-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Петр Матюков
|
| А парашют раскрылся под землей
-------
А парашют раскрылся под землей
А парашют раскрылся под землей…
Хотя бы так. Спасибо и на этом!
Обычный вечер, смешанный с зарей,
Захлопнулся за брошенным поэтом.
И сослепу к нему пришли кроты,
И тихо клали маленькие лапки
На грудь и лоб. Посланцы темноты -
Кроты имеют странные повадки.
Не доставало нескольких вещей…
Начать с оркестра – не было оркестра:
Тарелок, труб, гармошек… скрипачей.
Чудной не пританцовывал маэстро.
Не приближались очередью рты,
Наполненные грустными речами,
Зато кроты, зато кроты – кроты
С печальными-печальными очами!
И маленькие лапки на груди,
На теле, в парашют смешно одетом.
Не торопись ругаться, погоди…
Хотя бы так. Спасибо и на этом!..
Ваня трогает тигра
Ваня трогает тигра, гладит слегка,
После взрыва у Вани – одна рука,
Он почти ослеп, его брат убит.
У мальчишки сегодня счастливый вид…
Я уверен, что как бы он ни петлял,
Тот урод, который в детей стрелял,
Его время кончится, истечёт,
И уроду явятся ангел и чёрт.
Чтобы, значит, вместе – зло и добро,
Чтобы ангел – перо ему под ребро,
Чтобы – вилы в брюхо по рукоять,
Чтобы знал, что такое – в детей стрелять.
И посадят в котел, не чета иным,
Орудийный расчёт побросают с ним,
И уж если весь коготок увяз,
То добавят того, кто отдал приказ.
И потянутся люди в дорожной пыли,
И в ладонях они принесут угли,
Не беда, если жар обожжет ладонь,
Лишь бы вечно горел под котлом огонь.
Сегодня известные дрессировщики братья Запашные исполнили мечту Вани Воронова – мальчика, тяжело раненного в начале января при обстреле Шахтёрска. Прямо в больницу, где Ваня находится на лечении, они привезли тигрицу, которую мальчик смог погладить.
13.04.2015, 14:15
2 января 2015 года в ходе артобстрела снаряд, выпущенный украинскими силовиками, попал во двор жилого дома в Шахтёрске. В результате погиб отец семейства и младший сын, 9-летний Ваня Воронов получил множественные осколочные ранения, лишился обеих ног, руки и практически потерял зрение.
У мальчика есть страница в Контакте.
Физкультурное
Подворотнями бегал парень —
Для здоровья, а не от скуки,
А чтоб лучше руки пропарились,
Он в перчатках держал руки.
Хулиганы в стране. Правда ли?
Это правда. Полно в восемь!
И они его останавливают,
И они прикурить просят.
Парень брови досадно хмурит —
Озадаченный, в непонятках —
Неудобно давать прикуривать,
Если в боксерских перчатках.
Но недолго мешкал с ответом,
Говорит им: Вы че, блин, тута?
Не курю, и вам не советую!
И бежит обычным маршрутом…
И тогда хулиган (тот, что толше,
И преимущество имеет в росте),
Говорит: Этот парень – хороший!
А курить, пацаны, надо бросить!
В концлагере
Ты все поймешь – вон какой взрослый!
В школу бы… В сентябре…
Мы – как деревья, нам вырежут звезды,
Ножиком по коре.
Знаешь, там наверху – беспечно,
Печи – это ведь грех,
Мальчик, деревья уходят в печи,
Чтобы попасть наверх.
Видишь, звезды горят, не тают,
Это наши значки!
Знаешь, а внизу попадают
В печи истопники…
Барсучий тракт
Идут, идут и идут на барсучий лад,
Бесконечной колонной, тесно сомкнув ряды,
Разносится топот дружных когтистых лап,
Трамбующих древний хребет Уральской гряды.
Выходит один из строя – потрепан, суров,
С коротким хвостом (похоже, кто-то отгрыз),
Ну что, – говорит, – Гаммельнский крысолов,
Решил и до нас добраться? Мало детей и крыс?
Вот я и думаю: Что же сказать в ответ?
А он смотрит мимо, как из-подо льда минтай.
Нет, – говорю, – у меня ведь и дудочки нет -
Только свисток затоптанного мента.
Кивает, прячет нож движеньем одним -
Не углядеть, в стычках наловчился поди.
Я говорю ему: Слушай, зачем тебе снова к ним?
Разве ты знаешь что там в конце пути?
Он думает, головой мотает: Нет, ни хрена…
Кажется только – хорошее-то не ждет…
Но ты посмотри на них – это идет страна,
Это моя страна идет, это мой народ!
И покуда я буду в силах – с ними пойду,
И боюсь не того, кто приходит в ночи как тать,
Но боюсь, что останусь здесь, а они – пропадут,
А вместе совсем не страшно и пропадать.
И я смотрю на них, на него дураком дурак
(Так смотрит на курицу изделие Фаберже),
И я понимаю, что этот барсучий тракт
Когтями царапает в черствой моей душе.
Тополиный пух
Тополь стоял у дома, рос до седьмого пота,
Такая доля, – любил шелестеть – такая работа.
Порой говорил с пролетающим свежим остом,
Мол, Землю и дом тяну, приближаю к звездам.
А ветер дул и смеялся, дул и смеялся на это.
Ты – говорил – почти грузовая ракета,
Только гляди, как бы топливо не засохло,
Эй, погоди, а ну, покажи где сопло…
А после тополь спилили, и ветер заплакал,
А может совпало, и просто дождик закапал,
Нет – плакал ветер на листики на скелете,
Плач Ярославны по с неба упавшей ракете,
И кажется даже, плакал не ост, а осты,
И кажется также, стали чуть выше звезды.
Сумасбродское
Если выпало в Голландии родиться,
Лучше сразу жить в России некурящим,
Оземь грохнуться, собой оборотиться,
Очутиться в настоящем настоящем.
Вот Калинов мост – дуга от полукруга,
Над Смородиной – горючею рекою,
Вот двенадцатиголовая змеюка
Поджидает богатырское жаркое.
Ходит Штирлиц в черной форме (как в киношке),
Шлет шифровки, опасается провала,
В богатырском деле Штирлиц не помощник,
Просто, так ему Яга наколдовала.
Мчит Чапаев, машет шашкой, хоть и ранен,
Рядом Фурманов стоит в библиотеке,
Мчит Чапаев между странными мирами,
Где какие-то предательские реки.
Петр I собирается в загранку,
Показать минхерц заморским корабелам,
Кто-то нервный поглощает валерьянку,
Потому что предлагают парабеллум.
Чудо-юдо чиркнет пальцами по шее,
Да отрубленную голову приставит,
А Иван-дурак ругнется только: «Змеи!»,
Крякнет, сплюнет и рубить не перестанет.
