сказал: деньги можно оставить себе. Как человек совести, она покинула меня с чувством облегчения. А через неделю на улице подул ветер и поднял пыль на работе, пройдя сквозь стены. Никогда такого не было. Я покорился «погоде» и пошёл домой, потому что стало неприятно дышать. Впереди по дорожке брела какая-то девушка в чёрной, кожаной куртке. В её спине мерещилось что-то неприличное. Девку, казалось, выворачивает: она даже прислонилась к дереву, чтобы поплакать от горя или боли. Я прошёл мимо. Она плакала не от голода…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Различение девушки не только чувствуют, но в случае необходимости активно к нему относятся. Обгоняя меня, девушка на секунду выразительно покосилась. В порядке утешения я предложил ей горсть мелочи из кармана, рублей пятьдесят, она отказалась, как и следовало ожидать. Я решил быть более добросовестным, заранее набравшись терпения, спросил, что с ней случилось. Несколько скованно, она всё-таки приняла предложение рассказать. Мы сели на лавочку. Потом я купил ей сигарет, при чём на последние пятьдесят рублей из её кошелька, ненавязчиво продемонстрированного мне пустым. Мы посидели ещё на одной лавочке и примерно через час после произнесённых первых слов, оказались у меня дома с пивом. Она боялась, но ехала. Инициатива – не расставаться – исходила от неё. Я только немного запутался, что ей нужно – пиво или утешение?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Это выяснилось после пяти встреч. Моя новая знакомая была алкоголиком. Муж поддавал ей за это. Он был тоже алкоголиком, но их утягивало в одну и ту же воронку, почему-то, порознь… Довольно скоро после очередной стычки с мужем, выбравшись из какой-то лужи, пьяная, в рваных чулках, она появилась у меня и хотела пива. Я позвонил её маме, чтобы забрала… Не хотелось связывать себя сексуальной цепью с ней. Мы довольно быстро притёрлись. Я заметил, что при нашем интимном контакте запах алкогольного перегара от неё отлетает куда-то в сторону и меняется на человеческий. Это было интересно, но углубляться в различение я не стал. Лучше было ограничиться формальным удовлетворением сексуального любопытства, как «договорено» с толстушкой. Дело в том, что моя новая знакомая и она вместе не только алкоголики, их ещё и звали одинаково.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И, наконец, – третий случай! Одноклассница отзеркалила мой воздушный поцелуй, который я послал ей при расставании после случайной встречи. Чтобы убедиться, что она, действительно, ничего не хочет, я при следующей встрече, которые стали сыпаться на нас как из рога изобилия, навязался к ней в гости. Раньше мы могли не встречаться десятилетиями. Я думаю как А. Миронов, что с женой волшебника нужно сразу на сеновал, поэтому сам себя не понимаю, если выражаюсь эвфемизмами. Я прямо говорю, а то мне кажется, что я ничего не сказал, если смысл остался невыраженным, а прямо выраженный смысл в этом вопросе влечёт к провалу. Одноклассница мне отказала, но, видимо, всё-таки пожелала мне себя… Я познакомился с дамой, имеющей с ней какое-то внешнее сходство, долго в переписке запутывал её словами… и, наконец, запутал! «Ты намеревай, намеревай!», – заклинал Кастанеда; я и намереваю. Это получается у меня само собой. А был бы я Нарцисс, мог бы пользоваться отмычкой к женскому сознанию, под видом брака предлагая секс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Выходи за меня замуж. Будешь мне давать и будешь меня кормить!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– А ты что будешь делать? (из переписки). И забыла улыбнуться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Основополагающей проблемой в браке является различное отношение к времени. Мужу достаточно десяти минут эмоционального общения в день, а жена хочет, чтобы всё личное время он проводил с ней. Эмоции, игнорирующие время, могут нивелировать это различие, но то, что со временем «угасает», скорей всего, ими не является.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наши мысли открыты для чужой интуиции, но лимбическая часть мозга, возможно, только приёмник готовых интуитивных решений. Скорей всего, интуиция это – «пассажир без места». Сознание, как «место без пассажира», говорит «стоп!» интуитивным решениям: они возникают без обдумывания. Такой способ действий нарушает равновесие сознания, но интуиции следует приписывать некоторую безусловность, которая не может рассматривать сопротивление себе, как что-то значимое; в частности, сопротивление сознания. Можно привести один разительный пример смысловой запутанности в связи с этим.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Люди играют в рулетку. Нужно поставить на счастливый номер чуть раньше, чем он выпадет. Для интуиции это – самое то занятие! И игроки ставят на него! Потом они, почему-то, снимают свои фишки со счастливого номера. Люди, увешанные золотом, будто, жалеют этих фишек, рассыпая их, не глядя, на остальных номерах. Ставка сделана случайно. Съём уже не случаен! Это делает интуиция, действуя, почему-то, против своего, играющего в рулетку, Нарцисса. Просто мистика!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Что-то в нас отторгает счастливую случайность. Будто, гипнотическое эхо пронзает сферы тела всё глубже и глубже. Сознание властно отодвигается. Действие руки, снимающей фишку, ему не принадлежит, оно всего лишь свидетель, который выглядит, как соучастник и главный обвиняемый в своих же неудачах. На дамочку бы никто не обратил внимания. Все расставляли свои фишки и поглощено следили за игрой: выпал 22-ой номер. И дамочка взволнованно себя укусила за кулачок. Она только что сняла фишку с этого номера, а десяток других оставила. Все и вспомнили, как она дёргала руками… Золотистый парень сдвинул фишку на карэ… Номер, с которого он сдвинул, – выпал…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему предчувствие номера, который выпадет, расценивается интуицией, как опасность? Я сам обескуражен. Если фишка поставлена на счастливый номер, интуиция знает об этом. Нарцисс, конечно, не знает, но у него в зобу дыханье спёрло. «Я» начинает перехватывать Нарциссу дыхание, выходя на поверхность, а шарик может катиться и десять секунд. Если счастливую фишку снять, «я» спрячется или отлетит… Нарцисс снова может дышать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Verfluchte Teufel! – я сам снимал фишки!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Счастливый номер в рулетке – олицетворённая случайность, но Нарцисс между ней и «я» встревает. Случайность и «я», имея внешний характер, могут не дышать, а он – не может. Интересы Нарцисса для «я» – не пустой звук, но, оказываясь вовлечённым в игру, «я» начинает Нарцисс придушивать… и снимает счастливую фишку. Наше счастье и везение ему не по плечу, но Нарцисс будет играть!!!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Нарцисс оказывается между случайностью и «я», бежит между ними, как трещина. «Я» и случайность из-за этого тоже встречаются, как плюс и плюс, минус и минус.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды я наблюдал, как удача гналась за новичком. Он ставил на номер, и номер выпадал, но при следующем вращении рулетки. Его фишки стояли уже в другом месте. Случайность – всегда за нас, если это понимать правильно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если при игре в рулетку для «я» нет времени, и будущее, как настоящее, то нет для тьмы, превысшей света, и пространства. Об этом пишет Карлос Кастанеда. Дон Хуан толчком в спину переместил его на другой конец города. То же самое касается девочки, видевшей эмоциональный сон в поезде, но её проникновение сквозь стенку вагона есть описание в формах пространства и времени. У Горбовского есть описание ещё одного сходного случая. Некий местный житель шёл вдоль забора из колючей проволоки. В гостях он выпил и шёл домой, поглощено перебирая в памяти разговоры, и вёл их с собой. Забор всё никак не кончался. Наконец, устав идти, он пошёл к строению стороне. Это оказалась служба охраны. Там его узнали, как местного жителя, и стали допрашивать, как он попал на территорию охраняемой зоны. Он этого не знал. Весь периметр забора осмотрели: он не был повреждён. Местного дядьку отпустили домой, но случай, так сказать, попал в анналы… В какие-то эмоционально насыщенные моменты жизни «я» вовлекается и проделывает непредставимые фокусы. Они оказываются безусловней пространства и времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Интуиция, как свидетельство существования «я», тоже не функционирует в рамках пространства и времени. В этом смысле высказывается К. Г. Юнг: «Психические явления не ограничиваются пространством и временем, хотя бы частично не подчиняются физическим законам, существует надперсональный слой психики». Печень вырабатывает три литра желчи в сутки, кроме этого ещё пять литров крови циркулирует по организму, а в головном мозге, по словам профессора Савельева, всё время льётся струя жидкого электролита в палец толщиной и т.