   Валентина Лесунова
   Записки переписчицы
   (Рассказы)

С 14 по 25 октября 2014 года в Крыму и Севастополе проводилась перепись населения.

Первая квартира

   Открыл дверь мужчина средних лет в аккуратной одежде. Он выслушал текст о важности переписи населения с равнодушным выражением на широком лице землистого цвета. Наверное, военный в отставке, редко выходит из дома. Вряд ли злоупотребляет алкоголем, – стройная, мускулистая фигура без намеков на живот.
   Я шагнула в прихожую и увидела как из боковой, чуть приоткрытой двери выглянула белая лохматая собачка и тут же скрылась. Воспитанная, – отметила я.
   Мужчина чуть приподнял руку, я поняла жест, можно проходить в гостиную с велотренажером. И еще аквариум, фонтанчик с журчащей водой, ионизатор воздуха и два голых скифа: один крупный, второй мельче, видимо, кошка с подросшим котенком.
   Я села на диван, и кошки сразу вскарабкались по моей спине на плечи. На плечах не удержались, скатились по рукам на пол и попытались залезть в портфель. Я отстраняла упругие, горячие тельца, но они все лезли и лезли ко мне. Верткие, в постоянном движении, они мне мешали. Но кошек я люблю, готова развлекаться, сколько угодно, пока хозяину не надоест.
   Он сидел в кресле, сбоку, смотрел перед собой и в мою сторону головы не поворачивал.
   Я обратилась к профилю:
   – Сколько домохозяйств проживает в вашей квартире?
   И без вопроса ясно, что живет одна, не многодетная семья: прихожая не перегружена одеждой. Гостиная с одним диваном и обилием природы тоже не предполагает большую семью. Комната, из которой выглянула собачка, рассчитана на двух детей, не больше. Да, и какие дети могут быть у мужчины, военного пенсионера. Они уже давно выросли и обзавелись собственными детьми. Мужчина живет так, как хочет, – есть средства для этого.
   Я ожидала, что вопрос о домохозяйствах ему будет непонятен. Так и вышло: судя по приоткрывшемуся рту, он впал в ступор. Потом осторожно повернул голову в мою сторону, такое впечатление, что вот-вот услышу скрип шеи, и спросил: «Как это?» Рот закрылся, мужчина впал в оцепенение.
   Где-то я слышала выражение: «Дурку гонит».
   – Одно домохозяйство, это когда ведут одно хозяйство, все доходы складывают в один котел.
   Так как он продолжал пребывать в оцепенении, я объяснила ему:
   – Допустим, ваша жена готовит ужин. На всех, кто здесь проживает, или нет?
   – Понял, нет, не на всех.
   – Значит, у вас не одно, а, допустим, два домохозяйства.
   Я объясняла ему, а кошки ящерками вились по спине, плечам, рукам, даже залезли на голову.
   Он долго молчал, наконец, произнес:
   – Записывайте, моя фамилия Томилин.
   Точнее было бы «Утомилин». Он назвал себя, жену, ненамного моложе его, и сына десяти лет.
   Со вторым домохозяйством произошла путаница. Он попытался назвать фамилии семьи старшей дочери из четырех человек, включая двоих детей, пяти и двух лет. Начал с Копылова Игоря, нынешнего мужа дочери, но не смог назвать его отчества. Полностью я записала только его дочь, Томилину, но дети имели разные фамилии, ни одна не совпала с Капыловым.
   Кошки толкали меня под руку, я не могла писать, наконец, он сообразил их отвлечь игрушкой: палочкой с лентами на конце. Он двигал палочкой, но лицо его было все также неэмоционально. Все же я решила не портить бланк, информацию записать в блокноте, чтобы дома разобраться.
   Когда дошло до вопроса, сколько лет Копылову, он засомневался: тридцать – тридцать два, «черт его знает». Он не помнил, когда родился младший сын дочери: в августе, а может, в сентябре.
   Я посоветовала кому-нибудь позвонить и выяснить. Он позвонил, видимо, жене, спросил о дне рождения младшего внука, а заодно его отчество, но забыл спросить дату рождения мужчины и отключился.
   Наверное, у дочери третий брак, двое детей от предыдущих браков. Не мое это дело. Хотя мое, потому что надо было заполнять бланки и четко показать степени родства. В конце, концов, где они, все, тут помещаются.
   – Может, я приду, когда соберется вся семья? Вечером или в выходной день?
   – Не надо, – коротко сказал он. – Вы же что-то записали.
   – Да, но не все.
   – Придумайте.
   – Нельзя.
   Он взял телефон и опять позвонил, наверное, жене:
   – Тут вопросы есть, – сказал он и долго слушал.
   Когда отключился, ни на один мой вопрос ответить не мог, наверное, жена говорила о другом, не имеющим отношения к переписи.
   Дома в записях так и не разобралась, но идти к Томилину очень не хотелось, утомил так, что я решила пока о нем не думать. Приду в конце переписи. Правда, я не верила, что он к тому времени пополнит знания о семье дочери.
   Пришла к нему за три дня до окончания переписи, вечером. Он был один, не считая кошек. Собачка не выглянула.
   Кошки спокойно лежали на ковре и ко мне не лезли. Я достала бланки, и Томилин опять стал путаться. Наконец, посмотрел на часы и сказал, жена уже идет с работы, вот-вот будет, надо ее подождать.
   Перспектива сидеть вдвоем с замороженным – заторможенным и ждать его жену, мне не понравилась.
   – Вы ей позвоните.
   Он послушно взял телефон.
   – Ты где? А?
   По голосу я поняла, что жена придет нескоро. Да, нескоро, в гости зашла.
   Я бы на ее месте к такому мужу не спешила.
   – Ладно, зайду через час, – сказала я.
   Когда собиралась уходить, неожиданно явился мальчик, видимо, из школы, румяный, слегка полноватый, увидел меня, улыбнулся, открытый, веселый, никаких отклонений.
   Я посмотрела на Томилина старшего. Ничего себе. Луч света в кромешной тьме, серебреный сосуд, очищенный от накипи. Потемневшая от времени картина под рукой реставратора не восхитили бы так, как счастливая улыбка на лице мужчины. Сын пришел, и праздник наступил.
   Вот для кого живой уголок с фонтанчиком. Наверное, из-за такой любви к сыну сложились непростые отношения с дочерью.
   – Где мама? – спросил сын.
   – К соседке зашла.
   – А?
   Двое мужчин, понимающе переглянулись.
   Из комнаты выскочила белая лохматая собачка, мальчик взял ее на руки.
   – Она из Китая, – пояснил он.
   Я выразила восторг по поводу зверинца в квартире. Мальчик стал рассказывать, как дружны кошки с собачкой.
   Мужчина довольно улыбался.
   Что же вы, уже немолодой мужчина, морочили мне голову? Оправдывает вас только то, что, как положено мужчине и воину, вы на страже своей семьи. Да, непростые отношения, да, дочь снимает где-то жилье, может, даже в другом городе, или в другой стране, но важно, чтобы они числились здесь, в нашем городе и в этой квартире. Так, на всякий случай.
   Обманул меня, что ж, если это поможет крепче спать. Да и обманывать он не умеет.

Воздушный десантник Ситников

   Я переписала приветливую семейную пару с дочерью, десятиклассницей, и спросила, кто живет в соседней квартире. Мне ответили, муж с женой. И я смело переступила порог квартиры, хотя мне открыл мужчина в семейных трусах. В южном городе ничего в этом странного нет, пусть даже осень на дворе. Мне бы на его лицо посмотреть, но я пыталась разглядеть за его спиной жену. Увы, жены не оказалось. Я шагнула в прихожую, еще шаг, он оказался за моей спиной и резко произнес: «Руки за голову и вперед шагом марш». Я спросила, куда деть портфель. Он ответил, на шею повесь.
   Я повернулась к нему лицом: «Перепись населения, вот мое удостоверение, значок, шарф, браслет, а также есть паспорт. Я защищена законом».
   Он был пьян. Но твердо стоял на ногах и угрюмо рассматривал меня. Но вот что-то изменилось в позе, он немного расслабился. Я спросила: «Мне прийти в другое время»? «Ты заложница», – сказал он. Я подумала, если он один, есть возможность выбраться невредимой, только не делать резких движений.
   – Какие требования? Деньги? Сколько?
   – У меня самого денег до хрена.
   Что ж, мне легче, если бы у меня были деньги, я бы переписчицей не работала. Я обошла его и оказалась на кухне. Новые обои, новая кухонная мебель, чистый пол, только стол завален объедками красной рыбы на бумаге и три пластиковые бутылки пива, ни одной полной. Пиво показалось цвета мочи, как и его семейные трусы, с ржавым рисунком. В подробности рисунка я не вдавалась, – смотреть в лицо, лучше на переносицу, чтобы не раздражать.
   – Сидеть, не двигаться, – команда запоздала, я уже села на диванчик у двери, – сидеть, не двигаться, – повторил он. – Сейчас буду звонить майору милиции, мы с ним пили вчера. Или позавчера, неважно, мы с ним пили. Требования мои такие, – он уставился на меня. Пьяный, а концентрироваться умеет. – Ладно, неважно. Не двигаться, я сказал!
   Он отреагировал на то, что я полезла в портфель за бланками.
   Ладно, не делаю лишних движений, прошла минута, может, две, для проверки, насколько опасно мое положение, пытаюсь открыть портфель.
   Насторожился. Но вот взгляд его уплыл, на потолок, на пол, зафиксировался на бутылке пива. То пьяный, то трезвый, непонятно. Видимо, отходняк. Сколько он пил? Сутки, двое или больше?
   – Пленница или заложница, – нуждаюсь в уточнении, – произнесла я, лишь бы не молчать.
   – Выбирай.
   Он встал и вышел из кухни. Тихо. Шагов не слышу. Внезапно появился, шагнул к плите, развернулся, сел напротив. Не делаю резких движений, не задаю вопросов. Сижу, скучаю, смотрю на серое небо за окном.
   – Все же давайте я вас перепишу.
   – Переписывай, – разрешил он.
   Я достала бланки.
   – Кабаридзе, моя фамилия.
   – Может, Налбандян? На грузина вы не похожи.
   – Иванов. Пиши. Не женат. Все, хватит. Убирай свои бумаги.
   Что ж, убираю. На логику алкоголика рассчитывать не приходится. Смена настроения и желаний, не угнаться, да и не надо. Главное, убедительно изображать спокойствие, – все нормально, подумаешь, пьяный. Нашел, чем удивить.
   Но как победить тревогу, серую, беспросветную, как предсмертная пустота.
   Страх унижает, превращает в жертву. Нет, не дождется.
   Я сама пришла в чужой дом. Он может держать меня, сколько захочет. Какой закон нарушает, если я сама пришла? Были передачи по телевизору, обращались к населению, чтобы нам отнеслись с пониманием, перепись нужна городу, всем, живущим в нем. Но есть закон, по которому частная собственность неприкосновенна. Вот такое противоречие. Никто не гарантирует полную безопасность переписчикам.
   Он сидел, опустив голову, нет, не дремал, мы оба погрузились в невеселые мысли. Наконец, он забормотал:
   – Я брал дворец Амина, воевал, три войны. Я брал дворец Амина. Духов надо убивать. Сразу. С духом не договориться, – он отпил глоток пенящегося пива цвета мочи, меня затошнило, – со снайпером договориться можно. Я был недавно в Луганской области. Видишь шрам над бровью?
   Действительно, над левой бровью алел шрам. Он взял другую бутылку, пива совсем немного, покрутил ее до пенного состояния и отпил глоток.
   – Так был приказ брать дворец Амина, или кто-то на месте проявил инициативу? – спросила я.
   – Приказ был, приказа не было, не было. Как не было? Был. Не было – был – не было.
   Он отпивал по глотку, отставлял бутылку, опять брал, отпивал, и бормотал.
   Неожиданно подскочил и встал в позу боксера.
   – Я тебе сейчас приемы боя покажу. Смотри.
   И он стал двигаться, ловко, по-кошачьи, – сноровка сохранилась. Вспомнила знакомого, который говорил, что опыт не пропьешь.
   Он пинал невидимого врага и продвигался к выходу из кухни. Нет, меня не задел.
   – Щас я тебе покажу табельное оружие.
   Его не стало. Выскочить на балкон? Закричать в форточку? Я привстала, балкон не застекленный, крик будет хорошо слышен. Если он профессионально не вырубит меня раньше.
   Я уже стояла, появился он, без оружия, но настороженный.
   – Надоело сидеть, решила размяться.
   Он угрюмо молчал, пришлось занять прежнее место. Он сел за стол, отпил из бутылки, которая ближе ко мне, поморщился, видимо, пиво скисло. Какое-то мутное, как моча у больного циститом.
   – Приказ был – приказа не было – был – не было, читай между строк. Видишь шрам? Сюда смотри, – он ткнул себя в правый бок, – пуля навылет, пробила, тут еще шрам, – он показал на грудь, – от ножа духа.
   Но я плохо различаю, – он сидит, закрыв собой окно.
   Не люблю войну, не люблю фильмов о войне. Недавно, правда, стала читать воспоминания белоэмигрантов, – каким-то образом перекликаются с нынешним временем. Война – беженцы – брат убивает брата.
   Здесь, на кухне, нас двое, непонятно, враги мы или нет. И кто победит. Думаю, или победим оба или оба проиграем.
   Почему он пьет эту мочу? Ведь ему захочется чего-то покрепче. Когда? Когда допьет пиво? Но такими темпами неделя может пройти.
   Не надо молчать. Не дать ему уйти в глубокие воспоминания. Неизвестно кто ему привидится вместо меня.
   – Шрам над бровью от снайперской пули?
   – Зачем снайпер? Я ему сказал, – не стреляй, и он не стрелял.
   – Как это?
   – Так, – он встал, – я тут, – он ткнул в свою грудь пальцем, – он там, – показал на плиту, – я ему говорю, – ни – ни, – он погрозил пальцем в балконную дверь.
   – И он послушал?
   – Послушал.
   – Может, не снайпер?
   – С австрийской винтовкой?
   Он сел, взболтал пиво и отставил бутылку.
   – Если не снайпер, тогда кто попал? – я кивнула на шрам над бровью.
   – Я сказал, запретил ему стрелять. Это осколок.
   – Убить могло.
   – Могло.
   На его глазах появились слезы. Он опустил голову и, нащупав рукой бутылку, стал трясти ее. Потом открыл крышку и вылил пенистую жидкость на пол.
   Никогда не буду пить пиво из пластиковой бутылки.
   – Сходим за бутылкой, – угрюмо произнес он и поднялся, – я щас, оденусь, подожди.
   Он вышел, вернулся с ворохом одежды, быстро, по-военному, оделся.
   – Пошли, – скомандовал он.
   Мы подошли к двери, он подергал ручку.
   – Я забыл закрыть. А? как тебе? Дверь была не закрыта, – он смотрел на меня абсолютно трезвыми глазами.
   Я попыталась улыбнуться. Не знаю, получилось ли. Опасный момент: он раздумывал, отпускать меня или нет. Понимает, для него возможны неприятные последствия. Он молчит. И я молчу. Никаких резких движений. Дверь открыта, а я не рвусь, потому что шансов успеть выбежать мало. Он почти прижался ко мне, даже крикнуть не успею. Даже если крикну, кто услышит, ведь я прошла весь подъезд, открыли только соседи на этом этаже. Но, может, они ушли? Может, смотрят фильм про войну, с криками и стрельбой?
   И я произношу длинный монолог, как интересно провела время, какая насыщенная жизнь была у него, даже завидно, надеюсь еще встретиться и послушать, когда буду свободнее. Это не сложно, ведь мы живем в одном городе. Уф, выдохлась.
   – А ты ничего, – он окинул меня глазами.
   – Но, но, я замужем, – я погрозила пальцем и улыбнулась.
   Странно, муж никогда не замечал у меня актерских способностей. Я тоже.
   Он распахнул дверь, и я переступила порог его квартиры. Только не делать резких движений. Жду, когда он закроет на ключ дверь. И говорю, говорю, все о том же.
   Под мой треп спускаемся вниз. Все, мы на крыльце, я, махнув рукой, направляюсь в сторону участка, он в противоположном направлении.
   Ноги стали подгибаться, когда я завернула за угол. Перешла через дорогу, увидела на крыльце нашего переписного участка заведующую, обрадовалась.
   Она спросила:
   – Что-то случилось?
   – Меня не выпускал один идиот. В полицию сообщать не хочу, три войны прошел, жалко его.
   – Кто? Где?
   Я показала на дом.
   – А, знаю, Ситников. Как мы о нем забыли? Такой дурак. Действительно, много воевал. Его лечить надо.
   – Ничего. Не жалуюсь. Ничего, все нормально, я жива. Жалко его, разве он виноват, что так много пришлось воевать.

Банка кизилового варенья

   Когда я подходила к подъезду, меня окликнула с балкона второго этажа женщина, полная, с большим некрасивым лицом багрового оттенка.
   – Что же вы не заходите? Я все жду, жду.
   Дверь была полуоткрыта, я поняла, ни кошек, ни собак. Пахнуло уютом. Домохозяйка, муж военный, – решила я. Мужья мирных профессий редко могут содержать своих жен, не те зарплаты.
   Она провела меня на кухню, все чисто, все на своих местах, предложила мне стул и села на табурет напротив меня. Безнадежно уродлива. Пухлое тело, обтянутое платьем серого цвета, напоминает туго набитый мукой мешок. Почему мукой? Потому что ни выпуклостей, ни впуклостей. Из мешка высовывается круглая голова с надутыми щеками в ярких сосудистых разводах, и синеватого оттенка нос картошкой. Мощная холка как серый нимб над опущенной головой. Легкомысленные кудряшки не делают женщину моложе. Глупее? Да.
   Я обратила внимание на гладкие, белые ноги: если бы потоньше, сошли бы за красивые.
   Нездоровая полнота. Может, она принимает гормоны? Красные сосуды на щеках указывают на вероятность увлечения алкоголем.
   В конце концов, ее внешность для меня ничего не значит. У нее есть муж, какие-то достоинства в ней находит. Может, она хороший человек?
   – Вы что больше любите: чай или кофе?
   – Спасибо, только что кофе пила, – быстро проговорила я.
   – А, торопитесь. Может, чего-нибудь покрепче? – она резко поднялась, открыла навесной шкаф и достала бутылку коньяка.
   – Нет, нет, я работать не смогу.
   Она снова села и, подперев щеку ладонью, жалостливо заговорила:
   – Моя дочь учится на врача. И, знаете, у них была практика, она такого порассказала, что я расстраивалась.
   – Если на врача, то учится в институте. В каком городе?
   – Нет, здесь.
   – Но у нас только медучилище.
   – Там и учится. У них была практика в доме малютки. Чего только она не насмотрелась. Дети плачут, к ним не подходят, за ними не убирают, памперсов нет.
   – Но ведь была гуманитарная помощь. В городе проводят акции.
   – Нет контроля. Сами понимаете, всю гуманитарку разворовали.
   – Разве так можно? – мне стало не по себе.
   Как же так? Каменное сердце надо иметь, чтобы сирот обижать. Настроение портится, кухня уже не кажется такой уютной. Грязно-коричневые стены, – наклеенная кленка. Ни цветов, ни картинок. На женщине мрачное платье.
   Нет, ей нельзя верить, информацию надо проверять. Обывателя послушать, вокруг все злые, все плохие, все воруют, – беспросветная чернота. Она, видимо, почувствовала:
   – Вы не знаете, что делается в детских домах?
   – Но ведь есть проверяющие.
   – Они тоже разные бывают. Деток жалко, они такие обделенные.
   Из ее глаз льются слезы, лицо угрожающе багровеет, вдруг удар хватит? Она протягивает руку, снимает со стены полотенце и шумно сморкается. Резко поднимается со стула, открывает навесной шкаф. Дверца скрывает манипуляции. Я слышу хрустальный звон, женщина жадно пьет, обтирает ладонью рот.
   – Лекарство от давления, – поясняет она, хлопнув дверцей, – как вспоминаю малюток, давление подскакивает.
   Я достала из портфеля бланки и начала задавать ей вопросы.
   Она вдруг спросила:
   – Почему вы одна ходите? Не опасно?
   – Скажем так, не очень приятно, особенно вечерами. Но ничего, привыкла.
   – Ой, да как же так? – заволновалась она, тело студенисто задрожало. – Зачем же вы ходите?
   – Зарабатываю. Деньги нужны.
   – Как это ужасно, так рисковать, – она опять побагровела, из глаз потекли слезы.
   Повторились манипуляции с навесным шкафчиком. Дверца красная, на фоне коричневых стен яркий цвет радует и, как ни странно, успокаивает.
   Она опять села напротив меня, подперла щеку ладонью.
   – Хотите баночку меда? Очень хороший, с пасеки, – она привстала.
   Я махнула рукой:
   – Нет, нет, у меня аллергия на мед.
   Аллергии нет, но брать не хочется.
   – Тогда ладно, – облегченно вздохнула она, – но я так вас не отпущу.
   Я заполнила бланки и заспешила к выходу, она шла следом.
   – Постойте, я вам дам варенье.
   – Давайте, – обреченно вздохнула я. Иначе не вырваться.
   Она открыла кладовку: на полках снизу и до самого потолка в идеальном порядке располагались трехлитровые банки с плавающими в рассоле помидорами и огурцами, как заспиртованные человеческие органы в медицинском музее; а также ровные ряды пол-литровых банок разного цвета: от нежно-розового до темно красного. Варенья, – догадалась я и не ошиблась. Она выхватила из плотного ряда банку с наклейкой, прочитала: «Клубничное», поставила на место, объяснила: «Это не для себя, это соседкам. Я их всех кормлю, – она посмотрела на меня, – шутка. Достала еще банку: «Вишневое, с косточками, а, вот, кизиловое».
   Я беру, с трудом запихиваю в портфель, надеюсь, что бланки не помнутся.
   Спешу домой. Из еды яйца и хлеб. Зато есть варенье к чаю. Открываю банку: приятное на вкус, не приторно сладкое, из крупных ягод с косточками, куда там вишневым. Да, это не косточки, это костища.
   Незаметно съела полбанки, осталось еще на раз, с чаем.

Не замужем и не была

   Открыла дверь худенькая, сутулая, с уставшим лицом женщина лет пятидесяти. На ней строгий, темный костюм, видимо, только пришла с работы.
   Чтобы не проходить в квартиру, я попросила стул, села у двери и увидела рядом на полке кота. Шикарный котища, в пышном светло-кремовом одеянии сидел неподвижно, зажмурившись, хвостище почти достигал пола, – и казался плюшевой игрушкой. Я коснулась его и не поняла, живой или искусственный, хотела погладить, но в этот момент из комнаты стремительно вышла молодая женщина в бело – голубом халате, зло посмотрела на меня и встала, скрестив на груди руки: оборонительная поза. Она не знала того, что знала я. Люди в раздраженном состоянии легче поддаются внушению. Только бы не мешала ее мать. Помешала:
   – Не надо, Света, – тихо, почти шепотом, устало произнесла она.
   Я поняла, уже был обмен мнениями по поводу переписи. Мнения диаметрально разделились.
   – Нет, надо, как это не надо? – возмутилась дочь.
   С полки спрыгнул кот и направился к ней, в качестве психологической помощи, – как раз, вовремя.
   – Я думала, игрушка. Шикарный котик, – прокомментировала я.
   Девица резко повернулась и ушла на кухню, кот вальяжно направился следом. Знает котяра, что красив, поэтому не спешит за хозяйкой. Разрешает полюбоваться им. Что ж, любуюсь.
   Хозяйка нервная, наверное, не замужем. Коту все равно, какой у нее характер, лишь бы ласкала и лелеяла. Но в таком нервном состоянии мужчину трудно удержать рядом. С другой стороны, был бы мужчина, и характер бы смягчился. Банальные мысли, но как-то надо сохранять душевное равновесие. Оно еще пригодится и очень скоро.
   Я быстро заполнила бланк на мать, и попросила пригласить дочь. Она вышла с котом на руках: роскошное туловище закрыло всю ее от шеи до паха. Хвост дотягивался до колена. Девица наклонилась назад, чтобы удержать кота, но не отпускала его. Прикрылась как щитом.
   Она отвечала сквозь зубы, пока я ни спросила о состоянии в браке.
   – А вам какое дело?
   Мать одернула ее:
   – Причем тут она. Есть бланк, она заполняет его.
   Я невозмутимо произнесла: «Не замужем и не была. Так? Если не так, поправьте».
   Вопросы об образовании она вытерпела, – окончила институт. О работе отвечать отказалась.
   На мой вопрос: «Если вы не работаете, значит, на иждивении»? – она кивнула: «Да, хотя вам до этого нет никакого дела».
   Я пожала плечами, действительно, мне лично до этого дела нет.
   – Вы стоите на учете в службе занятости? – спросила я по тексту бланка.
   – Да, стою.
   Мать согласно кивнула головой.
   В городе девица жила с рождения. О детях я ее не спросила, чтобы лишний раз не раздражать. И без того ясно.
   Я все заполнила, девица удалилась с котиком на руках.
   Когда я уходила, женщина сказала: «Вы уж извините».
   «Не за что», – ответила я.
   Мне было жаль и мать и дочь, – живут без радости. Обе никогда не были замужем. Ну и что? Разве это повод для уныния?

