-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Алексей Николаевич Будищев
|
| Хам
-------
Алексей Будищев
Хам
По скату оврага сбежала молодая белокурая девушка; скат был зеленый, шелковистый, издававший сильный запах богородской травы и мяты. Девушка на минуту остановилась, огляделась и пошла руслом оврага. Ранней весною, в ростепель, этим оврагом бежит лесная вода, и русло его затащило песком, а берега изрыло. Ноги девушки вязли в песке; она слегка щурила от солнышка карие глаза и играла нарядным зонтиком. Было утро, и солнце щедро заливало крутой скат оврага, нагревало золотистый песок и назойливо целовало щеки и шею молодой девушки; в её светло-русых волосах сверкали золотые блестки; серое холстинковое платье плотно обтягивало её высокую и сильную фигуру. Овраг делал крутой поворот; группа старых, развесистых ветел стояла, кидая тень, по берегу оврага; цепкие кусты бобовника сбегали по скату. Здесь было прохладнее, и девушке не приходилось щуриться от солнца. Она остановилась под одной из ветел и, уронив зонтик, села на траву. Она была спокойна; здесь ее не увидят ни с поля, ни с проезжей дороги, огибавшей овраг, ни из усадьбы. Девушка вздохнула; её свежее красивого овала лицо слегка покраснело от ходьбы. Она осмотрелась, нет ли поблизости муравейника, свистнула, плохо подражая крику перепела, и улыбнулась. В ответ ей из кустов бобовника чирикнула какая-то птица; зеленая ящерица, гревшаяся на обнаженном корне старой ветлы, испуганно юркнула в трещину; тихий ветерок шевельнул листьями ветел, зашуршал низкорослыми кустами бобовника и тронул золотистые волосы девушки. Это вышло так смешно, что девушка улыбнулась снова.
«Чего это они все откликаются мне, – подумала, она: – и птица, и ветер, и бобовник!»
Девушка встрепенулась: ей послышались чьи-то шаги, она поправила слегка взбудораженные ветерком волосы и, прищурив карие глаза, смотрела туда, где овраг делал крутой поворот. Шаги приближались, и вскоре в русле оврага показался молодой человек; он сразу увидел девушку и просиял всем лицом.
– Здравствуйте, Наталья Николавна, – крикнул он, сверкая глазами, – простите, я опоздал, на пашне задержали; плуг один поломался, так пришлось в роли механика выступить!
Девушка поднялась и тоже вся улыбалась. Они поздоровались, сияя улыбками и долго пожимая друг другу руки. Девушка засмеялась и сказала:
– А я думала, Андрей Сергеич, что вы не придете: вы запоздали на целых десять минут.
Девушка улыбнулась счастливой улыбкой, слегка покраснела и добавила:
– Шутка ли, на десять минут! Прежде этого с вами не случалось, как будто!
Андрей Сергеич снова пожал маленькую руку девушки. Вся его тонкая и подвижная фигура так и дышала счастьем.
– Не гневайтесь, моя несравненная, – заговорил он радостно, – к сожалению, не всегда можно располагать своим временем. Ведь теперь время-то какое рабочее! Присядемте, впрочем, – добавил он тем же счастливым голосом, – а то у меня от усталости даже в коленях ломит.
Он бросил палку и опустился на траву. Наталья Николавна последовала его примеру. Несколько минут они сидели молча, улыбаясь и любовно рассматривая друг друга, точно они не видались целые годы.
В овраге было тихо; только слышно было, как гудели пчелы над цветами мяты и богородской травы. Молодой человек придвинулся к девушке и взял её руку.
– Как наши дела? – спросил он молодую девушку и сразу стал задумчивым. – Неужели на точке замерзания?
Наталья Николавна потупила глаза.
– Хуже того, Андрей Сергеич! Я говорила с батюшкой, но он не хочет и слышать о нашей свадьбе. Я не знаю, за что он так ненавидит вас. Он даже вашего имени не может слышать без раздражения! представьте себе!