В чистом поле трое бдят, а им не бдится,
Катит, катит девка яблочко по блюдцу,
Где бы там тебе ни выпало родиться,
На Калиновом мосту тебя дождутся.
Ленин и шахматы
В парке Бондина утро, тени,
Чуть светает, еще не шумно,
Над доскою склонился Ленин,
С видом ленинским, то есть умным.
А по лбу пролегли дороги,
Будто снова красные в пате,
Будто Север и Юг в тревоге,
И матросы бунтуют в Кронштадте.
Будто в шахматах демократия,
И у красных шестнадцать пешек,
Будто Керенский в бабском платье,
Идет на Питер – крепкий орешек.
Говорю: Анатолий Саныч,
Хоть и утро, а поздновато,
Находились поди-ка за ночь,
Доведете себя до мата.
А он смотрит – глаза, как чашки,
Или ведра, а может выдры,
Говорит: мне бы лучше шашки…
Черт попутал шахматы выбрать.
В шашках вот оно, как на ладони,
Все равны, каждый волен в дамки,
Никакие барсучьи кони,
Не подстроят тебе подлянки.
Никакие слоны внезапно
Не шахнут тебя в сердце к осени,
А вообще, это все Запад,
И его гомократские козни…
Подъезжает на шум машина,
И вываливают ребята -
Очень собранные мужчины,
В белых, свежих, как кровь, халатах.
И один говорит, как тренер,
То есть вкрадчиво и не шутит,
Сообщили, что в парке Ленин,
Пешки двигает, воду мутит…
А мы не в курсе. Уходим в спешке,
А потом вдруг слышим удары -
То ли бьют на проходе пешки,
То ли бьют поддых санитары.
Смотрим – Керенский в бабском платье,
Матросня и халаты смешались,
И к обрыву всю эту братию
Тащат кони, привычно скалясь.
Мир становится на тормашки,
Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:
Хороши, без базара, шашки,
Только шахматы интересней.
Медведское
Тарзан не прокричит мне песен грустных,
Боян не тронет гусли пятерней,
Лишь свет планет, неразличимо тусклых,
Лишь белки-стрелки в небе надо мной.
И я – один, в малиннике, и кроме
Колючих ягод, только свист комет,
Как говорил один поэт иконе,
Похоже, приближается медвед.
Заходит Ной (кривоват спиной),
Бояна с Тарзаном берет за грудки,
И так говорит: «Поплывем со мной,
Со мной не плывут одни мудаки.»
И смотрит, смотрит пристально в лоб,
Как будто пуля в беличий глаз,
Ногой толкает на воду гроб,
Могуч, неистов и седовлас.
А я гадаю – прощаемся? Нет?
Осталась пара-тройка минут,
Тарзан мне скажет: «Пока, медвед!»
Рукой помашет, и уплывут…
Со мной останутся лишь кусты,
И гвозди с капельками в листах,
Как будто эти кусты – кресты,
Как будто ищешь кого в крестах.
Когда Буратино вырос
Когда Буратино вырос -
Устроился на работу,
И все б ничего, но сырость…
Мутило его в непогоду.
Бывало, посмотрит страшно,
Как будто что-то тревожит,
Как будто бы вспомнить важно,
А вспомнить никак не может,
Как будто в сердце заноза…
А после – считает зубы
Работникам леспромхоза,
Плотникам, лесорубам.
Вздыхал шарманщик: «Не просто…
Парень опять буянит…
Давай по одной за возраст,
Давай, чтоб прошло с годами!»
Джузеппе кивал: «Пустое!
Конечно, годы научат.»
Но все же носил с собою
Топорик на всякий случай.
А ночью шарманщику снилось,
Что всюду (внутри и снаружи,
Во вдохе и выдохе) сырость,
И с неба капают лужи.
В нашем рыцарском полку служил трубач
В нашем рыцарском полку служил трубач,
Не какой-нибудь завшивый – ого-го!
Даже самый доблестный басмач
Уползал, как заяц, от него.
На коне он был красив, как китоврас,
От штыка мог увернуться на скаку,
Правда, пуля выколола глаз,
Пуля – дура, не чета штыку.
А полком у нас командовал комбат,
Не герой – зануда, нытик и ворчун,
Одноглазый тоже, он был брат,
Брат близнец герою трубачу.
Я сотру, да напишу, опять сотру,
Душат слезы, как настойчивый удав,
Полюбили братья медсестру,
Позабыв про службу и устав.
И однажды у походного костра,
В тот момент, когда они читали стих,
Застрелила братьев медсестра,
Ведь меня она любила, а не их.
Серые кошки ночи
О, серые кошки ночи,
Боготворящие Гамельн,
Клык до искры наточен,
Коготь царапает камень.
Бред, котелок не варит,
Бужу одноглазое лихо,
Что вам, серые твари,
Хвостом шуршащие тихо?
Знаю от сглаза слово,
Что на хвосте у синицы,
Серые душеловы,
С полной Луной в глазницах.
Возьму пистолет, гранаты,
Выйду во двор, как мачо,
Да, я чуть-чуть поддатый,
Да только нельзя иначе.
Словно жуки в картошке,
В вашей программе баги,
Знайте, серые кошки,
Я вас не боюсь, собаки!
Такая весна
Холодный ветер. Сверкает, гремит Афанасий Фет,
Подходит чайка, важная как доктор наук,
Говорит: Я даю один, только один совет -
Мажешься дегтем, валяешься в перьях, летишь на юг.
И тотчас под куполом нервно звякает гонг,
Журавли подбивают клинья, летят (натурально весьма),
Я говорю себе: Тихо, парень! Это какой-то гон,
Это весна, не осень; не осень – такая весна!
Рыбак латает лодку; по борту надпись «Лукойл»;
Дыру затыкает сетью, изолентой крепит мотор;
Откидывает капюшон, мигает, машет рыбацкой рукой,
Подхожу, подаю изоленту – новый моток.
Рыбак говорит: В пучине, там где полно путан,
Где всякую пакость со дна наверх в ночи поднимает сеть,
Глотает людей, дома, машины Рыба-кит-депутат,
Так что плыть не советую… Лучше того… – лететь.
Смотрю на березы, некто ставит на них штрихи,
На белых стволах когтями. И надо же, каждый год
Бродят поэты стайкой, запоем читают стихи,
Думают, что стихи читают, но это – штрих-код.
Крепок, по-русски крепок в мае березовый сок!
Ждут и рыбак, и чайка, на юге сверкает блесна,
Хрен – говорю – вам, ребята, это у вас заскок,
Это весна, не осень; не осень – такая весна!
Пианино и старик
Пианино выносили в подъезд,
Вчетвером тащили, пятый рулил,
Иногда вставлял словечко the best,
Иногда всех четверых материл.
Пианино провожали часы
(Стрелки носиками жались к стеклу),
Фотовспышки недалекой грозы,
И старик на табуретке в углу.