Айфон со смартфоном

   Удивительно нарядная дверь. Розовые и голубые фигурки, изображали популярных героев из мультиков. Стену рядом с дверью украшали искусственные лианы вперемешку с ромашками и незабудками.
   Все чисто, ни пылинки. За дверью живет благополучная семья в полном наборе: родители и дети. Судя по цвету фигурок: мальчик и девочка.
   Открыла дверь ухоженная женщина с телефоном в руке. Она выслушала мой монолог, не отрываясь от экрана, посторонилась и кивком головы впустила меня. Я попросила стул, она крикнула: «Миша, неси стул!» и продолжала смотреть в экран. Вышел мальчик лет девяти, тоже с экраном в руках. Мать, не поднимая головы, сказала: «Ты что, не слышал? Неси стул». «Сейчас», – мальчик развернулся и скрылся в комнате. Немного погодя принес стул и тут же стал двигать пальцем по экрану. «Неси еще, для меня». Мальчик послушно принес.
   Автоматическая речь, автоматические движения.
   Я вспомнила, как в теплый солнечный день на пляже видела девицу, которая стояла на берегу и смотрела в экран. Так она смотрела долго, очень долго, ни разу не оторвавшись, а ведь было на что полюбоваться: море, волны, скалы, обрывистый берег, чайки в небе.
   Мама, не отрываясь от экрана, ощупью села на стул. В этот момент прозвенел мелодичный звонок. На мамино: «Открыто», вошла девочка, чуть постарше мальчика, в яркой курточке, с ярким портфелем.
   Мама (она так ни разу не оторвалась, даже когда я поднялась уходить) сказала дочери:
   – Сначала душ, бери все чистое, мойся и переодевайся.
   Она повторила несколько раз таким тоном, будто текст читала. Дочь уже шла в ванную с ворохом белья и полотенцем через плечо, уже закрылась на защелку, а мать все повторяла.
   Я достала бланки и ждала, когда она перестанет перебирать пальцами, кажется, что-то там искала. Наконец, пальцы замерли:
   – А, вот, нашла переписной бланк, записывайте, вопросы я читаю сама.
   Мне это понравилось. К вечеру у меня хрипел голоса от постоянного говорения.
   Она ответила на вопросы и позвала сына.
   Он вышел из комнаты без телефона. Его правое плечо было поднято, пальцы шевелились, чувствовалось, что он привык к телефону.
   Я спросила его дату рождения. Он заколебался, посмотрел на мать, ожидая поддержки.
   – Отвечай, отвечай, ты ведь знаешь, – сказала она, легкими движениями маникюрных пальчиков касаясь экрана, уплывая в другой мир.
   Мальчик, наверное, понял, решил на маму не надеяться, быстро и толково ответил на все вопросы.
   – Теперь девочка.
   Из ванной доносился шум воды. Женщина прислушалась:
   – За Машу я отвечу.
   Она ответила, я записала, Маша так и не вышла.
   Интересная семья, подумала я, контакт мамы и детей опосредованный. И, наверное, способствует мирному существованию. Есть возможность подумать сначала, а потом сказать. Или подумать и промолчать. Правда, несколько механическая речь, как чтение по бумажке или встроенная программа.
   Да, женщина ухоженная, с прекрасными волосами, промытыми шампунями, рекомендованными лучшими специалистами. Косметика нанесена так, что подчеркиваются достоинства, нивелируются недостатки. Но цвета глаз женщины я так и не увидела. Хотя при современных технологиях цвет глаз можно менять.
   Если учесть пепельные волосы, серовато – жемчужные тени, то глаза у нее, видимо, голубые.
   Где-то прочитала, что в скором времени оценочным критерием нравственности будет информированность. Если женщина не знает, какая косметика подходит ей, значит, она не совсем порядочная.
   По-моему, я побывала в продвинутой семье. Но мне бы хотелось посоветовать маме и сыну сбросить лишние килограммы.

Сыкун и О’Генри

   Мужчина, круглый как колобок, с круглым лицом, предложил пройти на кухню, мимо комнаты, в которой я увидела другого мужчину у ноутбука, – молодого, полноватого, с румянцем на белокожем лице.
   За кухонным столом быстро заполнила бланк о составе семьи. В квартире живут трое: отец, мать, взрослый сын. У всех фамилия Сыкун.
   – Вы О’Генри читали? – спросил Сыкун старший,
   – Даже участвовала в литературном конкурсе «Дороги, которые мы выбираем».
   Было, правда, призового места не заняла.
   – Когда я женился, дал жене почитать его короткие рассказы.
   – И как, понравилось.
   – Читать не стала, послала меня как обычно.
   – Мой любимый рассказ о воре, страдающем радикулитом.
   – Да, и мой.
   – Еще очень нравится «Дары волхвов»
   Я стала заполнять индивидуальный бланк.
   На вопрос о владении русским языком он ответил: «Знаю в полном объеме». Я засмеялась, и он довольно погладил себя по лысине.
   Я быстро все заполнила, и он позвал сына. Это был молодой человек, которого я уже видела.
   – Окончил физтех МГУ, бездельник, сидит на моей шее, – сказал отец.
   Шутил, но, на мой вкус, не совсем удачно. Сын смущенно поправлял очки. Я быстро задавала ему вопросы. Дошла до доходов, он ответил утвердительно.
   – Не может быть, все врешь, – прокомментировал папаша.
   Предположительно, снова шутка. Сын переминался с ноги на ногу и криво улыбался. То ли папашины шутки не нравились, то ли поднадоели, то ли стеснялся меня, постороннего человека.
   Я заполнила бланк и отпустила его.
   – Мужчина – защитник, и это главное, – сказал Сыкун – старший.
   – Защита не только физическая, не только умение кому-то в морду дать, но и ответственность за душевный комфорт членов семьи.
   – Это как?
   – Ласка, нежность.
   – Нет, я не по этой части.
   – Зачем вы сына называете бездельником? Вы его унижаете.
   – А, вот вы о чем. Ничего, здоровее будет. Вы знаете, что такое демократия?
   И он стал пересказывать Википедию. Я вышла на лестничную площадку, а он все говорил.
   Я спешила, мне было неинтересно, но стояла и поддакивала ему. А он все говорил. Наверное, в семье его никто не слушал.

Патриоты

   Открыла милая женщина: худенькая, изящная, в юбке и кофте из переливающегося шелка серо-голубых тонов. Бледное нежное лицо, аккуратная прическа. У нее гости, в прошлую субботу была свадьба сына, приехали родственники невесты.
   У женщины три сына, женился старший. Он учится в военном училище, там и живет. Но в связи с женитьбой его отпускают на ночь домой.
   Муж уже третий год служит в Новороссийске, она здесь, с сыновьями.
   Она украинка, все ее родственники живут в Полтавской области. Я заполнила на нее бланк и попросила позвать среднего сына, ученика десятого класса. На вопрос о национальности он определился как русский. На робкое мамино, национальность от матери, он пожал плечами, да кто захочет быть украинцем. «Я украинка», – сказала она. «Зато отец русский, и Виталька тоже русский». «Виталька учится в Нахимке, – объяснила она мне, – он русский патриот. И Путина любит».
   Я быстро заполнила бланк, остался младший сын.
   – Пишите, украинец, не буду же я в единственном числе.
   – Ты уверена, что Максим согласится? – спросил сын.
   – Согласится, конечно, он меня любит, – кокетливо сказала женщина. – Пишите, украинец.
   – Надо у самого Максима спросить, – предложила я.
   Позвали Максима. Вышел мальчик, десяти лет, крупный для своего возраста, послушал маму и брата и сказал:
   – Я русский.
   – И будешь президентом, как Путин, – слышала, – пишите, украинец, – обратилась она ко мне.
   Мальчик умоляюще смотрел на меня.
   Началась перепалка: русский – украинец – русский – украинец.
   Спорили, не повышая голоса, мама с умоляющими нотками, мальчик упрямился, но в меру, чувствовалось, что они, по-настоящему любили друг друга. Видимо, дружная семья, редко спорили. Но отстаивать свою позицию умели. Мама понимала это, видимо, старалась воспитывать своих детей так, чтобы они были самостоятельными в суждениях, поэтому настаивала на своем без раздражения.
   Я колебалась, мальчик еще не в том возрасте, чтобы самоопределяться, но обижать его не хотелось. Спор затянулся.
   – Ладно, – сказала мама, – пищите, как он хочет.
   По моим представлениям это была семья из самых счастливых, которые мне встретились.
   И еще я заметила, что все дети, которых я переписывала, российские патриоты.

   Я вспомнила, как приятель, бывший политзэк в советское время, приезжал из Екатеринбурга в Крым и останавливался у меня с внуком. Однажды мы поехали на Сапун – гору. Пофотографировались у военной техники и набрели на аттракцион с переодеваниями. Можно было одеться в форму солдата Красной армии или солдата Вермахта. Приятель выбрал черную с крестом. Ему костюм подошел, несмотря на татароватость лица, – выглядел как актер, играющий фашиста в фильме о войне. Внук осуждающе посмотрел на деда, категорически отказался от вражеской формы и предпочел защитного цвета красноармейскую, солдатскую. Я надела форму медсестры партизанского отряда.
   Прошли годы, приятель увлекся историческими реконструкциями, бегал по полям с бутафорским автоматом, ездил в другие города и, по словам дочери, матери любимого внука, впал в детство. Жена его была довольна: что бы ни делал, лишь бы не пил.
   В сентябре тринадцатого года приятель съездил во Львов поучаствовать в реконструкции сражения времен Отечественной войны. Мне написал, что это последняя поездка так далеко, ведь он уже старый, пора на покой.
   В апреле четырнадцатого его фото в форме Вермахта с бутафорским автоматом на груди мелькнуло на телеэкране с закадровым комментарием: «Участник батальона бывших политзэков тридцать пятой политзоны в Кучино Пермской области, в боях с сепаратистами отличился особой жестокостью».
   «Участник» написал мне письмо: «Как это так? Ведь я в форме Вермахта. Неужели не видно? Я сижу дома, никуда не езжу. Почему так со мной? Почему с особой жестокостью, ты мне можешь написать?»
   Я ответила: «Кто-то пошутил, не надо обращать внимания». А про себя подумала: действительно, за что над стариком так поиздевались? Идет война, значит, все позволено? Но стариков зачем втягивать? Да с таким изощренным коварством. Ведь кто-то это сделал. Кто?

Вафли рошен

   Я нажала кнопку домофона и после того, как услышала голос, произнесла уже заученный текст. Ответили неохотно, но все же открыли. Я попала в полутемную прихожую и пошла на тусклый свет за полноватой женщиной. Неожиданно передо мной открылась дверь ванной, вышел молодой человек с полотенцем на плече, в проеме комнаты мелькнул мужчина.
   Женщина провела меня на кухню, смела крошки со стола и убрала бутылку в навесной шкаф. Кажется, водка. Хотя неважно, уже вечер, в своем доме каждый проводит его так, как хочет.
   – Нас трое: я, муж и сын, – начала она, и я стала записывать.
   Когда дошли до национальности мужа, я попросила узнать у него, так положено, тем более, он был дома.
   Мужчина вошел в темной костюме и черной рубашке, застегнутой на все пуговицы, не по-домашнему.
   – Здравствуйте, живу я в городе очень давно, служил здесь на флоте, а потом остался. Сейчас езжу с гуманитаркой в Луганск.
   – Жалко их. С ними случилось то, что мы ожидали. Ах, как их жалко, – сказала женщина.
   Я кивнула.
   У мужчины красные глаза от усталости, наверное, не высыпался, у женщины тоже покраснели глаза, блеснули слезы.
   – Среди моих знакомых есть погибшие, – сказал он.
   Я подумала, они, наверное, до моего прихода поминали.
   – Я им очень сочувствую. Горе великое. Надо им помогать, – с чувством сказала я.
   – Вы понимаете правильно, – хрипло произнес он, – не то, что эти, – он кивнул в сторону прихожей.
   – Не надо, – попросила женщина, – люди разные, нехороших много. Но не надо на них обращать внимания.
   Я все понимала.

   Осенью тринадцатого, когда начались события на Майдане, меня стала преследовать семейная пара из соседнего дома: какие-то темные на вид. Злобные. Кричали с балкона, когда я вечером выходила на прогулку с собакой:
   – У, сучка, все еще здесь? Убирайся туда, откуда приехала, пока мы тебя не вышвырнули.
   «Туда» это в Россию. У меня украинского гражданства никогда не было, хотя я украинка по национальности. Родители из Харькова эвакуировались во время войны и работали на Уралвагонзаводе, выпускали танки Т-34.
   Я переехала сюда пятнадцать лет назад из Екатеринбурга по семейным обстоятельствам.
   Что ж, кому-то не нравлюсь, бывает, я стала ходить другим путем, чтобы лишний раз их не раздражать и с балкона не получить камнем по голове. Или по собачке.
   Но это мне мало помогло. Вскоре в сумерках, на прогулке с собачкой в степи, меня стал преследовать джип с незажженными фарами.
   Джип долго гонял нас как зайцев, я перебегала от куста к кусту, от горки к горке, ругалась, кажется, матом, для бодрости, собачка молчала.
   Наконец, появились, двое мужчин, выгуливали овчарку. Джип на большой скорости удалился в сторону жилых домов.
   Семейная пара с темными лицами теперь уже преследовала меня днем, никого не стесняясь. Появлялись неожиданно, двигались монолитно, плечом к плечу, навстречу и выкрикивали мне в лицо ругательства. Я сторонилась.
   В феврале, когда начались митинги против событий на Украине, они пропали: были и не стало.
   В августе я встретила темную женщину в магазине. Она увидела меня, втянула голову в плечи, будто боялась удара, вынырнула из магазина, схватила за руку мужа, он ждал ее на улице, и они вместе побежали через дорогу, как будто боялись преследования. Я сделала вид, что ничего не заметила.
   Случись все по-другому, где бы я была? И была ли? Что может быть страшнее самосуда, когда все позволено?

   – Выпьете с нами? – предложил мужчина.
   Я покачала головой.
   – Она на работе, – пояснила женщина, достала пакет вафлей и пересыпала половину в другой пакет, протянула мне. – Возьмите, чаю попьете.
   Я взяла. Вышла из квартиры и поняла, все, на сегодня хватит, больше никуда не пойду, – накатила усталость от переживания.
   Подъезд был пуст, металлические двери не пропускали звуков. Закрытые двери, закрытые люди, каждый со своими проблемами. Молчат. Никто, никого, пока не слышит, – оглушены.
   Надо подождать. Шок пройдет. Все пройдет. Все изменится к лучшему, все будет хорошо.
   Дома я пила чай с вкусными вафлями кондитерской фабрики «Рошен», принадлежащей нынешнему президенту Украины Порошенко.

Красавица

   Необыкновенная красавица с тревожными глазами, и сын – младенец на кровати среди подушек: улыбчивый. Похожий на купидона с полотен художников прошлых веков.
   Она склонилась над сыном. Я подумала, младенец расплачется, раз мама расстроенная. Но нет, он продолжал радоваться и ловить за пятки свои полненькие ножки.
   Мадонна с младенцем. Здоровый ребенок у юной матери.
   Она приехала к родителям, всего боялась и просила ничего такого не указывать. «Зачем я с вами откровенничаю? Ведь меня предупреждали», – сокрушалась она.
   Она так боялась, что я ей несколько раз повторила: перепись со слов переписываемого. Объективную информацию я бы получала в другом месте.
   Муж сейчас в Харькова, у него там бизнес. На мой вопрос, надолго ли, она ответила, что он тут не живет, он там.
   – Там опасно, – она вздрогнула.
   Я перестала задавать вопросы, потому что все это было похоже не на перепись, а на допрос.
   – Если он здесь не живет, я его не буду записывать, – успокоила я ее.
   – Может, и меня с сыном не нужно записывать? – с надеждой в голосе попросила она.
   – Но вы здесь живет.
   – Но вы скажете, что я незаконно здесь живу.
   – Кому и зачем? Я записываю вашу фамилию, чтобы вас второй раз не переписали. При подсчете бланки с вашей фамилией будут уничтожены. Останется другой, с вашими ответами, но без фамилии. Обрабатывать будет машина. Нам нужны результаты по всему массиву опрошенных, а не по отдельным личностям.
   Она недоверчиво смотрела на меня.
   Я переписала ее, сына и ушла. Но вот досада. Именно с этой квартирой такое случилось, я второй раз позвонила. Ошибка понятна, на дверях не было номеров.
   Приходилось чертить схемы, отмечать, где была, где еще нет, но к концу дня утомилась, в подъезде было темно, вот и ошиблась.
   Она открыла и с ужасом смотрела на меня.
   – Не надо, пожалуйста, не надо, – шептала она, а на кровати все также улыбался мальчик.
   Я стала извиняться, объяснять, что случайно позвонила, потому что на двери нет номера. Мне надо верить, неужели она не понимает? Мне лично от нее ничего не нужно.
   Но она не слышала меня, ее накрыла паника. Я продолжала ее успокаивать. Наконец, она услышала.
   – Да, правда? Мне не надо вас бояться?
   – Нет, конечно.
   Я наговорила ей ласковых слов и ушла в сомнениях, может, не надо было ее переписывать.

Бездомный

   Я решила переписать бездомных, в надежде, что для них откроется что-то, вроде ночлежки, что их будут подкармливать, хотя бы раз – два в неделю. Они смогут помыться, в холодное время обогреться.
   Бездомных в нашем климате много. Они умеют быть незаметными, лишний раз не попадаться на глаза. Но если дважды в день выгуливаешь собаку за околицей микрорайона, невольно станешь свидетелем их житухи.

   Давняя история, лет двенадцать прошло, тогда еще была живая и здоровая мама. Я выносила мусор, но не как обычно, к мусоросборникам, которые стояли вдоль дороги, недалеко от автобусной остановки, а в другой стороне, через арку. Не помню, почему меня туда понесло.
   Был первый месяц зимы, на редкость холодный. Погода испортилась с неделю назад, резко похолодало, подул штормовой ветер, и по утрам сыпалась белая колючая крупа. Еще в полете она сметалась ветром. Земля была серая, неприглядная, кое-где прикрытая сухой травой. И над землей серое беспросветное небо, – тоскливо.
   Я выбросила мусор и увидела на ветхом матраце скорчившегося мужчину. Он стонал.
   Не знаю, сколько ему было лет, но выглядел стариком. Одежда на нем неплохая, с тучной местной помойки, но грязная. Матрац под ним мокрый.
   Я вспомнила, как недавно знакомая рассказывала, что советовала своему мужу, любителю выпить, присмотреться к бомжу на помойке: если не бросит пить, жизнь свою кончит также.
   Сколько бомж тут лежит, если эту историю я слышала дней пять назад? Я подошла к нему, он открыл глаза и простонал беззубым ртом, невнятно, но понятно: «Больно, помоги».
   – Помогу, конечно, помогу, – я побежала домой и стала звонить в скорую. Когда дозвонилась, обещали приехать, но попросили машину встретить, чтобы было понятно, кого забирать.
   На выходе из квартиры меня остановила мама и протянула пакет с лекарствами.
   – Возьми, пригодятся. Я знаю, уже вызывала скорую, болел один, встать не мог. Врач попросил лекарства, любые.
   Она мне об этом не рассказывала. Говорливая и при этом такая скрытная.
   И вдруг озарение, инсайт, мгновенное знание: теперь ясно, для кого она варила раз в три дня борщ в белой пятилитровой кастрюле.
   Я злилась, зачем она так много готовит, да еще добавляет сало и фасоль, да еще томатную пасту и чеснок. Я ведь такое не ем. Она отмахивалась, съем сама. Я недоумевала, мама худенькая, куда это все помещалось? Оказывается, не надо было помещаться, она бомжей кормила.
   Врач поблагодарил за лекарства, и бездомного увезли. Дня через три ко мне подошел мужчина, судя по внешности и одежде, бездомный, – и сказал, что проведал брата, лежит в первой городской больнице. Его лечат от пневмонии. Жить будет.

   Сейчас в осеннее время бездомные обитали в недостроенной поликлинике. Ее начали строить на российские деньги, довели стены до третьего этажа, даже поставили евроокна, но кто-то проворовался, был суд, кого-то посадили, а стройка остановилась на несколько лет. Зато бомжам было комфортное обитание в отдельных помещениях. Правда, до первого пожара. После пожара осталась половина окон. Но стекла разбили местные мальчишки.
   Летом и в теплое межсезонье бомжи кучковались возле мусоросборников. В сторонке располагалась стая собак, их не забывали кормить отходами.
   С началом переписи все исчезли, и люди и собаки, – никого, нигде не было. Я заглянула в недостроенную поликлинику, но их не нашла, решила, где-то в степи их надо искать, – стояла теплая, солнечная погода.
   Вечером, уже темнело, встретился мне только один, Юра, с больными ногами. Его ноги так заплелись, что он упал посреди дороги. Выпил, – догадалась я. Возле него села черная дворняга и терпеливо ждала, когда хозяина поднимут. Машины объезжали его, никто добровольно не останавливался.
   Но тут появились две женщины. К нам примкнула еще одна, и мы стали громко возмущаться бесчеловечностью проезжающих на иномарках.
   Наконец, остановилась машина, вышел мужчина, перетащил Юру на газон, собака села рядом.
   На следующее утро я увидела, как Юра рылся в мусоре. Дала обещанное лекарство от болей в ногах, немного еды и еще деньги на хлеб, понимая, что он потратит их на пиво.
   Он согласился, чтобы я его переписала. Очень нужно такое место, куда можно придти, помыться, переодеться.
   Мы встретились на переписном участке. Он сказал, что у него есть паспорт, что много лет работал слесарем, многое умеет делать. Умел, – поправился он. Теперь нет, не может, болен. Раньше жил с женщиной, но когда она умерла, ее сын выгнал Юру на улицу.
   – Кто вам помогает?
   – Никто, – ответил он.
   – А храм?
   Я кивнула в сторону храма, рядом с недостроенной поликлиникой. На моих глазах выстроили его и теперь перестраивают, – расширяют раза в три. Целое поместье. Священник, как и положено, толстый, с большим животом, руководил стройкой не один год и успел построить себе дом на три этажа с тонированными голубыми окнами.
   – Нет, не помогают. Надо работать на них. Если не работать, то и кормить не будут.
   Кто не работает, тот не ест, – настоящие коммунисты! – восхитилась я.
   Если бы этот Юра мог работать, не был бы в таком состоянии. Но кому это объяснишь, если даже церковь отворачивается от нищих?
   – Вы, Юра, понимаете, что если я вас одного перепишу, толку мало. Для одного ночлежку не откроют. Хотя бы десять человек. Чем больше, тем лучше. Валеру тоже пригласите.
   Валера раньше жил в доме напротив моего дома, на первом этаже, с матерью. Мать перед смертью завещала квартиру его жене и дочери, чтобы он все не пропил.
   После смерти матери Валеру изгнали из дома, а у его дочери появился небедный отчим – строитель.
   Валера поселился на газоне под окнами бывшей жены. Но с некоторых пор газон огородили высоким бетонным забором. Не квартира, а неприступная крепость, Валере теперь не подобраться.
   Юра покивал головой, да-да, ему все понятно, он скажет, всех соберет. Перепишутся.
   Валеру я встретила на следующий день, но он сказал, что у него есть жилье, как без него, и его уже переписали. Я не поверила, но не спорила.
   Перепись закончилась, через неделю ко мне подошел Юра и попросил адрес ночлежки, где можно помыться.

Бродяга и пастух

   Напоминание о самых незащищенных, о тех, кто выживает, как умеет, и кто страдает в первую очередь от военных конфликтов, развязанных теми, кто рвется к власти.