д. Любой неразрывно связанный с таким запутанным механизмом вектор неизбежно потерпел бы провал. Вера Ницше в тело с этой точки зрения мало обоснована. «Вектор» может носить и старую, и новую одежду. Он с ней неразрывно не связан, но эмоционально зависит от сбоев в организме, находясь над функциями тела. Это всего лишь невозможно представить в формах созерцания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;По мнению Канта, опыт играет решающую роль в сознании. Зачем он нужен, если в распоряжении «я» есть интуиция? Правильно, он не нужен для «я», более того, интуиция противопоставлена опыту, не считается с ним, хотя время от времени сливается с ним в некую духовность, если тьма, превысшая света, оказалась вовлечена в собственную жизнь эмоциями. Созерцая себя в детстве взрослым в клетчатой рубахе, я вылазил из автобуса, которые тогда ходили… Мысли, которые нас думают без конца и без начала, опираются на какой-то опыт. Мышление систематизирует опыт всю жизнь вместе с памятью. На основе опыта организуется внимание, но дети интонационно ориентируются в смысле до появления у себя опыта. Звуки служат, таким образом, входными цепями для некоего инобытия в материальный мир. Сознание фиксируется на всех уровнях операционной системы как опыт, начиная с ощущений. Вне сферы опыта остаётся только интуиция, она самоустраняется из восприятия сознания. И потом принцип отбрасывания какой-то части восприятия прослеживается в операционной системе последовательно. Чувства обобщают ощущения, отбрасывая какую-то часть. Внимание отбрасывает что-то, обобщая чувства. Рассудок частично обобщает опыт внимания, а разум – опыт рассудка, выдвигая идеи и прокладывая направления для практики. Разум приходит к идее Бога, как своему последнему обобщению, после чего покидает всякую почву опыта и полностью игнорирует его… почти как интуиция. Наша операционная система оказывается её зеркальным отражением с каким-то противоположным знаком.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если интуиция ценит жизнь Нарцисса, то операционная система в своём последнем обобщении не ценит ничего. Всё существующее изгоняется из сферы мысли вместе с опытом. Совершенный Бог уже не соотносит себя с «человеком на лавочке, грузно переваривающим пищу».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;И ещё одна зеркальность: за пределами опыта разум не может ничего, а интуиция может всё.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Идея Бога выглядит, как инерция ступеней операционной системы, последовательно отказывавшихся от опыта. Сознание задолго до идеи Бога не считалось с опытом и замечало только то, что содержалось в идеях разума, навязанных разуму, чаще всего, чужим опытом или дискурсом. Потом разум навязывает себя всему сознанию по цепочке вниз. Опыт ощущений отходит в тень, чувства, внимание и рассудок начинают соотносить себя с дискурсом. С самого начала операционная система демонстрирует двойственность: с одной стороны, накопление опыта, а с другой его игнорирование. Идея Бога – только завершающий штрих… Даже любимая наша практика – рассуждать, не опираясь на опыт… Мы извлекаем смысл из себя.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Наш опыт похож на интуицию, существующую за рамками пространства и времени, как обезьяна на Господа, потому что его пронизывает априорность. Априорность, как интуиция, отрицает опыт, «не нуждается» в нём.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Очевидная функция опыта – упорядочивать разнообразные эмоции Нарцисса, приводить их к какому-то общему знаменателю. Опыт нужен мотивациям, пронизанным эмоциями.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В молодости мы выбирает представления по вкусу. Факты наделяются правом на существование, если позволяют понимать мир, как определённость, и поддерживают нашу важность. Представления отсекают всё лишнее, и картина мира выглядит стройной, но после этого мир остаётся стройным недолго, до первых столкновений представлений с практикой. Как только она начинает приносить опыт, возникает нестыковка опыта с представлениями. В конце концов, нестыковка добирается до самого верха: «Бог создаёт дьявола».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно сказать, что обладатель разума чувствует себя в тупике: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет»… Чацкий справился с тупиком относительно легко: «Карету мне! Карету!». Тупик для Вертера обошёлся более дорого… Также остро, как Вертер, напоролась на свои интеллектуальные схемы французская революция. Свобода, равенство, братство, добродетель, богиня разума… и гильотина, упорядочивающая мир. Потом «драмы сарказма», «непарадные движения души»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Хорошая новость, что способности к обучению, из которого проистекают наши представления, можно противопоставить способность к самообучению.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если обратиться к опыту, накопленному где-то в памяти, то можно заметить мысли, оставшиеся в тени. Мы замечали возможность иного анализа ситуаций, в которых оказывались, автоматически фиксировали их в памяти, но были обучены чужому опыту и проявляли конформизм. Личное схватывание оттеснялось обучением. Устав от одних и тех же бессмысленных ходов, мы, в конце концов, увеличили своё схватывание под микроскопом внимания, и привычные суждения… дрогнули. Они, конечно же, встали на дыбы, когда мы провели инвентаризацию взглядов, потому что представляют собой понятия и оценки, но «если делаешь то, что делал всегда, то и получать будешь то, что получал всегда». Выбора всё равно нет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Преодолев их сопротивление, мы развиваем в сознании структуру, отличную от интеллекта (или разума), который есть способность к обучению. И новую структуру лучше всего определить, как ум. На мой взгляд, это не перепуганное сознание «собачёнки», вращающей головой во все стороны, выдумывающей, под гнётом страха, Идеальный Образ, а потом Идеальный Образ себя. Ум – не только опережающее отражение действительности, а, прежде всего, личный, активный опыт.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обучение стремится сделать человека «приемлемым членом общества», самообучение к такой цели тоже стремиться, и его хорошо совмещать с обучением, но между ними есть и противоречие. Профессор Преображенский советовал Шарикову учиться. Тот предпочитал жить своим умом: в результате получилось то, что получилось. Так что ум – не панацея. Он тоже пребывает в рамках опыта, но ум – индивидуален, и в нём есть нарциссический акцент. Возможно, представители совести начинают развитие своего сознания с обучения, а Нарциссы развивают сначала ум.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Среди свойств ума – стремление к сомнению. Это иллюстрирует вопрос Черепахи Ахиллу. Она превращала простое трёхчленное умозаключение в тысячечленное вопросом: «Если это верно». (Что черепаха сказала Ахиллу). Заслуга ума – в обнаружении никем не установленных связей, и здесь возникает одно тонкое место. Среди женщин есть Нарциссы, но женщины ничего не изобретают. Никаких новых закономерностей они не открывают, как должно бы быть: периодическую таблицу химических элементов придумали не женщины, педагогику написали не женщины, даже Шанель №5 придумали двое мужчин: парфюмер Веригин и коренной москвич Эрнест Бо – эмигранты из России. Есть даже мнение, что у женщин нет ума. Профессор Савельев сообщает нам, что женщины имеют слабо развитые лобные доли мозга. Мы принадлежим к одному виду: эти доли сначала развивались у женщин, как способность делиться пищей, потом достались в наследство мужчинам. Но факт остаётся фактом: женщины ничего не изобретают. Как всегда, нас выручает зеркальный смысл. Дихотомия – самый признанный метод научный классификации, и при движении смысла в двух направлениях сразу, один смысл оказывается всегда ведущим, а второй беспомощным, как отражение в зеркале. Зеркальное отражение не может поднять руку вместо вас, только вместе с вами. Изобретения женщин существуют. Женщины способны на творческую комбинаторику. Они могут задавать тон, как это делала Коко Шанель. Строго говоря, она изобрела новый способ одеваться, но не саму одежду. Двумя фотографиями женщина может показать лицо, фигуру, ухоженность и благосостояние. Это – уже известные ориентиры, но всё равно впечатляет. Новый свежий взгляд на действительность женщинам доступен даже больше, чем мужчинам, и всё может быть просчитано, кроме шарма, а женщины его изобретают. Они не изобретают что-то вроде операционной системы Билла Гейтса, зато, прекрасно умеют этим пользоваться. Девочки учатся лучше мальчиков.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Не смотря на то, что девушки могут замечательно обучаться, но, попадая в затруднительные обстоятельства и заблудившись в жизни, ищут выход не при помощи разума, а при помощи ума вместе с телом. Как правило, они находят его, даже если и заблудились при помощи ума. При этом в их уме и в разуме, как и во всём опыте, нет ничего такого, а вот интуиция женщин иногда себе заставляет позавидовать. Опыт имеет смысл, пока собирается, и напрягаются эмоции. Потом это почти бесполезная коллекция, только выбросить и начать хотеть всё сначала. Ум, разум или опыт Нарцисса не играют решающей роли в нашей жизни. Её подлинные основания покоятся в доверии или недоверии к разуму, уму или опыту, и почти не имеет значения – был человек умный, разумный или опытный, если утрачена связь с этим зазеркальем. Ответ, чему доверять, а чему нет – уму, разуму или опыту – доступен только интуиции. Без интуитивного равновесия в жизни нам будет обеспечена та или иная степень слабоумия или безумия с возрастом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тьма, превысшая света, заботится о нас. Всякие «мести» обидчикам возникают в воображении. Нарцисс может в воображении «выпустить пар», регулируя течение фантазий, но не может себе позволить любые. «Я» мог бы позволить любые, разотождествиться, в том числе, и бессознательными тормозами подкорки, но, пожалуй, в фантазии «я» и Нарцисс объединены. Социально воспитан именно Нарцисс.