Пианино раздувало бока,
Словно лошадь, сторонилось пути,
Ни за так, ни за понюх табака,
Пианино не хотело идти.
И за это – шпоры глубже ему,
И по клавишам – сиречь по зубам,
Пианино выводили во тьму,
Под веселый тарарам-парарам.
И старик, который вовсе зачах,
Вдруг подумал отчего-то: Потом
Пианино понесут на плечах,
И уложат под дубовым крестом,
Будто музыка послышалась… Григ?
Ну, по крайней мере, не из попсы,
И сидел на табуретке старик,
И почти остановились часы.
Здесь город высокий
Здесь город высокий, здесь ребра каркасов,
Здесь сбиты коробки: без газа и с газом,
И племя проворных, смышленых ракшасов
Все больше и больше возводит каркасов.
Здесь многие малых сочтут дураками,
За то, что решили расстаться с клыками,
За то, что устало присели на камень -
Сочтут дураками, съедят с потрохами.
Здесь город высокий зубами по кругу,
Здесь утром встают под Царевну-белугу,
И я подчиняюсь луженому звуку,
И радую этим Царевну-белугу.
И тешусь надеждой, что где-нибудь в мае,
Я в полночь уйду за крысиною стаей,
Что ход прогрызает в бетоне и стали,
Мы вам издалека помашем хвостами…
Сорок третий
В 43-м, в сосновом, глухом бору,
Там, где мох несказанно мшист,
Шел мой дедушка, шел и увидел вдруг -
У березы стоит фашист.
Так случилось (случается так порой
На просторах Святой Руси),
Что мой дедушка был пионер-герой,
И винтовку с собой носил.
Закричал фашист: “Я ведь свой! Зачем?
Погоди, застряла нога!”
Только дед мой немецкий не знал совсем,
И прикладом сразил врага.
И внезапно поняли я и дед,
Что лежит на земле партизан,
Просто был он фашистом в тот день одет,
Но об этом поздно сказал.
А потом из кустов выходил Ковпак,
В черной кожанке, словно грач,
Говорил (и деду, и мне): “Дурак,
Он предателем был, не плачь!”
Выходили еще партизаны (пять),
Мы стояли, разинув рот,
В 43-м война повернула вспять,
Это был переломный год.
Горькое
Буревестник рвал турбины
В двух крылах от божьей кары,
За бортом – гроза, вестимо,
Ни пингвина, ни гагары.
А внизу, как пить, в утесах
Что-то прятал кто-то робкий,
Это отдавалось в деснах,
В человеческой коробке.
Стюардесса не шаталась,
Но разила перегаром,
Говорила: нам досталось
То, что не дал бог гагарам.
Ни гагарам, ни пингвинам -
Нас несет стальное судно,
Мы вжимаем в кресло спины,
Разве это им доступно?
Я кивал подобострастно
(чуть сильней кивал, чем надо)
И старался понапрасну
Не гневить иллюминатор.
Где, как в чьей-то страшной песне
(запевайте песню с нами),
Гордо реял буревестник
С ошалевшими глазами.
Картошка
Среди леса насквозь дремучего,
В снегопад, под конец февраля,
Я стою, картошку окучиваю,
Кто-то должен – и это я!
В небе бегают – время полдника,
(между прочим, их штат раздут),
И приходит мыслишка подленькая,
Что они на меня кладут.
Мол, чувак, шевели-ка ручками…
Соберешь, хе-хе, урожай…
Мы покамест тут кофе с булочками,
Продолжай, чувак, продолжай!
Или нет? Полутьма осиновая…
И выходит такой… – в снегу,
Где тут ростют картошку зимнюю?
Отойди, чувак, помогу.
Ехал Грека
Едет Грека; буераки и маньяки начеку,
Едет Грека – ищет драки на коротеньком веку.
Грека тормозит подводу возле берега реки,
И сурово смотрит в воду, где гуляют пузырьки.
Рак глядит из подворотни – пучит спелые глаза,
Размышляет: что сегодня уготовят небеса,
То ли мясо с магазина, то ли праздничный погост,
То ли (что невыносимо) – строгий междурачий пост.
Грека с выдержкой железной руку за руку берет,
И довольно-таки резво выдвигается вперед.
Он идет, простой и грешный, в пучеглазый полумрак,
Где наточенные клешни растопыривает враг.
А над речкой через тучи слабо солнышко блестит,
Словно кто-то сверхмогучий потихонечку глядит,
Чтобы не спугнуть букашку, не помять богатыря,
И попутно на бумажку что-то пишет втихаря.
Тяжела вода Донская; дно в доспехах и бойцах,
Грека руку опускает – рак за руку Греку цап!
Цап обеими клешнями – новоявленный Прокруст,
И несется над полями залихватский перехруст.
Грека матом поливает (не для ушек поэтесс),
По теченью уплывает перекушенный протез,
Был и раньше-то на взводе, а теперь и вовсе – в дым…
Грека прыгает к подводе за протезом запасным.
И кружатся в хороводе: Грека, рак, подвода – жесть!
А протезов на подводе хватит часиков на шесть.
И поэтому на туче, что неправильно бежит,
Кто-то суперсверхмогучий ставить точку не спешит
И начнет бормотать
Он взберется на крышу, начнет бормотать,
Обращаясь к безухой Луне,
Фонарям и трамваям. Отбросит тетрадь,
Потому что все держит в уме.
Он начнет говорить с непогасшим окном,
Где гардина и кухонный стол,
Где уснул и храпит удивительный гном -
Бородатый старик лет под сто.
Он потом закричит – не ответит Луна,
Даже храп старика – не ответ,
Он не то чтобы кто-то, сошедший с ума,
Он – с ума соскочивший поэт.
И поэт, помолчав, не поднимет тетрадь,
Потому что стихи – на кону,
И опять – бормотать, бормотать, бормотать…
Но уже в никуда, никому…
И поэт, усмехнувшись, вернется назад,
Точно пес, получивший пинок,
А в ответ шевельнется космический зад,
На космический севший пенек…
Пришла пора тюленям улетать 2
Гремели молнии, сопел барсук,
Игрался ветер мокрыми плащами,
Мы вышли на прибрежную косу,
С одной надеждой только – на пищали.
Пришла пора тюленям улетать,
Опять они больны чужою далью,
Чуть осень, дождь – торопятся. Как знать,
В Египет ли, Тайланд? Или Италию?
Барсук, далекий предок пастухов,
На воду смотрит, глаз не отрывая,
Так, верно, кто-то ждет своих коров,
Пастись ушедших за ворота рая.
Барсук пролаял: Посмотри туда!
Там в глубине заволновались тени,
И забурлила черная вода,
И ввысь рванули белые тюлени.
Вода – аэродрома полоса,
И ласты, как распахнутые крылья,
Тюленьи (точно детские) глаза,
А в них – тоска, тоска с дорожной пылью.
