   Валерий Чудов
   Честь превыше смерти. Исторические рассказы
   (сборник)

   Член Союза писателей Беларуси.
   Окончил Высшее Военно-Морское училище в Ленинграде. Служил на атомных подводных лодках Северного и Тихоокеанского флотов. В настоящее время офицер запаса. Живет в Минске.
   Начинал печататься как литературный переводчик. Пишет рассказы на исторические темы.

Впереди, с крестом в руке!

   11 декабря 1790 года русские войска под командованием А. В. Суворова штурмом взяли сильнейшую крепость на Дунае – Измаил, где была уничтожена целая турецкая армия. Имена многих героев этого штурма вписаны в историю, но до сих пор сотни достойнейших участников этой баталии преданы забвению. Рассказ пойдет об одном из таких героев, имя которого почти неизвестно. Это священник Полоцкого пехотного полка Трофим Егорович Куцинский.

   В декабрьскую ночь перед штурмом небо заволокло тучами. Над твердой, сухой землей стелился туман. От легкого, порывистого ветра он то разрывался в клочья, то опять соединялся в белесую мглу. Стояла холодная, но без морозов и снега погода.
   Русское войско отдыхало перед штурмом. Возле одного из множественных костров, охвативших кольцом турецкую крепость Измаил, расположились человек десять. Восемь из них то ли спали, то ли дремали, а двое сидели рядышком и тихо переговаривались.
   Из темноты вдруг вынырнула фигура человека. По теплой, хоть и укороченной рясе и большому кресту на груди было видно, что это священник. Он подошел к костру и сел на корточки, протягивая руки к огню. На вид ему было лет сорок. Чуть удлиненное лицо с живыми темными глазами, ухоженная борода, усы. Волосы собраны сзади в небольшую косичку.
   – Что, воины, не отдыхаете? – спросил он у сидящих. У него был приятный грудной голос, немного певучий, как у всех священников.
   – Не спится, батюшка, – ответил один из солдат.
   – Да и я тоже не могу перед боем уснуть, – поддержал его второй. – Думы разные о смерти в голову лезут.
   – Не о том думаешь, – промолвил священник. – Воин перед боем не о смерти вспоминать должен, а о том, как дело свое ратное довести до конца, до победы.
   – Страха смерти нет, – отозвался первый солдат. – Привык я уже к ней. Прошел с полком и Очаков, и Бендеры, и Килию. Слава богу, лишь легкое ранение.
   – Далеко нас забросило, отец Трофим, – сказал второй солдат, меняя тему разговора. – У нас дома сейчас зима со снегом, а здесь и осень без дождей, и в декабре – ни снежинки.
   – А откуда вы? – спросил поп.
   – Из-под Полоцка мы оба, – отозвался за обоих первый солдат.
   Отец Трофим улыбнулся:
   – Со времен Всеслава-Чародея полоцкая земля воинами славилась.
   – Но они воевали на своей земле, – уточнил второй солдат, – а мы здесь зачем?
   – У тебя что на шее висит? – нахмурился священник.
   – Крестик нательный.
   – Правильно, потому что ты – христианин. А завтра перед тобой басурманы станут. И будешь ты воевать за веру нашу, чтобы выгнать их с нашей славянской земли. Запомните это, воины.
   Отец Трофим хлопнул ладонями по коленкам и поднялся:
   – Пора мне. Храни вас Господь, солдаты.
   Он осенил их крестом и исчез в темноте. У костра наступило молчание.
   В три часа ночи прозвучал сигнал. Войска стали строиться в боевые порядки и начали выдвигаться к местам, определенным диспозицией. В 5.30 утра взлетела сигнальная ракета. Девять колонн, с суши и с реки, одновременно пошли на приступ турецкой крепости.
   Полоцкий пехотный полк был в резерве, который предназначался для поддержки атакующих колонн Орлова и Платова. Солдаты стояли в строю, с нетерпением переступая с ноги на ногу, и вглядывались в темноту. Вдали виднелись сполохи от орудийных выстрелов, слышались грохот пушек, ружейная стрельба. Перед строем ходили двое: командир полка – полковник Яцунский и полковой священник – Трофим Куцинский. Полковник ходил спокойным, размеренным шагом, отец Трофим следовал за ним на почтительном расстоянии, изредка обращаясь к солдатам.
   Прошло полтора часа. Уже начало светать, рассеивался туман. Виднелись земляные валы и бастионы Измаила, окутанные пушечным и ружейным дымом. И вот наконец поступил приказ: полку двигаться к Бендерским воротам на помощь атакующим.
   Полковник был краток, обращаясь к солдатам:
   – Братцы, настал наш черед! Не посрамим чести нашего полка! За мной быстрым шагом!
   Когда до цели осталось несколько сот метров, раздалась команда: «Примкнуть штыки!». Офицеры обнажили шпаги. Уже видно было, какая жестокая схватка шла на валу, на лестницах, во рву. Турки теснили плохо обученных спешенных казаков, вооруженных короткими пиками и шашками.
   Яцунский взмахнул шпагой и бросился на врага. За ним с криком «Ура!» ринулся полк. Но перед самым рвом полковник упал, сраженный пулей. На миг солдатская масса остановилась в замешательстве, заколебалась, не видя перед собой командира. И тут на насыпи перед рвом появилась фигура отца Трофима. Он поднял свой крест высоко над головой и с криком «Вперед, воины! Бей нехристей!» помчался через ров. Когда он подбежал к подножью лестницы, то увидел, что полк уже обогнал его, и теперь воодушевленные солдаты карабкались на вал. Отец Трофим не остановился и тоже полез по лестнице вверх. На середине пути он вдруг почувствовал, что ранен в ногу. И хотя нога занемела, он все же добрался до куртины [1 - Куртина – в старину: часть крепостной стены между бастионами.] вала. Здесь священник упал на одно колено, продолжая держать крест высоко над собой. Вокруг него кипела жестокая схватка. Полоцкие мушкетеры ударили в штыки. Звенела сталь, трещали ружейные и пистолетные выстрелы, кричали и ругались бойцы, стонали раненые. Повсюду лилась кровь. Эта сцена до конца жизни вспоминалась Куцинскому. Но вот уже слева и справа шли к ним на соединение казаки во главе с Платовым и Орловым. Расправился с турками на своем участке и Кутузов. Теперь на валу от Килийских до Бендерских ворот стояли русские войска. Враг был побежден.
   Когда к отцу Трофиму подбежали санитары, он полулежал на боку:
   – Ну, братцы, залез я сюда, а вот сойти не смогу, высоты боюсь.
   – Не беспокойся, батюшка, – усмехнулся старший из санитаров, – мы тебя на веревках спустим.
   На следующее утро Суворов посетил лазарет. Он обошел всех раненых, стараясь ободрить их добрым словом, и наконец добрался до отца Трофима. Тот сидел на лежанке, вытянув раненую ногу, взятую в шины. На груди у него по-прежнему висел крест. Увидев главнокомандующего, священник попытался подняться, но Суворов жестом остановил его:
   – Побереги силы, герой, они тебе еще пригодятся.
   Он пожал руку раненому:
   – Давно воюешь, братец?
   – Начинал в Таврии, потом – Кинбурн, а вместе с полком – Очаков, Бендеры, Килия. Теперь вот – Измаил.
   – Славный воин! Истинный герой! Подвигу твоему нет примера в российской армии! Да и ни в какой другой армии. Безоружный, впереди войска, с крестом в руке! К награде будешь представлен обязательно.
   Сделав паузу, Суворов хитро улыбнулся и спросил:
   – А не страшно было без оружия на турка лезть? Под картечь, под пули, под сабли янычарские?
   – Страшно, – признался отец Трофим, – но со мной крест был…
   – Поистине, – воскликнул полководец, – кто страх преодолел – герой!
   Он наклонился, взял в руки крест:
   – Вижу две отметины от пуль на нем. Память тебе на всю жизнь.
   Выпрямившись, Суворов вдруг торжественно объявил:
   – Правом главнокомандующего поручаю тебе, отец Трофим, провести благодарственный молебен в новой церкви Святого Спиридония в честь нашей победы! Почет сей предоставлен тебе за усердие в бою. Чтобы все знали о твоем подвиге.
   – Благодарю за доверие, Александр Васильевич, – оправдывался священник, – да как же я с такой ногой…
   – Ничего, справишься. Костыль тебе изготовят, обопрешься на него. Готовься, братец, а у меня дел невпроворот.
   И Суворов стремительно вышел из лазарета.
   Утро тринадцатого декабря выдалось хмурым. Небо по-прежнему не прояснялось. Дул холодный, порывистый ветер. Несмотря на погоду, настроение у людей, собравшихся на площади перед бывшей турецкой мечетью, было приподнятое. Они пришли на благодарственный молебен по случаю взятия крепости. Мечеть срочно переосвятили в православную церковь Святого Спиридония, так как Измаил был взят в день памяти этого святого. Бывшая мечеть располагалась на самом берегу реки Дунай и являла собой прочное приземистое, без излишеств здание с куполом. По размерам оно было небольшим и вмещало не более полсотни человек. Потому внутри церкви разместились лишь генералитет с Суворовым и штаб-офицеры. Остальные желающие заполнили площадь и примыкавшие к ней улочки.
   Отец Трофим, бледный, но с торжественным лицом, опираясь на костыль, провел молебен по всем канонам православной церкви. Его сильный, певучий баритон заполнил помещение и вырвался наружу через раскрытые двери. Все слушали его, обнажив головы.
   А потом победно грохотали пушки, отбитые у врага.
   Несколькими днями позже, диктуя писцу наградные листы, Суворов запнулся, когда речь пошла об отце Трофиме:
   – Какую награду я могу просить для него? Воинские награды священникам не положены, да и светские тоже… Знаешь что, опиши-ка ты его подвиг, а уж Григорий Александрович сам решит, что просить для попа у матушки-императрицы.
   Князь Потемкин-Таврический удивлялся, читая о полковом священнике:
   – Экий героический поп! Отметить надо непременно. Каков пример христианскому воинству! Только вот что просить для него? Подобных случаев не бывало…
   Подумав немного, он сказал секретарю:
   – Представим подвиг как есть и попросим для него Креста на шею, а уж Ее Величество сама решит, что добавить. Пиши: Полоцкого пехотного полка священник Трофим Куцинский во время штурма Измаильского, ободряя солдат к храброму с неприятелем бою, предшествовал им в самом жесточайшем сражении. Крест Господен, который он, яко знамение победы для воинов, носил в руках, пробит был двумя пулями. Уважая таковую его неустрашимость и усердие, осмеливаюсь просить о пожаловании ему креста на шею.
   Екатерина Вторая всегда серьезно и внимательно относилась к наградным листам. Услышав о деяниях отца Трофима, она заметила начальнику канцелярии:
   – Случай особый и отличить его следует достойно. К тому, что написал светлейший, добавь «Крест на Георгиевской ленте, осыпанный бриллиантами, и пожаловать пенсиями: единовременной в 500 рублей и пожизненной 300 рублей ежегодно».
   Чуть позже, по духовной линии, он был возведен в сан протоиерея.
   Отец Трофим был первым священником, получившим крест на Георгиевской ленте. Залечив рану, он продолжил службу в Днепровском полку, а затем – под начальством графа Румянцева-Задунайского. Уйдя с военной службы в 1795 году, Куцинский обосновался в Подольской (Брацлавской) епархии.
   И жить бы ему там до конца жизни в благоденствии. Но уж очень беспокойный характер был у отца Трофима. В 1797 году он оказался впутанным в «кляузное дело». Состояло оно в том, что Куцинский, человек, бесспорно, неуживчивый, своевольный и горячий, подал в Святейший синод донос на епископа Иоанникия. Синод признал донос несправедливым и послал дело на рассмотрение императора.
   К тому времени скончалась Екатерина Вторая. На престол взошел Павел Первый, который не любил свою матушку и все делал наперекор ей. Для России наступили новые времена, ушли в тень славные победы русского оружия.
   Император Павел всегда был скор и на суждения, и на расправу. Часто, не вникая в суть дела, он полагался лишь на свое личное мнение и на доклады царедворцев. И когда ему представили дело Куцинского, он возмутился:
   – Не дело императору заниматься проделками какого-то прохиндея-попа!
   – Поощряла его Ваша матушка, императрица, и потому награды можете снять только Вы, Ваше Величество.
   – Ну так давайте указ, раз считаете нужным, я подпишу, – нетерпеливо сказал Павел.
   Так, по «кляузному делу» Трофим Егорович Куцинский враз лишился креста, пенсии, места и был отправлен в монастырь «на исправление». Так ставленник Греческого митрополита, герой Измаила, увековеченный историческими данными, легендами и рисунками, превратился в ссыльного «протопопа». Для него это было как гром среди ясного неба. Начались его беды и мытарства.
   Он пробыл в изгнании 1 год и 4 месяца, затем его вернули в Минскую епархию, но места не дали. Награды ему тоже не возвратили.
   Тем не менее отец Трофим верил в справедливость верховной власти. И в 1800 году он подал прошение на имя императора, в котором писал «…остаюсь при крайнем бессилии далее пропитать себя с семейством. Всеподданнейше прошу повеления возвратить… мне мои грамоты…»
   Павел Первый был в бешенстве:
   – Что себе позволяет этот поп! Что император может менять свое мнение из-за хотения какого-то прохвоста?! Отказать! И если еще напишет, отправлю в Сибирь!
   Весной 1801 года император Павел был убит. На престол вступил его сын Александр. И ему, с надеждой, отец Трофим послал новое прошение с просьбой восстановить его привилегии.
   Император Александр Первый, слывший образованным государем, внимательно выслушал прошение и спросил у начальника канцелярии:
   – Кто награждал священника?
   – Ваша бабка, императрица Екатерина, Ваше Величество.
   – За что?
   – За подвиг, совершенный при взятии Измаила.
   – А кто лишил почестей?
   – Ваш батюшка, император Павел.
   – И было за что?
   – Судя по «кляузному делу», было.
   – Значит, только я могу восстановить его в правах?
   – Так точно, Ваше Величество.
   – Ну так разберитесь.
   После разбирательства Куцинскому вернули только пожизненную пенсию в 300 рублей. Но неугомонный отец Трофим не остановился на этом и отправил новую бумагу с просьбой полной реабилитации.
   Когда новое прошение добралось до императора, тот сразу же вспомнил:
   – Опять этот поп? Что еще он хочет?
   – Просит в память его бывших заслуг вернуть ему крест на Георгиевской ленте, пожалованный императрицей Екатериной Второй.
   – Может, действительно вернуть ему крест? Все-таки подвиг совершил. Да и коронация моя на носу. Надо проявить милость.
   И Куцинскому вернули награду.
   Следует отметить, что в те времена нужно было иметь много энергии, гражданского мужества и смелость, чтобы последовательно подавать двум императорам по два прошения каждому за короткий срок, чтобы упорно отвоевывать для себя все утраченное и не смущаться, если какое-нибудь из прошений будет возвращено «с надранием».
   В течение нескольких лет отец Трофим перебирался из одной епархии в другую и даже служил священником в двух полках, на Кавказе и в Москве.
   Но болезни донимали его. В 1805 году он попросил отставки и паспорт для отъезда за границу, в Яссы, к родственникам жены. В том же году Куцинский навсегда уехал из России.
   Где успокоилась душа измаильского героя отца Трофима? Неведомо, земля какого государства приняла его останки, как и неведомо место захоронения тысяч и тысяч воинов, положивших жизни при штурме крепости Измаил.
   Осенью 1811 года группа казаков возвращалась домой после войны с турками. Путь их пролегал через Бессарабию. Стояла теплая, солнечная погода. Казаки ехали по сухой Буджакской степи и наслаждались тишиной и спокойствием окрестностей. Неподалеку от большого села Татар-Бунар они заметили фигуру, одиноко стоявшую на обочине дороги. Это был старик с бородой, одетый в старого кроя мундир. Из-под засаленной треуголки торчали седые волосы. Живые глаза пытливо всматривались в проезжающих. Он ничего не сказал, только отдал честь. Когда всадники проехали, один из казаков сказал другому:
   – Ты заметил медаль на его груди?
   – Нет. Я заметил лишь крестик на ленточке.
   – Это медаль «За взятие Измаила». Их давали только офицерским чинам. Я знаю, потому что такая же у нашего полковника. Он ею очень дорожит.
   – Как же она оказалась у старика?
   – Многие из здешних принимали участие во взятии Измаила как добровольцы. Их называли арнаутами. Возможно, он был в полковом управлении или командовал отрядом.
   – Неисповедимы пути Господни, – философски отметил второй казак.
   Миллионы людей много сотен лет говорили эти слова. И у каждого была своя судьба.

Скачи к своей славе, герой!

   Он родился в дворянской семье, когда могилевские земли еще входили в состав Речи Посполитой, начал службу в польской армии, потом перешел в русскую с чином секунд-майора Белорусских шляхетских хоругвей. О дальнейшей удивительной судьбе Ефима Игнатьевича Чаплица – этот рассказ.

   – Доставите письмо Суворову, господин майор, – сказал Потемкин. – В нем – мой ультиматум сераскиру крепости Измаил. Так что будьте внимательны и осторожны в дороге. Отправляйтесь немедленно.
   Молодой стройный офицер взял пакет и отдал честь. У него было худощавое лицо с высоким лбом, тонкий, длинноватый нос и светлые усики. Заметив небольшое колебание курьера, главнокомандующий спросил:
   – В чем дело?
   – Дозвольте присутствовать при баталии, ваша светлость.
   Карие глаза молодого человека смотрели умоляюще.
   Князь встал из-за стола, подошел к офицеру и уставился на него своим единственным глазом. Он был на полголовы выше подчиненного и поэтому смотрел сверху вниз.
   – Я зачем тебя вытащил с твоей Могилевщины, шляхтич?
   Потемкин нарочито вытянул губы, когда произносил букву «в», имитируя белорусское произношение. Получилось «Могилеувщины».
   После первого раздела Польши Екатерина Вторая подарила своему фавориту земли во вновь образованной Могилевской губернии. Там и приметил князь смышленого, расторопного секунд-майора Чаплица, служившего в Белорусских шляхетских хоругвях. Он забрал его к себе в штаб и не пожалел. Офицер был умен, надежен и с рвением выполнял поручения.
   – Я взял тебя для службы в моем штабе, а ты все норовишь в армию удрать, – продолжал Потемкин. – Подумай, там – холод, грязь, сон урывками, еда не вовремя, болезни всякие. Могут ранить или, не дай господи, убить. А здесь, под боком у светлейшего, тепло и уютно. И орден можно со временем получить. Некоторые рвутся сюда, да попасть не могут. Мне ведь толковые офицеры нужны, а не бездари.
   Чаплиц молчал, но голову не опустил и взгляда не отвел.
   – Ладно, – вдруг снизошел главнокомандующий, – вижу, рвешься ты в дело. Отпускаю тебя, но после штурма – сразу ко мне.
   – Так точно, ваша светлость, – радостно выпалил юноша.
   – Подожди-ка, я набросаю пару слов Александру Васильевичу, а то ведь он может тебя и не принять, назад отправить.
   Князь, не присаживаясь, написал записку и отдал ее офицеру.
   – Ну вот теперь все. Иди с Богом, майор.
   Чаплиц прибыл к Измаилу за два дня до штурма. Суворов при нем прочитал письмо Потемкина.
   – Хорошо, – сказал он, – сегодня же парламентер доставит ультиматум в крепость. А вы, офицер, свободны.
   Молодой человек молча протянул ему записку. Генерал не удивился.
   – Так вы хотите участвовать в штурме?
   – Буду счастлив, ваше превосходительство.
   – Мне кажется, я вас где-то встречал, майор?
   – Так точно, при Очакове. Я там был при штабе светлейшего князя.
   – Вы из кавалерии? – Суворов указал на саблю, висящую на левом боку офицера.
   – Так точно.
   – Кавалерия у нас в резерве. Пехота пойдет на приступ. А как откроют ворота, то для всех найдется работа. Так что будете пока у меня при штабе.
   Штурм начался 11 декабря в пять утра. В это время Чаплиц уже находился в окружении командующего. Было еще темно, редкий туман покрывал землю. Суворов мерил шагами пригорок и молчал. Со стороны крепости слышались крики, звуки орудийных и ружейных залпов. Молниями сверкали в ночи пушечные выстрелы.
   Донесения начали поступать через час-полтора: «Вторая колонна взошла на вал!», «Первая колонна обошла палисад и дерется на территории крепости!», «Десант высадился на берег и теснит врага!», «Генерал Кутузов второй раз идет на штурм!»
   Суворов кивал головой. Все идет по плану. Уже начало светать, когда пришло тревожное сообщение: «Четвертая колонна в тяжелом положении. Раскрылись Бендерские ворота, турки совершили вылазку и теснят казаков!»
   Командующий среагировал моментально. Он обратился к бригадиру Вестфалену, командующему резервами:
   – Дай-ка эскадрон и сотню охотников этому молодцу!
   И указал на Чаплица.
   – А тебе, майор, приказываю вылазку турецкую разбить, гнать до ворот, но в крепость не входить.
   Офицер вскочил на коня.
   – С Богом, – сказал ему Суворов, – скачи к своей славе, герой!
   Татарская конница и янычары не ожидали атаки противника. Не все из них успевали повернуть коней и попадали под удары русских сабель. Бой был жестокий. Вылазку уничтожили почти полностью. Турецкую пехоту порубили, а из всадников лишь малая часть успела заскочить в закрывающиеся ворота.
   Свой первый боевой экзамен Чаплиц выдержал с честью. Здесь, под Измаилом, он получил первый орден – Владимира 4-й степени с бантом – и стал премьер-майором. Наградной лист на него писал лично Суворов. Тогда они и не думали, что спустя четыре года вновь встретятся после драматичных и трагичных событий.
   Потемкин был доволен молодым офицером.
   – Молодец! Герой! Не посрамил старика. Так и быть, после войны отпущу тебя в войска.
   Вскоре был заключен мир с Турцией. Чаплиц стал подполковником Смоленского драгунского полка и получил назначение в Польшу.
   В 1793 году состоялся второй раздел Польши. России отошла большая часть Белоруссии и Украины. Российские войска вошли в Варшаву.
   В начале 1794 года Чаплиц находился при генерале Игельстроме, русском наместнике в Польше.
   В марте 1794 года на Висле вспыхнуло восстание, во главе которого встал Тадеуш Костюшко.
   Шестого апреля, на Страстной неделе, набатный звон колоколов в костелах разбудил варшавян. Жители столицы вооружались всем, чем могли. В узких улочках началась настоящая охота за русскими солдатами, что размещались здесь гарнизоном. Их убивали жестоко, зверски, а вид несчастных жертв еще больше возбуждал злобу.
   Тех поляков, кто разделял пророссийские настроения, выволакивали из домов, на глазах толпы истязали, а затем лишали жизни.
   Генерал Игельстром вызвал к себе Чаплица.
   – Вы говорите по-польски, подполковник?
   – Так точно, ваше превосходительство.
   – Я поручаю вам важное задание. Во чтобы то ни стало надо договориться с повстанцами о выводе из Варшавы русского гарнизона.
   Разговора с восставшими не получилось.
   – Мы всех вас уничтожим, – вскричал один из поляков и направил пистолет в грудь Чаплицу.
   Кто-то успел отвести оружие в сторону:
   – Это же парламентер.
   Пуля попала офицеру в руку и прошла навылет.
   – Перевязать и отправить в тюрьму, – сказал один из предводителей, – пусть пока у нас посидит.
   На следующий день его привели к окну, выходящему на тюремный двор.
   – Смотри, как мы расправляемся с предателями!
   Сюда приволокли одного из известнейших в Польше магнатов, князя Антония Четвертинского, происходившего из династии Рюриковичей.
   На глазах тысяч варшавян и в присутствии детей несчастного его заставили встать на колени, а затем волоком, как уже не человека, а какое-то животное, подтащили к виселице. Толпа, вооруженная ружьями, саблями, каменьями и даже ножами, бесновалась. Рев сотрясал воздух.
   Чаплиц просидел в плену до осени. 24 октября Суворов штурмом взял пригород Варшавы, крепость Прагу. На следующий день столица сдалась без боя.
   После освобождения Чаплиц явился к генералу-победителю.
   – Вот так встреча, – удивился Суворов, – как же тебя, подполковник, угораздило?
   Офицер рассказал ему о своих испытаниях.
   – Досталось тебе, братец, нечего сказать. Иди, лечись да быстрей в строй становись. Такие люди нам нужны в армии.
   В 1796 году Екатерина Вторая задумала поход в Персию. Во главе войск она назначила Валериана Зубова, младшего из трех братьев-фаворитов. Чаплиц принимал участие в этом предприятии, командуя двумя казачьими полками. Подчинялся он атаману Платову.
   В начале мая русская армия подошла к Дербенту. Хотели начать осаду, но защитники крепости решили сдаться без боя. Однако не все горцы подчинились, и одну башню пришлось брать приступом. Сдачу обставили торжественно. Рано утром ворота Дербента растворились, и оттуда пешком вышли знатные горожане во главе с одним из сыновей персидского шаха. Зубов принимал их, сидя на лошади, в окружении своих казаков, среди которых был и Чаплиц.
   Вручал ключи от города глубокий старик.
   – Сколько же тебе лет, горец? – спросил его удивленный Зубов.
   – 120 лет, – ответил тот через переводчика, – в 1722 году я вручал эти ключи Петру Великому.
   После Дербента войска двинулись в сторону Баку. Шли медленно, страдая от недостатка продовольствия, преодолевая сопротивление местных племен. Полки Чаплица находились в непрерывных схватках с горцами. Зубов отметил храброго офицера, и в июне он был произведен в полковники.
   Баку удалось взять легко. Сам хан вручал командующему ключи от города на границе своих владений.
   Через день Зубов вызвал к себе Чаплица.
   – Доставишь ключи и мое донесение императрице. Это знак большого доверия, полковник. А если государыня изъявит желание узнать о походе, расскажи о наших славных делах и о наших трудностях.
   Чаплиц впервые видел Екатерину и был поражен ее умом и тактом. Она приняла его хорошо и внимательно выслушала доклад. Императрица долго расспрашивала полковника и осталась довольная действиями русских войск.
   – Зубов сделал в два месяца то, на что Петру Первому потребовалось два похода, – сказала она, – и притом он встретил большее сопротивление, чем император.
   Чаплиц вернулся на Кавказ и продолжал воевать. Скоро сдались Кубань и Ганза. Но чем дальше шло дело, тем яснее становилось, что план Персидского похода, плохо задуманный и еще хуже разработанный, неисполним, ибо требовал от государства непосильных затрат – миллионов рублей и сотен тысяч войска. Смерть Екатерины осенью 1796 года прекратила военные действия.
   Павел, едва вступив на престол, минуя Зубова, послал особое повеление каждому полковнику: «С получением сего выступить на непременные квартиры такой-то губернии, в такой-то город». Он хотел, чтобы спешное возвращение войск совершилось без ведома главнокомандующего. Зубов и весь его штаб, покинутый в неприятельской земле, неминуемо оказались бы в плену у персов, если бы Платов со своими казаками, вопреки высочайшему повелению, не остался охранять генералитет.
   Когда об этом доложили Павлу, тот пришел в бешенство.
   – Какая наглость! Какая дерзость! Не выполнить повеление императора! Наказать! Всех отстранить от службы! Атамана, как зачинщика, – в Петропавловскую крепость!
   Платов просидел там три года.
   Чаплиц, который также не покинул Зубова, отделался более легким наказанием. Его уволили из армии и отправили в родные места, на Могилевщину. Там он оставался вне службы до вступления на престол Александра Первого.
   Новый император на четвертый день своего царствования призвал Чаплица вновь на военную службу и произвел его в генерал-майоры, а в октябре 1803 года назначил в свою свиту.
   В 1805 году австрийский император запросил помощи у русского царя. Александр Первый откликнулся, и Россия в союзе с Австрией начала войну против Наполеона. Главнокомандующим был назначен Кутузов, который спешно повел пятидесятитысячную армию на помощь австрийцам.
   В этой кампании Чаплиц получил назначение в корпус Багратиона и принял командование над кавалерией. Шли быстро. За тысячекилометровый путь через Европу сделали всего четыре дневки. Но все равно не успели. Самоуверенные австрийцы решили сами уничтожить французов, не дожидаясь подхода русских. В результате они были окружены, и командующий сдался Наполеону со всеми своими войсками.
   И теперь против двухсоттысячной французской громады осталась только русская армия, изнуренная длительным переходом, обносившаяся и полуголодная. Чтобы сохранить войска, Кутузов начал отход на соединение с шедшими из России резервами и с уцелевшими австрийскими частями.
   Корпус Багратиона, в составе которого был и отряд Чаплица, шел в арьергарде, отбиваясь от наседавшего противника. В первом же бою французы поняли, что перед ними не австрийцы, не пруссаки, не итальянцы, которых легко было бить. Русские не побежали при первых выстрелах, а пошли в штыковую атаку, отбросили французов и сдерживали их, пока не получили приказ отойти. Чаплиц несколько раз водил в атаку своих кавалеристов.
   У переправы через реку Энс его гусары вступили в бой с авангардом Мюрата. Они сдерживали неприятеля, пока арьергард под картечным огнем не перешел реку, и затем сожгли мост. Но за рекой последовал новый бой, еще более ожесточенный. Врага отбросили. Слава о непобедимости французов заколебалась.
   Русское войско отходило, лишенное помощи. Кутузов не получил ни подвод, ни снарядов, ни провианта, ни одежды, – ничего, что обещали австрийцы. Солдаты шли в осеннюю непогоду по размытым дорогам раздетые и голодные. Офицеры ругались: «Дал бог союзников! Какое несчастье быть в союзе с такими негодяями, но что делать!»
   Отойдя от городка Креймс, русская армия остановилась на привал. Впервые за две недели солдаты стали варить кашу, впервые спокойно улеглись отдыхать.
   Стоял ноябрь. Было пасмурно, дул холодный осенний ветер.
   Чаплиц спал в наспех построенной офицерской палатке, когда его разбудил посыльный.
   – Князь Петр Иванович собирает командиров.
   Багратион оглядел собравшихся офицеров и вздохнул. Изношенные мундиры, разбитая обувь, почерневшие лица.
   – Я только что прибыл от Михаила Илларионовича. Положение наше серьезно осложнилось. К нам быстро движется французский авангард, чтобы отрезать пути отхода наших войск. С тыла нас также подпирает противник. Главнокомандующий принял решение прекратить отдых и форсированным маршем уходить на соединение с основными силами. Задача нашего корпуса – остановить французов, дать возможность всей армии отойти. Нас – шесть тысяч, у неприятеля – около тридцати тысяч…
   – Всего-то, – вырвалось у одного из офицеров.
   Все заулыбались. Улыбнулся и Багратион.
   – А что, докажем врагу, что такое доблесть и мужество русского солдата. Надеюсь на вас, господа командиры, и на ваших подчиненных.
   Багратион, да и все офицеры, понимали, что Кутузов посылает их на верную смерть, но только в этом самопожертвовании виделось спасение всей армии. Никто из командиров не роптал и не протестовал, напротив, каждый тут же начал готовить свои подразделения к предстоящей борьбе.
   Той же бурной осенней ночью Багратион повел свой отряд по бездорожью, по звериным тропам через леса, овраги и горы, к утру опередил маршалов Наполеона и вышел им навстречу у деревни Голлабруна.
   А Кутузов тем временем поднял свою армию. Голодные солдаты выбросили из котлов недоваренную кашу и, напрягая последние силы, двинулись к городу Цнайм навстречу идущим из России резервам.
   Корпус Багратиона остановился неподалеку от селения Шенграбен. Здесь русские решили ждать французов.
   Осмотрев позицию, Багратион подозвал Чаплица. Они вместе поднялись на пригорок, с которого видны были окрестности. Оба генерал-майора давно знали друг друга, еще с тех пор, когда Багратион под командованием Суворова штурмовал Варшаву. Там князь Петр и познакомился с Чаплицем, освобожденным из плена. Они дружили и были даже чем-то похожи друг на друга. Оба были отчаянно храбры в бою, личным примером увлекая людей за собой, но хладнокровны и расчетливы при оценке ситуации и выборе момента нанесения удара. Обоих любили солдаты и офицеры за честность и открытость. Оба были немногословны в речах и скромны в быту. Но, хотя они были в одинаковых воинских званиях, Чаплиц безоговорочно признавал верховенство князя Петра, видя в нем талантливого полководца.
   – Холодно, – сказал Багратион, поеживаясь.
   – Скоро будет жарко, – отпарировал ему Чаплиц.
   – Да, Ефим Игнатьевич, туго нам придется. У меня большая надежда на твоих гусар и драгун.
   И они начали подробно разрабатывать план обороны.
   Целые сутки французы колебались, а потом с утра бросились на русский отряд.
   День уже клонился к концу, а бой все еще шел. Он продолжался и ночью. Чаплиц сам водил в атаки своих кавалеристов, вступая в схватки с численно превосходившим противником.
   Гибли русские, гибли французы. Поле боя было усеяно трупами, окутано дымом. Горел Шенграбен от пороховых складов, подожженных русскими артиллеристами.
   Казалось непостижимым, как может шеститысячный отряд сдерживать тридцатитысячный авангард. Но русские упорно оборонялись и переходили в контратаки. Наконец глубокой ночью Наполеон, убедившись, что дальнейшие атаки бесплодны, приказал прекратить огонь. Багратион отбросил окружавшие его французские полки штыковым ударом, при поддержке конницы Чаплица пробился сквозь неприятеля и догнал далеко ушедшую русскую армию. Он вернулся с трофейным знаменем, приведя с собой 50 пленных солдат и 3 офицеров.
   Цель Кутузова была достигнута – русская армия беспрепятственно двигалась к Цнайму.
   Во время прорыва Чаплиц получил рану в бок.
   В истории войн Шенграбенское сражение осталось как изумительный пример мужества и героизма русских солдат, о которые разбились все усилия армии Наполеона. Даже враги, удивляясь стойкости отряда Багратиона, назвали его «дружиной героев».
   Кутузов спас от разгрома русскую армию, соединился с подошедшими из России войсками. Но через несколько недель славные боевые полки повел на гибель сам русский царь Александр.
   Это был Аустерлиц.
   Союзная русско-австрийская армия потерпела поражение.
   Корпус Багратиона дрался на правом фланге, героически сдерживая напор превосходящих сил противника. Несмотря на рану, генерал Чаплиц много раз водил своих гусар и драгун в атаки. Покрытый копотью, без кивера, в изодранном, забрызганном кровью мундире, он бросался в самую гущу сражения, показывая пример подчиненным. Благодаря удару его отряда был спасен отрезанный неприятелем Псковский пехотный полк.
   К ночи русские войска начали выходить из окружения. Раненный в лицо Кутузов, Дохтуров, Багратион собирали измученных, раненых солдат, чтобы отразить новые удары врага. Кавалерия Чаплица прикрывала отступление союзной армии. Она уходила последней.
   В 1806 году началась новая война. На этот раз Россия выступила против Франции в союзе с Пруссией.
   В том же году, в июле, Чаплиц был назначен шефом Павлоградского гусарского полка, в октябре – бригадным командиром, а в декабре уже принимал участие в сражении под Голымином (около польского города Пултуск). Там русские войска приняли на себя удар главных сил Наполеона. В критической ситуации конница Чаплица атаковала неприятеля и сбила его, что дало возможность остальным войскам отойти. В январе 1807 года он лихой кавалерийской атакой пробился через занятый французами городок Алленштейн и выручил теснимый и преследуемый противником отряд Долгорукова. Здесь он снова встретился с Багратионом и воевал под его командованием, правда недолго, потому что был назначен комендантом Кенигсберга. Две недели он отправлял в Россию раненых и больных солдат. Да и самого его лечили от ранения.
   Потом он пять лет командовал нескольким дивизиями, расположенными на территории Белоруссии. В апреле 1812 года был назначен командиром кавалерийского корпуса во 2-ю армию, которой командовал Багратион. Чаплиц с радостью ожидал встречи со своим боевым товарищем. Однако, не успев добраться до своего места службы, он получил новый приказ о назначении его командиром дивизии 3-й армии, которой командовал генерал Тормасов. Войска располагались около Владимир-Волынского. Там и оказался Чаплиц в начале кампании 1812 года.
   После вторжения Наполена в Россию 3-й армии было предписано начать наступательные действия на Брест. Чаплиц со своим авангардом оказался в десятке верст от Кобрина. Он провел разведку и узнал, что гарнизон там небольшой. Привыкший действовать быстро и упреждающе, генерал решил атаковать, не ожидая подхода главных сил. Чаплиц с ходу овладел городом, взял в плен генерала, 60 офицеров, около 2 тысяч солдат, 8 пушек и 4 знамени. Однако Тормасов был недоволен.
   – Что это вы своевольничаете, генерал?
   – Я действовал по обстановке, ваше превосходительство.
   – Впредь согласовывайте со мной ваши действия.
   И командующий отрапортовал царю, что город взяла его армия и что он лично принял капитуляцию гарнизона. Тормасов был ревнив к чужой славе. Он – не Багратион, который честно и справедливо относился к успехам своих подчиненных, радовался их славе.
   Впрочем, Чаплиц все-таки получил свою награду – золотую саблю, украшенную алмазами, с надписью «За храбрость».
   Победа эта – первая в Отечественной войне 1812 года – имела огромное нравственное значение для обеих сторон и вызвала панику не только в Герцогстве Варшавском, но и вплоть до Кенигсберга. В честь нее был произведен артиллерийский салют в Санкт-Петербурге.
   Но Тормасов промедлил, не стал развивать успех и упустил момент добить остатки вражеского корпуса, обрушив на него все свои силы. К неприятелю подошла помощь, и русская армия вынуждена была отойти к местечку Городечно.
   Здесь произошло сражение русских войск с превосходящими силами саксонцев и австрийцев, которые воевали на стороне Наполеона. В этом бою гусары Чаплица опередили противника и закрыли левый фланг армии. Они трижды опрокидывали неприятеля, но вынуждены были отступить. Однако дело свое сделали. Враг не прошел. Наступившая темнота положила конец борьбе. В ходе 14 часов сражения русским удалось отбить все атаки неприятеля, но недостатки позиции не позволяли дальше защищать ее. Ввиду численного превосходства неприятеля Тормасов вынужден был отойти. Отряд Чаплица прикрывал отход и в жарком бою у деревни Выжва 8 часов удерживал позицию перед австрийским корпусом. Здесь внезапной кавалерийской атакой русскими был уничтожен Венгерский гусарский полк.
   В начале октября Чаплица вызвал к себе командующий корпусом Остен-Сакен.
   – Ефим Игнатьевич, я изучил данные твоей разведки. По ним получается, что генерал Конопка по приказу Наполеона сформировал полк императорской гвардии из знатной польской молодежи и теперь вошел в Слоним, чтобы принять пополнение, так?
   – Правильно. Кроме того, в окрестностях города идет набор в другие полки.
   – В связи с этим хочу поручить тебе важное дело, которое, впрочем, основывается на твоем предложении. Ты ведь из здешних, белорусских, мест?
   – Так точно.
   – И ты считаешь, что из этого города очень удобно вести наблюдение за передвижениями французских войск?
   – Верно.
   – Ну тогда вот тебе мой приказ: выдвинуться к Слониму, уничтожить полк Конопки и помешать дальнейшему набору рекрутов.
   Чаплиц блестяще справился с этим заданием. Полк был разбит, Конопка и его штаб взяты в плен. Это поражение конной Литовской гвардии произвело угнетающее впечатление на польское население Западной Белоруссии. Одним ударом отряд Чаплица парализовал формирование полков в Литве.
   За Слонимское дело Чаплиц получил звание генерал-лейтенанта.
   После известия об отступлении Наполеона армия Чичагова, в составе которой был авангард Чаплица, двинулась через Несвиж и Минск к Борисову. По плану Кутузова она должна была преградить отход французов через реку Березину.
   Армия подошла вовремя, но основные силы русских запаздывали. Французы тоже не спешили, подтягивая войска.
   Перед Чичаговым стояла трудно разрешимая задача – узнать, в каком пункте неприятель начнет переправу. Самое разумное было переправляться ниже Борисова, с выходом на Минскую дорогу. Чичагов выставил посты вдоль Березины для наблюдением за противником. Но уже 13 ноября, полагая, что Наполеон начнет форсировать реку южнее Борисова, направил туда основные силы. Чаплицу предоставили право выбора, и он остался со своим небольшим отрядом в пять тысяч человек на прежней позиции севернее Борисова.
   Еще 12 ноября неожиданно ударил мороз, но снега не было. Река покрылась плавучими льдинами.
   В ночь на 14-е Чаплиц не спал, ожидая возвращения разведки. Он стоял, завернувшись в бурку, на небольшом пригорке и смотрел на противоположный берег. На душе было тревожно. Там за рекой горело множество костров.
   – Ваше превосходительство, – послышался у него за спиной голос адъютанта.
   Генерал обернулся.
   – Разведка прибыла.
   – Зови.
   Подошел казачий полковник. Лихо козырнул.
   – Привели пленных, среди них один офицер. И захватили с собой старосту деревни.
   – Давай сначала офицера.
   Француз предстал пред ними в живописном наряде. На нем был драный зипун, ноги обернуты тряпками, на голове поверх платка – кивер.
   Чаплиц разговаривал с ним по-французски. Офицер охотно отвечал на вопросы: да, сюда подошла почти вся армия; да, его рота получила приказ утром начать переправу; в каком месте – он не знает; где Наполеон – неизвестно.
   Затем подошел староста деревни – пожилой коренастый мужичок с обстоятельными манерами. От него Чаплиц узнал, что с вечера французы начали готовить переправу, точно не знает где, кажется, выше по реке. Для этого они уже разобрали несколько домов.
   Через час генерал собрал своих командиров.
   – Господа офицеры, положение наше критическое. Очевидно, неприятель начнет форсировать Березину в этом районе. Перед нами будет вся французская армия. Остановить ее мы не можем, но постараемся помешать переправе до подхода наших главных сил. Донесение командующему я уже отправил. Надо не пропустить противника к дороге на Минск. Стоять до последнего. Так и настраивайте своих подчиненных.
   За ночь французы успели переправить несколько полков и часть кавалерии. С утра при поддержке артиллерии они начали атаку на отряд Чаплица. Несмотря на превосходство их сил, русские отстояли свои позиции. Ночь прекратила бой. Утром оказалось, что противники находятся на расстоянии ружейного выстрела друг от друга, но никто не имел желания начинать дело. Русских сил было недостаточно для наступления, а французы спешили переправиться и потому были довольны, что их не беспокоят. Так прошел весь день. Ночью подошло подкрепление, но и его еще было недостаточно. Основная часть российской армии задерживалась.
   На рассвете началось сражение. Французы обрушили на русских сильнейший артиллерийский огонь. Ядра разбивали деревья и ломали сучья, нанося людям ранения обломками. Несмотря на это, отряд Чаплица двигался вперед и теснил неприятеля. И в это время противник, используя открытую местность, на которую вышли русские егеря, атаковал их своей кавалерией и прорвал стрелковую цепь. Тогда Чаплиц с двумя эскадронами гусар бросился на врага и выручил пехотный полк. В этом жестоком бою он получил ранение в голову, но остался в строю и продолжал руководить своим войском. Сражение в лесу и канонада продолжались до поздней ночи.
   На следующее утро прибыл командующий Чичагов с армией, шедшей всю ночь форсированным маршем. Но было уже поздно: наиболее боеспособные части Наполеона успели форсировать реку.
   Правда, основная часть французской армии скопилась на берегу. Они уже не соблюдали порядка при переправе. Сделанные второпях мосты не устояли под напором стремившихся по ним масс людей, обозов, кавалерии и артиллерии; они обрушились под этой тяжестью, и тогда образовался живой мост из людей и лошадей. По ним переправлялся кто мог, как мог и насколько мог, пока сам не делался точкой опоры следующему за ним товарищу. Более 20 тысяч человек остались погребенными в волнах Березины. Несколько десятков тысяч тех, кто не отважился идти по живому мосту, остались в плену.
   Авангард русских войск во главе с генералом Чаплицем преследовал бегущего неприятеля по всей территории Белоруссии, с ходу захватил Вильно, Ковно и к Новому году вышел на границу Российской империи.
   Отечественная война закончилась. Начинался заграничный поход российских войск.
   Теперь Чаплиц воевал под командованием Барклая де Толли, который заменил Чичагова на посту командующего армией. В начале 1813 года действия русской армии – непрерывная цепь побед и успехов. Взят Кенигсберг, сдалась без боя Варшава, пал Данциг. Упорной была оборона крепости Торн, где отряд Чаплица неоднократно отражал вылазки неприятеля. Наконец в результате сильнейшего артиллерийского обстрела гарнизон сложил оружие.
   Около городка Кенигсварт трехтысячный авангард, которым командовал Чаплиц, наткнулся на большой отряд противника. Верный своей тактике генерал, запросив поддержки, бросился в атаку. Оттеснив врага к Кенигсварту, русские ворвались на его улицы и захватили город. Затем был жестокий бой у деревни Кликс. За эти дела Чаплиц получил орден Святого Георгия 3-й степени.
   Спустя некоторое время между воюющими сторонами было заключено перемирие. Чаплиц по болезни оставил свой авангард.
   В августе 1813 года, когда вновь начались военные действия на территории Германии, Чаплиц командовал кавалерией польской армии. Участвовал в Лейпцигском сражении, которое назвали «Битва народов».
   В кампании 1814 года он командовал одним из корпусов польской армии, принимал участие в осаде Магдебурга и Гамбурга. За действия при освобождении Германии его наградили прусским орденом Красного Орла 1-й степени.
   После взятия Парижа и победы над Наполеоном Чаплиц получил французский орден Почетного легиона.
   С 1817 года он командовал гусарской дивизией.
   Кроме уже упомянутых наград, он имел ордена Александра Невского, Владимира 2-й степени, Анны 1-й степени с алмазами. И все они – за боевые заслуги. Он никогда не был придворным, не искал милостей в главных квартирах и у царедворцев. Вся жизнь его прошла под девизом: «В службе – честь!».
   Спустя годы после окончания войны на одном из офицерских собраний в гусарском полку молодой офицер спросил уже седоватого, погрузневшего Чаплица:
   – Ваше превосходительство, в боях и сражениях вы всегда находились либо в авангарде, когда шло наступление, либо в арьергарде, прикрывая отход войск. Как вам удавалось побеждать врага?
   Немного подумав, генерал ответил:
   – В войнах с французами нам противостоял достойный враг. Хорошо подготовленная, обученная, сильная армия, ведомая отменными командирами, талантливыми маршалами и великим полководцем. Тем весомее наши победы. Одной лишь храбростью солдат, мужеством офицеров, военным дарованием генералов побед не одержать, нужна еще нравственная составляющая, которая возвышает душу над невзгодами, сближает и связывает людей, заставляет их блюсти честь Родины, народа и армии. Обучая и дисциплинируя подчиненных, с уважением относитесь к ним, любите их и заботьтесь о них, личным примером увлекайте за собой. Они ответят вам тем же в боях и походах. Укрепляйте их дух. В этом – сила армии.
   Генерал-лейтенант Чаплиц умер в 1825 году.