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Однажды я смотрел телевизор вместе с актёрами театра. Они обсуждали между собой происходящее на экране в коротких словах. Меня задела одна странность. Они смотрели кино, не как я. Вместо жизни на экране актёры видели игру актёров, оценивали амплуа. Я ухватил мысль, даже понял, что они правей! Меня тут же накрыла привычная инерция восприятия. Я только запомнил их точку зрения. Мозг напрягся, пропуская в себя информацию, вычёркиваемую сознанием.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Через какое-то время я тоже стал видеть игру актёров. Я по-прежнему вовлечён в инерцию привычного восприятия фильма, и вижу на экране людей, живущих своей содержательной жизнью, но могу заметить и что-то другое. Вот Алла Борисовна играет сильную женщину, которая «плачет у окна». Раньше бы я посчитал, что это какая-то особенность характера сильной женщины, сейчас замечаю, что она едва не смеётся. Я стал замечать, что актёр имеет и другие мысли. Вот «Саша» обнимает «Машу», как будто, «Машин» муж ему говорит: «Теперь её обнимай!». Короче, «Сашу» переклинивает. На экране он с «женой», в основном, разговаривает, и тут великолепен, как муж…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот Александр Домогаров и Владимир Ильин сыграли свою часть в эпизоде, как-то заранее откинувшись ехидно. Будто, смотреть на что-то собираются… Меня это заинтересовало. Я тоже стал смотреть. Далее их коллега играет пьяного. Он, конечно, это делает, но даже я понимаю, что это… гипноз сцены.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Обучающими метафорами может быть, что угодно. Сознание похоже на очаг в каморке у папы Карло, нарисованный на холсте: пламя не настоящее и не движется. Время от времени «я» перерисовывает пламя, проявляя себя в различениях, но пламя и после этого остаётся нарисованным. Одновременно где-то в сознании присутсвует и настоящий огонь, и профессор Брюс Худ, определивший «я», как пустоту, мог бы вслед за Гегелем наименовать её неким инобытием, собирающим вокруг себя то, что поддаётся анализу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Взаимодействие «я» с операционной системой осуществляется мгновенно.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Представляется, что безусловные рефлексы будут поважнее условных, и они тоже действуют мгновенно. В безусловных рефлексах «я» возникает из своего инобытия, защищая Нарцисс, но остаётся вне времени. Значит, в области этого инобытия. Состояние «вне времени» активно присутствует в операционной системе. «Ноль времени» уходит на логические операции, сменяющие друг друга, точно так же мгновенно сознание переключается в работе с разума на ум. А сколько времени требуется интуиции, чтобы сработать? Реактивный разум Хаббарда, который действует хоть через год, хоть через девяносто лет, представляет пример безразмерности времени в обратную сторону. Когда инграммы выражают свой смысл, скорее, время течёт из них, чем они текут с рекой времени. То есть времени для эмоций, лежащих в основе работы операционной системы, не существует: – ни много, ни мало.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Только рефлексия нашего сознания протекает во времени. Наша жизнь уходит на согласие с тем, что мы чувствуем – на подтверждение дискурса, который царит в сознании. Дискурс ощупывает наши мысли и ощущения, даёт на них добро и звучит в нашей голове. Вся жизнь уходит на его рекомбинацию.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почему-то сюрреалисты считают, что в социуме люди существует впустую, а сумасшедшие живут более насыщенной жизнью. Сумасшедшие тоже скрывают свои мнения, а если вдруг этого не делают, то становятся заметны… Более того, искусно следующие дискурсу, считаются нормальными.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под насыщенностью жизни подразумевается проявление эмоций, но жизнь эмоций – большая загадка. Преимущество сумасшедших при отсутствии торможения в коре головного мозга выглядит сомнительным. Одна такая в нашем доме говорила, что соседка с верхнего этажа льёт грязную воду на стену дома во время дождя, чтобы грязь стекала у неё по стеклу. Легко заметить, что у сумасшедших общая для всех картина мира. Это вредительство соседки сверху, а не снизу. Всё течёт сверху вниз, а не снизу вверх. Они так же унылы в своей воображаемой реальности, как и нормальные, запутаны только по-своему. Если содержательная жизнь психики, сама себя не различающая, действуют кому-то на воображение, то, конечно, каждому – своё; но вот Серафим Саровский смог запретить змеям ползать вокруг своей обители! Они там до сих пор не ползают. Змеи кишат вокруг в радиусе нескольких километров, но рядом их нет, – пишет Горбовский. Он тоже договорился с тараканами в своей квартире, чтобы ушли… у него получилось. Я договорился со «своими», по примеру Горбовского. Лет двадцать их тоже не было, но когда я вспомнил и рассказал об этом жене, она, видимо, решила померяться силой, и… вернула тараканов. Я «угостил» их дихлофосом. Жена тоже поняла, что без них лучше… Ещё я рассказывал жене об одной сестре, лечившей брата от порчи. Эту историю мне сообщил сам брат: сестра свела с него болезнь в куриное яйцо заговором, пошла ночью на лесной перекрёсток, чтобы разбить яйцо, била со всей силы о камень и не разбила. Жена кратко сказала: «Она была просто слабая»…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Иисус Христос ходил по воде… вот это я понимаю: насыщенная жизнь!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;То, что «я» остался не открытым после стольких попаданий в него то философов, то психоаналитиков, то нейрофизиологов, можно считать каким-то недоразумением. Формы созерцания сбивали всех с толку. Кант подошёл к «я» с одной стороны, Декарт – с другой. Такое впечатление, что их открытия просто не систематизировались под рубрикой «я». Ницше тоже анализировал операционную систему и вообще заявил, что нет никакого «я»!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Сфера всякого субъекта постоянно разрастается или сокращается, постоянно перемещается и центр системы: в случае, когда он не в силах организовать усвоенную массу, он распадается надвое. С другой стороны, он может преобразовать более слабый субъект, не уничтожая его, в подручную себе силу и до известной степени образовать с ним вместе новое единство. Не «субстанция», но скорее нечто такое, что само в себе стремится к усилению и что хочет лишь косвенно сохранить себя (оно хочет превзойти самого себя)». Ницше замечал ноль времени: «Между двумя мыслями ещё имеет место игра всевозможных аффектов, но движения слишком быстры, поэтому мы не замечаем их». Он задавался вопросом: «кто активен?», «кто истолковывает, констатирует?». Что-то оставалось ему непонятным, но, не смотря на вопросы к себе, Ницше категоричен: «Мы не имеем права спрашивать: кто же истолковывает?».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он поставил перед собой какую-то цель и уделил самое пристальное внимание борьбе между описанием мира его схватыванием. Принцип отбрасывания какой-то части восприятия и подчинение восприятия дискурсу Ницше описывает следующим образом: «Самое существенное в мышлении включение нового материала в старые схемы, уравнивание нового… Мера того, что вообще доходит до нашего сознания, находится в полнейшей зависимости от грубой полезности осознания. Всё, что осознаётся, есть некоторое конечное явление, заключительный акт… Ощущение, которое наивно предполагалось обусловленным внешним миром, скорее обусловлено миром внутренним. Истинное воздействие внешнего мира протекает всегда бессознательно… Основной факт «внутреннего опыта» – это то, что причина вымышляется после того, как действие уже совершилось. Боль проецируется в известное место тела, хотя не имеет там своего пребывания. Не существует ни «духа», ни разума, ни мышления, ни сознания, ни души, ни воли, ни истины: всё это фикции, ни к чему не пригодные. Дело идёт не о «субъекте и объекте», но об определённой породе животных, которая может процветать только при условии некоторой относительной правильности, а главное закономерности её восприятий (так, чтобы эта порода могла накоплять опыт)… Для того, чтобы определённая порода могла удержаться и расти в силе, она должна внести в свою концепцию реальности столько пребывающего в себе равным и доступного учёту, чтобы на этом можно было построить схему поведения. Каждая порода захватывает столько реальности, сколько она может одолеть и заставить служить себе. Фактов не существует, только – интерпретации. «Субъект» не есть что-либо данное, но нечто присочинённое. Нужно ли позади интерпретаций помещать ещё и интерпретирующего? «Молния сверкает», как разделение на действие и деятеля – фикция, наша грамматическая привычка к действию полагать деятеля. Наши потребности – вот что истолковывает мир. Мы подставляем какое-нибудь слово там, где начинается наше неведение, например, слово «я». Понятие субстанции есть вывод из понятия субъекта. «Субъект», будто многие наши состояния – действия одного субстрата, фикция. «Одинаковость» этих состояний мы сами создали. «Мышление полагает «я»; но до сих пор верили, подобно толпе, что в «я мыслю» лежит нечто непосредственно достоверное, что это «я» есть данная нам причина мышления, по аналогии с которой мы понимаем все другие причинные отношения. Как бы привычна и неизбежна не была теперь эта фикция, это одно ещё не может служить доводом против её вымышленности».