   Он долго жил и на вопрос, сколько ему лет отвечал: «Все мои». Он помнил войну, украинскую степь, изрытую снарядами, землянку, в которой они жили, и вкус похлебки из одуванчиков. Родом он с Луганщины, там осталась сестра. Она уже старая и жила в семье сына. Мать умерла от сердечного приступа, прожив неделю после окончания войны, отец погиб на фронте.
   Мать была худенькая и маленькая, отец – богатырь двухметрового роста. Геннадий пошел в него, служил матросом, участвовал в Карибском кризисе и дослужился до прапорщика. Он много чего помнил и любил поговорить, как обычно старики, – настоящее, полное старческими заботами, на виду, зачем еще говорить о нем. Но мало кто слушал о прошлом. О войне уже наслушались, ничего нового. Удивить кого-то в военном городке участием в Карибском кризисе тоже сложно. Но когда он вспоминал потеплевшим голосом, какой красавицей была его жена Таисия, – люди задерживались, чтобы послушать.
   Он разливался соловьем, как они, молодые, прогуливались по центру приморского города, и все, кто встречался на их пути, смотрели Таисии вслед. Если учесть, что в традиции моряков выбирать в жены красавиц, наверное, действительно, его жена в молодости была особенная.
   Уже давно от стройности ничего не осталось: фигура ее необъятных размеров. Она чуть ниже мужа, выглядела старше, хотя на десяток лет его моложе. Ходила, опираясь на палку, медленно переставляя ноги, ступни в первой балетной позиции: пятки вместе, носки врозь, как знаменитый комик Чарли Чаплин. Часто останавливалась передохнуть. Больные суставы не выдерживали веса, и чтобы было легче, чуть приседала. Если кто-то ей встречался из знакомых, а их было много, подолгу разговаривала в таком положении.
   Сходство со знаменитым комиком усиливалось шляпами с полями: зимой из искусственного меха под леопарда, летом из искусственной соломы с анютиными глазками на том месте, где шахтеры крепят свои фонари.
   Прозвище у нее было «Волочкова», наверное, не только из-за балетной походки и нелепых шляпок, но и трикотажных брюк по щиколотку, ярко бирюзовых и канареечных, – ведь известная балерина тоже не отличалась строгостью стиля.
   Таисию помнят, когда она работала продавцом в военторге и была блондинкой. В девяносто первом году военторг закрыли, и, по словам Геннадия, наступил бардак. Сын не мог найти работу, дочь родила первого ребенка, на военную пенсию никакой надежды, и все хотели есть. Он решил завести корову, жена согласилась.
   Притащил с заглохшей стройки вместительную подсобку на колесах для строителей, стены из металлических стоек и досок, внутри деревянный пол. Поставил в степи, недалеко от родника.
   Подземный родник протекал неглубоко и впадал в море. Летом, в жару сюда тянуло купаться отдыхающих: пресная вода не сразу смешивалась с прогретой на солнце морской и приятно холодила тело. Благодаря роднику в воде рос камыш, а берег был покрыт сочной травой, даже когда степь полностью выгорала, когда торчали только колючки и высохшие стебли, хрустящие под ногами.
   Геннадий вырыл на берегу углубление, в которое набиралась пресная вода.
   Через три года у него было уже полноценное стадо разноцветных коров: белых, рыжих, черных с причудливыми пятнами, и рыжего быка, агрессивного, лучше к нему не приближаться никому, даже хозяину.
   Летом Геннадий с восходом солнца уводил стадо подальше от берега, чтобы не мешать отдыхающим, но утром и вечером коровы шли гуськом на водопой.
   Лепешки навоза, свежие и окаменелые, попадались на каждом шагу, и даже на дороге, по которой двигались машины в сторону открытого моря. Люди ругались, но Геннадий умел им ответить. О пользе коров и зле, которое причиняет человек природе, он мог говорить часами, были бы уши. Уши редко находились.
   Зато как восхищались дети: «Смотрите, смотрите, живые коровки!», а некоторые удивлялись: «Это кто?»
   Родители тянули свое чадо в сторону синего простора на фоне голубого неба, досадуя, такой путь проделали ради моря, а приходится застревать возле рогатых и хвостатых. С этим еще можно примириться, но густой запах навоза был слишком сильным испытанием для чувства собственного достоинства. Чадо же не двигалось с места, пока не выясняло, что из живота торчит не заводное устройство. Слово «вымя» обычно разъяснялось как «соски с молоком».
   Геннадий стоял в стороне, родителям не помогал объяснять устройство коров. И такое презрение читалось на его лице, что родители в следующий раз находили обходные пути к морю. Жарко? Долго идти? Зато с коровами и пастухом не столкнулись.
   Недалеко от коровника, под развесистой ивой обитали бомжи. В теплом климате их хватало. Да и условия, лучше не бывает. Алкоголь добыть легко. По всей степи валялись бутылки с остатками пива. Иногда попадалась водка, и даже коньяк. Изредка встречались бутылки с недопитым шампанским, обычно, в праздники. Еда тоже не проблема, не обязательно объедки, часто выбрасывали продукты, потому что есть расхотелось.
   Под ивой был полный набор мягкой мебели: диван и кресла. Рядом костер, на котором готовилась еда, и много посуды, – все с тучной мусорки. Военные часто переезжали и перед отъездом с одной съемной квартиры на другую, выбрасывали вещи в хорошем состоянии.
   В первое время, когда появилось стадо, Геннадий приглашал бомжей поработать пастухами, обещал плату деньгами и молоком. Ведь ему иногда надо было получать пенсию на почте, работать на собственной даче, хотя бы посадить что-нибудь, отвести на покрытие корову, от быка пришлось отказаться из-за его крутого нрава.
   Но, увы, навыки дисциплины, необходимые в любом деле, от безделья утрачивались в первую очередь.
   Иногда кто-то соблазнялся. Но каждый раз все заканчивалось плачевно: новоиспеченный пастух не мог отказаться от привычки рыскать по побережью в поисках бутылки с остатками спиртного. Напивался и валялся невменяемый под кустом. Коровы забредали без присмотра на стройку и ели траву со стеклом, гвоздями и прочим металлом. Потом переставали есть, хирели, приходилось их резать.
   Геннадий извлекал из желудков острые предметы, и, потрясая ими, ругался и угрожал всеми карами, какие были возможны, включая милицию и тюрьму. Но, естественно, никуда не заявлял. Конфликты сглаживала Таисия. Ссориться ни к чему, ведь он бросал на ночь своих коров без охраны посреди степи. Хотя кому они нужны. Было, правда, пытались увести, но без сноровки не вышло. Неуклюжие на вид естественные молокопроизводители бегали не хуже лошадей, выставив вперед рога.
   Таисию уважали, если кто-то из бедолаг заболевал, она не жалела денег на бутылку водки. Предлагала молоко, но охотников до него не было.
   Местные жители молоко неохотно покупали. В основном брали старики. Молодые мамы считали молоко вредным.
   Сказывалась антипропаганда по телевизору. Пугали молочным жиром, опасно оседающем на стенках кровеносных сосудов. И еще отпугивала антисанитария. Геннадий, не стесняясь, подбирал на помойке брошенные пластиковые бутылки из-под минералки, прополаскивал водой из алюминиевого чайника и наливал в них молоко.
   Молодые мамы с младенцами в колясках на ворчание Геннадия, кормят детей химией и хотят, чтобы ребенок вырос здоровым, огрызались: не очень-то молоко помогает самой хозяйке.
   Он пожимал плечами: Таисия любит выпить и закусить колбасой, сами понимаете, из чего ее делают, да из чего угодно, только не из мяса, и вы хотите, чтобы она была здоровой?
   Любители молока все же находились. Иногда появлялись перекупщики, но Геннадий их не любил. Они всегда спешили, с ними не поговорить.
   Летом покупателями были приезжие из Германии, Штатов и Франции. Из Штатов приезжала к своим бабусям женщина с двумя детьми, удачно вышла замуж за мулата и была счастлива, но лето предпочитала проводить здесь, на родине. Женщина, вышедшая замуж за француза, тоже приезжала каждое лето с детьми к своим родителям. Из Германии наведывались потомки тех, кто лежал в Крымской земле, именно здесь, на самом краю города, дальше море, – велись особенно кровопролитные бои. Приезжали помянуть погибших родственников. Однажды немец из Баварии после возвращения домой прислал Геннадию приглашение, чтобы перетянуть его в Германию на благо процветания фермерского хозяйства для немцев.
   Геннадий всем рассказывал, но поехать отказался, уже старый.
   Худо-бедно, пастух и бомжи как-то притерлись, ведь никто не хотел ссор, – к Геннадию привыкли. Когда он начинал поучать, как надо жить, уже никто не обижался. Пусть вкалывает от зари до заката, если ему нравится.
   Весной тринадцатого года на побережье появилось новое лицо: бывший морской офицер, Семен Игнатьевич, для хорошего человека просто Семен. Живет на Донбассе, но ему скучно в пыльном городишке, да так, что сбежал к морю. Он уверенно занял место под ивой, притащив с мусорки пружинный матрац. Для знакомства поставил бутылку водки.
   – Ты что, правда, офицер? – Геннадий с сомнением оглядел новичка. – Что-то не верится.
   На новичке были только старые джинсы и пляжные шлепанцы. Крепкое загорелое тело, косматая седая голова, криво подрезанная борода, настороженный взгляд, – портрет крестьянина, а не морского офицера.
   – Паси своих коров, и не приставай к добрым людям, – ответил Семен.
   – Ты бомж, а не человек, – рассердился Геннадий.
   Я бродяга, а ты навозник, иди своей дорогой, а то твоим коровам рога обломаю.
   Геннадий был один с коровами, а Семен с пьяной компанией, поэтому не стал связываться, ворча, отогнал свое стадо.
   С бомжами Семену было неинтересно, и он перебрался под ореховое дерево, на самом берегу, у водопоя. Притащил с помойки диван, кресла, ковры и посуду. Все это расставил на поляне и с утра до позднего вечера принимал гостей. Скучающих отдыхающих много, рассаживались вкруговую, в кресла и на диван, пили, закусывали. Звучал неумолкающий голос Семена: «А вот еще история, послушайте, не вру, со мной произошла».
   На костре постоянно что-то варилось. Местные рыбаки, тоже любители поговорить, угощали его рыбой.
   Геннадий приводил на водопой своих коров и не мог удержаться, чтобы не прокомментировать «житье-бытье» морского офицера. Семен зло шутил над пастухом, старался для зрителей.
   Напряжение у водопоя нарастало, и наступил день, вернее, раннее утро, когда отдыхающие в гостинице рядом, проснулись от резких звуков, похожих на лай собак. Если прислушаться, лай распадался на два голоса: низкий, глухой Геннадия, и командирский, особо злобный Семена.
   – Бездельник, на тебе пахать надо, – возмущался Геннадий.
   – Я офицер, белая кость, а ты плебей, – не уступал Семен.
   Геннадий стоял несокрушимо, сжимая в руках дубину, Семен, невысокий и плотный, в одних трусах, наскакивал и отступал, рассекая воздух дубиной как саблей. Жесты и движения создавали имитацию боя. Противостояние пока застряло на стадии словесной агрессии.
   Невдалеке коровы меланхолично жевали траву. Правда, одна, рыжая, с белым пятном на морде, двинулась в сторону забора, за которым возвышалась гостиница с крышей в готическом стиле. Ворота были распахнуты, охрана куда-то подевалась, что случалось нечасто, и корова спешила воспользоваться открытыми возможностями и пожевать травки на ухоженной клумбе. Как известно, запретный плод слаще.
   Корова двигалась в сторону оазиса. Семен наскакивал на Геннадия, тот отмахивался, и они теперь изъяснялись матом.
   Несмотря на раннее утро, за кустами собрались зрители, но никто не вмешивался. Летом, на берегу моря людям не хватает событий.
   Словесную перепалку пресек женский крик. На помощь Геннадию хромала, опираясь на палку, преданная жена Таисия.
   – Вы что такое устроили? А, ну, прекратите, немедленно! – кричала она.
   От крика и натуги: тяжело нести необъятное тело на больных ногах, – она задыхалась, но темпа не сбавляла.
   Семен увидел ее, отбросил в сторону дубину, сел в драное кресло и стал смотреть на море. Геннадий заметил, что рыжая корова отбилась от стада, и двинулся в ее сторону, комментируя все тем же матом ее действия. Он семимильными шагами удалялся от жены к открытым воротам, за которыми рыжей уже не было видно. Зато доносился голос охранника, вторившего пастуху в тех же выражениях.
   Таисия решила, что муж убегает от нее, остановилась и, хватаясь за левый бок, закричала в полный голос:
   – Геннадий, стой! Ты меня угробить хочешь? – она громко заохала.
   – Иди домой. Видишь, рыжая убежала, – проговорил он на ходу.
   Она посмотрела на стадо и рыжей коровы не увидела.
   – Семен, что у вас произошло? – уже мирным голосом обратилась она к седому затылку, возвышающемуся над спинкой кресла.
   – Коровы сожрали мою еду. Все кастрюли вылизали, мыть не надо.
   – А ты где был?
   – Спал тут, – он кивнул на диван.
   – Коровы сюда ходят на водопой, ты же знаешь.
   – А он куда смотрит?
   – А ты?
   Таисия, развернувшись кругом, неспешно захромала туда, откуда бежала, – в коровник.
   Понятно, что Геннадий сознательно дал возможность коровам сожрать еду Семена. Что называется, накопилось.
   После истории с водопоем Семен почувствовал, что общественное мнение не на его стороне, и перестал отпускать колкости в сторону пастуха с коровами. Так сказать, бродяга и пастух сосуществовали в атмосфере настороженного молчания. В конце концов, их уравнивала независимость по Цицерону: никто над ними не владычествовал.
   Если кому-то из власти ударяло в голову: кто там болтается по степи без прописки, то преследовались и бомжи и владелец коров. Но их спасал полный паралич власти, настроенной в основном на то, чтобы прихватывать и раздавать нужным людям землицу у самого синего моря.
   Семен особо не напивался. Не для этого поселился здесь, на самом берегу. Ему, физически крепкому, нравилось жить на природе, вот и все. После этих слов, чтобы не выглядеть романтиком – идиотом, добавлял: баба достала, бежал, куда глаза глядят. Все ей что-то надо, ворчит с утра до ночи, нет, такая жизнь не для белого человека.
   Но не верилось, что у него была такая жена. Если и была, то покладистая.
   Он ходил в шортах и под ярким солнцем чернел как головешка. Когда наступала темная южная ночь, только белые волосы, далеко отступающие ото лба и торчащие нимбом, не давали ему полностью раствориться во тьме.
   В конце сентября Семена не стало. Поговаривали, поехал зимовать к жене под бочок.
   Таисия ходила все неувереннее, часто спотыкалась. И случилось, споткнулась на ровном месте, нет, не перелом, кальция костям хватало, разбила голову, попала в больницу. А туда только попади, ей сделали операцию, вырезали желчный пузырь, потом предложили освободиться от катаракты на левом глазу.
   Геннадию было нелегко: надо ездить в больницу, работать на даче. Да еще стал терять зрение, падал, как и Таисия, казалось, на ровном месте. Порвал свои брюки. Пришлось их чинить. У ботинка отвалилась подошва, и он прикручивал ее проволокой. Одевался хуже бомжей, – как и они, тоже с помойки, но из-за нестандартного размера, приходилось одежды долго носить. Дождаться, что кто-то выбросит ботинки его огромного размера, вряд ли было возможно.
   Купить одежду денег хватало, но он равнодушен к своему внешнему виду, как человек, который занимается любимым делом.
   Но и доход тоже не маловажен. Уже с осени молоко продавалось с трудом. Людям стало не до того. На иностранцев на следующее лето надежды не было. Зачем им ехать в неспокойную страну.
   К Новому году Геннадий так умотался, да еще сын решил жениться очередной раз, последняя капля, – и продал всех коров. Купили их охотно. Таисия ахнула, хоть бы одну оставил.
   В феврале начались известные события, Геннадий сидел у телевизора, пил пиво, и так муторно было на душе, что не выдержал и пошел к хозяину стада, куда отвел своих коров. Хотел купить хотя бы двух. Тот согласился, но с условием, каких продавать, выберет сам, и на треть дороже.
   Переход Крыма в российское государство Геннадий принял спокойно, голосовал «за», как говорится, обеими руками, – надоел бардак. И купил двух коров: рыжую и черную с белыми пятнами. Конечно, лучше бы своих выращивать. Если покупать на стороне, то неизвестно что получишь, ведь хозяин от хорошего не откажется.
   Ему не повезло, таких привередливых животных еще не встречал. Заводилой была черная с белыми пятнами. Она любила скачки с резкими поворотами и высокими подскоками, – зрелище не для слабонервных. Рыжая, вроде покладистая, но заводилась тоже.
   Владельцев собак развлекало необычное зрелище. Собаки нервно лаяли.
   В мае в город хлынул народ с детьми с юго-востока Украины: на машинах, на поездах, молодежь, родители с детьми, пожилые люди. Их называли беженцами, но далеко не все вставали на учет, не хотели уезжать в глубь России, туда, где была работа и относительно комфортные условия для переселенцев.
   Местные «бизнесмены» воспользовались ситуацией, стали срочно ставить железные гаражи тут же, на побережье, и сдавать приезжим. Естественно, все удобства «на улице». Запылали костры, люди готовили еду. Море запахло мочой.
   Из-за антисанитарии стали болеть дети и взрослые, местные жители в этом месте купаться перестали.
   В разгар всего на побережье появился Семен. Его с трудом можно было узнать: сгорбленный старик, с печатью страдания на измученном лице. Любопытным коротко сообщил, что городок, в котором проживала его семья, был под бомбежкой. И все, никаких подробностей. На вопросы, как добирался сюда, где его жена, правда, что укры бесчинствуют, не отвечал. Он подолгу сидел на берегу, не под ореховым деревом, там поселилась семья с детьми, а в заболоченном месте у гостиничного забора, – закутавшись в плед, который подобрал на мусорке и долго отстирывал в морской воде. Разводил костер, готовил, кипятил воду и тут же спал, завернувшись в плед.
   Недели не прошло, освободился вагончик, когда-то защитного цвета, теперь серый, только кое-где сохранилась краска. Он стоял недалеко от гостиничного забора. Как обычно, стройка завершилась, а мусор с подсобками убрать некому. В нем проживал местный житель, спокойный характером, бывший строитель Серега. Прошлым летом он сдружился с Семеном.
   Серега был вдовец, и когда сын женился, оставил ему однушку в Брежневке и переселился в этот вагончик.
   Время шло, приближалась старость, с ней болезни, Серега мучился ревматизмом, а тут сын нашел денежную работу на стройке, по генплану города пятьдесят высоток надо построить. Молодая семья ушла на квартиру, Серега вернулся домой, а вагончик предложил Семену. Оба заняли удобные позиции, оба выиграли.
   Утром и вечером Геннадий вел коров на водопой и проходил мимо вагончика. Но Семен его не замечал. Рано на рассвете возле него собирались местные, те, кто мучился похмельем, и приезжие. Они занимали диван, спинкой прислоненный к вагончику, несколько скамеек, ящики. Тлел костер, на нем готовилась еда в кастрюле вместительных размеров. Пили пиво, вино, закусывали, обсуждали события на юго-востоке Украины. Семен кивал, но был глубоко погружен в невеселые мысли. Он напоминал полководца, потерпевшего поражение.
   В начале лета у него поселились женщина с маленькой девочкой, и пожилая женщина, полная, в черном, похожая на монашку. Через открытую дверь вагончика видно было, как она мыла посуду.
   На диване спал мужчина, приволакивающий ногу при ходьбе. Семен или спал на траве, или сидел, нахохлившись, над потухшим костром.
   Потом появились другие: люди менялись как в калейдоскопе.
   Детей было много, их вывозили из мест, охваченных войной, в первую очередь. Они резвились на зеленой травке под теплым солнышком, и тут же резвились коровы Геннадия. Взрослые возмущались. Геннадий даже оправдываться устал. Пришлось отвести черную с белыми пятнами в стадо, туда, откуда ее взял, потеряв четверть суммы, все равно молока не было, даже после покрытия быком. Осталась одна рыжая. В жару она лежала под раскидистой ивой, не там, где тусовались бомжи, а на другом берегу бухты. Рядом на валуне дремал Геннадий. Когда нещадно пекло полуденное солнце, он тоже ложился под деревом, прячась за внушительной тушей.
   Он ждал племянника из Луганска.
   О происходящих событиях на Донбассе Геннадий не любил говорить, что отвлекаться на это, если нас кормить бесплатно никто не будет. Вечером телевизор не смотрел, даже с одной коровой сильно уставал. Да и видел все хуже и хуже. Из-за того, что часто спотыкался, иногда падал, отрывалась подошва ботинок, появлялись дыры на брюках, – приходилось вечера проводить в починке. Таисия ругалась, ведь есть деньги купить приличную одежду, он молчал.
   Наступил жаркий июль. Запылали гаражи. Говорили, разборки. Но кто, с кем разбирался, было непонятно. Хотя понять можно, если этим летом владельцы неплохо зарабатывали на тех, кому деваться некуда. Поджигали не ночью, а днем, ближе к четырем, когда люди, утомленные жарой, прятались в домах. У моря старались скрываться под навесами. В воде не плавали, а болтались как поплавки, прикрыв головы шляпами с широкими полями.
   В полдень Геннадий заводил корову в коровник, а сам ехал на велосипеде на дачу, готовил ее на всякий случай, может, все же племянник приедет.
   Возвращался к четырем, чтобы подоить корову. Молока было мало, хватало постоянному покупателю, который ежедневно брал трехлитровую банку молока, да еще матушке, жене священника местной церкви. Она опекала многодетную семью приезжих. Геннадий не любил священников, в бога не верил, правда, особо не распространялся, чтобы не отпугнуть верующих покупательниц.
   Это был особенно жаркий июльский день. Воздух, густой и прозрачный, как увеличительное стекло усиливал яркость предметов и пейзажа, и от этого жара казалась еще невыносимее.
   В четыре часа, когда Геннадий доил корову, а степь вымерла, кто-то поджег коровник, облив бензином деревянную стену. Сухие доски загорелись мгновенно.
   Геннадий, потащил корову к выходу, толкая и матерясь, успел вместе с ней выбраться и, скорыми шагами, на какие только был способен, не оглядываясь, повел ее на дачу.
   Приехали две пожарные машины, потом еще две. Растащили железо, потом бомжи сдали его на металлолом. Место дымило целую неделю.
   Таисия всем рассказывала, что коровник простоял двадцать три года, никому не мешал, и вот. Все длинный язык Геннадия. Кого-то зацепил, вот и отомстили.
   Он ведь и раньше не отличался деликатностью суждений. Но наступили другие времена.
   Геннадий в городке не появлялся.
   В конце октября народ схлынул. На берегу, если не считать охранника гостиницы, остался Семен. В его вагончике жила супружеская пара. Женщина чистила картошку и бросала в кастрюлю, подвешенную над костром, мыла посуду.
   Семен сидел на диване, накинув плед на плечи, и рассказывал: «Я уж умирать собрался, а тут такое, пришлось все лето помогать с устройством. У меня посуда, то-се, как без этого. Селились тут же, на берегу. Приезжали знакомые знакомых. Помогал, а что делать? Надо. И вам помогу».
   Вскоре пары не стало, видимо, нашли работу и жилье.
   Семен передвигался тяжело, с трудом переставляя ноги в сандалиях и тонких носках, и было видно, как они распухли.
   Ночью начались заморозки, зеленая трава покрывалась инеем, костер постоянно тлел, над ним был подвешен алюминиевый чайник литров на пять. Семен пилил доски и подбрасывал дрова в костер.
   Его одиночество стал скрашивать мужчина, худой и невысокий, с лицом, будто припорошенным снегом, веки опущены, казалось, что на них тоже снег. Жутковато, на мертвеца похожий. «Друг, не переживай, все будет нормально, я научу, у меня опыт. Посмотри, какая красота, какое море, мы все вышли оттуда, ты только посмотри», – уговаривал его Семен.
   Мужчина поднимал глаза, лицо оживало, и долго смотрел на воду, в которой отражалось небо, но не зеркально, а причудливо, так как свет преломлялся в мелких волнах.
   По утрам они шли на стройку, потом вдвоем катили детскую коляску, нагруженную металлоломом. Мужчина мог сам справиться, но Семен помогал ему, особенно, на крутых поворотах или на подъеме. Металлолом сваливали в кучу, возле вагончика.
   «А теперь дружок, пойдем дров наберем, согреем воду, выпьем чаю горячего, а там и обед. Если жить необременительно, – есть время на радости, необременительная жизнь, она легкая», – слова Семена далеко разносились по степи.
   Гость послушно шел за дровами, за пресной водой, потом они вдвоем пили чай, согревая души и озябшие руки.
   Мужчина недолго прожил в вагончике, видимо, Семен его тоже куда-то пристроил.
   Небо на неделю затянуло тучами, наступил последний месяц осени, скоро зима, вагончик стал редко открываться, вокруг все вымерло. Возле костра оставалась посуда, никто ее не брал. Правда, на запах набегали голодные собаки, их много развелось за лето, поэтому посуда теперь хранилась в деревянном ящике.
   Семен выбирался из вагончика к полудню, еле передвигая ногами. Одинокий, нахохлившийся, он разжигал костер, грел воду и с чайником прятался в вагончике.
   В городке появилась Таисия, заметно постройневшая, все лето жила на даче, ела одни фрукты и овощи с огорода. В черном плаще и черной кружевной шали, обрамляющей белое, удлиненной формы породистое лицо, она, слегка опираясь на палку, выглядела величаво.
   Соседке сказала, что Геннадий почти ослеп, операцию по удалению катаракты делать не хочет, жалеет денег. Стал жадным и капризным, мука мучительная угодить ему с едой. Благо, договорились, им из деревни привозят молоко каждую неделю.
   – Теперь заживете без хлопот, – порадовалась соседка.
   – Сердце болит, мне ведь рыжая корова все снится. Однажды приснилось, будто я стою и вижу Геннадия на небе и рядом корова на поводке.
   Соседка перекрестилась.
   Наконец, появился Геннадий. Рано утром он пришел на мусорку и стал вытаскивать из кучи строительного хлама, двери и оконные рамы. Местные жители хорошо заработали летом и к Новому году обустраивали свои жилища.
   Дворнику Нине он объяснил, для дачи пригодится. Летом ждал племянника, готовил комнату, оказалось, рамы начали подгнивать, да дверь надо менять.
   – Племянник приехал?
   – Нет. Летом погрузил свои вещи на две легковушки и два грузовых автобуса, двинулся в Крым. Но его задержали и переправили в Ростовскую область. Оттуда он уехал назад, в Луганск. Я с трудом дозвонился до сестры, племянник благополучно вернулся домой.
   – А как вещи?
   – Неизвестно. С сестрой была плохая слышимость. Теперь дозвониться невозможно. Плохо вижу, все в тумане, машины и люди как тени, – пожаловался он.
   Он достал из кармана веревку, и долго, на ощупь, связывал вместе дверь и рамы.
   – Поджигателей поймали или еще ищут?
   – Не знаю. Мне некогда следить за этим, работать надо.
   – Так коров же нет, – удивилась дворничиха.
   – Дача есть. Продал бы, да покупатели не находятся.
   Нина знала, находятся, но Геннадий всем отказывает.
   Он повесил на шею веревочную петлю и волоком потащил дверь и рамы с остатками стекла. Стекло билось на мелкие кусочки.
   Короткий путь проходил мимо вагончика. Неизвестно, увидел он или нет, что Семен сидел на диване, закутавшись в теплое одеяло, когда-то коричневое, теперь в грязных разводах. Расцветкой одеяла, позой и круглым лицом с носом, как клюв птицы, он походил на филина.
   Рядом с ним сидели мужчина и женщина, не местные. Они втроем смотрели на Геннадия, Семен равнодушно, гости склонили головы и шевелили губами, будто молились. Геннадий с ношей исчез за поворотом.
   – Что сидим, пора обед готовить, – проговорил Семен. – Картошку возьмите, банка тушенки есть.
   Женщина, плавно двигаясь, стала хлопотать у костра, мужчина носил дрова.
   Потом они ели. Когда опустошилась сковородка, Семен с кружкой чая сел на диван, закутавшись в одеяло. К нему присоединились мужчина и женщина, в руках у них тоже были кружки с чаем.
   Они смотрели на противоположную сторону тихой бухты, – там, на побережье густо строились дачи и частные гостиницы. Разностилевая, точнее, эклектичная толчея из стен, окон, заборов и крыш смотрелась ничуть не краше обшарпанного вагончика и железных гаражей. Куда приятнее смотреть на воду и слушать всплески волн.
   Наступал вечер. Солнце катилось к закату. Семен поднял голову, одеяло соскользнуло с плеч, спина выпрямилась, и, казалось, что он вот-вот взлетит. Мужчина и женщина тоже смотрели на закат.
   Природа старалась: нежно-розовое небо, с полосами мягкой желтизны, постепенно темнело, до густо малинового, пылающее-багрового. Вода пылала тоже. Последние лучи, особо пронзительные на синем фоне, как завершающие аккорды, и вот солнце закатилось за крыши, вокруг резко потемнело, и появились звезды.