С расстояния пистолетного выстрела

   Лука Федорович Богданович – единственный из белорусов, служивших в Российском императорском флоте, кто был удостоен высшего военно-морского звания России «полный адмирал». Единственный из белорусов, награжденный за один бой сразу четырьмя орденами разных стран – России, Великобритании, Франции и Греции. Во время Наваринского сражения 8 октября 1827 года он командовал линейным кораблем «Александр Невский».

   Герцог Веллингтон, посланник английского короля, удивился резкости русского императора.
   – Знаете, милорд, – сказал Николай Первый, – решил я продолжить твердую позицию моего брата Александра: с оружием в руках заставить Порту уважать права России. Пока мы не ведем войну с Турцией, но дружественные отношения с ней прекратили. Однако я скажу вам: если дело дойдет до чести моей короны, то я не сделаю первый шаг к отступлению.
   Речь шла о «греческом вопросе». В 1821 году греки подняли вооруженное восстание против турецкого господства, а в 1822 году Национальное собрание провозгласило независимость Греции и приняло первую в истории страны конституцию. В ответ султанское правительство предприняло жесточайшие репрессии против греков. Кровь лилась рекой. Преступления были настолько велики, что ни Россия, ни Запад не могли сидеть сложа руки. Россия разорвала дипломатические отношения с Турцией, но дальше угроз дело не пошло. Положение изменилось, когда на престол вступил более энергичный Николай Первый. Он дал понять, что «намерен сам заботиться устранением своих собственных несогласий с Портой». Эти слова встревожили Англию, которая в лице герцога Веллингтона предложила свое участие в решении «греческого вопроса».
   Твердость и решительность Николая Первого вынудили Веллингтона в 1827 году подписать протокол о греческих делах, позволивший России и Англии вмешаться в борьбу Греции.
   Получив от Веллингтона отчет, британский премьер-министр Джордж Каннинг пробурчал:
   – Лучшее средство не пускать Россию за пределы договора – держать ее в согласии с Англией.
   Но, боясь остаться один на один с «пугающей» его Россией, он тут же отправился в Париж с намерением привлечь в дело Францию. Так возник тройственный антитурецкий союз. Летом 1827 года представители этих государств заключили в Лондоне специальную конвенцию. В ней они потребовали от Турции прекратить войну в Греции и предоставить ей полное внутреннее самоуправление в составе Оттоманской империи. Турецкий султан проигнорировал это требование, и три державы решили оказать силовое давление – послать к берегам Эллады союзный флот.
   На Балтике начали готовить эскадру для похода в Средиземное море еще до создания союза, а летом 1827 года отряд был уже готов к выходу в море. 2 июня российский император делал смотр эскадре.
   На корабле «Александр Невский» государь, приняв доклад, обратился к командиру, капитану 2-го ранга Богдановичу:
   – Я вижу, вы опытный моряк?
   – Так точно, ваше величество, более 30 лет на морской службе.
   – И боевой офицер, судя по наградам?
   – Принимал участие в кампаниях 1800, 1806–1809 и 1813 годов.
   – Бывали в Средиземном море?
   – В составе эскадры Сенявина.
   – Ну а сейчас готовы воевать?
   – Так точно, Ваше Величество, и если придется, будем бить неприятеля по-русски.
   На строгом, почти надменном лице государя появилась улыбка.
   – Хорошо сказано. Я запомню эти слова. Рад, что на флоте служат такие офицеры, как вы.
   После смотра Богданович уехал на флагманский корабль для получения дальнейших указаний, а его офицеры принялись гадать, куда их пошлют. Все были рады идти куда подальше и за делом. Большинство склонялись к мысли о походе в Средиземное море, где со времен экспедиции Сенявина – а с тех пор прошло уже двадцать лет – русский флот в боевых действиях не участвовал. Впрочем, было мнение, что эскадру могут отправить в Америку помогать испанцам.
   К вечеру вернулся командир и сразу пригласил к себе всех офицеров. Перед тем, как начать разговор, он несколько раз прошелся по кают-компании [2 - Кают-компания – помещение на корабле для офицеров и командного состава, служащее столовой, местом собрания и отдыха.] и оглядел собравшихся. Некоторые из них годились ему в сыновья. Но, несмотря на возраст (уже под пятьдесят) и грузноватую, склонную к полноте фигуру, он создавал впечатление энергичного и деятельного человека. У него было круглое, погрубевшее, как у всех моряков, лицо с бакенбардами, светлые поредевшие волосы и темно-синие глаза. В офицерской среде он считался достаточно «демократичным» командиром. По крайней мере, телесных наказаний не поощрял.
   – Господа офицеры, – начал Богданович, – через неделю эскадра выходит в море. Цели не знаю, но прошу готовить ваши подразделения к дальнему походу. Экипаж у нас молодой, матросы из рекрутов, пришли на флот недавно, поэтому их обучение – под ваше пристальное внимание. Заниматься с личным составом каждый день, активно и по несколько часов, чтобы потом в бою матросы и канониры действовали быстро, слаженно и уверенно. Только так можно победить врага.
   Все присутствующие поняли – впереди война.
   10 июня 1827 года эскадра вышла из Кронштадта и к концу июля прибыла в Портсмут – неизменную остановку при выходе из Северного моря.
   30 июля еще до рассвета зарядил мелкий дождик. К 6 утра командующий всей эскадрой адмирал Сенявин потребовал капитанов некоторых кораблей к себе.
   – Типичная английская погода, – вздохнул Богданович, усаживаясь в командирский катер.
   Офицеры «Александра Невского» догадывались, что это значит, и с величайшим нетерпением ждали возвращения своего командира. Богданович вернулся к девяти часам, и, несмотря на усилившийся дождь, его встретили прямо на шканцах. Он не стал испытывать терпение своих подчиненных и тут же объявил приказ адмирала о назначении их корабля в отдельную эскадру под командой контр-адмирала Гейдена. Она пойдет в Средиземное море на соединение с английской и французской эскадрами для совместных действий согласно трактату, заключенному между тремя державами. Русскому отряду император поставил конкретную цель: защитить греков от нападений египетско-турецких морских и сухопутных сил.
   В ответ на это известие грянуло «Ура!».
   Вскоре российская эскадра в составе 4 линейных кораблей и 4 фрегатов взяла курс на Гибралтар. Пройдя пролив, отряд направился к Сицилии. Там эскадра задержалась в ожидании сигнала от командующего английской флотилией вице-адмирала Кодрингтона. Моряки отдыхали, выходили на берег, но мысли у всех были направлены на будущую схватку.
   Однажды после обеда офицеры задержались в кают-компании с разговорами. Тема крутилась одна и та же: враги, союзники. Богданович сидел в своем кресле и, покуривая трубочку, молча слушал подчиненных.
   – Русские всегда били турок, – горячился молодой мичман Завойко, – и теперь побьем, сколько бы их ни было.
   – Не спеши с выводами, – возражал ему лейтенант постарше, – противника уважать надо, иначе впросак попадешь.
   – Вот именно, – вступил в разговор командир, – нельзя недооценивать врага. Он может казаться слабым, а вдруг проявит характер там, где ты расслабился, и трудно тебе придется. И наоборот, если враг тебе сильным кажется – ищи слабинку, куда ты можешь его ударить, чтобы победить.
   – Господин капитан, – просительным голосом произнес мичман, – вы ведь воевали в этих местах. Расскажите нам о будущем противнике.
   – Надо отметить, что турки хорошо готовятся к войне, – начал свой рассказ Богданович. – Корабли справные, вооружение стоящее, советники – англичане или французы, а вот в людях у них основная проблема. Нет, моряки они неплохие, но как бойцы сильны лишь против очень слабого противника. В экипажах их кораблей только половина собственно турок, а в остальном разношерстный народец: египтяне, арабы всякие, албанцы, греки, армяне, евреи. Принцип войны у них таков: враг, что перед тобой, – это приз. Победишь – грабь, сколько хочешь, только с начальником поделись. Нажива – вот основная цель их военной службы. Морального духа в них маловато. Поэтому они быстро поддаются панике. А что такое паника на корабле, вы знаете. Убили офицера – переполох, не знают, что делать. Страх обуял – бежать! А куда? Только за борт. Вот и прыгают друг за дружкой в воду. Потом получается, что на корабле и воевать некому. Поэтому, воюя с ними, слабость показывать нельзя. Стой на месте до конца. Умирай, но не уступай! Это вы обязательно донесите до своих подчиненных. И еще одно. Не знаю уж почему, но в бою у них принято стрелять по рангоуту и такелажу, то есть по верхней части, наверное, чтобы можно было взять судно на абордаж из-за потери хода. Мы же должны стрелять по палубе, сметая людей и пушки, по обшивке, нанося пробоины, чтобы уничтожить корабль. Это вы тоже должны знать и передавать вашим людям. Ну а остальное вы и сами поймете в бою.
   Наконец через несколько дней от англичан пришел сигнал, что они ждут русских у острова Занте. Встреча состоялась 1 октября.
   Командующий английской флотилией вице-адмирал Кодрингтон наблюдал через подзорную трубу за появившимися на горизонте русскими кораблями, которые шли в боевом порядке двумя кильватерными колоннами. Он оторвался от трубы и сказал стоявшим вокруг него офицерам:
   – Прекрасное зрелище, особенно в лучах восходящего солнца. Видно, корабли у них новые, медная обшивка еще не поблекла, потому они имеют удивительный темно-розовый цвет, что подчеркивает красивый внешний вид судов.
   Вскоре появилась и французская эскадра под флагом контр-адмирала де Риньи.
   К обеду три адмирала съехались для знакомства на флагманский корабль англичан «Азия». По тройственному соглашению, да и по чину, русский и французский командующие подчинялись английскому. Вице-адмирал Кодрингтон с достоинством принял на себя командование соединенной эскадрой. Это был прославленный моряк. Долгие годы он служил со знаменитым адмиралом Нельсоном, командовал кораблем в Трафальгарском сражении. В Англии его считали прозорливым политиком и хорошим флотоводцем.
   2 октября соединенная эскадра прибыла к входу Наваринской бухты, где расположился турецко-египетский флот, и легла в дрейф. В глубине бухты виднелся лес мачт. Свободные от вахты толпились у борта и рассматривали в подзорные трубы вражеские корабли и батареи на берегу. Командир ходил сосредоточенный и предупреждал всех – в любой момент быть готовым к военным действиям. На всякий случай пушки держали заряженными ядрами. Учения проводились по два раза в день.
   4 октября Богданович обедал у Гейдена. Возвратившись на свой корабль, он увидел десятки вопрошающих взглядов, ожидавших новостей. Он усмехнулся.
   – Значительная новость одна, господа офицеры. Кодрингтон в случае упорства турок намерен атаковать их в самой бухте, где они хорошо укрепились. Но чем труднее, тем славнее будет победа.
   На следующий день три адмирала, собравшись на «Азии», составили ультиматум, который отправили турецкому главнокомандующему Ибрагиму-паше. В нем они потребовали немедленно прекратить карательные действия против греческих повстанцев. На ультиматум ответа не последовало. Ибрагим-паша сделал вид, что послание не получал.
   6 октября русская, английская и французская эскадры устроили маневры, в которых соревновались между собой в постановке парусов под разные ветры, в поворотах, разворотах, в изготовке орудий к бою.
   Вечером в кают-компании разгорелся спор, кто лучше исполнял команды. Богданович молча слушал офицеров, а затем выступил в качестве третейского судьи.
   – Могу вас заверить, господа офицеры, мы ни в чем не уступаем англичанам и оставили позади французов. Экипаж работал слаженно, быстро и точно исполнял команды. Но обратите внимание, ветер был сильный, и англичане также рисковали, как и мы, – парусами, мачтами, реями, канатами. Однако у них ни одного повреждения, а у нас – два марселя разорвало, да и на других наших кораблях неполадки. Это говорит о том, что наши такелаж и рангоут заметно хуже английских. И это тоже надо помнить в бою.
   7 октября Богданович съездил на русский флагманский корабль «Азов», привез приказ Кодрингтона и воззвание от Гейдена. Тут же он собрал офицеров, чтобы разъяснить диспозицию на следующий день.
   – Итак, господа офицеры, – начал командир, – у нас в соединенной эскадре 26 вымпелов и 1300 пушек, у турок – 82 судна и 2300 пушек. Весь флот противника выстроен в бухте в виде сжатого полумесяца, один конец которого упирается в Наваринскую крепость с артиллерией, а другой – в батареи на острове Сфактория. Флот стоит в три линии: первая – самые мощные линейные корабли и фрегаты, вторая и третья – корветы и бриги. Все корабли расположены в шахматном порядке с интервалами так, чтобы стрелять можно было со всех линий. Таким образом, каждый, кто заходит в бухту, попадает под перекрестный огонь наземных и корабельных батарей. Кроме того, оба фланга прикрывают брандеры. Вход в бухту неширокий, около полумили. Неприятельский флот не единый, справа от входа разместились египетские суда, слева – турецкие.
   Как видите, турецко-египетская эскадра сильна, позиция ее – удачна. Слабостью я считаю: скученность судов, небольшое количество линейных кораблей и, как мне сказали, пушки у них послабее наших. Входить будем двумя кильватерными колоннами: правая часть – английская и французская эскадры, левая – русская. Каждый корабль располагается перед определенным кораблем противника. Нам достались два фрегата в первой линии и два корвета – во второй. Как видите, господа офицеры, несмотря на неприступность вражеской позиции, адмирал Кодрингтон решил все-таки войти в бухту, чтобы своим присутствием принудить Ибрагима-пашу к удовлетворению своих справедливых требований.
   Богданович сделал паузу и закончил:
   – Согласно приказу, ни одного выстрела не должно быть сделано с нашей стороны без сигнала, но если турки откроют огонь, мы должны ответить немедленно на уничтожение. Надеюсь, господа офицеры, на ваше мужество и храбрость ваших подчиненных.
   Офицеры разошлись готовить свои подразделения к бою. Раздавали патроны к ружьям и пистолетам, разносили ящики с картузами, проводили осмотр и перекличку людей.
   В два часа дня Богданович вышел на палубу.
   – Объявите тревогу, – обратился он к старшему офицеру, – хочу посмотреть готовность подразделений.
   После того, как весь экипаж занял свои места, командир не спеша обошел корабль. У одной пушки он остановился. Семь матросов и унтер-офицер бодро смотрели ему в глаза, ожидая приказаний.
   – А ну-ка, братцы, покажите, как вы будете заряжать и перезаряжать орудие, – скомандовал Богданович и достал часы.
   Матросы работали живо и слаженно, унтер-офицер отдавал четкие команды и не суетился.
   За час командир обошел весь корабль и остался доволен.
   – Распускайте людей, – сказал он старшему офицеру, – пусть отдыхают.
   К вечеру экипаж собрался на молебен. Служба прошла в полном молчании. Люди были серьезны и сосредоточенны. Каждый молился и думал о своем. Священник кропил всех святой водой, давал целовать крест, уговаривал не бояться смерти за веру православную.
   Потом все пили чай между пушками. Люди оживились, всех охватило возбуждение. Это было родство душ перед смертью, когда отходят в сторону мелкие неприятности.
   Вечером у капитана офицеры выпили по рюмке хорошего вина, пожелали друг другу остаться завтра невредимыми. Потом начались разговоры о семейных делах, о родных. После ужина беседы продолжились, но к десяти вечера все разошлись. На корабле установилась тишина. Богданович поднялся на мостик. Выслушав доклад вахтенного офицера, он подошел к борту. Почти не чувствовалось ветра. На небе сквозь легкие облака проглядывали звезды. В крепости мелькали огни, лаяли собаки, перекликались часовые.
   Богданович прогулялся по палубам. Люди спали. Только в кубрике, переоборудованном под госпиталь, еще суетились лекарь с фельдшером и санитары.
   Рано утром капитан уже был на мостике.
   – Что с ветром? – спросил он у вахтенного лейтенанта.
   – Ветер тихий и с берега, неудобный для входа.
   Корабли лавировали около бухты до 12 часов. Наконец подул хороший ветер и эскадра начала строиться в кильватерные колонны. «Александр Невский» шел четвертым за кораблем под названием «Иезекииль». За ним шли четыре фрегата.
   Богданович неотрывно смотрел в подзорную трубу.
   – Что за черт! – вдруг воскликнул он. – Опять французы запоздали!
   Русские корабли вынуждены были замедлить ход и пропустить французские, чтобы те заняли свое место в кильватерном строю. Из-за этого первою стала вползать в бухту правая колонна во главе с флагманом англичан «Азия». Левая колонна, которую вел русский корабль «Азов», отставала.
   К половине первого был поднят сигнал «Приготовиться атаковать неприятеля». Ударили тревогу, и через несколько минут все было готово – офицеры и матросы по местам, фитили зажжены, ружья заряжены. Экипаж ждал приказаний. Богданович шел, поверяя боевые посты и говоря всем одни и те же слова: «Драться храбро» и «Внимательно слушать команды». Матросы радостно, в один голос отвечали: «Рады стараться!» Поднявшись на мостик, командир коротко бросил старшему офицеру: «По врагу стрелять наверняка, с расстояния пистолетного выстрела!»
   Русская эскадра еще только входила в бухту, а англичане и французы уже начали перестрелку с противником. Разгорался бой.
   Батареи крепости и острова встретили русских сильным картечным огнем. Богданович приказал стрелять с обоих бортов. Впереди грохотали пушки союзников и турок.
   Густой дым от выстрелов закрывал тесный и малоизвестный проход в бухту. Колонна шла во мраке, почти на ощупь.
   Проходя мимо вражеских батарей и фрегатов, русские корабли по очереди открывали стрельбу. Наконец батареи на острове замолчали. Эскадра продолжала идти в сплошном дыму, осыпаемая ядрами, картечью и пулями, к своим местам по диспозиции.
   Вахтенный лейтенант в недоумении обратился к Богдановичу:
   – Я не вижу «Иезекииль». Куда править?
   – На румб, по компасу, – коротко бросил командир.
   – Компас не работает, картушка [3 - Картушка (компаса) – главная составная часть магнитного компаса, указывающая страны света.] сброшена со шпилек. Наверное, от пальбы.
   Действительно, с каждым залпом корабль сотрясался от днища до клотика.
   Наконец дошли до места, убрали паруса, бросили якоря и под сильным огнем начали разворачиваться как можно ближе к вражескому фрегату. Богданович видел, как лихорадочно турки перезаряжают орудия, как носятся их офицеры, отдавая команды гортанным голосом. Когда маневр был закончен, капитан скомандовал: «Палить правым бортом до уничтожения неприятеля!» Теперь все зависело от артиллерии.
   По всей бухте разгоралось сражение – кровопролитное, губительное и решительное. Два флота, почти сцепившись реями, были похожи на двух безумных бойцов, которые на поединке ищут не жизни и победы, а смерти со славой. Противники уже не могли уклониться или избежать истребления: малейшая неудача в движении или упущение в стрельбе могли привести к гибели.
   Грохотания двух тысяч орудий слились в один громовой звук, море колебалось, как от землетрясения, корабли дрожали от воздушных волн. Бухту заволокло облаками дыма. Небо и вода исчезли, и день превратился в ночь; лишь вспышки пушечных выстрелов освещали и открывали цели сражающимся кораблям.
   «Александр Невский» вел стрельбу по нескольким целям: по двум фрегатам в первой линии и по двум корветам – во второй. Это был кромешный ад. Ревели орудия, стрелявшие почти в упор, ядра свистели над головами, звенели книппели на лету, сыпались картечь и пули, шипели зажигательные снаряды – брандскугели. Трещало дерево. Сверху валились обломки, раскачивались лопнувшие снасти. Гул стоял такой, что не слыхать команд. Трудно было дышать в тяжелом пороховом дыму.
   Богданович стоял на мостике, не обращая внимания на летавшие вокруг снаряды. Лицо его было в копоти, по щеке сочилась кровь. Он продолжал отдавать команды вахтенному лейтенанту и старшему офицеру.
   На всех палубах люди делали страшную работу войны. Без мундиров, с завязанными или заткнутыми ушами, чтобы совсем не оглохнуть, канониры перезаряжали орудия. Матросы с дикими взорами и раскрытыми ртами, не замечая опасности, бросались туда, куда им приказывали. Кто похрабрее, повышали голос – им охотно повиновались. Робкие превращались в резвых. Каждый работал за четверых. Несмотря на утомление, силы, казалось, увеличивались. Томимые жаром и усталостью матросы окачивались морской водой, которой поливали палубу, предохраняя от пожара, прикладывались к ядрам или держали свинцовые пули во рту, и тем освежали горящие губы и запекшийся язык. Ничто не устрашало их. Казалось, ужас возбуждал у людей еще большую храбрость. Каждый взрыв на неприятельском корабле сопровождался радостным «Ура!». Даже раненые в кубрике поддерживали возгласами этот символ русской храбрости.
   Вскоре на одном из вражеских фрегатов были сбиты все мачты, выведены из строя большинство пушек, во многих местах пробита обшивка. Турки вывесили белый флаг.
   Богданович приказал прекратить пальбу и срывающимся от волнения голосом сказал старшему офицеру:
   – Шлюпку на воду, принять флаг неприятельского корабля!
   Когда флаг был доставлен на «Александр Невский», по верхней палубе, в который раз, прокатилось «Ура!».
   Еще один, рядом стоявший турецкий фрегат прекратил борьбу и сдался, но туда быстрей успели французы.
   – Вот хитрецы! – воскликнул вахтенный офицер. – Отняли у нас победу!
   Два корвета, что были во второй линии, выбросились на берег.
   Неподалеку раздался оглушительный грохот. Это взорвался турецкий корабль. «Александр Невский» содрогнулся от воздушной волны. Сверху упало несколько горящих обломков. В одном месте начался пожар, но его быстро потушили.
   По всей бухте затихала пальба. Видно было, что союзники выиграли сражение. Вокруг все горело. Взрывались и выбрасывались на берег оттоманские суда.
   В шесть вечера пробили отбой. Изможденные, усталые люди садились или ложились на палубу, что-то возбужденно говорили, кричали, размахивали руками. Это была радость победы.
   Офицеры, собравшись, целовались, как братья, от безмерного счастья видеть друг друга живыми. Царило общее возбуждение, каждый старался рассказать о своих действиях во время боя.
   Уже стемнело. Был прекрасный вечер, совершенный штиль, и ничто не омрачало ясного неба, но зрелище вокруг было ужасное. Победоносные корабли союзников, окруженные обломками и плавающими трупами, на фоне горящих и взрывающихся судов казались стражниками, стоящими у ворот ада.
   Через некоторое время прибыл офицер от адмирала Гейдена, чтобы поздравить команду с победой и поблагодарить от имени командующего за быструю постановку и отменную стрельбу.
   Богданович спустился в свою каюту и упал без сил в кресло.
   Вошел старший офицер. Доложил о потерях. Ранено 2 офицера, остальные живы. Нижних чинов убито пятеро, ранено семь.
   – Разделите людей на две смены, капитан-лейтенант, – устало сказал Богданович, – и пусть каждый начальник позаботится о приведении корабля в порядок и о содержании караула.
   Это была беспокойная ночь. Находясь в неизвестной бухте, посреди берегов, занятых многочисленным неприятелем, союзные корабли были окружены, хотя и разбитым, но не полностью истребленным флотом. Турки в отчаянии предавали все огню. Гул от взрывов, следовавших один за другим почти беспрестанно, рождал у людей тревогу, а постоянная опасность от брандеров и пожара заставляла их с нетерпением ожидать рассвета.
   На следующий день союзные корабли начали приводить себя в порядок, а через пять дней покинули бухту и отправились для ремонта на Мальту.
   Так закончилось Наваринское сражение.
   За этот бой капитан 2-го ранга Богданович Лука Федорович получил российский орден Святой Анны 2-й степени, английский военный орден Бани, французский – Святого Людовика и греческий – Спасителя.
   Впоследствии он стал одним из самых орденоносных адмиралов, потому что кроме вышеперечисленных орденов, у него были еще девять российских наград.
   Флаг с турецкого фрегата, который сдался Богдановичу, был единственным трофейным знаменем, захваченным русскими в Наваринском сражении. Флаг этот был представлен государю, и император пожаловал его Морскому кадетскому корпусу при следующем рескрипте: «Для сохранения памятника блистательного мужества российского флота, в битве Наваринской ознаменованного, повелеваю турецкий флаг, завоеванный кораблем “Александр Невский”, поместить в зал Морского кадетского корпуса. Вид сего флага, напоминая подвиг 7-го линейного экипажа, да возбудит в младых питомцах сего заведения, посвятивших себя морской службе, желание подражать храбрым деяниям, на том же поприще совершенным и ожидаемым от юных сынов любезного Отечества нашего при будущем их служении».
   В дальнейшем Богданович находился на разных должностях: командовал портами, кораблями, бригадами, работал в Морском министерстве, был членом Адмиралтейского совета.
   Умер он в 1865 году в чине адмирала.

Драться до последней возможности!

   В Севастополе есть скромный, но впечатляющий памятник с лаконичной надписью: «Казарскому. Потомству в пример». Памятник был заложен всего через год после смерти офицера на средства, собранные российскими моряками. Так быстро не возвеличивали даже коронованных особ. Это был знак всенародного уважения к капитану 1-го ранга Александру Ивановичу Казарскому, который был родом из Витебской губернии.