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Так как «я» для Ницше не существует, во главу угла он поставил инстинкты: «Всё инстинкт, всё заранее направлено по определённому пути. Здесь отсутствует свободная воля. Инстинкт избирает сам себя, ибо он тиран»… Феномен тела наиболее богатый, отчётливый и осязательный. Допущение единого субъекта не является необходимым. Не менее позволительно принять множественность субъектов, солидарная деятельность которых лежит в основе мышления. Вера в тело фундаментальней веры в душу. Субъект-единство, стоящий во главе некоторого общества, зависит от управляемых, от условий порядка рангов и разделения труда. Борьба выражается в повиновении и повелевании. Некоторая неизвестность, в которой находится «правитель» относительно отдельных отправлений и беспорядков в среде управляемого им общества жизненных сил, принадлежит к условиям, при которых вообще приходится управлять. Мы учимся ценить необходимость видеть всё в общих, грубых чертах, ценить незнание, упрощение, фальсификацию и перспективное. Истина есть тот род заблуждения, без которого некоторый определённый род не мог бы жить. Ценность для жизни является последним основанием. Наш познавательный аппарат устроен не в целях «познания». Наш интеллект также является следствием условий существования; будь он нам нужен не таким – если вообще допустить, что мы могли бы жить иначе, – он был бы не таким. Весь познавательный аппарат есть абстрагирующий и упрощающий аппарат – направленный не на познание, но на овладение вещами. Нет сомнения в том, что все восприятия проникнуты суждениями о ценности (полезно или вредно, следовательно, приятно или неприятно). «Мораль – система оценок. Во всякой оценке дело идёт об определённой перспективе: сохранении индивида, общины, расы, государства, Церкви, веры, культуры. Это в самом существе своём является великим методом познания: позволяет ощущать разнообразные «за» и «против», возвышаться до справедливости – до понимания лежащих по ту сторону оценок добра и зла… «Хотеть» значит «хотеть цели». «Цель» предполагает оценки». Первая интеллектуальная деятельность – вера. Я верю, что то или другое так, а не иначе. Из того, что мы должны обладать устойчивостью в нашей вере, чтобы преуспеть, мы вывели, что «истинный» мир не может быть изменчивым и становящимся, а только сущим. Логика связана с допущением, что существуют тождественные случаи. Не «познавать», но схематизировать, придавать хаосу столько регулярности и форм, сколько потребно для наших практических целей. Наша вера в вещи есть предпосылка веры в логику. Логика, как и атом, есть конструкция подобия «вещи». Мы стоим уже на пути к тому, чтобы признать за реальность все эти ипостаси: субстанцию, предикат, объект, субъект, действие; создаём концепцию метафизического мира, то есть «истинного мира». Логика обладает лишь формулами для неизменного. «Сущее» составляет принадлежность нашей оптики. «Я» как сущее (не затрагиваемое становлением и развитием). Познание и становление исключают друг друга. Познанию должна предшествовать некоторая воля к созданию познаваемого. Логика есть попытка понять действительный мир по известной созданной нами схеме сущего. Есть лишь одно сущее – «я» и по его образу созданы все прочие «сущие».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Как-то беспокойно Ницше мыслит отождествление и различение и, пытаясь обосновать логику пользой «именно такого мышления», сам прибег к фикции: «Первоначально – хаос представлений, потом выработка регулярности на основе тождественных случаев». Прежде чем я толком научился говорить, у меня не было хаоса представлений. Отчётливое мышление превосходило словарный запас, но это совсем другая проблема, чем «хаос представлений». В физическом времени и пространстве всё сущее подчиняется физическим последовательностям или законам, которые могут быть открыты. Логика принадлежит внешнему миру, следовательно существует объективно. Она не выдумана, являясь общим всех объективных законов. Наряду с логикой имеют внешнее существование «я», интуиция и случайность.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;На логику воздействуют совесть и Нарцисс, пытаясь каждый подмять под себя. Это Ницше и демонстрирует, предлагая не различать тождества, тем самым, нападая на существование логики. В окружающем мире, по его мнению, тождеств, слава богу, нет. Но объективные законы, достоверность которых отрицать невозможно, позволяет открывать именно логика в нашем сознании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Найти последовательность в поведении Ницше достаточно просто. Он сам её определил: «Наше мышление пропитано отрицанием реального мира», – в этом всё дело. Его цель – разрушить тождества современного мышления. Образец этого мышления представляет вышедшая где-то в конце 19 века, книга «Скорбь Сатаны». По ошибке она была опубликована у нас под именем Брэма Стокера. На самом деле, автор женщина – Мария Корелли, и главная героиня книги тоже пишущая дама, инициалы которой содержат анаграмму самой Марии Корелли.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мэвис Клер живёт в сельском коттедже, и, по меркам Англии, особа не очень состоятельная. Коттедж – это «хижина дяди Тома», в соответствии с нашими реалиями. Мэвис Клер зарабатывает на жизнь (ни много, ни мало) своей гениальностью и, не смотря на коттедж, находится на вершине пищевой пирамиды. Её книги быстро раскупаются. В «хижине» есть безукоризненная служанка, других людей нет. Мэвис Клер живёт с птицами и собаками, а её снисхождение к обществу проявляется в том, что она пишет для него книги. Общество их жаждет: ясность мысли, блеск слога, красота выражений – всё это принадлежало ей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мария Корелли не ограничится этими похвалами Мэвис Клер. Восхваление собственной ипостаси далее потеряет всякие границы. Мэвис Клер превзойдёт всех благородных леди: в древнем Египте она вообще была царицей, а где-то за ледяными торосами на полюсе у Люцифера есть домик, похожий на её коттедж. При этом у Мэвис Клер безупречная нравственность. Будет намёк, что она ангел. Не заявлено, что Мэвис Клер – Бог. Мария Корелли удержалась… Сам Бог не спел ей хвалебную песню, но Люцифер несколько раз спел…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мэвис Клер возникла на страницах не сразу. Сначала появился писатель– мужчина. Можно подумать, что это и есть Фауст – главный герой.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Джефри Темпест снимает в Лондоне комнату, пребывает в полной нищете, даже голодает, у него маленький талант и заскорузлая нравственность. Мэвис Клер прекрасно осведомлена о его постыдной зависти к её гениальности. Она вообще осведомлена, знает всю лондонскую подноготную. Для ангельской чистоты в этом есть какое-то противоречие, но писательница его не замечает. Она добросовестно предаётся демагогическим оргиям по поводу нравственности Мэвис Клер, способным восхитить пастора.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Возраст Мэвис Клер специально не разглашается, но, судя по всему, она ровесница молодой леди Сибиллы, которая возникла по ходу сюжета. Мэвис Клер, наоборот, в сюжет почти не вписывается и существует параллельно с ним. По сюжету Джефри Темпест получил в наследство пять миллионов фунтов, и тут же познакомился с князем Лючио Риманцем, а леди Сибилла теперь должна стать его женой. Она провела детство в поместье по соседству с коттеджем Мэвис Клер. Сибилле запрещали играть с рыжеволосой девочкой из коттеджа, и она очень жалеет об этом… Свадьба леди Сибиллы и Джефри Темпеста прошла на самом высоком уровне, но в торжестве всплывает что-то, действующее тревожно на воображение. Очень скоро леди Сибилла умрёт. В ней откроется греховная страсть к красавцу Лючио Риманцу. Супружеский долг перед каким-то типом Джефри Темпестом с маленьким талантом и заскорузлой нравственностью ей, оказывается, следовало соблюдать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ещё до свадьбы леди Сибиллы погибла её мать, корчась в «когтях» дьявола. Эта благородная леди не позволяла рыжеволосой девочке из коттеджа играть с дочкой в замке. Она много лет разбита параличом, давно утратила красоту… Методичная, мстительная фантазия рыжеволосой девочки поставила последнюю точку, заставив старую женщину, под какую-то знакомую ей музыку, корится в когтях дьявола. Писательница со снисходительной усмешкой оставила в живых набожную тётку Сибиллы. Эта старая дева не конкурентка ей ни в чём. Папа Сибиллы после ужасной кончины жены сошёлся с пошлой американкой…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Собственно, леди Сибилла гибнет почти вынужденно. Особой досады у писательницы она не вызывает, но Мэвис Клер нужно самой выходить замуж. Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц. Джефри Темпест – товарищ по цеху. Фантазии о молодом миллионэре у Марии Корелли смешиваются с чем-то существующим… На протяжении повествования Мэвис Клер демонстрирует религиозное отсутствие интереса к происходящему, но все её комплексы реализованы и, почти не извлекаясь на свет, торчат из сюжета, как ослиные уши. В соответствии с этими запутанными комплексами, будущий муж сначала отдан сопернице. После этого соперницу необходимо погубить: как женщины любят друг друга… В соответствии с какими-то мифами сознания, Джефри Темпест выпачкан в саже вместе со своей книгой. После смерти леди Сибиллы Мария Корелли топит его в бушующем море. Он носится вместе с обломками яхты между небом и землёй. В результате он оказывается отстиран от всякой сажи, которой на него налипло не мало. Он ещё и совершил странную подлость, написал в журнал статью, захлёбываясь гадкой критикой по поводу последней книжки Мэвис Клер… Хаббард бы сказал, что Мария Корелли натягивает на себя победный вэйланс религиозной личности, врагов которой карает сам Бог.