Нельзя промедлить – выручай, пищаль!
И запищала – жалобно, негромко,
И вслед тюленям понеслась печаль
Далекого тюленьего потомка.
И я поверить до конца не мог,
Но вот летят… Назад!.. Мелькают ласты…
А значит, я не буду одинок
До следующей осени ненастной…
Тогда тюлени еще летали.
И уносились (чуть осень) к югу.
И я грустил… Но они, летели
Весной обратно, и так по кругу.
Тогда с друзьями мы пели, пили,
Не прерывали себя ночами.
Клыки, представьте, не затупили,
Клыки прекрасно тогда торчали.
Когда смешные случались рифмы
(Такие рифмы! Но здесь не стоит…),
Хмельные окна во двор открыв мы,
Орали рифмы, как мат со строек.
Тогда хотелось плевать в закаты -
Теперь в закаты упасть охота,
А вместо крика: Айда, ребята! -
Спокойный голос: Пошли – работа.
Пошли – работа… Жена, две дочки,
Коты, квартира. Уютно, ладно.
А вот, поди ж ты, тюленьи строчки
Не отпускают, зовут обратно.
Мы сидели, ноги свесив с утеса
Мы сидели, ноги свесив с утеса,
Мы болтали, и болтали ногами,
А над лесом кто-то, встав на березы,
Занавешивал восход облаками.
Но над лесом разгоралась полоска -
Издевательство над планом зловещим,
И казался неопасного роста
Тот подоблачный мужик-занавесчик.
И как будто бы мы снова открыли,
То что было навсегда позабыто.
Ты смеялась – и не прятала крылья.
Я смеялся – и не прятал копыта…
Огородное
По-простецки, по-советски,
Вдохновенен, трезв и рьян,
Криволапый пес соседский
Рвет ногами мой бурьян.
Я бегу во двор с винтовкой,
Всуе поминая мать,
Пес соседский – очень ловкий,
Без винтовки – не поймать.
Это что еще такое?
Их там двое, ну и ну!
Кот соседский рвет рукою
У бурьяна белену.
Этот славится сноровкой
И когтями – сволота!
Возвращаюсь за винтовкой,
За второю – для кота.
Врал тот парень рябоватый
В магазине "Садовод",
Ну какие тут лопаты?
Тут винтовки только… Вот!
Я говорил стихи котам
Я говорил стихи котам -
Хвосты задумчиво лежали.
Глаза кошачьи тут и там
Глаза кошачьи отражали.
А я искал в них дождь слепой,
Зонты и солнечного зайца
(Как будто в зайцах есть покой
Для бесприютного скитальца).
Искал надкусанной Луны
(Пускай не грела б, но светила!),
И дрожь особенной струны,
Связавшей Землю и светила.
А я искал там образа
За негасимою лампадой,
Но находил в глазах – глаза
Другие.
И все глубже падал…
Напутствие
Как долетишь до неба – открой иллюминатор,
Любовь к земной отчизне пускай раздует грудь,
Засунь в карманы руку и высуни гранату,
Граната – это важно! Гранату не забудь!
Пускай летит, вращаясь, от края и до края,
Сквозь холод, дождь и ветер, огонь, цунами, лед,
Туда, где под парами, колесами сверкая,
Таится марсианский, злодейский звездолет.
Известно, марсиане – обжоры да злодеи,
И вот они мечтают (не говори семье!),
Что нападут на Землю, сожрут чего хотели,
И покорят по-зверски всех женщин на Земле.
А может, и не женщин… гадать пока что рано,
Тащи гранату, парень, ложи ее в карман,
Пускай твоя граната испортит эти планы,
Ты целься поточнее! Такой вот, парень, план…
Поездка
Мы ехали молча, играла пластинка,
Троллейбус на горной дороге трясло,
И пел, заикаясь, по-моему Глинка,
А может Чайковский. Он пел про весло.
Про то, как сжимая в ладонях шершавых,
Веслом протыкаешь семнадцатый вал,
Дрожал и вибрировал голос картавый,
Что он заикался, уже я сказал.
Но он заикался от горной дороги,
Икала пластинка, певец не икал!
Тот, судя по голосу, был одноногий,
Почти как Кутузов, седой адмирал.
Я сделал потише. Пластинка не смолкла,
А стала погромче, как будто в укор.
От гневных куплетов полопались стекла,
И я догадался – поет-то шофер!
Я только с трудом удержался от крика,
Ну разве не ужас, когда в Новый Год,
Шофер – одноногий, картавый, заика -
По горной дороге троллейбус ведет?
Нельзя было медлить – шофера я скинул,
Я знаю педали, и это спасло,
И слышалось долго, как сзади мне в спину,
Картавое эхо поет про весло.
Сказочка
В заповедном лесу глухом
Есть болото – покрыто ряскою,
И болото и все кругом
Так и дышит и веет сказкою.
Средь болота замшелый пень,
А на нем – лягушка неслабая:
В пупырях, да смурна как тень,
А глядит так и вовсе жабою.
Но приходит героев рать,
Просит: скинь же царевна кожицу,
И давай, давай целовать.
И такие дебилы множатся.
Ох, и много у нас тупиц,
Образумь-ка, пойди деревенщину,
А лягушка, вообще-то, принц!
И ему бы, вообще-то, женщину!
Коровьи страсти
Светила Луна, только свет был не жаркий,
На ветвях задумчиво бдели сычи,
А снизу, в кустах суетились доярки,
Доярки корову искали в ночи.
И в чаще глухой, где полно мертвечины,
Где жадную пасть отворил буерак,
Без крика "Стоять!" и без всякой причины,
Напал на доярок зловещий маньяк.
Кукушка кукукнула. Ночь. Полвторого.
И тут закричал полоумный злодей!
Кричит им: Я съел эту вашу корову,
И время пришло перейти на людей!
Двенадцать доярок схватили маньяка,
Скрутили под светом далеких планет,
И вдоволь избив на краю буерака,
Вспороли живот – а коровы там нет!
По мотивам Ворона Э. По
Ночь заполнила поляну
Темнотой ночной из крана,
Безоружный, без баяна -
Я изрядно оробел,
Потому что был не пьяный,
Потому что гром гремел.
И возник внезапно слева,
(Где-то за кустами слева)
Я не знаю что он делал
Здесь один без ничего.
Он был жуткий до предела,
Кто ты? – я спросил его!
Жутковато ночью летом,
(Это дело было летом),
Лунным ультрафиолетом
Еле-еле освещен,
Бэтмэн! – он ответил – Бэтмэн!
Просто Бэтмэн! – каркнул он.
Зазывалы на погосте
Зазывалы на погосте – ну, деньки!
Заходите, типа, в гости, мужики.
У калитки прутья гнуты, есть швейцар,
А одет-то – фу-ты, ну-ты – прямо царь!