Кто кого искушает

   Тяга к красоте – в каждом из нас, независимо от возраста и половой принадлежности. Кто не помнит знаменитое: «Красота спасет мир». Но сколько было совершено преступлений ради того, чтобы владеть ею.
   Сколько сломанных судеб, потому что игнорировались куда более важные ценности: верность, умение любить и прощать, ценить прекрасные моменты такой короткой жизни.
   Библейская легенда об изгнании Адама и Евы из Рая не доступна маленькой девочке, но ей приходится постигать на собственном опыте и опыте окружающих ее людей ее глубокий смысл.
   В отличие от небесного в земной рай любой может вернуться, если поймет, что для этого нужно изменить себя.

//-- 1 --//
   Утром разбудил пронзительный женский голос. Я соскочила с постели, босая подбежала к окну и увидела у подъезда дома напротив самосвал. Кузов его был поднят, и на зеленую траву сыпалось в кучу что-то черное. Песок таким не бывает. Я ничего не понимала.
   Гроза детей и взрослых Семеновна смешно потрясала лопатой, будто изображала бой на палках, как играют мальчишки. Платок яркой расцветки сполз с головы и каким-то чудом болтался на затылке, видимо, удерживал жиденький калачик черных волос. Она была похожа на ведьму, вот только печи и Иванушки не хватало. Из кабины выпрыгнул мужчина в серой одежде, не похожий на сказочного героя, некоторое время смотрел, как Семеновна широко открывала рот. До меня доносились визгливые крики. Когда она так кричала, женщины с малышами у песочницы ворчали: ну, завелась, это надолго. Мужчина, наверное, понял, что не переждать, вырвал из ее рук лопату и стал подгребать кучу к ее кухонному окну.
   Я позвала маму, она тоже стала наблюдать.
   – Землю привезли для клумбы, – объяснила она скорее себе, чем мне.
   – А мы? А нам? Я тоже клумбу хочу.
   – Нина Васильевна для всех старается. Хороша землица для цветов! Будем любоваться ими и радоваться.
   Мама ушла на кухню готовить завтрак, а я прилипла к окну. Любимое занятие – часами рассматривать соседний дом, побеленный голубой известкой. Известка во многих местах облупилась, особенно в тех местах, где дети били мячом о стену, видно, что дом до голубого был ярко розовым. На розовом, так заметнее белый мел, девочки рисовали цветы и сердечки с заветными именами, мальчишки писали нехорошие слова.
   У двух подъездного дома была форма буквы «Г», повернутой в противоположную сторону. Тень от перекладины падала на часть стены, не пропуская солнечных лучей ни утром, ни днем. Только вечером окна ненадолго вспыхивали багровыми отблесками заходящего солнца.
   У плохого подъезда из-за тени и постоянной сырости не просыхала лужа. Боролись, но бесполезно: от воды оседал и трескался асфальт, потоки ливневых дождей смывали щебень. Как-то засушливым летом обнажилось дно лужи, но грязь так и не просохла.
   Мама говорила, что проектировщикам надо поставить двойку, за то, что не учли стороны света.
   В этой части дома расселили жильцов снесенных бараков из расчета: комната на семью. В основном, пьянь, бывшие уголовники, матери – одиночки с предоставленными себе, часто голодными, роющимися в помойке, детьми. Не знаю, что бы заставило меня войти в тот подъезд. Только дружба, но ни с кем из того дома я не дружила.
   Возле другой, нормальной части дома луж не было, летом росла сочная трава, и в солнечную погоду по утрам в окнах отражался тепло-желтый восход, «согласно вращению земли, – объяснял папчик и добавлял: тогда, как закат привносит в нашу жизнь краски войн и сражений». Мама хмурилась, зачем с ребенком вести такие разговоры, детство должно быть счастливым.
   В хорошей части дома получили квартиры семьи военных. На первом этаже и жила Семеновна с мужем и сыном Борькой.
   Только мама называла ее Ниной Васильевной. Для остальных она была Семеновной по имени мужа Семена.
   Зимой дядя Семен ходил в ватных штанах, телогрейке и шапке – ушанке, весной и осенью на нем был серый прорезиновый плащ и офицерская фуражка. Летом легкая одежда защитного цвета, не скрывающая мощный накачанный торс.
   Высокий и сутулый, он тяжело шагал по двору в начищенных сапогах почти до колена, другой обуви, даже летом, я у него не помню. Уже взрослая, когда смотрела кино про зэков Сталинской эпохи, всегда вспоминала дядю Семена, – они также сутулились и также тяжело ходили.
   Длинными смуглыми лицами с мощной нижней частью, высокие, почти одного роста, костистые, Семен и Семеновна походили как брат и сестра. Когда я начала учить в школе историю и увидела картинки, изображающие нашего предка неандертальца, вспомнила их некрасивые лица.
   Борька был неизвестно в кого круглолицый, но такой же смуглый и темноглазый.
   Мама говорила, что Семен раньше был офицером, сейчас на пенсии, но не как моя бабушка, потому что работал начальником ЖЭКа. Что это такое, непонятно. Я знала только, что в ЖЭК невозможно дозвониться, полный бардак. Когда ломался кран, и мощной струей била во все стороны вода, или перегорали пробки, приходилось зажигать свечи, мы долго ждали Колю-сантехника, он же электрик. Часто, так и не дождавшись, мама шла его искать в соседних дворах. И я знала, если не найдет, вечером будет раздраженно выговаривать папчику, что он неумеха. Со временем она научилась самостоятельно справляться с пробками и кранами.
   Иногда я видела у нашего подъезда, как дядя Семен и неуловимый для жильцов Коля-сантехник сосредоточенно всматривались в колодец, чугунная крышка лежала рядом. Потом Коля лез в колодец, и мы знали, воды некоторое время не будет. Подъезжала машина с прицепом, выгружались туго скрученный шланг и насос – тарахтелка. Под грохот насоса мутные потоки воды из колодца растекались по пыльным дорожкам, превращаясь в непролазную грязь.
   Дядя Семен появлялся только на крупных авариях, но почему-то аварии были часты, и он почти никогда не сидел в своем рабочем кабинете. Его уважали, по-настоящему, он был спокоен, никогда не впадал в панику, женщинам улыбался, а мужчин выслушивал. На героя не походил, но поговаривали, что в его биографии было немало военных успехов. Но пока не время о них говорить.
   Семеновну терпели из-за мужа. За глаза ее называли ведьмой, зверюгой, змеей подколодной. Даже сын Борька шипел сквозь зубы: «У, гадюка, да успокойся же ты», когда вылезала в форточку ее черная и лохматая голова, широко открывался блистающий золотыми коронками рот, и неслись проклятия: мать звала сына домой. Раньше, совсем маленькая, я, услышав ее крики, мчалась домой и утыкалась в колени мамы.
   Семеновна не запрещала сыну дружить с детьми из коммуналок. Лучше бы запрещала: сытый Борька был крепок и скор на расправу. По злобности не уступал своей матери, его боялись. Желающих драться с ним не находилось. Он же безнаказанно выбирал жертву и издевался так, что я не выдерживала, бросалась на защиту. Борька отступал. Не было такого, чтобы кто-то отталкивал меня, когда я пыталась растащить дерущихся. Не было ни разу, и я бросалась на помощь, не раздумывая.
   Борьке только раз досталось, когда он влепил в легковушку футбольный мяч. Осталась вмятина. Хозяин легковушки выскочил из подъезда, схватил его за уши и скрутил их. Уши раздулись и посинели, Семеновна кричала на весь двор, кто осмелился тронуть ее кровинушку. Но мужчину никто не выдал.
   Если Борька бил соседских мальчишек, девочек не трогал, но зажимал в подъезде и щупал интимные части тела, то Семеновна костила их родителей как умела. Умела. За то, что развели во всем доме тараканов и клопов, за вонь и грязь и еще многое другое. Алкаши, прежде чем выйти из подъезда, выглядывали в окно, чтобы ее не встретить. На обратном пути из винного магазина прятались за углом, и, если видели ее во дворе, пережидали, пока она не скрывалась в подъезде.
//-- * * * --//
   Бабушка, мамина мама, однажды читала мне историю про змея – искусителя, соблазненную Еву и доверчивого Адама.
   Я слушала и рассматривала картинки. На первой был, как назвала бабушка, райский сад, с розовыми цветами и оранжевыми бабочками под голубым небом. Там жили Адам и Ева. Видны были их силуэты, полускрытые за деревьями. Одежду еще не придумали, потому что в саду тепло и кроме них, больше никого не было. Ни меня, ни бабушки, ни мамы с папой.
   Другая картинка уже не такая веселенькая. В центре изображена вся такая пышненькая, как сказала бы мама, Ева без одежды. Но ничего такого не выглядывало: голая грудь прикрыта длинными желтыми волосами, ноги и бедра скрывались за пышным кустом с цветами, похожими на орхидеи, такие я видела в прозрачных коробках в цветочном магазине. Рядом с Евой за кустом с орхидеями прятался голый Адам. Он присел и прижал колени к груди, как будто ему холодно. В небе висела грозная туча, а над ней бородатый старик, нечеткий, будто в тумане. Он пугал неожиданностью, как если бы вдруг передо мной явилось привидение. Бабушка объяснила: «Наш господь, он все видит».
   Еще картинка с толстой змеей под деревом. Правда, бабушка сказала, что это не змея, а змей, потому что в раю все не так. Его хвост с шипами и чешуей закрутился в тугую спираль. Змей улыбался, показывая острые зубы. Изо рта что-то высовывалось, я подумала, такой у него длинный язык.
   – Нет, это ядовитое жало, – объяснила бабушка. – Смотри, оно указывает на красное яблоко.
   Потом был рисунок, в серых тонах, как будто у художника закончились краски, только яблоко ярко красное. В центре Ева, такая же, как и на картинке с орхидеями, только волосы заметно подросли. И куст был другой, и цветы скромнее, вроде хризантем.
   Последняя картинка, тоже цветная: Ева, закутанная желтыми волосами как длинным шарфом, с красным яблоком в протянутой руке, склонилась над сидящим на корточках голым Адамом, чуть прикрытым веткой с зелеными листьями.
   Адам и Ева не подозревали, что были голыми. Не подозревали, потому что безгрешные. Но художник был грешником, поэтому, как умел, прикрыл те места, которые, каюсь, меня очень интересовали.
   – Помни, что есть много желающих испортить другому жизнь, – сказала бабушка и погрозила пальцем кому-то невидимому.
   – Змей-искуситель им испортил жизнь, да? – догадалась я.
   – Да, уговорил Еву попробовать яблоко.
   – Нельзя было?
   – Да, они ослушались запрета. И бог изгнал их из рая.
   Мне было трудно понять: откуда Ева могла знать, что нельзя верить коварному змею? Ведь они все жили в раю. А там живут только друзья. Как иначе, ведь это рай. И тут друг предлагает: «Съешь яблоко, ничего не бойся, съешь». Я бы съела. Но этого не сказала бабушке, только спросила:
   – Кто этого змея пустил в рай?
   – Поймешь потом, – вздохнула бабушка, – ты только слушайся, и все будет хорошо.
   Она читала уже другую историю, а я все думала. Какой-то странный рай. Зачем там растут яблоки, которые нельзя есть? Вот бы мама положила на стол мои любимые шоколадные конфеты, наказала, чтобы я их не трогала, и ушла в магазин. Значит, она была бы искусительницей? Нет, она бы так никогда не поступила. Кто-то, не очень добрый, придумал этот запрет.
   Я не выдержала и спросила:
   – Что-то я не поняла, кто не разрешил есть красное яблоко?
   В этот момент в комнату вошел папчик и ответил:
   – Автор. Тот, кто это все сочинил.
   Бабушка всплеснула руками:
   – Богохульник!
   Собралась и ушла. Иногда такое случалось. Но она долго не обижалась на нас, любила и маму, и папу, и меня, конечно.
   Пришлось маме отвечать на мои вопросы:
   – Понимаешь, Мила, бывают такие люди, улыбаются, говорят ласковые слова, вроде бы добра желают. Но лучше от них держаться подальше.
   – Они змеи – искусители, да?
   – Да, – улыбнулась мама, – но ведь тебя они не смогут уговорить на плохие поступки. Ты у нас умница – разумница.
   – Почему Борька свою маму называет змеей? Она что, кого-то искушала? Ее изгнали из рая? Да? Поэтому она такая злая? – спросила я.
   – Нельзя никого обзывать, тем более, взрослых. Мала еще, судить, – рассердилась мама.
   – Это не я, это Борька.
   – Змея, но не она, вырастешь, поймешь, – вздохнула мама.
   – Что понимать? Что? Кто же тогда змея? – не отставала я.
   – Нет, не Нина Васильевна. Лилька змея, гадюка, – мама дернула ткань, швейная игла сломалась.
   Она шила для Лили нарядный сарафан для лета, с ромашками по голубому полю.
   Лиля жила в доме с эркерами, и была красивая, очень. Все при ней: и копна рыжих кудрей, рассыпанная по плечам, и тонкая талия, и изящные ножки, – всегда, даже в жару, даже зимой, когда ноги скользили по утоптанному снегу, превратившемуся в гладкий лед, на ней была изящная обувь на высоких каблуках. Когда она проходила по двору танцующей походкой, равнодушных не было, ей вслед оборачивались и дети, и взрослые, и старые.
   Правда, красота блекла, когда я видела ее вблизи, у нас дома, на примерке. Красивое лицо портили невыразительные глаза цвета асфальта, – густая тушь для ресниц и синие тени не оживляли их. Пухлый рот, в розовой помаде временами судорожно дергался, лицо кривилось, будто она передразнивала меня.
   – Нервный тик, – объяснила мама.
   – Жалко, такая красивая, – опечалилась я.
   – Нет, не жалко, – зло возразила она.
   Спрашивать расхотелось. Понятно, тут какая-то взрослая тайна. Но Борька знал: когда Лиля проходила мимо, шипел вслед нехорошие слова. Смысл слов до меня не доходил, но я понимала, – что-то пакостное.
   Лиля разводила цветы, и мы, соседские дети, стайкой собирались под ее окнами и смотрели на темно-бордовые розы, ало пылающие бегонии и бело – розовые фиалки.
   Однажды, когда мы в очередной раз восхищались розой, во всей своей красе раскрывшейся улице, Борька запустил в окно камень. Треск и звон падающих стекол – в форточку высунулась голова рыжего мужчины. Мы замерли, мужчина прорычал: «Кто кинул камень, признавайтесь!». «Бежим!» – скомандовал Борька, и мы разбежались.
   От мамы я узнала, что это был брат Лили. Приехал из деревни, уговорить сестру вернуться домой.
//-- * * * --//
   Память хранила до поры до времени много непонятного, в том числе и сценку, которую я случайно наблюдала возле Лилиного подъезда. Было лето, я срывала желтые мелкие, сладкие внутри, цветки желтой акации, и увидела, как в ее подъезд, горбясь, вошел дядя Семен. Он был в галифе защитного цвета, белой рубашке и неизменных сапогах.
   – У, кобель, к своей сучке Лильке направился, – сквозь зубы проговорила женщина, сидевшая на скамейке у песочницы с малышами.
   – Тише, – толкнула ее в бок другая женщина, тоже с малышом, и показала глазами на меня.
   Ночью приснилась змея с рыжими кудрями. Она улыбалась улыбкой Лили, показывая острые зубы. Ее ядовитое жало, то дружелюбно покачивалось, из стороны в сторону, то злобно целилось в меня. Я побежала, и когда обернулась, змея превратилась в собаку, в конкретного соседского метиса. У него была породистая голова овчарки, мощная фигура, только хвост закручивался как у дворняги.
//-- 2 --//
   На следующее утро я увидела в окно, что куча черной земли, переместившись под кухонное окно Семеновны, превратилась в ровный блин. Семеновна как раз вышла из подъезда в том же ярком платке на голове и с садовой лейкой, огромной, ей до талии, еле тащила. Вода расплескивалась на ноги, на подол платья. Она полила землю, обходя клумбу по окружности, ушла в дом, и вскоре я увидела, как распахнулось кухонное окно, и высунулся черный шланг. Да, конечно, тяжело таскать такую лейку. Вода лилась долго. Я все смотрела. Она снова появилась, теперь с лопатой, и стала энергично ухлопывать мокрую землю.
   К окну подошла мама, и мы вместе наблюдали, как Семеновна вышла с граблями.
   – Будет выравнивать, чтобы не было впадин и неровностей, – объяснила мама и отпустила меня погулять.
   Я играла на детской площадке, когда самосвал привез обожженные кирпичи, свеженькие, только из печки, – рядом с нашим поселком был кирпичный завод, на котором работал мой папчик.
   Двое рабочих аккуратно складывали кирпичи у клумбы, Семеновна следила за ними. Я увидела, как в плохой подъезд входили мужики с бутылками, даже не скрывались, поняли, змее подколодной не до них. Самосвал уехал, Семеновна стала копать канавку вокруг клумбы.
   Я лепила куличи в песочнице и время от времени смотрела в тут сторону. Наконец, окружность канавки замкнулась, и она принялась укладывать кирпичи в канавке, плотно и под углом. Несколько кирпичей держались, как, наверное, ей хотелось, но потом все валилось. Черная земля была не только на ее руках, но даже на лбу, – ей приходилось поправлять буйные кудряшки, падавшие на глаза. Замкнуть кирпичами окружность не удавалось, и она сердито обратилась к женщинам на скамейке возле песочницы:
   – Что сидите как клуши? Помогли бы, – ее темные глаза, почти скрытые опухшими веками, недобро сверкнули.
   – Тебе надо, вот и копайся, – сказала самая пышненькая, выловила из песочницы своего карапуза и потащила домой.
   Семеновна прокричала ей что-то такое, не для детских ушей, – скамейка и песочница опустели. Я тоже заспешила домой.
   На следующий день вокруг клумбы оранжевел аккуратно уложенный поребрик. По ровной земле прошлись чьи-то ботинки недетского размера. «Кто-то уже напакостил», – возмутилась мама.
   Вскоре рядом с клумбой появились коробки с рассадой, и Семеновна с раннего утра до обеда копалась в земле, ни на кого не обращая внимания. Лучше бы обращала, алкаши уже просочились в район детской площадки. Сидя на траве, они пили пиво и закусывали соленой килькой. Никто из взрослых не решался с ними ссориться, но играть под пьяные голоса и неприятные запахи не хотелось. Детские песочницы опустели, мальчишки не гоняли мячи, девочки не шептались на скамейке, – все перебрались на другую сторону двора.
//-- 3 --//
   К середине лета клумба запылала оранжевыми цветами, в тон кирпичам. Кучно росли чернобривцы, по окружности львиный зев вперемежку с календулой, тигровые лилии в центре.
   Если подойти совсем близко, можно среди зелени увидеть анютины глазки, желтые, с коричневыми вкраплениями и оранжевой пыльцой в сердцевине. Они будто подсматривали за мной и весело смеялись. У самой стены дома покачивались нежные, белые и синие колокольчики.
   Из окна моей комнаты клумба походила на глобус моего старшего брата. Подставка сломалась, и глобус был заброшен на полку за тесный ряд книг. Брат поступил в университет и уехал, я еще не умела читать, поэтому книг не трогала, – глобус оставался на привычном месте, и я иногда рассматривала желто – коричневые и зеленые пятна на голубом и бело-синем фоне.
   Жаль, колокольчики Семеновна вырвала с корнями и бросила рядом с клумбой. Кто хочет, пусть забирает. Никто не решился. Нежные колокольчики быстро завяли, потом их убрала, ворча, дворничиха Мотя. Семеновна не видела, а то бы раскричалась. Она не разрешала Моте подходить к клумбе, потому что дворник подозревалась в воровстве семян ноготков, а еще в том, что мусор сметала под самые окна кухни и там оставляла. Время от времени они обе заводились на весь двор, но никто не вмешивался, – себе дороже.
   Цветы рвали. Рвали и тут же, рядом, бросали. Борька рвал пучками, прыгал по клумбе, посыпал себя лепестками и корчил рожи. Он точно знал, дома мать или нет.
   Она во второй половине дня всегда была дома. Вечером, после ужина, выключала свет на кухне и садилась к окну.
   Иногда из подъезда выходила Клавдия, соседка по лестничной площадке, и громко спрашивала:
   – Нина, ты здесь? Мою Сталину не видела?
   Высовывалась лохматая голова:
   – Ищи, что стоишь? Все спишь, а вдруг что с ней случится?
   Клавдия шла утиной походкой во тьму сараев. Ее мужу, военному комиссару, не нравилось имя Клавдия, и он называл ее Лорой. У нее было красивое лицо, нежно – румяное, с тонкими чертами. Но когда она говорила, случалось нечасто, или улыбалась, очень редко, открывался рот с золотыми зубами: зловещий блеск искажал лицо до неузнаваемости.
   У нее был большой живот, и она неловко передвигалась, косолапя и широко расставляя ноги. Нет, не толстая, но какая-то рыхлая: развалина на фоне поджарой Семеновны.
   Было интересно наблюдать из окна, как распахивалась дверь подъезда, стремительно вырывалась Семеновна в цветастом одеянии: красном, зеленом, желтом, оранжевом, похожая на цыганку. Следом неловко двигалась Клавдия, светловолосая, в светлых одеждах: предпочитала белые кофты и серые юбки. Она не успевала за энергичной приятельницей, хотя и пыталась, переваливаясь с ноги на ногу как утка, тяжело дышала, пот струился по ее лицу.
   Я злорадствовала, так ей и надо, убила младенца.
   Не помню, от кого слышала, что у нее в животе умер ребенок, – информация попадала в детские уши с разных сторон.
   В истории, которая случилась вскоре, Клавдия не участвовала. Я даже видела, как она покрутила у виска, когда Семеновна подобрала кирпич, разломала на куски и потащила в подоле домой.
   С того момента, как Семеновна устроила засаду с кирпичами – снарядами, интерес к клумбе у мальчишек усилился.
//-- 4 --//
   В начале августа на месте бело – синих колокольчиков вымахали почти в рост человека кусты золотых шаров. Зеленые ветки дотягивались до кухонного окна Семеновны.
   Желтые цветы раскрылись ближе к осени. Тогда и случилось несчастье.
   Возле песочницы иногда появлялась девочка, ее звали Светой. У нее были светлые кудряшки и белое лицо даже летом, потому что она редко выходила на улицу, о ней говорили взрослые, что она зависима от инсулина. Что это такое, я не понимала, но знала, что ей каждый день делали уколы.
   Мне еще не встречались дети, которые не испытывали ужаса перед уколами, может, такие бывают, наверняка, встречаются, как исключение из любого правила, но мне незнакомы. Свету мы жалели и готовы были одарить самыми любимыми игрушками. Но она благодарила и от всего отказывалась, у нее много своих игрушек.