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Джефри Темпест заслужил смерть, но в море между жизнью и смертью он поклянялся «быть с Богом и только с Богом». Интересно, что это значит? Вроде бы, Мария Корелли удержалась… Джефри Темпест выжил, состояние, правда, потерял, но его книга стала продаваться и приносить маленький доход. После всего пережитого он изрядно очистился: черты чудовища плавно переходят в черты красавца, но, не смотря на преображение (мысль жениться на Мэвис Клер ему подсказал сам Сатана), в их будущем доме может быть только один хозяин. Это – Мэвис Клер. И она сама пишет ему записку с предложением посетить её, чтобы дать возможность проявить мужскую инициативу, которую она, на самом деле, берёт в свои руки.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У Марии Корелли, скорее всего, какая-то форма женского мифа, иерархичная в порядке конформизма с патриархатом, а может быть, в каком-то собственном порядке. Считается, что женщина раздумывает «любит-не любит», боясь ошибиться. Если любит, то всё для тебя сделает, если не любит, – ты всё для него сделаешь. Это выглядит резонно с точки зрения «объективного» мужского взгляда, но женский миф позволяет Мария Корелли слепо на себя полагаеться и не сомневаться в любви к себе. Её задача, как можно полнее скомбинировать свои «хотелки» на его основе. Это получается не вполне изящно, но зато по-честному. Мария Корелли оказывается проводником в область неожиданных представлений.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Авраамические религии подчинили себе миф самок, лишили собственного голоса, навязав женщинам некие мужские представления: муж должен быть защитой, опорой… Вот для Марии Корелли: муж должен быть тряпкой! В тряпку женщина заворачивает уязвимые места души и тела. Это похоже как-то на защиту и опору, но акцент всё-таки оказывается переставлен. Писательница сразу начинает смотреть на жизнь глазами мужа, повествование ведётся от его имени, но подразумевается тоже что-то другое, а не мужские представления.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дьявол и религиозность Мевис Клер выглядят смысловыми крайностями в фантазии писательницы. На самом деле, всё более однозначно. Дьявол – её религиозность. Символ женского мифа – Медуза Горгона – пребывает в аду. Дьявол – представитель ада в царстве мужских религий, договороспособная форма женского мифа вместо Медузы Горгоны и прочих женских адских символов. В результате авраамические религиозные представления ничему не соответствуют. Они выражаются Марией Корелли, как положено, но лгут уже по-своему, а не по-мужски. Мария Корелли делает мужа управляемым, слабым и для себя предсказуемым. Это законно, резонно и оправдано с её стороны, но никаким религиозным воззрениям не соответствует. Эти воззрения так устроены, что в них можно втиснуть любое содержание.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Фантазия Марии Корелли стремится и к тому, чтобы деньги дьявола вернулись к ней после женитьбы. Сам Темпест «только с Богом, только с Богом», деньги потерял и не ищет, но их ищут профессионалы. Миллионы украли доверенные лица, подделав бумаги. Читателю намекается на счастливый исход. Банк деньги найдёт. По-хорошему, надо бы деньги отдать на церковь, но говорить об этом Мария Корелли не хочет…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Проклятые поэты» придумали, как обойти общественную скуку, и воспели «женщину с прошлым», чтобы «чесать блуд». Марию Корелли не интересует просто преодоление барьеров внутри общества. Она различает женское счастье по-своему. Ей нужен муж, при чём богатый, она установит с ним значимые для себя отношения, но в принципе такие же снисходительно доминирующие, как с птицами и собаками. Самостоятельное мышление, а также то, чему её научили, синкретично сливаются в творчестве Марии Корелли, но в принципе её ум и разум различимы.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Тёмный предшественник не позволит нам заблудиться: нравственность – это то, что людям нравится. Мужчинам нравится чесать блуд, женщинам нравится, чтобы был муж. Откуда взялись авраамические религии, почему женские символы сознания загнаны в ад?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Когда у нашего хомячка появилась самка, бедный Роня похудел, из него стали выглядывать тонкие косточки, и шерсть полезла клочьями, а после третьего помёта детёнышей он вообще умер. Самка то и дело замирала в позе, удобной для сношения… Роня вообще-то был сообразительный! Он сам установил с нами эмоциональный контакт. Когда мы проходили мимо клетки, вставал на задние лапы и кивал нам головой снизу вверх, был очень милый с раскраской, как у бурёнки. Он стал бегать по квартире, как член семьи. Самка тоже бегала время от времени, но как посторонняя мышь. Можно сказать, что нас он обвёл вокруг пальца, но при сексуальном намёке с её стороны, умный Роня, почему-то, ничего не мог с собой поделать! Я думаю, если к самкам вернётся их чистое сознание, мир превратится в ферму по выдаиванию козлов.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Козлам» не просто отказаться от соблазна, поэтому целью патриархата является мужское выживание. Он дисциплинирует мужской соблазн и меняет акцент женского сознания, но религии с Богом-отцом скучнейшая вещь. Их обосновывает только этот смертоносный соблазн.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ницше не мог не чувствовать многослойности общественной лжи. Он бросил ей вызов. Современное Ницше сознание (да и современное нам) с трудом может оперировать в действительном мире. Всё, что в этом мире делается, – грех, и, опережающе отражая действительность на путях фантазии, сознание от предписанной нравственности приходит к Сатане. Девушке невозможно выйти замуж, не прибегая к его помощи. Дьявол – это гарантия успеха «предприятия». Имя Божье, конечно, поднимается, как флаг в советских фильмах в конце, но это всего лишь фетиш, который есть естественный объект общественного сознания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Судя по всему, в коттедже Мэвис Клер живёт всю жизнь. Возникает вопрос: где её старшие родственники, которые есть у Сибиллы, их тоже Бог покарал?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;– Где брат твой, Каин!? – вопрошает Бог, как в начале времён, и слышит в ответ ложь. Людям не под силу взять установленную планку и «возлюбить ближнего», и это интеллектуальное убожество нужно было реформировать.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ницше не бросил, а, можно сказать, принял вызов, когда провозгласил: «Бог умер!». Он назвал Сократа евреем и приковывал к позорному столбу. Тот в своё время выдвинул формулу разум= добродетель= счастье. «Сократ проник в эллинский мир, придумал добродетель, которая тиран над инстинктом, чтобы этот мир разрушить!». – Декарту тоже досталось: он выводил своё «я» из субстанции, то есть из Бога. Cogito Декарт обосновал следующим образом: «Я счёл нужным допустить, что нет ни одной вещи, которая была бы такова, какой она нам представляется. Поскольку есть люди, которые ошибаются даже в простейших вопросах геометрии, я, считая и себя способным ошибаться не менее других, отбросил, как ложные, все доводы, которые прежде принимал за доказательства. Наконец, принимая во внимание, что любое представление, которое мы имеем в бодрствующем состоянии, может явиться нам во сне, не будучи действительностью, я решил представить себе, что всё когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем видение моих снов. Но я тотчас обратил внимание на то, что в это самое время, когда я склоняюсь к мысли об иллюзорности всего на свете, было необходимо, чтобы я, рассуждающий таким образом, действительно существовал. И заметив, что истина: я мыслю, следовательно, я существую, – столь тверда и верна, что самые сумасбродные предположения скептиков не могут её поколебать, я заключил, что могу без опасений принять её за первый принцип искомой философии».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ницше на это возразил: «Мыслят, следовательно, существует мыслящее» – к этому сводится аргументация Декарта. Но это значит предполагать нашу веру в понятие субстанции «истиной уже а рriоri», ибо когда думают, что необходимо должно быть нечто, «что мыслит», то это просто формулировка нашей грамматической привычки, которая к действию полагает деятеля. Короче говоря, здесь уже выдвигается логико-метафизический постулат – не только нечто констатируется. По пути Декарта мы не достигаем чего-либо абсолютно достоверного, но приходим лишь к факту очень сильной веры».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Кант тоже относился с долей сомнения к выдвинутому Декартом тезису. Он считал, что его общей посылкой является: «Всё мыслящее существует».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Если внимательно взглянуть на то, что говорит Декарт, следует признать, что он выводил своё cogito на основе различения. Кант переиначил различение в отождествление, в дедукцию, которая сравнивает большую и малую посылку и отождествляет их. Когда-то он сам писал: «Аналитические понятия чистого разума, – самый надёжный и плодотворный способ познания». Когда-то это приводило его в энтузиазм, и он утверждал, что и априорные синтетические сужения возможны, как возможна математика. Это опроверг Гегель, и Ницше повёл себя очень странно. Он стоит на стороне Гегеля в возражениях Канту, но в отношении Декарта в том же вопросе встал на сторону Канта. Кто отличает «априорные синтетические суждения чистого разума» от «априорных аналитических суждений чистого разума»?