Девушка вздохнула. Андрей Сергеич возбуждённо пожал плечами.
– Я и сам не понимаю этого, Наталья Николавна, положительно и ума не приложу. Старик, очевидно, имеет против меня зуб, а за что – одному Богу известно!
Он помолчал несколько минут и продолжал:
– Кажется, Наталья Николавна, легальным путем мы никогда ничего не добьемся; надо действовать как-нибудь иначе! Я уже говорил вам, давайте, повенчаемся тайком. Мы никогда не сломим упрямство старика, он упрям, как я не знаю кто!
Андрей Сергеич как будто начинал раздражаться.
– Скажите, пожалуйста, почему мы обязаны вот именно слушаться его и страдать, когда он не может привести ни одного разумного довода? Почему? Ведь это деспотизм, это я не знаю, что такое! Затвердил, как сорока про Якова: «Вы не пара, вы не пара!» – точно нам не лучше знать, пара ли мы или нет, черт возьми, извините за выражение; я раздражен, у меня в этом году ничего не клеится, и гречиху придется второй раз пропалывать! Ах, черт возьми! – сердито вырвалось у него.
Девушка вздохнула.
– Что же делать, если я не могу решиться без благословения батюшки. Я такая несчастная!
В глазах Натальи Николавны блеснули слезы. Андрей Сергеич придвинулся к ней.
– Мало ли что не можете решиться, – сказал он, – надо заставить себя решиться! Поймите, Наталья Николавна, не можем же мы, в угоду старику, отравить свое существование! Скажите, пожалуйста, для какого, с позволения сказать, дьявола, я буду мучиться, страдать, не спать по ночам и выть на луну, как дворовый пес Шарик: «Ах, как я страдаю! ах, почто нас злые люди разлучили!» Ведь мне же нужно работать, Наталья Николавна, а не по-собачьи выть! Ведь это же смешно, черт возьми!
Девушка внезапно расплакалась.
– Господи, как мне тяжело! – проговорила она сквозь слезы.
Андрей Сергеич поймал её руки.
– Ну, вот видите, моя голубушка, вы плачете, и я тоже вас люблю, я тоже сейчас заплачу. Для чего же, скажите мне, мы будем плакать, когда мы можем петь и смеяться! Жизнь вовсе уж не так красна, и если мы будем пропускать без внимания такие радости, как взаимная любовь и тому подобное, пятое, десятое, то у нас решительно ничего не останется!
Андрей Сергеич замолчал. Девушка подняла на него глаза, в них еще стояли слезы.
– Но что же мне делать, если я не хочу огорчать батюшку; ведь он же меня любит. Кроме того, я надеюсь, что батюшка, в конце концов, пожалеет нас! А? Как вы думаете? Ведь вы же умный?
Андрей Сергеич вместо ответа до боли стиснул её руки.
– Наташа, милая – горячо вырвалось у него, – узнай, по крайней мере, что имеет твой отец против меня: может быть, я сумею разубедить его! Ведь также нельзя в самом деле мучить человека! Ведь я же страдаю, Наташа! Ах, черт возьми! С одной стороны ты, с другой – гречиха, с третьей – поломанные плуга. Ведь этак можно в гроб человека уложить. Наташа, пойми сама! – Он даже замолчал от волнения.
Девушка приподнялась и улыбнулась сквозь слезы.
– Буду биться до последнего, – сказала она. – Слушайте, сегодня в восемь часов вечера, приду сюда рассказать вам о результате. А теперь прощайте; пора домой, меня могут спохватиться!
Она проворно взбежала по скату, шурша юбками, и теперь уже шепнула:
– Прощай, милый…
Юноша улыбнулся.
– Ишь, вы какая храбрая, когда за две мили от неприятеля находитесь! Это как будто немножко по-австрийски, – проговорил он с счастливой улыбкой.