   Короткая майская ночь подошла к концу. Рассвело. На чистом небе гасли последние звезды. Восток уже окрашивался золотистым цветом. Вот-вот должно было подняться солнце. Дул легкий ветерок. Море было спокойное. Над поверхностью воды растекался пушистый туман. Слабая зыбь качала небольшое судно, идущее под верхними парусами.
   На ют [4 - Ют – кормовая надстройка судна.] поднялся молодой, невысокого роста офицер в чине капитан-лейтенанта. У него было худощавое, с высоким лбом и мелкими, приятными чертами лицо. Это был командир корабля Александр Иванович Казарский.
   – Какие новости, Федор Михайлович? – спросил он вахтенного офицера лейтенанта Новосильского.
   – Никаких. Держим курс на восток, к румелийскому берегу. Ничего существенного замечено не было.
   – Да, третий день патрулируем, а никакого намека на турецкий флот.
   Бриг «Меркурий», которым командовал Казарский, вместе с фрегатом «Штандарт» и бригом «Орфей» находились в крейсерстве в районе Босфора. Задача их была простая – разведка неприятельского флота. Обо всех передвижениях кораблей противника немедленно докладывать в Сизополь, где находилась база Черноморского флота. Старшим этой группы русских кораблей был командир фрегата «Штандарт».
   Шел второй год войны с Турцией. После победы союзного флота в Наваринском сражении султан Махмуд Второй не успокоился и в конце 1827 года выпустил фирман о войне с Россией, призвав всех мусульман на «джихад» – войну с неверными. В апреле 1828 года Николай Второй опубликовал манифест о начале войны с оттоманской Портой. Русская армия перешла границу и быстро оккупировала Молдавию и Валахию. В мае она форсировала Дунай у села Сатунова и взяла в осаду крепость Варну. В Закавказье русские войска, пользуясь широкой поддержкой населения, заняли Карс, Поти, Баязет. На Черноморском побережье Кавказа русские моряки высадили десант у Анапы и после месячной бомбардировки турецких укреплений овладели крепостью без штурма. В этом деле отличился бомбардирский корабль «Соперник» под командованием лейтенанта Казарского. Именно от действия его мортиры наиболее пострадала внутренняя часть крепости. Офицера наградили, присвоив ему звание капитан-лейтенанта. После Анапы Черноморский флот отправился к Варне и в конце июля заблокировал крепость с моря. И здесь отличился «Соперник» под руководством Казарского. Подойдя как можно ближе к крепости, бомбардирское судно в течение почти суток обстреливало турецкие укрепления, несмотря на сильный огонь противника. За мужество, проявленное в этом бою, Казарский был награжден золотой саблей с надписью «За храбрость». В конце 1828 года капитан-лейтенанта назначили командиром брига «Меркурий». Приняв корабль, Казарский много сделал, чтобы привести его в порядок. К весне судно было готово к плаванию. Ему стали поручать самые ответственные задания. Как правило, это было крейсерство. Вот и теперь бриг уже три дня патрулировал у берегов Турции.
   14 мая 1829 года крейсеры подходили к Босфору, поближе к Константинопольскому рейду, чтобы определить, где находится турецкий флот. Впереди шел «Штандарт», за ним «Орфей» и «Меркурий».
   Встало солнце. Туман рассеялся. Экипаж только успел позавтракать, как раздался крик вахтенного на салинге: «Неприятель на ветре!»
   – Ишь, глаз какой острый, – сказал Казарский, отрываясь от подзорной трубы. – Тут в трубу едва видно, а он разглядел.
   На «Штандарте» подняли сигнал: «Следовать за мной!» Русские корабли стали сближаться с турецким флотом. Это не было бравадой. Надо было подойти поближе, чтобы точно посчитать количество неприятельских судов и определить, куда они направляются. Расстояние до противника заметно сокращалось. Турки шли спокойно вдоль анатолийского берега, растянувшись почти на милю. Русские крейсеры повернули и пошли параллельным курсом.
   На «Меркурии» командир и вахтенный офицер считали турецкие корабли.
   – Шесть линейных, два фрегата, два корвета, один бриг, три тендера и еще четыре мелких судна. Всего восемнадцать, – подытожил Казарский. – Это флот, господа!
   – И идет он в Константинополь, судя по курсу, – добавил Новосильский.
   – Видно, идут они из Синопа, – вступил в разговор лейтенант Скарятин, старший офицер корабля, только что поднявшийся на палубу.
   – Штурман, какое расстояние до противника? – спросил командир.
   – Семь-восемь миль, – доложил поручик Прокофьев.
   – Пора бы уже и поворачивать домой, – осторожно произнес за спиной старшего офицера мичман Притупов.
   – Будем ждать сигнала старшего в отряде, – сказал Казарский и обернулся. Перед ним стояли все его четыре офицера, и лица их были сосредоточенные.
   Казарский не подавал виду, но и он был встревожен тем, что они сближались с неприятелем. «Меркурий» был более тихоходным кораблем, чем «Штандарт» и «Орфей», и в случае погони ему пришлось бы туго.
   И будто в ответ на его тревожные мысли сигнальщик прокричал:
   – Неприятель делает поворот!
   Турецкий флот начал разворачиваться в сторону крейсеров. На «Штандарте» взвился сигнал: «Каждому судну сделать курс, при котором имеет лучший ход».
   – Поднять все паруса, – приказал Казарский.
   Засвистела дудка боцмана, матросы побежали по вантам [5 - Ванты – снасти судового стоячего такелажа, служащие для крепления мачт с боков.]. Русские корабли развернулись и поспешили на север. Отличные ходоки «Штандарт» и «Орфей» сразу же вырвались вперед. Бриг «Меркурий», хоть и нес предельное количество парусов, стал отставать от них. Вскоре фрегат и бриг можно было видеть только с носовой части «Меркурия». А турецкие корабли приближались. Впрочем, весь флот отстал, погоню продолжили два линейных корабля.
   Солнце катило над морем, забираясь все выше и выше. Становилось жарко. Волны под форштевнем [6 - Форштевень – носовая деталь набора корпуса – брус, являющийся продолжением киля вверх. Носовая оконечность судна.] корабля сверкали, играя множеством немыслимых красок. Бриг почти не качало. Казарский внимательно разглядывал в подзорную трубу турецкие корабли. Они еще были далеко, но расстояние медленно сокращалось. Впереди, где белели паруса «Штандарта» и «Орфея», раздались выстрелы, приглушенные расстоянием.
   – Неприятеля хотят обмануть, мол, наша эскадра рядом, – с надеждой проговорил штурман.
   – Но турок-то не отступает, – покачал головой командир, – видишь, как гонит под всеми парусами. Не понимаю, чего это они решили устроить такую погоню. Два линейных – за одним бригом!
   Казарский не знал (да никто еще из русских не знал), что три дня тому назад случилось событие невероятное, из ряда вон выходящее. Произошло вот что.
   После того, как в апреле в Сизополе была создана операционная база русского флота, оттуда периодически стали выходить корабли для нападения на прибрежные крепости, крейсерства на коммуникациях, блокады портов, ведения разведок. И, надо сказать, действовали русские весьма успешно. А 4 и 6 мая отряд под командованием капитана 1-го ранга Скаловского расстрелял и сжег строящиеся линейный корабль в Пендераклии и корвет в местечке Акчесор. Этот дерзкий рейд переполнил чашу терпения турок. Султан Махмуд Второй, вне себя от ярости, приказал своему капудан-паше вывести флот на поиск отряда Скаловского. Турецкая эскадра не нашла отряд, но 11 мая около Синопа встретилась с русским фрегатом «Рафаил». Окружив корабль, турки потребовали спустить флаг, и командир фрегата, капитан 2-го ранга Стройников, сдал судно без сопротивления. Случай невероятный! Никогда еще до этого (а надо отметить, что никогда и впоследствии) русские военные моряки не спускали флаг перед врагом. Поэтому, когда турецкая эскадра возвращалась домой и заметила не очень быстроходный русский бриг, капудан-паша, воодушевленный удачей с «Рафаилом», решил завладеть еще одним призом. Он посчитал, что 110-пушечный «Селемие» под флагом капудан-паши и 74-пушечный «Реал-бей» под вымпелом младшего флагмана смогут принудить русское судно сдаться. Вот почему они так настойчиво гнались за «Меркурием».
   Всего этого Казарский, уходя от погони, не знал. Втайне он надеялся, что турки, оказавшись поблизости от русской базы, прекратят преследование. Однако неприятель упорно шел за маленьким бригом.
   К командиру подошел Скарятин:
   – Александр Иванович, корабль как следует не прибран…
   – Да, Сергей Иосифович, начинайте приборку. И люди будут делом заняты. Нам ведь только ждать остается: либо турки махнут на нас рукой, либо…
   Опять засвистела боцманская дудка. Под умелыми руками матросов «Меркурий» приобретал свой обычный щегольской вид. Засверкали медные и бронзовые части, засияла янтарной желтизной палуба. Казарский прошелся по кораблю, придирчиво осматривая закоулки. Это немного отвлекло, и он некоторое время не думал о кораблях противника, преследующих его маленький бриг.
   Море было спокойное и, словно огромное голубоватое зеркало, отражало немногочисленные облака. Солнце уже не грело, а палило изо всех сил. Ветер стих. Наступил штиль. Бриг и преследовавшие его корабли замедлили ход и почти остановились, лениво покачиваясь на волнах.
   – С таким ветром далеко не уйдешь, – вздохнул Скарятин.
   – Но у нас есть преимущество, – неожиданно заявил Казарский. – У нас есть весла! Командуйте, господин лейтенант.
   Засвистела флейта. Раздалась команда: «Разобрать ростеры [7 - Ростеры – сложенные особым образом реи, стеньги, весла. В те времена бриги кроме парусов имели еще и по нескольку десятков весел. Обычно ими не пользовались и весла лежали сложенными вместе с запасными реями и стеньгами.], людей на весла!»
   Десять лет тому назад Казарский командовал отрядом гребных судов в Дунайской флотилии и, приняв командование «Меркурием», не раз по привычке устраивал экипажу гребную тревогу: учил матросов быстро разбирать и собирать ростеры, где хранились запасные реи, стеньги [8 - Стеньга – верхнее продолжение мачты, ее составная часть.], весла. Поэтому теперь люди, хорошо знавшие свои обязанности, ловко достали весла, вставили их в специальные гнезда и принялись грести. Матросы, по трое, а где и поболее, дружно наваливались на вальки. Прошло полчаса. Расстояние между русскими и турецкими кораблями увеличилось, хотя и не намного. Ветер посвежел. Бриг побежал быстрее, но и у турок ход увеличился.
   – Александр Иванович, – обратился к командиру вахтенный офицер, – на турецких кораблях поставили дополнительные паруса, и они увеличили ход.
   – Суши весла, – скомандовал командир, – но пока не убирать!
   Линейные корабли постепенно приближались к «Меркурию». Над флагманским кораблем турок появилось белое облачко. Грохнул выстрел. Но ядро, не долетев до «Меркурия», упало за кормой.
   – Пугают, что ли? – предположил Новосильский.
   – Похоже, предлагают спустить флаг, – усмехнулся командир, – да только не рановато ли?
   Теперь уже Казарский отчетливо понимал: быть бою. Он склонился над картой, прикидывая расстояние до Сизополя, где стоял флот.
   – Далеко! – вздохнул, стоящий рядом с ним штурман. – Не дотянем до своих таким ходом.
   – Да, – подтвердил командир, – если бы дело к вечеру было, то, наверное, смогли бы ускользнуть.
   – Показалась бы сейчас наша эскадра, турки сразу бы назад повернули, – мрачно заметил мичман Притупов, – только и горазды, что с одним кораблем сражаться.
   – Не надо недооценивать противника, Дмитрий Петрович, – ответил старший офицер, – бойцы они упорные и моряки неплохие, вот только канониры у них неважные.
   Казарский поднял руку, лицо его было сосредоточенное.
   – Раз уж вы все здесь собрались, господа офицеры, – сказал он серьезным голосом, – давайте проведем совещание. Тем более, что времени у нас маловато.
   Командир обвел глазами свой маленький офицерский корпус и, видя, что все молчат в знак согласия, продолжил:
   – Мне нечего от вас скрывать, вы сами видите, турецкие корабли нас настигают и вскоре догонят. У них – один трехдечный и один двухдечный корабли. По моим расчетам – около двухсот пушек. У нас – восемнадцать да две погонные на носу. В десять раз перевес по огню, да и пушки у них – покрупнее наших. А про численный состав и говорить нечего. У нас 110 человек нижних чинов и 5 офицеров, у них людей – тьма. Вот такой расклад. Теперь я хочу услышать ваше мнение, господа офицеры. Вопрос один: что будем делать? Как и положено, по нашей морской традиции начнем с младшего по чину. Ваше слово, Иван Петрович?
   Самый старший по возрасту, но младший в звании поручик корпуса флотских штурманов Прокофьев говорил спокойно, медленно, будто взвешивая каждое слово:
   – Главное, не посрамить наш Андреевский флаг. Раз уж уйти нам нельзя, разбить неприятеля невозможно – больно перевес велик, значит, драться надо до последней возможности. А потом, когда уж конец совсем придет, – привалиться к неприятельскому кораблю да вместе с ним – на воздух!
   – Хорошо сказано. А ваше мнение, Дмитрий Петрович?
   – Будем биться насмерть, – ответил мичман Притупов.
   – Постоим за Отечество, – сказал лейтенант Новосильский.
   – Сраму не примем, – коротко бросил старший офицер корабля лейтенант Скарятин.
   – Ну что ж, другого я от вас не ожидал, господа офицеры, – подвел итог Казарский. – Итак, военный консилиум проведен, о чем я сейчас сделаю запись в вахтенном журнале. Будем драться до последней возможности. Кроме того, я предлагаю положить заряженный пистолет на шпиль перед входом в крюйт-камеру [9 - Крюйт-камера – помещение на корабле для хранения боеприпасов, взрывчатых веществ, пороховой склад. Крюйт-камера охранялась самым тщательным образом.], чтобы в случае угрозы захвата корабля противником последний из оставшихся в живых офицеров выстрелом в бочку с порохом взорвал бриг. Возражения есть?
   – Нет, – ответили хором все офицеры.
   – Тогда стройте людей, Сергей Иосифович.
   Казарский прошелся вдоль строя и остановился посредине.
   – Братцы, вы все опытные бойцы. Стояли уже и под ядрами вражескими, и под пулями у стен Анапы и Варны в прошлом году. Да и в этом уже привели два призовых судна. Но теперь серьезная баталия предстоит, братцы. Не уйти нам от неприятеля, а значит, будем принимать бой. Господа офицеры и я решили биться до последнего. Не погрешим против присяги! Так требует от нас государь император и честь военно-морского флота. Никогда еще русский корабль не сдавался в плен и не спускал флаг перед неприятелем. А если наступит последняя крайность, то мы взорвем бриг вместе с вражеским судном. Хочу вас уверить, что я, как командир, сделаю все возможное, чтобы спасти судно и вас. Поэтому жду от вас быстрого и точного исполнения команд моих и остальных офицеров. Будьте внимательны и стойки в бою. И тогда мы, с Божьей помощью, победим!
   Когда Казарский закончил свою речь, строй несколько мгновений молчал, потом вдруг взорвался громким «Ура!»
   – Разве можно было ожидать другого от русского моряка, – удовлетворенно продолжил командир. – Разойтись по местам. «Корабль к бою изготовить!»
   Матросы разбежались по номерам. Каждый готовил свое заведование. Лишнее убиралось. Оставляли лишь то, что необходимо в бою. Закреплялись особым образом снасти, так, чтобы реи, перебитые снарядом, не падали на палубу. Проверялись пушки-каронады, их платформы, порох, запалы, осматривалась крюйт-камера.
   Казарский окинул взглядом весь свой небольшой корабль.
   – Сергей Иосифович, – обратился он к старшему офицеру, – сбросьте за борт шлюпку, она нам не понадобится, только мешает обстрелу. И переведите погонные пушки на корму. Будут – ретирадные. Отстреливаться с кормы чем-то надо, когда турки уже совсем близко будут.
   Две пушки, которые находились в носовой части, назывались погонными, потому что из них стреляли, когда преследовали неприятеля. Матросы перекатили их на корму по специальным медным дугам. Теперь эти пушки стали ретирадными, то есть кормовыми. Ими можно было стрелять по преследователям.
   Казарский опять собрал офицеров.
   – Хочу с вами поделиться, как я буду строить бой. Говорю на тот случай, если погибну, – начал он. – И каждый из вас, кто заменит меня, возможно, учтет мое мнение. Как вы считаете, господа, в чем наше преимущество перед огромными кораблями, преследующими нас? Правильно, в маневре. Бриг небольшой, хорошо слушается руля, значит, мы быстрей можем развернуться, уйти от линии огня, даже подойти ближе к противнику, чтобы уменьшить площадь обстрела. Маневр – наш козырь, и мы должны его использовать в полной степени. Держаться будем так, чтобы наша корма находилась на линии носа преследующего судна. Тогда нас будут обстреливать погонные пушки одного противника. Второй вражеский корабль почти исключается из боя.
   – У них скорость выше, они могут обогнать нас и поставить бриг под бортовые залпы с двух сторон, – засомневался Скарятин.
   – Вот тогда и будем крутиться, подставляя корму. Бриг низко сидит по сравнению с линейными кораблями, и пушки их на верхних палубах могут палить лишь по нашим парусам со снастями, да и то, если не побоятся по своим попасть. Опасными остаются для нас орудия на нижних палубах. Поэтому надо все время поворачиваться к ним кормой и паруса ставить вдоль корпуса, чтобы уменьшить угол обстрела противника. Ну и сами мы огрызаться будем. Палить надо по носовой части, по тем снастям, которые держат рангоут. Разрушим крепления, и мачты зашатаются. Вот такое мнение. Только так мы можем спасти «Меркурий» и с честью выйти из боя. Ну как вам моя диспозиция, господа?
   – Отличная, Александр Иванович, только мы уверены, что вы до конца будете руководить боем, – ответил за всех Скарятин.
   – Ну что ж, дай бог. А сейчас слушайте мой приказ. Лейтенант Скарятин, вы следите за парусами. От вас будет зависеть точность маневра. Кроме того, посадите на марсы [10 - Марс – площадка на верхушке мачты.], салинги [11 - Салинг – рама, прикрепляемая к верхней части мачты.] и реи лучших стрелков с ружьями. Пусть ведут огонь по командирам и орудийной прислуге. Лейтенант Новосильский, вы командуете канонирами. Точность выстрела – самое главное. Мичман Притупов, соберите команду для исправления повреждений и тушения пожаров. Поручик Прокофьев, вы будете рядом с рулевыми. После любых наших маневров ваша задача – выходить на наш главный курс – в базу. Все, господа, по местам. Корабль – к бою!
   Раздалась барабанная дробь, но все уже стояли по боевым постам. Не уходили и те, кто сидел за веслами. А вдруг и они понадобятся для маневра! Пока было небольшое затишье, матросы бегали вниз переодеваться. Есть такая морская традиция: перед боем одеваться в чистое. Офицеры надели парадные мундиры.
   В 14 часам турки приблизились настолько, что их артиллеристы могли уже вести прицельный огонь. Правда, только погонными пушками. Первое ядро с треском пробило дыру в парусе, второе просвистело вдоль борта у самой воды и перебило весло. Матросы, державшие весло, попадали на палубу.
   – Ну, началось, – сказал один из них, вставая, и перекрестился.
   Как и предполагал Казарский, корабль под вымпелом капудан-паши шел в кильватере к «Меркурию» и стрелял только погонными пушками. Второй – чуть поотстал и не участвовал в обстреле. И хотя ядра летели часто, особого вреда пока бригу не наносили.
   Командир подошел к Новосильскому:
   – Ну что ж, Федор Михайлович, пора и нам пальнуть по басурманам.
   – Далековато для наших пушек.
   – Ничего, турок пугнем, да и нашим людям поддержка.
   Канониры быстро зарядили ретирадные пушки и по команде выстрелили. Подвывая, ядра полетели к турецкому кораблю. Как только прогремели несколько выстрелов с «Меркурия», турецких матросов точно ветром сдуло с рей, марсов и салингов. Турки похрабрее остались наверху, горланя и яростно размахивая абордажными топорами.
   Через час подтянулось второе турецкое судно. Оба корабля подошли совсем близко. Участились попадания в паруса и снасти «Меркурия». Пробив левый борт и просвистев над палубой, неприятельское ядро уложило двух гребцов.
   – Греблю прекратить, убитых убрать, – раздался голос Казарского.
   Матросы быстро сложили весла, собрали ростеры. Командир внимательно следил в подзорную трубу за вражескими кораблями, стараясь предугадать их маневр. Он заметил, что корабль капудан-паши пытается зайти справа, чтобы всем бортом дать продольный залп по «Меркурию». С такой громадины, как «Селемие», подобный залп превратил бы бриг в груду развалин.
   – Право руля! – скомандовал Казарский. И как только бриг развернулся, приказал Новосильскому: – Огонь бортом!
   И турецкий флагман, не успев еще ничего предпринять, вместо того, чтобы дать продольный залп по бригу, сам получил в носовую часть от девяти каронад «Меркурия». Бриг вернулся на свой прежний курс.
   – А мы – проворнее! – воскликнул удовлетворенный командир.
   Он еще раз проделал подобный маневр. Внезапно с бака повалил черный густой дым. Турецкий зажигательный снаряд – брандскугель – поджег обшивку. С пожаром справились быстро.
   Но как ни пытался маневрировать Казарский, турецкие корабли с их огромной парусностью и высокими мачтами, ловившими «верховой» ветер, подходили все ближе и ближе. «Селемие» покатился в одну сторону, а «Реал-бей» – в другую, охватывая бриг «в клещи». Но прежде, чем турки дали бортовой залп, Казарский успел развернуть бриг кормой к одному неприятельскому судну, носом – ко второму. Но все равно залп был ужасен. Засвистели ядра над головой, зазвенели на лету книппели – двойные снаряды, соединенные цепями, загудели брандскугели. Турки стреляли по «Меркурию» всем, чем только можно заряжать. Орудия, стрелявшие почти в упор, ревели с двух сторон. Трещало дерево. Сверху валились деревянные обломки, раскачивались лопнувшие снасти. На русском корабле все заволокло огнем и дымом. Дав два залпа, турки посчитали, что этого достаточно. Ведь они хотели не уничтожить бриг, а захватить его в качестве приза. У борта появился турок в феске и в халате. Он замахал руками и закричал по-русски:
   – Сдавайся, урус, убирай паруса!
   С брига ответили ружейными выстрелами. Казарский успел развернуть «Меркурий» и дал по туркам бортовой залп. Турецкие матросы, высыпавшие на палубу посмотреть, что осталось от русского брига, и совершенно переставшие остерегаться, кинулись вниз, как только заговорили орудия «Меркурия». Опять заревели пушки линейных кораблей. Бриг снова потонул в дыму, который распространился на всем пространстве между вражескими судами.
   Поставив русский корабль в два огня, турки убавили паруса и уравняли ход. Казарский решил воспользоваться этой ситуацией. Он скомандовал к повороту, рассчитав маневр таким образом, чтобы пройти под самым форштевнем 110-пушечного корабля. «Меркурий» стал потихоньку забираться в сторону и выскользнул из огненных тисков. В дыму турки не сразу заметили этот маневр и продолжали некоторое время вести огонь. «Селемие» в упор расстреливал «Реал-бей», а оттуда палили по своему флагману. Вопли и проклятия с турецких кораблей слышно было и на бриге. Наконец неприятель опомнился, и опять началась погоня. Теперь уже «Меркурию» с избитыми парусами трудно было маневрировать, но Казарский решил использовать еще одну возможность. Попав под залп «Селемие», «Реал-бей» немного отстал, и пока лишь корабль капудан-паши преследовал бриг. Казарский подозвал Новосильского:
   – Федор Михайлович, готовь залп бортом, но передай канонирам, чтобы палили по моему приказу, били прицельно по носовой части и, главное, по ватер-штагу [12 - Ватер-штаг – снасть, удерживающая переднюю мачту в носовой части.].
   – Будет сделано, Александр Иванович.
   «Селемие» стал разворачиваться для бортового залпа, но Казарский успел быстрее. Носовая часть линейного корабля оказалась перед правым бортом «Меркурия».
   – Огонь! – крикнул командир.
   И затрещало дерево турецкого судна. Смогли все-таки русские пушкари попасть в цель, исполнили задумку командира. Ватер-штаг – прочные канаты, удерживающие бушприт снизу – лопнул и, раскрутившись в воздухе, повис над водой. Потеряв опору, бушприт дернулся вверх, а за ним – и все снасти, что на нем крепились. Мачты на корабле заходили ходуном. Но и «Селемие» успел дать бортовой залп, правда, не всеми пушками. Огненная лавина обрушилась на «Меркурий».
   – Флаг! – вдруг услышал Казарский голос Скарятина и поднял голову.
   Ядро перебило гафель, и флаг свалился на палубу. Падая, деревянный брус рваным концом ударил по голове часового, и тот рухнул замертво. Прошло лишь мгновение, и уже бежал Скарятин с матросами поднимать флаг, а еще через несколько минут над бригом взвилось белое полотнище с синим крестом по диагонали.
   К Казарскому подбежал унтер-офицер:
   – Пожар, ваше благородие. Брандскугель возле крюйт-камеры.
   Командир побледнел – это опасно, в любой момент корабль может взлететь на воздух.
   – Пожар тушат?
   – Мичман Притупов с людьми.
   Брандскугель врезался в борт рядом с пороховым складом и, застряв в толстых досках обшивки, остановился. Сухое дерево вокруг него задымилось. До крюйт-камеры было не более сажени. Зажигательный состав, которым начинялся снаряд, не могла погасить вода. Тогда матросы, работая в дыму, вырубили топорами брандскугель, уложили его на медный лист, позаимствованный на камбузе, и выбросили за борт.
   Тем временем на «Селемие», у которого после повреждения ватер-штага закачалась мачта, поспешно убирали паруса. Гордость капудан-паши прекратил погоню и ложился в дрейф. Однако немного отставший 74-пушечный корабль снова нагонял «Меркурий». Командир «Реал-бея», разъяренный долгим и безуспешным боем и выходом из строя «Селемие», бросал судно то в одну, то в другую сторону, с каждым поворотом посылая по бригу залпы с одного борта. Пока перезаряжаются пушки правого борта, корабль катится вправо. Следует залп левым бортом. Потом заряжаются эти пушки, а корабль идет налево, поворачиваясь опять правым бортом к бригу. И снова грохот.
   Но Казарский не только уклонялся от вражеского огня. Пользуясь тем, что маленький «Меркурий» быстрее менял направление, командир, упреждая турок, успевал развернуть бриг и уже подстерегал «Реал-бея». Русские артиллеристы осыпали ядрами турецкий корабль, прежде чем тот ложился на курс, необходимый для залпа. Это нарушало все расчеты врага, и турки, окончательно потеряв присутствие духа, перешли на картечь. Страшные осколки забарабанили по мачтам и парусам, стали падать на палубу. Турецкий корабль подходил все ближе, стараясь улучить момент, когда русский бриг очутится под всеми пушками одного из бортов.
   В этот момент командира ранило в голову. Подбежал фельдшер, стал перевязывать рану. Казарский очнулся и отказался идти вниз. Он продолжал командовать кораблем. Шатаясь, офицер стоял на шканцах [13 - Шканцы – верхний помост или палуба в кормовой части корабля для нахождения там вахтенных офицеров и размещения компаса. Капитанский мостик.] в разорванном и опаленном мундире, с повязкой на голове. Сверкали золотые эполеты на плечах. Это была мишень. Турецкий стрелок взял на мушку русского командира. Раздался выстрел, но прежде широкая спина в матросской рубахе заслонила командира. Пуля, предназначенная капитан-лейтенанту, попала в грудь матросу Щербакову. Потрясенный Казарский не мог оторвать глаз от матроса, спасшего ему жизнь.
   Когда моряка унесли, к командиру подошел Притупов:
   – Порох на исходе, Александр Иванович. И течь в корпусе, ниже ватерлинии. Пробоину полностью заделать не удается.
   Казарский молчал. Он думал. Ему необходимо было принять самое ответственное решение в жизни. «Последний шанс, – прошептал офицер, – маневр и огонь. На пистолетный выстрел!»
   – Штурман, – голос командира был твердый и уверенный, – разворачивай корабль прямо на турок. Новосильский, твои канониры – молодцы! Скажи им, чтобы подняли пушки до самого верхнего угла обстрела. Судно наклонено на один борт из-за пробоины, будем стрелять с того, что повыше. Целиться по снастям первой мачты. Надо их повредить. От твоей удачи, Федор Михайлович, зависит наше спасение.
   Новосильский молча кивнул. Он понимал замысел командира. Второго сближения не будет. Либо решат дело пушки, либо пистолет, положенный на шпиль.
   Пока «Реал-бей» ложился на прежний курс, «Меркурий» успел развернуться носом к неприятелю. Теперь русский бриг, избитый и дымящийся, с молчащими пушками, грозно шел на турецкий корабль. На «Реал-бее» началась паника. Турки подумали, что русские хотят сцепиться с их кораблем и вместе взорваться. Некоторые из них попрятались в трюмах и даже бросались за борт. Но у Казарского на уме пока было иное, чего не знали враги.
   «Меркурий», подойдя к противнику на пушечный выстрел, вдруг развернулся бортом перед носом «Реал-бея» и открыл огонь из всех уцелевших каронад. Бриг окутало пороховым дымом.
   – Попали, братцы, попали! – раздался крик матроса, который стоял на марсе. Ему было видней с высоты.
   И, словно подтверждая это, что-то затрещало и заскрежетало на турецком корабле, снова завопили турки. Ядра с брига перебили крепления огромных реев на фок-мачте «Реал-бея». Рухнули сначала дополнительные паруса – лиселя, а за ними и основные. Второй корабль врага замедлил ход. Он тоже прекращал погоню.
   «Меркурий» медленно уходил от неприятеля. Вот пройдена зона картечного огня. Еще немного – и турки уже не смогут достать бриг ядром. Вскоре за кормой остался «Реал-бей». В нескольких милях виднелся «Селемие», все еще лежавший в дрейфе.
   – От мест отойти! – скомандовал Казарский и в изнеможении привалился спиной к борту. Сражение закончено. Оно длилось более трех часов. И почти десять часов прошло с тех пор, как турки погнались за бригом. По-прежнему светило солнце. Рассеялся пороховой дым, закрывавший голубое небо.
   На палубе шумели. Матросы, усталые, потные, покрытые копотью и пороховой гарью, в изодранной одежде, радовались, как дети. Они трижды прокричали «Ура!» и хотели качать командира, но тот отмахнулся, мол, голова болит, и указал на офицеров. Где-то раздался смех. Пошли разговоры. Люди сбрасывали с себя напряжение после боя. Казарскому доложили: 8 человек ранено, 4 – убито.
   – Убитых в море не хоронить, – резко сказал капитан-лейтенант, – похороним, когда придем в базу. С почестями.
   Постепенно шум на палубе прекратился. Предстояло много работы. Надо было спасать корабль. Основательно пострадавший в бою, он едва держался на плаву. Только в корпусе насчитали 22 пробоины. Вода прибывала с каждым часом, и пришлось почти половину команды поставить на помпы. 16 повреждений было в рангоуте, 133 – в парусах, 148 – в такелаже. Люди принялись исправлять то, что хотя бы как-то можно было поправить в их положении. «Меркурий» упрямо шел курсом на базу.
   Ночью внезапно налетел шквал, который чуть не погубил избитый бриг. Лишь хладнокровие Казарского, быстрота и ловкость матросов, вовремя спустивших стеньги, спасли корабль.
   15 мая в 17 часов «Меркурий» встретился с эскадрой Черноморского флота. Это адмирал Грейг, получив донесение от фрегата «Штандарт», решил вывести свои корабли на поиск турецкого флота. Увидев своих, Казарский выстрелом в воздух разрядил пистолет, лежавший все еще на шпиле. Несколько кораблей с почетом проводили героический бриг в ближайшую гавань – Сизополь.
   Через несколько дней газета «Одесский вестник» написала:
   «Подвиг сей таков, что не находим другого ему подобного в истории мореплавания: он настолько удивителен, что едва можно оному поверить. Мужество, неустрашимость и самоотвержение, оказанное при сем случае командиром, офицерами и экипажем «Меркурия», славнее тысячи побед обыкновенных».
   И действительно. Два линейных корабля и бриг! История военно-морского искусства не знала ничего подобного. Один из современников сражения писал:
   «В летописях мореплавания сие неслыханное, невероятное и почти как бы невозможное событие есть первое, единственное и никогда еще не бывалое. Но нам дивиться нечего – на бриге были русские!»
//-- * * * --//
   Николай Первый сидел в своем кабинете и смотрел на две папки, лежащие перед ним. В каждой из них были донесения, которые он уже прочитал. Документы пришли с разницей в несколько дней, и сегодня он принимал решение по ним. Одну папку император брезгливо отодвинул. В ней было донесение капитана 2-го ранга Стройникова о сдаче фрегата «Рафаил». В нем командир корабля всю вину сваливал на нижних чинов. Будто офицеры решили обороняться до последней капли крови, в случае же нужды свалиться с неприятелем и взорвать фрегат, а матросы объявили, что не допустят взрыва корабля. И Стройников, подчиняясь решению команды, сдал судно неприятелю. Царь открыл вторую папку и с удовольствием перечитал донесение капитан-лейтенанта Казарского, который в заключении писал, что он не находит слов для описания храбрости, самоотверженности и точности в исполнении своих обязанностей, какие были оказаны всеми вообще офицерами и нижними чинами в продолжение этого трехчасового сражения, не представлявшего никакой совершенно надежды на спасение, и что только такому достойному удивления духу экипажа должно приписать спасение флага и судна. Два донесения. Два офицера, два командира корабля. Два понятия о чести. Один струсил, сохранил свою жизнь, но сдал судно, переложив вину на экипаж. Второй сражался в безнадежной ситуации, но благодаря своему умению и стойкости команды вышел победителем в неравном бою с превосходящим противником, сохранил корабль и людей.
   Николай Первый вызвал вице-канцлера. Граф Нессельроде явился к императору с еще одной тоненькой папочкой.
   – Ваше Величество, только что мне доставили донесение от моих агентов в Турции. К нему приложено письмо турецкого штурмана, участника боя линейных кораблей с русским бригом.
   – И что же в нем?
   – Позвольте прочитать лишь выдержку из него?
   – Читайте.
   – «Во вторник, подходя к Босфору, завидели мы на рассвете три русских судна, фрегат и два брига, и погнались за ними; но не прежде как в три часа пополудни удалось нам настичь один из бригов. Корабль капитана-паши и наш вступили в жаркое сражение, и дело неслыханное и неимоверное – мы не могли принудить его сдаться. Он сражался, отступая и маневрируя, со всем военным искусством, так что мы, стыдно признаться, прекратили сражение, а между тем как он, торжествуя, продолжал свой путь. Без сомнения, он лишился почти половины своего экипажа, потому что некоторое время находился от нас на пистолетный выстрел и ежеминутно более и более повреждался. Если древние и новые летописи являют нам опыты храбрости, то сей последний затмит все прочие, и свидетельство о нем заслуживает быть начертанным золотыми буквами в храме славы. Капитан сей был Казарский, а имя брига – “Меркурий”».
   Император встал из-за стола и прошелся по кабинету.
   – Свидетельство врага – дорогого стоит! А Европа еще сомневается в мужестве наших моряков! Пишите, граф, два указа. Оба – командующему Черноморским флотом. К первому приложите донесение Стройникова, а ко второму – донесение из Порты. Пусть Грейг покажет письмо Казарскому, но без лишней гласности, чтобы у оттоманских властей не возникло подозрения к турецкому чиновнику.
   Первый указ, относительно пленения фрегата «Рафаил», гласил следующее: «Вместе с донесением вашим о блистательном подвиге брига “Меркурий”, мужественно вступившего в бой с двумя неприятельскими линейными кораблями, предпочитая очевидную погибель бесчестию плена, получил Я прилагаемый при сем рапорт командира фрегата “Рафаил” капитана 2-го ранга Стройникова.
   Вы увидите из сей бумаги, какими обстоятельствами офицер этот оправдывает позорное пленение судна, ему вверенного; выставляя экипаж оного воспротивившимся всякой обороне, он считает это достаточным для прикрытия собственного малодушия, коим обесславлен в сем случае флаг российский.
   Разделяя справедливое негодование, внушенное, без сомнения, всему Черноморскому флоту поступками, столь недостойными оного, повелеваю учредить немедленно комиссию под личным председательством вашим для разбора изложенных Стройниковым обстоятельств, побудивших его к сдаче фрегата. Заключение, которое комиссиею сделано будет, вы имеете представить на Мое усмотрение.
   Уповая на помощь Всевышнего, пребываю в надежде, что неустрашимый флот Черноморский, горя желанием смыть бесславие фрегата “Рафаил”, не оставит его в руках неприятеля. Но когда он будет возвращен в власть нашу, то, почитая фрегат сей впредь недостойным носить флаг русский и служить наряду с прочими судами нашего флота, повелеваю вам предать оный огню».
   (После проведения расследования Стройников за сдачу фрегата без боя лишился чинов, орденов и дворянства; его отправили в арестантскую роту Бобруйской крепости. Только в апреле 1834-го его зачислили в Черноморский флот матросом. Однако при этом Николай Первый запретил ему жениться, «дабы не иметь в России потомства труса и изменника». Всех офицеров фрегата, кроме одного мичмана, находившегося во время сдачи в крюйт-камере, император разжаловал в матросы. В турецком флоте фрегат «Рафаил» переименовали в «Фазли-Аллах». В Синопском сражении 18 ноября 1853 года он был подожжен огнем корабля «Императрица Мария», выбросился на берег и взорвался. Так, спустя 24 года исполнилось повеление царя Николая Первого.)
   Второй императорский указ был о награждении.
   За свой геройский подвиг капитан-лейтенант Казарский был произведен в капитаны 2-го ранга, награжден орденом Святого Георгия 4-й степени, пенсией двойного жалования по смерть и пожалован флигель-адъютантом. Для увековечения в роду Казарского памяти о славном его подвиге повелено внести в его герб изображение пистолета как символ готовности пожертвовать собой.
   Все офицеры брига были произведены в следующие чины и награждены орденами. Нижние чины получили Георгиевские кресты. Офицерам и матросам корабля также были назначены пожизненные пенсии в размере двойного оклада жалования.
   Кроме того, бригу «Меркурий» был пожалован Георгиевский флаг с вымпелом и повелено: «По приходе брига в ветхость заменить его другим, новым, продолжая сие до времен позднейших, дабы память знаменитых заслуг команды брига “Меркурий” и его имя во флоте никогда не исчезали и, переходя из рода в род на вечные времена, служили примером и потомству».
   Через месяц после сражения Казарский получил в командование фрегат «Поспешный», участвовал на нем в крейсерстве у Босфора и при взятии Месемврии. После окончания войны и подписания в сентябре 1829 года Адрианопольского договора о мире Александр Иванович командовал кораблем «Тенедос». В 1830 году он был послан с князем Трубецким в Лондон для поздравления короля Вильгельма Четвертого. В апреле 1831 года Казарский был переведен в Петербург, где состоял при государе императоре, исполняя различные его поручения. В том же году он был произведен в капитаны 1-го ранга.
   Осенью 1832 года турецкий султан Махмуд Второй обратился к России с просьбой – помочь в борьбе с египетским пашой. Николай Первый, боясь, что междоусобица турок и египтян позволит англичанам захватить проливы, приказал готовить Черноморский флот к походу в Босфор. На корабли предстояло посадить несколько тысяч солдат с оружием и боеприпасами. В марте – апреле 1833 года русский десант высадился неподалеку от Константинополя.
   Казарский, находившийся в это время по поручению царя в Одессе, проделал большую работу, готовя десантные корабли, распределяя на них войска, организовывая перевозку людей, амуниции, артиллерии, огромных запасов продовольствия и фуража, сотен лошадей. Уже в марте он доносил начальнику Главного морского штаба о том, что «при перевозке с берега войск и тяжестей не произошло ни малейшей потери, хотя корабли стояли в открытом море верстах в 3,5 от берега, и не употреблено других гребных судов, кроме принадлежащих Черноморской эскадре».
   В конце мая 1833 года Казарский прибыл в Николаев с поручением провести ревизию Черноморского флота. В этом городе находился штаб флота. 2 июня Александр Иванович заболел, а 9-го слег с диагнозом «воспаление легких». Все наличные медицинские силы Черноморского флота собрались у постели больного. Однако, окруженный попечением врачей, друзей и высших начальников, он 16 июня скоропостижно скончался 35 лет от роду. Похоронен Казарский там же, в Николаеве.
   Его внезапная смерть вызвала много разных сплетен, вплоть до версии об отравлении офицера некими анонимными «врагами русского флота». Вследствие дошедших до правительства слухов о насильственной смерти флигель-адъютанта Казарского по приказу царя была назначена следственная комиссия, которая спустя пять месяцев после смерти сделала заключение, что «покойный скончался от воспаления легких, сопровождавшегося впоследствии нервною горячкою».
   Через полтора месяца после кончины Александра Ивановича начался сбор средств на памятник в Севастополе. Деньги, поступавшие по подписке, шли от морских офицеров, служивших на Черном и Балтийском, Белом и Охотском морях, с Камчатки и из многих других мест необъятного государства Российского. Это лучше всего говорило о том, как высоко оценили современники мужество Казарского.
   Памятник был заложен в 1834 году, окончен в 1839. Первый русский памятник в Севастополе. Стоит он на оконечности Матросского бульвара. Усеченная пирамида из белого инкерманского известняка, на которой установлен бронзовый пьедестал с барельефами античных богов – Нептуна, Ники, Меркурия, а также Казарского. На пьедестале – стилизованная бронзовая модель античного военного корабля.
   Памятник прост и лаконичен, надпись символична, полная глубокого смысла:

   КАЗАРСКОМУ.
   –
   ПОТОМСТВУ
   в
   ПРИМЕР

Все дела его – на пользу Отечеству!

   Русский военный инженер, генерал-адъютант Карл Андреевич Шильдер – уроженец Витебщины. Он был талантливым изобретателем. Велики его заслуги в области фортификации, применения электричества для воспламенения зарядов, в создании активного минно-фугасного оружия и системы контрминной борьбы. Он спроектировал, построил и испытал первую в мире цельнометаллическую подводную лодку, оснащенную дистанционной подводной миной, пороховыми ракетами и перископом.