<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Можно манипулировать своим отражением и, встав перед зеркалом, поднять руку. Отражение её тоже поднимет. Мы «заставляем» его, но отражение не может поднять руку и заставить это сделать нас. Оно воздействует на нас из зазеркалья, отражая нашу внешность, но иначе. Кант переводит различение в отождествление и переставляет пассивное и активное местами, следствием этого оказывается неразрешимая путаница. Он выдвинул собственное, рассыпающееся на глазах сogito. Делёз к нему присоединился, но сделал cogito Канта, и cogito Декарта свою экспертизу: «Форма, в которой неопределённое существование становится определяемым через «я мыслю», есть форма времени. Моё неопределённое существование может быть определено только во времени, как существование феномена. Спонтанность, которую я осознаю в «я мыслю», может быть понята только как переживание пассивного мыслящего существа, чувствующего, что его мышление, его собственный рассудок, то, чем он говорит «я», производится в нём и на нём, но не им самим. Одним словом, надлом или трещина «я», пассивность мыслящего субъекта – вот, что означает время… Декарт сводил cogito к мгновению, исключая время».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вот с этим у нас никаких проблем! Декарт – наш человек! Кант и Делёз просто попали в плен формы созерцания, пытаясь через неё определить сogito. «Я» никак не находится, потому что это не феномен. Очаг на холсте находится. Это и есть cogito Канта!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;У эмоций дихотомичная структура бытия-инобытия. Их полюса являются трещиной друг для друга. Они – мнимые числа, отрицающие друг друга, но не существующие друг без друга. Мнимое число, возведённое в квадрат, даёт в результате минус единицу. Это – число отрицательное, но уже реальное – феномен. Делёз, присоединившись к cogito Канта, тоже попал в бесконечные противоречия. В символизирующую для него саму мысль трещину даже вносится неразбериха: «Мы видели, каким образом несогласованность способностей, обусловленная исключительностью постигаемого каждой из них трансцендентного объекта, тем не менее, содержит в себе согласие, благодаря которому они по бикфордову шнуру передают друг другу неистовую силу; но это «несогласованное согласие». Оно исключает форму тождества, совпадения и сотрудничества, присущую обыденному сознанию». «Микроскопическая трещина становится макроскопической, философский стиль – художественным, трещина бежит по «я», миру и Богу. Космос превращается в хаосмос. Божественный порядок – в дьявольский».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Все были где-то в шаге от того, чтобы различить, но не сделали этого. Кант заметил, что нравственный закон внутри нас обосновывает человеческую свободу, и не заметил, что он совсем не коррелирует с формами созерцания, не существует в них. Без свободы воли подчинение нравственному закону делает человека автоматом и, призвав следовать нравственному закону по своей воле, Кант услышал в ответ… смех. Философы дотянулась и до альтернативы нравственному закону, которым оказалось Ничто, но альтернативы свободе тоже нет. На самом деле, смысл должен быть каким-то простым. Не может он быть безусловностью в мироздании, будучи весь каким-то переломанным.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Чтобы справиться с хаосмом, Ницше отверг «субъект», «предикат», логику, но погрузился только в психику. Сверхчеловек – нарциссическая идея. Тем не менее, благодаря Ницше, возникла интеллектуальная свобода мыслить моральное. Его слова были услышаны: «Наш мир стал ложным благодаря тем свойствам, которые составляют его реальность: благодаря его изменчивости, становлению, множественности, противоречию, противоположности».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вслед за Ницше Фрейд поставил на место «я» либидо. Как и Ницше, он остался внутри психики. Легко доказать, что либидо не безусловность, если подвержено сублимации, и то, что сублимирует либидо, безусловней. Ради объективности нужно сказать, что «Воля к власти» оставалась в черновиках. Книга опубликована сестрой после смерти Ницше, и дело могло быть ещё в установлении взгляда. «Воля к власти» и «вечное возвращение», как две основополагающие идеи Ницше, друг другу противоречили. Им предстояло рано или поздно столкнуться, и Ницше надо было выбирать, потому что на вопрос, кто вечно возвращается, ответ: инстинкты, – не имеет смысла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видимо, напряжение мысли было велико. Возможно, в глазах упавшей лошади Ницше увидел что-то… по разуму пробежала «трещина», но свою судьбу он уже предсказал к этому времени: «Философ появляется, когда настаёт время опасности. Когда колесо истории набирает скорость, философия и искусство занимают место исчезающего мифа. Но они далеко опережают свое время, потому что внимание современников обращается на них только медленно и постепенно».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Формы созерцания и физическое пространство и время, видимо, отличаются. Если закрыть глаза и представить себе пространство, перед мысленным взором появится пустота. В пустоте можно проводить бесконечную линию, но если открыть глаза, взгляд начнёт натыкаться на предметы. Линия будет вынуждена их огибать. В отличие от формы созерцания реальное физическое пространство наполнено материей.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Время можно представить чем-то прилипшим к материи, выпотом на ней или самой материей, плавно или скачкообразно изменяющейся.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Формы созерцания сливаются друг с другом, как пустота и материя. Время оказывается не отделимо от своей стрелы из-за непрерывного изменения материи, но сознание, опережающе отражающее действительность, не есть материя, и не есть пустота. Если стоящее время для материи может быть невозможно, то для сознания возможно состояние вне времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Изменения материи происходят не хаотично, подчиняются закономерностям, обладают правилами и имеют смысл. Как у течения времени возникли эти смысловые закономерности? Течение времени подчиняется смыслу.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Эмоции манипулируют стрелой времени. Инграммы Хаббрада не ветшают, и, скорее, время течёт из них, чем они текут с рекой времени. В то же время эмоции – это сознание и опережающее отражение действительности. Если течение времени отменимо, хотя бы для чего-то, оно не безусловно. Возможно отсутствие времени, его ноль, а может быть, и минус, как при отдёргивании руки от обжигающего предмета, и мне довелось лично убедиться, что ноль времени существует – тот самый лабиринт прямой линии Эона, о котором говорит Делёз.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В литературе встречаются описания разрушений своего тела в воображении. Моё детское видение себя взрослым в клетчатой рубахе сопровождала тоже «пыль в лёгких». «Я» таким путём выходит на поверхность, либо, наоборот, внедряется в Нарцисс. Формы созерцания здесь нас путают, но «разрушение Нарцисса» может оказаться причиной ясновидения, телепортации и прочих чудес. При этом непременным условием оказывается иное течение времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сначала приводимый ниже текст был коротким рассказом. Он начинался: «Толкнув дверь магазина, я сразу услышал шум многолюдной толпы. Ноги, почему-то, приросли к полу. Сделав остановку, я обратил внимание на руку, которая осталась лежать на ручке двери с вывернутым вверх локтем. Рука вела себя исключительно самодовольно. Я удивился, отметив её глумливое сопротивление скромности и красоте, всегда сопровождающим мои действия. Некая робость поправить руку вызвала у меня весёлое настроение… Укол действительного страха возник следом. Рука опиралась на ручку двери тем же неприличным образом, не смотря на обращённое внимание. Злясь на себя, я силой решил призвать её к порядку. Почему-то сократились мышцы ног, наиболее далеко отстоящие от руки»… – Но причина, по которой «ноги приросли к полу», от меня ускользнула. Я стал её искать. Это затянулось на много лет.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В итоге «ноги» унеслись на восьмисотую страницу. Мной бесконечно различались события, происходившие в фантазии. Я вспоминал их, как бы пятясь затылком. Есть причина не считать это иллюзиями, выдуманными позже. Без них у рассказа нет начала. Без них всё является каким-то продолжением. Теперь начало есть, но столько мыслей даже в фантазии не могло проскользнуть в голове. Я стоял в оживлённом проходе, который загораживал собой, а когда очнулся, меня даже толкнуть не успели. Время стояло вместе со мной.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ниже я привожу отрывок о разрушении Нарцисса, далеко не полный (не восемьсот страниц), чтобы дать представление о том, что такое ноль времени.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;«Толкнув дверь магазина, я сразу услышал шум многолюдной толпы. Крикливые нотки, вскакивая друг на друга, понеслись на меня, суетливо сверля воздух. В лицо повеяло тепловатой сыростью, и вяло вспыхнула какая-то апатия. Казалось, я открывал эту дверь в течение долгих лет сотни, если не тысячи, раз. Апатия была знакомой. Тут моя мысль невольно застопорилась. На самом деле, я был здесь впервые и вообще находился в чужом городе: за тысячи километров от дома. Апатия, тем временем, достигла степени полноценного горя. Грудь глубоко стеснилась, тщательно и последовательно выжимая из себя воздух. Я намеренно усмехнулся. Это сбило дыхание ещё раз «по горизонтали».