Девушка скрылась за холмом. Андрей Сергеич спустился в русло оврага и, вспомнив о старике, проворчал:
– Седая бестия упрям, как двести дьяволов!
Он вздохнул, сердито сшиб палкою подвернувшуюся на дороге колючую шапку репейника и буркнул:
– Всякая каналья норовит поперек дороги стать… чтобы вас черти разодрали!..
Он поискал глазами, нельзя ли еще что-нибудь разрушить, но не нашел и молча двинулся в путь.
Наталья Николавна – единственная дочь купца второй гильдии Тараканова, крупного землевладельца. Тараканов – седовласый старик и купец, бывший крепостной батюшки Андрея Сергеича. Он крут нравом, угрюм и малограмотен, но дочь свою воспитывал в институте, где она и кончила полный курс наук два года тому назад. Эти два года она жила в имении своего отца и где-то у знакомых встретилась с Андреем Сергеичем, их ближайшим соседом. Знакомство молодых людей скоро завершилось любовью, и однажды вечером Андрей Сергеич приехал к Тараканову формально просить руки его дочери. Тараканов принял молодого человека сухо и на предложение категорически заявил:
– Не пара она тебе. Ты – дворянин, белая кость, а она у меня мужичка, хамской природы. Не пара вы! Проваливай, значит, братец, что делать! Господский, и например, попугайчик, крестьянской курочке не товарищ!
И Тараканов, хлопнув дверью, вышел из кабинета, где происходило объяснение. Андрей Сергеич побелел, процедил сквозь зубы: «Белая кость, хамской природы… свинопас!» и отъехал, не солоно хлебав. Но молодые люди продолжали встречаться, разговаривали, обменивались книгами и пытались сломить упрямство старика; но старик стоял на своем и на просьбы нежно любимой дочери повторял, гладя ее по голове своими кривыми пальцами:
– Не пара он тебе, дочка; он – белая кость, а ты – хамской природы. Счастья не будет, потерпи… Мы и не то, бывало, терпели.
Вечером того же дня Наталья Николавна тихо вошла в кабинет отца. Старик сидел в кресле за письменным столом, постукивая на счетах. Он был в красной рубахе, синей поддевке и высоких сапогах бутылками. Его седые курчавые волосы были причесаны на прямой ряд и подстрижены в кружало. Старик обернулся к дочери, и глаза его мягко засветились. Наталья Николавна подошла к отцу, присела возле него и приласкалась. Старик провёл по её шелковистым волосам жилистой рукою.
Наталья Николавна поцеловала его в губы.
– Батюшка, будь добреньким… – сказала она, ласкаясь.
Она улыбнулась, а в её глазах сверкнули слезы.
– Будь добрым, батюшка! Я люблю Андрея Сергеича, и он тоже любит меня. Батюшка, отчего же ты не хочешь нашего счастья?..
Наталья Николавна вынула платок и смахнула слезы. Старик завозился; его седые брови зашевелились и нахмурились.
– Не пара он тебе, дочка! – буркнул он.
– Но почему же, батюшка? Разве мы не любим друг друга?
Девушка всхлипнула. Старик опустил глаза и снова стал ласкать русые кудри девушки.
– Не пара, дочка, не пара, – твердил он сурово и беспокойно.
Наталья Николавна припала на грудь старика и зарыдала.
– Да почему же, батюшка? Я люблю его, он славный и тоже любит меня… Почему же ты упорствуешь? Батюшка, мне тяжело, у меня все сердце изныло. Батюшка, я убегу от тебя и повенчаюсь тайком; не толкай же меня на грех и скажи, почему ты упорствуешь?..