   Император Николай Первый нервно ходил по каюте линейного корабля «Париж», который избрал местом своего пребывания, прибыв из Петербурга на театр военных действий 27 августа 1828 года. Почти два с половиной месяца русский осадный корпус в количестве 35 тысяч человек «топтался» у стен Варны, но безрезультатно. В крепости находился 20-тысячный турецкий гарнизон и 25 тысяч народонаселения, из которых одну треть составляли христиане. Из-за недостатка осадной артиллерии и войск для атаки был выбран участок крепости, примыкавший к морскому берегу, чтобы корабли Черноморского флота имели возможность принимать участие в действиях сухопутных войск, снабжая их морскими орудиями и артиллеристами. Но этот фланг был наиболее сильно укреплен турками, поэтому осадные работы ни к чему не привели. Число осаждающих таяло не столько от боев, сколько от болезней. Была уже середина сентября, наступала осень, которая всегда отмечалась бурями на Черном море. Из-за штормов русским кораблям придется отойти от Варны, чтобы поискать себе более удобную якорную стоянку. Удаление Черноморского флота в значительной степени задержит дальнейший ход осады, а при неблагоприятных обстоятельствах может даже заставить отказаться от нее. Таким образом, если не удастся в скором времени овладеть Варной, то с наступлением поздней осени все русские войска вынуждены будут отойти на левый берег Дуная, так как на этой реке нет ни одной постоянной переправы, а следовательно, и обеспеченного пути для снабжения всем необходимым армии, расположенной у подножья Балканских гор.
   Имея все это в виду, командующий осадным корпусом генерал Воронцов решил овладеть крепостью во чтобы то ни стало и отдал приказ готовиться к штурму, хотя успех его был довольно сомнителен или мог быть достигнут ценой огромных потерь. Штурм был назначен на 15 сентября.
   Наступило 14 сентября, а император еще не принял решения, бросать ли войска на приступ или нет. Тем более, что перед ним лежал рапорт полковника лейб-гвардии саперного полка Шильдера, который предлагал план овладения крепостью без кровопролитного штурма, причем в самое короткое время. Прочитав донесение, царь приказал доставить Шильдера к нему на корабль и по прибытии офицера нетерпеливо спросил:
   – Вы действительно считаете, что в столь короткое время сможете взорвать часть бруствера и проделать брешь в крепостных укреплениях?
   – Так точно, Ваше императорское Величество, – твердо ответил Шильдер и добавил: – Считаю, мне понадобится на это пять дней.
   – Вы давно здесь?
   – Два дня как прибыл из госпиталя. Три месяца лечился от лихорадки.
   – И за два дня вы успели подготовиться?
   – Сутки на осмотр, сутки на подготовку плана.
   – Рад вашему служебному рвению.
   Император знал Шильдера с 1817 года, когда, будучи еще великим князем, был назначен генерал-инспектором инженерных частей. Сам Николай Павлович ознакомился с военно-инженерным искусством в мельчайших подробностях и заботился, чтобы его войска соответствовали своему назначению как по строевой, так и по специальной подготовке. Проводя частые смотры, он тогда еще обратил внимание на толкового подполковника, который с энергией и знанием дела управлял вверенной ему частью. Ему понравился этот высокий, крепкий офицер-красавец с голубыми глазами на открытом лице, с русой шевелюрой и торчащими в обе стороны разбойничьими усами. У него был изобретательный и предприимчивый ум. Командуя батальоном и будучи уже полковником, Шильдер занялся вопросом переправы войск через реки и сделал свое первое изобретение – составил проект канатного моста новой конструкции. За полезную деятельность в 1826 году он был награжден переводом в лейб-гвардии саперный батальон.
   – Я ознакомился с вашим планом, господин полковник, он интересен, – сказал император, – но мне нужны подробности.
   Они беседовали еще около часа, и Николай Первый согласился с Шильдером:
   – Мы утверждаем ваш план минных работ и приказываем немедленно приступить к его выполнению. Только знайте, господин полковник, вы лично отвечаете за его осуществление.
   – Гвардия не подведет Ваше императорское Величество, – уверенно произнес офицер.
   На следующий день с утра начались работы. План пришлось уточнять. Изменили место подрыва, теперь подкоп стали вести под 2-й бастион, а не под бруствер, как было решено раньше. Сначала саперы прорыли подземный туннель сквозь вал и вышли в ров, окружающий крепость. Турки заметили их и атаковали, но русские отбились. После чего Шильдер укрепил позицию, оградив свои работы деревянными щитами и небольшими земляными укреплениями. Получилась галерея, в которой саперы продолжили работы. У амбразур полковник поставил стрелков. Кроме того, их прикрывала небольшая батарея. Несколько раз противник атаковал с ожесточением и упорством, несмотря на сильный ружейный огонь русских, на картечные выстрелы 6 орудий осадных батарей и 4 от берега моря. Турки с факелами в руках, подбадривая себя криками «Алла!», разрушали траншеи саперов, жгли все, что можно, и даже попытались захватить осадные батареи. После упорного боя турки отступили, понеся значительный урон, но русским предстояло немало хлопот по восстановлению разрушенных частей перехода. Шильдер лично управлял всеми работами, постоянно находился со своими саперами или в минной галерее. Там он питался и даже засыпал. Однажды враги атаковали саперов как раз в том месте, где спал Шильдер, и проникший внутрь турок уже замахнулся саблей на полковника, но вестовой Шулепов заколол его штыком. В галерее завязался кровавый бой. Он длился почти три часа; минерам и стрелкам пришлось отступить. Потом произошел еще один ожесточенный бой, и минеры со стрелками вернули свои позиции. Шильдер был ранен в руку, но работы продолжились. Устроив укрепления и перейдя через ров, теперь предстояло подниматься крытым ходом прямо к основанию бастиона.
   Между тем выстрелами четырех орудий, так называемой брешь-батареи, русские начали пробивать у подножья бастиона отверстия для закладки мин. Как-то, услышав, что осадная батарея замолчала, Шильдер явился туда и спросил:
   – В чем дело, братцы, почему прекратили стрельбу?
   – Сильный ружейный огонь, ваше высокоблагородие. Не дает турок нам заряжать пушку.
   Недолго думая, Шильдер встал перед дулом орудия спиной к неприятелю и скомандовал:
   – Заряжай!
   Артиллеристы сначала опешили, но тут же, спохватившись, исполнили команду. После чего полковник отошел в сторону, и батарея снова возобновила прерванный огонь.
   Уже через три дня от начала работ в одно и второе отверстие, подготовленное ядрами, вошли минеры и начали рыть минную галерею под 2-м бастионом.
   Тем временем и под 1-м бастионом другая группа саперов, но без участия Шильдера, заложила мины и 21 сентября взорвала их. Взрыв был неудачен. Брешь в крепостной стене не была проделана. Теперь вся надежда была на Шильдера.
   В ночь с 21 на 22 сентября минеры Шильдера приступили к закладке мин. Но когда порох для закладки под 2-й бастион был уже доставлен в траншею, поступило распоряжение от командующего Воронцова возвратить порох назад для других целей. Шильдер только махнул рукой:
   – Продолжайте работы, – приказал он своим подчиненным.
   Спустя некоторое время явился сам граф Воронцов и лично повторил приказание. Шильдер вспылил. Он схватил зажженный фитиль и, подойдя к пороховым бочонкам, сказал командующему:
   – Прежде чем возьмут отсюда порох, неугодно ли будет вашему сиятельству совершить со мной воздушное путешествие?!
   – Вы безумец! – вскричал Воронцов.
   – От этого пороха зависит успех дела, которое поручил мне император, и только перед ним я буду держать ответ за свои действия.
   Командующий замер на мгновение, затем молча развернулся и ушел, сопровождаемый свитой. Порох был оставлен для взрыва 2-го бастиона.
   Само заряжание мин было исключительным и чрезвычайно трудным. Нельзя было закладывать мины ночью из-за опасности нападения турок. Еще труднее заряжать днем, когда перенос 300 пудов пороха в бочонках по траншее, через ров с крутыми скатами, представлял собой большие затруднения. Кроме того, расположенные недалеко турецкие траншеи крайне затрудняли работы, турки заставляли русских неоднократно вступать в рукопашный бой, штыками выбивать их из своих окопов. Чтобы прикрыть свои работы, Шильдер приказал соорудить деревянный ящик, в который разместил 10 стрелков. Это деревянное сооружение двигалось в сторону турок, стреляя и отвлекая их внимание от саперов. А тем временем минеры закладывали мины. Военная хитрость удалась вполне: пока внимание турок сосредоточилось на деревянном «троянском коне», весь порох, необходимый для закладки мин, был перенесен и заряжен под 2-й бастион.
   22 сентября в 15 часов мины были взорваны. Результат совокупного взрыва двух зарядов превзошел все ожидания: весь бастион был разрушен, причем так, что часть воронки к стороне крепости образовала собою насыпь, своего рода бруствер, обращенный фронтом к неприятелю. Вместе с тем в правом углу бастиона открылась пологая брешь, удобная для штурма, так как часть рва была засыпана. Этим взрывом было погребено около 600 турок, находившихся в укреплениях. Николай Первый по достоинству оценил заслуги Шильдера. Получив донесение об удачном взрыве 2-го бастиона, он через своего флигель-адъютанта князя Суворова послал главному виновнику успеха орден Георгия 4-й степени. Кроме того, император приказал художнику Заурведе увековечить подвиг Шильдера на картине, изображающей момент венчания воронки после взрыва бастиона.
   Непосредственным следствием разрушения 2-го бастиона был некоторый упадок духа обороняющихся, хотя они и продолжали сопротивляться. Шильдер настаивал на продолжении минирования рядом со взорванным местом, чтобы произвести еще большие разрушения. Но то ли из-за недоверия к Шильдеру, то ли по другой необъяснимой причине 25 числа командующий отдал приказ о штурме 1-го бастиона. Атака оказалась неудачной. Единственно, что смогли, это очистить ров между 1-м и 2-м бастионами. Шильдер приступил к минированию бруствера между этими двумя укреплениями.
   Однако до взрыва не дошло. Утром 29 сентября последовала сдача крепости. Турецкий гарнизон во главе с командующим Юсуфом-пашой ввиду бесполезности дальнейшего сопротивления сложил оружие.
   В 15 часов 29 сентября русские войска вошли в Варну. Впереди под барабанный бой, с музыкой и с распущенными знаменами шел гвардейский саперный батальон под командованием полковника Шильдера.
   За покорение Варны Шильдер был награжден чином генерал-майора и назначением командиром лейб-гвардии саперного батальона. С этого времени в продолжение всей службы Карл Андреевич пользовался неизменным доверием и высоким расположением Николая Первого.
   Устройство перехода через ров, при необыкновенном упорстве обороняющихся, было началом блестящей военной деятельности Шильдера. Здесь он проявил себя как искусный и предприимчивый инженер с изобретательным и быстрым умом. Его личное мужество, решительность и непреклонная воля, с которой он стремился к достижению цели, стали известны всему осадному корпусу. Атака на 2-й бастион, которая велась по проекту Шильдера и под его личным руководством, от начала до конца шла так быстро, энергично и безостановочно, что представляла полную противоположность атаке на 1-й бастион, и лишь она одна поколебала фанатическую стойкость турок.
   Падение Варны было заключительным эпизодом кампании 1828 года, потому что приближающаяся зима вынудила отложить дальнейшую борьбу до весны.
   Получив отпуск, Шильдер побывал в Петербурге, посетил родителей в Витебской губернии и уже в начале марта был в действующей армии, которой теперь командовал энергичный генерал Дибич.
   Главнейшим предприятием, от которого зависел весь ход кампании 1829 года, было взятие крепости Силистрия. Зная это, Шильдер еще до наступления кампании много времени потратил на изучение плана крепости и составление проекта ее осады. Но прежде всего для успешной осады Силистрии необходимо было предварительно устроить надежную переправу через Дунай. Еще в прошлом году был заготовлен плашкоутный мост выше Силистрии. Его предполагали спустить вниз по реке к местечку Калараш, но не рискнули, так как Дунай охраняли две неприятельские флотилии, которые могли уничтожить плавучее сооружение. Узнав про мост, Шильдер взялся за это рискованное предприятие – доставить плашкоуты (несамоходное грузовое судно с малой осадкой) по реке поближе к Силистрии. Надо было спустить мост по реке Аржис в Дунай, провести его мимо крепостей – Туртукай и Силистрия, затем завести в речку Бот. Свое предложение и подробный план он доложил начальнику штаба Толю, а тот – главнокомандующему. Дибич одобрил план. Шильдер получил предписание прибыть к командующему 1-м пехотным корпусом Палену, у которого испросить людей и средства для доставки моста.
   Но сначала Шильдер отправился к местечку Фундени, чтобы осмотреть мост. Плашкоуты – плоскодонные барки с высокими бортами – были вытащены на берег и находились в жалком состоянии. Не теряя время даром, генерал приказал подготовить эти 63 плавучих средства к плаванию: негодные исправить, остальные оконопатить и осмолить, после чего спустить на воду и быть в готовности. На плашкоутах Шильдер приказал устроить укрепления из мешков с песком и бойницами для стрелков. Для прикрытия каравана он сконструировал несколько паромов, каждый из двух скрепленных вместе лодок с настилом, на который устанавливались полевое орудие и ракетная пороховая батарея. Каждый плашкоут должен был буксировать челнок с двумя-тремя гребцами из солдат и рулевым-молдаванином. Наконец, Шильдер собрал все малые лодки и намеревался поместить на них добровольцев-застрельщиков, которые могли бы составить авангард и арьергард; первый – для вступления в бой с частями силистрийской флотилии, второй – для отражения турецких кораблей с тыла.
   Выслушав план Шильдера, Пален засомневался:
   – Это авантюра, Карл Андреевич. Провести по Дунаю такой большой караван на виду двух крепостей и турецкого флота – дело рисковое и очень опасное.
   – Да, риск есть, – ответил Шильдер, – но у нас есть преимущество в неожиданности. Неприятель нас не ждет. Пока он спохватится, мы проскочим. Да и солдаты наши не дадут себя в обиду. Русские турок всегда били, и на суше и на воде! Ну и согласитесь, другим способом мост вниз не доставишь? А он там нужен.
   – Согласен, – вздохнул Пален, – выделю вам два полка пехоты и несколько орудий.
   Пока плашкоуты готовились к спуску на воду, Шильдер занялся устройством батарей на левом берегу Дуная, чтобы прикрыть отправку моста.
   Погода стояла чудесная. Ярко светило солнце. Пахло весной. Небольшой отряд, предназначенный к плаванию, расположился в лощине. Пехотинцы, сложив оружие в пирамиды, сидели группками у костров в ожидании похода. Они с любопытством, а кое-кто с усмешкой, поглядывали на неуклюжие плашкоуты, которые причаливали к берегу. Вскоре прибыло начальство, и солдаты, перекрестясь, разобрали ружья и стали строиться. Перед строем вышел генерал Шильдер и объявил:
   – Ребята, нам предстоит дело славное и никогда еще не бывалое в рядах нашей армии! Мы пустимся на этих плашкоутах по Дунаю, проплывем 75 верст и разобьем турецкий флот в пух и прах!
   Затем он стал распределять людей по плашкоутам, паромам и лодкам. Наконец по сигналу отряд отчалил. Без неожиданностей спустились по Аржису и вышли в Дунай. Остановились переночевать. На следующий день, когда плавучий караван двинулся в путь, поднялась буря. Плашкоуты смешались, некоторые разбросало по сторонам. Как только буря затихла, караван вновь стал собираться. Шильдер приказал остановиться и причалить к берегу. Впереди были острова, занятые турками, поэтому он выдвинул туда авангард. И тут показались три турецких канонерских баркаса с малыми орудиями и открыли огонь. Русские ответили им залпами ракет. Эффект был потрясающий. Турки понятия не имели об этом виде оружия, поэтому в панике ретировались. Лодки с застрельщиками попытались их догнать, но не смогли. На следующий день плашкоуты отправились в путь. Их начали преследовать неожиданно появившиеся еще три вражеские шебеки. Русские ответили им достойно: открыли огонь батарей, подбили одно судно и захватили его. Впоследствии эту шебеку оснастили полевой пушкой и назвали «Ренегаткой». В тот же день плашкоуты благополучно добрались до речки Бот и вошли в нее. Задание было выполнено, но Шильдер не успокоился. Так как на левом берегу Дуная регулярных частей русской армии еще не было, он задумал построить в устье реки Бот укрепления, чтобы прекратить сообщение между крепостями Рущук и Силистрия.
   Видя, что русские строят оборонительные сооружения, турки всполошились и решили накрыть небольшой отряд Шильдера. 15 апреля с низа Дуная подошли 3 вооруженных корабля, несколько судов поменьше и лодки с десантом. Кроме того, пришло донесение, что с верха реки идет еще одна турецкая флотилия. У русских было 4 батальона пехоты, пушки и пороховые ракеты на берегу, 6 больших лодок и шебека «Ренегатка». К ним еще – плавучие батареи на паромах.
   Вечером Шильдер собрал начальников подразделений.
   – Мы окружены неприятелем, – заявил он, – и нам ничего не остается, как вступить в бой. Нанесем врагу упреждающий удар: утром атакуем турецкую флотилию.
   Возражений не было, с планом согласились все. В ночь на 17-е построили батарею из грязи и камыша для четырех орудий прямо против неприятельских судов, стоящих на якоре у правого берега Дуная. Рядом с этой батареей поставили паромы с орудиями и ракетами, а несколько ниже спустили шебеку «Ренегатку». Были готовы открыть огонь и береговые укрепления.
   С восходом солнца турки первыми начали обстрел. Русские ответили. Гром орудийных выстрелов приветствовал зарю нового дня, разошелся глухими перекатами по окрестным скалам и ущельям. Вслед за ядрами и гранатами зашипели ракеты. Огненными змеями полетели они над темной поверхностью Дуная прямо к канонерской лодке. Искры охватили борт судна, потом показался дым, за ним – пламя. Корвет загорелся. Лодки с застрельщиками помчались к правому берегу. Турки спешно обрубили якорные канаты и стали спускаться вниз по реке. В это время появилась вторая турецкая флотилия с верховья Дуная. Загремели орудия с русских береговых укреплений. Их поддержали плавучие батареи. Неприятельские суда остановились в замешательстве. Десантные войска противника, которые раньше вышли на берег, чтобы атаковать по суше, видя смятение на своих кораблях, бросились к лодкам. Наконец и вся флотилия, состоявшая из 3-мачтовых военных кораблей и 20 малых баркасов, вооруженных фальконетами [14 - Фальконет – артиллерийское орудие калибра 45–100 мм в армиях и флотах XVI–XVIII веков.], скрылась за острова по направлению к Рущуку.
   О победе, одержанной, можно сказать, нечаянно, над двумя турецкими флотилиями, Шильдер доложил Палену. Вместе с донесением он предложил немедля захватить большой остров напротив Силистрии и построить батареи на левом берегу Дуная также против крепости, вооружив их осадными орудиями.
   Корпусной командир поддержал Шильдера, посчитав, что это предложение может не только облегчить, но и ускорить предстоящую осаду Силистрии. Согласившись, он не удержался от сарказма:
   – Ты так и крепость возьмешь ненароком, Карл Андреевич, еще до подхода наших основных сил.
   – Не могу, – ответил ему в тон генерал, – сил под моим начальством маловато.
   – Ладно, – сказал Пален, – чтобы усилить отряд и обеспечить успех предприятия, я даю тебе еще 4 конных орудия и часть пехоты.
   – Вот за это спасибо, Петр Петрович.
   Спустя несколько дней после этого распоряжения корпусной командир отправился к Шильдеру, чтобы проверить состояние отряда. Первое плавучее средство, которое попалось ему на глаза, была «Ренегатка». Обожженная, подбитая в корме, с кривой мачтой, которая едва держалась, она походила скорее на баржу для ломки, чем на боевое судно. Возле нее стояли 4 несчастных парома с орудиями и ракетными станками, а также – несколько лодок для застрельщиков. Когда командир корпуса удостоверился, что это вся морская сила отряда, он сказал Шильдеру с усмешкой:
   – Так вот с этим вы хотите вступить в бой с турецким флотом на виду у крепости?
   И, указав на «Ренегатку», добавил:
   – Кроме этой развалюхи – ничего!
   – Но эта одна шебека, – почтительно ответил Шильдер, – стоит целой флотилии. Она – чудесный талисман, который вручили мне поклонники пророка для того, чтобы я бил их без жалости и страха на волнах седого Дуная.
   Через несколько дней его слова подтвердились. Канат, на котором тащили шебеку «Ренегатку», вдруг оборвался, и быстрое течение воды понесло судно прямо на турецкую флотилию. Шильдер бросился в реку на лошади, подзывая паромы с орудиями и лодки со стрелками. В это время шебека, приблизившись к вражеским судам, открыла огонь. Турки, слыша отчаянные крики людей отряда и видя быстрое движение к ним шебеки, приняли всю эту суматоху за решительный натиск русских и стали отступать на всех парусах. Паромы и лодки не смогли поспеть за ними, но помогли шебеке вернуться к отряду. Счастливая развязка этого невольного наступления открывала отряду прямой путь к его цели – занятию острова против крепости. В тот же день русские переправились на пустынный остров и, укрепив его, заняли также левый берег Дуная. Турки пытались уничтожить непрошеных гостей. Они высаживали десант и интенсивно обстреливали русские позиции, но все безуспешно.
   Шильдер со своим отрядом и импровизированной флотилией дождался подхода русской армии, которая 5 мая 1829 года обложила Силистрию с суши. К этому времени подошла Черноморская флотилия, завершив кольцо блокады со стороны Дуная.
   Русской армии предстояло взять крепость, которая на то время считалась одной из лучших в Турции. Из 10 ее бастионов 4 были обращены к Дунаю, а остальные – к гористой местности. Шильдер, как всегда, энергично взялся за дело. Он наметил два бастиона и начал вести под них подкопы, один из которых считался ложным. Минные работы продолжались с 14 мая по 17 июня. Удачными взрывами 6 последовательных зарядов в стене крепости образовались 4 широких отверстия, открывающих вид города. Вечером 17 июня турецкий сераскир Аджи-Ахмет и 3-бунчужный паша Серт-Махмут сдали Силистрию. Весь гарнизон с флотилией и 229 орудиями сложил оружие.
   Не умаляя ничьих достоинств и заслуг, можно сказать, что честь покорения Силистрии принадлежит Шильдеру. Если одна из задач военно-инженерного искусства заключается в умении покорять крепости при наименьших потерях, то генерал решил ее блестяще. Действительно, крепость сдалась только потому, что взрывами была разрушена крепостная ограда. Никаких активных действий и штурма не было. Да и не могло быть, так как численность русского осадного корпуса составляла всего 8000 человек, в 2,5 раза меньше турецкого гарнизона!
   За отличие, проявленное при осаде и взятии крепости, Шильдер был награжден орденом Георгия 3-й степени. После Силистрии он принимал участие еще в 3 сражениях. За бои под Шумлой генерал получил орден Анны 1-й степени.
   После окончания войны Шильдер посвятил все свое свободное время творческой работе над различными военными усовершенствованиями и изобретениями. Еще в 1826 году он познакомился с чиновником министерства иностранных дел Шиллингом, который как любитель занимался применением гальванизма в военном деле вообще, а в минном в частности. Вместе они принялись разрабатывать первые в мире гальванические взрыватели. Однако лишь в 1832 году Шильдер получил разрешение начать опыты над воспламенением пороховых зарядов с помощью электричества. Минные работы и взрывы осуществлялись на полигоне под Красным селом, где в малом масштабе была воспроизведена крепость Силистрия. На одной из демонстраций присутствовал царь. Способ применения гальванизма для воспламенения зарядов удивил всех присутствующих. Он оказался удобным и легким. Огонь сообщался мгновенно, в желаемый момент, по нескольким местам одновременно и на произвольном расстоянии. После первых удачных опытов было приказано продолжить эксперименты. Дальнейшее усовершенствование электрических взрывателей Шильдер продолжил в сотрудничестве с академиком Якоби. Там же, под Красным Селом, была испытана новая изобретенная Шильдером контрминная система, основанная на принципе закладки трубы в просверленных в грунте скважинах; для производства этих скважин им было изобретено особое сверло.
   В 1833 году результаты экспериментов позволили Шильдеру подготовить доклад о необходимости самого широкого применения предложенных им способов ведения минной войны и представить его военному министру графу Чернышеву. Все предложения талантливого и неутомимого изобретателя были приняты и направлены генерал-инспектору для внедрения в практику работы инженерных войск. В том же году за свои изобретения Шильдер был награжден званием генерал-адъютанта.
   Одновременно Шильдер занимался конструированием различных подводных гальванических мин и даже провел несколько успешных взрывов. Но, работая над усовершенствованием подводных мин, изобретатель искал способ, с помощью которого удалось бы превратить неподвижную подводную мину в двигающийся скрытно под водой смертоносный снаряд. И такой способ он нашел! Незаметно подвести мину под днище боевого вражеского корабля можно было, лишь используя для этой цели подводное судно. Тщательно изучив работы в этом направлении Бушнеля, Дреббеля, Фултона и других, Шильдер со свойственной ему настойчивостью и энергией принялся за разработку проекта своей первой подводной лодки. В 1833 году к нему обратился его приятель директор Корпуса путей сообщения генерал-лейтенант Базен:
   – Я знаю, что ты занимаешься вопросами подводного плавания, Карл Андреевич, и у меня есть кое-что интересное для тебя.
   – И что же это?
   – Проект изобретателя Черновского, который называется «Описание подводных судов». Мне велено подготовить заключение по нему.
   – Ты можешь меня познакомить с автором?
   – С проектом – могу, а с автором – никак.
   – Почему?
   – Польский мятежник. Сидит в Петропавловской крепости.
   – А нельзя ли его освободить, хотя бы под домашний арест?
   – Ни в коем случае. Государь категорически против.
   Разрабатывая свой проект, Шильдер, по-видимому, частично использовал некоторые положения, изложенные в сочинении Черновского, но в целом это была его подводная лодка оригинальной конструкции. В ней нашли отражение многие прогрессивные идеи, содействовавшие дальнейшему развитию подводного плавания и подводного судостроения. Только глубокие теоретические и практические знания в технических и военных науках позволили Шильдеру создать проект подводной лодки и осуществить его. В течение всего периода работы изобретатель консультировался с различными передовыми деятелями отечественной науки и техники: Якоби, Гринвальдом, Саблуковым, Базеном, Бурачеком и другими.
   Первоначальный проект первой подводной лодки был завершен к началу марта 1834 года и одобрен Николаем Первым. Не дожидаясь ассигнований от казны, Шильдер передал Александровскому заводу в Петербурге заказ на постройку судна за свой счет. Позднее ввиду того, что строительство приобретало государственное значение, все расходы были приняты на казенный счет. В середине марта на заводской территории под руководством самого автора началась постройка его подводной лодки. Строительство судна продолжалось около четырех месяцев. В августе на него установили вооружение и в полной боевой готовности отбуксировали вверх по Неве, где прошли предварительные испытания.
   Что же представляла собой эта первая в мире подводная лодка, сделанная из железа? Ее длина была 6 метров, ширина наибольшая – 1,5 метра, высота корпуса (без башен) – 1,8 метра. По своей форме корпус лодки напоминал короткий цилиндр, сжатый с боков и сверху, но суженный книзу. В носовой и кормовой частях находились башни-рубки высотой по 1 метру и диаметром 0,8 метра для входа и выхода экипажа. В крышке носовой башни выдвигалась оптическая труба для осмотра горизонта, в крышке кормовой башни находился вырез для выдвижной трубы лодочного вентилятора. В подводном положении лодка двигалась при помощи четырех специальных гребков, расположенных попарно на каждом борту вне корпуса и приводимых в действие мускульной силой матросов, со скоростью 1,2 километра в час. Гребки при движении вперед сжимались, а при движении назад раскрывались, напоминая действия утиной лапы. В надводном положении лодка передвигалась под парусом. Экипаж состоял из 10 человек. Глубина погружения: рабочая – 12 метров, расчетная – 20 метров. Вооружение лодки состояло из шестовой мины с пороховым зарядом и шести ракет в двух бортовых трехствольных стартовых установках. В носовой оконечности лодки был укреплен горизонтальный бушприт из деревянного бруса толщиной 12 сантиметров и длиной 2 метра, оконечность которого была окована железом и имела форму цилиндрического штыря. На этот штырь надевалась деревянная муфта, заканчивающаяся гарпуном. К муфте крепилась на подвеске мина, которая представляла собой бочонок с порохом. При атаке лодка сближалась с кораблем противника и таранила его. Наконечник муфты с гарпуном вонзался в деревянный борт корабля. Лодка давала задний ход, при этом муфта с миной соскакивала с бушприта и оставалась прикрепленной к кораблю противника. Разматывался провод, соединяющий электрический взрыватель с лодочной гальванической батареей. В нужный момент командир лодки замыкал электрическую цепь и производил взрыв.
   Уже при первых испытаниях подводной лодки Шильдера это минное оружие было с успехом продемонстрировано. Подводной миной был подорван бот-мишень. Присутствующий при этом генерал-инспектор по инженерной части докладывал военному министру: «Опыты сии, по мнению моему, доказали возможность употребления подводной лодки для действия с помощью ее подводными минами». Стрельба ракетами осуществлялась во время нахождения лодки в подводном положении у поверхности воды. Каждая установка стреляла одновременно тремя ракетами. Дальность ракетной стрельбы была равна 1500 метрам.
   Когда военный министр доложил об проведенных испытаниях царю, Николай Первый проявил интерес:
   – Генерал-адъютант Шильдер, как всегда, удивляет нас своими прожектами. Передайте ему, что я желаю присутствовать на одном из его опытов.
   Шильдер подготовил обширную программу проверки в присутствии царя и военного министра. План предусматривал маневрирование лодки в надводном и подводном положениях, действие против кораблей противника, использование минного и ракетного оружия и многое другое. Программа была подписана Шильдером и одобрена царем. Изобретатель настаивал, чтобы смотр проходил вдали от города и любопытных. Испытания прошли успешно, причем в течение всего времени Шильдер находился внутри лодки. Николай Первый остался доволен и разрешил генералу продолжить работы по усовершенствованию судна. Вплоть до наступления холодов Шильдер испытывал свое детище и вносил в ее конструкцию все новые и новые изменения и дополнения.
   В ноябре 1834 года была завершена постройка следующей субмарины. Все испытания второй подводной лодки и опыты, произведенные изобретателем, показали, что главный ее недостаток, как и первой опытной конструкции, – отсутствие эффективного механического двигателя. Ведь скорость судна была очень мала даже при неимоверных усилиях экипажа. Шильдер продолжал поиски в этом направлении, однако при том низком уровне развития техники эту проблему трудно было решить. Он возлагал большие надежды на электричество и даже просил Якоби помочь ему, но тот смонтировал свой первый электромагнитный двигатель лишь в 1838 году.
   Чтобы увеличить скорость хода и расширить район плавания, Шильдер построил для своего детища специальный понтон-матку, на котором подводная лодка буксировалась к месту боевого использования.
   В течение семи лет генерал настойчиво испытывал свои субмарины и плавал на них в надводном и подводном положениях не только по Неве, но и по Кронштадтскому рейду. Параллельно Шильдер сконструировал и построил первый в мире полуподводный пароход. Погружаясь немного ниже уровня моря, это судно оставляло над водой только дымовую трубу. Одновременно строился и второй пароход такого же типа, который назвали «Отважность». Опыты и испытания подводных лодок и пароходов с целью усовершенствования, а также изыскания новых решений использования подводных мин против вражеских кораблей проводились Шильдером до начала 40-х годов. В 1841 году в ассигновании дальнейших работ изобретателю было отказано.
   Доложив царю о решении «Комитета о подводных опытах», военный министр добавил:
   – Однако, генерал-адъютант Шильдер ходатайствует о передачи ему подводной лодки для дальнейшего продолжения опытов и работ уже за собственный счет.
   Обычно надменное и строгое лицо Николая Первого вдруг смягчилось, как будто речь шла о шаловливом, упрямом мальчугане. Шильдера недолюбливали в придворных кругах, называли «генералом-чудаком» за его многочисленные проекты, «несвойственные положению». Но император очень хорошо относился к изобретателю и опекал его.
   – Ох уж этот наш неутомимый энтузиаст-новатор! – ответил царь. – Пусть занимается своими исследованиями. Ведь все дела его – на пользу Отечества!
   Вплоть до 1845 года Карл Андреевич продолжал свои опыты, но потом вынужден был прекратить их и целиком отдаться своей непосредственной служебной деятельности инженер-генерала. В течение последующих 4 лет, состоя при генеральном инспекторе по инженерной части, он продолжал работы по усовершенствованию подводных мин и применению гальванизма в военных целях.
   В 1853 году началась Восточная (Крымская) война. Командующим армией, которая должна была занять Придунайские княжества, был назначен Горчаков, который вскоре попросил направить к нему Шильдера. Получив предписание, генерал, несмотря на свои 68 лет, немедленно отправился на дунайский театр военных действий. Зная нерешительный характер Горчакова, когда дело касалось войны, Шильдер по прибытии в армию стал действовать самостоятельно. Он стал укреплять берега Дуная, чтобы с возводимых укреплений вести огонь по неприятельским кораблям, что ему и удалось 3 февраля 1854 года близ Рущука. Тогда русская артиллерия уничтожила турецкую дунайскую флотилию. Вслед за тем Шильдер осуществил успешную переправу русских войск через Дунай, за что был награжден орденом Александра Невского с алмазами.
   5 мая 1854 года русская армия приступила к осаде крепости Силистрия. В Шильдере, который был начальником инженерных войск, вспыхнула энергия молодых лет; она даже удвоилась, удесятерилась. Он тут же предложил план, по которому при условии полного окружения крепости брался за две недели овладеть ею. Но фельдмаршал Паскевич, сменивший Горчакова на посту командующего, предложил другой план, крайне невыгодный. Согласно его распоряжению 17 мая был предпринят штурм сильного передового форта Араб-Табиа. И хотя вначале русские имели успех, но потом отступили и все предприятие окончилось неудачей.
   Осада продолжалась. Шильдеру поручили минные работы на левом фланге. Он был любимцем всего осадного войска. Не было ни одной части или полка, в которых не ходили бы рассказы о его отваге и находчивости, о его прямодушном отношении к подчиненным и постоянной заботе об их нуждах, а главное – справедливом внимании к заслугам всех и каждого, без различия чинов и звания. Шильдер был храбр до безумия. По траншеям он разъезжал верхом на белой лошади под градом пуль, отмахиваясь платком и приговаривая: «Пчелы, пчелы». Турки называли его «пашой на белом коне» и спрашивали о здоровье генерала. Однажды он влез на бруствер и, стоя под выстрелами, сделал из руки «бороду» и прокричал туркам: «Дураки!» Шильдеру всегда везло по жизни, но когда-нибудь это везение должно было кончиться.
   1 июня было жарко. Лагерь Главного штаба располагался на высокой, примыкавшей к Дунаю крутой горе, подниматься на которую стоило большого труда. Два генерала рассматривали раскинувшуюся перед ними панораму. Вид был прекрасный: впереди – Силистрия с фортом Абдул-Меджир и передовыми укреплениями, перед которыми шли траншеи; направо, Дунай с островами, за ними – необозримая даль. Внизу кипела своей страшной жизнью война. Клубы белого дыма, предвестники смерти, вылетали из амбразур осадных батарей, в ответ им из крепости и передовых укреплений появлялись такие же облачка, несущие гибель.
   – Жду ваших распоряжений, Михаил Дмитриевич, – сказал Шильдер, обращаясь к Горчакову.
   – Как вы знаете, Карл Андреевич, фельдмаршал четыре дня тому назад получил контузию и убыл для лечения, – ответил князь, – поэтому я, как исполняющий обязанности командующего, разрешаю вам проводить работы, которые приведут к быстрейшему взятию крепости. Возвращайтесь к тому плану, что вы предлагали ранее.
   – Благодарю вас за доверие. Жаль, что вы раньше меня не послушались. Крепость уже могла быть нашей. Как вы помните, в 1829 году Силистрия была побеждена лопатами моих саперов!
   – Помню, но не я командую осадным корпусом.
   – Ладно, минные работы будут закончены через неделю. Потом начнем взрывать, а там посмотрим, какие бреши будут проделаны в турецких укреплениях.
   – Так приступайте же и будьте осторожны! Остерегайтесь всяческих безрассудных действий. В ваши годы это непозволительно.
   – В мои годы все действия безрассудны, – улыбнулся Шильдер. – Впрочем, Суворов в этом возрасте Альпы штурмовал. Ну, я пошел на свой командный пункт, который у меня не то, что ваш, располагается внизу, рядом с траншеями.
   В сопровождении офицера Мейера генерал осмотрел работу своих подчиненных, дал новые задания и уже возвращался к себе, когда ему захотелось отдохнуть. Он присел на тур (корзина, засыпанная землей) и стал растирать больную ногу. Осмотревшись, Шильдер вдруг сказал сопровождающему:
   – Давай поменяемся местами. Я суеверен, вчера на том месте, где я сижу, ранило офицера!
   Он только успел пересесть, как над ним разорвалась граната, которой ему раздробило ногу.
   Генерала отнесли в санитарную палатку и сделали ампутацию ноги. Утром раненого перевезли в госпиталь в местечко Калараш, на левом берегу Дуная. Рана была не слишком опасна, но годы давали о себе знать. Организму уже недоставало жизненных сил. Рана не заживала. Началось осложнение. 11 июня 1854 года он скончался и был похоронен на кладбище в Калараше.
   Бесспорно, Шильдер был одним из лучших боевых генералов инженерного корпуса своего времени. Разнородные знания, быстрое соображение, гениальные решения резко отличали Карла Андреевича от обыкновенных людей. Его изобретательный ум всегда был полон идей, которые он со свойственной ему нетерпеливостью старался претворить в жизнь в самое короткое время.
   Надо отметить, что Николай Первый по достоинству оценивал проекты и изобретения Шильдера и придавал им столь важное значение, что приказал сохранять сделанное в строгом секрете. Поэтому его изобретения были мало известны современникам. Кроме того, как человек, преданный своему делу, Карл Андреевич не обращал внимания на различные оценки своих проектов и не боялся конкуренции. Он нисколько не заботился о присвоении своего имени сделанным изобретениям. Поэтому некоторые его проекты приписывают другим людям.
   Известный ученый, академик Б. С. Якоби так отзывался о К. А. Шильдере: «До самой славной кончины своей он всегда был человеком инициативы, воином замечательной храбрости, для которого затруднения рождали энергию и средства уничтожения их и обладавшего вместе с тем столь редкой в наше время нравственной храбростью, которая не отступает ни перед какой ответственностью».

Дионисиевский редут

   Мореплаватель, исследователь арктических районов Северной Америки Дионисий Федорович Зарембо был из обедневших могилевских дворян. Он принимал участие в трех кругосветных плаваниях, сделал наиболее полное физико-географическое описание Аляски. Его именем названы острова в архипелаге Александра и в Беринговом море. Бесконечно преданный морю, он много сделал для прославления Отечества, но, увы, его имя было забыто…

   Правитель русских поселений в Америке барон Фердинанд Петрович Врангель был в плохом настроении. Он не любил дипломатических проблем, но они возникали, и их надо было решать. Его беспокоила юго-восточная граница русских колоний в Америке, которая вплотную соприкасалась с владениями английской Гудзонбайской компании. По конвенции между Россией и Англией 1825 года в широте архипелага Александра за Россией была оставлена береговая полоса Американского материка 30 миль шириной. При этом английским промышленникам было предоставлено право судоходства по всем рекам, пересекающим черту между русскими и английскими владениями. После чего агенты Гудзонбайской компании развили широкую деятельность среди индейских племен, населявших русские колонии. В противоположность Российско-американской Гудзонбайская компания пушным промыслом не занималась, ограничиваясь тем, что выменивала меха у туземцев. Затраты небольшие, а прибыли огромные. Для Российско-американской компании такая конкуренция была не под силу.
   Как остановить английскую экспансию, барон не знал, но надо было что-то предпринимать. Тем более, что до него дошли слухи о появлении англичан в устье реки Стахин. Они делали промеры и проводили исследования, попутно объявляя туземцам, что намерены с ними торговать по более выгодным ценам в сравнении с русскими. А это принесет убытки Российско-американской компании.
   Врангель в раздражении встал из-за стола и подошел к окну. Отсюда, с высоты второго этажа двухэтажного здания, стоящего на высоком холме, хорошо просматривался Ситхинский залив и растянутый вдоль побережья Новоархангельск – столица Русской Америки. У входа в залив красовалась гора Эчкомб, вершина которой была покрыта снегом, а склоны начинали зеленеть густым лесом. Сквозь клочковатые тучи иногда проглядывало весеннее солнышко, одаривая на некоторое время своим светом и теплом суровую природу этого края.
   В дверь постучали. Врангель резко обернулся:
   – Войдите!
   На пороге появился коренастый, среднего роста морской офицер. На обветренном, грубоватом лице с бакенбардами выделялись ярко-синие глаза. Чуть раскачивающейся походкой он дошел до середины комнаты и доложил:
   – Господин капитан первого ранга, лейтенант Зарембо по вашему приказанию прибыл!
   – Проходи, Дионисий Федорович, – сказал барон и сам направился к офицеру, поздоровался с ним, обменялся рукопожатием.
   Они хорошо знали друг друга и общались между собой по имени отчеству и на «ты». Оба были опытными мореплавателями. У обоих за спиной – по два кругосветных плавания и крупные исследовательские работы: у Врангеля – северо-восточного побережья Сибири, у Зарембы – Аляски и Берингового моря. Оба, еще будучи мичманами, сменили однообразную службу строевого морского офицера на полную опасностей и лишений жизнь путешественника. Они были одногодками – обоим по 38 лет. Оба служили в Российско-американской компании.
   – У меня к тебе дело, Дионисий Федорович. – Сухощавый Врангель был на полголовы выше собеседника, поэтому, обращаясь к нему, чуть склонял голову. – Давай пройдем к картам.
   Офицеры подошли к большому столу с разложенными картами.
   – Ты знаешь, какие у нас отношения с Гудзонбайской компанией? – спросил барон.
   – Знаю, – хмуро ответил Зарембо, – не очень хорошие.
   – А вот теперь они хотят построить селение в верховье реки Стахин и перекрыть нам торговлю в этих краях.
   – Плохо.
   – Вот и я так думаю.
   – Нам, русским, давно пора на материке обживаться, а не прятаться по островам.
   – Хорошо бы, да где людей взять? Кто сюда, на край света, поедет жить? – вздохнул Врангель и сразу же переменил тему разговора: – Помнится, ты первый исследовал устье этой реки?
   – Я.
   – И даже открыл там неподалеку остров, который назван твоим именем?
   – Было.
   – Вот поэтому я и хочу поручить тебе экспедицию в те края. Цель – построить редут в устье реки. В каком состоянии твой бриг «Чичагов»?
   – В хорошем.
   – Возьмешь под свое командование и шхуну «Чилькет». Загрузишь все необходимое для строительства. Наймешь людей, мастеровых. К осени надо, чтобы редут стоял. Позже завезем пушки, ружья, порох.
   – Будет сделано, – невозмутимо произнес Зарембо.
   – Ты бы хоть пожаловался или попросил чего-нибудь, Дионисий Федорович, – улыбнулся барон.
   Лейтенант только пожал плечами.
   – Ладно, молчун, знаю твою исполнительность, – сказал Врангель и добавил уже серьезно: – Не забудь про индейцев. Приготовь товар для обмена. С ними надо в дружбе жить. А то ведь англичане могут натравить их на нас.
   – Не забуду, Фердинанд Петрович.
   – И еще помни, что в соответствии с пунктом 2 Конвенции допускается право пристанища или стоянки английского судна в местах, где находятся русские селения, не иначе, как с дозволения начальства последних. Повторяю: «с дозволения». Потому я и решил построить там редут. Поднимем российский флаг – и все! Это наше селение. Понимаешь, что я хочу сказать? Теперь, чтобы англичанам пройти, надо у нас разрешение спрашивать. Вот так я хочу ограничить их деятельность на нашей территории.
   – Понимаю.
   – Неплохо бы еще несколько редутов построить вдоль побережья.
   – Раз надо – построим.
   – Радуюсь твоему оптимизму. Итак, с завтрашнего дня начинай готовить корабли, лейтенант. С Богом!
//-- * * * --//
   Спустя несколько недель, в середине мая 1834 года, бриг «Чичагов» бросил якорь неподалеку от устья реки Стахин.
   Была пасмурная, но не дождливая погода. Зарембо стоял на шкафуте [15 - Шкафут – широкие доски, соединяющие борта в носовой части корабля.], осматривая пустынные окрестности через подзорную трубу. Стахин – река быстрая, многоводная. Она прорывается сквозь горы и течет по глубокому ущелью, но при впадении в океан вдруг разливается, образуя небольшой залив. От весеннего половодья река вышла из берегов, увеличив площадь устья почти вдвое. В северной части залива лейтенант заметил небольшую возвышенность и удовлетворенно хмыкнул.
   К капитану подошел помощник.
   – Дионисий Федорович, шхуны не видно. Наверное, застряла где-нибудь между островами.
   – Ничего, подождем, – сказал Зарембо. – Она тихоходнее нашего брига, да и загружена «под завязку». А вы, мичман, приготовьте шлюпку с гребцами. Я пройдусь вверх по реке, сделаю промеры и присмотрю место для редута.
   Море было спокойным, и шлюпка быстро подошла к устью. Дальше движение стало медленней из-за течения. Где-то через полмили низменность кончилась, начиналась возвышенность с густым лесом. Заметив слева холм, Зарембо приказал пристать к берегу. Он оставил гребцов и сам прошелся по холму. Место было удобное для строительства редута. Площадка большая, расположена на возвышенности, значит, весной не затопит. Лес рядом. Местность хорошо просматривается. Довольный лейтенант вернулся к шлюпке и приказал матросу поставить «вешку» на холме.
   Вниз по реке шлюпка пошла быстрее и вскоре пристала к борту брига.
   Шхуна подошла на следующий день. Капитан судна поспешил прибыть на бриг, доложить руководителю экспедиции.
   – Здравия желаю, Дионисий Федорович, – сказал он, поднявшись на борт корабля. Это был пожилой мужчина, похожий на моржа, с большими обвисшими усами, маленькой головой и грузным телом.
   – Здравствуй, Михаил Харитонович, – улыбнулся Зарембо.
   – Запутались в островах, Дионисий Федорович, но, слава богу, добрались без неприятностей.
   – Хорошо. Сегодня отдыхайте. Завтра, если будет нужный ветер, войдете в устье до места, которое я укажу. Я пойду на шлюпке, а вы за мной. Промеры я сделал, глубины здесь хорошие.
   Потом они обговорили детали совместных действий, вместе пообедали, и капитан шхуны убыл к себе.
   Ночью тучи разошлись и небо заискрилось звездами. Утро было солнечным. Дул попутный ветер.
   – Хороший день – хорошее начало дела, – заметил Зарембо, усаживаясь в шлюпку.
   Шхуна без проблем дошла до места строительства и бросила якорь.
   В первый день ставили палатки, разжигали костры. Ночлег и еда – первое дело для работников. Дальше люди разделились по бригадам. Одни разгружали шхуну, вторые принялись расчищать площадку, третьи ушли рубить лес. В тот день моряки установили высокий шток и подняли российский флаг, отметив тем самым, что здесь владения России.
   Зарембо сам делал чертеж будущего редута.
   – Ты нам размеры дай, Дионисий Федорович, и разметку покажи, – говорил ему степенного вида бригадир мастеровых, – а дальше мы уж сами знаем, что делать.
   Шхуна разгружалась несколько дней, потом ушла за новым грузом. Бриг остался в устье реки. Зарембо почти каждый день контролировал ход строительства. Опасаясь враждебных действий со стороны индейцев, он выставил охранение из своих матросов. Но пока индейцев не было видно.
   Работа шла споро. В помощь строителям Зарембо послал часть своего экипажа. С каждым днем редут разрастался.
   В то время редуты по своему устройству представляли собой не что иное, как торговые лавки для обмена товара с аборигенами. Для безопасности эти лавки и прилегающее к ним жилье обносились с четырех сторон частоколом. В двух противоположных по диагонали углах образованного частоколом четырехугольника возводились небольшие бревенчатые башни с двумя-тремя орудиями малого калибра. Военного гарнизона не было, а в случае тревоги держали оборону живущие в редуте промышленники и рабочие, обычно от 8 до 25 человек, для чего они снабжались огнестрельным и холодным оружием. Ими командовал приказчик или байдарщик.
   К середине июня уже были готовы кухня и баня, поднялись стены казармы. Бригады приступили к строительству склада и лавки, начали устанавливать частокол. Вновь пришла шхуна с продовольствием и строительными материалами – досками, брусами, железом.
   И тут появились индейцы.
   Вначале это были разведчики. Они издалека понаблюдали за русскими и исчезли. Потом появились переговорщики.
   – Наш тойон хочет поговорить с тобой, – важно заявили они Зарембе.
   – Я готов встретиться с ним в любое время, – ответил лейтенант, – пусть приходит сюда.
   Потом они договорились о времени и месте встречи. Решено было встретиться утром следующего дня на борту брига, в каюте капитана. Переговорщики ушли довольные.
   Зарембо же, наоборот, был встревожен. В южной части русской Америки жили воинственные племена под общим названием тлинкиты. Русские называли их колошами. Они занимали большую территорию Северно-Западной Америки вдоль побережья и в глубь материка, а некоторые селились на островах. На острове Ситха, где располагался Новоархангельск, также жило племя ситхинских колошей, которые с первых же лет появления русских оказывали упорное сопротивление. С годами, правда, они присмирели, стали торговать и поставлять продовольствие жителям Новоархангельска, но жажда мщения всегда кипела в их жилах. Не имея вооруженной силы в достаточном количестве, колониальные власти постоянно опасались обострения отношений с колошами. Чтобы избежать столкновений, русские отгородили Новоархангельск от селения тлинкитов бревенчатой крепостной стеной с пушками, которые все время были наведены на жилища индейцев. Но это помогало мало. Нападения колошей на русские поселения случались ежегодно. Что уж говорить про материковых индейцев. Здесь пропадали даже отдельные отряды промысловиков. Русские всячески старались поддерживать с ними дружеские отношения, но экономически заинтересовать колошей никак не удавалось, так как сама Российско-американская компания постоянно испытывала затруднения с доставкой товара.
   К удивлению Зарембы, тойоном оказалась женщина. Она прибыла на лодке в окружении своих телохранителей, легко взобралась по трапу и остановилась на палубе, оглядываясь по сторонам. Это была крупная женщина, выше среднего роста, с круглым, почти квадратным лицом, прямым носом и полными губами. Часть черных жестких волос, поднятых кверху и связанных в небольшой цилиндрик, проходила через отверстие в маленькой конической шапочке. Одета она была в короткое платье и штаны поверх мягких сапожек. Ее широкие плечи покрывала медвежья шкура. Темные миндалевидные глаза с любопытством смотрели на лейтенанта. Зная, что индейцы обычно не здороваются за руку, Зарембо приветствовал свою гостью поклоном головы, приложив руку к сердцу. Женщина ответила тем же. Дальше они общались через переводчика, которого лейтенант предусмотрительно захватил из Новоархангельска.
   – Мое имя Кутханга, – представилась предводительница индейцев.
   – Мое имя Дионисий, – коротко ответил капитан брига.
   Потом они обменялись приветственными словами и преподнесли друг другу подарки. Со стороны колошей это были шкурки пушного зверя, а со стороны русских – хозяйственная утварь, табак, чай, сахар.
   В своей каюте Зарембо предложил гостье сладкий чай, после чего они раскурили трубки и начали разговор. Речь шла в основном о будущих обменах товаром и об установлении дружественных связей. Лейтенант понемногу успокаивался, видя доброжелательное отношение женщины-тойона к нему. В конце разговора собеседница вдруг сообщила:
   – Я встречалась с вашим правителем.
   Зарембо удивился, но кивнул головой, давая понять, что знает об этом.
   – Он сказал, – продолжала индеанка, – что наше племя является подданным русского царя и находится под его защитой.
   – Это так, – подтвердил Зарембо.
   – Тогда пусть он освободит моего брата.
   – А где твой брат? – недоуменно спросил лейтенант.
   – Он у ситхинского племени. Они вероломно захватили его в плен. – Женщина гневно взмахнула зажатой в руке трубкой.
   Зарембо знал, что среди племен тлинкитов не было согласия. Они постоянно воевали друг с другом. Впрочем, такое разъединение или безначалие колошей в какой-то степени спасало русских от их посягательств.
   – Я сообщу правителю, – осторожно пообещал Зарембо. – Думаю, он уговорит тойона ситхинского племени отпустить твоего брата.
   – Хорошо, – удовлетворенно кивнула женщина, – но надо поспешить. Они могут принести его в жертву.
   Лейтенанту было известно, что у тлинкитов есть обычай человеческого жертвоприношения.
   – Я отправлю сообщение как можно быстрее, – успокоил ее капитан брига и, вдруг спохватившись, спросил: – А в вашем племени есть русские пленники?
   – Нет, – коротко бросила индеанка, – наше племя Медведя не воюет с белыми людьми.
   На том и расстались.
   Через день пришла шхуна. Быстро разгрузившись, она опять ушла в Новоархангельск, увозя с собой рапорт Зарембы, в котором были изложены ход работы и просьба вождя колошей.
   Июль был теплый и дождливый. Несмотря на непогоду, строительство редута не прекращалось. Кроме кухни и бани под крышей уже стояла казарма. В ней настилали полы. Были возведены стены склада и лавки, намечено место для домика начальника. Росла крепостная стена вокруг редута.
   Несколько раз приходили посыльные от женщины-тойона, но лейтенант только пожимал плечами. Сообщений из Новоархангельска не поступало.
   В начале августа подошла шхуна с грузом. К радости Зарембы, на ее борту находился молодой индеец, брат вождя племени. Тотчас же был отправлен посыльный к туземцам. Со шхуной прибыло письмо от Врангеля. Он благодарил своего подчиненного за проделанную работу и просил оставаться у редута с бригом до прихода к нему на смену другого судна. Он не писал, как ему удалось освободить колоша, но посоветовал не жалеть подарков и обещаний для установления хороших отношений с туземцами. В конце письма он сообщил, что принято решение дать редуту название «Дионисиевский».
   Вскоре прибыла женщина-тойон в окружении своих людей. Передача бывшего пленника проходила на берегу возле редута.
   – Ты мой друг, Дионисий, – торжественно заявила предводительница племени. – Никто не сможет нарушить нашей дружбы. Мы всегда будем торговать с вами.
   – Я рад, что у нас будут дружеские отношения, – ответил Зарембо. – Обращайся ко мне в любое время.
   – Если нужна будет помощь, – продолжала индеанка, – позови меня. Я оставлю здесь двух своих людей как посыльных. И еще, я дарю тебе пять рабов. Можешь использовать их в любых работах.
   Зарембо не стал возражать, понимая, что отказ может обидеть собеседницу. Кроме того, ему действительно нужны были рабочие руки. В ответ он преподнес ей подарки, среди которых были красивые бусы с серьгами и пара фунтов леденцов.
   Уже прощаясь, женщина сказала лейтенанту:
   – Скоро здесь могут появиться люди стахинского племени. Не доверяй им. Они коварны и хитры. Племя Лисицы. Дружат с белыми, которые пришли с востока.
   Она как в воду глядела. Через несколько дней появились представители стахинских колошей. Их тойон вначале вел себя надменно, но получив подарки, смягчился. После долгого разговора Зарембе удалось все-таки договориться с вождем о дружбе и взаимной торговле. Тойон ушел удовлетворенный, оставив список товаров, которые они хотели бы приобрести. Приказчик, читая его, только качал головой и цокал языком:
   – Ох и хитрец, туземец. Кое-чего из этого списка нам и самим не хватает, Дионисий Федорович.
   – То, чего не хватает, запросим у Фердинанда Петровича. Пусть решает, где найти. Нам во чтобы то ни стало нужно добиться доверия индейцев. Мы, русские, пришли сюда жить, промышлять зверя и торговать.
   К сентябрю редут был готов. Завезли пушки и установили их в башенках на крепостной стене. Доставили боеприпасы и товары для торговли. Убыла в Новоархангельск большая часть мастеровых, вернулись на корабль матросы, разбрелись по лесу охотники-промысловики. Потихоньку начала налаживаться торговля с колошами.
   Беда пришла нежданно.
   Однажды вечером на берегу загорелись костры, застучали барабаны. Зарембо, который в это время находился на корабле, приказал спустить шлюпку и отправился к редуту с десятком матросов, вооруженных ружьями.
   – Приготовь пушки, – сказал он своему помощнику, – если возникнет необходимость, прикроешь нас со стороны залива.
   В крепости люди готовились к бою: занимали места у бойниц, у пушек, разносили боеприпасы.
   – Колоши, – доложил Зарембе приказчик. – Кричат, поют что-то, но не нападают.
   Вокруг огромного костра ходили друг за дружкой индейцы, издавая гортанные крики и потрясая оружием. Их тела были раскрашены, на головах надеты маски с изображением зверей и разных страшилищ. Прыгал шаман, монотонно стуча в бубен.
   – Это боевой ритуальный танец, – тихо проговорил лейтенант. – Они готовятся к войне.
   Ночь прошла в тревоге. Утром Зарембо поднялся на башенку и осмотрел через трубу окрестности. Индейцы собирались небольшими группами. Почти все – в масках, тела некоторых прикрыты деревянными латами. Несколько человек размахивали ружьями, остальные луками.
   – Плохо, что у них есть огнестрельное оружие, – задумчиво произнес Зарембо, – стрелки они отменные.
   – Это «бостонцы» их снабжают, – зло проворчал приказчик.
   «Бостонцами» русские называли жителей Соединенных Штатов. Предприимчивые американцы тайно торговали с индейцами оружием и спиртом, что приносило немалые барыши.
   От самой большой группы, где командовал тойон, отделились трое и подошли к воротам.
   – Что вы хотите? – спросил Зарембо.
   – Мы хотим, чтобы вы ушли отсюда, – важно заявил один из колошей. – Это наша земля.
   – Земли здесь много, – ответил лейтенант, – всем хватит. Давайте лучше торговать и вместе охотиться.
   – С вами плохо торговать. Вы не даете товары, которые мы просим. Белые люди с востока хорошо с нами торгуют.
   – Скажите тойону, что здесь российская территория и мы будем ее защищать, – твердо сказал Зарембо. – Мы отсюда не уйдем.
   На том переговоры закончились.
   Через час индейцы пошли на приступ. Они окружили редут, начали метать стрелы и стрелять из ружей.
   – Давайте пугнем их, Дионисий Федорович, – предложил приказчик.
   – Пока не надо, – остановил его пыл Зарембо, – я не хочу ненужного кровопролития. Может, успокоятся. Ты же видишь, их кто-то науськивает.
   – Известно кто, – пробурчал приказчик, – «бостонцы». Им наши земли, ох, как нужны.
   Колоши осмелели, подошли прямо к частоколу и попытались поджечь его. И хотя мокрые бревна не горели, это уже становилось опасным для осажденных.
   – Огонь! – скомандовал Зарембо тем, кто стоял с ружьями у бойниц. Пока он решил пушки не использовать.
   Унося раненых, индейцы отошли, но осаду не сняли.
   – Видно, решили на измор взять, – предположил приказчик.
   – Подождем, что дальше будет, – ответил Зарембо, – но в атаку я гнать людей не собираюсь.
   На следующее утро колоши вновь пошли в наступление. На этот раз они несли наспех сделанные лестницы. Чтобы не допустить наступающих к частоколу, русские встретили их огнем из пушек и ружей. Туземцы отступили, но было видно, что они вновь собираются атаковать. Дело приобретало серьезный оборот. Зарембо подумывал уже снять людей с брига и использовать корабельные пушки, но произошло неожиданное.
   Из леса в тыл нападавшим вышла цепь индейцев во главе с женщиной-тойоном. Внезапным маневром они захватили вождя враждебного племени и скрылись с ним в лесу. Осаждающие бросились спасать своего тойона, но были остановлены предупреждением, что если они двинутся, пленник будет убит. Неприятель оказался между двух огней.
   Начались переговоры. В конце концов стахинское племя, получив своего предводителя, ушло.
   – Как ты здесь очутилась? – удивленно спросил Зарембо у женщины-тойона.
   – Ты забыл про моих людей. Это они сообщили мне о нападении.
   – Как я могу отблагодарить тебя?
   – Ты помог мне, я помогла тебе, – коротко ответила Кутханга.
   Зарембо подарил ей зеркальце в красивой оправе и все, что у него было в запасе из женских украшений. Индеанка радовалась, как ребенок.
   Через несколько дней племя женщины-тойона убыло с обещанием вернуться для обмена товаром.
   В середине сентября к устью реки подошло английское торговое судно «Дриада». Капитан с удивлением наводил подзорную трубу то на русский бриг, то на редут с российским флагом.
   – Что за чертовщина, – сказал он, обращаясь к стоящему рядом рыжеволосому человеку, – вы же говорили, что в этих местах нет русских.
   – Еще весной здесь никого не было, – растерянно ответил собеседник.
   – Плохо, – вздохнул капитан. – Придется вам ехать к русским, запрашивать разрешение на стоянку и проход вверх по реке.
   Зарембо встретил англичанина на шкафуте своего брига.
   – Агент Гудзонбайской компании Огден, – представился англичанин.
   После знакомства и общих фраз о здешней погоде перешли к главному.
   – Господин лейтенант, – начал Огден, – у меня судно загружено: люди, скот, товар – все, что нужно для строительства селения. Я прошу вашего разрешения на дальнейшее продвижение уже с помощью гребных судов вверх по реке.
   – Я лишь временно исполняю обязанности здешнего начальства, – вежливо ответил Зарембо, – и не в моей компетенции решать этот вопрос. Я не могу вам дать такое разрешение. Советую обратиться к правителю русских поселений.
   – Я хотел бы получить письменное подтверждение отказа, – недовольно проговорил англичанин.
   – Завтра письмо будет вам доставлено, – пообещал русский капитан.
   Раздосадованный агент отказался от обеда и убыл на свое судно.
   На следующее утро он получил бумагу от Зарембы и, прочитав ее, пожаловался английскому капитану:
   – Русский совсем запутал меня. Он пишет нам отказ в стоянке, но замечает, что «пункт 11-й Конвенции будет соблюден в точности и никакого насилия со стороны русских в случае настойчивости господина Огдена не может быть употреблено». И что же из этого следует? Мы можем двигаться дальше или нам нужно возвращаться в свой порт?
   – Думаю, вам надо обратиться к русскому правителю. Это дело нескольких дней, – посоветовал ему капитан. – Если мы продолжим путь без разрешения, русские могут пальнуть из пушек, а я не могу рисковать своим судном.
   Через неделю Огден вернулся от Врангеля ни с чем. Правитель также вежливо отказал ему, сославшись на то, что в данном случае он не волен приказывать местному начальству, которое действует по своему усмотрению.
   К этому времени наступили холода, хотя и без морозов, шли бесконечные дожди, вал за валом накатывал туман. На английском судне росло недовольство. Роптали люди, ревела полуголодная скотина, гнил товар.
   – Что будем делать? – обратился растерянный агент к капитану.
   – В этих погодных условиях, я думаю, – заметил тот, – не стоит подвергать риску груз и людей. Предлагаю вернуться в Ванкувер, а там представить дирекции компании доклад о нарушении русскими конвенции.
   – Таким образом мы снимем с себя ответственность, – повеселел Огден, – и пусть наша и русская дирекции разбираются на высшем уровне.
   Так и решили. На следующее утро английское судно снялось с якоря и ушло в Ванкувер.
   В ноябре Зарембо привел свой бриг «Чичагов» в Новоархангельск.
   Врангель остался довольным докладом лейтенанта.
   – Славно потрудился, Дионисий Федорович. Представлю к награде обязательно.
   – Не за награды и чины служим Отечеству, – спокойно ответил Зарембо.
   Через несколько дней он был награжден бриллиантовым перстнем.
   – Извини, Дионисий Федорович, – сказал Врангель, – это самое большее, чем может поощрить тебя Российско-американская компания в моем лице. Но я с ближайшей оказией отправлю представление на производство тебя в капитан-лейтенанты.
   Этого звания Зарембе пришлось ждать три года. Отсрочка была связана с судебной тяжбой между Гудзонбайской и Российско-американской компаниями из-за задержки английского судна «Дриада» в устье реки Стахин. В результате англичане якобы понесли большие убытки. Действия русского командира были признаны не совсем правильными. За лейтенанта заступился Врангель, который с 1835 года уже находился в Петербурге и возглавлял Российско-американскую компанию.
   В 1837 году Зарембо все-таки получил свое очередное звание. За прошедшие три года он построил еще два редута севернее Дионисиевского. Это была территория племени, которое возглавляла женщина-тойон, поэтому там сразу же наладились хорошие отношения с туземцами.
   В 1839 году, проехав через всю Сибирь сухопутным путем, Зарембо прибыл в Петербург. Но уже на следующий год он, командуя новым, только что сошедшим со стапелей кораблем «Наследник Александр», перешел из Кронштадта вокруг мыса Горн в Новоархангельск.
   Здесь Зарембо был назначен помощником правителя российско-американских колоний с производством в капитаны 2-го ранга. В 1841 году он посредничал в продаже форта Росс, которым Россия владела в Калифорнии.
   Даже будучи в этой должности, Зарембо продолжал свои гидрографические исследования в Беринговом море и заливе Аляска.
   В 1849 году он был произведен в капитаны 1-го ранга, а в 1851 году уволился со службы. Сдав дела, Зарембо уехал в Петербург через Сибирь, завершив таким образом свое третье кругосветное путешествие. Некоторое время он сотрудничал с Русским географическим обществом, одним из учредителей которого был Врангель.
   В конце 50-х годов Зарембо заболел и скоропостижно скончался.
   Узнав о его смерти, Врангель горько заметил:
   – Зарембо столько сделал для нашего Отечества, что мог бы стать в ряд с выдающимися исследователями Северной Америки, но, увы, он ушел из жизни как скромный морской офицер.