Только зря под маской прячет он клыки -
Ни за что не одурачит, мужики!
Ежли вникнуть в землю, Богом притворясь,
То в земле добра не много – токо грязь.
Ох, настырен! – все буклетики сует.
Взял буклетик, взял билетик – и вперед?
Но ведь это не котлета, не гарнир,
Чтобы так вот, по буклету бросить мир.
Мы ведь люди, а не звери – мы в пальто!
Чтобы на слово поверить? Ни за что!
Нам бы ручками – потрогай да погладь,
А они как раз не могут показать.
И пущай призывно светят огоньки,
Но не купишь нас всем этим, мужики!
Мы отложим, как ни тяжко нам, вопрос,
Так как сервис их пока что не дорос!
Летать или нет?
Пролетали бабочки высоко,
Искрами взрывая синеву,
И тогда я понял – я не сокол,
И упал, рыдая, на траву.
А по небу плыли птичьи стаи -
И орлов и прочих снегирей,
Отчего же я-то не летаю? -
Думал я, рыдая все сильней.
Но потом я вздрогнул: Что-ты, что-ты!
Не такой я все-таки балбес!
Падают на землю самолеты,
И ракеты падают с небес.
Метеоры, нравы и кометы…
Падает погода до нуля…
На Парнасе падают поэты,
И куда-то падает Земля.
Гляньте – кровожадные пилоты,
Стюардессы с ними заодно.
И опять я вздрогнул: Что-ты, что-ты!
И к земле прижался, как бревно.
И смотрел я в облачные дали -
И чего-то было жалко – страсть!
Я смотрел, а бабочки летали
Перед тем, как навсегда упасть.
Я ловлю метеориты
Ввечеру раскинув невод,
На понтах – с жабо, побритый…
Под раскрытым настежь небом
Я ловлю метеориты.
Пусть твердят кривые совы,
Мол, не пьян – а хулиганит!
Что мне эти совы, к слову?
С их куриными мозгами?
Что мне менторские нотки,
Наставленья, назиданья?
Я ловлю рукой ошметки
С мясорубки мирозданья!
Да, рукой! И к черту невод!
Невод, старика и рыбу!
Если даже глыба с неба -
Я поймаю эту глыбу!
Чтобы при раскопках, после,
Кто-то грязный и небритый,
Надо мной склонившись, бросил:
Он ловил метеориты…
Маршрутка
Мы летели восьмые сутки,
Сутки тоже летели – в урну.
Холод, грязь – тяжело в маршрутке
От Барабинска до Сатурна.
Нас набилось – как сельдей в бочке,
Сельдям в бочке не до улыбок,
Кто-то видно дошел до точки,
И запахло протухшей рыбой.
А шофер (он похож на турка),
Покряхтев, не меняя галса,
Обернувшись, сердито буркнул:
Кто-то сзади не рассчитался!
Кто-то сзади – таких армада,
Мы ему: "Уточни-ка, ладно?
Потому что конкретней надо."
Он в ответ: "Поверну обратно!"
Тормоза завизжали в уши,
Завертелась юлой баранка,
Половину салона тут же
Затошнило – и наизнанку…
Делать нечего, я к соседу:
Заплати, поиграл и хватит!
Он орать: Я джидай вообще-то,
А джидаи, они не платят!
И шофер маршрутной машины,
Словно туча велик и грозен,
Очень тихо сказал с нажимом:
Мы жидов задарма не возим!
В ту минуту мне стало дурно,
Уронил даже кружку с чаем -
Не доехать нам до Сатурна,
Если станут махать мечами!
Но придумал – сказал: Как дети!
Разойдитесь, друзья! Бог с вами!
Вот делов! Я плачу, поедем!
За жидаев плачу с джидами!
И потом вновь летели сутки,
И маршрутка летела с нами,
А когда я сходил с маршрутки,
Стырил меч у джидая – в память…
Ко мне вчера зашел Василий
Ко мне вчера зашел Василий,
Ну, посидели, покурили,
Какой-то тост провозгласили,
Разбили, чокаясь, стакан
(Как это принято в России),
Потом провалы и туман.
И вот, вблизи аэропорта -
Пришельцы скользские от пота,
Но было важно отчего-то
Пришельцев именно душить,
И хоть порой душила рвота,
Мы их душили от души.
Потом нам выдали награду,
Все веселились, были рады,
Сам президент назвался братом
И жарко-жарко целовал,
Подняли тост – так было надо,
Потом туманы и провал.
Я очутился в нашем мире,
В звонок противно позвонили,
Потом противно колотили
Ногою в дверь что было сил.
Я поглядел в глазок – Василий,
И знаете, я не открыл.
Типа басня
Под песенки цикад, под стук кукушки на суку
Паслись коровы и пастух на пойменном лугу.
Была идиллия чиста, как помыслы стрекоз,
Как совесть белого листа… Но не хватало коз.
Пастух и думать не хотел про коз – невмоготу,
А все дудел, дудел, дудел в пастушечью дуду.
Ложились тени, поборов невинные стишки,
И поползли среди коров тревоги и слушки:
Мол, сделав странное лицо (се правда, а не вздор),
Кукушка кинула яйцо в осиное гнездо,
Мол, осы, крылья распластав, летят ни так ни сяк,
И это тоже неспроста, и се недобрый знак!
........................................................................
Цикады продолжали петь с усердием осла,
Но ветер озверел на треть, и туча приползла.
И стало так не по себе коровам на лугу,
Как будто гвоздь торчит в судьбе, как будто нож в боку,
Как будто бы к зиме – ого! – провален сенокос!
И это все из-за кого? Из-за каких-то коз!
Коровам кажется уже: пастух совсем не тот -
Не за того, кто есть в душе, себя он выдает!
Наверняка в кустах котел (а может речь о двух!),
Наверняка развел костер обманчивый пастух!
Недаром приподнялся он, недаром морщит нос -
Наверняка в котлах бульон, наверняка из коз!
Мычал логический вопрос, гадая наперед -
Не жалко коз, но сварит коз – и чей тогда черед?
........................................................................
Пришел логический ответ из глубины веков,
Он начинался от котлет и шел до шашлыков.
Ответ шокировал коров, как осетров – уха,
Коровы бросились в галоп, бросая пастуха.
А тот коровам вслед глядел, как будто в пустоту,
И только зря дудел, дудел в пастушечью дуду.
Под песенки цикад, под стук кукушки на суку,
Стоял заброшенный пастух на пойменном лугу.
Все началось вот так, точь-в-точь, в один из страшных дней,
Так козы убежали прочь, раз не было свиней.
Антистрессовое
Чтобы снять накопившийся стресс,
От забот хоть немного остыть,
Убегу я в березовый лес,
Как бизон приминая кусты.