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Щёки судорожно напряглись… В них натянулись нити, по которым сбежал электрический ток в сторону заранее занывшей челюсти. На всякий случай, я соединил зубы, чтобы громко не клацнули… По челюсти медленно змеилась воображаемая боль, подбираясь к её связкам. Она представлялась мне заранее, остро уколов скулы, как настоящая. Кости нестерпимо заныли. Из-за сжатых зубов боль возросла очень круто. Я решил снова разъединить их до того, как ток, действительно, достигнет скул.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Багрово красный язык тут же распластался и вылез между зубов, и мягко струился между ними, как пиявка. Челюсть неожиданно дрогнула, зубы его слегка прокусили. Кажется, я почувствовал во рту кровь. Челюсть дрогнула ещё раз уже сильно. Язык был теперь прокушен глубоко. Целая лужа крови появилась во рту. Почти откушенная часть языка держалась на нижней кожице, но я чувствовал себя, как обычно. Язык тоже оставался прямым. По идее, его откушенная часть должна была повиснуть на кожице. Он не мог оставаться прямым. Кожица немедленно порвалась: часть языка булькнула в черную лужу. Жидкость в ней грузно колыхнулась. Теперь кровь хлынула, наполняя рот. Я был ошеломлён… Казалось, я захлёбываюсь кровью, но горло оставалось сухим. Кровь не текла и по подбородку. Губы тоже были сухими. Видимо, всё опять происходило в воображении. На всякий случай, я втянул язык поглубже.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Почти в тот же момент зубы оглушительно щелкнули. За первым щелчком последовал второй, третий и так далее… Щелчки происходили через краткие промежутки времени. Я осторожно подвигал языком. Он онемел, но ворочался.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Под языком катались отдельные, твёрдые крошки. Это возбудило у меня какие-то подозрения…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;После быстрого движения языком между щелчков по нижней кромке зубов, твёрдых крошек появилось гораздо больше. Движение языка в обратном направлении рассыпало почти все зубы. Из десен торчали только острые осколки. Я понял, что это навсегда. Лучше было прокусить глубоко язык!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Видимо, щелчки были тоже воображаемые, зубы, скорей всего, остались целыми. Я решил просто сжать их. Это позволяло избежать всех сценариев. Длинные иглы боли, казавшейся мне теперь наименьшим злом, тут же глубоко прокололи связки скул. Боль была, как настоящая, хоть и воображаемая. Я на мгновение даже потерял сознание, опять же в воображении, тут же очнулся, чтобы, наконец, сжать зубы. Я, почему-то, не мог этого сделать. Лицевые мышцы окаменели и не слушались. Они стремились одновременно, и сжаться, и расслабиться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сбегающий электрический ток оглушительно зашелестел возле самой челюсти. Вместо того, чтобы ударить в неё с неистовой силой, он вдруг изогнулся как лента, и, пройдя в притирку с костью, бесследно исчез. Его круглый след остывал на десне, был ещё горячим, но боли не причинял. След стянулся в точку, и как только точка улетучилась, не стало и оглушительного шелеста во рту. Нити тока из щек бесследно исчезли… Я стоял ещё с заложенными ушами, плохо соображая. В горле, тем временем, скользил какой-то спазматический комок. Он был замечен мной с опозданием и мог быть вообще не замечен. Комок был довольно крупный. Он даже забуксовал в узком проходе горла, но после сложного зигзага протиснулся в нём под собственной тяжестью, едва не развалившись на куски, и оказался на каком-то просторе. Это могла быть только моя грудь.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Глаза не имели возможности видеть, но я мысленно последовал взором за спазматическим комком. Зрение понеслось сквозь чёрную трубку горла, потом остановилось в каком-то полумраке. Из-за чёрного угла появился светлый, эфемерный шарик. Как призрак, он двигался среди чернеющих органов, вызывая во мне умиление. Каким-то угасающим зрением я заглянул за угол, откуда он вылетел. Прямой проход открылся там, среди непроницаемо чёрных кубов. Они стояли как по линейке. Видимо, шарик пролетел по этому проходу. Дальний край кубов сливался с мраком и смазывался. Слабый свет шарика туда не достигал. Почему-то мне показалось, что это чернеет моя память…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Светлый шарик двигался, будто, не зная, куда податься. Он немного блуждал из стороны в сторону, будто чувствовал робость. Я смотрел на него во все глаза! Казалось, что его не может быть!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Шарик был(!) и даже регулярно содрогался. Между его встряхиваниями и содроганием моих нервов существовала какая-то связь. Именно после них его вибрации резко подскакивали. Сначала нервы в отдалении невидимо и грубо дергались, потом по шарику начинала бежать крупная дрожь и долго не гасла. Он терял форму и становился похож на сгусток тумана. Дрожь постепенно замирала, но мелкая не прекращалась никогда. Состояние полного покоя вообще не наступало до нового толчка.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Дёргающиеся нервы я не видел, они были вне сферы внимания.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мне, наверное, стоило опасаться шарика, провалившегося в грудь. На моей памяти такого никогда не было. В лучшем случае, в груди летели какие-то длинные пунктирные линии слева направо. Наверное, это были разбившиеся спазмы… Значит, я их тоже раньше проглатывал. Этому спазму по какой-то причине удалось уцелеть. Теперь он плавно погружался в моё тело с левой стороны груди. Видимо, дело было именно в этом: все разбившиеся спазмы летели влево.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Прозрачный, белый цвет шарика стал таким же, как у окружающих органов: сиреневым. Видимо, шарик отражал его, как зеркальный. Ещё могло быть, что он и сам отсюда. Возможно, я выдумывал его проглатывание. Шарик казался уже двухмерным кружком и вообще сливался с окружающими органами, на фоне которых летел. Отчётливость в его восприятии была связана только с его регулярными содроганиями. Без них бы я давно потерял его из виду. Его дрожь начинала меня всё больше интриговать… Казалось, шарик дёрнется в очередной раз и развалится… Туманная полоска вытянется и не сможет сгруппироваться. Она начнёт редеть, исчезать и… видимо, эта судьба и ждала его. Внутренне разбитый после приключений в горле, шарик не мог долго существовать. Его жизнь висела на волоске. Она пульсировала у меня на глазах и могла вот-вот оборваться. Возможно, я вижу её последние секунды. Это взволновало меня до слез…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сквозь повлажневшие глаза шарик стал неотчетлив. Я давал ему десяток секунд и с содроганием следил, как они истекают, но его выцветший кружок вдруг украдкой, даже не мигнув, слился с сиреневым фоном. Это произошло без всякого эффекта. Всё!.. Жизнь шарика кончилась. Мои опасения по поводу него не имели смысла. Моя жалость тоже была напрасной, и такая кончина меня совершенно не удовлетворила. Я почувствовал какой-то подвох…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я решил проявить бдительность, Зрение напряглось, но всё было напрасно. Я напряг глаза ещё острее, потом ещё как можно острее… Через какое-то время на сиреневом фоне появилась овальная белая чёрточка. Она могла быть какой-нибудь посторонней, но я решил, что обозначился полукруглый бок шарика, и впился в неё глазами. Почему-то, мне хотелось его видеть! Шарик нужно было видеть, во что бы то ни стало! Я приложил к этому все силы души.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Он снова полетел на фоне мрачных органов, отчётливо сверкая своим белым цветом. Я дышал умиротворённо и ровно, глядя на него, но неожиданно шарик, ослепительный и сверкающий, весь деформировался, исказился, загудел и заскрежетал. Он втягивался в поворот, разрушительный для себя. Я уже представил самые печальные последствия, но шарик не рассыпался, перестал скрежетать и полетел дальше, повернув под правильным прямым углом. Теперь он пересекал грудную клетку горизонтально, только не переставал нервно дёргаться. Грудная клетка была пройдена им до упора. На секунду мне показалось, что он может вылететь из неё без всякого труда на улицу, но возле самых ребер ослепительный шарик опять загудел и опять повернул под правильным прямым углом, не рассыпавшись. Мне были видны все подробности его движения. Шарик снова летел вниз. На этот разпогружение оказалось в два раза короче. Шарик повернул и полетел горизонтально, но прямой угол при повороте не был соблюдён. Следующий отрезок снова оказался в два раза короче предыдущего, и опять прямой угол при повороте не был соблюдён. Шарик уже летел извилисто, и, казалось, не успевает восстанавливать круглую форму. Долго эти повороты продолжаться не могли. Шарик должен был развалиться.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Длина отрезков его пути каждый раз сокращалась в два раза. Повороты уже нагромождались друг на друга где-то вдали от меня. Я только чувствовал их зуд. Жизнь шарика подходила к концу где-то вне поля моего зрения. Я ждал его обречённо, но этот конец никак не наступал: зуд поворотов, по-прежнему, не утихал. Они уже сидели друг у друга на голове. Это была уже какая-то фантазия, но подозрительная щекотка следовала по тому же пути под кожей на груди, по которому в моём воображении двигался шарик. Она ошарашила меня. Я чувствовал даже вздутие под кожей, как дорожку. Мелкие волоски на вздутии поднимались дыбом, потом опускались.