Добро пожаловать в Анатолию, бейзаде!

   Выдающийся русский геодезист и географ, исследователь Малой Азии Михаил Павлович Вронченко родился в Могилевской губернии. И хотя деятельность его была связана в основном с работами по геодезической и топографической подготовке театров военных действий, он известен также как первый переводчик на русский язык «Гамлета», «Макбета», произведений Байрона и Гете. Кроме того, Вронченко был одним из учредителей Русского географического общества.

   В начале марта 1834 года по дороге из Константинополя в Никомедию медленно продвигалась небольшая группа людей. Впереди ехали два всадника европейской внешности: один – смуглый мужчина, одетый в русскую военную форму, второй – молодой хрупкий блондин в гражданском платье. За ними следовали два казака. Замыкали отряд две крытые арбы, запряженные мулами. Погонщики-турки шли пешком и громко переговаривались друг с другом. Всадники ехали молча, с любопытством поглядывая по сторонам. Неподалеку от Никомедии им навстречу попалась странная толпа: около сотни турецких мальчиков лет от 12 до 17, плохо одетых, бледных и изнуренных. По бокам шло несколько солдат с ружьями, а впереди гордо шагал офицер, в мундире и… босиком. В руках он нес сапоги европейского покроя, вероятно, из-за экономии и чтобы не испачкать их в грязи. Впрочем, в этом отряде все были босы. За первой толпой тянулась другая: около 20 таких же юношей с железными кольцами на шее, скованные цепями по три и четыре. Это были рекруты из внутренних областей Анатолии. Сковали, очевидно, тех, кто пытался бежать.
   Всадники и арбы остановились, пропуская процессию. Один из погонщиков кивнул головой в сторону проходящей молодежи и с улыбкой сказал, обращаясь к всадникам:
   – Видите, бейзаде, каких «победителей» собирает наш падишах? Хорошо, что мы с вами, русскими, сейчас приятели, а то куда бы вам сладить с такими молодцами!
   В ответ русский офицер задумчиво проговорил:
   – Как я понимаю, в турецкой армии нашему слову «рядовой» соответствует «фети», то есть «победитель». Под Силистрией я видел совсем других турецких бойцов – отчаянных и храбрых. То были достойные противники.
   Офицером был Михаил Павлович Вронченко, капитан Генерального штаба русской армии по квартирмейстерской части. Согласно подорожной, он являлся секретарем русского генерального консульства в Смирне и следовал из Константинополя к месту своего назначения. Его сопровождал чиновник константинопольской миссии – драгоман (переводчик) Моисеев и два казака-денщика. В двух арбах помещалось их имущество и оборудование для производства геодезических и топографических работ.
   Появление этого маленького русского отряда в Анатолии было вызвано несколькими причинами.
   Первая – политическая. В 1831 году египетский паша Мухаммед (Мехмед) Али выступил против своего повелителя, турецкого султана Махмуда Второго, за свою самостоятельность и расширение владений. Его военные действия были настолько успешными, что появилась угроза уничтожения ослабевшей Османской империи. Махмуд Второй, не получив помощи, которую он просил у западно-европейских держав, обратился к России. Прибытие русского десанта на Босфор весной 1833 года укрепило позицию султана и остановило наступление египтян. В мае было достигнуто соглашение между Махмудом Вторым и Мухаммедом Али, а в июле того же года султан подписал со своей союзницей Россией Ункяр-Искелесийкий оборонительный договор на восемь лет. Наступила полоса мира и дружбы между двумя странами. Появились благоприятные условия для изучения турецкого государства изнутри, чем не преминуло воспользоваться российское высшее политическое и военное руководство.
   Вторая причина – научная. В 30-е годы XIX столетия для русской, да и для мировой, науки Ближний Восток был землей малоизвестной. Географические материалы – карты, описания и отрывочные сведения о Малой Азии, которые имелись в распоряжении исследователей, – были очень скудны, противоречивы и ненадежны. Возникла необходимость серьезной научно-исследовательской работы в этом регионе.
   Третья причина была военно-разведывательная. Российскому Генеральному штабу требовались более точные сведения о географическом положении ряда пунктов, о населении, промышленности, торговле, климате, природных богатствах Османской империи. Очень важны были данные о состоянии дорог, горных перевалов, береговой линии и портов. Изучение территории страны предполагало создание карт различного назначения и военно-географических описаний.
   В связи с этими обстоятельствами Российский Генеральный штаб принял решение послать экспедицию для обследования Малой Азии (Анатолии) и проведения там геофизических работ. Возглавить ее должен был человек энергичный, целеустремленный, с широким геополитическим кругозором, знанием восточных языков и нравов местного населения, с высокой профессиональной подготовкой. Кроме математических и военных знаний от него требовались еще проницательность, мужество и благоразумие.
   Всеми этими данными обладал капитан Вронченко, шесть лет до этого проводивший военно-топографические съемки в Европейской Турции. На него и было возложено особое поручение по изучению Малой Азии.
   Через две недели после Константинополя Вронченко со своими подчиненными въезжал в Смирну. Проплутав по узким переулкам азиатской части города, маленький отряд выехал наконец на широкую дорогу. Это была уже европейская Смирна. Русские подъезжали к гостинице, когда впереди раздались крики. Улица вдруг заполнилась людьми, а потом также неожиданно опустела. Подъехавшие всадники увидели лежавшего навзничь человека, из груди которого лилась кровь. Рядом стояли несколько греков и ругались.
   К вечеру хозяин гостиницы, француз, рассказал Вронченко подробности трагической истории. Год тому назад в кофейне произошла ссора между двумя греческими рыбаками. Один из них убил другого ударом ножа и скрылся. И вот спустя год двоюродный брат погибшего выследил убийцу и отомстил ему. «Впрочем, – заключил хозяин гостиницы, – драки между лодочниками здесь нередки».
   На следующее утро Вронченко прибыл в русское консульство и вступил в должность секретаря. Генеральный консул пожал ему руку и заверил, что сделает все возможное для подготовки экспедиции в глубь страны.
//-- * * * --//
   Мусселим (правитель) города Смирны внимательно прочитал фирман [16 - Фирман (тур.) – документ, указ. В данном случае – подтверждающий полномочия иностранного гражданина на территории Османской империи.] из Константинополя, отложил его и спросил:
   – Так это вы – секретарь русского генерального консульства, которому мне приказано оказывать всяческую помощь при проведении географических работ?
   – Капитан Вронченко, – представился русский офицер. На вид ему было за тридцать. Он был небольшого роста и хорошо сложен. Приятные черты лица с темными волосами и усами несколько портил холодный и даже высокомерный взгляд серых глаз.
   – В чем будет заключаться ваша работа? – голос мусселима звучал приветливо.
   – Я буду ездить верхом на лошади по Анатолии и производить астрономические, топографические, маршрутные и другие измерения. Эти данные позволят составить более точные карты местности, что очень важно как для вашей страны, так и для всего мирового географического сообщества.
   – Вы собираетесь ездить один?
   – Нет, меня будет сопровождать чиновник константинопольской миссии, господин Моисеев, как переводчик. Еще со мной будет денщик. Конечно, мне нужны будут проводники. Для некоторых работ придется нанимать местных жителей. Сюда я буду возвращаться для обработки результатов и отдыха между поездками.
   – Хочу вас предупредить, господин Вронченко, что ездить по некоторым нашим глухим местам весьма небезопасно.
   – В этом я уже убедился, как только въехал в Смирну, – усмехнулся офицер.
   – А что случилось? – удивился правитель.
   – На моих глазах перед кофейней убили человека.
   – Ах, это… Ссоры между греческими рыбаками. Голь отчаянная. Один грек отомстил другому за своего брата, убитого покойным год тому назад, и скрылся. Здесь такое бывает.
   – Надеюсь, полиция его найдет?
   – Не знаю, – пожал плечами турок. – А вот чтобы у вас не было проблем с местными властями, когда вы будете ездить по провинциям, я выдам вам паспорт, где к вашему имени добавлю титул «бейзаде» (князь), что заставит всех любопытных относиться к вашему путешествию с почтительностью.
   – Буду весьма вам признателен, ваше превосходительство, – ответил с поклоном русский офицер.
   – Добро пожаловать в Анатолию, бейзаде, – сказал ему на прощание мусселим.
   Консул, выслушав Вронченко, посоветовал:
   – Может, вам испросить охрану для поездок?
   – Не надо, – улыбнулся офицер, – мне ведь их придется кормить.
   Два месяца Вронченко со своими подчиненными готовился к поездке и ждал разрешения. В свободное время они знакомились со Смирной и ее окрестностями, бродили по кривым улочкам и по товарным рядам. Дожди, которые так утомляли в марте, прошли, и теперь люди наслаждались весенней свежестью, ласковым солнышком и запахом моря. К середине мая все было готово, и 20-го числа немногочисленная русская экспедиция вышла в свой первый поход. Маршрут, намеченный Вронченко, шел с запада, от Смирны, на восток до центральной части полуострова, а затем на север, к Синопу на Черном море. Экспедиция состояла из Вронченко как руководителя, драгомана Моисеева, одного казака-денщика и проводника. Все ехали на лошадях и были вооружены винтовками, пистолетами, саблями и кинжалами. Отряд дополняли три вьючные лошади, нагруженные оборудованием для исследовательских работ, имуществом и припасами.
   Первые дни двигались по равнине в окружении невысоких гор. Вронченко ехал молча, часто оглядываясь по сторонам и тщательно записывая увиденное карандашом на тряпичные лоскуты. Моисеев, наоборот, изнывал от молчания и вначале попытался поговорить с денщиком, но тот только буркнул в ответ несколько слов. Он вообще терпеть не мог турок и их порядки. «Я их рубал под Силистрией, – говорил казак, – они друга моего убили, а вот теперь дружбу с нами заводят». Впрочем, переводчик нашел себе собеседника в проводнике, словоохотливом турке. Так они и ехали впереди, болтая о всяком. Иногда в разговор включался Вронченко, справляясь об окружающей местности. Район был плотно заселен. Часто встречались небольшие селения, окруженные полями, на которых работали люди. Попадались и придорожные кофейни. Прямо у дороги под деревом сидел ее владелец, готовый тут же приготовить кофе для путников. Несколько раз Вронченко останавливал свою группу у какой-нибудь кофейни отдохнуть и выпить чашечку напитка. Казак кофе не пил, просил принести воду. При каждой остановке вокруг русских собиралась толпа любопытных от мала до велика. Начинался разговор, из которого Вронченко выуживал много сведений о местном быте. Как ни странно, но в этой местности, несмотря на мусульманскую настороженность, отношение к русским было доброжелательное. Каждый вечер капитан делал записи в полевую тетрадь и переносил чертежики с лоскутов на бумагу. В двух небольших городках отряд сделал остановки на несколько дней. Вечером и ночью Вронченко проводил астрономическое определение мест.
   Некоторое время они ехали еще по низменности, а потом дорога стала уходить вверх. Отряд поднялся на Анатолийское плоскогорье. Теперь уже ночи стали прохладнее, хотя днем было по-прежнему жарко. Однажды вечером возле местечка Ушак после астрономических наблюдений Вронченко и Моисеев лежали на рогоже и курили, глядя в бездонное, звездное небо. От Луны струился приятный свет, и все вокруг казалось наполнено волшебством. Моисеев вдруг спросил:
   – Скажите, Михаил Павлович, как в вас сочетается внешняя сухая строгость и романтическая увлеченность? Ведь вы не только хороший математик, астроном и геодезист, но и прекрасный поэт, переводчик.
   – А я и сам не знаю, – задумчиво проговорил Вронченко, глядя на тлеющий конец сигары. – Еще учась в гимназии, я имел склонность к математике, черчению и рисованию. Одновременно увлекался литературой, пробовал силы в стихосложении. Потом поступил в Московский университет, но, не закончив курса, перешел в училище колонновожатых, где готовили к службе по квартирмейстерской части Генерального штаба, выполнявшей астрономо-геодезические и топографические работы. После училища я продолжил обучение в Дерптском университете и там же начал переводить Байрона. Стихотворение «Сон» опубликовали. Мне нравились и геодезия и стихи. Я приступил к Шекспиру. В 1828 году вышел отдельной книгой «Гамлет» на русском языке в моем переводе и в том же году меня направили в зону боевых действий на Дунае. С тех пор я живу в походных условиях. Уже без меня напечатали в Петербурге «Манфреда» Байрона и несколько переводов в Одессе.
   – В 1828 году я заканчивал Петербургский университет, – тихо сказал Моисеев. – Мне довелось читать вашего «Гамлета». Отличный перевод.
   – А у кого вы учились востоковедению?
   – У профессора Сенковского Осипа Ивановича, на кафедре турецкого и арабского языков.
   – Не знаю такого. Да и не мудрено, я ведь шесть лет не был в Петербурге.
   – Сенковский – великолепный знаток Востока. Он сам проехал от Константинополя до Каира. Самостоятельно выучил ряд восточных языков. Когда-то служил в нашей константинопольской миссии и меня туда же рекомендовал. Кстати, он тоже хороший переводчик. А я вот только востоковед, ориенталист, стихов сочинять не умею, математику и астрономию не понимаю.
   – Не отчаивайтесь, может, вы в чем-то другом проявите себя.
   – Не знаю. Скажите, Михаил Павлович, вы, как я заметил, и сейчас работаете над каким-то переводом?
   – Я перевожу «Макбет» Шекспира.
   – О! – восторженно воскликнул Моисеев.
   Вронченко лишь удовлетворенно хмыкнул от такой оценки своих трудов.
   И они замолчали, продолжая любоваться звездным небом и думая каждый о своем.
   Чем дальше на север продвигался маленький русский отряд, тем пустынней становилась местность. Голая, ровная, почти без холмов и возвышенностей равнина. Реже попадались селения, меньше в них было населения. Почти исчезли придорожные кофейни. Люди здесь жили победнее, чем на побережье. Меньше было любопытства, больше подозрения и даже страха. Впрочем, помогал титул «бейзаде», даже местное начальство становилось подобострастней.
   Вокруг населенных пунктов виднелись поля, засеянные пшеницей и кукурузой. Паслись отары овец, хотя трава была пожухлой и выгоревшей. Казак Григорий возмущенно топал ногой по земле и говорил:
   – Если бы наши стада паслись на такой земле, они бы подохли с голоду!
   Правда, во всех селениях и городках были колодцы и ирригационные каналы (арыки) для полива. В низинах встречались озера, некоторые из них соленые. Одно время экспедиция даже ехала вдоль реки Сакарья.
   До местечка Ангора добирались вместе с караваном – десятка четыре мулов, навьюченных небольшими тюками. Как-то остановились на ночлег в хане (постоялом дворе). Не желая спать в душном помещении, русские поставили рядом палатку. Ночью к ним подобрались шакалы, и чуть было не утащили сапоги, беззаботно оставленные на свежем воздухе. Благо не спал денщик и успел отогнать хищников головней из костра. Потом местные жители рассказали, что шакалы – ловкие воры. Они ходят стаями и могут ночью подкрасться к спящим и унести все, что сумеют найти, – сапоги, уздечки, шапки и другие предметы. По окрестностям бегало много бродячих собак, среди которых, по рассказам здешних жителей и к удивлению русских, не было бешеных. Так что по ночам часто слышались лай собак и вой шакалов.
   За Ангорой дорога пошла в гору. Появились кустарники. Местность стала более лесистая. Люди и лошади начали уставать, сказалось скудное питание. Перебравшись через хребет Кероглу, остановились отдохнуть в местечке Кастамония. Затем, перевалив через Западные Понтийские горы, стали спускаться к Синопу. Появилась влажность, в воздухе запахло морем.
   В Синопе пробыли с неделю. Тут закончился первый круг поездки. Путешественники побродили по городу, заглянули на многоголосый базар, полюбовались морем и, конечно же, сходили в баню. Там в течение двух часов банщики распаривали, растирали, вытягивали и сжимали тела своих подопечных и только после этого их мыли.
   После Синопа маршрут отряда лежал тоже в приморский город Самсун. Начинался второй круг путешествия. Они шли вдоль моря, а справа возвышались горы. Контраст удивительный. Правда, пришлось им пробираться и через болотистую местность в устье реки Кызыл-Ирмак, где обитали тучи комаров и мошкары.
   В Самсуне путники основательно запаслись провизией для людей и ячменем для лошадей, так как путь их теперь лежал на юг, опять через Анатолийское плоскогорье. Спустившись до Кесареи, отряд сделал крюк и пошел на север к Кастамонии, вновь пересекая Анатолийское плоскогорье. В Кастамонии, где путешественники уже побывали ранее, закончился их второй круг. Третий круг они прошли вдоль северной, западной и юго-западной части плоскогорья, оставляя справа от себя горы, и закончили его в небольшом местечке Булавадин. Отсюда начинался четвертый, последний, круг их поездки. Он шел на юг, к берегу Средиземного моря. Сделав остановку в городке Конья, группа Вронченко подошла к горам Западного Тавра. Здесь им посчастливилось наблюдать живописное зрелище.
   Была уже середина сентября, в горах наступили холода, и кочевые племена, да и жители окрестных селений, спускались с гор, с летних пастбищ на свои зимние квартиры, в кишлаки. Сперва тянулись бесконечные вереницы верблюдов, лошадей, ослов, мулов, коз и овец, затем – группы мужчин и женщин в пестрых костюмах. Верблюды несли самые тяжелые вещи: палатки, столбы и прочее, более легкая утварь была распределена между ослами и мулами. Вооруженные длинными ружьями, пистолетами и кинжалами мужчины шли пешие или ехали верхом на лошадях в зависимости от достатка. Небогатые женщины следовали за мужьями пешком; те же, кто могли себе позволить некоторый комфорт, – верхом на муле, посадив детей перед собой или сзади. Богатые матроны устроились в своего рода корзинах, напоминающих по форме кузова маленьких карет. Обычно верблюд был нагружен двумя такими корзинами – по одной с каждого бока, где помещались женщины, утопающие в подушках и одеялах. Дополняли картину собаки, огромные и свирепые, которые показывали своим угрожающим видом, что они не подпустят чужаков.
   Перевалив через Западный Тавр, группа Вронченко вышла к Средиземному морю у местечка Келендери. Отсюда четвертый круг продолжился по берегу на запад. Двигались тяжело. Наступил октябрь, и осень давала о себе знать. Похолодало. По ночам над болотистой, низменной, лихорадочной прибрежной местностью стлался густой, пахучий туман, который расходился только поздно утром. Днем еще припекало солнце, и от повышенной влажности тяжело было дышать. До крупного города Аталия они добрались уставшие, измученные и простуженные. Там отряд остановился на несколько дней.
   Как-то под вечер Вронченко с Моисеевым сидели на набережной и молча курили. У их ног тихо плескалось море. Волны то медленно уходили, расставаясь, то, будто раскаявшись, вновь возвращались, разбивались с легким шумом о берег, засасывались песком, травами и пропадали. И тут же на их место приходили следующие. Вечное движение…
   Неожиданно Моисеев спросил:
   – Михаил Павлович, вы боитесь смерти?
   Удивленный Вронченко ответил не сразу:
   – Видите ли, мой друг, будучи у стен осажденной Силистрии, я добровольно побывал на наших батареях и в траншеях. Меня влекло туда желание обогатиться новыми ощущениями. Необъяснимое волнение чувствовал я, когда надо мной шипели ядра и свистели пули. От сознания, что стою перед вечностью, мне сделалось хорошо. Потом я понял, что не смерть пугает человека, а род смерти тяготит его душу. Тогда же меня обошли стороной чума и лихорадка. С тех пор я не думал о смерти. А ты-то почему спросил меня о ней?
   – У меня нехорошее предчувствие.
   – Так гони его прочь!
   – Не знаю… Попробую.
   А Вронченко вспомнилось, как однажды он чуть было не погиб от собственной неосторожности. Это было под Силистрией, на привале. Пока денщики готовили походный обед, он сел отдохнуть на какие-то вьюки, не заметив, что у его ног лежит мешок с порохом. Ему захотелось покурить. Он высек огонь и, положив трут в трубку, начал ее раскуривать. Кто-то отвлек его и он обернулся. Горящий трут свалился и упал на мешок с порохом. Трубка не раскуривалась, и офицер, возвращаясь в прежнее положение, вдруг с ужасом увидел дымящийся трут на пороховом мешке. Мгновения хватило, чтобы снять огонь. Еще бы несколько минут и Вронченко взлетел бы на воздух.
   Из Аталии они пошли через отроги Западного Тавра. От чистого, горного воздуха Моисеев повеселел. Но когда спустились к Средиземному морю у местечка Макри, переводчик снова начал кашлять. Пошли дожди. Здесь в устье небольшой речки, в узкой болотистой местности, втиснутой между двух гор, в воздухе неподвижно висела водяная взвесь. У Моисеева начался озноб. Поскакали в Кюджас, но тамошний лекарь только развел руками, дал какие-то пилюли и посоветовал делать уксусные компрессы. Вронченко нанял арбу, уложил на нее Моисеева, укутал его, и они двинулись в сторону городка Мугла. По дороге молодому человеку стало лучше. Он подозвал Вронченко и сказал:
   – Михаил Павлович, вы помните, как мы искали могилу Ганнибала в окрестностях Никеи?
   Вронченко улыбнулся. Тогда весной они спросили о захоронении у местного коджи, приходского учителя, старика лет семидесяти. Тот указал на курган за городом и сказал, что туда ходят, бог знает зачем, все проезжающие «френки», то есть европейцы. И когда они, усевшись на курган, готовы были объявить, что здесь покоится прах великого полководца, коджи вдруг, вероятно по наивности, добавил: «…правда, отец мой помнит, что прежде, в годы его детства, “френки” ходили к другому кургану. Однако со временем тот сгладился, его запахали и начали ходить к этому». Неудачные искатели вскочили и сбежали с кургана. Разрушилась мечта записать в дорожном журнале: «Сидел на могиле Ганнибала».
   – Почему ты спросил об этом? – поинтересовался Вронченко.
   – Я хочу сказать, что коль могила знаменитого человека осталась неизвестной, то уж про мою могилу забудут все.
   – Не думай об этом. Ты выздоровеешь.
   Вечером у Моисеева поднялся жар, и он впал в беспамятство. Утром молодой человек очнулся и попросил Вронченко прочитать что-нибудь из «Гамлета». Офицер только начал читать монолог «Быть или не быть…», и его спутник скончался.
   Похоронили Моисеева в Мугле на греческом кладбище. На следующий день после похорон заболел сам Вронченко. У него поднялась температура и началась лихорадка. Он успел дать указание денщику Григорию продать лошадей и добираться до Смирны морем. Казак на руках отнес своего хозяина на судно и не отходил от него до прибытия в порт. Вронченко проболел месяц, но выздоровел. Так закончилась первая поездка экспедиции.
   За зиму Вронченко окончательно поправился и окреп. Во время своего выздоровления он читал газеты, которые ему любезно предоставлял хозяин гостиницы, консул и, иногда, мусселим. Это помогало ему ориентироваться в событиях, происходящих в Оттоманской империи и за рубежом. Из «Смирнинского курьера» офицер узнавал о местных новостях и сплетнях. Правительственные газеты – «Оттоманский вестник» на французском языке и «Календарь событий» на турецком – публиковали преимущественно официальные материалы. Но кроме указов и распоряжений, в них печатались также статьи, восхваляющие реформаторскую деятельность султана, информация о внутренних событиях, иностранные известия и даже стихи. Позже он стал посещать кофейни, бродил по городу, беседовал с различными людьми и слушал разговоры. Все полученные сведения и свои соображения Вронченко заносил в тетрадь, готовя таким образом материалы для определенной статьи своего «Обозрения». Кроме того, он не прерывал работу по переводу «Макбета».
   Однажды ему удалось побывать на маневрах регулярного полка. В то время это было единственное турецкое воинское подразделение в Смирне численностью 1500 человек. Вронченко был поражен неопрятностью офицеров и уродливостью солдат: фески засаленные и без кистей, шея и грудь открытые, поношенные полотняные куртки с цветными воротниками и оборванными пуговицами, панталоны немного ниже колен, а под ними голые ноги в изодранных туфлях.
   В конце января Вронченко стал готовиться к новой поездке. В этот раз офицер решил ехать сам, с денщиком, взяв с собой еще проводника и двух вьючных лошадей с грузом.
   – Я уже достаточно хорошо владею турецким и греческим языками, – говорил он консулу, – поэтому переводчик мне не нужен. Все научные работы провожу я один, а лишних людей держать незачем.
   Экспедиция отправилась в путь рано, в марте. Вначале маршрут пролегал на юго-восток по приморской дороге до селения Мугла. Время было неудачное – шли весенние дожди, погода стояла пасмурная, небо затянуто тучами. Вронченко ехал в турецком плаще с капюшоном, хмурый и недовольный. В Мугле он побывал на могиле Моисеева и отправился назад к местечку Айдин. Из-за погоды удалось сделать наблюдения лишь в трех пунктах. Из Айдина группа продвинулась к востоку, поднялась на Анатолийское плоскогорье и пошла на север. Погода установилась хорошая, и руководитель экспедиции повеселел. В городке Афиум-Кара-Гиссар, в котором они побывали еще во время первой поездки, закончился первый круг. Такова была методика проведения астрономических и съемочных работ Вронченко. Определение широт населенных пунктов он проводил по звездам, поэтому работал ночью, когда все, успокоившись, спали. При наличии четырех основных пунктов (Смирна, Синоп, Пера – предместье Константинополя и Аталии), установленных при английской описи берегов Средиземного и Мраморного морей, долготы остальных пунктов определялись путем перевозки хронометров, которые он носил у себя за поясом. Ограждая от сотрясения эти чувствительные приборы, он научился легко садиться на лошадь и слезать с нее, держаться в седле так, чтобы не было толчков, стоять на стременах, когда лошадь идет трусцой. Данные наблюдений Вронченко тайно заносил в полевую тетрадь, которую никому не показывал. Все маршруты имели общие пункты, которыми они связывались воедино, что позволяло контролировать точность наблюдения. Таким образом, один и тот же город экспедиция могла посещать несколько раз за поездку.
   Из Афиум-Кара-Гиссар экспедиция направилась на юго-восток. В городе Кония, который они также посещали в первую поездку, закончился второй круг. Здесь Вронченко перепроверил свои наблюдения и остался доволен. Его измерения оказались точны. Группа продолжила движение на юго-восток к городу Адана.
   Перевалив через Центральный Тавр, они спустились в долину. Дальше проводник отказался идти, боясь, что его арестуют. В то время в Адане стояли египетские военные части. При въезде в город Вронченко и его денщика остановил патруль. Вначале офицер решил задержать путешественников, но, прочитав в паспорте титул «бейзаде», тут же доложил начальству. Дивизионный паша, маленький полный человек с большим самомнением, принял Вронченко учтиво, но настороженно. Разговор шел на французском языке.
   – Извините, бейзаде, но здесь ваш паспорт недействителен.
   – Я ученый, провожу различные научные изыскания, необходимые всему мировому сообществу, и к вашему конфликту с султаном, как иностранный подданный, не имею отношения.
   – Но я обязан вас задержать, бейзаде, до решения моего начальства.
   Когда было нужно, Вронченко умел напускать на себя надменный вид.
   – Хорошо, – холодно сказал он, – я остаюсь, ибо не могу драться один с вашей дивизией. Но помните, что скажет об этом Мехмед-паша и что скажут самому Мехмеду-паше.
   Дивизионный паша смешался. Было видно, что он не знал, как поступить. Вронченко решил помочь ему.
   – Знаете что, – произнес он небрежным тоном, – давайте сделаем так. Я сейчас покину город, но остановлюсь неподалеку, за пределами ваших полномочий. Поставлю палатку. Надо же мне и моим лошадям где-то отдохнуть.
   Немного поразмыслив, паша согласился. Вронченко покинул Адану, но ночью все же провел астрономическое определение этого недружелюбного города.
   Из Аданы путь экспедиции пролегал на север к местечку Нидге, который они посещали и в прошлом году. Здесь закончился третий круг. Отсюда русские пошли на север к городу Ангора. Где-то на полпути они стали на ночлег. Утром их разбудил гул. А потом заколебалась почва. Это было землетрясение. Впрочем, толчки были недолгими, и вскоре путешественники отправились в путь. В местечке Кыршегр Вронченко сделал остановку и провел измерения. Здесь же в кофейне, которая гудела от взволнованных голосов, он узнал подробности грандиозного природного явления. Самые сильные толчки ощущались в районе города Кесария. Землетрясение было неслыханное, особенно на юг и восток от потухшего вулкана Аргеус. После многовекового молчания гора отозвалась страшным образом: столбы пламени вылетали из ее боков, шел густой дым. По рассказам испуганных свидетелей (не очень достоверным, как вывел про себя Вронченко), провалилась целая деревня, и на этом месте образовалось озеро. Землетрясение и огненные столбы возобновлялись в разные промежутки в течение полусуток. Потом гора замолчала. Вронченко помнил этот вулкан еще по прошлому году. Тогда гора, самая высокая в Анатолии, произвела на него сильное впечатление. Ее вершина покрыта вечными снегами, но снег лежит не сплошь, и из него высовываются скалы в виде черных пятен, увеличивающихся по мере усиления жары. На всей горе нет ни леса, ни травы, только внизу, в лощинах и оврагах, жители разводят сады, огороды и виноградники.
   Далее экспедиция добралась до самой большой реки Турции Кызыл-Ирмак, переправилась через нее и пошла по правому берегу. Пройдя некоторое время вдоль реки и полюбовавшись встретившимся на пути огромным озером, они перешли на левый берег и направились к Ангоре. В этом городе путники также побывали в прошлом году, и здесь закончился их четвертый круг.
   Отдохнув в Ангоре, Вронченко продолжил маршрут прямо на юг к городу Кония, одному из узловых пунктов своего путешествия, где он уже останавливался этой весной. Они ехали по пустынной местности, знакомой еще по прошлогодней поездке. Перед ними простиралось необозримое монотонное плоскогорье, почти лишенное растительности. Лишь в балках и долинах, по берегам немногочисленных ручьев и сырых ложбинках можно было наблюдать чахлые кустарники. На сухой, выжженной солнцем земле росли странные растения в виде распластанных подушек, колючих и непроницаемых, напоминающих ежей. Кое-где на расстоянии друг от друга встречались полушарообразные кусты с редкими листьями, ветви которых были усажены шипами и покрыты густым войлочным пухом. Впрочем, плоскогорье нельзя было назвать по-настоящему гладким, так как в основном оно было всхолмленное, пересеченное по всем направлениям возвышенностями. Был конец августа, днем стояла жара, а по ночам одолевал холод. Припасы кончились, и путешественники вместе с лошадьми голодали.
   Наконец они прибыли в Конию, где закончился их пятый круг. Отсюда экспедиция пошла на запад по более плодородным местам, с озерами и речками. У местечка Аллашегр Вронченко спустился с плоскогорья в долину, завершив шестой путь и проверив еще раз свои измерения. Последний седьмой круг был короткий – через Айдин в Смирну.
   Отдохнув немного в Смирне и приведя в порядок свои записи, Вронченко совершил в конце сентября вторую поездку. Первый круг прошел по приморским районам Эгейского моря, затем в Брусу и на юг к местечку Кутайя, известному с прошлого года. Отсюда начался второй круг, который завершился, как всегда, в Смирне. Наступила осень, хотя и без дождей. Вронченко усиленно работал, приводя в порядок записи и чертежи. Он собирался домой в Петербург, решив по пути сделать еще один круг. Сердечно попрощавшись со всеми знакомыми, Вронченко в конце ноября выехал из Смирны, добрался до Мраморного моря, а оттуда на суденышке прибыл в Константинополь. Пробыв в столице Османской империи больше месяца, он после Рождества отправился в Россию.
   В марте 1836 года Вронченко наконец-то добрался до Петербурга. Остановился он у своего старшего брата, Федора Павловича, министра финансов. Вечером, после ужина, когда братья, расположившись у камина, закурили сигары, Федор спросил:
   – Ну, Михаил, как там турецкие женщины?
   Младший брат рассмеялся:
   – Ты неисправимый циник, Федор!
   – А ты думал, я буду спрашивать о твоих геодезических изысканиях, в которых я ни черта не понимаю?
   – Знаешь, я вынужден опровергнуть общепринятое мнение о забитости и затворничестве турецких женщин. Они уже не являются рабынями мужей, а среди простого люда можно даже провести равенство между супругами, разве что женщины прилежнее мужчин и старательнее в быту. В основном каждый имеет одну жену. Когда знатный турок женится на дочери человека сильного и влиятельного, он иногда даже дает обязательство не брать другой женщины. Ну а если жена попадается сварливой и злой, то он так и мучается всю жизнь, боясь развестись из-за страха перед тестем.
   – Да ну! Вот и тебе, Михаил, урок. Не спеши жениться, а то тебе попадет такая вздорная женушка и будешь терпеть.
   – А я и не собираюсь пока.
   – Ладно, – сказал Федор, – завтра я уезжаю на неделю, а ты готовь свой отчет. Когда приеду, ознакомлюсь с ним, по крайней мере с теми разделами, которые меня интересуют.
   К середине марта Вронченко представил в Генеральный штаб карты в количестве 128 листов и приложенным одним сборным, 14 особых планов, отчеты и описания Турции. Начальник Генерального штаба, докладывая Николаю Первому, дал высокую оценку работе Вронченко.
   – А знаете что, – сказал император, – пригласите-ка его ко мне на аудиенцию. Хочу порасспросить кое о чем. Он ведь еще числится в моей свите?
   – Так точно. С 1822 года он, как офицер Генштаба, находится в свите вашего императорского величества.
   Спустя два дня Вронченко вошел в кабинет царя и доложился по форме. Николай Первый стоял у стола с разложенной картой.
   – Подойдите сюда, господин капитан, – сказал он.
   Когда офицер подошел, император положил руку на карту и продолжил:
   – Вот полуостров Малая Азия. Данные на нее нанесли австрийцы еще в прошлом веке. Видите, сколько здесь белых пятен? Сможет ли ваша работа закрыть их?
   – Ваше императорское величество, – спокойно ответил Вронченко, – если на карту, что перед вами, нанести зафиксированные мною сеть дорог, описание берегов и рек, то она преобразуется – реки переменят свое течение, а некоторые исчезнут и появятся новые, передвинутся даже горы и города. За два года я проехал на лошади 10 тысяч верст, всю Анатолию вдоль и поперек. Во время поездок непрерывно велась маршрутная съемка местности. Я определил астрономически, то есть по широте и долготе, координаты 100 пунктов Малой Азии, что придаст карте прочную основу. Мои данные достоверны, потому что я в своей работе соблюдал правило: руководствоваться лишь теми сведениями, которые мог приобрести лично, или расспросами, которые потом перепроверял.
   – Хорошо, я ознакомлюсь с вашим отчетом позже. Сейчас мне бы хотелось знать ваше мнение, ваши наблюдения и соображения по двум вопросам: состояние турецкой армии и флота. Вы только что прибыли оттуда, и у вас, очевидно, есть свежие сведения?
   – После того, как султан Махмуд Второй в 1826 году уничтожил янычарский корпус и стал строить армию по европейскому образцу, реформы продолжаются. Обмундирование новой пехоты – смесь переднеазиатской одежды с европейской: куртки русского покроя и турецкие шаровары, английское оружие и татарские седла, французские уставы и инструкторы со всех стран света. В новой армии острая нехватка офицерских кадров. В последние дни перед отъездом из Константинополя я прочитал в турецких газетах, что правительство намеревается привлечь для обучения армии французских инструкторов, а для флота – английских…
   – Этого я и боялся! – прервал доклад офицера император. – Мне уже докладывали о возможности такого вероломства, и вы теперь подтверждаете. Как можно при союзнических отношениях между Портой и Россией обращаться за помощью к тем странам, с которыми у нас отношения натянутые! Нашему посланнику в Константинополе придется убеждать Махмуда Второго в непристойности этой меры. Пусть приглашают прусских и австрийских инструкторов. Впрочем, продолжайте, господин капитан.
   – В августе 1834 года султан издал указ о создании территориальной милиции под названием «резервное победоносное мусульманское войско», коротко «редиф» по-турецки. Оно будет использоваться лишь во время войны. Лица, вступившие в милицию, не подлежат набору в регулярную армию. По-моему, здесь преследуются две цели: организовать многочисленное войско, которое сильно поредело после двух войн (в 1828–1829 годах с нами и в 1831–1832 годах с Мухаммедом Али) и в то же время сократить набор рекрутов в постоянную армию, что тяжело сказывается на положении в сельском хозяйстве и вызывает озлобление крестьян. Редиф состоит из молодых мусульман-добровольцев. В одном месте берут по 1 человеку на 40–50 домов, в других – больше или меньше. Раз в неделю милиционеров обучают военному делу. Учителя – солдаты, унтер-офицеры и офицеры регулярных войск. Остальные дни милиционеры находятся дома и заняты в своих хозяйствах. Носят они обычную одежду. Лишь десятские и сотские получают из Константинополя мундиры и тесаки. Мундиры они одевают на свою обычную одежду, что придает им странный вид. Турецкая молодежь охотно записывается в редиф, так как это дает ей возможность попасть в число людей, стоящих выше простых смертных, и иметь повод ничего не делать. Таким образом, на сегодняшний день турецкая сухопутная армия состоит из трех частей: «регулярного победоносного войска», султанской гвардии и редифа. Что касается флота… Да, Махмуд Второй пытается создать боеспособный морской флот. Однако для этого у турецкого правительства нет пока ни развитой судостроительной промышленности, ни финансов, ни кадров строителей, ни должного опыта. А те военно-морские суда, которые при помощи иностранных специалистов все же были построены на единственной пригодной для этого верфи в Константинополе, Порта не смогла еще обеспечить квалифицированными командами и в особенности умелыми офицерами. Мелкие суда строятся еще в Никомедее. Я имел возможность видеть, как строится там корабль. Местный правитель (мусселим), он же и начальник адмиралтейства, получил повеление: построить 46-пушечный фрегат, лес получить из таких-то мест, железо – из других. Для распоряжения по механической части прислан из Константинополя архитектор-практик, турок, ничему не учившийся теоретически, от роду ничего не читавший, кроме несколько страниц Корана, затверженных еще в детстве. И вот деревья доставляются в виде подати за весьма скудную плату жителями ближайших лесистых гор, работники вербуются то по найму, то за обещание льгот или покровительства, то в наказание за проступки, действительные или мнимые. Мусселим, которому на все издержки отпущена или, по крайней мере, обещана сумма, известная наперед, экономит, сколько может: бракует получаемый лес и железо и употребляет бракованный материал в дело, заплатив за него половинную цену. С работниками нередко рассчитывается не пиастрами, а палочными ударами по пяткам. Три-четыре года, и фрегат готов! Каков он будет, никто не знает, хотя по виду недурен. Султан тратит много средств на строительство новых судов, лично проявляет большой интерес к этому делу, приглашает в качестве строителей иностранных инженеров (в частности, шведов), сам нередко посещает верфь, наблюдает за постройкой кораблей, но крайний недостаток в подготовленных экипажах и офицерах морской службы в значительной степени обесценивает его усилия. На высшие командные должности назначаются невежественные люди, не имеющие представления о военных судах и управлении флотом. Команды судов пополняются рекрутами, набранными в прибрежных областях, а то и разным сбродом, схваченным на улицах городов. Для обучения военно-морскому делу Махмуд Второй послал несколько человек на Запад, но эта небольшая группа не может восполнить огромную нехватку в офицерах флота. В результате боевые качества турецкого флота на сегодняшний день крайне низкие.
   – Ну что ж, – сказал Николай Первый, внимательно выслушав офицера, – вы хорошо поработали. Надеюсь, что и дальше ваша служба будет такой же достойной.
   Задав еще несколько вопросов, император отпустил офицера. Потом он вызвал секретаря:
   – Приготовьте приказ о производстве Вронченко в подполковники. Я думаю, он заслужил это. И назначьте ему пожизненную пенсию в размере двух тысяч рублей.
   Спустя шесть месяцев царь, ознакомившись с отчетом Вронченко и его «Обозрением Малой Азии в нынешнем ее состоянии», не мог скрыть своего удовлетворения.
   – Весьма убедительно, – сказал он начальнику Генерального штаба. – Труд большой и хороший. Теперь мы и в этой науке имеем первенство перед Европой. Думаю, Вронченко достоин чина полковника.
   А Вронченко тем временем, получив отпуск, заканчивал перевод шекспировского «Макбета». В 1837 году это произведение было выпущено в свет отдельной книгой.
   После годичного пребывания в Петербурге Вронченко получил новое назначение по службе. Он работал в комиссии по управлению Закавказским краем, где отлично проявил себя. Был награжден орденом святого Владимира 3-й степени и единовременной выдачей ему 5000 рублей. Кроме того, за последние свои труды он получил в награду 1500 десятин земли. В сентябре 1841 года Вронченко вернулся в Петербург. Вскоре ему было предложено место военного губернатора Тифлиса, но он отказался, сославшись на слабое здоровье. В 1843 году он уволился со службы и некоторое время служил при министерстве народного просвещения. В течение пяти лет Вронченко принимал активное участие в общественной жизни России. В 1844 году вышел в свет его перевод первой части «Фауста» Гете. В 1845 году он стал одним из учредителей Русского географического общества. В 1848 году Вронченко вновь возвращается на службу в Генеральный штаб и уже в чине генерал-майора назначается начальником триангуляционных работ Новороссийского края. С этого времени до последних дней своей жизни он производил астрономические и триангуляционные работы на юге России – от Одессы до Новочеркасска и Астрахани. Эти измерения были признаны лучшими в России в XIX веке.
   В начале 50-х годов его здоровье ухудшилось. Сказалось крайнее напряжение сил, переутомление и тяжелые условия полевых работ. Давала знать перенесенная в Малой Азии лихорадка и ее повторяющиеся приступы. В 1855 году после простуды у него открылась чахотка. После этого Михаил Павлович Вронченко прожил еще недолго и в ноябре скончался.
   Это был истинный ученый, с любовью занимавшийся геодезией и географией в продолжение всей жизни. За особые заслуги перед Россией и наукой его фамилия была выбита на медали в память 50-летия Корпуса военных топографов, в составе которого он находился во время своей военной службы.