Под ракитой, осиной, сосной,
Под рябиной, ольхой отдохну,
Повалюсь на ковер травяной,
Аки сокол ногами взмахну.
Упадут на меня небеса,
Освежая сознанье мое,
Может, мимо проскочит лиса,
Может, плюнуть успею в нее.
Будет дятел, дупло и грибы,
Белки-Стрелки да пьяный лесник,
Но не будет молвы и толпы,
Труб железных и дыма из них.
Посредине зверья и жнивья
Обойдемся без тех, кто непрост,
Тех, которым все время шлея
Попадает под задранный хвост.
Чтобы снять этот чертовый стресс,
Успокоить расшатанный нерв,
Убегу я в березовый лес,
Только вы не бегите – я перв…
Москвичам не понять
У театра старик в полинялой рубашке гранатовой
Выставляет полотна без толку опять и опять.
Как живут на Руси без Арбата, без Маши Арбатовой
Москвичам не понять, москвичам ни за что не понять.
Не понять в этом городе грязном, холодном, безбашенном
Как чернеют пронзительно в поле безлюдном следы.
И ведут сквозь сугробы к могиле с крестом неокрашенным
С полустертою радостной датой и датой беды.
Прилипают под вечер к экрану незрячие зрители
И жуют бутерброды под байки про Родину-Мать
Почему они гости в России, а вовсе не жители,
Москвичам не понять, москвичам никогда не понять.
Я выйду в сад в расцвете лет
Я выйду в сад в расцвете лет,
Душа торчком,
Под светом бешеных комет -
Трава ничком.
Возьму баян, возьму аккорд,
Рвану меха,
Под скрип начищенных ботфорт
Дам петуха.
Меха в неповторимый миг
Порвутся вдрызг,
Издаст вселенский маховик
Вселенский визг.
И остановится река
На круге том,
И я застыну на века
С открытым ртом.
Я узнал его – это он!
От пинка распахнулась дверь,
Он зашел и не снял тулуп,
Я был сонный, как сто тетерь,
Он был пьяный, как лесоруб.
Как победа, растаял сон,
Улетел в сугроб Декабря,
Я узнал его – это он!
Он икнул – ну, конечно, я!
Я прочел с выраженьем стих,
Не припомнить уже про что,
Он смеялся, потом притих,
И сморкался долго в платок.
Пробасил: Ну, ты … хорошо!
Жалко времени больше нет,
Он ушел и забыл мешок,
Я махал ему в небо вслед.
Параллельные линии
Параллельные линии – бегуны-недотроги,
Параллельные линии – их не скрестишь как ноги,
Их не стиснешь до сини, пятерней шестипалой,
Параллельные линии, поперечные шпалы.
Родина
Тебе, мой край, поклон земной.
Здесь пахнет жмыхом и овином,
Здесь жирный гусь с гусиным сыном
Гуськом идет на водопой,
И сало капает тропой.
Здесь под хвостом орет вожжа,
Поют собаки подзаборно,
А дед Семен не ест попкорна
И кроет матерно США,
Глотнув чуток для куража.
А дед Семен живет один,
Он до сих пор хранит гранату -
Да мало ли, вдруг будет надо?
В Столице не был. Ржет: Ну блин!
Зато в войну он брал Берлин.
Прорвался голос малыша:
Здесь русский дух, здесь … (многоточье)
Здесь столько, что скупые строчки
Источат штык карандаша.
И где-то здесь… моя душа.
Последний кентавр
Я взял из багажника лук и колчан
С последней, такой одинокой стрелою,
Чуть-чуть на ладони ее покачал,
Чуть-чуть оперенье поправил рукою.
Макнул острие в ядовитый отвар
И лук натянул в направлении бара,
Туда, где последний, уставший кентавр
Уставшую медь убирал с тротуара.
Он глянул на небо, потом на меня,
Сказал: А ты знаешь, пожалуй, приспело.
И я ощутил холодок от огня,
Который сжигал его тесное тело.
Когда он упал, зашуршала листва,
Прошел шепоток протокольно-бумажно,
Я, кажется, даже расслышал слова:
Последний кентавр, а вот дворник неважный.
Потом хлынул дождь, я подставил воде
Рубцы и царапины прожитых миссий,
И долго растерянно в небо глядел,
Как дворник, убравший последние листья.
Они из соседних миров
Они из соседних миров – из подвалов,
Их рвет на лоскутья пурга,
И что-то их ночью сегодня позвало
Собраться втроем у ларька.
Но что – непонятно. Тепло батареи
Не здесь – белый пар вдалеке.
Стоят и моргают, и смотрят, дурея,
На лампу на ржавом шнурке.
Качается лампа, качаются тени,
Шатаются мысли – невмочь.
Смешно – у троих недостаточно денег,
Чтоб выпить в тревожную ночь.
Что делать? Уходят. Пора восвояси,
В пещерную теплоцентраль.
Уходят, качаясь, а лампа не гаснет,
А в лампе звездою спираль.
Болтает шнурок полоумной звездою.
Немытые тени. Укор.
В январской пурге растворяются трое -
Гаспар, Бальтазар, Мельхиор.
Расшумелись за окном тополя
Расшумелись за окном тополя,
Снова ветер на лету стопорят,
Машут ветками в оконный проем,
Я на кухне, и в разгар сентября,
Я один, со мною два стопаря,
Значит мы на самом деле втроем.
Извивается натруженный мозг,
Пара спичек … – как логический мост,
Тяжело когда совсем без моста,
Риторически дымится вопрос,
Холодильник заурчал – это тост,
Холодильник неплохой тамада.
Я почти-что капитан корабля,
Грызуны сегодня странный обряд
Совершили, робко уши прижав,
Убежали.
И в разгар сентября,
Я один, со мною два стопаря,
Я встаю -
у нас брудершафт.
Собака
Ночь. За окошком тонет
Месяц – не хочет плыть.
Собака осталась в доме
Собака устала выть.
Собака глядит на месяц
С древней тоской дворняг,
И слушает звуки лестниц,
И ловит носом сквозняк.
Потом, поглядев на фото -
Она, и хозяин там -
Пойдет и нальет – всего-то! -
Каких-нибудь двести грамм.
Грянет на кухне выпью,
Пугая соседский люд,
Отставит стакан, не выпьет,
Собаки – они не пьют.
Выйдет во двор: Прохожие,
Звездочки сигарет,
И не замечая кошек,
Будет стараться след
Взять. Впереди – награда
За месяц, ночь и мороз:
Больничный покой. Палата.
В ладошку холодный нос.
Де-факто
Тухнут звезды и рожки в кастрюле,
Топят печи да малых котят,
Мне грустить не пристало де-юре,
И де-факто меня не простят.
Полетел истребитель далече,
Полетел и компьютер надысь,
Вьется ангел, кусает за плечи.
Или чертик? Отстань, отвяжись!
Завернула Луна на веранду,
Завернула в сердцах оборот,
И опять восвояси. И ладно!