Глаза девушки покраснели от слез. Старик дрогнул. Он раздвинул волосы дочери и нежно приник к ним губами. Некоторое время он молчал. Казалось, он хотел сказать ей что-то в высшей степени важное, и не решался; ему как будто было стыдно и больно. Чересчур больно. Наконец он преодолел себя и сказал, внезапно побледнев всем лицом. И дочери странно было видеть эту непривычную бледность на всегда суровом и спокойном лице отца.
– Дочка моя, нешто я враг тебе? нешто я не желаю твоего счастья? ведь ты одна у меня! – проговорил он, беспокойно и волнуясь. – Но только слушай. Я молчал, стыдно говорить было, а теперь слушай. Слушай!..
Грудь старика дрогнула: казалось, давно позабытое, задавленное чувство проснулось там, выросло, и ему стало тесно в этой груди, и вот оно рвалось на простор и металось, как зверь в клетке.
Старик продолжал изменившимся голосом:
– Слушай! Батюшка этого самого Андрея Сергеича, – слушай, дочка, – выпорол меня на конюшне, слышишь? плетьми, как собаку!
Старик поднялся и стал ходить по комнате. Наталья Николавна слушала, широко раскрыв глаза.
– Как собаку выпорол и опосля того ноги себе целовать заставил, и я целовал, губы кусал, а целовал!
Старик передохнул; его седая борода дрожала.
– Без вины меня высек он, – заговорил он снова после продолжительной паузы, видимо, пытаясь осилить охватившее его волнение, – без вины, а для-ради своей барской прихоти! Но если бы даже и за дело – смел ли он! Человек, – вырвалось у него горделиво, – есть икона Господа Бога. В писаниях сказано: «Да будет человек по образу и подобию нашему!» А и Сам Господь Бог умел негодовать, например, Содомом и Гоморрою! А я – как я себя чувствовал, доченька, с той поры до теперешней, например, минуточки, до моих седых волос? – Что скажешь, доченька? – вскрикнул он протяжно.
Плечи старика внезапно дрогнули.
– Слышишь ли ты меня, доченька? – вырвалось у него со стоном.
Наталья Николавна поднялась с кресла; лицо её было бледно до неузнаваемости; она двинулась к отцу.
– Слышу, батюшка!
Девушка обняла шею старика и, рыдая, припала к нему на грудь.
– Слышу, батюшка, – шептала она сквозь слезы, – слышу и понимаю, и теперь сама не хочу идти к палачам!..
Старик крепко приник к дочери. Наталья Николавна высвободилась из его объятий и вышла из кабинета. Ей надо было сказать Андрею Сергеичу свое последнее слово.
Ровно в восемь часов Наталья Николавна снова вошла в овраг, где она утром видела Андрея Сергеича. Солнце уже спряталось в тучи, и в овраге было темно. Кудрявые вершины ветел вырисовывались в отдалении. На небе загорались звезды. Зеленый скат оврага был увлажнен росою; мята и богородская трава благоухали сильнее; майские жуки то и дело проносились мимо с монотонным гудением. В кустарнике бобовника пел соловей.
Когда Наталья Николавна подходила к ветлам, Андрей Сергеич был уже там. Он издали увидел молодую девушку и пошел к ней навстречу, протягивая ей обе руки.
– Hy, что, как? – спросил он ее. – Сдается ли старикашка на капитуляцию?
Наталья Николавна холодно протянула ему руку.
– Не шутите, Андрей Сергеич, – сказала она сердито и холодно, – я далеко не с веселою вестью. Батюшка непреклонен, и, кроме того, я теперь вполне понимаю его. Нам надо расстаться!
Однако голос девушки дрогнул.
– Наталья Николавна! Наташа! что это значит, голубка?
Андрей Сергеич вскрикнул, бледнея, и схватил руки девушки. Наталья Николавна опустила глаза и молчала.
– Видите ли, вам, может быть, это покажется смешным, – заговорила она каким-то новым, будто надменным тоном, – но, тем не менее, это весьма важно, и я вполне соглашаюсь с батюшкой; нам нельзя любить друг друга. Я не знаю, поймете ли вы меня? Дело, видите ли, в том, что ваш отец, – девушка на минуту замялась, – это было давно… высек моего батюшку!