Честь превыше смерти!

   Белорус Станислав Адамович Конаржевский прошел славный путь военного моряка от гардемарина до контр-адмирала. Будучи мичманом, он участвовал в Синопском сражении, а уже лейтенантом – в обороне Севастополя 1854–1855 годов. Воевал и на море, и на суше. Был ранен несколько раз. За умелое руководство артиллерийской батареей, храбрость и мужество, проявленные во время боевых действий на суше в течение почти четырех месяцев, он был награжден тремя орденами. Три награды за столь короткий срок – редкость для того времени. Славное имя, но забытое на родине.

   Лейтенант Конаржевский снял фуражку и подставил голову теплому апрельскому солнышку. Легкий ветерок с моря тут же всколыхнул каштановые волосы офицера. Это был среднего роста молодой человек, крепкого телосложения. На широком слегка загорелом, лице – темно-синие живые глаза. Небольшие усики добавляли серьезности его внешнему виду. Несмотря на неполные 25 лет, он считал себя бывалым моряком и гордился тем, что побывал в нескольких боевых делах, в том числе и Синопском сражении.
   Лейтенант еще несколько минут постоял с обнаженной головой, но потом вздохнул и надел фуражку. Сегодня утром он с полуротой матросов сошел с корабля на берег, чтобы пополнить ряды защитников города.
   Севастополь был объявлен на осадном положении 13 сентября 1854 года. Его гарнизон в то время насчитывал всего 7 тысяч человек. А к городу приближалась 60-тысячная армия противника, которая включала в себя французские, английские и турецкие войска. Чтобы не пропустить вражеский флот, 11 сентября у входа в бухту были затоплены 7 кораблей Черноморского флота. С них была снята на сушу часть орудий, а из экипажей сформировано 19 батальонов, что усилило гарнизон до 20 тысяч. Через неделю прибыло сухопутное войско, и число защитников города дошло до 35 тысяч.
   5 октября противник начал первую бомбардировку города с моря и с суши, но русская артиллерия подавила почти все его сухопутные батареи и повредила несколько кораблей, заставив флот отойти. В тот день пароходо-фрегат «Крым», на котором служил Конаржевский, вместе с несколькими кораблями Черноморского флота вел огонь из бухты по осадным укреплениям неприятеля. Вообще, пароходо-фрегаты нашли в Севастополе самое широкое применение. Они стреляли с якоря, на ходу, днем и ночью. В целях дезориентации противника русские пароходы маневрировали в различных районах бухты, вели огонь с разных дистанций и подходили к назначенным позициям разными курсами. В то же время они и сами подвергались обстрелу с вражеских позиций и получали повреждения. За несколько месяцев обороны Конаржевский, который командовал корабельной батареей, приобрел боевой опыт и закалился как боец.
   После обстрела 5 октября противник не решился на штурм и перешел к длительной осаде. В ежедневной артиллерийской перестрелке прошла зима.
   В середине февраля моряки затопили еще 16 кораблей, с которых выгрузили на берег все орудия и корабельное имущество. Из моряков сформировали дополнительные батальоны для защиты города.
   28 марта противник предпринял вторую бомбардировку, которая продолжалась без перерыва днем и ночью. Потери русских были большие, требовалось подкрепление. 4 апреля Конаржевский вместе с группой матросов изъявил желание защищать Севастополь на суше.
   И вот теперь неподалеку на пристани его ждали подчиненные. Никто из них не обращал внимание на гул канонады из-за горы. Снаряды сюда не долетали. Кое-кто сидел на чем попало, покуривая трубочку, а некоторые уже вовсю заигрывали с женщинами, торговавшими блинами, лепешками и квасом. Завидев лейтенанта, унтер-офицер подал команду, и моряки стали строиться.
   – Ну что, братцы, я только что прибыл из штаба с назначением, – объявил Конаржевский перед строем, – нам приказано идти на четвертый бастион. Там будет наш боевой пост.
   Он заметил, как стали серьезными лица матросов. Четвертый бастион был наиболее опасным и прославленным пунктом Севастополя, особенно в первый период борьбы. Он находился на холме за Театральной площадью и составлял центр обороны Городской стороны. Там ближе всего неприятель подвел свои траншеи, там была самая большая потеря в людях, там чаще всего бывали схватки с врагом. Французы и англичане сконцентрировали напротив него большое количество артиллерии и методично обстреливали укрепления. Защищали бастион преимущественно моряки.
   Построив матросов в три колонны, лейтенант повел свой маленький отряд к месту назначения. Они медленно поднимались по Екатерининской улице, и чем дальше шли, тем безлюднее становилась дорога. Моряки пробрались через несколько баррикад и вышли в пространство, куда иногда долетали снаряды. По обе стороны стояли здания с выбитыми стеклами, заколоченными дверьми и пробитыми крышами. Обезображенные бомбардировкой, они все-таки были прекрасны и грациозны, хотя у некоторых из них были отбиты углы, а в каменных стенах кое-где засело по 2–3 ядра. Местами дома насквозь, от крыши до подвала, были пробуравлены ракетами, которые по пути своему исковеркали мебель, зеркала, рояли, статуэтки и прочие предметы роскоши и комфорта. Отряд шел по мостовой, изборожденной и взрытой снарядами. Под ногами валялись ядра и чугунные обломки. Все громче становились орудийные выстрелы.
   Моряки двигались молча. Лишь изредка, когда мимо них пробегали солдаты с носилками, на которых лежали раненые, кто-нибудь из матросиков крестился и вздыхал: «Может, и нас, братцы, скоро так понесут». Впрочем, ни у одного из них даже мысли не появлялось повернуть назад. Они уже видели кровь и смерть, слышали ужасный свист пролетающих осколков от бомб и жужжание пуль, не раз ощущали рядом с собой сотрясающие удары ядер. Они уже знали, что такое война, и теперь шли навстречу новым испытаниям с единственным желанием – бить врага. У всех у них впереди была неизвестность, но у каждого из них была своя судьба.
   Отряд остановился под горой, где в нескольких полуразрушенных зданиях располагался пехотный батальон. Здесь Конаржевский оставил своих подчиненных, решив сначала выяснить обстановку, а уж потом вести людей. С собой он взял лишь своего денщика для связи. По дороге, круто забирающей вверх, они добрались до большой площадки, обставленной с трех сторон валом и турами (огромными корзинами, наполненными землей). В амбразурах на платформах стояли чугунные пушки, возле которых сидели матросы. Пушки не стреляли. Но это был не четвертый бастион, а Язоновский редут. Дальше их путь лежал по траншее, огибающей справа редут. Конаржевский уже собрался нырнуть в траншею, когда позади него раздался насмешливый голос: «Здорово, лейтенант!» Он обернулся. К нему шел, протягивая руку, белобрысый лейтенант Лазарев, балагур и весельчак. Они учились на одном курсе в Морском корпусе. Офицеры обменялись рукопожатиями.
   – Куда курс держишь, Стас? – спросил Лазарев.
   – На четвертый бастион, – ответил Конаржевский, радуясь, что встретил знакомое лицо.
   – Ну так это рядом. Заходи, когда освободишься. А может, и я к тебе забегу. Как там на флоте?
   – В экипажах людей осталось вполовину, но продолжаем стрелять, – гордо заявил Конаржевский, давая понять собеседнику, что и на кораблях воюют.
   – Ладно, беги на свой бастион, потом договорим. И тебе мой совет: почаще кланяйся. Удаль здесь не нужна, и так из-за нее много людей потеряли.
   В подтверждение этих слов раздался голос сигнальщика «мартела!», и над головами офицеров с диким воем пролетела бомба. Они пригнулись. Снаряд разорвался неподалеку. Неприятель начал обстрел.
   Конаржевский с денщиком побежали по траншее и через несколько минут добрались до места. Бастион представлял собой большое пятиугольное пространство, изрытое воронками от снарядов, окруженное земляным валом с бруствером и турами. На каждой стороне находились батареи из пяти-шести пушек. Орудия молчали, хотя около них суетились люди. Под валами виднелись входы в блиндажи и землянки.
   Блиндаж начальника 2-го отделения оборонительной линии, центром которой являлся 4-й бастион, представлял собой небольшую хижину с земляной крышей в два наката. Внутренность была чисто прибрана. Справа у стенки стояла кровать с аккуратно заправленной постелью, посредине – стол с двумя стульями. В нишах – хозяйственная утварь. Стены оклеены обоями. На дощатом полу – потертый коврик. За столом сидел морской офицер с большими усами на усталом лице.
   – Капитан-лейтенант Реймерс, Владимир Константинович, – представился он, выслушав доклад Конаржевского. Потом встал, открыл дверь и крикнул: – Левков!
   Через минуту в проеме двери стоял здоровенный унтер-офицер.
   – Вот что, Левков, – сказал капитан-лейтенант, – через полчаса к нам придет пополнение. Матросы. Распредели их по батареям и по блиндажам. Канониры есть, лейтенант?
   – У нас сейчас все матросы умеют стрелять из пушек, – ответил Конаржевский. И он тут же отправил денщика за своими подчиненными.
   – Начальник 2-го отделения генерал Баумгартен отсутствует уже две недели по причине болезни ног, – сообщил Реймерс. – Временно его заменяет капитан 1-го ранга Микрюков. Но он сейчас на 3-м бастионе. Так что инструктировать тебя буду я.
   – Расположишься в соседнем, офицерском, блиндаже, – продолжил разговор Реймерс. – Сегодня обживайся, отдыхай, а завтра с утра – на вахту. У меня из шести офицеров осталось три, ты – четвертый. Примешь батарею по правому борту. Порядок у нас заведен следующий: два вахтенных офицера стоят один на левом, другой на правом фасах. При каждом – сигнальщик с трубой, который следит за неприятелем и дает знать о его действиях, чтобы мы могли вовремя открыть огонь в нужном направлении. Без надобности за бруствер не высовываться. И всегда помни, лейтенант, приказ Нахимова, в котором он напоминает о священной обязанности каждого офицера: заботиться о личном составе. Следи, чтобы при вражеских обстрелах ни одного человека не было на открытых местах без дела. Только при крайней необходимости. При сильном обстреле гони всех в блиндажи и закрытые места, кроме прислуги у пушек, да и то неполной. Любопытство да удаль к добру не приводят. И не увлекайся частой пальбой. Слышишь, ни наши батареи, ни Язоновские не стреляют. Пороха и снарядов не хватает. Не подвезли еще. Ядра неприятельские, что сюда попадают, и те используем. У каждой пушки – неприкосновенный запас в 10 картечных зарядов на случай штурма противника. Ну вот, инструктаж ты получил, а что неясно – спросишь. Ты с какого корабля?
   – Пароход «Крым».
   – А я был старшим офицером на «Урииле». Затопили его еще в сентябре. С тех пор я на 4-м бастионе. Правда, в феврале отзывали на несколько дней. Командовал «Ростиславом» при потоплении второй группы кораблей.
   Капитан-лейтенант погрузился на несколько минут в молчание, глаза его затуманились. Конаржевский понимал его. Моряки тяжело воспринимают гибель своих кораблей. Лейтенант уже хотел уходить, но Реймерс не отпустил его, а предложил выпить чаю. Видно, он соскучился по свежему человеку. Его денщик принес чайник и черствые булки, и они еще с полчаса беседовали на разные темы.
   Офицерский блиндаж был просторнее, чем у начальника отделения, но попроще. Ковра и обоев не было, однако стены, потолок и пол также обшиты досками. На одной из трех коек спал, отвернувшись к стене, морской офицер. За столом сидели два пехотных офицера и ели гречневую кашу с котлетами. Перед ними стояла бутылка вина.
   – Присаживайся, моряк, отобедаешь с нами, – сказал полный лысоватый штабс-капитан.
   Конаржевский согласился, и за едой они познакомились. Фамилия одного из офицеров была Бульмеринг, он занимался инженерными и минными делами. Его сотрапезник – штабс-капитан Дельсаль – командовал батальоном, который дежурил на бастионе и занимался земляными работами. На звук голосов проснулся морской офицер.
   – А, пополнение, – проговорил он хриплым голосом и протянул руку: – Лейтенант Львов.
   Как оказалось, он тоже выпускник Морского корпуса, но на два года старше курсом. После обеда за папиросой они разговорились. Львов находился на бастионе уже четыре месяца и командовал батареей по левой стороне.
   – Первые месяцы на бастионе был ужасный беспорядок. Блиндажей ни для команды, ни для офицеров не было. Внутреннее пространство было в ямах, потому что землю для исправления бруствера брали тут рядом с пушками. Везде валялись ядра и осколки от бомб. Но однажды пришел Нахимов, отругал Реймерса и приказал привести бастион в порядок. И что ты думаешь? За две недели с помощью инженеров было сделано 6 блиндажей, земля выровнена, бомбы, ядра, осколки подобраны в кучи. И все это делалось под обстрелом неприятеля. Нахимов похвалил. «У нас в Черном море невозможного нет», – сказал он. С тех пор на бастионе заведен морской порядок. Каждую ночь мы исправляем то, что враг разрушил за день. Восстанавливаем бруствер, исправляем подбитые орудия и станки, а если нужно, меняем их. А утром затемно прибираем территорию. Снаряды и осколки собираем в кучу. «Склянки» у нас бьют, как на корабле. Матросы шапки перед офицерами не снимают, что удивляет пехотных начальников. Из землянок людей вызываем корабельными сигналами. Перед выстрелом даем команду: «Пушку к борту!» Вот так и живем в ожидании штурма, да противник никак не решится.
   – Хочу пройтись по бастиону, – предложил Конаржевский.
   – Идем, – согласился Львов.
   Солнце уже спускалось к закату. Обстрел со стороны неприятеля был вялый. Каждый снаряд сопровождался криками сигнальщиков: «пушка!», если летело ядро, и «мартела!», если летела бомба. Офицеры прошлись вдоль бруствера по периметру бастиона. У передовой батареи Конаржевский остановился и выглянул в амбразуру. Впереди, чуть ниже, на исходящем углу бастиона располагалась еще одна батарея. «Люнет Костомарова, – пояснил Львов, – самое опасное место». Внизу, опоясывая бастион, шли окопы. «Ложементы, – продолжал разъяснять Львов, – когда нет бомбардировок, там дежурит пехота, на случай штурма противника». Дальше, к югу, на расстоянии около 150 метров, видны были вражеские укрепления. Офицеры вернулись в блиндаж и еще долго вели разговоры, вспоминая былые времена.
   Когда утром денщик разбудил Конаржевского, было еще темно. Львов был уже на ногах. Они позавтракали и поднялись к брустверу. На бастионе горели костры и всюду сновали люди. Солдаты и матросы таскали мешки с землей, восстанавливая разрушенные и обвалившиеся места бруствера. Внизу под холмом слышались скрип телег и ржание лошадей. Это подвезли снаряды и порох.
   Конаржевский подошел к своему боевому посту, принял доклад сигнальщика и приступил к несению вахты. Начинался его первый из 150 дней боевой службы на передовой. Для него начиналась война, которой он еще не знал. Здесь надо было не то восторженное геройство, которого едва хватает на несколько часов битвы в открытом поле или на море, а закаленное, постоянное, не знающее ни отдыха, ни устали. Тут нужно было терпеливое, железное мужество, которое без обольщений видит смерть ежеминутно, прямо в глаза, день за днем, месяц за месяцем, в постоянных трудах и лишениях.
   Днем на бастион прибыл Нахимов. Он подъехал на своей казацкой лошадке и поднялся по горе к укреплениям. Неторопливо прошелся по бастиону, здороваясь со всеми, как с офицерами, так и с рядовыми. Адмирал остановился около Конаржевского и после доклада спросил:
   – Новенький?
   – Вчера прибыл, ваше превосходительство.
   – Где служили?
   – Пароход «Крым».
   – Были при Синопе?
   – Так точно.
   Нахимов помолчал немного, вспоминая, и вдруг усмехнулся:
   – А это не вы, молодой человек, доставили мне раненого Османа-пашу, которого бросили подчиненные?
   – Я, ваше превосходительство, вместе с матросами.
   Это было 18 ноября 1853 года. Когда три парохода под командованием вице-адмирала Корнилова прибыли на Синопский рейд, сражение заканчивалось. Эскадра Нахимова расправлялась с последними уцелевшими батареями и судами противника. Разбитые и полуразрушенные турецкие корабли горели. Заряженные орудия, раскалившиеся от страшной жары, палили ядрами, а по мере того, как огонь достигал крюйт-камер, суда противника взрывались одно за другим. Горящие обломки представляли опасность для русских кораблей, стоявших не далее трехсот метров. В случае внезапного изменения ветра русской эскадре грозили пожары, а это привело бы к серьезным последствиям. Поэтому всю ночь пароходы отводили турецкие корабли к берегу, а русские – к морю. Мичман Конаржевский руководил командой, которая на шлюпке осматривала уцелевшие неприятельские суда, перевозила пленных и заботилась о раненых. Когда он с группой матросов поднялся на борт полузатопленного турецкого флагмана, то среди трупов обнаружили истекающего кровью Османа-пашу, командующего турецким флотом. Ему оказали первую помощь и немедленно доставили Нахимову. В тот же день мичман Конаржевский был произведен в лейтенанты и награжден годовым окладом жалования.
   – Ну-с, лейтенант, надеюсь, вы и на суше будете достойно выполнять свои обязанности, – сказал Нахимов, прерывая воспоминания Конаржевского. – Берегите людей и помните, что жизнь каждого солдата, матроса и офицера принадлежит Отечеству.
   Потом еще в течение часа его высокая сутуловатая фигура в полном адмиральском облачении с золотыми эполетами появлялась во всех концах бастиона. А впереди него катилось восторженное «Павел Степанович идет!» Безмерна была любовь защитников Севастополя к Нахимову.
   В тот же день рядом с Конаржевским в гребень бруствера ударило ядро. Его засыпало землей и камнями, сигнальщика ранило.
   – Ну вот твое первое боевое крещение, лейтенант, – только и сказал Реймерс, когда Конаржевский сменился с вахты.
   В начале апреля неприятельский огонь постепенно стал ослабевать и постепенно, незаметно перешел в такую перестрелку, которая обыкновенно велась между противниками. Оценив результаты бомбардировки, англо-французское командование отказалось от штурма города и приступило к методичному, повседневному обстрелу Севастополя и упорному продвижению своих осадных работ к русским позициям. Вообще вся севастопольская эпопея являлась непрерывной дуэлью между крепостной и осадной артиллерией. Ежедневно на город обрушивались сотни и тысячи вражеских снарядов. Русские пушки отвечали, хотя и меньшим количеством выстрелов, но точнее. Иногда перестрелка стихала, затем вновь усиливалась. И так изо дня в день.
   Через неделю Конаржевский перестал обращать внимание на свист пуль, разрывы бомб и глухие удары ядер. Теперь он мог по траектории полета снаряда определять, куда тот упадет. Ежедневное исправление разбитых брустверов и блиндажей, ремонт подбитых орудий и станков стало его обыкновенной привычкой. И все это шло под неприятельским обстрелом. Чувство самосохранения, присущее каждому человеку, притупилось, и он уже с безразличием относился к возникающей иногда мысли о смерти. Вся его деятельность была подчинена лишь одному – правильному исполнению своего долга. Честь морского офицера стала для него превыше смерти.
   25 мая все без исключения неприятельские батареи открыли огонь по Севастополю. Артиллерийскому обстрелу подверглась вся оборонительная линия города. 26 мая бомбардировка продолжалась с неослабевающей силой. В этот день Конаржевскому пришла первая удача. Метким огнем его батареи был взорван пороховой погреб противника. Взрыв был такой сильный, что обломки этого склада долетали до наших укреплений. Крики «ура!» пронеслись по бастиону. Генерал Шульц, вступивший днем раньше в командование 2-м отделением оборонительной линии, лично поздравил лейтенанта. На следующий день Конаржевский был представлен к награде – ордену Святой Анны 3-й степени.
   Активное противодействие севастопольцев в районе 4-го бастиона заставило противника пересмотреть и изменить свои первоначальные планы. Несмотря на то, что здесь до русской оборонительной линии было ближе, чем в любом другом пункте, надежда на успех в этом районе была значительно ослаблена. Главным направлением был признан Малахов курган – главный пункт русской обороны на Корабельной стороне. 26 мая в течение всего дня и следующей ночи противник, неся огромные потери, сумел захватить Селенгинский, Волынский редуты и Камчатский люнет – небольшие укрепления перед Малаховым курганом, но большего достичь не смог. Тем не менее командование коалиционных сил не отказалось от своего намерения.
   Сделав небольшую передышку, французы и англичане утром 5 июня начали четвертую бомбардировку Севастополя. Она продолжалась целый день с суши и с моря. Когда стемнело, обстрел усилился. Все неприятельские батареи стреляли почти непрерывно залпами, русские отвечали усиленным огнем. Выстрелы слились в один общий гул. В город и на укрепления с визгом, шумом и грохотом летели огромные ядра и гранаты. Бомбы и ракеты бороздили небо, описывая огненные радиусы. Осколки сыпались со всех сторон. День был удушливый, а ночь жаркая от огня и пожаров. Русские работали всю ночь, не теряя буквально ни одной минуты. Но и ночью бомбардировка не прекратилась. Рев орудий и грохот взрывающихся бомб и ракет то ослабевал на некоторое время, то снова усиливался.
   6 июня противник начал штурм Корабельной стороны. Одновременно неприятель сосредоточил артиллерийский огонь исключительно на 4-м бастионе. Канонада была страшная. Солдатские батальоны, что составляли резерв, были отправлены в город, остальные помещены в блиндажи. На Язоновском редуте начался пожар. Туда бросился караул во главе с Конаржевским. Его встретил весь в копоти лейтенант Лазарев. Горел блиндаж рядом с его батареей. «Ну вот, опять мы с тобой встретились!» – крикнул он Конаржевскому. Под непрекращающимися неприятельскими выстрелами офицеры, солдаты и матросы тушили землей огонь, разбрасывали горящие части. Когда уставший, покрытый сажей Конаржевский вернулся на бастион, то узнал, что погиб лейтенант Львов. Ему оторвало обе ноги. Последние его слова были: «Наградите моих комендоров». Ту ночь Конаржевский продремал у пушки. Все ждали атаки противника.
   Однако как только загорелась заря, французы пошли на штурм 1-го, 2-го бастиона и Малахова кургана. Следом англичане атаковали 3-й бастион. Но уже через шесть часов по всей оборонительной линии атака была отбита, победа русских не подлежала сомнению.
   Два месяца после сражения 6 июня войска противника не предпринимали ни штурмов, ни общей бомбардировки Севастополя. Отказавшись от повторения решающей атаки на город, они сосредоточили все усилия на продолжении осадных работ и минной войне. Русские начали противоминную войну и вели ее достаточно успешно. Командование коалиционных сил, видя, что 4-й бастион просто так не взять, поручило французским инженерам взорвать его минами, прокладываемыми под землей. Неприятель долгой и усердной работой создал под 4-м бастионом сеть минных «колодцев». Но искусство русских инженеров и саперов во главе с капитаном Мельниковым свело к нулю эту страшную для русских работу. Инженер Мельников повел встречную минную галерею против французских работ и уничтожил неприятеля внезапным взрывом. Предварительно он пригласил всех желающих полюбоваться зрелищем. Конаржевский в числе любопытных также пристроился у бруствера. Неожиданно для всех дрогнула под ногами почва и с оглушительным треском поднялась вверх масса земли вместе с дымом в виде гигантского черного снопа, образовав на том месте воронку. На бастион посыпались камни, а близ воронки упало три трупа французских минеров. Этот взрыв сразу уничтожил все французские минные галереи, и теперь надо было снова начинать трудную и опасную работу, на что французы долго уже не отваживались. Эти активные контрминные работы у 4-го бастиона не позволили противнику приблизиться ни на шаг к русским укреплениям, несмотря на ограниченное пространство – всего лишь около 100 метров.
   28 июня на Малаховом кургане вражеская пуля смертельно ранила адмирала Нахимова, фактически являвшегося руководителем, душой обороны Севастополя. 30 июня Павел Степанович скончался. Это была тяжелая утрата для севастопольцев.
   Но оборона города продолжалась. В конце июля Конаржевского вызвал к себе начальник 2-го отделения оборонительной линии.
   – Хочу вам поручить новое дело, лейтенант, – сказал генерал Шульц. – Для укрепления 4-го бастиона решено по правому и левому флангу поставить несколько новых батарей. Вам поручается строить батарею на правом скате лощины, отделяющей 4-й и 5-й бастионы, между Язоновским и Чесменским редутами.
   Через несколько дней Конаржевский, взяв рабочую команду и назначенных комендоров, приступил к строительству батареи. Две недели под его руководством и при его непосредственном участии люди насыпали бруствер, прорезали амбразуры, ставили туры, таскали орудия и боеприпасы. Потом они устраивали артиллерийский погреб, рыли землянки и блиндажи.
   Вскоре батарея Конаржевского была готова. В начале августа борьба под палящими лучами солнца, при большом недостатке питьевой воды была неимоверно тягостна. Снарядов становилось мало, и их приходилось экономно тратить. На ураганный огонь вражеских мортир приходилось отвечать редкими выстрелами. Количество моряков, являвшихся ядром обороны Севастополя, с каждым днем таяло. Теперь уже у многих орудий стояли солдаты.
   4 августа русские сухопутные войска потерпели поражение в сражении на Черной речке. А на следующий день, 5 августа, противник начал пятое общее бомбардирование города. Рано утром залп неприятельских батарей потряс воздух, а потом учащенный артиллерийский огонь прокатился по всей оборонительной линии. Русские ответили ускоренной пальбой со всех орудий. Разыгралась чудовищная картина: не было слышно грома 1000 орудий, он слился в один протяжный вой, временами покрываемый треском лопнувшей вблизи бомбы. Пороховой дым заслонял солнечный свет. Свист ядер и пронзительный визг пуль, бороздивших воздух по всем направлениям, в соединении с фонтанами камней, земли и песка, вздымаемыми падавшими и разрывающимися снарядами, образовали страшную сумятицу, в которой царствовали мрак, смерть и разрушение. Но смерть, в какие бы чудовищные формы она ни была облечена, не смущала защитников Севастополя. Матросы, солдаты и офицеры с хладнокровием и беззаботностью людей, уже отрешившихся от всего земного, трудились около орудий, отвечая на вражеские выстрелы своими выстрелами.
   Батарея Конаржевского стреляла метко, заставив замолчать огневую точку противника. Сам лейтенант был контужен, но не ушел с боевого поста. Спустя два дня он был представлен к ордену Святого Владимира 4-й степени.
   9 августа бомбардировка закончилась, однако только формально, так как противник и после нее ежедневно продолжал обстрел Севастополя. Эта бомбардировка по силе разрушения достигла максимума. Теперь уже в городе не оставалось ни одного мирного уголка. Везде по улицам валялись снаряды, осколки, обломки сооружений; дома были пробиты, крыши, углы и карнизы от них отвалились; многие здания полностью сгорели. Непосредственно у бастионов все дома были разрушены и оставлены жителями.
   24 августа обычный, повседневный обстрел Севастополя перерос в очередную общую бомбардировку. Количество орудий, принимавших участие в этой дуэли, достигло с обеих сторон максимума. По сравнению с предыдущими бомбардировками следствием этой, последней, явилось такое разрушение русских позиций, которое уже невозможно было исправить. Канонада велась с самых близких дистанций, подступы врага доходили почти до рвов севастопольских укреплений и чуть ли не касались их.
   26 августа лейтенант Конаржевский был дважды ранен в ноги и, несмотря на протесты, доставлен в лазарет на Северной стороне. А 27 августа после артиллерийской подготовки неприятельские войска перешли в наступление на оборонительную линию Севастополя одновременно в нескольких пунктах. Однако к вечеру после шести вражеских штурмов все севастопольские укрепления, кроме Малахова кургана, прочно находились в руках защитников города, а земля перед ними была так густо усеяна трупами французов и англичан, как это не наблюдалось даже 6 июня, в день кровавого общего поражения коалиционных сил. И тем не менее русское командование приняло решение оставить южную сторону, так как дальнейшее нахождение в ней севастопольского гарнизона означало колоссальные ежедневные потери. Поэтому вечером 27 августа русские войска в полном порядке организованно начали переход на Северную сторону по мосту, который был подготовлен еще к 15 августа. В течение трех дней были затоплены оставшиеся корабли, а все укрепления южной стороны взорваны. С оставлением южной стороны города закончилась героическая оборона Севастополя, продолжавшаяся 349 дней.
   После оказания первой помощи в лазарете Конаржевский был направлен на лечение в Санкт-Петербург. За последние боевые действия он получил орден Святого Станислава 2-й степени с мечами.
   К исходу 1855 года обе воюющие стороны были истощены продолжительной войной. В январе 1856 года открылся Парижский конгресс для выработки условий мира, а в марте того же года мирный договор был подписан. Наиболее тяжелым условием Парижского трактата являлись пункты о «нейтрализации» Черного моря, что означало запрещение для России иметь здесь военный флот.
   После войны Конаржевский плавал на различных судах в Балтийском море. Перешел на корвете «Зубр» в Николаев и оттуда на корабле «Синоп» обратно в Кронштадт. В 1860–1863 годах участвовал в переходе на Тихий океан с винтовым корветом «Калевала». Плавал у берегов Китая и оттуда, командуя винтовым клипером «Наездник», возвратился в Кронштадт. Впоследствии командовал различными кораблями Балтийского флота, в том числе броненосным фрегатом «Адмирал Спиридов». В 1883 году был назначен командиром 4-го флотского экипажа, откуда в 1887 году был уволен со службы в чине контр-адмирала.
   Кроме орденов за Севастополь, Конаржевский был награжден орденом Анны 2-й степени с мечами, Георгиевским крестом за службу на Кавказе и орденом Владимира 3-й степени.
   Славный путь флотского офицера.
   Станислав Адамович Конаржевский умер в начале двадцатого века.

В добрый час, лейтенант Бурачек!

   Бурачек – старинный белорусский род из могилевских дворян. Он дал миру кораблестроителей, мореплавателей, инженеров, художников, археологов… Члены рода Бурачков с полной отдачей приносили пользу России на разных поприщах, пополняя собой интеллигенцию Беларуси, Крыма, Украины и Петербурга. В частности, российскому флоту служили двенадцать человек в четырех поколениях. Здесь пойдет рассказ об одном из них – Евгении Степановиче Бурачке.