   Очень худая женщина, видимо, мама, изредка выводила ее, нарядную, к песочнице, и уходила домой. Девочка садилась на скамейку и наблюдала, как мы играли. Иногда подходила к нам, и стояла на одном месте, почти не двигалась и была похожа на большую куклу. Никто ни разу ее не обидел.
   Женщина часто высовывалась в окно и окликала ее. Света улыбалась ей и чуть приподнимала руку, шевеля пальчиками.
   Ее привлекли золотые шары. Действительно, необыкновенные цветы, солнечные, с горьковатым запахом. Как она подошла к ним, никто не заметил.
   Семеновна из окна увидела, как кто-то наклонил ветку. Когда ветка выпрямилась, на ней цветка уже не было. Не знаю, как слабой Свете удалось, но ведь удалось, она сумела сорвать его.
   Острый осколок кирпича, пущенный сильной рукой, попал ей в ногу. Она вскрикнула и упала, потеряв сознание.
   Вскрик слышали многие, но ничего не поняли, пока не выбежала из дома испуганная худая женщина с полотенцем через плечо.
   Скорая приехала быстро. Но люди еще долго не расходились. Я прислушивалась к разговорам, нет, Семеновну не ругали, не проклинали, скорее, сочувствовали ей. Жалели девочку и ее родителей. Но говорили мало, все будто замерли, как бывает, когда случается горе.
   Пришла беда, открывайте ворота. На следующий день я подобрала воробья с поломанным крылом. Сосед на пенсии, дядя Вася, принес клетку. Я накормила и напоила птичку и решила, что ей полезно попастись на травке. Открыла клетку, птичка выбралась из нее и стала щипать траву.
   На мне было бело-желтое клетчатое платье на кокетке из розового бархата. Платье получилось из кусков ткани. Мама сшила для Лили клетчатую блузку с отложным воротником и розовый костюм: узкая юбка с глубоким разрезом сзади, и пиджак, подчеркивающий тонкую талию. Лиля даже шутила, если бы вдвоем будем прогуливаться по городу в новых нарядах, люди подумают, что идут мама с дочкой.
   Воробей с поломанным крылом что-то клевал в траве, прыгал, но не пытался улететь и даже доверчиво пил воду из моей ладони. И вдруг кто-то заслонил свет, я услышала женский голос: «Какое красивое платье!» Тяжелая нога в черном ботинке наступила на воробья.
   Брызнувшая кровь, распростертое тельце птички, камера отплывает, я, спотыкаясь и плача, бегу к маме.
   Клавдия идет следом и хриплым голосом извиняется.
   Я уткнулась в мамин подол и горько заплакала:
   – Поплачь, легче станет, – мама крепко обнимала меня, – ничего, пройдет, увы, птички недолго живут. Бывает в жизни, трагическая случайность, никто не виноват в этом.
   Она пыталась меня успокоить, а я рыдала все горше. Никогда еще в своей недолгой жизни я не испытывала такого безнадежного отчаяния, хотя со смертью столкнулась не первый раз.
   Ранней весной в многодетной семье умер младенец, он был седьмым ребенком. Маленький гроб поставили у подъезда на высокий комод. Как я ни подпрыгивала, покойника не увидела, только яркие цветы в букетах и венках. Таких ярких я еще не встречала.
   Тетя Рая, мать умершего младенца, рыжеволосая, загорелая, круглый год торговала мороженым у магазина, в окружении заплаканных детей, нараспев говорила: «Отмучился сыночек, безгрешная душа, он уже в раю, ему там хорошо». Я радовалась за него.
   Светило солнце. Снег таял и замерзал. Под ногами лед трескался и хрустел.
   Гроб унесли, и я увидела, как под упавшим цветком снег окрасился в ярко розовый цвет. Я с ужасом смотрела на растоптанный цветок. Чуть не заплакала, шагнула, чтобы поднять его и заметила чуть дальше, на снегу, зеленое пятно, расплывшееся под веткой с яркими листьями. Но кровь не бывает такого цвета. Разве что у кузнечика.
   Я впервые видела искусственные цветы.
   Разве можно примириться с тем, что смерть пришла к воробышку так просто и так несправедливо. Я в отчаянии прорыдала до вечера. Было уже поздно, но я собралась и тихо, боясь хлопнуть дверью, вышла из квартиры. Как во сне, через темную площадку, где мы играли, я поднялась на ступень и вошла в подъезд Клавдии и Семеновны, никого не встретив. Мне было страшно, дрожали ноги, пришлось прислониться к стене, пронзившей спину каменным холодом.
   В подъезде горел тусклый свет, под ногами валялся букет анютиных глазок. Лепестки свернулись, злая фея прикоснулась к ним. Я поднялась по трем ступеням, позвонила в дверь Клавдии и в испуге убежала.
   Зачем пришла, зачем позвонила и убежала, не знаю. Видимо, должна была хоть что-то сделать, хоть как-то выразить протест, иначе смерть заберет меня, маму, – всех, и ничего в мире не останется.
   Как назло, кто-то разбил фонарь на столбе, было темно и страшно. И вдруг что-то полоснуло по лбу, я присела от боли, шагнула, не видя ничего под ногами, и споткнулась о песочницу. Кто-то преследовал и толкал меня. Я спряталась за кустом акации, осторожно выглянула и не узнала своего дома. На его месте стоял чужой дом, в нем жили чужие люди, и я никогда не увижу свою маму.
   Я не могла двинуться с места, испугалась так, будто оказалась на другой планете. Наверное, долго простояла, от онемения перестала чувствовать свое тело.
   Не знаю, чем бы все это кончилось, я ведь могла от страха убежать, не разбирая дороги, так теряются дети, если бы ни услышала из открытой форточки голос соседки с первого этажа, она звала мужа. Это наш дом! Вот наше окно на втором этаже, еще не зашторено. На потолке знакомые хрустальные, переливчатые отсветы люстры
   Домой, скорей, домой! Но в подъезде не было света, я остановилась перед темным и страшным провалом, и поняла, ни за что не смогу войти туда!
   В этот момент появился мой папчик! Он бы прошел мимо, но я окликнула его, он обнял меня, крепко прижал, погладил по голове теплой ладонью и ни о чем не спросил.
   Мама открыла дверь и молча, смотрела на нас.
   – Задержался на работе, – сказал он таким голосом, будто в чем-то был виноват.
   Я была рада, что меня никто не допрашивал.
   В обморочном сне я рвала траву, из цветов попадались лишь одуванчики. Они разлетались, как только я их касалась. Даже не касалась, пух летел передо мной и превращался в бабочек – капустниц. Я попыталась поймать одну, но поймала хвост курицы. Неожиданно налетел петух с кровавым гребешком и клюнул в красную кайму сарафана. Ой, ножка окривеет! – испугалась я. Но мама была рядом, шила и просила меня, чтобы я не убегала далеко от дома. Ее взгляд скользил по мне, по небу, лицо такое, будто нет меня, я отчаянно пыталась позвать ее, но пропал голос. Она исчезла, растаяла в воздухе.
   Хотелось пить, я позвала маму, но она не услышала. Переплетения мертвых веток сухих деревьев непроходимой стеной стояли передо мной, под ногами бурелом и пожухлая трава, саднило горло, я проснулась утром с высокой температурой. Днем пришла врач и сказала, ничего страшного, простуда, скоро пройдет. Конечно, первого сентября девочка будет здорова и пойдет в школу, первый раз в первый класс, никаких сомнений.
   Прошла неделя, а температура не спадала, я подолгу лежала в постели. Ночами снились кошмары, хохотала Клавдия, корчилась, скакала и плакала Семеновна. Слезы лились из пустых глазниц. Мне было страшно, я звала маму.
//-- 5 --//
   Была уже середина сентября, и врач уже ничего не обещала, говорила только: школа подождет. Мне было все равно, болезнь измучила, и не было сил расстраиваться.
   Глухие детские голоса начинали доноситься со двора во второй половине дня. Дети перебрались на другую площадку. Когда я поднималась ненадолго и по привычке смотрела на соседний дом, видела, что окно Семеновны наглухо закрыто синими плотными шторами. Незнакомые женщины и мужчины теперь хозяйничали на клумбе. Кто-то собирал семена, но, в основном, набирали землю в ведра и мешки.
   Однажды я увидела, как в легковой машине привезли Свету из больницы. Отец нес ее на руках. Ходить она, видимо, не могла, потому что на следующий день ее, укрытую клетчатым одеялом, возила в инвалидной коляске высокая худая женщина.
   К нам зачастили соседки и гадали, что будет с Семеновной, ведь ножка не срасталась. Вспоминали Лилю, называли ее бесстыжей.
   Состоялся суд. Вину взял на себя дядя Семен, и его посадили. Потом не стало Светы и ее родителей. Друзья дяди Семена помогли им переехать в двухкомнатную квартиру в новом доме, на другом конце города. Кто поселился в их квартире, мне было неинтересно.
   Я все болела. Папчик приходил с работы, спешил в мою комнату и виновато смотрел на меня. Я уже знала, что мне назначили уколы. Нет, это невозможно! Ни за что не дамся. Не знаю, как родители уговорили врача повременить, и теперь мама каждые четыре часа подносила к моему рту ложку горького лекарства, даже ночью будила. Я послушно глотала и проваливалась в сон.
   Иногда температура спадала, и меня тянуло к окну. Я наблюдала, ожидая с замиранием сердца, когда выйдет Семеновна. И она выходила. Чаще не одна, а с Клавдией. Семеновна вырывалась вперед, но вскоре останавливалась, дожидаясь подругу. Как будто боялась оставаться одна.
   Вечерами я наблюдала за окнами Клавдии. Свет в кухне включался ненадолго, после того, как ее муж в военной форме пересекал двор и скрывался в подъезде. Зато следующее окно весь вечер светилось голубым экраном телевизора.
   В третьем окне ярко горела настольная лампа. Дочь злой феи, Сталина, учила уроки. Днем я видела ее со скрипкой в футляре, – она спешила в музыкальную школу. Я знала, что она занималась фигурным катанием, рисованием, и еще чем-то.
   Этим летом она иногда выходила во двор. Тогда мы затевали игру в казаков и разбойников. Разбивались на две команды, и всем хотелось попасть в ее команду. Она умело уворачивалась от мяча и точно попадала в цель. Играли до темноты, мяча уже не было видно, и его долго искали. Игру прекращали, но расходиться не спешили, садились на скамейку под фонарем и пугали друг друга страшными историями. Родители нас не загоняли домой, мы сами расходились.
   Но со Сталиной было не так, на крыльцо выходил, и мы слышали его командирский голос: «Сталина! Двадцать два ноль – ноль, марш домой!» Она, сгорбившись, бежала к подъезду и не появлялась неделю.
   Болезнь не проходила, у меня начались приступы удушья. Когда пришла медсестра ставить укол, папчик пришел на обед, я надеялась на спасение, но спаситель увидел шприц и сильно побледнел. Шатаясь, на нетвердых ногах, добрался до кресла и, сгорбившись, замер.
   – Паша, Паша, что с тобой? – испугалась мама.
   – Сердце, – спокойно ответила медсестра. – Это от страха. Надо скорую вызывать.
   После этого случая я часто слышала от мамы:
   – Паша, тебе нельзя волноваться.
   Уколы мне отменили.
   Наступила поздняя осень, я все оставалась дома. От мамы знала, что Семеновна дома не сидела, торговала на барахолке, в другом конце города. Ехать долго, на двух троллейбусах, из конца в конец. За это время до Москвы можно на самолете долететь.
   Ей носили свое барахло соседки, даже моя мама попросила продать то, из чего я уже выросла.
   Я все смотрела в окно и впадала в тоску от снега и серого неба. Меня бросало в жар и холод. Ночью нападал сухой изнуряющий кашель. В доме родители почти не говорили. Только когда папчик приходил с работы, тихо спрашивал, – как дочь? Мама также тихо отвечала, я не слышала, что.
   Однажды утром кто-то позвонил в дверь. Я услышала хрипловатый голос Лили:
   – Вот, пришла прощаться. Уезжаю. В деревне жених ждет меня.
   – Поздравляю, правильно. Сколько можно одной жить. Красота быстро проходит, – услышала я звонкий голос мамы.
   – Ладно, спасибо за все.
   – Не за что, – также звонко ответила мама
   В этот день мама пела за шитьем.
   Мне разрешили гулять, я вышла во двор и увидела ледяную горку на детской площадке. В тот момент, когда я приблизилась к ледяной дорожке, сверху катилась Сталина, высокая, в зеленой куртке, с длиннющими ногами, обтянутыми гамашами, и в лыжных ботинках, поравнялась со мной и стала падать. Чтобы удержаться, взмахнула ногой и попала мне в грудь. Удар был такой силы, что я упала на лед.
   – Смотри, где стоишь, – зло сказала она, сумев устоять.
   Я поднялась, размахнулась и пнула ее по голени, но получила удар в плечо такой силы, что почти с головой зарылась в сугроб.
   – Охладись, – сказала она и стала стряхивать снег с куртки.
   Мне было больно и обидно. Я с трудом выбралась из сугроба, вся в снегу, плача, побежала домой. Она догнала меня, взяла за плечи и стала уговаривать:
   – Не плачь, пожалуйста. Я ведь нечаянно. Хочешь, пойдем ко мне. Я покажу тебе куклу, подарили на день рождения. Пойдем, не бойся, никого нет дома.
   У подъезда она долго отряхивала снег с моей шубы, а я только поворачивалась. Слегка подталкивая сзади, она подвела меня к двери, открыла дверь ключом, и я вошла в тесную прихожую с застоявшимися запахами чужой жизни.
   Мы прошли на кухню, и меня поразила стопка немытой посуды в раковине. Пустые разнокалиберные бутылки с яркими этикетками, в золотистых звездах занимали почти все пространство пола между плитой и столом.
   – Родители пьют только коньяк, – пояснила Сталина.
   – Сладкий?
   – Нет, горький, я пробовала. Подожди здесь.
   Она вышла из кухни, а я стала рассматривать на полках под потолком пыльные, но не утратившие привлекательности бутылки необычных форм и с разноцветными этикетками.
   Сталина быстро вернулась с куклой в руках. Да, какой красавицей, с огромным золотистым бантом в русых кудряшках. И платье, ах, какое платье! Бело-розовое с кружевами и вышивкой, – мечта любой девочки.
   – Можешь подержать, только осторожно, – разрешила она.
   Мягкая и теплая чудо – кукла прижалась к груди, и мое сердце часто – часто забилось.
   – Все, хватит, иди домой, мне уборку надо делать, – она грубо выхватила куклу и стала теснить меня в прихожую.
   Я вдохнула запах мужской обуви и ушла.
//-- * * * --//
   Летом под окном Семеновны появилась неглубокая яма – так со временем проваливаются заброшенные могилы. Не осталось даже кирпичей, – растащили. Только среди густой травы островками вылезла календула. Хотя нет, если близко подойти, можно увидеть измельчавшие анютины глазки. Желающих срывать их не находилось.
//-- 6 --//
   Когда я училась в четвертом классе, вернулся дядя Семен. Он горбился как древний старик, тяжело передвигал ногами в валенках, ни с кем не здоровался, – плохо видел, и даже очки с толстыми стеклами не помогали. На всякий случай улыбался прохожим, чтобы не обидеть невниманием. Детей угощал конфетами. Меня тоже угостил карамелькой.
   Его взяли в жилконтору инженером, но фактически он был и за сантехника и за электрика. И еще стал на ключ закрывать свою жену, чтобы не торговала на барахолке, его не позорила.
   Но она, незабываемое зрелище, путаясь в подоле длинной юбки, вылезала в окно, выходящее на улицу, спускалась по деревянной лестнице и прятала ее в кустах. Недалеко была пивнушка, оттуда выходили мужики с кружками и молча, наблюдали.
   Семен лестницу нашел и разрубил топором.
   Я подружилась со Сталиной. Когда мы, как обычно, вечером прогуливались кругами по двору и делились впечатлениями прошедшего дня, Сталина сказала, что выйдет замуж за Борьку. Родители так решили, чтобы не приводить в семью посторонних. Она была младше Борьки на год. Чем не пара? Я рассердилась, несправедливо, он должен найти Свету и жениться на ней. Ведь больше никто не женится на Свете – хромоножке, – повторяла я слова, услышанные от женщин у песочницы.
   Сталина повернулась ко мне и сквозь зубы проговорила:
   – Всех не пережалеешь. А ты жалей, если хочешь. Плевать мне на вас.
   Брезгливо искривленные губы и злые, несправедливые слова, – я не могла удержаться и попыталась схватить ее за горло. Но она поймала мою руку и больно закрутила за спину.
   Мы поссорились. В другое время я бы расстроилась, мне нравилось дружить со Сталиной, она была старше и знала много такого, о чем я еще не слышала, но следующий день стал для нашей семьи испытанием, и мне было уже не до нее.
   Я прибежала из школы и увидела в большой комнате на диване девочку в школьной форме, мою ровесницу. Тугими косами калачиком и белыми бантами над ушами она напоминала смешного зверька из мультяшек. Она улыбнулась мне и протянула руку. А я разглядывала чернильное пятно на ее щеке и не двигалась.
   – Знакомься, твоя сестра Таня, – сказала мама, поджала губы и ушла на кухню. Я услышала, как что-то упало, и мама чертыхнулась.
   – Папа Паша подарил мне вот что, – Таня наклонилась и достала из портфеля точно такую же, бело – розовую куклу, какую я видела у Сталины.
   – Идите обедать, – позвала мама.
   – Не хочу, – я закрылась в детской.
   Через некоторое время пришла мама:
   – Нехорошо так, Таня – гость, а ты прячешься от нее. Она немного поживет у нас. У нее мама заболела.
   – Не хочу, не хочу, – повторяла я. – Я не хочу, чтобы она была здесь. Не хочу, чтобы она была. Не хочу.
   Я стала задыхаться. Мама затолкала мне в рот горькую таблетку, я немного успокоилась и уснула. Когда проснулась, открыла глаза и увидела отца. Он виновато смотрел на меня.
   – Как ты? – спросил он.
   – Голова болит.
   Он положил руку на мой лоб. Тяжелая, и мне не помогала.
   – Позови маму, – попросила я.
//-- 7 --//
   Сталина после окончания школы вышла замуж за Бориса. На свадьбу никого из соседей не пригласили, были только военные, бывшие сослуживцы Семена и отца Сталины.
   Вместе молодая пара прожила недолго, Сталина быстро спилась. Борис развелся с ней и снова женился на женщине старше его. У них родился сын, очень похожий на Семена и Семеновну.
   Надо было видеть, как дед и бабка склонялись над коляской и по очереди и хором издавали, как умели, ласковые звуки. И лица их были такие счастливые, что все, кто был рядом, улыбались и присоединялись к их дуэту. Хоровое пение разносилось по всему двору.
//-- 8 --//
   Я жила в другом городе, была замужем. Наша дочь – поздний ребенок, пошла в первый класс, и я боялась, что для нее, воспитанной дома, школа может стать непосильным испытанием. Пока в стрессе была только я. Она приходила из школы возбужденная, нисколечко, ни чуть-чуть не устала, и рассказывала – рассказывала. Ей нравилось все: и учительница, такая добрая, и новые подружки, мальчишки тоже нормальные. А я пила таблетки от мигрени и на ночь заваривала пустырник.
   Мужу надоело смотреть на мои страдания, и он настоял, чтобы я сходила куда-нибудь проветриться. Тем более приглашала приятельница посмотреть новую мебель.
   Я вышла из дома уже в сумерки, решила сократить путь и попала на незнакомую улицу. Неожиданно наткнулась на куст: упругие, желтые цветы, не тронутые утренними заморозками, издавали горьковатый запах. Рука сама собой потянулась к ветке, я попробовала сорвать цветок, но стебель только гнулся, у меня не получилось. Мне было тревожно, сильно билось сердце, я боялась, кто-то закричит, схватит за руку, ударит сзади по голове, чудился звук треснувшего черепа, дрожали ноги. Я отпустила упругий стебель и поняла, что на вторую попытку не осмелюсь.
   Повернуться и идти своей дорогой? Но я не могла сдвинуться с места, куст притягивал. Как в детстве, когда, как говорила мама, и хочется и колется, и ничего тут не поделать. Тело не подчинялось мне.
   Почему я не уходила? Из жадности? И, действительно, глупо отказываться от такого букета и даром. Но было нечто, чего я не могла понять, что застолбило меня здесь, у куста с яркими цветами.
   Трава под ногами и вокруг была плотно покрыта осенними, потерявшими краски листьями, многие прибило плотно к земле дождями и утренними росами: еще не перегной, но форма уже утрачена. За кустом полуголое дерево с красно-желтыми листьями, кажется, клен. И, разве не чудо, только этот цветущий куст – ярко зеленый, никаких намеков на увядание, нереальный в своей неизменяемости как рай, как детство, которое ассоциировалось для меня с летом.
   Ветки под тяжестью бутонов клонились, будто просили: освободи меня, помоги распрямиться, иначе не выдержим и сломаемся.
   Я позвонила приятельнице. Она волновалась, я уже должна была прийти к ней.
   – Золотые шары? Целый куст? Нам с тобой повезло! Жди, я скоро, – обрадовалась она.
   Ждать пришлось недолго.
   – Красота, какая! – восхитилась она, – Что же ты, рви скорей, пока желающие не набежали!
   Но я не могла, страх парализовал.
   В азарте она сорвала все, до последнего бутона и щедро поделилась со мной.
   Потом у нее дома я повосхищалась мебелью, посидела в креслах, на диване, потом мы пили шампанское, закусывали шоколадом. И в шампанском и в шоколаде ощущался привкус горечи.
   Брать домой цветы мне не хотелось, но все же взяла, ведь приятельница так старалась, рвала их.
   Мужу и дочке цветы понравились, я поставила букет в хрустальной вазе, наследство от бабушки, на стол в гостиной. Не знаю, почему, но когда я проснулась ночью, было тяжело дышать, увидела, что дверь спальни открыта, и до меня доходил горьковатый запах цветов.
   Наверное, пора к психиатру обращаться, подумала я, и унесла букет в кухню.
   Утром пожаловалась мужу на приступ удушья ночью, давно, с детства не случалось, наверное, из-за сильного запаха цветов. «Может, их выбросить»? – предложил он.
   Когда проводила их и осталась одна дома, сменила воду в вазе, полюбовалась цветами, все такими же яркими и свежими, запах стал глуше, но все еще ощущался, и вспомнила, как в далеком детстве просыпалась утром от солнечного зайчика, прыгнувшего мне на лицо. Это мама раздернула шторы. Я открывала глаза и зажмуривалась от слепящего света.
   – Вставай, Милочка, вставай, солнышко, день сегодня такой прекрасный, – услышала я ласковый мамин голос.
   Да, прекрасный, солнечные лучи коснулись желтых лепестков, и засветилось все вокруг ярким светом.
   Букет простоял до моего дня рождения в последний день октября.