Девушка покраснела. Глаза её вспыхнули. Андрей Сергеич смутился тоже.
– Наталья Николавна, милая, простите, но я же тут при чем? – спросил он после некоторого молчания, видимо, тяжёлого для их обоих. – Голубушка, меня не было тогда даже на свете; я родился после освобождения. Кажется, я слышал от отца об этой истории, но, право, я не думал, что вы можете разлюбить меня именно за это!
Андрей Сергеич поднял глаза.
– Скажите, ну, разве я виноват в чем-нибудь пред вами? Ведь я люблю вас и отца вашего и всех, кого любите вы! Да, всех, кого любите вы!
Молодой человек замолчал. Наталья Николавна странно улыбнулась.
– Ну, вот, видите, я так и знала, что вы не поймете меня, вы никогда не были рабом, а я все-таки по крови рабыня, а рабы мстительны… – добавила она.
Молодой человек припал к её рукам.
– Наташа, голубушка пойми и ты меня…
Он не договорил. Наталья Николавна отняла у него руки; лицо её исказилось гневом.
– Уходите прочь, – прошептала она и добавила с иронией и ненавистью: – Белая кость!
В её глазах загорелись сердитые огоньки, она двинулась прочь.
Андрей Сергеич побледнел; он поймал руки девушки и остановил ее.
– Стыдитесь! – вскрикнул он возбужденно. – Кастовая ненависть, понимаете ли вы, голубушка, как это нехорошо! Белая кость – ведь это, кажется, из лексикона староверов. Стыдно, Наталья Николавна!
Девушка хотела высвободить руки, но Андрей Сергеич удержал ее. Он был страшно взволнован; у него даже вздрагивали губы.
– Нет, я не пущу вас, Наталья Николавна, вы взводите на меня обвинение, вы оскорбляете меня, и я требую слова. Да, требую! – неистово крикнул он ей в лицо и побледнел.
– Кастовая ненависть – как это гадко! Слушайте.
И он заговорил. Он говорил жарко, с увлечением, как человек глубоко оскорбленный и желающий смыть напрасно возводимое на него обвинение. Девушка слушала его. Он говорил…
…Были жестокие времена, и были жестокие люди. Были рабы и рабовладельцы. Рабы изнемогали в труде, рабовладельцы бражничали. Так шли года. И вот у рабовладельцев произошел раскол, начались смута и междоусобие. Иные еще продолжали бражничать, но другие уже заговорили о школе, о просвещении, об освобождении. Их было мало, но это были рабовладельцы. И они пошли в тундры. Наталья Николавна, вероятно, читала «Русских женщин» Некрасова. Это были первые пионеры. С тех пор прошло немало времени, и люди изменились. Разве Наталья Николавна ничего не слышала о судьбе его брата, родного брата, Кости? Как тот окончил свои дни? Замученный трехлетним скитанием по казематам, тот перепилил себе горло осколком стакана! А во имя чего ратовал он? Это был уже не протест рабовладельца, а протест человека, увидавшего воочию в другом человеке своего полноправного брата. Ах, как это стыдно, что Наталья Николавна сейчас уже забыла о нем! Да и он сам Андрей Сергеич? Почему и за что ему не дали окончить в университете курс? Или он никогда не рвался к науке всем своим сердцем? Или Наталья Николавна уже забыла их речи и мечты и по этому поводу? Да. Теперь Андрей Сергеич ни в чем не считает себя виноватым перед девушкой. Рабовладельцы искупили свой грех. – Андрей Сергеич замолчал.