   Винтовой клипер «Разбойник» со спущенными парусами медленно входил в бухту Золотой Рог. Работала лишь машина на малом ходу. Старший офицер корабля лейтенант Бурачек, отдав экипажу необходимые команды, с любопытством осматривал окрестности бухты. Это был молодой человек невысокого роста. Анемичное лицо и подвижные глаза создавали контраст внешней сдержанности и внутренней энергии. На вид он казался старше своих двадцати пяти лет из-за небольшой темной бородки.
   Только что кончился дождь. Было пасмурно, но тепло. Повисшая в воздухе влажность не превратилась в туман, и потому хорошо были видны сопки, покрытые лесом. Вдали прямо по курсу на фоне деревьев выделялись постройки, сделанные руками человеческими.
   К офицеру подошел командир корабля:
   – Прекрасный вид, Евгений Степанович, не правда ли? Обрати внимание, какая интересная сопка справа по борту. Двугорбая. Похожа на вулкан.
   – Глухое место, – равнодушно ответил его собеседник.
   Командир рассмеялся:
   – Куковать тебе здесь недолго. При первой оказии убудешь в Петербург.
   – Хорошо бы, – вздохнул офицер.
   У него было плохое настроение. Причина крылась в болезни, которая открылась во время перехода клипера из Петербурга. Корабль был включен в состав Тихоокеанской эскадры и должен был сменить корвет «Гридень» для несения охраны и снабжения постов Владивосток и Новгородский. Болезнь молодого человека была настолько серьезной, что судовой врач не давал ему и месяца жизни, если он не оставит корабельную службу. У него при малейшей качке начиналось кровотечение. Вопрос о списании на берег был решен, оставалось лишь дождаться официального приказа. Бурачек приходил в отчаяние при мысли, что он навсегда покидает корабль. Для него, безгранично любившего море, это казалось почти катастрофой.
   Наконец клипер остановился и бросил якорь. Бухта была просторной, хорошо защищенной от всех ветров. Неподалеку на рейде стоял корвет «Гридень». Через пару часов на борт «Разбойника» прибыл командир корвета со своим старшим офицером. Совещание командиров и их помощников состоялось в кают-компании. После приветственных речей и ностальгических воспоминаний о Петербурге, перешли к делу. Важно было разобраться, что успела сделать команда «Гридня» и что предстоит доделывать и заново строить экипажу «Разбойника».
   – Самое главное для нас, моряков, – говорил старший помощник корвета лейтенанту Бурачку, – это строительство баржи. Окончить ее надо как можно быстрей. Она необходима для переброски грузов на Новгородский пост и оттуда в нашу бухту. В дела линейного поста не суйся, у них свои задачи.
   – Ну а коль скоро тебе в Петербург, – добавил он, – то и работу строй так, как считаешь нужным.
   И молодой лейтенант начал свою деятельность так, как считал нужным – активно. Он не только достраивал баржу, но и исправлял допущенные предшественником недостатки. Ведь кораблестроительные навыки он унаследовал от отца, видного моряка-кораблестроителя Степана Анисимовича Бурачка.
   Сам же Евгений Бурачек, несмотря на молодые годы, имел хорошую морскую практику. Он уже плавал на различных кораблях по Балтийскому и северным морям. А сейчас вот – кругосветное плавание. Старший офицер – второй человек на корабле. И справлялся он со своими нелегкими делами отменно – по крайней мере, так говорит его послужной список. И вот теперь из-за болезни – прощай корабль, прощайте дальние походы! Однако невеселые думы не мешали ему энергично руководить работой экипажа. В свободное время он, любознательный по природе, бродил по окрестностям Владивостока, делал записи, вел дневник. И с нетерпением ожидал приказа о переводе в Петербург.
   Наконец через месяц в бухту вошел винтовой клипер «Абрек», на котором прибыл командир Сибирской флотилии и портов Восточного океана контр-адмирал Казакевич. Бурачек поспешил к начальнику с докладом. Адмирал принял лейтенанта стоя. Слушая рапорт, он неторопливо прохаживался по кают-компании. Потом сел за стол и произнес:
   – Присаживайтесь, Евгений Степанович. У меня к вам есть разговор.
   Офицер с удивлением смотрел на начальника. Казакевич аккуратно разгладил усы и бороду и сказал:
   – Командование Сибирской флотилии поставило задачу превратить Владивосток из рядового военного поста в ведущую базу Российского морского флота на юге Приморья. Здесь должен вырасти порт, готовый принимать большие суда, и, конечно же, город. Как вы понимаете, порт должен строить человек, знакомый с морским делом.
   Адмирал сделал паузу, затем посмотрел на лейтенанта в упор и продолжил:
   – Лучшей кандидатуры, чем ваша, мы во всей Приморской области не нашли. Вы – морской офицер, обладаете инженерными знаниями, владеете иностранными языками. Вы деятельный, энергичный, всесторонне образованный молодой человек, исполнительный и дисциплинированный офицер. Вы принесете большую пользу Отечеству здесь, на самой восточной границе Российской империи.
   – Но, Ваше превосходительство, моя болезнь… – попытался возразить Бурачек.
   – Я читал ваше прошение, – прервал его Казакевич, – поэтому не приказываю, а предлагаю. – Адмирал вздохнул: – Обещаю отпустить вас, как только найдется замена. Да и здесь, на природе, возможно, вы поправите здоровье…
   Лейтенант молчал.
   – Даю вам сутки, молодой человек, для принятия решения, – устало закончил аудиенцию Казакевич.
   Не привыкший возражать, Бурачек принял предложение военного губернатора как приказ. Он был дисциплинированным офицером. И через пару дней стал начальником поста и команд.
   Через день клипер с Казакевичем, а вместе с ним и все корабли, бывшие на рейде, ушли.
   Лейтенант Бурачек остался во Владивостоке, больной, с ничтожными средствами и с огромнейшим желанием сделать все посильное для основания столь важного поста – будущего военного и купеческого порта. Под его руководством было сорок солдат с фельдфебелем и большое хозяйство.
   Перед отъездом адмирал пожал ему руку и сказал:
   – В добрый час, лейтенант Бурачек!
   Вечером того дня Бурачек чувствовал себя несчастным и одиноким. Но уже на следующее утро природный оптимизм и молодость победили депрессию. И он, приведя себя в порядок, пошел знакомиться с личным составом и готовить план работы.
   Было утро 27 июля 1861 года. Началась двухлетняя эпопея лейтенанта Бурачка. Трудные времена, тяжелый труд. Но, как признавался Бурачек на склоне лет, это были лучшие годы его жизни.
   Как бывший старший помощник корабля, Бурачек привык к порядку во всем. В первый же день, осмотрев подчиненных, он заметил фельдфебелю:
   – Что это у вас солдаты такие оборванные? Только шинели и головные уборы напоминают, что они русские солдаты.
   – Так ведь давно смену не выдавали, Ваше благородие.
   – Почему не ремонтируете обмундирование? Нитки, иголки есть?
   – Так ведь мы с утра до ночи в работе, Ваше благородие. Каждый день, без выходных и праздников.
   Бурачек знал, что прежде, чем требовать, надо и позаботиться о личном составе. Поэтому, немного подумав, он объявил:
   – Вот что, фельдфебель, с этого дня работать будем шесть дней в неделю, кроме больших праздников. В субботу – только до полудня, а после – приборка, наведение порядка в казарме. В воскресенье – чинить, стирать, сушить одежду. Приводить себя в порядок. И мыться обязательно. О замене обмундирования составлю рапорт и подам по команде.
   Фельдфебель не уходил, переминался с ноги ногу.
   – Что еще? – спросил лейтенант.
   – Так ведь мы и денег давно не получали, Ваше благородие. Покорнейше просим записать в рапорте…
   – Запишу, я и сам еще довольствие не получил.
   Телесные наказания к людям Бурачек не применял. Основным своим методом избрал убеждение и лишь изредка прибегал к дисциплинарным взысканиям. И это дало результаты. Подчиненные относились с большим уважением и доверием к своему командиру. Любое его приказание выполнялось беспрекословно.
   Самой главной заботой Бурачка стало строительство пристани, казармы на 250 человек и склада-магазина для размещения грузов, которые прибудут из Кронштадта. Пристань должна быть такой, чтобы к ней могли швартоваться морские суда.
   В июне и июле шли почти непрерывные дожди. Горные ручьи бушевали, их устья были размыты. Но работы не прекращались. Все это время Бурачек был с людьми.
   Из-за отсутствия строительного материала в районе Владивостока солдаты заготавливали лес на восточном берегу Амурского залива, откуда стволы деревьев в небольших плотах буксировались 25 верст вдоль уреза воды. Двенадцать человек вели на себе вброд около берега плот из не более 120 бревен и при хороших обстоятельствах пригоняли его за неделю, а при малейшем препятствии пригонка продолжалась две недели. Люди страдали простудными заболеваниями и стирали себе ноги. Впрочем, были и лошади, но из пяти в работу употреблялись только две. Еще две, несмотря на прилагаемые усилия, не ходили в упряжке, а одна была больна. Однажды по просьбе Бурачка нарубленные бревна отбуксировал находящийся в бухте его родной клипер «Разбойник».
   Мягкий и деликатный человек, Бурачек тем не менее был настойчив, когда в рапорте вышестоящему командованию докладывал: «Нижние чины, находящиеся во вверенном мне посту, работают чрезвычайно усердно и не получают никаких поощрений. Сколько мне известно, исполнение ими работ во времени превышает урочное положение, а потому и считаю обязанностью ходатайствовать у Вашего превосходительства назначить людям суточных зарабочих денег на общих основаниях для рабочих Восточной Сибири».
   В то время в русском военном флоте шла замена парусных кораблей на паровые. Сибирская флотилия уже располагала несколькими пароходами.
   Уголь для них брали на Сахалине, в Японии и в Китае. Понимая, что владивостокский порт приобретет еще большее значение, если сможет снабжать топливом корабли Сибирской флотилии, Бурачек энергично взялся за поиски угля. Вместе с солдатами и прибывшим к нему на помощь горным инженером Бельцовым и командиром Новгородской гавани Черкавским он обследовал почти весь полуостров Муравьев-Амурский. Результатом этих поисков стало открытие угольных месторождений на восточном побережье Амурского залива.
   В августе погода наладилась. Было солнечно и тепло. В бухту Золотой Рог вошел английский корвет «Энкаунтер» под флагом вице-адмирала Хоупа. Случилось так, что на рейде не оказалось ни одного корабля русской эскадры. Но морской международный этикет был соблюден. Как начальник поста Бурачек прибыл на корвет, поздравил английского адмирала с благополучным приходом и предложил свои услуги. В ответ он получил приглашение от Хоупа к обеду. После обеда англичанин попросил помощи в исправлении рангоута, для чего надо было вырубить на берегу несколько книц [17 - Кница – деталь, соединяющая профильные элементы набора корпуса судна, сходящиеся по углам.]. Потом начался ни к чему не обязывающийся разговор за рюмкой бренди. Хоуп рассказал, что он зашел во Владивосток из-за свежего противного движению судна ветра. Бурачек удивился. Врет англичанин: ни накануне, ни в тот день свежего противного ветра не было. Да и была ли поломка? Значит, корвет зашел сюда намеренно? «Что-то уж слишком любезен адмирал, – подумал Бурачек, – не по-английски это. Не ради пустого любопытства зашел сюда корвет».
   – Скажите, лейтенант, – спросил Хоуп, – а где здесь установлена русская граница?
   Бурачек знал, хоть и неофициально и не в подробностях, где проходит пограничная черта, знал и где установлены пограничные столбы, но не счел нужным сообщить сведения адмиралу. И ответил достаточно дипломатично:
   – Весьма сожалею, господин адмирал, что ввиду своей некомпетентности не могу вам сказать что-то определенное. Я ведь всего лишь начальник поста.
   После чего разговор свернулся. Это был первый разведывательный визит иностранного судна во Владивосток.
//-- * * * --//
   В сентябре и октябре также стояла хорошая, теплая погода и Бурачек с солдатами закончил все, что планировал. Удалось завершить некоторые хозяйственные постройки, были заготовлены припасы на зиму. Кончилось одиночество Бурачка. К нему в помощники прибыл прапорщик, который был назначен командиром солдат. Бурачек стал теперь начальником порта и командиром поста. В недавно построенную церковь прибыл священник. Появился во Владивостоке и первый гражданский поселенец – купец Семенов. С ним приехала и жена с маленьким сыном. Купец для начала привез с собой небольшое количество товаров. Остались зимовать во Владивостоке команда шхуны «Первая» и работники Амурской компании.
   В свободное время, которого было не очень много, Бурачек находил себе занятия по душе. Его влекло к литературной деятельности. Он начал писать и первые свои пробы отправил в журнал «Морской сборник». Заметки были опубликованы. Кроме этого он любил бродить по окрестностям поста, тщательно изучая каждую пядь, каждый ручей и бухточку, взбирался на сопки, с которых любовался видом бухты Золотой Рог и далекими просторами не принявшего его моря.
   Приморский край – замечательная местность! Как-то странно непривычному взору видеть такое смешение форм юга и севера, которые сталкиваются здесь как в растительном, так и в животном мире: соболь и медведь по соседству с тигром, пятнистым оленем и фазаном, полярная сова и южный ибис, ель и виноград. В особенности поражает вид ели, обвитой виноградом. Виноград то стелется по земле и покрывает ее сплошным ковром зелени, то обвивает, как лианы тропиков, деревья и свешивается с них роскошным гирляндами.
   Зима пришла снежная и с морозами. Бухта покрылась льдом. В одной комнате с Бурачком жил гардемарин Станюкович, будущий писатель. Он выздоравливал после тяжелой болезни. Однажды, в конце декабря, рано утром, когда еще было темно, их разбудил фельдфебель:
   – Несчастье, Ваше благородие!
   – Что случилось, Бородин? – спросонья пробормотал Бурачек.
   – Тигр задрал трех лошадей, – с отчаянием в голосе проговорил он.
   – Как так? – удивленно спросил Бурачек.
   – Залез через соломенную крышу скотного двора.
   – А где он сейчас?
   – Убег, Ваше благородие.
   Весь день только и было разговоров об этом происшествии. А вечером раздался крик часового, дежурившего у магазина. Сбежались солдаты. Часовой объяснил, что тигр пробежал по льду бухты. Бурачек велел зарядить орудие гранатой и выстрелить в горы, чтобы напугать опасного хищника. Больше в ту зиму тигр не появлялся. Надо отметить, что уссурийский тигр по величине и силе превосходит обитателя Бенгалии.
   К марту жить стало веселее. Светило солнце, подтаивал снег. На масленицу к Бурачку заглянул фельдфебель:
   – Здравия желаю, Ваше благородие. Разрешите обратиться.
   – В чем дело, Бородин?
   – Так ведь масленица, господин лейтенант.
   – Ну и что?
   – Команда просит позволения править масленицу.
   – Пусть делают, что положено.
   – Позвольте править масленицу, – повторил фельдфебель неуверенным голосом.
   – Я же разрешил, гуляйте!
   – Позвольте… взять быков.
   – Для чего?
   – Команда хочет покататься верхом.
   – Пусть катаются, только чтобы спины быкам не попортили, да чтоб в гололедицу не ездили.
   Через четверть часа несколько человек, одетых в белое, уже ехали на быках.
   После масленицы к лейтенанту зашел купец Смирнов:
   – Евгений Степанович, есть разговор.
   – Ну, выкладывай, Яков Лазаревич.
   – Скоро весна, обустраиваться надо, Евгений Степанович. Ходатайствую о выделении мне участка для постройки дома и хозяйственных зданий. Да и место для покоса. Я уже присмотрел…
   – Хорошо, Яков Лазаревич, ты ходатайство подавай, а я рассмотрю.
   И 15 марта 1862 года было выдано первое свидетельство на отвод земельного участка под строительство дома с хозяйственными постройками и для покоса Я. Л. Семенову, засвидетельствованное подписью Е. С. Бурачка и печатью. Это был первый участок земли, выделенный частному лицу в посту Владивосток.
   К середине марта очистился пролив Босфор Восточный. И хотя в бухте Золотой Рог стоял лед, настроение Бурачка улучшилось. «Пролив чист, может, занесет кого, – думал он. – Первым, наверное, придет транспорт “Японец”. Капитан обещал зайти из Шанхая. Узнаю новости, будут огородные семена. Попрошу бревна отбуксировать».
   20 марта лейтенант шел из лесу, когда к нему подбежал солдат:
   – Судно с моря, Ваше благородие!
   – Что за судно?
   – Не могу знать.
   Бурачек с фельдфебелем побежали к берегу. К ним по льду шли люди.
   – Вы говорите по-английски или по-немецки? – спросил высокий рыжий моряк у Бурачка.
   – Говорю, – ответил лейтенант по-английски.
   – Я капитан Беренс, привез вам пушки. Судно зафрахтовано. По контракту разгрузку надо произвести в течение месяца. Потом – штрафы.
   – Хорошо, будем рубить лед.
   На следующий день с утра начали прорубать канал. Сначала решили пилить лед, но работа оказалась слишком медленной, и Бурачек приказал людям колоть лед пешнями. Работа шла успешно. Судно начало продвигаться к пристани. Появилась надежда, что сумеют уложиться в срок. Но 31 марта случилось несчастье. Сильным ветром сдвинуло льдину, которая прижалась к пристани и повредила ее. Бурачек чуть не плакал. Работа целой зимы уничтожена в несколько минут.
   Надо было достраивать пристань. Это был тяжелый труд. Большое мужество проявили солдаты и матросы при восстановлении объекта. В течение длительного времени они работали в ледяной воде, пока срубы не были подняты и поставлены на место. 12 апреля работа была закончена, но рубка льда продолжалась. Вскоре подошел транспорт «Японец», командир которого распорядился помогать посту судовыми средствами – стрелами, лебедками и прочим. Выгрузка орудий, несмотря на старания, началась лишь с 23 апреля и окончилась 14 мая. Почти все это время Бурачек лежал в горячке.
   К концу мая прибыл генерал-губернатор Восточной Сибири и Приамурья Корсаков, и с ним 45 человек. Бурачек выехал в то место, где стояла палатка генерала.
   После того, как лейтенант представился, губернатор пригласил его в палатку:
   – Во-первых, лейтенант, меня зовут Михаил Степанович; во-вторых, без церемоний, садитесь; а в-третьих, я очень рад, что вы сами приехали, – прошу доставить меня во Владивосток.
   Потом пошли разговоры, и Бурачек откровенно высказал свое мнение по всем волновавшим его вопросам.
   По прибытии на пост Корсаков поздоровался с командой и похвалил ее.
   А Бурачка попросил подготовить записку о развитии края. К вечеру листки бумаги лежали перед генерал-губернатором. Корсаков внимательно прочитал заметки.
   – Толково, лейтенант, – сказал он, – и стиль хороший. У вас – явно литературные наклонности. Ну а личные пожелания имеются?
   Бурачек вытянулся по стойке «смирно»:
   – Ваше превосходительство, ввиду моей болезни ходатайствую о переводе меня в Петербург, где имеются действенные лекарственные средства для излечения.
   – Знаю о вашей болезни, Евгений Степанович, и со своей стороны препятствий чинить не буду. Подавайте рапорт по вашему морскому ведомству.
   Корсаков встал и подошел к окну. Светило солнце. Вид из окна был на вход в бухту. Вдали виднелся пролив.
   – Хотя жаль будет терять такого толкового офицера, – продолжил губернатор. – Вы здесь на своем месте. Порт будет славный. И город большой.
   И с июня Владивосток в официальных документах начинают именовать портом.
   2 июня все начальство уехало, а в середине месяца Бурачек отправил рапорт оказией в Николаевск, где располагался штаб Тихоокеанской эскадры.
   Начались будни. И ожидание ответа на ходатайство. До половины августа Бурачек почти не жил в посту, сопровождая в поездке по окрестностям депутатскую группу чехов и словаков, проживающих в Америке, но желающих поселиться здесь. Потом пришла гидрографическая экспедиция. Работа весь год шла по плану. До октября Бурачек не терял надежды выехать. Но, увы! Ответа на его рапорт от начальства не было. Он остался зимовать. А между тем здоровье Бурачка стало ухудшаться; необходимо было рациональное лечение в родном климате, а главнее всего – отдых.
   В декабре Бурачек повторил свою просьбу о переводе в Петербург.
   Зима 1862/63 года стояла суровая, поэтому все работы на воздухе проводились с трудом. Новый год встретили по русскому обычаю – весело. Владивосток заметно расширился, создались определенные по вкусам и по положению в обществе компании. Жители ходили в гости, строили жизненные планы, мечтали о родных местах, о будущих семьях, катались на санках с горы прямо в бухту Золотой Рог, катались на лошадях.
   25 января 1863 года пришла первая почта из Хабаровска, с ней прибыли официальные бумаги. Для Бурачка – только частные письма от июня.
   И все равно полугодовые новости доставили много радости Евгению Степановичу: ему писали отец и мать. Пришли и фотографические карточки родных – редкость по тем временам. Бурачек после тех новостей жил только Петербургом – так хотелось туда. И дождался. Он получил наконец разрешение сдать пост и возвращаться в Россию или сухим путем, или на одном из судов, назначенных в обратное плавание в Кронштадт. Бурачек приболел и был вконец разбитый, поэтому о возвращении кругом света не могло быть и речи. В мае Бурачек сдал пост, а 20 июня уехал из Владивостока, больной и физически, и нравственно.
   На родину Бурачек поехал внутренним путем. Кончилось его двухгодичное дежурство во Владивостоке. Приказом морского министра от 23 февраля он переводился в 6-й флотский экипаж. Был награжден орденом Святого Станислава 3-й степени. Долгое время он был в отпуске и лечился, служил на береговых должностях, принимал участие в работе Морского ученого комитета. В эти же годы он привел в порядок свои дневники, которые в 1865 году опубликовал в «Морском сборнике» под названием «Воспоминания заамурского моряка». Он и дальше продолжал печататься, но активная литературная деятельность была внезапно прервана на третий год жизни в Петербурге после возвращения из Приморья. Жандармское управление произвело обыск в его квартире и конфисковало все рукописи, взяв с автора подписку «впредь не писать». Ни самому Бурачку, ни его флотскому начальству было непонятно, чем же он не угодил жандармам. Впрочем, на его службе это никак не отразилось.
   В 1867 году он стал капитан-лейтенантом и получил еще один орден – Святой Анны 3-й степени. Затем он служил все время на берегу, медленно продвигаясь по служебной лестнице. В 1888 году Бурачек вышел в отставку с производством его в контр-адмиралы. Но, как человек деятельный, он без работы не остался: служил в разных ведомствах, по мере сил помогал советами в дальневосточных делах. В Северной Пальмире Бурачек узнавал из столичных газет последние новости о своем детище: постоянная пароходная линия связала Владивосток с Петербургом и Одессой (1879); в 1880 году Владивосток был выделен в особое «военное губернаторство» и признан городом, а с 1888 года стал центром Приморской области; в 1903 году открылось прямое железнодорожное сообщение с Москвой по Транссибирской магистрали.
   Скончался Евгений Степанович в 1911 году в Петербурге.
   В южной части Владивостока между бухтами Золотой Рог, Диомид и Улисс высится гора, отдаленно напоминающая вулкан. Две ее каменистые вершины, окруженные со всех сторон многоэтажными домами, видны на много километров вокруг. Официально она именуется горой Бурачек. У подножья проходит улица имени лейтенанта Бурачка.
   На Морском мемориальном кладбище во Владивостоке, на приподнятой и замощенной бетонными плитами площадке, хорошо просматривается издали высокий чугунный крест, увенчивающий надгробье на могиле адмирала Е. С. Бурачка (1836–1911). Прах его был перенесен сюда со Смоленского кладбища Ленинграда и торжественно захоронен здесь в 1988 году. И хотя хоронили адмирала, для жителей города он навсегда остался лейтенантом Бурачком, одним из основателей Владивостока, первым комендантом и первым начальником морского порта.
   Странны иногда повороты судьбы человеческой. Кем бы стал лейтенант Бурачек, если бы настоял на своем и уехал в Петербург? Еще одним чиновником Морского ведомства, и имя его затерялось бы среди имен подобных морских офицеров. Но, оставшись на посту и пробыв там два года, он обессмертил себя.
   …Вдоль бухты Золотой Рог – исторического центра Владивостока – на многие километры протянулись причалы и склады торгового и рыбного портов, доки судоремонтных заводов. В начале XX века в городе уже было около 100 тысяч жителей, сейчас – более 700 тысяч человек. Владивосток начала XXI века – величественный памятник его основателю – Евгению Степановичу Бурачку.
   Владивосток одним из первых в России встречает восход солнца – гора Бурачек отражает в водах заливов славное имя и славные труды его. И так будет всегда! Вечно!

Вперед, через Балканы!