Дура набитая

   Картины с глубоким подтекстом, не для слабого ума, появились ещё в эпоху Брежнева. Это была реакция на опостылевшее навязывание розовой действительности.
   В начале 90-х был взрыв художественного искусства. Художники тогда не растерялись: сколько выставок было, сколько талантливых картин. Свободные люди, что ни говори, занимались тем, что нравилось, и что здорово получалось.
   Потом они стали реально зарабатывать, и победила коммерция.
   Сейчас начинается подъем, попытка выразить художественными средствами современность, вернуть высоты, на которых уже были. Удачно связывают цвет, форму и движение (действие) акционисты. Символ настоящего: высокий и стройный силуэт художника на фоне горящей двери, которую он поджег.
   В рассказе автор описывает начало 90-ых, выставочные картины и тоже ёрническими средствами описывает около художественную среду.

   Первым выставочным залом, который организовал в девяносто третьем году Софьин друг Григорий, было старое двухэтажное здание городского архива в начале центральной улицы. Городской архив переселили в скромное помещение на параллельной улице неожиданно, мало кто знал об этом, Григорий воспользовался ситуацией и вселился. Сейчас бы сказали, незаконный захват, но тогда городская власть облегченно вздохнула, потому что за сутки, когда здание оставалось без присмотра, бомжи и хулиганы выбили все стекла и выломали двери.
   Понятно, почему архив переселили, от старых сотрудников осталась десятая часть, то есть три человека, к тому же здание рушилось на глазах. Деревянные ступени проваливались, крыша текла, пол в длинном коридоре первого этажа кренился так, что казалось, идешь по палубе в шторм.
   Было много суеты, беготни, переговоров с властью, наконец, Григорий узаконил аренду по минимуму, чему несказанно радовались художники. Картины будут покупать, никто в этом не сомневался, так что заживем весело и богато.
   Вокруг Григория собирались не только художники, но и поэты, и барды, и он всем обещал, что Запад нам поможет, скупая на корню и картины, и стихи, и весь сок российского мозга.
   Но главное, люди хотели общаться. Григорий часто повторял, что в Лондоне во время войны были целые районы, где работали круглосуточно кафе, там можно было провести всю ночь, клубы по интересам, там жили проститутки, – он замолкал и ждал, что Софья проявит интерес, и она проявляла: ругалась и категорически запрещала разговор на эту тему. Правда, соглашалась с ним, что нужно место для встреч творческой интеллигенции.
   Место тусовок необходимо, она даже не спорила, даже горячо одобряла, да, нужно встречаться, и не только в рабочее время. Что значит рабочее время художника? Творческому человеку время суток неважно, он на своей волне и не замечает ни дня, ни ночи, ни зимы, ни лета.
   Вечером город вымирал, даже в центре.
   – Идешь по темным улицам, как будто объявлен комендантский час, и опасаешься выстрела в спину, – возмущался Григорий.
   Софья напоминала ему, что так было и раньше при советах. Центр тоже вечерами вымирал: учреждения: мелкие конторы и многочисленные НИИ, которые потом стали офисами, заканчивали работу в шесть вечера. Потоки людей ненадолго заполняли улицы и общественный транспорт. Через час – два закрывались магазины, залы погружались во тьму, только неярко светились витрины.
   – Да, но раньше не стреляли на центральных улицах, отморозки прятались в щелях, и все знали, где это, туда не совались, – возражал он и старался вечерами один не ходить.
   Кофеен еще не настроили, только на окраинах, подальше от всевидящего ока власти росли как грибы после дождя забегаловки с громкими названиями, типа ресторан «Седьмое небо», – для братков.
   Бессмысленные убийства поражали своей жестокостью. Хоронили не только взрослых, но и детей. И в Софьином шестом классе погиб мальчик, вышел вечером за учебником к однокласснику в соседний дом и был зарезан на детской площадке такими же подростками. Погибла девочка. Жуткие подробности попытались скрыть от одноклассниц, придумали, что ее сбила машина, но разве скрыть.
   В классе отменялись занятия, учеников организовано вели на похороны.
   Софья не отпускала Машу и Мишу без присмотра на улицу. Маша протестовала, рвалась к подружкам. Софья разрешала, но постоянно звонила, действительно ли Маша у подружки.
   Миша молчал, но если вырывался, она потом искала его до темноты. Когда уже была готова разрыдаться, он оказывался рядом и уверял ее, что всегда тут был. Может, не лгал, потому что она в первую очередь устремлялась на поиски туда, где кошмарили силуэты полуразрушенных сараев и недостроенных гаражей.
   Но были и светлые стороны перестроечного периода: такого взлета художественного творчества никогда еще не было. В городе сильны художественные традиции, испокон веков занимались поделками из самоцветов, писали картины.
   Художников выпускал пединститут, было еще художественное училище. Были любители, и немало, не хуже профессионалов.
   Еще были умные люди, которые пользовались моментом, Григорий, например. Философ по образованию, без пяти минут доктор наук, и бизнесмен по призванию.
   У художников руки расположены как надо, вскоре домик заиграл яркими цветами, чистыми окнами, солидной дубовой дверью с медной ручкой и фонарями под старину, освещающими вывеску на уровне второго этажа.
   Вывеска, правда, на любителя. Крупные буквы: «ВОТАХУ» расшифровывались ниже мелким шрифтом: «Вольная таверна художников».
   Название и его сокращенный вариант вызвали у Софьи протест. Набор слов, грамматически правильно расположенных, не отражает сути, ведь таверна предполагает, прежде всего, застолье. Сокращенное название вызывает желание приписать еще одну букву. Видимо, художники учли и поэтому вывеску повесили так высоко. Но если сильно захотеть, то высота не препятствие.
   Зато на уровне крыши, на ветру, приветливо колыхалось оранжевое полотно, протянутое между столбами, приглашающее на выставку современного искусства. Вход бесплатный.
   На открытие выставки накануне Нового года Григорий ее не пригласил. Понятно, его сопровождала новая пассия. Нет, Софья не обиделась, хуже нет созерцать бывшего любовника в паре с блондинкой – красавицей. Почему-то Софья была уверена, что она блондинка.
   Рана после очередного расставания с ним еще кровоточила, хотя Софья понимала, что он еще вернется к ней, такая долгоиграющая связь с замужней женщиной.
   Выставку ей хотелось посмотреть. Но она все не решалась. Но когда муж сказал, что Григория в городе нет, пригласили в Москву на какое-то мероприятие, оставила родителям сына и дочь, и сказала, что надо позаниматься в читальном зале публички.
   Только бы не забыть. Она старалась не лгать часто, память и без того перегружена школьными занятиями. Вряд ли ей кто-то запретит посещать выставку картин, но если бы ее организовал кто-то другой, а не Григорий. В их семье считалось, что Григорий плохо повлиял на брата, талантливого художника, неожиданно переехавшего из Москвы в сибирскую глушь.
   Софья редко совершала прогулки, поэтому с удовольствием прошлась две трамвайные остановки. Но на подходе к зданию, почувствовала, что замерзла, и когда перешагнула порог, порадовалась теплу, несмотря на полутемный вестибюль, заваленный щитами. Постояла, присмотревшись, увидела поворот, за ним длинный коридор, расходившийся в разные стороны. Куда идти: налево или направо?
   Откуда-то, близко, донесся женский голос:
   – Как не понять, сначала чириканье птиц, чик-чирик, рык хищников, потом вычленялись отдельные звуки, понятно, одни мирные, птичьи, не опасные для человека, другие угрожающие. Догадайтесь, какие? правильно, шипящие, змеиные. – Кто-то женским, приятным голосом перебил ее: «Мой котик тоже шипеть умеет». – Да, хорошо, и мы с тобой тоже умеем. А вот еще тпр, что это означает, подсказывать не буду. Потом уже появились слова и потом уже музыка.
   Софья пошла на голос и увидела свет, льющийся из открытой комнаты. Она заглянула вовнутрь: тесное пространство было занято квадратным столом, обильно заставленным едой и посудой. Слева, на длинной скамье между столом и стеной сидели две женщины: ближе к Софье полная круглолицая с конским хвостом из черных волос на жирной спине. Щеки – два густо красных яблока создавали образ хлебосольной купчихи. За ее мощным торсом почти скрывалась худая блондинка яркой внешности Мерилин Монро с печальным взглядом темных глаз. Сердечная мышца мгновенно отреагировала остановкой и часто-часто застучала, – Софья решила, – она, та самая, соперница.
   Женщины увидели ее и заулыбались.
   – Вика, – проговорила толстая, ее голос слышала Софья.
   – Наташа, – пискнула вторая.
   Перед ней в стакане дымился горячий чай, она отпивала по глоточку, Вика жевала пирожок. На середине стола в глубокой тарелке лежали еще пирожки. Софья даже увидела розово-зеленые пирожные на бумажных салфетках.
   – Вот, замерзла, решила погреться, – сказала она. Есть тоже хотелось, она пришла сюда после пяти проведенных уроков в школе.
   – Сейчас мы тебе чаю нальем, согреешься, – сказал Вика.
   Она налила в стакан кипяток, бросила пакет чая и протянула ей вместе с пирожком.
   – Может, пирожное? – предложила блондинка.
   Но Софья замотала головой, был риск отравления несвежим кремом, и примостилась на табурете между узким шкафом и дверью.
   Появился плотный невысокий мужчина, с интересом взглянул на Софью и приветливо кивнул. Вика ему обрадовалась:
   – О, Костя, кстати, мы тут с Наташей спорим, как возникла музыка, я говорю, сначала звуки леса, птиц, рыки зверей, потом появились слова – подражания, человек ведь как попугай, любитель повторять за другими, потом уж музыка.
   – Согласен с тобой, что мы оттуда, из первобытного общества, – говорил он и наливал в стакан кипяток. – Но не согласен с последовательностью: сначала музыка и песни, призывные, угрожающие и прочее, потом уж речь.
   – Не спорю, возможно, но предполагаю, что была развилка: где-то слова, а где-то музыка. Ведь есть музыкальные народы. Это не принципиально. Главное, как происходила эволюция. Также в живописи: сначала рисовали, выдалбливали силуэты зверей и людей в пещерах, на скалах, все шло постепенно, и вот, мы имеем то, что имеем.
   Софья выпила чай, съела пирожок, невкусный, с какой-то мокрой капустой, изжога гарантирована, и заскучала. Но встать и уйти не решилась. Чем-то притягивало это место, она даже забыла, что пришла посмотреть выставку.
   Наташа выбралась из-за стола, для этого нужно было подняться Вике, – она оказалась колобком маленького росточка, с короткими, толстыми ногами. Когда сидела, казалась выше.
   Фигура Наташи ошеломила модельными размерами.
   – Где у вас выставка? – спросила ее Софья.
   – Иди за мной.
   Она быстро шла впереди, в джинсах в обтяжку, в синем свитере, высокая, стройная, хоть сейчас на конкурс красоты. В какой-то момент вышли из полосы света, и тьма поглотила Наташу, Софья почему-то испугалась, но стук каблуков не прекращался, и она двинулась следом.
   Впереди слабо засветилась белая стена, пахло известкой, Наташа резко повернула налево и стала подниматься по деревянным ступеням. Там выставка, – догадалась Софья.
   У входа толпились люди, Софья поднялась на цыпочки и увидела только спины. Наташа каким-то непостижимым образом вклинилась в толпу, будто растворилась, небольшое движение быстро прекратилось как порывистый ветер. Уметь надо.
   Было тихо, и до Софьи донесся женский напряженный голос. Софья мало слышала стихов в исполнении авторов, но сразу решила, что читала поэтесса, свое.
   Прислушавшись, Софья стала улавливать ритм, что-то про коней, которые скачут и цокают копытами, и воины с узким разрезом глаз смотрят за горизонт.
   Софья задумалась, как можно посмотреть за горизонт, и не заметила, когда зазвучал мужской тенор. После трагического женского голоса он был так себе. Люди стали расходиться. Софья шагнула за порог и ничего не увидела, толпа все еще была плотной. Хотя нет, на самом верху, под потолком висели картины. Зеленые и фиолетовые человечки, нанизанные на провода, судорожно корчились в ночном небе. Потом уже, когда смогла подойти ближе, оценила труд художника: не просто тьма, сквозь нее просматривались густо расположенные причудливые фигурки. Их было так много, и так искусно они были прорисованы, что можно было обнаружить всех или почти всех, существующих в мире чудищ, в которых материализовались детские страхи.
   «Художник родом из детства», – любил повторять Григорий. «А мы откуда? – удивлялась Софья. – Что, из другого мира»? «Ты, да, из другого», – смеялся он.
   На другой картине двое мужчин в соломенных шляпах из фильма о средневековой Японии, на фоне сумеречных небоскребов, внутри гигантской рыбы, – ярко освещены костром. Самыми яркими и хорошо прорисованными были шляпы.
   Чтобы рассмотреть другие картины, надо было подойти ближе. Темные краски преобладали, наверное, не принципиально, а из-за нехватки белил.
   За ее спиной громкие мужские мешали слушать стихи, и она вышла из зала.
   Коридор на первом этаже уже не показался длинным и темным. В комнате Вика и Наташа сидели на своих местах. Получив пластмассовый стаканчик крепкого чая и в этот раз булку с джемом, Софья опять заняла стул у двери.
   – Свежая, – обрадовалась она, откусив большой кусок булки.
   – Виталька принес. А, кстати, вот он.
   Софья оглянулась, из коридора на нее смотрел высокий, стройный, с правильными чертами лица мужчина в джинсовом костюме. По особому отстраненному взгляду поняла: художник. Он приветливо кивнул Софье, прошел в комнату, обнял Вику за широкие плечи и погладил по голове. Она осмотрела на него преданным взглядом собаки, готовой служить. Без сомнения они были мужем и женой. Софья не успела подумать о странных вкусах художников, выбирающих женщин нестандартной внешности, появилась худенькая женщина в темных джинсах и пуховом свитере. Она принесла торт с ядовитыми розочками.
   – Вот, девочки, за стихи получила, – проговорила она хриплым голосом, задергала узкими плечами, сгорбила узкую спину, прогнулась в пояснице, пожаловалась. – В зале так холодно, так дуло из окна, я так замерзла.
   Вика бросила пакет чая в пластмассовый стаканчик, залила кипятком, принялась резать торт и непрерывно говорила сильным уверенным голосом, без намека на усталость:
   – Первые звуки были твердые: т, п, ррр.
   – Согласные, – подсказала поэтесса.
   – Да, согласные, спасибо, – улыбнулась ей Вика, – слово звучало примерно так: тпр, потом уже появился топор. Если вы помните, первобытных людей изображают с каменными топорами. Не зря…
   – Не согласна, – перебила поэтесса, – сначала глаголы: тпру, что еще, – она задумалась, – помогайте, звуки обозначающие опасность, надо убегать, что-то тревожное. Потом уже название предметов, ибо шансов выжить было больше у того, кто быстрее бегал.
   Вика задумчиво подергала свой конский хвост, перекинула его через плечо, появился Виталий и спросил:
   – Булки еще остались?
   – Есть тортик, – Вика положила кусок с розочкой на тарелку и протянула ему.
   Поэтесса взяла стакан с чаем, повернулась в поисках места, Софья уступила ей стул.
   Вика жевала булочку и говорила:
   – Вот взять, допустим, пещерного человека – художника и поместить в наше время, сюда, к нам, вотахам. Что будет?
   – Художник? Он будет гением, – невнятно произнес Виталий, жуя торт.
   – Почему?
   Вика выжидательно смотрела на него, он жевал, наконец, внятно проговорил:
   – Вы видели наскальные рисунки? Ничего лишнего, идеально схваченный образ минимальными средствами, под силу только гению.
   Он стремительно вышел, донесся его голос: «Идите скорее есть торт, вкусный».
   Несколько молодых людей гуськом просочились в комнату и окружили стол. Получив по куску торта, каждый отходил в сторону, пытался найти место, жуя на ходу.
   Софья повернулась к поэтессе и увидела, что она держала в ладонях чашку с чаем и осторожно, по глотку, отпивала.
   – Может, тортик? Я подам.
   – Нет-нет, я не ем, что вы, нет-нет, – испугалась поэтесса.
   – Скажи, Вика, вот слово топор, это как бы перевод? Я думаю, как бы с природного, на русский. А если на английский? – спросила Наташа.
   – Никто не знает, как по-английски топор? – Обратилась Вика к присутствующим. Не знал никто, и она продолжила. – Раньше, в первобытном обществе англичан не было.
   – А русских? – спросила Наташа.
   – Мы всегда были, раскопки на нашей территории это подтверждают.
   Неправда, – подумала Софья, – человечество зародилось в Африке, – но не сказала. От убежденности, что «мы всегда были», пусть на ложном основании, стало как-то легко, весело даже, как говорится, врет, а приятно. Главное, уверенно.
   Неуверенность, неопределенность, необходимость выбирать между плохим и очень плохим вводили в ступор, и ничего не хотелось делать. Но делала, потому что надо, через силу, через преодоление нехотелок, под дулом пистолета, автомата, ружья, пусть не опасного, игрушечного, все равно пугающего, как напоминание о смерти.
//-- * * * --//
   Ночью приснился местный краеведческий музей, куда она водила свой класс на экскурсию: обязаловка в начале учебного года. Дети подолгу останавливались в углу зала пещерного периода, где за стеклом была расположена на возвышении композиция из искусственных деревьев на ковре зеленого цвета, и двух муляжей неандертальцев. Косматые неандертальцы стояли на полусогнутых не то лапах, не то ногах, с булыжниками и палицами в огромных ручищах. Они крались между деревьями, не то высматривали жертву, не то боялись попасть в лапы к хищнику.
   Как же так? Что за милитаризованный образ неандертальца? Ведь в школе изучали, что предчеловек взял в руки камень, чтобы трудиться. Оклеветали предка!
   Рядом с композицией сидела старушка, собирательный образ дежурной по залу: круглолицее, приветливое лицо в морщинках, редкие седые волосики, чуть желтоватые на висках, подкрашенные отваром ромашки, темно-синий костюм, белый воротник блузки, на ногах толстые вязаные носки и домашние тапки с меховой оторочкой. Вдруг стекло раздвинулось, неандертальцы легко спрыгнули на паркетный пол и выпрямились. Ничего в них страшного не было: высокие, крепкие мужчины в набедренных повязках. Старушка оживилась, заулыбалась, достала из сумки термос с чаем, пирожки и угостила их. Улыбались все.
   После чая неандертальцы удалились куда-то в дальний, темный угол зала. Немного погодя вернулись в строгих костюмах, безупречно одетые как манекены фирменного магазина.
   – Гуляйте, ребятки, гуляйте, завтра у музея выходной, так что не спешите возвращаться, – говорила она вслед им, подперев щеку. – Такие умницы, такие красавцы, жаль, вымерли давно.
//-- * * * --//
   На следующий день после занятий она снова пришла в ВОТАХУ. Комната, где накануне сидели Вика и Наташа, была закрыта на ключ. Софья поднялась наверх и увидела на стене в лучах заходящего солнца стенд, обтянутый алым шелком. На шелк были аккуратно наколоты ажурные белые салфетки и кружева. В них угадывались бабочки, птицы, растительный орнамент. Софья знала, что это узоры – обереги, читала книги по народному искусству из библиотеки брата – художника.
   По залу деловито ходила девица в возрасте студентки и поправляла картины. Софья спросила, чьи такие красивые работы. Девица сначала не поняла, потом удивилась: «Эти? Не знаю, старушка одна возилась с ними».
   Она притащила ведро и швабру. Софья поняла, надо уходить, чтобы ей не мешать, спустилась вниз, в комнате на том же месте сидела Вика. Рядом с ней Наташа.
   Вошли трое молодых людей, похожие на студентов. Вика наливала чай в пластмассовые стаканчики, раздавала булки, пирожки и говорила:
   – В пещерном периоде началось зарождение национальностей. Люди разные были с самого их возникновения.
   В этот раз она ничего не пила и не ела. Но рядом с ней пыхтел паром электрический чайник, и она всем входящим наливала чай.
   – Те, которые произошли от обезьяны? – спросил незнакомый мужчина, заглянувший в комнату. – Или из ребра Адама?
   – Леша, не перебивай, если я говорю, разные, значит, не из ребра. Если хочешь, то от обезьян. Я не гордая. Чай налить?
   – Налей, – он взял наполненную кружку и вышел.
   – На чем я остановилась, не помню.
   – На том, как возникли национальности, – подсказала Софья.
   – Люди все разные с самого начала их возникновения, – повторила Вика. – Все знают о том, что притягиваются умные к умным, глупые к глупым. Такой закон природы.
   – А если дурак себя считает умным? – спросила девица в возрасте студентки, которую Софья уже видела в выставочном зале. Она стояла в дверях, но в помещение не входила.
   – Дурак другого дурака будет считать, как и себя, умным и потянется к нему, – ответила Вика, девица захлопала. Вика встала и поклонилась. – Мы русские добрые, с древности. Вот так, добрые тянулись к добрым, и вот, нас уже много, – подытожила она и потянулась за пирожком.
   Софья пила чай, ела булку, в этот раз черствую и не хотела уходить. Ни к чему не обязывающие, понятные всем Викины представления, такие как камнем по камню или капля камень точит, повторение мать учения, терпение и труд, – успокаивали ее. Хоть ненадолго оторваться от быта, от школы. Легкая тревога, что сюда может забежать погреться кто-то из ее учеников, отпустила. Она почти любила Вику, и ей все равно, спал или нет Григорий с Наташей. Она уже не замечала уродливой внешности Вики и красоты Наташи. Ей было хорошо, все остальное ее не тревожило.
   – Хочешь послушать стихи? – обратилась к ней Вика, откусила пирожок и стала жевать, – Известный поэт читает, – она назвала фамилию, но невнятно, Софья не уловила.
   Она поднялась на второй этаж и вошла в зал. На фоне темного окна стоял пожилой мужчина и читал стихи, держа в руке на отлете листы бумаги. Его слушали несколько человек. Софья присоединилась к ним и стала слушать. Вдруг почувствовала чей-то взгляд. Кто-то на нее смотрел. Мужчина рядом? Нет, он не сводил глаз с поэта. Боковым зрением увидела картину: на фоне красного знамени стояла пионерка и держала руку в салюте. Ее черные пронзительные глаза пристально вглядывались в Софью. Захотелось подойти ближе, еще ближе, румяные щеки кого-то напоминали. Ну, конечно, Вика, только овал удлиненный, и выражение лица более идиотское. И еще что-то знакомое, нет, не Вика, из другой, далекой жизни.
   Софья вглядывалась в пионерку и все больше находила сходство с популярной советской актрисой. Софье нравилась эта актриса, некрасивая, с наивным выражением круглых глаз, с улыбкой, обнажавшей десны с мелкими зубами, – по замыслам режиссеров она играла жутко добрых, отзывчивых и талантливых женщин, неважно, в какой области искусства. Но сейчас что-то зловещее было в этом сходстве, будто художник посмотрел под другим углом зрения и увидел нечто неприятное в общепринятом образе положительной героини. Все обман, – почему-то подумала Софья.
   Она наклонилась и прочитала: «Дура набитая». Кровь прилила к щекам, как пощечина. Оглянулась, не видит ли кто ее конфуза. Нет, все внимательно слушали поэта. Попыталась успокоить себя, ведь это картина так называется: пионерка с рукой в салюте, с идиотским выражением лица и есть безнадежная дура. Но конфуз не проходил, на ватных ногах она спустилась вниз, из комнаты доносился голос Вики: «Женщины сидели в пещерах, а мужчины»… но Софья не услышала, что делали мужчины, потому что закрыла за собой дубовую дверь и направилась на остановку в сторону дома.