Так и быть, заверну бутерброд
В газетенку. И с верным баяном
На природу, подобно хлыщу,
Я де-юре веселый и пьяный,
А де-факто … Де-факто – грущу.
Ночь, от ветра воют двери
Ночь, от ветра воют двери,
Перепачканный ротвейлер
Не на смех, не на забаву
Роет истово канаву.
Двери охают и воют,
Грубый ветер их ногою
Открывает, закрывает.
Двери воют, кто-то лает.
Не ротвейлер – тот все роет,
Не могу найти простое
Объяснение приметам.
Не могу найти при этом
Нож. С ножом бы было проще,
Ветер бешенно полощет
Занавески в дырках окон,
Кто-то лает. Хоть бы сдох он!
Ничего не понимаю,
Тот, кто-лает, может, знает?
Бродит ветер, двери воют,
А ротвейлер роет. Роет!
Как найти тропу в угаре? -
Через истину в бокале!
Озаренье, вспышка света! -
Ведь на самом деле это
Бродит ветер, воют двери,
Кто-то лает, а ротвейлер
(Им, ротвейлерам, под силу!)
Хочет выкопать могилу.
Вроде все предельно просто.
Но … зачем такого роста?
Про фею
В отдельно взятом дворике, крест-накрест позабытом,
В оправе серой утвари улучшенных пещер.
Без лишней там символики – но крылья не отбиты! -
На пьедестале – шутка ли! – стоит не пионер.
Наверное обидели и вас, товарищ Сталин?
Не вам в военном кителе стоять на пьедестале.
Пусть пьедестал копеечный, но в снег, буран и дождь -
Там маленькая феечка, а не великий вождь.
Мужик – торговец нимбами, противник блока НАТО,
Подходит озадаченно и смотрит снизу ввысь.
Решает: как бы ни было – наверно так и надо,
И кем-то так назначено, в ком ты не усомнись.
Подходят стайкой дворники – отборные детины,
Они в забытом дворике почти непобедимы.
И закурив на холоде, судачат: Хоть убей,
Но пьедесталы в городе, вобще-то, не для фей!
Двор полнится идеями: Упала с самолета?
Крылатая красавица наткнулась на орлиц!
Как там бывает с феями? Быть может ждет кого-то?
А феям полагается не кто-нибудь, а принц!
Но только взять-то где ж его? Пускай не из столицы!
Хоть конного, хоть пешего, хоть плохонького – принца!
И даже к дню рождения – ни шпаги, ни копыт,
Ведь дворик, к сожалению, крест-накрест позабыт.
Вот тетенька в футболочке, с военной подготовкой,
Расскажет мужу-увальню про цели и момент -
Что надо все по полочкам, научно, с расстановкой,
А если щелкать клювами – опасный прецедент!
И дворники не щелкают, придумали затею -
Прикрыть лохматой елкою загадочную фею.
Тихонько шепчут жители – мол, как-то ни к селу,
Мол, елка подозрительно похожа на метлу.
В отдельно взятом дворике ни фей, ни елок – дырка,
Украсть в России долго ли? Масштабы не важны!
Мужчины-алкоголики бьют в грудь себя бутылкой,
Божатся, что не трогали и были не пьяны.
Живем как в глупом ролике, кляня сценарий всуе,
А дети в хмуром дворике смеются и рисуют.
И с детского рисуночка глядят на нас всерьез
Крылатая Снегурочка и Дедушка Мороз.
Пепел
Над трубой появился дымок,
Затянули отходную дьяконы,
Этот парень – он многое мог,
Только пепел у всех одинаковый.
Что не мог – это бросить лассо,
И стрелок никудышный и аховый,
Не японский солдат, не Лазо,
Только пепел у них одинаковый.
Между чертом и ангелом жил,
Выбирал… Поиск истины, якобы,
А потом в одночасье решил,
То, что пепел у них одинаковый.
Все не верится нам, дуракам,
В то, что мы под копирку налеплены,
Но плывут и плывут облака,
Как и мы одинаково пепельны.
Цыганская поэтическая
Ходит в небе конь, бубенцом звеня,
По горячим ступает звездам,
А цыган всегда уведет коня,
Даже если совсем не просто.
Скрипка старая увлекла в минор -
Тихий омут смычком тревожит,
А цыган – не вор… Нет, цыган – не вор!
А цыган без коня не может!
Бубенец затих, не видать огня,
Все, что теплилось, то погасло,
Ведь цыган всегда уведет коня,
А поэт уведет Пегаса.
И поэт за крылья его тряхнет,
Не поможет – с цыганом вместе…
И напишет стих, а цыган споет,
Под гитару споет невесте.
Скрипка старая, подхватив куплет,
Тихий омут смычком тревожит,
А поэт – цыган, а цыган – поэт,
А поэт без любви не может!
Время
Идут часы, расшатанные нервы
У времени рождают нервный тик…
Я чувствую, что в чем-то еретик,
Когда пытаюсь вспоминать… Наверно,
Я что-то вспомню как-нибудь не так,
Как мой ровесник – стершийся медяк.
Идут часы, и тикают вопросы…
В шесть лет, найдя на кухне папиросы,
Я белый дым по комнатам гонял
Не хуже, чем жрецы на зиккуратах,
Мне карта с пачки "Беломорканал"
Казалась тайной картою пиратов,
На счастье мне утративших ее
В сражении, а может, позабывших…
Стучит зубами время о погибших,
О гибнущих и тех, кому еще
Погибнуть уготованы причины,
О тех, что меж собой неразличимы,
Когда на них глядишь через плечо.
Идут часы, стучат колеса, поезд
Разглаживает Северный Урал.
Курящий трубку, ржавый мегаполис
Остался где-то к югу. Я украл
Глоток его отравленного дыма.
Порой отрава так необходима!..
Бегут минуты, цокают копыта,
В болоте мокнут трупики берез,
И каждая пытается до слез
Поверить, что она не позабыта.
Попробую… но угасает пыл -
Я каждую практически забыл.
Идут часы, заходят в богадельню,
Дают бумагу – гербовый лоскут,
И вот уже кого-то волокут
В коляске инвалидной. Крест нательный
В запале сорван и обронен в грязь,
Те, кто остался, смотрят веселясь
Как черный воронок летит к Морене,
Тех, кто остался, миновало время
На этот раз. И кажется слепцам,
Что избежали вовремя угрозы…
Среди толпы задумчивый пацан
Болото вспоминает и березы…
У края на краю
У края на краю,
Как яблоко-урод,
Висеть почти в раю -
В трех сучьях от ворот.
Качая телеса,
Издать прикольный стук,
Тревожить небеса
Да яблоневый сук.
Пусть треплет ветерок,
Как нервы бюрократ,
Пусть треплет ветерок -
Пусть балуется, гад!