   Уроженец Могилевщины Иосиф Владимирович Гурко происходил из старинного дворянского рода Ромейко-Гурко. Во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов он проявил себя как талантливый и решительный полководец. Войска под его руководством совершили труднейший зимний переход через Балканы, повторив подвиг швейцарского похода Суворова через Альпы. Национальный герой Болгарии, освободитель Софии, именем которого названы улицы и города в Болгарии. Он награжден всеми орденами Российской империи, включая орден Андрея Первозванного, и, кроме того, румынскими, болгарскими, сербскими, греческими. За боевые заслуги удостоен высшего воинского звания России – генерал-фельдмаршал. Легендарная личность!
//-- Первый поход за Балканы --//
   – Когда приехал, Иосиф Владимирович? – спросил император, выслушав доклад стройного, худощавого генерала.
   У офицера было удлиненное лицо, высокий лоб, прямой нос и серые глубокие глаза. Пышные бакенбарды срослись с густыми усами и раздвоенной русой бородой.
   – Полтора часа тому назад, Ваше императорское величество.
   – Пообедали?
   – Так точно.
   – Узнаю гвардию, – сказал Александр Второй, обращаясь к великому князю Николаю Николаевичу. – Полтора часа как прибыл, а подтянут, мундир в порядке, сапоги начищены. К тому же и пообедать успел. Присаживайся, генерал.
   Император показал на стул рядом с собой.
   Генерал-лейтенанту Гурко было 49 лет, и он уже почти десять лет находился в свите царя, но впервые сидел рядом с ним.
   – Быстро же ты добрался из Петербурга, Иосиф Владимирович. Главнокомандующий, – государь кивнул в сторону своего брата Николая Николаевича, – только недавно отправил телеграмму с вызовом тебя в действующую армию.
   – Я выехал без промедления, Ваше императорское величество.
   – Похвально, генерал.
   Они сидели у самого края обрывистого дунайского берега, на противоположной стороне которого виднелся собор, возвышающийся над болгарским городком Систовым, освобожденным от турок всего лишь несколько дней тому назад.
   День клонился к вечеру. Стояла теплая июньская погода.
   Александр Второй был в добром расположении духа. Кампания начиналась хорошо. Переправа совершилась с малыми потерями, сопротивление турок было не очень упорным.
   – Теперь все это наше, – заметил император, указывая рукой на правый берег Дуная. – Там есть дело и для тебя, Иосиф Владимирович. По настоянию Николая Николаевича ты назначаешься начальником Передового отряда. Приказ я уже подписал. Твоя задача – постараться овладеть балканскими проходами. Подробности узнаешь в Главном штабе и у главнокомандующего.
   – Благодарю за доверие, Ваше императорское величество.
   – Желаю тебе удачи, генерал, – сказал Александр Второй и, немного подумав, добавил: – И славы.
   22 июня Передовой отряд численностью 12 тысяч человек выступил в путь. 25 числа Гурко собрал свои войска и обратился к ним с краткой речью. В заключение, указывая на видневшиеся вблизи Балканы, он сказал: «Видите эти горы? Вы орлами перелетите через них, вы покажете, что для русского солдата не может быть никаких препятствий!» Потом генерал обратился к офицерам: «Русский солдат никогда не покидал и не покинет своих офицеров, следовательно, если вы будете впереди, то и солдаты будут впереди. Если вы честно исполните свои обязанности, то и солдаты так же честно исполнят свои. Итак, вперед!»
   В тот же день Передовой отряд освободил древнюю столицу Болгарии – Тырново. Турецкий гарнизон бежал, бросив обоз и орудия, едва загрохотали русские пушки и кавалерия пошла в наступление.
   Жители радостно встречали освободителей. Восторг был всеобщий. Турки уходили в спешке, поэтому ни Тырново, ни его население не пострадало. Русский отряд расположился рядом с городом и отдыхал несколько дней.
   Все это время Гурко активно готовился к переходу через Балканы. Надо было найти такую дорогу, по которой могли бы пройти войска с артиллерией из Тырново в Казанлыкскую долину. Из расспросов местных жителей выяснилось, что существует лишь малоизвестная тропа, годная только для вьюков, ведущая на Ханкиойский перевал. Поэтому 28 июня первыми в горы отправилась небольшая конно-саперная команда для разведки и расчистки дороги. Основной отряд во главе с Гурко последовал за ней двумя днями позже. Переход оказался трудным. Крутой, обрывистый подъем был загроможден огромными каменными глыбами, которые приходилось дробить кирками и сдвигать руками. Динамит не применяли, чтобы не выдать туркам своего присутствия. Дни стояли жаркие. Накаленный, разряженный воздух затруднял дыхание. Солдаты изнемогали от жары и усталости. Офицеры, сняв мундиры, с кирками и ломами пошли впереди отряда, своим примером ободряя подчиненных. В хвосте колонны волы тащили орудия.
   1 июля весь отряд Гурко уже находился на южном склоне Балканских гор, а 2-го вошел в Ханкиойское ущелье. Перевал, который турки считали непроходимым для войск с артиллерией и конницей, был преодолен. Это ущелье турки, по своим суевериям, считали проклятым и заколдованным местом, где гнездятся злые духи, насылающие на путника всяческие беды и напасти, поэтому оставили его без защиты.
   Застав неприятеля врасплох, русские разгромили турецкий гарнизон у деревни Ханкиой и продолжили движение вдоль Казанлыкской долины. У деревни Уфлани Гурко встретил отчаянное сопротивление турок, но преодолел его и занял Казанлык. Таким образом Передовой отряд вышел в тыл турецким силам, оборонявшим Шипкинский перевал, который уже несколько дней пытался захватить с севера еще один русский отряд. Турки оказались отрезанными от основных сил, между двух огней. У них началась паника. Бросив свою неприступную позицию, орудия и боеприпасы, они бежали лесными тропами. Отряд Гурко вошел в деревню Шипка. Соседние села и города, такие как Ески-Загра и Калофер, поспешили прислать депутатов с изъявлением покорности и с известием, что турки сложили оружие в этих селениях и молят о пощаде.
   На Шипке русские впервые столкнулись с варварством турок. На одной из площадок горы открылось зрелище, от которого становилось больно. Турки, прежде чем покинули высоты, успели захватить в плен несколько раненых русских солдат и зверски изувечили их. В одном месте кучкой были сложены отрезанные головы, в другом – лежали два-три десятка голых трупов солдат и офицеров со следами пыток.
   Гурко был возмущен и в донесении отметил, что на террор турок следовало бы ответить нашим террором. Тем более, что эти зверства происходили на глазах турецких офицеров и делали их не черкесы и баши-бузуки, а солдаты регулярных войск.
   После взятия Шипки главная квартира Передового отряда обосновалась в Казанлыке. Часть своих сил Гурко оставил в Ханкиое, часть направил в Ески-Загру, на южный склон Малых Балкан. Целую неделю он собирал сведения о турецких войсках: слушал доклады разведки и разъездов, беседовал с местными жителями, расспрашивал беженцев, допрашивал «языков». Картина складывалась неутешительная: с юго-востока двигалось огромное турецкое войско. Передовые отряды уже заняли Ени-Загру, основные силы шли по направлению к Ески-Загре. А отряду Гурко большого подкрепления не ожидалось, так как русская армия завязла под Плевной. Штурм этого города 8 июля оказался неудачным.
   Гурко не знал, что его действия вызвали панику в Константинополе. Все высшие сановники Турции, как в государственных учреждениях, так и армии, были сменены, предположительный переход в наступление приостановлен, силы, выдвинутые к Рущуку, оттянуты назад, а из Черногории вызван Сулейман-паша со своим войском, которому было поручено спешное формирование армии для противодействия отряду Гурко.
   – Сулейман-паша – энергичный и предприимчивый полководец, – говорил генералу Гурко черногорский воевода Станко Радонич. – Я не раз имел с ним дело. Его войско привыкло в Черногории к тяжелым горным переходам, и поэтому его стоит ожидать в скором времени.
   И действительно, пехота Сулеймана-паши шла форсированным маршем день и ночь от черногорских границ почти без пищи. Изнуренным солдатам, многие из которых были босые, дали только несколько часов отдыха. Затем Сулейман-паша обратился к ним с воззванием, говоря, что дело идет о спасении падишаха, что проклятые русские хотят разрушить Стамбул и сжечь святую Софию, что все правоверные последователи Магомета, которые погибнут в этой борьбе, прямо попадут в рай, где будут наслаждаться вечными удовольствиями. Этого оказалось достаточно, чтобы усталость и голод были забыты, а турецкие солдаты горели желанием с яростью броситься на русские позиции.
   Гурко этого не знал, но готовился к борьбе. 16 июля он получил предписание от главнокомандующего, в котором ему предоставлялась полная свобода действий. Кроме того, в его распоряжение переходила одна бригада. Это было подкрепление, хоть и небольшое. Таким образом Передовой отряд вырос до 13 тысяч человек вместе с кавалерией и 32 пушками. Вечером того же дня Гурко собрал свой штаб.
   – Сулейман-паша двигается на нас большими силами, – сказал он своим офицерам, – но они растянуты по территории. Этим обстоятельством мы и должны воспользоваться. Будем бить их по частям. Мне известно, что Ени-Загра уже занята противником, а до Ески-Загры турки еще не дошли, и, по моим подсчетам, будут там к 20-му числу. Я принял решение: всеми силами навалиться на Ени-Загру, захватить городок, а потом двинуться к Ески-Загре и принять бой с авангардом Сулеймана-паши. Будем двигаться тремя колоннами: отряд из Ханкиоя атакует Ени-Загру левым флангом, части из Ески-Загры – правым, а я ударю во фронт. Начало наступления – утром 18 июля. К тому времени, возможно, армия возьмет Плевну и к нам двинутся основные силы.
   Ханкиойский и Казанлыкский отряды исполнили приказание в точности и 18-го утром стояли перед Ени-Загрой, готовые к бою. Отряд из Ески-Загры не появился. Неприбытие его можно было объяснить лишь тем, что он задержан неприятелем. Об этом косвенно свидетельствовали белые дымки на западе. Возможно, это были передовые части Сулеймана-паши. И тем не менее Гурко начал наступление на Ени-Загру. Русские охватили позиции противника полукругом и открыли сосредоточенный огонь из 24 пушек. К 12 часам вражеская артиллерия была подавлена. Черкесы и баши-бузуки, видя, что вскоре дело будет проиграно, бежали в горы, но регулярные войска держались стойко. Тогда Гурко бросил в бой стрелковые части. Поддерживаемые конной батареей, которая зашла в тыл неприятелю, русские бросились на турецкие укрепления с криком «ура!». Надо сказать, что турки не выдерживали нашего «ура», обозначающего атаку в штыки. Обычно они встречали русских солдат убийственным ружейным огнем, делая в десять раз больше выстрелов, чем наши стрелки. Но, если русский солдат выдерживал огонь неприятеля и приближался к турку настолько, чтобы идти на «ура!», турецкий солдат падал духом, покидал позицию и спасался бегством. Так случилось и под Ени-Загрой. Турки бежали, побросав на месте ружья, снаряды, продовольствие, с одной мыслью – быстрее достичь гор. Чтобы облегчить бегство, они поснимали с себя куртки, сапоги, шаровары и даже рубашки. Громадное количество трупов, более 2000, покрыло все поле, через которое им пришлось пробежать под страшным перекрестным огнем русских стрелков и орудий. В укреплении было найдено 500 тел. По предварительным расчетам, русские и турки имели здесь одинаковое количество бойцов – по 7 тысяч.
   После боя войска построились. На приветствие генерала: «Здорово, молодцы, благодарю за ваше молодецкое дело!» солдаты радостно и возбужденно отвечали долго не умолкающим криком. Гурко поздравил всех с победой и приказал немедля собираться в путь, чтобы поспеть на помощь частям из Ески-Загры, судьба которых очень тревожила генерала и его штаб.
   Часа через два по окончании сражения, после короткого отдыха, отряд уже двигался по шоссе по направлению к Ески-Загре.
   Еще во время атаки на Ени-Загру Гурко знал, что позади него, у деревни Карабунар, идет бой, но не имел сведений о происходящем. К вечеру стало известно, что отряд под командованием герцога Лехтенбергского, выйдя 17 июля из Ески-Загры, встретился с большими силами турок и после короткого боя отступил обратно к Ески-Загре. Турецкие силы пошли дальше и остановились у селения Джуранлы. 19 июля на рассвете туда подошел отряд Гурко.
   Наступало яркое, солнечное утро. Генерал Гурко слез с лошади и поднялся на высокий курган для наблюдения за неприятелем. У турок была весьма сильная позиция: они занимали опушку большого и густого леса, усилив в некоторых местах свой фронт земляными укреплениями. Между лесом и русскими позициями лежала поляна, поросшая бурьяном, колючим кустарником, кукурузой и нескошенным хлебом.
   Дело началось с артиллерийской перестрелки. Заметив на вершине холма блестящие мундиры и белые фуражки, турки направили туда свой огонь. Пришлось генералу и его штабу сесть на землю, чтобы не привлекать внимание, а конвою перейти в другое место. Гурко ждал, вдруг отряд из Ески-Загры ударит противнику в тыл, тем более, что расстояние надо пройти небольшое – шесть верст. Но турки дрались твердо, а это значило, что в тылу у них все спокойно. Стало очевидно, что герцог Лехтенбергский атакован и притом большими силами. Теперь генералу необходимо было во чтобы то ни стало разбить турок и потом идти на помощь своим. В бой начали вступать стрелковые части. К артиллерийской перестрелке добавилась ружейная. Турецкая пехота предприняла наступление. Завизжали пули над головами Гурко и его штаба. Напрасно окружающие уговаривали генерала сойти с кургана; он с невозмутимым хладнокровием, полулежа на кучке подостланной соломы, продолжал принимать донесения, раздавать приказания и отправлять в самый огонь ординарцев и вестовых. На многократные предостережения штаба Гурко один раз заметил суровым голосом, что от судьбы своей никуда не уйдешь.
   Вражеская атака была остановлена. Неприятель отошел на прежние позиции. Активным огнем русская артиллерия вывела из строя все турецкие пушки и направила свой огонь на неприятельскую пехоту. Стрелковые части обошли врага с флангов и начали выдавливать его из леса.
   В это время прибыли из Ески-Загры драгунский, гусарский полки и конная батарея с известием, что город атакован весьма сильным противником и, по всей вероятности, будет взят турками.
   Тогда генерал, желая поскорей окончить дело и считая, что наступление достаточно подготовлено, приступил к решительным действиям. При поддержке артиллерии и кавалерии стрелковые полки пошли в атаку. Обстрелянные и дисциплинированные русские солдаты хладнокровно шли под огнем неприятеля, не производя ни одного выстрела, пока не подобрались к туркам на половину расстояния своего ружейного выстрела. И лишь затем начали целиться, сознательно и расчетливо, как на ученьях. Так, стреляя, они продвигались вперед. Оказавшись таким образом на расстоянии 20–30 шагов от противника, стрелки, с криком «ура!» бросились в штыки. Этой атаки турки не выдержали и обратились в бегство, побросав на месте оружие, боеприпасы, мундиры, сапоги и штаны. Лес был усеян трупами. Пленных оказалось мало, но убитых было масса; впоследствии выяснилось, что потери турок в этом бою превосходили 4000 человек. Бой продолжался 7 часов и закончился во второй половине дня.
   В этом сражении под Джуранлы в распоряжении генерала Гурко было всего 7000 бойцов, а в турецком отряде, по приблизительным расчетам, под ружьем стояли 12000 человек, не считая черкесов и баши-бузуков. Это было правое крыло войск Сулеймана-паши. Основные силы турок, около 30000 человек, двигались по направлению к городу Ески-Загре, который защищал небольшой отряд герцога Лехтенбергского (всего четыре болгарские дружины и три полка кавалерии).
   Утром 19 июля одновременно с боем под Джуранлы здесь разгорелась жестокая схватка. Вначале в бой с передовыми частями противника вступили две болгарские дружины, потом к ним присоединилась еще одна. Силы турок все увеличивались, тем не менее болгары стойко стояли на месте, отражая атаки превосходящих сил врага. Но турки шли и шли, их силы прибавлялись. К 12 часам от Гурко прибыл генерал-майор Раух, который прорвался под градом снарядов и пуль из-под Джуранлы. Он принял на себя командование отрядом, осмотрел поле боя и, видя огромный перевес сил на стороне противника, решил отходить к ущелью, оставив для прикрытия две болгарские дружины. Эти дружины, ведомые русскими офицерами, с честью выполнили свою задачу. Расстреляв патроны, солдаты по несколько раз бросались в штыки и опрокидывали неприятеля, гибли десятками от губительного огня, не уступая ни на шаг своей позиции. Много легло здесь болгар истинными героями, много пало русских, которые были их военными учителями и воспитателями. Во время штыковой атаки был убит знаменщик одной из дружин. Подполковник Калитин подхватил знамя и с призывом «Ребята, знамя наше с нами! Вперед – за ним! За мной!» поскакал на турок. В ответ ему болгары дружно грянули «ура!», в их рядах раздалась боевая песня, и они ринулись за командиром. В этот момент Калитин был сражен пулей. Трижды бойцы подхватывали знамя и трижды падали убитыми. Кучка турок подобралась к лежащему знамени, и двое из них уже поволокли его, но на них с остервенением кинулись болгары – кто в штыки, кто в приклады. После ожесточенной схватки они вырвали из рук неприятеля свою драгоценную святыню – первое болгарское знамя. Бойцы отступили только по приказу генерала Рауха.
   Столь упорная оборона дружинников ошеломила турок, и они приостановили наступление. Это дало возможность отряду, включая все болгарские дружины, уже в 2 часа дня организованно отойти к ущелью. Турки, дойдя до входа в ущелье, прекратили преследование. За ночь и утро русские вышли в долину реки Тунджи и прибыли в Казанлык. За три дня боев Ески-Загрский отряд потерял 24 офицера и около 400 нижних чинов убитыми и ранеными.
   В 3 часа дня замолкли последние выстрелы под Джуранлы. После того как часть отряда Гурко под руководством генерала Рауха, ушла из Ески-Загра по ущелью, основные его силы (около 7000 человек) очутились перед лицом огромного войска Сулеймана-паши, которое находилось в 6–7 верстах от русских. Медлить было нельзя; требовалось, какое бы то ни было, скорое и энергичное решение.
   Был жаркий день. Солнце безжалостно палило и жгло курган, на котором находился Гурко, его штаб и свита. К генералу подходили начальники частей с донесениями, что люди измучены длинными переходами, изморены в двух сражениях подряд, но самое главное – это нехватка патронов и снарядов. Положение вырисовывалось критическое. Гурко отдал приказание: всем собраться у дороги и ждать. Когда войска собрались, генерал повел их с сторону Ески-Загры. Сомнений не было. Русские наступали!
   Отряд генерала Гурко остановился в трех верстах от позиций турок и начал разворачиваться в боевую линию. Артиллеристы стояли при орудиях, стрелки рассыпались в цепь, драгуны, гусары, казаки гарцевали, сдерживая своих лошадей. Но позади орудий были лишь пустые снарядные ящики, у стрелков – по восемь – десять патронов на брата, лошади кавалеристов еле держались на ногах. А перед отрядом виднелась темная масса турецкого войска. Враг расположился вокруг города, занял окрестные холмы, широко растянулся кругом. Вся эта громадная сила готова была лавиной ринуться на русский отряд и задушить его. Однако турки не двигались. Молчали и русские. Целый долгий час стоял Гурко на одной из батарей, не отводя бинокля от глаз и не отдавая никаких приказаний.
   Между тем солнце опускалось все ниже и ниже. От холмов и деревьев вытянулись длинные тени. То и дело к Гурко подъезжали казаки с донесениями. Турки роют укрепления вокруг Ески-Загры. Идут усиленные оборонительные работы. Быстро темнело. Окружающие предметы бледнели и тонули в сумерках. Наконец наступила темнота. Гурко ждал ее. Отряд тихо снялся с позиций и ушел к селению Далбока у подножья Малых Балкан.
   Ночь прошла спокойно. На рассвете Гурко собрал командиров и коротко бросил: «Будем уходить через горы. Немедленно».
   Переход оказался трудным. Еле заметная тропа вела на высокую и крутую гору. Этот путь, сдавленный с двух сторон скалами, был до того тесен, что телеги и артиллерия едва умещалась на нем. Кроме того, он был весь завален камнями. Лошади отказывались везти орудия на крутизну, и полуголодные, измученные солдаты, взявшись за колеса пушек, с трудом тащили эти огромные тяжести. Было много раненых. Тяжелых везли на подводах, а легкораненые ковыляли сами, задерживая движение. В конце концов им устроили импровизированные носилки, которые несли пленные турки. Раненые протестовали: «Турок ведь нехристь, может и на камни сбросить. Позвольте пешком дойти, Ваше благородие».
   Гурко следовал весь день в хвосте отряда и только к вечеру, когда начался спуск с горы, обогнал колонну. Он не знал, что Сулейман-паша в то же утро стал отводить свои войска к Карабунару. Очевидно, турецкий военачальник предполагал, что перед ним стояли основные силы русских, а два тяжелых поражения подряд угнетающе подействовали на моральный дух его войска, поэтому он решил отступить и перегруппироваться. Таким образом, цель отряда – выигрыш времени – была достигнута в большей степени, чем предполагалась вначале.
   Отряд Гурко благополучно достиг входа в Ханкиойское ущелье и здесь, отдохнув пару дней, стал окапываться, готовясь к отражению врага. Но в последних числах июля пришло приказание: «Отряду немедленно прибыть в Тырново». Забалканский поход был окончен. Ввиду второго неудачного штурма Плевны 18 июля Главный штаб отказался дать подкрепление Гурко для продолжения похода за Балканы. В Тырново стало известно, что Передовой отряд расформирован. 1 августа генерал простился со своими войсками, а 3-го числа выехал в Россию, чтобы привести оттуда свою гвардейскую кавалерийскую дивизию на театр военных действий в Болгарию.
   За свой забалканский поход Гурко получил звание генерал-адъютанта и орден Георгия 3-й степени.
   Передовой отряд, возглавляемый генералом Гурко, блестяще выполнил поставленные задачи: захватил основные перевалы и почти на две недели остановил движение основных турецких сил. Он просуществовал недолго, но навсегда прославил русское оружие своим подвигом.
//-- Под Плевной --//
   12 сентября Гурко вместе со своей дивизией прибыл в Болгарию, о чем на следующий день доложил главнокомандующему.
   – Государь болен лихорадкой, – объявил Николай Николаевич, – приезжай завтра, может, он примет тебя.
   Это уже был не тот император, которого Гурко видел после первого приезда в июне. Третий неудачный штурм Плевны 30–31 августа сильно подействовал на него. Он похудел, осунулся и был какой-то растерянный. После вялых разговоров о дороге, о потерях под Плевной государь вдруг заявил:
   – Когда придет гвардия, я намерен отправить тебя опять за Балканы деблокировать Шипку. Само собой разумеется, что в этот раз ты будешь иметь отряд гораздо значительнее, чем в первый.
   – Благодарю за доверие, Ваше Величество, – ответил Гурко, – это дело по мне.
   Однако через несколько дней он узнал, что его хотят назначить начальником всей кавалерии Западной группировки. Эту новость ему сообщил генерал Тотлебен, только что прибывший в помощь главнокомандующему.
   – Но мне совсем не хочется топтаться под Плевной со своей дивизией, – хмуро ответил Гурко. – Да и государь обещал мне дело за Балканами.
   – Ну, это решение еще не принято, – успокоил его Тотлебен, – а пока, Иосиф Владимирович, не согласитесь ли вы объехать со мной позиции войск?
   После осмотра Тотлебен задал вопрос Гурко:
   – Чтобы вы могли посоветовать, генерал, для наших дальнейших более эффективных действий?
   – Перекрыть Софийское шоссе.
   – Что ж, это совпадает с моим мнением. Надеюсь, Иосиф Владимирович, вы поддержите меня на совещании у главнокомандующего?
   – Конечно.
   Шоссе, которое вело из Плевны в Софию, являлось единственной и самой важной жизненной артерией для турок. Русская армия, взяв в осаду город с 45-тысячной армией Османа-паши, не смогла перекрыть Софийскую дорогу. По ней турки сообщались с Константинополем, получали боеприпасы, продовольствие, подкрепление войсками, вывозили больных и раненых. По ней они могли отступить на Балканы. Окруженный со всех сторон русскими и румынскими частями, Осман-паша приложил все силы, чтобы укрепить этот единственный спасительный для него путь. Укрепления, возведенные для защиты Софийского шоссе, начинались у самой Плевны. Затем все селения вдоль дороги были заняты турецкими войсками всех трех родов. Там были воздвигнуты редуты для артиллерии, выкопаны рвы и траншеи. Турецкие транспорты, двигающиеся по шоссе от селения к селению, прикрывались обычно густыми колоннами конницы и пехоты при орудиях, причем кавалерия держала по сторонам дороги разъезды для предупреждения неожиданного нападения. Едва показывалась где-нибудь вблизи русская или румынская кавалерия, пехотный конвой турецкого транспорта немедленно уходил с шоссе в сторону вместе с орудиями и выстраивался в боевой порядок. Тотчас же посылались гонцы за подкреплениями, и вдобавок турки условными знаками давали знать в Плевну, что неприятель атакует. И тогда из Плевны выходили войска на помощь транспорту. Таким образом, каждое селение на Софийском шоссе ежеминутно грозило превратиться в крепость, и каждый пункт на этой дороге во время движения транспорта мог стать местом продолжительного и ожесточенного боя.
   Все это знал Главный штаб, поэтому, когда Гурко описал великому князю грустную картину безграничного хозяйствования турок на Софийском шоссе, тот задал вполне логичный вопрос:
   – Так что же, по-вашему, нужно делать, Иосиф Владимирович?
   – Вдоль дороги самые мощные редуты построены в Горном Дубняке, Телише и Дольном Дубняке. Надо брать эти укрепления и замкнуть кольцо окружения Плевны. После этого турки вряд ли продержатся больше месяца без продовольствия и боеприпасов.
   – Думаю, мы поручим это дело тебе, генерал.
   – Здесь одной кавалерией ничего не сделаешь, – усмехнулся Гурко, – нужна пехота и артиллерия.
   – Понимаю твой намек. Ты ведь пока командуешь лишь кавалерией. Мы отдадим тебе всю гвардию, что находится здесь, под Плевной.
   – Но государь будет против.
   – Надеюсь, он согласится для пользы дела.
   И действительно, 27 сентября Александр Второй дал согласие перевести всю гвардию под начальство генерала. Гурко никогда не спорил с Главным штабом, поэтому, получив приказание, он немедленно начал подготовку к будущему сражению. Прежде всего генерал занялся рекогносцировкой местности и наблюдением за турецкими аванпостами. Кроме того, не все гвардейские части прибыли на место сбора.
   Прошла неделя. 4 октября на совещании у императора, где присутствовал Гурко, было принято окончательное решение, что цель дальнейших действий под Плевной – полная осада города и пленение армии Османа-паши.
   – Теперь дело за тобой, Иосиф Владимирович, – сказал Александр Второй и закончил совещание.
   5 октября Гурко прибыл в селение Ени-Баркач и вступил в командование войсками гвардии и кавалерии Западной группировки. Генерал был хорошо известен гвардии. Он приобрел репутацию разумного, знающего, строгого, даже сурового с виду, и чрезвычайно энергичного начальника. Как человеку ему отдавали дань глубокого уважения за прямоту и благородство характера, он высказывал истину, невзирая на лица и обстоятельства. Его личность служила предметом многочисленных рассказов и анекдотов, известных гвардии. Одно появление Гурко перед войсками уже вызывало оживление, а затем нескольких соответствующих слов достаточно было, чтобы наэлектризовать массу. У него был неоценимый дар говорить с солдатами и офицерами простым и понятным для них языком.
   Основной удар Гурко решил направить на Горный Дубняк. Здесь на двух высотах противник возвел сильнейшие укрепления и образовал новую маленькую Плевну. Все, чего только могло достичь искусство окапываться, было приложено турками к делу. Вершины, на которых располагались их позиции, были обнесены круглым рвом глубиной около 2,5 метра. За рвом поднимался земляной вал высотой более 2 метров; за валом, внутри укрепления, рядами располагались окопы с насыпями впереди и, наконец, в самом центре укрепления из необожженного кирпича было устроено возвышение под 7 метров, на котором помещались батареи. От этого центра турецкой позиции вниз, начиная от круглого рва, веером шли, распространяясь во все стороны, по увеличивающейся окружности новые укрепления в виде рвов с насыпями впереди различной длины, рассчитанные, по-видимому, на разное количество людей, от двух солдат до сотни. В построенных таким образом сооружениях помещалось примерно семь тысяч стрелков, скрытых за насыпями во рвах, и при них – один полк кавалерии. Вообще, турецкую позицию при Горном Дубняке можно было сравнить с выгнутой вверх сеткой паутины, в которой центр, занимаемый пауком, представлял бы высокую насыпь, на которой помещалась батарея, доминирующая над всей окрестностью, а сотни сплетенных нитей паутины изображали бы расходящиеся в разные стороны от этой насыпи ровики для стрелков. К северу и востоку от укреплений местность была совершенно открытая, ровная; ближе к югу рос молодой очень густой лес с обширной поляной, которую турки тоже укрепили. К югу и западу позиция спадала крутым склоном в узкую лощину.
   Но кроме сопротивления, которого следовало ожидать на самих укреплениях, операция выхода на Софийское шоссе усложнялась еще тем, что на весьма близком расстоянии от Горного Дубняка в укрепленных позициях при Телише и Дольном Дубняке были другие турецкие отряды, которые могли подать руку помощи горно-дубняцкому гарнизону. Хотя эти отряды были немногочисленные, но в весьма близком расстоянии от них находились: с одной стороны – армия Османа-паши, с другой, к югу от Телиша – армия Шефкета, которая, по слухам, насчитывала свыше 20 тысяч человек. Ввиду такой обстановки необходимо было: во-первых, выставить по обе стороны довольно сильные заслоны и, во-вторых, вести атаку Горного Дубняка по возможности быстрее. Кроме того, чтобы еще больше отвлечь внимание противника от этой главной нашей цели, решено было сделать в этот же день одновременно с боем две демонстрации: одну непосредственно против Плевны, другую – перед укреплениями селения Телиш.
   12 октября в начале девятого утра начался артиллерийский обстрел Горного Дубняка. К этому времени все войска генерала Гурко успели занять места согласно диспозиции. Турки были обложены с четырех сторон. Сосредоточенные залпы гвардейских орудий, сыпавшие массу разрывных снарядов в Горный Дубняк, вскоре успели настолько ослабить артиллерийский огонь противника, что Гурко уже в начале одиннадцатого часа счел возможным приступить к штурму.
   Стройно и бодро, как на простом учении, двинулись вперед гвардейцы. Командиры, от генерала до субалтерна-офицера, были впереди, показывая солдатам пример воинской доблести. Первый приступ увенчался частным успехом: лейб-гренадерский полк овладел восточным (Малым) редутом и находящейся перед ним линией передовых укреплений. В этом наступлении под командиром, полковником Любовицким, была убита лошадь, но он, раненный двумя пулями, продолжал пешком вести свой полк в атаку. Когда же был убит шедший рядом с ним барабанщик Любовицкий снял с него барабан, надел на себя и, не останавливаясь, бил сигнал «наступление». Через несколько минут лейб-гвардейское знамя победоносно развевалось над восточным укреплением. Турки, не выдержав удара, бросились в свой главный, Большой, редут. Гренадеры преследовали неприятеля по пятам, но, встреченные сильнейшим огнем, вынужденные были вернуться в Малый редут.
   Одновременно с гренадерами другие гвардейские части вели атаку на турецкие позиции. Но во время этого движения неприятель открыл вдруг такой убийственный огонь, что держаться против него на открытом пространстве не было никакой возможности. Нападавшие залегли. Артиллерия продолжила усиленную канонаду. Спустя некоторое время была повторена попытка штурма, также не увенчавшаяся успехом из-за сильнейшего ружейного огня, который обрушивался на солдат, когда они поднимались в атаку. Тем не менее некоторые наши части и при второй попытке успели выиграть небольшое пространство впереди своего фронта. Гурко все время был на передовой, несмотря на прицельный огонь по нему. Когда около двух часов дня он подъехал к одной из батарей, то главный редут был уже со всех сторон окружен гвардейцами, которые в некоторых местах приблизились к цели на расстояние в 100 шагов. Русская артиллерия продолжала бить по турецким позициям.
   В то же время было получено известие, что у селения Телиш лейб-егерский полк вместо демонстрации пошел в настоящую атаку на турецкие укрепления. Но силы были малы, а огонь убийственный, и егерям пришлось отступить на прежние позиции. Они понесли большие потери, но тем не менее дело свое сделали. Турки в Телише уже и не помышляли идти на помощь своим в Горном Дубняке, они думали, как бы самим отбиться.  Так же и в Плевне атакованный артиллерийским огнем противник не решился выйти из города и помочь осажденным. И в Дольнем Дубняке неприятель, видя перед собой предупредительно поставленный русскими заслон, не пошел вперед, боясь за свои укрепления. Гарнизон в Горном Дубняке остался один на один с русскими силами.
   Несмотря на осеннюю пору, день был ясным и солнце сильно припекало. Люди уже значительно утомились, и потому в половине третьего часа в ожидании подхода резерва войскам был дан кратковременный отдых, передышка от перестрелки.
   На три часа дня Гурко назначил еще один штурм с условием, что колонны пойдут в наступление по сигналу все вместе. Но из-за случайных залпов одновременности достичь не удалось. Последовал ряд отдельных, разобщенных между собой атак, которые попали под жесточайший огонь противника. Ни одной части не удалось вскарабкаться на бруствер, за исключением горстки павловских гвардейцев, которые еще раньше засели во рву под самой вражеской батареей. Остальные войска, продвинувшись вперед, залегли за разными местными укрытиями, причем некоторые оказались в сорока шагах от редута.
   Таким образом к четырем часа дня выяснилась неудача всех отдельных попыток взять турецкие укрепления. Пришлось прекратить и артиллерийский огонь, так как снаряды могли попасть в своих. К исходу пятого часа вокруг Горного Дубняка наступило затишье. Ни русские, ни турки не стреляли. Вскоре начало смеркаться. Гурко решил продолжать штурм даже в это время. Используя сумерки, полки начали ползком подбираться к противнику. Около шести вечера лейб-гренадеры, с музыкой и распущенными знаменами, по собственному порыву, вдруг отчаянно ринулись на новый приступ. Сдержать их было уже невозможно. Полк с неумолкаемыми криками «ура!» устремился вперед подобно грозной лавине. Не прошло и минуты, а первые солдаты уже карабкались на бруствер. Еще мгновение, и они проникли в укрепления. И пошла там, внутри, в редуте, отчаянная штыковая работа. Услышав звуки «атака» и крики «ура», со всех сторон, разом, как один человек, поднялись все штурмующие части и ворвались в редут. Бой холодным оружием ужасен. Прошло всего лишь несколько минут, а груды неприятельских трупов уже валялись во рвах, на бруствере и внутри укрепления. Запылали зажженные выстрелами соломенные шалаши турецких солдат, и зарево большого пожара ярко осветило страшную кровавую картину. Раненые, убитые, лошади, оружие – все горело. Пальба прекратилась. Над гребнем взятого укрепления победоносно развевалось лейб-гвардейское знамя. Командующий гарнизоном Ахмет-Хивзи-паша сам взял в руки белый флаг и вышел с ним на бруствер. Горный Дубняк был взят! Вместе с пашой сдались 53 офицера и свыше 2000 нижних чинов.
   Гвардейцы приветствовали, поздравляли друг друга с первым своим боем и первой гвардейской победой в этой войне. Когда Гурко въехал в толпу, кишевшую в редуте, солдаты, словно дети, с восторгом кинулись к нему и хватали его за стремя, колени, поводья.
   – Скажите государю, что мы сдержали свое слово!.. Пущай не сумневается!.. Поддержим старую славу гвардии! – кричали они со всех сторон генералу.
   14 октября Гурко прибыл в лейб-гвардии егерский полк, снял шапку и с низким поклоном сказал: «Спасибо вам, егеря! Вы мне сослужили большую службу. Если бы не ваша атака на Телиш, я не взял бы Горного Дубняка!»
   Вырвав из оборонительной линии турок по Софийской дороге самое сердце этой обороны – Горный Дубняк, Гурко тем не менее находился между двух огней. С одной стороны – Дольный Дубняк, с другой – Телиш, который все еще оставался в руках неприятеля.
   Также как и Горный Дубняк, редут Телиш располагался на самом шоссе и имел такую же оборонительную систему. Генерал Гурко, основываясь на том, что тыл атакующих будет теперь обеспечен со стороны Горного Дубняка и что поэтому нет надобности спешить с Телишем, решил покончить с ним исключительно посредством артиллерийской канонады. В 11 часов утра 72 орудия охватили кольцом все пространство, в котором лежали все три телишевских редута. В начале 12-го часа русские орудия открыли сильный и сосредоточенный огонь по укреплениям противника. Турки отвечали, но их пули не достигали наших позиций. К полудню турецкий огонь ослабел, а к часу дня и вовсе умолк. Конные черкесы, башибузуки и часть пехоты попытались было уйти из крепости, но лейб-уланы, заметив это, кинулись на них в атаку, настигли и порубили всех. В 13 часов турецкий гарнизон капитулировал. Эта победа досталась русским без потерь. В двух сражениях, 12 и 16 октября, были взяты в плен свыше 6000 человек пехоты, 5 эскадронов кавалерии, два паши и до двухсот офицеров.
   Остался лишь один редут – Дольний Дубняк, укрепления которого были грознее и прочнее двух завоеванных. Взятие его было назначено на 22 октября, но произошло неожиданное: в ночь с 18-го на 19-е турецкий гарнизон тихо снялся с места и ушел в горы. Лишь 20 октября русские разъезды обнаружили, что в редуте никого нет. В этот же день укрепления были заняты гвардейцами. Это было последнее сильное укрепление на Софийском шоссе. Теперь Плевна была блокирована полностью, со всех сторон. В течение 21–25 октября кавалерия уже пробиралась своими разъездами на север почти к Дунаю, на западе – за город Враца, на юге казаки подошли к подножью Больших Балкан. Таким образом, не прошло и двух недель, а отряд Гурко уже господствовал почти над всей западной частью северной Болгарии. С тех пор турки стали называть генерала «грозный Гяурко-паша».
   За бой под Горным Дубняком генерал-адъютант Гурко был награжден золотой шпагой с алмазами и надписью «За храбрость». Но он не почивал на лаврах, а тотчас же, в двадцатых числах октября предложил проект похода через Балканы, чтобы разбить вновь формировавшуюся армию Мехмет-Али и деблокировать наши войска, расположенные на Шипке. Причем план этот основывался на точных расчетах.
//-- Второй поход через Балканы --//
   – Через Балканы зимой? – удивился главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич. – Это авантюра, Иосиф Владимирович.
   Он одобрительно охватил взглядом ладную фигуру стоявшего перед ним генерала и продолжил:
   – Теперь, когда до падения Плевны остались считаные дни, я, так же, как и вы, считаю, что надо разворачивать гвардию на Балканы. Но лезть зимой через горный хребет – такой дерзкий план штаб не разрабатывал. Не буду скрывать, генерал, Плевна измотала наши силы, и, может, стоило бы после взятия этого укрепленного района дать отдых армии, отвести ее на зимние квартиры? Укрепили бы перевалы, перегруппировались, а по весне развернули бы новое наступление.
   – Я согласен с вами, Ваше высочество, что солдату нужен отдых, но ведь и турки зря время терять не будут. Отмобилизуются, укрепятся и на наше весеннее наступление ответят ударом.
   Главнокомандующий поморщился.
   – Об этом будет думать штаб. Но о Балканах мне больше не говори.
   – Ваше высочество, – продолжал настаивать Гурко, – позвольте хотя бы заручиться вашей поддержкой и создать плацдарм на будущее.
   – Все же, генерал, – вздохнул Николай Николаевич, – ты не теряешь надежды на переход через горы.
   – Речь идет лишь о первом этапе, Ваше высочество.
   – Хорошо, покажи на карте.
   Главнокомандующий внимательно выслушал доклад офицера.
   – А какими силами ты собираешься действовать, Иосиф Владимирович? Ты же понимаешь, все наши войска скованы здесь, под Плевной.
   – Думаю развернуть наступление силами, которыми располагаю. Не дожидаясь падения Плевны.
   – Что ж, не возражаю, – согласился великий князь, – думаю, и штаб поддержит. Считай, что твоя задача, генерал, пока овладеть предгорным районом. Однако о переходе гвардии через зимние Балканы забудь.
   Глаза Гурко заблестели, но он промолчал, понимая, что дальнейший разговор на эту тему бесполезен.
   Однако вопрос о Балканах вскоре вновь всплыл. Вначале в беседе канцлера Горчакова с военным министром Милютиным.
   – Скажите, Дмитрий Алексеевич, скоро ли Дунайская армия перейдет в наступление? – спросил министр иностранных дел у Милютина.
   – Как только падет Плевна, так и начнем широкое наступление.
   – Ну, дай-то бог. Не упустить бы время. Турки укрепляются, они уже ведут переговоры в Германии о поставках новой партии пушек. Королева Виктория, выступая в палате лордов, потрясала кулаками в наш адрес. Международная дипломатия давит на Россию.
   Затем произошел разговор Милютина с Гурко.
   – Иосиф Владимирович, от главнокомандующего мне стал известен ваш план на зимние Балканы. И хотя он с осторожностью к нему относится, я заинтересовался этой идеей.
   – Ваше превосходительство, это не пустые слова. За хребтом турки усиленно готовятся к обороне. И если Сулейман-паша успеет собрать достаточные силы, то весной сломать его будет трудно. А вокруг Софии образуется такой же укрепленный район, как Плевна.
   – В этом я с вами согласен. Но зимний переход через горный хребет?..
   – Задача трудная, Ваше превосходительство, но я уверен – она по плечу русской армии.
   – Вы хотите повторить швейцарский поход Суворова? – улыбнулся военный министр. – Вот что, Иосиф Владимирович, изложите-ка свои соображения письменно, а я передам их государю. Честно говоря, план дерзкий, но если он будет принят, претворять его придется вам. И отвечать тоже вам.
   – Я готов, Ваше превосходительство.
   26 октября Александр Второй утвердил план Гурко с оговоркой «постараться занять горы, но дальше, через перевалы не идти, пока не будет взята Плевна». 3 ноября Западный отряд под предводительством генерала Гурко двинулся по Софийскому шоссе в направлении Балкан. Русские силы насчитывали 30 тысяч штыков, 5 тысяч сабель при 120 пехотных и 54 конных орудиях.
   В селение Радомирец русские вошли свободно, турки поспешно бежали. Гвардия оказалась у подножья Балкан. Дальше было селение Яблоницы, которое отряд также занял без боя. Здесь остановились на постой. Впереди на узле двух дорог лежало село Правец. Обе дороги вели в Софию: одна – через Орхание, другая – через Этрополь. Оба городка сильно защищены. Над Правецом на девяти вершинах мощного кряжа находились турецкие укрепления.
   Гурко разделил свои силы. Первая колонна, под руководством генерала Эллиса, должна была идти по Софийскому шоссе прямо на Правец. Вторая колонна, под командованием генерала Рауха, получила задание обойти позиции неприятеля справа и ударить по врагу с фланга, а если можно, зайти с тыла. Третьей колонне, во главе с генералом Дандевилем, было предписано идти на Этрополь и произвести там демонстрацию, а в случае колебания противника перейти в наступление и овладеть городком. Вторая колонна выступила 9 ноября и должна была появиться на вражеском фланге через сутки. Первая и третья колонны начали движение утром 10-го.
   Позиция турок, которую нужно было брать первой колонне, располагалась на высоком кряже, и атаковать ее снизу было самоубийственно. Подошва горы состояла из каменных глыб, и лезть по ним под сильнейшим огнем неприятеля было невозможно. Наступающих быстро перестреляют. Гурко принял решение: поднять пушки на соседние высоты и оттуда громить турецкие укрепления, пока не подойдет вторая колонна. А уж потом ударить совместно. Весь день и ночь 10-го ушли на то, чтобы поднять пушки на ближайшие к противнику кряжи. Это был огромный труд. Отсутствие дорог, лесистые крутизны и камни делали невозможным использование лошадей, и артиллерию втаскивали на руках. Солдаты выбивались из сил, однако к рассвету 11 ноября шестнадцать пушек глядели на неприятеля с различных вершин. К десяти утра, когда рассеялся холодный туман, горы огласились звуками орудийных залпов, которые удваивались и утраивались эхом. Канонада, не умолкавшая ни на минуту, продолжалась целый день. И весь этот день Гурко направлял бинокль в сторону левого фланга турок, но колонна Рауха не появлялась. Только в шестом часу вечера, когда первые полосы тумана протянулись между хребтами, на вершине, где располагались турки, раздались первые ружейные выстрелы. Вторая колонна подошла наконец-то к нужной точке атаки. Вместо определенных ей 24 часов она потратила более двух суток.
   Путь, который прокладывала колонна Рауха, оказался очень тяжелым и потребовал от солдат огромного напряжения сил. Он проходил через глубокие ущелья и овраги, через крутые подъемы с одного хребта на другой. Гвардейцам приходилось несколько раз преодолевать быстрые горные речки. Дороги как таковой не было, иногда она переходила в узкую тропу, по которой едва могли пройти два человека рядом, а в одном месте ее ширина была не более полуметра, со скалой рядом. Однако они дошли к вечеру 11-го и завязали бой. С этой стороны турки не ждали русских. Они считали эти горы непроходимыми и потому даже не поставили там посты.
   Наступивший вечер укрыл темнотой позиции противников. Прекратилась орудийная и ружейная стрельба. Но в ту же ночь две сотни добровольцев из резерва поползли вверх по неприступным кручам к окопам, где засели турки. Ползли они в такой тишине, что неприятельский часовой услышал их лишь шагов за десять. С криком «ура!» гвардейцы бросились в штыки. Их поддержали с тыла бойцы Рауха, снизу на помощь шла первая колонна. Турки, как ошалелые, кинулись бежать в разные стороны. К утру укрепления Правеца были в наших руках. Дорога на Орхание, базу турецкой армии, была открыта.
   Сильная позиция врага была взята с ничтожными потерями – 70 человек выбывших из строя. Это был важный стратегический результат. Обходное движение Рауха имело решающее значение: колонна появилась внезапно. Отряд Эллиса также исполнил свое назначение, он удержал турок на месте и отвлек их внимание артиллерийским огнем, чтобы облегчить обход Рауха.
   12 ноября генерал Дандевиль прислал донесение Гурко: его части заняли Этрополь, турки бежали. Третьей колонне потребовалось двое суток, чтобы овладеть городом. Вначале русские шли по хорошей прямой дороге до ущелья Малого Искера. Но тут, на горах, турки возвели редуты и укрепления, которые держали ущелье под перекрестным ружейным и артиллерийским огнем. Сам Этрополь был защищен батареями, стоящими на высокой горе Святой Троицы позади города. При невозможности атаки с фронта генерал Дандевиль предпринял обходные маневры. Первая часть отряда пошла вправо от ущелья, карабкаясь по горам. Вторая часть двинулась тропой влево, заходя в тыл Этрополя. Третья часть осталась на месте, обстреливая снизу из орудий неприятельские редуты.
   Правый отряд едва полз по лесным и скалистым тропинкам, таща за собой горные орудия. Весь день 10 ноября ушел на то, чтобы выйти в тыл редуту, расположенному на вершине крутой и обрывистой горы, суживающейся кверху. Ее конусообразный пик заканчивался белым заснеженным острием. Бойцы прозвали эту гору «Орлиным гнездом». К вечеру, когда отряд наконец-то обошел гору, 120 добровольцев во главе с двумя офицерами вызвались подняться наверх и завладеть редутом. На вершине дул резкий, холодный ветер, поэтому турки оставили здесь одного часового, а сами спали на противоположной стороне. Цепляясь за камни и кусты, гвардейцы карабкались к редуту по склону, откуда враг не ждал нападения. Метров за 100 они были замечены часовым. Разбуженные турки бросились бегом от своих костров к редуту, но часть русских солдат ворвалась в укрепление раньше и открыла огонь по врагу. Турки повернули назад и ринулись вниз, соскакивая с крутых камней, срываясь с обрывов. Занятие «Орлиного гнезда» позволило русским продвинуться дальше по горным вершинам и в дальнейшем открыть огонь по позиции турок, господствующей над дорогой в Этрополь.
   Левая же часть колонны Дандевиля обошла козьими тропами вокруг горы Святой Троицы и позади нее обнаружила дикий кряж, который по своей неприступности даже не был занят турками. Именно туда решено было втащить пушки, чтобы обстреливать укрепления на горе Святой Троицы и Этропольскую равнину. Однако ни дорог, ни сносных тропинок для подъема не оказалось, а лошади не могли идти по обрывистой крутизне. На помощь пришли болгары. Орудия сняли с лафетов, положили на 2-колесные арбы и при помощи волов потащили вверх. Но оказалось, по крутым склонам даже волы не могли продвигаться. Пришлось гвардейцам вместе с болгарами тащить пушки на руках. Утром 12 ноября с этого кряжа был открыт огонь по горе Святой Троицы. Турки, едва завидев наши орудия на господствующей высоте, с неимоверной быстротой очистили все горы, которые держали в своих руках, подожгли свой лагерь у Этрополя и бросились бежать по направлению к перевалу Араб-Конак, боясь быть окончательно отрезанными. Драгуны преследовали их, захватили три орудия, 300 повозок, изрубили несколько десятков человек.
   В результате трехдневных боев (10–12 ноября) всех частей отряда Гурко русские овладели входами в Балканы. Колонны Эллиса и Рауха, сбив турок с правецкой позиции, открыли вход в Орханийскую долину. Войска Дандевиля заняли весьма важный стратегический пункт – город Этрополь, откуда вели дороги на перевалы: Араб-Конак, Шандорник и Златицкий.
   13 ноября генерал Гурко торжественно въехал в Этрополь. Его встречала болгарская делегация с хоругвями, крестом и хлебом-солью. Толпы горожан восторженно приветствовали своих освободителей. После благодарственного молебна Гурко обратился к жителям Этрополя и окрестных сел с прокламацией: «Болгары! Нам предстоит сделать последний напор на турок и перейти Балканы, где они держаться не могут. Вы должны помочь нам везти орудия, нести тяжести, заряды, сухари через горы. Заплачено будет всем, но главная ваша награда будет избавление от турок навсегда. Вам теперь трудно, но русским труднее; они терпят для вашей пользы, а вы для своей. Пройдет тяжелое время, и вы будете благодарить Бога за сделанное».
   После занятия Правеца и Этрополя турецкий главнокомандующий не счел возможным оборонять Орхание и отвел свои войска к Араб-Конаку.
   17 ноября части отряда Гурко без боя вошли в бывшую базу турецкой армии – Орхание.
   Оставив Этрополь, турки отступили на хребет Балкан и заняли перевал на горе Шандорник, где возвели 7 редутов. Рядом они укрепили Златицкий перевал. Путь на Софию по шоссе через перевал Араб-Конак противник также запер оборонительными построениями. Таким образом, турецкие укрепления, обороняющие Балканские перевалы и открывающие путь на Софию, представляли собой цепь фортификационных сооружений, расположенных на вершинах гор. Они были сильны и многочисленны. Важнейшим пунктом неприятельской позиции был, бесспорно, Шандорник как тактический ключ, значительно господствовавший над всей окружающей местностью. С захватом его открывалась внутренность почти всех турецких укреплений. Стратегическим ключом был перевал Араб-Конак, от которого отходили пути отступления на запад к Софии и на юг к расположению основных войск Сулеймана-паши.
   17 ноября русские заняли Златицкий перевал, куда шла вьючная тропа, непроходимая для артиллерии. Здесь у турок был редут и небольшое количество войск. Дальше русские не пошли, лишь окопались в ожидании подкрепления.
   18 ноября колонна Эллиса подошла к перевалу Араб-Конак и заняла высоты по обе стороны Софийского шоссе.
   19 ноября отряды Рауха и Дандевиля закрепились перед перевалом Шандорник.
   К 20 ноября русские войска под руководством Гурко утвердились на высотах Балкан против всего фронта турецких позиций. Все приготовления к штурму были сделаны.
   Однако именно 20-го генералу Гурко поступило предписание от главнокомандующего: «остановить все наступательные действия, всякое движение вперед до разъяснения обстановки». Оказалось, что на левом фланге российской армии сложилась тяжелая ситуация. Там турки начали наступление и туда ушли все резервы. Основные же войска по-прежнему были скованы Плевной.
   21 ноября турки предприняли атаку на наши позиции у Араб-Конака. Бой на одной из высот длился 5 часов. Противник в три раза превосходил по численности русский отряд. Трижды он бросался на защитников и трижды был отбит. В последнюю атаку полковник Гриппенберг, собрав, кто был под рукой, в том числе барабанщиков и горнистов, с обнаженной саблей пошел вперед и опрокинул турок. Вовремя подоспевшее подкрепление не дало возможности неприятелю продолжать наступление.
   После этого дела турки уже ни разу не предприняли серьезных наступательных операций. Таким образом, к двадцатым числам ноября вся линия Балкан от Златицы до Араб-Конака была прочно занята отрядом Гурко. Обе стороны продолжали занимать свои позиции до прибытия к русским подкрепления после падения Плевны, когда появилась возможность перейти в решительное наступление.
   После бесед Гурко с жителями Этрополя и их рассказов о бесчинствах турок возмущенный генерал 23 ноября докладывал главнокомандующему: «Турки, очищая деревни и города перед наступлением моих войск, убивают жителей, более зажиточных увозят с собой, грабят, сжигают и разоряют занимаемые нами районы. Над нашими ранеными, случайно попадающими в их руки, продолжают неистовствовать. Прошу разрешения объявить и приводить в исполнение репрессивные меры. Думаю, что террор надо уничтожать террором же».
   Время остановки отряда Гурко не было временем отдыха, напротив, войскам пришлось испытать множество лишений и приложить немало трудов. Сырая, дождливая погода с сильным, пронзительным ветром, господствовавшая весь ноябрь, в конце месяца сменилась морозами. Настала зима со снежными метелями и бурями. Войскам пришлось испытать все ужасы и невзгоды зимнего времени на вершинах диких, неприступных гор. Все позиции были засыпаны снегом, обильно выпадавшим и мало-помалу покрывавшим землю толстым слоем, местами до двух метров. Несмотря на ужасную погоду и скудное питание, от людей требовались огромные усилия для исполнения множества работ. Приказом по отряду было предписано, не теряя ни минуты, приступить к укреплению позиций таким образом, чтобы они сделались неприступными. А это означало строительство редутов, брустверов, окопов и, кроме того, еще и землянок для войск.
   В таких тяжелых условиях проходил день за днем. Холод, голод, вьюги, тяжелые работы, бессонные ночи и постоянное напряжение изнуряли людей. Постройка укреплений, сторожевая служба, прокладка дорог, борьба со снежными метелями и заносами наполняли дни томительного ожидания, когда можно будет спуститься наконец с неприветливых гор.
   Неизвестно, каких бы жертв еще потребовала от русских суровая зима в горах, но радостная весть о падении Плевны и о том, что к отряду Гурко идет большое подкрепление, явилась избавлением от положения, становившегося день ото дня невыносимым.
   28 ноября 1877 года сорокатысячный турецкий гарнизон Плевны во главе с командующим Осман-пашой сдался, а уже 30 ноября на совещании у императора было принято решение выделить генералу Гурко подкрепление, достаточное, чтобы атаковать основные силы противника в Софии и Филипполе.
   Гурко, получив известие о выступлении из-под Плевны новых сил, поступающих в его распоряжение, отправил им предписание: немедленно идти форсированным маршем на Орхание. Но колонна подтянулась лишь к 10-му, а с продовольствием – только к 12 декабря. Движение колонн было замедлено артиллерией и обозами, которые по обледеневшей дороге не могли поспеть за войсками. Лошади, тащившие орудия и зарядные ящики, по скользкому, словно стекло, шоссе, ежеминутно спотыкались, падали, выбивались из сил и при малейшем подъеме в гору отказывались идти. Дело кончилось тем, что самим солдатам пришлось везти на себе весь груз.
   План Гурко для перехода через Балканы был основан на следующем соображении: не идти напролом на турецкие укрепления, а обойти их. Решено было прибегнуть к двойному обходу левого и правого флангов противника. Были сформированы три колонны. Авангард и основные силы должны были двигаться через Врачешкий перевал, в обход неприятельских сил у Араб-Конак, и выйти в Софийскую долину у деревни Чурьяк. Правой колонне следовало идти через перевал Умургач и выйти на Софийское шоссе. Третьей колонне – двигаться из Этрополя через Баба-гору в обход противника у перевала Шандорник. Движение назначено на 13 декабря. Приготовления и поход должны были пройти тайно от турок, поэтому войскам, что стояли против турецких укреплений, было предписано провести демонстрацию атаки и сковать вражеские силы.
   13 декабря в морозное, туманное утро войска стали собираться на шоссе. Мороз доходил до 18 градусов. Некоторое время авангард шел по шоссе, а потом свернул на старую Софийскую дорогу, которая со временем превратилась в тропинку. Подъем в гору был тяжелым. Вследствие оттепелей, а потом морозов образовалась гололедица. Движение орудий на лошадях стало невозможным. Пехота вновь превратилась в рабочую силу, и начался тяжелый, утомительный труд. Усталые, изможденные люди скользили, падали, и орудие, поднятое на несколько метров, катилось вниз. Тогда спешно закреплялись лямки за деревья, подкладывались под колеса камни и общими усилиями груз удерживался на месте. Колонна медленно ползла на гору. День наступил ясный, солнечный и не холодный. Гурко счел это хорошим предзнаменованием: все выигранные им в Болгарии битвы сопровождались солнечным блеском и теплой погодой.
   Только к ночи передовые части поднялись к перевалу. Пришлось заночевать на горе. Люди целыми партиями падали в снег, не выпуская из рук веревок, и тут же засыпали. На следующий день утомленную пехоту сменили гвардейцы, и орудия споро пошли вверх со свистом, гиканьем, под «Дубинушку» и нецензурную брань. К вечеру авангард начал спускаться с перевала. Было уже темно, вьюга била в лицо мелким снегом, но гвардейцы шли весело. Внизу уже горели огоньки селения Чурьяк, лежавшего в низине, которая соединялась с Софийской долиной. Русские были уже за Балканами. Вместо запланированных суток авангард и основные силы шли почти два дня и две ночи. Правой колонне досталось больше всего. Только через четверо суток она добралась до места. Третья колонна не смогла пройти Баба-гору из-за глубокого снега, в котором вязли люди, лошади и пушки. Пришлось возвращаться в Этрополь и оттуда идти через Златицкий перевал.
   Во время похода Гурко всем подавал пример выносливости, бодрости и энергии. Он наравне с рядовыми делил все трудности перехода: лично руководил подъемом и спуском артиллерии по обледенелым горным тропам, подбадривал солдат живым словом, ночевал с ними у костров под открытым небом, довольствовался, как и они, сухарями. Нужны были железная суворовская воля и несокрушимая вера в себя и свои войска, чтобы преодолеть все трудности похода и не отступиться от намеченной цели.
   17 декабря генерал Гурко отправил телеграмму главнокомандующему: «После неимоверно трудного похода через снежные горы по обледенелым тропинкам, при жестоком морозе и вьюге, таща на своих плечах орудия, пролагая новые дороги, авангард Западного отряда овладел выходами из Балкан между Адрианополем и Софией, а кавалерия стала уже на Софийском шоссе. Благодаря тому, что неприятель был захвачен врасплох, мы потеряли только 5 человек ранеными…»
   18 декабря главные силы Гурко собрались у Чурьяка. Теперь появилась возможность перейти в наступление на Софию. Турки спешно укрепляли тылы горных крепостей, избрав для этого возвышенности у селения Ташкисен. Там на гребне они возвели редуты и фортификационные сооружения.
   19 декабря Гурко, как обычно, предпринял обходные маневры против левого и правого флангов противника. С утра началась артиллерийская канонада. В это время пехота вышла вперед и залегла. В 13 часов в одном из турецких редутов раздался взрыв. Взорвались боеприпасы. А в 14 часов русские пошли в атаку. Они шли с барабанным боем по длинным крутым скатам, поросшим редким лесом и покрытым глубоким снегом, под сильным ружейным огнем противника. Подойдя к подошве горы, люди стали карабкаться вверх, потом, немного отдохнув, с криком «ура!» поднялись и бросились вперед. Турки не выдержали и отошли, стараясь удержаться на втором гребне, но и оттуда были выбиты. К 15 часам неприятельские позиции были в наших руках.
   20 декабря турки тайно покинули укрепления Араб-Конак и Шандорник, и русские части, что стояли против них, 21-го числа присоединились к отряду Гурко. Позднее подошли войска, которые спустились со Златицкого перевала. Впереди была София.
   20 декабря главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, в отчете писал своему брату Александру Второму:
   «Имея в виду те невероятные трудности, с которыми сопряжен в настоящее время переход через горы, по заваленным снегом и обледенелым дорогам, я сильно опасался, что предположенный переход через Балканы будет, пожалуй, невозможен. Но, слава богу, начало сделано: железная воля и образцовая распорядительность генерал-адъютанта Гурко и беспримерное мужество, терпение и усердие войск преодолели препятствия так же, как славные предки наши во времена Суворова».
   Турки еще пытались обороняться. 20 декабря они превосходящими в три раза силами окружили с трех сторон и атаковали русский заслон у Горного-Бугарова. Русские подпустили их на 50 шагов, дали залп и ударили в штыки. После кровопролитного рукопашного боя, в котором наши захватили знамя, враг был отброшен и, оставив на месте более 1000 тел, отошел к Софии. Русские преследовали его.
   21 декабря у деревни Враждевна, защищая мост через реку Искер в 8 километрах от Софии, противник оказал сопротивление отряду Гурко. Генерал предпринял обходной маневр по льду, турки не выдержали, подожгли мост и бежали.
   22 декабря Гурко лично произвел разведку неприятельских укреплений под Софией, подвергаясь при этом большой опасности, так как со своей незначительной свитой очутился в тылу расположений противника. На следующий день русские были готовы наступать на Софию. Однако комендант софийского гарнизона, видя окружение, решил оставить город и отступить по единственному свободному пути на юг. Весь вечер и всю ночь продолжалось паническое бегство турок.
   23 декабря генерал Гурко въехал в Софию. Войска шли с распущенными знаменами по узким, кривым улицам города среди толпы людей, встречавших победителей с восторгом. Жители целовались с солдатами, предлагали им хлеб, женщины бросали миртовые ветви и всюду раздавались крики: «Ура!», «Здорово, братушки!»
   Итак, с занятием Софии великий акт перехода через Балканы зимой, несмотря на все ожидавшиеся и встреченные препятствия, был блистательно завершен. Счастье и радость по поводу окончания этого трудного дела, произведшего потрясающее впечатление на турок и поразившего всю Европу, не ожидавшую ничего подобного, овладело каждым участником этого события, от рядового до начальника отряда; чувства эти выразились в приказе, в котором генерал Гурко 25 декабря благодарил свои войска и отметил: «… Стойкость ваша, твердость в перенесении трудов и лишений и поразительные труды и терпение составят удивление всех, кто глянет на эти дикие горы…
   Занятием Софии окончился этот блестящий период настоящей компании – переход через Балканы, в котором не знаешь, чему более удивляться: храбрости и мужеству вашему в боях с неприятелем или же стойкости и терпению в перенесении тяжелых трудов в борьбе с горами, морозами и глубокими снегами.
   Пройдут годы, и потомки наши, посетив эти дикие горы, с гордостью и торжеством скажут: “Здесь прошли русские войска и воскресили славу суворовских и румянцевских чудо-богатырей”».
   Недолго пришлось войскам отдыхать в Софии; уже 25 декабря был отдан приказ о сформировании четырех колонн для предстоявших действий, и в тот же день была издана диспозиция для наступления на Татар-Базаржик. Первая часть выступила уже 25 декабря, а остальные двинулись между 26 и 30 декабря. Таким образом, военные действия были перенесены в Южную Болгарию, и русские войска двинулись далее по тому направлению, по которому некогда двигались македонские фаланги, римские легионы и ополчения крестоносцев, имея впереди отдаленную и заманчивую цель – Константинополь.
   Но пока Гурко вел свой отряд на неприятеля, другие части русской армии перешли Шипкинский перевал, спустились в Казанлыкскую долину и грозились отрезать турок от Филипполя и Адрианополя. Поэтому Сулейману-паше ничего не оставалось, как поспешно отводить свои войска к Адрианополю. Таким образом, перед Гурко оказался не обороняющийся, а отступающий противник, которого надо было преследовать и разбить, прежде чем он достигнет Адрианополя.
   1 января русские догнали турок у селения Татар-Базарджик. Сорокатысячный отряд Сулеймана-паши отступил без боя и пошел к Филипполю. Гурко отдал приказание: идти параллельно движению турок, обогнать их колонну и двинуться наперерез, стать поперек их дороги.
   Весь день 2 января три русские и вся турецкая колонны двигались параллельно друг другу на расстоянии полкилометра по обе стороны реки Марица. Ни наши, ни турки не открывали огонь. Противники шли молча, напрягая все силы, каждый старался перегнать другого. Четвертая русская колонна преследовала турок по пятам, терзала ее хвост кавалерийскими набегами и артиллерийским огнем.
   3 января первая русская колонна значительно опередила турецкую, перешла реку вброд и ударила сбоку по врагу. Вторая и третья пошли дальше. Их задача была обойти голову турецкой колонны.
   Пойманный неприятель решил не сдаваться, и целый день не стихал огонь артиллерии и пехоты, принимавший минутами чудовищные размеры.
   В тот же день и вторая русская колонна обошла турок, перешла Марицу и бросилась в атаку. Противник выставил заслон, а его основные силы двигались дальше. Русская артиллерия выбрала позицию и начала обстрел. Всевозможные звуки разносились в воздухе от ружейной, картечной стрельбы, от пальбы гранатами и шрапнелями. Эти звуки, резко свистящие, поющие, звенящие, стонущие, гудящие на все лады, слились с глухими, издалека доносящимися ударами орудий первой колонны.
   В ночь с 3 на 4 января город Филипполь был занят русскими частями. Турецкий гарнизон бежал. 4 января Гурко въехал в город, но не стал в нем останавливаться. Бой в окрестностях Филипполя не прекращался. Третья наша колонна перешла реку и обогнула голову турецкого войска. Так, в несколько приемов, растянувшаяся на несколько километров вражеская армия была раздроблена, остановлена в своем движении, отрезана от пути на Адрианополь, прижата к Родопским горам. Все дни, 3, 4 и 5 января, не стихало сражение. Турки отбивались как львы. Они не хотели сдаваться в плен и отказались сложить оружие. Почувствовав себя окруженным, неприятель постарался пробиться, отыскать себе свободный выход. В течение трех дней турки безуспешно метались во все стороны, то взбираясь с орудиями на скалы и обстреливая оттуда русские колонны, то дико бросаясь с гор в атаку. В конце концов они были разбиты, оставшиеся в живых бежали в горы.
   Гибелью сорокатысячной армии Сулеймана-паши завершился целый период деятельности отряда генерала Гурко. Неприятель, бывший перед ним в Горном Дубняке, в Балканах, за Балканами, более не существовал. Он был рассеян и последовательно уничтожен длинным рядом то кровавых, то тяжелых, но успешных маневров в горах и последним усиленным преследованием на равнинах реки Марицы. После Филипполя отряд Гурко соединился с основными силами русской армии, перешедшими Балканы на Шипке, и вместе с ними двинулся к Адрианополю.
   8 января русские вошли в Адрианополь без боя. 13 января туда прибыл Гурко. На железнодорожной станции его встречал почетный караул с военной музыкой и барабанным боем.
   14 января в Адрианополь приехал главнокомандующий. Его приветствовал с докладом Гурко. Великий князь обнял генерала и поблагодарил за одержанные победы. В тот же день он с горечью сообщил Гурко, что от императора пришла телеграмма с приказом остановить войска до особого распоряжения. Всем стало понятно: никакого распоряжения впредь не последует.
   19 января в небольшом городке Сан-Стефано, близ Константинополя, был заключен мир между Россией и Турцией. Русская армия стояла в нескольких километрах от турецкой столицы.
//-- * * * --//
   Перед подписанием мирного договора, после совещания в штабе Дунайской армии, великий князь спросил Гурко:
   – Как думаешь, Иосиф Владимирович, устоит наша дипломатия против нападок на самостоятельность Болгарии?
   – Ваше высочество, со времен Византийской империи Болгария не имела своего государства и то, что она ныне получит его из рук России, дай бог, болгарам помнить об этом. А то ведь, кто знает, пройдут десятилетия, сменятся поколения и забудут болгары, как гибли за ее свободу российские солдаты, как создавали ей армию, в своих военных училищах готовили ей офицерские кадры. Весьма возможно, еще и попрекать в чем-либо Россию станут. Не зря же говорят, что благодеяние наказуемо.
   – Уж слишком мрачную картину ты нарисовал, Иосиф Владимирович, – усмехнулся Николай Николаевич. – Каков же будет твой совет?
   – Ну уж, коли мы солдатские жизни не жалели и народ болгарский от неволи освободили, так давайте же заставим всех, за кого Россия кровь проливала, уважать русский народ.
   – Возможно, ты и прав, – согласился великий князь.
   За зимний поход через Балканы Гурко был награжден орденом Святого Георгия 2-й степени, а по итогам кампании ему присвоили звание «генерал от кавалерии».
   После Русско-турецкой войны Гурко занимал крупные административные и военные посты. Помощник главнокомандующего войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа, генерал-губернатор Санкт-Петербурга, Одесский генерал-губернатор и командующий Одесским военным округом, Варшавский генерал-губернатор и командующий войсками Варшавского округа. В 1894 году он вышел в отставку в чине генерал-фельдмаршала, который ему дали «в воздаяние важных заслуг, оказанных престолу и Отечеству, особенно в последнюю турецкую войну».
   Стоит отметить, что в русской армии было всего 64 генерал-фельдмаршала, но за боевые заслуги этот высший воинский чин имели 12 человек, и среди них Иосиф Владимирович Гурко. Впрочем, стоит перечислить этих великих полководцев: Барклай-де-Толли, Барятинский, Долгорукий, Гурко, Кутузов, Меньшиков, Паскевич, Потемкин, Румянцев, Салтыков, Суворов, Шереметьев.
   В 1896 году Гурко был награжден орденом Святого Андрея Первозванного.
   Иосиф Владимирович Гурко скончался в 1901 году в своем имении Сахарово (Тверская губерния).
//-- * * * --//
   Его любили солдаты, уважали офицеры, ценили императоры. Стройный, худощавый, с большими седыми бакенбардами, Гурко держался так, что казался выше ростом всех окружавших его лиц, а своей кипучей деятельностью, выносливостью и кавалерийской лихостью – всех моложе. Он мало говорил, никогда не спорил и казался непроницаемым в своих мыслях. От всей его фигуры и взгляда острых, серых и глубоких глаз веяло подавляющей несокрушимой внутренней силой.
   В Болгарии Гурко превратился в национального героя, чья память увековечена в названиях улиц и городов. В Советском Союзе он удостоился лишь небольшого гранитного обелиска, поспешно установленного в Твери к очередной годовщине окончания Русско-турецкой войны 1877–1878 годов и в ожидании приезда болгарской делегации. На его родине, в Беларуси, его имя не отмечено нигде. Забытое имя… А жаль!

Валерий Чудов Честь превыше смерти. Исторические рассказы (сборник)