Певичка

   Главный герой из тех, кто вызывает огонь на себя, – диссидент, бывший политзэк. Рассказ о том, как в стандартной жизненной ситуации ведет себя нестандартный человек.

   Внук влетел в комнату, на ходу скидывая куртку и ботинки.
   – Дед, освобождай бук, мне нужно, срочно!
   Анатолий оторвался от экрана, пристально вгляделся, выражение глаз внука не понравилось, – нашкодил.
   – Где планшет?
   – Сломался, – коротко ответил внук, Анатолий продолжал пристально смотреть. – Ну, деда, ну, чё ты, ну, трещина, ничего не показывает. У Васьки тоже трещина была, так показывало. Ну, чё ты, я не виноват, на меня Митяй сел.
   – На тебя сел, а почему трещина на планшете?
   – В кармане был, – внук показал на брюки: накладной карман, глубокий, до самого колена.
   Кто карманы пришивает в таких местах, недели не прошло, как купил этот планшет, месячной пенсии не хватило, жена из своей добавила, – с тоской подумал Анатолий и уступил место, – это даже не обсуждается, – внук единственный и любимый.
   Он прошелся по квартире. Дочь лежала в своей комнате на диване, с ноутбуком на животе, даже на него не посмотрела. Сын у себя был один, любимая девушка куда-то удалилась, что редко случалось, и он засел за комп играть в стрелялки. Анатолий спросил:
   – Все играешь?
   Сын улыбнулся ему и показал на наушники, не слышит.
   Жена возилась на кухне и смотрела, вернее, слушала по телевизору очередную занудную передачу о здоровье. Увидела его на пороге кухни и заволновалась:
   – Толя, что случилось?
   – Что может случиться, если сегодня воскресенье и вся семья дома?
   – Ты какой-то не такой.
   – Какой не такой?
   – Расстроенный чем-то.
   – Все нормально, – успокоил он жену и вернулся в комнату, где внук играл в стрелялки, – нашел пульт от телевизора, пощелкал, ничего интересного не нашел.
   Когда-то приобрел в каждую комнату и даже в кухню по телевизору. Но теперь зомбоящики никто не включает кроме жены, когда она возится на кухне. Продать их что ли, – вяло подумал он, но суетиться не хотелось, даже мысленно. Залегать на диван еще рано, ни газет, ни журналов, – вообще никакого чтива, – все книги сложены в коробки и закинуты на антресоли.
   Он вяло потянулся к полке, где в ряд стояли книги для записей, густо заполненные его мелким почерком.
   Записи он вел с первого дня, как вышел на свободу в восьмидесятом, сидел по антисоветской статье. Срок большой – пять лет, как говорится, от звонка до звонка.
   В тот первый день свободы пришлось побегать по почтам, разослать письма по адресам, от тех, кто остался на зоне. Он все подробно записал, когда, куда и откуда посылал, – с того времени и пишет до сих пор. Начал с дешевых блокнотов, страницы выпадали, терялись, записи стирались. Он собрал все страницы, упаковал в плотную бумагу и закинул в кладовку, чтобы жена не ворчала.
   Первым полноценным дневником можно назвать книгу для записей «Кулинарные рецепты», с веселым поваром на темно-зеленой обложке. На каждой странице витиеватым шрифтом «Состав» и «Приготовление» и даже попадались, отпечатанные в типографии рецепты, но их было немного. Эту книгу для записей жене подарил ее отец в восемьдесят восьмом, за два года до смерти. Анатолий купил еще одну, точно такую же, но обложка темно-серая, и поваренок не черный, а темно-красный. Обе книги послужили до девяносто второго. Позже он уже приобретал ежедневники, коричневые и черные, стоят на полке, на корешках годы: 1993, 1994, 1995. Три – четыре книги записывал от корки до корки за год. Такой был период, насыщенный событиями.
   Жена несколько раз порывалась освободить полку непонятно для чего, но он возмущался: такой труд, с руками оторвут, да еще заплатят. Когда? Когда-нибудь обязательно, может, после его смерти, значит, деньги внуку достанутся.
   Потом он завел электронную книжку, удобно, всегда под рукой, записи вносил несколько раз в день. Своеобразная медитация, остановка, выход из потока бытовых забот. В эти моменты бесполезно обращаться к нему. «Неужели не слышишь?» – допытывалась жена. Не верила, а ведь, в самом деле, не слышал, – удивлялся он себе.
   Сын тепло комментировал: «Батяня в астрале со склерозником», дочь зло шипела: «Опять свой шизник заполняет, за это не платят».
   Статистики были бы в восторге: редкая привычка записывать ежедневные доходы и расходы. Любопытным он объяснял: факты надо уважать. Что ж, пройдя в молодости судебный процесс, потом отсидка на политзоне, на собственном опыте познал: бла-бла-бла серьезных людей не манит.
   Читали ли его записи домашние, сомневался, писал мелко, жена говорила, муравьиным почерком, кому надо разбираться, если сам не всегда понимал, что написал. Хотя подозревал, почерк не препятствие для жены. Да дочь грозилась доказать по отцовским записям, что брату все, а ей ничего, но угроза осталась нереализованной, как и обещание получить, наконец, диплом юриста, ведь столько денег угрохано в ее учебу, кстати, обещала траты вернуть.
   Жаль сын без высшего образования. Все, что смогли с женой, ушло на дочь. Одна радость, внука им родила.
   Толстые ежедневники, одна страница – один день, помогали приобретать друзья в разных городах. Так с черными обложками и числом 1994 привез друг из Риги, спешил успеть к Новому году.
   Нет уже друга, почти никого не осталось из тех, с кем сидел в семидесятые. Умер младший брат, тоже сидел вместе с ним.
   Он потянул за черный корешок 1995, как ему казалось, последний в ряду, но в руки упала книжка небольшого формата темно-синего цвета. Глаза уже не те, да и сумеречно в комнате, светился только экран ноутбука.
   Бархатистая на ощупь обложка с золотым тиснением: «JOURNAL INTIME», внутри голубоватые лощеные страницы в мелкую клетку – французы ценят изящные предметы и умеют их делать.
   Дочь увидела, ей тогда было десять лет, как сейчас внуку, разрыдалась, но жена была на его стороне, – отбились. Дочь получила взамен куклу с наворотами.
   Он провел пальцем по бархатистой обложке с угольными переливами, подержал в ладонях, раскрыл наугад и прочитал запись.

   4 ноября 1995
   Аренда малого зала Консерватории
   Оплата аккомпаниатору
   Подарки приме, как-то: букеты, коробка конфет с белой начинкой и молочный шоколад («молочный шоколад» подчеркнуто двумя линиями.

   Он любил черный шоколад, и в его голове не укладывалось, как можно есть какой-то другой, да еще с добавками. Кофе не пил, напился, когда в политзоне получал передачи, в том числе и от Amnesty International. О таком кофе он и не мечтает. Бурду, которую пьет дочь, называет отваром из бледных поганок.

   Видеосъемка
   Проезд до места и обратно членов, по списку.

   Концерт состоялся в рабочий день, но никто, кроме него, не работал, нищие бездельники, получали жалкие крохи за участие в митингах, больше им платили за пикет. Он тоже платил, за любое мероприятие, после окончания в штабе устраивал чаепитие без алкоголя, с печеньем и конфетами. Не оставалось ни крошки.
   Общественную организацию «Правозащитник» он зарегистрировал в девяносто третьем; став председателем, оформил американский грант. Помогли друзья по зоне. Снял помещение: однокомнатную квартиру в центре на первом этаже. Под свой кабинет выделил кладовку без окна. «У нас карцер приличнее был», – засмеялся брат, посетив его кабинет.
   Может и был комплекс заключенного, как говорила начитанная жена, но Анатолию необходимо иногда уединяться. Сейчас уже не так, прошло со временем, иначе бы не выдержал такой жизни в перенаселенной квартире.
   Обзавелся техникой, худо-бедно, платил опытному юристу.
   Съемку вел Колян, его заместитель, но платить ему надо было. Безотказный и работал на базе хозтоваров только в ночные смены, чтобы быть под рукой.
   Для себя Анатолий решил, что народ США не обеднеет, если он потратит некоторую сумму на любимую женщину. Как-то сразу, еще даже не встретились, только фотографию ее увидел, и уже бегал по Москве в поисках подарков как влюбленный чувак.
   Не долюбил в молодости, не дали. Посадили, ему было двадцать три года. Только сын родился. Гэбэшная гнусь заставила первую жену публично отрекаться от мужа на радио. Вторую, а ведь уже было двое: дочь и сын, заставили стукачить: доносить, кто к мужу приходил и зачем. Запугивали, ведь у нее дети, мало ли что с ними может случиться. Боялась, и он тоже боялся. Вместе думали, что сливать этой гнуси.
   Когда он познакомился с ней, рассказал без утайки, что сидел как антисоветчик, вышел и борьбу продолжает, ей решать, быть с ним, или расстаться. Она из семьи московских интеллигентов, бабку и деда расстреляли по доносу, не испугалась. А ведь он практически был на нелегальном положении: издавал подпольно журнал «Свободная Россия», но в контакте был только с проверенным человеком, Саней Морозовым, тот никого не боялся, терять нечего: ни жены, ни детей, и не собирался обзаводиться, – в несвободной стране не размножается. Кроме издания журнала хранил у себя библиотеку, держал запрещенный самиздат. Рисковали все, и Саня особенно. Только за «Хронику текущих событий» трешку давали.
   Что об этом, как и о политзоне, давно решил не пугать никого: или вспоминать с юмором или никак.
   Зато с Саней Морозовым ему повезло: тот влез в бизнес, стал успешным, иногда подбрасывает денег на лечение, он-то и привез ему этот интим-дневник из Парижа, ко дню рождения, юбилей был, полтинник исполнился.
   Анатолий перелистал страницы, нашел запись за 25 августа: список подарков. Помогала выбирать Татьяна, сотрудница из правозащитного центра в Москве, – позже немного замутил с ней. Она призналась, что он ей давно нравился. Ну, женщины, кто их поймет, а ведь тогда охотно с ним ходила по ювелирным магазинам. В списке: золотые цепочки, кольца, сережки. Выбирали с мелкими камнями, прозрачными как слеза, и кольца с тонкими ободками. Он объяснил ей, подарки для дочери. Но женщин не обмануть.
   Роль спонсора определилась 22 августа, десять дней как исполнился полтинник, он ехал в Москву на очередную конференцию в одном купе с Мариной, сестрой Ольги.
   Когда он вошел в купе, то немного разочаровался, увидев полненькую женщину, ничего особенного, провожал ее муж, работяга на вид. Поезд тронулся, она долго возилась с сумками, раскладывала вещи и охотно рассказала, что едет в Москву проведать тетю, везет варенья из лесных ягод, сама собирала в лесу чернику и землянику, ни сада, ни огорода, ни клочка земли нет. Анатолий тоже не частник. Жена тоже не хочет в земле копаться.
   Потом они пили чай, Марина угощала его сладкими пирожками с вареньем, он достал плитку черного шоколада. Вкусы совпали: она тоже не понимала, как можно любить молочный шоколад, в отличие от младшей сестренки. Но, вообще-то ее Оленька молодец, такая талантливая, у нее прекрасный голос. Когда она поет и открыта форточка ее комнаты, прохожие собираются под окном и рукоплещут ей. Кричат: «Браво»! и просят спеть еще. Жаль, без денег невозможно никуда пробиться. Так и прозябает, работая лаборанткой в техникуме. Поет дома для себя. Разве просто так можно пробиться в оперный театр? Анатолий соглашался, действительно, нельзя. Ладно, если через постель, но и еще требуют брать дорогие уроки вокала. Иначе не будут даже слушать. Жаль сестренку. Если бы нашелся спонсор.
   Он слушал вполуха, соглашался, да, таланту трудно пробиться, да еще женщине, но когда Марина показала ему фотографию сестры, он подумал, если сделать скидку на искусство фотографа, и если останется половина того, что он видит, то она редкая красавица.
   Разводиться с женой и в мыслях не было. Женился и первый, и второй раз по любви, как иначе, но семейная жизнь есть семейная жизнь, дети маленькие, у жены сложная и ответственная работа, требовать от нее, чтобы еще и ублажала его, он считает бесчеловечным. Жизнь с ним засчитывается год за два.
   Ближе к ночи он забрался на верхнюю полку, но долго не мог уснуть, вспоминал портрет сладкоголосой Ольги: черные раскосые глаза, красиво очерченные полные губы и жгуче темные длинные волосы, обрамляющие нежный овал девичьего личика. Плюс талант, плюс безденежье, – как говорится, само плыло в руки. Что тут непонятного: он ей материальную поддержку, она ему ласку и нежность.
   Чтобы оправдать греховные мысли, уже при подходе к Москве, поведал Марине, что у него холодные отношения с женой. Нет-нет, он ее уважает, она мать его детей, но не больше, – чувства остыли. Но ведь еще и хочется взаимопонимания. Деньги у него есть, и много.
   Конечно, нужно было прямо сказать, чего он ожидал от юной красавицы, но не смог. Удивительно, что он вообще завел этот разговор. Не он первый, в поезде особый воздух, пронизанный ветрами и ритмичным стуком колес: вперед-вперед, в неизведанное. Если с попутчиками повезет, такой душевный комфорт испытываешь, дома такого не бывает. Полное единение с мыслями и чувствами случайного знакомого, как любил говорить Саня Морозов, биолог по образованию: на генетическом уровне.
   Итак, он решает проблемы Ольги, а там как сложится, Марина обрадовалась и согласилась. На этом и порешили, Анатолий погрузился в мечты, такие яркие и сладостные, и забыл, что знакомство даже заочным нельзя назвать. Редкая удача, если он понравился Марине, понравится Ольге.
   Но разве он об этом думал?
   Когда он вернулся из Москвы домой, в тот же день позвонил Ольге, и она согласилась встретиться, сестра предупредила о нем.
   Встретились под памятником Ленину, недалеко от штаба, он увидел ее и немного прибалдел, назвавшись Анатолием без отчества. Ольга оказалась миниатюрной брюнеткой, пропорционально сложенной. И что за чудо эти ножки! В босоножках были видны пальчики с розовыми ноготками, такие изящные, что он готов был целовать их тут же, на главной площади. Да он готов на все ради такой красавицы.
   Она вскользь взглянула на него, о чем подумала, он не понял, хотя потом размышлял об этом. Что тут, конечно, волновался, в два с четвертью раза старше ее. Но, с другой стороны, он высокий брюнет, лицо гладкое и нет седых волос. Почти нет, хотя жена находит.
   Он взял ее под руку, но она резко отстранилась и сердито произнесла:
   – Моя сестра много лишнего наговорила. Не такой уж у меня талант, как она считает. Мне, действительно, надо еще учиться и учиться.
   Но это не насторожило его, он был полон оптимизма:
   – Поэтому я пришел. Я помогу тебе. Бескорыстно, – зачем-то добавил он и пожалел.
   Хотя нет, она так обрадовалась, что он готов был повторить. Дурочка, она сама бросится в его объятия. Анатолий был в этом уверен. Что она, бедняжка, видела в жизни, кроме нужды. Марина поведала, какая нищая у них была семья, и прочее.
   Золотые цепочки, серьги и колечки Ольга взяла, но не сразу. Надо было преподносить не все скопом, а постепенно. А он, как купчишка, выложил перед ней все, что привез из Москвы, тут же в штабе выложил.
   Пришлось сделать вид, что сейчас же все выкинет в окно, и сам в это поверил.
   Потом они пошли в кафе «Театральное», рядом с оперным театром, вожделенным местом работы для бедной Ольги.
   Он заказал черную икру, полезно для голоса, нет, колбасу она не будет, и кофе тоже нет, лучше простую воду. Ничего острого и соленого.
   Она отпивала по глотку и жаловалась, что ее не возьмут даже в хор оперного театра, по двум причинами. Первая ясна, не надо ее озвучивать. Конечно, он понимает, любой мужик пустит слюну, как увидит ее. А, во-вторых, она должна заплатить за уроки, чтобы поставить правильно дыхание. Просто придираются, но так положено, с традициями не поспоришь.
   Что касается первой причины, Анатолий предложил прийти в театр и на месте разобраться с тем, кто губу раскатал на юное тело.
   Темперамент так и фонтанировал, как положено политическому деятелю, Ольге пришлось уговаривать его не делать этого. Она была рада, что не успела назвать фамилию, с кем нужно было разбираться.
   Она хотела быть не только красивой, но и знаменитой. Анатолий должен ей в этом помочь. Естественно, она ему ничего не обещает, потому что без любви не хочет.
   Он был покорен, одурманен, но его мучил конкретный вопрос: страстная ли она. Если страстная, то он ее сумеет соблазнить.
   Он приглашал ее в ресторан несколько вечеров подряд, заказывал черную икру и рыбу, с кусочком сливочного масла, полезно для голоса, заказывал шампанское. Если полистать страницы, можно найти счета. Внимательно присматривался к ней и решил, что она страстная. Ее темные глаза так сверкали, щеки покрывались таким густым румянцем, – не было никаких сомнений.
   Она говорила о большой сцене, хотя для него все сцены одинаковые, об афишах, на которых будет ее портрет с фамилией Никифорова. Может, взять более благозвучную, как он думает?
   Он смотрел на нее и предвкушал близкое счастье.
   В оперный театр на поиски репетитора они пошли вдвоем. Дальше фойе вахтер их не пустил. Анатолий сдержался, хотя в другой ситуации это старое чмо его бы не остановило.
   Коротконогий, с большим животом, похожий на колобок, мужчина, спустившийся к ним, поморщился, увидев Ольгу. Анатолий понял, что они знакомы.
   – Отойдем?
   Мужчина согласился. Анатолий спросил его:
   – Сколько?
   – Понимаете, голосок у девушки слабенький, она нигде не училась.
   – Меня это не интересует. Сколько?
   И мужчина назвал сумму, в валюте, Анатолий посмотрел на Ольгу и согласился. Потом выяснилось, столько стоил один урок. Таких уроков ей надо было пройти, как минимум, двадцать. Он оплатил все и даже больше.
   Курс она прошла, но в театр ее не взяли даже в хор (смотри выше первую причину). Но ведь ей надо где-то выступать. Она готова была петь где угодно.
   В штаб зачастили люди из театрального мира. Анатолий привычно лез в карман, доставал кошелек и отсчитывал зеленые.
   Ему посоветовали концерт русских романсов, арии из опер певица пока не потянет, и лучше арендовать малый зал консерватории. Лучше в дневное время, после занятий студентов. И заказать несколько афиш с ее портретом.
   – Что так дорого? – ворчал он, когда называли суммы аренды зала, оплату аккомпаниатора, а также конферансье. Певице надо отдыхать между номерами. И еще цветы.
   Предложили оператора с техникой. Но у него была своя техника, самая новейшая. И свой оператор Колян.
   Члены организации, само собой, должны присутствовать на мероприятии в обязательном порядке.
   Всю неделю он думал, как заманить на концерт зрителей. Ольга предупредила его, что студенты после занятий на концерты незнаменитых и неизвестных певцов не ходят. Преподаватели тем более.
   Он звонил знакомым, обещал заплатить, но народу не набиралось.
   Наконец, этот день, на который Анатолий возлагал большие надежды, наступил. На первых рядах рассредоточились члены в полном составе, новых лиц было мало, на последнем ряду еще с десяток студентов, те, кого удалось заманить не бесплатно.
   Конечно, злился, ему было жалко денег, и члены старались его не беспокоить. Он же мельтешил в проходе возле аппаратуры и отдавал команды Коляну, что снимать. Команды были противоречивыми, и Колян на всякий случай снимал все подряд.
   Постепенно просачивались еще и случайные люди: заглянули из любопытства и остались ждать концерта. Им платить не обязательно.
   Концерт начался выходом женщины в черном строгом платье с фигой на затылке. Она чуть не усыпила присутствующих долгим рассказом биографий поэтов и композиторов романсов. Кто-то покинул зал, Анатолий стал опасаться, что все разбегутся.
   Наконец, на сцену вышла Ольга в синем длинном концертном платье в блестках, – вместе выбирали. Широкий пояс подчеркивал тонкую талию, юбка с разрезом, в нем мелькала стройная ножка, когда певица делала шаг навстречу зрителям. Глубокий вырез полуобнажал девичью грудь, оторваться невозможно. Первым рядам видны были носки золотистых туфелек как у Золушки. Такого же тона золотистый бант украшал распущенные волосы. Анатолий махнул оператору, чтобы тот снимал.
   Ольга поклонилась, первые ряды захлопали, и заставлять не надо было. И она запела приятным сопрано. Зрители погрузились в мир музыки.
   Иногда появлялась женщина в черном, как неизбежное зло, но ненадолго, Анатолий предупредил ее, чтобы побыстрее закруглялась. Что ж, кто платит, тот и заказывает.

   Колян не понял, что произошло, никто из членов не понял. Ольга пела последнюю песню «Вдоль по Питерской», вдруг с первого ряда вскочил Анатолий и заспешил по проходу к выходу, – должны были поднести цветы. В этот момент Ольга дала петуха. По залу из задних рядов прокатился смешок. Она подхватила подол платья и убежала со сцены. Правда, туфельку не потеряла.
   Анатолий с корзиной цветов побежал через сцену за кулисы. Донесся визг, а потом грохот. Зал замер, охваченный дурным предчувствием, что денег не будет. Наконец, красный и злой Анатолий появился на сцене:
   – Все, концерт окончен, кому обещал заплатить, собираемся в вестибюле.
   Понурые члены, рассчитывавшие еще и на стол с согревающими напитками, потянулись к выходу.
   На сцену выскочила Ольга без банта в волосах и закричала:
   – Отдайте пленку. Я требую, немедленно отдайте мне пленку.
   Колян притормозил, но Анатолий скомандовал: «Идем. Пусть эта истеричка успокоится, тогда поговорим».

   Рассчитался со всеми, кому обещал, и вдвоем с Коляном и техникой поплелись в штаб.

   – Когда она дала петуха, я ведь сразу понял, это провал, не зря сидел на репетициях. Понимаешь, случилось то, чего боятся певцы, она теперь не захочет со мной разговаривать, – пожаловался он Коляну.

   И как в воду глядел. Она перестала отвечать на его звонки.
   Всю неделю притихшие члены жались по углам штаба, Анатолий ходил бледный и сжимал кулаки. Поговаривали, что он звонил Ольге, но она отказывалась с ним встречаться. Наконец, согласилась. Он повеселел, даже насвистывал какую-то мелодию. Она явилась в штаб, решительным шагом прошла в его кладовку – кабинет и стала визгливо требовать, чтобы он оставил ее в покое и вернул запись концерта. Ее крики слышали все, кто присутствовал.
   – Ты хочешь пленку? Ладно, жди, завтра принесу тебе на работу, – согласился он.

   На следующий день в штабе Колян обратил внимание, что шеф слишком спокоен, на него не похоже, да и пленку не просит.
   – Так ты идешь или как? – не выдержал Колян.
   – Угу, – ответил Анатолий.
   Взгляд его был каким-то странным. Как будто принял решение. Трудное для него. Колян знал своего шефа, бесстрашен, но бывает горяч, и попытался вмешаться:
   – Толян, ты вот что, волну не гони, женщины знаешь какие? Они любят ушами. Ты ей комплиментиков накидай, что мне тебя учить.
   – Комплиментики, говоришь? Ну-ну, подумаю, – задумчиво произнес Анатолий, все также странно вглядываясь в пространство перед собой. На выходе поднял руку, сжатую в кулаке и произнес: Но пассаран!
   Коляну не понравилось, как он это сказал и как улыбнулся.