В овраге светлело. Месяц стоял над его жерлом и заливал зеленые скаты бледным светом, только самое русло его темнело черною лентою. Соловей громче пел в бобовнике. Кудрявые вершины деревьев не шевелились. А Наталья Николавна стояла и вся залитая лунным светом, бледная и взволнованная; она, казалось, все еще слушала Андрея Сергеича и не сводила с него влюбленных, восторженных глаз. Она понимала его. О, как она хочет любить его, жить и работать с ним! Андрей Сергеич прочел светившиеся в её глазах мысли и привлёк ее к себе. Девушка не сопротивлялась более. Они поняли друг друга и теперь могли разговаривать уже без слов; они прижались плечом к плечу, будто скованные цепью. Им было и больно, и грустно, и хорошо. Пусть отцы их были врагами, дети простили друг друга и жаждут одного и того же. Они будут любить и совместно трудиться и сумеют завоевать себе то небольшое счастье, какое возможно на земле. Препятствия им не страшны; они сумеют преодолеть их.
– Да? – спросил Андрей Сергеич девушку.
Девушка вздохнула.
– Да! – ответила она тихо и вдумчиво.
Наталья Николавна решилась, во что бы то ни стало, добиться согласия отца; в противному случае, она решится на все.
Месяц поднимался выше. Серебристая тучки со всех сторон окружали его, поминутно меняя очертания, как мечты молодой девушки. В овраге светлело. Даже русло его уже не темнело, как черная лента. Там можно было разглядеть теперь и желтый налет песку, устилавший все дно, и в щебень размытые камни, и мягкий лист репейника, висевший как собачье ухо. Соловей пел громче. Он пел о бледном месяце и о высоком небе, об аромате цветов и теплом вечере, о любви и о тех сердцах, которые знают любовь, наслаждаются жизнью и чувствуют правду.
Наталья Николавна вернулась в усадьбу поздно, и прямо прошла к себе в комнату. Не раздеваясь, она легла на кровать; голова её пылала. Ей предстояло много кой о чем подумать. Нужно было что-нибудь предпринять, чтобы сломить упрямство старика… Наталья Николавна лежала и прислушивалась, к грузным шагам, раздававшимся в кабинете. Это ходил её отец; старику, очевидно, не спалось тоже. Наталья Николавна хотела было зажечь свечку, но в эту минуту в её комнату вошел отец. Он был бледен и как будто перепал с лица. Старик сел на кровать к дочери, обнял ее, поцеловал и спросил:
– Ты его сильно любишь, дочка? Да?
Голос его звучал ласково и утомленно. Девушку тронула ласка отца. Она внезапно припала к нему на грудь и прошептала, вздыхая:
– Да, батюшка.
– Ох, дочка, – старик вздохнул, – не могу я решиться на это! сил моих нету! А ты сохнешь, вянешь, доченька… Прости меня, окаянного; гордость меня обуяла; старого забыть не могу!
Голос старика задрожал; он как будто не смел заглянуть в глаза дочери. Дочь нежно прижалась к отцу и жадно слушала его. Её сердце громко стучало. Старик услышал это биение.
– Ишь, у тебя сердечко бьется, словно птичка взаперти! Любишь ты его, дочурка, и жалко мне тебя, жалко!..
Старик на минуту замолчал. Бледный месяц смотрел в открытое окошко спальни и заливал белую постель девушки и самую девушку и седого, как лунь, старика. Тихий ветерок шевелил гардинами. Старик продолжал:
– Так я вот что надумал: напиши ты этому самому Андрей Сергеичу письмо: так и так, мол, согласна с вами, дескать, тайком повенчаться. Да пусть он ночью приедет за тобой, а я в тот вечер тебя благословляю и караульщика на побывку домой отпущу. Живите с Богом. Так-то. Только ты самому Андрей Сергеичу не сказывай об этом, попу на исповеди скажи. А въявь благословить тебя я не могу. Гордость меня обуяла!..
Старик заплакал, вздрагивая плечами и тряся седой бородою.
– Прости ты меня, старика, а я их… их простить не могу!..