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Вслед за средоточием щекотки плёлся мой ужас… Что-то было проглочено мной. Я сосредоточил взгляд в себе, вспомнил всё, что было. Слабенькая, кривая усмешка случайно возникла на лице. Видимо, когда я улыбнулся, что-то попало в рот. Кажется, зубы были сжаты. Всё равно попало!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Внутри у себя я заметил световую полоску в полной темноте. Она длинно чиркнула, упав на овальное, чёрное дно, возможно, желудка, потом стала, плавно загибаясь, подниматься по инерции вверх. Как я мог это видеть? Полоска, тем не менее, ползла и ползла. Всякая инерция её медленного подъёма уже иссякла несколько раз. Я подождал ещё немного. Полоска ползла.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я фантазировал её! Этой полоски, на самом деле, не существовало. Я решил навести на неё пристальный взгляд, чтобы рассмотреть собственную иллюзию. Полоска покладисто приблизилась к глазам… Иллюзия была слишком уж реальной. Оказалось, что на светлом её кончике вращается чёрный шарик. Он весь блестел и буквально слепил глаза, переполняясь энергией, но был каким-то другим, а не тем светлым, что я видел вначале. Чёрный шарик на кончике светлой полоски в своём вращении не замедлялся и не ускорялся. На него не действовало трение. Из-за этого казалось, он стоит на месте. Собственно, так оно и было на кончике полоски, но из-за этого казалось, что вся полоска тоже остановилась. Я отстранил глаза, чтобы увидеть картину в целом.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Полоска по-прежнему довольно быстро поднималась. Мелкий чёрный шарик на её вершине просто летел вместе с ней вверх. Я подумал о препятствиях на его пути. Крупная кость вверху вдавалась в мягкие ткани. Онанаходилась в непосредственной близости от траектории его подъёма.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Сначала кость мне представилась с позиций шарика. В сознании из-за этого всё переворачивалось вверх ногами. Я, казалось, пикирую на кость вертикально вниз, хотя, на самом деле, летел вместе с шариком вверх. Глазомер, почему-то, не настраивался. Казалось, шарик прямо стремится на кость. Ноздреватый её тусклый мыс, казалось, втягивает энергию взгляда, но до столкновения было ещё далеко. Траектория движения шарика трудно просчитывалась с такого расстояния и ещё могла измениться. Скорей всего, он мог пройти вплотную. Я решил, что не будет столкновения, снова отстранил глаза подальше, чтобы увидеть картину в целом. Чёрный костяной выступ, двухмерный, как на негативе, возвышался, как утёс над бушующим морем. Светлая полоска ползла вверх, стремясь неуклонно к нему, и где-то на ней находился чёрный, красивый шарик. Казалось, всё-таки полоска обогнёт мыс… Вдруг раздался резкий трезвон!<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Столкновение с костью всё-таки случилось. Шарик немедленно погас, покрылся ноздреватыми, отталкивающими пятнами, такого же цвета, как кость, мгновенно выпившая из него всё его красивую энергию. Его тусклое пятнышко перевернулось в воздухе и стало резко падать, как мне показалось, вниз головой. Это происходило быстрей, чем позволяла собственная тяжесть. Ноздреватая кость сама красивой не стала после того, как выпила энергию шарика… Она это сделала – и всё! Где-то внизу падающий шарик гулко стукнулся о твёрдую, горизонтальную перекладину. Это вполне могло быть моим ребром. Ещё раз, перевернувшись через голову, шарик стал падать дальше и скоро совсем перестал ощущаться в тканях тела…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Покатый мыс, о который он разбился, казался мне ужасно знакомым. Я мог, кажется, нащупать пальцами такую кость у себя в центре груди, но знал её загнутый кончик, вдавливающимся внутрь. К этой кости, кажется, крепились рёбра. Я вижу его выпирающим, потому что смотрю изнутри. Подумав так, я почувствовал себя снаружи, вынырнувшим из тела.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В это время моя намеренная усмешка свалилась внутрь, тяжко дёрнув лёгкие. Последовал оглушительный звонкий удар, как будто что-то тяжёлое и твёрдое ударилось обо что-то не менее тяжёлое и твёрдое. Воздух из легких весь вылетел… Солнечное сплетение засаднило. В нём возникла тяжесть.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Неприятные ощущения в солнечном сплетении не гасились. Я это знал по опыту. Они не поддавались волевому воздействию и сокращению во времени. Нужно было набраться терпения. Это было особенно досадно при сбитом дыхании.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Мои рёбра слегка двинулись, чтобы в лёгкие набралось немного воздуха, но лёгкие вместо воздуха втянули вакуум. Их клетки стали больно рваться. Я ощутил панику. Вдох, влекущий мгновенную смерть, удалось остановить… Это было слабым утешением. Захлебываясь почти без кислорода, я имел очень мало времени, чтобы повести себя правильно. Из груди в этот момент опять донесся грузный удар. Это моя коротенькая усмешка окончательно упала на дно… Какие-то энергетические зигзаги разлетелись до самых ребер…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Ушибленное место судорожно дёрнулось, будто под тяжестью пудовой гири, упавшей на него. Это было уже чересчур… Что-то плавно потекло из груди в живот… Это мои лёгкие погружались в живот всё глубже и глубже. Дальше им мешали двигаться другие органы, и они остановились, но через секунду опять потекли… Этого не могло быть! Лёгкие должны были стоять на месте, но их пустой ком, непрерывно двигался вниз. Он оказался в брюшной полости, низ живота надулся, как пузырь… Воздух из лёгких каким-то образом попал в живот, а длинный, извилистый кишечник прямиком пропустил его! Я совершенно запутался. Из анатомии припомнилось: «Лёгкие и кишечник связаны через желудок». Что-то в этой мысли было неправильным. Кажется, в лёгкие, ведет отдельная трубка; в желудок – пищевод. Между грудью и животом ещё диафрагма. Я засомневался: слово «диафрагма» прилетело издалека, набирая звук, и казалось выдуманным мной. «Нет никакой диафрагмы!».<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я поборол сомнения: Диафрагма – есть! Такая плотная, кажется, разделяет грудь и брюшную полость. Диафрагма представилась мне в виде горизонтальной мышцы, почему-то, покрытой дырами, большими и малыми. Края больших дыр, от воздушного ветра, который гулял внутри тела, хлопали, как простыни. То ли мышца порвалась только что, то ли всегда была такая? Я не чувствовал внутри мокроты. Значит, крови не было. Я же никогда не видел диафрагму! Возможно, она вся в дырах.<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;В воздушном пузыре внизу живота появилась резь. Нежный, эластичный кишечник мог и не выдержать давления воздуха. Я испугался и захотел, чтобы он выдержал и не лопнул. Резь покладисто отупела. Воздушный пузырь наполовину сдулся, потом сдулся ещё наполовину и через некоторое время вообще исчез, даже живот присосало к спине…<br>
&nbsp;&nbsp;&nbsp;Я с удивлением обратил внимание, что ещё жив. Моё удушье надвигалось неотвратимо, но всё ещё меня не прикончило. Находясь довольно долго без всякого воздуха, к своему ещё большему удивлению, я заметил, что только сейчас последняя струйка воздушных пузырьков с шумом протопала в легкие. Струйка пронеслась по узкой трубке, потом разбежалась в разные стороны, делясь на тонкие цепочки. В конце концов, их жиденькие шеренги по одной исчезли на широких просторах груди. Дополнительный кислород всосался в кровь. Меня посетила мрачная мысль о коротенькой эйфории, которая сейчас последует. После неё удушье станет ещё нестерпимей. Настроение из-за этого испортилось без всякого подъёма. Удушье, тем временем, стало обширней. Мышцы почувствовали в себе глубокую, запредельную отраву. Я, казалось, заглянул в их клетки. Там стояла синяя пелена какого-то газа, который застилал всё вокруг, как густой табачный дым. Этот газ совсем не походил на кислород. Скорей всего, это была его противоположность… Кровь уже закипала от этой отравы. Мне требовалось срочно вдохнуть! Внимание переместилось к кончику носа, чтобы не пропустить этот трепетный момент. Я хотел быть свидетелем рефлекторного вдоха с самого начала, проследить подробно, как струйки живительных пузырьков коснутся ноздрей, потом поток воздуха побежит в грудь, смешается с кровью… Мне захотелось даже немного задержать вдох, чтобы лучше сосредоточиться, но в моём довольно отчаянном положении оттягивать его было уже опасно. Внимание достаточно сконцентрировалось на ноздрях. Я, оказывается, по-прежнему выдыхал! Через ноздри двумя непрерывными струйками выходил воздух. Теперь уже мышцы груди выжимали из себя последние силы. Они опустошали верхушки легких. Я мог убить себя! Мне пришло в голову открыть рот, чтобы обеспечить механический доступ воздуха. О полноценном вдохе не могло быть и речи. Пусть он хотя бы свободно приникает к верхушкам лёгких. Рёбра были туго стиснуты, даже верхушки по-прежнему опустошались. Открывание рта мне ничего не давало. Надо было как-то расслабить рёбра, но хотелось хоть что-то сделать, пока это невозможно. Наверное, я задохнусь к тому времени, когда рёбра расслабятся… Мой рот открылся. Горло ничем не наполнилось. Я скосил глаза, чтобы поискать препятствие между губами и окружающим пустым пространством. По идее, оно было наполнено воздухом. Я не думал увидеть воздух, я искал препятствие между окружающей пустотой и ртом, но пустота приникала к лицу свободно со всех сторон. Видимо, воздух был и во рту… Моё внимание случайно привлек цвет окружающего пустого пространства. Тягучие сумерки уже пеленали отдалённые предметы. Воздух как-то незаметно помрачнел, но предметы в отдалении, которые я видел в пустоте, светились сквозь чёрную плёнку, облепившую их, как лампочки.<br>
<br><br>