   Работала Ольга в строительном техникуме, после его окончания, лаборанткой. Он пришел, когда сотрудники ушли домой, и она осталась одна на кафедре, предварительно заглянув в аудиторию рядом, удостоверился, что она пустая. На всем этаже было пусто.
   Он вошел на кафедру, Ольга ждала его в оборонительной позиции, скрестив руки на груди
   – Значит так, я на тебя потратил партийную кассу. Ты мне деньги вернешь, иначе я тебя убью, – сказал он, стоя у двери, плотно прикрыв ее.
   Она возмутилась, покраснела, похорошела еще больше.
   – Ах, ты, угрожать мне решил, – она сжала кулаки, вот-вот набросится на него. – Ничего я не должна. Мы так не договаривались.
   Он шагнул к ней и сорвал цепочку:
   – Золото партии на шее носишь. Я на тебя потратил партийные деньги, а ты даже разговаривать не желаешь, – она отбежала к окну, он выхватил из кармана пистолет, травматик, конечно, но женщины разве в этом разбираются. – Снимай золото, кольца, серьги. Ну, быстро.
   Он поднял пистолет, целясь ей в грудь. Минута полной тишины, и по комнате разлился запах туалета.
   – Обоссалась, – удовлетворенно произнес он, повернулся и вышел.
//-- * * * --//
   Дальше неинтересно: в штаб явилась злая Марина, бросила на стол сверток с его подарками и сказала, что бедной девочке нужно длительное лечение от шока. Он привычно полез в кошелек. Сколько ей дал, помнит, есть и запись, перед Новым годом было.
   Золотые безделушки он высыпал на стол в штабе перед членами на очередном собрании, – налетай, бесплатно. Исчезли в одно мгновение.

   Марина больше не приходила и не шантажировала, хоть в этом ему повезло.
//-- * * * --//
   Пройдет время, Колян начнет кричать на каждом углу, такие бабки за наш счет положил Толян себе в карман, помимо трат на любовницу, и не одну. Нищеброды напишут донос, соберут подписи, отправят распределителям грантов, денег он больше не получит, никто не получит. Закопали его и сами ничего от этого не выиграли. Как были стукачами, так и остались.
   Он теперь один выходит на пикеты: в День политзаключенного и Конституции, впервые защищавшей права человека, но прав как не было, так и нет.
   Сейчас нет, не может, а тогда помогал, как говорят: адресная помощь, – но в основном людям без адреса. Недавно встретил пожилую женщину, она двадцать лет назад дежурной работала на вокзале. А ведь сам забыл, она напомнила, как он бомжам покупал очки и лекарства, пытался организовать бесплатное питание, получилось, но ненадолго. Чинуши запретили, – антисанитария. Им надо было заплатить, но он так и не смог переступить через ненависть к ним как к классу.
//-- * * * --//
   Он вздрогнул, услышав голос жены:
   – Толя, ты от кого в темноте прячешься? – она включила верхний свет, скользнула взглядом по синей обложке.
   Он насторожился, но она уже смотрела на экран:
   – Опять стрелялки? Лучше бы почитал.
   – Не приставай к внуку, у него законный выходной.
   Он поставил дневник на полку.
   – Ты бы убрал куда-нибудь, – проговорила жена, глядя на экран. – Вдруг Ирина заглянет. Получится, сам на себя донос написал. Ты же знаешь ее претензии. Представляешь, что будет? У других нормальные отцы, и квартиры, и машины, а ты. Заведется, мало не покажется.
   – Пострашнее гэбни.
   Внук неожиданно соскочил со стула и выбежал из комнаты. Старики услышали, как он кричал:
   – Мама, мама, дед тебя гэбней назвал!
   – Я еще хуже, безжалостней, расстрелять без права переписки, – донесся голос дочери.
   – Ты ведь говорила, что дед герой, круче Бэтмена.

   Жена засмеялась, весело, от души, Анатолию нравилась она такой, веселой. Хотелось почаще, чтобы не сомневаться, да, жизнь удалась.

Маленькие человечки

   Чего только ни напридумывали психологи, начиная с великого фантазера Фрейда, чтобы помочь человеку стать счастливым. Странных, не поддающихся никакой логике методов множество. Одним из них пользуется героиня. Самое удивительное, что метод сработал.

   Когда я выходила замуж за Влада, была самой счастливой, самой, самой, и мечтала, что вместе с нами будут радоваться наши друзья и подруги. И двери нашего дома будут гостеприимно открыты для всех добрых людей. Ибо ничто так сильно не притягивает, как вид счастливых людей.
   Подруга и личный психолог Варвара, слушала меня и не комментировала, как обычно, – говорить она умела, не зря училась так долго в университете. И я понимала, она не одобряла меня, но что поделаешь, если я как неразумное дитя, должна подрасти, набраться опыта, то есть набить шишек, и тогда можно со мной поговорить. Правда, однажды она не выдержала, и высказалась.
   – Ты хоть Влада в свои мечты посвящала? Он не ты.
   – Все хотят быть счастливыми, – возразила я.
   – Люди разные: кто любит соленое, кто сладкое.

   Подружка немного странная, ничего удивительного, такая профессия. Да еще имя. Родители назвали ее Варварой, в честь отцовой прапрабабки – революционерки, чуть ли не террористки, – поневоле пришлось учиться на психолога. Но я ничего, терплю, когда она начинает пересказывать, чему научили в университете. Друзей надо беречь. И любимых тоже. Но не всегда получается. Вернее, совсем не получается, как ни стараюсь.
   Что поделать, если я вспыхиваю мгновенно по любому пустяку. На душе тихо, умиротворенно, и вдруг накатывает, иначе не скажешь, вихрь, торнадо, и сметает все благие желания.

   – Зойка, постарайся удержаться. Прежде чем впасть в истерику, подумай, зачем она тебе.
   – Как думать, если внутри давит, так давит, так давит, еще немного, и разлечусь на мелкие кусочки.
   Варвара вздыхала и советовала попить чего-нибудь успокоительного.

   – Знаешь, что в тебе непобедимо, Зая? – спросил как-то Влад и сам же ответил, – ты дальше своего носа ничего не хочешь видеть.
   – Не нравится мой нос? Зачем женился?
   – Вполне симпатичный. Ты у меня красавица.
   – Но не умница.

   Он пожал плечами. Немногословен. Скандалить с ним невозможно. Я только входила во вкус, он одевался и исчезал из дома. Что мне оставалось? Прыгать на стенки?
   Я сначала злилась, потом начинала волноваться, не завел ли он любовницу, если завел, не останется ли у нее. Но нет, хоть поздно, хоть под утро, но возвращался домой. Я уже спала, устав от тревожных мыслей.
   Потом жаловалась подружке, специалисту по общению: Влад не хочет понять, что я эмоциональная, как все женщины. Если эмоции зашкаливают, как тут думать. Варвара уже ничего не советовала, только слушала. И я успокаивалась.

   Может, Влад устал от меня, допускаю, поэтому стал искать причины такой неуравновешенности, чтобы помочь мне измениться. Пришел к выводу, что я слишком зависимая от обстоятельств. Поэтому меня выводит из равновесия любое событие.
   Я согласилась с ним, но если он такой независимый, почему убегает, когда мне хочется сочувствия? Пусть наберется терпения, и я успокоюсь. Но он не согласился:

   – Твоя зависимость из детства. Тебя родители водили в спортивные секции, ты сама рассказывала, вот ты и привыкла слушать тренера. Но я не тренер. И не учитель. Я сам по себе.
   Да, много занималась, и танцами, и балетом, и акробатикой. Потом выбрала гимнастику, тренировалась семь дней в неделю, и мне нравилось. Потом сама стала тренером, в престижном фитнес – клубе, пока не вышла замуж. Мужу моя работа не нравилась, я окончила бухгалтерские курсы и стала работать в сбербанке. Скучное место, как раз для замужних женщин.
   Пожаловалась Владу, что с трудом высиживаю рабочий день. Да еще женский коллектив раздражает. Стараюсь никуда не лезть, а все равно оказываюсь втянутой в конфликты.

   – Чего ты хочешь? Ты не самостоятельная. Зря так много лет занималась спортом, – опять напомнил он. – Чрезмерное усилие воли ломает человека, и тогда другая, более сильная и устойчивая воля ведет его за собой. Слабые не имеют никаких прав на жизнь. Такое право для них заслуживает сильный.
   – Слабый – сильный – слабый – сильный, сколько можно? – рассердилась я. – Сильные отстреливают друг друга, слабые вымирают сами. Вот и вся справедливость.
   – Кто-то тебе обещал справедливый мир? Только не я.
   – Может, ты хочешь вернуть то время, когда вместе с умершим мужем хоронили его живую жену?

   Он меня слушал выборочно, вопрос проигнорировал, заговорил о своем:
   – Уже не осталось времени водить народ сорок лет по пустыне. Время для благотворительностей, увы, прошло. Никто никому не поможет. Выживут сильные и предприимчивые. Ресурсы иссякают, останутся избранные. Целые государства уйдут в небытие, и скоро. История ускоряется, века проходят за день. Одни будут долго жить, других не станет.
   – Влад, ведь это не твои мысли, ведь ты кого-то повторяешь. Не знаю, кого запугиваешь, меня или себя.

   Я позвонила Варваре и передала этот разговор. Она терпеливо слушала, не перебивала, а потом прокомментировала:
   – Запугивание – лучший способ обработки мозгов.
   – Чьих? Моих или Влада? Что мне делать, а, подружка?
   – Думай сама. Только помни: если говно на входе, то на выходе оно же.
   – Так ты намекаешь на то, что Влада не изменить?
   – Да. Измени отношение к нему.
   – Мне одна на работе посоветовала менструальную кровь выжать из прокладки в вино и напоить его.
   Варвара отключилась.

   Советовать легко. Я так и не смогла ничего с собой сделать, когда он заводился на тему силы и слабости, перебивала его. Он не слушал, и я доходила до крика. Голос срывался. Болело горло, и я только шипела.

   Это случилось в воскресенье. Начались теплые апрельские дни, и мы с Владом решили прогуляться по солнышку. Кто-то ему позвонил, видимо, спросил, что делает. Он ответил, что собирается на природу. Он собирается, он, а не мы вдвоем!
   – Женщина звонила? – спросила я, когда он отключился. Он промолчал. Я продолжала: – Почему ты не сказал, что вместе с женой идешь?
   Что говорила дальше, не помню. Меня прорвало, визжала так, что заболело горло.
   Влад ушел гулять один. Вернулся с прогулки еще не поздно, и заявил:
   – Все, хватит, я ухожу от тебя.
   – Это она тебе посоветовала? Ты с ней встречался?
   – С кем, с ней?
   – Не делай из меня дуру. Ты нашел другую, вот и уходишь.
   – Нет, не нашел. Устал от тебя.
   – Как же я? Ведь я люблю тебя.

   На следующий день он собрал вещи и ушел, когда я была на работе.

   Ну, разбежались, подумаешь, с кем не бывает. Интересно, много ли таких, кто не разводился ни разу? Всю жизнь вместе, и слов не надо, чтобы понимать друг друга. Мне бы понравилось.

   Я, конечно, не считаю, что разводы это абсолютное зло. Если у кого-то патологические привычки, как с ним жить? А если два нормальных человека с нормальными привычками, только разными? Я ведь понимала, что Влад другой, старалась, как могла, приспособиться. Думала, что у меня получалось. Увы…
   Позвонила подружке.
   – Варвара, объясни, почему Влад ушел?
   – Устал от тебя, – повторила она его слова. – Никакой свободы. Ты в детстве ревнивая была, жуть. Мне нельзя было с другими детьми играть, только с тобой. Как что, бежала маме жаловаться.
   – Допустим, со стороны виднее. Но ты психолог, знаешь, что дети все такие.

   Я пожалела, что затеяла этот разговор. Конечно, завидую ей. Активная женщина, вышла замуж второй раз, родила второго ребенка и развелась. Муж хороший, но есть мужчины еще лучше. Похудела, постройнела и вышла замуж третий раз. Я же после ухода Влада мучаюсь так, что жить не хочется. Останавливает надежда, что он вернется.

   Варька, права, моя привязчивость родом из детства. До сих пор помню серенького зайца с розовыми ушами. Когда он совсем одряхлел, и пришлось его выбросить, для меня горе горькое было.
   В детстве мне мало покупали игрушек. Мать где-то прочитала, что ребенок должен любить своих кукол и зверюшек. Если их много, любви на всех не хватит.
   Может, она сама это придумала? Ведь тоже была привязчивой. Сошлась с женатым мужчиной, родила меня. Он перестал приходить, нашел себе другую женщину для отдыха от детей в законном браке. Мать его не осуждала, он ведь ничего ей не обещал. Каждый человек имеет право жить, как ему хочется.
   Что делать, если мне хочется жить вместе с Владом?

   – Зойка, не сомневайся, он вернется. Сам ушел, сам вернется. Наберись терпения и не забывай за собой ухаживать, будь красивой и привлекательной. Чтобы счастье так и струилось из глаз твоих. Несчастные никому не нужны, – советовала Варвара.

   Все я понимала, но понимание не спасало от депрессии.

   «Звони, если что, помогу», – сказал Влад перед уходом. Я звонила и спрашивала:
   – Что делаешь?
   – Кино смотрю.
   – Один?
   – Да. Ты что, проверяешь меня? – раздражался он.
   Я отключалась. Конечно, понимала, если он жил один, значит, ему так нравилось. Но на душе было тяжело от одиночества.

   Ко всем несчастьям наступил жаркий июль, и я пошла в отпуск. Жара стояла такая, что плавились нервы. Днем не выходила из дома, не могла спать, есть, – погибала.

   – Сходи в храм, – посоветовала соседка. – Вон как похудела.

   Но я не пошла. У православных любовь ценится выше истины, – вряд ли я найду там успокоение.

   Надо что-то делать. От безысходности полезла в интернет, густо забитый жуткими ДТП с трупами, землетрясениями, суицидами. Поймала себя на том, что рада чужим несчастьям.
   Всю ночь просидела, и нашла то, что хотела. Нашла, когда полезла в психиатрию, – историю про зеленых человечков, которые преследовали учительницу. Никакой жизни не было от их привязчивости. В том, что они реальны, учительница не сомневалась, ведь она их видела. Если видишь, значит, веришь, что они есть. Психиатр, к которому она пришла, не мучился вопросом, что делает эта женщина в школе? Он предложил поселить человечков в ящике его стола.
   Женщина согласилась, человечков оставила. Время от времени проведывала и разговаривала и с ними.

   Видимо, под утро я устала, не запомнила, кто автор статьи, и как звали психиатра. В реальность истории поверила сразу. Естественно, не в нашей стране это было.
   Подобная учительница могла существовать, и не обязательно алкоголичка или наркоманка. От усталости что только не привидится. Раньше бы человечки вылезали из чернильницы. Сейчас, вероятнее всего, из мобильного телефона. Представляю, как учительница подходит к ученику и строго говорит:
   – Дай мне телефон. Ты слышишь? Я жду.
   С силой вырывает телефон и начинает выманивать человечков. Они на экране корчат рожицы и вылезать не хотят. Она уговаривает их, как может. Наконец, они соглашаются, и прыгают на ладонь учительнице. Так, бережно держа их на ладони, женщина выходит из школы и направляется к психиатру. И он разрешает им поселиться в ящике стола в его кабинете.
   В нашей стране врача вместе с учительницей и человечками поместили бы в палату номер шесть.

   Да, ненормально, но ведь помогло. Женщина продолжала работать и вести относительно полноценную жизнь, – что и требовалось. Почему бы ни воспользоваться чужим опытом? Придумаю кого-нибудь рядом и перестану так мучиться от одиночества.

   Может, вернуть, хотя бы в воображении, любимого тряпичного зайца с длинными ушами, или рыжего кота из лохматой синтетики с зелеными глазами, или голубоглазую куклу с огромным бантом на голове? Пожалуй, нет, они уже в прошлом, надо придумать что-нибудь новое.
   Лучше завести кошку или собаку, чтобы заботиться о них, – но, увы, я с утра до позднего вечера на работе.

   Я устала пялиться в экран монитора, сколько можно, так и ослепнуть недолго, пересела в кресло, посмотрела в окно на чистое небо и закрыла глаза. Неожиданно передо мной возникла огромная пчела и заслонила небо своей черно-оранжевой, мохнатой тушей. Вместо головы шлем с антеннами, изображавшими знак победы. Вместо глаз выпуклые с чернильными переливами линзы. Я заглянула в них, – жутковато. Ощущение, будто затягивало в потусторонний мир, откуда пути назад нет.
   Открыла глаза и увидела, что наступили сумерки. Еще не вечер, но уже не день. Время, когда воздух замирает, и линии силуэтов на фоне заходящего солнца становятся особенно четкими, как театральные декорации.
   Видение жуткого насекомого напугало меня до звона в ушах. Чтобы прекратить его, я включила телевизор, но ничего интересного не нашла.
   Хотелось спать, но боялась отключиться и опять увидеть мохнатое чудовище.
   Наверное, под утро, отключилась, задремала или уснула, и увидела где-то там, внизу, – под собой? под пчелой? – узкую полосу ядовито-зеленого поля. Такой зелени в природе нет. Может, есть в джунглях, но я там не была. Шлем той самой, черно-оранжевой пчелы сдвинулся назад: из места, где предполагался рот, вылезло жало, заостренное на конце. Ядовитая зелень стремительно приближалась и увеличивалась, заслоняя небо. Оставалась узкая полоска света. Непонятно, кто почти падал на поле: я или пчела.
   Жало нацелилось на кучу дерьма, я даже запах почувствовала. Жуть, а не картинка!

   Утром решила, все, хватит себя мучить, надо к Варваре обращаться. Не хотела напрягать ее, но что делать, – самой не разобраться.

   – Пчела с жалом? Куча дерьма? – переспросила Варвара. – Это ведь часть тебя. Ты сама себя жалишь.
   – Если такая умная, помоги.
   – Прошлого не изменить. Уж, какое есть. В твоих силах изменить отношение к нему. Да, в твоей жизни были и брак с любимым, и расставание. Но это не вся жизнь. Ты это понимаешь? Твоя ненормальность в том, что одиночество стало всей твоей жизнью. Вот и посели то, что мучает тебя, в симпатичное, милое, доброе существо. Уверяю, станет легче.

   «Симпатичное, милое, доброе существо», – легко советовать. Я долго думала, представляла, но, увы, безрезультатно. Устала так, что захотела спать и легла в постель.

   И вдруг явились они. Ах, какие хорошенькие! Улыбками украсили мой неуютный дом, – каково на душе, таково и в доме. Миленькие как котята, глазастые, с розовыми носами, такие умилительные.
   Не котята, а маленькие человечки. Ожившие куклы? Нет, нет, даже не из мультиков, не покемоны и не Карлсон с пропеллером, хотя ему я бы тоже была рада. Кто же они? Откуда?
   Это красивое семейство больше всего походило на бабушкину открытку с сердечком. Она сохранилась в фотоальбоме. Я недавно рассматривала ее. Из сердечка выглядывают полненькие мальчик и девочка со своими родителями. Мужчина как с рекламы парикмахерской. Женщина ни на кого не похожа. Я еще не встречала такой нежной улыбки. Вокруг сердечка летали ангелочки с крыльями. А внизу ажурно выписано: «Вера, Надежда, Любовь». Редкие сейчас имена.
   Были еще открытки. Бабушка хранила в картонной коробке из-под шоколадных конфет «Ассорти» и разрешала мне их доставать, только когда я болела.

   Я протянула Владу открытку со счастливым семейством, но он скривил рот: «Фу, какая пошлость». Я хотела сказать, – зато красиво, вдруг донесся смех, так смеются феи в мультфильмах, и я увидела на диване у окна семью из четырех человечков. Нет, не зелененьких, каких видела учительница, а розовых, с рыжими кудряшками.
   Вот мамаша, в легком халате и, как у хорошей хозяйки, голубой фартук с карманом на пышной груди. На кармане аппликация: два белых лебедя. Женщина с ласковой улыбкой смотрела на меня. Рядом папаша в клетчатой пижаме и домашних тапках, улыбнулся мне во весь рот и приветливо махнул рукой. Девочка в сарафане, с широкой юбкой в оборках, ах, какие туфельки, малиновые, блестящие, – кружилась, прыгала и смеялась, как будто от легкого ветерка звенели нежные колокольчики. Мальчик, похожий на отличника, сосредоточенно играл ярко красным мячом.
   Бюргер с бюргершей и их упитанные детки. Моя бабушка мечтала, чтобы я поправилась, ведь ей было стыдно такую худющую брать с собой в гости.

   Разбудили дети, кричали под окном, да соседка с балкона звала внучку. Я открыла глаза и снова увидела розовых человечков. Они были настолько реальными, что я, встав с постели, накинула халат. И снова легла.

   Последние лучи солнца раскрасили небо в сиреневые тона. Человечки перебрались на подоконник. Детишки бегали между горшками с фиалками и весело смеялись.
   Только сейчас я заметила, что фиалки перестали цвести. Надо их пересадить. И тюлевую занавеску сменить. Белая, с серебристо-синими цветами и зелеными листьями, – муж выбирал, – слишком вульгарно смотрится.
   Ничего не замечала. Жила как с закрытыми глазами.

   Семейство снова перебралось на диван. Папаша прилег, мамаша села рядом. Детки устали от беготни и уснули.

   Понимаю, картинка чужой счастливой семейной жизни была собрана по крупицам. И не только из бабусиных открыток. Память бережно хранила кадры чужого счастья: выхваченные из толпы не похожие на других лица, улыбки, смех, фигуры и прочее. К этому стоит добавить иллюстрации детских книжек и мультики. Вот и нарисовалась плотная плоть, (пусть звучит как масло масляное, но именно так), розовая, яркая как праздничный торт.
   Бюстики, лютики – цветики, мюсли с яблочным пюре, – тюлюлюшечки, одним словом. И что так привязалась буква «ю»? Что в ней такого? А, вспомнила мамины губы в трубочку, она их кривила, когда заставляла глотать горькое лекарство. И еще, у нее были вьющиеся волосы. Она их подкрашивала хной и после мытья заплетала в мелкие косички. Стояла перед зеркалом и плела, плела.
   «Зачем? – спрашивала я, – ведь нет любимого, чтобы оценить твои старания». «Для себя», – отвечала она.

   Дети проснулись, и теперь семейство сидело на диване рядком, вытянув толстенькие ножки в ярких носочках. Папаша целовал сытыми губами мамашину круглую щечку. Дети хлопали в ладоши.
   Ах, как бы мне хотелось счастливой семейной жизни! Но мой фюрер покинул меня.

   Из прихожей донесся непонятный звук, как будто мышь скреблась. Не сразу поняла, что это Влад открывал дверь своим ключом. Я поднялась с кровати и накинула халат.

   – Зая, ты дома? Я пришел. Почему свет не включаешь? – он шагнул в комнату, обнял меня за талию, приподнял, поцеловал в щеку и отпустил. Я включила свет и, о, ужас! он сел на диван, на моих человечков.
   – Что ты наделал! Ты, ты их раздавил! Ты убил их! Убийца! Ненавижу тебя! – неожиданно для себя закричала я.
   Он вскочил, растеряно посмотрел на меня, на диван, покрутил у виска прошипел сквозь зубы: «Всегда знал, что ты ненормальная, но ведь надеялся на что-то», – и вышел из комнаты.

   Донесся стук, я поняла, бросил ключ на пол. Это все, это конец. С опаской посмотрела на диван. Что ожидала там увидеть? Трупы? Кровь? Вспомнила, как Влад подскочил, схватившись за зад. Провел рукой, проверить, не вляпался ли. Он был в красной майке и зеленых шортах и походил на напыщенного индюка.
   Да, вляпался, в сладкий, розовый кисель. Так и будет ходить с кисельной лепешкой на заду. Я засмеялась, громко, до слез. И вдруг явственно услышала: «Сон разума рождает химер». Ну, вот, шиза началась. Слуховые галлюцинации.
   Нет, постойте, ничего подобного, это мой внутренний голос. Мой разум. Вот и отлично, с пробуждением, дорогая.

   Я подумала, что отпуск продолжается, что скоро август, жара спадет, буду ходить на городской пляж утром и вечером. Что потом? Опять работа в банке? Нет, чужие деньги считать больше не буду. Увольняюсь по собственному желанию.

   На следующее утро, когда я шла в магазин за продуктами, в подъезде встретилась соседка.
   – Вот видишь, послушала меня. В храм сходила, свечку поставила, вон, как похорошела, – сказала она.
   Я засмеялась.

Валентина Лесунова Записки переписчицы (Рассказы)