Пусть донесет извне:
"Тугие ворота
Не отворим, зане
Стучишься не туда!"
И подавляя: "ь!",
Хотя и не с руки,
Качаться, размышлять,
Что ноги коротки.
Что шея на петле
Затягивает срок
Висеть навеселе,
Качаясь между строк.
Болтаясь, смеха для,
Надеяться – а вдруг
Надорвана петля
Или подпилен сук.
Потом включить iPod…
Румяный здоровяк,
Как перезрелый плод,
Который ест червяк.
И сделав вид, мол, нет
Тоски – отличный вис!
Не упустить момент
И оборваться вниз.
Упасть покрепче так,
Так чтоб наверняка,
И пусть внутри червяк -
Не жалко червяка.
У края на краю,
Как яблоко-урод,
Упасть почти в раю
Совсем не в райский рот.
И смачно захрустев,
Последний бросить взгляд
На тех, кто не успел
И все еще висят.
Буйное
Во дворе трава, на траве дурдом,
В голове слова, но слова – потом.
А в руках ослоп. Раззудись плечо!
Пусть не пуля в лоб, но и так ниче!
Эх, душа горит в конуре пустой!
Погоди, старик, в стороне постой -
Зашибу а то. Отойди с пути,
Мне ведь от и до по нему идти.
В голове слова, но слова не страх!
К черту голова! – Если в головах
Смерть стоит с утра, улыбнув клыки.
Нет, слова не страх – воздух, пустяки.
Я забыл про мир на чужой войне,
Как прилежный мим – онемел вдвойне.
Словно в горле ком тишина стоит,
Мне не мир кругом – духота, старик!
Раззудись плечо! Крутанись ослоп!
Мне бы что еще… Посильнее чтоб…
Чтобы через край… Выплеснуться вмиг…
Говори – валяй. Постою, старик.
Сверим ордена – ты герой, кажись!
Кончилась война, как жилось? Скажи!
Столько душных дней, столько тишины
От войны твоей до моей войны!
Расскажи, на кой нам геройский дух?
Я – с одной ногой, ты пришел без двух.
Говори – валяй. Я стою, стою…
Если это край, значит – на краю.
Трамвай
Идет трамвай до станции конечной,
Несет трамвай нетрезвого меня,
И надо бы о чем-нибудь о вечном…
Но думается вечная фигня.
Качается в окне полночный город,
Он съел людей – ты рот не разевай!
Он и тебя уже проглотит скоро.
Качай меня, укачивай, трамвай…
Смотри – труба! Не платят на заводе,
А вот дымит… Загадочен завод!
И почему-то в голову приходит,
Что выдох-вдох – банальный выход-вход.
Как в кинозале. И не нам тягаться
С киношником всесильным. Не суметь!
Мы рождены в массовке потолкаться,
Подергаться и в кадре замереть.
Какой билет? Обидели поэта!
Ну и деньки (Запомнить о деньках!)
Будь при деньгах – купил бы вам билеты,
Но получилось, что не при деньгах.
Трамвай, не стой! Я не сойду – доеду…
Конечную поймаю на живца…
Трамвай пустой, нетрезвому поэту
Так хочется доехать до конца!
Это осень
Желтый лист расшибет лобовое стекло
И навылет прошьет подреберье. В тепло
Как заточка вонзится осенний сквозняк.
Это снится мне… Снится. А будет не так.
Просто осень в башке. Дождик нуден и част.
Постоим налегке в этот гибнущий час.
Папироса… (дымок истончился, иссяк).
И береза. И желтые бритвы висят.
Это осень цепная (а ну, в конуру!),
Это осень залает на зимнем ветру,
Это желтые бритвы сгребают метлой,
Это отзвуки битвы – неведомой, злой.
Ты знаешь, парень, за мной придут
Ты знаешь, парень, за мной придут -
За каждым приходят в срок,
И будет дело и будет суд,
И пара последних строк.
Но прежде выкрика: На расстрел!
Под хлопанье дружных рук,
Прежде чем ангел с вязанкой стрел
До уха натянет лук,
Намного раньше еще, в пургу,
В февральскую злую ночь
Я встречу тех, перед кем в долгу,
Кому не успел помочь.
Кому не хотел… не хватило рук…
О ком позабыл… не знал…
Мне будет тесен их горький круг,
Но круг их не будет мал.
И скажет кто-то (быть может я)
На всех языках Земли:
"Простите люди (враги, друзья),
Простите, за мной пришли."
И может даже (примерно треть)
Простят, разыграв кино,
А Костик и Сашка скажут: "Петь,
За нами пришли давно…"
Меня поторопят, потом толкнут -
Порядок не зол, но строг,
И будет дело и будет суд,
И пара последних строк.
Спасибо ангелу и стрелку -
Он вычеркнет лица прочь…
Встретимся, парень, потом… в пургу,
В февральскую злую ночь…
Пальто и конь
Заходит конь, снимает пальто,
Проходит мимо столов, ребят,
И вроде так не глядит никто,
Но исподтишка глядят – глядят!
А он на них не глядит – идет,
Садится, копытом делает знак,
И кто-то бежит и что-то льет
И шаркает ножкой вот так… и так.
А знаешь – он говорит – пацан,
Как завывают ветра погонь?
Когда надежду несешь бойцам,
Вдыхая пули, штыки, огонь.
А как смеется наотмашь сталь?
Как поднимаешься на дыбы,
И понимаешь, что выше стал,
Что стал превыше смешной судьбы!
Тут конь встает, срывает пальто -
Безумный образ в дыму кадил,
И бешено мечет его на то,
В котором только-что заходил.
Ребята долу отводят взгляд,
Кто нервный – тискает пистолет,
Чуть слышен шепот среди ребят:
В пальто не страшен… Опасен… Нет…
Ты знаешь, парень – а небо жжот!
На дурака ведь не нужен нож!
И он смеется, почти-что ржет:
Чего мараться – возьми стреножь!
Потом он с вызовом ищет взгляд,
Но вроде так не глядит никто…
Уходит… Мимо столов, ребят…
Уходит так, как пришел – в пальто…
Но ведь что-то там все же должно быть
Но ведь что-то там все же должно быть!
Пусть не так, как в книгах, не как в кино,
Ну пускай, непохожий уклад, быт,
Ну хоть что-то, хоть что-то должно, должно!
Ну допустим – допустим! – что нет врат,
Лишь котлы рядком; разевают рот,
Но ведь если котлы, да к тому же в ряд,
Значит кто-то к котлам придет, придет!
Может статься, что просто темным-темно,
Духота и сырость, комар жужжит,
И никто никогда не приходит. Но
Хоть комар, хоть какой-то, а все же жив!
Ну зачем бы, скажите, нам стали врать?
Может, разве неточность… А врать грешно!
Ну допустим – допустим! – что нет врат,
Но хоть что-то остаться должно, должно!